Жил-был дважды барон Ламберто, или Чудеса острова Сан-Джулио Джанни Родари
        Барон Ламберто, дряхлый старик, владеющий несметными богатствами, узнаёт от странствующего мудреца тайну бессмертия фараонов: «Человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить». Практический ум барона трактует эту фразу буквально, и вскоре на остров Сан-Джулио прибывают шестеро неизвестных, задача которых — продлевать жизнь барона до бесконечности.
        Но тут в дело вмешиваются третьи, четвёртые, сто сорок девятые и двухтысячные лица, и в результате барон Ламберто влипает в такую историю, которую ещё долго будут обсуждать во всех барах соседнего города Орта
        Джанни Родари
        ЖИЛ-БЫЛ ДВАЖДЫ БАРОН ЛАМБЕРТО, или ЧУДЕСА ОСТРОВА САН-ДЖУЛИО
        1
        Лежит среди гор озеро Орта. Посреди озера — остров Сан-Джулио. А на острове стоит вилла барона Ламберто, человека очень старого — ему девяносто три года, очень богатого — ему принадлежат двадцать четыре банка в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и т. д. — и очень больного. Болезней у него тоже ровно две дюжины.
        И только его мажордом Ансельмо помнит все. Они перечислены у него в записной книжечке по алфавиту — артрит, артроз, астма, атеросклероз, бронхит хронический и так далее, до буквы «я» — до язвы желудка.
        Рядом с названием болезни Ансельмо указал лекарства и время их приёма днём и ночью, отметил, что можно есть и что нельзя, а также записал советы врачей:
        «Поменьше соли — от неё повышается давление»,
        «Ограничить сахар — вреден при диабете»,
        «Избегать волнений, лестниц, сквозняков, дождя, солнечного, а также лунного света».
        Когда у барона Ламберто начинает где-нибудь что-нибудь болеть, сам он не решается определить, с каким заболеванием это связано, и зовёт мажордома:
        — Ансельмо, у меня болит вот здесь и вот тут. Что это значит?
        — Номер семь, синьор барон, двенадцатиперстная кишка.
        Или же:
        — Ансельмо, у меня опять кружится голова. В чём дело?
        — Номер девять, синьор барон. Печень. Но может быть также и номер пятнадцать — щитовидная железа.
        Сам барон к тому же путает номера.
        — Ансельмо, сегодня у меня очень плохо с двадцать третьим. Тонзиллит? Или панкреатит?
        — С вашего разрешения, синьор барон, панкреатит у нас значится под номером одиннадцать.
        — Да что ты! Разве номер одиннадцать — это не цистит?
        — Цистит — номер двадцать три, синьор барон. Посмотрите сами.
        — Ладно, Ансельмо, ладно... Какая сегодня погода?
        — Туман, синьор барон. Похолодало. В Альпах выпал снег.
        — Пора собираться в Египет, не так ли?
        У барона Ламберто есть вилла в Египте, в двух шагах от пирамид, есть вилла и в Калифорнии, и на Солнечном берегу в Каталонии, и на Изумрудном берегу в Сардинии. У него есть также хорошо отапливаемые особняки в Риме, Цюрихе и Копенгагене.
        Но зимой он чаще всего уезжает в Египет — погреть на солнце свои старые кости, особенно конечности, в частности мизинец на правой ноге, который очень важен, потому что вырабатывает красные и белые кровяные шарики.
        Так что и в этот раз они отправляются в Египет. Однако остаются там недолго.
        Путешествуя по Нилу, они встречают арабского святого и некоторое время беседуют с ним, после чего барон Ламберто и мажордом Ансельмо ближайшим авиарейсом возвращаются в Италию, уединяются на вилле, что на острове Сан-Джулио, и проводят кое-какие эксперименты.
        Вскоре на острове появляются новые обитатели. В мансарде под самой крышей виллы сидят теперь шесть человек, которые день и ночь без устали повторяют имя барона:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Начинает синьорина Дельфина, продолжает синьор Армандо, подхватывает синьор Джакомини, за ним следует синьора Дзанци, далее друг за другом синьор Бергамини и синьора Мерло и, наконец, снова наступает очередь синьорины Дельфины.
        Каждый работает ровно час, ночью — два часа.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Синьорине Дельфине всё это кажется очень смешным. Ложась спать, она думает: «Что за дурацкая работа? Какой в ней смысл? Эти богачи просто сумасшедшие люди!»
        Другие пятеро не смеются и не задаются никакими вопросами. Им хорошо платят. Каждый получает как президент республики, плюс питание, проживание и сколько угодно карамели на выбор. Карамель для того, чтобы не першило в горле. О чём, спрашивается, тут ещё думать?
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        И в воскресенье работают. И даже в рождество. И в новогоднюю ночь.
        Они не знают, что в мансарде повсюду установлено множество крохотных микрофонов, а по всей вилле скрыты в разных местах небольшие динамики.
        Один лежит даже под подушкой в постели синьора барона, другой спрятан в рояле, в музыкальной гостиной. Еще два — в ванной комнате: в кране с горячей водой и в кране с холодной водой.
        В любую минуту, где бы ни находился барон Ламберто — в винном погребе или библиотеке, в столовой или туалете — он может нажать кнопку и услышать:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        И мажордом Ансельмо тоже, по крайней мере, каждые полчаса проверяет, хорошо ли идёт работа там, наверху под крышей, нет ли пауз и достаточно ли ясно произносится имя барона: каждый слог должен звучать громко и отчетливо, чтобы все шестеро честно зарабатывали свой хлеб и свою карамель.
        Синьор барон вообще-то не очень доволен.
        — Согласись, Ансельмо, — жалуется он, — заглавная буква ведь не слышна!
        — К сожалению, синьор барон, нет никакого способа произносить прописную букву иначе, чем строчную. Есть такой недостаток у разговорного языка, ничего не поделаешь!
        — Знаю, и это очень досадно. Заглавное «Л» моего имени звучит совершенно так же, как «л» в словах «людоед», «лентяй», «лжец», «лизоблюд»... Это просто унизительно. Не понимаю, как мог великий Наполеон мириться с тем, что «Н» в его императорском имени звучит так же, как в словах «немощь», «негодяй», «неряха», «навоз»!
        — «Намордник», «надзиратель», «национализация», — добавляет Ансельмо.
        — Что это значит — национализация?
        — Это когда собственность частных лиц передаётся во владение государства.
        Барон размышляет.
        — Они должны, по крайней мере, стараться хотя бы мысленно видеть моё имя с прописной буквой «Л».
        — Это можно, — соглашается Ансельмо. — Наклеим на стены мансарды плакаты с вашим именем, написанным крупными печатными буквами, чтобы они видели его, когда произносят.
        — Неплохо придумано. Кроме того, надо сказать синьоре Дзанци, чтобы она не растягивала так сильно второй слог и не укорачивала третий, а то у неё получается какое-то блеяние — Ламбе-е, бе-е, бе-е... Этого непременно следует избегать.
        — Будет сделано, синьор барон. Если позволите, я в таком случае попрошу и синьора Бергамини не слишком разделять ваше имя на слоги. А то у него получается... Как бы это вам сказать, словно на стадионе во время футбольного матча... Будто скандируют болельщики: «Лам-бер-то! Лам-бер-то!..»
        — Да уж позаботься, Ансельмо, позаботься. А у них есть какие-нибудь просьбы ко мне?
        — Синьора Мерло хотела бы, чтобы вы разрешили ей вязать во время работы.
        — Не возражаю, лишь бы только не вздумала вслух считать петли.
        — Синьор Джакомини хотел бы, чтобы вы разрешили ему ловить рыбу из окна комнаты на северной стороне дома, что над самой водой.
        — Но ведь в озере Орта нет никакой рыбы...
        — Я тоже сказал. Я объяснил, что это мёртвое озеро. Он ответил, что для него важно ловить, а не вылавливать рыбу, так что мёртвое это озеро или живое, для него, настоящего рыболова, не имеет никакого значения.
        — Тогда пусть ловит.
        Барон встаёт, опираясь на палки с массивными золотыми набалдашниками, хромая (номер двадцать три — хромота) делает два шага к ближайшему дивану и с трудом опускается на него. Нажимает на кнопку и слышит:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Это голос синьорины Дельфины.
        — Да, синьор барон.
        — Какое красивое произношение. Отчётливо слышна каждая буква имени, а ведь оно, как ты, Ансельмо, конечно, заметил, состоит из восьми различных букв.
        — И моё тоже, если синьор барон позволит заметить.
        — И твоё. И Дельфины. Все имена красивы, если ни одна буква в них не повторяется. Иногда красивы и другие. Мою бедную маму, например, звали Оттавиа. В её имени «а» повторено, а «т» удвоено. Поэтому оно тоже звучит очень красиво. И мне так жаль, что моя сестра захотела назвать своего единственного сына Оттавио. Это имя начинается и кончается одной и той же гласной. И эти два «о» создают впечатление, будто имя поставлено в скобки. Имя в скобках — разве это дело! Наверное, поэтому я так не люблю Оттавио. Не думаю, что сделаю его наследником моего состояния... К сожалению, других родственников у меня нет...
        — Нет, синьор барон.
        — Все умерли раньше меня, кроме Оттавио. И он ждёт моих похорон, разумеется. Кстати, нет ли каких новостей о дорогом племяннике?
        — Нет, синьор барон. Последний раз он просил одолжить двадцать пять миллионов, чтобы уплатить долг. Это было год назад.
        — Да, помню. Он проиграл их в кегли. Всё такой же легкомысленный, как всегда. Ладно, Ансельмо, приготовь мне настой ромашки.
        У барона Ламберто самая большая в мире коллекция сушёной ромашки. У него есть ромашка с Альп и Апеннин, с Кавказа и Пиренеев, с Сьерры и Анд, даже со склонов Гималаев. Каждый вид ромашки хранится в отдельном шкафу, где на табличке указаны год, день и место сбора.
        — Сегодня я бы посоветовал вам, — говорит Ансельмо, — ромашку из Римской Кампаньи, тысяча девятьсот сорок пятого года.
        — Решай сам, Ансельмо, решай сам.
        Раз в году вилла открывает свои двери и ворота, и туристы могут осмотреть коллекции барона Ламберто — сушёной ромашки, зонтов и картин голландских художников семнадцатого века... Посмотреть на них приезжают со всех концов света, и лодочники Орты, которые на своих вёсельных и моторных лодках перевозят посетителей на остров, в этот день просто обогащаются.
        2
        Идёт смена синьорины Дзанци.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Она очень старается не выделять второй слог, чтобы не слышалось это блеяние — «бе-е, бе-е, бе-е», за которое её упрекнули. Она тоже, как и синьора Мерло, чтобы не скучать, вяжет на спицах и чувствует себя совсем неплохо. Ей даже не приходится считать петли, руки сами делают это.
        В другой комнате мансарды молодой Армандо слушает рассуждения синьорины Дельфины.
        — Эта работа, — говорит она, — не по мне.
        — А я нахожу её очень лёгкой, — возражает Армандо. — Представьте, если бы пришлось без конца повторять слово «птерозавр»...
        — А что это значит?
        — Доисторический летающий ящер. На прошлой неделе был в кроссворде.
        — Но при чём тут птерозавр! Эта работа всё равно оставалась бы очень странной, даже если бы пришлось без конца твердить слова «печка» или «картошка ».
        — Не вижу ничего странного или загадочного. Барон платит, мы делаем, что приказывает. Просто и ясно. Он вкладывает капитал, мы трудимся. Осёл останавливается там, где велит хозяин.
        — А толку? Я десять лет работала на чулочной фабрике. Хозяин платил (мало, по правде говоря), я работала, и в результате люди покупали чулки. А мы что производим?
        — Синьорина, не усложняйте дело. Считайте, что вам платят за рекламирование мыла «Пик-Пук». Вам ведь не нужно производить это мыло, достаточно только повторять: «Пик-Пук», «Пик-Пук», «Пик-Пук». И люди спешат покупать это мыло, потому что, когда моют лицо, им слышится ваш нежный голосок и видится ваш хорошенький носик.
        — Оставим комплименты. Мы не делаем барону Ламберто рекламу, — он ведь не продаётся. К тому же, работаем втайне, словно речь идёт о чём-то запретном.
        — Наверное, это военная тайна.
        — Ну что вы...
        — Какой-нибудь атомный секрет...
        — Да бросьте...
        — Синьорина, я подсчитал, что каждый раз, произнося слово «Ламберто», я зарабатываю пятьсот лир. Это, по-вашему, мало? Условия здесь отличные. Кухня превосходная. Сегодня, например, синьор Ансельмо подал нам трюфели с рисом и утку по-пекински. Я двенадцать лет работал на заводе, где выпускали холодильники, но ел только хлеб с самой дешёвой колбасой. Тут же я начинаю толстеть. А когда попросил от имени всех нас, чтобы одну из комнат переоборудовали в спортивный зал, нашу просьбу выполнили в тот же день. И какой спортинвентарь — как у миллионеров! Вы ведь тоже с удовольствием будете заниматься гимнастикой. Так в чём же дело, чем вы недовольны?
        — Я довольна, но хочу понимать смысл того, что делаю.
        — А когда поймёте, что вы с ним, с этим смыслом, сделаете? Кофе сварите?
        Идёт смена синьоры Мерло. В соседней комнате спокойно отдыхают синьор Бергамини и синьор Джакомини, который, как обычно, ловит рыбу. Он забросил удочку из окна и ждёт. Ловить рыбу умеют все — так, по крайней мере, считает он — и объясняет:
        — Это как на Олимпиаде — важно участвовать, а не побеждать.
        Синьор Бергамини стоит рядом и наблюдает. Поистине волшебное совпадение — оказались вместе настоящий рыболов и настоящий наблюдатель за рыболовом, из тех, кто не выходит из себя, если рыболов ничего не ловит, а просто стоит, заложив руки в карманы, или курит трубку и спокойно проводит время, не отвлекая разговорами.
        Если же они и разговаривают, то вспоминают прежние рыбалки, в других местах, или обмениваются мнениями по разным поводам.
        — Вы заметили, — говорит синьор Джакомини, — что синьор Ансельмо никогда не расстаётся со своим зонтом?
        — По-моему, — отвечает синьор Бергамини, — он держит его, даже когда принимает душ.
        В самом деле, синьор Ансельмо всегда ходит с чёрным шёлковым зонтом — он висит у него на руке.
        — Славный малый, однако.
        — Пожалуй.
        Когда наступает смена синьора Джакомини, он укрепляет свою удочку на подоконнике и просит синьора Бергамини посматривать на неё. Синьор Бергамини — истинный наблюдатель за рыболовом. Он продолжает наблюдать, даже когда тот уходит.
        А теперь давайте послушаем, о чём говорят синьоры Дзанци и Мерло, которые вяжут в гостиной.
        Синьора Мерло озабочена. У неё есть кузен, которого зовут Умберто, и ещё один, которого зовут Альберто. Когда наступает её смена, эти имена всё время приходят ей на ум, и уже не раз у неё едва не срывалось с языка «Умберто» или «Альберто» вместо «Ламберто».
        Дальше всё идёт хорошо — второй и третий слоги одинаковы во всех трёх именах — умБЕРТО, альБЕРТО и ламБЕРТО. Но первый всегда даётся ей с трудом, всё время приходится со скоростью вычислительной машины отделять мысли от слов. Каждый раз нужно выбирать правильный слог из трёх — «Лам», «Ум» или «Аль».
        — До сих пор, к счастью, я ещё ни разу не ошиблась.
        — Это, конечно, нелегко, — соглашается синьора Дзанци. — А у меня свои трудности. Мне приходят на ум разные другие слова, которые начинаются на «лам», например, «лама», «лампа», «лампион», «лампада», «лампасы»... Первый слог идёт легко, а на втором я уже спотыкаюсь. Всё это, конечно, дело совести. Ведь платят за то, чтобы я произносила «Ламберто», и если стану говорить «лампасы», у меня возникнет ощущение, будто я нечестно зарабатываю свои деньги.
        А внизу, в кухне, мажордом Ансельмо тоже время от времени нажимает кнопку и слушает разговоры, которые ведутся в комнатах под крышей. Они развлекают его, пока он готовит рисовый пудинг или булочки с кремом. Он слушает не для того, чтобы шпионить, а просто из любознательности. Он ведь очень образованный человек, этот синьор Ансельмо.
        Синьор барон, напротив, никогда не стал бы подслушивать чужой разговор. Его бедная мама ещё в детстве объяснила ему, что подслушивать — плохо. Он нажимает кнопку только для того, чтобы удостовериться, что работа выполняется добросовестно.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Эти голоса рождают в нём ощущение уверенности, как если бы где-то рядом всегда стоял на страже часовой, готовый отогнать врагов. Он хорошо понимает — они повторяют его имя только потому, что им за это платят. Но делают это так старательно, а иногда и так красиво, что барон не может не подумать: «Надо же, как они меня любят».
        3
        Однажды утром барон смотрит в зеркало и обнаруживает, что за ночь на голове у него вырос волос. Светлый, золотистый волос. Вот он колышется над лысым черепом, покрытым коричневыми пятнами.
        — Ансельмо! Скорей! Иди посмотри!
        Ансельмо бежит со всех ног и впопыхах даже
        забывает свой зонт, и вынужден вернуться за ним с полдороги.
        — Смотри — волос! Вот уже сорок пять лет как на моей голове не появлялось ничего подобного.
        — Минутку, синьор барон.
        Ансельмо уходит и тотчас возвращается с большой лупой, которая служит барону, когда он рассматривает коллекцию своих марок. Под лупой волос похож на позолоченное солнечными лучами дерево, мало того...
        — Если синьор барон позволит, — говорит Ансельмо, — то я замечу, что это не простой волос, а волнистый, даже, возможно, вьющийся.
        — В детстве, — с волнением шепчет барон, — бедная мама называла меня «мой маленький локон».
        Ансельмо молчит. С помощью лупы он внимательно обследует всю поверхность хозяйского черепа. Кожа туго обтягивает это талантливое произведение архитектуры, которое послужило первой натуральной моделью для строителей Пантеона, для Микеланджело, создавшего купол Собора святого Петра в Риме, а также для каски мотоциклиста.
        — Или лупа меня обманывает, или я фантазёр, либо вот тут, где правая теменная кость стыкуется с решётчатой, пробивается ещё один волос. Да, вот он! Ага, прорван кожный покров, уже появляется кончик... Вот он поднимается... Медленно, но упрямо тянется вверх...
        — Ты мог бы стать неплохим радиорепортёром, — замечает барон.
        — Нет никакого сомнения — это светлый, золотистый волос. Прямо шёлковый! Но... Подождите, подождите...
        — Что случилось? Он испугался? Спрятался обратно под кожу?
        — Ваши морщины, синьор барон!
        Кожа на лице старого синьора покрыта густой паутиной морщин — и мелких, тоненьких, едва различимых, и глубоких, словно рвы, так что лицо его очень напоминает физиономию столетней черепахи.
        — У меня впечатление, — продолжает Ансельмо, — будто морщины разглаживаются. Помнится, возле этого глаза я насчитывал их более трёхсот, а теперь — готов спорить на мой зонт — их гораздо меньше. Кожа разглаживается прямо на глазах. Из глубины её поднимаются молодые, полные жизни и силы клетки и заменяют старые, которые тихо и незаметно исчезают...
        — Ансельмо, — прерывает его барон, — не превращайся в поэта. Лицо у меня такое же, как вчера. А два волоска погоды не делают.
        На следующее утро, однако, и он вынужден признать, что морщины исчезают. И кожа на ощупь уже не вызывает такого же неприятного ощущения, как наждачная бумага. Волосы на голове уже образуют кое-где волнистые пряди.
        Глаза, которые ещё несколько недель назад почти совсем скрывались под тяжёлыми веками, теперь смотрят живо и молодо. Хорошо видна голубая радужная оболочка, окружающая зрачок подобно тому, как озеро Орта окружает остров Сан-Джулио.
        — Полное впечатление, — заключает барон, обдумав свои ощущения, — будто палочки и колбочки моей сетчатки пробудились после долгого сна, а глазной нерв, прежде почти безжизненный, передаёт импульсы с небывалой скоростью. Мне кажется, ещё рано трубить победу, но бесспорно одно — уже много лет ни один врач и ни одно лекарство не возвращали мне такого прекрасного самочувствия. Ансельмо, по-моему, я совершенно здоров.
        — Проверим, — предлагает мажордом, доставая из кармана свою записную книжечку.
        — Давай.
        — Номер один, астма.
        — Последний приступ случился несколько месяцев назад. Тогда мы только что вернулись из Египта.
        — Номер два, атеросклероз.
        — На той неделе отправили в Милан кровь на анализ...
        — Вы правы, синьор барон. Ответ получен с утренней почтой. Всё в норме. Ваш артрит соответствует сегодня возрасту сорокалетнего человека. Номер три, деформирующий артроз.
        — Взгляни на мои руки, Ансельмо. Ещё никогда эти пятьдесят суставов не были так подвижны. Я уж не говорю о пальцах — так и хочется проверить их гибкость.
        Синьор барон легко встаёт и подходит к роялю. Его руки живо перебирают клавиши, и вот уже на всю виллу звучат «Вариации Бетховена на тему вальса Диабелли». Сорок два года барон Ламберто не прикасался к роялю. Он прерывает игру, поднимает крышку инструмента и нажимает кнопку.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Барон подмигивает мажордому. В мансарде под крышей работа идёт безостановочно.
        Барон встаёт, делает два-три шага и вдруг радостно смеётся.
        — Смотри! — восклицает он. — Я забыл ухватиться за свои палки с золотыми набалдашниками и не падаю! Суставы и мышцы опять с прежним усердием выполняют свои обязанности. И я бы даже охотно поплавал сейчас.
        — Не будем преувеличивать, синьор барон. Зачеркнём номер двадцать два, хромота, и продолжим контроль.
        — Ну давай.
        — Номер четыре, бронхит хронический.
        — Последний раз я кашлял во время карнавала, потому что поперхнулся.
        — Номер двадцать три, цистит.
        — Цистит, должно быть, отправился на каникулы, дорогой Ансельмо, потому что я не чувствую никаких неприятностей.
        Контроль длится несколько дней. Барон Ламберто и его верный мажордом тщательно проверяют все составные части организма, ничего не пропуская:
        СКЕЛЕТ,
        МУСКУЛАТУРУ (ТОЛЬКО НА ЭТО ПОНАДОБИЛОСЬ ДВА ДНЯ, ПОТОМУ ЧТО МЫШЦ БОЛЕЕ ШЕСТИСОТ И ПРОВЕРИТЬ НУЖНО КАЖДУЮ),
        НЕРВНУЮ СИСТЕМУ (такую СЛОЖНУЮ, ЧТО ПРОСТО ДЕЙСТВУЕТ НА НЕРВЫ),
        ПИЩЕВАРИТЕЛЬНЫЙ ТРАКТ (ТЕПЕРЬ БАЮН СПОСОБЕН ПЕРЕВАРИТЬ И СКОРЛУПУ УЛИТКИ),
        КРОВЕНОСНУЮ СИСТЕМУ,
        ЛИМФАТИЧЕСКУЮ СИСТЕМУ,
        ЭНДОКРИННЫЕ ЖЕЛЕЗЫ,
        ГЕНИТАЛИИ.
        Всё в порядке: от нервных окончаний в коже, которые передают в мозг сведения о том, какая в ванне вода — холодная или горячая, до каждого из тридцати трёх позвонков, как подвижных, так и неподвижных.
        Все части тела, все компоненты этих частей, все детали этих компонентов исследуются тщательно и придирчиво, не затаилась ли в них какая-нибудь болезнь, какое-нибудь повреждение и не скрывается ли саботаж.
        Оба исследователя, словно отважные путешественники, пробираются по лабиринтам вен и артерий, заглядывают в желудочки сердца и предсердия, смешиваются с толпой эритроцитов и лейкоцитов.
        — Синьор барон, ретикулоцитов становится так много, что просто не нарадуешься!
        — А что это такое — ретикулоциты?
        — Самые молодые красные кровяные шарики.
        — В таком случае, вперёд, к молодости!
        Барон и мажордом проникают в кортиев орган и уши, высаживаются на островах селезёнки, останавливаются возле поджелудочной железы, забираются на адамово яблоко, блуждают в мальпигиевых тельцах, ютящихся в почках, с помощью кислорода и углекислого газа попадают в лёгкие и выходят из них по варолиеву мосту, поднимаются в мозг, дуют в евстахиеву трубу, играют на мембранах Гольджи, натягивают сухожилия, отражают рефлексы, упаковывают фагоциты, щекочут ворсинки кишечника и закручивают двойную спираль ДНК.
        Время от времени Ламберто и Ансельмо теряют друг друга из виду.
        — Синьор барон, где вы там прячетесь?
        — Открываю выход из желудка в кишечник. А ты где?
        — Тут рядом. Собираю желудочный сок. Сейчас встретимся в двенадцатиперстной кишке.
        Ансельмо ведёт бортовой журнал путешествия. Во многих случаях, однако, контроль не так уж необходим. Достаточно обратиться к зеркалу.
        Любой, кто увидел бы сейчас барона Ламберто, дал бы ему самое большее лет сорок. И отметил бы, что он здоров во всех отношениях.
        Несколько недель назад это был дряхлый старец, державшийся только на лекарствах и на своих знаменитых палках с золотыми набалдашниками, а теперь это полный здоровья, статный, высокий молодой блондин в отличной спортивной форме.
        У него уже давно стало привычкой каждое утро плавать вокруг острова.
        Он безо всякого труда исполняет на рояле самые сложные произведения.
        Много занимается гимнастикой.
        Сам колет дрова для камина.
        Охотно садится за вёсла и легко управляет парусником, не путая кливер с бизанью.
        Бесстрашно прыгает с трамплина, а если надо, то и с дерева.
        Между тем все двадцать четыре его банка аккуратно каждую неделю присылают ему отчёты о доходах. А в мансарде под самой крышей шестеро ничего не ведающих тружеников по-прежнему день и ночь непрестанно произносят его имя, не зная зачем (только Дельфина всё ещё задаётся этим вопросом).
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Старый египтянин был прав, — с удовлетворением отмечает барон. — Как он сказал? «Имя должны произносить...» «Имя живёт...» Что-то в этом духе, по-моему.
        — Я записал его мысль дословно, — говорит Ансельмо, листая свою записную книжечку. — Вот она: «Человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить».
        — Прекрасно, — соглашается барон. — «Человек, имя которого непрестанно на устах...» Прекрасно и, судя по результатам, очень верно. Ах, как мудры эти древние обитатели пустыни!
        — Если я правильно понял, — уточняет Ансельмо, — речь идёт об одном из секретов фараонов.
        Барон задумывается.
        — Однако все они умерли. Как же так? Если знали этот секрет...
        — Очевидно, не верили в него. Думали, должно быть, что это просто старинная поговорка, а не спасение от всех болезней.
        — Возможно, — соглашается барон. — Но какой странный, однако, этот святой. Я принял его за нищего.
        — Да, выглядел он именно так. И хижина, где он жил, походила на курятник. Куры чуть ли не на голове у него сидели.
        — Наверное, чтобы клевать вшей, — смеётся барон. Он опирается руками на рояль и ловко перепрыгивает через него, восклицая: — Оп-ля! Если когда-нибудь появлюсь на свет заново, стану выступать в конном цирке!
        — Ну что вы, синьор барон! Вы же теперь никогда не умрёте!
        — Да, об этом я не подумал. Барон нажимает на кнопку.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Каждое утро у него появляется новый зуб.
        Старая искусственная челюсть давно выброшена в мусорный бак. Теперь он может запросто грызть орехи своими собственными крепкими, молодыми зубами.
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        «Человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить...»
        4
        Если подняться на крышу Собора святого Петра в Риме, знаменитого своим куполом, и если к тому же знать, в какую сторону смотреть, то можно увидеть красивое здание с просторной террасой.
        Там расположился под тентом молодой человек лет тридцати пяти, который грустно о чём-то размышляет. Это Оттавио, племянник барона Ламберто. Он проиграл в кегли последние остатки состояния, доставшегося ему от бедной мамы.
        Сегодня хозяин гостиницы пришлёт ему счёт за газированную воду, которую он выпивает в неимоверных количествах и которой щедро угощает друзей. Как он оплатит этот счёт?
        «Я погиб, — думает молодой человек. — Вся надежда теперь на дядю Ламберто. Может быть, он решит умереть и оставить мне в наследство своё состояние. Или хотя бы парочку банков... Сейчас ему, наверное, уже лет сто. Хорошо бы показаться ему. Напомнить, что я единственный сын его единственной сестры. Что делать? Ехать или не ехать? Пусть решит моя последняя монетка в сто лир. Орёл или решка? Орёл. Еду!»
        Пять часов езды на машине, пять минут пути на лодке, пять минут пешком по узким улочкам острова Сан-Джулио, и вот уже Оттавио звонит у подъезда виллы барона.
        Ему открывает молодой, крепкого сложения человек.
        — Добрый день, вам кого? — спрашивает он, приветливо улыбаясь.
        — Мне нужен барон Ламберто.
        Молодой атлет с поклоном удаляется, но тут же возвращается с прежней улыбкой:
        — Повторите, пожалуйста, кого вы желаете видеть?
        — Да что это, вы смеётесь надо мной? Я же сказал — барона Ламберто. Где он?
        — Но он же здесь — перед тобой! Оттавио, племянник мой дорогой, единственный сын моей единственной сестры, неужели не узнаёшь своего любимого дядюшку?
        От удивления Оттавио теряет сознание и как подкошенный падает в обморок. Очнувшись, он поднимается и пытается извиниться:
        — Я слишком обрадовался, дядюшка, увидев тебя таким молодым. Сердцу не прикажешь! Ах, но я действительно очень рад! Как это тебе удалось? Нашёл какое-нибудь новое средство?
        — Новое и в то же время старое, — соглашается барон.
        — Нашёл один секрет, — добавляет мажордом Ансельмо, появившийся в дверях.
        Он подмигивает хозяину, как бы вежливо напоминая ему об осторожности.
        — Китайский секрет? — допытывается Оттавио.
        — Холодно, холодно, — возражает Ансельмо.
        — Индийский?
        — Холодно, холодно.
        — Персидский?
        — Холодно, синьор Оттавио, холодно.
        — Ну ладно, — прерывает его барон, — я вижу, ты рад, и это главное. А теперь извини, я отлучусь ненадолго. Ансельмо, предложи ему что-нибудь — апельсиновый сок, настой ромашки, что захочет.
        — Газированной воды, пожалуйста.
        Когда Ансельмо приносит газированную воду, возвращается и барон. Он в костюме для подводного плавания.
        — Не хочешь ли прогуляться со мной по подводному царству?
        — Спасибо, дядя. От маски у меня болят зубы.
        — Тогда располагайся. Ансельмо покажет тебе твою комнату. Увидимся за ужином.
        И барон Ламберто убегает, подпрыгивая, как мальчишка. Его светлые кудри весело развеваются на ветру.
        — Он в прекрасной форме, — заключает Оттавио. — Никто не поверит, что ему девяносто три года.
        — Завтра в семнадцать двадцать пять ему исполнится девяносто четыре, — уточняет Ансельмо.
        «Ситуация трагическая, — думает Оттавио, растянувшись на постели в своей комнате и пересчитывая балки на потолке. — Я надеялся увидеть умирающего старика, а передо мной олимпийский чемпион со стальными мускулами, крепкими зубами и своими собственными волосами. Наследство отодвигается. Кто же заплатит очередной взнос за мою феррари? И на какие деньги я буду играть в кегли? Надо что-то предпринимать».
        Первое, что он предпринимает после ужина, — крадёт на кухне и прячет у себя под подушкой резак, с помощью которого Ансельмо готовит фазана под коньяком.
        Затем он ложится спать, но ставит будильник на двенадцать часов ночи. Будильник — музыкальный. Он не звенит, а исполняет «Гимн Гарибальди»: «Разверзнутся могилы, и восстанут мёртвые из них...»
        Дослушав гимн, Оттавио тихо встаёт и босиком осторожно подходит к спальне дяди Ламберто. Он слышит, как тот громко храпит. Час пробил. Оттавио прокрадывается в комнату, подходит к постели, освещённой ярким лунным светом из окна, и серебряным резаком рассекает дядюшке горло. Затем возвращается к себе, ложится в постель и не заводит будильник.
        Утром, едва открыв глаза, он слышит, как кто-то громко поёт: «О, как прекрасна жизнь, о как она прекрасна! И потому поставим парус мы сейчас!»
        О боги! Это же дядя Ламберто, ещё моложе, чем вчера, в костюме моряка! И на шее ни царапины!
        — Вставай, Оттавио! Пойдём со мной на яхте!
        Оттавио отказывается под предлогом, что на воде у него начинается морская болезнь, а сам лихорадочно соображает: «Эти современные резаки не способны разрубить даже бульонный кубик! Попробую чем-нибудь другим, понадёжнее».
        В эту ночь он намерен убить дядю автоматическим ружьём, взятым в оружейном зале.
        Вечером он заводит будильник и ложится спать, чтобы к решающему моменту быть спокойным и отдохнувшим, затем, даже не дослушав «Гимн Гарибальди», опять осторожно пробирается в комнату дяди Ламберто, который храпит и ничего не подозревает.
        Оттавио приставляет дуло ружья к тому месту на груди, где находится сердце, спускает курок и делает семь выстрелов. Вернувшись к себе, он потирает руки: «Ну, на этот раз всё!»
        И кто же будит его утром? Опять дядя Ламберто! Бодрый и весёлый, он снова громко поёт: «О, как прекрасна жизнь, о как она прекрасна! И потому я поплыву сейчас легко!»
        Он в купальном костюме. На груди нет следа даже от комариного укуса.
        — А ну-ка, Оттавио, давай вольным стилем? Два круга по озеру? Даю тебе полкруга форы.
        Оттавио отказывается под предлогом, что от озёрной воды у него начинается аллергия.
        И остаётся дома — размышлять.
        Размышляя, он бродит по комнатам. Шарит в шкафах, роется в комодах, заглядывает под ковры, разыскивая тайное лекарство дяди Ламберто.
        Наконец заходит в музыкальную гостиную и тут слышит чудесный, нежный голос, доносящийся из-под крышки рояля:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Он не верит в призраки и в говорящие рояли, поэтому внимательно обследует инструмент и в конце концов находит скрытый динамик, из которого звучит этот нежный голосок, без устали повторяющий:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Оказывается, барон, желая убедиться, что под крышей работают усердно и в полном соответствии с контрактом, нажал кнопку и забыл выключить динамик, который и продолжает звучать:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        «Очень интересно, — думает молодой исследователь, — хотя и несколько монотонно. Посмотрим, куда же тянется эта ниточка».
        Он продолжает поиски, и ниточка приводит его в конце концов в комнату под самой крышей, где сидит хорошенькая рыжеволосая синьорина с зелёными глазами. Она разглядывает картинки в журнале и чистым, звонким голосом непрестанно повторяет:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Синьорина, а ведь меня зовут Оттавио! — обращается к ней племянник барона.
        — Очень остроумно, — отвечает ему молодой Армандо, появляясь в дверях. — Уйдите и не мешайте работать. Моя смена, Дельфина.
        Дельфина встаёт, слегка потягивается, Армандо садится на её место и продолжает:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Оттавио заинтригован и хотел бы узнать ещё кое-что.
        — Синьорина, — он следует за девушкой в соседнюю комнату, — почему вас зовут Дельфина?
        — Мой отец великий король. Король Франции. Благороднейший человек. Он носит парик из золотых нитей. Во Франции первенца короля всегда называют Дельфином.
        — Почему?
        — Потому что король Франции — он же король дельфинов. И когда акушерки увидели, что родилась девочка, а не мальчик, они испугались: «А вдруг король очень рассердится!» Но мой отец очень обрадовался и решил назвать меня Дельфиной. И хорошо сделал. Потому что я, желая оправдать это имя, научилась хорошо плавать и нырять.
        — Не верю ни одному слову из того, что вы рассказали, хотя и красиво получилось.
        — И правильно делаете, что не верите. Конечно же, я не принцесса. Мой отец простой рыбак. Однажды ночью он вышел в Индийский океан ловить рыбу. Когда ушёл очень далеко от берега, заметил, что за ним всё время следует дельфин. У отца был с собой хлеб — запас на несколько дней. Он отломил половину и угостил дельфина. Но оказалось, дельфин вовсе не дельфин, а английский король, заколдованный злой колдуньей. И обречён плавать по морям и океанам, пока какой-нибудь рыбак не разделит с ним свой последний хлеб. Дельфин съел хлеб, превратился в английского короля, забрался в лодку к моему отцу, вернулся с ним на берег, пошёл на станцию, сел в поезд и поехал убивать злую колдунью.
        — А как он поблагодарил вашего отца?
        — Подарил ему приятные воспоминания. Когда я родилась, отец в честь этого английского короля и назвал меня Дельфиной.
        — Тоже красивая сказка. А теперь, однако, я хотел бы, чтобы вы сказали мне правду. Почему сидите тут и без конца повторяете имя моего дяди Ламберто?
        — Мы не знаем, зачем это нужно.
        — А может, вы оба просто сошли с ума?
        — В таком случае мы все шестеро сошли с ума. Это наша работа. Нам за это платят. Плюс питание, проживание и сколько угодно карамели на выбор.
        — Странная работа!
        — Бывает ещё более странная. Я знала, например, одного человека, который всю жизнь только и делал, что считал чужие деньги.
        — Наверное, кассир в банке. И давно вы так работаете?
        — Вот уже восемь или девять месяцев.
        — Понимаю...
        — В таком случае вы просто молодец, потому что я, напротив, ничего не понимаю. Я согласилась на эту работу из-за того, что здесь хорошо платят, лучше, чем в других местах. Но, по правде говоря, мне это очень надоело. И кажется даже, будто заболеваю. У моих сменщиков тоже появились разные недомогания, колики то там, то тут, тошнота по утрам, головокружение...
        — Наверное, потому, что вы всё время сидите в помещении.
        — Может быть. До свидания.
        — Как «До свидания»! Куда вы?
        — Спать. Я сегодня встала очень рано — так начиналась моя смена.
        Оттавио пытается задержать девушку, побольше расспросить её, но она уходит.
        Оттавио возвращается в ту комнату, где сидит молодой Армандо, сменивший её. Он рисует в тетради квадратики. Нет, не рисует — раскрашивает. И не раскрашивает, а один за другим замазывает квадратики черным цветом. И в то же время хорошо поставленным голосом беспрестанно повторяет:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        «Вот тут-то, — думает Оттавио, — как сказали бы наши мудрые предки, и зарыта собака. Тут должен быть, если не ошибаюсь, секрет дяди Ламберто».
        Спускаясь по лестнице, он встречает мажордома Ансельмо.
        — Где вы были, синьор Оттавио?
        — На крыше, любовался панорамой.
        Ансельмо молчит, но про себя решает, что впредь надо будет последить за молодым бароном.
        — Нет ли у вас лодки? — интересуется Оттавио. — Мне нужно съездить в Орту.
        — В бухте стоят три вёсельные лодки, три парусные и моторная.
        — Возьму моторную, — решает Оттавио. — Ведь если мотор бездействует, он ржавеет.
        — Золотые слова, — соглашается Ансельмо.
        Оттавио пересекает рукав озера, отделяющий остров Сан-Джулио от городка Орта. Там он находит врача и жалуется ему, что совсем потерял сон, никак не может уснуть.
        — А овец пробовали считать?
        — Каждый вечер насчитываю по миллиону и всё равно не засыпаю.
        — А «Пьемонт» Джозуэ Кардуччи пробовали читать?
        — Без всякого результата. Стараясь запомнить эти стихи, только чаще зеваю.
        — Попробуйте поучить наизусть «Обручённых» Мандзони.
        — А не проще ли принять снотворное?
        — Прекрасная идея! — восклицает врач. — Как я об этом не подумал. Охотно выпишу рецепт. Как вас зовут?
        — Франческо Петрарка.
        — Как странно! Был ведь, кажется, поэт с таким именем.
        — Это мой дедушка. Бедный дедушка Франческино.
        На всякий случай Оттавио скрывает своё имя. Его план — подсыпать снотворное в ужин всем шестерым, что сидят в мансарде под крышей. Ибо тот, кто спит, рыбу не ловит и уж тем более не твердит без конца «Ламберто, Ламберто, Ламберто...»
        Оттавио рассуждает так: «Заставим их замолчать и посмотрим, что получится. Если всё обстоит, как мне кажется, и я угадал, то у дяди Ламберто по меньшей мере начнётся воспаление лёгких. А потом... Потом всё пойдёт своим чередом».
        И он продолжает свои размышления, этот молодой мыслитель: «Если бы не Дельфина, я просто отравил бы их всех и сослался бы на плохую пищу. Но эта девушка мне очень даже нравится. Слишком хороша, чтобы умирать такой молодой. Я даже готов жениться на ней. Но пока отложим мечты о свадьбе, попробуем для начала обеспечить себя наследством».
        Так в его голове один план соединяется с другим.
        Со снотворным в кармане Оттавио возвращается на берег, садится в моторную лодку и не спеша направляется к острову.
        Он едет медленно, и вскоре его обгоняет лодка, полная голландских туристов, которые торопятся на остров посмотреть знаменитую базилику святого Джулио. Их везёт лодочник Дуилио, которого все, желая показать своё знание античной мифологии, зовут Хароном.
        Туристы, смеясь, что-то кричат Оттавио по-голландски. Он ничего не понимает. Они плывут дальше, но затем их лодка, едва причалив к острову, тут же, словно обжёгшись, сворачивает обратно. Харон гребёт как никогда быстро. Поравнявшись с Оттавио, он что-то кричит ему.
        — Что вы сказали?
        — На остров не высадиться, — объясняет Харон. — Там вооружённые бандиты.
        — Какие бандиты?
        — Плывите, если хотите познакомиться с ними. Только не говорите, что это я вас предупредил.
        На пути к острову Оттавио встречает и небольшую флотилию. В первой лодке сидят шесть монахинь, шесть бедных юных монахинь. Во второй, третьей и четвёртой — знатные господа со своими семьями. В пятой — какой-то пожилой господин, одинокий, как собака. И всё это люди, которые обычно подолгу живут на острове, — монахини круглый год, другие всё лето.
        — Что случилось?
        — Возвращайтесь! Бандиты не позволят вам высадиться! Нас, как видите, они выгнали!
        Среди беженцев нет дяди Ламберто, нет Ансельмо, нет никого из тех шестерых...
        «Я всё-таки взгляну, что там происходит», — решает Оттавио и направляет свою лодку к причалу.
        У берега его встречает человек в маске и с автоматом.
        — Добро пожаловать, синьор, — говорит он. — Вас-то мы и ждём. Причальте лодку. Спасибо. С сегодняшнего дня регаты отменяются.
        — А в чём дело? — интересуется Оттавио. — Началась война?
        — Остров оккупирован, синьор. Но вы можете высадиться, потому что вы член семьи. Другие инструкции получите позднее.
        Оттавио повинуется.
        Можно ли спорить с автоматом?
        5
        Издали остров Сан-Джулио похож на модель, сделанную чьими-то искусными руками или собранную из детского конструктора. Метр за метром, век за веком, поколение за поколением люди, жившие тут, старались придать ему своеобразный, неповторимый облик.
        Если говорить о природе, о зелени, то от неё тут почти ничего не осталось, разве что небольшие садики кое-где возле вилл. Нет здесь ни диких скал, ни утёсов. Видны лишь камни, кирпичи, витражи, колонны, крыши. Всё это плотно сомкнуто, крепко сжато и прочно сцеплено, как детали в игрушечной головоломке.
        В вечернем сумраке краски и контрасты исчезают, очертания строений размываются, и остров становится похож на огромный чёрный монолит на страже мрачной воды.
        Кое-где из невидимых окон падает луч света, похожий на швартов, брошенный, чтобы придержать остров у озера.
        А там, на берегу, в городке Орта, люди наблюдают за этими огоньками.
        — Это светятся окна виллы барона Ламберто.
        — Конечно, ведь только он и остался там.
        Известие о том, что остров Сан-Джулио захвачен вооружёнными бандитами, сразу же собрало на берегу множество людей.
        Тут и жители самой Орты, вышедшие на древние улочки городка из своих пышных особняков и вилл, утопающих в садах, и жители горных селений, спустившиеся на берег, и туристы, оставившие свой ужин на столах в гостинице.
        Здесь нет только беженцев с острова. Они предпочли забраться в постели, чтобы прийти в себя от испуга.
        В центре всеобщего внимания голландские туристы и лодочник Дуилио — они первыми забили тревогу. Но голландские туристы говорят по-своему, и их никто не понимает, так что отвечать на вопросы приходится Харону.
        — Какие они? Как выглядят?
        — Кто?
        — Да эти бандиты.
        — Они в масках.
        — В чёрных?
        — В чёрных, синих... Кто их разберёт? Я больше смотрел на оружие.
        — У них ружья или автоматы?
        — И ружья, и автоматы, и револьверы. И ещё я видел, как двое устанавливали небольшую пушку.
        — А откуда ты знаешь, что это пушка?
        — Что я, не отличу пушку от горшка, в котором варят кукурузную кашу?
        — А от бутылки красного отличишь?
        Дуилио отворачивается от этого нахала и отвечает двум более любезным синьорам, которые интересуются:
        — А много их там?
        — Много.
        — Ну сколько приблизительно?
        — Больше двадцати и меньше тридцати.
        — Говорят по-итальянски?
        — Конечно. Иначе как бы я понял, что нельзя высаживаться на остров и следует грести обратно. По-итальянски говорят, разумеется.
        — А хорошо?
        — Я не учитель, чтобы ставить оценки.
        — Молодец, Харон! Хорошо сказано — оценки бандитам!
        — Так двойка или пятёрка?
        — Что ты от него требуешь! Теперь даже учителя в школе не ставят оценок!
        — А с каким акцентом они говорили?
        — Не знаю, с миланским, а может, с английским, сицилийским, немецким...
        — С бандитским! — подсказывает какой-то остряк.
        Дуилио уже двадцать раз повторил, как всё произошло. Слушатели в свою очередь столько же раз повторили его рассказ тем, кто ещё не слышал. Но ведь постоянно подходят новые любопытные, которые тоже хотят всё узнать из первых рук, чтобы потом в свою очередь рассказать тем, кто ничего не знает.
        Голландцы продолжают что-то громко обсуждать на своём языке, и вокруг них тоже толпится народ.
        Кто-то спрашивает толстого голландца, которого другие называют профессором:
        — Do you speak English?[1 - Вы говорите по-английски? (англ.).]
        Профессор расплывается в счастливой улыбке и переходит на английский. Однако спросивший пугается и убегает.
        Другие голландцы пытаются заговорить с окружающими по-немецки или по-французски, и в толпе находятся люди, которые работали во Франции или Германии и понимают эти языки. Так что контакт устанавливается, и туристы на седьмом небе от счастья.
        — Один из них отдавал приказания шёпотом, — рассказывает Дуилио.
        И все вокруг тут же повторяют эти слова тем, кто не расслышал: «Кто-то отдавал приказания шёпотом».
        Эта подробность кажется очень важной. Может быть, главарь? А может, и нет. Есть о чём поспорить.
        Какая-то синьора вдруг круто меняет тему разговора:
        — Хотела бы я знать, зачем они заняли остров Сан-Джулио?
        Поначалу слышны только неопределённые возгласы:
        — Н-да...
        — Чего захотела!
        — Пойди угадай!
        — Хорошо бы, конечно...
        Затем начинаются догадки:
        — По мне, так это всё реклама.
        — А чего?
        — Откуда я знаю! Зубной пасты или пасхального кулича...
        — При чём здесь кулич! Сейчас лето.
        — При том, что телевидение рекламирует мороженое и зимой.
        — Реклама — двигатель торговли!
        — Может, теперь и острова продаются?
        — Не иначе как наш мэр что-нибудь затеял!
        — Я тут ни при чём! — возмущается мэр, услышав такое. — Подобные клоунады меня не касаются.
        — Так это, по-вашему, клоунада? Где вы видели клоунов с пушками?
        — Не надо преувеличивать! Пушки...
        — Харон видел!
        — Харон сказал — маленькая пушка.
        — Значит, это реклама бисквитных пушек с кремом.
        — Я считаю, — заявляет высокая элегантная синьора, которую все слушают с большим интересом, потому что у неё необыкновенно красивые глаза, — это просто какая-то причуда барона Ламберто, чтобы ограничить посещение острова туристами.
        — А что? Вполне возможно, ему мешает стук деревянных башмаков.
        — Может, его беспокоит запах голландского сыра?
        Все смеются.
        — Извините, синьора, барону Ламберто девяносто четыре года, и у него бог весть сколько болезней. Он такой тугоухий, что не услышит и пушечной канонады. И потом, если уж быть справедливым, никто никогда не слышал про какие-нибудь причуды.
        — Какой молодец!
        — И его мажордом — тот, что с зонтом, — тоже!
        — Два молодца! Только уж чересчур он любит всё засекречивать. Все эти невидимые слуги, которых они привезли...
        — Да, их по меньшей мере шесть человек, и никто ни разу не видел, чтобы они покидали виллу.
        — Говорят, они всё время сидят в мансарде под крышей.
        — Смотрите, там и сейчас горит свет.
        Все поворачиваются и смотрят в сторону острова.
        — Если говорить о бандитах, — замечает какой-то миланец, остановившийся в лучшей гостинице городка, — то я слышал недавно разговор о какой-то группе художников-абстракционистов из Оменьи, Вербании и Домодоссолы, которые выступили с заявлением протеста против цветных открыток, требуя их уничтожения и угрожая перейти к действиям.
        — То есть? Возьмут приступом киоски, где они продаются, что ли?
        — Разведут на площади костёр и станут сжигать открытки?
        — Синьор хочет сказать, что они могли занять остров, чтобы шантажировать всю страну: или будут уничтожены все цветные открытки на полуострове и на всех близлежащих островах или...
        — Ну и чем же они могут угрожать?
        — Взорвать Сан-Джулио.
        — Бо!
        — Всё это враньё. Я знаю многих абстракционистов. Все прекрасные отцы семейства. А один даже дедушка.
        — А я знаю одного художника-абстракциониста, так это мать семейства и в то же время тётушка, потому что у неё есть замужняя сестра с двумя детьми.
        — Я не настаиваю, — бормочет миланец. — Я говорю только то, что слышал.
        — Где?
        — В поезде.
        — Оно и видно! В поездах люди только и делают что болтают всякую чепуху. Ведь никто не может проверить, правду говоришь или врёшь. Я однажды ехал с одним типом, который уверял, будто его похищали марсиане.
        — Кстати, не исключено, что это НЛО — неопознанный летающий объект.
        — То есть?
        — Летающая тарелка. Космическая. Приземляется где угодно. Может, опустились и на остров Сан-Джулио?
        — В таком случае Харон должен бы видеть маленьких зелёных человечков с рогами.
        Кто-то из подошедших позднее слышит только обрывок фразы и передаёт другому, только что подоспевшему:
        — Говорят, на острове сидят какие-то зелёные человечки с рогами.
        — Тогда здесь опасно оставаться.
        — Я тоже так думаю. Пойдём лучше пить пиво.
        Но тут что-то останавливает их. Какое-то волнение проносится по толпе. Оказывается, от острова отделилась светящаяся точка и движется по направлению к Орте.
        — Кто-то едет сюда!
        — Марсианин?
        Те, у кого есть бинокли, стараются хоть что-нибудь рассмотреть в темноте, чтобы первыми сообщить, кто же это пересекает невидимую границу между тайной и материком.
        — Он слишком глубоко опускает вёсла.
        — Ему, очевидно, дьявольски трудно.
        — На руке у него зонт.
        — Так это же синьор Ансельмо!
        — Что я вам говорил? Это всё причуды барона! Теперь он шлёт сюда своего мажордома и будет диктовать условия.
        Какой-то парень, словно обращаясь к гребцу, кричит, шутливо подсказывая ему ритм:
        — Раз-два! Раз-два!
        — Да ты что! — восклицает специалист по олимпийским регатам. — Разве не видишь — это же одиночка! Рулевого на одиночке не бывает.
        Синьор Ансельмо — а это именно он, кроме зонта у него есть и другой опознавательный знак — совершенно седая голова, — тяжело дыша, причаливает к пристани.
        — Где... Где... мэр?
        — Что я вам говорил? Это всё мэр виноват!
        — Я здесь! Кто меня звал?
        Синьор Ансельмо откашливается и поправляет зонт на руке. Наступает торжественный момент. Все шикают друг на друга, чтобы прекратились разговоры, но тише не становится.
        — Синьор мэр, — говорит Ансельмо, доставая из кармана бумагу, — мне поручено передать вам следующее послание. Первое, — читает он, — остров Сан-Джулио захвачен вооружённой бандой «Двадцать четыре Л».
        — Как вы сказали — «М»?
        — Нет, он сказал «Н».
        — «Л», как первая буква имени Ламберто, — уточняет Ансельмо. — Можно продолжать?
        — Прошу вас, — говорит мэр Орты. — А вы все (к толпе) не перебивайте больше, чёрт возьми!
        — Второе. Мэру Орты поручено созвать в течение суток генеральных директоров двадцати четырёх банков, принадлежащих барону Ламберто. Вот их телефоны, синьор мэр...
        — А кто оплатит все эти междугородные и международные звонки? Смотрите... Цюрих, Гонконг, Сингапур... Да я разорюсь!
        — Третье, — продолжает Ансельмо, отирая платком лоб. — Лодочнику Дуилио поручено каждый день в восемь утра привозить на остров продукты. Где Дуилио?
        — Я тут!
        — Вот тебе перечень необходимого. А в конверте деньги на расходы. Сдачи не надо.
        — А если меня нет тут?
        — Четвёртое, — продолжает Ансельмо, не отвечая на вопрос. — Если эти распоряжения не будут выполнены, город Орта подвергнут обстрелу с острова.
        Никто не нарушает наступившую тишину.
        Дело принимает нешуточный оборот.
        — Пятое. Запрещается подходить к острову на лодках или вплавь, под водой или по воздуху. Подпись — «Двадцать четыре Л».
        Ансельмо закончил. Он откланивается, торопливо бормочет: «До свидания», разворачивает лодку и направляется обратно к острову. Слышны удары вёсел по воде. Слишком глубоко он их погружает, как уже заметил кто-то.
        Теперь, однако, ни у кого нет желания обсуждать происходящее. Слышны только перешёптывания, смущённое покашливание, вздохи.
        Мэр бросается в мэрию и хватается за телефон. Он звонит президенту, потом министру внутренних дел и своей жене, которая отдыхает на море в Виареджо.
        Затем, вздохнув, заказывает разговоры по телефонам, список которых передал Ансельмо.
        Любопытным, которые продолжают наблюдать за островом, теперь кажется, будто он стал меньше и темнее. Свет, видневшийся кое-где, погас, и кажется, будто остров, словно приготовившись к долгой осаде, порвал все контакты с материком.
        — Идемте-ка спать, — предлагает кто-то.
        — Да уж, пора.
        6
        Бандиты пробрались на остров разными путями — небольшими группами, переодетые. Одни взяли лодку напрокат в Паттенаско. Другие, в спортивной форме, притворились, будто приехали на прогулку из Домодоссолы. Третьи ещё до зари захватили в Оменье парусную лодку главного врача больницы.
        А в Пелле кто-то видел двух весёлых и симпатичных монахов, которые переправились на остров на моторке и, уплатив хозяину лодки, благословили его. Тот ещё пошутил:
        — А вот святой Джулио обошёлся в своё время без моторки. Он расстелил на воде свой плащ, встал на него и переплыл озеро без паруса и мотора.
        — Мы не настолько святые, — ответили монахи. — И потом, как видишь, у нас нет плащей — не сезон.
        На острове бандиты сначала собрались в старинной церкви, а потом поставили часовых с автоматами на берегу, на колокольне, и трое направились к вилле барона Ламберто.
        Они постучали в дверь, и Ансельмо открыл им.
        — У вас что там, дождь в доме идёт? — спрашивают его.
        — Нет, а что?
        — Мы видим, у тебя зонт...
        — Я очень люблю его. Это память о моём бедном папе, он родом из Джиньезе и всю жизнь делал зонты.
        — Умница, чтишь отца и мать. А теперь запри дверь, давай сюда ключ и зови барона.
        — Как доложить о вас?
        — Как хочешь — вот это пистолет, а это автомат. Ну, живо!
        Ансельмо повиновался и поспешил к хозяину, который тренировался с «грушей». Тот обрадовался:
        — Посмотри, Ансельмо, ты только посмотри, какой удар! Прямой штосс! А теперь я покажу тебе двойной... И полюбуйся, как ухожу от удара. Обрати внимание, как работают ноги. Завтра сгоняешь в Милан — дам тебе адрес одного спортивного клуба — найдёшь там стоящего боксёра, который возьмётся тренировать меня. Надо, наверное, среднего веса, как ты считаешь? Или, может, лучше тяжёлого? Предложи ему вдвое больше, чем запросит, но смотри, чтоб не слишком.
        — Синьор барон, позвольте сказать вам...
        — Слушаю, Ансельмо... Да что это с тобой? Отчего так дрожит твой зонт?
        — Там внизу какие-то господа, синьор барон...
        — Гони прочь, я никого не приглашал!
        — Нельзя, синьор барон. Они вооружены.
        — Вооружены... А как выглядят?
        — Не знаю, синьор барон. Они в масках.
        — В масках? Тут какая-то ошибка. Карнавал давно закончился.
        — Если синьор барон пожелает укрыться в мансарде под крышей или в подвале, скажу этим господам, что вас пока нет, пусть придут завтра.
        — Нет, Ансельмо, так не годится. Ты слишком стар, чтобы рисковать. Я сейчас спущусь. А ты предложи им пока апельсиновый сок, настой ромашки — что захотят.
        Ансельмо вернулся к бандитам:
        — Синьор барон сейчас придёт.
        — Отлично. Именно это он и должен сделать.
        Барон сменил спортивный костюм на джинсы и шёлковую голубую рубашку и вышел к своим гостям с широкой приветливой улыбкой.
        — Здравствуйте, господа. Чем могу быть полезен?
        Главарь подал знак, и двое бандитов отправились осматривать виллу.
        — Синьор барон, — сказал главарь, — вы наш пленник.
        — Что-то не припоминаю, чтобы я объявлял кому-нибудь войну, — ответил барон, — и не помню, чтобы проигрывал какое-нибудь сражение.
        — Ваш ответ, — сказал главарь, — говорит о том, что вы человек отважный. Это приятно. Терпеть не могу иметь дело с теми, кто, едва завидев оружие, тут же кладет в штаны от страха. Но это нисколько не меняет сути. При всём вашем мужестве вы всё равно наш пленник.
        — Чей, с вашего позволения? Не хотите же вы, чтобы я сдавался первому встречному! Представьтесь, представьте мне ваших друзей, а дальше видно будет.
        — Вы, — ответил главарь, — пленник «Двадцати четырёх Л».
        — Как вы сказали — «М»?
        — Нет, «Л», синьор барон. «Л», как в слове «Ламберто».
        — Какое совпадение! Это же моё имя!
        — И наше тоже, синьор барон. Нас двадцать четыре человека, и всех нас зовут Ламберто.
        — Очень приятно, — улыбнулся барон. — Больше того — в двадцать четыре раза приятнее. Не думал, что моё имя встречается так часто. Я знал ещё только троих Ламберто — одного в Милане, второго в Венеции и третьего в Константинополе, он, однако, оказался родом из Форли, а в Турцию приехал по делам. Торговал мармеладом. Помню, я спросил у него на улице, который час. И знаете, что он ответил? «Самое время пить пиво! Идёмте?» Так мы и познакомились. Кстати, о пиве. Ансельмо, ты ещё ничего не предложил этим господам?
        — Спасибо, позднее, — возразил главарь. — Сначала вы должны внимательно выслушать меня. Пусть вас не беспокоит наше оружие, у нас нет намерений причинить вам зло. Если примете наши условия...
        — Там всё в порядке (вернулись те двое, что осматривали виллу, и один из них, человек совершенно невоспитанный, прервал разговор). Только наверху, в мансарде, сидят какие-то странные люди. Говорят, они служащие барона и им велено повторять день и ночь его имя. Один сидит за столом и без конца твердит, как сумасшедший: «Ламберто, Ламберто, Ламберто...» Не замолчал даже при виде пистолета.
        — Это, наверное, синьор Бергамини, — пояснил барон, — человек выдержанный и очень добросовестный.
        — Как всё это понимать? — поинтересовался главарь.
        — Причуда, — ответил барон, — каприз миллиардера. Мне приятно сознавать, что моё имя всё время у кого-то на устах. Это доставляет мне удовольствие, как бывает, например, когда почешешь там, где чешется. Словом, хобби. У вас есть возражения?
        — И быть не может, — заверил главарь, — поскольку это не связано с нашими планами.
        — Я рад, — заметил барон, подмигивая несчастному Ансельмо, бледному, точно призрак. — Впрочем, я хорошо плачу им. Надеюсь, вы не станете мешать их профессиональной работе?
        — Я уже сказал вам — нет, — повторил главарь. — К тому же это приятно и нам — мы все ведь тоже Ламберто.
        — Вот это меня и удивляет! Ни одного, кого звали бы Джузеппе, Реджинальдо или Станислао? Как вам удалось собрать вместе двадцать четыре тёзки?
        — По объявлению в газете, — объяснил главарь. — А теперь — хватит болтать! Перейдём к делу!
        — Лучше сказать — перейдём к сути, — уточнил барон.
        — А суть в том, что этот остров захвачен, ваша вилла отрезана от всего мира и от Млечного Пути, и вы, синьор барон, наш пленник. Хотите обрести свободу, придётся вручить нам по миллиарду из каждого вашего банка. Всего, следовательно, двадцать четыре миллиарда.
        — А также облигации? — спокойно поинтересовался барон. — И гербовые марки?..
        Что ответил главарь, никто не слышал, потому что как раз в этот момент вошёл племянник барона Оттавио в сопровождении бандита, который встретил его на берегу, когда тот вернулся из Орты с полными карманами снотворного.
        — Дорогой дядюшка, что здесь происходит?
        — Ничего, Оттавио. Вернее, много шума из ничего.
        — О, да за такую остроту я почти готов вернуть вам свободу, — заметил главарь.
        — По-вашему, я похож на человека, который способен торговаться? — удивился барон Ламберто, не дожидаясь ответа, поднялся, и пояснив, что намерен продолжить тренировку с «грушей», покинул комнату.
        Двое бандитов последовали за ним с оружием в руках.
        — А вы сегодня же вечером, — обратился главарь к мажордому Ансельмо, — возьмёте лодку и отправитесь в Орту...
        — Но я не умею грести! — взмолился Ансельмо.
        — Научитесь по дороге, — успокоил его главарь.
        Так началась оккупация острова Сан-Джулио.
        Когда стемнело, Ансельмо сел в лодку, чтобы выполнить свою миссию.
        Он так разволновался, что даже уронил зонт в воду. И как раз в это время синьор Джакомини, вытягивая удочку, подцепил его. Синьор Ансельмо категорически отказался ехать без зонта. Одному из бандитов пришлось сбегать за ним наверх.
        — Он весь мокрый, — сокрушался Ансельмо, — подождите, пока высушу.
        Он сходил за феном и высушил зонт изнутри и снаружи. И только тогда отплыл в Орту. Остальное вам уже известно.
        7
        Теперь спектакль в Орте идёт круглосуточно. Остров окружён цепочкой всевозможных плавучих средств, в которых сидят полицейские, призванные наблюдать за бандитами.
        Вторым кругом стоят лодки, полные просто любопытных, а также специальных корреспондентов. Некоторые наблюдают за полицией.
        По всему озеру в любую погоду шныряют туда — сюда моторки с осведомителями — профессионалами или дилетантами. Многие также охотно пользуются случаем позаниматься парусным спортом.
        Ночью на лодках включают фары, большие фонари и карманные фонарики, зажигают свечи и факелы, а фейерверка нет только потому, что это всё-таки не праздник Святого Джулио.
        Старинный городок переполнен туристами, предпочитающими отдыхать там, где происходит что-нибудь любопытное, а не там, где царит спокойствие.
        В гостиницах Кузио, Вельбано и Оссолы нет ни одного свободного места. А в лесах и предгорных долинах палаточные городки растут как грибы после дождя.
        Журналисты, радио — и телерепортёры прибыли сюда со всех пяти континентов, потому что барон Ламберто известен своими банками повсюду — от Южного до Северного полюса. Так что не только итальянцы, но и швейцарцы, немцы, французы, американцы, афроазиаты — все хотят в подробностях знать всё, что его касается.
        Некоторые хроникёры приютились под портиками на площади, другие расположились на балконах или крышах.
        Подзорные трубы и телескопы наведены на остров с каждого поворота каждой дороги на западных и восточных склонах прибрежных гор.
        Мощные телеобъективы постоянно нацелены на остров с колоколен в селеньях Поньо, Сан-Маурицио Д’Опальо, Альцо, Пелла, Корконио, Лорталло и Ваччаго. Но, разумеется, не с самих шпилей колоколен, а из окон и смотровых щелей башен.
        Вот другие, самые переполненные представителями масс-медиа пункты наблюдения:
        СМОТРОВАЯ ПЛОЩАДКА В КВАРТО, ГДЕ ПИВО ВСЕГДА ХОЛОДНОЕ,
        ЦЕРКОВЬ МАДОННЫ ДЕЛЬ САССО, СТОЯЩАЯ НАД САМЫМ ОЗЕРОМ,
        ОСТЕРИЯ В ВАЛЬСТРОНЕ, ОТКУДА НИЧЕГО НЕ ВИДНО, НО ГДЕ ПОДАЮТ ОТЛИЧНУЮ ПОЛЕНТУ С КРОЛИКОМ,
        БАШНЯ БУЧЧОНЕ, ПОСТРОЕННАЯ В ДВЕНАДЦАТОМ ВЕКЕ, НО ВСЁ ЕЩЁ КРЕПКАЯ,
        МОНАСТЫРЬ НА ГОРЕ МЕСМА, ГДЕ МОНАХИ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНО СОБИРАЮТ ДОЖДЕВУЮ ВОДУ, НО УГОЩАЮТ ГОСТЕЙ ЧУДЕСНЫМ ВИНОМ,
        ЦЕРКОВЬ МАДОННЫ В БОЧЧОЛЕ
        и, ЕСТЕСТВЕННО, САМАЯ ВЫСОКАЯ ТОЧКА МЫСА В САМОЙ ОРТЕ.
        Во время грозы здесь, по крайней мере, всегда можно укрыться в капеллах, где раскрашенные, обветшавшие от времени терракотовые статуи молчаливо повествуют о жизни святого Франциска.
        Японские фотографы занимают две самые высокие точки в окрестностях, а именно:
        АЛЬПИЙСКУЮ ВЕРШИНУ КУАДЖОНЕ (1150 МЕТРОВ НАД УРОВНЕМ МОРЯ),
        ХРЕБЕТ МОТТАГОНЕ (1491 МЕТР НАД УРОВНЕМ МОРЯ).
        И всё же они недовольны, потому что оттуда, с этих точек, озеро видно только с севера на юг — из Оменьи в Гоццано, и нет такой же высокой точки, откуда открывалась бы панорама всего озера с юга на север.
        Такой вид, правда, предстаёт с уже упомянутой башни Буччоне, но она занята силами мексиканского телевидения.
        Один английский журналист раскинул палатку в лесу над Амено и каждое утро любуется оттуда самой высокой альпийской вершиной Монте Роза — освещённая солнцем, она величественно выплывает из облаков, когда все остальные ещё затянуты голубоватым туманом и лишь постепенно появляются одна за другой, по очереди располагаясь на своих местах в прекрасной горной панораме, заполняя наконец всё пространство под небом.
        Журналист с восторгом описал эту картину в статье, которую редактор тут же отправил в корзину и немедленно продиктовал срочную телеграмму: «Оставь в покое пейзаж, людей интересует не то, что происходит в горах, а что делает барон Ламберто».
        Каждое утро, полюбовавшись неповторимым пейзажем, английский журналист спускается на мотоцикле в Орту. Обычно он всегда успевает к началу пресс-конференции лодочника Дуилио.
        — Что купили сегодня?
        — Двенадцать кур, семь кроликов, макароны, рис, сыр пяти сортов, тридцать килограммов фруктов, кофе, сахар, соль.
        — Сколько соли?
        — Два пакета мелкой и два крупной.
        Когда Дуилио усаживается в лодку, собираясь отвезти продукты на остров, его провожают аплодисментами, а фотографы кричат:
        — Посмотри сюда, Дуилио!
        — Улыбнись!
        — Подними повыше эту связку бананов! Фотографы всегда ко всем обращаются на «ты».
        Когда Дуилио возвращается в Орту, его сопровождают лодки, переполненные репортёрами. Они засыпают его вопросами:
        — Что сказали бандиты?
        — Видели барона?
        — А синьора Ансельмо?
        — Вы служили в армии?
        — В каком возрасте вы женились?
        — Сколько у вас детей?
        — Сколько вина выпиваете за день?
        И так далее, самые разные вопросы. Журналисты, в отличие от фотографов, всегда ко всем обращаются на «вы».
        Мальчишки провожают лодку вплавь к острову и обратно. На берегу кто-то продаёт неизвестно почему виды Колизея. И кто-то даже покупает их.
        Всегда ведь находится кто-то, кто что-нибудь покупает в любую погоду.
        Бары, кафе и магазины открыты всю ночь, потому что всё это скопище людей не может найти пристанища, не знает, куда деться и продолжает бродить по улицам или располагается на ночлег где попало, жуя бутерброды и запивая их пивом.
        Ночью на берегу собирается также народ из Гоццано, Боргоманеро, Оменьи и Гравеллоны. Днём этим людям некогда — они работают. Зато теперь им удаётся узнать всё самое главное — сколько кур купил Дуилио и сколько выпил вина.
        В субботу и воскресенье на всех видах транспорта сюда съезжаются миланцы, туринцы и промышленники из Бусто Арсицио.
        Иногда Дуилио провожает в его путешествие на захваченный остров жена, которая сокрушается так, словно он отправляется на войну.
        — Не езди, Харон! (Она тоже так ласково зовёт его.) Они убьют тебя! При чём здесь ты? Какое тебе дело до барона Ламберто! Подумай о своих детях, которые могут остаться сиротами.
        — Да они уже взрослые, у них свои семьи!
        — Подумай о внуках!
        — А чего о них особенно беспокоиться?
        У причала всегда находятся мальчишки, ныряющие в воду. Журналисты выуживают их за волосы и тоже интервьюируют перед телекамерой:
        — Кто тебе больше нравится — Зорро или Человек-паук?
        — А что тебе лучше даётся — информатика или структурная антропология?
        — Сколько будет трижды восемь?
        Словом, кино не кончается. Торговцы носят мэра на руках, словно всё это его личная заслуга. В местном банке открыли дополнительно три окошечка для финансовых операций.
        Журналистам тоже работы хватает. Всё время есть о чём рассказать — то миланский адвокат организует соревнования по ночному футболу, то бродячий продавец устраивает демонстрацию своего товара — пробкоизвлекателей, которые крайне необходимы, когда пробка проваливается в бутылку.
        Кроме того, в программе дня концерты исполнителей на клавесине или духовых инструментах, выступления хоровых ансамблей, бег в мешках...
        Местные крестьяне просят телерепортёров:
        — Позвольте нам сказать пару добрых слов о наших винах — «Гаттинара», «Гемме», «Сиццано», «Фара»...
        На третий день в Орту прибывает автобус с кондиционером. По особому разрешению местного регулировщика уличного движения, сражённого видом пассажиров, шофёр ставит автобус на площади, где обычно движение дозволено только пешеходам.
        На номерном знаке автобуса стоят буквы «МI», что значит Милан. Первыми из него выходят двадцать четыре синьора в тёмно-серых костюмах. Затем появляются ещё двадцать четыре, помоложе, в синих костюмах. В общем, сорок восемь белоснежных рубашек и сорок восемь различных галстуков. Все вместе они производят исключительное впечатление.
        Кто же это такие? Это двадцать четыре генеральных директора банков, принадлежащих барону Ламберто, каждый со своим секретарём, которому надлежит делать записи, звонить по телефону и носить портфель с документами.
        Толпа затаила дыхание. Разве кто-нибудь видел когда-либо сразу две дюжины генеральных директоров банков? Живые, во плоти, в блестящих ботинках, некоторые в очках, и все как один с непроницаемыми лицами.
        — Дорогу, дорогу, — вежливо просят секретари.
        В толпе с трудом образуется узкий проход, по которому двадцать четыре директора, а затем ещё двадцать четыре секретаря гуськом следуют к берегу, откуда хорошо виден остров Сан-Джулио. Вот они снимают в знак почтения все сорок восемь шляп. Надевают. И некоторое время недвижно стоят, глядя на остров.
        Печать и другие средства массовой информации устремляются на приступ банкиров, стреляя вопросами по крайней мере на двадцати различных языках, но получают ответ лишь от одного из двадцати четырёх секретарей, выполняющего обязанности пресс-атташе. Он отвечает только одно:
        — No comment![2 - Без комментариев! (искаж. англ.).]
        Спустя несколько минут двадцать четыре банкира и двадцать четыре их секретаря направляются в мэрию, заходят в кабинет мэра, и тот вручает им послание барона Ламберто, которое тайно передал ему Дуилио.
        Послание гласит:
        «ЛЮБЕЗНЫЕ ГОСПОДА,
        БЛАГОДАРЮ ЗА ВАШУ ЗАБОТУ ОБО МНЕ. НАДЕЮСЬ, ВЫ ВСЕ ЗДОРОВЫ. Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ПРЕКРАСНО. ДВА ЧАСА В ДЕНЬ ЗАНЯТИЙ ГИМНАСТИКОЙ — ЭТО ДЛЯ МЕНЯ СЛИШКОМ МАЛО. ПОЭТОМУ Я ПОПРОСИЛ БЫ ВАС ДОСТАТЬ МНЕ ШТАНГИ, НЕОБХОДИМЫЕ ДЛЯ ЗАНЯТИЙ ТЯЖЁЛОЙ АТЛЕТИКОЙ. ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ВИД СПОРТА, КОТОРЫЙ РАЗРЕШЁН МНЕ В ДАННОЙ СИТУАЦИИ. ЖЕЛАЮ ВАМ ПРИЯТНОГО ПРЕБЫВАНИЯ НА ПРЕКРАСНОМ БЕРЕГУ ОРТЫ.
        ЛЮБЯЩИЙ ВАС ЛАМБЕРТО».
        После подписи барона главарь бандитов крупными печатными буквами приписал:
        «P.S. В ОБМЕН НА БАЮНА ЛАМБЕРТО, НАШЕГО ЗАЛОЖНИКА, ТРЕБУЕМ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ МИЛЛИАРДА, ПО ОДНОМУ ИЗ КАЖДОГО ЕГО БАНКА. ЧЕКИ, ОБЛИГАЦИИ, ВЕКСЕЛЯ И ТЕЛЕФОННЫЕ ЖЕТОНЫ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ».
        Двадцать четыре генеральных директора переглядываются, и то же самое делают двадцать четыре секретаря.
        Банкиры не знают, возмущаться ли требованием выдать двадцать четыре миллиарда или огорчаться из-за штанги, которая нужна для занятий тяжёлой атлетикой.
        Лёгкое покашливание выдаёт их смущение. Более сильное покашливание говорит об их полной растерянности.
        Один из секретарей шепчет на ухо своему соседу:
        — Барон, бедняжка, наверное, сошёл с ума от страха.
        — И что же вы ответите на это? — спрашивает мэр.
        — Ответа не будет, — заявляют генеральные директора.
        Они встают все сразу, как один, прощаются и, преследуемые двадцатью четырьмя своими тенями и двадцатью четырьмя секретарями, выходят на площадь и садятся в автобус.
        Автобус быстро отвозит их в Миазино, где для них приготовлена вилла семнадцатого века с фресками восемнадцатого века, картинами девятнадцатого века и бытовыми электроприборами двадцатого века.
        Здесь они проводят ночь, укрывшись от внезапной грозы, которая обрушилась на несчастных, застигнутых врасплох в обширной долине, безжалостно пронизываемой молниями.
        Но одному человеку не спится в эту ночь по другой причине. Это самый молодой из двадцати четырёх секретарей. Взяв напрокат машину, он мчится в Милан, намереваясь раздобыть то, что просит барон.
        Двадцать четыре генеральных директора долго обсуждают за ужином этот деликатный вопрос. В конце концов двадцатью четырьмя голосами решают слепо повиноваться непонятным приказам хозяина.
        — Очевидно, у него свои планы.
        — Может быть, он готовит ловушку? Мы не должны мешать ему.
        На следующее утро, когда Дуилио собирается отправиться на остров с грузом продуктов, самый молодой секретарь успевает вручить ему спортинвентарь, приобретённый на вес золота в одном из спортивных клубов ломбардской столицы, который открыт и ночью.
        — Что в этих пакетах? — спрашивают полицейские, которые обязаны проверять груз.
        — Спортинвентарь, бригадир.
        — А может, пистолеты, пушки, атомные бомбы? Откройте, откройте, покажите!
        На глазах у тысячи любопытных развязывается верёвка, разворачивается бумага, и появляются штанги и диски. Бригадир, в прошлом чемпион по поднятию тяжестей, официально удостоверяет, что вес их точен.
        — Кому всё это нужно?
        — Синьору барону, бригадир. Он занимается тяжёлой атлетикой.
        — Сколько лет синьору барону?
        — Девяносто четыре.
        Бригадир в сомнении. Но в конце концов решает, что «никогда не поздно», и ставит штамп на подозрительный товар.
        Орта и окрестности получают прекрасную тему для обсуждения на всё утро. Передаваемая из уст в уста новость неизбежно претерпевает некоторые изменения.
        В полдень в Стрезе, по другую сторону гор, официант в гостинице сообщает своему шефу, что барон Ламберто участвует в будущей Олимпиаде на соревнованиях по бросанию молота.
        Часа два спустя в Лавено, на берегу Лаго Маджоре, продавец мороженого сообщает своему покупателю, немецкому туристу, что барон Ламберто тайно побил мировой рекорд по прыжкам с шестом.
        — О, йа, йа! — говорит немец и надкусывает мороженое.
        8
        Двадцать четыре генеральных директора банка вместе с двадцатью четырьмя своими секретарями расположились в мэрии и ведут отсюда переговоры с бандитами.
        Мэрия занимает старинный особняк шестнадцатого века, который, как уверяют путеводители, «возведён над четырьмя пилястрами и мощными гранитными колоннами между ними».
        Короче, внизу галерея, где можно переждать дождь, а на втором этаже — зал, в который надо подниматься по наружной лестнице.
        Это очень удобно, так как позволяет наблюдать передвижение чиновников вверх и вниз, а также разглядывать посыльных из кафе, которые время от времени — в соответствии с расписанием — доставляют наверх аперитивы или прохладительные напитки. Обычно сразу сорок восемь заказов — неплохой куш!
        Чтобы никого не обидеть, мэр отправляет заказы на напитки то в один бар, то в другой. Оплата наличными по доставке.
        Двадцать четыре генеральных директора платят по очереди, и телевидение имеет возможность показать непосредственно ассигнации то банка Ламберто в Гонконге, то банка Ламберто в Монте-Карло, то в Монтевидео.
        Труднее всего приходится Дуилио, который должен перевозить послания на остров и обратно.
        Бандиты выставили ультиматум:
        «ЕСЛИ В ТЕЧЕНИЕ СУТОК НЕ ПОЛУЧИМ ВЫКУП, НАЧНЁМ ПОСЫЛАТЬ ВАМ БАРОНА ЛАМБЕРТО ПО ЧАСТЯМ: СНАЧАЛА УХО, ПОТОМ ПАЛЕЦ И ТАК ДАЛЕЕ, ПОКА ОТ НЕГО НИЧЕГО НЕ ОСТАНЕТСЯ».
        Банкиры отвечают, что им нужен приказ барона Ламберто, причём письменный, иначе они не уполномочены выплачивать деньги ни в лирах, ни в сольдо.
        Главарь банды сообщает об этом барону Ламберто и предлагает ему написать соответствующее распоряжение.
        — Сию же минуту, — охотно соглашается барон Ламберто и пишет по-английски:
        «ЛЮБЕЗНЫЕ ГОСПОДА! ЧТО СКАЖЕТЕ, ЕСЛИ ПРЕДЛОЖУ ВАМ ПРОШВЫРНУТЬСЯ НЕМНОЖЕЧКО И ПОКАТАТЬСЯ НА КАРУСЕЛИ? ЖДУ ВАС В ВЕНЕ, В "ПРАТЕРЕ", В БУДУЩЕЕ РОЖДЕСТВО».
        — Почему написали по-английски? — спрашивает главарь, который не изучал этого языка.
        — С этими господами я всегда объясняюсь только по-английски. Этикет!
        — Я вижу тут слово Вена. При чём здесь этот город?
        — Я приказал перевести фонды из моего венского банка, где сейчас скопилось особенно много мелких итальянских банкнот.
        Двадцать четыре генеральных директора долго обсуждают послание.
        — Почерк безусловно синьора барона.
        — Да, но стиль совсем не его!
        — Вы правы, коллега. Не помню, чтобы барон употреблял когда-либо слово «карусель».
        — И потом это вульгарное выражение «прошвырнуться» вместо «погулять» или «пройтись» совершенно не в его духе. Ему абсолютно не свойственны вульгарность и возвратные частицы!
        — Послание, — замечает другой директор банка, — содержит также ошибку, которая никак не вяжется с точностью, с какой барон обычно выражает свои мысли. Вы же знаете, что венский «Пратер» всегда называют «Большим колесом», а не каруселью.
        — Конечно, карусель — это понятие, которое подходит скорее для ярмарки в селении Крусиналло, чем для Вены.
        Ассамблея единодушно решает отвергнуть послание и требует нового — на немецком языке.
        — Почему на немецком? — удивляется главарь бандитов, показывая барону ответ.
        — Очевидно, директор моего венского банка, а именно он должен выплатить деньги наличными, хочет быть уверен, что правильно понял меня.
        — Ну так пишите!
        — А ручка?
        — Вот же она!
        — Нет, извините, этой ручкой я писал предыдущее письмо. Я никогда не использую ручку больше одного раза. Ансельмо, принеси новую.
        Ансельмо повинуется, и барон пишет по-немецки:
        «ЛЮБЕЗНЫЕ ГОСПОДА!
        ЭТИМ ПИСЬМОМ ПРИКАЗЫВАЮ, ЧТОБЫ ИЗ ВСЕХ МОИХ БАНКОВ НЕМЕДЛЕННО УВОЛИЛИ ВСЕХ СЛУЖАЩИХ, КОТОРЫЕ НЕ УМЕЮТ ТАНЦЕВАТЬ ТАНГО. ЛАМБЕРТО».
        — При чём тут танго? — спрашивает главарь «Двадцати четырёх Л», указывая на единственное в письме слово, которое ему удалось понять.
        — Это шифр. Означает — миллиард. Не думаете же вы, что я стану писать о деньгах в открытую. А если эта записка попадёт в руки шпиону?
        — Более чем справедливо, — сочувственно соглашается главарь.
        Послание доставляют по назначению. Двадцать четыре генеральных директора громко читают его вслух, и начинается обсуждение.
        — Опять то же самое — почерк несомненно барона Ламберто. И подпись его. Могу доказать. — Говорящий демонстрирует почтовую открытку, которую барон прислал ему в прошлом году из Майами, штат Флорида.
        Открытка переходит из рук в руки. Все рассматривают её и сверяют подпись на ней с той, что на записке.
        — Стиль, однако, выявляет характер весьма отличный от знакомого нам.
        — Это верно. Синьор барон не любит танго.
        — Возможно, не любит теперь, потому что ему девяносто четыре года, а в молодости, может быть, и любил.
        — Исключено. Синьор барон с незапамятных времён всегда любил только активный баланс, проценты с доходов, чековые книжки и золотые слитки.
        Присутствующие аплодируют. Двадцать четыре секретаря тоже на минуту отрываются от своих записей, чтобы похлопать в ладоши.
        Ассамблея единодушно решает, что записки недостаточно, и теперь необходимо достоверное доказательство, что барон Ламберто ещё жив. Бандиты должны прислать его теперешнюю фотографию.
        — Ну что ж, пошлём фотографию, — вздыхает главарь банды.
        — Ансельмо, — зовёт барон, — возьми из моей коллекции фотоаппаратов тот, который делает моментальные снимки, и сделай всё что надо.
        Ансельмо снимает барона, пережидает секунду-другую и вынимает из аппарата готовый снимок.
        Барон Ламберто вышел прекрасно. Ну прямо кинозвезда! Улыбается так, что видны все зубы. На лоб спадает светлая прядь.
        — Теперь, — говорит главарь, — у них есть всё, что они хотели. Если не выложат денежки, то, как я вам ни сочувствую, — следующая глава будет намного болезненней.
        — Не беспокойтесь, — отвечает барон Ламберто, — всему своё время.
        Ещё одно путешествие Дуилио с острова Сан — Джулио в особняк мэрии.
        Двадцать четыре генеральных директора передают друг другу фотографию. Их лица непроницаемы. Они ждут, пока лодочник выйдет из зала. И едва он уходит, разражается буря:
        — Предательство! Это не барон Ламберто!
        — Мошенничество! Наглое мошенничество!
        — Этот человек — самозванец!
        — Он слишком красив для барона!
        — Хорошо, что потребовали снимок!
        Постепенно буря стихает и начинается более спокойное обсуждение вопроса.
        — Вообще-то, если присмотреться, — говорит кто-то. некоторое сходство с бароном есть.
        — В чём?
        — Ну вот, например, уши.
        — Но наш барон гораздо старше. Посмотрите! — Говорящий достаёт из бумажника фотографию, на которой он изображён вместе с бароном Ламберто на балконе гостиницы в Лугано.
        Барон Ламберто опирается на две палки, лицом похож на черепаху, глаз не видно вообще — они похоронены под тяжёлыми веками. Он скорее мёртвый, чем живой.
        Все сразу же начинают доставать из бумажников свои фотографии, на которых и они сняты вместе с бароном, но на них он тоже нигде не похож на молодого спортсмена с непослушной прядкой на лбу, а всюду выглядит стариком, который держится на ногах лишь потому, что не дуют муссоны.
        — Посмотрите внимательно. Разве у барона Ламберто были когда-нибудь такие волосы?
        — Может, он надел парик... — робко замечает кто-то.
        — А морщины? Куда делись его морщины?
        — Грим, — поясняет тот же голос, — грим может творить чудеса! Я знал одного тенора, оперного певца, которому было семьдесят лет, но выглядел он на двадцать пять.
        — Барон не тенор!
        — Но он любит хорошую музыку.
        — Что верно, то верно...
        После целого часа обсуждения ассамблея решает затребовать ещё одну фотографию, на которой барон Ламберто должен быть изображён не анфас, а в профиль.
        — Почему в профиль? — недоумевает главарь банды, прочитав ответное послание.
        — Единственное, что действительно красиво на моём лице, — потупившись объясняет барон Ламберто, — это мой нос. Наверное, на том снимке он плохо виден.
        — Возможно, — заключает главарь, — но я не позволю водить меня за нос! Сейчас мы сфотографируем вас в профиль, но отправим этот снимок вместе с ухом.
        — С каким ухом? — интересуется барон Ламберто.
        — Одним из ваших. Будьте спокойны, у нас свой хирург. Он сделает операцию по всем правилам искусства. Вам нисколько не будет больно.
        — Спасибо, это очень любезно с вашей стороны!
        Главарь не шутит. И бандитский врач тоже. Он так правит бритву на кожаном ремне, что не остаётся никаких сомнений относительно его истинной профессии.
        — Извините, — говорит барон Ламберто, — вы случайно не парикмахер?
        — К вашим услугам, синьор барон!
        — А, ну тогда всё в порядке — усы не испортите!
        Барон Ламберто совершенно спокоен. Он подмигивает бедному Ансельмо, который не падает в обморок лишь потому, что опирается на зонт.
        — Как поживает Дельфина?
        — Спасибо, хорошо, синьор барон.
        — А остальная компания?
        — Прекрасно, синьор барон.
        Убедившись, что работа в мансарде под крышей идёт нормально, барон становится ещё спокойнее и даже позволяет себе пошутить.
        — Доктор, — говорит он, — посмотрите, не надо ли удалить заодно и серную пробку?
        — Будет сделано, синьор барон!
        Когда бандитский врач начинает операцию, Ансельмо отворачивается. Но вскоре, не услышав ни возгласа, ни шума, оглядывается и видит, что доктор уже забинтовывает барону голову. А главарь бандитов кладёт отрезанное ухо в конверт.
        — Совсем тёпленьким получат! — радуется он.
        Вместе с фотографией барона в профиль двадцать четыре генеральных директора получают также его правое ухо и записку, в которой главарь двадцати четырёх Ламберто сообщает:
        «ЭТО ПЕРВАЯ ДЕТАЛЬ. ЗАВТРА — ИЛИ ДЕНЬГИ, ИЛИ ВТОРАЯ».
        Девять генеральных директоров падают в обморок, еще столько же спешат облить себе лицо холодной водой, а оставшиеся шестеро теряют дар речи.
        Двадцать четыре секретаря делают записи о происходящем, не смея позволить себе проявление эмоций.
        Фотография в профиль вызывает противоречивые мнения. Нос несомненно барона Ламберто. Но шея? Такая, гладкая, тугая, загорелая, она нисколько не походит на дряблую свисающую на галстук кожу, что видна на снимках у досточтимых директоров.
        Для экспертизы уха приглашают врача.
        — Хорошо отрезано, — говорит он. — Профессиональная работа! Можно пришить на место за несколько минут, и даже следа не останется.
        — Что ещё можете сказать?
        — Ну что... По-моему, это ухо принадлежало здоровому человеку, который много времени проводит на воздухе и много двигается. Возраст? Где-то между тридцатью пятью и сорока пятью.
        — Вы уверены?
        — Готов сунуть руку в огонь!
        — А ногу в кипящее масло?
        — Не колеблясь!
        — В таком случае, это ухо не барона. Это ухо какого-то самозванца.
        — А это меня уже не касается, — говорит врач. — Я сделал, что от меня требовалось.
        — Какая-то загадка! — говорят друг другу двадцать четыре генеральных директора. — У нас есть все основания полагать, что самозванец занял место барона Ламберто. Его выдаёт фотография, его выдаёт ухо! Но какого чёрта этот самозванец соглашается подвергать себя такой мучительной операции? Зачем притворяться бароном, когда уже нет никакого смысла это делать и всё потеряно?
        Понаставив множество вопросительных знаков и повторяя пословицу о том, что утро вечера мудренее, все отправляются спать на виллу в Миазино.
        На следующее утро выясняется: кому-то снились белые кони, кому-то — Тихий океан, кто-то вообще ничего не видел во сне, а кто-то не помнит, что снилось. Старая пословица не сдержала своего обещания: никто так и не придумал совета, который пришёлся бы кстати.
        — Получим вторую деталь, — предлагает самый осторожный из генеральных директоров, — тогда и решим.
        Вторая деталь — это указательный палец правой руки.
        Главарь «Двадцати четырёх Л», не получив положительного ответа на своё послание, присоединённое к отрезанному уху, извиняется перед бароном:
        — Ваши служащие не слишком-то беспокоятся по поводу целостности вашего тела. Кто из нас более жесток — я, когда отрезаю вам ухо, или ваши двадцать четыре директора, когда не считаются с этим фактом?
        — По-моему, — отвечает барон, — вы сыграли вничью.
        — За дело, доктор! — командует главарь.
        Бандитский врач с улыбкой подходит к барону и берётся за инструменты.
        — Другое ухо? — интересуется барон.
        Главарь объясняет новый план действий, и врач выполняет задание. А барон ещё успевает подсказать:
        — Смотрите, не ошибитесь пальцем! Указательный вот этот — между большим и средним.
        Ансельмо опять отворачивается, чтобы не страдать, и видит в зеркало, как барон подмигивает ему.
        — Как поживает Дельфина, Ансельмо?
        — Она в хорошей форме, синьор барон, — лепечет мажордом.
        — А остальные члены семьи?
        — Всё время трудятся, синьор барон. Сами знаете, когда надо заработать на жизнь...
        Ансельмо поворачивается — операция окончена. Главарь банды облизывает края конверта, в который вложен отрезанный палец, а бандитский врач, перевязав барону руку, собирается сменить повязку на голове.
        — Пусть меня хватит удар! — вдруг восклицает он. — Смотрите!
        Барон изображает испуг:
        — Что — плохо?
        — Вот это да! Расскажи мне кто-нибудь такое в поезде, ни за что бы не поверил!
        — Да в чём дело? — удивляется барон. — Что случилось?
        — А то, что у вас выросло новое ухо! — объясняет бандитский врач. — Если б я не отрезал его сам, своими собственными руками...
        — Если бы я сам не вложил его в конверт... — добавляет в растерянности главарь.
        — А я, — говорит барон, — просто не понимаю, чему вы так удивляетесь! У ящерицы тоже отрастает хвост, если его оторвать. Подрежьте сучья дерева, и его ветви начнут расти ещё лучше. Осенью листья опадают, а весной распускаются вновь. Солнце вечером заходит на западе, а утром появляется на востоке. Всё это старо как мир.
        — Возможно, возможно... — соглашается бандитский врач. — Но я впервые вижу, чтобы заново отросло ухо! Может быть, вы проводили недавно какое-нибудь специальное лечение?
        — Да, я занимался восстановлением волос. Совсем, знаете ли, облысел, и один мой хороший приятель раздобыл мне восточный рецепт...
        — Да, уж эти китайцы всегда что-нибудь придумают, — соглашается главарь. — Но не будем терять времени на болтовню!
        И он пишет записку, которая должна сопровождать палец:
        «ЭТО ВТОРАЯ ДЕТАЛЬ БАРОНА, ЗАВТРА УТРОМ, ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИМ ДЕНЬГИ, ПРИШЛЁМ ЦЕЛУЮ НОГУ».
        Увидев отрезанный палец, падают в обморок двадцать из двадцати четырёх директоров. Остальные прячутся под стол. Секретари делают записи о происходящем, даже не моргнув глазом.
        Врач, вызванный для экспертизы, заявляет:
        — Палец указательный правой руки, превосходно сохранившийся. Разрез точный, ровно посередине фаланги. Палец принадлежит человеку с отменным здоровьем, в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет.
        — Опять самозванец!
        — Уплотнение на пальце, — продолжает врач, внимательно изучая его с помощью пятидесятикратной лупы, — представляет собой мозоль, типичную для боксёра.
        — Что?
        — Это значит, что хозяин пальца занимается боксом. Во всяком случае, тренируется с «грушей». Посмотрите сами.
        — Синьор барон никогда не занимался боксом. Больше того, вот уже десять лет, как он является президентом общества, выступающего против силовых видов спорта. Он финансировал кампанию в печати против охоты и вольной борьбы. В Индии его наградили медалью «За кротость и смирение».
        — Что ещё можно сказать о пальце?
        — Тут имеются и другие заметные уплотнения. Они вызваны длительной работой на вёслах и трением о канат...
        — Канат?
        — Парус, господа. Парусный спорт.
        — Моряк, значит?
        Строятся и разные другие догадки о самозванце.
        Когда врач, получив свой гонорар, уходит, остаётся основной вопрос — с какой стати этот самозванец даёт резать себя по частям вместо барона?
        — Святой, может быть... Ведь остров носит имя святого, который приехал сюда, чтобы построить на нём свою сотую церковь.
        — Барон Ламберто безусловно человек высоких достоинств, покровитель вдов и сирот, инициатор кредитования. Он, несомненно, набожен, боготворит финансы и так далее, и так далее. Но всё-таки мало вероятно, чтобы само небо заступилось за него. До этого ему ещё далеко.
        — Надо бы поговорить со священником.
        — Когда дело касается барона, то уж лучше с архиепископом.
        — Господа, — призывает чей-то энергичный голос, — не будем смешивать земное и небесное. Для нас самозванец есть самозванец. Мы можем сделать сейчас только одно — отвергнуть его самозванство.
        — Прекрасно! Вернём палец отправителю и напишем, что не признаём его собственностью барона Ламберто.
        Предложение принято.
        — Мы требуем, — добавляет ещё кто-то из самых смелых, — чтобы нам показали всего барона целиком!
        — Очень правильное предложение!
        — Сразу снимает все проблемы!
        — Будем надеяться, что после этого требования барону не отрежут ещё что-нибудь.
        — Но ведь речь идёт о самозванце.
        — Ах да, я забыл.
        И вот Дуилио уже вновь летит вверх по лестнице особняка мэрии и затем спускается обратно, преследуемый журналистами, фотографами и телерепортёрами обоего пола.
        — Что происходит?
        — К чему привели переговоры?
        Дуилио показывает запечатанный конверт, в котором лежат палец барона, записка главаря банды и ответное послание двадцати четырёх генеральных директоров.
        Снимок получается отличный, но конверт так и остаётся для всех загадкой.
        Он слишком маленький, чтобы в нём могли уместиться двадцать четыре миллиарда.
        Он слишком пухлый, чтобы в нём лежал только листок бумаги.
        Со всех близлежащих холмов в морские подзорные трубы и астрономические телескопы тоже видны конверт, Дуилио с поднятой рукой и особняк мэрии. Вновь прибывшие (всё время ведь кто-нибудь подъезжает) наивно спрашивают:
        — Кто это?
        — Да это же знаменитый лодочник Дуилио, по прозвищу Харон.
        — Интересно. А что он делает с конвертом в руках? Охотится за сокровищем?
        9
        Итак, Оттавио. Что делает милейший Оттавио? Как поживает?
        С тех пор как на острове появились бандиты, он всё время как на иголках. Там, наверху, по-прежнему продлевают жизнь дяди. Значит, прощай наследство!
        В кармане у него снотворное, с помощью которого он сам собирается завладеть виллой, захватив сначала мансарду. Но он ничего не может сделать. За ним повсюду, буквально по пятам, ходит бандит.
        — Вы куда?
        — Подышать воздухом.
        — Прекрасная идея! Я с вами.
        Оттавио прогуливается и про себя проклинает бандитизм. Чужой, разумеется.
        — А теперь куда?
        — Попить воды.
        — Я тоже хочу пить, пойдёмте.
        Оттавио вынужден пить воду, которая ему не нравится, чтобы потянуть время.
        И Ансельмо тоже следит за ним. Как только Оттавио подходит к лестнице, ведущей на мансарду, оба тут как тут — и приставленный к нему бандит, и Ансельмо. И оба в один голос интересуются:
        — Вы куда?
        — На крышу, полюбоваться панорамой.
        — Незачем, — говорит бандит. — Спросите меня, и я опишу вам Орту и её окрестности лучше любого гида.
        — А я могу это сделать по-итальянски, по-английски и по-немецки, — добавляет Ансельмо. — По-французски я читаю, но, к сожалению, не говорю. По-испански читаю, но не понимаю.
        Барон между тем, поскольку ему запрещено выходить на озеро, почти всё время проводит в обществе племянника. Требует, чтобы он присутствовал на его тренировках со штангой. И как-то раз даже заставляет надеть боксёрские перчатки.
        — Оттавио, давай проведём пару раундов, — предлагает он. — Мне надоело работать с «грушей».
        — Слишком большая честь для меня, дядя.
        — Брось! Я же не всерьёз буду бить тебя, а понарошку.
        — Но я вообще против бокса из гуманных соображений.
        Однако ничего не поделаешь, приходится вступить с дядей Ламберто в кулачный бой. После первого же удара Оттавио падает на ковёр и начинает считать:
        — Один, два, три, четыре...
        — Что ты делаешь?
        — За отсутствием судьи считаю сам. Девять, десять. Я в нокауте. Теперь больше не имеешь права бить меня!
        — С тобой неинтересно боксировать, — огорчается дядя.
        К счастью, среди бандитов оказывается бывший чемпион страны по поднятию тяжестей в средней весовой категории. Он берётся тренировать барона, и после двенадцати попыток барон побеждает его. Он на седьмом небе.
        Оттавио — на земле.
        Потом происходит эта история с отрезанием уха. Затем отрезание пальца.
        И Оттавио совершенствует свой план — он убьёт барона, а виноваты будут бандиты! Но, сколько ни пытается, никак не может найти подходящего момента.
        Наконец происходит непредвиденное.
        Вечером барон задерживает Ансельмо за шахматной доской.
        — Уже поздно, — говорит мажордом, передвигая королеву. — Пора нести ужин в мансарду.
        — Пусть отнесёт Оттавио, — рассеянно отвечает барон.
        — Он не сумеет этого сделать, — возражает Ансельмо. — Он рассыплет соль.
        — Я сказал тебе — пошли Оттавио!
        — О чём это шепчетесь, эй вы там? — вмешивается главарь банды, отрывая взгляд от журнала с комиксами. — Потише, не то ваши шахматы полетят в озеро.
        Ансельмо вынужден просить Оттавио отнести ужин шестерым труженикам наверху.
        Он делает это со слезами на глазах и с болью в сердце. Страшное подозрение судорогой перехватывает ему желудок. Но он должен повиноваться барону.
        А Оттавио вынужден умолять свои ноги, чтобы они не закружили его в вальсе и не выдали радость. Глядя, как он несёт поднос, можно подумать, будто он всю жизнь только и делал, что служил официантом в каком-нибудь большом отеле на Лаго Маджоре.
        На лестничной площадке он на минуту задерживается, будто для того, чтобы поправить свёрнутые трубочкой салфетки, уложенные в стаканы.
        На самом же деле насыпает в супницу столько снотворного, что хватит усыпить и паровоз.
        — Ну вот, всё в порядке! Лиха беда начало! — напевает он, весьма довольный собой.
        — О, у нас новый слуга! — восклицает синьор Армандо.
        Улыбается даже синьора Мерло, которая в это время работает:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Улыбаясь, она сбивается, и два или три раза произносит:
        — Альберто, Альберто, Альберто...
        К счастью, никто не замечает, разве что племянник Оттавио, который тоже улыбается ей и шутит:
        — Я не Ламберто и не Альберто. Меня зовут Оттавио.
        Остальные, не занятые работой, принимаются за еду.
        — Странно, — замечает Дельфина, попробовав суп, — пахнет капустой и в то же время веником.
        — А по-моему, — говорит синьора Дзанци, — сюда добавлена смородина. Но вкусно!
        — Кстати, — интересуется Дельфина, — позавчера в доме появились какие-то странные вооружённые люди. Кто это?
        — Охотники, — с готовностью поясняет Оттавио.
        — А что, на острове водятся зайцы? — удивляется синьор Джакомини. Он ведь не только настоящий рыболов, но и настоящий охотник.
        — Нет, они тут проездом, — сквозь зубы цедит Оттавио. — На второе, как видите, говяжье филе с фисташками и гарниром из цветной капусты, а также баклажанная икра. На третье — персиковый пудинг и суфле по-сицилийски.
        — Опять суфле? — ворчит синьор Бергамини. — Нет, чтобы приготовить хоть раз кукурузную кашу!
        — Приготовить вам завтра кукурузную кашу, синьор Бергамини? — заботливо интересуется Оттавио.
        — Да! На первое, на второе и на третье!
        — Синьор Бергамини говорит только о себе, — уточняет синьора Дзанци. — Нас вполне устраивает то, что готовит синьор Ансельмо.
        Оттавио смотрит, как они едят, и мысленно потирает руки.
        После второго блюда синьор Армандо сменяет синьору Мерло, и она принимается за свой суп.
        — Вкусно, — решает она, — похоже, что сюда добавлены абрикосы. Надо будет взять рецепт у синьора Ансельмо.
        Оттавио давно уже пытается завязать разговор с синьориной Дельфиной.
        — Мне бы хотелось, — говорит он ей, — пригласить вас на прогулку.
        — Куда? На крышу?
        — О, нет! В Милан на виа Монте Наполеоне... В Рим на виа Венето... В Барселону на бульвар Рамблез... В Париж на рю Риволи...
        — И на Капри?
        — Капри... А где это?
        — Ну вот, сразу видно, что плохо знаете географию!
        — Синьорина, вы всё шутите, а я говорю серьёзно. Мне бы хотелось подарить вам ожерелье...
        — Из сушёных каштанов? — насмешливо завершает его фразу синьорина Дельфина.
        — Мне бы хотелось унести вас в горы...
        — На руках? Смотрите, я ведь вешу шестьдесят килограммов, хотя на вид можно подумать, будто всего лишь сорок семь.
        — Вы бы поехали со мной в Сингапур?
        Какой подлец! Только что подсыпал ей в суп снотворное и вовсю любезничает.
        Но теперь пора спуститься, чтобы успокоить подозрительного Ансельмо. Партия в шахматы окончена победой барона. Теперь они играют в карты. Барон и Ансельмо против двух бандитов. Опять побеждает барон. Но от бесконечных побед ему, очевидно, захотелось спать. Он широко зевает и смотрит на часы.
        — Поздно, — заявляет он. — Я пошёл спать.
        — А мне интересно, — говорит главарь банды.
        — Что интересно?
        — Вырастет ли у вас завтра новый палец, так же, как ухо.
        — Возможно. Хотите поспорить?
        — Нет, мне некогда спорить. Мне предстоит решить, послать ли вашим директорам вашу правую ногу или, может быть, пригласить кого-нибудь из них сюда... Чтобы убедились, что вы живы.
        — А почему бы меня самого не отправить в Орту? — улыбается барон. — Даю вам честное слово — вернусь. Могу переправиться вплавь, если хотите.
        Оба внимательно изучают друг друга. Бандит видит в глазах барона высокомерное спокойствие, которое объясняет многолетней привычкой властвовать.
        Барон видит в глазах бандита холодную решимость. Этот человек не задумываясь раздавит его, как муху. Его вежливость — лишь тонкий слой ванильной пудры на тротиловой бомбе.
        Барону становится не по себе. «К счастью, — думает он, — я неприкосновенен. Важно, чтобы не сдали нервы». Зевок... Ещё зевок...
        — Я пошёл спать, — снова говорит он. — Приятных сновидений всем.
        — Спокойной ночи, дядя, — улыбается Оттавио, коварный, как Иуда.
        — Спокойной ночи, синьор барон, — это пожелание мажордома Ансельмо.
        Бандит ничего не говорит.
        Барон Ламберто ложится в постель, мгновенно засыпает и видит множество разных путаных снов.
        Ему кажется, будто он на ринге и сейчас начнётся бой. Его противник — Оттавио, но он же и главарь банды. Он коварно улыбается. В одной перчатке сжимает серебряный резак, в другой — автомат. Затем бросает оружие, хватает штангу. «Что ты делаешь? — хочет спросить Ламберто. — Это же не по правилам». Оттавио приближается, всё выше поднимая штангу. Его улыбка превращается в пугающую гримасу — лицо искажается злобой.
        — Оттавио, ты сошёл с ума!
        Но барон не может произнести ни слова. Язык онемел, что-то мучительно сжимает ему горло, он задыхается...
        — Будем считать, что игра окончена, — говорит Оттавио. — К чёрту настой ромашки!
        И нет Ансельмо. Барону кажется, будто в начале раунда он изображал судью. Ну да, вот он играет в лото с главарём банды. «Ансельмо, Ансельмо», — хочет позвать барон, но имя мажордома застревает в горле, опускается в трахею и невыносимой тяжестью ложится на сердце. Барону Ламберто кажется, будто он с мучением просыпается в какой-то липкой и очень горячей воде, в ней невозможно плыть, а вынуть из неё руку так же трудно, как поднять гору. И всё же он тянет руку, она вся облеплена водорослями, дохлыми рыбами, какими-то мокрыми грязными бумагами...
        Наконец, барон просыпается в своей постели. Но кошмар не проходит. Барон чувствует мучительное удушье, острая боль пронзает грудь, он пытается дотянуться до колокольчика, чтобы позвонить, но не может. Хочет позвать Ансельмо, но не в силах даже шевельнуть губами.
        Последним усилием он суёт руку под подушку и нажимает на кнопку. Из динамика доносится громкое храпение. Никто больше не произносит его имя. «Спят, — думает барон, — и я умираю». Испугаться он не успевает — он уже мёртв.
        Ансельмо обнаруживает его уже остывшее тело в шесть утра, когда приносит кофе. Он не предаётся отчаянию и не устраивает сцен, а только нажимает одну за другой все кнопки. Ничего не слышно. Похоже, работа в мансарде прекращена.
        Ансельмо бросается наверх, вбегает, запыхавшись, в одну комнату, в другую... Служащие барона Ламберто лежат в разных позах на полу, на кроватях, где попало, и спят.
        — Предатели! Убийцы! Вот как вы соблюдаете договор! — кричит Ансельмо.
        Он расталкивает их, тормошит, пытаясь разбудить, но безуспешно. Они спят так крепко, что их можно было бы принять за убитых, если бы не равномерное и немного затруднённое дыхание.
        Ансельмо бьёт по щекам синьору Мерло, брызгает водой на лица других, дёргает их за руки. Ничего не помогает. Они не проснутся, даже если палить из пушек.
        «Снотворное! — думает Ансельмо, оглядываясь, чтобы найти зонт, который уронил где-то. — Это работа Оттавио!»
        — Проснитесь! Проснитесь! — снова кричит он, обливаясь слезами. — Продолжайте работать!
        Его крики настораживают часовых, и они прибегают наверх, узнать, в чём дело.
        — Барон умер! — плачет Ансельмо. — Он умер во сне. И вам тут больше нечего делать. Уходите отсюда!
        — Спокойствие! — говорит главарь бандитов, которого позвали часовые. — Спокойствие, и ещё раз спокойствие! Осмотрим труп.
        Сомнений нет. Барон скончался. Смерть констатирует бандитский врач.
        — По-моему, — говорит он, — смерть наступила в результате сердечно-сосудистого коллапса.
        — И ничего подозрительного? Никаких следов уколов? Может, кто-то отравил его?
        — Я абсолютно исключаю это. Барон умер своей собственной смертью.
        — Интересно, — говорит главарь банды, — а как поживает палец?
        Бандитский врач разбинтовывает руку и говорит, заикаясь:
        — Палец вырос наполовину. Доживи барон до утра, у него стало бы два указательных пальца, а всего, следовательно, десять, как и прежде. Двадцать, считая пальцы на ногах.
        — А вы, — обращается главарь банды к синьору Ансельмо, — отправляйтесь в свою комнату и сидите там. Двое будут сторожить вас. А где тот, другой?
        Оттавио ещё спит в своей постели ангельским сном. Когда ему сообщают, что дядя Ламберто отошёл, как говорили прежде, в лучший мир, он велит подать платок и прикрывает глаза, чтобы никто не заметил, что у него нет слёз.
        Бандиты запирают его на ключ и поднимаются наверх, в мансарду. Тут беспокоиться не о чем. Все спят как сурки, и нет никакого способа разбудить их. Достаточно запереть дверь и поставить рядом часового.
        — Теперь, — решает главарь банды, — подумаем о себе. Живой барон Ламберто являл для нас перспективу получить двадцать четыре миллиарда. За его труп нам не дадут и сольдо!
        — У нас есть его племянник, — замечает кто-то из бандитов.
        — Он стоит ещё меньше. В своём последнем завещании барон оставил ему только парусную лодку. Он этого ещё не знает, но мне известно доподлинно.
        — Так что наша затея провалилась. Нам остаётся только дать дёру.
        — Ну да — и попасть прямо в лапы полиции, которая окружает остров.
        — А лётчик, который должен прилететь за нами?
        — И не подумает лететь, потому что ничего не заработает.
        Главарь банды оценивает положение.
        — Надо что-то придумать, чтобы уйти отсюда незаметно.
        — Может, превратиться в невидимок...
        — Не говори глупостей.
        — Пророем туннель под островом, под озером, под горами и выйдем прямо в Швейцарию!
        — Помолчи, дай подумать.
        — А что, разве только ты умеешь думать?
        — Думайте и вы, все думайте, только про себя и не болтайте глупостей.
        Главарь думает, думает, но это всё равно что царапать мрамор: ничего не получается — ногти не берут его.
        Время от времени кто-нибудь вдруг оживляется, будто готов выдать идею, но тут же сникает. И сам понимает — не то...
        — Да нет, не годится...
        К тому же почти все двадцать четыре Ламберто всё время отвлекаются от главного — кто мысленно переносится на пляж на Балеарские острова, кто видит себя на балконе гостиницы в Макиньяна...
        Только главарь умеет сосредоточиться на главном, причём так, что даже зубы ныть начинают. Однако нужная мысль всё-таки не приходит.
        — Возьмём-ка словарь, может, он что-нибудь подскажет, — решает главарь.
        Не все знают, что такое словарь, но молчат, чтобы не выдать своё невежество. Впрочем, главарь уже достал из шкафа какую-то толстенную книгу, открыл и наугад ткнул пальцем в страницу.
        — Светопреставление, — читает он. — Да, если б наступил конец света, в суматохе мы, конечно, могли бы удрать даже в Сицилию. Попробуем ещё.
        Теперь его палец останавливается на слове «рысь».
        — Плотоядное млекопитающее, распространённое в Европе, — читает он. — Ловкий, подвижный хищник с очень мягкой шерстью, с кисточками на кончиках ушей.
        Далее попадается слово «тальк».
        — А вот это нам годится, — говорит кто-то из бандитов. — Закажем двадцать четыре мешка талька, спрячемся в них и отошлём обратно. Мол, вы нам прислали белый, а нам нужен розовый тальк. По дороге спрыгнем с грузовика...
        — Трапеция, — читает главарь, продолжая в поисках подходящей подсказки наугад тыкать пальцем в жёлтые страницы.
        Одно за другим в хаотическом беспорядке следуют:
        «Мирмекология. Наука о муравьях»,
        «Ёрш. Приспособление для чистки трубок, бутылок и т. п.»,
        «Качотта. Плоский овальный нежный сыр, который изготовляют в Центральной Италии».
        — Превосходен к ужину, но совершенно не годится для побега, — замечает разозлённый главарь, продолжая лихорадочно листать страницы.
        Дальше он уже не читает пояснения, а только выстреливает словами, как пулями:
        — «Додекаэдр», «метафора», «закись», «пролегомена», «окно».
        При слове «окно» бандиты облегчённо вздыхают. Хоть это они, слава богу, понимают без объяснений.
        Затем вдруг слышат слово «пи-пи» и громко хохочут. Кто бы мог подумать, что и такое слово есть в этом словаре!
        Главарю не смешно. Он опять наугад открывает книгу, да так и замирает, прижав палец к странице и вытаращив глаза. Даже вроде бы слышно, как гудит его напряжённо думающий мозг. Все замерли в ожидании.
        — Кретин! — говорит наконец главарь.
        — Ах, вот как! Тут и оскорбления имеются! Чем дальше, тем интереснее.
        — Кретин — я, что не подумал об этом раньше, — уточняет главарь.
        — О чём же ты не подумал?
        — Вот читай.
        — Ладно, не мучай.
        — Футбольный мяч! — торжественно произносит главарь.
        Остальные двадцать три Ламберто смотрят на него, ничего не понимая, но явно подозревая, что от слишком большого умственного напряжения их главарь теряет рассудок.
        — При чём здесь футбол? — спрашивает один из Ламберто своего соседа.
        — Соскучился, наверное.
        Но в мыслях у главаря не футбольное поле. Слово «мяч» нарисовало в его сознании шар, и ему вспомнилось то, что он видел вскоре после захвата острова.
        — Мы спустились в подвал, я, барон и его мажордом. Знаете, какой тут огромный винный подвал! Я осмотрел его тогда метр за метром, этаж за этажом. Вы ведь и не знаете, что здесь ещё пять подземных этажей.
        — Ты ничего не говорил об этом. Откуда же нам знать?
        — На пятом, то есть на самом глубоком этаже, у барона находится личный музей. Он показал его только потому, что я пригрозил пистолетом.
        Он хранит там колясочку, в которой его прогуливала няня, трёхколёсный велосипед, на котором научился крутить педали, сейф из своего первого банка, фотокопию первого миллиарда, короче, разные свои мелкие сувенирчики. Одна из комнат музея забита какими-то огромными тюками, перевязанными толстыми верёвками. И знаете, что в этих тюках? В тот день барон объяснил: «Тут лежит самая дорогая мечта моей жизни. Здесь всё, что требуется для постройки воздушного шара, на котором я хотел слетать на Северный полюс, ведь там ещё никто никогда не бывал. Полотнища, детали корзин, баллоны с газом. А в этой папке чертежи и инструкции по сборке. Даже ребёнок при желании может собрать его за несколько часов».
        Я слушал его тогда одним ухом, потому что всё это мне было до лампочки. Хорошо, что вспомнил сейчас! Вы меня поняли?
        — Нет, — упавшим голосом признался кто-то из бандитов.
        — Мы улетим на воздушном шаре!
        — Ну да, а полиция пальнёт в него разок, и фьюить — шар лопнет!
        — А мы ночью!
        — Осветят прожекторы...
        — А мы скажем полиции, что прожекторы беспокоят барона Ламберто. Их свет попадает в окна и мешает ему спать.
        — И куда полетим?
        — В Швейцарию.
        — А потом?
        — А потом мама подоткнёт тебе одеяльце, даст конфетку и поцелует в лобик. Хватит болтать! За дело!
        Не все Ламберто убеждены, что это правильный путь. Но главарь, похоже, опять вполне уверен в себе... Не остаётся ничего другого, как следовать за ним.
        Кто-нибудь может предложить что-то более подходящее? Никто. Есть другой способ выбраться отсюда? Нет. Значит, надо действовать именно так: собрать шар и улететь на нём за горы.
        10
        Утром в Орте никто ничего не знает о том, что произошло на острове ночью. Но у многих почему-то возникает ощущение, что день предстоит необычный.
        Тем временем автобус, который привозит банкиров из Миазино, прибыл на четверть часа раньше обычного. Вот они упругим шагом цепочкой поднимаются по наружной лестнице особняка мэрии. И всегда находится кто-нибудь, кто со смехом пересчитывает их:
        — ...сорок шесть, сорок семь, сорок восемь! Но почему они вдруг быстро спускаются обратно?
        Потому что уборщица ещё моет пол. Придётся подождать в галерее.
        Молчаливая, настороженная толпа окружает генеральных директоров. Те, кто уже присмотрелся к ним, дают пояснения другим, немногим, правда, кто всё ещё не способен отличить генерального директора амстердамского банка от генерального директора александрийского банка. Есть даже такие,
        Кто невооружённым глазом различает и каждого из Двадцати четырёх личных секретарей.
        — А ну, пошли! — командует уборщица. — И чтоб не бросать мне окурки на пол!
        Банкиры вновь поднимаются по лестнице и скрываются за дверью. Толпа расходится, посматривая, однако, по сторонам, нет ли какого-нибудь другого, достойного внимания явления.
        А вот, кстати, уже возвращается с острова Дуилио, отвозивший туда продукты.
        Харон выскакивает из лодки и со всех ног бежит на площадь, преследуемый журналистами помоложе (те, кто постарше, ещё завтракают на балконе гостиницы).
        — Куда вы?
        — Харон, улыбнитесь для прессы!
        — Как поживают ваши внуки?
        — Не болит больше живот у вашей тёщи?
        Лодочник влетает в магазин канцелярских товаров и, не переводя дыхания, заявляет:
        — Скорее! Скорее! Тридцать килограммов скотча!
        — Что? Тридцать килограммов чего?
        — Скотча, скотча!
        — Но у меня нет ни тридцати килограммов, ни тридцати граммов! Только это...
        Продавец выкладывает пять или шесть маленьких роликов липкой ленты.
        — Давайте что есть. А где ещё можно купить?
        — У «Домашних хозяек», тут рядом.
        Дуилио спешит в магазин для домашних хозяек.
        Затем несется в табачную лавку. И самое большее, что ему удаётся набрать, это пятьсот или шестьсот граммов скотча.
        — Мы поможем вам! — предлагают молодые журналисты.
        И действительно, несколькими группами они направляются на своих машинах в разные стороны — кто едет в Гоцаму и Боргоманеро, кто в Оменью и Гравеллону Точе скупать скотч.
        Через час они возвращаются с грудой разноцветных катушек и вручают их Дуилио с такой гордостью, будто участвуют в каком-то историческом событии.
        — Я купил голубой, потому что он больше подходит под цвет озера.
        — Вот три килограмма скотча в подарок от «Гадзетта ди Кварно»!
        — А эти три с половиной от имени «Курьера Вальстроне»!
        Дуилио загружает скотч в свою лодку и направляется к острову.
        Новая тема для оживлённой дискуссии разогревает любопытство собравшихся.
        — Что они станут делать со всем этим скотчем?
        — Да ясно же — деньги будут паковать, которые получат за барона!
        — А бумага найдется, чтоб завернуть?
        — Вот увидите, они пришлют его и за бумагой!
        Когда Дуилио снова возвращается с острова и бежит на площадь, толпа уже ждёт его возле канцелярского магазина. Но Дуилио спешит к магазину строительных товаров, показывает продавцу тоненькую стальную цепочку и говорит:
        — Пятьсот метров вот такой цепочки.
        — Я могу дать тебе пятьсот отвёрток, — отвечает продавец, — пятьсот гвоздей, пятьсот лопат. В моём магазине самый большой выбор товаров во всей провинции, но стальная цепочка, как раз такая, закончилась. Могу заказать, и через пару дней получишь.
        — Мне необходимо немедленно, — отвечает Дуилио. — Скажите, где ещё можно найти такую?
        — А почему бы тебе не взять пятьсот молотков? — отвечает продавец вопросом на вопрос. — Смотри, у меня есть пятьсот клещей, пятьсот пинцетов...
        Он уговаривает, упрашивает, настаивает. Ещё никто никогда не выходил из его магазина с пустыми руками. Но Дуилио стоит на своём. Образно говоря, конечно, потому что он уже со всех ног бежит к мэру.
        — Синьор мэр, что делать?
        — Советую обратиться к синьору Джузеппе в Оменье.
        Синьор Джузеппе известен тем, что способен, пока вы прочтёте статью в газете, достать что угодно. Можете попросить у него фиат тысяча девятьсот тринадцатого года, пушку времён Первой мировой войны, наряд короля Солнца, колесницу эпохи Нерона, машину для ощипывания кур — он и глазом не моргнёт, поедет и привезёт. Сами понимаете, достать полкилометра стальной цепочки — для него сущие пустяки.
        Ещё до наступления вечера, выполняя просьбу бандитов и заполняя новым грузом лодку Дуилио, синьор Джузеппе достаёт:
        ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ПЛЕТЁНЫЕ КОРЗИНЫ ДЛЯ БЕЛЬЯ,
        ПЕРФОРИРОВАННУЮ СКОВОРОДКУ ДЛЯ ЖАРЕНИЯ КАШТАНОВ,
        ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ НЕМЕЦКОГО ФИЛОСОФА ИММАНУИЛА КАНТА,
        ТОПОГРАФИЧЕСКУЮ КАРТУ АЛЬП,
        КЕРАМИЧЕСКУЮ КОПИЛКУ В ВИДЕ ПОРОСЁНКА, КОТОРЫЙ, СТОИТ ОПУСТИТЬ В НЕГО МОНЕТКУ, БЛАГОДАРНО ПОКАЧИВАЕТ ХВОСТИКОМ.
        Бандитам понадобились кое-какие материалы, чтобы завершить сборку воздушного шара, которую они ведут тайком, и, чтобы сбить всех с толку, они требуют и другие вещи, не имеющие ничего общего с аэронавтикой.
        Цель достигнута. В особняке мэрии, где непрестанно заседают банкиры со своими секретарями, все в полном недоумении.
        Здесь ждут ответа на своё требование увидеть барона Ламберто во плоти, живым и невредимым, а их просят добыть сита для фасоли. С тревогой ждут, что вот-вот им поднесут какой-нибудь хорошо упакованный свёрток с ногой барона, как угрожали бандиты, а приходится изучать просьбу прислать коробку монпансье.
        А время идёт. Обстановка складывается всё более неопределенная. Вот уже и солнце скрывается на западе, за горами. По озеру пробегает свежий вечерний бриз, и те, у кого есть свитер, спешат надеть его.
        В барах всё меньше заказывают пиво и мороженое и всё больше горячительные напитки. День полон непредвиденных событий и непонятных предметов, но переговоры не продвинулись ни на шаг.
        Затем наступает ночь, и тут уж ничего не поделаешь. Ночь к тому же безлунная. В темноте Сан — Джулио, берега которого слабо освещены осаждающими (свет фар убавлен, чтобы не беспокоить сон барона), кажется островом призраков, посмотришь на него, и даже мурашки пробегают по коже.
        Поздно ночью одному из журналистов, дежуривших на площади, показалось, будто он видит над виллой барона какую-то большую чёрную тень.
        Но журналист этот так молод, что никто не обращает на его слова никакого внимания. Более солидные его коллеги даже носа не высовывают из кафе, где тепло, уютно и можно поиграть в карты.
        — Чёрная тень, говорите? Ну так, наверное, сам дьявол.
        — А рога у него есть, не заметили?
        — Запаха серы не почувствовали?
        Спустя некоторое время этот журналист уже и сам сомневается, а видел ли он эту странную чёрную тень, — она ведь исчезла.
        — Мне кажется, она висела там, прямо над крышей. Наверное, оптический обман...
        На самом же деле это плыл большой воздушный шар, поднявшийся в воздух. Никто не видел ни его, ни «двадцати четырёх Ламберто», спрятавшихся под ним в двадцати четырёх корзинах для белья.
        Холодный ветер, который обычно дует над озером с юга на север, относит шар в горы. Неторопливо, спокойно и беззвучно плывёт он по ночному небу. Ещё несколько часов полёта, он неслышно пересечёт границу и окажется в швейцарском воздушном пространстве, даже не подумав уплатить таможенный сбор.
        Да, именно так всё, наверное, и произошло бы... Но случается ведь порой, что события неожиданно приобретают совершенно другой поворот.
        На вершине одной из альпийских гор расположился детский спортивный лагерь бойскаутов.
        И ребята задумали ровно в полночь запустить сигнальные ракеты — поприветствовать своих товарищей в лагере на вершине соседней горы.
        Одна из ракет ярко освещает величественный аэростат с его двадцатью четырьмя корзинами.
        Вторая ракета случайно задевает воздушный шар, и он загорается.
        К счастью, в этот момент пассажиры его находятся всего в нескольких десятках метров от вершины. Пожар постепенно разгорается...
        Короче, ещё до того, как шар взорвался, двадцать четыре Ламберто успевают приземлиться и сдаться юным спортсменам, приняв их за полицейских. А сдавшись, они уже не могут, разумеется, закричать: «Чур, не игра!»
        В течение некоторого времени эта новость передаётся с одной любительской радиостанции на другую, всё никак не попадая, однако, на «официальную» волну.
        Один радиолюбитель из Домодоссолы не совсем точно понял, что происходит, но тут же передал, что на вершину горы Моро опустилась летающая тарелка.
        А другой радиолюбитель из Локарно, на севере Лаго Маджоре, тоже не очень хорошо расслышал новость и передал своим партнёрам, что двадцать четыре спортсмена уплетают сосиски в долине Виджеццо.
        Все радиолюбители Пьемонта, Ломбардии и Кастель Тичино, прильнув к аппаратам, своими бесконечными «перехожу на приём», «заканчиваю приём» устраивают в эфире такую невероятную свистопляску, что уж совсем ничего невозможно понять.
        И только на рассвете в Орте получают наконец точное и определенное известие о том, что банда из двадцати четырёх Ламберто без единого выстрела захвачена в горах на высоте две тысячи метров над уровнем моря группой мальчишек в коротких штанишках.
        Немедленно отдаются распоряжения и контрраспоряжения. Моторная лодка с полицейскими и вооружёнными людьми в штатском осторожно приближается к острову как раз вовремя, чтобы увидеть, как с шумом распахивается окно и появляется всклокоченная голова мажордома Ансельмо, который что-то кричит.
        — Что вы говорите? Громче, громче!
        Ансельмо машет зонтом, будто это может усилить тихий, ослабевший от испуга и волнения голос.
        — Барон умер! — кричит он. — Но что вы делаете? Не приближайтесь! Они будут стрелять! Они способны на всё!
        — Успокойтесь, — отвечают полицейские. — Успокойтесь! Опасность миновала. Бандиты пойманы.
        Ансельмо уже не слушает их. Он спешит в мансарду к этим соням, но все шестеро ещё крепко спят.
        Всё, что Ансельмо может сделать, это написать печатными буквами записку и положить её на видное место, чтобы они увидели, когда проснутся:
        Затем он открывает комнату, в которой заперт Оттавио. Он тоже спит как ни в чём не бывало.
        — Который час? — спрашивает он, проснувшись оттого, что Ансельмо распахивает окно.
        — Половина шестого.
        — Уже вечер?
        — Утро, утро! Вставайте скорее!
        — Зачем? Что может быть срочного в такое время?
        — Вы забыли, что умер барон, ваш дядя?
        — Конечно, — отвечает Оттавио, — надо позаботиться о похоронах.
        11
        Пройдёт много лет и, наверное, даже много веков, прежде чем голубые воды озера Орта вновь увидят такие похороны, как проводы в последний путь барона Ламберто, — лучше цветного фильма.
        Даже день выдался совершенно необыкновенный, неповторимый. Солнце, скрытое лёгким туманом, освещало окрестности каким-то особым, серебристым светом, а горы словно подняли свой зелёно-голубой театральный занавес, отчего вдали за их вершинами появилась величественная Монте Роза, подобно великану, смотрящему со своей высоты на маленьких людей.
        Ближние и дальние, на берегу и на холмах, повыше и пониже в горах — сколько колоколен вокруг озера? Больше тридцати наверняка. И все они с самого раннего утра обмениваются торжественным перезвоном. И с каждой колокольни любуется зрелищем какой-нибудь пономарь или служка.
        Пятьдесят тысяч человек собралось на восточном берегу озера и по меньшей мере столько же на западном. Мыс, на котором расположен городок Орта, так заполнен людьми, что не будь в его основании прочной скалистой породы, он, наверное, погрузился бы в воду.
        Барона Ламберто все знали и прежде, до того, как остров захватили бандиты. Он был хорошо известен при жизни. Нетрудно представить, каким знаменитым стал он теперь — после смерти.
        Прах его перевезут на лодке с острова в Орту и отсюда в Домодоссолу, где находится семейный склеп Ламберто.
        Между островом и Ортой всего каких-нибудь пятьсот метров — слишком мало, чтобы похоронный кортеж мог растянуться во всю длину, поэтому решили — пусть движется не по прямой, а зигзагами, на манер тех китайских мостиков, которые, ведя вас из пункта А в пункт Б, всё время поворачивают то вправо, то влево, чтобы вы могли полюбоваться панорамой с самых разных точек.
        Открывает кортеж большая лодка, в которой сидят священник и служки. Среди них особенно выделяются внуки лодочника Дуилио, всюду сующие свой нос, — такие непоседы, что, кажется, сейчас побегут по воде и не утонут. Они ссорятся с другими детьми из-за ведёрка со святой водой и получают от священника пару хороших подзатыльников.
        Затем следуют двадцать четыре совершенно одинаковые лодки. В каждой сидит генеральный директор банка со своим секретарём. Всего, следовательно, сорок восемь чиновников в чёрных костюмах и с мрачнейшими лицами. Дело в том, что, когда они прибыли на остров, гроб Ламберто, оказалось, уже закрыт.
        — Но как же так, — удивились они, — а мы?
        — Что вы? — спросил Оттавио с каменным лицом.
        — Но... Мы... Мы хотели бы отдать должное... И кроме того, официально удостоверить, что это барон...
        — Официально удостоверили это члены семьи, то есть я, его единственный племянник, и мажордом Ансельмо.
        Таким образом двадцать четыре директора остались со своими сомнениями, и пока похоронный кортеж, петляя, движется по озеру, они продолжают терзаться всё тем же вопросом: кто всё-таки лежит в гробу — барон или загадочный самозванец? И если так, то где же настоящий барон?
        За банкирами движется лодка с гробом покойного. Ею управляет Дуилио, прозванный в шутку Хароном, который сегодня и в самом деле выполняет роль перевозчика душ.
        На лодке поднят чёрный флаг с огромной золотой буквой «Л» на полотнище. За лодкой с гробом следуют две поменьше. В одной сидит племянник Оттавио, притворяясь, будто вытирает слёзы белым с чёрной каймой платком. На самом деле, если б не боялся потерять равновесие, то, наверное, танцевал бы от радости. Ведь через несколько часов он узнает, какая часть безграничных дядиных богатств заполнит его пустующие карманы.
        На другой лодке стоит, опираясь на сложенный подобающим образом зонт, мажордом Ансельмо. Он всё терзается своими подозрениями по поводу Оттавио. Но кто поверит ему, вздумай он открыто обвинить племянника барона в его смерти?
        Ладно, допустим, можно доказать, что это он подсыпал снотворное в ужин обитателей мансарды. Ну и что? Какой врач, какой судья поверит, что барон умер только оттого, что перестали произносить его имя? Они посмотрят на Ансельмо как на ненормального и, наверное, спросят:
        — Хотите, чтобы мы поверили в сказки? Забываете, что мы живём в двадцатом веке.
        Ансельмо плачет. В хороший морской бинокль даже издали можно увидеть крупные слёзы, что катятся по его щекам и капают на зонт.
        Далее следуют другие лодки с разными официальными лицами — гражданскими и военными, итальянскими и иностранными.
        Затем лодки с флагами различных обществ, благотворителем которых барон всегда числился: любителей-цветоводов из Орты, Союза англо-немецких банков, друзей финансов, друзей казны, любителей кошек и так далее. Все эти знамёна составляют великолепную цветовую гамму.
        Затем движутся сто двадцать семь моторных лодок с венками, присланными со всех континентов планеты, один даже с Огненной Земли.
        Чего стоит присутствующим только пересчитать все эти венки! Кто насчитывает на два больше, кто на два меньше. Чтобы не спорить, останавливаются на цифре триста двадцать.
        Но какой-то щупленький синьор всё-таки продолжает настаивать на том, что их триста двадцать один. Всегда ведь находится какой-нибудь оригинал, который не желает соглашаться с общим мнением.
        Тем временем десятки тысяч людей вздыхают и с волнением обмениваются впечатлениями:
        — Бедный барон Ламберто! При всех своих деньгах...
        — Да, Ламберто, конечно, славился богатством, и ещё как!
        — Но Ламберто и добротой своей известен.
        — Кто? Ламберто? Да уж, добрее человека и не сыскать было!
        — А, так это, значит, тот Ламберто, который...
        — Да, да, тот самый Ламберто.
        — А какой, вы думали, это Ламберто?
        — Ламберто только один и есть... Вернее, был.
        — Жил-был однажды Ламберто!..
        Замыкает похоронный кортеж большая лодка с музыкантами. Это оркестр миланских трамвайщиков, специально прибывший в Орту на поезде. Оркестр исполняет один траурный марш за другим.
        — Барон Ламберто слыл истинным любителем музыки.
        — Ламберто любил красивые вещи...
        — Эх, какое было сердце у Ламберто...
        — Как вы сказали? Ламберто умер от болезни сердца?
        — Говорю, что у него было большое сердце, у Ламберто.
        — Бедный Ламберто!
        — Ламберто — там...
        — Ламберто — здесь...
        — Ламберто — тут...
        — Ламберто — всюду...
        Если бы кто-нибудь мог подняться высоко-высоко над землёй и послушать оттуда сразу всё, что звучит сейчас на берегах озера Орта, он услышал бы только одно:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто.
        Конечно, люди говорят и о многом другом. Следуя в похоронной процессии, промышленники из Оменьи обсуждают последнюю модель кофеварки, производители сантехнической арматуры из Сан-Маурицио Д’Опальо обмениваются сведениями об арабских шейхах, заказавших партию золотых смесителей, изготовители зонтов из Джиньезе сетуют на то, что лето, по их понятию, оказалось слишком засушливым, горцы из Вальстроны недовольны ценами на древесину, художники-абстракционисты из Вербании ругают своих коллег — художников-реалистов, и наоборот.
        Но всегда находится хотя бы один человек, который упоминает Ламберто, и не успевает он произнести «о» из его имени, как кто-то другой уже произносит «Л».
        Никто ничего не планировал, не программировал, но факт тот, что сто или даже сто пятьдесят тысяч человек громко или тихо, женскими или мужскими голосами, так или иначе, беспрестанно произносят по очереди это имя:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        И вдруг — впрочем, это было предначертано, и можно даже спорить на что угодно — такое случится, — в гробу покойного раздаются удары. Все в изумлении замирают. Священник перестаёт читать молитву. Оркестр умолкает. Все потрясены. Удары становятся всё сильнее. Некоторые тут же падают в обморок от волнения, другие держатся — упасть в обморок всегда успеешь.
        Удары продолжаются, наконец крышка гроба со скрипом приподнимается, затем ещё, ещё немного... Вот она откидывается и летит в воду. И из гроба встает во весь рост барон Ламберто. Он осматривается и восклицает:
        — Да это же всё ошибка! Большая ошибка! Харон, вези меня скорей обратно домой! Ансельмо, смотри, не потеряй зонт! Оттавио, куда так спешишь?
        Оттавио вмиг сообразил, что ситуация круто изменилась. Он тут же бросается со своей лодки в воду и быстро плывёт к берегу.
        А барон Ламберто продолжает радостно кричать:
        — Всё это ошибка! Всё надо переиграть! Похороны откладываются на неопределённое время, потому что покойник больше не играет!
        По всему побережью вокруг озера раздаётся единое, нескончаемое «Ох!» Затем ещё более громкое и продолжительное «Ах!» А потом раздаётся гром аплодисментов и радостные крики:
        — Да здравствует барон Ламберто!
        Дирижёр оркестра миланских трамвайщиков не теряется в этой новой обстановке, и по его сигналу сто двадцать музыкантов знаменитого духового оркестра начинают играть триумфальный марш из «Аиды».
        Ансельмо выуживает зонт, который на радостях уронил в воду, открывает его, закрывает — словом, волнуется.
        — Синьор барон! — спрашивает он. — Что вам приготовить на обед? Хотите голубя а-ля Кавур? Или утку по-мантуански?
        Барон не отвечает. Он целиком захвачен общим волнением. И если б в этот момент кто-то мог оказаться высоко-высоко над землёй, то непременно услышал бы, как ещё громче и сильнее звучит над озером:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Так Ламберто жив...
        — Наверное, кому-то показалось, что Ламберто умер...
        — Везёт же этому Ламберто!
        — По правде говоря, Ламберто этого заслуживает...
        — Ламберто — здесь...
        — Ламберто — там...
        На фоне общего радостного возбуждения сильным контрастом выглядят двадцать четыре генеральных директора и их двадцать четыре секретаря.
        Они не кричат, ничего не говорят и не выражают никаких признаков радости. Они устремили свои сорок восемь плюс сорок восемь глаз на барона Ламберто.
        Они испытующе изучают его фигуру и лицо и сравнивают со своими воспоминаниями и фотографиями, которые извлекли из бумажников.
        Они переглядываются и негромко совещаются. Наконец, приказывают своим лодочникам грести к острову вслед за Хароном, который уже причаливает к берегу.
        Барон Ламберто соскакивает на землю и ещё раз приветствует всех, высоко подняв над головой сжатые в кулаки руки, как это делают боксёры — победители.
        — Да здравствует барон Ламберто! — снова раздаётся над озером.
        Затем люди постепенно расходятся, потому что смотреть больше не на что. Но все довольны — ведь это впервые за всю историю озера похороны завершаются таким счастливым финалом.
        Некоторое оживление ещё заметно на полпути между островом и Ортой, в том месте, где затонул гроб и где любители оспаривают друг у друга оставшиеся от празднества сувениры, желая сохранить их на память об этом прекрасном дне.
        Оттавио в это время уже далеко. Он останавливается только во Флоренции, и то потому лишь, что нужно заправить машину бензином. И вряд ли ещё когда-нибудь услышат о нём на зелёных берегах Орты.
        Прощай, Оттавио!
        12
        Вынужденно проспав два дня и три ночи, раньше других просыпается Дельфина. И не сразу понимает, что проснулась. Ей даже кажется, будто началось какое-то новое сновидение — звучит оркестр, исполняющий триумфальный марш из «Аиды», и не совсем ясно, льются ли в окно солнечные лучи или звуки трубы.
        Глаза её открыты, но это ещё ничего не значит — когда мы видим сны, глаза у нас тоже всегда открыты, кроме тех случаев, когда нам снится, что мы их закрыли.
        — Ой! Какая жёсткая постель...
        Дельфина осматривается и обнаруживает синьору Мерло, лежащую на полу, и голова её под столом. Наконец Дельфина соображает, что и сама тоже лежит на полу, и вскакивает как ужаленная. Бросается к окну и видит, что на озере большой праздник. Подбегает к столу и находит записку, оставленную Ансельмо: «Барон умер... Но виноваты вы... Уволены без предупреждения...»
        — Что? Что? Синьора Мерло! Синьора Дзанци!
        Шлепки, щипки, холодный душ из графина, крики — и вот наконец разбужены остальные пятеро её товарищей.
        — Моя смена? — бормочет синьор Джакомини и сразу же, ещё зевая, принимается за работу:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Стоп! — кричит Дельфина. — Стоп! Незачем больше ламбертарить — мы уволены. Смотрите! Возможно, нас даже обвинят в убийстве. Синьор Армандо, пожалуйста, не засыпайте!
        — Который час? — интересуется синьор Армандо.
        — Спросите лучше, который день.
        Синьор Армандо смотрит на свои часы, показывающие не только время, но также день и месяц.
        — Чёрт возьми! Сколько же мы спали? Что случилось, хотел бы я знать?
        — Мне кажется, — говорит синьор Бергамини, — я слышу трубы берсальеров. Красивый звук!
        — Это марш из «Аиды», — поправляет его Дельфина.
        — Я знал когда-то в Тревизо одну синьору, которую звали Аида. Она держала остерию и очень неплохо готовила. Кстати, а вы не проголодались? Что у нас сегодня на обед?
        — Синьор Бергамини, вы, видимо, ещё не поняли, что происходит. Честно говоря, я тоже не очень понимаю. Пойдёмте поищем кого-нибудь, кто бы нам объяснил.
        Все соглашаются и спускаются в вестибюль, как раз в то время, когда ворота виллы распахиваются и во двор с радостными криками врывается толпа. Тут же полицейские, карабинеры, регулировщики уличного движения...
        — О небо! — пугается синьора Мерло. — Неужели нас хотят арестовать?
        — Не произнесу ни звука, пока не прибудет мой адвокат, — заявляет синьор Джакомини.
        — А я, — объявляет синьора Дзанци, — ничего не знаю! Я спала.
        — А мы что, не спали?
        — Не знаю. Когда я сплю, я не смотрю по сторонам и не вижу, что делают другие.
        Но вот и синьор Ансельмо. Он устремляется к Дельфине и обнимает её, больно задевая зонтом.
        — Дорогая, дорогая синьора Дельфина! Это самый прекрасный день в моей жизни!
        — А увольнение без предупреждения?
        — Считайте, что его не было! Вы все вновь приняты на работу! Больше того, я нисколько не удивлюсь, если барон Ламберто на радостях в честь такого события увеличит вам зарплату.
        — Минутку! Но синьор барон... Разве он не умер?
        — Он жив! Он жив и здоров, как никогда!
        — А эта записка?
        — Считайте, что её не было!
        — Тогда пойдёмте наверх, — предлагает синьор Бергамини. — Обед готов?
        — Нет, подождите, — возражает Дельфина, — я желаю кое в чём разобраться.
        — Если хотите видеть синьора барона, то вот и он! — с радостным волнением восклицает Ансельмо.
        Сопровождаемый громкими аплодисментами, в вестибюль входит синьор барон. Он улыбается и выглядит свежим, как майское утро.
        Шестеро служащих смотрят на него, вытаращив глаза от удивления. Это барон? А куда делся дряхлый старик, похожий на черепаху, с которым они познакомились несколько месяцев назад, когда поступали сюда на службу.
        Они хорошо помнят его, этого жалкого синьора, едва шевелившего языком, который, казалось, вот-вот рассыплется. Он сказал им тогда, опираясь на палки с позолоченными набалдашниками и устремив на них свои крохотные глазки, спрятанные за тяжёлыми веками:
        — Прошу вас... Моё имя следует произносить очень чётко... Без особого нажима... Не слишком громко, но и не шёпотом... Не растягивая... Каждый слог должен звучать отчётливо. Попробуем. Сначала все вместе, затем по очереди... Готовы? Начали... Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        — Как он помолодел, — замечает синьора Дзанци.
        — Совсем другой человек! — добавляет синьор Армандо.
        Дельфина становится ещё мрачнее. Она не улыбается, даже когда синьор барон с поклоном целует ей руку и сообщает:
        — А знаете, вы очень похорошели!
        — Мне кажется, — строго замечает Дельфина, — что сейчас вам следует кое-что объяснить нам, а не делать комплименты. Ведь нас обвиняют в вашей смерти.
        — Это была временная смерть, — улыбается барон. — Ничего серьёзного!
        — Рада за вас, — говорит Дельфина. — Но, видимо, пора сказать нам то, что вы не сказали в своё время.
        — Вы слишком многого желаете, — вздыхает барон. — А если я удвою вам зарплату?
        Синьора Мерло открывает было рот, чтобы с волнением поблагодарить, но Дельфина опережает её:
        — Мы хотим знать смысл нашей работы. Для чего она? Какой в ней толк? Какое отношение она имеет к вашей жизни и к вашей смерти?
        Барон снова вздыхает. Синьор Ансельмо, шокированный поведением Дельфины, готов вмешаться, но барон возражает:
        — Милый Ансельмо, — говорит он, — синьора Дельфина права. Она не только хороша собой, но ещё и умна. Мне хотелось бы только знать, согласны ли с нею остальные?
        Остальные опускают глаза, вздыхают. Они не знают, что сказать. Но в то же время не хотели бы перечить Дельфине.
        — Ладно, — соглашается барон. — Сейчас всё объясню.
        Но тут во двор входят двадцать четыре генеральных директора банка, за ними следуют их двадцать четыре секретаря с портфелями. Они двигаются колонной по трое, военным шагом. Они твёрдо намерены поближе рассмотреть барона.
        Толпа расступается, пропуская их. Войдя в вестибюль, они окружают барона. Генеральный директор банка Ламберто в Сингапуре, старший по возрасту, берёт слово:
        — Синьор, мы можем остаться с вами наедине?
        Барон с удивлением разглядывает гостей. Похоже, они не очень довольны его воскрешением. Почему бы?
        — Ансельмо, — обращается он к слуге, — проводи синьору Дельфину и её друзей наверх. Я поднимусь туда через несколько минут. Всем остальным дамам и господам моя сердечная благодарность и до свидания! Как видите, у меня деловое совещание... Ну вот, мы и одни. Нас, следовательно, сорок девять. Кто просит слово?
        — Я, — отвечает генеральный директор из Сингапура.
        — Прошу.
        — Буду краток. Вернее, буду задавать вопросы. Почему это у вас вдруг два уха?
        — Мне кажется, я имею на это право. Даже у кошки их два.
        — Кому же, в таком случае, принадлежало ухо, которое прислали нам бандиты?
        — Мне.
        — Тогда, выходит, у вас было три уха, а не два?
        — Дело в том, что...
        — Покажите ваши руки, пожалуйста, — перебивает его генеральный директор.
        Барон показывает руки и сам тоже с любопытством рассматривает их. Ого! На месте ампутированного пальца вырос новый!
        — Почему это у вас десять пальцев? — возмущается инквизитор.
        — А у вас? У вас самого сколько пальцев? А у вас, господа? А у папы римского сколько?
        — Оставьте папу в покое! Вы самозванец!
        — Признаю, — улыбаясь, соглашается барон Ламберто, — что всё это несколько странно и необычно.
        — И правильно делаете, что признаёте, — снова перебивает его генеральный директор из Сингапура. — Что касается нас, то мы не признаём вас бароном Ламберто, владельцем и президентом банков, которые представляем.
        — А кто же я, по-вашему, такой?
        — Это ваше дело, уважаемый синьор. Ваши документы нас не интересуют. А за исчезновение барона Ламберто ответите полиции.
        — Очень хорошо сказано! — хором подтверждают остальные двадцать три генеральных директора.
        Двадцать четыре секретаря спешат зафиксировать и это важное замечание.
        Барон Ламберто улыбается. Не шутке и не угрозе передать его полиции. Ему пришла в голову другая мысль.
        Она-то и заставляет его улыбаться.
        — Господа, — говорит он, быстро вставая и направляясь к лестнице. — Будьте добры, подождите здесь минутку. Я забыл сделать одну очень важную вещь. А мажордом тем временем предложит вам какой-нибудь прохладительный напиток.
        — Но что вы затеяли?
        — Куда вы? Идите сюда!
        — Задержите самозванца!
        Двадцать четыре плюс двадцать четыре взволнованных синьора с криком бросаются вслед за бароном Ламберто, который, перескакивая через три ступени, мчится наверх, распахивает двери мансарды, влетает в комнату, где его ждут шестеро служащих, и сходу заявляет:
        — Синьорина Дельфина, выходите за меня замуж!
        — Что вы сказали, извините?
        — Прошу вас выйти за меня замуж! Это было бы так прекрасно! Мне пришло это в голову только сейчас, когда я разговаривал с этими господами. С тех пор, как я увидел вас, сердце моё потеряло покой. Ваши зелёные глаза и ваши огненные волосы околдовали меня! Я чувствую, что мы созданы друг для друга, и потому будем жить счастливо и дружно!
        От радости синьора Дзанци и синьора Мерло бросаются друг другу в объятия и признаются, что всегда об этом догадывались.
        Синьор Армандо мрачнеет, потому что у него тоже имелись свои виды на синьорину Дельфину.
        Синьор Бергамини и синьор Джакомини вежливо аплодируют и позволяют себе пошутить:
        — И когда же свадьба?
        — Да здравствует синьора баронесса!
        — Минутку, — холодно возражает Дельфина, — я ведь ещё не ответила.
        — Скажите — да, Дельфина! — упрашивает барон. — И это будет самый прекрасный день в моей жизни!
        — А я скажу — нет!
        Удивление, возгласы, комментарии: «Ну как же можно отказываться от такого счастья!», «Ей, видите ли, мало барона! Ей, наверное, нужен принц голубых кровей!», «Это просто невежливо — отказывать такому порядочному человеку».
        — Неужели «нет»? А может, только «Нет, может быть»? Или «Нет, посмотрим» или даже «Нет, подождём немного»? — настаивает барон. — Оставьте мне хоть какую-нибудь надежду! Скажите хотя бы «Ни»!
        — Ни за что! Пока что замужество совершенно не входит в мои планы.
        — А что же входит? — интересуется синьор Армандо.
        — Прежде всего, — говорит Дельфина, — я хочу понять кое-что во всей этой истории. Барон обещал нам всё объяснить.
        — Более чем справедливо, — вздыхает барон (сколько раз ему пришлось вздыхать в этот день!). Так и быть!
        — Давно пора, — замечают двадцать четыре генеральных директора, которые тоже поднялись в мансарду (двадцать четыре секретаря остались на лестнице, им не хватило тут места).
        — В прошлом году в октябре я ездил в Египет...
        Барон Ламберто открывает свой секрет. Рассказывает всё по порядку, и Ансельмо всё время кивает. А однажды даже прерывает барона, чтобы привести точные слова египетского святого, которого они встретили тогда случайно в тени Сфинкса: «Запомни, что человек, имя которого непрестанно на устах, продолжает жить».
        Теперь двадцать четыре генеральных директора всё понимают. От подозрения они переходят к волнению. Когда барон рассказывает о том, как бандиты отрезали ему ухо, затем палец, они не выдерживают — падают на колени, целуют ему руки, особенно новый палец. Кто-то целует даже в ухо.
        Когда барон рассказывает, как проснулся в гробу, синьора Мерло крестится, а синьора Дзанци чуть не падает в обморок.
        Ансельмо плачет и несколько раз роняет зонт, который директора банков услужливо подают ему.
        — Вот, — заканчивает барон, — вот и всё! А теперь что скажете, если я предложу тост за здоровье всех присутствующих?
        — Кстати, о здоровье, — говорит Дельфина. — Если я правильно поняла, это мы вернули вам ваше здоровье?
        — Конечно.
        — И даже несмотря на то что мы не врачи, — продолжает Дельфина. — Мы даже лучше волшебников. Мы поддержали жизнь этого важного господина нашими голосами, нашей работой. Даже не понимая её смысла. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы как попугаи повторяли там, наверху, его имя, не зная, зачем. Кстати, а пластинка или магнитофон разве не дали бы того же результата?
        — Нет, синьора, — объясняет Ансельмо. — Мы пробовали, не получается.
        — Нужен был живой человеческий голос, — заключает Дельфина, — нужны были наши лёгкие. Многие месяцы жизнь барона Ламберто находилась в наших руках, и мы не знали этого, даже не подозревали...
        — В самом деле? — с удивлением восклицает синьор Армандо. — А ведь могли бы потребовать увеличения зарплаты.
        — Больше того, — поддерживает его синьор Джакомини, — могли бы, наверное, запросить даже целый миллиард. Вы, синьор барон, дали бы нам миллиард, если бы мы попросили?
        — Разумеется, — отвечает барон, — даже два!
        — Но в таком случае, — теряется синьор Бергамини, — выходит, что нас в каком-то смысле обманули...
        — Как это — обманули! — взрывается генеральный директор сингапурского банка. — Вам прекрасно платили! Нет, вы только послушайте их!..
        — У рабочих, — замечает директор цюрихского банка, — всегда какие-то непомерные требования.
        — Теперь, однако, — говорит Дельфина, — мы вам больше не нужны.
        — О что вы! — спешит заверить её барон. — Будете нужны ещё больше, любой ценой! Все!
        — Нет, синьор барон, — кричит с лестницы один из секретарей. — Не нужны!
        — Как? Кто это там позволяет себе такое? Извольте знать своё место и помолчите!
        Похоже, двадцать четыре генеральных директора сейчас все вместе набросятся на самого молодого секретаря и раздавят его своей тяжестью.
        — Подождите, подождите! — останавливает их барон Ламберто. — Пусть скажет... Идите-ка сюда и говорите, не стесняйтесь.
        — Синьор барон, — взволнованно объясняет самый молодой секретарь, — вам больше никто не нужен! Вот уже много часов, как никто не произносит ваше имя, а вы, насколько я могу судить, продолжаете жить, не испытывая никаких неприятных ощущений и нисколько не старея.
        — Это верно! — восклицает Ансельмо. — Это действительно так, синьор барон!
        — Верно, верно! — радостно соглашаются двадцать четыре генеральных директора.
        Дельфина и её друзья переглядываются. Барон смотрит на Дельфину. Похоже, наступает решающий момент.
        — Ансельмо, — говорит барон, — проверим.
        Ансельмо достаёт из кармана свою записную книжечку и начинает проверять двадцать четыре болезни: скелет, мышцы, нервную и кровеносную системы и так далее. Всё в порядке. Ни одна клетка не капризничает. Циркуляция ретикулоцитов увеличена.
        — Интересно, — бормочет барон, — интересно... А я ведь и в самом деле чувствую себя как в самые лучшие дни молодости. Как же так?
        — Синьор барон, — продолжает самый молодой секретарь, решивший сделать карьеру, — причина абсолютно ясна. Всё дело в том, что вы просто родились заново. Ваша прежняя жизнь, та, что еле теплилась в вас и зависела от голосов этих шестерых... этих господ, окончена. А там, на озере, началась ваша вторая жизнь. Вам теперь больше никто не нужен! Никто!
        — Любопытно, — говорит барон. — Возможно, это и в самом деле так. Я действительно чувствую себя рождённым заново. Остаётся только взять новое имя, чтобы забыть прежнее. Как, по-вашему, имя Освальдо подойдёт?
        — Я позволил бы себе посоветовать вам имя Ренато, — снова рискует вмешаться самый молодой секретарь.
        — Почему?
        — Ренато ведь означает рождённый заново. И кроме того... с вашего позволения, меня тоже зовут Ренато.
        — Молодец! — восклицает барон. — Умный мальчик! Ансельмо, запиши адрес и фамилию. Заслуживает продвижения по службе. Итак, мне кажется, на этом можно закончить совещание.
        — А мы? — спрашивает синьора Мерло.
        — Мы уволены? — интересуется синьор Армандо.
        — Без всякого вознаграждения? — хочет знать синьор Бергамини.
        Двадцать четыре генеральных директора дружно протестуют:
        — Ещё и вознаграждения захотели!
        Барон Ламберто-Ренато, напротив, улыбается. Странной улыбкой, однако. Похоже, хочет над кем-то подшутить. Зло подшутить...
        — Конечно, — говорит он, вдоволь наулыбавшись, — вознаграждение получите. Ансельмо, приготовь каждому из этих уважаемых господ и дам... по мешочку сушёной ромашки! Выбери лучший урожай.
        Я бы посоветовал: Тибет, тысяча девятьсот семьдесят пятый год.
        — Прекрасно! — одобряют директора банков и их секретари.
        — Великолепно! — восклицает самый молодой секретарь Ренато, помня, что железо нужно ковать, пока оно горячо.
        Дельфина и её друзья озабочены и молчаливы.
        Даже растеряны. Более того — рассержены. Пять пар глаз устремлены на Дельфину. Может быть, она найдёт достойный ответ. Видно же, что она ищет его, — нахмурилась и постукивает пальцами по колену.
        Барон Ламберто тоже с любопытством смотрит на Дельфину. Некоторое время она молчит, глядя куда-то в пространство, непонятно куда — то ли изучает потолок, то ли смотрит в окно на белое облако, величественно проплывающее там.
        — Хорошо, — говорит она наконец. — Мы принимаем щедрый подарок синьора барона. Его ромашки ароматнее болгарских роз. Но мы тоже не хотим остаться в долгу, не так ли? — обращается она к товарищам. — Мне кажется, мы тоже можем кое-что подарить барону...
        — Вот это правильно! — одобряет директор сингапурского банка. — Устройте складчину и подарите барону Ламберто какую-нибудь золотую или серебряную вещицу.
        — Кофейный сервиз, — предлагает директор амстердамского банка.
        — Часы с кукушкой!
        — Брелок для ключей в форме острова Сан-Джулио.
        — Тише! — призывает барон. — Послушаем Дельфину.
        — Благодарю вас, синьор барон, — с лёгким поклоном отвечает она. — Итак, я предлагаю моим пятерым товарищам последний раз бесплатно показать синьору барону наше мастерство. Ведь он, если разобраться, так ни разу и не видел, как мы работаем, как произносим его имя. И теперь мы сделаем это все вместе. Готовы?
        И даже не глядя на своих растерявшихся товарищей, Дельфина начинает:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Вскоре набирается смелости и присоединяется к ней синьор Армандо:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        Затем подхватывают и остальные, и вот они все говорят уже хором:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        «Красивые голоса, прекрасное произношение!» — думает мажордом Ансельмо. Он очень доволен. Ведь это он выбрал в своё время этих шестерых из сотен желающих поступить на службу к барону Ламберто.
        Барон слушает с лёгкой улыбкой, которая точно оса шевелится в уголке его рта. Затем улыбка исчезает. Её сменяет удивление.
        Двадцать четыре генеральных директора, минуту назад лишь с любопытством наблюдавшие эту сцену, теперь поражены.
        Дельфина ускоряет темп, отбивая ритм рукой по колену и жестом и взглядом побуждая своих товарищей говорить всё быстрее:
        — Ламберто, Ламберто, Ламберто...
        С тем опытом, что у них за плечами, они быстро переходят от шестидесяти слов в минуту к восьмидесяти, к ста, к ста двадцати... Когда же произносят двести слов в минуту, то становятся похожи на шестерых сорвавшихся с цепи, ругающихся дьяволов:
        — Ламбертоламбертоламбертолам...
        На глазах у присутствующих, всё более изумляющихся, барон Ламберто-Ренато начинает молодеть, молодеет и продолжает молодеть дальше.
        Теперь ему можно дать лет двадцать пять. Это юноша, который мог бы принять участие в студенческих спортивных играх, или молодой актёр, который мог бы играть на сцене красавцев любовников.
        А Дельфина и её товарищи всё продолжают выстреливать его имя со скоростью автомата:
        — Ламбертоламбертоламбертоламберто...
        Когда барон достигает семнадцати лет, он становится таким щупленьким, что одежда повисает на нём мешком, к тому же он теперь меньше ростом.
        — Хватит! Остановитесь! — пугается Ансельмо.
        Двадцать четыре директора, открыв от изумления рот, не могут вымолвить ни слова. Ламберто похож на ребёнка, который надел отцовский костюм, — рукава до колен, брюки гармошкой. С лица исчезли следы бороды. Сейчас ему лет пятнадцать...
        — Ламбертоламбертоламбертоламбер...
        — Хватит, ради бога!
        Ламберто выглядит удивлённым. Он явно не понимает, что происходит... Он выпрастывает руки из рукавов, и трогает свои щеки...
        Теперь ему уже лет тринадцать, не больше...
        И тут Дельфина умолкает, жестом показывая товарищам, что можно остановиться.
        Наступает необыкновенная тишина.
        Вдруг Ансельмо срывается с места, куда-то убегает и почти сразу возвращается с хорошеньким детским костюмчиком.
        — Синьорино[3 - Обращение к несовершеннолетнему хозяину или господину.], не хотите ли переодеться? Это костюм, который вам подарили в тысяча девятьсот...
        Вернее, в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Он немного старомодный, но такой славный. Пойдёмте, синьорино, пойдёмте сюда...
        Пока Ансельмо переодевает Ламберто в соседней комнате, все слышат чьё-то всхлипывание. Это рыдает секретарь по имени Ренато.
        — Я думал, — говорит он Дельфине сквозь слёзы, — что вы больше не обладаете никакой властью над жизнью синьора барона! Увы, моя карьера окончена!
        — Ну, ну, — утешает его Дельфина, — не расстраивайтесь, вы же так молоды, у вас впереди ещё вся жизнь...
        — Скажите мне хотя бы, в чём я ошибся?
        — В том, — терпеливо, как ребёнку, объясняет Дельфина, — что создали теорию, но не позаботились проверить её на опыте.
        — Но ведь синьор барон действительно прекрасно чувствовал себя и тогда, когда никто не произносил его имени!
        — Вполне возможно, что ещё сказывался эффект похорон, когда столько людей бесплатно произносили его имя. Во всяком случае, я решила проверить. И, кроме того, мне захотелось узнать, что получится, если в этом эксперименте изменить скорость. Теперь вам всё ясно?
        — Конечно, — вздыхает Ренато, — у вас просто научный склад ума. Не хотите ли вы выйти за меня замуж?
        — Нет, разумеется.
        — Почему?
        — Потому что нет.
        — А, понимаю...
        Но вот возвращается мажордом Ансельмо. Он ведёт за руку синьора Ламберто. Теперь это растерянный, смущённый ребёнок, который останавливается, не зная что делать, и смотрит на окружающих так, словно видит их впервые. При взгляде на Дельфину робкая улыбка появляется у него на лице.
        — Дельфина, — говорит он, — будь моей мамой!
        — Только этого не хватало! — восклицает Дельфина. — Сначала хотел жениться на мне, а теперь хочет, чтобы я стала его матерью. Видно, ему всё время надо цепляться за меня, чтобы держаться на ногах.
        Ламберто, похоже, вот-вот расплачется. Но тут генеральный директор сингапурского банка, уже успевший посовещаться с коллегами, берёт слово и заявляет:
        — Синьор барон... Вернее... Гм... Гм... Синьорино... Положение, на наш взгляд, в корне изменилось. Вы уже не в том возрасте, чтобы возглавлять двадцать четыре банка в Италии, Швейцарии, Гонконге, Сингапуре и других городах... Нужно назначить вам опекуна, потому что вы несовершеннолетний. Мы позаботимся об этом на ближайшем совещании генеральных директоров... А пока нам пришла неплохая идея... Ваш юный и привлекательный облик... Нам кажется, вы словно созданы радовать публику. Нужно снять рекламный фильм для телевидения, в котором будет фигурировать сейф банка Ламберто и вы... Сейчас придумаем... Вы будете забираться в сейф и, улыбаясь, говорить: «В нём я чувствую себя так же спокойно и уверенно, как в своей детской!» Вы согласны?
        Ламберто смотрит на Ансельмо, на Дельфину, ожидая от них совета. Но Дельфина молчит. Он сам должен принять решение. Он сжимает кулаки и стискивает зубы... Некоторое время раздумывает, затем встаёт и твёрдо заявляет:
        — И не подумаю! Моим опекуном будет Ансельмо. Он привык слушаться меня. А не кто-нибудь из вас, старые банковские хрычи! А я... Я буду учиться...
        Его лицо освещается улыбкой. Наконец-то Ламберто улыбается весело и открыто. И принимается бегать и прыгать по комнате. Как ребенок.
        — Я хочу стать циркачом! — заявляет он. — Это моя давняя детская мечта! И теперь у меня впереди целая жизнь, чтобы осуществить её!
        — Вот умница! — растроганно восклицает синьора Дзанци.
        — Это глупо, это невозможно и просто неприлично! — возражает директор сингапурского банка.
        — Это вы дураки, неприличны и противны! — отвечает ему Ламберто.
        — Молодец! — кричит синьора Мерло.
        Директора банков говорят все наперебой.
        Дельфина и её товарищи тоже говорят все сразу. И Ансельмо тоже что-то объясняет, пока Ламберто танцует, кричит и показывает синьору из Сингапура язык.
        — Я стану акробатом, стану летать на трапеции, жонглировать, ходить по канату, укрощать львов, придумывать клоунады, играть на трубе и барабане, буду дрессировать моржей, слонов, собак, блох, двугорбых верблюдов...
        Он будет!.. Он будет!.. Что он будет делать? Это никому не известно. Зато Дельфина теперь вполне довольна подарком, который преподнесла ему.
        Как раз в этот момент синьор Джакомини, который просто так, чтобы не терять времени понапрасну, забросил удочку из окна, вытаскивает рыбу с килограмм весом.
        — Кто сказал, — радостно восклицает он, — что это мёртвое озеро! Ансельмо, готовь сковородку, давай жарить. А кто вздумает ругать озеро Орта, будет иметь дело со мной!
        Эпилог
        Сказки обычно заканчиваются тем, что юноша или девушка после множества разных приключений становится принцем или принцессой, женится или выходит замуж и устраивает пышную свадьбу.
        Эта же сказка началась с того, что девяносточетырёхлетний старик после разных приключений превращается в подростка. Не заденет ли это читателя? Не думаю, потому что тому есть очень славное объяснение.
        Озеро Орта, на котором находится остров Сан — Джулио, где жил барон Ламберто, не похоже на другие пьемонтские и ломбардские озёра. У него, как говорится, своя голова на плечах.
        Это большой оригинал, который вместо того чтобы отправлять свои воды на юг, как послушно делают Лаго Маджоре, Комо и Гарда, шлет их на север, словно хочет подарить горе Монте Роза, а не Адриатическому морю.
        Если приедете в Оменью и встанете на главной площади, то увидите, что река, вытекающая из озера, направляется прямо в сторону Альп. Это не бог весть какая большая река, но и не мелкая речушка. Она называется Ниголья.
        Жители Оменьи очень гордятся этой своей непокорной рекой, даже стишок придумали:
        В гору течёт Ниголья-река -
        Ей не писан закон, но послушны века.
        Мне кажется, тут есть свой хороший смысл. Действительно, всегда надо думать своей головой. Разумеется, в конце концов море всё равно получит своё, потому что Ниголья после небольшой пробежки на север впадает в Строну, Строна несёт свои воды в Точе, та в свою очередь — в Лаго Маджоре, отсюда прямая дорогая в Тичино, затем в По и, наконец, в Адриатическое море. Так что порядок не нарушен.
        Но озеро Орта всё равно довольно тем, что сделало.
        Вам достаточно этого в качестве объяснения сказки, которая повинуется только своим собственным законам? Будем надеяться, что да.
        Ну а теперь остаётся только добавить, что двадцать четыре генеральных директора банков Ламберто, разъехавшись по домам, поспешили нанять на работу молодых людей обоего пола и стали платить им за то, чтобы они по очереди днём и ночью беспрестанно повторяли их уважаемые имена.
        Они надеялись вылечиться таким образом от своих болезней и заставить время повернуть вспять.
        Напрасно. Кто страдал от ревматизма, так и страдает. Кто был плешив, так и не дождался появления хотя бы одного волоска на голове — ни светлого, ни тёмного. Кому стукнуло шестьдесят пять лет, не стало ни минутой меньше.
        Иные события происходят только однажды.
        И, по правде говоря, только в сказках.
        Не всем понравится завершение этой истории. Хотя бы потому, например, что неизвестно, какое будущее ждет барона Ламберто и кем он станет, когда вырастет.
        Однако есть выход из положения.
        Каждый читатель, который не доволен финалом моей сказки, может заменить его своим собственным, добавив к этой книге главу или две. Да хоть тринадцать.
        Никогда не следует пугаться слова
        КОНЕЦ
        notes
        Примечания
        1
        Вы говорите по-английски? (англ.).
        2
        Без комментариев! (искаж. англ.).
        3
        Обращение к несовершеннолетнему хозяину или господину.