Пацанские рассказы Витьки Воробья Виктор Савельев
        «Пацанские рассказы» от имени дворового пацана Витьки-Воробья - это книга и для дошкольников, и для ребят школьного возраста, поскольку её герой из малыша вырастает в подростка в суровых реалиях старого ленинградского двора. Двор с его дружбами, понятиями чести и подлости, замирениями и мальчишескими драками, первой любовью и первой несправедливостью - далеко не идеален, подчас груб и жесток. Но он списан почти с натуры автором книги, выросшим на таком же «пацанском» дворе и запомнившим его уроки добра и зла и все эти истории.
        В. А. Савельев
        Пацанские рассказы Витьки-Воробья
        Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.
                
        Предисловие автора
        Кодекс дворового мальчишки
        «Пацанские рассказы Витьки-Воробья» - это непридуманная книга о том, как быть пацаном во дворе, который не терпит неженок. Как не трусить и не обижать слабых. Находить друзей. Не быть жадиной, вруном и хвастуном. Не хныкать и не унывать, а с юмором и честью выходить из ситуаций как настоящий пацан. По сути, рассказы - это кодекс дворового мальчишки в виде забавных, весёлых, а порой и грустных случаев из жизни Воробья-Витьки.
        Я считаю, что каждый мальчишка, который хочет стать мужчиной, должен прочитать такую книжку.
        
        Автор «Пацанских рассказов», бывший Витька с ленинградского двора.
        Об авторе
        Автор книги - Савельев Виктор Алексеевич, журналист, репортёр-расследователь, очеркист и обозреватель, в недавнем прошлом - редактор нескольких газет. В настоящее время живёт и работает в городе Москве.
        Часть I
        Дело было во дворе…
        Бутерброды моего детства, или С чего всё началось
        А началось всё с бутербродов, которые мы ели во дворе. Самых вкусных на свете - их даже можно делать самому. Надо только потолще намазать булку маслом, а сверху посыпать крупным сахарным песком. Он сразу к маслу прилипает! Можно, конечно, и низ булки намазать - только такой бутерброд уже не сунешь в карман, и прыгает он из пальцев как живой. Как лягушка. Поэтому сиди и ешь его на кухне - а какой интерес есть дома одному? С бутербродом интересно - это все знают - идти на улицу!
        Все мальчишки со двора сразу становятся твоими друзьями. Они бросают все игры и бегут к тебе:
        - Сорок один - не ешь один! - кричат. Это присказка такая.
        Или:
        - Сорок два - дели на два!
        Или то же, но в других словах:
        - Сорок восемь - половинку просим!
        И тут по дворовым законам отдавай половинку крикнувшему мальчишке - это уж такой святой закон, что даже первый обжора, толстый Петя Круглов, со вздохом ломает свою намазанную слоем в палец жирную краюху на две почти равные части. Конечно, некоторые ребята именно Петьке стараются крикнуть: «Сорок семь - дели всем!» Но это нечестно, потому что на Петю, отщипывающего со своей краюхи по кусочку для каждого пацана со двора, глядеть тоскливей, чем на больную корову. Или на собаку, у которой отобрали щенят…
        Но это к слову, чтобы вы поняли, как мне обидно было жить: я с краюхами на улицу не ходил. У меня мама самая добрая на свете, но она считает это некультурным.
        - Это что вы за моду взяли, - в ответ на мои просьбы говорила она, - с кусками бегать по улице! Словно вас не кормят… Ты мне хоть всех приятелей со двора приводи, всех угощу. Но только за столом, а не на улице!
        А сами понимаете: какой мне интерес есть за столом? Даже с приятелями.
        Но я - хитрый, я маму всё хотел обмануть. Один раз тихонько на кухне бутерброд намазал - и «покрышку» поверх масла из булки сделал. Чтоб завернуть. И р-раз его в форточку, чтобы мама из кармана не выудила, когда пойду гулять. Бутерброд ещё, наверное, до земли не долетел, когда я в незастегнутом пальто пулей вылетел за ним под наши окна. И чуть не заплакал от досады. Я, наверное, мало на него газеты навернул - не так, как делают наши дворовые женщины, когда выкидывают поесть из окна своим заигравшимся ребятам. Вот бутерброд по пути вниз и вывернулся из бумаги… Вечно голодная и путавшаяся под ногами у пацанов собака Жулька, обычно таскавшая кости с помоек, облизываясь, стояла у промасленной газеты и, морщась от сытости, роняла на обёртку слюну. Я хотел кинуть в неё камнем - но не кинул и не пнул, потому что у Жульки скоро должны родиться щенки, и мы про это все знали и никогда не обижали её.
        На счастье, тут Толик Егоров, мой сосед, вышел во двор играть в песок. У нас как раз перед сараями высыпали большущую гору песка - мы все катали в те дни полные «самосвалы» отличного мокрого стройматериала и растащили почти всю кучу на ботинках по всему двору.
        Я тут же решил подлизаться к Толику: сделал такое лицо, что самому себя стало жалко, и стал просить:
        - Послушай, Толяша, у тебя мама добрая. Ты попроси её булку с маслом в окно выбросить - а в следующий раз я тебе свою отдам…
        - Это как же ты отдашь, когда тебе на улицу не разрешают? - удивился искренне Толик, который, когда его тётя Нина была во вторую смену, часто ел со мной на к у хне наш борщ и хорошо знал мою строгую маму. - Или тебе стали разрешать?
        - Ну конечно, стали! - соврал я как можно убедительней. - Завтра я тебе пять баранок принесу, идёт? Только ты покричи сейчас тёте Нине и попроси, чтобы она побольше кусок нам кинула. Ну чтобы на двоих…
        - У нас сегодня к чаю большой батон куплен, - задумчиво сказал, потирая веснушчатый нос, Толик и посмотрел на свои окна, на пятый этаж.
        Я понял, что клюнуло.
        - Сорок три - дели на три! - тут же пискнул у нас за спиной чей-то тонкий голос. Мы оглянулись и увидели Николашу Крулева, единственного мальчика из нашего двора, которого мать водила учить на пианино и тоже ругала за некультурную еду во дворе. У Николаши глаза были ещё просительней и жалобней, чем у меня.
        - Ну, ладно, прячьтесь, чтобы я был один! - совсем сдавшись, зашипел на нас Толик и, подняв своё лицо к окнам и сделав его несчастным, закричал вверх тем особенным жалующимся голосом, который каждая мать сразу различает в гомоне двора:
        - Ма-ма! Мам, выгляни! Я бутерброд хочу!
        - Ну чего кричишь? - высунулась в окно тётя Нина, которую мы с Николашей, спрятавшись за сарай, сразу узнали по басистым ноткам.
        - Мам, бутерброд мне кинь!
        - Да ты что, одурел? Только что вылез из-за стола…
        - Мама, ну я не наелся! Ну, намажь…
        - Вот чирий! - закудахтала и забормотала басом на весь двор тётя Нина. - Уж, погоди - вот только загоню тебя домой, всыплю!!!
        Намазанный сердобольной рукой тёти Нины и завёрнутый в две газеты, бутерброд шлёпается у ног Толика, мы хватаем его и пулей летим делить за сарай.
        - Погоди, чур, я его ломаю! - захлёбываясь от нетерпения и сопя, рвёт свёрток из рук совсем обнаглевший Николаша.
        - Это почему ты? - возмущаюсь я и тащу газету к себе. - Пусти, не дёргай! Пусть лучше Толик делит - а не ты, балалайка!
        - Какая «балалайка»? - обидевшись насмерть и борясь, кричит Николаша. - Я вовсе не на балалайке, а на рояле учусь…
        - Осторожно! - подпрыгивает Толик и с отчаяньем хватается за голову. - Дер-жи-и…
        Но уже поздно, бутерброд выпрыгивает из обёртки и смачно влипает масляным боком в песок. Мы, сразу забыв о ссоре, ногтями и щепками соскребаем ужасно липкую песочную смесь с белыми крупинками сахара и, перемазав ею свои пальто, отламываем себе куски. Есть их ужасно - мы плюём песчаными слюнями и давимся от смеси сладкого масла и вкуса земли, рты наши черны до невозможности - но, честное слово, нет в этот миг на земле людей счастливей Толика, Николаши и меня! Я ничего в жизни не помню вкуснее этих наскоро зажёванных, порой кусаемых по очереди где-нибудь за сараями краюх - бутербродов моего детства! Наверное, в них мамы с нашего двора и очень жалостливые бабушки, кроме масла и сахара, намазывали что-то такое, от чего аппетитный вкус горбушек, брошенных из окна в детстве, до сих пор ещё стоит во рту.
        Плохо, если когда-нибудь его забудешь.
        И вот однажды, много лет спустя, когда я уже вырасту во взрослого человека, я проснусь среди ночи с совершенно жутким аппетитом и большим желанием вспомнить вкус сахарного масла и булки - а может, и того песка, в который мы с Николашей уронили хлеб.
        Желание было очень глупым, поскольку стояла ночь, и в доме все спали. Стараясь не скрипеть полами, я пошёл на кухню, намазал себе бутерброд потолще, посыпал сахарным песком - и с небывалой жадностью изголодавшегося по чему-то человека впился в него зубами…
        Когда-нибудь и вам этого захочется, я клянусь!
        Вот так я и сидел на кухне в тот раз, совершенно выросший взрослый человек, и чувствовал, что, несмотря на годы, где-то живёт во мне прежний мальчишка с нашего двора.
        И тогда я решил рассказать о своём детстве. Чтобы вы тоже не забыли вкус тех бутербродов, что потом будут сниться вам и не давать покоя, - потому что детство всегда остаётся с нами. Я решил рассказать, как мы жили в нашем дворе - самом замечательном дворе на свете. Вот об этом моя книжка «Пацанские рассказы».
        Оплеуха
        Мне было лет шесть-семь, не больше, когда мы жили в Ленинграде в старом-престаром дворе. Точнее, мы жили в шестиэтажном, дореволюционной ещё постройки доме, а двор находился за ним. Теперь таких дворов с чугунными оградами почти нет, и мне жаль современных мальчишек. А у нас был этот замечательный двор. Он начинался за домом и был обнесён грядой сараев. Ещё там стояла прачечная, «прачка», как мы её называли, и множество поленниц дров. Среди этих поленниц было удобно прятаться или строить в них секретные дровяные крепости с тайниками. Но это к слову.
        Дело в том, что рядом с нашим домом, который числился по уличному ряду и звался всеми «дом двенадцать-бэ», стоял другой - «дом двенадцать-а», с ребятами из которого мы, мальчишки, были в сложных отношениях. Бывало, мы воевали чуть не полгода, и горе лазутчику из «двенадцать-а», если он попадётся на нашей территории. А случалось, мы объединялись с «двенадцать-а» в каких-нибудь совместных играх или вместе шли на «дом-десять». Словом, стрелка дворового компаса поворачивала то в одну, то в другую сторону, но в тот день, о котором я хочу рассказать, как раз была «война».
        Не помню, из-за чего она началась, но за день мы имели стычки три с «двенадцать-?шниками». Происходили они, в основном, через решётчатую чугунную ограду, разделявшую дворы, и велись артиллерийским огнём из камней и других метательных «снарядов». Был, должно быть, конец зимы, потому что мы где-то выковыривали камни и ледышки и некоторые из нас были ещё в шапках. Во всяком случае, я хорошо помню, что один меткий бросок окатанным и довольно солидным камнем-голышом достался одному из наших противников прямо по макушке, и все испугались такого меткого попадания. Но мальчишка тот, горбоносый и некрасивый, был как раз в ушанке, которая то ли мала ему была, то ли просто топорщилась пустой суконной шишкой надо лбом - и это, видимо, смягчило удар, потому что горбоносый только рассмеялся, как неубиваемый русский богатырь, и запустил в нас такой ледышкой, что мы все шарахнулись.
        Словом, мы весь день так пуляли друг в друга с перерывами на другие игры - и весь день моим основным противником был краснощёкий толстый мальчуган из «дома двенадцать-а», который всё целил в меня, а я в него. Кажется, его звали Вовка-Помидор. Раза два Вовка слабыми комками умудрялся задеть меня, и раза два я ему отвечал тем же. Перейти к более решительным действиям и сделать набег или вылазку ни один двор не мог, так как среди нас, с той и с другой стороны, отсутствовали великовозрастные силачи-школьники, которые могли бы возглавить и привести к успеху это рискованное предприятие.
        И вот в тот момент, когда у нас уже были на исходе «снаряды» и «дом двенадцать-а» теснил нас по всему фронту и даже подбирался к дыре между пограничной решёткой и каменным сараем, через которую и попадали в соседний двор, счастье вдруг переменилось и улыбнулось нам: на улицу вышел наш большой парень Васька Мухин, в то время, наверное, пятиклассник. Мы воспрянули: с таким подкреплением мы запросто могли одолеть всю противостоящую нам мелкоту.
        - Васька! - заорали мы. - Нас «?шники» бьют! Веди нас в атаку на их двор.
        И Васька, схватив здоровенный кусок льда, повёл. Он сразу побежал к дыре в заборе, увёртываясь от летящих комков и пугая оборонявшихся своими замахами, и мы с дружными криками ринулись за ним в набег. «?шники» позорно бежали, бросая «снаряды», которые могли бы быть истолкованы как продолжение враждебных действий их армии. Мы гордо вошли к ним во двор, а мальчишки из «дома двенадцать-а» частью попрятались в подъезде, а частью встали под своими окнами и начали кричать «Мама! Я маме скажу…» - но не очень громко, а так, чтобы мы, опасаясь более громких криков, не трогали их.
        Сейчас же наши пацаны как победители стали подходить к сдавшимся противникам, толкать их плечами, понарошку замахиваться, словом, демонстрировать свою мощь и силу. Я тоже подошёл к краснощёкому Вовке, с которым вёл дуэль и который не спускал глаз со своего окна на третьем этаже, готовый зареветь, если наши притеснения покажутся уж очень обидными.
        - Ну, что? - сказал я ему и тоже толкнул его плечом. - Будешь драться-кусаться?
        Помню, у меня дух распирало от моей храбрости, которая, как вы поняли, сильно выросла с Васькиным присутствием, и хотелось сказать или сделать что-то такое, чтобы этот краснощёкий Помидор знал, с каким героем имеет дело.
        - Ну, будешь? - я толкнул ещё раз и краем глаза посмотрел на Ваську, который ходил тут же и являл собой нашу силу и захватнический террор.
        Васька поймал мой взгляд и, вытерев кулаком сопли на губе, тоже взглянул на меня одобрительно и прикрикнул командным тоном:
        - Давай-давай!
        И от того, что сам великий Васька поддакнул мне, малышу, как первому другу, и от сознания своей огромной силы перед этим кривящим губы краснощёким Помидором Вовкой я вдруг важно размахнулся и закатил моему беззащитному врагу звонкую и тяжёлую оплеуху прямо по его красной щеке.
        Шлепок неожиданно для меня оказался настолько увесистым и звонким, что эхо от него раскатилось по всему двору, а Вовкина щека прямо на глазах побагровела и вздулась. Отчаянный рёв потряс воздух. С минуту все оцепенело смотрели на дело рук моих, потом весь наш «двенадцать-бэ» во главе с Мухиным Васькой дрогнул и в панике бросился наутёк, как всегда бывало, когда кого-то зашибли в наших потасовках слишком всерьёз.
        Вместе с другими я бежал загнанным зверем и жался к ребятам, словно старался найти в них опору и выход своему страху, но легче не становилось. Они-то все были ни при чём, как-никак этот подлый удар нанёс не кто-то, а я. Васька перелез через сарай и скрылся, многие разбежались по квартирам или спрятались. Я тоже затаился за берёзовой поленницей и оттуда слышал, как прибежала Вовкина мать со своим ревущим Помидором и как кричала на весь наш двор, и показывала женщинам вздувшуюся щеку, и грозила поймать меня. Сердце моё в ужасе прыгало и билось так, что я боялся, что она услышит его стук из-за поленницы. Таким преступником, как тогда, я себя потом никогда не ощущал, хотя и в школьные годы не был ангелом.
        Долго со двора доносились голоса жильцов и крики Вовкиной матери. По одному спрашивали обо мне ребят, каких удалось найти в те минуты. «Это не мы! Я вон там стоял, - оправдывался то тот, то другой. - Это шкет один ударил со второго подъезда, Витька-Воробей…». У нас во дворе у всех были клички - к примеру, Марфа, Дылда, Сашка-Валет, меня же ребята прозвали Воробьём…
        Не в силах больше выслушивать дознание, я тихонько выскользнул из-за поленницы и на ослабевших ногах прокрался домой, на четвёртый этаж.
        - Ты что такой? - удивилась мать, с подозрением вглядываясь в меня. - Чего так рано? Иди погуляй, обед ещё не готов.
        - Не-е, мама, я на улицу не хочу, - сказал я самым тихим голосом. - Я лучше дома посмотрю картинки.
        Мама покачала головой и ушла на кухню.
        А я сидел в комнате - дверь в коридор была открыта, тупо смотрел на картинку и с бьющимся сердцем ждал, когда же постучатся в квартиру из подъезда и войдёт Вовкина мать с опухшим от слёз Помидором. Более ужасного состояния я не знаю. Я прислушивался к каждым шагам по лестничной площадке - никогда не обращал раньше внимания, какие они громкие, - к каждому голосу и хлопанью двери в подъезде. От волнения я даже есть не мог, когда мама налила тарелку супа. Даже вечером, засыпая, я всё вздрагивал и слушал лестничные шорохи, нимало не сомневаясь, что меня всё равно найдут.
        Целых два дня после этого я не выходил на улицу, худел, бледнел, томился, а на третий день, не вынеся неизвестности, выскользнул из дома и, взобравшись на сараи, посмотрел на двор «двенадцать-а». Вовка-Помидор был там и играл с ребятами, щека его была перевязана. Я быстро слез с сарая и убежал домой.
        Весь год потом я не ходил во двор «дома двенадцать-а», хотя ребята наши с «?шниками» окончательно помирились и то и дело гоняли вместе в футбол. И долго-долго ещё, завидя издалека Вовку, я втягивал голову в плечи и старался не попадаться ему на глаза. И до сих пор об этом помню.
        Про ружьё
        Самая памятная из моих детских игрушек для меня - ружьё. Не помню, кто из пришедших на Новый год гостей подарил его мне, мальчугану. Помню только, как кто-то плечистый, придя с мороза, мигнул мне добрым глазом и протянул маме свёрток в белой бумаге:
        - Тут для сынишки вашего сюрпризец…
        - Иди сюда, сынок! - позвала мама. - Сейчас же скажи спасибо.
        Я нехотя оторвался от карандашей - не потому что был уж больно избалован подарками, а потому что как раз в эту минуту красил большие малиновые ботфорты у Кота в сапогах. Поэтому на белый свёрток в руках мамы я смотрел с недоумением.
        - Ну что куксишься? - засмеялся гость и развернул бумагу. Там было ружьё.
        Помню, в первую минуту я остолбенел. Какое счастье! Не может быть, чтоб мне! Ружьё было великолепное - как настоящее, с жёлтым лакированным прикладом и чёрными стволами. Двустволка! А снизу был приделан ремешок и блестящие маленькие курки в железной скобе. У меня захватило дух. Нет, я не мечтал о таком подарке, не думал о нём. Я даже не догадывался, что такое могут мне подарить. Боюсь, я не был слишком вежлив в ту минуту, потому что тут же схватил чудесный подарок и убежал с ним за шкаф, где хранились в углу мои игрушки.
        Как передать тот трепет и любовь, с какими я ласкал там свое ружьё. Даже через столько лет я помню его великолепные стволы и насечку возле мушки. Это сейчас понимаешь, что стволами были всего лишь крашеные куски гнутой жести. Но тогда меня восхищали чёрные дула. В них были спрятаны пружины со звонкими поршнями. Когда ружьё переламывали пополам, поршеньки эти уходи ли назад и стояли на взводе где-то у приклада. Но стоило нажать курок - они с треском выскакивали и вышибали заложенную в ствол горошину - это показал мне кто-то из пришедших гостей.
        Не помню других подробностей того вечера - я никого не видел и не слышал, поглощённый новой игрушкой. Даже за обеденный стол в кухню, куда позвала меня мама, я пришёл с ружьём за спиной и долго не хотел относить его в комнат у. Все женщины, мамины подруги, умирали со смеху у плиты. Холодец я проглотил не жуя, салат ел, не чувствуя вкуса, и никак не мог дождаться, когда же закипит в чайнике вода.
        - Ты чего на стуле прыгаешь? - ругалась мама. - Почему ты сыр не доел?
        - Да не держи ты его, - засмеялась тонкобровая и смешливая тётя Аня. - Не видишь: ружьё у него в комнате осталось…
        Обжигая язык, я кое-как проглотил чай и с замирающим сердцем прибежал в комнату. Мое ружьё лежало на кровати и, поблёскивая стволами, просилось в руки. Я с трудом переломил его с помощью колена и в наготовленные, со сжатыми пружинами дула вложил по толстому карандашу. Теперь та настоящая охота, к которой я рвался за чаем, могла состояться без помех. В нашей комнате с большой ёлкой как раз никого не было: гости курили на лестнице и смеялись на кухне. Я обошёл все углы, выбирая, куда бы стрельнуть, и остановился возле усыпанной украшениями ёлки. Лучшей мишени было не подобрать: два картонных кабана висели с самого краю на мохнатой еловой лапе. Это сейчас полно красивых игрушек, а в те годы мама с ног сбивалась, чтобы достать для ёлки хотя бы таких картонных уродцев, и весь год берегла их в посылочном ящике на шкафу, не давая с ними играть. Но я уже не думал про это. Пригибаясь, как заправский охотник, я прополз под стульями и, выбрав позицию, стал наводить ружьё. Правый кабан свирепо косил с ёлки глазом и был готов вот-вот поддеть меня большим картонным клыком. Но я не боялся клыков и страшных
копыт. С охотничьей отвагой я подвёл чёрные стволы под брюхо кабана и нажал оба курка сразу.
        Пружины клацнули, выбрасывая карандашные снаряды. От их тяжести, мне показалось, качнулась ёлка. Я вскочил, опрокинув стул, и закричал, как индеец… И вдруг понял, что кабан как ни в чём не бывало висит на своём месте. А где же карандаши? Их нигде не было. Я растерянно посмотрел туда, где ещё качались ёлочные ветви, - и побледнел. Большая белая ватная балерина - мамина гордость и украшение всей ёлки - разорванная, валялась на полу!
        До сих пор помню леденящий ужас, охвативший меня при виде рваной красавицы. И самым страшным было то, что в комнату должны вот-вот войти. Ещё не сознавая всей кошмарности проступка и дрожа, я схватил подбитую балерину, пытаясь склеить, как было, - но хрустящая её оболочка была безнадёжно порвана, и мне никак не удавалось всунуть в неё безобразные клочья ваты. От отчаянья я тихо-тихо захныкал и заметался по комнате. За дверью послышались шаги. Я быстро спрятал балерину за вазу на столе - но и оттуда торчали её белые ноги. Не зная, что делать, я снова схватил её - и тут вошла мама.
        - Мама! - закричал я непослушными дрожащими губами, от чего торт в руках мамы тоже запрыгал и задрожал. - Я больше не буду, мамочка…
        Я так ревел, что меня не могли успокоить целый час. Меня простили и дали конфеты, тётя Аня и мама зашили нитками и повесили балерину, меня гладили и ласкали, пытаясь успокоить, - но я был прямо-таки безутешен. Сейчас могу сознаться: я боялся, что у меня отберут ружьё.
        …Потом я лежал в кровати под одеялом и слушал, как за стеной гомонят гости и патефон играет фокстрот. От шума и пережитого болела голова и почему-то горло, я ещё судорожно вздыхал от недавних рыданий - но не было человека счастливей, потому что в изголовье кровати висело моё ружьё. Я протягивал руку, трогал его в темноте и счастливо улыбался, чувствуя под ладошкой скользкий лак приклада и его холодные гладкие стволы…

* * *
        Такой желанной вещи у меня уже больше никогда не будет…
        Звоночек
        На лестнице светло и пусто, и каждый звук отдаётся в подъезде дома, как в горах. Я - вихрастый карапуз в вязаной шапочке - стою, затаив дыхание, на лестничной площадке третьего этажа. Всякий раз, когда мама выпускает меня гулять на улицу, я останавливаюсь против этой коричневой двери и подолгу смотрю. Меня привлекает звонок в ней.
        Звонков, вообще-то, в подъезде много - и электрических с кнопкой, и тех, с ручкой, от которой звякает колоколец. Но у всех звонков кнопки высоко, их не достать - а до этого звонка легко дотянуться, встав на цыпочки, поскольку он низко врезан в середину двери. Звоночек этот притягивает меня ещё и потому, что его медная звонильная ручка похожа на вставленный в игрушку заводной ключ. Или на «заводилку» в будильнике.
        Я разглядываю эту ручку-заводилку, и сердце в груди начинает громко прыгать, как в большом гулком тазу. Ах как хочется потрогать звоночек! Повернуть «заводилку»!
        Я пугливо озираюсь по сторонам и, наконец, делаю то, что уже миллион раз видел во сне: трогаю шишкастую рукоятку. Её медь холодна. Я весь дрожу. Ах какая замечательная игрушка! Чего бы я только не отдал за этот удивительный звонок… Не в силах бороться с искушением, я поворачиваю рукоять звоночка!
        За дверью раздаётся переливчатый звук - как в заводной балалайке. В восторге и ужасе я кубарем лечу вниз по лестнице подъезда, еле успевая перебирать валеночками ступени. Квартира, куда я сейчас позвонил, - «коммуналка» с несколькими хозяевами. Я знаю, что они все ещё с минуту будут слушать: один или два звонка - чтобы знать, кому из них идти открывать дверь… Но вот наверху раздаётся щелчок двери, гудят голоса. С бьющимся сердцем я прячусь в тёмную нишу под лестницей, куда обычно не решаюсь сунуть нос…
        …Вся следующая неделя для меня, малыша, полна опасных и острых ощущений: ведь всякий раз, спускаясь по лестнице на улицу, я с восторгом поворачиваю ручку звоночка. Это становится всё рискованней: в квартире уже не ждут второго звонка и спешат к двери, но я хоть мал, но не промах. Я научился лихо скатываться по перилам - это намного быстрей - и прячусь теперь за отворённой подъездной дверью, где не так пахнет кошками и нет зловещей подлестничной темноты. Но что-то словно подсказывает мне большую беду. Вчера соседская Серафима - толстая языкастая тётя - рассказывала моей маме на кухне, что в подъезде завелось хулиганьё… Я слышал это из комнаты и чувствовал, как у меня горят уши.
        Кончилось это в субботу, в один из прекрасных деньков, когда я окончательно потерял осторожность. Я так торопился на улицу к ребятам, что даже не стал прислушиваться к звукам за коричневой дверью, а на ходу привычно - но с тем же тайным восторгом - повернул ручку звонка. Дверь открылась сразу - я не успел сделать и двух шагов. Высокая седая старуха с крупным лицом, запахнувшись в шаль, стояла в двери.
        - Это ты звонил? - спросила она низким грудным голосом, показавшимся мне громом среди ясного неба.
        Как передать моё потрясение при виде внезапно появившейся старухи? Коленки мои ослабели - я даже не мог сбежать, - мальчишки и улица, куда я спешил, отодвинулись куда-то далеко-далеко, и в целом мире ничего не было, кроме этого крупного морщинистого лица и шевелящихся старушечьих губ.
        - Так это ты звонил? - долетело до меня, словно откуда-то издалека.
        - Нет… не я, - ответил я, запинаясь и заикаясь. - То есть… честное слово… я не звонил, бабушка… То мальчики позвонили… Какие-то мальчики посторонние…
        - Мальчики? - старуха с сомнением поджала губы. - Ну и где же эти мальчики?
        - Они… они убежали! - выпалил я, сам потрясённый своей находчивостью.
        - Ну ладно. Пойдём-ка, милок, - старуха взяла меня за плечо и повела в квартиру.
        Там был такой же длинный коридор, как и на нашем этаже, так же скрипели полы и пахло жареным луком. Какие-то лица мельтешили возле кухни, хмурая женщина в халате и бигудях выглянула из одной двери.
        - Поймала звонаря, Федотовна? - спросила она, окинув меня острым взглядом.
        - Поймала-поймала, - вздохнула старуха и, пропустив меня перед собой, ввела в боковую комнату возле кухни.
        Я остановился посреди с опущенной головой, успев, однако, заметить: точно в такой же комнатушке живёт в нашей квартире инвалид тётя Саня. Старуха села на кровать. Всё одеяло у неё было обложено подушками.
        - Так ты откуда? Верхний или нижний? - спросила она, но уже не так строго.
        - Верхний, - вздохнул я, взглянув на потолок. - Из сорок пятой квартиры.
        - Я так и знала, что соседский, - с каким-то удовлетворением сказала она. - Ну будем знакомы, сосед… Ты яблоки-то любишь? Я страсть как яблоки люблю…
        Она, кряхтя, поднялась и откуда-то из серванта достала крепкое желтобокое яблоко и протянула мне:
        - Держи. Это антоновка. Говорят, что при давлении надо есть много яблок…
        Только тут я разглядел, что лицо её совсем не злое, обыкновенное крупное и усталое морщинистое лицо. И усиков на губах нет, которых я всегда боялся у старушек.
        Она снова села и замолчала, посматривая на меня… Я грыз спелое, чуть кисловатое яблоко и потихоньку разглядывал комнату. На комоде стояли разные интересные безделушки, бумажные цветы и обычные, хорошо знакомые семь слонов из жёлтой кости. Две картины возле зеркала. Фотографии на серванте - женские и детские. Почему старуха так задумчиво смотрит на меня?
        - Знаешь, - сказала она в раздумье, когда я прожевал яблоко, - я тебя отпущу. Только ты скажи… ну, тем мальчикам, - она внимательно посмотрела мне в глаза, - скажи, чтобы не баловались. Ты им скажи, что здесь бабушка живёт, очень больная… Ей очень трудно на звонок ходить, когда те мальчики шалят…
        Она положила мне на плечо большую морщинистую руку и заглянула в лицо:
        - Ты ведь умный мальчик. Ты всё понял?
        - Да, - прошептал я, отводя глаза. - Я скажу тем мальчишкам.
        - Вот и хорошо, - вздохнула старуха. - Давай-ка, милок, я провожу тебя до двери.
        Ступая по-старчески грузно, с одышкой, она провела меня коридором и выпустила за дверь.
        Всё это произошло так неожиданно, что я даже не поверил, что меня отпустили и не повели к маме. Но вот смокли слышные с лестничной площадки тяжёлые старушечьи шаги в квартире, уже можно было вприпрыжку бежать на улицу - но я почему-то медлил и не уходил. С каким-то неясным чувством, похожим на тихую грусть прощанья, я всё стоял и смотрел на выпустившую меня дверь. Я смотрел на её облупленную краску, вмятины, на сиявшую полированной гладкой медью заманчивую рукоять звонка.
        Ах, как мне хотелось напоследок звякнуть в этот звоночек! Но я знал, что уже больше никогда в него не позвоню…
        Кумир
        В каждом дворе есть свой кумир - тот, кого обожают. Для мальчишек нашего двора таким человеком, безусловно, был жэковский плотник дядя Толя. В популярности с ним мог сравниться разве что военный капитан из второго подъезда. Но усатый капитан хоть и носил фуражку с кокардой, а в праздники кортик, был нам недосягаем, а дядя Толя - вот он, доску пилит за детской площадкой. По сравнению с капитаном он, конечно, плешив и морщинист, но когда он, шаркая, несёт на задний двор свой плотницкий ящик, редкий мальчишка не проводит его взглядом. А всё потому, что дядя Толя взялся там строить лодку для одного жильца.
        Мы сразу про это узнали. Однажды выходим во двор, а возле сараев пахнет стружкой и всякие доски лежат. Пиломатериалы называются. Там уж Васька Мухин крутился, а дядя Толя с карандашом за ухом брусья мерил. И ещё там суетились два дяденьки, потому что на земле уже лежал сбитый из брусьев скелет лодки.
        Мы даже позеленели от изумленья.
        - Лодка! Ух, ты!
        - Она что, настоящая? - задирая голову, стал спрашивать мальчишек малыш Валька, но ему даже не ответили. Ясно дело, не игрушечная.
        - Чур, я знаю, где руль! - закричал Генка. - Чур, я покажу.
        - Не руль, а киль!
        - Спорим!
        - Цыц, мелкота! - прикрикнул тут на нас Васька Мухин. Он больше всех в лодках понимал. - Плоскодонку дядя Толя строит. Без киля.
        Плоскодонку! Мы аж замерли от восхищенья. Мы и не знали, что такие лодки бывают. Но тут на нас заорал взъерошенный дяденька в лыжном костюме: «Уходите, не мешайте! А ну отойди!» - будто можно было найти дурака, который бы ушёл. Этот хмурый дядька из нашего дома чувствовал себя хозяином, на всех кричал и показывал, куда прибивать. Но когда дядя Толя даже не посмотрел на выбранную им доску, мы сразу поняли, кто здесь главный.
        Целыми днями теперь мы вертелись возле строящейся лодки, смотрели, как дядя Толя обтёсывает ей бока и ловко вбивает гвозди в днище. А какое счастье, если он давал подержать молоток! Однажды такое счастье и мне выпало.
        Я как раз попил чай с изюмом и вышел во двор посмотреть на лодку. День был серый и скучный, а у сараев - никого. Лишь дядя Толя пилит. Я сел себе на брёвнышко и стал глядеть, как доска у него качается. Она здорово качалась, потому что дяди Толины помощники ещё не пришли. Наверно, смотрел я очень жалобно.
        - Эй, поди-ка сюда! - вдруг позвал дядя Толя. - Держи за конец доску.
        У меня дух захватило: шутка ли, позвал. Я скорей схватился за конец доски, пока не вышли во двор Шурик и Юрка из двадцать второй квартиры. Эти сразу прибегут: их окна во двор. Я очень старался, чтоб других не позвали, и даже от занозы в палец не захныкал и не стал его сосать. В общем, доску мы распилили и стали ладить её к днищу лодки. Дядя Толя чиркал карандашиком.
        - Работай, не зевай! - говорил он, не глядя. - Подай фуганок.
        Я дал ему фуганок, который был длинным рубанком, и он удивился:
        - Откуда знаешь? А ты молодец! - и потрепал меня по плечу. Но даже не посмотрел. Он, дядя Толя, вообще не замечал обожавших его детей и не глядел на них и только иногда, перекуривая на досках, со скуки смотрел на нашу возню и бездумно улыбался.
        Словом, целый час или два я помогал дяде Толе: то молоток держал, то ножовку. К концу дня мы, наверно, стали друзьями, потому что он дал мне в подарок два кривых гвоздя.
        В тот вечер я долго не мог заснуть: всё вспоминал, как мы работали с дядей Толей. И все видели, что он мой друг. А потом я стал мечтать, как поплывём мы с дядей Толей на нашей лодке. Пусть я буду на носу, вычерпывать воду, а он будет грести веслом. Или нет - он мне тоже даст весло подержать. И даже удивится, что я умею: «А ты молодец!» И посмотрит на меня как следует. А быть может, мы попадем в настоящее крушение, будем тонуть, и я спасу дядю Толю. Засыпая, я даже видел, как он чешет от изумления плешивую голову и ищет гвоздь, чтобы мне подарить…
        Не помню, день или два я прожил в таких мечтаниях, и как-то после обеда выбежал во двор погулять. За углом дома мальчишки понарошку играли в «орлянку» - но заместо монеток они стукали круглыми битами старые пуговицы. Я сразу увидел, что Колька, по прозвищу Губан, кидает на черту мою свинцовую биту, которую я с неделю как потерял в песке.
        - Отдай, Коляха, это моя! - крикнул я и, подхватив с земли биту, сунул в карман, потому что Колька - первый жадюга и ни за какие коврижки не отдаст.
        - Чего-о-о? - сказал Коляха и угрожающе выпятил губу, за которую его и дразнили Губаном.
        - Это я потерял, вон Валька знает! - поспешно выкрикнул я и, отпихнув вскочившего Коляху, помчался на задний двор спасать биту.
        Но хитрый Коляха догнал меня у сараев и с маху толкнул в спину. Не удержавшись, я грохнулся на разбросанные здесь доски. Руки мои придавило животом - и Колька Губан с сопеньем оседлал мне спину. От этого я здорово растерялся.
        Я, вообще-то, никогда не боялся Губана - он был ниже ростом и нисколечко не сильней - но тут какая-то злоба была в нём, и он прижал меня к доскам и больно давил коленкой, вырывая из кармана биту. Я рвался, никак не мог освободить попавшие под живот руки и в поисках спасения поднял глаза. Прямо напротив, в нескольких шагах от нас, возились строившие лодку мужики, а дядя Толя - мой друг - сидел на брёвнышке и пил кефир, прихлёбывая прямо из бутылки. Он сразу увидел нас, потому что морщинки на его лице вдруг разгладились.
        - Глядите! Глядите! Эй! - крикнул он двум потным, одинакового роста, мужикам у лодки, и я, торжествуя, понял, кто снимет с меня злобного врага. Ну, держись, Коляха, уж сейчас дядя Толя встанет…
        Но дядя Толя не встал с бревна.
        - Глядите, - указал он бутылкой кефира. - Вот как маленький большого лупит. Эвон как он его!..
        У меня прыгнули искры в глазах: это приободрённый Коляха треснул меня по шее. Я рванулся, чтобы крикнуть: «Дядя Толя, это же я! Мы с вами пилили…»
        Но Коляха держал крепко, а дядя Толя улыбался, словно не я подавал ему гвозди и держал доску. Он только уселся поудобней, словно фильм смотрел в кинотеатре, и, жуя булку, в такт Колькиным подзатыльникам одобрительно мычал:
        - Ай да маленький! Молодец! Как он большому! Ить! И ещё ить! И ещё ить!
        И посмеивался вместе с другими мужиками, прихлёбывая свой кефир. От удовольствия мой кумир забывал утирать рот - кефир так и тёк по его подбородку…
        От неслыханной обиды я заревел не своим голосом. Губан, пользуясь моим послаблением, намял мне шею и убежал, вырвав из моего кармана биту, а я бросился плакать за сарай.
        Там через полчаса, среди старых ящиков, меня и нашёл маленький Валька.
        - Не плачь. Я вот Ваське Мухину скажу, - утешал он меня, уговаривая, словно малыша. - Мы этому Коляхе дадим! Мы кильпичом в него кинем! Не плачь…
        Но я плакал не потому, что меня побил Коляха, и вовсе не из-за отнятой им биты. Я плакал потому, что уже никогда не буду любить дядю Толю…
        Чей брат сильней?
        Нежаркими летними деньками, если нам надоедало гонять по двору, и если Васька Мухин не выносил мяч, мы собирались на двух скамейках у песочницы и вели всякие разговоры. И если кто спорил, то начинал непременно Борька Журавлёв.
        - Спорим, - говорил он рыжему Славику, который всегда что-нибудь жевал, то бублик, то ириску, - спорим, что ты не поднимешь вон ту бочку с известью? Ну, спорим?
        Славик переставал жевать и ронял длинную слюну.
        - А ты поднимешь? - выговаривал он наконец, вынимая изо рта комок ирисок. - Ты и сам-то молодец-огурец и силач Бамбула, что сломал четыре стула и пятую кровать, а бочки не поднять.
        Мы даже прыснули от смеху, как он ввернул Борьке.
        Борька тоже захлопал глазами, но быстро извернулся:
        - А вот ты бочку не поднимешь, а мой старший брат её поднимает одним пальчиком!
        - Какой брат? - кричал Славик. - Никакого брата у тебя нет! Это нечестно!
        - А вот честно! У меня брат есть в Москве, он всё поднять может!
        - А мой брат выше твоего, понял?
        - У-у, - понарошку опечалился Борька. - Да ты, видно, не знаешь моего брата… Да он… Да он… он выше второго этажа…
        - Врёшь!
        - Не вру! Он, если хочешь знать, самый высокий на свете.
        - А мой со столб. Нет, выше телеграфного столба! - не сдавался Славик.
        Тут мы все тоже начинали друг дружку перебивать и кто громче спорить:
        - А у меня тоже брат…
        - А у меня…
        - А мой твоего согнёт калачиком!
        Такая катавасия началась, потому что кто постарше старались расхватать себе самых хороших братьев, а маленьким оставляли самых плохих. Но пришёл наш предводитель Васька Мухин с мячом и начал наводить порядок:
        - Самый главный брат - это мой. А у тебя, Славик, брат моему только по плечо. Потому что мой - знаешь, какой здоровенный. Он не одну такую бочку может поднять, а четыре… Нет, даже десять бочек и два ящика. И ещё он запросто съест сто восемь порций мороженого…
        Тут все снова стали спорить, но уже с Васькой Мухиным, который забрал себе самого лучшего брата. Каждому хотелось быть, по крайней мере, вторым. В конце концов, стукая грязным кулаком по мячу, Васька Мухин поделил братьев в зависимости от того, кто громче кричал. Выходило, что у Борьки Журавлёва брат хоть и был почти до второго этажа, но не мог выпить цистерну кваса на углу; у Юрки и Шурика из двадцать второй квартиры - которые были всамделишными братьями - был ещё где-то брат-силач высотой с дерево. Я тоже выклянчил себе у Васьки брата, который жил у меня почему-то в Калуге. Этот брат носил огромные усы и одной левой сгибал дуб. Словом, все были довольны, не досталось силача только маленькому белобрысому Вальке, про которого забыли.
        Он долго моргал и сдерживал слёзы, пытаясь вставить хоть словечко в спор наших мальчишек, но никто его не слушал. И тогда он напомнил о себе громким рёвом.
        - Ты чего землю поливаешь, Валюнчик? - поморщился со вздохом Васька Мухин, который терпеть не мог слёз, а все ребята смолкли.
        - Да, у меня тоже брат есть, - сразу перестав всхлипывать, крикнул Валька и просительно посмотрел на нас.
        - У тебя брат? Хе-хе… - гыкнул Стаська.
        - Да! Он двоюродный!.. Папа говорил, что он поступать к нам приехал…
        - Скажешь ещё, в институт, - захихикали мы со Славиком и скорчили рожи.
        - Ладно! - милостиво махнул рукой Васька и царским жестом показал малышу Вальке на тоненькую рябину во дворе. - Пускай твой двоюродный будет до середины этой рябины, или нет - пусть будет до её конца… Ладно?
        - Ладно, - радостно заелозил Валька, размазывая грязные полосы по полосатым щекам.
        И всё было бы так хорошо от того, что у каждого были такие высокие и сильные подаренные Васькой братья, и всё бы на свете было вообще прекрасно, если бы тут не пришёл долговязый Филя с соседнего двора. Мы даже не заметили, как он появился - бесшумно, как кошка, - и как стоял за спиной, пока он не свистнул на всю площадку и не сказал нам:
        - Ну привет, шпана!
        - Привет, - ответили мы недружно, потому что не любили этого длинного и противного Филю с его привычкой сплёвывать сквозь зубы и щёлкать по носу тех, кто поменьше. А Васька Мухин даже отвернулся и сделал вид, будто зашнуровывает мяч. Но от Фили было не так-то легко отвязаться.
        - А ты всё врёшь про своего брата, - сказал он Ваське и, отобрав у него мяч, стал давить камеру и постукивать, проверяя, нет ли течи воздуха. - Никакой твой брат не самый сильный, потому что всех сильнее мой брат.
        - А мой? - с обидой крикнул Васька.
        - А твой у моего брата ботинки чистит и бегает ему за лимонадом, когда тот пошлёт.
        - Но мой брат до третьего этажа, если встанет, - дрожащим голосом заговорил Васька, который хоть и боялся великовозрастного Филю, у которого по улице полно друзей-хулиганов, но не мог трусить на глазах у наших ребят.
        - Ну, ладно-ладно, - покровительственно сказал Филя, в планы которого не входило ссориться с нашим двором. - Пусть твой брат будет до третьего этажа, но мой - запомни это - выше пятиэтажного дома.
        - Таких братьев не бывает, - тихо сказал спорщик Борька.
        - Это у тебя не бывает, а у меня такой брат, - при этих словах Филя щёлкнул Борьку по носу и сплюнул на песок сквозь зубы. - А у тебя, мелюзга, самый маленький братишка, он и спичку-то с земли поднять не может. Тут вообще у вас, на вашем дворе, ни у кого нет порядочных братьев - так, одни слабачки и шибзики…
        Словом, сидели мы себе хорошо, а пришёл Филя и всё настроение испортил. Вышло, что и сами мы пузатая мелочь, и братья у нас до обидного малы, ну вроде карликов. У Славика его брат сразу оказался по пояс согнутой старухе со двора бабе Груне, мой брат даже на ходулях не мог дотянуться до верха низенького «грибка» возле песочницы, а у маленького Вальки, по Филиной разнарядке, брата вообще не было, не должно было быть. Никто не посмел возразить Филе с его больно бьющими костлявыми кулаками, только лишь малыш Валька упрямо набычил белобрысую голову.
        - Неправда, у меня тоже есть брат! - крикнул он, зажмурясь, и под нашими взглядами встал во весь рост на скамейке - щупленький, с ободранными коленками, очень похожий на смешного петушка.
        - Вот фигушки, - сплёвывая, начал Филя, привычно складывая пальцы для щелбана. Но мы с Борькой, вдруг посмотрев друг на друга, почти хором сказали:
        - Ты тут не очень. У него есть двоюродный…
        - Чего-о? - быстро сощурился Филя, и слюна застыла у него на губах. - Это кто ещё там чо?..
        - Плюй через плечо, - вставая, хмуро сказал Васька. - Не горячо?
        От такой дерзости Филя оторопел. В воздухе запахло дракой…
        Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в этот момент из подъезда нашего дома не вышел высокий взрослый парень. Мы никогда его прежде не видели и замерли от восхищения, когда он, направляясь к нам, не обходя, перемахнул через высокую скамейку со спинкой, даже не задев её. На парне был синий спортивный костюм с блестящей молнией, новые, с иголочки, кеды поскрипывали на пружинистых ногах.
        - Физкульт-привет всей компании, - сказал этот спортивный парень, усаживаясь рядом с нами на край скамейки, и мы уважительно переглянулись. Наверно, он был борец, потому что даже сидя он был выше стоявших Славика и Стаськи Лунёва.
        - Ну и кто тут у вас капитан команды? - парень добродушно улыбался и с некоторым удивлением посмотрел на попятившегося и побледневшего Филю. - Какие планы у двора?
        Мы в восторге переглянулись: на синем спортивном костюме парня был значок кандидата в мастера спорта.
        - Это мой брат! - счастливо выкрикнул белобрысый Валька и полез к спортивному парню на колени. И только тут мы увидели, как они похожи: оба такие же лобастые, светловолосые, оба с одинаково широко открытыми глазами.
        - А мы тут с Валентином на стадион собираемся сходить, - вставая, подмигнул парень и критически осмотрел наши мускулы и животы. - А то вижу: у вас вместо мышц - вата, а про брюшной пресс и говорить не приходится. Вот погодите, если поступлю в физкультурный институт, сделаю из вас лучшую футбольную команду города.
        - А вы теперь у нас во дворе жить будете? - с уважением спросил Васька Мухин.
        - Догадливый, - засмеялся наш новый знакомый и, крепко взяв тоненькую руку Вальки в свою широкую ладонь, зашагал с ним по направлению к автобусной остановке.
        Никто из нас даже не заметил, когда и как исчез со двора долговязый Филя, все смотрели на белобрысого маленького мальчишку с ободранными коленками, который, то семеня, то подпрыгивая, шагал рядом со своим могучим спутником.
        - Вот это сила! - вздохнул немного погодя Борька.
        Мы опять сидели на тех же скамейках, у той же песочницы, но никто больше не спорил и не кричал про то, чей брат сильнее. Да и чего было спорить и кричать - и так было понятно…
        Тайна Васьки Мухина
        I
        В то лето мы, мальчишки из нашего двора, вовсю презирали девчонок. Не знаю, с чего это началось. Может, правду говорит наша щербатая и толстая дворничиха тётя Нюся, что это просто возраст у нас такой подошёл. Только при чём тут возраст, если вся эта история приключилась из-за переезда в наш дом Ирочки Капустиной!
        Про Иру я бы вам вообще ничего не рассказывал, если бы всё это не началось с неё, вернее, с того момента, когда большой крытый брезентом грузовик, из которого торчали шкафы и всякие домашние вещи, фырча, заехал во двор и остановился возле первого подъезда нашего дома. «В пятую квартиру переезжают», - разнёсся слух, и вся ребятня сбежалась смотреть, как мужчины понесли в подъезд на толстых веревках чёрно-мраморное пианино. Из кабины грузовика в этот момент вылезла большеглазая красивая девочка с кошкой в руках и звонко крикнула на весь двор: «Мама! Мама! Ну куда же вы сначала пианино? Ты же говорила, что кошку нужно сначала пустить через порог - на счастье…» Это и была Ирочка Капустина.
        Об Ире можно рассказывать хоть целый день - это такая девчонка! Из-за неё у нас всё во дворе перевернулось - и солнце светило веселей, когда она, задорно потряхивая огромным бантом и заразительно смеясь, выходила к девчонкам играть в «классики»: это когда прыгают по нарисованным на асфальте клеткам. И любая игра при Ире шла дружней и становилась интересней. И редкий мальчишка не замирал и не старался украдкой вытереть сопливый нос, когда ловил на себе взгляд таких огромных и красивых глаз Ирочки. А девчонки прямо влюбились в неё: они, по-моему, и банты все сразу нацепили, как она, и старались так же легко и красиво прыгать, как Ира, и так же заразительно смеяться…
        Словом, прошла всего неделя - и весь двор уже не мог себе представить, как же без Ирочки раньше жил. Я поначалу - хоть и младше её был - сразу с ней задружился, потому что у меня это запросто.
        - Это твоя была кошка в машине? - спросил я у Иры в первый же день, когда она вышла гулять. Через неделю я уже прыгал с ней по клеточкам на асфальте, хотя это совсем девчоночья игра. Просто в этот момент никого рядом не было. Раскрасневшаяся Ирочка и крикнула мне:
        - Слушай, Витька-Воробей, хочешь меня обставить в прыгалки-«классики»? Давай поскачем - кто кого? Идёт?
        Я раньше думал, что прыгать по расчерченным мелом клеткам на асфальте могу лучше, чем горный козёл, но вскоре понял, что за проворными Ирочкиными туфельками мне не угнаться. Мы уже допрыгались с ней до чёртиков в глазах и вместе хохотали с ней, помирая от веселья, когда подошли со стороны дома Стаська Лунёв и Вовка по прозвищу Марфа.
        С минуту они с завистью смотрели, как мы дружно прыгаем и хохочем. Я уже хотел их позвать в эту девчоночью игру, как вдруг они захихикали и стали показывать на меня пальцем.
        - Жених и невеста! - загорланил на весь двор Вовка-Марфа и дико захохотал. - Жених и невеста!
        - Тили-тили тесто! - радостно подхватил Стаська.
        - Да вы что, ребята? - перепугался я, перестав скакать. - Да если хотите знать, я совсем нечаянно стал с ней играть…
        У Вальки и Стаськи противные физиономии чуть не лопнули от смеха. Они чуть не плясали, распевая стишки:
        - Жених и невеста, тили-тили тесто!
        По полу катались, крепко целовались!
        После таких слов я, понятно, совсем как бешеный, шарахнулся от Ирочки и больше к девчонкам за километр не подходил. А чтобы кто-то не подумал, будто я девчоночий ухажёр и всякое такое, над чем двор смеялся, я теперь с мальчишками тоже хмыкал: «Тили-тили тесто!» - если кто-то стоял возле девочек. Меня пот прошибал, когда я вспоминал мои позорные прыгалки в «классики» с Ирой.
        - Ну, что вы, мальчики, растёте такие дикие! - в сердцах говорила нам Ирочка, когда пацаны, рассевшись на скамье у спортплощадки, прикидывали, как бы изловчиться и сорвать с неё бант. - Ну почему вы дразните меня невестой?
        Мы щурили глаза и дружно хмыкали. Уж мы-то знали, почему!
        - Нет, вы скажите, чем девочка хуже мальчика? - не отставала от нас Ира. - Ну почему вам пришло в голову, что нельзя с нами дружить?
        - Потому что «почему» оканчивается на «у»! - подмигнул нам, гримасничая, Стаська. Мы засмеялись, а Журавль - так мы звали Борьку Журавлёва - словно невзначай стал обходить бочком площадку, чтобы сзади дёрнуть Ирочку за бант, качавшийся пышным синим цветком на её макушке.
        - Да! Да! Да! - закричали мы почти хором и стали дружно строить рожицы, отвлекая Иру. - Потому что у девчонки очень вкусные печёнки!
        - Ну и дураки! - обиделась Ира и хотела уйти.
        Тут и возник на площадке Васька Мухин, идущий играть в волейбол, в новой футболке:
        - О чём шумим, мелюзга?
        - Васька! - заорали мы со Стаськой, давясь слюной. - Эта Ирка, вот потеха, не знает, с кем из мальчишек ей дружить…
        - Неправда! - сказала Ирочка и, покраснев, посмотрела на Ваську своими большими глазами. - Я просто говорю, что вы, ребята, словно дикари. Вот вы, Вася, могли бы по-настоящему подружиться с девочкой?
        От неожиданности Васька даже покраснел, вздрогнул и проглотил слюну. После моего позора с девчачьими «прыгалками» я его понимал!
        - Нет, вы скажите, Вася, - не отставала Ирочка и даже разрумянилась. - Вот вы бы, к примеру, могли со мной подружиться? Или тоже считаете, что с девчонкой нельзя водит компанию? Почему?
        У Васьки стало растерянное лицо, мы не узнавали его.
        - Девчонки всегда подводят, раз! - чтобы выручить нашего растерявшегося атамана, крикнул Стаська Лунёв и стал загибать пальцы. - Им только куклы и тряпки, два! Их не берут никуда, три!
        - Неправда! - зардевшись, заспорила Ирочка и, глядя на Ваську своими большими глазами, заговорила горячо. - Если хотите знать, то женщины и девушки бывают характером надёжней иного дразнилы-парня. Куда это их не берут? В лётчицы берут - читали, небось, про женщин в войну! В геологи берут! Ну куда их не берут, Вася?
        Мы посмотрели на Ваську: неужто он какой-то девчонке не ответит? Васька, который за словом в карман не лез и не давал спуска верзилам с других дворов! Да чтоб он спасовал!
        - А ну, скажи!
        - А ну, скажи ей, Васька!
        - Ну…
        - Девчонки иные бывают, может, и ничего, - под нашими взглядами выпрямился Васька и посмотрел Ире прямо в глаза. - Только их никто и никогда не брал на пиратский корабль!
        Мы аж подпрыгнули на скамье: ну и Васька! Ну и сказанул! Ну врезал этой задаваке! Это тебе не семечки, это всем ответам ответ!
        - Ну, Васька, ты даёшь! - вскочили на скамейку Валерка Козлов и Стаська, а за ними и я. - Ну здорово! Да здравствуют пираты! Ура!
        Все ребята тут заорали «ура», а Борька Журавлёв под шумок сдёрнул у Ирочки с головы её синий пышный бант и кинул его нам со Стаськой:
        - Держи-лови! Перекидывай другому!
        - Отдайте бант, дураки! - закричала Ира.
        - Держи карман шире, это пиратский вымпел!
        - Валерка, кидай мне!
        Последнее, что я видел, когда Ирочка под наше улюлюканье уходила с площадки, это как смятый и перекидываемый, словно мя чик, синий бант, не долетев до кого-то, упал Ваське Мухину под ноги…
        II
        - Что-то Васька наш какой-то странный стал! - зевая, сказал Борька Журавлёв, когда вся наша компания лёжа загорала на сарае, стянув майки и положив их под головы.
        - Может, влюбился? Он как идёт по двору, всё на Ирку смотрит, - глупо так сказал Вадик.
        - Чего мелешь, пацан! Я тебе по шее дам и Ваське расскажу! - разозлился Стаська на эту глупость.
        - А что, ребята, правда, он что-то не в себе… - блеял Вадик в оправдание. - Словно что-то скрывает! И мяч во дворе перестал гонять…
        - Я знаю, - сказал вдруг Серёжка из 105-й квартиры, пацан тихий и наблюдательный. - У Васьки есть какая-то тайна: он свой чемоданчик в сарай дяди Бори притащил и там прячет. А дядя Боря до осени в саду за городом будет жить, он ключ от сарая Ваське оставил…
        Мы разинули рты:
        - А ты откуда знаешь?
        - А я с шестого этажа всё вижу. Как Васька ходит в сарай, сидит там по часу. А чемоданчик, как занёс, так и не вынес…
        С этого момента мы все превратились в разведчиков. Всем не терпелось узнать, что за тайна у Васьки в дяди Борином сарае. Мы даже играть стали поближе к этому сараю, чтобы вести наблюдение за Васькиными походами. Гадали, что он там делает.
        - Он не зря про пиратский корабль сказал, - шептал нам фантазёр Серёга. - Он в поход там готовится и карту прячет!
        - Не ври! Вот бы заглянуть в сарай!
        - А по шее от Васьки не хочешь?
        Однако ни одна тайна не бывает вечной. В один из дней, когда Васька открыл сарай дяди Бори, от дома его позвала мать: занести с ней полмешка картошки на этаж. Васька пулей вылетел на помощь, не заперев сарай, а просто накинув на петли дверей висячий замок…
        - Войдём-глянем? - вопросительно сказал нам Стаська.
        Борька-Журавль, я и Серёга переглянулись. Ваську мы, конечно, боялись, но тихо сняли замок с петель и зашли в сараюшку… Васькин чемоданчик без ручки - он его когда-то при нас на свалке подобрал - был спрятан в углу под мешковиной.
        - Наверное, там подзорная труба и флаг, - шептал под руку Серёга.
        - Не труба, а морской бинокль, - огрызался Стаська.
        Борька-Журавль осмелился - и распахнул этот чемодан… Подзорной трубы там не было. Но среди Васькиных богатств - волейбольных кубков, значков, перочинных ножей, зажигалок и фонариков - лежала картонная коробка из-под конфет.
        - Спорим, там карта! - подпрыгнул Серёжка.
        - Не карта, а письмо матери, чтоб не ругала за побег!
        - Нет, карта. И ленточка моряка…
        Дрожащими руками мы открыли эту коробку из-под конфет, в которой Васька, видимо, хранил самое своё сокровище. Наверное, в ту минуту каждый из нас остолбенел, а рты наши открылись. Мы не верили глазам, увидев наконец, что Васька от всех прячет…
        …В коробке - любовно разглаженный - лежал тот самый синий бант Ирочки, что мы сдёрнули с неё на площадке! Это и была главная тайна Васьки…
        Часть II
        Дело было в школе…
        Коварное слово
        В классе «Г», где я учился, был у нас один мальчик - Алёша Скворушкин. Мальчик как мальчик, самый обыкновенный - сильно веснушчатый, с чернилами на пальцах и оттопыренными розовыми ушами, сквозь которые, казалось, просвечивало солнце. Такой тихоня был! А прославился он тем, что не умел писать одно слово.
        Как сейчас помню, обнаружилось это в один из ясных прозрачных деньков, когда солнечные квадраты от окон лежали на учительском столе и на тетрадках, по которым учительница Вера Пантелеевна разбирала наши сочинения. Мы только кончили смеяться над тем, что Галкин написал про пастуха, будто тот пошёл, шатаясь от усталости, как новорождённый младенец, как Вера Пантелеевна взяла следующую тетрадь и попросила:
        - А ну, Скворушкин, встань!
        Скворушкин испуганно сунул в карман пробку от пугача и встал под взгляды всего класса.
        - Ты что же, Алёша, не знаешь, как пишется слово «собака»? - с улыбкой спросила его учительница. - Стыдно, Алёшенька, это же в первом классе надо знать. Смотри, выучи хорошенько, а то через неделю в диктанте сделаешь такую же ошибку.
        - А как он написал? - крикнул со своей парты наш отличник Олег.
        - «Сабака», - сказала Вера Пантелеевна, - через «а» в первом слоге.
        Мы засмеялись и на переменке долго подтрунивали над Скворушкиным, потому что многие из нас уже могли правильно написать не только «собака», но и «лестница» или даже «терраса». Такого-то пустяка да не знать!
        Но через неделю, в диктанте про пограничника, Скворушкин написал точно так же: «сабака» - с буквой «а» в первом слоге. Вера Пантелеевна только руками развела.
        И ведь главное, никакой не тупица он был: задачки у доски соображал без подсказки и по всем предметам у него были ну твёрдые четверки. Но как доходило до «сабаки», у Скворушкина словно в голове что-то отказывало. Его и перед классом заставляли писать это слово, он краснел всеми ушами, с третьей попытки выводил, как учат, - но в следующий раз делал ту же ошибку, словно какой-то упрямый чертёнок в нём сидел. Вера Пантелеевна не знала, что и думать.
        Но однажды, когда стало совсем холодно, мы всем классом пошли в парк собирать жёлтые листья. Уже валил изо рта влажный белый пар, похожий на дым, а земля была мягкая от дождей и упругая, как резина. Мы шли попарно, взявшись за руки, в ту старую часть города, где стояли опрятные двухэтажные домики со смешными крылечками, а Скворушкин всё выскакивал из строя и приставал ко всем: «Я вам сейчас свой дом покажу! Мы мимо пройдём!» - и так дергал за руку соседа Шурика Ежова, что тот чуть не подрался со Скворушкиным.
        Но особенно нетерпеливым Алёшка сделался, когда показались ворота какой-то мрачной базы с длиннющим забором, за которым снова начинались жилые дома. «Вон тот дом мой! - дёргал всех Алешка. - Вон, где начинается забор!» Ребята глянули, куда он показывал, и вдруг закричали все в один голос:
        - Вера Пантелеевна! Вера Пантелеевна! Смотрите!
        Прямо на заборе базы, в двух шагах от тротуара, был прибит большой щит, и намалёванная краской надпись гласила: «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ САБАКА!». Коварное слово на щите так и было через «а» в первом слоге.
        - Так здесь ты в школу ходишь? - смеясь, спросила у Скворушкина Вера Пантелеевна.
        - Да, - Скворушкин покраснел до ушей и опустил голову.
        Все засмеялись. Теперь всё стало ясно!
        Сел и съел
        На этот раз наша Вера Пантелеевна объясняла нам новую тему. Она так и сказала, когда в класс вошла:
        - Сегодня, ребята, мы будем проходить очень интересную тему. Про разделительный твёрдый знак. Но мне нужен помощник. Ну-ка, посмотрим в журнале…
        Мы сразу все подняли руки - и я, и Вадик Дроздов, и Скворушкин, потому что помогать Вере Пантелеевне - самое интересное занятие, и потом - за это никогда двойки не ставят. Вот почему мы изо всех сил тянули руки, а Олег Куликов даже кричал с задней парты:
        - Меня спросите! Меня! - словно он наизусть отвечать собрался.
        - Ну нет, - сказала Вера Пантелеевна, - ты, Олег, на прошлой переменке девочек обижал. А я сегодня должна спросить такого ученика, который бы и учился, и вёл себя лучше всех. Потому что ему предстоит очень приятное занятие…
        После этих слов, понятно, все в классе словно взбесились: каждый тянул руку и тихонечко горланил:
        - Меня позовите, Вера Пантелеевна! Меня!
        Даже девчонки все стали попискивать:
        - И меня! Меня!
        - Ну вот, - рассердилась Вера Пантелеевна, - вы чего целый птичий базар подняли? Давайте сидеть тихо - вы ведь уже не дошколята! А помогать мне пойдёт Ваня Павлов - он самый среди вас дисциплинированный…
        И Ваня Павлов, покраснев от удовольствия, вышел к доске помогать Вере Пантелеевне. Только он не знал, что делать, и почему-то взял мел и указку, словно был нашим завучем Валентином Петровичем или кем-то из учителей. Это было так смешно, что даже Вера Пантелеевна улыбнулась:
        - Указка тебе, Павлов, не нужна, - сказала она. - Ты лучше положи её на место и сядь вот сюда, на мой стул.
        С этими словами она поставила перед классом свой учительский стул, а Ваня Павлов, сверкнув подошвами, еле залез на него. Тут даже Вера Пантелеевна улыбнулась, потому что стул был большой, а Ванька - маленький. Он сидел, как нахохлившийся воробышек, прямо перед классом, в кругленьких очках, с взъерошенным затылком, а свисавшие со стула ноги не доставали до пола.
        - Ребята, - спросила тут наша Вера Пантелеевна, - что сейчас сделал Ваня?
        - Сел! - хором ответил весь класс.
        Тогда Вера Пантелеевна вдруг достала откуда-то конфету в красивом фантике и, развернув её, отдала Ване. И Ванька - представляете, нахал какой! - прямо на наших глазах спокойно сжевал эту вкусненькую конфету.
        - А что сейчас сделал Ваня? - спросила Вера Пантелеевна.
        - Съел! - облизываясь, подсказал ей весь класс.
        - Вот видите разницу, - написав на доске эти два слова, сказала Вера Пантелеевна. - Тут всего вставили одну буковку - разделительный твёрдый знак - и получилось, что Ваня съел конфетку. Спасибо тебе, Павлов, за помощь. Садись за свою парту. Конфета хоть вкусная была?
        - Очень, - радостно сказал Ванька, слезая со стула.
        На перемене все окружили Ваню.
        - А ты не знал, что тебе конфету дадут? - спрашивали его.
        - Я не знал, - говорил он, - но когда Вера Пантелеевна дала мне конфетку, я не стал с ней церемониться - ведь это мне дали наглядное пособие - ну вроде плаката…
        - Скажешь тоже, - буркнул Олег Куликов. - Ты бы плакат не стал и есть!
        - Факт! - пробурчал Толик Егоров, со вздохом разглядывая фантик. И другим тоже было завидно, потому что это не шутка, когда тебя на зависть всему классу конфетками кормят и говорят, что это новая тема. Тут уж этот разделительный знак на всю жизнь запомнишь, факт! И каждый жалел, что не попал к доске, потому что раньше немного шалил или неважно учился. Один только Пыжиков из нашего класса кривил губы и говорил:
        - А, ерунда!
        Странный он был, этот Пыжиков, что перевёлся в наш класс в середине года: ко всем в дружбу лез, а друзей у него так и не было.
        - Сам ты ерунда! - сказал ему я. - Спорим, тебя бы не вызвали!
        - А я и не хотел, - соврал Пыжиков, потому что по глазам было видно, что ему тоже хотелось. - Хочешь, пойдём после уроков ко мне и я покажу, что не больно-то мне и надо?
        После уроков я долго ждал Пыжикова, потому что он собирался целый час: то не мог найти тетрадку, то потерял свою ручку. Я тоже стал искать его ручку под партой, но перемазался и не нашёл.
        - А, ерунда! - сказал тогда Пыжиков. - Мама новую мне купит. Пойдём скорей, пока у меня дома никого…
        Жил он на Большой Пономарёвской улице, довольно далеко от нас, в новом пятиэтажном доме. Поскольку наш район был очень старой и тесной застройки, я раньше не бывал в таких просторных и светлых домах. Когда Пыжиков отпер ключом их квартиру, я даже удивился, какой там коридор. Не коридор, а коридорище. И нигде не было то и дело хлопавших дверей, как в нашей «коммуналке» с общей кухней.
        - Вы что, здесь одни живёте? - спросил я у него.
        - Ага, - сказал Пыжиков и, сняв пальто, прокатился по коридору на самокате. - А что, очень удобно, я всегда тут катаюсь, пока мамы нет. Ну ладно, пошли в мою комнату.
        В его комнате было полно всяких интересных вещей - флажков, статуэток. Одних значков на стене висело, наверное, с полтысячи. Я хотел их посмотреть, но Пыжиков потянул меня за руку:
        - Не смотри! Там одна ерунда.
        И вынул из книжного шкафа полную коробку шоколадных конфет:
        - Во! Это мне купили. Садимся вот сюда, на стулья.
        Мы сели.
        - Сел, - удовлетворённо захохотал Пыжиков и сунул себе и мне по конфете. - Ещё бери. А вот и съел, - промычал он с полным ртом. - Ещё раз сел… Да ты угощайся, у меня этого много…
        Я взял из позолоченной распиской коробки ещё несколько мягко тускневших шоколадом, видимо, дорогих конфет - и тоже сел и съел, сел и съел. Одну за другой. Во рту стало сладко и приторно.
        - Ну, как? - с перемазанным шоколадом набитым ртом захохотал Пыжиков и похлопал меня по плечу. - Скажи, нам ведь и Вера Пантелеевна не нужна. Подумаешь, одна конфета на весь класс! Тут вон их сколько! А ты чего стоишь? Опять сядь.
        Я сел снова на стул и сказал себе: «Сел». Потом я сказал себе: «Съел» - и съел ещё конфету. Но весело, как Пыжикову, мне почему-то не становилось. Напротив, было чувство, что я делаю что-то нехорошее - и я не понимал, чему Пыжиков так веселится. Ну конфеты с шоколадом - велико ли счастье!.. Ведь не маленький же он! Да как он не понимает, что одно дело слопать вот так, не заслужив, даже целую коробку конфет, а другое - когда тебя вызвали к доске на глазах всего класса. Я вспомнил, как мы все радостно тянули руки, чтобы помочь Вере Пантелеевне, какой счастливый выходил к стулу Ванька Павлов, и как блестели от удовольствия глаза всех наших мальчишек и девчонок, когда мы кричали «сел» и «съел» - и мне стало совсем скучно.
        - Знаешь, - сказал я Пыжикову, вставая со стула, - я, пожалуй, пойду…
        - Ты чего? - испугался он, и я понял, что и ему было сейчас не так весело, как он мне показывал. - Посиди ещё, мама придёт только через час.
        - Да нет, - упрямо сказал я, закидывая на плечо портфель. - Сегодня уроков задали много.
        - Ты приходи, - у Пыжикова лицо стало растерянным. - Давай будем дружить. Ты ко мне играть будешь ходить. У меня настоящий кинопроектор есть, и конфеты мне мама всегда покупает…
        - А я уже с Толиком дружу, - сказал я в дверях и заторопился: как бы он не вытащил чего-нибудь такого, из-за чего мне захотелось бы остаться. Ведь у этого Пыжикова даже мечта всех мальчишек - детская железная дорога - могла быть, вон какие большие коробки торчат из-под кровати.
        - Ну пока. Жаль, что уходишь, - крикнул вслед Пыжиков, выглядывая за мной в подъезд, и засмеялся. - А здорово мы с тобой поиграли? Сел и съел, сел и съел, а?
        - Очень здорово, - сказал я сквозь зубы и, не прощаясь, сбежал с лестницы.
        …Во дворе его дома было сыро, и лужи хлюпали под ногами, потому что началась оттепель. Я уже хотел выйти на улицу через распахнутые чугунные ворота, как почувствовал в руке что-то липкое. Я разжал кулак: в ладони была пыжиковская шоколадная конфета. Я подумал, не выкинуть ли её, но выкидывать почему-то было жалко. Прямо передо мной в песочнице ковырялся малыш в красном шарфе поверх шапки.
        - Хочешь конфету? - спросил я его.
        Его глаза радостно расширились. Я сунул ему конфетку прямо в рот и, стуча ботинками, выбежал на улицу.
        «Едва в полях белеет снег…»
        Весной, когда школьный двор покрылся лужами, я остался за партой совсем один. Потому что моя соседка Юля Кононова вместе с родителями переехала на Дальний Восток, а ко мне из класса больше никого не подсадили.
        Поначалу я очень обрадовался: это же здорово сидеть за партой одному. Я то садился на один её край, то на другой, но вскоре эта свобода мне надоела, и, по правде, скучно стало без Юльки. Не то что я уж больно много списывал у неё, а так - одним глазком в тетрадь к ней заглянешь - и сразу видишь, правильно ты решил задачку или нет. А тут и поговорить не с кем. Со скуки я начал вертеться, то к соседям через проход между партами приставал, то мешал отличнику Олегу сзади. И от этого пошли сплошные неприятности для меня. Я, наверное, тысячу лет просидел в одиночку на парте, как Робинзон Крузо на своём необитаемом острове, и уже отчаялся увидеть рядом хоть какое человеческое лицо, вроде Робинзонова Пятницы, как однажды на переменке ко мне подошёл Генка Коровин с третьего ряда.
        - Привет! - сказал он и угостил меня чёрным варом, который наши ребята таскали с ближайшей стройки. - Хочешь, я к тебе за парту сяду? А то надоела мне Лариска Коклева, словом с ней перекинуться уже нельзя - задавака! А ты парень свой…
        - Угу! - согласился я, польщённый, что Генка назвал меня своим парнем. - Давай-валяй, садись! - И тут я вдруг испугался: - Слушай, Генка, а как наша Вера Пантелеевна? Вдруг она не разрешит!..
        - А ты не бойся, - хлопнул меня по плечу Генка и, засовывая в парту портфель, сделал страшное лицо. - Давай её загипнотизируем!
        Следующий урок как раз был по русскому языку, который вела Вера Пантелеевна, и мы сразу - как только она вошла в класс - уставились на неё и стали таращить глаза так, что из них потекли слёзы. Вера Пантелеевна, как увидела нас, даже напугалась:
        - Что это с вами, ребята? Вы что такие красные стали - уж не заболели ли вы? Постой-постой, Коровин, а ты как очутился за этой партой? Я ведь специально посадила тебя к самой тихой девочке на третий ряд, чтобы ты других не отвлекал на уроках. Кто тебе разрешил пересесть?
        - А мы, Вера Пантелеевна, думали, что вы нам разрешите вместе сидеть! - закричали мы с Генкой в один голос, чтобы сильнее внушить ей наше желание. - Ну, пожалуйста, разрешите нам посидеть вместе!
        - А вы на уроках разговаривать не будете? - с сомнением покачала головой Вера Пантелеевна и взяла в руки классный журнал. - Вы вот и десяти минут вместе не просидели, а уже такие красные и вспотевшие, словно поднимали слона…
        - Мы больше не будем! Больше не будем! - радостно завопили мы, потому что гипноз начал действовать.
        - Ну, смотрите, братья-разбойники. Оставайтесь вместе до первого серьёзного замечания. А будете болтать и мешать другим - сразу рассажу…
        - Не будем! - закричали мы.
        Целый урок мы сидели тихо, чтобы Вера Пантелеевна получше забыла, что может нас рассадить… Я бы вообще и дальше мог потерпеть и ничего не выкидывать - ну хотя бы до конца дня, если б у Генки Коровина не развязался под партой шнурок. Он полез под скамейку и стал там возиться. При этом он пыхтел так, как будто под партой работал небольшой садовый насос.
        - Послушай, эй ты, - сказал я злым шёпотом. - Ты чего щипаешься и меня за ногу дёргаешь?
        - Это я не тебя, - сказал из-под парты Генка. - Это я шнурок завязываю.
        - Ну и завязывай у себя! - в сердцах сказал я. - А мою ногу отдай!
        - Сам отдай! - огрызнулся снизу Генка. - Ты чего это мой шнурок привязал к своему ботинку?
        - Это я привязал? - громко возмутился я, потому что ещё не видал такого большого нахала, и с возмущения щёлкнул Генку прямо по макушке.
        - Ах, ты ещё и драться! - закричал Генка, вылезая из-под парты, и замахнулся пеналом. Только он не рассчитал и хватил по крышке стола. Тут, конечно, и учебники полетели на пол, и всё загрохотало…
        - Это что такое? - громко возмутилась Вера Пантелеевна, которая от неожиданности у доски даже выронила плакаты. - Вы говорили, что тихо будете сидеть, а сами чуть не дерётесь. А ну-ка, встаньте оба…
        Ворча друг на друга, мы с Генкой вскочили со скамейки - и тут же рухнули снова, потому что Генка - вот умница какой! - умудрился по нечаянности привязать под партой развязанный шнурок от своего ботинка к моему. К счастью, тут прозвенел звонок - и выручил нас…
        - Ну и ну! - сказал на переменке Генка, у которого всегда все оказывались виноваты, кроме него самого. - Чуть-чуть нас из-за тебя не рассадили…
        - Это почему же из-за меня? - рассердился я. - Это я, что ли, под партой шнурки завязывал?
        - Ну, ладно, - примирительно сказал Генка и почесал лоб. - Давай не будем ссориться, а то Вера Пантелеевна живо вернёт меня на третий ряд. Она и так уж злая. Так что давай на уроке играть только в тихие игры…
        - Это ещё какие? - не понял я.
        - А в «морской бой»! Чертишь на клетчатом листке «море» с «кораблями» - и стреляешь по клеткам, к примеру: «А-7». Ты сразу мажешь, потому что на А-7 нет моего «корабля». А я тебе - р-раз! - шепчу: «Е-4!» - и твой одноклеточный «катер» идёт ко дну. Здорово?
        - Здорово, - согласился я, зная эту игру. - Только почему это ты в мой «катер» попал, а я - нет? Это я сразу угожу в твой однотрубный или даже пятиклеточную «линкорину-колбасу» потоплю!
        - Но это мы ещё посмотрим, - пообещал Генка.
        На следующем уроке литературы, когда все стали записывать вопросы к теме, мы с Генкой вложили в тетрадки по листку в клеточку и стали сосредоточенно располагать там свои «корабли». При этом Генка снова стал пыхтеть. Я тихонечко заглянул в его листок и увидел, что он против правил рисует пятиклеточный «линкор» загнутым, как крендель.
        - Ты чего это «колбасу» загибаешь? - возмущённо зашептал я Генке.
        - А твоё какое дело? - огрызнулся он. - Ты чего в мой листок подсматриваешь!
        - Как это - какое дело! Мне же стрелять по твоим клеткам, а не тебе…
        - Ну и стреляй на здоровье!
        - Коровин и его сосед! - застучала указкой по столу Вера Пантелеевна. - Делаю вам самое последнее замечание. И знайте: я не шучу…
        Я посмотрел на Веру Пантелеевну и понял, что она и в самом деле не шутит. Теперь она глаз не сводила с нашей парты и поворачивалась на каждый шорох с нашей стороны. И глаза у неё стали строгие и какие-то чужие: мы все в классе побаивались, когда у нашей доброй Веры Пантелеевны становились такие глаза. Поэтому я сразу без колебания закрыл тетрадку с листком и начал внимательным образом слушать урок. Повторяли уже пройденную тему про весну, читали пройденные и дополнительные стихотворения. На этот раз у доски стояла Лариска Коклева, соседка Генки с третьего ряда.
        - «Вешние воды»! Стихотворение Тютчева, - громко объявила она и начала:
        - Ещё в полях белеет снег,
        А воды уж весной шумят…
        Она здорово читала стихи, эта тихая и незаметная обычно Лариска с жидкими косичками, и голос в ней откуда-то появился, и уверенность, и лицо её дышало тем же настроением, что и стихотворные строки. Я даже невольно заслушался и, глядя на Ларису, вдруг явно представил себе эти поля с проталинами, журчащие ручьи, громкий и радостный гомон птиц и солнце между тучами. Было даже странно, сколько воспоминаний и чувств нахлынуло на меня от этого стихотворения…
        - Е-2, - толкая меня в бок, тихонечко зашептал Генка.
        - Чего? - от неожиданности заморгал я глазами.
        - Клетки смотри, - зашептал, показав свой листок с «морским боем», Генка. - Я стреляю: Е-два…
        - Какое там у тебя, Коровин, «едва»? - привстала из-за стола Вера Пантелеевна, у которой, мы все знали, был весьма острый слух.
        В классе воцарилась напряжённая тишина. Все смотрели на покрасневшего и медленно встававшего Ген к у, который быстро сунул свой листок под тетрадь.
        - Я говорю, что надо читать: «Едва!» - сказал Генка, мельком взглянув на Веру Пантелеевну и замолчавшую Лариску, и облизал сухие губы. - Неправильно Коклева прочла, у Тютчева написано совсем по-другому: «Едва в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…».
        Я даже поперхнулся, когда услышал, как ловко Генка вывернулся из щекотливого положения, и с уважением посмотрел на него: вот даёт! А Генка, уже войдя в роль, с важным видом стал «заливать» опешившей от такого поворота дела Вере Пантелеевне:
        - Лариса, может, и встречала где-нибудь: «Ещё в полях белеет снег…», но у нас дома есть одно очень древнее и хорошее издание стихотворений Тютчева - и там написано, как я сказал. И бабушка говорила, что в старые времена все в гимназиях так и учили: «Едва в полях белеет снег…».
        - А ты ничего не путаешь, Коровин? - спросила наконец бедная Вера Пантелеевна, как-то странно глядя на Генку.
        - Нет, не путаю, - нахально сказал Генка и уселся за парту рядом со мной.
        Урок покатил дальше, и Генка с победным видом подтолкнул меня локтем: мол, твоя очередь, давай! Я заглянул в помеченные цифрами и буквами клетки своего листка и стрельнул по Генкиному «морю»:
        - А-пять!
        - Это кто сказал «опять»? - встрепенулась Вера Пантелеевна, которая, оказывается, ни на секунду не забыла про нашу парту. - Я не ошиблась, это на вашей парте сказали: «Опять»!
        - Опять в полях белеет снег, - к своему ужасу, вставая, ляпнул я и почувствовал, что и меня несёт по этому нахальному и завиральному морю. - Я тоже, Вера Пантелеевна, смотрел у Коровина эту старинную книгу со стихами Тютчева, только там сказано: «Опять»! Я вот сейчас как раз вспомнил, что там написано такими большими печатными буквами: «Опять в полях белеет снег»!
        - «Не «опять», а «едва»! - войдя в раж, крикнул с места Генка. - И бабушка моя говорила!
        - Да что это с вами, ребята? - перепугалась Вера Пантелеевна, с тревогой глядя на наши горевшие физиономии. - Вы и с утра были какие-то горячие, а сейчас на вас страшно смотреть. Какая книга, какая бабушка? Не заболели ли вы случаем?
        - Да, - с неохотой отозвался с места Генка, - у меня с утра было тридцать восемь градусов, а сейчас, наверное, сорок два… Да вы не беспокойтесь, Вера Пантелеевна, это мы, наверное, брюшным тифом заразились. У нас ведь дома все болеют брюшным тифом - и бабушка…
        - Верно! - сказал я. - И моя бабушка тоже болеет…
        Тут все перепугались и стали отодвигаться от нас в разные стороны, а санитар класса Вова Тобиков даже побледнел. Наверное, он побоялся, что поведёт нас в медпункт за руки и по дороге сам заразится от нас тифом, как мы от бабушек.
        Короче, тут уж всем стало не до урока, и хотя мы с Генкой отбивались и кричали, что сами дойдём до школьной врачихи, повели нас к ней чуть не целым звеном, потому что боялись, что мы упадём в обморок от высокой температуры. От этого шума и гама я так разволновался, что мне начало уже казаться, что у меня в самом деле температура поднялась до сорока градусов. Вот почему, когда нас наконец оставили в медкабинете, где у стеклянного шкафчика сидела наша высокая очкастая врачиха Ляля Ивановна, я никак не мог понять, что от меня хотят, и не садился на подставленный стул.
        - Ну-ка, мальчики, давайте ближе к свету, - сказала, качая головой, Ляля Ивановна. - Кто вам сказал насчёт брюшного тифа? Сейчас разберёмся. А ну-ка, высуньте подальше языки!
        Я сделал, что надо, и, скосив глаза на Генку Коровина, увидел, что он вдруг сложил свой язык трубочкой и тянет его, будто хочет слизнуть градусники со стола Ляли Ивановны. Я тоже вдруг напугался, что недостаточно хорошо высовываю язык, и начал его тянуть так, что горло чуть не вывернул наизнанку - вот как постарался. Увидя это, Генка выкатил глаза и так стал выталкивать свой толстый и красный язык, что по лицу у него заструился пот, а язык сразу посинел. Не знаю, что уж тут на нас напало, но только мы так дружно и неистово стали тянуть языки, что Ляле Ивановне сделалось не по себе.
        - Прекратите! - крикнула она. - Достаточно!..
        С этой минуты она какая-то странная сделалась: перестала разговаривать вежливым голосом, а просто сердито помяла нам животы, померила температуру и сухо сказала:
        - Идите!
        - А справку вы нам дадите? - спросил Генка Коровин у неё.
        - Тебе ещё справку? - застонала Ляля Ивановна и схватилась за голову. - Скажите Вере Пантелеевне, что я ей глубоко сочувствую!
        Делать нечего: пришлось нам к концу урока возвращаться в класс. Там и получилась незадача.
        - Где ваше освобождение от уроков? - спросила нас в дверях Вера Пантелеевна. - Ну, больные вы, наконец, или нет?
        - Больные, больные! - заверил её Генка. - Только вот какая болезнь, Ляля Ивановна определить не может.
        - Очень трудно, - поддакнул я. - Какой-то умопомрачительный диагноз…
        В классе дружно засмеялись. Кто-то даже уронил портфель.
        - Вот что, - задумчиво сказала Вера Пантелеевна. - Давайте-ка ваши тетради, я посмотрю, как же вы работали над темой при такой тяжёлой болезни…
        - Ну это пожалуйста, - Генка заулыбался, словно его поздравили с днём рождения, и, взяв с парты, протянул учительнице свою тетрадь. И я протянул, тоже таким же широким жестом - ведь я успел кое-что записать на уроке. Но вдруг предательский белый листок в клетку, выпорхнув из наших тетрадей, лёг прямо перед Верой Пантелеевной на её учительский стол. На нём дымили однотрубные «катера», кренделем прогнулась пятиклеточная «колбаса». От неожиданности наши с Генкой лица вытянулись и покраснели…
        Наверное, не стоит записывать, чем это дело кончилось. И вовсе не из-за того, что нам вкатили по жирному замечанию в дневники, и не из-за того, что Генка Коровин сейчас снова сидит на третьем ряду с Лариской Коклевой. Самая беда в том, что теперь ребята нас с Генкой - когда мы вместе - не могут видеть без улыбки. А Вова Тобиков, этот самый трусливый санитар из нашего класса, при виде нас всегда вопит истошным голосом:
        - «Едва в полях белеет снег!». Самые знаменитые стихи поэта Тютчева!
        …И угораздило же Тютчева написать это стихотворение!!!
        Про то, как мы менялись
        В этом году весна долго не приходила к нам во двор: небо всё хмурилось, и в марте сыпал снег. Но в апреле солнце словно выпрыгнуло из-за туч - и давай жарить так, что все сугробы сразу похудели и в канализационных решётках забулькали весёлые ручьи. И сразу стало ясно, что зима кончилась.
        Я как раз две недели проболел ангиной, потому что промочил ноги, а когда вышел во двор, то там была самая что ни на есть весна. На лицах всех ребят повыскакивали веснушки, глазам было больно смотреть на яркое небо, а девчонки только и делали, что скакали по начерченным мелом клеткам на непросохшем асфальте. Это было так смешно, потому что казалось: эти клетки-«классики» прямо вытаивают из-под снега вместе с асфальтом.
        Но ещё веселей было в школе. Я, как только пришёл туда после болезни, так сразу увидел, что все наши ребята до уроков высыпали в одних костюмчиках на школьный двор, стоят, щурятся от солнца, а в руках у каждого - слепящий лучик. Это они зеркала подоставали и пускают солнечных зайчиков.
        - А ну, дай мне попускать, - сказал я Ване Павлову, который стоял ближе всех.
        Ванька очень обрадовался, потому что меня давно не видел и дал мне своего зайчика попускать. Это было здорово. А потом мне дал подержать зеркало Олег Куликов, и я сразу увидел разницу: от круглого зеркальца и зайчик был круглый, а от квадратного - квадратный. И мне тоже захотелось иметь своё зеркальце, чтобы вот так же, вместе с другими нашими мальчишками, направлять на переменках слепящий весёлый луч на посеревшие за зиму стены школы, на голубей на её крыше и светлые, свежевымытые окна. Но тут ко мне подошёл мой друг Толик Егоров.
        - Привет, - сказал он. - И у тебя зеркальца нет? У меня тоже. Знаешь, давай после школы поскорей сходим к твоей маме и попросим, чтобы она нам дала хотя бы один кусочек зеркальца на двоих.
        - Давай, - сказал я, и мы побежали в класс, потому что как раз затрезвонил звонок.
        После школы мы с Толиком Егоровым не остались с ребятами пускать зайчиков, а пошли прямо ко мне. Только Толик к моей маме идти застеснялся и сказал, что подождёт меня во дворе.
        Я пошёл в квартиру, переоделся для начала и стал думать, как бы мне у мамы зеркальце попросить. У неё было одно в пудренице, но я подумал, что она его не даст. И ещё у нас было довольно старое настенное зеркало, и если бы удалось отломить от него угол, это было бы как раз то, чего нам с Толиком надо. Но как отломить? Я порылся в ящике под кроватью и вынул оттуда большие и увесистые щипцы.
        - Ты это зачем щипцы взял? - сказала тут мне моя мама, которая гладила бельё и, тем не менее, всегда всё видела.
        - А я, мам, тюкну ими по нашему зеркалу, чтобы осколок отлетел. Или, может быть, чтоб побольше было осколков: тогда и Толику хватит, - ляпнул я довольно глупо, без подготовки, и понял, что сгубил дело.
        - Я тебе тюкну! Вот тюкну сейчас! - закричала мама и сразу чуть не обожглась утюгом. - Ишь, какой помощник нашёлся - зеркало дома бить!
        Словом, из моей просьбы получился сплошной конфуз.
        - Ничего, - сказал Толик, выслушав мой рассказ. - Знаешь, я придумал. Давай сменяем у кого-нибудь зеркало во дворе.
        Мы вышли во двор и возле сараев увидели Котьку Грязнова, который стоял в луже в резиновых сапогах и спокойно пускал зайчиков довольно большим и неровным осколком зеркала.
        - Слушай, Котька, дай зеркало поиграть, - заискивающим голосом начал просить Толик. - А мы тебя на велосипеде после покатаем. Или хочешь, сменяемся на что-нибудь?
        - А ты принеси твою «увеличилку», - сразу сообразил выгодный обмен Котька и стал выделывать своим зеркальцем всякие штучки-дрючки, чтобы нам ещё завиднее стало.
        - Но ведь увеличительное стекло вовсе не моё, - начал было Толик и сунул руку в карман. - Мне папа его на время дал и не велел терять.
        - Ну и иди, обнимайся со своей «увеличилкой», - крикнул Котька и направил зайчика высоко-высоко на шестой этаж. - Иди, чего же ты?
        Толик засопел и стал поглядывать на меня жалобными кроличьими глазами. Он всегда становился похожим на кролика, когда его обижали или он был в чём-то не уверен. И мне сразу его стало жалко, потому что Толик хоть и говорит, что его отец геолог и всегда в командировке, но на самом деле он просто с Толиком и его мамой не живёт. И стекло это, по-учёному - лупу, в медном толстом ободке, подарил в прошлом году, когда приезжал в последний раз.
        - Знаешь, Толик, не меняйся, - сказал я тихо и почувствовал хмурый взгляд Котьки. - Ни за что не отдавай!
        - А мне-то не больно и надо! - сказал Котька и притопнул в луже, чтобы грязная вода попала нам на ноги.
        - Нет-нет! Я буду меняться! - быстро сказал Толик и, вынув из кармана лупу в футлярчике, отдал Котьке.
        …В тот день мы, сделав уроки, долго пускали зайчиков на теневую сторону дома и выделывали с ними разные смешные штучки-дрючки, но весело нам почему-то не было. А тут ещё Борька из двенадцатой квартиры - и охота ему среди луж и таявшего снега на велосипеде ездить! - подкатил, шурша шинами, и закричал на весь двор:
        - Эй, Толька, лопух! Это ты сменял свою «увеличилку» Котьке?
        - Тише-тише! - зашикал Толик и стал оглядываться. Он очень боялся, что про обмен узнает мама.
        - Эх, ты, умница! - Борька хоть и говорил обидные слова, но сочувствовал Толику. - Да за такое увеличительное стекло сто зеркал можно сменять. Ты знаешь, что с ним вообще можно было жить на необитаемом острове, как индейцы. И костры зажигать.
        - Индейцы на необитаемом острове не живут! - сказал я, потому что мне стало очень обидно за Толика и за то, что он отдал Котьке такое чудесное увеличительное стекло с названием «лупа». И ещё мне было немного совестно, потому что, если бы я получше отговаривал Толика, то он бы не сменялся, - но ведь мне тоже очень хотелось выменять зеркало.
        - Знаешь, - сказал я, когда Борька укатил на своём велосипеде, - давай сходим к Котьке и разменяемся назад. Ты вспомни, какое замечательное было это стекло. И тебе его подарил отец.
        - Угу, - сказал Толик и чуть не заплакал. - А помнишь, я на спор выиграл, что оно будет жечь ту сырую ветку? Как здорово тогда оно солнце собрало - от ветки даже дым пошёл. Давай, в самом деле, пойдём к Котьке.
        И мы, вспоминая про замечательную лупу в медном ободке, пошли к Котьке домой. Он жил на самом последнем этаже в третьем подъезде. Мы очень боялись, когда звонили в дверь, что выйдет открывать его мать. Мы с Толиком её знали, да и все знали: она работала кассиром в ближайшей аптеке за углом. И была, на наш взгляд, очень странной женщиной. Бывало, подойдёшь к кассе, чтобы выбить шестнадцать копеек за капли, и говоришь ей:
        - Шестнадцать копеек, пожалуйста.
        - Шестнадцать копеек? - она вскидывает удивлённо брови, как будто ни за что на свете не могла от тебя услышать такую цифру, и для неё это было самой полной неожиданностью.
        - Ага. Шестнадцать и в первый отдел, - чувствуя себя остолопом, повторяешь ты.
        - В первый отдел? - её брови от удивления лезут на самый лоб. - Так ты говоришь, мальчик, что в первый отдел?
        Вот почему мы с Толиком сразу скисли, когда услышали тяжёлые шлёпанцы и увидели, что дверь открывает нам Котькина мать. «Ну, сейчас удивляться начнёт», - шепнул мне Толик.
        - Можно нам Котьку вашего позвать, - сказал я, тем не менее, самым вежливым и радостным голосом.
        - Котю? - у Котькиной матери обвис рот, а брови от изумления полезли к потолку, будто бы я её попросил позвать из квартиры бегемота. - Так вы хотите, чтобы я позвала Котю? Котя уроки делает. А впрочем: Котя! Это тебя. Но учтите, ребята, что только на минутку.
        Она ушла, шаркая шлёпанцами, а из квартиры высунулся Котька в домашней рубахе и тоже в тапочках.
        - Чего надо? - спросил он хмуро и оглянулся на дверь.
        - Котька, отдай нам назад «увеличилку», - стал просить я, а Толик закивал головой.
        - Ещё чего! Козёл берёт, назад не отдаёт, - забормотал свою присказку Котька, и я понял: не отдаст жадюга.
        - Это же ему отец подарил, - сказал я как можно жалостливей.
        - А козлиха-мать не велит отдавать, - закончил Котька и хотел уйти.
        - Сам ты козёл! - крикнул я и показал Котьке кулак. - Вот выйди на улицу.
        - Смотри, как бы моя мать не услышала! - ехидно усмехнулся Котька. - Ага, мешаешь мне уроки делать! - и захлопнул у меня перед носом дверь.
        - Ну вот, - сказал Толик и лицо его стало совсем расстроенным. Он порылся в кармане и с горя вынул Котькино зеркало. - Может, кокнуть его, а? Об ступеньку?
        - Ты что? - испугался я. - Тогда у нас вообще ничего не останется. А так хоть зеркало есть…
        Только зря я ему это сказа л. На следующий день на уроке, когда лентяй Булкин «плавал» у доски и не мог показать на плакатах жаворонка, чей-то дерзкий солнечный зайчик скользнул от солнечного окна по полу и, доскакав до доски, задрожал на картинке.
        - Вот жаворонок! - радостно воскликнул Булкин и ткнул указкой в плакат.
        - Ну молодец, - обрадовалась Вера Пантелеевна. - Наконец ты стал учить уроки.
        Все в классе прыснули и стали следить, как зайчик «подсказывает» Булкину, где найти на плакате скворца и большого грача. Но Вера Пантелеевна уже заподозрила неладное, потому что многие ребята начали оглядываться и искать глазами, кто же пускает луч. И, будьте уверены, она разобрала это раньше многих, потому что сразу пошла к четвёртой парте у окна.
        - Как не стыдно, Егоров! - в сердцах крикнула она, и мы увидели, как она отбирает зеркальце у покрасневшего, как рак, и прятавшего глаза Толика. - Дай твой дневник, я запишу замечание. А зеркало у тебя забираю!
        В переменке все мальчишки из нашего класса собрались возле Толика:
        - Ты не горюй! Она посердится - и отдаст. А дневник дома не показывай!
        - Да вы не знаете мою маму, - говорил Толик. - Она всегда дневник смотрит.
        - Ну ничего, - махнул рукой, прожёвывая бутерброд, лентяй Булкин, который из всех один не горевал и не сочувствовал Толику, хотя через него и спасся от «двойки».
        После уроков мы с Толиком остались и не уходили, всё ждали, когда же выйдет из учительской наша Вера Пантелеевна, потому что знали, что она горяча, но отходчива. Ждать пришлось довольно долго, пока она разговаривала с другими учителями. Но вот она заметила нас:
        - Ну, что, Толя, ты уже осознал свой проступок? - спросила она, подойдя, и поглядела почему-то на меня. Я уже подумал, что для большей жалости лучше сразу ей рассказать, как мы сменяли подарок Толиного папы и как у нас осталось лишь одно это зеркало, но Вера Пантелеевна вдруг сама достала из сумки осколок и отдала Толику:
        - Иди домой. А в школу это больше не носи.
        - Ура-а! - закричали мы и, бросая в воздух портфели, помчались на улицу.
        Был замечательный весенний день, и солнце сияло, как оглашенное. От этого солнечный зайчик, который мы по пути пускали в стёкла домов, был удивительно ярок, и все оконные стёкла от него вспыхивали, как маленькие пожары. Мы резвились, как сумасшедшие, направляли луч в автобусы и в голубей на бульварах, спугнули им с ворот рыжего кота с рваным ухом, светили в лужи и в подъезды, и даже одна молодая, но уже взрослая девушка в берете засмеялась в ответ на наш лучик и даже не рассердилась на нас за эту шалость, а просто в шутку погрозила нам пальцем. И нам было очень весело - так весело, как уже давно не было…
        Но если уж на честность, если говорить вам до конца и самую-самую правду - даже в эту весёлую и самую хорошую в жизни минуту нам до смерти было жалко увеличительного стекла Толика, с которым мы уже не разожжём костёр на необитаемом острове.
        Гроза «попрыгунчиков», или Как мы пугали Бондарягу
        В классе у нас был мальчик Женька Бондарев, страшный хвастун. Мы звали его Бондар?гой - с ударением на «я». Он был хороший мальчишка, с нежной розовой сыпью на лице, но, подозреваю, врун. Во всяком случае, то, что он рассказывал в школе про Атаманскую слободу, было похоже на сказки.
        Дело в том, что Женька единственный из нашего класса, а может, и школы, кто жил и приходил к нам учиться из этого посёлка на городской окраине. Все почему-то знали, будто основали Атаманскую слободу лихие разбойнички, бежавшие от царя в лес, где теперь стоит этот рабочий посёлок. У нас считалось, что там живут главные хулиганы города.
        Женька-Бондар?га эту легенду всячески поддерживал, пугая ребят, а особенно девчонок:
        - Вчера возвращаюсь из школы домой, а на углу возле водоколонки семь хулиганов стоят с финскими ножами. Дай, говорят, закурить. Это они так придираются, чтобы деньги отнять. Ну я им и дал! Одному в ухо, другого борцовским приёмом бросил, все ножи повыбивал…
        - Ой, Жень, ты знаешь борцовские приёмы? - взвизгнула одна из девчонок.
        - У меня врождённый талант борца и боксёра! - хвастливо отвечал Бондар? га. - А эти хлюпики с ножами-«финками» ещё что! Вот «попрыгунчики» - это да!
        - Какие «попрыгунчики»? - замирал, ожидая жути, класс.
        - А такие, что на ночь надевают на ноги пружины, заворачиваются в белые простыни, а лица светящейся краской мажут! Как выпрыгнут из-за угла, как подпрыгнут выше дома на пружинах, так прохожие со страху в обморок падают. При мне одна девушка упала, когда я вечером гулять пошёл…
        - И ты не боялся? - охнула самая наивная из наших девчонок, Катя.
        - А что мне бояться? Я сразу на них бросился, чтобы пружины у них с ног срывать, потому что без пружин они, как кони без подков. Так они знают, кто я. Сразу от меня врассыпную - и бежать. То есть скакать…
        - Врёшь ты всё, - сказал тут Мишка Борщов. - Никаких «попрыгунчиков» нет. Это ты всё выдумываешь.
        - А ты приходи в полночь к нам в Атаманскую слободу, - не сдался Бондар?га. - Ну, приходи-приходи! Ага, слаб?! Прямо к водоразборной колонке иди - они туда часто прискакивают. Попрыгают-попрыгают - и пить скачут… Вот только не бледней, если они придут, а я опоздаю… Ещё храбрые есть? Приходите все, и посмотрим, кто врёт!
        В общем, за счёт своих подвигов в Атаманской слободе Женька Бондарев заимел авторитет, которому мы все стали завидовать. Правда, силач Вовка Колесов из нашего класса попытался его на чистую воду вывести.
        - Пойдём, - говорит, - Бондар?га, за школьный двор на бокс. Вот там и посмотрим, какой ты боец.
        - Не могу, - говорит Женька. - Если боксировать, то нужно по правилам в боксёрских печатках…
        - А мы шапки вам на кулаки наденем, - дружно закричали мы, поскольку иногда устраивали «боксёрские турниры» за школьным двором, намотав шарфы на кулаки и засунув их в шапки-ушанки.
        - Не-а, - отнекивался Бондар?га. - Напоказ во мне боец-молодец спит. А вот когда опасность, когда девушку или тётеньку надо спасти, вот тут во мне просыпается лев…
        В общем, врал он нам, жуя при этом бутерброды с колбасой, которые часто носил прямо в кармане. Но в Атаманскую слободу было идти боязно. Да и далеко. Да и опять же, вдруг правда? Где этого Женьку в полночь там найдёшь, чтобы он защитил?
        Так всю зиму до весны мы слушали Женькины рассказы, как он разогнал то семь человек, то изловил до приезда милиции бандитов, решивших ограбить в слободе сберкассу. Но однажды очкарик Петька Клюев, он самый умный из класса, говорит:
        - Идея, братцы! Давайте позовём Бондар?гу в «ут?льку» - ну на базу «Утиль-сырьё» - в железках порыться. Там место глухое, он никого из нашего двора не знает, а тут к нему наши «хулиганы» и подойдут…
        - Да-а, - сказал в ответ Сашка Фефёлов, он тоже из нашего двора и напугался. - А вдруг в Бондар?ге и в самом деле спит лев? Что тогда, когда он проснётся?
        - Ничего, - фыркнул Петька, который сам не лез, а другим идеи давал, и чуть не плюнул на пол в школьном коридоре. - Да убегут: чай, не вперв?й нашим пацанам! Руки есть, так отобьёмся, ноги есть, так оторвёмся…
        В общем, на тайном совете ребят из класса мы решили Бондар?гу проучить. Чтоб не хвастал и не врал про подвиги. Тем более, что идея про «Утиль-сырьё» была замечательная.
        Это был большой пустырь с кучами утиля и металлолома, огороженный забором, в метрах двухстах от дома, где многие из нас жили. Там то и дело валялись интересные железки или выброшенные прохудившиеся противогазы - в них полдвора превращалась в «слонов», пугая бабушек. Одну старушку двор довёл чуть ли не до слёз, когда она спустилась из своей квартиры загнать домой своего Колянечку, а вместо внука увидела двадцать «слоновьих» масок, трубящих и гундящих через шланги. Все тайные проходы в «ут?льку» и оторванные доски в её заборе наша дворовая шпана знала назубок!
        - Сходим с нами в одно место, - предложили мы с Мишкой Борщовым Женьке-Бондар?ге на переменке в школе. - Там металлолом, всякого добра вагон, один пацан даже наган нашёл…
        - Настоящий? - заинтересовался Женька Бондарев.
        - Настоящий-настоящий, - закричали мы с Мишкой во весь голос для того, чтобы план не сорвался. - Только очень ржавый, не стреляющий, потому что его со дна реки достали, где Чапаев утонул…
        В общем, после уроков мы повели Бондар?гу на территорию свалки, где запросто валяются ржавые наганы и даже гайки от самолётов.
        - А сторож нас не поймает? - забеспокоился Женька, когда мы через дырку в заборе затащили его на базу «Утиль-сырья» и пошли вдоль куч металлолома и выброшенных вещей. Тут был целый город разных куч, некоторые были в два-три роста.
        - Не поймает, - сказал я. - Здесь страшная собака водится, так она сторожа съела.
        - Ага, третьего по счёту, - поддакнул Мишка.
        Он и я знали, что за кучей металлолома с этого края «ут?льки» уже сидят в засаде пацаны с нашего двора Гоша и Павлик, которые «сыграют бандитов» для проверки храбрости Бондар?ги.
        - Да, ты не бойся, она бешеная, - успокоил я Женьку Бондарева. - У неё один глаз не видит, а другой косит. Так что убежим, пока она нас различит.
        - И слюна у неё течёт из пасти до земли, - вставил словечко Мишка. - Такая зелёная…
        - Почему зелёная? - побледнел Женька.
        - А потому что у неё третья, самая последняя стадия бешенства, от которой уколы не помогают, - делая напуганные лица, нагнетали мы с Мишкой. - С первой стадией бешенства врачи ещё справляются. Со второй - кое-как с трудом, ну а от третьей ещё никого не спасли…
        - Э-э, нет, ребята, я не пойду дальше, - сказал тут Женька.
        А нам того и надо:
        - Ладно, ты нас здесь подожди. А мы за эти груды лома сходим в разведку. Ну нет ли там собаки. А если она куда-то убежала, то пойдём туда, где наганы лежат…
        Женька Бондарев, поминутно оглядываясь, остался посреди гор утиля и металлолома. А мы с Мишкой шмыгнули за ближайшую кучу и украдкой подсматривали, что делает Бондар?га. Он озирался по сторонам и, кажется, готов был убежать к дыре в заборе. Прятавшиеся в засаде Гошка и Павлик что-то медлили, и, чтобы попугать Женьку, Мишка завыл то ли волком, то ли собакой. Жутко так! Я, если бы не знал, что мы вы думали про съеденных сторожей, сам бы испугался. Бондар?га ещё больше занервничал, слыша этот жуткий вой из-за куч с баками и канистрами.
        Но тут из своего укрытия подскочили к Женьке Гошка и Павлик, изображая то ли хулиганов, то ли разбойников. Мы чуть не лопнули со смеха. У Павлика за кушаком из старого шарфа торчал большой нож-тесак, которым его мать всегда режет мясо. Для убедительности нож на лезвии был намазан краской, похожей на кровь, которая даже капала с него, поскольку солнце припекло. Гошку тоже хоть в драмкружок посылай. На глаз он повязал чёрную повязку, как одноглазый пират, а правой рукой из-под накинутой тряпки направлял на Бондар?гу обрезок трубы, похожий на высунутый ствол ружья или самопала. Повязка, правда, то и дело сползала с глаза, и Гошка её поправлял.
        - Ага, попался, тут наше место! Кто звал тебя? - гаркнули наши добры-молодцы, загородив Бондар?ге дорогу к бегству. При этом Павлик в усердии так зверски выставил вперёд нижнюю челюсть, что мы с Мишкой напугались, что будет вывих.
        - Мальчики, я тут случайно… - в растерянности залепетал Бондар?га, не успевший драпануть в сторону дыры в заборе.
        - За случайно бьют отчайно! - закричал Гошка, тыча «дулом» в Женьку. - Век мамы не видать, но за это ответишь! Ты на таблетках станешь жить, в баню с костылём ходить…
        Таким «присказкам» и «пугалкам» пацанов из нашего дома не надо учить: у всех дворовая выучка, как у профессоров! Все эти «Век мамы не видать, гробы не целовать!», «Да я из психической больницы вышел со справкой и за себя не отвечаю!» - мы с детства знали друг от друга, будто с каторги сбежали!
        - Не зли нас, припадочных! - выли наши орлы Павлик и Гошка, корча страшные рожи. - Ах, ты ещё и без уваженья глядишь! Ага, значит, п?лишься на нас, как удав!
        - Да я не на вас, это я одноклассников тут высматриваю, - упавшим голосом оправдывался Бондар?га, не видя нас и теряя надежду на наш подход. - Мальчики, верьте, я не хотел через дыру сюда лезть, меня товарищи привели…
        Мы с Мишкой закатывались от смеха за кучей металлолома, где прятались. Тоже нам гроза «попрыгунчиков»! Семь человек с финскими ножами он разогнал!
        - Ах, ты ещё и дружками нас пугать? - между тем вопил Павлик, делая вид, что никак не вынет из-за пояса тесак. - Ну ты, промокашка, меня смешишь! Скажи своей шайке, я бью только два раза - причём второй раз уже ударяю молотком по гвоздю в крышке гроба…
        - Тебя с дружками в больницу отвезут, - подхватил «одноглазый» Гошка, тыча трубой. - В белой марле лежать…
        - Не надо ссориться со мной, ребята, - чуть не кричал Бондар?га. - Хотите, я вам бутерброд свой отдам? У меня, честное слово, ничего больше нет - могу даже карманы вывернуть! Поверьте, мальчики: если бы у меня хоть что-то было с собой, я бы с вами охотно поделился…
        Тут мы с Мишкой со смехом вышли из своей засады. При виде нас всё понявший Женька Бондарев задним числом попытался показать, что борется с хулиганами, и даже делает какой-то борцовский приём против Гоши. Но все уже хохотали: Мишка, я, наши «разбойнички» со двора, Гошка даже повязку с глаза снял. Только Бондар?га, покраснев до корней волос, чуть не плакал.
        …И в это время, как на грех, откуда-то из глубины территории «Утиль-сырья» выскочил огромный лохматый пёс! И так залаял на нас, что всех обуял страх: наверное, мы зря накрутили себя разговорами про собаку с бешенством третьей степени.
        Под лай мы побежали к дыре в заборе, будто нам вставили фитили. Толкаясь и сопя, всей кучей еле протиснулись сквозь раздвинутые доски забора. Собственно, каждый на нашем дворе когда-то от кого-то удирал: то от дворника, то от какой-нибудь тётки, бежавшей за ним с веником в руке… Не было среди бодро и привычно сбежавших со свалки только Бондаряги. Мы переглянулись: а где он?
        - Надо выручать, - сказал Мишка и первый пошёл к дыре в заборе, чтобы снова пролезть на территорию. Павлик мужественно вырвал свой «бандитский» тесак, запутавшийся в шарфе: от собаки отбиваться, подбежали и припали к дыре я и Гошка.
        А на территории «ут?льки», ровно на том же месте, где его «грабили», стоял Женька Бондарев и кормил собаку остатками бутерброда с колбасой, вынутого из кармана. Пёс уже не лаял, а благодарно вилял хвостом, подставляя погладить лобастую голову.
        - Ну чего вы струсили? Подходите! - крикнул нам Женька, увидев наши удивлённые физиономии. - Собак, что ли, не видали? Да на меня в Атаманской слободе по сорок собак в день нападают, когда домой из школы иду…
        Мы, пыхтя и краснея, подошли к Бондар?ге с собакой и погладили псину, которая тыкалась в наши карманы мокрым холодным носом в поисках угощения.
        - В общем, ты, Жека, не сердись, что тебя разыграли, - сказал Мишка. - А это Гошка и Павлик с нашего двора. Ты, конечно, не борец-боксёр, но с собаками у тебя здорово получается…
        …С тех пор мы с Женькой Бондаревым подружились. И даже не напоминаем ему, как он готов был «поделиться» содержимым карманов на свалке. А он стал меньше врать про подвиги в Атаманской слободе. Хотя иногда и привирал. Но мы ему прощали: друзьям ведь прощаешь всё.