Библиотека / Детская Литература / Толстая Татьяна : " Детство Лермонтова " - читать онлайн

Сохранить .

        Детство Лермонтова Татьяна Владимировна Толстая
        «Драматически складывалось детство великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. Его отец — обаятельный, но эгоистичный, легкомысленный человек. Глубоко поэтичен образ его юной, рано умершей матери. После трагической ее смерти властная и суровая бабушка Арсеньева оставила у себя ребенка, несмотря на протест отца…»
        «…Повесть дает представление о суровой эпохе крепостничества, свидетелем которого был Лермонтов…»
        Из аннотации от издательства.
        Т. Толстая
        Детство Лермонтова
        От издательства
        Издание 3-е
        Драматически складывалось детство великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. Его отец — обаятельный, но эгоистичный, легкомысленный человек. Глубоко поэтичен образ его юной, рано умершей матери. После трагической ее смерти властная и суровая бабушка Арсеньева оставила у себя ребенка, несмотря на протест отца.
        В тишине деревенской жизни развивался и креп пытливый ум мальчика. Он с детства полюбил прекрасную родную землю; задумывался, глядя на игру облаков. Так, начиная с самых ранних лет, он приучился не только мечтать, но и рассуждать. Он наблюдает жизнь крепостных крестьян и их детей, своих сверстников. Произвол и жестокость помещиков его возмущали. Когда же он замечал несправедливость в действиях своей бабушки-помещицы, то, не боясь ее гнева, постоянно заступался за крепостных крестьян.
        Однообразие впечатлений деревенской жизни иногда нарушалось длительными путешествиями. В раннем детстве он побывал в Москве и три раза ездил лечиться на малоизвестные в то время Минеральные Воды.
        Время идет, и юный Лермонтов чувствует в себе «силы необъятные». Он хочет учиться, хочет иметь всестороннее образование. Наконец желание его исполняется: он переезжает в Москву.
        Повесть дает представление о суровой эпохе крепостничества, свидетелем которого был Лермонтов.
        Повесть переработана на основании новых архивных материалов.
        Часть первая
        ПРОЛОГ
        ПОСВЯЩАЕТСЯ
        Маше, Тате, Лоле, Саше и Нине
        Либединским
        Глава I
        Возвращение в Тарханы
        Два года путешествовала Арсеньева — побывала в Петербурге и в Москве, посетила почти всех своих многочисленных родственников, и в начале 1812 года вместе со своей дочерью Машенькой возвратилась в Тарханы. Теперь ей захотелось спокойно жить у себя в имении и распоряжаться по хозяйству; она с детства привыкла командовать, а главное — командовать она умела. Родные и соседи побаивались ее и считались с ее мнением, зная, что Арсеньева женщина энергичная и умеет настоять на своем, доказать свою правоту всяческими способами: и лаской, и угрозами, и подкупом, и гневом.
        Елизавета Алексеевна выросла в большой семье. Отец ее, Алексей Емельянович Столыпин, был сыном пензенского воеводы. От отца Алексей Емельянович унаследовал довольно большое состояние: в селах его и деревнях — Столыпине, Усовке, Сумарокове и Княжухе — по переписи считалось восемьсот девяносто крепостных крестьян.
        Неожиданный случай выдвинул его.
        В молодости Алексей Емельянович служил в лейб-кампании, и ему удалось оказать какую-то важную услугу Алексею Орлову, брату видного государственного деятеля — Григория Орлова.
        Еще будучи в гвардии, Алексей Орлов принимал участие в дворцовом перевороте, после чего Екатерина II пришла к власти. Во время русско-турецкой войны, когда русские моряки разгромили и взяли в плен турецкий флот в Чесменской гавани, Алексей Григорьевич Орлов получил прибавку к своей фамилии, и его стали величать Орловым-Чесменским. Через год после убийства Петра III, в то время, когда Алексей Орлов «стал идти в гору», Алексей Емельянович вышел в отставку, уехал к себе в имение и занялся хозяйством, но не терял связи со своими друзьями: он наезжал в столицу и продолжал встречаться с Алексеем Орловым-Чесменским.
        Когда были учреждены винные откупа, Алексей Орлов занялся ими сам и помог Алексею Емельяновичу стать откупщиком.
        Не всякий на это был способен: только небрезгливые, расчетливые и бессердечные люди богатели на этом деле, высасывая силу и кровь у людей, забредавших в кабаки. Пользуясь слабостью несчастных, которые в опьянении рассчитывали забыть тяжелую действительность, откупщики через кабатчиков и приказчиков своих опутывали их долгами и разоряли; они имели право продавать за долги имущество, скот и утварь должников. Грязные дела, драки, грабежи и убийства творились в кабаках. Под пьяную руку многие выбалтывали то, что скрывали всю жизнь. Доносчики ходили в кабаки подслушивать, чтобы хватать неосторожных за правдивое слово против царя или помещиков.
        Алексей Емельянович умел «и капитал приобрести и невинность соблюсти»: он обладал незаурядным хладнокровием и рассудительностью.
        Оборотистый делец, он имел большие доходы с винокуренного завода, выстроенного им в Пензе, и на полученные прибыли скупал земли и крепостных крестьян.
        Хозяйство он вел хищнически. Люди, близко знавшие его, утверждали, что его «спекулятивный ум» «во всех случаях извлекал пользу».
        Женился он на «дворянской дочери» Марье Афанасьевне Мещериновой еще молодым и, когда ему исполнилось сорок пять лет, имел уже одиннадцать детей: пять дочерей и шесть сыновей; в то время как старшей дочери, Елизавете, исполнилось пятнадцать лет, у него родился младший сын, Афанасий.
        Разбогатев, Алексей Емельянович перенял от своего покровителя, Алексея Орлова, обычай хлебосольства, открыл двери своего дома для гостей. На пирах он развлекал нужных ему людей разными забавами: кулачными и петушиными боями, пением и плясками. Постепенно перенимая столичные обычаи, он пристрастился к театральным представлениям и завел у себя домашний театр, который стал вскоре известным в губернии…
        Раз в неделю ставили спектакли: трагедии, комедии, даже оперы. После спектакля давали бал.
        Театральную труппу Столыпин составил из своих крепостных. Актеры — трагики, комики и певцы — несли двойную работу. По утрам они выезжали с собаками на охоту, чтобы подготовить хозяину и его гостям ужин, а вечером выходили на сцену. Благоразумная, хозяйственная расчетливость!
        Театр свой Столыпин содержал долго, но в 1806 году небезвыгодно, за тридцать две тысячи рублей, продал труппу из семидесяти четырех актеров и музыкантов, а также и реквизит в императорский театр.
        Злые языки говорили, что театр свой Алексей Емельянович поддерживал так долго не без цели: он собирал гостей, подыскивая для своих дочерей подходящих женихов.
        Сыновьям своим он постарался дать хорошее образование, и они благополучно служили в столице — кто на военной, кто на штатской службе. Но дочерей трудновато было пристроить замуж: все они были схожи между собою крупным своим сложением — все плечистые, пышные, плотные; талии их были туго стянуты, но напрасно. Природа, щедро одарив их высоким ростом и дородностью, ни грацией, ни красотой их не наделила: крупные черты мужеподобных лиц, басовитые голоса, властность и нетерпимость в обращении — качества эти отпугивали столичных женихов от девиц Столыпиных. Но отец требовал, чтобы невесты принимали участие в спектаклях на амплуа трагических актрис. Они были умны и исполняли свои роли неплохо.
        Хотя Елизавета Алексеевна была привлекательнее сестер, но и про нее говорили:
        - Сурова девица, сурова и не очень красива. Рост слишком высок, и оттого, может быть, она до некоторой степени… как бы это выразиться?.. неуклюжа.
        Она прекрасно слышала, что говорят у нее за спиной, однако не теряла бодрости и держалась скромно и с достоинством.
        Смолоду Елизавету Алексеевну любили в семье. Старая богатая тетка, которая приехала умирать к Столыпиным, отличала умную, веселую девушку и потребовала, чтобы только одна Лизонька за нею ухаживала. Елизавета Алексеевна несколько лет претерпевала от капризной старухи, зато потом хвалилась:
        - Бывало, как меня тетка тузила, а я все молчу — и вымолчалась… Зато, как умерла моя тетушка, оставила мне денег тридцать тысяч рублей, да серебра, да золота!
        Елизавета Алексеевна редко унывала. Она была уверена, что найдется человек, способный ее оценить и составить ее счастье. Но ей исполнилось двадцать лет, а в те годы выходили замуж рано: в тринадцать, четырнадцать… Лизоньку стали дразнить, называя старой девой.
        На одном из домашних спектаклей она познакомилась с Михаилом Васильевичем Арсеньевым, гвардейским офицером, прапорщиком Преображенского полка, небогатым орловским помещиком. Ему было двадцать семь лет, и он хотел жениться, как ему советовали родные, и по склонности и с расчетом. Служба в гвардии дала ему жестокий урок: живя в столице, он глубоко страдал от постоянного безденежья. Попав в богатый дом Столыпиных, он вспомнил советы своих родственников.
        Михаила Васильевича пригласили смотреть театральное представление; после спектакля на балу он танцевал с Елизаветой Алексеевной и понравился ей. Предприимчивая девушка решила не упускать своего счастья. Михаила Васильевича оставили гостить, втянули в широкую жизнь столыпинского дома, давая ему понять, что за невестой дадут отличное приданое. Михаил Васильевич, робкий и застенчивый, остался доволен приданым, которое давали за невестой, и надеялся, что будет счастлив с женой из хорошей семьи. К тому же он был страстный театрал и восхищался спектаклями в доме Столыпиных. Вскоре, к великому удовольствию Алексея Емельяновича и многочисленной родни, Арсеньев сделал «пропозицию». Предложение его охотно было принято. Алексей Емельянович сказал, что мешкать нечего, и вскоре отпраздновали свадьбу.
        Арсеньев вышел в отставку. Первые годы после брака молодые прожили в Петербурге, а затем в Москве, где наслаждались спектаклями и пиршествами. Однако они глубоко тосковали, что первые их дети погибли в младенчестве. Алексей Емельянович сдержал свое слово и в приданое дочери купил село Никольское, впоследствии переименованное в Тарханы. Имение куплено было в Пензенской губернии, неподалеку от города Чембар, у Нарышкиных, которые постоянно жили в Питере, хозяйством заниматься не умели и считали имение убыточным.
        По селу Никольскому протекала малая речонка красоты неописанной. Не очень далеко, вверх по ее течению, стояло имение. Помещики назвали свои живописные владения «Милый рай», очевидно вспоминая известную пословицу «С милым рай и в шалаше». Речку, которая начиналась вблизи от этого имения, в просторечии стали называть Милорайкой, а кто не выговаривал, то даже и Маралайкой.
        На Милорайке Арсеньевы поставили несколько плотин и обратили речку в три пруда.
        Никто не проходил мимо большого пруда с подземными ключами равнодушно: все останавливались и любовались нежной гладью воды и плакучими ветлами…
        В имении было более четырех тысяч десятин земли. Большая часть земли была отведена под пашни и сенной покос, лесов же было мало. Земля в Тарханах считалась выгодной — хоть и не чернозем, но хороший суглинок.
        Кроме имения, Алексей Емельянович купил в подарок своей дочери пятьсот крестьян. Они жили на деревне в избах, окруженных огородами, гуменниками[1 - Гуменник — место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят; крытый ток, или «ладонь».] и конопляниками.[2 - Конопляник — участок, засаженный коноплей.]
        Имение всем нравилось, и стоящий на холме барский дом стали отделывать для постоянного жительства молодоженов.
        Молодые Арсеньевы переехали в свое имение, в прекрасный двухэтажный особняк с колоннами, с двусветным залом для приема гостей. При доме завели конюшню, оранжерею, над прудом поставили статую. Недостающую мебель купили в Москве. Покупали все, что пожелали: люстры, зеркала, мебельные гарнитуры красного дерева с бронзой и ковры; в большом зале поставили фортепьяно.
        Для развлечения Михаила Васильевича были приобретены, по его желанию, разные редкости: два зеленых попугая для гостиной; выписан был из Москвы карлик, ростом менее аршина, более похожий на куклу, нежели на человека. Карлик этот жил в имении несколько месяцев. Он имел обыкновение спать на окне и был предметом любопытства не только всех соседей помещиков, но и дворовых-крепостных, которые приходили дивиться на него, как на чудо.
        Михаил Васильевич, по примеру тестя, решил также развлекаться кулачными боями, музыкой, спектаклями. Были составлены хор, оркестр и домашний театр. Но театр Арсеньева не имел такой славы, как театр старика Столыпина.
        Первые годы после свадьбы Арсеньевы наслаждались счастьем. Здоровые и молодые, они жили в довольстве и веселились как умели. Впрочем, Михаил Васильевич с первых же дней супружества подпал под влияние энергичной и своенравной Елизаветы Алексеевны. Она управляла всем домом, во все вмешивалась, а он добродушно выполнял ее желания. Она вскоре поняла, что Михаил Васильевич не имеет склонности к управлению имением, охотно взяла все хозяйственные заботы на себя и преуспевала: имение стало приносить неплохой доход, и Елизавета Алексеевна постоянно прибавляла к заветным тридцати тысячам, оставленным ей тетушкой, новые деньги. Она распоряжалась, а Михаил Васильевич, мягкий и спокойный, увлекался чтением, театром и охотой…
        В 1795 году, 17 марта, Елизавета Алексеевна родила девочку, которую назвали в честь бабушки Марией.
        Елизавета Алексеевна всецело отдалась заботам о маленькой дочери: девочка родилась слабой.
        В свободное время Арсеньева продолжала вести дела по управлению имением.
        Михаил Васильевич жил спокойно и весело: разные деревенские забавы заполняли его дни.
        Чембарское дворянство избрало Михаила Васильевича уездным предводителем. Это избрание было лестно Арсеньеву — он теперь занимал известное общественное положение. Обиженные стали обращаться к нему с просьбами о заступничестве, и он старался от всей души защищать их. Человек мягкий и благожелательный, он нередко мирил давнишних врагов и умел останавливать начинающих тяжбу. С его мнением стали считаться, и Арсеньев был доволен, что мечты его сбылись.
        Время шло. С виду Арсеньевы жили прекрасно. Михаил Васильевич обожал свою дочь, похожую на него лицом и характером, девочку слабую, нежную, мечтательную. Когда она подросла, отец стал с ней заниматься музыкой — учил ее играть на фортепьяно и давал уроки пения.
        С малых лет Машенька проявляла музыкальные способности, и Арсеньев гордился, что девочка стала выступать в спектаклях, и настолько удачно, что вызывала пением своим восторженные аплодисменты, а когда участвовала в живых картинах, то ее называли феей и ангелом.
        Девочка получала домашнее воспитание. И отец и мать любили Машеньку, но оба, чтобы заручиться ее доверием, постоянно жаловались ей: отец — на жестокость характера супруги, а мать — на легкомыслие Михаила Васильевича. Машенька с детства приучилась молчать, чтобы не оскорбить чувств матери, которую она любила, но побаивалась, и отца, которого любила безоговорочно, слепо и доверчиво. Она пристрастилась к чтению книг и любила толковать о прочитанном с отцом. Прекрасно владея французским, немецким и английским языками, она читала в оригинале модные романы. Фантастические повествования мадам Жанлис заполняли ее досуг.
        Английская писательница Анна Радклиф, создательница увлекательных романов, исполненных ужаса и тайн, любила переносить воображение читателя в средневековье, описывая загадочные события, якобы происходившие в феодальных замках, героические похождения рыцарей и разнообразные приключения разбойников.
        Машенька читала все подряд, даже книги известного в ее время немецкого драматурга и романиста Коцебу, произведения которого одно время занимали внимание любителей новинок. Она любила чтение, и на креслах часто лежали книги, которые она еще не успела дочитать.
        Она жила в мире воображаемом и не знала действительности, привыкнув к нежнейшим попечениям заботливой маменьки и любезного ее сердцу отца. Иногда они уезжали путешествовать, гостили в столицах, но опять с удовольствием возвращались в Тарханы.
        В тот год, когда ей исполнилось пятнадцать лет, ее еще не считали взрослой: у Арсеньевых продолжали жить гувернантки Машеньки и домашние учителя. В тот самый год, когда в Тарханах была зажжена новогодняя елка и устроен бал, умер Михаил Васильевич Арсеньев. Вот почему Елизавета Алексеевна вместе с дочерью два года не хотела возвращаться в Тарханы. Теперь Арсеньева не то чтобы успокоилась или смирилась — нет! Теперь ей удавалось себя сдерживать перед посторонними, и говорила она о своем муже более или менее спокойно.
        Глава II
        Арсеньева судится с родственниками своего мужа
        В 1807 году, когда семейное положение Арсеньевой было безоблачным, когда она считала себя очень счастливой, живя с любимым мужем и подрастающей дочерью, она заболела. В разгаре тяжелой болезни она сделала свое первое завещание, указывая, что в случае смерти оставляет свое имущество поровну — мужу Михаилу Васильевичу и дочери Марии.
        Однако Арсеньева вскоре поправилась. Через три года скончался ее муж, и с этого времени Мария Михайловна осталась единственной наследницей всего состояния Арсеньевой. Об этом Елизавета Алексеевна широко оповестила всех друзей и родственников. Но на Машу это известие не произвело никакого впечатления. Она жила своей замкнутой внутренней жизнью. Постоянные занятия языками — французским, немецким, английским, чтение книг, музыкальные упражнения, разучивание новых романсов и песен — все это заполняло ее жизнь, а материальные блага ее мало занимали: у нее было все, что ей нужно. Нужно было купить что-либо — книги, альбомы, тетради, ноты или платья, — она ехала с матерью в магазины или в мастерские и выбирала то, что ей нравилось. Она рассеянно внимала практическим суждениям маменьки, но не воспринимала их, хотя Арсеньева всячески старалась привлечь внимание дочери в эту сторону.
        После смерти Михаила Васильевича Маша искренне оплакивала любимого отца. Но мать, желая отвлечь дочь, внушала ей мысль, что Михаил Васильевич должен был бы получить от своих родителей наследство. Маше в голову не приходила эта мысль. Умер отец. Как рано! Ведь ему всего-то было 42 года! А мать хочет подсчитать, сколько денег осталось в его кошельках…
        Арсеньева терпеливо объясняла, что это не мелочи, нет, что обязательно надо получить с родителей Михаила Васильевича долю его наследства! Ведь имение еще не разделено и можно стребовать с Арсеньевых небольшое именьице или же стоимость его деньгами, около 30 тысяч рублей.
        Маша пришла в ужас. Как можно с них чего-то требовать? Имение Арсеньевых будет разделено после смерти стариков, зачем же просить у них заранее? Дед и бабушка постоянно ей делают разные подарки — ноты, книги, лакомства, тетушки вяжут ей шарфики, варежки, пуховые чулки, дяди присылают с охоты дичь, ранние ягоды из теплиц.
        Маша даже заплакала. Но Елизавета Алексеевна стояла на своем.
        Маша рыдала все громче, вскрикивая, что ей никаких денег от папеньки не надо. Арсеньева сердито замолчала и перестала говорить с дочерью на эту тему, однако напомнила, что Маша еще несовершеннолетняя, а она, как мать, обязана отстаивать ее интересы.
        Арсеньева послала записку знакомому председателю суда, приглашая его с супругой на обед. После обеда хозяйка долго беседовала с гостями, председатель потребовал письменные принадлежности и, глубокомысленно вздыхая, стал писать гусиным пером на толстой синеватой шершавой бумаге.
        Когда гости уехали, Елизавета Алексеевна сказала Маше, что председатель составил ей прошение на высочайшее имя и научил, как надо действовать. Маша приняла это известие настолько равнодушно, что даже не спросила, насчет чего писали.
        Незаметно прошел год. Как-то утром Арсеньева послала свою любимую горничную Олимпиаду за дочерью. Машенька пошла в комнату матери, на ходу читая роман. Стоя перед дверью, она загнула уголок прочитанной страницы, спрятала книжку себе в большой карман, отделанный рюшами, и присела на стул, ожидая услыхать, зачем ее звали. Арсеньева торжественным и торжествующим голосом объявила, что по высочайшему распоряжению Чембарский уездный суд рассмотрел ее дело и вынес решение выделить ей то, что полагается: 27 крепостных крестьян без земли ввести во владение Арсеньевой, а вместо недвижимого имения постановили выдать деньги — около 30 тысяч рублей.
        Расширив глаза, Машенька напряженно и внимательно слушала речь матери, стараясь понять, зачем она все так торжественно и обстоятельно рассказывала. Арсеньева же продолжала с подъемом:
        - Я отказываюсь от причитающихся мне денег и все передаю тебе — и 30 тысяч рублей и 27 крепостных. Распоряжайся ими как хочешь.
        - Спасибо, маменька! — вежливо ответила Маша. — Мне можно идти? — Достав книжку из кармана, она сразу же разогнула ее на оставленной странице и хотела читать.
        Но Арсеньева стала сердиться:
        - Ты совсем лунатиком стала, Машенька! Почему ты не хочешь со мной поделиться — что ты хочешь купить на эти деньги?
        Маша нехотя загнула уголок страницы и опять спрятала книгу в карман. Арсеньева продолжала:
        - Я думаю, лучше всего будет сделать так: для крепостных мы построим деревеньку и там их поселим.
        Маша согласно кивнула головой.
        - А эти денежки будут твоим приданым.
        Машенька живо и смущенно возразила:
        - Но я же еще не собираюсь замуж?
        Арсеньева твердила свое:
        - Лучше всего — приданое. Я уже все предусмотрела: в сундучок, обитый железом, положим деньги, а сверху вещи, которые пойдут тебе в приданое — отрезы материи, кружева, ожерелья, браслетки…
        Маша даже покраснела от волнения и робко спросила:
        - А вдруг я никогда не выйду замуж?
        Арсеньева громко и насмешливо засмеялась:
        - Ты не выйдешь замуж? Вот я действительно никогда больше не выйду, а ты, дружочек, выйдешь, и очень скоро, у тебя много искателей и поклонников!
        - Как бог даст… Можно идти, маменька?
        - Погоди, девочка, куда тебе торопиться?
        - Очень хочется дочитать книжку…
        - Погоди, погоди. Так, значит, решили? Крестьянам — деревеньку, а сундучок — в приданое? Ну, разве тебе будет неприятно передать денежки своему жениху, когда он появится? А если за богатого выйдешь, так он еще тебе туда добавит… Эх, если бы твой отец был жив, как бы он был доволен сделать тебе такой хороший подарок!
        Маша задумчиво возразила:
        - Я не понимаю, почему вы говорите, что это подарок папеньки?
        - А ты разве забыла? Я же тебе объясняла, что хочу получить от Арсеньевых твою долю наследства. Вот и добилась!
        Маша растерянно взглянула на мать.
        - Как? Это вы добивались этих денег от дедушки и бабушки через суд?
        Арсеньева ликующим голосом сказала: «Да!» — но, взглянув на свою дочку, остановилась: у девушки дрожали губы, глаза покраснели и наполнились слезами. Маша встала, выкрикнула:
        - Как стыдно! Я им отдам обратно их деньги!
        Маша негодующими глазами посмотрела на мать и выбежала из комнаты, зажимая лицо тонкими пальцами так крепко, что длинные ногти впивались в кожу.
        Арсеньева растерянно поднялась с кресла, догнала шатающуюся дочку, обняла ее, привела обратно, но Маша плакала безудержно. Арсеньева распорядилась принести гофманских капель и долго успокаивала дочь. Однако Маша несколько дней не разговаривала с матерью… С тех пор Арсеньева перестала говорить о сундучке.
        Глава III
        В «родовом гнезде» Арсеньевых. Встреча с семьей Лермантовых. «Пропозиция» Юрия Петровича
        По дороге в Тарханы Елизавета Алексеевна решила навестить родственников своего покойного мужа в их родовом гнезде — в селе Васильевском, Елецкого уезда, Орловской губернии, где жили почти безвыездно старики родители, братья и сестры мужа — шесть братьев и три сестры. Братья почти все служат: кто живет в Петербурге, кто — в других городах, но временами все возвращаются в Васильевское.
        Кого из них она сегодня увидит? Но как тяжело с ними будет встречаться, когда любимого мужа нет на свете!
        Мать с дочерью ступили на невысокое крыльцо помещичьего дома с колоннами; двери перед ними широко растворились. В передней путниц встретили и приняли в объятия несколько женщин, закутанных по-зимнему в шали. При слабом свете сальной свечи все фигуры казались темными и одинаковыми, так что Арсеньева воскликнула недовольным голосом:
        - Никого не узнаю! Как вас тут много! Маскарад, что ли, затеяли?
        Тотчас же Арсеньевы — вдовая Дарья Васильевна и незамужние Варвара и Марья Васильевны — вышли вперед. Они побаивались суровой и властной невестки. Лобызая гостью, они наперебой рассказывали, что у них в гостях их добрые друзья и соседи — вся семья Лермантовых.
        - Выходи, Анна Васильевна! — с искренним чувством радости воскликнула Арсеньева, отыскала взглядом при слабом свете свечи свою старую приятельницу и облобызала ее. — А девочки твои где? Все пятеро тут или уже замуж повыходили?
        Оказалось, что тут все пять дочерей, но одна из них уже с мужем: Дунечка вышла за соседа, помещика Пожогина-Отрашкевича.
        Анна Васильевна добавила:
        - Не пятеро моих здесь, а все шестеро: даже Юрий приехал. Он взял отставку, теперь будет жить с нами.
        Сына Лермантовой, Юреньку, Арсеньева видела давно, когда он еще был мальчиком. Он учился в кадетском корпусе, потом служил в Петербурге, а в деревню ездить не любил.
        Арсеньева распорядилась отнести подарки хозяйкам, а сундук нести за нею и вместе с дочерью прошла в комнату, отведенную им. Умывшись и переодевшись с дороги, они вышли в столовую.
        Машенька оглядывала давно знакомую столовую. Стены ее были украшены рогами, старинными блюдами и охотничьим оружием. Стулья за столом разнокалиберные, большей частью сработанные своим деревенским столяром.
        В столовой зажгли свечи. Стало заметно, что сестры Арсеньевы очень схожи между собой — у всех кроткие румяные лица; мягкость и доброжелательность сквозили в их глазах. Сестры, каждая по-своему, напоминали чем-то своего брата Михаила Васильевича. Машенька всматривалась в их лица. Ей сделалось грустно оттого, что она больше никогда не увидит отца своего, и она невольно опустила глаза, стараясь скрыть слезы. Тетушки окружили Елизавету Алексеевну; к ним же присоединилась и Анна Васильевна Лермантова. Арсеньева всегда относилась к ней очень дружески, хотя Анна Васильевна плохо разбиралась в делах хозяйственных и часто одолевала Арсеньеву разными просьбами, главным образом — помогать советами.
        Анне Васильевне многое прощалось, как обходительной даме, приятной собеседнице, любящей шутки и смех. Ее лицо сохранило следы красоты, несмотря на почтенный возраст: привлекателен был ее дородный профиль и синие прекрасные, еще веселые глаза. Непрактичная и слабохарактерная, Анна Васильевна не умела настаивать на своем и оттого многое в жизни теряла. К тому же она постоянно страдала от безденежья: ее имение Кропотово, находившееся неподалеку от Васильевского, в Ефремовском уезде, Орловской губернии, не приносило доходов, потому что хозяйка не умела извлекать их, хоть Анна Васильевна смолоду и до конца своих дней мечтала непременно разбогатеть: надо выдать замуж пятерых дочерей! Все они, миловидные и жизнерадостные, составили бы счастье хорошего человека, но бесприданницам куда труднее выйти замуж, чем богатым невестам. Заботливой матери приходилось одевать их по моде, устраивать вечеринки, приурочивая их к многочисленным датам именин и рождений; иногда это бывало невыносимо при полном отсутствии денег… Но что ей оставалось делать? Муж Анны Васильевны умер, и приходилось одной искать выхода из
нужды.
        Четыре девицы Лермантовы, молодая новобрачная Пожогина-Отрашкевич и сирота Юленька, воспитанница Арсеньевых, ухаживали за Марией Михайловной и заставили ее поужинать после дороги. Едва Маша одолела яичницу, сейчас же внесли самовар, стол уставили вареньями, домашней пастилой и пирогами. Девицы оживленно рассказывали подробности свадьбы Дунечки и расспрашивали, что Машенька видала в столицах. Брат Юрий рассказывал, сколько там удовольствий, и жалел, что должен отныне жить в деревне. Машенька рассеянно спросила:
        - Но зачем же он сюда приехал?
        Сестры переглянулись и заговорили наперебой:
        - Ему по болезни пришлось бросить службу в Питере, и теперь он хочет помочь маменьке управлять имением.
        Машенька не видела еще Юрия Лермантова и равнодушно выслушала это известие. После ужина сказалось дорожное утомление, и она невольно зевнула. Сестры заметили это, и старшая, Алёна Петровна, с досадой сказала:
        - Как равнодушно ты принимаешь известие о Юрии! А он так желает с тобой познакомиться… Мы говорили ему о разных девицах, но он желает встретиться только с Машенькой Арсеньевой.
        Мария Михайловна привыкла за последний год слышать много толков о женихах, которых ей подыскивали, и недовольно сдвинула брови. Эти разговоры смущали ее. К чему они? Не пойдет она замуж по чужому желанию, хоть маменька и все тетки будут настаивать. Она сама выберет. Сама!
        Вдруг в открытую дверь столовой донесся веселый, приятный мужской голос:
        - Любуйтесь на мою добычу!
        Машенька невольно обернулась.
        На пороге столовой стоял молодой столичный франт в синем сюртуке и держал в руках трех зайцев. Шею его окутывал белый, тщательно отглаженный и франтовски повязанный платок; модная прическа была заботливо отделана: кудри заглажены к вискам, откуда начинали виться белокурые небольшие бакенбарды.
        Лицо Юрия Петровича нравилось женщинам: в улыбке его сквозила доброта и вместе с тем пылкость, веселость, но без насмешки. Светлые глаза его горели внутренним огнем. Он держался с достоинством; молодая удаль проступала в его движениях.
        Он поднял зайцев, улыбнулся; тонкие губы его не шевелились. Он стоял молча, позируя, позволяя любоваться собой.
        Поглядев на него, Арсеньева забеспокоилась: она сразу поняла, что перед нею враг опасный, что этот молодой щеголь отчаянно хорош собою и может вскружить голову Машеньке.
        Между тем молодой человек продолжал стоять на пороге, внимательно обводя присутствующих блестящими синими глазами, а сестры его вскочили с мест и бросились к нему отнимать добычу. Машенька взглянула на Юрия Петровича и опустила глаза, вспыхнув от смущения, от слепой доверчивости к этому человеку: ей показалось, что он похож на героя, созданного ею в мечтах. Юрий Петрович легко и шутливо отстранил сестер и подошел к матушкам.
        Арсеньева взглянула на дочь, случайно уловила ее взгляд, обращенный на Юрия Петровича, и рассердилась. Маша ясно показывала при всех, что новый знакомец ей понравился, а он сам держался свободно, заметив расположение девушки.
        Сдерживая себя, Елизавета Алексеевна поцеловала надушенную голову, когда молодой человек приложился к ее руке. Теперь она обратила внимание, что Юрий Петрович очень любезен, имеет столичный лоск и приятные манеры. Это открытие еще больше ее расстроило. Но тут вошли братья мужа. Мужчинам подали ужин; они стали рассказывать, как они сегодня охотились, затем обратились к Арсеньевой и попросили поведать, как она доехала, какие новости в Москве, что говорят о намерениях врага человечества — Бонапартишки, который с беспримерной дерзостью вздумал идти на Россию.
        Арсеньева охотно рассказывала все новости: денежный курс падает; ввоз иностранных товаров и предметов роскоши запрещен; модницы жалуются, что заграничные вещи сильно вздорожали, зато купцы наживаются вдвое.
        Про Наполеона говорят очень много. Говорят, что он сосредоточил в Пруссии огромную армию. Кроме пруссаков и австрийцев, в его войсках много иностранных солдат, выставленных вассалами. «Двунадесять языков» готовится Наполеон двинуть на Россию. Говорят, что наглец не может забыть, как он посватался за великую княжну Анну, сестру императора, и ему отказали.
        Юрий Петрович, внимательно прислушавшись к сообщениям Арсеньевой, возразил:
        - Я полагаю, что сватовство Наполеона — не единственный повод для начала войны. Для этого есть другие причины.
        Мужчины с жаром заговорили:
        - Наполеон напрасно надеется. Не удастся проклятому злодею его план! Не бывать России под властью французов!
        Пока шел политический разговор, женщины притихли. Когда ужин окончился, девицы повели Машу в гостиную, окружив со всех сторон.
        Гостиная в Васильевском скромная: на чисто вымытых полах — половики, сплетенные из сношенных материй. Только в середине комнаты, под большим круглым столом на витых ножках, лежал ковер, собственноручно вышитый сестрами, а вокруг стояла старая мебель и карточные столы.
        Единственной роскошью в комнате было фортепьяно. Девушки подвели Машеньку к инструменту и стали уговаривать ее спеть. Машенька колебалась.
        Матушки и тетушки уселись за карты. Юрий Петрович тоже сел за ломберный стол. Почтительно разговаривая со старшими, он перетасовал карты и роздал их дамам.
        Маше стало обидно, что он не обращает на нее внимания. Стараясь скрыть свое чувство, она еще больше его обнаруживала. Вздохнув, она неожиданно решилась и села за фортепьяно.
        Как только Маша взяла несколько пробных аккордов, желая освоить голос инструмента в чужом доме, Арсеньева насторожилась. Она знала, что дочь ее играет превосходно, что игра ее вызовет восторг не только дам, но и «Сахара Медовича», как мысленно окрестила она молодого человека, поэтому сурово скавала:
        - Я прошу тебя, Машенька, не петь. Музыка тебя утомляет.
        Дочь недоумевающим доверчивым взором поглядела на мать, лучшего своего друга и советчика. Мать всегда ей желала добра. Может, в самом деле не петь? Почему? Мать лучше это знает.
        Но Юрий Петрович оставил карты, подошел к Машеньке и, устремив на нее ясный взгляд, проговорил ласково:
        - Спойте! Хотя бы для меня. Я так люблю музыку!
        Маша в волнении опустила ресницы и заиграла. Играла она медленно, вкладывая в каждую ноту особое значение, как бы лаская клавиши и борясь с ними. Игра ее в концертном зале показалась бы слишком задушевной, но здесь, в полусвете свечей, исполнение ее оставляло глубокое впечатление, как тайна, рассказанная взволнованным шепотом, как свет полумесяца над водой в летнюю ночь.
        Освоившись, Маша забылась, и душевная буря вылилась наружу. Как поэт в минуту вдохновенного страдания бросает огненные стихи на бумагу, так и она играла, пленяя слушателей. Это было не искусство, а страсть. Слушатели застыли, прислушиваясь к затихающим звукам. Маша запела, и глубокий голос ее, казалось, появился издалека и слился с аккомпанементом. Когда наконец она нашла звук, выразивший ее заветное чувство, она продлила его как могла; и только после этого, медленно потухая и замирая, голос ее угас.
        Со слезами на глазах собравшиеся слушали ее.
        - Как ты поешь, Машенька! — воскликнула Анна Васильевна Лермантова, порывисто вставая с места и обнимая побледневшую девушку. — Я не могу выразить…
        Арсеньевы, гордясь племянницей, наперебой ее хвалили:
        - У Маши такая же душа, как у отца. Покойный Михаил Васильевич пел, как херувим.
        Юрий Петрович подошел к Машеньке, поцеловал ей руку и промолвил:
        - Я знал в Петербурге много артисток, но не слыхал еще такого чудесного голоса…
        Елизавета Алексеевна с гордостью подтвердила:
        - А что ж! В Москве ее слушали лучшие музыканты и говорили то же. Но разве моя Машенька актеркой станет? А для себя — пожалуйста, пусть поет. Только полечиться надо сначала: слабый голосок, с сипотцой, горло часто болит.
        Арсеньева посмотрела на Машу любящим взором, и ее охватила ревность. В темных глазах дочери появился блеск, который появляется в минуты счастья. Лицо Маши стало светлым, сияющим и властным. Ни на одном петербургском балу она не казалась так хороша.
        Елизавета Алексеевна вспомнила, как они устали с дороги; она увела свою любимицу в скромную комнату, отведенную для гостей. Там, следя хмурым взглядом, как Марию Михайловну раздевают и укладывают в постель горничные, она заявила, что завтра же они уедут в Тарханы.
        Но Мария Михайловна неожиданно заупрямилась и объявила, что она не торопится ехать в опустевший дом. Здесь, в Васильевском, ей все напоминает детство, когда она с отцом приезжала гостить к тетушкам… Лаской и хитростью Маша добилась согласия матери остаться в Васильевском еще недельку.
        На следующее утро, когда Маша еще нежилась в постели с книжкой в руках, вошли тетки Арсеньевы — Варвара и Дарья, румяные, благожелательные, милые, и пригласили к завтраку. В гостиной молодой Лермантов спросил ее, не хочет ли она покататься на санях, и пошел распоряжаться закладывать лошадей. Маша задумалась…
        Подошла тетя Маша. Оказывается, дедушка и бабушка просили Машеньку зайти к ним. Тотчас же пошли с тетушкой через залу, дружно беседуя.
        Сухощавый, седой, румяный дед с карандашом в руках сидел перед круглым полированным столом и что-то записывал; полная бабушка Афимья Никитична в белоснежном чепчике что-то вязала на спицах и наказывала своему супругу:
        - Запиши, Васенька, а то я запамятую: девок Фросю и Федосью со скотного Двора послать на зиму в девичью — разбирать перо с гусей и кур на перины и на подушки, а Феклу, Домну и Ненилу послать сучить шерсть с овец и господских собак — домашних и охотничьих…
        На круглом столе лежал плотно набитый узелок, завязанный белым полотном. Уголки материи были расправлены, как заячьи уши, и Маша, взглянув издали на узелок, сначала подумала, что на столе лежит толстый большой заяц, привезенный с охоты.
        Маша нежно облобызала деда и бабушку, и ее усадили за стол.
        Дед Василий Васильевич поправил золотые очки и, широким жестом придвигая узелок к Машеньке, кратко сказал:
        - Бери, внучка. Это те деньги, которые отсудила у нас твоя маменька.
        Маша вспыхнула и дрожащим голосом произнесла:
        - Я ей говорила: зачем ты оттягала деньги папеньки? Я не возьму ни за что. Они вам самим нужны.
        Тут все невольно залились слезами, но Василий Васильевич произнес наставительно:
        - Раз оттягали, то бери.
        Маша сказала решительно:
        - Не возьму. А за маменьку прошу прощения.
        Афимья Никитична переглянулась с мужем и значительно проговорила:
        - До чего похожа на своего отца, не только лицом, но и характером, Маша в Арсеньевых уродилась, а не в Столыпиных.
        Василий Васильевич поддержал жену:
        - Арсеньевская кровь! Очень похожа на Мишу. Переняла его характер.
        Шаркая туфлями, Василий Васильевич подошел к внучке и, склонившись, поцеловал ей ручку, а бабушка крепко обняла Машеньку и погладила ее локоны…
        - Берите, берите! — жалобно просила Маша, подталкивая узелок.
        - Как же это ты решилась возвращать деньги без согласия маменьки? — с удивлением спросил дед. — А может, они тебе пригодятся в приданое?
        Вдруг дверь в спальную быстро растворилась, и на пороге появилась Арсеньева. Она подошла к столу и, глядя на узелок с деньгами, тотчас же деловито спросила:
        - А это что такое?
        Афимья Никитична, стараясь быть спокойной, сказала, что это те самые деньги, которые у них отсудила Арсеньева.
        - Пересчитанные? — спросила Елизавета Алексеевна, по-хозяйски крепко уселась в кресло и взяла себе узелок на колени, заботливо поглаживая его.
        Маша, краснея до ушей, решительно крикнула:
        - Оставьте, маменька, я не возьму!
        Старики восклицали наперебой:
        - Возьми, возьми! Не обижай нас. Разве мы тебе жалеем отдать? Ведь ты — наша родная кровь, недаром тебя так любил наш Мишенька!
        Нахмурившись, Арсеньева обратилась к старикам, грозно спрашивая:
        - Может, вы требовали с нее деньги обратно?
        Арсеньевы испуганно закричали:
        - Да что вы, Лизонька!
        Василий Васильевич с негодованием твердил:
        - Почему вы о нас так гнусно думаете?
        Машенька заплетающимся языком протестовала и плакала. Арсеньевы вновь восхищались благородным порывом ее сердца — арсеньевского сердца! Они узнавали в этом порыве характер своего сына. Тут Арсеньева, забыв свой гнев, заплакала, так искренне стала хвалить покойного Михаила Васильевича и тосковать по нем, что все ей стали сочувствовать и простили ее.
        Василий Васильевич обратился к жене:
        - Маша должна взять эти деньги. А кроме того, Афимьюшка, ты бы побаловала внучку каким-либо пустячком или безделушкой.
        Бабушка, вопросительно глядя на мужа, предложила:
        - Может, алмазный перстенек твоей маменьки? Переливается на загляденье. Ведь у меня пальцы морщинистые, колец уже не ношу, кроме обручального.
        Василий Васильевич, понимая жену с полуслова, одобрительно кивнул головой:
        - Достань!
        Афимья Никитична подошла к комоду и достала потертый кожаный футляр. На черном бархате сверкнул крупный алмаз. Бабушка подняла руку Машеньки и надела ей перстень на средний палец.
        - Ай, как красиво! — восхищенно воскликнула Маша.
        А дед и бабушка одобрили ее восклицание:
        - Оказывается, понимает толк!
        Машенька не могла оторвать глаз от старинного перстня, любуясь им. Арсеньева, поглаживая узелок с деньгами, который лежал у нее на коленях, упрекнула Машу:
        - Почему не благодаришь? Такой перстенек рублей триста стоит!
        Машенька вздрогнула, смутилась, стала благодарить. Никто не заметил, как вошли в комнату Григорий Васильевич Арсеньев и Юрий Петрович Лермантов. Они в недоумении смотрели на нежные объятия стариков с Машенькой, на Арсеньеву, которая величаво восседала в кресле, поглаживая большой узелок с деньгами.
        Григорий Васильевич объявил, что вместе с Юшенькой они готовили санки, чтобы прокатить Машеньку, и долго выбирали медвежью полость, желая потеплее прикрыть ее ножки; Арсеньева заворчала басом, что ее не предупредили. Молодые люди весело затопали по паркету. Григорий Васильевич требовал, чтобы Юша прочел мадригал, посвященный Марии Михайловне, предупреждая, что она — судья строгий, потому что сама очень недурственно пишет стихи, но только очень жалобные.
        С первой же встречи Арсеньева предчувствовала, что Юрий Петрович посватается к Машеньке, но полагала, что, пока он это сделает, она успеет отговорить дочь. Однако беда была в том, что все обитатели Васильевского желали этого брака. Лермантовы хотели породниться с богатой и влиятельной Арсеньевой, которую они знали уже много лет; родные ее покойного мужа тоже благословляли этот брак, особенно все тетушки. Они еще не встречали в своем уезде таких красавцев: Юрий Петрович восхищал их столичным обхождением. Машенька боялась подступиться к матери с разговором о женихе, потому что с детства побаивалась ее. Хотя Арсеньева баловала и холила девочку, исполняя все просьбы единственной, обожаемой дочери, Маша все же робела перед матерью. У Арсеньевой голос грубый, суждения категорические; обращалась она ко всем на «ты» и только в повелительном наклонении: «Поди, сделай, повремени…», и только уважаемым и пожилым добавляла: «друг мой» или «голубчик». Мария Михайловна чувствовала, что Юрий Петрович чем-то был неприятен ее матери, и поэтому остерегалась произнести решающие слова.
        Наконец, перед отъездом, пылающая, похорошевшая Машенька, ложась спать, выслала горничных из комнаты и приступила к делу.
        - Маменька, — сказала она и, покашливая, стала комкать и теребить носовой платок, — какого вы мнения о Юрии Петровиче?
        Арсеньева рассердилась:
        - Нечего меня уговаривать. Все вижу. Скажи ему: через месяц дадим ответ.
        Машенька опять стала ласкаться к матери, упрашивая уменьшить срок ответа хоть до недели.
        Арсеньева сурово отрезала:
        - А по мне, хоть завтра скажи ему «нет»!
        Машенька бросила на мать негодующий взор, и Арсеньева согласилась дать ответ жениху через неделю, рассчитывая, что отговорит дочь от брака с небогатым, несамостоятельным помещиком.
        Наутро Арсеньева поторопилась выехать с дочерью из Васильевского.
        Глава IV
        В старом тарханском доме. Брак Марии Михайловны с Юрием Петровичем Лермантовым
        Когда в конце проселочной дороги, на холме возникли очертания родного прекрасного дома с белыми лепными украшениями, Арсеньева и Мария Михайловна почувствовали, как сжались их сердца тоской и невыразимой печалью. Нету хозяина в доме, они одни…
        Отчаяние охватило их, когда они подъехали к знакомым воротам. Ямщик соскочил с козел, крикнул — и началась суета: дворовые высыпали встречать хозяек.
        Едва сдерживая слезы и рассеянно отвечая на приветствия, Арсеньева прошла к себе в спальную. Дворовые горничные и Олимпиада поспешили помочь ей раздеться, сообщая домашние новости:
        - Один попугай в зале подох, из него чучело для столовой сделали… У Акима хата погорела… Волки одолевают, на стадо покушаются…
        Арсеньева, довольная тем, что болтовня дворовых выводит ее из тупика отчаяния и бессилия, заставила себя вступить с ними в разговор, но вскоре спохватилась:
        - Где же барышня?
        Девушки тотчас же доложили, что Мария Михайловна прилегла. Арсеньева, выслушав домашние новости, велела отослать всех прочь и позвать нового управляющего.
        Дворовый человек Абрам Филиппович Соколов был куплен Арсеньевой только в этом году. Человек грамотный, он стал вести по доверенности почти все ее дела и очень толково распоряжался.
        Он сообщил новости: рожь можно продать, покупатель есть. Греча, говорят, дорожает, но вообще зерно недорого. Морозы до тридцати градусов. Ветра ужасные, всякий день метель. Снегу такое множество, что везде сугробы. Едва расчистили вокруг дома, а по деревне ходить трудно…
        Увлекшись хозяйственным разговором, Арсеньева почувствовала, что голодна. Потеряв надежду, что Маша придет к столу, она послала за ней горничную и опять получила ответ, что барышня заснула после дороги.
        - А кушала она что-либо?
        - Ничего не спрашивала.
        Подумав, Арсеньева решила сойти вниз и постучать в дверь дочери.
        Машенька лежала, повернувшись к стене, и плакала. Увидев ее, Арсеньева не выдержала и, усевшись на кровать, прильнула к ее плечу и расплакалась сама. Она почувствовала большое облегчение оттого, что дочь разделяет ее тоску в опустевшем доме. Только им двоим, связанным плотью и кровью с Михаилом Васильевичем, было понятно, как они его любили!
        Так рассуждала Арсеньева, но неожиданно Маша перестала плакать и кротко позвала:
        - Пойдемте, маменька, покушаем.
        Обед подали поздно, при свечах. Арсеньева любовалась дочерью.
        Впрочем, многие заглядывались на Машеньку — редко встретишь такую нежную и добрую улыбку, такую непринужденность и спокойствие медленных движений.
        Она была черноволоса, смугла. Привлекал взоры рот крупный, выпуклый, глаза огромные и взгляд их не по-девичьи тяжелый.
        Чудесно зимой в Тарханах. В огромном, с любовью обставленном доме светло и уютно. Но Арсеньева все время вспоминала: эту вещь выбирал Михаил Васильевич, эту книгу он читал…
        После столичных забав и услад милого севера мать и дочь заскучали в Тарханах.
        Нехотя и лениво обедали они вдвоем в маленькой столовой, где Арсеньевы трапезовали без гостей. Квадратная комната с террасой, выходящей в сад, была оклеена темными обоями. Между канделябрами на стенах висели оленьи рога, большие фарфоровые блюда, картины в золотых рамах. На трехстворчатом буфете красовались чучела птиц, некогда застреленных Михаилом Васильевичем на охоте; чернела даже медвежья голова, оправленная сукном. К этой коллекции прибавилось теперь чучело зеленого попугая.
        Вскоре после их приезда, когда они сидели за едой, вошел слуга. Он неторопливо и с достоинством подал записку на серебряном подносе.
        Арсеньева сломала сургучную печать. Посмотрев на подпись, она внезапно изменилась в лице, а Маша встрепенулась и впилась взглядом в записку.
        Мать читала рассеянно, гневно хмурясь, а Машенька, не выдержав, спросила:
        - Не мне ли письмо?
        Арсеньева промолчала. Дочь переспросила:
        - От кого?
        - Как ты любопытна, девочка! — силясь сдержаться, сказала Арсеньева. — Кто много знает, тот скоро состарится!
        Поглядев на лицо дочери, она заметила, что шутки не ко времени: Маша побледнела, и огромные глаза ее тяжело и выжидательно глядели на мать.
        Арсеньева, чувствуя, что не смеет дольше волновать дочь, ответила небрежно:
        - Да от Анны Васильевны.
        - От какой Анны Васильевны?
        Арсеньева хотела убедить Машеньку, будто письмо от соседки, но девушка допрашивала:
        - От Лермантовой?
        Арсеньева, сложив письмо, поторопилась ответить:
        - Да.
        Лицо Маши залилось румянцем, и даже маленькие уши ее раскраснелись.
        - Что же она пишет?
        Арсеньева подумала, что дочь ее потеряет власть над собой, если она вновь рассердит ее, и отдала записку, в которой говорилось, что Анна Васильевна с дочерьми и сыном просят достопочтенную соседку Елизавету Алексеевну с дочерью, любезной и прелестной Марией Михайловной, посетить их в Кропотове ввиду именин Анны Васильевны 2 февраля.
        Машенька порывисто осведомилась:
        - Человек ждет ответа? Его накормили?
        Она взяла поставленную перед ней тарелку с едой и передала ее старому слуге с просьбой:
        - Отдайте ему покушать. Пусть подождет.
        Арсеньева побагровела.
        В первый раз ее не послушалась любимая, единственная дочь!
        Арсеньева резким движением поднялась со стула и ушла в спальную. Машенька осталась за столом и машинально передвигала по паркету снятую с ноги туфлю, а слуга в недоумении держал переданную ему тарелку. Не зная, кого ему слушаться, он вышел из комнаты и поплелся за Арсеньевой.
        Заметив слугу с тарелкой в руках, Арсеньева обернулась и сурово приказала:
        - Нечего мне глаза мозолить, ступай к управляющему! Пусть он сошлет тебя куда-нибудь подальше, с глаз долой. Михайла Васильевича пережил и надеешься в моем доме остаться? Напрасно мнишь!
        Слуга изменился в лице и грустно попросил:
        - Матушка-милостивица, уж ежели на меня гневаетесь, то велите сослать меня вместе с моей старухой! Мы с ней серебряную свадьбу справили, восемь сынов вырастили…
        - Твоя жена нужна на скотном дворе. Что ж это, по твоей милости я должна скот без призору оставить? А сыновей в рекруты пора сдавать!
        И с каменным лицом Арсеньева вошла в дверь, шелестя шелковыми юбками.
        Тем временем Маша, подумав, вскочила со стула и торопливо поднялась по лестнице к матери. Но сразу она не посмела войти, задержалась в гостиной, взглянула на себя в зеркало и увидела в нем высокую, худенькую девушку с руками, крепко сжатыми от волнения.
        Маша с детства боялась матери, ее грубого, сурового голоса, ее бесповоротных решений. Она принимала ее любовь и заботы, но постоянно чувствовала над собой ее повелевающую руку. Ах, как страшно говорить с ней, когда она противится! Легче спрыгнуть с балкона, даже с колокольни, легче умереть…
        Жалея себя, Маша залилась слезами, но сжала губы и вошла в комнату матери, стараясь казаться спокойной.
        Арсеньева сидела в кресле, прикрыв глаза пальцами. Она была в отчаянии, что дочь стала взрослой и перестала ее слушаться, чувствовала, что девушке наступило время жить и действовать, а ей, вдове, стареющей женщине, пора изменить свое положение в доме: надо смириться и с положения первостепенного отойти в тень.
        Эти мысли раздражали Арсеньеву. Желая доказать, что она хозяйка, что ее голос имеет в доме большее значение, чем желание дочери, она, увидев входящую Машу, заговорила жестко и самолюбиво:
        - Не позволю! Так и знай, не позволю. А пожелаешь венчаться тайно — прокляну и лишу наследства.
        Маша слабо ахнула и села на диван, прикрыв лицо руками.
        Арсеньева говорила громким басом, по ее мнению, доказательно: нельзя выходить за Лермантова, потому что мужчине даже неудобно быть таким красивым. С помощью молодой жены он, по-видимому, желает вновь выбиться в люди. Ведь ему пришлось неожиданно выйти в отставку и уехать в деревню. Соседи перешептываются, что Юрий Петрович игрок, мот, пьяница, вертопрах…
        Маша, отняв руки от холодного, в испарине лица, сказала отчаянным голосом:
        - Я прошу вас, маменька, вспомнить, что прошло только два года с тех пор, как папенька покончил земные счеты!.. Прощайте! Мне остается одно: последовать его примеру. А вы сидите себе на ваших деньгах, владейте имением и радуйтесь, что своим характером вы уморили свою дочь.
        Сказав так, девушка повернулась и хотела выйти из комнаты. Уловив в голосе дочери угрозу, Арсеньева побледнела. Представив себе, что Машенька покончит с собой, Арсеньева испугалась.
        - Маша! — крикнула она, пытаясь встать с кресла и чувствуя, что ноги ее не слушаются. — Маша, вернись! Я на все согласна.
        Дочь обернулась, увидела искаженное испугом лицо матери и поняла, что она сдалась. Тогда Маша подошла к ней и приласкалась.
        Немного успокоившись, Арсеньева заговорила:
        - Я не желаю этого брака, но ты настаиваешь, так выходи за него, но помни: если ты будешь несчастлива, то пеняй на себя!
        - Я вас очень прошу написать записочку, что мы поедем в Кропотово.
        - Давай листок… А не лучше ли их позвать к нам? Нет? Ну, как желаешь. Только помни, Маша, ты на меня не пеняй! Я не желаю этого брака, но ты берешь на себя решение, а мне остается одно: содействовать тебе в твоей затее и охранять тебя, сколько сил моих хватит.
        Начались частые поездки из Тархан в Кропотово и из Кропотова в Тарханы. Барский дом в Тарханах ожил. Опять по вечерам зажигались канделябры и люстры, отражаясь в зеркалах хрустальными гроздьями. Зеленый попугай, порхая по зале, кричал: «Кто пришел? Дурак!» Попугай этот, любимец Михаила Васильевича, конфузил и забавлял гостей.
        Маша часто появлялась в зале. Приколов цветок к волосам, она внимательно осматривала свой туалет и беспокойно глядела в окно: какова погода?
        Солнце порой играло на стенах зала золотыми переливами; резные ставни, колеблемые ветром, стучали и скрипели, качаясь в петлях, — вид, знакомый с детства!
        Маша в ожидании приезда жениха садилась за фортепьяно. Она с детства привыкла разучивать новые пьесы по нотам, но теперь ей хотелось петь не слова знакомых напевов, а свои слова — они под музыку складывались песней. Окончив импровизацию, она пыталась записать то, что пела. Она брала карандаш, но самые лучшие сочетания слов и музыки вспоминались с трудом и, перенесенные на бумагу, казались гораздо слабее, чем рожденные первоначально.
        Неожиданно появилась Арсеньева и, присев рядом с дочерью, сказала восхищенно:
        - Не знаю, дружочек, что ты такое играла, но так чудесно, что я прослезилась!
        Машенька взволновалась:
        - Правда, хорошо? Мне хотелось бы записать… Позвольте, маменька, я удалюсь к себе.
        - А я за тобой, чтобы ты пошла со мной в спальную: накидки на подушки готовы, девки постарались. Сорочки тоже хороши, очень тонкое вышивание.
        Но Маша, задумавшись, благодарила:
        - После взгляну, после…
        Она ушла в свою комнату и села за бюро, где в десятках маленьких ящичков хранились ее вещи. Среди обычных ящичков существовали еще два потайных, где спрятано было несколько тетрадей: дневник и альбомы.
        В столице, от подруг, она узнала о модной привычке заносить в дневник все впечатления, либо волнующие, либо примечательные, и ей понравился этот обычай. У нее не было братьев и сестер, даже близких ей сверстников, с которыми она могла бы делиться своими задушевными мыслями: отец и мать не отпускали ее ни на день от себя. Она росла, скрывая свой внутренний мир от окружающих, переживая все в одиночестве, привыкнув не доверять. Поэтому возможность записывать в дневник свои мысли и наблюдения ее прельстила. Она увлекалась, раскрывая свое сердце, зная, что никто не заглянет в тайные листы, и охотно писала о том, что ее волновало.
        В дневнике она записывала свои впечатления по-французски; потом можно было вспоминать, что она переживала.
        Вместе с дневником прятался альбом, купленный тоже в столице, сафьяновый, с серебряной застежкой.
        В альбоме было записано много нежных стихотворений на французском и русском языках. Стихи эти писали подруги, родственники и знакомые Маши и в Москве, и в Петербурге, и в деревне. Любовь и благожелательность рифмовались во всех строках, и на первой странице она сама написала: «Любить — вся моя наука». Она просила друзей заполнять шелковистые листы и даже пристала к матери, чтобы и она написала. Елизавета Алексеевна долго отнекивалась — она не любила стихов и говаривала, что их тяжелее читать, нежели передвигать комоды, и записала прозой свою любовь и заботу:
        «Милой Машеньке. Что пожелать тебе, мой друг? Здоровья — вот единственная вещь, которой недостает для счастья друзей твоих. Прощай и уверена будь в искренней любви. Елизавета Арсеньева».
        В Москве дядя Дмитрий Алексеевич, понаблюдав племянницу, пожелал ей иного:
        «Добродетельное сердце, просвещенный разум, благородные навыки, не убогое состояние составляют счастие сей жизни. Чего желать мне тебе, Машенька? Ты имеешь все. Умей владеть собой!»
        Маша, перелистав страницы, нашла стихи, написанные ей накануне Юрием Петровичем. Она прежде всего расцеловала этот листок несколько раз. Заметив пожелание дяди, она беззаботно улыбнулась и вновь перечитала любезные ее сердцу строки. Ей захотелось ответить Юрию Петровичу, и она, вспоминая листок свой, лежавший на фортепьяно, стала рифмовать. Прикрыв глаза, прислушивалась она к голосам, поющим в ее душе, и записывала. Беспомощная нежность сквозила в строках. Она обращалась к любимому человеку, и ее сердце растворялось в блаженстве.
        Когда приезжал Юрий Петрович, Марии Михайловне казалось, что он освещал вселенную своими лучистыми глазами. Склоняясь, он медленно целовал ее руку с браслетами, и от него веяло морозом, табаком, духами и вином. Они садились в гостиной за круглым столом с крупными витыми ножками, и Арсеньева тотчас же появлялась с предложением покушать.
        В маленькой столовой Юрий Петрович занял место, на котором обычно сидел Михаил Васильевич. Арсеньева недружелюбно глядела на молодого человека. Не ее муж, а жених дочери сидел тут, и молодые, занятые своим разговором, редко обращались к Елизавете Алексеевне; она должна была довольствоваться ролью свидетеля их беседы, присутствуя за столом как лицо второстепенное.
        Ах, ежели бы Михаил Васильевич был жив! Рано он ее оставил вдовой — в тридцать семь лет! Арсеньева с горечью думала, что теперь, когда молодые вступают в жизнь и завоевывают себе место в жизни, она, вдова, мать, теща, скоро старуха, станет со временем, может быть, даже и лишней между ними…
        Ей было грустно и обидно, не хотелось уступать своей позиции: она желала по-прежнему первенствовать в семье. Она давала понять жениху и невесте, что они должны с ней считаться и как с женщиной, умудренной житейским опытом, и как с матерью невесты, и как с хозяйкой. Поэтому, решила Арсеньева, не она будет зависеть от молодых, а они от нее. Пусть лучше они ей будут кланяться, а не она им.
        Пока она размышляла, остатки вкусной еды уносили со стола, и они опять втроем шли в зал, где Арсеньева усаживалась за рабочий столик и вышивала бисером диванную подушку: в рамке из роз стоящую на задних лапках собачку с чубуком.
        Ее постоянное присутствие раздражало молодых, она вмешивалась в разговор и надоедала им. Юрий Петрович ласково беседовал с невестой, а вмешательство Арсеньевой принимал как неизбежное зло, чуя сдержанную недоброжелательность со стороны будущей тещи. Она же понимала свою неправоту, но все-таки не могла не вмешиваться, а Юрию Петровичу приходилось считаться со старинным обычаем, который запрещал оставлять жениха и невесту до свадьбы вдвоем, и Арсеньева бесцеремонно пользовалась своим правом.
        Юрий Петрович настойчиво требовал назначения дня свадьбы, но Арсеньева не торопилась. Ей хотелось расстроить этот брак, и она подыскивала себе союзников, которые могли бы ей помочь. Где же их было искать? Конечно, прежде всего среди родственников. Но родственники покойного мужа были за жениха — в их доме Машенька познакомилась с Юрием Петровичем, и они одобряли этот союз. Арсеньевы находили, что состояние и связи Елизаветы Алексеевны обеспечат будущность молодым. Столыпины же полагали, что Машенька, принятая в большом свете в столицах, могла бы сделать лучшую партию: на балах она имела успех и могла составить счастье человека более родовитого и богатого, нежели Юрий Петрович.
        Елизавета Алексеевна советовалась с братьями, которые проживали в соседних деревнях. Мать уже умерла, отца она видела редко. В своем имении жил ее брат Александр Алексеевич Столыпин. Она пожаловалась на дочь Александру Алексеевичу; он нашел брак племянницы с Юрием Петровичем не особенно желательным, но отказался вмешиваться в это дело, полагая, что запретить это супружество — дело матери, а не дяди. Жаловаться больше было некому. Другие братья жили далеко.
        Почти безвыездно в своем имении проживал младший брат Арсеньевой, Афанасий. Ему было немногим более двадцати лет. Не желая связывать себя службой, он хозяйствовал успешно; Афанасий Алексеевич присматривал и за имениями братьев, когда они отсутствовали, и им это было удобно.
        Очень решительный, грубый и жестокий, как и все члены семьи Столыпиных, Афанасий был наделен природой драгоценным качеством — он умел быть сдержанным и вкрадчивым, и эти свойства его характера сделали его любимцем семьи и многочисленных друзей. Зато недруги его называли «вечно готовым секундантом» и «иезуитом», потому что Афанасий Алексеевич уже в молодости умел из всего извлекать выгоду и, как он часто любил повторять, не позволял никому себе наступать на ногу. Он был еще не женат. Когда он осведомился о подробностях сватовства и узнал ближе Юрия Петровича, то тоже склонился к мысли, что иметь красивого мужа без состояния — приобретение неценное для Машеньки, одной из первых невест в губернии. Но он заметил, что племянница его увлечена и что уговаривать ее опасно — можно поссориться, поэтому на просьбы Арсеньевой принять участие в этом деле Афанасий Алексеевич ответил уклончиво. Чтобы не обижать сестру, он на всякий случай поговорил с племянницей, но, услыхав категорический ответ молодой девушки, пожал плечами и, усмехнувшись, сказал:
        - Ну, как хочешь, дорогая! Как это сказано в писании? Родители, не раздражайте детей ваших. Раз в это дело замешался Амур, то я умолкаю и постараюсь еще крепче защитить свою грудь от его стрел.
        Тем временем Юрий Петрович, его родные и вся семья Арсеньевых часто посещали Тарханы и настаивали назначить день свадьбы. Юрий Петрович предложил после венчания переехать с молодой женой в Кропотово, но Елизавета Алексеевна категорически запротестовала.
        - Ну нет, голубчик! Прошу уважить меня, старуху. Я свою Машеньку на сторону не отдам — неужто вам не житье в Тарханах? Дом-то пустой! — доказывала она, разволновавшись. — Места не только вам, но и вашим деткам хватит. Еще прошу принять во внимание, что у Анны Васильевны шестеро детей, есть ей на кого радоваться, а у меня одна только дочь, и отпустить ее от себя я не в силах. После смерти мужа я так одинока, что Маша — единый свет моих очей.
        Юрий Петрович согласился, что жизнь в Тарханах, в богатом доме Арсеньевой, будет приятнее Марии Михайловне, которая привыкла к довольству. В Кропотове денег не было. Семья Лермантовых жила стесненно, выгадывая гроши.
        Елизавете Алексеевне пришлось сдаться и объявить венчание после пасхи, на красной горке, в Тарханах.
        В девичьей не спали по ночам, заканчивая приданое. Дворовым роздали ситец, чтобы они принарядились на свадьбу барышни. В Москву отправили гонцов для разных закупок. Из города выписали оркестр. Многочисленных гостей приглашали заранее.
        Свадьба была отпразднована с большой торжественностью, съехались все соседи. Из родственников присутствовали Арсеньевы и все пензенские Столыпины, которые приехали из своих поместий. Среди гостей находились сестры Юрия Петровича и мать его, Анна Васильевна.
        Вся дворня была одета в новые платья. Из подвалов выкатили бочки вина, и все подходили выпить за здоровье молодых. Детям выносили на подносах пряники, орехи и леденцы.
        Глава V
        Юрий Петрович желает управлять имением. Ссоры тещи с зятем. Объявление войны 1812 года
        Ах, эти молодые! Им все забава и баловство!
        Всеведущая Липка, ключница, горничная и наперсница Арсеньевой, докладывала, что, по наблюдениям прислуги, Машенька и Юрий Петрович живут хорошо.
        Комнаты их были в нижнем этаже, под спальной Елизаветы Алексеевны. Иногда снизу глухо доносились молодые, веселые голоса, смех и пение. Арсеньева крестилась, радуясь за дочь, но весь день тосковала в одиночестве, а приезды соседей не отвлекали ее от грустных дум. Она встречалась с молодоженами за трапезой и занимала их самыми интересными разговорами, но все беседы оканчивались тем, что они уходили в зал и садились за фортепьяно. Машенька играла, а Юрий Петрович ей подпевал.
        Вскоре они сообщили, что уезжают гостить в Кропотово, и, набрав из Тархан всякого добра для подарков, уехали.
        Арсеньева попросилась поехать с ними:
        - Ты же можешь простудиться в дороге, мой ангел! Я должна присматривать за тобой, укрывать тебя.
        Юрий Петрович, переглянувшись с Машенькой, успокаивал тещу:
        - Вы не беспокойтесь, любезная матушка, я присмотрю и, ежели нужно, укутаю. Впрочем, зачем кутаться? Тепло! Май…
        И Машенька не протестовала. С удовольствием села она рядом с мужем в открытый экипаж и очень недолго оборачивалась, хотя видела, что Арсеньева, стоя на крыльце, махала ей платком, вздыхая и отирая слезы.
        Отнял у нее дочку зятюшка! Ах, отнял!.. И вспоминала она: совсем другое дело было, когда она сама выходила замуж, покидала родное гнездо, — там с родителями оставалось еще десятеро детей. Ее отъезд не создал в доме пустоты. А тут иначе. Она одна, совершенно одна… Мужа нет, а любимая дочка — единственная. Ах, ежели бы у нее было много детей, как жизнь была бы наполнена! Ну ладно, может, у Машеньки родятся дети — радовать ее на старости! Но когда это еще будет…
        Самое ужасное, что умер Михаил Васильевич. Ежели бы он был сейчас с ней — такой ласковый и мягкий, — они бы старели вместе, он баловал бы ее по-прежнему…
        Арсеньева чувствовала, что ранняя кончина мужа будет ей причинять страдания до конца дней. Может быть, еще раз выйти замуж? Ведь ей нет еще сорока…
        Арсеньева, вздыхая, отправлялась бродить по дому, казня себя: как это она не усмотрела мужа! Долгие часы она сидела на той самой скамейке, где лежал мертвый Михаил Васильевич, рыдала, что молодость прошла, а между тем надо продолжать неудачно начатую жизнь, а не начинать ее заново в сорок лет.
        Единственно, что ее отвлекало от мрачных мыслей, — это хозяйство. Она со страстью распоряжалась, входя во все мелочи.
        Конечно, Абрам Филиппович Соколов человек надежный и грамотный, но надо за всем следить самой. Она ежедневно выходила из дому, осматривала амбары, сараи, скот и птицу, принимая запасы, наблюдая поля и распоряжаясь по устройству огородов и сада. Чтобы удержать свою власть, Арсеньева неутомимо вычисляла, подсчитывала и проверяла все расчеты, но тоска ее одолевала: она лишилась сна. По вечерам, когда вносили свечи в столовую, она старалась как можно дольше задерживаться с гостями, которых не отпускала от себя.
        Но все в доме засыпали, и надо было ложиться спать. Арсеньева шла в спальную. Неизменная наперсница Олимпиада терпеливо и подобострастно провожала барыню до постели. Горничные девушки раздевали Елизавету Алексеевну, подавали ей умыться и останавливались, ожидая приказаний помещицы. Арсеньева ложилась в постель и просила:
        - Расскажи-ка, Липка, сказку, авось засну…
        Олимпиада, перекрестившись, начинала с удовольствием:
        - В некотором царстве, в тридевятом государстве…
        Слушая ее монотонный голос, Арсеньева начинала понемногу зевать и дремать.
        Горничные девушки только и ожидали, когда она заснет, и тотчас же ложились, отдыхая от многотрудного дня. Но среди ночи Арсеньева просыпалась. «Почему молодые не едут? Вот уже неделя прошла, а их все нет». Нисколько не беспокоясь о зяте, который против ее воли вошел в дом, она скучала без дочери.
        Наконец они приехали. И что же? Ласково поцеловав маменьку, дочь заспешила к мужу, и опять началось пение дуэтов и чтение разных книжек вслух.
        Вскоре после возвращения из Кропотова Мария Михайловна сказала матери, что желает с ней побеседовать. Арсеньева насторожилась, поняв, что Машенька будет о чем-то просить. Когда Машенька вошла в кабинет Михаила Васильевича, куда давно не заходила, ее поразил портрет матери, висевший над бюро.
        На темном фоне явственно выступало лицо Елизаветы Алексеевны в прозрачном кружевном чепце, собранном в оборки над завитками русых волос, спущенных по моде на лоб. Ясная, умная улыбка освещала гордое, спокойное лицо. Большие глаза с красноватыми веками доброжелательно смотрели прямо. Она застыла навек на портрете в этой задумчивой позе; кружевная оборка у шеи, поднявшаяся с легкого белого платья, не шевелилась, а красная шаль падала и не спадала с плеч.
        Машенька, вглядываясь, сказала одобрительно:
        - Недаром папенька так любил этот портрет! Очень хорош, а главное, схож.
        Елизавета Алексеевна пошутила:
        - Что значит практика в стихосложении! Стала даже говорить в рифму… Ну, сознайся, дружок, в каких пиитических затеях должна помогать тебе твоя практическая мать?
        Машенька смущенно улыбнулась:
        - На этот раз, маменька, дела как раз практические. Юрий меня огорчает: ему скучно в деревне. Он рвется в столицу и не знает, чем себя здесь занять.
        Что делать? Юрий Петрович не мог любить так нежно, как Маша; прелесть взаимного чувства не поглотила его целиком, хотя он и говорил, что волшебная цепь скует его до гроба с женой.
        Арсеньева вздохнула:
        - Что за напасть? Только что женился и уже заскучал. А что будет через год? Я же говорила… Впрочем, чего он хочет, душа моя? Он у нас, как говорится, и сыт, и пьян, и нос в табаке.
        - Он жаждет деятельности, маменька.
        - Чего? Чего?
        - Деятельности. Он говорит, что вам пора уже отдыхать, а он станет заниматься хозяйством.
        - Хозяйством? — переспросила Арсеньева, оскорбленная тем, что ее в сорок лет желают отстранить от дел. — А что он смыслит в хозяйстве?
        - А то, что мужчины лучше ведут дела…
        «Боже мой, как она стала разговаривать с матерью! — взволнованно думала Арсеньева. — Этому он ее учит».
        Сдерживаясь, она заметила:
        - Неверно. Ежели, к примеру, взять лермантовское Кропотово, то у них голь и нищета, а у нас в Тарханах, слава богу, благодать, полные амбары, а хозяйничала-то до сих пор я! Конечно, к сорока годам стареть начинаю, но из ума еще не выжила.
        Маша расстроилась. Почему мать не хочет уступить? Ей же станет легче. Юрий возьмет на себя все дела, а она сможет заниматься чтением, вышиванием, ездить в гости к соседям, принимать их…
        Арсеньева мрачно молчала, потом надумала:
        - Пусть он управляет твоим наследством от Михаила Васильевича. Выселим шестнадцать человек на новое место, пусть он и распоряжается!
        Но Маша просила: пусть Юрий Петрович станет полноправным хозяином в доме, а не то что зятем при теще, мужем при жене.
        Спор разгорелся. Арсеньева заметила, что слезы блеснули в глазах дочери, а щеки побледнели. Ей стало страшно, что Маша упадет в обморок.
        Уступая, Арсеньева сказала:
        - Не волнуйся, Машенька, и меня не волнуй. Я соглашаюсь на все, только не плачь и будь счастлива.
        Маша тотчас же оживилась, расцеловала мать и заспешила к мужу.
        Арсеньева опять не спала всю ночь.
        Какая напасть! Вот уж напасть так напасть! Собственными руками она должна передать этому херувиму все свои дела. Да с какой стати! Сегодня он заберет ее дела, а завтра выгонит ее на улицу, как только станет полноправным хозяином. Михаил Васильевич ни во что не вмешивался, предоставлял все делать ей самой, а тут нате, все свои дела надо передать зятю!.. А она-то что, приживалкой в доме останется? Боже мой, какая беда!
        Елизавета Алексеевна вскакивала с постели и металась. Неужели и шкатулку с деньгами отнимут, чтобы потом из его рук получать по рублику в черный день? Нет, нет, не отдаст она ему денег и не скажет, сколько у нее спрятано, чтобы не выманил! Впрочем, сдать, что ли, часть денег на хранение в городе?..
        На следующий день Арсеньева встала, как говорится, с левой ноги: бранила сенных девушек и побила свою любимую комнатную собачку.
        Утром она вызвала в кабинет зятя и позвала Абрама Филипповича Соколова. Она передала управляющему пачку с рапортами и велела ему ходить за всеми распоряжениями по имению к молодому барину. Соколов, растерянно посмотрев на помещицу, ничего не сказал, только поклонился направо и налево.
        Арсеньева взглянула на зятя. Кудрявый, красивый, нарядный, пахнущий духами, он походил не на помещика, а на модного балетмейстера.
        Когда он, забрав дела под мышку, вышел легкой, спокойной походкой в сопровождении Соколова, то Арсеньевой показалось, что у нее вынули сердце. Запершись в своей комнате, она долго безутешно рыдала, а когда пришла в себя, то велела заложить лошадей и уехала в Пензу.
        Глава VI
        Отъезд Юрия Петровича в ополчение
        В начале июля стояла жара. Арсеньева выехала в Пензу и ворчала, что поехала в открытом экипаже: солнце палило.
        Ехать приходилось полями — в Пензенской губернии мало лесов, но у ручьев, речек и в оврагах густая, сочная зелень, кустарники. На засеянных полях зеленели усики ржи, звенел на ветру овес, розовела греча; поднимались просо, конопля. Огороды полосатыми квадратами стелились вокруг деревень. В воздухе пахло свежестью летней зелени, чисто промытой дождями, и Арсеньева сначала порадовалась, что урожай в этом году будет хорош, потом вспомнила, что хозяйствовать ей более не придется, и затосковала.
        Ей не хотелось заезжать по дороге к соседям, жаловаться. Оберегая свое горе, она останавливалась на постоялых дворах.
        В Пензу Арсеньева приехала прямо к своей закадычной подруге Раевской.
        При встрече стареющие приятельницы задушевно обнялись, и Арсеньева сразу же объявила Варюше, что приехала устроить здесь свои денежные дела, но, к изумлению своему, узнала новость, перед которой разом побледнели все личные заботы: открылись военные действия с французами. Неприятельские войска приближались к Неману.
        25 июня 1812 года, без предварительного объявления войны, наполеоновская армия вступила в пределы России и стала продвигаться вперед.
        Арсеньева в волнении повторяла:
        - Боже мой! Война… Такое бедствие…
        И, забыв свои личные невзгоды, она на следующее же утро выехала обратно в Тарханы. По дороге встречались партии рекрутов. Плачущие женщины с грудными ребятами на руках, с малышами, которые цеплялись за их подол, а кто и с подростками провожали отцов, братьев, сыновей…
        Арсеньева застала дочь в слезах: Юрий Петрович желал идти воевать, доказывая Машеньке, что ежели все мужья останутся сидеть дома, лелея своих жен, то можно проиграть войну.
        Машенька рыдала:
        - А если тебя убьют?
        Арсеньева молча слушала их разговор и слегка оживилась. В самом деле, может, его убьют, может, Машенька его забудет за время долгой разлуки? Вот будет хорошо! Елизавета Алексеевна сделает все, чтобы дочь забыла Юрия Петровича. Но пока что приходилось успокаивать Машеньку, которая смотрела на Юрия Петровича тоскующим, любящим взглядом.
        Арсеньева вызвала на свою половину управителя Соколова и расспросила его, как хозяйничал барин. Тот рассказал, что Юрий Петрович требовал денег, а когда узнал, что денег нет, то продал все просо.
        Арсеньева разругала Соколова за попустительство.
        За ужином она спросила Юрия Петровича:
        - Что же это ты, батюшка, все просо продал? Чем же мы будем кормить дворовых? Гречихой или мясом? Может, и рожь еще продавать вздумаешь, а их лакомить пшеничными пирогами?
        Замечание это уязвило Юрия Петровича. Он понял, какой промах им сделан, и смутился.
        - Деньги оставил?
        - Нет.
        - Так, так… А что же мы сами теперь будем есть? Зачем тебе деньги понадобились? — допрашивала Арсеньева. — Чего тебе не хватает?
        - Маменьке послал, — благочестиво, но смущенно ответил Юрий Петрович.
        Он сердился на тещу за допрос. Но как же иначе? Ему надоело получать из ее рук по мелочам на табак. Ему не нравится жить, как мальчику в кадетском корпусе, на всем готовом, а только по большим праздникам — подарки, новая одежда или мелочи.
        До сих пор он ничем не мог помогать своей матушке, а теперь, когда отдал ей деньги, это сразу же стало всем известно и подвергалось всестороннему обсуждению.
        Мария Михайловна с негодованием посмотрела на мать. В дни, когда отечество в опасности, когда муж ее может в скором времени уйти из дому, она вздумала начать разговоры о каком-то просе!
        После этого разговора Юрий Петрович предложил жене:
        - Знаешь, Маша, поедем-ка лучше в Кропотово. Скажи маменьке, что после войны мы устроимся как взрослые, без гувернанток, и будем жить отдельно от нее.
        Мария Михайловна соглашалась на все, только бы муж оставался дома. При мысли о разлуке с ним ее бросало то в жар, то в холод.
        Волнение это не обошлось ей даром: она вскоре слегла, и медик заподозрил горячку. В бреду ее посещали страшные видения. Несколько дней она боролась со смертью.
        Юрий Петрович не смел уехать от больной жены — Елизавета Алексеевна заклинала его пощадить ее дочь, и он поддался уговорам.
        Но вот Афанасий Алексеевич приехал проститься: он шел на войну.
        Машеньке долго боялись сообщить эту новость, но ежедневно она слышала о том, что все мужчины, кроме слабых и стариков, берутся за оружие.
        Афанасий Алексеевич, огромный, мужественный, возбужденный, крепко обнял Машеньку на прощание, а она его благословила образком, проливая слезы.
        - Не реви, Машка! Шапками французов закидаем. Голыми руками им горло давить буду! — И Афанасий Алексеевич выставил ширококостные, мощные руки; ими можно было задушить не только человека, но и медведя.
        Наблюдая их прощание, Юрий Петрович ревниво сказал:
        - А я и не знал, что ты так любишь своего дядюшку!
        Мария Михайловна пылко защищалась:
        - Но это же наш лучший друг!
        После отъезда Афанасия Алексеевича молодые продолжали жить в деревне.
        Тем временем военные действия разворачивались. Падение Смоленска прошло страшной вестью по стране. Но осенью пришла весть еще более ошеломляющая: французы в Москве!
        Тогда Юрий Петрович объявил о своем непреклонном решении бить неприятеля и вскоре записался в ополчение.
        Его поехали провожать в Кропотово. Простившись с мужем, Мария Михайловна вновь слегла. Слезы струились из ее глаз неиссякаемыми ручьями. Ночью она не спала и рыдала! Несколько дней Арсеньева не могла уговорить дочь уехать домой, в Тарханы, — Машенька бродила по маленькому кропотовскому дому, в каждой комнате вспоминая любимого мужа.
        Ее утешали беседы с Анной Васильевной Лермантовой и с сестрами Юрия Петровича. Маша сочувствовала их повседневным заботам, умилялась рассказам о детстве Юрия. Анна Васильевна подарила невестке крошечную рубашечку, годную, пожалуй, на куклу, — оказывается, ее надевали на Юрия Петровича в первые дни его жизни. Мария Михайловна желала знать мельчайшие подробности о нем, привычки его и вкусы. Все Лермантовы, чувствуя интерес и любовь Машеньки к Юрию Петровичу, охотно и благожелательно беседовали с ней часами. Но Арсеньева скучала и раздражалась, слушая разговоры, в которых непрестанно восхвалялся Юрий Петрович. Чтобы не огорчить Машеньку, она задержалась в Кропотове, но не могла долго выносить жалоб на то, что имение приносит мало дохода, и решила поскорей уехать.
        Щедро одарив новую родню, Арсеньева заявила дочери, что, ежели они тотчас же не уедут, пропадет вексель на несколько тысяч, который хранился в Тарханах.
        После уверений и обещаний всей семьи Лермантовых, что они будут часто навещать Марию Михайловну, мать и дочь уехали.
        Шли дни, а Маша не знала, чем себя занять в Тарханах. Приезды соседей и родственников ей докучали. После утреннего завтрака, вспоминая, что предстоит долгий, бездельный, томительный день, она шла в зал и, подойдя к окну, слушала, как под окнами воет метель. Снег залег глубиной в сажень, лошади проваливались в сугробы. Зима ударила в ноябре.
        В доме-то хорошо: над окнами прозрачные складки свежевымытых занавесей, в простенках — портреты дедовских времен в померкших рамах. Какая тишина, какое одиночество в просторном, сияющем светом зале! Иногда слышался шорох — скреблись мыши, которые в изобилии водились в тархановском доме, или попугай, устав грызть подсолнухи, хлопал жесткими крыльями и ворчал:
        - Кто пришел? Кто пришел?
        Услышав этот голос, Машенька вздрагивала. Она вспоминала этот зал, сияющий огнями, и как отец лежал с кровавой пеной на губах, изменившийся, страшный. Если бы он был жив теперь, то он мог бы утешить свою дочку, ободрить ее простыми, ласковыми словами, — он так любил свою девочку! Она привыкла с детства шептаться с ним, они с полуслова понимали друг друга, стараясь, чтобы их не услыхала мать.
        Если после воспоминаний об отце опять ей слышался шорох, Маша, не выдерживая напряжения, убегала вниз. Казалось, что шевелятся портьеры и там прячется тень, его тень. Но стоило ей подойти к фортепьяно, воспоминания переставали ее мучить: она увлекалась музыкой и целые часы играла и пела. Ей все больше и больше нравилось импровизировать. В альбоме она записала песню собственного сочинения:
        О, злодей, злодей — чужая сторона,
        Разлучила с другом милым ты меня,
        Разлучила с сердцем радость и покой,
        Помрачила ясный взор моих очей,
        Как туманы в осень солнышко мрачат…
        Потом она шла в свою комнату, писала и читала, пока Елизавета Алексеевна, отделавшись от хозяйственных дел, не являлась к ней.
        Арсеньева, бодрая и оживленная, однажды сообщила ей новость:
        - Ну, Маша, пляши! Уходят французишки из Москвы. У нас в деревне уже поют:
        Наш Кутузов
        Выгнал французов!
        Маша стала понемногу оживать. Арсеньева подбадривала ее рассказами о том, что в деревне остались только бабы с ребятишками да старики.
        Из Москвы приехали родственники Мещериновы; они рассказывали о пережитом. Французы без крова, без пристанища, не обеспеченные провиантом, голодали и мерзли, обогреваясь около уличных костров, и проклинали Наполеона. Они мечтали о заключении мира с русскими и о возвращении на родину.
        Глава VII
        Поездка к Юрию Петровичу в Витебск, а оттуда в Петербург. Музыкальные успехи Марии Михайловны
        От Юрия Петровича известия приходили не часто, но по получении писем Мария Михайловна тотчас же по указанному адресу отправляла щедрые дары.
        Наконец в декабре 1813 года пришло письмо от него из Витебска. Он писал, что уже второй месяц в Витебском военном госпитале.
        Мария Михайловна умоляла мать разрешить ей поездку к больному мужу и поехать вместе с ней. Она напоминала, что Юрий Петрович поставил долг гражданина выше личного чувства и достоин уважения и наград.
        Не станем описывать, каких трудов стоило это путешествие, как радостна была встреча любящих супругов. Как гордилась Мария Михайловна своим мужем-воином! Детское выражение не сходило с ее юного личика. Она так приветливо и благожелательно смотрела на всех окружающих, что ее нельзя было не любить.
        Теперь она не отходила от зеркал, украшая себя для любимого человека. Сбрасывая шаль, она разглядывала ряды рюшей на шее, оборки на плечах и на груди и огорчалась, что по слабости здоровья не может ходить постоянно с открытыми плечами.
        Она стала еще слабее, еще прозрачнее от долгих слез, от тоски.
        Юрий же Петрович загорел и окреп, несмотря на перенесенную им болезнь. Черты его лица стали еще более мужественны. От него несло табаком и овчиной, но он стал еще красивее: кудри его вились еще круче, глаза стали синее…
        Даже Елизавета Алексеевна признала, что он выглядит превосходно.
        Решили поехать отдохнуть в Питер, погостить у родственников, людей посмотреть и себя показать.
        Арсеньева ввела молодых Лермантовых в великосветские гостиные. На них одобрительно глядели, замечая на их лицах счастье. Юрий Петрович иной раз, правда, грустил, понимая, что его, бедного, незнатного капитана, принимают в свете как мужа богатой и знатной жены. Он дивился, как широко жили родственники Арсеньевой, как содержали свои дома в Петербурге, принимая столичную знать.
        Машенька дружила со своими кузинами, бывшими воспитанницами Смольного института. Девушки окончили курс наук и теперь их вывозили в свет, чтобы найти им подходящих женихов. Но к девицам Столыпиным природа не была благосклонна: обе огромного роста, черноволосые, с оливковым цветом лица, они не пользовались успехом на балах. Но Машенька любила свою тезку — кузину Марию Александровну, которую звали на французский лад Мари.
        Мари Столыпина, девушка начитанная, много беседовала с Машенькой, показала романы, которыми зачитывалась, и некоторые книги даже подарила; похвасталась, что завела альбом, где институтские подруги вписывали ей посвящения. Мария Михайловна решила также попробовать свои силы, написала кузине стихи на французском языке, уверяя ее в своей неизменной привязанности, и подписалась «M. Lermantoff».
        Настроение у Марии Михайловны было такое хорошее, веселое, почерк легкий, молодой!
        Задумавшись, она стала писать стихи Юрию Петровичу в том же альбоме, и тогда добрая кузина Мари вырвала из альбома первый листок, где было написано, что этот альбом принадлежит М. Столыпиной, и подарила его Марии Михайловне, которая с тех пор стала считать его своим и написала туда еще несколько стихотворений. Впрочем, Мария Михайловна купила себе еще альбом, куда также стала вписывать стихи собственного сочинения.
        Дядя Аркадий Алексеевич, женатый на дочери адмирала Мордвинова, тоже часто приглашал к себе. Молодые бывали не только у дяди, но обедали у самого сановника.
        Машеньку поразила богатейшая библиотека Мордвинова — она первый раз видела такое огромное собрание томов. Все четыре стены большого кабинета были заставлены книгами на разных языках.
        Машенька восхищалась молча и робко, но Елизавета Алексеевна не удержалась и сказала:
        - Ежели столько книг прочитать, не только ученым можно стать, но и вольнодумцем — так много здесь французских сочинителей. Верно, и Вольтер имеется?
        Адмирал, посмеиваясь, ответил:
        - Вольтер в моем кабинете — редкий и недолгий гость. Скажу вам как родственник, любезная Елизавета Алексеевна, с безбожником Вольтером и я поступаю, как безбожник: прочту его новую книгу да в камин ее, голубушку; нечего ей в моем кабинете место занимать, гостям глаза мозолить, чтобы не говорили, будто Мордвинов читает Вольтера… А еще спрошу, почему, любезнейшая, вы поинтересовались Вольтером? Уж не вольтерьянец ли ваш молодой зять?
        - Помилуй бог! — в ужасе ответила Арсеньева. — Да я бы такого зятя к себе и на порог не пустила!
        - Теперь многие молодые офицеры заражены вольнодумством… Впрочем, ваш зять более похож на Аполлона, нежели на Сократа, чем Машенька наша должна быть довольна!
        Смущенный и взволнованный беседой запросто с таким видным лицом — членом Государственного совета, — Юрий Петрович промолчал, но, бросив мимолетный взгляд в зеркало, нашел, что Мордвинов недаром похвалил его наружность и что в Петербурге красота его гораздо более у места, чем в Тарханах.
        Мария Михайловна в Петербурге бывала в доме композитора Титова, подружилась с его дочерью Татьяной и, осмелев, однажды согласилась петь. Она села за фортепьяно не чинясь, спокойствием и естественностью движений вызывая невольное одобрение. Она заиграла вступление. В тишине возник ее голос, глухой и глубокий, напоенный невыразимой нежностью и страстью.
        Когда она кончила, все зааплодировали, прося повторения. Девицы замучили Машу объятиями, мужчины целовали ей руки.
        Елизавета Алексеевна наслаждалась успехом дочери, гордилась ею и простодушно восхищалась, не скрывая своего счастья.
        В такие минуты Мария Михайловна с удовлетворением смотрела в глаза своего мужа — он тоже ею восхищался и гордился, он был влюблен.
        Но на балах она бывала неспокойна: правда, он танцевал почти всегда с нею, но, когда ловко брал за талию хотя бы ее кузин, Мария Михайловна уже не могла танцевать — она ревновала, следя, как он, во фраке, в чулках и туфлях с лакированными пряжками, безукоризненно исполнял модные па. На Юрия Петровича смотрели все в зале, любуясь его грацией, но стоило ему направить взгляд, хотя бы искоса, на даму, с ним танцующую, как Мария Михайловна вспыхивала и теряла спокойствие. Увы! Женщины охотно с ним заговаривали, девушки перед ним робели.
        Петербургские родные и друзья сочувственно говорили Арсеньевой, что они понимают, как трудно будет ей с зятем — так он красив.
        - Да ты не таскай Машу по балам! — сказал Арсеньевой брат Александр. — Муж — херувим, Маша ревнует, а ведь уже заметно…
        Арсеньева как будто проснулась: что же это она, господи прости, разум потеряла, что ли? Неужто прозевала? Почему же дочь ей ничего не сказала?
        Она тотчас же заспешила к молодым. Маша сидела в гостиной на диванчике, а Юрий Петрович подавал ей блюдечко с мороженым.
        Не смущаясь неподходящим местом для интимного разговора, Арсеньева спросила: правда ли? Маша покраснела, а Юрий Петрович с достоинством принял поздравления тещи. Ребенок должен был родиться осенью.
        Глава VIII
        Лермантовы ожидают ребенка
        Зиму решили провести в Москве.
        Юрий Петрович мечтал о Петербурге, где он чувствовал себя как в родных местах, но Арсеньева объявила, что в Москве жизнь дешевле, а в Петербурге никаких денег не хватит.
        В конце апреля 1814 года все выехали в Тарханы, но, чтобы не утомлять Марию Михайловну непрерывной дорогой, делали частые и долгие остановки в пути. Пожили как следует в Москве, присмотрели подходящую квартиру на зиму у Красных ворот, неподалеку от Мещериновых, родственников Арсеньевой со стороны матери, и навестили Алексея Емельяновича, который еще бодрился, но с грустью жаловался, что разные болезни начали его одолевать.
        - Местечком болит, местечком подживает! — ворчал он.
        Алексей Емельянович заметно постарел. Он страдал подагрой и даже летом носил бархатные, на байке сапоги.
        Потом заезжали гостить к родственникам и знакомым, так что в Тарханы приехали только к лету.
        Елизавета Алексеевна, постоянно препираясь с зятем, выгадывала деньги из всех хозяйственных статей и копила их на зиму. Ее одолевали тревожные мысли: здоровье Марии Михайловны ей казалось ненадежным — хилая и субтильная, она еще похудела. Эх, крови в ней мало и сил немного!..
        За утренним кофе она наблюдала дочь. Машенька вялая, слабая, много лежит. Лицо у нее стало жалобное — тощее, с коричневыми пятнами; скулы выдались, губы припухли… Арсеньева каждый день приглашала медика и давала дочери медицинские советы. Но исполняла ли их Машенька — бог весть. Она много волновалась: то огорчалась, что Юрий Петрович ссорится с тещей, что он часто стал выезжать по делам имения или в Кропотово — мать его, Анна Васильевна, что-то стала похварывать, Маша просилась съездить с ним, навестить больную, но он возражал, говоря, что ее растрясет в дороге, и оставлял дома.
        Развлекало Марию Михайловну изготовление приданого для новорожденного: в девичьей подрубали пеленки, сделанные из мягких, несколько раз стиранных полотняных простыней, шили рубашечки из батиста и фланели, вышивали наволочки, нагрудники, вязали свивальники, теплые одеяльца из шерсти белого пуделя и какой-то особенно мягкой шерсти, закупленной в Пензе. Маша ежедневно с удовольствием принимала новые вещицы детского приданого. Не знали только, какие ленты пришивать, розовые или голубые. Марии Михайловне хотелось девочку, но отец желал сына.
        Арсеньева отобрала шесть женщин в няньки новорожденному и прачку. Две из них, здоровые и рослые, имели грудных детей — они могли быть кормилицами; медик дал благоприятный отзыв об их молоке. Этих женщин предусмотрительно облюбовала Арсеньева на случай, ежели Маша не сможет кормить сама. Нянькам сшили несколько сарафанов, чтобы они всегда подходили к ребенку чисто одетыми, купили им белье и платки — покрывать голову. Но комнаты для новорожденного в деревне Арсеньева не готовила, потому что решила не появляться более в Тарханах. После рождения ребенка она хотела разделить имение и жить в Москве, у родных, а молодые пусть останутся в Тарханах одни, сами хозяйничают и делят комнаты как хотят.
        А теперь как не сердиться! Пока имение на ее имя, должна она знать, как хозяйничает Юрий Петрович, или нет? Через управляющего Соколова она узнала, что он опять брал деньги и относительно запасов на зиму оплошал — не распорядился скосить достаточно сена; пришлось подкупать, потому что крестьяне повыкосили.
        Юрий Петрович, в свою очередь, дулся на тещу. Все, что он делал, было под жесточайшим ее контролем. Как молодой хозяин, он путался в делах, но иногда из гордости, даже зная, что неправ, настаивал на своем. Спрашивать же совета у Арсеньевой он не хотел и потому запутывался все больше и больше.
        Елизавета Алексеевна злорадно высмеивала его ошибки и громогласно утверждала, что хозяйствование Юрия Петровича становится убыточным. Особенно разгорелись споры после сбора урожая.
        Юрий Петрович задумывался. Что делать? Как бороться с тещей? Ведь одна ее воля только и царит в этом доме.
        Он стал тяготиться пребыванием в Тарханах и мечтал поскорее забыть о делах и ехать в Москву.
        В августе, пока стояла погода, начали готовиться в дорогу. Арсеньева укладывалась основательно, она не предполагала сюда возвращаться. Ей опостылели Тарханы; большой барский дом безжалостно напоминал ей прошлое: то веселую молодость и счастливое супружество, то неожиданную смерть мужа.
        Сначала послали в Москву двух крепостных с грудными младенцами и нянек; они поехали с вещами. Потом выехали молодые и Арсеньева в зимних возках, хотя еще было не холодно, в сопровождении слуг. Стояли теплые дни, но Арсеньева волновалась за здоровье дочери.
        В дороге Юрий Петрович преданно ухаживал за своими дамами и молодцевато распоряжался, что бесило Арсеньеву и восхищало Машеньку.
        Они ехали опять очень долго, останавливаясь в дороге сначала у соседей-помещиков, а затем на постоялых дворах. Как они обрадовались, завидев наконец издали Москву!
        Москва только что начала оправляться после пожара. На пепелищах воздвигали новые дома. Улицы во многих частях города были заново вымощены, и вместо деревянных тротуаров клали большие серые квадратные камни.
        Приехали прямо в нанятую квартиру. Арсеньева сняла верхний этаж в несколько комнат в доме генерала Толя, у Красных ворот. Подниматься туда надо было по крутой лестнице, но комнаты были хорошие, светлые, просторные.
        В средней, не очень большой комнате стены были возведены необычно — полукружием. Эта комната понравилась Марии Михайловне, и она решила здесь жить. Она уже никуда не хотела выходить, так отяжелела.
        Разговоры шли то о медиках, то о прислуге. Случайно пришла наниматься крестьянка Анна Максимовна Клюкина; муж ее погиб на войне, и Аннушка должна была идти на заработки, чтобы кормить семью, которая жила в деревне. Всем очень понравилась услужливая, приветливая женщина, и ее взяли.
        - Лишняя нянька никогда не помешает, — утверждала Арсеньева.
        Но она находила, что руководить няньками должна бонна. Порекомендовали молоденькую немку, Цецилию Федоровну, с виду аккуратную и здоровую. Немку взяли заблаговременно, чтобы ребенок с первого же дня рождения привыкал к ней.
        Юрий Петрович иногда уходил из дому к знакомым, а Арсеньева ободряла дочь, рассказывая ей семейные истории — как бабка ее легко и благополучно родила одиннадцать детей, и Машеньке хотелось верить, что все будет хорошо…
        Часть вторая
        КАТАСТРОФА
        Глава I
        Рождение Михаила Юрьевича Лермантова. Болезнь и огорчения Марии Михайловны. Отъезд в Тарханы
        Желанный сын, любви взаимный плод,
        Предмет забот мучительных и нежных,
        У них родился. В доме весь народ
        Был восхищен, и три дня были пьяни
        Все на подбор, от кучера до няни.
        А между тем печально у ворот
        Всю ночь собаки выли напролет.
        И, что страшнее этого, ребенок
        Весь в волосах был, точно медвежонок.
        Старухи говорили: это знак,
        Который много счастья обещает.
        И про меня сказали точно так,
        А правда ль это вышло? — небо знает!
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        В ночь со 2 на 3 октября Мария Михайловна родила сына, но общее ликование в доме было нарушено страхом за ее жизнь: она тяжело болела и долго лежала в жару. Арсеньева отчаивалась и рыдала, но приходилось сдерживаться, чтобы не волновать молодых. Лекари не выходили из дому. Арсеньева яростно бранила повивальную бабку. Почему она не постаралась? Разве ей мало заплатили? Ведь ее же позвали потому, что о ней идет слава по всей Москве!
        Бабка долго оправдывалась, говоря, что Мария Михайловна очень молода и болезненна от природы, и так закончила свою речь:
        - Зато могу сказать про новорожденного: помяните мое слово, будут у него две жены, а он сам будет великий человек.
        - Великий человек? — переспросила Арсеньева с изумлением. — С чего ты взяла? — И, рассердившись, крикнула: — Подумаешь, какая Ленорман[3 - Ленорман Мария-Анна-Аделаида (1772 -1843) — популярная в Париже гадалка, известность которой началась с того, что она предсказала Наполеону I, что он станет императором.] объявилась! Своим бы делом как следует занималась!
        Арсеньева вернулась в комнату дочери и рассказала ей пророчество бабки. Мария Михайловна горячо приняла его. Мальчик лежал рядом с ее кроватью, в колыбели; он похож был на мать: те же выпуклые губы и громадные тяжелые глаза. Беспомощный, но сильный, он еще не пришел в себя после появления своего на свет. Он много спал, и выдающийся лоб его возвышался среди пуховых подушек.
        Мария Михайловна с нежностью смотрела на сына. К вечеру молодой матери поднесли мальчика, и ребенок потянулся к ее груди, но, не насытившись, недовольно крикнул. Мать нехотя передала его кормилице, и она, в светлом новом сарафане, повязанная косынкой, здоровая и румяная, охотно взяла младенца на руки и села кормить его.
        В комнате Марии Михайловны стало тесно. Две няньки не отлучались от колыбели, наблюдая за малейшим движением новорожденного. Бонне-немке пока что совершенно нечего было делать, и она, сидя у окна, вязала детские башмачки, зевая и поглядывая на улицу. Она пыталась занимать разговорами Марию Михайловну, но неудачно: больная была молчалива и стеснялась присутствия молодой, хорошенькой девицы, завидуя ее здоровью и веселости.
        Арсеньева не отходила от больной дочери, восхищенно разглядывая внука.
        До чего же мил! Свой, родной! Он похож и на мать и на Михаила Васильевича. Дай бог, чтобы и умом был в него. Очень приятно, что он не в отца, что за толк иметь наружность купидона?[4 - Купидон — в мифологии и поэзии бог любви, то же, что Амур.] С рождения чувствуется, что это с характером ребенок: головка большая, а голос требовательный, командный…
        Все собирались теперь у постели больной. Юрий Петрович вился возле жены, умоляя выручить его деньгами — он проигрался. Сегодня он был бледен и не так самоуверен, как обычно. Мария Михайловна вздохнула и с надеждой посмотрела на мать:
        - Маменька, не дадите ль вы мне денег?
        Арсеньева удивилась неожиданной просьбе:
        - А зачем?
        Мария Михайловна, волнуясь, попросила:
        - Дайте, маменька, для Юрия! Он проигрался.
        Но Арсеньева отрезала:
        - Он на свои деньги играл, так пусть своими и платит! А я свою копейку на крестины берегу.
        Мария Михайловна просила повременить с крестинами — ведь она себя так плохо чувствует, что встать не может. Однако решили не откладывать и разослать приглашения на 11 октября. Все равно мать, по обычаю, не может присутствовать при церемонии, пусть принимает гостей лежа.
        Юрий Петрович, рассеянно взглянув на сына, промолвил:
        - Не подозревает Пьер, сколько из-за него хлопот!
        Арсеньева удивленно переспросила:
        - Какой Пьер? (Разговор велся на французском языке, чтобы няньки не понимали.)
        Юрий Петрович удивился, в свою очередь, и указал на сына. Тогда Арсеньева поняла: ребенка хотят назвать Пьером. В роду Лермантовых чередовались два имени — Юрий и Петр. Отец — Юрий Петрович, значит, сын должен быть Петр Юрьевич. Но Арсеньевой полюбился ребенок, как свой, ей захотелось назвать его заветным именем, в честь Михаила Васильевича.
        Тут начался крупный спор. Арсеньева доказывала, что имя Михаил приятней для нее и для Машеньки, чем имя Петр.
        - Но ведь он Лермантов! — сдвигая брови, убежденно доказывал Юрий Петрович.
        Мария Михайловна, волнуясь и чувствуя, что Арсеньеву переспорить невозможно, неожиданно предложила:
        - Уступи, Юша, для меня! Маменька тебе выкуп даст за свой каприз… Маменька, вы заплатите проигрыш Юрия Петровича?
        Юрий Петрович задумался и заметил с досадой:
        - Неудобно как-то второго сына называть родовым именем. Старший должен быть Петром…
        Тем временем Арсеньева зорко наблюдала: согласится ли зять? Это надо будет знать наперед… Она велела Олимпиаде принести шкатулку с деньгами, и — о радость! — проигранная сумма была принята благосклонно.
        Юрий Петрович галантно поблагодарил тещу. Молоденькая бонна, полуоткрыв рот, оторвалась от вязанья и внимательно взглянула на молодого отца. Юрий Петрович, поцеловав руку жены, уже выходил из комнаты, напевая и торопясь. Арсеньева сурово посмотрела ему вслед и пошла распоряжаться насчет крестин.
        Крестины прошли пышно. Гости пили здоровье новорожденного, а Юрий Петрович, выпив, жаловался гостям, что теща упросила назвать ребенка Михаилом, а не Петром; но все хвалили его за уступчивость, уверяя, что ребенок будет счастливее от заботы такой хорошей бабушки.
        Пили много: и за новорожденного, и за мать, и за бабушку, и за отца — участника Отечественной войны.
        Юрий Петрович восклицал:
        - Разве мы не доказали в двенадцатом году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира!
        Веселый звон стаканов долго не умолкал.
        Через несколько дней после крестин начались новые неприятности. Мария Михайловна упрекала мужа, что он мало времени бывает дома. Постоянные ссоры супругов губительно отзывались на здоровье больной женщины.
        В доме было шумно и тоскливо. Постоянные гости у Арсеньевой, непрерывная суета и беготня вокруг новорожденного, слезы Марии Михайловны, которая волновалась, куда уходит Юрий Петрович…
        Юрий Петрович в самом деле редко бывал дома; знакомые говорили, что он пьет, играет в карты и кутит. Мария Михайловна однажды так с ним поссорилась, что сплетники стали говорить, что они совсем разошлись.
        Врачи хмурились.
        - Она тает… Медленная лихорадка губит ее здоровье. Если так будет продолжаться, то чахотка неминуема. Организм слабый, нервический. Столичный шум утомляет больную — не лучше ли выехать в деревню? Там меньше впечатлений, свежий воздух, здоровая пища…
        Арсеньева стала уговаривать дочь ехать в Тарханы. Мария Михайловна соглашалась, что и Мишеньке там лучше, чем в городе.
        Юрий Петрович азартно спорил:
        - Неужели плохо здесь? Прекрасно живем! Затрачено много на устройство квартиры, а главное, московские доктора лучше сельских. Они должны вылечить Машеньку. И еще надо подумать, что можно погубить ребенка, если такую крошку в мороз везти в деревню.
        Арсеньева слушала споры молодых супругов и понимала, что ей придется сделать так, как они захотят.
        Наступившая зима решила сомнения — нельзя было везти новорожденного в морозы по дурной дороге.
        Печально зимовали в Москве. Юрий Петрович продолжал часто уходить из дому, и Марии Михайловне казалось, что он завел себе другую семью, хотя он клялся, что это неправда…
        Едва дождались теплой погоды, и весной 1815 года, еще по санной дороге, молодые Лермантовы с новорожденным сыном и Арсеньева выехали в Тарханы. Отныне и Арсеньева и Мария Михайловна желали жить в деревне. С ними вместе ехал московский доктор и новая пожилая бонна-немка, Христина Осиповна Ремер.
        Няни, кормилица и дворовые покорно и молчаливо сопровождали их.
        Глава II
        Болезни и печали. Компаньонка Юленька. Отрезанная коса
        Ребенка растрясли в дороге, и он заболел. В большом барском доме в Тарханах, в спальной Арсеньевой, стало шумно и суетливо — Елизавета Алексеевна взяла к себе новорожденного, и к ней приходила ночевать дочь. Из соседней комнаты, из кабинета Арсеньевой, сделали детскую.
        Юрию Петровичу опять вручили хозяйственную книгу с расчетами, и Соколов ходил к нему с докладами, но молодой барин его выслушивал рассеянно и никакого интереса к делам имения не проявлял. Он упрекал жену за отъезд из Москвы.
        Ему пришлась по сердцу широкая столичная жизнь. Но Мария Михайловна, раздраженная болезнью, в свою очередь упрекала мужа и приводила ему примеры страстной и неразлучной любви супругов.
        Вскоре приехали все тетки Арсеньевы: вдовая Дарья Васильевна и незамужние Мария и Варвара. С ними приехала заплаканная Юленька, сирота, воспитанная у них в доме.
        Арсеньевы приехали с покорнейшей просьбой: нельзя ли пристроить Юленьку в компаньонки к Маше? Сирота не объест, а может, Машеньке станет веселей. Юленьке уже восемнадцать лет, она любит детей, будет помогать: и стол для гостей накроет, и белье починит, и с Мишенькой погуляет в саду.
        Тем временем Юрий Петрович продолжал скучать: жена болела, теща неизменно была суровой, новорожденный страдал от младенческих недомоганий, кожа его часто покрывалась сыпью и даже нарывами, отчего ребенок горел в жару.
        - Золотуха, — покачивая головой, успокоительно говорил медик.
        У маленького поздно прорезались зубы, он плохо спал по ночам и надрывно кричал; жена и теща тоже не спали и каждое утро с увлечением рассказывали друг другу о своих переживаниях и наблюдениях за ребенком. Но Юрий Петрович слушал их равнодушно; он любил сына, но ничего не понимал в уходе за ним.
        Юрий Петрович стал часто уезжать в Кропотово, выдумывая разные предлоги, и там оставался жить неделями. Мария Михайловна волновалась и плакала. Когда муж приезжал обратно, она расцветала и становилась счастливой от одного его присутствия. И, странное дело, она стала замечать, что и Юленька оживляется и волнуется, видя Юрия Петровича. Машенька поделилась своими наблюдениями с матерью.
        Арсеньева убедилась, что дочь права, что Юленька кокетничает с Юрием Петровичем.
        Она распорядилась тотчас же заложить лошадей и везти Юленьку обратно в Васильевское; потом велела принести большие ножницы.
        Пока Юленька ползала у нее в ногах, умоляя о прощении, Арсеньева схватила ее за волосы и велела сенным девушкам держать девицу. Прежде чем можно было что-либо предположить, по распоряжению Арсеньевой Олимпиада стала отрезать косу Юленьки острыми ножницами, отделяя одну прядь за другой, а когда обошла затылок, вырезала еще волосы лестницей на лбу, а косу бросила на пол и растоптала. Юленька билась в истерике. Арсеньева на скорую руку написала записку всем своим золовкам-колотовкам, что Юленька оказалась дрянью. Арсеньева не ложилась спать, пока воющая, обезображенная Юленька в сопровождении лакея Федора и кучера Терентия не была увезена из Тархан.
        Золовки очень рассердились на Арсеньеву за самоуправство. Зачем она отрезала косу Юленьке, как крепостной девке? Кто возьмет ее теперь замуж после такого срама? Неужто нельзя было по-хорошему? Ведь они, Арсеньевы, много потерпели от этой зловредной сироты, а скандала на всю губернию не делали!
        Арсеньева долго бранилась.
        Мария Михайловна спросила на другой день, куда девалась ее компаньонка. Арсеньева, зная, что этой истории не скрыть, все рассказала дочери, и Маша зарыдала.
        - Как я несчастна, маменька! — говорила она в отчаянии. — За что, за что бог отнял у меня здоровье? Помогите мне вылечиться, помогите, а то я не стану жить!
        - Эх, ежели бы знать, где здоровье купить, доченька! Все, что имею, отдала бы! А то сама всю жизнь мучаюсь, ноги болят…
        Маша, видя, что у матери слезы побежали из глаз в три ручья, пошутила, чтобы отвлечь ее:
        - А как бы вы без денег стали жить?
        - Новые бы накопила! — уверенно ответила Арсеньева. — Я умею из копейки рубли добывать. И ты бы поучилась у меня. Это наука трудная, но ведь ты моя дочь, значит, можешь достичь, чего пожелаешь. Всего можно добиться. Только есть одно обстоятельство непоправимое: смерть. Ее не переспоришь. А что болезнь? Разве я плохо жизнь прожила?
        Маша чувствовала, что мать ее утешает не так, как надо… Поведение мужа ее огорчало до глубины души.
        Юрий Петрович уехал в Кропотово и долго не возвращался. Мария Михайловна не знала, что и думать. Арсеньева уговаривала дочь исполнять предписания медиков, но ничто не помогало: Мария Михайловна тосковала, бледнела и волновалась. Завернувшись в теплый платок, она лежала у себя в комнате.
        Здесь ей снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквами; здесь, когда зимой шумела метелица и снег белыми клочьями падал на тусклое окно, ложился перед ним высоким сугробом, она смотрела на белые просторы полей, на серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые ветром над прудами. Неизъяснимая досада заставляла ее плакать, Арсеньева же, отдыхая в отсутствие зятя, ее уговаривала:
        - Вернется он, за деньгами вернется! — и наказывала дочери не посылать за ним.
        В самом деле, Юрий Петрович вернулся сердитый и объявил, что ему надоела жизнь в Кропотове. Надо переезжать на зиму в Москву, чтобы Машенька лечилась.
        Арсеньева запротестовала. Ей не хотелось, чтобы семейная жизнь молодых стала в столице «притчей во языцех»; она полагала, что положение Маши в обществе с таким мужем будет невыгодным. Но Юрий Петрович не терял надежды на переезд. Он опять стал нежен с женой, и они опять подолгу вновь просиживали часами у фортепьяно, а по вечерам гуляли в саду. Мария Михайловна начала поправляться. Движения ее стали живее и спокойнее. Румянец стал пробиваться на ее исхудавших щеках. Зная, как муж любит бывать на разных вечеринках, она даже изредка выезжала с ним к соседям.
        Глава III
        Ссоры супругов Лермантовых. Вмешательство Арсеньевой
        Как-то летом Машенька с мужем решили прокатиться к соседям. Прогулка приятная — имение отстоит всего в пяти верстах от Тархан; такая поездка не могла утомить Марию Михайловну.
        Когда они сели в коляску, Арсеньева глядела на отъезжающих из окна второго этажа и залюбовалась молодой парой. Нарядная дочь ее похорошела, повеселела. И как бережно поддерживал ее Юрий Петрович! С отменной ловкостью военного он подсаживал ее в экипаж. Кучер Ефим Яковлев, красавец в синем кафтане, с павлиньими перьями на шапке, перестал удерживать лошадей, и серая пыль заклубилась за быстро побежавшими колесами.
        Молодые возвратились в тот же вечер. Арсеньева услышала звон своих колокольцев и поспешила к окну.
        Юрий Петрович легко спрыгнул с сиденья и заботливо помог жене выйти из экипажа. Но Мария Михайловна от него отворачивалась, и лицо ее стало ужасным: глаза покраснели от слез, на распухшей щеке темнел огромный синяк.
        Вообразив, что Маша расшибла в экипаже себе лицо, Арсеньева тотчас же спустилась вниз, желая поухаживать за больной дочерью. Но Мария Михайловна легла на диван и, сказав, что она сама во всем виновата, попросила мать уйти. У Юрия Петровича был очень смущенный вид: он не отходил от жены, заботясь о ней.
        Арсеньева велела позвать в кабинет кучера. Ефим еще не успел переодеться после поездки и стоял в длинном синем кафтане и четырехугольной шляпе с павлиньими перьями. Несмотря на лето, он обязан был для представительности ездить в ватной одежде.
        Войдя в кабинет, Арсеньева неторопливо села в кресло и спросила, пытливо глядя Ефиму прямо в глаза:
        - Говори, подлец, что случилось?
        Молодой кучер ответил честно и охотно:
        - Не знаю. Молодая барыня жаловалась и сердилась по-французски, а он закричал по-русски: «Надоели твои упреки! Когда выздоровеешь, все будет иначе, пока терпи». Но Мария Михайловна не унималась и опять говорили по-французски, а он… простите, барыня, язык не поворачивается вымолвить… кулаком в ейное личико ткнул.
        - Что? — вскрикнула Арсеньева вспылив. — Как ты смеешь!..
        - Простите, бога ради, что сказал, но вы велели… Известно, что молодой барин добёр, но горяч. Видно, не сдержался, как наш брат…
        - Ты еще рассуждаешь? — вознегодовала Арсеньева.
        - Простите, барыня, истинный бог! — сжимая шапку, бормотал перепугавшийся парень. — Молодой барин каялся потом, в ногах у нее валялся, прощения просил и по-русски и по-французски. Он ведь любит Марию Михайловну, сами знаете.
        - Оправдывать его смеешь? — закричала Арсеньева.
        - Простите, барыня-сударыня, виноват! Но как промеж господами меня поставили — меня, серого мужика, — может, я что и не так сказал, только по совести…
        Арсеньева сказала выразительно:
        - Ежели хоть одна душа узнает!..
        Яковлев живо вынул из-за ворота крест, поцеловал его и перекрестился:
        - Да пусть глаза мои лопнут, ежели хоть слово…
        Ах, окаянный Сахар Медович, как он приворожил ее дочку! Драться начал! Драться!.. И она, несчастная мать, ничего не может против этого предпринять.
        Она пошла в детскую. В колыбели мирно спал ребенок, высвободив из-под одеяла тоненькую, с длинными пальцами ручку.
        Арсеньева присела с внуком рядом. Как защитить дочь? Будь Михаил Васильевич жив, он бы помог, проучил бы его как-нибудь, а что она может? Как срамить его? Дочь всегда берет его сторону и сердится на мать, когда она вмешивается.
        Можно действовать лишь в том случае, когда она просит. Но ежели оставить этот случай без внимания… Ох, за что господь наказал? Разве Михаил Васильевич ее когда-либо пальцем тронул? Кто же может помочь?
        Вдруг блеснула мысль: а что сейчас делают молодые?
        Велела Олимпиаде:
        - Ступай под дверь Марии Михайловны, послушай, что там делается. Только живо.
        Олимпиада побежала так быстро, что поскользнулась на лестнице, и слышен был грохот падения, а затем ее стон. Впрочем, она вскоре приползла и прошептала:
        - Ссорятся… Ох, ссорятся!
        Она застонала и откинулась навзничь. Сенные девушки подбежали к ней, а Арсеньева, перекрестившись, решительно пошла вниз.
        Дверь комнаты молодых была прикрыта неплотно, и слышно было, что Юрий Петрович говорил о том, что жизнь его проходит в напрасном кипении, что он совершает ненужные действия, подобные сегодняшнему. Зачем он это сделал? Зачем? О, как он казнит себя за несдержанность! Зачем он совершает поступки, о которых вспоминает с раскаянием, жалея о своем нетерпении, о невыдержанности своей?.. Ведь он чувствует в груди своей громадные силы, но не знает, как их применить. Он шел в ополчение, желая совершить подвиг, но это ему не удалось, и огненный порыв разменялся на мелочи.
        Ему скучно и тяжело жить. Он всегда волнуется и страдает. Вопросы справедливости, блага, добра занимают его, но как их разрешить? У него остались друзья в Петербурге, в Москве, а здешние помещики хороши только как собутыльники и любители сильных ощущений в карточной игре. Они живут замкнуто, довольствуясь жизнью сегодняшнего дня, отстают от жизни… Он не ценит их общества, привыкнув с детства жить в столице. А он так трудно сходится с людьми… Он знает, что его считают гордым, даже надменным, и очень скрытным и, не понимая его, называют «странным человеком».
        Мария Михайловна возразила:
        - Я тебе всегда говорила, что надо себя сдерживать, больше считаться с окружающими. Ты слишком много думаешь о себе… Впрочем, мне и это мило…
        - Это верно! — воскликнул Юрий Петрович. — Я эгоист! Ты видишь меня насквозь. Ни один человек — ни мужчина, ни женщина — не сумел меня так разгадать и принять в свое сердце со всеми моими недостатками…
        Арсеньевой надоело слушать эти разговоры, и она, не постучавшись, вошла в комнату молодых. Юрий Петрович стоял на коленях перед женой, и вид у него был смущенный и жалобный. Оба были взволнованы и рассердились, когда вошла Арсеньева.
        - Что вам, маменька? — спросила Мария Михайловна, не вставая с дивана; щека у нее была завязана шарфом.
        Юрий Петрович тотчас же вскочил и, как был с расстегнутым воротником, стал ходить по комнате, волнуясь и говоря:
        - Я знаю, зачем вы пришли! Опять хотите бранить меня. А я больше не могу слушать ваши упреки. Она больна, но ко мне снисходительна, хоть и днем и ночью плачет и корит меня в моих грехах. Но поймите, мы муж и жена, а вы зачем становитесь между нами? Я знаю, я негодяй, что ударил ее, ангела, но мало ли что бывает между мужем и женой! Зачем вы во все вмешиваетесь? Имением стал управлять — вы меня конфузите перед всеми. В карты проигрался — значит, подлец, ваши деньги мотаю; поухаживаю — трижды подлец. Я не могу так жить, не могу, чтобы теща верховодила в доме!
        Он стоял посреди комнаты, в отчаянии сжимая пальцами лоб, безжалостно растрепав свою живописную прическу. Скрестив руки на груди, он подошел к Арсеньевой и сказал ей настойчиво, как мог:
        - Завтра же я увезу жену и сына в Кропотово. Я имею на это право по закону. Живите без нас. Она согласна ехать со мной.
        Арсеньева посмотрела на расходившегося зятя: румяный, с синими глазами, с растрепанными кудрями, он был хорош, как расшалившийся мальчик. Она терпеливо выслушала монолог Юрия Петровича, но, когда услышала угрозу увезти от нее единственную дочь и внука, обомлела. Угроза эта ее ошеломила: ведь в самом деле он имел на это законное право, и бороться с ним надо было хитростью. Арсеньева молчала. Юрий Петрович в нетерпении, оттого что она не отвечает, крикнул запальчиво:
        - Увезу! Завтра же увезу!
        Арсеньева вздохнула и грубо ему приказала:
        - Ты стул бы хоть мне подал! Небось в дворянском заведении обучение получал, а ведешь себя, как мужик.
        Юрий Петрович сконфузился и молча подвинул теще кресло. Арсеньева медленно уселась и заговорила:
        - Я разве когда-либо вам мешала?
        И она стала поучать молодых.
        Юрий Петрович молод, пылок и не желает сдерживаться, оттого он и страдает. Мария Михайловна болеет. Но неужто она будет всю жизнь болеть? Пока она нездорова, не лучше ли им временно разлучиться? Не лучше ль будет, ежели Юрий Петрович поедет на зиму в столицу, а Машенька тем временем вылечится? На поездку можно выдать денег, но при условии, что Маша с ребенком останется при матери, потому что никто за ней лучше ходить не сумеет. В Кропотове же она будет нуждаться в деньгах и скучать вдвойне — и без мужа и без родимого дома.
        - Ведь мать твоя — счастливица, — убежденно говорила зятю Арсеньева. — У нее шестеро детей: и сын, и пять дочерей, и внук. И заметь: четыре дочери неотлучно живут при ней. А я, несчастная вдова, кто у меня есть? Только одна дочь и один внук!
        Эта речь имела двойную цель: во-первых, намекнуть на всем известный факт, что Анна Васильевна страдает оттого, что дочери ее не выходят замуж, а во-вторых, разжалобить молодых.
        И с брезгливой ненавистью, которую Арсеньева чувствовала к зятю и старалась сдерживать великим напряжением воли при дочери, она широким жестом отчаявшегося человека, для которого деньги теряют вес и значение, предложила:
        - Даю двадцать пять тысяч…
        Но нервы ее не выдержали. Не дождавшись ответа, она быстро встала и вышла, но начала плакать уже в коридоре и еле поднялась к себе в спальную, на верхний этаж. Там девушки ей сказали, что Олимпиада Васильевна сломала, видно, себе ногу в бедре, ее взяли в ткацкую отлежаться и пошли за фельдшером.
        Арсеньева подосадовала, что Липка так некстати заболела, и села в кресло перед бюро раскладывать пасьянс, что было у нее признаком великого волнения.
        Наутро она не вышла пить кофе в столовую, но Мария Михайловна поднялась к ней наверх. Щека ее была завязана, как при зубной боли. Она полюбовалась на Мишеньку, который, завидев мать, радостно ей улыбнулся и протянул ручки. Мария Михайловна расцеловала его, взяла на колени и обратилась к Арсеньевой:
        - Боюсь, что вы нездоровы, маменька. Вы как-то пожелтели.
        - Ревматизма одолела, всю ночь не спала…
        - Да вы не сомневайтесь, спите спокойно. Никуда я, больная, отсюда не поеду! А он согласен съездить в Москву, и я думаю, что насчет денег надо ему выдать казенную бумагу. Только он очень огорчен, что ему приходится от вас деньги брать, потому что маменьке его нужны деньги и сестрам.
        Арсеньева сдержанно предложила:
        - Да мне все равно, дружок, можно и написать. По пословице, «что в лоб, что по лбу». Можно даже написать, что я у него заняла.
        Машенька вспыхнула.
        Но Арсеньева рассудительно успокаивала милую свою дочь:
        - Нельзя же, дочка, каждое лыко в строку. Я же двадцать пять тысяч отдаю, жалко ведь!
        И в самом деле, не отказавшись от своих слов, она закрепила свое обязательство официальной бумагой:
        «Лето 1815 года августа 21 дня вдова гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь Арсеньева заняла у корпуса капитана Юрия Петрова сына Лермантова денег государственными ассигнациями 25 тысяч рублей за указанные проценты сроком впредь до года, то есть будущего 1816 года августа по 21 число, на которое должна всю ту сумму сполна заплатить и буде чего не заплачу, то волен он, Лермантов, просить о взыскании и поступлении по законам. К сему заемному крепостному письму вдова гвардии поручика Елизавета Алексеева дочь Арсеньева, что подлинно у Юрия Петрова сына Лермантова денег 25 000 заняла, в том и руку приложила».
        Следовали подписи свидетелей. Далее шли скрепы писца и надсмотрщика и подпись руки самой Арсеньевой.
        Глава IV
        Отъезд Юрия Петровича в Москву и его возвращение. Стихи супругов Лермантовых
        После этого происшествия пребывание Юрия Петровича в Тарханах стало невыносимым. Ему приходилось ежедневно за столом встречаться с Арсеньевой на людях, видеть ее ненавидящие глаза. Уж лучше бы она дружески выговаривала ему, чем знать, что идут постоянные сплетни за его спиной. Особенно тяжело было ему встречаться со всеми Арсеньевыми (а они приезжали часто в гости). Елизавета Алексеевна бранила их за то, что они сосватали Машеньке Юрия Петровича. Пребывание за общим столом всем было тягостно, и при первом же крике ребенка вставали сразу и мать и дочь и торопились в спальную, оживленно обсуждая причину его беспокойства.
        Миша еще не начал ходить. Когда у него прорезывались зубы, его жестоко одолевали детские болезни. Юрий Петрович тоже часто поднимался к ребенку, брал на руки и носил по комнате, отчего Миша всегда успокаивался и улыбался.
        Юрий Петрович желал тотчас же выехать в Москву, однако Арсеньева утверждала, что у нее нет сейчас денег. Наконец он все-таки решил уехать, после того как получил заверения, что несколько тысяч рублей Арсеньева перешлет ему в Москву.
        Думая, что Юрий Петрович скоро уедет, Мария Михайловна становилась бледнее смерти. Когда она спала, то казалась неживой, так истончились черты ее лица, так выделялись черные ресницы на веках, обведенных зловещей синевой.
        Но вот наступил день отъезда.
        Как описать слезы разлуки, пожелания, благословения, мольбы о письмах?
        Наконец зазвенел колокольчик — лошади были готовы. Довольно медлить! Колокольчик звенит все громче и громче. Вот близко топот, крик кучера, шум колес… Кибитка подъехала к крыльцу. Вся дворня столпилась провожать молодого барина.
        Мария Михайловна порывисто всхлипывала. Мать испугалась, что дочь задохнется. Когда наконец она оторвалась от мужа и взволнованный Юрий Петрович растерянно и печально сел в экипаж, улыбаясь сквозь слезы и помахивая белым платком, Арсеньева заметила, что у дочери на тоненьких пальчиках ногти посинели — это было предвестником обморока. Арсеньева испугалась и готова была крикнуть отъезжавшему Юрию Петровичу, что она согласна помириться с ним, что она умоляет его возвратиться в Тарханы и вообще сделает все, что он захочет.
        Но иной голос вернул к жизни Марию Михайловну — голос маленького Миши. Ему еще не было и года; его, в теплой шапочке и в пелерине, вынесли провожать отца. Он испугался, что мать его плачет, и настойчиво, в слезах, стал ласкаться к ней… Мария Михайловна очнулась, целуя сына. С нежной лаской она пожелала взять его, но не смогла — ее руки были слишком слабы, а мальчик еще не мог ходить. Няня понесла его за матерью в дом.
        Мария Михайловна не знала, чем успокоиться самой и чем успокоить сына, и села за фортепьяно, а Мишеньку взяла к себе на руки. Так они просидели долго. Мария Михайловна играла, а ребенок ее слушал, иногда осторожно хватая тонкие, изнеженные пальцы матери. Руки Марии Михайловны отличались красотой, и она их берегла.
        Мать заливалась слезами, и Миша, прижимаясь к ней, тоже плакал. Мария Михайловна целовала нежный затылочек с теплым пухом волос и вглядывалась в личико ребенка; она искала в нем сходство с человеком, который дал ему жизнь. Но сходства не было. Мальчик походил на нее и лицом, и руками, и сложением, но это был его ребенок… Боже мой! Ведь это дитя нарушило ее семейное счастье! После его рождения она тяжело заболела, а если б она была здорова, то Юрий жил бы с ними до сих пор… Но чем виноват дорогой ее сынок? Он так мил, так любит мать. И она полюбила его со дня рождения и всю жизнь будет с ним мягкой и нежной, не станет мучить его так, как мучит ее мать. Когда он будет взрослым и женится, то она будет нежно любить его жену…
        Две няни устало стояли у дверей зала, ожидая приказаний, но Мария Михайловна их не замечала, беседуя и играя с ребенком.
        Голос Арсеньевой спугнул их:
        - Фанюшка приехал!
        Мария Михайловна передала ребенка няням и пошла навстречу гостю.
        Афанасий Алексеевич Столыпин, герой Фридлянда и Бородина, крупный, широкоплечий мужчина, в модном сюртуке, с черным взбитым коком, осторожно подошел к Марии Михайловне, крепко обнял ее и поцеловал.
        - Играла? — спросил он с сожалением. — Меня не подождала. Эх ты, племяша!
        Он очень любил игру Марии Михайловны и готов был слушать ее часами.
        - Ну, пойдем вкушать пищу! Только без тебя не стану.
        Видя, что Мария Михайловна с отвращением думает о еде, он ее опять обнял и повел, приговаривая:
        - Ну, пойдем, пойдем, пощади своего старого дядю, я же голодный, я из Нееловки.
        У Афанасия Алексеевича была в Саратовской губернии деревня Нееловка, и он любил острить и подсмеиваться над этим названием.
        Мария Михайловна покорно шла, увлекаемая его могучей рукой. Вдруг она закашлялась и почувствовала, что неприятная соленая слюна заливает ей горло и рот. Она поднесла мокрый от слез платок к губам, и он окрасился кровью. Испугавшись, Мария Михайловна пошатнулась.
        Арсеньева крикнула, заметив кровь:
        - Доктора, скорее доктора!
        Афанасий Алексеевич поднял племянницу своими могучими руками и отнес ее на диван в кабинет.
        Доктор жил внизу, в комнате для гостей; он быстро подошел к больной, велел принести льду и дал ей глотать какие-то капли. Мария Михайловна вскоре заснула.
        Арсеньева с братом вышла в столовую, а доктор остался дежурить возле Марии Михайловны, а когда она проснулась, велел уложить больную в постель.
        Мария Михайловна терпеливо позволила себя выслушать и приняла лекарство, но как только доктор ушел, снова начала плакать, и снова из горла пошла кровь так сильно, что намокло все полотенце.
        Афанасий Алексеевич подошел к ее постели и сердито стал ее укорять:
        - Ты что ж это, племяш, к утру помереть желаешь? Пойми, что, ежели ты не перестанешь плакать, ты изойдешь кровью, угаснешь в слезах…
        Марию Михайловну поразила эта мысль.
        - Посиди со мной, дядя Фаня. Мне с тобой легче. — Она говорила сипло, с трудом.
        Афанасий Алексеевич решительно отогнал сестрицу свою Елизавету Алексеевну и сам долго рассказывал племяннице разные истории, забавляя ее, а когда убедился, что она наконец заснула, прилег напротив на диване.
        Назавтра он опять пришел ее убеждать:
        - Я не пойму, чего ты хочешь. Жить с мужем? Ну и живи. Долго ли его выписать? А пока изволь выполнять предписания доктора.
        Мария Михайловна не поправлялась, потому что успокоиться не могла. Не помогали ей ни гофманские капли, которыми ее упорно лечила Арсеньева, ни чтение романов в постели.
        Елизавета Алексеевна, тоже потерявшая сон, уговорила дочь ночевать в ее спальной. Всю ночь слышала вздохи дочери, нередко и слезы, а когда заговаривала, то ответа не получала: больная притворялась, что спит. Арсеньева пыталась чем-либо занять ее, уговаривала разобраться в делах имения, но Маша решительно отказалась — это ей было неинтересно.
        Сипота в горле усилилась, могло опять начаться кровохарканье. Мария Михайловна все более и более раздражалась своей болезнью и сочувствовала всем болящим.
        Домашний доктор Теодор Массиу, горбоносый, лысый старик в очках, приехал с Мещериновыми в Тарханы из Москвы, Он был полковым врачом во французской армии. В дни московского пожара горящее бревно переломило ему ногу, и он отстал от французов. Оставшись в Москве, он начал практиковать, но зарабатывал мало. Его приютили Мещериновы, и он успешно лечил весь дом.
        Когда заболела Мария Михайловна, Арсеньева, разуверившись в силах «светил», обратилась как-то к нему. Доктор понравился ей внимательностью, выдержкой, дельными советами. Она пригласила его жить в Тарханах и решила, что, ежели он будет лечить плохо, она его выгонит, а пока пусть живет; в случае чего не поймет, можно будет пригласить ему на помощь лучших докторов. Но доктор лечил старательно, а главное, был очень терпелив. Он присутствовал за общим столом и восхищался вкусными русскими блюдами.
        Арсеньева над ним подсмеивалась:
        - Еще бы! Русская еда самая вкусная, самая плотная. Русскую икру знает весь мир, русский хлеб славится. А ваш брат французик что потребляет? Лягушек под бешемелью, слизняков с лимончиком, раков да черепах, а самой полезной кашей, гречневой, французы свиней кормят!
        Доктор, смущенный шутками помещицы, возражать ей не смел.
        Арсеньева отправляла его лечить крестьян, и он на старости лет начал волей-неволей изучение русского языка, но — увы! — бесполезно. Русские пациенты его не понимали.
        Однажды за обедом доктор рассказал, что нашел у одной молодой женщины язву на ноге, что ее можно излечить, давая специальное лекарство, но у крестьянки денег на это нет. Выслушав доктора, Мария Михайловна вызвалась помогать ему. Арсеньева испугалась: зачем ей ходить к больным? Может сама заразиться или принести заразу ребенку. Но Мария Михайловна настаивала, и Елизавета Алексеевна согласилась — все-таки несколько часов в день Машенька будет занята.
        Послали кучера Никанорку в Пензу и велели ему закупить медикаменты по списку. Арсеньева ахнула, увидев, какую корзину с пузырьками и мазями привез Никанор. Она заинтересовалась, вытянула склянку наудачу и вздрогнула — на пузырьке была зловещая этикетка с напечатанным рисунком: череп и перекрещенные кости. Это был яд.
        Доктор объяснил, что с этим медикаментом надо обращаться осторожно, что в небольших дозах он приносит только пользу.
        Составив аптечку, Мария Михайловна стала ходить по деревне, раздавая лекарства больным. Но не только лекарства относила она им, не только перевязки делала — иногда вместе с пилюлями и порошками она давала им свои старые платья, мешочек с сахаром, чаем или кофе.
        Мать все это видела, но дочери не перечила.
        Мария Михайловна выходила из дому тихая, бледная, сопровождаемая мальчиком-слугой, который носил за ней аптечные снадобья, и переходила от одного крестьянского двора к другому с утешением и помощью; и казалось, ей самой становится легче оттого, что она помогает болящим. Но дома она изнемогала от тоски. К соседям не ездила и не любила сидеть с гостями, а больше бродила по комнатам с заложенными за спину руками.
        Большую часть дня Мария Михайловна возилась с болезненным сыном своим. И любовь и горе выплакала она над его головой. Он начинал говорить первые слова, и это ее восхищало. Она брала ребенка к себе на колени и играла на фортепьяно, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно. Звуки музыки волновали Мишу: он внимательно слушал, и слезы катились по его личику — мать передала ему необычайную чуткость свою.
        Ребенок часто болел — то сильный жар, то сыпь и нарывы, то непрестанный крик указывали на то, что ребенок страдает. Наконец наступали недолгие счастливые дни, когда Миша бывал здоров.
        Зима тянулась бесконечно. Сугробы снега в саду, вой собак по ночам, волки, которые во тьме подходили к двору, чтобы задрать овец, петушиное пение поутру, ворчливый голос Арсеньевой, которая неутомимо отдавала хозяйственные распоряжения, — вот из чего складывался день. Приезжали гости, но с двумя только любила беседовать Мария Михайловна — с Григорием Васильевичем Арсеньевым, братом отца, и с дядей Афанасием.
        Григорий Васильевич походил на брата своего, Михаила Васильевича. Он приезжал с букетами, сорванными в цветнике и в оранжерее, галантно раскланивался и подавал цветы племяннице. С дядей Мария Михайловна говорила об отце, вспоминала разные случаи из жизни Михаила Васильевича. Когда Арсеньева уходила, дядя хвалил Юрия Петровича и удивлялся, почему его так не любит Елизавета Алексеевна. Намекая на тяжелый характер Арсеньевой, он нашептывал Машеньке:
        - Уж на что покорен и терпелив был Михаил Васильевич, а и то довольно часто на нее жаловался!
        Дядя Афанасий по возрасту казался скорее братом, чем дядей. Он приезжал с корзинами фруктов или ягод, которые выращены были у него в парниках, а тепличных цветов он не любил.
        - Да ну их, эти веники! — говаривал он пренебрежительно даже о самых лучших букетах.
        Афанасий Алексеевич входил в комнату огромный, загорелый, свежий, потому что бывал он много времени на воздухе и как страстный охотник не курил. Он почтительно целовал руку сестры и вызывал Марию Михайловну.
        - Ну как, племяш? — говорил он, заключая ее в широкие объятия. — Сознавайся, сколько романов за ночь прочитала?
        И они, пренебрегая расписанием дня, в неурочное время ели яблоки у окошка, и Мария Михайловна с интересом слушала его рассказы.
        Юрий Петрович был ниже своей жены, а с дядей Афанасием Мария Михайловна была под пару: оба высокие, черноволосые, смуглые. Они были схожи чертами, как брат и сестра, но выражение лиц их резко отличалось — мечтательность, наивность и страдание не оставляли Марию Михайловну, а лицо Афанасия Алексеевича постоянно меняло выражение: то выжидательная хитрость в глазах, то нежность, то неожиданная жесткость. Но глаза его были хороши — умные, проницательные.
        Арсеньева, любуясь, как хорошо они проводят время вдвоем, думала: вот ежели бы Машеньке такого мужа, как Афанасий, то все бы пошло по-другому!
        Дядю Афанасия часто водили в детскую. Миша рос медленно, ходить еще не начал, а ползал по полу, не вставая на ноги. Головка у него была большая, ноги плохо поддерживали тяжесть тела. Миша любил чертить мелом на полу, и, несмотря на то что няня старалась отучить его от этой «пачкотни», бабушка и мать велели ему не мешать.
        Елизавета Алексеевна, помня пророчество повитухи, говорила дочери:
        - А может, знаменитый живописец будет?
        На это Мария Михайловна, влюбленно глядя на сына, отвечала:
        - Дай-то бог!
        Миша делался с каждым днем все милее. Но мысли Марии Михайловны постоянно улетали к мужу. Где он? Что он делает? Думает ли о ней? Боже мой! Она бы могла быть с ним, ежели бы не заболела!
        Она вздыхала, ревнуя и заливаясь слезами. Ей не хотелось никуда выходить, и она ходила по залу, ломала руки, вглядывалась в зеркала и ужасалась перемене, которая произошла в ее наружности. Бледность и худоба ее старили. Веки припухли, покраснели от постоянных слез. Чтобы забыться, она шла к ребенку и опять расстраивалась: доктор нашел у Миши золотуху и прописал особую диету. Целуя и лаская сына, она замечала в глазах его страдальческое выражение и, пугаясь, звала бабушку на помощь. Тогда Арсеньева, делая веселое лицо, разгоняла страхи дочери.
        По вечерам Мария Михайловна любила писать Юрию Петровичу, но он отвечал ей редко, поэтому она многие свои письма сжигала; приятнее ей было писать в безответном дневнике или же сочинять стихи и записывать их в альбом.
        Весной она стала чаще выходить из дому, бродила по саду, но ее раздражало, что она не может быть наедине с Мишей. Сзади плелись пожилая бонна Христина Осиповна и молодые здоровые няни, которые легко поднимали ребенка и носили на руках.
        Неожиданно летом прошел слух, что Юрий Петрович вернулся к Кропотово и живет там уже неделю. О господи, приехал к матери, а к ней, к любящей его жене, не едет!.. Правда, Анна Васильевна сильно болеет.
        В слезах Мария Михайловна пошла в детскую. Миша тотчас же прильнул к ней и взобрался на колени.
        - Зачем плачешь? — спросил он, не умея еще выговаривать некоторые звуки.
        Пальчиком он осторожно трогал ее веки; ему не было еще двух лет, но он уже говорил всё.
        - Милый!..
        - Баба говорит: мама больна.
        - Ничего! Может, бог даст, поправлюсь…
        - Мама, пойдем, там бом-бом! — И он тащил ее за руки, указывая на зал, где стояло фортепьяно.
        Она согласилась на его просьбу и стала играть сначала для утехи ребенка, а потом, увлекшись, спела романс своего сочинения, подбирая музыку к написанным ею стихам:
        Кто сердцу может быть милее,
        Бесценный друг, тебя?
        Без воздуха могу скорее
        Прожить, чем без тебя!
        Всю радость в жизни, утешенье
        Имею от тебя.
        С тобой повсюду наслажденье
        И мрачность без тебя.
        Когда она окончила, то заметила, что Миша неподвижно ее слушал и тихие слезы катились у него из глаз.
        - Вот и ты заплакал! Разве можно? — целуя его, говорила мать.
        - Я, мама, так. Смотри: больше слез нет! — И он, улыбаясь, запрыгал.
        Мать отдала мальчика няньке и продолжала петь жалобно и надрывно, как раненая птица. Неожиданно она почувствовала, что любимые руки обнимают ее, и вздрогнула.
        Юрий Петрович, веселый, такой же красивый, как в первый день встречи, сверкая жемчужными зубами, смеялся, поддразнивая жену, что она испугалась его появления.
        Они сидели до сумерек, и он рассказывал, что приехал с надеждой, что она поправилась, что они заживут так же хорошо, как и в первый год брака.
        Мария Михайловна сожалела, что она не береглась и недостаточно заботилась о своем здоровье. Юрий Петрович клялся, что без нее ему жизнь не в жизнь. Он вспоминал, как они жили в Петербурге и в Москве. Одному скучно. Надоела холостая жизнь, хочется жить с ней, со своей родной женушкой. Скучала ли она без него? Вспоминала ли?
        Она спела ему свои стихи, и он обещал ей написать ответ.
        Опьяненная его словами, счастливая, Мария Михайловна опять ожила. На этот раз Арсеньева боялась нарушить радость дочери и не выходила из своих комнат, сказываясь больной. Но Мария Михайловна пришла напомнить ей, что она не исполнила своего обещания — не выплатила всех денег в срок, указанный в векселе, а срок истекал 21 августа. Машенька так волновалась, что Арсеньевой пришлось тряхнуть мошной.
        Юрий Петрович уговорил Марию Михайловну съездить с ним в Кропотово и там ответил ей на стихи тоже стихами:
        Я не скажу тебе «люблю»,
        Всеобщей моде подражая:
        Как часто говорят «люблю»,
        Совсем о том не помышляя!
        И слово ли одно «люблю»
        В себе всю нежность заключает?
        Нет, мало говорить «люблю»,
        Коль сердце то не повторяет.
        Кто часто говорит «люблю»,
        Тот редко и любить умеет.
        Иной не вымолвит «люблю»,
        А чувством только пламенеет.
        Так я не говорю «люблю»,
        Храня молчанье осторожно,
        Но верно так тебя люблю,
        Как только мне любить возможно.
        Кропотово, 26 августа 1816 г.
        Он привез Марию Михайловну домой, искренне огорченный ее болезненным состоянием, просил ее заботиться о своем здоровье, благословил сына и вскоре опять уехал в Москву.
        Глава V
        Жизнь Марии Михайловны на волоске. Вызов Юрия Петровича из Москвы. Последнее объяснение. Смерть Марии Михайловны Лермантовой
        Неожиданно послышался звон разбитой посуды. Арсеньева вздрогнула и, забывшись, крикнула по привычке:
        - Липка!
        Потом вспомнила, что Олимпиада вот уже полгода лежит; нога ее, переломленная в бедре, никак не срасталась.
        При Арсеньевой всегда находилось несколько горничных разного возраста, и у каждой из них были свои обязанности. Еще подростком Даша Куртина отмечена была Арсеньевой как хорошая работница. Основным золотым свойством Даши был ее характер. Исполнительная, точная, наблюдательная, она всегда могла ответить, куда и кто что положил, уронил, забросил, и по первому же требованию приносила нужную вещь.
        Очки, которые вечно теряла Арсеньева, коробка с вышиванием, обувь, которую она меняла несколько раз в день, — все это Даша относила и складывала на свое место. Кроме того, она наблюдала за своей госпожой и ее гостями, изучая их малейшие привычки, и скоро поняла, что от нее требуется. Она всегда молчала, как немая, однако, если Арсеньева ее о чем-либо спрашивала, Даша отвечала так подробно, что сразу заметно было: она действительно знает то, о чем ее спрашивают.
        Даша имела еще одно свойство, которое очень нравилось Арсеньевой: она любила рассказывать о том, что случилось в доме, и передавать все, что говорили и делали слуги, поэтому Арсеньева постепенно приблизила ее к себе. Даша была очень чистоплотной: она всегда ходила в чистых фартуках и свое неизменное платье из домотканого холста, выкрашенное в прочный синий кубовый цвет, постоянно стирала и гладила. Наружность Даши тоже нравилась Арсеньевой: хотя глаза у нее были узкие и маленькие, но умные, цвет лица очень чистый, скулы немного выдавались, особенно когда она улыбалась. Арсеньева хоть и находила, что Олимпиада много лет была незаменимой, но Даша оказалась, пожалуй, лучше.
        Когда надо было расследовать какое-либо происшествие, Арсеньева посылала Дашу.
        - Что это? Верно, мерзавцы что-нибудь разбили, — сказала Арсеньева, услышав звон посуды. — Сбегай-ка да узнай!
        Через минуту Дарья вернулась и донесла:
        - Ваша хрустальная кружка с позолоченной ручкой и с вензелем вдребезги разбилась.
        Арсеньева взволновалась:
        - Ах злодеи! Кто разбил? Кто этот окаянный?
        - Васька-поваренок.
        Арсеньева бранилась:
        - Пошли его сюда скорей! Уж я дам ему, разбойнику, березовой каши!
        Дарья быстро сбегала в буфетную за провинившимся. Васька, красный и потный от волнения, предстал перед помещицей.




        Арсеньева стала допрашивать его:
        - Как ты это сделал, мерзавец?.. Знаешь ли, что кружка пятнадцать рублей стоит? Отвечай же, болван! Знаешь ли ты, что я у тебя эти деньги из жалованья вычту?[5 - Как общее правило, жалованье дворовым не выплачивалось, однако в отдельных случаях выплата жалованья производилась, о чем есть ряд упоминаний у А. И. Герцена, И. С. Тургенева, Д. В. Григоровича и даже у М. Ю. Лермонтова. Так, в пьесе его «Menschen und Leidenschaften» Марфа Ивановна, узнав, что Васька-поваренок разбил хрустальную кружку, отчитывает его. «Как ты это сделал, мерзавец?.. Знаешь ли, что она (кружка) 15 рублей стоит? Эти деньги я у тебя из жалованья вычту». (Примеч. автора.)] Ну, говори!
        Мальчик хотел что-то сказать, но Арсеньева его перебила:
        - Как, ты еще оправдываться хочешь?.. Эй! В плети его, на конюшню!
        Он побледнел и молча поклонился в ноги.
        Арсеньева кричала:
        - Вздор! Я этим поклонам не верю… Убирайся с чертом, прости, боже, мое прегрешение… Убирайся!
        Мальчик, на лице которого было написано отчаяние, вышел.
        Арсеньева не унималась:
        - Моя лучшая кружка с золотой ручкой и моим вензелем!.. Нельзя ли, Дашка, ее поправить, склеить хоть как-нибудь?
        - Ни под каким видом нельзя-с.
        Мария Михайловна с отвращением наблюдала подобные сцены, но, приученная с детства, и не пыталась протестовать — мать не любила вмешательства в свои дела.
        Вскоре после отъезда мужа Мария Михайловна опять заболела — опять показалась из горла кровь. Даша сообщила Арсеньевой, что Мария Михайловна иногда пила рюмочками уксус и говорила, вздыхая, что от этого скорей можно умереть. Арсеньева стала проверять, и оказалось, что это действительно так. Она пошла допрашивать дочь. Мария Михайловна горько улыбнулась и сказала, что так жить, как она живет, не стоит, а выхода из своего положения она не видит.
        Арсеньева долго ее уговаривала, но Мария Михайловна улыбалась нежной блуждающей улыбкой и молчала.
        Тогда Арсеньева решила переехать на зиму в Пензу. Там доктора, аптека, удобств гораздо больше, чем в деревне.
        В Пензе теперь жил отец — Алексей Емельянович. Впрочем, он знал, что проживет недолго. Пьянство и кутежи истощили его богатырское здоровье, и он чувствовал приближение смерти. Однако он говорил, что слаб телом, но еще бодр духом. За обедом он сидел за общим столом, хотя и не снимал тулупа, потому что мерз. Его водили из одной комнаты в другую, — он уже не смел ходить один — каждый раз падал. Но он мечтал поправиться на Кавказе, где купил себе имение. Одно слово о Кавказе веселило его, как ребенка, он был уверен, что там может помолодеть и запастись здоровьем, собирался туда выехать весной, только ждал, что приедет его любимый сын Николай, который стал недавно генералом. Алексей Емельянович так любил сына, что когда смотрел на его портрет, то на глазах его показывались слезы умиления.
        В Пензе веселее, чем в Тарханах. Там театры, родственники, знакомые.
        Когда сестра Наталья Алексеевна узнала, что Арсеньева хочет снять дом в Пензе на зиму, она разослала своих дворовых искать квартиру. Однако Арсеньевой не удалось устроиться в Пензе: все лучшие дома были заняты, надо было хлопотать раньше, с осени. Хозяева домов говорили, что на будущий год — пожалуйста, а среди зимы отказывать жильцам нельзя, потому что деньги взяты вперед.
        Зато Наталья Алексеевна наезжала в Тарханы то с детьми, то одна и привозила пензенских докторов. Когда она входила в комнату Маши, громадная, здоровая, то, несмотря на свой апломб, сразу же притихала. В комнате больной было душно: повсюду оранжерейные цветы, кровь на полотенцах, ряды склянок с лекарствами, неуловимо приторный, зловещий запах…
        Мария Михайловна лежала, склонив голову на подушку, с распущенной спутанной косой. Арсеньева стояла перед ней, подавая питье. Горничные в белых платьях постоянно сновали, ухаживая за больной, вынося корпию, окрашенную кровью.
        Доктора из Пензы определили: у Марии Михайловны чахотка, или сухотка, — болезнь опасная, и жизнь ее на волоске. Постоянный кашель ее губит, и надо избегать простуды: вставать нельзя ни на минуту. Она лежала под одеялами, накрытая сверху меховой ротондой, потому что ее все время знобило, и молча смотрела в окна на осеннее бледное небо, которое светилось сквозь кисейные занавески.
        С каждым днем Марии Михайловне становилось все хуже и хуже. Иногда ей казалось — свет темнеет в глазах. Может, она умирает? Она приподнималась на локте и смотрела в открытую дверь детской. Миша ползал по полу, чертя мелом непонятные линии.
        В ноябре Мария Михайловна почувствовала себя так плохо, что ей уже не хотелось вставать. Она поняла, что умирает, и ее начала мучить мысль: как же без нее будут жить в Тарханах? Не будет ли мать обижать Юрия Петровича? За сына она беспокоилась меньше — Арсеньева полюбила мальчика. Когда пришла мать и начала расспрашивать о здоровье, Мария Михайловна сказала, отвернувшись:
        - Я была бы здорова, маменька, ежели бы вы любили моего мужа хоть немножко!
        Арсеньева стала клясться, что по отношению к зятю у нее нет никакого коварства, но Мария Михайловна настаивала:
        - Умоляю вас, маменька, дайте обещание: ежели меня не станет, вы полюбите Юрия Петровича, как родного сына.
        - Что ты болтаешь, друг мой! Я же умру раньше тебя. А что касается Юрия Петровича, так я всегда относилась к нему хорошо — и денег давала, и всем столичным родным представила как зятя…
        Мария Михайловна ее перебила:
        - Поклянитесь, маменька! Помните: он меня любит… Я чувствую, что умираю. А Мишу не покиньте своей заботой — ведь он вам внук родной!
        Глаза Арсеньевой блеснули:
        - Люблю Мишеньку, истинный бог! До последнего дыхания буду его беречь.
        - Любите его всегда, маменька…
        Голос Марии Михайловны пресекся. Она смотрела в детскую на сына, и молчаливый укоризненный взгляд ее показывал, что она еще хочет что-то сказать, но голос ее снова прервался. Наконец она вытребовала обещание: Арсеньева поклялась, что в случае смерти Марии Михайловны она положит все силы на воспитание ребенка.
        Но нет, нужно другое: ей необходимо вылечиться! Немедля же Юрию Петровичу было послано извещение о том, что Мария Михайловна серьезно больна, и он вскоре приехал из Москвы в Тарханы в сопровождении врача.
        Юрий Петрович приехал и ахнул. Не сумев скрыть свое отчаяние, он зарыдал, обнимая жену. Стоя на коленях, он казнил себя за то, что так долго отсутствовал. Мария Михайловна тотчас же встала, приоделась, обедала со всеми в столовой. Елизавета Алексеевна изумилась: куда девалась ее болезнь?
        Супруги вместе прошли в детскую и любовались ребенком. Его носила на руках няня Лукерья, по-прежнему скромная, красивая и преданная.
        Юрий Петрович стал ее расспрашивать про сына, и она рассказала:
        - Уж очень любопытен Мишенька! Что ни увидит, все спрашивает: зачем да почему? А уж вспыльчив, точно порох! Надумалось ему нынче бросать тарелки и стаканы на пол, ну так и рвется, плачет: «Дай!» Дала ему — бросил и успокоился.
        Юрий Петрович засмеялся!
        - Характерный! Знаешь, Маша, он очень вырос, Сколько ему?
        - Два года пять месяцев двадцать один день, — быстро ответила Лукерья и сообщила, что Арсеньева, мечтая видеть поскорее внука большим мальчиком, ежедневно высчитывала его возраст.
        Когда Миша потянулся к матери, Юрий Петрович взял его на руки, поставил и обратил внимание, что у ребенка ноги колесом — кривые и нестройные. Он спросил жену:
        - Золотуха?
        - Да. Такая напасть…
        - В душной спальне держите, на кружевах, на перинах. Негоже это мальчику. Надо его в сад выводить почаще… — Юрий Петрович задумался, разглядывая сына. — Я поражен, как он схож с тобою, Машенька! Он не в меня.
        Мария Михайловна прижала Мишу к себе, целуя!
        - Сокровище мое! Ангел мой! Душенька! — И приказала сыну: — Поцелуй папеньку!
        К вечеру Мария Михайловна ушла с мужем в свою комнату, и они не вышли к ужину. Арсеньева послала подслушать: между супругами началось крупное объяснение. Из комнаты слышались бурные крики и угрозы. Вечер переходил в ночь, Арсеньева сидела у Мишиной кроватки и прислушивалась: объяснение супругов продолжалось. Слышался отчаянный голос Юрия Петровича. Мария Михайловна что-то возражала и плакала. У Арсеньевой колотилось сердце — больной давно пора спать, а он ее терзает. Хотелось пойти вниз, оттащить Машу от мужа, привести сюда и уложить в постель.
        Но, по-видимому, дочку гораздо более занимал неприятный разговор с мужем, чем спокойная беседа с матерью в мягкой кровати. Арсеньева взглянула на часы. Третий час ночи!.. Когда же спать? Она опять прислушалась. Голоса не умолкали. Неистовый спор продолжался. Вдруг раздался жалобный крик Марии Михайловны и глухой стук. Упала она, что ли?.. Все стихло.
        Арсеньева вздрогнула и похолодела. Что делать? Боже мой, что делать?.. Бедная, бедная, что с ней?
        Вдруг в темноте послышались шаги по лестнице, и на пороге спальной, со свечой в руке, в черном бархатном халате, появился Юрий Петрович. Он тяжело дышал.
        - Идите, только скорее! Скорее идите: Мария Михайловна кончается…
        Чувствуя, что ноги ее стали тяжелыми, как утюги, Арсеньева вскочила и, дрожа, поспешила вниз. Мария Михайловна лежала на кровати, бессильно склонив голову набок и закрыв глаза. Изо рта ее обильно текли кровавые струи.
        Стоя на коленях у кровати, Арсеньева распорядилась позвать врача, прибывшего из Москвы.
        - Девочка моя, ангел мой, очнись!
        Мария Михайловна медленно приоткрыла глаза.
        - Жива! — в восторге крикнула Арсеньева и стала оттирать ей руки и ноги.
        Но судороги участились, и вскоре тело молодой женщины вытянулось. Последний вздох ее был так долог, что вспоминать об этом было нестерпимо…
        Страшное объяснение было у Арсеньевой с зятем поутру. Она сказала, что Мария Михайловна так страдала, что желала себе смерти. Он оправдывал себя во всем, но Арсеньева упрекала его… Юрий Петрович утверждал, что он приехал не ссориться с женой, а мириться, что болезнь Марии Михайловны была разгадана врачами уже давно. Арсеньева ничего не хотела слушать.
        - Проклинаю! — хрипела она задыхаясь. — Ты ее убил! От чахотки ли она умерла или от чего другого — все ты виноват! Ступай с глаз моих вон! Злодей! Змея!
        Она выпрямилась, гневная и громадная, и вытянула руку.
        Юрий Петрович в ужасе поспешил выйти из комнаты. Арсеньева тяжело повалилась в кресло. У нее отнялись ноги.
        Глава VI
        Похороны Марии Михайловны. Спор Арсеньевой с Юрием Петровичем, кто возьмет себе ребенка. «Заемное письмо»
        Он был дитя, когда в тесовый гроб
        Его родную с пеньем уложили.
        Он помнил, что над нею черный поп
        Читал большую книгу, что кадили
        И прочее и что, закрыв весь лоб
        Большим платком, отец стоял в молчанье.
        И что когда последнее лобзанье
        Ему велели матери отдать,
        То стал он громко плакать и кричать…
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Тело Марии Михайловны в желтом глазетовом гробу поставили в зале и усыпали оранжерейными цветами.
        В зале с утра сновали и стояли чужие люди. Дьячок заунывно и монотонно читал псалтырь. Служили панихиды. Миша ходил в зал вместе с Арсеньевой; она садилась в кресло, потому что не могла долго стоять.
        Мария Михайловна лежала высоко — гроб стоял на столе; мальчика подняли на руки и показали. Его поразило изменившееся лицо матери с бумажным венчиком на лбу, и он тихо спросил у бабушки:
        - А скоро она встанет?
        Арсеньева отвечала в слезах:
        - Никогда она не встанет…
        Погребли Марию Михайловну в Тарханах рядом с отцом. Арсеньева, обливаясь слезами, твердила одно: что Юрий Петрович довел жену до могилы.
        На другой день после похорон Юрий Петрович послал лакея на половину Арсеньевой — с предупреждением, что он через час намерен выехать в Кропотово и возьмет с собой сына в отчий дом.
        Арсеньева лежала на софе в кабинете Михаила Васильевича, под своим собственным портретом. Миша сидел рядом с ней, разбирая кубики, и внимательно прислушивался к беседе.
        Вокруг Арсеньевой собрались ближайшие родственники — брат Афанасий и все Арсеньевы: братья мужа с их женами и золовки Дарья, Марья и Варвара.
        Услыхав неожиданное решение зятя, Арсеньева задрожала и побледнела. Привстав, она обвела присутствующих блуждающим грозным взором:
        - Пусть только попробует отнять у меня Мишеньку! — Она схватила ребенка в объятия и крепко прижала к себе. — Пусть только попробует!
        Мальчик вздрогнул, заплакал и крепко обнял бабушку за шею.
        Афанасий Алексеевич в раздумье зашагал по комнате. Он заложил за спину руки, подошел к Арсеньевой и молвил предостерегающе:
        - Вы с ним поосторожнее, сестрица! Отец имеет больше прав на ребенка, нежели бабка.
        Арсеньева беспомощно озиралась. Григорий Васильевич и другие братья подтвердили мнение Столыпина.
        - Разве я могу расстаться с ним? — плача и лаская ребенка, говорила Арсеньева.
        Взволнованный мальчик, сочувствуя бабушке, прильнул к ее щеке.
        Гости молчали волнуясь.
        - Попробую его улакомить! — решительно сказал Афанасий Алексеевич.
        - Веди его сюда! — вдогонку крикнула ему Арсеньева, откидываясь на подушки.
        Афанасий Алексеевич нашел Юрия Петровича в саду. Он сидел на садовой скамейке, одетый по-зимнему, готовый к отъезду, и чертил хлыстом узоры на снегу.
        - Едешь? — спросил Афанасий Алексеевич, сердечно здороваясь с Юрием Петровичем. — И Мишу тоже забираешь? Эх, ты!
        - И возьму. Мой сын!
        - А что ты с ним будешь делать без матери?
        - Сестры его будут воспитывать.
        - Оставь. Сестрицы твои замуж повыходят и своих качать будут, а сейчас они заняты уходом за больной матерью. А тебе… будет ли у тебя время с ним возиться? Разве что жениться соберешься… Эх, бедная Мария Михайловна!
        - Я не женюсь, — искренне сказал Юрий Петрович. — Я не женюсь. Пусть сестры…
        - Нужен ли он твоим сестрам? Вот уж на твоем месте я никогда бы не связывался с ними — просить сестер об одолжении, чтобы всю жизнь упрекали: «Ты нам, девушкам, навязал своего сына, жизнь нам загубил, мы из-за тебя замуж не вышли…»
        - Ты думаешь, они попрекать станут?
        - Вестимо. Скажу тебе, что наблюдал: девицы не умеют ходить за ребенком, пока своего не родят.
        - Ну, няню приставлю и бонну…
        - Чужим людям доверишь сына? Нет, брось, Юрий Петрович, эту затею, брось. Такую глупость сделаешь, если возьмешь к себе сына!.. Подумай: сестрица моя рассердится, денег на его воспитание не даст. Или ты сам вместо свободной жизни сядешь колыбель качать?
        - Ты так думаешь?.. — раздумчиво спросил Юрий Петрович.
        - Ему сейчас женская рука нужна, друг ты мой милый, Юрий Петрович! Бабушка его червонцами осыплет — оставь лучше ей. И для людей прилично: дескать, все врет теща на зятя, зять-то хороший, какую жертву ей принес! В уважение к ее горю ей сына родного оставил, охраняя ее священные чувства. А ежели тебе охота сына иметь, ты можешь это осуществить… Другие дети, может быть, еще лучше будут.
        - Не знаю… — раздумчиво произнес Юрий Петрович. — Мне мальчик нравится. На нее похож. Я теперь решил жить в Кропотове, буду заниматься хозяйством, поэтому и хотел бы взять сына…
        - А ты спроси Лизавету Алексеевну, возможно, она тебе поможет хозяйничать, а то ты ведь не при деньгах…
        - Она не даст, — убежденно сказал Юрий Петрович. — Жена у нее для меня каждую копейку выпрашивала.
        - Пойдем, пойдем к ней! — говорил Афанасий Алексеевич, обнимая и подталкивая нежнейшим образом Юрия Петровича своими могучими руками, способными гнуть подковы.
        - Да я же одет по-дорожному! — протестовал Юрий Петрович.
        Но, пока он упирался, Афанасий Алексеевич уже ввел его в дом, и вскоре они оказались у двери кабинета.
        Он так и предстал перед тещей, в шубе, в высоких сапогах, с шапкой в руке.
        - Едва его поймал! — говорил Афанасий Алексеевич, не выпуская из объятий свою добычу и подводя Юрия Петровича все ближе к Арсеньевой. — Подумайте, стеснялся идти прощаться! Нет, дружок, от тещи, как говорится, никуда не уйдешь.
        Юрий Петрович молчал. Лакей подставил ему стул, и он машинально сел, нервно играя шапкой.
        - Ты в Кропотово собираешься? — спросил Григорий Васильевич.
        - Да. Придется заниматься делами имения. Я решил тоже осесть, заняться хозяйством, растить сына.
        Юрий Петрович обращался главным образом к Григорию Васильевичу.
        Он знал дядю Гришу с детства и вспоминал, как уважала его Анна Васильевна, его мать. На Арсеньеву же он не смотрел, но она сурово вступила в разговор.
        - Не отдам Мишу. Она мне его завещала. И не проси: он мой. Он, слава богу, — Арсеньева уничтожающе посмотрела на Юрия Петровича, — не в тебя!
        Юрий Петрович негодующе ответил, обращаясь ко всем присутствующим:
        - Извольте видеть! Я должен отречься от родного сына, потакая ей! — Сердясь на Арсеньеву, Юрий Петрович даже не хотел произносить ее имени. — Не будет этого, не будет! Это мой сын от женщины, которую я обожал, и он должен быть со мной. Мои незамужние сестры посвятят свою жизнь его воспитанию…
        Арсеньева ядовито вставила свое словечко:
        - И его новая жена, злая мачеха, будет калечить моего родного Мишеньку? — Неожиданно для всех она заплакала в голос. — Что вы думаете? — обратилась она к присутствующим, дрожа и рыдая. — Он уверяет, что скоро не женится! Воображаю!
        Афанасий Алексеевич остановил Арсеньеву:
        - Погоди, погоди, сестрица. Ты говоришь так, что Юрий Петрович обидеться может. Конечно, в том, что он женится, двух мнений нет…
        - Я не женюсь, — опуская глаза, угрюмо сказал Юрий Петрович, — и мачехи у Миши не будет…
        Сестры Арсеньевы: вдовая Дарья и незамужние Марья и Варвара — стали перешептываться, и Дарья Васильевна осмелилась заговорить:
        - Насчет женитьбы, Юшенька, не закаивайся.
        - Не женюсь, — упрямо повторил Юрий Петрович, Тем временем Арсеньева почувствовала сильные боли в сердце и прилегла на диване.
        Дарья Васильевна продолжала, обращаясь к Юрию Петровичу:
        - Ты бы не брал с собой сыночка, Юшенька! Девицам не до него, а тут он с бабушкой.
        - А на какие средства его растить будут? — отозвалась Арсеньева, прерывисто вздыхая. — Сможет ли капитан Лермантов тратиться на докторов, на лекарства, на учителей?
        Уморит он моего Мишеньку, уморит!.. Уж я не говорю про себя. Никакого сострадания ко мне, старой женщине, он не имеет, а я, наверное, последний год доживаю… Уж дождался бы моей смерти…
        Слезы текли по ее пожелтевшим щекам. Ребенок поднял на отца недоумевающие ясные глаза, и Юрий Петрович невольно смутился. Он понимал свое положение. Действительно, а вдруг Арсеньева умрет с горя, и все скажут, что тещу погубил он, захудалый тульский помещик…
        - Прокормлю как-нибудь, — крепясь и сдерживаясь, отпарировал Юрий Петрович. — На черном хлебе и молоке ребенок только здоровее станет.
        - Вы слыхали? — грозно произнесла Арсеньева, приподнимаясь. — Хочет везти к себе Мишу и черным хлебом кормить! Денег, видите ли, у него нет. А сколько он промотал за два года?
        Юрий Петрович ответил с искренним раскаянием:
        - Эх, ежели бы я заново стал тратить свои деньги, то, может, скопил бы…
        Он простодушно высказал заветную мысль свою, но все присутствующие разом обернулись к Арсеньевой.
        Афанасий Алексеевич молвил:
        - Сестра может помочь тебе, Юрий Петрович, даст еще денег, чтобы ты стал разумно хозяйствовать. Только если она тебя уважит, то и ты ее уважь: не увози сына.
        Арсеньева насторожилась, слыша, что Юрий Петрович жалеет о деньгах, и ответила равнодушно:
        - За Мишу пусть берет сколько захочет. Всё отдам. Имение даже отдам за ребенка. Знаю, что скоро умру. Только пусть мне на закатные дни оставит Мишеньку, ангела моего…
        Афанасий Алексеевич взглядом приказал сестре замолчать, велел принести чернил и бумаги и составил заемное письмо, в котором опять-таки будто бы Юрий Петрович выдавал Арсеньевой двадцать пять тысяч ассигнациями. Когда письмо было составлено, подписались свидетели — Афанасий Алексеевич Столыпин и Григорий Васильевич Арсеньев. Они уговорились завтра закрепить этот документ в суде.
        Юрий Петрович встал и добавил:
        - Я это только в уважение болезни Елизаветы Алексеевны делаю. А как только Мишенька подрастет, годика через два, я его к себе возьму. Оставлю только на время, пока все в расстроенных чувствах…
        - Ладно, Юшенька, ладно! Мы все знаем, что ты человек добрый! — успокаивал Юрия Петровича Афанасий Алексеевич и, обняв его, повел к двери. — Пойдем, Григорий Васильевич, с нами. Пойдем закусим, переночуем, а завтра с утра в город. Нынче не поспеем.
        28 февраля 1817 года в книге Чембарского уездного суда был записан новый документ, второе заемное письмо. Хлопоча о совершении формальностей и ожидая получения денег, Юрий Петрович задержался в Тарханах и выехал оттуда на девятый день после смерти жены в свое имение Кропотово, Тульской губернии, увозя с собой восемь тысяч рублей ассигнациями и надеясь получить остальные причитающиеся ему деньги в течение года.
        Глава VII
        Юрий Петрович желает получить имение Арсеньевой. Печаль и смятение в Тарханах
        Трагическая кончина Марии Михайловны подкосила здоровье Арсеньевой. В молодости в минуты сильных волнений она чувствовала, что деревенеет — руки и ноги переставали ей повиноваться, и только через некоторое время она начинала двигаться, как обычно. Но на этот раз одеревенелость не проходила. Арсеньева совсем не могла ходить, и только после того как доктор заставил ее выпить какие-то мерзкие микстуры, она стала немного передвигаться по комнате, и то с помощью палки; выходить же она никуда не могла. Елизавета Алексеевна поседела в ту страшную ночь, и волосы ее перестали виться: она стала плохо видеть, пришлось часто надевать очки; лицо ее пожелтело и покрылось морщинами. Сорокачетырехлетняя могучая, полная сил женщина согнулась, как девяностолетняя старуха. Теперь ей казалось, что она проживет недолго, и одного она стала добиваться — чтобы внук остался с ней последние годы ее жизни.
        Всем посещавшим ее Арсеньева, как в бреду, объясняла, что она положит последние силы на воспитание внука, даст ему блестящее образование и сделает его наследником своего состояния.
        Она принимала гостей, лежа на диване в кабинете; вставать ей не хотелось. Ослабевшая от горя, она ничего не желала и не видела необходимости действовать. Ей все было безразлично. Даже приезд братьев, Александра и Афанасия Алексеевичей Столыпиных, и сестер, Наталии и Александры с детьми и домочадцами, не вывел ее из этого состояния.
        Мишенька все время был возле бабушки; он спал неспокойно, что-то бормоча во сне и вздыхая со стоном. Как-то утром с тоской в больших глазах он попросил Арсеньеву, взяв ее за руку:
        - Пойдем в зал, играй и пой!
        Арсеньева, не удержавшись, зарыдала и, всхлипывая, прерывисто ответила:
        - Я не уме-ю…
        Мальчик внимательно посмотрел на большие, жесткие и широкие руки бабушки, тоже заплакал и приласкался:
        - Не плачь, баба! Я больше не буду.
        Брат Афанасий не мог вынести такого гнета печали. Зато золовки Арсеньевы, Дарья, Марья и Варвара, переселились в Тарханы и проводили целые дни в беседах с Елизаветой Алексеевной.
        Чтобы не терять даром времени, они занимались вышиванием и вязанием подарков родным к именинам. Вышивали бювары, чехольчики для зубочисток, подушечки для иголок, а когда гостей не ожидали, вязали шарфы, варежки, носки и чулки: семья была большая, а шерсти с овец и собак было много. Они терпеливо выслушивали жалобы Арсеньевой и играли с ребенком. Напоминая собой покойного Михаила Васильевича, они доставляли своим присутствием некоторое успокоение Арсеньевой. Она любила беседовать с золовками о покойном муже, отвлекаясь этими разговорами от нестерпимого страдания.
        Всю жизнь сестрицы Михаила Васильевича были скромными домоседками. Варвара и Мария не вышли даже замуж, а Дарья хоть и состояла в замужестве с капитаном Скерлетовым, но недолго.
        Капитан вскоре скончался, и она возвратилась в родной дом, получив от мужа в наследство две тысячи рублей. Тратить эти деньги она не решалась, и Юрий Петрович попросил их взаймы, на что Дарья Васильевна, по доброте своей, охотно согласилась и так и не спрашивала их до самой смерти Юрия Петровича, зная, что ему не из чего отдать долг…
        - Ну, бог с ним! — покорно твердила Дарья Васильевна. — Может быть, отдаст!
        Брат Афанасий Алексеевич жил теперь в Тарханах, очень помогал Арсеньевой и заботился, оберегая ее, чтобы в неистовстве горя она не сделала непоправимых шагов. Но он скучал, слушая воспоминания четырех пожилых женщин, и не мог оставить дела своих имений. Поэтому он велел своим знакомым и деловым людям ездить к нему в Тарханы, куда он временно переселился.
        В начале марта приехал отец, Алексей Емельянович, чтобы утешить Арсеньеву в ее горе. Кончина внучки не произвела на старика сильного впечатления, вернее, он так боялся близкой смерти, что старался об этом не говорить, и, наоборот, заботился только о своей поездке на Кавказ, которая, как он верил, должна была исцелить его. «Бодриться надо! — повторял он. — Все испытания судьбы надо переносить с твердостью, и у меня ты, Лизонька, должна учиться истинной философии».
        Алексей Емельянович обладал редким природным умом. Он не получил систематического образования, но постарался дать блестящее обучение и воспитание не только сыновьям, но и девицам.
        Алексей Емельянович, будучи страстным театралом, сам руководил выбором пьес и постановкой спектаклей, и его театр пользовался заслуженной славой.
        В молодости он легко, весело и настойчиво улаживал все свои самые запутанные дела. Теперь, в старости, он интересовался только накоплением капитала и петушиными боями…
        Глядя на отца и слушая его поучения, Арсеньева плакала еще горше. Она видела, как изменился отец и внешне и по характеру, с каким трудом он говорит, подбирая и путая слова…
        Иногда Афанасий Алексеевич собирал к обеду гостей — офицеров полка, стоящего в Чембаре, чтобы нарушить удушливо-печальную тишину этого дома. После обеда он вел их всех к Елизавете Алексеевне наверх — играть по мелочи в карты, и Арсеньева, вынужденная быть на людях, сдерживалась и отвлекалась от своих мыслей.
        Ребенок, единственный среди взрослых, играл с нянями в детской у окна, что-то шепча. Вдруг с просиявшим личиком он приполз к бабушке и застенчиво сел на полу возле нее.
        - Баба: окошко — кошка, слышишь? Стол — пол.
        Арсеньева прислушалась:
        - Что же, Миша, стол — пол?
        Видя, что бабушка его не понимает, он отвернулся недовольный, сам же объяснить не мог.
        Афанасий Алексеевич спросил:
        - А может, он в стихи играет? Ведь стол и пол — рифма. Кошка и окошко — тоже.
        Гости заинтересовались:
        - А сколько ему?
        - Немного больше двух с половиной.
        - Рано. Разве кто насчет рифмы в таком раннем возрасте понимает? Ведь он говорить еще толком не умеет.
        Не зная еще грамоты, едва умея ходить и предпочитая ползать, маленький Лермантов хорошо уже мог произносить слова и любил говорить в рифму. Это тогда еще было замечено и дворовыми и несколькими соседями, которые часто бывали у Арсеньевой. К этому его никто не приучал, да и довольно мудрено в таком возрасте приучить к разговору в рифму!
        Тянулись однообразные дни. Арсеньева слабела, чувствуя, что кровь стынет в ее жилах — одеревенелость не проходила.
        Неожиданное событие нарушило вялое течение жизни в Тарханах.
        Не прошло и месяца со дня похорон, как издалека раздался звук лермантовских колокольцев: их прекрасно отличала Арсеньева от всех остальных — так радовалась Машенька их приближению.
        Арсеньева переглянулась с золовками. Кто из Лермантовых жалует и зачем? Наверное, Юрий Петрович подослал кого-либо из незамужних сестер за деньгами. Она посмотрела в детскую: Миша выглядывал в окно, улыбался кому-то и махал ручкой. Арсеньева крикнула:
        - Не лазь на окошко, простудишься!
        Миша подбежал к бабушке, радостно восклицая:
        - Там папа и дядя!
        Появление Юрия Петровича было неприятно Арсеньевой. В негодовании, блеснув очами, она переглянулась с золовками. Подумав, велела разбудить Афанасия Алексеевича, спавшего после обеда, и попросить к ней, а к приезжим направила Варвару Васильевну, чтобы та в беседе за трапезой узнала о цели приезда нежеланных гостей. Юрий Петрович приехал не один, а с мужем сестры Авдотьи — помещиком Пожогиным-Отрашкевичем.
        Вскоре Варвара Васильевна вернулась с сообщением, что Юрий Петрович приехал повидаться с сыном и поговорить с Елизаветой Алексеевной о ее желании передать ему имение.
        Арсеньева привстала и потерла себе лоб. В самом деле, она ведь обещала отдать ему Тарханы! Да еще при свидетелях! Батюшки мои, что будет! Имение он спустит, наверное, еще при ее жизни, а Мишеньку станет кормить черным хлебом!
        Арсеньева послала Дашу за братом Афанасием, чтобы он предложил Юрию Петровичу отдохнуть с дороги и переночевать, а завтра с утра просила ее навестить.
        Афанасий Алексеевич, узнав, в чем дело, тотчас же вышел к гостям, расцеловался с ними и велел принести из погреба вина, не отпуская приезжих из столовой.
        Арсеньева же велела привести к ней управителя имением — Абрама Филипповича.
        Призванный в неурочное время, Соколов явился тотчас же и начал рапортовать:
        - Имею честь рабски донести, что в имении все обстоит благополучно, обоз должен завтра приехать…
        Арсеньева отобрала у него все дела по имению и велела ему тотчас же, не говоря ни с кем, взять лошадь, скакать в Нееловку и не выезжать оттуда, пока не позовут.
        Всю ночь не спала Арсеньева, прислушиваясь, как из комнаты Марии Михайловны доносились голоса, слышался шум передвигаемых стульев. Но Елизавете Алексеевне мерещилось другое, и она изнемогала от страданья.
        Наутро она с Мишенькой вышла в кабинет, где уже были три золовки. Вскоре вошли брат Афанасий, муж Дунечки Пожогин-Отрашкевич, человек во всем незначительный — и в наружности и в поступках, — и Юрий Петрович. Зять вошел бледный, с небрежно причесанными кудрями, смущенно поздоровался с тещей и протянул сыну гостинец.
        - Играй, сынок! — промолвил он ласково, наклоняясь к ребенку.
        Миша поспешил к Юрию Петровичу, взобрался к нему на колени, не выпуская игрушки из рук. Арсеньева вздохнула.
        Поиграв с сыном, Юрий Петрович спустил его с колен и обратился к Арсеньевой:
        - Любезная матушка, я приехал к вам по делам.
        Тем временем Пожогин-Отрашкевич с любопытством оглядывал богатое убранство кабинета. Арсеньева стала жаловаться, что она живет плохо: много денег заняла у соседей, брат Афанасий едва успевает подписывать векселя…
        Юрий Петрович, стесняясь, напомнил, что она обещала отдать ему имение, но Арсеньева проговорила быстро, не давая ему договорить:
        - Уж не вздумал ли ты Тарханы у меня отнять, голубчик, а старуху тещу и сына своего по миру пустить? Ох, батюшки, как болит сердце!.. Подумайте только! — обратилась она к золовкам. — Имение мое намерен отнять у меня зятюшка, по пословице: «Зять любит взять!»
        Золовки, уткнувшись в вышиванье, усердно заработали иголками от смущения.
        Юрий Петрович простодушно удивился:
        - Да ведь вы же сами, любезная матушка, еще при жизни Марии Михайловны передали мне все дела по управлению имением! А перед тем как оставить вам сына, я слыхал, как вы при всех сказали: «Бери все мои деньги, бери мое имение, только оставь мне Мишеньку». Говорила она? — обратился он ко всем присутствующим.
        Но тетки усердно вышивали, а Афанасий Алексеевич молчал.
        Арсеньева стала утверждать, что она говорила про наследство Михаила Васильевича, о крепостных без земли. Эти крестьяне, само собой разумеется, должны перейти к Мише. Для них должна быть выстроена деревня. Вот о чем она говорила.
        И она долго разъясняла Юрию Петровичу, что он неправильно понял ее слова.
        Юрий Петрович, постукивая пальцем по ручке кресла, слушал не возражая; он знал, что в ответ на свои десять слов он выслушает сто. Когда Арсеньева устала от своего многословия, то замолчала. И все молчали и не шевелились.
        Юрий Петрович наконец вымолвил:
        - Я весьма удивлен, что вы отказываетесь от своих слов. Весьма, весьма удивлен! Признаюсь, что нынче я провел бессонную ночь в ожидании объяснения с вами, но подобного разговора не предвидел. К тому же в комнате покойной жены моей о ней напоминала мне каждая вещь. Может, потому и защищаюсь слабо…
        Арсеньева перебила:
        - Верно, верно, я тоже не могу видеть ее вещей. На кой черт, прости господи мое прегрешение, они остались, ежели ее самой нет?
        Она закрыла глаза, непритворно страдая, и вдруг неожиданная мысль осенила ее:
        - Увези-ка, ежели можешь, к себе в Кропотово все ее вещи из комнаты! Пусть это будет тебе последним подарком покойницы. А себе оставлю ее дневник и альбомы, в память сыну.
        Юрий Петрович вынул платок и, вздыхая, отер слезы. Арсеньева же, еле сдерживая гнев, думала: «Вот худой человек! Ох, худой!»
        И она повторила, что разрешает взять все вещи из комнаты Марии Михайловны, и добавила, что только нынче лошади свободны до обеда, а завтра она, пожалуй, всё сожжет…
        После этих слов Юрий Петрович поспешно вышел, взяв под руку Пожогина-Отрашкевича. Как только они вышли, Арсеньева велела Варваре Васильевне идти за ними слушать, что они говорят.
        Пока они спускались по лестнице, был слышен их разговор.
        Пожогин-Отрашкевич упрекал:
        - Вот что значит, братец, спорить с бабами! А отчего это все? Отчего ты не мог взять просто сына своего? Надо было сразу заплатить три тысячи за бумагу крепостную, ведь она тебе отдавала имение. И что за глупое великодушие было не брать или брать на ее честное слово?
        - Но ее слова, уверения Афанасия Алексеевича? Я почем мог знать, что они меня обманут?
        - Ты шутишь, честное слово! Ха-ха-ха!
        - А я все-таки отниму у нее сына, хоть силой, да отниму!
        Афанасий Алексеевич пошел за ними в комнату Марии Михайловны, и вскоре два тяжело нагруженных воза отъехали от крыльца тархановского дома. Афанасий Алексеевич отнес сестре дневник Марии Михайловны и ее альбомы.
        Варвара Васильевна вернулась в кабинет Арсеньевой и передала ей разговор Юрия Петровича с Пожогиным-Отрашкевичем.
        Арсеньева ужаснулась. Она схватила ребенка в объятия и зарыдала. Когда спохватилась, проверила, целы ли альбомы и дневник. Мишу она не спускала с рук, пока не удостоверилась, что Юрий Петрович с Пожогиным уехали. Экипаж их еще был виден на дороге.
        Часть третья
        «ЦЕЛЬ ОПРАВДЫВАЕТ СРЕДСТВА»
        Глава I
        Арсеньева добивается, чтобы внук остался у нее. Завещание
        Приближение ночи было Арсеньевой мучительно — она лишилась сна. Лежа на огромной деревянной кровати с перламутровой инкрустацией, она вспоминала, что около двадцати лет подряд засыпала, мирно побеседовав с мужем перед сном. Теперь при свете цветной лампадки она спать не могла и все прислушивалась к ночной тишине — ей мерещились голоса из комнаты Марии Михайловны. В ужасе она невольно вскрикивала и будила сенных девушек, которые, растянувшись на полу, сидя на сундуке или пригревшись на лежанке, спали после утомительной домашней беготни молодым, здоровым сном.
        Арсеньева пробовала заставлять девушек рассказывать ей сказки. Стесняясь и боясь барыни, они говорили нескладно, потому что им хотелось спать до смерти — ведь днем-то не заснешь!
        Но Дарья Куртина нашлась и тут — она разыскала сказочницу. Впрочем, искать далеко не пришлось — в деревне она жила у них в избе. Даша приводила свою полуслепую бабушку, которая к работе уже была не способна, ходила с трудом по избе — одышка одолевала ее. Старуха твердила, что ей мало воздуха, что она скоро помрет, что жизнь ее оставляет, однако сохранила память и любила рассказывать. Но ее мало кто слушал — всем было некогда и дел много, разговоры велись только о нужных делах. Бабушка же была говорунья, мало спала ночью — все вздыхала да бормотала, утирая углы рта концами ситцевого платка.
        Дарья привела бабушку в барский дом; она хотела, по своему обыкновению, «убить двух зайцев»: и помещице угодить, и самой поспать, пока Арсеньева слушала рассказы старухи, которая знала разные сказания Симбирского края.
        Впрочем, Арсеньева не всегда вслушивалась в слова сказочницы, а думала только об одном: как бы ей поставить на своем, как бы переспорить зятя, чтобы оставить Мишеньку у себя.
        Мальчик лежал в детской кроватке неподалеку от нее, две няни спали на полу, третья сидела на сундуке и дремала, хотя в руках у нее было вязанье, чтобы она не смела спать. А Лукерья Шубенина, любимая няня, могла устраиваться поудобнее, на лежанке, чтобы днем быть бодрой и как следует исполнять все поручения хозяйки.
        Однажды Арсеньева поздней ночью, когда уже передумала все свои думы, а заснуть не могла, решила вслушаться в слова старухи, и сказка о Рахе-разбойнике заняла ее внимание.
        - В некотором царстве, в некотором государстве, — рассказывала сказочница, — жил-был купец. Жена его была красавица, только не было у них детей. Вот один раз стоит она перед зеркалом, любуется собой да думает: «Что, если бы у меня родился сын, да такой же красавец, как и я?» Сзади ей и отвечает голос: «Родится у тебя сын, только с одним условием: ты мне его отдашь, когда ему будет семнадцать лет». Купчиха и думает: «Как же это? Кто может у меня сына отнять?
        Дай соглашусь, а потом не дам». И говорит: «Я согласна, только бы родился…»
        Арсеньева лежа приподнялась на локте и призадумалась, не слушая конца сказки. А что, ежели и ей принять такое же решение — просить Юрия Петровича оставить у нее внука до семнадцати лет?
        Как сказано в сказке: «Дай соглашусь, а потом не дам». А кто может с уверенностью сказать, проживет ли она еще семнадцать лет?
        Арсеньева стала обдумывать свой план. Сначала надо уломать Юрия Петровича оставить у нее Мишу, ну, хотя бы до шестнадцати лет. Пусть у нее растет. Привыкнет к ней, а там бог один знает, что будет. Она постарается всячески баловать мальчика и заставит полюбить себя, а ребенок тем временем от отца отвыкнет и не захочет к нему. Надо будет сказать Юрию Петровичу, что ей больше лет, чем на самом деле, — пусть зять думает, что она проживет недолго и что он раньше срока возьмет сына к себе. Можно будет в церковной книге, когда записывают года прихожан, побывавших у исповеди и причастия, прибавить себе года. Сколько? Ну, лет двенадцать-тринадцать. Сейчас ей сорок четыре. Ну, можно записать пятьдесят семь, это уж под шестьдесят, а обычно люди умирают лет в семьдесят — семьдесят пять. Зятюшка будет думать, что скоро ей конец. Но после ее смерти отдавать ли ему сына или оставить его в семье Столыпиных? Арсеньева долго и детально обдумывала все подробности.
        Сказка полуслепой старухи оказала странное действие на Арсеньеву: с этого времени она как бы очнулась от удара, пришла в себя и решила действовать.
        Когда утром Арсеньева вышла в столовую и взглянула на золовок, сидевших за вышиваньем, она поняла, как они ей надоели. Надо было их отпустить и поблагодарить за то, что они помогли пережить ей тяжелое время, поэтому Арсеньева им предложила:
        - Я вспомнила: много вещей Михаила Васильевича пропадает зря — всю одежду его ест моль. Подите-ка, милые, отберите, что желаете взять. Вот вам ключи от шкафов и комода.
        Отделавшись от золовок, она долго беседовала с Афанасием Алексеевичем:
        - Ежели я не умерла за эти дни, то, значит, мне судьба живой остаться. Придется жить сколько бог даст и думать не о прошедшем, а о будущем. Надо крепиться, бодриться, защищаться, рассудить, какие дела делать, и прежде всего беречь ребенка.
        Дел накопилось много. Надо прежде всего закрепить за собой Мишеньку. Как это сделать? Все пожимали плечами и говорили, что это не только мудрено, но и невозможно. По закону ребенок должен жить у отца и бабушка не имеет права силой отобрать его. Но Арсеньева кричала, что надо хоть противузаконно это сделать, что она все равно Мишеньку не отдаст.
        Ей посоветовали обратиться к Сперанскому, тончайшему юристу своего времени, дипломату и другу Столыпиных: может быть, он найдет какой-нибудь выход — уладить миром это дело. Ведь Сперанский — пензенский губернатор, в его руках власть!
        Пришлось ради этого ехать в Пензу.
        Стояла плохая погода, мужики жаловались на бездорожье. Наступала весна. Снег быстро таял, земля потеплела, и рыхлые снежные покровы тончали, сслаиваясь ноздреватой потемневшей пеленой. Когда снег сошел, показалась обнаженная жирная глинистая земля с остатками сухих коричневых и желтовато-бурых трав.
        Весеннее солнышко глядело, еще щурясь, на бескрайные поля, еще не грело во всю силу, но по вечерам замедляло свой ход и не спешило исчезать. День становился длиннее, и каждый человек — старик или ребенок — с надеждой глядел из жилья своего на улицу, а кто выходил из дому, обратно возвращаться не спешил: весенний воздух свежим, чистым и бодрым дыханием своим ласкал исхолодавшихся за зиму людей…
        Раньше Арсеньева интересовалась погодой только как хозяйка — беспокоилась, пригожа ли она для посевов, — теперь же хотела знать, когда наступит добрая погода, а вместе с нею установится и дорога.
        Но неожиданно Арсеньева объявила, что ждут хорошей погоды только бездельники, а если надо по делу, то можно ехать и в дурную. Как-никак начало июня, не замерзнут ведь они в теплом возке.
        Поэтому быстро собрались и поехали. Афанасий Алексеевич первый, за ним и Арсеньева с внуком. Прямо к родной сестре Арсеньевой — к Наталье Алексеевне Столыпиной.
        В их большом особняке Елизавете Алексеевне с внуком отвели парадную гостейную комнату в нижнем этаже. Наталья Алексеевна, младшая сестра, отличная хозяйка, крикливая и суетливая, всячески старалась развлечь Лизоньку, закармливала Мишеньку сладостями и приводила к нему играть свою старшую дочь. Мише нравилось играть с Анетой, хотя она была старше его на пять лет — ей шел уже восьмой год. Анету мать боготворила — девочка была очень хороша собой, держалась самоуверенно и привыкла к неизменно восторженным восклицаниям родственников и друзей родителей.
        Хвастаясь ее красотой, Наталья Алексеевна завивала девочке локоны, наряжала ее в модные платья, пышные юбки и заказывала ей черные шелковые туфельки с высокой шнуровкой.
        Анета пленила Мишеньку тем, что умела читать. У нее было много книг с картинками, и Миша часто просил ее почитать вслух, что она охотно исполняла, — так они проводили долгие часы незаметно. Анета показывала Мишеньке своих кукол — их было у нее множество: и тряпичные, сшитые руками дворовых, и полученные из-за границы, с восковыми головками, нарядно одетые.
        Анета предлагала играть кожаным мячиком, сделанным крепостным искусником, но мальчик еще не ходил и играть с мячиком не умел.
        Пока дети занимались чтением и игрушками, их бонны — Христина Осиповна и Августа Генриховна, обе немки, — сердечно радовались встрече и оживленно беседовали на родном языке, следя, чтобы дети тоже говорили по-немецки.
        Тем временем Елизавета Алексеевна советовалась с сестрой, с ее мужем и с братом Афанасием, как бы добиться приема у Сперанского.
        Наталья Алексеевна успокаивала сестру:
        - Не волнуйся, Лизонька! По-моему, ты должна выиграть это дело. Твой зятюшка тебя боится, к тому же в делах, как я заметила, он рохля и на своем настаивать не умеет, а ежели нам удастся убедить Михайла Михайловича принять твою сторону, то он повлияет на зятюшку — как-никак губернатор в Пензе. Только бы Сперанский согласился, а согласиться как будто он должен, ведь он очень обязан Аркадию.
        Недавно еще знаменитый государственный деятель, любимый советник Александра I, Сперанский теперь был в немилости. Однако неизвестно еще было, что его ожидает. После долгого пребывания у власти он неожиданно был отправлен в ссылку, потом был назначен пензенским губернатором, значит, все-таки вновь облечен доверием правительства.
        В свое время падение его было встречено с великим ликованием многочисленными врагами, которые завидовали его высокому положению, и только член Государственного совета адмирал Николай Семенович Мордвинов защищал его и протестовал, считая несправедливостью отстранять Сперанского от дел.
        Этого выступления Мордвинова всю жизнь не мог забыть Сперанский, так же как и дружеской самоотверженности Столыпина, и, благодарный Аркадию Алексеевичу, готов был за него в огонь и в воду. Для сестры своего друга, женатого на дочери Мордвинова, Сперанский готов был сделать все, что от него зависело, и приложил все усилия, чтобы помочь Арсеньевой в ее трудном деле.
        На семейном совете было решено, что мужчины — Григорий Данилович и Афанасий Алексеевич — поедут к Сперанскому просить, чтобы он принял Елизавету Алексеевну.
        Когда Столыпины вошли в губернаторский дом на официальный прием, Михаил Михайлович на глазах у всех посетителей тотчас же увел их в свой кабинет, усадил в кресло и спросил: правда ли, что Елизавета Алексеевна, кроткая и уважаемая всеми женщина, ныне совершенно убита горем и неприятностями, которые чинит ей дерзкий зять? Сперанский уже слышал о том, что ее ожидает крест нового рода, что Лермантов требует к себе сына и едва согласился оставить его у бабушки еще на два года.
        Сперанский вопросительно посмотрел на своих собеседников, и они молча кивнули головой.
        - Говорят, что зять Елизаветы Алексеевны — странный и худой человек?
        Оба собеседника подтвердили и это и тут же стали просить Михаила Михайловича, чтобы он принял Елизавету Алексеевну, выслушал бы ее и помог ей в этом деле.
        Сперанский возразил:
        - Как же я могу беспокоить почтенную Елизавету Алексеевну выездом ко мне, когда она в таком тяжелом состоянии? С вашего разрешения, завтра же я сам навещу ее. И заранее прошу передать, что для родной сестры моего лучшего друга — Аркадия Алексеевича — неужели я не сделаю того, что в моих силах? Правда, закон на стороне Лермантова — отец имеет более прав на своего сына, нежели бабушка, однако попробуем!
        Мужчины встали, долго раскланивались, благодарили. Григорий Данилович просил назначить час посещения. Сперанский ответил, что он приедет после шести вечера, закончив очередные дела.
        С поклонами Столыпины удалились, и тотчас же доложили Елизавете Алексеевне об успешном их визите к губернатору.
        Наталья Алексеевна забеспокоилась и высказала вслух причину своего беспокойства:
        - Конечно, неплохо нам с Гришей принять в нашем доме губернатора, но это же влетит нам в копеечку? Не лучше ли было бы добиться, чтобы Лизонька к нему съездила?
        Но Арсеньева, взяв свой огромный кожаный баул, с которым никогда не расставалась, открыла замок, вынула оттуда несколько крупных ассигнаций и протянула сестре.
        Наталья Алексеевна одобрительно переглянулась с мужем, быстро засунула ассигнации к себе в большой карман, где лежали ключи и носовой платок, и спросила всех присутствующих:
        - Так что ж мы будем готовить — обед или ужин?
        Все оживленно стали обсуждать подробности приема.
        Елизавета Алексеевна тотчас же послала записку Сперанскому, что она сердечно благодарит его за лестное внимание и с великим нетерпением и радостью будет ожидать его посещения.
        С этого часа началась суета. Созвали дворовых и велели им мыть оконные стекла и полы в комнатах. Нарочные поскакали к торговцу ранними овощами и ягодами, кучера послали к брату Александру Алексеевичу за кондитером, который мастерски выпекал торты, пирамиды и пирожные. Афанасий Алексеевич с утра съездил за редкими винами. Сестры дружно советовались, как особенно парадно убрать стол, какими букетами его украсить.
        Наконец все было сделано. Зажжены были многосвечные люстры и стенные бра, хотя еще было светло, разостланы красные ковры на лестнице, все кушанья были проверены, все люди были на месте.
        Сперанский оказался точным. Предупрежденные дворовые, нарушая обычай, вбежали в дом сообщить, что губернатор жалует.
        Все Столыпины вышли приветствовать Сперанского и провели его в зал, сияющий огнями. Вскоре Михаил Михайлович спросил:
        - А где же мой маленький тезка, из-за которого загорелся весь сыр-бор?
        Все спохватились — где же дети? Никто и не думал, что Сперанский захочет увидеть Мишеньку.
        Но дети были в полном порядке: нарядные, причесанные, умытые, они сидели в маленькой чайной комнате и ели клубнику с молоком.
        Арсеньева торжественно повела своего гостя к детям, а Сперанский так вежливо поддержал ее под руку, что со стороны нельзя было сразу догадаться, кто кого привел; за ними следовали Григорий Данилович с супругой и Афанасий Алексеевич.
        Арсеньева, роняя слезы, доверительно говорила своему спутнику:
        - Что делать? Я имею к этому ребенку пристрастную любовь. Ведь это сын моей дочери. Я счастлива, что я могу вам показать моего маленького ангела!
        Когда они вошли в распахнутые перед ними двери, Арсеньева обратилась к внуку:
        - Мишенька, поздоровайся с Михаил Михайловичем!
        Мальчик нехотя слез со стула, кивнул головой, сумрачно и недоверчиво поглядел в хитрые, умно прищуренные глаза Сперанского и поздоровался. Сперанский его приласкал, потом обратился к Анете:
        - А эта чья красавица?
        Анета тотчас же легко встала, жеманно присела, ущипнув пальчиками свою пышную юбку с обеих сторон. Обе бонны, церемонно раскланявшись, просияли, довольные результатом своих наставлений.
        Взрослые удалились в сторону. Арсеньева, усевшись рядом со Сперанским, тотчас же провозгласила здравицу Михаилу Михайловичу. Все присутствующие ее горячо поддержали. Потом в течение долгой трапезы беседа шла только на одну тему. Сперанский внимательно и подробно расспрашивал у всех присутствующих детали этого тонкого и необычного дела. После трапезы перешли из столовой в маленькую зеленую гостиную. Михаил Михайлович попросил бумаги и чернил и предложил Арсеньевой продиктовать ему текст завещания. Елизавета Алексеевна диктовала, Столыпины ее поправляли, Сперанский подсказывал отдельные фразы и переделывал некоторые места.
        Наконец он вручил исписанный лист Арсеньевой и простился, говоря, что этот документ надо закрепить законным порядком, но что он надеется как-нибудь обойти закон. Затем он предложил Арсеньевой вызвать зятя, предварительно побеседовать с ним так, чтобы тот понял, что Арсеньева ребенка ему не отдаст.
        Миша заметил, что после первого же посещения Сперанского бабушка приободрилась. Она не то чтобы повеселела, нет, — к сожалению, бабушка никогда не бывала веселой, она никогда не смеялась, только улыбалась иногда, желая показать, что она довольна обществом своего собеседника.
        Прежде всего надо было довести до сведения Юрия Петровича истинное положение дел, поставить его в известность, каково состояние сына его, естественным опекуном которого он является.
        Для этого Арсеньева получила необходимый ей документ.
        В мае 1817 года она перевела на имя внука ту часть крестьян, которые считались принадлежащими Марии Михайловне. Вместо богатого приданого Мария Михайловна имела только шестнадцать душ крестьян без земли, а богатое поместье, которое она со временем могла получить от своей матери Арсеньевой, оказывается, было полной собственностью Арсеньевой, и она вольна была дарить его кому ей вздумается.
        Документ этот Арсеньева довела до сведения Юрия Петровича. Он тут же ответил, что не в деньгах счастье, и заявил, что отказывается от имения, а сына желает взять к себе и его воспитывать.
        Свидание было бурным и тяжелым, но Арсеньева не сдавалась. Она сначала доказывала, что Юрий Петрович не только ничего не выиграет, когда возьмет к себе сына, но будет причиной ее смерти, тем более что здоровье ее уже подорвано.
        Что проку ей жить одинокой? Но Юрий Петрович не соглашался.
        Наконец Арсеньева пригрозила лишить своего внука наследства, ежели его возьмет к себе отец.
        17 июня 1817 года пензенский предводитель дворянства, муж сестры Арсеньевой, Натальи Алексеевны, и пензенский губернатор Михаил Михайлович Сперанский «руку приложили» под завещанием Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, которое было составлено три дня назад. Этим завещанием Арсеньева решительно разлучала отца с сыном до его совершеннолетия.
        Завещание оканчивалось такими словами:
        «…Если же отец внука моего истребовает, чем, не скрывая чувств моих, нанесет мне величайшее оскорбление, то я, Арсеньева, все ныне завещанное мною движимое и недвижимое имение предоставляю по смерти моей уже не ему, внуку моему, Михайле Юрьевичу Лермантову, но в род Столыпиных, и тем самым отдаляю означенного внука моего от всякого участия в остающемся после смерти моей имении».
        Когда Юрий Петрович узнал об этом завещании, он покорился, не пожелал спорить с властной, влиятельной и богатой тещей, которую неизменно защищал губернатор. Все знали, что недаром Сперанский расписался свидетелем на завещании Арсеньевой. Поговаривали, что ежели губернатор принял участие в этом деле, то Юрию Петровичу несдобровать, уж пусть лучше он не настаивает на своих правах. Друзья советовали ему подать прошение на высочайшее имя, чтобы выиграть это дело, но Юрий Петрович не сделал этого сразу, а потом постепенно от мысли своей отстал.
        Арсеньева сначала успокоилась, полагая, что победила зятя после того, как сделала такое завещание, и стала чувствовать себя полноправной хозяйкой, но помнила о намерении Юрия Петровича отнять у нее сына. Что делать? Как наладить жизнь свою в Тарханах вместе с боготворимым ею ребенком, Михаилом Юрьевичем Лермантовым?
        Глава II
        Переезд в Пензу под защиту губернатора Сперанского. Юрий Петрович вынужден оставить сына у бабушки
        Что же делать? А вдруг Юрий Петрович и в самом деле осуществит свою угрозу и отнимет у нее внука? Ох, подальше от него, подальше!
        Арсеньева сказала зятю, что он должен пощадить ее, как старуху. Но ей всего сорок четыре года, это еще не старость. Арсеньева решила прибавить себе двенадцать лет и сказать священнику, чтобы он так и записал. Но если он будет протестовать? Нет, вряд ли, да и к тому же можно схитрить: сказать, что она скрывала свои года от мужа, а теперь, когда его уже нет, она решилась объявить свой истинный возраст. Ах, как жаль, что она не сделала этого весной! Но ничего, можно на будущий год… Но это клятвопреступление! Ох, грех! Надо было его замолить, и Арсеньева решила съездить в Киев на богомолье.
        Но съездить не так-то просто. Поездка долгая и утомительная. Придется делать частые остановки в дороге, чтобы не измучить Мишеньку.
        Тем временем поздняя весна оживила спящую природу — в парке развернулись листья ландыша, кусты сирени одевались крупной глянцевитой листвой. Земля просыхала, но медленно: дожди еще шли часто. Даже когда можно было готовиться к отъезду, Арсеньева колебалась, не рано ли выезжать.
        Наконец погода установилась. Арсеньева взяла с собой внука и неизменных наперсниц: бонну Мишеньки Христину Осиповну Ремер, горничную Дарью Куртину, которую Арсеньева снисходительно именовала Дашенькой, няню Лукерью Шубенину и дядьку Андрея Соколова. Перед долгим путешествием дали крюку — заехали к Виельгорским погостить.
        Это лето проходило как в полусне. На обратном пути вспоминали длинные церковные службы, душные куренья ладаном, хождение в коридорах, вкус жирной монастырской ухи и толстых, как перины, постных пирогов.
        Когда вернулись из Киева, узнали печальную весть: отец Арсеньевой, Алексей Емельянович, скончался по дороге в Горячеводск, куда он ехал полечиться серными водами. Он умер, не доехав несколько десятков верст до новопоселенной им деревни. Получив это известие, все многочисленные дети его рыдали и вместе и порознь. Плач прекратился, когда начался дележ между наследниками имущества, принадлежавшего Алексею Емельяновичу.
        Зимовать Елизавета Алексеевна решила в Пензе, а перед этим съездила с внуком погостить в имение к брату Аркадию. Ведь он — Арсеньева любила это повторять — человек государственного ума, и Сперанский постоянно с ним встречается. Разговоры со Сперанским весьма успокоительно действовали на Арсеньеву, ибо она чувствовала на своей стороне твердую, сочувственно ее поддерживающую власть.
        Имение Аркадия Алексеевича Столыпина, неподалеку от станции Сура, было огромным — около четырнадцати тысяч десятин.
        Дом Аркадия Алексеевича стоял на берегу Суры, на высокой горе, которая кончалась у реки глинистым обрывом. Вокруг барского дома и вдоль по берегу построены были избы; дымные, черные, они стояли, вытянувшись в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим. По ту сторону реки видны были в отдалении березовые рощи, а еще далее — лесистые холмы с чернеющими елями; низкий берег, заросший кустарником, тянулся гладкой покатостью, и далеко-далеко синели холмы, как волны.
        Старинный дом окружала деревянная, резной работы галерейка; ею пользовались как балконом. Отсюда виднелись синие волны реки и барки с белыми парусами. Казалось, что там, на волнах, люди вольны и счастливы. Каждый день они видят новый берег и утешаются новыми надеждами. Песни крестьян, возвращающихся с сенокоса, отдаленный колокольчик часто развлекали хозяев. Кто едет? Купец? Помещик? Почта?
        Аркадий Алексеевич и Вера Николаевна радушно встретили гостей.
        Дети тоже вышли встречать. Арсеньева пылко воскликнула, что нельзя без восхищения смотреть на маленького красавца Алешу, или, как его звали, Алексиса. Ребенок в золотых кудрях, с голубыми глазами и нежной кожей привлекал всеобщее внимание. Он уже ходил, весело притопывая ножками, и хотя часто спотыкался, но не унывал, а торопился встать и хватал все, что попадалось ему под руку. Кто бы сказал, что взрослый Алексис Столыпин получит от Лермонтова прозвище «Монго» и будет его лучшим другом?
        Осенью в садах Столыпиных созрели яблоки разных сортов, и Мише так весело было ходить под яблонями вместе с маленьким Алексисом.
        С самого раннего детства Миша любил играть с Алешей. Они оба еще некрепко стояли на ножках и ходили по комнатам, поддерживая друг друга. Это зрелище умиляло взрослых. Оба мальчика были на редкость привлекательны. Миша огорчался, что его новый друг еще мало говорил; он терпеливо обучал его разным словам и гордился успехами своего ученика.
        С ровесником же, старшим сыном Столыпиных — Никой, дружба не ладилась: Ника любил быстро бегать по саду, и за ним угнаться было невозможно. В комнатах же Ника больше всего любил такую игру: он запускал кубарь и бегал вокруг него, погоняя его кнутиком. Мише это занятие оказалось не по силам, и он уходил к своему любимцу Алексису.
        С Алешей они долго путешествовали вокруг комнаты, придерживаясь за стулья, и со смехом рушили возведенные няньками постройки из кубиков, а Христина Осиповна и няня, приставленная к маленькому Алексису, терпеливо подбирали разбросанные игрушки.
        Часто в детскую входила бабушка Арсеньева, а с нею Алешина мать — красавица с белокурыми локонами до плеч — Вера Николаевна. Одевалась она в светлые или в яркие платья, а бабушка ходила с палкой, вся в черном шелку и в белоснежном чепце без завязок.
        Вера Николаевна пододвигала кресло бабушке, садилась с ней рядком, и они любовались детьми.
        Вера Николаевна уговаривала Арсеньеву переехать на жительство в Петербург, но бабушка отказывалась, говоря, что в Тарханах жизнь здоровее и дешевле.
        Аркадий Алексеевич тоже много беседовал с сестрой. Начав разговор, они тотчас же прикрывали двери, потому что Арсеньева начинала гневаться, а брат ее успокаивал.
        У Аркадия Алексеевича лицо было нездорового, землистого цвета, обрамленное иссиня-черными, жесткими, прямыми бакенбардами. Он казался не то невыспавшимся, не то опухшим — синева и мешки под глазами указывали, что он себя постоянно дурно чувствовал. Большие темные глаза его сурово и устало смотрели на всех. Аркадий Алексеевич страдал тяжелым желудочным заболеванием, мучился бессонницей и отсутствием аппетита; постоянно жалуясь на озноб, он нередко держал грелку.
        Часто даже в теплые летние дни он лежал у зажженного камина, в лонгшезе, с газетой, накрывшись пледом, и внимательно слушал то, что Арсеньева рассказывала ему шепотом. Щеки ее багровели от гнева, иногда она даже пристукивала палкой в негодовании. Аркадий Алексеевич, морщась, говорил успокоительно:
        - Не надо волноваться, Лизонька! Ты неплохо ведешь свои дела, недаром тебя называют за глаза «министра-баба» или «Марфа-Посадница». Родись ты мужчиной, то, наверно, какой-нибудь пост ты бы занимала!
        Елизавета Алексеевна вздыхала:
        - Сперанскому спасибо. Очень помог. Я стараюсь поближе к нему держаться. Зятек-то с ним считается, повинуется…
        Выехали все вместе — Аркадий Алексеевич с семьей направился в Питер, Арсеньева с внуком повернула на Пензу.
        Елизавета Алексеевна объявила, что она решила провести зиму в Пензе, потому что одиночество ей нестерпимо, и распорядилась, чтобы тарханский управитель Абрам Филиппович снял для нее дом в городе на зиму. Немедленно сняли на Дворянской улице в доме Дубенского особняк с мезонином, где Арсеньева и поселилась вместе с внуком. Это был большой дом из семи комнат с маленьким садиком, где мог играть и гулять Миша.
        Ребенка окружили дворовыми девушками, нянями и горничными. Андрею же Соколову, как дядьке, Арсеньева велела неотлучно находиться при внуке, стеречь его, чтобы Юрий Петрович не смог его украсть. Всем дворовым людям дан был тот же наказ, чтобы они ночью и днем неусыпно были настороже, следили, чтобы никто чужой не вошел в дом.
        Няни неотлучно ходили за мальчиком. Несколько нянюшек было у ребенка, но к одной из них, кормилице своей Лукерье Шубениной, Михаил Юрьевич сохранял привязанность всю свою недолгую жизнь, к мамушке, которая выкормила его своим молоком.
        Лукерью привезли в Москву, как только выяснилось, что Мария Михайловна сама кормить не может по слабости здоровья. Лукерья держалась с чувством внутреннего достоинства, была услужлива, но не навязчива, оказалась очень ловка и проворна в домашней работе, чистоплотна и приветлива. Лукерья хоть ростом была невелика, но наружность ее радовала взгляд. Ее скуластое, со свежим румянцем лицо внезапно и резко хорошело, когда она улыбалась нерешительно и застенчиво. Глаза, голубые и ясные, суживались и сияли добротой, и становились видны короткие и крепкие зубы — все лицо словно освещалось. Держалась она прямо и ходила осторожными мелкими шажками.
        Лукерью взяли без всякого желания с ее стороны. К ней в Тарханах просто пришел Абрам Филиппович и привел ей корову, дал денег, а свекрови ее велел кормить новорожденную дочку Лукерьи молоком и сладким чаем, а самой Луше приказал связать узелок с одеждой и сесть на телегу, которая ее тотчас же повезет в Москву. Лукерья всполошилась: куда ехать, зачем? Всю жизнь свою, почти тридцать лет, она прожила в Тарханах, рано вышла замуж, родила четырех детей. Старшие — пятилетние близнецы Степан и Прасковья, трехлетняя Аннушка, новорожденная Татьяна в зыбке, — возможно ли бросить детей?
        Но раз помещица приказала, возражать не приходилось. Свекровь с благоговением приняла из рук Абрама Филипповича поводок от рыжей коровы, забрала деньги и припрятала их в сундук, а Лукерье велела спешить со сборами. Луша онемела от неожиданности, просила передать низкий поклон мужу, который еще ничего не знал и был в кузнице. Вытирая слезы, расцеловала своих громко плачущих ребят и пообещала им привезти из Москвы пряников, ежели они будут слушаться бабушку Авдотью Панкратьевну. По горькому своему опыту Лукерья уже знала, что бабушка не очень-то ласковая; она много мучила невестку своим вздорным характером, но приходилось терпеть, потому что жили-то в избе стариков, и уважать вздорную волю старухи тоже приходилось — как-никак свекровь! Свекор куда лучше: спокойный старик, рассудительный, никогда слова лишнего не скажет, детей не обижает, а свекруха — ой-ой! Прямо надо сказать, характерная! Однако волей-неволей пришлось на нее оставить детей.
        Земно поклонилась ей Лукерья и вымолвила тихо, в слезах:
        - Молю вас, маманя, не обидьте внучат! Вернусь — заслужу.
        - Ладно, ладно! — торопила свекровь. — Не задерживай!
        Поздней осенью Лукерья выехала в Москву, но весной вернулась, когда Арсеньева привезла все семейство в Тарханы.
        Лукерью не отпускали с барского двора. Она продолжала кормить Мишеньку. Ей разрешали только в дни больших праздников ходить на побывку домой, и она приходила нарядная, в цветном ситцевом сарафане, в кокошнике с бусами и с лентами, в холщовом вышитом фартуке, в кожаных полусапожках.
        Дети сначала не узнали мамку, а потом удивились, что она одета как пава, а когда узнали, что мать их кормит барчонка, то стали ревновать, требовали, чтоб возвратилась домой. Лукерья щедро одарила их обносками с барского плеча и в слезах кланялась свекрови, которая радовалась, что невестка получила выгодное место. Свекор тоже был доволен, но муж, кузнец Иван Васильевич, тосковал. После того как Лукерья перестала кормить Мишеньку, через год у нее родился сын Василий, который и считался молочным братом Мишеньки, донашивал его башмачки, белье и платьица, и вся деревня завидовала Шубениным. Свекровь ликовала, что счастье привалило в их дом — все обулись, оделись, сыты стали. Корова кормила всю семью, а не только маленькую Татьяну, которая, к огорчению Лукерьи, захирела без матери и умерла.
        Побывав дома, Лукерья на несколько дней становилась так задумчива и молчалива, что все спрашивали, не заболела ли она, но она, по привычке смиренно улыбаясь, отвечала, что она здорова и ежели выглядит плохо, то от погоды.
        Лукерья стала самой любимой няней Мишеньки. С ней ребенок делился своими первыми впечатлениями. Она ухаживала за дитятей, как за своим, нежно и ласково. Лукерья неотлучно была при своем питомце, баюкала его, одевала, кормила, играла с ним, когда Христина Осиповна болела или отдыхала. И все Лукерья делала безропотно, охотно и терпеливо.
        Несколько лет прожила она в барском доме и никогда не имела неприятностей от строгой своей хозяйки, хотя трудно ей было очень. Но Арсеньева всегда с доверием относилась к Луше и считалась с ее мнением.
        Все же остальные няни менялись. Взятая в Москве Анна Максимовна пробыла недолго: муж ее вернулся с войны без ног и увел ее в соседнюю деревню на жительство, впрочем, обещал ее отпускать, ежели понадобится. Арсеньевой нравилось, что Анна Максимовна умела собирать лечебные травы, делать муравьиный спирт, могла перевязывать порезы и заговаривать кровь и зубные болезни. Арсеньева предупредила, что будет посылать за Анной Максимовной в случае надобности, и даже хотела купить ее у помещика с семьей, но Анна Максимовна умоляла оставить ее в родных местах с мужем и разрешить являться в Тарханы, как только за ней пошлют.
        Миша помнил, как пришел муж Анны Максимовны на костылях. Увидев его, Анна Максимовна ахнула.
        - Ах ты, господи! Что они с тобой сделали? — запричитала она.
        - Еле приполз за тобой. Долго шел, ох, долго! Пойдем теперь в деревню к нам, на поправку…
        - Вот и не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Эх, на войне теряют-то больше, чем находят.
        Вокруг него собрались дворовые, принесли поесть каши с квасом, спрашивали:
        - Поди, на войне жутко было?
        Он присел на пень, отдохнул и стал рассказывать:
        - Какое там жутко! Не до страху уж тут, когда скомандуют «пли!» — точно море все всколыхнется, кругом туманом подернет, пушки палят, земля дрожит. Вдруг слышим: «В штыки!» — и пошло, пошло! Сердце так и тукает, точно выскочить хочет… — И стал Степан Петрович рассказывать, как он был ранен в Бородинском сражении.
        После отъезда Анны Максимовны Мишенька остался на руках Лукерьи Шубениной, под строгим надзором Христины Осиповны и бабушки. Дядька Андрей Соколов не расставался с ребенком, потому что мальчик плохо ходил и его приходилось носить на руках. Эти четыре человека бессменно находились при нем в детстве, ездили с ним во все путешествия, а при бабушке все время находилась Дарья Куртина; другие же горничные менялись, потому что никто не мог угодить Арсеньевой.
        Живя в Пензе, Лукерья Шубенина мечтала о возвращении в Тарханы. Она недавно родила, у нее взяли ребенка и с первой оказией увезли в Тарханы. Трудно было Лукерье нянчить Мишеньку эту зиму; хорошо еще, что Андрей Соколов его все время носил на руках. Он легко поднимал мальчика; привыкнув к деревенской работе, он считал пустячным делом носить ребенка целые часы подряд.
        Андрею очень нравилась жизнь в дядьках — и еда получше, чем в деревне, и везде брали с собой ездить, а самое главное, он искренне привязался к ребенку. Ему было лет двадцать с небольшим, и он не знал, куда девать свою силушку. Лицо Андрея, с постоянно добродушной улыбкой, то успокаивало, то раздражало Арсеньеву, но вскоре все так привыкли к Андрею, что даже суровая Даша Куртина стала к нему благоволить.
        Впрочем, Арсеньева рада была думать о чем-нибудь постороннем, выдумывать себе дела, которые заполняли бы ее день. Так, заметив, что Миша больше всех игрушек любит чертить по полу, она распорядилась сделать низкую черную доску, на которой он мог рисовать, и мальчик долгие часы занимался, вычерчивая мелом и стирая свои рисунки.
        В Пензе Арсеньева часто виделась с семьей сестры своей Натальи Алексеевны. Ей понравились новые семейные портреты в ее доме, которые писал маслом художник-самоучка. Вскоре она решила заказать портрет внука, и тотчас же послали за художником. Когда он вошел в гостиную, то увидел, как бабушка, сидя в креслах, вышивала бисером по канве, а внучонок, в своем детском светлом платьице, чертил на черной доске. Заметив гостя, Миша внимательно взглянул на него, не выпуская мелка из руки.
        Художник восхитился ясным, задумчивым лицом ребенка и просил разрешения так и написать его. Он поставил Мишу возле окна, а доску поднесли к свету. Художник долго выписывал лицо мальчика, стараясь как можно более точно и похоже передать черты его. Наметил складки его младенческого платьица и в левой руке — развернутый свиток, на котором изображены непонятные письмена. Правая рука ребенка, с мелком в пальцах, была обращена к черной доске, исчерченной разными линиями и рисунками. Темные глаза ясно и спокойно смотрели перед собою, но художник придал детскому лицу недетское выражение, уловив минуту задумчивости.
        Художник приходил писать портрет несколько раз. Однажды Арсеньева надела очки и внимательно стала рассматривать живопись:
        - Руки похожи, очень похожи. Это ты подметил, что у него руки особенные. Личико тоже похоже, только он здесь выглядит отроком, а не трехлетним, даром что в платьице… На несколько лет ты вперед заглянул.
        Для того чтобы Миша спокойно сидел, пока художник его портрет писал, бабушка рассказывала о своем детстве, но быстро утомлялась. Арсеньева вспомнила о бабке Агнии, которая рассказывала ей сказки в Тарханах, и велела ее привезти в Пензу.
        Бабка Агния уже едва ходила и задыхалась, но в рассказах была неистощима и радовалась, что ее слушают. Ей велели вспомнить какую-нибудь детскую сказку, и она начала про Еруслана Лазаревича:
        - Еруслан Лазаревич сидел сиднем двадцать лет и спал крепко, но на двадцать первом году проснулся от тяжкого сна, встал и пошел… И встретил он на дороге тридцать семь королей и семьдесят богатырей, и побил их, и сел над ними царствовать…
        Сказка понравилась. Миша слушал очень внимательно. Однако, когда старуха окончила свое повествование, Миша самолюбиво спросил:
        - А сидень — это как я?
        Все переглянулись, перепугались: а вдруг он истолкует сказку как намек.
        Однако Миша отвлекся и сказал:
        - А я хочу рисовать, как ты!
        Он с интересом поглядывал, как художник с палитрой в левой руке писал кисточкой на холсте. Кроме бабушки, он никому своей работы не показывал. Говорил: «Окончу, тогда смотрите». Долго пришлось ждать, пока художник, положив кисть, сказал:
        - Кажись, готово. Теперь можно смотреть.
        Андрей поднес мальчика к холсту, который стоял на мольберте, и, не сдержавшись, воскликнул:
        - Ух ты, как схож!
        Лукерья подтвердила:
        - Совсем как живой!
        Христина Осиповна с удивлением повторяла:
        - Выражение лица слишком взрослое. Ребенок на картине хочет сказать: «Я уже многое знаю. Хочешь, расскажу?»
        Миша долго вглядывался, внимательно и молча изучал свое изображение, хмурился, улыбался, прищуривался и, внезапно очнувшись, спросил:
        - Это я?
        И, получив утвердительный ответ, потянулся к художнику, крепко его обнял, расцеловал и погладил по щеке. Потом он достал из-под диванной подушки маленького деревянного коня и подарил ему. Подумав, взял со стола серебряный стаканчик, в котором лежали мелки, и тоже хотел отдать, но смущенный художник отнекивался и не хотел брать:
        - Покорнейше благодарю вас, Михаил Юрьевич, большое спасибо вам, низкий поклон! Проняли вы меня вашей лаской, и этого я вовек не забуду и подарок ваш сохраню. И поверьте мне, что я постараюсь для вас другого коня из дубового полена вырезать. А стаканчик я не возьму: он дорогой. Барыня рассердится, не дай бог!
        Но Миша настаивал:
        - Возьми стаканчик, возьми! Ты свои кисточки туда будешь ставить.
        - Возьми, Петруша, возьми! — послышался ласковый бас Арсеньевой, вошедшей в комнату.
        Она одобрила оконченный портрет и наградила художника несколькими ассигнациями.
        Все вышли из гостиной. Только Лукерья сидела в углу с игрушками и дремала — она была очень слаба после болезни. Миша подполз к трюмо, встал, держась за ручку кресла, и увидел, как ему показалось, второй свой портрет: ребенок в белом платьице глядел на него темными внимательными глазами, но глаза эти двигались, на портрете же они замерли. Убедившись, что в комнате нет никого, кроме дремлющей Лукерьи, Миша долго стоял перед зеркалом.
        - Подь сюда, Мишенька, — раздался сонный голос няни, — я тебе чурочки построила!
        Мальчик поглядел на Лукерью и сказал поощрительно:
        - А ты спи, мамушка, я сейчас.
        И он опять повернулся к трюмо, сел, посмотрел на свое отражение и погрозил себе пальцем.
        - Сидень! — прошептал Миша вздыхая. — Сидень… Да еще одели, как девочку.
        И он стал рассматривать себя, то улыбаясь, то сдвигая брови, шевелил руками и качал головой, следя за своими движениями. Ребенка сердило, что он, как девочка, одет в платье, — он, который решил твердо: когда вырастет, то станет богатырем. Возмущенный до глубины души, мальчик подполз к коробке с рукодельными принадлежностями, которую оставила бабушка, открыл ее, нашел ножницы и стал резать на себе платье и рвать его, особенно решительно расправляясь с кружевами, украшавшими его шею. Вдруг в комнату вошла Христина Осиповна и застала его за этим занятием.
        Лукерья очнулась и помертвела от страха. Обе женщины с восклицаниями бросились отнимать у мальчика ножницы. Андрей ходил обедать; когда он вернулся и увидел эту сцену, то обомлел. Со страхом пошли доложить Арсеньевой, что Мишенька изрезал на себе платьице, не желая походить на девочку. Но Арсеньева засмеялась так, как давно не смеялась, и, к великой радости внука, вызвала тотчас же портного и велела сшить мальчику шаровары и рубашечки с пояском на каждый день и бархатный костюм для торжественных случаев.
        За отсутствием других впечатлений об этом приключении долго вспоминали.
        Зимой оба болели — бабушка едва передвигала ноги, а мальчик страдал от золотухи, которая временами покрывала его темными струпьями, так что рубашка прилипала к телу. Мишеньке шел четвертый год, а он еще ползал по полу и не ходил самостоятельно. На улицу его выносил на руках все тот же дядька Андрей Соколов.
        Доктора перепробовали все средства лечения, но не сумели помочь болящим. Наконец они отступились и стали говорить, что хорошо помогают кавказские серные воды. Арсеньева решила съездить с внуком летом на Кавказ, куда сестра ее, генеральша Хастатова, давно приглашала погостить. Кстати, и братец Александр Алексеевич сообщил, что собирается полечиться летом серными водами. Арсеньева просила брата, чтобы он заехал за ней, а то одной ехать боязно. На это письмо пришел ответ, что Александр Алексеевич просит дождаться теплой погоды.
        В ожидании путешествия на Кавказ лечились домашними средствами и мучились. Миша засыпал с большим трудом и перед сном постоянно просил ему что-нибудь рассказать. Но рассказы Христины Осиповны, благонравные и назидательные, ему не нравились. То она рассказывала, как в детстве копила деньги и как потеряла их от волнения, когда шла в магазин; то как ее одели в парадное платье с клетчатым поясом, чтобы везти в гости, а она побежала по двору и упала в лужу, выпачкалась, и родители в наказание оставили ее дома, чтобы она выстирала себе платье; то вспоминала назидательную сказку о том, как одна маленькая девочка не любила мыть руки и за это портной отрезал ей пальцы.
        В жарко натопленной спальной, при свете цветной лампадки, Христина Осиповна, вместо того чтобы усыпить своего воспитанника, начинала дремать сама и вдруг просыпалась, как от толчка, замечая, что большие черные глаза ребенка смотрят на нее со снисходительной насмешкой, и ей делалось не по себе. Она вставала, поправляла на себе платье, укрывала ребенка и бормотала:
        - Спать пора, Михель. Шанде![6 - Стыдно! (нем.)] Почему не спишь?
        Как-то вечером Лукерья купала в корыте Мишу перед сном. Бабушка огорчалась, что его одолела сыпь, и стала пенять, что Мишенька до сих пор не ходит.
        Мальчик горько остановил ее:
        - Я сидень, бабушка. Сидень!..
        Арсеньева взволновалась: она не думала, что Миша так болезненно переживает это.
        Но Лукерья не растерялась:
        - И что ж ты, матушка барыня, беспокоисси? Еруслан Лазаревич тоже сиднем сидел! Так и наш Мишенька: в возраст войдет и всех своих врагов победит.
        Ах, Лукерьюшка, она всегда умела утешить! Да, да, приятно находить утешение, хотя бы в сказке…
        Сказочнице Агнии велено было рассказывать Мише сказки веселые, а печальных не говорить, а то еще Михаил Юрьевич что-нибудь вообразит!
        Когда Миша наконец засыпал, Арсеньева шла к себе в спальную. Приходила, пыхтя и задыхаясь, бабушка Агния, обтирала себе рот концами головного платка и начинала свои неисчерпаемые рассказы.
        Конец одной сказки произвел на Арсеньеву настолько сильное впечатление, что она сделала из нее известные выводы. Это была сказка про баню.
        - Стояла у нас на Курмышке, в Симбирском, баня в саду, — рассказывала Агния. — Осталась после хозяйки умершей дочь-невеста. Все она об матери плакала. И пронесся слух, что мать к ней змеем летает. Прилетит это к полуночи и над трубой рассыплется. Похудела бедная девушка, иссохла, ни с кем не говорит, а все в баню ходит. Стала за ней ее тетка подсматривать: зачем это Дуня в баню ходит? Раз досмотрела и услыхала, что она с матерью-покойницей говорит, и обмерла со страху. Девка все тетке рассказала. Как только она тетке все рассказала, в самую полночь девку в постели мертвой нашли. После ее смерти дом и сад остались заброшены; окна в доме заколочены. И никто дома не покупал, а место было хорошее. Все боялись.
        Играли раз в саду днем ребятишки и распустили слух, что в бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются. Мохнаты телом они, говорят, а голова бритая… Стонут… Стон в бане многие соседи слышали, особливо бабы да девки. И пошла про баню дурная молва, и ходить садом ночью боятся. Один печник — кутила был, сорвиголова такой. «Эх, говорит, а я не боюсь!» — и пошел в баню первый. Сунул веник в пар, глянул, а он весь в сосульках! Как напужался он, бросил веник да с полка нагишом домой! «Теперь верю, говорит, что черти в бане-то живут!» И рассказал, как в горячей бане мороз его одолел. Сходили за его рубахой и штанами, принесли, а они все в лепестки изорваны. Так все и ахнули.
        С той поры баню забросили, а дом кто ни купит, с год проживет — покойник в семье. Так года четыре продолжалось, пока не купил строение плотник. Он сломал и дом и баню, все по бревнышкам перебрал, все заново построил, и с того времени как рукой сняло — стал жить, как все люди.
        Выслушав эту сказку, Арсеньева переспросила:
        - А ежели сломать и дом и все вещи сменить, разве что переменится?
        - А как же, матушка барыня, рази не знаешь? Известно, ежели дом новый построить и вещи новые поставить, так жизнь новая явится. Потому — каждая вещь руку своего владельца знает…
        Арсеньеву заняла мысль: а что, ежели ей, следуя народному поверью, сломать старый дом, где произошло столько несчастий? Действительно, входя в тарханский дом, она в каждой комнате видела вещи, которые принадлежали навеки ушедшим от нее людям, в каждой комнате мерещились ей знакомые голоса. Расставаться с имением ей не хотелось — все здесь было заведено, хорошее имение, доходное, жаль его покидать. Да и дом ломать жалко — он может простоять еще десятки лет, не только Мишеньке хватит, но и его детям. А вещи-то какие хорошие — сколько добра: и мебели, и посуды, и домашней утвари… Дорого будет стоить перестройка дома. Но ей казалось, что жить в старом доме она больше не может. Ночью, когда неподалеку воют волки, в комнатах мыши выползают из нор, а ветер гудит в печной трубе, ей мерещатся всякие страхи, и ей кажется, что она может сойти с ума, вспоминая прошедшее на каждом шагу. Что делать? Что делать? Неужели надо решиться сломать богатый барский дом и начать строить новый?..
        Весной в Пензу к сестрице-предводительше Наталье Алексеевне приехал Юрий Петрович Лермантов; он жаловался, что в течение всей зимы не мог разыскать своего сына. Несколько раз он был в Тарханах, но там толком ему никто ничего не сказал. Шли слухи о том, что его увезли в Москву, но и там он не мог его разыскать. Наконец соседи сказали, что ребенок в Пензе. Наталья Алексеевна, конечно, знает, где он.
        - Дался тебе этот ребенок! — с возмущением парировала Наталья Алексеевна. — На что он тебе? Ребенок в надежных руках, единственное утешение последних дней одинокой, больной, несчастной старухи…
        Но Юрий Петрович перебил защитницу Арсеньевой:
        - Помилуйте, какая же она старуха? Ей и пятидесяти еще нет! Может прожить еще лет двадцать свободно…
        Но Наталья Алексеевна сказала, боясь повредить интересам своей сестры, что она просит Юрия Петровича зайти к ней завтра, а сегодня пусть он избавит ее от запутанных семейных счетов. Юрию Петровичу было обещано свидание с сыном.
        Когда он в назначенное время пришел к Столыпиным, в гостиной собрались не только дамы, но и несколько мужчин: брат Афанасий Алексеевич, муж Натальи Алексеевны — Григорий Данилович, еще бывший тогда предводителем пензенского дворянства, а главное, присутствовал пензенский губернатор Михаил Михайлович Сперанский.
        Свидание с сыном в таких условиях было тягостно Юрию Петровичу. Он взял сына на руки и крепко расцеловал его, но все это происходило на глазах у столь многочисленных зрителей! Все молчали и с интересом наблюдали за каждым его движением.
        Ребенок своей непосредственной радостью смутил всех, и свидание это могло бы закончиться примирением, ежели бы все присутствующие честно решали дело. Но неожиданно раздался громкий плач Арсеньевой, и все обернулись в ее сторону. Она положила голову на ломберный стол, стоявший у кресла, и все тело ее колыхалось и вздрагивало от рыданий.
        Ребенок невольно оторвался от отца и поспешил приласкаться к бабушке, желая ее утешить, а она страстно схватила его на руки и стала жаловаться, что отец хочет отнять единственное сокровище ее на старости лет, что Юрий Петрович не имеет совести, отбирая у нее Мишеньку в то время, когда ей так мало осталось жить! Она всхлипывала, указывая на свою седую голову, жаловалась на болезни — словом, представление началось, и все насторожились.
        Юрий Петрович, обходя вопрос о самочувствии тещи, спросил прямо, после нескольких словесных реверансов, сколько ей лет. До сих пор он никогда не задавал ей этого вопроса, потому что ему и в голову не приходило интересоваться ее годами. Но он полагает, что ей не может быть слишком много, раз ее брату Афанасию Алексеевичу и сестрице Наталье Алексеевне еще нет тридцати.
        - Но это младшие, — с апломбом возразила Арсеньева, — а я самая старшая! Мне пятьдесят семь лет! Я была старше своего мужа и скрывала от него свои года…
        Общее замешательство стало явным.
        Юрий Петрович сердито сказал:
        - Простите, но это какой-то новый фокус. Разница в тридцать лет между братьями и сестрами невозможна.
        Но Арсеньева в неистовстве твердила, что это истинная правда, что у ее отца было очень много детей.
        Юрий Петрович с возмущением перебил ее:
        - Я всегда слыхал, что в семье Столыпиных шесть братьев и пять сестер, а про многих других детей знали бы все в губернии. Где же они? — спросил он со смехом.
        - Были! — вдохновенно импровизировала Арсеньева. — Раз говорю, значит, были. А где они?.. — Она задумалась. — Где они? Ты спрашиваешь, где они?..
        Общее внимание напряглось до крайности.
        - Умерли они, умерли еще в младенчестве, а маменька моя так огорчалась этим, что никому не говорила. А я самая старшая осталась, и зачем я живу, неизвестно. Хотела было Мишеньку воспитывать, единственное мое утешение, наследником своего имения сделать, но и то мне, видно, не удастся!
        И Арсеньева снова зарыдала.
        Все молчали, ожидая, что она еще скажет.
        Юрий Петрович оглянулся, ища поддержки у присутствующих. Но лица их были каменными, и он понял, что все они будут поддерживать Арсеньеву и любую, даже самую наглую ложь объявят истиной, только чтобы выгородить «своего человека».
        - Пятьдесят семь, а не сорок? — спросил Юрий Петрович вспылив. — Вам пятьдесят семь? Клянитесь, иначе я не поверю!
        Арсеньева побледнела и забормотала, что из-за таких пустяков клясться не стоит, что Юрий Петрович может поехать в Тарханы и наблюдать, как она будет записывать свой возраст перед исповедью.
        - Ах, раз так… — в неистовстве воскликнул Юрий Петрович. — Тогда мне придется действовать иначе!
        - Вы слышите? — крикнула Арсеньева басом. — Он угрожает мне!
        Лицо Юрия Петровича налилось кровью, и он оттянул пальцем воротник, который стал его душить.
        - Будь проклят тот час, когда я встретился с вами! — задыхаясь, прошептал он, махнул рукой и, не прощаясь ни с кем и не глядя на рыдающего сына, выбежал из комнаты.
        Через несколько дней Арсеньева с внуком выехала в Тарханы, объявив, что она желает говеть дома. Перед причастием, когда дьякон в первую очередь записал поручицу Арсеньеву с внуком, то на вопрос, сколько ей лет, она ответила: «Пятьдесят семь». Дьякон не придал этой записи особого значения, и с тех пор каждый раз, бывая у причастия, она прибавляла себе по одному году. Арсеньева ввела этим в заблуждение многих исследователей биографии Михаила Юрьевича Лермонтова, и благодаря этому на могиле ее до сих пор значится, что она умерла восьмидесяти пяти лет, тогда как на самом деле ей было семьдесят три года. Но в то время она готова была на все, только бы настоять на своем и оставить у себя внука. Она так ненавидела зятя, который противодействовал ей, что не желала даже слышать его имени, и отчество своего внука записала: «Михаил Евтихиевич, сын капитана Лермантова», говоря, что имя Юрий в святцах упоминается разно: Юрий, Егор, Евтихий и Георгий, — это одно и то же имя, поэтому можно выбирать любое.
        После этой записи Арсеньева почувствовала себя больной и никуда не отпускала от себя Мишеньку, боялась, что Юрий Петрович, который ввел ее в такой страшный грех, украдет ребенка.
        Задумываясь о будущем, Арсеньева полагала, что полезнее для здоровья жить в деревне, чем в городе. Может быть, лучше сжечь дом? Нет, зачем? Лучше продать на слом и снос — хорошие деньги дадут: бревна толстые, еще два века простоят.
        …Арсеньева приняла двойную порцию гофманских капель, но они что-то плохо действовали на этот раз. Дорожный возок уже стоял у крыльца. Обливаясь слезами, она долго ходила вместе с Мишей по всему дому, прощаясь с каждой комнатой, с каждой вещью, оплакивая свою молодость и причитая, что скоро умрет. Забывшись, она довела ребенка до отчаянных рыданий и тогда только опомнилась и велела кучеру ехать на кладбище.
        Вид могил вызвал новую бурю отчаяния. Она велела управителю Абраму Филипповичу немедленно же выстроить часовню и заказать в Москве два мраморных памятника.
        После обильных отчаянных слез и всхлипываний Арсеньева едва села в экипаж, взяла Мишеньку на руки и испугалась: ребенок был бледен и дрожал мелкой дрожью. Всю дорогу она старалась успокоить и развеселить мальчика, что, впрочем, ей удавалось плохо. В Пензу Мишу привезли почти без сознания — он лежал с закрытыми глазами и безучастно слушал все, что ему говорила бабушка.
        Глава III
        «Надо выстроить новый дом!» Первая поездка на Кавказ
        Арсеньева вызвала брата Афанасия Алексеевича и подробно разъяснила ему, чего она хотела: срыть старый помещичий дом, где случилось с ней столько несчастий, — срыть до основания и на его месте построить церковь в память Марии Михайловны, а поблизости, саженях в десяти, выстроить новый дом, попроще, с меньшим количеством комнат. Всю обстановку старого дома надо продать, чтобы ничто не напоминало о прошедшем, а все вещи до единой либо расторговать, либо обменять, а ежели нельзя за них ничего взять, то сжечь. Она повторяла без конца, что не желает ничего сохранить из старого, чтобы не мучиться воспоминаниями.
        Афанасий Алексеевич молча выслушал возбужденную речь своей старшей сестрицы и вздохнул. Шутка ли! Сколько дел Арсеньева возлагала на него: распродать обстановку чуть ли не тридцати комнат, выгодно продать посуду, серебро, люстры, бра и всякое добро — диванные подушки, портфели, книги…
        Продать дом проще всего, покупщиков найдется много, лесу-то в уезде нет. А вещи домашнего обихода? Ведь, пока дом не освобожден, нельзя его ломать, нельзя начинать постройку нового, а потом все комнаты надо высушить, выкрасить, вытопить как следует и, чтобы сделать дом жилым, меблировать. Для парадных комнат мебель придется выписать из Москвы, а часть мебели пусть сделают свои крепостные столяры и плотники, — скажем, кроватку для Мишеньки, детский столик, высокое креслице.
        Елизавета Алексеевна с благодарностью выслушивала брата; она была слишком безучастной, чтобы ему возражать.
        - Распоряжайся, милый, как знаешь! — говорила она усталым голосом. — Заранее спасибо тебе, дружок!
        Арсеньева оживала, когда смотрела на внука. Ее не покидало опасение, что отец может украсть мальчика. Мишенька, одетый в теплую одежду, настойчиво пытался научиться ходить; он стоял, держась за кресла и диваны, но чаще ползал по краям ковра с мелком в руке и чертил на полу. Арсеньева разрешала ему делать все, что угодно, лишь бы он не плакал; а плакал он надрывно и обиженно, и слышавшим его плач казалось — так может плакать незаслуженно оскорбленный, жалуясь, что он не может доказать правоту свою.
        Глядя на внука, бабушка постоянно проливала слезы и просила брата:
        - Еще вот что, Фанюшка… Застели-ка ты пол в детской и в спальной серым солдатским сукном. Миша любит фигурки чертить и зимой простуживаться не станет, а у меня ноги больные, мне это тоже не повредит.
        - Паркета, значит, не делать?
        Решили не делать. Дом должен быть совсем простой.
        Долго советовались, откуда достать тесу на постройку нового дома и церкви. Дом должен быть деревянный, оштукатуренный. Нужно было бы послать за бревнами мужиков летом, пока дорога стоит, но Арсеньева запротестовала — урожай прозевают. Лучше, не откладывая, теперь же, зимой, по санному пути, а летом пусть кирпичей наделают в «кирпишной» да хорошенько их просушат — пойдут на фундамент, на печи… Так, в беседах о постройке нового дома, проходили долгие часы.
        В Пензе частым гостем был брат бабушки Александр Алексеевич. В молодости он был адъютантом Суворова.
        Александр Алексеевич оставался при нем в течение двух лет в Тульчине, когда Суворов писал свой труд, излагая важнейшие правила военного искусства и свои взгляды по вопросам обучения и воспитания войск.
        Другой брат, Николай, тоже собирался на Кавказ. Он получил в наследство после отца его имение на Кавказе и намеревался там наводить свои порядки.
        …Однажды в ясный солнечный день перед домом Арсеньевой остановился экипаж. Когда Миша выглянул в окно спальной, где он сидел с бабушкой, то увидел, что из дорожного рыдвана высунулось лицо молодого, еще незнакомого ребенку военного в парадной треуголке.
        Лакей спрыгнул с козел и постучался в подъезд, и тотчас же Арсеньевой доложили, что к ней пожаловал Николай Алексеевич Столыпин.
        - Просить! — радостно воскликнула бабушка.
        Опершись на палку, она поднялась с кресла, подошла к зеркалу, сдернула свой белый будничный чепец, накинула парадный, тюлевый, и быстро укрепила его шпильками.
        Миша не отходил от окна и видел, как дворовые с почтительными поклонами встретили гостя. Дверца экипажа открылась, и из него вышел богатырского сложения черноусый генерал в треугольной шляпе с плюмажем, в многоярусной шинели. Он твердо стал на тротуар и шагнул, не сгибая колен, жестко постукивая каблуками, словно ноги его были выточены из дерева. Шинель раскрылась, и показался форменный сюртук из тонкого сукна, с начищенными пуговицами и белые лосины над лакированными высокими сапогами.
        - Это фигура? — с изумлением спросил мальчик.
        - Бог с тобой, Мишенька, что ты такое говоришь!.. Это человек, а не фигура… Ты, может быть, хочешь сказать: заметная фигура? Это верно. Брат Николай заметен не только у нас в губернии, но и в Петербурге. Но не будем медлить. Пойдем!
        В гостиной Николай Алексеевич с распростертыми объятиями пошел навстречу сестре. Он снял шинель в передней, и теперь на плечах у него оказались золотые эполеты в позументах, с дрожащей вокруг них металлической пружинной бахромой; сбоку волочилась сабля.
        Арсеньева залилась радостными слезами, долго обнималась с приезжим, и генерал покровительственно и ласково склонялся к сестре, целуя ей руки. Миша высоко поднял голову и не отрываясь разглядывал нового родственника, которому доходил лишь до колен.
        Генерал отцепил саблю, положил ее на стул и удобно уселся в кресле. Миша, обиженный тем, что приезжий его не заметил, заковылял к бабушке и уселся к ней на колени.
        Тут гость обратил на него внимание.
        - Это тот самый пресловутый ребенок? — спросил Николай Алексеевич, осклабившись и вглядываясь в лицо мальчика, которого еще никогда не видел.
        - А почему ты со мной не здороваешься? — хмурясь, спросил Миша.
        Николай Алексеевич тотчас же нагнулся, подхватил ребенка на руки, расцеловал так, что стало больно щекам от закрученных колючих и прокуренных дедушкиных усов, посадил к себе на колени, разрешил трогать все форменные украшения и даже поиграть с его саблей.
        После поцелуев и объятий начался разговор о поездке на Кавказ.
        Тем временем приехали два других дедушки — Александр и Афанасий Алексеевичи. Когда накрыли на стол, все сели обедать. На столе появилось из подвала множество всяких бутылок с поблекшими золотыми головками, и дедушки без конца наливали друг другу в бокалы то пенистое, то густое вино и, несмотря на протесты бабушки, дали малышу выпить рюмочку, после чего тот развеселился и приволок в столовую саблю гостя.
        - Это настоящий мужчина! — весело повторял Александр Алексеевич. — Он на себе девчонское платье изрезал, молодец!
        Но Арсеньева запретила Мише пить вино и стала высказывать свои страхи и опасения по поводу дороги на Кавказ. Николай Алексеевич ее успокаивал.
        - Едем, сестра! — бодро восклицал он. — Довезем тебя в целости на погибельный Кавказ вместе с Мишей — он там вылечится и будет по горам лазить, горцев моей саблей рубить! Он у тебя боевой. А я отдаю себя в полное твое распоряжение.
        - Ах, друг мой! Ради него я и на Кавказ готова ехать, хоть, надо сказать по совести, побаиваюсь. Черкесы, говорят, никого не щадят!
        Александр Алексеевич подбадривал сестру, убеждая ее, что у страха глаза велики. Не надо забывать, что на Кавказ назначен Алексей Петрович Ермолов: он строит крепость Грозную перед Владикавказом, и укрепленная крепость эта заставит присмиреть чеченцев, которые живут между Сушкой и Тереком. Надо надеяться, что путешественников они не тронут.
        Оказывается, Александр Алексеевич уже писал сестрице Екатерине Алексеевне, чтобы их встретили в станице Екатериноградской.
        - Поедем с оказией, с воинской частью, под прикрытием пушек. А Миша пусть не трусит и с детства приучается к опасностям войны. Кто знает — возможно, что он станет военным.
        Но бабушка возражала:
        - Нет, нет, Мишу я не пущу в военную службу! Я с ним не могу ни на минуту расстаться. Пусть лучше он станет художником — целый день чертит то мелком, то карандашом.
        Дедушки переглянулись и перевели разговор, стали обсуждать — когда ехать. Они делали все быстро к решительно и настояли на выезде через несколько дней.
        Арсеньева оживилась, стала готовиться к поездке. И действительно, собрались быстро. Поехали не так, как обычно с бабушкой, разглядывая на дороге каждую кочку, чтобы не опрокинуться, а рысью, как следует.
        Долго ехали по равнинам и полям, ночуя на постоялых дворах. Недели через две после начала путешествия солнце стало жарче и искристей. От его теплых лучей делалось весело и спокойно, небо ясно синело, и белые облака плыли, сталкиваясь и разбегаясь. Когда подъехали к казачьей станице Екатериноградской, к путешественникам подскакал на коне молодой черноусый офицер. Он остановил дорожную карету, и все долго целовались и обнимались с молодым родственником.
        Вечером пировали в казацкой избе и ели удивительную пищу: мясо, зажаренное на железных палках, такое вкусное, что Миша попросил еще. Это так поразило бабушку, что она даже заплакала от радости. Мальчик смутился и перестал есть.
        Утром выехали с вооруженным отрядом на тонконогих конях под охраной пушки. Уверенно скакали всадники в бурках, и среди них по каменистой дороге двигалась карета наших путников.
        В дороге встречались люди в необычной местной одежде, в черных громадных лохматых папахах, с оружием в руках. Когда заслышали небольшую перестрелку за горой, перешли в намет.[7 - Намёт — у казаков ход, аллюр лошади галопом.] Ночевали в крепости, где жили только военные.
        На следующий день, не успело еще солнце сесть, как родственник сообщил:
        - Ура! Приехали!
        Утомленный дорогой, мальчик не сразу сумел рассмотреть в сумерках место, где они остановились. Но вот из большого одноэтажного побеленного дома с балконом вышла на крыльцо какая-то черноволосая высокая нарядная бабушка, она оказалась удивительно похожей на Арсеньеву, но моложе. Расторопная, бойкая и жизнерадостная, она воскликнула восторженным басом:
        - Лизонька! — и тут же сжала путешественницу в объятиях.
        Сестры целовались и причитали, смеялись и плакали, и Мише показалось, что бабушка его опьянела или от путешествия, или от кавказского воздуха, или от восторга встречи с сестрой. Екатерина Алексеевна была глуховата, и разговаривать с ней приходилось громким голосом.
        Сестра Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, Екатерина Алексеевна Хастатова, жила со своей семьей на Кавказе. Она была моложе сестры на два года, но детская дружба соединяла их до выхода ее замуж, потом на долгие годы они были разлучены. В свое время замужество Екатерины Алексеевны произвело в Москве переполох: еще бы, она вышла замуж за армянина! Когда к ней посватался поручик лейб-гвардии Семеновского полка Аким Васильевич Хастатов, который приехал в Москву по служебным делам, московские сплетницы кричали:
        - Как? Благородной девице вступать в супружество с армянином?! Она погубит свою душу! Как ее не остановят, не растолкуют ей греха?
        Екатерина Алексеевна, будучи девушкой образованной, защищалась и всячески отстаивала своего жениха.
        Аким Васильевич Хастатов оказался прекрасным мужем, и Екатерина Алексеевна жила с ним счастливо долгие годы, а когда он скончался, искренне оплакивала его.
        Имение Шелкозаводск было пожаловано Петром I предку Акима Васильевича Хастатова и по наследству числилось за ним и за его братьями. Имение было выгодное — с большим поголовьем скота и виноградниками, настолько обширными, что здесь был выстроен винный завод, приносивший доход немалый.
        Когда в 1809 году умер Аким Васильевич, вдова его Екатерина Алексеевна объявила, что отныне имение будет принадлежать ей, а не братьям мужа.
        После разных судебных махинаций постановили отдать имение бойкой Екатерине Алексеевне, а законные наследники и владельцы — братья Акима Васильевича — остались ни с чем.
        Обе сестры, радуясь встрече, старались не разлучаться ни на минуту. Они рассказывали друг другу мельчайшие подробности своей жизни, а Миша играл в палисаднике в окружении своей свиты — Христины Осиповны, няни Лукерьи, дядьки Андрея Соколова. Тут же всегда вертелась Дарья Куртина.
        Так в семейных разговорах прошло несколько дней. Николай Алексеевич выехал в свою новую вотчину заниматься делами, а Арсеньева повторяла свое: надо лечить Мишеньку серными водами, надо ехать в Горячеводск!
        Но в те годы еще не было ничего сделано для лечащихся, хотя слава о горячеводских источниках разнеслась далеко. С 1803 года начались отдельные паломничества к Минеральным Водам, но царское правительство не отпускало денег на благоустройство. Около обильно текущих источников образовывались ямы, в них скоплялась вода, и туда погружались больные, а для детей приносили с собой или корыта, или же небольшие ванны.
        С Горячей горы лилось так много воды, что почти в любом месте можно было вырыть себе маленький прудик и купаться там вволю. Но сколько времени надо было купаться — никто еще толком не знал.
        Раненые из горячеводского госпиталя лечились под наблюдением медиков, военным приказывали брать ванны до тех пор, пока они не излечатся, — так постепенно стали устанавливать, какой срок нужен для того, чтобы их вылечить: одному — две недели, другому — месяц, а кому и дольше. Вылеченных досылали на Кислые Воды — купаться в нарзанном источнике, и о таком лечении рассказывали чудеса: больные поправлялись за лето.
        Но госпитальные медики лечили только военных, а прочие больные должны были лечиться по своему усмотрению. Поэтому помещики привозили с собой докторов, и те устанавливали особый режим для своих больных! Но что было плохо — в Горячеводске было очень мало жилых домов, город еще не отстроился, поэтому приезжие жили в своих дорожных экипажах и кибитках, приходилось и ночевать там и спасаться от дождя. Но погода была так хороша и постоянное пребывание на свежем воздухе так полезно, что неудобства забывались, и больных прибывало все больше и больше.
        Местные жители начали строиться, а военным стали давать земли для застроек. Тетушка Екатерина Алексеевна, уставшая от тяжбы с братьями мужа, стала хлопотать о том, чтобы получить здесь участок, и говорила, что намерена разобрать свой дом в Шелкозаводске и сложить его у подножия Горячей горы.
        Екатерина Алексеевна несколько раз приезжала навещать сестру. Лечение Мишеньки было окончено, у него прошли все сыпи и нарывы, а сам он, налившись светом благодатного теплого солнышка, соками ароматных летних фруктов, поздоровевший и окрепший от целебной воды, стал ходить один, без помощи дядьки и нянек. Тогда Екатерина Алексеевна сказала, что пора ехать отдыхать в Шелкозаводск. Она увезла сестру с внуком и со всем штатом к себе в имение, и там все зажили весело и дружно.
        Христина Осиповна усаживалась на скамейке и, оставив вязанье, восторженно смотрела на небо и на горы; Дарья оживленно беседовала с Андреем Соколовым, а преданная няня Лукерья помогала Мише лепить пирожки из песка. С балкона доносились то раскаты громоподобного смеха сестер, то шепотные жалобы Арсеньевой.
        Екатерина Алексеевна клялась, что после ванн Миша зимой будет бегать, как горец! Она рассказывала про самые тяжелые случаи золотухи и ревматизма, излеченные серной водой.
        У Хастатовых было трое взрослых детей: кроме сына Акима, еще были две дочери — Мария и Анна. Для Анеты, молодой девушки на выданье, приглашали молодых людей, и на вечеринках танцевали шумно и беззаботно.
        Мария Акимовна, или Мери, была замужем за Павлом Петровичем Шан-Гиреем. Молодые супруги не расставались и любили гулять по аллеям разросшегося плодового сада. В саду деревья радовали глаз обилием плодов: гранаты, айва, каштаны, абрикосы, тута, особо нежные сорта восковых яблок, рассыпчатых и сладких, груши, мягкие, как масло.
        Екатерина Алексеевна любила хвалить Шелкозаводск: «Это рай земной!»
        Имение было расположено на границе русской с горскими племенами, поэтому приятели в шутку называли Хастатова «передовым помещиком Российской империи».
        - А не страшно ли тут жить? — осведомлялась Арсеньева. — Не зарежут ли нас в твоем земном раю? Мне на днях снилось, что на берег Подкумка выходит чеченец с большим кинжалом.
        Екатерина Алексеевна, не стесняясь, захохотала и ответила сестре с кавказским акцентом, приобретенным ею за годы жизни на Кавказе:
        - Иной раз на гладком месте тебя стережет беда, а в горах, где мерещится опасность и, может быть, даже действительно есть опасность, с тобой может ничего не случиться!
        Беззаботность сестры успокоила Елизавету Алексеевну, и она перестала говорить об опасности, тем более что на другой стороне реки стояла крепость Ивановская, где были две роты солдат.
        Шелкозаводск находился близ Георгиевска, в Терской области. Местоположение его радовало глаз, оттуда были видны снежные горы, а в хорошую погоду могучий белоснежный Казбек, облитый розоватым светом солнца. Терек протекал невдалеке и, несмотря на то что посещать низкие, пустынные берега реки, густо заросшие кустарником и деревьями, было небезопасно, Хастатовы возили своих гостей показывать Терек — любимую ими бурную, мутную реку, крутящую мелкие камни на своем пути.
        Вокруг жили кумыки, чеченцы и другие горцы. Среди них было немало кустарей и торговцев. Бабушка накупила разных вещей, сукна, ковров, а Мишеньке сделала кавказский костюм: черкеску с газырями[8 - Газыри — узкие деревянные трубочки-патроны с крышками металлической чеканки. Первоначально туда засыпали порох для зарядки ружей и пистолетов. У черкесов, горцев, казаков эти пороховницы вкладывались в два длинных ряда суконных накладок — гнезд, обшитых позументом или галуном и нашитых на груди черкески.] и с маленьким кинжалом, мерлушковую шапку и мягкие сапоги.
        Горские кони славились, и молоко их кобылиц считали целебным. Мишеньку поили кумысом так часто, что он привык его пить вместо воды. Но особенно нравились ему кавказские фрукты: черный виноград, покрытый белым матовым сахарным налетом, сладкие арбузы, красные, как бархат, с черными спелыми семечками, и душистые дыни, тающие во рту.
        Здесь все было прекрасно: люди храбрые, природа роскошная. Животные тоже отличались от российских. Встречались верблюды, высоко несущие голову, мягко ступающие длинными узловатыми ногами; длинноухие ослики, бегущие мелким шагом под хворостиной хозяина; голые темно-серые буйволы, медленно и добросовестно тянущие огромные возы; лошади с грациозными точеными ногами уверенно ставили свои копыта на узкую скалистую дорогу. Все это было необычно и хорошо.
        От детей скрывали, что нередко по ночам на линии бывали перестрелки. Тогда Екатерина Алексеевна надевала бурку, снимала со стены ружье и выходила вместе с мужчинами.
        Горцы должны были видеть в ней врага, но даже они уважали ее смелость.
        Опасность ночных перестрелок не умаляла прелести кавказской жизни, и только осенью Арсеньева с неохотой решила покинуть Кавказ, и то потому, что брат Николай, который задержался под предлогом лечения, получил предписание выехать в Петербург.
        Торжественно провожали гостей. На прощание Павел Иванович Петров, который за это лето стал официальным женихом Анеты, подняв бокал, обратился к Арсеньевой со стихотворным приветствием.
        От первого путешествия на Кавказ осталось в памяти роскошное небо цвета бирюзы, ярко-зеленые крутые горы и низкие равнины, и на них — всадники, мчащиеся на тонконогих конях.
        В наши дни газыри, утеряв свое первоначальное значение пороховниц, делаются как сплошные деревянные палочки и служат только украшением черкески. Долго помнилась горячая голубоватая серная вода с запахом тухлого яйца; в этой воде купались. Воду, которую доставали стаканами из серного источника, тянули через серебряные трубочки, похожие на макароны, чтобы не чувствовать ее вкуса…
        Когда путешественники подъезжали к Пензенской губернии, уже лили осенние дожди. Александр Алексеевич ворчал, боясь застудить себе ногу.
        Разные дорожные впечатления развлекали и веселили поздоровевших путешественников. Дедушка Александр, наблюдая Мишеньку, как-то заметил сестре:
        - Да, приглядевшись к племяннику, я тоже начинаю думать, что он, когда вырастет, будет не офицер, а филозоф.
        Мальчик, услыхав незнакомое слово, потребовал его разъяснения, и долго бился Александр Алексеевич, стараясь дать ему объяснение поточнее.
        Когда приехали в Пензу, узнали новость — сестра бабушки Наталья Алексеевна вместе с мужем своим Григорием Даниловичем и детьми переселились на жительство в Москву. Сторговали дом на Маросейке и уехали, говоря, что пора заняться образованием детей. Бабушка плакала и говорила, что будет скучать.
        Миша бродил по чужим комнатам пензенской квартиры и вздыхал в одиночестве. Играть было не с кем, поэтому он опять принялся за мелки. Но за это лето он стал крепко стоять на ножках и научился как следует ходить. Этому он очень радовался, и дядька Андрей уже не выносил мальчика на улицу, а шел сзади, когда Миша гулял по пензенским улицам.
        Афанасий Алексеевич бывал по-прежнему часто и торопил ехать в Тарханы. Новый дом был уже готов, ему хотелось уехать в свое имение, но бабушка колебалась, ехать ли в деревню. Все-таки в Пензе спокойно под бдительным покровительством благожелательного губернатора! Но Афанасий Алексеевич сообщил, что Сперанский получил новое назначение: сибирским генерал-губернатором, и он должен вскоре уехать из Пензы. Арсеньева впала в отчаяние. Отныне она должна своими собственными силами защищаться от зятя.
        Пребывание в Пензе стало казаться ей бессмысленным, раз Сперанский уезжал оттуда, Арсеньева решила переехать в Тарханы. Она вызвала Абрама Филипповича Соколова, своего управляющего, и велела подготовить дом к прибытию хозяев.
        Глава IV
        Новый дом в Тарханах
        …И вижу я себя ребенком, и кругом
        Родные все места; высокий барский дом
        И сад с разрушенной теплицей…
        В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
        Глядит вечерний луч, и желтые листы
        Шуршат под робкими шагами…
        М. Ю. Лермонтов. «Как часто, пестрою толпою окружен…»
        Афанасий Алексеевич предполагал, что сестра приедет с Кавказа раньше и в Тарханах будет к своим именинам, ко дню Елизаветы, 5 сентября. Но, задержавшись в Пензе, Арсеньева решила праздновать новоселье в день рождения Мишеньки, потому что для него строился этот дом. Поехали с расчетом быть ко 2 октября. Хотя Миша родился в ночь со второго на третье, но праздновали второго.
        Когда Арсеньева с внуком подъезжали к Тарханам, очарование осени охватило их. Дубовые леса уже были тронуты дыханием холода, и пожелтевшие большие листья узорным золотым заревом возникали среди еще зеленой травы. Щетина сжатых хлебов далеко была видна в полях под огромным небом с волнистыми, тяжелыми лиловатыми облаками.
        Показались наконец ворота имения, но это были совсем незнакомые ворота — глаз еще не привык к узору их новой решетки. Когда новые ворота усадьбы раскрылись и путники въехали во двор и покатили по знакомой липовой аллее, они заметили две большие круглые цветочные клумбы перед новым домом, пересеченным двойным рядом балконов.
        Новый барский дом был похож на все барские дома: деревянный, оштукатуренный, с мезонином, выкрашенным желтой краской, а двор застроен был одноэтажными длинными флигелями, сараями, конюшнями и обнесен валом, на котором качались и сохли дикие ветлы.
        Рядом с домом, на пригорке, выросла небольшая, незатейливой постройки домовая церковь с зеленым куполом, выстроенная в память Марии Михайловны. Издали уже заметен был шпиль новой колокольни.
        Когда объехали двор, стал виден парк с червонной и багряной листвой кленов и дубов. Все аллеи и тропинки были покрыты опавшими золотыми, шуршащими листьями. Сквозь переплет тонких ветвей виднелась ясная голубоватая гладь знакомого, любимого пруда и берега, заросшие осокой. Ветлы склонялись над прудом; старые пни обросли травами и замшели; черная дорожка, протоптанная к дому, спускалась с горки к воде, на неподвижной поверхности которой весело плавали белые утки.
        На нижнем балконе дома, на крыльце и перед крыльцом стояли впереди всех Афанасий Алексеевич с большим букетом роз, за ним — Абрам Филиппович с подносом, на котором лежал круглый каравай с серебряной солонкой, отец Федор Макарьев с двумя дочерьми-подростками и маленькой дочкой Марусей, соседи-помещики, все с букетами. Позади стояли дворовые — девушки, наряженные в новые ситцевые платья, и парни в кумачовых рубахах.
        Все дружно приветствовали Арсеньеву. Она с благодарностью приняла букет от брата и едва удержала его, а тут еще управитель подал ей тяжелый поднос с хлебом-солью; она не смогла взять поднос, и его подхватил Андрей. После этого начались приветствия соседей, но отец Федор прервал разговоры, начав молебен. Все с пением вошли в новый дом и медленно зашагали через сени в переднюю, в двусветный[9 - Двусветный зал — угловая комната, в которой в двух стенах окна.] зал, который всем сразу понравился. В двух стенах было по три больших окна, одно из них — тройное, и перед ним стояло совершенно новое фортепьяно. В глубине, у стены, поставлен был большой диван, обитый вышивкой, сделанной крепостными девушками, на полу — такой же ковер. Перед диваном стоял парадно сервированный стол, заставленный закусками, винами и фруктами, украшенный цветами в расписных вазах, дорогой посудой и сверкающим, новым столовым серебром.
        Отец Федор окропил углы зала святой водой, и все пошли в соседнюю комнату — диванную, или гостиную. Обошли новый дом, и всем особенно понравились комнаты на антресолях — небольшие, но уютные, с изразцовыми печками и прекрасным видом из окон.
        Новый дом показался Арсеньевой вновь снятой квартирой, но не в городе, а в лесу; он оказался действительно намного меньше старого. На парадной половине только две комнаты: зал и гостиная; они были отделены от остальных комнат глухой стеной и имели один только вход — через зал.
        После освящения дома Арсеньева с внуком и гости вышли на верхний балкон, обращенный во двор. Из погреба выкатили бочку вина и кадку соленых огурцов для дворовых. На подносах вынесли горячие ржаные пироги с картошкой и поставили угощение на столы под липами.
        На лужайке, обсаженной молодыми деревьями, дворовые устроили качели.
        Девушки завели хоровод и пели, парни прохаживались возле и по временам вступали в круг. Миша смотрел на их игры, стоя у перил и глядя вниз; он держался за деревянные переплеты балкона.
        Бабушка скомандовала дворовым плясать и пообещала:
        - Тарашки к чаю дам!
        Это значило, что дадут сухую тарань, а соленая рыба была редкостью для дворовых, и охотников плясать вызвалось много.
        Вышел парень с балалайкой, наигрывая призывное вступление, пока девушки становились на танец.
        И вот пошли. Сначала одна пара, потом другая… Разгорячившись, понеслись с топаньем и присвистом, и любо было смотреть, как парни ломили вприсядку, а девушки махали платочками и, изогнувшись и подбоченившись, ходили по кругу.
        Миша не выдержал и сам стал приплясывать на балконе, радуясь, что теперь ноги повинуются ему.
        Арсеньева приказала:
        - Ох, Дашка, принеси-ка мне квасу, пить хочется! Да вели вынести рыбу раздавать!
        На балкон принесли подносы с сушеной таранью. Стали с балкона бросать рыбу танцорам. Арсеньева же говорила гостям:
        - Конечно, пляшут они неплохо, но можно бы и лучше. Вот батюшка мой, Алексей Емельянович, так обучил своих дворовых пляске, что любо-дорого смотреть было, недаром их в петербургский императорский театр купили!.. И плясали, и пели, и представляли. А какие петушиные бои батюшка устраивал, какие кулачные бои!.. — И, подумав, решила устроить новую забаву: — А ну, разрешаю петушиный бой!
        Тотчас же со смехом и весельем принесли с птичьего двора три пары петухов, и пошла потеха: раздразнили их, и задорные птицы сцепились. Перья полетели по двору, и ветер разносил их во все стороны по лужайке. Вокруг дерущихся петухов стала живой стеной толпа смеющихся людей. Наконец побежденные петухи, сникшие и заклеванные, бессильно повалились на землю, и их унесли на кухню — варить из них завтра суп, а птиц-победителей щедро наградили ячменем.
        Тем временем управляющий спросил разрешения Арсеньевой: можно ли начать кулачный бой? Парни стали в два ряда, один против другого, засучили рукава, выставили ногу вперед и после свистка пошли друг против друга целой линией. Сначала полегоньку, потом посильнее, каждый старался как можно ловчее повалить своего противника. Разгорячившись, они забывались и начинали биться не на шутку, и тогда их растаскивали.
        Сторожу Евстафию раскровянили нижнюю губу.
        Увидев эту сцену, Миша расплакался, и Арсеньева велела кончить бой. Вынесли подносы с пряниками, и гостинцы стали расхватывать.
        Смеркалось.
        Афанасий Алексеевич распорядился пустить фейерверк, и в воздух стали взвиваться малиновые и зеленые шары; с шипением они взрывались и лопались, и фонтан искр сыпался с неба на лужайку и на деревья. Вдруг искра задержалась на соломенной кровле избы, где жили дворовые; солома тут же вспыхнула и занялась. Парни полезли по лестнице на крышу и стали ее разбирать, другие побежали с ведрами черпать воду из бочки и еле залили начинавшийся пожар. Тогда прекратили фейерверк и зажгли факелы и плошки с жиром в саду и на лужайке; молодежь плясала и с песнями разбрелась по аллеям. Гости тоже вышли в сад.
        Тут бабушка объявила, что пора и честь знать — Мишеньке спать пора, — и велела кончать веселье. Все гости вошли в новый дом и сели за ужин, а Мишу заставили выпить молоко и повели укладывать в новой маленькой детской комнате. Христина Осиповна села у его кроватки, а Лукерья сначала сновала, что-то прибирая, потом взгромоздилась на теплую лежанку за занавеской. Христина Осиповна встала, погасила свечи и при свете лампадки опять уселась в кресло и стала уговаривать Мишеньку спать, но мальчик, возбужденный впечатлениями сегодняшнего дня, никак не мог уснуть. Он лежал в новой кроватке с перильцами, вперив огромные темные глаза в окно. Белые, только что окрашенные рамы ровным крестом отделяли от него весь мир. На лужайке еще слышались молодые голоса, а на небе сияли любимые им вечные звезды и вокруг луны клубились облака.
        Христина Осиповна недовольным голосом поучала по-немецки:
        - Если не можешь сразу заснуть, все равно надо лежать с закрытыми глазами. Сон проходит мимо открытых глаз.
        Миша сжал веки, повернулся и, не желая слушать голос бонны, прикрыл ухо маленькой подушечкой. Ему все мерещился кулачный бой, и, вспоминая кровь на рассеченной губе Евстафия, он вздрагивал и волновался.
        Утром Миша встал и пошел осматривать дом.
        Дом еще пахнул тесом и свежей краской. Свежий, хорошо протопленный, светлый, он очень всем понравился. Парадных комнат только две — зал и гостиная, с белыми изразцовыми печами, с огромным, от потолка до пола трюмо, с крашеным полом, на котором были нарисованы светлые деревянные плитки «под дуб», в виде паркета. На полу разостлали разные ковры — кавказские и тарханские, — вышитые в девичьей крепостными девушками цветной шерстью. В диванной стены были обиты темно-красными обоями, стояла мебель красного дерева — большой диван и кресла, обтянутые черным сафьяном. Красные штофные портьеры, кисейные занавески, масса цветов, света, воздуха в обеих комнатах и незабываемый вид из окон: за верандой направо — церковь, а сквозь легкие ветви берез с опадающими шелестящими листьями — гладь пруда.
        Бабушка хвалила диванную — ей нравилась мрачная красота этой комнаты, оттененная бронзой стенных часов и стеклянных горок с фарфором. Зал она тоже одобрила, но от фортепьяно сурово отвела глаза, а потом, подумав, закрыла его крышку.
        В парадных комнатах, отделенных глухой стеной от жилой половины, стояла торжественная тишина и пустота, как в музее. Посидев на диване, бабушка с внуком вышли и начали осмотр с передней. Все знали, что в сенях стоял ларь, где под крышкой на кожаных калошах и на старой барской обуви лежали розги для дворовых. На этом ларе сидел в ливрее лакей старик Алексей Максимович Кузьмин; он открывал дверь всем приходящим и приезжающим, а иногда и подремывал, когда долго не было посетителей.
        Прошли направо, в маленькую узкую комнату для гостей.
        - А может быть, мы сделаем здесь класс для занятий! — наставительно сказала Арсеньева.
        От этой комнаты в коридоре шла лесенка наверх, на антресоли. Бабушка рассчитывала жить наверху, когда перестанут болеть ноги, а пока решила оставаться на первом этаже.
        Этой комнате у входа направо не могли сначала дать назначения — здесь пока жил Афанасий Алексеевич, когда приезжал гостить; а во второй чайной комнате стояли шкаф с дорогой посудой, до которой Арсеньева была такой охотницей, стол, накрытый белой скатертью, вокруг него стулья, обитые сафьяном, большое кресло во главе стола для бабушки и тут же высокое креслице для внука. Расписанные стены, украшенные еще картинами и фарфоровыми блюдами, изображали сцены охоты и наваленные горами фрукты. Янтарный и зеленый виноград покоился на румяных яблоках и желто-коричневых грушах, лежали апельсины и лимоны со срезанной коркой.
        Из чайной дверь шла в девичью — там за ситцевой занавеской ночью спали сенные девушки. Утром они выходили оттуда с вениками, с ведрами, убирали дом и приносили обед из кухни, которая стояла отдельно, во дворе. Девушки исполняли поручения Арсеньевой, которая вызывала их по именам: «Дашка, Дунька, Матрешка, Аглашка!» Спальную отделял коридор, и двери ее комнаты были постоянно раскрыты.
        В спальной, у внутренней стены, стояла новая, красного дерева кровать с горой пуховых подушек. На перине лежало пуховое атласное одеяло, а кровать была застелена прозрачными покрывалами с узорами, вышитыми искусными руками дворовых, которые слепли, исполняя такую тончайшую работу. Красоте покрывал и накидок дивились соседки, которых Арсеньева приводила любоваться работой крепостных девушек.
        Угол был завешан образами. Бабушка поставила себе в комнату комод с зеркалом, украшенный флаконами и статуэтками, перед окном — бюро с десятками ящиков, от которых она бережно хранила ключи, перекладывая их из кармана в карман. Кое-кто знал, что, кроме обычных ящиков, в бюро есть еще несколько потайных.
        Пол был устлан серым сукном; на нем лежали бурые медвежьи шкуры, чтобы не застудить ноги и ступать мягко и неслышно, пока спит ребенок.
        В коридоре стоял платяной шкаф.
        Спальная Мишеньки — рядом, светлая, чистая, но уж очень маленькая комнатка, аршин на девять, и там изразцовая лежанка, а возле нее детская кровать, детский деревянный столик, образок в углу, диванчик и кресло. Мебель была обита приятного цвета желтой шелковой материей с узором.
        Весь пол тоже был застлан серым сукном, а на подоконнике дядя Афанасий велел положить мелки. Мальчик тотчас же схватил один из них и что-то начертил на новой черной доске.
        Окна этой комнаты с палевыми обоями выходили во двор; видны были баня и службы. Бочки с водой стояли под навесом; по утрам сюда приезжал водовоз с запасом свежей воды.
        Заметив, что мальчик, бродя по новому дому, больше смотрел в окна, нежели на убранство комнат, Арсеньева предложила ему выйти в сад.
        При жизни Михаила Васильевича это был не сад, а парк с ровными, подстриженными аллеями из кустов и деревьев. На клумбах летом красовались редчайшие цветы, которые переносили из оранжереи. Теперь же теплица стояла заброшенной, и сад начинал зарастать. Арсеньева решила не поддерживать затейливых убранств в парке, не устраивать больше пиршеств, ведь это муж ее любил всевозможные излишества, а не она.
        Однако кусты сирени, жасмина и роз окружали большую клумбу, от которой в глубь сада шла тенистая аллея. Одна из них спускалась под гору к Большому пруду и засажена была акациями, которые срослись наверху сводом. Отсюда видно было село, а дальше тянулись поля, уходя в голубую глубь тумана.
        Бабушка и внук спустились к Большому пруду. Арсеньева с трудом шла по крутому спуску. Подсыхающие ветки акаций, на которых еще держались облетающие листья, цеплялись за одежду. Вся аллея завалена была облетевшими кленовыми и дубовыми листьями, которые, шурша, перекатывались при малейшем дуновении ветра.
        Осенью пруд зарастал цвелью; из воды порой высовывались лягушки и с кваканьем выползали на берег, поросший осокой и разными травами. Услыхав голоса людей на берегу, они шумно шлепались в воду. Ветлы склоняли над тихой водой свои длинные ветви.
        Ветер качал вершины дубов и белоствольных берез, сбрасывая с них желтые листья, как червонцы. Вековые вязы стояли плотно и неподвижно; постоянно дрожащие листья осины лепетали, как хрустальные подвески на люстре, глухо и беспокойно.
        Арсеньева повела Мишу в беседку посидеть и отдохнуть. Простая беседка с зеленой крышей была выстроена заново и тоже пахла краской. Ее выкрасили недавно, поэтому сесть на скамейку Арсеньева не решилась и пошла по аллее, где разрослись высокие кусты черемухи; весной под их душистыми сводами можно было идти, как по коридору.
        Когда поднялись обратно к дому, Миша остановился перед куртиной розовых кустов; они уже отцвели, лишь на некоторых кустах оставались красноватые шишки с семенами.
        Полукруг из кустов жасмина казался сквозным. За ними стоял крепкий старый вяз, и Арсеньева решила сделать перед домом качели для внука.
        Миша просил еще погулять, и они пошли мимо входа в дом, направо. Перед ними открылись бескрайние поля с оврагами, покрытыми свежей зеленью, потому что в оврагах этих были источники ключевой воды. Кудрявый, разросшийся кустарник заботливо скрывал журчащие источники. Здесь же неподалеку стояла теплица. Многие стекла уже выпали из рам, разбились вдребезги и, покрытые пылью, лежали на земле; осколки их неожиданно загорались искрами на солнце.
        Налево в поле виднелись разные хозяйственные постройки; среди них выделялось хранилище для овощей — неровные своды землянок в оврагах, заросшие от времени травой. Сюда свозили осенний урожай с огородов — картофель и разные другие овощи; там стояли бочки с солеными огурцами, кадки с квашеной капустой, с грибами, разные соленья, от которых шел тяжелый дух.
        Обозрев пока что издали и мельком все хозяйственные строения, Арсеньева, тяжело опираясь на палку, пошла к дому и увидела Афанасия Алексеевича. Когда Мишенька убегал вперед, она расспрашивала брата, не слышно ли чего о Юрии Петровиче, не говорят ли, что злодей намерен похитить своего сына. Она доверительно сообщила, что уже дала распоряжение управителю расставить караул на случай приезда зятюшки, чтобы вовремя увезти мальчика из Тархан, когда Юрий Петрович приедет похищать Мишеньку.
        Глава V
        Опасения, что Юрий Петрович похитит сына. Дворовые на карауле
        Арсеньева решила воевать с зятем, как воевали в старину: держать людей на дороге, по которой враг, то есть Юрий Петрович, будет приезжать в Тарханы. Доверенные должны заранее давать знать о появлении молодого барина. Как только зазвенят его колокольчики, гонцы сразу же поскачут предупредить о предстоящем приезде зятя, и можно будет тотчас же тайком увезти Мишу с няньками к соседям и держать его там несколько дней, скрываясь, чтобы приехавший отец не мог дознаться, где его сын. Арсеньева отрядила двадцать дворовых и расставила дозорных на дороге, по которой ездил Юрий Петрович.
        Глубокой осенью неутомимо падающий снег кажется особо колким и жестким. Он залепляет глаза и недобрым холодом оседает на бровях, сковывает усы и бороду. Беспощадный ветер подбрасывает звенящие снежинки, гудит, свистит, метет, шевелит черные, голые ветви деревьев, а если в поле находится человек, то и его не щадит — теребит полы его тулупа, старается сорвать шапку, исколоть морозными иголками щеки и уши. Ноги даже в теплых валенках начинают мерзнуть, и поневоле дозорные притопывают, стоя на давно надоевшем месте.
        Как страстно хочется в такую погоду добраться до теплого жилья, войти в натопленную избу, отряхнуться и на теплой лежанке проспать до утра! Но уйти с полевой дороги нельзя: барыня Арсеньева поставила своих дворовых караулить, не зазвенят ли колокольчики тройки ненавистного ей зятька, которого она, не стесняясь, честила бранными словами, не едет ли он в Тарханы исполнить свое в запальчивости высказанное намерение — украсть сына своего, четырехлетнего Мишеньку, чтобы увезти к себе в имение, в Тульскую губернию.
        Караул расставлен по старинке: к каждому одинокому дубу, выросшему на полях и отстоящему иногда на версту один от другого, приставлены два молодца с оседланными конями, привязанными к стволу.
        Один парень сидел на вершине дуба, второй дежурил внизу, кормил оседланных лошадей и смотрел за ними. Если только дозорный замечал вдали черную движущуюся точку или слышал тинькание далеких дорожных колокольцев, он кричал товарищу, и тот садился на коня и мчался во всю мочь к соседнему дереву. Сторожа второго дуба спешили к третьему, четвертому, пятому, и так тревога доходила до усадьбы.
        Прибытие первого всадника еще не означало верного известия, но приезд второго и третьего подтверждали его, и, пока кучер Юрия Петровича будет подгонять усталых лошадей, желая благополучно доставить хозяина до теплого угла, Арсеньева успеет увезти внука куда захочет.
        За четыре версты от Тархан поставили зимовье на случай, ежели Юрий Петрович, устав с дороги, пожелает погреться и отдохнуть. Для него заготовлены были водка и разные припасы на ужин.
        В избе поселили старика Сорокина со старухой. Ему было более восьмидесяти лет. Работу он исполнял уже вполсилы, но как сторож годился.
        Человек он был надежный, верный; ему было приказано, заметив Юрия Петровича, выйти на дорогу с поклонами, зазвать барина в свою хату и стараться его задержать как можно долее, чтобы в Тарханах успели подготовиться.
        Вот как был расставлен караул по воле Арсеньевой, но пока он стоял напрасно — Юрий Петрович не появлялся. Караульным же нудно было сидеть на деревьях в непогоду по восемь часов подряд, да и внизу стоять не лучше, надоедало унимать застоявшихся коней; а с места сойти нельзя — каждую минуту может появиться нежеланный гость, и тогда, ежели прозеваешь его, беда! Да и голодно стоять на морозе, грызя весь день сухой хлеб и запивая холодной водой.
        Двое товарищей, стоявшие в дозоре, даже беседовать друг с другом не могли, переговаривались только криком: один подавал голос с земли, другой — с дуба, поэтому все дозорные, поставленные на дороге, мечтали только об одном — как бы поскорее приехали всадники их сменить, а там они быстро доберутся до своей избы, хозяйка достанет им горячий горшок кислых щей и рыхлую просяную кашу, которую так вкусно полить квасом: наедятся они и пойдут спать на теплую лежанку до того несчастного часа, когда управитель Абрам Филиппович Соколов войдет в избу с морозу, легонько хлестнет кнутом и велит подниматься — опять идти в караул на полевую дорогу.
        Фрол Синицын, восемнадцатилетний парень, остриженный под горшок, был выбран передовым караульным за отличное зрение. Он терпеливо сидел на верхушке голого дерева, но устал. Пора бы домой! Напрасно он вглядывался в плотную туманную пелену сумерек — никого по-прежнему видно не было. Ноги его затекли от долгого сидения по-птичьему на суках. Смотри себе на пустую дорогу и жди, когда кто появится.
        Фрол одет был в тулуп, но мерз и проклинал жизнь, бранясь, что окаянный барин не едет, и от злости даже показал кукиш поднявшейся луне. Вот услыхать бы звон колокольцев и сразу же засвистеть легоньким свистом, прыгнуть на коня — да в деревню, отогреться… О господи! А жаловаться-то кому? Внизу стоящий Иван Непомнящий не услышит, каждое слово-то надо выкрикивать!
        Фрол размечтался:
        «А куда лучше было бы, ежели бы барин приехал и долго в Тарханах прогостил, чтобы караул отменили хоть на месяц!»
        Стемнело рано. В пустынном поле ветер гулял, то подвывая, то посвистывая. Снег в темноте надоедливо крутился перед глазами, и тело тосковало в ознобе. Дозорному стало даже казаться, что на спину ему выливают ведра студеной воды.
        Фрол заметил, что в окнах зимовья зажегся огонек. Э, темнеет! Дед Сорокин в своей избе вздул лучину. Вот хорошо! Может, скоро смена придет!..
        Чтобы размяться, Фрол перебрался на другую ветвь. Непогода тем временем разгулялась. Ветер метнул в лицо хлопья сухого снега и засвистел. Вдруг Фролу показалось, что у него зазвенело в ушах; он явственно услышал звон колокольцев — особых, с малиновым звоном, тех, что привязывал к своей дуге Юрий Петрович, чей звон знали все тарханские ребята!
        Вглядевшись в темноту, Фрол заметил движущийся экипаж и вскоре убедился, что это действительно едет барин.
        В восторге он живо слез с дерева и велел стоящему внизу Ивану Непомнящему скакать с известием ко второму дубу. Сам же он подождет, чтобы увериться окончательно.
        Ванюха Непомнящий тотчас же с радостной песней вскочил на коня и поскакал. Фрол в волнении прислушался: вдруг он ошибся? Но звон колокольцев становился все яснее. Веселая песня его товарища, который радостно торопился домой, слышалась все глуше и глуше. Вскоре Ванюха доехал до зимовья и осторожно постучал в окно:
        - Дедушка, эй, дед! Барин едет! Готовь вина и кипятку!
        Немедленно же на пороге сеней появился дед Сорокин в посконной рубахе и переспросил:
        - Неужто едет?
        - Едет! — восторженно сообщил Ванюха и повторил: — Готовь вино ему и кипяток!
        Он вскочил на коня и помчался во всю прыть, а дед Сорокин велел своей бабе поставить самовар, а сам надел тулуп и вышел на дорогу.
        Когда возок поравнялся со сторожкой, дед остановил проезжавших:
        - Заезжай, кормилец, заезжай отдохнуть!
        Кучер замедлил бег коней.
        - Куда торопиться? Заходи, добрый человек, погреться в избе. Не узнаёшь меня, что ль? Арсеньевой я человек. Сорокин.
        Двери возка раскрылись, и Юрий Петрович сошел на снег:
        - Есть у тебя что-либо горячее, старик? Застыл я совсем. Угли в жаровне погасли.
        - Голубчик, родимый, барин, я-то сразу тебя не признал! Ах я, слепая макура! Пожалуйте в избу, тотчас вам угольков соберу да чайком угощу либо водочкой — что душе угодно!
        Старик Сорокин с поклонами распахнул дверь в сени.
        Юрий Петрович вошел в теплую избу, сбросил шинель с пелериной, распрямился, подошел к печке и с наслаждением протянул покрасневшие руки в кружевных манжетах к огню.
        Старик, невольно любуясь осанкой молодого барина, зашамкал:
        - Лицом-то ты лучше всех бар в округе и добёр, почему же тебе бог счастья не дает?
        Старуха тем временем накрывала на стол: положила каравай хлеба, поставила графинчик с водкой, достала соленые огурцы и квашеную капусту. Когда она налила стаканчик, Юрий Петрович обратился к старику:
        - Ну, хозяин, выпьем? Моих пареньков тоже угости, небось замерзли, едем давно!
        Кучер его и слуга стояли у дверей.
        Старуха наливала стаканчики, а Юрий Петрович расспрашивал, какие новости в Тарханах. Сорокин стал медленно рассказывать про постройку нового дома, а тем временем дозорные, почувствовав, что их усталость сразу прошла, как только могли быстро скакали в Тарханы, где после прибытия первого же гонца поднялась тревога.
        Глава VI
        Дорогие могилы. Приезд в Тарханы Юрия Петровича. Арсеньева увозит от него Мишеньку
        Какая сладость в мысли: я отец!
        И в той же мысли сколько муки тайной —
        Оставить в мире след и наконец
        Исчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —
        Злодеем потому, что жизнь — венец
        Терновый, тяжкий, — так по крайней мере
        Должны мы рассуждать по нашей вере…
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Хотя Арсеньева и уверяла, что стала затворницей, но так гостеприимно встречала гостей, угощала их, а вечерком усаживала играть в карты, что вскоре, прослыла «первой дамой, задающей тон в Чембарском уезде», и к ней стали ездить — одни, чтобы отдохнуть несколько дней, другие, чтобы узнать последние новости, до которых Арсеньева была любительницей: она умела узнавать все первая.
        Вскоре Арсеньева освоилась в своем новом доме в Тарханах, как умела осваиваться повсюду, и прежде всего решила позаботиться о своих дорогих покойниках.
        Прошло уже восемь лет со дня смерти мужа, и пора было доказать, что она, как примерная вдова, оказывает достаточно внимания своему безвременно погибшему супругу.
        Над подгнивающим гробом с предосторожностями был выложен новый склеп.
        Память мужа и Марии Михайловны была увековечена: часовня выстроена. Памятники привезли из Москвы. Над склепом Михаила Васильевича установлен был белый мраморный четырехгранный памятник с досками на каждой грани: в центре — имя, отчество и фамилия, налево — дата рождения, направо — Дата смерти. На четвертой стороне памятника Арсеньева велела выбить напутствие Михаилу Васильевичу, всего несколько слов, но они, возможно, имели в жизни особый смысл как для него, так и для нее.
        На памятнике Марии Михайловны она отметила кратковременность жизни ее:

^Под камнем сим лежит тело^

^Марии Михайловны^

^Л Е Р М А Н Т О В О Й,^

^урожденной Арсеньевой,^

^скончавшейся 1817 года февраля 24, в субботу.^

^Житие ей было 21 год 11 месяцев и 7 дней.^
        Традиционная мраморная колонка, с урной и крестом наверху, была увенчана бронзовым переломанным якорем — символом разбитых надежд.
        В часовне стоял леденящий холод — ее никогда не отапливали. Целуя белые розы, поставленные в вазонах на могиле матери, Миша чувствовал холодную дрожь цветов.
        Однажды, кроме отца Федора, была у Арсеньевой в гостях помещица Савелова, владелица соседнего имения Опалихи; с ней Арсеньева сдружилась и даже откровенничала иногда, тем более что видаться можно было часто — Опалиха была всего в пяти верстах от Тархан. Полина Аркадьевна Савелова недурно играла на фортепьяно, любила карточную игру и отчаянно скучала после смерти своего мужа, поэтому она была частой гостьей Арсеньевой. Приехала и Елизавета Ивановна Горсткина из своего имения Голодяевки; она жила недалеко, в пятнадцати верстах от Тархан.
        Все общество устроилось в диванной. Оживленный разговор не умолкал, но вот у дверей появилась взволнованная Дарья, и Арсеньева заметила, что у нее таинственное и многозначительное выражение лица. Арсеньева спросила:
        - Ну, что еще случилось?
        Дарья поклонилась в пояс.
        - Юрий Петрович жалует! — объявила она, видимо наслаждаясь тем, что может первая объявить такую интересную новость. — В зимовье остановился погреться.
        Лицо Арсеньевой побагровело, губы дрогнули. Она с трудом встала и хриплым басом обратилась к Савеловой:
        - Прошу вашего гостеприимства, Полина Аркадьевна! Мы тотчас же поедем к вам. А зятюшке моему прошу сказать, что меня дома нет для него и никогда не будет. Вас же, дорогие гости, прошу переночевать в отведенных вам комнатах, как мы и полагали.
        Она велела немедленно вызвать Христину Осиповну, которая тотчас же появилась в папильотках,[10 - Папильотки — полоски ткани или бумаги, на которые накручиваются пряди волос для завивки.] и с ней пошла в детскую. Миша уже спал в своей кроватке на спине, раскинувшись. Сон его был неспокоен: глаза неплотно сомкнуты, брови сдвинулись; он вздыхал временами со стоном. Бабушка поняла, что ему снились тяжелые сны.
        Дарья суетливо прибежала доложить, что лошади готовы. Андрей Соколов стоял за нею.
        Арсеньева склонилась над внуком.
        - Ангел мой! — с нежностью повторяла она и хотела поднять мальчика, но не смогла.
        Ребенок разоспался. Кудрявый, в длинной холщовой рубашке, он показался Арсеньевой особенно мил.
        Тогда Андрей Соколов ловко завернул его в пуховое одеяло и вынес в возок.
        В дороге Миша проснулся на коленях у Арсеньевой. Что за напасть! Бабушка тут, Христина Осиповна, Лукерья, Андрей, Дашка и соседка Савелова. С удивлением стал он расспрашивать:
        - Почему поехали? Пожар? Разбойники? Волки пришли в новый дом?
        Он сердился, говорил, что не хочет ехать, а его везут, и его заботливо успокаивали. Он стал смотреть на луну, и ясный свет ее отражался в огромных глубоких детских глазах.
        Кони мчались, взрывая комья первого, еще рыхлого снега; кучер то покрикивал на них, то запевал. Полозья саней мягко скользили, изредка встряхивая путников, а сзади слышался топот коней. Это ехали дворовые.
        Арсеньева думала, что ребенок заснул, и радовалась, что он проспит всю дорогу, но, когда подъезжали к имению Савеловой, он в тишине сказал обиженным тоном:
        - Возишь меня куда хочешь, да еще по ночам! А я не хочу. Я хочу сам ездить. Хочу — еду, хочу — не еду! Поняла, бабка?
        - Не смей грубить бабушке! — всполошилась Христина Осиповна. — Фуй, шанде, Михель![11 - Фу, стыдно, Миша! (нем.)] Если ты в четыре года станешь самостоятельным, что же будет потом?
        Лошади остановились.
        Мишу вынули из возка и понесли в одеяле в дом, но он успел заметить, что за возком скакали вооруженные всадники, человек двадцать, и это его поразило:
        - Бабушка, а зачем с нами войско?
        - Это не войско, — успокаивала его Арсеньева, — не войско. Это наша охрана, наши дворовые… На всякий случай…
        Мишу внесли в комнату для гостей, раздели, уложили, но он лежал с открытыми глазами. Тогда бабушка взяла его к себе на кровать, но и здесь оба, усталые и взволнованные, также долго не могли заснуть.
        Арсеньева умаялась первая и задремала, но Миша после страшных дней болезни и смерти матери не мог видеть равнодушно, когда бабушка закрывала глаза. Он приподнял пальчиком веко на одном ее глазу и умоляющим голосом высказал свое опасение:
        - Ты не спи, а то тебя посыплют цветами и унесут! А если тебя закопают, то как же я буду? Ведь ты меня любишь…
        - Ах ты, голубчик мой дорогой, как он все понимает!.. Мишенька!..
        Они долго целовались и обнимали друг друга, пока наконец мальчик не уснул.
        Арсеньева встала утром первая. Ей доложили, что приехал Абрам Филиппович. Было уже около одиннадцати часов, но Миша еще спал, и бабушка поспешила узнать, какие новости привез управляющий.
        Абрам Филиппович стоял на пороге гостиной не раздеваясь, с шапкой в одной руке и с корзиночкой в другой. Арсеньева спросила его, что случилось. Абрам Филиппович тотчас же отвесил поясной поклон и сообщил:
        - Честь имею рабски донести: капитан Лермантов отбыл в свое имение. Он оставил Михаилу Юрьевичу гостинец, — тут управляющий выставил корзиночку вперед, — и с утра пожелал посетить часовню Марии Михайловны.
        - Побывал-таки?
        - Так точно.
        - Очень ругался?
        - Так точно.
        - А что он такое говорил?
        - Не гневайтесь, матушка барыня, язык не поворачивается…
        - Нет уж, ты его поверни как-нибудь!
        - Матушка бар…
        - Говори! Сейчас же говори!
        - Очень он гневался, что с ним не посоветовались, когда памятник ставили.
        - Говори ты, черт! Прости, господи, мое прегрешение…
        - Язык не поворачивается…
        - Вот я заставлю отрезать тебе язык, ежели не скажешь!
        Абрам Филиппович повел испуганным глазом и зашептал:
        - Ох, матушка барыня, боязно! «Змея», — говорит… Вас бранил и сына проклял и сказал, что никогда больше его ноги в вашем доме не будет…
        Арсеньева громко сказала:
        - Негодяй! Такого ребенка проклинать! Придется молебен служить, чтобы снять его проклятие. А насчет приездов врет, подлец, опять будет ездить! Не избавиться мне вовек от такого зятюшки!
        В это время в комнату вошел Мишенька с подстриженной челкой, в холщовой ночной рубашке и, поглядев на корзиночку, взволнованно спросил:
        - Ты от папы меня увезла?
        - Уехал он! — поджимая губы, недовольным голосом произнесла Арсеньева.
        Миша подбежал к Абраму Филипповичу и взял гостинцы.
        - Не бери от него подарок, — заворчала Арсеньева, — я тебе лучше куплю. Дорогих игрушек куплю!
        - Хочу папу! — решительно сказал мальчик и строго посмотрел на Арсеньеву. — Это мой папа, я его люблю. Ты прогнала его, гадкая бабка, прогнала?
        Сердясь, он ткнул ее ногой в колено и побежал к подоконнику, желая видеть, что делается за окном, но не выпускал корзиночки из рук.
        Христина Осиповна, которая поспешила прийти за мальчиком, закричала:
        - Фуй, шанде, Михель! Зачем ходишь босиком? Простудиться хочешь?
        - Папочка мой родной! — надрывным, тоскующим голосом повторял мальчик. — Папочка, где ты?
        Бабушка растерянно переглянулась с Христиной Осиповной, сделала знак Андрею Соколову, и тот ловко подхватил ребенка на руки. Миша зарыдал.
        Его положили на диван, успокаивали, но он всех отталкивал, и рыдания его переходили в конвульсии. Прибежала Савелова со стаканом воды и с гофманскими каплями, но ребенок с силой отталкивал всех, выкрикивая:
        - Папочка мой! Папа!
        Время остановилось. Взрослые изнемогали. Вдруг Миша вытянулся и затих; только пальцы его судорожно дергались.
        - Заснул? — с надеждой спросила Арсеньева.
        Мишу перевернули, но глаза мальчика были плотно закрыты и лицо стало синевато-бледным.
        - Обморок! — закричала Арсеньева в неистовстве. — Это я, негодяйка, его убила!
        Началась суета. Арсеньева требовала доктора, но Савелова славилась цветущим здоровьем и доктора в доме не держала. После того как перепробовали все растирания, Арсеньева велела принести водки, разжала ножом стиснутые зубы мальчика и влила ему водку в рот. Со стоном ребенок очнулся. Суета вокруг него продолжалась.
        Как только он пришел в себя, Арсеньева велела Абраму Филипповичу послать людей догнать Юрия Петровича и передать ему тысячу рублей, только бы он вернулся.
        Миша тем временем пожаловался на озноб; его накрыли и стали прикладывать нагретые салфетки к ногам и рукам, одели, но ему не становилось лучше. Он молчал и, повернувшись к стене, не хотел ни на кого смотреть; лицо его пугало Арсеньеву своей бледностью.
        Она распорядилась ехать в Тарханы, но мальчик, едва шевеля языком, обожженным водкой, гневно остановил ее:
        - Не поеду с войском против папы!
        Его едва перенесли в возок.
        В Тарханах Мишу уложили в кроватку и приставили к нему доктора Ансельма Левиса.
        К вечеру у мальчика сделался жар. Щеки его стали пылать, глаза блестели. Все притихли вокруг, только в девичьей, где по вечерам исполняли работы, на которые не требовалось много света, слышны были голоса. Девушки разбирали овечью и собачью тонкую шерсть, сучили из нее нитки, некоторые же плели из конопляных веревок себе обувь наподобие лаптей или шили варежки из заячьих шкурок. Кто-то из девушек запел в тишине. Миша сел на кровати и, вглядываясь в открытую дверь, спросил ясно:
        - Это мама поет?
        Арсеньева почувствовала, что ноги ее стали деревянными. Она велела Дарье сходить в девичью, чтобы девки бросили работу и стали бить поклоны, молясь за здравие Михаила Юрьевича, и чтобы никто не смел петь.
        Дарья тотчас же вышла и стала наблюдать — усердно ли девушки исполняют волю Арсеньевой.
        Бессонная ночь тянулась бесконечно. Жар у Миши не спадал. На следующий день приехал усталый, огорченный Абрам Филиппович и, боязливо глядя на Арсеньеву, доложил, что он догнал Юрия Петровича, на коленях умолял его вернуться в Тарханы и давал ему деньги, но тот встретил его гневно, деньги швырнул обратно и ехать отказался, сказав, что не желает никогда более видеть сына, которого отняла у него бабушка.
        Арсеньева опять стала требовать ответа:
        - Ругал меня? Ты у меня смотри! Не будешь говорить, так из управителей погоню и, как сказала, язык отрежу.
        Абрам Филиппович заморгал и покорно ответил:
        - Самодуркой изволил вас называть, а меня послал ко всем чертям.
        Глава VII
        Болезнь Миши и выздоровление его после приезда отца
        Он не имел ни брата, ни сестры,
        И тайных мук его никто не ведал.
        До времени отвыкнув от игры,
        Он жадному сомненью сердце предал,
        И, презрев детства милые дары,
        Он начал думать, строить мир воздушный…
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Медленно тянулись дни болезни. Миша лежал, отвернувшись к стене, и ничего не хотел есть. Бабушка послала кучера Никанорку в Пензу за подарками и за лакомствами для Миши. Но мальчик, завернувшись в одеяло, сидел, прижавшись к теплой печке, и равнодушно смотрел на богатые дары, принесенные ему бабушкой.
        Он заметил котенка, который выскочил из девичьей, попросил принести и приласкал его. Котенок пригрелся и затих, чувствуя ласку, но, как только Миша задремал, вскочил и убежал. Когда мальчик проснулся, котенка уже не было, и маленький больной огорчился. Бабушкиных же комнатных собак, которые обитали в ее комнате, он не любил.
        Часто к нему заходил доктор Ансельм Левис; он жил во дворе в избе, против конюшни.
        - Давай-ка, Миша, термометр ставить!
        Когда в детскую входил доктор, вокруг него распространялся своеобразный запах. Доктор любил часто мыться и употреблял одеколон с сильным запахом лаванды, а ветками полыни он перекладывал свое белье и платье, чтобы их не грызли мыши, которые в изобилии водились в Тарханах.
        Доктор уговаривал мальчика кушать апельсины и лимоны, показывал, какие красивые игрушки ему привезли из Пензы. Вот маленькое бюро, величиной с ладонь, но с пятнадцатью ящиками, новый кнутик и кубарь, кожаный мячик, карты, игра в солитер — ряды прозрачных стеклянных шариков; разные звери из дерева и фарфора и мягкие собачки. Но Миша отворачивался к стене и вздыхал. Он доставал из-под подушки деревянного коня, присланного ему отцом, и целовал его.
        Целый день его мучили, заставляя кушать, но он лежал вялый и скучный. Непрерывно в комнату входили няни, доктор, бабушка, Христина Осиповна, приехал даже Афанасий Алексеевич. Но как только он приехал, бабушка дала ему поручение: какой угодно ценой привезти в Тарханы Юрия Петровича, который выгнал уже трех гонцов, денег не принимал и ехать отказывался.
        После оживленного обсуждения этого вопроса Афанасий Алексеевич согласился ехать. Через несколько дней, к вечеру, Дарья прибежала возбужденная и, стоя в дверях, таинственно поманила к себе пальцем Арсеньеву, которая сидела у кроватки Мишеньки. Арсеньева поднялась с кресла с трудом, но все-таки встала и вышла в коридор.
        Дарья зашептала:
        - Приехали! Афанасий Алексеевич Юрия Петровича привезли!
        Арсеньева искренне обрадовалась:
        - Слава те, господи! Зови его скорей сюда!
        Она нагнулась к кроватке и как могла ласково произнесла:
        - Мишенька, ангел мой! Слышишь? Папа приехал!
        Веки мальчика затрепетали. Он блаженно улыбнулся:
        - Где папа?
        - Сейчас придет. Он хочет переодеться и покушать, тогда придет к тебе.
        - Я тоже хочу одеваться. Я тоже хочу кушать с ним.
        Арсеньева возликовала:
        - Вот хорошо!.. Дашка, вели накрыть стол в детской. Мишенька, ты не волнуйся, папа сейчас придет, он только умоется. Дашка, веди сюда барина!
        - И я хочу умываться, как папа!
        Вскоре на пороге появился Юрий Петрович. Несмотря на то что он не успел еще привести себя в порядок с дороги, он внес в комнату радость молодости и обаяние ласки, быстро подошел к кровати сына и расцеловал его.
        Мальчик, взволнованный и счастливый, прижался к отцу, целуя его руки. Сначала разговор был бессвязен, радостные слезы прерывали их слова.
        Миша, дрожа и всхлипывая, просил:
        - Сядь на кровать! Хочу, чтобы близко.
        Схватив отца за палец, он велел ему присесть.
        - Но я же, Мишенька, грязный с дороги!
        - Нет, нет… Ты мой папочка дорогой, ты мой папа! Ты приехал! Я тебя люблю.
        Юрий Петрович целовал ребенка, чувствуя, как он ему дорог, и испытывая искреннюю отцовскую любовь.
        Арсеньева, стоя у печки и грея за спиной свои пальцы на изразцах, ревниво наблюдала встречу отца с сыном. Она не выдержала и брюзгливо вступила в разговор:
        - Пусти, Миша, папу! Сюда стол несут.
        И отец и сын вздрогнули и невольно взглянули на бабушку. Юрий Петрович спохватился, что еще с ней не поздоровался. Он так боялся этой своенравной старухи, которая ненавидела его и столько раз делала ему неприятности, что не знал даже, как с ней здороваться. Она позвала его к сыну, умоляла не брать смертного греха на душу, сообщив, что мальчик так опасно болен, что может и не перенести болезни.
        Юрий Петрович опять поверил ей и приехал. Сейчас он не жалеет, что приехал, потому что Миша действительно очень болен. Но он ведь решил поехать к сыну, а тут теща опять неотступно торчит перед глазами, наблюдая за каждым движением, и продолжает терзать его так же, как терзала, становясь между ним и женой. Однако Мишенька находится в ее доме, значит, как-то надо с ней ладить…
        Юрий Петрович, не поднимая глаз, поклонился, а она протянула руку для поцелуя.
        Тем временем горничные принесли небольшой стол, накрыли, поставили парадный канделябр, зажгли все свечи, и сразу же в комнате стало светлей и радостней.
        Мишу посадили на высокий стул, обернули его ноги одеялом, и он радостно улыбался бледными, вялыми губами.
        Бабушка пожаловалась:
        - Он очень плохо кушает!
        На стол подали дымящееся блюдо. Юрий Петрович взглянул на жирную курицу, обложенную крупной жареной картошкой, и спросил сына:
        - Неужели со мной не поешь?
        - Всё съем! — согласился Миша улыбаясь.
        Так, весело переговариваясь, они быстро поужинали. Юрий Петрович вспомнил:
        - А я тебе, дружочек, привез деревенских гостинцев!
        - Папа, я очень люблю тебя! — с нежностью повторил мальчик и, поцеловав руку отца, лежащую на столе, долгим взглядом посмотрел в его глаза.
        - Что такое? — в ужасе произнес Юрий Петрович, вглядываясь в лицо сына: он ясно увидел перед собой не глаза своего ребенка, а тоскующий, любящий взгляд Марии Михайловны.
        В волнении он налил себе вина, быстро выпил его и, придя в себя, сказал с тоской:
        - До чего же ты похож на нее!
        Бабушка прослезилась и подтвердила:
        - Несказанно похож!
        Мальчик внимательно посмотрел на обоих и сказал:
        - Дай гостинцы!
        Мише подали корзиночку. Он вынул дудочку, поиграл, нашел вырезанного из дерева коня, погладил его и обещал:
        - Этот конь будет у меня жить на окне. Если бабушка его полюбит, то ему будет хорошо.
        Юрий Петрович с удивлением посмотрел на ребенка.
        - Сколько тебе лет, Миша? — спросил он, потому что сразу не мог вспомнить.
        - Четыре годика.
        - Всего-то четыре?..
        На этом вечерняя родственная беседа прекратилась, и Юрий Петрович пошел спать.
        Он прогостил в Тарханах недолго, и Миша наслушался всяких разговоров: о правах родителей и об их обязанностях, о любви детей к своим отцам, о подлецах, проклинающих своих детей, о самоотверженной преданности бабушек и их заботе о внуках, о тысяче рублей, о том, что хозяйство в Кропотове запущено и нужны большие деньги, чтобы его поправить, о сестрах, которые долго не выходят замуж. Многого мальчик еще не понимал, но с интересом вслушивался. Одно только имя никогда не произносилось — это имя его матери, потому что его нельзя было произнести без волнения даже в новом доме. Несмотря на то что отсутствие Марии Михайловны было еще очень заметно в Тарханах и все постоянно думали о ней, печалясь и плача, все-таки Миша после приезда отца ожил. Он сошел с постели, но ходить еще не мог и опять ползал по полу и заново учился стоять на ногах, цепляясь за стулья.
        Вскоре, однако, Юрий Петрович опять стал тяготиться обществом своей тещи, заскучал и объявил, что уезжает. Впрочем, он обещал приехать тотчас же, как получит приглашение.
        Проводив его, Арсеньева возблагодарила бога за то, что у нее хватило терпения так долго выносить присутствие зятя, подсчитала убытки, долго вздыхала, но наконец махнула рукой. Все-таки она добилась своего: Мишенька стал поправляться.
        Часть четвертая
        УЛЫБКИ И УКОРИЗНЫ
        Глава I
        Барская усадьба. Помещица и ее дворовые. Свадьба Дарьи Куртиной
        …Там рано жизнь тяжка бывает для людей,
        Там за утехами несется укоризна,
        Там стонет человек от рабства и цепей!.. —
        Друг! этот край… моя отчизна!
        М. Ю. Лермонтов. «Жалобы турка»
        Барская усадьба отделялась от деревни Тарханы глубокой канавой шириной в две сажени, а глубиной с небольшой колодец. Она была вырыта нарочно так, чтобы крестьянам в усадьбу ходить было затруднительно; вернее было бы сказать, что это не канава, а ров, но очень длинный, более версты. Если обойти канаву, то выйдешь в бескрайное поле, а оттуда — пожалуйста, иди по дороге обходом версты две и тогда только попадешь в усадьбу. У ворот вызови сторожа и входи, если впустят.
        Деревня вытянулась двумя улицами. Налево и направо старые-престарые избы, подмазанные глиной, смешанной с соломой; все крыши соломенные, пухлые; солома везде: и на гумне, и на сараях.
        Улица в деревне ровная, широкая, немощеная, с комьями черной засохшей, растрескавшейся грязи; выбоины на каждом шагу. Впрочем, жителям деревни знаком здесь каждый бугорок, а в темноте, кроме собак, кто же ходит по деревне? Даже гуляки и те стараются досидеть у друзей до зари, только бы не шагать по пустынной, неосвещенной улице. Избы идут одна за другой, и в темноте их не отличишь. Света же, кроме лунного, здесь никакого нет, разве что с барского двора приходят люди и светят фонарями себе под ноги. Улица, просторная и плоская, только около усадьбы идет в гору, а дальше тянется, покрытая комковатой грязью и травкой, до ветряка, откуда расходится дорога на Чембар и на Каменку. Там, в конце деревни Тарханы, виднеется давно начатая высокая красноватая постройка — кирпичная церковь для крестьян. Несколько лет уже носят кирпичи все, кому это назначено, но здание не окончено. Слишком много надо, не успевают крестьяне наделать достаточное количество кирпичей, обжечь их и доставить на постройку, хотя старая кладбищенская церковь уже обветшала и придется ее скоро ломать за ветхостью. А дальше через пустырь
и поле раскинулось кладбище.
        …У стариков Кочетковых были две дочери — Марфа и Серафима, обе пригожие, ловкие, веселые, поэтому Арсеньева взяла их к себе в дом, в горничные, а стариков оставила одних. Степан Петрович был, собственно, не старик — ему всего-то лет сорок пять, но он вернулся с войны без ног и стал теперь хуже старика. Ведь иной старик так в поле орудует, что любо-дорого смотреть! Степан Петрович умел сапожничать, этому ремеслу он научился в походах. Но в Тарханах никто кожаной обуви не носил, всё лапти да конопляники[12 - Конопляники — самодельная обувь из стеблей конопли.] с онучами, поэтому Степан Петрович стал портняжить — шить зипуны. Жена его, отбыв барщину, копала свой огород, сеяла рожь, даже улей содержала. Пока муж был в солдатах, она извелась и дошла до бедности отчаянной — голая стояла ее изба, ни ведра, ни миски, ни корыта. Всякий раз зимой у соседей приходилось корыто просить, когда нужно было постирать.
        Плакались старики, что помещица забрала у них дочек. Ведь будь девушки дома, другая была бы жизнь! Но ничего поделать не могли и только шептались в бессонные ночи:
        - Ох, ежели бы…
        Наконец набрали денег на покупку ведра и радовались, что стало легче хозяйничать. Но вот послали Евдокию Ивановну, или Дуську, как ее звали до сей поры, на барщину — солить капусту. Весь день она шинковала кочаны и наконец к вечеру вместе с другими женщинами покатила огромную бочку в погреб. Подталкивать тяжесть надо было на холм, вверх, но ослизлая бочка вдруг вырвалась из рук женщин, которые ее толкали, и покатилась под гору. Евдокия Ивановна подбежала, уперлась и задержала бочку, однако надорвалась; она села на землю и встать не смогла; ее довезли домой на попутной телеге, но дома ей стало еще хуже, и она поняла: так нестерпимо бывает только перед концом. Никогда еще с ней такого не бывало! Захотелось Евдокии Ивановне перед кончиной повидаться с дочками, благословить их и наказать смотреть за отцом, иначе он один, калека, пропадет. Стала она просить мужа сходить на барский двор, позвать их. Степан не хотел уходить, боялся оставить ее одну, но она настаивала, и он покорился. В бессоннице, в стонах прошла тяжелая ночь. На рассвете Кочетков стал собираться, крепко завязал у пояса овчину, взял в
руки деревяшки и стал двигаться на руках, волоча тело по земле.
        По пути он заполз в избу соседа, чтобы попросить кого-либо присмотреть за его женой, пока он доберется до барского двора, но изба была пуста, только на лавке, под окошком, мальчик лет пяти мирно спал, обнимая трехлетнего брата. На столе мать оставила детям еду на весь день, а сама с мужем ушла на барщину.
        Кочетков добрался до усадьбы, когда уже рассвело; он понадеялся, что скоро управится, и прибавил ходу, но сил своих не рассчитал и, когда добрался до цели, от изнеможения стал страшен: глубоко запавшие от бессонной ночи глаза; бледные губы, в черной густой бороде, едва шевелились. Едва переводя дыхание, он упросил сторожа впустить его в ворота усадьбы, и тот направил его к управляющему Абраму Филипповичу, который вышел из своей избы и велел мужику дожидаться, пока проснется помещица, тогда он пойдет к ней с докладом.
        - Да мне нельзя ждать! — возражал Кочетков. — Больно моя старуха плоха, помереть может!
        Абрам Филиппович согласился в душе, однако возразил:
        - Что ж это, я из-за тебя барыню будить буду? Она-то ведь одна, а вас много!
        - Да на кой ее будить! — упрямо повторил Кочетков. — Отпусти сам дочек моих! Ты же власть!
        - Без головы я, что ль? Барыня тут, как же я сам распоряжаться посмею? Обожди!
        Так Кочетков и остался перед домом управляющего, поглядывая на окна девичьей и ожидая, что Абрам Филиппович его просьбу уважит.
        Вскоре в окне показались Марфа и Сима и молча стали переглядываться с отцом; затем из двери, обитой холстом, выбежала на кухню девушка с пустым подносом и, проходя мимо Степана Петровича, тихонько, на ходу спросила его, зачем пришел. Тот быстро сказал. Девушка вошла в кухню и, возвращаясь оттуда с тем же подносом, наполненным только что испеченным хлебом, сунула горячий каравай Степану Петровичу в руки и спросила подробности о болезни жены. Выслушав Кочеткова, она пошла в девичью. Вскоре снова появились у окна дочки с заплаканными глазами, показывая знаками, что они не смеют уйти. Наконец вышла Марфуша с пустым ведром в руках, пробежала мимо отца и сказала, что как только они осмелятся, то скажут барыне и попросят их отпустить. Из кухни она пошла назад с ведром, наполненным кипятком, спросила о матери, всхлипнула, но, не задерживаясь, поторопилась в дом.
        После этого Марфуша и Сима долго не появлялись у окна, и Кочетков томился, думая: «А что, ежели старуха тем временем помрет?»
        Но вот на дворе возникла суета; в кухне стали бегать дворовые девушки и сообщили, что барыня встала и умывается. К Степану Петровичу подошла скуластая девушка с маленькими умными, но недобрыми глазами, одетая получше других, с виду приветливая, но она неожиданно жестко сказала, что лучше бы старику идти домой. Когда барыня скажет свое решение, дочки сами придут к матери в деревню. Старик стал ее уговаривать, повторяя, что мать помирает, но девушка его прогоняла настойчиво и безжалостно.
        Тем временем в окне, что рядом с девичьей, показался мальчик в белой вышитой на вороте рубашке с пояском и стал смотреть, что делается во дворе. Он заметил Кочеткова, который горячо и неспокойно уговаривал Дарью. Мальчик с интересом и жалостью стал его разглядывать, потом отошел от окна и побежал в спальную к бабушке. Она сидела в кресле и держала одну ногу в тазу с горячей водой, а другую положила на колени Марфуши, которая, сидя на скамеечке, обрезала ей ногти.
        - Еще один с войны пришел! — печально доложил мальчик. — Без ног он, на руках ходит! Жалко его, бабушка! А твоя Дашка его гонит!
        Марфуша вздрогнула, и горячие слезы покатились из ее глаз.
        Арсеньева забеспокоилась, спросила, в чем дело. Марфуша от волнения не могла говорить.
        Дарья Куртина, которая уже успела вернуться, поджала тонкие губы и твердо сказала:
        - Ну что ж! Подождет, пока вы, ангел наш барыня, свое слово скажете. Должен мужик свое место знать.
        И она рассказала, в чем дело.
        Мальчик внимательно и выжидающе посмотрел на Арсеньеву.
        - Марфуша мне ногти дострижет и пойдет. А Сима покормит собак, и тогда тоже ее отпущу.
        - Пусти их сейчас, бабушка! — сердито закричал мальчик. — Ведь мама их ждет, своих дочек!
        Он топнул ногой и заплакал. Христина Осиповна тотчас же схватила его за руку и потащила в детскую, выговаривая ему по-немецки:
        - Фуй, шанде, Михель! Как ты смеешь учить свою бабушку! Она сама знает, что ей надо делать.
        Но он вырвался из рук немки и кричал Арсеньевой:
        - Сейчас же отпусти, сейчас!
        Он раскраснелся от гнева и выжидательно смотрел Арсеньевой в глаза. Она огляделась и увидела такие же выжидательные и гневные взгляды всех горничных.
        - Молчи, Мишенька! — Обратившись к Марфе, Арсеньева сухо сказала: — Идите обе! Идите, я разрешаю.
        Марфа и Сима поклонились в пояс и заторопились, а Миша поцеловал руку бабушки своими нежными губами. Но бабушка не сразу смягчилась и обратилась к Христине Осиповне:
        - Я ведь говорила, что он меня всегда слушается, а вас — не всегда. Вы не умеете унять ребенка, а я умею!
        Тем временем Дарья Куртина взяла ножницы, села на скамеечку и, с благоговением приняв ногу помещицы, стала сама обрезать ей ногти.
        Так начался день.
        После завтрака пришел Абрам Филиппович с докладом, и Миша сказал, что ему не хочется идти от бабушки и он возле нее будет тихо-тихо рисовать. Арсеньева долго беседовала с управляющим. Когда он кончил свой доклад о хозяйстве, то, заложив руки за спину, продолжал почтительно стоять, переминаясь с ноги на ногу, и просил разрешения молвить свое рабское слово.
        - Это насчет чего же? — сурово спросила Арсеньева.
        - Насчет женитьбы…
        Браками своих крестьян Арсеньева всегда интересовалась, выслушивала внимательно управляющего, высказывала свое решающее мнение, подходяща ли невеста жениху, и часто заранее решала, кому из дворовых на ком жениться. Сегодня Абрам Филиппович выступил ходатаем за Дарью Куртину и за своего родственника Андрея Соколова, и Арсеньева приняла эту просьбу благосклонно. К обоим она благоволила, к тому же никаких перемен от этого брака произойти не должно было — оба останутся при доме, работу свою будут продолжать выполнять с усердием, вопрос только в одном: где их поместить поближе. Тут же надумали в виде свадебного подарка пристроить им к избе управляющего небольшой теплый чулан. Вот и хорошо! Пусть там живут.
        - Губа-то не дура у нашего Андрея! — оживленно воскликнула Арсеньева. — Какую кралю себе подыскал! Женишок тоже не плох — смирен только уж слишком. Ну, да она за двоих боевая!
        Тут появились смущенные жених с невестой; они повалились в ноги Арсеньевой, и та снисходительно поздравила их.
        Объявили обручение, или, как в Тарханах говорили, «запой».
        Вскоре родственники и гости собрались у родителей невесты в деревенской избе, что стояла на пригорке довольно близко к канаве, которая отделяла помещичий дом от деревни. Избу к торжественному случаю побелили, украсили по-праздничному, навесили полотенца на образа, сшили новые, из розового ситца, наволочки на подушки. Подруги Даши помогли ей сшить одеяло из лоскутков и новое платье.
        Стол накрыли белым холстом, наставили разных закусок, сделали студень из коровьих ног, которые отец невесты ездил закупать в Чембаре. Купили в Каменке сухой тарани, поставили огурчиков своего засола, кислой капусты, пирогов из ржаной муки с морковью и со свеклой, творогу и сметаны, яблок печеных, моченых и сырых, варенья ягодного и пряников медовых. Завели вишневую брагу на дрожжах и своего куренья вино. Словом, выставили почти весь свой запас.
        К началу пиршества ждали приезда самой помещицы; она обещала благословить свою любимую горничную и дядьку внука.
        Арсеньева действительно приехала и даже внука привезла с собой. Мишенька первый вышел из экипажа, и за ним помещица прошла в избу, а сенной лакей Алексей Максимович Кузьмин, в ливрее с галуном, внес корзину с подарками: образ и материя невесте на зимнее и летнее платье, а жениху — овчинный тулуп. Миша подарил невесте пуховую шаль, а жениху — сапоги с голенищами.
        Арсеньева благословила молодых. Ее с внуком посадили во главе накрытого стола, возле молодых, и стали петь свадебную песню:
        Моя утя — лебедь белая
        Не наплавалася,
        А я, молода,
        Не наплакалася!
        Я наплакалася, нарыдалася, молода,
        С мужем не видалась, не видалась три года.
        Увидалась, увидалась,
        Поздоровкалася…
        Стал мой миленький заигрывать со мной,
        На праву ножку наступливать,
        За бело лицо похватывать…
        После пения стали плясать. Невеста с женихом плясали лучше всех; они оба бывали и в Москве, и в Пензе, и в Чембаре, и на Кавказе и знали разные городские танцы. Миша веселился и тоже поплясал. Но Арсеньева его скоро увезла, и веселье без нее стало непринужденнее: плясали так залихватски, что даже «вилку станцевали» — вилку, воткнутую в кислую капусту, случайно уронили на пол, не заметили и растоптали тяжелыми каблуками.
        Свадьбу свою Андрей Соколов и Дарья Куртина справляли после пасхи, на красную горку, венчались они в новой домовой церкви, и опять-таки присутствовала Арсеньева с внуком.
        После обряда все двинулись в дом невесты, к Куртиным. Впереди по улице шли, вытянувшись линией, парни с балалайками, они играли и приплясывали, за ними шли новобрачные. Дарья — в белом платье с фатой, жених — в белой рубашке, оба окруженные толпой девушек, с невестой — подружки, мальчики с образами — свечные братья. Мише тоже дали понести образ, и он пошел со всеми. Вся деревня была приглашена на свадьбу, все судачили насчет торжества любимой горничной помещицы.
        Дарья, как вышла с утра из бани, так и не сдала румянца, пылала, важничала и нежничала с Андреем, хвастаясь перед незамужними подружками.
        Андрей Иваныч, отныне ее законный муж, смирный, но веселый и подвыпивший, все пощипывал себя за руку, стараясь удостовериться, что он ведет себя как подобает.
        Присутствие помещицы с внуком стесняло его до крайности, но ничего поделать было нельзя — за честь это надо было почитать!
        Когда дошли до дома Куртиных на пригорке, молодых на пороге осыпали хмелем и поднесли им каравай хлеба с солью, накрытый чистым рушником, повели за стол, пили за их здоровье, кричали им «горько», пели и плясали.
        Арсеньева с внуком и на этот раз побыла недолго и возвратилась к себе.
        После их ухода свадебное веселье вспыхнуло с новой силой. Гости пели и смеялись. Все не помещались в избе и вышли на улицу. Туда вынесли стол и угощение.
        Однако молодые оставались в избе только до темноты, а потом зажгли ручные фонари, накинули армяки поверх платья и удалились к себе, в новый чуланчик на барском дворе.
        Наутро, когда Мишенька проснулся и, по обыкновению, стал у окна чайной комнаты, наблюдая, что видно на дворе, он очень удивился, что по двору пошли ряженые — молодые девушки в своих лучших платьях; на шее звенели бусы; из-под платков выбивались полосы цветных материй в виде лент. Парни надели тоже поверх зипунов разноцветную одежду, вроде как рядятся на святках; у некоторых штанины были разного цвета: правая — зеленая, левая — красная. Маска в длинном белом халате, подпоясанном красным кушаком, изображала Деда Мороза: за ушами прикреплена была мочальная борода, а усы, щеки и нос нарумянены свеклой. Впереди ряженых шел, приплясывая, высокий парень с балалайкой, в вывернутой длинной овчине до земли, а за ним везли на подводе сундук невесты с приданым.
        С пением свадебных песен дошли ряженые до чулана, где поселились молодые. Они вышли во двор смущенные и веселые. Ряженые вручили им сундук с приданым, его внесли в помещение, а затем все должны были идти опять в дом невесты опохмеляться.
        Миша захотел смотреть ряженых. Христина Осиповна с Лукерьей и другие няни повели его, укутав потеплее, во двор. Марфушка понесла поднос с угощением, с леденцовыми конфетами, пастилой и пряниками, чтобы мальчик их раздавал гостям.
        Мишеньку приветствовали все. Андрей даже отошел от невесты, подхватил его и расцеловал.
        Миша всех угощал, а ряженые тут же во дворе пошли в пляс, и он с ними. Они осторожно и бережно плясали с мальчиком, а когда стали петь, Мишенька подпевал им и говорил в рифму.
        Глава II
        Миша заступается за дворовых
        В новом доме появились новые слуги. Из деревни взяли в горничные девушку лет пятнадцати, Матрешу. Заметили ее на масленице, на кулачном бою, когда Матреша, машинально луща семечки, азартно следила за бойцами. Лицо ее, очень приветливое и задорное, всем нравилось. Она часто закатывала глаза, удивляясь какой-либо новости. Нос у Матреши был очень мал — его обступали широкие, мясистые щеки с ямочками. Жаль, что кожа у Матреши была не гладкой, а то бы она прослыла красавицей. Когда она отплясывала во дворе и толстая коса ее из жестких прямых волос, расчесанных на ряд, подскакивала у нее по спине, многие парни на нее заглядывались. Матреша всегда была аккуратно одета: на бедной ее домотканой рубахе и фартуке нельзя было увидеть ни грязи, ни дырочек, потому что она не ленилась штопать и стирать.
        Когда ее взяли в барский дом, она удивила всех своей неторопливостью. Но это не означало, что она не поспевала, — наоборот, она успевала без спешки делать все, что ей поручалось, переделывать уже не приходилось. Прищурив свои свинцово-мутные глаза, она зорко замечала малейший беспорядок и тотчас же его устраняла.
        Арсеньевой Матреша понравилась, и она велела ей убирать в своей спальной.
        По утрам Матреша входила в детскую со стопкой свежевыглаженного белья и с начищенными сапожками в руках и обращалась к Мише с приветствием:
        - Доброго утречка, барин! Вставать не желаете ль? Нынче у барыниной пудели Адельки трое щеночков родилось, да каки беленьки, курчавы, как овечки!
        Мотя ловко раскладывала белье, и няня Лукерья начинала одевать Мишу.
        Садясь на кровати, Миша тотчас же отвечал Моте двустишием, рифмуя «овечки» и «колечки», а Матрена, закатывая глаза, удивлялась:
        - Ну и барчук! Вот сочинил песню!
        Матреша была почти девочка, с ней было легко и весело, Миша любил ее спрашивать, какая погода, можно ли идти гулять.
        Матреша понравилась истопнику Прохорову, и он пожелал на ней жениться. Дарья рассказала, что Прохоров отнес Абраму Филипповичу хорошую хорьковую шапку и просил за него замолвить словечко. Арсеньева нашла брак подходящим, потом вспомнила, что Матрешу она не видела давно, уже с месяц, потому что та работала в домовой церкви, куда ее назначили.
        Арсеньева взяла Прохорова истопником в дом, потому что он был человек обходительный. Прохоров занимался на деревне скорняжным ремеслом и жил неплохо. Он ходил на базар продавать свои изделия и имел своих заказчиков, умел со всеми договариваться вежливо и сдержанно, вот его и взяли в барский дом. В его обязанности входило топить по утрам печки во всем доме и баню и заправлять свечи для вечернего освещения. Вскоре выяснилось, что он напряженно работал только до обеда, а после ему делать было нечего и он сидел в передней на ларе с ливрейным лакеем Алексеем Максимовичем Кузьминым и потихоньку шил шапки из заячьих и разных других шкурок. Одно время Арсеньева велела ему подавать к столу, но затем освободила его от этой обязанности: он весь так пропах псиной и мехами, что, когда подавал тарелки, аппетит у помещицы пропадал. Тогда ему велели после обеда переодеваться и докладывать о приезжих гостях. К его радости, гостей было не так уж много, и он ревностно упражнялся в шитье шапок разных размеров и фасонов, причем шапки шил не только тарханским крестьянам, но и на сторону.
        В сенях на ларе частенько сидели втроем старик Кузьмин, истопник Прохоров и доезжачий Потапов.
        Покойный Михаил Васильевич был страстным охотником и содержал псарню. Потапов был у него доезжачим — старшим псарем, который распоряжался собаками во время охоты. Теперь псарня была продана, но за Потаповым сохранилось название доезжачего, тем более что обязанностью его теперь осталось охотиться и в Долгой роще, и во всех лесах, принадлежавших Арсеньевой. Потапов любил свое дело, и рассказы его об охоте были неистощимы. Он обязан был отдавать помещице ценные шкурки — медвежьи, лисьи, беличьи, хорьковые, — а заячьи мог брать себе, сдавая ободранных зайцев на кухню.
        Арсеньева одобрила решение Прохорова жениться на Матреше, хотя и подумала, понравится ли Мотьке такой жених? Уж очень робок, хотя плечист и силен. Ему было под тридцать, а он целые дни корпел над шапками и весь заработок отдавал в семью — отец у него был строгий. Одного только опасалась Арсеньева: что Матреша, когда выйдет замуж за истопника и переселится в его дом, где он хранит собачьи шкуры, вся пропахнет ими. Однако Дарья, которая тоже получила от Прохора отличные заячьи варежки, стала утверждать, что Мотька такая чистоплотная, что ей не страшна никакая грязь.
        Лето было жаркое и ласковое. Миша лежал в саду на пледе, разостланном на траве, и смотрел в небо. Стоял летний ясный день — их немного бывает в году в Тарханах, и роскошные белые облака плыли по ярко-синему жаркому небу, сходились, сплывались и медленно таяли, оторвавшись от массы белоснежных хлопьев.
        Няня Лукерья стояла с зеленой веткой в руках и отгоняла мух, Андрей Соколов тоже помахивал веткой, но бестолково, потому что дремал стоя. Когда ветка вываливалась из его рук, он быстро ее поднимал и продолжал махать. Христина Осиповна сидела на скамейке возле своего питомца и, отирая пот, читала по-немецки вслух о невероятных похождениях рыцарей, и Миша внимательно слушал. Но вот он перебил чтение:
        - Христина Осиповна, а русские книги есть?
        - Конечно, Михель, есть.
        - А почему у нас в доме нет книг?
        - Как нет? У бабушки есть библия, евангелие и псалтырь.
        - А других книг на свете нет?
        - У вашей маменьки было много разных книг и у дедушки. Я видела их в старом доме, но теперь их не видно.
        Разговор еще не был окончен, когда появилась Арсеньева и спросила:
        - Ты, дружок, не на земле ли лежишь?
        Миша, не отвечая на вопрос бабушки, попросил ее:
        - Бабушка, купи мне краски! Я хочу, как богомазы в церкви, рисовать, а то все мел да мел!
        - Хорошо, душенька, куплю и краски и кисточки. Хорошие краски куплю.
        - И много бумаги купи.
        - Куплю, Мишенька, куплю.
        - Бабушка, Христина говорит, что есть на свете русские книги, что у мамы было много книг и у дедушки. Где они?
        - Ох, душенька, это не книги, а вздор! Не стоит засорять себе голову такими книгами.
        - Мама любила вздор? Что это ты такое говоришь, бабушка!
        - Ох, Мишенька, не терзай меня, я не так сказала… Я просто не знаю, где эти книги, потому что просила дядю Афанасия их куда-нибудь увезти.
        - Как же ты не подумала, что я их захочу читать?
        - Э, голубчик ты мой, когда ты научишься читать, я тебе куплю книг, каких ты только захочешь. Но сейчас тебе рано — ты маленький.
        Миша вздохнул:
        - А вот ты большая, а что-то мало читаешь!
        Бабушка оправдывалась:
        - Читаю, Мишенька, когда время есть, читаю… Я больше всего люблю священные книги и псалтырь.
        - Это про что?
        - Ну, ты этого еще не поймешь. В общем, там сказано, как надо жить человеку, и разъяснено, что если он проживет жизнь добрым, справедливым, честным человеком, то он пойдет в рай. А если будет поступать нечестно, будет лгать, воровать, драться, не слушаться старших, то его черти потащат в геенну огненную, в ад, там его станут припекать горячими щипцами и поджаривать на огне.
        Миша заинтересовался и стал расспрашивать подробности, но бабушка устала отвечать на пытливые вопросы внука и обещала ему выписать русские книги из Москвы. Миша очень обрадовался, долго думал о новых книгах перед сном и наутро, когда встал, тотчас же вспомнил о них. Он пошел умываться и очень удивился, что кувшин с водой принесла Матрена. Ее последнее время совсем не было видно, потому что она уходила убирать домовую церковь и проводила там почти весь день. Миша обрадовался, увидев Матрешу, и рассказал ей, что бабушка обещала ему выписать краски и книги из Москвы. Матреша сочувственно и грустно закивала головой, ее заплаканные глаза закатились; она хотела что-то сказать и не могла. Она отошла от Миши и начала мягким веником подметать пол.
        Миша стал расспрашивать, почему она плачет, но Матреша затряслась от рыданий и убежала. Мальчик стал допытываться у мамушки Лукерьи, и та сказала, что Матреша плачет потому, что ей велели выйти замуж за истопника Прохорова, а она не желает выходить за него, потому что ее сватает Илья Сергеев.
        Миша вздохнул и сказал, что он понимает: за двоих нельзя выходить. Но что делать, если оба хорошие? Подумав, он все-таки отдал предпочтение Илье Сергееву, он любил его за рисунки.
        - Убери таз, чего подметаешь? — сказала няня Лукерья Матреше, и та покорно бросила веник и схватила таз.
        Миша стоял посреди комнаты, хмуря брови и строго глядя на Матрешу.
        - Кто тебе велел жениться с истопником? — спросил с интересом мальчик.
        Матреша вздохнула и выронила таз; вода пролилась на пол, но девушка знаками, не раскрывая рта, показала Мише на соседнюю комнату, где одевалась бабушка.
        - Она? — с недоумением переспросил мальчик. — Не может быть! Она добрая.
        - Она, она! — с хрипом вырвалось у Матреши.
        Миша недолго думая пошел в спальную бабушки.
        - С добрым утром, Мишенька! — приветливо сказала Арсеньева. — Ты что это нахохлился, как петушок? На кого сердит?
        - Бабушка, отвечай на честное слово: ты велела Моте замуж за Прохорова?
        - Кто тебе сказал? Или сама, дура, жаловалась?
        - Она не дура, она хорошая, а ты ее обижаешь! Какое тебе дело, кто на ком женится?
        - Мишенька, ты еще многого не понимаешь. Я хозяйка, и я должна распоряжаться. Идем завтракать.
        - Не хочу завтракать, если ты злая! Сегодня Мотю обижаешь, а завтра меня? Ты обидчица. Папу не любишь, Мотю мучаешь…
        - Миша!
        - Стыдно так! Вчера еще мне говорила, что в твоей книге написано, что злых людей после смерти будут черти поджаривать на сковородке.
        Арсеньева вскрикнула: «Ах!» — и закрыла лицо руками.
        - Михель! — воскликнула Христина Осиповна, хватая мальчика за руку и пытаясь его утащить в детскую.
        Но Миша упирался, сжал кулаки и выкрикивал, обращаясь к Арсеньевой, гневные слова. Глаза его сверкали, лицо побледнело и исказилось. Арсеньева отняла руки от лица, взглянула на Мишу и испугалась: а вдруг с ним опять случится обморок? К тому же все дворовые девушки застыли, наблюдая эту сцену. И Арсеньева замахала руками и стала звать внука добреньким голосом:
        - Молчи, Миша, молчи! Иди сюда, мой маленький!
        Но он топал ногами и наступал на бабушку.
        Арсеньева вздохнула и сказала, хмурясь:
        - Подумаешь, какой у Матрешки защитник нашелся! — Недобрым огнем сверкнули глаза помещицы. Помолчав, она добавила: — Ну ладно, пусть идет за Илью, только через год.
        Услышав это решение, Матрена побледнела. Арсеньева же притянула к себе внука и стала ему говорить недовольно:
        - Мало тебе моих крепостных? Ты еще и меня своей крепостной сделать желаешь!
        Но Миша преданно ласкался к бабушке и говорил ей, что он так и ожидал, что она разрешит Матреше. Впрочем, мальчик целый день удивлялся тому, что Матреша ходила затуманившись, воду из графина проливала, задевала мебель, споткнулась несколько раз на гладком месте и, видно, была чем-то озабочена.
        К вечеру Миша забыл о ней, а утром Мотя опять пришла с кувшином, но почему-то голова ее была обвязана платком. Глаза ее опухли от слез, а лицо покрылось красными пятнами; впрочем, она терпеливо выполняла свою работу. Однако вскоре Даша велела ей снять платок с головы. Оказалось, что цирюльник голову Матреши остриг наголо. Матреша сразу стала некрасивая и испуганная и все норовила сидеть в девичьей, но Арсеньева ее все время вызывала и давала ей разные поручения, а потом велела вызвать истопника Прохорова, чтобы проверить, не нужно ли почистить дымовую трубу. Когда он вошел и увидел Матрешу, то задрожал мелкой дрожью, и лицо его исказилось. Стуча зубами, Прохоров бессвязно сказал, что завтра он придет с печником, тотчас же повернулся и ушел в сени и там, как говорят, плакал.
        Бабушка делала вид, что ничего не замечает. Услыхав звон колокольчика, она встрепенулась. Оказалось, что приехал братец Афанасий Алексеевич; он привез с собой какую-то молодую девушку. Ласково поддерживая ее под руку, он усадил девушку в кресло и рассказал ее печальную историю.
        Проезжая мимо Пачелмы, Афанасий Алексеевич увидел, что эта девушка сидит на обочине дороги и горько рыдает. Он остановил экипаж и подошел к ней.
        Девушка оказалась знакомой. Это была взрослая дочка помещицы Давыдовой — Пашенька. Оказывается, мать только что выгнала ее из дому в одном платье и запретила возвращаться.
        Произошло это так. Помещица Давыдова избила свою крепостную горничную. От побоев Матрена через неделю умерла. Друзья умершей, брат ее и другие дворовые, возмущенные расправой помещицы, стали шептаться, что надо бы заявить об этом властям. Тогда Давыдова стала их попрекать и избивать, выбирая для истязаний время, когда никого из посторонних в доме не было. Доведенная до отчаяния воплями и стонами, не умолкавшими в доме, дочка помещицы Пашенька не выдержала и бросилась на колени перед матерью, умоляя ее пощадить людей и прекратить расправу. Давыдова в запальчивости поколотила Пашеньку и вытолкнула ее за дверь, коря за непочтительность, проклиная ее и предупреждая, чтобы она не смела возвращаться домой. Пусть издохнет от голода под чужим забором. Потрясенная Пашенька в отчаянии добрела до дороги и, не зная, куда идти, опустилась на землю рыдая. Тут ее и нашел Афанасий Алексеевич. Выслушав эту историю, Арсеньева сказала:
        - Пусть Пашенька не печалуется, пусть живет у нас! Не объест нас она, а дело в доме ей всегда найдется — на стол накрыть, в девичьей задать работу, поиграть на фортепьяно, в карты партию поддержать, почитать вслух. Девушка она хорошая, я ей жениха подыщу.
        Пашеньке отвели комнату на антресолях. Арсеньева отдала ей несколько своих цветных платьев. Пашенька переделала их на себя, отгладила, понемногу приоделась, повеселела и прижилась. Вскоре она стала носиться по всему дому, исполняя поручения бабушки, которая допускала Пашеньку к своим гостям как девицу дворянского происхождения.
        Арсеньева еще в молодости любила давать приют разным сиротам. Пашенька ей понравилась своей безответностью и незлобивостью и поэтому прожила несколько лет в ее доме.
        Глава III
        Стычки с бабушкой из-за дворовых продолжаются. Постоянные болезни Миши
        Сима и Марфуша стали печальные и суровые после смерти матери; они только и мечтали возвратиться домой, чтобы ухаживать за безногим отцом. Пропадет он без женской руки, ох, пропадет! Ни одна старуха в деревне замуж за него не шла — не хотели работать на такого калеку, а дочек его помещица не отпускала: они угождали ей своей хорошей работой.
        - Пропадет отец! — причитали девушки.
        Марфуша должна была каждый день поливать цветы во всем доме. Цветов было множество, и с ними приходилось возиться много, пересаживать, увядшие букеты выбрасывать, заменять свежими; но у нее, как говорится, была легкая рука — она хорошо за ними ходила, и растения распускались пышным цветом.
        Марфуша каждый день, убрав часовню, бегала на деревню и, разумеется, заходила к отцу на часок-другой и ему немного помогала. Арсеньева разрешила девушке кое-что делать для отца, если будет хорошо исполнять свою работу. С утра Марфуша бегала по всему дому, таская ведра с водой и поливая все цветы в зале и гостиной. Как только все шли завтракать, она торопилась в спальную Арсеньевой и там ухаживала за ее цветами, и в комнате Мишеньки, и в гостевой, и в чайной, и на антресолях — словом, по всему дому. После завтрака Марфуша бежала в часовню, там прибирала, после чего быстро шла к отцу и ему торопилась сделать все, что нужно.
        Симу же Арсеньева определила ухаживать за собаками, и та водила гулять на цепочке всех бабушкиных шпицев и пуделей. Сима кормила собак, сажала их на тюфячки, когда они беспокоили помещицу, купала их, вышивала им ошейники, затирала их следы на полу в комнатах — словом, хлопотала весь день, тоскуя и убиваясь, что ухаживает за погаными, не любимыми ею тварями, тогда как больной и беспомощный старик отец тоскует в одиночестве.
        Еще раньше, когда Сима вернулась с похорон матери, Миша ее сочувственно попросил:
        «Расскажи про свою маму!»
        Глаза Симы тут же наполнились слезами, которые быстро-быстро полились по ее щекам.
        Мальчик спросил, догадываясь:
        «Ее тоже посыпали цветами и унесли?»
        Сима, заливаясь слезами, ответила:
        «Какие там цветы! Отец сам доски сколачивал от сарая, чтобы гроб ей сделать… Денег-то нет! Просил тесу у Абрама Филипповича, а он не дал…»
        Миша задумался и отошел, но ничего не сказал Арсеньевой, а когда узнал, что Марфушу назначили ходить в часовню и разрешили помогать отцу, то очень этим заинтересовался. С Марфушей он теперь иногда стал вести разговоры про ее отца и расспрашивал про могилу матери. Марфуша рассказала, что на деревне все любопытствуют, почему на памятнике изображен переломанный якорь, и многие просятся посмотреть, но не всех туда пускают. В порыве откровенности она рассказала, как посетил могилу Юрий Петрович. Все это так взволновало мальчика, что он не утерпел и стал расспрашивать бабушку, а та очень рассердилась и велела выпороть Марфушу за лишние разговоры.
        Дарья велела Марфуше идти в контору, и Миша из окна чайной увидел, как она, бледная и разом осунувшаяся, накинула на себя полушубок и пошла к управляющему, а через некоторое время Абрам Филиппович и кучера Никанорка и Матвей повели ее со связанными руками, подталкивая, а она плакала и не хотела идти.
        Мишу позвали к столу, и он, как всегда, перед тем как сесть за стол, посмотрел во двор. Заметив, что Марфушу повели, мальчик, не думая о последствиях, выскочил через девичью как был, в одной рубашечке, во двор и по снегу побежал освобождать Марфушу. Миша бросился с кулаками на Абрама Филипповича, укусил ему палец и стал кидаться на кучеров, которые вели девушку. Все растерялись и остановились, в недоумении переглядываясь.
        Наконец Абрам Филиппович опомнился, быстро подхватил мальчика на руки и понес домой. Миша укусил его за ухо. Тем временем из саней возле девичьей выбежали Христина Осиповна в одном платье, Андрей Соколов, Лукерья. Управляющий передал ребенка на руки Андрею и стал отирать кровь с уха.
        Миша находился в состоянии неистовства. Его внесли в чайную комнату, а он опять бросился к окну и стал выкрикивать: «Куда увели Марфушу?» Мальчик схватил с накрытого стола нож, бросился на бабушку и замахнулся на нее; Андрей Соколов едва его удержал.
        Доктор Ансельм Левис посоветовал Арсеньевой вернуть Марфушу в дом, чтобы успокоить ребенка. Мише показали в окно, как Дарья Куртина побежала по снегу тоже в одном платье и что-то сказала Абраму Филипповичу и как тот, посасывая укушенный палец, распорядился. Кучера развязали руки Марфуше; девушка бегом бросилась домой, и Миша побежал к ней навстречу.
        Мишу умыли, переодели. Бабушка сказала, что он, наверное, убьет ее своим поведением. А Марфуше не велели больше ходить в часовню и приказали работать в усадьбе, так что отцу ее никто не помогал.
        Сцена с Марфушей произошла при гостях. Мишу раздражало, что в доме у Арсеньевой постоянно бывали гости: то соседи, то какие-то малознакомые люди приезжали по делам; бывали даже офицеры из полка, стоявшего в Чембаре.
        После обеда все усаживались в зале за карты, и девицы танцевали с офицерами. Пашенька выступала в первой паре. Арсеньева любила сватать молодежь и приглашала женихов.
        Мишу тоже выводили в зал. Гости ласкали его, целовали, брали на колени, играли с ним в жмурки, в кошки-мышки, пока старики перекидывались картами.
        Но Миша вяло играл со взрослыми. Казалось, он совсем был здоров, но после приступов гнева мальчик опять начинал тяжело ходить, как бы хромал на обе ступни, тяжело ковылял и часто падал.
        По-прежнему он чертил мелом на сером сукне разные линии и фигуры и проводил долгие часы за этим занятием. Чертя, он напевал, а иногда бормотал слова в такт и так углублялся в это занятие, что бывал недоволен, когда Христина Осиповна, отрываясь от своего вязанья, говорила:
        - Мишенька, пора кушать. Дарья приходила — говорит, сейчас подают.
        Няня Лукерья тщательно умывала его и переодевала, вела в чайную комнату, а он бежал к окну смотреть, что делается во дворе. Но Андрей Соколов его подхватывал и усаживал в высокое креслице, потому что бабушка не велела ему долго стоять у окна. Лукерья стояла за его креслом; в кармане она держала несколько чистых салфеток наготове.
        Обычно к столу собирались бабушка, Христина Осиповна, Миша, доктор Ансельм Левис и Пашенька, и все они считали своей обязанностью напоминать Мишеньке, что надо хорошо кушать, и все показывали ему в этом пример. Но ребенок, сидя на высоком стуле, повязанный салфеткой, брезгливо морщась, раскрывал рот, и няня Лукерья заставляла его съедать обед, а главное, ненавистный ему кресс-салат: доктор Ансельм Левис верил в целебную силу фруктов и зелени.
        Мишу заставляли ежедневно есть то шпинат, то салаты, приготовленные по-разному, но кресс-салат с черным хлебом — обязательно каждый день. Но все-таки мальчик болел, у него выступала сыпь по всему телу. Кожа от расчесывания покрывалась струпьями, так что по ночам сорочка опять стала прилипать к телу. Доктор Ансельм Левис кормил Мишу серой в облатках и утверждал, что это лекарство прекрасно очищает кровь и излечивает золотуху. За обедом доктор присутствовал неизменно, с удовольствием кушал блюда, которые сам же заказывал, и из года в год толстел и здоровел.
        Арсеньева была довольна, что он взял на себя труд ежедневно проверять провизию и составлять меню.
        Однажды, когда сыпь особенно измучила Мишу, Арсеньева стала расспрашивать доктора о пользе серных ванн. Он подтвердил, что мадам права: серные ванны излечивают самые тяжелые случаи кожных болезней, очищают тело человека, закаляют кожу на много лет. С древних времен считают, что это лучшее средство от золотухи.
        Арсеньева предложила:
        - Может быть, еще раз съездить на Кавказ? Сестрица Екатерина Алексеевна очень зовет опять погостить в Шелкозаводске. Ведь после первой поездки на Кавказ и я и Мишенька стали ходить! Конечно, поездка трудная, черкесы нападают на мирных путешественников. Но сестрица обещает, что нас опять встретят и проводят…
        Миша захлопал в ладоши от радости и стал проситься ехать на Кавказ.
        Так, начиная с зимы, Арсеньева стала готовиться к летней поездке, о чем и написала брату Александру Алексеевичу.
        Глава IV
        Сказки о Степане Разине. Погорелец Паша Сорокин. Елка. Игры с дворовыми
        Зима наступила как-то сразу: снег шел подряд два дня и улегся все сравнявшей пухлой пеленой. И, если только чуть заплутаться, можно было свалиться в овраг.
        Снег запушил балконы нижнего этажа вплоть до перил. Увидев такой снежный завал, Миша попросил, чтобы очистили входную дверь, а то нельзя было выйти гулять.
        Через несколько дней дворовые ребята уже катались на самодельных коньках по пруду — он подернулся крепким, чистым льдом.
        Днем, в тихую погоду, ясно смотрело солнышко, но к вечеру разыгрывался ветер; он пронизывал прохожих насквозь, до костей, и то гудел, то свистел, то завывал в печной трубе. Снежные заносы заметали дорогу, и она сделалась выше, чем обычно. Зимой, когда бывало двенадцать — пятнадцать градусов мороза, можно было, закутавшись в тулуп, ехать с приятностью в открытых санях: воздух свежий и легкий, морозец пощипывает, но легко дышится.
        …Ежедневно появлялся управляющий Абрам Филиппович. Человек он был еще не старый, подвижной, с быстрыми глазами, очень угодливый, неглупый и знающий, а главное, не только готовый исполнять в мелочах волю своей госпожи, но и предугадывать ее желания. Усердие его Арсеньева принимала как должное, но ценила своего управляющего и постоянно награждала его — правда, за счет крестьян, но награждала так, что он оставался доволен. Абрам Филиппович входил всегда осторожно, внося с собой струю морозного воздуха, несмотря на то что бабушка велела ему отогреваться, прежде чем входить к ней; но он всегда торопился. Стоя на пороге, он долго кланялся в пояс, покамест Арсеньева ворчала:
        - Опять явился, как ледяной статуй! Так и разит от тебя морозом!
        Соколов, конфузливо пряча красные руки за спину, опять кланялся и начинал обычное вступление:
        - Честь имею рабски донести: делов по горло. Скажем, морозы ударили, со скотом управляться надо.
        - Корму, что ли, не хватает?
        - Корму-то хватает. Как велели, кормим мякиной да яровой и отчасти озимой соломой, от этого корму и навоз подходящий. Нет, не в том дело. Нет порядочных помещений скоту. Хлевы-то из плетня, едва помазаны глиной, да и то разве можно сказать, что это хлевы? Крыши-то над скотом нету! Мерзнут коровки. Молока намного меньше дают.
        - Ну так что ж! И у батюшки моего стояли, и у братьев в имениях коровы стоят на воле в зимние стужи, и ничего! Привыкли к воздуху, и сам знаешь, как коровы выносливы. Весна придет — отогреются. Телят, лошадей и Мишенькиных симменталок поставь в закрытых сараях, а этих оставь!
        - Сумлеваюсь я, барыня-милостивица. Начались Никольские морозы, а самые лютые — рождественские и крещенские — впереди, да и февраль иной раз стоит холодный. Позвольте-ка лучше коров поставить в зерновой амбар, там половина помещения пустая.
        - Ого! Все зерно провоняет твоими коровами. Уж ежели надо скоту тепло, то поставь их лучше в деревню и вели мужикам за ними ухаживать, в избах-то у них места хватает! Выбери малосемейных и к ним поставь. Свиней сгони в сарайчик, также и овец, а птица давно снята с пруда.
        Затем следовал подсчет, сколько еще можно продать замороженного мяса и птицы.
        Миша слушал, зевая, эти разговоры. В морозы соседи почти перестали ездить, каждый отогревался в своем углу. Отец давно не приезжал. Миша скучал и просил бумаги для рисования, но весь запас кончился, и бабушка давала мелки, чтобы рисовать на доске.
        Зимой темнело рано, и под окошком слышался лай спущенных на ночь собак. Сторож бродил вокруг барского дома с колотушкой, и однообразный звук этот, казалось бы, должен был наводить сон, но Миша спал плохо. Тени от свечей на светлых стенах то увеличивались, то уменьшались. Мальчик наблюдал их вздыхая. Иногда он просил своего дядьку Андрея рассказать ему про старину, и тот охотно повторял сказку про Степана Разина.
        - …В некотором царстве, в некотором государстве жил в селе крестьянин. Народился у него сын, Михайло. В одно время в прекрасное он поехал на работу и взял сына с собой. Напала на них шайка разбойников, отца и мать убили, а Михайлу с собой взяли. Привозят его в свой дом, отдали атаману. Принял он этого Михайлу на место своего дитя, стал его научать своему ремеслу. Прошло три месяца, атаман вздумал Михайле имя переменить, собрал шайку, чтобы окрестить его, и назвал Степаном.
        «Ну, теперь ты мой сын, Степан, слушайся меня. Вот те шашка и ружье».
        Стал Стенька своей шашкой владеть. Когда встретился с чудищем, развернулся своей шашкой и давай ему голову рубить, сколько силы его хватало, потому что он был не богатырь. Отрубил голову, стал брюхо разрезать и нашел там камень в кулак. Дивуется он: «Что это за камень такой?» Взял да и лизнул его и ахнул — узнал все, что есть на свете. «Вот, — думает, — этот камень мне будет дорог!»
        Однажды под Василём напали стрельцы на удалых молодцов Стеньки Разина. Есаул как сноп свалился. Стенька крикнул ребятам: «Вода!» — спасайся, значит. Подбежали к Волге, сели в какую ни на есть посудину, и уплыли, а есаулово тело тут, на берегу, бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица. Вот раз кто-то из прохожих подошел да и говорит: «Собаке, говорит, собачья и смерть!» Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда… — И слышался таинственный, волнующий шепот дядьки Андрея: — За Волгой, на Синих горах, при самой дороге трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговоренный, и клады все ему дадутся, и он будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сих пор…
        Дядька Андрей знал только одну эту сказку. В девичьей же Мише рассказывали сказки о разбойниках Ахмате, Шаргоне, об Алексее Емагишном или всякие страхи — например, про постоялые дворы, как хотели зарезать проезжую барыню.
        После таких рассказов мальчику ночью снились тяжелые сны; он вскакивал, кричал и успокаивался нескоро.
        Сказку о Степане Разине Миша любил разнообразить. Иногда он спрашивал дядьку:
        - Хочешь, Андрей, я тебе расскажу про Степана?
        Он начинал фантазировать, как Степан Разин живет теперь в тарханской Долгой роще, как он выходит оттуда, когда его никто не видит, как он является Мише в саду, когда он гуляет один, показывает места, где зарыты клады, и дает курить свою трубку.
        Миша так подробно и ясно описывал наружность и одежду Степана, что Андрей пугался и оглядывался — не стоит ли Степан Разин у него за спиной.
        Тогда Миша прекращал рассказы, затихал и, улыбаясь, спрашивал:
        - Ты поверил мне, Андрей? А я ведь часто разговариваю со Степаном…
        Сказками забавлялись со скуки. Но случались дни, когда обходились без сказок.
        Абрам Филиппович, бывало, приходил в неурочное время. Арсеньева принимала управляющего иногда в спальной, которая находилась рядом с детской. Почти всегда Абрам Филиппович докладывал о делах неинтересных ребенку, и никто не думал, что тот вслушивается в эти разговоры.
        Однажды вечером, запыхавшись, пришел управляющий, стал перед барыней и, заложив руки назад, почтительно доложил:
        - Честь имею рабски донести: нынче беда. Сорокиных дом погорел, мужик помер, и баба спеклась. Один мальчишка четырех годов остался.
        Арсеньева затрясла головой, и глаза ее блеснули гневом.
        Тем временем Абрам Филиппович продолжал:
        - Эх, беда! Ни за что люди пропали! Вернулся Сорокин с ночного хождения — он же у нас ночным сторожем — и спать залег. Баба ушла на пролубь бельишко полоскать, а в избе оставила мальчишку Пашку. Он баловался — из печи угольки на ворох конопли сбросил, ну, и вспыхнула куча! Мужик не проснулся — поди-ка походи ночь в такой мороз, так он спать непробуден. А Пашка бегом к маманьке на пролубь: «Спасай, мамка, дом, я коноплю поджег!» Она бросилась в полымя — мужа тащить — да и загорелась… Помогали, да не сумели помочь, господня воля. Хорошо, что пожар потушили, соседние избы отстояли. Снегом закидали избу, все бочки с водой-то позамерзли.
        Арсеньева продолжала качать головой, а управляющий продолжал:
        - А что прикажете с мальчонкой делать?
        - Как — что? Пусть у стариков живет, у деда с бабкой.
        - Нет их. Бабка от угару померла прошлый год, а дед от поносу. Брат есть у Сорокина старший, так у него самого восемь. «Не возьму, — говорит, — своих хватает». Есть прадед с прабабкой, Сорокин из сторожки на дороге. Приползли старики с погорельцами прощаться. Я деду сказал: «Бери мальчонку». А он грит: «Мне восемьдесят шестой пошел, а старуха чуть помоложе — куда нам? Не вырастим».
        Вдруг из детской раздался голос Миши:
        - Бабушка, покажи мне мальчика!
        Арсеньева вздрогнула и схватилась за ручки кресла.
        - Я сколько раз говорю — дверь запирать! — зашипела она на управляющего. — Чего у двери стоишь? Вошел — и запри!
        Абрам Филиппович беспокойно огляделся вокруг, чувствуя свою вину, и повернулся, чтобы запереть дверь.
        - Где мальчик? — послышался снова голос Миши, и он вошел к бабушке.
        Тогда Арсеньева нехотя спросила, где маленький погорелец. Оказывается, Абрам Филиппович его оставил в сенях; там его Алексей Максимович взял на руки. Ребенок, наплакавшийся за день, голодный, взбудораженный, задремал от усталости и горя.
        В сени пошли вчетвером: бабушка с управляющим и Миша впереди, а няня Лукерья шла и присвечивала, поднимая над головой сальную свечу в медном подсвечнике. Когда вошли в сени, Арсеньева подняла свой лорнет, висящий на цепочке, и стала внимательно разглядывать мальчика.
        - Это он пожар наделал? — строго спросила она.
        Мальчик очнулся и соскочил на пол.
        Синие глаза его опустились под суровым взглядом барыни.
        - Выпороть его надо хорошенько! — продолжала Арсеньева. — Какую беду наделал! Избу сжег, родителей уморил и всю деревню чуть не спалил!
        Лицо мальчика искривилось гримасой, и он отчаянно заплакал, но Кузьмин прикрыл ему рот рукой и велел молчать. Мальчик хотел убежать, но его тотчас же поймали и привели обратно.
        Арсеньева почувствовала, что кто-то дергает ее за платье, — оказывается, Миша. Он зашептал:
        - Ты его не брани, бабушка, а утешь получше!
        Паша, дрожа и заикаясь, попытался оправдаться:
        - Я нечаянно!
        Абрам Филиппович поддакнул бабушке:
        - За «нечаянно» бьют отчаянно!
        Тогда Миша вступил в разговор взрослых:
        - Конечно, нечаянно! Разве он хотел своих родителей спалить? Подумай, бабушка, разве я могу тебя сжечь? Ты же мне нужна! Ты его прости и возьми к нам, как Пашеньку, он мне будет брат.
        - Да что ты, Миша, говоришь несуразицу! Пашенька — девица дворянского происхождения, а Пашка — холоп.
        Но Миша настаивал на своем. Надо отмыть мальчика в бане, тогда он станет хороший, совсем как дворянского происхождения. Миша настойчиво просил подарить ему мальчика.
        Арсеньева хмуро молчала, а Мишенька, не замолкая, напоминал, что он давно просил брата. Столыпины не отдадут Алешу, потому что родителям он мил, а этот никому не нужен, даже старому дедушке, поэтому надо его взять себе.
        Чувствуя, что внучек прав, и желая сделать ему удовольствие, Арсеньева сдалась и объявила, что «устами младенцев глаголет истина», что Пашка должен благодарить Михаила Юрьевича за заступничество — она согласна взять ребенка. Жить Пашка будет в избе с дворовыми, а когда Мишенька пожелает, то будут звать его играть с ним.
        Так решилась судьба Паши Сорокина. Но не всегда исполняется то, что задумывает человек.
        Когда мальчика свели в баню, или, как ее называли в Тарханах, «мыльню», прибежала Дарья Куртина и сообщила, что у ребенка сильно обожжены ноги. Пашу уложили спать с горничными девушками, и он всю ночь стонал и бредил.
        Миша спал чутко. Он проснулся, и, когда услышал тяжелые вздохи и всхлипывания, ему показалось, что он слышит стоны матери в дни ее болезни. Прислушавшись, он вскочил и с плачем побежал искать ее по всему дому.
        Бабушка, Лукерья, Христина Осиповна и Андрей ловили Мишеньку, но он отбивался и объяснял, что видел во сне, как мама стоит на пороге; надо раскрыть дверь или окно, и тогда она войдет.
        Бабушка плакала и волновалась, ожидая беды. И действительно, у Миши к утру открылся жар. Он повторял одно только имя со страстным призывом и нежностью; он верил в чудо, верил в возвращение матери, протягивал к ней руки, как бы желая обнять ее и прижаться к ее груди.
        Потом он явственно сказал:
        - Бедный мальчик! Совсем один. Даже дедушка его не берет.
        Арсеньева велела вызвать Абрама Филипповича, дала ему несколько ассигнаций и что-то зашептала. Вскоре в барский дом явился старик Сорокин из сторожки и сказал, что хочет взять мальчика к себе. Дед низко кланялся Арсеньевой и благодарил за помощь.
        Мише показали дедушку. Мальчик удивился, какие у старика застывшие, неподвижные, «как у черепахи», глаза. Миша обрадовался, что, оказывается, старик любит Пашу и берет его к себе жить. Арсеньева даже вызвала кучера Никанорку, велела ему свезти больного в сторожку и разрешила внуку подарить Паше свою одежду, башмачки и немного игрушек, после чего стонущего ребенка увезли.
        Через несколько дней всеведущая Дарья потихоньку доложила Арсеньевой, что Паша помер, но сенные девушки услыхали и стали шептаться. Юный Лермантов услыхал, вздрогнул, задумался, мрачно поглядел большими черными глазами на бабушку и сказал, что Паше лучше умереть, чем жить. Бабушка испугалась, каким тоном это было сказано, и решила чем-нибудь развлечь Мишеньку, поэтому велела готовиться к святкам.
        После обеда оставались сидеть в чайной комнате и клеили игрушки для елки. Христина Осиповна была мастерица вырезывать разные коробочки, фонарики, хлопушки и муфты из цветной бумаги. Доктор Ансельм Левис умел лепить фрукты и овощи, красил их, мазал белком и посыпал борной кислотой, отчего яблоки и груши, морковки и огурцы начинали блестеть. Увлеченный рукоделием, он стал делать грибы и даже виноград, а потом так вдохновился, что слепил из соломы несколько гнездышек и туда положил настоящие воробьиные и ласточкины яички. Илья Сергеев лепил ангелочков из воска, колыбельки с новорожденными, и его работа восхищала Мишу; он взял кусок воску и сам стал лепить. Пашенька мастерила балерин с пышными юбками из тюля и с роскошными шляпками на голове. Бабушка вбивала в орехи тонкие лучинки с цветными ленточками, потом обмакивала орехи в белок и облепляла тончайшим листком сусального золота. Лукерья плела маленькие корзиночки из соломы и красила их в разные цвета.
        Взрослые наслаждались этим занятием, но Миша вскоре заскучал.
        Однажды, когда приготовления были в разгаре и все оживленно смеялись и переговаривались, любуясь своими произведениями, Миша мечтательно спросил:
        - Бабушка, ты любишь стихи?
        Арсеньева вскинула очки на лоб и спросила в недоумении:
        - Не понимаю, какие стихи?
        Мальчик произнес медленно:
        - Люблю стихи! Хочется послушать.
        Христина Осиповна, доктор и Ефим Яковлев продолжали делать свое дело, но бабушка крикнула:
        - Дашка, собери девок и ступай поищи стихи!
        - Чего-с? — переспросила Дарья и заморгала.
        Видно было, что она сразу не могла сообразить того, что от нее требуют.
        Через некоторое время она вернулась, видимо огорченная, что не может услужить, и в недоумении сказала:
        - Простите, барыня-милостивица, только не знаю, где их искать. Стихов в новом доме нетути.
        Арсеньева спросила:
        - Пашенька, а у тебя нет стишков?
        Пашенька покраснела и ответила смущенно:
        - Альбом остался там…
        Арсеньева сразу же вспомнила:
        - Альбом-то у нас есть! Дашка, принеси-ка сюда альбом Марии Михайловны.
        После того как альбом был принесен, бабушка стала читать некоторые стихи, и все присутствующие очень одобрили их; Миша тоже долго и задумчиво слушал.
        Было еще рано, сумерки только сгущались, но Миша попросился спать. После умывания он заглянул в окно. Черные ветви деревьев покрылись снегом, грачи и вороны каркали, пролетая и торопясь куда-то. Миша позвал бабушку.
        - Ты, милок, заболел?
        - Скучно…
        Равнодушный, лежа в своей кроватке, он сказал бабушке, что теперь понял: в этом доме он нужен только ей одной, и поэтому за любовь он всегда будет прощать ее и любить.
        Потрясенная бабушка предложила сделать для него все, что он захочет, но он вздохнул и сказал, что ему ничего не надо.
        К сожалению, она не понимала того, что он хотел, и из-за этого с ней бывало скучно.
        - Бабушка, когда ты была молодая, ты песни пела?
        - Нет, Мишенька, голосу бог не дал.
        - А книжки читала?
        - Нет, дружочек, времени-то не было читать. Пока с управляющим поговоришь, пока владения обойдешь, пока все подсчитаешь — какие тут книжки! Впрочем, псалтырь читала для душеспасения. А вот дедушка твой — он великий охотник до книг был…
        И Арсеньева рассказала про театральные представления в большом доме. Начав с одушевлением, она вспомнила кончину мужа и недовольно умолкла.
        - А ты танцевала, бабушка? У тебя была талия?
        - До поры до времени и я плясала, да после знакомства с Михаилом Васильевичем танцы бросила. Сам знаешь — пока урожай подсчитаешь…
        - Бабушка, а ты на небо смотрела?
        - Зачем, Мишенька, в небо смотреть, когда на земле столько дела? Об одном доме и то забот тьма. Надо доглядеть, чтобы чист был, запасы припрятать, распределить, что продать, что оставить…
        - Бабушка, а ты молодая была? Или уже с детства распоряжалась?
        - Не дай бог свою власть в доме упустить.
        - Я спать хочу. Только, когда вырасту, все по-своему буду делать.
        - Ах, батюшка мой! Почему так рано спать? Вижу я, что ты скучаешь со мной, старухой… А может, хочешь, я девок тебе соберу, пусть повеселят моего миленького!
        Она позвала Дашу, и через несколько минут вошли Марфуша, Сима, Матреша, Саша и Дарья. Все успели переодеться в новые сарафаны; девушки как на подбор — молодые, хорошенькие. Все, стесняясь, стали вдоль стены, ожидая приказаний.
        - Хочешь, Мишенька, они тебе спляшут или песню споют?
        А ну-ка, девки, пляшите русскую. Андрей, тащи свою балалайку!
        Зашуршали накрахмаленные сарафаны; сильные, загрубелые в работе руки выгибались плавно, как лебединые шеи; молодые лица, отдаваясь веселью, расцветали и хорошели.
        - Э-эх! Восемь девок, один я! — воскликнул, смеясь, Андрей и пошел вприсядку, сам себе наигрывая.
        Миша попросил:
        - Дай им, бабушка, угощения. Пусть еще попляшут!
        Так и повелось. По вечерам стали приходить девушки.
        Приближались святки. Девушки садились на полу, размещаясь в кружок, пели подблюдные песни и гадали: заставляли петуха клевать зерно — у кого у первой клюнет, та первая и замуж пойдет. У всех поклевал зерна петух, а у Матреши и Симы не пожелал — очень огорчились девушки. Потом смотрели в стакан с водой, куда брошено было кольцо. Выходили на двор, бросали через дом Абрама Филипповича кто свой валенок, кто лапоть. Матрешин лапоть так и застрял на крыше. Смеялись над Матрешей девки, а она даже заплакала от обиды, что ей замуж не идти: жених-то есть, а замуж нельзя!
        Миша дразнил девушек, что прошлогоднее гадание не все сбылось. Девушки смущенно посмеивались, но все-таки гадали.
        Бабушка велела вырубить в лесу большую елку, и в зале запахло свежим морозцем. Целый день взрослые обвешивали елку игрушками и сластями. И Миша сначала им помогал, но скоро устал и прилег на диван, глядя на приготовления.
        На святки приходили в барские покои ряженые из дворовых; они плясали, пели, играли кто во что горазд.
        Как только появлялось новое лицо, Миша бежал в диванную и говорил:
        - Бабушка, вот еще один такой пришел!
        И ребенок описывал всех как умел, каждую новую фигуру.
        Ряженые, которые потешали барыню во время святок, освобождались от барщины.
        Они ходили для веселья в необычной одежде — в пестрых нарядах: посмеяться, поплясать. Ходили по домам стайкой, как гуси. Нарядился один парень в овчинную шубу навыворот и рога себе приставил — вот те и козел, бьет в барабан; дед Мороз в белом зипуне и цветном колпаке ведет за собой Снегурочку в пестрых лентах; молодая красавица оденется русалкой, распустит волосы и зелеными матерчатыми листьями обовьет себе кудри и стан.
        Ряженые водили под зажженной елкой хороводы, завлекали и Мишеньку, и он один среди взрослых весело топал ножками, дивуясь на невиданные чудеса, но никого не боялся, а всякого ряженого желал рассмотреть получше. Мальчик ко всем доверчиво шел — ему нравилось бродить как бы в заколдованном царстве, не похожем на будничный день.
        Хоть девушки и гадали барчуку, что он очень скоро поправится, но и новый, 1820 год Миша встретил в своей маленькой кровати с перильцами и до весны лежал, худея и тоскуя, глядя в окно задумчивыми темными глазами. Он разлюбил игрушки и, скучая и страдая, капризничал.
        Опять черная туча печали нависла над новым барским домом в Тарханах. Доктор Ансельм Левис замучил дворню поручениями, а больного — лечением, однако мальчик поправлялся медленно; он лежал с обострившимися чертами лица, с трудом поднимая веки.
        К нему стали приводить играть детей дворовых, но они под бдительными взглядами взрослых робели и плохо развлекали Мишеньку.
        Арсеньева обрадовалась ранней весне и мечтала, чтобы солнце оживило ребенка. Его стали выносить на воздух и катать в санях начиная с масленицы.
        Праздник пасхи, по старинному обычаю, встречали долгими приготовлениями. К пасхе красили яйца в громадном количестве. На первый день праздника зал барского дома наполнялся девушками, которые приходили играть с барчуком; они скатывали красные яички с длинной подставки, целясь, чтобы одно ударилось о другое. Миша проигрывал, но, как только удавалось ему выиграть, он радостно бежал к бабушке и кричал:
        - Я выиграл!
        - Ну, слава богу, — отвечала ему Арсеньева. — Бери корзину яиц и играй еще!
        Девушки шумели, играя с мальчиком, но Арсеньева не мешала праздничному веселью — только бы не тишина, только бы не отчаянные стоны и зовы Мишеньки…
        Глава V
        Поездка в Москву. Настоящий театр. Зверинец. В гостях у бабушкиных родственников
        Года неслись, а Саша, рос, и в пять
        Добро и зло он начал понимать…
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Как только Мишенька поправился, решили весной, перед поездкой на Кавказ, на долгий срок съездить в Москву. Из этого путешествия запомнились на всю жизнь поездки в театр и в имение дяди Дмитрия Алексеевича Столыпина.
        Когда бабушка с пятилетним внуком после тяжкого, утомительного пути прибыла наконец в Москву, Мишу прежде всего удивило на улицах обилие золотых и размалеванных вывесок. Над магазинами красовались крупные буквы фамилий купцов, по бокам дверей, в простенках, висели выкрашенные железные листы с перечислением товаров, которые продавали, и на вывесках изображены были эти товары: мука в кулях, рыба с золотой чешуей; если нарисован был жирный, смирно стоящий бык, значит, в этом магазине продавали мясо; а над булочной красовался большой золотой качающийся крендель, который шевелился от малейшего дуновения ветра. Колбасы, сыр, ветчина изображались нежнейшими красками, а овощи походили на букеты. Цветочным же магазинам даже вывесок не требовалось, потому что сквозь стекла виднелись редкие цветущие растения. Интересные вывески висели над трактирами и гостиницами, и бабушка все высчитывала, сколько бы в Москве мог заработать Илья Сергеев, ведь он малевал не хуже!
        Поразило Мишу обилие больших домов в Москве. Такие барские дома, как в Тарханах, попадались тут на каждой улице по нескольку в ряд, даже еще выше и красивее! Много новых домов выстроили в Москве после войны, ведь большинство бревенчатых зданий было сожжено во время пожара 1812 года. В центре города навели порядок, но на окраинах еще заметны были следы разрушений.
        Бабушка торопилась к Мещериновым, — они приглашали погостить, но мальчик пожелал посмотреть Кремль, и по его желанию поехали в центр. Кремль поразил Мишу своей красотой, а вышина колокольни Ивана Великого изумила его — купол был заметен за несколько верст.
        Путешественники долго любовались кремлевскими зубчатыми стенами, башнями с зеленой черепицей и цветными эмалевыми куполами храма Василия Блаженного.
        Голоса многочисленных прохожих, стук колес разных экипажей, карет, телег, дрожек, извозчичьих пролеток, которые катились по неровной булыжной мостовой, оглушали. Постоянный уличный шум раздражал своей нестройностью и многообразием. Мороженщики, сбитенщики стояли на тротуарах и бойко выкрикивали название своего товара.
        На следующий день опять поехали осматривать Москву, потому что Миша настойчиво требовал этого. Арсеньева повезла внука показать дом, где он родился.
        Двухэтажный дом у Красных ворот с виду был хорош и окон много, но Миша интересовался, в какой именно комнате он родился. Войти в подъезд и в квартиру нельзя было — там жили другие жильцы, а между тем очень хотелось посмотреть. Бабушка рассказывала, что Миша родился в круглой комнате, а он еще не видал таких. Ведь все комнаты, которые он до сих пор видел, имели четыре угла, а он родился в какой-то необычной комнате — круглой!


        Бабушка охотно рассказывала подробности того времени, но заплакала, говоря о болезни Марии Михайловны. Миша прекратил расспросы и перевел разговор:
        - Почему в Москве почти все дома новые?
        Арсеньева рассказала, что они выстроены после наполеоновского нашествия, после пожара, в котором были виноваты французы. В те страшные дни сильный ветер довершил бедствие, и великолепная столица представляла собою бушующий огненный океан. Враги обманулись. Они шли от берегов Сены и Луары, рассчитывая на легкую победу, но вместо этого им пришлось вкусить дым, смрад и горячий пепел. Многие из них погибли, многие не вынесли тягот этого похода. Проклятый Наполеон, сколько людей он погубил! Счастье, что братья бабушки все с орденами вернулись домой. Трое воевали: Николай, Дмитрий и Афанасий.
        - И мой папа воевал! — с гордостью добавил мальчик.
        Но бабушка промолчала и продолжала рассказывать, как трудно было бороться с таким хитрым и умелым врагом.
        Миша попросил показать ему портрет Наполеона; хотелось посмотреть, какое у него лицо.
        Бабушка допрашивала мальчика в недоумении:
        - А зачем тебе?
        - Хочу посмотреть.
        Арсеньева согласилась:
        - Ладно, увидишь. Наверное, у дяди Дмитрия Алексеевича есть портрет Наполеона.
        Не раз Арсеньева говорила своему внуку про театральные представления в доме отца своего, Алексея Емельяновича, о затеях Михаила Васильевича и о спектаклях в большом тарханском доме; теперь же ей захотелось показать Мишеньке настоящий столичный театр. Она велела взять билет на модную оперу «Князь Невидимка» или «Личардо-волшебник» и вместе с мальчиком поехала в театр Пашкова на Моховую улицу.
        Множество карет у театра свидетельствовало о том, что пьеса имела успех. Арсеньева с внуком немного опоздали: театральные коридоры и мраморные лестницы, покрытые красными бархатными дорожками, были безлюдны — приехавшие сидели уже в зале. Однако, когда вошли в ложу, увертюра еще не началась — не все съехались.
        Освещены были только оркестранты — они сидели за нотными пюпитрами и настраивали инструменты. Но вот по лесенке взбежал на деревянный постамент человек с пышной шевелюрой, во фраке; он раскланялся с публикой, взял палочку с пюпитра, постучал, и все затихли. Неожиданно звуки, которые были до этой минуты нестройными и разрозненными, слились и зазвучали полным, многоголосым мотивом, и, в то время как зритель стал наслаждаться мелодией, взвился бархатный занавес, со сцены потянуло холодком и открылся вид роскошного сада с озером вдали, под безоблачным голубым небом. А по бокам сцены стояли мужчины и женщины в прекрасных цветных костюмах со шнуровками, вроде маскарадных, никогда не виданных Мишей еще ни в домах, ни на улицах. Они запели стройным хором, а затем начались пляски. Все это было волшебством наяву! Главный герой оперы то исчезал, то неожиданно появлялся. Героиня, созданная, казалось, не то из воска, не то из сахара, оказалась живой женщиной и тоже пела. На сцене происходили разные чудеса: бенгальский огонь вспыхивал то розовым, то зеленым светом. Шпаги перекрещивались, плащи героев
развевались, шляпы со страусовыми перьями походили на воздушные пироги.
        На сцене происходило что-то удивительное: стол, например, взлетал и превращался в огненную реку; дуб неожиданно разделялся на две части, и оттуда появлялся герой на облаке; сделан был мост, по которому через всю сцену проходили черные рыцари. Вызывал удивление зрителей движущийся слон с механическим устройством; он был в натуральную величину, и на спине его сидел человек. Всем понравился таинственный фокус — «вырастающая рука Цимбалы». Зрителям это казалось необъяснимым. Чудеса сменялись чудесами, гора превращалась в море, из куста делался грот, храм во всю ширину сцены спускался на облаках с группой гениев и амуров, а позади них виднелась прозрачная радуга. Показывали идиллию «Приятное местоположение с павильонами», а зимняя декорация — снег и льдины — вызвала даже аплодисменты зрителей.
        Фантастическая постановка увлекала воображение не только пятилетнего ребенка — зрители восхищались музыкой, сказочным содержанием, пышными сценическими эффектами. Итальянский композитор и дирижер Кавос, приглашенный в Россию, писал для русской столичной сцены оперы и балеты, — они прочно держались на сцене и имели шумный успех.
        Когда представление окончилось, в зале раздались бурные аплодисменты. Артисты, умершие на сцене по ходу действия, вышли перед бархатным занавесом и низко кланялись публике.
        В ложу лакеи принесли шубы, и Арсеньева никак не могла всунуть руку Мишеньки в рукав его шубки из Селезневых шеек. Он стоял, судорожно сжимая пальцами бархатный барьер ложи и сверкая взволнованными глазами, упирался и не хотел уходить. Пусть еще играют!
        Неожиданно он громко крикнул тоненьким голоском: «Bis!» — и захлопал в ладоши.
        Его еле увели.
        В карете он одолевал бабушку вопросами, но она плохо знала либретто и ворчала, что артисты играли недостаточно хорошо, что в молодости своей она видела представления и лучше. Мальчик молчал. Арсеньева обеспокоилась его молчанием, взглянула на ребенка и обомлела: огромные искрящиеся глаза его светились беспокойно и восторженно. Это были глаза Марии Михайловны, одухотворенные новой силой внутреннего света.
        Боясь, что Мишенька заболеет от волнения, Арсеньева решила больше не брать его в театр, но, желая показать внуку разные диковинки, повезла его в зверинец.
        Миша внимательно рассматривал никогда не виданных им заморских зверей. Шаловливые обезьяны смешили зрителей своими ужимками; роскошный откормленный лев, потряхивая гривой, недовольно рычал, сурово глядя на любопытных; сердитые тигры мягко шагали наискосок из угла в угол в своих узких клетках; орлы дремали на обрубленном дереве, которое для них врыли в землю; филины и совы, сидя на ветках, глядели поверх людей невидящими круглыми глазами.
        За перегородкой стояло несколько оленей и лосей; они грустно и кротко поглядывали на приходящих. Очень понравились они Мише. Хозяин зверинца, заметив, что бабушка с внуком долго стоят у перегородки, подошел к ним и предложил купить зверей. У него было несколько оленей и лосей, но из-за тесноты помещения их негде было держать. Он велел слугам придержать их за рога, положил Мише на ладонь кусок черного хлеба и сахар, уговаривая мальчика погладить их и покормить. Но бабушка не разрешила: вдруг звери пальчики Мишеньке откусят?
        Хозяин, снисходительно улыбаясь, покормил их сам и долго гладил их атласную шерсть.
        Миша попросил:
        - Купи, бабушка! Они будут жить у нас в Тарханах.
        Арсеньева охотно согласилась:
        - Что ж, дружок, купим, ежели желаешь, только бы ты был весел и здоров!
        Согласившись, она дала крупную ассигнацию, и хозяин вывел небольшого олененка на тоненьких ножках и большого лося с ветвистыми рогами, надел им на шею веревки, подозвал Андрея Соколова, а в провожатые дал слугу из зверинца, и они благополучно довели оленя и лося до дома Мещериновых, где звери стояли в сарае до отъезда в Тарханы.
        Впрочем, Миша никак не соглашался уезжать из Москвы, и Арсеньева решила съездить с внуком в имение брата своего, Дмитрия Алексеевича Столыпина, желая повидаться с его семьей. Дмитрий Алексеевич Столыпин был известен как человек передовой.
        Как офицер-артиллерист он отличился в сражении под Аустерлицем. Ему пришлось вернуться домой из армии в связи с тяжелым ранением, и он занялся научной работой в области высшей математики.
        Арсеньева очень хотела повидаться с братом Дмитрием, но его сейчас в Москве не было: он командовал корпусом в Южной армии, где завел ланкастерские школы[13 - Ланкастерские школы — начальные школы в Англии для детей неимущих, где применялась система взаимного обучения, с малым количеством учителей. Названы по имени учителя Ланкастера, предложившего эту систему. В России в начале XIX века ланкастерская система была подвергнута серьезной переработке декабристом М. Ф. Орловым, который открыл свою школу в Киеве. Обучением солдат в школе типа ланкастерской занимался Д. А. Столыпин.] взаимного обучения.
        В имение приехали до темноты.
        Ворота открылись, и экипаж подъехал по аллее к белому двухэтажному каменному дому.
        Тем временем слуги оповестили о прибытии гостей, и в парк вышли приветливая хозяйка, миловидная светская говорунья Екатерина Аркадьевна и ее сестра.
        Старшая дочь Столыпиных тотчас же занялась приехавшим мальчиком и предложила ему играть в разбойники. Начались игры и беготня по всему дому, потому что пошел дождь и детям велели сидеть в комнатах.
        Бабушка запретила Мише лазить по лестнице на антресоли, боялась, что упадет, поэтому играли в зале. Дети собрались стайкой. Все принимали участие в играх, а подростки Пашенька и Маша в минуту доброго расположения духа брали Мишеньку к себе на руки, целовали и приглаживали его кудри, удивляясь, как это среди черных как смоль волос над лбом у него белокурая прядь.
        За ужином Арсеньева восхищалась имением брата: ей оно очень нравилось, и она вспоминала отца, который бывал здесь. Стали вспоминать забавы Алексея Емельяновича, его домашний театр, его умение управляться с разными делами быстро и решительно, с веселыми шутками, часто за дружеской трапезой.
        - Что это, Лизонька, внучок тебя за рукав тянет? — спросила Екатерина Аркадьевна с недоумением. — Может быть, он еще хочет молока?
        У Столыпиных детям не разрешалось вмешиваться в разговор взрослых, и поэтому фамильярность Миши с бабушкой всех удивила. Он привык обходиться со «своей бабушкой» запросто в Тарханах, а тут смутился, почувствовав, что ведет себя не по правилам приличия, и даже начал ей говорить «вы». Оправдывая внука, Арсеньева ответила, что он просит показать ему портрет прадеда. Екатерина Аркадьевна согласилась, добавив, что она это сделает после ужина.
        Когда все встали и поблагодарили хозяйку, то пошли в зал, где в золотых рамах висели два портрета — Алексея Емельяновича и его жены. Стоя со свечой перед портретом свекра, Екатерина Аркадьевна сказала тихо, чтобы не слыхали дети:
        - Дмитрий Алексеевич говорил: он не мог бы жить, как его отец. Конечно, как говорят, деньги не пахнут: дети получили готовое наследство, но умножать его такими же способами, как отец, они не хотят.
        Дети уже разбежались по залу: они воображали, что, скользя по натертому паркету, катаются как на коньках. Девочки сели на диванчик и обсуждали какие-то домашние новости. Никто не заметил, что Миша стоит возле старших и прислушивается. Екатерина Аркадьевна рассказала доверительно, что и муж ее заразился свободомыслием, что он со своим другом Фонвизиным иной раз ведет такие вольные разговоры, осуждая действия государя, что она высылает детей из комнаты, чтобы они не прислушивались. Дмитрий Алексеевич с другом своим все толкуют о необходимости введения конституции и об освобождении крестьян, которые часто бунтуют.
        Да что крепостные! Даже в войсках большое брожение. Политика государя вызывает протест среди свободомыслящих людей. Военные поселенцы отказываются повиноваться. В Чугуевском округе, под Харьковом, было восстание. Правда, их усмирили с чудовищной жестокостью: триста человек прогнали сквозь строй — через тысячу человек по двенадцати раз, это значит, что все они умерли после наказания.
        Арсеньева с ужасом помянула времена Пугачева и стала рассказывать, что она, по возможности, мягка с крестьянами: больше двадцати пяти розог не назначает, чтобы не калечить людей, но без наказаний обходиться невозможно, а то крестьяне не станут уважать власть.
        Тут она заметила, что Миша стоит около нее, и перевела разговор на другое. Все уселись на диван, а Мишу Арсеньева послала бегать с детьми, но он скоро вернулся.
        - Чей же портрет показать тебе еще, Миша? — с легкой иронией в голосе спросила Екатерина Аркадьевна.
        Миша, конфузясь, высказал свое заветное желание:
        - Наполеона.
        Дамы очень удивились. Наполеона? Интерес к портрету Наполеона в таком возрасте! Почему? Бабушка объяснила, что Мишенька одолевает ее вопросами, на которые она не всегда может ответить. Изумленная тетушка и ее сестра допытывались:
        - Зачем тебе портрет Наполеона?
        Миша, стесняясь, ответил:
        - Много слыхал о нем, но не видел… — Подумав, он добавил: — Даже во сне не видел!
        Екатерина Аркадьевна воскликнула «Ах!», а ее сестра высоко подняла брови.
        - Mon dieu,[14 - Mon dieu — боже мой (франц.)] — зашептала Екатерина Аркадьевна, — да это вундеркинд какой-то! Хоть бы кто-нибудь из моих детей поинтересовался чем-нибудь подобным! Иди сюда, деточка! У дяди Дмитрия в папках и книгах есть портреты Наполеона. Пойдем, я тебе покажу.
        Они пошли в дядин кабинет, и Арсеньева, забыв о том, что у нее болят ноги, пошла, как молодая, а за ними поплыла сестра тетушки со свечой.
        Тетушка сняла с полки несколько толстых книг на французском языке, отыскала в них портреты Наполеона и положила на диван.
        - Это Наполеон под Эйлау… Это его коронование… Это Наполеон на Эльбе…
        Пересмотрев картины в книге и наглядевшись, Миша, очень довольный, спросил тетушку, можно ли будет смотреть эту книгу завтра.
        Тетушка разрешила и велела идти спать. Миша указал бабушке, сколько здесь разных книг, упрекнул ее за то, что она ему книг не покупает. Опять тетушки возмутились, что Арсеньева его слишком балует.
        Когда он церемонно пожелал всем спокойной ночи, Екатерина Аркадьевна сказала Мише:
        - Жаль, что дядя Дмитрий в отъезде, он пришел бы в восторг от твоих вопросов. Мой Аркадинька, к сожалению, не интересуется Наполеоном, тем более девицы…
        Выслушав тираду тетки, маленький Лермантов ответил:
        - У них свои мысли, а у вас — свои!
        Тетка опять опешила и долго удивлялась этому ответу, а бабушка с восторгом рассказывала о своем Мишеньке.
        Когда Миша встал утром, то обратил внимание на то, что в доме множество зеркал и трюмо: и над каминами и в простенках. Миша стал себя разглядывать в большом зеркале. Вот это он, в шелковой белой рубашке с пояском, в шароварах, в красных сафьяновых сапожках. Костюм хорош, только вот ноги кривые, неловкие…
        Разглядев свое лицо, он нахмурился: прежде всего его огорчила метка на кудрях — к чему эта белесая прядь, как лента, над серединой лба? У всех детей волосы одноцветные, а у него разные. И лицо свое Миша долго рассматривал: нос короткий, вздернутый, как у девочки, а глаза очень велики. Если долго смотреться в зеркало, то невольно опустишь ресницы, так строго и пронзительно смотрят огромные глаза; от их взгляда никуда не уйдешь.
        Так, перед зеркалом, его и застала тетушка, которая вместе с сестрой пришла к бабушке с букетом цветов.
        Сестра тетушки сказала, улыбаясь:
        - Ого, как строго рассматривает себя маленький Арсеньев!
        Миша смутился, отошел от зеркала и сурово им ответил:
        - Извините, я не Арсеньев, я Лермантов.
        Сестра тетушки спохватилась и обратилась к Екатерине Аркадьевне:
        - В самом деле, он же внук Елизаветы Алексеевны.
        Она обняла мальчика, посадила его к себе на колени, приласкала и обратилась к сестре по-французски:
        - Какого Лермантова? Генерала?
        Мальчик понял и, дрожа от обиды, произнес:
        - Мой отец — капитан в отставке. Он очень красивый. Таких красивых людей я еще не видал в Москве. Я смотрел в зеркало и думал: почему я на него не похож?
        Губы ребенка судорожно сжимались, и он делал усилия, чтобы не разрыдаться.
        Екатерина Аркадьевна, желая загладить неловкость сестриных слов, защебетала:
        - Для чего мальчику красота? Самое главное — ум. Надо усердно учиться. Ты хорошо рассуждаешь. Брат Александр говорил, что ты будешь философом!
        Услышав разговор, бабушка вышла из комнаты, и родственницы стали восхищаться срезанными цветами и разговаривать о фамильном сходстве. Но Мишу очень огорчило, что его назвали Арсеньевым, — он долго не мог забыть этот разговор.
        После завтрака дети убежали играть, а Миша, желая получить обещанные книги, остался. Тетушка же, забыв о том, что она должна дать ему книги, и думая больше о своих делах, стала жаловаться, что Дмитрий собирается оставить военную службу под влиянием своих друзей — масонов.
        - Беда от этих масонов! Все знают, что в их ложах ведутся разговоры не столько о божественных откровениях, сколько политические. Дмитрий — мечтатель. Он объявил мне, что намерен дать волю нашим крестьянам. Мы долго ссорились из-за этого. Тогда Дмитрий перестал при мне вести разговоры на эту тему, и я чувствую, что он что-то от меня скрывает… Его друзья — прекрасные молодые люди, однако они ведут вольнолюбивые разговоры, запираются в кабинете, чтобы никто их не подслушивал, и иной раз спорят напролет целые ночи!..
        Арсеньева ахнула:
        - Неужели их много, таких вольнодумцев?
        - Очень! Хотя бы Михаил Александрович Фонвизин. Дядя его сочинил комедию «Недоросль» и прославился тем, что обличал своей сатирой грехи дворянства. Племянничек, видно, задумал идти по его стопам и живо интересуется вопросами политическими. Он очень дружен с Иваном Ивановичем Пущиным, другом Пушкина, — оба известные вольнодумцы!
        Сестра тетушки вставила свое словечко:
        - Сейчас слово «оппозиция» входит в моду. Государь Александр Павлович еще высоко поддерживает свой престиж в Европе, но часто раздаются голоса недовольства. Даже стихотворцы стали интересоваться политикой! Молодой поэт Пушкин написал стишок про нашего царя — ноэль — и эпиграмму.
        Миша не удержался и захохотал, а взрослые вздрогнули. Арсеньева сказала недовольно:
        - Ты зачем тут, Мишенька? Ступай-ка играть с детьми.
        - Я жду книг.
        - Некогда теперь! Придешь потом.
        Ласкаясь, мальчик взял руку бабушки, поцеловал и косолапо побежал посвистывая.
        Верещагина заговорила, закатывая глаза:
        - Как я испугалась! Я думала, что это посторонний! Счастье, что Миша еще ничего не понимает, ведь он так мал… Однако, — добавила она, с удивлением поднимая брови, — когда он говорит или смеется, то кажется, что он во всем разбирается. Сколько ему лет?
        - Пять.
        - Только пять? Удивительно!
        Екатерина Аркадьевна встала, огляделась, даже заглянула под диван, чтобы убедиться, что Миши там нет, и стала опять говорить о муже, о том, что он в Южной армии очень подружился с Павлом Ивановичем Пестелем.
        Пестель — сын сибирского генерал-губернатора, человек выдающихся способностей. Но беда в том, что Пестель недоволен политикой правительства. Он дружен с Николаем Ивановичем Тургеневым, а тот однажды публично высказался, что находит нужным ввести в России республику. Дмитрий пишет, что Пестель интереснейший собеседник… Недаром он так похож лицом на Наполеона.
        Разговор перешел на русскую действительность, и сестры согласились, что Пестелю недаром пророчат блестящую будущность — так он талантлив.
        В это время подошел Миша и вопросительно поглядел на бабушку, и та ему объяснила, что есть один офицер Пестель, очень похожий лицом на Наполеона, но его портрета здесь нет.
        В таких и подобных этому разговорах прошло несколько дней, наконец Арсеньева надумала уезжать.
        Глава VI
        У отца в Кропотове
        Из Москвы возвращались домой веселые и довольные, везли с собой целый воз разных покупок: книги, краски, сласти, игрушки… Накупили про запас того, чего не достанешь в деревне: чаю, сахару, конфет, пряностей, привозных редкостей.
        В дороге Миша заинтересовался вопросом: сколько же у бабушки родственников? Он терпеливо выслушал, как она их пересчитывала. После того он задал вопрос: только ли это бабушкины родственники, но и папины, и мамины, и его?
        - Это родственники мои и маменьки твоей, а значит, и твои. А родных у твоего отца мало, и знать их я не желаю.
        Воцарилось молчание, и длилось оно до тех пор, пока Арсеньева не услышала рыдания. Оскорбленный мальчик долго крепился и сдерживался, но не выдержал. Арсеньева, чувствуя, что она виновата перед ребенком за опрометчиво и жестоко сказанное слово, поняла, что ее злословие огорчило внучонка до глубины души, и всячески старалась загладить свою вину, но Миша не сдавался:
        - Почему ты не любишь папу? У тебя был плохой отец, а ты ведь его любила!
        - Что такое? — едва выговорила Арсеньева, потрясенная этим замечанием. — С чего ты взял, что у меня был плохой отец?
        Но Миша напомнил, что сестра тетушки говорила, что он брал какой-то откуп и нечистыми руками зарабатывал деньги.
        Бабушка разволновалась и басом заворчала что-то невнятное. Семейный мир был нарушен. Миша стал плаксивым, мрачным и молчаливым. Этого больше всего боялась бабушка. Она задумалась, чем бы задобрить внука.
        - Мишенька! Ты бы хотел повидать своего отца и его родных?
        Миша вздрогнул от неожиданности и угрюмо ответил, что пусть бабушка не говорит больше о его отце, а обнимается со своими Столыпиными. Распалясь, он сказал, что, как только вырастет, он будет ездить только к своим родственникам Лермантовым, а бабушка пусть ездит к своим.
        Но Арсеньева уже загорелась желанием, с одной стороны, доставить радость Мише, а с другой — доказать ему, что ее родственники лучше. Они ехали по Тульской губернии — так не хочет ли Миша заехать в Кропотово, повидаться с отцом? Разумеется, предложение бабушки было принято с благодарностью и восторгом, и внучек так расцеловал свою бабушку, что она разом повеселела и обрела спокойствие.
        Тут же пошли расспросы, где папина деревня.
        - В Ефремовском уезде, на речке Любашевке, ма-аленькое сельцо Кропотово.
        - Почему маленькое?
        - Спроси у папы, почему. И дом маленький. Земли-то у Лермантовых несколько тысяч десятин, да не у папы, впрочем, а у его родных.
        - А у папеньки мало земли?
        - И земли довольно, и крестьян довольно.
        - А сколько?
        - Сколько душ? Душ мало, а наследников много. Если вздумают делиться, то на долю твоего отца придется немного. Конечно, при умелом хозяйствовании…
        - А у тебя сколько человек крестьян?
        - Сколько душ, ты хочешь спросить?
        - А почему о крестьянах надо говорить «душа», а не «человек»?
        - Видишь ли, ангел мой, крестьянин — это работник, которого дворянин может купить и продать. За крестьян мы, господа, отвечаем перед богом. Это люди темные, невежественные. Бог потому их и отдал благородному сословию, чтобы мы о них пеклись.
        - А ты печешься?
        - Ну, церковь им строю в Тарханах…
        - Церковь ты не торопишься строить.
        - Ох, Мишенька, как трудно с тобой разговаривать! Пойми, что крестьяне — это люди не нашего круга. Ты посмотри, как они одеты: в сермяжное платье, в зипуны. Бороды у них большие, живут они в грязи, редко моются! Какой от них тяжелый дух!
        - Бабушка, а ведь крестьяне очень похожи на людей. И не только в Тарханах, а везде. Знаешь, бабушка, как пришел к нам Вася кормилицын в старой моей курточке, что ты ему подарила, так он стал очень даже красивый ребенок!
        Арсеньева, утомившись невыгодным для нее спором, заметила, что они подъезжают к Кропотову, и Миша, прекратив спор, стал глядеть в окно экипажа.
        В кропотовскую усадьбу въехали в сумерках. Дом, конечно, был очень запущен. По звону колокольчика приезжих никто не встретил — пришлось стучаться во входную дверь, обитую от морозов войлоком и холстом. Слуга со свечой, которую он поднял над головой, вышел не скоро — он был явно навеселе и радостно обнял Андрея Соколова, хотя видел его в первый раз.
        Однако, узнав, что в Кропотово пожаловала Арсеньева с внуком, слуга тотчас же отрезвел и побежал в дом, и на пороге вскоре появились сестры Юрия Петровича — Наташа, Сашенька и Алена Лермантовы, миловидные девицы, которые и ввели гостей в дом. Миша кричал с нетерпеливой радостью:
        - Папа! Где папа?
        И он быстро стал бегать по комнатам, пока не попал в кабинет Юрия Петровича; за ним последовала Арсеньева. Проходя через полутемную гостиную, она заметила: на круглом столе, в больших клиняных ковшах, стояла самодельная брага; разные стаканы стояли у тарелок с закуской.
        В кабинете, обставленном мебелью Марии Михайловны, было светло от свечей, вставленных в настенные бра, однако дымно: мужчины курили не стесняясь.
        Юрий Петрович в русской рубашке, веером развернув карты в левой руке, сидел за столом. Мужчины, тоже с картами в руках и с трубками, разговаривали непринужденно и весело. Но вот на всю комнату раздался восторженный детский возглас:
        - Папа!
        Все разом замолчали, обернулись и увидели пятилетнего мальчика в модном московском костюме, а за ним суровую пожилую барыню в черном бархатном платье.
        Юрий Петрович, присмотревшись, воскликнул с искренней радостью:
        - Мишенька! Сынок! Вот господь неожиданную радость послал! Ангел ты мой, мальчик ты мой любимый! Во сне ли я тебя вижу или наяву?
        Он схватил ребенка на руки и, заливая его щеки потоком счастливых слез, дыша винным перегаром и табаком, целовал его без конца, повторяя самые нежные на свете слова.
        Отец и сын долго не выпускали друг друга из объятий. Арсеньева, убедившись, что зять на нее не обращает внимания, помявшись, стала беседовать с Сашенькой Лермантовой, а Елена подошла к брату и, дергая его за рукав, повторяла:
        - Он с бабушкой приехал, с бабушкой!
        Взгляд Юрия Петровича сразу же стал холодным и беспокойным. Он с ребенком на руках подошел к Арсеньевой и, по долгу гостеприимного хозяина, приветствовал ее.
        Арсеньева села, а все бывшие тут гости незаметно разошлись. Вскоре Миша заснул на руках у отца, но во сне, счастливо улыбаясь, всхлипывал и прижимался к нему. Три сестры, суетясь, проводили гостей в комнату Натальи Петровны, где она сейчас не жила, потому что переселилась в комнату больной матери, за которой ухаживала днем и ночью.
        Арсеньева спросила:
        - Как здоровье Анны Васильевны?
        Ей ответили грустно:
        - Слаба.
        Арсеньева сказала, что с утра они с Мишенькой пойдут навестить больную.
        Бабушка с внуком устроились в комнате Натальи Петровны, обставленной просто, но удобно. Под предлогом дорожной усталости Арсеньева не пожелала сидеть с Лермантовыми допоздна.
        Христину Осиповну устроили тут же на диванчике, Лукерья легла на полу, а Дарью взяла к себе в комнату Александра Петровна.
        С утра Миша повел отца показывать купленных в Москве оленя и лося. Все Лермантовы были поражены: как балует внука бабушка! Какие деньги тратит она на его прихоти! Конечно, они не могут себе позволить так роскошествовать.
        Потом пошли в столовую к утреннему завтраку. Все три сестры старались наперебой ухаживать за Арсеньевой, но она сухо принимала их любезности, и это отравляло радость встречи сына с отцом. Вместо того чтобы завтракать, Арсеньева достала бисерное вышиванье, надела очки и стала усиленно заниматься рукоделием, иногда вставляя словечко в общий разговор, а Миша не сходил с рук отца и тоже не приступал к еде.
        - Папа, а почему ты в рубашке, а не в сюртуке?
        Юрий Петрович, краснея, объяснил, что он стал заправским помещиком и отвык от столичных мод.
        - К тому же, — смущенно добавил он, — сюртук мне стал узок, придется другой шить. Полнею, дружок, в деревне!
        Слуга подал новое блюдо, и Арсеньева наконец оставила вышиванье, села к столу и спросила про урожай.
        После завтрака пошли в комнату бабушки Лермантовой Анны Васильевны. Она лежала в постели в белом чепце, на белоснежных простынях, под ватным лоскутным одеялом. Бабушка Анна Васильевна очень исхудала, лицо ее покрылось морщинами. Дышала она тяжело. За нею преданно ухаживала дочка Наташа. На большом столе у стены навалены были стопочки салфеток для грелок и компрессов, стояли разные пузырьки с лекарствами, лежали аптечные коробочки с пилюлями. Стены комнаты были оклеены чистой белой бумагой, на светлом фоне выделялся портрет мужа — Петра Юрьевича Лермантова, дородного, приветливого, еще молодого. Он был запечатлен в темном штатском сюртуке с большими, искусно сделанными пуговицами, в кружевном жабо над парчовым жилетом, в пудреном парике. Портрет мужа всегда был перед глазами Анны Васильевны; просыпаясь и засыпая, она смотрела на него, а днем много раз обращалась к нему.
        Каждый, входя в комнату болящей, чувствовал, что его охватывает застарелый запах лекарств и псины, — на кровати Анны Васильевны в ногах лежала большая любимая собака, которая, увидев посетителей, вставала, но, полаяв, тотчас же укладывалась обратно.
        Анна Васильевна, добродушно улыбаясь, поясняла:
        - Очень я привыкла к Азорке. Очень преданная собака. Она мне ноги согревает лучше всякой грелки. Старенький песик, не вспомню, сколько ему лет, а хороший, забавный.
        Увидев Арсеньеву, давнишнюю свою приятельницу, Анна Васильевна обрадовалась, хоть ряд неприятностей, стоявших между ними после женитьбы Юрия Петровича, омрачал их дружбу и наложил свой отпечаток на их отношения. Увидев Мишеньку, Анна Васильевна оживилась чрезвычайно и потребовала у внука ручку поцеловать, но Миша тотчас же сам, первый поцеловал руку бабушки и хотел ее поцеловать в губы, но Анна Васильевна не разрешила, говоря, что она больная и остерегается передать внуку свою болезнь, и тут же стала говорить с гордостью, какой у нее воспитанный внук! Она велела дочери Наташе достать со шкафа корзину с подарками, которые они заготовили для внука. Тетя Наташа поздоровалась с Елизаветой Алексеевной и с Мишенькой и тотчас же достала корзину, прикрытую белым холстом, и предложила Мише доставать подарки…
        Чего тут только не было! Крепостной столяр Фома по заказу Анны Васильевны наготовил множество игрушек: сверху лежали накрепленные на две палочки кузнец и медведь, если их передвигать, то они начинали бить молотком по наковальне.
        Очень понравилась Мишеньке ярмарочная карусель: в деревянных, ярко раскрашенных ладьях и на конях сидели маленькие цветные куклы, у столба стоял крестьянин с веревочкой в руках; если потянуть за веревку, карусель начинала вертеться, и все лодочки, в которых сидели маленькие куклы, и все лошадки со всадниками в седле кружились.
        Потом вынули дорожную карету, ее везли запряженные цугом шесть лошадок — все они были обтянуты настоящей лошадиной шкурой. Впереди скакал форейтор, указывая дорогу. На козлах кареты сидел кучер в ватном кафтане и в шляпе с перьями, а в экипаже на сиденье ехали бабушка с внуком — Анна Васильевна рассказывала, что она велела Фомке изобразить, как Мишенька с бабинькой приезжают в Кропотово, а Наташа всем сшила платья и костюмы. Восторгу от этой игрушки не было конца!
        Тут тетя Наташа подала Мишеньке гречневик — свалянную из войлока шляпу, которую носили местные крестьяне. Форма ее своеобразная — конус со срезанным верхом и маленькими полями, вокруг полей был положен белый крученый шнур, а за шнурок заложено селезневое перо.
        Миша надел на себя гречневик, подбоченился и сказал, что хочет сплясать русскую, но Елизавета Алексеевна не разрешила беспокоить больную бабушку. На дне корзины осталось несколько фигурок — в разных видах был вырезан из дерева искусником Фомой Азорка. Анна Васильевна с внуком долго обсуждала, какая собака больше всего похожа на настоящего Азорку. Живого пса спустили с кровати и ставили в разные позы, это было очень забавно, все смеялись, хоть ни о чем не успели поговорить толком. Однако Елизавета Алексеевна заботливо напомнила, что гости утомляют больную, и увела Мишеньку. Миша пошел впереди в новом гречневике, нес кузнеца с медведем и щелкал, улыбаясь и удивляясь забавной самодельной игрушке, а дворовая девушка несла за гостями корзину с игрушками.
        Арсеньева с внуком хотела пройти в свою комнату, но Юрий Петрович пригласил их опять в столовую, говоря, что они плохо покушали. Сестры Елена и Александра Петровны их там ожидали.
        Миша стал показывать игрушки отцу. Арсеньева, недовольно поглядев на всех, села рядом с сестрами и принялась за вышиванье.
        Елена Петровна стала жаловаться, что в этом году урожай неважный, что с малым количеством людей большого урожая не соберешь.
        Арсеньева, вздыхая и щурясь, наставительно намекнула, что у Юрия Петровича была возможность купить крестьян — деньги-то на руках ведь были! Лермантовы простодушно оправдывались: долги.
        - Дарье Васильевне две тысячи отдали? — строго спросила Арсеньева.
        - Нет, — смущенно ответила Елена Петровна. — Она говорит, что может подождать…
        Арсеньева усмехнулась:
        - А дом в Ефремове? Можно было бы сдавать в аренду.
        - Продали, — смущенно пролепетала Елена Петровна.
        - Неужто спустили? — с возмущением переспросила Арсеньева. — Какой хороший дом был! Отменная там была гостиная и столовая большая. Жаль дом! Для гостей беленькие комнаты и комната с мальчиком на потолке… Все помню: у Юрия Петровича кабинет малиновый, он все гостей сзывал к себе в карты играть. Проиграл он дом небось?
        Елена Петровна неопределенно молчала.
        Чтобы прекратить неприятный разговор, Елена стала рассказывать про сестру Катеньку, как она выходила за помещика Свиньина. Теперь живет далеко, давно не приезжала домой и вряд ли скоро повидаться приедет, но ничего, сестра счастлива. Зато сестра Дунечка, которая замужем за Пожогиным-Отрашкевичем, часто наезжает. Юрий Петрович очень дружен с ее мужем, и молодые живут хотя небогато, но ладно. У них два сына, они почти ровесники Мишеньки; им дали знать о приезде Елизаветы Алексеевны, и они приедут сегодня познакомиться со своим кузеном.
        - Это мои родственники? — с оживлением спросил Миша.
        Лермантовы охотно разъяснили ему степень их родства.
        И в самом деле, скоро приехал Пожогин-Отрашкевич с женой и двумя мальчиками — Мишей и Колей.
        Хотя мальчики Пожогины были двоюродными братьями Миши, но не очень понравились ему, и он был рад, когда они уехали.
        Миша опять устроился на коленях у отца и попросил:
        - Папа, расскажи мне про эти портреты!
        И он указал на старинные портреты в золотых рамах на стенах столовой. Все сестры Лермантовы тотчас же охотно стали объяснять:
        - Это твой дедушка, Мишенька, Петр Юрьевич. Ты видел его портрет в комнате у бабушки Анны Васильевны.
        - Очень добрая бабушка. Она мне игрушки подарила. Только почему она больная? Лечиться надо, тогда здоровая будет.
        - Больная, бедняжка! — вздыхая, с искренней грустью молвила Елена. — Ах, если бы она поправилась!
        Миша настойчиво повторил:
        - Надо лечить. Папа, привези ей доктора, подари ей молодую собаку, она очень любит собак, а то у Азорки глаза чахлые. Пусть бабушка выздоровеет, приедет к нам в гости, вот и будут у меня две бабушки, а чем больше бабушек, тем лучше!
        Арсеньева с гордостью посмотрела на Юрия Петровича.
        - Да, да, сынок, — рассеянно молвил Юрий Петрович. — Докторов-то я маменьке много привозил, даже из Москвы, да все не то…
        Миша спросил отца:
        - А почему ты называешь бабушку маменькой?
        Юрий Петрович стал объяснять:
        - Потому что твоя бабушка Анна Васильевна — моя родная мать. А Петр Юрьевич — мой отец. Его портрет здесь висит.
        - Значит, Петр Юрьевич мне дед?
        - Да.
        - А рядом с ним кто?
        - Это твой прапрадед — дед дедушки, Петр Юрьевич. Он был военным, служил при императоре Петре Первом. Однажды царь послал его с каким-то поручением к жене своей, царице Екатерине Первой, и она велела выдать ему десять червонцев в награду. А рядом портрет его сына, Юрия Петровича. Он тоже был военным и прекрасно рисовал. У Юрия Петровича родился Петр Юрьевич, мой отец, твой дедушка. Он жил здесь, в этом доме.
        Внимательно рассматривая красивые лица своих осанистых предков, Миша задумчиво спросил:
        - Все дедушки и прапрапрадедушки были военные. А кто из них генерал?
        Юрий Петрович смутился.
        Сестры защебетали:
        - Ты поройся в документах, Юрий! У нас на чердаке, в сундучке, много всяких бумаг. Ты их еще не разбирал.
        Юрий Петрович нахмурился:
        - Да там славянская вязь с титлами. Надо дьячка попросить прочитать и снять копию на русском языке.
        Миша строго спросил:
        - Значит, нет генералов?
        Юрий Петрович со вздохом подтвердил:
        - Кажется, нет. Да вот и я, дружок, не дослужился до генерала и, видно, никогда не дослужусь…
        Прекрасные глаза Юрия Петровича потемнели и стали грустными. Заметив это, Миша неожиданно перевел разговор:
        - Папа, а твой отец был Петр Юрьевич?
        - Да.
        - А его отец — Юрий Петрович?
        - Ну?
        - А его отец — Петр Юрьевич?
        - Да, а его отец — Юрий Петрович.
        - И каждый Лермантов был только Юрий Петрович или Петр Юрьевич?
        - Представь себе, Миша, что это так. В нашей семье старшего сына называют непременно или Петр, или Юрий.
        - Почему же меня зовут Михаил? Меня надо было тоже назвать Петр Юрьевич, а ты забыл!
        Юрий Петрович растерянно заморгал и искоса сердито взглянул на Арсеньеву, которая торжествующе улыбнулась и тут же охотно разъяснила:
        - А тебя, Мишенька, назвали в честь дедушки твоего, Михаила Васильевича Арсеньева!
        Миша с изумлением посмотрел на бабку.
        - Да, да, — с нескрываемым раздражением произнес Юрий Петрович, — сын бедного Лермантова назван в честь богатого дедушки Арсеньева!
        Миша сказал, переводя взгляд с отца на Елизавету Алексеевну:
        - Папа, я очень люблю и тебя и бабушку!
        И все поняли, что ребенок хочет примирить отца и бабушку, и замолчали.
        Миша продолжал спрашивать:
        - Папа, а кто был самый первый Лермантов?
        Юрий Петрович напряг свою память, но ничего не мог вспомнить и пообещал:
        - Вот что, сынок, ты хоть еще очень мал и не носишь нашего семейного имени, но, по-моему, чина генеральского непременно добьешься. И я обещаю тебе отыскать на чердаке сундучок с документами прадедов, а потом тебе расскажу их историю.
        Мальчик, удовлетворенный похвалой отца и его обещанием, спросил:
        - А еще портреты есть?
        - Есть, в кабинете.
        В кабинете висели портреты Юрия Петровича — с модной прической, в щегольском костюме, и Марии Михайловны — в легком, еще девичьем платье. Ее юное, наивное, улыбающееся лицо останавливало своей прелестью даже самый равнодушный взор.
        Мальчик, увидев портрет матери, заволновался: горячий румянец залил его щеки и глаза засверкали. В порыве доверчивой тоски он спросил отца:
        - Ты не забыл ее?
        Юрий Петрович тотчас же ответил искренне и пылко:
        - Бог не дает мне забвенья. Да и как я могу забыть… — Его голос неожиданно пресекся, и на глазах показались слезы.
        Стоя перед портретом, отец с сыном обнялись, забыв об окружающих. Арсеньева почувствовала, что у нее похолодели ноги, и тоже заплакала, однако хотела скрыть свои слезы перед ненавистными ей людьми. Но ей это не удалось: сестры Лермантовы переглянулись и поддержали ее под руки. Бабушка села и прикрыла лицо кружевной косынкой, лежавшей на ее плече.
        Наплакавшись, Миша спросил шепотом, доверительно:
        - Папа, а ты песню ее помнишь?
        - Какую?
        - Не знаю. Я вспоминаю и не могу вспомнить…
        Юрий Петрович посадил мальчика на диван, снял со стены гитару, уселся с ним рядом и в волнении стал наигрывать, напевая мотив. Его с удовольствием все слушали, но Миша сосредоточенно хмурился и, когда отец кончил, сказал ему:
        - Хорошо играешь, папа, только не то.
        Юрий Петрович опять перебрал несколько мотивов, но опять-таки не нашел того, что искал его сын. Раздражаясь бесплодными попытками, он сказал:
        - Конечно, я не так пою, как она, — мне не дано. Но мы с ней певали дуэты. Ах, как она пела! Так петь могут лишь ангелы… Я помню, как на балу в Петербурге мы вальсировали, а потом решили отдохнуть в китайской гостиной. Я ей сказал… нет, не помню, что я ей сказал, но она, задумавшись, ответила: «Мне сейчас так хорошо, что я могу только петь». Я подвел ее к фортепьяно в углу комнаты, она стянула свои длинные лайковые перчатки, чтобы расправить пальцы, сделала несколько аккордов и тотчас же запела романс на мотив, под который мы вальсировали. Когда она окончила, вокруг нас собралась толпа. Все подошли неслышно и молча. Когда она это заметила, то смутилась. Ей начали аплодировать, все восхищались ее голосом, а великий князь Михаил Павлович сказал: «Какой талант! Я не представлял себе, что пензенские девицы могут превосходить европейских певиц»… Да…
        Арсеньева выпрямилась, и глаза ее сверкнули гордостью. Она хотела что-то сказать, но осеклась, глотая слезы.
        Неожиданно на пороге появилась Елена Петровна. К платью ее прилипли паутина и пыль, а руки были вытянуты, как у лакея, несущего поднос. В руках ее красовался небольшой старинный, обросший пылью сундучок, и Елена Петровна с радостью восклицала:
        - Нашла! Нашла!
        Она, оказывается, поднялась на чердак и там разыскала это хранилище фамильных документов и альбом с рисунками прадеда.
        Все оживились и стали подробно рассматривать альбом. Сошлись на том, что художнику особенно удавались рисунки лошадей.
        Тем временем солнце стало уже клониться к закату, старинные часы тикали и били, но время в кабинете Юрия Петровича остановилось.
        Елена Петровна на месте долго не сидела, а все время то входила в комнату, то выходила, потом пригласила к столу. И вдруг все вспомнили, что с утра еще никто как следует не поел. Когда собирались завтракать, бабушка разложила на столе свое рукоделье, и ее не смели тревожить, потом ходили к бабушке Анне Васильевне, а затем разгорелся спор о портретах, о музыке и рисунках прадеда, — словом, до вечера так и не ели.
        Арсеньева против воли была вовлечена в круговорот новых впечатлений. Размягченная добродушием хозяев, за обедом, когда подали жаркое из прекрасных жирных дупелей, она спросила:
        - Мяса-то вам хватает?
        Сестры ей объяснили, что Юрий Петрович балует домашних: прекрасный охотник, он приносит постоянно домой не только дичь и зайцев, но и медвежатину, а медвежьи окорока вкусней свиных. Вообще с приездом брата дома стало весело и хорошо. По вечерам читают вслух, ездят в гости, у них бывают соседи…
        После обеда Арсеньева пожелала выпить чаю.
        Смущенная Елена Петровна стеснительно спросила:
        - Но, может быть, вам не понравится наш чай? Мы настаиваем листья земляники и пьем их с медом. Чаю и сахару не держим — очень дорого.
        Миша тотчас же беспокойно зашептал Арсеньевой:
        - Бабушка, подари им чаю и сахару, ты много ящиков купила!
        Арсеньева благосклонно кивнула головой и велела Дарье, которая стояла за ее креслом, принести сахару и чаю из дорожного мешка.
        Миша сердито заметил:
        - Почему мало? На телеге сколько везем!
        Арсеньева холодно ответила:
        - Что ж, ночью воз распаковывать?
        Мальчик тогда решил, что завтра дадут. Он успокоился и с интересом слушал рассказ Елены Петровны, откуда у них мед. Оказывается, Наталья Петровна научилась обращаться с ульями, как самый настоящий пчеляк, и запасала на зиму столько меда, что его хватало на целый год. Неверно говорят, что к женщинам пчелы не идут, — нет, у нее всегда роятся, и, пожалуй, ни у кого в округе столько пеньков не было.
        Ульи стояли в фруктовом саду и возле липовой аллеи. Наталья Петровна надевала особые перчатки, окутывала себе голову туго накрахмаленной кисеей и сама вынимала соты. Воск она варила, добавляя овечье сало и еще какие-то примеси, и заливала формы — так она изготовляла свечи, а фитили вязала сама, выбирая для шнурков легко воспламеняющийся сорт ниток.
        Арсеньева очень одобрила ее хозяйствование. Свечи, которые стояли на столе, тотчас же были осмотрены, и смущенная, но довольная похвалами Наталья Петровна вдруг воскликнула: «Чуть не забыла!» — вынула из буфета спрятанную про запас пачку цветных тонких елочных свечей и подарила их Мише; она, оказывается, приготовила ему к святкам этот подарок. Миша растрогался и крепко расцеловал свою молодую тетушку.
        Александра Петровна тоже много помогала в хозяйстве, обшивая и себя и всех сестер, а в свободное время любила возиться в саду, наблюдая и ухаживая за яблонями и за кустами ягод. Ночью она успела сшить холщовую рубашку для Мишеньки с вышитым пояском, и Миша очень благодарил тетушку за ласку.
        Елена Петровна была заметней сестер как по наружности, так и по характеру; очень общительная и жизнерадостная, она умела находить время и для занятий хозяйством и для чтения. Она любила людей и умела с ними поговорить и поладить. Во время болезни матери она заняла место хозяйки в доме, и все признавали ее старшей.
        Она скромно сказала Арсеньевой:
        - Конечно, вам кажется бедным наше житье, но в губернии много таких мелкопоместных, как мы… У нас есть друзья. Мы живем хорошо…
        Но она вспомнила, что у ее брата с тещей весьма сложные и тяжелые взаимоотношения, и замолкла; потом снова, противореча себе, стала жаловаться, повторяя, что ей очень трудно вести хозяйство, потому что мало людей.
        Арсеньева сурово перебила ее:
        - Подкупить еще надо было! За эти годы как можно было наладить хозяйство, ежели бы заниматься делами имения!
        Она кинула уничтожающий взгляд на Юрия Петровича, и тут сестры заговорили наперебой, оправдывая брата:
        - Долги-то он платил? Долгов-то сколько!
        Миша нахмурился и напомнил, что ему пора спать. Оставшись с бабушкой наедине, он расспрашивал ее:
        - Почему тетя Наташа сама мед из ульев достает и сама свечи делает? Почему тетя Саша сама платье шьет, а не отдает в девичью?
        Арсеньева, пренебрежительно улыбаясь, сказала, что тут и девичьей-то никакой нет, слуг в доме мало, а в комнатах повар, лакей и горничная — она же судомойка, а еще одна называется ключницей, но неизвестно, что делает, потому что запасов мало. А могли бы жить порядочно, ежели бы не финти-минти — водочка да закусочка, картишки, грех…
        - А что такое грех?
        - Ну, как бы сказать?.. Грех — это ежели человек неправду говорит или живет не по закону…
        - А что такое закон?
        Арсеньева, изнемогая от обилия вопросов, пообещала:
        - Всего не объяснишь за один вечер. Завтра с утра расскажу. Спи, родной мой, господь с тобой!
        Когда Миша заснул, Арсеньева под предлогом усталости и болезней решила не выходить к ужину и тоже улеглась в постель. Дарья помогала ей раздеваться. Арсеньева ее расспрашивала, что говорят люди. Дарья, многозначительно оглянувшись, зашептала, что Юрий Петрович часто ездит в Москву. Сестер он не обижает, живут все душа в душу — весельчаки! Поют, танцуют, играют в карты с соседями, когда выигрывают — в доме море разливанное, как нет ничего — сами ездят в гости к соседям, а Наталья Петровна чаще всех дом сторожит, за всем наблюдает, за больной матушкой ухаживает. Она работает допоздна, на ней все держится, потому голодные не сидят. Елена Петровна — вывеска дому, а Наталья Петровна — работница! Конечно, правду сказать, хозяйство идет кое-как. Александра Петровна любит домашнюю птицу, разводит цыплят, а гусей и уток летом выгоняют на прудок, там они плавают сами по себе и кормятся на лугу чем попало, так что тощие.
        Арсеньева наслаждалась и издевалась:
        - Птица божью травку ест, а зверь на охоте ловится — это немало!
        На следующий день бабушка с внуком ходили по имению. Оно было запущено донельзя. Пустые поля поросли многолетней травой. Озимых было засеяно мало. В большом фруктовом саду яблони и груши дичали — их почти не подрезывали, не окапывали. Зато стояло множество ульев на виду. Огороды еще не все были вскопаны. Словом, вид поместья казался диким и заброшенным, и земля жаловалась на своих хозяев.
        Зато, когда повели гостей в конюшню, Арсеньева поняла, на что идут денежки. Несколько породистых лошадей стояли, отлично ухоженные, в стойлах, отделанных лучше, чем помещичий дом. Два красавца коня — Голубчик и Васька — для верховой езды оказались бесподобными. Конюхи жили при них, смотрели за лошадьми и за псарней.
        В большой избе суетилось великое множество собак. Все они лаяли, бегали, принюхивались. Увидев их, Миша пришел в восторг, но Арсеньева расстроилась, мысленно подсчитывая, сколько стоят эти никчемные собаки.
        Юрий Петрович выступил на середину избы, подозвал и погладил свою любимую красавицу. Тут все псы метнулись к хозяину, подпрыгивая, облизывая его и виляя хвостами.
        Отец и сын наслаждались этим зрелищем, но Арсеньева, презрительно выпятив губу и отряхивая юбку, схватила Мишу за руку и вывела его из избы. Их догнал Юрий Петрович и, показав Мише двух великолепных щенят — бронзовых сеттеров, просил у Арсеньевой разрешения подарить их сыну.
        Взглянув на маленьких красавцев с мягкими длинными ушами, на которых волнистыми струйками отливала рыжеватая шелковая шерсть, Арсеньева оценила подарок и благосклонно его приняла. Щенята были вручены Андрею Соколову со строгим наказом их беречь и холить. И тут же Арсеньева, подмигнув Дарье, язвительно ей шепнула, что небось папенька не дарит сынку тысячную лошадку!.. Миша услыхал это замечание, вспыхнул, но промолчал.
        Глава VII
        Гувернер Жаке. Кузены. Как живут суслики?
        Прощались долго и надрывно. Миша наказывал своей больной бабушке лечиться как следует и выздоравливать поскорей. Теток он обнимал, благодарил и в слезах просил отца приехать поскорее в Тарханы, чтобы опять побыть вместе.
        По дороге в Тарханы Арсеньева заехала в гости к Виельгорским, проживавшим неподалеку от Пачелмы, в имении своем Троицком. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский был человеком выдающимся. Его знали в Петербурге как заметного любителя музыки и талантливого композитора. Его романсы были популярны, а в петербургском салоне его бывали гостями корифеи музыки и литературы.
        Живя в деревне, он поддерживал дружеские отношения с Михаилом Васильевичем Арсеньевым, страстным любителем музыки, одобрял пение Машеньки и дружески относился к Елизавете Алексеевне. Когда Арсеньева гостила у Виельгорских, то ее спросили, не нужен ли ей для Мишеньки гувернер-француз. Арсеньева ответила, что, пожалуй, нужен. Тогда ей представили мосье Жаке — высокого, худощавого старика с пышными усами, торчащими кверху. Лицо его было все в шрамах, коричневатого цвета — он пострадал во время отступления французов, когда Наполеон бежал в Париж, а войско его, как стадо без пастуха, рассеялось по русским дорогам.
        Мосье Жаке сдался в плен и остался в России. Его одолевал ревматизм, болезнь испортила его характер. Француз легко раздражался и постоянно ворчал, особливо на своих учеников.
        Однако Арсеньева решила попробовать, как пойдут занятия с французом, и, договорившись с ним об условиях, предложила ему выехать вместе в Тарханы.
        Несмотря на то что Елизавета Алексеевна была невдалеке от Пачелмы, она не заехала к помещице Давыдовой, которая очень рассердилась за это. Дело в том, что многие возмущались, как злая помещица выгнала из дому родную дочь свою, поэтому Давыдова приезжала время от времени в Тарханы и уговаривала Пашеньку вернуться домой, но девушка очень боялась своей матери и не соглашалась возвращаться. Когда Давыдова узнала, что Арсеньева с внуком гостит у Виельгорских, она стала посылать записки с просьбой ее навестить, но Елизавета Алексеевна не отвечала.
        Тогда Давыдова стала жаловаться, что Арсеньева «перебила» у нее француза, которого она хотела взять для обучения младшего сына своего, Коли, и поехала в Тарханы вместе с мальчиком. Дети сдружились, и Арсеньева предложила оставить маленького Колю, чтобы заниматься с мосье Жаке. Свирепая мамаша охотно согласилась, и с этих пор Коля Давыдов стал месяцами жить в Тарханах.
        Вскоре после возвращения в Тарханы приехали гостить Пожогины-Отрашкевичи с сыновьями. Юрий Петрович сопровождал их.
        Братья Пожогины, которым было одному семь лет, а другому пять, были схожи между собой, как близнецы. Смуглые, с длинными лицами и серыми глазами, в которых сверкал недобрый огонек, они смотрели обычно исподлобья. Прямые волосы их топорщились, не поддаваясь ни щетке, ни гребню; приглаженные с утра, они снова становились торчком, не прикрывая больших острых ушей.
        Поглядывая на своих двоюродных братьев, Миша задумался: красивы они или некрасивы? Потом он определил, что они похожи на волчат, и перестал их разглядывать.
        Он повел кузенов в свою комнату; они перетрогали все его вещи и разбросали. Книжки Миши их мало интересовали, так же как и его рисунки, но братья ощупали портьеры, осмотрели, каким одеялом накрывается Миша, с истинным восхищением смотрели на его маленький бархатный халат и такие же ночные туфли и очень удивлялись, как они малы: ноги у Пожогиных были намного больше и туфель этих они надеть не могли, как ни старались. Миша предложил им играть в шашки, но они не знали этой игры и не захотели учиться. Правда, оба брата сели против Миши и стали двигать шашки по доске, но вскоре это им надоело, и они стали толкать друг друга и драться. Маленький хозяин уговаривал их быть спокойнее, но Коля показал язык и стал дразниться:
        - Лягушка! Лягушка!
        Христина Осиповна, которая сидела тут же на стуле и вязала чулок у окна, встревожилась и повернулась. Миша, услыхав, как его назвали, оцепенел и растерянно спросил:
        - Кто лягушка? Я?
        - Конечно, ты! Глазищи громадные, а ноги кривые!
        Христина Осиповна закричала Пожогину:
        - Фу, какой невоспитанный мальчик! Шанде!
        Мишенька встал. Глаза его сверкнули гневом, кулаки сжались. Братья решили, что он их хочет бить; они вскочили, перевернули доску с шашками и набросились на него с кулаками. Перепуганная Христина Осиповна с криком бросилась их разнимать. Андрей довольно-таки невежливо отшвырнул гостей от Михаила Юрьевича, который, забывшись в гневе, схватил шахматную доску и бросился на обидчиков.
        Видя, что он вне себя, Андрей отнял у него доску и почтительно сказал:
        - Вы, барин, до сей поры играли с дворовыми мальчиками, они на вас не то что руки поднять не смеют, а при вас и шевелиться стесняются, а эти мальчики свой брат — дворяне, помещичьи сынки, к тому же двоюродные, — с ними надо осторожнее!
        Андрей был прав, и возражать не приходилось. Он предложил играть в карты на орехи, но игра клеилась плохо; все чувствовали себя смущенными и недовольными. Играли тихо. Но вот Коля чихнул и, доставая из кармана носовой платок, выронил Мишенькин перочинный ножик. Христина Осиповна заинтересовалась — а что у него еще есть в кармане? Андрей, с прибаутками придерживая мальчика, вынул из его кармана разные вещи Мишеньки: карандаш, оправленный в серебряный футляр, гребень и еще какую-то мелочь. Христина Осиповна велела детям идти в сад. Там вокруг куртины гулял Юрий Петрович вместе с мосье Жаке, и они оживленно обсуждали программу наук, которые следовало преподать мальчикам. Христина Осиповна пошла к Арсеньевой рассказать о том, что произошло.
        Выслушав ее, Арсеньева с негодованием сказала:
        - Какие теперь дети негодяи пошли! Мишеньку вдруг назвали лягушкой! Да разве он похож на лягушку — такой умный мальчик! Я так и знала, что у зятюшки родня дрянная!
        Она была готова тотчас же выгнать чужих детей, но неудобно было: Юрий Петрович еще не уехал, и Мишенька не сказал своего решающего слова. Поэтому приходилось выжидать, а пока она приказала отвести приезжим мальчикам комнату в нижнем этаже и приставить к ним дядьку.
        Миша очень огорчился, что кузены, к которым он заранее расположился по-родственному, оказались чужими людьми. Перед тем как лечь спать, Миша быстро набросал карикатуру: кривоногая добродушная лягушка замахнулась шахматной доской; два волчонка с поджатыми хвостами стремительно убегают, стискивая что-то в пасти, а вокруг них валяются разные вещи: перочинный ножик, карандаш и сердоликовая печатка.
        Наутро Миша показал эту карикатуру бабушке, и она очень смеялась, говоря, что этот рисунок надо показать Юрию Петровичу, что Миша и поспешил исполнить. Отец насупился, закусил губу, позвал племянников и показал им рисунок, а потом спросил их, не лучше ли им всем уехать домой. Но оба отказались. Им понравилось в Тарханах, они обещали вести себя хорошо, и Юрий Петрович уехал, увозя, как и обычно, чувство обиды, недовольства и сознавая свое неумение завоевать уважение в этом доме.
        Арсеньева была даже довольна, что дружба Мишеньки с Пожогиными не наладилась; однако, когда начался разговор, что их надо отправить домой, Мишенька восстал, повторяя, что они его родственники и он хочет с ними дружить, так что Арсеньева решила оставить одного из них. Остался Миша Пожогин, он подолгу жил в Тарханах. Мишенька охотно играл с ним и с Колей Давыдовым, а мосье Жаке начал учить мальчиков французской речи и был их дядькой.
        Но дядькой он оказался плохим.
        Однажды, когда все собрались к завтраку, Жаке тоже пришел к столу.
        - Где же дети? — спросила Арсеньева, выразительно поглядывая на стул внука.
        Христина Осиповна вышла на крыльцо и увидела, что в саду играли Пожогин и Коля Давыдов. Она позвала детей и поспешила к Арсеньевой, желая успокоить ее, потому что решила, что и Мишенька вместе со всеми в саду. Однако Пожогин и Давыдов вскоре пришли к столу, а Миши с ними не было.
        Когда хватились, что его нет ни в доме, ни в саду, Арсеньева подняла переполох, разослала девушек искать его по усадьбе, и они разбежались повсюду, по всем садам (ведь в Тарханах было три сада), помчались даже в лес, аукали, кричали, звали, но никто не откликался.
        Арсеньева сидела в гостиной, сжав губы и грозно поглядывая в окно.
        Мосье Жаке поспешил скрыться от разгневанной помещицы и с тревогой вглядывался в лица дворовых, возвращавшихся домой.
        Арсеньева велела искать на берегу пруда и реки, но никаких следов не было.
        Лукерья и Матреша ослабели от беготни и рыданий и медленно шли — возвращаться домой было страшно. Навстречу им попался мужик Фрол; он ехал с поля.
        Прерывисто вздыхая и плача, они кинулись к Фролу:
        - Не видал ли Михаила Юрьевича? Барыня рвет и мечет, боится, не утонул ли! Новый француз не усмотрел…
        - Погоди, бабоньки, — начал успокаивать несчастных нянек Фрол. — Я ехал по полю и заметил — во ржи торчали ребячьи головы. Только, кажись, это ребята деревенские. Я их не окликал, пусть себе гуляют, кому они дома нужны?
        Матреша и Лукерья побежали, словно их подхватило ветром. Вскоре заметили в поле ребят, которые сидели сгрудившись над норкой суслика. Среди них был и Миша.
        - Мишенька! — восторженно воскликнули Лукерья и Матреша.
        Но он сердито отмахнулся:
        - Не мешайте!
        Матреша стремглав бросилась в усадьбу сообщить радостное известие. Вскоре в поле прибежала Христина Осиповна: она запыхалась и тяжело дышала. Придя в себя, она увела Мишу домой, хотя он был очень недоволен и говорил, что хотел посмотреть, как суслики живут, а ему помешали.
        Когда мальчик пришел домой, он заметил, что мосьё Жаке был сильно не в духе, а у бабушки от волнения щеки горели красными пятнами.
        В ту пору Мишенька был ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учиться он начал прилежно, но настало лето, и бабушка решила поехать на Кавказ, отвезла домой Николашу Давыдова, отправила к родителям маленького Пожогина, а мосье Жаке рассчитала.
        Глава VIII
        Лето на Кавказе
        Люблю я Кавказ!
        М. Ю. Лермонтов
        В сопровождении полуроты солдат с заряженной пушкой путешественники приехали в Горячеводск.
        Город еще только начинал отстраиваться, а целебные горячие источники во многих местах дымились и стекали с гор, оставляя на камнях оранжево-желтоватые следы.
        Арсеньева с внуком поспешила к целебным источникам.
        Лечение утомляло. Хочешь не хочешь — приходилось пить горячую серную воду, отдающую тухлым яйцом, купались в такой же голубоватой воде, замечая время по песочным часам.
        Много раненых погружалось в серную воду, иные гуляли возле источников со стаканами в руках.
        В городе шла обычная, мирная жизнь, но везде стояли казачьи пикеты, иногда были слышны выстрелы; пушки были выставлены для охраны мирного населения на окраинах — это занимало воображение Миши.
        Когда лечение было окончено, сестра бабушки Екатерина Алексеевна опять приехала в Горячеводск и увезла бабушку с внуком в Шелкозаводск.
        В семье Хастатовых Елизавета Алексеевна наслаждалась беседами с сестрой Катенькой и племянницей Марьей Акимовной. У Хастатовых бывало много гостей — военные и штатские, родственники и неродственники, одинокие и женатые. Старый друг генерала Хастатова, вдовец, раздавший дочерям все свое имение, начал оказывать большое внимание Елизавете Алексеевне и подарил ей для прогулок срезанную им самим палку с искусно сделанной надписью: «На память».
        Случай этот не остался незамеченным родственниками Арсеньевой, и брат Александр Алексеевич сочинил стихи, которые тут же записал сестрице в альбом:
        Ты мила, ты скромна,
        Ты для счастья создана.
        Когда Миша вошел из цветника на балкон, то услыхал, как все члены семьи с азартом, будто за карточным столом, беседовали о вдовце-генерале.
        Екатерина Алексеевна басом провозгласила, обращаясь к сестре:
        - Он прекрасный человек, он выйдет в отставку и займется как следует твоим хозяйством!
        Маленькая детская фигурка остановилась на ступеньках крыльца. Неожиданно для всех Миша нахмурился и насмешливо спросил:
        - Бабушка с внучком замуж собирается?
        Все невольно улыбнулись, а мужчины стали кашлять, желая скрыть смех. Но Арсеньева смутилась, не желая, чтобы Мишу разбранили за дерзость, обняла его и повторила любимое свое изречение:
        - Устами младенцев глаголет истина! Бог с ним, с вашим генералом!
        - Что? Что? — выкрикнула Екатерина Алексеевна, приложив руки к ушам и сгибая раковины пальцами: ей казалось, что таким образом она станет лучше слышать. — Что он сказал, Лизонька, такое дельное, что всех насмешил? Не смей отказывать! Муж для женщины — важное дело.
        - Ступай, Мишенька, отсюда… Где Христина Осиповна? Христина Осиповна! — закричала Арсеньева нарочно громко.
        - Христина Осиповна! — подхватил Александр Алексеевич громоподобным басом, каким он командовал солдатам на плацу.
        - Христина Осиповна! — закричали все нестройным хором на разные лады, весело и пронзительно.
        Арсеньева, воспользовавшись случаем окончить разговор, поднялась и пошла с мальчиком искать бонну.
        Миша любил, когда ему читали вслух, и часто требовал от Арсеньевой книг. Елизавета Алексеевна обратилась к племяннице, и та повела ее в свою комнату, где стояла этажерка. Некоторые переплеты узнала Арсеньева — это были книги Марии Михайловны, их прислал из Тархан Афанасий Алексеевич, когда бабушка велела убрать их с глаз долой.
        Взглянув на книги, Арсеньева быстро отвернулась и ушла из комнаты, заливаясь слезами, и с тех пор этажерку завесили цветной материей, а Мише нашли книгу, по которой учился Аким Хастатов: «Зрелище Вселенныя, на французском, российском и немецком языках, соразмерное с понятием малолетных, начинающих обучаться оным языкам».
        В этой книге был помещен ряд небольших статей на трех языках.
        Усевшись в саду на скамейке, Христина Осиповна читала по-русски и по-немецки. Начали с первой статьи, которая называлась «Мир».
        «Небо содержит огонь, звезды. Облака висят в воздухе. Птицы летают под облаками. Рыбы плавают в воде. На земле находятся горы, леса, поля, животные, люди. Итак, мир содержит в себе не токмо неодушевленные тела, но и одушевленных тварей».
        Это описание понравилось Мише, и он попросил прочитать вторую статью, «Небо».
        «Небо обращается и окружает Землю, в середине стоящую, так-то верили древние; новейшие же полагают движение Земли около Солнца. Солнце, где ни бывает, светит непрестанно, хотя облака его от нас и закрывают. Его лучи делают свет, а свет — день. Противуположение есть тьма, от чего ночь. Ночью светит Луна и звезды сияют, сверкают. Ввечеру бывают сумерки, поутру заря и рассвет».
        Рассказ про небо тоже понравился. Миша просил его еще раз прочитать и объяснить ему, что же находится в середине Вселенной — Земля или Солнце? Христина Осиповна сомневалась. Бабушка решительно ответила, что Земля. Мужчины знали больше и стали рассказывать о строении Вселенной, даже накоптили стекло, чтобы смотреть на солнце.
        В книге были рисунки, Миша их долго рассматривал. Хастатовы решили эту книгу подарить Мише. Он очень обрадовался, показывая ее гостям, и долго рассказывал им про Вселенную, про небо и облака.
        Как-то, гуляя с Христиной Осиповной, они отошли далеко от дома, и Миша остановился прислушиваясь. Из дома Хастатовых доносились звуки музыки — женский голос пел пленительно медленную мелодию.
        Широко раскрытыми глазами мальчик смотрел перед собой. Цепь снежных гор отливала солнечным розовато-матовым светом. Яркой голубизной сияло небо, и воздух был чист и прозрачен.
        Мелодия, едва слышная, лилась и замирала, и мальчику показалось, что он узнал звуки той песни, которую так долго вспоминал и не мог припомнить. Сердце его остановилось на мгновение от счастья. Торжествующий, раскрасневшийся, взволнованный, он побежал навстречу желанным звукам, за ним бросилась, едва поспевая, немка.
        Но, когда дошли до дому и он стал расспрашивать, какая это была песня, оказалось, что пела приезжая гостья. Вечером она повторила все, что пела утром, но это было не то.
        Ночью у Миши открылся жар, и он стал бредить…
        На Кавказе Миша слыхал много военных рассказов от своих родственников, слушал пение местных народных певцов и смотрел джигитовку на лугу.
        На базаре и в городе Миша видел горцев и у них, вместе с бабушкой, покупал ковры для тарханского нового дома, кинжалы и пистолеты, которые он пожелал получить в подарок, а также всякие предметы мирного обихода: местного изделия кувшины, серебряные стаканчики, палки, хлысты, чайные ложки, украшенные чернью, и множество разных вещей, которые выделывали для продажи.
        Он прислушивался к звукам гортанной речи черкесов, хоть и не понимал ее, но запомнил некоторые слова и повторял их. Бабушка Хастатова, живя с мужем-армянином, выучилась говорить по-армянски, от нее Миша услыхал армянские имена — Мартирос, Саркис, Киракоз, и даже запомнил некоторые фразы. К сожалению, с бабушкой Катей трудно было разговаривать — она была очень высокая и глухая. Пока докричишься, пока дождешься, что наклонится… Но зато как начнет рассказывать — заслушаешься.
        Нравилось Мише кататься на сером смирном ослике, который по утрам возил воду из Терека. Миша усаживался в седло, Андрей брал ослика под уздцы, и мальчик долго катался по саду.
        Словом, здесь столько было развлечений, что Миша не хотел уезжать с Кавказа, но Александр Алексеевич сказал, что увезет с собой бабушку, а Мишу вместе со всеми его капризами насадит на штык и бросит в Подкумок.
        После этого мальчику пришлось согласиться ехать.
        Глава IX
        «Родные все места». Альбом Марии Михайловны Лермантовой
        В Тарханы вернулись осенью.
        Как хорошо было войти в дом, чистый, новый, тепло натопленный, где в зале, уставленном цветами, был накрыт по-парадному стол!
        Чудесно перед едой сходить попариться в мыльне, а после обеда смерить свой рост по зарубкам на двери детской. Ох, как вырос! Пальца на два стал выше за это лето! Пашенька усердствовала и всячески выражала свою преданность по случаю приезда хозяев.
        Мальчик радостно поздоровался со своими друзьями. В сенях по-прежнему пахло псиной. Старый ливрейный лакей Алексей Максимович Кузьмин вместе с истопником Прохоровым продолжал скорняжить. Сима вывела навстречу мальчику его бронзовых сеттеров. Собаки сильно выросли и едва узнали Мишеньку, а узнав, очень обрадовались, визжали и стлались по полу в знак преданности; наконец, освоившись, стали лизать его в лицо. Тут бабушка нахмурилась и велела их увести.
        Няня Лукерья отпросилась уйти до утра повидаться с детьми и с мужем. Она привезла им гостинцы с Кавказа: ситец, который ей подарили Хастатовы, орехи, что насобирала, больше пуда диких груш, которые Лукерья подобрала под деревом и высушила на солнце. Еще набрала целый мешок разных диковинных кавказских фруктов, находя их под разными деревьями, и сама ела сначала, желая убедиться, съедобны ли они, а потом сушила или в печке, или просто на солнце, нанизав на нитку.
        Арсеньева везла с собой несколько ящиков с виноградом и яблоками, семена жасмина, роз, акации и других цветов, которые она решила посадить у себя в имении.
        В Тарханах рассказывали много новостей: урожай хорош, полны амбары зерна, яблоками набили два погреба, варенья наварили несколько кадок, насушили пастилы и мармеладу. Наливок заготовили три сорта: яблочную, вишневую, черносмородинную. Из молока сбили несколько бочек масла; можно было продавать, потому что более чем на два года хватит. Овощей тоже много: соленья и маринады сделаны; картофель, гречиха и просо запасены.
        После доклада Абрама Филипповича Арсеньева стала спрашивать, как жилось, какие новости. Оказывается, умер отец Симы и Марфуши. Бедняк пошел сам стирать свое бельишко на пруду и провалился в воду — доска на мосту оказалась гнилая. Пока его заметили, вытащили из пруда и обсушили его одежду, он простыл — дело-то было недавно, осенью, — и через три дня его не стало; хотя фельдшер лечил его — давал ему пить александрийский лист и кровь два раза отворял, но не помогло. Дочерей отпускали на неделю, они ухаживали за отцом, приняли последний его вздох, похоронили и поминки справили.
        - Юрий Петрович пожаловал, гневался, почему не сказали, что отъезжаете на Кавказ, и просил передать, что без ваших записок он не станет ездить. Марфуша Прошку побила. Илья Сергеев буйствует, пьет, как прорва…
        - Ах, он окаянный!
        - У Матреши родился ребеночек. В свином хлеву. Свиньи дитя сожрали…
        - А Матреша как?
        - На другой день померла. Схоронили ее рядом с отцом Марфуши и Симы.
        Арсеньева в растерянности молчала. Миша посмотрел на нее таким пронзительным и презрительным взглядом, что она побледнела и заерзала в кресле.
        Утром Арсеньева встала, чувствуя, что привычные заботы навалились на нее и что надо распоряжаться.
        Марфуша робко, не смея поднять глаз, стала ей шнуровать ботинки на меху. Арсеньева ее ворчливо журила:
        - Говорят про тебя, что дерешься? Хороша скромница!
        Марфуша всхлипнула и неожиданно быстро заговорила:
        - Как мне Прошка сказал: «Иди за меня!» — я ему и говорю: «Ладно, как барыня приедет и разрешит, так и пойду». А он говорит: «Она еще не скоро приедет, пойдем к попу», за руку меня ташшит и ташшит. Испуг меня пробрал. «Куды так скоро замуж? — говорю. — Пустите меня, Пров Савельич!» А он — никаких, все ташшит к поповскому жилью. Ну, тут я распалилась и его коленкой в живот ткнула, он и упал. А мы с Симой избу заколотили и скорее на барский двор, дожидаться вас. Тут Пров Савельич посмирнее стал.
        Арсеньева благосклонно кивнула головой.
        - Молодец девка, — одобрительно сказала она. — Так и надо себя вести!
        Миша слышал весь этот разговор, который был прерван приходом управляющего. Все замолчали, но Арсеньева вдруг потянула носом:
        - Это что ж за новость? Табак ты начал курить, что ли, Абрамка? Так и разит от тебя махоркой!.. Совсем распустились! Стоит мне только уехать, как в Тарханах все вверх дном. В сенях собачиной воняет — сил нет, совсем как в скорняцкой мастерской, этот курить стал…
        Абрам Филиппович рухнул помещице в ноги.
        - Простите, милостивица! — шептал он, бледный и обомлевший от страха. — Табачок-то даровой, самосейка, вот и приобык летом…
        - А ты не разговаривай! Пока в баню не сходишь и язык квасом не отполощешь, не смей показываться в моих покоях!
        Абрам Филиппович засуетился и убежал.
        - А ну, позвать мне Прохорова, истопника!
        Истопник Прохоров появился немедленно. Он не ожидал вызова барыни и поэтому не успел обчиститься: на груди и на плечах повсюду виднелись деревянные занозы от поленьев, и мелкие щепки прилипли к его рубахе, потому что он ходил по комнатам с дровами, подкладывал их в печь и проверял, как они горят. Сейчас его ладонь была перевернута кверху, указательный палец согнут, как крючок, и на нем висела отличная детская шубка.
        Взглянув на Прохорова, Арсеньева сразу же обратила внимание на шубку.
        - В день ангела Михаилу Юрьевичу дозвольте моей работой не побрезгать! — кланяясь, сказал истопник. — Уж прямо скажу, на продажу шью из собачины, а тут для нашего заступника хорьковую шубку сладил. Сам летом зверьков наловил, высушил шкурочки и подлиннее стачал, чтоб ножкам его теплей зимой было. Подкладка-то беличья, с хвостиками.
        Миша бросился на шею к Прохорову, крепко расцеловал его.
        Арсеньева вскрикнула:
        - Миша, ну что же ты делаешь? Ведь он грязный!
        - Он добрый! — возразил мальчик. — Он мне всегда шубы шьет. Ведь мы с тобой, бабушка, не умеем!
        Арсеньева вздохнула, потому что не нашлась что возразить внуку.
        Примерили шубку — она оказалась впору. Миша стал прыгать и требовал идти гулять, а потом сбегал в детскую, вынес свой кошелек, где лежал подаренный ему бабушкой червонец, и отдал его Прохорову. Все наблюдали эту сцену с просветленными лицами.
        Арсеньева разрешила:
        - Бери, бери… Погоди, зачем я это тебя звала? Не вспомню сразу… Да, хотела спросить, нет ли жалоб каких или просьб?
        Прохоров повалился на колени, земно поклонился и сказал, набираясь духу:
        - Жениться желаю, ваша милость!
        Бабушка нахмурилась:
        - «Жениться», «жениться»! Только что к дому привык и топишь без угару, а женишься — значит, в деревню уйдешь? А на ком жениться желаешь?
        Истопник смущенно вздохнул, но, решившись, указал пальцем на Марфушу:
        - На ей.
        Марфуша стояла еще заплаканная, дрожащая и с надеждой глядела на помещицу.
        Долго обсуждали этот вопрос и решили: жить им разрешено будет на деревне, в своей избе, но должность истопника оставляют за Прохоровым — пусть он ходит в барский дом каждодневно топить.
        Окончив работу, может уходить к молодой жене на деревню и там шить свою собачину. А Марфуша пусть опять убирает часовню и могилы, но если вздумает лениться, то она узнает, как барское терпение испытывать!
        Оба — и Прохоров и Марфуша — кланялись в пояс, потом, став на колени, склонялись до пола.
        Пока шло разбирательство, явился Абрам Филиппович из бани, красный, потный, с мокрыми еще волосами и бородой, быстро поклонился, дыхнул Арсеньевой в лицо так, что она отшатнулась, и доложил:
        - Честь имею рабски донести — помылся, а табак весь отдал жене для ейного папани.
        Когда Арсеньева устала разбирать дела дворовых, пошли завтракать. Потом она позвала Мишеньку погулять во дворе. Там птичница Анисья встретила Арсеньеву.
        Миша пошел смотреть птичник. В огромном теплом и светлом сарае собраны были белые и пестрые птицы. Тяжелый дух поднимался от настила, усыпанного перьями и пометом. В углу стояли огромные корыта, у которых толкались гуси и утки. На пороге сарая сидели пять девушек и ощипывали птиц, складывая в большие мешки отдельно пух и отдельно перья.
        При птичнике жила и Анисья. Ей было выстроено маленькое дощатое помещение, но с плитой, потому что ей приходилось здесь и спать и готовить еду себе и двум своим сыновьям. Она овдовела и перебивалась, поднимая двух мальчиков; муж ее погиб на поле Бородина.
        Пока, как горох, сыпались хозяйственные распоряжения, Миша решил выйти во двор — его утомил тяжелый воздух птичника.
        На дворе дышалось легко.
        В рыхлом снегу виднелась борозда от саней приезжавшего водовоза.
        Мише захотелось побегать по снегу. Он увидел сына Абрама Филипповича, Ваню, и мальчики стали весело перебрасываться снежками.
        Когда Арсеньева вышла из птичника, Миша попросил, чтоб она велела построить ледяную гору для катания на санках.
        Бабушка кликнула Абрама Филипповича, и тот завязал на платке узелок.
        Вскоре из окна чайной комнаты Миша увидел, как мужики собрались на середину двора, стали сгребать лопатами снег и устроили большую гору, а потом долго бегали с ведрами и поливали ее.
        На следующий день, после утреннего завтрака, бабушка сама закутала Мишу в новую хорьковую шубку, к которой она велела пришить бобровый воротник; надели ему валенки, а поверх шапки повязали пуховый платок.
        Андрей Соколов и Лукерья сажали Мишеньку в санки, и Андрей съезжал с ним с самого верха ледяной горы. Арсеньева с Христиной Осиповной каждый раз радостно встречали Мишеньку у подножия горки, где его бережно принимали несколько рук, бабушка усаживала его на санки и тщательно поправляла платок.
        Скатившись с горки несколько раз, Миша вдруг увидел сыновей птичницы Гришу и Андрюшу. Довольная осмотром птичника, Арсеньева им тоже разрешила покататься с ледяной горы вместе с Михаилом Юрьевичем.
        Зима улеглась прочно, но погода резко менялась: то шел снег, то стояли ясные, с холодным солнцем дни.
        Арсеньева собралась поехать на могилу Марии Михайловны. Миша упросил взять и его с собой. Кучер Никанорка заложил сани, и бабушка с внуком медленно покатили сначала по полю, потом по косогорам деревенской улицы, по пухлому, еще слабо накатанному снегу.
        Священник, отец Федор Макарьев, был предупрежден о приезде хозяйки и встретил Арсеньеву на пороге часовни. Пока он служил панихиду, Мишенька рассматривал вечно холодный мрамор памятника и жестокий символ на кресте. Мальчик не плакал, но лихорадочный озноб пронизывал его; и вдруг ему показалось душно в часовне от запаха ладана, от ряда горящих свечей и от пламени тонкой свечи, которую ему дали держать в руке, от аромата живых тепличных цветов, полусумрака и разноцветного света лампад.
        Арсеньева плакала навзрыд; ее горе, обнажаемое публично, рассердило мальчика.
        - Перестань! — шепнул он, дергая бабушку за рукав.
        Арсеньева очнулась и притихла.
        Короткая служба окончилась. Молча сели в открытые сани, дядька Андрей Соколов запахнул медвежью полость, укутав ноги им обоим, сел рядом с кучером, и все молча поехали домой.
        Бабушка начала ворчать, что ноги плохо закутаны, но Миша сердито отвернулся от нее.
        Шести лет мальчик уже заглядывался на закат в румяных облаках и волновался, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Мишеньке хотелось, чтобы кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой бабушки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, чаще ездил на охоту, чем в Тарханы.
        Чувствуя свое одиночество, Миша по приезде домой нехотя вытерпел все, что ему полагалось: пошел вымыть руки и сел за накрытый к ужину стол; не обращая внимания на то, что он ест, съел все, что ему дали, а потом попросил разрешения посмотреть альбом матери.
        Бабушка велела принести альбом Марии Михайловны. Миша раскрыл альбом с золотым обрезом, переплетенный в темно-красный сафьян. Серебряная застежка сгибалась над головкой маленькой бабочки с пятнышками на круглых крыльях и замыкала альбом. Миша любил эту застежку: мать держала ее в своих пальцах. Говорят, что у нее были очень красивые руки, такие, как у него. Он вздохнул и стал рассматривать свои пальцы, ногти и ладони. Тем временем Христина Осиповна взялась за вязание чулка.
        Миша жалобно сказал ей:
        - Хоть бы нарисовала мне что-нибудь…
        Христина Осиповна бросила взгляд на Арсеньеву и покорно сказала:
        - Каждый раз, когда я рисую для тебя, Михель, я должна повторять, что я не имею таланта к рисованию. Что же тебе нарисовать?
        Мальчик сказал шепотом:
        - Нарисуй памятник!
        Христина Осиповна сходила за листочком голубой бумаги, положила его на стол и заговорилась с бабушкой, а Миша старательно стал выводить карандашом мраморный отрезок колонны, увитой гирляндами, и цветы, растущие у подножия, а наверху большую мраморную урну с выгнутыми ручками. Слева он изобразил человека с посохом в руках, очевидно сторожа.
        Рисунок получился очень простой и не похожий на натуру, но, когда он был окончен, бабушка стала его рассматривать, заплакала и написала число: «19 декабря 1820 г.» Она решила наклеить его в альбом, велела Даше принести вишневого клея, и они осторожно налепили листок на последнюю страницу.
        Мальчик стал рассматривать альбом. Несмотря на свой небольшой размер, он был довольно объемист: в нем было около ста страниц. Первый лист был вырван, и бабушка объяснила, почему это было сделано.
        Читали и перечитывали стихи; написанные по-русски, а французские переводили.
        Миша удивился, увидев приклеенный небольшой круглый кусок березовой коры. Он стал расспрашивать, что это значит.
        Арсеньева долго рассматривала, но сама не знала, в чем тут дело: стерлись ли написанные на этой коре несколько нежных слов или же кем-то запечатлен поцелуй?
        Читали стихи маменькиного сочинения на русском языке:
        О, злодей, злодей — чужая сторона…
        Как туманы в осень солнышко мрачат.
        Но с любовью ты не можешь разлучать,
        Она в сердце глубоко лежит моем,
        С ней расстанусь разве только лишь тогда,
        Как опустят в мать сыру землю меня.
        Для того ль, мой друг, смыкались мы с тобой,
        Для того ль и сердцу радость дал вкусить,
        Чтобы бедное изныло от тоски…
        - Это она сама писала? — спросил в волнении Миша.
        - Сама. Вот здесь подписалась: «М. Лермантова».
        Миша не удержался и поцеловал подпись.
        - Еще читай!
        В разлуке сердце унывает,
        Надежда ж бедному твердит,
        На время рок вас разлучает,
        Навеки дружба съединит.
        И опять бабушка прочла стихи, написанные красными чернилами, и показала подпись: «М. Лермантова».
        Перевернув страницу, она, вздыхая, продолжала читать:
        - «Вы пишете потому, что хотите писать. Для вас это забава, развлечение. Но я, крепко любящая вас, пишу только для того, чтобы сказать вам о своей любви. Я люблю вас. Эти слова стоят поэмы, когда сердце диктует их…»
        - А тут тоже есть подпись?
        - Нет.
        Это было записано по-французски. Рассматривали почерк Марии Михайловны: мелкий, с широко расставленными буквами, с нажимом на t, j, J.
        Опять нашли запись: «Верно то, что я тебя люблю, и люблю крепко». И опять росчерк: «M. Lermantoff».
        Когда кончили смотреть альбом, Миша опять принялся рисовать.
        Глава X
        Немецкая романтика и сказки девичьей
        Больше всех занятий Миша любил рисование. Он накладывал бумагу на жесткий картон и чертил все, что вспоминал: представление оперы в московском театре, избы тарханских крестьян, бабушку, которая беседовала с Дарьей и не слышала, как зовет ее внук, девушек, пляшущих русскую, отца с чубуком в зубах, лошадей, которых Юрий Петрович выводил из конюшни, а чаще — горских коней и джигитующих горцев. Но особенно любил Миша, вспоминая Северный Кавказ, рисовать горы. Он спрашивал у няни Лукерьи: «Похоже ли?» В тот момент, когда ребенок рисовал, ему казалось, что похоже очень, но, когда он рассматривал свой рисунок через некоторое время, он сердился — нет, он еще не так рисует, как надо! Христина Осиповна замучилась — одна должна была разбирать, что нарисовано, кто это: бабушка ли с поднятой палкой, наблюдающая, как ребята сбивают с дерева яблоки в среднем саду, или же это черкес с ружьем, поджидающий за деревом врага.
        Сначала Христина Осиповна приняла бабушкин чепец за папаху, но Миша обиделся и тут же нарисовал, как близорукая бонна подносит его рисунки близко к глазам.
        Нет, его не понимали ни Христина Осиповна, ни бабушка. Тогда он стал беречь свои рисунки, откладывая самые удачные, чтобы показать их отцу.
        Христина Осиповна старалась понять своего воспитанника, но не понимала. Этим она раздражала мальчика так же, как раздражала его своими постоянными нравоучениями, благонравием и преснотой.
        Каждый день Миша требовал от нее сказок и рассказов, и Арсеньева сочувствовала его требованиям. Недаром же бонне платили хорошее жалованье! Она была женщина начитанная, как говорится, образованная и могла бы многое рассказать. Но она не знала сказок, а в свое время увлекалась чтением романов и теперь стала пересказывать их. Сначала Христина Осиповна благоговейно передавала их содержание, боясь упустить разные подробности, мямлила и подолгу останавливалась, напрягая свою память, но вскоре решила просто читать вслух по-немецки те рыцарские романы, что ей нравились, и Миша, лежа в кровати, задумчиво раскрыв черные глаза, внимательно слушал похождения немецких героев, не похожих на виденных им в жизни людей.
        Когда начало книги его заинтересовывало, он требовал продолжения чтения. Между тем романы не походили на действительность. В них повествовалось о том, как добродетель подвергалась гонению, злодеи нападали на невинных людей, но их защищали таинственные силы или же добрые рыцари. Жестокие судилища, мрак и тайна, которыми окружены были поборники правого дела, кинжалы, впивающиеся в тела своих жертв в темноте, постоянное действие сверхъестественных сил — вот что было содержанием этих романов.
        Модные авторы своеобразно толковали эпоху средних веков: с одной стороны, рыцарство, с другой — сильные страсти с мрачными злодеяниями в подземельях и темных ущельях занимали воображение читателей. Сказка, интрига, чудесное и таинственное дразнили ум мальчика. Длинные повествования немецких писателей Шписса, проповеди Коцебу, искусственный мистицизм братьев Шлегель, вакхические излияния Клопштока и его друзей — все это с восторгом впивала Христина Осиповна и передавала своему воспитаннику то в пересказах, то читая ему по-немецки целые тома.
        Названия романов были удивительные: «Могильщик, или Уединенный домик», «Рыцари льва», «Уолло», «Горный старец», «Старик везде и иногда»…
        Когда мальчик был еще мал, он уже любил смотреть на луну, на облака, которые в виде рыцарей в шлемах теснились вокруг нее, сопровождая Армиду в ее волшебный замок.
        Армида, воспылав любовью к Ринальдо, увезла его в свои волшебные сады, но он вспомнил свой долг воина-крестоносца и бежал от нее. Но Армида последовала за ним, и Ринальдо объявил себя ее рыцарем…
        Зимой горничные девушки приходили шить и вязать в детскую. Мише было с ними очень весело. Они его ласкали и целовали наперебой, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось чудесами дикой храбрости. Он разлюбил игрушки и начал мечтать.
        Рассказывали разное, чаще всего страшное. Часто повторяли быль, как разбойники закололи управителя, который обижал крестьян…
        Часть пятая
        ОТРОЧЕСТВО
        Глава I
        Рассказы Юрия Петровича. Маруся Макарьева
        Весной приехал отец, и радость Миши вылилась бурным порывом: мальчик повис у него на шее, повторяя, что лучше его никого нет на свете! Однако Юрий Петрович на этот раз казался сумрачным и угрюмым, хотя радовался очень, что Михаил стал ходить, как все люди, бегал с ним взапуски на дворе, валил его в снег и забрасывал снежками. Юрий Петрович был еще молод, очень здоров и силен, к тому же ласков и весел, и Миша почти боготворил его.
        Отец всегда рассказывал что-нибудь интересное, новое; он постоянно читал газеты, следил за тем, что происходило не только в России, но и во всем мире. На этот раз отец рассказал о восстании Семеновского полка.
        После окончания Отечественной войны 1812 года семеновцам разрешили в часы досуга работать на себя. Солдаты стали сапожничать и делать султаны из конского волоса; их изделия раскупались нарасхват, и у каждого завелась своя копейка. Михаил Павлович, великий князь, назначенный командиром бригады, был этим недоволен и назначил командиром Семеновского полка жестокого немца-педанта Шварца, который не только изводил солдат муштрой, но дергал их за усы и плевал им в лицо. Он требовал от людей не просто выправки, но эквилибристики: ставил им на кивер стакан с водой и заставлял маршировать, требуя, чтобы вода не расплескивалась. Наконец Шварц стал переводить заслуженных ветеранов в другие роты, а это означало лишение двойного жалованья! Новая несправедливость озлобила семеновцев, и они подали жалобу великому князю.
        Михаил Павлович явился в казармы и учинил разнос. Солдаты молчали. Когда великий князь уехал, семеновцы сговорились и отрядили сто тридцать человек, чтобы убить Шварца, но тот, испугавшись, спрятался в навозе. Его не нашли. На один полк семеновцев двинули несколько гвардейских полков. Обезоружив восставших, повели их в Петропавловскую крепость и там заперли тысячу человек в грязи, в сырости…
        Вскоре, в тесноте и в духоте, многие умерли.
        В Петербурге царило смятение. Ждали восстания. Днем и ночью по городу непрерывно ходили солдаты, возили пушки, готовили снаряды. Царь Александр I в это время находился в Силезии, в городе Троппау, где собрался конгресс «Священного союза»; представители пяти держав совещались, как бы «задавить неумирающую гидру революции».
        Революционные вспышки в Европе участились: французский рабочий-седельщик Лувель убил герцога Беррийского, племянника Людовика XVIII, в Португалии вспыхнуло восстание против владычества Англии, в Неаполе тоже началась революция, и король Фердинанд вынужден был принять конституцию…
        Узнав о восстании семеновцев, император пришел в бешенство и отдал жестокий приказ — офицеров гвардейского Семеновского перевести в армейские полки, нижних чинов раскассировать, а первый батальон предать военному суду.
        В казармах нашли прокламации с призывом арестовывать начальников и избирать новых из среды своего брата — солдата!
        Говорили, будто эти прокламации составляли братья Муравьевы-Апостолы и Пестель.
        Когда Юрий Петрович назвал фамилию Пестеля, Арсеньева заволновалась, представив себе, как брат Дмитрий Алексеевич опечален этим. И в самом деле, вскоре пришло письмо от Екатерины Аркадьевны, что брат Дмитрий полон беспокойства за судьбу Пестеля и братьев Муравьевых, которых он тоже знал.
        Арсеньева повторяла:
        - Зачем Дмитрию понадобилась дружба с вольнолюбцами? Опостылело крепостное право? А что помещик без крестьян?
        В эту ночь Арсеньева плохо спала. Утром ее еле разбудила Даша. Она что-то зашептала на ухо еще дремавшей помещице, и та, быстро открыв глаза, с изумлением молвила:
        - Отец Федор? Да ведь я с ним вчера только вечером беседовала!.. Он уезжал на чьи-то похороны.
        Арсеньева стала поспешно одеваться, а Миша проснулся и спросил, что случилось. Он говорил сердито, и бабушка, чтобы не волновать его, сказала правду:
        - Говорят, отец Федор помирает, просит меня приехать для важного разговора.
        Дарья рассказала, что вчера батюшка ездил отпевать племянницу Горсткиных, а потом хозяева и гости усердно поминали покойницу за обедом и все порядочно подвыпили. В темноте собрались домой, и, когда переезжали реку, пьяный кучер свалил седоков в прорубь. Дьякон, молодой и здоровущий, тотчас же выплыл, а отец Федор расшибся и очень замерз. Сейчас он лежит, ожидая смерти, и очень просит барыню приехать по важному делу.
        Арсеньева велела поскорей запрягать, быстро оделась, и когда она в сопровождении Абрама Филипповича подъехала к домику священника, то на улице увидела много любопытных. Она вошла в двухкомнатную избушку и прошла в спальную. Отец Федор полулежал на подушках, подложенных под голову и спину. Он тяжело дышал, в изнеможении откидывая голову, и длинные черные волосы его рассыпались по подушке. Левой рукой он обнимал сидящую на кровати девочку лет одиннадцати, которая рыдала в испуге.
        Отец Федор был вдовцом. Жена его умерла от чахотки, и он один воспитывал своих трех дочерей. Две старшие, миловидные и хозяйственные, рано вышли замуж и уехали с мужьями, а с ним осталась одна, Маруся, о судьбе которой беспокоился отец в предсмертный час. Увидев Арсеньеву, отец Федор приободрился, попросил всех выйти. Дыхание его было частым, а голос сиплым, когда он медленно, с одышкой заговорил:
        - Помираю, дочь моя! Иду на суд всевышнего дать отчет о земных делах моих. И за тебя я в загробной жизни замолвлю словечко, ежели ты исполнишь мое желание.
        - Не запугивай, батюшка, — бледнея, ответила Арсеньева и почувствовала, как застучало ее сердце.
        Задыхаясь и отирая рот, умирающий напомнил, что на том свете он будет молиться за Елизавету Алексеевну, ежели она исполнит его желание.
        Она торопила священника:
        - Прошу, батюшка, выскажи свою волю! Я не отказываюсь выполнить то, что могу.
        Волнуясь и уже начиная хрипеть, отец Федор стал умолять:
        - Воспитай мою дочку Марусеньку, как свое дитя. Не в девичьей держи, не с дворовыми, а как свою дочь полюби. Ты же знаешь, что имя-то ей дано в честь Марии Михайловны…
        Он уже не мог говорить связно.
        - Обещаю! — торжественно и с облегчением произнесла Арсеньева, обнимая девочку. — Это я вполне могу сделать.
        Отец Федор судорожной рукой крестил и благословлял свое дитя.
        Сидя у постели больного, Арсеньева распорядилась, чтобы вызвали доктора Ансельма Левиса, который вскоре и принял последний вздох умирающего. Тогда Арсеньева велела одеть рыдающую девочку и в своем экипаже повезла ее в барский дом. Обласкав Марусю, Арсеньева успокоила ее как могла и после завтрака сказала Мише, что у него отныне будет сестра.
        - Как хорошо! — весело воскликнул мальчик. — Пойдем ко мне играть!
        Арсеньева ушла в спальную, а дети остались вдвоем.
        Христина Осиповна уселась около печки и сосредоточенно стала считать петли на своем вязанье.
        Дети сидели молча. Миша первый начал разговор, спросив, что случилось. Девочка зарыдала и сказала Мише, что умер ее отец.
        - Он велел твоей бабушке взять меня в дочки… — захлебываясь слезами, прошептала она.
        Миша молча глядел, как Христина Осиповна отпаивала Марусю водой и успокаивала ее.
        Тем временем пришла Дарья и сообщила, что Юрий Петрович встали, кушают у себя в комнате и просят лошадей, чтобы съездить к Афанасию Алексеевичу по делу.
        Миша огорчился, что отец уезжает. Юрий Петрович обещал скоро вернуться. Провожая отца, Миша хотел с ним поговорить наедине, но случая не представилось.
        Весь день Миша вздыхал и жаловался, что у него болит голова. Ночью мальчик проснулся в холодном поту, сел на кроватке в своей длинной детской ночной сорочке и равнодушно выпил холодной воды с гофманскими каплями, которую поднесла к его стучащим зубам встревоженная бабушка. Она ворчала, что приезды отца волнуют ребенка, но Мишенька рассердился на нее, и она умолкла.
        Утром Маруся Макарьева, одетая в черное шелковое платьице, пришла к нему и долго говорила о панихидах и похоронах; Миша с сочувствием выслушал ее. После погребения отца девочка долго плакала, но все утешали ее и заботились о ней. Марусю устроили в одной комнате с Пашенькой, которая стала ей шить нарядные платья, и Марусю это заняло — она никогда еще не носила таких.
        Маруся довольно скоро оправилась от своего горя. Здоровая и жизнерадостная девочка не любила и не умела долго печалиться — ей хотелось бегать, прыгать, играть в мячик, плясать. Она любила разные игры, расставляла Мишины игрушки и выдумывала разные сцены. Мише это нравилось, и он с нетерпением стал ожидать прихода своей подруги. Арсеньева была довольна, что Миша перестал ее одолевать вопросами, и его смех веселил ее сердце.
        Но ее беспокоило, что Миша не только больной, но и здоровый постоянно, даже днем, любил лежать, задумчиво глядя перед собой. В отсутствие своей подруги, которая убегала попрыгать в зале через веревочку, он или лежал, или быстро и упорно рисовал все, что казалось ему примечательным.
        Не зная еще техники рисования, он чертил карандашом разные фигуры и сцены и раздражался, что ему трудно правильно передать то, что он хочет. Однако он все-таки сам прибирал и берег рисунки, желая через некоторое время их опять рассмотреть и тогда решить — хороши ли они или плохи. Хорошие он сохранял, а плохие истреблял.
        Маруся рисовать не умела, но позировала охотно. Миша изображал ее во многих видах, но выражения лица ее не мог уловить. Тогда он попросил Илью Сергеева нарисовать портрет Маруси и с интересом смотрел, как на сером холсте по грубым контурам угля ложились краски и постепенно создавался портрет нежной румяной девочки с продолговатым лицом, с прозрачно-голубыми глазами.
        Миша пытался подражать Илье Сергееву, рисуя акварелью, но скоро утомлялся и сердился, что успехи его не так блистательны, как он того хотел. Однако мальчик удивлял всех своим прилежанием: он рисовал неутомимо, стараясь достичь успехов.
        Глава II
        Траншеи. Кулачные бои на льду. Войско из крестьянских ребят
        Через несколько дней возвратился Юрий Петрович, нагруженный множеством подарков. Бабушка с интересом спросила, по какому делу его вызывал Афанасий Алексеевич. Юрий Петрович, пожав плечами, сказал, что по делу, для него весьма неожиданному. Оказывается, у Афанасия Алексеевича в семье гостила молодая девушка, родственница его жены, владелица большого имения и крупного состояния. Ее родители умерли, а опекуны были людьми ей по духу чужими. Она мечтала выйти замуж по любви, не связывая мысли о замужестве с состоянием жениха. Афанасий Алексеевич нашел, что она была бы подходящей невестой Юрию Петровичу и если бы он женился и имел детей, то, может быть, отказался бы от претензий на Мишу. Девушка понравилась Юрию Петровичу, но жениться он отказался наотрез. Он предупредил об этом Афанасия Алексеевича заранее, чтобы не поставить в неловкое положение девицу.
        Арсеньева с величайшим вниманием выслушала этот рассказ. Не дожидаясь ее замечаний, Юрий Петрович сообщил, что Афанасий Алексеевич подарил ему несколько бутылей яблочной настойки и снабдил его семенами яблок, которые он выращивал в своем саду и очень редко кому дарил.
        На этот раз Юрий Петрович уделил очень много внимания сыну. Новая дружба с Марусей Макарьевой ему не понравилась. Он нашел, что Мише надо найти сверстников для игр — мальчиков, а не держать его постоянно в женском обществе.
        Бабушка возразила, поджимая губы:
        - С кем же ему прикажете играть? С крестьянскими детьми, что ли?
        Юрий Петрович стал доказывать, что нет ничего в этом зазорного и что даже Петр I — уж какой мудрый государь был, — а в детстве с кем играл? Из кого состояло потешное войско? Из слободских ребят! Значит, игры такого рода идут на пользу, а не во вред.
        Поспорив с зятем, Арсеньева, кажется, впервые, согласилась с ним. Юрий Петрович увлекся этой идеей и обещал помочь Мишеньке собрать потешное войско. Прежде всего для пробных боев надо будет устроить траншеи. Миша пришел в восторг и стал просить бабушку вырыть их в саду. Она объявила, что для внука не жалеет ни трудов, ни денег; пусть только ей дадут «план фортификационных работ», как она выразилась, и все будет сделано как надо.
        Но где рыть траншеи, где устраивать игровые бои? Где должны происходить военные занятия? Возле беседки? Нет, ни за что, потому что пруд рядом — вдруг Мишенька упадет в воду! Известно, что мальчики любят толкаться и драться, и неожиданно может произойти несчастье. В овраге, около теплицы? Ой, нет! Как можно? Там вокруг валяется много разбитых стекол, ими можно порезаться. В поле? Нет, нет! Поле так далеко, что наблюдать придется в подзорную трубу и можно не поспеть, ежели понадобится помощь сражающимся или придется разнимать их.
        Решили после обеда идти в сад выбирать место. Юрий Петрович стал объяснять сыну некоторые вопросы тактики и сел делать чертеж траншей.
        Канавы эти не должны быть прямыми. Нет. Нужно вырыть два больших круга на известном расстоянии один против другого, но круг должен быть не простой, а вроде кольца вокруг планеты Сатурн.
        Первый круг называется «бруствер», глубиной он должен быть с Мишин рост, а вторая, параллельная ему канава так и называется «параллель». В центре второго кольца должен быть вырыт ров. Зачем? Это Юрий Петрович расскажет потом.
        Бабушка опять вставила свое словечко:
        - Что ж, можно вырыть и такие траншеи, мне все равно. Как только наметят, где рыть, я велю освободить людей от барщины и согнать хоть полдеревни: одни мужики будут копать до обеда, а другие — с обеда до вечера, пока не окончат работу. Можно поставить человек пятьдесят на каждом круге. А какой величины должны быть круги?
        После долгих споров и разъяснений за обедом пошли выбирать место для траншей.
        Бабушка долго одевалась, надела валенки с кожаными калошами, потом все пошли в сад — впереди бабушка с Мишей за руку, тут же Юрий Петрович; сзади шли Христина Осиповна, Пашенька, Маруся, за ними няня Лукерья, дядька Андрей Соколов, Дарья и управляющий Абрам Филиппович — он должен был хорошенько уразуметь, какие распоряжения сделать работникам, расчертить величину кругов и отметить место, где рыть.
        Сад в Тарханах расположен на холмах. Спускаясь с одного холма, видишь перед собой другой. Остановились на открытом месте в конце сада. По мнению Арсеньевой, далековато от нового дома, отсюда близко деревня, с другой стороны — недалеко маленький птичий пруд, но место удобное.
        Юрий Петрович и все остальные решили, что траншеи надо вырыть именно здесь. Отличные выйдут траншеи на двух холмах, издали похожих на спину верблюда с двумя срезанными наверху горбами. Взбираться сюда трудно, но по правилам военного искусства это даже хорошо.
        На вершине холма стояли довольно долго. Арсеньева первая запросилась домой, говоря, что замерзла, но Миша недовольно воскликнул:
        - Ну бабушка!
        Арсеньева рассердилась и стала выговаривать — нечего, дескать, подавать свой голос! Надо говорить почтительно и тихо, а не ворчать и не понукать бабушку, как кучер Никанорка понукает лошадей: «Ну!»
        Миша тотчас же попросил прощения, поцеловал руку бабушки, и она смягчилась.
        Все пошли домой мимо домовой церкви; тут бабушка остановилась и долго крестилась. Все взрослые тоже остановились и стали креститься, желая выказать свое уважение к памяти Марии Михайловны. Миша взглянул на отца, и ему показалось, что у него глаза стали влажными. Мальчик тоже почувствовал, что слезы набегают на глаза, но ему не хотелось, чтобы это заметили. Он вырвал свою руку из бабушкиной и побежал к дому. Там он стал бегать вокруг огромной клумбы перед домом, а отец начал гоняться за сыном, делая вид, что поймать его не может.
        Бабушка, закутавшись, села на скамейку в ротонду, и все почтительно стали за ней. Но она продолжала мерзнуть и, зябко кутаясь, громко вздыхала, что в шестьдесят лет жизнь становится уже в тягость.
        На другой день начались работы по устройству траншей. К вечеру все было готово. Бабушка взобралась на холм, опираясь на палку, дружно поддерживаемая со всех сторон. Она все осмотрела, приглядываясь, кого бы пожурить за неисправность, но все было сделано хорошо. Юрий Петрович одобрил новое сооружение и объяснил сыну, как надо развивать бои на холмах.
        Домой опять пошли мимо домовой церкви, и Арсеньева предложила зятю ее осмотреть. Абрам Филиппович поспешил пройти вперед, чтобы распорядиться осветить церковь. Когда все подошли, в церкви зажжено было много огней, даже люстра сияла. Юрий Петрович очень одобрил новую постройку, Арсеньева же указала зятю на образ Марии Египетской. Юрию Петровичу показалось, что лицо святой похоже на лицо покойной жены, и глаза его затуманились. Миша нервно поцеловал его руку; отец поднял ребенка, и они стали смотреть вместе. Мальчик обнял отца за шею и прильнул к его голове своей головкой.
        Отец шепнул сокрушенно:
        - Она могла бы жить!
        Мальчик спросил надрывным голосом:
        - Разве она не хотела жить?
        Арсеньева заметила, что они шепчутся, и стала ворчать, что в церкви надо себя вести благоговейно и нельзя разговаривать. Юрий Петрович вспылил и, сердито взглянув на тещу, быстро вынес сына из церкви. Арсеньева заспешила за ними, и опять все вышли в сад, но Юрий Петрович обиделся и вечером объявил, что завтра уезжает.
        После его отъезда Миша опять погрузился в задумчивость. Арсеньева, стараясь его рассеять, стала с ним обсуждать, кого из мальчиков взять в потешное войско. Она взяла карандаш, надела очки и записала всех, кого выбрали, вызвала Абрама Филипповича, велела принести из кладовой разные материи. Призвали Пашеньку, сказочницу Ненилу из ткацкой, Лукерью и объяснили им, какую надо сшить мальчикам форму. Был дан приказ собрать ребят, снять с них мерку и всем сшить костюмы: как только потеплеет, начнется игра.
        Пока же Миша постоянно оставался в одиночестве. Он стал редко играть с Марусей, и она сидела с Пашенькой, которая шила платья и себе и ей. Маруся ей помогала.
        Миша полюбил ходить в сени и беседовать там с ливрейным лакеем Алексеем Максимовичем Кузьминым. Старик жаловался, что Прохоров стал мало бывать в барском доме, а, затопив печки и заправив свечи, торопился уйти на деревню, к молодой жене. Зато чаще стал заходить в сени к Алексею Максимовичу доезжачий Потапов, который после охоты приносил шкурки зайцев и белок в барский дом. Миша любил слушать его рассказы об охоте.
        Когда мальчик был еще очень мал, Потапов набрал селезневых шеек, из которых и сшили Мишеньке теплую шубку; в ней он долго ходил, даже в Москву в ней ездил. Шубка была отличная. Не только Миша, но и бабушка не могла нарадоваться. Всем знакомым она хвалилась: «Вот моему Мише какую шубу сшили, и не угадаешь, из чего! Вот как его любят!»
        С Потаповым Миша дружил. Как-то, увидав новорожденных щенят, мальчик стал расспрашивать, как собаки на свет родятся и как деревья растут. От объяснений насчет собак Потапов уклонился, но о деревьях рассказал, что они вырастают из семечек. Тогда Миша нашел желудь и посадил, заметил место, обложив его камешками, и стал ждать. Как он радовался появлению первого ростка! Потом от яблок, которые его заставляли есть каждый день, он набрал семян и посадил весной несколько штук в землю. К его большой радости, и эти семена взошли, только мальчик сердился, что побеги поднимались тоненькие, что плодов на них нет и надо было долго ждать, пока они вырастут. Ему обещали, что через несколько лет на них будут большие, румяные яблоки, а когда он станет взрослым, то не только он сам, но и дети и внуки его будут срывать плоды с этих деревьев.
        От Потапова Миша узнал, что на первый день масленицы ожидается кулачный бой на пруду, и попросил у бабушки разрешения посмотреть. Она обещала его отпустить.
        В воскресенье, к полудню, его укутали и повезли на пруд вместе с Христиной Осиповной, Пашенькой, Марусей, дядькой Андреем, няней Лукерьей, Дарьей Куртиной и управляющим Абрамом Филипповичем. Миша взял с собой подарки, чтобы раздавать победителям: шапки, кушаки, рукавицы.
        Большой кулачный бой устроили на пруду, который разделял деревню на две половины. Ребята стали стеной с каждой стороны; одна половина стояла со стороны строящейся церкви, другая — от усадьбы. Шли ватагой, играли песни, как перед боем. Парни сняли свои шапки-гречневики и поддевки и остались одни в белых праздничных рубахах, а иные — в синих или холстинных, с вышитым пояском.
        Как только началось, зрители поняли, что никому несдобровать. Так и норовили парни друг другу глаз подбить или челюсть свернуть. Истопник Прохоров стал против Ильи Сергеева да так ткнул его кулаком в скулу, что тот чуть не ослеп. Разъярился истопник, набросился не по правилам. Бойцов растащили. Хорошо, что розняли их вовремя, а то пропал бы Илья. Ему говорили:
        - Зачем выходишь на лед? Каждый год тебя бьют. Ты ослаб, кисточки-то не тяжело в руках держать! А истопник могуч: какие охапки дров носит!
        Миша испугался, что Илью Сергеева чуть не изувечили, и стал кричать; мальчика едва уняли. Марфуша перепугалась и стала умолять ничего не говорить барыне.
        После боя Миша брал с подноса подарки и вручал их лучшим бойцам, потом раздавал пряники, конфеты и бросал монеты горстями на лед. Он долго не возвращался домой, а потом весь вечер рассказывал бабушке о своих впечатлениях.
        Глава III
        Военные игры. Прогулки в Долгую рощу с дворовыми. В Чембаре. Мосолов и Белинский
        Каждое утро Миша ходил смотреть, как живут привезенные из Москвы олень и лось. Звери сдружились и, стоя за загородкой, тревожно прижимались друг к другу. Им построили особый сарай, и все дворовые ходили смотреть новое чудо на барском дворе. Ухаживать за животными поручили доезжачему Потапову; звери стали такие ручные, что он выпускал их из загородки и они свободно расхаживали по двору.
        С пасхи погода установилась, и Миша просил начать игры с потешными. Собрали более десяти ребят: два сына Абрама Филипповича — Ваня и Петя, Ваня Вертюков, сынишка дворовых, сын доезжачего — Кузя Потапов, внук ливрейного лакея Кузьмина — Данюшка, сыновья птичницы — Андрюша и Петруша, Степа и Вася Шубенины, сыновья кормилицы Лукерьи и еще несколько мальчиков.
        Теперь каждое утро Миша торопился завтракать и все поглядывал в окошко чайной комнаты: здесь ли ребята. Они собирались точно к назначенному часу во дворе, все одетые в военные, специально для них сшитые костюмы, очень гордые своим парадным нарядом. Ребята были вооружены: у каждого из них за спиной висело деревянное ружье, на поясе были привязаны сабля и большой пистолет. Шапки у всех были сшиты треугольные, с султанами.
        У Васи Шубенина на груди висел рожок. Вася охотно и долго дудел, как только получал приказ. Ване Вертюкову дали барабан; он научился очень ровно выбивать дробь.
        Когда Миша кончал завтракать, он подходил к раскрытому окну и кричал ребятам, чтобы они строились. Маленький командир выходил во двор, и все войско приветствовало его. Арсеньева любовалась, как Мишенька командовал и все маршировали, а потом уходили в траншеи. За воинами бежали Христина Осиповна, Лукерья, Андрей Соколов, доезжачий Потапов и Абрам Филиппович. Перед траншеями отряд делился на два лагеря, и каждая партия пряталась в свои укрытия. После нескольких вылазок начинался отчаянный бой. Дядька Андрей, доезжачий Потапов и Абрам Филиппович следили, чтобы не было увечий. Но вот победа близка, Михаил Юрьевич взбегает на вершину холма и водружает флаг. Игра окончена, победители ведут пленных, потом мирятся и собираются все вместе, веселые и потные.
        Летом ребята бегали купаться на большой пруд, и Миша с ними, несмотря на запрещение бабушки. Стоящие на берегу бонна, нянька и дядька зорко наблюдали, чтобы Мишенька далеко не заплывал и недолго купался.
        После таких наслаждений шли вразброд домой, и Миша до обеда рассказывал бабушке, как он играл, но насчет купания умалчивал. Мальчик шел с бабушкой гулять в сад, катался на качелях, привязанных к старому вязу, сидел с ней вместе в беседке над прудом, собирал полевые цветы, которые росли в большом количестве на склоне холмов, находил спелые ягоды земляники и все эти дары нес Арсеньевой, которая, умиляясь, говорила:
        - О, если бы мать твоя была жива!
        Услыхав такие слова, Миша обычно старался уйти гулять один; он любил подниматься по темной аллее акаций, сросшихся наверху зеленым сводом.
        Летом никуда из Тархан не поехали.
        На троицу пошли в лес со всей дворней, Миша впереди всех. В эти дни поварам было много работы, потому что готовили угощение на всех. Бабушка сидела у окна и, шепча молитву, глядела на дорогу в лес, на длинную просеку, по которой шел ее баловень, окруженный девушками. Тут же шли Христина Осиповна, Лукерья, Пашенька с Марусей, Андрей Соколов, Абрам Филиппович и доезжачий Потапов.
        Из лесу все возвращались усталые, но довольные. Няня вела мальчика домой и напевала старинные песни про Иосифа Прекрасного и Прасковею Пятницу, и все сопровождавшие следовали за ними не отставая.
        Когда подошли к барскому дому, был вечер, но на деревенской улице еще слышались смех и ребячьи голоса. В небе показались маленькие облачка, поднялся ветер, деревья зашумели, вдруг сверкнула молния, и раскаты грома раздались в разных сторонах. Из маленького облачка образовалось несколько туч, хлынул дождь. Ребята все убежали в комнаты. Миша сидел у окна и зорко следил за оторванной тучкой: ветер гнал ее все вперед и вперед и потом разбил на клочки…
        - Рассеялась тучка… Погибла, — говорил он бабушке, укладываясь спать.
        - Ничего, спи; другая будет, — отвечала ему бабушка.
        - Другая? Нет, та не такая будет.
        В Тарханы приехал новый священник, назначенный вместо умершего Федора Макарьева, — Алексей Полузаков. Он стал ходить к бабушке, рассказывать ей о своих делах и советоваться, как ему поступать в том или ином случае.
        Он рассказал, что в это лето перемерло много младенцев. В год обычно рождается около ста человек, а умирают тридцать пять — сорок, а это лето такое жаркое было, понос одолел грудных, и умерло шестьдесят пять детей. Едва поспевал хоронить. Бабы жалуются… Арсеньева отнеслась к этому равнодушно и сердито оборвала его:
        - Ну, как же: я должна баб охранять? От работы, что ли, их освобождать, чтобы за детьми своими смотрели? Пусть обходятся, как и до сих пор, — на старух оставляют либо на старших детей, соску из жеваного хлеба им дают.
        Новый пастырь надоедал помещице своими жалобами и претензиями, но она решила с ним до времени не ссориться — не разглашать одну из его проделок, а придержать чужой секрет до поры до времени, чтобы, если понадобится, обезоружить нового священника.
        Дело в том, что настоящая фамилия его была Полузадов, но он, находя ее неприличной для своего сана, переиначил одну букву: вместо Полузадова стал Полузаковым. Перед приездом в Тарханы он выправил паспорт с новой фамилией, которую не только сам сохранил, но даже передал потомству.
        Миша вслушивался в разговоры взрослых, а иногда даже и вмешивался. Он поправился за этот год, стал здоровым, подвижным мальчиком; сыпь перестала его одолевать. Арсеньева часто напоминала, что в этом году он станет отроком — ему исполнится семь лет; пора думать о начале учения. Однако совершенно неожиданно Миша обучился грамоте раньше, чем это предполагала бабушка. Случилось это в середине лета.
        Арсеньева взяла внука с собой в гости к своим родственникам, которые жили возле Чембар. По дороге заехали в Тархово, к родственнику Мосолову.
        Ехать из Тархан в Чембар летом — одно удовольствие. По ровному полю колышутся желтеющие колосья, в огромном небе плывут и расплываются облака, белея и серебрясь на солнце. Путь недолгий, не больше двух часов. Незаметно доехали до места — перед глазами появился уездный городок.
        К Мосолову завернули, чтобы взять кое-какие лекарства от болезни ног: у помещика был большой запас медикаментов.
        Генерал Аркадий Федорович Мосолов участвовал в военных походах 1812 года. После ранения в Бородинском сражении он вынужден был взять отставку и поселиться в своем имении. Он постоянно болел и, верно, потому неизменно злобствовал. Соседи-помещики боялись проезжать мимо его усадьбы, называли его Соловьем-Разбойником, крестьяне же просто звали Мосолова живодером — так круто он расправлялся с ними.
        Мосолов жил в богатом барском доме, и, когда в летний день Арсеньева с внуком подъехали к усадьбе, слуги почтительно провели гостей к хозяину, одинокому стареющему барину.
        Мосолов сидел в креслах в халате, подвязанном шелковым шнурком. В кабинете шторы были спущены от солнца; на накрытом столе стояла батарея разных бутылок. Напротив хозяина, на стуле, сидел худощавый, бледный человек с небольшой бородкой, в русской вышитой сорочке.
        Мосолов, поздоровавшись с Арсеньевой, тотчас же рекомендовал его:
        - Это мой друг Григорий Никифорович Белинский, уездный лекарь.
        Мосолов дружил с Белинским, человеком образованным. Белинский умел поговорить о прочитанном, любил литературу, а о медицинской своей практике говорил с горечью, жалуясь, что лечить людей нечем, что он вынужден от всех болезней давать александрийский лист, который завозили в Чембар купцы. И хотя Мосолов по указанию лекаря выписывал для него разные снадобья из Москвы, однако пользовался ими больше сам ввиду их дороговизны.
        Мосолов, страстный любитель чтения, не скупился на покупку книг и собрал библиотеку. Все стены его кабинета были уставлены книжными полками; на них стояли тома в кожаных переплетах. Мосолов знал только одну радость в жизни — чтение.
        Неудачник в личной жизни, он был хмур и озлоблен и все свои печали вымещал на дворовых, истязая их нещадно, за что впоследствии и был ими зарезан. В углу его комнаты стояли палки, которыми на его глазах, по его приказанию, одна девушка била другую. Такие избиения повторялись ежедневно по нескольку раз.
        Появление родственников спасало его от хандры, как он выражался, и тогда он становился гостеприимным хозяином.
        Арсеньева с Мишей вошла в кабинет Аркадия Федоровича. Мальчик сразу же обратил внимание на множество книг, которыми так богат был этот дом. Разгоревшимися глазами он обозревал книжные шкафы, любуясь золотым тиснением заголовков на переплетах.
        Заметив восхищенный взгляд ребенка, устремленный на книги, Мосолов снизошел до разговора с ним:
        - Я вижу, ты любишь книги. Разве ты умеешь читать?
        Миша покраснел и стыдливо сказал:
        - Нет, мне читают, а я картинки смотрю.
        - Неграмотный, значит, — сказал Мосолов со смехом. — А сколько лет?
        Арсеньева тотчас же вступилась за своего любимца:
        - Ему шесть, и я считаю, что его еще рано учить. Он у меня все болеет.
        Мосолов обратился к своему приятелю Белинскому:
        - А твоему сынишке сколько?
        Белинский отвечал, что Виссариону уже девять лет, что он много читает и в огромные кипы тетрадей неутомимо днем, а иногда и по ночам без всякого разбору списывает стихотворения Карамзина, Дмитриева, Сумарокова, Державина… Мало того, он сам пишет стихи.
        - Он так любит словесность, — продолжал Григорий Никифорович, — что недавно я застал его плачущим за книгой, оказывается, он читал «Бедную Лизу» Карамзина. Стихи Жуковского он знает досконально, а оды Державина постоянно декламирует наизусть.
        Миша внимательно слушал про неизвестного мальчика. Виссарион Белинский читает книги для взрослых и мало того, что списывает стихи, но даже их сам сочиняет. Больше всего ему нравятся стихи Державина и Жуковского. Миша про себя повторил эти фамилии. Раз списывает, значит, уже хорошо умеет писать в девять лет. А Миша еще неграмотный, хотя ему скоро семь лет…
        Бабушка заметила, что Миша расстроился.
        Прощаясь, Мосолов говорил Арсеньевой:
        - Прошу заезжать почаще, а то от скуки пропадаю. Ежели бы не Белинский, то я бы удавиться готов! Григорий — душа-человек, хоть мучается постоянно от своей бедности, уж очень он обременен семьей… Слабый он и унылый человек, но я очень его люблю… Приезжай, Лизонька. А внучонка твоего пора уже учить.
        Всю дорогу до деревни соседей Миша молчал и хмурился. Арсеньева радостно предвкушала встречу со своей родственницей, у которой недавно родилась дочка: они были приглашены на крестины. Елизавета Алексеевна напоминала Мише, что он будет играть со своим приятелем Павликом, но Миша не отзывался.
        Приехали на торжество вовремя. Вскоре приступили к обряду. Миша с интересом смотрел, как священник ловко вынул из вороха пеленок крохотную, с красноватой кожицей девочку, заткнул ей ушки и нос пальцами и опустил в воду, после чего ребенка опять положили в пышные пеленки, которые держала восприемница новорожденной Леокадии.
        После обряда пировали: пили шампанское, угощались вкусными жаркими, пирогами и ягодами, а вечером смотрели фейерверк в саду.
        Миша с Павлом пошли погулять в дубовой роще, и Андрей Соколов вместе с дворовыми пошел сопровождать их. Мальчики жаловались друг другу, что им очень надоели дядьки, мамушки и бонны. Как хорошо будет, когда они вырастут и смогут ходить и ездить одни, без провожатых!
        На следующий день уехали только к вечеру, потому что мужчины опохмелялись, а бабушка никак не могла наговориться с родственниками.
        После шумного веселья на крестинах приятно было возвратиться домой, предвкушая обычную тишину. Приближаясь к Тарханам, бабушка и внук издали увидели знакомый барский дом с мезонином, бледно-желтый, с белыми колоннами, под зеленой крышей, а против дома, со стороны двора, знакомые деревья в виде круга — липы и высокая сирень. Но еще лучше было в саду, где разрослись розы и полукруг из жасмина. Глядя на цветущую куртину и на чудесный сад, Арсеньева перемолвилась с Мишей, что ни у кого из соседей, ни в чьем имении они не видели в саду такой красоты.
        Глава IV
        Сам научился читать. День рождения. «Предок Лерма». «Крепость потешного боя». Корь
        Глядится тусклый день в стекло
        Прозрачных льдин — и занесло
        Овраги снегом. На заре
        Лишь заяц крадется к норе
        И, прыгая назад, вперед,
        Свой след запутанный кладет;
        Да иногда, во тьме ночной,
        Раздастся псов протяжный вой…
        М. Ю. Лермонтов. «Боярин Орша»
        Возвратившись в Тарханы, Миша стал беседовать с бабушкой о крестинах новорожденной Леокадии и сказал, что он тоже хочет быть крестным отцом, Арсеньева разрешила ему крестить у крестьян, и с тех пор, начиная с шестилетнего возраста, юный Лермантов несколько раз был записан как взрослый в церковной книге. Так, 2 июля 1821 года он крестил вместе с бабушкой у Николая Вертюкова сына его, Петра, и дьяк записал, что «восприемник — Михаил Юрьев, оной госпожи внук».
        Но самым сильным впечатлением Миши от поездки в Чембар была насмешка Мосолова, что шестилетний мальчик еще неграмотен. Самолюбие его было уязвлено. Сын уездного лекаря, бедняк Виссарион Белинский отлично читает разные книги для взрослых, а его, Михаила Лермантова, бабушка даже не научила читать, хотя и утверждала, что взяла его от отца лишь затем, чтобы дать ему блестящее образование! Как же быть? Самому Прикажете научиться? А можно ли научиться самому?
        Миша долго обдумывал этот вопрос, но не мог его разрешить и обратился к бабушке. Арсеньева вздохнула. Внук задавал такие вопросы, что надо было подумать, прежде чем ему ответить.
        - Полагаю, что самому выучиться нельзя. Как ты можешь сам отгадать значение буквы? Вот, скажем, буква «аз» — ее произносят как «а». Ежели ты сам определишь название этой буквы и назовешь ее, скажем, «буки», которая произносится как «б», то это будет неправильно. Учиться нужно от кого-то.
        Миша продолжал допрашивать:
        - А ты все буквы знаешь? Ты все умеешь назвать? А ты объясни, как буквы соединяются в слово!
        Бабушка начала объяснять и хотела показать буквы в книге, но, увы, все ее книги были на славянском языке! Был русский сонник, но Миша так рассердился, когда бабушка предложила ему эту книгу, что она сконфузилась. Пошли к Христине Осиповне, у которой была своя полочка с книгами, но опять беда: у нее были немецкие романы, а нужна русская книга, с русскими буквами. Букваря тоже ни у кого не было.
        Арсеньева вздыхала. Ах, книги, книги! То муж ее огорчал своим пристрастием к книгам, то дочь. Только что, слава богу, она освободилась от всех книг, а теперь внук допекает! Но Миша упорно требовал русскую книгу с русскими буквами и опять укорял бабушку, что она не исполняет своего обещания — покупает ему все, что он просит, и даже делает ему разные сюрпризы, но о покупке книг никогда не думает.
        Чтобы окончить этот неприятный разговор, Арсеньева велела кучеру Никанорке скакать в Чембар к Мосолову и отвезти записку с просьбой прислать несколько русских книг.
        - Проси стихи! — требовал внук. — Я хочу стихи. Державина хочу и Жуковского.
        Бабушка в испуге перекрестилась.
        - Откуда ж ты, Мишенька, знаешь про них?
        - Я все знаю! — снисходительно улыбаясь, ответил мальчик. — Дорогая моя бабушка! Попроси, пожалуйста, для меня!
        Хотя Мосолов был скупым и грубым, но на этот раз оказался любезным родственником и прислал две книжки.
        Миша уже ложился спать, когда приехал Никанорка. Миша забрал обе книги себе под подушку и на следующее же утро стал пристально разглядывать буквы. Мальчик с нетерпением подошел к бабушке и, раскрыв страницу, спросил, как называется первая буква. Бабушка сказала, что это стихи Державина, объяснила, кто такой был Державин. Миша выслушал и снова спросил: «Как же читать первую букву?» Он сидел до завтрака и разыскивал на всех страницах только одну букву — ту, которую ему указала бабушка. Миша не расставался с книгой, подходил к бабушке, если она не была занята, к Пашеньке или даже к Марусе — они ведь тоже знали грамоту — и спрашивал у них. К вечеру мальчик стал бледен, но глаза его горели. На следующий день он опять ходил у всех спрашивать про разные буквы, и все ему охотно отвечали, желая показать свои знания, а потом он сидел, упорно разглядывая каждую страницу. Так длилось несколько дней. Бабушка, заметив возбуждение внука, хотела было отобрать у него книгу, но он убегал в сад, уверяя, что хочет гулять, и опять-таки заучивал там буквы. Потом он попросил Пашеньку прочесть ему — только медленно
прочесть — первую страницу каждой книги, потому что хотел знать, какая книга интереснее. Пашенька исполнила его желание. Он выбрал стихи Жуковского и сел за стол, открыв первую страницу.
        Над этой книгой Миша трудился долго, больше месяца. Бабушка волновалась: не вредно ли ему сидеть так долго и неподвижно на одном месте? Но, с другой стороны, она была довольна, что Миша нашел увлекательное занятие и не жалуется, что ему скучно.
        Как-то он пришел к бабушке с листом бумаги и попросил:
        - Читай.
        На листе было написано крупными печатными буквами: «Михаил Лермантов», фамилия бабушки, отца и почему-то «Стенька Разин, атаман». Миша сказал, что он теперь знает буквы и может писать все, что хочет, но бабушка рассердилась, увидев имя Стеньки Разина. Кто ему рассказывал про этого разбойника?
        Мальчик сказал, что нечего бабушке допрашивать про Стеньку, а она должна послушать, как он научился читать. Он раскрыл первую страницу стихотворений Жуковского и так быстро и с таким выражением прочел ее, что бабушка не поверила, что он читает, — верно, выучил наизусть? Мальчик сказал, что действительно эти стихи он уже знает наизусть, потому что много раз их читал и теперь выучил. Тогда бабушка раскрыла книгу Державина на середине. Миша тоже прочел, правда, с легкими запинками, но прочел все. Тогда бабушка вспомнила, что у доктора Ансельма Левиса есть повесть Карамзина «Бедная Лиза». Даша сбегала к доктору, принесла книгу, и Миша тоже прочел несколько страниц. После обеда раскрывали «Бедную Лизу» и в середине и в конце, но сколько раз ни раскрывали книгу, Миша все прочитывал и попросил доктора дать ему эту книгу на несколько дней почитать.
        Когда бабушка убедилась в том, что Миша одолел грамоту, она пришла в восторг и объявила, что согласна ехать в Москву за покупкой книг. Но Миша возразил, что они должны завтра же ехать к Мосолову — пусть он убедится, что Миша стал грамотным. С утра заложили лошадей и поехали в Чембар. В дороге мальчик напевал стихи Жуковского.
        Мосолова, конечно, застали дома, но на этот раз он сидел один, Белинского с ним не было. Арсеньева напомнила старому брюзге, как он упрекнул Мишеньку, что тот еще неграмотный. Но Миша теперь научился читать — просим проверить!
        Мосолов, с интересом поглядев на ребенка, ядовито усмехнулся и спросил:
        - Неужто за месяц с небольшим он одолел букварь, да еще самостоятельно?
        Узнав, что не букварь он изучил, а стихи Жуковского, Мосолов еще больше удивился.
        Оглядев книжную полку, Мосолов достал «Историю» Карамзина, наудачу раскрыл том и сурово протянул развернутую книгу Мише, и тот, разгоряченный и смелый, тотчас же прочел то, что ему предложили, причем некоторые фразы читал не по складам, а с выражением. Прочитав страницу, Миша заинтересовался текстом книги и стал задавать Мосолову вопросы. Генерал расцеловал своего юного родственника, подарил ему несколько книг и даже дал почитать на несколько дней первые песни «Руслана и Людмилы» Пушкина.
        Арсеньева была довольна, что у Мишеньки появилось постоянное занятие. Она выписала ему разные книги из Пензы, и мальчик упорно читал их.
        Наступила осень. На базар увозили продавать зерно, коноплю, овечью шерсть, битую птицу, свиное сало и мед.
        При муже много запасов и денег уходило на устройство приемов и балов — теперь жили замкнуто и скромно. Арсеньева копила деньги, говорила, что они нужны будут Мишеньке, когда он вырастет, и много продавала провизии. Кончены теперь приемы. Ох, каких денег они стоили! Домашние пиршества опустошали кладовые, скотный двор и птичник.
        А все-таки как хорошо ей жилось с мужем!
        Утирая слезы, Арсеньева повторяла:
        - Много ли надо старухе с ребенком?
        Пока она хлопотала по хозяйству, Миша наблюдал с балкона жизнь во дворе, видел, как увозили на телегах полные мешки и кадки. Миша часто стоял на балконе. Выходить во двор и в сад надо было с нянями, с дядькой, а тут он стоял один.
        На нижнем балконе со стороны зала видно было село. Из раскрытых окон изб вырывался темный плотный дым и густо шел из распахнутых дверей. Миша знал, как бабушка боится пожаров, которые перекидываются от одной избы к другой, потому что солома везде: крыши крыты соломой, солома на плетнях дворов, везде соломенные риги и ометы, солома на гумнах, — он показал ей на клубы дыма над деревней. Арсеньева стала внушать Мише, что от такой топки ничего плохого не случается, потому что хозяйки понимают, что надо с печкой обращаться аккуратно, а пожары случаются от другого — от курения. Поэтому она преследовала крестьян, курящих табак-самосейку, и запугивала их жесточайшими наказаниями на том и на этом свете, но, увы, ничто не помогало, курили-таки окаянные, тешили беса! О крестьянах Арсеньева не любила много разговаривать и напомнила Мишеньке, что не за горами день его рождения и пора начать к нему готовиться. В этом году она желала отпраздновать этот день особенно торжественно — ведь мальчику исполняется семь лет, он становится отроком, вступает в возраст, когда пора приступать к учению.
        Начали готовиться к празднованию.
        Для того чтобы Мишеньке быть прилично одетым в этот торжественный день, в девичьей под руководством Пашеньки долго шили бархатный костюм с шелковым воротником и золотыми шнурками, под темно-красную куртку поддевалась синяя вставка в виде жилета, и на нее полосками был нашит от того же куска золотой позумент. Очень часто мерили этот костюм, извели! Наконец сшили, нарядили Мишу, повели в зал и поставили перед трюмо, чтобы он себя увидел во весь рост. Его окружили дворовые девушки. Они искренне восхищались своей собственной работой. Бабушка нашла, что Мишеньке так идет новый костюм, что надо сделать портрет.
        Позвали богомаза, работавшего в церкви, и объяснили ему, что надо нарисовать Мишеньку в новом костюме так, чтобы все видели не только красную куртку, но и синий жилет. Богомаз посадил мальчика на стул, а под локоть подставил столик, но он оказался высоковат. Тогда Мишу поставили на пол, и локоть его лег на столик. Художник усердно принялся за работу, и через несколько дней Мишенька появился на полотне как живой. Он очень был похож. Но в этот раз челку на лбу подстригли выше обычного — не рассчитал домашний парикмахер! Впрочем, Мише не нравилась челка, как у маленького, и он попросил разрешения причесываться на пробор.
        Еще никогда не было особых торжеств по случаю дня рождения Миши, поэтому мальчик с интересом дожидался: что же будет на этот раз? Бабушка заранее объявила, что в этот день освобождает крестьян от работы и разрешает устроить на дворе кулачный бой.
        Ко дню рождения Миши, ко 2 октября, съехались гости. За несколько дней до торжества приехали Арсеньевы — сестры Михаила Васильевича: бабушки Дарья, Марья и Варвара и брат деда — Григорий Васильевич Арсеньев с супругой. Обилие румяных, похожих друг на друга старушек, лобызавших мальчика, не радовало его, но старушки сообщили, что скоро приедет Юрий Петрович с сестрой Еленой Петровной и с Пожогиными-Отрашкевичами, чтобы праздновать день рождения Миши, и он так обрадовался, что даже расцеловал всем бабушкам ручки, чем привел их в восторг. Не зная, разделит ли с ним его родная бабушка такую радость, он пошел сообщить приятную новость своим любимым собакам — рыжим сеттерам, подаренным ему отцом, — Бронзе и Мальчику. Взяв их за мягкие покрытые волнистой длинной шерстью уши, он потихоньку сообщил им, что едет их хозяин, и собаки, радуясь ласке, весело виляли хвостами, повизгивали и облизывали Мишу.
        Из Пензы приехала Раевская с сыном Святославом и с дочерью, которая не отходила от нее. Мальчик был намного старше Миши, ему уже минуло одиннадцать лет; скромный и тихий, он всем очень нравился. Единственный сын, Святослав привык сам себя занимать и то сидел с книгой, то играл в шахматы с доктором Ансельмом. Миша попросил бабушку тоже подарить ему шахматы. Тотчас же бабушка вызвала Абрама Филипповича; он привел лучшего на деревне токаря Андрея Хорькова, показал ему образцы, и вскоре Андрей принес отличный ящик с шахматами, где сложены были искусно выточенные белые и черные фигуры.
        Мише понравились шахматы, и он быстро разобрался в игре. Святослав предложил ему поиграть. Мальчики стали не торопясь играть партию за партией. Но вот Миша остался победителем и в восторге побежал к бабушке сообщить ей о своем успехе. Святослав подумал, что он «зевнул», но и в дальнейшем Миша стал его постоянно обыгрывать, что всех очень удивляло. Миша захотел сыграть с доктором Ансельмом, очень долго обдумывал каждый ход, и получилась ничья. Мальчик был очень польщен, а доктор выругал себя за невнимательность. Однако следующую партию Миша проиграл и очень огорчился, но сказал, что подучится и опять вызовет доктора на бой. Миша продолжал практиковаться со Святославом, которого неизменно обыгрывал.
        Святослав в те дни усердно читал Плутарха.[15 - Плутарх (около 46 — около 126) — древнегреческий писатель. До наших дней сохранились его произведения на самые разнообразные темы — философские и политические.] Миша сначала с интересом рассматривал картинки, а потом попросил подробно рассказать ему содержание книги. Святослав, или, как его называли сокращенно, Слава, отвечал нехотя, думая, что Миша не поймет. Но, заметив, что мальчик стал его постоянным, внимательным слушателем, Слава увлекся и с интересом стал читать ему некоторые страницы, вздыхая по временам: ведь ему надо было проштудировать эту книгу и ответить на все вопросы учителю, который отпускал его в Тарханы с условием, что он по возвращении получит по истории высший балл.
        Но вот приехали отец с тетушкой Еленой Петровной. Миша сразу ожил, похорошел и не отходил от отца, желая слушать его рассказы. Юрий Петрович на этот раз сообщил, что, по просьбе сына, он разобрал семейный архив и выяснил, что Лермантовы происходят от испанца Лерма. Герцог Франсиско Лерма с конца XVI века был крупным испанским политическим деятелем и первым министром короля Филиппа III. Жестокий и властный, он сумел подчинить своему влиянию короля и десятки лет деспотически управлял Испанией.
        - Вот это я понимаю! — одобрительно сказала Арсеньева.
        Юрий Петрович растерянно поглядел на тещу.
        Григорий Васильевич Арсеньев проявил живейший интерес к тому, что сказал Юрий Петрович, и выложил все, что знал об испанцах, а бабушки Марья, Дарья и Варвара почтительно слушали и восхищались ученым братом, но, не теряя времени, вязали так усердно, словно боялись не поспеть сдать свою работу в срок, хотя никто ни к чему их не обязывал. Христина Осиповна превозносила их мастерство в искусстве вязанья и оживленно беседовала с ними о петлях «с накидом» и «без накида». Арсеньева огорчалась, что все сестры надели очки, — она помнила их молодые добрые глаза!
        Гости прибывали.
        Приехал Афанасий Алексеевич, съехались разные соседи с детьми и родственниками — Юрьевы с мальчиками, помещица Давыдова из Пачелмы с сыном Колей, Максутовы из Нижнего Ломова, тоже с мальчиками, Елизавета Ивановна Горсткина.
        Когда все съехались, бабушка велела Мише играть с детьми, а не сидеть с отцом, что очень его огорчило.
        В доме сразу стало тесно, шумно, весело. Гости заполнили все комнаты и внизу и на антресолях, собирались в гостиной, оживленно переговариваясь, а в зале фортепьяно не умолкало.
        Утром в день рождения парадные комнаты оказались убранными гирляндами живых цветов, сплетенных в виде буквы «М». После церковной службы в домовой церкви Миша получил много подарков и от бабушки и от всех гостей, потом вышел на балкон со своими гостями-сверстниками и смотрел, как угощают дворовых. Во дворе начались пляски, пение и хороводы. Собралось «войско» приветствовать своего командира. Миша надел военный костюм, и все пошли показывать гостям траншеи.
        Тем временем в зале накрыли стол и поставили на него букеты, фрукты и кушанья, которые являлись чудом поварского искусства. Арсеньева села во главе стола с Мишей, окруженная своими родственниками — Столыпиными, Евреиновыми и Раевскими. Лермантовы же сидели рядом с Арсеньевыми, подальше от хозяйки. Вскоре все развеселились. За обедом пили шампанское. Каждое новое блюдо имело форму буквы «М». На пирогах и на пирожных было выведено наслойками теста: «Мише 7 лет». Глаза Миши самолюбиво вспыхивали, когда он это замечал.
        Не хватало оркестра, но Арсеньева не терпела музыки в доме после всего пережитого.
        После обеда в саду зажгли свечи в цветных фонарях. Гостям показывали привезенных из Москвы оленя и лося, которые ходили по двору на свободе.
        Во двор выкатили бочку с водкой, и крестьяне подходили угощаться. Дворовые были одеты по-праздничному, а волосы смочили квасом, чтобы гладко лежали. Принесли бочку пьяных вишен. Девушки поели перебродившие ягоды, быстро развеселились, стали хохотать. На большом столе под липами повара поставили противни с горячими капустными и картофельными пирогами из ржаного теста.
        Когда все наелись, разгоряченные парни, балуясь, начали кулачный бой. Гости вышли на балкон второго этажа и с интересом смотрели на эту забаву. Столыпины вспоминали, как отец их, Алексей Емельянович, знаток кулачного боя, называл приемы кулачных бойцов: «ударить к месту» значило бить по «артерной жиле» на шее, «под микитки» — в левый бок, близ сердца, «земляных послушать часов» — удар по виску, «рождество накрасить» — разбить скулы, подбить глаз.
        Гости сидели на балконе. Столы были уставлены подносами с угощением; горками лежали пряники, орехи, леденцы в цветных бумажках. Миша горстями бросал их победителям, гости ему помогали. Затем Мише подали поднос с серебряными деньгами, он опрокинул его в толпу, и тут началась почти драка.
        Но вот стемнело. Зажгли фейерверк. Разноцветные ракеты взлетали в воздух, и бенгальские огни освещали сказочную красоту тарханского сада то зелеными, то розовыми вспышками.
        Спать ушли поздно, но разгоряченный мальчик долго не мог заснуть, взвинченный впечатлениями дня, и плакал, когда на следующий день гости стали разъезжаться. Вместе с бабушкой Миша выходил всех провожать; за ним шли олень и лось.
        Однако с оленем надо было держаться осторожно: у него выросли большие ветвистые рога, и он стал баловать.
        Вскоре после празднования Мишенькиного дня рождения коровница Степанида понесла ведро с молоком на кухню, а олень разбежался, ткнул ее рогами в грудь и стал пить из ведра молоко. Коровница упала без чувств и после этого долго болела.
        Доезжачий Потапов сам ухаживал за зверями. Однажды он понес им корм. С ним пошел сторож, который сидел у ворот и объяснял Потапову, какую ему надо сшить к зиме шапку. Олень, увидав незнакомого человека, боднул его и повалил. Наконец досталось и самому Потапову: олень стал бодать и его.
        Об этих случаях Потапов доложил Абраму Филипповичу, а тот сообщил Арсеньевой; она распорядилась тотчас же запереть оленя в сарае вместе с лосем — не дай бог, они Мишеньку могут забодать.
        Через несколько дней доезжачий сообщил, что олень захирел, перестал принимать корм, а лось, прижавшись к нему, лежит рядом. Через неделю олень издох; Арсеньева стала бояться, что и лось заразится от него, и приказала зарезать здорового лося, а мясо его употребить в пищу, что и было исполнено. Кстати сказать, мясо оказалось жирным и вкусным.
        Доезжачий и дворовые скрыли от барыни, что они схитрили: несколько дней не давали оленю еды, отчего он и пал.
        Осень вступила в свои права. Дни стали короче, и все больше времени приходилось проводить дома. Миша опять пристрастился к рисованию и чтению и все жаловался, что нет книг, но бабушка говорила:
        - Доктор находит, что много читать вредно.
        Священник тарханской церкви Алексей Полузаков стал заниматься с мальчиком чтением и письмом. Для занятий отвели маленькую комнатку.
        Отец Алексей требовал, чтобы его ученик аккуратно выводил палочки и закруглял буквы, однако, как человек педантичный, он объяснял сухо и рассеянно, и Мише не понравились его уроки. Как только Христина Осиповна объявляла, что пришел учитель, Миша делал вид, что не слышит. Христина Осиповна хватала мальчика за руку и вела заниматься, а он сердился и отбивался, пока наконец не вступалась бабушка. Она начинала уговаривать Мишеньку выйти к учителю и обещала, что, если он будет хорошо учиться, для него будет выстроена на пруду ледяная крепость.
        Эта затея очень понравилась Мише, и он стал ходить на уроки без отговорок. Чтобы приохотить мальчика к занятиям, Христина Осиповна вспомнила про любимую книгу Мишеньки «Зрелище Вселенныя». Миша очень обрадовался, увидев книгу. Он читал ее свободно сам. Однако, перечитав несколько раз, он стал критиковать книгу.
        - Почему тут написано: «курячьи цыплята»? — спрашивал он. — Почему?
        Но ему велели молчать и читать, что написано.
        Когда урок кончился, Миша задержался в классной комнате. Просматривая книгу, он вспоминал Кавказ и написал на обложке книги стихотворение:
        Великий Киракос
        И маленький Мартирос.
        Честь имею вас поздравить!
        Кирик и Улита
        Утюжная плита,
        Марш!
        За обедом Миша стал просить бабушку опять поехать на Кавказ, и бабушка обещала, но обиженно спросила — разве ему плохо в Тарханах? Здесь для него тоже устраивали разные развлечения. Ведь она сдержала свое слово: начали строить ледяную крепость. Теперь мальчик каждый день ходил наблюдать, как на большом пруду дворовые строили из ледяных кирпичей башню со стеной, прорезанной узкими бойницами, откуда можно было высовывать деревянные ружья и кричать: «Пли!» Целые дни крестьяне сновали с ведрами, обливая великолепную прозрачную постройку, чтобы она покрепче замерзла и не развалилась.
        Наконец все было готово. Ребята надели военную форму, а поверх нее шубы и вместе с Мишей побежали к крепости. Спустившись на пруд, они увидели постройку на льду. Она переливалась на солнце, как хрустальный замок на маленькой ледяной горе. Миша крикнул:
        - Ребята, мы должны взять эту крепость штурмом!
        - Ура! — радостно и нестройно откликнулись мальчики. — Кого же мы будем брать в плен?
        Миша попросил дядьку Андрея сесть в крепость.
        Воины пошли на приступ, однако горка, на которой стояла крепость, была крутая и скользкая, взобраться на нее было не так-то легко. Через стену полетели снежки, Андрей их подхватывал и бросал в ребят. Начался штурм. Ребята падали, скользили, спотыкались и, с большим трудом добравшись до ледяного здания, окружили его и вытащили дядьку Андрея, который отбивался от насевших на него ребят, осторожно стряхивая их. Мальчики, развеселившись, стали спускаться с горы и подниматься вверх, но вот раздался властный голос Арсеньевой:
        - Довольно драться! Ах, Мишенька, сердце мое, на кого ты похож! Надень сейчас же шапочку, а то простудишься!
        Точно ледяной водой облили ребят, и они присмирели.
        - Бабушка, не мешай! — умоляющим голосом попросил Миша. — Я сам поведу войско домой, а ты отойди в сторонку, пожалуйста!
        Тотчас же был дан приказ, и юный Вася Шубенин затрубил в рожок. Командир стал во главе отряда, и войско замаршировало во двор, да так бойко, что один дядька Андрей поспевал вовремя, а Христина Осиповна с Лукерьей бежали, задыхаясь, бабушка же и вовсе отстала. Пашенька с Марусей подхватили ее под руки и повели к дому, но аллея поднималась по холму вверх, и Арсеньева еле взошла.
        После каждой игры Миша чувствовал себя превосходно. Ледяная крепость выдерживала самые яростные атаки. Но однажды, возвратившись домой, он сказал, что озяб и никак не может согреться. Его уложили в постель, заставили пить малину и липовый цвет, кормили фруктами, киселями и компотами, не давали мяса, которое, по мнению доктора, усиливало жар, но ничто не помогало. Все предписания доктора были выполнены, но болезнь не проходила, жар увеличивался. Маленький пациент стал необычно говорлив. Он спросил, ясно глядя в глаза бабушки:
        - Как начинается жизнь? От дыхания? Почему люди умирают?
        Потом он стал бредить. Ему мерещились узкие ящики, в которых неподвижно лежали люди, заваленные цветами; он их окликал, но они спали непробудным сном и ничего не слыхали. Мальчик стал звать: «Мама!»
        Так он томился от жара и говорил в бреду о том, о чем молчал здоровый.
        Оказывается, он знал все. Знал, как умерла его мать, знал, как отец воевал с бабушкой, когда она пожелала оставить его в Тарханах. Мальчик быстро говорил и напевал, радуясь, что наконец вспомнил ту песню, которую он так давно желал вспомнить…
        Арсеньева, доктор Ансельм и Христина Осиповна не отходили от него. Няня Лукерья сбилась с ног. Сенным девушкам велели молиться о выздоровлении Михаила Юрьевича. Доктор осунулся и стал походить на больного; он уже перестал надеяться на выздоровление своего юного пациента и не мог угадать причины его страданий.
        Однажды утром, при дневном свете, болезнь открылась: в появившейся сыпи узнали корь — болезнь, опасную для этого возраста. Заботливым, неусыпным уходом Мишеньку спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении, и он опять перестал ходить.
        Долго оставался мальчик в самом жалком положении. Болезнь эта имела важные последствия и оказала влияние на ум и характер ребенка: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами, он начал их искать в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Недаром учат детей, что с огнем играть не должно. Но, увы, никто не подозревал в мальчике этого скрытого огня, а между тем он охватил все существо ребенка. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь среди горячих подушек, он уже привыкал побеждать страдания тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником среди синих студеных волн, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свист волжской бури…
        Глава V
        Медленное выздоровление. Доктор Ансельм Левис и бонна Христина Осиповна. Рассказы про Пугачева
        Блажен, кто может спать! Я был рожден
        С бессонницей. В теченье долгой ночи,
        Бывало, беспокойно бродят очи
        И жжет подушка влажное чело.
        Душа грустит о том, что уж прошло,
        Блуждая в мире вымысла без пищи,
        Как лазарони или русский нищий.
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Последствия болезни оказались тяжелыми. Мальчик лежал, задумчиво глядя перед собой темными печальными глазами.
        Дали знать отцу о его болезни, и Юрий Петрович приехал; он теперь стал наезжать с сестрой Еленой Петровной. Кто знает? Может быть, он надеялся поручить ей со временем воспитание сына. Ведь Арсеньева постоянно причитала, что она стара, что ей уже шестьдесят два года, хотя ей было всего пятьдесят, что она не надеется долго прожить, что разные болезни ее одолевают… Юрий Петрович смотрел на тещу ясными, красивыми глазами и ничего не возражал ей на это. Он побыл недолго — торопился в Москву. Миша просил его прислать книг.
        Бабушка решила отправить в Москву вместе с Юрием Петровичем кучера Никанорку, которому дала длинный список разных поручений. Для Мишеньки поручалось купить бумагу, карандаши, игрушки, книги, краски.
        Почти месяц ждали Никанорку обратно, и наконец он вернулся и привез желанное.
        Доктор Ансельм разрешил мальчику читать не более двух часов в день и запретил всякое движение. Целые дни, отвернувшись к стене, Миша лежал, принимая пилюли, скучая и изнемогая от тоски и одиноких дум. С ним приходила сидеть Пашенька, здоровая, нарядная, в локонах. Крахмальные юбки ее раздувались, как колокол. Жеманничая, она усаживалась в кресло рядом с Мишиной постелью и пыталась с ним завести разговор, но мальчик отворачивался.


        Он был избалованный, своевольный ребенок. Он умел прикрикнуть на непослушного лакея; приняв гордый вид, умел с презрением улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Пашеньку он не любил.
        Эта молодая девица не походила на его мать, но ее наряды и запах духов, который шел от ее платьев, будили в душе ребенка смутные воспоминания. Пашенька же всячески старалась ему угодить, и чем больше старалась, тем это было ему неприятней. Но она предложила читать вслух и стала каждый день понемногу читать переводной роман, имевший успех у читателей. Это было произведение английской писательницы Анны Радклиф в русском переводе. Роман волновал воображение разными чудесами и страшными происшествиями; там описывались развалины, подземелья, могилы, жизнь теней, привидений и призраков. Писательница увлекательно описывала пылкие страсти своих героев и страдала за них. Пашенька трепетала от волнения, желая благополучной развязки романа, и даже подглядывала последнюю страницу, желая узнать судьбу героев романа.
        Маленький слушатель был доволен, что нашел себе чтеца. Но доктор не позволял мальчику долго слушать чтение, поэтому на смену Пашеньке приходила Маруся Макарьева. Ее пристрастием были цветы. Летом она собирала их великое множество, сушила и вклеивала в альбомы; кроме того, она умела вышивать цветочные узоры. С Марусей Миша играл в домино, и присутствие ее не было в тягость; ему приятно было смотреть на ее нежный профиль и любоваться ее смущением. Маруся была очень самолюбива и боялась насмешек, а Миша уверял, что у нее чернильное пятно на шее; но это была родинка.
        Присылали для игр Ваню, сына управляющего. С ним было лучше всего. Ваня, в вышитой рубашке, с волосами, смоченными квасом, сидел на табуретке, с восторгом рассматривал привезенные из Москвы игрушки и удивлялся, как Миша хорошо знает буквы, как ясно выводит их на аспидной доске.
        Ваня рассказывал всякие деревенские новости и сидел сначала тихо, но через час благоразумие гостя кончалось. Ваня не умел играть в тишине, начинал прыгать, потому что бегать было негде, и с восторгом вспоминал военные игры. Как ему ни внушали, что он должен быть умным мальчиком, но Ваня не мог сидеть спокойно, и его уводили.
        Лукерья с величайшим удовольствием приводила своего сына Васеньку, которого называли молочным братом Миши. Но Вася был еще мал и очень боялся Арсеньевой. Как только она входила в комнату, он взвизгивал и начинал плакать, и ничем нельзя было его успокоить, поэтому Васю приводили редко.
        Приходили дворовые мальчики по вызову, но все они боялись барыни и все время оглядывались, не идет ли она, а успокоившись, мечтали, как они будут все вместе играть на воле.
        Скучая, Миша часто обращался к Христине Осиповне с просьбой рассказать ему что-либо, но она не умела увлечь рассказом своего юного слушателя.
        - Что ты хочешь знать, Михель? — напряженно спрашивала Христина Осиповна, опуская свое вязанье на колени и поднимая очки на лоб. — Я сегодня тебе читала вслух ровно полчаса, как разрешил доктор.
        - Ну, расскажи, как ты была маленькая.
        Немка задумывалась:
        - Да… Когда я была маленькая, у меня были маленькие ручки и маленькие ножки, маленькие башмачки и перчатки, всегда заштопанное белье, платье с клетчатым бантом и детская соломенная шляпа фасона «кибитка». Я была очень счастливая. Папенька брал меня с собой на прогулку, а маменька учила вязать. Вот какая я была маленькая.
        Веселее бывали приходы доктора Ансельма. Обычно доктор был приветлив, весел и, по-видимому, полон надежд на хорошее будущее для своего пациента.
        - Как ты думаешь, друг мой, что я тебе сегодня принес? — спросил он однажды с таинственным видом.
        Миша долго старался угадать, и доктор по этой заинтересованности понял, что мальчику стало лучше.
        - Так вот, дорогой мой… Ты знаешь, что я люблю собирать разные коллекции. Сегодня с утра я стал перекладывать свою коллекцию птичьих яичек, и что же я заметил? Оказывается, некоторых яичек у меня по нескольку штук.
        - Почему?
        - Потому что я даю по одной копейке мальчикам за то, что они мне их приносят. Они мне принесли так много, что я подарю тебе часть моей коллекции. Смотри!
        Доктор поднял с пола аптекарскую коробку, разделенную стоячими картонками на квадраты и устланную корпией.
        - Смотри: вот яички голубя, ласточки, воробья, кукушки, жаворонка…
        Миша с интересом рассматривал подарок, потом зашептал:
        - Только вы бабушке не говорите про мальчиков, а то им достанется!
        Доктор виновато улыбнулся и подивился своей неосмотрительности. Решили так: он скажет бабушке, что покупал эту коллекцию в Чембаре.
        По счастью, Христина Осиповна не вслушивалась в беседу Миши с доктором. Обуреваемая воспоминаниями о своем счастливом детстве, она роняла крупные слезы на свое вязанье, тщетно пытаясь накинуть спущенные петли на спицы, и не могла успокоиться весь день.
        Наговорившись, доктор выслушал своего маленького пациента, отменил какую-то сильнодействующую микстуру и хотел уходить, но Миша его неожиданно спросил:
        - Скажите, пожалуйста, мосье Ансельм, вы раньше жили во Франции?
        - Да, мой друг.
        - А вы не замечали, там тоже крепостные крестьяне, ну, такие, как у нас?
        - Нет-нет, мой друг, во Франции их нет. Там есть крестьяне и есть помещики, которые для разных работ нанимают крестьян за деньги. Скажем, они уславливаются так. Помещик говорит крестьянину: «Ты сделай мне такую-то работу, а я тебе заплачу столько-то. Хочешь — исполняй эту работу, а не хочешь — не берись»… — Доктор вздохнул. — Вот и приходится крестьянину соглашаться, потому что работу он может получить только у помещика. Ведь у помещика есть деньги, чтобы платить, а у крестьянина денег нет. Вот крестьянин и должен ему покоряться.
        - А помещики бьют своих крестьян, как у нас?
        - О нет!
        - А вы, мосье Ансельм, какой француз: помещик или крестьянин?
        Доктор опять вздохнул и задумался.
        - Как тебе сказать?.. Я не помещик и не крестьянин, даже не настоящий француз, а французский еврей… О Мишель, зачем это все тебе знать?
        Но от Миши не так-то легко было отделаться. Он потребовал от доктора объяснений, кто такие евреи, почему они живут в разных странах, почему они не могут быть помещиками и не имеют усадеб, а занимаются свободными профессиями.
        Увлекшись, доктор стал рассказывать о талантливости своих соплеменников, о красоте их девушек, но Миша вовремя подал знак о том, что бабушка на пороге, и тот умолк.
        - Что же ты плачешь, Христина? — с недоумением спросила Арсеньева. — Мишенька тебя обидел, что ли?
        Но бонна с запинкой объяснила, что, пока Мишенька был занят разговором с доктором и ее услуги не требовались, она стала вспоминать свое детство и так погрузилась в воспоминания, что немножко поплакала.
        - Все мы были маленькие! — сурово обрезала ее Арсеньева. — Поди-ка лучше умойся и попей гофманских капель, а то раскисла совсем. Видно, бессонные ночи сказываются.
        Христина покорно вышла, Арсеньева же начала расспрашивать доктора, как здоровье Мишеньки, одобрила подаренную коллекцию, спросила, откуда она, сколько заплатил за нее доктор, и попросила его не уходить из комнаты, пока она не вернется. Миша и доктор молча ожидали возвращения бабушки, и та в самом деле вскоре вернулась с куском холста. Передав его доктору, она велела снести его в ткацкую, чтобы там сшили ему белье.
        Доктор очень долго кланялся, благодарил, а бабушка, в свою очередь, очень одобрительно отозвалась о его лечении.
        Довольно часто приезжал навещать Мишу Афанасий Алексеевич, рослый, плечистый, в сборчатом удобном казакине, с корзиной земляники из своих парников или с другими гостинцами для болящего. Он всегда был мил и любезен с Мишей, но мальчик упорно не хотел налаживать с ним добрые отношения, хотя знал, что его очень любили и бабушка и Мария Михайловна, да и он сам никогда ничего дурного от Афанасия Алексеевича не видел. Но Миша чувствовал, что бабушка хочет, чтобы он считал своим истинным отцом именно его, а не Юрия Петровича, знал, что бабушка в случае своей смерти желает назначить опекуном не настоящего отца, а своего обожаемого Фанюшку. Об этом как-то крикнул Юрий Петрович Арсеньевой, и мальчик запомнил его слова, хотя разобрался в них не сразу.
        Как-то Миша услышал от Афанасия Алексеевича, что в версте от его саратовского имения Нееловка в лесу находятся так называемые «печерные норы». Рассказывали, что в норах этих во время пугачевщины спасался местный помещик.
        Миша заинтересовался, и бабушка подтвердила, что возле Пачелмы есть тоже пещеры, где помещики спасались от Пугачева. Что и мудреного, раз он был в Пензенской губернии!
        Рассказ о печерных норах и о восстании Пугачева произвел сильное впечатление на мальчика. Теперь Арсеньева должна была рассказать все, что она знала о Пугачеве.
        - Бог помиловал, наша семья спаслась, но близкие родные пострадали. В Краснослободске был убит родственник отца моего, капитан Данила Столыпин, а также родственники матери моей — Мещериновы, Мосоловы, Мансыревы. Кроме того, были убиты многие наши родные и знакомые. Судьба «упрямых господ», как их называли, была кровавой и страшной — по большей части их вешали. С пугачевцами долго не могли сладить царские войска.
        Большой Мокшанский лес обратился в место кочевья помещичьих таборов. В телегах, в каретах, в кибитках странствовали целые семьи беглецов с немногими верными им слугами. Отец мой, Алексей Емельянович, с семьей часто жил в своем имении, которое находилось в восьми верстах от села Красного. Пугачевцы взяли Красное и стали там наводить свои порядки. Родители мои спаслись случайно — незадолго до прихода Пугачева они уехали в Питер. Почему туда выехал отец, я не знаю — случайно или же он имел сведения о неизбежных грядущих событиях, — но он знал, что пугачевцами помилован не будет, и уехал сам, взяв с собой жену и меня.
        - Сколько же лет вам было в то время, бабушка?
        Арсеньева задумалась. В то время ей было немногим более одного года, а надо было сказать двенадцать лет. Боясь, что внучек высчитает ее истинные годы, она перевела разговор:
        - …Пенза была занята приверженцами Пугачева, и вся провинция верст на пятьсот в окружности была охвачена полымем. Отец мой возвратился, когда Пугачев был уже схвачен, и оплакал судьбу погибших родных и друзей с немногими, которые остались в живых. Любимый друг его Михайло Киреев был убит пугачевцами. Убили не только его, но и сына, и верного шута. От всей семьи осталась в живых лишь годовалая дочь. Нянька выдала Варюшу за своего ребенка и тем только спасла ее. Отец мой взял ее к себе в дом на воспитание, и Варюша росла со мной как сестра, она и сейчас жива, замужем за Раевским. Ты же знаешь ее сына Святослава.
        - А в Тарханах Пугачев был?
        - Тарханы в то время принадлежали не мне, а Нарышкиным. Управляющий их, Злынин, был прехитрый человек. Когда пугачевцы приблизились к Калдусам — это всего девять верст отсюда, — Злынин понял, что ему несдобровать, ведь он был всегда заодно со своими господами, поэтому он роздал барский хлеб и сумел ублаготворить всех недовольных. Вот почему он и сам остался жив и пугачевцы не заходили сюда…
        Глава VI
        Няня Лукерья. «Почему крестьяне топят по-черному? Почему они живут в старых избах?» Поездка к Афанасию Алексеевичу Столыпину
        Рассказы о Пугачеве бабушка вела охотно, ей было приятно иметь такого внимательного слушателя, к тому же в беседах этих проходило много времени и они очень занимали маленького больного.
        Сидя у постели внука, Арсеньева, однако, не оставляла своих хозяйственных дел. Любовь к стяжанию увеличивалась у нее год от года.
        Кирпичный завод, или, как его называли, «кирпишна», давал доход, и полные телеги, нагруженные кирпичами, переваливаясь на выбоинах дороги, увозили груз не только в имения соседей, но и дальше — в Калдусы, в Чембар, в Кевду и даже на Каменку.
        Миша равнодушно выслушивал оживленные распоряжения Арсеньевой. Он был еще очень слаб, однако жар перестал его донимать, и доктор велел выносить ребенка на воздух. Дядька Андрей пристроил для него сидейку, в которой Ефим Яковлев возил Арсеньеву, когда у нее болели ноги, выносил мальчика в сад и усаживал в этот своеобразный экипаж.
        Начиналась весна, и с каждым днем на воле делалось все лучше и лучше. Сирень зацветала разными колерами: белая, сиреневая, лиловая. Нежнейший запах жасмина разливался по саду. Скатывали сидейку вниз, к пруду, по аллее, заросшей ароматной цветущей акацией, и мальчик возле скамейки, живописно заросшей зеленью, смотрел в тишине на гладь большого пруда. Миша глядел, как лучезарные блики весеннего солнца переливаются на глади воды. Потом поднимались в аллею — смотреть, как подрастает посаженный Мишей дубок, — и поворачивали направо. С холма виднелся дубовый лес — Долгая роща.
        В Тарханах было три фруктовых сада.
        Весной зацветал вишняк, ветви деревьев покрывались белой узорчатой вязью. Не хотелось весной отрывать взгляд от фруктовых садов. Яблони цвели розоватыми узорами; легкие лепестки держались недолго и слетали на землю от малейшего дуновения ветра.
        Когда приближались к теплице, мальчик глядел на голубеющее небо над ближними холмами, на поля, уходившие вдаль. Они только что освободились от снега и слабо зеленели первыми ростками.
        По течению ручья среди огородов, в разрыхленной весенней земле, стояли парники; в них выращивали ягоды и овощи.
        Вблизи верхнего пруда стоял каменный амбар, приспособленный под мельницу и закрома. От хозяйственных строений сад отделялся забором.
        Налюбовавшись небом и благодатной тарханской землей, медленно поворачивали к дому; тут Христина Осиповна объявляла, что время, назначенное для прогулки, истекло.
        После того как мальчик стал бывать на воздухе, он окреп, хотя ходить все еще не мог, и Арсеньева брала его кататься в экипаже. Как-то они выехали в поле проверить всходы. Навстречу им шел пожилой крестьянин. Увидев Арсеньеву, он быстро сдернул шапку и поклонился ей в пояс.
        - Ты чей? — спросила Арсеньева, кивая ему.
        - К вашей милости, сударыня! — сказал крестьянин, продолжая кланяться. — Сысоевы мы, помещицы Савеловой.
        - Что надо?
        - Записочку вашей милости приказали отдать.
        Арсеньева велела Никанору остановиться и быстро прочла записку.
        - Ежели она доктора просит, что ж тебя пешком посылает?
        - Перво-наперво недалеко тут, барыня-милостивица, а второе: ежели согласие будет, так она и лошадку пришлет.
        - Ладно, ступай! Запрягай лошадку и скажи, что я позволила.
        - Покорнейше благодарим, ваша милость!.. Дозвольте спросить: не к нам ли едете?
        - Нет, всходы смотрю.
        - Всходы хороши. Ох, хороши твои всходы! Часты да ровненьки, так и щетинятся, так и зеленеют…
        - А я смотрю, не очень ровны. Кустятся они после дождей.
        - И, барыня, не греши! Как пошли дожди, так и зазеленели поля. Теперь благодать: в рост пошли всходы, в рост. Вот, кабы бог своей милостью не оставил, урожай-то и собирать! Только бы вовремя убрать в нынешний год, то и горевать не станем!
        Урожая ожидали хорошего, хлеб всем вышел: и колосом, и наливом, и соломой, но летом дожди не шли, молочко поприсохло у озимых, — и вдруг град побил зерно!
        Крестьяне в селе печально вздыхали, считая: ежели в урожайные годы помещица по два пуда зерна в год на человека дает, то сколько же даст этой осенью? Теперь вся надежда осталась на яровые да на просо — выносливо оно в засуху…
        …Уже довольно давно случилась беда у Лукерьи Шубениной: умерла свекровь, и семье стало худо без хозяйки. С той поры Лукерья стала лукавить: когда Мишеньку вывозили на прогулку, она просила дядьку Андрея везти мальчика в деревню, желая поглядеть на своих. Уж как ни робка была Лукерьюшка, а тут пошла напролом. Хозяйничала теперь старшая дочка Параскева, но она была еще подростком и не справлялась. Миша любил поездки в деревню: там он встречался с ребятами, разговаривал с крестьянами.
        Христина Осиповна занемогла и лежала, и они только втроем — Миша, Андрей Соколов и Лукерья — добрались до избы Шубениных. Андрей вкатил сидейку на пригорок возле пруда. В коровнике лежал муж Лукерьи, Иван Васильевич, вдрызг пьяный, а старик отец пинал его в спину ногой, обутой в лапоть, и уговаривал сына:
        - Валяется человек весь в навозе! Нашел место, где лежать! Срам! Детей бы постыдился и меня, старика!
        Лукерья побледнела и побежала в сарай, а оттуда вышел дед Шубенин и с поклонами обратился к гостю:
        - Прощенья просим, Михаил Юрьевич! Запил мужик, едва его из кабака привели.
        - А где Степа и Вася? — спросил Миша.
        - Ребята на пруд пошли купаться.
        - Ну, я с тобой посижу, дед. Ты мне про Пугачева опять расскажи.
        Андрей вкатил сидейку на низкие ступеньки крылечка, и лицо деда стало сосредоточенным и суровым. Он помолчал, вспоминая, и стал рассказывать:
        - В нашей губернии, откуда я куплен, побывал Пугач и с помещиками обращался круто: кого повесит, которого забором придавит — приподымет забор, голову помещичью сунет под него, да и опустит колья на шею. Была помещица Петрова, до крестьян добрая, весь доход с имения с ними делила, — так когда Пугач появился, крестьяне пожалели ее, одели барыню в крестьянское платье и таскали с собой на работы, чтобы загорела и узнать ее нельзя было. А то бы ей казни не миновать от Пугача…
        Очень интересовался Миша: каков же был собою Пугачев?
        Рассказывал старик, что слышал от людей, которые его видели: борода у него богатая, кафтан парчовый, сапожки серебряные…
        Миша терпеливо сидел с дедом, но ему захотелось пить, и он попросил воды.
        - Кваску лучше, кваску! Сейчас, голубчик мой, с погреба принесу… Пойдем, Андрей, помоги!
        Дед ушел вместе с Андреем Соколовым, а Миша в тишине деревенского зноя услыхал разговор, который его взволновал.
        Надрывно и жалобно звучал со двора пьяный голос мужа Лукерьи, Ивана Васильевича, старавшегося почетче выговаривать слова:
        - И где ж ты его оставила?
        - А с дедом. Он ему про Пугачева сказывает. Ох, померла наша мамка не вовремя! Хозяйки-то дома нет, поди, уже восемь годов. — Дрожащий голос Лукерьи зазвучал заботливо и успокоительно. — Может, нанять кого?
        Но муж заявил, что не желает чужой женщины в доме, раз есть своя жена.
        - Ох, доколь же тебе цуцкать чужого, когда своих четверо?
        Лукерья жалобно оправдывалась:
        - Да я ж не своей волей ушла!.. А теперя он мне вроде своего стал. Очень ласковый, да вот беда — жидкий здоровьем, золотушный, горячки его одолели…
        Подвыпивший Иван Васильевич разошелся:
        - Ох, и тошно мне! Одно остается в жизни: нового Пугача ожидать, чтоб стать в ряды его войска!
        Тем временем вернулся дед с кружкой кваса. Миша рассеянно выпил и велел позвать Андрея Соколова. Андрей тотчас же явился, а за ним и Лукерья с мужем, который с трудом стоял на ногах. Поглядев на мальчика, Иван Васильевич язвительно спросил:
        - Здоров, Михаил Юрьич! По-прежнему с бабушкой воюешь?
        - А ты, — хладнокровно сказал мальчик, — тоже воевать задумал? В ряды пугачевских войск стать желаешь? А почему не мечтаешь стать Пугачевым?
        Хмель соскочил с могучего крестьянина, и он ответил быстро:
        - Не всякому, ваша милость, положено быть Пугачевым. Талан определен от бога на то, ваша милость…
        Разговаривая с мальчиком, муж Лукерьи спохватился, что отвечает ему не как мальчику, а как взрослому.
        - А я бы мог стать Пугачевым, если бы захотел, — сурово обрезал его Миша и приказал: — Андрей, вези меня домой!
        Повернувшись к Ивану, мальчик сказал четко и убедительно:
        - Трех дней не пройдет, как Лукерьюшка вернется в твою избу и с семьей доживать свой век будет. Жаль мне ее тебе отдавать, но отдам, потому что дети твои растут как сироты. Прощай!
        Андрей с помощью побледневшей Лукерьи осторожно скатил с крыльца сидейку, застегнул дорожный фартук от пыли. Лукерья засеменила рядом с катящимися колесами, а Иван, перебирая шапку в руках, долго смотрел им вслед и смущенно бормотал:
        - Прощенья просим, ваша милость…
        Когда Миша вернулся домой, бабушка забеспокоилась, почему он озабочен. Он ответил, что ему надоела женская прислуга, что он уже достаточно вырос и не хочет иметь нянь. Пусть останется по-прежнему Христина, а всех нянек — вон! Есть у него дядька Андрей — и хватит, а то четыре няни за ним одним ухаживают!
        Арсеньева перекрестилась:
        - Что ж, Мишенька, ты ополчился? Кто тебя прогневил? Лукерья?
        - Нет.
        - По-моему, тоже не она. Лукерья женщина хорошая. Если не хочешь ее в нянях оставить, я ее горничной определю или поварихой.
        Но Миша сердился и волновался. Он не хочет больше видеть Лукерью, пусть ее отпустят домой! Няни его стесняют. Миша сдвинул брови и бросал грозные взгляды на бабушку; Арсеньева забеспокоилась: Мишенька разошелся и может опять заболеть!
        В долгих спорах прошел вечер, а Лукерья, с трепетом слушавшая разговор бабушки с внуком, потихоньку молила бога, чтобы ей разрешили вернуться к семье.
        Наутро Миша пришел к бабушке, приласкался и спросил, можно ли отпустить няню Лукерью домой. Арсеньева нахмурилась, и Миша почувствовал, что она откажет. Тогда он попросил бабушку выслать всех девушек из комнаты, потому что хочет ей открыть секрет. Арсеньева, испуганная настойчивостью мальчика, исполнила его желание, а он зашептал таинственно и горячо, что надо отправить Лукерью в деревню, а то будет плохо. Испуганным голосом, начиная верить в то, что говорит, мальчик рассказал, что вчера видел во сне старую и злую цыганку. Цыганка сказала, что если при Мише будет находиться Лукерья, то он будет болеть и скоро умрет, а как только она уйдет к мужу и начнет жить в своей избе, он поправится и останется жив.
        Арсеньева побледнела, позвала Дарью и велела ей подать капли. Посмотрев на бабушку, Миша понял, что его дело выиграно. Перекрестившись, суеверная Арсеньева вызвала Лукерью. Та в смятении повалилась на колени, боясь взглянуть в лицо помещицы, от которой зависела ее судьба. Но Арсеньева сухо сказала, что благодарит Лукерьюшку за верную службу, отпускает домой, и сейчас же велела ей собирать свои вещи.
        Послали за мужем Лукерьи, чтобы он помог жене снести узел на деревню. Миша просил разрешения у бабушки подарить Лукерье кое-что для детей. Арсеньева машинально согласилась и беспокойно поглядывала: не пришел ли Иван?
        Наконец тот появился, совершенно растерянный, долго кланялся Арсеньевой и искоса поглядывал на Мишу, который вызывающе смотрел на него.
        Иван взвалил себе на плечо большой узел Лукерьи с разными подарками и ее вещами, и они удалились, веселые и счастливые. Бабушка долго жалела, что лишилась такой хорошей няни, но Миша сказал, что ради спокойствия бабушки он готов теперь выносить всех остальных нянюшек, потому что цыганка про них ничего не говорила.
        Миша принес листок бумаги и нарисовал, какая цыганка ему приснилась. Бабушка забеспокоилась — а вдруг он видел ее не во сне, а наяву? — и велела ночному сторожу следить, не появляются ли цыгане возле барского дома. Услыхав этот приказ, Миша закусил губу. Хотелось рассмеяться, но нельзя было. Он лег спать, возбужденный и утомленный переживаниями сегодняшнего дня. Ему так не хотелось расставаться с Лукерьей…
        Спать Миша ложился неохотно и перед сном любил смотреть в окно на небо, ища луну и облака. Лежа в постели, он думал о многом и не мог сразу успокоиться и погрузиться в дремоту. Сны его бывали тревожны; он вздрагивал и стонал.
        Просыпаясь поутру с напухшими, красноватыми веками, он жаловался, что не спал всю ночь, что у него болит голова. Вялый и раздраженный, он с трудом поднимался.
        Привезли ему для игр Мишу Пожогина, но он не очень обрадовался.
        К осени мальчик начал вставать, но ходил очень плохо, с палкой. Сначала он выходил на небольшие прогулки по саду, но постепенно делался все более и более подвижным. Доктор разрешил ему собирать потешное войско, и Миша объявил, что он, как раненный в сражении, сам бегать не станет, а будет только командовать.
        Пошли в сад, на холм. Траншеи оказались в полном порядке. Военные игры возобновились. Миша оживился; он неизменно объявлял себя атаманом и руководил играми. Необыкновенные приключения возникали на каждом шагу. Миша делился выдумками со своими сверстниками и увлекал их за собой. Мальчикам нравились его затеи, и они ему верили и охотно подчинялись.
        После военных игр Миша возвращался домой с проясненным взглядом, с улыбкой на нежных губах, которая открывала недавно выросшие крупные зубы с мелкими, еще не стершимися зубчиками на концах. Он только что сменил молочные зубы на постоянные.
        Однажды в игре ребята нечаянно поранили ногу Ване Вертюкову; пришлось сделать носилки и нести его домой, в деревню. Миша пошел провожать больного товарища. Когда подошли к избе, он испугался: из хаты валил черный дым клубами. От едкого дыма глаза слезились, в горле делалось горько, невозможно стало дышать. Ребята доложили атаману, что Ванина мать топит печку.
        Хорошо, если дрова сухие, а сырые горят еще хуже. Поэтому у всех крестьян избы внутри закопченные, а вся утварь и одежда пропитаны дымом и сажей. Не мудрено, что и в избе грязно, тем более что все избы старые.
        Миша стал допытываться, почему же крестьянам никто не ставит новых изб. Дядька Андрей объяснил, что в Пензенской губернии очень мало леса и он дорог, так из чего же строить?
        Вот был бы лес, так и построили бы новые избы, а ежели были бы кирпичи, то в избах поставили бы печки с трубой, как в барском доме, и не было бы дыма.
        Миша не мог забыть, как он вошел в сени и наглотался дыма, а глаза стали слезиться; он, как в тумане, видел в сенях развешанные на гвоздях хомуты, прислоненные к черным бревенчатым стенам лопаты, грабли, мотыги и вилы; тут же стояли бочонки с кислой капустой и огурцами.
        Потом ему довелось быть в гостях у Вертюковых, когда дыма не было, и Миша удивлялся, как это Ваня живет в такой голой избе. Там стоял в углу стол, а у стен — деревянные лавки; на них сидели, когда трапезовали, ночью на них спали, покрываясь летом белой холстиной, а зимой — зипунами или тулупами, потому что одеяла были не у всех. Спали не раздеваясь, и потому в избе стоял крепкий запах овчины и пота от долго не мытого тела. Зимой под спальные лавки хозяйка ставила клетки с курами, а в отгороженном углу стояла корова, чтобы ее не держать на морозе.
        Возле русской печи — полка с посудой: глиняное блюдо, а на нем несколько ложек, вырезанных из дерева. Подавали на стол горячие щи, налитые из чугунка, и все хлебали вместе, из одной миски. Тут же ухват, ведро и корыто. Прялка в углу, а у кого кросна — и больше ничего.
        Одежду крестьяне держали в небольших самодельных корзинах, которые стояли под лавками. Возле печи к потолку почти везде прикреплена была соломенная зыбка, и в ней пищал младенец; мать оставляла его одного на долгие часы, когда уходила на работу.
        Отец Вани, крестьянин небольшого роста, с окладистой бородой, одетый в заношенную рубаху и заплатанные порты, в лаптях, охотно вступил в беседу с барчонком:
        - Что смотришь, милок? Не видал еще нашей бедности? — Он вздохнул и продолжал говорить, обращаясь не то к самому себе, не то к мальчику: — Смотреть-то у нас нечего! Как деды живали, так и мы живем. Спокон века изба наша стоит. Еще при Пугачеве стояла, а теперь вовсе разваливаться стала. А новую из чего строить? Леса-то нет! Как старый барский дом ломали, сколько бревен ослобонилось, уж как мы надеялись, думали, что крестьянам хоть пяток новых изб возведут. Ан нет! Все увезли к чужим людям, нам ничего не осталось… А какие бревна были огромадные, крепкие, дубовые — еще простояли бы лет сто!
        Миша расстроился. Он чувствовал себя так, будто попал в дремучий лес и не может найти оттуда не только дороги, но и тропинки. Что делать?
        Тем временем Вертюков высказывал свои заветные мечты:
        - Конечно, ежели бы Дубовую рощу порубить, так можно было бы всем на деревне новые дома сделать…
        Мальчик спросил с интересом:
        - А всем бы хватило?
        - Еще бы не хватило!
        - Так почему же крестьяне не ходят в рощу и не берут себе на постройку, сколько им надо?
        - Да кто же, милок, им разрешит? Ежели без документа кто пойдет, тому взыскание будет. Сначала должен быть документ, а потом лес!
        - Какой документ?
        - От помещицы должен быть документ, что, дескать, дарю своим крестьянам Долгую рощу.[16 - Дубовую рощу называли еще Долгой. (Примеч. автора.)]
        Но тут раздался встревоженный голос Христины Осиповны, которая разыскивала своего питомца, чтобы увезти его домой.
        Дома начались расспросы:
        - Бабушка, почему крестьяне так плохо живут? У них душно в избе, как в хлеву, и ничего нет — ни одежды, ни посуды, ни мебели. Кроватей даже нет! Они спят на досках, только с подушками.
        Арсеньева досадливо отговаривалась:
        - Мишенька, да ведь это же крепостные! Им от века так положено жить, понимаешь? Это рабы помещика.
        - А эти крепостные — твои?
        - Мои. А когда я умру, то все твои будут.
        - Твои? Почему же ты не ходишь смотреть, как они живут, если они твои? Почему ты им не помогаешь? Мне небось сколько даришь лишнего, хоть и говоришь, что у тебя дом маленький и бедный. А ведь он хороший, чистый, и всего у нас много, а у крестьян ничего нет. Как же это так, бабушка?
        - О господи! Ты подумай, Мишенька, если я каждому крепостному построю хороший дом, сколько на это денег уйдет? Весь свой капитал я им отдам, а сама должна буду жить в такой же избе, как они.
        Но Миша утверждал, что надо построить крестьянам хорошие дома. Бабушка рассердилась, даже топнула ногой и приказала прекратить такие разговоры, а потом стала сурово отчитывать Христину Осиповну, что та плохо воспитывает ребенка.
        Но вот приехал дядя Афанасий Алексеевич, и Миша высказал ему свои недоумения по поводу плохого житья крестьян.
        За обедом, в присутствии бабушки, Афанасий Алексеевич начал свои разъяснения:
        - Миша прав. Если крестьяне станут жить в хороших домах, они станут здоровее и крепче, значит, они будут дольше жить и лучше работать. А теперь, несмотря на то что в крестьянских семьях по шесть-семь детей, выживают очень немногие: двое, трое. Умирают в деревне больше, чем родятся. Вот, к примеру, в Тарханах… Когда ты, Лизонька, покупала имение, сколько душ у тебя было?
        - Пятьсот.
        - А теперь?
        - По последней ревизской сказке — четыреста семьдесят восемь.
        - Ну вот видишь! Крепостное население вымирает!
        - Да что такое ты говоришь, Фанюшка! Пензенский мужичок, что пензенская скотинка, вынослив на диво. Не от плохих изб вымирает народ, а от войн. Сколько народу проклятый Бонапарт загубил, сколько крестьян пришлось отдать в рекруты, сколько солдаток плакало на селе, проводив мужей. Они ведь не родили, пока их мужей не было, а теперь сто младенцев в год родится, поп говорит, а ты доказываешь, что дело в жилище! Нет, в плохих избах мужики по сто лет живут, а на войне за один час жизнь теряют…
        Афанасий Алексеевич настаивал:
        - Хороший хозяин любит хороших работников. Ежели очень злоупотреблять своей властью и держать крестьян в черном теле, это невыгодно. Настоящий работник любит и чистоту, и веселье, и умную хозяйку в доме…
        Миша перебил его:
        - А сколько бы лесу надо было, чтобы построить тарханским крестьянам избы? Если срубить Долгую рощу, хватит?
        Афанасий Алексеевич ответил, что, пожалуй, хватит, бабушка же рассердилась, что Миша слишком рано начал думать о делах взрослых. Совсем ему не следует мешаться в эти дела, а надо хорошенько учиться писать, считать и рисовать.
        Миша и без напоминаний бабушки рисовал много и к ее именинам сделал большой рисунок карандашом, изображающий святую Елизавету.
        Для дяди Афанасия Алексеевича Миша нарисовал на большом листе бумаги «Усекновение главы Иоанна Крестителя». Он выбрал эту картину в домовой церкви, заметив икону, где была изображена отрубленная голова, лежавшая на блюде. Мальчик заинтересовался сюжетом, и бабушка рассказала ему историю Иоанна Крестителя и полюбившей его царевны, которая, когда убедилась в том, что Иоанн ее не любит, велела отрубить ему голову. Елизавета Алексеевна вспомнила, что в имении у Афанасия Алексеевича есть высокая церковь в память Иоанна Крестителя, — Миша и сделал для дяди этот рисунок.
        К брату Афанасию Алексеевичу бабушка с внуком постоянно ездили в дни семейных праздников. Из всех своих сестер и братьев Арсеньева больше всего любила брата Афанасия.
        Миша любил гулять по усадьбе дяди. Дом Афанасия Алексеевича, расположенный на горе, над озером, окружен был с трех сторон густым сосновым лесом. Запах хвои смешивался с ароматом цветов, искусно и обильно рассаженных на клумбах, и в парке было так хорошо, что никуда оттуда не хотелось уходить, разве что из одной аллеи в другую!
        Огромные сосны роняли благовонные длинные иглы на корни свои, похожие на ползущих змей, коричневые шишки сочились прозрачной, липучей, душистой смолой, и ходить в лесу было скользко, как по паркету.
        За парком на несколько верст тянулись фруктовые сады. В доме Афанасия Алексеевича яблоки потреблялись в неимоверном количестве, но всех их съесть не могли и много еще продавали. От продажи яблок хозяин имел немалый доход. Он умел выращивать самые редкие сорта, скрещивал разные породы деревьев и добился того, что таких крупных плодов не было ни у кого в округе. «Фигурные» яблоки Афанасия Алексеевича известны были в столице, и их подавали на придворных балах. На некоторые особо ценные сорта яблок Афанасий Алексеевич надевал специальные сетки с рисунками; под жарким летним солнцем румяные яблоки вызревали с отпечатанными на кожице разными контурами, фигурами зверей, птиц, сердцами, пронзенными стрелой, разными буквами и вензелями. Эти яблоки, как искусный фокус, продавали за хорошую цену.
        За помещичьими угодьями виднелось село, где было домов полтораста. Семьсот крестьян работали на одного помещика.
        За версту от дома, в лесу, в нескольких потаенных местах, вырыты были теперь заросшие травой и кустарником большие ямы. На дне одной ямы был вырыт подземный ход, по которому можно было ползком добраться до пещеры, незаметной на лесных поворотах. Об этих норах говорили, что, судя по местности, там в старину обитали и таились разбойники, а потом, во время пугачевщины, спасался помещик с семьей.
        Афанасий Алексеевич родился позднее и не знал наверное, кто из помещиков спасался в этих норах, но на всякий случай не велел эти норы засыпать, дипломатично говоря, что со временем они и сами осыплются. Таинственные подземелья волновали воображение Миши; он представлял себе разные сцены, дополняя их рассказами, слышанными в усадьбе.
        Глава VII
        Миша дарит Долгую рощу крестьянам
        Когда возвратились в Тарханы, бабушка напомнила, что приближается Мишенькин день рождения, и спросила его:
        - Чего тебе хочется, драгоценный мой? Что тебе подарить?
        Миша задумался и наконец ответил:
        - Ты, может быть, не захочешь мне сделать такой подарок… Бабушка, разреши мне один день поуправлять имением!
        Бабушка рассмеялась и разрешила. Ей даже понравилось, что Мишенька захотел похозяйничать. Он настойчиво спросил:
        - Мне можно будет сделать так, как я хочу?
        - Ну разумеется! — согласилась бабушка.
        Миша заволновался и сел писать; сосредоточенно и долго писал он что-то и прятал свои записи, а некоторые даже сжег на свечке.
        На этот раз день рождения, восьмой год рождения Миши, праздновали не так торжественно, как в прошлом году, но опять так же съехались гости — родственники и соседи, — и весь тарханский дом был наполнен веселыми голосами приезжих.
        Утро торжественного дня началось выходом в домовую церковь, куда собрались не только гости, но и крестьяне, в этот день освобожденные от работы.
        Когда служба кончилась и бабушка занялась разговорами с поздравителями и со священником, мальчик быстро вышел на паперть, вынул из кармана большой сложенный лист бумаги, развернул его и громко воскликнул:
        - Дорогие крестьяне!
        Вокруг мальчика тотчас же образовалась толпа, и все притихли, желая услышать, что им хочет сообщить Михаил Юрьевич. А он, волнуясь, твердо объявил:
        - Сегодня день моего рождения. Бабушка разрешила мне один день управлять имением, как я хочу. Поэтому объявляю свою волю…
        И он сказал, что намерен подарить крестьянам Долгую рощу, для того чтобы они ее срубили и выстроили себе новые дома.
        Выслушав речь Михаила Юрьевича, крестьяне удивились и замерли. Переглядываясь между собой, они стояли молча и переминались с ноги на ногу. Дядька Андрей Соколов и Христина Осиповна, ошеломленные неожиданной речью Мишеньки, тоже молча стояли за ним, не зная, как им поступить: ведь Христина Осиповна знала, что Арсеньева действительно дала внуку такое разрешение.
        Но вот Миша передал крестьянам развернутый лист, на котором было написано детской рукой: «Дарю рощу Долгую тарханским крестьянам, чтобы они построили новые дома. Михаил Лермантов». Миша достал карандаш и предложил крестьянам расписаться. В полном недоумении и в тишине крестьяне нерешительно подходили к листу бумаги, положенному на ступень лестницы, и ставили на ней кресты. Увидев множество поставленных крестов, Миша очень удивился и спросил, почему они не пишут буквами, а ставят кресты. Но его успокоили, что каждый свой крест знает, а грамоте никто в деревне не обучен.
        Тем временем вышел старик с длинной седой бородой, поклонился мальчику в пояс и сказал:
        - Который год я на свету живу — скоро сто лет мне стукнет, ежели не помру, — а такой речи от бар еще не слыхивал. Вот тебе мое стариковское слово: не знаю, кто тебя надоумил и выполнит ли бабушка твою волю, а за то, что ты о своих мужичках подумал, большое тебе спасибо, низкий поклон!
        Миша радостно и сердечно расцеловался с дедом. Но тут Христина Осиповна спохватилась, взяла его за руку и стала тащить домой.
        - Я не хочу! — сурово ответил Миша и старался высвободить руку, но она сердилась и настаивала.
        Мише стало неудобно, что Христина Осиповна кричит на него, как на маленького. Ведь крестьяне потеряют к нему уважение, ежели увидят, что гувернантка с ним так обращается! Он хотел уйти без скандала, но Христина Осиповна разошлась и стала кричать по-немецки, что Елизавета Алексеевна ничего не говорила насчет того, чтобы дарить Долгую рощу крестьянам.
        Все молчали, прислушиваясь, с надеждой и лаской поглядывая на Мишу и переводя глаза на раскричавшуюся Христину Осиповну. На паперть вышла сама Арсеньева. Миша поднял лист, бросился к бабушке и с торжеством показал ей «документ». Бабушка с недоумением прочитала написанную крупными буквами дарственную и от возбуждения побагровела.
        Не сказав ни слова, она раскланялась направо и налево и, сопровождаемая гостями, поспешила домой. Усадив Мишу играть в домино с Марусей Макарьевой, она стала подробно расспрашивать Христину Осиповну и Андрея Соколова о том, что произошло.
        Выслушав их, Арсеньева ужаснулась, тотчас же призвала к себе брата Афанасия Алексеевича и заперлась с ним у себя в спальной, а внука к себе не велела допускать.
        Миша, смущенный гневом бабушки, убежал от гостей, которые ему задавали разные вопросы, и в слезах пожаловался Юрию Петровичу, приехавшему на день рождения сына, что бабушка своего слова не держит. Отец, сочувствуя Мише, со вздохом поцеловал его.
        К торжественной трапезе вышла наконец заплаканная бабушка под руку с Афанасием Алексеевичем. Когда обед был окончен и гости встали из-за стола, все пошли на верхний балкон смотреть, как гуляют дворовые, а бабушка опять вместе с братом удалилась в спальную и велела Христине Осиповне привести Мишу, который и предстал перед ней, суровый и хмурый.
        Афанасий Алексеевич строго, как никогда, сказал, что Михаил, очевидно, своим поведением хочет сократить дни своей бабушки, начав бунтовать крестьян. Арсеньева тут же залилась слезами.
        Миша возразил, что бабушка дала ему разрешение управлять имением один день так, как он захочет, но Афанасий Алексеевич перебил мальчика, сказав, что он не имел никакого права так действовать, не предупредив бабушку о своем намерении. Ведь бабушка не раз говорила, что после ее смерти он может распоряжаться ее имением как хочет, но ведь к тому времени Миша станет взрослым и поймет, что надо и чего не надо делать. А теперь какое безумство он затеял: вырубить всю Долгую рощу, которая стоит несколько тысяч, и для чего? Чтобы поставить крестьянам новые избы!
        Арсеньева неумолчно рыдала. Афанасий Алексеевич просил ее успокоиться и сказал, что бабушка должна теперь расплачиваться за ошибку внука и что теперь ему самому придется выступить с речью перед крестьянами, а Миша должен при этом присутствовать, слушать, что будет сказано, и молчать.
        - Иначе я выпорю тебя при всех, ежели ты скажешь хоть слово! — добавил Афанасий Алексеевич таким зловещим голосом, что мальчик побледнел и осекся, только недобрый огонь сверкнул в его глазах.
        Втроем они вышли на балкон, за ними побледневшая Христина Осиповна и Андрей Соколов, который нежно и сочувственно держал в своей руке маленькую ручку мальчика.
        Крестьяне же с утра волновались и ни о чем другом не говорили, как только о подарке Михаила Юрьевича. Они толпились во дворе невесело, и песни и пляски сегодня не клеились.
        Афанасий Алексеевич подошел к перилам балкона и поднял руку. Это было знаком того, что он намеревается говорить, и все крестьяне тотчас же затихли и подошли к дому поближе.
        Афанасий Алексеевич громко и четко сказал, что сегодня, в день своего рождения, Михаил Юрьевич пожелал позаботиться о своих крестьянах, но по малолетству своему, не зная законов, не зная, что он является не владельцем, а только наследником имения, распорядился самовластно. Владелец же и хозяин Тархан не он, а помещица Арсеньева Елизавета Алексеевна, которая любит своих крестьян, как мать родная, и имеет о них материнскую заботу и попечение.
        Крестьяне, выслушав это сообщение, стали переглядываться и переговариваться. Афанасий Алексеевич, заметив это, повысил голос и продолжал:
        - Внук госпожи Арсеньевой говорил о постройке крестьянам новых домов. Действительно, новые избы будут выстроены крестьянам, которые принадлежали сначала мужу помещицы Михаилу Васильевичу Арсеньеву, затем перешли по наследству к его дочери, Марии Михайловне, а ныне принадлежат самому Михаилу Юрьевичу.
        Услыхав такие слова, переведенные из имения Арсеньевых крестьяне, которые жили по чужим углам и сараям, пришли в восторг и начали радостными криками выражать свое удовольствие.
        - Крестьянам этим будет отведено место и выстроены новые избы, — продолжал Афанасий Алексеевич. — Это будет новый поселок. Тарханские же крестьяне… — тут насторожились все тарханцы и стали шикать на крестьян, принадлежащих Михаилу Васильевичу, чтобы те утихли, — тарханские же крестьяне, о нуждах которых болеет помещица Арсеньева, получат из кирпишной несколько тысяч кирпичей, чтобы сложить у себя в домах печи. Госпожа жалеет бедный люд и желает, чтобы они не топили по-черному и не страдали от дыма.
        Тарханские крестьяне тоже очень обрадовались, хотя тотчас же начали между собой перешептываться, что в «кирпишной» кирпичей-то немного и на всех не хватит, что придется собраться миром и как следует поработать, чтобы изготовить нужное количество кирпичей, но управитель Абрам Филиппович прекратил эти разговоры, крикнув громко:
        - Помещице нашей, матушке-барыне Елизавете Алексеевне, многая лета! Ура!
        - Ура! — жиденьким хором отозвались крестьяне.
        Абрам Филиппович помедлил, ожидая, чтобы стали кричать громче, а когда этого не последовало и голоса стали затихать, крикнул:
        - А также наследнику имения Тарханы, малолетнему Михаилу Юрьевичу, многая лета! Ура!
        Тут раздался такой неистовый взрыв восторженных криков, что в чайной комнате задрожали стекла. Приветственные возгласы не умолкали долго, и Абрам Филиппович, желая разрядить общее волнение, пошел плясать трепака, а за ним и другие.
        Мальчик же стоял молча, крупные слезы помимо его воли катились из его темных глаз, но он старался сделать спокойное лицо. Бабушка притянула его к себе, поцеловала и подняла руку, шевеля пальцами, как знак приветствия крестьянам.
        Глава VIII
        Учение. Уроки музыки
        После того как гости разъехались, Арсеньева попросила на семейный совет своего брата Афанасия Алексеевича и Юрия Петровича и заявила им, что Миша еще мал, чтобы вмешиваться в дела управления имением, а ей уже шестьдесят три года, здоровье такое слабое. Арсеньева, заливаясь слезами, сказала, что она, очевидно, скоро умрет. Но ее желание, чтобы Миша, еще несовершеннолетний, не занимался крестьянским вопросом. Пусть он лучше займется изучением наук, к чему, по всему видно, имеет способности, потому что целый день задает вопросы, на которые иногда довольно трудно бывает отвечать.
        Бабушка вздохнула.
        Это первое. Во-вторых, желательно было бы, чтобы он рос в обществе детей дворянского происхождения, а не среди крестьянских детей, как это было до сих пор.
        Арсеньева просила посоветовать, как и чему обучать Мишеньку, и составить план, какие науки он должен изучать; а на расходы, сопряженные с приглашением учителей, она не пожалеет никаких средств и готова тратить до десяти тысяч рублей в год.
        Юрий Петрович вспомнил, как он некогда требовал, чтобы ему давали возможность следить за воспитанием сына, и настаивал, чтобы по всем вопросам воспитания обращались к нему, поэтому приосанился и стал вспоминать, каким наукам обучали кадет. Ведь он был сначала кадетом, а потом воспитателем в кадетском корпусе, где его оставили как одного из лучших учеников.
        Начался оживленный разговор, и в конце концов сошлись на следующем. Письмо, чтение и арифметику Миша сможет изучать по-прежнему у священника. Читает он превосходно и постоянно занимается чтением — правда, лежа, чем портит себе глаза. Ввиду слабости здоровья пусть он не занимается в этом году ничем, кроме рисования, к которому имеет большую склонность, музыки и французского языка.
        Арсеньева стала жаловаться на Христину Осиповну, что та плохо справляется с Мишенькой, хотя часами читает ему правила морали и поведения на немецком языке, а он топает ногами от нетерпения и досады.
        «Ich will nicht!» — «Я не хочу!» — кричит Миша и старается от нее убежать. Стоит мальчику вырваться от немки, как он уже бегает по саду или затевает новую игру с дворовыми детьми.
        Арсеньева продолжала: бонна уже сыграла свою роль, она не может оставаться единственной воспитательницей такого своевольного и развитого мальчика, но она сделала все, что могла, обучила Мишу всему, что сама знала. Он владеет в совершенстве разговорным немецким языком, научился читать и писать по-немецки; немка заботится о чистоте его белья и платья, о порядке в комнате; кроме того, она оказалась прекрасной, терпеливой сиделкой. Слезлива очень и сентиментальна, но это уж не такой грех.
        Зато за время своего пребывания в доме Христина Осиповна не разводила никаких сплетен и интриг, а всегда честно защищала интересы своей хозяйки, что, конечно, говорит в ее пользу.
        Но сейчас она сильно постарела. Куда же ее девать? Ей трудно будет устроиться на другое место, поэтому придется ее оставить в доме: Миша к ней привязан.
        Юрий Петрович предложил выписать из Москвы образованного француза-гувернера. Что же касается мальчиков дворянского происхождения, то у его сестры Дунечки Пожогиной-Отрашкевич два мальчика, которых она тоже собирается подготовить к поступлению в кадетский корпус. Миша Пожогин уже прижился в Тарханах, и, если только Арсеньева не возражает, Юрий Петрович может привезти и Колю, чтобы и он тоже жил здесь зимой.
        На это Арсеньева охотно согласилась, потому что Миша, как единственный ребенок в доме, скучает, а обучать кого-либо из дворовых ему для компании она не намерена. Результаты игр с дворовыми уже налицо.
        Намек был на Долгую рощу, и обращен он был к Юрию Петровичу, но тот сделал вид, что это его не касается. Он был доволен, что его предложения насчет обучения Миши приняты без колкостей и что ему удалось бесплатно пристроить племянников.
        - Клянусь, маменька, что я всегда думаю о благе Миши и с вами готов поддерживать самые лучшие отношения! Ведь я же признаю, что у вас большое терпение и желание возиться с ребенком. Наконец, я должен считаться с тем, что у вас гораздо больше средств, нежели у меня…
        Наметив план обучения Миши, все разошлись.
        Юрий Петрович думал иногда о том, что сын с шестнадцати лет будет жить у него, поэтому и приезжал его навещать, чтобы не стать для него совершенно чужим человеком: он чувствовал — сын любит его преданно и нежно и прощает ему все недостатки, так же как и жена, Мария Михайловна.
        Юрий Петрович любил разговаривать с сыном и делился с ним своими знаниями. Он всегда рассказывал то, чего Миша не знал, и мальчику это было интересно, но никогда не говорил о своей главной заботе — о деньгах, которые не держались у него в руках. Юрий Петрович с грустью вынужден был признать, что Арсеньева приберегла свой капитал и все время его увеличивала, чем обеспечила себе спокойную старость, а у него только долги, долги…
        Арсеньева язвила, что зять так непрактичен потому, что он, по его рассказам, происходит от герцога Лерма, от какого-то принца. Юрий Петрович с гордостью повторял, что он действительно происходит от испанского герцога Лерма и что у русских Лермантовых изменено окончание этой фамилии. Миша интересовался, каков собой был этот «прапра» и не сохранилось ли портрета. Но портрета не было, и отец с сыном представляли себе картины из жизни романтического предка-испанца, чем очень возмущали Арсеньеву; она находила, что чрезмерно развитая фантазия — это нечто вроде болезни, ибо человек, который привык строить фантастические замки, обычно в жизни ничего не добивается.
        Поскольку разговор зашел о предках, Миша заинтересовался, есть ли у него еще родственники Лермантовы. Оказалось, что есть, даже близкие: троюродные братья Юрия Петровича, моряки. Один из них, Михаил Николаевич, не только хорошо зарекомендовал себя по службе, но имеет большую склонность писать стихи, другой брат, морской офицер Дмитрий Николаевич Лермантов, недавно ушел в заграничное плавание вместе со своими друзьями, тоже моряками, Михаилом Бестужевым и Александром Беляевым.
        - Когда ты вырастешь, может быть, тоже поедешь в кругосветное путешествие? — ласково спросил Юрий Петрович, и Миша вспыхнул от восторга.
        Из всех своих родственников Миша больше всего заинтересовался своим тезкой — Михаилом Николаевичем Лермантовым, который писал стихи. Оказалось, что этот человек очень передовой и начитанный, большой любитель не только стихов, но и музыки; недавно был напечатан в журнале «Северная лира» его романс «La tourterelle».[17 - «Горлинка» (франц.)]
        В таких интересных разговорах проходило время, но Юрий Петрович, по своему обыкновению, быстро уехал, услыхав очередную колкость от своей тещи. Он просил ее снять переломленный якорь с памятника Марии Михайловны, доказывая, что этот символ оскорбителен для него. Хорош, дескать, муж, который не сумел дать счастья своей жене! Арсеньева возразила, что памятник поставлен не на его деньги, поэтому он может и помолчать. У Юрия Петровича от обиды даже слезы блеснули на глазах.
        Прощание было, как всегда, болезненным. Мальчик плакал, но Юрий Петрович утешал, что подыщет ему в столице гувернера, который научит его говорить по-французски так же хорошо, как Христина Осиповна научила говорить по-немецки.
        Миша очень жалел, что отец уезжает, потому что после ссоры из-за Долгой рощи отношения его с бабушкой стали заметно холоднее. Миша держался с ней очень почтительно, но стал называть ее на «вы», говоря, что этого давно требует Христина Осиповна. Он целовал бабушке руки, отвечая на все ее вопросы, но не приходил ласкаться и тормошить ее. Однако Елизавета Алексеевна решила не сдаваться и продолжала всячески баловать и ласкать Мишу, делая вид, что ничего не случилось.
        Вскоре после отъезда Юрия Петровича Арсеньева сообщила Мише, что он скоро начнет заниматься музыкой.
        Учить Мишу музыке взялась соседка по имению, коллежская асессорша Полина Аркадьевна Савелова.
        Полина Аркадьевна прожила всю жизнь безвыездно в своей деревне Опалихе. Муж ее любил; супруги жили счастливо и весело. Он рано оставил службу, желая посвятить свои дни семейной жизни, и Полина, смолоду слывшая миловидной, не уставала заниматься собой. Волосы на лбу и на висках на ночь она смачивала сахарной водой и закручивала на папильотки. Румяна покрывали ее щеки даже в будние дни. Платья ее, сшитые по последней моде, грешили всегда против правил хорошего вкуса, но обилие бантов и золотых украшений на руках и на груди ей нравилось.
        В делах имения Савелова не разбиралась.
        Однажды Арсеньева поехала навестить соседку и услышала такой разговор помещицы с управляющим:
        - Ну как, Мирон, индюшек на яйца посадили?
        Управитель охотно ответил:
        - Давно посадили, сударыня, уже индюшата вывелись.
        - А индюков тоже сажали?
        Управитель смущенно заморгал, но подобострастно поддакнул, не глядя на Арсеньеву:
        - Сажали, сударыня, как вы приказали, сажали…
        - А они тоже цыплят вывели?
        - Вывели, сударыня, вывели…
        - Вот и хорошо! — похвалила управляющего Савелова и, желая заслужить одобрение Арсеньевой, поглядела на нее, но осеклась — такое изумленное было у нее лицо.
        Хозяйством Савелова не интересовалась, а занималась вышиванием, изготовлением пирожных и музыкой. У нее не было детей, и поэтому она имела слишком много свободного времени. Она вышивала шелком, шерстью и бисером разные подушки, бювары, коврики и даже ковры. Печение пирожных обратилось у нее в страсть: любительница покушать сладенького, она варьировала рецепты таких вкусных печений, что муж ее объелся горячего теста и скончался от заворота кишок.
        Но самой возвышенной страстью Полины Аркадьевны была музыка; с детства она недурно играла на фортепьяно и, одолев в молодости технические трудности, играла бурные пьесы с фиоритурами, «пуская бриллиантики» — ей нравились трели и арпеджии. Играла она неплохо, но в исполнении ее не было глубины; однако ей всегда аплодировали и приглашали участвовать в любительских домашних концертах и спектаклях. За отсутствием тапера ее усаживали за рояль и просили поиграть вальсы и польки для танцующей молодежи.
        После смерти мужа она затосковала. К ней стала часто приезжать ее сестра с детьми; но сестра жила в Тульской губернии, ей трудно было так далеко ездить. Сестра все уговаривала Полину Аркадьевну продать имение и купить себе усадьбу поблизости от нее, однако Полина Аркадьевна никак не решалась на такую сложную финансовую операцию и все ездила к Арсеньевой советоваться, за какую цену продать Опалиху и как быть с крестьянами: переводить ли их на новое место или оставить здесь? Арсеньева давала ей разные практические советы, однако присматривала это именьице для себя — уж очень оно близко и недорого хотела за него взять Савелова.
        Когда Полина Аркадьевна приезжала в Тарханы, она прежде всего советовалась о делах, а затем вспоминала новый сорт пирожного, которое ела на именинах у соседей. Тотчас же вызывали старика кондитера Федотыча и Дарью, которая присаживалась вписывать в толстую замасленную книгу новый рецепт, добавляя его к сотням записей особо вкусных кушаний. Савелова же, помогая себе жестами, объясняла, что надо сделать, чтобы получился торт «Анго» или «Петишу-экстра» с заварным кремом и мягкой глазурной обливкой.
        На первый урок Миша пришел несколько взволнованный. Савелова заметила, что он бледен, и спросила, употребляют ли для его лечения оподельдок.[18 - Оподельдок — легкая желатиновая масса с примесью ароматических масел, с приятным запахом, в свое время распространенное средство для наружного употребления. Применялась многими от всех болезней, а не только от ревматизма.] Это растирание, по мнению Полины Аркадьевны, помогало от всех болезней.
        После этого вступления Савелова усадила мальчика за фортепьяно и попросила показать руки. Миша тщательно вымыл их перед уроком и потому храбро показал. Савелова пришла в восторг:
        - Какая красота! Какие музыкальные пальцы! Такие руки бывают только у лучших пианистов. Посмотрите, пожалуйста, Елизавета Алексеевна, какая у Мишеньки рука! Крепкая ладонь, а пальцы узкие, античной формы…
        Миша, довольный тем, что его руки понравились, искоса поглядывал на восторженную вдову и ждал дальнейшего. Но вот она стала объяснять ему названия клавишей и звуков, и он с интересом услышал, что каждый звук песни, которая имела для него таинственное очарование, может быть раздроблен на ноты: до, ре, ми, фа… Он долго обдумывал эту новость.
        Затем Полина Аркадьевна показала ученику своему, как записывают звуки, и он быстро запомнил, что ноты, похожие на крошечные черные яички, устанавливаясь на пяти линейках, объясняли, какую клавишу надо тронуть, чтобы извлечь нужный звук. Мальчик быстро все понял и сыграл гамму, старательно подворачивая большой палец, чтобы дойти до «си», однако октаву взял с трудом: хваленые руки его были еще малы.
        Урок прошел быстро, и Миша продолжал думать о музыке за обедом. Савелова твердила, что Мишу нужно растирать оподельдоком, и очень интересовалась, как удалось пирожное, сделанное по ее рецепту. Мальчик не любил приторный крем на жирном тесте и равнодушно ел, думая о том, что звук, казавшийся ему ранее неуловимым, оказывается, может быть записан и повторен.
        После обеда Миша подошел к бабушке и зашептал ей на ухо:
        - Попроси, пусть сыграет!
        - Нельзя шептать на ухо при всех, сколько раз я тебе говорила!
        Однако бабушка передала его просьбу, и Савелова села за фортепьяно и сыграла польку «с бриллиантиками». Но Мише не понравилось, и он опять шепнул бабушке:
        - Копытами скачет!
        Бабушка зашипела:
        - Ш-ш-ш-ш!
        Тогда Миша пошел в детскую рисовать.
        Он начертил нотные линейки и по ним, напевая, разбросал четвертные ноты, но, еще нетвердо их зная, несколько раз поправлял себя. Вспомнив свою новую учительницу, он улыбнулся, взял другой листок, нарисовал Полину Аркадьевну, с браслетками и бантиками, с кремовым тортом на кудряшках вместо шляпки и подписал: «Мадам Оподельдок».
        Вечером, когда Савелова уехала, Миша показал этот рисунок бабушке, и она так смеялась, что слезы выступили у нее на глазах, но, спохватившись, сказала, что нельзя рисовать карикатуры на своих знакомых, а то они обидятся; надо с людьми ладить и добиваться с ними хороших отношений. Однако она показала эту карикатуру брату Афанасию, и оба хохотали-грохотали, глядя на изображение мадам Оподельдок.
        Савелова не подозревала о Мишином рисунке и добросовестно передавала ученику свои знания. Через несколько уроков она объявила, что у мальчика редкостный слух, который музыканты называют «абсолютным». К ее удивлению, Миша с первого же раза запоминал мелодии, которые она проигрывала, и мог спеть их. Тут Савелова торжественно сказала, что такой слух и музыкальной формы руки обязывают Мишеньку заниматься музыкой усердно, потому что он может стать настоящим музыкантом. Обняв его за плечи, Савелова предложила обратить внимание на слабое здоровье мальчика, лечить его, чтобы он не болел и по-настоящему учился, и добавила, что в тот день, когда он станет играть лучше своей учительницы, бабушка должна отвезти его в Москву, чтобы заниматься с профессорами.
        Глава IX
        Приезд гувернера мосье Капе. Детские спектакли. Рассказы о Бородине
        Вскоре в Тарханы приехал новый гувернер — мосье Капе. Это был очень говорливый, вежливый и веселый молодой человек с длинным бледным лицом и горбатым носом. Ему отвели проходную комнату направо на антресолях, а Мишу поселили с ним рядом наверху, вместе с дядькой Андреем Соколовым.
        Миша давно добивался этого переселения — ведь он становился почти самостоятельным и уходил от бабушкиной денной и нощной опеки!
        Но, увы, кратковременным оказалось Мишино торжество! Бабушка созналась, что ноги у нее теперь не так сильно болят, велела перенести все вещи из своей спальной на антресоли налево и там в одной комнате поселилась сама с Дарьей, а в другой устроила Пашеньку и Марусю, потому что не любила оставаться одна и должна была все время с кем-то разговаривать.
        Переселение на антресоли удаляло Мишу от девичьей, куда он так часто забегал и беседовал с девушками, расспрашивая про их жизнь. Кроме того, комната на антресолях выходила окнами в сад, а не во двор, где Миша постоянно наблюдал дворовых. Ведь там и ткацкая, и жилой дом дворовых, и квартира управляющего, и кухня.
        Пусть лучше Мишенька наблюдает из окна роскошную гладь пруда, обрамленного ветлами, и пышные кроны деревьев, шелестящих над деревянными перилами его балкона и возле домовой церкви, — часть церковной стены виднелась направо…
        Если смотреть из окна новой комнаты вниз, деревянные в виде буквы «X» перила веранды и доски ее пола закрывали огромную куртину в саду, а совсем близко, сквозь стволы и кудри деревьев, зеркальным блеском переливался большой пруд. Если же выйти на веранду, видны ступеньки, по которым поднимаются в дом, а на уровне глаз — верхушки старых деревьев, шелестящие березы, дубы и клены…
        Комната с палевыми обоями, отведенная Михаилу Юрьевичу, так уютна, что уходить из нее не хочется. Потолок не очень высок; в середине внутренней стены выступает изразцовая печь с лежанкой для дядьки Андрея, но лежанки не видно, она сбоку, а на лицевой части печи — камин.
        Пол застлан серым сукном, мебель желтого атласа. Здесь Мише поставили мебель, как для взрослого, а вместо кровати привезли из Москвы софу с откидной спинкой, и она стояла у стены, за выступом печи. Купили ему бюро со множеством ящиков, необходимых для занятий, фарфоровый стакан с видом какого-то города — из стакана торчал пучок гусиных перьев, — новую чернильницу, а главное, он получил собственный книжный шкаф, куда можно было ставить книги, класть портфель с рисунками, краски, кисточки — словом, все, что надо. У окон расставили столики и стулья для гостей и для того, чтобы читать или рисовать у окна или же играть в шахматы.
        Мосье Капе устроили тоже неплохо: в соседней проходной комнате ему поставили комод с зеркалом, шкаф и кровать с периной.
        Миша очень волновался по случаю переезда и хотел раздать все свои игрушки — ведь он теперь стал взрослым! Но бабушка тотчас же стала доказывать, что рано еще считать себя взрослым, а надо учиться и слушаться старших.
        Миша с нетерпением дожидался, когда его познакомят с французом, но мосье Капе после длинного путешествия вымылся в бане, поел, улегся на новую перину и мирно прохрапел всю ночь. Наконец утром Миша пошел с ним и с бабушкой в сад.
        - Bon Dieu du ciel, quelle beaut![19 - Боже мой, какая красота! (франц.)]
        После восторженных возгласов Капе сказал, что если бы это «шале» вместе с парком перенести под Москву, ему бы цены не было!
        Мосье Капе был предупредителен и внимателен к своему будущему воспитаннику. Он весело заговорил по-французски. Миша, не понимая его, выжидательно молчал. Бабушка ушла домой, а учитель с Мишей пошли вдвоем по саду. Француз не умолкал. Указывая на небо, на деревья, на землю, на траву, на листья, он останавливался, медленно произносил по нескольку раз какое-нибудь слово и тотчас же просил своего ученика повторить его.
        Француз обращал внимание на произношение и поощрял ученика, удовлетворенно кивая головой. Потом они шли дальше и опять повторяли отдельные слова.
        Погуляв после завтрака часа два, оба вернулись домой в очень хорошем настроении, и Миша, которого мосье Капе назвал Мишелем, переодеваясь к обеду, вполголоса повторял французские слова. Он попросил бабушку, чтобы Капе сказал хоть несколько слов по-русски, но Арсеньева ответила, что тот не знает ни одного русского слова.
        - Но я же не понимаю, что он говорит!
        Бабушка утешала:
        - Ничего, скоро поймешь!
        До сих пор Миша знал одно французское выражение: «Devant les enfants».[20 - Буквально: «При детях», но подразумевается: «Нельзя говорить этого при детях»,] Так говорила бабушка, когда хотела сообщить своим родственникам или знакомым что-либо по секрету от Миши. Когда же Капе научит его французскому языку и Миша начнет понимать все, что говорят взрослые?
        За обедом мосье Капе сел около Миши и разговаривал по-французски с бабушкой и доктором Ансельмом, а Миша раздражался, что понимает только несколько отдельных слов.
        Однако, вслушиваясь, он заметил, что некоторые слова в разговоре повторяются, и после обеда потихоньку спросил бабушку, что они означают. Арсеньева перевела, и он запомнил.
        На следующий день Миша повел француза смотреть траншеи и по-русски стал объяснять ему, что это такое. Француз все понял и перевел на французский язык, а Миша заметил, что в речи мосье Капе все чаще и чаще встречаются знакомые для слуха сочетания звуков. Тогда мальчик решил, отбросив стеснительность, повторить их молодому жизнерадостному гувернеру, который так дружески отнесся к нему.
        После напряженных упражнений месяца через два Миша не только стал говорить по-французски, но ловил себя на том, что, оставаясь в одиночестве, он мысленно переводил русские обиходные слова на французский язык и сплетал из них разговорные фразы. Правда, это был еще примитивный разговор, но и то хорошо.
        Мосье Капе приходил в восторг от понятливости своего ученика и клялся Арсеньевой, что он в первый раз наблюдает такие быстрые успехи. Впрочем, — тут он делал любезное лицо — русские очень способны к языкам.
        Приехав в Тарханы, Капе очаровал весь дом. Природа наделила его счастливым характером — он умел замечать вокруг себя все хорошее и тотчас же говорил об этом. Осмотрев барский дом, он очень одобрил мебель и обилие цветов во всех комнатах. Усевшись за стол, он ел и хвалил каждое блюдо, так что всем подаваемые кушанья казались вкуснее. Мишелем он восхищался как способным учеником и каждый день рассказывал про его успехи, что весьма льстило самолюбивому мальчику. Поговорив с доктором Ансельмом, мосье Капе очень обрадовался, что нашел в нем соотечественника. Христине Осиповне он ничего не говорил только потому, что она его не понимала, но вовремя пододвигал ей стул, поднимал уроненный ею клубок, долго рассматривал связанные ею чулки и жестами выражал свое одобрение, так что она тотчас же отдала ему связанную пару и сразу расположилась к своему сопернику. Пашеньке он сказал, что она очень мило говорит по-французски, Марусе Макарьевой с уверенностью пророчил, что она со временем станет первой русской красавицей. Словом, мосье Капе внес в дом оживление и молодое веселье, так что после обеда даже не
хотелось расходиться.
        В зале мосье Капе пригласил Пашеньку вальсировать, мурлыча модный мотив, и заставил Мишеля танцевать с Марусей, но, заметив, что мальчик танцевать не умеет, стал показывать ему разные па.
        Когда приехал Афанасий Алексеевич, мосье Капе заговорил с ним о Наполеоне, и Миша очень расстроился, что его отослали спать.
        Миша водил француза по усадьбе и все показывал, даже повел в ткацкую. Все девушки поднялись и низко поклонились вошедшим, а одна из них так быстро встала, что задела ножницы и уронила на пол. Мосье Капе, с живостью подскочив, поднял их с пола и подал девушке, которая просияла и смутилась от такой неожиданной любезности. Этот поступок сразу же расположил к нему всех дворовых женщин, и рассказ о том, как «хранцуз подал девке Фене ножни», обошел Тарханы и повторялся со всевозможными вариациями.
        Мише понравился Капе. Это не то, что старуха Христина, которая раздражала Мишу неизменным вязаньем чулок, — это была мания, от которой она не могла избавиться.
        Мосье Капе был еще молод.
        Очень подвижной и ловкий, он любил стихи, танцы, гимнастику, прогулки и охоту и всюду брал своего воспитанника с собой.
        Мишелю давали небольшое ружье, седлали лошадку мягким черкесским седлом, сделанным вроде кресла, и так они отправлялись на охоту. Доезжачий Потапов неизменно сопровождал их.
        У Капе была странность: он любил стрелять молодых галчат, ему нравилось жаркое из этих птиц. К этому необычному лакомству он старался приучить своего воспитанника.
        - Это превкусно! — восклицал он, прищелкивая языком.
        - Это не дичь, а падаль! — брезгливо возражал Мишель и решительно отказывался есть это блюдо.
        Никакие уговоры и восклицания его любимого воспитателя не могли изменить его решения.
        Мосье Капе заметил, что Мишель хорошо рисует, и предложил ему слепить из воска кукол и сделать представление кукольного театра.
        Для начала решили поставить несколько басен французского поэта Лафонтена. С увлечением и учитель и ученик стали готовиться к спектаклю. Арсеньева вызвала столяра, и ему заказали в углу зала сцену; пошли просить у бабушки занавес. Рисовали декорации к каждой басне, и, чтобы Миша понял, бабушка переводила ему каждое слово. Мальчик заучил несколько французских басен наизусть.
        Миша стал неразлучен со своим гувернером.
        Через некоторое время Капе устроил вечером в зале представление кукольного театра. На новой сцене поставили небольшой картонный театр. После звонка Капе, обращаясь к зрителям, воскликнул:
        - Attention![21 - Внимание! (франц.)]
        Красное парчовое покрывало с кровати Арсеньевой, обращенное в занавес, медленно отодвинулось, и зрители восхитились декорацией: на фоне голубого неба зеленела роща, большое, развесистое дерево выделялось слева, на одном из его суков сидела огромная черная, вылепленная из воска ворона с куском желтоватого сыра в клюве, а в траве притаилась, подняв острую мордочку кверху, рыжая лиса. Не успели зрители насладиться этим зрелищем, как голосок Мишеля, спрятанного за декорациями, произнес: «Le corbeau et le renard…»[22 - «Ворона и лисица» (франц.)]
        Это был новый сюрприз. Миша прекрасно сказал французскую басню. Все зрители, сидевшие в креслах в первых рядах — бабушка, доктор Ансельм, Христина Осиповна, Пашенька, Маруся, Евреиновы, Афанасий Алексеевич, — и дворовые, стоявшие в дверях, очень одобрили представление и просили повторить, аплодируя от души. Мосье Капе был доволен успехом и обещал часто устраивать такие вечера.
        Капе завоевывал авторитет. Он понемногу экипировался, стал франтом, и все любовались осанкой мосье Капе. В сущности, он был некрасив: зализы редких черных волос над огромным лбом, глазки черненькие, маленькие, не больше смородины, а нос — как горб верблюда, усы редкие, жесткие, с завитками на концах.
        Утро начиналось уроком гимнастики.
        После того как звонил колокольчик, Мишенька вместе с Пожогиным выходили в зал, мосье Капе спускался с лестницы, напевая свою любимую песенку:
        A moi, a moi, ma vie,
        A moi, ma libert![23 - «Ко мне, моя жизнь, ко мне, моя свобода!» (франц.)] —
        и учил детей разным гимнастическим упражнениям.
        Вечером, после ужина, он вел своих воспитанников в зал, и они играли в разные игры: в фанты, в «море волнуется», водил с ними хороводы, и они пели французскую песню:
        Sur le pont
        D'Avignon…[24 - Известная французская песня «На Авиньонском мосту».]
        Дети танцевали, кружились, и это им нравилось.
        Пашенька и Маруся принимали участие в вечерних развлечениях и охотно танцевали. Когда Миша научился разговаривать с мосье Капе по-французски, беседы их стали весьма оживленными. Капе, бывший французский солдат, участвовал почти во всех походах Наполеона и хоть по его вине и расстроил себе здоровье, однако оставался страстным приверженцем гениального корсиканца. Капе охотно рассказывал свои боевые приключения, восторженно отзываясь о Бонапарте.
        Христина Осиповна знакомила мальчика со стихотворениями Уланда, а Афанасий Алексеевич любил вспоминать, как он участвовал в Бородинском сражении. Миша стал просить его рассказать все подробно, и тот охотно согласился.
        Однажды после обеда все уселись в гостиной, и Афанасий Алексеевич начал свой рассказ:
        - Хоть несколько лет прошло с того дня, но как ясно я помню, что происходило! Когда нам объявили, что завтра сражение, все призадумались. Солдаты и офицеры стали переодеваться в чистые рубахи. Все мы решили биться не на жизнь, а на смерть, отстаивая свою родину, и, если понадобится, умереть.
        Старики ветераны оживились и подбадривали молодых. Всем надоело отступать, все жадно ожидали генерального сражения. Два дня шла перестрелка. Ночью, облокотившись на одну из своих пушек, я стоял и не мог заснуть. Грустно мне было слышать, что невдалеке от нас ликовали французы. Особенно тоскливо стало, когда мы услыхали, что Багратион ранен. После ранения Багратиона Дохтуров получил приказ принять на себя командование левым флангом. Обращаясь к войскам, он воскликнул:
        «За нами Москва! Умрем все, но ни шагу назад!»
        Мы встретили французов картечью, давая по сто выстрелов в минуту. Раненые и убитые падали на землю, через них перескакивали идущие в бой. На моих глазах упал мой командир. Он был контужен, но нам показалось, что он убит. Батарея осталась без командира…
        Волнение Афанасия Алексеевича передалось его слушателям, когда он перешел к рассказу о совершенном им подвиге.
        - Тогда, — продолжал Афанасий Алексеевич, — я взял командование. Я заметил движение кирасир, выехал вперед, ближе к передовой линии, и мы стали ждать приближения неприятеля. Французы тем временем стреляли не умолкая, и подо мной была убита моя горская лошадь…
        Арсеньева в этом месте не выдержала и, заливаясь слезами, пробормотала:
        - Как же ты сам-то, Фанюшка, остался жив!..
        Быстро поцеловав руку сестры, Афанасий Алексеевич продолжал свой рассказ:
        - Я тотчас же пересел на другого коня, но со своей позиции не уходил. По счастью, к нам скоро подоспела помощь. Ударили в штыки. Неприятель был опрокинут, центральная батарея перешла в наши руки, французский генерал взят нами в плен… Да, дорого заплатили французы за овладение этой батареей! Полегли их лучшие генералы, целая дивизия была истреблена…
        Арсеньева вспомнила, как один из артиллеристов — друг Афанасия Алексеевича — говорил, что его доблестное бесстрашие, истинное хладнокровие и распорядительность в самый разгар боя навсегда останутся памятными его сослуживцам.


        Глава X
        «Товарищами Миши должны быть не крестьянские, но дворянские дети». Максутовы, Юрьевы, Коля Давыдов, Пожогины-Отрашкевичи. Уроки французской литературы, гимнастики и танцев
        Миша постоянно жаловался на одиночество, поэтому в Тарханах годами жили братья Пожогины-Отрашкевичи. Младшего, Колю, иногда увозили домой, а старший, Миша, жил почти безвыездно. Коля Давыдов гостил месяцами. Теперь решено было взять двух братьев Максутовых и двух Юрьевых. Все мальчики были сверстниками Мишеньки, и всем надо было давать образование.
        Для классных занятий отвели небольшую отдельную комнату внизу: как войдешь в коридор из передней, первая комната направо. Комната была невелика. Казалось даже, что в ней не усядутся все ученики, если их наберется много. Но даже когда приехали братья Максутовы, то все разместились.
        Маленькие князья Максутовы, Сережа и Саша, жили со своими родителями неподалеку от города Нижнего Ломова.
        Семья была большая и не очень богатая. Домашнее образование стоило дорого, поэтому, когда Максутовы узнали, что Арсеньева для своего внука собирается выписывать учителей, они просили принять и их мальчиков в Тарханы.
        Максутовы приехали со своим дядькой, обрусевшим татарином, который воспитывал их с детства. По субботам, после уроков, за Максутовыми приезжал рыдван, и они уезжали до понедельника, а всю неделю добросовестно занимались. Мальчики были очень дружны между собой.
        Сережа и Саша учили уроки с неграмотным дядькой: он требовал, чтобы дети показывали, сделали ли они письменные уроки. Затем дядька проверял уроки устные. Неграмотный старик держал перед глазами наудачу открытую страницу; когда ученик говорил гладко, значит, он знал урок, а если запинался, то требовалось повторять его до тех пор, пока мальчик не выучит. Дядьку своего мальчики не только любили, но и слушались.
        Родители их постоянно приглашали Арсеньеву съездить к ним погостить. От них верстах в пятидесяти был известный в Пензенской губернии Нижне-Ломовский мужской монастырь, куда по праздникам съезжалось много народу, и поездка туда была развлечением.
        Поселок вокруг монастыря разрастался в город, но крестьяне так и остались жить в убогих хижинах.
        Каждый год там собиралась ярмарка. Сюда съезжались купцы из Москвы, Тамбова, Пензы, Шуи, Арзамаса и других городов. Товаров продавали множество: сукно, ситец, шелк, пушнина, разные глиняные изделия и французский фарфор, лимоны и лучший мед, шампанское и дрожжи — все можно было купить здесь. Многие посещали монастырь, а «чудотворную» икону носили по селам. Икона эта побывала и в Чембаре, и в Тарханах, где духовенство останавливалось у Арсеньевой, а икона ставилась в домовую церковь.
        В Нижнем Ломове бабушка с внуком были несколько раз, но особенно запомнилась одна поездка.
        День угасал. Лиловые облака едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерне. Монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные черные шелковые мантии с шорохом подметали пыль вслед за ними. За дымом кадила трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным. Богомольцы теснились. Служба еще не началась.
        Арсеньева с внуком вошли в храм и прошли вперед. Мальчик обернулся: между столбами и против царских врат пестрела толпа. Миша разглядывал богомольцев, но толпа прибывала, и скоро все слилось перед его глазами.
        Направо, между царскими и боковыми дверьми, стоял образ, искусно выделанный: позолоченный оклад сиял как жар, и множество свечей, поставленных на висячем паникадиле, бросало красноватые лучи на мелкую резьбу. Перед образом стояла кружка. Многие, приложившись к образу, кидали в кружку медные деньги, которые, падая, издавали глухой звук.
        Госпожа и крестьянка с грудным младенцем на руках подошли к образу, но барыня с надменным видом оттолкнула молодую мать, и ушибленный ребенок громко закричал. Миша вздрогнул и сделал движение помочь ей, но властная рука бабушки схватила его за плечо и удержала.
        В Нижнем Ломове обычно гостили недолго. На ярмарке, куда Арсеньева посылала несколько возов разных товаров, накупили множество вещей. Миша купил себе стихи Державина, Милонова, Жуковского.
        С той поры нередко можно было видеть в тарханском саду мальчика в белой рубашечке с книгой в руках, который часами просиживал на скамье перед домом, под купами сиреневых и жасминных кустов, или в беседке, на берегу пруда, у ветел, и, глядя вдаль, медленно повторял напевные строки, в которые вчитывался и вдумывался в одиночестве.
        Приехали в Тарханы учиться еще два мальчика, тоже два брата, Юрьевы, доводившиеся родственниками Арсеньевой. Мальчики эти сразу же понравились Мише своей манерой держаться, хотя собою были некрасивы: оба белесые, кожа у них была землистого цвета, глаза — водянисто-голубые. Отсутствие бровей придавало их лицам удивленное выражение. Оба были умны, вежливы и деликатны. Старший Юрьев любил острить, а младший охотно повторял его остроты.
        Миша Пожогин, бесцеремонный задира, тотчас же пристал к старшему Юрьеву, почему у него нет бровей.
        - А это от папы, — спокойно объяснил Юрьев. — У него тоже бровей нет. Он шутит, что его брови моль покушала.
        - А почему не «объела»? Моль насекомое вредное, она жрет или объедает. Уж слишком ты деликатен, ха-ха-ха!
        - А вот я покажу тебе, какой я деликатный! — сказал, вскипая, старший Юрьев.
        Но Миша Пожогин быстро ушел.
        Юный Лермантов тотчас же оторвал листок из черновой тетради и нарисовал Пожогина, у которого изо рта выходили буквы, обведенные грушеобразной линией: «А где же твои брови?» Над безбровым Юрьевым кружил целый рой маленьких точек, изображавших собою моль, а изо рта свисала тоже грушеобразная линия, внутри которой стояло восклицание: «Ай-ай! Мои брови моль покушала!»
        С братьями Юрьевыми Миша сдружился. Они учились ровно и добросовестно, и свободного времени у них никогда не было, потому что они или учили уроки, или читали, а больше всего любили танцевать. Арсеньева хотела было поискать учителя танцев, но мосье Капе сказал, что никому не уступит этой должности.
        Уроки танцев давались почти ежедневно, что очень нравилось детям. В зале мальчики и Маруся становились парами, и Капе всем показывал, как надо танцевать. После того француз брал скрипку, и начиналось веселье. Вальсировали почти до упаду, пока не закружится голова; скакали в галоп, выучились мазурке, польке…
        Капе объяснял фигуры кадрили, показывал па менуэта и, наконец, французские народные танцы. Иногда танцевали под фортепьяно. Аккомпанировала Пашенька, но часто сбивалась и темп не выдерживала. Лучше всех играла Полина Аркадьевна, но она приезжала всего раз в неделю. Посадили играть балалаечника, но Капе его не одобрил. Тогда вспомнили о старике скрипаче, который жил в деревне; он был дирижером домашнего оркестра в театре Михаила Васильевича. Оркестр распался после смерти хозяина, Арсеньева же не требовала музыкальных упражнений от своих мужиков. Теперь она вызвала старого скрипача и велела ему ходить в барский дом, когда понадобится.
        Старик платил оброк деньгами: эти годы он ходил играть на селе в дни свадеб, крестин и на деревенских вечеринках, за что ему давали кто сколько мог; деньги почти все он отдавал помещице, а сам кормился на семейных торжествах.
        Узнав, что его опять призывают на службу в барский дом, он пропил все свои деньги, всю ночь валялся под плетнем у кабака и причитал, что кончилась его вольная жизнь. Однако в назначенное время явился в барский дом чисто вымытый и игрой своей заслужил общее одобрение.
        Старик радовался, что ему разрешили, как прежде, играть на всех семейных торжествах в деревне; Арсеньева же, глядя на танцующих мальчиков, была довольна, что затеплилась новая, молодая жизнь в Тарханах.
        Когда Миша проходил через комнату мосье Капе, то его внимание привлекла скрипка гувернера. Он попросил показать, как надо с ней обращаться. С первого же урока Капе был удивлен понятливостью Миши и его музыкальностью, но сказал, что учить его без детской скрипки не может. Тотчас же была выписана детская скрипка из Москвы, и Миша охотно в свободное время учился этому искусству. Все удивлялись, как он преуспевал: смычок его извлекал из инструмента звуки чистые и глубокие, и вскоре скрипка стала петь в его руках. Видя, что учение пошло на лад, Капе просил выписать ноты, что опять-таки было исполнено, и учитель с учеником стали играть дуэты, причем вскоре голос первой скрипки перешел к ученику, а учитель добросовестно ему вторил.
        Из Москвы привезли вместе с нотами закупленные там книги — альманах, учебники по литературе и по математике, а также псалтырь. Арсеньева была рада иметь псалтырь, переведенный на русский язык. Она надеялась, что благодаря этому переводу она поймет те места, которые ей не удавалось точно перевести с церковнославянского. Куплено было два экземпляра: один для нее, другой для Миши.
        Вечером, перед сном, она торжественно вручила эту книгу внуку, наказывая читать ее, читать и читать. Он поблагодарил бабушку и прочел заголовок: «Книга хвалений, или Псалтырь на российском языке. Иждивением Российского библейского общества Московского отделения. Первое издание. Москва. В синодальной типографии. 1822 г.» Он раскрыл книгу и прочитал несколько страниц, а бабушка сидела на диване, рассматривая свои покупки. Миша стал пробовать на книге перо, сделал несколько рисунков и расписался по-французски: «M. Lermantoff», потом по-русски: «М. Лермантов», затем по-немецки. Подписал год: «1824 г.» Писать больше было нечего, он накрутил замысловатый росчерк и расписался еще раз, потом стал рисовать. Бабушка потребовала книгу — посмотреть, как он расписался, но, увидев рисунки, рассердилась:
        - На священной книге ты рисуешь не разбери что! Не то куль с мукой, не то кота бесхвостого… А это что? Птица, что ли? Шалости везде, шалости! Расписался хорошо, а тут, прости господи, не то баран, не то курица… Ступай-ка спать!
        По утрам усердно занимались науками. С мосье Капе учились по учебнику: «Lecons de littrature et de morale par Nol et Chapsal».[25 - «Уроки литературы и морали. Составили Ноэль и Шапсаль».] Учебник был сухой и скучный — сборник высоконравственных отрывков творений разных авторов, — он утомлял своей высокопарностью.
        Миша просил читать ему французские романы, но доктор Ансельм считал, что надо сначала изучать классиков. Пригласили доктора Ансельма заниматься с учениками французской литературой.
        Доктор Ансельм декламировал вслух трагедии выдающихся французских драматургов Корнеля и Расина, написанные торжественными, тяжеловесными стихами, где герои олицетворяли добро и зло, и злодеи, давая волю своим страстям, доходили до неистовства, до убийства невинных. Миша спрашивал, почему и во французской литературе не меньше ужасов, чем в немецкой. Однако трагедии, написанные стихами, ему нравились ритмической своей напевностью; он внимательно прислушивался к рифмам и звукам, чуждым русскому языку, к произносимым в нос «en», «an», «on», картавому «r» и с придыханием произносимому «h». Слушая стихи трагедий, он больше упивался гармонией стихов, нежели содержанием, и то вспоминал убаюкивающую езду в санях по гладкой дороге под ритмичный стук копыт, то монотонное, равномерное шуршание дождя в осенний вечер.
        Миша интересовался стихами, и доктор Ансельм принес томик стихотворений поэта Ламартина. Мишель быстро запомнил многие стихи и декламировал их. Мосье Капе удивлялся, что ученик внимательно слушает часами и не оставляет, не дослушав до конца, отрывок или книгу.
        Миша научился бегло читать по-французски. Он запоем читал творения Мольера, создателя французского национального комедийного театра. Его очаровали пьесы «Тартюф», «Дон-Жуан», «Мизантроп». Он их перечитывал так часто, что многие отрывки знал наизусть.
        Еще занимательней было читать комедии Бомарше «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро». Учителя наслаждались разбором этих произведений, и Миша вместе с ними. Мосье Капе хвалил ученика и выписал ему «Робинзона», а доктор Ансельм достал у кого-то из соседей книгу популярного французского писателя Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» и несколько романов французского романтика Шатобриана. Словом, Миша прекрасно знал французскую литературу и сердился, что учителя больше ничего нового ему предложить не могут, ведь ему хотелось знать и немецкую литературу и английскую.
        Теперь, когда Миша научился свободно читать по-французски, он углубился в чтение альбома своей матери. Ведь многие стихи были на французском языке, и Миша знал их только в переводе. Стихи нравились. Мальчик стал разбираться, кто и кому их посвящал. Над этим можно было задуматься, потому что многие стихи были без подписи и посвящения. Миша расспрашивал бабушку, но не на все вопросы Мишеньки она могла ответить, потому что, хотя жизнь дочери протекала на ее глазах, Арсеньева заботилась главным образом о внешних событиях в ее жизни, а духовный мир Марии Михайловны был от нее далек.
        Потом мальчик принялся читать дневник своей матери; многие страницы дневника были написаны по-французски. Это чтение ошеломило его. С кем же поделиться впечатлением? Кого расспросить?
        Миша все-таки задал несколько вопросов бабушке, но она, подивившись тому, чем заняты его мысли, не сумела ему ответить. Выяснилось, что дневника дочери она не читала — или некогда ей было, или тяжело было раскрывать его… Сказать ей! Но если она узнает, какие душевные муки там описываются, то отберет дневник и бросит его в камин или начнет новую распрю с Юрием Петровичем. Поговорить с отцом? Но на некоторых страницах Мария Михайловна ясно адресовала упреки, которые задели бы его за живое; Юрий Петрович мог отобрать у сына заветную тетрадь, чтобы навсегда похоронить семейные тайны.
        Поэтому мальчик читал дневник в одиночестве, с болью вникая в смысл фраз. Иногда, разбирая сложное выражение, он думал: «Может быть, я не так понял?»
        Он обращался к мосье Капе с просьбой перевести точно ту или иную запись. Капе, с удивлением вслушиваясь в недетские слова и выражения, спрашивал, откуда он это взял. Мальчик говорил, что это страница из французского романа, и доверчивый Капе верил своему воспитаннику. Он даже не придавал особого значения расспросам.
        На уроках французского языка, когда читали «Хрестоматию», Миша мог уже говорить о содержании прочитанных произведений, тогда как братья Пожогины читали по складам.
        Капе ставил Мишеля в пример, говорил, что надо у него учиться умению сосредоточиться — это основное для того, чтобы овладеть предметом.
        Пока мосье Капе или доктор Ансельм давали разъяснения, другие ученики слушали не всегда внимательно. Максутовы же, особенно по субботам, вертелись и прислушивались, не звенят ли колокольчики на дороге, не прислали ли за ними экипаж.
        Глава XI
        Приезд в Пензу царя Александра I. Болезнь Аркадия Алексеевича Столыпина
        Звон колокольцев всегда сулил новости: или приезд гостей, или прибытие почты. Писем Арсеньева получала много от всех своих братьев и сестер и от членов их семейств; кроме того, бывали деловые письма, вернее, коммерческие, когда ей предлагали одно купить, а другое продать.
        Миша редко слыхал особый «малиновый» звон колокольцев Юрия Петровича, но часто думал об отце, ждал, что он неожиданно приедет, и любил смотреть из окна классной комнаты во двор. Перед железными воротами останавливались дорожные возки, сторож выходил из своей будки и распахивал ворота настежь.
        Однажды пришло письмо из Пензы. Среди разных новостей Раевская сообщала, что город готовится к необычайному событию — посещению Пензы императором Александром I.
        Об этом оповещены все дворяне-помещики, в первую очередь крупные, а затем мелкопоместные. Всем предложено съехаться для встречи государя.
        Арсеньева очень обиделась, что не получила приглашения. Но возможно, что оно запоздало? Так и оказалось. Она начала собираться в дорогу, и Миша с ней: ему очень хотелось увидеть самодержца, о котором он слыхал столько рассказов.
        Русский царь, считавший себя победителем Наполеона; жестокий усмиритель Семеновского восстания; человек, на чье слово никто не мог положиться и от кого можно было ожидать лукавого издевательства после ласковых слов; щеголь и Дон-Жуан, известный разнообразными романтическими похождениями во всех странах мира; жандарм Европы, мечтавший при помощи ухищренной дипломатии и происков Священного союза отдалить время назревающей революции в России; недоумок, приблизивший к себе Аракчеева, доверчиво и без утомления слушавший его грубую лесть и хитрые военные выдумки; слабовольный трус, который не хотел и боялся услышать о себе правду; хитрец, больше всего на свете боявшийся тайных обществ, заговоров и убийств из-за угла, потому что сам был заговорщиком и призрак отца, удушенного с его согласия, являлся ему в тяжелых кошмарах, от которых он всю жизнь не мог освободиться; оглохший за последние годы путешественник, который в новых местах надеялся забыть о преследовавших его в юности призраках; не верящий в свои силы скептик, мечтавший найти разрешение мучивших его вопросов в мистических откровениях и
шарлатанских гаданиях; человек, чьим именем няньки пугали детей. Его, самодержца всероссийского, императора Александра I, заклейменного меткими эпиграммами Пушкина, захотел видеть мальчик Лермантов.
        Бабушка с внуком двинулись в путь. Когда они приехали в Пензу, город имел необычный вид: на домах были вывешены трехцветные флаги, на центральных улицах расставлены глиняные, наполненные овечьим жиром плошки, в которых по вечерам пылали и чадили фитили. На деревянных тротуарах прогуливалась нарядная публика, обращая на себя внимание. Обилие полицейских и жандармов, а также войсковых частей, неустанно шагавших по городу даже ночью, наводило на размышления. Необычное оживление чувствовалось в тишине захолустного города.
        Остановились у Раевских.
        В назначенный день Арсеньева облеклась в роскошное черное платье из лионского бархата, достала из заветной шкатулки бриллианты и украсила свой наряд драгоценностями. Внук ее, облаченный в парадный костюм, выделялся среди других детей — малорослый, с большой головой, с бледным лицом, на котором черные глубокие глаза горели мрачным суровым светом, он напряженно глядел, желая увидеть царя, который скоро должен был войти в церковь.
        Вокруг волновалась блистательная толпа — степенное дворянство: мужчины в форменных фраках, в орденах и лентах, разного возраста дамы в беретах со страусовыми перьями мели уличную пыль пышными шлейфами; старики в немодных сюртуках съехались из медвежьих углов, повинуясь властям, которые ретиво старались собрать побольше встречающих. Крестьяне, одетые в новые рубахи, покорно и боязливо стояли поодаль, женщины в живописных костюмах Пензенской губернии — все толпились, замирая, боясь даже громко дышать.
        Наконец показались генералы, сияющие белизной и золотом одежды. Появление их возвестило о том, что идет император. Когда он явился со своей свитой и все наконец увидели его близко, то в глазах у всех мелькнул огонек разочарования: в треуголке с пером шел небольшого роста располневший генерал в белых лосинах и лакированных ботфортах с тупыми носами. Он приблизился, и стало ясно видно его лицо, одутловатое, словно заспанное, с водянисто-зелеными навыкате глазами без ресниц, с красноватыми, словно больными, веками. Тонкие губы его были сложены в неопределенно-вежливую улыбку. Уголки губ застыли в этой официальной улыбке, и казалось, что улыбка эта, заученная с детства, неподвижная, словно воском облитая, страшна, как неживая.
        Однако это был живой человек: ловко придерживая шпагу на боку, царь раскланивался на обе стороны, отвечая на приветствия. Бабушка что-то восторженно восклицала басом и судорожно сжимала маленькую ручку внука, который внимательно следил за всеми движениями самодержца.
        Император медленно прошел в церковь, и за ним пошли все, кому полагалось.
        Когда после торжественных обрядов, усталые от участия в церемониях, все разошлись по домам, бабушка, оставшись наедине с внуком, стала выражать свои верноподданнические чувства. Но Миша неожиданно зевнул и, отрицательно покачав головой, с искренним сожалением сказал сквозь зубы:
        - Ох, если бы у него было другое лицо!
        Арсеньева испуганно оглянулась по сторонам и стала повторять свои дифирамбы императору, а Мише строго наказала ничего, кроме хорошего, о царе не говорить, чтобы не было неприятностей. Миша тут же стал проситься обратно в Тарханы…
        Дома они застали большую почту: в подарок от Аркадия Алексеевича Столыпина Мише передали три поэмы Пушкина — «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан». Прислан был новый альманах «Полярная звезда», который издавали молодые сочинители — Александр Бестужев и Рылеев. Аркадий Алексеевич прислал их по просьбе своей сестры, которая желала иметь все столичные новинки для внука. Стихи Пушкина в оценке не нуждались, а стихи Рылеева Аркадий Алексеевич рекомендовал как первые блестящие опыты молодого, весьма одаренного поэта, которому Николай Семенович Мордвинов пророчит блестящую будущность и как поэту и как деятелю на поприще служебном.
        Письмо от Веры Николаевны, жены Аркадия Алексеевича, глубоко огорчило Арсеньеву: брат ее тяжело заболел. Служебное положение Аркадия Алексеевича оставалось блестящим, он был при дворе в большой чести. Первоначально известный как зять сенатора Мордвинова, он добился повышения по службе и сам стал сенатором. В последнее время у него появился и второй влиятельный друг: Сперанский был возвращен из ссылки и вновь получил ответственный пост в Петербурге.
        Успехи по службе радовали, но другое его угнетало: здоровье его пошатнулось и плохо поддавалось лечению, потому что Аркадий Алексеевич обладал характером страстным и настойчивым и, увлекаясь работой, не щадил своего здоровья.
        Вера Николаевна с гордостью сообщала, что второй ее сын, Алексис, обращает на себя внимание своей наружностью.
        Когда Елизавета Алексеевна читала это место письма Мишеньке, он вздохнул, вспоминая, что братья Пожогины обзывали его лягушкой.
        Больше, чем за детьми, Вера Николаевна ухаживала за больным мужем. Аркадий Алексеевич болел, но, несмотря на уговоры друзей, не покидал своего служебного поста.
        Он несколько раз выступал с резкими и самостоятельными мнениями в Сенате, и друзья полагались на него и превозносили его смелость. Друзей же у него было много, не только среди столичного чиновничества, но и среди мыслящих людей, среди сочинителей.
        У него часто бывал Александр Сергеевич Грибоедов, чья комедия «Горе от ума» стала знаменитой в Петербурге.
        Кроме того, находили, что он крупный дипломат и непременно выдвинется на этом поприще. Мордвинову приятно было беседовать с ним и с его другом, тоже молодым поэтом, Кондратием Федоровичем Рылеевым, который стал известен читающей публике своей сатирой «Временщику». В ней все узнали Аракчеева, но временщик отказался узнать себя. Это спасло автора — он не понес кары. Рылеев часто бывает у Мордвинова по делам Российско-американской компании. Рылеева все уважают как образованного, талантливого человека и очень интересного собеседника. Больше всего он любит говорить на политические темы, хоть разговоры эти очень волнуют Аркадия Алексеевича.
        Однажды при гостях Вера Николаевна, обращаясь к мужу, спросила:
        - Друг мой, не устал ли ты? Поди приляг, а мы перейдем в столовую.
        Аркадий Алексеевич упрямо сдвинул брови, взял жену под руку и выразительно сказал:
        - Пока человек жив, он должен действовать как живой, — и пригласил гостей к столу.
        За обедом он рассказал о лорде Чатаме, который, будучи стар и слаб, не ездил уже в парламент, но, когда узнал, что там будут обсуждать одно важное дело, велел привезти себя туда и, подавши голос, упал без чувств, а через несколько дней умер.
        - То же, наверное, будет и с тобой! — сердито заметила Вера Николаевна.
        Гости начали успокаивать супругов. Аркадий Алексеевич сказал, что назло жене он скоро поправится, и согласился ехать вместе с Грибоедовым на Кавказ лечиться.
        Глава XII
        Занятия греческим языком. Смерть Аркадия Алексеевича Столыпина. Маруся и Пашенька
        Пашенька просила ее благословить. Штаб-ротмистр Жизневский пленился ее кротостью и милой наружностью, подал прошение об отставке, решил жениться и заняться делами своего имения в Пензенской губернии. Родитель его умер, и молодой человек хотел остепениться и начать тихую семейную жизнь.
        Стали готовиться к свадьбе. Арсеньева велела девушкам шить невесте приданое. Маруся Макарьева принимала в этом живейшее участие, но Миша равнодушно смотрел на домашнюю суету, занятый своими мыслями. Он не переставал рисовать, пробовал делать акварели.
        Решено было пригласить для Мишеньки нового учителя — по греческому языку. Услуги свои предложил грек, только что приехавший из Кефалонии. Он бежал в Россию, когда вспыхнула война за освобождение Греции.
        Стараясь угодить своей хозяйке, грек задавал детям много уроков, желая показать, какой он хороший учитель. Арсеньева сама проверяла знания внука; она помогала ему и принимала живейшее участие в его занятиях. Одна из родственниц впоследствии написала об этом стихи:
        …Милой бабушке высказываешь снова
        Урок младенческий, и вот забыл ты слово,
        И вот она тебя с улыбкою бранит;
        Но вечер. Сад тебя развесистый манит,
        И няня вслед едва поспеет за тобою,
        И дёрен смуглою ты оторвал рукою,
        И снова к бабушке, и там перед огнем
        За греческим ее находишь словарем.
        С тобой и учится, и каждый вечер снова
        Выписывать слова она готова,
        Чтоб труд твой облегчить…
        Впрочем, новый учитель недолго оставался в Тарханах. Мысли его были направлены на иное. Он быстро располнел на барских хлебах и стал часто ходить на тарханский базар и в Чембар, с большой выгодой продавал там шапки. Новый учитель был человеком глубоко практическим и специалистом по обработке звериных шкур. За отсутствием зверей в Тарханах деятельный грек начал дубить собачьи шкуры.
        Грек научил своему ремеслу не только местных, но и окрестных крестьян. Истопник Прохоров, доезжачий Потапов и ливрейный лакей Кузьмин стали жаловаться, что доходность от их ремесла сильно упала — уж очень много у них появилось конкурентов, а те крестьяне, которые не шили шапок на продажу, научились их шить для себя и перестали покупать.
        Слава о занятиях языками и другими науками в Тарханах стала темой для постоянных разговоров пензенских помещиков. Многие стали просить принять их детей для обучения, но Арсеньева отказывала.
        Взяли только Колю Давыдова из Пачелмы. Мальчик был рад уехать из дому, потому что мать продолжала бесчеловечно наказывать дворовых.
        Мальчик рассказывал, что у них в деревне живут несколько искалеченных крестьян — их не только били, но и пытали: по распоряжению помещицы им выщипывали бороды по волоску, а другим вывертывали руки на станке.
        Многие умирали от побоев. Коля рассказал, что перед его отъездом дворовая девушка, убирая гостиную, нечаянно разбила большую китайскую вазу. Несчастную так избили палками, что она к вечеру умерла.
        Рассказы Давыдова глубоко возмущали юного Лермантова. Он громко говорил о жестокости помещицы, не стесняясь гостей, которые постоянно бывали у бабушки. Арсеньева хотела заставить его молчать и долго советовалась с братом Афанасием Алексеевичем, как бы отвлечь мальчика от наблюдений за жизнью и нуждами крепостных крестьян.
        Решено было, что бабушка будет по-прежнему хозяйничать в своем имении, а для крестьян, принадлежавших Мише по наследству от дедушки, начнут строить деревню, где он и будет распоряжаться, однако согласуя с бабушкой свои действия.
        Деревню решили назвать Новоселовка или Михайловское. Там начали строиться и переселять туда крестьян, которых получил Михаил Васильевич из своего имения. Тогда их было шестнадцать человек, а за десять лет число семейств увеличилось. Арсеньева начала ездить по учреждениям, подавая и подписывая разные бумаги по этому делу. В Новоселовку выселили пять семейств дворовых и восемь семейств крепостных крестьян, всего семьдесят человек.
        Так с 1825 года верстах в семи от Тархан образовалась новая деревня, хозяином которой стал Михаил Юрьевич Лермантов. Наконец-то бабушка выполнила свое обещание и дала всем тесу, чтобы построить новые избы. Дали им и кирпичей, чтобы сложить печи, а не топить по-черному. Все новоселы благословляли своего нового хозяина, а бабушка говорила, что такой расход она еще может выдержать, но всех тарханских крестьян вселить в новые избы не может, а то сама пойдет по миру с протянутой рукой.
        С того времени Миша стал часто ездить в Новоселовку, когда разрешала бабушка, а мосье Капе, удивляясь причудам своего юного воспитанника, покорно следовал за ним.
        Весной неожиданно пришло известие, которое заставило бабушку горько плакать: скончался брат ее Аркадий Алексеевич. Болезнь его окружающие не считали смертельной, да и он сам держался стойко. Жена его Вера Николаевна, желая, чтобы он лечился, постоянно повторяла ему шутя, что он умрет при исполнении своих служебных обязанностей. И действительно, вышло по ее слову!
        Однажды Столыпин, превозмогая дурное самочувствие, решил выехать в Сенат. Вера Николаевна просила его остаться дома, но он отвечал:
        - Когда действуешь по долгу своему, нужно уметь жертвовать собой!
        Он присутствовал в Сенате, желая спасти честь одного несчастного человека, против которого выступали сильные люди. Впоследствии друзья рассказывали, что, «склонив мнения и вдохнув мужество в трусливых, Столыпин так ослабел, что его вынесли из Сената без чувств, и через шесть дней его не стало».
        В «Северной пчеле» от 9 мая 1825 года было напечатано: «Сего 7 мая в 9 пополудни скончался здесь к общему сожалению тайный советник, сенатор, член комиссии о построении Исаакиевского собора и кавалер Аркадий Алексеевич Столыпин».
        Миша огорчился, что теперь бабушка не поедет на Кавказ, а ему очень хотелось ехать, и он терпеливо ожидал, пока ее слезы иссякнут. Но бабушка любила поплакать, и глаза ее опухали, а веки краснели, их приходилось охлаждать примочками. Внук напоминал ей, что только серная вода может излечить ее глаза, и всячески убеждал ее поскорее выехать на Кавказ. Желание его сбылось, потому что много родственников Арсеньевой собирались в этом году в Пятигорье. Бабушка стала готовиться к отъезду. Однако надо было позаботиться о судьбе Маруси Макарьевой, — ведь свадьба и отъезд Пашеньки прошли незаметно для всех, кроме Маруси.
        Арсеньева не занималась девочкой, хотя кормила ее за барским столом и одевала, как девицу благородного происхождения. Она даже часто разговаривала с ней о том о сем, но все это делалось свысока, без любви. С Пашенькой же Маруся была запросто, говорила все, что она думала, все, что подвернется на язык, и не стеснялась. Маруся была девочка хорошая, никаких дурных шалостей за ней не водилось, но все-таки приятно было иногда посекретничать, и они с Пашенькой хохотали и шушукались…
        Пашенька была лицом погрубее, а у Маруси личико точеное, ярко-синие глаза, с золотым отливом волосы, кожа лица гладкая, румянец во всю щеку. Маруся уже становилась девицей — стягивала себе талию и краснела, когда гости говорили о ее наружности. Она была еще слишком молода, чтобы выслушивать комплименты мужчин. Мальчиков — Мишиных сверстников — она дичилась; теперь их собралось много, и они носились по саду с хохотом, гиком, с саблями и ружьями.
        Такие игры считались неприличными для девицы, и Арсеньева принимать в них участие Марусе не разрешала. Если же Миша подходил к ней играть, мальчики его дразнили, и он уходил.
        После отъезда Пашеньки Маруся оказалась одинокой. С дворовыми девушками она не сходилась, Арсеньеву она боялась и дичилась и целые дни сидела одна за вышиванием, или за книгой, или писала письма Пашеньке и своим сестрам. Учиться с мальчиками она не хотела: ей, подростку, казалось неудобным сесть с ними в один класс.
        От сестер Маруся довольно часто получала письма. Старшая сестра, Катенька, которая была замужем за дьяконом в Тамбове, пригласила ее погостить. Арсеньева с внуком отвезли Марусю, щедро одарив ее. Оказалось, что Катенька живет неплохо: она очень обрадовалась сестре и стала уговаривать ее остаться поухаживать за ее детьми.
        Маруся согласилась, а потом захотела постоянно жить с сестрой и не вернулась в Тарханы.
        Глава XIII
        Третья поездка на Кавказ
        Стали собираться в дорогу на Кавказ опять-таки с братом Александром Алексеевичем, который на этот раз взял с собой жену и трех дочерей.
        Арсеньева любила быть окруженной толпой «своих людей» и собрала в дорогу тех, кто мог оказывать услуги ей и Мишеньке в поездке. Поехали доктор Ансельм Левис, Христина Осиповна, здоровье которой рассчитывали поправить серными водами, мосье Капе, дядька Андрей Соколов, Дарья Куртина, няни, повар; даже Мишу Пожогина взяли для компании Мишеньке.
        Выехали в хорошую погоду и радовались, что весна стояла добрая. Однако дорога утомляла. Чем ближе к Кавказской линии, тем чаще встречались сторожевые вышки с казачьими пикетами. Вскоре путников встретил муж Анеты Хастатовой — Павел Иванович Петров, командир Моздокского полка; его сопровождало около полуроты солдат. Арсеньева радовалась, что выехали на берег Подкумка под конвоем любезного родственника.
        Наконец-то Екатерина Алексеевна переехала в Горячеводск! Она разобрала по бревнам свой большой шестикомнатный дом, перевезла его и поставила у подножия Горячей горы.[26 - Ныне на месте усадьбы Хастатовой стоит здание серно-родоновых ванн, выстроенных в 1899 -1900 гг. Теперь они называются Пушкинскими, ранее — Ново-Сабанеевскими; переименованы в 1927 году.] Хастатова именовала свои владения «подворьем». Кроме большого дома, было выстроено несколько флигелей и службы — небольшие турлучные домики. Турлучные строения ставили быстро и дешево: между столбами, глубоко врытыми в землю, заплетали хворост, как плетень, только толще, затем обмазывали его глиной и белили. Крышу настилали из стеблей камыша, которым заросло Тамбуканское озеро.
        Усадьба бабушкиной сестры Екатерины Алексеевны, окруженная большим садом, находилась в центре Горячеводска, который впоследствии был переименован в город Пятигорск.
        Арсеньевой с внуком и со всем ее штатом отвели домик с камышовой крышей и небольшим балкончиком. Чудесно было здесь! Хастатова с семьей жила в конце Главной, или Большой, улицы, рядом находился застроенный участок; перед глазами была улица, заросшая ромашками и полынью, а прямо со двора дорожка вела по скалам на Горячую гору. Здесь за оградой начинались буйные заросли колючих кустарников шиповника и терна, а дальше, за кустами орешника, — низкорослый лесок. С Горячей горы можно было любоваться цепью Кавказских гор. Снега двуглавого Эльбруса розовели несказанными переливами.
        Екатерина Алексеевна долго и шумно выражала свою радость по поводу прибытия дорогих гостей. Она громогласно приветствовала приезжих восторженным басом. Арсеньева, радуясь и предвкушая долгое наслаждение задушевными беседами, много раз целовала и обнимала свою любимую Катеньку.
        В первую же ночь по приезде Мишенька обратил внимание, что возле усадьбы Хастатовой стояли казачьи пикеты и постоянно слышался окрик часовых:
        - Кто идет?
        В ночной тишине шла перекличка:
        - Слушай!
        Екатерина Алексеевна успокоила гостей, что легкие стычки с горцами мало волновали местных жителей. Больше вреда было от пожаров, которые оставляли людей без крова.
        По ночам нередко слышались звуки набата. Екатерина Алексеевна повторяла, что тревожиться нечего, и спокойно шла укладываться спать. Арсеньева же, слыша ружейную перестрелку, чувствовала припадок сердцебиения. А Миша хватался за кинжал и хотел идти воевать, его едва удерживали дома.
        К серным источникам ходили в обход через город, а затем по дорожке, которая поднималась от Александровского источника по хребту горы, к так называемому Елизаветинскому источнику. Здесь из горы вытекали питьевые серные ключи; к ним лечащиеся подходили со своими стаканами.
        Около Елизаветинского источника неожиданно встретили старого родственника — генерала Мосолова из-под Чембара; он сказал, что побоялся оставаться этим летом в своем имении, потому что начались крестьянские волнения вокруг: и в Пензенской, и в Симбирской, и в Нижегородской губерниях. Участились побеги крестьян, и начались жестокие расправы с управляющими имениями.
        Мосолов стал бывать в доме Хастатовой. У Екатерины Алексеевны часто собирались по вечерам «на шашлычок». Если приходили только свои, и то полно было народу: брат Александр Алексеевич с семейством, Шан-Гиреи и Петровы, Мосолов и Арсеньева с внуком. Кроме того, постоянно бывали знакомые, чаще всего Верзилины. Они купили себе небольшой дом и жили у подножия Машука. Верзилин только что женился на двадцатисемилетней вдове Марии Ивановне Клингенберг, очень женственной и миловидной. Ее дочь от первого брака, Эмилия, обращала на себя общее внимание своей красотой. У Верзилина была тоже дочь от первого брака — Грушенька.
        Верзилин — соратник и сослуживец Ермолова — был дружен в свое время с генералом Хастатовым. Теперь он командовал Волжским полком, который стоял в Горячеводске, и часто навещал Хастатовых.
        Мужчины говорили о войне. Александр Алексеевич любил вспоминать свою молодость, когда он служил адъютантом у Суворова.
        Екатерина Алексеевна вспоминала геройские подвиги своего супруга Акима Васильевича, как он при Фокшанах был ранен, а «при Рымнике командовал крайним гренадерским кареем[27 - Карей, или каре, — построение пехоты в форме четырехугольника для отражения неприятельской атаки со всех четырех сторон.] правого крыла и отбил со своей частью набег пяти тысяч турок за полчаса».
        Генерал Мосолов рассказывал о Бородинском сражении, участником которого он был. Взрослые не обращали внимания на десятилетнего мальчика, который, расширяя огромные глаза, внимательно вслушивался в их разговор.
        Часто бывал в доме Хастатовых молодой кабардинец Шора Ногмов. Он отлично говорил по-русски, хотя и с акцентом. Его родным языком был кабардинский, но он знал арабский, турецкий, персидский и абазинский. Все удивлялись блестящим способностям молодого человека и его умению поддерживать разговор.
        Рассказывали, что еще с детства Шора Ногмов пристрастился к книгам и за начитанность его сделали в юности муллой. Но Шора оставил сан и стал служить в полковой канцелярии переводчиком — надо было зарабатывать себе на хлеб. Впрочем, он был не только канцеляристом, но впоследствии и учителем, он любил детей.
        Когда Шора появлялся у Хастатовых, Миша выходил к гостям. Павел Иванович Петров однажды спросил Шора:
        - Объясни, пожалуйста, мне, друг мой, сцену, которую я видел однажды, будучи в Кабарде, — она нейдет у меня из памяти. Из сакли вывели молодого человека в войлочном безобразном колпаке и поставили перед собранием. Одни с презрением отвернулись от несчастного, Другие оскорбляли его…
        Шора объяснил:
        - Так поступают с человеком, уличенным в трусости.
        Кабардинцы — люди храбрые и мужественные, а труса они выводят перед собранием, желая посрамить его публично, чтобы клеймо позора легло на его жизнь. После того как сельчане выскажут свое негодование, они налагают на труса штраф: отнимают у него двух волов, а если их нет, то берут деньгами их стоимость. Этим нарочно почти разоряют беднягу. Но каждый должен помнить, что ему легче умереть, чем прослыть трусом.
        Миша внимательно слушал эту историю и никак не хотел уходить.
        Шора Ногмов был незаменимым спутником на пикниках, до которых генеральша Хастатова была большою охотницей.
        Однажды выехали на пикник в немецкую колонию Каррас «погулять под сенью тополей», как выражался один из дядей. Поехали на линейках, большой компанией, а сзади на телеге везли самовар, вино и провизию. В дороге Миша присоединился к Шора Ногмову, и тот, польщенный вниманием мальчика, рассказал ему несколько местных легенд и преданий.
        Пикник в Каррас очень удался, хотя Арсеньева обратила внимание, что на всех улицах стоят палатки пехотинцев, охраняющих немецких колонистов от набегов горцев.
        На обратном пути, сидя на одной линейке вместе с другими, Екатерина Алексеевна случайно услыхала, что Шора Ногмов рассказывает Мишеньке об Исмеле Псыго; она тотчас же вмешалась в разговор, утверждая, что не Исмелем Псыго надо называть легендарного юношу, но Измаил-Беем, потому что покойный Аким Васильевич так его называл: он лично знал Измаил-Бея и с ним участвовал в Турецкой кампании вместе с Суворовым. Хастатова рассказала все, что знала про Измаил-Бея.
        Шора приходил в гости не часто — он был постоянно занят. Однако как только он появлялся, юный Лермантов искал с ним встречи и подсаживался к нему. Шора ласково обнимал своего маленького слушателя и не отпускал от себя, вспоминая своих сыновей. Мишенька же требовал рассказов самых интересных, самых страшных: он ничего не боится, он уже совсем большой.
        От него мальчик услыхал о некоторых кавказских обычаях, несвойственных русским. Так, Шора рассказал о старинном обычае кровной мести — «каллы»:
        - Много лет назад в Аджи-ауле один юноша узнал от муллы о том, кто убил его отца, мать и брата, кто сделал его сиротой. «Кровь их должна быть отмщена!» — сказал мулла и с этими словами дал юноше кинжал, а тот, разгоряченный рассказом старика, поклялся отомстить.
        Поздно ночью он прокрался в саклю своего врага и сдержал свое слово: убил не только убийцу своего отца, но и дочь его, цветущую семнадцатилетнюю девушку. Предсмертные стоны ее так потрясли молодого человека, что он пошел к мулле и пронзил его бесчувственное сердце кинжалом.
        Глава XIV
        Легенды и явь. Первая любовь. Смерть Христины Осиповны
        Уж скачка кончена давно,
        Стрельба затихнула. Темно
        Вокруг огня. Певцу внимая,
        Столпилась юность удалая,
        И старики седые в ряд
        С немым вниманием стоят.
        На сером камне, безоружен,
        Сидит неведомый пришлец.
        Наряд войны ему не нужен,
        Он горд и беден: он певец!
        Дитя степей, любимец неба,
        Без злата он, но не без хлеба.
        Вот начинает — три струны
        Уж забренчали под рукою,
        И живо, с дикой простотою
        Запел он песню старины.
        М. Ю. Лермонтов. «Измаил-Бей»
        В Аджи-ауле было объявлено празднование мусульманского праздника байрам. Празднование должно быть торжественным и многолюдным: в Аджи-аул приглашались русские — офицеры с женами и генералитет. 15 июля на торжество съехались чуть ли не все посетители Горячих вод, благо что аул находился всего в четырех верстах.
        И здоровые и больные, и старые и молодые — все хотели видеть зрелище, для них новое. Кареты, коляски, дрожки, всадники в парадных костюмах потянулись к аулу. Миша вместе с бабушкой своей и Хастатовыми также поехал на праздник.
        Изумрудная долина под навесами скал грозного Бештау расцветилась толпами гостей. Русские дамы в нарядах, которые они носили в гостиных, стояли рядом с черкешенками, одетыми в национальные костюмы. Офицерские мундиры сливались с модными нарядами столичных и провинциальных щеголей и щеголих. Казаки, черкесы, ногайцы гарцевали на борзых конях, красуясь перед толпой. Песенники и музыканты расположились по сторонам раскинутых палаток.
        Национальные костюмы мужчин были очень живописны; пистолеты и кинжалы украшали пояса их суконных чох с откидными рукавами, расшитых золотым галуном.
        Когда солнце стало клониться к закату и жара спала, всадники с криками выехали на луг и старались сорвать папаху один с другого. Потом на лужайке выставили высокий шест: на него повесили кожаный чехол для пистолета, обшитый серебряным галуном, и лучшие стрелки стали стрелять в эту мишень.
        Чего только не делали джигиты! Обгоняя друг друга, они то вскакивали на седло, то опрокидывались и ложились на спину коня, словно убитые, то сползали до самой земли и неожиданно вскакивали и неслись за воображаемым неприятелем. На всем скаку они вынимали свои ружья из чехлов, заряжали их и стреляли в пролетающих птиц. Выкрики джигитов, топот мчащихся коней гулко отдавались вокруг.
        Потом на лужайке начались танцы. Горцы в черкесках, облегавших их тонкую талию и широкие плечи, быстро перебирали ногами, обутыми в мягкие сафьяновые сапоги. Они плясали лезгинку и приглашали на танец стройных молодых девушек и женщин-горянок, и те плавно вскидывали легкие бубны над головой.
        Тем временем вынесли угощение на подносах: засахаренные орехи, миндаль и фрукты нового урожая. Все это предлагали отведать почетным гостям.
        На праздник приехал народный певец Керим-Гирей. По случаю праздника он надел шелковый бешмет, а на поясе его было прикреплено боевое оружие: пистолеты, шашка, кинжал.
        Керим-Гирей сидел под навесом палатки и пел. Раздавался взрыв восторженных криков, друзья певца выходили с подарками, подносили ему платье, оружие, кошельки с деньгами; подарили даже коня.
        Песни Керим-Гирея произвели на Мишу сильное впечатление. Мальчик часто повторял напевы и непонятные ему слова и фразы, которые поразили его слух.
        Миша долго вспоминал праздник.
        Этим летом он прочел поэму Пушкина «Кавказский пленник». Поэма его поразила. Он запомнил «Пленника» наизусть и на прогулках, глядя в небо и на горы, любил повторять отдельные стихи.
        Два раза Миша ездил на Кавказ, но тогда он был еще слишком мал, чтобы разбираться во многом, теперь же пытливо вглядывался в природу Кавказа и в людей, населявших этот удивительный край, и запоминал мельчайшие подробности того, что видел. Он любил гулять по горам, по скалам и с вершин их видел перед собой цепь снежных Кавказских гор.
        На Кавказе он видел змей, отвратительных, скользких, холодных и ядовитых, встреча с которыми сулила гибель неопытному и доверчивому человеку. В камнях и в кустарниках по дороге на вершину Бештау гнездилось множество их. У источника, где недавно был обвал, змеи кишели в балках. Их было так много, что они расползались повсюду, и иногда их замечали в Горячеводске. Змеи водились и в горах: одна из них даже именовалась Змеиной, и легенда гласила, что в пещере жил огромный змей, который причинил много зла людям.
        На Кавказе Миша услыхал впервые миф о Прометее, прикованном к скале, и слышал несколько раз это сказание по-разному. Говорили, что богатырь прикован к выступу огромной горы за дерзкий вызов творцу Вселенной. Богатырь был силы неописуемой, и если бы ему удалось освободиться и взять в руки огромный меч, который лежал неподалеку от него, то он возвратил бы себе потерянную мощь. Верные псы его днем и ночью старались перегрызть цепи, в которые он был закован, но им не удалось еще освободить его, и прикованный страдал, терзаясь надеждой освободиться.
        Миша задумывался, глядя вдаль. Кавказские горы приучили его любоваться небом, глубину которого он не мог наблюдать равнодушно.
        Казалось, что все в этом краю прекрасно: на гладком холме одинокое дерево, согнутое ветром и дождями; виноградник, шумящий в ущелье; и путь неизвестный над пропастью, где, покрываясь пеной, бежит безымянная речка; выстрел нежданный на дороге и страх после выстрела: враг ли коварный, иль просто охотник?
        С обостренным любопытством Миша впитывал новые впечатления.
        Странное событие произошло в это лето — слишком рано для того, чтобы этому поверить… Да и кто поверит, что он узнал любовь, имея десять лет от роду?
        Гостей у Хастатовой бывало много, и как-то утром пришла молодая дама под зонтиком, а с ней две нарядные девочки лет по девяти. Когда они показались в палисаднике, тетушка Мария Акимовна выбежала их приветствовать и обнимать. Она была очень дружна с Марией Ивановной Верзилиной. Девочки одеты были одинаково, но на одной платье сидело мешковато и ее загорелое, скуластое лицо походило на грушу, зато другая девочка ошеломила взгляд осанкой и красотой гордо поднятой головы. Белокурые волосы, яркой синевы глаза, алый рот и нежно-розовый румянец…
        Катюша и Аким Шан-Гирей побежали навстречу девочкам и приветствовали их, называя некрасивую Грушенькой, а красавицу — Эмилией. Екатерина Алексеевна вместе с сестрой и Марья Акимовна усадили мать девочек в плетеное кресло на балконе, увитом виноградом, и начали с ней оживленный разговор.
        Марья Акимовна, обратившись к бонне, сказала:
        - Христина Осиповна, пусть дети поиграют в волан или в серсо!
        Старушка тотчас же принесла игры, и дети стали подгонять цветными палочками обручи по аллее. Миша оказался рядом с Эмилией и стал ее перегонять, а остальные отстали. Девочка самолюбиво вскрикнула:
        - Ой, он меня обгонит!
        На бегу она опасливо посмотрела на Мишу; он взглянул на разгоряченное лицо своей соседки, на ее искрящиеся синие глаза, даже остановился, счастливо улыбаясь. Сердце у него замерло — так хороша была эта красивая, нарядная девочка, похожая на бабочку. Она же, не заметив произведенного ею впечатления, догнала свое серсо до цели и радостно закричала:
        - А я первая, первая!
        Миша сел на скамейку и продолжал любоваться Эмилией, а она, гордая тем, что выиграла, призывала детей:
        - Катюша! Аким! И… как зовут нового мальчика? Миша? Где он? Становитесь в ряд! Бежим!
        Но Миша почувствовал, что встать со скамейки не может. Сердце его билось сильнее обычного, ноги ослабели, и он отказался бежать.
        Через несколько дней Миша успокоился и по-прежнему играл с маленькими Шан-Гиреями и Мишей Пожогиным. Однажды перед обедом он неожиданно вбежал в детскую, желая показать Акиму, какие карандаши ему купила бабушка, и обомлел: Катюша сидела на диване между Эмилией и Грушенькой. Миша остановился в дверях и восторженно стал смотреть на Эмилию не отрываясь. Катюша стала его подзывать, но он не мог оторвать глаз от гостьи…
        Дети заметили его волнение и стали дразнить, а Эмилия, устремив на него невинный взгляд, вдруг поняла, что это из-за нее Мишель пришел в замешательство. Надменно улыбнувшись, она подошла к зеркалу пригладить локоны и неотступно стала наблюдать за Мишей, не спуская с него повелевающих глаз. Но он смутился окончательно и убежал к себе в комнату.
        Христина Осиповна пришла звать его к обеду и ужаснулась: Мишенька лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку, и тихонько плакал. Христина Осиповна окликнула его, он поднялся. Лицо у него было взволнованное, голос дрожал, когда он стал отвечать; но Миша сказал, что сильно ушиб себе ногу, потому и плакал. Не успела Христина Осиповна опомниться, как Миша вскочил на подоконник раскрытого окна, спрыгнул в сад, побежал в гору и пошел по проселочной дороге. Не замечая времени, он далеко отошел от дома и в пустынном месте, под тысячелетней скалой, покрытой мхом, заметил старика. Он был как бы высечен из камня. Выцветшая, запыленная одежда его, поседевшие брови и борода, вылинявшие глаза, загрубелая, темная кожа — все это казалось нарисованным одной серой краской, цветом угасания и безнадежности.
        Старик сидел опустив голову, и нельзя было сразу догадаться, задумался он или молится.
        Миша остановился и внимательно стал разглядывать старика, а тот, почувствовав на себе напряженный взгляд, очнулся от своей задумчивости и обрадовался, встретив живую душу в этом пустынном месте. Он знаком пригласил мальчика остановиться, и тот, вздыхая, сел рядом.
        Старик плохо говорил по-русски, но Миша его понимал. Оказывается, он шел к Кислым Водам, желая излечить свои немощи целебной водой Нартсана — нарзаном, напитком нартов, сказочных богатырей, водой, дающей силу ослабевшим людям. Но он не вкусил еще из богатырского источника и потому был слаб. Старик предложил мальчику идти с ним до Горячеводска. Миша согласился. Они побрели по пыльной, малонаезженной дороге, стараясь идти по обочине.
        Старик понемногу разговорился. Показав на развалины аула между подножиями гор, он сказал, что жил ранее там. Миша ответил, что он тоже приезжий, и стал расспрашивать. Старик сначала отвечал нехотя, думая, что ребенок не поймет его толком, а потом разоткровенничался, стал жаловаться на тяготы войны, говоря, что горцы живут мечтой о свободной, самостоятельной жизни. Разговорившись, старик стал рассказывать случаи из прошлого о людях, которых он знал, жизнь и поступки которых стали легендарными. Он рассказал про Исмеля Псыго, про Амирани. Миша его расспрашивал подробно — ведь Шора Ногмов рассказывал немного иначе.
        Они незаметно дошли до дому. Бабушка в слезах встретила своего любимца, говоря, что его уже давно ищут. Миша попросил накормить старика, и его тут же отправили на кухню и даже оставили ночевать на сеновале.
        Вернувшись домой, Миша опять стал думать об Эмилии. Он каждый день ждал ее, но боялся говорить о ней и убегал, когда упоминали ее имя.
        Взрослые стали замечать его волнение и дразнили его, а он мечтал о ней и плакал…
        Бабушка обеспокоилась. Однажды Миша слышал, как она советовалась с доктором Ансельмом:
        - Что случилось с Мишенькой? Можно подумать, что он влюблен, но этого быть не может, ведь ему десять лет… Что делать? Загадка эта волнует меня…
        Доктор Ансельм сказал, что в книге модного английского поэта Байрона он прочел, что ранняя страсть означает душу, которая любит изящные искусства, что в такой душе много музыки.
        Бабушка всегда старалась возвращать мысли Мишеньки с облаков на землю. Однажды она предложила сопровождать ее на базар, потому что хотела купить ему сафьяновые сапожки.
        Пришлось собираться. Запрягли линейку. Поехали бабушка с Мишей, мосье Капе, который почтительно поддерживал ее под руку, доктор Ансельм Левис, Марья Акимовна, Христина Осиповна, Андрей и Дарья.
        Возвращались довольные покупками. Андрей нес большой узел на плече. Мише хотелось идти, а не ехать, и все пошли пешком. Миша уходил по тротуарным мосткам вперед, напевая и задумываясь, не щадя своих старух, которые едва за ним поспевали.
        Линейка ехала за ними.
        Навстречу им попалась цыганка с седыми волосами, заплетенными в косицы, которые темнели из-под цветного платка. Жилистая шея старой женщины увешана была бусами разного цвета и разной величины; возможно, каждая бусина имела свою историю: каждую из них цыганка подбирала, выпрашивала, а может быть, даже и воровала… Широкая цветная, вся в сборках юбка ее шевелилась от малейшего движения, а сгорбленный стан прикрыт был цветной шалью.
        Тонкие, высохшие от времени и загорелые пальцы с длинными ногтями держали грязную и толстую колоду карт; каждая карта опухла и замаслилась.
        Старуха поклонилась в пояс Арсеньевой, приговаривая:
        - Дай червонец, красавица, правду скажу!.. Надо тебе правду знать — долго еще будешь жить…
        Но Арсеньева отказалась гадать, дала цыганке монету и попросила, чтобы она отошла. Цыганка прикусила червонец еще крепкими зубами и затолкнула его языком за щеку.
        Тем временем Христина Осиповна достала из своего кошелька ассигнацию и подала ее цыганке, прося погадать.
        Стремительно и ловко выхватив бумажку и положив ее в карман, старуха сердито закричала:
        - Тебе плохо! Ты скоро умрешь: не год, не месяц, не неделю — нет, дня даже жизни тебе нет: считай каждый час!
        Христина Осиповна вскрикнула, побледнела и прислонилась спиной к какому-то бревенчатому строению. Арсеньева растерялась, махнула палкой, желая отогнать гадалку, но та с одушевлением выкрикнула, указывая на Мишу:
        - За него деньги дай! Он будет большой человек!.. Великий человек! — повторила она таинственно и почтительно. — Только пусть себя бережет — ему судьба умереть от злой женки…
        - Уйди! — закричала Арсеньева.
        Она испугалась. Желая отделаться от старухи, она вынула из кошелька еще один золотой и бросила его на землю. Цыганка наклонилась искать монету; тем временем Арсеньева велела внуку сесть на линейку, подхватила под руку дрожавшую Христину Осиповну и подсадила ее. Кучер взмахнул кнутом, и они быстро отъехали.
        Их догнали мосье Капе, доктор Ансельм, Марья Акимовна, Дарья и Андрей. Они все уселись на ходу и велели кучеру ехать как можно быстрей и завернуть в первый же попавшийся переулок.
        Миша молчал. Самолюбивая улыбка, неожиданно проступивший румянец и отблеск гордости в глазах оживили его лицо. Любуясь внуком, Арсеньева не могла отвести от него взора. Миша, почувствовав на себе этот взгляд, сказал утвердительно:
        - Дай бог, чтобы это надо мной сбылось, хотя бы я и стал несчастлив!
        Бабушка возразила:
        - Я не хочу, чтобы ты был несчастлив!
        Она обернулась, желая поглядеть на Христину Осиповну, которая опиралась спиной о спину Арсеньевой и тряслась мелкой дрожью так, что зубы ее стучали; она не могла разжать рта, руки ее судорожно перебирали одежду.
        - Что с тобой? — с беспокойством спросила Арсеньева. — Тебе худо?
        Христина Осиповна упала бы на бок, но с одной стороны у нее сидел Андрей, с другой — Дарья. Они с испугом посмотрели на лицо бонны и подхватили ее под руки.
        Когда подъехали к дому и все встали, забыв о ее болезни, Христина Осиповна осталась без опоры и, как кукла, повалилась на бок. Глаза ее были открыты, но неподвижны.
        Ее внесли в дом и уложили в постель. Она лишилась дара речи, пыталась что-то сказать, но не могла.
        Ночью Миша проснулся от резкого запаха лекарств. Он присмотрелся. Луна светила в окно. Кровати доктора Ансельма и мосье Капе были пусты. В соседней комнате слышалась суета. Миша потихоньку отворил дверь и заглянул в бабушкину комнату. Бабушка сидела в кресле и неудержимо плакала, а у кровати Христины Осиповны стояла Дарья со свечой в руке и, понурившись, сидели доктор Ансельм и мосье Капе. Андрей, сумрачно хмурясь, собирал пузырьки с лекарствами. Миша понял: Христина Осиповна умерла.
        Он почувствовал сильное сердцебиение и едва дошел до своей кровати. Мальчик начал вспоминать, как Христина Осиповна ухаживала за ним в дни его бесконечных детских болезней, и острая жалость и нежность к ней, почти родной, пронизала его. Подумать только: никогда она больше не будет вязать чулок, никогда не скажет ему: «Фуй, шанде, Михель»… Нет. Нет, не то… Миша стал думать о том, что Христина Осиповна была как бы его второй бабушкой, и заплакал горько и мучительно. И зачем это люди умирают?
        Утром он встал с воспаленными глазами, но сдержанно и молчаливо присутствовал на всех печальных церемониях, а на похоронах мужественно утешал бабушку.
        Это происшествие случилось в конце лета, и Арсеньева, огорченная потерей преданного ей человека, велела собираться в дорогу, тем более что брат Александр торопился домой.
        Перед отъездом Арсеньева долго говорила со своей племянницей Марьей Акимовной Шан-Гирей. Дело в том, что климат Кизляра был вреден для ее мужа, Павла Петровича, — он болел лихорадкой; в Пятигорске же обосновываться не желал, потому что не ладил с властной тещей своей, Екатериной Алексеевной. Марья Акимовна желала бы купить имение, но за недорогую цену. Арсеньева вспомнила про Опалиху, которую так давно собиралась продавать Полина Аркадьева Савелова, и обещала постараться уладить это дело. Миша был доволен, что Аким Шан-Гирей будет учиться вместе с ним.
        Перед отъездом с Кавказа в родственной компании много говорили о безвременной смерти брата Аркадия и о его красавице жене, которая так рано осталась вдовой.
        Рылеев трогательно утешал Веру Николаевну в постигшем ее горе.
        В одном из петербургских журналов, завезенных в Пятигорск из Петербурга, было напечатано стихотворение Рылеева Вере Николаевне Столыпиной:
        Не отравляй души тоскою,
        Не убивай себя: ты мать,
        Священный долг перед тобою
        Прекрасных чад образовать.
        Пусть их сограждане увидят
        Готовых пасть за край родной,
        Пускай они возненавидят
        Неправду пламенной душой.
        Пусть в сонме юных исполинов
        На ужас гордых их узрим
        И смело скажем: знайте, им
        Отец — Столыпин, дед — Мордвинов!
        Стихотворение это все не один раз прочитали и одобрили. У Хастатовых было две книги стихов Рылеева: «Думы» и «Войнаровский». Миша так часто перечитывал их, что выучил наизусть. Хастатовы же сказали, что этих книг перечитывать не будут — довольно того, что раз прочитали. Поэтому они подарили книги Рылеева Мише.
        Часть шестая «БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКОЙ»
        Глава I
        В Москву! Мещериновы. Спектакли кукольного театра
        Количество путешествующих родственников увеличилось: Шан-Гиреи тоже решили ехать в Тарханы, потому что Арсеньева с уверенностью обещала им устроить покупку Опалихи, ну, а если не удастся, можно приискать по соседству еще что-либо подходящее. Решили двинуться все вместе.
        Накануне отъезда пировали на балконе, и среди гостей была Верзилина с дочерьми. Миша ушел бродить по саду, размышляя, как быть. Ему очень хотелось подарить Эмилии что-нибудь на прощание. Но как он подойдет к ней и как передаст подарок? От этой мысли кровь приливала к вискам и сердце замирало так, что ноги отказывались двигаться. Ведь когда подарок будет передан, Эмилия тотчас же побежит его показывать матери, и все гости и родственники будут дразнить его. Нет, это невозможно пережить… Миша в отчаянии сидел на скамье, и его едва разыскали.
        Всю дорогу он был мрачен, и Арсеньева беспокоилась, не заболел ли он. Кавказские лекари сделали все, что могли: здоровье Миши улучшилось, но советовали показать мальчика столичным медикам. Арсеньева решила поскорее наладить дела в Тарханах и выехать в Москву, чтобы посоветоваться с лучшими медиками.
        У Гильдебранта — профессора хирургии и известного московского оператора — Арсеньева лечилась давно и очень его уважала. Она даже прочла один из его ученых трудов, а именно: «О средствах сберегать глаза и зрение до глубокой старости». Миша, который не мог равнодушно видеть ни одной книги, прочитал и эту книгу.
        В Тарханы приехали в октябре. Юрий Петрович навестил сына и увез с собой Мишу Пожогина, чтобы определить его в кадетский корпус.
        По приезде Арсеньева тотчас же написала письмо Савеловой, гостившей у сестры, предлагая ей продать Опалиху. Чтобы поскорее получить ответ, она отправила почтальоном кучера Матвея на лошади, и он через несколько дней привез ответ и доверенность на продажу имения. Предложенная цена оказалась сходной, и вскоре Шан-Гиреи переехали в Опалиху и стали там обставляться и обосновываться.
        Теперь в Опалихе, в трех верстах от Тархан, жили Шан-Гиреи. Миша был доволен. Младший брат Акима, Алеша, еще был мал, но Аким любил Мишу. Аким был моложе Миши на четыре года; очень здоровый ребенок, ко всем благосклонный и осторожный, как заяц.
        С Катюшей, сестрой Акима, играли дружно, и она не обижалась на шутки своего нового друга. Как-то Катя пробежала мимо, и Миша подставил ей ногу. Катя упала, но, встав, заботливо спросила:
        - Тебе не больно? Ведь я споткнулась о твою ногу.
        Обезоруженный неизменным добродушием девочки, он охотно играл с ней и с Акимом и терпеливо объяснял им все, чего они не понимали. Не раз Катя, серьезными, преданными глазами заглядывая в лицо своему другу, удивленно говорила:
        - Как ты сегодня свободно разговаривал со всеми взрослыми! Как ты хорошо шутил! Все смеялись. Только я не понимаю: что ты говорил?
        Миша огорчился:
        - Не поняла? А я для тебя старался.
        - Для меня? Спасибо. Только почему ты умеешь, а я не умею?
        - Потому что я этого добиваюсь, а ты только раскрываешь рот и ждешь, что тебе положат на язык. Надо самому, самому…
        Катя и Аким выслушивали наставления Миши доверчиво и охотно, даже когда он их повторял.
        Все семейство Шан-Гиреев нравилось Мише. С черноволосой высокой молодой тетушкой Марьей Акимовной он разговаривал как со старшей сестрой, рассказывал ей про свои успехи в учении, в лепке, в музыке. Жаловался, что учителя не отвечают на все его вопросы.
        С Марьей Акимовной много гуляли, беседуя. Она живо интересовалась заботами детей. Тетушка любила ходить за грибами, за цветами, за ягодами. Она была в большой дружбе с садовником и указывала ему, где надо сажать кусты долголетних цветов, как прививать плодовые деревья. Она приучилась с детства хозяйничать вместе с матерью своей Екатериной Алексеевной.
        Но особенно любил Миша беседовать со своим дядей Павлом Петровичем Шан-Гиреем. Будучи мальчиком, Павел Петрович воспитывался в кадетском корпусе, а с восемнадцати лет служил на Кавказе в егерском полку. Он много лет участвовал в боях с горцами, несколько лет под начальством Ермолова.
        Павел Петрович рассказывал о сражениях, в которых участвовал, о людях, с которыми встречался, о разных обычаях горских народов.
        Уладив дела своих друзей, Арсеньева собралась ехать в Москву советоваться с докторами насчет Мишенькиного здоровья. Ехать надо было скорее, пока стояла дорога, а там опять возвращаться в Тарханы и продолжать учение.
        Мишенька же, вернувшись из поездки на Кавказ, чувствовал себя лучше, но ел плохо, что огорчало бабушку. Несмотря на то что она держала отличных поваров и кондитера, мальчик был совершенно равнодушен ко всем тонкостям кулинарного искусства и никогда не знал, что ему подавали: телятину или свинину, дичь или курицу. Возможно, что это происходило потому, что за столом он внимательно прислушивался к разговорам взрослых.
        В Москву Миша поехал с удовольствием, он любил путешествовать.
        Однако выехали так быстро, что не успели никого предупредить о своем приезде. Приехали было к Столыпиным, но узнали, что Дмитрий Алексеевич с супругой и детьми уехали в Петербург, гостить к сестре, и поэтому остановились у Мещериновых.
        Мещериновы были родственниками Арсеньевой со стороны ее матери. Петр Афанасьевич, отставной штаб-ротмистр, в молодости служил в лейб-гвардии кирасирском полку, вел беспутный образ жизни, проживал много денег и все без толку. Жениться он не хотел, но родные его, озабоченные тем, что молодой человек может сбиться с пути, начали его убеждать, что неплохо бы ему жениться на наследнице большого симбирского поместья — девице Собакиной. Услышав такую фамилию, Мещеринов категорически воспротивился этому браку.
        Но он встретился с Лизонькой и влюбился, а когда узнал, что именно ей принадлежит нехорошая фамилия Собакина, то примирился и стал утверждать, что это не имеет особого значения, потому что после венца она изменит свою фамилию и станет на всю жизнь Мещериновой.
        С Елизаветой Петровной он жил очень счастливо; она заставила его выйти в отставку и бросить пьянство и кутежи. Она любила искусство, и Петр Афанасьевич поддался влиянию молодой жены: они стали петь дуэты, писать стихи и увлеклись собиранием картин.
        Квартира Мещериновых была вся завешана полотнами, как картинная галерея. Они жили то в Москве, то в имении, растили детей, веселились и печалились, но самой большой радостью их жизни было находиться вместе — тогда на лицах у обоих появлялось спокойное, довольное выражение, и если они даже молчали, то все равно понимали друг друга. Между тем подрастали их дети — три сына: Володя, Афанасий и Петр. Старший, Владимир, был ровесником юного Лермантова, двое других — помоложе. Елизавета Петровна жаловалась, что в деревне трудно дать детям хорошее образование, мальчики растут буянами. Поэтому ради детей решено было окончательно переехать в Москву и приняться за изучение наук — учителей здесь сколько угодно.
        Вопрос о воспитании Мишеньки заботил Арсеньеву, и она рассказала о своеобразной академии, которую сама устроила в Тарханах. Все учителя были в восторге от Мишиных способностей. Кроме того, подтвердилось, что мальчик несомненно одарен талантом к живописи и ваянию. Арсеньева показала привезенный из Тархан ящик, где хранились вылепленные Мишей фигуры из красного воска.
        Особое внимание ценителей привлекли фигура охотника с собакой и сцены разных сражений — все нашли, что маленький скульптор хорошо передает движение человеческого тела.
        В отдельной коробке лежали марионетки, тоже вылепленные Мишей. Лица кукол резко отличались друг от друга. Все дети очень заинтересовались восковыми актерами и попросили привести их в действие.
        Самолюбивый мальчик охотно согласился — ему было лестно, что его «воски» понравились.
        Вечером в гостиной в семейном кругу Миша дал представление с помощью мосье Капе. Фантасмагория, волшебная, суровая и увлекательная, развернулась перед зрителями, и поэт-сатирик Беркен[28 - В свое время известный автор одноактных пьес и детских рассказов.] играл в ней главную роль.
        Зрители с интересом следили за ходом действия, долго аплодировали и очень удивились, что больше часа смотрели без скуки и утомления импровизацию мальчика.
        Мишель вышел кланяться, приземистый, с большой головой, с белесой прядью на черных как смоль волосах, с лицом, раскрасневшимся от волнения; его темные глаза лучились и сияли, а улыбка неостывшего возбуждения располагала всех к нему. Он был горд своим успехом в доме почти незнакомом.
        Когда Арсеньева с гордостью сообщила, что пьесу сочинил сам Мишель, взрослые были поражены, а дети Мещериновы признали авторитет своего родственника, которого им велели называть кузеном, хотя он был им племянником.
        После этого вечера Миша почувствовал себя у Мещериновых своим. Много времени он проводил перед картинами, удивляясь и восхищаясь ими, разбирая детали, изучая мастерство. Тут были не только семейные портреты, но и разные пейзажи: море с лодками и рыбаками, которые тянули сетями рыбу, мальчики-амуры нацеливали луки, чтобы попасть в красивых женщин; тут были фигуры пастушек, скрытых в розовых кустах, даже одно полотно Рембрандта!
        По вечерам хозяйка садилась за фортепьяно и прекрасно исполняла классические пьесы Бетховена, Баха. Эта музыка была еще не известна Мише, но она волновала своей могучей силой и недосягаемостью и чистотой. Он был поражен красотой сонат Моцарта.
        В доме Мещериновых Миша наслаждался, рассматривая хорошие картины и слушая отличную музыку.
        Пока взрослые вели беседы на различные темы в гостиной, мальчики играли в детской. Они пробовали разные забавы; им разрешено было бегать по всему дому. Миша научил их играть в разбойников; его выбрали атаманом и вручили ему символ власти — нагайку. Он вскоре стал руководителем детских затей, распоряжался самовластно и не терпел возражений. Атаман заставлял своих разбойников пускаться в самые отчаянные приключения, и это приводило их в восторг.
        Однажды решили играть в разбойников. Но Володя Мещеринов, взглянув на Мишу, не захотел начать игру.
        - Постоянный атаман — только ты. А сегодня я хочу быть атаманом.
        Миша, который легко возбуждался, вспыхнул и в гневе поднял нагайку, но, опомнившись, сломал ее о колено и швырнул в угол. Глаза его метали молнии, лицо исказилось. Он стремительно убежал к бабушке, которая сидела в гостиной с Мещериновыми и их другом генералом Меликовым.
        Увидев разгневанного Мишеля и заметив недетское выражение его лица, генерал, по природе своей человек наблюдательный, сказал:
        - В Петербурге гремит модный художник Брюллов, он рисует не портреты, а взгляды. Он так и говорит: «В этом портрете надо вставить огонь глаз». Вот к нему и надо повезти Мишеля.
        Все рассмеялись, а Миша закусил губу. Бабушка обняла разгневанного внука и кое-как сумела успокоить его.
        После того как Мишу осмотрели самые знаменитые медики в Москве и назначили ему ряд лекарств и лечебных процедур, Арсеньева заторопилась домой, но Миша стал просить ее остаться в Москве, чтобы учиться вместе с мальчиками Мещериновыми. Он в карикатурном виде изобразил своих тарханских учителей — Полузакова и грека, который дубил собачьи шкуры. Бабушка призадумалась: а что, в самом деле, может быть, Мишенька и прав!
        Она сказала, что нельзя ничего делать с бухты-барахты, что надо все обсудить и посоветоваться с Афанасием Алексеевичем; возможно, что она исполнит просьбу внука, если он будет лечиться и станет здоровым мальчиком.
        Глава II
        Тарханы
        Как хорошо вернуться домой, побежать по любимой аллее парка вниз, к пруду, над которым ветлы величаво шелестят своими длинными листьями; забежать в беседку, заросшую к осени ползучей зеленью до вершины; мимоходом покататься на качелях; взбежать на холм, где за лето траншеи зарастали травой, потому что дворовых мальчиков не пускали играть одних в барскую усадьбу; войти в свою чудесную комнату и полюбоваться из окон кронами желтеющих осенних деревьев; перебрать папку с прошлогодними рисунками; расставить в шкафу новые книги, купленные в Москве, готовясь к новому учебному году!
        Необычным для Тархан было отсутствие Христины Осиповны; к ней слишком привыкли и долго в самых неожиданных местах находили клубки с недовязанными ею чулками. Даже мосье Капе огорчался, что приходится обходиться без ее помощи. Где найти учителя, так хорошо знающего немецкий язык?
        Покупка Опалихи оказалась хлопотливым делом. Арсеньева с азартом объясняла Шан-Гиреям, какие надо выполнять формальности, чтобы вступить во владение имением. Поэтому Акима оставили в Тарханах учиться вместе с другими мальчиками.
        Теперь Миша часто видел, как за круглым садом, где начиналась роща, которая тянулась около версты по направлению к деревне Опалихе и стала теперь собственностью Марьи Акимовны, появлялась знакомая бричка, которая везла в Тарханы кого-нибудь из Шан-Гиреев, а чаще всего тетушку с детьми. Впрочем, и сам Миша любил ездить к молодой тете в имение и гулять там с Акимом в Дубовой роще.
        Пока еще не начались занятия, Миша сидел в парке с книгой целые дни. Стихи Пушкина и Жуковского он знал наизусть, поэма Рылеева «Войнаровский» нравилась больше, чем «Думы», но сюжеты исторических стихотворений заинтересовали Мишу настолько, что бабушка купила «Историю» Карамзина; он погрузился в чтение огромных томов, и бабушка удивлялась терпению, с которым он перечитывал отдельные страницы.
        Вскоре после приезда бабушка повезла Мишеньку на могилу Марии Михайловны. Эта поездка опять расстроила обоих.
        Бывая в семейной часовне, мальчик видел перед собой только один этот памятник, а на другой, который возвышался над могилой деда, он смотрел равнодушно — ведь он не знал Михаила Васильевича.
        Из часовни бабушка с внуком заехали навестить мамушку Лукерью. Мальчик взял с собой много гостинцев: ситцу, сахару, чаю, одежду свою и белье, из которых вырос.
        - Это я отдам кормилицыным детям, — говорил Миша, — это тоже кормилицыным.
        - Что ж, лучше подать, чем принять, — говорила Арсеньева и, когда находила какую-нибудь вещь, которую хотела отдать детям Лукерьи, спрашивала: — Это тоже кормилицыным?
        И так понемногу укреплялось за семьей Шубениных прозвище «кормилицыны»; впоследствии это прозвище стали писать во всех документах как фамилию.
        После посещения Лукерьи и бабушка и внук развеселились — так ласково и радушно приняла их няня; не знала, где посадить, угощала солеными грибами и квасом своего изделия, подарила Мишеньке вышитый ею поясок к рубашечке, а бабушке не успела еще довязать теплые носки — во втором носке пятку уже связала, а «лапу», иначе говоря, ступню, еще не докончила.
        Дети Лукерьи, ласковые и смирные, приветствовали Мишу восклицаниями:
        - Братец наш приехал молочный! Братец!
        Миша обнимался с ними, играл в чурочки и обещал еще приходить.
        После такого приятного визита Арсеньева хотела ехать из деревни прямо домой, но Миша упросил бабушку заехать к Илье Сергееву, которого очень любил. Нехотя бабушка согласилась.
        Они вошли в избу, где стоял резкий запах скипидара и винных паров. Изба была необычного вида — вся до потолка заставлена вывесками, и под каждой — подпись:
        «Палекмантер Елисей; стрижка-бритье волосей».
        Миша пошел сразу же разглядывать вывески и так хохотал, глядя на эти картины, что не сразу обратил внимание на то, что между Арсеньевой и Ильей Сергеевым шел серьезный разговор.
        Пока Миша занимался вывесками, Арсеньева заметила, что на одной из стен висит картина: Матреша в крестьянском костюме сидела за прялкой, оторвавшись от работы, и глядела перед собою. Мелкие зубы в улыбке и задорные глаза были точно живые. Арсеньева, впившись в картину удивленными глазами, быстро спросила:
        - Смотрите, пожалуйста, как ее нарисовал? Мадонну какую-то изобразил!
        На другой картине была выписана молодая девушка, пасущая овец. Она сидела на траве, обмахиваясь веткой березы. Арсеньева достала лорнет и, хмурясь, стала разглядывать картину, потом сказала, припоминая:
        - А это, по-моему, дочка Абрама Филипповича?
        Илья хмуро молчал.
        Арсеньева сказала, опуская лорнет:
        - Говорят, Илюшка, ты везде меня ругаешь?
        - Ругаю, — грубо ответил Илья, хотя сухой, с перепоя, язык едва ворочался у него во рту.
        - Ты меня ругаешь? — с обидой спросила Арсеньева. — Ты с ума сошел? Да я ж тебя в Сибирь сошлю!
        - Ну, пока сошлешь, так я тебя зарежу, чтобы не даром идти. Матрену ты мне загубила? Позволила бы жениться, так она бы и сейчас жива была. А теперь меня все девки сторонятся… Вон энту, — он показал на второй портрет, — родители смертным боем бьют за то, что я ее навещаю, желаю свататься. А ты думаешь, что я от нее отступлюсь? Ни за что!
        Илья торжественно сложил два кукиша и поднес их к лицу помещицы.
        - Ах! — закричала Арсеньева в испуге. — Грубиян!
        Илья Сергеев продолжал кричать, наступая:
        - Жизнь ты мою губишь, барыня!
        Миша, не разобравший еще, из-за чего начался крик, подошел к бабушке, желая примирить ссорящихся. С непринужденным смехом он сказал:
        - Ах, Илья, как хорошо ты цирульника изобразил!
        Илья гордо выпрямился и ткнул себя пальцем в грудь:
        - Четвертной билет получил за свое рисование! Вот деньги!
        И вдруг, затрясшись от рыданий, он повалился Мише в ноги, протянул ему ассигнацию и заплакал в голос:
        - Хоть бы ты, миленький, стал бы моим сватом!
        Миша вздрогнул и посмотрел на бабушку. Поняв, что презрительная мина на ее лице не означала ничего хорошего, он тоже стал на колени и обратился к Арсеньевой:
        - Бабушка, если человек так просит, отказать-то нельзя!
        Арсеньева сердито сказала:
        - Он грубиян. Он мне кукиш показал.
        Илья Сергеев рыдал, закрыв лицо руками.
        Миша повторял со слезами на глазах:
        - Бабушка, ведь вы добрая, почему не разрешаете? Убери деньги, Илья, а то я их порву!
        Но лицо Арсеньевой было каменным, и Миша видел, что она не намерена уступить.
        Тогда Миша встал с колен и сухо сказал Илье:
        - Слушай, Илюша, мое решение. На ком ты теперь хочешь жениться?
        Илья тотчас же показал пальцем на портрет. Миша обрадовался:
        - Катя очень хорошая. Пойдем к Абраму Филипповичу, заберем его дочку и пойдем к моему отцу в Кропотово. Я у него останусь жить, а он тебе даст разрешение жениться, да, кстати, и Абраму Филипповичу лишних сто рублей в год даст и оставит у себя управляющим. Пойдем. Пусть будет моей бабке скандал на всю губернию. А вернет меня домой — утоплюсь!
        Выслушав слова внука, Арсеньева побледнела. Подумав, нехотя сказала Илье:
        - Извел ты меня своими женитьбами, Магомет ты этакий! Из-за тебя, дурака, Мишенька еще заболеет! Бери свои деньги и неси их Абраму Филипповичу, скажи, что барыня разрешила тебе жениться.
        - И я с тобой пойду, Илюша! — весело воскликнул Миша.
        На бабушку же он не захотел смотреть и долго с ней не мирился.
        …Этой осенью Миша увлекался верховой ездой.
        Бабушка хоть и разрешала ему ездить, но не позволяла много скакать. Она стояла у крыльца во дворе, окруженная приближенными людьми, но не смотрела на них и не разговаривала с ними — глаза ее были устремлены на маленького всадника.
        Миша скакал галопом, пригнувшись к гривастой шее лошади; рубашечка его надувалась пузырем. Арсеньева протянула руки к внуку и крикнула:
        - Мишенька, довольно! Мишенька, остановись!
        Тщетно взывала бабушка — Миша носился по огромному двору, не обращая на нее внимания, и, только когда накатался, прибежал к ней.
        Дворовые, наблюдавшие эту сцену, думали, что она побьет внука или хотя бы побранит. Но нет. Облегченно вздыхая, она поправила ему разметавшиеся волосы, и они вместе вошли в дом.
        Миша с нетерпением ждал начала занятий. Хорошо, когда много учеников собираются вместе, а еще интереснее, что на уроках учителя рассказывают каждый раз что-нибудь новое.
        Миша любил, когда звенел звонок, означающий перемену. Мальчики вскакивали с табуреток и выбегали через темный коридор в зал, где вовсю возились на ковре, иногда даже, задевая клавиши раскрытого фортепьяно, прыгали через стулья, бегали друг за другом до следующего звонка. А на большую перемену в зале накрывали стол и ставили еду — пироги, или творог со сметаной, или крутые яйца с черным хлебом, а иногда кисти винограда, привезенного с Кавказа. И всегда в середине стола стояла большая ваза с огромными яблоками из своих садов.
        Мальчики съехались, и учение началось. Одного учителя прислали из Пензы. Это был вдовец-старик, получавший жалкую пенсию. Он был доволен, что попал на выгодное место: его кормили, а занят он был часа два в день, преподавая своим ученикам историю и географию. Старика поселили в пустой комнате Христины Осиповны, и он занимался целые дни, составляя учебник географии.
        Глава III
        Мир воображения. Рисование и литература
        В ребячестве моем тоску любови знойной
        Уж стал я понимать душою беспокойной;
        На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
        При свете трепетном лампады образной,
        Воображением, предчувствием томимый,
        Я предавал свой ум мечте непобедимой.
        Я видел женский лик, он хладен был как лед,
        И очи — этот взор в груди моей живет;
        Как совесть душу он хранит от преступлений;
        Он след единственный младенческих видений.
        И деву чудную любил я, как любить
        Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.
        Когда же улетал мой призрак драгоценный,
        Я в одиночестве кидал свой взгляд смущенный
        На стены желтые, и мнилось, тени с них
        Сходили медленно до самых ног моих.
        И мрачно, как они, воспоминанье было
        О том, что лишь мечта и между тем так мило.
        М. Ю. Лермонтов. «Первая любовь»
        После уроков более часа длился обед. Тарханские повара приготовляли блюда отменного вкуса, и Мише не позволяли встать, пока он хотя бы не попробует их. За обедом присутствовали и взрослые: мосье Капе, доктор Ансельм, старик учитель из Пензы и гости, когда они приезжали к Арсеньевой.
        После обеда мальчики шли по своим комнатам готовить уроки, вечером музицировали и танцевали. Мосье Капе расставлял своих учеников в пары, а если бывали взрослые гости, мальчики приглашали дам.
        Когда приходило время ложиться в постель, Миша с дядькой Андреем шел в свою комнату. Мосье Капе, вместо того чтобы отдыхать, предпочитал сидеть с гостями, которые каждый вечер бывали у Арсеньевой.
        Миша уговаривал Андрея Соколова влезть на лежанку и отдохнуть, что тот охотно и делал, а сам играл на скрипке; после этого он брал книгу из своего шкафа и погружался в чтение или доставал альбом своей матери и дневник и перечитывал их. Иногда к нему заходили мальчики, чаще всего Юрьевы, и Миша с ними любил беседовать, несмотря на то что дядька их тоже уговаривал ложиться спать. А мосье Капе сидел внизу, шлепая картами и восхищаясь малейшим своим выигрышем. После сытного ужина он, весело напевая, поднимался со свечой по темной лестнице и каждый раз, к изумлению своему, замечал свет в Мишиной комнате и заставал своего ученика лежащим в постели с книгой в руках. Гувернер сердито толкал ногой обе половины стеклянной двери, начинал громко ужасаться, что Мишель еще не спит, и бранил Андрея, который давно похрапывал на своей лежанке.
        Мосье Капе тушил свечу у постели своего воспитанника и шел к себе. Но Мише спать никогда не хотелось. Он вспоминал впечатления дня, отрывки из прочитанных книг и, глядя на зеленый огонек лампадки перед иконой в углу, слушал, как ночной сторож, обходя дом, бил в чугунную доску. В соседней комнате, за стеклянной дверью, мосье Капе, напевая, раздевался, и вскоре слышалось его мирное похрапывание. В доме все уже спали. Из деревни доносился лай собак, чуявших волков. Сквозь кисейные занавески виднелось черное небо. Понемногу тишина делалась необыкновенно звонкой. Слышно было, как за окном суровый зимний ветер колеблет верхушки оголенных деревьев и с легким стуком пригибает их к перилам балкона.
        Миша лежал неподвижно, надеясь, что заснет, но он знал заранее, что сон его тяжел и полон ночными страхами, которые возникали от случайно услышанных слов и рассказов и неожиданно воплощались в путаные, фантастически-мрачные образы. Мысль о том, что он, заснув, должен будет биться и действовать, чтобы освободиться от разных чудовищ, сердила мальчика, и только после тяжелого стона и скрежета зубов, разбуженный любящей рукой Андрея Соколова, который, мгновенно просыпаясь, ловко спрыгивал с лежанки и подходил к своему питомцу, Миша погружался в глубокий сон, похожий на беспамятство.
        Когда Мишенька жаловался на бессонницу, Арсеньева советовала ему думать о приятном, и он стал услаждать себя мечтами и сказками. С самого раннего детства он любил вспоминать свою мать, пытался воссоздать ее образ, ее черты, но вспомнить ясно не мог и приучился представлять себе ее лицо по портрету.
        Тогда Миша начинал вспоминать песню, которую мать пела ему в младенчестве. Он пробовал настроить рой звуков, но — увы! — не сливаясь, они таяли и уплывали в полутьму сквозь стены его любимой комнаты, задерживались на ветвях деревьев, шуршащих за окнами, и ветер, заглушая музыку ухарским свистом, опять уносил их и гнал перекати-полем вдаль. Песня сначала была без слов, потом мальчик стал подбирать слова, чтобы удержать эту песню в памяти. Но мотив все-таки был не тот, и поэтому слова приходилось менять; слова подбирались заветные, любимые, тайные, их нельзя было никому открыть.
        Стоило только подумать о песне, и сон ускользал. Миша начинал мысленно повторять мотив, но теперь уже ясно слышалось: нет, не то! Приходилось повторять еще и еще, меняя слова, меняя ритмы и темпы. После долгих поисков мысль утомлялась, кровь начинала стучать в виски, и мстительный сон, не вовремя отогнанный от сомкнутых ресниц, посылал свою бестолковую сестру — бессонницу. Тут начинало казаться, что в комнате, как во время уборки, все вещи сдвигаются с места. Мысли начинали наплывать и уплывать, как льдины весной на пруду; очертания их похожи были на давно виденных людей и разные сцены из прошлого. Незваные, они появлялись из тьмы перед закрытыми глазами, и вдруг слух улавливал голос издалека, и желанная музыкальная фраза ясно вырисовывалась. Но неожиданная тишина прекращала ее переливы, и от этой тишины начинало усиленно биться сердце, и приходилось повертываться на другой бок, чтобы заснуть.
        Мальчик вставал утром с покрасневшими веками, с хмурым лицом. Чувствуя себя слабым, он долго умывался холодной водой, медленно растирал кожу холщовым полотенцем и, много раз вздохнув, шел к людям — начинать свой день.
        Миша любил сидеть за уроками. Он раскрывал тетрадь, и мысль его прояснялась. Каждый день мальчик узнавал что-то новое, хоть что-нибудь да узнавал. Но, увы, познания учителей были ограниченны, они уже начинали повторять себя.
        Но как связать изучаемые предметы в одно целое, как расширить свои знания по всем направлениям, чтобы остаться победителем? Эта мысль навязчиво мучила, и ответа на нее не было. Он представлял себе: если выйти в бесконечную гладь полей и очертить вокруг себя волшебный круг?.. Впрочем, вид ровного поля со всех сторон утомляет внимание, надо оживить природу разнообразием; нельзя видеть со всех сторон только поле, — надо, чтобы были и горы, и леса, и реки, и озера…
        Так мысли украшались фантастическими мечтаниями, и хотелось петь какую-нибудь песню, однако в мотив укладывались не все слова, некоторые были непригодны для песни. Но ведь песня — одно, а напевные слова без мотива — это стихи. Как же поэты слагают стихи? И о ком? О тех людях, которых они видят перед собой? Или же они украшают этих людей чертами характера, им не присущими?
        Миша трудно сходился с людьми. Он видел их слабости скорее, чем даже взрослые люди, умел подмечать их характерные черты.
        Однажды, беседуя с мосье Капе об очередной главе учебника французской словесности, Миша спросил, все ли герои списаны автором точно с натуры. Капе ответил, что нет: сочинители, наблюдая людей, берут за основу нужный им характер и придают ему ряд черт, которые усиливают их отличительные свойства. Это объяснение поразило мальчика. Значит, он правильно понял тайну творчества, тайну создания образа? Пока он мог только для себя вызывать желанное ему видение и еще не умел его выразить так, чтобы передать людям. Пение без слов казалось бесцельным, и он стал напевать, рифмуя окончания строк, поправляя себя, переделывая; запутываясь, сердился, что он еще мал, что голову засоряют какие-то французские «on», «an», «en», и наконец решил: надо сначала придумать маленький рассказ о том или ином событии, а потом спеть его, как песню, как поют народные певцы.
        Все это было трудно продумывать, и пришлось потратить много ночей, мучаясь от путаного наплыва мыслей, тяжелых и громоздких, как грозовые облака, насыщенные душной сухостью. Только на рассвете обессиленный мальчик засыпал, не слыша ничего вокруг, спал бледный, покрытый испариной, и напрасно мосье Капе и Андрей пытались его разбудить.
        Доходило до того, что вызывали бабушку, и она в тревоге поднимала Мишеньку своими причитаниями, а он вставал вялый, капризный и, как всегда, равнодушный к еде. Однако стоило только ему раскрыть книгу и найти фразу, заключавшую в себе мысль, которая казалась ему интересной, он окончательно просыпался и начинал думать о прочитанном, смущая учителей своими вопросами, на которые они не всегда могли ответить.
        После поездки на Кавказ Миша поправился и стал спокойнее. В Тарханах он вновь приучился в тишине мечтать и размышлять. Он вспоминал прекрасный образ девочки в белом платье, с длинными локонами, яркую природу гор, песни, которые там слышал, разговоры, что велись при нем. Он вспоминал Кавказ радостно, как сбывшееся мечтание, и не раз пытался зарисовать то, что видел летом: большие черные птицы летят в голубом небе, горец прицеливается в одну из них, лодка скользит по реке, а за нею, далеко за лугами, горы розовеют нежным снегом.
        Летом Миша долго рисовал одну акварель в альбом своей матери. Бабушка разрешила ему это с условием, чтобы он старался, и он нарисовал большое озеро с берегами, заросшими зеленью. С правой стороны путник поднимался на деревянный короткий мост, по направлению к холму, густо заросшему травой; посреди холма возвышался полосатый верстовой столб. Оттуда, по этому холму, спускалась женщина с корзиной на спине и с посохом в правой руке; она выходила на дорогу. Водная гладь украшена была парусной лодкой, и вдали намечался челнок.
        Миша собрал несколько рисунков, которые ему казались интересными, и отложил их, мечтая показать отцу. Но отец давно не приезжал. Он еще не слышал от Миши рассказов о его поездке на Кавказ и в Москву, не ответил ему на ряд вопросов, которые мальчик не мог разрешить самостоятельно.
        Миша часто думал об отце, хотел его видеть, но свидания их были редкими и всегда на людях. Мальчик считал отца самым близким человеком, но Юрий Петрович мало занимался сыном: у него была своя жизнь, свои заботы, но зато, когда он приезжал, каждый день его пребывания в Тарханах Миша считал праздником.
        Глава IV
        Предок Томас Лермонт. О версификации
        В 1825 году Арсеньевым пришлось заняться разделом их общего имения и имущества. Умерли старики родители — Василий Васильевич и Евфимия Никитична.
        Сыновья их занимали известное положение в обществе. Никита Васильевич, самый заметный из братьев, жил в Петербурге, редко наезжая в имение; другие братья также покинули родное гнездо ради служебных благ.
        Безвыездно с родителями жили три дочери.
        Приступили к счетам, подсчетам, расчетам и дележу.
        Юрий Петрович решил съездить в Тарханы, рассказать о предстоящем разделе Арсеньевой и Афанасию Алексеевичу, деловой ум которого он высоко ценил.
        В декабре дело Арсеньевых должно было слушаться в Елецком уездном суде.
        Когда Миша увидел отца, то обрадовался несказанно. Арсеньева тотчас же стала при нем высчитывать расходы, которые она несет, давая образование внуку. Юрий Петрович молчал, опустив глаза. Когда она стала говорить, что ей уже шестьдесят пять лет и что бремя лет ее угнетает, потому что она состарилась и скоро умрет, он поднял глаза и, внимательно посмотрев на тещу, загоревшую и поправившуюся за время путешествия на Кавказ, с недоумением выслушал ее жалобы на состояние здоровья…
        Юрий Петрович сообщил сыну, что приехал к нему потому, что нашел в новой книге Вальтера Скотта[29 - Вальтер Скотт (1771 -1832) — знаменитый английский романист. В 1812 году приобрел себе замок Абботсфорд, где жил и записывал в поэтической форме местные предания.] сказание о барде Томасе, или Фоме Лермонте. Может быть, не герцог Лерма, но Томас Лермонт является родоначальником русских Лермантовых?
        Это была баллада в трех частях — «Певец Томас».
        И тотчас же отец и сын с интересом погрузились в чтение.
        Томас Лермонт жил в замке своем, развалины которого и до сих пор еще живописно красуются на берегах Твида, в нескольких милях от слияния его с другой рекой. Развалины эти носят название башни Лермонта. Недалеко от этого поэтического места Вальтер Скотт купил себе замок, знаменитый Абботсфорд. В окрестностях еще жили предания о старом барде, гласившие, что Томас Эрсильдаун, по фамилии Лермонт, в юности был унесен в страну фей, где и приобрел дар провидения и песен, столь прославивших его впоследствии. После семилетнего пребывания у фей Томас возвратился на родину и там изумлял своих соотечественников даром прорицания и песен. За ним осталась слава певца и пророка. Томас предсказал шотландскому королю Александру III близкую смерть, и действительно, король верхом на лошади чересчур близко подъехал к пропасти и был сброшен испуганным конем на острый выступ скалы.
        В поэтической форме Томас предсказал течение исторических событий в Шотландии. Пророчества его ценились высоко, и в 1615 году книга пророчеств была издана в Эдинбурге. Большой известностью пользовался он и как поэт. Ему приписывался роман «Тристан и Изольда». Народное предание утверждало, что по прошествии известного времени царица фей потребовала возвращения к себе высокочтимого барда, и он дал прощальный пир, после чего и покинул замок Эрсильдаун. Это прощание так описывал Вальтер Скотт:
        «Роскошный пир идет в Эрсильдауне. В старинном зале Лермонта сидят и рыцари и дамы в пышных платьях.
        Звуки музыки и песен раздаются вокруг, и на столе бокалы эля и вина.
        Но вот замолкли все пирующие. Томас поднялся и стал настраивать лиру, которую он выиграл на состязании у эльфов.
        Все затихло вокруг — прекратились разговоры, и менестрели побледнели от зависти; железные лорды склонились на свои мечи и слушают.
        Полилась песня барда, вещего пророка, и так он пел, что не найти отца, который бы смог повторить эту песню своим сыновьям!
        Отрывки этой песни понеслись вдаль по реке времени, как обломки корабля, выплывая среди бурных волн.
        Пел Томас своим товарищам — сподвижникам Артура — о Мерлине, но более всего пел о благородном Тристане и нежной его Изольде. В страстном поцелуе слила Изольда свое дыхание с последним вздохом Тристана и умерла. С его душой обнявшись, ее душа к небу улетела.
        Кому так спеть, как пел Томас?
        Умолк певец, затихли звуки его лиры, и гости долго сидели за столом. Головы их поникли, и всем казалось, что струны еще звенят, замирая. Но вот послышался робкий шепот, и тяжелое предчувствие охватило гостей; вздохнули дамы, и не одна из них стерла перчаткой слезу.
        На волны Лидера, на башни спускались вечерние туманы — это был час, когда и в замках и в лачугах начинали готовиться ко сну. И вот Дугласу принесли поспешно весть: по берегу реки идет чета белых оленей; шерсть их бела, как снег на вершине горы. Они идут рядом очень спокойно, не торопясь.
        Когда проникла эта весть в жилище Лермонта, Томас торопливо поднялся с места; сначала он побледнел, как белый воск, потом разрумянился, как сургучная печать, и сказал:
        - Пробил мой час. За мной пришли!
        Как подобает менестрелю, он накинул себе на шею лиру; грустно в ночной тишине зазвенели ее струны. И вышел Томас из замка, но, удаляясь, часто оборачивался, глядя на древний замок. Блеск осеннего месяца играл на кровлях; белые туманы с подножия скал, медленно клубясь, закрывали вход.
        - Прощай, обитель отцов моих! — молвил Томас, и люди в последний раз услыхали его голос. — Не бывать тебе больше жилищем веселья и власти. Лермонтам здесь не владеть землей! Прощайте, серебристые струи Лидера! Скалы и замок мой, прощайте!
        Тут подошли к нему белые олени, и с ними он удалился.
        Дуглас же, который присутствовал при этом, вскочил на вороную лошадь и помчался через Лидер. Он летел быстрее молнии, но тщетно: он не нагнал их. Одни говорят, что чудесное шествие скрылось в пещере холма, другие говорят, что оно исчезло в туманах ближайшей долины, — неизвестно, только с той поры между живыми Томаса Лермонта никто не встречал…»
        Чтение этого отрывка произвело на мальчика сильное впечатление. Легендарный Томас Лермонт был великим поэтом — какая завидная доля! Но как связать это с преданием, что Лермантовы происходят от испанского герцога Лерма? Отец, пожимая плечами, не мог дать определенного ответа, говоря, что он до сих пор никогда не интересовался своими предками, и вспомнил изречение Наполеона: «Зачем мне предки? Я сам себе предок!»
        Этот афоризм понравился Мише, однако от нового предка, поэта Лермонта, он отречься не пожелал. Впоследствии, желая подчеркнуть, что он ведет свое происхождение от шотландского поэта, он даже изменил правописание своей фамилии и вместо «Лермантов» стал подписываться «М. Лермонтов».
        Юрий Петрович не знал наверное, от каких предков ведут начало русские Лермантовы, и один из его родственников, который заинтересовался этим вопросом, разыскал рисунки гербов испанского Лермы и шотландского Лермонта.
        Герб испанских Лермантовых таков: в щите на золотом поле черное стропило с золотыми квадратами, а под этим черный цветок. Щит увенчан обычным дворянским шлемом с дворянской же короной. Внизу щита девиз: «Sors mea — Jesus» («Жребий мой — Иисус»).
        Герб шотландских Лермонтовых также представляет собой щит. На золотом поле — тоже черное стропило с тремя золотыми ромбами, но без черного цветка под стропилом, а на щите — нашлемник с розой. Внизу щита девиз: «Dum spiro — spero» («Пока дышу — надеюсь»).
        Выслушав все романтические рассказы о предках и о гербах Лермантовых, практическая Арсеньева сказала зятю, что хорошо было бы подобрать все документы и передать их Мишеньке хотя бы в копиях, на случай, когда он будет поступать в какое-либо учебное заведение, и вообще эти документы могут пригодиться ему, если его род так знатен.
        Юрий Петрович обещал это сделать, но, по обыкновению своему, скоро об этом позабыл, считая, что ежели ему эти документы не пригодились, то и Мише они не так уж нужны.
        Мосье Капе разговорился с Юрием Петровичем насчет своего воспитанника. Во всех играх Мишель желает быть и бывает главарем и требует послушания от своих друзей, которые принимают участие в играх. Любопытная черта характера: как бы он ни был привязан к своим товарищам детства, он всегда настаивает на своем. Он очень любит детей, которые его окружают, потому что он добр по натуре, даже чувствителен. Вежлив ли он? О да! С товарищами детства он обязателен и услужлив, но вместе с этим качеством развита настойчивость. Как-то раз он рассорился с Колей Давыдовым. Мишель от него чего-то требовал (Капе не вслушался, в чем было дело), но маленький Давыдов отказался исполнить это требование. «Хоть умри, но ты должен это сделать!» — повелительно закричал Мишель, и всех поразил властный тон его голоса.
        В этот приезд Юрий Петрович сказал мальчику, смеясь, что учителя жалуются на него: слишком много он им задает вопросов. Только что они расскажут урок, а Миша начинает их расспрашивать, и в конце концов получается, что ученик их экзаменует, а не они его.
        - Уверяют, что ты задаешь вопросы не по существу, — сказал Юрий Петрович.
        - Не знают просто! — хмуро ответил мальчик. — То, что в учебнике есть, они, конечно, знают, но это я и сам могу прочесть.
        - Тогда тебе нужны профессора! — обнимая сына, с улыбкой молвил Юрий Петрович.
        Оказывается, Миша читал свои учебники по нескольку раз. Он раскрывал их, как только получал, и внимательно читал подряд всю книгу. Поэтому он знал заранее весь курс наук, который ему надлежало пройти, и каждый урок, который для всех мальчиков был новым и трудным, казался ему легким и очень знакомым.
        Учителя изумлялись его памяти и тому, что ничем нельзя было ее утомить: он помнил всё — и даты, и грамматические правила, и арифметические таблицы, все стихи, которые он читал, все музыкальные пьесы, что он слыхал, помнил всех людей, с которыми встречался; только одного не мог вспомнить — той песни, что напевала ему мать. О, как часто эта песня приходила ему на ум, когда он уже засыпал, когда сонные грезы одолевали его!..
        На уроках словесности Миша спрашивал Полузакова, как поэты сочиняют стихи, но тот не интересовался стихами и предпочитал прозу. Впрочем, он через некоторое время стал говорить о церковном пении и о духовных стихах.
        Старик пензяк, учитель истории и географии, считал образцом стихов оды Ломоносова и Державина, зато Пушкина, Рылеева и прочих молодых сочинителей не одобрял, находя, что они слишком вольнодумны — всё пишут про каких-то разбойников и воспевают воинственные похождения исторических героев.
        Мосье Капе с восторгом отзывался о творениях французских поэтов, полагал, что только единственный вид поэзии хорош — это любовная лирика, и утверждал, что только лирика является истинным двигателем поэзии и что он сам, Капе, влюбляясь, легко подбирает стихи, а в дни неудач и грусти бьется над рифмами. Он советует Мише начать писать стихи позднее, когда амур прострелит его сердце, а пока что заниматься общими предметами.
        Юрий Петрович находил, что мосье Капе, пожалуй, прав: стихи надо писать в более зрелом возрасте. Он сам стал писать… э-э-э… когда? Он и не помнил точно, потому что вопрос о стихах его никогда особенно не волновал. Юрий Петрович писал стихи с величайшей легкостью, иногда прямо набело в альбом, потом забывал их настолько, что очень удивлялся, когда знакомые дамы показывали его стихотворения несколько лет спустя. Он разводил руками — неужели это он писал? Покойница Мария Михайловна также сочиняла стихи, но иначе: она напевала какой-нибудь мотив и к нему подбирала слова, а затем их записывала.
        Мальчик интересовался: неужели все поэты самоучки? Неужели нет каких-либо правил, которые надо изучить, прежде чем писать стихи? Ведь многие пишут стихи, как говорится, «для себя», почему же нельзя научить их писать «для всех»?
        Мосье Капе изумился. Что бы случилось, если бы все люди разговаривали стихами? Ведь это была бы сплошная опера или трагедия. Нет, это невозможно! Предположим, Мишель должен будет отвечать урок географии стихами. Сможет ли он это сделать? Но мальчик твердил свое: если бы обучили, то, может быть, и ответил бы. Вот мосье Капе говорит, что стихи можно писать в то время, когда человек влюблен. Но Пушкин пишет стихи, в которых и не упоминается про любовь. А Рылеев? Он почти никогда не пишет о любви. Взять хотя бы его стихотворение, посвященное бабушке Вере Николаевне, а тем более «Думы».
        Юрий Петрович пообещал Мише, что, когда будет в Москве, поищет в книжной лавке книгу по версификации — как будто бы он слыхал, что издали такое руководство, и объяснил сыну вкратце ряд правил стихосложения, которые изучают поэты.
        Арсеньева, которая внимательно слушала этот разговор, тотчас же попеняла Мише, что он до сего времени ей не говорил о нужной ему книге и что, ежели это дело срочное, она может послать Никанорку в Москву — пусть Мещериновы достанут эту самую версификацию за какие угодно деньги.
        Юрий Петрович побледнел, искоса взглянул на тещу и решил завтра же уехать.
        Глава V
        Восстание декабристов. Родственники и соседи — декабристы. Народная легенда о 14 декабря
        О, если б мог он, как бесплотный дух,
        В вечерний час сливаться с облаками,
        Склонять к волнам кипучим жадный слух
        И долго упиваться их речами,
        В глуши степей дышать со всей природой
        Одним дыханьем, жить ее свободой!
        О, если б мог он, в молнию одет,
        Одним ударом весь разрушить свет!..
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        Минувших лет событий роковых
        Волна следы смывала роковые…
        М. Ю. Лермонтов. «Сказка для детей»
        В декабре зима была в разгаре. Снег лег в саду плотной пеленой, и печки весело потрескивали, когда истопник Прохоров их растапливал опытной рукой. Теперь он торопился возвращаться домой, к своей молодой жене, и работал рьяно, колол дрова без передышки и с такой силой, что дрова так и рассыпались от ударов его могучих рук, будто поленья были сахарные. Печки же он топил чрезмерно жарко, и Арсеньева, заметив это, шептала:
        - Сожжет мне дом окаянный Прошка! Как натапливает!
        Забыв о том, что она только что уязвила и допекла зятя, Арсеньева разворчалась на Прошку, но быстрыми шагами вошел без доклада Афанасий Алексеевич, взял сестру под руку и увел ее в спальную, где они долго шептались. Тем временем объявили, что кушать подано, и все пошли обедать. Когда бабушка с братом вышли к столу, то у обоих вид был грустный. Оба за едой были молчаливы, и лишь после обеда Арсеньева предложила всем перейти в зал и тут торжественно объявила, что ангел наш, государь император Александр I, изволил скончаться от какой-то еще не исследованной болезни и что неизвестно теперь, кто вступит на престол, потому что, по завещанию государя, должен царствовать брат его, великий князь Константин, однако Константин отказывается в пользу брата своего, Николая Павловича.
        Миша с величайшим вниманием выслушал это сообщение, вспоминая лицо умершего государя, которого он видел живым так недавно. Хотя он видел его недолго, но запомнил и тотчас же начал расспрашивать Афанасия Алексеевича и бабушку — как же теперь будет? Но Афанасий Алексеевич отвечал уклончиво, а бабушка стала отчаянно рыдать, приговаривая:
        - Наш ангел — на небесах!
        Пришлось прекратить расспросы. Бабушка объявила, что дети должны вести себя тихо в такие печальные дни, и запретила на месяц музыку и танцы в доме. Если же кому надо приготовлять уроки по музыке, тот должен играть только грустные мелодии или упражнения. Миша продолжал расспрашивать — что же происходит в Петербурге? Он добился наконец того, что остался с бабушкой вдвоем, но она опять стала источать слезы и сказала, что, наверное, скоро выяснится, кто будет царем и кому надо будет присягать: Константину или Николаю.
        Арсеньева тотчас же вызвала отца Полузакова, показала ему газету, где было напечатано траурное сообщение, распорядилась освободить назавтра всех крестьян от работы и приказать всем прийти в церковь утром на панихиду.
        На следующий день все тарханские крестьяне и крестьяне из окрестных деревень — Дерябихи, Опалихи, Подсота и Новосёлки — потянулись с утра в домовую церковь памяти Марии Египетской в барском саду. Народу набилось в тесной церкви столько, что было удивительно, как все поместились. Впрочем, многие остались на паперти, а в церкви входных дверей не закрывали.
        Арсеньева пришла с внуком, когда уже все собрались, через дверь бокового придела, а с нею брат Афанасий Алексеевич с женой, Марья Акимовна Шан-Гирей с мужем и детьми.
        Священник отслужил торжественную панихиду, а после окончания службы прочитал газетное сообщение о смерти Александра I. Он объявил, что в ближайшие дни решится вопрос о том, кто из великих князей будет возведен на российский престол, затем опять трижды прочел правительственное сообщение, а кто недослышал, читал тому еще несколько раз. На вопросы, которые ему задавали, он не отвечал, говоря, что надо ждать последующих известий.
        «Последующие известия» были неопределенны.
        Говорили, что множество курьеров скакали из Петербурга в Варшаву и из Варшавы в Петербург. Великие князья никак не могли сговориться между собой и любезно предлагали друг другу российский престол: Николай Павлович — Константину Павловичу, а Константин неизменно отказывался в пользу Николая.
        Юрий Петрович, к великой радости сына, решил выждать известий о событиях в Тарханах, потому что, как он сознался Афанасию Алексеевичу, ему не хотелось разыгрывать из себя верноподданного; он боялся, что может сказать что-либо лишнее про покойного и про будущего царя, ведь он всех великих князей знал — видел не раз в Петербурге на парадах и слышал много рассказов о них. Афанасий Алексеевич уехал, обещая вернуться, как только что-либо узнает.
        Через несколько дней брат Афанасий действительно приехал; он был необычно нервно настроен и тотчас же увлек на антресоли бабушку, Марью Акимовну с мужем и Юрия Петровича, говоря, что им необходимо посовещаться о воспитании детей.
        Вышли они все не скоро, очень взволнованные, и опять послали за священником, а за вечерним чаем усердно говорили о погоде, расспрашивали учителей, каковы успехи их учеников. Когда настало время ложиться спать, бабушка сказала, сделав умильное лицо, что судьба России перешла в руки нового самодержца — императора Николая I и что по этому случаю завтра занятия отменяются и в церкви будет отслужен заздравный молебен и назначена присяга.
        На следующее утро все дети вместо занятий пошли в церковь.
        После молебна все присягали новому императору. Крестьяне делали это хмуро, и разговоров никаких не слышно было.
        Вечером в сенях Миша встретился со своим другом Ваней Соколовым, сыном Абрама Филипповича, и тот шепотом сказал, что в Петербурге было восстание и убили генерал-губернатора Милорадовича.
        Миша разволновался и тотчас же отправился к отцу.
        С отцом Миша надеялся побеседовать откровенно, но, открыв дверь его комнаты, Миша заметил, что она пуста. Юрий Петрович, оказывается, предупредил, что уезжает. Миша хотел подробно расспросить его обо всем, но бабушка строго следила за тем, чтобы Миша не говорил с отцом на эту тему, потому что о восставших Юрий Петрович говорил сочувственным тоном.
        Миша стал расспрашивать бабушку. Она нехотя ответила, что действительно в Петербурге был бунт, но злодеи все схвачены. Бабушка сказала, что злодеев было несколько человек, но надо ждать известий, чтобы узнать, кто именно выступал.
        Тут приехал из Дерябихи сосед Жилинский и сказал, что соседи Беляевы получили известие, что два брата-моряка, талантливые и образованные молодые люди, арестованы по делу.14 декабря. Арестован Михаил Бестужев, тот самый, с которым братья Беляевы совершали кругосветное плавание. Бестужевых арестовано трое: известный сочинитель и критик и его два брата — морские офицеры Николай и Михаил, все трое закадычные друзья Рылеева.
        Юрий Петрович стал расспрашивать, кто из моряков еще участвовал в восстании. Его это интересовало, потому что он хотел узнать про своих троюродных братьев-моряков, с которыми дружил. Жилинский слыхал, что арестованы и двое Лермантовых.
        Оказывается, Дмитрий Николаевич Лермантов вместе с братом своим Михаилом утром 14 декабря был на собрании офицеров у лейтенанта Арбузова, который и направил его в полк, чтобы отговорить солдат от присяги. Весь день он пробыл на площади, а вечером был взят, однако вскоре отпущен и сейчас находится на свободе. Гораздо хуже сложилась судьба его брата, Михаила Николаевича Лермантова.
        Когда моряки двинулись на площадь, впереди рот шел Николай Бестужев. Сообщили, что в Московском полку убили генерала, и Николай Бестужев обратился с просьбой к капитан-лейтенанту Михаилу Николаевичу Лермантову вызвать другие роты на площадь.
        Бестужев знал, кому давал это поручение. Михаил Николаевич Лермантов был известен своим свободомыслием. Так, между разными другими вещами он привез много либеральных книг, закупив их в Портсмуте во время путешествия. Хотя он и говорил, что привез их для того, чтобы выгодно продать, но верили ему с трудом, потому что ради барыша можно было привезти из-за границы другой, более выгодный товар. К тому же Михаил Николаевич не торопился продавать книги, пока он сам их не прочитывал, а читал он вместе со своими друзьями, и они долго обсуждали прочитанное и много спорили.
        Михаил Николаевич командовал ротой в Гвардейском экипаже; там он пробыл уже более пяти лет и, как выражались службисты, «довел до послабления свою роту»: он относился равно как к рядовым, так и к унтер-офицерам, и когда унтеры давали волю рукам, то нижние чины давали им сдачи. Михаил Николаевич разбирал их дела и, если находил, что рядовые правы, не налагал на них взыскания. Этому все очень удивлялись, и многие возмущались таким либерализмом.
        Конечно, надо было принять во внимание, что Михаилу Николаевичу досталась трудная рота — так называемые «гребцы государевы», все высокие ростом, могучие, и среди них много матросов-буянов; сколько усилий нужно было затратить, чтобы их держать в руках!
        Но Михаил Николаевич умел улаживать все недоразумения и неизменно рапортовал, что в его роте все благополучно. Он не взыскивал с матросов по всей строгости, как полагалось по закону, и не наказывал их.
        Много говорили о мичманах, братьях Беляевых. Оказывается, оба с охотой вошли в состав членов Северного тайного общества, потому что были сторонниками республиканского правления в России и практически желали действовать в случае переворота, а именно: они соглашались, если понадобится, вывезти всю царскую фамилию за границу или даже истребить всех членов царствующего дома.
        В день восстания, 14 декабря, Александр Беляев, как ротный командир, уговаривал солдат не принимать присяги на верность новому императору Николаю Павловичу и восклицал: «Да здравствует конституция!»
        Таков же был его брат Петр. Человек очень мужественный и стойкий, он от своих убеждений не отрекался и в день 14 декабря ходил по ротам и уговаривал матросов не присягать новому царю, а на площади кричал «ура», когда слышал возгласы «Да здравствует конституция!», и одобрял солдат, которые стояли на площади, построившись в каре.
        Когда мать Беляевых узнала, что оба сына оказались видными участниками восстания, она ужаснулась, понимая, что их не только не помилуют, но неизвестно, оставят ли в живых.
        Вскоре пришли известия об арестах в Москве. Новости узнавали от соседей Горсткиных, которые жили в пятнадцати верстах от Тархан. Сын их, Иван Николаевич Горсткин, сначала служил в лейб-гвардии егерском полку, а последнее время вышел в отставку и поступил на штатскую службу советником губернского правления. В Москве Горсткин сблизился с Иваном Ивановичем Пущиным, который вместе с наиболее надежными людьми распространял идеи Северного тайного общества. Они предполагали в течение ближайших пяти лет освободить своих крестьян, к чему склоняли единомышленников.
        Горсткина взяли в Москве и перевезли в Петербург, в Петропавловскую крепость.
        Арсеньева поехала навестить свою приятельницу Елизавету Ивановну Горсткину, но она лежала в постели, изнемогая от боли, — ее одолела мигрень: такие головные боли, что она не могла подняться; ей ставили пиявки и отворяли кровь, но ничто не помогало. Арсеньева ей сочувствовала: совсем недавно у Горсткиной умер муж, а теперь такое несчастье с сыном! Впрочем, Арсеньева решила не особенно рьяно выражать сочувствие Горсткиным: прилично ли поддерживать родственников государственных преступников?
        Известия сыпались одно за другим стремительно и жестоко: пришел слух об аресте Михаила Александровича Фонвизина — лучшего друга брата Дмитрия Алексеевича Столыпина, ближайшего его соседа по имению Середниково. Оказывается, Фонвизин был одним из видных заговорщиков и несколько лет уже состоял членом Северного тайного общества. Он принимал участие в том совещании, когда Якушкин вызвался убить царя, знал о том, что Якубович имел то же намерение. И что же? Он не только не донес, но, наоборот, весьма даже сочувствовал этому замыслу!
        Года три назад Фонвизин, дослужившийся до чина генерал-майора, вышел в отставку. Он был человеком нестарым, ему исполнилось всего тридцать восемь лет, он не так давно женился и обосновался под Москвой.
        В последние годы Фонвизин бывал в кружке Пущина, который именовали Московской отраслью Северного общества, прекрасно знал Никиту Муравьева, Оболенского, Горсткина, Пестеля, но самым близким другом его был Дмитрий Алексеевич Столыпин.
        Когда Пущин узнал о болезни царя Александра I, он сейчас же написал Фонвизину, чтобы тот известил членов тайного общества и сообщил им о намерении Московской отрасли не присягать новому императору.
        Известия обо всех участниках восстания 14 декабря доходили до Тархан не так скоро, кружным путем, и, собираясь одно к одному, образовывали огромный запутанный клубок.
        Узнали, что ближайшие соседи Арсеньевой — Барятинские, чье имение было всего лишь в нескольких верстах от Тархан, тоже в смятении.
        Старый князь и его супруга гордились своим сыном, которого щедро наделила природа и отличными способностями и видной наружностью. Александр Петрович Барятинский воспитывался в столице и начал свою карьеру в гвардейском полку. Ему было в то время двадцать семь лет.
        Александр Петрович по месту службы своей находился на Украине; там он и сблизился с Пестелем. Воззрения Пестеля пришлись ему по душе настолько, что он стал переводить «Русскую правду» на французский язык. Пестель доверял ему.
        Барятинский принял несколько человек в члены Южного общества, и товарищи считали его деятельным членом, заметным и сильным человеком.
        Теперь Барятинский был арестован и заточен в Петропавловскую крепость как государственный преступник, а родители его, узнав о горестной судьбе своего сына, впали в отчаяние и поехали хлопотать, но все их прошения были отвергнуты; после этого они замкнулись у себя в усадьбе, старый князь слег в постель, и окружающим было ясно — дни его сочтены.
        Арсеньева волновалась за брата Дмитрия — он так близко был связан с Фонвизиным!
        Теперь выяснилось, что Фонвизин арестован как один из участников восстания, а брат Дмитрий в то время находился в своем имении Середниково…
        После отъезда Юрия Петровича бабушка стала свободнее говорить с Марьей Акимовной и братом Афанасием. Они постоянно твердили друг другу успокоительным тоном, что, может быть, к лучшему, что брат Аркадий скончался до восстания. Что бы с ним было теперь, если бы он остался жив? Говорили, что Николай Бестужев на допросе, когда перечислял сенаторов, которые действовали заодно с восставшими, сказал, что покойный сенатор Столыпин, по словам Рылеева, одобрял намерения членов Северного тайного общества и, верно бы, действовал в решительный момент вместе с ними. Но Аркадия Алексеевича уже не было в живых. Зато с большой тревогой приходилось следить за судьбой его тестя Мордвинова и преданного друга Сперанского. Удастся ли им оправдаться?
        Упорно шли слухи, что их обоих готовились ввести в состав нового правительства. Рылеев был в наилучших отношениях с покойным Аркадием Алексеевичем и с Мордвиновым.
        Недаром ведь Мордвинов взял Рылеева на службу в Российско-американскую компанию!
        Однажды Миша услыхал такой разговор между бабушкой и Афанасием Алексеевичем.
        Бабушка говорила:
        - Николай Семенович — человек прогрессивный и гуманный, вот его и обвели!
        На это умозаключение Афанасий Алексеевич улыбнулся и спросил:
        - Обвели? А Сперанского тоже обвели? А полтораста офицеров, лучших передовых людей, а тысячи солдат, их тоже обвели?
        Говорили об арестах знакомых. Имя Пестеля повторялось неоднократно, а ведь Пестель был другом брата Дмитрия Алексеевича, который отзывался о нем как о будущем государственном деятеле. Дмитрий с ним сдружился, будучи на юге в 1820 году, проводил с ним в беседах целые часы и очень ценил его выдающийся государственный ум и блестящее образование.
        Говорили об аресте Грибоедова.
        Вскоре после Нового года пришла страшная весть: застрелился брат бабушки, Дмитрий Алексеевич Столыпин, блестящий военный генерал. Застрелился он в своем кабинете, в имении Середниково. Шли слухи, что он это сделал, ожидая ареста по делу 14 декабря, после того как был взят его лучший друг Фонвизин, в тот самый день, когда через Москву провозили в Петербург арестованного Пестеля и других членов общества.
        Смерть Дмитрия Алексеевича потрясла окружающих: молодой генерал-майор, кавалер многих орденов, подающий блестящие надежды, талантливый ученый!..
        Его похоронили с воинскими почестями. Впрочем, смерть его была загадочной и преждевременной: он умер тридцати восьми лет!
        Бабушка плакала целые дни. Афанасий Алексеевич был ошеломлен этим событием и, сжав губы, сурово хмурился. Однажды он сказал сестре:
        - Вполне возможно, что Дмитрий решился на этот шаг, узнав об аресте Пестеля и Фонвизина. Увы, Пестеля, его друга, считают одним из главарей восстания! Дмитрий, как человек умный и предусмотрительный, представил себе печальную участь и положение семьи в случае его ареста. Каков бы ни был характер нового государя, вряд ли он будет милостив к участникам публичного восстания на площади! Если же новый царь окажется характера крутого, вряд ли он помилует зачинателей, будь они даже семи пядей во лбу. Самоубийство брата Дмитрия можно теперь толковать по-разному, если он вовремя уничтожил документы, которые его могли выдать. Неплохо было бы говорить, что Дмитрий был неизлечимо болен и потому ускорил свой конец…
        Новости о петербургском восстании доходили до тарханских крестьян. Они оживленно и сочувственно говорили о событиях 14 декабря. Вспоминали имя Пугачева и повторяли слышанные от стариков рассказы. Крестьяне собирались друг у друга, вели разговоры о воле, которую им готовили декабристы, жалели о том, что восстание не удалось. Много раз повторяли рассказ о том, как старый слуга Рылеева Петр плакал, провожая его на Сенатскую площадь, а Рылеев его утешал.
        «Как же мне не плакать! — говорил старик. — Знаю, что ты за народ идешь страдать!»
        Разговоры шли самые разнообразные.
        Никто ничего не знал наверное об арестованных, скрытых тьмой и плесенью сурового равелина, но все понимали, что участь их будет ужасной.
        В Тарханах постоянно вспоминали, что Елизавета Ивановна Горсткина тоскует и убивается. О молодом Горсткине говорили, что он человек вольнолюбивый и пользовался симпатией не только своих родных, но и всех образованных и свободомыслящих людей, с которыми общался, и крестьяне тоже уважали его. Надеялись, что молодых Людей с блестящими способностями непременно должны освободить!
        Наступила весна, и никто ни о чем другом говорить не мог — так волновала всех судьба участников восстания. Рассказывали, что в Пензенской губернии появилось много листков, в которых высказывались «крамольные» мысли, говорилось, что необходимо свергнуть царя, незаконно захватившего власть и нелюбезного народу. Говорилось, что, если бы только крестьяне знали о том, что готовится восстание, они тотчас же присоединились бы к восставшим на Сенатской площади и пошли бы за войском Пестеля так же, как они присоединялись в свое время к отрядам Пугачева, и что победа была бы непременно на стороне крестьян.
        Пензенские власти всполошились, и, желая «водворить порядок», пензенский губернатор разослал во все уезды чиновников, которых облек самыми широкими полномочиями в «отношении лиц, которые распространяли слухи о воле».
        Повсеместно начались аресты.
        В мае в Пензу был прислан флигель-адъютант полковник барон Строганов, который должен был следить за всеми донесениями по этому вопросу и наблюдать за «Искоренением свободомыслия» в народе.
        В помощь охранному отделению была привлечена церковь. По всей России, по всем губерниям, уездам и волостям были разосланы инструкции священникам: им предлагали установить слежку за образом мыслей своих прихожан.
        Тарханский священник тоже получил секретное предписание и, предполагая, что в Арсеньевой он найдет себе верную союзницу, пришел поделиться с ней новостью.
        Вот точный текст этого «предписания»:
        «Препровождаемый при сем экземпляр с высочайшего его императорского величества манифеста в 12-й день мая состоявшийся, благоволите в каждое воскресенье и в каждый праздничный день оный читать в церкви в течение шести месяцев внятно и вразумительно, дабы каждый вразумился. О разглашениях ложных слухов или толков, коль скоро вы заметите, тотчас о нем известите… (указанная в тексте фамилия, неразборчиво написанная, не сохранилась для потомков, но была известна священнику), который имеет долг взять под стражу и представить суду для поступления с ним по всей строгости закона».
        За неделю тарханские крестьяне были оповещены о том, что им полагается в назначенное воскресенье присутствовать в церкви, чтобы выслушать новый царский указ. Были оповещены и крестьяне Дерябихи, Опалихи, Подсота и Новоселок, потому что там еще не было своих церквей и все они ходили в домовую церковь Арсеньевой. Все не уместились в церкви, и многие остались на ступеньках, ведущих к главному входу.
        После службы велено было вести себя благопристойно; как только раздавался тишайший шепот, то нарушителя тишины останавливали.
        Крестьянам был трижды прочитан строгий царский указ. Люди не смели задавать никаких вопросов и в молчании разбрелись по домам.
        Однако это не значило, что они согласились с царским указом, нет, это значило, что они решили быть осторожнее и держаться подальше от строгих глаз начальства.
        В церкви, во время чтения царского указа, присутствовала Арсеньева с внуком, Марья Акимовна Шан-Гирей с мужем, мосье Капе и другие учителя, управляющий Абрам Филиппович, Андрей и Дарья.
        Мише очень хотелось поговорить со своими друзьями-крестьянами, но так сурово охраняли каждый его шаг, что ему не удавалось побеседовать ни с кем.
        Летом пришла страшная весть о казни декабристов. Сердце каждого мыслящего человека содрогнулось. С ужасом говорили о невозвратимой потере для России: лучшие сыны ее были повешены или отправлены на каторгу.
        Бабушка зато ликовала, что Мордвинов и Сперанский остались у власти, и тотчас же написала пространное письмо Генриетте Александровне, жене Мордвинова, напоминая ей о своем родстве.
        Вскоре после этого события на двор к Арсеньевой пришел Илья Сергеев, просил, чтобы Арсеньева разрешила Михаилу Юрьевичу окрестить только что родившегося у него сына. Арсеньева, пожав плечами, дала разрешение, и Миша пошел в церковь исполнять обряд. В это время он был рассеянным, вялым и раздражительным, но так любил Илью, что ради него готов был забыть о своих печалях; он выпросил у бабушки подарки для новорожденного и захотел пойти посмотреть, как живут молодые. На это бабушка охотно согласилась.
        Кума пошла вперед предупредить хозяйку, что идет Михаил Юрьевич, за ней медленно пошел Илья Сергеев. Он бережно держал руку Мишеньки; сзади шли Андрей Соколов и Дарья.
        Эта супружеская пара так редко оставалась вдвоем, что они очень обрадовались возможности побыть и поговорить без свидетелей и поэтому отстали. Заметив, что вокруг нет никого, Миша сказал Илье, что ему очень хочется знать, что произошло 14 декабря на Сенатской площади. От него все так скрывают, будто он ничего не поймет. Тогда Илья Сергеев сказал, что никому другому он бы не открылся, потому что ежели узнают, то пропала его голова, но Мише он скажет. Говорят так:
        - Пришли крестьяне к Кондратию Федоровичу и стали ему докладывать, как плохо они живут, как теснят их помещики и царь. Затуманился свет Кондратий Федорович и стал совет держать со своими товарищами — братьями Бестужиевыми, как бы народ ослобонить. Бестужиевы говорят:
        «Что ж, мы готовы бунтовать, да чины на нас маленькие, никто нас слушать не станет. Да и тебя, как чиновника, никто не послушает, потому что от века еще не было, чтоб штатский войском командовал».
        Тогда кликнули клич, и сиятельный князь Трубецкой сказал, что он поведет войско в бой против нежеланного народу царя. С тех пор стали скликать офицеров, которые говорили солдатам:
        «Пойдем супротив царя!»
        Бестужиевы все свои полки на площадь вывели, а за ними побежал народ, и все стали кидать в царя камнями и поленьями, как их научил Кондратий Федорович. И все дело довели бы до конца, но сиятельный князь Трубецкой испугался и стал размышлять: «Чего я пойду! У меня имения много, и живу я хорошо. А вдруг удачи не будет и голова моя с плеч упадет?» Царь тем временем говорит: «Раз нет у них командира, надо их всех картечью перебить!» Вот начали пальбу царские войска. Тут погибло народу больше, чем в сражении, а царь велел площадь оцепить и взять бунтовщиков живыми или мертвыми. Пушкари же не желали целить в Кондратия Федоровича, в Бестужиевых и в их товарищей, которые кричали: «Долой Николая! Долой нового царя!» И всех их сохранили и скрыли, чтобы они убегли. Но они отказались бечь, говорят: «Мы должны пойти к новому царю и объяснить ему, как он должен царствовать».
        Вот и пошли они к Николаю и говорят ему:
        «Ты должон народу дать землю, ослобонить народ от власти помещика, должон царить не самовластно, а с выборной Думой, чтобы они тебя останавливали, ежели народ того потребует».
        Еще они много хотели сказать, но царь поднес им по чарке вина и потребовал, чтоб они выпили для храбрости, а то, дескать, устали за день и должны подкрепиться. Они поблагодарили его и поверили ласке, все выпили и тотчас же повалились как мертвые, потому что он их сонным питьем попотчевал. Тут царь созвал немцев, которых держал у себя во дворце, и велел бунтовщиков в каземат запереть.
        А коль скоро полковник Пестель узнал, что совершилось, тотчас же он своим товарищам велел вести войско в Питер, чтобы по дороге народ приставал к ним. И так бы они могучей стеной дошли бы до столицы и было бы войско у Пестеля неисчислимо, но царь послал своих немцев опоить сонным зельем и Пестеля и его товарищей. И как только их взяли, всех вместе их гноили в одном каземате.
        И вот, пока они сидели в каземате, царь время от времени посылал к ним своих немцев, и они говорили мученикам:
        «Не бойтесь, господа. Вы немножко посидите, а там царь вас всех отпустит. А то он занят сейчас — всё ваши наказы читает и крестьянам волю готовит».
        Но не прощение готовил он мученикам, а петлю и оковы. Ночью, когда видеть никто не мог, вывели на свалку пятерых и стали вешать.
        Кондратий Федорович стал письмо жене писать перед смертью, но не дали ему докончить, велели одеваться и повели. Как накинули ему петлю на шею, петля его отказалась держать: он в яму свалился и разбился в кровь. Генерал немец подъехал на коне, посмотрел, а Кондратий Федорович ему сказал:
        «И повесить-то у нас не умеют!»
        Генерал испужался, говорит своим немцам;
        «Вешайте его скорей!»
        А Кондратий Федорович ему отвечает:
        «Давай свой аксельбант, гадина, дело будет тогда верное!»
        Видит генерал, что делать нечего, отдал аксельбант. Тут Рылеева второй раз подняли, а он сказал:
        «Хоть я и помираю как злодей, но пусть меня помнит народ! За правое дело гибну!»
        Тогда велел немец бить в барабан, чтобы не слышать, что говорит Кондратий Федорович. И все солдаты на месте казни стояли сами как приговоренные, пока со всеми пятерыми покончили. А других мучеников стали палачи терзать: мундиры с них сняли, сабли их сломали, а их самих одели в саваны и погнали под конвоем немцев в Сибирь, чтобы они шли без передыху…
        Илья Сергеев отер слезы, катившиеся крупными каплями из его глаз. Мальчик, совершенно потрясенный, молчал, вперив темные, тяжелые глаза в небо, которое низко спускалось над полем.
        Вдруг издали раздались голоса Андрея и Дарьи: супруги потеряли из виду Мишу и Илью, не заметили, что они с улицы свернули в поле. Когда все соединились, то лица у Миши и у Ильи были совершенно необычны, но, сколько ни бились Андрей и Дарья, ничего не могли узнать, и оба очень огорчились, что не смогут донести Арсеньевой, какой разговор они пропустили.
        Ночью Миша не мог заснуть. Он понимал, что нужно скрывать свои сомнения, не уступить горчайшим истинам и собственной немощности. Надо с самого детства приобрести навык скрывать все, что волнует душу, и не растерять того, что хранилось в ее недрах. Наоборот, надо дать вызреть в немом гневе всему, что ложится на сердце. Надо обладать беспредельной гордостью, чтобы высоко держать голову, имея цепи на руках и на ногах!
        Глава VI
        Поэма Бестужева-Марлинского. «Куст прелестных роз». Переезд в Москву
        На склоне гор, близ вод, прохожий, зрел ли ты
        Беседку тайную, где грустные мечты
        Сидят задумавшись? Над ними свод акаций:
        Там некогда стоял алтарь и муз и граций,
        И куст прелестных роз, взлелеянных весной…
        М. Ю. Лермонтов. «Цевница»
        Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,
        Как русский, — сильно, пламенно и нежно!
        Люблю священный блеск твоих седин
        И этот Кремль, зубчатый, безмятежный.
        Напрасно думал чуждый властелин
        С тобой, столетним русским великаном,
        Померяться главою и обманом
        Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
        Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!
        Вселенная замолкла… Величавый,
        Один ты жив, наследник нашей славы.
        М. Ю. Лермонтов. «Сашка»
        В конце лета приехали гостить Раевские — мать и сын. Они собирались в Москву. Миша с удивлением узнал, что Святослав весной оканчивает университет. Известие это поразило Мишу. Сколько лет Святославу: шестнадцать? Семнадцать? В этом году он окончит курс наук и станет взрослым человеком. Подумать только, Святослав Раевский в этом году окончит учение, а он, Михаил Лермантов, которому скоро исполнится двенадцать лет, еще не начинал учиться как следует!
        Занятия Миши постоянно прерывались, потому что бабушка очень любила гостей — она принимала у себя соседей, ездила в гости к тем же соседям и к родственникам, и в Пензу, и в Чембар, и в Тамбов, а иногда и дальше.
        Книг в Тарханах мало, каждую приходится доставать с трудом; все журналы и альманахи он перечитывал без конца. Бабушка сердилась, когда Миша жаловался на отсутствие книг, даже хотела сжечь стихи Рылеева и «Полярную звезду», но Миша сказал, что они потерялись, а на самом деле спрятал книги так, что никто их отыскать не мог.
        В глубокой задумчивости Миша вышел из своей комнаты на балкон.
        Как быть? Он должен слушаться, делать все так, как желает бабушка, а она хочет жить в Тарханах, потому что у нее тут хозяйство и дорогие могилы. Но ведь Абрам Филиппович человек честный, впрочем, если даже он обсчитает ее в мелочах или просчитается на несколько рублей в год, то не обеднеет от этого бабушка! А насчет дорогих могил…
        Миша вздохнул.
        Так пусть же бабушка остается в Тарханах, если выехать нельзя, а его отпустит вместе с отцом. Все равно через четыре года он будет жить у Юрия Петровича. Это обещала бабушка, и отец каждый раз, когда приезжал, говорил, что в завещании указано: бабушка будет воспитывать Мишу до шестнадцати лет, а после он переедет к отцу. Но неужели бабушка будет его держать в деревне до шестнадцати лет? Если ей приятно жить в Тарханах, то он-то не хочет тут оставаться до старости. В шестнадцать лет уже можно окончить университет, как Святослав Раевский.
        А нельзя ли так: пусть бабушка отправит его в Москву вместе с мосье Капе, и он устроится у Мещериновых, чтобы учиться с мальчиками; ему будет там очень хорошо. Кстати, ведь Володю Мещеринова подготавливают к поступлению в университетский пансион! А бабушка пусть остается здесь. Ведь остались же родители Пожогины-Отрашкевичи в деревне, а сыновей отправили в кадетский корпус в столицу!
        Нет, бабушка его не отпустит! О господи! Неужели он должен сидеть в Тарханах, ожидая, когда ему минет шестнадцать лет и тогда отец возьмет его к себе! А вдруг отец скажет, что у него нет денег везти сына в Москву, чтобы дать ему образование? Тогда придется снова ждать, когда умрет бабушка и оставит ему наследство. А учиться когда же? Сколько ему будет лет, когда наконец он начнет учиться по-настоящему! А тут, в Тарханах, его будут учить такие «педагоги», как грек, который только и думает о собачьих шкурках и постоянно уезжает покупать их и продавать готовые шапки, или же такая «учительница», как Савелова…
        Мосье Капе милейший человек, но его познания весьма ограничены; последнее время он уже не на всякий вопрос отвечает Мише, и даже как-то неудобно его спрашивать, потому что он огорчается, что многого не знает. Образованнее всех доктор Ансельм, но он что-то начинает поговаривать о том, чтобы уехать из Тархан. Так тут и останется Михаил Лермантов, окруженный бабушкиными родственниками и соседями. По малолетству своему он должен будет всех слушаться, а в конце концов втянется в эту жизнь и смирится, как смирились многие здесь, чувствуя безвыходность своего положения…
        Как же быть? Ведь обидно ничего не делать, в то время как хочется деятельности, когда есть полная возможность жить весело и спокойно, а главное — учиться, читать новые книги, заниматься рисованием, музыкой. А вместо этого изволь сидеть сиднем в Тарханах…
        Миша не выдержал и разрыдался.
        Тотчас же прибежал Андрей Соколов узнать, что случилось; за ним поспешил мосье Капе и стал допытываться у Миши о причине его слез. Через некоторое время пришла и бабушка. Миша, нарушая свою обычную сдержанность, стал жаловаться, что он вырастет недорослем в Тарханах. Если бы его воспитывал отец, он бы взял его в столицу учиться хотя бы в кадетском корпусе, но ни за что не оставил бы в деревне…
        Он рыдал так тяжело, что Арсеньева расчувствовалась и сказала, что, если Мишеньке так хочется жить в столице, она на это согласна, что этот подарок она якобы берегла ему ко дню рождения, но, чтобы не лить напрасных слез, объявляет сейчас: весной они выедут в Москву. Мещериновы заранее снимут им подходящую меблированную квартиру, и там Мишенька вместе с Володей Мещериновым будет готовиться к поступлению в Московский университетский пансион. Бабушка обещала взять в Москве самых лучших учителей, чтобы подготовить Мишу к экзаменам. Денег жалеть не придется — все равно и в Тарханах приходится тратиться.
        Буйная радость охватила сердце мальчика. В разговорах с бабушкой он обычно был почтителен и сдержан, но в этот вечер с такой благодарностью обнимал свою старушку, что она проливала слезы умиления, целуя голову своего единственного внука.
        Об одном только просила она: учиться как можно лучше и усерднее, чтобы первым учеником сдать экзамены в пансион. Это Миша ей обещал.
        Они долго сидели на балконе и любовались, как за округлыми вершинами деревьев, ластившихся своими пышными ветками к перилам балкона, поблескивал при лунном свете пруд, как на небе загорались звезды. Тут Миша сказал в порыве откровенности, что ему кажется, будто звезды беседуют друг с другом. Но бабушка посмеялась: Миша фантазирует. Разве разговор звезды со звездой возможен? А вот почему он жалуется, что она его возит по соседям? Он ведь может брать с собой разные книги и читать их в дороге или в гостях, ведь так делала Мария Михайловна… О, ежели бы она была жива!
        Миша твердил свое: ему надоело со своими сверстниками повторять старые уроки, потому что мальчики не поспевают за ним. Лучше всех товарищей казался ему Аким Шан-Гирей, но Аким на несколько лет моложе и с ним не то что соревноваться в учении, но даже и наравне идти невозможно — он только начинал учиться. Он очень высоко ценит себя, к Мише относится доброжелательно, но ставит себя на одну доску с ним.
        После долгих и приятных разговоров Миша все-таки заставил бабушку поклясться, что она своему слову не изменит. Она, по-видимому, намеревалась сдержать свое слово, потому что, правда нехотя, вынула из-под рюшей воротника свой крестильный крест и поцеловала его.
        Зима началась неплохо. Много времени дети проводили на уроках в классной комнате и старались учиться, не обманывая учителей, потому что через несколько месяцев всем предстояли экзамены — кому в Петербурге, кому в Москве. После того как Миша добился от бабушки обещания отдать его в Московский университетский пансион вместе с Володей Мещериновым, он особенно рьяно стал заниматься.
        Мосье Капе хлопотал целые дни: он присутствовал на всех уроках, следил, чтобы мальчики себя хорошо вели в классной комнате, давал уроки разговорного французского языка; от уроков грамматики и словесности он отказался, передав их доктору Ансельму Левису, который изнемогал от обилия вопросов Мишеля.
        Доктор Ансельм теперь частенько стал ездить к Мосолову в Чембар, подбирать в его библиотеке книги, необходимые ему, чтобы давать исчерпывающие ответы любознательному ученику. Доктор был человек самолюбивый, и ему хотелось, чтобы ученики признавали его превосходство.
        Мосье Капе с интересом выслушивал уроки, которые готовил Мишель, однако часто зевал, ежился от озноба, и глаза его лихорадочно блестели. Он резко исхудал, стал нервным и раздражительным; скрытая болезнь точила его. Доктор Ансельм, выслушав гувернера, определил, что у Капе слабая грудь и, пожалуй, начинается чахотка. Миша жалел Капе, по-прежнему любил его, относился к нему с доверием и охотно проводил с ним целые дни.
        Мальчики продолжали танцевать по вечерам, а Миша не бросал занятий музыкой и любил играть на скрипке. Фортепьяно он тоже не оставлял. Музыкальные успехи его удивляли товарищей, которые довольно равнодушно относились к музыке.
        Хоть Миша усердно занимался науками и музыкой, он не забрасывал рисования и лепки. Теперь его интересовали сюжеты исторические; не раз он рисовал сцены сражений или такие наброски, как «Отряд древних воинов».
        Среди лесистых холмов, за которыми виднелась гора с полотняными палатками, стояли друг перед другом два воина, один из них со щитом, луком и колчаном, другой — в шлеме, с копьем и мечом.
        Вдали можно было различить рать древних воинов, а направо — группы всадников с копьями. Все они смотрели на поединок двух бойцов.
        Вспоминая свои кавказские впечатления, мальчик сделал акварельный рисунок: горец везет в плен русского воина.
        Однажды, вернувшись домой после кулачного боя, он вылепил фигуры кулачных бойцов. Лепка ему нравилась. Он начал делать целые картины из воска с выпуклыми фигурами. Это ему очень удавалось.
        Особенно удалась ему лепка из цветного воска — эпизод из жизни Александра Македонского: как его друг и молочный брат Клит спасает жизнь великому полководцу при переходе через Граник.
        Образ молодого полководца древнего мира, царя Александра Македонского привлек внимание Мишеля, он постарался сделать картину, которую себе представлял: малоазиатский сатрап Спифридат бросился на Александра и уже занес свою кривую саблю над его головой, но друг Александра Македонского Клит спас ему жизнь тем, что отрубил занесенную руку врага. Эта композиция всем очень понравилась.
        Из крашеного воска Миша вылепил охоту на зайца с борзыми, своих бронзовых сеттеров, подаренных ему отцом, — Бронзу и Мальчика. Особенно долго он трудился над сценой, для которой опять-таки избрал сюжет исторический: сражение при Арбеллах. Трудно было изобразить фигуры воинов: некоторые из них сидели на слонах, некоторые ехали на колесницах. Все они были украшены стеклярусом и фольгой.
        Миша вылепил множество кукол для своего театра марионеток. Среди них излюбленной фигурой и главным действующим лицом был Беркен — эта кукла исполняла самые главные и фантастические роли. Беркен, в свое время известный автор одноактных пьес и детских рассказов, славился во Франции чувствительными романсами, которые пели в Париже.
        Доктор Ансельм Левис и мосье Капе радовались, что Мишель основательно усвоил курс французской литературы, и всячески поощряли представления кукольного театра. Учителя предлагали ставить известные классические пьесы, но Мишель не соглашался и предлагал свой текст. К удивлению этих первых цензоров драматических произведений юного Лермантова, все представления имели успех.
        Мальчик долго обдумывал пьесу, прежде чем начинать, но, начав, импровизировал, быстро и решительно подбирая слова.
        Сюжет он обычно заимствовал из прочитанных им книг, но давал ему свое освещение и наделял действующих лиц иными характерами, чем в оригинале. Песни, которые исполняли герои его пьес, Миша перед этим долго напевал: он брал за основу какое-либо французское стихотворение, но, постепенно меняя слова, создавал свое произведение.
        С этого времени он пристрастился заменять слова автора своими словами, сохраняя мотив песни. Мосье Капе протестовал и предлагал своему воспитаннику списывать без изменения в голубой бархатный альбом стихотворения лучших, по его мнению, французских поэтов.
        Обычно мальчик рисовал на листочках и несколько рисунков сделал в альбоме матери своей, но, когда ему исполнилось одиннадцать лет, он получил в подарок альбом — большой, темно-голубого бархата, с золотым обрезом. Это был очень вместительный альбом. Ох, как много в нем страниц! Около двухсот, наверное! На лицевой стороне крышки на бархат был нашит узкий золоченый позумент, который в середине сплетен был французской монограммой «ML».
        Буквы были обведены кругом, наверху украшенным тремя небольшими цветочками вроде незабудок, сделанных из того же позумента, а на углах вышиты листья, похожие своей формой на листья сирени.
        Миша очень обрадовался подарку. Наконец-то у него будет собственный альбом, где он может писать и рисовать все, что пожелает!
        Доктор Ансельм имел склонность к модным авторам. Произведения Вальтера Скотта и Байрона Миша читал и перечитывал и с удовольствием переписывал бы их, но книги английских авторов ему приходилось читать в переводах, ведь английского языка он еще не знал. Бабушка обещала взять англичанина-гувернера для занятий, но еще не подыскала, поэтому мосье Ансельм предлагал переписывать по-французски стихи поэта Ламартина, но произведения его не так увлекали мальчика, как поэмы Байрона.
        Еще меньше Миша любил стихи французского поэта и драматурга Лагарпа, хотя с интересом прочел его книгу, переведенную на русский язык: «Ликей, или Круг словесности», которую он со вниманием одолел, сердясь на тяжеловесный слог переводных фраз.
        Но Миша не любил переписывать стихи — он их знал наизусть! Заглавия — пожалуйста!
        Он писал почерком взрослого человека, и не верилось: неужели у двенадцатилетнего мальчика такая твердая рука, такая скорописная закругленность букв?
        Альбом начал заполняться французскими стихами, но Мише это не нравилось. Он вырвал первые страницы. Мосье Капе рассердился, сказал об этом бабушке, и она стала уговаривать внука переписывать стихи французских классиков, желая, чтобы Миша знал французский язык так же хорошо, как родной. Но мальчик противился — ему надоела иноземная речь.
        После уговоров он написал несколько заглавий стихотворений Лагарпа: «Геро и Леандр»,[30 - Леандр — По греческой мифологии, каждую ночь этот юноша переплывал Дарданеллы, желая встретиться с любимой им девушкой Геро. Однажды он поплыл в бурю, не желая ее обмануть, но утонул. Узнав об этом, Геро бросилась в море.] «Эхо и Нарцисс»,[31 - Нарцисс — По греческой мифологии, в прекрасного юношу Нарцисса была влюблена нимфа Эхо, которую прокляла Афродита: девушка должна была повторять каждое последнее слово, ею услышанное. Нарцисс отверг ее, и она высказала пожелание, чтобы он полюбил того, кто не мог бы ответить на его любовь. Нарцисс, глядя в воду, влюбился в свое изображение.] «Орфей и Эвридика»,[32 - Орфей — мифический поэт и певец Древней Греции; участвовал в походе аргонавтов за Золотым руном. Согласно мифам, спускался в подземное царство за женой своей Эвридикой, но все же потерял ее навеки, потому что, выводя ее оттуда, обернулся вопреки запрету.] а мосье Капе пришлось самому это делать и доказывать своему ученику необходимость переписывать французский текст. Миша как будто покорился, начал и
остановился… Против неоконченного стихотворения он приписал: «Je n'ai point fini, parce que je n'ai pas pu» («Я не окончил потому, что не смог»). На этом переписывание французских стихотворений закончилось.
        На следующей странице альбома Миша поставил заголовок: «Разные сочинения» — и вскоре переписал «Бахчисарайский фонтан» Пушкина и «Шильонский узник» в переводе Жуковского.
        Юный Лермантов стал теперь резко и самостоятельно защищать свои мнения.
        По поводу прочитанного он высказывал свои наблюдения и замечания так же, как и об окружающих его лицах и о происходящих событиях. Разговоры его становились недетскими.
        Однажды Миша сказал, что в русских народных сказках больше поэзии, чем во всей французской словесности. Этим он очень рассердил своих учителей. Тогда он стал доказывать, что неестественно изучать только одну французскую литературу, что от этого знания получаются односторонние. Скажем, если ребенку давать только одни священные книги, а другие не давать?
        Тут все взрослые стали ему возражать и приводить разные примеры, что и так возможно, но Миша утверждал, что от такой жизни томится душа.
        …Этот год тянулся бесконечно. Отцу Миша написал, по поручению бабушки, чтобы он готовил документы, необходимые для поступления в учебное заведение. Отец приехал с бумагами; их долго рассматривали, но оказалось, что документов недостаточно, — надо было выхлопотать еще. Миша показал отцу свои «воски» — скульптуры и рисунки. Юрий Петрович очень одобрил работы сына и сказал, что подозревает в нем талант, который, очевидно, перешел к нему от деда — Петра Юрьевича Лермантова. Миша был доволен, что сберег свои рисунки; вместе с отцом они долго разбирали портфель, который ему подарила бабушка для его «лоскуточков», потому что Миша, задумав рисовать, хватал первый попавшийся лист бумаги, иногда даже оберточную бумагу. Он советовался с отцом, что делать с «восками»: они со временем оплывали и теряли свой первоначальный вид…


        В поощрение Юрий Петрович написал стишок, в котором выражал пожелание сыну стать русским Фидием, и тут же рассказал, что древнегреческий скульптор Фидий признается величайшим из всех художников мира. Потом говорили о литературе. Отец одобрил желание Миши изучать русскую литературу, но вскоре, утомившись ролью ментора, Юрий Петрович начал зевать и собираться в дорогу.
        Мальчик знал, что удерживать его бесполезно.
        На этот раз отец твердо объявил о своем желании видеть сына у себя в имении. После долгих разговоров бабушка согласилась, и было решено по дороге в Москву заехать к Юрию Петровичу погостить.
        Пока что погода не радовала, морозы стояли сильные. «Афанасий-ломонос, уши береги и нос!» — так приветствовали тарханцы последние зимние морозы. Миша любил лепить на дворе снежные фигуры колоссальных размеров. Проснувшись, он шел к бабушке смотреть из ее окна на свои произведения, потом обозревал фигуры из окна чайной комнаты и, если только находил в них недостатки, наспех одевался и бежал их подправлять. Так и стояли эти снежные великаны, изумляя прохожих, а по вечерам дворовые даже пугались их.
        Разительная перемена произошла в мальчике в этом году: он перестал болеть, наоборот, удивлял всех своей ловкостью и силой. Он научился кататься на коньках и на Большом пруду упражнялся часами, делая разные фигуры; даже научился вальсировать на льду. Юрьевы, Максутовы, Пожогины и Аким Шан-Гирей с удовольствием разделяли увлечение Миши. Но дворовым мальчикам было запрещено теперь играть с Михаилом Юрьевичем, и их безжалостно отгоняли, когда они по-прежнему подходили к нему. Миша сердился, но бабушка была неумолима в своих распоряжениях, к тому же мальчики — товарищи по учению — не разделяли желания Миши играть с дворовыми и неизменно протестовали, когда появлялись крестьянские ребята. Однако в праздничные дни все ходили смотреть народные игры, а на масленицу — кулачные бои на гладком льду пруда.
        Весной приехал дядя Афанасий. Он недавно вернулся из Москвы и привез оттуда несколько книг для Миши. Кроме того, Афанасий Алексеевич привез еще какую-то рукописную тетрадку со стихами, довольно объемистую; это была новая поэма Александра Бестужева-Марлинского, и вот какова была ее история.
        Оказывается, Александр Бестужев был осужден на каторгу на двадцать лет и после приговора был направлен в Финляндию, в Роченсальм, где его и заключили в крепость «Форт-Слава». Здесь Бестужев пробыл около года, после чего его направили в Якутск.
        Друзья постарались увидеться с ним, и он передал им свою поэму «Андрей, князь Переяславский» и успел даже рассказать, как написана эта поэма: в крепости, в Финляндии, где у него под рукой не было ни одной книги. Написана она была жестяным обломком, на котором он зубами сделал расщеп; он писал по ночам на табачной обертке, чернилами ему служил толченый уголь.
        Бестужев писал, желая отвлечься от мучительных мыслей, и просил, чтобы поэма эта была напечатана, а деньги за нее были уплачены его матери и сестрам, которые жестоко нуждались после ареста трех братьев Бестужевых. Пока поэма эта ходит в списках — их делают, вероятно, сестры, — и каждый, кто покупает подобную этой тетрадку, дает сколько в силах, чтобы помочь семье.
        Возможно, что поэма эта будет напечатана, но при условии, что фамилия автора названа не будет. Литераторы, которые читали эту поэму, не очень одобряют ее — в ней нет мастерства. С точки зрения нравственности она безупречна и нет в ней никаких политических высказываний. Впрочем, в стихах много мест живописных и красот истинно поэтических, иногда обнаруживающих зрелое перо.
        Миша очень просил дать ему прочитать эту поэму. Афанасий Алексеевич сказал, что, по его мнению, можно дать, потому что ничего вредного в этом произведении нет — наоборот, повесть вполне благонадежная, сюжет исторический. Афанасий Алексеевич обратил внимание, что в сердце Бестужева, когда он томился в крепости, теплилась надежда, что он не будет забыт потомством. Бестужев писал в своей поэме:
        Я не исчез в бездонной мгле,
        Но, сединой веков юнея,
        Раскинусь благом по земле,
        Воспламеняя и светлея!
        И, прокатясь ключом с горы
        Под сенью славы безымянной,
        Столь отдаленной и желанной,
        Достигну радостной поры,
        Когда, познав закон природы,
        Заветный плод, во мгле времян,
        Людьми посеянных семян.
        Пожнут счастливые народы!
        Юный Лермантов быстро прочитал эту поэму. Отдельные строки ему понравились несказанно — так понравились, что он их запомнил:
        Видно, милая грустна
        В пышном тереме высоком…
        Так писал Бестужев-Марлинский. Мальчик напевал эти строки, и его дразнило желание как-то переделать их…
        Запомнились ему еще такие строки:
        И дом русалки молодой
        В волнах растопленной денницы
        Слиян из граней хрусталя…
        Но больше всего понравилось мальчику описание того, как витязь несется в челноке среди бурных волн по морю:
        Но вот ярящимся Дунаем,
        То видим, то опять скрываем,
        Ловец плывет на челноке.
        Белеет парус одинокой,
        Как лебединое крыло,
        И грустен путник ясноокой;
        У ног колчан, в руке весло.
        В этой тяжелой, не доработанной Бестужевым-Марлинским строфе юный Лермантов одобрил только одну строку:
        Белеет парус одинокой.
        Строка эта могла бы быть забытой — ведь Бестужев-Марлинский редко писал стихи и почти не работал над ними: он был известен как беллетрист и критик. Однако Лермантов запомнил эту строку на всю жизнь.
        Прочитав эту поэму, он несколько дней был задумчив и даже не спрашивал Арсеньеву, скоро ли в Москву. Наконец он попросил у бабушки альбом своей матери и сказал, что хочет там нарисовать морской вид с парусной лодкой.
        Арсеньева знала, что мальчик старается украсить альбом матери рисунками, которые имеют для него особое значение и смысл, и разрешила ему рисовать. Этот набросок, сделанный еще детской рукой, сохранился до наших дней. Вглядимся в него.
        Акварель выдержана в синевато-черных тонах. На переднем плане — волнующееся море, беспорядочный ряд волн, и в центре парусная лодка, которая неустойчиво, непрочно держится на воде. С правой стороны виднеется черный каменистый берег, на нем белая крепость с бойницами и остроконечной башней, на вершине которой развевается флаг. Мрачной и пустынной выглядит эта крепость типа равелина; почти нет никакой жизни вокруг нее, даже ни одного деревца.
        Лермантов уже знал, о чем мечтали «мятежники», которые вышли на Сенатскую площадь 14 декабря, и чего они добивались, доказывая необходимость избавиться от гнета самодержавия. Поэтому-то Николай I так сурово и расправился с передовыми и свободолюбивыми людьми. Лучшие люди России мечтали быть свободными и освободить других. Ради этой идеи они жертвовали всеми благами земными, которыми они пользовались. Как пример, вспоминалась яркая жизнь Александра Бестужева.
        Человек сделал блестящую служебную карьеру, завоевал себе репутацию прославленного писателя. Он был желанным гостем в любом обществе, другом самых выдающихся людей своего времени. Всем было известно, что Пушкин питал к Бестужеву особое расположение. Нежнейший сын и заботливый брат, человек, будущность которого рисовалась всем безоблачной и плодотворной, — что еще нужно было этому баловню судьбы? Но он согласился отдать все, даже жизнь, во имя революции, потому что он верил в нее и готов был пожертвовать всем во имя общественного блага.
        Поэма Бестужева-Марлинского «Андрей Переяславский» произвела очень сильное впечатление на мальчика, и он перечитывал ее не один раз.
        Он жил такой напряженной внутренней жизнью, что время шло для него трудными, но быстрыми шагами.
        Однажды он вышел в сад и обратил внимание, что снег стал таять, а на деревьях обозначились почки. Он вздрогнул от нетерпения: наступает весна, значит, скоро ехать в Москву? Как только дорога просохнет, и можно будет двинуться. О, если бы люди изобрели ковры-самолеты и на них можно было бы путешествовать в любое время года!
        Он пошел к бабушке со строгим вопросом: когда же они поедут? Бабушка со вздохом ответила, что теперь уже скоро. Она заранее была недовольна, что придется гостить в Кропотове: к сожалению, Юрий Петрович еще не выправил те документы, которые необходимы Мишеньке для поступления в Московский университетский пансион. Придется подталкивать зятька, а то без документов куда примут? Ехать можно, ехать… Значит, пора укладываться!
        Миша даже запел от удовольствия и поцеловал жесткую руку Арсеньевой.
        Он подошел к окошку. Голубоватый серебристый пруд, скрытый верхушками высоких кустов, переплетенных над аллеями, манил глаз покоем и тишиной.
        - «Белеет парус одинокой…» — стал напевать мальчик.
        Резко повернувшись, он подошел к шкафу, вынул оттуда альбом своей матери и ее дневник и уложил на дно дорожной шкатулки, потом взял свой голубой бархатный альбом и подумал, что туда следует переписать «Шильонского узника» Жуковского и «Бахчисарайский фонтан» Пушкина. Альбом с трудом помещался в шкатулке — так он был велик; поверх него легла поэма Бестужева-Марлинского «Андрей Переяславский». Миша нажал пружинку и проверил небольшое потайное отделение под крышкой. Там лежали две книги Рылеева: «Думы» и «Войнаровский» и альманах «Полярная звезда». Миша закрыл и осмотрел шкатулку: нет, догадаться, что тут скрыто, невозможно.
        Он захлопнул крышку и вышел на балкон. Двойственные чувства боролись в нем. Нестерпимо жаль было расставаться с Тарханами, со сказочно-прекрасным садом, с беседкой, где он провел столько часов в размышлении. Он должен был проститься с милыми, близкими сердцу людьми, которых знал с младенчества; их жестоко отдаляли от него, но они были все-таки родными и любимыми… Мальчик вышел в сад и сел в беседке. Облокотившись на перила, он глядел на пруд, но вид на берег загораживали свежие листья распускавшихся розовых кустов. Ветер шевелил листву, и дыхание солнечной весны опьяняло мальчика. Он стал напевать: «Куст прелестных роз, взлелеянных весной…» — но тотчас же остановил себя. Кто подсказал ему эти слова: забытый им автор или аромат весенней земли? Он стал припоминать. Нет, не автор, нет… Значит, он сам сочинил эту строчку?
        Миша начал напевать дальше, и получилось стихотворение. Потом он спел его еще раз, переставляя строки, и ему понравилось. Мальчик поспешил домой, поднялся по лестнице к себе в комнату и стал записывать, но некоторые строки ускользнули из памяти, другие показались не такими складными, какими казались сначала.
        Вечером, перед сном, Миша прочел записанные им стихи еще раз, и в некоторых местах они показались ему тяжеловесными. Но одна строчка преследовала его:
        Куст прелестных роз, взлелеянных весной…
        Эта строчка останется в памяти и без остальных, а если и остальные хороши, то и они вспомнятся… А вдруг бабушка найдет его стихи и станет их читать соседям? А вдруг соседи скажут, что стихи плохие?
        Миша самолюбиво оглянулся и резким движением поднес листочек к свечке. Бумага вспыхнула и скоро почернела; он бросил ее на подсвечник и стал приглядываться, можно ли различить следы букв. Нельзя. Он сжег свои первые стихи, но не мог забыть созданную им строчку.
        Надо будет написать это стихотворение потом, когда он станет постарше. Ведь ему сейчас всего двенадцать лет. О, если бы знать, сколько он проживет! Может быть, он со временем станет таким стариком, как дед Сорокин, с длинной белой бородой, и будет еле передвигать ноги. Нет. Скорее всего, он поедет в кругосветное плавание, вернется оттуда молодым моряком и выйдет на Сенатскую площадь в день восстания, а потом его казнят. Кто знает? Миша вспоминал, что два раза ему пророчили быть великим человеком, и понимал, что надо будет жестоко бороться, чтобы добиться славы.
        Он чувствовал в себе силу неимоверную и готов был на подвиг. Перед отъездом он захотел высечь свое имя на большом камне, лежащем на поляне, но остановился, решив: пусть здесь высекут люди мое имя, если оно станет бессмертным, а если нет, то не надо.
        Мальчики рассказали бабушке, что задумал Миша, — Арсеньева испугалась и предложила выпить Мишеньке гофманских капель: она нашла, что голова у него горяченькая. Дядя Афанасий, который присутствовал при этом разговоре, наставнически заметил, обращаясь к Мише:
        - Ты не думай, что ты умнее всех!
        Но Миша посмотрел на «предка» таким напряженным взглядом, что Афанасий Алексеевич нахмурился и отвел глаза. Очень трудно было выдержать, когда Миша в волнении пронизывал глазами человека насквозь, и многие в смущении отворачивались или отходили; людям неприятно было чувствовать, что мальчик разгадал тебя вполне, хотя ты этого и не хотел.
        Когда Миша подходил к бабушке, он обыкновенно успокаивался, зная, что она философскими вопросами не занималась, а всегда думала о чем-нибудь жизненном и очень простом. Теперь бабушка ездила прощаться с соседями и рассказывала всем, что приходится ей покидать любимые ею Тарханы ради того, чтобы везти Мишеньку в Москву, давать ему образование.
        Мальчика спрашивали, хочется ли ему уезжать отсюда, но он переводил разговор. Особенно трудно было отвечать тетушке Марье Акимовне Шан-Гирей: она была такая милая, такая умница, и с ней, конечно, жаль было расставаться.
        Миша не мог наглядеться. Какие чудесные места! Как хорошо в полях по дороге в Опалиху!.. Не забудет он тень от весеннего солнца в Чембаре за дубом. В роще так сладостно бродить, размышляя, или там же вкушать иное наслаждение — вынуть из портфеля альбом и чернильницу, обточить гусиное перо и, устроившись поудобнее, переписывать стихи Пушкина, иногда задумываясь и дерзновенно изменяя некоторые слова и строчки.
        Но впереди — Москва. Когда Миша думал о Москве, сердце его начинало биться сильнее обычного. Он видел перед собою блистающий, златоглавый Кремль, видел улицы большого города, представлял себе людей, с которыми ему хотелось познакомиться и говорить. Новая жизнь, широкая, величавая, как течение Москвы-реки, мерещилась ему, и он прикрывал глаза, мечтая как можно дольше удержать лучезарное видение.
        Теперь он перестал торопиться и не торопил бабушку, потому что все шло своим чередом. Никанор красил экипаж и готовил лошадей, Абрам Филиппович нагружал телеги нескончаемым количеством продовольствия, мешки и бочки громоздились друг на друга, и, право, этими запасами можно было прокормить батальон солдат. Кроме того, грузили одежду, шубы, разные вещи, нужные и ненужные: одеяла, перины, подушки, безделушки, посуду… Горничная девушка Сима с тремя самыми любимыми собаками Арсеньевой и с длинным списком, на котором ввиду неграмотности ее были изображены какими-то иероглифами все переданные ей вещи, поехала с дворовыми вперед, чтобы подготовить снятую в Москве квартиру к прибытию Арсеньевой с внуком.
        Наконец наступил желанный, волнующий час. У крыльца звякнули знакомые дорожные колокольчики, и после разных обрядностей можно было наконец сесть в дорожный возок, летний возок, открытый. Погода стояла ослепительно солнечная, и нельзя было в такой день не чувствовать себя счастливым.
        У крыльца собрались не только дворовые, — пришли крестьяне из Тархан и из деревни Новоселовки, отныне переименованной в Михайловское. Все они заполнили двор и стали у ворот, провожая в Москву юного Лермантова. Они принесли полевые цветы, зеленые ветки берез, как на троицу, и столпились вокруг возка с поклонами и приветствиями, а Миша, взволнованный, веселый, с одними целовался, другим пожимал руку. Дворовые мальчики собрались стайкой; Миша долго с ними прощался.
        Арсеньева стала торопить:
        - Мишенька, пора!
        Он встал, желая всех видеть. Лошади медленно тронулись, а он махал рукой в знак приветствия, сжимая цветы, ему подаренные. Так длилось долго, пока наконец Никанор, прибавив ходу, не выехал в поле. Уже только издали виднелись фигуры знакомых людей, да мальчики-сверстники бежали за экипажем, догоняя его. Лошади мчали быстро, ветер раздувал волосы, а солнце светило ласково и празднично, и чувствовалось — торжественный день наступил: он едет в Москву!
        И юный Лермантов не хотел говорить: «Прощай, Тарханы!» — нет, он уезжал необычно ликующий и, напевая, повторял:
        Покуда я живу,
        Клянусь, друзья, не разлюбить Москву!
        notes
        Примечания
        1
        Гуменник — место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят; крытый ток, или «ладонь».
        2
        Конопляник — участок, засаженный коноплей.
        3
        Ленорман Мария-Анна-Аделаида (1772 -1843) — популярная в Париже гадалка, известность которой началась с того, что она предсказала Наполеону I, что он станет императором.
        4
        Купидон — в мифологии и поэзии бог любви, то же, что Амур.
        5
        Как общее правило, жалованье дворовым не выплачивалось, однако в отдельных случаях выплата жалованья производилась, о чем есть ряд упоминаний у А. И. Герцена, И. С. Тургенева, Д. В. Григоровича и даже у М. Ю. Лермонтова. Так, в пьесе его «Menschen und Leidenschaften» Марфа Ивановна, узнав, что Васька-поваренок разбил хрустальную кружку, отчитывает его. «Как ты это сделал, мерзавец?.. Знаешь ли, что она (кружка) 15 рублей стоит? Эти деньги я у тебя из жалованья вычту». (Примеч. автора.)
        6
        Стыдно! (нем.)
        7
        Намёт — у казаков ход, аллюр лошади галопом.
        8
        Газыри — узкие деревянные трубочки-патроны с крышками металлической чеканки. Первоначально туда засыпали порох для зарядки ружей и пистолетов. У черкесов, горцев, казаков эти пороховницы вкладывались в два длинных ряда суконных накладок — гнезд, обшитых позументом или галуном и нашитых на груди черкески.
        9
        Двусветный зал — угловая комната, в которой в двух стенах окна.
        10
        Папильотки — полоски ткани или бумаги, на которые накручиваются пряди волос для завивки.
        11
        Фу, стыдно, Миша! (нем.)
        12
        Конопляники — самодельная обувь из стеблей конопли.
        13
        Ланкастерские школы — начальные школы в Англии для детей неимущих, где применялась система взаимного обучения, с малым количеством учителей. Названы по имени учителя Ланкастера, предложившего эту систему. В России в начале XIX века ланкастерская система была подвергнута серьезной переработке декабристом М. Ф. Орловым, который открыл свою школу в Киеве. Обучением солдат в школе типа ланкастерской занимался Д. А. Столыпин.
        14
        Mon dieu — боже мой (франц.)
        15
        Плутарх (около 46 — около 126) — древнегреческий писатель. До наших дней сохранились его произведения на самые разнообразные темы — философские и политические.
        16
        Дубовую рощу называли еще Долгой. (Примеч. автора.)
        17
        «Горлинка» (франц.)
        18
        Оподельдок — легкая желатиновая масса с примесью ароматических масел, с приятным запахом, в свое время распространенное средство для наружного употребления. Применялась многими от всех болезней, а не только от ревматизма.
        19
        Боже мой, какая красота! (франц.)
        20
        Буквально: «При детях», но подразумевается: «Нельзя говорить этого при детях»,
        21
        Внимание! (франц.)
        22
        «Ворона и лисица» (франц.)
        23
        «Ко мне, моя жизнь, ко мне, моя свобода!» (франц.)
        24
        Известная французская песня «На Авиньонском мосту».
        25
        «Уроки литературы и морали. Составили Ноэль и Шапсаль».
        26
        Ныне на месте усадьбы Хастатовой стоит здание серно-родоновых ванн, выстроенных в 1899 -1900 гг. Теперь они называются Пушкинскими, ранее — Ново-Сабанеевскими; переименованы в 1927 году.
        27
        Карей, или каре, — построение пехоты в форме четырехугольника для отражения неприятельской атаки со всех четырех сторон.
        28
        В свое время известный автор одноактных пьес и детских рассказов.
        29
        Вальтер Скотт (1771 -1832) — знаменитый английский романист. В 1812 году приобрел себе замок Абботсфорд, где жил и записывал в поэтической форме местные предания.
        30
        Леандр — По греческой мифологии, каждую ночь этот юноша переплывал Дарданеллы, желая встретиться с любимой им девушкой Геро. Однажды он поплыл в бурю, не желая ее обмануть, но утонул. Узнав об этом, Геро бросилась в море.
        31
        Нарцисс — По греческой мифологии, в прекрасного юношу Нарцисса была влюблена нимфа Эхо, которую прокляла Афродита: девушка должна была повторять каждое последнее слово, ею услышанное. Нарцисс отверг ее, и она высказала пожелание, чтобы он полюбил того, кто не мог бы ответить на его любовь. Нарцисс, глядя в воду, влюбился в свое изображение.
        32
        Орфей — мифический поэт и певец Древней Греции; участвовал в походе аргонавтов за Золотым руном. Согласно мифам, спускался в подземное царство за женой своей Эвридикой, но все же потерял ее навеки, потому что, выводя ее оттуда, обернулся вопреки запрету.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к