Библиотека / Детская Литература / Рахманова А : " Военно Патриотическая Хрестоматия Для Детей " - читать онлайн

Сохранить .

        Военно-патриотическая хрестоматия для детей А. К. Рахманова
        Патриота можно воспитать по-разному. Можно внушить беззаветную преданность к своему государству. Можно убедить, что главное - защищать родину с оружием в руках в случае беды. Можно доказать, что во имя интересов своей страны надо быть всегда готовым на жертвы и подвиги. А можно очень просто привить любовь к Отечеству: с детства читать сказки, былины, рассказы, романы о героях своей Родины. Знать, кто такой Алеша Попович, Добрыня Никитич, Илья Муромец. Цитировать «Слово о полку Игореве» и поэмы Пушкина, Лермонтова. Сопереживать и знаменитым полководцам и простым солдатам. Не путаться в фамилиях Кутузова, Жуковского, Невского. Смеяться над баснями Крылова и повестями Гоголя. С легкостью рассуждать о перипетиях судьбы персонажей «Войны и мира».
        И вы увидите, что в нашей стране станет патриотов намного больше, чем сейчас. И тогда они смогут и защитить, и не предать своих соотечественников. В этой книге собраны лучшие произведения русской классической литературы, посвященные любви к Родине. Читайте ее вместе с вашими детьми.
        Военно-патриотическая хрестоматия для детей
        Былины
        Былины (старины) - героико-патриотические песни-сказания, повествующие о подвигах богатырей и отражающие жизнь Древней Руси IX -XIII веков; вид устного народного творчества, которому присущ песенно-эпический способ отражения действительности. Основным сюжетом былины является какое-либо героическое событие, либо примечательный эпизод русской истории (отсюда народное название былины - «старина», «старинушка», подразумевающее, что действие, о котором идёт речь, происходило в прошлом). Во многих текстах упоминается фигура киевского князя Владимира, которого иногда отождествляют с Владимиром Святославичем. Впервые термин «былины» был введён Иваном Сахаровым в сборнике «Песни русского народа» в 1839 году. Он предложил его, исходя из выражения «по былинам» в «Слове о полку Игореве», что значило «согласно фактам».
        Некоторые тексты действительно свидетельствуют о том, что былины изложены «согласно фактам». Так, например, Илья Муромец упоминается в XIII веке в норвежской «Саге о Тидреке» и немецкой поэме «Ортнит», а в 1594 году немецкий путешественник Эрих Лассота видел его гробницу в Софийском соборе в Киеве. Алёша Попович служил у ростовских князей, потом перебрался в Киев и погиб в битве на реке Калке. В Новгородской летописи рассказывается о том, как Ставр Годинович навлек к на себя гнев Владимира Мономаха, и его утопили за то, что он обокрал двух граждан Новгорода; в другом варианте той же летописи говорится, что его сослали. Былины, как правило, написаны тоническим стихом с двумя-четырьмя ударениями.
        Алеша Попович и Тугарин Змеевич
        Из славного Ростова красна города
        Как два ясные сокола вылетывали —
        Выезжали два могучие богатыря:
        Что по имени Алешенька Попович млад
        А со молодым Якимом Ивановичем.
        Они ездят, богатыри, плечо о плечо,
        Стремено в стремено богатырское.
        Они ездили-гуляли по чисту полю,
        Ничего они в чистом поле не наезживали,
        Не видели они птицы перелетныя,
        Не видали они зверя рыскучего.
        Только в чистом поле наехали —
        Лежат три дороги широкие,
        Промежу тех дорог лежит горюч камень,
        А на камени подпись подписана.
        Взговорит Алеша Попович млад:
        - А и ты, братец Яким Иванович,
        В грамоте поученый человек,
        Посмотри на камени подписи,
        Что на камени подписано.
        И скочил Яким со добра коня,
        Посмотрел на камени подписи
        Расписаны дороги широкие
        Первая дорога в Муром лежит,
        Другая дорога - в Чернигов-град.
        Третья - ко городу ко Киеву,
        Ко ласкову князю Владимиру.
        Говорил тут Яким Иванович:
        - А и братец Алеша Попович млад,
        Которой дорогой изволишь ехать?
        Говорил ему Алеша Попович млад:
        - Лучше нам ехать ко городу ко Киеву,
        Ко ласковому князю Владимиру —
        В те поры поворотили добрых коней
        И поехали они ко городу ко Киеву…
        А и будут они в городе Киеве
        На княженецком дворе,
        Скочили со добрых коней,
        Привязали к дубовым столбам,
        Пошли во светлы гридни,
        Молятся спасову образу
        И бьют челом, поклоняются
        Князю Владимиру и княгине Апраксеевне
        И на все четыре стороны.
        Говорил им ласковый Владимир-князь:
        - Гой вы еси, добры молодцы!
        Скажитеся, как вас по имени зовут —
        А по имени вам можно место дать,
        По изотчеству можно пожаловать.
        Говорит тут Алеша Попович млад:
        - Меня, государь, зовут Алешею Поповичем,
        Из города Ростова, сын старого попа соборного.
        В те поры Владимир-князь обрадовался,
        Говорил таковы слова:
        - Гой еси, Алеша Попович млад!
        По отечеству садися в большое место, в передний уголок
        В другое место богатырское,
        В дубову скамью против меня,
        В третье место, куда сам захошь.
        Не садился Алеша в место большее
        И не садился в дубову скамью —
        Сел он со своим товарищем на палатный брус.
        Мало время позамешкавши,
        Несут Тугарина Змеевича
        На той доске красна золота
        Двенадцать могучих богатырей,
        Сажали в место большее,
        И подле него сидела княгиня Апраксеевна.
        Тут повары были догадливы —
        Понесли яства сахарные ипитья медвяные,
        А питья все заморские,
        Стали тут пить-есть, прохлаждатися.
        А Тугарин Змеевич нечестно хлеба ест,
        По целой ковриге за щеку мечет —
        Те ковриги монастырские,
        И нечестно Тугарин питья пьёт —
        По целой чаше охлёстывает,
        Которая чаша в полтретья ведра.
        И говорит в те поры Алеша Попович млад:
        - Гой еси ты, ласковый государь Владимир-князь!
        Что у тебя за болван пришел?
        Что за дурак неотесанный?
        Нечестно у князя за столом сидит,
        Княгиню он, собака, целует во уста сахарные,
        Тебе, князю, насмехается.
        А у моего сударя-батюшки
        Была собачища старая,
        Насилу по подстолью таскалася,
        И костью та собака подавилася —
        Взял ее за хвост, да под гору махнул.
        От меня Тугарину то же будет!
        Тугарин почернел, как осенняя ночь,
        Алеша Попович стал как светел месяц.
        И опять в те поры повары были догадливы —
        Носят яства сахарные и принесли лебедушку белую,
        И ту рушала княгиня лебедь белую,
        Обрезала рученьку левую,
        Завернула рукавцем, под стол опустила,
        Говорила таковы слова:
        - Гой еси вы, княгини-боярыни!
        Либо мне резать лебедь белую,
        Либо смотреть на мил живот,
        На молода Тугарина Змеевича!
        Он, взявши, Тугарин, лебедь белую,
        Всю вдруг проглотил,
        Еще ту ковригу монастырскую.
        Говорит Алеша на палатном брусу:
        - Гой еси, ласковый государь Владимир-князь!
        Что у тебя за болван сидит?
        Что за дурак неотёсанный?
        Нечестно за столом сидит,
        Нечестно хлеба с солью ест —
        По целой ковриге за щеку мечет
        И целу лебёдушку вдруг проглотил.
        У моего сударя-батюшки,
        Фёдора, попа ростовского,
        Была коровища старая,
        Насилу по двору таскалася,
        Забиласяна поварню к поварам,
        Выпила чан браги пресныя,
        От того она и лопнула.
        Взял за хвост, да под гору махнул.
        От меня Тугарину то же будет!
        Тугарин потемнел, как осенняя ночь,
        Выдернул кинжалище булатное,
        Бросил в Алешу Поповича.
        Алеша на то-то верток был,
        Не мог Тугарин попасть в него.
        Подхватил кинжалище Яким Иванович,
        Говорил Алеше Поповичу:
        - Сам ли бросаешь в него или мне велишь?
        - Нет, я сам не бросаю и тебе не велю!
        Заутра с ним переведаюсь.
        Бьюсь я с ним о велик заклад —
        Не о ста рублях, не о тысяче,
        А бьюсь о своей буйной голове.
        В те поры князья и бояра
        Скочили на резвы ноги
        И все за Тугарина поруки держат:
        Князья кладут по сто рублей,
        Бояре по пятьдесят, крестьяне по пяти рублей;
        Тут же случилися гости купеческие —
        Три корабля свои подписывают
        Под Тугарина Змеевича,
        Всякие товары заморские,
        Которы стоят на быстром Днепре.
        А за Алешу подписывал владыка черниговский.
        В те поры Тугарин взвился и вон ушел,
        Садился на своего добра коня,
        Поднялся на бумажных крыльях по поднебесью летать
        Скочила княгиня Апраксеевна на резвы ноги,
        Стала пенять Алеше Поповичу:
        - Деревенщина ты, засельщина!
        Не дал посидеть другу милому!
        В те поры Алеша не слушался,
        Взвился с товарищем и вон пошел,
        Садилися на добрых коней,
        Поехали ко Сафат-реке,
        Поставили белы шатры,
        Стали опочив держать,
        Коней отпустили в зелены луга.
        Тут Алеша всю ночь не спал,
        Молился богу со слезами:
        - Создай, боже, тучу грозную,
        А й тучу-то с градом-дождя!
        Алешины молитвы доходчивы —
        Дает господь бог тучу с градом-дождя.
        Замочило Тугарину крылья бумажные,
        Падает Тугарин, как собака, на сыру землю.
        Приходил Яким Иванович,
        Сказал Алеше Поповичу,
        Что видел Тугарина на сырой земле.
        И скоро Алеша наряжается,
        Садился на добра коня,
        Взял одну сабельку острую
        И поехал к Тугарину Змеевичу.
        Увидел Тугарин Змеевич Алешу Поповича,
        Заревел зычным голосом:
        - Гой еси, Алеша Попович млад!
        Хошь ли, я тебя огнем спалю,
        Хошь ли, Алеша, конем стопчу,
        Али тебя, Алеша, копьем заколю?
        Говорил ему Алеша Попович млад:
        - Гой ты еси, Тугарин Змеевич млад.
        Бился ты со мной о велик заклад
        Биться-драться един на един,
        А за тобою ноне силы - сметы нет. —
        Оглянется Тугарин назад себя —
        В те поры Алеша подскочил, ему голову срубил.
        И пала голова на сыру землю, как пивной котел.
        Алеша скочил со добра коня,
        Отвязал чембур от добра коня,
        И проколол уши у головы Тугарина Змеевича,
        И привязал к добру коню,
        Ипривез в Киев-град на княженецкий двор,
        Бросил середи двора княженецкого.
        И увидел Алешу Владимир-князь,
        Повел во светлы гридни,
        Сажал за убраны столы;
        Тут для Алеши и стол пошел.
        Сколько время покушавши,
        Говорил Владимир-князь:
        - Гой еси, Алеша Попович млад!
        Час ты мне свет дал.
        Пожалуй, ты живи в Киеве,
        Служи мне, князю Владимиру,
        Долюби тебя пожалую.
        В те поры Алеша Попович млад
        Князя не ослушался,
        Стал служить верой и правдою.
        А княгиня говорила Алеше Поповичу:
        - Деревенщина ты, засельщина!
        Разлучил меня с другом милыим,
        С молодым Змеем Тугаретином!..
        То старина, то и деяние.
        Алеша Попович и Добрыня Никитич
        Добрынюшка-тот матушке говаривал,
        Да Никитинич-от матушке наказывал:
        «Ты, свет, государыня да родна матушка,
        Честна вдова Офимья Александровна!
        Ты зачем меня, Добрынюшку, несчастного спородила?
        Породила, государыня бы родна матушка,
        Ты бы беленьким горючим меня камешком,
        Завернула, государыня да родна матушка,
        В тонкольняный было белый во рукавчичек,
        Да вздынула, государыня да родна матушка,
        Ты на высоку на гору сорочинскую
        И спустила, государыня да родна матушка,
        Меня в Черное бы море, во турецкое, —
        Я бы век бы там, Добрыня, во мори лежал,
        Я отныне бы лежал да я бы до веку,
        Я не ездил бы, Добрыня, по чисту полю.
        Я не убивал, Добрыня, неповинных душ,
        Не пролил бы крови я напрасная,
        Не слезил, Добрыня, отцов, матерей,
        Не вдовил бы я, Добрынюшка, молодых жен,
        Не спущал бы сиротать да малых детушек».
        Ответ держит государыня да родна матушка,
        Та честна вдова Офимья Александровна:
        «Я бы рада бы тя, дитятко, спородити:
        Я талантом-участью в Илью Муромца,
        Я бы силой в Святогора да Богатыря,
        Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича,
        Я походкою тебя щапливою
        Во того Чурилу во Пленковича,
        Я бы вежеством в Добрыню во Никитича,
        Только тыи статьи есть, а других Бог не дал,
        Других Бог статьей не дал да не пожаловал».
        Скоро-наскоро, Добрыня, он коня седлал,
        Садился он скоро на добра коня,
        Как он потнички да клал да на потнички,
        А на потнички клал войлочки,
        Клал на войлочки черкасское седелышко,
        Всех подтягивал двенадцать тугих подпругов,
        Он тринадцатый-от клал да ради крепости,
        Чтобы добрый конь-от с-под седла не выскочил,
        Добра молодца в чистом поле не вырушил.
        Подпруги были шелковые,
        А спеньки у подпруг все булатные,
        Пряжи у седла да красна золота.
        Тот да шелк не рвется, да булат не трется,
        Красно золото не ржавеет.
        Молодец-то на кони сидит, да сам не стареет.
        Провожала-то Добрыню родна матушка.
        Простилася и воротилася,
        Домой пошла, сама заплакала.
        А у тыя было у стремины у правыя,
        Провожала-то Добрыню любима семья,
        Молода Настасья дочь Никулична,
        Она была взята из земли Политовския,
        Сама говорит да таково слово:
        «Ты, душка, Добрынюшка Никитинич!
        Ты когда, Добрынюшка, домой будешь?
        Когда ожидать Добрыню из чиста поля?»
        Ответ держит Добрынюшка Никитинич:
        «Когда меня ты стала спрашивать,
        Так теперича тебе я стану сказывать:
        Ожидай меня, Добрынюшку, по три года.
        Если в три года не буду, жди по друго три,
        А как сполнится то время шесть годов,
        Как не буду я, Добрыня, из чиста поля,
        Поминай меня, Добрынюшку, убитого.
        А тебе-ка-ва, Настасья, воля вольная:
        Хоть вдовой живи да хоть замуж поди,
        Хоть ты за князя поди, хоть за боярина,
        А хоть за русского могучего богатыря,
        Столько не ходи за моего за брата за названого,
        Ты за смелого Алешу за Поповича».
        Его государыня-то родна матушка,
        Она учала как по полати-то похаживать,
        Она учала как голосом поваживать,
        И сама говорит да таково слово:
        «Единое ж было да солнце красное,
        Нонь тепере за темны леса да закатилося,
        Стольки оставлялся млад светел месяц.
        Как единое ж было да чадо милое,
        Молодой Добрыня сын Никитинич,
        Он во далече, далече, во чистом поле,
        Судит ли Бог на веку хоть раз видать?»
        Еще стольки оставлялась любима семья,
        Молода Настасья дочь Никулична,
        На роздей тоски великоя кручинушки.
        Стали сожидать Добрыню из чиста поля по три года,
        А и по три года, еще по три дня,
        Сполнилось времени цело три года.
        Не бывал Добрыня из чиста поля.
        Стали сожидать Добрыню по другое три,
        Тут как день за днем да будто дождь дожжит,
        А неделя за неделей как трава растет,
        Год тот за годом да как река бежит.
        Прошло тому времени другое три,
        Да как сполнилось времени да целых шесть годов,
        Не бывал Добрыня из чиста поля.
        Как во тую пору, да во то время
        Приезжал Алеша из чиста поля.
        Привозил им весточку нерадостну,
        Что нет жива Добрынюшки Никитича,
        Он убит лежит да на чистом поле:
        Буйна голова да испроломана,
        Могучи плеча да испрострелены.
        Головой лежит да в част ракитов куст.
        Как тогда-то государыня да родна матушка
        Слезила-то свои да очи ясные,
        Скорбила-то свое да лицо белое
        По своем рожоноем по дитятке,
        А по молодом Добрыне по Никитичу.
        Тут стал солнышко Владимир-то похаживать,
        Да Настасью-то Никуличну посватывать,
        Посватывать да подговаривать;
        «Что как тебе жить да молодой вдовой,
        А и молодый век да свой коротати,
        Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,
        Хоть за русского могучего богатыря,
        Хоть за смелого Алешу за Поповича».
        Говорит Настасья дочь Никулична:
        «Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!
        Я исполнила заповедь ту мужнюю —
        Я ждала Добрыню цело шесть годов,
        Я исполню заповедь да свою женскую;
        Я прожду Добрынюшку друго шесть лет.
        Как исполнится времени двенадцать лет,
        Да успею я в те поры замуж пойти».
        Опять день за днем да будто дождь дожжит,
        А неделя за неделей как трава растет,
        Год тот за годом да как река бежит.
        А прошло тому времени двенадцать лет,
        Не бывал Добрыня из чиста поля.
        Тут стал солнышко Владимир тут похаживать,
        Он Настасьи-той Никуличной посватывать,
        Посватывать да подговаривать:
        «Ты эй, молода Настасья дочь Никулична!
        Как тебе жить да молодой вдовой,
        А молодый век да свой коротати.
        Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,
        Хоть за русского могучего богатыря,
        А хоть за смелого Алешу да Поповича».
        Не пошла замуж ни за князя, ни за боярина,
        Ни за русского могучего богатыря,
        А пошла замуж за смелого Алешу за Поповича.
        Пир идет у них по третий день,
        А сегодня им идти да ко Божьей церкви,
        Принимать с Алешей по злату венцу.
        В тую ль было пору, а в то время,
        А Добрыня-то случился у Царя-града,
        У Добрыни конь да подтыкается.
        Говорил Добрыня сын Никитинич:
        «Ах ты, волчья сыть да ты медвежья шерсть!
        Ты чего сегодня подтыкаешься?»
        Испровещится как ему добрый конь,
        Ему голосом да человеческим:
        «Ах ты эй, хозяин мой любимыя!
        Над собой невзгодушки не ведаешь:
        А твоя Настасья-королевична,
        Королевична - она замуж пошла
        За смелого Алешу за Поповича.
        Как пир идет у них по третий день,
        Сегодня им идти да ко Божьей церкви,
        Принимать с Алешей по злату венцу».
        Тут молодой Добрыня сын Никитинич,
        Он бьет бурка промежду уши,
        Промежду уши да промежду ноги,
        Что стал его бурушка поскакивать,
        С горы на горы да с холма на холму,
        Он реки и озера перескакивал,
        Где широкие раздолья - между ног пущал.
        Буде во граде во Киеве,
        Как не ясный сокол в перелёт летел,
        Добрый молодец да в перегон гонит,
        Не воротми ехал он - через стену,
        Через тую стену городовую,
        Мимо тую башню наугольную,
        Ко тому придворью ко вдовиному;
        Он на двор заехал безобсылочно,
        А в палаты идет да бездокладочно,
        Он не спрашивал у ворот да приворотников,
        У дверей не спрашивал придверников;
        Всех он взашей прочь отталкивал,
        Смело проходил в палаты во вдовиные,
        Крест кладет да по-писаному,
        Он поклон ведет да по-ученому,
        На все три, четыре да на стороны,
        А честной вдове Офимье Александровне да в особину:
        «Здравствуешь, честная вдова, Офимья Александровна!»
        Как вслед идут придверники да приворотники,
        Вслед идут, всё жалобу творят:
        Сами говорят да таково слово:
        «Ах ты эй, Офимья Александровна!
        Как этот-то удалый добрый молодец,
        Он наехал с поля да скорым гонцом,
        Да на двор заехал безобсылочно,
        В палаты-ты идет да бездокладочно,
        Нас не спрашивал у ворот да приворотников,
        У дверей не спрашивал придверников,
        Да всех взашей прочь отталкивал,
        Смело проходил в палаты во вдовиные».
        Говорит Офимья Александровна:
        «Ты эй, удалый добрый молодец!
        Ты зачем же ехал на сиротский двор да безобсылочно,
        А в палаты ты идешь да бездокладочно,
        Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,
        У дверей не спрашивашь придверников,
        Всех ты взашей прочь отталкиваешь?
        Кабы было живо мое чадо милое,
        Молодой Добрыня сын Никитинич,
        Отрубил бы он тебе-ка буйну голову
        За твои поступки неумильные».
        Говорил удалый добрый молодец:
        «Я вчера с Добрыней поразъехался,
        А Добрыня поехал ко Царю-граду,
        Я поехал да ко Киеву».
        Говорит честна вдова Офимья Александровна:
        «Во тую ли было пору, во перво шесть лет
        Приезжал Алеша из чиста поля,
        Привозил нам весточку нерадостну,
        Что нет жива Добрынюшки Никитича,
        Он убит лежит да во чистом поле:
        Буйна голова его испроломлена,
        Могучи плеча да испрострелены,
        Головой лежит да в част ракитов куст.
        Я жалешенько тогда ведь по нем плакала,
        Я слезила-то свои да очи ясные,
        Я скорбила-то свое да лицо белое
        По своем роженоем по дитятке,
        Я по молодом Добрыне по Никитичу».
        Говорил удалый добрый молодец:
        «Что наказывал мне братец-от названыя,
        Молодой Добрыня сын Никитинич,
        Спросить про него, про любиму семью,
        А про молоду Настасью про Никуличну».
        Говорит Офимья Александровна:
        «А Добрынина любима семья замуж пошла
        За смелого Алешу за Поповича.
        Пир идет у них по третий день,
        А сегодня им идти да ко Божьей церкви,
        Принимать с Алешкой по злату венцу».
        Говорил удалой добрый молодец:
        «А наказывал мне братец-от названыя,
        Молодой Добрыня сын Никитинич:
        Если случит Бог быть на пору тебе во Киеве,
        То возьми мое платье скоморошское,
        Да возьми мои гуселышки яровчаты
        В новой горенке да все на стопочке».
        Как бежала тут Офимья Александровна,
        Подавала ему платье скоморошское,
        Да гуселышки ему яровчаты.
        Накрутился молодец как скоморошиной,
        Да пошел он на хорош почестный пир.
        Идет, как он да на княженецкий двор,
        Не спрашивал у ворот да приворотников,
        У дверей не спрашивал придверников,
        Да всех взашей прочь отталкивал,
        Смело проходил во палаты княженецкие;
        Тут он крест кладёт да по-писаному,
        А поклон ведет да по-ученому,
        На все три, четыре да на стороны,
        Солнышку Владимиру да в особину:
        «Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевский
        С молодой княгиней со Апраксией!»
        Вслед идут придверники да приворотники,
        Вслед идут, все жалобу творят,
        Сами говорят да таково слово:
        «Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевской!
        Как этая удала скоморошина
        Наехал из чиста поля скорым гонцом,
        А теперича идет да скоморошиной,
        Нас не спрашивал у ворот да приворотников,
        У дверей он нас не спрашивал, придверников,
        Да всех нас взашей прочь отталкивал.
        Смело проходил в палаты княженецкие».
        Говорил Владимир стольный киевский:
        «Ах ты эй, удала скоморошина!
        Зачем идешь на княженецкий двор да безобсылочно,
        А и в палаты идешь бездокладочно,
        Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,
        У дверей не спрашивашь придверников,
        А всех ты взашей прочь отталкивал?»
        Скоморошина к речам да не вчуется,
        Скоморошина к речам не примется,
        Говорит удала скоморошина:
        «Солнышко Владимир стольный киевский!
        Скажи, где есть наше место скоморошское?»
        Говорит Владимир стольнокиевский:
        «Что ваше место скоморошское
        А на той на печке на муравленой,
        На муравленой на печке да на запечке».
        Он вскочил скоро на место на показано,
        На тую на печку на муравлену.
        Он натягивал тетивочки шелковые,
        Тыи струночки да золоченые,
        Он учал по стрункам похаживать,
        Да он учал голосом поваживать
        Играет-то он ведь во Киеве,
        А на выигрыш берет во Цари-граде.
        Он повыиграл во ограде во Киеве,
        Он во Киеве да всех поимянно,
        Он от старого да всех до малого.
        Тут все на пиру игры заслушались,
        И все на пиру призамолкнулись,
        Самы говорят да таково слово:
        «Солнышко Владимир стольнокиевский!
        Не быть этой удалой скоморошине,
        А какому ни быть надо русскому,
        Быть удалому да добру молодцу».
        Говорит Владимир стольнокиевский:
        «Ах ты эй, удала скоморошина!
        За твою игру да за веселую,
        Опущайся-ко из печи из-запечка,
        А садись-ко с нами да за дубов стол,
        А за дубов стол да хлеба кушати.
        Теперь дам я ти три места три любимыих:
        Перво место сядь подли меня,
        Друго место сопротив меня,
        Третье место куда сам захошь,
        Куда сам захошь, ещё пожалуешь».
        Опущалась скоморошина из печи из муравленой,
        Да не села скоморошина подле князя,
        Да не села скоморошина да сопротив князя,
        А садилась на скамеечку Сопротив княгини-то обручныя,
        Против молодой Настасьи да Никуличны.
        Говорит удала скоморошина:
        «Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!
        Бласлови-ко налить чару зелена вина,
        Поднести-то эту чару кому я знаю,
        Кому я знаю, еще пожалую».
        Говорил Владимир стольнокиевский:
        «Ай ты эй, удала скоморошина!
        Была дана ти поволька да великая,
        Что захочешь, так ты то делай,
        Что ты вздумаешь, да ещё и то твори».
        Как тая удала скоморошина Наливала чару зелена вина,
        Да опустит в чару свой злачен перстень,
        Да подносит-то княгине поручёныя,
        Сам говорил да таково слово:
        «Ты эй, молода Настасья, дочь Никулична!
        Прими-ко сию чару единой рукой,
        Да ты выпей-ко всю чару единым духом.
        Как ты пьешь до дна, так ты ведашь добра,
        А не пьешь до дна, так не видашь добра».
        Она приняла чару единой рукой,
        Да и выпила всю чару единым духом,
        Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень,
        А которыим с Добрыней обручалася,
        Сама говорит таково слово: «Вы эй же, вы, князи, да вы, бояра,
        Вы все же, князи вы и дворяна!
        Ведь не тот мой муж, да кой подли меня,
        А тот мой муж, кой супротив меня:
        Сидит мой муж да на скамеечке,
        Он подносит мне-то чару зелена вина».
        Сама выскочит из стола да из-за дубова,
        Да и упала Добрыне во резвы ноги,
        Сама говорит да таково слово:
        «Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич!
        Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,
        Что не по-твоему наказу да я сделала,
        Я за смелого Алешеньку замуж пошла,
        У нас волос долог, да ум короток,
        Нас куда ведут, да мы туда идём,
        Нас куда везут, да мы туда едем».
        Говорил Добрыня сын Никитинич:
        «Не дивую разуму я женскому:
        Муж-от в лес, жена и замуж пойдет,
        У них волос долог, да ум короток.
        А дивую я солнышку Владимиру
        Со своей княгиней со Апраксией,
        Что солнышко Владимир тот сватом был,
        А княгиня-то Апраксия да была свахою,
        Они у жива мужа жону да просватали».
        Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,
        Он повесил свою буйну голову,
        Утопил ясны очи во сыру землю.
        Говорит Алешенька Левонтьевич:
        «Ты прости, прости, братец мои названыя,
        Молодой Добрыня сын Никитинич!
        Ты в той вине прости меня во глупости,
        Что я посидел подли твоей любимой семьи,
        Подле молодой Настасии да Никуличной».
        Говорил Добрыня сын Никитинич:
        «А в той вины, братец, тебя Бог простит,
        Что ты посидел подли моей да любимой семьи,
        Подле молодой Настасии Никуличны.
        А в другой вине, братец, тебя не прощу,
        Когда приезжал из чиста поля во перво шесть лет,
        Привозил ты весточку нерадостну,
        Что нет жива Добрынюшки Никитича;
        Убит лежит да на чистом поле.
        А тогда-то государыня да моя родна матушка,
        А жалешенько она да по мне плакала,
        Слезила-то она свои да очи ясные,
        А скорбила-то свое да лицо белое, —
        Так во этой вине, братец, тебя не прощу».
        Как ухватит он Алешу за желты кудри,
        Да он выдернет Алешку через дубов стол,
        Как он бросит Алешку о кирпичен мост,
        Да повыдернет шалыгу подорожную,
        Да он учал шалыгищем охаживать,
        Что в хлопанье-то охканья не слышно ведь;
        Да только-то Алешенька и женат бывал,
        Ну столько-то Алешенька с женой сыпал.
        Всяк-то, братцы, на веку ведь женится,
        И всякому женитьба удавается,
        А не дай Бог женитьбы той Алешиной.
        Тут он взял свою да любиму семью,
        Молоду Настасью да Никуличну,
        И пошел к государыне да и родной матушке,
        Да он здыял доброе здоровьице.
        Тут век про Добрыню старину скажут,
        А синему морю на тишину,
        А всем добрым людям на послушанье.
        Илья Муромец
        Исцеление Ильи Муромца
        В славном городе во Муромле,
        Во селе было Карачарове,
        Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,
        Сиднем сидел цело тридцать лет.
        Уходил государь его батюшка
        Со родителем со матушкою
        На работушку на крестьянскую.
        Как приходили две калики перехожие
        Под тое окошечко косявчето.
        Говорят калики таковы слова:
        «Ай же ты Илья Муромец, крестьянский сын!
        Отворяй каликам ворота широкие,
        Пусти-ка калик к себе в дом».
        Ответ держит Илья Муромец:
        «Ай же вы, калики перехожие!
        Не могу отворить ворот широкиих,
        Сиднем сижу цело тридцать лет,
        Не владаю ни рукамы, ни ногамы».
        Опять говорят калики перехожие:
        «Выставай-ка, Илья, на резвы ноги,
        Отворяй-ка ворота широкие,
        Пускай-то калик к себе в дом».
        Выставал Илья на резвы ноги,
        Отворял ворота широкие
        И пускал калик к себе в дом.
        Приходили калики перехожие,
        Они крест кладут по-писаному,
        Поклон ведут по-ученому,
        Наливают чарочку питьица медвяного,
        Подносят-то Илье Муромцу.
        Как выпил-то чару питьица медвяного,
        Богатырско его сердце разгорелося,
        Его белое тело распотелося.
        Воспроговорят калики таковы слова:
        «Что чувствуешь в себе, Илья?»
        Бил челом Илья, калик поздравствовал;
        «Слышу в себе силушку великую».
        Говорят калики перехожие:
        «Будь ты, Илья, великий богатырь,
        И смерть тебе на бою не писана;
        Бейся-ратися со всяким богатырем
        И со всею паленицею удалою,
        А только не выходи драться
        С Святогором-богатырем —
        Его и земля на себе через силу носит;
        Не ходи драться с Самсоном богатырем —
        У него на голове семь власов ангельских;
        Не бейся и с родом Микуловым —
        Его любит матушка сыра земля;
        Не ходи още на Вольгу Сеславьича —
        Он не силою возьмет,
        Так хитростью-мудростью.
        Доставай, Илья, коня собе богатырского,
        Выходи в раздольице чисто поле,
        Покупай первого жеребчика,
        Станови его в срубу на три месяца,
        Корми его пшеном белояровым.
        А пройдет поры-времени три месяца,
        Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай
        И в три росы жеребчика выкатывай,
        Подводи его к тыну ко высокому.
        Как станет жеребчик через тын перескакивать
        И в ту сторону и в другую сторону,
        Поезжай на нем, куда хочешь,
        Будет носить тебя».
        Тут калики потерялися.
        Пошел Илья ко родителю ко батюшку
        На тую на работу на крестьянскую,
        - Очистить надо пал от дубья-колодья.
        Он дубье-колодье все повырубил,
        В глубоку реку повыгрузил,
        А сам и сшел домой.
        Выстали отец с матерью от крепкого сна —
        испужалися:
        «Что это за чудо подеялось?
        Кто бы нам это сработал работушку?»
        Работа-то была поделана,
        И пошли они домой.
        Как пришли домой, видят:
        Илья Муромец ходит по избы.
        Стали его спрашивать,
        Как он выздоровел.
        Илья и рассказал им,
        Как приходили калики перехожие,
        Поили его питьицем медвяныим —
        И с того он стал владать рукамы и ногамы
        И силушку получил великую.
        Пошел Илья в раздольице чисто поле,
        Видит: мужик ведет жеребчика немудрого,
        Бурого жеребчика косматенького.
        Покупал Илья того жеребчика,
        Что запросил мужик, то и дал;
        Становил жеребчика в сруб на три месяца,
        Кормил его пшеном белояровым,
        Поил свежей ключевой водой.
        И прошло поры-времени три месяца.
        Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать,
        В три росы его выкатывал;
        Подводил ко тыну ко высокому,
        И стал бурушко через тын перескакивать
        И в ту сторону и в другую сторону.
        Тут Илья Муромец Седлал добра коня, зауздывал,
        Брал у батюшки, у матушки Прощеньице-благословеньице
        И поехал в раздольице чисто поле.
        Илья Муромец и Соловей-Разбойник
        Из того ли-то из города из Муромля,
        Из того села да с Карачарова
        Выезжал удаленький дородный добрый молодец;
        Он стоял заутреню во Муромли,
        А и к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев - град,
        Да и подъехал он ко славному ко городу к Чернигову.
        У того ли города Чернигова
        Нагнано-то силушки черным-черно,
        А и черным-черно, как черна ворона;
        Так пехотою никто тут не похаживат,
        На добром кони никто тут не проезживат,
        Птица черный ворон не пролетыват,
        Серый зверь да не прорыскиват.
        А подъехал как ко силушке великоей,
        Он как стал-то эту силушку великую,
        Стал конем топтать да стал копьем колоть,
        А и побил он эту силу всю великую.
        Он подъехал-то под славный под Чернигов-град.
        Выходили мужички да тут черниговски
        И отворяли-то ворота во Чернигов-град,
        А и зовут его в Чернигов воеводою.
        Говорит-то им Илья да таковы слова:
        «Ай же мужички да вы черниговски!
        Я нейду к вам во Чернигов воеводою.
        Укажите мне дорожку прямоезжую,
        Прямоезжую да в стольный Киев-град».
        Говорили мужички ему черниговски:
        «Ты удаленький дородный добрый молодец,
        А и ты славныя богатырь святорусскии!
        Прямоезжая дорожка заколодела,
        Заколодела дорожка, замуравела;
        А и по той ли по дорожке прямоезжею
        Да и пехотою никто да не прохаживал,
        На добром кони никто да не проезживал:
        Как у той ли-то у грязи-то у черноей,
        Да у той ли у березы у покляпыя,
        Да у той ли речки у Смородины,
        У того креста у Леванидова
        Сиди Соловей-разбойник во сыром дубу,
        Сиди Соловей-разбойник Одихмантьев сын;
        А то свищет Соловей да по-соловьему
        Он кричит, злодей-разбойник, по-звериному,
        И от его ли-то, от посвисту соловьего,
        И от его ли-то, от покрику звериного,
        То все травушки-муравы уплетаются,
        Все лазуревы цветочки отсыпаются,
        Темны лесушки к земли вси приклоняются,
        А что есть людей, то все мертвы лежат.
        Прямоезжею дороженькой пятьсот есть верст,
        А и окольноей дорожкой цела тысяща».
        Он пустил добра коня да и богатырского.
        Он поехал-то дорожкой прямоезжею.
        Его добрый конь да богатырскии
        С горы на гору стал перескакивать,
        С холмы на холму стал перемахивать,
        Мелки реченьки, озерка промеж ног спущал.
        Подъезжает он ко речке ко Смородинке,
        Да ко тоей он ко грязи он ко черноей,
        Да ко тое ко березе ко покляпые,
        К тому славному кресту ко Леванидову.
        Засвистал-то Соловей да и по-соловьему,
        Закричал злодей-разбойник по-звериному,
        Так все травушки-муравы уплеталися,
        Да и лазуревы цветочки отсыпалися,
        Темны лесушки к земле вси приклонилися.
        Его добрый конь да богатырскии,
        А он на корзни да потыкается.
        А и как старый-от казак да Илья Муромец
        Берет плеточку шелковую в белу руку,
        А он бил коня а по крутым ребрам;
        Говорил-то он, Илья, да таковы слова:
        «Ах ты, волчья сыть да и травяной мешок!
        Али ты идти не хошь, али нести не мошь?
        Что ты на корзни, собака, потыкаешься?
        Не слыхал ли посвисту соловьего,
        Не слыхал ли покрику звериного,
        Не видал ли ты ударов богатырскиих?»
        А и тут старыя казак да Илья Муромец
        Да берет-то он свои тугой лук разрывчатый,
        Во свои берет во белы он во ручушки,
        Он тетивочку шелковеньку натягивал,
        А он стрелочку каленую накладывал,
        То он стрелил в того Соловья-разбойника,
        Ему выбил право око со косицею.
        Он спустил-то Соловья да на сыру землю,
        Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,
        Он повез его по славну по чисту полю,
        Мимо гнездышко повез да соловьиное.
        В том гнездышке да соловьиноем
        А случилось быть да и три дочери,
        А и три дочери его любимыих;
        Больша дочка эта смотрит во окошечко косящато,
        Говорит она да таковы слова.
        «Едет-то наш батюшка чистым полем,
        А сидит-то на добром кони,
        Да везет он мужичища-деревенщину,
        Да у правого стремени прикована».
        Поглядела его друга дочь любимая,
        Говорила-то она да таковы слова:
        «Едет батюшко раздольицем чистым полем,
        Да и везет он мужичища-деревенщину,
        Да и ко правому ко стремени прикована».
        Поглядела его меньша дочь любимая,
        Говорила-то она да таковы слова:
        «Едет мужичищо-деревенщина,
        Да и сидит, мужик, он на добром кони,
        Да и везет-то наша батюшка у стремени,
        У булатного у стремени прикована.
        Ему выбито-то право око со косицею».
        Говорила-то и она да таковы слова.
        «Ай же мужевья наши любимые!
        Вы берите-тко рогатины звериные,
        Да бегите-тко в раздольице чисто поле,
        Да вы бейте мужичища-деревенщину!»
        Эти мужевья да их любимые,
        Зятевья то есть да соловьиные,
        Похватали как рогатины звериные
        Да и бежали-то они да и во чисто поле
        К тому ли мужичищу-деревенщине,
        Да хотят убить-то мужичища-деревенщину.
        Говорит им Соловей-разбойник Одихмантьев сын:
        «Ай же зятевья мои любимые!
        Побросайте-тко рогатины звериные,
        Вы зовите мужика да деревенщину,
        В свое гнездышко зовите соловьиное,
        Да кормите его ествушкой сахарною,
        Да вы пойте его питьицем медвяныим,
        Да и дарите ему дары драгоценные».
        Эти зятевья да соловьиные
        Побросали-то рогатины звериные
        А и зовут-то мужика да и деревенщину
        Во то гнездышко во соловьиное;
        Да и мужик-от-деревенщина не слушатся,
        А он едет-то по славному чисту полю,
        Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град.
        Он приехал-то во славный стольный Киев-град
        А ко славному ко князю на широкий двор.
        А и Владимир-князь он вышел со Божьей церкви,
        Он пришел в палату белокаменну,
        Во столовую свою во горенку.
        Они сели есть да пить да хлеба кушати,
        Хлеба кушати да пообедати.
        А и тут старыя казак да Илья Муромец
        Становил коня да посередь двора,
        Сам идет он во палаты белокаменны,
        Проходил он во столовую во горенку,
        На пяту он дверь-ту поразмахивал,
        Крест-от клал он по-писаному,
        Вел поклоны по-ученому,
        На всё на три, на четыре на сторонки
        низко кланялся,
        Самому князю Владимиру в особину,
        Еще всем его князьям он подколенныим.
        Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:
        «Ты скажи-тко, ты откулешный, дородный
        добрый молодец,
        Тобе как-то молодца да именем зовут,
        Величают удалого по отечеству?»
        Говорил-то старыя казак да Илья Муромец:
        «Есть я с славного из города из Муромля,
        Из того села да с Карачарова,
        Есть я старыя казак да Илья Муромец,
        Илья Муромец да сын Иванович!»
        Говорит ему Владимир таковы слова:
        «Ай же ты, старыя казак да Илья Муромец!
        Да и давно ли ты повыехал из Муромля,
        И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град?»
        Говорил Илья он таковы слова:
        «Ай ты, славныя Владимир стольнокиевский!
        Я стоял заутреню христовскую во Муромле,
        А и к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град,
        То моя дорожка призамешкалась;
        А я ехал-то дорожкой прямоезжею,
        Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град.
        Ехал мимо эту грязь да мимо черную,
        Мимо славну реченьку Смородину,
        Мимо славную березу-ту покляпую,
        Мимо славный ехал Леванидов крест».
        Говорил ему Владимир таковы слова:
        «Ай же мужичищо-деревенщина!
        Во глазах, мужик, да подлыгаешься,
        Во глазах, мужик, да насмехаешься!
        Как у славного у города Чернигова
        Нагнано тут силы много-множество,
        То пехотою никто да не прохаживал,
        И на добром коне никто да не проезживал,
        Туды серый зверь да не прорыскивал,
        Птица черный ворон не пролетывал;
        А у той ли-то у грязи-то у черноей
        Да у славноей у речки у Смородины,
        А и у той ли у березы у покляпые,
        У того креста у Леванидова
        Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын;
        То как свищет Соловей да по-соловьему,
        Как кричит злодей-разбойник по-звериному,
        То все травушки-муравы уплетаются,
        А лазуревы цветки прочь отсыпаются,
        Темны лесушки к земли вси приклоняются,
        А что есть людей, то вси мертво лежат».
        Говорил ему Илья да таковы слова:
        «Ты, Владимир-князь да стольнокиевский!
        Соловей-разбойник на твоем дворе,
        Ему выбито ведь право око со косицею,
        И он к стремени булатному прикованный».
        То Владимир князь-от стольнокиевский,
        Он скорешенько ставал да на резвы ножки,
        Кунью шубоньку накинул на одно плечко,
        То он шапочку соболью на одно ушко,
        Он выходит-то на свой-то на широкий двор
        Посмотреть на Соловья-разбойника.
        Говорил-то ведь Владимир-князь да таковы слова:
        «Засвищи-тко, Соловей, ты по-соловьему,
        Закричи-тко, собака, по-звериному».
        Говорил-то Соловей ему разбойник
        Одихмантьев сын: «Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю,
        А не вас-то я хочу да и послушати,
        Я обедал-то у старого казака Ильи Муромца,
        Да его хочу-то я послушати».
        Говорил-то как Владимир-князь
        да стольнокиевский: «Ай же старыя казак ты, Илья Муромец!
        Прикажи-тко засвистать ты Соловью да и по-соловьему,
        Прикажи-тко закричать да по-звериному».
        Говорил Илья да таковы слова:
        «Ай же Соловей-разбойник Одихмантьев сын!
        Засвищи-тко ты в пол-свисту соловьего,
        Закричи-тко ты во пол-крику звериного».
        Говорил-то ему Соловей-разбойник Одихмантьев сын:
        «Ай же старыя казак ты, Илья Муромец,
        Мои раночки кровавы запечатались,
        Да не ходят-то мои уста сахарные:
        Не могу засвистать да и по-соловьему,
        Закричать-то не могу я по-звериному,
        А и вели-тко князю ты Владимиру
        Налить чару мни да зелена вина,
        Я повыпью-то как чару зелена вина,
        Мои раночки кровавы поразойдутся,
        Да уста мои сахарни порасходятся,
        Да тогда я засвищу да по-соловьему,
        Да тогда я закричу да по-звериному».
        Говорил Илья тот князю он Владимиру:
        «Ты, Владимир-князь да стольнокиевский!
        Ты поди в свою столовую во горенку,
        Наливай-ко чару зелена вина,
        Ты не малую стопу да полтора ведра,
        Подноси-ко к Соловью к разбойнику».
        То Владимир-князь да стольнокиевский,
        Он скоренько шел в столову свою горенку,
        Наливал он чару зелена вина,
        Да не малу он стопу да полтора ведра,
        Разводил медами он стоялыми,
        Приносил-то он ко Соловью-разбойнику.
        Соловей-разбойник Одихмантьев сын,
        Принял чарочку от князя он одной ручкой,
        Выпил чарочку-то Соловей одным духом.
        Засвистал как Соловей тут по-соловьему,
        Закричал разбойник по-звериному,
        Маковки на теремах покривились,
        А околенки во теремах рассыпались
        От его от посвисту соловьего,
        А что есть-то лкэдюшек, так все мертвы лежат;
        А Владимир-князь-от стольнокиевский,
        Куньей шубонькой он укрывается.
        А и тут старый-от казак да Илья Муромец,
        Он скорешенько садился на добра коня,
        А и он вез-то Соловья да во чисто поле,
        И он срубил ему да буйну голову.
        Говорил Илья да таковы слова:
        «Тебе полно-тко свистать да по-соловьему,
        Тебе полно-тко кричать да по-звериному,
        Тебе полно-тко слезить да отцей-матерей,
        Тебе полно-тко вдовить да жен молодыих,
        Тебе полно-тко спущать-то сиротать да малых детушек»,
        А тут, Соловью, ему и славу поют,
        А и славу поют ему век по веку.
        Слово о полку Игореве
        (В переводе А. Майкова)
        «Слово о походе Игоревом, Игоря, сына Святославова, внука Олегова» - известный памятник литературы Киевской Руси. В основе сюжета - неудачный поход русских князей на половцев, предпринятый новгород-северским князем Игорем Святославичем в 1185 году. «Слово» было написано в конце XII века, вскоре после описываемого события (часто датируется тем же 1185 годом, реже 1 -2 годами позже).
        Проникнутое мотивами славянской народной поэзии с элементами языческой мифологии, по своему художественному языку и литературной значимости «Слово» стоит в ряду крупнейших достижений средневекового эпоса.
        «Слово» начинается вступлением - обращением к великому певцу древности Бояну. Beщий Боян, заводя песнь, «растекался мыслию по древу, серым волком по полю кружил, как орел, под облаком парил..». Автор же «Слова», напротив, повествует просто, «по былинам сего времени». Повесть его разворачивается «от старого Владимира» (Мономаха) «до нынешнего Игоря», который задумал в одиночку, с немногими родичами, вернуть Руси землю половецкую до самого Чёрного моря.
        Слово о полку Игореве
        О походе Игоревом слово,
        Чтоб старинной речью рассказать
        Про деянья князя удалого?
        А воспеть нам, братия, его —
        В похвалу трудам его и ранам —
        По былинам времени сего,
        Не гоняясь в песне за Бояном.
        Тот Боян, исполнен дивных сил,
        Приступая к вещему напеву,
        Серым волком по полю кружил,
        Как орел, под облаком парил,
        Растекался мыслию по древу.
        Жил он в громе дедовских побед,
        Знал немало подвигов и схваток,
        И на стадо лебедей чуть свет
        Выпускал он соколов десяток.
        И, встречая в воздухе врага,
        Начинали соколы расправу,
        И взлетала лебедь в облака,
        И трубила славу Ярославу.
        Пела древний киевский престол,
        Поединок славила старинный,
        Где Мстислав Редедю заколол
        Перед всей касожскою дружиной,
        И Роману Красному хвалу
        Пела лебедь, падая во мглу.
        Но не десять соколов пускал
        Наш Боян, но, вспомнив дни былые,
        Вещие персты он подымал
        И на струны возлагал живые. —
        Вздрагивали струны, трепетали,
        Сами князям славу рокотали.
        Мы же по иному замышленью
        Эту повесть о године бед
        Со времен Владимира княженья
        Доведем до Игоревых лет
        И прославим Игоря, который,
        Напрягая разум, полный сил.
        Мужество избрал себе опорой.
        Ратным духом сердце поострил
        И повел полки родного края.
        Половецким землям угрожая.
        О Боян, старинный соловей!
        Приступая к вещему напеву,
        Если б ты о битвах наших дней
        Пел, скача по мысленному древу;
        Если б ты, взлетев под облака,
        Нашу славу с дедовскою славой
        Сочетал на долгие века,
        Чтоб прославить сына Святослава;
        Если б ты Трояновой тропой
        Средь полей помчался и курганов, —
        Так бы ныне был воспет тобой
        Игорь-князь, могучий внук Троянов:
        «То не буря соколов несет
        За поля широкие и долы,
        То не стаи галочьи летят
        К Дону на великие просторы!»
        Или так воспеть тебе,
        Боян, Внук Велесов, наш военный стан:
        «За Сулою кони ржут.
        Слава в Киеве звенит,
        В Новеграде трубы громкие трубят,
        Во Путивле стяги бранные стоят!»
        Часть первая
        1
        Игорь-князь с могучею дружиной
        Мила брата Всеволода ждет.
        Молвит буй тур Всеволод: «Единый
        Ты мне брат, мой Игорь, и оплот!
        Дети Святослава мы с тобою,
        Так седлай же борзых коней, брат!
        А мои, давно готовы к бою,
        Возле Курска под седлом стоят.
        2
        А куряне славные —
        Витязи исправные:
        Родились под трубами,
        Росли под шеломами,
        Выросли как воины,
        С конца копья вскормлены.
        Все пути им ведомы,
        Все яруги знаемы,
        Луки их натянуты,
        Колчаны отворены,
        Сабли их наточены,
        Шеломы позолочены.
        Сами скачут по полю волками
        И, всегда готовые к борьбе,
        Добывают острыми мечами
        Князю - славы, почестей - себе!»
        3
        Но, взглянув на солнце в этот день,
        Подивился Игорь на светило:
        СЕРЕДЬ БЕЛА ДНЯ НОЧНАЯ ТЕНЬ
        Ополченья русские покрыла.
        И, не зная, что сулит судьбина.
        Князь промолвил: «Братья и дружина!
        Лучше быть убиту от мечей.
        Чем от рук поганых полонёну!
        Сядем, братья, на лихих коней
        Да посмотрим синего мы Дону!»
        Вспала князю эта мысль на ум —
        Искусить неведомого края,
        И сказал он, полон ратных дум,
        Знаменьем небес пренебрегая:
        «Копие хочу я преломить
        В половецком поле незнакомом,
        С вами, братья, голову сложить
        Либо Дону зачерпнуть шеломом!»
        4
        Игорь-князь во злат стремень вступает.
        В чистое он поле выезжает.
        Солнце тьмою путь ему закрыло,
        Ночь грозою птиц перебудила,
        Свист зверей несется, полон гнева,
        Кличет Див над ним с вершины древа,
        Кличет Див, как половец в дозоре,
        За Суду, на Сурож, на Поморье,
        Корсуню и всей округе ханской,
        И тебе, болван тмутороканский!
        5
        И бегут, заслышав о набеге,
        Половцы сквозь степи и яруги,
        И скрипят их старые телеги,
        Голосят, как лебеди в испуге.
        Игорь к Дону движется с полками,
        А беда несется вслед за ним:
        Птицы, поднимаясь над дубами,
        Реют с криком жалобным своим.
        По оврагам волки завывают,
        Крик орлов доносится из мглы —
        Знать, на кости русские скликают
        Зверя кровожадные орлы;
        Уж лиса на щит червленый брешет,
        Стон и скрежет в сумраке ночном…
        О Русская земля!
        Ты уже за холмом.
        6
        Долго длится ночь. Но засветился
        Утренними зорями восток.
        Уж туман над полем заклубился,
        Говор галок в роще пробудился,
        Соловьиный щекот приумолк.
        Русичи, сомкнув щиты рядами,
        К славной изготовились борьбе,
        Добывая острыми мечами
        Князю - славы, почестей - себе.
        7
        На рассвете, в пятницу, в туманах,
        Стрелами по полю полетев,
        Смяло войско половцев поганых
        И умчало половецких дев.
        Захватили золота без счета,
        Груду аксамитов и шелков,
        Вымостили топкие болота
        Япанчами красными врагов.
        А червленый стяг с хоругвью белой,
        Челку и копье из серебра
        Взял в награду Святославич смелый,
        Не желая прочего добра.
        8
        Выбрав в поле место для ночлега
        И нуждаясь в отдыхе давно,
        Спит гнездо бесстрашное Олега —
        Далеко подвинулось оно!
        Залетело, храброе, далече,
        И никто ему не господин —
        Будь то сокол, будь то гордый кречет.
        Будь то черный ворон - половчин.
        А в степи, с ордой своею дикой
        Серым волком рыская чуть свет,
        Старый Гзак на Дон бежит великий,
        И Кончак спешит ему вослед.
        9
        Ночь прошла, и кровяные зори
        Возвещают бедствие с утра.
        Туча надвигается от моря
        На четыре княжеских шатра.
        Чтоб четыре солнца не сверкали,
        Освещая Игореву рать,
        Быть сегодня грому на Каяле,
        Лить дождю и стрелами хлестать!
        Уж трепещут синие зарницы,
        Вспыхивают молнии кругом.
        Вот где копьям русским преломиться.
        Вот где саблям острым притупиться,
        Загремев о вражеский шелом!
        О Русская земля!
        Ты уже за холмом.
        10
        Вот Стрибожьи вылетели внуки —
        Зашумели ветры у реки,
        И взметнули вражеские луки
        Тучу стрел на русские полки.
        Стоном стонет мать-земля сырая,
        Мутно реки быстрые текут,
        Пыль несется, поле покрывая.
        Стяги плещут: половцы идут!
        С Дона, с моря с криками и с воем
        Валит враг, но, полон ратных сил,
        Русский стан сомкнулся перед боем
        Щит к щиту - и степь загородил.
        11
        Славный яр тур Всеволод! С полками
        В обороне крепко ты стоишь,
        Прыщешь стрелы, острыми клинками
        О шеломы ратные гремишь.
        Где ты ни проскачешь, тур, шеломом
        Золотым посвечивая, там
        Шишаки земель аварских с громом
        Падают, разбиты пополам.
        И слетают головы с поганых,
        Саблями порублены в бою.
        И тебе ли, тур, скорбеть о ранах,
        Если жизнь не ценишь ты свою!
        Если ты на ратном этом поле
        Позабыл о славе прежних дней,
        О златом черниговском престоле,
        О желанной Глебовне своей!
        12
        Были, братья, времена Трояна,
        Миновали Ярослава годы,
        Позабылись правнуками рано
        Грозные Олеговы походы.
        Тот Олег мечом ковал крамолу,
        Пробираясь к отчему престолу,
        Сеял стрелы и, готовясь к брани,
        В злат стремень вступал в Тмуторокани,
        В злат стремень вступал, готовясь к сече.
        Звон тот слушал Всеволод далече,
        А Владимир за своей стеною
        Уши затыкал перед бедою.
        13
        А Борису, сыну Вячеслава,
        Зелен саван у Канина брега
        Присудила воинская слава
        За обиду храброго Олега.
        На такой же горестной Каяле,
        Укрепив носилки между вьюков,
        Святополк отца увез в печали,
        На конях угорских убаюкав.
        Прозван Гориславичем в народе,
        Князь Олег пришел на Русь как ворог.
        Внук Дажьбога бедствовал в походе,
        Век людской в крамолах стал недолог.
        И не стало жизни нам богатой,
        Редко в поле выходил оратай,
        Вороны над пашнями кружились,
        На убитых с криками садились,
        Да слетались галки на беседу,
        Собираясь стаями к обеду…
        Много битв в те годы отзвучало.
        Но такой, как эта, не бывало.
        14
        Уж с утра до вечера и снова
        С вечера до самого утра
        Бьется войско князя удалого,
        И растет кровавых тел гора.
        День и ночь над полем незнакомым
        Стрелы половецкие свистят,
        Сабли ударяют по шеломам,
        Копья харалужные трещат.
        Мертвыми усеяно костями,
        Далеко от крови почернев,
        Задымилось поле под ногами,
        И взошел великими скорбями
        На Руси кровавый тот посев.
        15
        Что там шумит,
        Что там звенит
        Далеко во мгле, перед зарею?
        Игорь, весь израненный, спешит
        Беглецов вернуть обратно к бою.
        Не удержишь вражескую рать!
        Жалко брата Игорю терять.
        Бились день. рубились день-другой,
        В третий день к полудню стяги пали,
        И расстался с братом брат родной
        На реке кровавой, на Каяле.
        Недостало русичам вина.
        Славный пир дружины завершили —
        Напоили сватов допьяна,
        Да и сами головы сложили.
        Степь поникла, жалости полна,
        И деревья ветви приклонили.
        16
        И настала тяжкая година,
        Поглотила русичей чужбина,
        Поднялась Обида от курганов
        И вступила девой в край Троянов.
        Крыльями лебяжьими всплеснула,
        Дон и море оглашая криком,
        Времена довольства пошатнула,
        Возвестив о бедствии великом.
        А князья дружин не собирают.
        Не идут войной на супостата,
        Малое великим называют
        И куют крамолу брат на брата.
        А враги на Русь несутся тучей,
        И повсюду бедствие и горе.
        Далеко ты, сокол наш могучий,
        Птиц бия, ушел на сине море!
        17
        Не воскреснуть Игоря дружине,
        Не подняться после грозной сечи!
        И явилась Карна и в кручине
        Смертный вопль исторгла, и далече
        Заметалась Желя по дорогам,
        Потрясая искрометным рогом.
        И от края, братья, и до края
        Пали жены русские, рыдая:
        «Уж не видеть милых лад нам боле!
        Кто разбудит их на ратном поле?
        Их теперь нам мыслию не смыслить,
        Их теперь нам думою не сдумать,
        И не жить нам в тереме богатом,
        Не звенеть нам серебром да златом!»
        18
        Стонет, братья, Киев над горою,
        Тяжела Чернигову напасть,
        И печаль обильною рекою
        По селеньям русским разлилась.
        И нависли половцы над нами,
        Дань берут по белке со двора,
        И растет крамола меж князьями,
        И не видно от князей добра.
        19
        Игорь-князь и Всеволод отважный
        Святослава храбрые сыны —
        Вот ведь кто с дружиною бесстрашной
        Разбудил поганых для войны!
        А давно ли, мощною рукою
        За обиды наших покарав,
        Это зло великое грозою
        Усыпил отец их, Святослав!
        Был он грозен в Киеве с врагами
        И поганых ратей не щадил —
        Устрашил их сильными полками,
        Порубил булатными мечами
        И на Степь ногою наступил.
        Потоптал холмы он и яруги,
        Возмутил теченье быстрых рек,
        Иссушил болотные округи,
        Степь до лукоморья пересек.
        А того поганого Кобяка
        Из железных вражеских рядов
        Вихрем вырвал - и упал, собака,
        В Киеве, у княжьих теремов.
        20
        Венецейцы, греки и морава
        Что ни день о русичах поют,
        Величают князя Святослава.
        Игоря отважного клянут.
        И смеется гость земли немецкой,
        Что, когда не стало больше сил.
        Игорь-князь в Каяле половецкой
        Русские богатства утопил.
        И бежит молва про удалого,
        Будто он, на Русь накликав зло.
        Из седла, несчастный, золотого
        Пересел в кощеево седло…
        Приумолкли города, и снова
        На Руси веселье полегло.
        Часть вторая
        Место действия «Слова» переносится в Киев. Иностранцы (немцы, венецианцы, греки и мораване) живо сочувствуют удачам Святослава и несчастию Игоря. Следует «мутенъ сонъ» великого князя Святослава, объяснение его боярами и «золотое слово» Святослава. Снилось князю в «тереме златоверхом», что треснула балка над ним, закаркали вороны и понеслись к морю с Оболони. А самого князя стали приготовлять к погребению: на кровати тисовой «покрывали черной пеленою», стали оплакивать «синим вином с трутом смешанным», стали сыпать крупный жемчуг - слёзы на лоно. И сказали бояре князю: «горе твое от того, что два сокола слетели с золотого стола отцовского; соколов захватили в железные путины и подрезали им крылья саблями поганых». Четыре князя попали в плен: Игорь, Всеволод, Святослав Ольгович и Владимир Игоревич. Речь бояр переходит в образный, картинный плач. Тогда великий князь Святослав изрекает своё «золотое слово», упрекая Игоря и Всеволода за излишнюю самонадеянность.
        1
        В Киеве далеком, на горах,
        Смутный сон приснился Святославу,
        И объял его великий страх,
        И собрал бояр он по уставу.
        «С вечера до нынешнего дня, —
        Молвил князь, поникнув головою, —
        На кровати тисовой меня
        Покрывали черной пеленою.
        Черпали мне синее вино,
        Горькое отравленное зелье,
        Сыпали жемчуг на полотно
        Из колчанов вражьего изделья.
        Златоверхий терем мой стоял
        Без конька, и, предвещая горе,
        Вражий ворон в Плесенске кричал
        И летел, шумя, на сине море».
        2
        И бояре князю отвечали:
        «Смутен ум твой, княже, от печали.
        Не твои ль два сокола, два чада
        Поднялись над полем незнакомым
        Поискать Тмуторокани-града
        Либо Дону зачерпнуть шеломом?
        Да напрасны были их усилья.
        Посмеявшись на твои седины,
        Подрубили половцы им крылья,
        А самих опутали в путины».
        3
        В третий день окончилась борьба
        На реке кровавой, на Каяле,
        И погасли в небе два столба,
        Два светила в сумраке пропали.
        Вместе с ними, за море упав,
        Два прекрасных месяца затмились
        Молодой Олег и Святослав
        В темноту ночную погрузились.
        И закрылось небо, и погас
        Белый свет над Русскою землею,
        И. как барсы лютые, на нас
        Кинулись поганые с войною.
        И воздвиглась на Хвалу Хула,
        И на волю вырвалось Насилье,
        Прянул Див на землю, и была
        Ночь кругом и горя изобилье:
        4
        Девы готские у края
        Моря синего живут.
        Русским золотом играя,
        Время Бусово поют.
        Месть лелеют Шаруканыо,
        Нет конца их ликованью…
        Нас же, братия-дружина,
        Только беды стерегут.
        5
        И тогда великий Святослав
        Изронил свое златое слово.
        Со слезами смешано, сказав:
        «О сыны, не ждал я зла такого!
        Загубили юность вы свою,
        На врага не вовремя напали,
        Не с великой честию в бою
        Вражью кровь на землю проливали.
        Ваше сердце в кованой броне
        Закалилось в буйстве самочинном.
        Что ж вы, дети, натворили мне
        И моим серебряным сединам?
        Где мой брат, мой грозный Ярослав,
        Где его черниговские слуги,
        Где татраны, жители дубрав,
        Топчаки, ольберы и ревуги?
        А ведь было время - без щитов.
        Выхватив ножи из голенища,
        Шли они на полчища врагов,
        Чтоб отметить за наши пепелища.
        Вот где славы прадедовской гром!
        Вы ж решили бить наудалую:
        „Нашу славу силой мы возьмем,
        А за ней поделим и былую“.
        Диво ль старцу - мне помолодеть?
        Старый сокол, хоть и слаб он с виду,
        Высоко заставит птиц лететь,
        Никому не даст гнезда в обиду.
        Да князья помочь мне не хотят,
        Мало толку в силе молодецкой.
        Время, что ли. двинулось назад?
        Ведь под самым Римовом кричат
        Русичи под саблей половецкой!
        И Владимир в ранах, чуть живой, —
        Горе князю в сече боевой!»
        6
        Князь великий Всеволод! Доколе
        Муки нам великие терпеть?
        Не тебе ль на суздальском престоле
        О престоле отчем порадеть?
        Ты и Волгу веслами расплещешь,
        Ты шеломом вычерпаешь Дон,
        Из живых ты луков стрелы мечешь,
        Сыновьями Глеба окружен.
        Если б ты привел на помощь рати,
        Чтоб врага не выпустить из рук, —
        Продавали б девок по ногате,
        А рабов - по резани на круг.
        7
        Вы, князья буй Рюрик и Давид!
        Смолкли ваши воинские громы.
        А не ваши ль плавали в крови
        Золотом покрытые шеломы?
        И не ваши ль храбрые полки
        Рыкают, как туры, умирая
        От каленой сабли, от руки
        Ратника неведомого края?
        Встаньте, государи, в злат стремень
        За обиду в этот черный день,
        За Русскую землю,
        За Игоревы раны —
        Удалого сына Святославича!
        8
        Ярослав, князь Галицкий! Твой град
        Высоко стоит под облаками.
        Оседлал вершины ты Карпат
        И подпер железными полками.
        На своем престоле золотом
        Восемь дел ты, князь, решаешь разом,
        И народ зовет тебя кругом
        Осмомыслом - за великий разум.
        Дверь Дуная заперев на ключ,
        Королю дорогу заступая,
        Бремена ты мечешь выше туч,
        Суд вершишь до самого Дуная.
        Власть твоя по землям потекла.
        В киевские входишь ты пределы,
        И в салтанов с отчего стола
        Ты пускаешь княжеские стрелы.
        Так стреляй в Кончака. государь,
        С дальних гор на ворога ударь
        За Русскую землю,
        За Игоревы раны —
        Удалого сына Святославича!
        9
        Вы, князья Мстислав и буй Роман!
        Мчит ваш ум на подвиг мысль живая,
        И несетесь вы на вражий стан,
        Соколом ширяясь сквозь туман,
        Птицу в буйстве одолеть желая.
        Вся в железе княжеская грудь,
        Золотом шелом латинский блещет,
        И повсюду, где лежит ваш путь,
        Вся земля от тяжести трепещет.
        Хинову вы били и Литву;
        Деремела, половцы, ятвяги,
        Бросив копья, пали на траву
        И склонили буйную главу
        Под мечи булатные и стяги.
        10
        Но уж прежней славы больше с нами нет.
        Уж не светит Игорю солнца ясный свет.
        Не ко благу дерево листья уронило:
        Поганое войско грады поделило.
        По Суле, по Роси счету нет врагу.
        Не воскреснуть Игореву храброму полку!
        Дон зовет нас, княже, кличет нас с тобой!
        Ольговичи храбрые одни вступили в бой.
        11
        Князь Ингварь, князь Всеволод!
        И вас Мы зовем для дальнего похода,
        Трое ведь Мстиславичей у нас,
        Шестокрыльцев княжеского рода!
        Не в бою ли вы себе честном
        Города и волости достали?
        Где же ваш отеческий шелом,
        Верный щит, копье из ляшской стали?
        Чтоб ворота Полю запереть,
        Вашим стрелам время зазвенеть
        За Русскую землю,
        За Игоревы раны —
        Удалого сына Святославича!
        12
        Уж не течет серебряной струею
        К Переяславлю-городу Сула.
        Уже Двина за полоцкой стеною
        Под клик поганых в топи утекла.
        Но Изяслав, Васильков сын, мечами
        В литовские шеломы позвонил,
        Один с своими храбрыми полками
        Всеславу-деду славы прирубил.
        И сам, прирублен саблею каленой,
        В чужом краю, среди кровавых трав,
        Кипучей кровью в битве обагренный,
        Упал на щит червленый, простонав:
        «Твою дружину, княже. приодели
        Лишь птичьи крылья у степных дорог,
        И полизали кровь на юном теле
        Лесные звери, выйдя из берлог».
        И в смертный час на помощь храбру мужу
        Никто из братьев в бой не поспешил.
        Один в степи свою жемчужну душу
        Из храброго он тела изронил.
        Через златое, братья, ожерелье
        Ушла она. покинув свой приют.
        Печальны песни, замерло веселье,
        Лишь трубы городенские поют…
        13
        Ярослав и правнуки Всеслава!
        Преклоните стяги! Бросьте меч!
        Вы из древней выскочили славы,
        Коль решили честью пренебречь.
        Это вы раздорами и смутой
        К нам на Русь поганых завели,
        И с тех пор житья нам нет от лютой
        Половецкой проклятой земли!
        14
        Шел седьмой по счету век Троянов.
        Князь могучий полоцкий Всеслав
        Кинул жребий, в будущее глянув,
        О своей любимой загадав.
        Замышляя новую крамолу,
        Он опору в Киеве нашел,
        И примчался к древнему престолу,
        И копьем ударил о престол.
        Но не дрогнул старый княжий терем.
        И Всеслав, повиснув в синей мгле,
        Выскочил из Белгорода зверем —
        Не жилец на киевской земле.
        И, звеня секирами на славу,
        Двери новгородские открыл,
        И расшиб он славу Ярославу,
        И с Дудуток через лес-дубраву
        До Немиги волком проскочил.
        А на речке, братья, на Немиге
        Княжью честь в обиду не дают:
        День и ночь снопы кладут на риге —
        Не снопы, а головы кладут.
        Не цепом - мечом своим булатным
        В том краю молотит земледел,
        И кладет он жизнь на поле ратном,
        Веет душу из кровавых тел.
        Берега Немиги той проклятой
        Почернели от кровавых трав —
        Не добром засеял их оратай,
        А костями русскими - Всеслав.
        15
        Тот Всеслав людей судом судил,
        Города Всеслав князьям делил,
        Сам всю ночь, как зверь, блуждал в тумане.
        Вечер - в Киеве, до зорь - в Тмуторокани,
        Словно волк, напав на верный путь.
        Мог он Хорсу бег пересягнуть.
        16
        У Софии в Полоцке, бывало,
        Позвонят к заутрене, а он
        В Киеве, едва заря настала,
        Колокольный слышит перезвон.
        И хотя в его могучем теле
        Обитала вещая душа,
        Все ж страданья князя одолели,
        И погиб он, местию дыша.
        Так свершил он путь свой небывалый.
        И сказал Боян ему тогда:
        «Князь Всеслав! Ни мудрый, ни удалый
        Не минуют божьего суда».
        17
        О, стонать тебе, земля родная,
        Прежние годины вспоминая
        И князей давно минувших лет!
        Старого Владимира уж нет.
        Был он храбр, и никакая сила
        К Киеву б его не пригвоздила.
        Кто же стяги древние хранит?
        Эти - Рюрик носит, те - Давыд,
        Но не вместе их знамена плещут,
        Врозь поют их копия и блещут.
        Часть третья
        Ярославна, жена князя Игоря, рано плачет в Путивле на городской стене, ее голос слышится на Дунае. Ярославна жалуется ветру - что он ее веселье по степи развеял? Просит Днепр-Славутич вернуть ей любимого человека. Взывает к светлому и трисветлому солнцу: «Что ж ты войско князя удалое жаркими лучами обожгло?»
        1
        Над широким берегом Дуная,
        Над великой Галицкой землей
        Плачет, из Путивля долетая.
        Голос Ярославны молодой;
        «Обернусь я, бедная, кукушкой,
        По Дунаю-речке полечу
        И рукав с бобровою опушкой,
        Наклонясь, в Каяле омочу.
        Улетят, развеются туманы,
        Приоткроет очи Игорь-князь,
        И утру кровавые я раны,
        Над могучим телом наклонясь».
        Далеко в Путивле, на забрале,
        Лишь заря займется поутру,
        Ярославна, полная печали,
        Как кукушка, кличет на юру:
        «Что ты, Ветер, злобно повеваешь,
        Что клубишь туманы у реки,
        Стрелы половецкие вздымаешь,
        Мечешь их на русские полки?
        Чем тебе не любо на просторе
        Высоко под облаком летать,
        Корабли лелеять в синем море,
        За кормою волны колыхать?
        Ты же, стрелы вражеские сея,
        Только смертью веешь с высоты.
        Ах, зачем, зачем мое веселье
        В ковылях навек развеял ты?»
        На заре в Путивле причитая,
        Как кукушка раннею весной,
        Ярославна кличет молодая,
        На стене рыдая городской:
        «Днепр мой славный! Каменные горы
        В землях половецких ты пробил,
        Святослава в дальние просторы
        До полков Кобяковых носил.
        Возлелей же князя, господине,
        Сохрани на дальней стороне,
        Чтоб забыла слезы я отныне,
        Чтобы жив вернулся он ко мне!»
        Далеко в Путивле, на забрале,
        Лишь заря займется поутру,
        Ярославна, полная печали,
        Как кукушка, кличет на юру:
        «Солнце трижды светлое! С тобою
        Каждому приветно и тепло.
        Что ж ты войско князя удалое
        Жаркими лучами обожгло?
        И зачем в пустыне ты безводной
        Под ударом грозных половчан
        Жаждою стянуло лук походный,
        Горем переполнило колчан?»
        2
        И взыграло море. Сквозь туман
        Вихрь промчался к северу родному —
        Сам господь из половецких стран
        Князю путь указывает к дому.
        Уж погасли зори. Игорь спит —
        Дремлет Игорь, но не засыпает.
        Игорь к Дону мыслями летит,
        До Донца дорогу измеряет.
        Вот уж полночь. Конь давно готов.
        Кто свистит в тумане за рекою?
        То Овлур. Его условный зов
        Слышит князь, укрытый темнотою:
        «Выходи, князь Игорь!» И едва
        Смолк Овлур, как от ночного гула
        Вздрогнула земля,
        Зашумела трава,
        Буйным ветром вежи всколыхнуло.
        В горностая-белку обратясь,
        К тростникам помчался Игорь-князь
        И поплыл, как гоголь, по волне,
        Полетел, как ветер, на коне.
        Конь упал, и князь с коня долой,
        Серым волком скачет он домой.
        Словно сокол, вьется в облака,
        Увидав Донец издалека.
        Без дорог летит и без путей,
        Бьет к обеду уток-лебедей.
        Там, где Игорь соколом летит,
        Там Овлур, как серый волк, бежит,
        Все в росе от полуночных трав,
        Борзых коней в беге надорвав.
        3
        Уж не каркнет ворон в поле,
        Уж не крикнет галка там.
        Не трещат сороки боле,
        Только скачут по кустам.
        Дятлы. Игоря встречая.
        Стуком кажут путь к реке,
        И, рассвет веселый возвещая.
        Соловьи ликуют вдалеке.
        4
        И, на волнах витязя лелея.
        Рек Донец: «Велик ты, Игорь-князь!
        Русским землям ты принес веселье,
        Из неволи к дому возвратясь». —
        «О река! - ответил князь, - немало
        И тебе величья! В час ночной
        Ты на волнах Игоря качала,
        Берег свой серебряный устлала
        Для него зеленою травой.
        И, когда дремал он под листвою,
        Где царила сумрачная мгла,
        Страж ему был гоголь над водою.
        Чайка князя в небе стерегла.
        5
        А не всем рекам такая слава.
        Вот Стугна, худой имея нрав,
        Разлилась близ устья величаво,
        Все ручьи соседние пожрав.
        И закрыла Днепр от Ростислава,
        И погиб в пучине Ростислав.
        Плачет мать над темною рекою,
        Кличет сына-юношу во мгле,
        И цветы поникли, и с тоскою
        Приклонилось дерево к земле».
        6
        Не сороки во поле стрекочут,
        Не вороны кличут у Донца —
        Кони половецкие топочут,
        Гзак с Кончаком ищут беглеца.
        И сказал Кончаку старый Гзак:
        «Если сокол улетает в терем,
        Соколенок попадет впросак —
        Золотой стрелой его подстрелим».
        И тогда сказал ему Кончак:
        «Если сокол к терему стремится,
        Соколенок попадет впросак —
        Мы его опутаем девицей». —
        «Коль его опутаем девицей, —
        Отвечал Кончаку старый Гзак, —
        Он с девицей в терем свой умчится,
        И начнет нас бить любая птица
        В половецком поле, хан Кончак!»
        7
        И изрек Боян, чем кончить речь
        Песнотворцу князя Святослава:
        «Тяжко, братья, голове без плеч,
        Горько телу, коль оно безглаво».
        Мрак стоит над Русскою землей:
        Горько ей без Игоря одной.
        8
        Но восходит солнце в небеси —
        Игорь-князь явился на Руси.
        Вьются песни с дальнего Дуная,
        Через море в Киев долетая.
        По Боричеву восходит удалой
        К Пирогощей богородице святой.
        И страны рады,
        И веселы грады.
        Пели песню старым мы князьям,
        Молодых настало время славить нам:
        Слава князю Игорю,
        Буй тур Всеволоду,
        Владимиру Игоревичу!
        Слава всем, кто, не жалея сил.
        За христиан полки поганых бил!
        Здрав будь, князь, и вся дружина здрава!
        Слава князям и дружине слава!
        Отечественная война 1812 года
        На рассвете 24 (12 по старому стилю) июня 1812 года войска Наполеона без объявления войны переправились через реку Неман и вторглись в пределы России. «Великая армия» (так сам Наполеон называл свое войско), насчитывала свыше 600 тысяч человек и 1420 орудий. Помимо французов в нее входили национальные корпуса европейских стран, покоренных Наполеоном, а также польский корпус маршала Ю. Понятовского.
        Наполеон планировал завершить кампанию за три года: в 1812 году овладеть западными губерниями от Риги до Луцка, в 1813 году - Москвой, а в 1814 году - и Санкт-Петербургом. Такая постепенность позволила бы ему расчленить Россию, обеспечив тылы и коммуникации армии, действующей на огромных пространствах. Сорвав стратегический план Наполеона, русское командование начало отход вглубь страны. Вместо поэтапного расчленения России французский полководец был вынужден двигаться за ускользающими русскими армиями вглубь страны, растягивая коммуникации и теряя превосходство в силах.
        Переломным сражением в ходе войны стала битва при Бородино. Несмотря на поражение русской армии, французские войска понесли сокрушительные потери - 58 тысяч человек. На военном совете в деревне Фили Михаил Илларионович Кутузов принял тяжелое решение - оставить Москву французам: «С потерею Москвы не потеряна еще Россия. Первою обязанностью ставлю себе сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю». Город был оставлен населением. Ни продовольствия, ни отдыха в захваченном городе французы не получили: Москва горела.
        Г. Р. Державин
        Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества
        отрывки
        Что ж в сердце чувствую тоску
        И грусть в душе моей смертельну?
        Разрушенну и обагренну
        Под пеплом в дыме зрю Москву,
        О страх! о скорбь! Но свет с эмпира
        Объял мой дух, - отблещет лира;
        Восторг пленит, живит, бодрит
        И тлен земной забыть велит,
        «Пой! - мир гласит мне горний, дольний, —
        И оправдай судьбы господни».
        Открылась тайн священных дверь!
        Исшел из бездн огромный зверь,
        Дракон иль демон змеевидный;
        Вокруг его ехидны
        Со крыльев смерть и смрад трясут,
        Рогами солнце прут;
        Отенетяя вкруг всю ошибами сферу,
        Горящу в воздух прыщут серу,
        Холмят дыханьем понт,
        Льют ночь на горизонт
        И движут ось всея вселенны.
        Бегут все смертные смятенны
        От князя тьмы и крокодильных стад.
        Они ревут, свистят и всех страшат;
        А только агнец белорунный,
        Смиренный, кроткий, но челоперунный,
        Восстал на Севере один, —
        Исчез змей-исполин!
        Что се? Стихиев ли борьба?
        Брань с светом тьмы? добра со злобой?
        Иль так рожденный утробой
        Коварств крамола, лесть, татьба
        В ад сверглись громом с князем бездны,
        Которым трепетал свод звездный,
        Лишались солнца их лучей?
        От пламенных его очей
        Багрели горы, рдело море,
        И след его был плач, стон, горе!..
        И бог сорвал с него свой луч:
        Тогда средь бурных, мрачных туч
        Неистовой своей гордыни,
        И домы благостыни
        Смердя своими надписьми,
        А алтари коньми
        Он поругал. Тут все в нем чувства закричали,
        Огнями надписи вспылали,
        Исслали храмы стон, —
        И обезумел он.
        Сим предузнав свое он горе,
        Что царство пройдет его вскоре,
        Не мог уже в Москве своих снесть зол,
        Решился убежать, зажег, ушел;
        Вторым став Навходоносором,
        Кровавы угли вкруг бросая взором,
        Лил пену с челюстей, как вепрь,
        И ринулся в мрак дебрь.
        Но, Муза! таинственный глагол
        Оставь, - и возгреми трубою,
        Как твердой грудью и душою
        Росс, ополчась, на галла шел;
        Как Запад с Севером сражался,
        И гром о громы ударялся,
        И молньи с молньями секлись,
        И небо и земля тряслись
        На Бородинском поле страшном,
        На Малоярославском, Красном.
        Там штык с штыком, рой с роем пуль,
        Ядро с ядром и бомба с бомбой,
        Жужжа, свища, сшибались с злобой,
        И меч, о меч звуча, слал гул;
        Там всадники, как вихри бурны,
        Темнили пылью свод лазурный;
        Там бледна смерть с косой в руках,
        Скрежещуща, в единый мах
        Полки, как класы, посекала
        И трупы по полям бросала…
        Какая честь из рода в род
        России, слава незабвенна,
        Что ей избавлена вселенна
        От новых Тамерлана орд!
        Цари Европы и народы!
        Как бурны вы стремились воды,
        Чтоб поглотить край росса весь;
        Но буйные! где сами днесь?
        Почто вы спяща льва будили,
        Чтобы узнал свои он силы?
        Почто вмешались в сонм вы злых
        И, с нами разорвав союзы,
        Грабителям поверглись в узы
        И сами укрепили их?
        Где царственны, народны правы?
        Где, где германски честны нравы?
        Друзья мы были вам всегда,
        За вас сражались иногда;
        Но вы, забыв и клятвы святы,
        Ползли грызть тайно наши пяты.
        О новый Вавилон, Париж!
        О град мятежничьих жилищ,
        Где бога нет, окроме злата,
        Соблазнов и разврата;
        Где самолюбью на алтарь
        Все, все приносят в дар!
        Быв чуждых царств не сыт, ты шел с Наполеоном,
        Неизмеримым небосклоном
        России повратить,
        Полсвета огорстить.
        Хоть прелестей твоих уставы
        Давно уж чли венцом мы славы;
        Но, не довольствуясь слепить умом,
        Ты мнил попрать нас и мечом,
        Забыв, что северные силы
        Всегда на Запад ужас наносили…
        О росс! о добльственный народ,
        Единственный, великодушный,
        Великий, сильный, славой звучный,
        Изящностью своих доброт!
        По мышцам ты неутомимый,
        По духу ты непобедимый,
        По сердцу прост, по чувству добр,
        Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр,
        Царю радушен, благороден,
        В терпеньи лишь себе подобен.
        Красуйся ж и ликуй, герой,
        Что в нынешнем ты страшном бедстве
        В себе и всем твоем наследстве
        Дал свету дух твой знать прямой!
        Лобзайте, родши, чад, их - чада,
        Что в вас отечеству ограда
        Была взаимна от врагов;
        Целуйте, девы, женихов,
        Мужей супруги, сестры братья,
        Что был всяк тверд среди несчастья.
        И вы, Гесперья, Альбион,
        Внемлите: пал Наполеон!
        Без нас вы рано или поздно,
        Но понесли бы грозно,
        Как все несут, его ярмо, —
        Уж близилось оно;
        Но мы, как холмы, быв внутрь жуплом наполненны,
        На нас налегший облак черный
        Сдержав на раменах,
        Огнь дхнули, - пал он в прах.
        С гиганта ребр в Версальи трески,
        А с наших рук вам слышны плески:
        То в общем, славном торжестве таком
        Не должны ли и общих хвал венцом
        Мы чтить героев превосходных,
        Душою россов твердых, благородных?
        О, как мне мил их взор, их слух!
        Пленен мой ими дух!
        И се, как въяве вижу сон,
        Ношуся вне пределов мира,
        Где в голубых полях эфира
        Витает вождей росских сонм.
        Меж ими там в беседе райской
        Рымникский, Таврский, Задунайский
        Между собою говорят:
        «О, как венец светлей стократ,
        Что дан не царств за расширенье,
        А за отечества спасенье!
        Мамай, Желковский, Карл путь свят
        К бессмертью подали прямому
        Петру, Пожарскому, Донскому;
        Кутузову днесь - Бонапарт.
        Доколь Москва, Непрядва и Полтава
        Течь будут, их не умрет слава.
        Как воин, что в бою не пал,
        Еще хвал вечных не стяжал;
        Так громок стран пусть покоритель,
        Но лишь велик их свят спаситель».
        По правде вечности лучей
        Достойны войны наших дней.
        Смоленский князь, вождь дальновидный,
        Не зря на толк обидный,
        Великий ум в себе являл,
        Без крови поражал
        И в бранной хитрости противника, без лести,
        Превысил Фабия он в чести.
        Витгенштейн легче бить
        Умел, чем отходить
        Средь самых пылких, бранных споров,
        Быв смел как лев, быстр как Суворов.
        Вождь не предзримый, гром как с облаков,
        Слетал на вражий стан, на тыл - Платов.
        Но как исчислить всех героев,
        Живых и падших с славою средь боев?
        Почтим Багратионов прах —
        Он жив у нас в сердцах!
        Се бранных подвигов венец!
        И разность меж Багратионом
        По смерти в чем с Наполеоном?
        Не в чувстве ль праведных сердец?
        Для них не больше ль знаменитый
        Слезой, чем клятвами покрытый?
        Так! мерил мерой кто какой,
        И сам возмерен будет той.
        Нам правда божия явила,
        Какая галлов казнь постигла.
        О полный чудесами век!
        О мира колесо превратно!
        Давно ль страшилище ужасно
        На нас со всей Европой тек!
        Но где днесь добычи богаты?
        Где мудрые вожди, тристаты?
        Где победитель в торжествах?
        Где гений, блещущий в лучах?
        Не здесь ли им урок в ученье,
        Чтоб царств не льститься на хищенье?
        О, так! блаженство смертных в том,
        Чтоб действовать всегда во всем
        Лишь с справедливостью согласно,
        Так мыслить беспристрастно,
        Что мы чего себе хотим,
        Того желать другим…
        Отца отечества несметны попеченьи
        Скорбей прогонят наших тени;
        Художеств сонм, наук,
        Торгов, лир громких звук,
        Все возвратятся в их жилищи;
        Свое и чуждо племя пищи
        Придут, как под смоковницей, искать
        И словом: быв градов всех русских мать,
        Москва по-прежнему восстанет
        Из пепла, зданьем велелепным станет,
        Как феникс, снова процветать,
        Венцом средь звезд блистать.
        …И из страны Российской всей
        Печаль и скорби изженутся,
        В ней токи крови не прольются,
        Не канут слезы из очей;
        От солнца пахарь не сожжется,
        От мраза бедный не согнется;
        Сады и нивы плод дадут,
        Моря чрез горы длань прострут,
        Ключи с ключами сожурчатся,
        По рощам песни огласятся.
        Но солнце! мой вечерний луч!
        Уже за холмы синих туч
        Спускаешься ты в темны бездны,
        Твой тускнет блеск любезный
        Среди лиловых мглистых зарь,
        И мой уж гаснет жар;
        Холодна старость - дух, у лиры - глас отъемлет,
        Екатерины Муза дремлет:
        То юного царя
        Днесь вслед орлов паря,
        Предшествующих благ виденья,
        Что мною в день его рожденья
        Предречено, достойно петь
        Я не могу; младым певцам греметь
        Мои вверяю ветхи струны…
        1812 -1813
        Ода на смерть фельдмаршала князя Смоленского
        апреля в 16 день 1813 года (в сокращении)
        Отколе пал внезапно гром
        И молния покрылась паром?
        Грохочет всюду гул кругом!
        Каким гордится смерть ударом,
        Что дрогнула твоя коса?
        Давно ль, давно ль, страна преславна,
        В блаженстве царствовала ты!
        Где ж красота твоя державна?
        Не тот и взор, не те черты!
        Отколь там грусть, где дух великий?
        Военный гений твой в слезах.
        В густом тумане ратна сила,
        Всеобща скорбь слышна в речах,
        По лаврам ты идешь уныло!
        Где сын твой, где бессмертный вождь?..
        Откликнись, вождь наш несравненный!
        Осиротел твой меч в ножнах!
        На твой лежащий шлем священный
        Уже валятся ржа и прах!
        Не спишь ли ты в сияньи славы?..
        Проснись… Но что?.. Желанья тщетны!
        Молчит весь мир на голос мой!
        Ссеченный дуб наш кратколетний
        Не тмит уже лучей собой,
        И шум вокруг лишь в листьях мертвых.
        Вот гения блестящий век!
        Где ум? где дух? где блеск и сила?
        И что такое человек,
        Когда вся цель его - могила,
        А сущность - горсть одна земли!
        И свет и прах он здесь мгновенно,
        Но скрытый сей небесный гром
        Единым мигом в жизни тленной
        Быть может вечности лучом.
        О призрак света непостижный!..
        1813
        Князь Кутузов-Смоленской
        Когда в виду ты всей вселенны
        Наполеона посрамил,
        Языки одолел сгущенны,
        Защитником полсвета был;
        Когда тебе судьбы предвечны
        Ум дали - троны царств сберечь,
        Трофеи заслужить сердечны,
        Осилить Александров меч;
        Злодеев истребить враждебных,
        Обресть бессмертный лавр побед,
        В вратах Европы растворенных
        Смыть кровью злобы дерзкий след;
        Москву освободить попранну,
        Отечество спасти от зол,
        Лезть дале путь пресечь тирану,
        Един основывать престол, —
        Не умолчит потомств глагол!
        Се мать твоя, Россия, - зри —
        Ко гробу руки простирает,
        Ожившая тобой, рыдает,
        И плачут о тебе цари!
        1813 (?)
        И. А. Крылов
        Волк на псарне
        Волк ночью, думая залезть в овчарню,
        Попал на псарню.
        Поднялся вдруг весь псарный двор.
        Почуя серого так близко забияку,
        Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку.
        Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»
        И вмиг ворота на запор;
        В минуту псарня стала адом.
        Бегут: иной с дубьем,
        Иной с ружьем.
        Огня! - кричат, - огня!»
        Пришли с огнем.
        Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом.
        Зубами щелкая и ощетиня шерсть,
        Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;
        Но, видя то, что тут не перед стадом
        И что приходит наконец
        Ему расчесться за овец, —
        Пустился мой хитрец
        В переговоры
        И начал так: «Друзья!
        К чему весь этот шум?
        Я, ваш старинный сват и кум,
        Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры;
        Забудем прошлое, уставим общий лад!
        А я не только впредь не трону здешних стад,
        Но сам за них с другими грызться рад.
        И волчьей клятвой утверждаю,
        Что я…» - «Послушай-ка, сосед, —
        Тут ловчий перервал в ответ, —
        Ты сер, а я, приятель, сед,
        И Волчью вашу я давно натуру знаю;
        А потому обычай мой:
        С волками иначе не делать мировой,
        Как снявши шкуру с них долой».
        И тут же выпустил на Волка гончих стаю.
        Октябрь 1812
        Обоз
        С горшками шел Обоз,
        И надобно с крутой горы спускаться.
        Вот, на горе других оставя дожидаться,
        Хозяин стал сводить легонько первый воз.
        Конь добрый на крестце почти его понес,
        Катиться возу не давая;
        А лошадь сверху, молодая,
        Ругает бедного коня за каждый шаг:
        «Ай, конь хваленый, то-то диво!
        Смотрите: лепится, как рак;
        Вот чуть не зацепил за камень.
        Косо! криво! Смелее! Вот толчок опять!
        А тут бы влево лишь принять,
        Какой осел! Добро бы было в гору
        Или в ночную пору;
        А то и под гору и днем!
        Смотреть, так выйдешь из терпенья!
        Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!
        Гляди-тко нас, как мы махнем!
        Не бойсь, минуты не потратим,
        И возик свой мы не свезем, а скатим!»
        Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,
        Тронулася лошадка с возом в путь;
        Но только под гору она перевалилась —
        Воз начал напирать, телега раскатилась;
        Коня толкает взад, коня кидает вбок,
        Пустился конь со всех четырех ног
        На славу;
        По камням, рытвинам пошли толчки,
        Скачки,
        Левей, левей, и с возом - бух в канаву!
        Прощай, хозяйские горшки!
        Как в людях многие имеют слабость ту же:
        Все кажется в другом ошибкой нам;
        А примешься за дело сам,
        Так напроказишь вдвое хуже.
        Октябрь 1812
        Ворона и курица
        Когда Смоленский Князь,
        Противу дерзости искусством воружась,
        Вандалам новым сеть поставил
        И на погибель им Москву оставил,
        Тогда все жители, и малый и большой,
        Часа не тратя, собралися
        И вон из стен московских поднялися,
        Как из улья пчелиный рой.
        Ворона с кровли тут на эту всю тревогу
        Спокойно, чистя нос, глядит.
        «А ты что ж, кумушка, в дорогу? —
        Ей с возу Курица кричит. —
        Ведь говорят, что у порогу Наш супостат». —
        «Мне что до этого за дело? —
        Вещунья ей в ответ. - Я здесь останусь смело.
        Вот ваши сестры - как хотят;
        А ведь Ворон ни жарят, ни варят:
        Так мне с гостьми не мудрено ужиться,
        А может быть, еще удастся поживиться
        Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.
        Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»
        Ворона подлинно осталась;
        Но, вместо всех поживок ей,
        Как голодом морить
        Смоленский стал гостей —
        Она сама к ним в суп попалась.
        Так часто человек в расчетах слеп и глуп.
        За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:
        А как на деле с ним сочтешься —
        Попался, как ворона в суп!
        Ноябрь 1812
        В. А. Жуковский
        Певец во стане русских воинов
        Певец
        На поле бранном тишина;
        Огни между шатрами;
        Друзья, здесь светит нам луна,
        Здесь кров небес над нами.
        Наполним кубок круговой!
        Дружнее! руку в руку!
        Запьем вином кровавый бой
        И с падшими разлуку.
        Кто любит видеть в чашах дно,
        Тот бодро ищет боя…
        О, всемогущее вино,
        Веселие героя!
        Воины
        Кто любит видеть в чашах дно,
        Тот бодро ищет боя…
        О, всемогущее вино,
        Веселие героя!
        Певец
        Сей кубок чадам древних лет!
        Вам слава, наши деды!
        Друзья, уже могущих нет;
        Уж нет вождей победы;
        Их домы вихорь разметал;
        Их гробы срыли плуги;
        И пламень ржавчины сожрал
        Их шлемы и кольчуги;
        Но дух отцов воскрес в сынах;
        Их поприще пред нами…
        Мы там найдем их славный прах
        С их славными делами.
        Смотрите, в грозной красоте,
        Воздушными полками,
        Их тени мчатся в высоте
        Над нашими шатрами…
        О Святослав, бич древних лет,
        Се твой полет орлиной.
        «Погибнем! мертвым срама нет!» —
        Гремит перед дружиной.
        И ты, неверных страх. Донской,
        С четой двух соименных,
        Летишь погибельной грозой
        На рать иноплеменных.
        И ты, наш Петр, в толпе вождей.
        Внимайте клич: Полтава!
        Орды пришельца снедь мечей,
        И мир взывает: слава!
        Давно ль, о хищник, пожирал
        Ты взором наши грады?
        Беги! твой кань и всадник пал!
        Твой след - костей громады;
        Беги! и стыд и страх сокрой
        В лесу с твоим сарматом;
        Отчизны враг сопутник твой:
        Злодей владыке братом.
        Но кто сей рьяный великан,
        Сей витязь полуночи?
        Друзья, на спящий вражий стаи
        Вперил он страшны очи;
        Его завидя в облаках,
        Шумящим, смутным роем
        На снежных Альпов высотах
        Взлетели тени с воем;
        Бледнеет галл, дрожит сармат
        В шатрах от гневных взоров…
        О горе! горе, супостат!
        То грозный наш Суворов.
        Хвала вам, чада прежних лет,
        Хвала вам, чада славы!
        Дружиной смелой вам вослед
        Бежим на пир кровавый;
        Да мчится ваш победный строй
        Пред нашими орлами;
        Да сеет, нам предтеча в бой,
        Погибель над врагами;
        Наполним кубок! меч во длань!
        Внимай нам, вечный мститель!
        За гибель-гибель, брань - за брань,
        И казнь тебе, губитель!
        Воины
        Наполним кубок! меч во длань!
        Внимай нам, вечный мститель!
        За гибель-гибель, брань - за брань,
        И казнь тебе, губитель!
        Певец
        Отчизне кубок сей, друзья!
        Страна, где мы впервые
        Вкусили сладость бытия,
        Поля, холмы родные,
        Родного неба милый свет,
        Знакомые потоки,
        Златые игры первых лет
        И первых лет уроки,
        Что вашу прелесть заменит?
        О родина святая,
        Какое сердце не дрожит,
        Тебя благословляя?
        Там всё - там родших милый дом;
        Там наши жены, чада;
        О нас их слезы пред творцом;
        Мы жизни их ограда;
        Там девы - прелесть наших дней,
        И сонм друзей бесценный,
        И царский трон, и прах царей,
        И предков прах священный.
        За них, друзья, всю нашу кровь!
        На вражьи грянем силы;
        Да в чадах к родине любовь
        Зажгут отцов могилы.
        Воины
        За них, за них всю нашу кровь!
        На вражьи грянем силы;
        Да в чадах к родине любовь
        Зажгут отцов могилы.
        Певец
        Тебе сей кубок, русский царь!
        Цвети твоя держава;
        Священный трон твой нам алтарь;
        Пред ним обет наш: слава.
        Не изменим; мы от отцов
        Прияли верность с кровью;
        О царь, здесь сонм твоих сынов,
        К тебе горим любовью;
        Наш каждый ратник славянин;
        Все долгу здесь послушны;
        Бежит предатель сих дружин,
        И чужд им малодушный.
        Воины
        Не изменим; мы от отцов
        Прияли верность с кровью;
        О царь, здесь сонм твоих сынов,
        К тебе горим любовью.
        Певец
        Сей кубок ратным и вождям!
        В шатрах, на поле чести,
        И жизнь и смерть - всё пополам;
        Там дружество без лести,
        Решимость, правда, простота,
        И нравов непритворство,
        И смелость - бранных красота,
        И твердость, и покорство.
        Друзья, мы чужды низких уз;
        К венцам стезею правой!
        Опасность - твердый наш союз;
        Одной пылаем славой.
        Тот наш, кто первый в бой летит
        На гибель супостата,
        Кто слабость падшего щадит
        И грозно мстит за брата;
        Он взором жизнь дает полкам;
        Он махом мощной длани
        Их мчит во сретенье врагам,
        В средину шумной брани;
        Ему веселье битвы глас,
        Спокоен под громами:
        Он свой последний видит час
        Бесстрашными очами.
        Хвала тебе, наш бодрый вождь,
        Герой под сединами!
        Как юный ратник, вихрь, и дождь,
        И труд он делит с нами.
        О, сколь с израненным челом
        Пред строем он прекрасен!
        И сколь он хладен пред врагом
        И сколь врагу ужасен!
        О, диво! се орел пронзил
        Над ним небес равнины…
        Могущий вождь главу склонил;
        Ура кричат дружины.
        Лети ко прадедам, орел,
        Пророком славной мести!
        Мы тверды: вождь наш перешел
        Путь гибели и чести;
        С ним опыт, сын труда и лет;
        Он бодр и с сединою;
        Ему знаком победы след…
        Доверенность к герою!
        Нет, други, нет! не предана
        Москва на расхищенье;
        Там стены!.. в россах вся она;
        Мы здесь - и бог наш мщенье.
        Хвала сподвижникам-вождям!
        Ермолов, витязь юный,
        Ты ратным брат, ты жизнь полкам,
        И страх твои перуны.
        Раевский, слава наших дней,
        Хвала! перед рядами
        Он первый грудь против мечей
        С отважными сынами.
        Наш Милорадович, хвала!
        Где он промчался с бранью,
        Там, мнится, смерть сама прошла
        С губительною дланью.
        Наш Витгенштеин, вождь-герой,
        Петрополя спаситель,
        Хвала!.. Он щит стране родной,
        Он хищных истребитель.
        О, сколь величественный вид,
        Когда перед рядами,
        Один, склонясь на твердый щит,
        Он грозными очами
        Блюдет противников полки,
        Им гибель устрояет
        И вдруг… движением руки
        Их сонмы рассыпает.
        Хвала тебе, славян любовь,
        Наш Коновницын смелый!..
        Ничто ему толпы врагов,
        Ничто мечи и стрелы;
        Пред ним, за ним перун гремит,
        И пышет пламень боя…
        Он весел, он на гибель зрит
        С спокойствием героя;
        Себя забыл… одним врагам
        Готовит истребленье;
        Пример и ратным и вождям
        И смелым удивленье.
        Хвала, наш Вихорь-атаман,
        Вождь невредимых, Платов!
        Твой очарованный аркан
        Гроза для супостатов.
        Орлом шумишь по облакам,
        По полю волком рыщешь,
        Летаешь страхом в тыл врагам,
        Бедой им в уши свищешь;
        Они лишь к лесу - ожил лес,
        Деревья сыплют стрелы;
        Они лишь к мосту - мост исчез;
        Лишь к селам - пышут селы.
        Хвала, наш Нестор-Бенигсон!
        И вождь и муж совета,
        Блюдет врагов не дремля он,
        Как змей орел с полета.
        Хвала, наш Остерман-герой,
        В час битвы ратник смелый!
        И Тормасов, летящий в бой,
        Как юноша веселый!
        И Багговут, среди громов,
        Средь копий безмятежный!
        И Дохтуров, гроза врагов,
        К победе вождь надежный!
        Наш твердый Воронцов, хвала!
        О други, сколь смутилась
        Вся рать славян, когда стрела
        В бесстрашного вонзилась,
        Когда полмертв, окровавлен,
        С потухшими очами,
        Он на щите был изнесен
        За ратный строй друзьями.
        Смотрите… язвой роковой
        К постеле пригвожденный,
        Он страждет, братскою толпой
        Увечных окруженный.
        Ему возглавье бранный щит;
        Незыблемый в мученье,
        Он с ясным взором говорит:
        «Друзья, бедам презренье!»
        И в их сердцах героя речь
        Веселье пробуждает,
        И, оживясь, до полы меч
        Рука их обнажает.
        Спеши ж, о витязь наш! воспрянь;
        Уж ангел истребленья
        Горе подъял ужасну длань,
        И близок час отмщенья.
        Хвала, Щербатов, вождь младой!
        Среди грозы военной,
        Друзья, он сетует душой
        О трате незабвенной.
        О витязь, ободрись… она
        Твой спутник невидимый,
        И ею свыше знамена
        Дружин твоих хранимы.
        Любви и скорби оживить
        Твои для мщенья силы:
        Рази дерзнувших возмутить
        Покой ее могилы.
        Хвала, наш Пален, чести сын!
        Как бурею носимый,
        Везде впреди своих дружин
        Разит, неотразимый.
        Наш смелый Строганов, хвала!
        Он жаждет чистой славы;
        Она из мира увлекла
        Его на путь кровавый…
        О храбрых сонм, хвала и честь!
        Свершайте истребленье,
        Отчизна к вам взывает: месть!
        Вселенная: спасенье!
        Хвала бестрепетным вождям!
        На конях окрыленных
        По долам скажут, по горам
        Вослед врагов смятенных;
        Днем мчатся строй на строй; в ночи
        Страшат, как привиденья;
        Блистают смертью их мечи;
        От стрел их нет спасенья;
        По всем рассыпаны путям,
        Невидимы и зримы;
        Сломили здесь, сражают там
        И всюду невредимы.
        Наш Фигнер старцем в стан врагов
        Идет во мраке ночи;
        Как тень прокрался вкруг шатров,
        Всё зрели быстры очи…
        И стан еще в глубоком сне,
        День светлый не проглянул —
        А он уж, витязь, на коне,
        Уже с дружиной грянул.
        Сеславин - где ни пролетит
        С крылатыми полками,
        Там брошен в прах и меч и щит
        И устлан путь врагами.
        Давыдов, пламенный боец,
        Он вихрем в бой кровавый;
        Он в мире счастливый певец
        Вина, любви и славы.
        Кудашев скоком через ров
        И лётом на стремнину;
        Бросает взглядом Чернышев
        На меч и гром дружину,
        Орлов отважностью орел;
        И мчит грозу ударов
        Сквозь дым и огнь, по грудам тел,
        В среду врагов Кайсаров.
        Воины
        Вожди славян, хвала и честь!
        Свершайте истребленье,
        Отчизна к вам взывает: месть!
        Вселенная: спасенье!
        Певец
        Друзья, кипящий кубок сей
        Вождям, сраженным в бое.
        Уже не придут в сонм друзей,
        Не станут в ратном строе,
        Уж для врага их грозный лик
        Не будет вестник мщенья,
        И не помчит их мощный клик
        Дружину в пыл сраженья;
        Их празден меч, безмолвен щит,
        Их ратники унылы;
        И сир могучих конь стоит
        Близ тихой их могилы.
        Где Кульнев наш, рушитель сил,
        Свирепый пламень брани?
        Он пал - главу на щит склонил
        И стиснул меч во длани.
        Где жизнь судьба ему дала,
        Там брань его сразила;
        Где колыбель его была,
        Там днесь его могила.
        И тих его последний час:
        С молитвою священной
        О милой матери угас
        Герой наш незабвенный.
        А ты, Кутайсов, вождь младой…
        Где прелести? где младость?
        Увы! он видом и душой
        Прекрасен был, как радость;
        В броне ли, грозный, выступал —
        Бросали смерть перуны;
        Во струны ль арфы ударял —
        Одушевлялись струны…
        О горе! верный конь бежит
        Окровавлен из боя;
        На нем его разбитый щит…
        И нет на нем героя.
        И где же твой, о витязь, прах?
        Какою взят могилой?..
        Пойдет прекрасная в слезах
        Искать, где пепел милый…
        Там чище ранняя роса,
        Там зелень ароматней,
        И сладостней цветов краса,
        И светлый день приятней,
        И тихий дух твой прилетит
        Из таинственной сени;
        И ропот сердца возвестит
        Ей близость дружней тени.
        И ты… и ты, Багратион?
        Вотще друзей молитвы,
        Вотще их плач… во гробе он,
        Добыча лютой битвы.
        Еще дружин надежда в нем;
        Всё мнит: с одра восстанет;
        И робко шепчет враг с врагом:
        «Увы нам! скоро грянет».
        А он… навеки взор смежил,
        Решитель бранных споров,
        Он в область храбрых воспарил,
        К тебе, отец Суворов.
        И честь вам, падшие друзья!
        Ликуйте в горней сени;
        Там ваша верная семья —
        Вождей минувших тени.
        Хвала вам будет оживлять
        И поздних лет беседы.
        «От них учитесь умирать!» —
        Так скажут внукам деды;
        При вашем имени вскипит
        В вожде ретивом пламя;
        Он на твердыню с ним взлетит
        И водрузит там знамя.
        Воины
        При вашем имени вскипит
        В вожде ретивом пламя;
        Он на твердыню с ним взлетит
        И водрузит там знамя.
        Певец
        Сей кубок мщенью! други, в строй!
        И к небу грозны длани!
        Сразить иль пасть! наш роковой
        Обет пред богом брани.
        Вотще, о враг, из тьмы племен
        Ты зиждешь ополченья:
        Они бегут твоих знамен
        И жаждут низложенья.
        Сокровищ нет у нас в домах;
        Там стрелы и кольчуги;
        Мы села - в пепел; грады - в прах;
        В мечи - серпы и плуги.
        Злодей! он лестью приманил
          К Москве свои дружины;
        Он низким миром нам грозил
        С Кремлевския вершины.
        «Пойду по стогнам с торжеством!
        Пойду… и всё восплещет!
        И в прах падут с своим царем!.».
        Пришел… и сам трепещет;
        Подвигло мщение Москву:
        Вспылала пред врагами
        И грянулась на их главу
        Губящими стенами.
        Веди ж своих царей-рабов
        С их стаей в область хлада;
        Пробей тропу среди снегов
        Во сретение глада…
        Зима, союзник наш, гряди!
        Им заперт путь возвратный;
        Пустыни в пепле позади;
        Пред ними сонмы ратны.
        Отведай, хищник, что сильней:
        Дух алчности иль мщенье?
        Пришлец, мы в родине своей;
        За правых провиденье!
        Воины
        Отведай, хищник, что сильней:
        Дух алчности иль мщенье?
        Пришлец, мы в родине своей;
        За правых провиденье!
        Певец
        Святому братству сей фиал
        От верных братий круга!
        Блажен, кому создатель дал
        Усладу жизни, друга;
        С ним счастье вдвое; в скорбный час
        Он сердцу утешенье;
        Он наша совесть; он для нас
        Второе провиденье.
        О! будь же, други, святость уз
        Закон наш под шатрами;
        Написан кровью наш союз:
        И жить и пасть друзьями.
        Воины
        О! будь же, други, святость уз
        Закон наш под шатрами;
        Написан кровью наш союз:
        И жить и пасть друзьями.
        Певец
        Любви сей полный кубок в дар!
        Среди борьбы кровавой,
        Друзья, святой питайте жар:
        Любовь - одно со славой.
        Кому здесь жребий уделен
        Знать тайну страсти милой,
        Кто сердцем сердцу обручен,
        Тот смело, с бодрой силой
        На всё великое летит;
        Нет страха; нет преграды;
        Чего-чего не совершит
        Для сладостной награды?
        Ах! мысль о той, кто всё для нас,
        Нам спутник неизменный;
        Везде знакомый слышим глас,
        Зрим образ незабвенный!
        Она на бранных знаменах,
        Она в пылу сраженья;
        И в шуме стана и в мечтах
        Веселых сновиденья.
        Отведай, враг, исторгнуть щит,
        Рукою данный милой;
        Святой обет на нем горит:
        Твоя и за могилой!
        О сладость тайныя мечты!
        Там, там за синей далью
        Твой ангел, дева красоты,
        Одна с своей печалью,
        Грустит, о друге слезы льет;
        Душа ее в молитве,
        Боится вести, вести ждет:
        «Увы! не пал ли в битве?»
        И мыслит: «Скоро ль, дружний глас,
        Твои мне слышать звуки?
        Лети, лети, свиданья час,
        Сменить тоску разлуки».
        Друзья! блаженнейшая часть:
        Любезных быть спасеньем.
        Когда ж предел наш в битве пасть —
        Погибнем с наслажденьем;
        Святое имя призовем
        В минуту смертной муки;
        Кем мы дышали в мире сем,
        С той нет и там разлуки:
        Туда душа перенесет
        Любовь и образ милой…
        О други, смерть не всё возьмет;
        Есть жизнь и за могилой.
        Воины
        В тот мир душа перенесет
        Любовь и образ милой…
        О други, смерть не, всё возьмет;
        Есть жизнь и за могилой.
        Певец
        Сей кубок чистым музам в дар!
        Друзья, они в героя
        Вливают бодрость, славы жар,
        И месть, и жажду боя.
        Гремят их лиры - стар и млад
        Оделись в бранны латы:
        Ничто им стрел свистящих град,
        Ничто твердынь раскаты.
        Певцы - сотрудники вождям;
        Их песни - жизнь победам,
        И внуки, внемля их струнам,
        В слезах дивятся дедам.
        О радость древних лет, Боян!
        Ты, арфой ополченный,
        Летал пред строями славян,
        И гимн гремел священный.
        Петру возник среди снегов
        Певец - податель славы;
        Честь Задунайскому - Петров;
        О камские дубравы,
        Гордитесь, ваш Державин сын!
        Готовь свои перуны,
        Суворов, чудо-исполин, —
        Державин грянет в струны.
        О старец! да услышим твой
        Днесь голос лебединый;
        Не тщетной славы пред тобой,
        Но мщения дружины;
        Простерли не к добычам длань,
        Бегут не за венками —
        Их подвиг свят: то правых брань
        С злодейскими ордами.
        Пришло разрушить их мечам
        Племен порабощенье;
        Самим губителя рабам
        Победы их спасенье.
        Так, братья, чадам муз хвала!..
        Но я, певец ваш юный…
        Увы! почто судьба дала
        Незвучные мне струны?
        Доселе тихим лишь полям
        Моя играла лира…
        Вдруг жребий выпал: к знаменам!
        Прости, и сладость мира,
        И отчий край, и круг друзей,
        И труд уединенный,
        И всё… я там, где стук мечей,
        Где ужасы военны.
        Но буду ль ваши петь дела
        И хищных истребленье?
        Быть может, ждет меня стрела
        И мне удел - паденье.
        Но что ж… навеки ль смертный час
        Мой след изгладит в мире?
        Останется привычный глас
        В осиротевшей лире.
        Пускай губителя во прах
        Низринет месть кровава —
        Родится жизнь в ее струнах,
        И звучно грянут: слава!
        Воины
        Хвала возвышенным певцам!
        Их песни - жизнь победам,
        И внуки, внемля их струнам,
        В слезах дивятся дедам.
        Певец
        Подымем чашу!.. Богу сил!
        О братья, на колена!
        Он искони благословил
        Славянские знамена.
        Бессильным щит его закон
        И гибнущим спаситель;
        Всегда союзник правых он
        И гордый истребитель.
        О братья, взоры к небесам!
        Там жизни сей награда!
        Оттоль отец незримый нам
        Гласит: мужайтесь, чада!
        Бессмертье, тихий, светлый брег;
        Наш путь - к нему стремленье.
        Покойся, кто свой кончил бег!
        Вы, странники, терпенье!
        Блажен, кого постигнул бой!
        Пусть долго, с жизнью хилой,
        Старик трепещущей ногой
        Влачится над могилой;
        Сын брани мигом ношу в прах
        С могучих плеч свергает
        И, бодр, на молнийных крылах
        В мир лучший улетает.
        А мы?.. Доверенность к творцу!
        Что б ни было - незримой
        Ведет нас к лучшему концу
        Стезей непостижимой.
        Ему, друзья, отважно вслед!
        Прочь, низкое! прочь, злоба!
        Дух бодрый на дороге бед,
        До самой двери гроба;
        В высокой доле - простота;
        Нежадность - в наслажденье;
        В союзе с ровным - правота;
        В могуществе - смиренье.
        Обетам - вечность; чести - честь;
        Покорность - правой власти;
        Для дружбы - всё, что в мире есть;
        Любви - весь пламень страсти;
        Утеха - скорби; просьбе - дань,
        Погибели - спасенье;
        Могущему пороку - брань;
        Бессильному - презренье;
        Неправде - грозный правды глас;
        Заслуге - воздаянье;
        Спокойствие - в последний час;
        При гробе - упованье.
        О! будь же, русский бог, нам щит!
        Прострешь твою десницу —
        И мститель-гром твой раздробит
        Коня и колесницу.
        Как воск перед лицом огня,
        Растает враг пред нами…
        О страх карающего дня!
        Бродя окрест очами,
        Речет пришлец: «Врагов я зрел;
        И мнил: земли им мало;
        И взор их гибелью горел;
        Протек-врагов не стало!»
        Воины
        Речет пришлец: «Врагов я зрел;
        И мнил: земли им мало;
        И взор их гибелью горел;
        Протек-врагов не стало!»
        Певец
        Но светлых облаков гряда
        Уж утро возвещает;
        Уже восточная звезда
        Над холмами играет;
        Редеет сумрак; сквозь туман
        Проглянули равнины,
        И дальний лес, и тихий стан,
        И спящие дружины.
        О други, скоро!.. день грядет…
        Недвижны рати бурны…
        Но… Рок уж жребии берет
        Из таинственной урны.
        О новый день, когда твой свет
        Исчезнет за холмами,
        Сколь многих взор наш не найдет
        Меж нашими рядами!..
        И он блеснул!.. Чу!.. вестовой
        Перун по холмам грянул;
        Внимайте: в поле шум глухой!
        Смотрите: стан воспрянул!
        И кони ржут, грызя бразды;
        И строй сомкнулся с строем;
        И вождь летит перед ряды;
        И пышет ратник боем.
        Друзья, прощанью кубок сей!
        И смело в бой кровавой
        Под вихорь стрел, на ряд мечей,
        За смертью иль за славой…
        О вы, которых и вдали
        Боготворим сердцами,
        Вам, вам все блага на земли!
        Щит промысла над вами!..
        Всевышний царь, благослови!
        А вы, друзья, лобзанье
        В завет: здесь верныя любви,
        Там сладкого свиданья!
        Воины
        Всевышний царь, благослови!
        А вы, друзья, лобзанье
        В завет: здесь верныя любви,
        Там сладкого свиданья!
        1812
        Вождю победителей
        Писано после сражения под Красным
        Послание
        О вождь славян, дерзнут ли робки струны
        Тебе хвалу в сей славный час бряцать?
        Везде гремят отмщения перуны,
        И мчится враг, стыдом покрытый, вспять,
        И с россом мир тебе рукоплескает…
        Кто пенью струн средь плесков сих внимает?
        Но как молчать? Я сердцем славянин!
        Я зрел, как ты, впреди своих дружин,
        В кругу вождей, сопутствуем громами,
        Как божий гнев, шел грозно за врагами.
        Со всех сторон дымились небеса;
        Окрест земля от громов колебалась…
        Сколь мысль моя тогда воспламенялась!
        Сколь дивная являлась мне краса!
        О старец-вождь! я мнил, что над тобою
        Тогда сам Рок невидимый летел;
        Что был сокрыт вселенный предел
        В твоей главе, венчанной сединою.
        Закон Судьбы для нас неизъясним.
        Надменный сей не ею ль был храним?
        Вотще пески ливийские пылали —
        Он путь открыл среди песчаных волн;
        Вотще враги пучину осаждали —
        Его, промчал безвредно легкий челн;
        Ступил на брег - руке его корона;
        Уж хищный взор с похищенного трона
        Вселенную в неволю оковал;
        Уж он царей-рабов своих созвал…
        И восстают могущие тевтоны,
        Достойные Арминия сыны;
        Неаполь, Рим сбирают легионы;
        Богемец, венгр, саксон ополчены;
        И стали в строй изменники сарматы;
        Им нет числа; дружины их крылаты;
        И норд и юг поток сей наводнил!
        Вождю вослед, а вождь их за звездою,
        Идут, летят - уж всё под их стопою,
        Уж росс главу под низкий мир склонил…
        О, замыслы! о, неба суд ужасной!
        О, хищный враг!.. и труд толиких лет,
        И трупами устланный путь побед,
        И мощь, и злость, и козни - всё напрасно!
        Здесь грозная Судьба его ждала;
        Она успех на то ему дала,
        Чтоб старец наш славней его низринул.
        Хвала, наш вождь! Едва дружины двинул —
        Уж хищных рать стремглав бежит назад;
        Их гонит страх; за ними мчится глад;
        И щит и меч бросают с знаменами;
        Везде пути покрыты их костями;
        Их волны жрут; их губит огнь и хлад;
        Вотще свой взор подъемлют ко спасенью…
        Не узрят их отечески поля!
        Обречены в добычу истребленью,
        И будет гроб им русская земля.
        И окрылася, наш старец, пред тобою
        Сия звезда, сей грозный вождь к бедам;
        Посол Судьбы, явился ты полкам —
        И пред твоей священной сединою
        Безумная гордыня пала в прах.
        Лети, неси за ними смерть и страх;
        Еще удар - и всей земле свобода,
        И нет следов великого народа!
        О, сколь тебе завидный жребий дан!
        Еще вдали трепещет оттоман —
        А ты уж здесь! уж родины спаситель!
        Уже погнал, как гений-истребитель,
        Кичливые разбойников орды;
        И ряд побед - полков твоих следы;
        И самый враг, неволею гнетомый,
        Твоих орлов благословляет громы:
        Ты жизнь ему победами даришь…
        Когда ж, свершив погибельное мщенье,
        Свои полки отчизне возвратишь,
        Сколь славное тебе успокоенье!..
        Уже в мечтах я вижу твой возврат:
        Перед тобой венцы, трофеи брани;
        Во сретенье бегут и стар и млад;
        К тебе их взор; к тебе подъемлют длани;
        «Вот он! вот он! сей грозный вождь, наш щит;
        Сколь величав грядущий пред полками!
        Усейте путь спасителя цветами!
        Да каждый храм мольбой о нем гремит!
        Да слышит он везде благословенье!»
        Когда ж, сложив с главы своей шелом
        И меч с бедра, ты возвратишься в дом,
        Да вкусишь там покоя наслажденье
        Пред славными трофеями побед —
        Сколь будет ток твоих преклонных лет
        В сей тишине величествен и ясен!
        О, дней благих закат всегда прекрасен!
        С веселием водя окрест свой взор,
        Ты будешь зреть ликующие нивы,
        И скачущи стада по скатам гор,
        И хижины оратая счастливы,
        И скажешь: мной дана им тишина.
        И старец, в гроб ступивший уж ногою,
        Тебя в семье воспомянув с мольбою,
        В семействе скажет: «Им сбережена
        Мне мирная в отечестве могила».
        «Его рука мне милых сохранила».
        На пиршествах, в спокойствии семей,
        Пред алтарем, в обители царей,
        Везде, о вождь, тебе благословенье;
        Тебя предаст потомству песнопенье.
        Бородинская годовщина
        Русский царь созвал дружины
        Для великой годовщины
        На полях Бородина.
        Там земля окрещена:
        Кровь на ней была святая;
        Там, престол и Русь спасая,
        Войско целое легло
        И престол и Русь спасло.
        Как ярилась, как кипела,
        Как пылила, как гремела
        Здесь народная война
        В страшный день Бородина!
        На полки полки бросались,
        Холмы в громах загорались,
        Бомбы падали дождем,
        И земля тряслась кругом.
        А теперь пора иная:
        Благовонно-золотая
        Жатва блещет по холмам;
        Где упорней бились, там
        Мирных инокинь обитель[1 - Спасо-Богородинский монастырь, основанный близ села Семеновского вдовой генерала А. А. Тучкова на той батарее, где он убит, сражаясь храбро. Тело его не было отыскано. Все кости, наиденные на сем месте, были зарыты в одну могилу, над которой теперь возвышается церковь, и в этой церкви гробница Тучкова. - Прим. автора.];
        И один остался зритель
        Сих кипевших бранью мест,
        Всех решитель бранен - крест.
        И на пир поминовенья
        Рать другого поколенья
        Новым, славным уж царем
        Собрана на месте том,
        Где предместники их бились,
        Где столь многие свершились
        Чудной храбрости дела,
        Где земля их прах взяла.
        Так же рать числом обильна;
        Так же мужество в ней сильно;
        Те ж орлы, те ж знамена
        И полков те ж имена…
        А в рядах другие стали;
        И серебряной медали,
        Прежним данной ей царем,
        Не видать уж ни на ком.
        И вождей уж прежних мало:
        Много в день великий пало
        На земле Бородина;
        Позже тех взяла война;
        Те, свершив в Париже тризну
        По Москве и рать в отчизну
        Проводивши, от земли
        К храбрым братьям отошли.
        Где Смоленский, вождь спасенья?
        Где герой, пример смиренья,
        Введший рать в Париж, Барклай?
        Где, и свой и чуждый край
        Дерзкой бодростью дививший
        И под старость сохранивший
        Все, что в молодости есть,
        Коновницын, ратных честь?
        Сколько славных с ним пропало
        Боевых преданий нам!
        Как в нем друга жаль друзьям!
        И тебя мы пережили,
        И тебя мы схоронили,
        Ты, который трон и нас
        Твердым царским словом спас,
        Вождь вождей, царей диктатор,
        Наш великий император,
        Мира светлая звезда,
        И твоя пришла чреда!
        О, година русской славы!
        Как теснились к нам державы!
        Царь наш с ними к чести шел!
        Как спасительно он ввел
        Рать Москвы к врагам в столицу!
        Как незлобно он десницу
        Протянул врагам своим!
        Как гордился русский им!
        Вдруг… от всех честей далеко,
        В бедном крае, одиноко,
        Перед плачущей женой,
        Наш владыка, наш герой,
        Гаснет царь благословенной;
        И за гробом сокрушенно,
        В погребальный слившись ход,
        Вся империя идет.
        Неподкупный, неизменный,
        Хладный вождь в грозе военной,
        Жаркий сам подчас боец,
        В дни спокойные мудрец,
        Где Раевский? Витязь Дона,
        Русской рати оборона,
        Неприятелю аркан,
        Где наш Вихорь-Атаман?
        Где наездник, вождь летучий,
        С кем врагу был страшной тучей
        Русских тыл и авангард,
        Наш Роланд и наш Баярд,
        Милорадович? Где славный
        Дохтуров, отвагой равный
        И в Смоленске на стене
        И в святом Бородине?
        И других взяла судьбина:
        В бое зрев погибель сына,
        Рано Строганов увял;
        Нет Сен-При; Ланской наш пал;
        Кончил Тормасов; могила
        Неверовского сокрыла;
        В гробе старец Ланжерон;
        В гробе старец Бенингсон.
        И боец, сын Апполонов…
        Мнил он гроб Багратионов
        Проводить в Бородино…
        Той награды не дано:
        Вмиг Давыдова не стало!
        И его как не бывало,
        Перед кем все трепетала
        Есть далекая скала;
        Вкруг скалы морская мгла;
        С морем степь слилась другая,
        Бездна неба голубая;
        К той скале путь загражден…
        Там зарыт Наполеон.
        Много с тех времен, столь чудных,
        Дней блистательных и трудных
        С новым зрели мы царем;
        До Стамбула русский гром
        Был доброшен по Балкану;
        Миром мстили мы султану;
        И вскатил на Арарат
        Пушки храбрый наш солдат.
        И все царство Митридата
        До подошвы Арарата
        Взял наш северный Аякс;
        Русской гранью стал Аракс;
        Арзерум сдался нам дикий;
        Закипел мятеж великий;
        Пред Варшавой стал наш фрунт,
        И с Варшавой рухнул бунт.
        И, нежданная ограда,
        Флот наш был у стен Царьграда;
        И с турецких берегов,
        В память северных орлов,
        Русский сторож на Босфоре.
        Отразясь в заветном море,
        Мавзолей наш говорит:
        «Здесь был русский стан разбит».
        Всходит дневное светило
        Так же ясно, как всходило
        В чудный день Бородина;
        Рать в колонны собрана,
        И сияет перед ратью
        Крест небесной благодатью,
        И под ним ввиду колонн
        В гробе спит Багратион.
        Здесь он пал, Москву спасая,
        И, далеко умирая,
        Слышал весть: Москвы уж нет!
        И опять он здесь, одет
        В гробе дивною бронею,
        Бородинскою землею;
        И великий в гробе сон
        Видит вождь Багратион.
        В этот час тогда здесь бились!
        И враги, ярясь, ломились
        На холмы Бородина;
        А теперь их тишина,
        Небом полная, объемлет,
        И как будто бы подъемлет
        Из-за гроба голос свой
        Рать усопшая к живой.
        Несказанное мгновенье!
        Лишь изрек, свершив моленье,
        Предстоявший алтарю:
        Память вечная царю!
        Вдруг обгрянул залп единый
        Бородинские вершины,
        И в один великий глас
        Вся с ним армия слилась.
        Память вечная, наш славный,
        Наш смиренный, наш державный,
        Наш спасительный герой!
        Ты обет изрек святой;
        Слово с трона роковое
        Повторилось в дивном бое
        На полях Бородина:
        Им Россия спасена.
        Память вечная вам, братья!
        Рать младая к вам объятья
        Простирает вглубь земли;
        Нашу Русь вы нам спасли;
        В свой черед мы грудью станем;
        В свой черед мы вас помянем,
        Если царь велит отдать
        Жизнь за общую нам мать.
        П. А. Вяземский
        Послание к Жуковскому из Москвы, в конце 1812 года
        Итак, мой друг, увидимся мы вновь
        В Москве, всегда священной нам и милой!
        В ней знали мы и дружбу и любовь,
        И счастье в ней дни наши золотило.
        Из детства, друг, для нас была она
        Святилищем драгих воспоминаний;
        Протекших бед, веселий, слез, желаний
        Здесь повесть нам везде оживлена.
        Здесь красится дней наших старина,
        Дней юности, и ясных и веселых,
        Мелькнувших нам едва - и отлетелых.
        Но что теперь твой встретит мрачный взгляд
        В столице сей и мира и отрад? —
        Ряды могил, развалин обгорелых
        И цепь полей пустых, осиротелых —
        Следы врагов, злодейства гнусных чад!
        Наук, забав и роскоши столица,
        Издревле край любви и красоты
        Есть ныне край страданий, нищеты.
        Здесь бедная скитается вдовица,
        Там слышен вопль младенца-сироты;
        Их зрит в слезах румяная денница,
        И ночи мрак их застает в слезах!
        А там старик, прибредший на клюках
        На хладный пепл родного пепелища,
        Не узнает знакомого жилища,
        Где он мечтал сном вечности заснуть,
        Склонив главу на милой дщери грудь;
        Теперь один, он молит дланью нищей
        Последнего приюта на кладбище.
        Да будет тих его кончины час!
        Пускай мечты его обманут муку,
        Пусть слышится ему дочерний глас,
        Пусть, в гроб сходя, он мнит подать ей руку!
        Счастлив, мой друг, кто, мрачных сих картин.
        Сих ужасов и бедствии удаленный
        И строгих уз семейных отчужденный,
        Своей судьбы единый властелин,
        Летит теперь, отмщеньем вдохновенный,
        Под знамена карающих дружин!
        Счастлив, кто меч, отчизне посвященный,
        Подъял за прах родных, за дом царей,
        За смерть в боях утраченных друзей;
        И, роковым постигнутый ударом,
        Он скажет, свой смыкая мутный взор:
        «Москва! я твой питомец с юных пор,
        И смерть моя - тебе последним даром!»
        Я жду тебя, товарищ милый мой!
        И по местам, унынью посвященным,
        Мы медленно пойдем, рука с рукой,
        Бродить, мечтам предавшись потаенным.
        Здесь тускл зари пылающий венец,
        Здесь мрачен день в краю опустошений;
        И скорби сын, развалин сих жилец,
        Склоня чело, объятый думой гений
        Гласит на них протяжно: нет Москвы!
        И хладный прах, и рухнувшие своды,
        И древний Кремль, и ропотные воды
        Ужасной сей исполнены молвы!
        К. Ф. Рылеев
        Партизаны
        В лесу дремучем, на поляне
        Отряд наездников сидит.
        Окрестность вся в седом тумане;
        Кругом осенний ветр шумит,
        На тусклый месяц набегают
        Порой густые облака;
        Надулась черная река,
        И молнии вдали сверкают.
        Плащи навешаны шатром
        На пиках, вглубь земли вонзенных;
        Биваки в сумраке ночном,
        Вокруг костров воспламененных;
        Средь них толпами удальцы:
        Ахтырцы, бугцы и донцы.
        Пируют всадники лихие,
        Свершив отчаянный набег;
        Заботы трудны боевые,
        Но весел шумный их ночлег;
        Живой беседой сокращают
        Они друг другу час ночной;
        Дела вождей страны родной
        Воспоминаньем оживляют
        И лес угрюмый и густой
        Веселым пеньем пробуждают.
        Песня партизанская
        Вкушает враг беспечный сон;
        Но мы не спим, мы надзираем —
        И вдруг на стан со всех сторон,
        Как снег внезапный, налетаем.
        В одно мгновенье враг разбит,
        Врасплох застигнут удальцами,
        И вслед за ними страх летит
        С неутомимыми донцами.
        Свершив набег, мы в лес густой
        С добычей вражеской уходим
        И там, за чашей круговой,
        Минуты отдыха проводим.
        С зарей бросаем свой ночлег,
        С зарей опять с врагами встреча,
        На них нечаянный набег
        Иль неожиданная сеча.
        Так сонмы ратников простых
        Досуг беспечный провождали.
        1825
        А. С. Пушкин
        На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году
        Утихла брань племен; в пределах отдаленных
        Не слышен битвы шум и голос труб военных;
        С небесной высоты, при звуке стройных лир,
        На землю мрачную нисходит светлый Мир.
        Свершилось!.. Русской царь, достиг ты славной цели!
        Вотще надменные на родину летели;
        Вотще впреди знамен бесчисленных дружин
        В могущей дерзости венчанный исполин
        На гибель грозно шел, влек цепи за собою:
        Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
        Звезда губителя потухла в вечной мгле,
        И пламенный венец померкнул на челе!
        Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою,
        Он землю русскую не взвидел под собою. —
        Бежит… и мести гром слетел ему во след;
        И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет!
        Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!
        Когда полки врагов покрыли отдаленье,
        Во броню ополчась, взложив пернатый шлем,
        Колена преклонив пред вышним алтарем,
        Ты браней меч извлек и клятву дал святую
        От ига оградить страну свою родную.
        Мы вняли клятве сей; и гордые сердца
        В восторге пламенном летели вслед отца
        И смертью роковой горели и дрожали;
        И россы пред врагом твердыней грозной стали!…
        «К мечам!» раздался клик, и вихрем понеслись;
        Знамены, восшумев, по ветру развились;
        Обнялся с братом брат; и милым дали руку
        Младые ратники на грустную разлуку;
        Сразились. Воспылал свободы ярый бой,
        И смерть хватала их холодною рукой!…
        А я…. вдали громов, в сени твоей надежной…
        Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный!
        Увы! мне не судил таинственный предел
        Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!….
        Сыны Бородина, о Кульмские герои!
        Я видел, как на брань летели ваши строи;
        Душой восторженной за братьями спешил.
        Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
        Почто, сжимая меч младенческой рукою,
        Покрытый ранами, не пал я пред тобою
        И славы под крылом наутре не почил?
        Почто великих дел свидетелем не был?
        О, сколь величествен, бессмертный, ты явился,
        Когда на сильного с сынами устремился;
        И, челы приподняв из мрачности гробов,
        Народы, падшие под бременем оков,
        Тяжелой цепию с восторгом потрясали
        И с робкой радостью друг друга вопрошали:
        «Ужель свободны мы?…. Ужели грозный пал….
        Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..».
        И ветхую главу Европа преклонила,
        Царя-спасителя колена окружила
        Освобожденною от рабских уз рукой,
        И власть мятежная исчезла пред тобой!
        И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился,
        И край полуночи восторгом озарился!
        Склони на свой народ смиренья полный взгляд —
        Все лица радостью, любовию блестят.
        Внемли - повсюду весть отрадная несется,
        Повсюду гордый клик веселья раздается;
        По стогнам шум, везде сияет торжество,
        И ты среди толпы, России божество!
        Встречать вождя побед летят твои дружины.
        Старик, счастливый век забыв Екатерины,
        Взирает на тебя с безмолвною слезой.
        Ты наш, о русской царь! оставь же шлем стальной
        И грозный меч войны, и щит - ограду нашу;
        Излей пред Янусом священну мира чашу,
        И, брани сокрушив могущею рукой,
        Вселенну осени желанной тишиной!…
        И придут времена спокойствия златые,
        Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые,
        В колчанах скрытые, забудут свой полет;
        Счастливый селянин, не зная бурных бед,
        По нивам повлечет плуг, миром изощренный;
        Суда летучие, торговлей окриленны,
        Кормами рассекут свободный океан,
        И юные сыны воинственных славян
        Спокойной праздности с досадой предадутся,
        И молча некогда вкруг старца соберутся,
        Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
        И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
        На прахе начертит он медленно пред ними,
        Словами истины, свободными, простыми,
        Им славу прошлых лет в рассказах оживит
        И доброго царя в слезах благословит.
        1815
        Наполеон
        Чудесный жребий совершился:
        Угас великий человек.
        В неволе мрачной закатился
        Наполеона грозный век.
        Исчез властитель осужденный.
        Могучий баловень побед,
        И для изгнанника вселенной
        Уже потомство настает.
        О ты, чьей памятью кровавой
        Мир долго, долго будет полн,
        Приосенен твоею славой,
        Почий среди пустынных волн.
        Великолепная могила!..
        Над урной, где твой прах лежит,
        Народов ненависть почила
        И луч бессмертия горит.
        Давно ль орлы твои летали
        Над обесславленной землей?
        Давно ли царства упадали
        При громах силы роковой?
        Послушны воле своенравной,
        Бедой шумели знамена,
        И налагал ярем державный
        Ты на земные племена?
        Когда надеждой озаренный
        От рабства пробудился мир,
        И галл десницей разъяренной
        Низвергнул ветхий свой кумир;
        Когда на площади мятежной
        Во прахе царский труп лежал,
        И день великий, неизбежный —
        Свободы яркий день вставал, —
        Тогда в волненье бурь народных
        Предвидя чудный свой удел,
        В его надеждах благородных
        Ты человечество презрел.
        В свое погибельное счастье
        Ты дерзкой веровал душой,
        Тебя пленяло самовластье
        Разочарованной красой.
        И обновленного народа
        Ты буйность юную смирил,
        Новорожденная свобода,
        Вдруг онемев, лишилась сил;
        Среди рабов до упоенья
        Ты жажду власти утолил,
        Помчал к боям их ополченья,
        Их цепи лаврами обвил.
        И Франция, добыча славы,
        Плененный устремила взор,
        Забыв надежды величавы,
        На свой блистательный позор.
        Ты вел мечи на пир обильный?
        Все пало с шумом пред тобой:
        Европа гибла; сон могильный
        Носился над ее главой.
        И се, в величии постыдном
        Ступил на грудь ее колосс.
        Тильзит… (при звуке сем обидном
        Теперь не побледнеет росс) —
        Тильзит надменного героя
        Последней славою венчал,
        Но скучный мир, но хлад покоя
        Счастливца душу волновал.
        Надменный! кто тебя подвигнул?
        Кто обуял твой дивный ум?
        Как сердца русских не постипнул
        Ты с высоты отважных дум?
        Великодушного пожара
        Не предузнав, уж ты мечтал,
        Что мира вновь мы ждем, как дара;
        Но поздно русских разгадал…
        Россия, бранная царица,
        Воспомни древние права!
        Померкни, солнце Австерлица!
        Пылай, великая Москва!
        Настали времена другие.
        Исчезни, краткий наш позор!
        Благослови Москву, Россия!
        Война по гроб - наш договор!
        Оцепенелыми руками
        Схватив железный свой венец,
        Он бездну видит пред очами,
        Он гибнет, гибнет наконец,
        Бежат Европы ополченья!
        Окровавленные снега
        Провозгласили их паденье,
        И тает с ними след врага.
        И все, как буря, закипело;
        Европа свой расторгла плен;
        Во след тирану полетело,
        Как гром, проклятие племен.
        И длань народной Немезиды
        Подъяту видит великан:
        И до последней все обиды
        Отплачены тебе, тиран!
        Искуплены его стяжанья
        И зло воинственных чудес
        Тоскою душного изгнанья
        Под сенью чуждою небес.
        И знойный остров заточенья
        Полнощный парус посетит,
        И путник слово примиренья
        На оном камне начертит,
        Где, устремив на волны очи,
        Изгнанник помнил звук мечей,
        И льдистый ужас полуночи,
        И небо Франции своей;
        Где иногда, в своей пустыне
        Забыв войну, потомство, трон,
        Один, один о милом сыне
        В унынье горьком думал он.
        Да будет омрачен позором
        Тот малодушный, кто в сей день
        Безумным возмутит укором
        Его развенчанную тень!
        Хвала!.. Он русскому народу
        Высокий жребий указал
        И миру вечную свободу
        Из мрака ссылки завещал.
        Евгений Онегин
        отрывки из романа
        Глава седьмая
        Но вот уж близко. Перед ними
        Уж белокаменной Москвы,
        Как жар, крестами золотыми
        Горят старинные главы.
        Ах, братцы! как я был доволен,
        Когда церквей и колоколен,
        Садов, чертогов полукруг
        Открылся предо мною вдруг!
        Как часто в горестной разлуке,
        В моей блуждающей судьбе,
        Москва, я думал о тебе!
        Москва… Как много в этом звуке
        Для сердца русского слилось!
        Как много в нем отозвалось!
        Вот, окружен своей дубравой,
        Петровский замок. Мрачно он
        Недавнею гордится славой.
        Напрасно ждал Наполеон,
        Последним счастьем упоенный,
        Москвы коленопреклоненной
        С ключами старого Кремля:
        Нет, не пошла Москва моя
        К нему с повинной головою.
        Не праздник, не приемный дар,
        Она готовила пожар
        Нетерпеливому герою.
        Отселе, в думу погружен,
        Глядел на грозный пламень он.
        Глава десятая
        Властитель слабый и лукавый,
        Плешивый щеголь, враг труда,
        Нечаянно пригретый славой,
        Над нами царствовал тогда.
        . . . . . . . . . . .
        Его мы очень смирным знали,
        Когда не наши повара
        Орла двуглавого щипали
        У Банапартова шатра.
        . . . . . . . . . . .
        Гроза двенадцатого года
        Настала - кто тут нам помог?
        Остервенение народа,
        Барклай, зима иль русский бог?
        . . . . . . . . . . .
        Но бог помог - стал ропот ниже,
        И скоро силою вещей
        Мы очутилися в Париже,
        А русский царь главой царей.
        1827 -1830
        Клеветникам России
        О чем шумите вы, народные витии?
        Зачем анафемой грозите вы России?
        Что возмутило вас? волнения Литвы?
        Оставьте: это спор славян между собою,
        Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
        Вопрос, которого не разрешите вы.
        Уже давно между собою
        Враждуют эти племена;
        Не раз клонилась под грозою
        То их, то наша сторона.
        Кто устоит в неравном споре:
        Кичливый лях иль верный росс?
        Славянские ль ручьи сольются в русском море?
        Оно ль иссякнет? вот вопрос.
        Оставьте нас: вы не читали
        Сии кровавые скрижали;
        Вам непонятна, вам чужда
        Сия семейная вражда;
        Для вас безмолвны Кремль и Прага;
        Бессмысленно прельщает вас
        Борьбы отчаянной отвага —
        И ненавидите вы нас…
        За что ж? ответствуйте: за то ли,
        Что на развалинах пылающей Москвы
        Мы не признали наглой воли
        Того, под кем дрожали вы?
        За то ль, что в бездну повалили
        Мы тяготеющий над царствами кумир
        И нашей кровью искупили
        Европы вольность, честь и мир?
        Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
        Иль старый богатырь, покойный на постеле,
        Не в силах завинтить свой измаильский штык?
        Иль русского царя уже бессильно слово?
        Иль нам с Европой спорить ново?
        Иль русский от побед отвык?
        Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
        От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
        От потрясенного Кремля
        До стен недвижного Китая,
        Стальной щетиною сверкая,
        Не встанет русская земля?..
        Так высылайте ж нам, витии,
        Своих озлобленных сынов:
        Есть место им в полях России,
        Среди нечуждых им гробов.
        М. Ю. Лермонтов
        Поле Бородина
        1
        Всю ночь у пушек пролежали
        Мы без палаток, без огней,
        Штыки вострили да шептали
        Молитву родины своей.
        Шумелабуря до рассвета;
        Я, голову подняв с лафета,
        Товарищу сказал:
        «Брат, слушай песню непогоды:
        Она дика, как песнь свободы».
        Но, вспоминая прежни годы,
        Товарищ не слыхал.
        2
        Пробили зорю барабаны,
        Восток туманный побелел,
        И от врагов удар нежданный
        На батарею прилетел.
        И вождь сказал перед полками:
        «Ребята, не Москва ль за нами?
        Умремте ж под Москвой,
        Как наши братья умирали».
        И мы погибнуть обещали,
        И клятву верности сдержали
        Мы в бородинский бой.
        3
        Что Чесма, Рымник и Полтава?
        Я, вопомня, леденею весь,
        Там души волновала слава,
        Отчаяние было здесь.
        Безмолвно мы ряды сомкнули,
        Гром грянул, завизжали пули,
        Перекрестился я.
        Мой пал товарищ, кровь лилася,
        Душа от мщения тряслася,
        И пуля смерти понеслася
        Из моего ружья.
        4
        Марш, марш! пошли вперед, и боле
        Уж я не помню ничего.
        Шесть раз мы уступали поле
        Врагу и брали у него.
        Носились знамена, как тени,
        Я спорил о могильной сени,
        В дыму огонь блестел,
        На пушки конница летала,
        Рука бойцов колоть устала,
        И ядрам пролетать мешала
        Гора кровавых тел.
        5
        Живые с мертвыми сравнялись,
        И ночь холодная пришла,
        И тех, которые остались,
        Густою тьмою развела.
        И батареи замолчали,
        И барабаны застучали,
        Противник отступил;
        Но день достался нам дороже!
        В душе сказав: помилуй боже!
        На труп застывший, как на ложе,
        Я голову склонил.
        6
        И крепко, крепко наши спали
        Отчизны в роковую ночь.
        Мои товарищи, вы пали!
        Но этим не могли помочь.
        Однако же в преданьях славы
        Всё громче Рымника, Полтавы
        Гремит Бородино.
        Скорей обманет глас пророчий,
        Скорей небес погаснут очи,
        Чем в памяти сынов полночи
        Изгладится оно.
        1830 -1831
        Два великана
        В шапке золота литого
        Старый русский великан
        Поджидал к себе другого
        Из далеких чуждых стран.
        За горами, за долами
        Уж гремел об нем рассказ,
        И помериться главами
        Захотелось им хоть раз.
        И пришел с грозой военной
        Трехнедельный удалец,
        И рукою дерзновенной
        Хвать за вражеский венец.
        Но улыбкой роковою
        Русский витязь отвечал:
        Посмотрел - тряхнул главою.
        Ахнул дерзкий - и упал!
        Но упал он в дальнем море
        На неведомый гранит,
        Там, где буря на просторе
        Над пучиною шумит.
        1832
        Бородино
        - Скажи-ка, дядя, ведь не даром
        Москва, спаленная пожаром,
        Французу отдана? Ведь были ж схватки боевые,
        Да, говорят, еще какие!
        Недаром помнит вся Россия
        Про день Бородина!
        - Да, были люди в наше время,
        Не то, что нынешнее племя:
        Богатыри - не вы!
        Плохая им досталась доля:
        Немногие вернулись с поля…
        Не будь на то господня воля,
        Не отдали б Москвы!
        Мы долго молча отступали,
        Досадно было, боя ждали,
        Ворчали старики:
        «Что ж мы? на зимние квартиры?
        Не смеют, что ли, командиры
        Чужие изорвать мундиры
        О русские штыки?»
        И вот нашли большое поле:
        Есть разгуляться где на воле!
        Построили редут.
        У наших ушки на макушке!
        Чуть утро осветило пушки
        И леса синие верхушки —
        Французы тут как тут.
        Забил снаряд я в пушку туго
        И думал: угощу я друга!
        Постой-ка, брат мусью!
        Что тут хитрить, пожалуй к бою;
        Уж мы пойдем ломить стеною,
        Уж постоим мы головою
        За родину свою!
        Два дня мы были в перестрелке.
        Что толку в этакой безделке?
        Мы ждали третий день.
        Повсюду стали слышны речи:
        «Пора добраться до картечи!»
        И вот на поле грозной сечи
        Ночная пала тень.
        Прилег вздремнуть я у лафета,
        И слышно было до рассвета,
        Как ликовал француз.
        Но тих был наш бивак открытый:
        Кто кивер чистил весь избитый,
        Кто штык точил, ворча сердито,
        Кусая длинный ус.
        И только небо засветилось,
        Все шумно вдруг зашевелилось,
        Сверкнул за строем строй.
        Полковник наш рожден был хватом:
        Слуга царю, отец солдатам…
        Да, жаль его: сражен булатом,
        Он спит в земле сырой.
        И молвил он, сверкнув очами:
        «Ребята! не Москва ль за нами?
        Умремте ж под Москвой,
        Как наши братья умирали!»
        И умереть мы обещали,
        И клятву верности сдержали
        Мы в Бородинский бой.
        Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
        Французы двинулись, как тучи,
        И всё на наш редут.
        Уланы с пестрыми значками,
        Драгуны с конскими хвостами,
        Все промелькнули перед нами,
        Все побывали тут.
        Вам не видать таких сражений!..
        Носились знамена, как тени,
        В дыму огонь блестел,
        Звучал булат, картечь визжала,
        Рука бойцов колоть устала,
        И ядрам пролетать мешала
        Гора кровавых тел.
        Изведал враг в тот день немало,
        Что значит русский бой удалый,
        Наш рукопашный бой!..
        Земля тряслась - как наши груди,
        Смешались в кучу кони, люди,
        И залпы тысячи орудий
        Слились в протяжный вой…
        Вот смерклось. Были все готовы
        Заутра бой затеять новый
        И до конца стоять…
        Вот затрещали барабаны —
        И отступили басурманы.
        Тогда считать мы стали раны,
        Товарищей считать.
        Да, были люди в наше время,
        Могучее, лихое племя:
        Богатыри - не вы.
        Плохая им досталась доля:
        Немногие вернулись с поля.
        Когда б на то не божья воля,
        Не отдали б Москвы!
        1837
        Последнее новоселье
        Меж тем как Франция, среди рукоплесканий
        И криков радостных, встречает хладный прах
        Погибшего давно среди немых страданий
        В изгнанье мрачном и цепях;
        Меж тем как мир услужливой хвалою
        Венчает позднего раскаянья прыв
        И вздорная толпа, довольная собою,
        Гордится, прошлое забыв, —
        Негодованию и чувству дав свободу,
        Поняв тщеславие сих праздничных забот,
        Мне хочется сказать великому народу:
        Ты жалкий и пустой народ!
        Ты жалок потому, что Сила, Слава, Гений,
        Все, все великое, священное земли,
        С насмешкой глупою ребяческих сомнений
        Тобой растоптано в пыли.
        Из Славы сделал ты игрушку лицемерья,
        Из вольности - орудье палача,
        И все заветные, отцовские поверья
        Ты им рубил, рубил с плеча;
        Ты погибал! - и Он явился, с строгим взором,
        Отмеченный божественным перстом,
        И признан за вождя всеобщим приговором,
        И ваша жизнь слилася в Нем;
        И вы окрепли вновь в тени Его державы,
        И мир трепещущий в безмолвии взирал
        На ризу чудную могущества и славы,
        Которой вас Он одевал.
        Один - Он был всегда, холодный, неизменный,
        Отец седых дружин, любимый сын молвы,
        В степях Египетских, у стен покорной Вены,
        В снегах пылающей Москвы!
        А вы, что делали, скажите, в это время?
        Когда в полях чужих Он гордо погибал,
        Вы потрясали власть избранную как бремя?
        Точили в темноте кинжал?
        Среди последних битв, отчаянных усилий,
        В испуге не поняв позора своего,
        Как женщина Ему вы изменили
        И как рабы вы предали Его.
        Лишенный прав и места гражданина,
        Разбитый свой венец Он снял и бросил сам,
        И вам оставил Он в залог родного сына —
        Вы сына выдали врагам!
        Тогда, отяготив позорными цепями,
        Героя увезли от плачущих дружин,
        И на чужой Скале, за синими морями,
        Забытый, Он угас один —
        Один, - замучен мщением бесплодным,
        Безмолвною и гордою тоской —
        И как простой солдат в плаще своем походном
        Зарыт наемною рукой.
        Но годы протекли, и ветренное племя
        Кричит: «Подайте нам священный этот прах!
        Он наш! Его теперь, великой жатвы семя,
        Зароем мы в спасенных Им стенах!»
        - И возвратился Он на родину; - безумно,
        Как прежде, вкруг Него теснятся и бегут,
        И в пышный гроб, среди Столицы шумной,
        Останки тленные кладут.
        Желанье позднее увенчано успехом!
        И краткий свой восторг сменив уже другим,
        Гуляя топчет их с самодовольным смехом
        Толпа, дрожавшая пред Ним.
        И грустно мне, когда подумаю, что ныне
        Нарушена святая тишина
        Вокруг Того, Кто ждал в своей пустыне
        Так жадно, столько лет спокойствия и сна!
        И если Дух Вождя примчится на свиданье
        С гробницей новою, где прах его лежит,
        Какое в Нем негодованье
        При этом виде закипит!
        Как будет Он жалеть, печалию томимый,
        О знойном острове, под небом дальних стран,
        Где сторожил Его, как Он непобедимый,
        Как Он великий, Океан!
        1841
        Н. В. Гоголь
        Николай Васильевич Гоголь (фамилия при рождении Яновский, с 1821 года - Гоголь-Яновский) родился 20 марта (1 апреля нового стиля) в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии в семье небогатого помещика. Детские годы прошли в имении родителей Васильевке, рядом с селом Диканька, краем легенд, поверий, исторических преданий. В воспитании будущего писателя определенную роль сыграл отец, Василий Афанасьевич, страстный поклонник искусства, любитель театра, автор стихов и остроумных комедий.
        После домашнего образования Гоголь провел два года в Полтавском уездном училище, затем поступил в Нежинскую гимназию высших наук, созданную по типу Царскосельского лицея для детей провинциального дворянства. Здесь учился играть на скрипке, занимался живописью, играл в спектаклях, исполняя комические роли. Думая о своем будущем, останавливается на юстиции, мечтая «пресекать неправосудие».
        После окончания Нежинской гимназии в июне 1828 в декабре отправился в Петербург с надеждой начать широкую деятельность. Службу получить не удалось, первые литературные пробы оказались неудачными. Разочаровавшись, летом 1829 уехал за границу, но скоро возвратился. В ноябре 1829 получил место мелкого чиновника. Серая чиновничья жизнь скрашивалась занятиями живописью в вечерних классах Академии художеств. Кроме того, властно влекла к себе литература.
        В 1830 в журнале «Отечественные записки» появилась первая повесть Гоголя «Басаврюк», впоследствии переработанная в повесть «Вечер накануне Ивана Купала». В декабре в альманахе Дельвига «Северные цветы» напечатана глава из исторического романа «Гетьман». Гоголь сблизился с Дельвигом, Жуковским, Пушкиным, дружба с которым имела большое значение для развития общественных взглядов и литературного таланта молодого Гоголя. Пушкин ввел его в свой круг, где бывали Крылов, Вяземский, Одоевский, художник Брюллов, дал ему сюжеты для «Ревизора» и «Мертвых душ». «Когда я творил, - свидетельствовал Гоголь, - я видел перед собой только Пушкина… Мне дорого было его вечное и непреложное слово».
        Тарас Бульба
        Редакция 1842 г. отрывки
        I
        - А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? - Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
        Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
        - Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, - продолжал он, поворачивая их, - какие же длинные на вас свитки! [Свиткой называется верхняя одежда у малороссиян. - Прим. Н. В. Гоголя] Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
        - Не смейся, не смейся, батьку! - сказал наконец старший из них.
        - Смотри ты, какой пышный! А отчего ж бы не смеяться?
        - Да так, хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!
        - Ах ты, сякой-такой сын! Как, батька?.. - сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.
        - Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.
        - Как же хочешь ты со мною биться? разве на кулаки?
        - Да уж на чем бы то ни было.
        - Ну, давай на кулаки! - говорил Тарас Бульба, засучив рукава, - посмотрю я, что за человек ты в кулаке!
        И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.
        - Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! - говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. - Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки биться!
        - Да он славно бьется! - говорил Бульба, остановившись. - Ей-богу, хорошо! - продолжал он, немного оправляясь, - так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! - И отец с сыном стали целоваться. - Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? - говорил он, обращаясь к младшему, - что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
        - Вот еще что выдумал! - говорила мать, обнимавшая между тем младшего. - И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет его биться!
        - Э, да ты мазунчик, как я вижу! - говорил Бульба. - Не слушай, сынку, матери: она-баба, она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба - чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? вот ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари, и философия - все это ка зна що, я плевать на все это! - Здесь Бульба пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в печати. - А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот где наука так наука! Там вам школа; там только наберетесь разуму.
        - И всего только одну неделю быть им дома? - говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха мать. - И погулять им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!
        - Полно, полно выть, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на стол все, что есть. Не нужно пампушек, медовиков, маковников и других пундиков; тащи нам всего барана, козу давай, меды сорокалетние! Да горелки побольше, не с выдумками горелки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной горелки, чтобы играла и шипела как бешеная.
        Бульба повел сыновей своих в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы в червонных монистах, прибиравшие комнаты. Они, как видно, испугались приезда паничей, не любивших спускать никому, или же просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом. Светлица была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более на Украйне бородатыми старцами-слепцами в сопровождении тихого треньканья бандуры, в виду обступившего народа; во вкусе того бранного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы на Украйне за унию. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах - сабли, нагайки, сетки для птиц, невода и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в светлице были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквах, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и
дверей были красные отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена. Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, - все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом. У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба только при выпуске их послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.
        Бульба по случаю приезда сыновей велел созвать всех сотников и весь полковой чин, кто только был налицо; и когда пришли двое из них и есаул Дмитро Товкач, старый его товарищ, он им тот же час представил сыновей, говоря: «Вот смотрите, какие молодцы! На Сечь их скоро пошлю». Гости поздравили и Бульбу, и обоих юношей и сказали им, что доброе дело делают и что нет лучшей науки для молодого человека, как Запорожская Сечь.
        - Ну ж, паны-браты, садись всякий, где кому лучше, за стол. Ну, сынки! прежде всего выпьем горелки! - так говорил Бульба. - Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били! Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как, бишь, того звали, что латинские вирши писал? Я грамоте разумею не сильно, а потому и не знаю: Гораций, что ли?
        «Вишь, какой батько! - подумал про себя старший сын, Остап, - все старый, собака, знает, а еще и прикидывается».
        - Я думаю, архимандрит не давал вам и понюхать горелки, - продолжал Тарас. - А признайтесь, сынки, крепко стегали вас березовыми и свежим вишняком по спине и по всему, что ни есть у козака? А может, так как вы сделались уже слишком разумные, так, может, и плетюганами пороли? Чай, не только по субботам, а доставалось и в середу и в четверги?
        - Нечего, батько, вспоминать, что было, - отвечал хладнокровно Остап, - что было, то прошло!
        - Пусть теперь попробует! - сказал Андрий. - Пускай только теперь кто-нибудь зацепит. Вот пусть только подвернется теперь какая-нибудь татарва, будет знать она, что за вещь козацкая сабля!
        - Добре, сынку! ей-богу, добре! Да когда на то пошло, то и я с вами еду! ей-богу, еду! Какого дьявола мне здесь ждать? Чтоб я стал гречкосеем, домоводом, глядеть за овцами да за свиньями да бабиться с женой? Да пропади она: я козак, не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей-богу, поеду! - И старый Бульба мало-помалу горячился, горячился, наконец рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою. - Затра же едем! Зачем откладывать! Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам все это? На что эти горшки? - Сказавши это, он начал колотить и швырять горшки и фляжки.
        Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, - и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
        Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый ХУ век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество - широкая, разгульная замашка русской природы, - и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими,
вместо враждующих и торгующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищников. Уже известно всем из истории, как их вечная борьба и беспокойная жизнь спасли Европу от неукротимых набегов, грозивших ее опрокинуть. Короли польские, очутившиеся, наместо удельных князей, властителями сих пространных земель, хотя отдаленными и слабыми, поняли значенье козаков и выгоды таковой бранной сторожевой жизни. Они поощряли их и льстили сему расположению. Под их отдаленною властью гетьманы, избранные из среды самих же козаков, преобразовали околицы и курени в полки и правильные округи. Это не было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, - и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах были набрать никакие рекрутские наборы. Кончился поход - воин уходил в луга и пашни, на днепровские перевозы, ловил рыбу, торговал, варил пиво и был вольный козак.
Современные иноземцы дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, - все это было ему по плечу. Кроме рейстровых козаков, считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить, да пачкать в земле свои желтые чеботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой славы!» И слова эти были как искры, падавшие на сухое дерево. Пахарь ломал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и разбивали бочки, ремесленник и торгаш
посылал к черту и ремесло и лавку, бил горшки в доме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский характер получил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
        Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава. Тогда влияние Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве. Многие перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу. Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями польских панов. Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притеснения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
        Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было отправить их одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнул воинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотя необходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передал свою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со всем полком, если только он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в голове его еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить коней и всыпать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и пришел усталый от своих забот.
        - Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе.
        Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей.
        Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственною грудью, она возрастила, взлелеяла их - и только на один миг видит их перед собою. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас?» - говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, - и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное
Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи, когда всемогущий сон начинал уже смыкать их, и думала: «Авось либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил».
        Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самого света, вовсе не была утомлена и внутренне желала, чтобы ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка; красные полосы ясно сверкнули на небе.
        Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил все, что приказывал вчера.
        - Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А где стар?? (Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть: путь лежит великий!
        Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в хату. Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своих лучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром; к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки. Казакин алого цвета, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам. Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная мать как увидела их, и слова не могла промолвить, и слезы остановились в глазах ее.
        - Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! - произнес наконец Бульба. - Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.
        Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.
        - Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую [рыцарскую - Прим. Н.В.Гоголя], чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
        Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им, рыдая, на шею.
        - Пусть хранит вас… божья матерь… Не забывайте, сынки, мать вашу… пришлите хоть весточку о себе… - Далее она не могла говорить.
        - Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.
        У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
        Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною, бесчувственною горячностию; ее опять увели.
        Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, с своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не показывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, - тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног. Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё!
        <….>
        IX
        В городе не узнал никто, что половина запорожцев выступила в погоню за татарами. С магистратской башни приметили только часовые, что потянулась часть возов за лес; но подумали, что козаки готовились сделать засаду; тоже думал и французский инженер. А между тем слова кошевого не прошли даром, и в городе оказался недостаток в съестных припасах. По обычаю прошедших веков, войска не разочли, сколько им было нужно. Попробовали сделать вылазку, но половина смельчаков была тут же перебита козаками, а половина прогнана в город ни с чем. Жиды, однако же, воспользовались вылазкою и пронюхали всё: куда и зачем отправились запорожцы, и с какими военачальниками, и какие именно курени, и сколько их числом, и сколько было оставшихся на месте, и что они думают делать, - словом, чрез несколько уже минут в городе всё узнали. Полковники ободрились и готовились дать сражение. Тарас уже видел то по движенью и шуму в городе и расторопно хлопотал, строил, раздавал приказы и наказы, уставил в три таборы курени, обнесши их возами в виде крепостей, - род битвы, в которой бывали непобедимы запорожцы; двум куреням повелел
забраться в засаду: убил часть поля острыми кольями, изломанным оружием, обломками копьев, чтобы при случае нагнать туда неприятельскую конницу. И когда все было сделано как нужно, сказал речь козакам, не для того, чтобы ободрить и освежить их, - знал, что и без того крепки они духом, - а просто самому хотелось высказать все, что было на сердце.
        - Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь - и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, - видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как
русская душа, - любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а… - сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: - Нет, так любить никто не может! Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то
пошло, чтобы умирать, - так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!
        Так говорил атаман и, когда кончил речь, все еще потрясал посеребрившеюся в козацких делах головою. Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко, до самого сердца. Самые старейшие в рядах стали неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалася в старых очах; медленно отирали они ее рукавом. И потом все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми головами. Знать, видно, много напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего, что бывает на сердце у человека, умудренного горем, трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хотя и не познавшего их, но много почуявшего молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим их.
        А из города уже выступало неприятельское войско, гремя в литавры и трубы, и, подбоченившись, выезжали паны, окруженные несметными слугами. Толстый полковник отдавал приказы. И стали наступать они тесно на козацкие таборы, грозя, нацеливаясь пищалями, сверкая очами и блеща медными доспехами. Как только увидели козаки, что подошли они на ружейный выстрел, все разом грянули в семипядные пищали, и, не перерывая, всё палили они из пищалей. Далеко понеслось громкое хлопанье по всем окрестным полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул; дымом затянуло все поле, а запорожцы всё палили, не переводя духу: задние только заряжали да передавали передним, наводя изумление на неприятеля, не могшего понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей. Уже не видно было за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих недосчитались в рядах своих. А у козаков, может быть, другой-третий был убит на всю сотню. И всё
продолжали палить козаки из пищалей, ни на минуту не давая промежутка. Сам иноземный инженер подивился такой, никогда им не виданной тактике, сказавши тут же, при всех: «Вот бравые молодцы-запорожцы! Вот как нужно биться и другим в других землях!» И дал совет поворотить тут же на табор пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунные пушки; дрогнула, далеко загудевши, земля, и вдвое больше затянуло дымом все поле. Почуяли запах пороха среди площадей и улиц в дальних и ближних городах. Но нацелившие взяли слишком высоко: раскаленные ядра выгнули слишком высокую дугу. Страшно завизжав по воздуху, перелетели они через головы всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю. Ухватил себя за волосы французский инженер при виде такого неискусства и сам принялся наводить пушки, не глядя на то, что жарили и сыпали пулями беспрерывно козаки.
        Тарас видел еще издали, что беда будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на коня!» Но не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи. А тем временем иноземный капитан сам взял в руку фитиль, чтобы выпалить из величайшей пушки, какой никто из казаков не видывал дотоле. Страшно глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три другие, четырехкратно потрясши глухо-ответную землю, - много нанесли они горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между их одного, милейшего всех. Но много пройдет через город всякого войска, и вечно не будет между ними одного, милейшего всех.
        Так, как будто и не бывало половины Незамайковского куреня! Как градом выбивает вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий колос, так их выбило и положило.
        Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной атаман Кукубенко, увидевши, что лучшей половины куреня его нет! Разом вбился он с остальными своими незамайковцами в самую середину. В гневе иссек в капусту первого попавшегося, многих конников сбил с коней, доставши копьем и конника и коня, пробрался к пушкарям и уже отбил одну пушку. А уж там, видит, хлопочет уманский куренной атаман и Степан Гуска уже отбивает главную пушку. Оставил он тех козаков и поворотил с своими в другую неприятельскую гущу. Так, где прошли незамайковцы - так там и улица, где поворотились - так уж там и переулок! Так и видно, как редели ряды и снопами валились ляхи! А у самых возов Вовтузенко, а спереди Черевиченко, а у дальних возов Дёгтяренко, а за ним куренной атаман Вертыхвист. Двух уже шляхтичей поднял на копье Дёгтяренко, да напал наконец на неподатливого третьего. Увертлив и крепок был лях, пышной сбруей украшен и пятьдесят одних слуг привел с собою. Согнул он крепко Дёгтяренка, сбил его на землю и уже, замахнувшись на него саблей, кричал: «Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы посмел
противустать мне!»
        «А вот есть же!» - сказал и выступил вперед Мосий Шило. Сильный был он козак, не раз атаманствовал на море и много натерпелся всяких бед. Схватили их турки у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли их по рукам и ногам в железные цепи, не давали по целым неделям пшена и поили противной морской водою. Все выносили и вытерпели бедные невольники, лишь бы не переменять православной веры. Не вытерпел атаман Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над всеми невольниками. Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что если свой продаст веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и горше быть под его рукой, чем под всяким другим нехристом. Так и сбылось. Всех посадил Мосий Шило в новые цепи по три в ряд, прикрутил им до самых белых костей жестокие веревки; всех перебил по шеям, угощая подзатыльниками. И когда турки, обрадовавшись, что достали себе такого слугу, стали пировать и, позабыв закон свой, все перепились, он принес все шестьдесят четыре ключа и роздал
невольникам, чтобы отмыкали себя, бросали бы цепи и кандалы в море, а брали бы наместо того сабли да рубили турков. Много тогда набрали козаки добычи и воротились со славою в отчизну, и долго бандуристы прославляли Мосия Шила. Выбрали бы его в кошевые, да был совсем чудной козак. Иной раз повершал такое дело, какого мудрейшему не придумать, а в другой - просто дурь одолевала казака. Пропил он и прогулял все, всем задолжал на Сечи и, в прибавку к тому, прокрался, как уличный вор: ночью утащил из чужого куреня всю козацкую сбрую и заложил шинкарю. За такое позорное дело привязали его на базаре к столбу и положили возле дубину, чтобы всякий по мере сил своих отвесил ему по удару. Но не нашлось такого из всех запорожцев, кто бы поднял на него дубину, помня прежние его заслуги. Таков был козак Мосий Шило.
        «Так есть же такие, которые бьют вас, собак!» - сказал он, ринувшись на него. И уж так-то рубились они! И наплечники и зерцала погнулись у обоих от ударов. Разрубил на нем вражий лях железную рубашку, достав лезвеем самого тела: зачервонела козацкая рубашка.
        Но не поглядел на то Шило, а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил его внезапно по голове. Разлетелась медная шапка, зашатался и грянулся лях, а Шило принялся рубить и крестить оглушенного. Не добивай, козак, врага, а лучше поворотись назад! Не поворотился козак назад, и тут же один из слуг убитого хватил его ножом в шею. Поворотился Шило и уж достал было смельчака, но он пропал в пороховом дыме. Со всех сторон поднялось хлопанье из самопалов. Пошатнулся Шило и почуял, что рана была смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану и сказал, обратившись к товарищам: «Прощайте, паныбратья, товарищи! Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» И зажмурил ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела. А там уже выезжал Задорожний с своими, ломил ряды куренной Вертыхвист и выступал Балаган.
        - А что, паны? - сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. - Есть еще порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? Не гнутся ли козаки?
        - Есть еще, батько, порох в пороховницах. Не ослабела еще козацкая сила; еще не гнутся казаки!
        И наперли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник ударил сбор и велел выкинуть восемь малеванных знамен, чтобы собрать своих, рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали ляхи к знаменам; но не успели они еще выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко ударил вновь с своими незамайковцами в середину и напал прямо на толстопузого полковника. Не выдержал полковник и, поворотив коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через все поле, не дав ему соединиться с полком. Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул аркан ему на шею. Весь побагровел полковник, ухватясь за веревку обеими руками и силясь разорвать ее, но уже дюжий размах вогнал ему в самый живот гибельную пику. Там и остался он, пригвожденный к земле. Но несдобровать и Гуске! Не успели оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого на четыре копья. Только и успел-сказать бедняк: «Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!» И там же испустил дух свой.
        Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий; а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба; а у дальних возов третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах.
        - Что, паны? - перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех. - Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще козацкая сила? Не гнутся ли еще козаки?
        - Есть еще, батько, порох в пороховницах; еще крепка козацкая сила; еще не гнутся козаки!
        А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
        Балабан, куренной атаман, скоро после него грянулся также на землю. Три смертельные раны достались ему: от копья, от пули и от тяжелого палаша. А был один из доблестнейших козаков; много совершил он под своим атаманством морских походов, но славнее всех был поход к анатольским берегам. Много набрали они тогда цехинов, дорогой турецкой габы, киндяков и всяких убранств, но мыкнули горе на обратном пути: попались, сердечные, под турецкие ядра. Как хватило их с корабля - половина челнов закружилась и перевернулась, потопивши не одного в воду, но привязанные к бокам камыши спасли челны от потопления. Балабан отплыл на всех веслах, стал прямо к солнцу и через то сделался невиден турецкому кораблю. Всю ночь потом черпаками и шапками выбирали они воду, латая пробитые места; из козацких штанов нарезали парусов, понеслись и убежали от быстрейшего турецкого корабля. И мало того что прибыли безбедно на Сечу, привезли еще златошвейную ризу архимандриту Межигорского киевского монастыря и на Покров, что на Запорожье, оклад из чистого серебра. И славили долго потом бандуристы удачливость Козаков. Поникнул он
теперь головою, почуяв предсмертные муки, и тихо сказал: «Сдается мне, паны-браты, умираю хорошею смертью: семерых изрубил, девятерых копьем исколол. Истоптал конем вдоволь, а уж не припомню, скольких достал пулею. Пусть же цветет вечно Русская земля!..» И отлетела его душа.
        Козаки, козаки! не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Уже обступили Кукубенка, уже семь человек только осталось изо всего Незамайковского куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нем одежда. Сам Тарас, увидя беду его, поспешил на выручку. Но поздно подоспели козаки: уже успело ему углубиться под сердце копье прежде, чем были отогнаны обступившие его враги. Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился человек… Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: «Благодарю бога, что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас живут еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» И вылетела
молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. «Садись, Кукубенко, одесную меня! - скажет ему Христос, - ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь». Всех опечалила смерть Кукубенка. Уже редели сильно козацкие ряды; многих, многих храбрых уже недосчитывались; но стояли и держались еще козаки.
        - А что, паны? - перекликнулся Тарас с оставшимися куренями. - Есть ли еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли козацкая сила? Не погнулись ли козаки?
        - Достанет еще, батько, пороху! Годятся еще сабли; не утомилась козацкая сила; не погнулись еще козаки!
        И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копье Метелыцю. Уже голова другого Пысаренка, завертевшись, захлопала очами. Уже подломился и бухнулся о землю начетверо изрубленный Охрим Гуска. «Ну!» - сказал Тарас и махнул платком. Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады, в конницу. Не выдержали сильного напору ляхи, а он их гнал и нагнал прямо на место, где были убиты в землю копья и обломки копьев. Пошли спотыкаться и падать кони и лететь через их головы ляхи. А в это время корсунцы, стоявшие последние за возами, увидевши, что уже достанет ружейная пуля, грянули вдруг из самопалов. Все сбились и растерялись ляхи, и приободрились козаки. «Вот и наша победа!» - раздались со всех сторон запорожские голоса, затрубили в трубы и выкинули победную хоругвь. Везде бежали и крылись разбитые ляхи. «Ну, нет, еще не совсем
победа!» - сказал Тарас, глядя на городские ворота, и сказал он правду.
        Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных полков. Под всеми всадниками были все как один бурые аргамаки. Впереди других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий. А он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарок, понесся, как молодой борзой пес, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае. Атукнул на него опытный охотник - и он понесся, пустив прямой чертой по воздуху свои ноги, весь покосившись набок всем телом, взрывая снег и десять раз выпереживая самого зайца в жару своего бега. Остановился старый Тарас и глядел на то, как он чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево. Не вытерпел Тарас и закричал: «Как?.. Своих?.. Своих, чертов сын, своих бьешь?..» Но Андрий не различал, кто пред ним был, свои или другие какие; ничего не видел он. Кудри, кудри он видел, длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю грудь, и
снежную шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев.
        «Эй, хлопьята! заманите мне только его к лесу, заманите мне только его!» - кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков заманить его. И, поправив на себе высокие шапки, тут же пустились на конях прямо наперерез гусарам. Ударили сбоку на передних, сбили их, отделили от задних, дали по гостинцу тому и другому, а Голо-копытенко хватил плашмя по спине Андрия, и в тот же час пустились бежать от них, сколько достало козацкой мочи. Как вскинулся Андрий! Как забунтовала по всем жилкам молодая кровь! Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он за козаками, не глядя назад, не видя, что позади всего только двадцать человек успело поспевать за ним. А козаки летели во всю прыть на конях и прямо поворотили к лесу. Разогнался на коне Андрий и чуть было уже не настигнул Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…
        Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
        - Ну, что ж теперь мы будем делать? - сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.
        Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
        - Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
        Андрий был безответен.
        - Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!
        Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед Тарасом.
        - Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! - сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.
        Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев - это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
        Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.
        Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
        - Чем бы не козак был? - сказал Тарас, - и станом высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно, как подлая собака!
        - Батько, что ты сделал? Это ты убил его? - сказал подъехавший в это время Остап.
        Тарас кивнул головою.
        Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата, и проговорил он тут же:
        - Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
        - Погребут его и без нас! - сказал Тарас, - будут у него плакальщики и утешницы!
        И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в ком бы то ни было. Как видит, скачет к нему на коне Голокопытенко:
        - Беда, атаман, окрепли ляхи, прибыла на подмогу свежая сила!..
        Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко:
        - Беда, атаман, новая валит еще сила!..
        Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит бегом, уже без коня:
        - Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылычкий, Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не хотят умирать, не увидев тебя в очи; хотят, чтобы взглянул ты на них перед смертным часом!
        - На коня, Остап! - сказал Тарас и спешил, чтобы застать еще козаков, чтобы поглядеть еще на них и чтобы они взглянули перед смертью на своего атамана.
        Но не выехали они еще из лесу, а уж неприятельская сила окружила со всех сторон лес, и меж деревьями везде показались всадники с саблями и копьями. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» - кричал Тарас, а сам, схвативши саблю наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, - вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника. «Добре, сынку!.. Добре, Остап!.. - кричал Тарас. - Вот я следом за тобою!..» А сам все отбивался от наступавших. Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на голову, а сам глядит все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом мало не восьмеро разом. «Остап!.. Остап, не поддавайся!..» Но уж одолевают Остапа; уже один накинул ему на шею аркан, уже вяжут, уже берут Остапа. «Эх, Остап, Остап!.. - кричал Тарас, пробиваясь к нему, рубя в капусту встречных и поперечных.
- Эх, Остап, Остап!..» Но как тяжелым камнем хватило его самого в ту же минуту. Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.
        <….>
        XII
        Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, - поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле - за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков. Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою. Возле был виден престарелый, опытный товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников вели двенадцатитысячные полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный ехали вслед за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки. Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых товарищей, полковых писарей и с ними пеших и конных
отрядов; почти столько же, сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных. Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов. Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между теми-то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один полк, и полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал только одним истреблением.
        Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни всего постепенного хода кампании: все это внесено в летописные страницы. Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного камня. Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И горе кораблю, который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его снасти, тонет и ломится в прах все, что ни есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный воздух.
        В летописных страницах изображено подробно, как бежали польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвращение всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое польская клятва. И Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы на сеймах, задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся в местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли
шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, ниже' самого короля, но против своей церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул:
        - Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи!
        Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав:
        - Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, - и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны, голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах!
        - А вы, хлопцы! - продолжал он, оборотившись к своим, - кто из вас хочет умирать своею смертью - не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью - всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов?
        - За тобою, пане полковнику! За тобою! - вскрикнули все, которые были в Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других.
        - А коли за мною, так за мною же! - сказал Тарас, надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и крикнул своим: - Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам!
        И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборо-тясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
        Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников.
        А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» - повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. «Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!» - приговаривал только Тарас. И такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество, и
тому же самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса.
        Шесть дней уходили козами проселочными дорогами от всех преследований; едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали казаков. Но Потоцкий на сей раз был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал он их и настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную развалившуюся крепость.
        Над самой кручей у Днестра-реки виднелась она своим оборванным валом и своими развалившимися останками стен. Щебнем и разбитым кирпичом усеяна была верхушка утеса, готовая всякую минуту сорваться и слететь вниз. Тут-то, с двух сторон, прилеглых к полю, обступил его коронный гетьман Потоцкий. Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями. Но истощились запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим лясам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. «Эх, старость, старость!» - сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу. Мало не тридцать
человек повисло у него по рукам и по ногам. «Попалась ворона! - кричали ляхи. - Теперь нужно только придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать». И присудили, с гетьманского разрешенья, спечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево, вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони.
        - Занимайте, хлопцы, занимайте скорее, - кричал он, - горку, что за лесом: туда не подступят они!
        Но ветер не донес его слов.
        - Вот, пропадут, пропадут ни за что! - говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал:
        - К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони!
        На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по голове, который переворотил все в глазах его.
        Пустились козаки во всю прыть подгорной дорожкой; а уж погоня за плечами. Видят: путается и загибается дорожка и много дает в сторону извивов. «А, товарищи! не куды пошло!» - сказали все, остановились на миг, подняли свои нагайки, свистнули - и татарские их кони, отделившись от земли, распластавшись в воздухе, как змеи, перелетели через пропасть и бултыхнули прямо в Днестр. Двое только не достали до реки, грянулись с вышины об каменья, пропали там навеки с конями, даже не успевши издать крика. А козаки уже плыли с конями в реке и отвязывали челны. Остановились ляхи над пропастью, дивясь неслыханному козацкому делу и думая: прыгать ли им или нет? Один молодой полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с конем за козаками: перевернулся три раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы. В куски изорвали его острые камни, пропавшего среди пропасти, и мозг его, смешавшись с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты.
        Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана.
        - Прощайте, товарищи! - кричал он им сверху. - Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
        А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!
        Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана.
        Л. Н. Толстой
        Лев Николаевич Толстой (1828 -1910) - один из наиболее широко известных русских писателей и мыслителей, почитаемый как один из величайших писателей мира[4]. Участник обороны Севастополя. Просветитель, публицист, религиозный мыслитель, чьё авторитетное мнение послужило причиной возникновения нового религиозно-нравственного течения - толстовства. Член-корреспондент Императорской Академии наук (1873), почётный академик по разряду изящной словесности.
        Творчество Льва Толстого ознаменовало новый этап в развитии русского и мирового реализма, став своеобразным мостом между традициями классического романа XIX века и литературой XX века. Лев Толстой оказал огромное влияние на эволюцию европейского гуманизма, а также на развитие реалистических традиций в мировой литературе. Произведения Льва Толстого многократно экранизировались и инсценировались в СССР и за рубежом; его пьесы ставились на сценах всего мира.
        Наиболее известны такие произведения Толстого, как романы «Война и мир», «Анна Каренина», «Воскресение», автобиографическая трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность», повести «Казаки», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Хаджи-Мурат», цикл очерков «Севастопольские рассказы», драмы «Живой труп» и «Власть тьмы», автобиографические религиозно-философские произведения «Исповедь» и «В чём моя вера?» и многое другое.
        Кавказский пленник
        I
        Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.
        Пришло ему раз письмо из дома. Пишет ему старуха мать: «Стара я уж стала, и хочется перед смертью повидать любимого сынка. Приезжай со мной проститься, похорони, а там и с богом поезжай опять на службу. А я тебе и невесту приискала: и умная, и хорошая, и именье есть. Полюбится тебе - может, и женишься и совсем останешься».
        Жилин и раздумался: «И в самом деле, плоха уж старуха стала, может, и не придется увидать. Поехать; а если невеста хороша - и жениться можно».
        Пошел он к полковнику, выправил отпуск, простился с товарищами, поставил своим солдатам четыре ведра водки на прощанье и собрался ехать.
        На Кавказе тогда война была. По дорогам ни днем, ни ночью не было проезда. Чуть кто из русских отъедет или отойдет от крепости, татары [Татарами в те времена называли горцев Северного Кавказа, которые подчинялись законам мусульманской веры (религии)] или убьют, или уведут в горы. И было заведено, что два раза в неделю из крепости в крепость ходили провожатые солдаты. Спереди и сзади идут солдаты, а в середине едет народ.
        Дело было летом. Собрались на зорьке обозы за крепость, вышли провожатые солдаты и тронулись по дороге. Жилин ехал верхом, и телега его с вещами шла в обозе.
        Ехать было двадцать пять верст. Обоз шел тихо: то солдаты остановятся, то в обозе колесо у кого соскочит или лошадь станет, и все стоят - дожидаются.
        Солнце уже и за полдни перешло, а обоз только половину дороги прошел. Пыль, жара, солнце так и печет, и укрыться негде. Голая степь: ни деревца, ни кустика по дороге.
        Выехал Жилин вперед, остановился и ждет, пока подойдет к нему обоз. Слышит, сзади на рожке заиграли - опять стоять. Жилин и подумал: «А не уехать ли одному, без солдат? Лошадь подо мной добрая, если и нападусь на татар - ускачу. Или не ездить?..»
        Остановился, раздумывает. И подъезжает к нему на лошади другой офицер - Костылин, с ружьем, и говорит:
        - Поедем, Жилин, одни. Мочи нет, есть хочется, да и жара. На мне рубаху хоть выжми. - А Костылин - мужчина грузный, толстый, весь красный, а пот с него так и льет. Подумал Жилин и говорит:
        - А ружье заряжено?
        - Заряжено.
        - Ну, так поедем. Только уговор - не разъезжаться.
        И поехали они вперед по дороге. Едут степью, разговаривают да поглядывают по сторонам. Кругом далеко видно.
        Только кончилась степь, вошла дорога промеж двух гор в ущелье. Жилин и говорит:
        - Надо выехать на гору поглядеть, а то тут, пожалуй, выскочат из горы, и не увидишь.
        А Костылин говорит:
        - Что смотреть? Поедем вперед.
        Жилин не послушал его.
        - Нет, - говорит, - ты подожди внизу, а я только взгляну.
        И пустил лошадь налево, на гору. Лошадь под Жилиным была охотницкая (он за нее сто рублей заплатил в табуне жеребенком и сам выездил); как на крыльях, взнесла его на кручь. Только выскакал - глядь, а перед самым им, на десятину [Десятина - мера земли: немного более гектара] места, стоят татары верхами. Человек тридцать. Он увидал, стал назад поворачивать; и татары его увидали, пустились к нему, сами на скаку выхватывают ружья из чехлов. Припустил Жилин под кручь во все лошадиные ноги, кричит Костылину:
        - Вынимай ружье! - а сам думает на лошадь на свою: «Матушка, вынеси, не зацепись ногой; спотыкнешься - пропал. Доберусь до ружья, я и сам не дамся».
        А Костылин, заместо того чтобы подождать, только увидал татар, закатился что есть духу к крепости. Плетью ожаривает лошадь то с того бока, то с другого. Только в пыли видно, как лошадь хвостом вертит.
        Жилин видит - дело плохо. Ружье уехало, с одной шашкой ничего не сделаешь. Пустил он лошадь назад, к солдатам - думал уйти. Видит - ему наперерез катят шестеро. Под ним лошадь добрая, а под теми еще добрее, да и наперерез скачут. Стал он окорачивать, хотел назад поворотить, да уж разнеслась лошадь - не удержит, прямо на них летит. Видит - близится к нему с красной бородой татарин на сером коне. Визжит, зубы оскалил, ружье наготове.
        «Ну, - думает Жилин, - знаю вас, чертей: если живого возьмут, посадят в яму, будут плетью пороть. Не дамся же живой… «А Жилин хоть не велик ростом, а удал был. Выхватил шашку, пустил лошадь прямо на красного татарина, думает: «Либо лошадью сомну, либо срублю шашкой».
        На лошадь места не доскакал Жилин - выстрелили по нем сзади из ружей и попали в лошадь. Ударилась лошадь оземь со всего маху - навалилась Жилину на ногу.
        Хотел он подняться, а уж на нем два татарина вонючие сидят, крутят ему назад руки. Рванулся он, скинул с себя татар, да еще соскака-ли с коней трое на него, начали бить прикладами по голове. Помутилось у него в глазах, и зашатался. Схватили его татары, сняли с седел подпруги запасные, закрутили ему руки за спину, завязали татарским узлом, поволокли к седлу. Шапку с него сбили, сапоги стащили, все обшарили - деньги, часы вынули, платье все изорвали. Оглянулся Жилин на свою лошадь. Она, сердечная, как упала на бок, так и лежит, только бьется ногами - до земли не достает; в голове дыра, а из дыры так и свищет кровь черная - на аршин кругом пыль смочила. Один татарин подошел к лошади, стал седло снимать, - она все бьется; он вынул кинжал, прорезал ей глотку. Засвистело из горла, трепенулась - и пар вон.
        Сняли татары седло, сбрую. Сел татарин с красной бородой на лошадь, а другие подсадили Жилина к нему на седло, а чтобы не упал, притянули его ремнем за пояс к татарину и повезли в горы.
        Сидит Жилин за татарином, покачивается, тычется лицом в вонючую татарскую спину. Только и видит перед собой здоровенную татарскую спину, да шею жилистую, да бритый затылок из-под шапки синеется. Голова у Жилина разбита, кровь запеклась над глазами. И нельзя ему ни поправиться на лошади, ни кровь обтереть. Руки так закручены, что в ключице ломит.
        Ехали они долго на гору, переехали вброд реку, выехали на дорогу и поехали лощиной.
        Хотел Жилин примечать дорогу, куда его везут, да глаза замазаны кровью, а повернуться нельзя.
        Стало смеркаться: переехали еще речку, стали подниматься по каменной горе, запахло дымом, забрехали собаки. Приехали в аул [Аул - татарская деревня. (Примечание Л.Н.Толстого)]. Послезли с лошадей татары, собрались ребята татарские, окружили Жилина, пищат, радуются, стали камнями пулять в него.
        Татарин отогнал ребят, снял Жилина с лошади и кликнул работника. Пришел ногаец [Ногаец - горец, житель Дагестана], скуластый, в одной рубахе. Рубаха оборванная, вся грудь голая. Приказал что-то ему татарин. Принес работник колодку: два чурбака дубовых на железные кольца насажены, и в одном кольце пробойчик и замок.
        Развязали Жилину руки, надели колодку и повели в сарай; толкнули его туда и заперли дверь. Жилин упал на навоз. Полежал, ощупал в темноте, где помягче, и лег.
        II
        Почти всю эту ночь не спал Жилин. Ночи короткие были. Видит - в щелке светиться стало. Встал Жилин, раскопал щелку побольше, стал смотреть.
        Видна ему из щелки дорога - под гору идет, направо сакля [Сакля - жилище кавказских горцев] татарская, два дерева подле ней. Собака черная лежит на пороге, коза с козлятами ходит - хвостиками подергивают. Видит - из-под горы идет татарка молоденькая, в рубахе цветной, распояской, в штанах и сапогах, голова кафтаном покрыта, а на голове большой кувшин жестяной с водой. Идет, в спине подрагивает, перегибается, а за руку татарчонка ведет бритого, в одной рубашонке. Прошла татарка в саклю с водой, вышел татарин вчерашний с красной бородой, в бешмете [Бешмет - верхняя одежда] в шелковом, на ремне кинжал серебряный, в башмаках на босу ногу. На голове шапка высокая, баранья, черная, назад заломлена. Вышел, потягивается, бородку красную сам поглаживает. Постоял, велел что-то работнику и пошел куда-то.
        Проехали потом на лошадях двое ребят к водопою. У лошадей храп [Храп - здесь: нижняя часть морды у лошади] мокрый. Выбежали еще мальчишки бритые в одних рубашках, без порток, собрались кучкой, подошли к сараю, взяли хворостину и суют в щелку. Жилин как ухнет на них: завизжали ребята, закатились бежать прочь - только коленки голые блестят.
        А Жилину пить хочется, в горле пересохло. Думает: «Хоть бы пришли проведать». Слышит - отпирают сарай. Пришел красный татарин, а с ним другой, поменьше ростом, черноватенький. Глаза черные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одет черноватый еще лучше: бешмет шелковый синий, галунчиком [Галунчик, галун - тесьма, нашивка золотого или серебряного цвета] обшит. Кинжал на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже серебром обшиты. А на тонких башмачках другие, толстые башмаки. Шапка высокая, белого барашка.
        Красный татарин вошел, проговорил что-то, точно ругается, и стал, облокотился на притолку, кинжалом пошевеливает, как волк исподлобья косится на Жилина. А черноватый - быстрый, живой, так весь на пружинах и ходит - подошел прямо к Жилину, сел на корточки, оскаливается, потрепал его по плечу, что-то начал часточасто по-своему лопотать, глазами подмигивает, языком прищелкивает. Все приговаривает:
        - Корошо урус! корошо урус!
        Ничего не понял Жилин и говорит:
        - Пить, воды пить дайте.
        Черный смеется.
        - Корош урус, - все по-своему лопочет.
        Жилин губами и руками показал, чтоб пить ему дали.
        Черный понял, засмеялся, выглянул в дверь, кликнул кого-то:
        - Дина!
        Прибежала девочка, тоненькая, худенькая, лет тринадцати и лицом на черного похожа. Видно, что дочь. Тоже глаза черные, светлые и лицом красивая. Одета в рубаху длинную, синюю, с широкими рукавами и без пояса. На полах, на груди и на рукавах оторочено красным. На ногах штаны и башмачки, а на башмачках другие, с высокими каблуками, на шее монисто [Монисто - ожерелье из бус, монет или цветных камней], все из русских полтинников. Голова непокрытая, коса черная, и в косе лента, а на ленте привешены бляхи и рубль серебряный.
        Велел ей что-то отец. Убежала и опять пришла, принесла кувшинчик жестяной. Подала воду, сама села на корточки, вся изогнулась так, что плечи ниже колен ушли. Сидит, глаза раскрыла, глядит на Жилина, как он пьет, - как на зверя какого.
        Подал ей Жилин назад кувшин. Как она прыгнет прочь, как коза дикая. Даже отец засмеялся. Послал ее еще куда-то. Она взяла кувшин, побежала, принесла хлеба пресного на дощечке круглой и опять села, изогнулась, глаз не спускает, смотрит.
        Ушли татары, заперли опять двери. Погодя немного приходит к Жилину ногаец и говорит:
        - Айда, хозяин, айда!
        Тоже не знает по-русски. Только понял Жилин, что велит идти куда-то.
        Пошел Жилин с колодкой, хромает, ступить нельзя, так и воротит ногу в сторону. Вышел Жилин за ногайцем. Видит - деревня татарская, домов десять и церковь ихняя, с башенкой. У одного дома стоят три лошади в седлах. Мальчишки держат в поводу. Выскочил из этого дома черноватый татарин, замахал рукой, чтоб к нему шел Жилин. Сам смеется, все говорит что-то по-своему, и ушел в дверь. Пришел Жилин в дом. Горница хорошая, стены глиной гладко вымазаны. В передней стене пуховики пестрые уложены, по бокам висят ковры дорогие; на коврах ружья, пистолеты, шашки - все в серебре. В одной стене печка маленькая вровень с полом. Пол земляной, чистый, как ток, и весь передний угол устлан войлоками; на войлоках ковры, и на коврах пуховые подушки. И на коврах в одних башмаках сидят татары: черный, красный и трое гостей. За спинами у всех пуховые подушки подложены, а перед ними на круглой дощечке блины просяные, и масло коровье распущено в чашке, и пиво татарское - буза, в кувшинчике. Едят руками, и руки все в масле.
        Вскочил черный, велел посадить Жилина к сторонке, не на ковер, а на голый пол; залез опять на ковер, угощает гостей блинами и бузой. Посадил работник Жилина на место, сам снял верхние башмаки, поставил у двери рядком, где и другие башмаки стояли, и сел на войлок поближе к хозяевам, смотрит, как они едят, слюни утирает.
        Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же, как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком. Стали мыть руки татары, потом сложили руки, сели на коленки, подули во все стороны и молитвы прочли. Поговорили по-своему. Потом один из гостей-татар повернулся к Жилину, стал говорить по-русски.
        - Тебя, - говорит, - взял Кази-Мугамет, - сам показывает на красного татарина, - и отдал тебя Абдул-Мурату - показывает на черноватого. - Абдул-Мурат теперь твой хозяин.
        Жилин молчит. Заговорил Абдул-Мурат и все показывает на Жилина, и смеется, и приговаривает:
        - Солдат, урус, корошо, урус.
        Переводчик говорит:
        - Он тебе велит домой письмо писать, чтобы за тебя выкуп прислали. Как пришлют деньги, он тебя пустит.
        Жилин подумал и говорит:
        - А много ли он хочет выкупа?
        Поговорили татары; переводчик и говорит:
        - Три тысячи монет.
        - Нет, - говорит Жилин, - я этого заплатить не могу.
        Вскочил Абдул, начал руками махать, что-то говорит Жилину - все думает, что он поймет. Перевел переводчик, говорит:
        - Сколько же ты дашь?
        Жилин подумал и говорит:
        - Пятьсот рублей.
        Тут татары заговорили часто, все вдруг. Начал Абдул кричать на красного, залопотал так, что слюни изо рта брызжут.
        А красный только жмурится да языком пощелкивает.
        Замолчали они, переводчик говорит:
        - Хозяину выкупа мало пятьсот рублей. Он сам за тебя двести рублей заплатил. Ему Кази-Мугамет был должен. Он тебя за долг взял. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь, в яму посадят, наказывать будут плетью.
        «Эх, - думает Жилин, - с ними что робеть, то хуже».
        Вскочил на ноги и говорит:
        - А ты ему, собаке, скажи, что, если он меня пугать хочет, так ни копейки ж не дам, да и писать не стану. Не боялся, да и не буду бояться вас, собак.
        Пересказал переводчик, опять заговорили все вдруг.
        Долго лопотали, вскочил черный, подошел к Жилину.
        - Урус, - говорит, - джигит, джигит урус!
        Джигит по-ихнему значит «молодец». И сам смеется; сказал что-то переводчику, а переводчик говорит:
        - Тысячу рублей дай.
        Жилин стал на своем:
        - Больше пятисот рублей не дам. А убьете - ничего не возьмете.
        Поговорили татары, послали куда-то работника, а сами то на Жилина, то на дверь поглядывают. Пришел работник, и идет за ним человек какой-то, высокий, толстый, босиком и ободранный; на ноге тоже колодка.
        Так и ахнул Жилин - узнал Костылина. И его поймали. Посадили их рядом; стали они рассказывать друг другу, а татары молчат, смотрят.
        Рассказал Жилин, как с ним дело было; Костылин рассказал, что лошадь под ним стала и ружье осеклось и что этот самый Абдул нагнал его и взял.
        Вскочил Абдул, показывает на Костылина, что-то говорит. Перевел переводчик, что они теперь оба одного хозяина и кто прежде деньги даст, того прежде отпустят.
        - Вот, - говорит Жилину, - ты все серчаешь, а товарищ твой смирный; он написал письмо домой, пять тысяч монет пришлют. Вот его и кормить будут хорошо и обижать не будут.
        Жилин и говорит:
        - Товарищ как хочет, он, может, богат, а я не богат. Я, - говорит, - как сказал, так и будет. Хотите - убивайте, пользы вам не будет, а больше пятисот рублей не напишу.
        Помолчали. Вдруг как вскочит Абдул, достал сундучок, вынул перо, бумаги лоскут и чернила, сунул Жилину, хлопнул по плечу, показывает: «Пиши». Согласился на пятьсот рублей.
        - Погоди еще, - говорит Жилин переводчику, - скажи ты ему, чтоб он нас кормил хорошо, одел-обул, как следует, чтоб держал вместе, - нам веселее будет, и чтобы колодку снял.
        Сам смотрит на хозяина и смеется. Смеется и хозяин. Выслушал и говорит:
        - Одежу самую лучшую дам: и черкеску, и сапоги, хоть жениться. Кормить буду, как князей. А коли хотят жить вместе, пускай живут в сарае. А колодку нельзя снять, - уйдут. На ночь только снимать буду. - Подскочил, треплет по плечу. - Твоя хорош, моя хорош!
        Написал Жилин письмо, а на письме не так написал - чтобы не дошло. Сам думает: «Я уйду».
        Отвели Жилина с Костылиным в сарай, принесли им туда соломы кукурузной, воды в кувшине, хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские. Видно, - с убитых солдат стащили. На ночь сняли с них колодки и заперли в сарай.
        III
        Жил так Жилин с товарищем месяц целый. Хозяин все смеется: «Твоя, Иван, хорош, - моя, Абдул, хорош». А кормил плохо - только и давал, что хлеб пресный из просяной муки, лепешками печеный, а то и вовсе тесто непеченое.
        Костылин еще раз писал домой, все ждал присылки денег и скучал. По целым дням сидит в сарае и считает дни, когда письмо придет, или спит. А Жилин знал, что его письмо не дойдет, а другого не писал.
        «Где, - думает, - матери столько денег взять за меня заплатить. И то она тем больше жила, что я посылал ей. Если ей пятьсот рублей собрать, надо разориться вконец; бог даст - и сам выберусь».
        А сам все высматривает, выпытывает, как ему бежать.
        Ходит по аулу, насвистывает; а то сидит, что-нибудь рукодельничает, или из глины кукол лепит, или плетет плетенки из прутьев. А Жилин на всякое рукоделье мастер был.
        Слепил он раз куклу, с носом, с руками, с ногами и в татарской рубахе, и поставил куклу на крышу.
        Пошли татарки за водой. Хозяйская дочь Динка увидала куклу, позвала татарок. Составили кувшины, смотрят, смеются. Жилин снял куклу, подает им. Они смеются, а не смеют взять. Оставил он куклу, ушел в сарай и смотрит, что будет?
        Подбежала Дина, оглянулась, схватила куклу и убежала.
        Наутро смотрит, на зорьке Дина вышла на порог с куклой. А куклу уж лоскутками красными убрала и качает, как ребенка, сама по-своему прибаюкивает. Вышла старуха, забранилась на нее, выхватила куклу, разбила ее, услала куда-то Дину на работу.
        Сделал Жилин другую куклу, еще лучше, отдал Дине. Принесла раз Дина кувшинчик, поставила, села и смотрит на него, сама смеется, показывает на кувшин.
        «Чего она радуется?» - думает Жилин. Взял кувшин, стал пить. Думал - вода, а там молоко. Выпил он молоко.
        - Хорошо, - говорит.
        Как взрадуется Дина!
        - Хорошо, Иван, хорошо! - и вскочила, забила в ладоши, вырвала кувшинчик и убежала.
        И с тех пор стала она ему каждый день крадучи молока носить. А то делают татары из козьего молока лепешки сырные и сушат их на крышах, - так она эти лепешки ему тайком принашивала. А то раз резал хозяин барана, - так она ему кусок баранины принесла в рукаве. Бросит и убежит.
        Была раз гроза сильная, и дождь час целый, как из ведра, лил. И помутились все речки. Где брод был, там на три аршина вода пошла, камни ворочает. Повсюду ручьи текут, гул стоит по горам. Вот как прошла гроза, везде по деревне ручьи бегут. Жилин выпросил у хозяина ножик, вырезал валик, дощечки, колесо оперил, а к колесу на двух концах кукол приделал.
        Принесли ему девчонки лоскутков, - одел он кукол: одна - мужик, другая - баба; утвердил их, поставил колесо на ручей. Колесо вертится, а куколки прыгают.
        Собралась вся деревня: мальчишки, девчонки, бабы; и татары пришли, языком щелкают:
        - Ай, урус! Ай, Иван!
        Были у Абдула часы русские, сломанные. Позвал он Жилина, показывает, языком щелкает. Жилин говорит:
        - Давай починю.
        Взял, разобрал ножичком, разложил; опять сладил, отдал. Идут часы.
        Обрадовался хозяин, принес ему бешмет свой старый, весь в лохмотьях, подарил. Нечего делать - взял: и то годится покрыться ночью.
        С тех пор прошла про Жилина слава, что он мастер. Стали к нему из дальних деревень приезжать: кто замок на ружье или пистолет починить принесет, кто часы. Привез ему хозяин снасть: и щипчики, и буравчики, и подпилочек.
        Заболел раз татарин, пришли к Жилину: «Поди полечи». Жилин ничего не знает, как лечить. Пошел, посмотрел, думает: «Авось поздоровеет сам». Ушел в сарай, взял воды, песку, помешал. При татарах нашептал на воду, дал выпить. Выздоровел на его счастье татарин. Стал Жилин немножко понимать по-ихнему. И которые татары привыкли к нему, когда нужно, кличут: «Иван, Иван»; а которые все как на зверя косятся.
        Красный татарин не любил Жилина. Как увидит, нахмурится и прочь отвернется, либо обругает. Был еще у них старик. Жил он не в ауле, а приходил из-под горы. Видал его Жилин, только когда он в мечеть проходил богу молиться. Он был ростом маленький, на шапке у него белое полотенце обмотано. Бородка и усы подстрижены, белые, как пух; а лицо сморщенное и красное, как кирпич; нос крючком, как у ястреба, а глаза серые, злые и зубов нет - только два клыка. Идет, бывало, в чалме своей, костылем подпирается, как волк озирается. Как увидит Жилина, так захрапит и отвернется.
        Пошел раз Жилин под гору посмотреть, где живет старик. Сошел по дорожке, видит - садик, ограда каменная, из-за ограды черешни, шепталы и избушка с плоской крышкой. Подошел он поближе, видит - ульи стоят плетенные из соломы, и пчелы летают, гудят. И старик стоит на коленочках, что-то хлопочет у улья. Поднялся Жилин повыше посмотреть и загремел колодкой. Старик оглянулся - как визгнет, выхватил из-за пояса пистолет, в Жилина выпалил. Чуть успел он за камень притулиться.
        Пришел старик к хозяину жаловаться. Позвал хозяин Жилина, сам смеется и спрашивает:
        - Зачем ты к старику ходил?
        - Я, - говорит, - ему худого не сделал. Я хотел посмотреть, как он живет.
        Передал хозяин. А старик злится, шипит, что-то лопочет, клыки свои выставил, махает руками на Жилина.
        Жилин не понял всего, но понял, что старик велит хозяину убить русских, а не держать их в ауле. Ушел старик.
        Стал Жилин спрашивать хозяина: что это за старик? Хозяин и говорит:
        - Это большой человек! Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был. У него было три жены и восемь сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские, разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца; нашел там своего сына, сам убил его и бежал. С тех пор он бросил воевать, пошел в Мекку [Мекка - священный город у мусульман] богу молиться, от этого у него чалма. Кто в Мекке был, тот называется хаджи и чалму надевает. Не любит он вашего брата. Он велит тебя убить; да мне нельзя убить, - я за тебя деньги заплатил; да я тебя, Иван, полюбил; я тебя не то что убить, я бы тебя и выпускать не стал, кабы слова не дал. - Смеется, сам приговаривает по-русски:
        - Твоя, Иван, хорош - моя, Абдул, хорош!
        IV
        Прожил так Жилин месяц. Днем ходит по аулу или рукодельничает, а как ночь придет, затихнет в ауле, так он у себя в сарае копает. Трудно было копать от камней, да он подпилком камни тер, и прокопал он под стеной дыру, что впору пролезть. «Только бы, - думает, - мне место хорошенько узнать, в какую сторону идти. Да не сказывают никто татары».
        Вот он выбрал время, как хозяин уехал; пошел после обеда за аул, на гору - хотел оттуда место посмотреть. А когда хозяин уезжал, он приказывал малому за Жилиным ходить, с глаз его не спускать. Бежит малый за Жилиным, кричит:
        - Не ходи! Отец не велел. Сейчас народ позову!
        Стал его Жилин уговаривать.
        - Я, - говорит, - далеко не уйду, - только на ту гору поднимусь, мне траву нужно найти - ваш народ лечить. Пойдем со мной; я с колодкой не убегу. А тебе завтра лук сделаю и стрелы.
        Уговорил малого, пошли. Смотреть на гору - недалеко, а с колодкой трудно, шел, шел, насилу взобрался. Сел Жилин, стал место разглядывать. На полдни [На полдни - на юг, на восход - на восток, на закат - на запад] за сарай лощина, табун ходит, и аул другой в низочке виден. От аула другая гора, еще круче; а за той горой еще гора. Промеж гор лес синеется, а там еще горы - все выше и выше поднимаются. А выше всех белые, как сахар, горы стоят под снегом. И одна снеговая гора выше других шапкой стоит. На восход и на закат все такие же горы, кое-где аулы дымятся в ущельях. «Ну, - думает, - это все ихняя сторона».
        Стал смотреть в русскую сторону: под ногами речка, аул свой, садики кругом. На речке - как куклы маленькие, видно - бабы сидят, полоскают. За аулом пониже гора и через нее еще две горы, по ним лес; а промеж двух гор синеется ровное место, и на ровном месте далеко-далеко точно дым стелется. Стал Жилин вспоминать, когда он в крепости дома жил, где солнце всходило и где заходило. Видит - там точно, в этой долине, должна быть наша крепость. Туда, промеж этих двух гор, и бежать надо.
        Стало солнышко закатываться. Стали снеговые горы из белых - алые; в черных горах потемнело; из лощин пар поднялся, и самая та долина, где крепость наша должна быть, как в огне загорелась от заката.
        Стал Жилин вглядываться - маячит что-то в долине, точно дым из труб. И так и думается ему, что это самое - крепость русская.
        Уж поздно стало. Слышно - мулла прокричал [Мулла прокричал. - Утром, в полдень и вечером мулла - мусульманский священник - громкими возгласами призывает к молитве всех мусульман]. Стадо гонят - коровы ревут. Малый все зовет: «Пойдем», а Жилину и уходить не хочется.
        Вернулись они домой. «Ну, - думает Жилин, - теперь место знаю, надо бежать». Хотел он бежать в ту же ночь. Ночи были темные, - ущерб месяца. На беду, к вечеру вернулись татары. Бывало, приезжают они - гонят с собой скотину и приезжают веселые. А на этот раз ничего не пригнали и привезли на седле своего убитого татарина, брата рыжего. Приехали сердитые, собрались все хоронить. Вышел и Жилин посмотреть. Завернули мертвого в полотно, без гроба, вынесли под чинары за деревню, сложили на траву. Пришел мулла, собрались старики, полотенцами повязали шапки, разулись, сели рядком на пятки перед мертвым.
        Спереди мулла, сзади три старика в чалмах рядком, а сзади их еще татары. Сели, потупились и молчат. Долго молчали. Поднял голову мулла и говорил:
        - Алла! (значит бог.) - Сказал это одно слово, и опять потупились и долго молчали; сидят, не шевелятся.
        Опять поднял голову мулла:
        - Алла! - и все проговорили: «Алла» - и опять замолчали. Мертвый лежит на траве - не шелохнется, и они сидят как мертвые. Не шевельнется ни один. Только слышно, на чинаре листочки от ветерка поворачиваются. Потом прочел мулла молитву, все встали, подняли мертвого на руки, понесли. Принесли к яме; яма вырыта не простая, а подкопана под землю, как подвал. Взяли мертвого под мышки да под лытки [Под лытки - под коленки], перегнули, спустили полегонечку, подсунули сидьмя под землю, заправили ему руки на живот.
        Притащил ногаец камышу зеленого, заклали камышом яму, живо засыпали землей, сровняли, а в головы к мертвецу камень стоймя поставили. Утоптали землю, сели опять рядком перед могилкой. Долго молчали.
        - Алла! Алла! Алла! - Вздохнули и встали.
        Роздал рыжий денег старикам, потом встал, взял плеть, ударил себя три раза по лбу и пошел домой.
        Наутро видит Жилин - ведет красный кобылу за деревню, и за ним трое татар идут. Вышли за деревню, снял рыжий бешмет, засучил рукава - ручищи здоровые, - вынул кинжал, поточил на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошел рыжий, перерезал глотку, повалил кобылу и начал свежевать, кулачищами шкуру подпарывает. Пришли бабы, девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потом кобылу, стащили в избу. И вся деревня собралась к рыжему поминать покойника.
        Три дня ели кобылу, бузу пили - покойника поминали. Все татары дома были. На четвертый день, видит Жилин, в обед куда-то Собираются. Привели лошадей, убрались и поехали человек десять, и красный поехал; только Абдул дома остался. Месяц только народился - ночи еще темные были.
        «Ну, - думает Жилин, - нынче бежать надо», - и говорит Костылину. А Костылин заробел.
        - Да как же бежать, мы и дороги не знаем.
        - Я знаю дорогу.
        - Да и не дойдем в ночь.
        - А не дойдем - в лесу переднюем. Я вот лепешек набрал. Что ж ты будешь сидеть? Хорошо - пришлют денег, а то ведь и не соберут. А татары теперь злые, за то, что ихнего русские убили. Поговаривают - нас убить хотят.
        Подумал, подумал Костылин.
        - Ну, пойдем!
        V
        Полез Жилин в дыру, раскопал пошире, чтоб и Костылину пролезть; и сидят они - ждут, чтобы затихло в ауле.
        Только затих народ в ауле, Жилин полез под стену, выбрался. Шепчет Костылину:
        - Полезай.
        Полез и Костылин, да зацепил камень ногой, загремел. А у хозяина сторожка была - пестрая собака. И злая-презлая; звали ее Уляшин. Жилин уже наперед прикормил ее. Услыхал Уляшин, забрехал и кинулся, а за ним другие собаки. Жилин чуть свистнул, кинул лепешки кусок - Уляшин узнал, замахал хвостом и перестал брехать.
        Хозяин услыхал, загайкал из сакли:
        - Гайть! Гайть, Уляшин!
        А Жилин за ушами почесывает Уляшина. Молчит собака, трется ему об ноги, хвостом махает.
        Посидели они за углом. Затихло все, только слышно - овца перхает в закуте да низом вода по камушкам шумит. Темно, звезды высоко стоят на небе; над горой молодой месяц закраснелся, кверху рожками заходит. В лощинах туман как молоко белеется.
        Поднялся Жилин, говорит товарищу:
        - Ну, брат, айда!
        Тронулись, только отошли, слышат - запел мулла на крыше: «Алла, Бесмилла! Ильрахман!» Значит - пойдет народ в мечеть. Оли опять, притаившись под стенкой.
        Долго сидели, дожидались, пока народ пройдет. Опять затихло.
        - Ну, с богом! - Перекрестились, пошли. Пошли через двор под кручь к речке, перешли речку, пошли лощиной. Туман густой да низом стоит, а над головой звезды виднешеньки. Жилин по звездам примечает, в какую сторону идти. В тумане свежо, идти легко, только сапоги неловки, стоптались. Жилин снял свои, бросил, пошел босиком. Подпрыгивает с камушка на камушек да на звезды поглядывает. Стал Костылин отставать.
        - Тише, - говорит, - иди; сапоги проклятые - все ноги стерли.
        - Да ты сними, легче будет.
        Пошел Костылин босиком - еще того хуже: изрезал все ноги по камням и все отстает. Жилин ему говорит:
        - Ноги обдерешь - заживут, а догонят - убьют, хуже.
        Костылин ничего не говорит, идет, покряхтывает. Шли они низом долго. Слышат - вправо собаки забрехали. Жилин остановился, осмотрелся, полез на гору, руками ощупал.
        - Эх, - говорит, - ошиблись мы - вправо забрали. Тут аул чужой, я его с горы видел; назад надо да влево, в гору. Тут лес должен быть.
        А Костылин говорит:
        - Подожди хоть немножко, дай вздохнуть, у меня ноги в крови все.
        - Э, брат, заживут; ты легче прыгай. Вот как!
        И побежал Жилин назад и влево в гору, в лес.
        Костылин все отстает и охает. Жилин шикнет-шикнет на него, а сам все идет.
        Поднялись на гору. Так и есть - лес. Вошли в лес, по колючкам изодрали все платье последнее. Напали на дорожку в лесу. Идут.
        - Стой! - Затопало копытами по дороге. Остановились, слушают. Потопало, как лошадь, и остановилось. Тронулись они - опять затопало. Они остановятся - и оно остановится. Подполз Жилин, смотрит на свет по дороге - стоит что-то: лошадь не лошадь, и на лошади что-то чудное, на человека не похоже. Фыркнуло - слышит. «Что за чудо!» Свистнул Жилин потихоньку, - как шаркнет с дороги в лес и затрещало по лесу, точно буря летит, сучья ломает.
        Костылин так и упал со страху. А Жилин смеется, говорит:
        - Это олень. Слышишь, как рогами лес ломит. Мы его боимся, а он нас боится.
        Пошли дальше. Уже высожары [Высожары - местное название одного из созвездий (группы звезд) на небе] спускаться стали, до утра недалеко. А туда ли идут, нет ли - не знают. Думается так Жилину, что по этой самой дороге его везли и что до своих верст десять еще будет, а приметы верной нет, да и ночью не разберешь. Вышли на полянку, Костылин сел и говорит:
        - Как хочешь, а я не дойду: у меня ноги не идут.
        Стал его Жилин уговаривать.
        - Нет, - говорит, - не дойду, не могу.
        Рассердился Жилин, плюнул, обругал его.
        - Так я же один уйду, прощай.
        Костылин вскочил, пошел. Прошли они версты четыре. Туман в лесу еще гуще сел, ничего не видать перед собой, и звезды уж чуть видны.
        Вдруг слышат - впереди топает лошадь. Слышно подковами за камни цепляется. Лег Жилин на брюхо, стал по земле слушать.
        - Так и есть, сюда, к нам, конный едет!
        Сбежали они с дороги, сели в кусты и ждут. Жилин подполз к дороге, смотрит - верховой татарин едет, корову гонит. Сам себе под нос мурлычет что-то. Проехал татарин. Жилин вернулся к Костылину.
        - Ну, пронес бог; вставай, пойдем.
        Стал Костылин вставать и упал.
        - Не могу, ей-богу, не могу; сил моих нет.
        Мужчина грузный, пухлый, запотел; да как обхватило его в лесу туманом холодным, да ноги ободраны, - он и рассолодел. Стал его Жилин силой поднимать. Как закричит Костылин:
        - Ой, больно!
        Жилин так и обмер.
        - Что кричишь? Ведь татарин близко, услышит. - А сам думает: «Он и вправду расслаб, что мне с ним делать? Бросить товарища не годится».
        - Ну, - говорит, - вставай, садись на закорки - снесу, коли уж идти не можешь.
        Подсадил на себя Костылина, подхватил руками под ляжки, вышел на дорогу, поволок.
        - Только, - говорит, - не дави ты меня руками за глотку ради Христа. За плечи держись.
        Тяжело Жилину, ноги тоже в крови и уморился. Нагнется, подправит, подкинет, чтоб повыше сидел на нем Костылин, тащит его по дороге.
        Видно, услыхал татарин, как Костылин закричал. Слышит Жилин - едет кто-то сзади, кличет по-своему. Бросился Жилин в кусты. Татарин выхватил ружье, выпалил - не попал, завизжал по-своему и поскакал прочь по дороге.
        - Ну, - говорит Жилин, - пропали, брат! Он, собака, сейчас соберет татар за нами в погоню. Коли не уйдем версты три - пропали. - А сам думает на Костылина: «И черт меня дернул колоду эту с собой брать. Один я бы давно ушел».
        Костылин говорит:
        - Иди один, за что тебе из-за меня пропадать.
        - Нет, не пойду: не годится товарища бросать.
        Подхватил опять на плечи, попер. Прошел он так с версту. Все лес идет, и не видать выхода. А туман уж расходиться стал, и как будто тучки заходить стали. Не видать уж звезд. Измучился Жилин.
        Пришел, у дороги родничок, камнем обделан. Остановился, ссадил Костылина.
        - Дай, - говорит, - отдохну, напьюсь. Лепешек поедим. Должно быть, недалеко.
        Только прилег он пить, слышит - затопало сзади. Опять кинулись вправо, в кусты, под кручь, и легли.
        Слышат - голоса татарские; остановились татары на том самом месте, где они с дороги свернули. Поговорили, потом зауськали, как собак притравливают. Слышат - трещит что-то по кустам, прямо к ним собака чужая чья-то. Остановилась, забрехала.
        Лезут и татары - тоже чужие; схватили их, посвязали, посадили на лошадей, повезли.
        Проехали версты три, встречает их Абдул-хозяин с двумя татарами. Поговорил что-то с татарами, пересадили на своих лошадей, повезли назад в аул.
        Абдул уж не смеется и ни слова не говорит с ними.
        Привезли на рассвете в аул, посадили на улице. Сбежались ребята. Камнями, плетками бьют их, визжат.
        Собрались татары в кружок, и старик из-под горы пришел. Стали говорить. Слышит Жилин, что судят про них, что с ними делать.
        Одни говорят - надо их дальше в горы услать, а старик говорит:
        - Надо убить.
        Абдул спорит, говорит:
        - Я за них деньги отдал. Я за них выкуп возьму.
        А старик говорит:
        - Ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех русских кормить. Убить - и кончено.
        Разошлись. Подошел хозяин к Жилину, стал ему говорить.
        - Если, - говорит, - мне не пришлют за вас выкуп, я через две недели вас запорю. А если затеешь опять бежать, я тебя как собаку убью. Пиши письмо, хорошенько пиши.
        Принесли им бумаги, написали они письма. Набили на них колодки, отвели за мечеть. Там яма была аршин пяти - и спустили их в эту яму.
        VI
        Житье им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет. Кидали им туда тесто непеченое, как собакам, да в кувшине воду спускали. Вонь в яме, духота, мокрота. Костылин совсем разболелся, распух, и ломота во всем теле стала, и все стонет или спит. И Жилин приуныл, видит - дело плохо. И не знает, как выдраться.
        Начал он было подкапываться, да землю некуда кидать, увидал хозяин, пригрозил убить.
        Сидит он раз в яме на корточках, думает об вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо ему на коленки лепешка упала, другая, и черешни посыпались. Поглядел кверху, а там Дина. Поглядела на него, посмеялась и убежала. Жилин и думает: «Не поможет ли Дина?»
        Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить кукол. Наделал людей, лошадей, собак; думает: «Как придет Дина, брошу ей».
        Только на другой день нет Дины. А слышит Жилин - затопали лошади, проехали какие-то, и собрались татары у мечети, спорят, кричат и поминают про русских. И слышит голос старика. Хорошенько не разобрал он, и догадывается, что русские близко подошли, и боятся татары, как бы в аул не зашли, и не знают, что с пленными делать.
        Поговорили и ушли. Вдруг слышит зашуршало что-то наверху. Видит - Дина присела на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монисты висят, болтаются над ямой. Глазенки так и блестят, как звездочки. Вынула из рукава две сырные лепешки, бросила ему. Жилин взял и говорит:
        - Что давно не бывала? А я тебе игрушек наделал. На, вот! - Стал ей швырять по одной, а она головой мотает и не смотрит.
        - Не надо! - говорит. Помолчала, посидела и говорит:
        - Иван, тебя убить хотят. - Сама себе рукой на шею показывает.
        - Кто убить хочет?
        - Отец, ему старики велят, а мне тебя жалко.
        Жилин и говорит:
        - А коли тебе меня жалко, так ты мне палку длинную принеси.
        Она головой мотает, что «нельзя». Он сложил руки, молится ей.
        - Дина, пожалуйста. Динушка, принеси.
        - Нельзя, - говорит, - увидят, все дома. - И ушла.
        Вот сидит вечером Жилин и думает: «Что будет?» Все поглядывает вверх. Звезды видны, а месяц еще не всходил. Мулла прокричал, затихло все. Стал уже Жилин дремать, думает: «Побоится девка».
        Вдруг на голову ему глина посыпалась, глянул кверху - шест длинный в тот край ямы тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой, спустил; шест здоровый. Он еще прежде этот шест на хозяйской крыше видел.
        Поглядел вверх: звезды высоко в небе блестят, и над самой ямой, как у кошки, у Дины глаза в темноте светятся. Нагнулась она лицом на край ямы и шепчет:
        - Иван, Иван! - А сама руками у лица все машет, что «тише, мол».
        - Что? - говорит Жилин.
        - Уехали все, только двое дома.
        Жилин и говорит:
        - Ну, Костылин, пойдем, попытаемся последний раз; я тебя подсажу.
        Костылин и слышать не хочет.
        - Нет, - говорит, - уж мне, видно, отсюда не выйти. Куда я пойду, когда и поворотиться сил нет?
        - Ну, так прощай, не поминай лихом. - Поцеловался с Костылиным.
        Ухватился за шест, велел Дине держать и полез. Раза два он обрывался, - колодка мешала. Поддержал его Костылин, - выбрался кое-как наверх. Дина его тянет ручонками за рубаху изо всех сил, сама смеется. Взял Жилин шест и говорит:
        - Снеси на место, Дина, а то хватятся - прибьют тебя. - Потащила она шест, а Жилин под гору пошел. Слез под кручь, взял камень вострый, стал замок с колодки выворачивать. А замок крепкий, никак не собьет, да и неловко. Слышит - бежит кто-то с горы, легко попрыгивает. Думает: «Верно, опять Дина». Прибежала Дина, взяла камень и говорит:
        - Дай я.
        Села на коленочки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, ничего силы нет. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилин за замок, а Дина села подле него на корточках, за плечо его держит. Оглянулся Жилин, видит, налево за горой зарево красное загорелось. Месяц встает. «Ну, - думает, - до месяца надо лощину пройти, до леса добраться». Поднялся, бросил камень. Хоть в колодке, да надо идти.
        - Прощай, - говорит, - Динушка. Век тебя помнить буду.
        Ухватилась за него Дина, шарит по нем руками, ищет, куда бы лепешки ему засунуть. Взял он лепешки.
        - Спасибо, - говорит, - умница. Кто тебе без меня кукол делать будет? - И погладил ее по голове.
        Как заплачет Дина, закрылась руками, побежала на гору, как козочка прыгает. Только в темноте, слышно, монисты в косе по спине побрякивают.
        Перекрестился Жилин, подхватил рукой замок на колодке, чтобы не бренчал, пошел по дороге, ногу волочит, а сам все на зарево поглядывает, где месяц встает. Дорогу он узнал. Прямиком идти верст восемь. Только бы до лесу дойти прежде, чем месяц совсем выйдет. Перешел он речку: побелел уже свет за горой. Пошел лощиной, идет, сам поглядывает: не видать еще месяца. Уж зарево посветлело и с одной стороны лощины все светлее, светлее становится. Ползет под гору тень, все к нему приближается.
        Идет Жилин, все тени держится. Он спешит, а месяц еще скорее выбирается; уж и направо засветились макушки. Стал подходить к лесу, выбрался месяц из-за гор - бело, светло, совсем как днем. На деревах все листочки видны. Тихо, светло по горам: как вымерло все. Только слышно, внизу речка журчит.
        Дошел до лесу - никто не попался. Выбрал Жилин местечко в лесу потемнее, сел отдыхать.
        Отдохнул, лепешку съел. Нашел камень, принялся опять колодку сбивать. Все руки избил, а не сбил. Поднялся, пошел по дороге. Прошел с версту, выбился из сил - ноги ломит. Ступит шагов десять и остановится. «Нечего делать, - думает, - буду тащиться, пока сила есть. А если сесть, так и не встану. До крепости мне не дойти, а как рассветет, лягу в лесу, переднюю, и ночью опять пойду».
        Всю ночь шел. Только попались два татарина верхами, да Жилин издалека их услышал, схоронился за дерево.
        Уж стал месяц бледнеть, роса пала, близко к свету, а Жилин до края леса не дошел. «Ну, - думает, - еще тридцать шагов пройду, сверну в лес и сяду». Прошел тридцать шагов, видит - лес кончается. Вышел на край - совсем светло; как на ладонке перед ним степь и крепость, и налево, близехонько под горой, огни горят, тухнут, дым стелется, и люди у костров.
        Вгляделся, видит: ружья блестят - казаки, солдаты.
        Обрадовался Жилин, собрался с последними силами, пошел под гору. А сам думает: «Избави бог тут, в чистом поле, увидит конный татарин: хоть близко, а не уйдешь».
        Только подумал - глядь: налево на бугре стоят трое татар, десятины на две. Увидали его, пустились к нему. Так сердце у него и оборвалось. Замахал руками, закричал что было духу своим:
        - Братцы! Выручай! Братцы!
        Услыхали наши. Выскочили казаки верховые, пустились к нему - наперерез татарам.
        Казакам далеко, а татарам близко. Да уж и Жилин собрался с последней силой, подхватил рукой колодку, бежит к казакам, а сам себя не помнит, крестится и кричит:
        - Братцы! Братцы! Братцы!
        Казаков человек пятнадцать было.
        Испугались татары - не доезжаючи стали останавливаться. И подбежал Жилин к казакам.
        Окружили его казаки, спрашивают: кто он, что за человек, откуда? А Жилин сам себя не помнит, плачет и приговаривает:
        - Братцы! Братцы!
        Выбежали солдаты, обступили Жилина - кто ему хлеба, кто каши, кто водки; кто шинелью прикрывает, кто колодку разбивает.
        Узнали его офицеры, повезли в крепость. Обрадовались солдаты, товарищи собрались к Жилину.
        Рассказал Жилин, как с ним все дело было, и говорит:
        - Вот и домой съездил, женился! Нет, уж видно не судьба моя.
        И остался служить на Кавказе. А Костылина только еще через месяц выкупили за пять тысяч. Еле живого привезли.
        1872
        Севастополь в августе 1855 года
        Из цикла «Севастопольские рассказы»

1
        В конце августа по большой ущелистой севастопольской дороге, между Дуванкой [Последняя станция к Севастополю.] и Бахчисараем, шагом, в густой и жаркой пыли, ехала офицерская тележка (та особенная, больше нигде не встречаемая тележка, составляющая нечто среднее между жидовской бричкой, русской повозкой и корзинкой).
        В повозке - спереди, на корточках, сидел денщик в нанковом сюртуке и сделавшейся совершенно мягкой бывшей офицерской фуражке, подергивавший вожжами; сзади, на узлах и вьюках, покрытых попонкой, сидел пехотный офицер в летней шинели. Офицер был, сколько можно было заключить о нем в сидячем положении, невысок ростом, но чрезвычайно широк, и не столько от плеча до плеча, сколько от груди до спины; он был широк и плотен, шея и затылок были у него очень развиты и напружены, так называемой талии - перехвата в середине туловища - у него не было, но и живота тоже не было, напротив - он был скорее худ, особенно в лице, покрытом нездоровым желтоватым загаром. Лицо его было бы красиво, ежели бы не какая-то одутловатость и мягкие, нестарческие, крупные морщины, сливавшие и увеличивавшие черты и дававшие всему лицу общее выражение несвежести и грубости. Глаза у него были небольшие, карие, чрезвычайно бойкие, даже наглые; усы очень густые, но не широкие, и обкусанные; а подбородок и особенно скулы покрыты были чрезвычайно крепкой, частой и черной двухдневной бородой. Офицер был ранен 10 мая осколком в голову,
на которой еще до сих пор он носил повязку, и теперь, чувствуя себя уже с неделю совершенно здоровым, из симферопольского госпиталя ехал к полку, который стоял где-то там, откуда слышались выстрелы, - но в самом ли Севастополе, на Северной или на Инкермане, он еще ни от кого не мог узнать хорошенько. Выстрелы уже слышались, особенно иногда, когда не мешали горы или доносил ветер, чрезвычайно ясно, часто и, казалось, близко: то как будто взрыв потрясал воздух и невольно заставлял вздрагивать, то быстро друг за другом следовали менее сильные звуки, как барабанная дробь, перебиваемая иногда поразительным гулом, то все сливалось в какой-то перекатывающийся треск, похожий на громовые удары, когда гроза во всем разгаре и только что полил ливень. Все говорили, да и слышно было, что бомбардированье идет ужасное. Офицер погонял денщика: ему, казалось, хотелось как можно скорей приехать. Навстречу шел большой обоз русских мужиков, привозивших провиант в Севастополь, и теперь шедший оттуда, наполненный больными и ранеными солдатами в серых шинелях, матросами в черных пальто, греческими волонтерами в красных
фесках и ополченцами с бородами. Офицерская повозочка должна была остановиться, и офицер, щурясь и морщась от пыли, густым, неподвижным облаком поднявшейся на дороге, набивавшейся ему в глаза и уши и липнувшей на потное лицо, с озлобленным равнодушием смотрел на лица больных и раненых, двигавшихся мимо него.
        - А это с нашей роты солдатик слабый, - сказал денщик, оборачиваясь к барину и указывая на повозку, наполненную ранеными, в это время поравнявшуюся с ними.
        На повозке спереди сидел боком русский бородач в поярковой шляпе и, локтем придерживая кнутовище, связывал кнут. За ним в телеге тряслись человек пять солдат в различных положениях. Один, с подвязанной какой-то веревочкой рукой, с шинелью внакидку на весьма грязной рубахе, хотя худой и бледный, сидел бодро в середине телеги и взялся было за шапку, увидав офицера, но потом, вспомнив, верно, что он раненый, сделал вид, что он только хотел почесать голову. Другой, рядом с ним, лежал на самом дне повозки; видны были только две исхудалые руки, которыми он держался за грядки повозки, и поднятые колени, как мочалы мотавшиеся в разные стороны. Третий, с опухшим лицом и обвязанной головой, на которой сверху торчала солдатская шапка, сидел сбоку, спустив ноги к колесу, и, облокотившись руками на колени, дремал, казалось. К нему-то и обратился проезжий офицер.
        - Должников! - крикнул он.
        - Я-о, - отвечал солдат, открывая глаза и снимая фуражку, таким густым и отрывистым басом, как будто человек двадцать солдат крикнули вместе.
        - Когда ты ранен, братец?
        Оловянные, заплывшие глаза солдата оживились: он, видимо, узнал своего офицера.
        - Здравия желаем, вашбродие! - тем же отрывистым басом крикнул он.
        - Где нынче полк стоит?
        - В Сивастополе стояли; в середу переходить хотели, вашбродие!
        - Куда?
        - Неизвестно… должно, на Сиверную, вашбородие! Нынче, ваш-бородие, - прибавил он протяжным голосом и надевая шапку, - уже скрость палить стал, все больше с бомбов, ажно в бухту доносит; нынче так бьет, что бяда ажно…
        Дальше нельзя было слышать, что говорил солдат; но по выражению его лица и позы видно было, что он, с некоторой злобой страдающего человека, говорил вещи неутешительные.
        Проезжий офицер, поручик Козельцов, был офицер недюжинный. Он был не из тех, которые живут так-то и делают то-то, а не делают того-то потому, что так живут и делают другие: он делал все, что ему хотелось, а другие уже делали то же самое и были уверены, что это хорошо. Его натура была довольно богата; он был неглуп и вместе с тем талантлив, хорошо пел, играл на гитаре, говорил очень бойко и писал весьма легко, особенно казенные бумаги, на которые набил руку в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная. У него было одно из тех самолюбий, которое до такой степени слилось с жизнью и которое чаще всего развивается в одних мужских, и особенно военных, кружках, что он не понимал другого выбора, как первенствовать или уничтожаться, и что самолюбие было двигателем даже его внутренних побуждений: он сам с собой любил первенствовать над людьми, с которыми себя сравнивал. - Как же! очень буду слушать, что Москва [Во многих армейских
полках офицеры полупрезрительно, полуласкательно называют солдата Москва или еще присяга] болтает! - пробормотал поручик, ощущая какую-то тяжесть апатии на сердце и туманность мыслей, оставленных в нем видом транспорта раненых и словами солдата, значение которых невольно усиливалось и подтверждалось звуками бомбардированья. - Смешная эта Москва… Пошел, Николаев, трогай же… Что ты заснул! - прибавил он несколько ворчливо на денщика, поправляя полы шинели.
        Вожжи задергались, Николаев зачмокал, и повозочка покатилась рысью.
        - Только покормим минутку и сейчас, нынче же, дальше, - сказал офицер.

2
        Уже въезжая в улицу разваленных остатков каменных стен татарских домов Дуванкой, поручик Козельцов снова был задержан транспортом бомб и ядер, шедшим в Севастополь и столпившимся на дороге.
        Два пехотных солдата сидели в самой пыли на камнях разваленного забора, около дороги, и ели арбуз с хлебом.
        - Далече идете, землячок? - сказал один из них, пережевывая хлеб, солдату, который с небольшим мешком за плечами остановился около них.
        - В роту идем из губерни, - отвечал солдат, глядя в сторону от арбуза и поправляя мешок за спиной. - Мы вот почитай что третью неделю при сене ротном находились, а теперь, вишь, потребовали всех; да неизвестно, в каком месте полк находится в теперешнее время. Сказывали, что на Корабельную заступили наши в прошлой неделе. Вы не слыхали, господа?
        - В городу, брат, стоит, в городу, - проговорил другой, старый фурштатский солдат, копавший с наслаждением складным ножом в неспелом, белёсом арбузе. - Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь, в сене, денек-другой пролежи - дело-то лучше будет.
        - А что так, господа?
        - Рази не слышишь, нынче кругом палит, аж и места целого нет. Что нашего брата перебил, и сказать нельзя! - И говоривший махнул рукой и поправил шапку.
        Прохожий солдат задумчиво покачал головой, почмокал языком, потом достал из голенища трубочку, не накладывая ее, расковырял прижженный табак, зажег кусочек трута у курившего солдата и приподнял шапочку.
        - Никто, как Бог, господа! Прощенья просим! - сказал он и, встряхнув за спиною мешок, пошел по дороге.
        - Эх, обождал бы лучше! - сказал убедительно-протяжно ковырявший арбуз.
        - Все одно, - пробормотал прохожий, пролезая между колес столпившихся повозок, - видно, тоже харбуза купить повечерять; вишь, что говорят люди.

3
        Станция была полна народом, когда Козельцов подъехал к ней. Первое лицо, встретившееся ему еще на крыльце, был худощавый, очень молодой человек, смотритель, который перебранивался с следовавшими за ним двумя офицерами.
        - И не то что трое суток, и десятеро суток подождете! и генералы ждут, батюшка! - говорил смотритель с желанием кольнуть проезжающих, - а я вам не запрягусь же.
        - Так никому не давать лошадей, коли нету!.. А зачем дал какому-то лакею с вещами? - кричал старший из двух офицеров, с стаканом чаю в руках и, видимо, избегая местоимения, но давая чувствовать, что очень легко и ты сказать смотрителю.
        - Ведь вы сами рассудите, господин смотритель, - говорил с запинками другой, молоденький офицерик, - нам не для своего удовольствия нужно ехать. Ведь мы тоже, стало быть, нужны, коли нас требовали. А то я, право, генералу Крамперу непременно это скажу. А то ведь это что ж… вы, значит, не уважаете офицерского звания.
        - Вы всегда испортите! - перебил его с досадой старший. - Вы только мешаете мне; надо уметь с ними говорить. Вот он и потерял уваженье. Лошадей сию минуту, я говорю!
        - И рад бы, батюшка, да где их взять-то?
        Смотритель помолчал немного и вдруг разгорячился и, размахивая руками, начал говорить:
        - Я, батюшка, сам понимаю и все знаю; да что станете делать! Вот дайте мне только (на лицах офицеров выразилась надежда)… дайте только до конца месяца дожить - и меня здесь не будет. Лучше на Малахов курган пойду, чем здесь оставаться. Ей-богу! Пусть делают как хотят, когда такие распоряжения: на всей станции теперь ни одной повозки крепкой нет, и клочка сена уж третий день лошади не видали.
        И смотритель скрылся в воротах.
        Козельцов вместе с офицерами вошел в комнату.
        - Что ж, - совершенно спокойно сказал старший офицер младшему, хотя за секунду перед этим он казался разъяренным, - уж три месяца едем, подождем еще. Не беда - успеем.
        Дымная, грязная комната была так полна офицерами и чемоданами, что Козельцов едва нашел место на окне, где и присел; вглядываясь в лица и вслушиваясь в разговоры, он начал делать папироску. Направо от двери, около кривого сального стола, на котором стояло два самовара с позеленелой кое-где медью и разложен был сахар в разных бумагах, сидела главная группа: молодой безусый офицер в новом стеганом архалуке, наверное, сделанном из женского капота, доливал чайник; человека 4 таких же молоденьких офицеров находились в разных углах комнаты: один из них, подложив под голову какую-то шубу, спал на диване; другой, стоя у стола, резал жареную баранину безрукому офицеру, сидевшему у стола. Два офицера, один в адъютантской шинели, другой в пехотной, по тонкой, и с сумкой через плечо, сидели около лежанки; и по одному тому, как они смотрели на других и как тот, который был с сумкой, курил сигару, видно было, что они не фронтовые пехотные офицеры и что они довольны этим. Не то чтобы видно было презрение в их манере, но какое-то самодовольное спокойствие, основанное частью на деньгах, частью на близких сношениях
с генералами, - сознание превосходства, доходящее даже до желания скрыть его. Еще молодой губастый доктор и артиллерист с немецкой физиономией сидели почти на ногах молодого офицера, спящего на диване, и считали деньги. Человека 4 денщиков - одни дремали, другие возились с чемоданами и узлами около двери. Козельцов между всеми лицами не нашел ни одного знакомого; но он с любопытством стал вслушиваться в разговоры. Молодые офицеры, которые, как он тотчас же по одному виду решил, только что ехали из корпуса, понравились ему, и главное, напомнили, что брат его, тоже из корпуса, на днях должен был прибыть в одну из батарей Севастополя. В офицере же с сумкой, которого лицо он видел где-то, ему все казалось противно и нагло. Он даже с мыслью: «Осадить его, ежели бы он вздумал что-нибудь сказать», - перешел от окна к лежанке и сел на нее. Козельцов вообще, как истый фронтовой и хороший офицер, не только не любил, но был возмущен против штабных, которыми он с первого взгляда признал этих двух офицеров.

4
        - Однако это ужасно как досадно, - говорил один из молодых офицеров, - что так уже близко, а нельзя доехать. Может быть, нынче дело будет, а нас не будет.
        В пискливом тоне голоса и в пятновидном свежем румянце, набежавшем на молодое лицо этого офицера в то время, как он говорил, видна была эта милая молодая робость человека, который беспрестанно боится, что не так выходит его каждое слово.
        Безрукий офицер с улыбкой посмотрел на него.
        - Поспеете еще, поверьте, - сказал он.
        Молодой офицерик с уважением посмотрел на исхудалое лицо безрукого, неожиданно просветлевшее улыбкой, замолчал и снова занялся чаем. Действительно, в лице безрукого офицера, в его позе и особенно в этом пустом рукаве шинели выражалось много этого спокойного равнодушия, которое можно объяснить так, что при всяком деле или разговоре он смотрел, как будто говоря: «Все это прекрасно, все это я знаю и все могу сделать, ежели бы я захотел только».
        - Как же мы решим, - сказал снова молодой офицер своему товарищу в архалуке, - ночуем здесь или поедем на своей лошади?
        Товарищ отказался ехать.
        - Вы можете себе представить, капитан, - продолжал разливавший чай, обращаясь к безрукому и поднимая ножик, который уронил этот, - нам сказали, что лошади ужасно дороги в Севастополе, мы и купили сообща лошадь в Симферополе.
        - Дорого, я думаю, с вас содрали?
        - Право, не знаю, капитан: мы заплатили с повозкой девяносто рублей. Это очень дорого? - прибавил он, обращаясь ко всем и к Козельцову, который смотрел на него.
        - Недорого, коли молодая лошадь, - сказал Козельцов.
        - Не правда ли? А нам говорили, что дорого… Только она хромая немножко, только это пройдет, нам говорили. Она крепкая такая.
        - Вы из какого корпуса? - спросил Козельцов, который хотел узнать о брате.
        - Мы теперь из Дворянского полка, нас шесть человек; мы все едем в Севастополь по собственному желанию, - говорил словоохотливый офицерик, - только мы не знаем, где наши батареи: одни говорят, что в Севастополе, а вот они говорили, что в Одессе.
        - А в Симферополе разве нельзя было узнать? - спросил Козельцов.
        - Не знают… Можете себе представить, наш товарищ ходил там в канцелярию: ему грубостей наговорили… можете себе представить, как неприятно!.. Угодно вам готовую папироску? - сказал он в это время безрукому офицеру, который хотел достать свою сигарочницу.
        Он с каким-то подобострастным восторгом услуживал ему.
        - А вы тоже из Севастополя? - продолжал он. - Ах, Боже мой, как это удивительно! Ведь как мы все в Петербурге думали об вас, обо всех героях! - сказал он, обращаясь к Козельцову, с уважением и добродушной лаской.
        - Как же, вам, может, назад придется ехать? - спросил поручик.
        - Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить, что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным - кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые, - у нас денег совсем не осталось, - сказал он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища, - так что ежели ехать назад, мы уж и не знаем, как быть.
        - Разве вы не получили подъемных денег? - спросил Козельцов.
        - Нет, - отвечал он шепотом, - только нам обещали тут дать.
        - А свидетельство у вас есть?
        - Я знаю, что главное - свидетельство; по мне в Москве сенатор один - он мне дядя, - как я у него был, он сказал, что тут дадут, а то бы он сам мне дал. Так дадут так?
        - Непременно дадут.
        - И я думаю, что, может быть, так дадут, - сказал он таким тоном, который доказывал, что, спрашивая на тридцати станциях одно и то же и везде получая различные ответы, он уже никому не верил хорошенько.

5
        - Да как же не дать, - сказал вдруг офицер, бранившийся на крыльце с смотрителем и в это время подошедший к разговаривающим и обращаясь отчасти и к штабным, сидевшим подле, как к более достойным слушателям. - Ведь я так же, как и эти господа, пожелал в действующую армию, даже в самый Севастополь просился от прекрасного места, и мне, кроме прогонов от П., 136 руб. сер., ничего не дали, а я уж своих больше 150 рублей издержал. Подумать только, 800 верст 3-й месяц еду. Вот с этими господами 2-й месяц. Хорошо, что у меня были свои деньги. Ну, а коли бы не было их?
        - Неужели 3-й месяц? - спросил кто-то.
        - А что прикажете делать, - продолжал рассказывающий. - Ведь ежели бы я не хотел ехать, я бы и не просился от хорошего места; так, стало быть, я не стал бы жить по дороге, уж не оттого, чтоб я боялся бы… а возможности никакой нет. В Перекопе, например, я 2 недели жил; смотритель с вами и говорить не хочет, - когда хотите поезжайте; одних курьерских подорожных вот сколько лежит. Уж, верно, так судьба… ведь я бы желал, да, видно, судьба; я ведь не оттого, что вот теперь бомбардированье, а, видно, торопись не торопись - все равно; а я бы как желал…
        Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров 17 человек выбыло.
        Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более - патриотизмом.
        Он пожертвовал этому чувству весьма многим - и обжитым местом, и квартеркой с мягкой мебелью, заведенной осьмилетним старанием, и знакомствами, и надеждами на богатую женитьбу, - он бросил все и подал еще в феврале в действующую армию, мечтая о бессмертном венке славы и генеральских эполетах. Через 2 месяца после подачи прошенья он по команде получил запрос, но будет ли он требовать вспомоществования от правительства. Он отвечал отрицательно и терпеливо продолжал ожидать определения, хотя патриотический жар уже успел значительно остыть в эти 2 месяца. Еще через 2 месяца он получил запрос, не принадлежит ли он к масонским ложам, и еще подобного рода формальности, и после отрицательного ответа наконец на 5-й месяц вышло его определение. Во все это время приятели, а более всего то заднее чувство недовольства новым, которое является при каждой перемене положения, успели убедить его в том, что он сделал величайшую глупость, поступив в действующую армию. Когда же он очутился один с изжогой и запыленным лицом, на 5-й станции, на которой он встретился с курьером из Севастополя, рассказавшим ему про ужасы
войны, прождал 12 часов лошадей, - он уже совершенно раскаивался в своем легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперед, как на жертву. Чувство это в продолжение 3-месячного странствования по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкой он был жалким трусом; и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел, как на препровождение времени, и радовался, когда лошадей ему не давали.
        Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.

6
        - Кто борщу требовал? - провозгласила довольно грязная хозяйка, толстая женщина лет 40, с миской щей входя в комнату.
        Разговор тотчас же замолк, и все бывшие в комнате устремили глаза на харчевницу. Офицер, ехавший из П., даже подмигнул на нее молодому офицеру.
        - Ах, это Козельцов спрашивал, - сказал молодой офицер, - надо его разбудить. Вставай обедать, - сказал он, подходя к спящему на диване и толкая его за плечо.
        Молодой мальчик, лет 17, с веселыми черными глазками и румянцем во всю щеку, вскочил энергически с дивана и, протирая глаза, остановился посередине комнаты.
        - Ах, извините, пожалуйста, - сказал он серебристым звучным голосом доктору, которого толкнул, вставая.
        Поручик Козельцов тотчас же узнал брата и подошел к нему.
        - Не узнаешь? - сказал он, улыбаясь.
        - А-а-а! - закричал меньшой брат. - Вот удивительно! - и стал целовать брата.
        Они поцеловались 3 раза, но на третьем разе запнулись, как будто обоим пришла мысль: зачем же непременно нужно три раза?
        - Ну, как я рад! - сказал старший, вглядываясь в брата. - Пойдем на крыльцо - поговорим.
        - Пойдем, пойдем. Я не хочу борщу… ешь ты, Федерсон, - сказал он товарищу.
        - Да ведь ты хотел есть.
        - Не хочу ничего.
        Когда они вышли на крыльцо, меньшой все спрашивал у брата: «Ну, что ты, как, расскажи», - и все говорил, как он рад его видеть, но сам ничего не рассказывал.
        Когда прошло минут 5, во время которых они успели помолчать немного, старший брат спросил, отчего меньшой вышел не в гвардию, как этого все наши ожидали.
        - Ах, да! - отвечал меньшой, краснея при одном воспоминании. - Это ужасно меня убило, и я никак не ожидал, что это случится. Можешь себе представить, перед самым выпуском мы пошли втроем курить, - знаешь эту комнатку, что за швейцарской, ведь и при вас, верно, так же было, - только, можешь вообразить, этот каналья сторож увидал и побежал сказать дежурному офицеру (и ведь мы несколько раз давали на водку сторожу), он и подкрался; только как мы его увидали, те побросали папироски и драло в боковую дверь - а мне уж некуда, он тут мне стал неприятности говорить, разумеется, я не спустил, ну, он сказал инспектору, и пошло. Вот за это-то поставили неполные баллы в поведенье, хотя везде были отличные, только из механики двенадцать, ну и пошло. Выпустили в армию. Потом обещали меня перевести в гвардию, да уж я не хотел и просился на войну.
        - Вот как!
        - Право, я тебе без шуток говорю, все мне так гадко стало, что я желал поскорей в Севастополь. Да, впрочем, ведь ежели здесь счастливо пойдет, так можно еще скорее выиграть, чем в гвардии: там в 10 лет в полковники, а здесь Тотлебен так в 2 года из подполковников в генералы. Ну, а убьют, - так что ж делать!
        - Вот ты какой! - сказал брат, улыбаясь.
        - А главное, знаешь ли что, брат, - сказал меньшой, улыбаясь и краснея, как будто сбирался сказать что-нибудь очень стыдное, - все это пустяки; главное, я затем просился, что все-таки как-то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество. Да и с тобой мне хотелось быть, - прибавил он еще застенчивее.
        - Какой ты смешной! - сказал старший брат, доставая папиросницу и не глядя на него. - Жалко только, что мы не вместе будем.
        - А что, скажи по правде, страшно на бастионах? - спросил вдруг младший.
        - Сначала страшно, потом привыкаешь - ничего. Сам увидишь.
        - А вот еще что скажи: как ты думаешь, возьмут Севастополь? Я думаю, что ни за что не возьмут.
        - Бог знает.
        - Одно только досадно, - можешь вообразить, какое несчастие: у нас ведь дорогой целый узел украли, а у меня в нем кивер был, так что я теперь в ужасном положении и не знаю, как я буду являться. Ты знаешь, ведь у нас новые кивера теперь, да и вообще сколько перемен; все к лучшему. Я тебе все это могу рассказать… Я везде бывал в Москве.
        Козельцов-второй, Владимир, был очень похож на брата Михайлу, но похож так, как похож распускающийся розан на отцветший шиповник. Волоса у него были те же русые, но густые и вьющиеся на висках; на белом нежном затылке у него была русая косичка - признак счастия, как говорят нянюшки. По нежному белому цвету кожи лица не стоял, а вспыхивал, выдавая все движения души, полнокровный молодой румянец. Те же глаза, как и у брата, были у него открытое и светлее, что особенно казалось оттого, что они часто покрывались легкой влагой. Русый пушок пробивал по щекам и над красными губами, весьма часто складывавшимися в застенчивую улыбку и открывавшими белые блестящие зубы. Стройный, широкоплечий, в расстегнутой шинели, из-под которой виднелась красная рубашка с косым воротом, с папироской в руках, облокотившись на перила крыльца, с наивной радостью в лице и жесте, как он стоял перед братом, - это был такой приятно-хорошенький мальчик, что все бы так и смотрели на него. Он чрезвычайно рад был брату, с уважением и гордостью смотрел на него, воображая его героем; но в некоторых отношениях, именно в рассуждении
вообще светского образования, которого, по правде сказать, он и сам не имел, умения говорить по-французски, быть в обществе важных людей, танцевать и т. д., - он немножко стыдился за него, смотрел свысока и даже хотел образовать его. Все впечатления его еще были из Петербурга, из дома одной барыни, любившей хорошеньких и бравшей его к себе на праздники, и из дома сенатора в Москве, где он раз танцевал на большом бале.

7
        Наговорившись почти досыта и дойдя наконец до того чувства, которое часто испытываешь, что общего мало, хотя и любишь друг друга, - братья помолчали довольно долго.
        - Так бери же свои вещи и едем сейчас, - сказал старший.
        Младший вдруг покраснел и замялся.
        - Прямо в Севастополь ехать? - спросил он после минуты молчанья.
        - Ну да, ведь у тебя немного вещей; я думаю, уложим.
        - Прекрасно! сейчас и поедем, - сказал младший со вздохом и пошел в комнату.
        Но, не отворяя двери, он остановился в сенях, печально опустив голову, и начал думать:
        «Сейчас прямо в Севастополь, в этот ад - ужасно! Однако все равно, когда-нибудь надо же было. Теперь, по крайней мере, с братом..».
        Дело в том, что только теперь, при мысли, что, севши в тележку, он, не вылезая из нее, будет в Севастополе и что никакая случайность уже не может задержать его, ему ясно представилась опасность, которой он искал, - и он смутился, испугался одной мысли о близости ее. Кое-как успокоив себя, он вошел в комнату; но прошло К часа, а он все не выходил к брату, так что старший отворил наконец дверь, чтоб вызвать его. Меньшой Козельцов, в положении провинившегося школьника, говорил о чем-то с офицером из П. Когда брат отворил дверь, он совершенно растерялся.
        - Сейчас, сейчас я выйду - заговорил он, махая рукой брату. - Подожди меня, пожалуйста, там.
        Через минуту он вышел действительно и с глубоким вздохом подошел к брату.
        - Можешь себе представить, я не могу с тобой ехать, брат, - сказал он.
        - Как? Что за вздор!
        - Я тебе всю правду скажу, Миша! У нас уж ни у кого денег нет, и мы все должны этому штабс-капитану, который из П. едет. Ужасно стыдно!
        Старший брат нахмурился и долго не прерывал молчанья.
        - Много ты должен? - спросил он, исподлобья взглядывая на брата.
        - Много… нет, не очень много; но совестно ужасно: он на трех станциях за меня платил, и сахар все его шел… так что я не знаю… да и в преферанс мы играли… я ему немножко остался должен.
        - Это скверно, Володя! Ну что бы ты сделал, ежели бы меня не встретил? - сказал строго, не глядя на брата, старший.
        - Да я думал, братец, что получу эти подъемные в Севастополе, так отдам. Ведь можно так сделать; да и лучше уж завтра я с ним приеду.
        Старший брат достал кошелек и с некоторым дрожанием пальцев достал оттуда две 10-рублевые и одну 3-рублевую бумажку.
        - Вот мои деньги, - сказал он. - Сколько ты должен?
        Сказав, что это были все его деньги, Козельцов говорил не совсем правду: у него было еще 4 золотых, зашитых на всякий случай в обшлаге, но которые он дал себе слово ни за что не трогать.
        Оказалось, что Козельцов 2-й, с преферансом и сахаром, был должен только 8 рублей офицеру из П. Старший брат дал их ему, заметив только, что этак нельзя, когда денег нет, еще в преферанс играть.
        - На что ж ты играл?
        Младший брат не отвечал ни слова. Вопрос брата показался ему сомнением в его честности. Досада на самого себя, стыд в поступке, который мог подавать такие подозрения, и оскорбление от брата, которого он так любил, произвели в его впечатлительной натуре такое сильное, болезненное чувство, что он ничего не отвечал, чувствуя, что не в состоянии будет удержаться от слезливых звуков, которые подступали ему к горлу. Он взял не глядя деньги и пошел к товарищам.

8
        Николаев, подкрепивший себя в Дуванкой 2-мя крышками водки, купленными у солдата, продававшего ее на мосту, подергивал вожжами, повозочка подпрыгивала по каменной, кое-где тенистой дороге, ведущей вдоль Бельбека к Севастополю, а братья, поталкиваясь нога об ногу, хотя всякую минуту думали друг о друге, упорно молчали.
        «Зачем он меня оскорбил, - думал меньшой, - разве он не мог не говорить про это? Точно как будто он думал, что я вор; да и теперь, кажется, сердится, так что мы уже навсегда расстроились. А как бы славно нам было вдвоем в Севастополе! Два брата, дружные между собой, оба сражаются со врагом: один старый уже, хотя не очень образованный, но храбрый воин, и другой - молодой, но тоже молодец… Через неделю я бы всем доказал, что я уж не очень молоденький! Я и краснеть перестану, в лице будет мужество, да и усы - небольшие, но порядочные вырастут к тому времени, - и он ущипнул, себя за пушок, показавшийся у краев рта. - Может быть, мы нынче приедем и сейчас же попадем в дело вместе с братом. А он должен быть упорный и очень храбрый - такой, что много не говорит, а делает лучше других. Я б желал знать, - продолжал он, - нарочно или нет он прижимает меня к самому краю повозки? Он, верно, чувствует, что мне неловко, и делает вид, что будто не замечает меня. Вот мы нынче приедем, - продолжал он рассуждать, прижимаясь к краю повозки и боясь пошевелиться, чтобы не дать заметить брату, что ему неловко,
- и вдруг прямо на бастион: я с орудиями, а брат с ротой, - и вместе пойдем. Только вдруг французы бросятся на нас. Я - стрелять, стрелять: перебью ужасно много; но они все-таки бегут прямо на меня. Уж стрелять нельзя, и - конечно, мне нет спасенья; только вдруг брат выбежит вперед с саблей, и я схвачу ружье, и мы вместе с солдатами побежим. Французы бросятся на брата. Я подбегу, убью одного француза, другого и спасаю брата. Меня ранят в одну руку, я схвачу ружье в другую и все-таки бегу; только брата убьют пулей подле меня. Я остановлюсь на минутку, посмотрю на него этак грустно, поднимусь и закричу: «За мной, отмстим! Я любил брата больше всего на свете, - я скажу, - и потерял его. Отметим, уничтожим врагов или все умрем тут!» Все закричат, бросятся за мной. Туг все войско французское выйдет, - сам Пелиссье. Мы всех перебьем; но, наконец, меня ранят другой раз, третий раз, и я упаду при смерти. Тогда все прибегут ко мне. Горчаков придет и будет спрашивать, чего я хочу. Я скажу, что ничего не хочу, - только чтобы меня положили рядом с братом, что я хочу умереть с ним. Меня принесут и положат
подле окровавленного трупа брата. Я приподнимусь и скажу только: «Да, вы не умели ценить 2-х человек, которые истинно любили отечество; теперь они оба пали… да простит вам Бог!» - и умру».
        Кто знает, в какой мере сбудутся эти мечты!
        - Что, ты был когда-нибудь в схватке? - спросил он вдруг у брата, совершенно забыв, что не хотел говорить с ним.
        - Нет, ни разу, - отвечал старший, - у нас 2000 человек из полка выбыло, всё на работах; и я ранен тоже на работе. Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!
        Слово «Володя» тронуло меньшого брата; ему захотелось объясниться с братом, который вовсе и не думал, что оскорбил Володю.
        - Ты на меня не сердишься, Миша? - сказал он после минутного молчания.
        - За что?
        - Нет - так. За то, что у нас было. Так, ничего.
        - Нисколько, - отвечал старший, поворачиваясь к нему и похлопывая его по ноге.
        - Так ты меня извини, Миша, ежели я тебя огорчил.
        И меньшой брат отвернулся, чтобы скрыть слезы, которые вдруг выступили у него из глаз.

9
        - Неужели это уж Севастополь? - спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору и перед ними открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения города, и белые, лиловатые облака дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим город, и стоявшие в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
        Володя без малейшего содрогания увидал это страшное место, про которое он так много думал; напротив, он с эстетическим наслаждением и героическим чувством самодовольства, что вот и он через полчаса будет там, смотрел на это действительно прелестно-оригинальное зрелище, и смотрел с сосредоточенным вниманием до самого того времени, пока они не приехали на Северную, в обоз полка брата, где должны были узнать наверное о месте расположения полка и батареи.
        Офицер, заведовавший обозом, жил около так называемого нового городка - дощатых бараков, построенных матросскими семействами, в палатке, соединенной с довольно большим балаганом, заплетенным из зеленых дубовых веток, не успевших еще совершенно засохнуть.
        Братья застали офицера перед складным столом, на котором стоял стакан холодного чаю с папиросной золой и поднос с водкой и крошками сухой икры и хлеба, в одной желтовато-грязной рубашке, считающего на больших счетах огромную кипу ассигнаций. Но прежде чем говорить о личности офицера и его разговоре, необходимо попристальнее взглянуть на внутренность его балагана и знать хоть немного его образ жизни и занятия. Новый балаган был так велик, прочно заплетен и удобен, с столиками и лавочками, плетеными и из дерна, - как только строят для генералов или полковых командиров; бока и верх, чтобы лист не сыпался, были завешаны тремя коврами, хотя весьма уродливыми, но новыми и, верно, дорогими. На железной кровати, стоявшей под главным ковром с изображенной на нем амазонкой, лежало плюшевое ярко-красное одеяло, грязная прорванная кожаная подушка и енотовая шуба; на столе стояло зеркало в серебряной раме, серебряная, ужасно грязная, щетка, изломанный, набитый маслеными волосами роговой гребень, серебряный подсвечник, бутылка ликера с золотым красным огромным ярлыком, золотые часы с изображением Петра I, два
золотые перстня, коробочка с какими-то капсюлями, корка хлеба, и разбросанные старые карты, и пустые и полные бутылки портера под кроватью. Офицер этот заведовал обозом полка и продовольствием лошадей. С ним вместе жил его большой приятель - комиссионер, занимающийся тоже какими-то операциями. Он, в то время как вошли братья, спал в палатке; обозный же офицер делал счеты казенных денег перед концом месяца. Наружность обозного офицера была очень красивая и воинственная: большой рост, большие усы, благородная плотность. Неприятна была в нем только какая-то потность и опухлость всего лица, скрывавшая почти маленькие серые глаза (как будто он весь был налит портером), и чрезвычайная нечистоплотность - от жидких масленых волос до больших босых ног в каких-то горностаевых туфлях.
        - Денег-то, денег-то! - сказал Козельцов 1-й, входя в балаган и с невольной жадностью устремляя глаза на кучу ассигнаций. - Хоть бы половину взаймы дали, Василий Михайлыч!
        Обозный офицер; как будто пойманный на воровстве, весь покоробился, увидав гостя, и, собирая деньги, не поднимаясь, поклонился.
        - Ох, коли бы мои были… Казенные, батюшка! А это кто с вами? - сказал он, упрятывая деньги в шкатулку, которая стояла около него, и прямо глядя на Володю.
        - Это мой брат, из корпуса приехал. Да вот мы заехали узнать у вас, где полк стоит.
        - Садитесь, господа, - сказал он, вставая и, не обращая внимания на гостей, уходя в палатку. - Выпить не хотите ли? Портерку, может быть? - сказал он оттуда.
        - Не мешает, Василий Михайлыч!
        Володя был поражен величием обозного офицера, его небрежною манерой и уважением, с которым обращался к нему брат.
        «Должно быть, это очень хороший у них офицер, которого все почитают; верно, простой, очень храбрый и гостеприимный», - подумал он, скромно и робко садясь на диван.
        - Так где же ваш полк стоит? - спросил через палатку старший брат.
        - Что?
        Он повторил вопрос.
        - Нынче у меня Зейфер был: он рассказывал, что перешли вчера на 5-й бастион.
        - Наверное?
        - Коли я говорю, стало быть верно; а впрочем, черт его знает! Он и соврать не дорого возьмет. Что ж, будете портер пить? - сказал обозный офицер все из палатки.
        - А пожалуй, выпью, - сказал Козельцов.
        - А вы выпьете, Осип Игнатьич? - продолжал голос в палатке, верно, обращаясь к спавшему комиссионеру. - Полноте спать: уж осьмой час.
        - Что вы пристаете ко мне! я не сплю, - отвечал ленивый тоненький голосок, приятно картавя на буквах л и р.
        - Ну, вставайте: мне без вас скучно.
        И обозный офицер вышел к гостям.
        - Дай портеру. Симферопольского! - крикнул он.
        Денщик с гордым выражением лица, как показалось Володе, вошел в балаган и из-под него, даже толкнув офицера, достал портер.
        - Да, батюшка, - сказал обозный офицер, наливая стаканы, - нынче новый полковой командир у нас. Денежки нужны, всем обзаводится.
        - Ну этот, я думаю, совсем особенный, новое поколенье, - сказал Козельцов, учтиво взяв стакан в руку.
        - Да, новое поколенье! Такой же скряга будет. Как батальоном командовал, так как кричал, а теперь другое поет. Нельзя, батюшка.
        - Это так.
        Меньшой брат ничего не понимал, что они говорят, но ему смутно казалось, что брат говорит не то, что думает, но как будто потому только, что пьет портер этого офицера.
        Бутылка портера уже была выпита, и разговор продолжался уже довольно долго в том же роде, когда полы палатки распахнулись, и из нее выступил невысокий свежий мужчина в синем атласном халате с кисточками, в фуражке с красным околышем и кокардой. Он вышел, поправляя свои черные усики, и, глядя куда-то на ковер, едва заметным движением плеча ответил на поклоны офицеров.
        - Дай-ка и я выпью стаканчик! - сказал он, садясь подле стола. - Что это, вы из Петербурга едете, молодой человек? - сказал он, ласково обращаясь к Володе.
        - Да-с, в Севастополь еду.
        - Сами просились?
        - Да-с.
        - И что вам за охота, господа, я не понимаю! - продолжал комиссионер. - Я бы теперь, кажется, пешком готов был уйти, ежели бы пустили, в Петербург. Опостыла, ей-богу, эта собачья жизнь!
        - Чем же тут плохо вам? - сказал старший Козельцов, обращаясь к нему. - Еще вам бы не жизнь здесь! Комиссионер посмотрел на него и отвернулся.
        - Эта опасность («про какую он говорит опасность, сидя на Северной», - подумал Козельцов), лишения, ничего достать нельзя, - продолжал он, обращаясь все к Володе. - И что вам за охота, я решительно вас не понимаю, господа! Хоть бы выгоды какие-нибудь были, а то так. Ну, хорошо ли это, в ваши лета вдруг останетесь калекой на всю жизнь?
        - Кому нужны доходы, а кто из чести служит! - с досадой в голосе опять вмешался Козельцов-старший.
        - Что за честь, когда нечего есть! - презрительно смеясь, сказал комиссионер, обращаясь к обозному офицеру, который тоже засмеялся при этом. - Заведи-ка из «Лучии», мы послушаем, - сказал он, указывая на коробочку с музыкой, - я люблю ее…
        - Что, он хороший человек, этот Василий Михайлыч? - спросил Володя у брата, когда они уже в сумерки вышли из балагана и поехали дальше к Севастополю.
        - Ничего, только скупая шельма такая, что ужас! Ведь он малым числом имеет 300 рублей в месяц! А живет, как свинья, ведь ты видел. А комиссионера этого я видеть не могу, я его побью когда-нибудь. Ведь эта каналья из Турции тысяч 12 вывез… - И Козельцов стал распространяться о лихоимстве, немножко (сказать по правде) с той особенной злобой человека, который осуждает не за то, что лихоимство - зло, а за то, что ему досадно, что есть люди, которые пользуются им.

10
        Володя не то чтоб был не в духе, когда уже почти ночью подъезжал к большому мосту через бухту, но он ощущал какую-то тяжесть на сердце. Все, что он видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими недавними впечатлениями: паркетная светлая большая зала экзамена, веселые, добрые голоса и смех товарищей, новый мундир, любимый царь, которого он семь лет привык видеть и который, прощаясь с ними со слезами, называл их детьми своими, - и так мало все, что он видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.
        - Ну, вот мы и приехали! - сказал старший брат, когда они, подъехав к Михайловской батарее, вышли из повозки. - Ежели нас пропустят на мосту, мы сейчас же пойдем в Николаевские казармы. Ты там останься до утра, а я пойду в полк - узнаю, где твоя батарея стоит, и завтра приду за тобой.
        - Зачем же? лучше вместе пойдем, - сказал Володя. - И я пойду с тобой на бастион. Ведь уж все равно: привыкать надо. Ежели ты пойдешь, и я могу.
        - Лучше не ходить.
        - Нет, пожалуйста, я, по крайней мере, узнаю, как…
        - Мой совет не ходить, а пожалуй…
        Небо было чисто и темно; звезды и беспрестанно движущиеся огни бомб и выстрелов уже ярко светились во мраке. Большое белое здание батареи и начало моста выдавались из темноты. Буквально каждую секунду несколько орудийных выстрелов и взрывов, быстро следуя Друг за другом или вместе, громче и отчетливее потрясали воздух. Из-за этого гула, как будто вторя ому, слышалось пасмурное ворчание бухты. С моря тянул ветерок, и пахло сыростью. Братья подошли к мосту. Какой-то ополченец стукнул неловко ружьем на руку и крикнул:
        - Кто идет?
        - Солдат!
        - Не велено пущать!
        - Да как же! Нам нужно.
        - Офицера спросите.
        Офицер, дремавший сидя на якоре, приподнялся и велел пропустить.
        - Туда можно, оттуда нельзя. Куда лезешь все разом! - крикнул он на полковые повозки, высоко наложенные турами, которые толпились у въезда.
        Спускаясь на первый понтон, братья столкнулись с солдатами, которые, громко разговаривая, шли оттуда.
        - Когда он амунишные получил, значит, он в расчете сполностью - вот что…
        - Эк, братцы! - сказал другой голос. - Как на Сиверную перевалишь, свет увидишь, ей-богу! Совсем воздух другой.
        - Говори больше! - сказал первый. - Намеднись тут же прилетела окаянная, двум матросам ноги пооборвала, - так не говори лучше.
        Братья прошли первый понтон, дожидаясь повозки, и остановились на втором, который местами уже заливало водой. Ветер, казавшийся слабым в поле, здесь был весьма силен и порывист; мост качало, и волны, с шумом ударяясь о бревна и разрезаясь на якорях и канатах, заливали доски. Направо туманно-враждебно шумело и чернело море, отделяясь бесконечно ровной черной линией от звездного, светло-сероватого в слиянии горизонта; и далеко где-то светились огни на неприятельском флоте; налево чернела темная масса нашего корабля и слышались удары волн о борта его; виднелся пароход, шумно и быстро двигавшийся от Северной. Огонь разорвавшейся около него бомбы осветил мгновенно высоко наваленные туры на палубе, двух человек, стоящих наверху, и белую пену и брызги зеленоватых волн, разрезаемых пароходом. У края моста сидел, спустив ноги в воду, какой-то человек в одной рубахе и чинил что-то в понтоне; впереди, над Севастополем, носились те же огни, и громче, громче долетали страшные звуки. Набежавшая волна с моря разлилась по правой стороне моста и замочила ноги Володе; два солдата, шлепая ногами по воде, прошли мимо
него. Что-то вдруг с треском осветило мост впереди, едущую по нем повозку и верхового, и осколки, с свистом поднимая брызги, попадали в воду.
        - А, Михаил Семеныч! - сказал верховой, останавливая лошадь против старшего Козельцова, - что, уж совсем поправились?
        - Как видите. Куда вас Бог несет?
        - На Северную за патронами: ведь я нынче за полкового адъютанта… штурма ждем с часу на час, а по пяти патронов в суме нет. Отличные распоряжения!
        - А где же Марцов?
        - Вчера ногу оторвало… в городе, в комнате спал… Может, вы его застанете, он на перевязочном пункте.
        - Полк на 5-м, правда?
        - Да, на место М…цов заступили. Вы зайдите на перевязочный пункт: там наши есть - вас проводят.
        - Ну, а квартерка моя на Морской цела?
        - И, батюшка! уж давно всю разбили бомбами. Вы не узнаете теперь Севастополя; уж женщин ни души нет, ни трактиров, ни музыки; вчера последнее заведенье переехало. Теперь ужасно грустно стало… Прощайте!
        И офицер рысью поехал дальше.
        Володе вдруг сделалось ужасно страшно: ему все казалось, что сейчас прилетит ядро или осколок и ударит его прямо в голову. Этот сырой мрак, все звуки эти, особенно ворчливый плеск волн, - казалось, все говорило ему, чтобы он не шел дальше, что не ждет его здесь ничего доброго, что нога его уж никогда больше не ступит на русскую землю по эту сторону бухты, чтобы сейчас же он вернулся и бежал куда-нибудь, как можно дальше от этого страшного места смерти. «Но, может, уж поздно, уж решено теперь», - подумал он, содрогаясь частью от этой мысли, частью оттого, что вода прошла ему сквозь сапоги и мочила ноги.
        Володя глубоко вздохнул и отошел немного в сторону от брата.
        - Господи! неужели же меня убьют, именно меня? Господи, помилуй меня! - сказал он шепотом и перекрестился.
        - Ну, пойдем, Володя, - сказал старший брат, когда повозочка въехала на мост. - Видел бомбу?
        На мосту встречались братьям повозки с ранеными, с турами, одна с мебелью, которую везла какая-то женщина. На той же стороне никто не задержал их.
        Инстинктивно, придерживаясь стенки Николаевской батареи, братья, молча, прислушиваясь к звукам бомб, лопавшихся уже тут над головами, и реву осколков, валившихся сверху, пришли к тому месту батареи, где образ. Тут узнали они, что 5 легкая, в которую назначен был Володя, стоит на Корабельной, и решили вместе, несмотря на опасность, идти ночевать к старшему брату на 5 бастион, а оттуда завтра в батарею. Повернув в коридор, шагая через ноги спящих солдат, которые лежали вдоль всей стены батареи, они наконец пришли на перевязочный пункт.

11
        Войдя в первую комнату, обставленную койками, на которых лежали раненые, и пропитанную этим тяжелым, отвратительно-ужасным гошпитальным запахом, они встретили двух сестер милосердия, выходивших им навстречу.
        Одна женщина, лет 50, с черными глазами и строгим выражением лица, несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет 20, с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей лицо, шла, руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
        Козельцов обратился к ним с вопросом, не знают ли они, где Марцов, которому вчера оторвало ногу.
        - Это, кажется, П. полка? - спросила старшая. - Что, он вам родственник?
        - Нет-с, товарищ.
        - Гм! Проводите их, - сказала она молодой сестре, по-французски, - вот сюда, - а сама подошла с фельдшером к раненому.
        - Пойдем же, что ты смотришь! - сказал Козельцов Володе, который, подняв брови, с каким-то страдальческим выражением, не мог оторваться - смотрел на раненых. - Пойдем же.
        Володя пошел с братом, но все продолжая оглядываться и бессознательно повторяя:
        - Ах, Боже мой! Ах, Боже мой!
        - Верно, они недавно здесь? - спросила сестра у Козельцова, указывая на Володю, который, ахая и вздыхая, шел за ними по коридору.
        - Только что приехал.
        Хорошенькая сестра посмотрела на Володю и вдруг заплакала.
        - Боже мой, Боже мой! Когда это все кончится! - сказала она с отчаянием в голосе.
        Они вошли в офицерскую палату. Марцов лежал навзничь, закинув жилистые, обнаженные до локтей руки за голову и с выражением на желтом лице человека, который стиснул зубы, чтобы не кричать от боли. Целая нога была в чулке высунута из-под одеяла, и видно было, как он на ней судорожно перебирает пальцами.
        - Ну что, как вам? - спросила сестра, своими тоненькими, нежными пальцами, на одном из которых, Володя заметил, было золотое колечко, поднимая его немного плешивую голову и поправляя подушку. - Вот ваши товарищи пришли вас проведать.
        - Разумеется, больно, - сердито сказал он. - Оставьте, мне хорошо! - И пальцы в чулке зашевелились еще быстрее. - Здравствуйте!
        Как вас зовут, извините? - сказал он, обращаясь к Козельцову. - Ах, да, виноват, тут все забудешь, - сказал он, когда тот сказал ему свою фамилию. - Ведь мы с тобой вместе жили, - прибавил он без всякого выражения удовольствия, вопросительно глядя на Володю.
        - Это мой брат, нынче приехал из Петербурга.
        - Гм! А я-то вот и полный выслужил, - сказал он, морщась. - Ах, как больно!.. Да уж лучше бы конец скорее.
        Он вздернул ногу и, промычав что-то, закрыл лицо руками.
        - Его надо оставить, - шепотом сказала сестра, со слезами на глазах, - уж он очень плох.
        Братья еще на Северной решили идти вместе на пятый бастион; но, выходя из Николаевской батареи, они как будто условились не подвергаться напрасно опасности и, ничего не говоря об этом предмете, решили идти каждому порознь.
        - Только как ты найдешь, Володя? - сказал старший. - Впрочем, Николаев тебя проводит на Корабельную, а я пойду один и завтра у тебя буду.
        Больше ничего не было сказано в это последнее прощанье между двумя братьями.

12
        Гром пушек продолжался с той же силой, но Екатерининская улица, по которой шел Володя, с следовавшим за ним молчаливым Николаевым, была пустынна и тиха. Во мраке виднелась ему только широкая улица с белыми, во многих местах разрушенными стенами больших домов и каменный тротуар, по которому он шел; изредка встречались солдаты и офицеры. Проходя по левой стороне улицы, около Адмиралтейства, при свете какого-то яркого огня, горевшего за стеной, он увидал посаженные вдоль тротуара акации с зелеными подпорками и жалкие, запыленные листья этих акаций. Шаги свои и Николаева, тяжело дышавшего, шедшего за ним, он слышал явственно. Он ничего не думал: хорошенькая сестра милосердия, нога Марцова с движущимися в чулке пальцами, мрак, бомбы и различные образы смерти смутно носились в его воображении. Вся его молодая впечатлительная душа сжалась и ныла под влиянием сознания одиночества и всеобщего равнодушия к его участи в то время как он был в опасности. «Убьют, буду мучиться, страдать, - и никто не заплачет!» И все это вместо исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так славно. Бомбы
лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что-то, свистя, влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые волны, исчезло и потом с брызгами поднялось оттуда.
        - Вишь, не задохлась! - сказал Николаев.
        - Да, - ответил он, невольно и неожиданно для себя каким-то тоненьким-тоненьким, пискливым голоском.
        Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но, увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. «Один, один! всем все равно, есть ли я, или нет меня на свете», - подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать.
        Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
        - Потому, коли бы он был блаародный чуаек, - пробормотала она, - пардон, ваш благородие офицер!
        Сердце все больше и больше ныло у бедного мальчика; а на черном горизонте чаще и чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким-то, как показалось Володе, гробовым голосом:
        - Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да охать. Есть куда торопиться! Которые умные господа, так, чуть мало-мальски ранены, живут себе в ошпитале. Так-то хорошо, что лучше не надо.
        - Да что ж, коли брат уж здоров теперь, - отвечал Володя, надеясь хоть разговором разогнать чувство, овладевшее им.
        - Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен? Которые и настоящие здоровые-то, и те, которые умные ость, живут в ошпитале в этакое время. Что тут-то радости много, что ли? Либо ногу, либо руку оторвет - вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то, что на баксионе, и то страсть какая. Идешь - молитвы все перечитаешь. Ишь, бестия, так мимо тебя и дзанкнет! - прибавил он, обращая внимание на звук близко прожужжавшего осколка. - Вот теперича, - продолжал Николаев, - велел ваше благородие проводить. Наше дело известно: что приказано, то должен сполнять; а ведь главное - повозку так на какого-то солдатишку бросили, и узел развязан. Иди да иди; а что из именья пропадет, Николаев отвечай.
        Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев молчал и вздыхал.
        - Вон антилерия ваша стоит, ваше благородие! - сказал он вдруг. - У часового спросите: он вам покажет. - И Володя, пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой звуки вздохов Николаева.
        Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним. Это сознание одиночества в опасности - перед смертью, как ему казалось, - ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце. Он остановился посереди площади, оглянулся: не видит ли его кто-нибудь, схватился за голову и с ужасом проговорил и подумал: «Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя, за которого с наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!» - И Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у часового дом батарейного командира и пошел по указанному направлению.

13
        Жилище батарейного командира, которое указал ему часовой, был небольшой 2-х этажный домик со входом с двора. В одном из окон, залепленном бумагой, светился слабый огонек свечки. Денщик сидел на крыльце и курил трубку. Он пошел доложить батарейному командиру и ввел Володю в комнату. В комнате между двух окон, под разбитым зеркалом, стоял стол, заваленный казенными бумагами, несколько стульев и железная кровать с чистой постелью и маленьким ковриком около нее.
        Около самой двери стоял красивый мужчина с большими усами - фельдфебель, - в тесаке и шинели, на которой висели крест и венгерская медаль. Посередине комнаты взад и вперед ходил невысокий, лет 40, штаб-офицер с подвязанной распухшей щекой, в тонкой старенькой шинели.
        - Честь имею явиться, прикомандированный в 5-ю легкую, прапорщик Козельцов 2-й, - проговорил Володя заученную фразу, входя в комнату.
        Батарейный командир сухо ответил на поклон и, не подавая руки, пригласил его садиться.
        Володя робко опустился на стул подле письменного стола и стал перебирать в пальцах ножницы, попавшиеся ему в руки. Батарейный командир, заложив руки за спину и опустив голову, только изредка поглядывая на руки, вертевшие ножницы, молча продолжал ходить по комнате с видом человека, припоминающего что-то.
        Батарейный командир был довольно толстый человечек, с большою плешью на маковке, густыми усами, пущенными прямо и закрывавшими рот, и большими приятными карими глазами. Руки у него были красивые, чистые и пухлые, ножки очень вывернутые, ступавшие с уверенностью и некоторым щегольством, доказывавшим, что батарейный командир был человек незастенчивый.
        - Да, - сказал он, останавливаясь против фельдфебеля, - ящичным надо будет с завтрашнего дня еще по гарнцу прибавить, а то они у нас худы. Как ты думаешь?
        - Что ж, прибавить можно, ваше высокоблагородие! Теперь все подешевле овес стал, - отвечал фельдфебель, шевеля пальцы на руках, которые он держал по швам, но которые, очевидно, любили жестом помогать разговору. - А еще фуражир наш Франщук вчера мне из обоза записку прислал, ваше высокоблагородие, что осей непременно нам нужно будет там купить, - говорят, дешевы, - так как изволите приказать?
        - Что ж, купить: ведь у него деньги есть. - И батарейный командир снова стал ходить по комнате. - А где ваши вещи? - спросил он вдруг у Володи, останавливаясь против него.
        Бедного Володю так одолевала мысль, что он трус, что в каждом взгляде, в каждом слове он находил презрение к себе, как к жалкому трусу. Ему показалось, что батарейный командир уже проник его тайну и подтрунивает над ним. Он, смутившись, отвечал, что вещи на Графской и что завтра брат обещал их доставить ему.
        Но подполковник не дослушал его и, обратясь к фельдфебелю, спросил:
        - Где бы нам поместить прапорщика?
        - Прапорщика-с? - сказал фельдфебель, еще больше смущая Володю беглым брошенным на него взглядом, выражавшим как будто вопрос: «Ну что это за прапорщик, и стоит ли его помещать куда-нибудь?» - Да вот-с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс-капитана могут поместиться их благородие, - продолжал он, подумав немного, - теперь штабс-капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
        - Так вот, не угодно ли-с покамест? - сказал батарейный командир. - Вы, я думаю, устали, а завтра лучше устроим.
        Володя встал и поклонился.
        - Не угодно ли чаю? - сказал батарейный командир, когда Володя уж подходил к двери. - Можно самовар поставить.
        Володя поклонился и вышел. Полковничий денщик провел его вниз и ввел в голую, грязную комнату, в которой валялся разный хлам и стояла железная кровать без белья и одеяла. На кровати, накрывшись толстой шинелью, спал какой-то человек в розовой рубашке.
        Володя принял его было за солдата.
        - Петр Николаич! - сказал денщик, толкая за плечо спящего. - Тут прапорщик лягут… Это наш юнкер, - прибавил он, обращаясь к прапорщику.
        - Ах, не беспокойтесь, пожалуйста! - сказал Володя; но юнкер, высокий, плотный, молодой мужчина, с красивой, но весьма глупой физиономией, встал с кровати, накинул шинель и, видимо, не проснувшись еще хорошенько, вышел из комнаты.
        - Ничего, я на дворе лягу, - пробормотал он.

14
        Оставшись наедине с своими мыслями, первым чувством Володи было отвращение к тому беспорядочному, безотрадному состоянию, в котором находилась душа его. Ему захотелось заснуть и забыть все окружающее, а главное - самого себя. Он потушил свечку, лег на постель и, сняв с себя шинель, закрылся с головою, чтобы избавиться от страха темноты, которому он еще с детства был подвержен. Но вдруг ему пришла мысль, что прилетит бомба, пробьет крышу и убьет его. Он стал вслушиваться; над самой его головой слышались шаги батарейного командира.
        «Впрочем, ежели и прилетит, - подумал он, - то прежде убьет наверху, а потом меня; по крайней мере, не меня одного». Эта мысль успокоила его немного; он стал было засыпать. «Ну что, ежели вдруг ночью возьмут Севастополь и французы ворвутся сюда? Чем я буду защищаться?» Он опять встал и походил по комнате. Страх действительной опасности подавил таинственный страх мрака. Кроме седла и самовара, в комнате ничего твердого не было. «Я подлец, я трус, мерзкий трус!» - вдруг подумал он и снова перешел к тяжелому чувству презрения, отвращения даже к самому себе. Он снова лег и старался не думать. Тогда впечатления дня невольно возникали в воображении при неперестающих, заставлявших дрожать стекла в единственном окне звуках бомбардирования и снова напоминали об опасности: то ему грезились раненые и кровь, то бомбы и осколки, которые влетают в комнату, то хорошенькая сестра милосердия, делающая ему, умирающему, перевязку и плачущая над ним, то мать его, провожающая его в уездном городе и горячо, со слезами, молящаяся перед чудотворной иконой, - и снова сон кажется ему невозможен. Но вдруг мысль о Боге
всемогущем, добром, который все может сделать и услышит всякую молитву, ясно пришла ему в голову. Он стал на колени, перекрестился и сложил руки так, как его в детстве еще учили молиться. Этот жест вдруг перенес его к давно забытому отрадному чувству.
        «Ежели нужно умереть, нужно, чтоб меня не было, сделай это, Господи, - думал он, - поскорее сделай это; но ежели нужна храбрость, нужна твердость, которых у меня нет, - дай мне их, но избави от стыда и позора, которых я не могу переносить, но научи, что мне делать, чтобы исполнить твою волю».
        Детская, запуганная, ограниченная душа вдруг возмужала, просветлела и увидала новые, обширные, светлые горизонты. Много еще передумал и перечувствовал он в то короткое время, пока продолжалось это чувство, но заснул скоро покойно и беспечно, под звуки продолжавшегося гула бомбардирования и дрожания стекол.
        Господи великий! только ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к тебе из этого страшного места смерти, - от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и Георгии на шею, но с страхом чующего близость твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего тебя скорее дать ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да, ты не уставал слушать мольбы детей твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды.

15
        Старший Козельцов, встретив на улице солдата своего полка, с ним вместе направился прямо к 5-му бастиону.
        - Под стенкой держитесь, ваше благородие! - сказал солдат.
        - А что?
        - Опасно, ваше благородие; вон она аж через несеть, - сказал солдат, прислушиваясь к звуку просвистевшего ядра, ударившегося о сухую дорогу по той стороне улицы.
        Козельцов, не слушая солдата, бодро пошел по середине улицы.
        Все те же были улицы, те же, даже более частые, огни, звуки, стоны, встречи с ранеными и те же батареи, бруствера и траншеи, какие были весною, когда он был в Севастополе; но все это почему-то было теперь грустнее и вместе энергичнее, - пробоин в домах больше, огней в окнах уже совсем нету, исключая Кущина дома (госпиталя), женщины ни одной не встречается, - на всем лежит теперь не прежний характер привычки и беспечности, а какая-то печать тяжелого ожидания, усталости и напряженности.
        Но вот уже последняя траншея, вот и голос солдатика П. полка, узнавшего своего прежнего ротного командира, вот и 3-й батальон стоит в темноте, прижавшись у стенки, изредка на мгновение освещаемый выстрелами и слышный сдержанным говором и побрякиванием ружей.
        - Где командир полка? - спросил Козельцов.
        - В блиндаже у флотских, ваше благородие! - отвечал услужливый солдатик. - Пожалуйте, я вас провожу.
        Из траншеи в траншею солдат привел Козельцова к канавке в траншее. В канавке сидел матрос, покуривая трубочку; за ним виднелась дверь, в щели которой просвечивал огонь.
        - Можно войти?
        - Сейчас доложу. - И матрос вошел в дверь. Два голоса говорили за дверью.
        - Ежели Пруссия будет продолжать держать нейтралитет, - говорил один голос, - то Австрия тоже…
        - Да что Австрия, - говорил другой, - когда славянские земли… Ну, проси.
        Козельцов никогда не был в этом блиндаже. Он поразил его своей щеголеватостью. Пол был паркетный, ширмочки закрывали дверь. Две кровати стояли по стенам, в углу висела большая, в золотой ризе, икона божьей матери, и перед ней горела розовая лампадка. На одной из кроватей спал моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором стояло две бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие - новый полковой командир и адъютант. Хотя Козельцов далеко был не трус и решительно ни в чем не был виноват ни перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его. Притом и адъютант, сидевший тут же, смущал своей позой и взглядом, говорившими: «Я только приятель вашего полкового командира. Вы не ко мне являетесь, и я от вас никакой почтительности не могу и не хочу требовать». «Странно, - думал Козельцов, глядя на своего командира, - только семь недель, как он принял полк, а как уж во всем его окружающем - в его одежде, осанке, взгляде - видна власть полкового
командира, эта власть, основанная не столько на летах, на старшинстве службы, на военном достоинстве, сколько на богатстве полкового командира. Давно ли, - думал он, - этот самый Батрищев кучивал с нами, носил по неделям ситцевую немаркую рубашку и едал, никого не приглашая к себе, вечные битки и вареники! А теперь! голландская рубашка уж торчит из-под драпового с широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в руке, на столе шестирублевый лафит, - все это закупленное по невероятным ценам через квартирмейстера в Симферополе, - и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не забывай, что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте».
        - Вы долгонько лечились, - сказал полковник Козельцову холодно глядя на него.
        - Болен был, полковник, еще и теперь рана хорошенько не закрылась.
        - Так вы напрасно приехали, - с недоверчивым взглядом на плотную фигуру офицера сказал полковник. - Вы можете, однако, исполнять службу?
        - Как же-с, могу-с.
        - Ну, и очень рад-с. Так вы примите от прапорщика Зайцева 9-ю роту - вашу прежнюю; сейчас же вы получите приказ.
        - Слушаю-с.
        - Потрудитесь, когда вы пойдете, послать ко мне полкового адъютанта, - заключил полковой командир, легким поклоном давая чувствовать, что аудиенция кончена.
        Выйдя из блиндажа, Козельцов несколько раз промычал что-то и подернул плечами, как будто ему было от чего-то больно, неловко или досадно, и досадно не на полкового командира (не за что), а сам собой и всем окружающим он был как будто недоволен. Дисциплина и условие ее - субординация - только приятно, как всякие обзаконенные отношения, когда она основана, кроме взаимного сознания в необходимости ее, на признанном со стороны низшего превосходства в опытности, военном достоинстве или даже просто моральном совершенстве; но зато, как скоро дисциплина основана, как у нас часто случается, на случайности или денежном принципе, - она всегда переходит, с одной стороны, в важничество, с другой - в скрытую зависть и досаду и вместо полезного влияния соединения масс в одно целое производит совершенно противуположное действие. Человек, не чувствующий в себе силы внутренним достоинством внушить уважение, инстинктивно боится сближения с подчиненными и старается внешними выражениями важности отдалить от себя критику. Подчиненные, видя одну эту внешнюю, оскорбительную для себя сторону, - уже за ней, большею
частью несправедливо, не предполагают ничего хорошего.

16
        Козельцов, прежде чем идти к своим офицерам, пошел поздороваться с своею ротой и посмотреть, где она стоит. Бруствера из туров, фигуры траншей, пушки, мимо которых он проходил, даже осколки и бомбы, на которые он спотыкался по дороге, - все это, беспрестанно освещаемое огнями выстрелов, было ему хорошо знакомо. Все это живо врезалось у него в памяти 3 месяца тому назад, в продолжение двух недель, которые он безвыходно провел на этом самом бастионе. Хотя много было ужасного в этом воспоминании, какая-то прелесть прошедшего примешивалась к нему, и он с удовольствием, как будто приятны были проведенные здесь две недели, узнавал знакомые моста и предметы. Рота была расположена по оборонительной стенке к 6-му бастиону.
        Козельцов вошел в длинный, совершенно открытый со стороны входа блиндаж, в котором, ему сказали, стоит девятая рота. Буквально ноги некуда было поставить во всем блиндаже: так он от самого входа наполнен был солдатами. В одной стороне его светилась сальная кривая свечка, которую лежа держал солдатик. Другой солдатик по складам читал какую-то книгу, держа ее около самой свечки. В смрадном полусвете блиндажа видны были поднятые головы, жадно слушающие чтеца. Книжка была азбука, и, входя в блиндаж, Козельцов услышал следующее:
        - «Страх… смер-ти врожденное чувствие человеку».
        - Снимите со свечки-то, - сказал голос. - Книжка славная.
        - «Бог… мой..». - продолжал чтец.
        Когда Козельцов спросил фельдфебеля, чтец замолк, солдаты зашевелились, закашляли, засморкались, как всегда после сдержанного молчания; фельдфебель, застегиваясь, поднялся около группы чтеца и, шагая через ноги и по ногам тех, которым некуда было убрать их, вышел к офицеру.
        - Здравствуй, брат! Что, это вся наша рота?
        - Здравия желаем! с приездом, ваше благородие! - отвечал фельдфебель, весело и дружелюбно глядя на Козельцова. - Как здоровьем поправились, ваше благородие? Ну и слава Богу! А то мы без вас соскучились.
        Видно сейчас было, что Козельцова любили в роте. В глубине блиндажа послышались голоса: «Старый ротный приехал, что раненый был, Козельцов, Михаил Семеныч», и т. п.; некоторые даже пододвинулись к нему, барабанщик поздоровался.
        - Здравствуй, Обанчук! - сказал Козельцов. - Цел? - Здорово, ребята! - сказал он потом, возвышая голос.
        - Здравия желаем! - загудело в блиндаже.
        - Как поживаете, ребята?
        - Плохо, ваше благородие: одолевает француз, - так дурно бьет из-за шанцов, да и шабаш, а в поле не выходит.
        - Авось на мое счастье, Бог даст, и выйдет в поле, ребята! - сказал Козельцов. - Уж мне с вами не в первый раз: опять поколотим.
        - Ради стараться, ваше благородие! - сказало несколько голосов.
        - Что же, они точно смелые, их благородие ужасно какие смелые! - сказал барабанщик не громко, но так, что слышно было, обращаясь к другому солдату, как будто оправдываясь перед ним в словах ротного командира и убеждая его, что в них ничего нет хвастливого и неправдоподобного.
        От солдатиков Козельцов перешел в оборонительную казарму к товарищам-офицерам.

17
        В большой комнате казармы было пропасть народа: морские, артиллерийские и пехотные офицеры. Одни спали, другие разговаривали, сидя на каком-то ящике и лафете крепостной пушки; третьи, составляя самую большую и шумную группу за сводом, сидели на полу, на двух разостланных бурках, пили портер и играли в карты.
        - А! Козельцов, Козельцов! хорошо, что приехал, молодец!.. Что рана? - послышалось с разных сторон. И здесь видно было, что его любят и рады его приезду.
        Пожав руки знакомым, Козельцов присоединился к шумной группе, составившейся из нескольких офицеров, игравших в карты. Между ними были тоже его знакомые. Красивый худощавый брюнет, с длинным, сухим носом и большими усами, продолжавшимися от щек, метал банк белыми сухими пальцами, на одном из которых был большой золотой перстень с гербом. Он метал прямо и неаккуратно, видимо чем-то взволнованный и только желая казаться небрежным. Подле него, по правую руку, лежал, облокотившись, седой майор, уже значительно выпивший, и с аффектацией хладнокровия понтировал по полтиннику и тотчас же расплачивался. По левую руку на корточках сидел красный, с потным лицом, офицерик, принужденно улыбался и шутил, когда били его карты; он шевелил беспрестанно одной рукой в пустом кармане шаровар и играл большой маркой, но, очевидно, уже не на чистые, что именно и коробило красивого брюнета. По комнате, держа в руках большую кипу ассигнаций, ходил плешивый, с огромным злым ртом, худой и бледный безусый офицер и все ставил ва-банк наличные деньги и выигрывал.
        Козельцов выпил водки и подсел к играющим.
        - Понтирните-ка, Михаил Семеныч! - сказал ему банкомет. - Денег пропасть, я чай, привезли.
        - Откуда у меня деньгам быть? Напротив, последние в городе спустил.
        - Как же! вздули, уж верно, кого-нибудь в Симферополе.
        - Право, мало, - сказал Козельцов, но, видимо не желая, чтоб ему верили, расстегнулся и взял в руки старые карты.
        - Попытаться нешто, чем черт не шутит! и комар, бывает, что, знаете, какие штуки делает. Выпить только надо для храбрости.
        И в непродолжительном времени, выпив еще 3 рюмки водки и несколько стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то есть в тумане и забвении действительности, и проигрывал последние 3 рубля.
        На маленьком вспотевшем офицере было написано 150 рублей.
        - Нет, не везет, - сказал он, небрежно приготавливая новую карту.
        - Потрудитесь прислать, - сказал ему банкомет, на минуту останавливаясь метать и взглядывая на него.
        - Позвольте завтра прислать, - отвечал потный офицер, вставая и усиленно перебирая рукой в пустом кармане.
        - Гм! - промычал банкомет и, злостно бросая направо, налево, дометал талию. - Однако этак нельзя, - сказал он, положив карты, - я бастую. Этак нельзя, Захар Иваныч, - прибавил он, - мы играли на чистые, а не на мелок.
        - Что ж, разве вы во мне сомневаетесь? Странно, право!
        - С кого прикажете получить? - пробормотал майор, сильно опьяневший к этому времени и выигравший что-то рублей 8. - Я прислал уже больше 20 рублей, а выиграл - ничего не получаю.
        - Откуда же и я заплачу, - сказал банкомет, - когда на столе денег нет?
        - Я знать не хочу! - закричал майор, поднимаясь. - Я играю с вами, с честными людьми, а не с ними. Потный офицер вдруг разгорячился:
        - Я говорю, что заплачу завтра; как же вы смеете мне говорить дерзости?
        - Я говорю, что хочу! Так честные люди не делают, вот что! - кричал майор.
        - Полноте, Федор Федорыч! - заговорили все, удерживая майора. - Оставьте!
        Но майор, казалось, только и ждал того, чтобы его просили успокоиться, для того чтобы рассвирепеть окончательно. Он вдруг вскочил и, шатаясь, направился к потному офицеру.
        - Я дерзости говорю? Кто постарше вас, 20 лет своему царю служит, - дерзости? Ах ты, мальчишка! - вдруг запищал он, все более и более воодушевляясь звуками своего голоса. - Подлец!
        Но опустим скорее завесу над этой глубокогрустной сценой. Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение сознания. На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко, - придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела.

18
        На другой день бомбардирование продолжалось с тою же силою. Часов в 11-ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал, расспрашивал и рассказывал. Скромная, несколько притязательная на ученость беседа артиллерийских офицеров внушала ему уважение и правилась. Стыдливая же, невинная и красивая наружность Володи располагала к нему офицеров. Старший офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина с хохолком и гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе. Подпоручик Дяденко, молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, все-таки нравился Володе, который под этой грубой внешностью не мог не
видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по правилам. Только поручик Черновицкий, с высоко поднятыми бровями, хотя и был учтивее всех и одет в сюртук, довольно чистый, хотя и не новый, но тщательно заплатанный, и выказывал золотую цепочку на атласном жилете, не нравился Володе. Он все расспрашивал его, что делает государь и военный министр, и рассказывал ему с ненатуральным восторгом подвиги храбрости, свершенные в Севастополе, жалел о том, как мало встречаешь патриотизма и какие делаются неблагоразумные распоряжения и т. д., вообще выказывал много знания, ума и благородных чувств; но почему-то все это казалось Володе заученным и неестественным. Главное, он замечал, что прочие офицеры почти не говорили с Черновицким. Юнкер Вланг, которого он разбудил вчера, тоже был тут. Он ничего не говорил, но, скромно сидя в уголку, смеялся, когда было что-нибудь смешное, вспоминал, когда забывали что-нибудь, подавал водку и делал папироски для всех офицеров. Скромные ли, учтивые манеры
Володи, который обращался с ним так же, как с офицером, и не помыкал им, как мальчишкой, или приятная наружность пленили Влангу, как называли его солдаты, склоняя почему-то в женском роде его фамилию, только он не спускал своих добрых больших глупых глаз с лица нового офицера, предугадывал и предупреждал все его желания и все время находился в каком-то любовном экстазе, который, разумеется, заметили и подняли на смех офицеры.
        Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона и присоединился к их обществу. Штабс-капитан Краут был белокурый красивый бойкий офицер с большими рыжими усами и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно и красиво для русского. В службе и в жизни он был так же, как в языке: он служил прекрасно, был отличный товарищ, самый верный человек по денежным отношениям; но просто как человек, именно оттого, что все это было слишком хорошо, - чего-то в [нем] недоставало. Как все русские немцы, по странной противоположности с идеальными немецкими немцами, он был практичен в высшей степени.
        - Вот он, наш герой является! - сказал капитан в то время, как Краут, размахивая руками и побрякивая шпорами, весело входил в комнату. - Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?
        - Я уж приказал себе чайку поставить, - отвечал он, - а водочки покамест хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить и жаловать, - сказал он Володе, который, встав, поклонился ему, - штабс-капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер сказывал, что вы прибыли еще вчера.
        - Очень вам благодарен за вашу постель: я ночевал на ней.
        - Покойно ли вам только было? там одна ножка сломана; да все некому починить - в осадном-то положении, - ее подкладывать надо.
        - Ну что, счастливо отдежурили? - спросил Дяденко.
        - Да ничего, только Скворцову досталось, да лафет один вчера починили. Вдребезги разбили станину.
        Он встал с места и начал ходить; видно было, что он весь находился под влиянием приятного чувства человека, только что вышедшего из опасности.
        - Что, Дмитрий Гаврилыч, - сказал он, потрясая капитана за коленки, - как поживаете, батюшка? Что ваше представленье, молчит еще?
        - Ничего еще нет.
        - Да и не будет ничего, - заговорил Дяденко, - я вам доказывал это прежде.
        - Отчего же не будет?
        - Оттого, что не так написали реляцию.
        - Ах вы, спорщик, спорщик, - сказал Краут, весело улыбаясь, - настоящий хохол неуступчивый. Ну, вот вам назло же, выйдет вам поручика.
        - Нет, не выйдет.
        - Вланг, принесите-ка мне мою трубочку да набейте, - обратился он к юнкеру, который тотчас же охотно побежал за трубкой.
        Краут всех оживил, рассказывал про бомбардированье, расспрашивал, что без него делалось, заговаривал со всеми.

19
        - Ну, как? вы уж устроились у нас? - спросил Краут у Володи. - Извините, как ваше имя и отчество? У нас, вы знаете, уж такой обычай в артиллерии. Лошадку верховую приобрели?
        - Нет, - сказал Володя, - я не знаю, как быть. Я капитану говорил: у меня лошади нет, да и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных и подъемных. Я хочу просить покамест лошади у батарейного командира, да боюсь, как бы он не отказал мне.
        - Аполлон Сергеич-то? - Он произвел губами звук, выражающий сильное сомнение, и посмотрел на капитана. - Вряд!
        - Что ж, откажет - не беда, - сказал капитан, - тут-то лошади, по правде, и не нужно, а все попытать можно, я спрошу нынче.
        - Как! вы его не знаете, - вмешался Дяденко, - другое что откажет, а им ни за что… хотите пари?..
        - Ну, да ведь уж известно, вы всегда противоречите.
        - Оттого противоречу, что я знаю, он на другое скуп, а лошадь даст, потому что ему нет расчета отказать.
        - Как нет расчета, когда ему здесь по 8 рублей овес обходится! - сказал Краут. - Расчет-то есть не держать лишней лошади!
        - Вы просите себе Скворца, Владимир Семеныч, - сказал Вланг, вернувшийся с трубкой Краута, - отличная лошадка!
        - С которой вы в Сороках в канаву упали? А? Вланга? - засмеялся штабс-капитан.
        - Нет, да что же вы говорите, по 8 рублей овес, - продолжал спорить Дяденко, - когда у него справка по 10 с полтиной; разумеется, не расчет.
        - А еще бы у него ничего не оставалось! Небось вы будете батарейным командиром, так в город не дадите лошади съездить!
        - Когда я буду батарейным командиром, у меня будут, батюшка, лошади по четыре гарнчика кушать; доходов не буду собирать, не бойтесь.
        - Поживем, посмотрим, - сказал штабс-капитан. - И вы будете брать доход, и они, как будут батареей командовать, тоже будут остатки в карман класть, - прибавил он, указывая на Володю.
        - Отчего же вы думаете, Фридрих Крестьяныч, что и они захотят пользоваться? - вмешался Черновицкий. - Может, у них состояние есть: так зачем же они станут пользоваться?
        - Нет-с, уж я… извините меня, капитан, - покраснев до ушей, сказал Володя, - уж я это считаю неблагородно.
        - Эге-ге! Какой он бедовый! - сказал Краут. - Дослужитесь до капитана, не то будете говорить.
        - Да это все равно; я только думаю, что ежели не мои деньги, то я и не могу их брать.
        - А я вам вот что скажу, молодой человек, - начал более серьезным тоном штабс-капитан. - Вы знаете ли, что когда вы командуете батареей, то у вас, ежели хорошо ведете дела, непременно остается в мирное время 500 рублей, в военное - тысяч 7, 8, и от одних лошадей. Ну и ладно. В солдатское продовольствие батарейный командир не вмешивается: уж это так искони ведется в артиллерии; ежели вы дурной хозяин, у вас ничего не останется. Теперь вы должны издерживать, против положения, на ковку - раз (он загнул один палец), на аптеку - два (он загнул другой палец), на канцелярию - три, на подручных лошадей по 500 целковых платят, батюшка, а ремонтная цена 50, и требуют, - это четыре. Вы должны против положения воротники переменить солдатам, на уголь у вас много выходит, стол вы держите для офицеров. Ежели вы батарейный командир, вы должны жить прилично: вам и коляску нужно, и шубу, и всякую штуку, и другое, и третье, и десятое… да что и говорить…
        - А главное, - подхватил капитан, молчавший все время, - вот что, Владимир Семеныч: вы представьте себе, что человек, как я, например, служит 20-ть лет на 200 рублях жалованья в нужде постоянной; так не дать ему хоть за его службу кусок хлеба под старость нажить, когда комисьонеры в неделю десятки тысяч наживают?
        - Э! да что тут! - снова заговорил штабс-капитан. - Вы не торопитесь судить, а поживите-ка да послужите.
        Володе ужасно стало совестно и стыдно за то, что он так необдуманно сказал, и он пробормотал что-то и молча продолжал слушать, как Дяденко с величайшим азартом принялся спорить и доказывать противное.
        Спор был прерван приходом денщика полковника, который звал кушать.
        - А вы нынче скажите Аполлону Сергеичу, чтоб он вина поставил, - сказал Черновицкий, застегиваясь, капитану. - И что он скупится? Убьют, так никому не достанется!
        - Да вы сами скажите, - отвечал капитан.
        - Нет уж, вы старший офицер: надо порядок во всем.

20
        Стол был отодвинут от стеньг и грязной скатертью накрыт в той самой комнате, в которой вчера Володя являлся полковнику. Батарейный командир нынче подал ему руку и расспрашивал про Петербург и про дорогу.
        - Ну-с, господа, кто водку пьет, милости просим! Прапорщики не пьют, - прибавил он, улыбаясь Володе.
        Вообще батарейный командир казался нынче вовсе не таким суровым, как вчера; напротив, он имел вид доброго, гостеприимного хозяина и старшего товарища. Но несмотря на то, все офицеры, от старого капитана до спорщика Дяденки, по одному тому, как они говорили, учтиво глядя в глаза командиру, и как робко подходили друг за другом пить водку, показывали к нему большое уважение.
        Обед состоял из большой миски щей, в которых плавали жирные куски говядины и огромное количество перцу и лаврового листа, польских зразов с горчицей и колдунов с не совсем свежим маслом. Салфеток не было, ложки были жестяные и деревянные, стаканов было два, и на столе стоял только графин воды, с отбитым горлышком; но обед был не скучен: разговор не умолкал. Сначала речь шла о Инкерманском сражении, в котором участвовала батарея и из которого каждый рассказывал свои впечатления и соображения о причинах неудачи и умолкал, когда начинал говорить сам батарейный командир; потом разговор, естественно, перешел к недостаточности калибра легких орудий, к новым облегченным пушкам, причем Володя успел показать свои знания в артиллерии. Но на настоящем ужасном положении Севастополя разговор не останавливался, как будто каждый слишком много думал об этом предмете, чтоб еще говорить о нем. Тоже об обязанностях службы, которые должен был нести Володя, к его удивлению и огорчению, совсем не было речи, как будто он приехал в Севастополь только затем, чтобы рассказывать об облегченных орудиях и обедать у
батарейного командира. Во время обеда недалеко от дома, в котором они сидели, упала бомба. Пол и стены задрожали, как от землетрясения, и окна застлало пороховым дымом.
        - Вы этого, я думаю, в Петербурге не видали; а здесь часто бывают такие сюрпризы, - сказал батарейный командир. - Посмотрите, Вланг, где это лопнула.
        Вланг посмотрел и донес, что на площади, и о бомбе больше речи не было.
        Перед самым концом обеда старичок, батарейный писарь, вошел в комнату с тремя запечатанными конвертами и подал их батарейному командиру. «Вот этот весьма нужный, сейчас казак привез от начальника артиллерии». Все офицеры невольно с нетерпеливым ожиданием смотрели на опытные в этом деле пальцы батарейного командира, сламывавшие печать конверта и достававшие оттуда весьма нужную бумагу. «Что это могло быть?» - делал себе вопрос каждый. Могло быть совсем выступление на отдых из Севастополя, могло быть назначение всей батареи на бастионы.
        - Опять! - сказал батарейный командир, сердито швырнув на стол бумагу.
        - Об чем, Аполлон Сергеич? - спросил старший офицер.
        - Требуют офицера с прислугой на какую-то там мортирную батарею. У меня и так всего 4 человека офицеров и прислуги полной в строй не выходит, - ворчал батарейный командир, - а тут требуют еще. Однако надо кому-нибудь идти, господа, - сказал он, помолчав немного, - приказано в 7 часов быть на Рогатке… Послать фельдфебеля! Кому же идти, господа, решайте, - повторил он.
        - Да вот они еще нигде не были, - сказал Черновицкий, указывая на Володю.
        Батарейный командир ничего не ответил.
        - Да, я бы желал, - сказал Володя, чувствуя, как холодный пот выступал у него по спине и шее.
        - Нет, зачем! - перебил капитан. - Разумеется, никто не откажется, но и напрашиваться не след; а коли Апполон Сергеич предоставляет это нам, то кинуть жребий, как и тот раз делали.
        Все согласились. Краут нарезал бумажки, скатал их и насыпал в фуражку. Капитан шутил и даже решился при этом случае попросить вина у полковника, для храбрости, как он сказал. Дяденко сидел мрачный. Володя улыбался чему-то, Черновицкий уверял, что непременно ему достанется, Краут был совершенно спокоен.
        Володе первому дали выбирать. Он взял один билетик, который был подлиннее, но тут же ему пришло в голову переменить, - взял другой, поменьше и потолще, и, развернув, прочел на нем: «Идти».
        - Мне, - сказал он, вздохнув.
        - Ну, и с Богом. Вот вы и обстреляетесь сразу, - сказал батарейный командир, с доброй улыбкой глядя на смущенное лицо прапорщика. - Только поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей было, Вланг пойдет с вами за орудийного фейерверкера.

21
        Вланг был чрезвычайно доволен своим назначением, живо побежал собираться и, одетый, пришел помогать Володе и все уговаривал его взять с собой и койку, и шубу, и старые «Отечественные записки», и кофейник спиртовой, и другие ненужные вещи. Капитан посоветовал Володе прочесть сначала по «Руководству» о стрельбе из мортир и выписать тотчас же оттуда таблицу углов возвышения. Володя тотчас же принялся за дело, и, к удивлению и радости своей, заметил, что хотя чувство страха опасности и, еще более того, что он будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко не в той степени, в какой это было накануне. Отчасти причиной тому было влияние дня и деятельности, отчасти и главное то, что страх, как и каждое сильное чувство, не может в одной степени продолжаться долго. Одним словом, он уже успел перебояться. Часов в семь, только что солнце начинало прятаться за Николаевской казармой, фельдфебель вошел к нему и объявил, что люди готовы и дожидаются.
        - Я Вланге, список отдал. Вы у него извольте спросить, ваше благородие! - сказал он.
        Человек 20 артиллерийских солдат в тесаках без принадлежности стояли за углом дома. Володя вместе с юнкером подошел к ним. «Сказать ли им маленькую речь или просто сказать: «Здорово, ребята!», или ничего не сказать? - подумал он. - Да и отчего ж не сказать: «Здорово, ребята!» - это должно даже». И он смело крикнул своим звучным голоском: «Здорово, ребята!» Солдаты весело отозвались: молодой, свежий голосок приятно прозвучал в ушах каждого. Володя бодро шел впереди солдат, и хотя сердце у него стучало так, как будто он пробежал во весь дух несколько верст, походка была легкая и лицо веселое. Подходя уже к самому Малахову кургану, поднимаясь на гору, он заметил, что Вланг, ни на шаг не отстававший от него и дома казавшийся таким храбрым, беспрестанно сторонился и нагибал голову, как будто все бомбы и ядра, уже очень часто свистевшие тут, летели прямо на него. Некоторые из солдатиков делали то же, и вообще на большей части их лиц выражалось ежели не боязнь, то беспокойство. Эти обстоятельства окончательно успокоили и ободрили Володю.
        «Так вот я и на Малаховом кургане, который я воображал совершенно напрасно таким страшным! И я могу идти, не кланяясь ядрам, и трушу даже гораздо меньше других! Так я не трус?» - подумал он с наслаждением и даже некоторым восторгом самодовольства.
        Однако это чувство бесстрашия и самодовольства было скоро поколеблено зрелищем, на которое он наткнулся в сумерках на Корниловской батарее, отыскивая начальника бастиона. Четыре человека матросов, около бруствера, за ноги и за руки держали окровавленный труп какого-то человека без сапог и шинели и раскачивали его, желая перекинуть через бруствер. (На второй день бомбардирования не успевали убирать тела на бастионах и выкидывали их в ров, чтобы они не мешали на батареях). Володя с минуту остолбенел, увидав, как труп ударился на вершину бруствера и потом медленно скатился оттуда в канаву; но, на его счастье, тут же начальник бастиона встретился ему, отдал приказания и дал проводника на батарею и в блиндаж, назначенный для прислуги. Не буду рассказывать, сколько еще ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой в этот вечер; как вместо такой стрельбы, которую он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые он надеялся найти здесь, он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна была смята ядром в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы; как он не
мог до утра добиться рабочих, чтоб починить платформу; как ни один заряд не был того веса, который означен был в «Руководстве»; как ранили 2 солдат его команды и как 20 раз он был на волоске от смерти. По счастию, в помощь ему назначен был огромного роста комендор, моряк, с начала осады бывший при мортирах и убедивший его в возможности еще действовать из них, с фонарем водивший его ночью по всему бастиону, точно как по своему огороду, и обещавший к завтраму все устроить. Блиндаж, к которому провел его проводник, была вырытая в каменном грунте, в две кубические сажени продолговатая яма, накрытая аршинными дубовыми бревнами. В ней-то он поместился со всеми своими солдатами. Вланг, первый, как только увидал в аршин низенькую дверь блиндажа, опрометью, прежде всех, вбежал в нее и, чуть не разбившись о каменный пол, забился в угол, из которого уже не выходил больше. Володя же, когда все солдаты поместились вдоль стен на полу и некоторые закурили трубочки, разбил свою кровать в углу, зажег свечку и, закурив папироску, лег на койку. Над блиндажом слышались беспрестанные выстрелы, но не слишком громко,
исключая одной пушки, стоявшей рядом и потрясавшей блиндаж так сильно, что с потолка земля сыпалась. В самом блиндаже было тихо: только солдаты, еще дичась нового офицера, изредка переговаривались, прося один другого посторониться или огню - трубочку закурить; крыса скреблась где-то между камнями, или Вланг, не пришедший еще в себя и дико смотревший кругом, вздыхал вдруг громким вздохом. Володя на своей кровати, в набитом народом уголке, освещенном одной свечкой, испытывал то чувство уютности, которое было у него, когда ребенком, играя в прятки, бывало, он залезал в шкаф или под юбку матери и, не переводя дыхания, слушал, боялся мрака и вместе наслаждался чем-то. Ему было и жутко немножко и весело.

22
        Минут через 10 солдатики поосмелились и поразговорились. Поближе к огню и кровати офицера расположились люди позначительнее - два фейерверкера: один - седой, старый, со всеми медалями и крестами, исключая Георгиевского; другой - молодой, из кантонистов, куривший верченые папироски. Барабанщик, как и всегда, взял на себя обязанность прислуживать офицеру. Бомбардиры и кавалеры сидели поближе, а уж там, в тени около входа, поместились покорные. Между ними-то и начался разговор. Поводом к нему был шум быстро ввалившегося в блиндаж человека.
        - Что, брат, на улице не посидел? али не весело девки играют? - сказал один голос.
        - Такие песни играют чудные, что в деревне никогда не слыхивали, - сказал, смеясь, тот, который вбежал в блиндаж.
        - А не любит Васин бомбов, ох, не любит! - сказал один из аристократического угла.
        - Что ж! когда нужно, совсем другая статья! - сказал медленный голос Васина, который когда говорил, то все другие замолкали. - 24-го числа так палили по крайности; а то что ж дурно-то на говне убьет, и начальство за это нашему брату спасибо не говорит.
        - Вот Мельников - тот небось все на дворе сидит, - сказал кто-то.
        - А пошлите его сюда, Мельникова-то, - прибавил старый фейерверкер: - и в самом деле убьет так, понапрасну.
        - Что это за Мельников? - спросил Володя.
        - А такой у нас, ваше благородие, глупый солдатик есть. Он ничего как есть не боится и теперь все на дворе ходит. Вы его извольте посмотреть: он и из себя-то на ведмедя похож.
        - Он заговор знает, - сказал медлительный голос Васина из другого угла.
        Мельников вошел в блиндаж. Это был толстый (что чрезвычайная редкость между солдатами), рыжий, красный мужчина, с огромным выпуклым лбом и выпуклыми ясно-голубыми глазами.
        - Что, ты не боишься бомб? - спросил его Володя.
        - Чего бояться бомбов-то! - отвечал Мельников, пожимаясь и почесываясь, - меня из бомбы не убьют, я знаю.
        - Так ты бы захотел тут жить?
        - А известно, захотел бы. Тут весело! - сказал он, вдруг расхохотавшись.
        - О, так тебя надо на вылазку взять! Хочешь, я скажу генералу? - сказал Володя, хотя он не знал здесь ни одного генерала.
        - А как не хотеть! Хочу!
        И Мельников спрятался за других.
        - Давайте в носки, ребята! У кого карты есть? - послышался его торопливый голос.
        Действительно, скоро в заднем углу завязалась игра - слышались удары по носу, смех и козырянье. Володя напился чаю из самовара, который наставил ему барабанщик, угощал фейерверкеров, шутил, заговаривал с ними, желая заслужить популярность и очень довольный тем уважением, которое ему оказывали. Солдатики тоже, заметив, что барин прСстый, поразговорились. Один рассказывал, как скоро должно кончиться осадное положение [в] Севастополе, что ему верный флотский человек рассказывал, как Кистентин, царев брат, с мериканским флотом идет нам на выручку, еще - как скоро уговор будет, чтобы не палить две недели и отдых дать, а коли кто выпалит, то за каждый выстрел 75 копеек штрафу платить будут.
        Васин, который, как успел рассмотреть Володя, был маленький, с большими добрыми глазами, бакенбардист, рассказал при общем сначала молчании, а потом хохоте, как, приехав в отпуск, сначала ему были ради, а потом отец стал его посылать на работу, а за женой лесничий поручик дрожки присылал. Все это чрезвычайно забавляло Володю. Он не только не чувствовал ни малейшего страха или неудовольствия от тесноты и тяжелого запаха в блиндаже, но ему чрезвычайно весело и приятно было.
        Уже многие солдаты храпели. Вланг тоже растянулся на полу, и старый фейерверкер, расстелив шинель, крестясь, бормотал молитвы перед сном, когда Володе захотелось выйти из блиндажа - посмотреть, что на дворе делается.
        - Подбирай ноги! - закричали друг другу солдаты, только что он встал; и ноги, поджимаясь, дали ему дорогу.
        Вланг, казавшийся спящим, вдруг поднял голову и схватил за полу шинели Володю.
        - Ну полноте, не ходите, как можно! - заговорил он слезливо-убедительным тоном. - Ведь вы еще не знаете; там беспрестанно падают ядра; лучше здесь…
        Но, несмотря на просьбы Вланга, Володя выбрался из блиндажа и сел на пороге, на котором уже сидел, переобуваясь, Мельников.
        Воздух был чистый и свежий - особенно после блиндажа; ночь была ясная и тихая. За гулом выстрелов слышался звук колес телег, привозивших туры, и говор людей, работающих на пороховом погребе. Над головами стояло высокое звездное небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево, в аршине, маленькое отверстие вело в другой блиндаж, в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся людей и на котором, на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно свистели в этом месте, стояла какая-то высокая фигура в черном пальто, с руками в карманах, и ногами притаптывала землю, которую мешками носили туда другие люди. Часто бомба пролетала и рвалась весьма близко от погреба. Солдаты, носившие землю, пригибались, сторонились; черная же фигура не двигалась, спокойно утаптывая землю ногами, и все в том же положении оставалась на месте.
        - Кто этот черный? - спросил Володя у Мельникова.
        - Не могу знать; пойду посмотрю.
        - Не ходи, не нужно.
        Но Мельников, не слушая, встал, подошел к черному человеку и весьма долго, так же равнодушно и подвижно, стоял около него.
        - Это погребной, ваше благородие, - сказал он, возвратившись, - погребок пробило бомбой, так пехотные землю носют.
        Изредка бомбы летели прямо, казалось, к двери блиндажа.
        Тогда Володя прятался за угол и снова высовывался, глядя наверх, не летит ли еще сюда. Хотя Вланг несколько раз из блиндажа умолял Володю вернуться, он часа три просидел на пороге, находя какое-то удовольствие в испытывании судьбы и наблюдении за полетом бомб. Под конец вечера уж он знал, откуда сколько стреляет орудий и куда ложатся их снаряды.

23
        На другой день, 27-го числа, после 10-тичасового сна, Володя, свежий, бодрый, рано утром вышел на порог блиндажа. Вланг тоже было вылез вместе с ним, но при первом звуке пули стремглав, пробивая себе головой дорогу, кубарем бросился назад в отверстие блиндажа, при общем хохоте тоже большей частью повышедших на воздух солдатиков. Только Васин, старик фейерверкер и несколько других выходили редко в траншею; остальных нельзя было удержать: все повысыпали на свежий утренний воздух из смрадного блиндажа и, несмотря на столь же сильное, как и накануне, бомбардированье, расположились кто около порога, кто под бруствером. Мельников уже с самой зорьки прогуливался по батареям, равнодушно поглядывая вверх.
        Около порога сидели два старых и один молодой курчавый солдат, из жидов по наружности. Солдат этот, подняв одну из валявшихся пуль и черепком расплюснув ее о камень, ножом вырезал из нее крест на манер Георгиевского; другие, разговаривая, смотрели на его работу. Крест действительно выходил очень красив.
        - А что, как еще постоим здесь сколько-нибудь, - говорил один из них, - так по замиренье всем в отставку срок выйдет.
        - Как же! мне и то всего 4 года до отставки оставалось, а теперь 5 месяцев простоял в Сивастополе.
        - К отставке не считается, слышь, - сказал другой. В это время ядро просвистело над головами говоривших и в аршине ударилось от Мельникова, подходившего к ним по траншее.
        - Чуть не убило Мельникова, - сказал один.
        - Не убьет, - отвечал Мельников.
        - Вот на же тебе хрест за храбрость, - сказал молодой солдат, делавший крест и отдавая его Мельникову.
        - Нет, брат, тут, значит, месяц за год ко всему считается - на то приказ был, - продолжался разговор.
        - Как ни суди, бисприменно по замирении исделают смотр царский в Аршаве, и коли не отставка, так в бессрочные выпустят.
        В это время визгливая, зацепившаяся пулька пролетела над самыми головами разговаривающих и ударилась о камень.
        - Смотри, еще до вечера вчистую выйдешь, - сказал один из солдат.
        И все засмеялись
        И не только до вечера, но через 2 часа уже двое из них получили чистую, а 5 были ранены; но остальные шутили точно так же.
        Действительно, к утру две мортирки были приведены в такое положение, что можно было стрелять из них. Часу в 10-м, по полученному приказанию от начальника бастиона, Володя вызвал свою команду и с ней вместе пошел на батарею.
        В людях незаметно было и капли того чувства боязни, которое выражалось вчера, как скоро они принялись за дело. Только Вланг не мог преодолеть себя: прятался и гнулся все так же, и Васин потерял несколько свое спокойствие, суетился и приседал беспрестанно. Володя же был в чрезвычайном восторге: ему не приходила и мысль об опасности. Радость, что он исполняет хорошо свою обязанность, что он не только не трус, но даже храбр, чувство командования и присутствия 20 человек, которые, он знал, с любопытством смотрели на него, сделали из него совершенного молодца. Он даже тщеславился своей храбростью, франтил перед солдатами, вылезал на банкет и нарочно расстегнул шинель, чтобы его заметнее было. Начальник бастиона, обходивший в это время свое хозяйство, по его выражению, как он ни привык в 8 месяцев ко всяким родам храбрости, не мог не полюбоваться на этого хорошенького мальчика в расстегнутой шинели, из-под которой видна красная рубашка, обхватывающая белую нежную шею, с разгоревшимся лицом и глазами, похлопывающего руками и звонким голоском командующего: «Первое, второе!» - и весело взбегающего на
бруствер, чтобы посмотреть, куда падает его бомба. В половине 12-го стрельба с обеих сторон затихла, а ровно в 12 часов начался штурм Малахова кургана, 2, 3 и 5 бастионов.

24
        По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением, на холме телеграфа, около полудня стояли два моряка, один - офицер, смотревший в трубу на Севастополь, и другой, вместе с казаком только что подъехавший к большой вехе.
        Солнце светло и высоко стояло над бухтой, игравшею с своими стоящими кораблями и движущимися парусами и лодками веселым и теплым блеском. Легкий ветерок едва шевелил листья засыхающих дубовых кустов около телеграфа, надувал паруса лодок и колыхал волны. Севастополь, все тот же, с своей недостроенной церковью, колонной, набережной, зеленеющим на горе бульваром и изящным строением библиотеки, с своими маленькими лазуревыми бухточками, наполненными мачтами, живописными арками водопроводов и с облаками синего порохового дыма, освещаемыми иногда багровым пламенем выстрелов; все тот же красивый, праздничный, гордый Севастополь, окруженный с одной стороны желтыми дымящимися горами, с другой - ярко-синим, играющим на солнце морем, виднелся на той стороне бухты. Над горизонтом моря, по которому дымилась полоса черного дыма какого-то парохода, ползли длинные белые облака, обещая ветер. По всей линии укреплений, особенно по горам левой стороны, по нескольку вдруг, беспрестанно, с молнией, блестевшей иногда даже в полуденном свете, рождались клубки густого, сжатого белого дыма, разрастались, принимая
различные формы, поднимались и темнее окрашивались в небе. Дымки эти, мелькая то там, то здесь, рождались по горам, на батареях неприятельских, и в городе, и высоко на небе. Звуки взрывов не умолкали и, переливаясь, потрясали воздух…
        К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.
        - Однако 2-й бастион уже совсем не отвечает, - сказал гусарский офицер, сидевший верхом, - весь разбит! Ужасно!
        - Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, - отвечал тот, который смотрел в трубу. - Это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.
        - А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать… нас ждут уже теперь… нечего смотреть.
        - Постой, не мешай! - отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.
        - Что там? что?
        - Движение в траншеях, густые колонны идут.
        - Да и так видно, - сказал моряк, - идут колоннами. Надо дать сигнал.
        - Смотри, смотри! вышли из траншеи.
        Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки - все звуки соединились в один перекатывающийся треск.
        - Штурм! - сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.
        Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
        - Не может быть, чтобы взяли! - сказал офицер на лошади.
        - Ей-богу, знамя! посмотри! посмотри! - сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, - французское на Малаховом!
        - Не может быть!

25
        Козельцов-старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить все, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном в оборонительной казарме пятого бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик:
        - Тревога!..
        - Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! - крикнул ему чей-то голос.
        - Верно, школьник какой-нибудь, - сказал он, открывая глаза и не веря еще.
        Но вдруг он увидел одного офицера, бегающего без всякой видимой цели из угла в угол, с таким бледным, испуганным лицом, что он все понял. Мысль, что его могут принять за труса, не хотевшего выйти к роте в критическую минуту, поразила его ужасно. Он во весь дух побежал к роте. Стрельба орудийная кончилась; но трескотня ружей была во всем разгаре. Пули свистели не по одной, как штуцерные, а роями, как стадо осенних птичек пролетает над головами. Все то место, на котором стоял вчера его батальон, было застлано дымом, были слышны недружные крики и возгласы. Солдаты, раненые и нераненые, толпами попадались ему навстречу. Пробежав еще шагов 30, он увидал свою роту, прижавшуюся к стенке, и лицо одного из своих солдат, но бледное-бледное, испуганное. Другие лица были такие же. Чувство страха невольно сообщилось и Козельцову: мороз пробежал ому по коже.
        - Заняли Шварца, - сказал молодой офицер, у которого зубы щелкали друг о друга. - Все пропало!
        - Вздор, - сказал сердито Козельцов и, желая возбудить себя жестом, выхватил свою маленькую железную тупую сабельку и закричал:
        - Вперед, ребята! Ура-а!
        Голос был звучный и громкий; он возбудил самого Козельцова. Он побежал вперед вдоль траверса; человек 50 солдат с криками побежало за ним. Когда они выбежали из-за траверса на открытую площадку, пули посыпались буквально как град; две ударились в него, но куда и что они сделали - контузили, ранили его, он не имел времени решить. Впереди, в дыму, видны были ему уже синие мундиры, красные панталоны и слышны нерусские крики; один француз стоял на бруствере, махал шапкой и кричал что-то. Козельцов был уверен, что его убьют; это-то и придавало ему храбрости. Он бежал вперед и вперед. Несколько солдат обогнали его; другие солдаты показались откуда-то сбоку и бежали тоже. Синие мундиры оставались в том же расстоянии, убегая от него назад к своим траншеям, но под ногами попадались раненые и убитые. Добежав уже до внешнего рва, все смешались в глазах Козельцова, и он почувствовал боль в груди и, сев на банкет, с огромным наслаждением увидал в амбразуру, как толпы синих мундиров в беспорядке бежали к своим траншеям и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые в красных штанах и синих мундирах.
        Через полчаса он лежал на носилках, около Николаевской казармы, и знал, что он ранен, но боли почти не чувствовал; ему хотелось только напиться чего-нибудь холодного и лечь попокойнее.
        Маленький, толстый, с большими черными бакенбардами доктор подошел к нему и расстегнул шинель. Козельцов через подбородок смотрел на то, что делает доктор с его раной, и на лицо доктора, но боли никакой не чувствовал. Доктор закрыл рану рубашкой, отер пальцы о полы пальто и молча, не глядя на раненого, отошел к другому. Козельцов бессознательно следил глазами за тем, что делалось перед ним. Вспомнив то, что было на 5 бастионе, он с чрезвычайно отрадным чувством самодовольства подумал, что он хорошо исполнил свой долг, что в первый раз за всю свою службу он поступил так хорошо, как только можно было, и ни в чем не может упрекнуть себя. Доктор, перевязывая другого раненого офицера, сказал что-то, указывая на Козельцова священнику с большой рыжей бородой, с крестом стоявшему тут.
        - Что, я умру? - спросил Козельцов у священника, когда он подошел к нему.
        Священник, не отвечая, прочел молитву и подал крест раненому.
        Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал.
        - Что, выбиты французы везде? - спросил он у священника.
        - Везде победа за нами осталась, - отвечал священник, говоривший на о, скрывая от раненого, чтобы не огорчить его, то, что на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя.
        - Слава Богу, слава Богу, - проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам, и испытывая невыразимый восторг сознания того, что он сделал геройское дело.
        Мысль о брате мелькнула на мгновенье в его голове. «Дай Бог ему такого же счастия», - подумал он.

26
        Но не такая участь ожидала Володю. Он слушал сказку, которую рассказывал ему Васин, когда закричали: «Французы идут!» Кровь прилила мгновенно к сердцу Володи, и он почувствовал, как похолодели и побледнели его щеки. С секунду он оставался недвижим; но, взглянув кругом, он увидел, что солдаты довольно спокойно застегивали шинели и вылезали один за другим; один даже - кажется, Мельников - шутливо сказал:
        - Выходи с хлебом-солью, ребята!
        Володя вместе с Влангой, который ни на шаг не отставал от него, вылез из блиндажа и побежал на батарею. Артиллерийской стрельбы ни с той, ни с другой стороны совершенно не было. Не столько вид спокойствия солдат, сколько жалкой, нескрываемой трусости юнкера возбудил его. «Неужели я могу быть похож на него?» - подумал он и весело подбежал к брустверу, около которого стояли его мортирки. Ему ясно видно было, как французы бежали к бастиону по чистому полю и как толпы их с блестящими на солнце штыками шевелились в ближайших траншеях. Один, маленький, широкоплечий, в зуавском мундире, с шпагой в руке, бежал впереди и перепрыгивал через ямы. «Стрелять картечью!» - крикнул Володя, сбегая с банкета; но уже солдаты распорядились без него, и металлический звук выпущенной картечи просвистел над его головой, сначала из одной, потом из другой мортиры. «Первое! второе!» - командовал Володя, перебегая в дыму от одной мортиры к другой и совершенно забыв об опасности. Сбоку слышалась близкая трескотня ружей нашего прикрытия и суетливые крики.
        Вдруг поразительный крик отчаяния, повторенный несколькими голосами, послышался слева: «Обходят! Обходят!» Володя оглянулся на крик. Человек 20 французов показались сзади. Один из них, с черной бородой, в красной феске, красивый мужчина, был впереди всех, но, добежав шагов на 10 до батареи, остановился и выстрелил и потом снова побежал вперед. С секунду Володя стоял как окаменелый и не верил глазам своим. Когда он опомнился и оглянулся, впереди его были на бруствере спине мундиры и даже один, спустившись, заклепывал пушку. Кругом него, кроме Мельникова, убитого пулею подле него, и Вланга, схватившего вдруг в руку хандшпуг и с яростным выражением лица и опущенными зрачками бросившегося вперед, никого не было. «За мной, Владимир Семеныч! За мной! Пропали!» - кричал отчаянный голос Вланга, хапдшпугом махавшего на французов, зашедших сзади. Яростная фигура юнкера озадачила их. Одного, переднего, он ударил по голове, другие невольно приостановились, и Вланг, продолжая оглядываться и отчаянно кричать: «За мной, Владимир Семеныч! Что вы стоите! Бегите!» - подбежал к траншее, в которой лежала наша пехота,
стреляя по французам. Вскочивши в траншею, он снова высунулся из нее, чтобы посмотреть, что делает его обожаемый прапорщик. Что-то в шинели ничком лежало на том месте, где стоял Володя, и все это пространство было уже занято французами, стрелявшими в наших.

27
        Вланг нашел свою батарею на 2-й оборонительной линии. Из числа 20 солдат, бывших на мортирной батарее, спаслось только 8.
        В 9-м часу вечера Вланг с батареей на пароходе, наполненном солдатами, пушками, лошадьми и ранеными, переправлялся на Северную. Выстрелов нигде не было. Звезды, так же как и прошлую ночь, ярко блестели на небе; но сильный ветер колыхал море. На 1-м и 2-м бастионе вспыхивали по земле молнии; взрывы потрясали воздух и освещали вокруг себя какие-то черные странные предметы и камни, взлетавшие на воздух. Что-то горело около доков, и красное пламя отражалось в воде. Мост, наполненный пародом, освещался огнем с Николаевской батареи. Большое пламя стояло, казалось, над водой на далеком мыске Александровской батареи и освещало низ облака дыма, стоявшего над ним, и те же, как и вчера, спокойные, дерзкие огни блестели в море на далеком неприятельском флоте. Свежий ветер колыхал бухту. При свете зарева пожаров видны были мачты наших утопающих кораблей, которые медленно, глубже и глубже уходили в воду. Говору не слышно было на палубе; из-за равномерного звука разрезаемых волн и пара слышно было, как лошади фыркали и топали ногами на шаланде, слышны были командные слова капитана и стоны раненых. Вланг, не
евший целый день, достал кусок хлеба из кармана и начал жевать, но вдруг, вспомнив о Володе, заплакал так громко, что солдаты, бывшие подле него, услыхали.
        - Вишь, сам хлеб ест, а сам плачет, Вланга-то наш, - сказал Васин.
        - Чудно! - сказал другой.
        - Вишь, и наши казармы позажгли, - продолжал он, вздыхая, - и сколько там нашего брата пропало; а ни за что французу досталось!
        - По крайности, сами живые вышли, и то слава ти, Господи, - сказал Васин.
        - А все обидно!
        - Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят, велит амператор - и отберут! Разве наши так оставят ему? Как же! На вот тебе голые стоны, а танцы-то все повзорвали. Небось свой значок на кургане поставил, а в город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий - дай срок, - заключил он, обращаясь к французам.
        - Известно, будет! - сказал другой с убеждением.
        По всей линии севастопольских бастионов, столько месяцев кипевших необыкновенной энергической жизнью, столько месяцев видевших сменяемых смертью одних за другими умирающих героев и столько месяцев возбуждавших страх, ненависть и, наконец, восхищение врагов, - на севастопольских бастионах уже нигде никого не было. Все было мертво, дико, ужасно - но не тихо: все еще разрушалось. По изрытой свежими взрывами, обсыпавшейся земле везде валялись исковерканные лафеты, придавившие человеческие русские и вражеские трупы, тяжелые, замолкнувшие навсегда чугунные пушки, страшной силой сброшенные в ямы и до половины засыпанные землей, бомбы, ядра, опять трупы, ямы, осколки бревен, блиндажей, и опять молчаливые трупы в серых и синих шинелях. Все это часто содрогалось еще и освещалось багровым пламенем взрывов, продолжавших потрясать воздух.
        Враги видели, что что-то непонятное творилось в грозном Севастополе. Взрывы эти и мертвое молчание на бастионах заставляли их содрогаться; но они не смели верить еще под влиянием сильного, спокойного отпора дня, чтоб исчез их непоколебимый враг, и молча, не шевелясь, с трепетом ожидали конца мрачной ночи.
        Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, - от места, всего облитого его кровью; от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь ведено было оставить без боя.
        Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. Второе чувство было страх преследования. Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который качал сильный ветер. Сталкиваясь штыками и толпясь полками, экипажами и ополчениями, жалась пехота, проталкивались конные офицеры с приказаниями, плакали и умоляли жители и денщики с клажею, которую не пропускали; шумя колесами, пробивалась к бухте артиллерия, торопившаяся убираться. Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями, чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого страшного места смерти присутствовало в душе каждого. Это чувство было и у смертельно раненного солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего Бога о смерти, и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса,
попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющейся толпой, и у раненого офицера, которого на осилках несли четыре солдата и, остановленные спершимся народом, положили наземь у Николаевской батареи, и у артиллериста, 16 лет служившего при своем орудии и, по непонятному для него приказанию начальства, сталкивающего орудие с помощью товарищей с крутого берега в бухту, и у флотских, только что выбивших закладки в кораблях и, бойко гребя, на баркасах отплывающих от них. Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился.* Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам.
        27 декабря, Петербург
        Война и мир
        Отрывки
        <….>
        Том первый. Часть третья
        XVI
        Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.
        Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
        Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях. Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
        - Посмотрите, посмотрите, - говорил этот адъютант, глядя не на дальние войска, а вниз по горе перед собой. - Это французы!
        Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг неожиданно перед нами.
        - Это неприятель?.. Нет!.. Да, смотрите, он… наверное… Что ж это? - послышались голоса.
        Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.
        «Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело», - подумал князь Андрей и, ударив лошадь, подъехал к Кутузову.
        - Надо остановить апшеронцев, - закричал он, - ваше высокопревосходительство!
        Но в тот же миг все застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: «Ну, братцы, шабаш!» И как будто голос этот был команда. По этому голосу все бросились бежать.
        Смешанные, все увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой. Болконский только старался не отставать от Кутузова и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий, с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что, ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
        - Вы ранены? - спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
        - Рана не здесь, а вот где! - сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих.
        - Остановите же их! - крикнул он и в то же время, вероятно, убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.
        Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
        Войска бежали такою густою толпою, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться. Кто кричал: «Пошел, что замешкался?» Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
        - Остановите этих мерзавцев! - задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.
        Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат. Солдаты без команды стали стрелять.
        - О-оох! - с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. - Болконский, - прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. - Болконский, - прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, - что ж это?
        Но прежде чем он договорил это слово, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.
        - Ребята, вперед! - крикнул он детски пронзительно.
        «Вот оно!» - думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно направленных именно против него. Несколько солдат упало.
        - Ура! - закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
        И действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его. Унтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже был в двадцати шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его - на батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших
того, что они делали.
        «Что они делают? - думал князь Андрей, глядя на них. - Зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его».
        Действительно, другой француз, с ружьем наперевес, подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста, все еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову. Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
        «Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются», - подумал он и упал на спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме неба, - высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками. «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, - подумал князь Андрей, - не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, - совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!.».
        XVII
        На правом фланге у Багратиона в девять часов дело еще не начиналось. Не желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти десяти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже найдет главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться раньше вечера.
        Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего не выражающими, невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
        - А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше сиятельство? - сказал Ростов, держа руку у козырька.
        - Можете передать его величеству, - поспешно перебивая Багратиона, сказал Долгоруков.
        Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений, уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором все кажется легко, весело и возможно.
        Все желания его исполнялись в это утро: давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не выступавших в дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое кавалерии Уварова, и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба все усиливалась.
        В свежем утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде - в неравные промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела, - а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы, перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий гул.
        Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими. Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие полосы артиллерии с зелеными ящиками.
        Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то, что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие-то люди, двигались и спереди и сзади какие-то холсты войск; но зачем? кто? куда? - нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем какого-нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему энергии и решительности.
        «Ну, еще, еще наддай!» - обращался он мысленно к этим звукам и опять пустился скакать по линии, всё дальше и дальше проникая в область войск, уже вступивших в дело.
        «Уж как это там будет, не знаю, а все будет хорошо!» - думал Ростов.
        Проехав какие-то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
        «Тем лучше! посмотрю вблизи», - подумал он.
        Он ехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по направлению к нему. Это были наши лейб-уланы, которые расстроенными рядами возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в крови и поскакал дальше.
        «Мне до этого дела нет!» - подумал он. Не успел он проехать несколько сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли все тем же аллюром, но они все прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову все слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
        Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «Марш, марш!», произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и все-таки не успел миновать их.
        Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная тяжелая пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» - и, оглянувшись, увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно, французскими кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда-то стали стрелять пушки и все застлалось дымом.
        В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
        «Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» - подумал Ростов и поскакал дальше.
        Поравнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров - неестественную воинственную торжественность.
        Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, называвший его по имени.
        - Ростов!
        - Что? - откликнулся он, не узнавая Бориса.
        - Каково, в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! - сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
        Ростов остановился.
        - Вот как! - сказал он. - Ну что?
        - Отбили! - оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. - Ты можешь себе представить?
        И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
        - Ты куда? - спросил Борис.
        - К его величеству с поручением.
        - Вот он! - сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было «его высочество» вместо «его величества».
        И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что-то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
        - Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, - сказал Ростов и тронул было лошадь.
        - Граф, граф! - кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны. - Граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
        Берг еще что-то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
        Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
        «Что это может быть? - подумал Ростов. - Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, - подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. - Что бы это ни было, однако, - подумал он, - теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели все погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
        Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось все более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працем.
        - Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? - спрашивал Ростов, равняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
        - А черт их знает! Всех побил! Пропадай все! - отвечали ему по-русски, по-немецки и по-чешски толпы бегущих и не понимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.
        - Бей немцев! - кричал один.
        - А черт их дери! - изменников.
        - Zum Henker diese Russen!.. (К черту этих русских - нем.) - что-то ворчал немец.
        Несколько раненых шли по дороге. Ругательства, крики, стоны сливались в один общий гул. Стрельба затихла, и, как потом узнал Ростов, стреляли друг в друга русские и австрийские солдаты.
        «Боже мой! Что ж это такое? - думал Ростов. - И здесь, где всякую минуту государь может увидать их!.. Но нет, это, верно, только несколько мерзавцев. Это пройдет, это не то, это не может быть, - думал он. - Только поскорее, поскорее проехать их!»
        Мысль о поражении и бегстве не могла прийти в голову Ростову. Хотя он и видел французские орудия и войска именно на Праценской горе, на той самой, где ему велено было отыскивать главнокомандующего, он не мог и не хотел верить этому.
        <….>
        Том второй. Часть третья
        I
        В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
        В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил заграницу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
        Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.

* * *
        Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
        Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
        Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
        Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
        Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
        Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
        Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
        Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое-где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
        Лакей Петр что-то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
        - Ваше сиятельство, лёгко как! - сказал он, почтительно улыбаясь.
        - Что!
        - Лёгко, ваше сиятельство.
        «Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
        На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
        «Весна, и любовь, и счастие!» - как будто говорил этот дуб, - «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков; как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
        Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
        «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.
        II
        По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
        Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
        Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно-тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что-то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
        Князю Андрею вдруг стало от чего-то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой-то своей отдельной, - верно глупой - но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
        Граф Илья Андреич в 1809-м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
        В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему-то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
        Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
        Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно-светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо-освещенных с другой стороны. Под деревами была какая-то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое-где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая-то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко-белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
        Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
        - Только еще один раз, - сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
        - Да когда же ты спать будешь? - отвечал другой голос.
        - Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
        Два женские голоса запели какую-то музыкальную фразу, составлявшую конец чего-то.
        - Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
        - Ты спи, а я не могу, - отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
        - Соня! Соня! - послышался опять первый голос. - Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, - сказала она почти со слезами в голосе. - Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
        Соня неохотно что-то отвечала.
        - Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, - туже, как можно туже - натужиться надо. Вот так!
        - Полно, ты упадешь.
        Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
        - Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
        Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
        - Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! - вдруг вскрикнула она. - Спать так спать! - и захлопнула окно.
        «И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему-то ожидая и боясь, что она скажет что-нибудь про него. - «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.
        III
        На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
        Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
        Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
        «Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, - ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, - и всё это вдруг вспомнилось ему.
        «Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»
        <….>
        Л. А. Чарская
        Лидия Алексеевна Чарская (настоящая фамилия - Воронская) появилась на свет, предположительно, 19 января 1878 года в Царском селе; в некоторых источниках как место рождения указывается Кавказ. Сведений о её семье мало; отцом Чарской был военный инженер, полковник (на 1913 год генерал-лейтенант) Алексей Александрович Воронской, мать, о которой практически ничего не известно, скончалась в родах (если верить автобиографической повести Чарской «За что?», воспитывалась она в основном сёстрами покойной матери).
        Позднее отец женился повторно; в некоторых своих произведениях писательница упоминает о том, что у неё были сводные братья и сестры. Семь лет (1886 -1893) Лидия провела в Павловском женском институте в Петербурге. Впечатления институтской жизни стали материалом для её будущих книг. Уже в десять лет она сочиняла стихи, а с 15-летнего возраста вела дневник, записи в котором частично сохранились.
        В 18 лет, с отличием окончив институт, она обвенчалась с офицером Борисом Чермиловым, но брак был недолгим: вскоре он уехал в Сибирь на место службы, покинув жену с новорожденным сыном. Лидия Алексеевна поступила на Драматические курсы при Императорском театральном училище в Петербурге; в 1898 г., после окончания учёбы, она поступила в Петербургский Александринский Императорский театр, в котором прослужила до 1924 г. В основном она исполняла незначительные, эпизодические роли; платили за них не слишком много, и молодой актрисе, самостоятельно воспитывавшей сына Юрия, денег на жизнь катастрофически не хватало. Собственно, стеснение в средствах и подтолкнуло Лидию Алексеевну к писательскому делу: в 1901 г. она пишет повесть «Записки маленькой гимназистки», основанную на её школьных дневниках. Книга была опубликована в журнале для детей «Задушевное слово» под сценическим псевдонимом начинающей писательницы - Л. Чарская (от «чары», «очарование»).
        Смелая жизнь
        Отрывки
        Надежда Андреевна Дурова, или корнет Александров, стала одной из первых народных героинь России. Тайком покинув отчее гнездо, в 1806 году девушка поступила в коннопольский уланский полк. С ним она участвала в Прусской кампании, в сражениях при Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и, всюду выдавая себя за мужчину-солдата.
        Слух об удивительно смелой и храброй девушке-воине вскоре дошли и до императора Александра I, который нарек юного корнета фамилией Александров - по своему императорскому имени - и наградил солдатским Георгиевским крестом. Впоследствии «корнет Александров» участвует и Отечественной войне 1812 года.
        После войны Надежда Андреевна создает мемуары с воспоминаниями о своей воинской юности. Александр Сергеевич Пушкин дает ее запискам место на страницах редактируемого им в то время журнала «Современник». Изданные затем отдельно «Записки кавалерист-девицы» имели огромный успех. Такова подлинная история Надежды Дуровой, этой далеко не заурядной светлой личности, сыгравшей скромную роль на страницах русской истории, - подлинная история смелой жизни девушки-героя.
        Часть первая
        Глава IV
        НЕДАВНЕЕ БЫЛОЕ
        Студеная осенняя ночь Прикамского края широко раскинула свои черные крылья над уснувшими окрестностями Сарапула…
        Надя медленно подвигается вперед. Она едет шагом, чтобы не утруждать Алкида. Еще целых 50 верст придется сделать в эту ночь ее верному другу. Внизу под ее ногами по-прежнему катит свои глубокие воды темная Кама - младшая сестра красавицы Волги. По ту сторону ее далеко чернеют в отдалении громадные силуэты лесов-исполинов соседних Пермской и Оренбургской губерний. В их темных зарослях таятся зеленые озера со студеной и зеркальной поверхностью. Там водятся разные дикие звери и недобрые люди из кочевых бродячих киргизских племен. Но не туда держит путь отважная смуглая девушка в казачьем чекмене и барашковой шапке. Ее путь лежит южнее, к темному вятскому лесу, громадным пятном чернеющему перед ней на горизонте.
        Там, за этим лесом, - цель ее путешествия.
        Два дня тому назад вышел казачий полк из Сарапула, куда был прикомандирован на лето для усмирения разбойничьих шаек. Надя слышала, что дневка полка назначена в 50 верстах от Сарапула за этим темным лесом, и она должна во что бы то ни стало примкнуть к нему с зарею.
        Еще издали высокие гиганты протягивают к ней свои сучковатые ветви-руки, и она въезжает на своем коне под их таинственномрачный полог.
        Здесь, под покровом леса, наполовину оголенного в эту позднюю осеннюю пору, девушка совсем почти выпускает поводья. Ей хочется отдохнуть, успокоиться немного. И понятливый конь тотчас же замедляет ход, угадывая желание своей юной госпожи.
        Теперь она подвигается медленно, тихо. Одна рука, выпустившая поводья, упала на стройную шею Алкида, другая бессознательно перебирает его шелковистую гриву.
        Глубоко задумалась Надя… Перед нею проходит целый ряд картин, еще недавних, но кажущихся теперь такими далекими, давно минувшими…
        Перед нею далекая, пыльная дорога… О, какой бесконечной кажется она!.. Горячее солнце печет вовсю. Оно не знает удержу, это летнее солнце, такое яркое, безжалостно палящее.
        По пыльной дороге, ровно выстроившись в стройные, ровные шеренги, скачут гусары. Взвод за взводом, эскадрон за эскадроном. Сколько их! Не счесть… Между ними и она - Надя, крошечная, чумазая трехлетняя девчурка, важно восседающая в седле своего дядьки, правофлангового гусара Астахова. С самого раннего детства Надя и не помнит иной няньки. Асташ ходит за нею, Асташ умывает и одевает ее по утрам, а вечером укладывает на сон грядущий. Он, тот же неизменный Асташ, первый учит ее читать «Богородицу» и складывает крохотные ручонки на молитву. Он же, ради Надиного удовольствия, машет затупленной на конце саблей перед лицом девочки, приводя ее в восторг видом сыплющихся огненных искр… Он дает ей пистолет - пощелкивать, старый, заржавевший пистолет, негодный к употреблению, а по вечерам носит ее к музыкантам, которые перед «зарею» играют всевозможные штучки на потеху «ротмистровой дочурке», как называют бравые усачи-гусары свою общую любимицу Надю.
        Да и нельзя не любить ее, этой чумазенькой, сметливой девчурки, поминутно выкрикивающей своим детским звонким голоском слова кавалерийской команды:
        - Эс-кад-рон, спра-ва по три заезжай! Марш, марш! И слушая этого крошечного командира, и полковник, и офицеры, и лихачи-гусары - все они помирают со смеху.
        - Ай да Надя! Ну, можно ли не любить эту прелесть?! - говорят они, искренно любуясь занятным ребенком.
        А между тем «кое-кто» не любит ее, Надю!
        Тут же в походе «на марше» едет за полком карета. В ней сидит молодая дама поразительной красоты. Это - Марфа Тимофеевна Дурова, мать Нади, и она-то и не любит своей девочки.
        Еще до рождения дочери прелестная молоденькая ротмистрша мечтала иметь мальчика-сына, изящного и белокурого, как маленького ангела. И вместо него родилась Надя - смуглая, некрасивая, крикливая Надя, с громадным ртом и крупными чертами.
        И Марфа Тимофеевна, обманутая в своих ожиданиях, невзлюбила ребенка. К тому же ее дочь не отличалась кротостью и кричала с утра до ночи, так что ее пришлось взять из кареты и вверить попечениям флангового Астахова. Здесь она может кричать и вертеться досыта: Астахов - чудо терпения и боготворит ее. И сейчас, в этот знойный летний полдень, Наде не сидится спокойно в солдатском седле.
        - Астас! - картавит она по-детски. - Я пляницка хоцу! Дай пляницка Надюсе!
        И мигом появляется, бог весть откуда, медовый порядочно-таки засусленный пряник и из заскорузлой солдатской руки прямо переходит в алый ротик темноглазой девчурки…
        Надя грызет пряник, а гусары идут себе да идут вперед по пыльной дороге, позвякивая стременами, поблескивая на солнце серебряными ментиками да золочеными шнурами своих венгерок.
        Их однообразное шествие усыпляет Надю… Пряник выскакивает из детской ручонки и падает на дорогу. Темно-русая головенка склоняется на сильную солдатскую грудь, и Надя засыпает блаженносладким сном золотого детства…
        Новый миг - новая картина…
        Небольшая уютная комната… Широкое окно, выходящее в сад… Под окном куртины и клумбы, сплошь засаженные резедой, левкоем, душистым горошком…
        Душный июльский полдень близится к концу. Косые лучи солнца проникают в окно и золотят темно-русую головку, склоненную над работой… Пчелы жужжат назойливо, однозвучно, носясь над куртинами сада. От куртин поднимается душистая, пряная волна аромата. Она кружит темно-русую головку, мешает сосредоточиться детским мыслям, отвлекает от работы…
        «Жжж!» - жужжат пчелы. Вот охота сидеть за скучным плетеньем, когда все здесь в саду так ярко, блестяще и красиво! Брось свои кружева, дитя! Выйди к нам, в наш мир тепла, воздуха, света!
        И смугленькая девочка борется с непреодолимым желанием. Перед ней безобразный валек, на котором вьется между двумя рядами коклюшек бесконечная полоса кружев, неровная, грязная, захватанная детскими ручонками.
        С ненавистью смотрит смугленькая Надя на злополучный валек, а пчелы вокруг нее жужжат все назойливее и громче: «Выйди! Выйди к нам! У нас так хорошо и привольно!»
        На этот раз искушение слишком сильно. Смугленькая девочка бросает тревожный взор на дверь, потом с легкостью кошки вспрыгивает на окно, и через минуту ее не по летам высокая, тоненькая фигурка в белом платьице несется стрелой по аллее, прямо навстречу солнцу и свету, теплу, цветам и пчелам… Вот уже она миновала цветник и очутилась между кустами орешника, на крутом берегу Камы… Здесь, в этой чаще, она с тем же неизменным Асташом построила крошечную беседку, носящую громкое название «Надин арсенал».
        Теперь - увы! - Асташ уже далеко. Ахтырский полк продолжает вести свою походную жизнь, в то время как гусарский ротмистр Дуров - отец Нади - навсегда оставил строй и прежних друзей, получив место городничего в уездном городе Сарапуле на Каме. Астахов ушел, а Надя осталась. Неделю только провел бравый гусар в гостях у своего ротмистра, а уже успел порадовать свою питомицу и выстроить ей этот «арсенал» на память о себе. Крошечная хижинка на берегу Камы сделана по всем правилам военного искусства. Это настоящий крошечный арсенал с игрушечными пушками, выдолбленными из дерева по образцу настоящих; а внутри арсенала скрыты всевозможные сокровища: тут и старые ржавые пистоли, и такие же сабли, и длинная винтовка, и расстрелянные патроны, и много, много подобных вещей.
        Надя совсем переродилась среди всех этих, милых ее сердцу, сокровищ. Теперь уже никак нельзя признать в этой маленькой отважной фигурке прежней сонливой девочки, склоненной лишь какие-нибудь полчаса тому назад над скучным плетеньем. С разгоревшимися глазами, с пылающим лицом, она машет тяжелой саблей над головою, щелкает курками пистолетов и кричит резким, пронзительным голоском:
        - Эскадрон! В атаку! Марш, марш! - и несется с диким пламенем в глазах от порога хижины прямо в густо разросшиеся кусты орешника, махая своею саблею и отхватывая ею зеленые ветки с чуть намеченными плодами.
        Кусты хлещут по лицу дикую девочку, царапают ей шею и руки… Она отчаянно продирается сквозь них, пылкая, порывистая, способная забыть целый мир в своей упоительной игре…
        А по тропинке, проложенной к арсеналу, бежит уже толпа дворовых девушек, кричащих на разные голоса:
        - Барышня, к мамаше! Маменька гневаются! Извольте идти скорей домой.
        И вот воинственный жар сразу исчезает из сердца странной девочки. Пистолет и сабля выпадают из рук, и, печально поникнув головою, она идет, окруженная торжествующим сбором всех этих Дашек, Акулек и Танек, туда, где ее ждут ненавистные кружева, длинная нотация, брань, быть может, даже наказание.
        Темный лес, молчаливый и непроницаемый, как тайна, по-прежнему окружает своим тесным кольцом со всех сторон Надю… Алкид изредка издает продолжительное ржание. Над головою все то же алмазное небо, осыпанное мириадами звезд…
        Темный лес надвигается все ближе и ближе… Он точно хочет завлечь и замкнуть юную всадницу в свой заколдованный круг. Точно хочет заключить ее в заповедный тайник своего глухого, мертвого царства. Но смугленькая Надя не боится темного леса… Она ничего не боится - эта отважная, смелая девочка, с душою сильною, твердою, не женской душой. По-прежнему спокойным, мерным шагом идет она по узкой лесной тропинке, сплошь покрытой шуршащим ковром опавшей листвы. По-прежнему тонкая ручка машинально теребит шелковистую гриву Алкида, а в пылкой головке одна за другой тянется вереница картин и образов недавнего былого.
        Перед ней светлый, теплый июльский вечер. Полный благовонного аромата, стоит он над Камой. У самой реки, на отлогом, заросшем сочной муравой берегу, у пылающего костра сидит нарядное общество.
        Поверх разостланной на траве скатерти расставлены закуски, вина, прохладительное питье. Общество преимущественно состоит из дам - хозяек лучших домов Сарапула. Между ними и мать Нади. Тут же под деревом и сама Надя, высоконькая не по летам, десятилетняя девочка, с мрачными глазами и задумчивым лицом.
        - Я не могу справиться с этой девчонкой, - слышится холодный, ровный, точно металлический голос Надиной матери, - все в ней грубо… невоспитанно… резко… Муж сделал ошибку, отдав ее воспитывать этому ужасному солдафону Астахову, и теперь мне стоит многого труда повернуть по-своему эту упрямую, своенравную натуру.
        Надя понимает, о ком идет речь. Но ни стыда, ни смущения не видно на ее смуглом личике. Она уже привыкла к постоянному недовольству матери, и к выговорам, и даже к наказаниям. Да и потом… виновата ли она, Надя, что бог дал ей неженскую душу? Виновата ли, что с колыбели только и слышала трубные звуки полкового марша, бряцание стремян и сабель, что детской постелькой служила ей круглая спина эскадронной Матреши, нянькой - милый, незабвенный, дорогой Асташ, которого она никогда не забудет?
        Если ей и больно и обидно сейчас, так только оттого, что опять затронули этого ее ненаглядного Асташа, обидели его незаслуженно, обозвав «ужасным солдафоном».
        Это он-то ужасный, он - ласковый и нежный, учивший ее всегда относиться хорошо и участливо к людям? Он, от которого она выучилась любить и понимать людей, жалеть бедняков, сочувствовать несчастным?..
        И смугленькая девочка дрожит от негодования и гнева за своего далекого друга. Глаза ее разгораются все ярче и ярче, лицо принимает гневное, отталкивающее выражение. Она разом делается некрасивой, почти безобразной.
        - Полюбуйтесь на нее. Ну, не сущий ли это волчонок, право! - слышится снова холодный, раздраженный голос - И кто скажет, что это моя дочь… Хороша, не правда ли? Пришлось ее взять на прогулку сегодня, чтобы она, по своему обыкновению, не выкинула какой-нибудь новой шалости, оставшись дома… О, я несчастная мать!
        И в металлическом голосе дрожат нотки настоящего отчаяния.
        Но сарапульские дамы не согласны с мнением Марфы Тимофеевны.
        Нет, нет! Она не несчастная мать, она не может быть несчастной, когда у нее есть Клена - этот белокурый ангел с картины Рафаэля, это благословение божие их семьи, Клена, красавица Клена!
        И сарапульские дамы начинают всячески хвалить белокурую Клену, совершенно позабыв о близости смугленькой девочки, угрюмо притаившейся в сторонке. А смугленькая девочка так бесконечно рада ускользнуть от общего внимания.
        «А что, если?.. - прорезывает внезапная мысль десятилетнюю головку. - Что, если умчаться туда, в эту чащу, которая так манит своим приютом и прохладой? Ведь пройдет достаточно времени, пока эти дамы перестанут восхвалять достоинства Клены! Полчаса на восхваление, полчаса на закуску. Итак, ей остается час. Целый час свободы! О, она, Надя, отлично сумеет воспользоваться им!»
        И прежде чем кто-либо спохватился, смугленькая девочка уже далеко…
        Темная зеленая чаща дала ей больше, чем обещала… Громадные деревья точно упираются в синее небо своими мохнатыми верхушками; синее небо ласково сквозит сквозь зеленое кружево листвы… В высокой сочной траве растут дикие маргаритки, реют крылатые кузнечики, изумрудные букашки и божьи коровки, похожие на рубиновые капельки крови…
        Надя вдыхает в себя ароматный запах смолы, бросается в траву и лежит там несколько минут без мысли, без желания, прижимаясь пылающим лицом к сочной, прохладной мураве… Потом быстро вскакивает на ноги, нагибает к земле гибкую ветку громадной плакучей березы, в виде молчаливого сторожа стоящей над диким лесным озерком, и, вскарабкавшись на нее, усаживается на ветвистом суку, низко склоненном над водою.
        Все лицо ее светится безумным восторгом… Она вполне отдается этому новому наслаждению. Она ликует… Целые дни, проведенные с утра до вечера над скучными коклюшками или за чтением французской книжки, дни тоски, выговоров, наказаний - все забыто. Она точно и не Надя больше, а маленький дух этого дикого леса, с его вековыми деревьями и зелеными озерками на каждом шагу.
        Раз! - и она прыгает с наклонившейся под тяжестью ее тела ветки и опять бежит, путаясь в высокой траве, падая и спотыкаясь, и опять поднимаясь, и опять падая, все дальше и дальше в сонную чащу, густо заросшую, дикую, почти непроходимую на взгляд… Голоса с реки доносятся все глуше и глуше… Вот одна теперь, совсем одна среди лесного царства, перед лицом неба и леса, такого ласкового, гостеприимного, веселого…
        В изнеможении падает она в траву и разом засыпает счастливым ребяческим сном, наполненным радостным роем самых светлых и дивных видений. Зато пробуждение ужасно… Открыв заспанные глаза, она видит перед собою мать, гневную, рассерженную до последней степени. А кругом недовольные, усталые лица… Они все искали ее, считали погибшей, съеденной волками, упавшей в Каму. Хорошенькую прогулку, нечего сказать, устроила им эта несносная маленькая девочка! И несносная маленькая девочка получает наказание, беспощадное, строгое, почти жестокое, и выносит его стойко, без слез и криков, свойственных детям ее возраста…
        Черная, черная северная вятская ночь… Почти такая же, как эта, но еще чернее, еще непрогляднее… Ярко мигают ласковые звезды на далеком небе… На крыльцо дома проскальзывает маленькая фигурка в неизменном белом платьице… Смуглое личико полно напряженного внимания и тревоги… Она прислушивается с минуту, держась рукой за косяк двери…
        Слава богу, ни звука! Все спят спокойно. И в два прыжка беленькая фигурка минует шаткие ступени и несется по дубовой аллее в сторону домовых построек и заднего двора.
        Уже у самой конюшни - цели ее путешествия - кто-то настигает белую фигурку и чем-то влажным и скользким касается ее обнаженной руки.
        Белая фигурка вздрагивает от неожиданности, пугливо озирается и вдруг заливается тихим задавленным смехом.
        - Мустафа, Магомет! Эх, испугали, противные!
        Два громадных, мохнатых дворовых пса с тихим взвизгиванием прыгают вокруг Нади. Один из них подскакивает повыше и вмиг облизывает все ее лицо своим горячим, влажным языком. Другой умильно обнюхивает руку девочки, в которой та держит большую краюху хлеба, густо посыпанную солью.
        - Нет, нет, это не для вас! - говорит Надя и грозит пальцем. - Не для вас - для Алкида. Да тише же, негодные! С ног собьете!
        Но собаки не унимаются. Они своими дикими прыжками провожают Надю до самых дверей конюшни. С замиранием сердца отодвигает она засов от дверей и входит в стойло Алкида.
        Месяц тому назад привели этого дикого красавца-карабаха на двор городничего. Как сейчас, помнит Надя общий восторг, вызванный появлением чудного коня. Он никого не подпускал к себе - этот статный дикарь, не знавший, однако, до сих пор узды и повода.
        И вот его обуздали. Лихой кавалерист и бесподобный наездник, Андрей Васильевич с большим трудом усмирил дикого черкесского скакуна.
        Но зато благородный конь и повиновался одному только ротмистру.
        Ему да Наде.
        То, чего достиг силой и плетью городничий, того добилась одной лаской и терпением смуглая девочка.
        И ни одна душа не знала об этом в доме. Целый день проводила Надя за своим плетеньем, усмиренная, притихшая на вид. Марфа Тимофеевна понять не могла причины этой перемены с дочерью.
        - Слава богу, образумилась наша Надя. Начинает позабывать свои гусарские замашки, - говорила она не раз Андрею Васильевичу.
        Но Надя, присмиревшая с виду, остается все тем же дичком в душе, тем казаком-девчонкой, тем же гусарским питомцем, каким была раньше.
        Умная девочка поняла, что этим кажущимся смирением она может добиться многого и, по крайней мере, усыпить подозрительность матери и достичь своей цели.
        А эта цель наполняла теперь все существо Нади.
        С той минуты, как она увидала дикого Карабаха, с мечущими искры глазами, с нервными ноздрями и распущенным по ветру хвостом, она отдала ему все свои детские думы, все свое маленькое сердце.
        Вскочить на его сильную спину, тронуть крутые бока и нестись, подобно стреле, выпущенной из лука, на гордом диком скакуне с быстротою ветра - вот о чем только и мечтала теперь отважная девочка.
        И мечта ее осуществилась… Каждую ночь, когда все затихало в доме городничего и погружалось в сон, смугленькая девочка проскальзывала тайком из детской, где крепким, безмятежным сном спали ее младшие сестра и брат, и прокрадывалась в конюшню. Там она ласково гладила Алкида, с любовью разговаривала с ним, задавала ему новый корм в ясли, кормила хлебом с солью - любимым его лакомством и всячески старалась угодить ему.
        И конь, и девочка отлично понимали друг друга. Через неделю, не больше, дикий Карабах покорно выходил из стойла, ведомый в поводу маленькой детской ручонкой. Надя подводила его к скамейке, стоявшей в углу двора, и при ее помощи карабкалась на крутую спину Алкида.
        Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее кружилась она по просторному двору на послушно повиновавшемся ей четвероногом дикаре.
        А еще через неделю маленькая всадница поздней ночью бесстрашно объезжала спящие крепким сном окрестности Сарапула…
        Черная ночь окутывает городские дома и сады своим темным покрывалом, а беленькая фигурка, точно вросшая в седло, носится по крутому берегу Камы, рискуя каждую минуту свергнуться вместе с конем в холодные воды сонной реки. Но сам бог хранит маленькую всадницу с ее конем. Усталая, но довольная и счастливая, перед самым рассветом только подъезжает она к дому… Но что это? В окнах его горят огни, мелькают тени. Прислуга снует по двору с зажженными фонарями…
        Очевидно, ее ищут, ее хватились…
        Сердце смугленькой девочки екает и замирает. Не наказания боится она, нет! Ей страшно за будущее, страшно потерять эту прелесть полуночных прогулок, страшно разлуки с Алкидом, которого она любит теперь больше всех и всего, после отца, конечно.
        - Барышня! Неужто ж это вы, матушка?
        На лицах конюха Ефима и дворецкого Потапыча написан самый неподдельный ужас.
        Их маленькая барышня так же спокойно сидит на спине «дьявольского коня», как они называют Алкида, как в кресле. А между тем этот конь никого, кроме самого хозяина, не подпускает к себе! Поистине адское наваждение…
        А уж из дома к заднему двору несется, бестолково размахивая руками, целая вереница Дашек, Танек, Акулек.
        Надю снимают с седла и торжественно ведут к матери на суд и расправу. Но на этот раз ни суда, ни расправы не последовало. Не наказывать же ее в самом деле, как маленькую, - эту тринадцатилетнюю девочку с ее почти сложившимся характером, таким настойчивым и упорным!
        И когда преступница предстала перед лицом своего грозного судьи, Марфа Тимофеевна только взглянула на нее своим острым стальным взглядом и произнесла холодно, но спокойно:
        - Ты неисправима. К сожалению, я не могу более сомневаться в этом. Родительский дом тебе, должно быть, не по нутру, и поэтому с завтрашнего же дня ты отправишься к бабушке Александрович в «Бидливые кровки» и будешь жить там до тех пор, пока тоска по домашним не вернет тебя к нам раскаявшейся и исправленной вполне. А теперь ступай от меня, непослушная, негодная девчонка!..
        Но непослушная, негодная девчонка стоит, как заговоренная, не делая ни шагу. Чутким ухом слышит она приближающиеся шаги… Да, да, слух не обманывает ее - это он! Отец… Его разбудили, встревожили, обеспокоили из-за ее исчезновения.
        Он входит в своем старом беличьем халате, с неизменной трубкой во рту. Его лицо бледно и носит следы тревоги.
        - Надя! Девочка моя, что ты опять наделала?! Пойми же, малютка: ты не мальчик. И мальчишеские замашки твои не могут радовать меня. Дитя! Дитя! Я сам, видит бог, искренно желал иметь старшего в роде сына, чтобы он со славой продолжил наш честный дуровский род, но раз этого не случилось - не можем же мы идти против судьбы, дитя! Надо покориться! Пойми же меня, моя милая, злая девочка!
        Но злая девочка ничего не понимает. Она только знает одно: ее счастье кончилось; взойдет солнце, и она в последний раз пожелает доброго утра ему - дорогому, чудному папе.
        И злая девочка судорожно рыдает тяжелыми, не детскими слезами, рыдает оттого, что «Бидливые кровки» будут так далеко, далеко от ее ненаглядного папы, и оттого, что жестокая судьба сделала непростительную ошибку, создав ее девочкой…
        Безоблачное, горячее и синее-синее, как исполинский сапфир, повисло небо над роскошной, самим богом благословенной Украиной… Небольшая, но глубокая речка Удай, пересекая один из живописнейших уголков Кобелякского уезда, струит свои прозрачнозеленоватые воды. В этом живописном уголку все так свежо, нежно и красиво: и белые как снег, крытые соломенными кровлями хатки, особенно белые и чистые благодаря хозяйственности и домовитости полтавских хохлушек, и вишневые садочки, наполняющие воздух одуряющим в эту раннюю весеннюю пору ароматом своих цветов, и степи, зеленые степи, без конца и начала, с чуть поднявшимися изумрудными хлебами. А над всем этим чудным благоухающим югом целое море золотых лучей, так обильно и щедро рассылаемых разнеженным солнцем мая.
        В громадном дубе (1) по узкому извилистому Уцаю плывет Надя. Как она выросла и загорела! Сколько радостного возбуждения в смуглом, посвежевшем на вольном воздухе личике! Движения ее уверенны и ловки. Она умело правит рулем, в то время как четыре девушки-хохлушки, принадлежащие к обширной дворне «Бидливых кровок», мерными взмахами весел разрезают быстрые, прозрачные воды реки…
        - Ой, панночку, лихо! - кричит быстроглазая Одарка, приставленная в качестве горничной к новой обитательнице «Бидливых кровок». - На брод, на брод вгодили!
        И тут же сильный толчок лодки заставляет подпрыгнуть на месте молоденьких путешественниц.
        Они действительно наехали на мель. Лодка покачнулась и села, вонзившись в глубокий речной песок. Но это ничуть не нарушает веселого настроения девушек. И быстроглазая Одарка, и живая хорошенькая Хивря, и молоденькая Гапка с двумя черешнями вместо глаз, да и сама Надя - все это хохочет весело, заразительно, звонко.
        Мигом сбрасывается тяжелая обувь со стройных девичьих ножек, и вся маленькая толпа проказниц перебирается вброд к отлогому берегу, густо поросшему осокой.
        Надя впереди других. Ее лицо так и сияет оживлением. Простой посконный сарафан, вышитая рубаха, бесчисленные монисты на совсем черной от загара шейке совершенно преображают прежнюю сарапульскую барышню и мало отличают ее от всех этих Одарок, Хиврей и Гапок, чумазых и здоровых деревенских девчурок. Со смехом бежит она впереди них, босая, хохочущая, с растрепанной вдоль спины косою. И вдруг острый взгляд девочки замечает нечто неподалеку речного берега в траве. С виду это совсем ничтожный блестящий глянцевитый шарик с двумя зелеными, ярко горящими пуговками. Но Надя знает и этот шарик с двумя пуговками, знает смертельную опасность, грозящую каждому, кто наткнется на него. Быстро наклоняется девочка. Миг - и зеленое, тонкое, как лента, тельце гадюки судорожно извивается кольцом, стиснутое за горло смуглой, тонкой рукой.
        Теперь Надя с тем же хохотом несется назад, прямо навстречу своим деревенским подружкам, все сильнее и сильнее стискивая своими тонкими пальчиками горло змеи.
        Хивря, Мотря, Одарка и Горпина шалеют от ужаса и с диким криком бросаются врассыпную, подальше от отчаянной панночки и ее страшной пленницы.
        А она так и помирает со смеху, размахивая мертвым телом уже задушенной гадюки. Потом, сильно размахнувшись, она хочет бросить труп змеи в кусты и вдруг, разом, замирает от неожиданности и изумления.
        Кусты осоки раздвигаются перед нею, и, как в сказке, нежданнонегаданно появляется среди них черноглазый, кудрявый мальчик, почти юноша, лет 16 -17 на вид.
        Но сам черноглазый мальчик со своим загорелым, скорее симпатичным, нежели красивым лицом очень мало похож на сказочного принца. На нем простая полотняная блуза и широкие малороссийские шаровары навыпуск. Лицо дышит здоровьем и приветливостью.
        - Здравствуйте! - говорит черноглазый мальчик. - Не бойтесь меня: ничего страшного во мне нет.
        - Я никого и ничего не боюсь и не боялась! - надменно обрывает его Надя, и оживленное лицо ее разом принимает выражение гнева и обиды.
        - Ишь, какая храбрая! - насмешливо протягивает Юноша. - Ну, ну, ладно! Не злитесь! На меня никто никогда не злится. Вы, кажется, убили гадюку? Здорово! В первый раз вижу, чтобы наши девчонки занимались таковскими делами! Ну, ну, не обижайтесь! - поспешил он прибавить, заметя неприятное впечатление, произведенное последними словами на его новую знакомую. - На меня, повторяю вам, нельзя злиться, я - само добродушие. А зовут меня Сашей. Просто Сашей, а то и Сашей Кириак, если желаете. А ваше имя, сударыня?
        - А меня зовут Горпиной, Грицкина Горпина из крайней хаты. Слыхали? - храбро солгала Надя и покраснела.
        - Те-те-те! Меня не проведете! Знаю я, какая вы Горпина. Даром что босоножка и загорели, как чумичка… И вовсе не Горпина вы, а панночка из «Бидливых кровок»… Бабушки Александрович внучка! Правда?
        - Ну, правда, если хотите! - согласилась Надя, и оба хохочут тем веселым, почти беспричинным молодым смехом, который сближает разом почти незнакомых людей.
        - А вы зачем это в кустах прячетесь да подглядываете, а? - шутливо накинулась на своего нового знакомого Надя, вытирая выступившие от смеха слезы на глазах.
        - Вас хотел посмотреть, - просто ответил мальчик.
        - Меня? - делает она большие глаза. - Да что же я за особенная такая, что на меня смотреть ходят?
        - А вот и выходит, что особенная. Ведь вас сюда, говорят, на исправление прислали к бабке. Вы, говорят, из двух пистолетов разом стреляете, и полком командовать умеете, и саблей рубитесь, как гусар. Говорят, вы вашу маменьку очень огорчали и в наказание вас в «Бидливые кровки» запекли. Правда?
        - И правда, и нет! - откровенно созналась девочка, ничуть не смущенная его словами. - И из-за этого-то на меня и приходят смотреть, как на чудовище какое-то? - спросила она с улыбкой.
        - Признаюсь, из-за этого… А только, знаете ли… Я разочаровался…
        - В чем?
        - Да не оправдываете вы моих ожиданий… Я думал что-то особенное встретить… новую русскую Жанну д'Арк…
        - Кого?
        - Жанну д'Арк. Разве вы не слышали? Такая героиня была в XV веке, во времена старой Франции… Она войском командовала… знаете… а сама как простой солдат жила, на голой земле спала, хлебом да водой питалась, у меня о ней целая книжка есть! Хотите, принесу? И картина о ней тоже…
        «Жила как простой солдат… войском командовала… - словно зачарованная, как в чаду, повторяла Надя. - Так, значит, была же такая, что пренебрегла своей девичьей долей и пошла против самой природы наперекор судьбе…»
        - И что же, добилась она чего-нибудь? - вся задыхаясь от волнения, спросила она своего нового собеседника.
        - Ну, понятно, добилась, врагов-англичан разбила в пух и прах, потом, с мечом в руке, путь в столицу, занятую неприятелем, проложила для будущего короля Франции. А в конце концов сгорела на костре, заподозренная в колдовстве…
        - Стойте, стойте! - вся потрясенная до глубины души, в бессознательном порыве и стискивая его руки, воскликнула Надя. - И эта девушка-воин, как она дошла до того, каким образом почувствовала она свое призвание?
        - Во-первых, вы не щиплите меня, пожалуйста, - спокойно произнес Саша, с комической опасливостью отодвигаясь от своей новой знакомой. - А то вы сами не замечаете, как исщипали мне руки; а во-вторых, Жанна еще в детстве слышала голоса под священным дубом, призывающие ее к мечу и к подвигу. Да всего вам и не расскажешь; лучше я вам книжку принесу сюда или к тетке вашей Злачко-Яворской, благо мы с ней соседи по домам в Лубнах. Вы, поди, ее племянницу, Людмилочку Остроградскую, еще не знаете?
        - Не знаю.
        - Напрасно! Добрая девочка, даром что гадюк не истребляет и в Жанны д'Арк не годится. Они в Лубнах живут зимой. А летом здесь… У них вечера бывают… танцы… Гостей наезжает много. Бабушка вас наверное пошлет к ним знакомиться. Туда и книжку принесу… А пока домой пора. Пять верст - конец не малый. Мама у меня взыскательная. Попадет, чего доброго…
        - Так не забудете книжку?..
        - Не забуду уж! Прощайте, будущая Жанна д'Арк.
        - Прощайте, Саша!
        Стройно и звучно льются нежные звуки старинного прадедовского экосеза… Мелькают в плавных, красивых Движениях танца нарядные пары юных гостей. Низкие поклоны, изящные позы, грациозные реверансы и сияющие молодостью глаза и улыбки - все это сливается в одну сплошную звучную гамму все нарастающего и накипающего бурного веселья.
        Домашний оркестр богатой и гостеприимной помещицы Злачко-Яворской вылезает, как говорится, из кожи, лишь бы доставить удовольствие своим исполнением ласковой и тароватой хозяйке. Тонким голосом заливаются скрипки. Мощным басом вторят им контрабасы.
        Неподдельное веселье царит кругом. Кружева, блонды, цветы - все это смешалось в одно пестрое облако, закружившееся, завертевшееся в упоительном танце…
        Беспечно-весело танцует Надя. Ради нее да ради ее кузины Милочки Остроградской и устроила весь этот вечер их баловница-тетка. Не узнать теперь Надю. В своем длинном воздушном платьице, с высокой модной прической, побелевшая, благодаря усиленным заботам тетки Яворской, всеми силами старавшейся свести загар с лица смуглянки, Надя кажется теперь вполне скромной и воспитанной барышней. По крайней мере, она ничуть не отличается манерами от своей кузины Милочки, танцующей визави с каким-то высоким мальчиком-кадетом.
        Надя танцует с Сашей. И он много изменился за этот год. Здесь, в Лубнах, он уже не носит своей парусиновой блузы и высоких сапог. На нем фрак, жабо из кружев, на ногах щегольские туфли с блестящими пряжками.
        Он успел близко подружиться с Надей за это время. Целый год прошел с тех пор, как он встретил босоногую панночку из «Бидли-вых кровок» с удушенной гадюкой в руке. С тех пор уже Надя успела переселиться, по просьбе тетки Яворской, к ней в Лубны, успела приучиться к занятиям, приличным молоденькой барышне из старинной дворянской семьи. Надя отлично рисует, немного поет, играет на клавикордах. Тетя Яворская не жалеет труда и денег, чтобы перевоспитать своего «дичка», как она, смеясь, называет девочку. К ней и Милочке, второй племяннице Яворской, круглой сиротке, приходит два раза в неделю танцмейстер, единственный мастер своего дела в их Лубненском захолустье, и преподает обеим барышням нелегкую по тому времени науку манер, грации и выдержки.
        Теперь и сама Марфа Тимофеевна не узнала бы, пожалуй, в этой степенной, выдержанной барышне своего отчаянного гусаренка - Надю. Но если по внешности она изменилась, то в душе осталась тем же казаком-девчонкой, «тем же гусарским питомцем, тою же дикаркой. Еще ярче, пожалуй, разгорелось в ней внутреннее пламя любви к дикой мальчишеской свободе, лелеянное с детства. Еще сильнее закипела буря в душе, наполняя трепетом сердце этого странного, необычайного ребенка.
        Саша Кириак сдержал данное год тому назад слово и принес тогда же своей новой приятельнице обещанную книжку о Жанне д'Арк, - книжку и картину, изображающую героиню Франции под священным дубом. И Надя прочла эту книжку и… словно прозрела… Точно открылись духовные глаза девочки, и она поняла вдруг то, чего до сих пор не понимала. Поступок Жанны стал разом доступным и понятным душе Нади.
        «Если так поступила одна женщина, - думалось ей - почему не может поступить так же и другая?..» Кто поручится за то, что судьба не готовит долю Жанны ей - смугленькой Наде?.. Кто знает: может быть, и ее влечет такое же таинственное призвание к светлому мечу, к походу, к военной и ратной жизни? Ведь недаром же она, Надя, вздрагивает от малейшего звука военной трубы, недаром лицо ее покрывается краской, когда она видит солдат, вступающих в город. Недаром ее кидает то в жар, то в холод от одних только слов: «война… битва»…
        И может быть, самое ее детство, проведенное «на марше», в походе, служит преддверием к тому неизведанному и чудесному будущему, на которое она решилась теперь пойти…
        Решилась ли она? Так ли?
        О, да! Вполне решилась! Ее решение бесповоротно с той самой минуты, как, вызванный ее пылким воображением, предстал перед нею впервые образ скромной пастушки с отважным, вдохновенным взором и золотыми косами до пят.
        А сегодня ее решение стало окончательным. За корсажем хранится письмо, полученное ею из Сарапула, - письмо, в котором ее зовут домой отец, мать, родные.
        Вернуться домой и снова погрузиться в мелкие заботы, снова гнуть спину за несносными коклюшками, выслушивать нотации матери, ссориться с Еленой.
        Нет! Нет! Тысячу раз нет!
        Нет, не для этой ничтожной девичьей доли родилась на свет она - смугленькая Надя! О! Она достойна лучшего жребия, и если не сейчас, по возвращении под родительскую кровлю, то через год, через два, через три, наконец, а она докажет всем, всему миру, что сильная воля, отвага и мужество могут пересилить все законы, все пресловутые условия природы. И она, Надя, будет солдатом рано или поздно, потому что женская доля ее не привлекает, а отталкивает, потому что яркий пример героини Франции доказывает ей, слабенькой 14-летней девчурке, что и женская ручка может держать тяжелый меч и владеть им. И темно-русая головка гордо поднимается, в то время как крошечные ножки старательно выделывают па экосеза.
        - Саша, - говорит Надя, блестя разгоревшимися глазами, - как жаль, что нет войны теперь…
        - А что?
        - Я бы с восторгом вступила в ряды добровольцев или повела войска, как Жанна…
        - Вы перепутали фигуру, маленькая чудачка! - говорит невозмутимо Саша, но сердце его бьет тревогу: он слишком хорошо знает своего друга, чтобы не понять, насколько серьезны ее слова.
        О, этот смелый черноглазый, совсем особенный Саша! У него также непростая будничная душа. Надя успела узнать и полюбить его за это время. Если в нем нет того воинственного духа, которым обладает она, Надя, то все же и его душа, такая чуткая и прекрасная, несмотря на насмешливый ум, таит в себе неисчерпаемые сокровища. Он, Саша, создан на пользу ближних. Это видно по всему. Нет человека в хуторе, который не благословлял бы его. Он лечит больных, заготовляет и сушит травы для целебных настоек. Он жаждет принести пользу человечеству, он - этот черноглазый насмешливый мальчик. И он добьется своего, он станет врачом. Его мать, богачиха и гордячка, желает видеть в сыне умного, степенного помещика, которому она перед смертью передаст все свои богатые хутора. Дело лекаря - наемное дело. Им занимаются бедняки. Оно не для ее единственного Саши… Но какое ему дело до этого?.. Он будет врачом, или не стоит жить и прозябать глупо, бесцельно.
        Так говорил он Наде, и так поняла она его. Поняла и оценила его твердую душу и смелое сердце, жаждущее добра.
        И оба они, и он и Надя, так тождественны во многом, так похожи один на другого в своих безумных порывах к невозможному!
        И теперь смугленькая девочка, выступая под мерные звуки экосеза об руку со своим другом, думает свою вечную, свою единственную думу. Думает и высказывает ее вслух.
        - Пусть нет войны, все равно, - резким глухим голосом говорит эта странная девочка. - Война ни при чем. Можно вполне быть отважной и смелой и в мирное время. Не правда ли, Саша?
        Но Саша не успевает ответить. Экосез переходит в веселую удалую польку. Беленькая, нежненькая, как цветок, и быстрая, как птичка, Милочка Остроградская подбегает к Саше и вертится с ним в головокружительной пляске.
        Смугленькая Надя остается на месте и машинально смотрит им вслед, не видя их, тем пустым взглядом, которым она умеет смотреть так часто. Смотрит и шепчет беззвучно:
        - Да, да, конечно! И я докажу им это, докажу во что бы то ни стало!
        А скрипки заливаются по-прежнему, смеются и плачут в одно и то же время; тяжелые контрабасы гудят во всю своим мрачным, торжествующим басом.
        И никто из нарядных гостей, ни сама тетя Яворская, ни беленькая Милочка, похожая на цветок и птичку, ни одна душа в целых Лубнах, ни в целом свете не подозревает мыслей смуглой девочки, оставшейся стоять рассеянной и спокойной среди общей сутолоки большой залы.
        Скрипки поют, словно смеются, контрабасы гудят мерным, глухим гулом…
        Надя, задремавшая было в седле, вздрагивает и открывает глаза…
        Что это? Ни контрабасов, ни скрипок, ни Саши Кириака, ни беленькой Милочки, ни бальной залы. Вместо них слышатся какие-то странные звуки. Но это не бальная музыка, нет! Это звучит рожок горниста…
        Так и есть… Лес поредел, словно растаял; сквозь высокие деревья, составляющие его опушку, сквозит алое зарево зари… Кое-где сквозь кустарник можно разглядеть группы коней, спешенных казаков, ружья, поставленные в козлы…
        Надя разом поняла, где она находится, и встрепенулась, как птичка, в своем седле.
        Долгая ночь и 50 верст расстояния остались далеко позади за нею.
        Картины минувшего также отошли назад вместе с ними…
        Она взглянула на небо, сняла шапку и истово перекрестилась, приветствуя эту первую зарю своей новой, смелой жизни.

1. МАЛОРОССИЙСКАЯ ЛОДКА
        Глава V
        На казачьей дневке. - Полковник
        - Итак, поход наш выполнен удачно. Сам Матвей Иванович (1) не пожелал бы ничего лучшего… Хотя, правда, что тут трудного рассеять и прогнать две-три разбойничьи шайки?.. Мои молодцы, я уверен, способны и на более серьезные победы… Так ли я говорю, господа?
        И бравый, еще далеко не старый полковник с удовольствием оглядел окружающих его офицеров, собравшихся к завтраку в просторную крестьянскую избу.
        Тут были люди разных возрастов, начиная от седого, как снег белого, есаула и кончая молоденьким, совсем почти юным хорунжим. Но на всех лицах, и молодых и старых, одинаково отпечатались удаль, мужество и храбрость.
        - Что и говорить, Степан Иванович, молодцы наши сумеют постоять за себя, - подтвердил слова начальника увенчанный почтенными сединами старый есаул с широким шрамом вдоль щеки - неизгладимым следом турецкой сабли. - А вот только жаль, что негде проявить им эту их львиную храбрость. Мирный застой связывает крылья. А как назло, новое затишье не предвещает войны.
        - Ну, за этим дело не станет, - поглаживая свой сивый ус и усмехаясь полными губами, произнес полковник Борисов, командир казачьего полка. - Говорят, австрийцы не очень-то довольны новой опекой, навязавшейся им в лице корсиканца Бонапарта, и кто знает, может быть, этот всемирный победитель пожелает продлить свою дерзость до конца и обратит на запад свои алчные взоры… Аустерлицкий мир заставляет думать о многом… да и все поступки нового героя говорят за то, что Европа может всколыхнуться в конце концов и наш милостивый император не откажет в помощи соседям пруссакам, к которым, как уже слышно, подбирается этот выскочка.
        - О, если б это было так! - неожиданно сорвалось с уст молоденького хорунжего, и чарка с крепкой запеканкой выскользнула из рук и со звоном покатилась на пол.
        - Вот где молодая-то кровь сказалась! - весело рассмеялся полковник, а за ним и все офицеры, с ласковым одобрением поглядывавшие на своего юного товарища. - Подожди, брат Миша, и на нашей улице праздник будет. Погоди малость, придем на Дон, в станицу, съезжу и в Черкасск к «наказному» (2); авось и услышу от него приятную новость о приказании усмирить зазнавшегося Бонапарта.
        - Ах, если бы так!.. - блеснув глазами, произнес юноша. - Да я бы, кажется…
        Но юному хорунжему не суждено было выразить своего желания. Дверь в избу отворилась, и высокий, плечистый пожилой казак вошел в горницу и почтительно остановился у порога.
        - Что скажешь, брат Вакула? - ласково обратился к нему полковник. - Что скажешь, Щегров?
        - Ваше высокородие, - отрапортовал по-военному бравый Щегров, - мальчонка тут прискакал, неведомо откуда. С вашим высокородием, штобы это, беспременно говорить желает. Я ему и так и этак. «Погоди, их высокородие, - говорю, - завтракать изволят с господами офицерами. Не каплет над тобою»… Куцы тут! Так и прет. Вовсе диковинный парнишка, надо полагать, ваше высокородие.
        - Вольный?
        - Никак нет. Одежа наша на ем, а уж горазд младешенек только. Сущее дитя… А конь евонный, так я много конев перевидал, ваше высокородие, а такого ни в жисть.
        - Да ну?!
        - Ей-ей, ваше высокородие, конь королевский!
        - Ну, так подавай нам его сюда - твоего мальчонку! - весело произнес Борисов. - Посмотрим, что за диковинку такую прибило в нашу сторону.
        При последних словах Степана Ивановича (так звали полковника) Щегров исчез так же быстро за дверью, как и появился. Через минуту его могучая фигура снова выросла на пороге. На этот раз он вошел не один. Смелым шагом, с высоко поднятой головой, запыленным и обветренным лицом, носящим на себе следы тревоги, вошла в избу Надя, неузнаваемая в своем казачьем наряде.
        - Откуда ты, малец? И что тебе надо от меня? - спросил, при виде этого юного казачка, полковник.
        Юный казачок смотрел смело и бодро. Надя, казалось, нимало не смутилась, очутившись в этом большом и чуждом ей офицерском обществе. От ее ответа зависела теперь вся ее будущность, и она твердо помнила это. Смело поднятые на полковника глаза девушки без слов, казалось, молили о чем-то. И, поймав этот взгляд, тревожный и молящий в одно и то же время, добрый Степан Иванович почувствовал какую-то невольную жалость в сердце к молоденькому казачку и мягко, ласково обратился к нему с вопросом:
        - Какого ты полка, мальчуган?
        - Я не имею еще чести быть причисленным к какому бы то ни было полку, господин полковник, - отвечал ему смелый голосок, - но именно для того-то и приехал я к вам - просить удостоить меня этой милости.
        - Но разве ты не казак? - удивленно спросил полковник, в то время как прочие офицеры с изумлением разглядывали диковинного мальчика, одетого в казачий чекмень, по форме, как и подобает истинному казаку.
        С лица Борисова исчезла разом ласковая улыбка. Сивые брови его нахмурились. Юный казачок казался ему теперь подозрительным и странным.
        - Уж не из беглых ли ты, малец? Не напроказничал ли у себя в полку да и удрал, чего доброго, из ставки и выискиваешь себе пристанища в другом казачьем отряде?
        И он острым, проницательным взглядом впился в встревоженное лицо странного мальчика.
        Вмиг смуглые щеки Нади покрылись краской негодования, стыда. Глаза вспыхнули гневом.
        - Я русский дворянин, господин полковник, - с гордым достоинством произнесла девушка, - а не беглый казак, как вы думаете… Я нигде еще никогда не служил, клянусь моей честью! Но я пришел просить у вас этой милости, господин полковник…
        - То есть, какой милости? О чем ты… вы просите, молодой человек?
        - Я прошу весьма немного, господин полковник. Позвольте мне дойти с вашим полком до места, где квартируют регулярные войска, чтобы поступить в один из них товарищем (3).
        И, говоря это, Надя трепетала в ожидании ответа. Бедной девочке было бы очень трудно, почти невозможно пуститься одной в такое трудное путешествие. Местность кишела кругом бродячими киргизскими шайками, да и Алкид ее нуждался в хорошем стойле и, несмотря на всю свою выносливость, требовал регулярного за собою ухода.
        Полковник долго молчал, покручивая свой сивый ус, не подозревая, как в эту минуту тревожно, болезненно сжимается под грубым сукном казачьего чекменя бедное маленькое девичье сердечко.
        Наконец он пристально взглянул в глаза Нади своим острым, прозорливым взглядом и спросил:
        - Но почему же, юноша, ваши родители не отвезли вас в полк лично, а пустили скитаться одного по лесным трущобам, такого юного, почти ребенка?
        При этих словах смуглое личико Нади вспыхнуло ярким румянцем. Между всеми достоинствами девушки было одно, чуть ли не самое крупное из всех, которое в настоящую минуту значительно затрудняло ее положение: она не умела лгать. И теперь взгляд ее, помимо воли, потупился в землю под пристальным взором полковника, и она нервно теребила бахрому своего алого форменного пояса.
        Это смущение снова неприятно подействовало на присутствующих здесь офицеров. Полковник переглянулся с есаулом. Офицеры с нескрываемой подозрительностью смотрели на странного мальчика со смущенным лицом, очевидно скрывающего какую-то тайну. И снова прежняя догадка мелькнула в голове Борисова:
        «И в самом деле, не беглый ли казак перед ними? Или, еще хуже того, какой-нибудь юный преступник, ушедший из тюрьмы?»
        И, не колеблясь больше, старый служака произнес вслух:
        - Но послушайте, мальчуган, чем докажете вы искренность своих слов?
        - О! Вы все еще не верите мне, полковник! - с искренним порывом вскричала Надя. - Но, клянусь вам, я не то, что вы думаете. Моя совесть чиста. Я ничего не сделал дурного людям, ничего дурного или бесчестного!.. Ну… да… конечно, ничего дурного, - в смущении замялась она, - если не считать бесчестным то, что я тайком ушел из родительского дома, так как отец и мать слышать не хотели о том, чтобы я поступил в полк. О, господин полковник! Умоляю вас, помогите мне! Возьмите меня с собою! Я недолго буду докучать вам своим обществом! Мне бы только добраться до регулярных войск. Прошу вас, господин полковник!
        Голос Нади дрожал и обрывался от волнения. Ее смуглое лицо дышало такой неподдельной искренностью, а глаза, полные слез, с такой мольбой впились взглядом в мужественное лицо старого служаки, что не поверить ей уже было невозможно.
        И полковник поверил. Поверили и офицеры.
        - А мальчик-то, клянусь честью, говорит правду! - с суровой ласковостью произнес седовласый есаул, окидывая ободряющим взглядом юного казачка.
        - Ты думаешь, Ермолай Селифонтыч? - живо обратился к нему Борисов.
        - Ах, конечно, правду! - неожиданно сорвался с места молоденький хорунжий.
        Он все это время сидел как на горячих угольях. Этот смугленький мальчик в казачьем чекмене сразу победил его своим открытым, честным лицом. Этот смугленький мальчик, по мнению Миши Матвейко (так звали семнадцатилетнего хорунжего), не мог лгать. Так чист был темный взгляд его красивых глаз, так искренен и убедителен звук его голоса, что молоденький хорунжий, помимо воли, заговорил, обращаясь к полковнику, своим молодым звонким голосом, полным мольбы и волнения:
        - О, господин полковник, возьмите его! Ради бога, возьмите! Ведь одному ему не добраться до войск… И наконец, если вы не верите ему, господин полковник, то дайте мне его на поруки. Я вам головой ручаюсь, что это один из честнейших малых, какого я когда-либо встречал!
        - Ого! - весело расхохотался полковник. - Нет, наш Миша-то каков, а? - подмигивая на расходившегося офицерика его старшим товарищам, говорил он. - Ну, будь по-твоему, Миша.
        - Вы слышали? - обратился уже серьезно полковник к Наде. - Вы слышали вашего ходатая? Оправдайте же его и наше доверие, молодой человек! А я… я беру вас с собою.
        - О, вы останетесь мною довольны, господин полковник! - поспешила ответить Надя, с благодарностью взглянув в сторону юного хорунжего, в котором разом почувствовала будущего приятеля и друга.
        - Ну, а теперь сообщите нам ваше имя, молодой человек! - произнес уже много ласковее, очевидно не колебавшийся более в ее искренности полковник.
        Надя вздрогнула. Сказать имя - значило бы открыться во всем. Ведь легко могло случиться, что кто-либо из окружающих ее офицеров мог знать ее семью. Тогда надо было бы сказать «прости» всему: и смелому замыслу, и новой доле, и вольной жизни, которая открывалась перед нею во всей ее привлекательной свободе… Ведь узнай кто-нибудь из них, что она девушка, ее без всяких разговоров вернут домой, и тогда снова прежняя ненавистная жизнь с плетением кружев с утра до вечера, с мелкими хозяйственными заботами и со всем прочим, что так глубоко претит ее пылкой и вольной натуре, поглотит ее, затянет в свою невылазную тину… И потому голос ее заметно дрожал, когда, смущенно окинув глазами все общество, она произнесла робко, чуть слышно:
        - Моя фамилия - Дуров.
        Слава богу!.. Ни на одном лице здесь сидящих офицеров не выразилось удивление. Никому из них, очевидно, не знакомо имя сарапульского городничего.
        - А ваше имя? - продолжал спрашивать полковник, уже с явным доверием и лаской поглядывавший на отважного мальчика, стоявшего перед ним.
        «Надя»… - хотела было по привычке ответить Надя, но мигом опомнилась и прикусила язык.
        В одну секунду почему-то перед ее мысленным взором промелькнул ясный, жаркий полдень в Малороссии…
        Узкий извилистый Уцай… Толпа босоногих девчат, улепетывающих от нее, панночки, или, вернее, от страшной гадюки, извивающейся в ее руках, и в раздвинувшихся прибрежных кустах осоки - высокий, статный черноглазый Саша Кириак.
        Где он теперь, этот необычайный, совсем особенный мальчик, который так пришелся по душе ей, Наде? Чувствует ли он, гадкий, милый насмешник, что его маленькая приятельница добилась-таки своего? И, задумавшись на минуту над милым воспоминанием, Надя твердо произнесла, глядя своими черными честными глазами в острые глаза полковника:
        - Мое имя Александр, а по батюшке - Васильевич.
        - Ого! - вскричал, окончательно развеселившись, Борисов. - Да вы родились под счастливой звездой, Александр Васильевич, нося имя бессмертного своего тезки!(4) От души желаю, чтобы хотя отчасти вы были похожи на него. Ну, а теперь, пожалуйте-ка к нам да закусите хорошенько. Вы, чай, устали с дороги?.. Щегров! - приказал Борисов своему молодцеватому вестовому, - подыщи-ка конька между нашими запасными лошадьми для нового казака.
        - Ах, нет! Пожалуйста, позвольте мне остаться с моим Алкидом, - живо воскликнула Надя, успевшая уже было усесться за стол между седым есаулом и молоденьким хорунжим. - Я не могу с ним расстаться ни за что на свете!
        - И то правда, - произнес Степан Иванович, - у вас ведь есть конь, юноша, и не конь даже, а восьмое чудо мира, если верить Вакуле. - Махнул он в сторону Щегрова, все время стоявшего навытяжку у дверей.
        - Конь знатный, что и говорить, ваше высокородие! - отозвался старый казак.
        - О, да, мой Алкид - прелесть! - блеснув глазами, воскликнула пылко Надя.
        - Браво, молодой человек, браво! - одобрил старый есаул, с явным сочувствием оглядывавший Надю из-под своих нависших бровей во все время ее допроса. - Сильная привязанность к лошади есть лучшая рекомендация кавалериста!
        Он и не подозревал, старый воин, каким ярким отзвуком прозвучала его похвала в трепетном сердце казака-ребенка.
        - Ну, познакомьте нас со своим сокровищем, - чуть усмехаясь под своими сивыми усами, добродушно произнес полковник. - Нет, нет, не теперь только, - проговорил он поспешно, видя, что Надя вскочила уже из-за стола, готовя бежать по его желанию. - Закусите как следует, чем бог послал, а в это время и вашему коньку зададут корму. Не правда ли, Щегров? - снова обратился он к старому казаку.
        - Так точно, ваше высокородие! - отрапортовал тот и мигом скрылся за дверью, с целью исполнить приказание начальника.
        Надя еще раз благодарно взглянула на полковника и принялась за еду.
        1. Знаменитый в то время атаман всех казачьих войск Платов.
        2. Атаман
        3. Товарищами называли юнкеров.
        4. Суворова
        Глава VI
        Новый друг
        Сентябрьские дни коротки и недолговечны… А первый день, проведенный Надей среди казаков, показался ей одним сплошным коротким мигом… Офицеры как-то особенно задушевно и просто отнеслись к новому товарищу. Они расхваливали ее Алкида и долго любовались молоденьким всадником, с легкостью птички впорхнувшим в седло… И во весь день не нашлось минуты у девушки, чтобы как следует сосредоточиться на своем новом положении и вникнуть в него. Зато, когда незаметно подкравшаяся ночь снова окутала окрестность, когда во всех избушках замелькали огни и послышалась громкая команда «На конь!», сердце Нади впервые сжалось в груди.
        С этим роковым «На конь!» все старое, прежнее, худое и хорошее, все, наполнявшее до сих пор ее жизнь, как бы разом отпадало от нее и уходило куда-то далеко, далеко…
        «Еще не поздно, - говорил девушке какой-то внутренний голос, - одумайся, вернись! Подумай, что ждет тебя в будущем! Сможешь ли ты совладать со своей женской слабостью в трудных походах и на ратном поле? Ты, привыкшая спать на мягкой постели, есть с серебра, ты, нуждающаяся в родной заботе и ласке… Дитя! Дитя! Брось свои тщеславные мечты, вернись в отцовский дом, пока еще не поздно! Не для тебя, слабой, юной девочки, почти ребенка, суровая доля солдата!»
        - Что это, боже мой! Я, кажется, колеблюсь? - с ужасом спрашивала сама себя Надя. - Какой позор! Какое малодушие! Боже мой, помоги мне, укрепи меня! Господи, поддержи хоть ты меня, ты, могучая, сильная, мужественная Жанна!
        Тут ее мысли были прерваны звуком сигнального рожка, выигрывавшего поход. К ним присоединились трубы, послышалась мелкая, частая дробь барабана. И все это покрылось могучим и сильным, уже знакомым Наде голосом, выкрикивающим мощным басом слова команды: «Справа по три заезжай!» Сотни выстроились в одну минуту, и весь полк стройным шагом двинулся вперед.
        И в ту же минуту в первых рядах, где ехали песенники и музыканты, послышались звуки заунывной казачьей песни.
        «Душа добрый конь»… - выводили сильные молодые голоса, и каждый звук, каждая строфа этой несложной, но глубокой по своему смыслу песни невольно западала в чуткую душу Нади. Что-то сладостнопечальное и в то же время бесконечно-удалое чуялось в ней. Она говорила, эта песня, и о синем, тихо плещущем Доне, и о ярких пышных станицах, тонувших в зелени виноградников, и о чернооких казачках, поджидающих своих мужей, отцов и братьев в вольных южных степях, поросших золотистой пшеницей и кукурузой… Но больше всего звучала эта песня любовью к коню, этому верному товарищу-другу каждого казака. Ему-то и посвящалась она, этому бессловесному четвероногому товарищу по брани и походу, по ратному полю и мирной станичной жизни, делившему со своим всадником и голод, и жажду, и труд, и усталость, и сладкий непродолжительный отдых.
        И Надя заслушалась песни, ласково трепля рукою стройную шею своего ненаглядного Алкида. Ей невольно пришло в голову, что эта песня касается и ее не менее, нежели других. Единственное, что осталось ей ото всего родного и близкого, - это он, ее красавец Алкид. К тому же Алкид - последний подарок отца.
        «Бедный, дорогой отец! Как-то перенесет он тяжелый удар, нанесенный ему его Надей?» - с тоскою думалось девушке, и горячие слезы жгли ее глаза и, скатываясь одна за другою по бледным щекам, падали редкими каплями на шелковую гриву Алкида.
        Темный осенний вечер мешает окружающим казакам разглядеть эти тяжелые непрошеные слезы их молодого спутника. И Надя отдалась всецело во власть этих захвативших ее так внезапно тяжелых слез.
        «Что-то делается теперь дома? - продолжает думать с невыразимой тоской бедная девочка. - Что отец, Вася, Клена? Как отнеслись они к ее поступку? Простят ли они когда-нибудь ее, бедную, злую Надю?.. Что мать? О, должно быть, она сильно разгневана на нее! А папа?.. Родной мой! - мысленно обращается к отцу смугленькая девочка. - Не кори меня, ненаглядный, милый папа! Прости меня и пойми, если можешь! О, папа! Ты поймешь, я знаю, ты должен меня понять, потому что ты так крепко любишь свою Надю… Папа… папочка мой… не горюй, не плачь, ненаглядный… Каждая твоя слезинка камнем упадет на душу твоей девочки… А ей предстоит еще так много испытаний впереди! Милый мой! Верь, что никогда твоя Надя не сделает ничего дурного! О, папа мой! Папочка ненаглядный, ты жалел, что не имеешь первенца сына, который мог бы покрыть славой наш честный род! Клянусь тебе, папа, я буду им! Ты с гордостью произнесешь когда-нибудь имя твоей беглянки-Нади… Я добьюсь этого, папа, ради тебя, Васи, ради безумной моей любви к дорогой родине… И бог поможет мне!»
        Тут уже Надя не могла сдерживаться больше. Низко опустилась она в стременах и, обвив руками гибкую шею красавца Алкида, залилась целым потоком неслышных, горячих слез.
        - Что это, вы, никак, дремлете, Дуров? - послышался за нею звонкий, молодой голос, по которому она разом узнала своего недавнего ходатая - хорунжего Матвейко.
        Надя проворно смахнула слезы и взглянула на говорившего. Выплывшая в эту минуту из-за облаков луна освещала юное лицо офицерика, полное горячего участия к ней.
        - Не грустите, Дуров, - произнес Матвейко, понижая голос до шепота, чтобы не быть услышанным ближними рядами казаков. - Оно, конечно, сразу тяжеленько бывает… Ведь я то же пережил… А потом зато, как привыкнешь, чудо как хорошо!.. Просто в отчаяние приходишь, что через 3 -4 недели надо возвращаться домой и остаться на зиму до следующего похода… (1) А как матушка убивалась, если бы вы знали, Дуров, когда меня снаряжала в военщину!.. Ведь мой батька - природный казак, и я также должен служить в казаках… Это наш старинный закон в Земле Войска Донского. И сестренка у меня есть, Дуров, красавица…
        - И у меня есть… И брат есть, - сразу оживилась Надя, почуяв искреннее участие в словах юноши-хорунжего. - Славный он мальчуган! Вот если бы вы увидали его, Михаил… Михаил… - И Надя в нерешительности замолкла, не зная отчества своего нового товарища.
        - Эх, что там за церемонии, - рассмеялся тот, - знаете что, Дуров, как придем на следующую дневку, выпьем запеканки на брудершафт, а пока зовите меня Мишей, попросту, без затей. Вам сколько лет?
        - Шестнадцать.
        - Ну, а мне семнадцать. Мы, значит, почти погодки с вами и между нами церемонии быть не должно. Я вас просто Сашей звать буду… Можно?
        - Ах, пожалуйста! - поспешила произнести Надя.
        - И отлично! - обрадовался Матвейко. - А знаете, что у нас в станицах делают казаки, чтобы не скучать по родине и дому? Берут горсть родной земли, зашивают в ладанку и носят на груди с крестом вместе. И мне Даня-сестра такую ладанку сшила.
        «А у меня ее нет! - мысленно произнесла с сокрушением Надя. - Нет родной вятской земли с собою… А кто знает, может быть, судьба занесет далеко от нее и где-нибудь на чужбине придется сложить буйную головушку…»
        - А вы желали бы войны, Миша? - внезапно обратилась она к своему новому приятелю, стараясь прогнать от себя печальные мысли.
        - Знаете, Саша, - произнес тот, и Надя поразилась выражением глубокой тоски, зазвучавшей вдруг в звуках его молодого голоса. - Я и хочу ее и нет - в одно и то же время. Я боготворю родину, царя… Но мне жаль причинить горе матери и Дане… Если меня убьют… ведь я их единственный покровитель, Саша… А меня убьют, наверное, я это знаю… На войне меня ждет могила… Мне бродячая цыганка нагадала: «Погибнешь от вражеской пули». Как вы думаете, может ли это быть правдой, Дуров?
        - Вздор! - уверенно произнесла Надя.
        Этот молоденький жизнерадостный мальчик все больше и больше привязывал ее к себе. Его заботы о матери и сестре трогали ее и располагали в его пользу.
        - Ну вот, ну вот, и я думаю то же, - обрадовался, как бы встрепенулся тот. - Меня все дома зовут счастливчиком, и я впрямь счастливчик. Все меня любят, и всюду мне хорошо - и в полку, и в станице. Уж и сам не знаю, почему так…
        «Да потому, что ты сам славный, чуткий, хороший и другим так тепло и хорошо с тобою!» - хотелось крикнуть Наде, но она только ласково кивнула юноше и произнесла потом, помолчав немного:
        - Жаль мне, что нам не долго придется побыть с вами, Миша. Наши пути расходятся. Вы вернетесь в станицу, а я поеду дальше. Не знаю, куда пошлет меня судьба… Но только я никогда не забуду вас. Вы подошли ко мне в тяжелую минуту, когда меня грызла тоска, и своим участием утешили и успокоили меня так хорошо, так добро. Спасибо вам, Миша! - И она крепко пожала небольшую, но сильную руку юноши.
        - Ах, Дуров! - искренним порывом вырвалось из уст Матвейки. - Вы непременно должны поехать к нам, погостить у нас в станице. Всегда успеете дойти до регулярных войск. Теперь не война - мирное время, торопиться некуда. А как матушка-то будет рада, Даня! Вы их полюбите сразу, Саша, я в этом уверен! А они-то в вас души не будут чаять, я уж заранее знаю! Они в восторге от храбрых, а вы - сама храбрость, Дуров! Ну, кто из нашей молодежи решится тайком удрать из-под родительского крова и пробираться бог знает куда, в неведомые места, к неведомым людям? Я видел, как вам было тяжело при Допросе полковника и как вы стойко перебороли и смущение и тревогу… А между тем не сердитесь, но мне кажется, вы не все сказали Степану Ивановичу, у вас на сердце лежит какая-то тайна… Не правда ли, Дуров?
        Надя ничего не ответила, только кивнула головой.
        Тайна… О, да, он не ошибся, этот прозорливый юный офицерик. У нее есть тайна, постоянная тайна, которая будет всю жизнь тяжелым ярмом лежать на ее душе. Зачем, тысячу раз зачем она родилась не мальчиком?! Как легко и хорошо сложилась бы тогда ее жизнь! А теперь, бог знает, что ждет ее впереди. Но что бы ни было, она, Надя, добьется своей цели, хотя бы самой тяжелой, дорогой ценой. Ценой труда, терпения, муки - все равно, но добьется!.. И она вся горела от волнения в то время, как сердце ее наполнялось неясной тревогой и сладким торжеством.
        А полк все идет да идет вперед…
        В ушах по-прежнему звучит та же за душу хватающая мелодия торжественной и печальной казацкой песни… по-прежнему черная ночь осеняет природу своими властными крыльями, по-прежнему, тихо побрякивая стременами, взвод за взводом, сотня за сотней, идут казаки, унося все дальше и дальше за своим потоком смугленькую девочку в неведомую, темную, непроглядную даль…
        1. Казаки не составляли в те времена постоянных регулярных войск, и их распускали в мирное время.
        <….>
        Часть вторая
        Глава V
        Первое боевое крещение. - Юная героиня
        Серый туманный день повис над Гутштадтом. Крошечное прусское местечко все окунулось в серую пелену непроницаемого тумана. Сырой, далеко не по маю пасмурный день моросил мелким нудным дождиком, дул холодным пронизывающим ветром и весь окутывался все плотнее и плотнее в свой непроглядный серый покров. Сыро, холодно, скверно…
        По дороге, ведущей от Гутштадта, движутся усталые эскадроны. Дневка назначена в версте от местечка, в громадной долине между чахоточным леском и маленькой речонкой, невозмутимо катящей свои мутные воды.
        Люди и кони порядочно-таки устали. Накануне, в день тезоименитства наследника и великого князя Константина Павловича, генерал-инспектора кавалерии, был сделан смотр войскам. Усталые от долгого перехода из России, они, однако, подтянулись и выказали себя молодцами на смотру, в присутствии высокопоставленного начальника и своих союзников-пруссаков. Зато сегодня усталость чувствовалась вдвое. И как назло, близость неприятеля не позволяет разложить костров и просушить как следует измокшие от дождя одежды.
        О варке обеда не может быть и речи. Генерал-майор Каховский, командир коннопольцев, запретил «проявлять себя» раньше времени, то есть до боя. И, укрываясь в туман, стараясь как можно меньше производить шума, бедные уланы, уставшие до полусмерти, стройными рядами, взвод за взводом, неслышно двигаются по дороге.
        В лейб-эскадроне, с края первого полувзвода, едут Вышмирский и Надя. Вчера на смотру ротмистр Казимирский представил обоих, отдельно от прочих вербовщиков, генералу, и Каховский, очарованный молодецкой выправкой этих двух юных уланчиков, а еще более растроганный их крайней молодостью, в знак особого расположения поместил их в почетные ряды лейб-эскадрона, под команду ротмистра Галлера, добрейшего и симпатичнейшего существа.
        Но новизна положения и почетное назначение словно не радуют Надю, или, вернее, тень прежней сильной и энергичной Нади. Длинный переход из России в Пруссию дает себя знать. Подтянувшаяся на смотру и ухлопавшая на это последние силы, девушка неузнаваема теперь. Ее лицо иссиня-бледно от усталости и бессонницы. Глаза горят диким пламенем; они стали громадными - эти совсем черные, страшные, измученные глаза. Которую уже ночь Надя проводит без сна, в седле. Она не может спать на марше, как другие, как Вышмирский. От постоянной бессонницы голова ее идет кругом, мысли путаются. Уланы кажутся ей лесом, лес - уланами. Она вынимает из ножен саблю и долго смотрится, как в зеркало, в чисто отполированную поверхность стали. Боже мой! Ее ли это лицо, такое страшное, мертвецки бледное, с впалыми щеками и растрескавшимися губами? Ее ли это взгляд - дикий, как у горячечной?.. И голос давно уже потерял свою молодую упругость. Она едва держится, пошатываясь, в седле.
        И при всем этом - безумное желание спать, уснуть на минутку, но как следует, на земле, на траве, на камне, лишь бы не на этой колеблющейся под седлом лошадиной спине.
        - Я не могу больше, - глухо лепечет она в сторону своего друга и соседа по шеренге Вышмирского, - я выбился из сил… Уснуть, уснуть, хотя бы на мгновение!
        - Эскадроны, равняйся! - слышится как сквозь сон несчастной девушке новая команда.
        Слава богу! Ни Юзеф, ни другие не слышали ее жалобы! Бедненький Юзек сам едва жив от усталости. Куда девались нежные краски в его лице, вся его женоподобная трогательная красота прелестной девочки? Лицо его обветрило и загрубело. Но все же он счастливее ее, Начи. Он, по крайней мере, может спать в седле.
        - Спать! Спать! Спать! - твердит она, как безумная, с напряжением вглядываясь в туманную даль.
        Но вот остановка… Что это? Неприятель? Нет, полк остановился, чтобы перебраться на ту сторону реки… Будут переходить поэскадронно. О, она успеет спешиться и уснуть немного…
        И, не долго раздумывая, Надя, едва держась на ногах от слабости, слезает с Алкида и, обмотав повод вокруг руки, засыпает в одну минуту тут же у ног лошади тяжелым нездоровым сном, не дающим успокоения.
        Эскадроны стоят на месте в ожидании переправы. Солдаты спешились и стали вольно. Многие жуют хлеб всухомятку, иные полощут в реке белье, вынутое из ранцев.
        - Ишь ведь спит как крепко! Умаялся, сердешный! - сочувственно говорит старый Спиридонов вахмистру чужого эскадрона, наткнувшись на лежащую в траве Надю.
        - И чего тут развалился, постреленок! - сердито ворчит суровый вахмистр. - Тоже лезут в войско, когда молоко не обсохло еще на губах! У маменькиной юбки щи хлебать молокососу, а он, на тебе, туда же, в солдаты! Аника-воин какой выискался!
        - Нет, Меркул Афанасьич, ты моего барчонка не тронь! - заступается дядька Спиридонов, преподаватель военного искусства Вышмирского и Нади. - Он лихо и пикой и саблей владеет, даром что молоденек… Храбрый мальчуган, говорю, будет; как о неприятеле заслышит, глазенками только и заблестит… А и притомился же, сердешный, ровно мертвый уснул.
        - Эскадрон, на конь! Вперед! - слышится голос Галлера, и оба вахмистра стрелой несутся на свои места.
        - Саша! Саша, проснись! Наша очередь! - шепчет испуганный Вышмирский и теребит Надю за плечо.
        Надя открывает глаза, ничего не понимающие, вспухшие, с отяжелевшими красными веками.
        - Что такое? - недоумевает она. - Боже мой, где мы?
        Ей странно и дико видеть себя сейчас на голой земле, среди бряцающих оружием и стременами улан… Она только что грезила о доме, об отце, Васе… И зачем она здесь, как очутилась сарапульская Надя среди коней и солдат, готовившихся к переправе?
        И только студеная, холодная вода речки, которую пришлось перейти вброд вместе с эскадроном, приводит в себя забывшуюся девушку.
        «То был сон: и Сарапул, и отец, и Вася! - мысленно говорит она. - А Сарапула нет, Нади нет, и никого нет, а есть улан Дуров, коннопольский товарищ, которому надо идти сражаться против Наполеона…»
        А рядом с ней Вышмирский, бледный, усталый, измученный не меньше ее самой. Вот он едет как лунатик на своем коне, не видя ничего, с открытыми глазами.
        - Вышмирский, - говорит Надя и сама удивляется звуку своего голоса, так он стал глух и неприятен. - Ты спишь, Вышмирский?
        - Ах, Дуров, до сна ли? У меня все тело ноет, как избитое! Проклятый Наполеон! Мало ему, что ли, его славы? Новых побед захотелось ненавистному корсиканцу… А тут умирай из-за него от усталости… Есть не хочется, веришь ли? Я со вчерашнего дня ничего не ел.
        - Да и мне тоже. Это от бессонницы, - говорит Надя и вдруг разом умолкает.
        Что-то тяжелое грохнуло и разлетелось неподалеку как будто на тысячу кусков… Вот еще и еще раз… Туманная даль поминутно прорезывается какими-то огненными шариками, выскакивающими в одно мгновенье ока…
        Где-то совсем недалеко в стороне леса, который темным пятном вырисовался на общем сером фоне, чудится какое-то движение… Там туман как будто бы сгустился и принял черноватый оттенок.
        Весь полк, как один человек, остановился как вкопанный. В сером тумане особенно отчетливо пронесся сильный голос Каховского, произнесший слова команды.
        Последний, 6-й эскадрон только что вышел из реки.
        Ряды полка разомкнулись и снова сомкнулись, сделав поворот направо и став флангом к той стороне, откуда гремели выстрелы.
        Мимо Нади, повернувшей за остальными своего коня, пронесся полковой адъютант и, приложив руку к козырьку кепи, почтительно доложил что-то вполголоса ротмистру Галлеру. Надя успела уловить одно: приказано повернуть к Гутштадту и занять позиции вблизи местечка.
        - Юзеф, ты слышишь? Там неприятель, сегодня будет дело! - произнесла она шепотом, и рука, державшая повод, дрогнула от сильного волнения.
        - Ах, не все ли равно, сегодня или завтра! - слабым голосом отозвался Вышмирский. - Когда-нибудь да должно же начаться. Чем скорее, тем лучше. Рано или поздно, а умирать придется; все же лучше от пули, нежели от усталости!
        - Стыдись, Вышмирский, ты рассуждаешь, как девчонка! - произнесла раздраженным голосом Надя.
        - Может быть, - покорно согласился тот, - я не отрицаю; во мне нет призвания к войне, как у тебя, и потому было бы странно ждать от меня каких-то доблестей. Во всяком случае, без нужды я не полезу под пулю. И потом, что за радость гибнуть теперь, когда чувствуешь себя таким молодым и здоровым! Ах, Саша, если бы не страх покрыть позором весь род Вышмирских, Канутов, то я бы охотно повернул назад, в Россию, где меня ждут и любят!.. Что за охота убивать друг друга, когда жизнь так хороша, так прекрасна! О, проклятый Наполеон и негодная Пруссия, не нашедшая в себе достаточно силы справиться с ним!
        Надя слушала его как во сне. Взоры девушки были прикованы к лесу. Туман заметно рассеялся, и теперь уже можно было разглядеть движущиеся массы неприятеля, занявшие опушку. Сердце Нади усиленно забилось. Вот оно, то славное начало, о котором она так мечтала всю свою жизнь. И ни трепета, ни страха не ощущала в своей душе девушка. Напротив, вся ее усталость почти разом соскользнула с нее, бледное лицо покрылось краской, потухшее было пламя снова засверкало в глазах.
        - Орудия вперед! - послышалась новая команда уже чужого, незнакомого голоса, и коннопольцы, мерно развернувшись, стали тылом, уступая место артиллерии, находившейся пока позади, под прикрытием их полка. Теперь, пока, им нечего было делать, и они стали «вольно», в тылу артиллерии. Люди спешились, мундштучили и оправляли коней.
        - Жаркое дело будет, батенька! - послышался невдалеке от Нади голос ротмистра Галлера.
        Она быстро оглянулась в сторону говорившего и не узнала его. Лицо эскадронного приняло какое-то новое, странное выражение. Глаза сузились и покраснели. Синяя жила надулась на лбу немного повыше виска. На все черты легла печать странной напряженности и решительности.
        «Такие лица должны быть перед боем у храбрецов», - мысленно решила Надя и подошла к ротмистру, подозвавшему ее.
        - Что, Дуров? - кивнул он ей головою. - Сегодня, пожалуй, выпадет на твою долю первое крещение? Приказ главнокомандующего: «Охранять позицию до последней возможности». Будет жарко… но…
        Он не договорил. Какой-то большой ком шлепнулся невдалеке от передовых орудий и, взрывая вокруг себя землю, осыпал ближайшие ряды целым потоком осколков.
        - Вот оно, начинается!.. - прошептал голос Галлера, и Надя разом почувствовала, что с этим разорвавшимся на тысячу горящих кусков шаром все прошлое отошло куда-то в сторону и начинается что-то новое, странное, роковое, но чудно-прекрасное и близкое ее душе.
        За первой гранатой налетела вторая, за нею третья, четвертая, без конца. Где-то неподалеку, в стороне артиллерии, послышался стон, вопль, заглушенный залпом нескольких орудий. Им ответили неприятельские пушки. И через минуту мирную долину поблизости Гутштадта трудно было узнать: она превратилась в место какого-то сплошного адского торжища.
        Неприятель, пользуясь туманом, под его прикрытием почти вплотную приблизился к русским позициям. Ужасные снаряды прыгали теперь один за другим, разрушая и круша все живое на своем пути. Вопли и стоны раненых делались все громче, все слышнее… Теперь, звуча между пушечными залпами, они дополняли ужасную картину боя. Люди поминутно сменялись у орудия… Многие уже лежали окровавленные у колес пушек, умирая на своем посту, отдавая родине свои последние минуты. Целая груда мертвых тел лежала в долине, а перекрестный огонь все еще не утихал, и страшный гул не умолкал ни на минуту… Битва косила и выхватывала все новые и новые жертвы.
        Кавалерия еще не была в деле, и Надя, находясь вне опасности, на дне громадного рва, где коннопольцы были укрыты в ожидании своей очереди вместе с конями, могла наблюдать величественную и страшную картину боя. Девушка была как в тумане. При виде ужасной картины смерти ее словно пришибло, словно лишило возможности сосредоточиться и приготовиться к бою.
        «Где же бранная слава? Где львиная храбрость? Где самая битва? - думалось ей. - Люди уничтожают друг друга страшными снарядами без боевого натиска, без рукопашной атаки! Ужас! Ужас!»
        Вон молоденький артиллерист готовится вложить зажженный фитиль, и вдруг разом разорвавшаяся поблизости граната вырывает и фитиль, и руку, отхватив заодно и добрую половину туловища несчастного… А тут офицерик, такой жизнерадостный и веселый, кричит, надрываясь: «Молодцы, ребята! Так его, так! Поддай горяченького!» - и вдруг с безумно-расширенным взором падает навзничь…
        Надя на мгновение зажмурила глаза, чтобы не видеть всех этих ужасов. И сквозь закрытые глаза - та же картина стоит неотступно перед нею: те же лопающиеся гранаты, те же истерзанные тела, грудами наваленные одно на другое, то же торжество смерти. Смерти, одной смерти! А в ушах раздается треск гранат, жужжание пуль, свист картечи между пушечными залпами и ревом боя…
        - Иезус Мария! - шепчет чей-то дрожащий голос подле нее, и трепетная рука хватает руку Нади.
        - Что с тобой? Ты ранен, Вышмирский?
        - Нет, слава богу, но взгляни туда!.. - И Юзеф, бледный как смерть, с трясущейся челюстью, указывает ей на что-то.
        Надя посмотрела по направлению протянутой руки, и ужас леденящим холодом наполнил ее жилы.
        Двое солдат-коннопольцев, пользуясь прикрытием артиллерии и выгодной позицией в траншее, присев на корточки, готовились мирно распить добытую манерку водки. Шальная, налетевшая как вихрь и разорвавшаяся на тысячу кусков граната в один миг сорвала головы несчастным, так и оставшимся на месте в том же положении с откупоренной манеркой и глиняной чаркой в руках, зажатых последними конвульсиями смерти. И на месте голов у обоих зияли две громадные кровавые раны…
        Но у Нади не было времени долго задумываться над этим новым ужасом боя.
        - Эскадрон, на конь! Стройся! - послышалась роковая команда, и весь эскадрон, как механический, в одно мгновение ока, с быстротою молнии выбежал из траншей и, вскочив в седла, понесся как вихрь, держа пики наперевес, прямо по полю, мимо замолкших орудий в сторону неприятеля.
        «Вот оно, начинается! Славное, настоящее!.. Грудь о грудь!.. Лицо к лицу, с ним, с французом! - выстукивает сильно бьющееся сердечко смугленькой девочки в малиновом колете. - Вот оно! О, господи! Как хорошо! Как легко мне! Папа! Папа! Милый, любимый! Чуешь ли? Это смерть или жизнь! Жизнь или смерть - все одно! За родину, туда, вперед, за царя и Россию, на него… проклятого… грудь с грудью!.. Быстрее, мой Алкид! Быстрее!..»
        Но Алкид несется и так быстрее ветра, ему не надо напоминать, и уносит с собою храбрую, трепещущую от волнения всадницу.
        Вот «они»… близко… Все меньше и меньше делается расстояние между ними и бравыми коннопольцами, несущимися, как буря, на них… Уже можно различить синие мундиры с желтой обшивкой и усатые потные лица, закоптелые от дыма, скорее изумленные, нежели озверелые, лица врагов. Вот-вот еще немного, и они сшибутся, эти синие и зеленые мундиры, малиновые и желтые груди… Вот они близко… здесь… рядом…
        «Vive l'empereur! Vive Napoleon!» - несется призывным звуком, несется из этих синих и желтых грудей навстречу скачущей лавине.
        - Ура! - полным вызова и удали криком отзываются на них молодцы-коннопольцы.
        И все разом смешалось и завертелось: и кони, и люди, и зеленые и синие мундиры, в одной сплошной вертящейся массе… Теперь уже близко-близко перед самым лицом Нади мелькают чьи-то загорелые, красные, усатые лица, слышится гортанный резкий французский говор и русские выкрики, проклятия, брань…
        Она сознает, чувствует, что «это» уже началось, что возврата нет, что надо действовать, крошить, убивать! Убивать людей - ей подобных! Нет, только не убивать!.. «Поднявший меч - от меча погибнет!» - говорит что-то внутри ее, на самом дне ее души, и она, подняв тяжелую пику, машет ею быстро и ловко, не направляя, однако, ни в чью неприятельскую грудь, а только сильными ударами плашмя расчищая вокруг себя место.
        Теперь уже она плохо сознает действительность. Чужая кровь брызжет перед нею и туманит ей голову. Исступленное «ура», сливаясь с диким хриплым «Vive Napoleon», наполняет ее слух оглушительным сплошным ревом. Она несется как безумная, пылая отвагой, все вперед и вперед, врезаясь в самое пекло боя, со своей поднятой пикой наперевес, бессознательно сжимая ногами крутые бока своего Алкида.
        «Царь… родина… бог! Бог великий и милосердный! - выстукивает ее сердце. - Пошли нам победу! Пошли!» А с уст ее бессознательно срывается все то же безумное «ура», выхваченное из глубоких недр детской души, воспламеняющее кровь новым приливом отваги…
        Она очнулась только тогда, когда чей-то хриплый голос скомандовал отбой и эскадрон, быстро и стройно, как на ученье, повернул обратно, оставив за собою груду своих и неприятельских тел. И сразу новое «ура» и новая атака следующего стоявшего на очереди в резерве эскадрона. Это не ее - чужой эскадрон; она может отдохнуть, подкрепиться. Но раз побывавшая уже в атаке, испытавшая всю прелесть ее, девушка не может оставаться теперь в бездействии, равнодушною свидетельницей боя. Ее, хлебнувшую из этого кубка, тянет еще и еще раз испить всю эту дивную и страшную чашу до дна… Тянет туда, обратно, где мелькают красные кивера и синие мундиры новых, свежих неприятельских рядов. Она незаметно отделяется от своего взвода, примыкает к чужому эскадрону и несется теперь снова в атаку, отважная, смелая, с дико горящим взором, с хриплым «ура», надрывающим ей грудь. И снова, во второй раз, с высоко поднятой пикой, встречает она синие мундиры и желтые груди французских драгун. И снова мелькают близко-близко перед ее глазами красные кивера и красные, не то изумленные, не то испуганные, лица врагов.
        - Куда, постреленок? Ишь врезался! Нечего в атаку лезть с чужим эскадроном! Пошел на место! Не углядишь за вами - и отвечай потом! - слышится грубый голос чужого вахмистра над самым ее ухом. - Марш назад! Тебе говорю! - И он разражается целым потоком брани по адресу Нади.
        Но никто уже не в силах остановить ее. Ее стройная фигурка на лихом сером в яблоках Карабахе несется вперед и вперед - живое олицетворение мужества и отваги…
        Неприятельская шпага касается ее груди, но ловким ударом пики Надя выбивает ее из рук врага. «Защищаться - не значит убивать!» - проносится молнией в разгоряченном мозгу девушки, и острый конец ее оружия поражает неприятельское плечо. Миг - и она уже несется назад, сбоку эскадрона, торжествующая, прекрасная, как никогда.
        - Браво, Дуров! Браво, мальчик! - встречают ее шумные возгласы офицеров своего и чужих эскадронов. - Ты бился славно, как герой!
        Ее смуглое лицо пылает ярче от этих похвал. Она чувствует, что достойна их, что она заслужила одобрение этих сильных, мужественных, видавших виды людей. А между тем новый эскадрон готовится к атаке. Надя в третий раз, примкнув к чужому взводу, несется в бой.
        - Ваше высокородие, уймите мальчонку, сладу с ним нет, так на врага и прет! - слышит она, как во сне, резкий голос вахмистра, звучащий нотами раздражения и гнева.
        А вслед за ним раздается сильный, уже охрипший от команды голос ротмистра:
        - Товарищ Дуров! Если вы еще раз посмеете идти не в очередь в атаку, я прикажу связать вас и оставить за флангом. - И тут же, бросив взор на испуганное лицо уланчика, Галлер добавляет со свойственным ему добродушием и теплотой: - Нет основания пренебрегать своей шкурой, мальчик! Вы достаточно проявили свою безумную удаль сегодня. Очередь за другими.
        - О, господин ротмистр!.. - прошептала молящим голосом Надя.
        - Нет, нет, Дуров, это невозможно! Ваша смерть падет на наши головы… Мы - сильные, взрослые люди, вы - ребенок. Надо сохранить вас во что бы то ни стало, дитя!
        Сохранить ее? Ее жизнь? Но к чему ей жизнь, когда кругом бьются другие?
        И, грустно нахмурясь, отходит Надя от начальства и занимает свое место в траншее.
        - Наконец-то! - встречает ее недовольным голосом Вышмирский. - А я уж думал, что ты не вернешься! Что за безумие лезть прямо на штыки! Можно подумать, что ты жаждешь смерти, Дуров! Не глупи, бога ради, а то сердце обливается кровью при виде твоих диких безумств!
        - Ах, Юзеф! Я сам не знаю, что происходит во мне: точно кто другой руководит моими поступками! Я не властен управлять собою… я точно…
        Она не договорила… Новая ужасная картина предстала перед ее глазами и сосредоточила на себе все ее внимание. Несколько человек французских кавалеристов окружили русского офицера-драгуна, судя по оранжевому воротнику… Выстрелом из пистолета выбили его из седла, и несчастный упал, окровавленный, к ногам своей лошади. Но озверевшие в бою враги не удовольствовались этим. Над головой офицера засверкали клинки французских сабель… Минута… другая… и от бедного драгуна останется одна сплошная окровавленная масса.
        В один миг Надя повернула своего Алкида в их сторону и, не отдавая себе отчета в своем поступке, вихрем понеслась на выручку, вся бледная как смерть, со сверкающим от бешенства взором и поднятой тяжелой пикой наперевес.
        - Негодяи! - вырвалось с гневом и ненавистью из ее запекшихся губ. - Шестеро против одного, и это называется боем!..
        Этот отчаянный детский крик, эта гневная фраза, произнесенная на чистейшем французском языке, этот сверкающий благородным негодованием и бешенством взгляд скачущего прямо на смерть улана-ребенка привели в недоуменное замешательство вшестеро сильнейшего врага. Что-то необычайное, стихийное было в юном, дышащем безумием отваги личике Нади… Черные глаза ее, ставшие огромными, сыпали искры. Взор пронизывал насквозь. Как вихрь налетела она на передового француза, и тяжелая пика опустилась плашмя ему на голову. Француз крикнул какое-то ругательство и ринулся назад. За ним мгновенно последовали остальные… И неприятель дрогнул перед лицом ребенка. Было ли тому причиной сознание несправедливости поступка по отношению к «лежачему» врагу, или отчаянная удаль юного воина поразила их, но они все шестеро в один миг повернули коней и с быстротою молнии понеслись обратно к своим позициям. Уже впоследствии Надя, много раз вспоминая это событие, никак не могла разъяснить себе причины их бегства.
        - Вы живы? Не бойтесь, я друг ваш! - произнесла она, быстро соскочив с Алкида и наклоняясь над раненым драгуном.
        - Они ускакали? Их нет больше? - произнес тот, поднимая на Надю взор, исполненный благодарности и муки, и потом добавил, с трудом выговаривая слова от слабости: - Я жив, слава богу, и моей жизнью обязан вам! Вы отбили меня от злодеев… Как мне благодарить вас?
        - Благодарить вам меня не за что. Я исполнил только свой долг, - скромно отвечала девушка. - Но вам небезопасно оставаться здесь среди поля. Ваша лошадь убита наповал. Не возьмете ли вы мою, чтобы добраться до вагенбурга (1)?
        - О, я не в силах подняться… Я ранен в грудь… Не рискуйте ради меня и скачите к вашему полку… Мне остается умереть здесь, так как помочь вы мне не в силах…
        - Какой вздор! - горячо вырвалось из груди Нади. - Обопритесь только на мое плечо и постарайтесь вдеть ногу в стремя.
        И, говоря это, она всеми силами старалась помочь раненому подняться с земли.
        Из груди молодого драгуна кровь била ключом. Он мог потерять сознание каждую минуту. Надя поняла, что одной ей не под силу поднять на лошадь несчастного, и, подозвав к себе скакавшего мимо них улана их эскадрона, с его помощью усадила раненого в седло.
        - Ну вот, теперь с богом! - весело проговорила она, когда бледный, истекающий кровью всадник тяжело опустился на спину ее Алкида. - Теперь скачите прямо к вагенбургу, где вам сделают перевязку. А мне надо спешить к своим!
        - Но ваше имя, юный герой? - в волнении произнес драгун. - Я должен знать имя моего спасителя!
        - Ну, разумеется! - улыбнулась Надя, - Иначе, не зная моего имени, вы не в состоянии будете найти меня, чтобы вернуть мне моего коня. Меня зовут Александр Дуров, я товарищ коннопольского уланского полка. С богом, господин поручик! Желаю вам поправиться как можно скорее, чтобы как следует отомстить врагу за полученную рану!
        - Благодарю вас, от души благодарю! - произнес слабым голосом офицер. - Мое имя Панин, и я всю жизнь останусь вашим должником. До свидания, господин Дуров… Дай вам бог всего лучшего в мире…
        Надя сделала под козырек, лихо брякнула шпорами и направилась к своему посту пешая, ощущая смутную тревогу за своего коня. Она впервые разлучалась со своим Алкидом, и теперь ее уже мучило запоздалое раскаяние, что она отдала его офицеру.
        - Что это, ты ранен, Дуров? - с тревогой спросил попавшийся ей по дороге Галлер. - Допрыгался, мальчуган! Следовало бы арестовать тебя за неповиновение начальству!
        Надя с недоумением оглядела себя и тут только увидала, что весь мундир ее залит кровью.
        - Никак нет, господин ротмистр! Я, слава богу, невредим. Это кровь поручика Панина, - произнесла она в ответ на слова своего эскадронного.
        - Какого Панина? Что ты мелешь? А твоя лошадь? Убита?
        - Никак нет! Я отдал ее тому же Панину.
        - «Панин! Панин!» Заладил одно и то же! - вышел наконец из себя потерявший терпение Галлер. - Пошел за фронт, повеса! И помни раз навсегда, что улан только мертвый может расстаться со своим конем!
        И когда Надя отошла от него достаточно далеко, добродушный ротмистр все еще недовольно ворчал ей вслед:
        - Не угодно ли еще на войне нянчиться с этой детворой! Наградил господь! Нечего сказать!.. Этот и другой… Вышмирский… Эх, чтоб тебя!.. И лезут ведь на войну, когда другие в их годы играют в бабки! А тут дрожи за них.
        Ротмистр был прав. Дрожать было за что. Кругом свистели и жужжали пули и лопались гранаты, грохотали пушки, и над всем этим неслось дикое, хриплое, отчаянное «ура», вырывающееся из остатка русских молодецких грудей…
        Остатка!.. Да, не много вернулось их назад к русским позициям; не мало зато полегло там в страшной долине близ Гутштадта. В этот день с кровавой нивы была в изобилии собрана жатва… Но что бы ни было, битва осталась за нами. Неприятель был оттиснут на прежние позиции… Русские и их союзники-пруссаки могли поздравить себя на этот раз с победой… Увы, с победой, доставшейся так непростительно дорого мужественным героям. И все же неприятель отступил вплоть до самой речки Падарги и, перейдя ее вброд, укрепился на ее берегу, приготовляясь к новой атаке, к новому бою…
        1. Вагенбург - перевязочный пункт в обозе.
        Глава VIII
        Два императора. - Новое счастье
        Необычайное оживление царит на улицах и площадях Тильзита, небольшого города Пруссии, живописно расположенного при впадении реки Тильзы в Неман. Дома и здания города разукрашены флагами. Всюду развешаны гирлянды цветов, душистых и пахучих, как сама весна. Веселая разношерстная толпа снует по городу. Старики, женщины, дети - все это смешалось в одном общем ликовании.
        Взоры всех устремлены на реку. По самой середине ее, на голубоватой поверхности воды, выстроен громадный плот, с возвышающимся на нем зданием, утонувшим в цветах. Здесь, в этом здании, и в этот день, 25 июня 1807 года, должно произойти свидание двух императоров, двух великих монархов России и Франции.
        Над зданием царского шатра красуется фронтон, увенчанный флагом. На одной стороне флага четко вышита гигантская буква «А», а на другой - такое же исполинское «14» - инициалы представителей двух сильнейших держав, заключивших знаменитое Тильзитское перемирие, решающее судьбу Пруссии, - Александра I и Наполеона I.
        На обоих берегах Немана выстроены две армии, русская и французская, разделенные прозрачно-голубыми водами реки.
        Чудесный летний день, праздничный и прекрасный, во всем великолепии своего синего неба, яркого солнца и молодой пушистой зелени, так и сияет своей юной чарующей улыбкой. Эта улыбка скользит и по светлому Неману, и по красивому зданию, с развевающимся над его фронтоном флагом, и на золотистых косах девушек, усыпающих путь к реке весенними цветами, и на всей этой веселой, снующей, живой толпе праздного любопытного народа.
        Вдоль всего русского берега вытянуты стройной, прямой линией войска. Тут красота и гордость русского оружия. Золотые лучи трепетно играют на тяжелых серебряных латах кавалергардов, на ало-красных доломанах гусар, на цветных колетах улан, играют на штыках и перевязях скромной молодецкой пехоты и на медных трубах музыкантских команд.
        Сколько здесь блеска, света, сияния!..
        Неподалеку от атаманского полка выстроены коннопольцы. Более половины их полегло на кровавом Фридландском поле. Но по приказу главнокомандующего наскоро пополнили опустошенные ряды свежими силами, взятыми из резерва.
        После царского свидания объявлен смотр войскам, высочайший смотр самим государем, - и теперь весь полк в сборе. На правом фланге первого ряда, во взводе лейб-эскадрона, стоят два юные уланчика - Дуров и Вышмирский.
        Оба коннопольца красуются сегодня во всем параде. В белых эполетах, в свежих чистых перевязях, с струящимися в волнах воздуха султанами, они - эти два молоденькие коннопольца - кажутся сегодня особенно свеженькими и юными. Рука и плечо Юзефа забинтованы, но его рана так ничтожна теперь в сравнении с тем, что ему подарила судьба. Он - офицер! Желание дяди Канута и милой Зоськи исполнено. Его солдатский мундир доживает свою службу: на нем уже нашиты офицерские эполеты и золотое шитье. А все же что-то отравляет радость юноше. Это что-то: не то смущение, не то какая-то неловкость перед его другом Сашей.
        И друг Саша, или, вернее, Надя, не весела сегодня. Лицо смуглой девочки в уланском мундире не то сосредоточенно, не то печально и пасмурно, как осенний день. Но не зависть к Юзефу гложет ее юное сердечко. Нет! Оно слишком горячо привязалось к нему, чтобы чувствовать зависть к его успеху и отличию. Больше того: она как будто довольна и счастлива за него. Но в глубине души девушка ощущает не то гнет, не то тоску, необъяснимую, но тяжелую. Это не тоска зависти, а какая-то смутная тревога за свою участь, сожаление о том, что ей не удалось отличиться или умереть на Фридландских полях.
        Зачем, о, тысячу раз зачем, судьба так немилостива к ней, Наде? Неужели всю жизнь ей суждено тянуть солдатскую лямку, в то время как Юзеф и другие будут отличены, как герои?..
        «Ангелы заплачут на небесах, если с вами обоими случится что-нибудь дурное…» - слышится ей звонкий серебристый голосок, милый голосок черноглазой паненки.
        О! Пусть лучше бы заплакали они, белые ангелы на далеком небе, нежели вернуться на родину в тех же кашемировых эполетах, с тою же солдатской пикой… А что скажут у Канутов при виде этого солдатского мундира на ней, Наде, в то время как Юзеф успел заслужить лучшую долю? Что она ответит на вопрошающий взор черноглазой девочки, так трогательно благословившей ее перед боем?..
        - Да очнись же, Дуров! Время ли теперь задумываться, мечтатель! Смотри туда! Видишь? - слышится над ухом Нади чей-то прерывистый шепот.
        «Что это? Кто зовет ее? Где она?.. Ах, это Юзек!..» - словно просыпается от своей задумчивости девушка. О, как далеко улетела она со своими тщеславными мечтами!
        И то правда, время ли задумываться сегодня?
        Вышмирский дергает ее за руку и твердит:
        - Да гляди же, гляди! Ничего подобного уж больше не увидишь!
        И действительно, не увидишь. По берегу, мимо рядов войск, направляясь к пристани, у которой ждет уже роскошно убранная барка, едет коляска. В ней три офицера - три генерала.
        - Государь император! - проносится гулким, звучным шепотом по рядам войск. - Государь император!
        По мере приближения коляски, окруженной блестящей свитой и штабом, к передовому флангу, проносится первым трепетом первое «ура», гулом вырвавшееся из тысячи грудей, сплошное, радостное, отчаянно-громкое и безумно-счастливое «ура»! Это уже не тихий шепот, похожий на журчанье ручья или шелест ветра, это стон моря, рокочущего, бурного, торжествующего, могучего!..
        «Ура!» несется и перелетает с фланга на фланг по мере приближения коляски, то замирая, то воскресая снова. Великое, могучее по своей стихийности, оно разом наполняет собою и небо, и землю, и праздничный Тильзит с его беснующеюся толпою, и самый Неман, такой величественный и красивый в весеннем одеянии своих голубоватых струй.
        - Ура! Да здравствует император! - несется эта рокочущая лавина, словно выйдя из берегов, несется неудержимо, как волны моря, как стон бури.
        - Ура! - кричит за остальными Надя и приковывается лихорадочно горящим взглядом к приближающейся коляске. Что-то новое, необычайное рождается при этих звуках в душе девушки… И это необычайное как бы перерождает ее всю… Тщеславные мечты, разочарование из-за производства Юзефа и затаенная жалоба на судьбу - все уже забыто теперь… Вся ее жизнь, все ее существо, вся душа Нади сосредоточились теперь на этой коляске, на тех трех лицах, на трех генералах, сидящих в ней… А коляска, кажется ей, точно нарочно движется тихо, так дьявольски тихо!..
        Вот снова затихает кипучий бешеным восторгом крик и снова, подхваченный свежими силами, утраивается и гремит, гремит навстречу экипажу, окруженному свитой.
        Эта волнующаяся толпа, эти бешеные крики, этот восторг войска и народа ударили в голову Нади, вытесняя из сердца и головы все остальные мысли и чувства.
        «Государь!» - мучительно выстукивает бьющееся сердечко смугленькой девочки. «Государь!» - наполняет все ее думы и чувства…
        Тот, который повелевает десятками миллионов людей, тот, в руках которого судьба России, счастье и горе народа, тот, о котором она, Надя, мечтала с детства, которого она представляла себе каким-то полубогом, сильным, всемогущим, - он теперь здесь, перед ее глазами, в двух-трех шагах от нее!.. «Он» здесь… Но который же, который, который? Который из этих трех офицеров в коляске!..
        Она готова зарыдать теперь от нетерпения и страха, видя, что коляска приближается… что она близко… тут… рядом и скоро пронесется мимо, прежде чем она, Надя, успеет увидеть и узнать лицо обожаемого монарха.
        Вот коляска уже близко… Три генерала, сидящие в ней, уже почти перед строем коннопольцев. Один из них, высокий, но устало съежившийся, в расшитом мундире, с длинным профилем немецкого типа.
        - Нет, это не он. Не может быть он! - решает в одно мгновение Надя.
        - Это прусский король, - шепчет кто-то едва слышно.
        Другой - она узнала его разом - это цесаревич Константин, делавший еще так недавно смотр всей кавалерии на границе. Его она отлично знает.
        Так, значит, «он» - третий! Перед Надей мелькает стройная высокая фигура в белых лосинах, в коротких ботфортах и генеральском сюртуке, с Андреевской лентой через плечо. И лицо, молодое, бледное, обросшее рыжеватыми бакенбардами, с мягким, кротким взором, прекрасное лицо, улыбающееся толпе… Печальна она - эта улыбка!.. Покорно и трогательно покоится она на свежих устах… На высоком челе печать думы - нерадостной, тяжелой… Голубые глаза также не веселы… Но они чудно-прекрасны, эти глаза, они точно врываются в душу, от них веет теплом и светом, в них и детское добродушие, и кроткая нежность, и печаль - бесконечная печаль…
        По прекрасному молодому лицу, по кроткой улыбке и голубым глазам Надя не могла уже более сомневаться, кто был третий генерал в коляске.
        Безумная жгучая радость охватила ее… «Он»! За «него»! Ради «него»! О, боже, великий боже!..»
        Если прежде она очертя голову бросалась в самое пекло боя ради милой родины, ради славы и чести своего солдатского мундира, то теперь, теперь она сознавала это так ясно, так поразительно ясно, что она готова броситься в первую же атаку с полной уверенностью не вернуться из нее ради «него», только ради этого детски ясного взгляда и печальной улыбки!..
        - Иезус Мария! - шепчет подле нее не менее ее потрясенный Юзек. - Как он печален! О, Дуров! Что ни говори, это печаль не простого смертного. Это великая душа! Он - орел, наш император!
        «Великая душа! Орел! Именно орел! - так и трепещет и бьется сердце Нади Дуровой. - Но, боже мой! Как скорбно печален, как трогателен он в эту минуту, великий государь!»
        И она смотрит, смотрит пристально, до боли напряженно, до рези в глазах, вслед умчавшейся коляске. Вот она уже далеко… Вот только видно, как поблескивает сталь палашей у царской охраны… Вот она у пристани… вот остановилась… и высокая, статная, в генеральском мундире фигура при Андреевской ленте, в сопровождении свиты, вышла из экипажа и, сойдя на берег, скрылась под балдахином украшенной цветами и флагами барки.
        В ту же минуту от французского берега отчалила галера. На носу ее стоит плотная коренастая фигура невысокого человека в треугольной шляпе. Это гений и победитель половины мира! Это Наполеон! На голубом фоне горизонта как-то особенно четко выделилась эта странная, не имеющая, впрочем, в себе ничего гениального фигура.
        - О, этот - не орел… не орел! - чуть слышно, в забытьи лепечут губы Нади. - Это… это…
        - Коршун… - подсказывает Вышмирский, неотступно следя взором за толстым человеком на носу галеры.
        - Или нет… знаешь, Юзеф, - с необъяснимым приливом жгучей, острой ненависти подхватывает Надя, - просто лисица, жадная, лукавая корсиканская лисица! Вот он кто!
        А разукрашенная галера подплывает все ближе и ближе. Вот она уже у плота, вот глухо стукнулась о его доски несколько ранее, нежели подплыла к нему барка императора Александра.
        - Хороший знак, - шепчут маршалы и генералы великого Наполеона.
        «Французский выскочка!» - мысленно проносится в уме каждого русского из свиты государя.
        Наполеон и Александр протягивают руки друг другу и бок о бок входят в шатер, оставив на берегу, со свитою, Фридриха-Вильгельма, прусского короля.
        Целый час, целый долгий час длится это свидание, решающее судьбу Пруссии и ее короля. И никто, ни маршалы, ни свита, не знает того, о чем говорилось на неманском плоту двумя сильнейшими представителями Европы.
        Ровно через час оба императора снова показались из шатра. Они братски обнялись на глазах толпы и двух великих армий и разменялись крепким, дружественным поцелуем. И обе великие армии слились в одном общем приветствии, содрогнувшем своею мощью дома и улицы Тильзита:
        - Vive Alexandre! Да здравствует Наполеон!..
        Царский экипаж все еще стоит у пристани в ожидании императора Александра.
        Вот снова от неманского плота отделяется барка. «Он» плывет обратно, «он», заключивший мир с недавним врагом. Прусский король встречает его с выражением самого живого интереса, горя нетерпением узнать судьбу королевства. Лицо цесаревича спокойно, почти весело. Мир необходим - и они добились мира. А «он» - гордый, прекрасный орел, «он» - отец своего народа, хотя и спокоен на вид, но в лице его по-прежнему борются печаль и улыбка. Пусть Наполеон, ради дружбы с ним, Александром, поступился многим, но кто ему вернет те тяжелые потери, тех мертвых героев, что полегли на кровавых Фридландских полях?..
        С тем же печальным лицом и затуманенным взором государь вышел на берег и сел в коляску. Вот он снова подвигается медленным шагом вдоль фронта войск, ласково кивая новому безумному привету, надрывающему грудь народа и войск.
        Около атаманского, любимого своего, казачьего полка Александр выходит из коляски. В одно мгновение ока адъютант соскакивает с коня, подводит его государю, и Александр уже в седле продолжает путь.
        Около Платова, наказного атамана Донских войск, стоявшего во фронт, государь удержал коня и остановился.
        Наде отлично видно с ее места, как с преобразившимся лицом, весь олицетворенное напряжение и благоговейный восторг, Платов вытянулся в струнку перед государем. Слов не слышно, но лицо Платова так и сияет счастьем.
        «Счастливец! Он удостоился царского слова! - безумно выстукивает сердце смуглой девушки. - Но он герой и достоин его!.. Достоин!.. А я-то? Господи, помоги ты мне, помоги удостоиться того же, помоги быть героем, как он, чтобы только говорить с государем или умереть за него… да, умереть… о, господи!»
        Надя, уже не отрываясь, глядит в упор на приближающуюся теперь к их рядам стройную фигуру на белой лошади, перед которой готова упасть на колени вся эта, словно помешанная от восторга, толпа…
        Теперь государь уже близко… Вот конь уже у последних рядов последней атаманской сотни… вот он уже перед их коннопольским полком, в десяти шагах от нее, Нади.
        Уста его раскрываются. Твердый, звучный голос говорит негромко:
        - Мои славные коннопольцы! Спасибо!
        Что-то необычайное наполняет сердца солдат. Это уже не крик, а вопль, восторженный, стихийный.
        - Рады стараться, Ваше императорское величество! - гремит ответный возглас полка, и Надя видит теперь восторженные слезы не в одной паре глаз этих мужественных, закаленных людей.
        И как будто что-то светлое блеснуло в голубых глазах государя. Точно две алмазные росинки попали туда… не то росинки, не то слезы…
        Какой-то клубок подкатывается к горлу Нади и душит ее. Ее собственные глаза, впившиеся взором в царя, наполняются слезами.
        «Умереть тут на месте, за него, за родину! - выстукивает сердце смугленькой девочки. - Или упасть на колени и молиться, молиться без конца!»
        И восторженный порыв ее дошел, казалось, до сердца государя.
        Чистый, ясный взор Александра встретился с ее взором, таким же ясным, чистым, детским, восторженно-счастливым.
        Государь чуть тронул шпорой лошадь и медленно подвигается к странному ребенку в уланском колете, встречающему его глазами, полными слез.
        Что это? Ошиблась или нет Надя?
        Нет, не ошиблась… Он едет прямо к ней… Нет сомнения… Его глаза сияют ей чудесным светом. Он весь - сочувствие и внимание к ней, юному уланчику, плачущему от счастья…
        В струнку вытягивается юный уланчик и замирает без движения, как вкопанный, по воинскому уставу своей солдатской службы.
        Государь перед нею… Голова его белого коня уже перед самой головой ее Алкида.
        - Каховский! - слышится уже знакомый и бесконечно дорогой голос. - Ужели молодцов-улан осталось так мало, что ты принужден двенадцатилетних детей вербовать в свои ряды?
        Генерал-майор Каховский, командир коннопольского полка, взволнованный не менее самой Нади, отвечает сдержаннопочтительно, вкладывая неизъяснимые ноты нежности в свой солдатский голос:
        - Ваше императорское величество, он хотя и молод, ему всего 16 лет, государь, но уже успел отличиться и под Гутштадтом, и под Фридландом, как взрослый мужественный воин!
        О, милый Каховский!.. Какой восторженной благодарностью наполнилось к нему сердце Нади за этот, полный доверия и похвалы, отзыв!
        - Вот как! - снова послышался негромкий возглас государя, и его рука, словно облитая белой перчаткой, легла на кашемировую эполету Нади. - Такой еще юный и такой храбрый! - И при этих словах император Александр наградил ее одним из тех чарующих взглядов, которые не забывались всю жизнь теми, кто бывал удостоен ими.
        Унылая, но полная прелести улыбка при этом взгляде снова тронула полные, красивые губы царя.
        Потом он спросил у Каховского что-то еще, уже значительно тише, чего не расслышала Надя, и поехал дальше по фронту раздавать свои улыбки и похвалы заслужившим их войскам.
        Тут только Надя опомнилась от своей сладкой грезы и вернулась к действительности.
        Но что-то могучее, стихийное, роковое по-прежнему наполняло ее душу и сердце, наводняя сладким восторгом все ее существо.
        - Вышмирский! - горячо прошептала девушка. - Если мне суждено скоро умереть, то пусть это будет сегодня!..
        Вскоре после Тильзитского свидания монархов русские войска вернулись на родину.
        Перейдя прусскую границу, армия разошлась по своим летним квартирам. Славный коннопольский полк, вместе с Псковским драгунским, Орденским кирасирским, прямо из похода попал в лагеря, расположенные вблизи Полоцка.
        Вышмирский и Надя попросили у Каховского двухнедельный отпуск и, взяв подорожную, поскакали под Гродно, к Канутам.
        Глава IX
        В зеленом гроте. - Раскрытая тайна
        - Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака… Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..
        - Уж и обязан?!
        - А то нет? - И живые черные глазки загораются гневными огоньками… - Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня… Раз, два, три…
        И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полу-девушки, полу-ребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоей, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз в боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.
        Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны, Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.
        Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.
        И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке-улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.
        Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, - как все это нежно, тихо и красиво!
        Раз! - и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.
        И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом, как безумные.
        - О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!
        - Вы не уступите мне в скорости, панна Зося, - смеется Надя.
        - Зато я уступлю во всем другом… - И черные глазки лукаво щурятся на Надю.
        Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.
        Глаза Зоей щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?..
        - Пан уланчик! - кричит в самое ухо Нади шалунья. - Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!
        Надя вспыхивает и потупляется.
        Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.
        Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.
        И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.
        - Слушайте, пан уланчик, - слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. - Ведь я знаю, вам обидно и больно… отлично знаю… Вон Юзеф офицер, а вы нет… А между тем вы храбрее Юзефа… Вы герой… Он сам рассказывал мне про вас… про Панина… про Баранчука этого также… и про самого себя - как вы отвели удар неприятеля от его головы… Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда… Ах, Саша, какой вы храбрый! И я… и Рузя, и Ядя, и дядя Канут - все, все говорят это… Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все - мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени и… я не знаю, право… Я очень глупа, Саша… но… я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость… Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? «Я, - говорит, - не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше…» И знаете, что он еще сказал?
        - Нет, не знаю! - улыбнулась Надя.
        Восторженное настроение Зоей в одно и то же время и забавляло и трогало ее.
        - Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров… Поняли вы меня?
        Надя вскочила как ужаленная.
        - Какой вздор! - вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.
        - Но почему же вздор? - горячо сорвалось с уст девочки. - Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?
        - Но то было во времена рыцарства! - произнесла Надя. - А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не «герой-победитель», - добавила она с улыбкой.
        - А!.. Понимаю… - обидчиво перебила ее Зося. - Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести - венчать победителя! - И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.
        - Вовсе не то, - попробовала было защищаться Надя, - а просто вы и я… мы… мы… как вам это сказать?..
        Ну, мы просто слишком молоды, чтобы мечтать о браке… Мы почти дети…
        - Мы вырастем когда-нибудь! - с комической наивностью стояла на своем Зося. - Я бы охотно ждала долго, очень долго такого героя, как вы! Ведь вы герой! Ах, пан Дуров! Если бы вы знали, как я полюбила вас с той минуты, когда Юзек сказал тогда, помните, весною, на нашем бале, что вы ушли из дома ради военной службы и походов. Потом я долго и много думала о вас… А когда Юзек рассказал про все ваши подвиги, и про вашу храбрость, и про свое спасение - о, особенно за это полюбила я вас! - то мне так захотелось сделать вам что-нибудь приятное, хорошее, от чего вам стало бы радостно на душе… Я вас так крепко и много люблю, так же крепко, пожалуй, как и Юзю, или только разве чуточку поменьше… И вот что я придумала: вы знаете, пан уланчик, у меня есть своя земля и прехорошенькое поместье, оставленное мне отцом… Там есть маленький домик, совсем особенный и чудо какой прелестный. Вокруг домика цветут розы… много, много, как в сказке… И это - мой собственный домик, мои собственные розы, и там так хорошо, как в раю. И мы будем там жить, когда поженимся… с вами… Дядя Канут посердится, конечно, потому что вы
русский, а я полька, и потому, что он уже нашел мне жениха. Но долго он не будет сердиться, потому что… вы спасли жизнь Юзи и имеете право взять за это мою жизнь - жизнь его сестры…
        - Ах, Зося, Зося! - прервала восторженную девочку Надя. - Вы знаете, что я солдат и ни на что и ни на кого в мире не променяю моего солдатского ранца.
        - Ну да и не надо менять! - еще более оживляясь, залепетала Вышмирская. - Я буду также находиться в походе… с вами в походе… Ах, как это будет весело: играет музыка, развеваются знамена, и мы все едем… едем.
        - Дитя! Дитя! - с улыбкой произнесла Надя, любуясь ее прелестным оживленным личиком.
        - Ну вот, «дитя»! - поджала она с неудовольствием свои пухлые губки. - А дядя Канут говорит, что я большая и что мне пора подумать о замужестве… И знаете, что (тут она таинственно подвинулась к Наде и прошептала ей почти на ухо, несмотря на то, что кругом их не было ни души) ко мне уже жених сватался… Ей-богу… Пан Линдорский… тоже улан, только офицер и богатый. У него под Вильной свои поместья. Тот самый, который вас и Юзьку определил в уланы. Только я не пойду за него… Он совсем как дядя… совсем взрослый человек… мне будет скучно с ним… Что за радость! А за вас пойду… Вы веселый, молоденький и притом вы - герой… Ей-богу!.. Ничего, что вы русский… Ах, как славно будет!.. - И она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.
        - Нет, нет! Это невозможно, милая крошка! - произнесла тихо Надя.
        - Но почему? Или у вас уже есть невеста?
        - Нет, нет! - поторопилась успокоить ее та.
        - Или вы не находите меня достаточно милою?.. Но ведь все говорят кругом, что я хорошенькая… А когда вырасту большая - красавицей буду… увидите! А разве не радость это - иметь красавицу жену?
        - Вы дитя, Зося, ребенок! И потом… потом… ну, словом, это невозможно!.. Нельзя…
        - Вы не любите меня? - с тревогой произнесла девочка, и чарующий взгляд ее черных глазок с тоской впился в лицо Нади. - Или я глупа, дурна, уродлива, по-вашему?
        - Нет, тысячу раз нет! Милая… дорогая девочка… - горячо протестовала взволнованная Надя. - Вы красавица, прелесть, умница, каких мало… В этом нет сомнения… но все-таки это невозможно!
        - Невозможно… - упавшим голосом, как эхо, отозвалась Зося. - Невозможно, - еще раз печально повторила она, и прелестное личико ее разом омрачилось.
        Необъяснимая жалость наполнила сердце Нади. Эта черноглазая милая девочка с ее детской трогательной привязанностью и наивной ребяческой любовью к ней перевернула ей сердце. Обидеть, огорчить эту девочку, это наивное очаровательное создание - и притом сестру ее единственного товарища и друга - казалось ей жестоким и бесчеловечным. Ответить холодным отказом на ее детскую любовь, впервые заговорившую в ее сердце, - о, нет, ни за что не в силах она сделать этого!
        С минуту колебалась Надя, потом словно что подтолкнуло ее, и она проговорила возможно ласковее и нежнее:
        - Умеете ли вы, Зося, хранить чужие тайны?
        - Дядя Канут говорил мне, что чужие тайны - это чужая собственность, - серьезно отвечала Зося. - Открывать их - значит присвоить себе собственность чужого. Мне еще никто не поверял ни одной тайны, но я уверена, что я сумею сохранить ее…
        - Вы любите меня, Зося?
        - О, зачем вы спрашиваете это? Больше всех на свете люблю я Юзю и вас, пан Дуров! Бог тому свидетель!
        - Но мы не можем обручиться, Зося… Это невозможно. Это невозможно, моя деточка, мой прелестный ребенок, потому что я… я…
        Что-то словно мешало Наде выговорить роковое слово. Даже в жар бросило, и дыханье сперлось в груди.
        А черные глазки широко раскрыты в ожидании этого слова, и ротик раскрылся от внимания и нетерпения. Она даже как будто побледнела немного, черноглазая милая Зося.
        И Надя побледнела. Ее глаза широко раскрытым взглядом впиваются в беленькое личико юной паненки. Вдруг густой румянец покрыл и смуглое лицо, и щеки, и лоб, и шею мнимого улана.
        - Я девушка… - лепечет чуть слышно Надя, - девушка… как и вы… и Рузя, и Ядя…
        На белом личике, увенчанном парой прелестных черных глазок, недоумение… испуг… глубокое изумление… трепет… Потом что-то неуловимое промелькнуло в нем, тронуло улыбкой алые губки и утонуло в беспредельной глубине черных очей…
        Прошла секунда… другая… третья, и вдруг две тонкие девичьи ручки разом упали на плечи Нади и обвились вокруг се шеи… Белое личико приблизилось вплотную… Губы шепчут, улыбаясь трогательно, счастливо:
        - Девушка!.. Сестрица!.. Подруга!.. Ах, как это хорошо, как это прекрасно!.. Храбрая! Смелая, героиня!.. За отчизну билась!.. Ах, пан Дуров… нет… пани… Ах! Я не знаю вашего имени… Кто вы?!
        - Надя… Надежда… меня зовут Надей, - подсказывает смугленькая девушка, и глаза ее теплятся ответной лаской.
        - Надя… Надечка, милая… сердечко мое! - лепечет Зося, и град поцелуев сыплется на лицо и руки сконфуженной Дуровой.
        - Зося! Детка моя! Только помни: это тайна! - спохватившись, говорит она. - Большая тайна, страшная… Если ты выдашь меня - я пропала…
        - Боже сохрани! - убежденно и горячо восклицает Зося. - Тебя… друга, выдать? Сестру… девочку… героиню?! Я так рада, так рада! - добавляет она восторженно. - Мальчик, мужчина - это не то! С ним и поговорить-то по душе нельзя… А девочка, подружка - та все поймет, право!.. Ах, как хорошо, что все это так… что я могу любить тебя, как подругу!.. А как рад будет дядя Канут, что я не выйду замуж за русского, да еще за солдата!.. Если бы он знал, кто этот улан!.. Ах, как хорошо! Точно в сказке!..
        И впрямь, точно в сказке… Точно в сказке расцвел этот пышный июльский полдень, точно в сказке Дышат своим ароматным дыханьем розы, точно в сказке в зеленом гроте сидят две девочки, одна воздушная и прелестная, как весенний цветок, другая - смелая, отважная, с лицом и душой героини.
        Они крепко, горячо обнялись… Надя тихо, вполголоса рассказывает своей новой подруге свою странную жизнь, свое необычайное детство и счастливое настоящее, отвоеванное ею насильно у судьбы…
        А над обеими девушками и над зеленым гротом повисло июльское небо, с бесстрастным спокойствием обратившее на мир свои бирюзовые очи.
        Глава X
        Незаменимая потеря
        - Сегодня твоя очередь вести на водопой коней, барин! - услышала Надя, проснувшись как-то на заре, голос взводного, Пахомова.
        Утро стояло пасмурное, дождливое. Надю, поздно улегшуюся спать накануне, тянуло ко сну. Отягощенная утренней дремотой голова так и валилась назад на подушку. А тут еще, как нарочно, вид крепко спавшего Вышмирского подзадоривал ее броситься в постель и уснуть еще хоть часочек.
        Надю, привыкшую к спокойной, праздной жизни у Канутов за последние две недели отдыха, обуревала непривычная лень. К тому же серый, пасмурный день не обещал ничего хорошего. Какая-то промозглая, совсем не летняя сырость стояла в воздухе и отнимала всякую охоту выходить из дому, да еще по слякоти и грязи вести своего и чужих коней на реку к водопою.
        - Счастливчик Вышмирский! - произнесла она с завистью, натягивая тяжелые казенные сапоги на свои маленькие ноги. - Ему, как офицеру, не надо исполнять скучных солдатских обязанностей… Ах, когда-то и она, Надя, добьется такой же желанной участи?
        Однако делать было нечего. Как ни досадуй, ни завидуй и ни злись, а ехать надо. Вон уже под окном прозвенели копыта лошадей. Тот же Пахомов провел ее Алкида и трех других лошадей, вверенных ее призору.
        Пахомов благоволит к Наде за ее простосердечие и ласковость и, чем может, помогает «доброму барчонку» в делах несения тяжелой солдатской службы.
        Если б Надя и не видела из окна Алкида, то все равно по ржанию и шагу узнала бы своего любимца. Шаг у Алкида - мало похожий на шаг иных коней. Его копыта как-то особенно звонко и дробно отбивают по земле. И ржет он совсем особенно, осторожно и толково, с какими-то одной Наде уловимыми и понятными переливами.
        - О, милый, милый! - с ласковой улыбкой, глянув в окно на действительно красивое животное, произнесла Надя и торопливо занялась своим несложным туалетом.
        - Ну что, Алкидушка? Что, голубчик? - приветствовала она через несколько минут на дворе своего любимца, поднося ему на ладони еще с вечера припасенный ею ломоть черного хлеба с солью.
        Алкид, обожавший подобные лакомства, с удовольствием вытянул губы, и ломоть в одно мгновение ока исчез с руки хозяйки. Покончив с хлебом, он положил голову на плечо Нади и стал легонько теребить губами ее белую эполету.
        - Давно бы пора! - значительно усмехаясь, произнесла девушка. - Сорви их, Алкидушка, сорви, милый!
        Авось другие вырастут на их месте… да не такие… а офицерские…
        И, говоря это, она ласково трепала шелковую гриву коня, его красиво изогнутую, изящную шею. Потом легко вскочила на покрытую одной попоной, без седла, спину и, взяв трех других лошадей на повод, поскакала с ними к реке.
        Дурная погода, не позволявшая делать ни учения, ни проездок, гибельно влияла на лошадей. От продолжительного застоя в конюшне они, вырвавшись наконец на свободу, прыгали и резвились не менее молоденьких жеребят по дороге к реке. Надя с трудом удерживала их за повод. Особенно кипятился и горячился один, совсем еще молоденький конек.
        Наконец уставшая Надя с трудом добралась с ними до реки, где остальные уланы уже успели напоить вверенных им коней.
        - Эх, барин, - встретил ее Пахомов, - конек-то этот у тебя эво как расходился. Все дело портит.
        - Да, не справиться с ним, - согласилась Надя. - А я на обратном пути на него сяду, а Алкида пущу на повод. Алкид добрый конь. Он артачиться не будет.
        - Пожалуй, не будет! - поддакнул Пахомов, благоволивший не только к «барчонку», но и к его «доброму коню».
        Сказано - сделано. Надя побольше отпустила повод, чтобы дать простор своему любимцу, и, вскочив на непокорного молоденького конька, помчалась в обратный путь к лагерю.
        Но на этот раз Алкид не оправдал ожиданий своей хозяйки. Застоялся ли он в конюшне, наравне с другими, во время Надиной отлучки под Гродно, или пример четвероногого приятеля заразил его, но Алкид был положительно неузнаваем сегодня. Он то прыгал из стороны в сторону, то взвивался на дыбы и с громким ржанием бил задними ногами землю, то мотал усиленно головой, стараясь во что бы то ни стало вырвать повод из рук своей госпожи.
        - Алкид, гадкий, несносный! Что с тобой? Я не узнаю тебя, приятель! Да стой же, стой! Говорят тебе, негодный Алкид! - увещевала своего любимца Надя.
        Но все было напрасно. Алкида точно подменили. Он как будто и внимания не обращал на слова своей госпожи. Вот он сильнее и сильнее замотал головой, вот новый неожиданный скачок в сторону и повод выскользнул из рук Нади, а освободившийся от узды конь стрелой понесся по полю, перепрыгивая бугры и канавы, попадающиеся ему по пути. Только грива его вьется по ветру, а длинный пушистый хвост серым султаном развевается по воздуху.
        - Алкид! Алкид! - кричит Надя. - Да остановите же вы его! - просит она солдат, уехавших далеко вперед на своих конях.
        Но им и не слыхать ее крика за дождем и ветром, а если бы и услыхали, то все равно ничто в мире не остановит теперь ее Алкида. А у Нади, увы, связаны крылья. У нее самой еще три лошади на руках, выпустить которых она не имеет права и за целость которых она должна отвечать своему эскадронному начальству.
        А Алкид уже далеко. Вон он стрелой несется к глубокому рву… воя взвился на дыбы… Раз! И как ни в чем не бывало в одно мгновение ока перемахнул канаву.
        У Нади только сердце захолодело да дыхание сперлось в груди.
        - Молодец! Прелесть! У-у, прелесть моя! - не могла не восторгнуться она этим прыжком.
        И вдруг так внезапно охвативший ее восторг мгновенно исчез куда-то… Сердце точно перестало биться в груди… Оно замерло… застыло… Алкид, оставляя канаву далеко за собою, теперь уже несется во весь дух прямо на высокий плетень, поднимающийся грозной оградой, с заостренными зубьями… Надя видит, как стремителен бег коня, как стройно перебирает он быстрыми ногами… Она знает силу и ловкость своего Алкида… Но это новое препятствие высоко, слишком высоко, даже для такого далеко не заурядного коня.
        «Перескочит или обежит кругом? - сверлит назойливая мысль мозг девушки. - А вдруг и не перескочит, и не обежит, а…»
        И при этой мысли холодный пот выступил у нее на лбу… Руки заледенели и выпустили повод… Надя уже как бы не чувствует себя и, точно перестав жить, существовать, в эту минуту вся превратилась в одно сплошное, ужасное ожидание… Вот расстояние между роковым плетнем и Алкидом делается все меньше и меньше с каждым мгновением, с каждой секундой… Вот все ближе и ближе вырастает перед ним высокая преграда с пикообразными кольями… Вот он близко… уже почти там… взвился на дыбы… мелькнул в воздухе… вот…
        Дикий, нечеловеческий вопль прозвучал и замер над полем. Безумно расширенный взгляд Нади приковался к роковому плетню… Что-то забилось, заклокотало, словно оборвалось у нее в груди…
        Там, на плетне, тяжело опустившись на острые колья, трепетало в конвульсиях обезображенное тело ее несчастного Алкида…
        Обезумевшая от горя и ужаса, стоит Надя над распростертым у ее ног конем. Он еще жив… еще дышит… Его стройные члены дрожат и подергиваются в последних предсмертных судорогах… Распоротый живот с выпавшими внутренностями прикрыт рогожей… Окровавленная морда с умными, выразительными глазами лежит на плече госпожи. Умирающий конь не отрывает от нее мучительного, выстраданного, молящего взора… О, сколько муки, сколько нечеловеческой муки глядит из него!..
        - Господи! - склонившись перед ним на колени, рыдает Надя. - За что, за что?.. Единственный, дорогой, незаменимый! И вот… О-о! Алкидушка! Радость моя, сердце мое, голубчик мой, что ты с собой сделал? Что я буду без тебя, голубчик мой, ненаглядный!
        Умирающий Алкид точно понимает эти вопли и стоны. С трогательным выражением беспомощного страдания глядят его карие глаза в залитое слезами лицо Нади.
        И Наде кажется, будто и в них, в этих несчастных глазах страдальца-коня, стоят слезы, человеческие слезы… Не то вздох, не то стон вырывается из груди Алкида… Вот уже одно отяжелевшее веко опустилось на правом глазу… Минута… еще минута… последний трепет пробегает по всем членам несчастного коня. Последний трепет!.. Алкид угасающим, полным любви и жалобы взглядом приковывается к Наде, изумительным взглядом, похожим на взгляд человека… и Алкида не стало…
        Солдаты, снявшие с рокового плетня Надиного любимца, обступили с суровыми, сосредоточенными лицами мертвую лошадь и бившегося в конвульсивных рыданиях над нею своего молоденького товарища. Эти мужественные люди, видевшие немало пролитой крови на своем веку, закаленные в боях, теперь смущены и растроганы до слез искренней, глубокой, безысходной печалью бедного ребенка.
        - Алкидушка мой! Любимый мой! Родной мой! - рыдает Надя. - Нет тебя больше! Алкидушка, друг мой верный, незаменимый!
        И бьется о землю головой смугленькая девочка, и сердце ее разрывается от тоски, безысходной, неутолимой…
        В тот же вечер глубоко растроганный Галлер говорил своему эскадрону, собравшемуся на молитву:
        - Ребята! Наш юный приятель Дуров достоин теперь еще большего уважения. Сколько любви и преданности обнаружил он к своему злосчастному коню!.. Каждый истинный кавалерист должен чувствовать такую именно привязанность к лошади. Конь и кавалерист - это одно целое и на войне, и в походе… Честь и слава молоденькому товарищу за его неподкупную привязанность к коню!..
        А молоденький товарищ бился в это время в нервном истерическом припадке на руках своего друга - Вышмирского.
        Глава XI
        Событие за событием. - В столицу.
        На другой же день солдаты лейб-эскадрона зарыли мертвое тело Алкида в поле, неподалеку от лагерной стоянки. Речь Галлера и искреннее отчаяние Нади до глубины души растрогали их и возбудили еще большее сочувствие к Наде. Они с особенной тщательностью сровняли могилу, обложили дерном небольшой холмик и ушли, оставив измученную и обессиленную слезами Надю погрустить и поплакать на свободе у могилы ее коня.
        Теперь, лежа на этой дорогой могиле, Надя с мучительной ясностью припоминала все те случаи жизни, в которых играл такую важную роль ее покойный благородный друг. Вспомнилось девушке, как впервые увидала она у них на дворе статного дикаря-карабаха, как горячо привязалась к нему всей душой, как ей удалось приручить его к себе, неподкупного, смелого, горячего, как огонь… А там ее бегство из дому с ним же, роковой, непоправимый и лучший шаг ее жизни; далее ее прогулки на нем по станице… все с ним… всегда с ним… неразлучно… Потом ужасный Гутштадтский бой, во время которого он столько раз выносил ее из смертельной опасности… А страшная ночь возвращения из Гейльсберга, когда он - драгоценный, милый - спас ее от неминуемого позорного плена, может быть, смерти… А безумная скачка по Фридландской дороге, скачка, немыслимая для всякого другого коня… О, он не раз выручал ее, вырывал из опасности, он, дорогой, незабвенный Алкид!..
        И, обезумев от острой тоски сознания своей потери, Надя упала лицом на траву и зарыдала тяжелыми, надрывающими сердце слезами.
        - Товарищ Дуров! - послышался над нею чей-то негромкий оклик. - Ротмистр Галлер приказал тебе сейчас же явиться к нему.
        От шефа прискакал унтер-офицер с приказом. Тебя требуют к командиру…
        - Что такое?
        Надя, с трудом оторвавшись от земли, подняла бледное, заплаканное лицо на говорившего.
        Перед нею стоял дядька Спиридонов. Лицо его было необычайно сосредоточенно и серьезно. Глаза тщательно избегают глаз Нади.
        Что еще за напасть на нее свалилась? К Каховскому? К шефу? Теперь, сейчас?
        - Требуют меня? Зачем? Вы не знаете? - обращается она с вопросом к своему' пестуну-дядьке.
        Но тот только головой качает. Где ему знать.
        - Коли велит начальство, значит, знает, зачем велит. Сказано - позвать и к ротмистру доставить, ну, стало быть, так и требуется! - говорит бравый вахмистр, а у самого в голосе звучит не то сожаление, не то досада.
        И глаза не то умышленно, не то ненароком глядят не прямо, а в сторону, избегая пронзительных, острых глаз юного уланчика.
        Тяжелым предчувствием сжалось сердце Нади. Она быстро вскочила на ноги, вытерла слезы и твердым шагом, вслед за дядькой, направилась в лагерь, прямо к квартире эскадронного командира.
        - Что, мой мальчик? Не можешь еще примириться со своей потерей? - дружески встретил ее тот, сочувственно похлопав по плечу мнимого улана. - Верю, верю! Тяжело тебе! Но что делать! От судьбы не уйдешь, - добавил он поспешно, видя, что глаза Нади вмиг наполнились новыми слезами.
        - О, господин ротмистр! - вскричала она с отчаянием в голосе. - О, как это ужасно!
        - Ужасно, не спорю! - произнес Галлер. - Но надо смириться и подчиниться стойко, по-солдатски, всему, что бы ни уготовила судьба. На то ты и солдат. Не правда ли, Дуров?
        «Солдат! - с сокрушением подумала Надя. - О, сколько ей еще надо стойкости, упорства и мужества, чтобы стать настоящим солдатом, не по имени только!»
        - Ты не догадываешься, почему наш шеф требует тебя к себе в Полоцк? - спросил Галлер, когда Надя, незаметно проглотив слезы, видимо, успокоилась.
        - Я хотел именно вас спросить об этом, господин ротмистр, - произнесла она, и глаза ее с нетерпеливым ожиданием впились в глаза Галлера.
        - Право, не знаю, голубчик! - произнес тот в то время, как взор его, с каким-то странным выражением недоумения и любопытства, остановился на Наде. - А только вот что, мой мальчик! - добавил он несколько смущенно через минуту. - Генерал приказал отобрать у тебя твою саблю.
        - Это арест? Но я не заслужил его, господин ротмистр! - вскричала испуганная насмерть девушка.
        - Успокойся, мальчуган! Я думаю, что это далеко не похоже на арест, так как арестовать тебя не за что. А впрочем, сейчас ты все узнаешь. Посланный от шефа ждет тебя в канцелярии. Сними твою саблю и отдай ее мне. Я сохраню тебе ее в целости пока, до лучшего случая.
        Дрожащими руками отстегнула Надя оружие и вручила его ротмистру. Потом, взволнованная, трепещущая, вышла она от Галлера, отыскала посланного за нею ординарца и через полчаса предстала перед начальнические очи генерала Каховского в его полоцкой штаб-квартире.
        Шеф был не один. В его гостиной находился высокий, еще далеко не старый человек в штабс-капитанской форме, при аксельбантах через плечо.
        Войдя к командиру, Надя вытянулась в струнку и замерла у дверей в ожидании первого слова шефа.
        - Вы Дуров? - спросил Каховский почему-то, хотя отлично знал фамилию стоявшего перед ним в струнку улана и не только знал, но и неоднократно хвалил Надю за храбрость.
        - Так точно! - отрапортовала девушка, отчеканивая каждое слово по-солдатски.
        Тогда Каховский посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом и, не отводя уже больше этого проницательного взгляда от лица юного уланчика, спросил веско, растягивая каждое слово:
        - Скажите, Дуров, согласны ли были ваши родители отдать вас в военную службу?
        «Что это? Допрос? Тайна открыта? Но как? Каким образом?» - вихрем пронеслось в мозгу Нади. Она похолодела.
        - Никак нет, ваше превосходительство! Я тайком, помимо их воли ушел из дому… - дрожащими звуками срывалось с ее губ, в то время как испуганный взор впился в лицо шефа.
        - Не находите ли вы это странным, Дуров? - продолжал тем же тоном Каховский. - В наше время, когда все русское дворянство жаждет видеть своих сыновей на военной службе, ваши родители идут против нее… Удивительно, право…
        И проницательный взор Каховского так и впился в расширенные от страха глаза Нади.
        «Так и есть! Тайна открыта! Я пропала! - больно-больно сжалось бедное сердечко Нади. - Они узнали… и Галлер, и Каховский…» - вихрем проносилось в ее мыслях, и яркий румянец мгновенно залил ее, за минуту до того смертельно бледное лицо.
        Каховский заметил ее испуг и смущение. Взор его стал ласковее. Он улыбнулся.
        - Вы храбрый солдат, Дуров! - произнесли его губы. - Вы отличились и под Гутштадтом и у Фридланда. Я имел случай убедиться в этом. Теперь сам главнокомандующий, прослышав о вашей храбрости, изволил прислать за вами своего адъютанта Александра Ивановича Нейгардта.
        Тут Каховский слегка поклонился в сторону штабс-капитана с аксельбантами через плечо.
        «Вот оно, начинается!» И новый трепет пробежал по всему телу Нади.
        - Не волнуйтесь, мой друг, - заметя ее смущение, произнес Каховский. - Повторяю, главнокомандующий уже достаточно знает о вашей храбрости… Вот, господин адъютант слышал его отличное мнение о вас с этой стороны, как о храбром и отважном солдате. Завтра капитан Нейгардт отвезет вас к графу в Витебск. А теперь можете ехать в лагерь собраться в дорогу.
        - Да, кстати, - добавил генерал, когда Надя, щелкнув шпорами и сделав налево кругом, по-военному шагнула к двери, - я не хочу обнадеживать вас понапрасну, но вы уже не вернетесь обратно в полк.
        «Главнокомандующий… храбрый солдат… лестный отзыв… отобранная шпага…» - как в тумане произносила Надя, не понимая, что происходит с нею, и еле держась на ногах от охватившего ее волнения.
        И вдруг все эти неожиданности и случайности разом стушевались и отошли куда-то далеко от нее, уступая место новой тревоге, новому волнению.
        «Вы не вернетесь в полк, я не хочу обнадеживать вас напрасно», - слышится ей как сквозь сон знакомый голос Каховского.
        Господи, за что? Что сделала она дурного, что ее лишают и сабли, и милой полковой семьи, которую она успела полюбить как родную?.. И в то же время: «храбрый солдат… мнение главнокомандующего…» Как связать все это, и хороша же ее храбрость, если ее гонят из полка и лишают шпаги!
        Почти не сознавая действительности, в том же тяжелом кошмаре прискакала Надя в лагерь.
        А там ее ждал уже новый сюрприз, новая неожиданность. Едва успела она доскакать до своего шатра, как была встречена целой толпой своих однополчан, уже осведомленных об ее судьбе вахмистром Спиридоновым.
        - Прощайте, любезный наш товарищ, - произнес вахмистр, выступая впереди толпы, и Надя услышала самые искренние нотки участия в его суровом голосе. - Дай вам бог счастья и всего лучшего впереди! Слыхали мы, что главнокомандующий вас требует в Витебск. Генерал спрашивал у нас, солдат, о вашей храбрости, и все мы дали о вас отличный отзыв по заслугам. И то сказать, храбрый вы солдат и славный товарищ! И жаль, сердечно жаль нам с вами расстаться! - И бравый Спиридонов приблизился к Наде и крепко обнял мнимого улана.
        Добрый вахмистр и не подозревал, как эти горячие, задушевные речи разрывали сердце бедняжке-рядовому!
        Но самое тяжелое было впереди: прощание с Вышмирским. Этой минуты - минуты прощания с Юзефом - Надя боялась всего больше, и, когда она наступила, Надя не выдержала и разрыдалась.
        Бледный, взволнованный, потрясенный до глубины души, стоял перед нею Юзек.
        - Что же это? Матка боска! Иезус Мария! - лепетал он в то время, как по бледному лицу его струились слезы. - Что же это?.. Всегда двое… всегда вместе - и вдруг… Ах, Саша, Саша! Ну, что я без тебя? Ну, каково мне будет, Саша?! Зачем судьба послала мне такого друга, чтобы так безжалостно отнять его снова!..
        И он заплакал беспомощно, в голос, по-детски, забыв и свой офицерский чин, и свои эполеты, все в мире, кроме разлуки со своим другом Сашей.
        - Послушай, - произнес он позднее, успокоившись немного, - я не знаю, что ждет тебя впереди, но ты должен помнить и знать во всякое время, что в старом замке Канутов и в этих коннопольских рядах у тебя есть верный, надежный друг, Юзеф Вышмирский.
        - Спасибо, Юзек! Спасибо, милый! - произнесла растроганная до глубины души Надя. - Что бы ни было со мною, я не забуду ни тебя, ни Зоей…
        В тот же вечер Надя сбегала на могилу Алкида и, припав головою на холмик, произнесла, обливаясь горючими слезами:
        - Спи с миром, верный друг и боевой товарищ! Верную службу сослужил ты мне, и никогда память о тебе не перестанет жить в моем сердце!
        А на следующее утро, когда мелкая дробь барабана будила сонный лагерь, Надя вместе с Нейгардтом выезжала из Полоцка в его коляске…
        Проснувшаяся алая красавица заря заливала белые лагерные шатры потоками розового света, похожего на светлое будущее молодой, радостной жизни…
        Но не алая заря была в сердце смугленькой Нади. В бедном маленьком сердце не было ни надежды, ни счастья в это светлое, радостное утро…
        Темная, непроглядная мгла окутывала бедное сердечко юного уланчика в то время, как в смелой головке рождались самые невеселые, тяжелые думы…
        Быстрая скачка на перекладных несколько рассеяла опечаленную и измученную Надю. К тому же Александр Иванович Нейгардт оказался милейшим человеком и всю дорогу до Витебска старался успокоить своего спутника и разогнать его мрачное настроение.
        Наконец, после усиленной тряски по ухабам и рытвинам тогдашних, далеко не благоустроенных дорог, они приехали в Витебск.
        Сначала Нейгардт привел Надю к себе на квартиру, где она могла привести себя в порядок после продолжительной дороги и отдохнуть немного.
        Ровно в 10 часов утра прискакал графский ординарец с приказом немедленно явиться в штаб к главнокомандующему, графу Бугсгевдену. Подъезжая к квартире Бугсгевдена, Надя ощущала чувство страха, детского, беспомощного страха, чуть ли не впервые за всю свою жизнь.
        И все же, несмотря на это, она нашла в себе достаточно силы побороть это постыдное, по ее мнению, чувство и смело вошла вслед за Нейгардтом в кабинет главнокомандующего.
        Там их встретили двое. Одного из них Надя уже видела в свите цесаревича во время кавалерийского смотра на прусской границе. Это был сам командующий войсками, граф Бугсгевден. Другой был высокий блестящий офицер в флигель-адъютантской форме.
        - А ваше оружие, юноша? - встретил ее Бугсгевден. - Солдат ни на минуту не должен быть без оружия, помните это!
        - Но, ваше высокопревосходительство, мое оружие отобрали от меня! - произнесла Надя и твердо встретила острый, пытливый взгляд главнокомандующего.
        - Приказать вернуть! - чуть обернувшись в сторону вошедшего вслед за Надей и Нейгардтом ординарца, приказал граф.
        Последний исчез в одно мгновение ока и снова появился, держа наготове саблю в руках.
        Яркая краска радости залила щеки девушки. Не отдавая себе отчета, она быстро поднесла саблю к губам и запечатлела горячий поцелуй на ее блестящей стали.
        А граф, ласково взглянув на юного уланчика, заговорил снова:
        - Я много слышал о вашей храбрости. Все ваши начальники дали самый лестный отзыв о вас. Слух о ней дошел до государя… Не пугайтесь, но… я должен отослать вас к императору в Петербург…
        Сабля выпала из рук Нади… Глаза ее расширились, лицо покрылось смертельной бледностью… Еще немного - и, казалось, вот-вот она рухнет сейчас к ногам графа.
        - Что с вами? Вам дурно, молодой человек? - послышался за нею мягкий, приятный голос, и блестящий офицер в флигель-адъютантском мундире поддержал за плечи пошатнувшуюся было девушку.
        - О… господи, господи! - лепетала она, вся трепещущая и испуганная насмерть. - Я погиб… Государь непременно отошлет меня домой и тогда все пропало!..
        Этот взволнованный голос, эти вырвавшиеся прямо из недр души бедной девочки слова выражали столько неподдельного отчаяния, мольбы, тоски и страха, что сам Бугсгевден казался заметно растроганным этим порывом.
        - Не бойтесь ничего, дитя мое! - произнес он ласково. - Государю, повторяю, уже известна ваша храбрость. Мне было повелено высочайшим приказом навести о вас справки. И все сведения, собранные о вас, могут только послужить в вашу пользу. Вы бы не хотели расстаться с вашим мундиром, юноша, не так ли?
        - О, скорее с жизнью расстался бы я, граф! - пылко вырвалось из груди Нади.
        - Приятно слышать это от солдата, а от этакого юного солдата, почти ребенка, еще более приятно! - ласково усмехнулся в сторону Нади Бугсгевден и, обернувшись к блестящему флигель-офицеру, добавил: - Не правда ли, вам не приходилось встречать ничего подобного, полковник?
        Полковник Зас, оказавшийся личным адъютантом государя, только молча наклонил в знак согласия свою красивую, тщательно расчесанную голову. Вслед за тем главнокомандующий ласково кивнул головою мнимому улану, дав этим понять, что он свободен и может идти.
        Надя, как помешанная, вышла из кабинета графа.
        Теперь уже не собственное невыясненное положение, не неожиданный переворот в ее судьбе и странные намеки графа, говорившие за то, что тайна ее обнаружена, глубоко взволновали девушку. Не страх за будущее, не боязнь быть водворенной под родительский кров наполняли душу девушки. Нечто иное, властное, широкое, могучее, роковое, заставляло сильнее забиться ее сердце и забыть обо всем остальном. Это было уже знакомое ее душе чувство, однажды испытанное ею на берегах Немана под тильзитским небом, в день свидания двух императоров. Но теперь оно проснулось с новой неудержимой силой.
        «В столицу! В Петербург! На глаза государя!» - выстукивало ее сердце, и какой-то розовый туман, не то греза, не то сон, охватил и заполнил все ее существо.
        В том же чарующем сне садилась она на следующее утро в дорожную кибитку подле блестящего флигель-адъютанта, увозившего ее по высочайшему повелению в далекую неведомую столицу, к близкому, но неизвестному будущему… Зачем и для чего - она не знала.
        Глава XII
        Царская милость
        В том же розовом тумане подъезжала Надя после безостановочной безумной скачки на перекладных к Петербургской заставе и сквозь этот туман видела широкие мощеные улицы столицы, высокие каменные и деревянные дома и смущенное лицо чиновника, спросившего было у них подорожную и потом отпрянувшего назад при виде блестящего флигель-адъютантского мундира Заса. Сон продолжался и в то время, когда она трепещущими от волнения руками застегивала на себе колет и натягивала ботфорты в квартире Заса, куда он привез ее приготовить к высочайшей аудиенции. Сон продолжался и во весь путь от флигель-адъютантской квартиры до императорского дворца. И только в громадном дворцовом вестибюле, где стояли гиганты гренадеры и неслышно двигалась толпа свиты и цвет гвардейской молодежи, Надя как будто немного пришла в себя… Блестящие, увешанные орденами генералы и сановники подходили к ним, с явным любопытством и недоумением поглядывая на скромный солдатский мундир молоденького улана. Они спрашивали что-то у Заса, чего Надя не могла ни понять, ни расслышать, на что Зас отвечал тихо, чуть слышно. Потом дежурный флигель-адъютант
приблизился к ним, бесшумно ступая по мягкому ковру, и, попросив их следовать за собою, повел обоих, и Заса и Надю, по широкой лестнице, по которой тут и там стояли навытяжку чины царской охраны. Потом Надя, все еще смутно сознавая действительность, перешагнула порог большой светлой комнаты и разом увидела на противоположной стороне ее массивную дверь красного дерева, оберегаемую двумя черными арапами в неподвижных, застывших позах, с окаменелыми и черными как уголь лицами.
        И в тот же миг она была окружена веселой толпой мальчиков-пажей в залитых золотым шитьем парадных кафтанах. Их свежие, упитанные, розовые лица резко не согласовались своим веселым задором с благоговейной тишиной дворцовых палат.
        - Были у Аракчеева? - спрашивал один из них, высокий и статный юноша с голубыми глазами, оглядывая искрящимся юмором взглядом Надю.
        И, узнав, что та еще не была у этого влиятельнейшего тогда генерала, любимца государя, председателя «военных дел», сделал уморительную гримасу, сморщил свой смешной, неправильный нос и, вдавив голову в плечи, вдруг заговорил резким, чужим, гнусавым голосом, обрубая каждое слово:
        - Не дело-с, не дело-с, государь мой… не порядок… не дисциплина… На двадцать четыре часа на гауптвахту… нехорошо… да-с, не по-солдатски, государь мой! Не знакомы-с с порядком, вовсе не зна-ко-мы-с!
        Остальные пажи так и залились неслышным, задавленным смехом. Очевидно, их товарищу удалось мастерски изобразить манеру и голос царского любимца и правой руки государя - графа Аракчеева.
        - А правда, что вы спасли Панина под Гутштадтом? - подскочил к Наде другой юный пажик, такой же упитанный и веселый, как и его приятели.
        - Так это вы отличились под Гутштадтом? - вторил ему третий.
        - А почему не произведены в офицеры? - сыпался на опешившую среди этого веселого юного общества Надю вопрос за вопросом, на которые она едва успевала отвечать.
        - Говорят, Бенигсен проспал Фридландское сражение? - послышался новый голос за ее спиной, и, обернувшись, она увидела красавца мальчика с холодным, дерзким взглядом иссиня-серых глаз.
        Остальные пажи было зашикали на сероглазого приятеля, значительно поглядывая на Заса, стоявшего невдалеке и занятого разговором с дежурным флигель-адъютантом. Но сероглазый мальчик слегка прищурился, гордо пожал плечами и усмехнулся иронической улыбкой, как бы желая этим сказать: «Чего вы трусите? Не понимаю! Ведь я же не боюсь!»
        И действительно, красивому мальчику нечего было бояться. Он доводился ближайшим родственником знаменитому Сперанскому, всесильному в то время министру императора Александра.
        - А правда, что… - начал было снова сероглазый мальчик и разом замолк.
        Дверь красного дерева, ведущая в кабинет государя, отворилась, и из нее вышел седой генерал в Владимирской ленте.
        - Это князь Петр Михайлович Волконский, начальник штаба, - успел шепнуть Наде кто-то из пажей.
        Князь скорыми шагами приблизился к Засу, перебросился с ним несколькими фразами, после чего Зас знаком подозвал к себе Надю.
        - Вы Дуров? - спросил ее Волконский, хотя Надя не сомневалась в том, что князь знал, кто был этот юный, взволнованный уланчик. - Ступайте к государю. Его величество ожидает вас.
        Золотые пажи, черные арапы, блестящий Зас и седой, представительный Волконский - все это разом завертелось и закружилось в глазах Нади.
        «Его величество ожидает вас!» - пело, звенело, стучало и рокотало на тысячу ладов в ее мыслях, душе и сердце.
        Она разом побледнела, потом покраснела и, пошатываясь, двинулась к двум черным истуканам, оберегающим массивную, красного дерева, дверь.
        Мысли ее путались, голова кружилась, ноги подкашивались, почти отказываясь служить.
        - Не волнуйтесь! Государь добр, как ангел! - раздался над нею голос Волконского, и в ту же минуту красная дверь бесшумно растворилась перед нею, и трепещущая Надя переступила заповедный порог царского кабинета.
        Мигом и страх, и волнение, и трепет ее куда-то исчезли, и Надя разом ощутила то же безумно-восторженное чувство, которое испытывала уже однажды в Тильзите. Глаза ее как-то разом увидели государя. Он стоял у письменного стола в сюртуке лейб-гвардии Семеновского полка и точно как бы ждал ее появления. Лишь только скромная фигура юного солдатика-улана вступила в комнату, государь пошел к ней быстрыми шагами, приблизился к Наде, взял ее за руку и подвел к столу. Тут последний след робости и волнения бесследно исчез из груди девушки. Ее рука все еще покоилась в державной руке царя, и от царской руки словно исходила какая-то могучая сила, дающая новый прилив бодрости и счастья смугленькой девочке.
        С минуту государь молчал, как бы давая оправиться мнимому улану. Потом взор его прекрасных кротких глаз ласково остановился на вспыхнувшем ярким румянцем смуглом лице Нади, и он спросил негромко:
        - Я слышал, что вы не мужчина. Правда ли это?
        В одну секунду румянец сбежал с ее лица… Его заменила смертельная бледность… Губы ее дрогнули… Лицо помертвело…
        То, чего она так безумно боялась во все время своей службы, за что она трепетала там в Полоцке и в Витебске пред лицом Бугсгевдена и Каховского, свершилось. Ее тайна открыта…
        Трепет пробежал по всем ее членам, и она, сделав необычайное усилие над собою, чуть слышно отвечала, потупив глаза:
        - Так точно, ваше императорское величество, я девушка - это правда.
        В первую минуту, казалось, государь был поражен необычайным признанием. Потом, помолчав немного, он произнес глубоким сочувственным голосом:
        - Это еще первый пример в России… Ничего подобного не было у нас… Ваша храбрость - далеко не заурядное явление… К тому же все ваши начальники отозвались о вас с великими похвалами… Мне очень приятно убедиться в этом… Я желаю щедро наградить вас и вернуть в дом отца…
        - В дом отца! - вырвалось со стоном из груди Нади, и, прежде чем государь мог произнести хоть одно слово, трепещущая, бледная как смерть девушка упала на колени к его ногам. - В дом отца! - рыдала она в исступлении. - Не отсылайте меня туда, о, молю вас об этом, ваше величество!.. Я умру там, государь… Не отнимайте у меня жизни, которую я хотела добровольно пожертвовать вам с честью на поле битвы!
        И она с плачем обнимала колени царя, и слезы лились у нее из глаз неудержимым потоком.
        Государь был глубоко растроган этим порывом искреннего отчаяния. Державная рука его, все еще удерживающая руку Нади, заметно дрогнула. Он ласково обнял ее за плечи и поднял с полу.
        - Чего же вы хотите, дитя мое? - спросил он ее.
        - Быть воином! - пылко вырвалось из груди девушки-улана. - Носить оружие! Это единственное мое желание, государь!.. Я родилась в походе. Трубный звук был моей колыбельной песней… С юных лет я лелеяла мечту быть солдатом. 16-ти лет я исполнила мой замысел… Все нашли меня достойной солдатского мундира… О, не лишайте меня его, государь!.. Умоляю вас, ваше величество, не заставляйте меня жалеть о том, что на мою долю не нашлось ни одной неприятельской пули, которая бы повергла меня за мою родину и моего царя…
        Государь, казалось, в глубоком волнении выслушал эту горячую речь, полную искреннего порыва. Легкое колебание отразилось с минуту на его лице. Потом он произнес заметно дрогнувшим голосом:
        - Если вы думаете, что носить мундир и оружие будет для вас достаточной наградой за ваши подвиги, то я охотно исполню ваше желание, отважное дитя.
        Новый трепет, уже не испуга и отчаяния, а безумного, неизъяснимого восторга при этих словах наполнил сильно бьющееся сердце Нади.
        - Отныне вы получаете мое имя, - продолжал государь. - Вы будете называться в честь меня Александровым. Надеюсь, это имя будет с честью носиться вами. Не правда ли, дитя?
        И прежде чем охваченная восторгом Надя могла что-либо ответить, государь продолжал своим мягким приятным голосом:
        - И произвожу вас офицером Мариупольского гусарского полка… Довольны ли вы вашей участью, корнет Александров?
        - О! - могла лишь произнести, захлебываясь от счастья, Надя. - О, ваше величество, вы слишком милостивы ко мне!
        - Я слышал, что вы спасли жизнь Панину, - произнес через минуту Александр, и чудные глаза его мягко затеплились сочувствием и лаской. - А за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест.
        И, взяв со стола маленький, белый, хорошо знакомый Наде крестик на полосатой ленте, государь приколол его к груди девушки.
        Безумный, почти неземной восторг охватил все существо Нади. С трудом сдерживая клокотавшие в груди ее рыдания, она схватила обе руки государя и поднесла их к губам. Но Александр не допустил ее до этого. Державные руки мягко освободились из рук нового георгиевского кавалера, и он обнял сердечно и крепко еле живую от сознания своего счастья Надю.
        Потом он слегка поклонился ей, в знак того, что аудиенция кончена.
        Надя сделала оборот по-военному, щелкнув шпорами, и в каком-то сладком полусне двинулась к двери.
        От волнения ли или от слез, застилавших ей глаза, но девушка долго не могла повернуть хитро устроенную задвижку двери. Она вертела ручку, ничего не видя и не понимая, до тех пор, пока за ее спиной не зазвенели шпоры. Это государь, сам государь спешил на помощь вновь произведенному корнету. И еще раз на мгновение мелькнуло перед Надей дорогое, обожаемое лицо и светлые глаза, обращенные на нее с выражением сочувствия и ласки.
        «Боже, дай мне умереть за него! Дай мне только умереть за него!» - успела подумать девушка.
        Задвижка поддалась под державной рукой, дверь распахнулась, и Надя снова очутилась в приемной, где ее ждали Зас, Волконский и юные пажи в золотых мундирах.
        Но и юные пажи, и Зас, и Волконский, и их поздравления при виде беленького крестика, приколотого к ее груди, и самые стены царских палат - все это, как несуществующее, отодвинулось и отошло куда-то далеко, далеко от смугленькой Нади.
        Вся окутанная какой-то розовой дымкой, мешавшей ей слышать и видеть, что происходило вокруг, вышла Надя из дворцовой приемной об руку с Засом. На каждом шагу и у каждой двери ее встречали сановники и офицеры ласковыми улыбками, сочувственными взорами, участием и похвалой.
        Она только улыбалась в ответ, ошеломленная, почти испуганная и потерянная в этом море своего огромного счастья.
        - Не забудьте представиться Аракчееву! - разом вывел ее из забытья голос Заса, садившегося в экипаж у подъезда дворца.
        - Представиться? - словно просыпаясь от своей счастливой грезы, спросила Надя, так что Зас не мог не расхохотаться при виде ее счастливого, ошеломленного лица.
        - Да вы совсем в небеса залетели, юный корнет! - шутливо обратился он к Наде.
        «Корнет? - изумленно пронеслось в ее мыслях. - Кто это?»
        Ах, да ведь это она! Она - смугленькая Надя, еще за час до этого - уланский товарищ, солдат! Государь произвел ее в офицеры! Сам государь! И «Георгия» пожаловал за храбрость! Она - офицер! Георгиевский кавалер! Корнет!
        Ее мечта исполнилась - чудесная, заветная мечта!
        Но главное, она отныне носит «его» имя, имя царя, монарха, государя, пожалованное ей в награду. Мечтала ли она когда-нибудь об этом! Это лучше всего, лучше чина, лучше белого крестика, лучше всего мира!..
        И Надя обвела вокруг себя торжествующим взором. Ей казалось, что весь мир ликует заодно с нею.
        <….>
        Часть третья
        Глава V
        Снова в полку. - Поручение. - Мертвый дом. - Мнимая тревога
        - Александров! А-а, выздоровел наконец-то! - произнес генерал барон Штакельберг, когда бледная, чуть державшаяся на ногах Надя явилась перед ним, выйдя из лазарета. - Надо сознаться, как раз вовремя, поручик, - продолжал барон, - так как полковые лошади нуждаются в корме. Не угодно ли вам будет взять взвод улан и съездить за фуражом в окрестности.
        Сухой, по обыкновению, тон генерала был сегодня еще суше и неприязненнее, чем когда-либо. Или он только показался таковым Наде, только что вышедшей из-под братской опеки Кириака, ласково распростившегося с нею? В этом она не отдавала себе отчета, когда, тяжело опираясь на саблю и чуть ступая на контуженую ногу, она вышла от барона.
        Литовцы находились теперь в трех верстах под Москвою, вблизи небольшой, наполовину разоренной жителями деревушки.
        Прямо от генерала Надя прошла в палатку маркитанта, где находились обыкновенно офицеры в часы мирного досуга. Они с искренним восторгом встретили общего любимца, увидеть которого потеряли уже всякую надежду.
        - Александров! Сашутка! Жив-таки! Вернулся! И бледен же! Сущая смерть в мундире! Ну да ладно, отходим! - посыпался на нее град восклицаний, и десяток рук потянулся к ней навстречу.
        Они все были здесь налицо: и грустный Чернявский, и адъютант Шибуневич, и младший Торнези, и маленький Шварц, и десяток других, вернувшихся здравыми и невредимыми из адского Бородинского пекла. Они тесным кругом обступили Надю и, горячо пожимая руки, заботливо, с ласковыми и тревожными лицами расспрашивали о ее здоровье.
        У Нади выступили слезы на глазах от этих искренних доказательств общего расположения. Она только теперь наглядно убедилась, как ее любят в полку и как дорожат ею. Даже бедный Торнези, осунувшийся и исхудавший со дня гибели брата, нашел в себе достаточно мужества улыбнуться ей приветливой, ободряющей улыбкой.
        - О тебе здесь осведомлялись уже! - лукаво усмехаясь, произнес маленький Шварц, всегда насмешливый и веселый, по своему обыкновению. - И кто осведомлялся-то, кабы ты знал только, друг Саша! Такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Ей-богу!
        - Кто такая? - спросила удивленная Надя.
        - Пани Линдорская! Она здесь в деревне с раненым мужем. Говорят, увозит его к себе на родину. Ждет только благоприятного случая, чтобы двинуться с каким-нибудь отрядом.
        - Как? Зося здесь? Мой друг юности здесь! - вскричала Надя. - И вы мне не дали знать в вагенбург об этом?
        - Ну не чучело ли он после этого? - обращаясь к товарищам, расхохотался маленький Шварц. - Куда же мы могли дать тебе знать, когда мы сами не знали, где ты, на каком пункте и жив ли ты, наконец!
        - И то правда! - рассмеялась Надя. - А знаете, меня барон на фуражировку посылает! - добавила она с внезапным оживлением.
        - Тебя? Больного? Да что с ним случилось в самом деде? - возмутились офицеры. - Нет, мы не допустим этого! Лучше жребий бросим, кому из нас ехать за тебя, Александров!
        - Ах, нет, не надо, господа! Спасибо! - поторопилась отказаться она. - Я охотно поеду с моим взводом, тем более, что это заодно может сослужить службу и пани Линдорской с ее больным мужем. Вы говорите, что она ждет только случая выбраться отсюда? Ну вот, случай и не замедлил явиться!
        - Рыцарь везде и во всем! - рассмеялся маленький Шварц. - Ну, будь по-твоему. Дай только я провожу тебя до избы, где остановились Линдорские.
        И, говоря это, Шварц вышел следом за Надей из палатки маркитанта.
        «Какие они славные! И этот Шварц, и Торнези, и все, все!» - размышляла Надя по дороге к Линдорским, опираясь на руку шагавшего о бок с нею Шварца.
        У небольшой, полуразвалившейся избушки Шварц оставил ее и пошел обратно. А Надя вошла на шаткие ступеньки крыльца.
        Едва она переступила порог избы, как глазам ее представилось невеселое зрелище.
        На лавке, обложенный подушками, с перевязанной головой, лежал ротмистр Линдорский. Около него на коленях стояла Зося и тихо, жалобно всхлипывала.
        Она была так поглощена своим горем, что даже не слышала скрипа отворившейся двери, и, только когда Надя вплотную приблизилась к ней, молодая женщина увидела своего друга и с судорожным рыданием упала к ней на грудь.
        - Надя… голубка… милая… - лепетала несчастная Зося, - какой ужас, Надя! Мой Казимир болен, опасно болен от раны. Доктор сказал, что его необходимо увезти подальше от всех этих ужасов, иначе…
        Она не договорила и зарыдала еще громче и отчаяннее на Надиной груди.
        Потом, утихнув немного, продолжала:
        - Я говорила барону, я просила его дать мне людей для охраны… но он не согласился… Он сказал, что каждый солдат необходим теперь в строю и чтобы я подождала более удобных и лучших обстоятельств. Но ведь это жестоко, Надя! Казимир умрет до этих «лучших обстоятельств»… О, этот бессердечный барон! Ах, Надя, Надя!
        - Успокойся, дитя! - произнесла серьезно Дурова. - Штакельберг забыл, очевидно, что жизнь раненого в бою героя вдвойне дорога государю… Но не в том дело… Не нам с тобою переупрямить барона. Мы бессильны в этом, но я могу тебе помочь иным способом; и не я даже, а судьба и бог тебе помогут, Зося. Собери как можно скорее ротмистра в дорогу и выезжай из деревни, как только будешь готова. Мой отряд фуражиров доведет тебя до безопасного места. Только помни: время дорого и нам мешкать нельзя.
        - О, Надя! - вскричала разом просиявшая Линдорская. - Сам бог посылает мне одного из своих ангелов в твоем лице! Я всю жизнь буду помнить, что ты сделала для меня, Надя!..
        На заре взвод литовцев под командою Нади выехал из деревни и, скрывшись за опушкой леса, под покровом деревьев стал в ожидании появления экипажа Линдорских.
        Зося не заставила себя долго ждать. Скоро со стороны селения показалась коляска, нанятая ею за баснословные деньги под Москвою, и въехала в лесочек.
        - Ну, вот вы и дождались более благоприятного случая, сударыня, - любезно улыбаясь в виду присутствующих улан и вежливо раскланиваясь с красавицей-ротмистршей, произнесла Надя.
        - О, я не знаю, как и благодарить вас, господин поручик! - ответил растроганный голосок Линдорской, в то время как прелестное, хотя и сильно осунувшееся от тревоги за последнее время личико Зоей выглянуло из коляски, и черные глазки, полные слезами благодарности, договорили то, чего не могли сказать уста молодой женщины.
        - Я только исполняю мою обязанность повиновения начальству! - с деланной официальной любезностью произнесла Надя, с полупоклоном приподнимаясь на стременах, и, скомандовав: «Вперед!» - помчалась по гладкой лесной дороге, осыпанной опавшей листвой.
        Взвод улан, окруживший коляску, последовал за нею.
        Солнце встало. Багровая полоса осенней зари словно заревом охватила полнеба на горизонте… В этом причудливом освещении гигантские дубы и клены и серебристые березы в их роскошном осеннем наряде казались совсем алыми, чудно зарумяненными на фоне пылающего зарею неба. С запада потянул ветерок, легкий и студеный.
        Раненый застонал и заметался в коляске. Усиленная скачка подействовала на него и растрясла измученное тело.
        Из коляски выглянуло побледневшее личико Зоей.
        - Я прошу вас остановиться хоть ненадолго, господин поручик! Моему мужу необходим покой и отдых, - произнесла она в волнении, обращаясь к скачущей около самой коляски Дуровой.
        Последняя с беспокойством оглянулась кругом, и вдруг глаза ее радостно блеснули. В стороне от большой дороги лес заметно редел, и сквозь стволы деревьев можно было различить чью-то барскую усадьбу, одиноко приютившуюся на поляне неподалеку от какого-то выжженного дотла крестьянского селения.
        Через какие-нибудь пять минут коляска, окруженная уланами, въезжала во двор усадьбы.
        Беспрепятственно проникнув туда сквозь чуть притворенные ворота, они очутились среди просторного двора с роскошным цветником, разбитым у крыльца дома. И цветник, и двор, и самый дом казались необитаемыми. Мертвая тишина царила кругом. А между тем здесь еще вчера, казалось, ходили, дышали и двигались люди.
        На окнах дома висели занавески. В цветнике веяли ароматом пестрые цветы на куртинах. На дворе, между двух столбов, мерно покачивались под напором усилившегося ветра качели. На одной из дорожек сада алел какой-то клочок не то пояса, не то ленты.
        Этот странный дом казался заколдованным замком спящей красавицы. В его мертвой тишине чудилось что-то волшебное. Казалось, стоило только прозвучать чародейному рожку - и вмиг по цветнику и саду забегают резвые ножки красавиц, жалюзи приподнимутся на окнах и обитатели мертвого дома оживят веселыми голосами его гробовую тишину.
        Уланы спешились по приказанию Нади, бережно вынули из коляски раненого и на руках внесли его в дом.
        И здесь, как и снаружи, не было видно признаков запустения, но стояла та же ничем не нарушаемая могильная тишина. Мебель, в порядке расставленная, находилась на своих местах. Цветы в вазе тихо засыхали, доживая свой короткий век. На столе, накрытом для ужина, лежали остатки его в виде куска курицы и сладкого пирога, разложенных на тарелках.
        - Ступайте на соседний луг! - приказала своим уланам Надя. - Навьючьте лошадей сеном и возвращайтесь как можно скорее сюда! Мешкать нельзя! Очевидно, неприятель находится неподалеку. Недаром же обитатели дома покинули свое гнездо и разбежались отсюда! - произнесла она вслух мелькнувшую в голове догадку.
        Солдаты не заставили повторять приказание своего начальника и, уложив раненого Линдорского на диване, удобно приютившемся в углу комнаты, один за другим поспешно вышли на двор, где их ждали лошади.
        Когда последний из солдат скрылся из ворот усадьбы и в доме воцарилась прежняя мертвая тишина, больной ротмистр, убаюканный ею, смежил глаза и впал в дремотное забытье. Зося и Надя сели неподалеку от него, оберегая его покой.
        - Когда я вернусь домой в замок Канутов, - начала восторженным шепотом молодая женщина, - я не замедлю рассказать всем - и Юзефу, и Рузе, и Яде - о твоем великодушном поступке. Ты - героиня, Надя! Настоящая героиня! Как много я обязана тебе!
        - Полно, Зося! - с усмешкой остановила ее Дурова. - Что ты видишь геройского в моем поступке? Уж будто так трудно было проводить вас через лес, когда нам все равно было, откуда достать сено для фуража.
        - Но если барон узнает… - начала было Линдорская.
        - Какая беда, подумаешь! - прервала ее девушка-улан со смехом. - Ну, отсижу сутки-другие за промедление на гауптвахте, и все тут! Это даже будет отчасти полезно отдохнуть день-другой с моею раненой ногой! - расхохоталась она беспечно и вдруг разом осеклась. Ее чуткое ухо уловило какой-то непривычный шум на дворе, звуки приближающихся шагов и шум нескольких десятков голосов сразу.
        - Что такое? - с испугом хватая ее за руку, вскричала Линдорская. - Это французы! - произнесла она, помертвев от ужаса. - Мы пропали!
        Надя напрягла все усилия, чтобы услышать что-нибудь определенное в надвигающемся шуме, и не могла. В ушах ее звенело и от болезненной слабости, и от продолжительной скачки на коне впервые после болезни.
        - О, господи! - простонала насмерть перепуганная Зося. - Если это французы, что будет с нами и с ним? - указала она на покоившегося мирным сном мужа. - Ведь они не пощадят его, Надя! Они - звери!
        - Молчи, Зося! - судорожно сжимая ее руку, произнесла бледная как мертвец Надя. - Верь, я буду защищать вас обоих до последней капли крови!
        И прежде чем Зося могла опомниться, Надя закрыла входную дверь, спустила темные жалюзи на окнах и, обнажив шпагу, встала у порога, готовая поразить каждого, кто заглянет сюда.
        Надя и Зося уже не говорили больше. Слышно было только тяжелое дыхание больного и угрожающие крики, доносившиеся сюда со стороны двора.
        Вот они все слышнее, слышнее… Слов нельзя разобрать в общем гуле, но сомнения быть уже не может: это французы… Вот они уже на дворе. Вот проникли в цветник и бегут к дому… Сердце в груди Нади дрогнуло и остановилось. Она нервно сжала правой рукой рукоятку сабли и, выхватив левой револьвер из кобуры, приготовилась встретить выстрелом еще невидимых врагов.
        Вдруг что-то большое и тяжелое ударилось об окно. Стекло со звоном посыпалось на пол, и чье-то лицо с всклокоченной рыжей головой показалось в нем.
        Грянул выстрел, и голова исчезла так же быстро, как и появилась.
        За окном послышалось ругательство, произнесенное на чистейшем русском языке.
        - Что такое? - вскричала недоумевающая Надя и в три прыжка очутилась у окна.
        По двору от ворот неслась целая ватага крестьян, вооруженных кольями, граблями и даже серпами. Они бежали прямо к дому, размахивая своим случайным оружием, неистово горланя что-то, чего за общим воем нельзя было разобрать. А под окном, скорчившись и охая, сидел какой-то невзрачный мужичонка и тер левую руку, по которой медленно скатывалась алая струйка крови.
        - Наш! Русский! - вскричала ошеломленная Надя. - Я ранила русского! - вырвалось со стоном из ее груди.
        - Русский и впрямь! - ноющим голосом произнес мужичонка, в добродушном лице которого не было решительно никакого сходства с французом. - И то оплошали мы, - тянул он, морщась и ежась от боли, - приняли за хранцузов вашу милость! Не извольте гневаться! - глупо улыбаясь и растирая окровавленную руку, присовокупил он. - И то оплошали… Сенька грит: «Полезай, Яшка, на разведки»… Я и полез живым духом, а ты тут как тут и садани из окна…
        - Но ты ранен, несчастный? - в волнении спрашивала Надя, склоняясь над все еще сидевшим на земле мнимым французом.
        - Не то чтоб горазд! - весело отозвался тот. - Бабха-знахарка до свадьбы залечит… А эвось и наши прискакали! - мотнул он головою в сторону бегущей толпы.
        Крестьяне вмиг окружили Надю.
        Впереди толпы выступил высокий малый и, почесывая затылок, пояснил девушке, что они «промахнулись маненечко», принявши приютившееся в пустой усадьбе общество за французов.
        Крестьяне, очевидно, были немало смущены событием. Они переминались с ноги на ногу и косились на раненого Яшку, который успел уже унять кровь и завязать оторванным клочком рубахи окровавленную руку.
        Это был один из партизанских отрядов, которых было немало во время отечественной войны. Помещики вооружали чем попало свою дворню, и целые села соседних крестьян из засады нападали такими импровизированными «отрядами» на французов, всегда неожиданно и врасплох.
        Узнав от Нади о том, что в доме находится тяжело раненный, которого необходимо доставить до безопасного места, предводитель отряда, высокий Сенька, предложил сопровождать путешественников.
        Вышедшая на крыльцо и совершенно успокоившаяся от своего испуга Зося с радостью ухватилась за это предложение. Больной ротмистр, отдохнувший и выспавшийся, мог снова продолжать путь.
        Наде и ее уланам нельзя было мешкать более, ни удаляться дальше от полка. Вернувшиеся с фуражом солдаты бережно перенесли раненого ротмистра в коляску и положили его на груду сена. Зося укрыла его шалью и, устроив очень комфортабельно больного мужа, подошла проститься к Наде. В ее глазах блестели слезы. Молодой Линдорской казалось теперь, что она уже никогда более не увидит своего отважного друга.
        Кругом них стояли уланы и партизаны, и обеим женщинам нельзя было проститься на виду у них так, как бы им хотелось.
        - Будьте счастливы, Александр Андреевич! - произнесла, сжимая руку Дуровой, Зося голосом, полным участия и ласки, в то время как глаза ее говорили иное: «Надя, друг мой, сестра моя, прощай!»
        Потом она заняла место подле мужа, и тройка, окруженная вооруженным крестьянским отрядом, медленно скрылась из виду.
        - Слава богу, удалось помочь им выбраться отсюда! - произнесла со вздохом облегчения Надя и хотела уже сесть на лошадь, но вдруг внезапная слабость охватила ее тело. Голова закружилась. Холодный пот выступил на лбу. И, не подоспей один из улан ее взвода, она бы без чувств грохнулась на траву.
        Контуженая нога девушки давала себя теперь сильно знать.
        - Мне не доехать с вами, ребята! Поезжайте одни! - приказала она слабым голосом унтер-офицеру, старшему из отряда. - А я отдохну немного и догоню вас в пути.
        И, отпустив улан, она, тяжело опираясь на саблю, с трудом добрела до крыльца дома и в изнеможении опустилась на тот самый диван, где за полчаса до этого отдыхал раненый Линдорский.
        Лишь только голова девушки прикоснулась к мягким подушкам дивана, как отяжелевшие веки ее сомкнулись, и Надя забылась тем глубоким сном, без всяких грез и видений, который овладевает обыкновенно выздоравливающими людьми.
        Наде не суждено было догнать своего отряда. Она проспала весь вечер и всю ночь как мертвая, и, только когда скупое осеннее солнце слабо заиграло на полу и окнах горницы, Надя с трудом открыла заспанные глаза и с удивлением стала оглядываться на чужую, незнакомую обстановку.
        Этот пустынный дом, эта, словно заколдованная, тишина покинутых горниц казались девушке продолжением сна. Но мало-помалу мысли ее прояснились.
        «Линдорский… Зося… фуражировка…»
        Все это вихрем пронеслось в ее мозгу, и сердце ее сжалось.
        Педантичный, сухой и строгий Штакельберг не простит ей ее отлучки, не простит за вернувшийся без ее начальства отряд.
        Надо мчаться как можно скорее в полк и по возможности оправдать себя перед лицом начальства.
        И, отвязав мирно пощипывавшего траву в цветнике Зеланта, Надя проворно замундштучила его и вихрем понеслась к полковой стоянке.
        - Где ваш отряд, господин поручик?
        - Я полагаю, ваше превосходительство…
        - Тут нечего полагать, господин поручик! Или вы не знаете, что место начальника взвода впереди своего отряда? Я послал вас за фуражом. Прошли сутки, и вот вы являетесь один, без вверенных вам людей отряда. Где они? Потрудитесь мне отвечать!
        Лицо Штакельберга, позеленевшее от злости, так и дергало судорогой. Глаза чуть не вылезали из орбит. Он тер себе щеку по привычке и смотрел на Надю взором, не предвещающим ничего хорошего.
        А Надя, бледная, взволнованная не менее самого командира, была полна неясной тяжелой тревоги за свой отряд.
        В самом деле, куда он мог деваться? Почему ее уланы не вернулись в полк, когда она приказала унтер-офицеру скакать прямо к русским позициям? Неужели?..
        И холодный пот ужаса выступил на лице девушки.
        «Им могли встретиться французы, и весь взвод перебит, как один человек», - подсказывала ей услужливая мысль, наполняя адским холодом все ее существо.
        «Перебиты французами!» - мысленно в ужасе говорила девушка.
        О, какая это будет жестокая кара за минуту, только одну минуту бессилия, болезненного бессилия и слабости, которую была не в состоянии побороть ее женская природа. Да и виновата ли она в ней, когда ей изменили силы и контуженая нога не позволяла двинуться с места? О! Теперь она сто раз проклинает свою опрометчивость!
        Зачем она не послушалась увещаний Кириака, не пускавшего ее с перевязочного пункта, и вернулась в полк с едва залеченной, но далеко не вылеченной ногой!
        - Вы повеса! - приходя все в большее и большее бешенство, уже неистово кричал Штакельберг. - Вы никуда не годный офицер и служака! Вам нельзя доверять ни одного солдата! Вы недостойны носить этого знака! - указывая на белый Георгиевский крест, висевший на груди Нади, заключил он чуть ли не с пеной у рта.
        О! Это было уже слишком! Вся кровь бросилась в лицо девушки. Обида была слишком чувствительна и незаслуженна притом.
        - Вы не можете меня так оскорблять, господин барон! - вне себя вскричала Надя. - Этот знак отличия мне пожалован самим государем, и не каждый может получить его! - произнесла она дрожащим от негодования голосом, и взор ее, помимо ее воли, скользнул по груди генерала, на которой среди всевозможных орденов не белел, однако, скромный Георгиевский крест.
        С минуту Штакельберг молчал. Это было ужасное молчание. Он задыхался. Лицо его побагровело, глаза почти выкатывались из орбит. Спустя минуту он разразился неистовым криком:
        - Вы смеете отвечать?! Расстрелять! Немедленно расстрелять! Под суд! Повеса! Бездельник! Расстрелять! - гремел его голос.
        Синяя, толстая, как веревка, жила вспухла у него на лбу. Лицо исказилось бешенством. Кулаки сжались. Он стоял перед Надей с таким видом, точно готовился растерзать ее на месте.
        - Извольте успокоиться, ваше превосходительство! - с неуловимой улыбкой презрения произнесла Надя и, прежде чем Штакельберг мог прийти в себя, с легким поклоном щелкнула шпорами, сделала условный оборот налево и скрылась за дверью.
        У крыльца командирской квартиры уже толпились ее товарищи и друзья.
        - Что такое? Что такое? - так и накинулись они с вопросами, лишь только взволнованная и бледная как смерть Надя появилась на пороге.
        Но она, словно не видя их и не произнося ни слова, вскочила на Зеланта, которого держал на поводу у крыльца ординарец-солдат, и быстрым аллюром поехала по улице селения.
        - Отыскать отряд, отыскать во что бы то ни стало! - бессознательно для нее самой шептали губы девушки. - Во что бы то ни стало отыскать, а потом…
        Но что будет потом, Надя решительно не знала. Оставаться в полку после всего, что произошло, после незаслуженного оскорбления, а еще более после угрозы расстрелять ее - ее, Надю, уже успевшую снискать себе репутацию храброго офицера! О, это было бы непростительной женской слабостью! А что, если это не угроза только, а она, Надя, на самом деле достойна такой участи и подлежит военному суду?
        Военный суд! Казнь! Расстрел! О, ужас! Ужас!
        И внутренний холод пронизал все ее существо.
        Положим, она виновата, что разрешила себе уснуть и позволила отряду вернуться одному… Но вчера она была чуть жива от слабости, и эта проклятая контузия давала себя знать. Не так уж велика ее вина, чтобы за нее взыскивать таким наказанием!
        И, вся содрогаясь от негодования, она бессознательно дала шпоры Зеланту и понеслась вперед.
        - Александров! Саша! Да остановись же ты, ради бога! - послышалось за нею, и фигурка маленького Шварца, верхом на коне, неожиданно выросла по соседству с Надей.
        - Что еще? - произнесла та, сморщив свои черные брови и угрюмо взглянув на него.
        - Твои люди вернулись! Взвод вернулся! Все до единого! Они пришли другой дорогой, так как прежняя уже занята неприятелем, - захлебываясь и волнуясь, передавал Шварц. - Да куда же ты, Саша? - с удивлением спросил он, видя, что его друг продолжает ехать вперед, не убавляя шагу. - Едем в селение! Тебе необходимо принять взвод и сдать его командиру!
        И добрый, маленький Шварц с молящим выражением в глазах заглянул в глаза Дуровой. Надя разом осадила Зеланта.
        - Взвод вернулся, ты говоришь? - спросила она каким-то странным, почти незнакомым Шварцу голосом, глухим и безучастным, каким говорят обыкновенно труднобольные.
        - Вернулся, вернулся! - радостно закивал тот головой.
        - Слава богу! - с облегченным вздохом произнесла Надя и, сняв с головы фуражку, осенила себя крестом. - Слава богу, Шварц, - повторила она еще раз, - потому что гибель этих людей легла бы тяжелым камнем на мою душу. А теперь прощай! - заключила неожиданно она и, прежде чем маленький Шварц мог опомниться и произнести слово, пришпорила Зеланта и вихрем помчалась вперед.
        - Куда ты? Куда ты? - несся вдогонку за нею исступленный голос маленького офицера.
        «Куда?..» - отдалось вопрошающим звуком в сердце Нади.
        Куда?.. Она и сама не знала этого покамест. Ее преследовало пока одно стремление, одно желание: уйти! Ускакать! Во что бы то ни стало, дальше, как можно дальше от того места, где обожгла ее впервые незаслуженная обида, где она узнала всю горечь, весь ужас неизгладимого оскорбления!
        И она неслась все быстрее и быстрее, бессознательно всаживая шпоры в крутые бока Зеланта, с помутившимися мыслями и с помутившимися глазами от жгучих и бессильных девичьих слез…
        Глава VI
        Дедушка Кутузов
        - Дома светлейший?
        Этот вопрос был сделан молоденьким безусым офицером Литовского полка, соскочившим с коня у крыльца штаб-квартиры, где находился в это время фельдмаршал, главнокомандующий светлейший князь Кутузов. Высокий, бравый солдат-ординарец принял повод из рук офицера и почтительно доложил, отчеканивая каждое слово:
        - Извольте пройти к адъютанту их светлости, ваше высокородие!
        - А кто дежурный адъютант сегодня? - спросила Надя (так как молоденький литовский улан - была она).
        - Капитан Дзшинканец!
        Получив ответ, Надя, придерживая саблю и заметно хромая на контуженую ногу, с трудом взобралась на крыльцо и прошла в дом, занятый штабом главнокомандующего. В передней она увидела несколько адъютантов.
        - Я лично слышал от Кутайсова, - говорил один из них, необычайно высокий и тонкий как жердь офицер. - Ростопчин напечатал афиши с воззванием к москвитянам защищать Белокаменную до последнего вздоха.
        - А между тем ходит слух о приказе уступить ее без боя, - вмешался нервный, подвижный капитан с серебряным аксельбантом через плечо.
        - Этого не будет! - вспыхнув до корней волос, произнес с горячностью высокий. - Сам светлейший перед Бородинским боем…
        - Ах, батенька! То было до Бородинского боя, - прервал его черноглазый, смуглый, курчавый офицер с нерусским акцентом, - а то…
        И вдруг разом умолк, заметив литовского улана, скромно остановившегося у двери. Сделав жест, приглашающий к молчанию, он подошел к вновь прибывшему.
        А литовский улан, успевший кое-что уловить из разговора адъютантов, пришел в необычайное волнение.
        Афиши Ростопчина? Уступят без боя? Что это? Неужели слух не обманул ее, Надю, и Москву, первопрестольную русскую столицу, уступят без боя негодным французам?! Эта мысль так всецело овладела девушкой, что подошедшему адъютанту надо было вторично повторить вопрос, по какому делу пожаловал сюда господин поручик.
        - Мне необходимо видеть главнокомандующего! - произнесла, вся вспыхнув от смущения, Надя. - Мне…
        - Это невозможно! - пожав плечами, прервал ее адъютант. - Светлейший занят и вряд ли примет вас в данное время. Понаведайтесь дня через три, может быть, тогда вы будете счастливее!
        - Но это невозможно! - пылко вырвалось из груди Надя. - Ждать три дня! О, господин капитан! Это целая вечность…
        - В таком случае, - начал адъютант, - передайте вашу просьбу мне. Я Дзшинканец, адъютант светлейшего. Не угодно ли вам будет изложить ваше дело, а я при первом же удобном случае передам его фельдмаршалу.
        - Но мне надо лично видеть главнокомандующего! - произнесла дрожащим голосом Надя. - Уверяю вас, мне это необходимо! - добавила она с таким выражением мольбы в увлажнившемся взоре, что сердце кудрявого офицера разом смягчилось.
        Этот тоненький, молоденький, казавшийся почти мальчиком улан почему-то возбудил в нем непонятное сочувствие к своей особе.
        - Потрудитесь обождать в таком случае! - умышленно резко произнес Дзшинканец, маскируя этой напускной резкостью свое сочувствие к молоденькому улану, и, открыв дверь в следующую комнату, исчез за нею.
        Через минуту он вышел снова и, бросив Наде краткое: «Светлейший просит», подошел к группе офицеров, где снова закипел, прерванный было появлением Нади, разговор.
        Едва держась на ногах, частью от физической слабости, частью вследствие нервных потрясений последних дней, переступила Дурова порог комнаты и очутилась в кабинете фельдмаршала.
        Светлейший князь Голенищев-Кутузов стоял у стола, склонившись всей своей грузной фигурой над разложенными картами. Толстые пальцы главнокомандующего вертели карандаш, которым он поминутно делал какие-то пометки на картах. Старое, толстое, обрюзглое лицо великого полководца с одним живым глазом, со шрамом вдоль щеки было совсем близко от Нади. Очень высокий, бледный, с челом, увенчанным седыми кудрями, он производил неизгладимое впечатление добрым, открытым лицом маститого, убеленного временем 70-летнего героя.
        На нем был темно-зеленый с красным воротником генеральский сюртук, из-под которого белел пикейный жилет ослепительной чистоты. На левой стороне груди сняла золотая георгиевская звезда 2-й степени.
        - Что тебе, дружок мой? - мельком, но ласково взглянув на вошедшую Надю, спросил светлейший.
        Что-то родное, давно забытое и теперь вспомнившееся разом всколыхнулось в сердце девушки при первом же звуке этого ласкового голоса, при виде этого простого, милого старческого лица, от которого повеяло на нее почему-то далеким невозвратным временем детства, чем-то близким и хорошим, неизъяснимо хорошим без конца.
        И нежное девичье сердце, отвыкшее было за эти долгие годы от теплой, родственной ласки, разом закипело в груди Нади. Этот голос словно всколыхнул все лучшие струны ее души. Так, таким голосом, с таким бесконечным выражением доброты мог только спрашивать отец в былое время, так могла говорить старая бабуся Александрович и милый, незабвенный ее дядька Асташ!
        А теперь так заговорил с нею, смугленькой Надей, и великий «дедушка» русской армии - Кутузов.
        И разом и незаслуженная обида, и оскорбление со стороны Штакельберга, и физическая слабость, и ряд кровавых ужасов войны последнего времени - все смешалось в одно целое и встало перед нею, придавливая ее тяжестью своих впечатлений… Она как бы снова обратилась в маленькую, слабенькую девчурку Надю, жаждущую всю свою жизнь заботы и родственной ласки. Слезы жгучим потоком заклокотали в ее горле. Силясь удержать их, она закрыла лицо руками, и вдруг из-под тонких девичьих пальцев вырвались какие-то глухие, странные, всхлипывающие звуки.
        Натянутые донельзя нервы не выдержали: она зарыдала.
        - Что с тобой, дружок мой? Что с тобой, бедный мальчуган? - послышалось над самым ухом Нади, и пухлая белая рука «дедушки» Кутузова легла на ее эполет.
        С усилием оторвав руки от лица, сплошь залитого слезами, Надя заговорила дрожащим, прерывающимся от рыдания голосом:
        - Ваша светлость! Не откажите мне в милости… Я прибегаю к вашей защите… Возьмите меня к себе, ваша светлость… Сделайте вашим ординарцем… Я пришел умолять вас об этом! Не откажите мне!..
        - Но какая же причина руководит тобою в этой просьбе, дружок? - снова мягким вопросом прозвучал старческий голос главнокомандующего.
        Вся кровь бросилась в лицо Наде. Алая от возбуждения при одном воспоминании о незаслуженной обиде, она откровенно, как на духу, поведала светлейшему про угрозы и гнев Штакельберга. Не скрыв ни единого слова, смело вперив глаза в единственный глаз великого полководца, глядевший на нее с заметным сочувствием и лаской, дрожа от волнения, она говорила, задыхаясь, в охватывающем ее порыве.
        - Я не щадил своей жизни, защищая честь и славу родного отечества, - пылко срывалось слово за словом с уст девушки, - и заслужил репутацию храброго офицера среди начальства и однополчан. Я не заслуживаю, ваша светлость, угрозы быть расстрелянным…
        Тут она разом осеклась.
        По полному, обрюзгшему лицу Кутузова медленно проползла чуть приметная тонкая усмешка. При словах «храброго офицера» губы фельдмаршала чуть дрогнули, и единственный его глаз блеснул недоверием и насмешкой.
        Надя поняла значение этой насмешки и покраснела от корней волос до самого края воротника мундира.
        Фельдмаршал не верит ей! Фельдмаршал сомневается в ее словах!
        И фельдмаршал действительно сомневался. Этот молоденький мальчик-улан, возбудивший в нем - старом, опытном человеке - такое сочувствие в первую минуту своими слезами, разом разонравился ему этой опрометчивой фразой, сквозящею самохвальством и тщеславием.
        Но он не поддался, однако, первому впечатлению неприязни и, насколько мог ласковее, спросил Надю:
        - Почему же ты имеешь основание считать себя храбрым, дружок?
        Тогда потупленный было взор Нади сверкнул решимостью. Лицо вспыхнуло ярче, точно какая-то тяжесть упала с ее души.
        - В Прусскую кампанию, ваша светлость, все мои начальники остались довольны мною, и сам государь удостоил меня знаком отличия! - произнесла со скромным достоинством девушка.
        - В Прусскую кампанию? - И седые брови Кутузова изумленно поднялись на лбу. - Разве ты служил в Прусскую кампанию, дружок? Который же год тебе, однако? Ты мне кажешься 16-летним мальчиком, право!
        - Никак нет, ваша светлость! Мне уже 23-й год от роду, - почтительно доложила Надя.
        - Как твое имя, дружочек? Я плохо расслышал его при докладе дежурного, - снова спросил светлейший.
        - Александров, ваша светлость!
        - Александров? - изумленно переспросил тот. - Александров?.. - повторил он раздумчиво. - Не родственник ли ты, дружочек, герою Александрову, нареченцу нашего царя?
        Надя вся вспыхнула при этих словах, потом побледнела и, снова вспыхнув заревом румянца, произнесла чуть слышно, вся малиновая от смущения:
        - Я и есть тот самый Александров, ваша светлость, нареченец государя.
        Что-то неуловимое промелькнуло в добром старом лице Кутузова, и его единственный глаз блеснул слезою.
        - Вот кто ты, дружок мой! - произнес он в неизъяснимом порыве отеческой ласки и горячо обнял смущенную и трепещущую Надю.
        Девушка прильнула к сильной, мужественной груди, и слезы новым потоком оросили ее лицо.
        - Как я рад, что вижу наконец героя, о котором пришлось так много слышать! - звучал над ее ухом милый старческий голос «дедушки» русского войска, голос, по одному звуку которого двигались в бой сотни тысяч солдат. - С сегодняшнего же дня, - говорил этот голос задыхающейся от счастья Наде, - я назначаю тебя моим бессменным ординарцем. А насчет барона ты не беспокойся, дружок! Это пустая угроза. Он погорячился зря и теперь, наверное, уже раскаивается в своей вспышке. А теперь ступай, дружок мой, и помни, что старый Кутузов отныне будет твоим оплотом и защитой! - заключил старик и еще раз обнял Надю.
        Девушка низко поклонилась маститому старцу и двинулась было к двери.
        - Что это? Ты хромаешь? - остановил ее новый вопрос старого фельдмаршала.
        - Так точно, ваша светлость.
        - Ты ранен?
        - Контужен в ногу гранатой при Бородине…
        - Контузия гранатой - и ты на ногах, и при войске?.. - изумленно вскричал светлейший. - Вот что, голубчик! - добавил заметно взволнованным голосом светлейший. - Жизнь таких храбрецов, как ты, особенно дорога отечеству, потому ты должен беречь ее во что бы то ни стало. Завтра же ты зайдешь в мою канцелярию… Я дам тебе подорожную и деньги из моих личных сумм, и поезжай домой в отпуск, дружок, чтобы вылечиться и отдохнуть как следует у себя на родине.
        - Ваша светлость! - горячо запротестовала Надя. - Уехать из армии теперь, в такое время, когда даже и не знающие военного дела крестьяне идут сражаться! Уехать теперь! Нет, нет, ваша светлость! Не отсылайте меня теперь, в такое тяжелое для родины время!
        - О! - не то с грустью, не то с легкой досадой проронил светлейший. - Ты еще успеешь попасть к самому разгару событий… Настоящее дело еще и не начиналось, дружочек! Ты отдохнешь и вернешься сюда ко мне моим личным ординарцем, а теперь поезжай с богом и пуще всего береги себя… Повторяю, дружок: такие солдаты, как ты, необходимы милой родине.
        При этой похвале дыхание сперлось от счастья в груди Нади.
        Сам светлейший, сам Кутузов отличил и сказал ей это!
        И болезненная контузия, и обида, нанесенная Штакельбергом, и последние тяжелые события - все как-то разом отступило от нее.
        Кутузов похвалил ее! Сам Кутузов! Оплот и надежда всей великой русской армии, всего великого русского народа!
        Словно в тумане вышла она из комнаты главнокомандующего и только на крыльце штаб-квартиры вспомнила о другом счастье, дарованном ей судьбою. Вспомнила и затрепетала всем телом.
        Домой!.. Она может ехать домой! Домой на Каму! К отцу… Васе… к дорогим, милым, ехать теперь, обласканная своим новым защитником, отличенная самим царем, с Георгиевским крестом на груди, с офицерскими эполетами на плечах!.. Все, чего так смутно жаждала ее душа, свершилось. Ее мечты сбылись… мечты смугленькой девочки… И отец ее, милый, дорогой отец, может гордиться ею!..
        Глава VII
        Французы в Москве. - Дома
        Светлый денек студеной ранней осени повис над златоглавою русской столицей. Все ее сорок сороков куполов церквей и соборов сияли тысячами искр в лучах солнца.
        К четырем часам пополудни к Дорогомиловской заставе подошли передовые линии французского войска.
        Впереди него на сильной молодой лошади ехал плотный маленький человечек в треугольной шляпе, окруженный блестящею свитой из первых французских маршалов и генералов. Маленький человечек пропустил перед собою церемониальным маршем находившиеся под начальством вице-короля Неаполитанского Мюрата полки в город, а сам остался у заставы, окруженный своими неизменными любимцами: генералами Даву, Мартье, Неем и другими.
        Легко спрыгнув с коня, почтительно принятого у него под уздцы одним из окружающих адъютантов, Наполеон стал быстро ходить перед заставой, заложив руки за спину, нервной походкой человека, который уже давно ждет и которому ждать уже порядочно надоело. Еще сегодня с утра, любуясь с высоты своих позиций Москвою, раскинувшейся перед ним во всей своей красоте, маленький человечек с наслаждением мечтал о той минуте, когда «московские бояре» поднесут ему ключи этой святой Москвы, прославленной столицы русского царства, такие же ключи, какие поднесли ему уже и гордая Вена, и Берлин, и Вильно, и итальянские города, приведенные в зависимость им, непобедимым Наполеоном.
        Москва - это сердце России, до которой ему было так трудно добраться и которая обошлась так дорого, так возмутительно дорого его великой французской армии!
        И вот он у Москвы, маленький Бонапарт, покоривший большую часть вселенной…
        - Но что же медлят они, почему не выходят депутаты с ключами от города? - уже начиная раздражаться, нетерпеливо обращается он к почтительно окружающим его генералам.
        Но генералы молчат… На их лицах выражается недоумение и усталость… О, эти русские! Как долго они заставляют томиться ожиданием гения-императора, победившего полмира!..
        Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка…
        Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города… Это, несомненно, московские бояре торопятся изъявить знаки покорности ему - счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!
        Но это не бояре, нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: «Москва покинута жителями!.. Москва пуста!»
        - Moskou deserte? (Москва бежала?) - бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.
        И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.
        Москва покинута жителями! Москва пустынна! А через несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами… И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию… За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был - славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки - Кутузова - русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 000 войска, частью убитыми, частью
закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен…
        А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска…
        В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.
        Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.
        - Скоро ли, Ахмет? - произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким, кривым городским улицам.
        Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.
        Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.
        Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
        И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены…
        Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых… Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно… Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда… Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости - это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
        «Значит, сейчас… сию минуту, дома!» - соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышит его биение.
        - Стой, Ахмет! - неожиданно срывается с ее уст. - Выпусти меня здесь, у обрыва!
        Ахмет послушно осаживает коней. Возок останавливается, Надя проворно вылезает из него и направляется к саду… Калитка оказывается закрытой изнутри… Начать стучать - значит разбудить и напугать весь дом. Нет, нет!.. Она не хочет этого! Смутно припоминая что-то, девушка минует калитку и идет к той самой прогалине под забором, через которую она столько раз убегала из дома от рукоделий и нотаций матери в дни ее печального детства.
        И, согнувшись в три погибели, Надя пролезает через узкое отверстие под забором. Теперь она в саду, в том самом саду, где впервые родились ее смелые девичьи грезы, в том самом саду, под тенью которого назревал и определялся ее дерзкий, отважный замысел. Перед нею длинная и прямая как стрела аллея, по которой они с Васей так часто бегали взапуски, аллея, ведущая к садовому домику, милому домику, где она провела лучшие часы своей юности. Как мало изменилось здесь за эти долгие шесть лет ее отсутствия! Только разве деревья словно стали развесистее на вид, да дом как будто постарел и осел к земле, или она - сама Надя - выросла, и потому он, этот родной ее сердцу дом, не кажется ей таким громадным, как в дни детства.
        С тревожно бьющимся сердцем взошла она на ступени крыльца этого дома и тронула медную скобку двери. Но дверь оказалась запертой изнутри, как и калитка.
        Надя, придерживая одной рукою сердце, с каждой минутой бившееся все сильнее и сильнее, робко стукнула о косяк двери, стукнула и замерла, прислушиваясь… В сенях послышались шаги, словно шлепанье босых ног по полу. Кто-то быстро приближался голыми ногами.
        - Кто тут? - раздался хорошо знакомый Наде голос за дверью, и горничная: Наталья, бывшая нянька Клены и Васи, появилась на пороге со свечой в руках. - Батюшки! Офицер! - испуганно выплеснув руками, произнесла она и тотчас же добавила, смущенная за этот свой ненужный испуг. - По делу, должно быть, к нашему барину пожаловали?
        - Да, голубушка! - И голос Нади дрожал, когда она сказала это. - Мне по делу к вашему барину. Вы верно угадали! Не легли ли они почивать уже? В таком случае я не буду тревожить их сегодня, а приду завтра.
        И сердце бедной девушки замерло в ожидании ответа.
        - Никак нет! - отвечала окончательно оторопевшая Наталья. - Не легли еще барин! Газеты читают у себя в комнате… Они завсегда, газеты читают перед сном. Пожалуйте в гостиную, ваше высокородие! А я им доложу! - говорила между тем словоохотливая Наталья.
        «Не надо! - чуть было не сорвалось с губ Нади. - Ради бога, не надо! Я не могу, я не вынесу этого… теперь, сейчас!..»
        Но язык не повиновался девушке, губы дрогнули без звука, бессильные произнести хоть одно слово, и она только молча последовала за Натальей в гостиную по узкому коридору, мимо детской, где все оказалось на прежних местах.
        «Газеты читает!» - выстукивало в это время ее трепещущее сердечко. Может быть, о ней, Наде, надеется что-нибудь прочесть и узнать хотя бы из газет…
        Вдруг она разом вздрогнула всем телом и лихорадочно горящим взором приковалась к противоположной двери.
        Там послышались знакомые шаги, нимало не изменившиеся за эти шесть лет, и милый, незабвенный голос, голос, который Надя узнала бы среди тысячи других голосов, спросил у Натальи:
        - Офицер? По делам, говоришь ты?
        И прежде чем Надя успела расслышать ответ женщины, дверь широко распахнулась, и высокая фигура Андрея Васильевича Дурова показалась на пороге.
        Свеча, оставленная на столе, очень скупо освещала гостиную. Но Надя успела одним взглядом охватить разительную перемену, происшедшую за эти шесть лет с ее отцом.
        Волосы городничего, почти совсем еще черные тогда, теперь были белы как снег. Частые морщины бороздили лицо, глаза утратили свой прежний юношеский блеск, и весь он согнулся как-то и уже не казался тем лихим молодцом-ротмистром, каким его оставила Надя.
        «Полюбуйся! Это твоя вина! Дело рук твоих!» - больно кольнуло ее в сердце запоздалое раскаяние, и оно, это бедное сердце, так и сжалось приливом невыносимой, мучительной тоски.
        Не двигаясь, трепещущая и безмолвная, стояла Надя перед отцом, не узнавшим в этом высоком офицере с возмужалым, обветренным и огрубевшим лицом своей прежней смугленькой, бледнолицей любимицы.
        - Чем могу служить, государь мой? - любезным, но официальным тоном, с легким поклоном в ее сторону спросил городничий и, не дождавшись ответа, снова спросил: - Изволили приехать по делу от губернатора?
        - Нет, господин ротмистр! - отвечал ему глуховатый, странно срывающийся голос, так мало напоминавший голос прежней Нади. - Я к вам из действующей армии по частному делу.
        - Из армии? - изумленно переспросил Дуров.
        - Из армии, - подтвердила Надя и, собравшись с духом, добавила твердо: - Я привез вам вести и привет от вашей дочери, Надежды Дуровой, с которой мы служили в одном полку.
        - В одном полку? О Надежде? О Наде? - вне себя вскричал городничий, и все лицо его преобразилось разом. - Убита? Ранена?.. Умоляю вас, не мучьте!.. Умоляю, скажите мне, что с нею, с моей Надей? - воплем срывалось с его уст. - Что с ней, господин офицер, с Надей, с голубкой моей милой? Как бы ни тяжела была ваша новость, лучше узнать ее теперь же, сейчас! Да говорите же, наконец, не томите меня!
        И старый городничий стал нервно барабанить пальцами.
        - Вы молчите? Неужели это молчание должно означать, что моя дочь…
        Городничий не договорил.
        - Успокойтесь, господин ротмистр! - произнес тот же дрожащий, срывающийся голос мнимого офицера. - Ваша дочь жива и здорова… и…
        Но тут что-то сильное непреодолимо захлестнуло сердце Нади и вырвалось наружу в неизъяснимом крике отчаяния и счастья:
        - Папа! Папа мой! Папа! - бросаясь на колени, повторяла она. - Дорогой, милый… папа!
        В одну минуту городничий был подле упавшего к его ногам странного офицера. Два старческих глаза впились в лицо улана, и что-то радостное и мучительное в одно и то же время промелькнуло в глубине этих исстрадавшихся, затуманенных глаз.
        - Надя! - отчаянным ответным криком вырвалось из уст Дурова, и отец заключил дочь в свои старческие объятия.
        Минуту они молчали оба, словно замерли в объятиях один у другого. И эта сладкая, но томительная минута длилась целой вечностью в их измученных сердцах. Отец целовал руки, и лицо дочери, и белый крестик, колеблющийся на ее груди, геройский крестик, свидетельствующий о храбрости, целовал старую серую шинель, пробитую вражескими пулями, изодранную штыками и потерявшую свой первоначальный цвет в пороховом дыму… Целовал и обливал слезами.
        - Надя! Надечка! Радость моя! Герой мой! Воин! Счастье мое! Надечка! - лепетал он между поцелуями, задыхаясь в безумном приливе счастья.
        И эти слезы смешивались со слезами его дочери-героя, рыдающей у него на груди.
        Когда первый порыв мучительной, острой радости прошел, Надя, робко оторвав от груди отца залитое слезами лицо, спросила его:
        - Отец, а где же наши? Мама? Клена? Вася?
        Старый Дуров молча прижал стриженную по-солдатски голову дочери снова к своей груди и произнес чуть слышно:
        - Клена теперь уже замужем и очень счастлива. А мама…
        Тут Андрей Васильевич замялся.
        - Что? Она больна? Умерла, быть может?.. - трепетным вопросом вырвалось из груди той.
        Вместо ответа старый городничий грустно опустил голову.
        Надя поняла его.
        - Умерла! - прорыдала она. - Умерла, не простив меня, проклиная, быть может! О, папа, папа! Зачем мне не довелось увидеть ее?!
        - Успокойся, дитя! Она простила тебе, простила потому, что поняла тебя, твою смелую, необычайную натуру, простила и полюбила… Последние дни жизни она много говорила и думала о тебе и, узнав, куда и на какое дело ушла ты от нас, молилась за тебя… Быть может, Надя, молитвы матери и сохранили тебя в грозные минуты…
        - О, мама, мама! - прорыдала потрясенная до глубины души Надя. - А я-то, я! Что я думала о ней? А Вася? Вася мой?.. Неужели и он?.. О, господи, господи! - закрыв лицо руками, беззвучно прошептала Надя после долгого молчания.
        Она боялась даже договорить то, что подсказывала ей неугомонная, жестокая мысль.
        - Вася? - послышался тихий ответ отца над нею. - Вася жив и здоров. Взгляни, дитя! Ты не видишь разве?
        И Андрей Васильевич мягко отстранил дочь от своей груди.
        В ту же минуту что-то юное, бледнолицее, сероглазое, с легким криком радости, обвилось руками вокруг шеи Нади.
        Это был Вася, милый, четырнадцатилетний Вася, очень возмужавший и похорошевший за эти шесть лет.
        - О, как я счастлив увидеть вас снова, сестра! - произнес он, захлебываясь от восторга, не осмеливаясь выражать так, как бы ему хотелось, свои чувства перед героиней-сестрой, которой он поклонялся, на которую он молился, как на святыню. - О, как я счастлив, что вижу вас! - подхватил он с жаром. - Вы, великая, дивная, храбрая! И единственно, чего я теперь желаю всем моим существом, это походить на вас хоть немного, хоть отчасти!..
        Горячий поцелуй был ответом на пылкую, полную детского искреннего восторга речь юноши…
        …В эту ночь никто и не думал ложиться спать в старом сарапульском доме. Маленькая семья приютилась в гостиной. Отец и сын не отводили восторженных, блестящих слезами глаз от потерянной было уже для них и вновь обретенной Нади, приведенной причудницей-судьбой снова под родительский кров…
        А сама Надя остро чувствовала всю прелесть потерянного и вновь обретенного рая…
        Шум военной жизни, блеск, военные почести, слава, полк, битвы - все это отходило куда-то в этот миг от сердца странной девушки… В эту ночь, надолго или нет, но она стала прежней Надей, маленькой, смуглой Надей, дочерью и сестрой, нежной, любящей и счастливой.
        <….>
        К. Станюкович
        Писатель-демократ Константин Михайлович Станюкович родился 18 (30) марта 1843 года в Севастополе. Десятилетним мальчиком Станюкович стал не только очевидцем героической обороны Севастополя, но и ее участником. Находясь с отцом в осажденном городе, он посильно помогал раненым, за что и был награжден медалями. Отец писателя - адмирал, командир порта и военный губернатор города - с детства предназначил сына к карьере флотского офицера, отдав его в Морской кадетский корпус.
        Вернувшись в 1863 году на родину, двадцатилетний Станюкович вышел в отставку и занялся журналистикой. Литературные произведения Станюковича в печати впервые появились в 1859 (в некоторых источниках - 1861) в журнале «Северный цветок». Позднее он сотрудничал с несколькими петербургскими изданиями: в «Искре», «Будильнике», «Эпохе», «Женском Вестнике», газете «Гласность», в 1872 начал работать в журнале «Дело». В 1874 -1884 печатался под псевдонимом «Откровенного писателя», под псевдонимом Пимен печатал воскресные фельетоны в «Новостях», «Молве» и «Порядке». Литературную известность Станюкович приобрел в конце 1870-х после опубликования в «Деле» нескольких рассказов и романов.
        В 1884 году писатель уезжает на юг Франции к больной дочери, где сближается с революционной эмиграцией. На обратном пути на границе он был арестован, препровожден в Петропавловскую крепость и вскоре сослан в Сибирь. В ссылке Станюкович создает цикл морских рассказов, став одним из основоположников русской «морской» литературы.
        Современники писателя называли его Айвазовским слова. Морские рассказы проникнуты волнующей романтикой моря, они повествуют о любви к российской природе.
        Максимка
        Из цикла «Морские рассказы»
        I
        Только что пробил колокол. Было шесть часов прелестного тропического утра на Атлантическом океане.
        По бирюзовому небосклону, бесконечно высокому и прозрачнонежному, местами подернутому, словно белоснежным кружевом, маленькими перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая радостным блеском водяную холмистую поверхность океана. Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.
        Как-то торжественно безмолвно кругом.
        Только могучие светло-синие волны, сверкая на солнце своими серебристыми верхушками и нагоняя одна другую, плавно переливаются с тем ласковым, почти нежным ропотом, который точно нашептывает, что в этих широтах, под тропиками, вековечный старик океан всегда находится в добром расположении духа.
        Бережно, словно заботливый нежный пестун, несет он на своей исполинской груди плывущие корабли, не угрожая морякам бурями и ураганами.
        Пусто вокруг!
        Не видно сегодня ни одного белеющего паруса, не видно ни одного дымка на горизонте. Большая океанская дорога широка.
        Изредка блеснет на солнце серебристою чешуйкой летучая рыбка, покажет черную спину играющий кит и шумно выпустит фонтан воды, высоко прореет в воздухе темный фрегат или белоснежный альбатрос, пронесется над водой маленькая серая петрель, направляясь к далеким берегам Африки или Америки, и Снова пусто. Снова рокочущий океан, солнце да небо, светлые, ласковые, нежные.
        Слегка покачиваясь на океанской зыби, русский военный паровой клипер «Забияка» быстро идет к югу, удаляясь все дальше и дальше от севера, мрачного, угрюмого и все-таки близкого и дорогого севера.
        Небольшой, весь черный, стройный и красивый со своими тремя чуть-чуть подавшимися назад высокими мачтами, сверху донизу покрытый парусами, «Забияка» с попутным и ровным, вечно дующим в одном и том же направлении северо-восточным пассатом бежит себе миль по семи - восьми в час, слегка накренившись своим подветренным бортом. Легко и грациозно поднимается «Забияка» с волны на волну, с тихим шумом рассекает их своим острым водорезом, вокруг которого пенится вода и рассыпается алмазною пылью. Волны ласково лижут бока клипера. За кормой стелется широкая серебристая лента.
        На палубе и внизу идет обычная утренняя чистка и уборка клипера - подготовка к подъему флага, то есть к восьми часам утра, когда на военном судне начинается день.
        Рассыпавшись по палубе в своих белых рабочих рубахах с широкими откидными синими воротами, открывающими жилистые загорелые шеи, матросы, босые, с засученными до колен штанами, моют, скребут и чистят палубу, борты, пушки и медь - словом, убирают «Забияку» с тою щепетильною внимательностью, какою отличаются моряки при уборке своего судна, где всюду, от верхушек мачт до трюма, должна быть умопомрачающая чистота и где все, доступное кирпичу, суконке и белилам, должно блестеть и сверкать.
        Матросы усердно работали и весело посмеивались, когда горластый боцман Матвеич, старый служака с типичным боцманским лицом старого времени, красным и от загара и от береговых кутежей, с выкаченными серыми глазами, «чумея», как говорили матросы, во время «убирки» выпаливал какую-нибудь уж очень затейливую ругательную импровизацию, поражавшую даже привычное ухо русского матроса. Делал Матвеич это не столько для поощрения, сколько, как он выражался, «для порядка».
        Никто за это не сердился на Матвеича. Все знают, что Матвеич добрый и справедливый человек, кляуз не заводит и не злоупотребляет своим положением. Все давно привыкли к тому, что он не мог произнести трех слов без ругани, и порой восхищаются его бесконечными вариациями. В этом отношении он был виртуоз.
        Время от времени матросы бегали на бак, к кадке с водой и к ящику, где тлел фитиль, чтобы наскоро выкурить трубочку острой махорки и перекинуться словом. Затем снова принимались чистить и оттирать медь, наводить глянец на пушки и мыть борты, и особенно старательно, когда приближалась высокая худощавая фигура старшего офицера, с раннего утра носившегося по всему клиперу, заглядывая то туда, то сюда.
        Вахтенный офицер, молодой блондин, стоявший вахту с четырех до восьми часов, уже давно разогнал дрему первого получаса вахты. Весь в белом, с расстегнутою ночной сорочкой, он ходит взад и вперед по мостику, вдыхая полной грудью свежий воздух утра, еще не накаленный жгучим солнцем. Нежный ветер приятно ласкает затылок молодого лейтенанта, когда он останавливается, чтобы взглянуть на компас - по румбу ли правят рулевые, или на паруса - хорошо ли они стоят, или на горизонт - нет ли где шквалистого облачка.
        Но все хорошо, и лейтенанту почти нечего делать на вахте в благодатных тропиках.
        И он снова ходит взад и вперед и слишком рано мечтает о том времени, когда вахта кончится и он выпьет стакан-другой чаю со свежими горячими булками, которые так мастерски печет офицерский кок, если только водку, которую он требует для поднятия теста, не вольет в себя.
        II
        Вдруг по палубе пронесся неестественно громкий и тревожный окрик часового, который, сидя на носу судна, смотрел вперед:
        - Человек в море!
        Матросы кинули мгновенно работы, и, удивленные и взволнованные, бросились на бак, и устремили глаза на океан.
        - Где он, где? - спрашивали со всех сторон часового, молодого белобрысого матроса, лицо которого вдруг побелело как полотно.
        - Вон, - указывал дрогнувшей рукой матрос. - Теперь скрылся. А сейчас видел, братцы… На мачте держался… привязан, что ли, - возбужденно говорил матрос, напрасно стараясь отыскать глазами человека, которого только что видел.
        Вахтенный лейтенант вздрогнул от окрика часового и впился глазами в бинокль, наводя его в пространство перед клипером.
        Сигнальщик смотрел туда же в подзорную трубу.
        - Видишь? - спросил молодой лейтенант.
        - Вижу, ваше благородие. Левее извольте взять.
        Но в это мгновение и офицер увидел среди волн обломок мачты и на ней человеческую фигуру.
        И взвизгивающим, дрожащим голосом, торопливым и нервным, он крикнул во всю силу своих здоровых легких:
        - Свистать всех наверх! Грот и фок на гитовы! Баркас к спуску!
        И, обратившись к сигнальщику, возбужденно прибавил:
        - Не теряй из глаз человека!
        - Пошел все наверх! - рявкнул сипловатым баском боцман после свистка в дудку.
        Словно бешеные, матросы бросились к своим местам.
        Капитан и старший офицер уже вбегали на мостик. Полусонные, заспанные офицеры, надевая на ходу кители, поднимались по трапу на палубу.
        - Старший офицер принял команду, как всегда бывает при аврале, и, как только раздались его громкие, отрывистые командные слова, матросы стали исполнять их с какою-то лихорадочною порывистостью. Все в их руках точно горело. Каждый словно бы понимал, как дорога каждая секунда.
        Не прошло и семи минут, как почти все паруса, за исключением двух - трех, были убраны, «Забияка» лежал в дрейфе, недвижно покачиваясь среди океана, и баркас с шестнадцатью гребцами и офицером у руля спущен был на воду.
        - С богом! - крикнул с мостика капитан на отваливший от борта баркас.
        Гребцы навалились изо всех сил, торопясь спасти человека.
        Но в эти семь минут, пока остановился клипер, он успел пройти больше мили, и обломка мачты с человеком не видно было в бинокль.
        По компасу заметили все-таки направление, в котором находилась мачта, и по этому направлению выгребал баркас, удаляясь от клипера.
        Глаза всех моряков «Забияки» провожали баркас. Какою ничтожною скорлупою казался он, то показываясь на гребнях больших океанских волн, то скрываясь за ними.
        Скоро он казался маленькой черной точкой.
        III
        На палубе царила тишина.
        Только порой матросы, теснившиеся на юте и на шканцах, менялись между собой отрывистыми замечаниями, произносимыми вполголоса:
        - Должно, какой-нибудь матросик с потопшего корабля.
        - Потонуть кораблю здесь трудно. Разве вовсе плохое судно.
        - Нет, видно, столкнулся с каким другим ночью…
        - А то и сгорел.
        - И всего-то один человек остался, братцы!
        - Может, другие на шлюпках спасаются, а этого забыли.
        - Живой ли он?
        - Вода теплая. Может, и живой.
        - И как это, братцы, акул-рыба его не съела. Здесь этих самых акулов страсть!
        - Ддда, милые! Опаская эта флотская служба. Ах, какая опаская! - произнес, подавляя вздох, совсем молодой чернявый матросик с серьгой, первогодок, прямо от сохи попавший в кругосветное плавание.
        И с омраченным грустью лицом он снял шапку и медленно перекрестился, точно безмолвно моля бога, чтобы он сохранил его от ужасной смерти где-нибудь в океане.
        Прошло три четверти часа общего томительного ожидания.
        Наконец сигнальщик, не отрывавший глаза от подзорной трубы, весело крикнул:
        - Баркас пошел назад!
        Когда он стал приближаться, старший офицер спросил сигнальщика:
        - Есть на нем спасенный?
        - Не видать, ваше благородие! - уже не так весело отвечал сигнальщик.
        - Видно, не нашли! - проговорил старший офицер, подходя к капитану.
        Командир «Забияки», низенький, коренастый и крепкий брюнет пожилых лет, заросший сильно волосами, покрывавшими мясистые щеки и подбородок густою черною заседевшею щетиной, с небольшими круглыми, как у ястреба, глазами, острыми и зоркими, - недовольно вздернул плечом и, видимо сдерживая раздражение, проговорил:
        - Не думаю-с. На баркасе исправный офицер и не вернулся бы так скоро, если б не нашел человека-с.
        - Но его не видно на баркасе.
        - Быть может, внизу Лежит, потому и не видно-с… А впрочем-с, скоро узнаем.
        И капитан заходил по мостику, то и дело останавливаясь, чтобы взглянуть на приближавшийся баркас. Наконец он взглянул в бинокль и хоть не видел спасенного, но по спокойно-веселому лицу офицера, сидевшего на руле, решил, что спасенный на баркасе. И на сердитом лице капитана засветилась улыбка.
        Еще несколько минут, и баркас подошел к борту и вместе с людьми был поднят на клипер.
        Вслед за офицером из баркаса стали выходить гребцы, красные, вспотевшие, с трудом переводившие дыхание от усталости. Поддерживаемый одним из гребцов, на палубу вышел и спасенный - маленький негр, лет десяти - одиннадцати, весь мокрый, в рваной рубашке, прикрывавшей небольшую часть его худого, истощенного, черного, отливавшего глянцем тела.
        Он едва стоял на ногах и вздрагивал всем телом, глядя ввалившимися большими глазами с какою-то безумною радостью и в то же время недоумением, словно не веря своему спасению.
        - Совсем полумертвого с мачты сняли; едва привели в чувство бедного мальчишку, - докладывал капитану офицер, ходивший на баркасе.
        - Скорее его в лазарет! - приказал капитан.
        Мальчика тотчас же отнесли в лазарет, вытерли насухо, уложили в койку, покрыли одеялами, и доктор начал его отхаживать, вливая в рот ему по несколько капель коньяку.
        Он жадно глотал влагу и умоляюще глядел на доктора, показывая на рот.
        А наверху ставили паруса, и минут через пять «Забияка» снова шел прежним курсом, и матросы снова принялись за прерванные работы.
        - Арапчонка спасли! - раздавались со всех сторон веселые матросские голоса.
        - И какой же он щуплый, братцы!
        Некоторые бегали в лазарет узнавать, что с арапчонком.
        - Доктор отхаживает. Небось, выходит!
        Через час марсовой Коршунов принес известие, что арапчонок спит крепким сном, после того как доктор дал ему несколько ложечек горячего супа…
        - Нарочно для арапчонка, братцы, кок суп варил; вовсе, значит, пустой, безо всего, - так, отвар быдто, - с оживлением продолжал Коршунов, довольный и тем, что ему, известному вралю, верят в данную минуту, и тем, что он на этот раз не врет, и тем, что его слушают.
        И, словно бы желая воспользоваться таким исключительным для него положением, он торопливо продолжает:
        - Фершал, братцы, сказывал, что этот самый арапчонок по-своему что-то лопотал, когда его кормили, просил, значит: «Дайте больше, мол, этого самого супу». И хотел даже вырвать у доктора чашку. Однако не допустили: значит, брат, сразу нельзя. Помрет, мол.
        - Что ж арапчонок?
        - Ничего, покорился.
        В эту минуту к кадке с водой подошел капитанский вестовой Сойкин и закурил остаток капитанской сигары. Тотчас же общее внимание было обращено на вестового, и кто-то спросил:
        - А не слышно, Сойкин, куда денут потом арапчонка?
        Рыжеволосый, веснушчатый, франтоватый, в собственной тонкой матросской рубахе и в парусинных башмаках, Сойкин не без достоинства пыхнул дымком сигары и авторитетным тоном человека, имеющего кое-какие сведения, проговорил:
        - Куда деть? Оставят на Надежном мысу, когда, значит, придем туда.
        «Надежным мысом» он называл мыс Доброй Надежды.
        И, помолчав, не без пренебрежения прибавил:
        - Да и что с им делать, с черномазой нехристью? Вовсе даже дикие люди.
        - Дикие не дикие, а всё божья тварь… Пожалеть надо! - промолвил старый плотник Захарыч.
        Слова Захарыча, видимо, вызвали общее сочувствие среди кучки курильщиков.
        - А как же арапчонок оттель к своему месту вернется? Тоже и у его, поди, отец с матерью есть! - заметил кто-то.
        - На Надежном мысу всяких арапов много. Небось, дознаются, откуда он, - ответил Сойкин и, докурив окурок, вышел из круга.
        - Тоже вестовщина. Полагает о себе! - сердито пустил ему вслед старый плотник.
        IV
        На другой день мальчик-негр хотя и был очень слаб, но настолько оправился после нервного потрясения, что доктор, добродушный пожилой толстяк, радостно улыбаясь своею широкою улыбкою, потрепал ласково мальчика по щеке и дал ему целую чашку бульону, наблюдая, с какой жадностью глотал он жидкость и как потом благодарно взглянул своими большими черными выпуклыми глазами, зрачки которых блестели среди белков.
        После этого доктор захотел узнать, как мальчик очутился в океане и сколько времени он голодал, но разговор с пациентом оказался решительно невозможным, несмотря даже на выразительные пантомимы доктора. Хотя маленький негр, по-видимому, был сильнее доктора в английском языке, но так же, как и почтенный доктор, безбожно коверкал несколько десятков английских слов, которые были в его распоряжении.
        Они друг друга не понимали.
        Тогда доктор послал фельдшера за юным мичманом, которого все в кают-компании звали Петенькой.
        - Вы, Петенька, отлично говорите по-английски, поговорите-ка с ним, а у меня что-то не выходит! - смеясь проговорил доктор. - Да скажите ему, что дня через три я его выпущу из лазарета! - прибавил доктор.
        Юный мичман, присев около койки, начал свой допрос, стараясь говорить короткие фразы тихо и раздельно, и маленький негр, видимо, понимал, если не все, о чем спрашивал мичман, то во всяком случае кое-что, и спешил отвечать рядом слов, не заботясь об их связи, но зато подкрепляя их выразительными пантомимами.
        После довольно продолжительного и трудного разговора с мальчиком-негром мичман рассказал в кают-компании более или менее верную в общих чертах историю мальчика, основанную на его ответах и мимических движениях.
        Мальчик был на американском бриге «Бетси» и принадлежал капитану («большому мерзавцу», - вставил мичман), которому чистил платье, сапоги и подавал кофе с коньяком или коньяк с кофе. Капитан звал слугу своего «боем» [1], и мальчик уверен, что это его имя. Отца и матери он не знает. Капитан год тому назад купил маленького негра в Мозамбике и каждый день бил его. Бриг шел из Сенегала в Рио с грузом негров. Две ночи тому назад бриг сильно стукнуло другое судно (эту часть рассказа мичман основал на том, что маленький негр несколько раз проговорил: «кра, кра, кра» и затем слабо стукнул своим кулачком по стенке лазаретной каютки), и бриг пошел ко дну… Мальчик очутился в воде, привязался к обломку мачты и провел на ней почти двое суток…
        Но несравненно красноречивее всяких слов, если бы такие и мог сказать мальчик о своей ужасной жизни, говорило и его удивление, что с ним ласково обращаются, и забитый его вид, и эти благодарные его взгляды загнанной собачонки, которыми он смотрел на доктора, фельдшера и на мичмана, и - главное - его покрытая рубцами, блестящая черная худая спина с выдающимися ребрами.
        Рассказ мичмана и показания доктора произвели сильное впечатление в кают-компании. Кто-то сказал, что необходимо поручить этого бедняжку покровительству русского консула в Каптоуне и сделать в пользу негра сбор в кают-компании.
        Пожалуй, еще большее впечатление произвела история маленького негра на матросов, когда в тот же день, под вечер, молодой вестовой мичмана, Артемий Мухин - или, как все его звали, Артюшка, - передавал на баке рассказ мичмана, причем не отказал себе в некотором злорадном удовольствии украсить рассказ некоторыми прибавлениями, свидетельствующими о том, какой был дьявол этот американец капитан.
        - Каждый день, братцы, он мучил арапчонка. Чуть что, сейчас в зубы: раз, другой, третий, да в кровь, а затем снимет с крючка плетку, - а плетка, братцы, отчаянная, из самой толстой ремешки, - и давай лупцевать арапчонка! - говорил Артюшка, вдохновляясь собственной фантазией, вызванной желанием представить жизнь арапчонка в самом ужасном виде. - Не разбирал, анафема, что перед им безответный мальчонка, хоть и негра… У бедняги и посейчас вся спина исполосована. Доктор сказывал: страсть поглядеть! - добавил впечатлительный и увлекавшийся Артюшка.
        Но матросы, сами бывшие крепостные и знавшие по собственному опыту, как еще в недавнее время «полосовали» им спины, и без Артюшкиных прикрас жалели арапчонка и посылали по адресу американского капитана самые недобрые пожелания, если только этого дьявола уже не сожрали акулы.
        - Небось, у нас уж объявили волю хрестьянам, а у этих мериканцев, значит, крепостные есть? - спросил какой-то пожилой матрос.
        - То-то, есть!
        - Чудно что-то. Вольный народ, а поди ж ты! - протянул пожилой матрос.
        - У их арапы быдто вроде крепостных! - объяснял Артюшка, слыхавший кое-что об этом в кают-компании. - Из-за этого самого у их промеж себя и война идет. Одни мериканцы, значит, хотят, чтобы все арапы, что живут у их, были вольные, а другие на это никак не согласны - это те, которые имеют крепостных арапов, - ну и жарят друг дружку, страсть!.. Только господа сказывали, что которые мериканцы за арапов стоят, те одолеют! Начисто разделают помещиков мериканских! - не без удовольствия прибавил Артюшка.
        - Не бойсь, господь им поможет… И арапу на воле жить хочется… И птица клетки не любит, а человек и подавно! - вставил плотник Захарыч.
        Чернявый молодой матросик-первогодок, тот самый, который находил, что флотская служба очень «опаская», С напряженным вниманием слушал разговор и, наконец, спросил:
        - Теперь, значит, Артюшка, этот самый арапчонок вольный будет?
        - А ты думал как? Известно, вольный! - решительно проговорил Артюшка, хотя в душе и не вполне был уверен в свободе арапчонка, не имея решительно никаких понятий об американских законах насчет прав собственности.
        Но его собственные соображения решительно говорили за свободу мальчика. «Черта-хозяина» нет, к рыбам в гости пошел, так какой тут разговор!
        И он прибавил:
        - Теперь арапчонку только новый пачпорт выправить на Надежном мысу. Получи пачпорт, и айда на все четыре стороны.
        Эта комбинация с паспортом окончательно рассеяла его сомнения.
        - То-то и есть! - радостно воскликнул чернявый матросик-первогодок.
        И на его добродушном румяном лице с добрыми, как у щенка, глазами засветилась тихая светлая улыбка, выдававшая радость за маленького несчастного негра.
        Короткие сумерки быстро сменились чудною, ласковою тропическою ночью. Небо зажглось мириадами звезд, ярко мигающих с бархатной выси. Океан потемнел вдали, сияя фосфорическим блеском у бортов клипера и за кормою.
        Скоро просвистали на молитву, и затем подвахтенные, взявши койки, улеглись спать на палубе.
        А вахтенные матросы коротали вахту, притулившись у снастей, и лясничали вполголоса. В эту ночь во многих кучках говорили об арапчонке.
        V
        Через два дня доктор, по обыкновению, пришел в лазарет в семь часов утра и, обследовав своего единственного пациента, нашел, что он поправился, может встать, выйти наверх и есть матросскую пищу. Объявил он об этом маленькому негру больше знаками, которые были на этот раз быстро поняты поправившимся и повеселевшим мальчиком, казалось, уже забывшим недавнюю близость смерти. Он быстро вскочил с койки, обнаруживая намерение идти наверх погреться на солнышке, в длинной матросской рубахе, которая сидела на нем в виде длинного мешка, но веселый смех доктора и хихиканье фельдшера при виде черненького человечка в таком костюме несколько смутили негра, и он стоял среди каюты, не зная, что ему предпринять, и не вполне понимая, к чему доктор дергает его рубаху, продолжая смеяться.
        Тогда негр быстро ее снял и хотел было юркнуть в двери нагишом, но фельдшер удержал его за руку, а доктор, не переставая смеяться, повторял:
        - No, no, no…
        И вслед за тем знаками приказал негру надеть свою рубашку-мешок.
        - Во что бы одеть его, Филиппов? - озабоченно спрашивал доктор щеголеватого курчавого фельдшера, человека лет тридцати. - Об этом-то мы с тобой, братец, и не подумали…
        - Точно так, вашескобродие, об этом мечтания не было. А ежели теперь обрезать ему, значит, рубаху примерно до колен, вашескобродие, да, с позволения сказать, перехватить талию ремнем, то будет даже довольно «обоюдно», вашескобродие, - заключил фельдшер, имевший несчастную страсть употреблять некстати слова, когда он хотел выразиться покудрявее, или, как матросы говорили, позанозистее.
        - То есть как «обоюдно»? - улыбнулся доктор.
        - Да так-с… обоюдно… Кажется, всем известно, что обозначает «обоюдно», вашескобродие! - обиженно проговорил фельдшер. - Удобно и хорошо, значит.
        - Едва ли это будет «обоюдно», как ты говоришь. Один смех будет, вот что, братец. А впрочем, надо же как-нибудь одеть мальчика, пока не попрошу у капитана разрешения сшить мальчику платье по мерке.
        - Очень даже возможно хороший костюм сшить. На клипере есть матросы по портной части. Сошьют.
        - Так устраивай свой обоюдный костюм.
        Но в эту минуту в двери лазаретной каюты раздался осторожный, почтительный стук.
        - Кто там? Входи! - крикнул доктор.
        В дверях показалось сперва красноватое, несколько припухлое, неказистое лицо, обрамленное русыми баками, с подозрительного цвета носом и воспаленными живыми и добрыми глазами, а вслед за тем и вся небольшая, сухощавая, довольно ладная и крепкая фигура фор-марсового Ивана Лучкина.
        Это был пожилой матрос, лет сорока, прослуживший во флоте пятнадцать лет и бывший на клипере одним из лучших матросов и отчаянных пьяниц, когда попадал на берег. Случалось, он на берегу пропивал все свое платье и являлся на клипер в одном белье, ожидая на следующее утро наказания с самым, казалось, беззаботным видом.
        - Это я, вашескобродие, - проговорил Лучкин сиповатым голосом, переступая большими ступнями босых жилистых ног и теребя засмоленной шершавой рукой обтянутую штанину.
        В другой руке у него был узелок.
        Он глядел на доктора с тем застенчиво-виноватым выражением и в лице и в глазах, которое часто бывает у пьяниц и вообще у людей, знающих за собой порочные слабости.
        - Что тебе, Лучкин?.. Заболел, что ли?
        - Никак нет, вашескобродие, - я вот платье арапчонку принес… Думаю: голый, так сшил и мерку еще раньше снял. Дозвольте отдать, вашескобродие.
        - Отдавай, братец. Очень рад, - говорил доктор, несколько изумленный. - Мы вот думали, во что бы одеть мальчика, а ты раньше нас подумал о нем.
        - Способное время было, вашескобродие, - как бы извинялся Лучкин.
        И с этими словами он вынул из ситцевого платка маленькую матросскую рубаху и такие же штаны, сшитые из холста, встряхнул их и, подавая ошалевшему мальчику, весело и уже совсем не виноватым тоном, каким говорил с доктором, сказал, ласково глядя на негра:
        - Получай, Максимка! Одежа самая, братец ты мой, вери гут. Одевай да носи на здоровье, а я посмотрю, как сидит. Вали, Максимка!
        - Отчего ты его Максимкой зовешь? - рассмеялся доктор.
        - А как же, вашескобродие? Максимка и есть, потому как его в день святого угодника Максима спасли, он и выходит Максимка. Опять же имени у арапчонка нет, надо же его как-нибудь звать.
        Радости мальчика не было пределов, когда он облачился в новую чистую пару. Видимо, такого платья он никогда не носил.
        Лучкин осмотрел свое изделие со всех сторон, обдергал и пригладил рубаху и нашел, что платье во всем аккурате.
        - Ну, теперь валим наверх, Максимка. Погрейся на солнышке! Дозвольте, вашескобродие.
        Доктор, сияя добродушной улыбкой, кивнул головой, и матрос, взяв за руку негра, повел его на бак и, показывая матросам, проговорил:
        - Вот он и Максимка! Не бойсь, теперь забудет идола-мериканца, знает, что российские матросы его не забидят.
        И он любовно трепал мальчика по плечу и, показывая на его курчавую голову, сказал:
        - Ужо, брат, и шапку справим. И башмачки будут, дай срок!
        Мальчик ничего не понимал, но чувствовал по всем этим загорелым лицам матросов, по их улыбкам, полным участия, что его не обидят.
        И он весело скалил свои ослепительно белые зубы, нежась под горячими лучами родного ему южного солнца.
        С этого дня все стали его звать Максимкой.
        VI
        Представив матросам на баке маленького, одетого по-матросски негра, Иван Лучкин тотчас же объявил, что будет «доглядывать» за Максимкой и что берет его под свое особое покровительство, считая, что это право принадлежит исключительно ему уж в силу того, что он «обрядил мальчонка» и дал ему, как он выразился, «форменное прозвище».
        О том, что этот заморенный, худой маленький негр, испытавший на заре своей жизни столько горя у капитана-американца, возбудил необыкновенную жалость в сердце одинокого как перст матроса, жизнь которого, особенно прежде, тоже была не из сладких, и вызвал желание сделать для него возможно приятными дни пребывания на клипере, - о том Лучкин не проронил ни слова. По обыкновению русских простых людей, он стыдился перед другими обнаруживать свои чувства и, вероятно, поэтому объяснил матросам желание «доглядывать» за Максимкой исключительно тем, что «арапчонок занятный, вроде облизьяны, братцы». Однако на всякий случай довольно решительно заявил, бросая внушительный взгляд на матроса Петрова, известного задиру, любившего обижать безответных и робких первогодков матросов, - что если найдется такой, «прямо сказать, подлец», который завидит сироту, то будет иметь дело с ним, с Иваном Лучкиным.
        - Не бойсь, искровяню морду в самом лучшем виде! - прибавил он, словно бы в пояснение того, что значит иметь с ним дело. - Забижать дитё - самый большой грех… Какое ни на есть оно: крещеное или арапское, а все дитё. И ты его не забидь! - заключил Лучкин.
        Все матросы охотно признали заявленные Лучкиным права на Максимку, хотя многие скептически отнеслись к рачительному исполнению принятой им добровольно на себя хлопотливой обязанности.
        Где, мол, такому «отчаянному матросне» и забулдыге-пьянице возиться с арапчонком?
        И кто-то из старых матросов не без насмешки спросил:
        - Так ты, Лучкин, значит, вроде быдто няньки будешь у Максимки?
        - То-то, за няньку! - отвечал с добродушным смехом Лучкин, не обращая внимания на иронические усмешки и улыбки. - Нешто я в няньки не гожусь, братцы? Не к барчуку ведь!.. Тоже и этого черномазого надо обрядить… другую смену одежи сшить, да башмаки, да шапку справить. Дохтур исхлопочет, чтобы, значит, товар казенный выдали. Пущай Максимка добром вспомнит российских матросиков, как оставят его беспризорного на Надежном мысу. По крайности, не голый будет ходить.
        - Да как же ты, Лучкин, будешь лопотать о эстим самым арапчонком? Ни ты его, ни он тебя!..
        - Не бойсь, договоримся! Еще как будем-то говорить! - с какою-то непостижимой уверенностью произнес Лучкин. - Он даром что арапского звания, а понятливый. я его, братцы, скоро по-нашему выучу… Он поймет.
        И Лучкин ласково взглянул на маленького негра, который, притулившись к борту, любопытно озирался вокруг.
        И негр, перехватив этот полный любви и ласки взгляд матроса, тоже в ответ улыбался, оскаливая зубы, широкой благодарной улыбкой, понимая без слов, что этот матрос друг ему.
        Когда в половине двенадцатого часа были окончены все утренние работы, и вслед за тем вынесли на палубу ендову с водкой, и оба боцмана и восемь унтер-офицеров, ставши в кружок, засвистали призыв к водке, который матросы не без остроумия называют «соловьиным пением», - Лучкин, радостно улыбаясь, показал мальчику на свой рот, проговорив: «Сиди тут, Максимка!», и побежал на шканцы, оставив негра в некотором недоумении.
        Недоумение его, впрочем, скоро разрешилось.
        Острый запах водки, распространявшийся по всей палубе, и удовлетворенно-серьезные лица матросов, которые, возвращаясь со шканцев, утирали усы своими засмоленными шершавыми руками, напомнили маленькому негру о том, что и на «Бетси» раз в неделю матросам давали по стакану рома, и о том, что капитан пил его ежедневно и, как казалось мальчику, больше, чем бы следовало.
        Лучкин, уже вернувшийся к Максимке и после большой чарки водки бывший в благодушном настроении, весело трепанул мальчика по спине и, видимо, желая поделиться с ним приятными впечатлениями, проговорил:
        - Бон водка! Вери гут шнапс, Максимка, я тебе скажу.
        Максимка сочувственно кивнул головой и промолвил:
        - Вери гут!
        Это быстрое понимание привело Лучкина в восхищение, и он воскликнул:
        - Ай да молодца, Максимка! Все понимаешь… А теперь валим, мальчонка, обедать. Небось, есть хочешь?
        И матрос довольно наглядно задвигал скулами, открывая рот.
        И это понять было нетрудно, особенно когда мальчик увидал, как снизу один за другим выходили матросы-артельщики, имея в руках изрядные деревянные баки (мисы) со щами, от которых шел вкусный пар, приятно щекотавший обоняние.
        И маленький негр довольно красноречиво замахал головой, и глаза его блеснули радостью.
        - Ишь ведь, все понимает? Башковатый! - промолвил Лучкин, начинавший уже несколько пристрастно относиться и к арапчонку и к своему умению разговаривать с ним понятно, и, взяв Максимку за руку, повел его.
        На палубе, прикрытой брезентами, уже расселись, поджав ноги, матросы небольшими артелями, человек по двенадцати, вокруг дымящихся баков со щами из кислой капусты, запасенной еще из Кронштадта, и молча и истово, как вообще едят простолюдины, хлебали варево, заедая его размоченными сухарями.
        Осторожно ступая между обедающими, Лучкин подошел с Максимкой к своей артели, расположившейся между грот - и фок-мачтами, и проговорил, обращаясь к матросам, еще не начинавшим, в ожидании Лучкина, обедать:
        - А что, братцы, примете в артель Максимку?
        - Чего спрашиваешь зря? Садись с арапчонком! - проговорил старый плотник Захарыч.
        - Может, другие которые… Сказывай, ребята! - снова спросил Лучкин.
        Все в один голос отвечали, что пусть арапчонок будет в их артели, и потеснились, чтобы дать им обоим место.
        И со всех сторон раздались шутливые голоса:
        - Не бойсь, не объест твой Максимка!
        - И всю солонину не съест!
        - Ему и ложка припасена, твоему арапчонку.
        - Да я, братцы, по той причине, что он негра. некрещенный, значит, - промолвил Лучкин, присевши к баку и усадивши около себя Максимку. - Но только я полагаю, что у бога все равны. Всем хлебушка есть хочется.
        - А то как же? Господь на земле всех терпит. Не бойсь, не разбирает. Это вот разве который дурак, как вестовщина Сойкин, мелет безо всякого рассудка об нехристях! - снова промолвил Захарыч.
        Все, видимо, разделяли мнение Захарыча. Недаром же русские матросы с замечательной терпимостью относятся к людям всех рас и с исповеданий, с какими приходится им встречаться.
        Артель отнеслась к Максимке с полным радушием. Один дал ему деревянную ложку, другой придвинул размоченный сухарь, и все глядели ласково на затихшего мальчика, видимо, не привыкшего к особенному вниманию со стороны людей белой кожи, и словно бы приглашали его этими взглядами не робеть.
        - Однако и начинать пора, а то щи застынут! - заметил Захарыч.
        Все перекрестились и начали хлебать щи.
        - Ты что же не ешь, Максимка, а? Ешь, глупый! Шти, братец, скусные. Гут щи! - говорил Лучкин, показывая на ложку.
        Но маленький негр, которого на бриге никогда не допускали есть вместе с белыми и который питался объедками один, где-нибудь в темном уголке, робел, хотя и жадными глазами посматривал на щи, глотая слюну.
        - Эка пужливый какой! Видно, застращал арапчонка этот самый дьявол-мериканец? - промолвил Захарыч, сидевший рядом с Максимкой.
        И с этими словами старый плотник погладил курчавую голову Максимки и поднес к его рту свою ложку…
        После этого Максимка перестал бояться и через несколько минут уже усердно уписывал и щи, и накрошенную потом солонину, и пшенную кашу с маслом.
        А Лучкин то и дело его похваливал и повторял:
        - Вот это бон, Максимка. Вери гут, братец ты мой. Кушай себе на здоровье!
        VII
        По всему клиперу раздается храп отдыхающих после обеда матросов. Только отделение вахтенных не спит, да кто-нибудь из хозяйственных матросов, воспользовавшись временем, тачает себе сапоги, шьет рубаху или чинит какую-нибудь принадлежность своего костюма.
        А «Забияка» идет да идет себе с благодатным пассатом, и вахтенным решительно нечего делать, пока не набежит грозовое облачко и не заставит моряков на время убрать все паруса, чтобы встретить тропический шквал с проливным дождем готовыми, то есть с оголенными мачтами, предоставляя его ярости меньшую площадь сопротивления.
        Но горизонт чист. Ни с одной стороны не видно этого маленького серенького пятнышка, которое, быстро вырастая, несется громадной тучей, застилающей горизонт и солнце. Страшный порыв валит судно набок, страшный ливень стучит по палубе, промачивает до костей, и шквал так же быстро проносится далее, как и появляется. Он нашумел, облил дождем и исчез.
        И снова ослепительное солнце, лучи которого быстро сушат и палубу, и снасти, и паруса, и матросские рубахи, и снова безоблачное голубое небо и ласковый океан, по которому бежит, снова одевшись всеми парусами, судно, подгоняемое ровным пассатом.
        Благодать кругом и теперь. Тишина и на клипере.
        Команда отдыхает, и в это время нельзя без особой крайности беспокоить матросов, - такой давно установившийся обычай на судах.
        Притулившись в тени у фок-мачты, не спит сегодня и Лучкин, к удивлению вахтенных, знавших, что Лучкин здоров спать.
        Мурлыкая себе под нос песенку, слов которой не разобрать, Лучкин кроил из куска парусины башмаки и по временам взглядывал на растянувшегося около него, сладко спавшего Максимку и на его ноги, чернеющиеся из-за белых штанин, словно бы соображая, правильна ли мерка, которую он снял с этих ног тотчас же после обеда.
        По-видимому, наблюдения вполне успокаивают матроса, и он продолжает работу, не обращая больше внимания на маленькие черные ноги.
        Что-то радостное и теплое охватывает душу этого бесшабашного пропойцы при мысли о том, что он сделает «на первый сорт» башмаки этому бедному, беспризорному мальчишке и справит ему все, что надо. Вслед за тем невольно проносится вся его матросская жизнь, воспоминание о которой представляет довольно однообразную картину бесшабашного пьянства и порок за пропитые казенные вещи.
        И Лучкин не без основательности заключает, что не будь он отчаянным марсовым, бесстрашие которого приводило в восторг всех капитанов и старших офицеров, с которыми он служил, то давно бы ему быть в арестантских ротах.
        - За службу жалели! - проговорил он вслух и почему-то вздохнул и прибавил: - То-то она и загвоздка!
        К какому именно обстоятельству относилась эта «загвоздка»: к тому ли, что юн отчаянно пьянствовал при съездах на берег и дальше ближайшего кабака ни в одном городе (кроме Кронштадта) не бывал, или к тому, что он был лихой марсовой и потому только не попробовал арестантских рот, - решить было трудно. Но несомненным было одно: вопрос о какой-то «загвоздке» в его жизни, заставил Лучкина на несколько минут прервать мурлыканье, задуматься и в конце концов проговорить вслух:
        - И хуфайку бы нужно Максимке… А то какой же человек без хуфайки?
        В продолжение часа, полагавшегося на послеобеденный отдых команды, Лучкин успел скроить передки и приготовить подошвы для башмаков Максимки. Подошвы были новые, из казенного товара, приобретенные еще утром в долг у одного хозяйственного матроса, имевшего собственные сапоги, причем для верности, по предложению самого Лучкина, знавшего, как трудно у него держатся деньги, в особенности на твердой земле, уплату долга должен был произвести боцман, удержав деньги из жалованья.
        Когда раздался боцманский свисток и вслед за тем команда горластого боцмана Василия Егоровича, или Егорыча, как звали его матросы, Лучкин стал будить сладко спавшего Максимку. Он хоть и пассажир, а все же должен был, по мнению Лучкина, жить по-матросски, как следует по расписанию, во избежание каких-либо неприятностей, главным образом, со стороны Егорыча. Егорыч хотя и был, по убеждению Лучкина, добер и дрался не зря, а с «большим рассудком», а все-таки под сердитую руку мог съездить по уху и арапчонка за «непорядок». Так уж лучше и арапчонка к порядку приучать.
        - Вставай, Максимка! - говорил ласковым тоном матрос, потряхивая за плечо негра.
        Тот потянулся, открыл глаза и поглядел вокруг. Увидав, что все матросы встают и Лучкин собирает свою работу, Максимка торопливо вскочил на ноги и, как покорная собачонка, смотрел в глаза Лучкина.
        - Да ты не бойся, Максимка… Ишь, глупый… всего боится! А это, братец, тебе будут башмаки.
        Хотя негр решительно не понимал, что говорил ему Лучкин, то показывая на его ноги, то на куски скроенной парусины, тем не менее улыбался во весь свой широкий рот, чувствуя, вероятно, что ему говорят что-нибудь хорошее. Доверчиво и послушно пошел он за поманившим его Лучкиным на кубрик и там любопытно смотрел, как матрос уложил в парусиновый чемоданчик, наполненный бельем и платьем, свою работу, и снова ничего не понимал, и только опять благодарно улыбался, когда Лучкин снял свою шапку и, показывая пальцем то на нее, то на голову маленького негра, тщетно старался объяснить и словами и знаками, что и у Максимки будет такая же шапка с белым чехлом и лентой.
        Но зато негр чувствовал всем своим маленьким сердцем расположение этих белых людей, говоривших совсем не на том языке, на котором говорили белые люди на «Бетси», и особенно доброту этого матроса с красным носом, напоминавшим ему стручковый перец, и с волосами, похожими цветом на паклю, который подарил ему такое чудное платье, так хорошо угостил его вкусными яствами и так ласково смотрит на него, как никто не глядел на него во всю жизнь, кроме пары чьих-то больших черных навыкате глаз на женском чернокожем лице.
        Эти глаза, добрые и нежные, жили в его памяти как далекое, смутное воспоминание, нераздельное с представлением шалашей, крытых бананами, и высоких пальм. Были ли это грезы или впечатления детства - он, конечно, не мог бы объяснить; но эти глаза, случалось, жалели его во сне. И теперь он увидал и наяву добрые, ласковые глаза.
        Да и вообще эти дни пребывания на клипере казались ему теми хорошими грезами, которые являлись только во сне, - до того они не похожи были на недавние, полные страданий и постоянного страха.
        Когда Лучкин, бросив объяснения насчет шапки, достал из чемоданчика кусок сахару и дал его Максимке, мальчик был окончательно подавлен. Он схватил мозолистую, шершавую руку матроса и стал ее робко и нежно гладить, заглядывая в лицо Лучкина с трогательным выражением благодарности забитого существа, согретого лаской. Эта благодарность светилась и в глазах и в лице… Она слышалась и в дрогнувших гортанных звуках нескольких слов, порывисто и горячо произнесенных мальчиком на своем родном языке перед тем, как он засунул сахар в рот.
        - Ишь ведь, ласковый! Видно, - не знал доброго слова, горемычный! - промолвил матрос с величайшей нежностью, которую только мог выразить его сиповатый голос, и потрепал Максимку по щеке. - Ешь сахар-то. Скусный! - прибавил он.
        И здесь, в этом темном уголке кубрика, после обмена признаний, закрепилась, так сказать, взаимная дружба матроса с маленьким негром. Оба, казалось, были вполне довольны друг другом.
        - Беспременно надо выучить тебя, Максимка, по-нашему, а то и не разобрать, что ты лопочешь, черномазый! Однако валим наверх! Сейчас антиллеринское ученье. Поглядишь!
        Они вышли наверх. Скоро барабанщик пробил артиллерийскую тревогу, и Максимка, прислонившись к мачте, чтоб не быть сбитым с ног, сперва испугался при виде бегущих стремглав к орудиям матросов, но потом скоро успокоился и восхищенными глазами смотрел, как матросы откатывали большие орудия, как быстро совали в них банники и, снова выдвигая орудия за борт, недвижно замирали около них. Мальчик ждал, что будут стрелять, и недоумевал, в кого это хотят стрелять, так как на горизонте не было ни одного судна. А он уже был знаком с выстрелами и даже видел, как близко шлепнулась какая-то штука за кормою «Бетси», когда она, пустившись по ветру, удирала во все лопатки от какого-то трехмачтового судна, которое гналось За шкуной, наполненной грузом негров. Мальчик видел испуганные лица у всех на «Бетси» и слышал, как ругался капитан, пока трехмачтовое судно не стало значительно отставать. Он не знал, конечно, что это был один из военных английских крейсеров, назначенный для ловли негропромышленников, и тоже радовался, что шкуна убежала, и таким образом его мучитель-капитан не был пойман и не вздернут на нока-рее
за позорную торговлю людьми.
        Но выстрелов не было, и Максимка так их и не дождался. Зато с восхищением слушал барабанную дробь и не спускал глаз с Лучкина, который стоял у бакового орудия комендором и часто нагибался, чтобы прицеливаться.
        Зрелище ученья очень понравилось Максимке, но не менее понравился ему и чай, которым после ученья угостил его Лучкин. Сперва Максимка только диву давался, глядя, как все матросы дуют горячую воду из кружек, закусывая сахаром и обливаясь потом. Но когда Лучкин дал и ему кружку и сахару, Максимка вошел во вкус и выпил две кружки.
        Что же касается первого урока русского языка, начатого Лучкиным в тот же день, перед вечером, когда начала спадать жара и когда, по словам матроса, было «легче войти в понятие», то начало его - признаться - не предвещало особенных успехов и вызывало немало-таки насмешек среди матросов при виде тщетных усилий Лучкина объяснить ученику, что его зовут Максимкой, а что учителя зовут Лучкиным.
        Однако Лучкин хоть и не был никогда педагогом, тем не менее обнаружил такое терпение, такую выдержку и мягкость в стремлении во что бы то ни стало заложить, так сказать, первое основание обучения, - каковым он считал знание имени, - что им могли бы позавидовать патентованные педагоги, которым, вдобавок, едва ли приходилось преодолевать трудности, представившиеся матросу.
        Придумывая более или менее остроумные способы для достижения заданной себе цели, Лучкин тотчас же приводил их и в исполнение.
        Он тыкал в грудь маленького негра и говорил: «Максимка», затем показывал на себя и говорил: «Лучкин». Проделав это несколько раз и не достигнув удовлетворительного результата, Лучкин отходил на несколько шагов и вскрикивал: «Максимка!» Мальчик скалил зубы, но не усваивал и этого метода. Тогда Лучкин придумал новую комбинацию. Он попросил одного матросика крикнуть: «Максимка!» - и когда матрос крикнул, Лучкин не без некоторого довольства человека, уверенного в успехе, указал пальцем на Максимку и даже для убедительности осторожно затем встряхнул его за шиворот. Увы! Максимка весело смеялся, но, очевидно, понял встряхивание за приглашение потанцевать, потому что тотчас же вскочил на ноги и стал отплясывать, к общему удовольствию собравшейся кучки матросов и самого Лучкина.
        Когда танец был окончен, маленький негр отлично понял, что пляской его остались довольны, потому что многие матросы трепали его и по плечу, и по спине, и по голове и говорили, весело смеясь:
        - Гут, Максимка! Молодца, Максимка!
        Трудно сказать, насколько бы увенчались успехом дальнейшие попытки Лучкина познакомить Максимку с его именем - попытки, к которым Лучкин хотел было вновь приступить, но появление на баке мичмана, говорящего по-английски, значительно упростило дело. Он объяснил мальчику, что он не «бой», а Максимка, и кстати сказал, что Максимкиного друга зовут Лучкин.
        - Теперь, брат, он знает, как ты его прозвал! - проговорил, обращаясь к Лучкину, мичман.
        - Премного благодарен, ваше благородие! - отвечал обрадованный Лучкин и прибавил: - А то я, ваше благородие, долго бился… Мальчонка башковатый, а никак не мог взять в толк, как его зовут.
        - Теперь знает. Ну-ка, спроси.
        - Максимка!
        Маленький негр указал на себя.
        - Вот так ловко, ваше благородие. Лучкин! - снова обратился матрос к мальчику.
        Мальчик указал пальцем на матроса.
        И оба они весело смеялись. Смеялись и матросы и замечали:
        - Арапчонок в науку входит.
        Дальнейший урок пошел как по маслу.
        Лучкин указывал на разные предметы и называл их, причем, при малейшей возможности исковеркать слово, коверкал его, говоря вместо рубаха - «рубах», вместо мачта - «мачт», уверенный, что при таком изменении слов они более похожи на иностранные и легче могут быть усвоены Максимкой.
        Когда просвистали ужинать, Максимка уже мог повторять за Лучкиным несколько русских слов.
        - Ай да Лучкин! Живо обучил арапчонка. Того и гляди, до Надежного мыса понимать станет по-нашему! - говорили матросы.
        - Еще как поймет-то! До Надежного ходу никак не меньше двадцати ден. А Максимка понятливый!
        При слове «Максимка» мальчик взглянул на Лучкина.
        - Ишь, твердо знает свою кличку!.. Садись, братец, ужинать будем!
        Когда после молитвы раздали койки, Лучкин уложил Максимку около себя на палубе. Максимка, счастливый и благодарный, приятно потягивался на матросском тюфячке, с подушкой под головой и под одеялом, - все это Лучкин исхлопотал у подшкипера, отпустившего арапчонку койку со всеми принадлежностями.
        - Спи, спи, Максимка! Завтра рано вставать!
        Но Максимка и без того уже засыпал, проговорив довольно недурно для первого урока: «Максимка» и «Лючики», как переделал он фамилию своего пестуна.
        Матрос перекрестил маленького негра и скоро уже храпел во всю ивановскую.
        С полуночи он стал на вахту и вместе с фор-марсовым Леонтьевым полез на фор-марс.
        Там они присели, осмотрев предварительно, все ли в порядке, и стали «лясничать», чтобы не одолевала дрема. Говорили о Кронштадте, вспоминали командиров… и смолкли.
        Вдруг Лучкин спросил:
        - И никогда, ты, Леонтьев, этой самой водкой не занимался?
        Трезвый, степенный и исправный Леонтьев, уважавший Лучкина как знающего фор-марсового, работавшего на ноке, и несколько презиравший в то же время его за пьянство, - категорически ответил:
        - Ни в жисть!
        - Вовсе, значит, не касался?
        - Разве когда стаканчик в праздник.
        - То-то ты и чарки своей не пьешь, а деньги за чарки забираешь?
        - Деньги-то, братец, нужнее. Вернемся в Россию, ежели выйдет отставка, при деньгах ты завсегда обернешься.
        - Это что и говорить.
        - Да ты к чему это, Лучкин, насчет водки?..
        - А к тому, что ты, Леонтьев, задачливый матрос.
        Лучкин помолчал и затем опять спросил:
        - Сказывают: заговорить можно от пьянства?
        - Заговаривают люди, это верно. На «Копчике» одного матроса заговорил унтерцер. Слово такое знал. И у нас есть такой человек.
        - Кто?
        - А плотник Захарыч. Только он в секрете держит. Не всякого уважит. А ты нешто хочешь бросить пьянство, Лучкин? - насмешливо промолвил Леонтьев.
        - Бросить не бросить, а чтобы, значит, без пропою вещей.
        - Попробуй пить с рассудком.
        - Пробовал. Ничего не выходит, братец ты мой. Как дорвусь до винища - и пропал. Такая моя линия!
        - Рассудку в тебе нет настоящего, а не линия, - внушительно заметил Леонтьев. - Каждый человек должен себя понимать… А ты все-таки поговори с Захарычем. Может, и не откажет. Только вряд ли тебя заговорит! - прибавил насмешливо Леонтьев.
        - То-то и я так полагаю! Не заговорит! - вымолвил Лучкин и сам почему-то усмехнулся, точно довольный, что его не заговорить.
        VIII
        Прошло три недели, и хотя «Забияка» был недалеко от Каптоуна, но попасть в него не мог. Свежий противный ветер, дувший, как говорят моряки, прямо «в лоб» и по временам доходивший до степени шторма, не позволял клиперу приблизиться к берегу; при этом ветер и волнение были так сильны, что нечего было и думать пробовать идти под парами. Даром потратили бы уголь.
        И в ожидании перемены погоды «Забияка» с зарифленными марселями держался недалеко от берегов, стремительно покачиваясь на океане.
        Так прошло дней шесть-семь.
        Наконец ветер стих. На «Забияке» развели пары, и скоро, попыхивая дымком из своей белой трубы, клипер направился к Каптоуну.
        Нечего и говорить, как рады были этому моряки.
        Но был один человек на клипере, который не только не радовался, а, напротив, по мере приближения «Забияки» к порту, становился задумчивее и угрюмее.
        Это был Лучкин, ожидавший разлуки с Максимкой.
        За этот месяц, в который Лучкин, против ожидания матросов, не переставал пестовать Максимку, он привязался к Максимке, да и маленький негр в свою очередь привязался к матросу. Они отлично понимали друг друга, так как и Лучкин проявил блистательные педагогические способности, и Максимка обнаружил достаточную понятливость и мог объясняться кое-как по-русски. Чем более они узнавали один другого, тем более дружили. Уж у Максимки были две смены платья, башмаки, шапка и матросский нож на ремешке. Он оказался смышленым и веселым мальчиком и давно уже сделался фаворитом всей команды. Даже и боцман Егорыч, вообще не терпевший никаких пассажиров на судне, как людей, ничего не делающих, относился весьма милостиво к Максимке, так как Максимка всегда во время работ тянул вместе с другими снасти и вообще старался чем-нибудь да помочь другим и, так сказать, не даром есть матросский паек. И по вантам взбегал, как обезьяна, и во время шторма не обнаруживал ни малейшей трусости, - одним словом, был во всех статьях «морской мальчонка».
        Необыкновенно добродушный и ласковый, он нередко забавлял матросов своими танцами на баке и родными песнями, которые распевал звонким голосом. Все его за это баловали, а мичманский вестовой Артюшка нередко нашивал ему остатки пирожного с кают-компанейского стола.
        Нечего и прибавлять, что Максимка был предан Лучкину, как собачонка, всегда был при нем и, что называется, смотрел ему в глаза. И на марс к нему лазил, когда Лучкин бывал там во время вахты, и на носу с ним сидел на часах, и усердно старался выговаривать русские слова…
        Уже обрывистые берега были хорошо видны. «Забияка» шел полным ходом. К обеду должны были стать на якорь в Каптоуне.
        Невеселый был Лучкин в это славное солнечное утро и с каким-то особенным ожесточением чистил пушку. Около него стоял Максимка и тоже подсоблял ему.
        - Скоро прощай, брат Максимка! - заговорил, наконец, Лучкин.
        - Зачем прощай! - удивился Максимка.
        - Оставят тебя на Надежном мысу… Куда тебя девать?
        Мальчик, не думавший о своей будущей судьбе и не совсем понимавший, что ему говорит Лучкин, тем не менее догадался по угрюмому выражению лица матроса, что сообщение его не из радостных, и подвижное лицо его, быстро отражавшее впечатления, внезапно омрачилось, и он сказал:
        - Мой не понимай Лючика.
        - Айда, брат, с клипера… На берегу оставят… Я уйду дальше, а Максимка здесь.
        И Лучкин пантомимами старался пояснить, в чем дело.
        По-видимому, маленький негр понял. Он ухватился за руку Лучкина и молящим голоском проговорил:
        - Мой нет берег… Мой здесь Максимка, Лючика, Лючика, Максимка. Мой люсска матлос… Да, да, да.
        И тогда внезапная мысль озарила матроса. И он спросил:
        - Хочешь, Максимка, русска матрос?
        - Да, да, - повторял Максимка и изо всех сил кивал головой.
        - То-то бы отлично! И как это мне раньше невдомек. Надо поговорить с ребятами и просить Егорыча. Он доложит старшему офицеру…
        Через несколько минут Лучкин на баке говорил собравшимся матросам:
        - Братцы! Максимка желает остаться с нами. Будем просить, чтобы дозволили ему остаться. Пусть плавает на «Забияке»! Как вы об этом полагаете, братцы?
        Все матросы выразили живейшее одобрение этому предложению.
        Вслед за тем Лучкин пошел к боцману, и просил его доложить о просьбе команды старшему офицеру, и прибавил:
        - Уж ты, Егорыч, уважь, не откажи. И попроси старшего офицера. Максимка сам, мол, желает. А то куда же бросить бесприютного сироту на Надежном мысу. И вовсе он пропасть там может, Егорыч. Жаль мальчонку… Хороший он ведь, исправный мальчонка.
        - Что ж, я доложу. Максимка мальчишка аккуратный. Только как капитан. Согласится ли арапского звания негру оставить на российском корабле. Как бы не было в этом загвоздки.
        - Никакой не будет заговоздки, Егорыч. Мы Максимку из арапского звания выведем.
        - Как так?
        - Окрестим в русскую веру, Егорыч, и будет он, значит, русского звания арап.
        Эта мысль понравилась Егорычу, и он обещал немедленно доложить старшему офицеру.
        Старший офицер выслушал доклад боцмана и заметил:
        - Это, видно, Лучкин хлопочет.
        - Вся команда тоже просит за арапчонка, ваше благородие… А то куда его бросить? Жалеют. А он бы у нас заместо юнги был, ваше благородие! Арапчонок исправный, осмелюсь доложить. И ежели его окрестить, вовсе душу, значит, можно спасти.
        Старший офицер обещал доложить капитану.
        К подъему флага вышел наверх капитан. Когда старший офицер передал ему просьбу команды, капитан сперва было отвечал отказом. Но, вспомнив, вероятно, своих детей, тотчас же переменил решение и сказал:
        - Что ж, пусть останется. Сделаем его юнгой. А вернется в Кронштадт с нами. что-нибудь для него сделаем. В самом деле, за что его бросать, тем более что он сам этого не хочет!.. Да пусть Лучкин останется при нем дядькой. Пьяница отчаянный этот Лучкин, а подите. эта привязанность к мальчику. Мне доктор говорил, как он одел негра.
        Когда на баке было получено разрешение оставить Максимку, все матросы чрезвычайно обрадовались. Но больше всех, конечно, радовались Лучкин и Максимка.
        В час дня клипер бросил якорь на Каптоунском рейде, и на другой день первая вахта была отпущена на берег. Собрался ехать и Лучкин с Максимкой.
        - А ты смотри, Лучкин, не пропей Максимки-то! - смеясь, заметил Егорыч.
        Это замечание, видимо, очень кольнуло Лучкина, и он ответил:
        - Может, из-за Максимки я и вовсе тверезый вернусь!
        Хотя Лучкин и вернулся с берега мертвецки пьяным, но, к общему удивлению, в полном одеянии. Как потом оказалось, случилось это благодаря Максимке, так как он, заметив, что его друг чересчур пьет, немедленно побежал в соседний кабак за русскими матросами, и они унесли Лучкина на пристань и положили в шлюпку, где около него безотлучно находился Максимка.
        Лучкин едва вязал языком и все повторял:
        - Где Максимка? Подайте мне Максимку… Я его, братцы, не пропил, Максимку… Он мне первый друг… Где Максимка?
        И когда Максимка подошел к Лучкину, тот тотчас же успокоился и скоро заснул.
        Через неделю «Забияка» ушел с мыса Доброй Надежды, и вскоре после выхода Максимка был не без торжественности окрещен и вторично назван Максимкой. Фамилию ему дали по имени клипера - Забиякин.
        Через три года Максимка вернулся на «Забияке» в Кронштадт четырнадцатилетним подростком, умевшим отлично читать и писать по-русски благодаря мичману Петеньке, который занимался с ним.
        Капитан позаботился о нем и определил его в школу фельдшерских учеников, а вышедший в отставку Лучкин остался в Кронштадте, чтобы быть около своего любимца, которому он отдал всю привязанность своего сердца и ради которого уже теперь не пропивал вещей, а пил «с рассудком».
        Максим Горький
        Максим Горький - литературный псевдоним Алексея Максимовича Пешкова (1868 -1936), одного из самых значительных и известных в мире русских писателей и мыслителей. На рубеже XIX и XX веков он прославился как автор произведений с революционной тенденцией, лично близкий социал-демократам и находившийся в оппозиции царскому режиму.
        А.М. Пешков родился 16 (28) марта 1868 года в Нижнем Новгороде. Псевдоним «Горький» писатель придумал сам - «Не писать же мне в литературе - Пешков…». Подробнее о его биографии можно узнать в автобиографических повестях «Детство», «В людях», «Мои университеты».
        Первоначально Горький скептически отнёсся к Октябрьской революции. Однако после нескольких лет культурной работы в Советской России (в Петрограде руководил издательством «Всемирная литература», ходатайствовал перед большевиками за арестованных) и жизни за рубежом в 1920-е годы (Берлин, Мариенбад, Сорренто), вернулся в СССР, где в последние годы жизни получил официальное признание как основатель социалистического реализма.
        Макар Чудра
        С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева - безграничную степь, справа - бесконечное море и прямо против меня - фигуру Макара Чудры, старого цыгана, - он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
        Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову в мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.
        - Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!
        - Жизнь? Иные люди? - продолжал он, скептически выслушав мое возражение на его «Так и надо». - Эге! А тебе что до того? Разве ты сам - не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.
        - Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что есть, которые поглупее - те ничего не получают, и всякий сам учится…
        - Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь. - И все работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился, - дураком.
        - Что ж, - он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб - как только родился, всю жизнь раб, и все тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного.
        - А я, вот смотри, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли написать все это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди - и все тут. Долго не стой на одном месте - чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься - разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол.
        - В тюрьме я сидел, в Галичине. «Зачем я живу на свете?» - помыслил я со скуки, - скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! - и взяла меня тоска за сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и все тут! И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
        - Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе все, что попросишь у него. А сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил, что надо прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь обидела его милость. Тоже - учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в сутки.
        Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший - пела ли она песню, говорила ли «здравствуй». На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.
        Макар подал мне трубку.
        - Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полюбила? Нет? Хорошо! Так и надо - не верь девкам и держись от них дальше. Девке целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее - и умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать - нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Берегись девок! Лгут всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой, она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь, скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь, - век свой будешь свободной птицей.
        «Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия, и Славония, и все, что кругом моря, знало его, - удалый был малый! Не было по тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не давал богу клятвы убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился конь, так хоть полк солдат поставь сторожить того коня - все равно Зобар на нем гарцевать станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей свитой, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыла - это уж как раз!
        И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и ничего больше, и то недолго - поездит, да и продаст, а деньги, кто хочет, тот и возьми. У него не было заветного - нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он какой был, сокол!
        Наш табор кочевал в то время по Буковине, - это годов десять назад тому. Раз - ночью весенней - сидим мы: я, Данило-солдат, что с Кошутом воевал вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
        Ты Нонку мою знаешь? Царица девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя - много чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает.
        Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один магнат, старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом, на боку сабля, как молния, сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в камнях драгоценных, и голубой бархат на шапке, точно неба кусок, - важный был господарь старый! Смотрел, смотрел, да и говорит Радде: «Гей! Поцелуй, кошель денег дам». А та отвернулась в сторону, да и только! «Прости, коли обидел, взгляни хоть поласковей», - сразу сбавил спеси старый магнат и бросил к ее ногам кошель - большой кошель, брат! А она его будто невзначай пнула ногой в грязь, да и все тут.
        - Эх, девка! - охнул он, да и плетью по коню - только пыль взвилась тучей.
        А на другой день снова явился. «Кто ее отец?» - громом гремит по табору. Данило вышел. «Продай дочь, что хочешь возьми!» А Данило и скажи ему: «Это только паны продают все, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом воевал и ничем не торгую!» Взревел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись, да и пошли. День идем и два, смотрим - догнал! «Гей вы, говорит, перед богом и вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я сильно!» Горит весь и, как ковыль под ветром, качается в седле. Мы задумались.
        - А ну-ка, дочь, говори! - сказал себе в усы Данило.
        - Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? - спросила нас Радда. Засмеялся Данило, и все мы с ним.
        - Славно, дочка! Слышал, господарь? Не идет дело! Голубок ищите податливей. - И пошли мы вперед.
        А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что земля задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!
        - Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим - музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так - царями над всей землей, сокол!
        Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
        - Эге, Зобар, да это ты! - крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко Зобар!
        Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка - целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
        Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не считали бы. Так-то! А слушай-ка дальше.
        Радда и говорит: «Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал тебе скрипку такую звонкую и чуткую?» А тот смеется: «Я сам делал! И сделал ее не из дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках держать!»
        Известно, наш брат старается сразу затуманить девке очи, чтоб они не зажгли его сердца, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и Лойко тож. Но - не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: «А еще говорили, что Зобар умен и ловок, - вот лгут люди!» - и пошла прочь.
        - Эге, красавица, у тебя остры зубы! - сверкнул очами Лойко, слезая с коня. - Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!
        - Просим гостя! - сказал Данило в ответ ему. Поцеловались, поговорили и легли спать… Крепко спали. А наутро, глядим, у Зобара голова повязана тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.
        Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся. Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все равно, лучше того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
        Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хорошие были, и Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как старик, и сведущ во всем, и грамоту русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить - век бы не спал, слушал его! А играет - убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком - и вздрогнет у тебя сердце, проведет еще раз - и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И плакать и смеяться хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то стонет горько, просит помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь говорит небу сказки, печальные сказки. Плачет девушка, провожая добра молодца! Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг - гей! Громом гремит вольная, живая песня, и само солнце, того и гляди, затанцует по небу под ту песню! Вот как, сокол!
        Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь ты становился рабом ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: «В ножи, товарищи!» - то и пошли бы мы все в ножи, с кем указал бы он. Все он мог сделать с человеком, и все любили его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли бы только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко, очи темнее бездны смотрят, а порой в них такое сверкает, что за душу страшно становится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как быть? И знаем, что, коли два камня друг на друга катятся, становиться между ними нельзя - изувечат. Так и шло дело.
        Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно стало. Данило и просит Лойко: «Спой, Зобар, песенку, повесели душу!» Тот повел оком на Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было! И запел Лойко:
        Гей-гей! В груди горит огонь,
        А степь так широка!
        Как ветер, быстр мои борзый конь,
        Тверда моя рука!
        Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул, как заря, он.
        Гей-гоп, гей! Ну, товарищ мои!
        Поскачем, что ль, вперед!?
        Одета степь суровой мглой,
        А там рассвет нас ждет!
        Гей-гей! Летим и встретим день.
        Взвивайся в вышину!
        Да только гривой не задень
        Красавицу луну!
        Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и говорит, точно воду цедит:
        - Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да - в лужу носом, усы запачкаешь, смотри. - Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал - стерпел парень и поет себе:
        Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
        А мы с тобою спим.
        Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
        В огне стыда сгорим!
        - Это песня! - сказал Данило. - Никогда не слыхал такой песни; пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!
        Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам по душе была удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.
        - Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот передразнивая, - сказала она, точно снегом в нас кинула.
        - Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? - потянулся Данило к ней, а Зобар бросил наземь шапку, да и говорит, весь черный, как земля:
        - Стой, Данило! Горячему коню - стальные удила! Отдай мне дочку в жены!
        - Вот сказал речь! - усмехнулся Данило. - Да возьми, коли можешь!
        - Добро! - молвил Лойко и говорит Радде: - Ну, девушка, послушай меня немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет, и… нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь - я свободный человек и буду жить так, как я хочу! - И подошел к ней, стиснув зубы, сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, - вот, думаем, и надела узду на степного коня Радда! Вдруг видим, взмахнул он руками и оземь затылком - грох!..
        Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула ему ременное кнутовище за ноги, да и дернула к себе, - вот отчего упал Лойко.
        И снова уж лежит девка не шевелясь да усмехается молча. Мы смотрим, что будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у него лопнет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на кого не глядя. Нур шепнул мне: «Смотри за ним!» И пополз я за Зобаром по степи в темноте ночной. Так-то, сокол!»
        Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я закутался плотнее в шинель и, лежа, смотрел в его старое лицо, черное от загара и ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые усы шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб, обожженный молнией, но все еще мощный, крепкий и гордый силой своей. Море шепталось по-прежнему с берегом, и ветер все так же носил его шепот по степи. Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи сделали осеннюю ночь еще темней.
        «Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кровью облилось от жалости, но все ж не подошел к нему. Словом горю не поможешь - верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется - сидит.
        И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил, и далеко все видно.
        Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.
        Весело мне стало! «Эх, важно! - думаю, - удалая девка Радда!» Вот она подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко, разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож! Ух, порежет девку, вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:
        - Брось! Голову разобью! - Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что будет дальше?
        - Слушай! - Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: - Я не убить тебя пришла, а мириться, бросай нож! - Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи. Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я - и все тут.
        - Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! - говорит Радда. Тот только плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.
        - Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них усы себе бы сбрил - моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех обабила. Мало осталось на свете удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь? - Тот усмехнулся.
        - Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!
        - А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя ждут мои поцелуи да ласки… крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты свою удалую жизнь… и живые песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не зазвучат по степям больше - петь ты будешь любовные, нежные песни мне, Радде… Так не теряй даром времени, - сказала я это, значит, ты завтра покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься мне в ноги перед всем табором и поцелуешь правую руку мою - и тогда я буду твоей женой.
        Вот чего захотела чертова девка! Этого и слыхом не слыхано было; только в старину у черногорцев так было, говорили старики, а у цыган - никогда! Ну-ка, сокол, выдумай что ни то посмешнее? Год поломаешь голову, не выдумаешь!
        Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю степь, как раненный в грудь. Дрогнула Радда, но не выдала себя.
        - Ну, так прощай до завтра, а завтра ты сделаешь, что я велела тебе. Слышишь, Лойко?
        - Слышу! Сделаю, - застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и не оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь.
        Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Насилу я привел его в себя.
        Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди горе горевали? Кто это любит слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце? Вот и думай тут!..
        Воротился я в табор и рассказал о всем старикам. Подумали и решили подождать да посмотреть - что будет из этого. А было вот что. Когда собрались все мы вечером вокруг костра, пришел и Лойко. Был он смутен и похудел за ночь страшно, глаза ввалились; он опустил их и, не подымая, сказал нам:
        - Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и не нашел места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только - и все тут! Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю больше меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде поклониться в ноги, так она велела, чтоб все видели, как ее красота покорила удалого Лойко Зобара, который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А потом она станет моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне и песен петь вам не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? - Он поднял глаза и сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой и рукой указала себе на ноги. А мы смотрели и ничего не понимали. Даже уйти куда-то хотелось, лишь бы не видеть, как Лойко Зобар упадет в ноги девке - пусть эта девка и Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.
        - Ну! - крикнула Радда Зобару.
        - Эге, не торопись, успеешь, надоест еще… - засмеялся он. Точно сталь зазвенела, - засмеялся.
        - Так вот и все дело, товарищи! Что остается? А остается попробовать, такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую же, - простите меня, братцы!
        Мы и догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы.
        А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
        - Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла…
        Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь я проклят на веки вечные, дьявольская девка была!
        - Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! - на всю степь гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и замер. Мы сняли шапки и стояли молча.
        Что ты скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: «Надо связать его!..» Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы, и Нур знал это. Махнул он рукой, да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!
        - Вот так! - повернувшись к Даниле, ясно сказал Лойко и ушел догонять Радду.
        А мы смотрели. Лежала Радда, прижав к груди руку с прядью волос, и открытые глаза ее были в голубом небе, а у ног ее раскинулся удалой Лойко Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.
        Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого Данилы, и насупились густые брови его. Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом на землю и заплакал так, что ходуном заходили его стариковские плечи.
        Было тут над чем плакать, сокол!
        … Идешь ты, ну и иди своим путем, не сворачивая в сторону. Прямо и иди. Может, и не загинешь даром. Вот и все, сокол!»
        Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев нас большими умными глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
        - Гоп, гоп, эгой! - крикнул им ласково Макар и, похлопав ладонью шею своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь ко мне: - Спать пора! - Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.
        Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала руку с прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее смуглые, тонкие пальцы сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками.
        А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо завесили пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные и крупные слезы…
        Усиливался дождь, и море распевало мрачный и торжественный гимн гордой паре красавцев цыган - Лойко Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы.
        А они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.
        Старуха Изергиль
        I
        Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.
        Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
        Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами и густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки - веселые, гибкие, с темносиними глазами, тоже бронзовые. Их волосы, шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее.
        Кто-то играл на скрипке… девушка пела мягким контральто, слышался смех…
        Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельноголубые, там - резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи, тучи и люди - было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи.
        - Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.
        Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями.
        - Не хочу, - ответил я ей.
        - У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…
        Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, отчего, наверное, стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей.
        - Смотри, вон идет Ларра!
        Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
        - Никого нет там! - сказал я.
        - Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!
        Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
        - Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?
        - Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - nopal Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..
        - Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди одну из славных сказок, сложенных в степях.
        И она рассказала мне эту сказку.
        «Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.
        Вот какая щедрая земля в той стране!
        Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.
        Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. И забыли о ней, как забывают обо всем на земле».
        Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах.
        «Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже, когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…
        Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их - он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:
        - Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.
        Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.
        Всех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивали женщину. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же - слишком просто и не удовлетворит их».
        Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на степь голубоватую мглу…
        «И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:
        - Спросим его, почему он сделал это?
        Спросили его об этом. Он сказал:
        - Развяжите меня! Я не буду говорить связанный!
        А когда развязали его, он спросил:
        - Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы…
        - Ты слышал… - сказал мудрец.
        - Зачем я буду объяснять вам мои поступки?
        - Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь… Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем…
        - Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она… А мне было нужно ее.
        - Но она не твоя! - сказали ему.
        - Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги… а владеет он животными, женщинами, землей… и многим еще…
        Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.
        Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.
        Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам:
        - Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!
        И тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит: отверженный, выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его - не был человеком… А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел. В него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, долго - не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко:
        - Не троньте его! Он хочет умереть!
        И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша этот смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он бросился на людей, подняв камень.
        Но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался нож - точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.
        - Он не может умереть! - с радостью сказали люди.
        И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти. И вот он ходит, ходит повсюду… Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего. И все ищет, ходит, ходит… Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей… Вот как был поражен человек за гордость!»
        Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, несколько раз странно качнулась. Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало почему-то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.
        На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - он пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала и первый все лился впереди его… - третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских голосов.
        Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
        Шума волн не слышно было за голосами…
        - Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? - спросила Изергиль, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.
        - Не слыхал. Никогда не слыхал…
        - И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, - красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже - поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот - поют.
        - Но здоровье… - начал было я.
        - Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень. И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца, пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила - хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
        Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не оживило воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами.
        Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
        - Я жила с матерью под Фальми, на самом берегу Бырлата; и мне было пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна: «Эй, нет ли у вас вина… и поесть мне?» Я посмотрела в окно сквозь ветви ясеней и вижу: рока вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: «Вот какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!» Точно он уж знал всех красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины… А через четыре дня дала уже и всю себя… Мы всё катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и посвистит тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И едем… Он был рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все и побила меня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла. Но мне уж не нравился он тогда - только поет да целуется, ничего больше! Скучно это было уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у них были любезные тут…
Так вот тем - весело было. Иная ждет, ждет своего карпатского молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в драке, - и вдруг он один, а то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет к ней. Подарки подносил богатые - легко же ведь доставалось все им! И пирует у нее, и хвалится ею перед своими товарищами. А ей любо это. Я и попросила одну подругу, у которой был гуцул, показать мне их… Как ее звали? Забыла как… Все стала забывать теперь. Много времени прошло с той поры, все забудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош… Рыжий был, весь рыжий - и усы и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо… А я, как кошка, вскочила ему на грудь, да и впилась зубами в щеку… С той поры у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее…
        - А рыбак куда девался? - спросил я.
        - Рыбак? А он… тут… Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала все уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал к ним и другую завел… Их обоих и повесили вместе - и рыбака и этого гуцула. Я ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это было. Рыбак шел на казнь бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах, один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынул трубку и кричит: «Прощай!..»
        Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда с ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному румыну в гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, а остальные ушли… Все-таки румыну заплатили после… Хутор сожгли и мельницу, и хлеб весь. Нищим стал.
        - Это ты сделала? - наудачу спросил я.
        - Много было друзей у гуцулов, не одна я… Кто был их лучшим другом, тот и справил им поминки…
        Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских волн, - задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о мятежной жизни. Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн… ибо усиливался ветер.
        - А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую неделю жила, - ничего… Но скучно стало… - всё женщины, женщины… Восемь было их у него… Целый день едят, спят и болтают глупые речи… Или ругаются, квохчут, как курицы… Он был уж немолодой, этот турок. Седой почти и такой важный, богатый. Говорил - как владыка… Глаза были черные… Прямые глаза… Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я его в Букурешти увидала… Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я ему улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. «Едешь ко мне?» - говорит. «О да, поеду!» - «Хорошо!» И я поехала. Богатый он был, этот турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкий такой… Ему лет шестнадцать было. С ним я и убежала от турка… Убежала в Болгарию, в Лом-Паланку… Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за мужа своего - уже не помню.
        Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной одна девушка, полька… и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки, помню, - ходил брат, тоже монашек… Такой… как червяк, все извивался предо мной… И когда я выздоровела, то ушла с ним… в Польшу его.
        - Погоди!.. А где маленький турок?
        - Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви… но стал сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало солнца… так и сох все… помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый, как льдинка, а все еще в нем горит любовь… И все просит наклониться и поцеловать его… Я любила его и, помню, много целовала… Потом уж он совсем стал плох - не двигался почти. Лежит и так жалобно, как нищий милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с ним… он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный… мертвый… Я плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его. Вдвое старше его я была тогда уж. И была такая сильная, сочная… а он - что же?.. Мальчик!..
        Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды, шепча что-то сухими губами.
        - Ну, отправилась ты в Польшу… - подсказал я ей.
        - Да… с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда ему нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек, а когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, - он был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь. И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно так кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла тогда. И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда не встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, все равно как бы с покойниками.
        Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей. Вот огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. У него, наверное, были холодные, голубые глаза, которые на все смотрели сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не желая умирать, и на его лице, бледном от предсмертной тоски, потускнели веселые глаза, и усы, смоченные слезами, печально обвисли по углам искривленного рта. Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист и деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, отравленный поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный и жестокий, красноречивый и холодный… И все они - только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без огня, - тоже почти тень.
        Она продолжала:
        - В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. Я не знала их змеиного языка. Все шипят… Что шипят? Это бог дал им такой змеиный язык за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная куда, и видела, как они собирались бунтовать с вами, русскими. Дошла до города Бохнии. Жид один купил меня; не для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это. Чтобы жить - надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за это платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану немного денег, чтобы воротиться к себе на Бырлат, я порву цепи, как бы они крепки ни были. И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорого стоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго и раз вот что сделал; пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот пан взял в руки тот мешок и опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело было слушать их звон, когда они падали на пол. Но я все-таки выгнала пана. У него было такое толстое, сырое лицо, и живот - как большая подушка. Он смотрел, как сытая свинья. Да, выгнала я его, хотя он и
говорил, что продал все земли свои, и дома, и коней, чтобы осыпать меня золотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным лицом. Все лицо было у него изрублено крест-накрест саблями турок, с которыми он незадолго перед тем воевал за греков. Вот человек!.. Что ему греки, если он поляк? А он пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его, у него вытек один глаз от ударов, и два пальца на левой руке были тоже отрублены… Что ему греки, если он поляк? А вот что: он любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые не находят их для себя, - те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно… О, этот, рубленый, был хороший человек! Он готов был идти на край света, чтобы делать что-нибудь. Наверное, ваши убили его во время бунта. А зачем вы ходили бить мадьяр? Ну-ну, молчи!..
        И, приказывая мне молчать, старая Изергиль вдруг замолчала сама, задумалась.
        - Знала также я и мадьяра одного. Он однажды ушел от меня, - зимой это было, - и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленной головой. Вот как! Видишь - не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать - не меньше… Что я говорила? О Польше… Да, там я сыграла свою последнюю игру. Встретила одного шляхтича… Вот был красив! Как черт. Я же стара уж была, эх, стара! Было ли мне четыре десятка лет? Пожалуй, что и было… А он был еще и горд, и избалован нами, женщинами. Дорого он мне стал… да. Он хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была никогда рабой, ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему… И уже в Кракове жила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги… Он ходил ко мне, гордый демон, и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили с ним… Я даже, - помню, - дурнела от этого. Долго это тянулось… Я взяла свое: он на коленях упрашивал меня… Но только взял, как уж и бросил. Тогда поняла я, что стала стара… Ох, это было мне не сладко! Вот уж не сладко!.. Я ведь любила его, этого черта… а он, встречаясь со мной, смеялся… подлый он
был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж горько было мне, скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А как вот ушел он биться с вами, русскими, тошно стало мне. Ломала я себя, но не могла сломать…
        И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу.
        Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши… и что он в плену, недалеко в деревне.
        «Значит, - подумала я, - не увижу уже его больше!» А видеть хотелось. Ну, стала стараться увидать… Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо, в ту деревню, где был он. Везде казаки и солдаты… дорого мне стоило быть там! Узнала я, где поляки сидят, и вижу, что трудно попасть туда. А нужно мне это было. И вот ночью подползла я к тому месту, где они были. Ползу по огороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге… А уж слышно мне - поют поляки и говорят громко. Поют песню одну… к матери бога… И тот там же поет… Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной ползали… а вот оно, пришло время - и я за человеком поползла змеей по земле и, может, на смерть свою ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулся вперед. Ну, что же мне? Встала я с земли и пошла на него. Ни ножа у меня нет, ничего, кроме рук да языка. Жалею, что не взяла ножа. Шепчу: «Погоди!..» А он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю ему шепотом: «Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа есть! Не могу тебе ничего дать, а прошу тебя…» Он опустил ружье и также шепотом говорит мне: «Пошла прочь,
баба! пошла! Чего тебе?» Я сказала ему, что сын у меня тут заперт… «Ты понимаешь, солдат, - сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот посмотри на меня - у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на него, может, он умрет скоро… и, может, тебя завтра убьют… будет плакать твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на нее, твою мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня - мать!..»
        Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел, и толкал меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этим каменным солдатом… А он все говорил: «Нет!» И каждый раз, как я слышала его холодное слово, еще жарче во мне вспыхивало желание видеть того, Аркадэка… Я говорила и мерила глазами солдата - он был маленький, сухой и все кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, все упрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не кричал. Он не кричал, а только все барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. Я же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся… Тогда я бросилась к амбару, где пели поляки. «Аркадэк!..» - шептала я в щели стен. Они догадливые, эти поляки, - и, услыхав меня, не перестали петь! Вот его глаза против моих. «Можешь ты выйти отсюда?» - «Да, через пол!» - сказал он. «Ну, иди же». И вот четверо их вылезло из-под этого амбара: трое и Аркадэк мой. «Где часовые?» - спросил Аркадэк. «Вон лежит!..» И
они пошли тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл громко. Мы ушли из деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меня за руку, и его рука была горяча и дрожала. О!.. Мне так хорошо было с ним, пока он молчал. Последние это были минуты - хорошие минуты моей жадной жизни. Но вот мы вышли на луг и остановились. Они благодарили меня все четверо. Ох, как они долго и много говорили мне что-то! Я все слушала и смотрела на своего пана. Что же он сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так важно… Не помню, что он сказал, но так выходило, что теперь он в благодарность за то, что я увела его, будет любить меня… И стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал мне: «Моя королева!» Вот какая лживая собака была это!.. Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил. Грозный и бледный стоит он предо мной… Стоят и те трое, хмурые все. И все молчат. Я посмотрела на них… Мне тогда стало - помню - только скучно очень, и такая лень напала на меня… Я сказала им: «Идите!» Они, псы, спросили меня: «Ты воротишься туда, указать наш путь?» Вот какие
подлые! Ну, все-таки ушли они. Тогда и я пошла… А на другой день взяли меня ваши, но скоро отпустили. Тогда увидела я, что пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели… Пора, пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот уже около трех десятков лет живу здесь. Был у меня муж, молдаванин; умер с год тому времени. И живу я вот! Одна живу… Нет, не одна, а вон с теми.
        Старуха махнула рукой к морю. Там все было тихо. Иногда рождался какой-то краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же.
        - Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все… И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: «Вот и я, было время, такая же была… Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы и огня, и оттого жилось веселее и лучше… Да!..»
        Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качая головой, и тихо шептала что-то… может быть, молилась.
        С моря поднималась туча - черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков, неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко от нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла собака… Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри. От облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова… На месте луны осталось только мутное опаловое пятно, иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивали маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.
        - Видишь ты искры? - спросила меня Изергиль.
        - Вон те, голубые? - указывая ей на степь, сказал я.
        - Голубые? Да, это они… Значит, летают все-таки! Ну-ну… Я уж вот не вижу их больше. Не могу я теперь многого видеть.
        - Откуда эти искры? - спросил я старуху.
        Я слышал кое-что раньше о происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о том же старая Изергиль.
        - Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое однажды вспыхнуло огнем… И вот от него эти искры. Я расскажу тебе про это… Тоже старая сказка… Старое, все старое! Видишь ты, сколько в старине всего?.. А теперь вот нет ничего такого - ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину… Почему?.. Ну-ка, скажи! Не скажешь… Что ты знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы в старину зорко - там все отгадки найдутся… А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого… Я не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, что не живут люди, а всё примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут - судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они?.. И красавцев становится все меньше.
        Старуха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа.
        Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она опять отвлечется в сторону.
        И вот она начала рассказ.
        III
        «Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех сторон таборы этих людей, а с четвертой - была степь. Были это веселые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать жены и дети этого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было уйти из этого леса, и для того были две дороги: одна - назад, - там были сильные и злые враги, другая - вперед, там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота. Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались костры. И всегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы, оно точно
собиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору. А еще страшней было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота. Они сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота… Люди всё сидели и думали. Но ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от дум… Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, - и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче… Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже,
испуганный смертью, не боялся рабской жизни… Но тут явился Данко и спас всех один».
        Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко. Она говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные, загнанные люди…
        «Данко - один из тех людей, молодой красавец. Красивые - всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:
        - Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец - все на свете имеет конец! Идемте! Ну! Гей!..
        Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.
        - Веди ты нас! - сказали они.
        Тогда он повел…»
        Старуха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки горящего сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными цветами, расцветая только на миг.
        «Повел их Данко. Дружно все пошли за ним - верили в него. Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем людям. Долго шли они… Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.
        Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько их было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, - вот как!
        Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.
        - Ты, - сказали они, - ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!
        - Вы сказали: «Веди!» - и я повел! - крикнул Данко, становясь против них грудью. - Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!
        Но эти слова разъярили их еще более.
        - Ты умрешь! Ты умрешь! - ревели они.
        А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они - как звери. Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня… А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску.
        А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь…
        - Что сделаю я для людей?! - сильнее грома крикнул Данко.
        И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.
        Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.
        - Идем! - крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.
        Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!
        И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была - там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко.
        Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, - кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и - умер.
        Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой… И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло…»
        - Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!
        Теперь, когда старуха кончила свою красивую сказку, в степи стало страшно тихо, точно и она была поражена силой смельчака Данко, который сжег для людей свое сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе. Старуха дремала. Я смотрел на нее и думал: «Сколько еще сказок и воспоминаний осталось в ее памяти?» И думал о великом горящем сердце Данко и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд.
        Дунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей все крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю около нее. В степи было тихо и темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно… Море шумело глухо и печально.
        С. П. Алексеев
        Сергей Петрович Алексеев (1922 -2008) родился на Украине, в городке Плискове недалеко от г. Винницы. В годы Великой Отечественной войны он служил летчиком-инструктором - его обязанностью было осваивать новые модели самолетов и обучать летать на них других. Во время очередного учебного полета отказал мотор, и Алексееву чудом удалось посадить самолет - после этого случая будущему писателю пришлось расстаться с авиацией.
        Первая книга писателя - «Небывалое бывает» - вышла в Детгизе в 1958 году. В том же 1958 году он написал «Историю крепостного мальчика». Среди книг Алексеева особо место занимают рассказы о Великой Отечественной войне 1941 -1945 годов, повествующие о полководцах, основных битвах, героях на фронте и в тылу.
        Из книги «От Москвы до Берлина»
        «Барон Мюнхаузен»
        Среди защитников Москвы находился отряд аэростатчиков. Поднимались аэростаты в московское небо. С помощью металлических тросов создавали заслоны против фашистских бомбардировщиков.
        Спускали как-то солдаты один из аэростатов. Однотонно скрипит лебедка. Стальной трос, как нитка, ползет по бобине. При помощи этого троса и спускают аэростат. Все ниже он, ниже. С оболочки аэростата свисают веревки. Это фалы. Схватят сейчас бойцы аэростат за фалы. Держась за фалы, перетащат аэростат к месту стоянки. Укрепят, привяжут его к опорам.
        Аэростат огромный-огромный. С виду как слон, как мамонт. Послушно пойдет за людьми махина. Это как правило. Но бывает, заупрямится аэростат. Это если бывает ветер. В такие минуты аэростат, словно скакун норовистый, рвется и рвется с привязи.
        Тот памятный для солдата Велигуры день выдался именно ветреный.
        Спускается аэростат. Стоит рядовой Велигура. Стоят другие. Вот схватят сейчас за фалы.
        Схватил Велигура. Другие же не успели. Рвануло аэростат. Слышит Велигура какой-то хлопок. Потом Велигуру дернуло. Земля отошла от ног. Глянул боец, а он уже в воздухе. Оказалось, лопнул трос, с помощью которого спускала лебедка аэростат. Поволок Велигуру аэростат за собой в поднебесье.
        - Бросай фалы!
        - Бросай фалы! - кричат Велигуре снизу товарищи.
        Не понял Велигура вначале, в чем дело. А когда разобрался - поздно. Земля далеко внизу. Все выше и выше аэростат.
        Держит солдат веревку. Положение просто трагическое. Сколько же может так человек удержаться? Минутой больше, минутой меньше. Затем силы его покинут. Рухнет несчастный вниз.
        Так бы случилось и с Велигурой. Да, видно, в сорочке боец родился. Хотя, скорее, просто Велигура боец находчивый. Ухватил он ногами веревку. Легче теперь держаться. Дух перевел, передохнул. Петлю ногами на веревке старается сделать. Добился солдат удачи. Сделал боец петлю. Сделал петлю и в нее уселся. Совсем отошла опасность. Повеселел Велигура. Интересно даже теперь бойцу. Впервые так высоко поднялся. Парит, как орел, над степью.
        Смотрит солдат на землю. Проплывает под ним Москва лабиринтом домов и улиц. А вот и окраина. Кончился город. Над дачным Велигура летит районом. И вдруг понимает боец, что ветер несет его в сторону фронта. Вот и район боев, вот и линия фронта.
        Увидели фашисты советский аэростат. Открыли огонь. Разрываются рядом снаряды. Неуютно бойцу на воздушном шаре.
        Несет ветер солдата все дальше и дальше вдоль линии фронта. Положение катастрофическое. Сколько же продержится человек над огнем на воздушном шаре? Минутой больше, минутой меньше. Пробьют оболочку аэростата. Рухнет махина вниз.
        Так бы случилось, конечно, и с Велигурой. Да, видно, и впрямь в сорочке боец родился. Не задевают, мимо проходят взрывы.
        Но главное - вдруг, как по команде, изменил направление ветер. Понесло Велигуру опять к Москве. Вернулся боец почти туда же, откуда отбыл. Благополучно спустился вниз.
        Жив солдат. Невредим. Здоров.
        Вот и вышло, что рядовой Велигура на аэростате к врагам слетал почти так же, как в свое время в неприятельскую крепость верхом на ядре знаменитый барон Мюнхаузен.
        Все хорошо. Беда лишь в одном. Мало кто в этот полет поверил. Только Велигура начнет рассказывать, сразу друзья кричат:
        - Ну, ну, ври, загибай, закручивай!
        Не Велигура теперь Велигура. Только откроет бедняга рот, сразу несется:
        - Барон Мюнхаузен!
        Война есть война. Всякое здесь бывает. Бывает такое, что сказкой потом считают.
        Ух ты, мама!
        Был один из самых тяжелых моментов Московской битвы.
        Бои шли севернее Москвы, на Рогачевском шоссе.
        Ударили фашистские танки встык между двумя соседними советскими армиями, устремились в прорыв, понеслись к Москве. Захватили фашисты рабочий поселок Красная Поляна, подошли к железнодорожной станции Лобня.
        До Москвы оставалось около 30 километров. Это - расстояние, на которое могла стрелять фашистская дальнобойная артиллерия.
        Привезли фашисты в Красную Поляну огромную дальнобойную пушку. Стали ее устанавливать. Дали приказ подвозить снаряды.
        Возятся фашистские солдаты у пушки. Площадку ровняют. Лафет укрепляют. В прицел, как в бинокль, заглядывают.
        Не могут скрыть торжества солдаты:
        - Мы первыми из всех по Москве ударим!
        - Награда от фюрера будет!
        Суетится артиллерийский офицер. И этот о том же думает: будет ему награда - рыцарский крест на шею, известность по всей Германии.
        Торжествуют фашисты удачу. А в это время навстречу прорвавшимся врагам срочно двигались наши части. Подходили полки и роты, с марша вступали в бой.
        Возятся фашистские солдаты у пушки. Привезли им как раз снаряды.
        - Шнель, шнель! - покрикивает офицер.
        Предвкушает фашист успех. Вот заложат солдаты в пушку сейчас снаряд. Вот вскинет он руку. В три горла рванет команду. Вот она, радость боя!
        - Шнель, шнель! - покрикивает офицер.
        Возятся фашистские солдаты у пушки, слышат шум боя. Только не дальше, не к Москве почему-то отходит бой, а кажется солдатам, что сюда, к Красной Поляне ближе.
        Переглянулись немцы:
        - Ближе!
        - Ближе!!
        Вот и несется уже «Ура!». Вот и ушанки с красной звездой мелькнули.
        Выбили советские войска фашистов из Красной Поляны. Досталась пушка советским бойцам. Обступили ее бойцы. Любопытно на пушку глянуть.
        Видят солдаты гигант-трофей:
        - Ух ты, мама!
        - Неужто взяли?
        - Вот бы сейчас - по Гитлеру!
        - Прихватим с собой к Берлину!
        Однако пришел приказ пушку отправить в тыл. И все же задержались чуть-чуть солдаты. Подождет пять минут приказ!
        Развернули солдаты пушку. Вложили снаряд. Прицелились. Ударила пушка стократным басом. Устремился снаряд на запад, весть о нашей победе врагам понес.
        А через несколько дней советские войска перешли в грандиозное наступление. Разгромили они под Москвой фашистов.
        Доватор
        В боях под Москвой вместе с другими войсками принимали участие и казаки: донские, кубанские, терские…
        Лих, искрометен в бою Доватор. Ладно сидит в седле. Шапка-кубанка на голове.
        Командует генерал Доватор кавалерийским казачьим корпусом. Смотрят станичники на генерала:
        - Наших кровей - казацких!
        Спорят бойцы, откуда он родом:
        - С Дона.
        - С Кубани!
        - Терский он, терский.
        - Уральский казак, с Урала.
        - Забайкальский, даурский, считай, казак.
        Не сошлись в едином мнении казаки. Обратились к Доватору:
        - Товарищ комкор, скажите, с какой вы станицы?
        Улыбнулся Доватор:
        - Не там, товарищи, ищете. В белорусских лесах станица.
        И верно. Совсем не казак Доватор. Белорус он. В селе Хотино, на севере Белоруссии, недалеко от города Полоцка - вот где родился комкор Доватор.
        Не верят Доватору казаки:
        - Шутки комкор пускает.
        И снова:
        - Терский!
        - Оренбургский!
        - Донской!
        - Кубанский!
        - Уральский!
        - Братцы, да он же, считай, забайкальский, даурских кровей, казак.
        Еще в августе - сентябре конная группа Доватора ходила по фашистским тылам. Громила склады, штабы, обозы. Сильно досталось тогда фашистам. Пошли слухи - 100 тысяч советских конников прорвалось в тыл. Успокаивают солдат фашистские генералы. Отдают даже специальный приказ. А в этом приказе: «Не верьте слухам! Слухи о том, что в тыл наших войск прорвалось 100 000 кавалеристов противника, преувеличены. Линию фронта перешло всего 18 000». А на самом деле в конной группе Доватора было только 3000 человек.
        Когда советские войска под Москвой перешли в наступление, казаки Доватора снова прорвались в фашистский тыл.
        Боятся фашисты советских конников. За каждым кустом им казак мерещится…
        Назначают фашистские генералы награду за поимку Доватора - 10 тысяч немецких марок.
        Рыщут любители денег и славы. Ловят в мечтах Доватора. Исчезает, как дым, Доватор.
        Повышают фашисты цену. 20 тысяч марок за поимку советского генерала. Рыщут любители денег, хватают в мечтах Доватора.
        Как гроза, как весенний гром, идет по фашистским тылам Доватор.
        Бросает фашистов в дрожь. Проснутся, ветра услышав свист.
        - Доватор! - кричат. - Доватор!
        Услышат удар копыт.
        - Доватор! Доватор!
        Повышают фашисты цену. 50 тысяч марок назначают они предателю. Лежат без хозяина эти деньги. Как сон, как миф для врагов Доватора.
        Едет верхом на коне Доватор. Легенда следом за ним идет.
        Пасть
        Рядовой Евстегнюк фашиста поймал на палец. Как карась на крючок, фашистский солдат на палец к бойцу попался. Вот как случилось это. Зима. Наступали наши. Громили фашистов. Был Евстегнюк в разведке. В разведке не в первый раз. Задание важное - нужно добыть «языка», то есть схватить кого-нибудь из фашистских солдат и невредимым доставить в часть.
        Вышел солдат в разведку. Пересек незаметно передний край, перешел через линию фронта, оказался в «гостях» у фашистов.
        Вечер. Зимний. Ранний. Река Протва. Прорубь в Протве. Тропа. Ходят по этой тропе за водой фашисты. Тут у тропы и засел солдат. Поджидает боец добычу.
        Только осторожны на редкость стали сейчас фашисты. Нет бы бежать к воде в одиночку. Ходят к воде с охраной.
        Наблюдает за ними советский разведчик. Вот шагает один с ведром, следом другой - с автоматом. Вот трое прошли. Один с ведром, двое других с автоматами. Вот снова трое - один с ведром, с ручным пулеметом двое.
        Таких не возьмешь без шума.
        Сидит Евстегнюк, выжидает. Час просидел, на исходе второй. Продрог Евстегнюк, промерз. Коченеют спина и руки. Однако сидит выжидает. Знает: лишь упорных удача ждет.
        Дождался разведчик своей минуты.
        Видит - на тропе появился смелый. Без охраны бежит фашист. Перебирает ногами, торопится. Вот добежал до проруби. Зачерпнул фашист воду. Бежит назад. Тут и вырос перед ним Евстегнюк. Пытался схватить за горло, чтобы пикнуть солдат не мог. Да, видать, в темноте Евстегнюк промахнулся. Двинул в этот момент головой фашист. Рот приоткрыл для крика. И вот угодил Евстегнюк гитлеровскому солдату пальцем прямо в открытый рот. Угодил, и в ту же секунду фашистский рот, как капкан, захлопнулся. У фашиста от страха случился шок. Сжались зубы, назад ни с места. Мертвой хваткой схватили палец. Что же тут делать? Так и повел через линию фронта советский разведчик фашиста в плен.
        Прибыл разведчик в часть. Видят его солдаты. Не сразу поймут, в чем дело:
        - Глянь, глянь - Евстегнюк за губу волочит фашиста!
        И верно, издали кажется, что разведчик ведет за губу человека.
        Узнав, в чем дело, смеялись до слез солдаты:
        - Евстегнюк карася поймал!
        - Сом на крючок попался!
        Пытались солдаты челюсти разжать у фашиста. Старались и так и этак.
        - Щипом, щекоткой его возьми!
        - Штыком надави!
        - Дерни за нос, за ухо!
        Бьются солдаты. Не растянут упрямые челюсти. Хоть волоки домкрат.
        Стоит Евстегнюк под обстрелом смешков солдатских. Ситуация - глупее не может быть. Рука с зажатым пальцем, как назло, у солдата правая. Ни честь отдать начальству. А вдруг как тревога! А вдруг как бой! Будь ты проклят, «язык» фашистский!
        Кончилось тем, что повели к врачам в медсанбат солдата. Тут и разжали фашисту пасть.
        Довольны солдаты:
        - Ура! Разжали!
        Нашелся один смекалистый:
        - Не эта важна. Не эта. Занеслись на Москву фашисты. Вот какую разжали пасть!
        «Гвоздильный завод»
        Потерпев поражение под Москвой, летом 1942 года фашисты начали новое наступление, они двигались к Дону и Волге, начали сражение за Сталинград. Бои шли на улицах города.
        Недалеко от вокзала в подвале одного из домов советские солдаты обнаружили склад с гвоздями. «Гвоздильный завод» - в шутку назвали солдаты дом.
        Здесь - сражалась группа солдат во главе с младшим лейтенантом Колегановым. Не все здание находилось у советских воинов. Часть у фашистов. Глухая стена разделяла две половины.
        Стреляют бойцы из окон. Ведут огонь на три стороны. Четвертая - и есть та глухая стена, которая отделяет их от фашистов. Спокойны солдаты за эту сторону. Стена кирпичная, толстая, ни окон нет, ни дверей. Хорошо за плечами такую защиту чувствовать. Среди солдат - Василий Кутейкин. И ему хорошо оттого, что стена защищает сзади.
        И вдруг от страшного взрыва качнулся дом. Это фашисты подорвали глухую стену. Едва улеглась пыль - показался огромный проем в стене. Только рассмотрели его бойцы, как оттуда, с фашистской стороны, полетели в советских солдат гранаты.
        Вот уже первая с шумом коснулась пола. Вот сейчас последует взрыв. Упала граната рядом с Кутейкиным. Солдат побледнел, зажмурился. Ждет, а взрыва все нет. Приоткрыл он глаза. Видит - схватил младший лейтенант Колеганов гранату, размахнулся и бросил назад в проем, то есть вернул фашистам. Там и раздался взрыв.
        Улыбнулся Кутейкин. Полегчало на сердце. И вдруг видит - вторая летит граната. И снова прямо к нему, к Кутейкину. Вновь побледнел солдат, снова зажмурился. Ждет он бесславной смерти. «Раз, два, три», - про себя считает. А взрыва все нет. Открыл Кутейкин глаза - взрыва нет и гранаты нет. Это рядовой Кожушко по примеру младшего лейтенанта Колеганова схватил гранату и тоже бросил назад к фашистам. Удачлив Кутейкин. Минует солдата смерть.
        Посмотрел Кутейкин на младшего лейтенанта Колеганова, на рядового Кожушко. И вдруг ушла из сердца минутная робость. Неловко бойцу за себя. Сожалеет, что это Кожушко, а не он подхватил гранату. Даже желает, чтобы прилетела еще одна. Смотрит - и вправду летит граната.
        - Моя! - закричал Кутейкин.
        Бросился ей навстречу:
        - Не подходи - моя!
        Схватил гранату и тут же ее туда - к фашистам за стену.
        Секундой позже подвиг Колеганова, Кожушко и Кутейкина повторили старшина Кувшинов и рядовой Пересветов.
        Подбежали солдаты затем к проему. Открыли огонь из винтовок и автоматов. Когда закончился бой и утихли выстрелы, подошли, заглянули бойцы в проем.
        Там, громоздясь один на другого, валялись десятки фашистских трупов.
        - Да, нагвоздили, - произнес младший лейтенант Колеганов.
        Улыбнулись солдаты:
        - Так ведь «гвоздильный завод».
        Много в Сталинграде таких заводов. Что ни дом, то для фашистов «завод гвоздильный».
        Буль-буль
        Не стихают бои в Сталинграде. Рвутся фашисты к Волге.
        Обозлил сержанта Носкова какой-то фашист. Траншеи наши и гитлеровцев тут проходили рядом. Слышна из окопа к окопу речь.
        Сидит фашист в своем укрытии, выкрикивает:
        - Рус, завтра буль-буль!
        То есть хочет сказать, что завтра прорвутся фашисты к Волге, сбросят в Волгу защитников Сталинграда.
        Сидит фашист, не высовывается. Лишь голос из окопа доносится:
        - Рус, завтра буль-буль. - И уточняет: - Буль-буль у Вольга.
        Действует это «буль-буль» на нервы сержанту Носкову.
        Другие спокойны. Кое-кто из солдат даже посмеивается. А Носков:
        - Эка ж, проклятый фриц! Да покажись ты. Дай хоть взглянуть на тебя.
        Гитлеровец как раз и высунулся. Глянул Носков, глянули другие солдаты. Рыжеват. Осповат. Уши торчком. Пилотка на темени чудом держится.
        Высунулся фашист и снова:
        - Буль-буль!
        Кто-то из наших солдат схватил винтовку. Вскинул, прицелился.
        - Не трожь! - строго сказал Носков.
        Посмотрел на Носкова солдат удивленно. Пожал плечами. Отвел винтовку.
        До самого вечера каркал ушастый немец: «Рус, завтра буль-буль. Завтра у Вольга».
        К вечеру фашистский солдат умолк.
        «Заснул», - поняли в наших окопах. Стали постепенно и наши солдаты дремать. Вдруг видят, кто-то стал вылезать из окопа. Смотрят - сержант Носков. А следом за ним лучший его дружок рядовой Турянчик. Выбрались дружки-приятели из окопа, прижались к земле, поползли к немецкой траншее.
        Проснулись солдаты. Недоумевают. С чего это вдруг Носков и Турянчик к фашистам отправились в гости? Смотрят солдаты туда, на запад, глаза в темноте ломают. Беспокоиться стали солдаты.
        Но вот кто-то сказал:
        - Братцы, ползут назад.
        Второй подтвердил:
        - Так и есть, возвращаются.
        Всмотрелись солдаты - верно. Ползут, прижавшись к земле, друзья. Только не двое их. Трое. Присмотрелись бойцы: третий солдат фашистский, тот самый - «буль-буль». Только не ползет он. Волокут его Носков и Турянчик. Кляп во рту у солдата.
        Притащили друзья крикуна в окоп. Передохнули и дальше в штаб.
        Однако дорогой сбежали к Волге. Схватили фашиста за руки, за шею, в Волгу его макнули.
        - Буль-буль, буль-буль! - кричит озорно Турянчик.
        Буль-буль, - пускает фашист пузыри. Трясется, как лист осиновый.
        - Не бойся, не бойся, - сказал Носков. - Русский не бьет лежачего.
        Сдали солдаты пленного в штаб.
        Махнул на прощанье фашисту Носков рукой.
        - Буль-буль, - прощаясь, сказал Турянчик.
        Мамаев курган
        Лейтенант Чернышов красавец. Брови дугой, как месяц. Кудри черны, как смоль.
        14 сентября 1942 года. С новой силой фашисты идут в атаку. Семь дивизий штурмуют город. Три тысячи орудий ведут огонь. Пятьсот фашистских танков железной ползут лавиной.
        Особенно кровопролитные бои идут за Мамаев курган. Мамаев курган - самая высокая точка в городе. Видно отсюда далеко-далеко. Видно и Волгу, и степи, и левый заволжский берег.
        Уже несколько раз вершина кургана переходила из рук в руки. То теснят фашисты наших бойцов, то прорвутся к вершине наши. То держат вершину наши. То вновь у фашистов она в руках. Пять раз водил солдат в атаку лейтенант Чернышов. Брови дугой, как месяц. Кудри черны, как смоль.
        Начинает Чернышов шестую атаку, а сам вспоминает первую.
        Добежали тогда бойцы почти до вершины. Шли перебежками. Залегали. Пережидали страшный огонь противника.
        Поднимались и снова бежали вперед.
        - Вперед! Вперед! - до хрипоты, обезумев, очумев от боя, кричал лейтенант Чернышов.
        Вновь залегли солдаты. Переждал лейтенант Чернышов и опять:
        - Вперед!
        Лежат солдаты, не поднимаются.
        - Вперед! - кричит Чернышов. Схватил автомат, тронул дулом одного, второго. - Вперед!
        Лежат солдаты.
        Подкатила здесь к сердцу злость. Перекосилось лицо от крика.
        Саблей сломались брови. Скулы корежат рот.
        - Вперед! - кричит лейтенант Чернышов.
        Лежат солдаты.
        Вдруг объявился рядом с лейтенантом сержант Куценко.
        - Они же мертвые, товарищ лейтенант, - тихо сказал Куценко.
        Вздрогнул лейтенант Чернышов, глянул кругом, на курган, на солдат. Понял - солдаты мертвые. Живы только они вдвоем - он, Чернышов, и сержант Куценко. Отошли назад с высоты к своим.
        Здесь внизу у кургана назначили Чернышова командовать новой группой. Снова в атаку ходил Чернышов. Вновь захлебнулась в крови атака. Не достигли они вершины ни в третий, ни в четвертый, ни в пятый раз.
        Ночь наступила. Вся ночь в атаках. А когда забрезжил рассвет - страшно взглянуть кругом. Склоны кургана в солдатских трупах. Словно, устав в походе, прилегли на часок солдаты. Сыграй им побудку - сейчас проснутся.
        Не проснутся уже солдаты. Сном непробудным спят.
        - В атаку! - снова прошла команда.
        Снова к вершине ведет Чернышов солдат. «Эх, силы бы свежей, силы!» Вдруг слышит - раскатом грома гремит «Ура!». «Что бы такое?» Решает - причудилось. Обернулся. К кургану подходят свежие роты. В шеренгах бойцы как литые: один к одному по мерке. Это из-за Волги с левого берега пришли на помощь гвардейцы из 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева.
        - Ура! Ура!
        Влетели бойцы на вершину. Как волны в прибой, ударили.
        В наших руках вершина.
        Стоит на вершине лейтенант Чернышов. Рядом стоят солдаты. Тут же сержант Куценко. Смотрят на Волгу, на дальние дали, на левый заволжский берег.
        - Все же наша взяла, - произнес лейтенант Чернышов и вдруг по-детски радостно рассмеялся. Скинул пилотку. Вытер пилоткой вспотевший лоб.
        Поднял на Чернышова глаза Куценко. Что-то хотел сказать, да так и застыл. Смотрит: где же лейтенантские черные кудри? Как лунь, в седине голова Чернышова. Лишь брови все так же дугой, как месяц.
        Злая фамилия
        Стеснялся солдат своей фамилии. Не повезло ему при рождении. Трусов его фамилия.
        Время военное. Фамилия броская.
        Уже в военкомате, когда призывали солдата в армию, - первый вопрос:
        - Фамилия?
        - Трусов.
        - Как-как?
        - Трусов.
        - Д-да… - протянули работники военкомата.
        Попал боец в роту.
        - Как фамилия?
        - Рядовой Трусов.
        - Как-как?
        - Рядовой Трусов.
        - Д-да. - протянул командир.
        Много бед от фамилии принял солдат. Кругом шутки да прибаутки:
        - Видать, твой предок в героях не был.
        - В обоз при такой фамилии!
        Привезут полевую почту. Соберутся солдаты в круг. Идет раздача прибывших писем. Называют фамилии:
        - Козлов! Сизов! Смирнов!
        Все нормально. Подходят солдаты, берут свои письма.
        Выкрикнут:
        - Трусов!
        Смеются кругом солдаты.
        Не вяжется с военным временем как-то фамилия. Горе солдату с этой фамилией.
        В составе своей отдельной стрелковой бригады рядовой Трусов прибыл под Сталинград. Переправили бойцов через Волгу на правый берег. Вступила бригада в бой.
        - Ну, Трусов, посмотрим, какой из тебя солдат, - сказал командир отделения.
        Не хочется Трусову оскандалиться. Старается. Идут солдаты в атаку. Вдруг слева застрочил вражеский пулемет. Развернулся Трусов. Из автомата дал очередь. Замолчал неприятельский пулемет.
        - Молодец! - похвалил бойца командир отделения.
        Пробежали солдаты еще несколько шагов. Снова бьет пулемет.
        Теперь уже справа. Повернулся Трусов. Подобрался к пулеметчику. Бросил гранату. И этот фашист утих.
        - Герой! - сказал командир отделения.
        Залегли солдаты. Ведут перестрелку с фашистами. Кончился бой.
        Подсчитали солдаты убитых врагов. Двадцать человек оказалось у того места, откуда вел огонь рядовой Трусов.
        - О-о! - вырвалось у командира отделения. - Ну, брат, злая твоя фамилия. Злая!
        Улыбнулся Трусов.
        За смелость и решительность в бою рядовой Трусов был награжден медалью.
        Висит на груди у героя медаль «За отвагу». Кто ни встретит - глаза на награду скосит.
        Первый к солдату теперь вопрос:
        - За что награжден, герой?
        Никто не переспросит теперь фамилию. Не хихикнет теперь никто. С ехидством словцо не бросит.
        Ясно отныне бойцу: не в фамилии честь солдатская - дела человека красят.
        Данко
        Данко - сказочный герой одного из рассказов Максима Горького. Спасая людей в темном лесу, Данко вырвал из своей груди сердце. Вспыхнуло сердце ярким пламенем, осветило дорогу людям.
        Сталинград необычный город. Длинной полосой на 65 километров протянулся он с севера на юг вдоль правого берега Волги.
        К исходу сентября 1942 года наиболее грозные бои развернулись в северной части города. Тут заводской район. Вот завод «Красный Октябрь», вот «Баррикады», а вот и знаменитый Сталинградский тракторный. Гордились сталинградцы своими заводами, славой своей рабочей. Сюда в заводской район и рвались теперь фашисты. С утра до вечера гудела здесь страшная битва. Сила ломила силу. Упорство сошлось с упорством.
        От страшного дыма, огня и пыли день превращался в ночь. От бескрайних ночных пожаров ночь превращалась в день.
        Ничем особо не приметен матрос Михаил Паникаха. Роста среднего. Силы средней. Бескозырка. Тельняшка. Правда, матросские клеши убраны в сапоги.
        Михаил Паникаха морской пехотинец. Вместе со своим батальоном он сражался здесь в заводском районе.
        Бросили фашисты против морских пехотинцев танки. Завязался неравный бой.
        У танков броня, пушки и пулеметы. У матросов одни гранаты.
        И те на исходе. Михаил Паникаха сидел в окопе. Как и все, отбивался от пулеметов, брони и пушек. Но вот наступил момент - нет у Паникаха больше гранат. Осталось лишь две бутылки с горючей смесью. А танки идут и идут. И бою конца не видно.
        Один из танков движется прямо на Паникаха. Не уйти от судьбы солдату. В схватке сошлись человек и сталь.
        Прижался матрос к окопу. Подпускает поближе танк. Держит в руках бутылку с горючим. Приготовился. Лишь бы не промахнуться. Лишь бы попасть. Вот и рядом фашистский танк. Приподнялся матрос в окопе. Занес бутылку над головой, только хотел швырнуть в стальную громаду, как вдруг ударила пуля в стекло. Разлетелась на осколки бутылка. Воспламенилась жидкость, хлынула на Паникаха. Мгновение - и факелом вспыхнул матрос.
        Замерли люди. Замерло небо. Остановилось на небе солнце…
        Остальное случилось в одну секунду.
        - Нет, не пройти фашистам! - прокричал матрос.
        Схватил Паникаха вторую бутылку с горючей смесью. Живым пламенем выскочил из окопа. Подбежал к фашистскому танку. Занес бутылку. Ударил по решетке моторного люка. Взревел, поперхнулся фашистский танк. К небу брызнул огонь фонтаном.
        Давно отгремели бои. Разошлись по домам солдаты.
        Многое стерла память. Но бессмертны дела бесстрашных. Живет, не старея, память о подвиге Паникаха.
        Сталинградский Данко - назвали его товарищи. Таким он вошел в историю.
        Сталинградская оборона
        Защищают советские войска Сталинград. Отбивают атаки фашистов.
        Армией, оборонявшей центральную и заводскую часть города, командовал генерал-лейтенант Василий Иванович Чуйков.
        Чуйков - боевой, решительный генерал.
        Наступая, фашисты однажды прорвались к командному пункту штаба армии. До противника триста метров. Вот-вот и ворвутся сюда фашисты.
        Забеспокоились штабные офицеры и адъютанты.
        - Товарищ командующий, противник рядом, - доложили Чуйкову.
        - Вот и прекрасно, - сказал Чуйков. - Он как раз нам и нужен.
        Узнали солдаты боевой ответ генерала. Бросились на фашистов, уничтожили неприятеля.
        Рядом с командным пунктом Чуйкова находился нефтяной склад. На территории склада - открытый бассейн с мазутом. Разбомбили фашистские самолеты бассейн, подожгли мазут. Устремился огненный поток в сторону командного пункта. День не стихает пожарище. Два не стихает пожарище. Неделю над пунктом и пекло, и чад, и ад.
        Вновь беспокоятся адъютанты:
        - Опасно, товарищ командующий, - рядом огонь!
        - Вот и отлично, - сказал Чуйков. Глянул на дым, на огонь. - Прекрасная, товарищи, маскировка.
        Бои идут совсем рядом со штабом Чуйкова. Так близко, что даже, когда приносят сюда еду, в котелках и тарелках то и дело бывают осколки мин и снарядов.
        Прибежал к Чуйкову штабной повар Глинка:
        - Товарищ генерал, да где это видано - осколки в тарелках, мины в каше, снаряды в супе!
        Усмехнулся командарм:
        - Так это же прекрасно, Глинка. Это же боевая приправа. Фронтовой витамин на злость.
        - «Витамин»! - пробурчал Глинка.
        Однако ответ понравился. Рассказал он другим солдатам. Довольны солдаты - боевой у них генерал.
        Командует Чуйков армией, защищающей, обороняющей Сталинград. Однако считает, что лучшая оборона - это атака. Атакует все время Чуйков противника. Не дает фашистам покоя.
        Прибыла в распоряжение Чуйкова новая дивизия. Явился командир дивизии к командующему, ждет указаний. Соображает, где, в каком месте прикажут занять ему оборону. Вспоминает устав и наставления - как, по науке, лучше стоять в защите.
        Склонился Чуйков над картой. Рассматривает, приговаривает: «Так, так, где же вам лучше занять оборону? И тут дыра. И тут нужны. И эти спасибо скажут!» Взял наконец карандаш, поставил кружок, от кружка провел стрелку.
        - Вот здесь, - сказал, - завтра вместе с соседом справа начнете атаку. Цель - уничтожить скопление врага и выйти вот к этой отметке.
        Глянул командир дивизии на генерала:
        - Так это, выходит, товарищ командующий, не оборона, а целое наступление.
        - Нет, оборона, - сказал Чуйков. - Сталинградская оборона.
        Чуйков - атакующий, наступательный генерал. Во многих сражениях Великой Отечественной войны участвовал генерал. В 1945 году возглавляемые им войска одними из первых вошли в Берлин.
        Василий Иванович Чуйков стал Маршалом Советского Союза.
        Геннадии Сталинградович
        В сражающемся Сталинграде, в самый разгар боев, среди дыма, металла, огня и развалин, солдаты подобрали мальчика. Мальчик крохотный, мальчик-бусинка.
        - Как тебя звать?
        - Гена.
        - Сколько ж тебе годов?
        - Пять, - важно ответил мальчик.
        Пригрели, накормили, приютили солдаты мальчишку. Забрали бусинку в штаб. Попал он на командный пункт генерала Чуйкова.
        Смышленым был мальчик. Прошел всего день, а он уже почти всех командиров запомнил. Мало того, что в лицо не путал, фамилии каждого знал и даже, представьте, мог назвать всех по имени-отчеству.
        Поразительный был мальчишка. Смелый. Смекалистый. Сразу пронюхал, где склад, где кухня, как штабного повара Глинку по имени-отчеству зовут, как величать адъютантов, связных, посыльных.
        Ходит важно, со всеми здоровается:
        - Здравствуйте, Павел Васильевич!..
        - Здравствуйте, Аткар Ибрагимович!..
        - Здравия желаю, Семен Никодимович!..
        - Привет вам, Каюм Калимулинович!..
        И генералы, и офицеры, и рядовые - все полюбили мальчишку. Тоже стали кроху по имени-отчеству звать. Кто-то первым сказал:
        - Сталинградович!
        Так и пошло. Встретят мальчонку-бусинку:
        - Здравия желаем, Геннадий Сталинградович!
        Доволен мальчишка. Надует губы:
        - Благодарю!
        Кругом полыхает война. Не место в аду мальчишке.
        - На левый берег его! На левый!
        Стали прощаться с мальчишкой солдаты:
        - Доброй дороги тебе, Сталинградович!
        - Сил набирайся!
        - Мужай!
        - Расти!
        - Честь с юных лет береги, Сталинградович!
        Уезжал он с попутным катером. Стоит у борта мальчишка. Машет ручонкой воинам.
        Проводили солдаты бусинку и снова к ратным своим делам. Вырос Геннадий Сталинградович. Жив и здоров. Школу закончил, затем институт. Есть у него дети, есть внуки. Совсем недавно родился правнук.
        Два друга
        Петр Еремин и Василий Дудочкин - два неразлучных друга. Два лейтенанта. Два комсомольца. Оба - танкисты. Окончили вместе училище. Сдружились еще в училище. У обоих одна мечта - вместе, рядом хотят сражаться. Рвутся оба в героический Сталинград.
        Да только мечты мечтами. На деле порой другое. Разошлись их солдатские службы. Еремин попал на Юго-Западный фронт. Дудочкин, хоть и на Сталинградский, но, как назло, от Сталинграда к югу. Стоит их механизированный корпус почти у самых калмыцких степей, между озерами Цаца и Барманцак.
        Обидно друзьям до слез. Не исполнилось их желание.
        Тихо на Юго-Западном фронте. Еще тише здесь - на Сталинградском, между озерами Цаца и Барманцак.
        Битва кипит на Волге. Рвутся танкисты в бой. Пишет Еремин рапорт начальству. Пишет про лучшего друга, лейтенанта Дудочкина: мол, разлучили, мол, вместе желают биться. Просит направить в сражающийся Сталинград.
        И Дудочкин рапорт строчит начальству. Пишет про лучшего друга лейтенанта Еремина, и тоже, конечно, про Сталинград. Что-то не отзываются, молчат командиры.
        Настойчивым был лейтенант Еремин. Обошел в пять этажей начальство. Добрался до важного генерала. И генералу про друга, про встречу с другом, про сражающийся Сталинград. Улыбнулся генерал. Посмотрел на Еремина:
        - Похвально. И о друге - похвально. - Затем наклонился и тихо: - Надеюсь, исполнится ваше желание.
        И лейтенант Дудочкин парень упорный. Обошел в пять этажей начальство. Добрался до важного генерала. Посмотрел генерал на Дудочкина:
        - Ну что ж, надеюсь, исполнится ваша просьба.
        Доволен Еремин. Доволен Дудочкин. Готовы к отбытию. Только что-то отправки нет. Хотели снова бежать к начальству. Да тут…
        Давно уже Ставка Верховного Главнокомандования разрабатывала грандиозный и дерзкий план разгрома фашистов у стен Сталинграда. Генералы Жуков, Василевский, Воронов, другие советские военачальники провели десятки бессонных ночей, разрабатывая детали будущей битвы. Вот как выглядел ее план. Решительными ударами с севера и с юга окружить фашистов в районе Сталинграда, зажать их в огромное кольцо и уничтожить.
        1942 год. Раннее утро. 19 ноября. Юго-Западный фронт.
        - По танкам! - прошла команда.
        Бросился Еремин к танку. Здесь узнает приказ. Пошел с севера в грандиозное наступление их Юго-Западный фронт.
        А через день и лейтенанту Дудочкину сообщают приказ. Пошел в наступление с юга их Сталинградский фронт.
        Оглушительный грохот потряс Приволжские степи. Это начала стрелять советская артиллерия. Заработали минометы. Ударили знаменитые «катюши». Затем в бой ринулись грозные танки. И, наконец, с криком «Ура!» неудержимо рванулась вперед всепобеждающая советская пехота.
        Четыре дня советские танкисты, пехотинцы, артиллеристы, конники, наступая навстречу друг другу, громили фашистов.
        Продолжали двигаться вперед и танковые соединения, в которых служили молодые лейтенанты Петр Еремин и Василий Дудочкин.
        Танки проходили через отвесные овраги и глубокие рвы, прорывали проволочные заграждения, подминали вражеские пушки и пулеметы и снова с боями шли вперед и вперед.
        Мчится на танке лейтенант Еремин. Весь он в великой битве. Жалеет лишь об одном: «Эх бы сюда Василия!»
        А в это время с юга навстречу лейтенанту Еремину лейтенант Ду-дочкин летит на танке. Весь он в великой битве. Об одном лишь жалеет Дудочкин, что так и не успел он с лейтенантом Ереминым встретиться: «Вот бы сюда Петра».
        Стремительно движутся танки. И вот 23 ноября 1942 года рядом с Доном, за Калачом, встретились части двух разных фронтов.
        Видит Еремин - танки летят навстречу.
        - Наши! Наши! - кричат кругом.
        Встретились танки двух разных фронтов - Юго-Западного и Сталинградского, замкнули кольцо окружения.
        Отбросил Еремин крышку танкового люка. Вылез наружу. Спрыгнул на снег. Смотрит - бросились люди навстречу друг другу. Не скрывают солдаты радости. Обнимают один другого. Шлемы бросают вверх.
        Не отставать же Петру Еремину. Обнял одного, обнял другого. Бросился к третьему. Расцеловал. По плечу похлопал. Глянул - да это же Дудочкин! Василий Дудочкин.
        - Вася! - закричал Еремин.
        - Петя! - вскрикнул Дудочкин.
        Повстречались друзья, как в сказке. Обнялись до боли в плечах.
        Повстречались, обнялись. Смотрят, а рядом - два генерала, их генералы, те самые. Обнимаются генералы. Друг друга до боли в костях сжимают.
        - Леня! - кричит один.
        - Саня! - в восторге кричит другой.
        Увидели генералы Еремина и Дудочкина.
        - Ну как?
        - Встретились! Встретились! - закричали Еремин и Дудочкин.
        Улыбаются генералы:
        - Ну что ж, добрая встреча, добрая. Побольше таких бы встреч.
        Наступление Юго-Западного и Сталинградского фронтов завершилось полным успехом. Огромная 330-тысячная фашистская армия, штурмовавшая Сталинград, оказалась, как волк, в капкане.
        «Хендехохнули!»
        Наступает Советская Армия. Сдаются фашисты в плен.
        Утро. Штабная машина. Полковник в машине. Едет полковник, командир дивизии, к своим наступающим войскам. Навстречу попались пленные. Семь человек. Сзади шагает советский солдат.
        Молод, безус солдат. Держит автомат на изготовку, сопровождает пленных.
        Остановилась машина.
        - Откуда ведешь, герой?
        - Вот там за высоткой стоит деревня, товарищ полковник.
        - С кем их пленил?
        - Один.
        - Один?!
        - Так точно, товарищ полковник. Я в проулок. Они из хаты, - стал объяснять солдат. - «Стой!» - им кричу. Занес гранату. Увидели гранату и тут же хендехохнули!
        - Что-что? - не понял полковник.
        - Руки вверх подняли, хендехохнули, товарищ полковник.
        Полковник рассмеялся.
        - Ну что ж, благодарю за службу, герой. Как фамилия?
        - Синеоков, товарищ полковник.
        Вечером полковник, командир дивизии, докладывал о том, как идет наступление его дивизии, генералу, командующему армией:
        - Товарищ генерал, сегодня перед фронтом моей дивизии девятьсот фашистов хендехохнули!
        - Что-что? - не понял генерал.
        - Хендехохнули, сдались в плен, товарищ генерал.
        - Ах, хендехохнули!
        Улыбнулся генерал - понравилось, видно, ему словечко.
        В этот же вечер генерал, командующий армией, докладывал об успехе армии командующему фронтом:
        - Товарищ командующий, за истекший день вверенной мне армией разбиты… - и стал перечислять фашистские полки и дивизии, которые разбиты армией. А в конце: - Товарищ командующий, три тысячи фашистских солдат и офицеров хендехохнули!
        - Что-что? - переспросил командующий.
        - Хендехохнули, капитулировали, сдались в плен, товарищ командующий.
        - Ах, хендехохнули! - рассмеялся генерал. Поздравил командующего армией с успехом.
        Прошел час, и командующий фронтом докладывал по телефону о том, как прошел день на фронте, Верховному Главнокомандующему.
        - Товарищ Верховный Главнокомандующий, сегодня в течение дня войсками фронта уничтожены… - и стал перечислять фашистские дивизии, которые уничтожены в этот день под Сталинградом. Доложил, а в конце торжественно: - Семь тысяч солдат и офицеров противника хендехохнули, товарищ Верховный Главнокомандующий.
        - Что-что? - раздалось в трубке. Голос был мягкий, но чуть раздраженный.
        Сообразил командующий, что зря употребил он неуставное, непривычное слово, но что тут делать? Сказал тише, без прежней бодрости:
        - Хендехохнули, то есть сдались в плен, товарищ Верховный Главнокомандующий.
        - Ах, хендехохнули! - ответила трубка. Ответила весело. Без прежней раздраженности. Даже смешок раздался: - Значит, хендехохнули?
        - Так точно, хендехохнули, товарищ Верховный.
        Фельдмаршал Паулюс и другие
        Окружила Советская Армия фашистов. В мощных боях разбила. Те, кто остался цел, устремились теперь в Сталинград, в ту часть города, которая пока еще в руках у фашистов. Ищут фашисты среди стен городских спасение. Приходят в город все новые и новые фашистские части, а тут и своих полно.
        Дома все разрушены. Щебень да камни.
        Расползлись фашистские солдаты по подвалам разрушенных домов, по подземельям, погребам и траншеям. Залезают в любую щель.
        В одном из глубоких подвалов, под зданием бывшего универмага, сидит и командующий окруженной фашистской армией генерал-фельдмаршал Фридрих Паулюс.
        - Мужайтесь! Держитесь! - кричат из подвала фашистские генералы.
        Здесь, в подвале, штаб окруженной армии или, вернее, того, что осталось от армии. Не много солдат добрело до города. Одни еще бьются. Другие махнули на все рукой.
        - Держитесь! Держитесь! - приказ солдатам.
        Однако все меньше и меньше тех, кто готов держаться.
        И вот к центру Сталинграда прорвались советские танки. Подошли танкисты к подвалу, в котором скрывались фашистский штаб и фельдмаршал Паулюс. Спустились в подвал герои:
        - Будьте любезны, руки кверху, фельдмаршал Паулюс!
        Сдался фельдмаршал в плен.
        Добивают солдаты фашистов. Из подвалов, подземелий, щелей траншей выкуривают.
        - Вылезайте на свет, голубчики!
        Выходят фашисты. Руки, как пики, вверх. Головы - в плечи.
        2 февраля 1943 года фашистские войска, окруженные под Сталинградом, окончательно сложили оружие. Все, что осталось от огромной 330-тысячной гитлеровской армии, сдалось в плен. Советскими войсками было разбито или полностью уничтожено 22 фашистские дивизии. Пленено 91 тысяча фашистских солдат, в том числе 2500 офицеров. Помимо фельдмаршала, советские войска взяли в плен 23 гитлеровских генерала.
        Фашистская армия, сражавшаяся под Сталинградом, перестала существовать.
        Прошло два дня, и 4 февраля на центральной площади Сталинграда состоялся огромный митинг. Застыли в строю солдаты. Слушают слова о фашистской капитуляции. Несутся слова над площадью:
        - Двадцать две дивизии!
        - Двадцать три генерала!
        - Девяносто одна тысяча фашистских солдат и офицеров!
        - Фельдмаршал Паулюс!
        Победа под Сталинградом была полной. Победа была великой. Не померкнет слава ее в веках.
        Спешит посыльный
        1942 год. Шла в то лето к врагам удача. Отважно сражались советские воины. И все же сила была у фашистов. Предприняв штурм Сталинграда, фашисты одновременно начали наступление на Кавказ. Прорвали враги под Ростовом советский фронт. Отходили от Ростова на юг к Кавказским горам солдаты.
        Понимают солдаты - все на войне бывает.
        Верят солдаты в нашу победу. И все же фашисты пока сильнее. И все же фашисты идут вперед.
        Здесь, южнее Ростова, на огромных степных просторах хотят они окружить советские армии. Бросили фашисты вперед ударные танковые группы. Назвали их «кулаками».
        Один из фашистских ударов проходил через станицу Кущевскую. Тут в числе других сражалась 13-я кавалерийская дивизия. Состояла она преимущественно из казаков. Стойко дралась дивизия.
        Ударили фашисты, взяли Кущевскую. Тут же доклад генералу:
        - Хайль Гитлер! Взята Кущевская.
        Только генерал порадовался, только сказал «Зер гут!», как новый спешит офицер с докладом:
        - Хайль Гитлер! Оставили наши Кущевскую.
        «Что такое?! - в недоумении генерал. - Взяли. Оставили! Что? Почему! „Вас ист лез?“ - „Что случилось?“»
        Действительно, оставлена была фашистами Кущевская. Казаки-герои ее отбили.
        Дал генерал приказ:
        - Немедля вновь овладеть Кущевской.
        Снова в атаку пошли фашисты. Вновь к генералу спешит офицер:
        - Хайль Гитлер! Взята Кущевская!
        Только руку отнес от фуражки, только сделал свой шаг «кругом», как новый в дверях посыльный:
        - Хайль Гитлер! Оставлена нами Кущевская.
        - Что?!! - заревел генерал.
        - Там казаки, - говорят генералу.
        Поморщился генерал. Нелегкое дело - дело иметь с казаками.
        - Взять, - приказал, - Кущевскую.
        Вновь закипели бои за Кущевскую. Час проходит, идут бои. Два проходит, идут бои. Ночь наступила, идут бои.
        Отбили фашисты опять Кущевскую. Снова посыльный спешит к генералу:
        - Спит генерал, - говорят адъютанты.
        - Сообщение важное, - докладывает посыльный. - Нами взята Кущевская.
        Решают адъютанты: будить, не будить генерала.
        Пока решали, новый гонец примчался.
        - Хайль Гитлер! Оставлена нами Кущевская.
        Не только здесь под Кущевской, но и в других местах наносили наши по фашистам тогда удары. Не удалось фашистам южнее Ростова окружить советские войска.
        И все же фашисты в тот час были сильнее. Больше пушек у них, больше танков, больше снарядов.
        Отходили наши войска. Отступали.
        История с Барманцаком
        Севернее Северного Кавказа, там, где кончается Ставропольская возвышенность, за реками Кумой и Маныч начинаются Калмыцкие степи.
        Привольны, хороши Калмыцкие степи. До Нижней Волги, до Каспийского моря тянутся.
        Развернулись и здесь бои. Вторглись фашисты в Калмыцкие степи, к Каспийскому морю через Калмыцкие степи хотят пробиться.
        Одной из советских частей, действовавших в этом районе, были приданы верблюды. Оказались верблюды солдатам в их солдатских делах надежными помощниками. Особенно понравился бойцам верблюд по кличке Барманцак.
        Был он на редкость трудолюбивым.
        Был он на редкость неприхотливым.
        Память имел хорошую.
        Вот какая однажды приключилась с верблюдом история.
        Напали как-то фашисты на наш полковой обоз. Пленили Бдрманцака. Погнали в свою часть.
        Поражались фашисты, глядя на верблюда.
        - Камел! Камел! - на своем языке кричали. «Камел» - это и есть по-немецки «верблюд».
        Залезали фашисты к Барманцаку на спину. Усаживались между верблюжьих горбов.
        - Гут! - голосят оттуда. - Гут!
        Переживали наши бойцы, что лишились, что не отбили у налетчиков двугорбого друга. Даже появился у наших план: мол, проберутся к фашистам разведчики, узнают, где пленник, а затем смельчаки совершат отважный налет и вернут Барманцака в родные окопы.
        Так бы, наверно, оно и было. Да вдруг! Что такое?! Что заклубилось там вдалеке, кто по степи несется?
        Присмотрелись солдаты: так это же Барманцак!
        А кто там верхом на Барманцаке?!
        Недолго пробыл Барманцак в фашистском плену. До первого вечера. До первого ужина. Дело в том, что каждый вечер наши бойцы верблюда вкусно и сытно кормили. Привык к вечерним угощениям Барманцак. Вот и рванул на ужин. Сложилось так, что как раз в это время взобрался на спину Барманцака очередной фашист. Уселся между верблюжьих горбов, произнес, как и другие, «Гут!». В этот момент и побежал Барманцак. Примчал он фашиста к нашим.
        Спустили наши фашиста на землю. Отличный принес Барманцак подарок!
        Смеются бойцы:
        - Ай да Барманцак! Знаем теперь, кого посылать за «языком» к фашистам.
        А тут и еще одно. Закипела у гитлеровского солдата на Барманцака злоба. Повернулся к верблюду, замахнулся на Барманцака. Был Барманцак, как все верблюды, очень обидчивым. Посмотрел на гитлеровца, пошамкал губами, пошамкал, собрал слюну и, как из миномета, в фашиста плюнул.
        Расхохотались солдаты:
        - Правильно!
        - По назначению!
        Не пробились фашисты через Калмыцкие степи к Каспийскому морю. Пришел срок, были и здесь разбиты.
        Приложения
        Гимн Российской Федерации
        Музыка А. Александрова
        Слова С. Михалкова
        Россия - священная наша держава,
        Россия - любимая наша страна.
        Могучая воля, великая слава —
        Твое достоянье на все времена!
        Славься, Отечество наше свободное,
        Братских народов союз вековой,
        Предками данная мудрость народная!
        Славься, страна! Мы гордимся тобой!
        От южных морей до полярного края
        Раскинулись наши леса и поля.
        Одна ты на свете! Одна ты такая —
        Хранимая Богом родная земля!
        Славься, Отечество наше свободное,
        Братских народов союз вековой,
        Предками данная мудрость народная!
        Славься, страна! Мы гордимся тобой!
        Широкий простор для мечты и для жизни
        Грядущие нам открывают года.
        Нам силу дает наша верность Отчизне.
        Так было, так есть и так будет всегда!
        Славься, Отечество наше свободное,
        Братских народов союз вековой,
        Предками данная мудрость народная!
        Славься, страна! Мы гордимся тобой!
        Высказывания великих о любви к Родине
        «Нет народа, о котором бы было выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский».
        Екатерина Великая
        «Это святая обязанность - любить страну, которая вспоила и вскормила нас, как родная мать».
        М. А. Шолохов
        «Воспитание духовно-развитой личности невозможно без пробуждения любви к родной земле. И любовь эта - одно из проявлений духовности, той самой духовности, которая делает человека Личностью, а нацию - народом здоровым и непобедимым».
        Д. А. Демиденко
        «Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству».
        А.П. Чехов
        «Русских невозможно победить, мы убедились в этом за сотни лет. Но Русским можно привить лживые ценности и тогда они победят сами себя».
        Отто фон Бисмарк.
        «Только пустые люди не испытывают прекрасного и возвышенного чувства Родины».
        Иван Павлов.
        «Патриот - это человек, служащий Родине, а Родина - это прежде всего народ».
        Николай Чернышевский.
        «Для измены Родине нужна чрезвычайная низость души».
        Николай Чернышевский.
        «Кто не принадлежит своему Отечеству, тот не принадлежит и человечеству».
        Виссарион Белинский
        «На первом месте должны быть Родина и родители, потом дети и вся семья, а затем остальные родственники».
        Цицерон
        «Самое лучшее предназначение есть защищать свое Отечество».
        Г. Р. Державин
        «Русские люди добросовестно и безвозмездно трудятся, если в обществе есть нравственная идея, праведная цель».
        Фридрих Гегель
        «Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык - это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса».
        И. С. Тургенев
        «Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, подобно тому, как драгоценные камни излучают таинственный блеск…»
        К. Г. Паустовский
        «Берегите чистоту языка как святыню! Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас».
        И. С. Тургенев
        «Я предвижу громадную будущность России. Конечно, и ей придется пройти через известные встряски и, может быть, тяжелые потрясения, но все это пройдет, и после того Россия воспрянет и сделается оплотом всей Европы, самой могущественной, может быть, во всем мире державой».
        Т. Рузвельт
        «Подымутся русские движения… и увидят как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов.»
        Н. В. Гоголь
        «Гордиться Славою своих Предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие».
        А.С. Пушкин
        «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
        И.С. Тургенев
        «Нет таких звуков, красок, образов и мыслей - сложных и простых, - для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения».
        К. Г. Паустовский
        «Язык - это история народа. Язык - это путь цивилизации и культуры. Поэтому-то изучение и сбережение русского языка является не праздным занятием от нечего делать, но насущной необходимостью».
        А. Куприн
        «В каждом слове бездна пространства, каждое слово необъятно…»
        Н. В. Гоголь
        «Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет как гордая, величественная река - шумит, гремит - и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса».
        Н. М. Карамзи?
        «Русские - упрямый народ, и, если им однажды пришла в голову хорошая идея, они рано или поздно осуществят ее с поистине русским размахом!»
        К. Симонов
        «Я предчувствую, что россияне когда-нибудь, а может быть, при жизни нашей, пристыдят самые просвещенные народы успехами своими в науках, неутомимостью в трудах и величеством твердой и громкой славы».
        Петр Великий
        «Предсказать, как поведет себя Россия, - невозможно, это всегда загадка, больше того - головоломка, нет - тайна за семью печатями».
        Уинстон Черчилль
        «Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни тяжко было его унижение, но пробьет урочный час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном великом человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу».
        В. Ключевский
        «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, то есть совмещение противоположностей. Им можно очароваться и разочароваться, от него всегда можно ждать неожиданностей, он в высшей степени способен внушить к себе сильную любовь и сильную ненависть».
        Н. Бердяев
        «Ах, широка, до чрезвычайности широка и разнообразна русская душа! Многое может вместить в себя эта широкая русская душа…»
        A. Аверченко
        «Историческое значение каждого русского великого человека измеряется его заслугами Родине, его человеческое достоинство - силою его патриотизма».
        Н. Чернышевский
        «Употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, - значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус».
        B. Белинский
        «Новые слова иностранного происхождения вводятся в русскую печать безпрестанно и часто совсем без надобности, и - что всего обиднее - эти вредные упражнения практикуются в тех самых органах, где всего горячее стоят за русскую национальность и ее особенности».
        Н. Лесков
        «Славяно-русский язык, по свидетельству самих иностранных эстетиков, не уступает ни в мужестве латинскому, ни в плавности греческому, превосходя все европейские итальянский, французский и испанский, тем паче немецкий».
        Г Р. Державин
        «Будь гражданином, ибо Родина нужна для твоей безопасности, для твоих удовольствий, для твоего благополучия».
        Клод-Адриан Гельвеций
        «Нельзя унести Родину на подошвах своих сапог».
        Жорж Дантон
        «Долг перед Отечеством - святыня человека».
        В. А. Сухомлинский
        «Самые большие подвиги добродетели были совершены из любви к Отечеству».
        Жан-Жак Руссо
        «Государственный человек более других сограждан должен быть одушевлен, движим и руководствован любовию к Отечеству. Он должен любовью к Отечеству жить, вливать ее в своих подчиненных и быть примером в ней всему государству».
        Г. Р. Державин
        «Только одно Отечество заключает в себе то, что дорого всем».
        Цицерон
        «Я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями».
        П. Я. Чаадаев
        «Разве от себя убежать возможно, Родину бросив?»
        Гораций
        «Сила патриотизма всегда пропорциональна количеству вложенного личного труда: бродягам и тунеядцам всегда бывало чуждо чувство Родины!»
        В. А. Сухомлинский
        «Любовь к Отчизне и любовь к людям - это два быстрых потока, которые, сливаясь, образуют могучую реку патриотизма».
        А. Павленко
        «Патриот тот, кто в самые трудные минуты для Родины берется за самые трудные дела».
        Сенека Младший.
        «Патриотизм. Это слово подчас используется в ироническом или даже ругательном смысле. Однако для большинства россиян оно сохранило свое первоначальное, полностью позитивное значение. Это чувство гордости своим Отечеством, его историей и свершениями. Это стремление сделать свою страну краше, богаче, крепче, счастливее. Когда эти чувства свободны от национальной кичливости и имперских амбиций, в них нет ничего предосудительного, косного. Это источник мужества, стойкости, силы народа. Утратив патриотизм, связанные с ним национальную гордость и достоинство, мы потеряем себя как народ, способный на великие свершения».
        В. В. Путин
        «Русские могут казаться недалекими, нахальными или даже глупыми людьми, но остается только молиться тем, кто встанет у них на пути».
        Уинстон Черчилль
        «Родину любят не за то, что она велика, а за то, что она своя».
        М. А. Шолохов
        «Могущество и богатство государства состоит не в обширности территорий, а в сохранении и размножении русского народа».
        М.В. Ломоносов.
        «Народ, который не имеет национального самосознания, является навозом, на котором произрастают другие народы».
        П.А. Столыпин
        «Я всегда гордился тем, что родился Русским»
        А.С. Попов
        «Национализм во мне столь естественный, что никогда никаким интернационалистам меня из него не вытравить».
        Д.И. Менделеев
        «В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными ее очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука ее не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни».
        Н. Бердяев
        «Мы русские и потому победим».
        А. Суворов
        «Мне кажется, что… история нашего народа представляет удивительные черты, как будто в такой степени небывалые. Совершался и совершается огромный духовный рост, духовное творчество, не видные и не осознаваемые ни современниками, ни долгими поколениями спустя. С удивлением, как бы неожиданно для самого народа, они открываются ходом позднейшего исторического изучения».
        В.И. Вернадский
        «Русское государство обладает тем преимуществом перед другими, что оно управляется непосредственно самим Богом, иначе невозможно понять, как оно существует».
        Христофор Миних
        «Надежда мира, его возрождение придут из России, и не будут иметь никакой связи с тем, что сегодня называют коммунизмом. Именно в России возникнет подлинный и великий источник свободы… Это будет совершенно другой способ существования, базирующийся на принципе, который станет основой новой философии».
        Эдгар Кейси
        «Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской земли и русской души, между географией физическою и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине».
        Н. Бердяев
        «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, вдвойне горе тому, кто действительно без нее обходится».
        И.С. Тургенев
        «Дивишься драгоценности нашего языка: что ни звук, то и подарок: все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье еще драгоценней самой вещи».
        Н. В. Гоголь
        «Красота, величие, сила и богатство российского языка явствуют довольно из книг, в прошлые века писанных, когда еще не токмо никаких правил для сочинений наши Предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или могут быть».
        М.В. Ломоносов
        «Русским людям не нужны материалистические «ценности» Запада, не нужны сомнительные достижения Востока в сфере абстрактной духовности, не имеющей ничего общего с реальностью». —
        Альберт Швейцер
        «Русский тот, кто Россию любит и служит ей».
        Петр I
        «Все ваши мысли, чувства и силы отдайте Родине. Живите, дышите только мечтою об ее величии, счастье и славе».
        Генерал от Инфантерии Л.Г. Корнилов
        Есть какое-то химическое соединение человеческого духа с родной землей, которое не дает нам прервать эту кровную связь со своим народом, отечеством, позволят нам оставаться русскими…»
        Ф.М. Достоевский
        «Если у русских останется только один хутор, то и тогда Россия возродится».
        Н.В. Гоголь
        «В ком нет любви к стране родной, те сердцем нищие калеки».
        Т.Г. Шевченко
        «Пойдут тяжелые годы лихолетья, как проходили и раньше. Россия воскреснет и станет еще краше, нежели была, потому что русский народ полон героев».
        Генерал П.Н. Краснов
        notes
        Примечания
        1
        Спасо-Богородинский монастырь, основанный близ села Семеновского вдовой генерала А. А. Тучкова на той батарее, где он убит, сражаясь храбро. Тело его не было отыскано. Все кости, наиденные на сем месте, были зарыты в одну могилу, над которой теперь возвышается церковь, и в этой церкви гробница Тучкова. - Прим. автора.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к