Витязь с двумя мечами Шандор Татаи
        Повесть о богатыре Пале Кинижи, герое многих легенд, который жил в XV веке и боролся за независимость Венгрии.
        Шандор Татаи. Витязь с двумя мечами
        Tatay Sndor
        (1910 -1991)
        Kinizsi Pl
        Budapest 1966
        Шндор Ттаи
        Витязь с двумя мечами
        Повесть
        Перевела с венгерского Е. Терновская
        «Витязь с двумя мечами» — так называется повесть современного венгерского писателя Шандора Татаи, рассказывающая о народном герое Венгрии Пле Книжи и выходящая на русском языке уже второй раз.
        Пал Кинижи, богатырь, герой многих легенд, жил во времена короля Мтьяша (1458 -1490), когда венгерский народ боролся за свою независимость против турецких и немецких поработителей.
        О подвигах Пала Кинижи сложено немало легенд, и его имя верно хранит история Венгрии.
        Повесть очень живо, порой в форме народных преданий рассказывает о жизни и приключениях Пала Кинижи, о его весёлом товарище, «лежебоке короля» Буйко, о прекрасной Йланке, верной подруге Кинижи.
        I. Йонаш, большой медведь
        Рос в лесу могучий дуб. Вырос он как раз на том месте, где, сбегая вприпрыжку с двух горных круч, звонко журчали два ручейка. Ручьи щедро поили водой его корни, оттого и сделался он великаном. Люди втроём не могли обхватить его ствол. Дуба, равного этому, в горах, в поднебесье и то не сыскать, а здесь, в долине, где ручьи-близнецы дружно струились, замедлив бег, он казался отцом лесов, величаво вздымавшимся над рощами вязов и стройных берёз. Он широко простёр свои ветви, и отодвинулись деревья поменьше, уступив исполину дорогу… Дивясь и внимая, окружили они его в почтительном отдалении, словно дети — сказочника-деда.
        Этот зелёный великан был любимцем Пала Книжи. Юный Пал был так же силён и могуч и так же выделялся среди одногодков своих, как дуб-великан средь деревьев в лесу. И так же, как дуб, он был одинок. На мельнице отца Пал трудился за троих, а когда кончалось в ларях зерно или иссякала в водоёме вода, он немедленно отправлялся в лес к своему любимцу. Забравшись в его густую листву, ложился навзничь на самую развесистую ветвь и, закинув руки за голову, глядел в синеющее сквозь просветы небо. А на дубе том лежать-то лежи, да, чур, в оба гляди, а чуть задремлешь — мигом рухнешь на землю. Ну, и Пал приходил сюда не за тем, чтоб нежиться под сенью зелёных дубрав: здесь, в уединении дремучих лесов, мысль его вольно парила над миром. И виделось юному исполину в мечтах, как странствует он по белу свету. Закованный с головы до пят в броню, он идёт разить немцев и бритоголовых турок… «Справедливость!» — таков его неизменный девиз. А кто сражается за правое дело, не может знать поражений.
        На поле брани, в крови и в дыму, победа ему не изменит, и тогда, мечтал Пал, он станет великим полководцем, соберёт несметное войско и на знамени его начертает: «ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ!» С этим войском он пройдёт по целому свету и повсюду сметёт неправду и зло, а потом его верные воины, приставив к ноге боевое ружьё, накрепко станут на страже вечного мира и вечной справедливости.
        Такие мысли бродили в голове Пала в предрассветный час и того знаменательного дня.
        Мельница стояла неподалёку от леса, и Пал с ранней весны до поздней осени спал на крыльце. В небе едва занималась заря.
        Круглый месяц, струя серебристый свет, ещё висел над дремлющим краем, когда Пал сквозь сон услыхал чьи-то жалобные стенания. Он проснулся. Слух, привычный к лесным звукам, сразу уловил, что где-то в чаще плачет маленькая косуля. Всякий знает: так горько плакать может только попавшая в беду косуля. А кажется издалека, будто плачет и жалуется обиженное дитя. Сердце охотника и то дрогнет от сострадания, когда услышит он стоны раненой лани.
        Пал мигом вскочил с постели, быстро накинул на себя одежду и поспешил в лесную чащу, откуда доносился жалобный плач. Он продирался через густой кустарник, заглядывал под деревья, сквозь пышную листву которых с трудом пробивался ранний солнечный луч, трижды перепрыгивал через излучины ручья, но голос косули словно бы удалялся и удалялся. Потом внезапно затих.
        Пал подошёл к своему любимцу дубу и, как всегда, улёгся на развесистую толстую ветвь.
        Уже рассвело, когда жалобные стоны косули вновь пробудили его от грёз. Сейчас они слышались совсем близко. Пал спрыгнул с дуба и бросился на поиски. Пробежав шагов сто, он раздвинул кусты и увидел косулю. Крохотную косулю и огромного мохнатого медведя.
        Неизвестный охотник оставил в берёзовой роще силок, в него-то и угодила ножкой косуля. А страшный мохнатый зверь уже раскрыл пасть — вот-вот он щёлкнет зубами и полакомится жертвой беспечного браконьера. Если б косуля была на свободе, ни за что не догнал бы её косолапый! Увы! — сейчас она была беззащитна. Вон как облизывается мохнатое чудовище. Видно, голод не тётка, раз медведь медлит, не убирается восвояси при виде Пала.
        «Голыми руками он меня не возьмёт» — так, должно быть, думал медведь и встал на задние лапы, решив разделаться сперва с человеком. И вот он растопырил передние лапы, собираясь намертво зажать жертву. А много ли надо здоровенному медведю, чтоб подмять безоружного человека? Совсем легонько прижать к себе либо шлёпнуть, играючи, лапой — глядишь, человек не пикнул и повалился будто подкошенный.
        И вот огромный медведь и Пал Книжи стоят один на один. Да только медведь и моргнуть не успел, как Пал сам прыгнул на зверя и, прежде чем тот сомкнул объятия, так сдавил его поперёк туловища, что хрустнули могучие медвежьи кости. Потом ещё раз обнял «по-дружески» — из медведя и дух вон. Отпустил его Пал, и громадная туша шумно и грузно повалилась на землю.
        Маленькая косуля будто оцепенела, поражённая невиданным зрелищем. Но, когда Пал подошёл к силку, она опять зарыдала, заметалась в отчаянии.
        - Успокойся же, глупенькая, не сломай себе ногу. Да не бойся, не бойся, я тебя не обижу, — приговаривал Пал, освобождая из капкана перепуганную, дрожавшую от страха косулю. Взяв её на руки, он погладил косулю и отпустил на волю.
        Не помня себя от радости, свободная лань, словно молния, мелькнула в кустах и исчезла.
        А медведя, что весил, наверно, десятка полтора пудов, Пал взвалил на плечо и, беззаботно насвистывая, двинулся берегом извилистого ручья.
        Вода из ручья, вдоль которого шёл с добычей юноша, приводила в движение мельницу старика Кинижи. Ручей был неглубокий, но резвый и быстро наполнял водоём. Благодаря ему редко оставался без воды старый мельник. Мельница стояла немного в стороне от деревни, как раз в том месте, где ручей вытекал из леса, с мельницы крикнешь — в деревне слышно и в некотором отдалении от замка, высившегося на зелёном холме.
        Первой на мельнице поднималась старая тётушка Оршик. Вот и сегодня, едва рассвело, добрая старушка взяла лукошко и засеменила во двор. Она кашлянула тихонько, и на звук её голоса мигом откликнулись из закута свиньи, приветствуя хрюканьем приход хозяйки. Однако тётушка Оршик выпустила сначала кур. Куры ночевали на небольшом чердаке, устроенном под крышей в свином хлеву. Лучшего места для ночлега и не придумать: не забраться туда плутовке лисе. А надо сказать, что полчища лис разгуливали по лесной опушке без всякого зазрения совести. Утки и гуси ютились под закутом — там было вырыто просторное подполье, заботливо вымощенное, без единой щёлки, так, чтоб крысам несподручно лазить. Стоило какому-нибудь вороватому хищнику крадучись подобраться к этой маленькой крепости, как свиньи принимались визжать, гуси гоготать, утки крякать, куры кудахтать, петух кукарекать; тут же с грозным лаем выбегала собака — словом, поднимался такой галдёж, что лесной разбойник пускался наутёк и бежал без оглядки до снежных вершин, если, конечно, не успевал угодить на зуб прыткому четвероногому сторожу.
        Тётушка Оршик отворила дверцу, и вмиг вся ватага кур и цыплят вихрем вырвалась из курятника. Вот одна, вон другая, захлопав крыльями, взлетели, уселись на край лукошка и давай клевать ячменное зерно.
        - Кш-ш, бесстыдницы! — прикрикнула старушка, смахивая на землю назойливых птиц. Потом она выпустила уток и гусей и тогда уж рассыпала по земле зерно. — Цып-цып-цып! Ути-ути-ути! Тега-тега-тега! — приглашала старушка птиц, а просить их вовсе не надо было.
        Куры, утки и гуси клевали ячмень и пощипывали друг дружку, стараясь выбрать зёрнышко послаще. Тем временем тётушка Оршик дала корм свиньям и подошла к крыльцу.
        - Эй, мальцы! — крикнула она. — Палко! Буйко! Вставайте! Солнышко давно припекает!
        - А-а-а-а-а-а! — послышался с крыльца тягучий зевок — не зевок, а, скорее, ослиный рёв. Да только странный, глухой, словно шёл из глубокого колодца. Потому что на рассвете, когда защебетали пернатые обитатели леса, Буйко сердито сунул голову под подушку. Под этим укрытием его и мухи не кусали, и он сладко храпел недолгое время, пока не поднимал его с постели пронзительный голос тётушки Оршик.
        «Самая золотая старушка на свете, — размышлял Буйко о своей хозяйке, — если б только по утрам не голосила так громко, что даже под подушкой в ушах звенит».
        - Вставайте, вставайте, мальцы!
        Тут подушка взлетела вверх, и на крыльце появилась всклокоченная голова. Такая взлохмаченная, что, как ни старайся, не взлохматишь сильнее. Вдобавок к тому же вся в трухе, потому что под подушкой лежала голая солома.
        - А я-то здесь всего-навсего один, — объявил Буйко. — Да хоть и один, зато самый лучший!
        - Где ж опять Палко? — запричитала старуха. — Ох уж и парень! Вечная забота мне с ним.
        Буйко заковылял с крыльца во двор и опять зычно зевнул:
        - А-а-а-а! Где ж ему быть? Ясно как день: по лесу шастает. Ночь напролёт глаз не сомкнёт. Охо-хо! Самое лучшее дело на свете — спать, да вот помеха: больно ночь коротка.
        - Это для тебя-то ночь коротка? Да ты ведь с курами и петухами укладываешься.
        - Эх, тётушка Оршик, тётушка Оршик! Знаешь ли ты, что в тех краях, откуда я родом, там, где горы вздымаются до самых небес, в этот час спится крепче всего? В моём благодатном родимом краю трижды пропоют петухи, прежде чем солнышко позолотит вершины высоких гор. А здесь — здесь петух один раз прокричит, солнце уж припекает брюхо бедного Буйко.
        Подул ветерок, и тётушка Оршик поспешила в кладовую за бобами. Она пересыпала их из корзины в корзину, а ветер тем временем подхватил зерно и усыпал землю да ноги Буйко. Буйко и не заметил: он рассказывал о местах, в которых родился и откуда ему пришлось бежать, спасаясь от свирепых владетельных князей. Ну и деспоты, ну и тираны! Не было житья там бедному парню, коли не хотелось служить ему в их разбойничьем войске.
        - Ладно, ладно, замолчи наконец, король лежебок.
        - Король лежебок? — подхватил Буйко. — Нет, нет, это не я. А вот лежебока короля — это я. Известно ли тебе, тётушка Оршик, как благородно ремесло лежебоки? Делать ничего не надо, знай себе спи, а тебя, лежебоку, отборными яствами потчуют да в самом роскошном зале королевского дворца укладывают.
        - Только тебя в королевском дворце и не хватает… Эх ты, куль с мукой! — И тётушка Оршик беззлобно огрела увальня по спине. — Гляди-кось, весь дымишь от муки. Ну, ступай, Буйко, да за работу скорёхонько принимайся. Сейчас тут будут с зерном от хозяина замка.
        Поплёлся Буйко на мельницу с надутым лицом.
        - Только одно и слышишь: «Ступай, Буйко… Поворачивайся, Буйко». Вот возьму рассержусь — и поминайте как звали: вернусь в свои родимые края. Слыхал я от людей, будто король Матьяш[1 - КОРОЛЬ МАТЬЯШ ХНЯДИ(1458 -1490) — венгерский король, успешно воевавший против угрожавших независимости Венгрии турок, а также чехов и немцев. Создал в Пеште одну из крупнейших в Европе библиотек и типографии; основал университет в Братиславе.] сокрушил наших буйных господ!
        Грозиться-то парень грозился, а толку что? Ведь ни за какие сокровища в мире не согласился бы Буйко покинуть старую мельницу, а главное, молодого мельника — Пала Кинижи.
        Ну вот, едва убрался со двора Буйко, как за спиной у тётушки Оршик кто-то страшным голосом зарычал: «Урр-урр!»
        Повернулась она, не помня себя от страха. А там Пал стоит, и на плече у него медведь горой вздымается. Выронила старушка из рук лукошко, вскрикнула, сердечная, не своим голосом и схватилась рукой за сердце.
        - А-ай, напугал! Как напугал свою старую кормилицу!
        А Пал захохотал, да так громко, что далеко в лесу, словно гром, прокатилось эхо. Вот каким был он весёлым и сильным и какое доброе сердце билось у него в груди! Сбросил Пал медведя на землю и наклонился к старухе.
        - Не сердись, тётушка Оршик! В следующий раз я принесу тебе певчую птичку либо лукошко спелой ежевики.
        Услыхав, как смеётся Пал, приплёлся с мельницы Буйко, увидел медвежью тушу и всплеснул руками.
        - Ух ты, ух! Вот это медведище! Откуда ты его приволок, хозяин мой Палко? Да это же сам Йонаш — гроза пастухов… Как ты его осилил? — Буйко подошёл ближе и, хоть рука его малость дрожала, погладил по шерсти мохнатого зверя.
        А Пал за спиной у Буйко возьми да шевельни носком сапога тушу, а потом ка-ак заворчит. Буйко вскрикнул, прыгнул и одним махом взлетел на куриный насест… Но сразу же, устыдившись собственной трусости, медленно, с опаской спустился вниз.
        - Скажи правду, косолапый, ведь ты мёртвый? Ведь ты пошутил, верно? Сам посуди, на что это похоже: быть живым и пугать бедного Буйко?!
        Когда же он убедился, что медведь и в самом деле мёртв, стал клянчить у Пала:
        - Отдай мне, хозяин мой Палко, медведя. Обещай, что отдашь. Ты погляди, какой у него язык красный.
        - Зачем тебе медведь, Буйко?
        - А я себе из шкуры подстилку сделаю. Вот уж мягко спать будет.
        - Так и быть, медведь твой! — согласился Пал. — Бери и успокойся.
        Ухватил Буйко зверя, а с места сдвинуть не может. Пришлось за дело взяться Палу; поднял он медведя и понёс в сарай — пусть до вечера полежит, а потом они его освежуют. Буйко держал медведя за хвост, а был он малый с придурью и оттого в своём глупом веселье сложил с ходу песню и тут же её пропел:
        Если дохлый был медведь,
        Буйко сможет одолеть
        Дохлого медведя!
        На свою постель без шуму
        Буйко приспособит шубу
        Этого медведя!
        Ты, медведь косолапый,
        Не сердись на меня![2 - Стихи даны в переводе А. Эппеля.]
        Подняли парни тушу и на двух крепких верёвках втащили под потолок. Потом Буйко пошёл на мельницу смазать вал к началу работы. А Пал ненадолго вернулся к тётушке Оршик. Старушка держала на коленях корзину, перебирала бобы и тихонько всхлипывала.
        - О чём закручинилась, тётушка Оршик? Может, разобиделась на меня за медведя?
        - Знаю, не обидишь ты меня, голубчик. Вспомнилось мне, что сегодня ровнёхонько двадцать лет, как напали на нас окаянные турки.
        - Расскажи, тётушка Оршик, как это было! — попросил Пал.
        - Эх, Пал, большое дитя, сколько раз ты об этом слышал!..
        - Теперь в последний… Была, значит, ночь…
        - Ну, слушай, — вздохнула старуха. — Была ночь, глухая да тёмная, хоть на куски ножом её режь. Доброго отца твоего не было дома. Ушёл он за горы траву искать — сильно ты тогда расхворался. Все мы — твоя матушка, сестрица да я — сидели у твоего изголовья. Светильник наш давно погас, а мы все сидим во тьме, не спим. Вдруг видим: за окнами багровое зарево. Выбежали во двор — вся деревня огнём полыхает. Плач стоит над деревней, крики, стоны, слышится дробный стук копыт. Конский топот всё ближе, ближе. И вон оттуда, где дорога спотыкается о пригорок, вылетают турецкие спаги[3 - СПГИ — турецкие или алжирские кавалеристы.] с факелами в руках… Мы со всех ног бросились в дом.
        - Будь я тогда постарше, тётушка Оршик, всех бы злодеев язычников своими руками уложил.
        - Мал ты был ещё, голубчик. Так мал, что на ладони моей умещался… Будто снежная лавина с горы, неслись на нас окаянные турки. А дверь мы в переполохе забыли запереть, и ворвались они, нехристи, в дом. Сразу накинулись на мать и сестрицу. А я хвать тебя на руки да шмыгнула в окно. И в лес! Ноги мои в ту пору бегали куда быстрей, чем сейчас. Ума не приложу, откуда взялись у меня и сила, и ловкость, чтоб залезть с тобой на высоченный дуб. Знаешь ведь дуб, что стоит на том месте, где сливаются два горных ручья. На этом-то дубе просидели мы с тобой до самого утра. Боязно было спуститься с него: дитя на руках, а кругом зверьё дикое шныряет да воет. Вот и сидела на дубе, ждала, пока рассветёт. Потом — чу! — кричит твой отец, и вышли мы с тобою из леса. Труп твоей матери лежал на дороге. А сестрицу, что была собой так хороша, как ты силён, никогда мы больше не видели.
        Помолчав, тётушка Оршик заговорила опять:
        - Коли судьба тебе стать солдатом, сынок, и идти против турок, не забудь того, что я тебе рассказала!
        Не заметили оба, как вышел на крыльцо старый Кинижи и стал с середины слушать рассказ. Когда тётушка Оршик кончила, мельник, гулко стуча сапогами, спустился с крыльца.
        - Цыц, старая подстрекательница! И ты туда же — разжигать у парня воинственный дух? И так у него одна война на уме. Я сохранил для него в исправности мельницу. Я найду ему такую девицу, что будет зари алой краше. Сама знаешь, что в доме нужна молодуха. А ему ни мельница, ни невеста не надобны, только конь да меч в голове…
        Старый мельник был строг, никто из домочадцев не смел ему перечить, но сейчас Пал отважился возразить отцу:
        - Добрый отец мой, в былые годы ты тоже служил в солдатах. И турок рубил без пощады, когда сражался бок о бок с великим Яношем Хуняди.[4 - ЯНОШ ХНЯДИ(1407 -1456) — выдающийся венгерский полководец, одержавший немало побед в войнах с турками.]
        - Иные времена были, сынок, — отозвался старик, крутя длинный ус. — Отняли у меня турки жену и дочь, и до тех пор не знал я покоя, пока не отомстил злодеям стократно.
        - А где же мне взять покой, отец, когда в каждой убитой женщине чудится мне моя мать, в каждой похищенной девушке — сестра. И жизнь и смерть у меня одна. Не будет мне покоя, отец, покуда не скрещу я свой меч с турецкой саблей.
        При этих словах опять хлынули слёзы из глаз доброй старушки.
        - Отрадно мне слушать тебя, голубчик, — рыдая, про говорила она.
        Да и старый мельник расчувствовался. Заблестели от влаги глаза бывалого воина. Но старик тут же устыдился непрошеных слёз.
        - Ну ладно, ладно, слезами никого не накормишь. Сейчас сюда пожалует пугало воронье, бравый вояка Тит с барским зерном, а до него бедняцкий хлеб смолоть надо. Водоем наполнился ещё ночью. Ну-ка, Пал, ну-ка, Буйко, живо за работу!
        Распорядившись, мельник пошёл к плотине. В крохотном озерце, куда собирали для мельницы воду, уже заблистали первые лучи солнца, и с его зеркальной поверхности вспорхнули жучки, сверкая крылышками.
        - Эй, Буйко, кончил ли смазку? — крикнул старик.
        - Всё готово, хозяин! — отозвался Буйко. — Можно начинать.
        Мельник поднял щит, и вода стремительным потоком хлынула в позеленевший от мха жёлоб и ослепительной широкой дугой полилась на лопасти мельничного колеса. А колесо, словно огромный ленивый зверь, внезапно пробуждённый от сладкого сна, недовольно заворчало и медленно, нехотя зашевелилось. Потом стало двигаться быстрее, будто освежённое утренним купанием. А когда старый мельник покидал плотину, колесо уже бодро и весело вертелось.
        И вот ожила, заработала мельница. Гудело, звенело, ходуном ходило всё, что было внутри строения. Мощные каменные жернова дробили, размалывали рожь; тонко смолотая мука сыпалась в мешки: пусть бедные крестьянки испекут из неё хлеб, а бедные крестьяне положат его в котомки, когда пойдут работать в лес или в поле… Да, важное это ремесло — ремесло мельника. Может быть, самое важное на свете, потому что даёт хлеб всякому труженику. Старый Кинижи знал это и гордился. Вот он меж двумя засыпками присел на крыльце отдохнуть, а позади него весело стучит его мельница. Нет, нет, ни за что на свете не поменялся бы он даже с самим королём. Одно печалит сурового старика: не лежит душа Палко к его почтенному ремеслу. А что поделаешь, когда парню милы только конь да оружие. Да сказки о подвигах Яноша Хуняди.
        Не успел старый мельник смолоть бедняцкое зерно, как на дороге показался длинный обоз. Обоз этот тоже был крестьянский, да только не по доброй воле везли крестьяне сейчас зерно. Рядом с подводами вышагивал бравый вояка, которого Титом звали, — он и мечом грозит, и хлыстом машет, крестьян подгоняя. А крестьяне и в ус не дуют: не глядят на него, не отвечают, знай погоняют своих коров.
        - Но-о… Но-о!..
        Нехотя, вяло переступают крестьяне, а скотина и вовсе еле тащится. Вот обоз уже въехал на мельничный двор, а люди и скотина лениво озираются, будто ищут лазейку, куда б улизнуть.
        - Шевелись, шевелись, голытьба, мужичьё! — надрывался Тит. — Вас только пулей заставишь оброк платить! — Потом он повернулся к мельнику, неторопливо спускавшемуся с крыльца. — Эй, мельник, готова ли мука, что вчера привезли?
        - Готова и не готова, — степенно ответствовал мельник. — Вон в амбаре мука, а в мешках зерно.
        - Всё ясно, понятно, — защёлкал кнутом в пух и прах разодетый вояка. — Ты мужицкие отбросы молол, оттого барское зерно не готово.
        - Крестьянам тоже хлеб нужен, — сказал Пал, который, услыхав брань Тита, оставил мельницу и вышел во двор.
        - Дело говоришь, — вмешался крестьянин, стоявший у первой подводы. — Мы всё, что ни есть, тащим в замок, а дома рты, один голодней другого, без крошки хлеба сидят.
        - А мне начхать на ваши рты! — заорал Тит. — Знаю я ваши мужицкие плутни: вы под шкурой своей добро прячете. Эй, шевелись, пошевеливайся, живей!
        И лихой удалец, войдя в раж, крепко вытянул крестьянина по спине кнутом. Бедный старик только охнул от боли.
        Буйко сразу смекнул, что быть беде, и схватил Пала за рубаху.
        - Не вяжись с ним, Палко… Не выходи из себя!
        Но никакою силой не остановить теперь Пала. Затрещала рубаха, остался лоскут в руках у Буйко, а Пал метнулся к разошедшемуся франту.
        - Нет, брат, шалишь! Ты, стало быть, так разумеешь: крестьянин — скотина и потому хлещи его сколько влезет. — И, прежде чем щёголь схватился за меч, Пал сгрёб его в охапку и поднял с земли. — Ну-ка, старик, огрей его кнутом! — крикнул он крестьянину.
        - Палко, голубчик, пусти его, пусти! — запричитала тётушка Оршик.
        Даже старый мельник струхнул при виде дерзости сына:
        - Отпусти его, сынок, за такие шутки властитель по голове не погладит! Быть беде, быть беде!
        Зато крестьянина долго упрашивать не пришлось.
        - А вот возьму да, ей-ей, хлестну, коли дотоле жив буду.
        Кнут взвился раз, два и три, больно стегая по щегольскому доломану. А Пал знай себе только приговаривает:
        - Ещё разок! Ещё разок!
        Бедняга франт вьётся ужом, бравый вояка молит о пощаде, охает, стонет, даже слушать противно. Наконец разжались железные тиски. Тут вояка пустился бежать, и бежал во всю прыть — ни дать ни взять заяц трусливый. Но на бегу обернулся и закричал:
        - Ну, погоди, погоди, Пал Кинижи! Ты ещё за это ответишь! Бунтовать задумал против нашего князя? Вот узнаешь, что за это бывает! Смутьянов на кол сажают да копьём протыкают, как трансильванских крамольников.
        Он что-то ещё кричал, не сбавляя хода, а что кричал, не разобрать — ноги-то резвей языка были. Но вот Тит исчез за пригорком, и во дворе мельницы минуту стояла тишина: все, решительно все знали, что не сносить головы за этакую проделку.
        - Что с нами будет? — опять заголосила тётушка Оршик.
        - Что будет со мной? — струхнул и старик крестьянин.
        В те времена частенько рассказывали о людях, что несли в Трансильвании мки нечеловеческие и на долю которых достались заострённый кол да намыленная верёвка.
        - Не трусь, старик, — ободрил крестьянина Пал. — Вот нагрузим твою подводу, и отправляйся с миром домой. Не узнает бравый вояка, кто из возчиков вытянул его кнутом. Да и я отважу его от охоты мстить… Эй, Буйко, беги на чердак… Сейчас мы вмиг помол закончим.
        Чердаком назывался специальный ярус, устроенный под односкатным навесом, откуда зерно засыпали в ковш. Буйко взбежал по скрипучей лестнице, а Пал собрал с подводы мешки, словно это были небольшие кулёчки, и один за другим побросал на чердак. Бедняга Буйко едва успевал принимать.
        - Не так скоро, хозяин мой Палко! — взмолился наконец Буйко. — Так мне недолго и надорваться.
        А Пал знай кидает да кидает и при этом насвистывает да напевает. Не прошло и получаса, как и подводы опустели. У кого была на мельнице кой-какая мучица, положил её всяк себе на подводу, и опять заскрипел обоз, отправляясь в обратный путь. Побрели неповоротливые волы да коровы; уныло горбились на подводах крестьяне.
        II. Король и подручный мельника
        Намололи крестьянам муки и остановили ненадолго мельницу, чтоб собрать муку владетельного князя. Плотина закрыта, мельница стоит, а старому Кинижи чудится, будто под ногами у него земля ходуном ходит.
        «Фу-ты ну-ты, что за диковина? — подумал мельник. — Может, землетрясение?.. Нет, нет, наверно, отряд конников приближается». Только хотел он об этом сказать, а Буйко уж его опередил и, захлёбываясь от радости, с чердака заорал:
        - Ба-ба-ба! Конники по лугу во весь опор скачут! Уф, уф, сколько их! Целое войско!
        - Дай-ка мне поглядеть! — сказал Пал, взбегая по лестнице, и увидел, что Буйко говорит правду.
        Один за другим выносились из леса верховые, а на лугу придерживали коней и пускали их рысью.
        - Наверно, охотники! — закричал Пал. — Отец, тётушка Оршик, поглядите с крыльца! Вон сокольничие показались. А собаки — собак целая свора! Те, что гарцуют на конях, видать, знатные господа. А вон там, сдаётся, будто бы женщина на белоснежном коне. Может, это сам король со своей блестящей свитой.
        - Будь там король, — пустился в рассуждения Буйко, — на голове бы его сидела корона. Корона бы так сверкала, что отсюда было бы видно.
        - Дурень ты, дурень! Неужто ты думаешь, что король постоянно таскает на себе корону? Да её с головы сучья сорвут, когда он галопом по лесу скачет.
        - Был бы я королём, никогда б не снимал с головы корону! — заявил Буйко. — Даже ночью так и спал бы в ней.
        Тем временем на пригорок с заливистым лаем выскочили собаки, за ними всадники на быстроногих конях; впереди королевский егермейстер в развевающемся зелёном кафтане.
        Всадники, не сворачивая, неслись прямо к мельнице и осадили коней перед самым крыльцом. Буйко и Пал кубарем скатились с лестницы и стали перед гостями. Вытирая руки, вышла из дома тётушка Оршик. Егермейстер, придержав разгорячённого коня, заговорил так громогласно, будто глашатай перед многолюдной толпой:
        - Слушай, мельник! Сегодня у тебя великое торжество. Король Матьяш со свитой пожалует сейчас к тебе во двор и попросит напиться!
        - Король Матьяш? — ахнули в один голос хозяева.
        А тётушка Оршик сломя голову бросилась в дом поискать сосуд для питья покрасивей.
        И вот опять под ногами коней заколыхалась земля, и в следующее мгновение во двор мельницы галопом влетел король Матьяш. По правую руку от него скакал длинноусый старый витязь, по левую — на белоснежном коне такая красавица, что самой красоты краше. За ними — знатные господа, целое войско охотников. Лучники, загонщики, псари, а позади всех сокольничие с длинными палками с перекладиной, на которых сидели птицы-хищники.
        - Доброе утро, мельник! — приветствовал хозяина король. — Полон ли ковш твоей мельницы?
        - Полон, государь, — ответил старый Кинижи. — Благодарение королю и благодарение людям.
        - Скажи, полководец Балаж Мадьяр, — обратился король к седоусому витязю, — как, по твоему разумению, следует понимать слова мельника?
        - Э-э, государь, я уже стар, и не под силу мне такие загадки. Зато дочери моей милы мудрёные забавы. Ну, а во всём остальном мой разум, конечно, острее.
        Король повернулся к девушке, сидевшей на белом коне.
        - Что ж, Йланка, если ты так же умна, как красива, тогда, без сомнения, разгадаешь загадку старого мельника.
        Йоланка и впрямь была хороша собой. Быстрая скачка разрумянила её щеки, свежий утренний ветер подёрнул влагой глаза, и от этого блестели они во сто крат ярче.
        - Короля мельник благодарит за то, — подумав немного, звонким голосом отвечала красавица, — что его величество охраняет мирный труд своего народа, а людей — за то, что они в поте лица добывают свой хлеб.
        - В самую точку попала барышня, государь, потому что если б было иначе, то по ковшу моей мельницы гулял бы вольный ветер.
        По душе пришлось сказанное королю Матьяшу. Даже суровый Балаж Мадьяр при этих словах усмехнулся в усы. Но тут из-за спины прекрасной Йоланки выехал вперёд витязь в платье цвета безвременника.[5 - БЕЗВРЕМЕННИК — зимнее декоративное растение.] Его охотничий костюм сверкал драгоценными каменьями, но лицо было бледно, как цвет его одежды, а из-под высокой шапки свисали густые жёлтые локоны. Витязь подскакал к Кинижи, едва не сбив его с ног. Перегнувшись через седло, он уставился на макушку старого мельника.
        - Как посмел ты, мужик, с таким лукавством и чванством отвечать самому королю?
        Хотелось, наверно, жёлтому витязю чем-нибудь перед королём отличиться, да только не нуждался король Матьяш в хлопотах непрошеного ходатая.
        - Ты неправ, кондотьер[6 - КОНДОТЬР — предводитель наёмных отрядов.] Голубн. Ответ мельника разумен и мудр. Он славный старик, и мы не ошиблись, наведавшись к нему во двор.
        И король опять повернулся к Кинижи, а Голубан, посрамлённый, отъехал в сторонку.
        - Вот что, мельник. Эта девушка от самой зари скакала верхом по лесам наравне со всеми моими витязями. Поэтому ничего удивительного, что ей захотелось пить. Не дашь ли ты ей напиться?
        Не успел мельник и рта раскрыть, как на крыльце появилась тётушка Оршик со старинным, изящной работы кувшином в руках.
        - Вот вода, государь, — сказала она. — Только нет у нас, бедных людей, подходящего подноса, чтоб поставить на него кувшин.
        Но тут подскочил Пал, схватил валявшийся на земле громадный жёрнов и протянул на ладони старухе.
        - Говоришь, нет подноса, тётушка Оршик? Вот наш поднос. Он более вечен, чем золото… Ставь свой кувшин.
        Гул изумления пробежал по рядам королевской свиты.
        - Ай да парень, чёрт побери! — воскликнул король, хлопнув себя по колену.
        И угрюмый Балаж Мадьяр одобрительно кивнул головой.
        - Сто чертей, сто проклятий! Я бывалый солдат и повидал на веку не мало, но парня с этакой силищей ни разу в жизни не видывал!
        А Пал подошёл к Йоланке и без малейшего усилия протянул ей гигантский жёрнов с кувшином старинной работы. Йоланка словно оцепенела от изумления и несколько секунд сидела не шевелясь, не произнося ни единого слова.
        - Пей, дочка, пей, — ободрил её отец. — Не доводилось ещё тебе бывать в гостях у таких хозяев.
        Йоланка взяла кувшин и с удовольствием прильнула к нему губами. Пьёт, пьёт, а сама из-под опущенных ресниц глаз не сводит со статного красавца.
        - Благодарствуй, — произнесла она наконец, — благодарствуй, добрый витязь, — и улыбнулась, потому что заметила не только богатырскую силу Пала, но его нежный и кроткий взгляд.
        - Я рад служить тебе вечно, но не зови меня витязем. Я всего лишь бедный подручный мельника. — С этими словами Пал отошёл в сторонку и бросил жёрнов туда, откуда взял.
        Жёрнов лёг на прежнее место, а земля от могучего броска кругом всколыхнулась и затряслась. Затаившая дыхание ошеломлённая свита разразилась ликующими возгласами. Все кричали: «Ура! Ура!» — и крики не смолкали ещё долгое время. А Пал и Йоланка всё это время не сводили друг с друга восхищённых глаз… Но витязь в жёлтом — завистливый, как видно, сверх меры — не мог этого снести и снова выехал вперёд. И тут Пал увидел, что жёлтый витязь богатырь собой. Рядом с ним все прочие знатные господа и витязи казались попросту карликами. Жёлтый витязь вынул из кошелька золотую монету и швырнул под ноги Палу.
        - Бери, мужик!
        Пал и не взглянул на подкатившуюся монету. Лицо юноши залилось краской, а Буйко ужаснулся — знал, что его молодой хозяин никому спуску не даст. И верный Буйко бросился к другу, чтоб удержать, остановить. Но Пал только сказал:
        - Не ты, сударь, просил напиться, и не тебе я поднёс воду. Да и поднёс я её не за деньги.
        От этих слов кровь ударила в голову бледному рыцарю, и щеки его слабо зарделись.
        - Знаешь ли ты, с кем говоришь, сиволапый мужик! — в ярости закричал он. — Я Голубан, кондотьер короля! — и принялся отвязывать хлыст.
        Но тут вмешался сам король.
        - Я попросил воды, славный парень, и я благодарю тебя за то, что ты дал нам напиться. Вот тебе моя рука. — И король протянул руку Палу, а Пал безбоязненно её пожал. — Если доведётся бывать тебе в Буде и ты почувствуешь жажду, — продолжал король, — приходи во дворец. Я с удовольствием разопью с тобой кубок вина.
        - Большей благодарности и не мог пожелать простой подручный мельника.
        - Государь!.. — только и смог вымолвить Пал.
        А король уже поворотил коня.
        - Будь здоров, старый мельник. Благодарю за хлеб-соль! — крикнул он на прощание и дал шпоры своему скакуну.
        За королём последовала его блестящая свита.
        Люди на мельнице молча смотрели вслед гостям и долго не расходились, пока облако пыли не уплыло с дороги и не опустилось на лес, поглотивший всадников. А Пал взобрался на вершину высокого вяза, росшего у колодца, чтобы видеть как можно дольше. Но вот уже ничего не видно, где-то вдалеке замер топот копыт, и он быстро спустился с дерева.
        - Отец! — обратился Пал к стоявшему на крыльце старику. — Отец, я сию же минуту отправлюсь в Буду.
        - Э-э, не спеши, сынок, — пытался охладить его пыл старик. — Обещания знатных господ — далеко не священное писание.
        Но горела земля под ногами у Пала. Ни одной ночи больше не смог бы он провести на мельнице.
        - Отец, король Матьяш своему слову хозяин. Ежели согласится он осушить со мной кубок вина, то и жалобу мою выслушает. А я всё расскажу ему: как страдает наш бедный люд, как измывается над ним наш жестокий властитель.
        Не очень-то верилось старому Кинижи, что усядется король с его сыном за стол и станет парня вином потчевать, зато ни минуты не сомневался, что за проделку со сборщиком налогов владелец замка отомстит им жестоко. Однако сыну о своих опасениях старик не обмолвился ни словом: знал, что Пал Кинижи и шагу не сделает со двора ради собственного спасения.
        - Коли на то пошло, собирайся в дорогу, сынок. Вижу я: тебе невтерпёж — так ли, этак, не усидишь дома. Попытай же счастья при дворе короля. Силой ты не обижен, и парень толковый. Коли с честью сумеешь за себя постоять, выйдет из тебя человек дельный. — С этими словами старик круто повернулся и ушёл на мельницу: боялся, чтоб сын не заметил заблиставшей в глазах слёзы. А такого сроду не помнил юноша, чтобы когда-либо пролил слезинку воин Яноша Хуняди.
        Зато добрая тётушка Оршик глаз не осушала.
        - Ох, родимый, голубчик! Неужто пойдёшь бродить по свету? Неужто покинешь нас одних? Как останусь я тут без тебя?
        - Я вернусь, тётушка Оршик, непременно вернусь, — утешал Пал старушку. — А потом возьму тебя с собой.
        - Да ты не спеши, погоди маленько. Я хоть лепёшек испеку в дорогу. Как можно так сразу же отправиться в такой дальний, опасный путь?
        Но Пал уже бросился в дом, надел дорожное платье, обул крепкие сапоги. Хорошенько заточил нож — своё единственное оружие. Потом взял из сундука вещи, с которыми не хотел расставаться. Он вынул разноцветные камешки, с которыми в детстве играла его сестрица. Нанизал на цепочку старинные монеты, что некогда его матушка сберегла. Собираясь в дорогу, Пал поглядывал на походный кожаный ранец с нарядной бахромой, висевший на опорной балке. Поглядывать поглядывал, а попросить у отца духу не хватало. Но старик, словно угадав желание сына, неожиданно вошёл в дом, молча снял с гвоздя ранец и положил перед Палом.
        - Я могу его взять, отец?
        - Бери, сынок. Носи на здоровье. Этот ранец был мне товарищем в самых жарких схватках. В самые дальние походы я брал его с собой. Погляди, вот эту дырку пробил в нём турок… Ну, турок за это жизнью заплатил.
        - Тебе ещё доведётся бывать в сражениях, испытанный, верный товарищ! Слово даю — ты свидишься с турком! — воскликнул счастливый Пал и запихал в ранец все свои пожитки.
        Тётушка Оршик принесла копчёный окорок и сало, завёрнутые в белую холстину, и каравай хлеба. Припасы тоже уместились в ранце. Закинул Пал Кинижи ранец за спину, обнял отца, обнял тётушку Оршик и только было собрался на мельницу — проститься с Буйко, как парень пулей влетел в дом.
        - Хозяин мой, Палко, возьми меня с собой! — взмолился он.
        - Я взял бы тебя с охотой, — сказал Пал, потому что всей душой любил этого преданного увальня, — но, сам видишь, нельзя. Что станется с нашими добрыми стариками, если мы оба их покинем? Знаешь ведь: на мельнице работы по горло. Помоги, Буйко, отцу, поработай вместо меня. Слово даю, что в долгу у тебя не останусь. Придёт время, и за верность твою я рассчитаюсь с тобой сполна.
        Буйко опечалился, но остался. Потом Пал и Буйко, старушка и мельник вышли за порог. Пал ещё раз обнял всех троих и быстрыми шагами пошёл с крыльца. Он ещё не спустился, а попутный ветер уж ухватил его за плащ и властно повлёк вперёд.
        В ту же минуту завернул в ворота отряд пеших солдат. Впереди отряда вышагивал Тит. Увидав Пала, Тит глумливо крикнул:
        - Глядите, глядите, бежать от меня надумал! Только опоздал ты бежать, Пал Кинижи! Солдаты, хватайте его скорее и в замок ведите, в подземелье!
        Солдаты выставили вперёд копья и окружили Пала со всех сторон. Но Пал схватил с земли жёрнов, тот самый, что недавно служил ему подносом.
        - Стойте! — крикнул он солдатам. — Кто близко подойдёт, расплющу этим камнем в лепёшку!
        При виде этакой силищи обомлели солдаты из замка. В первый миг они будто окаменели, а в следующий — эй, братва, вали, беги! — все, как один, пустились наутёк, так что пятки у них засверкали. Глядь, а Пал уж стоит в воротах. Солдаты от него — на узенькие мостки, перекинутые через плотину. Там они и застряли. А Пал размахнулся, и громадный жёрнов плюхнулся в водоём как раз у мостового настила. Взвился гигантский фонтан воды и так окатил незадачливых вояк, что все они вымокли до нитки, будто в ручье искупались.
        Бравый Тит скоро смекнул, что лучше убраться подобру-поздорову, и ловчил обойти Пала, да только Пал не зевал и в последний момент схватил удальца за грудки.
        - Слушай-ка, малый! Пока дружки твои бегут, поучу-ка я тебя летать. — И поднял богатырь вояку в воздух, чтоб швырнуть с высоты в воду.
        Но тут с крыльца скатился Буйко и со счастливым возбуждением закричал:
        - Палко, хозяин, сюда его кидай, в амбар!
        В дверях мельницы под односкатным навесом стоял саженный ларь с мукой владетельного князя. Буйко поднял крышку ларя, и Пал с пяти шагов швырнул туда удалого Тита.
        - Вот как надо летать, — заметил он и, засвистев, отправился в путь.
        Вышел на широкую дорогу и во весь голос запел:
        Птичка-невеличка! Ти-рли-рли! Тю-рлю-рлю!
        К Матьяшу веди меня, к королю
        По дороге в Буду!
        Скоро ли там буду?
        Если грязь дорожная мне не даст шагнуть,
        Если ветры буйные долу станут гнуть,
        Ты лети, не уставай, маленькая птичка!
        Если горы вырастут на пути моём,
        Горы те обрывистые мы шутя пройдём,
        Только ты не отставай, маленькая птичка!
        По дороге — в Буду!
        Скоро я там буду!
        Птичка-невеличка! Ти-рли-рли! Тю-рлю-рлю!
        К Матьяшу веди меня! К королю!
        А под навесом, в огромном ларе, лежал горе-Тит и, пока слышалась песня Пала, не отваживался шевельнуть ни ногой, ни рукой. Когда же Пал скрылся за последним поворотом дороги и ветер унёс его песню вдаль, Буйко подошёл к ларю и поднял крышку.
        - Выходи, приятель, хватит купаться, ступай на солнышко, обсушись, — и вытащил удальца.
        А тот, вывалявшись в муке, сделался белым, как снежная баба. Даже усы седыми стали.
        Только было вылез он из ларя, как во дворе мельницы затарахтели крестьянские телеги. Глянули крестьяне да со смеху так и покатились. Тит от злости кипит и проклятиями сыплет. Бранится, чихает, отплёвывается: ведь и нос и рот у него забиты мукой. Потом проклятий ему показалось мало, и он бросился за кнутом, чтоб выместить злость на крестьянах, да, кстати, смекнул, какую доставит потеху, когда, вывалянный в муке, начнёт размахивать кнутом. Оставалось одно — без оглядки бежать. И Тит пустился бежать, но не в замок, а напрямик, в дремучий лес.
        III. У пастушьего костра
        Во времена короля Матьяша путешествия совершались медленно-медленно. Если человек, скажем, из самого сердца Трансильвании отправлялся в Буду, хотел он того или нет, а должен был вдоль и поперёк исколесить всё обширное королевство. Путник шёл по лугам и дремучим лесам, брёл по грязным и пыльным дорогам, в непогоду и зной, спал под открытым небом и повсюду встречался с людскою бедой и злосчастьем. Так и должно было быть, потому что от селенья к селенью, от жилья к жилью, от человека к человеку вела путника дальняя дорога. По мере того как сокращался путь и пустела дорожная сумка, сердце путника наполнялось горечью и заботой. И радость порой бывала, да только совсем редко. Пал прошёл ещё только половину пути, а уж столько всего нагляделся да наслышался, что забыл думать о собственных невзгодах. Весь люд казался ему одной семьёй, все старики — родителями, все молодые — братьями-сёстрами.
        В одном месте жаловались на турок-разбойников, в другом — на жестокость тиранов-господ. Там — на паводок, здесь на засуху. Побывал Пал и в таком краю, где косила людей страшная хворь. Изредка доходили до него и добрые вести. Рассказывали, как король Матьяш усмирил властителей Верхней Венгрии, которые, забыв и совесть и стыд, будто варвары, мучили бедных пахарей. Говорили, что скоро-скоро король окончательно усмирит господ, что собрал он для этого несметное воинство и называется оно «Чёрное войско». Весть о том непобедимом воинстве нагнала страху на императора и султана.
        Лишь в одном-единственном месте этого печального государства довелось Палу услышать весёлый смех.
        Была ночь. Вышел Пал из чащи на лесную опушку. Неподалёку от края опушки ярко горел костёр. Вокруг костра, завернувшись в тулупы, сидели пастухи с длинными посохами в руках. Они-то и смеялись — смеялись до упаду, так, что даже пополам сгибались. И Пал тоже невольно улыбнулся, хотя из того, о чём рассказывалось у костра, не слышал ни единого слова. Как известно, усталого путника бодрит не только прохладный родник, но и весёлое настроение, потому-то и потянуло его к пастухам, словно к живительному источнику в безводной пустыне.
        Развеселившиеся пастухи не заметили, что кто-то к ним приближается. Пал дошёл уже до громадного тополя, откуда до костра оставалось не больше двадцати шагов. Остановившись под деревом, он увидел такую картину: пастухи сидели на корточках, окружив молодого свинопаса, пришедшего, как видно, издалека и потчевавшего их всевозможными россказнями. Когда Пал подошёл к тополю, свинопас приступил к очередному рассказу. То была история о короле Матьяше, и Пал замер на месте, сгорая от желания поскорее услышать рассказ и не пропустить из него ни единого слова.
        - Пригнали мы, стало быть, своё стадо в Буду и отправились восвояси. Тогда-то и услышал я эту историю от людей из Дебрецена, — начал рассказ свинопас. — Говорил я вам, что великую победу одержал наш король над владетельным князем. Ну и вот, по пути домой в честь победы устроили в Кложваре пир на весь мир. Так на пиру том гуляли, что всё воинство с ног повалилось, утомившись куда сильнее, чем после самой тяжёлой битвы. Наутро после пира король, по обыкновению, поднялся чуть свет. Ходил-ходил по залам дворцовым, да попусту: в целом дворце ни одной души на ногах — все спят как сурки. Скучно сделалось королю, и решил он от скуки прогуляться. Захотелось ему вдобавок на дом поглядеть, где он родился. Вы же, конечно, знаете, что король наш в Коложваре родился. А тут загвоздка: нельзя королю, как всякому другому, по улицам вразвалочку шастать. Люди-то невесть что скажут. Думал он, думал, наконец придумал: потихонечку да украдочкой, пока лакей храпел, стащил он его лакейскую одёжку. А попалась ему самая что ни на есть завалящая. Взял он её, одни сапоги оставил, а в сапоги вложил за одёжку плату. Ну,
скажу я вам, повезло тому парню, которого король обокрал. За этакие-то деньги, что король оставил, можно бы не одну, а целый десяток одёжек справить, какую король у него стащил.
        Стало быть, надел на себя король лакейскую одёжку, засунул руки в карманы, засвистел и пошёл за ворота. Погулял вокруг замка, сходил на рыночную площадь, обошёл весь город. Потом к дому пошёл, в котором родился. Долго-долго стоял перед этим домом. Тут выходит дворецкий, в пух и прах разодетый, и давай его гнать:
        «А ну, мотай отсюда, малый! Или не знаешь, что тут знатные господа живут!»
        Прогнали короля, и потопал он дальше. Вышел на главную городскую площадь, чувствует: засосало у него под ложечкой — стало быть, надо червячка заморить. Зашёл в колбасную лавку, а там такие колбасы жарят, что у кого хочешь слюнки потекут. Купил себе король цыганского жаркго, хлебец, пристроился в сторонке на толстой колоде, весело ногами болтает и за обе щеки уписывает.
        Вдруг видит через ворота напротив: во дворе у городского головы кучка голодранцев огромные кряжи колет. Захотелось королю узнать, сколько платит голова за ту тяжеленную работу, и пошёл в ворота. Подходит, а из ворот скок верзила-гайдук и хвать короля за шиворот!
        «Входи, входи, приятель, нечего зря бельмы таращить!»
        И втолкнул короля во двор. А во дворе толстопузый голова стоит. Король у него и спрашивает:
        «Сколько платишь, господин голова, за полдня дровосецкой работы?»
        Голова от злости багровый стал.
        «Ах ты мерзавец, такой-сякой, денег тебе захотелось! А ну, берись за поленья да тащи в кучу, не то палкой тебе заплачу, да ещё вперёд!»
        Голова в руке плеть держал — ну и вытянул короля по спине. Что оставалось королю-бедняге — подчинился безропотно: стал складывать в клетку тяжеленные поленья и работал на совесть целых полдня. Пока таскал, улучил минуту и на трёх поленьях написал своё имя. А потом изловчился, перемахнул через ограду и был таков, а то бы, глядишь, и проработал до поздней ноченьки.
        В тот же день, уже после обеда, окружённый блестящей свитой прибывает король Матьяш на главную городскую площадь.
        Голова кидается вперёд, чтобы первым приветствовать в городе высочайшего гостя.
        «Эй, голова, — подзывает его к себе король Матьяш, — выкладывай, как на духу, знаешь ли ты в этом городе человека, который измывается над простыми людьми?»
        Голова сгибается, будто стебель от ветра, и, нюхом чуя беду, с подобострастием отвечает:
        «Помилуй, государь, у нас о таких и слыхом не слыхано, чтоб во зло употребляли власть, твоей королевской милостью данную».
        «Значит, говоришь ты, нет таких, кто принуждает городских бедняков колоть ему даром дрова на зиму?»
        У головы от страха язык будто отнялся. А король скачет к нему во двор, велит раскидать поленницу и находит поленья, на которых имя его написано.
        «Погляди, голова, — говорит король. — Тот, кто эти три полена в поленницу положил, таскал для тебя дрова даром. А ну, посмей сказать мне в глаза, что ты тому человеку заплатил! Разве что хватит у тебя совести платой назвать, что ты плетью огрел его по спине».
        Ну, люди добрые, сами понимаете, как в лице изменился, аж позеленел голова, да и было отчего. А король Матьяш в долгий ящик откладывать не стал: велел отвести голову на рыночную площадь и бить плетьми. И каждый, кто ходил с синяками, гайдуцкими плётками наставленными, возвращал голове их с лихвой, так что в воздухе от розог свист стоял.
        Как тут Палу удержаться от смеха! А когда Пал Кинижи хохотал, казалось, что гром громыхал средь пустынной ночи.
        Пастухи разом вскочили на ноги, подняли дубинки и повернулись в ту сторону, откуда шёл голос. Да только Пал Кинижи был не из пугливых: продолжая смеяться и вертя в руке свою дубинку, он направился к пастухам.
        В это время сильные языки пламени взметнулись вверх, и в ярком свете костра пастухи хорошо разглядели подходившего человека. Не укрылось от них, какое славное лицо у молодого богатыря. Пал уже не смеялся, а лишь спокойно, приветливо улыбался. В его движениях не было и тени враждебности, весь он будто светился добротой и расположением к людям. И вот пастухи протянули ему руки. А немного погодя Пал жарил над огнём насаженное на длинный вертел сало.
        А пастухи опять окружили свинопаса. Прохожий человек потешал их историей о том, как в Гёмёрё король Матьяш вынудил толстопузых господ землю копать. Значит, пировали господа в Гёмёрё, и на пиру вино лилось рекой — не только на стол, но и под стол. Не понравилось королю такое расточительство, и решил он проучить зарвавшихся господ — показать, какого труда стоит крестьянам напиток, что господа столь беззаботно проливают. Зовёт он господ в виноградник, берёт в руки мотыгу и предлагает высокородному обществу последовать его примеру. Король-то был молод, труд ему нипочём, зато толстопузым пришлось несладко — пот катился с них градом, пыхтели они, кряхтели и кончили тем, что срубили весь виноградник.
        Вот и дивитесь после этого, люди, что пастухи от смеха опять пополам сгибались.
        IV. Лютые звери
        Посмеявшись вволю с пастухами, подкрепившись и почувствовав прилив свежих сил, Пал бодро шагал целую ночь и не сделал ни одного привала. Шёл и шёл до самого утра, а утром снова забрёл в густой лес, зелёным кольцом окруживший высокую остроконечную гору. На той горе стоял замок, такой красоты, что глаз не оторвать. Богатырь неторопливо шагал по неширокой, затенённой деревьями просёлочной дороге и вдруг впереди себя увидел крохотного дрозда. Дрозд прыгал-прыгал по обочине дороги, пробовал вспорхнуть, да не мог.
        «Видать, сломано у бедного крылышко, — подумал Пал. — Наверно, хищный зверь покалечил». Пал нагнулся к пташке, хотел подобрать, но дрозд отскочил и прыгнул в лес. Пал пошёл за ним вслед, а дрозд всё прыгал, прыгал и увлёк Пала в самую глушь. Добравшись до тоненького высокого дерева, дрозд остановился и нахохлился. Вдруг на верхушке дерева печально запела его подруга.
        - Ну и чудеса! — воскликнул Пал. — Ведь там твоя подружка. Не тужи, птичка-невеличка, сейчас я тебя под сажу.
        Но дрозд, продолжая хохлить пёрышки, заковылял дальше.
        - Погоди-ка, — сказал богатырь, опять обращаясь к крохотной пташке, и пригнул высокое дерево до самой земли.
        Ветви припали к земле низко-низко, и дрозд легко вскочил в гнездо. Потом Пал медленно отпустил дерево, и счастливые встречей птахи залились звонкой ликующей трелью.
        Птицы весело пели, а Пала подстерегала беда: забыл он приметить дорогу и сейчас не знал, как выбраться из этой чащобы. Пошёл он наугад, к перелеску, где лес казался светлее.
        Долго блуждал богатырь по чаще, но нигде не нашёл ни тропы, ни дороги. Внезапно безмолвный, пустынный бор огласился неистовым собачьим лаем. А следом раздался душераздирающий женский вопль. Пал бросился в сторону, откуда неслись голоса, а ветви хлестали его по лицу, и колючки до крови рвали кожу. К счастью, бежать было недалеко: прорвавшись сквозь заросли густого кустарника, Пал увидел такое, отчего кровь стыла в жилах, — два огромных охотничьих пса кидались на согбенную, сморщенную старуху. А старуха отбивалась, выставляя вперёд небольшую вязанку хвороста.
        В несколько прыжков Пал одолел расстояние, отделявшее его от старухи, и схватил собак за шеи. Вой, визг, рычание понеслись по необъятному лесу. Псы рвались из рук, мощные клыки впивались в незащищённое тело. Наконец Пал изловчился и схватил их за глотки. Рывком развёл руки в стороны, так что лютые псы не могли до него дотянуться.
        - Породистые бестии, — заметил Пал. — Жаль мне вас, но делать нечего. Если я с вами не разделаюсь, вы разделаетесь со мной или с этой бедной старушкой. — И он сжимал и сжимал их свирепые глотки; визг становился тише, тише, потом замер совсем, и тогда Пал бросил мёртвых собак на землю. — Вот и всё, покойтесь с миром.
        - Спасибо тебе, спасибо, дитятко, — благодарно прошамкала старуха. — Чем отплачу я тебе за то, что спас ты меня от смерти?
        - Да я был бы последним мерзавцем, если б требовал за спасение платы. Скажи мне только одно, бабуся, как найти дорогу, которая ведёт в Буду?
        - Вон дорога, сынок, вон дорога, где перелесок. — И старуха показала на узенькую тропинку, которой прежде Пал не заметил. — Там охотится наш властитель Балаж Мадьяр. Коль дознается он, что ты задушил его лучших охотничьих собак, жизнь твоя и полушки стоить не будет: своей жизнью заплатишь за спасение бедной старухи.
        - Значит, это замок Балажа Мадьяра? — удивившись, воскликнул Пал.
        - Чей же ещё, как не его, — отвечала старушка. — А раз его собаки здесь были, значит, и сам он где-то поблизости охотится. Высокий гость пожаловал нынче к нашему властителю.
        - Уже не сам ли…
        - Он самый, сынок! Сам король.
        - Король Матьяш и Балаж Мадьяр! — ликуя, вскричал Пал Кинижи, и почудилось ему, будто слышит он звуки охотничьего рога. — Иду, я иду! Авось возьмут меня на службу загонщиком.
        - Не ходи, сынок, не ходи, — предостерегла старая женщина пылкого парня. — Пойдёшь — не минуешь беды.
        Но никакие силы не могли остановить нетерпеливого юношу.
        - Не спеши, сынок, погоди. Послушай, что скажет тебе старуха. В благодарность за то, что спас ты мне жизнь, я в двух словах предскажу твою судьбу.
        Пал усмехнулся.
        - Что ж, говори, бабуся, раз уж тебе приспичило. Выказывай свою благодарность.
        - Ты самый сильный парень во всём королевстве, — трясущимися губами начала старуха. — Молчи, молчи, я знаю, что это ты. И ещё мне известно, что первая раскрасавица в королевстве станет твоей суженой. Вот и всё моё пророчество.
        - Ай да бабуся! Ну-ка, скажи, как найти мне эту красотку?
        - Я и её хорошо знаю, сынок. Сто один год прожила я на свете, но такой раскрасавицы сроду не видывала.
        Пал расхохотался от души.
        - Где же живёт эта бесподобная красавица?
        - Близко-то близко, да от тебя далеко. Так далеко, как небо от земли, — заявила старуха, взвалила на спину вязанку хвороста и скрылась в лесной чаще.
        Пал постоял ещё немного, молча глядя ей вслед, потом глубоко вздохнул:
        - Несколько сот шагов отделяют меня от твоего замка, Йоланка, и всё же ты так далека от меня, как небо далеко от земли.
        Слова эти, произнесённые с беспредельной грустью, словно бы оказались волшебными. Только они сорвались с его уст, как из-за деревьев донёсся звонкий девичий голос:
        - Нерон! Пилат! Дорогие мои! Куда вы девались?
        Вот уже слышен топот коня… А в следующее мгновение из зарослей, совсем рядом с Палом, вынырнула белая лошадь. На лошади в охотничьем костюме сидела Йоланка. Увидев на земле бездыханных собак, девушка едва удержалась от слёз.
        - О, мои милые! Да что это с вами? Кто погубил моих собак?
        - Прости меня… — заговорил Пал. — Тут бедная старушка собирала хворост, а они на неё накинулись и чуть не растерзали. Пришлось мне вмешаться, чтоб спасти её от смерти.
        - Вот оно что! — вскричала Йоланка. — Да ведь это Пал Кинижи, подручный мельника.
        Чего бы не дал Пал в эту минуту, чтоб воскресить собак!
        - Знай я, что так тебя огорчу, я позволил бы им искусать себя всего, но не тронул бы на них ни одного волоска.
        В глазах Йоланки блеснули слёзы. Строптиво, с обиженным видом она уже собралась повернуть коня, когда взгляд её скользнул по рукам Пала.
        Йоланка вздрогнула.
        - Ах! Да ты весь в крови! Какие страшные раны у тебя на руках! Что же тебе оставалось делать?
        - Экая малость! Кровь бедного парня — простая вода, а каждая твоя слезинка — драгоценная жемчужина.
        Оба ненадолго замолчали, задумавшись над этими словами. А в следующую минуту им обоим представился случай убедиться, как дёшево в те времена ценилась кровь бедного парня.
        С невообразимым грохотом и шумом из замка выехал Голубан. За ним скакал отряд, в котором было десятка полтора слуг. При виде неподвижно лежавших собак конь кондотьера фыркнул и как вкопанный остановился на всём скаку.
        - О, Йоланка! Укажи мне злодея. Я ему отомщу! — вскричал могучий жёлтый витязь. В этот момент он увидел Пала, и ярости его не стало границ. — Так вот кто этот проклятый злодей! Сейчас посмотрим, как ты запоёшь под копытами моего скакуна. Слышишь, дрянной мужик?
        Он уже приготовился к роковому скачку, как вдруг перед его мысленным взором возник гигантский мельничный жёрнов, и он мгновенно осадил нервно перебиравшего ногами жеребца.
        - Нет, мужик, для тебя много чести лежать под копытами моего коня. Эй, слуги! Хватайте бродягу и размозжите ему башку!
        - Налетайте, налетайте, милые, хоть вдесятером, как велит ваш трусливый хозяин! — засмеялся Пал.
        С этими словами он выдернул из земли молодое рослое дерево, размахнулся, и двое слуг вместе с конями тут же повалились навзничь. Пал взмахнул ещё раз — и прочие слуги повернули коней и так стремительно поскакали прочь, что едва не передавили друг друга.
        При виде бегства телохранителей жёлтое лицо Голубана побагровело от бешенства.
        - Ах, трусливые псы! Не посмели подступиться к наглому мужику?! Ну, всё равно час его пробил, его до станет моя стрела. — Голубан выдернул из колчана небывалой длины стрелу и натянул звенящую тетиву.
        Йоланка вскрикнула. Её не устрашила ни армия слуг, ни угроза растоптать Пала конём. Тот, кто, словно пушинку, держит на ладони гигантский жёрнов, тому, если понадобится, ничего не стоит опрокинуть всадника вместе с конём. Но кому дано остановить в полёте неудержимую стрелу? Она в ужасе закрыла глаза, а в следующее мгновение услыхала резкий звон стали. Неужто стрела угодила в камень? Нет, нет!
        Это меч короля Матьяша с лязгом ударил о лук кондотьера, и стрела упала на землю.
        - Что ты задумал! — вскричал король, который, намного опередив свою свиту, примчался на место разыгрывающейся драмы. — Из-за двух собак убить человека, да ещё такого богатыря? Ба-ба-ба! Да ведь это тот самый богатырь, подручный мельника! Кто, как не он, мог справиться с этакими чудовищами! Как кличут тебя, сынок?
        - Пал Кинижи.
        - Вот что, Пал Кинижи! Силу свою ты уж мне показал, а сейчас доказал свою храбрость. Ответь же, сынок, на такой вопрос: хочешь ли стать моим солдатом?
        Такая радость переполнила Пала Кинижи, что захотелось ему крикнуть от счастья, да так громко, чтоб услышало всё зверьё в лесу. Только не подобает кричать в присутствии короля. И Пал сказал:
        - Государь, с тех пор как я себя помню, не было у меня иного желания.
        Услыхав это признание, король повернулся в седле, поднёс руки к губам и кликнул:
        - Балаж Мадьяр!
        Незачем было звать его: седой витязь уж мчался с противоположной стороны леса и метал громы и молнии.
        - Тысяча проклятий! Кто задушил моих лучших гончих собак?! Каждая из них стоит целое состояние. Погоди у меня, проклятый злодей, сейчас растопчу тебя копытами коня!
        - Не ворчи, не брюзжи, мой старый друг, — примирительно сказал король Матьяш. — Помнишь, в одном селении ты чуть не побился об заклад, что не найдётся на свете такого смельчака, который бы с обнажённым мечом вышел на этих чудовищ. Гляди же, вот парень, который задушил их голыми руками.
        - Сто чертей, сто проклятий! Вот я вытяну плетью этого дикого щенка! — И старик, яростно размахивая хлыстом, двинул своего коня на Пала.
        Но тут к нему подскакала Йоланка.
        - Не тронь его, отец! Разве ты не видишь? Он весь в крови. Не задуши он этих страшных собак, ему самому бы пришлось умереть.
        - Тысяча чертей! Выходит, и ты на его стороне… — проворчал Балаж Мадьяр. У сурового воина, не раз глядевшего смерти в глаза, была одна слабость: дочь, которой с тех пор, как стал вдовцом, он ни в чём никогда не отказывал.
        После смерти жены все заботы, все мысли — словом, вся его жизнь сосредоточилась на этой прелестной девушке.
        - Не горюй, дружище, — снова заговорил король. — Ты лишился собак, зато приобрёл воина несравненной силы. Вот что, Пал Кинижи, я отдаю тебя на попечение моего верного полководца. Будь мужественным, сынок. А ты, брат, не спускай с него глаз, береги как зеницу ока: ведь парня, равного ему по силе, не сыскать в целом свете. К тому же он сын венгерского народа, а не какой-нибудь ничтожный проходимец-наёмник.
        Слово короля — всегда закон, даже в том случае, если сказано с улыбкой.
        - Ладно, парень, ступай в замок, — сказал Баланс Мадьяр, крутя седой ус. — Там ты получишь одежду, коня и оружие.
        Тут король и военачальник пустили коней вскачь. А Голубан ещё раньше улучил момент, чтобы ускользнуть незаметно. И вот Йоланка и Пал остались одни. Йоланка соскочила с седла на землю. Белоснежного коня привязывать не надо было: он и без того ни на шаг не отстал бы от своей хозяйки.
        - Тебе больно? — спросила Йоланка, приблизившись к Палу. — Покажи! — попросила она и бережно взяла его окровавленную руку.
        Палу казалось, будто крылышки мотылька легко коснулись его руки, однако этого едва ощутимого прикосновения было довольно, чтобы боль от раны мгновенно исчезла. Больно не больно — Пал ничего не мог сказать, потому что от радости будто лишился речи.
        - Подожди немножко, и я перевяжу твою рану, — сказала Йоланка. Сняв с плеч воздушную косынку, она разорвала её пополам и одной половинкой перевязала рану. — Теперь тебе не больно, не правда ли?
        - Как только ты прикоснулась, боль будто рукой сняло, — с трудом вымолвил Пал.
        Ему хотелось сказать ещё кое-что, но Йоланка ласково приложила свои тонкие пальчики к его губам.
        - Молчи! Дай мне другую руку. О, на этой руке рана ещё страшнее. Подожди, я поищу целебной травы.
        Она вскочила и побежала на берег ручья, поблёскивающего вдалеке среди деревьев. Лошадь, не отставая ни на шаг, покорно следовала за ней. Разыскивая траву, Йоланка вполголоса напевала весёлую песенку. А вот и трава! Пал тоже подошёл к ручью, и они присели на поваленное дерево.
        Йоланка принялась перевязывать рану. Пока перевязывала, ни он, ни она почти ничего не говорили. И не мудрено: ведь между барышней из знатного рода и простым парнем с мельницы лежала глубокая пропасть. Песня же смелее обычных слов. И Йоланка запела, а Палу было понятно каждое слово песни.
        Посерёдке озера —
        Островочек мал,
        Там барашек беленький
        Мураву щипал.
        Семь травинок он оставил
        Мне на островке,
        Семь травинок я варила
        В сладком молоке.
        Я бальзам от ран сварила,
        Сосчитала до ста,
        Ты, бальзам, целебной силы
        Набирайся вдосталь!
        Рану милого девица
        Перевяжет туже,
        Когда рана исцелится —
        Сердце занедужит.
        Пал слушал, дивился, что с уст знатной барышни, владелицы замка, слетают такие слова.
        - Этой песенке ты, конечно, не в замке выучилась?
        - Конечно, нет, — улыбнулась Йоланка.
        - А где же?
        - Я услыхала её здесь, в лесу. Научила меня петь её старушка, от роду которой сто один год. И ещё она меня научила, к каким ранам какие травы прикладывать.
        - Вот оно что! — возликовал Пал. — Да ведь это та самая старушка, которую я спас от собак. У неё на кончике носа чёрная бородавка с горошину.
        - Ну конечно, она. Вот радость, что ты её спас!
        Пал промолчал. «Сказать или не сказать!» — колебался он. Наконец решился:
        - А знаешь, что предсказала старушка за то, что я её спас?
        - Что?
        - То, что самая прекрасная девушка в королевстве станет моей женой.
        - А мне она предсказала, — с видом сообщницы подхватила Йоланка, — что я выйду замуж за самого сильного парня в королевстве. — Но как только это невинное признание слетело с уст милой девушки, она отвернулась и больше не поднимала на Пала глаз. Потом вскочила на белогривого коня и внезапно исчезла, как прекрасное сновидение.
        Пал ещё некоторое время стоял на берегу ручья, потом круто повернулся и по узкой, едва заметной тропинке, что ему указала старуха, саженными шагами направился в замок. И казалось ему, будто слышит он на боку своём бряцание меча, а на сапогах — весёлый звон шпор.
        V. Лежебока короля
        В то же самое время по той же самой дороге, с которой крохотный дрозд увлёк Пала в лесную чащу, оглушительно грохоча и подпрыгивая на кочках, неслись три телеги сборщика налогов. С телеги, ехавшей сзади, вдруг свалился какой-то тюк. Хотя земля была влажной, казалось, тюк взметнул с дороги густое облако пыли. Телеги с грохотом покатились дальше — никто и внимания не обратил на свалившийся узел. Узел же преспокойно поднялся на две ноги и отряхнулся, опять подняв облако пыли. Да только то была не пыль, а мука, и узел был не узел, а не кто иной, как Буйко — подручный с мельницы старого Кинижи.
        Дурашливый малый имел привычку частенько беседовать с самим собой. Обычно люди говорят: кто сам с собой беседу ведёт, тот отпетый дурак. Ну, а Буйко думал иначе: он полагал, что умнее этого на свете ничего не бывает. Когда сам с собой рассуждаешь, мысли, как воробьи, не разлетаются в разные стороны, а спокойно текут по определённому руслу в одном, правильном направлении.
        - Ох-ох, — начал Буйко разговор с самим собой, — это куда хуже, чем ходить пешком. С самого рассвета цепляться за дроги — дело не шуточное! Правда, путешествие я проделал задаром и, конечно, поступил, как мудрец. Жалко, в одном просчитался: не хватило у меня, дуралея, отваги стянуть с телеги копчёный окорок. Мне этот окорок намного нужнее, чем сборщику налогов. В брюхе у меня так урчит, будто оно и не брюхо вовсе, а вулкан накануне извержения. Ох-ох, и шагу ступить не могу — совсем онемели ноги. И что это тебе приспичило путешествовать, Буйко?.. А что было делать, когда невмоготу стало жить без хозяина моего Палко?.. Не уйди я — не жилец бы я был на этом свете. Так или этак, а сейчас и подавно я уже не жилец. Последним прохвостом буду, если выдержу больше одной версты. Околею от голода и усталости. И съедят меня, злосчастного, волки. Бедный, бедный Буйко! Даже косточек твоих не отыщут… Но, чу!.. Сдаётся, поёт охотничий рог. Видать, здесь большая охота. Пожалуй, вот что: прямо сейчас, на этом месте, возьму да и хлопнусь в обморок. Здесь меня, наверно, найдут. А потом будь что будет… Конечно же,
что-нибудь будет…
        Буйко, спору нет, мог улечься удобно, даже с комфортом: ведь его всё равно никто не видел. Но Буйко, обожавший побеседовать с глазу на глаз с собственной персоной, был не таков: наедине с самим собой он обморок разыграл по всей форме, будто на виду у широкой публики. Как и полагается, он сперва покачнулся, потом рухнул на колени и наконец распростёрся на земле. И даже изменился в лице, сделавшись бледным, как настоящий мертвец.
        - Ну вот… — заметил он с удовлетворением. — А теперь поглядим, как поведут себя знатные господа-охотники, когда найдут на дороге бедного парня, умирающего от голода.
        Буйко готов уже был заснуть, потому что спать он был мастер в любом положении. Но едва ткнулся физиономией в пыль, как вспугнули беднягу треск и хруст сухих ветвей. Буйко знал, что такой шум поднимает олень, когда мчится напролом по лесной чащобе. Продираясь сквозь дебри, олень откидывает голову назад, но широкие ветвистые рога всё равно ломают и крошат ветви деревьев. Когда же его травят, он бежит через самые густые кусты, не разбирая дороги.
        Перепуганный зверь не заметил лежавшего на земле парня. В тот момент, когда Буйко приподнял голову, он мелькнул над ним как птица.
        Но ещё быстрей пронеслась роковая стрела. Стрела со свистом рассекла воздух и вонзилась в грудь красавца оленя. С той стороны, откуда вылетела стрела, на дорогу вынеслись два всадника. В одном из них по огромным усам Буйко тотчас узнал Балажа Мадьяра. А как же было не узнать другого, того, кто выпустил в оленя стрелу! Ведь это был сам король Матьяш!
        - Превосходный выстрел! — сказал Балаж Мадьяр.
        И оба всадника подскакали к поверженному оленю. Он рухнул как раз на том месте, где пытался свернуть с дороги в лес.
        - Чудо-зверь, будь я проклят! Двенадцать рогов. Неслыханная редкость в этих краях.
        Охотники спешились и долго рассматривали добычу. А Буйко одним глазом то и дело поглядывал на знатных охотников, с волнением ожидая, когда его заметят.
        Вскоре подоспели слуги, связали четыре оленьи ноги, подвесили тушу на шест и по узкой тропе понесли в глубь леса. Могучие оленьи рога волочились по земле, а ведь несли его два рослых, статных парня.
        Долго ещё оставался незамеченным Буйко, пока король и военачальник не подошли к коням, которые щипали траву на обочине дороги под самым носом у Буйко и едва не откусили малому ухо, приняв его за лист подорожника.
        - А это что такое?! — воскликнул король Матьяш, увидев лежавшего на брюхе парня с всклокоченными волосами, перемешавшимися с пылью и придорожной травой.
        - Уснул бедняга… или умер… — сказал Балаж Мадьяр и коснулся спины Буйко той самой стрелой, которую только что выдернул из сердца оленя.
        - Не думаю, чтоб он умер, — смеясь, заметил король, находившийся в приподнятом настроении после удачной охоты. — Мёртвые не сопят, а этот только и делает, что пыль из-под носа выдувает.
        - В самом деле, тысяча чертей! Он сопит, он даже храпит… Должно быть, стащил бутылку с телеги сборщика налогов.
        - Эй, малый! Вставай! — И Балаж Мадьяр больно треснул увальня по спине, но в тот же миг отпрянул назад: из одежды Буйко вылетело густое мучное облако. — Тысяча чертей! Мне показалось, что я угодил в бочку с порохом!
        - А ну-ка, малый, на ноги, живо! Не то я заставлю тебя вскочить! — крикнул король Матьяш. Но Буйко только сильней захрапел.
        - Да слышишь ли ты, бесёнок! На ноги живо перед твоим королём!
        Буйко и ухом не повёл, продолжая храпеть во всю силу лёгких, и только сонным голосом пробормотал:
        - Сейчас я сплю, а во сне я сам всегда бываю король.
        Королю Матьяшу и смешно, и досадно слушать такое.
        - Эй, вставай, не то подниму! — И король затрубил в небольшой рог.
        На зов прискакал слуга в зелёной одежде и соскочил с коня.
        - Отсчитай пять лёгких палок этому негодяю! — приказал король слуге.
        Палки под рукой не оказалось, и слуга, срезав отличный свистящий прут, принялся с пристрастием отсчитывать удары:
        - Раз, два, три, четыре, пять!
        Но Буйко, принимая удары, не только ни разу не охнул, но даже не шелохнулся.
        - Мне, государь, такого видеть не доводилось: ведь он и не охнул.
        - Погоди маленько, сейчас я сам такого шума наделаю, что мигом глаза протру.
        От такой неслыханной дерзости Балаж Мадьяр пришёл в бешенство.
        - Прикажи, государь, отсчитать ему двадцать пять горячих, да дубиной покрепче.
        А король Матьяш хохотал от души. Король был ещё молод и в хорошем настроении любил добрую шутку. Он опять протрубил в рожок, но теперь три раза подряд, и вскоре появился ещё слуга, только не в зелёной, а в красной одежде.
        - Палач, эй, палач! Отруби голову этому строптивому прохвосту. Он отпетый лентяй, и нечего ему зря небо коптить. — Король обнажил меч и протянул слуге в красном.
        Слуга обеими руками, схватил прямой и длинный королевский меч и, держа его наготове, стал возле головы упрямца.
        - Удобно ли будет обезглавить меня, когда я лежу на брюхе? — учтиво осведомился Буйко, и в голосе его не было ни капельки страха.
        - Самое удобное положение для казни, — решительно ответил палач.
        - Слава тебе господи! А я уж испугался, что придётся встать. Ведь я совсем сонный.
        При этих словах даже Балаж Мадьяр не удержался от смеха. И тут они оба, король и военачальник, разразились таким хохотом, что в лесу загремело.
        Есть старинная поговорка в народе: «Смельчакам — счастье…» Развеселившись, хлопнул король себя по колену и сказал:
        - Этого плута я прихвачу с собой!
        - На кой ляд, государь, тебе эта заваль? Пусть проваливает ко всем чертям! — проворчал седоусый витязь.
        Но король стоял на своём:
        - Послушай, дружище. Этот малый либо и впрямь так ленив, каким представляется, либо так отважен, что равного ему я в жизни не видывал. Ежели ленив, то лучшего лежебоки для короля не сыскать; ежели отважен, то верностью своей он сослужит мне добрую службу… Как зовут тебя, сынок? — обратился король к ленивцу.
        - Буйко, государь. Просто Буйко, и ничего больше.
        - Послушай, сынок по имени Буйко!.. Не желаешь ли ко мне на службу пойти?
        - Пойду я или не пойду — это зависит от того, какие у меня будут обязанности.
        - Обязанность одна: быть самым ленивым на свете. Перележать всех других королевских лежебок. Ну как, по душе тебе такая должность?
        Буйко широко, голосисто зевнул.
        - По душе, государь, по душе. Вот увидишь, я буду самый верный из твоих верноподданных. Да только трудна служба. Чертовски трудная служба!
        - Тогда по рукам!
        - Такая утомительная работа никогда не сулила мира и согласия, — сонно протянул Буйко и тут же захрапел.
        Балаж Мадьяр опять размахнулся, но король удержал его за руку:
        - Берите, слуги мои, лежебоку, отнесите его в замок и уложите на самое мягкое, устланное мехами ложе. Пусть отдыхает бедный труженик. Да не забудьте его на кормить!
        Кряхтя да пыхтя от страшного напряжения, подняли слуги Буйко. Ох и тяжёлый был парень, точно куль с солью!
        - Потихонечку, не спеша несите, ребята, — приказал носильщикам новоиспечённый лежебока короля. — Совсем тихонечко, потому что должен я хорошенько выспаться, прежде чем приступлю к своей новой службе.
        VI. Вихрь
        Немолодой усатый воин обходил с Палом Кинижи двор замка, показывая места, где отныне Палу предстояло жить. Когда настала очередь осматривать конюшни, Пал уже сменил платье и сжимал в руке здоровенный меч. Несколько воинов несли из конюшни огромную кадку с водой — должно быть, собирались поить коней. Увидев незнакомого парня в обуженном платье, с заржавленным мечом в руке, солдаты громко захохотали.
        - Близко к сердцу не принимай, — посоветовал усатый воин. — Они так всегда. Потешаются, потому что глядят на тебя, как на хитрого проходимца. Погоди день-два: коли сумеешь за себя постоять, они станут с тобой такими приятелями, что вас потом водой не разольёшь… Эй, ребята, помогите нашему новому товарищу выбрать коня!
        - Пускай сначала выберет сбрую! — отозвался солдат, шедший с ведром впереди.
        Тут опять раздался взрыв смеха, и Пал смекнул, что собираются над ним подшутить. На хохот из кладовой, помещавшейся рядом с конюшней, вышел чумазый парень с плутоватыми глазами. Он, видать по всему, чистил сбрую, потому что нос и лоб у него были измазаны дёгтем.
        - Входи, входи, желторотый! — крикнул он Палу, хотя с виду казался немногим старше. — Входи, — продолжал он заносчивым тоном, — бери сбрую, а то я сейчас запру кладовую и займусь другим делом.
        - Сначала сбрую, потом коня! Где это видано! — возмутился Пал, однако вслед за своим провожатым втиснулся в кладовую.
        - Вон сбруя, выбирай любую! — предложил чумазый.
        Ясное дело, вся сбруя, сваленная на полках, была просто ветошь, седла — рвань, шоры — грязь. Одно седло было стоящим; лежало оно на особой полке и блестело, как новенькое, а кожа была будто серебряная. Пал разглядывал его так и этак: пряжки, заклёпки да бляхи были сплошь из серебра, и блестели они ослепительно. Наверно, и стремя было серебряное. И уздечка сверкала, как серебряная. Но седло и сбруя были такого размера, будто их специально скроили на Буцефала[7 - БУЦЕФЛ — имя легендарного коня Александра Македонского.] для какого-нибудь витязя-исполина.
        Постоял, постоял Пал Кинижи, смекая, какая тут может крыться хитрость.
        - Я и эту могу взять? — неуверенно спросил он наконец, указывая на новую сбрую.
        - Какая приглянется, ту и бери, — небрежно обронил чумазый, продолжая чистить узду.
        Но старый усач подмигнул Палу: дескать, эту не бери. Тут Пал заметил парней-водоносов, которые, неслышно подкравшись к двери, перешёптывались, перемигивались и заглядывали в кладовую. Да только Пал Кинижи был не из тех, кто пугается собственной тени. Хоть и предостерёг его добрый усач, он всё же выбрал большое седло… Где тут ловушка, он увидит потом и, уж конечно, не даст маху.
        Едва протянул он руку к седлу, как за спиной у него грохнул хохот. Шутка, как видно, удалась на славу. Но вот Пал, будто играючи, поднял богатырское седло — шутники поперхнулись да рты разинули.
        А в чём заключалась шутка, поведал Палу его провожатый, немолодой усатый воин, которого парни помоложе звали «дядюшка Гергей». Пока весельчаки поили коней, рассказал ему Гергей всю историю.
        - Жил-поживал в Неаполе всем известный король Фердинанд.[8 - ФЕРДИННД ФЕРРНТЕ — король Неаполя с 1458 года. Его дочь Беатриса была второй женой короля Матьяша Хуняди.] У этого Фердинанда дочек было видимо-невидимо. Стало быть, папаше без памяти хотелось хоть одну из них выдать замуж за нашего короля Матьяша. А знал Фердинанд, что король наш был уже однажды женат — супругой его была дочка чешского короля, — да рано овдовел. Ну, Фердинанд, как и всякий отец, которого бог одарил дочерьми, стал, как полагается, обхаживать августейшего жениха. Дознался стороной, что король Матьяш души не чает в добрых конях, и послал ему в подарок двенадцать племенных жеребцов. И был среди этих двенадцати один, о котором неаполитанец в письме написал, чтоб ждали от него чудес-расчудес. А король Фердинанд знал толк в лошадях: его конный завод славился тогда на весь мир. Жеребца звали Вихрь, и король Матьяш отправил его сюда, в конюшни Балажа Мадьяра, известные на всё королевство мастерством объезжать норовистых коней. Да только ни один объездчик Балажа Мадьяра не смог справиться с тем жеребцом. Бывает такое с иным
растением: привезут его из дальних стран, посадят в чужую землю, а оно либо зачахнет, либо так разрастётся, что о подобном росте в его родных краях и не слыхивали. Вот это последнее и случилось с Вихрем. Король Фердинанд и во сне видеть не мог, эким великаном станет жеребчик. В сравнении с ним все до единого кони — плюгавые ослики, да и только. А Вихрь такой силищей налился, что поведёт разок головой — и кувырк с ног бедняга, дерзнувший с уздой к нему подойти. Шея его стала такой могучей, что руками человечьими не обхватишь. Как-то раз хотели было его подковать, но он лягнул так копытом, что стена кузницы рухнула на землю. Не дал он себя подковать, не позволил надеть узду, вот и стоит в углу конюшни, будто дикий зверь с накинутой на могучую шею привязью. От остальных коней отделили его здоровенной перегородкой, чтоб он их ненароком не покалечил. Фыркнет, бывало, над овсом, и кажется, будто буря тряхнула дом, а если буйствовать начнёт, земля-матушка ходуном так и ходит. Приказал король Матьяш смастерить для него посеребрённую упряжь и седло под стать, да только седло осталось в кладовой, а жеребец в
конюшне — оба сироты неприкаянные, потому что не нашлось смельчака, который смог бы оседлать дикаря.
        И вот Пал с огромным седлом в руках остановился на пороге конюшни. В изумлении огляделся по сторонам — такого великолепия он не мог вообразить даже в самых смелых мечтах. Под каждым конём подстилка из свежей соломы, проходы между стойлами выложены каменными разноцветными плитами, стены белоснежные, ясли тоже белоснежные, из самого лучшего мрамора.
        - Ну-ка, подбери себе коня под сбрую, — сказал, смеясь, коренастый конюший.
        Пал окинул взглядом длинный ряд коней и сразу увидел необъезженного великана. Он знал, что над ним потешиться захотели, но на лице его не мелькнуло и тени досады или растерянности. Среди зевак, столпившихся в дверях, он приметил одного из тех, кого недавно по лесу разметал, угрожая вырванным деревом. Тот злорадно ухмыльнулся, но Пал и бровью не повёл. Спокойным шагом, как человек, идущий по привычной дороге, подошёл к коню и окликнул его:
        - Вихрь!
        Жеребец, услыхав своё имя, заржал. Нельзя сказать, чтоб голос его был неприветлив, но был он такой громовый, какого Палу от лошади слышать не приходилось. Пал положил седло на край яслей и, держа наготове узду, приблизился к стойлу со стороны головы. Конь приподнял губу и, оскалив мощные клыки, куснул смельчака за руку. Пал собрался огреть его по шее, но жеребец, заметив жест, снова злобно оскалил зубы, а кожа на нём заходила мелкой нервной дрожью. Но тут Пал сделал такое, чего никогда не делал ни один человек, умеющий обходиться с лошадьми. Конюший, увидев это, скрипнул зубами, а прочие свидетели вскипели от возмущения. Схватив норовистого жеребца за уши, Пал сдавил его голову локтями, будто зажал в железные тиски. Конь вертелся, брыкался, лягал ногами воздух, дёргал головой — всё зря: мёртвой хваткой держали его железные тиски Пала. Борьба продолжалась минут, наверно, десять, наконец конь фыркнул, храпнул и затих. Бешеные глаза его были широко раскрыты и с недоумением и страхом устремлены на дерзкого исполина.
        Всё так же, не отрывая от Пала налитых кровью глаз, он словно заворожённый терпеливо ждал, пока Пал затягивал на нём удила и надевал прочую сбрую. Потом на него положили седло, подтянули подпругу, а он послушно, смиренно каким-то чудом выдержал и это. Наконец Пал взял его под уздцы, и Вихрь покорно побрёл из конюшни мимо живой стены ошеломлённых свидетелей.
        Зато во дворе, когда Пал вскочил в седло, Вихрь опять заартачился. То вставал на дыбы, то высоко подкидывал круп, пытаясь сбросить с себя седока. Но богатырь крепко держался в седле. Рванув удила так, что они больно врезались в губы, Пал сдавил коленями конскую грудь, и у того остановилось дыхание. Стиснутый намертво, Вихрь затих, словно оцепенел. Тогда, чуть ослабив тиски, Пал освободил его грудь и губы, и в то же мгновение Вихрь рванулся, пулей вылетел за ворота и бешеным галопом помчался по петляющей дороге с холма, на котором высился замок. Обратно конь и всадник неслись уже по другой дороге. Раз десять проносились они вверх и вниз, и Пал не останавливал его до тех пор, пока жеребец вконец не выдохся. В последний раз они прискакали к украшенным львиными головами воротам, когда король Матьяш и Балаж Мадьяр возвратились с охоты. Увидев Пала верхом на жеребце-дикаре, оба охотника вытаращили глаза. Усталый, взмыленный конь бежал лёгкой рысью. Пал осадил его у ворот и соскочил на землю. Придерживая рукой укрощённого коня, он склонился перед королём в низком поклоне.
        - Ну, сынок, — сказал король, — с этим дикарём сотворил ты чудо. Долго горевал я из-за того, что такой великолепный конь без пользы простаивает в конюшне. Наконец-то нашёлся и на него хозяин. Так пусть он принадлежит тому, кто сумел его обуздать. Вместе с седлом и со всей упряжью я дарю тебе этого коня навечно. Седлай его во славу отчизны и на погибель нашим недругам.
        С этими словами король ускакал, потому что не любил пустых и звонких слов благодарности. Так Пал Кинижи добыл себе меч и доброго коня. Да и в друзьях у него недостатка не было: в солдатском стане, когда он привёл туда укрощённого жеребца, только и было разговоров, что о его сверхъестественных подвигах; поэтому встретили его как равного, как товарища, с которым вместе сражались и делили тяготы тяжёлой походной жизни. Надавали ему множество добрых советов, помогли почистить заржавленный меч… Скоро-скоро нужны будут Венгрии остро отточенные мечи… Недаром же прервали охоту король и его военачальники: из Верхней Венгрии пришли тревожные вести. Опять принялись бесчинствовать разбойничьи армии вероломных властителей: губят людей, уничтожают добро, предают огню целые поселения.
        В солдатский стан недобрую весть принёс длинноусый дядюшка Гергей. Да ведь не в одних вероломных властителях дело. Если и есть такие, не они составляют главную часть королевского войска. Старый воин поминал Подебрада, чешского короля.
        - Жалко, ох жалко… — почёсывая затылок, говорил всеведущий бывалый солдат. — Было время, когда мы полагали, что оба великих короля вместе двинутся на турка да немца… Что глаза на меня таращите? Имелась у нас причина так думать. Одни желторотые не знают того, что Подебрад — тесть нашего короля.
        - Тесть?
        - Да, тесть! Вам-то и невдомёк, как дело было. Когда на замёрзшей воде Дуная объявили нашего Матьяша королём венгерским, он уже долгое время находился при дворе Подебрада. Кто знает, какие планы обдумывали два мудрых короля… Ведь наш Матьяш только из пелёнок вырос, а уж разумом своим мог за пояс заткнуть трёх епископов сразу. И планы эти потом скрепили печатью: дескать, выполнят всё, если король наш обручится с дочкой Подебрада. Матьяш надел обручальное кольцо и сдержал слово. Когда же он возвратился домой, мать, отчим, все до единого королевские советники отговаривали его от этого брака, да только зря время теряли. Сам папа римский наказал через своего легата, что освобождает его от данного обещания, — не помогло. Матьяш что сказал, то сказал — слово его железно — и взял в жёны дочку чешского короля.
        А только в том беда, что поспешили они с этим делом. Наша королева совсем ещё дитя была. Ей бы год, два либо три за материну юбку держаться, а она — замуж. Вот и чахла, чахла в Буде бедная девонька, и овдовел король Матьяш прежде, чем смог обрадовать королевство престолонаследником… У нас уж исстари повелось, что венгр и тогда величает тестя отцом, когда умрёт его молодая жена и возьмёт он в жёны другую. Я своими глазами видел, как лились слёзы у нашего короля, когда в турецкую войну привезли ему в лагерь весть о кончине молодой королевы. Выходит, с тех пор много воды утекло из Дуная. И настало нам время против Подебрада идти. Раз король Матьяш решил, что пойдём, нам только одно остаётся: как можно скорее разделаться с теми тиранами в горах. А там и на турка!
        - Да, на турка, на турка! — вскричал Пал Кинижи, потрясая отточенным, острым мечом.
        Он думал о погибшей матери и уведённой в плен сестре. И в своём нетерпении совсем позабыл, что на таком серьёзном совете дело человека, не нюхавшего пороху, — молчать.
        VII. Рыбак рыбака…
        Вот и опустел гостеприимный двор Баланса Мадьяра. Король со всей своей свитой отправился в путь в тот же день. Из гостей остался в замке один Голубан, отложивший отъезд до следующего дня. Он разослал во все концы королевства гонцов с приказом немедленно собрать армию наёмников и в спешном порядке привести в боевую готовность, чтоб в любой момент она могла выступить в поход. У него же самого в замке Балажа Мадьяра было неотложное дело. Он принял решение и желал осуществить его немедленное Как только затихнет двор, он пойдёт к Балажу Мадьяру и посватает его дочь…
        Задумано — сделано. Поздним вечером, когда, устав от военных забот, оба военачальника сели за стол, Голубан приступил к делу. Дольше ждать он не мог: он очень спешил, потому что с тех пор, как проник в тайну, которую прочитал в глазах Йоланки и Пала Кинижи, он не знал и не мог знать покоя. Разумеется, и речи быть не могло, чтобы Балаж Мадьяр выдал когда-нибудь свою прелестную дочь за какого-то проходимца, подручного мельника. Да ведь чем чёрт не шутит, когда бог спит! Чем раньше он повяжет голову Йоланки обручальным платком, тем будет лучше. А когда она станет его женой, пусть посмеет глазеть на других!..
        Когда Голубан попросил руку, Йоланки, Балажу Мадьяру кусок показался горек. Что правда, то правда — богатства у Голубана несметные. Да и король к нему благоволит. Но кондотьер всё-таки кондотьер. И стало быть, он не может претендовать на руку дочери венгерского аристократа. И вообще не было у старика охоты расставаться с единственной дочкой. Стоило ему только вообразить, что не увидит он больше Йоланки, ласточкой порхающей вокруг него, не услышит её звонкого щебетанья, как сердце старого солдата начинало разрываться от горя.
        Заворчал на Голубана старый воин: дескать, то да се, зачем в такое тревожное время сватовством докучать, когда и без того забот по горло, когда не сегодня-завтра предстоит военный поход…
        - Я не требую много, я хочу одного: заручиться словом, прежде чем мы уйдём в поход, — упрямо твердил кондотьер.
        В конце концов старик, чтоб отвязаться, всё так же ворчливо предложил Голубану отправиться к Йоланке и спросить у неё самой.
        - Тысяча чертей, тысяча проклятий! Была бы жива моя бедная жена, не пришлось бы мне заниматься этими бабьими делами. Ступай и спроси у неё самой. Хотя говорю начистоту: отдам её без всякой охоты. Дочь моя куда бы разумней поступила, если б ещё немного поддержала своей заботой отца. Некуда ей спешить, не опоздает.
        Что ответила Йоланка Голубану на предложение руки и сердца, осталось тайной для всех, кроме них двоих… Но одно было ясно как день: она не сказала ему ничего утешительного, ибо злополучный искатель её руки немедленно удалился и, коротко простившись с владельцем замка, ещё до рассвета отправился в путь.
        Быстроногий породистый конь мчал Голубана во весь опор. Солнце уже стояло высоко, когда всадник перешёл с галопа на рысь. Он ехал один, без единого провожатого, если не считать таковым мучительный стыд, вызванный неудавшимся сватовством. Давая отдых коню, Голубан не спеша трусил по дороге, когда вдруг на некотором расстоянии от себя увидел всадника. Всадник трясся впереди него на тощей, заморённой клячонке. У бедного животного задние ноги были изодраны, и оно отчаянно размахивало хвостом, чтобы как-нибудь сохранить равновесие. Вот так пара — и смех и грех! А это что за невидаль: летит за ними густое облако пуха, будто вслед им вытряхнули разорванную перину. Голубан пришпорил коня, чтоб вблизи разглядеть чудака на кляче. Догнав его и поехав рядом, он увидел, что его странный попутчик на ходу ощипывает рябую курицу.
        - Эй, малый! — заорал Голубан. — Эту курицу, видать, ты украл!
        Всадник от неожиданности вздрогнул и мигом сунул что-то под плащ.
        - Эх, сударь, — оправившись, заявил он, — нет ничего удивительного, если б я её и украл. Потому что я уж давно в пути и в брюхе у меня пусто, как у голодного волка.
        - Зачем же ты с пустым кошельком отправляешься в странствие?
        - Не успел я, сударь, его прихватить. Пришлось без оглядки бежать из деревни. А чтоб легче было бежать, за гроши сторговал я этого коня.
        - «Коня»! — захохотал Голубан. — Дохлая кляча под тобой, а не конь.
        - Какой-никакой, а всё-таки конь для такого бездомного бедняги, как я. Возьми меня, сударь, к себе в услужение. Прежде и я в солдатах служил и в милости был у нашего властителя, пока окаянный Пал Кинижи не выставил меня на потеху целой округе.
        - Какое имя ты сейчас назвал?
        - Пал Кинижи, сударь. Уж я ему отомщу, коли жив буду.
        - Слаб ты для этого, малый. Кинижи на тебя только дунет, и поминай как звали тебя вместе с твоим крылатым конём.
        - Не только силой жив человек, хитростью тоже. А где хитростью наделяли, там я не кисет, а мешок подставил.
        - Твоя правда, малый. Хитрость — великая сила. Как звать тебя?
        - Титом нарекли меня, честного человека.
        - Если красть кур считается честным делом… — Настроение у Голубана постепенно поднималось. — Ладно, не беда, что ты курицу украл, зато мне ты можешь принести пользу. Что скажешь?
        - Возьми, твоя милость, меня к себе, и буду я служить тебе верой и правдой.
        - Чёрт с тобой, скачи позади меня, да только на почтительном расстоянии, чтоб люди не подумали, будто у Голубана такой голодранец оруженосец. — С этими словами развеселившийся Голубан ускакал вперёд.
        Что касается почтительного расстояния, то сохранить его Титу было нетрудно, точнее говоря, трудненько было и вовсе не утерять след нового хозяина. Но он не отстал. Он сообразил, что, если несчастная кляча в конце концов подохнет, он и пешком отстанет не больше. Тит бил бедное животное, колотил мечом и руками, хлестал полуощипанной курицей. А когда высокопоставленный всадник, скакавший впереди, внезапно исчез из глаз, Тит от бессилия и ярости даже ущипнул выбившуюся из сил клячонку.
        К счастью, Голубан опять пустил коня шагом. И хотя ценой великих мучений, но всё-таки не потерял его из виду продувной Тит-куроцап.
        VIII. Буйко и Муйко
        Объявление войны вовсе не означало, что сражение должно начаться немедленно. Первым долгом следовало собрать войско. Оно должно было состоять из армии короля и армии примкнувших к королю властителей. Затем следовало разыскать неприятеля. Среди владетельных князей король Матьяш быстро навёл порядок. Одних усмирил внезапным ударом, других — с помощью мудрой политики. А вот с чешским королём дело на лад не шло. Подебрад где-то маячил впереди, то исчезал, то появлялся, но лишь затем, чтоб исчезнуть снова. Правда, и король Матьяш всё тянул да откладывал, избегая решительного сражения, будто не хотелось ему вступать в бой со своим бывшим тестем. Лишь небольшие отряды конников то здесь, то там время от времени жалили неприятеля. Больше всего доставалось врагу от Балажа Мадьяра, в отряде которого служил Пал Кинижи, уже завоевавший известность в военном лагере. А ведь настоящая война ещё и не начиналась. Настигнув где-либо неприятельский отряд, Пал верхом на исполинском коне врезался в самую гущу рядов и двумя огромными мечами на полном скаку рубил вражьи головы; мечи его косили и слева, и справа, пока не
поступал приказ полководца поворачивать назад.
        Не война, а кислятина, и, наверно, она королю Матьяшу скоро бы наскучила, если бы, кроме военных, не заботили его иные дела. Не думайте, люди, что если король отправился на войну, то забыл обо всех прочих делах государства, будто оставил все дела в Буде и не помышлял ни о чём, кроме сражений. А ведь король Матьяш почти всю жизнь провёл в военных походах. Вот и приходилось устраиваться так, чтобы быть на войне и в то же время дома. Поэтому король всё, что было при королевском дворе, уложил в сундуки; взял с собой книги, учёных, советников и даже иностранных послов, повара, поварёнка, придворного дурака и, наконец, Буйко — любимого лежебоку.
        А Буйко утомился от постоянных переездов. Ведь известно: кто с места на место переезжает с постелью, для того путешествие не радость, а крест. Самое же досадное, что во время кампании Буйко приходилось селиться с Муйко - придворным дураком. Так получилось, конечно, случайно, что лежебоку звали Буйко, а дурака — Муйко. Так вот, этот чёртов дурак всячески досаждал бедняге Буйко. То глумился над брюхом Буйко, которое на пуховиках поднялось, как в доброй квашне опара; то куриным пером щекотал в носу, то дул в ухо через соломинку: дураку, оказывается, до смерти хотелось увидеть, как лежебока вскочит с кровати.
        Когда же этот каналья исчерпал весь запас безобидных шуток, то не смог придумать ничего умнее, как в ногах у Буйко подпалить средь ночи сухие листья. Тут ленись не ленись, а от пожара спасаться надо, и Буйко выпростал ноги и так лягнул негодяя, что зуб у дурака зашатался и кровь на губах показалась.
        Так-то досталось обоим, и на какое-то время лежебока и дурак сделались добрыми друзьями. Вот уж скучища — даже скулы сводит.
        - К чертям, — вздохнул однажды Буйко. — Война — самая дурацкая затея на свете. Наверно больше было бы пользы, если б два короля друг с дружкой схватились. Померились бы силами, и тот, кто победит, пусть берёт себе государство битого, и не мучили б они бедный народ своими проклятыми войнами.
        - Да, — подхватил дурак. — Ты высказал то, что накипело на сердце у каждого. Беда только, что сморозил ты несусветную глупость. Потому что этому не бывать никогда. Уж настолько-то ума хватает у королей, чтоб шкуру своего недруга снести на базар. Будь это иначе, не были б они королями.
        Что бы Муйко ни плёл, а исход этой войны короли решили, можно сказать, единоборством.
        Итак, скучали короли, скучали и однажды в тихий погожий день, желая разогнать скуку, отправились верхом на охоту. Что там было, а чего не было, не наше дело, но, гоняясь по лесу за каким-то быстроногим зверьём, короли едва не столкнулись. Когда они узнали друг друга, обоих разделяла лишь узенькая полоска ручья. Как тут быть? А так, как водится между зятем и тестем. Слово за слово — и завязалась беседа. Сперва они легонько попрекнули друг друга, потом перешли на мирный разговор. В конце концов оба сообразили: если можно вести беседу в лесу, то с не меньшим успехом можно усесться за стол переговоров, а может быть, и за накрытый стол. И без войны, пожалуй, уладить все споры-раздоры.
        Сказано — сделано. Наступил новый день, и короли собрались на пир. Гостей принимал король Матьяш. А когда король Матьяш устраивал пир, слава о нём гремела на целых семь государств. И теперь на биваке он такой задал пир, что Подебрад и все прочие гости два дня подряд только рты да глаза разевали. Жареные каплуны, блюда из рыбы, всевозможные яства следовали одно за другим. Тонкие венгерские вина били фонтаном, а с потолка свисали серебряные бочонки, из которых гости черпали самые изысканные напитки.
        Пир горой, веселье в полном разгаре, шуткам и смеху не видно конца. А вот конца войне не предвиделось. Игристого вина море разливанное выпили, спорного же дела ни одного не уладили. Советники и так, и сяк, и вкривь, и вкось без умолку толкуют, да ничего путного придумать не могут. И вот король Матьяш в самый разгар веселья и пированья подзывает к себе придворного дурака и спрашивает: какой, дескать, по его мнению, надо предпринять шаг, чтоб королям не воевать, а всегда за общим столом пировать.
        Тут придворный дурак, не будь дураком, припоминает, что недавно говорил ему Буйко, и смекает, что сейчас сказать надо. Притворяется, будто сам всё придумал, и с видом мудреца изрекает:
        - Сколько ни ломал я свою умную голову, а ничего лучше придумать не смог. Вот что я предлагаю: пусть короли силой померяются. Кто победит — возьмёт государство побеждённого. А побеждённый, если останется жив, до скончания века будет гостем победителя, и пусть они вместе пируют и веселятся, как самые близкие друзья. Прямая выгода обоим. У одного — государство, у другого — беззаботная жизнь. И народ не внакладе — у народа одним королём меньше. Значит, меньше расходов, меньше забот и опасности.
        - Ай да дурак — здорово придумал!
        И в честь дурака загремело: «Ура-а-а!» Народу и воинам ещё больше пришлась по душе идея: слух о том, что произошло на пиру, вмиг обежал весь лагерь. А король Матьяш и Подебрад стали после этого ещё веселее. Оба короля тут же решили, что выйдут на поединок. Вот только об одном не могли договориться — как им сражаться: верховыми или пешими? Матьяш твердил, что королям не пристало единоборствовать пешими. А дородный Подебрад не желал драться верхом. Но, так как сама по себе прекрасная идея поединка исходила от придворного дурака, августейшие особы в конце концов порешили, что в бой должны вступить королевские шуты и, стало быть, им, дуракам, решать судьбы мира и войны. Муйко скис — не ожидал он такого исхода. Зато Буйко сиял и в душе похохатывал, потешаясь над попавшим впросак злосчастным дурнем. Ведь придворный дурак чешского короля был парень дюжий.
        И вот схватились два дурака. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Шуты кувыркались, кружились, метались, катались по залу вдоль и поперёк. Вкатились на стол, опрокинули вина, перевернули супы, мясные соусы да изысканные подливы. Но ни тот, ни другой взять верх не мог. От крика и воплей впору было оглохнуть. Противные стороны подбадривали единоборцев, разумеется, каждая — своего. Час, а то и больше шёл уже поединок. И тут стало казаться, что Муйко, быть может, одержит верх. Дурак чешского короля зацепился за ножку буфета. Вот-вот более увёртливый шут положит его на лопатки. Один из чешских вельмож не выдержал и бросился к своему дураку на выручку. Ну и мадьяры не лыком шиты — в обиду своего дурака не дадут.
        Один из младших военачальников короля Матьяша, по имени Зденко, родом, как видно, тоже с севера, схватил горячего чеха за доломан…
        И началась баталия.
        Все, кто был на пиру, выхватили мечи, и пиршественный зал вмиг огласился звоном стали. Наверно, там, где минуту назад рекой лилось огненное вино, пролилась бы кровь. Но в тот момент, когда в воздухе уже запахло кровью, дверь распахнулась, и вошёл Балаж Мадьяр, выполнявший какое-то поручение короля и потому опоздавший к началу пира. Балаж Мадьяр вошёл не один. Услыхав грозный шум, он прихватил с собой своего верного помощника — Пала Кинижи.
        Через открытую дверь в зал ворвался поток солнечного света, но исполинская фигура Кинижи заслонила собою солнце.
        - За дело, сынок, помоги навести порядок! — крикнул Балаж Мадьяр.
        Миг — и Пал уже в гуще боя. Удары двух гигантских мечей, каждый из которых иному человеку даже двумя руками удержать не под силу, обрушились на скрестившиеся клинки, разбивали, дробили их так, что одни осколки летели. Внезапное появление Геркулеса[9 - ГЕРКУЛЕС — латинское имя греческого мифического героя Геракла, отличавшегося необыкновенной силой.] вмиг охладило разгорячённые головы, и от неожиданности все разом шарахнулись назад. Побоище прекратилось, и чешский король вместе со свитой в крайнем раздражении покинул пиршественный зал. Лишь тогда спохватились венгерские аристократы, что случилось неладное. Где это слыхано, чтоб простой солдат явился рассудить королевских военачальников. Больше всех трещал о позоре Голубан. Ещё минута — и вся свора разъярённых господ накинулась бы на Пала.
        Но король Матьяш вовремя заговорил и водворил тишину:
        - Остановитесь, господа. Правильно поступил парень. Представьте себе, как пострадала бы слава двора, если б нашим гостям было нанесено оскорбление. Сами видите, что один простой трезвый воин стоит больше, чем три десятка хмельных господ! Хотя среди пьяных имеются короли…
        Угомонились знатные господа, зато вспыхнула и всерьёз разгорелась война. Битва следовала за битвой, и крепости Подебрада сдавались одна за другой. Вскоре венгерское войско уже стояло под городом Брюнном.
        Каждое новое сражение приносило всё большую славу Палу Кинижи. Его отвага, ловкость и сила приводили всех в изумление. Вскоре о Кинижи говорил уже весь лагерь. И все без исключения знали, что славного воина ждёт великая награда. Однако король Матьяш, видно по всему, с подобными делами не торопился. Но в конце концов и для этого пришёл черёд.
        Только сей знаменательный день едва не стоил жизни Палу Кинижи.
        IX. В дозоре
        Была ясная ночь, вызвездило. Необозримый чешский лес безмолвствовал, лишь изредка то здесь, то там заливалась трелью беспокойная птица да без умолку стрекотали кузнечики, но их однообразное стрекотание сливалось с ночной тишиной. Вблизи и вдали пылали огни сторожевых костров. Над долиной навис крутой каменистый, поросший кустарником склон холма. По ту сторону долины горели неприятельские сторожевые костры. Одни из них мерцали так далеко, что неопытный глаз едва отличил бы их от небесных светил. Другие же находились на таком близком расстоянии, что казалось, до них долетит стрела.
        У слабо тлеющего, уже угасающего костра в тени деревьев, росших с краю холма, стоял старый воин. Позади виднелась сторожевая палатка, небольшая и тесная даже для одного человека, которому пришлось бы укрыться от дождя. Старый воин, поглаживая усы, зорко поглядывал по сторонам — наступало время смены дозора. Но вот за спиной часового послышался шум. Воин повернулся и, натянув тетиву, поднял лук.
        - Стой! Кто идёт? — крикнул он.
        - Пал Кинижи, дозорный, — последовал ответ.
        - Здорво, сынок! Лёгок на помине… На днях я видел тебя в бою, когда ты бок о бок сражался с Балажем Мадьяром. Да-а, попали вы в крепкую переделку. Сдаётся мне, наш боевой старый конь (так меж собой называли солдаты седоусого полководца) одному тебе обязан жизнью. Наступила ли полночь, сынок?
        - Полночь наступила, дядюшка Гергей. Долгой ли казалась служба?
        - Служба была прекрасной, — отвечал ветеран. — Даже в пору военных действий отрадно стоять в дозоре в такую ночь. Какое безбрежье, какой покой! Слушаешь пение птиц. Глядишь на мигающие огни в неприятельском лагере. А вон там, далеко, виден свет из города Брюнна. Хорошо не спать ночь перед победой!
        - Ещё день-два, — восторженно откликнулся Пал, — и мы разобьём неприятельские войска перед воротами королевского замка!
        Побольше бы дарил народ королю Матьяшу таких витязей, как ты: тогда быстрёхонько убрались бы от наших границ и немец, и турок. — Старый воин поправил на себе плащ и двинулся в путь. — Доброй ночи тебе, сынок.
        «Лучше пройти сквозь горнило двух битв, чем раз стоять в ночном дозоре», — мысленно произнёс Пал и принялся подбрасывать сучья в костёр, чтобы чем-нибудь себя занять. Потом положил у огня четыре больших камня и уселся на один из них. Пал не любил бывать в дозоре, потому что одиночество и ночное безмолвие помимо воли навевали думы о Йоланке. Рано или поздно от этих дум он приходил в такое отчаяние, что исцелить его могла только новая битва. И не мудрено, что душу такого несокрушимого воина терзала глубокая печаль: перед ним, совсем простым парнем, нежданно-негаданно появляется прелестная фея; она сходит со своего белоснежного коня, кружит ему голову, заковывает в цепи сердце, а потом, словно по волшебству, исчезает. Правда, он может издали любоваться ею, глядеть, как гуляет она в окружении знатных господ. А она изредка одарит улыбкой, иногда тайком махнёт рукой. Да, хоть он и незнатный и бедный парень, но гордости у него хватает, и он поскорей отводит глаза, потому что не нуждается в улыбке, которую ему бросают как милостыню.
        Наконец, чтоб ещё сильней ранить сердце Кинижи, Йоланка вместе с отцом приехала в лагерь. Живёт неподалёку, в крепости Шпильберг, на расстоянии полёта стрелы. Стрела, конечно, долетит до её жилища, но вздоху влюблённого юноши не проникнуть сквозь толстые стены замка… «Если б можно было поговорить с ней один-единственный раз, сказать ей правду прямо в глаза: «Ты одна виновата во всём — ты начала со мной эту жестокую игру».
        Шорох, раздавшийся среди ветвей, вывел Пала из глубокой задумчивости. Он вскочил. Выхватил меч. И вот из тьмы выступила завёрнутая в плащ человеческая фигура. Плащ распахнулся, скользнул на землю, и в изменчивом свете костра перед Палом явилась Йоланка.
        Она стоит перед ним. Это не сон: она действительно здесь, и он может осыпать её упрёками. Но Пал не мог вымолвить ни единого слова, с его уст лишь тихо слетело её имя:
        - Йоланка…
        - Вот и я… Я пришла, — сказала она. — Я же знаю, что ко мне ты прийти не можешь. Поэтому я пришла к тебе.
        Пал, потрясённый, только сейчас пришёл в себя.
        - Ночью? Одна? Ведь неприятель совсем близко.
        Йоланка улыбнулась.
        - А я не трусиха. Мне не раз представлялась возможность выучиться храбрости у своего отца.
        - Так ты меня не забыла?
        - Как мне забыть тебя, когда в лагере столько о тебе говорят! Я затем и беседую с другими витязями, чтобы услышать твоё имя.
        Пал долго молча смотрел ей в глаза, словно в них пытался прочесть, правду ли она говорит.
        - Как ты узнала, что я здесь? — спросил он наконец.
        - Мне сказал Буйко — лежебока короля.
        - Буйко? — засмеявшись, воскликнул Пал. — Ведь он не смеет и рта раскрыть.
        - С другими не смеет, зато со мной тайком беседует часто. И очень много рассказывает о тебе!
        - Верный Буйко! Хорошо бы нам быть всегда вместе.
        Тут Йоланка вынула из кармана разукрашенную камешками серебряную подковку.
        - Вот что он тебе посылает. Узнаёшь?
        - Как не узнать! Ведь тётушка Оршик хранила её в память о моей бедной матери.
        - Она послала эту подкову с вербовщиками Буйко, чтобы он передал её тебе. Старая кормилица послала её затем, чтоб она приносила тебе счастье в бою.
        - Милая, добрая тётушка Оршик… Увижу ли я её когда-нибудь?..
        Пал спрятал в карман серебряную подкову, усадил Йоланку на один из камней, а сам сел на другой. Сперва разговор у них часто обрывался, но мало-помалу тихая ночь, приветливый огонь костра настроили обоих на задушевный лад. Обоим казалось, что их согревает тепло домашнего очага… Их общего домашнего очага. И тогда Пал и Йоланка принялись мечтать и строить планы на будущее, как повелось от сотворения мира и как будет во веки веков у всех влюблённых на свете…
        Но вот звук далёкой трубы оторвал Пала от тихой беседы. Этот сигнал означал, что дозорный должен подняться на вершину холма и с помощью огня дать знать своим, грозит ли опасность или ночь тиха и всё кругом замерло в сонном покое и неподвижности. Пал вынес из палатки тонкий длинноязыкий факел и зажёг его от костра…
        - Пойдём со мной, — сказал он Йоланке. — Оттуда хорошо видно до самого Брюнна. Погляди вон туда: как высоко горят неприятельские костры! Возможно, завтра начнётся великая битва. Твоя любовь будет мне путеводной звездой и удесятерит мои силы… Вот увидишь, скоро отец твой сочтёт меня достойным своей прекрасной дочери.
        X. Йоланка засыпает
        Едва отзвучал голос далёкой трубы, как неподалёку в чаще что-то захрустело и из тени кустов выскользнули две тёмные фигуры. Они прокрались к месту, где лес редел и куда проникал слабый свет звёзд.
        - Вот повезло, что в эту минуту его нет на посту, — прошептал один из двух. Это был Тит.
        - Ступай же скорей, — сказал второй, в котором нетрудно было узнать мстительного Голубана. — Нет, постой!.. Ты уверен, что этот турецкий яд не смертелен?
        - Да, уверен. Тот человек клялся всеми святыми, что от этого яда только крепко спят. Он сидит в твоём лагере как заложник. К тому же сюда он пришёл не за смертью, а за щедрой наградой.
        - Тогда иди, но смотри не шуми. А если заметят, знай: венчаться тебе со смертью, — сказал Голубан и пропустил Тита вперёд. — Иди же. Если тебе повезёт, награда себя ждать не заставит.
        И Тит пошёл, хотя знал, что ввязывается в опасное приключение. Но у этого труса жажда мести и богатой наживы оказались сильнее, чем инстинкт самосохранения. Он подкрался к костру и высыпал из кожаного мешочка в огонь горстку чёрного порошка. Костёр вспыхнул синеватым пламенем, потом потемнел. Когда Тит вернулся к хозяину, из костра поднимались лёгкие струйки беловатого дыма. Но пламя не разгоралось, не вспыхивало, костёр издавал лишь слабое шипение.
        А через несколько минут к костру подбежала Йоланка.
        - Странная ночь — внезапно похолодало, — сказала она и наклонилась над костром, стараясь раздуть огонь.
        Спустя минуту она выпрямилась и глубоко вздохнула:
        - Ох, как хочется спать… Уже поздно, Пал. Я ухожу…
        Но Йоланка не смогла ступить и шагу. В следующее мгновение она бессильно опустилась на руки подоспевшего Пала. Пал перенёс её к палатке и уложил на недавно сброшенный плащ. Вдруг он тоже почувствовал, что его веки тяжелеют, но могучий организм поборол действие яда. Он взглянул на костёр, увидел странный померанцевый цвет огня и сразу понял, откуда опасность. К счастью, он уже знал о существовании турецкого яда, добываемого у змей, обитающих в пустыне. Этот яд, попав на огонь, усыпляет всё живое вокруг. Пал поднял с земли громадный камень, который с места не сдвинули бы и трое силачей, и швырнул в костёр. Огонь сразу погас, и костёр исчез, словно каменная громада вогнала его в землю.
        В это время над холмами по ту сторону долины взошла луна. Сперва она, будто горящий стог сена, затерялась среди неприятельских сторожевых костров; потом раскалилась и стала румяной. И казалось, будто огонь одного из этих далеких костров взмыл к ночному небу; ещё мгновение — и полная, круглая луна залила белесоватым светом лесную опушку. Пал зорко вглядывался в ночь, освещённую бледным светом луны, чутко прислушивался к затаившейся тишине, но ночь безмолвствовала: ни шороха, ни звука. Тогда он снова наклонился над Йоланкой.
        «Яд не смертелен, он лишь навеял на неё сон… Но кто этот подлый, коварный злодей?» Внезапно в мозгу его блеснула какая-то мысль. Он уселся на камень, опустил голову на руки и сидел не шевелясь, как будто заснул. «Может, удастся обнаружить преступника?» — думал он.
        При свете луны, поднимавшейся всё выше, Тит и Голубан хорошо разглядели фигуру неподвижно сидящего парня и девушки в белом платье, лежавшей на земле.
        - Спят, — сказал Голубан, — покончим с ним!
        - Хозяин! Может, не стоит?.. — вдруг перетрусил Тит.
        - Не бойся. Балаж Мадьяр нам только спасибо скажет, узнав, что мы расправились с похитителем его дочери.
        И Тит снова двинулся вперёд, но сейчас ему было куда страшней, чем в первый раз.
        - Погоди, — остановил его Голубан. — Лев опасен даже тогда, когда спит. С ним надо ухо держать востро. Мы по дойдём к нему с двух сторон, выставив вперёд мечи. Если он проснётся и повернётся к одному из нас, второй заколет его сзади. А теперь в путь, да гляди не шуми.
        С разных сторон заговорщики шаг за шагом подкрадывались к Палу. Они подошли уже так близко, что почти касались его остриями мечей. И в этот момент Пал вскочил.
        - Подходите же, гнусные убийцы! — крикнул он, держа в каждой руке по обнажённому мечу. Он дрался сразу двумя мечами, молниеносно нанося удары влево и вправо, и мечи его звенели в жаркой схватке.
        Этот странный, неравный поединок продолжался недолго. Вскоре меч Тита разлетелся пополам, и в руке его остался лишь короткий обломок. Тит похолодел, повернулся и побежал. Но Пал одним прыжком догнал труса и, подцепив его остриём меча, швырнул под ноги Голубану, которого близко к себе не подпускал, всё время угрожая вторым мечом.
        - Гоп, храбрый Тит. Помнится, я учил тебя однажды летать. Не улепётывай, помоги-ка лучше своему хозяину, а то ему одному не справиться. Да только гляди нападай не сзади, а спереди, как и полагается такому храбрецу, как ты. А-а, у тебя нет меча? На, бери, мне хватит и одного. — И Пал бросил ему меч, что держал в левой руке.
        - Иди же, мой верный оруженосец, спаси мне жизнь, и я не пожалею для тебя никаких сокровищ! — взмолился Голубан.
        Тит схватил брошенный меч, но тут же выпустил его из рук.
        - Мне этакую махину в руках не удержать, сударь. — И, пренебрегши богатством и славой, помышляя лишь о том, чтоб спасти свою гнусную шкуру, горе-вояка дал стрекача.
        Спустя минуту за слугой последовал его хозяин. Одним могучим ударом Пал вышиб меч из его рук и прекратил бой, не желая нападать на безоружного человека.
        - Подними меч, — сказал он Голубану, — и продолжим поединок, если ты витязь. Но если жизнь тебе дороже, чем честь, тогда беги.
        Голубан выбрал последнее. Он припустился по той же дороге, по которой бежал его жалкий слуга.
        «Я сохранил им обоим жизнь, — думал Пал, — хотя знаю, что завтра они снова примутся за своё: на меня устроят покушение, а об этой отважной девушке насплетничают её отцу». И он подошёл к Йоланке, которая в этот момент открыла глаза.
        - Ах, Пал, какие я видела чудесные сны!
        - Вот и прекрасно, — сказал Пал. — Раз уж мир так устроен, что в нём полным-полно чертей, пусть хоть во сне тебе снятся ангелы.
        - Как я долго спала! Скоро, наверно, начнёт светать. Плащ, скорее! — И Йоланка завернулась в длинный мужской плащ.
        Костёр не горел, только холодный лунный свет струился с далёких небес… Девушка зябко передёрнула плечами, простилась с Палом и, скользнув, словно тень, растворилась в густом мраке ночи.
        XI. Враг или друг?
        Ну и ночка выдалась у Пала — нет, не мог он пожаловаться на то, что скучно стоять в дозоре. Светать ещё не начинало, а приключениям не виделось конца.
        Пал снова высек огонь. Положив охапку хвороста, он развёл в сторонке костёр и стал прохаживаться взад и вперёд, как и полагается исправному часовому. Теперь он старался не пропустить ни шороха и зорко глядел по сторонам, потому что ему было стыдно, что он, Пал Кинижи, находясь на посту, был занят не службой, а девушкой.
        И вот опять нарушено ночное безмолвие. Прямо перед собой на склоне холма Пал услышал хруст чьих-то шагов. Кто-то шёл по извилистой тропинке. Тот, кто шёл, не имел, должно быть, дурных намерений, ибо, не сворачивая в сторону, шёл прямо на часового. Вот он вышел из-за кустов, и в обманчивом свете луны можно было различить, что на плече человек несёт палку с подвешенным к ней узлом.
        - Стой! Кто идёт? — крикнул Пал. — Кто под покровом ночи пытается проникнуть в лагерь?
        - Ты, солдат, видать, из зелёных, — тяжело дыша, отозвался незнакомец, — раз не знаешь, кто я такой. Солдаты короля Матьяша знают меня прекрасно. Я Тодор, уроженец жаркого юга. Все сокровища моего весёлого приморского края я приношу сюда, в ваш край мрачных, угрюмых гор. В моём узле полно всякого добра.
        Незнакомец подошёл ближе к огню и сбросил узел на землю.
        - Погляди… Вот масло цвета бронзы, из самой Венеции. Смажешь им сбрую — тк засверкают и конь и всадник, что солнце померкнет от этого блеска. А вот смазка из Галиции. Осень, ненастье, а сталь блестит от неё как новенькая.
        - В Венгрии сталь ржаветь не успевает, — засмеялся Пал.
        А пришелец уже другой товар предлагает:
        - Есть помада для волос. Пригодится красотке, за которой ты ухаживаешь.
        - Эх, дядя, не помада нужна мне для счастья…
        Незнакомец скользнул взглядом по земле и увидел сломанный меч Тита и рядом меч Голубана.
        - Хм, хм… Один меч сломан, другой брошен… Уж не враг ли побывал в этих местах?
        - Да хоть бы их побывал десяток, сотня, тысяча!
        - Вижу я, меч, что валяется на земле, не венгерский…
        - На службе у короля Матьяша есть и иноземные наёмники, — пренебрежительно бросил Пал не в меру любопытному разносчику товаров. — Будь у него довольно преданных венгров, не пришлось бы судьбу отечества доверять чьему-то безродному мечу.
        - Хм… Хм… — задумчиво пробормотал пришелец. — Не иначе, в деле замешана женщина. Стоит ли она, по крайней мере, того, чтоб из-за неё герои кровь проливали…
        - Она — и не стоит?
        - Если добра и красива, значит, стоит, — согласился бородач.
        - «Добра, красива»! Да она просто ангел! А красотой… Если хочешь знать, глянет она — и так обожжёт очами, как никогда не обжечь твоему южному солнцу.
        - Победа, как вижу я, осталась за тобой. Скажи мне, какая преграда стоит у тебя на пути. В сумке Тодора найдётся любое снадобье.
        - Нет никаких преград! — с досадой ответил Пал. — Во всём виновато злое время: оно разверзло непроходимую пропасть между людьми…
        - Ступай в Венецию, — перебил его разносчик товаров. — Там уже миновало злое время. Если не обделён ты силой и разумом, а главное — ловкостью, то можешь сделаться важным господином.
        - Да, всё было бы проще простого, если б мир состоял из одних маркитантов. Но ещё есть король, которому я принёс присягу на верность. Ещё есть народ, который страдает и просит за него заступиться. И родина, без которой нет и не может быть для меня жизни.
        - Родина? У тебя? — удивился незнакомец. — Твоя родина — жертва ненасытных властителей. А король… Король ценой твоей крови и пота стремится стать императором, властелином мира.
        - Ты лжёшь! — крикнул Пал. — Король Матьяш всегда был другом народа.
        - Э… «Король, король»! Подебрад, Фридрих, Матьяш — все они одним миром мазаны. Рвутся к власти, только и всего.
        При этих словах Пал Кинижи схватился за меч.
        - Молчи, купец! Не хули славное имя Матьяша Хуняди!
        Но чужак и бровью не повёл, даром что ему мечом угрожали.
        - Зелен ты ещё, — спокойно сказал он. — Поучись-ка у меня уму-разуму.
        - А пока поучись-ка ты у меня чести! — крикнул Пал и стал легонько похлопывать маркитанта мечом. — Меча моего ты не достоин, но кончиком его я тебя, мошенник, поколочу.
        И, хотя Пал Кинижи лишь слегка щекотал мечом, выдержать такую боль мог далеко не всякий. Пришелец громко закричал, а Пал, услыхав, чт он кричит, пришёл в ужас.
        - Остановись, Пал Кинижи! Я Матьяш, король венгров! — С этими словами он сбросил с себя поношенный плащ, сорвал приклеенную бороду.
        В отблесках костра и свете луны узнать его было нетрудно. Перед Палом стоял король.
        Пал выронил меч и бросился перед королём на колени.
        - Мой государь! Прости меня, дурака…
        - Пал Кинижи, сынок! Твою силу и храбрость я знаю давно. Сейчас я убедился в твоей беззаветной верности. Что говорить, след своего меча ты на мне, конечно, оставил. Но ничего не попишешь. Видно, такова судьба того, кто перерядится в чужое платье. Однажды мне досталось от коложварского головы…
        Пал всё ещё не верил своим глазам.
        - Государь, в такой одежде, совсем один…
        Король Матьяш рассмеялся:
        - А что же, прикажешь с оркестром и свитой высматривать позиции неприятеля?
        - Ваше величество, ты ведь жизнью своей рискуешь.
        - Эх, Пал Кинижи, сынок… — вздохнул король Матьяш. — Если б ты знал, каким одиноким бывает король, которому народ дороже алчных господ.
        - Но, государь, ведь тебя окружает целая армия почитателей.
        - Прислужников много, а верных людей мало. Не может король открыть свою душу ни жене, ни братьям, ни отцу, ни детям. Видишь, даже родственники поклялись действовать против меня. В густой тени власти увядают любовь и истинная верность. Зато лицемерие и зависть расцветают пышным цветом. Поверь, сынок, нет человека более одинокого, чем король.
        - А народ, государь! Народ предан тебе и любит тебя, столь долгожданного справедливого короля.
        - Если б между мной и моим народом не стояла целая армия господ и господских приспешников, мы могли бы быть счастливы, народ и его могущественный король. А так, когда мне хочется повидаться с моими подданными, я должен переряжаться в чужое платье.
        Искренность короля внушила Палу отвагу.
        - Позволь мне, ваше величество, сказать тебе несколько слов. По моему разумению, неприятель занял куда более выгодную позицию, чем наша. Потому он и не хочет её менять. Но мы могли бы обойти гряду восточных гор, с отрядом лёгкой кавалерии пробраться во вражеский тыл и отрезать пути для подхода подкреплений, проходящих по долине. И мы бы заставили их отступить…
        - План прекрасный и разумный, — одобрительно отозвался король. — Я сам был такого же мнения. Но вот беда: их пушки лучше, чем наши. Дальше бьют и верней поражают цель. Хорошо бы заполучить их новую пушку.
        Пал указал на холм, где слабо мигал один из неприятельских сторожевых костров.
        - Видишь, государь, вон на том холме у них слабая огневая позиция. Я приглядывался к ней ещё вчера, во время нашего набега. С небольшим отрядом бесстрашных кавалеристов мы обошли бы их без труда и ударили с тыла. Я уж и дорогу туда изучил. Ты, государь, и вообразить не можешь, как надоела мне их бестолковая пальба!
        Матьяш положил руку на могучее плечо Пала:
        - Пал Кинижи, верный мой витязь! Я знал, что ты силён, храбр и предан. Теперь же я убедился, как ты смышлён. Не спускай глаз с этой огневой точки, а на рассвете отправляйся за пушкой. Я дам тебе в помощь десяток добрых сербских кавалеристов из числа моих телохранителей.
        Пал не верил своим ушам.
        - Государь, и я буду ими командовать?
        - Конечно. И я убеждён — твоя верность тому порукой, — что ты добьёшься успеха.
        Пал не успел даже поблагодарить короля, потому что Матьяш уже зашагал прочь.
        - Прощай, сынок. По-моему, собирается гроза. Этой ночью костям моим крепко досталось, поэтому я не хочу ещё и промокнуть до костей.
        В самом деле, на луну надвигалась плотная пелена туч. Вскоре блеснула молния, и ночной небосвод сотрясся от грома. Король, должно быть, только-только добрался до своего шатра, когда полил дождь.
        Сначала скупо падали большие, тяжёлые капли, потом дождь припустил, и наконец гряда гор на противоположной стороне долины и неприятельские костры скрылись за густой завесой дождя. Пал забрался в свою палатку, однако ни на минуту не находил покоя.
        А вдруг под прикрытием дождя враг отведёт пушку в другое место? А вдруг Подебрад воспользуется непогодой и перегруппирует свои войска? Можно бы подобраться к ним поближе. Но как покинуть пост? В чём его главный долг? Должен ли он стоять на посту или подчиниться приказу короля и не спускать глаз с пушки?
        Под проливным дождём Пал взбежал на вершину холма, но не увидел и признака сторожевых огней. Тогда он вернулся в палатку и минуту стоял в задумчивости. Потом встрепенулся и бросился вниз по крутому склону. В долине вода неслась бурным потоком. Небольшой ручеёк так вздулся, что, когда Пал переходил его вброд, вода уже достигла его груди. Но он ничего не замечал. Им владела одна-единственная мысль: скорее добраться до места, где, по его расчётам, должна находиться пушка. Место это оказалось значительно дальше, чем он предполагал, и Пал с трудом отыскал его в темноте. К счастью, блеснула молния и осветила на миг странные очертания невысокого холма. Прошёл целый час, пока Пал, искусно лавируя во тьме, обошёл часового и подкрался к подножию холма. Отсюда уже можно было различить говор немцев. Пушка, должно быть, принадлежала отряду немецких наёмников.
        Пал осторожно, ползком пробирался вверх. Чтобы легче было ползти и в то же время иметь оружие под рукой, он один из мечей зажал в зубах. А меч был тяжёлый — простому смертному не удержать его и двумя руками. Вдруг он услышал стук копыт и грубую брань возниц. Потом до него донеслось щёлканье бичей. «Ага, волокут пушку». Он всё полз и полз, а шипы и колючки густого кустарника цеплялись за его промокшую одежду. Наконец, незамеченный, он приблизился к врагу на такое расстояние, что, лёжа в кустах, мог схватить за ноги любого из суетившихся там солдат. Опять блеснула молния, и в это короткое мгновение ему удалось определить, что вокруг орудийного окопа хлопочет человек двадцать, — выходит, здесь стояла не одна, а целых три пушки в ряд. Ждать пришлось долго, и только после десятой вспышки он мог ориентироваться точнее. Взгляд его то и дело останавливался на смехотворной сухопарой фигурке, которая суетилась вокруг пушек больше всех остальных. Губы человечка непрерывно шевелились — он, как видно, отдавал распоряжения. «Немецкий пушкарь», — решил Пал.
        А дождь лил как из ведра. В безумолчном шуме ливня едва ли можно было услышать крик или какой-нибудь сигнал. Пал улучил минуту. Когда немецкий пушкарь оказался у куста, он схватил его за ноги и перебросил через себя. Пушкарь истошно завопил, а Пал к его воплю присоединил и свой, ибо по опыту знал, что внезапный и громкий крик вызывает смятение и ужас. И действительно, неприятель решил, что его атакует целая армия.
        Сколько было тех, кто пустился бежать, и сколько тех, кто храбро отражал атаку, Палу узнать не довелось. Ясно было одно: в кромешной тьме под проливным дождём завязалась отчаянная битва.
        Солдаты не знали, где свои, где чужие, и рубили всех подряд.
        Столкнувшись ночью с Титом в лесу, Голубан пришёл в неописуемую ярость. Во всех неудачах он винил своего малодушного, безмозглого слугу. Имей Голубан при себе меч, Титу бы, конечно, несдобровать. Но Голубан пошумел, пошумел да и притих. А что было делать, когда военный совет надо держать вдвоём? Ведь после всего, что оба натворили, убрать Кинижи было просто необходимо, а то придётся расхлёбывать кашу, если станет известна история с неудавшимся предательским убийством.
        Совет закончился, и Голубан энергично взялся за дело: из числа своих наёмников быстро отобрал десяток мерзавцев, согласившихся за особую плату убить из-за угла человека. В отряде у Голубана было много всякого сброда. Он же взял десятерых, самых бессовестных и подлых, и отдал в распоряжение Тита. Тит спешно повёл отряд, чтоб поспеть к месту действия до восхода солнца. Головорезам-наёмникам, конечно же, невдомёк, что ведут их убивать Кинижи: знай они это, все десятеро, не раздумывая, дружно бы повернули назад. А Тит был доволен: вот как кстати полил дождь. Ведь придуманный им стратегический план был сатанински хитёр.
        «Пал наверняка забился в палатку, — рассуждал глубокомысленно Тит. — Не сидеть же ему под проливным дождём!» И он отдал головорезам приказ: незаметно, неслышно подкрасться к палатке, оцепить полукругом, выставить копья, броситься всем враз и заколоть дозорного через парусину.
        План что надо — ни сучка ни задоринки. В шуме ливня дозорный возни не услышит.
        И операция началась. Наёмники точно заняли позицию, и все разом бросились на палатку. Десять копий, как по команде, проткнули мокрую парусину. Проткнуть проткнули, да в пустоту попали. Вдобавок не рассчитали силы размаха, не удержались на ногах и растянулись на брюхе.
        Тит мигом смекнул, что дело плохо… Головорезы опомниться ещё не успели, а его уж и след давно простыл. Они же, конечно, решили, что два прохвоста их попросту разыграли, а были они не из тех людей, с которыми можно шутки шутить. Только в одном посчастливилось Титу: унёс он с собой полтора меча — целый Голубана и обломок своего.
        Увидав свой меч, Голубан возликовал: ну, повезло — с Кинижи раз и навсегда покончено. Но Тит решил ничего не скрывать и признался во всём. К его величайшему удивлению, Голубан не только не разъярился, а, наоборот, обрадовался.
        - Вот это удача! — воскликнул он. — Мы победили без кровопролития. Рано утром на военном совете я сообщу королю Матьяшу, что Пал Кинижи самовольно покинул пост. А король в таких делах пощады не знает. Он велит отрубить голову любому, даже самому близкому человеку.
        Голубан схватил свой меч и в тот же миг позабыл о Тите, будто того и на свете не было.
        Да ведь Титу хитрости у соседа не занимать. «Хм, хм, — размышлял он по дороге к жилью, — а почему бы мне самому не донести королю? Опережу-ка я кондотьера. И выслужусь перед королём». Совершенно счастливый, он вслух произнёс:
        - Наконец-то взойдёт твоя звёздочка, Тит. Какой же ты храбрый и умный, Тит! Ой, кричать буду «ура»!
        Кругом тишина, только предвестница рассвета — болтливая сойка отозвалась из-за деревьев на слова бахвала: «Ду-ура, ду-ура, ду-ура!»
        XII. Военный совет
        Едва забрезжило утро, Тит явился к шатру короля. Стал твердить, уверять, что принёс королю важные-преважные вести, и стража впустила его в шатёр, приказав ждать.
        Тит был в страшном волнении и потому всё, что ему говорили, пропустил мимо ушей. Он только видел, что трижды провели его мимо телохранителей, стоявших по двое; и вот он входит в просторный шатёр. В шатре широченное ложе, а на нём кто-то спит да так храпит, что от богатырского храпа стенки шатра раздуваются.
        Тит резонно решил, что перед ним сам король: кто ж другой в королевском шатре осмелится храпеть без стеснения? Странно только: велел привести его к постели, а сам без просыпу спит. Но король есть король — что хочет, то делает. На то он и король.
        Тит отвесил нижайший поклон и приветствовал короля громко, чтоб тот услышал.
        И правда, спящий зашевелился, повернулся к Титу, но, прежде чем хитроумный малый поднял раболепно склонённую голову, проснувшийся человек быстро прикрыл руками лицо. Лежит и на проныру-доносчика украдкой поглядывает… Ведь развалившийся да потягивающийся господин был не кто иной, как Буйко, лежебока короля.
        - Кто здесь? — чужим, изменённым голосом осведомился Буйко.
        - Тит, ваше величество. Преданный тебе, верноподданный Тит.
        - Кланяйся, как полагается! — строго приказал мнимый король.
        Тит поклонился ещё раз.
        - Ниже, ниже, — понукал Буйко, — а то ничего не слышно.
        - Что желает слышать ваше величество? — испуганно спросил доносчик.
        - Стук твоей башки о землю — вот что желает слышать моё величество.
        Тит поклонился так низко, что стукнулся головой об пол.
        - Теперь я кое-что услыхал, но хотел бы услышать яснее.
        Тут Тит проявил такое усердие, что раздался оглушительный треск и всё закружилось у него перед глазами.
        - А ну ещё разок! — Буйко с трудом удерживался от смеха. — Тебе ведь известно, что по венгерскому обычаю счёт всегда ведётся на три.
        Раз король требует, деваться некуда, и Тит поклонился в третий раз. Да так хватил об пол лбом и носом, что из сего выдающегося сооружения на лице едва-едва не брызнула кровь.
        Теперь Буйко был удовлетворён.
        - Твой последний поклон, сынок, уже кое на что похож. Да только, видать, не знаком ты с придворным этикетом.
        - Я научусь, ваше величество. Ты уж смилуйся над моим невежеством, прости меня, простака… — взмолился Тит. — Каждый день усердствовать буду, научусь отбивать поклоны. Прости!
        - Ладно, ладно. Зачем пожаловал? — прозвучал снисходительный вопрос.
        Тит вытянулся в струнку и приступил к краткому донесению:
        - Тревога за драгоценную жизнь вашего величества, за безопасность нашего лагеря и благополучие нашего отечества вынудила меня прийти сюда, чтобы пред лицом вашего величества уличить в вероломстве одного витязя.
        - Чем провинился он против меня?
        - У этого ратника в голове ветер свищет, и он самовольно покинул пост. Не окажись я там ненароком, вражьи шпионы пробрались бы в наш лагерь. Но я, конечно, был начеку, а меч у меня острый и лёгкий…
        - Хм… хм… — пробормотал мнимый король. — Кто же этот безголовый изменник?
        - Пал Кинижи, государь! — радостно выпалил доносчик.
        - Так я и думал, — пробормотал Буйко.
        - Что ты сказал, ваше величество?
        - Я говорю: как увидел тебя, так сразу понял, что ты верный и храбрый воин. Ты достоин щедрой награды. Подойди, мой милый. Сразу получишь по заслугам.
        Тит почтительно приблизился к постели.
        - Вот хорошо. А теперь не бойся, поклонись ещё раз.
        Тит отвесил поклон до самой земли.
        - Да не так, не так! Ах, дурачок! Опять позабыл при дворные манеры? Когда выходишь, надо кланяться лицом к двери, спиной ко мне. Ну, давай!
        Тит послушно повернулся спиной к Буйко и опять поклонился до самой земли. А Буйко выставил свою огромную ногу и так лягнул его пониже спины, что доносчик, трижды перевернувшись, пулей вылетел из шатра и опрокинул стоявшего за дверью стража. Буйко же, ослеплённый гневом, позабыл о священных обязанностях лежебоки и вслед ему во всё горло крикнул:
        - Такова плата доносчику! А чтоб знал ты, от кого её получил, я скажу: от Буйко, лежебоки короля!
        С этими словами он повернулся на другой бок и мгновенно захрапел. Проспал он, наверно, не больше часа, когда опять услыхал шорох в шатре. Взглянул и видит: вошёл король.
        - Доброе утро, государь! — по-приятельски приветствовал его Буйко.
        Король Матьяш позволял лежебоке и дураку делать всё, что им заблагорассудится. Потому позволял, что набили ему оскомину слащавые речи придворных угодников да льстецов. Хотелось королю иметь возле себя хотя бы двух людей, чтоб разговаривали с ним, как простые, душевные люди и верные, добрые друзья. Не хотел король Матьяш забывать язык простых людей. А как же иначе! Бывало, конечно, что лежебока или дурак перебарщивали. Тогда король не скупился на обещания, грозя испробовать на них, крепки ли у него палки.
        - Ну и порядки, дальше некуда… — заворчал лежебока. — В этакую рань хозяин уже на ногах.
        - Спи, Буйко, — успокоил его король. — Отсыпайся за короля, а у меня для сна не хватает времени.
        - Ясно как день: король наш опять переряжался в чужое платье и шастал всю ночь по окрестностям. А днём мы будем носом клевать. Не верится мне, чтоб тот, кто постоянно бродит перерядившись, добрые дела делал. Слышал я, будто в Чехии что ни девица, то красотка.
        - Молчи, лежебока, молчи да спи. Знай своё дело.
        - «Знай своё дело»? Как бы не так! — возмутился Буйко. — Спать да спать! А то, что брюхо у меня разрастается, как кротовья нора, — это, по-твоему, пустяк? Я отказываюсь спать. Я поднимаю бунт. Отныне начинаю вставать с петухами, подметать шатёр, чистить скребницей лошадок, а не поможет — стану бегать бегом вокруг всего лагеря.
        - А я, — засмеялся король, — прикажу дать тебе по месту, что ниже спины, бессчётное количество палок.
        - Да я и так всё время сплю, сплю, сплю… Я уже так устал от сна, что сил не хватает открыть глаза… — захныкал лежебока и вдруг заснул да так захрапел, что только диву можно даваться, как от этого храпа шатёр не снесло.
        Но вскоре король тряхнул его за плечо:
        - Послушай, ты, губошлёп, храпи потише!
        - Если я губошлёп, то ты, ваше величество, плосконосый! Всем старым и малым в королевстве известно, что так обозвал тебя коложварский голова, когда ты, государь, по обыкновению перерядившись, складывал поленницу у него во дворе.
        - Голова получил по заслугам. И ты своё получишь. Вот я кликну сюда дурака, и он столько раз тебя дёрнет за нос, сколько раз ты захрапишь.
        - Не зови дурака, ваше величество. И так уж извёл меня этот изверг.
        И Буйко опять захрапел, но, конечно, гораздо тише, потому что и впрямь с трудом выносил дурацкие шутки Муйко. А у короля Матьяша не было приятней забавы, чем стравить дурака с лежебокой.
        - Предупреждаю: веди себя тихо — скоро начнётся военный совет.
        При этом сообщении Буйко вскипел, как вода в котле. Не будь он лежебокой короля, не улежал бы, вскочил с кровати.
        - Ну, знаешь, король, это уж слишком! Как будто, кроме моей спальни, не нашлось другого места, где бы можно держать совет! Как могло прийти тебе в голову осквернить приют самого мирного человека на свете!
        - Это твой-то приют? — засмеялся король. — Ты что о себе возомнил? Будто этот огромный шатёр я велел натянуть для тебя? Задвинули тебя сюда вчера вечером, чтоб ты другим не мешал своим отвратительным храпом.
        Король и лежебока, наверно, не скоро бы закончили перепалку, но стоявший у двери страж доложил о приходе посетителя, и с разрешения короля в шатёр немедленно вошёл Голубан. Вместе с ним явились ещё два кондотьера.
        - Ты изволил нас звать, ваше величество. Мы по твоему приказанию явились.
        - А Балаж Мадьяр и все остальные разве не прибыли вместе с вами?
        - Как видишь, ваше величество… — вскользь обронил другой кондотьер.
        Вскоре один за другим прибыли все венгерские полководцы. Последним явился Балаж Мадьяр.
        - Я опоздал, мой государь, — извинился седоусый витязь. — Отдавал приказ разыскать воина, который был послан в дозор и пропал. Как только его найдут, притащат сюда, на военный совет, и он ответит за своё предательство.
        Голубан был прав: король не прощал небрежности дозорным.
        - Суд наш будет суров, чтоб другим неповадно было, — мрачно сказал король. — Кто он?
        - Пал Кинижи, — поспешно сообщил Голубан. — Я обнаружил покинутый пост и пришёл с донесением к Балажу Мадьяру. Я ходил осматривать позиции неприятеля: не могу спать спокойно, государь, пока мы не одержали окончательной и полной победы над нашим заклятым врагом. Просто счастье, что я отправился как раз в ту сторону. Гляжу: дозорного нет, кругом кишмя кишат шпионы… Не окажись я там, они бы все проползли в наш лагерь. Но меч мой меня не подвёл — я всех их отправил прямой дорогой в ад…
        - Пал Кинижи?.. — угрюмо прервал бахвалившегося кондотьера король.
        Не верилось королю, что Пал Кинижи способен на предательство. Однако пора ему быть уже здесь, а он всё ещё не явился за отрядом конников, с которым должен пойти на задание. «Нет, нет, невозможно, чтоб Кинижи струсил и отказался выполнить приказ короля. Тут дело нечисто, какая-нибудь интрига…»
        Даже Буйко, изумлённый, уселся в постели и, позабыв о себе, повторил любезное его сердцу имя:
        - Пал Кинижи?..
        - Молчи, лежебока! — вспылил король. Слишком уж часто выводил его из себя Буйко. — Молчи! Ты не участвуешь в военном совете.
        - А я и не желаю, — отвечал лежебока. — Я человек мирный. Мне противно слушать подобные вещи.
        - Это ты-то мирный? — вскричал один из военачальников. — Зачем же ты держишь вон те два копья?
        Действительно, на постели у Буйко с обеих сторон лежало по длинному копью.
        - А почему бы мне не иметь два копья, если у Пала Кинижи два меча, — возразил Буйко. — Только я этими копьями не убиваю. — Схватив оба копья, он, как багорщик лодку, выдвинул себя вместе с кроватью из шатра. — Доброй вам свары, славные господа! — насмешливо крикнул он на прощание.
        Оказавшись снаружи, Буйко знаком подозвал к себе одного из телохранителей:
        - Эй, страж! Любишь ли ты копчёную щуку?
        Страж вытаращил глаза и плотоядно облизнулся.
        - Копчёную щуку? Кто слыхал о таком чудаке, который не любил бы копчёной щуки!
        Тогда Буйко сунул руку под подушку и с торжествующим видом вытащил копчёную, лоснящуюся полуметровую рыбину.
        - Гляди, страж! Если сослужишь мне службу, она будет твоя!
        Взглянул телохранитель на щуку, и сразу стало ясно, что нет такой службы, за которую бы он не взялся, чтоб сделаться обладателем этакого сокровища.
        - Слушай, страж! Бери ноги в руки, беги в шатёр Йоланки Мадьяр и скажи ей, чтоб тут же летела сюда. Чтоб не мешкала ни секунды. Скажи так: Буйко, лежебока короля, желает говорить с ней сию минуту. Ступай же, да гляди, одним духом. А я до твоего возвращения покараулю у двери. Да вон уж сменять тебя идут. Ну, бегом — и щука твоя.
        Наспех сдав дежурному пост, страж пустился бежать. И только Буйко прикрыл глаза, собираясь соснуть, как перед ним оказалась Йоланка.
        Тем временем в шатре на военном совете разгорелся жаркий спор. Военачальники не могли прийти к единому мнению: начинать ли им наступление первыми или ждать атаки неприятеля.
        Венгры настаивали на наступлении. Приводя доводы в пользу последнего, они ссылались на пример великого Яноша Хуняди, который первым начинал бой и всегда одерживал победу. Он шёл в наступление даже тогда, когда противник был явно сильнее его. Кондотьеры считали, что выгодней ждать атаки врага. Не надо спешить, говорили они, надо дождаться, пока подойдут все армии короля Матьяша.
        - Римский и шведский способы ведения войны заключаются в том, — заявил один из кондотьеров, — что вся армия находится в боевой готовности и сомкнутым строем ждёт атаки.
        Другой предлагал взять за основу польский способ ведения войны, когда армия выступает под прикрытием обоза.
        - Римский, шведский, польский!.. К чертям! — крикнул Балаж Мадьяр. — У нас есть свой, венгерский способ, и этот способ заключается в том, чтоб врезаться в середину вражеских войск, и немедленно!
        Король, как обычно, не вмешивался в спор. Он лишь изредка вставлял какое-либо замечание. Но, конечно, последнее слово принадлежало ему, и принималось решение, какое он считал самым разумным.
        - По-моему, самое для нас подходящее, если противник снимется с занятых им позиций, — сказал король. — Но ждать атаки противника под прикрытием обоза не в наших интересах, потому что его пушки лучше наших.
        - Согласно твоему приказу наши лазутчики уже два месяца находятся в пути. Они должны проникнуть в орудийные мастерские врага и принести чертежи их пушек и рецепт изготовления пороха, — сказал горбоносый итальянец, командир отряда лазутчиков.
        - В пути-то они в пути, — недовольно сказал король Матьяш, — а у нас ни чертежей, ни рецептов!
        В этот момент вход в шатёр заслонила чья-то могучая фигура. Вошедший держал на плече толстый пушечный ствол, а под мышкой — бочку с порохом. Пушка и порох!
        А это что за диво? На орудийном стволе болтался разодетый в пух и прах человечек. А витязь-гигант был не кто иной, как Пал Кинижи, над которым собирались вершить грозный суд.
        - Вот чертёж, вот рецептик, — сказал Пал Кинижи, опуская на землю пушку и пороховую бочку.
        Изумление, ликование охватили участвовавших в совете военачальников.
        - Ай да воин, чёрт подери! — закричал Балаж Мадьяр. А король поднялся, в радостном возбуждении подошёл к орудию и стал ощупывать его руками.
        - Я на тебя положился, сынок, и не ошибся. Видите, господа? Один храбрый и верный сын отечества стоит куда больше сотни платных шпионов. Вот она, чешская пушка, перед вами!
        - Пушка заряжена, и пальник готов, — сказал Пал Кинижи.
        - А это что за паяц, привязанный к стволу?
        - Я приволок с собой немецкого пушкаря. Для полной гарантий, государь. — С этими словами Пал отвязал немца.
        По приказу короля солдаты подняли боковую стенку шатра и втащили лафет и пушечные ядра.
        - Теперь, — обратился Кинижи к немцу, — можешь приступить к работе. Цель — голова твоих прежних хозяев. Берись же за дело и не беспокойся: жалованье своё ты по лучишь сполна.
        Перепуганный немец вопросительно озирался, но сам король заверил его в безопасности:
        - За дело, за дело! Слушайте барабанную дробь.
        Пушку изучали там же, на месте. Ахали, охали, разглядывали, ощупывали. Не скупились на похвалы Палу Кинижи. Только завистники помалкивали. Мадьяр, по привычке, ворчал и брюзжал, но по лицу его было видно, какого он мнения о солдате, свершившем неслыханный подвиг. Но вот осмотр пушки закончен, и Балаж Мадьяр должен сказать своё слово, потому что Пал Кинижи его солдат.
        - Эх, парень, парень! Как же ты решился уйти с поста? Теперь за измену воинскому долгу придётся тебе держать ответ.
        - Я знаю, — сказал Пал Кинижи. — Знаю, что нарушил первую заповедь солдата. Но не сделай я этого, утащили бы пушку у меня из-под носа. А я получил приказ: с пушки глаз не спускать. Долго я думал: какой долг выполнять? И решил, что второй долг важнее.
        Но тут Пал поперхнулся, слова застряли у него в горле — в шатёр вбежала Йоланка. Она направилась прямо к королю и упала перед ним на колени.
        - Наш государь, прости его, он не виноват. — Лицо Йоланки дышало волнением и тревогой. Она знала, как беспощаден король к предателям. Знала она и крутой нрав своего отца. — Спаси его, государь наш, от гнева моего отца. Я знаю, что Пал невиновен.
        Но Йоланка, как и Буйко, ещё не знала о пушке и подвиге Пала Кинижи. Зато она была твёрдо убеждена, что Кинижи не мог совершить предательства.
        - Тысяча проклятий! — зарычал Балаж Мадьяр. — Ты-то здесь зачем? Вырастил же я тебя на горе себе. Ты уж и в военные советы вмешиваешься! Уговорила взять её в лагерь, и вот благодарность — из кожи вон лезет, чтоб себя погубить…
        - Да-а, много у вдового человека забот, когда в доме взрослая дочь, — улыбаясь, сказал король. — Самое разумное, что следует сделать, повязать её голову обручальным платком.
        - Тысяча чертей! Я ничего не имею против. Я занят по горло, нет у меня свободной минуты, чтоб держать под присмотром девчонку. А муж за ней приглядит… Только б нашёлся достойный жених…
        - Есть у меня на примете парень. Я сам предлагаю ей жениха — значит, по званию, положению, состоянию он будет её достоин. Об этом уж я позабочусь.
        - Нет, нет! — вскрикнула Йоланка и, словно защищаясь, выставила руки.
        Но поздно — король уже назвал имя.
        - Скажи, полководец мой Балаж Мадьяр! Желаешь ли признать Пала Кинижи своим зятем?
        При этом имени все присутствующие вытаращили глаза и разинули рты. А Балаж Мадьяр вспыхнул от гнева, но минуту спустя овладел собой и довольно спокойно ответил:
        - Что говорить, парень — герой, этого у него не отнимешь. Под Шпильбергом несколько дней назад только он, а никто другой спас меня от неминуемой смерти. Но, сдаётся мне, самый его выдающийся подвиг, что отважился он глядеть на дочку Балажа Мадьяра.
        - Пал Кинижи — настоящий герой, это я подтверждаю, — продолжал король. — А звание, достойное рода невесты, он получит незамедлительно.
        В продолжение всего разговора Пал молча переводил взгляд с короля на военачальника, но тут не выдержал и заговорил:
        - Мой король, ваше величество, позволь сказать всего два слова. Не хочу я жениться, покупая жену высоким положением и богатством. Я человек простой. Не годятся мне все эти господские штучки. Коли считаешь за преступление, что я на барышню из знатного рода загляделся, накажи меня за это, король. По всей строгости закона покарай и за то, что я самовольно ушёл с поста. Но если за подвиги, совершенные мной, полагается какая-нибудь награда, позволь мне, государь, сражаться там, где больше всего врагов нашего отечества.
        И король вынес приговор:
        - Слушай, Пал Кинижи! Ты самовольно покинул пост, и за это я тебя наказываю. Я изгоняю тебя из нашего лагеря. Ты отправишься на южную границу государства, которую опять нарушили турки. Они топчут нашу землю и убивают наш народ.
        - Государь! — воскликнул осчастливленный Кинижи. — Это наказание — величайшая награда. Я в долгу перед матерью и своей сестрой и должен отомстить за них туркам. С той минуты, как взял я в руки меч, я ни о чём ином не помышляю.
        - Таково наказание, — продолжал король. — А в награду за подвиги назначаю тебя своим главнокомандующим.
        Ропот недовольства пробежал по рядам собравшихся военачальников. А Голубан не утерпел и сказал вслух:
        - Ваше величество! Назначая какого-то безродного солдата командующим над всеми нами, ты ставишь в унизительное положение сотни своих верноподданных.
        Кинижи пристально взглянул на кондотьера, и Голубану тотчас припомнилось ночное злодейское нападение, закончившееся позором и неудачей. Он тут же прикусил язык. А король, будто не слыша замечания кондотьера, продолжал говорить:
        - Для того чтоб твоё состояние соответствовало твоему новому высокому званию, я ввожу тебя во владение Надьважоньским замком. Отныне и впредь ты законный владелец этого замка и шести деревень, расположенных вокруг него.
        При этом заявлении даже Балажу Мадьяру изменила выдержка, и он злобно зашипел:
        - Берегись, государь! Не повторяй ошибок наших давнишних королей-ветрогонов, беспечно раздававших звания и богатства.
        - Моё решение родилось не в одну минуту, — возразил король. — Мне давно известны подвиги Пала Кинижи. Я не раз имел возможность убедиться в его силе, отваге, верности и остроте ума.
        - Он простолюдин, — раздался голос одного к из знатных господ.
        - Верно! — крикнул король. — Да только отец мой Янош Хуняди из этих самых простолюдинов создал непобедимое войско. Эти простолюдины под предводительством моего отца спасли наше отечество! А знатные господа, вместо того чтоб выступить на защиту отечества, грызлись со мной да между собой.
        - Ваше величество! — произнёс новый главнокомандующий Пал Кинижи. — Обещаю быть достойным твоего высокого доверия. — С этими словами он отвесил королю глубокий поклон и направился к выходу, шагая мимо живой стены родовитых господ.
        Пока он шёл, в шатре царила мёртвая тишина, а когда вышел, послышались сдавленные рыдания Йоланки.
        XIII. «Ау, дружище, ау!»
        У подножия холма, на котором высился Надьважоньский замок, ещё и сейчас шумит ветхая старинная мельница. Разумеется, это не та самая мельница, которая грохотала во времена короля Матьяша. Но вполне вероятно, что громадные, в зазубринах мельничные жернова, разбросанные по двору и по берегу ручья, дробили зерно в те давно минувшие времена. Как бы там ни было, ясно одно: мельничное колесо стучало и тогда, омытое водой небольшого ручья, а Пал Кинижи, главнокомандующий короля Матьяша, когда приезжал отдохнуть в свой замок от боёв с турецкими разбойниками, нередко спешивался у ворот мельницы и подолгу беседовал с мельником. Иногда он заходил на мельницу и смотрел, как размалывают зерно жернова, и слушал знакомые с детства звуки, баюкавшие его в колыбели. Гость и хозяин подолгу беседовали вдвоём под привычные жужжание и рокот. Кинижи рассказывал о мельнице своего отца, показывал, как работают мельники в другой стороне венгерского государства. Порою он сетовал: зовёт не дозовется отца приехать в его прекрасное поместье, но старик упрям и не поддаётся никаким уговорам — не желает расставаться со старой
мельницей. И отец, и тётушка Оршик, его добрая кормилица, знать ничего не желают: обоим, дескать, жизнь не в жизнь на чужбине да на покое, без забот и хлопот.
        Однажды в тихий осенний день Пал Кинижи сидел в гостях у мельника. Выглянув случайно за дверь, он увидел, что со стороны старинной церкви во весь опор скачет гонец. Пал бросился к воротам, но гонец заметил его в последний момент и не смог на скаку остановить коня; конь помчал его дальше, оставив мельницу далеко позади, так что пришлось поворачивать назад. Наконец всадник соскочил со взмыленного коня и протянул Кинижи большой пакет со множеством печатей.
        То было спешное послание короля. Война с чехами, позарившимися на венгерские земли, была к тому времени закончена, но назревала стычка с германским императором. Поход короля Матьяша против коронованного старца, посягнувшего на независимость венгров, был победоносным. Австрийские крепости сдавались одна за другой, и венгерское войско дошло уже почти до Вены. Король Матьяш давно бы разделался с дряхлым узурпатором, будь у него только этот единственный враг. Но, кроме него, королю приходилось всё время держать на мушке турок. Турок да собственных своих бунтарей — непокорных властителей…
        С королевским посланием в руках Кинижи вскочил на коня и помчался в замок. Он вихрем взлетел на башню и, сложив руки рупором, закричал:
        - Ау, дружище! Ау, друг Давид!
        Что значил колокольный звон в сравнении с набатным голосом Пала Кинижи! Когда, взбежав на башню замка, звал он к себе своих друзей, гудели окрест все леса и долины и слышно было в самых отдалённых уголках края. Пятеро мужчин передавали друг другу клич, чтоб чей-то зов докатился до монастыря Палош, но голос Кинижи проникал в самую уединённую келью, где сидел, склонившись над летописями, кто-либо из его друзей.
        Едва замерло эхо, отозвавшееся на клич, брошенный Кинижи, как в воротах монастыря появился невысокий бородатый человечек.
        - Скорей, Давид! Лети стрелой! — закричал ему Кинижи. — Я получил от короля письмо. Беги же, коль верхом скакать не научился!
        Услыхав, что письмо от короля, Давид помчался быстрее ветра. Когда Кинижи спустился во двор, до него донеслось тяжёлое дыхание бегуна, а спустя секунду друг-бородач уже ворвался в ворота. Давид увидел письмо, и у него смешно затряслась борода.
        Зажав в руке письмо, Кинижи бежал навстречу Давиду, спеша узнать, что пишет король.
        «Мои лазутчики донесли, — сообщал король, — что свирепый Мохамед послал двенадцать пашей во главе могучего войска, чтоб растерзать наш Трансильванский край. Садись на коня, сынок, и мчись во весь дух в крепость Темеш. Там, как сумеешь, умножь гарнизон, состоящий из горстки отчаянных храбрецов. Доведи до сознания властителя и крестьян, какая угроза нависла над родиной. Если не преградить дороги пашам, они опустошат Трансильванию, зальют её обширные земли слезами и кровью. Мы уже оповестили трансильванских воевод, но у нашего верного Иштвана Бтори недостаточно сил, чтоб остановить нашествие турок. Спеши же, сынок, ибо дорог нам каждый час. Помни, что каждый выигранный тобою час — выигрыш для всего отечества».
        Кинижи, конечно, не ждал ни секунды. Едва забрезжило утро следующего дня, как он уж у Тихани переправился через Балатон. Все, кто умел держать оружие в руках, пошли вместе с ним. На первых порах отряд Кинижи был невелик, но в пути обрастал людьми, привлечёнными словом и доблестью славного полководца. «Отечество в опасности!» — будто на крыльях летела грозная весть, и стар и млад покидали дома, чтоб примкнуть к отряду Кинижи. Кто слышал о Кинижи, кто видел его скачущим впереди солдат, тот следовал за ним без раздумий, как дитя за родным отцом, с беззаветной верой, что он самый сильный на свете, что не страшна с ним лихая беда.
        Когда Кинижи подходил к Дунаю, он вёл за собой многочисленный отряд. Подойдя к Тиссе, он командовал уже целым полком.
        XIV. «Кинижи! Кинижи!»
        Когда Кинижи прибыл в Темешвар, турки проникли уже в глубь Трансильвании. Старый, испытанный в боях воевода Иштван Батори умел воевать, но не мог в короткое время сколотить такую армию, которая преградила бы путь шестидесяти тысячам солдат паши.
        Одно за другим загорались трансильванские селенья. Из полыхающих деревень на обезумевших от страха конях выносились турецкие спаги, волоча за собой девушек, женщин, детей. Из обугленных селений, извиваясь змеёй, ползли длинные колонны повозок, нагруженных крестьянским добром. Впереди себя янычары гнали тысячи тысяч пленников, прикованных друг к другу цепями. А Иштван Батори, убелённый сединами, изрубленный в сражениях воевода, был вынужден всё терпеливо сносить, пока не собрал мало-мальское войско, — лишь тогда появилась у него слабая надежда, что поведёт он людей не просто на убой, а, может быть, выиграет сражение. Вторжению он помешать не смог, зато сумел преградить отступление несметным полчищам турок.
        С небольшим, но отважным войском седовласый Батори стал биваком в Кёньермезе на берегу полноводного Мароша. Что говорить, по сравнению с турецким разбойничьим войском армия Батори была просто горсткой храбрецов. Зато каждый солдат Батори был исполнен решимости принести свою жизнь на алтарь отечества. Сколько их было в отважном венгерском воинстве, у кого во время нашествия турок сложили головы отцы, сыновья, братья и жёны! Не было среди венгров такого солдата, у которого янычары не угнали бы родных на чужбину. У одного сожгли дом, у другого увели скот. Вот почему каждый воин Батори знал, за что он воюет, за что, если надо, пожертвует жизнью.
        Чего только не делал Батори, чтоб увеличить свою армию! Увы, людей не хватало, а дожидаться армии Кинижи времени не было. Потому что турки, забрав добычу и захватив пленников, спешили убраться восвояси. Тогда Батори принял решение: он не даст уйти разбойникам даже ценой гибели всего своего войска. Пусть не тешит себя надеждой турецкий султан, что ему позволят безнаказанно грабить Венгрию.
        И вот наступил день, когда атака турецкого войска казалась неминуемой. Поутру седой ветеран обратился к венгерским воинам с зажигательной речью.
        - Отбросьте страх, — говорил он им, — пусть сердце каждого венгерского воина станет сердцем льва, а душа — душою героя. Великий Янош Хуняди выходил против турок с горсткой храбрецов и бил их множество раз. А герой Албании, князь Дёрдь — вспомните его! — защищая родину, сокрушил армию противника, превосходившую его в несколько десятков раз. Когда небольшая армия сражается за правое дело, это умножает её силы так же, как поток преступлений и злодеяний ослабляет грозное войско врага.
        - Родина или смерть! — словно единый крик, вырвалось у солдат, когда воевода закончил речь.
        И вот Батори, не раз глядевший смерти в глаза, построил в боевой порядок полки. На правом фланге — секейцы, на левом — саксонцы и румыны, в центре — он сам впереди закованного в латы полка кирасир. Гигантская армия турок тоже приведена была в боевую готовность. Сражение началось на левом фланге. Саксонцы приняли удар на себя и дрались, как львы, рубя и кося неприятельские головы, но лавина турок, казалось, не убывала — на место убитых вставали тысячи тысяч новых солдат. И левый фланг дрогнул, саксонцы отступили. Тогда в бой вступили стоявшие за ними румыны, но и им не сдержать неистовый натиск врага. Кровь, своя и чужая, заливает землю, ряды суровых румын заметно редеют, а туркам по-прежнему несть числа: один турецкий отряд отходит, его место сейчас же занимает другой. Снова стремительная атака врага, турки ожесточённо теснят левый фланг, и вот уже полк румын смят, разбит… Сотни героев пали в неравном бою и обрели вечный покой в волнах полноводного Мароша.
        В бой вступили секейцы. На какое-то мгновение у Батори блеснула надежда: не отступят секейцы, выстоят. Но тут на них обрушилась такая громада турок, что устоять было трудно; ряды храбрых секейских воинов были смяты, и правый фланг венгров тоже дрогнул и отступил. Эх, если б нашёлся летописец и записал бы каждый подвиг в отдельности, что свершали на поле брани отчаявшиеся секейские воины, описание заполнило бы десятки и сотни книг!
        Надо было выручать фланги, спасти их от полного уничтожения, и Батори с полком кирасир, витязи которого были как на подбор, бросился в смертный бой; под прикрытием его атаки воины, отступавшие с флангов, получили кратковременную передышку, могли отдохнуть и собраться с силами для новых битв. Атака Батори была так стремительна и внезапна, что передние ряды турок не выдержали. Они побежали и увлекли за собой стоявших позади. Победа? Увы, совсем ещё свежие, не участвовавшие в сражении турецкие полки только ждали приказа, чтоб ринуться в бой. Битва достигла апогея. Отчаянный манёвр Батори вдохнул бодрость в уцелевших воинов с флангов, и, молниеносно переформировавшись в единый отряд, они поддержали атаку кирасир. Поле брани было усеяно турецкими трупами. Их было столько же, сколько к началу битвы было воинов в армии Батори.
        Однако как ни велики были потери турецкой армии, она, казалось, не убывала — на горстку венгерских храбрецов по-прежнему двигалась неиссякаемая лавина турок. Воины-герои Батори замертво падали один за другим. Сам Батори обливался кровью — он был ранен шесть раз. Коня под ним убили давно, и воевода сражался пешим, сея вокруг ужас и смерть. Седой полководец и немногие воины, пока ещё остававшиеся в живых, решили дорого продать свою жизнь. Победить — надежды уже не было. Окружённая турками горстка отважных таяла с каждой минутой… И тогда произошло чудо.
        Внезапно шум битвы перекрыл чей-то громоподобный клич.
        Голос, казалось, шёл из-за туч, затянувших небо. «Ба-а-то-ори!» При звуках этого голоса даже турки, которые отвратительно вопили, чтобы криком устрашить неприятеля, — даже турки умолкли. В наступившей тишине раздавались звон стали, топот лошадиных копыт и предсмертные стоны раненых. Теперь над примолкшим полем можно было различить призыв:
        - Батори! Батори!
        Истекающий кровью воевода ответил радостным криком:
        - Пал Кинижи!.. Пал Кинижи с нами!
        Словно живительная струя коснулась ослабевающих рук венгерских воинов. Раненые позабыли о болящих ранах. Повергнутые в прах потянулись за мечами.
        А по горному склону неудержимо, неотвратимо неслись лихие конники Кинижи. Словно смерч, налетели они на турок и внезапным ударом отбросили опьянённого победой противника. Его боевые ряды были смяты, кони турецких спаги, сталкиваясь, опрокидывали друг друга, топтали попадавших под копыта янычар. Поднявшись на дыбы, кони валились навзничь, подминая под себя своих седоков. В это месиво из человечьих и конских тел врезался Кинижи; рубя и кося двумя гигантскими мечами, он прокладывал путь к Батори, а когда добрался до цели, вся дорога за ним была усеяна турецкими трупами.
        Раны воеводы кровоточили. Всё платье на нём было забрызгано кровью.
        - Кинижи, сынок! Кинижи! — ликуя, кричал воевода.
        - Кинижи! Кинижи! — воспрянув духом, кричали венгры.
        - Кинижи! Кинижи! — с ужасом вопили турки.
        Колесо боевой фортуны круто повернулось. Попав под перекрёстный огонь армии Батори и славных конников Кинижи, турки поняли, что битва проиграна, и, наверно, каждый турецкий разбойник проклял час, когда ступил на чужую венгерскую землю.
        На равнине, бывшей ареной боя, лежали тридцать тысяч мёртвых турецких тел. Там же валялись награбленные ими несметные трофеи. Скованные цепями пленники стали свободными людьми. Те из турок, кому посчастливилось уцелеть, благословляли судьбу, даровавшую им жизнь.
        Солнце село, и над полем битвы в Кеньермезе легла вечерняя тишина. Ещё слышны были слабые стоны раненых, ржание изувеченных лошадей и дробный топот копыт обезумевших от страха животных, потерявших своих седоков, как раздалось зловещее карканье воронов, предвестников надвигающейся зимы, слетевшихся на свой кровавый вороний пир. Но вот победители облегчили муки раненых, потом переловили беспризорных лошадей. Наконец окутавшая землю мгла заставила умолкнуть и вороньё…
        Но едва затихли шумы битвы, как окрестности стали наполняться звуками веселья, здесь и там над равниной взвились торжественные огни. Дорогой ценой досталась венграм победа. Тем бесшабашней было веселье, знаменовавшее её. На подводах, нагруженных трофеями турок, оказалось достаточно еды и питья. В огромных бочках подвезли похищенное из подвалов обжигающее виноградное сусло. Его было столько, что каждый мог пить сколько горазд. И плясали, и пели так, что земля гудела сильней, чем во время битвы.
        Как в бою, так и в пляске Пал Кинижи был первым из первых. В самый разгар веселья привели к нему взятых в плен турок: одного военачальника и двух солдат. Схватив турецкого военачальника зубами за пояс, а двоих взяв под мышки, Кинижи пошёл плясать; трое турок стонали, вопили, молили о пощаде, а Кинижи выкидывал такие коленца, что из-под ног его фонтаном взлетала земля.
        - Аллах, смилуйся! Аллах! — взывали турки, но их вопли заглушали хохот и ликующие крики победителей.
        - Да здравствует Кинижи! — гремело, как эхо, вокруг.
        - Да здравствует Кинижи! — гремел весь лагерь. «Кинижи! Кинижи!» — звенело в лесах и долинах, и горы отвечали грохочущим эхом. Словно подхваченное ветром, имя Кинижи пронеслось по Трансильвании, прогремело по Венгрии, пересекло границы королевства и разлетелось по четырём частям света.
        XV. Пленники императора
        Среди угрюмых гор Восточной Австрии расположился замок Кремеш. Его руины сохранились ещё по сей день. Замок стоял на крутом холме, окружённый высокими, неприступными стенами с островерхими сторожевыми башнями, из которых просматривался весь длинный, ведущий наверх путь. А внизу виднелись долина и проходящая по ней проезжая дорога. Замок Керемеш был выстроен в давно минувшие времена рыцарями-разбойниками и служил им местом засады, где они подстерегали богатых путешественников, ехавших без большого конвоя, и нападали на них врасплох.
        Во времена короля Матьяша замок Керемеш превратился в императорскую крепость. К тому же он так полюбился дряхлому германскому узурпатору, что тот проводил в нём большую часть времени. Замок был невелик, но занимал ключевую позицию. Король Матьяш решил преследовать императорские войска, и ему надо было овладеть этой крепостью во что бы то ни стало. И вот после семи дней и семи ночей непрерывной осады крепость пала. Когда перед королём Матьяшем распахнулись наконец крепостные ворота, угрюмый замок и необыкновенно живописный, дикий вид, открывавшийся с крепостных стен, так пленили короля, что он решил разместить в нём свой придворный штат на то время, пока самому ему вместе с войском предстояло скитаться по суровым дорогам войны и отвоёвывать другие крепости императора.
        Йоланка тоже осталась в замке. Разлучённая с Палом Кинижи, не находя себе нигде покоя, она повсюду следовала за своим отцом. А война была в самом разгаре. Заметим, однако, что Йоланке замок вовсе не показался таким прекрасным, каким показался королю. Словно тень, бродила бедная девушка под его мрачными сводами. Иногда она прохаживалась по двору, среди множества высоких строений, увенчанных остроконечными башнями, или по подземным коридорам, глухим и таинственным, как ночь. А в тихие вечера она забиралась на западный бастион и любовалась солнечным закатом. Стояло лето, и солнце, опускаясь за гряду величавых гор, окрашивало их снежные шапки, искрящиеся девственной белизной, в мягкий розовый цвет. Немного погодя розовый свет заливал живописную долину, а потом стены и башни замка. Надев этот розовый убор, древние стены замка молодели и сияли, словно юные девицы, принарядившиеся для своего первого бала.
        Часто на западном бастионе Йоланка подолгу беседовала с Буйко, лежебокой короля, её единственным другом. Каждый день после обеда Буйко приносил сюда свою постель и с нетерпением дожидался вечера, когда появлялась стройная девушка в белом платье.
        Буйко и Йоланка разговаривали, конечно, о Кинижи. Верный Буйко во всех подробностях рассказывал ей о юности Пала, и Йоланка знала уже все закоулки на старой мельнице, непроходимые леса, над которыми вздымался дуб-великан и где обитали маленькая косуля и громадный сердитый медведь. Знала тётушку Оршик и старого Кинижи — воина, сражавшегося плечом к плечу с легендарным Яношем Хуняди.
        Так хороши были вечера, проводимые в задушевной беседе, что Йоланке ещё больше становилось не по себе, когда она открывала дверь в свою мрачную спальню. Ночью она натягивала на голову одеяло, чтоб не слышать глухого уханья филинов, доносившегося с древних, запущенных башен, и хриплого визга летучих мышей.
        Был ранний вечер. Буйко и Йоланка беседовали на своём бастионе и вдруг заметили небольшой отряд верховых: конники неслись вдоль берега ручья, журчащего средь двух высоченных гор; потом, выехав на проезжую дорогу, направились прямо вверх по холму, на котором стоял замок. Когда отряд подскакал ближе, они узнали солдат из Чёрного войска.
        - Буйко, смотри! Это гонцы с вестью от нашего короля! — счастливым голосом воскликнула Йоланка.
        Лежебока так и подскочил от радости, готовый мчаться навстречу друзьям. Но вот впереди отряда они различили Голубана, и их весёлое настроение будто ветром сдуло. Йоланка поникла и стояла, уныло опустив руки, потому что знала: не сулит ей добра приезд кондотьера. Ничего хорошего она не ждала, но то, что произошло спустя несколько минут, не могло ей присниться даже в самом дурном сне.
        Голубан примчался как гонец короля Матьяша. Он крикнул пароль, и тяжёлые ворота замка открылись. Оказавшись внутри крепостных стен, наёмники, переодетые в одежду Чёрного войска, внезапно обнажили мечи и закололи стоявших у ворот часовых. После этого Голубан затрубил в рог, и в лесах, окружавших замок Керемеш, словно живые, зашевелились кусты, из-за них выскочили солдаты императора. Через распахнутые предателями ворота во двор хлынула армия неприятеля. Малочисленный гарнизон, оставленный в замке королём Матьяшем, оборонялся героически, но был полностью уничтожен, а ввалившиеся в ворота германские латники мгновенно заполнили двор, наводнили замок и все надворные постройки.
        Когда солнце село, зайдя за вершины снежных гор, звон мечей умолк и замок Керемеш стал немецким.
        В дальнюю башню, где притаились Йоланка и Буйко, шум битвы не проникал, но, когда воцарилась тишина, на западный бастион вместе с каким-то немцем взбежал Голубан. Немец, как видно, был важный военачальник, потому что весь сверкал серебром и его кирасирские доспехи были необычайно нарядны. За Голубаном и немцем следовали с обнажёнными мечами бравый Тит и несколько немецких солдат.
        Тит, увидев Буйко, сразу занёс над ним меч. Но важный немец ударил по мечу его.
        - Стой! — приказал он. — Это лежебока короля Матьяша. Для нас он живой дороже, чем мёртвый. Король так его любит, что не пожалеет отдать за него мешок золота.
        Немец, конечно, говорил по-немецки. Голубан его понял, а Тит — ни слова. Одно ему было понятно; раз ударили по мечу, надо повиноваться. А Буйко, потешаясь над Титом, оставшимся в дураках, раздул щеки и хлопнул по ним кулаками. Озлобленный неудачей, Тит кипел и дрожал от бешенства.
        - Отведите лежебоку в подземелье и поместите со знатными пленниками, — приказал Голубан. — Да помните: чтоб ни один волосок не упал с его драгоценной башки.
        Тут уж Тит отвёл душу, со всего маха ударив мечом по одеялу.
        - Вставай, Буйко! В темницу шагом марш!
        - Что?! — вскричал Буйко, притворяясь до крайности удивлённым. — Это мне-то встать? Да я целый год не стоял на ногах!
        - Прикажи, хозяин, сбросить его с бастиона! — заорал Тит, едва не лопаясь от злости.
        Но Голубан не согласился — наверно, подчинялся приказу немца.
        - Мы были бы дураками из дураков, — сказал он, — если б сбросили этого мошенника с бастиона. Король Матьяш цены ему не знает. Для короля он то же, что знатный пленник. Отведите его в темницу и поместите с господами — таков мой приказ. Марш!
        Приказ есть приказ. Тит и ещё два солдата-немца поднатужились и, кряхтя и бранясь, поволокли кровать вместе с Буйко в подземелье.
        - Видал?! — весело закричал Буйко. — Господа, они везде господа, даже в преисподней! — Он опять надул щеки и показал разъярённому Титу такой «пирог с творогом», что, когда хлопнул по нему кулаками, раздался оглушительный треск, похожий на выстрел.
        А Йоланку Голубан учтиво проводил в её прежние покои.
        - Живи, как жила, — сказал он ей. — И, конечно, будь за всё благодарна великодушию благородного Голубана.
        - Как все, так и я, — возразила Йоланка. — Отведи меня к остальным пленникам — больше мне ничего не нужно.
        - Ты вовсе не пленница, — расшаркался перед нею Голубая. — Ты свободна и можешь гулять по замку, где тебе вздумается. Можешь стать даже госпожою замка — всё зависит только от тебя.
        - Госпожой замка?
        - Представь себе, да. Замок мой. Я получил его от императора в награду за верную службу. Повторяю: ты можешь наравне со мной стать владелицей этого замка.
        Ох, каким гневом вспыхнула Йоланка!
        - Так вот ты какого мнения обо мне! Ты полагаешь, что я стану женой изменника? Женой человека, который предал моего отца, моего короля и моё отечество! Никогда!!! Лучше самое мрачное подземелье, лучше смерть, чем такое бесчестье!
        Некоторое время Голубан молча прохаживался взад и вперёд, потом взялся за ручку двери, словно собираясь уйти.
        - Тебе ещё представится возможность сравнить, что лучше, — наконец сказал он, — прозябать ли в темнице или сделаться хозяйкой замка. Я не стану считать то, что ты сказала сейчас, твоим последним словом. Хорошенько подумай на досуге. — Он отвесил ей церемонный поклон и на прощание насмешливо бросил: — Подземелье замка не очень уютное помещение для юной девицы. Особенно подземелье разбойничьего замка. Поверь мне, что это так.
        Уж стемнело, когда кровать вместе с Буйко протащили по двору, кишевшему немецкими мародёрами. У Буйко, естественно, не было охоты сидеть в сыром подземелье. Вот он и ломал да ломал себе голову, придумывая, как избежать этого неудобства. Ведь для такого изнеженного, избалованного господина сидеть в мрачном, сыром подземелье равносильно смерти.
        До входа в подземелье осталось всего несколько шагов, когда Буйко наконец осенило.
        - Послушай, Тит! — сказал Буйко голосом самым страдальческим, а потом и вовсе заплакал. — Послушай, Тит! Я знаю, что ты мой смертельный враг. Знаю и то, что ты гнусный-прегнусный тип. Но ведь мы с тобой из одной деревни отправились бродить по белу свету… Мы с тобой земляки, братец, и нет у меня здесь, на далёкой чужбине, ближе человека, чем ты. Ты единственный, кому я смог бы отписать своё имущество. Ах, милый Тит, — в этом месте голос Буйко прервался от душераздирающих рыданий, — я чувствую: близок мой последний час. Знай же, если ты раньше не знал: каждый божий день я съедаю два с половиной фунта мяса, почти два с половиной фунта сала и фунта полтора копчёной рыбы. Но это не всё. Мне подают ушат наваристого супа, к супу галушки да ватрушки — их я ем столько, сколько в меня влезает. Вот какую гору провизии должен осилить за день бедняга Буйко. Но я не ропщу, я привык, и желудок мой тоже. Сам посуди, каково же теперь сидеть на тюремном хлебе и воде, — пройдёт несколько дней, и я отощаю, зачахну… Ах, да что я такое говорю! Несколько дней? Несколько часов! Мне осталось жить всего несколько
часов: если я не съем свой обычный ужин, сегодня вечером наступит конец.
        Тита просто распирало от смеха.
        - Эй ты, голодранец! Ну-ка, растолкуй, какое после тебя останется наследство?
        - После меня?.. — таинственно протянул Буйко. — Я бы сказал, да боюсь, поймут по-венгерски эти чучела в латах.
        - Не бойся, ничего они не поймут, ни единого венгерского слова, — поспешил успокоить его Тит. — Один, правда, малость кумекает по-словацки. А по-венгерски, хоть все тайны ему разболтай, не разберёт ни словечка.
        - Гляди же! — торжественно произнёс Буйко и вытащил из-под подушки огромный медный ключ, который от скуки он так отполировал, что при свете полыхающих факелов ключ блестел, как золотой. — Знаешь ли, что это такое? Да нет, откуда ты можешь знать, покуда я тебе не сказал? Так вот — это ключ от сокровищницы короля Матьяша.
        Тит так выкатил глаза, что они стали похожи на телячьи.
        - Чтоб король Матьяш доверил тебе ключ от сокровищницы? Э-э-э, дурак дураком будет тот, кто тебе по верит.
        - Дело твоё: верь не верь… А я его брошу немцам.
        При этих словах Тит испуганно рванулся к ключу.
        - А-а-а, значит, веришь. Кто же не знает, что из всех своих придворных мне король доверяет больше всех? А кому и довериться, как не мне, человеку, которому, кроме постели да нескольких фунтов мяса, ничего на свете не надо. Король Матьяш знает, что благородные господа продадут его за чины и сокровища, как продал твой хозяин. А я ему предан душой и телом до своего последнего, смертного часа. Теперь этот час пробил. Сейчас самое время копчёной рыбы… О-о-о, как сосёт под ложечкой… Умираю-кончаюсь…
        - Где сокровищница?! — не своим голосом завопил Тит и от жадности, словно помешанный, принялся трясти Буйко. — Погоди! Не помирай! Сперва открой тайну, мой милый, единственный земляк! Ведь тебя я всегда любил, я только Кинижи ненавидел.
        - Сто шагов вправо… — прерывающимся, умирающим голосом проговорил Буйко. — Пятьдесят влево. Три шага вниз, семь наверх… Там ты отыщешь кладовую с сокровищами… Торопись, торопись, чтоб тебя не опередили.
        Титу больше ничего и не надо было. Он готов был лететь как на крыльях, лишь бы запустить лапу в чужое добро. Но надо было предупредить немцев — что он и сделал, орудуя руками и ногами, — чтоб не спускали глаз с лежебоки, пока он, Тит, не возвратится. А потом сорвался с места и побежал, да так, что только пятки его засверкали.
        Ну, а с конвоирами-немцами Буйко разделался легче лёгкого. Взял да и объяснил обоим по-словацки, куда побежал Тит. Расчёт был верный — сказочкой о сокровищах одурачить солдат императора дело немудрёное. Наплевать им стало на лежебоку. Силясь обогнать друг друга, оба ринулись в погоню за Титом. Это были бывалые, опытные грабители, школа у них была прекрасная. Знали молодчики: кто раньше нагрянет, тот больше награбит.
        А Буйко, оставшись один, с такой прытью вскочил с постели, словно никогда и не был лежебокой. Сбросил шёлковый зелёный халат — подарок короля, а из кровати, которая служила не только постелью, но ещё и хранилищем жареной рыбы и сала, вытащил самое драгоценное своё сокровище — старую, насквозь пропитанную мукой одежду, которую некогда носил на мельнице. В мгновение ока натянул её на себя и простился с кроватью, в которой провёл столько ночей и дней. Вернее сказать, столько дней, потому что по ночам, когда никто не видел, Буйко вставал и подолгу прохаживался взад и вперёд. Он даже бегал вокруг кровати. А если представлялась возможность, выбегал во двор и, словно молодой жеребец, резвился на вольном воздухе, отдыхая от тягостного ремесла лежебоки. Но об этих проделках никто не догадывался. Даже Йоланке Буйко в них не признался.
        Вот почему Буйко совсем не отяжелел, а только основательно раздобрел. Теперь он беспечально расстался с кроватью и, прижимаясь к стенам, бесшумно крался к воротам. Ворота всё ещё были открыты. В них галопом въезжали и выезжали всадники германского императора. В замке дым стоял коромыслом. Буйко же торопился в конюшню, чтоб вывести коня и бежать. Но, глянув в оконце конюшни, увидел, что там светло и немцы при свете факелов отбирают самых породистых коней короля. Войти не войдёшь, коня не уведёшь. Не тратя времени на раздумья, он отвязал уже осёдланного откормленного, лоснящегося немецкого коня серой масти, вскочил в седло, пулей вылетел за ворота и был таков!
        Тем временем Тит с большим трудом отыскал наконец заветную дверь. Дрожа от нетерпения, он вставил в замочную скважину ключ. Стал его дёргать, крутить, вертеть. Пока крутил да вертел, немцы и подоспели. Эти славные парни обнажили мечи и пустили их в ход без лишних церемоний. Тит грудью стал на защиту сокровищ, отстаивая право первого на грабёж, и ночь вновь огласилась звоном стали. Трое грабителей пустили уже друг другу кровь, когда Тит, удерживая ключевую позицию, нажал спиной на заветную дверь. Длинная узкая дверь — вот те на! — оказалась незапертой, и Тит хлопнулся навзничь, прямёхонько угодив на опрятненький, аккуратненький, очень изящный толчок. В сумраке позднего вечера двое других дружно навалились на Тита, и лишь тогда все трое, к стыду и позору, заметили, в какое злачное место попали. Помещение, ключ от которого столь таинственным образом вручил Титу Буйко, — помещение это оказалось не чем иным, как тем самым укрытым в тени от глаз людских экономным сооружением, куда сам король ходит пешком.
        Все трое, смекнув, как их провели, от ярости просто-напросто озверели. Размахивая окровавленными мечами, они что было духу помчались назад, да только понапрасну старались: Буйко уж и след простыл, а вместо него на кровати валялся шёлковый зелёный халат, несколько колбас, рыбина и кусок сала.
        Но на том их беды не кончились: не успели они толком понять, что к чему, как по всему двору прокатился крик:
        - Где лежебока? Где лежебока короля Матьяша?
        Скоро и до них дошло, почему разыскивают пропавшего Буйко. Кое-кто из знатных пленников утверждал, что один Буйко знает, куда король Матьяш спрятал сундук с сокровищами. Голубан примчался в сопровождении факельщиков. Увидев Тита и пустую кровать, он заорал благим матом:
        - Где лежебока?!
        Тит, как известно, соврёт — не дорого возьмёт.
        - А мы его, господин мой, давно отправили к знатным пленникам. Там его и надо искать.
        Оба немца, согласно кивнув, подтвердили Титово враньё, потому что дрожали за собственную шкуру. И вот они все вместе отправились в подземелье.
        XVI. «Чьи вы люди?»
        Ищите, ищите на здоровье — Буйко миновал уж и лес, и рощи и, определяя путь по звёздам, мчался галопом на юго-восток, потому что знал: Пал Кинижи разбил свой лагерь где-то в районе реки Савы. На эти края совершали набеги разбойничьи войска Мохамеда. Пал Кинижи решил так разделаться с ними, чтобы навеки отбить у султана охоту грабить чужой народ и посягать на его отчизну.
        Стало быть, верхом на коне Буйко мчался на юго-восток. План его был таков: сначала добраться до Дравы, потом от Дравы до Савы. А там, в бассейне Савы, люди подскажут, где искать Пала Кинижи. Бывший лежебока без отдыха скакал всю ночь напролёт. Скакал да оглядывался: не видать ли погони? Но ничего подозрительного не видно, не слышно. Только на рассвете поехал он шагом. Оба устали: и конь и всадник. Нелегко привыкать к седлу тому, кто привык к пуховой перине.
        Солнце всходило. Когда первые лучи его мягко коснулись лица Буйко, он устало потянулся, распрямляя затёкшие члены, потом сунул руку в просторный карман своей перемётной сумы. Пошарив среди увесистых кусков грудинки и внушительных плит сала, он вытащил завёрнутый в сукно тяжёлый ключ. Развернул — ключ так и заблестел, заискрился на солнце: ведь он был сделан из чистого золота! Знали немцы, кого они ищут. Буйко был не только единственным человеком, посвящённым в тайну королевских сокровищ, но и хранителем ключа от самой сокровищницы. Венгерский народ тоже знал — об этом рассказывают ещё и сейчас, — что у короля Матьяша был сундук, полный сокровищ, о котором не имели понятия ни казначей, ни королевский наместник, ни даже сама королева. Ведь известно же, что король, переодетый в чужое платье, отправляясь на свои таинственные прогулки и щедро оделяя бедняков золотом, брал его не из государственной казны.
        Ключ из чистого золота весил, наверно, полфунта. Это было изделие самой тонкой чеканной работы, на внутренней стороне которого был выгравирован королевский герб с вороном. Некоторое время Буйко внимательно рассматривал ключ, потом опять завернул в сукно и положил в карман.
        И вовремя, потому что уже подъезжал к деревне и видел собравшихся у околицы людей. Буйко вежливо приветствовал их, но крестьяне не только не ответили ему с почтительностью, как принято отвечать всякому доброму человеку, — они уставились на него как баран на новые ворота и залопотали меж собой по-немецки.
        Тогда Буйко, недоумевая, оглядел сначала себя, потом коня: что правда, то правда — странная была картина. На великолепном немецком скакуне в прекрасном седле сидел оборванный, грязный парень с мельницы. Костюм ему стал узок и вот-вот мог лопнуть по швам. Огромный живот здесь и там почти что вываливался из штанов, как дрожжевое тесто с противня. Кафтан был подпоясан бечёвкой, потому что никакие застёжки-пристёжки не сходились. Буйко мигом смекнул, что к чему, и дал шпоры коню, вернее, дал бы их, если б они у него были. А так как шпор не было, он что есть мочи хлопнул коня лодыжками по бокам. Послушное животное пустилось вскачь и вынесло беглеца из деревни. После этого случая Буйко зарёкся: не въедет он ни в одно селение, пока не услышит ответного приветствия на своём родном языке.
        Края, по которым он проезжал, поросли высокими, тучными травами. Эти травы достигали такой высоты, что легко могли скрыть человека. И вот Буйко подъехал к обширному лугу, поросшему травой и кустарником. Он привязал коня к кусту боярышника и, пока конь щипал траву, до отвала наелся сала. Основательно подкрепившись, конь и человек, оба умаявшись от продолжительной скачки, с наслаждением растянулись на траве.
        Наконец солнце вошло в зенит. Буйко встал, оседлал коня, и отдохнувший конь снова помчал седока. Буйко ехал от деревни к деревне. В каждой деревне он здоровался с жителями, но, не услышав в ответ приветствия по-венгерски, немедленно скакал прочь. Наконец, должно быть, к вечеру третьего дня, когда был съеден последний кусок грудинки, а коня уже просто воротило от подножного корма, Буйко прибыл в небольшую, но довольно опрятную деревеньку.
        Пожелав, как обычно, доброго вечера, Буйко услышал в ответ хотя не венгерскую, но и не немецкую речь. Крестьяне ответили не по-словацки, а на каком-то похожем на словацкий языке. Во всяком случае, понять было можно.
        - Чьи вы люди? — спросил тогда по-словацки Буйко.
        - Наш хозяин — король Матьяш! — с гордостью ответили жители деревни.
        - Король Матьяш? — счастливым голосом вскричал Буйко.
        Надо заметить, что к тому времени под власть короля Матьяша попала половина территории, ранее принадлежавшей германскому императору.
        Буйко сразу всё уяснил: раз люди с гордостью произносят августейшее имя, значит, не отчим для них король Матьяш, а отец родной.
        - У короля Матьяша государств и народов невесть сколько… Вы-то какого роду-племени?
        - Мы словенцы, — отвечали крестьяне. — Мы самый любимый народ короля Матьяша.
        При этих словах Буйко немедленно спрыгнул с коня.
        - Из чего это видно, что вы самый любимый народ короля?
        - Из чего? — изумившись, переспросили крестьяне. — Так ведь спроси любого-каждого, и всяк на свете тебе скажет. Только-только король взошёл на престол, как первым делом отомстил туркам за то, что нашу землю опустошили. Потом избавил нас от вредного жадюги, германского императора. Пора б тебе знать, что у этого старца тьма-тьмущая сыновей, у сыновей — сыновья, а у тех сыновей — внуки, потому что они уже деды. Этакое тьмущее племя только тому старому скряге и прокормить… Так вот, как король Матьяш турка по носу щёлкнул, ноги его на нашей земле больше не было. Теперь мы не знаем ни турка, ни немца. Всё у нас идёт как по маслу. Бывает, конечно, и беда стрясётся. Так тому, у кого беда, король Матьяш помощь оказывает.
        Буйко слушал, вытаращив глаза.
        - Как он может вам помощь оказывать, когда он от вас далеко-далече?
        Крестьяне с хитрым видом ухмыльнулись. А одна болтливая баба не удержалась и выболтала великую тайну:
        - Так ведь что ни год, наш король переодетый, глядишь, в той, глядишь, в другой деревне объявляется. Послушает про наши страдания, поможет в беде и уйдёт, как пришёл, незнамо куда и откуда.
        «Вон оно как получается, — пронеслось в голове у Буйко. — Одно доброе дело тысячекратной благодарностью оборачивается. Король Матьяш, переодевшись, раз либо два походил среди народа, раз либо два помог какому-нибудь страдальцу, а бедный люд из тысячи деревень тысячу раз благословит его за это. Простой народ из тысячи деревень тысячу раз с ним повстречается».
        - Стало быть, любите вы короля Матьяша. Раз так, дайте мне кров, под которым я смог бы голову приклонить, а коню моему дайте овса горстку. Потому что я, если знать хотите, посланный короля Матьяша.
        Ох, что после этого стало: словенцы так хохотали, что чуть животы не надорвали!
        - Ты, малый, видать, врать шибко горазд. Да только нас не проведёшь, мы калачи тёртые. Знаем, что не пошлёт от себя король такого, как ты, голоштанника.
        - На войне, люди добрые, всякое бывает, — пытался исправить положение Буйко. — Случается, как раз такой человек королю в послах и нужен.
        Мысль правильная, и задумались над нею крестьяне: бывает же, что и сам король переодетый ходит, отчего же ему не отправить посла, переодетого голодранцем, с каким-либо тайным поручением?
        - Куда же ты держишь путь? — спросил у Буйко один бородатый крестьянин.
        - В лагерь Пала Кинижи! Может, знаете, где он находится?
        - Знаем ли? Ещё бы не знать! Для того и послал его король к берегам Савы, чтоб он нас пуще глаза берег.
        Кто знает, поверили, нет ли крестьяне, что свела их судьба с посланным короля, только с каждой минутой они становились с ним всё приветливее.
        - Раз такое дело, пойдём ко мне, найдётся для тебя и кров, и ужин, — сказал крестьянин, бывший, должно быть, деревенским головой и занимавшийся сапожным промыслом, что Буйко сразу определил по его фартуку. — И коня овсом попотчуем. А то, я вижу, приуныл твой коняга.
        Конь в это время оскалил зубы и облизнулся, будто понял, что говорят о нём.
        - Эй, ты! Не хитри! — крикнул на него Буйко. — Не верьте ему, люди добрые, будто он что-нибудь понимает. Ничего он, кроме немецкого лопотанья, не понимает. Ты ему толкуешь, а он как пень. Одно и остаётся: за губы дергать.
        Пошёл Буйко к башмачнику на ночлег. Ступал неуверенно, как ступают гусары — долгие часы, проведённые в седле, доконали изнеженного парня, — и коня вёл на поводу. Так брели они по деревне и беседовали, Буйко и добросердечный башмачник, как вдруг на дверном косяке одного из домов Буйко увидел вырезанную из дерева человеческую фигуру. Верхом на заморённой кляче сидел широколицый человек могучего телосложения, и на голове у него торчало нечто отдалённо напоминающее корону.
        - Кого изображает этот урод на двери? — спросил с любопытством Буйко.
        - Короля Матьяша, — последовал ответ. — Не узнаёшь?
        - Вроде похож, — уклончиво ответил Буйко, не желая обижать простодушных словенцев.
        Но вот на стене другого дома он увидел намалёванную углём картину. Рисунок изображал исполинскую лошадь, на которой восседал плюгавенький, тощий человечек с длинной бородой, длиннющими усами и тоже с короной.
        - А это кто? — поинтересовался Буйко.
        - Король Матьяш, — равнодушно отвечал башмачник, словно это было самое обыкновенное дело на свете.
        Буйко только голову наклонил — не хотелось ему портить дружеских отношений с этим славным человеком.
        В окне следующего дома он увидел гигантскую медовую коврижку, изображавшую человека огромного роста. Это произведение искусства было, наверно, приобретено на базаре. Человек-коврижка был в длинном плаще и держал в руке золотое яблоко. И у него на голове сидела корона.
        - А этот тоже король Матьяш? — вырвалось невольно у Буйко.
        - А какой ещё леший, — потеряв терпение, закричал старик, — если не король Матьяш! Кто станет в своих окнах держать чужих королей!
        - Как же его распознать? Ведь все фигуры ни капельки не похожи.
        Такое откровенное невежество потрясло почтенного башмачника.
        - Вот так загадка! Как распознать? Ты что же, не видишь корону на голове?
        Буйко спорить не стал: начнёшь доказывать и останешься на бобах — прощай тогда ужин, прощай ночлег. А усталое тело просило покоя. К счастью, следующий дом оказался домом башмачника.
        Сперва позаботились о коне. Привязали его в хлеву рядом с ослом и коровой. Дали корма и пошли в дом. Первая комната служила кухней и одновременно сапожной мастерской; тут же стоял широкий, удобный для отдыха топчан. Время близилось к полуночи, пора было зажигать огонь. При тусклом, колеблющемся свете коптилки гость и хозяин сели за стол. Ох, беда, да разве таким ужином наешься - Буйко едва заморил червячка. Только одно и могло утешить: угощали хозяева от души — чем богаты, тем и рады. К концу ужина беседа уже не клеилась. Некоторое время башмачник пытливо вглядывался в лицо гостя, потом сказал:
        - Не серчай, братец, что я тебя так величаю и что я тебя сейчас испытаю: правду ли говоришь, будто от короля идёшь? Коли правда, ответь на три моих вопроса. Всякий знает, что такими вопросами определяет король, прыток ли разум у его придворных.
        - Мне не впервой! — лихо заявил Буйко, а сам испугался: не вышло бы какой закавыки.
        - Стало быть, — начал хитроумный старик, — скажи мне, что разумел король Матьяш, когда спросил землепашца: «Сколько ещё из тридцати двух?»
        Эту загадку короля Матьяша при дворе не раз поминали, и Буйко без запинки ответил:
        - Сколько зубов осталось во рту из положенных человеку тридцати двух — вот что разумел король Матьяш.
        - Согласен! — довольный ответом, сказал башмачник и задал второй вопрос: — Что разумел король Матьяш, когда спросил: «Далеко ли то, что далеко?»
        - Король разумел, — как по писаному отвечал Буйко, — хороши ли глаза у того, кто смотрит. Иными словами: на самом ли деле далеко то, что далёким кажется.
        Удовлетворившись и этим ответом, башмачник задал третий вопрос:
        - Можешь ли ты мне сказать, заяц докуда в лес бежит?
        Ну, влип — этакой немыслимой каверзы не доводилось Буйко при дворе слышать. Начал он голову над ответом ломать, раскидывал мозгами так и этак, пока не догадался.
        - До середины! — сказал он. — Коли заяц пробежит за середину, значит, он уж из леса бежит.
        - Отгадал, братец! — заявил башмачник, и все его сомнения окончательно отпали.
        Повёл он Буйко в другую комнату, велел жене постлать постель. Наконец-то после стольких мытарств в пути Буйко вытянулся в чистой, мягкой постели. Так он, бедняга, намаялся, что, едва коснувшись головой подушки, заснул сном праведника.
        XVII. Золотой ключ
        Зато старому башмачнику ночь не в ночь, а одно беспокойство. Улеглись старик со старухой в кухне. Погасили коптилку, и старик задремал, да только на самое короткое время. Не прошло получаса, как он проснулся. Ворочается, ворочается, думает, думает… А в полночь не выдержал и растолкал старуху:
        - Проснись, мать! Знаешь ли, что в голову мне втемяшилось?
        - Откуда мне знать, покуда не надоумил!
        - Сдаётся мне, что наш постоялец гость не простой, а сам король Матьяш.
        Старуху от ужаса словно пружиной подбросило. Да и как было не прийти бедной женщине в ужас при мысли, что в её избе ночует король?
        - Ты и впрямь, старик, рехнулся, коли такое чудачество выдумал!
        А башмачник клянётся-божится:
        - Какой леший видывал этакого гусара толстенного! Такую толщину наест человек только при самой сладкой жизни.
        - Будет тебе! — досадовала старуха. — Ничего не доказывает, что толстый.
        - А то, что башка у него — кладезь мудрости, что он на все мои вопросы ответил, — это доказывает?
        - Чтоб на твои вопросы ответить, королём не надо быть.
        А старик знай стоит на своём, и никакими силами не сбить его с толку.
        - Я это дело проверю, — сказал он упрямо. — Выкраду одежду и здесь при коптилке осмотрю. Какой-нибудь знак да найду, не на верхнем, так на исподнем, — сразу мы и узнаем, король он или не король.
        Сказано — сделано. Старуха его отговаривать: не бери, дескать, греха на душу, не встревай, не связывайся, а то он нас за самых последних разбойников примет, — так она его отговаривала. А он встал и босиком прокрался в комнату. Буйко спал как убитый — хоть из пушек в него пали. Дело известное: ежели лежебока короля заснёт, никакие громы-молнии его не разбудят, и башмачник без всякой помехи вынес одежду в кухню. Зажёг коптилку и давай шарить. Скоро нашёл он то, что искал. В большом кармане завёрнутый в суконную тряпку лежал тяжёлый ключ…
        Развернул старик сукно — господи Иисусе! На его сапожный верстак, заваленный гвоздями и дратвой, выпал огромный золотой ключ.
        - Гляди, мать! — забывшись, закричал старик. — Говорил я тебе, что великое диво случилось с нами сегодня.
        Старуха вскочила и подбежала к столу.
        - Батюшки светы! — вскрикнула она, оторопев. — Ключ! Золотой ключ!
        - На нём ворон, герб королевский! — робея, добавил старик.
        Всю ночь не сомкнули глаз старик и старуха. Башмачник тотчас вышел из дома, потревожил сон шурина, постучался к куму. До рассвета ещё далеко, а уж вся деревня была на ногах, взволнованная неслыханной вестью: здесь король Матьяш!
        Когда Буйко проснулся, комната уже утопала в солнечном свете. Но вставать было лень, и он решил ещё немного понежиться в мягкой постели. А тут голод дал себя знать и пошёл тягаться с ленью: ужин, которым вчера его угостили, по совести даже и ужином не назовёшь, если вспомнить его каждодневный ужин. Буйко окончательно стряхнул с себя сон и стал думать да размышлять, где добыть себе завтрак посытнее.
        В конце концов голод над ленью взял верх. Повернулся Буйко, и — о господи! — что он видит: стол ломится от яств, стол уставлен блюдами, одно лучше другого! «Сгинь, сгинь, окаянная лень!» Буйко вскочил с постели, бросился к столу и жадными глазами впился в открывшееся перед ним волшебное зрелище. Чего там только не было: окорок, колбаса, целиком зажаренный жирный каплун, великолепная брынза, пирог с вареньем величиной со шляпу епископа и в придачу глиняный кувшин с вином. Буйко по очереди обнюхал все яства и наконец ткнулся носом в кувшин. На него пахнло запахом бродящего виноградного сусла, но цвет напитка был белый, как молоко. Буйко не устоял и первым долгом хлебнул из кувшина. Вот это крепость — будто огнём обожгло! От единственного глотка все внутренности вместе с душой заполыхали. Не успел он как следует вытереть рот, как дверь распахнулась и вошёл башмачник.
        Подобострастно вертя в руках шапку, старик умильным голосом заговорил:
        - Прими от нас, ваше величество, этот никудышный, тощенький завтрак. Не от себя одного — от всей деревни прошу. Не я один угощаю тебя — все, у кого какой достаток, тащили тебе угощение в знак почтения…
        Ах, бедняга Буйко! Вот когда ты в историю угодил словно кур во щи! Знал, знал всё, как полагается: надо немедленно разъяснить недоразумение. Но отказаться от августейшего титула — значит отказаться от обильного завтрака. А на это он был неспособен. Тем более, что белое сатанинское зелье из глиняного кувшина утроило его аппетит. Ну и положение: ни тебе на башмачника взглянуть, ни тебе глаза от накрытого стола оторвать. Вот и молчал он, долго молчал… Наконец выдавил из себя несколько слов благодарности, потом уселся — нет, плюхнулся за стол, не в силах превозмочь свою прожорливость. С этой минуты для Буйко ничего на свете не существовало — только он да жареный каплун.
        Старый башмачник тем временем незаметно ретировался: он ведь тоже был обучен хорошим манерам и знал, что глядеть в рот проголодавшемуся гостю неделикатно. А Буйко, надо заметить, совсем не смутился бы, хоть половина деревни соберись у стола и гляди ему в рот. Он, когда ел, ничего не видел вокруг и не слышал. А вот выгляни он в высокое окошко — увидел бы прелюбопытные вещи. В этот день в деревне произошло ещё одно небывалое происшествие. Неподалёку от дома башмачника остановился небольшой отряд. Прибывшие расседлали коней и дали им по торбе овса. Их было немного, человек восемь — десять. Но одеты они были так пёстро, что подивиться на них высыпала вся деревня. Эти люди, наверно солдаты, ходили в жёлтых или лиловых чулках, узких штанах с большими бантами и крохотных ярких ментиках, едва доходивших до подмышек. На лошадях тоже яркие попоны. Только один человек из отряда был одет более сдержанно. Судя по тому, как пёстрые вокруг него хлопотали да суетились, он был их господином.
        Буйко, как и следовало ожидать, лишь тогда обратил внимание на галдёж, стоявший на улице, когда уже основательно подкрепился. Потягивая из кувшина крепкий напиток, он удосужился наконец выглянуть в окно. То, что он там увидел, ошеломило его. По одежде он сразу определил, что прибывшие солдаты — итальянцы. Узнать их было нетрудно: немало он повидал итальянцев при дворе короля Матьяша. А тот, кого они сопровождали, наверно духовная особа высокого сана. Когда Буйко выглянул в окно, духовная особа как раз разговаривал с жителями деревни, среди которых был и старик башмачник. Беседа длилась недолго, после чего башмачник, а с ним ещё двое односельчан направились к дому, приютившему Буйко. Буйко, конечно, сразу смекнул, что может завариться каша, но сытый человек всегда очень спокоен, а человек, наевшийся так, как Буйко, очень и очень спокоен. И вот он опять уселся за стол, только немного составил посуду, чтоб скрыть опустошительные следы своего чудовищного чревоугодия.
        А через несколько секунд дверь отворилась, и вошёл башмачник и двое крестьян. Это была депутация. Ораторствовал не башмачник, а другой крестьянин. Он выразил глубокую признательность за то, что король навестил бедных поселян. Потом поблагодарил за то, что король Матьяш избавил их от турецкого ига. Затем он выказал просьбу, чтоб его величество и впредь не лишал словенцев своего высочайшего покровительства. Далее он поведал королю обо всех бедах-невзгодах деревни. Наконец с великой радостью и смущением перешёл к главной цели внезапного визита депутации.
        - Мы, государь, ваше величество, — сказал он, — как могли, сохраняли в тайне, что ты пребываешь в нашей деревне. Да видишь ли, дело какое: в каждой избе у нас бабы, а им, сорокам, рот не зажмёшь. Погляди в окно, ваше величество, — как раз против дома остановился по пути следования папский нунций. Одна окаянная баба стрекотала-стрекотала в воротах да и выболтала солдату, что ты, ваше величество, в деревне находишься. Мы ему толкуем так и этак, дескать, ваше величество не в таком настроении, чтоб с папским нунцием разговоры разговаривать. А господин нунций знать ничего не хочет — подавай ему аудиенцию, чтоб мог он засвидетельствовать тебе почёт и уважение, раз уж судьба свела его с вашим величеством. Посоветуй, как быть.
        Только этого и не хватало Буйко — папского нунция.
        - Да, дали вы с этим делом маху, — сказал он, расстроенный.
        - Дали, дали маху, ваше величество, — покаянно согласилась депутация, вконец отчаявшись.
        - Ваша правда, — продолжал наевшийся до отвала Буйко. — Надо подумать, как быть. — И он погрузился в глубочайшее раздумье, потому что после обильной трапезы нашего молодца всегда одолевала дремота. Он с трудом удерживал открытыми слипавшиеся глаза.
        А простодушные словенцы, приняв его молчание за согласие, приличествующим образом поблагодарили и отправились с доброю вестью к ожидавшему исхода переговоров нунцию. Когда дверь за депутацией закрылась, Буйко, сделав над собой сверхъестественное усилие, раскрыл почти сомкнувшиеся веки. Пропади всё пропадом, какой сейчас сон! Надо что-то придумать, а то вломится этот чёртов нунций — попробуй выйди тогда сухим из воды. Самое разумное, что он смог придумать, — это побыстрее отыскать какую-нибудь лазейку и бежать. Буйко, кряхтя, поднялся на ноги, заглянул на кухню — никого. Выглянул во двор — там тоже пусто. Он прислушался и услыхал, что хозяйка в хлеву ворчит на корову. Доить давно было пора, а тут король да папский нунций — старуха и запоздала. Теперь корова заартачилась и не желала отдавать молоко.
        Всё складывалось наилучшим образом, но конь… Как вывести коня? Буйко прикидывал и так и этак, строил самые хитроумные комбинации, как выманить старуху на улицу. А времени в обрез. Сквозь щели в плетне он увидел, что папский нунций в сопровождении простодушных словенцев уже направился к дому. Раздумывать некогда. К счастью, гумно выходило на околицу, а шагах в пятидесяти от сада — лес. Валяй, Буйко! Бог с ним, с набитым брюхом, — и Буйко сиганул за омёт. Перескочил через невысокий плетень — и, как заяц, в лес. По дороге вспугнул кур, они заметались, захлопали крыльями, закудахтали во всю куриную глотку. У старухи сердце так и ёкнуло: лиса на гумне. Выбежала она из хлева со скамеечкой для дойки в руках…
        - Лиса! Лиса! — завопила старуха не своим голосом. — Ай, ай, ай! Ворюга окаянная! Всех цыплят передушит!
        Её страшные вопли понеслись по всей улице.
        - Лиса! — заорал башмачник.
        Крестьяне набрали камней — и за лисой. Всё было забыто: и папский нунций, и король, и прочие дела. В этой деревне, примостившейся на лесной опушке, самым страшным бедствием после турок считалась лиса, повадившаяся таскать кур.
        Буйко, уже достигший склона холма, поросшего густой растительностью, слышал поднявшийся несусветный переполох. Как оправдались крестьяне перед нунцием за то, что, позабыв о почтительности, бросили его одного среди улицы, как втолковали ему, что лиса принесёт им больше вреда, чем папский нунций пользы, — всего этого никогда не узнал Буйко. Все его помыслы сейчас были направлены на одно: обходными путями попасть на дорогу, ведущую прямо к берегу Савы. Теперь он двигался намного медленней. Следовательно, до лагеря Кинижи ему было несколько дней пути.
        «Ну и прекрасно, — философствовал Буйко, — пусть словенцы верят, что король Матьяш их навестил». Правда, мешочек золота он оставить не смог. Зато, к своему великому сожалению, оставил коня. Кстати, надо сказать, что ни душа, ни тело Буйко к верховой езде не стремились. В особенности не стремилась к ней одна определённая часть его тела… Нет, нет, о том, чтоб опять сесть в седло, Буйко не мог даже думать.
        XVIII. Песня многострадальной Венгрии
        Кинижи разбил лагерь не на самом берегу Савы, а чуть-чуть южнее. Турецкое войско, совершавшее свои разбойничьи набеги на те края, было не слишком многочисленным. Армия Кинижи тоже была небольшая, зато гибкая и манёвренная. С этой армией он уже несколько раз успешно атаковал врага. И вот сегодня в лагере Кинижи снова праздновали победу: захватив у турок вино и провизию, воины пировали и веселились.
        Пал Кинижи сидел на широком стволе свежесрубленного дерева. Вокруг него расположились младшие военачальники, друзья-командиры и солдаты, отличившиеся в последних боях. Кинижи велел рассказывать каждому в отдельности, какие подвиги он совершил, благодаря которым битва окончилась победой. Те, кто был послан большим обходом в неприятельский тыл, должны были рассказать, откуда и в каком направлении совершили вылазку. И воины, не скупясь на подробности, шаг за шагом пересказывали весь путь наступления: как внезапным броском опрокинули турок, как застали врасплох, каким искусным манёвром обратили в бегство мусульманскую армию, впятеро превосходившую отряд венгерских храбрецов. Кинижи, слушая эти рассказы, так хохотал, что на смех его раскатистым эхом отзывались горы, высившиеся над расположением турецких войск.
        Но вот рассказчики исчерпали запасы своих историй, и тогда вышел вперёд певец с лютней. Он стал перед Палом Кинижи, тронул струны своего инструмента и запел славную песню:
        Тяжкие для Венгрии настали времена,
        Доля нашей родины,
        Как смола, черна…
        По границе северной — склоки и грабёж!
        По границе южной — турок не сочтёшь!
        Немцам, в сталь закованным, только дай приказ,
        И они надвинутся с запада на нас!
        На добро венгерское всякий зубы точит,
        На рассветы ясные,
        На тёмные ночи.
        *
        Вы послушайте, люди, небывалую весть:
        Молодой король Матьяш поднимает меч,
        Собирает он войско великое
        На пришельцев,
        На злобных захватчиков.
        *
        Все разбойничьи уловки раскрывает он —
        И под Брюнном беспощадный Подебрад побеждён,
        А потом черёд приходит немецким войскам —
        И немецкое железо разлетелось по кускам,
        Императорские замки — было тридцать их,
        Но и те не устояли против ратей удалых;
        Откатилось было воинство немецкое,
        Да прислал Мохамед полки турецкие…
        Южный ветер, ты ответь мне, те могилы — чьи?
        Чьею кровью переполнены венгерские ручьи?
        Это кровь богатырей…
        Это слёзы матерей…
        *
        Долы, наши долы — долы недоли!
        Горы, наши горы — горы гор»!
        Ты, земля венгерская, кривды не простила,
        На погибель ворогу сыновей взрастила,
        Посылала Кинижи королю служить,
        Посылала Матьяша басурманов бить.
        *
        Побежало султаново войско,
        Побежал Мохамед с поля боя,
        Храбрый Кинижи острыми мечами
        Басурманские полчища косит.
        *
        Кому же это славу белый свет поёт?
        Ему — кто супостата в битве разобьёт,
        Ему — перед которым бежали янычары,
        Ему — кого боится император старый.
        Славу Палу Кинижи белый свет поёт!
        Когда песня была пропета, все, кто слышал её, высоко подняли кубки с вином и выпили до дна за здоровье своего полководца. Потом поставили рядом с собой вместительные кубки и вытерли губы и усы — разумеется, у кого они были. После этого священнодействия, прежде чем в лагере снова зазвучала музыка, к Кинижи подошёл вооружённый до зубов часовой:
        - Откуда-то издалека приплёлся крестьянин. Он просит, полководец, чтобы мы пропустили его к тебе.
        - Пропустите, — живо отозвался Кинижи. — Мы очистили ему дорогу от турок, подстерегавших его за каждым кустом. Значит, открыли путь в наш лагерь.
        И вот часовой подвёл к Кинижи седого крестьянина с бородой и тощей котомкой за плечами.
        - Не признаёшь меня, мой добрый хозяин? — дрожащим голосом спросил пришелец.
        Кинижи всмотрелся внимательнее.
        - Как не признать! Да ты тот самый смельчак, что некогда отстегал кнутом хвастливого малого… Не снял с тебя за это шкуры властитель?
        - Снять не снял, а прятаться надо было, — пожаловался старик. — Да только до той поры, пока не дошли до нас о тебе вести. Ну, а потом я уж никого не боялся. Нечего бояться тому, у кого заступник Пал Кинижи. Но я не о себе пришёл говорить. Принёс я тебе привет от всего нашего края. Принёс благодарность от освобождённого тобою народа. Ведь турок нашей земле угрожал, когда наголову разбил ты всех пашей окаянных. Вот за что шлёт тебе благодарность народ, твоя родная деревня и вся округа.
        Много слов благодарности, много благословений выслушал Кинижи на своём веку, но слова, которые он слушал сейчас, были для него самыми приятными. Бесстрашный гигант слушал бедного старика, а на глаза его едва не навёртывались слёзы. Пировавшие воины примолкли, и кругом воцарилась тишина.
        - А как мой отец? Как тётушка Оршик? Как живут мои милые старики?
        - Старики твои в добром здоровье, в покое. Они тоже шлют благодарность тебе и всем твоим храбрым товарищам.
        Пал коротко расспросил о домашних делах. Потом послал привет отцу и тётушке Оршик и передал для них кой-какие подарки из доставшихся ему турецких трофеев.
        - Ты издалека пешком пришёл? — спросил он наконец старого крестьянина.
        - Конь мой — две мои ноги, — отвечал старик.
        - А в седле сидеть ещё умеешь?
        - Умею ли? Умел бы, кабы было на чём.
        - Вот что, — обратился Кинижи к воину, который привёл к нему столь желанного гостя, — накормите, напоите доброго старика и дайте одного из турецких коней. Кроткого, но выносливого, какой и должен везти старого человека…
        Через некоторое время Кинижи доложили о прибытии нового гостя.
        - Его святейшество папа римский прислал к нам в лагерь своего посла, — сообщил запыхавшийся часовой.
        - Ведите его! — весело приказал полководец. — Жаль, что он не явился раньше. А то бы услышал, что пел певец о страданиях нашего государства.
        Папский нунций был уже не в той чёрной простой одежде, в которой видел его Буйко из окна башмачника: сейчас он нарядился в расшитую золотом митру, украсил себя сверкающей цепью и крестом. Толстым он не был. Несмотря на молодость, лицо его казалось, скорее, худощавым. Он приветствовал полководца наклоном головы.
        - Слава герою — победителю турок!
        - Какую добрую весть принёс посол папы в этот полный опасностей край? — спросил Кинижи.
        - Я принёс тебе запечатанное послание с благословением его святейшества. — Он протянул Палу Кинижи толстый свиток с висячими круглыми печатями. — Ещё передаю пожелание счастья, которое посылает тебе его святейшество, а также известие, что в собрании святых отцов ты назван избавителем христианства.
        - Благодарю за благословение, — отвечал Кинижи. — Оно мне не помешает в этом проклятом мире. Благодарю и за добрые пожелания. Однако передай его святейшеству, чтоб скорей посылал солдат и флот против турок, а также деньги для ведения войны. Пушки ведь отливают не даром. Скажи ему ещё: пусть следит за тем, чтобы там, в Риме, не строили козней против нашего короля Матьяша и не оказывали поддержки нашему недругу императору. Так и скажи: если мы, венгры, грудью не станем против турка, Мохамед заодно с нами проглотит и императора Фридриха,[10 - ФРИДРИХ IIIиз династии Габсбургов, с 1442 по 1493 год немецко-римский император.] а прочих государств ему и на один зуб не хватит.
        Слушая Кинижи, папский нунций грустно поник головой.
        - Сия весть повергнет в глубокую печаль душу его святейшества.
        - Передай ему в утешение, — решительным, но весёлым тоном сказал Кинижи, — что мы, проливающие кровь свою в преддверии ада, в то время как он, его святейшество, возводит расписные дворцы, а западные владыки с увлечением спорят на богословских диспутах, — мы пьём за его здоровье. Витязи мои, давайте выпьем!
        Все дружно осушили кубки до дна, а когда со стуком поставили их рядом с собой, Кинижи протянул свой кубок нунцию:
        - Выпей и ты, святой отец, за здоровье короля Матьяша.
        - Да здравствует король Матьяш! — грянул хором весь лагерь.
        А Кинижи, оставшись без кубка, схватил двухаковый[11 - ДВУХАКОВЫЙ — равный ста литрам.] бочонок, поднял его вверх и выпил столько, сколько подобает пить за здоровье короля.
        Нунций поднёс кубок к губам и от наслаждения даже закрыл глаза. Опорожнив его, он взглянул на могучего полководца.
        - Святые небеса! — вскричал нунций в экстазе. — Этакая силища! Этакий кутёж! Но что будет, если турок пронюхает о вашем веселье и вдруг атакует?
        - Тогда веселья будет ещё больше, — засмеялся богатырь. — Ни одно внезапное нападение не застигнет врасплох Пала Кинижи.
        XIX. Бежит свирепое войско султана
        А несколько позже папский нунций и вовсе чуть не умер от страха. В лагерь на взмыленном коне примчался витязь и, подскакав прямо к Кинижи, осадил скакуна и спешился.
        - Полководец, турки пошли в наступление, — сообщил он.
        Пал Кинижи спокойно поднялся с места.
        - Время подоспело. Прибыл ли в укрытие наш конный отряд?
        - Да, полководец. Всё, как ты приказал.
        - На местах ли орудия?
        - Всё, согласно твоему приказу!
        - Отлично, — кивнул полководец. — Как только турецкий авангард достигнет долины, ядра наших пушек сметут его главные силы. С высот врага атакуют кавалеристы… Витязи! — крикнул он. — В мечи! Пусть каждый займёт своё место!
        Потом он спросил для себя коня, взял два меча и вскочил в седло. Верный Вихрь, весь в рубцах от заживших ран, давно привык к ратному бою. Он знал, куда мчит своего седока. Наклонив голову, конь, как таран, врезался в ряды неприятеля.
        А папский нунций только сейчас пришёл в себя, очнувшись от ужаса, внушённого сознанием собственного бессилия.
        - Святое небо! Куда мне деваться? Что со мной будет?.. Ура! — внезапно воскликнул он, как видно что-то придумав. — Мои телохранители! Живо коней!..
        Провожатые тем временем неслись во всю прыть на подмогу позабытому всеми нунцию.
        - Живо коней! — задыхаясь, кричал нунций. — Не спускайте глаз с того дальнего холма! Я хочу видеть всю битву. Я напишу превосходную хронику… О, это будет великолепная летопись о великом сражении!
        Кинижи и в самом деле ждал атаки. Его лазутчики непрерывно сообщали ему о каждом передвижении неприятеля. А беспечный пир был затеян специально, чтоб ввести в заблуждение турок и тем вернее заманить их в ловушку. Несколько кавалерийских групп укрылись в засаде на возвышенностях.
        Пушки стояли в таких местах, чтоб можно было сразу ударить по главным силам врага. И вот, когда турецкая армия вошла в долину, со всех четырёх сторон — севера, юга, запада и востока — на неё ринулись отряды кавалеристов. Пушки, стоявшие в укрытиях, открыли смертоносный огонь. Ничего удивительного: ведь Кинижи обладал не только личной отвагой, но и блестяще владел искусством ведения войны. Прекрасный комбинированный удар моментально разметал турецкую армию и дезорганизовал её боевой порядок.
        У передовых частей неприятеля оставался один-единственный путь выбраться из долины, ставшей для них ловушкой: с боем прорываться сквозь тугое кольцо венгров. Борьба была ожесточённой и долгой. Кинижи и его отважные витязи косили турок, как сено. Но число венгерских воинов тоже постепенно убывало.
        Верный Вихрь лежал уже на земле бездыханным. Кровавый туман застилал глаза Кинижи, исколотого вражьими клинками, когда, вдруг очнувшись от боевого угара, он увидел, что турок нет… Вблизи его не было ни единого турка. Он обернулся… И в то же мгновение отпрянул в сторону. Неподалёку, из-за группы деревьев, выглядывало неуклюжее дуло турецкого ружья, направленное прямо на него. Стоявший за подставкой вражеский воин держал уже руку на спуске. И тут произошло неожиданное: сзади на голову турка обрушился сокрушительный удар и свалил его с ног; падая, янычар увлёк за собой ружьё, подставку — словом, всё-всё.
        А из-за деревьев, во весь рот улыбаясь, выступил… Буйко.
        - Ну и чертовщина! — заорал он. — Как раз приспичило мне сюда подоспеть, чтоб участвовать в этой бойне, — мне, самому мирному человеку на свете!
        - Буйко! — закричал Кинижи, обрадовавшись так, что даже позабыл о битве.
        К счастью, о ней пока можно было забыть — вдали в знак победы уже заиграли фанфары.
        - Пал, мой хозяин!.. — больше ни слова не мог вымолвить Буйко.
        Они обнялись.
        Но поговорить по душам так и не пришлось: к Кинижи со всех сторон галопом скакали витязи, неся весть о полной победе венгров. Турецкое войско таяло; оставшиеся в живых бежали куда глаза глядят.
        Был поздний вечер, когда Буйко наконец удалось перемолвиться словом со своим прежним хозяином.
        - Каким чудом ты попал в наше пекло, Буйко? — спросил Кинижи, когда освободился наконец от множества неотложных дел.
        - Да вот захотелось переменить климат, — загадочно ответил Буйко. — Вконец я извёлся на своей трудной службе… Ох как не хочется портить тебе радость победы, но должен сказать: пришёл я с недоброй вестью.
        - Какая-нибудь беда стряслась с королём? — спросил озабоченно Кинижи.
        - С королём всё в порядке, хозяин, — сказал Буйко и проглотил слюну. Наконец собравшись с духом, он продолжал: — Йоланка Мадьяр в плену у императора Фридриха.
        - Йоланка в плену? — вскричал потрясённый Кинижи. — Может ли это быть? Разве армия Балажа Мадьяра проиграла сражение?
        - Не то, мой добрый хозяин. Случилось так, что меня и Йоланку со всеми придворными король оставил в замке Керемеш, а сам погнал немцев дальше. А Голубан, этот гнусный изменник, возвратил замок дряхлому императору. Йоланка осталась в замке. Я пришёл с весточкой от неё.
        - Что она просила мне передать? — нетерпеливо спросил Кинижи.
        - Что ты один можешь вызволить её из плена. Ради тебя она желает свободы.
        Пал вмиг позабыл об усталости после недавнего жаркого боя.
        - Вовремя ты явился, Буйко. Турка мы такой зуботычиной угостили, что он нас век не забудет. Не скоро появится у него охота снова ломиться в наше отечество. Так двинемся же на выручку короля.
        И Кинижи обратился к витязям и военачальникам, снова собравшимся вокруг него:
        - Кто со мной в лагерь короля Матьяша?
        Один за другим вся его армия подняла вверх мечи, а те, у кого правая рука была ранена, стиснули рукоять меча левой.
        - Да здравствует король Матьяш! Да здравствует Пал Кинижи!
        И вот Кинижи перевязал свои раны. Похоронил воинов, павших в смертном бою. Предал земле останки верного Вихря. Сложил на подводы захваченную у турок добычу — оружие и сокровища. Вскочил на нового коня и повёл отряд туда, куда звал его Буйко.
        XX. «Мудрый» план Голубана
        Йоланка в замке Керемеш занимала свои прежние комнаты и, как подобает знатной даме, находилась на попечении целого штата прислуги. Ей была предоставлена полная свобода, но гордая девушка не желала никаких милостей. С тех пор как исчез Буйко, она не выходила из комнаты, коротала время, нанизывая на нитку бисер, или, наигрывая на лютне, тихо напевала грустные песни.
        Голубан наведывался к ней по нескольку раз на день. Чего-чего он ни делал, чтоб склонить свою пленницу к брачному союзу.
        Он обещал ей всё счастье, все блага на свете. Он хвастал перед ней своим безмерным лукавством, с каким ему удалось втереться в доверие к дряхлому императору. Он рисовал ей радужные картины будущего, когда займёт высокое положение при дворе германо-римского императора и она вместе с ним станет его драгоценнейшей жемчужиной. Он лгал, что армия короля Матьяша, потерпев поражение в нескольких битвах, разбита и что войска императора уже хозяйничают в Венгрии. Не жалея красок, расписывал, что будет, когда король Матьяш лишится королевства и Балаж Мадьяр станет нищим из нищих. Какая печальная участь ожидает Йоланку, когда она возвратится домой! А какой привольной, роскошной жизнью насладится она, если станет женой Голубана!
        Убедившись в том, что посулы не помогают, Голубан принялся её пугать. Рассказывал о страшных темницах и жутких подземельях замка, прорытых в давно прошедшие времена рыцарями-разбойниками.
        Но не из того теста была дочь Балажа Мадьяра, чтоб можно было соблазнить её обещаниями либо запугать. Все ухищрения лукавого кондотьера оставались втуне — Йоланка всякий раз указывала ему на дверь. Если же он не уходил, она переставала его замечать и занималась своими обычными делами: играла на лютне и пела, вышивала или нанизывала бисер. Голубан хвастал, пугал, обещал — Йоланка оставалась глуха.
        Исчерпав все средства и ничего не добившись, Голубан пришёл в неописуемую ярость. Раз она так бессердечна, он будет жестоко мстить. Но вот задача: как мстить? Она же ничего не боится: ни темниц, ни пыток, ни смерти. Каких он ей только страстей не наговорил — гордячка даже бровью не повела. Знай нижет бисер да напевает. Будто не сомневается, что, прежде чем произойдёт с ней что-нибудь страшное, свершится чудо и хитрый интриган будет наказан, а голубица, кротко сносящая злую судьбу, вознаграждена.
        И вот однажды утром Голубан заточил Йоланку в темницу, стеречь приставил Тита, а сам, чтобы быть подальше от места злодейства, оседлал коня и уехал из замка. С небольшим отрядом конников изменник скакал на запад. Опередив свой отряд, он галопом мчался вперёд. Сейчас, как и в тот раз, когда, никем не замеченный, он выехал на рассвете из замка Балажа Мадьяра, Голубан искал одиночества. Разница была лишь в том, что тогда его сердце снедала скорбь, а сейчас он был полон жажды мести. Точно так же, пустив вскачь коня и уединившись от людей, обдумывали свои коварные планы древние рыцари-разбойники. На заре, когда Голубан прибыл ко двору императора, гнусный план уже созрел в его голове.
        Голубану план его казался таким превосходным, что он даже свистнул от радости. «Блистательная идея, — размышлял он. — Она приведёт меня к вершине власти…»
        - Да, богатство, слава и власть! — ликуя, воскликнул он.
        Утром Йоланка проснулась от невообразимого шума, доносившегося со двора в темницу. Суматоха, волнение, цоканье лошадиных копыт. «Замок, наверно, осаждён», — решила она.
        Но вскоре от тюремщика, поставившего перед ней скудный завтрак, узнала, в какой знаменательный день проснулись обитатели крепости. Его величество император Фридрих с семьёй и придворным штатом прибывает сегодня в замок Керемеш.
        Едва-едва проглотила узница завтрак, как, бряцая оружием и доспехами, в темницу явился Тит.
        - Мой господин витязь Голубан желает с тобой говорить, — сообщил он. — Он ждёт тебя в рыцарском зале.
        - Пленнице повелевают, — кротко отозвалась Йоланка. — Укажи мне дорогу, и я последую за тобой.
        В величественном зале в кресле с высокой спинкой высокомерный, как принц, восседал Голубан. Тит привёл Йоланку, и теперь она стояла в нескольких шагах от Голубана. Вся эта церемония означала, что перед ней не влюблённый искатель руки, а могущественный повелитель, казнящий или милующий свою рабу. Исполненным безграничной важности и в то же время снисходительным тоном Голубан заговорил:
        - Йоланка Мадьяр! Я убедился, что по доброй воле ты не желаешь принять моё предложение руки и сердца. Так тому и быть. Ни уговаривать, ни неволить тебя я больше не стану.
        У Йоланки мелькнула надежда, что наконец этот дурной человек раскаялся в своих преступлениях и решил вступить на праведный путь. Она поглядела на него с удивлением.
        - Однако, несмотря ни на что, — продолжал лукавый изменник, — я по-прежнему близко к сердцу принимаю твою судьбу. Я не хочу, чтоб ты томилась в темнице. Но это не всё: я забочусь не только о твоей свободе, но и о том, чтоб тебя окружали роскошь, богатство и блеск, достойные твоей несравненной красоты.
        - Я не нуждаюсь в твоих заботах, — сказала Йоланка. — Раз меня не пускают к моему отцу, не позволяют уехать на родину, пусть будет темница — мне темница милей всякой роскоши.
        Получив отпор, Голубан заговорил тоном отцовского покровительства:
        - Будь благоразумна, девица. Рассуждай спокойно. Не отворачивайся, не подумав, от ожидающего тебя счастья. Может, ты и получишь всё, что сердцу твоему мило. Может, снова увидишь отца и любезную тебе родину. Сначала вы слушай, что я тебе скажу, потом хорошенько подумай и дай ответ. Тебя ожидает такая судьба, что все женщины мира станут тебе завидовать. Ты сделаешься царицей, ты будешь супругой внука германо-римского императора… И помни, что за это необыкновенное счастье ты должна благодарить мудрого Голубана, который так к тебе благосклонен.
        Йоланка, ошеломлённая, не могла вымолвить ни единого слова. Она лишь смотрела во все глаза, пытаясь угадать, какие гнусные замыслы гнездятся в мозгу этого чудовища в образе человека.
        - Ты только представь, каким надо быть мудрецом, каким дипломатом, чтоб убедить императора в целесообразности этого брака. В конце концов император понял и готов пожертвовать одним из своих многочисленных отпрысков ради лучшего полководца короля Матьяша. Когда ты сделаешься невесткой Фридриха, Балаж Мадьяр наверняка примкнёт к нам, и тогда победа за нами.
        - Балаж Мадьяр никогда не сделает этого! — негодуя, вскрикнула Йоланка.
        - Для того-то ты и нужна, чтобы он это сделал… Вот какой чудный план обмозговал я! Благодари же меня за своё королевское счастье!
        - Такой чёрный, предательский план и впрямь только в твоей голове мог родиться…
        - Помалкивай! — оборвал её Голубан. — Не бранись. Я жду решительного ответа. Но не сейчас. Я даю тебе время на размышление. Можешь занять свои прежние комнаты. Тит проводит тебя и постережет. А я пойду к императору и сообщу его величеству, с какой сердечной радостью приняла ты милостивейшее предложение. — С этими словами Голубан удалился.
        Йоланка, словно онемев, стояла на месте ещё некоторое время, пока Тит наконец не вывел её из зала.
        XXI. Кто другому яму роет…
        Час настал, и в замок Керемеш прибыло августейшее семейство: император, императрица и самый младший императорский внук, — герцог Ипполит. Ай да жених! Долговязый, нескладный, ноги — ходули, шея как шест, — вылитый аист, да и только. Малому ещё и пятнадцати нет, на верхней губе ни волоска не пробилось, а вымахал, будто длинная жердь. Ну, а жердь, она жердь и есть, и ума у жерди ни капли. Вот и герцог был такой умник, что даже до двух не мог сосчитать. Когда ж ему сообщили о скорой женитьбе, он дурашливо захихикал и спрятался за бабкину юбку.
        В тот же день императорское семейство приняло Голубана, явившегося с нижайшим поклоном.
        - Какие новости пришёл ты нам сообщить, наш преданный друг? — спросил император склонившегося до земли кондотьера.
        - Новости самые приятные, ваше величество! Невеста, писаная красавица, почитает за великое счастье вступить в брак с твоим внуком-герцогом. Вашим величествам невеста шлёт самый почтительный поклон.
        - Не сомневаюсь, что для неё это величайшее счастье, — скривив губы, процедила императрица. Впрочем, особых стараний, как заметил Голубан, ей прикладывать не надо было: у каждого из членов императорской фамилии нижняя губа так выдавалась вперёд, будто её оттягивали клещами. — Мы не сомневаемся, что для неё это величайшее счастье. Не правда ли, дитя моё Ипполит? Ах, бедняжечка, ангел мой! Не для того ты на свет родился, чтоб осчастливить браком дочь венгерского солдата. — Императрица едва не разрыдалась и с умилением погладила по волосам стоявшего на коленях Ипполита.
        - Дело отлагательств не терпит! — решительно заявил император. — Войска короля Матьяша нагло теснят моего любезного сына, римского короля… Вся наша армия на краю гибели…
        - Ваше величество, мой император! — И Голубан горделиво выпрямился. — Никакая самая сокрушительная победа не может сравниться с этим брачным союзом. Отец невесты — главная опора короля Матьяша. Если Балаж Мадьяр бросит его на произвол судьбы, венгра растерзают властители, которые ждут не дождутся подходящего случая, чтоб вновь обрести утраченную власть.
        - Ты полагаешь, — с сомнением проговорил император, — что Балаж Мадьяр может бросить своего короля на произвол судьбы?
        - Мой государь, в необходимости этого шага его убедит невестка великого императора. Знаю я этого матёрого волка. В своей дочери он души не чает и ради неё пойдёт на всё.
        - Верный мой витязь! Если сбудется то, о чём ты говоришь, мы вознаградим тебя по заслугам.
        Голубан тотчас использовал подходящий момент.
        - Ах, мой император, я очень скромен и потому прошу лишь самую малость. Когда ты сделаешься повелителем Венгрии, отдай мне поместья Пала Кинижи.
        - Щедрость моего августейшего супруга, верный витязь, известна всем! — заверила Голубана императрица. (А кому, как не ей, было знать скупость своего муженька!)
        Однако, как ни был скуп император, свадьба готовилась пышная. Украшали древний замок. Убирали цветами замковую церковь. Жарили, парили, варили. Резали скот, били птицу. Целые отряды сборщиков податей разъехались по округе, отбирая у крестьян последний кусок, чтоб было чем попировать на свадьбе толпе придворных дармоедов. К свадьбе готовились с большим старанием, чем к какой бы то ни было битве. И, конечно же, в целом замке никого не заботили чувства чужестранки-невесты. У всех придворных дармоедов на уме да на языке только и было, что гигантские пироги, сладкие калачи да противни с румяным жарким.
        В курьерских каретах примчались из Вены десять самых лучших портних. Десять самых лучших портних обосновались в самой светлой комнате замка и от зари до зари без отдыха кололи иглой да щёлкали ножницами. Шили портнихи с таким усердием, что насквозь протыкали пальцы.
        Одна Йоланка не принимала участия в весёлых приготовлениях. Она не выходила из комнаты, и никто ещё в глаза не видел невесты; лишь тот, кто шёл мимо её дверей, слышал порой тихое пение. Аккомпанируя себе на лютне, она напевала чуждые немецкому слуху песенки, которым выучилась на родине.
        Грустные это были песни. В них говорилось о далёкой стране, лежавшей к востоку от замка; песни навевали тоску и набрасывали мрачную тень на царившее в замке веселье.
        К счастью, до самой свадьбы решено было не показывать Йоланку императору, поэтому никто не беспокоил её, за исключением швей, время от времени вторгавшихся к ней в комнату. Безучастно и молча она позволяла примерять на себе роскошные туалеты, хотя знала, что свадьбе этой не бывать никогда; она свято верила в чудо, которое вызволит её из плена; если же чуда не будет, она скорее умрёт, чем станет женой придурковатого герцога. О том, что герцог придурковат, говорилось во всём замке. Ей об этом поведала служанка. «Губища торчит, а нос за губищу цепляется. Ноги как жерди; волосы как кудель. Трещоткой забавляется да дурашливо, рта не закрывая, смеётся».
        До дня свадьбы Йоланка не должна была встречаться ни с императором, ни с герцогом — таково было желание Голубана. Хитрец опасался, как бы во время встречи не разразился придворный скандал. Но был убеждён, что, когда время настанет, он сломает сопротивление строптивой девицы.
        И вот день настал; Голубан приказал Титу привести Йоланку в большой рыцарский зал.
        - Итак, прекрасная дама, — начал он, обращаясь к представшей перед ним Йоланке, — ты поступила разумно, решив последовать моему благожелательному совету.
        - Я не нуждаюсь в твоих советах, презренный изменник! — гордо откинув голову, отрезала Йоланка.
        - Ты напрасно разговариваешь со мной так дерзко. Ведь я твой благодетель. Ты считала, что я тебя не достоин, вот я и постарался: нашёл тебе более достойного жениха — герцога. По-моему, я поступил благородно. Ты станешь супругой императорского внука.
        - Никогда!
        - Туалеты готовы. Свадебная церемония тоже. Все приближённые великого императора уже собрались на пир. Через несколько часов ты пойдёшь к алтарю. Не вздумай твердить «никогда». Ручаюсь головой, что тебя обвенчают.
        - Никогда! — ещё решительней крикнула Йоланка.
        Тогда Голубан обратился к Титу, стоявшему позади неё:
        - Ну-ка, Тит, отодвинь вон ту плиту!
        Тит послушно нагнулся и за спиной у Йоланки приподнял каменную плиту, которую непосвящённый не мог заметить, потому что она совершенно сливалась с каменным полом. Из отверстия вырвались зловоние, холод, сразу запахло сыростью и затхлостью. Йоланка испуганно обернулась и в ужасе отпрянула.
        А Голубан вскочил с кресла, крепко схватил её за локти, подвёл к краю отверстия и наклонил.
        - Смотри, смотри туда!
        Йоланка вскрикнула.
        - Это последний путь преступников и непокорных, по которому они навсегда уходят из нашего замка. Пропасть бездонна, где-то внизу её днём и ночью пируют рогатые черти. И преступная душа попадает прямёхонько в ад… Говори же, пойдёшь венчаться с герцогом?
        - Никогда! — глухим, дрожащим голосом ответила Йоланка.
        Голубан снова обратился к Титу:
        - Не задвигай плиту, голубчик. Стереги пленницу. Вид этой чёрной бездны заставит её изменить решение.
        - Прочь, изменник! — снова собравшись с духом, крикнула Йоланка.
        - Ладно, уйду. Я-то послушен. Но, когда принесут тебе свадебные дары, я надеюсь, ты сделаешься добрее. Сокровища, конечно, тебя порадуют… От жениха-то ведь радости мало, — злорадно засмеявшись, добавил он и вышел.
        Тит чётким шагом расхаживал взад и вперёд возле жуткой щели в полу. Йоланка только сейчас заметила, как он разодет. Тит щеголял в одежде цветов безвременника и шпорника и был пёстр, как пашня ленивого земледельца.
        - Эк меня занесло! — сказал он не то самому себе, не то обращаясь к Йоланке. — Совсем недавно я возился с мужицкой голытьбой, а сейчас я солдат великого императора и стерегу знатную пленницу. А зря, потому что счастье храброго человека…
        - Гадина! — вырвалось невольно у Йоланки.
        - Что? Гадина? Я — гадина? Это меня ты осмелилась назвать гадиной, хотя знаешь, что жизнь твоя в моих руках? Видишь эту чёрную яму? Стоит мне захотеть, и она поглотит тебя навеки. Помни, что я сейчас господин, а ты всего только пленница.
        В этот момент в зал вошёл какой-та малый, с головы до ног осыпанный мукой, с огромным мешком на плече.
        - Эй, челядинец! — важно прикрикнул на него Тит. — Ты что, не нашёл другой дороги, чтоб тащить свой мешок? Убирайся отсюда, живо!
        Парень же не только не убрался, но даже подошёл к Титу ближе.
        - А ты, знаменитый витязь, не знаешь, что в замке сегодня свадьба? Я несу на кухню муку для свадебных пирогов.
        И он подошёл к Титу вплотную, но так повернул огромный мешок, что совсем загородил своё лицо.
        - Проваливай! — заорал Тит, остановившись у края зияющей щели.
        В тот же миг громадный мешок неловко качнулся, задел голову важного Тита, и разряженный удалец вместе с мешком рухнул в чёрную бездну.
        Йоланка побледнела и схватилась за сердце. А в следующее мгновение лицо её просияло: перед ней, улыбаясь до самых ушей, собственной персоной стоял Буйко.
        - Не тужи, моя госпожа, — сказал он, смеясь. — В мешке была зола, и её нисколечко не жалко. — Потом он наклонился над жутким колодцем и крикнул: — Эй, витязь! Когда доберёшься до дна, свистни, чтоб я знал, как далече отсюда ад!
        Йоланка не верила собственным глазам.
        - Ведь это ты, Буйко! Лежебока короля! Как ты сюда попал?
        - Я принёс тебе весть от Пала Кинижи.
        - От Кинижи! — вспыхнув от радости, вскричала Йоланка, но через секунду опять приуныла. — Поздно, — сказала она. — Слишком поздно. Меня ждёт смерть или судьба страшнее смерти.
        Но Буйко улыбался по-прежнему.
        - Нет, не поздно. Непобедимая армия Пала Кинижи уже на подходе к замку.
        При этом известии Йоланка почувствовала, что к ней снова возвращаются силы.
        - Кинижи близко? Что он велел мне передать?
        - Чтоб ты думала только об одном — о спасении своей жизни. Спаси свою жизнь любой ценой. Он идёт за тобой и скоро тебя освободит.
        - Послушай, Буйко! Весь замок готовится к этой проклятой свадьбе… Но я самому императору прямо в лицо скажу: нет.
        Буйко сделал предостерегающий жест.
        - Нет, моя госпожа, не делай того, что не надо! Соглашайся на всё, будь мила и любезна. Но тяни, тяни время, пока не подоспеет Пал Кинижи. Скоро, уж скоро немец побежит отсюда, как заяц.
        В это время в пустом коридоре дворца гулко зазвучали шаги. Йоланка вздрогнула, насторожилась.
        - Ах, Буйко! Кто-то идёт! Скройся! Тебя не должны здесь видеть.
        - Я задвину плиту, — сказал Буйко. — Опустись, пелена забвенья, над павшим героем! Не падай духом, моя госпожа! — С этими словами верный Буйко юркнул в одну из боковых дверей.
        XXII. Ультиматум Кинижи
        Едва лишь Буйко скользнул за дверь, как в сопровождении двух придворных дам вошёл гофмейстер императора. Он был без бороды и с таким острым подбородком, что приходилось всегда задирать его вверх, иначе бедняга гофмейстер рисковал продырявить собственную грудь. Вот и ходил он, вытянув шею, прямой как шест, будто аршин проглотил.
        Одна из придворных дам несла широкую бархатную подушку, на которой сверкали всевозможные драгоценности неописуемой красоты. Белые, алые, голубые, золотые, они переливались на лиловом бархате, словно сказочные цветы. Йоланка, конечно, не утерпела и подошла ближе, чтобы всласть налюбоваться этим чудом из чудес.
        В руках другой дамы было длинное шёлковое платье, шитое золотом и усыпанное бриллиантами. Такого изумительного платья Йоланка ещё ни разу в жизни не видела.
        Бледный гофмейстер, будто проглотивший аршин, ждал не шевелясь, пока Йоланка вдосталь налюбуется подарками, потом заговорил. Голос у него походил на звук надтреснутой чашки.
        - Эти свадебные дары и свадебный наряд посланы тебе его величеством императором Фридрихом. Десять лучших швей из Вены денно и нощно трудились над этим прекраснейшим в мире платьем.
        - О, всё, что я вижу здесь, прекрасно, — очень любезно сказала Йоланка, помня совет верного Буйко. — Передай от меня его величеству императору самый почтительный поклон.
        При этих словах гофмейстер выпрямился ещё больше.
        - Его величество император, который в семидесятый год своего владычества находится, хвала господу богу, в добром здравии, из всех его внуков особенно жалует родившегося тридцать третьим герцога Ипполита, наречённого твоей милости. Посему великий император не поскупился на подарки. Его величество в сопровождении императорской свиты сейчас будет здесь.
        Придворные дамы были схожи меж собой как две капли воды. На плоских, как лепёшки, лицах торчали острые лоснящиеся носы. Зубы сильно выдавались вперёд, и обе они пришепётывали. Та, что принесла платье, присела перед Йоланкой так низко, что чуть не стукнулась носом об пол; потом с глубочайшим смирением сказала:
        - Сделай милость, сударыня, пройди с нами в зеркальный зал и надень свой волшебный свадебный наряд.
        - Дай мне руку, я тебя отведу, — сказала вторая и повела Йоланку к двери.
        Гофмейстер остался в зале один, но и в одиночестве он сохранял такой чопорный вид, словно на каком-нибудь большом торжестве. Он так держался, будто пустое кресло, стоявшее перед ним, было самим императором, а колонны — знатнейшими господами и первосвященниками. Собаке, наверно, давно бы надоело лаять, и кошка давно бы перестала мяукать, а гофмейстеру хоть бы что: стоит как истукан и держит руку на длинном жезле с золотым набалдашником. В зал вошли два лакея и поставили вместо кресла громадный с позолотой трон. Истукан, как и полагается истукану, даже бровью не повёл. Потому он, наверно, и получил свою высокую должность, что мог несколько часов подряд смотреть, не мигая и не двигая зрачками.
        И ещё он, наверно, время отсчитывал про себя, потому что часов в зале не было и никто ниоткуда не подал ему никакого знака. Но в тот самый момент, когда это было нужно, истукан шевельнулся. Он поднял тяжёлый, с набалдашником жезл, тринадцать раз ударил им об пол и надтреснутым голосом прокричал в пустой зал:
        - Его величество император!
        В то же мгновение вошёл император. Он шёл на своих журавлиных ногах, ступая саженными шагами. Толстуха императрица, мелко семеня, едва за ним поспевала. На императоре был длинный, красного бархата кафтан, который так болтался на тощем теле, будто достался ему с плеча чешского короля. На царственной птичьей головке торчали огромные уши, и кстати: не будь этих ушей, громоздкая остроконечная корона сползла бы императору на глаза. Корона — вещь дорогая, кроить её для каждой императорской головы особо было бы для казны слишком накладно. А чтоб у всех императоров за целое тысячелетие головы бы были одинаковы — такой счастливой случайности ещё не бывало на свете. Так вот, на головке августейшего старца корона походила на перевёрнутое лукошко, нахлобученное до самых бровей. К счастью, за семьдесят лет император научился передвигаться так ловко, что корона не слетала с его царственного чела. Он раскачивался под ней, как крестьянка, привыкшая таскать корзину на голове.
        Императорская чета уселась на трон, и толстуха императрица заняла почти всё тронное место. Тощему императору с трудом удалось втиснуться и примоститься рядом.
        Герцог же Ипполит пристроился так, чтоб рука царственной бабки покоилась на его плече. Затем императорское семейство окружили высокородные дамы и господа.
        Когда наконец все места были заняты согласно, придворному этикету, гофмейстер опять шевельнулся как заведённый и трижды ударил жезлом об пол.
        - Её высочество невеста!
        Портьера, закрывавшая боковую дверь, раздвинулась, и вошла Йоланка. Она была ослепительно хороша. По огромному залу пронёсся шёпот восхищённого изумления. Толстуха императрица не выдержала.
        - Чудо-красавица! — вздохнула она. Но тут же, повернув голову к императору, процедила сквозь зубы: — Безобразие… Как смеет девица не царского рода быть такою красоткой?
        Ипполит по-дурацки захихикал.
        - Правда, Ипполитик, — шепнула ему бабка, — миленькую невесту мы тебе подыскали!
        Йоланка приблизилась к императорской чете и церемонно присела.
        - Что же, прекрасная девица, согласна ли ты сочетаться браком с моим самым любезным внуком? — спросил император.
        - Это большое счастье и великая честь для дочери венгерского вельможи, — ответила Йоланка, изобразив на лице притворную радость и избегая смотреть на герцога.
        Одного мимолётного взгляда на него ей было довольно, чтобы понять: если взглянет ещё раз — не выдержит и выбежит из зала.
        С тем же вопросом император обратился к герцогу:
        - Наш милейший внук Ипполит, согласен ли ты сочетаться браком с этой юной девицей?
        - С удовольствием, августейший дед, с превеликим удовольствием! — заорал герцог и захихикал.
        - Раз вы оба согласны, станьте рядом, — проворчал император, — и примите моё отцовское благословение.
        Ипполит подскочил к невесте, порываясь броситься ей на шею, но Йоланка зорко следила, чтоб он даже платья её не задел.
        - Ах, какая прекрасная пара! — опять вздохнула императрица.
        Император вытянул руку для благословения. Длинная, иссохшая рука протянулась над головами жениха и невесты.
        - Стало быть, примите моё отцовское и императорское благословение.
        Толстуха императрица тоже бросилась к ним и суетливо растопырила свои пальцы-лепёшки.
        - Будьте всегда так прекрасны и счастливы, как в эту минуту.
        Ипполит вытянулся и хлопнул рукой по мечу.
        - Будем, будем прекрасны и счастливы! — пообещал он.
        Но меч стукнул его по лодыжкам, и жених противно взвизгнул.
        Опять гофмейстер стукнул жезлом об пол.
        - А сейчас, — возвестил император, — мы отправимся в храм и свяжем вечными узами брака прекрасных жениха и невесту.
        Весь зал пришёл в движение, императорская чета встала, только Йоланка не двинулась с места.
        - Ах, папаша, ваше величество, — с мольбой обратилась она к императору, — зачем так спешить? Я не знаю ваших обычаев и могу напутать в брачном обряде. Нельзя ли попробовать сначала здесь?
        - Попробовать? — рассеянно переспросил император. — Гм! Попробовать! Что ж, это можно. — И он трижды хлопнул в ладоши. — Эй, пастор! Пастор, пастор, пастор! Скорей сюда!
        Пастор вбежал, неся в руках огромную книгу и крест.
        - Что прикажешь, ваше величество?
        - Давай-ка, святой отец, прорепетируем бракосочетание здесь. Надо обучить венгерскую девицу, а то, чего доброго, ошибётся в обряде. Ну, давайте, давайте.
        Священник жениха и невесту поставил рядышком.
        - Слушайте! Вот так вы должны стоять перед аналоем. Я же скрещу руки и, держа в них вот эту большую книгу, спрошу: «Ответь мне, жених, любишь ли ты девицу, стоящую рядом с тобой, которую ты выбрал в жёны?»
        - Ой, как интересно играть! — заорал юный герцог, захлёбываясь от восторга. — Люблю, люблю, люблю…
        Как видно, он готов был вопить без конца, но император, которому эти вопли смертельно надоели, рассвирепел и закричал на ненаглядного внука:
        - Замолчи же наконец, замолчи!
        - Довольно! Дов-о-о-о-ольно! — не владея собой, заорала императрица.
        Герцог надулся и замолчал, а пастор продолжал:
        - Скажи мне, невеста, любишь ли ты стоящего от тебя справа мужчину?
        Йоланка кашлянула, немного подождала и кашлянула ещё раз… Потом кашлянула в третий раз и, взглядом взывая о помощи, растерянно оглянулась… В этот миг за толстой портьерой раздались оглушительный грохот и стук. Все взгляды обратились к двери. Портьера раздвинулась, и два воина императорской армии, кряхтя и пыхтя, втащили в зал невиданных размеров булаву.
        - Ваше величество, государь император, — задыхаясь, заговорил один из них, — эта страшная штуковина свалилась на нас прямо с неба.
        - К штуковине привязано какое-то письмо, — добавил второй.
        Император взял письмо и протянул священнику:
        - Прочти, святой отец, поскорее!
        Священник развернул пергамент и прочёл вслух следующее:
        Я с войском своим стою под замком. Жерла моих пушек направлены на стены замка, мои воины готовы начать осаду. Сдайте замок без боя, оставьте в замке Йоланку Мадьяр и убирайтесь на все четыре стороны. Если откажетесь, прощайтесь с жизнью.
        Пал Кинижи
        - Святое небо! Пал Кинижи! — в паническом страхе вскричал император.
        - Кинижи! — не своими голосами заорали придворные.
        В зале начался несусветный переполох, все бросились кто куда.
        - Замок оборонять до последнего вздоха! — последовал приказ императора. — Если хоть какой-нибудь путь свободен, я ещё успею скрыться.
        - Замок оборонять! — передавалось из уст в уста. — Замок оборонять! — кричали все, и все до единого неслись за императором.
        - Ваше величество, дедушка! Бабушка-а-а-а! — отчаянно вопил несчастный жених, мчась вслед за улепётывающими дедом и бабкой.
        Зал опустел, остались только Йоланка да Голубан.
        - Итак, прекрасная дама, — заговорил Голубан, — я надеюсь, ты последуешь за своим женихом.
        - Ха-ха-ха! — засмеялась Йоланка. — Спасайся, беги, если жизнь тебе дорог.
        Но Голубан схватил её за руку:
        - Ты моя пленница. Приказываю тебе следовать за великим императором!
        - Никогда!
        В это время воины, втащившие гигантскую булаву, бегом возвратились в зал, наверно, в надежде спастись вместе с важными господами.
        - Свяжите эту девицу, — приказал им Голубан, — ведите её за императором.
        Солдаты схватили Йоланку.
        - Стой! — раскатился по залу громоподобный голос.
        - Пал Кинижи! — завопили солдаты и, выпустив Йоланку, бросились прочь.
        В дверях действительно стоял Пал Кинижи. Объятый ужасом, Голубан потерял на минуту голову… А когда овладел собой и схватился за меч, перед ним уже вырос Кинижи и взял негодяя за шиворот. Поднял вверх и так тряхнул, что у изменника меч вывалился из рук.
        - От меча тебе теперь пользы мало, доблестный горе-витязь. Сейчас я с тобой разделаюсь так, как разделался когда-то со свирепыми псами.
        - Сжалься над моей сиротской душой… До гроба буду служить тебе верой и правдой…
        - А есть она у тебя, душа? — проворчал Кинижи. — Куда мне бросить тебя, мошенник?
        Тут из-за трона высунулась взлохмаченная голова… Ну конечно же, это был Буйко. Он выбежал на середину зала и отодвинул тяжёлую плиту, покрывавшую бездонную могилу Тита.
        - Вот прекрасный ящик для мусора, мой хозяин, — с готовностью сообщил он.
        Кинижи сделал шаг к отверстию и швырнул в него отчаянно визжащего кондотьера.
        - Счастливого пути! — крикнул вслед ему Буйко и заботливо задвинул плиту.
        Йоланка и Пал молча смотрели друг на друга. Наконец Пал раскрыл объятия.
        - Йоланка!
        Йоланка бросилась к своему возлюбленному, но вдруг, ослабев от пережитых потрясений, бессильно упала ему на руки.
        - Пал, наконец-то ты здесь… — прошептала она и, уронив головку на плечо героя, зарыдала.
        Когда же она снова подняла голову… Неужели не сон, а явь то, что видит она сквозь пелену слёз, ещё застилавших её глаза… В дверях зала стоял её отец. Суровый воин скрывал под усами улыбку…
        - Тысяча чертей! — закричал Балаж Мадьяр. — Из рук одного разбойника дочь моя попала в руки другого.
        - Отец! — воскликнула Йоланка, бросаясь к нему с сияющим от счастья лицом.
        - Тысяча чертей! Ты меня обогнал! — брюзгливо обратился Балаж Мадьяр к Кинижи. — Сдаётся мне, дело слажено, и осталось одно: дать вам своё благословение.
        - Выходит, бывший подручный мельника больше не заноза в глазу знатного вельможи? — гордо перебил его Кинижи.
        - Эй, сто чертей, сто проклятий! Так ты задумал меня корить? Знай же, что и тогда ты не был занозой, да только хотелось мне поперечить королю… «Не суй носа в мои дела, — сказал я себе, — хоть ты и король». Мы с королём Матьяшем меж собой постоянно вздорим, но он знает, что нет у него более верного друга, чем я. Ну, а в нынешние времена нет более знаменитого человека, чем Пал Кинижи.
        - А где наш король? — хором спросили Пал и Йоланка.
        - Вы везучие оба. Скоро увидите своего короля. Он громит армию императорского сынка. Мы оба, я и король, спешили освободить этот замок. Да только попали не в бой, а на свадьбу.
        В это время на стенах крепости заиграли трубы, послышался топот коней; потом в длинном сводчатом коридоре зазвучали решительные шаги. В зал вошли два трубача.
        Они стали по обе стороны двери и затрубили в длинные трубы. Два меченосца раздвинули мечами портьеры, и вошёл король Матьяш. Вслед за королём вошла его свита.
        - Да здравствует король! — закричали все, кто был в зале.
        - Этой победой мы обязаны Палу Кинижи. Приветствуйте Пала Кинижи! — сказал король. — Подойди ко мне, мой витязь, дай я тебя обниму.
        Кинижи подошёл к королю, и они обнялись, как братья.
        - Мой государь, мы трижды одержали победу над турецким войском, — сообщил Пал. — Сейчас я здесь, но вовсе не затем, чтоб мой меч отдыхал, пока турок набирается сил для новых разбоев.
        - Я надеюсь, государь, — вмешался Балаж Мадьяр, — ты дашь ему самую малость времени, чтоб мог он отпраздновать свадьбу и несколько дней провести с молодой женой.
        - Значит, свадьбы не миновать! — весело закричал король. — Я знал, старина, что конец будет таков. А за свадебными подарками дело не станет. Пал Кинижи, назначаю тебя Темешским главнокомандующим. Отныне ты страж наших южных границ и на все времена — устрашение турок.
        - Благодарю, государь! — сказал Кинижи, наклоняя голову. — Это новое назначение вселяет в меня бодрость и силы, необходимые для грядущих сражений. Но прошу тебя ещё об одном драгоценнейшем даре. Помнишь ли ты, что некогда обещал бедному парню, подручному мельника? Так сдержи своё слово, король: выпей с ним кубок вина, а он поговорит с тобой не о новых битвах, а о горестях, которые терпит исстрадавшийся народ в самом сердце твоего государства.
        - Я выслушаю тебя, сынок. И для короля Матьяша настанут когда-нибудь мирные времена: тогда мы отложим в сторону меч и возьмём в руки весы Фемиды. Да я и сейчас сделаю всё, чтоб хотя бы в одной руке держать весы справедливости.
        В этот момент взгляд короля Матьяша упал на осыпанного мукой Буйко, прокравшегося в зал через боковую дверь.
        Когда Йоланка зарыдала на плече у Кинижи, Буйко признал, что здесь он лишний, и незаметно ушёл. Теперь он отважился войти опять.
        - Ты что это, Буйко?! Как смеешь не спать? — напустился на увальня король. — Ты, верно, забыл, бесёнок, на что подрядился к королю Матьяшу!
        - Ваше величество, государь! — взмолился Буйко. — Освободи! Невмоготу мне служба королевского лежебоки. Накажи по справедливости, что не выполнил договор. Только отпусти…
        - Отец, король! — поспешила на помощь другу Йоланка. — Ему я обязана жизнью. Только благодаря ему Пал Кинижи вовремя прибыл в замок. Буйко заслужил не наказания, а награды.
        - Всё равно я его накажу, — улыбаясь, сказал король. — Мне такой ленивый лежебока не нужен. В наказание, парень, отдаю тебя в руки Темешского главнокомандующего. Уж он-то найдёт на тебя управу. Он человек строгий.
        - Кто он? — испуганно спросил Буйко.
        И король ответил:
        - Пал Кинижи!
        notes
        Примечания
        1
        КОРОЛЬ МАТЬЯШ ХНЯДИ(1458 -1490) — венгерский король, успешно воевавший против угрожавших независимости Венгрии турок, а также чехов и немцев. Создал в Пеште одну из крупнейших в Европе библиотек и типографии; основал университет в Братиславе.
        2
        Стихи даны в переводе А. Эппеля.
        3
        СПГИ — турецкие или алжирские кавалеристы.
        4
        ЯНОШ ХНЯДИ(1407 -1456) — выдающийся венгерский полководец, одержавший немало побед в войнах с турками.
        5
        БЕЗВРЕМЕННИК — зимнее декоративное растение.
        6
        КОНДОТЬР — предводитель наёмных отрядов.
        7
        БУЦЕФЛ — имя легендарного коня Александра Македонского.
        8
        ФЕРДИННД ФЕРРНТЕ — король Неаполя с 1458 года. Его дочь Беатриса была второй женой короля Матьяша Хуняди.
        9
        ГЕРКУЛЕС — латинское имя греческого мифического героя Геракла, отличавшегося необыкновенной силой.
        10
        ФРИДРИХ IIIиз династии Габсбургов, с 1442 по 1493 год немецко-римский император.
        11
        ДВУХАКОВЫЙ — равный ста литрам.