Барьер трёх минут Яан Раннап
        Титул оригинала:
        Jaan Rannap
        Kukepoks
        Kirjastus «Eesti Raamat»
        Tallinn 1979
        Художник-иллюстратор ЭДГАР ВАЛЬТЕР
        Перевёл с эстонского ГЕННАДИЙ МУРАВИН
        рассказ «Бой в кругу» перевёл АЙН ТООТС
        Раннап, Я.
        Барьер трёх минут. — Таллин: Ээсти раамат, 1982. — 200 с., илл.
        В новый сборник популярного детского писателя Яана Раннапа включены рассказы на спортивные темы, написанные в 1962 —1977 гг. Автор, бывший в юности большим энтузиастом спорта, раскрывает в этих рассказах принципы спортивной этики, создаёт яркие характеры юных героев, которые могут послужить для ребят примером самовоспитания и самоутверждения.
        Э/Р22 VII —VIII
        Р 4803010200 —352/901(15) —82 229 —82 84.3Э
                
        Для среднего школьного возраста. Яан Раннап. БАРЬЕР ТРЁХ МИНУТ. Перевод с эстонского языка: Г. Муравин, А. Тоотс. Художник-иллюстратор Эдгар Вальтер. Редактор Т. Верхоустинская. Художественный редактор Х. Тиканд. Технический редактор Э. Айнла. Корректоры Ю. Урицкая и П. Пылтс. ИБ № 3595. Сдано в набор 02. 11. 81. Подписано в печать 21. 04. 82. Формат бум. 70?108/32. Бумага печатная № 1. Гарнитура: литературная. Печ. л. 6,25. Усл. печ. л. 8,75. Усл. кр.-отт. — 9,27. Уч.-изд. л. 9,07. Тираж 40 000. Заказ № 3757. Цена 40 коп. Издательство «Ээсти раамат», 200090, Таллин, Пярнуское шоссе, 10. Типография им. Ханса Хейдеманна, Тарту, ул. Юликооли, 17/19. II.
        Бой в кругу
        Перед ним была тяжёлая старинная дубовая дверь. Редик топтался здесь уже минут десять и успел разглядеть все вырезанные на ней украшения: личики с надутыми щеками, фруктовые и цветочные гирлянды. Сейчас он подсчитывал, сколько здесь яблок. Нужен был какой-то толчок, и он решил, что если яблок окажется чётное число, то он сразу же пойдёт дальше.
        Яблок оказалось двадцать четыре.
        «Ну, Редик, — сказал он себе. — Вперёд!»
        Он нажал на тяжёлую медную ручку и всем телом налёг на дверь.
        Вестибюль с плитняковым полом охватывал сразу два этажа. Прямо напротив двери начиналась лестница с истёртыми ступенями, которая вела на поддерживаемый колоннами балкон. Оттуда доносились шум голосов, ритмические удары, шлепки и поскрипывание, и поскольку теперь он окончательно решился, тянуть не имело смысла. Он поднялся по лестнице и минутой позже стоял в спортивном зале.
        Зал был длинный и узкий, совсем не такой, какие Редик видел до сих пор. В одном углу к потолку были подвешены грушеобразные мячи, в другом — два огромных мешка, обтянутых чёрной кожей. В центре зала находился квадратный ограждённый канатом помост, который боксёры, вопреки всем геометрическим истинам, называют рингом[1 - Ринг по-эстонски значит «круг».]. Лишь после того, как взгляд его обежал все эти предметы, он обратил внимание и на людей.
        В зале скользили, скакали, били кулаками просто по воздуху и по грушам около десятка парней в спортивных трусах. В первое мгновение ему показалось, что в этой неорганизованной возне нет никакого порядка, никакой системы, но вскоре он понял, что это только видимость. Среди боксёров — раздавая советы, указывая пальцем, а то и прямо демонстрируя приёмы, — двигался мужчина с моложавым лицом, но совершенно лысый, державший весь этот ералаш в крепкой узде.
        Потом вдруг тренер оказался перед парнем, по-прежнему стоявшим у двери.
        — Привет! — сказал он, вытянув в знак приветствия руку с выставленными двумя пальцами, словно они были старыми приятелями. — Чем обязан?
        Редик ещё по пути сюда обдумал, что он будет говорить. Сейчас же все слова вылетели из головы. Впрочем, не беда. Ведь тренер своим возгласом подал ему соломинку, за которую можно ухватиться.
        — Привет! — ответил в тон парень и нерешительно улыбнулся. — Да так... поговорить бы надо.
        Тренер посмотрел в зал, затем бросил взгляд на часы, висевшие под самым потолком. Часы были большие, с секундной стрелкой.
        — Время у тебя есть? Отлично, посиди тогда немножко. А я пока наведу тут порядок.
        Редик сел на гимнастическую скамейку у стены. Ему казалось, что порядок тут есть и так. Ведь никто не болтался без дела. От пота лоснились спины. Здесь, во всяком случае, понуждали себя куда больше, чем на их тренировках по лёгкой атлетике. Они тоже делали наклоны, прыгали, подтягивались — но всё это по команде ведущего. Начали... Достаточно... Расслабиться... А в этом зале каждый был сам по себе.
        Тренер вернулся так же неожиданно, как и ушёл, сел рядом с Редиком и вытянул ноги в новых спортивных туфлях. Парень взглянул на них не без зависти. Такие белые спортивные туфли были его мечтой.
        Мимо проскользнул танцующим шагом худощавый парень, раздавая удары направо и налево. Казалось, будто он боксировал с невидимым противником. Нет, с десятью противниками! Он одновременно был везде и нигде. Жилистые руки сыпали удары, как туча градины.
        — Ух ты! — не удержался Редик от восторженного восклицания. — И сколько нужно тренироваться, чтобы получалось так?
        Тренер провёл ладонью по затылку, столь же гладкому, как и голова.
        — Года два. А то и три. В зависимости от способностей.
        Редик глубоко вздохнул. Два года ему никак нельзя ждать. Два года слишком большой срок.
        — А быстрее нельзя? Если каждый день тренироваться? Если...
        Он проглотил готовые выскользнуть слова: тренер был уже у противоположной стены и что-то втолковывал толстяку со скакалкой.
        «Можно быстрее, — подумал Редик. — Можно подвесить в сарае мешок с песком... Можно одолжить в спортшколе гантели... Можно вставать по утрам на час или даже на два часа раньше, если потребуется». И чем больше он перестраивал в мыслях свою жизнь, чем явственнее отождествлял себя с этим рассыпающим удары парнем, тем серьёзней, строже и даже старше становилось его лицо.
        — Так кто тебя побил, если можно спросить?
        Тренер опять сидел на скамейке. Как и раньше, он вытянул свои ноги в новых спортивных туфлях и дружелюбно положил широкую ладонь парню на колено.
        Это был точный удар. Прямое попадание. Редик чуть не задохнулся.
        — Никто не побил. С чего вы взяли?
        — Жизненный опыт, — усмехнулся тренер. — Ты не первый, кому вдруг срочно понадобилось разучить прямые да боковые. Таких вас здесь уже вo сколько побывало. Иные являлись даже с рассечённой бровью или фонарём под глазом. Но ты, похоже, легко отделался?
        Редик выпятил нижнюю челюсть. Если брать раны телесные, то он действительно легко отделался. Только губа рассечена, да и то изнутри. Но есть ведь на свете вещи побольнее шишки или царапины!
        — Меня не били, — повторил он мрачно.
        Тренер улыбнулся.
        — Ну а всё-таки?
        — Не били меня, — стоял на своём парень. — Это не была драка. Мне... меня... — Его серые глаза обежали зал, словно ища там подходящее слово, и наконец нашли его:
        — Меня отбоксировали!
        Его действительно отбоксировали. Два дня назад. Их класс должен был вкалывать на пришкольном участке. С утра Редик не смог прийти, так как работал с соседским Пекой на стадионе. Они явились к школе только около трёх, но руководитель участка был ещё там и они часа два честно выпалывали одуванчики, — куда усердней, чем вначале собирались, так как похоже было, что руководитель участка готов остаться ночевать среди капустной рассады. После всего этого они встретили у магазина Рауля Рудинга и решили вернуться домой по берегу моря — и они непременно пошли бы все вместе, не подвали неожиданно Пека и Рауль к загоравшим между дюн девчонкам из параллельного класса.
        Обозлённый предательством друзей и ещё чем-то, чего он в общем-то и назвать не умел, Редик побрёл дальше один.
        Чёрт знает, что потянуло его к камышовым зарослям за холмами строительной щебёнки. Обычно они не ходили туда даже ватагой. А теперь он шёл по берегу один, перелез через огромные трубы и побрёл по свезённому сюда песку, пока вдруг не обнаружил, что находится на развалинах Килькограда.
        Ещё каких-то несколько лет назад они играли здесь в войну, обороняли и штурмовали дома с зияющими оконными проёмами. Но затем в один прекрасный день бульдозеры превратили все эти хижины и лачуги в кучи щепок, и они, поверив в серьёзность намерений дорожных строителей, оставили своё исконное место игр.
        Похоже, что напрасно. Дорожное полотно не очень-то продвинулось вперёд. Лопухи и крапива по-прежнему безмятежно росли на развалинах Килькограда.
        Вспоминая беспечные дни мальчишеских забав, Редик переходил от одной кучи мусора к другой.
        И тут он увидел под кривой берёзой хижину.
        Они тоже в своё время строили хижины. Втыкали в землю ольховые жерди и переплетали каркас ветками. Но сейчас он увидел настоящую хижину. У неё были стены из старых тесин, крыша из жести, окошко с ладонь. Даже кусок водосточной трубы торчал над крышей. Но когда он, заинтересовавшись, подошёл поближе, то заметил нечто, заставившее его свернуть с пути. Он заметил верёвку. И поскольку он не понял, зачем она натянута между четырьмя рябинами, то решил разведать, что это такое.
        Верёвочное ограждение доходило ему почти до груди. Он попробовал сесть на него. Молодые деревца наклонились, верёвка провисла дугой, однако не поддалась. Узлы вокруг деревьев завязаны знатоками, мелькнуло в его голове.
        Он не слышал, как отворилась дверь хижины. Не услышал он и шагов. Он обернулся только тогда, когда у него уже стояли за спиной.
        Три парня. Все не старше его. Один с лениво оскаленными белыми зубами облизывал губы языком, второй с квадратной головой и оттопыренными ушами, у третьего были губы бантиком. Но всё это он заметил потом, когда разъяснял им священное право каждого горожанина ходить там, где ему вздумается, и делать то, что ему вздумается. Да, и ещё тогда, когда он в поисках пути отступления боднул бантогубого головой в живот и они оба валялись на траве — один корчась от боли, другой оглушённый им же самим нанесённым ударом.
        Но поначалу он заметил только перчатки. Да, белозубый был в новеньких чёрных боксёрских перчатках. Он слегка постукивал своими набитыми кулаками друг о друга, нежно ласкал их взглядом, при этом ярко-красный кончик языка плотоядно скользил от одного уголка губ к другому.
        Вторые перчатки, старенькие и потрёпанные, были у квадратноголового, но он их ещё не надел. Они болтались у него на шнурках.
        Теперь Редик понял, зачем верёвка. Она обозначала боксёрский ринг. Четыре рябины росли словно по углам квадрата. И едва он понял это, как квадратноголовый бросил ему перчатки.
        — На, натягивай!
        Ему бы дать перчаткам упасть, но руки действовали сами по себе. Они без колебаний схватили мягкий ком и, как мяч, прижали его к груди.
        Он всё ещё не понимал, чего от него хотят. Мельком взглянув на перчатки, он уже было собрался вернуть их таким же образом квадратноголовому, но за это время третий парень успел подкрасться к нему из-за спины и ухватил за локти.
        Минут через пять Редик уже был в перчатках.
        — Начнёшь артачиться, сам пожалеешь, — заметил квадратноголовый, показав кулачище, который и без перчатки казался тяжёлым, как гиря. Бантогубый, бросая на жертву многозначительные взгляды, обмотал руку носовым платком и сорвал пук крапивы.
        Главный противник по-прежнему облизывал губы. Лицо у него было как у лисы, которая готовится схватить петуха.
        Это была вопиющая несправедливость. Бесцеремонное попрание прав человека. Насилие, террор, политика грубой силы. Но, разумеется, вслух он всего этого не высказал.
        — Не дурите, парни, — сказал он, криво улыбаясь. — Бросьте дурить, ну! Боксируйте друг с другом. А я в боксе ни шиша не смыслю.
        Его протесты остались без внимания.
        — Это ничего, что не смыслишь, — злорадно ответил бантогубый, помахивая крапивой. — Сейчас будешь смыслить.
        — Гляди, вот боевая стойка! — поднял квадратноголовый кулаки на уровень лица. А главный противник опять провёл языком по губам, сделал парочку ударов по воздуху и начал приближаться танцующими шажками.
        Нужно ли в такой ситуации, когда тебе угрожают три головореза, считать драп трусливым, позорным бегством? Он не думал об этом. Он просто сорвался с места. Но он забыл о верёвке. Натянутая между деревьями верёвка заставила его опуститься на четвереньки. Попытайся он перепрыгнуть через верёвку, может, ему и удалось бы спастись, но сейчас квадратноголовый успел схватить его за ворот. Через мгновение подоспел и второй страж. И прежде чем его толкнули обратно на середину ринга, веник из крапивы больно прошёлся по его ногам. А бантогубый всё приговаривал:
        — С ринга не удирают. С ринга не удирают. С ринга не удирают.
        Теперь, два дня спустя, он видел всё это словно заснятым на плёнку. Не нужно было ни проектора, ни белого экрана. Воображение вполне обходилось и без них. Ему даже не нужно было зажмуривать глаза или сосредотачиваться. Картина того, как он стоит, напялив непривычные боксёрские перчатки, а противник, облизывая губы, всё приближается, постоянно была с ним, возникала сама собой.
        — Гляди, вот боевая стойка, — ещё раз показал квадратноголовый. Затем последовал первый удар, и хотя он решил, что пусть делают что хотят, он не даст втянуть себя в эту дурацкую игру, руки не слушались его. Они инстинктивно взметнулись к лицу, в то самое положение, которое ему только что показал квадратноголовый, а ноги сделали два быстрых шага назад.
        — Встречаясь с неизвестным противником, опытный боксёр проводит в первом раунде разведку, — с сатанинской усмешкой прошипел обладатель новых перчаток. — Несильный прямой правой...
        Чёрный блестящий кулак просвистел в сантиметре от головы Редика.
        — ...Ложный боковой левой...
        Другая перчатка несильно стукнула его в бок.
        — ...И неожиданный удар снизу с ближней дистанции.
        Редик почувствовал, как его голова дёрнулась назад. Удар пришёлся по перчаткам, которыми он прикрывал челюсть.
        Это была игра кошки с мышкой. Редику однажды довелось видеть, как нажравшаяся серая кошка потешалась над мышью. Она приволокла бедную зверюшку на середину пустынного двора, где отпустила её, чтобы затем несколькими длинными прыжками снова настичь, перекрыть путь, дать новую надежду на избавление и тут же снова отнять её.
        Сейчас он, Редик, находился в положении мыши. Вероятно, его давно уже можно было бы свалить хорошо нацеленным ударом, но пока этого не делали. Каждый удар утрачивал силу прежде, чем доходил до него. Набитые кулаки противника скорее гладили, чем били. Не было больше никакого сомнения, что с ним играют.
        «Освящение новых перчаток, — подумал Редик с горечью. Эти слова сорвались давеча с губ квадратноголового. — Хорошенькое освящение... С настоящим боксёром сойтись смелости не хватает, так подыскивают такого, кто...» Целая серия ударов с близкого расстояния обрушилась вдруг ему под ложечку, и он моментально утратил способность прислушиваться к голосу рассудка. Он отвёл кулак назад для удара. Если человека колошматят уже больше минуты, он тоже имеет право врезать хотя бы разок.
        Не он затеял эту игру. Он и не собирался отвечать на шуточные удары шуточным ударом. Уж столько-то он о боксе знал, что в удар вкладывают не только силу руки. Настоящий удар начинается с выпрямления ног, так и в книгах пишут. Он примерился, куда ударить. Родинка на скуле была хорошей мишенью. Неожиданно он выбросил вперёд правый кулак, плечо, бедро, весь корпус. Увы, единственное, что из этого вышло, это то, что он снова упал на четвереньки, а за спиной послышался смех.
        — Опытный боксёр не теряет бдительности с любым противником, — усмехнулся отскочивший обладатель новых перчаток, и те прямые, которые теперь Редик получил по корпусу, уже не казались шуточными.
        Больше он не пытался дать сдачи. Он начал понимать, насколько беспомощен на самом деле. Ну что он мог? Разве не стоял он совсем беззащитным перед вооружённым до зубов противником? Разве у мышки есть хоть какая-нибудь надежда испугать кошку? Даже тем, кто посмелее его, приходилось смиряться при явном перевесе сил. История знает тысячи подобных случаев. Но в то же время истории известны и такие факты, когда люди уступали грубой силе, но не покорялись ей. Слышанное в школе и прочитанное в книгах промелькнуло в голове Редика, и вдруг он понял, что надо делать. Он повернулся к владельцу новых перчаток спиной, спокойно пошёл в угол ринга и сел там на землю по-турецки. С презрением и гордостью посмотрел он снизу вверх: подойди и ударь! Ударь сидящего человека, если рука поднимется!
        Но он забыл про бантогубого.
        — На ринге не сидят, — заверещал тот и хлестнул крапивой. — Кому капут, тот валится на землю.
        Ишь чего захотели!
        Редик сжал зубы. Распластаться перед тремя гадами и ждать, пока сосчитают до десяти? На такое он даже в шутку не пошёл бы.
        А затем он подумал, что если с владельцем новых перчаток ему не справиться, то, может, умнее применить силу против тех, кто без перчаток? Квадратноголовый казался слишком медлительным, чтобы помешать ему при бегстве. Значит, с ног нужно было сбить того, который размахивал крапивой. А уж если спринтер сиганёт, то попробуй догнать его. Он перестал рассчитывать на свои кулаки. Кто этих пижонов знает, может, они все учились боксировать. Улучив удобный момент, он согнулся и шмякнул своего стража головой в живот. Он знал, что такой удар свалит с ног кого угодно, даже боксёра, но он не учёл, что от этого удара может растянуться и сам. Он быстро пришёл в себя, всего за несколько секунд, но этих нескольких секунд хватило, чтобы утратить преимущество внезапности. Подоспел квадратноголовый.
        — Второй раунд. — Его снова вытолкнули на середину ринга. А всё ещё корчившийся от боли крапивщик шипел:
        — Врежь ему для науки, Петька! Врежь, чтобы знал!
        Этот удар головой был теперь единственным, что он мог вспоминать с гордостью. Всё остальное и сейчас ещё, два дня спустя, вгоняло его в краску.
        Избей они его, он бы примирился с этим как с несчастьем, как с печальной неизбежностью. Но он не мог смириться с тем, что над ним насмехались, что его заставляли делать как раз то, чего он совсем не умел. И эта чёртова крапива и кажущаяся возможность защищаться, даже дать сдачи! Попробуй ударь, если ты никогда не учился этому, а перед тобой — боксёр!
        В конце концов ему всё-таки пришлось изобразить жертву. Он понял, что ничего другого не остаётся. Правила игры всегда устанавливаются теми, на чьей стороне сила и власть. Правдоподобно закачавшись, он повалился навзничь и затем, закрыв глаза, лежал, пока бантогубый старательно не досчитал до десяти. Как раз у лица его оказался горький стебель тысячелистника, и он вонзил в него зубы, чтобы не завыть от проглоченной обиды, стыда и злости. И только когда ему расшнуровали перчатки и сняли их, он медленно поднялся.
        Конечно, самым разумным было бы махнуть рукой на всю эту историю. Ведь ничего особенного с ним не сделали. Однако он не мог отнестись к происшедшему как к чепухе. Ему следовало бы бросить этой троице что-нибудь язвительное и удалиться с невозмутимым видом, он же стал подыскивать слова угрозы. Он пытался придумать самую страшную угрозу, но ничего путного не приходило в голову. Так что он ничего большего и не сказал, кроме как:
        — Об этом вы ещё пожалеете! — вложив в голос не только сдерживаемый гнев, но и твёрдую убеждённость в том, что он знает, что говорит.
        — И вот теперь я здесь, в этом зале.
        Но в тот вечер он, конечно, пошёл домой. Кусая губы и скрипя зубами, он снова перелез через трубы, затем взял прямой курс по следам бульдозеров и минут через двадцать оказался у дома и залез в запущенную беседку, словно в нору.
        Там и нашли его Пека с Раулем.
        Не устоявшие против девчоночьих чар друзья пришли оживлёнными и возбуждёнными, словно они сотворили в дюнах бог знает что за подвиг. Но это радостное оживление пропало сразу же, как только он заговорил. Случившееся не укладывалось ни в какие рамки. Особенно разъярился Пека. Он и Редик выросли вместе, словно братья, все эти семь лет они сидели за одной партой. Кто оскорблял Редика, тот оскорблял и Пеку.
        — Давайте подожжём их чёртову будку! — предложил он.
        Редик представил, как из хижины вырываются языки пламени. Он видел, как коробится от жары жестяная крыша и как разваливаются стены. Эта картина не очень воодушевила его. Затем он представил на пепелище трёх недоумевающих врагов, роющихся в золе и потрясающих кулаками. Это, однако, ничего не изменило. Дурное настроение не проходило.
        — Нет, — покачал он головой. — Это не то.
        — Тогда надаём им по шеям, — не унимался Пека. — Соберём свою старую ватагу. Отлупим так, что на всю жизнь запомнят. Тут и бокс не поможет, если на каждого по трое навалятся.
        Редик представил заросшие лопухом развалины, вокруг которых смыкается кольцо мстителей. Он представил, как бантогубого сбивают с ног, а квадратноголовый получает удар по толстой шее. Он видел, как трещит рубашка на обладателе новых перчаток. Но даже тогда, когда он в мыслях поставил своему главному противнику шишку на лоб и фингал под глаз, когда он даже заставил у него течь из носа кровь, он понял, что и этого всего мало. И он сказал с ещё большей убеждённостью, чем прежде:
        — Пека, это не то!
        Ночью он заново пережил происшедшее. Он, Пека и Рауль снова шли по берегу моря, и снова друзья бросили его ради двух девчонок в зелёных купальниках. И снова он перелезал через трубы, и снова брёл по песку. И снова перед ним неожиданно возникли кривая берёза, хижина и ринг. Но когда ему натягивали перчатки, он ломался только для вида, потому что теперь он был уже не тот Редик, который ходил четыре раза в неделю в секцию лёгкой атлетики и дальше всех прыгал в длину и тройным, — теперь он был чемпионом по боксу среди юношей, обладателем страшного удара снизу, небывалого даже во всесоюзном масштабе.
        Бантогубый и квадратноголовый ничего этого, конечно, не знали, а его главный противник и подавно. Все трое принимали его за абсолютного недотёпу и поучали:
        — Гляди, вот боевая стойка. Гляди, вот боевая стойка.
        Ну, он и показал им боевую стойку. Страшный удар снизу подцепил молодчика в новых перчатках с такой силой, что ноги его оторвались от земли и он, словно воробышек, перелетел через верёвку.
        — Кто следующий! — повернулся он после этого к бантогубому и зафитилил его на верхушку берёзы. Квадратноголовому, однако, удалось улизнуть. Он улепётывал изо всех сил по направлению к городу, чертыхался и звал на помощь, а Редик нёсся за ним, пока не зацепился за что-то ногой и не брякнулся на землю.
        От этого падения он проснулся, стал тереть зудящие кулаки и, поняв, что всё это было только во сне, чуть не расплакался от досады.
        — Р-раз — снизу левой, р-раз — снизу правой, — бормотал он, снова проваливаясь в сон, где опять был чемпионом.
        Тренер слушал так внимательно, что даже перестал поглаживать свою лысину.
        — Так вот оно что, — промолвил он, когда парень кончил. — И теперь ты хочешь научиться боксу?
        — Да, — сказал Редик.
        — А эти твои прыжки... в длину, тройной... просто взять и забросить?
        — Только на время, — ответил парень.
        — Так вот оно что, — протянул тренер. Похоже, это были его любимые словечки. — Так вот оно что... Стало быть, ты считаешь, что научиться боксу — это раз плюнуть? Один день — на прямые удары, второй — на боковые. Раз-два — и готово?
        Парень опустил глаза на носки своих кедов. Он вовсе не думал так.
        — Я так не думаю, — сказал он. — Совсем не раз плюнуть. Попотеть изрядно придётся. Но я готов.
        — Как готов? — не понял тренер.
        — Готов попотеть.
        — М-да, — протянул тренер. — Н-да... Так что ускоренными темпами — и в боксёры? Ну а если у тебя нет на это данных?
        — Тогда придётся просто больше заниматься, — ни на йоту не отступал парень. — Главное, чтобы желание было.
        Тренер вскочил. Слушая Редика, он всё время следил за своими подопечными: одобрительно кивал одним, хмурился, глядя на других. Теперь, похоже, мимика уже не помогала. Предостерегающе вытянув палец, он поспешил к грушам.
        «Не возьмёт, — подумал Редик, глядя вслед тренеру. Ему страшно захотелось так же вскочить и выйти за дверь. — Сейчас он вернётся и скажет: ‹Вот чудак! За два года вздумал боксёром стать!›»
        Но тренер сказал другое.
        — Посмотри вон на того атлета в красных трусах, со скакалкой. Он выучил удары и защиту за полгода. Может, и ты выучишь, если я возьму тебя. Это вполне возможно, если есть охота работать. Но я не возьму тебя. Ни при каких условиях. Я не возьму ни сейчас, ни впредь никого, кто видит в боксе средство для мести. Для меня бокс всегда означал честную борьбу... и никогда — сведение счётов. Мне хочется верить, что им тоже... — И тренер рукой словно объял весь зал.
        Редик молчал. Честная борьба, спорт мужественных! Красивые слова, ничего не скажешь. Только на что они ему, эти красивые слова? Чтобы отыскать трёх подонков и зарубить им на носу?
        Тренер понял, чтo мучает парня. Он положил свою широкую кисть с короткими пальцами на плечо Редика.
        — Послушай, приятель, почему ты думаешь, что непременно должен отомстить своим мучителям боксёрскими ударами? Ведь ты же хочешь не отколотить их, а выставить на смех. Тебя оскорбили — за тобой теперь право выбора оружия. Выбери такое, в котором ты силён.
        «Малоуважаемый губолиз в новых перчатках! Совсем неуважаемый квадратноголовый и вовсе уж презренный бантогубый! Вы оскорбили меня ужасным образом, и, дабы отомстить, я вызываю вас на дуэль... в тройном прыжке. Первым прыгает губолиз... прыжок засчитывается. Ох-хо-хо! Всего шесть метров. Вторым — бантогубый... эх-эх-эх... переступил и — ноль метров. Третьим — квадратноголовый... ах-ах-ах, только пять метров».
        Такой примерно монолог успел произнести Редик, пока плёлся из зала обратно на улицу. Он поморщился. Как легко раздавать советы другим! Интересно, каким образом ему заманить этих троих на стадион? И что это за месть, даже если он, Редик, и прыгнет хоть на четыре метра дальше этих косолапых? С мрачным настроением брёл он обратно домой. Выбери такое оружие, в котором ты силён. Ну, в тройном он силён, потому что у него сильная толчковая нога. В своём классе, да что там, во всей школе он единственный, кто может проскакать вверх на одной ноге по лестнице все девять этажей дома. Даже тренер не хотел вначале верить. Ведь он же не знал, что там, где Редик жил раньше, ребята играли в такую игру: прыгая на одной ноге, нужно ударами плеча вытолкнуть противника из круга. «Бой в кругу». В этой игре сильная нога означала победу. А чтобы она стала сильной, Редик уже с восьми лет начал прыгать на лестнице. Прыгал, прыгал, пока однажды на уроке физкультуры не прыгнул столько, что даже учитель воскликнул: «Ого!» Как оказалось, сильная нога пригодилась не только для «боя в кругу». В пятом классе он стал рекордсменом
школы... С тех пор он ещё усерднее упражнялся на лестнице.
        «Бой в кругу», — повторял Редик про себя, пока ждал на перекрёстке зелёного света, а затем и на остановке автобуса. И вдруг его озарило. Вот ведь как бывает! Рот Редика растянулся в улыбке, на щеках появились ямочки, в уголках глаз — лучики. Верхняя губа приподнялась, обнажив четыре крупноватых передних зуба, — и тут Редик разразился таким смехом, что прохожие даже замедлили на мгновение шаг.
        Вот ведь как бывает! Всё вдруг стало на свои места. Теперь он знал точно, что ему делать.
        Спасибо дорожным строителям! Нет лучшего места для наблюдения, чем бетонные трубы. Цементная крыша защищает от палящих лучей солнца, а открытые концы трубы обеспечивают и хороший обзор, и приток свежего воздуха. Второй день на подступах к бывшему Килькограду сидит дозорный, положив на колени морской бинокль с восьмикратным увеличением. Второй день — словно вернулись времена военных игр — готов по тревоге сбежаться бывший батальон Песчаного берега.
        Редик и Пека отпрашиваются сегодня со стадиона пораньше. Поскольку они обещали позднее отработать эти часы, мастер не видит причины отказать им. Хорошие и работящие парни, пусть идут, если надо!
        А им и в самом деле надо. Едва друзья успели вернуться домой, как прибегает запыхавшийся дозорный. «Появились, — возвещает он. — Вошли в хижину!» Ошибки быть не может: дозорный заметил рыжий чуб губолиза.
        Выложив всё это одним духом, вестник хочет знать, когда же начнётся операция? Он уже и сейчас весь полон боевого задора.
        Начнётся, теперь действительно начнётся! Килькоград окружают по всем правилам военного искусства. Вместо десяти явилась целая дюжина парней. Все ловкие малые, ловкие лазутчики. Губолиз замечает их не раньше, чем кольцо окончательно смыкается и Редик выходит из-за куста черёмухи.
        Да, теперь положение совсем не то, что четыре дня назад. Теперь их двенадцать против двоих. Квадратноголового на этот раз нет.
        Против двенадцати и бокс не поможет, это ясно написано на лицах окружённых. Впрочем, на них написано и ещё кое-что. Например, изрядный страх, хотя это и пытаются скрыть.
        — Придётся немного побеспокоить, — вежливо говорит Редик. Он долго готовился к этим минутам. Каждое слово у него обдумано.
        — Очень жаль, но придётся немного побеспокоить. Небольшой матч по нашим правилам. В последнее время ужасно трудно найти напарника для тренировок.
        Эти слова о напарнике губолиз произнёс во время своего матча. Теперь он получает их обратно. И ещё кое-что получит, пусть чуточку потерпит.
        — Небольшой матч, — кланяется Редик с язвительной вежливостью. — «Бой в кругу».
        Больше он не поясняет. На это у него достаточно помощников.
        — Боевая стойка, — радостно объявляет Пека, скрещивает руки на груди и поднимает одну ногу, словно журавль. А друг Рауль уже рвёт крапиву, огромные охапки крапивы. Для этого он даже прихватил из дому брезентовую рукавицу. Ринг сегодня не понадобится. Для сегодняшнего матча достаточно очерченного на земле круга, а можно и без него.
        Из всех парней здесь, включая и бантогубого, один только Редик знает, что чувствует в настоящий момент губолиз. Сейчас он должен подать голос.
        И подаёт:
        — Идите к дьяволу со своим кругом, — протестует губолиз. — Не стану я валять дурака.
        Рауль одаривает его своей самой очаровательной улыбкой.
        — Станешь, дорогуша. Ещё как станешь. — И многозначительно помахивает букетом крапивы.
        — Вторую ногу ставить на землю нельзя. Менять ногу тоже нельзя. — Подпрыгивая на одной ноге, Редик кружит вокруг губолиза, слегка подталкивая его, словно покусывая.
        — Встречаясь с неизвестным противником, опытный боец проводит в первом раунде разведку, — сообщает Редик как бы между прочим, и он очень доволен, когда при этих словах губолиз закусывает губу, а охрана заливается смехом.
        Теперь противник разозлён. Он ещё не пытается дать Редику отпор, но это желание должно у него скоро появиться. Ага! Уже появилось. Губолиз делает стремительный прыжок, намереваясь врезать Редику плечом как тараном. Но Редика там уже нет. Натренированная на лестнице нога моментально уводит его в сторону, и атакующий теряет равновесие. Чтобы не упасть, он быстро опускает на землю вторую ногу, и теперь очередь действовать за Раулем.
        — Ставить на землю вторую ногу во время боя строжайше запрещено, — провозглашает Рауль, пуская в ход крапиву. А отскочивший на пару шагов от противника Редик замечает:
        — Опытный боец остаётся начеку и со слабым противником.
        Дальше всё идёт как по маслу. Лицо губолиза искажено гримасой усталости, глаза его начинают бегать в поисках путей спасения. Чувствуется, что он понимает безвыходность положения и собственное бессилие. Не легко подпрыгивать, подпрыгивать, подпрыгивать и — приземляться, приземляться, приземляться... И всё на одной ноге. Никто, кроме прыгунов в тройной, не приучен к этому.
        Вскоре наступает момент, когда губолиз больше не может. Не выдерживает нога. Ослабевший горе-боец оседает на землю.
        И тогда он слышит и видит, что самое страшное ещё впереди. Потому что теперь ему говорят:
        — Правила не разрешают бойцам садиться. Кто больше не может, тот ложится на землю и блеет козлом.
        Звенит будильник на ночном столике. Сонный Редик шлёпает рукой в направлении звука, однако эта проклятая трещотка предусмотрительно поставлена вне досягаемости. Ещё с полузакрытыми глазами, он садится на край кровати.
        Кажется, будто все они сейчас здесь: двенадцать окружающих развалины парней, Рауль с крапивой, Пека. И эти двое: губолиз и бантогубый.
        — Бой в кругу, бой в кругу, бой в кругу, — бормочет Редик, направляясь мыться.
        Из окна видно синее, без единого облачка небо.
        Сомнений быть не может: день обещает выдаться чудесный.
        Мышонок
        Притаившись за балясинами в углу балкона городского спортзала, гудящего от ударов мяча, Вилле наблюдал за тем, что творилось внизу. Уже в третий раз он забирался сюда во время тренировки сборной команды города. С этого наблюдательного пункта зал был отлично виден, и чуть раскосые глаза мальчишки внимательно следили за всем, что здесь происходило. Вилле где-то вычитал, что настоящий разведчик должен уметь обходиться без каких-либо записей. Очевидно, он был настоящий разведчик. Во всяком случае, он не ощущал ни малейшей необходимости в бумаге и карандаше. Он без всяких усилий запоминал финты, которыми высокий центровой Рооба обманывал защитника, освобождая себе путь к щиту, или как шустрый Вихерпуу раздавал пасы. Позже, когда Вилле оставался один, ему требовалось лишь закрыть глаза, и всё повторялось в памяти, словно было запечатлено на видео- или киноплёнку.
        Сборная баскетбольная команда готовилась к республиканским соревнованиям на кубок.
        — Надо — не надо спрашивать, почём теперь литр пота? — орал внизу тренер Тамбик. Казалось совершенно невероятным, что в таком тщедушном теле таится такой мощный голос. — Надо — не надо зарубить себе на носу, чего ждут от нас? Забыли — не забыли, в чьих руках спортивная честь города? Мяч в игру! Разберите игроков! Живо, азартно, страстно! Представьте себе, что за вами следят сейчас тысячи глаз!
        На усталых игроков громогласные призывы не очень-то действовали. И наверное, им трудно было вообразить в пустом спортзале тысячи глаз. Они и об одной-то паре глаз, следившей за ними из угла балкона, не догадывались.
        Велика сила обиды! Ученик седьмого класса Виллем Туви — белобрысый мальчишка с угловатыми плечами, притаившийся в углу балкона, не понимал даже, насколько она велика. Всего четыре дня минуло с той минуты, как капитан баскетбольной команды «Викинги» с улицы Роху забраковал защитника своей команды.
        Причина этого безжалостного решения крылась в том, что Пеэтер Лууд, капитан команды мальчишек с улицы Роху, каждый день читал газеты, а в последнее время во всех статьях и заметках о баскетболе уделялось много внимания среднему росту команд. Средний рост превратился на страницах газет в фактор, буквально определяющий успех. Пеэтер Лууд сразу же сделал из этого свои выводы и принёс на баскетбольную площадку вместе с мячом рулетку. Поголовный обмер оказался роковым для маленького, робкого защитника. Капитан Пеэтер сразу установил, что полутораметровый Виллем Туви сильно снижает средний рост команды, так что он будет наверняка ниже среднего роста команды Заречной улицы. И, следовательно, нечего ждать успеха в будущих матчах уличных команд.
        — Послушай, Вилле! — сказал Пеэтер. — Баскетбол — игра для высоких.
        И поскольку он был капитаном, никто не стал оспаривать его решения.
        — Ничего не поделаешь, — объяснял Пеэтер. — Против фактов не попрёшь. У низкорослых свои виды спорта, у высоких — свои. Ты не думай, мы против тебя ничего не имеем. Ничего. Свои ребята, сам знаешь. Был бы ты чуток повыше, и разговору б не было. А так — ничего не попишешь. — В поисках подтверждения своим словам он оглянулся на остальных игроков, и все, стоящие вокруг, поспешили кивнуть.
        Вместо Виллема Туви в команду приняли дылду ростом метр восемьдесят пять, одного из сыновей часовщика, недавно поселившегося на улице Роху.
        Маленький Виллем, которого дома звали Вилле, а среди сверстников нередко просто Виле — «Свисток», ушёл с площадки высоко держа голову, но на душе у него кошки скребли.
        — Не хотите, и не надо! — бросил он в лицо остающимся. — Можно подумать, будто это одна-единственная баскетбольная команда!
        Держась прямо, как штык, он пошёл прочь. Но силы воли хватило ему лишь шагов на сто. На углу бывший защитник «Викингов» немного потоптался на месте и... побежал обратно. Но теперь ему был нанесён безжалостный удар:
        — Ты только посмотри на себя! — сказал капитан Пеэтер. Он сказал это тихо, однако тон его был таким, что горло Вилле сжала спазма обиды. Забракованный защитник ожидал насмешек, он приготовился встретить иронию, но в голосе Пеэтера звучало скорее сочувствие, против которого Вилле оказался безоружным. Опустив голову, он вновь повернулся спиной к товарищам по команде — теперь уже бывшим, и бесповоротно зашагал прочь.
        Как большинство мальчишек хилого телосложения, Вилле до глубины души обижался, когда ему сочувствовали из-за маленького роста. Все свои шесть школьных лет он старался держаться так, чтобы его худоба и низкий рост не бросались в глаза. Когда мальчишки с улицы Роху ходили купаться на карьеры, Вилле первым прыгал в ледяную воду. Во время игры в снежки он бесстрашно устремлялся туда, где был самый сильный «огонь», а весной, во время посадки деревьев в школьном парке он готов был надорваться, только бы отбрасывать лопатой тяжёлые комья глины так же далеко, как и те мальчишки, что были выше него на две головы.
        Но оказалось, что всё было напрасно. По дороге домой он сопел и фыркал, как ёж, повторяя бессвязные и неясные слова:
        — Ещё пожалеют... ещё об этом... попросят... точно... Но тогда... Уж я знаю...
        Чем больше он думал о своём несчастье, тем сильнее ему казалось, что его не только исключили из команды, но и выставили на посмешище. Как же иначе можно понять совет есть каждый день двойную порцию овсянки. Да, как ни возьми, у Виллема Туви оставалась лишь одна возможность жить дальше: ему надо как можно скорее стать выдающимся баскетболистом. Таким, которого будет знать весь город, которого каждое спортобщество будет стараться переманить к себе.
        Вилле почитывал, хотя и нерегулярно, журнал «Кехакультуур» — «Физкультура» и поэтому знал, что спортобщества стараются переманивать к себе хороших игроков. Что касается его, то ему не требовалось, чтобы его сманивали большие спортобщества. Вполне достаточно, если из-за него станут соперничать две команды домоуправлений: «Викинги» с улицы Роху и «Тервис» с Заречной улицы. Но это должно быть настоящее соперничество!
        В тот же день, поздно вечером, он пошёл с матерью в городской спортзал.
        Мать Вилле работала там уборщицей. Каждый вечер, когда в зале кончались последние тренировки и гас свет, мать Вилле брала в углу кухни ведро, щётку, тряпки и спешила через двор. Она действовала в привычном порядке. И пока она убирала в раздевалках, Вилле был один в большом зале.
        Открыв подсобку — нечто вроде большого стенного шкафа в зале, Вилле достал один из хранившихся там мячей, раз-другой стукнул им об пол и, прицелившись, бросил в корзину.
        — Так-то! — произнёс он всё ещё с горечью в голосе. — Посмотрим ещё, Длинный Пеэтер!
        Мяч точно влетел в кольцо.
        Он знал, что матери понадобится примерно час, пока очередь дойдёт до зала. Если один бросок занимает десять секунд... Вилле изумлённо присвистнул. Выходит, что здесь за один вечер он сможет сделать больше бросков, чем на месте защитника «Викингов» за целую неделю.
        В математическом смысле расчёт его был абсолютно верен, но после того как Вилле три вечера подряд в одиночестве бросал мяч в корзину, сомнение стало грызть его сердце. Он был не маленький и понимал, что к любой цели ведёт немало путей. Выбрал ли он самый прямой и рациональный? А вдруг его тренировка всё равно что поход по бесконечно петляющей тропе? А вдруг есть более прямой и удобный путь, который приведёт к цели куда скорее?
        На четвёртый день эти сомнения заставили Вилле прийти в спортзал пораньше, во время тренировки сборной города. Он решил посмотреть, что делают мастера, чтобы потом делать то же. Он вполне логично предположил, что сторож не пропустит его в зал просто так, если он честно скажет, что пришёл из любопытства, и поэтому Вилле взял материны щётки-тряпки и прошёл в спортзал под видом работяги.
        Тренировался Вилле по-прежнему лишь вечерами, когда мать приступала к уборке. Но вскоре он уяснил, что, хотя согласно разноцветному расписанию тренировок, висящему на стене, с десяти утра до десяти вечера зал должен буквально кишеть любителями спорта, на деле это далеко не так. Частенько те, кто арендовал зал, не приходили в свои часы на тренировки, и тогда большой зал оказывался в распоряжении Вилле.
        Но он всё ещё занимался безо всякой системы. Он просто пытался подражать тому, что видел на тренировках сборной. Высокий центровой по фамилии Туулинг бомбардировал корзину бросками «крюком», и Вилле тоже становился в угол площадки и бросал мяч «крюком». Проворный Вихерпуу набирал очки бросками с дальней дистанции, и Вилле тоже попробовал этот способ. Он называл себя то одним, то другим именем. Он был то Туулингом, то Вихерпуу, то Рооба и так далее и действовал на площадке, подражая их приёмам. Он обводил воображаемого защитника, давал воображаемому товарищу по команде хитрый пас об пол и успевал между делом подмигнуть воображаемому тренеру. Наверное, он ещё долго вот так играл бы в баскетбольную тренировку, если бы случайно услышанный разговор не толкнул его на новый путь.
        Это было после одной тренировки городской сборной. Баскетболисты, выйдя из душевой, как раз одевались, а сидевший на подоконнике Тамбик, листая свою записную книжку, рассуждал о наиболее опасных игроках команд-соперниц, участвующих в розыгрыше кубка. Эти известные баскетболисты обладали разными качествами — один в совершенстве владел броском в прыжке, другой умел незаметно выскочить под щит, третий славился великолепным дриблингом. Но не это заставило вздрогнуть маленького Вилле. Нет, в самое сердце его поразил итог, который подвёл тренер:
        — Хочешь, не хочешь стать мастером экстра-класса, надо всё время жать на ту кнопку, что соответствует твоим задаткам.
        Манера говорить у тренера городской сборной была странная. В каждой фразе он повторял какое-нибудь слово. И при этом он ещё часто менял порядок слов. Так что посторонний слушатель обычно ничего не понимал в том, что говорил тренер Тамбик. Из-за этой своей манеры Тамбик даже получил прозвище «Здоровое железо», потому что иногда спрашивал: «Железное здоровье, здоровое железо, так или не так, ребята?»
        Старым знакомым Тамбика его манера разговаривать не очень мешала. Они привыкли пропускать мимо ушей ненужные повторы и перестановки. В какой-то мере и Вилле относился к числу тех, кто привык к речи Тамбика. Во всяком случае, он достаточна наслушался словесных очередей тренера, чтобы понимать, что тот хочет сказать.
        Когда раздевалка опустела, Вилле побежал домой. Ему казалось: он понял, что имел в виду Тамбик.
        — Не каждый способен стать блестящим защитником, — повторял он, бегом пересекая двор, словно опасался, что иначе слова Тамбика вылетят у него из головы. — Не у каждого получаются дальние броски. То, к чему ты стремишься, должно в какой-то степени соответствовать твоим задаткам.
        Есть ли у него задатки стать игроком, точно забрасывающим мяч с большого расстояния?
        — Острое зрение, сверхчуткие пальцы, — сказал тренер Тамбик.
        Ну, насчёт зрения беспокоиться нечего. Когда в школе проверяли зрение, Вилле запросто различал буквы в самом низу таблицы. Но пальцы? Тут, как бы то ни было, требовалось произвести проверку осязания.
        В кухне на полке нашлись старые газеты. Рулон упаковочной бумаги — на шкафу. Листок писчей бумаги можно было вырвать из школьной тетрадки. Чуть поколебавшись, Вилле открыл кухонный шкаф и достал из-под стопки полотенец гладкую новенькую пятирублёвку. Ещё нужны ножницы.
        Через несколько минут всё было готово. На столе рядом с пятирублёвкой лежали ещё три бумажки точно такого же размера. Одна из газеты, другая из листа тетради, третья из упаковочной коричневой бумаги. Вилле потрогал их пальцем и затем завязал себе глаза.
        — Ну, — сказал он сам себе, — будь, что будет!
        Он положил листки один на другой, перетасовал их, как игральные карты, и кинул на стол. Если теперь, проведя пальцем по поверхности бумаги, он определит, где денежная купюра с водяными знаками, где газетная бумага, бумага из тетради или грубоватый крафт-папир, то...
        И он определил их. Безошибочно.
        Горячая дрожь пробежала по спине Вилле.
        «Итак, молодой человек, из вас может кое-что получиться». Он попытался сохранить спокойствие и солидность, но из этого ничего не вышло. Кто мог запретить ему, напевая песенку, кружиться по комнате, если дома, кроме него самого и пушистого кота, не было ни одной живой души.
        С этого дня забракованный командой улицы Роху недомерок Виллем Туви, гоняя по залу мяч, перестал представлять себя то одним, то другим, то третьим игроком-знаменитостью из городской сборной. Теперь по кольцу бросал только он сам — Длинное Ружьё, Орлиный Глаз, Попадающий Издалека. Если до сих пор Вилле бомбардировал кольцо как придётся — бросал одной и двумя руками, снизу и над головой, то в качестве будущего баскетбольного снайпера он решил остаться верным одному броску. После долгих сомнений он остановился на броске, для которого мяч поднимают чуть выше уровня глаз и затем лёгким движением кистей рук посылают его в корзину. Такой бросок казался ему самым эффектным. Он уже видел себя в большом гудящем спортзале. Медленно поднимает он руки с мячом. Когда мяч оказывается на уровне лица, голоса смолкают. Затем из-под мяча показываются устремлённые на кольцо глаза...
        Дальше Вилле не думал. Он просто бросал и бросал мяч до тех пор, пока в зал не заглядывал Михкель и не говорил, что на сегодня пора кончать с уборкой.
        Это была шутка Михкеля. Он давно уже разгадал истинные намерения Вилле. Пожилой сторож, которому до сих пор было всё равно, что происходит в спортзале, неожиданно стал проявлять удивительный интерес к занятиям мальчишки. Иногда старик слегка приоткрывал дверь и глядел, чем занимается мальчик. А иногда вместе со своим стулом перебирался через порог зала.
        По правде говоря, Михкель даже ждал прихода мальчика. Настойчивостью и последовательностью Вилле напоминал старику его пропавшего в войну сына, а в сурово сведённых бровях Михкель, казалось, узнаёт черты лица своего мальчика. И однажды он поймал себя на том, что чуть не назвал этого худого с выпирающими угловатыми плечами мальчишку Хельмутом.
        Вилле всего этого не знал. Ему хватало своих забот. Вернувшись из школы домой, он должен был протопить печь. В его обязанности входило ещё наколоть дров для плиты. Затем нужно было учить уроки и, само собой разумеется, следить за окнами зала. Ведь старик Михкель не явится сообщить ему, если зал окажется свободным.
        Но однажды Михкель всё же пришёл. Причиной тому был телефонный звонок Тамбика. Тренер назначил команде врачебный осмотр, но не смог обзвонить всех игроков, и Михкель должен был отсылать тех, кто придёт на тренировку, в поликлинику.
        — Теперь зал будет свободен несколько часов, — радостно сообщил Михкель. — Сможешь заняться своей уборкой.
        Но старик ошибся. Трое игроков сборной не повернули от двери спортзала — они уже побывали на осмотре. Они остались в зале и играли в «двадцать одно». И позвали Вилле тоже принять участие в игре.
        Баскетбольная игра в «очко» не имеет ничего общего с одноимённой картёжной игрой — это просто соревнование на точность бросков. Попадание с точки штрафного броска даёт одно очко, из угла площадки — три, пять очков можно получить за точный бросок из-за линии защиты, а за попадание со средней линии можно заработать целых десять очков.
        Нельзя сказать, чтобы Вилле оказался опасным соперником для взрослых игроков. Конечно же нет. Но всё же он остался доволен. Он думал о другом. Ведь в такую игру он может играть и один!
        Когда трём взрослым баскетболистам надоело играть и они ушли из зала, Вилле остался. С таинственной, почти торжествующей улыбкой на лице он повёл мяч на середину площадки. Сейчас это словно была узкая, посыпанная песком, спортплощадка, оборудованная домоуправлением в глубине между домами, где раньше обычно сушилось бельё. Вместо колонн, поддерживающих балкон, Вилле видел чахлые каштаны. А между ними мелькали красные майки «Викингов».
        — Выходи, Луакас! — звал Вилле. — Выходи, Карла-Часовщик! Не уклоняйтесь! Выставляйте свой вышесредний рост!
        Пустой зал отзывался эхом, и в этом гуле можно было расслышать, что Луакас и Карла-Часовщик не испугались. И капитан «Викингов» и их новый защитник приняли его вызов. И поскольку от жадности оба сразу же погнались за десятью очками, они, конечно же, промазали.
        — Вот так-то, синьоры! — сказал Вилле насмешливо. — Вот так-то, лорд Лууд и дон Карлос! Большой кусок рот дерёт. Высокий рост ещё не делает баскетболистом. Я, например, начну с малого.
        И подойдя поближе к щиту, он точно забросил дважды по пять очков.
        С тех пор Виллем Туви частенько играл с воображаемыми противниками. Так час-другой бросков по корзине проходили гораздо веселее. К лёгким победам он больше не стремился. Противники, которых он звал спуститься с сумрачного угла балкона, бросали почти так же хорошо, как и он. И с ними было непросто, буквально сумасшедшая нервотрёпка.
        Однажды, когда Вилле опять вот так вызвал померяться силой сына часовщика, призванного повысить средний рост команды «Викингов», ему вдруг ответил настоящий живой голос:
        — Говорил, не говорил тут с кем-то? — послышалось из угла. И тренер Тамбик, непривычный, чужой и странный в пиджаке и брюках, закрыл за собой дверь спортзала.
        От волнения и страха мальчик покраснел. Ему казалось, что его поймали на месте преступления.
        — Ни с кем я не говорил. Я... просто... пришёл убирать вместо матери.
        — Пришёл, не пришёл, убирать, не убирать, — повторил тренер и уселся на низкую гимнастическую скамейку у стены зала. — А теперь бросаешь мяч? Бросай, бросай!
        Выражение лица у него при этом было такое, какое всегда бывает у людей, которые говорят одно, а думают в это время совсем о другом. Час назад тренеру Тамбику пришлось выслушать горькие упрёки. Во время недавних соревнований городская сборная всё-таки забыла, что от неё зависит честь города. А может быть, она просто была подготовлена гораздо слабее, чем первая тройка участников соревнования на кубок.
        «Кто может сказать, почему иногда поражение как бы заранее предрешено?» — размышлял про себя тренер Тамбик. И вдруг почувствовал желание сложить с себя обязанности тренера и перейти на такую работу, в которой успех и благополучие не зависят от столь неопределённых, неуправляемых факторов, как процент попаданий «крюком» центрового Рооба или настроение председателя спортобщества. В спортзал он забрёл, чтобы обдумать планы на дальнейшее.
        Но тут оказался этот мальчишка. Невысокий, с прямыми угловатыми плечами, светлыми торчащими в стороны вихрами.
        — Хочешь, значит, стать баскетболистом? Хочешь, не хочешь стать? — спросил тренер Тамбик и отбросил подкатившийся к нему мяч обратно на середину зала.
        — Хочу, — сказал Вилле. Уж во всяком случае он не тот, кто опустит глаза. Выпятив острый подбородок, мальчик стоял под корзиной. И только левая нога его беспрерывно подрагивала, свидетельствуя о волнении, которое овладело им.
        — Н-да, — тренер провёл ладонью по лицу, словно ему потребовалось что-то смахнуть оттуда. — Рост у тебя маловат, маловат, маловат. Почему не хочешь стать гимнастом? В гимнастике маленький рост — преимущество.
        Вилле не знал, почему он не хочет стать гимнастом. Просто не хотел — и всё.
        — А вдруг подумаешь, не подумаешь о беге на длинные дистанции? Стайеры в основном невысокого роста. Почему не думаешь стать бегуном-стайером?
        Вилле не знал и того, почему он не думает о беге на длинные дистанции. Да, пожалуй, именно потому, что всё время думает о баскетболе.
        — Мал, слишком мал, — повторил тренер Тамбик, качая головой. — И вряд ли ты когда-нибудь станешь высоким.
        В иной день Тамбик так не сказал бы. У тренеров, как и у врачей, своя профессиональная этика. И подобные слова с ней не вяжутся. Но сегодня с Тамбиком говорили в высшей степени откровенно, даже резко, и он не видел сейчас причин, почему нужно говорить с этим мальчишкой иначе.
        Вилле поджал губы.
        — Бывают и невысокие баскетболисты.
        Уже по одному только выражению его лица было видно, что слова тренера мальчик как бы стряхнул с себя, словно дождевые капли.
        — Есть, есть, конечно. Посредственные. А хороших мало. Очень мало. И почти все они незаурядные личности. Разве ты незаурядный, заурядный?
        Вилле не ответил. Он не понял, всерьёз ли был задан вопрос. А главное — не знал, что понимает тренер под словами «незаурядная личность». Вместо ответа он медленно поднял мяч на уровень глаз. Чаух! — прошуршала сетка, когда мяч влетел в корзину.
        — Да-даа, да-даа, — произнёс, тренер Тамбик, словно разговаривал сам с собой. — Ты хочешь быть незаурядным. Думаешь, я не замечал, как ты тут вертишься и подсматриваешь. Как мышонок. Но есть от этого польза, нет пользы?
        Вилле и теперь ничего не ответил. Он заставил говорить мяч. Чаух! — снова зашуршала сетка корзины.
        — Думаешь, в пылу игры так же легко, не легко бросать, — спросил тренер. — Чаух! — и два очка, чаух! — и опять два очка? — Он и это сказал как бы про себя, но в его голосе уже не было горечи. И Вилле уловил это.
        — Если буду каждый день тренироваться... час или два... начнёт получаться.
        — Начнёт, не начнёт. А если не начнёт? — Тамбик заинтересованно поднял голову.
        — Буду тренироваться больше. Хоть полдня.
        — Хоть полдня, — эхом повторил тренер. И улыбнулся неожиданно даже для самого себя. Он не мог понять, откуда вдруг такой подъём настроения. А может, это ему передался оптимизм мальчишки? Или какая-то невидимая рука вышибла из головы дневные неприятности?
        — Хоть полдня, — пробормотал тренер Тамбик ещё раз и принялся стаскивать пиджак.
        В этот день ученик седьмого класса Виллем Туви впервые тренировался по-настоящему. И впервые случилось с тренером городской сборной такое: опыт долгих лет своей работы он передавал одному-единственному баскетболисту, к тому же почти ребёнку. Тамбик разделся, снял туфли и долго бегал в носках из одного конца зала в другой, и чем сильнее потел его загривок, тем лучше становилось его настроение.
        — Ну, — сказал наконец тренер. — С меня хватит. У меня кости старые, нестарые, кто их знает, как они себя поведут.
        На самом-то деле совсем другое заставило его заспешить. Ему вдруг пришла в голову мысль, которую требовалось обмозговать в спокойном месте. Новый вариант комбинации для молниеносной атаки. Нечто столь простое и остроумное, что ему не верилось, как это он раньше не додумался до такого.
        В дверях он обернулся. Худой, остроплечий мальчишка в линялой майке стоял посреди большого спортзала, и тренер сам удивился, почему он вдруг помахал ему рукой, как машут обычно ребёнку или очень близкому человеку.
        — Будь здоров, мышонок!
        Михкель почтительно проводил тренера до выхода. Старый сторож — «комендант», как он иногда любил себя называть, — был очень доволен успехом своего юного приятеля. Был он очень доволен и тренером Тамбиком. За долгие годы у Михкеля сложился собственный взгляд на шумного тренера. Он считал Тамбика чересчур жёстким, откровенно говоря, буквально злым человеком. Теперь Михкель пересмотрел свою точку зрения. Старику уже было известно, как поступили с Вилле на баскетбольной площадке улицы Роху, и он решил при случае рассказать об этом тренеру.
        С этого дня Вилле с ещё большим нетерпением стал ждать конца уроков. Конечно, в этом он был не одинок. Для большинства мальчишек — учеников седьмого класса день начинался по-настоящему не со звонка будильника, а лишь со звонком, возвещавшим конец последнего урока. Но Вилле, без сомнения, был единственным, кто, думая о возвращении домой, прежде всего мечтал о возможности остаться наедине с баскетбольным мячом.
        Благодаря советам тренера Тамбика, Вилле не зависел больше от того, когда опустеет спортзал. Оказалось, есть много способов тренироваться и дома, в тесноватой комнате. Ведь, чтобы стать хорошим баскетболистом, мало научиться лишь точно бросать по корзине. Столь же необходимо и владеть мячом вообще.
        Под Новый год Вилле обнаружил висящий на дверной ручке квартиры баскетбольный мяч, к которому была прикреплена открытка с его именем и новогодними пожеланиями. Мяч был не новый, из тех, какие списывают при инвентаризации. Но Вилле, получившему этот мяч в подарок, и не требовалось, чтобы он был новёхонький, словно безделушка. Хотя мяч был далеко не нов, прыгал он отлично. А это и было для Вилле важнее всего.
        Перекусив после школы, он расставлял по комнате табуреты, стулья, большой чемодан, где мать хранила одежду, из которой он уже вырос, и передвигался из комнаты в кухню и из кухни в комнату, ведя мяч мелким дриблингом и обводя все эти вещи, словно игроков противника. Постепенно он научился вести мяч поочерёдно то правой, то левой рукой. Затем научился ловить отскакивающий мяч одной рукой и тотчас же пасовать. Труднее всего было научиться не смотреть при этом на мяч. Потому что баскетболист всё время должен следить за своими и чужими игроками.
        В маленькой однокомнатной квартире у Вилле было много союзников. Кафельная стенка печи без устали возвращала Вилле пасы, которые он ей посылал. Поцарапанное зеркало в углу показывало, как неумело он ловит мяч. И даже от заводной кошки на комоде была польза. Вилле хорошо запомнил, что сказал тренер Тамбик: «...хороший баскетболист должен видеть больше, чем обычные люди. Хороший баскетболист должен следить за тем, что происходит с мячом слева от него, на краю площадки, и в то же время видеть, что творится на правом краю». Поэтому Вилле раз двадцать на дню заводил игрушку. Следя уголком глаза за тем, что она выделывает, он в то же время старался видеть противоположную стену комнаты.
        Ему было теперь жаль каждой минуты, которую он не мог использовать для тренировок с мячом. Ему не хотелось выпускать мяч из рук. Но вообще-то говоря, разве это было так уж необходимо? Чтобы учить заданное на дом, далеко не всегда требовались руки. Достаточно было следить глазами за строчками в книге. Руки могли в то же время отрабатывать ведение мяча. Из нескольких реек и куска фанеры он соорудил нечто вроде подставки для нот, которую можно установить посреди комнаты, и с тех пор устные уроки он учил под стук мяча.
        Так прошла зима. Она не принесла почти никаких перемен во внешности Вилле. По-прежнему на уроках физкультуры он стоял в строю предпоследним. Пожалуй, он подрос на сантиметр-два, но его одноклассники росли быстрее, и соотношение в росте не менялось. По-прежнему у него выпирали ключицы, по-прежнему майка болталась на нём. Для соучеников он оставался всё тем же маленьким робким Свистком. После того, как его забраковали в команде «Викингов», в классе почти совсем перестали замечать его. Но если бы кто-нибудь догадался вечером заглянуть в окна опустевшего спортзала, он увидел бы совсем другого мальчишку. Носясь по баскетбольной площадке, Вилле как бы казался выше ростом. Его движения становились всё точнее и увереннее. И старику Михкелю не раз казалось, что мяч словно прирос к рукам мальчика.
        Когда, как и откуда появилась способность чувствовать, попадёт ли в корзину брошенный мяч, Вилле и сам не понимал. Но в один прекрасный день он обнаружил, что безошибочно может определить: сейчас будет точное попадание. Не смог бы Вилле объяснить и то, как он открыл на площадке место, откуда почти каждый бросок попадал в цель. Как бы там ни было, но у него теперь было такое место — воображаемый круг диаметром примерно в полметра, где Вилле стоило только поднять мяч двумя руками на уровень глаз, и он уже безошибочно знал: попадёт. Это было настолько же очевидно, как, скажем, закрыв глаза, сунуть палец в собственный рот.
        И вдруг наступила весна.
        Едва только подсохла земля, со двора домоуправления на улице Роху опять стали слышны гул голосов, крики, восклицания и удары мяча. Разнёсся слух о большом баскетбольном турнире между мальчишескими командами. И когда однажды вечером по «уличному телеграфу» до Вилле долетело сообщение, что капитан «Викингов» решил вызвать команду Заречной улицы «Тервис» на матч открытия сезона, он понял, что пора действовать.
        Матч двух давних соперников был назначен на воскресенье. Накануне матча возле усыпанной битым кирпичом площадки зареченцев появился невысокий остроплечий мальчишка. Он был в грязных кедах и сильно вылинявшем зелёном тренировочном костюме. В здешних краях это самая обычная одежда, да и мальчишка ничем особенным не выделялся. У какой открытой площадки нет зрителей, если там мелькает мяч и слышны крики: «Сюда!» «Пас!» «Я сам!», «Отдай мне!», «Сам!» и так далее. Основной состав «Тервиса» проводил последнюю перед соревнованиями тренировку. Чтобы зря не переутомиться, играли под одним щитом.
        План Вилле был прост. Он не собирался навязывать себя зареченцам. Игроку такого класса, каким он стал теперь, в этом нет необходимости. Сами позовут его. Наверняка. Ему нужен только случай показать себя.
        И этот случай подвернулся. Когда мальчишкам зареченской команды надоело бегать за мячом, они принялись играть в баскетбольное «очко», точно так же, как игроки сборной города. Мяч, отскочив от щита, подкатился к ногам Вилле, стоявшего рядом с тем волшебным местом, откуда он бросал по корзине без промаха. Вилле давно уже определил, где оно. И теперь, не успел ещё никто ничего сказать, как незваный гость оказался на своём огневом рубеже. Мяч так чисто прошёл в корзину, словно был выпущен из снайперского оружия.
        При игре в баскетбольное очко есть твёрдое правило: тот, кто забросил мяч, имеет право бросить снова. И хотя Вилле самовольно включился в игру, зареченцы не стали нарушать правило. Мальчишка, стоявший под щитом, поймал мяч и бросил его обратно Вилле. И Вилле кинул снова. Потом ещё и ещё раз. Его излюбленная точка находилась в зоне пяти очков. Он набрал двадцать очков, двадцать пять, тридцать... Высокие сильные ребята — игроки «Тервиса» стояли вокруг маленького Вилле, раскрыв рот. Ничего подобного они до сих пор не видели. Это казалось им чудом. Когда седьмой подряд мяч чисто влетел в корзину, высокий рыжий капитан не выдержал. Он схватил маленького мальчишку в зелёном тренировочном костюме за локоть и чуть не волоком втащил в оставленный дорожными рабочими вагончик.
        Расчёт Вилле, тайный план, придуманный им вдвоём с Михкелем, оказался точным. Зареченцы решили включить в свою команду для воскресного поединка с «Викингами» на одного игрока больше, чем собирались.
        Милые, славные спортплощадки на задворках! Сколько мастеров начинало на них свой путь в спорте, и сколько начнёт ещё! Почти год не показывался Вилле во дворе домоуправления на улице Роху. За год возводят десятиэтажные дома, прокладывают новые, многокилометровые шоссе, но тут всё осталось по-старому. Как и прежде, маленькие мальчишки сидели на корточках вдоль забора. Как и прежде, из-за брандмауэра доносилось гудение компрессора. На стволе растрёпанной ракиты всё ещё болтался скворечник, сбитый с места мячом, когда Индрек Садул пустил «свечу». И обычай «Викингов» — собираться для последнего совещания у пожарной лестницы... Вилле пришлось крепко стиснуть зубы, чтобы бывшие товарищи по команде не заметили его волнения.
        Но это было совсем не нужно. На него вообще не обратили внимания. Высокие ребята, игроки «Тервиса» в жёлтых майках с чёрной буквой «Т» на груди стояли группой у края площадки, и маленький Вилле был невиден среди них. Его заметили лишь тогда, когда по свистку судьи Хиллара «жёлтые» выбежали на площадку. Тут уж его заметили все. И не только из-за того, что он был маленького роста. Он был единственный, у кого на жёлтой майке отсутствовала эмблема «Т». Почему он от неё отказался, знал лишь сам Вилле.
        На дворовых спортплощадках не особенно строго придерживаются правила, запрещающего переговариваться с игроками команды-соперницы.
        — Кого я вижу? — послышалось из лагеря «Викингов». — Старый маленький Свисток!
        И это, конечно же, был столь ненавистный Вилле отпрыск часовщика, позволивший себе ещё спросить, захватили ли зареченцы и лесенку, которая могла бы помочь недомеркам забрасывать мяч в корзину.
        Жёлтые майки ответили надменным молчанием. Рыжий капитан строго-настрого запретил им даже заикаться раньше времени, что представляет собой новый игрок. А с распоряжениями капитана в этой команде считались.
        Что касается самого Вилле, то для него все эти выкрики и замечания не имели никакого значения. Старая знакомая площадка вызвала у него в памяти всё былое. Измерение роста и совет есть каждый день двойную порцию овсянки, его отчаянное бегство с площадки и сочувственные слова капитана Пеэтера: «Ну посмотри сам, на кого ты похож!», и ещё многое другое. По сравнению с этим, насмешки парня, заменившего его в команде «Викингов», были лишь ерундовыми подначками. Мысленно Вилле уже был в игре. Он жил уже в тех минутах, которые часам ещё только предстояло отсчитать.
        Тут судья Хиллар подбросил мяч в воздух между двумя капитанами. Пеэтер Лууд сразу же показал, на что способен человек, обладающий мощной прыгучестью. Пас, пас, пас — мяч обошёл трёх игроков «Викингов», за это время капитан Пеэтер оказался под щитом противника.
        Болельщики, сидевшие вдоль забора, загалдели.
        Два — ноль в пользу «Викингов».
        Вскоре последовали ещё два очка.
        «Заученная комбинация, — определил Вилле, приучившийся с балкона спортзала внимательно анализировать игру. — Третий пас на край обязательно отдают обратно». И в следующий раз он перехватил эту передачу и даже позволил себе удовольствие обвести отпрыска часовщика, проведя мяч под самым его носом. Но по корзине он ещё не бросил. Когда капитан Пеэтер сам метнулся отобрать у него мяч, Вилле сделал ловкий финт, перевёл мяч за спину и левой рукой отпасовал его рыжему капитану «Тервиса». Броски Вилле по корзине были ещё впереди.
        Это был матч, какие обычно разыгрываются на маленьких дворовых площадках. Такой — и не такой. Тяжело дыша, команда улицы Роху в красных майках устремлялась от одного щита к другому. И мгновение спустя такой же атакой отвечали им зареченцы. Казалось, игра состоит в том, чтобы быть как можно ближе к мячу, хотя бы бежать рядом с ним, если иначе не получается. Но на самом деле в этой беготне были свои закономерности. Когда зареченцы после первого неудачного броска поймали отскочивший от щита мяч, они не попытались в суете под щитом снова атаковать корзину. Мяч отпасовали назад, где Вилле, казавшийся особенно щуплым рядом с крепкими нападающими, уже ждал его, и тут уж хозяева площадки только охнули.
        Капитан Пеэтер не сразу понял, что же происходит. Ни он, ни его ребята. Глаза-то его видели, но разум отказывался верить. Когда маленький Вилле точным броском издалека забросил свой третий мяч, Индрек, поставленный опекать его, прошипел:
        — Случайность, вот и всё. И слепой курице случается найти зерно!
        Но тут четвёртый бросок Вилле достиг цели. И пятый. И когда после одной неудачной атаки «Викингов» зареченцы контратаковали и седьмой мяч Вилле влетел в корзину, Пеэтер взял тайм-аут.
        После этого, кроме Индрека, по пятам за Вилле стал носиться ещё и сын часовщика. Они пасли невысокого светлоголового игрока с двух сторон. Этого было бы достаточно, чтобы напрочь отрезать от мяча обычного мальчишку. Но Вилле был теперь не обычный мальчишка. Следя за опекающими его игроками «Викингов», он умудрялся видеть и то, что происходит в другом конце площадки. Он мог на полном бегу резко останавливаться, умел неожиданно увильнуть, как белка, за которой гонится куница.
        И вместе с ним увиливал от игроков противника мяч. Мяч жил одной жизнью с маленьким худым мальчишкой, то низко приплясывал вокруг него, то проскакивал у него между ног и плясал даже за его спиной, пока вдруг не улетал в руки игрока в жёлтой майке, вышедшего на бросковую позицию. Такой передачи за спиной, одной рукой, с отскоком, даже многоопытный капитан Пеэтер никогда ещё не видал. И если бы ему об этом рассказали, он просто не поверил бы.
        Первый тайм окончился для команды «Тервис» с преимуществом в десять очков. Хмурые и потные, стояли на краю площадки ребята с улицы Роху. Им приходилось играть с более быстрыми соперниками, приходилось играть и с более рослыми. И всегда до самой последней минуты шла напряжённая борьба на равных. Но никогда раньше не было среди их противников мальчишки, который, словно шутя, тут же уравновешивал бы очки, с таким трудом добытые ими в полуминутной отчаянной атаке. Это отбивало всякую охоту играть. Пока ещё никто не упрекнул Пеэтера, не припомнил ему, как год назад их маленький Виллу едва не плача убежал с площадки улицы Роху. Но капитан Пеэтер знал, что рано или поздно до этого дойдёт. Если они проиграют, потребуется козёл отпущения. А теперь и искать его далеко не надо.
        Зареченцы тем временем уже предвкушали радость победы.
        — Ну мы ещё накидаем им, — хвалился высокий рыжий капитан.
        — Врежем так, что запомнят, — поддакивали остальные и один за другим подходили к Виллу похлопать его по плечу.
        И опять судья Хиллар дал долгий свисток. И снова десять мальчишек делали всё, чтобы мяч влетел в металлическое кольцо. По-прежнему торчала вдоль забора малышня со всей округи. И как и прежде, дворняга Мушка, живущая на харчах домоуправления, поджала хвост и забралась ещё минут на двадцать в кусты акации. Мушка предпочитала прятаться, когда поблизости кричали.
        Каждой игре приходит один раз конец. И рассказам тоже. Хорошо, если они кончаются не так, как ожидал того читатель. Хоть маленькой, но неожиданностью. Поэтому я долго прикидывал, не стоит ли повернуть дело так, чтобы наш маленький Вилле вдруг начал испытывать угрызения совести. Да что же это! Он, исконный житель улицы Роху, наносит поражение тем, с кем вместе учился плавать и ездить на велосипеде. Мало ли что может случиться в пылу игры. Пусть же случится так, что из трёх упавших друг на друга мальчишек один поднимется с вывихнутой рукой, и этот один будет Вилле. Сдерживая стоны, опустится он на скамейку запасных.
        Конечно, после этого рыжий капитан жёлтых через каждые две-три минуты будет брать тайм-аут и лично подходить выяснять, не прошла ли рука. Но рука не прошла. Зареченскому «Тервису» придётся теперь обойтись без своего снайпера, и это для них нелёгкая задача. Игра на площадке сразу выровняется, и за несколько секунд до финального свистка будущие «викинги», устроившиеся у забора, завопят от радости, потому что счёт станет 40 : 40. Что на последней секунде в корзину зареченских влетит ещё один мяч, говорить, наверное, не стоит. Ведь каждый сам понимает, что так это и должно было случиться.
        Ну, и тогда жёлтые плюнут от досады на чужую площадку. А уходя, даже не взглянут в сторону вывихнувшего руку Вилле. Вилле посидит в одиночестве ещё немного, с загадочной улыбкой поглядывая в ту сторону, где шумно веселятся Пеэтер Лууд и его команда. Затем встанет и пойдёт прямо через площадку. А площадка теперь во власти недавних болельщиков. Мяч летит к Вилле. Он ловит его. Ещё раз загадочно улыбнувшись, Вилле медленно поднимает руку, которую только что вывихнул.
        Ш-ш-ш! — шуршит сетка, когда мяч чисто проскальзывает в корзину.
        Тут можно бы поставить и точку. Я уверен, такая неожиданная точка понравилась бы многим. Однако же на сей раз оставим всё так, как было на самом деле.
        Ещё много мячей забросил мальчишка, которому сказали, что ему место не на баскетбольной площадке. Справедливости ради надо отметить, что иной раз и он промахивался, но с кем этого не случается.
        Команда зареченцев ушла в тот вечер домой с победой, преимущество в счёте над противником удивило их самих. Правда, победа была несколько незаслуженной, но им это не мешало. С победой направился домой и Виллем Туви, хотя он и шёл в другую сторону, другой дорогой. И я должен сказать, что ни сомнений, ни угрызений совести он не испытывал. Он был доволен собой, как может быть доволен собой мальчишка, который после целого года труда наконец пожал его плоды.
        О том, что с этого дня он опять может с гордо поднятой головой приходить на площадку, где пятилетним малышом впервые увидел игру в баскетбол, Вилле не думал совсем.
        Кто знает, может быть, ему и не хотелось больше приходить сюда.
        1965
        Юхан Салу прыгает в длину
        Юхан Салу и Пауль Таммекянд живут теперь спортивной жизнью. Отряд Криймвярта вызвал их отряд на товарищеский матч по лёгкой атлетике. В программе товарищеского матча десять видов. Кроме того, условлено, что каждый член отряда должен участвовать в соревнованиях.
        — Этим мы высоко поднимем знамя массовости спорта, — сказал, передавая вызов, Криймвярт и мельком глянул в сторону: все ли заметили, как сознательно он говорит.
        Теперь Юхан Салу и его друзья живут под знаком спорта. Юхан Салу и Пауль Таммекянд даже настолько серьёзно отнеслись к делу, что устроили каждый у себя яму для прыжков в длину. Именно в этом виде им двоим придётся защищать честь отряда.
        Прыжковую яму Юхан Салу устроил за домом на пастбище. Юхан срезал дёрн и вскопал почву. Теперь при прыжке ноги по колено погружаются во взрыхлённый торфяник. В такой яме приземляешься совсем мягко, только ноги жутко пачкаются. Но это ерунда. В ручье за пастбищем воды пока хватает.
        Возле дома Таммекянда почва твёрдая. Таммекянду пришлось натаскать мешком опилок с колхозной лесопилки. Но зато у Таммекянда дорожка для разбега куда ровнее.
        Вернувшись из школы, Юхан Салу теперь каждый день пропадает на пастбище. В первые дни он тренировался просто: разбегался и прыгал. Если Юхан Салу разбежится что есть силы, он прыгает на четыре метра семьдесят сантиметров. Больше не получается, делай что хочешь. Зато меньше — пожалуйста, и даже очень легко.
        При таких результатах тягаться с прыгунами Криймвярта, конечно, нельзя. Они приземляются возле пятиметровой отметки, таковы данные проведённой разведки. Поэтому Юхан Салу, чтобы повысить свой результат, решил предпринять чрезвычайные меры.
        В качестве первой меры Юхан Салу прикрепил над своим столом плакат — для поднятия морального духа. Юхан Салу где-то вычитал, что моральный дух очень важен при соревновании.
        «Калекой или пять метров!» — вывел Юхан Салу плакатным пером. Теперь этот плакат всё время у него перед глазами.
        В качестве второй чрезвычайной меры Юхан Салу принимается за разработку теоретических основ прыжка. В наши дни без науки не обойдёшься даже в хлеву, а уж о прыжках в длину и говорить не приходится. Юхан Салу откладывает домашние задания, освежает в памяти пройденное по физике и принимается рассуждать, что же всё-таки ведёт прыгуна к успеху.
        Очень важное дело — скорость разбега. В этом нет никакого сомнения. Но Юхан Салу никак не может бежать ещё скорее. Он и так бежит, что есть силы. Значит, надо придумать что-то другое.
        Поразмыслив, Юхан Салу придумывает-таки что-то другое. Высота прыжка также очень важное дело. Чем выше ты подпрыгнешь, тем дольше ты находишься в воздухе и тем дальше ты пролетаешь по инерции. Ведь именно инерция разбега и несёт прыгуна вперёд.
        Юхан Салу размышляет ещё и делает великое открытие: надо одновременно прыгать в высоту и в длину!
        На следующей же тренировке Юхан Салу и прыгает разом в длину и в высоту. Вернее, он пытается сделать, это.
        — Выше, выше, братья... — говорит Юхан Салу, подбадривая себя, и затем повторяет: — Выше, выше, выше... — Он бормочет это до тех пор, пока до бруска, отталкивания не остаётся лишь метр-другой. И тут Юхану Салу кажется — а вдруг нога не попадёт точно на брусок. Он быстро делает три семенящих шажка и, конечно, забывает при этом о необходимости прыгать вверх.
        Хлоп! — торфянистая почва разлетается в стороны. Следы Юхана Салу опять где-то возле отметки четырёх с половиной метров.
        В следующей попытке Юхан не думает ни о чём другом, кроме того, что должен прыгнуть не столько в длину, сколько в высоту. Но это только мешает разбегу. Правда, он взмывает довольно высоко, но тут же плюхается на землю. Теперь новоявленный легкоатлет не знает больше, что и предпринять. Одно ясно. От размышлений в момент прыжка пользы мало. Вернее, никакой пользы нет. Как говорится, двух мух разом ему не поймать. Да и кто это может думать обо всём сразу: что нужно бежать как можно быстрее, что нужно точно попасть на брус и одновременно о том, что необходимо как можно сильнее выталкиваться вверх.
        Юхан Салу садится на валун и «шевелит клетками серого вещества», как сказано в кое-каких книгах. На сей раз они шевелятся у него весьма усердно. Немного погодя Юхан Салу поднимает палец и многозначительно наклоняет голову.
        — Рефлекс! Ясное дело! Условный рефлекс!
        Юхан Салу припомнил, что однажды в журнале «Кехакультуур» было написано о мастерах спорта. Что у них движения становятся рефлекторными. Что барьеристам не требуется думать, мол, вот сейчас будет барьер, подниму-ка ногу. Нога поднимается без размышлений, сама собой. Юхан Салу знает и то, что такие действия вполне научно обоснованы учением Павлова об условном рефлексе. Хороший условный рефлекс может даже спасти от смерти. С колхозным шофёром так ведь и было. Неожиданно дорогу ему перекрыл трелёвочный трактор. Если бы шофёру потребовалось ещё раздумывать, мол, теперь, пожалуй, надо бы затормозить, он бы нипочём не успел. Но его нога сама, автоматически, нажала на тормоз.
        Вот такой же автоматизм нужен и Юхану Салу. Во время разбега раздумывать некогда. Просто условный рефлекс должен заставить Юхана Салу подпрыгивать как можно выше.
        К следующей тренировке Юхан Салу придумывает, как выработать условный рефлекс. Он ставит восьмилетнего соседского Волли возле бруска отталкивания. Как только левая нога Юхана Салу коснётся бруска, Волли должен крикнуть и выстрелить из игрушечного пистолета. Это — внешний раздражитель, который необходим для выработки условного рефлекса. Испуг, если называть вещи своими именами.
        — Краух! — орёт Волли и стреляет при этом из пистолета. Юхан Салу, вздрогнув, взлетает в воздух, словно его ужалила оса. Затем они вдвоём с Волли замеряют длину прыжка. Четыре метра восемьдесят! Юхан Салу улыбается во весь рот. На десять сантиметров больше, чем обычно. Наконец-то он на верном пути.
        — Мяух! — ещё сильнее орёт маленький Волли во время следующей попытки. Снова взлетает Юхан Салу ввысь, и опять рулетка заставляет его довольно усмехнуться. Но затем празднику приходит конец. Хотя помощник и орёт во всё горло, дальше четырёх метров девяноста сантиметров Юхану Салу прыгнуть не удаётся.
        Из маленького Волли и его игрушечного пистолета выжато всё, что можно, понимает Юхан Салу. Теперь, может быть, помогли бы более громкий выстрел и более сильный испуг, да где же их взять.
        Юхану Салу приходится снова шевелить серым веществом. Он шевелит и делает открытие, которое кажется ему почти гениальным. Если это не наилучший способ для быстрой выработки условного рефлекса, то Юхан Салу ни черта не смыслит в теории Павлова.
        Неожиданно умолкший Юхан Салу и изнемогающий от любопытства Волли, который следует за ним по пятам, бегут на вырубку и приносят оттуда два ольховых кола. Их Юхан Салу вбивает в дёрн между толчковым бруском и ямой. Затем он совершает ещё одну пробежку и возвращается с куском колючей проволоки. Колючую проволоку он натягивает между кольями примерно в метре от земли.
        Итак, всё готово.
        Сделав это, Юхан Салу отступает и с кривой усмешкой оглядывает дело рук своих. Нет никакого сомнения, что он не забудет о необходимости прыгать повыше. Где уж тут забудешь, если... Юхан Салу усмехается ещё презрительнее, но всё же опускает проволоку чуть пониже. Ведь это его собственные ноги, а не «костыли» Туртса или Таммекянда должны преодолеть колючий барьер.
        — Не страшны нам ни холод, ни жара... — произносит Юхан Салу, чтобы придать себе смелости, и снова выходит на дорожку для разбега.
        — Эй, парень, отойди в сторону! — командует он Волли. И помощник послушно отходит. Волли, уже было решивший тоже заняться прыжками в длину, увидев новый метод тренировки Юхана Салу, передумал. Но это совсем не означает, будто он потерял всякий интерес к судьбе своего старшего друга.
        — Будешь прыгать? — спрашивает Волли из-за своей кочки.
        — Сейчас, сейчас, — отвечает Юхан Салу. Он уже дважды готов был начать разбег. Теперь он снова собирается принять старт. Но и на сей раз дело до прыжка не доходит.
        — Н-да... — Юхан Салу выпрямляется. — Разве всё это непременно должно быть именно так?
        После недолгого раздумья прыгун решает, что не должно. Вместо колючей проволоки между кольями вполне можно натянуть простую верёвку.
        И Юхан Салу приносит из конюшни кусок верёвки и заменяет им проволоку. Чтобы барьер был лучше виден, он вешает на верёвку свитер, носки и носовой платок.
        Теперь Юхан Салу более спокоен. Он полон решимости и готовится к разбегу. И Волли может подойти теперь поближе. Смертельной опасности больше нет.
        Топ-топ-топ-топ... — мчится Юхан Салу по дорожке. Затем раздаётся звонкий удар ноги о брусок, прыгун поджимает ноги к животу, как реактивный самолёт шасси, и, опустившись в яму, поднимает целую тучу торфяной пыли.
        — Теперь уж точно тазовая кость сместилась, — говорит Юхан Салу себе под нос и проводит рукой по месту, где положено находиться названной кости. — Честное слово, ещё бы чуть-чуть и крышка!
        И тут его взгляд падает на край прыжковой ямы. Юхан Салу не может поверить собственным глазам! Колышек, обозначающий пять метров, остался позади его следов. Сантиметров на двадцать, может быть, даже больше.
        Юхан Салу установил рекорд отряда, в этом нет никаких сомнений.
        — Вот так и рождаются блестящие результаты, — обращается вдруг ставший разговорчивым Юхан Салу к Волли. — Чисто плод труда и мучений.
        У Юхана Салу вертится на кончике языка не одна пословица. Смелость — залог успеха! Смелое начало — половина победы! И так далее. Но учитывая юный возраст слушателя, он всё же оставляет их про себя.
        Вместо этого он предупреждает:
        — Только никому не говори, что ты тут видел!
        Радостный и успокоенный, укладывается Юхан Салу вечером спать. Он ещё раз пять прыгал одновременно в высоту и в длину. И всякий раз приземлялся за пятиметровой отметкой. Да, прыгать в длину, прыгать повыше, в этом всё искусство!
        Дни, оставшиеся до товарищеского матча, Юхан Салу по-прежнему использует для тренировок. По-прежнему он взмывает с толчкового бруска, как камень из катапульты. И однажды прыгает даже без верёвочного барьера на пять метров тридцать сантиметров! Тренировки выработали в ногах рефлекс, вот и всё.
        Все эти дни Юхан Салу держится подальше от Таммекянда. Конечно, они не противники, так-то оно так, но ведь на соревнованиях все они соперники, и Юхану Салу хочется прыгнуть вообще дальше всех, так что... Да, да, да. Лучше проявить осторожность, чем потом сожалеть.
        И наконец наступает тот день, когда Эймар Ринд и Криймвярт выводят свои отряды на школьную спортплощадку. Прыжки в длину начинаются сразу же после бега на сто метров. Юхан Салу прыгает первым.
        Видя мысленным взором верёвочный барьер на родном пастбище, Юхан Салу несётся по дорожке для разбега. И когда он затем взлетает высоко-высоко в воздух, восьмой «А» разражается победным криком. Это красивый прыжок. Очень красивый. За пять метров.
        Но затем Пайкре прыгает ещё дальше, и приходит очередь кричать восьмому «Б». А когда сам Криймвярт приземляется в прыжковой яме, ликованию нет конца. Пять с половиной метров — новый рекорд школы. И как ни стараются Юхан Салу и Таммекянд, но противники сильнее. Разбег у Юхана Салу медленнее, это видит каждый. Таммекянд хотя и разбегается быстро, но у него нет такого полёта. Вот если бы из Таммекянда и Юхана Салу сделать одного прыгуна, то он мог бы хорошо выступить.
        — Где вы тренировались? — интересуется Криймвярт после первой попытки у Юхана Салу и Таммекянда. — На школьной спортплощадке вас не было видно.
        — Знаете, как мы поднимали высоту полёта? — начинает рассказывать после второго прыжка Криймвярт, и Юхан Салу слышит, что вместо верёвки можно вполне поставить между прыжковой ямой и бруском отталкивания планку для прыжков в высоту. Снова случилась история, какие обычно случаются в мире. В двух местах одновременно совершили одно и то же открытие.
        А во время передышки после третьего прыжка ребята из другого отряда поделились ещё одной новостью. Ишь, что вычитал Пайкре в журнале «Кехакультуур». Что можно развить скорость, если бежать на буксире за моторизованным транспортным средством. Толстяк Тидрик с помощью своего мопеда научил их шевелить ногами гораздо быстрее.
        Юхан Салу и Таммекянд лишь сопят, слыша подобные новости.
        Со счётом 32 : 30 в товарищеском матче побеждает отряд Криймвярта. Если бы Юхан Салу и Таммекянд выступили бы лучше, чаша весов склонилась бы в другую сторону.
        После долгого перерыва Юхан Салу и Пауль Таммекянд опять возвращаются домой вместе. На сей раз оба они пешеходы.
        — Если б знать, что скорость можно развить за несколько дней, — говорит Юхан Салу и глядит всё время вправо, на придорожную канаву. Так он говорит, а думает совсем о другом. Юхан Салу думает, что, возможно, Таммекянд и мог бы победить Криймвярта, если бы он, Юхан Салу, рассказал ему, как нарастить высоту прыжка. Ничего не поделаешь, Юхан Салу чувствует себя предателем отряда.
        — Задним умом кто не крепок, — Таммекянд вздыхает и думает, что Юхан Салу при своих высоких прыжках, может быть, и выиграл бы у Криймвярта, если бы он, Таммекянд, не держал в секрете свои тренировки на скорость. Ведь Таммекянд вычитал в спортивной литературе, что хорошие результаты в спринте даёт тренировка в беге вниз с горы. Это заставляет ноги двигаться быстрее.
        Сопя, шагают по дороге домой два друга, оба глядят в придорожные канавы по обеим сторонам дороги и чувствуют себя предателями.
        1962
        В пределах нормы
        Стало быть, мы опять перед трибуной. Ничего не скажешь, полдистанции отмахали. Первую половину. Теперь каждый шаг будет сокращать вторую половину. Я едва ли не вижу длиннющую коричневую рейку, колоссальную мерку, от которой откромсываю кусок за куском. Каждый кусок длиной в мой шаг. Так примерно с метр сорок.
        Шлёп, шлёп, шлёп, стучат подошвы. Сзади кто-то приближается, тяжело дыша. Неужели обойдёт? Не обходит. По крайней мере пока.
        Наверху, под самой крышей что-то кричат два каких-то охламона. Они там, видно, считают это своим долгом. Хотя, как знать, может быть, просто чувствуют необходимость поорать. Где в наши дни вообще можно поорать? Только на спортивных соревнованиях. Оттого на них и ходит столько народу. Чем дороже билеты, тем громче орут. Надо же за свои деньги получить удовольствие. В мире ведь всё взаимосвязано. У баскетболистов наверняка в ушах ватные затычки, иначе они давно уже оглохли бы.
        — Давай! Скорее! Жми!
        Заслуженные болельщики навалились грудью на барьер перед трибуной. Чтобы видеть и быть на виду! Кирм достал из портфика тетрадку и свернул её рупором. Ишь, что-то он всё-таки запомнил про распространение направленных звуков. Но, конечно, не исключено, что физика тут совершенно ни при чём, просто видел, что кто-то делал так на каких-нибудь соревнованиях.
        — Жми-и-и!
        Чего они с собой трубы не взяли? В школе пионерских фанфар навалом. На баскетбольных матчах трубы пускают в ход. И трещотки. И разные свистки. Ну да, там без них не обойдёшься, если хочешь, чтобы тебя тоже заметили. Голосовые связки сорок минут не выдержат. Ну а на соревнованиях по лёгкой атлетике кричат лишь тогда, когда участники бегут мимо трибуны.
        Ничего не скажешь, болельщиков больше, чем можно было бы ожидать. Рауль даже сумел пробраться к самому старту. Стоял, словно какой-то деятель, рядом с очкариком-фотографом, на котором висели три камеры: «Пентафлекс» с длиннофокусным объективом, новый «Киев» и какая-то широкоплёночная зеркалка. Рауль подмигнул мне и поднял два кулака над головой.
        — Жми-и-и!
        Это, значит, и есть поддержка родных стен, которая должна творить чудеса? Что-то я не чувствую, чтоб ноги стали подниматься легче. И чтоб сил прибавилось, тоже не скажешь. Прибавилось! Убавилось, вот это я могу утверждать с уверенностью.
        Невозможно поверить, что всего минуту назад ноги у меня были такие, какие и должны быть у человека: послушные, мягко касающиеся земли, чувствительные, упругие. О нет, это было в далёком прошлом. Не могли же они настолько измениться за одну минуту. За минуту никто бы не успел вывинтить у меня мои ходули и ввинтить вместо них новые. Но, видно, это случилось. Чувствую это всё яснее. Теперь у меня ноги какого-то пенсионера. Такого седого дядечки, который держится рукой за стенку, когда идёт открывать дверь.
        Ах, стало быть жми! Где же силы взять?
        Честно говоря, я ожидал большего от этой новой тартановой дорожки. Или это не тартан, а рекортан? Если он содержит столько резины, как говорили ребята, то ноги должны вроде сами собой от него отскакивать. Когда бежишь по резиновой дорожке, должно казаться, будто ты стал легче. Конечно, не настолько, как на Луне. Но всё же настолько, чтобы это ощущалось. Легче стал! Как же! Сейчас кажется, что на меня навесили дополнительный груз — пуда два!
        Метрах в трёх впереди маячит лохматый блондин. Он впереди с самого старта. Видно, ему удалось предугадать момент выстрела. Попробуй теперь догони его.
        Ну-нуу... всё-таки попробуем. Я тебя достану... достану... достану... достану...
        Ни черта не выходит.
        А вдруг удастся на него повлиять? Вдруг наш мозг излучает волны одной длины? Телекинез или как там это называется? Если он — медиум, я... Концентрированный заряд мыслей прямо ему в затылок.
        Пропусти меня... пропусти... пропусти...
        Не пускает обалдуй. У него бронированный затылок.
        Ещё четыреста метров.
        Никакая это не тартановая дорожка. Мало ли, что глаза видят. Глаза смотрят с расстояния. А у ног непосредственный контакт, если быть точным. Ноги ничего не говорят о резиновом покрытии. Вязкая трясина, мягкое замшелое болото, говорят они. А может, сыпучий песок или липкая глина. Что же это ещё может быть, если так трудно отрывать ноги от земли.
        Ещё триста метров.
        Одно теперь железно ясно. Тысяча метров — мерзкая дистанция. Надо издать закон, чтобы запретили её бегать. Абсолютно неудачная дистанция. Слишком длинная, чтобы бежать быстро. Но именно скорость и требуется. Часы тикают, а уж от них сочувствия не жди. Как и от судей, которые держат большой палец на кнопке секундомера.
        Как это Рауль сказал? Не думай ни о чём, только беги. Лошадь никогда не думает, а вишь, как быстро бегает.
        Ну как там лошадь — не знаю. А что касается человека... Хорошо говорить. Как будто мысли спрашивают, могут они прийти или нет. Просто они вдруг возникают и попробуй их тогда отогнать.
        Страшно хочется лечь. Так бы взял и лёг. И никакого тебе стадиона. Я птица, уставшая махать крыльями, птица среди стаи. Мы летим из дальней дали. С вечно мёрзлого берега Ледовитого океана. Я упорно летел вперёд, крыло в крыло с другими. Но больше нет мочи. Ещё взмах-другой, ещё. Воздух наполняется свистом, когда я камнем падаю вниз. Все и не могут долететь до конца. Как же иначе долетевшие поняли бы величие достигнутого? Те, кто сложил крылья, остаются на полпути. Только шаг в сторону, шаг на зелёную травку, и я уже вне игры.
        Но я не ступлю этого шага. По крайней мере пока.
        Ещё двести метров.
        «Стиснув зубы, Джеймс на финишной прямой обошёл Билли». Где, чёрт возьми, я это вычитал? Где бы ни вычитал, это всё брехня. Стиснув зубы! Интересно, как этот Джеймс дышал со стиснутыми зубами? У меня рот открыт — шире некуда, но всё равно воздуха не хватает.
        Теперь дело действительно дошло уже до того, что ноги стали совсем чужие. Они живут своей жизнью, и не думают делать то, что я хочу. Впереди последняя прямая. Да соберитесь же с силами, отдаю им приказ, шире шаг, ещё, ещё, разве вы не слышите, что кричат с трибуны?
        Они не слышат. Или не хотят слышать. Я не удивлюсь, если они сейчас открутятся, облегчённо вздохнут и удерут. Подальше от меня.
        Хорошо было мексиканцу из рассказа Джека Лондона. Его избили до крови, швырнули в угол ринга, пропустили через мясорубку, растолкли в порошок. По нему могли проехать хоть дорожным катком, но он всё равно знал, что поднимется. Ему нечего было бояться, что он не доберётся до места. Он знал, что доберётся. Он должен был добраться. Революции нужны были ружья, мексиканцу требовалась Революция. Награда за победу, оружие и революция были для мексиканца одно.
        А где мои ружья, моя революция? И всё равно я тоже должен добраться до места.
        Ещё шестьдесят метров.
        Сейчас я упаду. Значит, так это бывает, когда падают. Когда нет больше уже никаких сил, когда всё отдано, всё из себя выжато. Сперва подгибаются колени, затем тело начинает клониться вперёд. Мягко ли падать на тартан? Вигвам с дымком над ним так близко. Долгие дни добирался я через заснеженные равнины, по одному отсчитывая бобы в котелок и вырезая околевших собак из упряжки саней. Теперь я наконец на краю белой пологой равнины, в другом конце которой вьётся вверх дым — светло-серый, как хвост песца. Там тепло, там жизнь. На полу, покрытом шкурами, дымится котелок. Вперёд! Если не удержусь на ногах, то поползу на четвереньках. Если колени не выдержат, то хоть на брюхе буду ползти к своему костру, дым которого поднимается к холодному низкому небу.
        За спиной приближаются шаги. Я знаю, чьи это шаги, знаю, что должен от них убежать, но у меня нет больше сил сделать это. Мексиканец со своей революцией не может помочь мне. Мне нужно что-то более будничное, что-то более ощутимое, например, чтобы за мной гналась злая собака.
        Гав! Гав! Я пытаюсь представить себе это.
        Нет, не так. Не в моих силах удлинить шаг, но вот собачий лай могу пропустить через усилитель. Теперь всё пропускают через усилитель — праздничную радость, бренчание гитар и голоса певцов. Требуется только повернуть регуляторы до отказа.
        Так. Это, стало быть, случилось. Далеко в море, где-то между островами Найссаар и Аэгна море расступилось в стороны. Раздался глухой скрежет, словно чьи-то мощные ладони раздавили обмотанный в вату паровой котёл. Обнажилось иссечённое шрамами, покрытое моллюсками и ракушками известняковое дно, свежая трещина, словно зияющая, нанесённая топором рана, устремляется к сердцевине Земли.
        Сколько времени прошло с тех пор? Минута? Десять? Двадцать?
        Из порта отступает вода. Теплоход «Лайне» поднимает якорь, но не поспевает за уходящей водой. Потеряв опору, он с грохотом валится набок. С причала глазеют портовые рабочие. У капитана, вышедшего из прибрежного ресторана, вываливается изо рта трубка. Ничего подобного на берегах Балтийского моря им видеть не приходилось. Они ещё не могут понять, в чём дело.
        А я знаю. Это цунами, всё разрушающая колоссальная волна. Подводное землетрясение тому причиной. Уже виднеется у Найссаара водяной вал высотой с башню Толстая Маргарита. Когда он докатится сюда, не станет больше ни кранов с шеями доисторических животных, ни маленького лоцманского катера, ни большого рыболовецкого судна с именем великого писателя на борту. Ни людей. Если им не сообщить вовремя.
        Я уже мчусь. Чтобы предупредить вовремя! Это в сто раз важнее, чем весть, которую принёс гонец с полей Марафона. Я устремляюсь вперёд, ощущая за спиной глухой рокот моря. Я больше не думаю о себе, плевать мне на себя! Вперёд!
        Успею или нет? Море ревёт, чайки мечутся. Пронзительный их крик наполняет воздух. Надо успеть. Затылком я уже ощущаю дыхание накатывающегося вала. Но и цель близка. Люди близко. Мои ноги уже больше не касаются земли, последние шаги я делаю по воздуху и за поворотом валюсь на траву, в одуванчики. По ту сторону белых линий, пересекающих восемь дорожек. Постепенно ко мне возвращаются слух и зрение.
        Подбегает судья с финиша — спросить фамилию. Секундометристы спорят между собой. Диктор объявляет в микрофон следующий забег.
        Время остановилось.
        Учитель физкультуры в нейлоновом тренировочном костюме, обтягивающем широкие покатые плечи, идёт ко мне от группы секундометристов. Синие штаны поблёскивают в лучах солнца, край брючины с шорохом трётся о тартуские кроссовки из коричневой выворотки. Хороший электрический зарядик должен сейчас нести в себе этот человек — ловлю я себя на первой после бега мысли и чувствую сожаление, что под рукой нет гальваноскопа.
        Физрук останавливается в двух шагах от меня. Я медленно встаю на ноги. Он смотрит на меня, и на его лице с широким подбородком странное выражение. Я не могу понять, означает оно насмешку или улыбку. Так часто бывает, поди угадай, что написано у человека на лице.
        Слова — другое дело. Слова более однозначны.
        Ишь ты, он и усмехаться умеет.
        — Ну, разве было так уж страшно? — слышу я его глухой голос. — Стоило ли так долго уклоняться? Три минуты сорок две секунды. Четвёрка по физкультуре тебе обеспечена.
        1976
        Проигрыш Комару
        В пользе спорта никто в наши дни не сомневается, по крайней мере Ханнес. Да и как же можно сомневаться, если даже в работе добивается бoльших успехов тот, кто занимался спортом. Так в газетах пишут. Ханнес сам читал. Для монтажников-высотников очень полезна акробатика, для трактористов-бульдозеристов — бокс. В газете было, что те девушки, которые в школьные годы играли в настольный теннис или в волейбол, работая позже на часовом заводе, устанавливали на тридцать процентов шестерёнок больше, чем те, кто спортом не занимался. А девушки, сдавшие нормы ГТО, в цехе полупроводников выполняли трудовые нормы гораздо лучше тех, кто ГТО не сдал. Особенно полезен спорт в тех случаях, если работа требует подвижности. Например, в профессии официанта или почтальона. Об этом в газете не писали, это Ханнес сам сообразил. Уж если ты бегал кросс, ты и с подносом будешь носиться быстрее. Ясно так же, что почтальон-спортсмен скорее разнесёт газеты, чем не спортсмен — сопящий и задыхающийся почтальон.
        И даже для людей умственного труда спорт необходим. Когда Спасский и Фишер в Рейкьявике вели матч за звание чемпиона мира, Спасский в свободное время махал ракеткой на корте, а Фишер ходил плавать. Или это Фишер стучал по мячу, а Спасский плескался в бассейне? Во всяком случае, оба занимались спортом, это Ханнес хорошо помнит.
        Ханнес пока ещё не решил окончательно, станет он работником умственного или физического труда. Решать такие вещи в восьмом классе ещё рано. Но кем бы он ни стал, всё равно от спорта будет польза.
        С этой мыслью Ханнес с весны бегает небольшие кроссы. Дом его стоит на краю посёлка, отсюда нетрудно совершать пробежки. Трусь-трусь-трусь — вниз с Аптечной горы, трусь-трусь-трусь — вдоль берега канавы в приозёрный ельник, а уж там тропок-дорожек сколько угодно. Ханнес никогда не бегает быстро. Быстро пусть бегают те, кто стремится к рекордам. Ханнеса рекорды не волнуют. Для нормального человека современные рекорды недосягаемы. Ханнес как человек думающий занимается спортом просто для укрепления здоровья.
        По мнению Ханнеса, даже странно, как это некоторые люди могут сделать самоцелью сантиметры и секунды. Стоит учителю физкультуры принести на площадку рулетку, как парни чуть с ума не сходят. Каждый старается изо всех сил, чтобы прыгнуть дальше сантиметров на десять. Ну какое значение могут иметь эти десять сантиметров? Разве они что-то добавят человеку или отнимут у него? Обогатят его чем-то? Что бы там ни говорили, Ханнес всегда был выше сантиметров и секунд. Ханнесу как человеку мыслящему безразлично, будет ли он в списке прыгунов последним, предпоследним или где-то там в середине.
        Учителя Ваарикаса такое безразличие буквально приводит в ярость.
        — Да напрягись же ты, наконец! Быстрее разбег! — кричит учитель Ваарикас, когда Ханнес бежит обязательные сто метров или прыгает в длину. Но Ханнес и не думает ускорить разбег, а тем более напрягаться. Ноги бегут, как сами хотят, Ханнес их не подгоняет. Ханнес пробегает всё, что положено по учебной программе, и выполняет обязательные прыжки, улыбаясь и ясно понимая: «Важны не сантиметры или секунды. Важно, что ты занимаешься спортом».
        И спортом Ханнес в самом деле занимается. Недавно, во время сбора металлолома среди всякой дребедени ему попался красивый круглый железный шар. Ханнес забрал его и унёс в лес под куст. Иной раз во время утренней пробежки неплохо для разнообразия и ядро потолкать.
        Теперь как раз дело и обстоит так: Ханнес среди молодых ёлочек толкает ядро. Конечно, круга для толкания ядра в лесу нет. Границу толчкового круга Ханнес обозначил, положив на землю ветку.
        Хорошо вот так заниматься спортом в одиночку. Ханнес поудобней укладывает ядро на ладонь и поднимает ногу, чтобы взять разгон. Мускулы напрягаются. Мгновение спустя, когда ядро вылетит из руки, можно, конечно, их снова расслабить. Усилие и расслабление — этим-то спорт и полезен для человека. Учитель Ваарикас глубоко заблуждается, считая, что у Ханнеса нет интереса к спорту. Интерес-то есть, только Ханнес не позволяет спорту завладеть собой. Думающий человек принимает спорт как развлечение, а не как азартную погоню за сантиметрами и секундами.
        Ханнес представляет себе, будто в Ярвеском лесу среди ёлок идут Мюнхенские Олимпийские игры. Шестеро спортсменов вышли в финал и ждут своей очереди толкать.
        Книгу об Олимпийских играх в Мюнхене Ханнес, конечно, читал, но кто там на самом деле участвовал в финале соревнований по толканию ядра, этого он не запомнил. Зато он знает имена многих знаменитых толкателей.
        — Толкает Перри О’Брайен! — объявляет он одного из них и берёт ядро в руки.
        О’Брайен был великим новатором в спорте. Ему первому пришла мысль начать разгон для толчка, повернувшись спиной к направлению толкания. Ханнес тоже делает так.
        — Толкает О’Брайен, — объявляет он ещё раз и отправляет ядро в полёт.
        Толчок он делает вполсилы. Ханнеса ведь не интересует, сколько метров пролетит ядро. Да этот О’Брайен толкал не так уж далеко. Вскоре появились последователи новатора, которые добились гораздо большего.
        — Толкает Вудс! — объявляет Ханнес и отправляет железный шар чуть подальше шишки, отмечающей результат О’Брайена.
        — Ренди Мэтсон! — произносит Ханнес, и ядро летит ещё дальше.
        Какими только способами не старались спортсмены послать этот железный шар как можно дальше. И на Олимпийских играх в Мюнхене нашёлся человек, который предложил нечто абсолютно новое. Правда, победителем он в Мюнхене не стал, свой мировой рекорд он установил гораздо позже, но переполох он тогда вызвал большой. Никто раньше не видел, чтобы толкатель ядра вертелся в круге, как метатель диска.
        — Александр Барышников! — кричит Ханнес и тоже вертится на месте, как дискобол. Ядро выскальзывает из руки. Хорошо ещё, что на ногу не упало.
        Для предпоследнего толчка Ханнес приберёг олимпийского чемпиона поляка пана Комара, по-эстонски его фамилия была бы Сяэск.
        Итак, пан Комар, будьте любезны! Расправьте свою волосатую грудь, покажите-ка всем, как надо толкать. Что с того, что юные годы пана Комара прошли в толчее на площадке для регби и на боксёрском ринге. Здесь, в Мюнхене, каждому столько лет, на сколько он себя чувствует. Опля!
        Ядро, пущенное паном Комаром, летит даже дальше, чем рассчитывал Ханнес. Поляк опередил всех этих Мэтсонов и Вудсов на метр с лишним.
        — Толкает Ханнес Арукууск! — объявляет Ханнес и срывает с пенька мох, чтобы обтереть ядро от налипшей на него земли.
        Отойдя за ветку, обозначающую круг для толкания, Ханнес многозначительным взглядом окидывает результаты соперников. Результат О’Брайена отмечен шишкой, Вудса — камушком, поляк как олимпийский чемпион заслужил более приметную вешку — ивовый прутик. Другой, такой же точно прутик Ханнес приготовил для себя. Но чтобы различить их, Ханнес наденет на свой прутик пустую бутылку. Их немало валяется тут под кустами.
        — Толкает Арукууск! — объявляет Ханнес ещё раз и... ядро летит.
        В следующий миг Ханнес удивлённо смотрит туда, куда упало ядро. Что же это такое? Он толкнул меньше, чем пан Комар. Других-то он опередил, сильно опередил, но что с того. До вешки поляка остаётся по крайней мере полметра.
        — Ханнес Арукууск, вторая попытка! — объявляет Ханнес хрипло и толкает теперь изо всех сил. Но ядро ничего не ведает об его усилии и плюхается в те же первоцветы, где оно только что побывало.
        — Чёрррр..! — вырывается у Ханнеса. Вот так штука! Всё ведь было точно рассчитано. Начиная с этого проклятого О’Брайена, он в каждый следующий толчок вкладывал чуть больше силы. Во всю силу он толкнул лишь за себя. Но тем не менее вешка пана Комара оказалась дальше, чем вешка Ханнеса Арукууска.
        Ханнес чувствует, как в нём закипает злость. Так этого оставить нельзя. Он обтирает ядро насухо и на сей раз особенно тщательно устраивает его на ладони. Может быть, попробовать сделать траекторию покруче? Да, это дельная мысль. Пусть поляк побеждает у себя в Польше, пусть даже в Мюнхене, но здесь, в Ярвеском лесу, победить должен Ханнес Арукууск.
        Ханнес собирается с силами, ядро описывает высокую дугу, но и это не помогает. До вешки пана Комара оно не долетает на те же самые полметра, что и прежде.
        Вот так история! Чёртов поляк! Как же это он толкнул, что ядро пролетело так далеко? Ханнес пытается вспомнить. Да, тогда он присел пониже, разгон получился плавным, бёдра и плечевой пояс сделали резкий поворот...
        — Толкает Арукууск! — объявляет он в четвёртый раз и пытается толкнуть дальше пана Комара, но ядро словно заколдованное.
        Ханнес чувствует, как медленно закипавшая злость уже бурлит в нём и ищет выхода. Больше он не станет терять время, обтирая ядро.
        — Полетишь теперь дальше? — угрожает он ядру и яростно толкает.
        — А теперь?
        — А теперь?
        Но ядро не летит дальше. Оно начинает шлёпаться всё ближе и ближе.
        Совершенно измотанный, на дрожащих ногах Ханнес в конце концов плетётся домой. О том, чтобы бежать сейчас трусцой, не может быть и речи. Хорошо, что ноги хоть как-то передвигаются. На склоне холма он оглядывается назад, на лице его написано непоколебимое решение: «Ну погоди, пан Комар! Завтра я тебе покажу!»
        1976
        День спорта
        Дребезжит будильник. Стрелки показывают восемь, но Пека знает, что на самом деле уже больше. Старенький будильник за ночь отстаёт. Пека медленно поднимается. Первым делом — включить радио. Утром сообщают время каждые пять минут.
        От радио есть и другая польза. Пека узнаёт, что погода ожидается ясная с переменной облачностью. Днём будет до восемнадцати градусов тепла. Это почти как летом. Пека цепляет шапку обратно на вешалку. Конечно, и пальто остаётся там же.
        Воздух на дворе всё же заставляет Пеку поёжиться. Он ускоряет шаг и начинает размахивать руками. Полдень ещё не скоро, а ночи пока холодные. От каменных стен домов веет сыростью.
        Позади слышится шипящий свист. Пека оглядывается. Одноклассник Тоомингас приближается полным ходом. Тоомингас живёт на улице Кёрбера. С тех пор, как Кельдримяги перегородили заборы новостроек, он стал ходить мимо дома Пеки.
        — Ух, погоди, — уже издали говорит Тоомингас, тяжело дыша. — Постой! Я что-то скажу.
        У Тоомингаса великая новость. Он хочет выложить её прежде, чем Пека услышит в школе. Куузика из восьмого класса вчера вечером избили. Он возвращался часов в девять из кино, хотел пройти напрямик, между рыночными будками и нарвался там на шпану. Удрать не успел, денег у него не было.
        — Если бы у него были башли, уберёг бы шкуру, — рассуждал Тоомингас. — А так... разве с тремя справишься?
        Пека знает, как справиться с тремя. Первого схватить за руку и приёмом джиу-джитсу кинуть на землю, второго — ребром ладони по горлу. Пять секунд и — готово. Третий сам драпанёт. Пека постоит мгновение над поверженными в прах врагами и хлоп-хлоп — отряхнёт руки.
        В школе суета больше обычного. Портфелей и папок ни у кого не видно. В спортивный день все уроки отменяются. Многие уже дома надели тренировочные костюмы. Некоторые помахивают шиповками. Тоомаспуу из девятого даже копьё с собой прихватил.
        Куузик из восьмого класса стоит на крыльце, с фонарём под глазом и распухшей губой. Возле него всё время толпятся сочувствующие. Проходя мимо, Пека слышит, что на Куузика напали четверо.
        «Четверо, четверо, четверо, — думает Пека. — В таком случае надо действовать по-другому. Первому хук снизу в подбородок, второму ребром ладони по шее. Оставшихся можно было столкнуть головами».
        На стадион идут не сразу. Программа дня спорта открывается показательными выступлениями гимнастов. Уже начинают поклассно собираться в зале. Кому не досталось места на скамейках, стоят вдоль стен или взбираются на шведские стенки. Пеке и Яанусу Пюйметсу посчастливилось оседлать задвинутого в угол «козла». По предложению Пюйметса они удлиняют ноги «козла» до отказа. Теперь, сидя на нём, они могут смотреть поверх голов стоящих.
        Гимнасты — парни из своей же школы, большинство из младших классов. Они выполняют простые упражнения. Далеко им до тех, кого иногда показывают по телевизору. Кто крутится на турнике, кто — на кольцах. Один маленький мальчишка выполняет упражнения на брусьях: расставил руки в стороны и кувыркается. При соскоках никому не удаётся чисто зафиксировать стойку, то делают шаг вперёд, то назад. Упражнений на гимнастических снарядах Пека видел немного, но всё же размышляет, как бы делал он. О деталях не думает, для этого он слишком мало разбирается в гимнастике. В общих чертах он сделал бы что-нибудь похожее на олимпийскую программу румынской школьницы Нади Команечи, лишь некоторые элементы скомбинировал бы более сложно. С брусьев Пека соскакивал бы тройным сальто назад.
        Хотя сегодня уроков нет, звонок, работающий в автоматическом режиме, звенит, как обычно. Гимнасты заканчивают выступления, староста группы выстраивает их посреди зала. По знаку учителя Корпа начинает играть музыка. Три девочки с цветами подбегают к гимнастам и вручают каждому по красному тюльпану. Девочки краснеют не меньше, чем гимнасты. Они взволнованы ответственным поручением.
        На этом показательные гимнастические выступления заканчиваются. Учитель Корп зовёт мальчишек постарше помочь унести брусья и убрать турник. Остальные отправляются в коридор.
        Пека не уходит в коридор. На «козёл», на котором они сидели, многие поглядывали с завистью. Пека опасается, что его могут занять. Вскоре, согласно плану, должно начаться второе мероприятие спортивного дня — финальный матч классных баскетбольных команд. Турнир длился уже несколько недель. В нём принимали участие все классы начиная с шестых. Больше всего очков набрали восьмой и десятый классы. Они-то теперь и будут сражаться за титул чемпиона.
        Болельщики команды десятого класса собираются у противоположной стены, напротив Пеки. В руках у девчонок маленькие красные флажки с римской десяткой посередине. Иво Круусвер из одиннадцатого класса у них за дирижёра. Когда он взмахивает рукой, они машут флажками и кричат: «Эй, десятый! Давай, ребята!»
        У восьмого класса такого подбадривающего хора нет. Зато болельщики восьмого принесли с собой трещотки и глиняные свистульки. Их козырь — талисман команды: надувной резиновый слон. Слона зовут Лондисте, и он до того надут, что напоминает откормленную свинью.
        Пека думает, что если бы он играл в команде седьмого класса, они бы сегодня выбежали на площадку. Он был бы ростом метр девяносто и обладал очень точным броском. Он бросал бы главным образом с высокого прыжка, потому что таким броскам очень трудно помешать. Иногда он бросал бы «крюком», перехватить этот бросок ещё труднее. Но при всём этом он бы не забывал о защите, как это делают иногда хорошие нападающие, и о борьбе под щитом тоже. В борьбу под щитом и в защиту он бросался бы с особым азартом.
        Гвалт мешает Пеке думать дальше. С одной стороны площадки кричат: «Давай, давай!», с другой тарахтят трещотки.
        Похоже, хор болельщиков десятому классу не помогает. Мячом уже долгое время владеют восьмиклассники.
        Пека с сочувствием следит за усилиями ребят из десятого, на губах у него играет едва заметная усмешка. Что поделаешь, если не по зубам. Он-то давно уже перехватил бы какой-нибудь пас. Он бы сделал это запросто — раз-два, потому что скорость у него не в пример другим. Стометровку он бегал бы за одиннадцать секунд равно. Даже ведя мяч, он обгонял бы других игроков.
        Новая волна воплей проносится над залом, заливаются глиняные свистульки. Восьмиклассники воюют под щитом противника. Они сделали уже шесть бросков, но мяч по-прежнему у них. У десятого никто не умеет драться под щитом.
        Пека находит, что объективно всё же нельзя считать его самой сильной стороной меткость в бросках по корзине. Вероятно, это всё-таки была бы его необыкновенная прыгучесть. Теперь, в точно рассчитанный момент, он взлетел бы в воздух (у него такой прыжок, что он может даже коснуться головой кольца корзины), и мяч словно приклеен к его руке. История баскетбола знает игроков, которые умели ловить одной рукой любые мячи. Пека тоже может. Никто из парней десятого и восьмого не умеет так владеть мячом. Никто из них не способен одной рукой получить мяч и сразу же отпасовать его дальше.
        Баскетбол привлёк в зал гораздо больше народу, чем гимнастика. Перед «козлом», на котором сидят Пека и Яанус Пюйметс, болельщики стоят в несколько рядов.
        — Паюнен, какой счёт?
        Это спрашивает Тоомингас. Пека — имя финское, поэтому некоторые обращаются к нему не Паю, а Паюнен — на финский лад. Тоомингас невысокого роста и поскольку он стоит позади других, то ему почти ничего не видно.
        Пека не отвечает. Он сейчас и сам не знает. Он не так уж внимательно следил за игрой. Ему вдруг пришло в голову, что если бы он участвовал в играх школьного турнира, его талант сейчас наверняка не пропадал бы зря. Благодаря своей меткости, скорости и прыгучести он произвёл бы фурор. Куда бы это его привело?
        Тут и думать нечего. Есть только одно место — конечно же, к мастерам в таллинский «Калев», рядом с Таммисте, Крикуном, Тиксом, Салуметсом и Лентсиусом. Давным-давно пишут в газетах, что «Калев» уже много лет, как не обогащался ни одним блистательным молодым игроком. Теперь бы он обогатился.
        Так решились бы и заботы «Калева». С этих пор команда начнёт побеждать всех. Пека всегда отличается в игре у щита, он точнее всех в бросках, он непревзойдённый мастер передач. У Таммисте частенько бывают чёрные дни, когда броски ему не удаются. У Пеки таких дней нет. Обычно он за игру забрасывает пятьдесят очков. Один раз в игре против тбилисцев даже восемьдесят. Сегодня же процент попаданий в игре у него восемьдесят четыре, а в штрафных бросках — сто.
        Да, всё, что касается самой игры, легко возникает перед мысленным взором. Сложнее представить себе, как Пека попадёт в «Калев». Тут возможностей много. Могут пригласить Сокк и Куллам (услыхав о нём), может порекомендовать учитель физкультуры Корп. Конечно, и сам Пека может прийти в спорт-холл во время тренировки команды.
        Покачивая в руке спортивную сумку с надписью «Adidas», входит Пека в спорт-холл. Под одной корзиной идёт яростная борьба. Лентсиус, Абельянов, Тике и Лаур в защите, Таммисте, Крикун и Салуметс атакуют их. На Пеку никто не обращает внимания. Пека спокойно садится на стул, почти рядом с тренером Сокком.
        Нет, лучше пусть с ним будет физрук. Иначе может показаться, что Пеке самому не терпится пробиться в команду «Калев». Да, пусть лучше будет так, что потрясённому способностями Пеки учителю Корпу придёт мысль показать Пеку тренерам «Калева». Ведь Корп вполне может быть старым знакомым тренера Сокка или даже его однокурсником.
        Снова садится Пека на краю площадки на стул, только на сей раз рядом с ним учитель Корп. Игроки толкутся под одной корзиной, Таммисте всё бросает. Это его знаменитые броски в прыжке. Он взлетает в воздух, подогнув ноги назад, выгибает туловище и трах! — два очка.
        — Почему защита его не зажимает? — спрашивает Корп у Сокка.
        — Покажи, где тот человек, который зажмёт? — говорит в ответ Сокк.
        Именно такого ответа Корп и ждал. Почему же ему не показать, покажет. И он указывает на Пеку.
        Тогда Сокк позовёт Лентсиуса с площадки. Пеке велят снять пиджак. Таммисте смотрит округлившимися глазами, как кеды Лентсиуса отдают какому-то совсем ещё юному верзиле. Ещё больше удивляется он, когда Пека встаёт. И у Сокка глаза становятся большими, как тарелки. Пека высоченный, ровно два метра. Причём с очень гармонично развитым телом. Но опытный тренер умеет скрыть изумление. Из-под стула вытаскивают второй мяч. Пусть Пека разомнётся слегка под свободной корзиной.
        Низко ведя мяч, скользит Пека по площадке. Движения у него гибкие, как у пантеры. Он знает, что теперь за ним следят все, но это не мешает ему. У него настолько твёрдый характер, что он не нервничает. Ведя мяч, Пека неожиданно делает поворот и продолжает дриблинг левой рукой. Затем, словно между прочим, переводит мяч за спину и пропускает его между ног вперёд. У Сокка от изумления отвисает челюсть. Таммисте словно поленом по голове получил. Под кольцом Пека взвивается в воздух. Двумя руками он мягко кладёт мяч в корзину. При его сверхмощном прыжке это пара пустяков.
        — Паюнен, Паюнен!
        Опять Тоомингас.
        — Паюнен, пусти меня на минутку посмотреть.
        Никак не дают спокойно следить за игрой. Вечно кто-то норовит пролезть вперёд.
        — Сейчас конец, — шипит Пека. — Нечего тебе тут больше смотреть.
        И действительно конец. От хора болельщиков десятому классу толку было мало. Восьмой одерживает победу.
        Итак, первая часть дня спорта закончена. Теперь вся школа отправляется на стадион.
        Солнце тем временем сильно поработало. Воздух уже прогрелся. Классный руководитель Пеки на ходу составляет команду для маятниковой эстафеты. Фактически команда уже давно составлена, но маленький Мустхейн не пришёл утром в школу. Вот и приходится искать ему замену.
        — Послушай, Паю, может, ты побежишь?
        Пека мотает головой.
        — Давай, побеги, — настаивает классный руководитель. — Всё что-то делают.
        — У меня справка от врача, — говорит Пека спокойно. Человека со справкой от врача никто не может заставить бегать, о каких бы очках ни шла речь. Классный руководитель понимает это и больше с Пекой не говорит.
        Едва колонна достигает стадиона, едва успевают оркестранты, всю дорогу грохотавшие марши, опустить инструменты, как начинается спортивная круговерть. В дальнем секторе толкают ядро. Перед трибунами спринтеры вколачивают колодки на старте. Возле планки для прыжков в высоту настоящий муравейник. Зато на трибуне совсем пусто. Да и откуда же там взяться зрителям, если все соревнуются.
        Пека устраивается в правительственной ложе. Отсюда хорошо смотреть. Все секторы, как на ладони. Пека воображает себя министром спорта. Достаёт из кармана маленький театральный бинокль. Очень удобная и полезная вещь, особенно на стадионе. Пека наводит его на резкость и рассматривает человека, который расхаживает по крыше дома, стоящего за оградой стадиона. Человек одет в чёрное, и у него «ёж» на верёвке.
        Но понаблюдать за трубочистом удаётся недолго.
        — Паю, идите вниз! — зовёт с беговой дорожки завуч. Он ко всем обращается на вы. — Идите, идите, Паю. Судье по прыжкам в длину нужен помощник.
        Здесь уж врачебная справка не спасёт. Разравнивать песок в прыжковой яме может и освобождённый от уроков физкультуры. Пека послушно встаёт с министерской скамьи. Рассевшись в правительственной ложе, он совершил ошибку. Надо сейчас же её исправить. Пека спускается с трибуны и тут же исчезает за живой изгородью. В этой суете никто не станет его искать. В помощь судье по прыжкам в длину найдут кого-нибудь другого.
        Пека бросает якорь возле прыгунов в высоту. Они перемахивают через планку беспрерывным потоком. Большинство прыгает способом «фосбери-флопп». Обычным способом «вразножку» больше никто не прыгает. Тоомингас преодолевает метр тридцать, замечает Пеку и подбегает к изгороди. Он начинает уговаривать Пеку тоже взять эту высоту. Мол, класс тотчас же получит ещё несколько очков.
        Тоомингасу Пека про справку ничего не говорит. На Тоомингаса это не подействует.
        — Да не охота, — тянет Пека, достаёт свой бинокль и начинает следить за начавшимися у трибуны прыжками в длину.
        Глядя на прыжки в длину, Пека опять вспоминает про баскетбол. Да, он совершенно свободно может вести мяч обеими руками. И прыжок у него такой, что противники боятся давать пас, если он близко. Благодаря своей невиданной прыгучести, Пека может перехватить мяч. Он делает это столь стремительно, что никто и опомниться не успевает. У Пеки невероятная реакция. Если он кого-нибудь «держит», то этот игрок вообще не может бросать по корзине. Пека, словно пружинный, взмывает в нужный миг вверх и отбивает мяч. Поэтому он и считается лучшим игроком сборной Союза.
        Интересно, на сколько он, благодаря своему мощному толчку, может прыгнуть в длину?
        Да, об этом Пека долго не знает. Просто не приходит в голову попробовать. Но однажды он пробует. Это случается где-то за рубежом — не то в Бельгии, не то в Париже или Люксембурге — после баскетбольного матча он отправляется прогуляться и случайно попадает на открытые соревнования по лёгкой атлетике. Студенческие соревнования. Организованные ради рекламы какой-то международной текстильной фирмой. За каждый прыжок больше семи метров полагается приз — отрез на костюм. Бедный негр Джим Робертсон, пришедший на стадион в поношенном костюме, делает одну безуспешную попытку за другой. Пека шутки ради сбрасывает куртку и брюки, берёт у кого-то на несколько минут шиповки и выходит на дорожку. И делает только один прыжок. Восемь метров ровно.
        — Отрез отдайте мистеру Робертсону, — говорит он и отправляется гулять дальше.
        Присутствовавший при этом репортёр какой-то спортивной газеты бежит за ним. Он узнал Пеку — звезду баскетбола. Он хочет знать, будет ли мистер Паю выступать на Олимпийских играх и в прыжках в длину. Пека отвечает неопределённо. Говорит, что он ещё не решил.
        На трибуне начинают собираться школьники. Соревнования по некоторым видам уже закончились. Пека тоже возвращается на трибуну. Эстафету лучше смотреть сверху.
        В командах этой эстафеты по двадцать участников — десять мальчиков и десять девочек. В каком порядке им бежать, решает сама команда. Обычно первые десять этапов бегут девчонки. Мальчишки остаются для решающего рывка в конце. Седьмой «Б», где учится Пека, тоже пускает первыми девочек, да что с того толку. Перед последними этапами команда седьмого «Б» отстаёт от ведущих бег метров на тридцать. Такой разрыв обыкновенному бегуну не сократить. Теперь Пека сожалеет, что не согласился бежать эстафету. Он-то сумел бы ещё добыть победу.
        Часы показывают около трёх, когда Пека тихими улочками возвращается домой. Долгий день на свежем воздухе утомил его. Придя домой, он подогревает на газовой плите вчерашнее картофельное пюре и вытягивается на скрипучем диване. Вопрос газетчика не идёт из головы. Будет ли он на Олимпийских играх прыгать в длину?
        Чтобы попасть на Олимпийские игры и выступить там в соревнованиях по прыжкам в длину, нужно добиться в этом виде больших побед на родине. Но откуда им взяться, этим победам, если баскетбольная сборная Союза всё время в зарубежных поездках? Одну неделю в Югославии, другую в Америке, потом на Кубе или в Бразилии, или... Ничего не поделаешь, не стоит рассчитывать на золотую медаль в двух таких разных видах.
        Пека закладывает руки за голову. Мало ли, что не стоит! А если хочется думать? Ведь там, в Америке, они не целыми днями бросают по корзине. Иногда выдаётся же и свободное время. И как раз, когда неподалёку от их гостиницы начнутся олимпийские отборочные соревнования американских прыгунов, у него окажется свободное время. Пека шевелит пальцами ног и придумывает для всех американских газет огромные заголовки:
        СОВЕТСКИЙ БАСКЕТБОЛИСТ НАМНОГО ПРЕВЗОШЁЛ НАШИХ ОЛИМПИЙСКИХ КАНДИДАТОВ ПО ПРЫЖКАМ В ДЛИНУ!
        ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПРЫЖОК НА СТАДИОНЕ В ЛОС-АНДЖЕЛЕСЕ!
        НЕУЖЕЛИ РЕКОРД ВЕКА, УСТАНОВЛЕННЫЙ РОБЕРТОМ БИМОНОМ, БУДЕТ ПОБИТ УЖЕ В НЫНЕШНЕМ ГОДУ?
        Пека усмехается. Фантастический прыжок? Это они там так могут думать. Пека-то знает, на что он способен. Настоящий фантастический прыжок они увидят лишь на Олимпийских играх. Тогда сто тысяч человек — все, как один, вскочат со своих мест, и от этого взрыва восхищения едва не погаснет огонь на башне. Несмолкающие овации. Пеку унесут со стадиона на руках. Зелёное поле стадиона, колоссальная масса народу и светящиеся на табло цифры 9.00 кружатся у него перед глазами. Пеке кажется, что и он кружится вместе со всем этим. Сила притяжения Земли на него больше не действует. Пека теперь, как птица, нет, ещё легче, как бабочка. Стоит только подумать об этом, и уже он летит.
        Но полетать ему всё-таки не удаётся. Сильный рывок возвращает бабочку обратно на землю.
        — Что за спаньё среди бела дня? — спрашивает голос, в котором нет и тени восхищения. — Вставай! — И Пеку снова дёргают за ногу.
        Мать вернулась домой. Она вошла так тихо, что уснувший Пека даже не услыхал этого. Мать увидела на столе в кухне немытую посуду, забытые посреди передней туфли, мусорное ведро, которое Пека должен был вынести ещё утром.
        Пека, вздыхая, садится. Спина побаливает, во сне он отлежал её. Давно пора бы матери купить новый диван.
        Мать снова заглядывает в дверь. Демонстративно ставит накрытое газетой ведро у порога комнаты. Пека понимает, что выхода нет. Придётся взять это проклятое ведро и вынести его. Он уже берётся за ручку, когда что-то всплывает в памяти.
        — Ма-ам, а ты справку получила?
        Мать не отвечает. В кухне бренчит посуда.
        — Ты освобождение получила? — спрашивает Пека погромче. — Эту врачебную справку? Сама же говорила, что она сегодня придёт к тебе делать укладку.
        Но ответа всё нет. Мать капитально не в духе, думает Пека. Наверно, какая-нибудь неприятность на работе. Сейчас она, конечно, объявит, что не собирается больше выпрашивать для Пеки справки. Будто ей приходится выпрашивать. Да за красивую причёску женщины на всё готовы. Мать сама это говорила.
        — Слушай, ма-ам, ты получила справку? — не унимается Пека.
        Из кухни по-прежнему слышится лишь звон посуды. Что бы это могло так испортить настроение бедной вдове? — думает Пека и опирается спиной о стену. — Неужели она сейчас вдруг заявит, что если другие не умирают на уроках физкультуры, то Пеке тоже нечего опасаться за свою жизнь.
        Нет, обошлось. Пека слышит лёгкий щелчок. Затем шуршание бумаги.
        «До первого июля!» — Пека быстро пробегает взглядом по справке. Больше, чем надо. Дальше он не читает. Дело в шляпе. Мать могла бы сразу сказать. Старик-физрук и теперь не сможет помыкать им. Паю, на кольца! Паю, на старт стометровки! Дудки! У нас новая справка. Треугольная печать поликлиники внизу и всё, как положено. Безногого... хм... танцевать не заставишь.
        Теперь можно и ведро вынести.
        Слегка ссутулившись и согнувшись под тяжестью ведра, Пека спускается по лестнице. Ящики для мусора стоят за домом в кустах сирени. Пека уже было направляется туда, но замечает стоящих возле дома мальчишек. Пека не знает никого из них. Мальчишки небольшие, но всё-таки... Кто их знает.
        Недолго думая Пека делает поворот на девяносто градусов и, держась поближе к стене, направляется в сторону соседнего двора.
        Не всё ли равно, в какой контейнер опорожнить ведро?
        1977
        Зелёный мяч
        Галдёж на берегу так силён, что старый мерин лесника, словно закусивший удила стригун, прядёт ушами. Вывезя дребезжащую телегу на поляну, он с любопытством поворачивает голову в сторону реки.
        Туда же поворотились и оба ездока.
        В излучине, на мелководье барахтаются мальчишки. Их четверо. Трое — одинаково широкоплечие, темноволосые и загорелые — пытаются затащить туда, где поглубже, четвёртого — белобрысого, тощего и длинного. Они тащат его за руки и дёргают за ноги, сопровождая свои действия воинственными выкриками:
        — Давай, ребята!
        — Сбивай с ног!
        — Пошёл!
        Последнее утверждение оказалось преждевременным. Долговязый сопротивляется, как сумасшедший. Он вырывается изо всех сил. Правил борьбы для него больше не существует. Он царапается, кусается и бодается. Страх преумножает его силу. Когда, наконец, троице удаётся оторвать его ноги от дна, он вцепляется обеими руками в торчащую из воды сваю. Безуспешно пытаются трое оторвать его пальцы от сваи. Они словно приросли к дереву.
        В конце концов троице надоедает возиться с ним. Первым отходит в сторону самый плотный, на котором плавки в шашечку.
        — Ты знаешь, Анту, кто ты? — кричит он. — Круглый дурак! О чём мы вчера говорили? О чём условились? Тебе добра желают, а ты что делаешь?
        Долговязый Анту не удостаивает его ответа. Что он делал с доброжелателями было и так видно. Из губы владельца модных плавок сочится кровь. У другого темноволосого через всю щеку царапина. Третий потирает бедро, которое попалось под руку долговязому, тот махал руками, словно ветряная мельница крыльями. Не произнося ни слова, долговязый Анту молниеносно использует путь к спасению, открывшийся, когда владелец плавок в шашечку отступил. Прошмыгнув между парнями и прошлёпав шагов десять по совсем мелкой воде, Анту останавливается лишь достигнув плотных зарослей камыша.
        Прижав руки к груди, он стоит и бдительно следит за черноголовой троицей. Теперь у него под ногами почти твёрдая земля. Но если потребуется, он готов удрать и ещё дальше.
        — И в самом деле абсолютный дурак! — грустно говорит парень с поцарапанной щекой. — Сам себе враг. Ну чего дрожишь? Никто тебя больше и пальцем не тронет.
        — Да прежде чем его трогать, надо застраховать свою жизнь! — замечает тот, что получил удар в бедро. Все трое теперь тоже выбрались на берег. Схватив штаны и рубашки под мышку, они, словно сговорившись заранее, направляются к дороге. И лишь владелец клетчатых плавок ещё уделяет внимание долговязому:
        — Смотри, чтобы обед был готов вовремя!
        Кискояский лесник, прилёгший в телеге с сеном на бок, наблюдал за этой сценой с нескрываемой усмешкой.
        — Что, не удалось утопить? — весело интересуется он у черноголовых. — Втроём-то могли бы с одним справиться.
        — У бешеного и сила бешеная, — бормочет в ответ владелец клетчатых плавок. Его спутники помалкивают.
        Мерин, получив шлепок вожжами, стронул телегу с места. Черноголовые пошли следом, похожие на футболистов, устремившихся в атаку. И только теперь они заметили, кто устроился на возу рядом со стариком. Положив подбородок на вдавившийся в сено зелёный мяч, на них глядит с улыбкой девчонка. Её рыжеватые волосы собраны в «конский хвост», серые глаза лукаво щурятся. На правой щеке то появляется, то исчезает маленькая ямочка. Лицо девчонки кажется всем троим необыкновенно привлекательным, и они сразу же стараются принять бравый вид.
        — Анту охламон, — объясняет, ни к кому не обращаясь, «центральный форвард» — черноголовый парень с разбитой губой. — Никак не может научиться плавать. Как только зайдёт чуть поглубже, его охватывает страх. Вот и хотели чуток помочь ему.
        При слове «помочь» у девчонки и на левой щеке появляется ямочка. Не стесняясь, она хохочет прямо в лицо мальчишкам.
        Старик более участлив.
        — Он, стало быть, боится воды?
        — Жутко, — подтверждает центральный нападающий.
        — Уму непостижимо, — замечает левый крайний. — Другого, чтобы так боялся воды, — не найдёшь.
        — И никакая разъяснительная работа не помогает?
        Центральный нападающий безнадёжно машет рукой.
        Куда там! Они уже не первое лето с ним возятся! Дело безнадёжное, сколько бы владелица «конского хвоста» ни усмехалась. Искоса поглядывая на девчонку, он сообщает:
        — Надоело. Сколько можно с ним возиться. — И взглянув на хромающего левого крайнего, добавляет:
        — Того и гляди, всех нас перекалечит.
        Когда дребезжание телеги стихло далеко среди полей, долговязый поднял над метёлками камыша свою голову с мокрыми льняными прядями. Он икнул, словно поставил последнюю точку, вытер большим пальцем глаза и медленно побрёл к берегу. Он знал свой долг. Сегодня он был дежурным по супу. Через три часа ребята вернутся со свекольного поля, к этому времени всё должно быть готово.
        Долговязый притащил к притаившейся в кустах палатке ведро воды, разжёг костёр и подкинул в него два-три полена. Теперь самое важное — не дать огню погаснуть.
        Солнце палило по-прежнему. Честно говоря, Анту повезло, что не пришлось в такую жару дёргать бурьян. Тихонько насвистывая, стряпун побрёл к реке и ступил по щиколотку в воду. Сложив ладони лодочкой, он зачерпнул немного глинистой воды и плеснул себе на потную спину.
        Они были неправы, утверждая, что он боится воды. Он воды не боится. Ему нравится опускаться по шею в волны, болтать ногами так, чтобы вокруг было полно крохотных брызг. Нет, не воды он боится. Ему страшно, что дно может уйти из-под ног. Стоит ему только подумать об этом, как сердце сразу же будто проваливается куда-то.
        Больше всего на свете ему хотелось бы уметь плавать, но, увы, он уже давно приучил себя к мысли, что этого искусства ему нипочём не осилить. Он даже не знал, откуда взялось такое неверие в собственные способности. Может быть, его породил панический страх перед глубиной. Но откуда взялся этот страх?
        Анту любил иногда помечтать в одиночестве. Он воображал себя инженером, автогонщиком, иногда даже космонавтом. Он выдумывал самые фантастические приключения. Их герою приходилось скакать на лошади, бегать, лазать по крышам, но плавать — никогда. Даже в мечтах долговязый оставался по-своему реалистом. Всё остальное он считал достижимым. Всё, кроме умения плавать.
        Осторожно ощупывая пальцами ног дно, парнишка входил в воду. Вода холодила уже колени, ляжки... Глубоко вздохнув, он присел в воду, но тут же выпрыгнул, взвизгнув, как девчонка. Он мог позволить себе такое. Ведь никто не видит и не слышит его сейчас.
        Он знал, что на этом участке излучины нет глубоких мест. И поэтому чувствовал себя вполне уверенно. Медленно и с удовольствием он лёг на живот. Шевеля ногами вверх-вниз, он пошёл на руках вперёд. Это нравилось ему больше всего. Так он казался себе настоящим пловцом. И чтобы ещё больше походить на пловца, он даже выдыхал в воду. Выпустив из лёгких весь воздух, он поворачивал голову в воде набок и уголком рта делал вдох. Знаменитые пловцы — он видел по телевизору — делают именно так.
        Перебирая по дну руками, он уже раз пять пропутешествовал между двумя кустами камыша, когда чей-то звонкий голос заставил его навострить уши.
        — А там можно достать ногами дно?
        Анту поднял глаза и тупо уставился на возникшую на берегу девчонку. В первый миг он подумал, что над ним смеются. Но на лице девочки не было и следа коварства, которое он обычно замечал на лицах насмешников. Девочка глядела с искренним интересом. Видно, она и впрямь считала, что он умеет плавать.
        От неожиданности долговязый сел. Вода теперь доставала ему до подбородка.
        — Там так глубоко? — удивилась девочка, и взгляд её стал ещё более почтительным.
        Они смотрели друг на друга целую вечность. Девочка видела приоткрытый от растерянности рот, лицо в веснушках — таких людей загар обычно не берёт, прилипшие к голове светлые волосы и торчащие в стороны уши. Всё остальное было скрыто в глинистой воде. Парнишка мог видеть гораздо больше. И по мере того как взгляд его скользил всё выше по ситцевому платью-халатику, прикрывавшему изгибы и выпуклости, к рыжеватым волосам, завязанным «конским хвостом», и ямочке на щеке, рот его приоткрывался всё больше. Незнакомая девчонка была чертовски хорошенькая.
        У неё был с собой зелёный пляжный мяч. Он никак не держался под мышкой. Поэтому она положила его на траву, а затем села на обрыв и опустила ноги в воду.
        — Тебя как зовут? — вдруг спросила она.
        Мальчишка почему-то покраснел.
        — Андрес, — сказал он нерешительно. — Но все зовут меня Анту.
        — А меня зовут Хелин, — сказала девчонка. — Когда я была маленькой, мальчишки звали меня Кылин. Забавное имя, верно?
        Анту, поколебавшись, кивнул. Он не понял, какое из имён девочка считала забавным — Хелин или Кылин. Но она не дала ему времени разгадывать.
        — Я смотрела, как ты плаваешь. Ты хорошо плаваешь, длинными гребками. Этому очень трудно научиться?
        Она выжидающе смотрела на Анту, и тот чувствовал, как у него краснеют не только щёки, но и уши. Язык не поворачивался соврать, однако признаться, что он, как двухлетний малыш, ползает по дну, тоже было невозможно.
        — Это... кому как, — заметил он неопределённо. — Некоторым... очень трудно.
        — Мне трудно. — Девочка вздохнула. — Я, наверное, безнадёжно бездарная. Иногда мне кажется, что я в жизни не выучусь плавать. Или, если научусь, то лишь одним стилем — топориком.
        Неожиданно для себя Анту принялся утешать её:
        — Напрасно ты так думаешь. Плавать может каждый выучиться. Только нельзя трусить.
        Он понимал, что этим утверждением отрезает себе все пути к отступлению. Теперь ему уже никак нельзя признаваться, что на самом деле воды тут чуть повыше колен. Девчонка по ошибке приняла его за пловца, а у него не хватило духу опровергнуть её заблуждение, теперь он вынужден был продолжать играть принятую на себя роль. И вытянувшись в воде, он повторил своё хождение на руках, упираясь пальцами в дно.
        Девочка тем временем расстегнула платье-халат. Под ним виднелся вишнёво-красный купальник.
        — Анту! — окликнула она вдруг движущегося в воде парнишку. — А ты старая рыба?
        Долговязый опять сел на дно.
        — Что? — не понял он.
        — Ты уже давно умеешь плавать?
        Кровь опять бросилась мальчишке в лицо.
        — Это... как сказать. Как посмотреть.
        — Ясно, давно, — по-своему решила Хелин. — Я же вижу. А ты как учился? С надувной подушкой? Или на доске под животом?
        — Да-а... по-разному пробовали. — Парнишка сглотнул и с тоской глянул в сторону берега. Он ощутил первую лёгкую дрожь. Постепенно холод стал пробирать его.
        Девочка вошла в воду. Она медленно продвигалась в ту сторону, где, как знал Анту, дно реки уходило в глубину.
        — Мой отец говорит, что лучше всего учиться прямо так, без спасательных средств. Но всё же одна я побаиваюсь. К счастью, ты оказался тут.
        — Я... Мне нужно суп варить, — сообщил Анту, но она не обратила на его слова никакого внимания. Делать нечего, мысль выбраться на берег пришлась оставить.
        Хелин уже окунулась в воду.
        — Теперь поучи меня, — взяла она инициативу в свои руки. — Ты на глубине покажешь мне, а я тут на мели попробую повторить.
        Лицо девочки светилось таким усердием, что вторая попытка парнишки отказаться умерла не родившись.
        Он сжал едва не клацающие от холода зубы и, вытянув вперёд руки, погрузился в воду. И сразу же выяснилось, что дно в этом месте круто уходит вглубь. У Анту даже возникло на мгновение знакомое ощущение жути, но тут же пальцы его наткнулись на лежащий на дне камень.
        — Здорово! — сказала девчонка. — Покажи, как ты ногами делаешь: «ножницы» или по-лягушачьи?
        Взбивая тысячи брызг, Анту двинулся дальше. Только теперь он старался держаться весь в воде. Даже голову погрузил наполовину в воду. В ухо попала вода, ухо сразу же заложило, но он решил потерпеть. Что ему ещё оставалось.
        — Здорово! — сказала девчонка. — Посмотри теперь, как у меня получится.
        Глубоко вздохнув, она легла на воду и, как сумасшедшая, замолотила ногами.
        Парнишка шагнул было в сторону берега, но взгляд девчонки вынудил его остановиться.
        — Ну как?
        Анту опять сглотнул.
        — Вообще-то... ничего. Только... спину нельзя так высоко высовывать. И ногами тоже... двигай помедленнее.
        Ему пришлось снова продемонстрировать ей всё. На сей раз вода попала в оба уха. Пальцы заскользили по гладкому камню, и перепуганный Анту отфыркивался, как тюлень. Он готов был удрать, но лишь одна надежда, что всё это не может больше долго продолжаться, удерживала его на месте. Должно же девчонке надоесть.
        Но ей не надоедало. Чем больше она плескалась, тем довольнее становилась.
        — Скажи честно, Анту, лучше у меня теперь получается?
        — Получается, получается, — торопливо подтвердил парнишка. — Гораздо лучше получается.
        И тихонько добавил:
        — На сегодня, пожалуй, хватит?
        Девочка сделала вид, будто не услыхала его.
        — А знаешь, Анту, — сказала она, вылезая на торчащий из воды огромный камень, — в чём моя ошибка? Как только руки перестают доставать до дна, начинаю бояться. Но ведь когда учишься плавать, бояться нельзя, верно?
        Что ему было сказать? Он согласился с ней. И вдруг с неизвестно откуда взявшейся решимостью он снова хотел было двинуться к берегу, но девочка словно предугадала это.
        — А теперь, — Хелин спрыгнула с камня обратно в воду, — покажи мне, как надо грести руками.
        Противная холодная дрожь охватила всё тело мальчишки. Этого-то он и боялся. Бросая исподлобья взгляды в сторону камня, он уже в который раз опустился в воду. Он вытянул левую руку вперёд для гребка, когда кончики пальцев правой коснулись гальки на дне, и разом ощутил жуткое чувство неуверенности. А что, если опускающаяся вниз рука вдруг не достанет до дна?
        При каждом гребке он теперь на короткий отчаянный миг терял опору. Он с удовольствием опустил бы одну ногу на дно, но этого нельзя было делать. Господи, когда же ей надоест?
        Тренировка рук у его ученицы шла не так успешно, как движения ногами. Девочка, видимо, и сама об этом догадалась, потому что она вдруг встала на ноги и осталась стоять, грустно опустив плечи.
        Она, кажется, собиралась уйти, но — странное дело — мальчишку это не обрадовало.
        — Хелин, — сказал он тихо.
        Девочка не подняла головы.
        — Хелин, — повторил мальчик ещё настойчивее. И поймав её взгляд, добавил: — Я ещё раз покажу тебе.
        Только теперь девочка вспомнила о зелёном мяче. Одной рукой крепко прижимая мяч к груди, она гребла вдоль берега взад-вперёд. И словно тень двигалась посреди реки рядом с ней льняная голова мальчишки.
        Они оба были возле камня, за которым начинался омут, когда девчонка вдруг вскрикнула. Анту быстро стал ногами на дно. Примерно в полутора метрах от него скользил вниз по течению зелёный мяч.
        — Поймай! — крикнула девочка. — Поймай его!
        До мяча было уже не дотянуться. С отчаянной решимостью мальчишка набрал в лёгкие побольше воздуха и устремился в погоню за мячом. Он и не заметил, как дно ушло у него из-под ног. Мяч был так близко, и Анту думал лишь о том, как схватить его.
        Он поймал беглеца возле первых кустов ольшаника. Тяжело дыша, мальчишка прижал мяч к груди и лишь тогда оглянулся. Лицо его стало каким-то странно напряжённым. В выражении его лица были и тревога, и радость, и сомнение. Больше всего было сомнения.
        Левый, искоса поглядывающий на кусты ольшаника глаз мальчишки начал нервно подёргиваться. Анту медленно вытянул мяч вперёд, глубоко вздохнул и затем, словно поддавшись искушению, разжал руки.
        Легко, будто бабочка, скользил зелёный шар над омутом. Готовый каждую минуту схватить мяч, последовал за ним мальчишка с льняными волосами.
        Далеко по другую сторону омута он выбрался на берег. Он до смерти устал, но одним-единственным движением стряхнул с себя эту усталость. Ничего не видящими глазами посмотрел он на девочку, вылезшую на камень, прошёл мимо неё, бросил мяч на траву и вдруг пустился бежать. Высоко задирая ноги, бежал он в сторону деревни, и вскоре до реки долетел его крик:
        — Сийм! Лембит! Свен! Ребята! Ребята!
        Девочка на камне поглядела ему вослед с довольной улыбкой, расправила плечи, пружинисто присела и, вытянув руки, сноровисто нырнула вперёд головой прямо в тёмную воду омута.
        1977
        Осенний кросс
        Ясное дело, такого никто не ожидал. Пожалуй, ничуть не ошибусь, если осмелюсь сказать, что для всех это было даже огромной неожиданностью. Особенно для учителей, которые помнят, как я всего лишь несколько лет назад волочил ногу. Ребята давно забыли про мою болезнь, они и тогда не очень-то помнили про неё, когда я даже не мог взойти по лестнице. Бывало, бегая в коридоре, они едва не сбивали меня с ног, никак у них в голове не укладывалось, что я не в состоянии отскочить. Такое никогда не укладывается в голове у мальчишек. Я читал, кажется, в больнице книгу одного, если не ошибаюсь, австралийца. Он писал, что в детстве переболел полиомиелитом и в результате остался калекой. Взрослые, видя его, становились страшно жалостливыми, охали и вздыхали и старались погладить по головке. Все относились к нему, как невесть к какому несчастному, только не мальчишки. На его перекошенное лицо и омертвевшую ногу мальчишки и внимания не обращали. Они принимали его в свои игры и даже дрались с ним. А самым прекрасным днём в жизни маленького австралийца был тот, когда он смог как следует отколотить костылём одного
паршивца, который был гораздо больше него самого.
        У меня полиомиелита не было. Мою ногу, как я теперь знаю, поразил костный туберкулёз. Но тогда, когда у меня вдруг начала болеть пятка и однажды я больше не смог подняться по лестнице, никто об этом не знал, а врачи и подавно. Они приписывали мне всякие воспаления и ревматизмы, страшно спорили и делали анализы один за другим. И вскоре послали в новую больницу. А сколько раз приходилось мне ходить на прогревания и электролечение, принимать грязи и, будто мумия, лежать в гипсе — никто не сможет и сосчитать.
        Учителя помнят всё это, на такие вещи у них железная память, потому-то они и обалдели, когда я первым выскочил на спортплощадку из-за деревьев парка. Могу представить себе, какие у них были лица, особенно у старого Маннермяэ. «Это упражнение ты, Эркки, можешь пропустить». «Тебе, Эркки, не стоит напрягаться». Эркки да Эркки — всё то время. Но и тогда, когда моя нога уже давно поправилась, он продолжал видеть во мне хромого. Если бы из леса за школой, где извивалась трасса кросса, вдруг выбежал двугорбый верблюд, это не удивило бы Маннермяэ так сильно, как моё появление впереди всей топочущей оравы. Господи! Его дорогой Тамеотс, длинный Проозес, парнишка Пярти, который одинаково силён и на коньках и в седле велосипеда, Калле Роовель, удостоенный в Артеке медали, — все эти постоянные любимчики физрука, имена которых — честь и гордость школы — красуются в школьной таблице рекордов и витрине спортивных трофеев — и вдруг все они плетутся где-то, отстав от недавнего кандидата в инвалиды, хотя он за всё время учёбы почти не посещал уроков физкультуры, был освобождён от них по болезни.
        «Впереди топочущей оравы», но сам я не топал. Моя нога не касалась земли всей подошвой. Я бежал так, как бегал весь июль. И август тоже. И весь сентябрь — тридцать дней. И ещё пол-октября. Мягко. Пальцами ноги касаясь дорожки и сразу же перенося всю тяжесть тела на здоровую ногу. Я думаю, что бежал, как следует бегать, но заметил ли это Маннермяэ, не могу сказать. Наверное, он был слишком растерян, чтобы заметить.
        Правда, к его чести надо признать, он быстро нашёлся. Когда он вешал мне на шею вырезанную из берёзы золотистую медаль, которой в нашей школе награждают уже сто лет подряд победителя ежегоднего осеннего кросса, и вручал вырезанного из полосатого клёна Калевипоэга (переходящий приз!), на его морщинистом лице не было и тени изумления. Теперь старик-физрук всем своим видом показывал, что, мол, да, да, да, этого он только и ждал. И как всегда, как на всех уроках физкультуры, которые он вёл у нас, начиная с четвёртого класса, он не стал ждать ответа на свой вопрос:
        — Что помогло нашему Эркки обойти всех? — спросил Маннермяэ своим знаменитым, слышным за километр спортплощадочным голосом, и сам сразу же ответил:
        — Сила воли и трудолюбие!
        Ох, этот нестареющий Маннермяэ! Он был так доволен кроссом, и собой, и мной, что ему и в голову не пришло усомниться в своих словах. Однако он здорово промахнулся, сформулировав свой вопрос так: «Что помогло нашему Эркки обойти всех?»
        Кто помог? Так следовало бы спросить.
        Кто?
        Это случилось в одну майскую субботу. Естественно, нынешней весной. Мы с отцом отправились в Кадриорг посмотреть на лебедей. В эту весну мы часто ходили на что-нибудь посмотреть. Раньше, когда я болел, отец по субботам и воскресеньям уходил поиграть в бридж. Но после того, как меня окончательно выписали из больницы, он сразу же забыл своих приятелей-картёжников. «Я уже в том возрасте, когда надо думать о здоровье», — говорил отец, и мы, взяв с собой бутерброды, шли за город. То в Пирита, то на ручей Тискре удить окуней, то на холмы Харку, где на песчаных склонах солнце уже в апреле припекает, как сумасшедшее.
        Конечно, я был не настолько глуп, чтобы не понимать, с чего это отец вдруг стал думать о своём здоровье и приохотился к прогулкам. Ясно же, всё это делалось ради меня. Я ведь видел, как они оба с матерью переживали, когда у меня нога немела или когда я после долгого сидения на одном месте не мог разогнуться и неуклюже передвигался по комнате. Но в таких делах я не собирался демонстрировать свою догадливость. Здорово было бродить с отцом по лесу. Иногда он, совершенно забыв, что ему уже сорок лет, влезал на дерево и кричал по-тарзаньи.
        Ну а в тот раз мы пошли поглядеть на лебедей. Старая пара за зиму обтрепалась. Хвосты поредели, перья измарались, словно их кто-то протащил сквозь печную трубу. Но головы они всё равно держали гордо, высоко.
        Мы уже хотели было пойти на трамвай, когда со стороны теннисных кортов донеслось басовитое гавканье.
        Отец тотчас насторожился.
        — Слышь, это не овчарка, точно, — сказал он.
        Отец питает слабость к собакам. По крайней мере он говорит так.
        — И, пожалуй, не ньюфаундленд тоже.
        Лай раздался снова. Теперь он звучал ещё глуше. Если бы слоны лаяли, у них, пожалуй, мог бы быть такой низкий голос.
        Мы посмотрели друг на друга и, словно сговорившись, пошли в ту сторону, откуда слышался лай.
        Так мы попали на выставку собак.
        С той, что лаяла басом, мы встретились под развесистым, густым каштаном. Впрочем, «встретились» — сильно сказано. Мы смотрели на неё с почтительного расстояния, как принято говорить в подобных случаях. Зверюга сидела под деревом в тени, высунув язык. Конечно, ей было жутко жарко. Всем своим видом она словно хотела дать понять, что плевать ей на всю эту выставку и на золотые медали (у неё было целое ожерелье на ошейнике). И что сейчас ей больше всего хочется, чтобы пришла зима, чтобы скорее выпал снег.
        — Вот это собака! — сказал отец. — Килограмм семьдесят весит. А может, и все восемьдесят. Если я когда-нибудь переселюсь навсегда в деревню, тоже заведу себе сенбернара. Большие собаки — моя слабость.
        «Если я поселюсь в деревне!» — любимая отцовская тема. Он сулит тогда оставить пустую суету, отрешиться от городской спешки и сутолоки, бросить наручные часы в колодец, а календарь сунуть в печь. И чего только он не намеревается сделать тогда! Мне только неясно, когда должно произойти это переселение. Да и ему-то самому, видно, тоже неясно. У него столько желаний и планов, что в них не мудрено запутаться.
        Вот и в ту субботу на собачьей выставке он начал рассуждать, как первым делом соорудит для своей большой собаки санки и какими эти санки должны быть. Ого, у него имеется тонкий план, как использовать силу сенбернара, но я больше отца не слушал. Я вдруг увидел Его. И в тот же миг Он увидел меня. Наши взгляды встретились. Правда, он тут же отвернулся, ему всё время мешали. И больше меня не интересовали ни сенбернары, ни взрывающиеся злым лаем остроносые овчарки. Я видел только Его. Возле наскоро поставленной палатки сидела моложавая женщина, расстелив на коленях клетчатое одеяло, а по этому одеялу ползал, перекатывался, кувыркался такой замечательный вислоухий щенок, что у меня дух захватило.
        У вислоухого была чёрная спинка, светло-коричневые лапы и такого же цвета брюшко. А на груди белое пятнышко — чуть побольше пятикопеечной монеты. У него была длинная, как у жеребёнка, шея, и на ней болталась забавная угловатая голова. Когда он поднимал уши, голова становилась похожа на правильную трапецию, перевёрнутую основанием вверх.
        — Да-а, — говорила хозяйка лопоухого людям, стоящим вокруг, — скоро полтора месяца. Да-а, предки у него в Ленинграде. Да-а, шестьдесят рублей — цена, назначенная клубом...
        — Он когда вырастет, станет большой собакой? — спросил какой-то бородач. Но на этот вопрос хозяйка ответить не успела, кто-то из публики опередил её:
        — Конечно, большой. Поглядите, какие у него лапы.
        Лапы для такого маленького щенка были действительно слишком мощные, словно у взрослой собаки. Щенок даже не мог как следует управлять ими.
        Протиснувшись между людьми, я присел рядом с одеялом. Принесённый на продажу вислоухий медленно двигался едва ли не в метре от меня, но мне хотелось, чтобы он подполз ещё ближе. «Иди сюда!» — телеграфировал я щенку глазами. «Иди, иди, ну иди же...» И тут я заметил другого такого же телеграфиста. Возле меня появился толстый пацан, и, вишь, подлиза, у него хватило наглости даже протянуть руку.
        Внезапно у меня возникло предчувствие, что вот сейчас я навсегда лишусь вислоухого. Что стоит лишь щенку приблизиться к толстому пацану, как для меня он будет потерян. И я мысленно зашептал так быстро, как только мог:
        — Не приближайся. Не приближайся к нему. Что за жизнь у тебя там будет. Ожиреешь, как и он.
        И, словно прочитав мои мысли, щенок проплёлся мимо его протянутой руки. Он подобрался почти к моим коленям, нюхнул своим забавным сморщенным носом и затем принялся лизать мой большой палец.
        Лицо толстого мальчишки позеленело от зависти. У стоящей за ним ещё более толстой дамы тоже было кислое выражение.
        — Тут дело нечисто, — звонко взвизгнула дама. — На груди не должно быть белого пятна. В Москве всех щенков эрделей с белым пятном суют в ведро с водой. И почему у вашего бородка такая маленькая? Бородка должна быть уже больше.
        Вдруг она вытащила из ридикюля огромную связку ключей и забренчала ими перед носом щенка.
        Естественно, щенок вздрогнул. Даже я немного испугался.
        — Вот, и характер у него трусливый, — брюзжала дама.
        Маленький топтыжка прижался к моему колену, словно действительно хотел найти у меня защиту. Я утешил его шёпотом:
        — Не обращай внимания. Никто тебя в ведро с водой не сунет. Это твоё белое пятнышко на груди на самом деле очень красивое. Мне именно это и нравится.
        Толстая брюзга всерьёз рассердила меня. Чего она лезет бренчать своими ключами. Так кого хочешь можно испугать.
        Щенок, кажется, понял, что я на его стороне. Он пискнул. Я мысленно продолжал утешать его:
        — Что касается характера, то на этот счёт можешь быть абсолютно спокоен. Характер можно воспитать. Если надо будет, воспитаем и твой характер.
        Я мог ему это пообещать, я твёрдо знал, что он будет моим.
        Похоже было, что и он знает это. Между его острыми, как гвоздики, зубами высунулся язычок с родинкой величиной с горошину и лизнул мне руку.
        У меня в нагрудном кармане под застёжкой-молнией было семьдесят рублей — весь мой заработок за прошлое лето. В деревне за домом дедушки начиналось лесничество, там я пропалывал ёлочные посадки и прочищал просеки. Это было первое настоящее лето после долгой болезни, после всех этих клиник и процедур. Мать с отцом никак не хотели позволить мне работать, но я заупрямился. Я уже знал наперёд, какие будут разговоры осенью во время классного часа. Кто вкалывал там, кто тут. Кто заработал себе на брюки, кто — на пальто. И всегда у всех, кроме меня, было о чём рассказать. Я был твёрд, как гранит: работать, работать, работать. К тому же бояться-то было нечего. В лесу никто не будет подгонять меня. Как я могу повредить себе?
        Эти семьдесят рублей, заработанные прошлым летом с помощью топора и мотыги, предназначались для покупки велосипеда, и я всегда брал их с собой, когда случалось отправляться с отцом на прогулку.
        Теперь мне расхотелось иметь велосипед. Даже такой новомодный, на толстых шинах, который складывается и помещается в чемодане, новейшая модель — последний крик моды, хотя мы уже несколько месяцев ждали, когда же они появятся в магазине. Поглаживая тёплую шейку щенка, я чувствовал, что по-настоящему никогда и не хотел велосипеда. Что мне с ним делать? На городских улицах даже автомобилям места не хватает, где уж тут ещё ездить на велосипеде? А в деревне у дедушки... У деда есть велосипед. Что с того, что старый и скрипучий.
        До сих пор я только в книгах читал, что иногда великие решения принимаются очень быстро. Теперь и со мной случилось так. Не стану рассказывать, что сказал отец и что сказал я. Могу лишь утверждать, что я с самого начала знал, кто возьмёт верх. Обычным разговором о том, как мы однажды отправимся жить в деревню, остановить меня не удалось. Я хотел завести собственную собаку сейчас, сразу. Уже сегодня. Эту самую, что лизала мой большой палец. Годы, проведённые в больницах, почти лишили меня друзей. Неужели мне нельзя завести хотя бы собаку?
        Да, не стану рассказывать, что сказал отец в Кадриорге, а мать дома. В данной истории не это главное. Как бы там ни было, щенок на все разговоры ответил «гав», и его голос подтвердил нам — что случилось, то случилось, и теперь придётся просто с этим считаться. Как и с тем, что тряпка и ведёрко должны теперь всегда быть под рукой.
        В тот же вечер он получил имя. Мы сидели всей семьёй перед телевизором. Страсти утихли, как пишут в газетах. Отец уже устроил цирковое представление — натянув на голову пластикатовый мешок, как противогаз, вытирал за щенком лужи. Мать держала щенка на руках. Теперь щенок грыз носок моего шлёпанца. Похоже, его не слишком интересовали бегущие по экрану северные олени, свистящее лассо, покрытые шкурами яранги и голая заснеженная тундра. Но затем в уголке экрана возникли чёрные точки, стали увеличиваться, росли и росли, пока, наконец, не превратились в лохматых, запряжённых в нарты ездовых собак, которые с яростным лаем мчались к яранге.
        Враз щенок забыл про шлёпанец. Он прошуршал через комнату, ткнулся носом в ножку телевизора и гавкнул, прощупывая почву.
        Ему ответил человек. Собаки исчезли, и весь экран теперь был заполнен улыбающимся широким лицом, выглядывающим из-под мохнатой меховой шапки.
        — Этти! — ясно произнёс большой морщинистый рот. — Этти! — И улыбнулся, сверкая белыми зубами.
        Это было чукотское приветствие, которое произносит гость. Но не просто «здравствуйте», как выяснилось. «Этти» в переводе означает «я прихожу». Там, на Чукотке, эти самые яранги расположены жутко редко, пастухи живут за сотни километров друг от друга. Когда кто-нибудь приходит в гости, радость велика. «Этти!» — говорит прибывший. И для хозяина это самые приятные слова.
        «Этти!» — сказал я тихо. Ух ты! Щенок тут же подкатился ко мне. При этом он так забавно вертел задом, болтал ушами и так лукаво поворачивал голову, словно действительно хотел сказать: «Ого-о, я прихожу!»
        Три недели и три дня спустя мы уехали в деревню к деду. Собственно, с этого мне и следовало бы начать свой рассказ.
        Сколько я себя помню, летом я всегда жил у дедушки, конечно, не считая годы болезни. Дом дедушки стоит на краю совхозных земель. Маленький дом, возле него крохотная банька, высокий сарай и глубокий погреб. Настоящий хутор, говорит он сам, только вот хлева нет. Впрочем, там когда-то и был хутор. Кажется, маленький и бедный. Об этом свидетельствует оставшееся бог знает с каких времён название «Хюти» — «Хижина».
        Про дедовский дом отец говорит, что если бы ему позволили по собственному желанию выбрать место, чтобы поселиться среди лесов, гор, лугов и полей, то и тогда не удалось бы сделать этого лучше, чем сделали те, кто построил Хюти. И в этом, по-моему, он почти прав. Почти, потому что хутор мог бы всё-таки располагаться поближе к реке или какому-нибудь другому месту для купания. Всем остальным я был вполне доволен.
        Если выйти во двор, стать лицом к северу, то видно, как за лугами большие и маленькие машины катятся в сторону Таллина или Тарту.
        — Простор! Его-то мне и не хватает между городских стен, — говорит мать, глядя в эту строну. И глубоко вздыхает.
        Но если с этого же самого двора глянуть на юг, увидишь сразу же за оградой молодой сосновый лес, слева от него лиственная рощица, справа ельник, между ними группами высокие сосны, полоса вырубки, небольшой заболоченный ольшаник и так далее, и так далее — вперемежку песчаные пустоши, болота, кустарники, чащи, и так до самой реки, которая текла далеко от Хюти, и поэтому я ещё никогда её не видел.
        — Девственная природа! Вместо того, чтобы наслаждаться ею, я сижу в конторе, — говорит отец, глядя на юг, затем раздувает ноздри, потягивает носом и спрашивает хрипло:
        — Куда опять задевался мой томагавк? Пахнет диким кабаном.
        — Дед, — объявил я сразу же, в первый день, как только мы приехали на хутор. — Этим летом я буду спать не в комнате. Мы с псом поселимся в баньке.
        — Хм, — отозвался дед. У него был такой обычай — хмыкать. На сей раз по его тону я сразу понял, что он не собирается указывать мне, где спать, что это полностью моё личное дело.
        — Щенок может помешать тут в комнате, — уточнил я для ясности.
        — Мхм, — снова подал голос дед, но уже совсем иным тоном. Теперь это означало, что об этом беспокоиться не стоит. Решение было принято. Банька стояла в дальнем конце двора, почти что в ельнике. Раньше я просто не осмеливался спать там. Но теперь мы ведь были вдвоём.
        Сунув под мышку свёрнутый рулоном половик, я направился через двор, щенок не отставал от меня ни на шаг. Щенок служебной собаки должен иметь своё постоянное месте, так написано в настольной книге собаковода. На новом месте жительства с этого и следовало начать.
        — Этти! — сказал я строго, когда половик был разостлан в углу. — Место, Этти, место!
        Если вы читали книгу немецкого профессора Лоренца о собаках, то знаете, как важно добиться беспрекословного выполнения этой команды.
        Щенок потряс головой, тряхнул ушами, зевнул и неохотно побрёл на половик. Кое-чему мы уже научились.
        — Теперь, Этти, начнётся серьёзная жизнь, — продолжал я. Конечно же, я знал, что он не поймёт длинной речи, но это ничего не значило. Речь была больше для меня самого. «Воспитание служебной собаки дело нешуточное. Тот, кто обзаводится служебной собакой, берёт на себя тяжкий груз. Он берёт на себя ответственность», — так сказал мне отец. Это было последнее, чем он пытался отговорить меня. Он выкатил эту «ответственность» сквозь зубы, словно бомбу или гранату, которая при неосторожном обращении может взорваться.
        — Щенок, то есть ты, Этти, — продолжал я словами книги, — должен в период интенсивного роста очень много бегать, учти это. — Шли последние месяцы перед началом Олимпийских игр в Монреале, и я вдруг почувствовал искушение завершить свою речь олимпийским призывом «Цитиус! Альтиус! Фортиус!», но для вислоухого щенка это было бы всё же, пожалуй, слишком.
        — Бег, пища, сон! — сказал я ему торжественно. И это он понял. Во всяком случае перестал таращить глаза. Глубоко вздохнув, он положил голову на лапы и блаженно засопел.
        Что такое ответственность, начинаешь полностью понимать, пожалуй, лишь тогда, когда от тебя зависит чья-то судьба. Пока мой вислоухий спал на своём половике, я мог ещё и ещё раз подумать о том, что теперь от меня зависит, вырастет ли из этого лохматого клубочка ленивая тварь, хилая и трусливая собачонка или сильный, ловкий и смелый пёс, друг человека, как говорит немецкий профессор Лоренц. Странно, в школе не переставая твердят, что всё зависит от нас самих, что мы на каждом шагу отвечаем за свои действия, но мы же не воспринимаем этого всерьёз. Мы прекрасно знаем, что, если дело обернётся совсем худо, в школу вызовут родителей и ответственность будет возложена на них.
        Но мне-то теперь не на кого будет свалить ответственность. Да я и не хотел этого. Я взял книжку с фотографией собаки на обложке и прочёл ещё раз:
        «Для нормального развития щенка необходимо, чтобы он мог много двигаться. Весьма развивающе действует игра с другими щенками, плаванье и бег по лесу».
        Других щенков взять мне было неоткуда. Рассчитывать на плавание тоже не приходилось. Оставался бег по лесу. Этому ничто не препятствовало. Лесов вокруг хватало.
        Сон у щенка короткий. Часа через два мы уже выбрались на проходящую за сараем лесную дорогу.
        — Ну, Этти, — произнёс я ободряюще. — Давай теперь. Поди, погляди, кто сидит там за кустом. Иди давай, лопоухий!
        Я нарочно не сказал, что ему полезно бегать, что это в его же интересах. В школе без конца твердят это, иногда несколько раз на дню. И от этих надоедливых поучений возникает желание нарочно сделать, именно то, что не в твоих интересах.
        — Бегать здорово, — сказал я своей собаке. — Прямо настоящая забава. — И чтобы добиться большей убедительности, причмокнул. — Беги, Этти, тут простора достаточно!
        Он посмотрел на меня, вильнул хвостом в знак согласия и сунул нос в кустик травы у обочины. Он и не думал никуда бежать. У него и без того было чем заняться. Он обнюхал обе обочины, наступил лапой на снующих взад-вперёд по муравьиной тропе перепончатокрылых насекомых, покосился на дятла, долбившего ствол сосны. Проделав всё это, он улёгся в песчаной автомобильной колее и хитровато уставился на меня. И не встал на ноги, пока я не пустился удирать от него.
        Но тогда уж он бросился за мной. Мчался так, что задние ноги не поспевали за передними. Когда он нёсся во весь дух, казалось, будто передняя и задняя половина его тела бегут как бы отдельно, сами по себе. Передние лапы вроде бы не в чем было упрекнуть, но задние тащили тело куда-то вбок, и было похоже, что вот-вот, сию секунду, он завалится в канаву.
        — Ну, до Затопека тебе далеко, — сказал я ему, когда он благополучно скатился с холма и принялся кувыркаться на мху. — Да, ты, конечно, не Затопек[2 - Эмиль Затопек — знаменитый чехословацкий стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей за победы в беге на длинные дистанции и в марафоне.] и не Лассе Вирен[3 - Лассе Вирен — знаменитый финский стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей.], но хорошо, что хоть так получилось. — Честное слово, если ноги бегут вразнобой, можешь быть доволен, что не полетел вверх тормашками.
        Не знаю, заметил ли он, что и себя я не мог считать ни Затопеком, ни Виреном. Господи, неужели я совсем разучился бегать? Я знал, что человек может забыть всё что угодно. Кто вынужден месяцами лежать, тот разучивается даже ходить. Но я лежал не так уж долго. И притом с перерывами.
        Леса за домом деда были изрезаны заросшими травой дорогами, по которым возили брёвна. Первая из них сворачивает метрах в двухстах от хутора Хюти, к голой песчаной пустоши, затем разделяет надвое посадки сосен и вскоре пересекается с широкой просекой, ведущей к гравийному карьеру. Отец называет эту просеку Невским проспектом. По этому Невскому можно вернуться обратно на хутор Хюти; другая дорога — по ней обычно возят брёвна — сворачивает на песчаную пустошь лишь метров на пятьдесят дальше, однако тут же отклоняется в сторону болота и делает большой крюк. Но в конце концов и она выходит на Невский.
        Первая и вторая кольцевые дороги, так назвал я их про себя.
        Поначалу нам было достаточно первой. Конечно, я не смог с первого раза пробежать весь круг без остановки. Тут ведь было больше километра. Но и щенок чувствовал себя не лучше. Ему тоже требовалась передышка. Так мы и трусили, переводили дух, трусили дальше и снова переводили дух.
        Я, наверное, никогда не забуду день, когда меня окончательно выписали из больницы.
        — Доктор, что он может делать, — спросила мать у врача, который просверлил мне в берцовой кости дырочки, укрепил в дырочках иглы шприцев и через них неделями закапывал лекарства.
        — Всё, — сказал врач по обыкновению резко.
        — И бегать тоже? — спросила мать дрожащим голосом. — Играть в волейбол, футбол? Шалить с другими мальчишками?
        — Милая моя! — выпалил врач вовсе не любезно. — Сколько раз надо вам повторять? Мальчик теперь абсолютно здоров!
        Но, видимо, ногам моим абсолютно не было дела до того, что меня признали здоровым. Они как-то не желали подниматься, отказывались бежать. Мне даже казалось, что они скрипят и визжат, как несмазанные колёса. И я радовался про себя, что там на выставке не наткнулся на щенка постарше и побольше. С таким бы я, пожалуй, и не совладал.
        С Этти я пока что справлялся. Книга по собаководству требовала как можно больше двигаться, и это лопоухий получал. По утрам, стоило мне только вскочить с постели, мы устраивали танцы-шманцы, как называет дедушка утреннюю зарядку. Раньше я терпеть не мог утренней зарядки. Все знают, что она полезна, и я тоже знаю. Но сколько человек из тех, кто знает, открывают по утрам окно и начинают «в стороны — вместе» и «поднять — опустить»? Сонная расслабленность ещё держится в тебе, так хочется поваляться в постели, суставы потрескивают, спину никак не разогнуть, ноги словно деревянные... Нет уж, благодарю покорно... Бодрый донельзя голос тётеньки, ведущей радиозарядку, на меня тоже не действует. Я не столь наивен, чтобы думать, будто она в момент передачи приседает и выпрямляется перед микрофоном. Передача наверняка записана на плёнку ещё неделю назад, и не рано утром, а в какой-нибудь спокойный послеобеденный час.
        Этти тоже был весьма благодарен. По утрам он особенно ленив. Он преспокойно усаживался в дорожную пыль и, ясное дело, даже слышать не хотел о том, чтобы подальше отойти от сарая. Я мог сделать пятьдесят шагов, мог удалиться шагов на сто, но он сидел, как приклеенный, развесив уши. Только после того, как я уходил за кусты, опускался на четвереньки и вот так, по-собачьи, появлялся оттуда, он пускался бежать ко мне. Любопытство — одна из движущих сил истории человечества. Это я где-то вычитал. На собак это тоже распространяется. Чтобы Этти занимался по утрам, мне каждый раз приходилось выдумывать что-нибудь новенькое.
        С наступлением дня Этти становился гораздо живее. В полдень первым выбегал за ворота, мчался за сарай и останавливался на дороге, поджидая меня. Ни разу не помчался он вниз по отлогому склону холма, пока я тоже не показывался на дороге. Хотя я и знал, что он с нетерпением ждёт минуты, когда сможет поприветствовать свою черепаху.
        Черепахой мы прозвали широкий горбатый камень на краю песчаной пустоши. С первого же дня жизни в деревне стоило Этти увидеть этот огромный валун, как нос его начинал вздрагивать. Он никогда не забывал свернуть к камню. Даже в тех случаях, когда я на этом месте прибавлял скорость. Что его привлекало, я так никогда и не узнал. Сколько я ни присматривался, я не мог обнаружить у камня никаких особенностей. Возможно, мне следовало бы и обнюхать его. Но человеческое обоняние, как известно, в двадцать раз слабее собачьего. Могу только предполагать, что «черепаха» — почтовая контора лесного населения, нечто вроде валяющегося в прерии черепа буйвола, как в рассказах Сетон-Томпсона о животных.
        — Ладно, — подумал я. — Задаёшь другим загадки, зададим и тебе. — Я присмотрел для себя красивый пирамидальной формы куст можжевельника, заблудившийся среди сосен. Этти направился обнюхивать свою «черепаху», а я чуть погодя свернул к можжевельнику. Втягивая ноздрями горьковатый запах, гладил его ветки и делал вид, будто мне бесконечно интересно. Щенок, конечно, тотчас же оказался тут как тут и принялся обнюхивать куст со всех сторон — растерянно поглядывая вверх. Я скрыл усмешку. Око за око, дружочек. Пусть у каждого из нас будут свои секреты.
        Обычно до обеда мы делали маленький круг, а под вечер — большой, который достигал края болота. Не могу сказать, сколько мы при этом пробегали. Сначала я говорил себе: «От засохшей ели до раздвоенной берёзы». Или: «От столба до большого пня». Или: «От одной поленницы на обочине до другой». Сначала такие вехи требовались мне, чтобы ноги сами собой раньше времени не перешли на шаг. Но потом, может быть, месяц, может быть, полтора спустя, я стал свободно переходить с ходьбы на бег, а с бега на ходьбу. Мне не требовалось и думать об этом. Означало ли это, что к ногам постепенно возвращалось умение бегать? Что скрипучие шестерёнки колен разработались?
        И с Этти произошли большие изменения. Когда он задерживался у своей «черепахи» и потом со всех ног мчался за мной через вырубку, он больше не падал в ямы на посадочных полосках. Наскакивая на кочки, он больше не кувыркался через голову. И вернувшись из лесу, он не ложился сразу, как бывало сначала, во дворе, на травке. Что касается щенка, то тут всё объяснялось, конечно, просто: он подрос и окреп. Он усердно глотал таблетки кальция и наращивал кости и мускулы. И он вышел из младенческого возраста.
        — Слушай, породистая собака Этти, слушай, лев ты этакий, — сказал я однажды вечером, когда мы только что вернулись из леса. — Ты уже довольно большой пёс. Так вот, не думаешь ли ты, что пора нам осваивать новые охотничьи угодья? Сколько можно кружить тут, вокруг дома? В лесу полно дорожек и тропинок. Может быть, где-то ждёт тебя новый и гораздо более интересный почтовый камень?
        Он внимательно посмотрел на меня и, честное слово, кивнул. Но скорее всего это получилось случайно. Потому что на следующий день, когда я не свернул в конце дороги на второе кольцо, а потрусил дальше, он уселся — плюх! — на белый песок. И морда его выражала твёрдое намерение не двигаться с места, дождаться меня, пока я не пойму свою ошибку, не поверну обратно на правильную дорогу в сторону песчаной пустоши.
        Почти ежедневно я учил его подходить по команде. И теперь у меня тоже имелось два-три печенья, но ничего не вышло. Этот лопоухий и ухом не повёл, когда я позвал его. Его трёхмесячный ум подсказывал ему, что я ошибся дорогой. И он не собирался ошибаться вместе со мной. Умей он свистеть, он сейчас сделал бы это. Но поскольку свистнуть Этти не мог, а залаять не догадался, он ограничился ожиданием.
        Если проводишь со щенком дни и ночи, то, пожалуй, вполне естественно, начинаешь разговаривать с ним, как с себе подобным. В больнице я разговаривал с пауком. Это был маленький хитрый крестовичок, который по утрам бегал взад-вперёд по потолку над моей кроватью. Я рассказывал ему, сколько дней ещё будут держать у меня в берцовой кости эти иглы и что я стану делать, когда выпишусь из больницы. Помню, обещал поехать в деревню и посидеть под ивою на краю канавы. При этом я не имел в виду никакой конкретной ивы. Просто ива означала для меня свободу, освобождение от запахов лекарств и бинтов.
        Но теперь ива на краю канавы существовала на самом деле. Большая старая ракита, она росла тут же, где презревший новые охотничьи угодья щенок грелся на песке. Только у меня не было желания сидеть под деревом.
        — Слушай, Лопоухий, — сказал я, стоя перед щенком, расставив ноги. — Тут не было никакой ошибки. Яйцу не следует учить курицу. Я направился как раз туда, куда надо было. Нельзя же всю жизнь трусить по протоптанной дорожке. Пора уже прокладывать собственные пути.
        «Прокладывать собственные пути» — произнеся эти слова, я почувствовал, что они немного щекочут моё самолюбие. Ведь такие слова не всегда приходят на ум. Довольный собой, я повернулся спиной к упрямому щенку и пошёл прочь. И гляди-ка, на сей раз он бросился вслед за мной. Поначалу неохотно, но затем всё более набирая разгон.
        Так далеко от дома я раньше не уходил. Дороги, чтобы проехать на велосипеде, тут не было, а пешком далеко ли уйдёшь. Бегом, конечно, другое дело. Совсем другое. Может быть, и не пять вёрст за четверть часа, но что-то вроде того. Путём, которым мы теперь направились, пользовались и до нас довольно часто. В сырых низинах я заметил вмятины, оставленные гусеницами трактора, довольно свежие следы сдвоенных шин грузовика и зубчатый орнамент подошв больших резиновых сапог. Рядом со следами сапог тянулся узкий, глубоко врезавшийся в мягкую почву след колёс велосипеда. Кто-то вёз из лесу на велосипеде что-то тяжёлое.
        На высоких местах следы были плохо различимы. Поэтому я и не понял, куда же свернул грузовик. След его шин с затейливым рисунком вдруг пропал. Но старая дорога для возки дров с крохотными ростками ёлочек в старых колеях, тянулась дальше.
        — Ну, друг и товарищ, — сказал я щенку, который уже давно тоскливо поглядывал в сторону дома. — Смотри теперь во все глаза. Эти старые лесные дороги, известное дело, — они разветвляются туда и сюда, потом пойди пойми, откуда именно мы пришли.
        Впрочем, предупреждать щенка было глупо. Собаке не требуется запоминать берёзы с тремя верхушками или растущую из пня ёлочку, чтобы найти дорогу. Её нюхалка, которая в двадцать раз чувствительнее человеческого носа, безошибочно выведет по следам назад. Это мне надо глядеть во все глаза.
        Я искал ориентиры поприметнее. Их тут хватало. Провалившееся подстожье на бывшем лесном покосе, пружинящая под ногами гать из хвороста в мокрой низине, полоска розовой материи, неизвестно кем привязанная к ветке. В одном ельничке я обнаружил даже замшелую каменную ограду.
        От покосившегося сарая, раскрытый чердачный люк которого глядел, словно пустая глазница, мы повернули назад. То есть, повернул я. Щенок так далеко и не забежал. Он уже давно отстал от меня шагов на тридцать-сорок. Боялся он незнакомых, далёких от дома мест, что ли? Но тогда он должен был бы держаться возле меня. Наверное, Этти устал, подумал я, испытывая затаённую гордость. Ага, стало быть, дело дошло до того, что я при своих двух конечностях, одна из которых к тому же вся продырявлена, утомил четыре, здоровые, собачьи. Да-да, теперь, значит, дело обстоит так же, как у одного отцовского знакомого, который бегает со своим догом по болотистому лесу в Пяэскюла и всегда хвастается: вообще-то бегал бы больше, да собака не выдерживает.
        — Бедный Этти, — сказал я нежно. — До дому-то ты всё-таки доберёшься? Может, взять тебя на руки? Хочешь?
        Ещё чего! Когда этот лопоухий понял, что теперь мы в самом деле возвращаемся, он помчался со всех ног. Он враз стал другой собакой. Забежав вперёд, он спрятался в траве, нос торчком, уши прижаты к голове, коричневые глаза сверкают, словно лаковые пуговки. А когда я поравнялся с ним, он подскочил, и прыгая, как безумный, пытался лизнуть меня языком в лицо.
        Вернувшись домой, я сделал щенку небольшой выговор:
        — Выходит, ты страшный лентяй. Бегать тебе просто неохота. А бег тебе полезен, разве ты сам не понимаешь?
        Понял, конечно. Сразу же помчался к старому волейбольному мячу, который я дал ему для игры. Борясь с мячом, он раз десять перевернулся вверх тормашками, но затем, наконец, схватил его зубами и принялся таскать по двору. Конечно, он хотел, чтобы я пустился догонять его, но у меня просто больше не осталось сил. По сведениям дедушки, от Хюти до того сарая с чердачным люком было километра четыре. Стало быть, мы совершили пробежку в несколько раз длиннее, чем обычно.
        С этого дня мы больше не бегали по своим кольцевым дорогам. Я вдруг почувствовал страсть к открытиям. Куда поехал грузовик, следы которого мы потеряли? Откуда ведут узкие колеи велосипедных колёс? Где же река, о которой дедушка так много рассказывал? Сбегаем, а, Этти?
        Выговор подействовал. Побежали. Больше он не отставал, теперь он семенил впереди меня. И лишь когда тропа раздваивалась, он останавливался и ждал меня, склонив голову набок, словно спрашивал, куда свернуть.
        Куда ведут лесные тропы? Кто протоптал их? Иногда мы легко находили ответ. Например, когда тропа обрывалась на зелёной от зарослей черники лесной поляне или вела к клочку покоса, вклинившегося в край болота. Значит, сюда ходят по ягоды или косить сено. Но иногда мы попадали на тропки, возникновение которых трудно было объяснить деятельностью людей. Тогда я говорил Этти:
        — Это наверняка тропа какого-то животного. Ну-ка, принюхайся, может, узнаешь по запаху, кто её протоптал?
        Он делал это сейчас же. Стоило мне лишь указать на что-то, как он уже совал туда свой нос. Ньюх, ньюх, ньюх — старательно принюхивался щенок и затем сообщал своё мнение звонким лаем. Он узнал хозяина лесной тропы.
        Никто лучше меня не знает, что значит для человека способность передвигаться. Когда у меня из берцовой кости вынули иглы, когда мне разрешили вставать, когда я понял, что могу ступать на обе ноги, не чувствуя при этом острой боли, я сначала ничего другого не хотел, как только ходить, ходить, ходить. Неуклюже пошатываясь и покачиваясь. От стола к окну, из одной комнаты в другую, на двор и на улицу. Но того, что и бег может доставить почти столько же радости, я тогда не знал. Этого не знает большинство людей. Да и не узнает, если не попробует, если останется для них неизведанным такой бег трусцой по пахнущим смолой и хвоей пригоркам, среди низин, где растёт болотный багульник, белоголовая пушица и терпко пахнущие кусты таволги.
        Да, без ног, способных бегать, я никогда бы не попал в самые дальние закоулки леса за хутором Хюти. Не обнаружил бы ель, которая поднималась над рекой из прибрежного кустарника как огромная зелёная башня, прямо в поднебесье, без единого просвета между зелёными колючими лапами. Остался бы неувиденным поднимающийся горкой между болотными берёзами Барсучий остров, под которым был целый подземный город, и его более плоский остров-близнец, на котором штук сто ёлок, потерявших хвою и кору, росли так близко одна к другой, что возникало впечатление, будто это орган, огромный лесной орган с навеки замолкнувшими трубами.
        Нет, если бы я только ходил, всё это осталось бы неувиденным. Пока я сюда дошёл бы, комары сожрали бы меня вместе с моими кедами производства фабрики «Пыхьяла». А так удалось удрать от комариной стаи.
        До сих пор наши пробежки в лесу были всё же больше «прогулочным бегом», но вот наступил день, когда мне пришлось напрячь всю свою силу и волю.
        Однажды под вечер мы бежали по холмам, заросшим смешанным лесом, и наткнулись на куст сирени. Но, судя по всему, Этти, то и дело забегавший вперёд и зазывно оглядывавшийся, не придал теперь нашему открытию ни малейшего значения.
        — Глупый ты пёс, — сказал я ему. — Этот сиреневый куст таит в себе гораздо больше тайн, чем дурацкие пни, которые ты так старательно и радостна обнюхиваешь. Скажи, откуда тут в лесу взялась сирень?
        Конечно же, он не знал. Да и вообще ответить на этот вопрос трудно. Как попадают в лес кусты смородины, малина, яблони — объяснить легко, но ведь семена сирени птицы не клюют. Кто же мог помочь этой сирени перебраться за многие километры? Был бы там дом поблизости, я подумал бы, что когда-то давным-давно, когда везли саженцы, одно растеньице просто потеряли по дороге, но в этих местах ведь жилья не было. По крайней мере дедушка об этом не рассказывал.
        Этти вертел головой и при этом смотрел так, словно понимал, что на пень, который лишь немножко попахивает мышами, не стоит и времени тратить. Опустив нос к земле, он бегал вокруг сиреневого куста, пока вдруг не бросился разгребать лежалые листья и обломки сухих веток.
        Этот уже немного повзрослевший щенок был гораздо предприимчивее, чем я мог предполагать. С помощью своих двух передних лап он секунд за двадцать раскрыл тайну сиреневого куста. Из-под мусора и слежавшихся листьев показался раскрошившийся угол фундамента.
        Но показалось и нечто другое. Щенок неожиданно взвизгнул и невиданным до сих пор прыжком бросился на спину. Несколько секунд я не мог различить, где у него ноги, уши и хвостик. Скулящий клубок шерсти крутился в траве и замшелом подлеске, пока, наконец, вдруг не раскрутился, встал на ноги и бешенно закружился.
        Из угла фундамента слышалось воинственное жужжание. Ясно, надо удирать пока не поздно. Я свистнул и побежал в сторону дома.
        Спустя мгновение Этти пролетел мимо меня. Как ракета, как чёрная молния, как тот, кто, попав в тяжёлое положение, видит спасение лишь в стремительном бегстве. Я свистел, звал его, он и внимания не обратил. Убежав вперёд метров на сто, может быть, на полтораста, он со всего маху бросился опять на землю и принялся кататься по траве.
        У меня похолодела спина. По пути сюда мы прошли немного по шоссе. Этти, конечно, на поводке. Я хотел, чтобы он понемногу привыкал к автомобилям. А что если он теперь помчится той же самой дорогой назад домой? Сколько задавленных машинами собак видел я из окошка автобуса. Можно ли надеяться, что сейчас, обезумев от боли, он сможет соблюдать осторожность?
        — Этти, сюда! — крикнул я повелительно.
        Он всегда подбегал, когда я звал его. Мы уже два месяца тренировались на подход по команде. Но теперь он не послушался. Странно вскидывая зад, он скакал передо мной, как галопирующая лошадь. Однако расстояние между нами не увеличивалось, скорее — уменьшалось.
        Так быстро я в жизни не бегал.
        Мысленно я прикидывал, далеко ли ещё до тропы, которая привела нас от шоссе на гребень холма. Семьсот, шестьсот, пятьсот метров? Я должен догнать его, пока он не добежал до неё. Должен по крайней мере догнать и бежать рядом с ним, чтобы затем повернуть и повести его за собой, подальше от шоссе, на наш старый добрый Невский проспект.
        Дышалось ещё легко. Я свистнул. Конечно, вышла нескладно, тихо. Попробуйте-ка сами свистнуть на бегу, увидите, что получится. Но он всё же услыхал. Свист был нашим условным знаком. Это означало: ищи меня, догоняй. Свист действовал лучше, чем оклик по имени. По свисту он привык оставлять любое занятие и бросаться ко мне. Но теперь он лишь сбавил скорость и поглядел назад. Бросил один-единственный взгляд, не больше. И понёсся дальше.
        Вот так оно и бывает, когда бегут наперегонки, подумал я. Видимо, я забыл как это бывает. Может быть, когда-то давно, до болезни я и бегал наперегонки, но теперь почувствовал себя первооткрывателем, почувствовал впервые, как колено больше ни за что не хочет подниматься, как шаг становится всё короче и в груди начинает жать, а на пояс как бы навешивают дополнительные гири. Неужели мне придётся познать и то, как полностью выкладываются в беге?
        Нет, это осталось на другой раз. Я догнал его. Метров за сто до шоссе я не только догнал его, но и вырвался на шаг вперёд.
        — Ну, Этти, — сказал я минут десять спустя, после того, как мы счастливо добрались домой и он прошмыгнул в свой угол, а я вытащил у него из шерсти на загривке двух раздавленных шершней и с брюшка сбил щелчком ещё одного, живого.
        — Ты, конечно, не Затопек и я не Лассе Вирен, но и мы не такие уж слабаки.
        Его хвостик застучал по полу. Наши точки зрения совпали, как говорит отец.
        Как говорит отец. В это лето он говорил мало. Он и не смог по-настоящему побыть в деревне. «Сознательные люди понимают, что предприятие испытывает трудности и не добиваются отпуска на летние месяцы», — говорил он иногда, когда приезжал в Хюти, и пространно рассказывал, что отвечают сознательные люди своему директору, если тому всё же приходит в голову дать им отпуск летом.
        — Не могу, товарищ директор, — отец заламывал руки, — ведь пла-пла-а-ан, ведь про-про-проект!
        Так они и приезжали с матерью лишь на субботу и воскресенье навестить нас. Поддержать огонь в очаге, как говорит дедушка. Потому что и у матери на работе этим летом был пл-а-ан и про-про-проект.
        Во время одного из таких приездов отцу захотелось отправиться вместе со мной и Этти в лес.
        — Давай-ка мы с тобой, Эркки, как старые спартаковцы, — сказал отец, — зададим этому щенку жару. Скорость сто и все повороты прямые, а?
        Метров четыреста-пятьсот мы и прошли, как спартаковцы. Этти, подпрыгивая и обнюхивая обочины, впереди, а мы топ-топ-топ — за ним. Затем отец удивлённо глянул на меня.
        — Слушай, а ты не боишься, что мы загоним щенка до смерти?
        Я не боялся. Продолжали бежать дальше.
        — А ты не боишься, что от такого темпа у него дыхание собьётся?
        Я и теперь ещё ничего не понял. Я не понял, пока он, пыхтя как паровоз, не остановился и не прохрипел:
        — Спартаковцы сдаются. А вы жмите дальше.
        Мы и жали. Немного погодя я оглянулся. Он стоял на том же месте, где остановился, лицо его выражало изумление, недоверие и ещё что-то, чему я не смог найти название. Что-то новое и чужое.
        Ну, часа через два, когда мы все сидели в кухне вокруг стола, он опять был самим собой, такой, как всегда.
        — Налей молока парню и этому псу-барбосу тоже, —-сказал он матери. — Им надо восстановить силы. Будут знать старого спартаковца, я, кажется, загонял их.
        Я заметил, как мать вздрогнула и озабоченно посмотрела на меня. Но тут же выражение лица её смягчилось. Видно, она вспомнила, что отцовские слова обычно следует понимать наоборот. Странно, неужели после пятнадцати лет совместной жизни с отцом она может забыть об этом.
        — Большой парень, большой пёс, — объяснил отец, пододвигая к себе кувшин с молоком. — Но стоило немножко пробежаться, как дух вон. Надо больше тренировать выносливость.
        — Вот переселюсь раз и навсегда в деревню, тогда и начну тренироваться, — оказал я, глядя ему в глаза, и протянул ему свою кружку.
        Лето прошло, словно пролетело, так было написано в каком-то отрывке в хрестоматии, и я могу это подтвердить. Думаю, что и Этти тоже. За два дня до начала учебного года отец приехал, чтобы окончательно забрать нас в город. Говорю окончательно потому, что он уже раньше хотел увезти нас, но я выторговал у него ещё несколько дней. Несколько дней леса, полей и реки. Да, и речных дней, потому что к тому времени мы бегали уже дальше леса.
        Эта речка, где местами воды было только по щиколотку и тут же рядом глубокий омут, вдруг оказалась совсем близко от нас. А вместе с ней и склонившиеся над водой черёмухи, и играющие в стремнине в омуте гольяны и плотвички, и быстрое купание в удивительно прозрачной прохладной воде. Я беру свои слова назад. Расположение Хюти не оставляло желать лучшего. Место купания было не так уж и далеко. Пятнадцать минут лёгкого бега — разве это много?
        — Теперь у твоего приятеля начнётся скучная жизнь, — сказал дедушка, когда мы стали собираться обратно в город. — Каменный дом, тесная квартира — не то, что здесь.
        Конечно, это было не то. Я вдруг вновь почувствовал груз ответственности. Но я сразу же успокоил себя. Ничего, справимся. Две пробежки в день остаются в силе. Придётся лишь рано вставать по утрам, очень рано. К счастью, мы живём на окраине города. Лес, где можно побегать, совсем рядом, поблизости. Если мы с Этти утром, до того, как мне идти в школу, будем пробегать километров по пять, он вполне сможет потерпеть, пока я не вернусь домой.
        И мы пробегали эти пять километров, Этти даже больше. Он водил носом влево и вправо, любопытство заставляло его то и дело убегать с дорожки в сторону.
        Я невольно усмехнулся, когда наш милый Маннермяэ за день до осеннего кросса не дал мальчишкам футбольный мяч. Они — там были ребята не только из нашего класса, но и из других — хотели после уроков поиграть часок в футбол. Какая команда раньше забьёт десять голов.
        — Ребята, ребята! Подумайте о завтрашнем дне, вы утомитесь!
        Интересно, что он сказал бы, если б знал, когда на следующий день выстраивал нас на старте, что за каких-нибудь четыре часа до этого я, как обычно каждое утро, уже пробежал километров пять.
        Просто смех — я никак не мог вжиться в атмосферу соревнования. Шестьдесят ног шлёпали впереди, рядом и сзади, а мне всё ещё казалось, словно мы с лопоухим Этти бежим вдвоём. Это странное чувство, что щенок бежит с нами, сопровождало меня всё время. И когда я где-то посреди дистанции прибавил скорость, то вовсе не из-за желания обогнать остальных. Просто мне вдруг показалось, что мой лопоухий свернул с тропинки что-то обнюхать. И мне пора удрать от него за поворот, чтобы он потерял меня из виду.
        Как часто я вот так с ходу увеличивал скорость, и через несколько секунд покинутый мной Этти со страшным топотом догонял меня и забегал вперёд. Но теперь никто меня не догнал. Бегая с Этти, я никогда не оглядывался, но сейчас бросил быстрый взгляд назад. Артековские медалисты, баскетбольные тузы школы, звёзды лыжни — все эти любимчики папаши Маннермяэ ни капельки не прибавили скорости. Бок о бок и плечом к плечу топали они метрах в десяти позади меня, и вдруг я понял, что если только захочу, смогу увеличить этот разрыв ещё больше.
        Хотел ли я?
        Пожалуй. Пожалуй, даже наверняка. Прямо-таки непременно. В книгах бывают такие ребята, которые уступают победу, потому что кто-то другой желает её ещё сильнее. Я не верю, что так бывает в жизни.
        Конечно, я хотел победить, когда обнаружил, что в состоянии сделать это. И хочу побеждать в дальнейшем, если только будет возможность.
        Но будет ли?
        Не знаю. Надо бы, пожалуй, спросить у лопоухого Этти.
        1977
        Изобретатели
        В середине августа скотину из хлева Киргу пустили на клеверную отаву, и Тыну Сааре с Эрни Лудри освободились от своих пастушеских обязанностей. Теперь коровам не давал разбегаться «электрический пастух». Тыну и Эрни могли вместо того, чтобы скучать при стаде, делать чего душа пожелает.
        Однажды под вечер мальчишки взяли велосипеды и поехали на школьную спортплощадку.
        Площадка за лето заросла травой. Там, где они весной вбивали колодки на старте стометровки, цвёл чертополох. На виражах зеленела ромашка. В остальном всё было по-старому. Возле стоек для прыжков в высоту по-прежнему валялась куча планок. Драный верхний край волейбольной сетки, как и весной, трепыхался на ветру. А металлическое копьё с погнутым хвостом так и торчало из куста черёмухи, куда директорский сын закинул его на последнем уроке физкультуры.
        Сначала они немножко пометали копьё. Не на результат, хотя на спортплощадке было чем замерить. Метали просто так, не соревнуясь. Потом прыгали в высоту. Тыну Сааре пробовал, с какой ноги он прыгнет выше, Эрни Лудри упражнялся на точность приземления. В яме для прыжков в высоту дети наделали песочных пирожных. Вот Эрни и старался так приземляться, чтобы каждый раз попадать на новое пирожное.
        Наконец прыгать им надоело. Во время весенних соревнований по баскетболу к спортивной площадке подтащили несколько скамеек со спинками. На них-то теперь и уселись Тыну с Эрни, расслабились, откинувшись на спинки, и вытянули ноги.
        Хорошо было сидеть так и размышлять о спорте. При стаде пришлось побегать. Иной раз, когда коровы удирали от оводов, приходилось и через канавы прыгать. Но это ведь был другой бег и другие прыжки, потому что ноги после них не гудели. Теперь же ноги гудели. Это было своеобразное, приятное чувство — словно бы муравьи бежали по кровеносным сосудам.
        «Вишь, ещё одно лето прошло», — подумал Тыну Сааре. Да, лето прошло, а на их спортплощадке ничего не случилось.
        Зато кое-где случилось многое. Кое-где с шумом ниспровергали рекорды. Старых знаменитостей сменили новые, одна блистательнее другой.
        Интересно, а Лудри заметил это?
        — Слышь, Эрни, — обратился Тыну к приятелю. — Ты в последнее время в газеты-то заглядывал? Небось знаешь, какие чудеса творились нынешним летом в спорте? На первых Олимпийских играх, тех, что проходили в Афинах, даже мужчины не прыгали в высоту на два метра, до двух тогда ещё далеко было, а теперь два метра уже и женщины берут. Где же в конце-концов предел человеческим возможностям, а?
        Как раз в этот момент, когда Тыну заговорил, Эрни собирался было вздремнуть. Дрёма уже охватила его, и глаза успели закрыться. Теперь пришлось снова открыть их. Предел человеческим возможностям? Да кто его знает.
        — Два с половиной метра, что ли? — спросил Тыну.
        Эрни потряс головой. К двум с половиной приблизились уже почти вплотную. Чего же на этом останавливаться?
        — Три, что ли? — продолжал допытываться Тыну.
        Эрни опасался, что и три метра не предел. Кто этих людей знает. Однажды учитель истории рассказывал на уроке, что за последние сто лет рост мужчин увеличился в среднем на десять сантиметров. Старинные рыцарские доспехи, кольчуги и панцири вообще не налезают на современных мужчин. Пройдёт ещё несколько столетий, и поди знай, насколько люди ещё вырастут. Мужчина в два с половиной метра ростом вполне может прыгнуть в высоту на три метра.
        С этим Тыну Сааре согласился.
        — Я так думаю, что человеческим возможностям и нет предела, — сказал Тыну. — Разумом это, правда, трудно понять, но многое вообще в голове не укладывается. Можешь ты представить, что Вселенная не имеет ни конца, ни начала? Но вот так утверждают, и приходится верить.
        Тыну подождал, не скажет ли приятель что-нибудь насчёт Вселенной. Но Эрни промолчал. И Тыну нечего было добавить. Он немного не о том повёл разговор. Не о космических делах хотел он поговорить со своим другом.
        — Так что же я ещё хотел спросить? — начал Тыну Сааре выруливать на новое направление. — Ах да, ты однажды говорил, что представляешь себя иногда самым быстрым бегуном в мире... таким, который доведёт мировой рекорд сразу до девяти с половиной секунд. Это, конечно, шутка... На столько никто сразу мировой рекорд не улучшит. Но если всё-таки говорить серьёзно... Как ты думаешь, возможно ли такое, чтобы какой-нибудь парень из нашей школы тоже установил когда-либо мировой рекорд? Я-то думаю, что в наши дни такое больше невозможно. Где здесь у нас такие условия для тренировок и таблетки для мускулатуры, о которых пишут в журнале «Кехакультуур»? При современном уровне спортивных достижений у нас тут в деревне нет больше никаких шансов, тренируйся хоть по десять часов в день.
        Эрни Лудри поджал ноги под себя. Нет, так сидеть было неудобно. Тогда он прилёг на бок на своём конце скамьи. Тоже неудобно! Он ещё попробовал устроиться и так и этак, и наконец протянул:
        — По-моему, кое-какие шансы всё же есть. Надо только изобрести что-то новое.
        Тыну раскрыл глаза от удивления. Такого ответа он никак не ожидал.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Ну то, что обычно, изобрести что-нибудь... Ну, придумать какой-нибудь хитрый способ. Новый технический приём или... Ну, как например, придумали прыгать в высоту способом «флопп».
        Теперь Тыну понял. «Флоппом» и они пробовали прыгать на уроках физкультуры. Теперь всюду прыгают «флоппом». Тыну вспомнил недавно прочитанную книгу «Сюрпризы Олимпийских игр». Как же звали того парня, который первым стал прыгать, повернувшись к планке спиной? Фос... Фус... Он никак не мог вспомнить. Почему-то это испортило Тыну настроение.
        — В прыжках в высоту больше уже ничего не изобретёшь, — сказал он хмуро. — Конечно, если, скажем, не начнёшь отталкиваться обеими ногами. Прыгали уже по-всякому — боком к планке, животом, спиной — всё перепробовали.
        — Если не в прыжках в высоту, то в чём-нибудь другом, — сказал Эрни с прежним спокойствием. — В толкании ядра... в метании молота... в метании копья... Наверняка ещё есть какие-нибудь неоткрытые способы, ведь не может быть, чтобы всё уже изобрели.
        Некоторое время оба молчали. Тыну грыз сорванную возле скамьи травинку. Эрни большим пальцем правой ноги проковыривал бороздку между пучками травы. На этом большом пальце был крепкий ноготь, им хорошо было ковырять. Только пришлось сбросить с ноги сандалию.
        — Вот так история... — пробормотал наконец Тыну Сааре. — Тысячи людей... да что там тысячи... сотни тысяч каждый день занимаются спортом. Если бы можно было изобрести что-нибудь новенькое, так давно уже изобрели бы.
        — Наверное, эти тысячи думают так же, как ты. — Уголки губ Эрни приподнялись. — Считают, что нет, и не ищут.
        Они помолчали на этот раз ещё дольше. Тыну провожал взглядом скользящий по небу самолёт. Эрни энергично ковырял большим пальцем ноги землю, посыпанную толчёным кирпичом. Выковырял камушек с зазубринами по краям. Эрни изучал его так внимательно, словно имел дело с редкой археологической находкой.
        — Наверное, эти тысячи думают так же, как и ты, — продолжил вдруг разговор Эрни. — Пусть всё будет по-старому. Ядро будем толкать, как когда-то толкали, молот и диск будем крутить, как и прежде крутили. А может быть, надо бы как раз наоборот? Может быть, надо метать диск вращаясь, как при метании молота, а копьё метать, как мечут диск?
        Глаза Тыну Сааре весело заблестели: ишь чего Лудри захотел! Совсем дурачком прикидывается.
        — Интересно, как это ты будешь метать диск, вращаясь, словно метатель молота? — спросил он елейным голосом. — Ведь у диска вроде бы нет ручки на проволоке?
        — Если нельзя, как молот, то можно как-нибудь иначе, — упрямствовал Лудри. — Вспомни-ка, при установлении нынешнего рекорда в толкании ядра разгон для толчка делали вращаясь, словно при метании диска.
        Тыну осталось лишь пожевать губами. Зря он хотел посмеяться над рассуждениями Лудри. Друг-то прав. Действительно, мировой рекорд в толкании ядра был установлен с помощью нового приёма, как же он забыл об этом! Тыну даже вспомнил фамилию рекордсмена. Барышников. Александр Барышников! Ленинградский спортсмен. И уж если рекорд в толкании ядра установлен с помощью способа, напоминающего метание диска, почему же тогда в метании копья не может быть ещё какого-нибудь неоткрытого секрета? Или в прыжках с шестом? И кто знает в чём ещё! В словах Лудри на сей раз было зерно истины, ничего не скажешь. Приятель заслуживал одобрения.
        — Слышь, Эрни, — решил похвалить его Тыну. — Так ты можешь многого достичь. Пожалуй, схлопочешь ещё медаль из брюквы. Толчок ядра способом «танго». Изобрёл Эрни Лудри! — И Тыну хихикнул.
        Эрни засмеялся вместе с Тыну.
        — Толчки и метания — это не для меня. Там надо фигуру помощнее. Если мне и дадут медаль, то за прыжки в длину.
        У Тыну враз пропала охота смеяться. Он бросил на соседа по парте изучающий взгляд. Почему это Эрни так сказал? До сих пор Эрни особо не отличался в прыжках в длину. Он ни на сантиметр дальше Тыну не прыгнул. Как же он теперь надеется получить медаль? Уж не изобрёл ли приятель Лудри какой-нибудь приём? Маловероятно, но поди знай. Тыну просто не мог терпеть, ему надо было сразу же узнать.
        — Послушай, — стал допытываться Тыну, — уж не изобрёл ли ты чего-нибудь в прыжках в длину?
        — Может и изобрёл, — протянул Эрни. И какая-то особенная хитроватая улыбка уколола Тыну, как остриё ножа.
        Больше не стоит допытываться, настолько-то у Тыну хватило ума. Надо перевести разговор совсем на другое, потолковать о погоде и мировых проблемах, показать всем своим видом, что ему безразлично, какие приёмы выдумал Лудри.
        — Вроде бы похолодало, — переменил тему Тыну. — К дождю, что ли? — Погода всегда выручает. О погоде всегда можно что-нибудь сказать. — Дождь нужен точно... — собрался Тыну плести дальше, но тут Эрни всем телом повернулся к нему.
        — Слушай... рановато вроде бы ещё об этом говорить... ну да ладно, ведь соседи по парте. Кое-что и впрямь изобретено. Странно, что никто раньше до этого не додумался. Знаешь, что я придумал? Удлинить прыжок с помощью рук.
        Тыну уставился на приятеля, раскрыв рот и вылупив глаза. До сих пор, однако, все старались удлинить прыжок лишь за счёт более сильного толчка ногами. Теперь вдруг Эрни похваляется использовать для этого руки. Интересно, как? Уж не собирается ли он брать разбег на четвереньках?
        Такого намерения у Эрни всё же не было.
        — Понимаешь, — объяснял он. — Разбегаться я буду как обычно все разбегались до сих пор. Но как только я оттолкнусь от толчкового бруса, я вытяну руки и начну махать ими.
        Тыну прищурился, поковырял пальцем в ухе. Он словно хотел убедиться, его ли это уши слышат слова Эрни, его ли глаза видят раскрасневшееся лицо Эрни Лудри. Глаза были его собственные и уши тоже, но всё равно Тыну не мог вообразить себе, как же выглядит этот новомодный прыжок Эрни.
        — И как же ты... собираешься махать руками?
        Лудри раскинул руки.
        — Да тут других возможностей и нет. Только вверх-вниз. Как птицы крыльями.
        — Вверх-вниз. Как птицы крыльями, — растерянно повторил Тыну.
        — Точно, — подтвердил Лудри радостно. — Глядя на птиц, я это и придумал.
        Теперь Тыну Сааре картина была ясна. Действительно, просто. Маши себе руками и взмывай в воздух. Только ведь человек — не птица, чтобы подняться в воздух, не говоря уже о том, чтобы полететь.
        — Знаешь, Эрни, — возразил Тыну. — Это у тебя ведь только общие намётки. Ты забываешь, что у птицы-то крылья, а у тебя нет. Взмахивая руками, никто не может подняться в воздух.
        Ничего не могло поколебать Эрни.
        — Да ведь я, взмахивая руками, и не собираюсь подниматься в воздух. Я взлечу, как и все обычно, силой толчка. Но я рассчитал, что взмахи рук помогут мне лишь чуть-чуть дольше продержаться в полёте. Как раз настолько, чтобы прыжок получился длиннее. — И согнав щелчком с колена кровожадного овода, Эрни принялся продолжать свои земляные работы с таким спокойствием, словно он уже совершил этот длинный прыжок.
        Между бровями Тыну пролегла лёгкая складка.
        — Ну силён! — протянул Тыну насмешливо. — Просто восхитительно! Ты, стало быть, рассчитал! Уж не на пальцах ли? Или с помощью таблицы — единожды один? А училке математики ты уже рассказал об этом? Она загнётся от радости, когда услышит, что Лудри, имеющий переэкзаменовку, самостоятельно решает задачи высшей сложности. И на сколько же сантиметров удлиняет прыжок один взмах?
        Но Лудри по-прежнему весело улыбался и сказал без малейшей обиды:
        — Да я ведь не такой расчёт имел в виду. Я ничего не высчитывал. Просто хотел сказать, что строя план взял на учёт и помощь рук.
        Тыну по-прежнему морщил лоб.
        — Тоже мне изобретатель нашёлся, — проворчал Тыну. — Может, и патент возьмёшь, а? Честное слово, Эрни, ты просто удивляешь. Люди уже несколько тысяч... да какое там тысяч... несколько сот тысяч лет назад спустились с деревьев на землю. Большую часть времени с тех пор они скачут на своих двоих и через расщелины и через ручьи. Если бы махание руками вверх-вниз помогало делать прыжки подлиннее, как же за всё время железного, бронзового и каменного века — и какие там ещё века были? — никто этого не заметил? Подумай же сам!
        Лудри думал. Это было видно по его лицу.
        — Они не могли заметить. Они ведь не на соревнованиях бегали и прыгали. Они делали это охотясь. Но во время охоты руки были заняты дубинками и топорами.
        Затем они опять довольно долго молчали. Уголки губ Эрни подрагивали. Казалось, он обдумывает какие-то радостные затаённые мысли. Вроде какие-то планы рождались и оживали в его голове, и внимательно наблюдая за тем, как меняется выражение лица приятеля, Тыну насторожился.
        — Что бы ты ни говорил, всё это сплошной туман у тебя, — наконец выпалил Тыну. — Только чокнутый может считать такое возможным. Вверх-вниз... Как птицы... У птиц кости полые, как трубочки... Знаешь ли ты, сколько весит самая большая наша птица, орёл? Четыре кило. А сколько ты весишь? Сорок? Такое тело не удержится в воздухе, даже если вместо рук у тебя будут орлиные крылья. Зрители помрут со смеху, когда ты, оттолкнувшись, начнёшь корячиться.
        Но Эрни зрители не беспокоили.
        — Ну и пусть смеются, — сказал Лудри спокойно. — Когда начнутся рекорды, никто больше смеяться не станет. — И посмотрев с видом мастера, оглядывающего законченную работу, на процарапанную глубокую бороздку, он сделал ногтем большого пальца ноги последний скребок и сунул ноги в сандалии.
        Тыну Сааре сказать было нечего. Чего уж тут говорить, если приятель упрям, как старый осёл.
        — И когда же ты продемонстрируешь широким народным массам свой новый стиль прыжка? — спросил Тыну в заключение.
        Но Лудри, похоже, не спешил.
        — Сейчас ещё рано, — сказал Эрни. — Нельзя раскрывать приём раньше времени. Я подумал, что нужно дождаться Олимпийских игр.
        Время незаметно подошло к восьми. Тыну вспомнил, что обещал вечером съездить на дом к ветеринару за лекарством для поросёнка. Эрни ждал дома маленький братишка. Приятелям пришло время расставаться.
        — До завтра, — сказал Тыну, поворачивая велосипед на дорогу, ведущую к ветпункту.
        — До завтра, — сказал Эрни.
        Эрни медленно ехал в сторону дома. Руль его велосипеда был низко опущен, а седло поднято высоко, как у настоящих гонщиков. Позади послышалось ворчание автомобильного мотора. Поднимая клубы пыли, приближался зелёный грузовик, в кузове его сидели весёлые молодые женщины. У одной к граблям был привязан платок, который вился на встречном ветру как флаг.
        Увидав этот синий платок, Эрни что-то вспомнил. Чёрт возьми! У него же была с собой блуза от тренировочного синего костюма. Почти новая, кстати. К счастью, он ещё не так далеко уехал. Эрни повернул обратно. Проехать километр-другой для отдохнувшего мужчины дело плёвое.
        Готовый в любой миг затормозить, Эрни Лудри мчался на свободном ходу вниз с пригорка, на котором стояла школа. Отсюда до спортплощадки было рукой подать.
        Съехав на всём ходу в ложбину и взметнувшись по противоположному склону вверх, Эрни поднял голову.
        От изумления он так резко нажал на педаль, что велосипед под ним вильнул. Что же это? Эрни заморгал редкими светлыми ресницами. Уж не привидение ли увидел он?
        Нет, это было не привидение. По дорожке к яме для прыжков в длину в самом деле кто-то разбегался, громко топая.
        Раскрыв глаза, Эрни следил за знакомой фигурой в клетчатой рубашке.
        Прыгун набирал скорость. Всё проворнее мелькали голые в царапинах икры. Затем раздался звонкий удар о толчковый брус. И в тот же миг прыгун раскинул руки. Словно большая неуклюжая птица, махал он вытянутыми руками, как крыльями, пока облако опилок не взметнулось в яме над его головой.
        1977
        Между двух стогов сена
        Сильви сразу поняла, что поступила правильно, войдя в западные ворота. Лучшего обзора невозможно и желать. Солнце светит сзади. Благодаря этому, зелёная площадка, полосатые стойки для прыжков в высоту и голубой осколок воды в овале, ограниченном беговыми дорожками, ясно очерчены, как на цветной фотографии. Суетящиеся внизу фигуры — тоже. Остаётся лишь разглядеть, у кого из них седые волосы, покатые плечи, изъеденные оспой щёки и бородавка под левым глазом. Нет, бородавку и оспинки сначала придётся оставить. Отсюда, издалека, их не разглядишь.
        Сильви стоит на верхней ступеньке лестницы трибуны стадиона, через плечо висит на длинном ремне спортивная сумка, нижняя губа закушена. Сильви ищет взглядом тренера Кряхмика. Светлые волосы, покатые плечи... Привычка в подтверждение слов рубить рукой воздух. Что ещё? Возраст тоже известен. Примерно лет пятьдесят. Про возраст отец не сказал, До этого Сильви сама додумалась. Если отец учился вместе с Кряхмиком в школе, они должны быть сверстниками.
        Как обычно, всё наперёд договорено. Всё уже организовано. Сильви не осталось ничего, кроме как подойти и сказать: я такая-то и такая-то, вот я пришла. А может быть, и этого не нужно. Уж если отец догадался описать ей тренера, он наверняка и Кряхмику рассказал, как выглядит Сильви. Она и поздороваться-то ещё не успеет, как Кряхмик её узнает и воскликнет: «Послушай, девочка...»
        Тут у Сильви возникла заминка. Что может воскликнуть тренер по лёгкой атлетике, ей не угадать. Сильви знает, что говорят на волейбольной площадке, в зале для художественной гимнастики, на теннисном корте. Знает даже, что сказал бы тренер лучников. Но легкоатлетический стадион — страна для неё ещё неведомая. Здешние дела для неё — тёмная ночь.
        Почему современная школьница обязательно должна заниматься спортом?
        Ну, на то у неё имеется множество причин. Чтобы поспевать в ногу с темпом жизни. Чтобы спина не сгорбилась над учебниками. Чтобы в здоровом теле держался, как общеизвестно, здоровый дух. Дочерям бывших спортсменов следует иметь в виду и ещё многое другое. Сильви, например, спорт должен учить воспитывать силу воли, ценить время и, само собой разумеется, упорно лезть в гору, потому что отец хочет, чтобы дочь обязательно воспользовалась теми благами спорта, которые, как он считает, помогли самому ему в молодости собрать обильный урожай со спортивных полей.
        Итак, поле деятельности огромно и требуется загодя подготовить плуг. Сильви училась ещё только во втором классе, когда первый тренер пришла в школу. В то время всё, что случалось в школе, было для Сильви новым и необыкновенным, тем более визит тренера, да ещё по такому прекрасному виду спорта, как художественная гимнастика. Дух перехватывало от волнения, когда они под аккомпанемент хлопков рук гостьи бежали на цыпочках вокруг учительского стола и по команде тянули носочек, а в ушах звучали слова Хилле Сауль — мол, вытягивай сколько угодно, но некрасивых в художественную гимнастику всё равно не берут.
        Никогда не надо думать, что ты умнее всех, тем более заявлять об этом. Хилле Сауль как раз и забраковали первой, и она ушла плакать в раздевалку. Зато Сильви попала в число пяти избранных. Увы, ей не удалось полностью насладиться радостью от этого. Вскоре она заболела ангиной, потом сразу же гриппом, а затем воспалением среднего уха. Всю зиму она только и делала, что пила чай с малиной и глотала таблетки.
        Но тренер не забыла её. Тренер звонила несколько раз домой, осведомлялась о здоровье Сильви и спрашивала, когда же она опять начнёт ходить на тренировки. И это всегда радовало Сильви. Значит, её сочли достаточно красивой для художественной гимнастики. Тренер звонила до тех пор, пока отец не сказал, что дочка больше не придёт. Отцу с самого начала не нравилось, что Сильви стала заниматься художественной гимнастикой. Отец сказал, разве ж это спорт, если и летом и зимой — круглый год все скачут в маленьком пыльном зале. Он считал, что душный и слишком натопленный зал и был причиной болезней Сильви.
        Иногда Сильви думала, а что было бы, если бы она вот так не заболела. Может, теперь она стала бы уже мастером спорта? В гимнастике мастерами становятся гораздо раньше, чем в других видах.
        На поле стадиона кто-то метает диск. Женщина или мужчина? Сильви щурится. Женщина. Хотя она большая и сильная, смахивает на мужчину. У неё целых четыре диска, и она мечет их поочерёдно один за другим, а потом идёт и собирает все разом.
        «Интересно, почему у неё нет мальчишек, чтобы подносили диски, — думает Сильви. — На теннисных кортах хорошие игроки никогда сами не бегают за откатившимися мячиками. Для этого есть специальные мальчишки — подносчики мячей. Вернее, не только мальчишки, бывают и девчонки».
        С теннисом Сильви познакомилась в третьем классе. Тренер по теннису тоже пришёл в школу, но он не заставлял никого бегать вокруг учительского стола. Ему годились и красивые и некрасивые, главное, чтобы они обладали хорошим ударом. Но попробовать руку на удар в школе было невозможно. Для этого нужно было прийти на теннисный стадион. И чтобы весь класс действительно явился туда, тренер велел занавесить окна класса и показал фильм про теннис — чтобы все поняли, какая это интересная игра.
        История с теннисом ещё и теперь, четыре года спустя, вызывает у Сильви усмешку. Она вспоминает, как они и впрямь всем классом явились на корты, важно рассуждая по дороге туда, кто с кем начнёт играть. Но играть не пришлось, потому что сначала им и мячей-то не дали. Они получили только ракетки и затем долго — полчаса или даже больше — учились держать ракетку в руках и замахиваться справа и слева. Это была «сухая» тренировка. Такие тренировки проводятся почти во всех видах спорта, но они об этом не ведали. Неожиданно тренера позвали к телефону, и трое мальчишек быстренько смылись. Даже перелезли для скорости через проволочную ограду.
        Мужеподобной дискоболке, видно, надоело ходить за дисками. Больше она их не мечет. Правда, она раскручивается, как и прежде, и даже высоко вскидывает руку, но диск не выпускает. Тоже «сухая тренировка»? Так ей тренироваться гораздо легче, меньше работы для ног.
        Пока Сильви спускается по ступенькам с самого верха трибуны, глаза её пересчитывают тренирующихся. Вот что значит простор стадиона! Вроде бы и не так уж много народу на поле и вокруг него, но уже насчитала сотню. А ведь группу девушек там, возле старта, она ещё не учла. «Сто пять, сто шесть», — продолжает считать Сильви про себя и вдруг вздрагивает. Так вот почему она до сих пор не заметила белых волос. Они скрыты под красной шапочкой с большим козырьком. Об ошибке не может быть и речи. Уже глаза различают бородавку под глазом. Грохочите барабаны! Идёт подкрепление. Прибыла пара стройных ног в придачу к уже мелькающим на стадионе.
        Лицо у тренера красное, как у матроса с рыболовного траулера. Вполне естественный цвет лица для мужчины, работающего с утра до вечера на солнце и ветру, только Сильви поначалу это непривычно. И ещё более непривычными кажутся светлые, остро глядящие глаза. Они словно видят Сильви насквозь. Сильви никогда не выдерживала таких взглядов. Вот и сейчас она опускает глаза в землю и ждёт, что ей скажут.
        Ничего особенного.
        — Ну да, — произносит тренер, продолжая одним глазом следить за бегунами. — Что же. У нас с твоим отцом, действительно, был о тебе разговор. Давай переоденься и сделай разминочку.
        Вот то-то и оно, Сильви поворачивается. Был о тебе разговор! Теперь ещё один человек знает, как мало постоянства у некоторых нынешних девушек. Знает о художественной гимнастике и о занятиях теннисом, волейболом, стрельбой из лука. И конечно же, в душе он сейчас вздыхает, как то и дело вздыхает отец Сильви: нет больше настоящего интереса к спорту. Есть тёплые спортзалы и душевые с кафельными стенами. Но игровые площадки и беговые дорожки всё больше пустеют, потому что нет ни рвения, ни интереса.
        Покачивая сумкой, Сильви идёт вдоль беговой дорожки к раздевалкам. У метательницы диска за это время появилась компаньонка — рядом с мужеподобной женщиной суетится приземистая толстощёкая девчонка, спина у неё раза в два шире, чем у Сильви, Что-то в её облике знакомо. Где же видала Сильви эти большие кисти рук и похожую на тумбу шею? Сильви делает ещё несколько шагов, и ей всё становится ясно. Щекастая девчонка страшно напоминает толстуху из их класса, Хельми Траан. В этот миг она преждевременно выпускает из руки диск, который с треском ударяется о штангу футбольных ворот, и жалобная, извиняющаяся улыбка на лице юной метательницы делает её ещё больше похожей на одноклассницу Сильви. Хельми Траан точно так же скривила губы, когда внимательный взгляд тренерши по художественной гимнастике безразлично скользнул мимо неё.
        Почему в тот раз в их класс не пришёл тренер-дискобол? Тогда, может быть, Хельми выбрали бы первой. Возможно, отец прав, когда ставит лёгкую атлетику выше всех других видов спорта. Лёгкая атлетика никого не отвергает. Тут у каждого есть возможность обратить на себя внимание.
        Вишь, Сильвия уже обратила. Должно быть, есть в ней что-то, что притягивает внимание. Иначе с чего бы эти высокие парни, которые рысят навстречу по крайней дорожке, так на неё уставились? Движением головы Сильви отбрасывает волосы с лица и улыбается едва заметно. Эту улыбку они с девчонками разучивали в кабинете рисования перед репродукцией портрета Моны Лизы. Лёгкая атлетика, конечно же, лучше волейбола. Там никогда не было мальчишек, на которых можно было бы испробовать, как действует твоя улыбка.
        Вспомнив о волейболе, Сильви невольно напрягается. В том, что она перестала ходить на тренировки по теннису, вовсе не было её вины. Тренер сам дал ей понять, что она могла бы выбрать себе какой-нибудь другой вид спорта. Ведь за год тренировок это стало тренеру ясно. За год тренировок вообще может проясниться много такого, что сначала и не заметно. В тире для стрельбы из лука, например, выяснилось, что ей не хватает необходимого для хорошего стрелка хладнокровия. Но с волейболом было совсем по-другому. На волейбольных тренировках её никогда не бранили. Она могла бы и дальше преспокойно заниматься волейболом, ездить на юношеские турниры шести городов, участвовать в соревнованиях на кубок между спортшколами, только она сама больше не захотела.
        «Отсутствие настойчивости, слабая сила воли», — сказал отец, выпятив грудь и обвиняюще подняв палец. Отец просто не понимает современных детей. Когда он учился в школе, иногда ходили на тренировки даже ночью. Тогда всего не хватало: хлеба и одежды, топлива и электричества, зато хватало желания.
        — Представляешь себе, — говорил отец, — вечером, когда прекращали подачу тока и город окутывала темнота, мальчишки из нашей команды ложились спать, спуская стосвечовую лампочку с потолка к самой подушке. И если после полуночи давали ток и сто свечей, припекая, будили их, они вставали и одевались. В час ночи бежать через весь город в спортзал играть в волейбол — что ты на это скажешь?
        Сильви ничего не говорила. Ей никогда не приходилось ночью бегать через город, завешивать светомаскировкой окна спортзала и сметать там с пола мусор перед тренировкой. Она не умела представить себя в те времена, из которых брали начало отцовские школьные воспоминания. Но в одном она была уверена: то, что она бросила заниматься волейболом, не связано с недостатком упорства. Она оставила волейбол не потому, что потеряла охоту ходить на тренировки. Она и сама не знала, что стало претить ей. В последнее время она мучалась ощущением, словно ей не хватает воздуха. Площадка с её белыми разграничительными линиями казалась клеткой, из которой нет выхода. И едва она натягивала на себя волейбольную майку с длинными рукавами, как уже начинала ждать конца тренировки. «Беги, дитя свободы!» — всё время звучало у неё в ушах. Пока она в конце концов и не сбежала-таки.
        В раздевалке был один-единственный свободный шкафчик. Кто-то выцарапал на дверке шкафчика буквы Д. М. «Детский мир», — пронеслось в голове у Сильви, хотя это наверняка были чьи-то инициалы. Наверняка шкафчиком постоянно кто-то пользуется и считает его своей собственностью. Предположение Сильви подтверждает прикреплённое к внутренней стороне дверки маленькое зеркальце.
        Расстёгивая платье-халат, Сильви подмигивает девушке в зеркальце. Ну, дружочек, вот мы теперь где. После маленького перерыва снова выходим на спортивную арену. Что ж, натянем тренировочный костюм, потому что отец так решил, а мать одобрила это решение. Когда в семье один ребёнок, у родителей есть возможность уделять ему слишком много времени.
        Но поначалу тренировочный костюм остаётся не надетым. На высоте глаз Сильви маленькое оконце. Сквозь стекло видно, как цепочка парней в футбольных трусах бежит трусцой по асфальтовой дорожке. Что же, и у них тоже «сухая тренировка»? Не видно, чтобы у них с собой был мяч.
        Футболисты давно исчезли, но Сильви всё ещё стоит у оконца, глядя на опустевшую дорожку. Стоит, словно о чём-то думает. Она просто позабыла, где она и что с ней.
        Это — сейчас то минутное погружение в себя, которое так всегда выводит из себя отца. Пустая трата времени, как говорит он. «Читай что-нибудь, вяжи что-нибудь, изучай что-нибудь», — всегда говорит отец, когда замечает, что Сильви сидит просто так с отсутствующим видом на кушетке. По мнению отца, нужно постоянно чем-то заниматься, потому что деятельность составляет смысл жизни. Отец никогда не устаёт от деятельности, не позволяет себе уставать. Научиться ценить время, вот та основная причина, почему Сильви должна заниматься спортом. Если тренировки почти каждый день, приходится и впрямь бдительно следить за стрелками часов, чтобы не опоздать в спортзал или на волейбольную площадку, чтобы успеть выполнить домашние задания, чтобы ещё иногда оставалось время и в кино сходить. В последние три года из-за постоянных занятий спортом у Сильви буквально земля под ногами горела.
        Интересно, захватывали бы тренировки больше, если б её пришпоривала мечта стать однажды лучше всех-всех? У соседки Сильви по парте Кади есть такая мечта. Кади до уроков и после школы ходит в бассейн, каждое утро проплывает два, а вечером четыре километра. Ей и в голову не приходит оставить плавание и начать заниматься греблей или коньками. Кади решила установить рекорды именно в плавании. Но так может думать и действовать только наивная Кади. Интересно, почему это из всех тысяч пловчих, которые тоже тренируются дважды в день, именно она непременно должна достичь рекордных результатов?
        Возвращающаяся цепочка футболистов пробуждает Сильви от раздумий. Она начинает торопливо натягивать тренировочный костюм.
        Во второй раз она предстаёт перед своим новым тренером с раскрасневшимся лицом. Она уже совершила небольшую пробежку, немножко попрыгала, сделала упражнения на гибкость и покачалась, вися на ветке дерева. Ноги приятно гудят, спина горячая, словно она грелась возле тёплой печи. Жаль, что разминка не самостоятельный вид спорта. Её Сильви не бросила бы.
        Кряхмик тем временем отослал своих девушек. Теперь он кричит что-то юноше, который с шестом в руках бежит мимо него.
        Прыжки с шестом самый красивый, по мнению Сильви, вид спорта. Странно, однако, почему женщины в этом виде не соревнуются? Разве же они не доказали в гимнастике, что могут выжиматься на руках так же хорошо, как мужчины? Если было б можно, Сильви занялась бы прыжками с шестом. Взметнулась бы на шесте высоко-высоко, ничуть не боялась бы. Однажды в деревне она и тогда осталась на качелях, когда парни обещали раскачать их так, чтобы доска перелетела через ось.
        Может быть, женщины не прыгают с шестом потому, что им было бы тяжело нести шест во время разбега? Но ведь можно делать для них шесты полегче. Современная промышленность должна бы с этим справиться. Если Краснолицый спросит, какой вид я себе выбрала, скажу, что прыжки с шестом. Сильви улыбается улыбкой Моны Лизы, на сей раз только самой себе. Что с того, что сейчас пока ещё женщины не соревнуются в прыжках с шестом. До недавнего времени и в беге на три тысячи метров не соревновались.
        Но у беловолосого Краснолицего нет ни малейшего намерения интересоваться желаниями Сильви. Он оглядывает Сильви с головы до ног, оценивая действительно ли новая девочка достаточно размялась, и затем говорит:
        — Видишь те флажки? Те там? И вон те, там? Расстояние между первыми флажками — почти на полной скорости, следующее — трусцой. Затем опять ускорение и опять трусца. Времени у нас час двадцать пять минут.
        «Во! — размышляет Сильви, выходя на беговую дорожку. — Отец знал, куда меня послать. Ни малейшего округления. Не полтора часа, а час двадцать пять минут. Здесь знают цену времени. Наверное, в заднем кармане у тренера записная книжка с расписанием, где точно обозначено, что и в какую минуту делать». Такие книжечки есть в продаже. Сильви сама видела в магазине.
        Как бы там ни было насчёт такой записной книжки, но точно через час и двадцать пять минут Кряхмик действительно отправляет Сильви под душ. За это время Сильви не только бегала, но ещё и прыгала с травы в прыжковую яму и раз десять брала старт. Ноги у неё немного пошатываются, но она не переутомилась. Ведь ей же и раньше приходилось напрягаться. Привычное дело, могла бы она сказать.
        «Ах, стало быть, вот какова легкоатлетическая тренировка. Немного бега, немного прыжков, немного хождения просто так. Не самая худшая, — думает Сильви. — Интересно, какой вид мне определят? Только бы не толкание ядра, чтобы стать толкательницей, пришлось бы сильно прибавить в весе...»
        Сильви не рассчитывала, что освободится так рано. Сегодня нет надобности мчаться наперегонки с минутной стрелкой. Не надо проталкиваться в автобус или в трамвай. Сейчас в распоряжении Сильви полчасика свободного времени, она делает автобусу гуд бай и отправляется домой пешком.
        Закинув спортивную сумку через плечо, Сильви спокойно шагает улочкой, по обеим сторонам которой стоят маленькие деревянные дома. Похоже, эта улочка тоже никуда не спешит, как и Сильви сейчас. Выкрашенные жёлтой краской дома сонно щурятся глазами окон. Ни одного автомобиля. Под фонарным столбом беседуют два старика, которым тоже некуда спешить. Один из них, видно, шёл из магазина. У его ног сетка с кочаном капусты и двумя брюквами. В широком окне лежит грудью на подоконнике парнишка — пуговицы рубашки расстёгнуты, топорщатся пробивающиеся усики. Парень, парень, и не стыдно тебе глазеть без дела! За это время ты успел бы вынести мусорное ведро, прикрутить в кухне к стене разболтавшийся крючок, наколоть охапку дров!
        Парню не стыдно. Он глядит Сильви прямо в глаза, на лице его добродушная усмешка, и Сильви шлёт ему в ответ улыбку Брижитт Бардо с мыльной обёртки. Этой улыбке она с девчонками научилась на уроке рукоделия, поглядывая на рекламу в каталоге вышивок.
        Спокойная улица называлась Гороховой — по-эстонски Херне. Затем идёт Бобовая улица — Оа, Спаржевая — Спаргли... и вот уж Сильви подошла к железнодорожной насыпи, которая словно Великая Китайская стена, пересекает дорогу. Штраф в двадцать пять рублей грозит тем, кто пойдёт по шпалам. У Сильви такого желания нет. Бегущая вдоль насыпи дорожка, по обеим сторонам которой цветут одуванчики, нравится ей гораздо больше.
        Тра-та-та, тра-та-та
        Мы везём с собой кота...
        слышит Сильви звонкий голос и чувствует себя как Алиса в Стране чудес. И откуда может раздаваться этот голосок? Ведь вокруг нет ни души.
        Голос доносится из узкого туннеля, бетонированной лисьей норы, которая пронизывает железнодорожную насыпь. Какая-то маленькая девочка ведёт через этот ход домой из детсада свою младшую сестрёнку.
        Сильви тоже ныряет в туннель.
        Ей никогда ещё не доводилось попадать сюда. Поэтому просторная площадка по другую сторону насыпи для неё новость. Большими глазами глядит Сильви на дочерна утрамбованную землю, секции полосатых оград, ворота и небольшую стенку из кирпичей, которые при внимательном рассмотрении оказываются нарисованными на фанере. И затем она видит лошадь. Лошадь с чёрной развевающейся гривой приближается, похрапывая, вдоль края канавы. Она парит, она подплывает, она покачивается, она всё ближе. Из-под копыт летит песок. Кусты ивняка на берегу канавы словно бы склоняются. Это — галоп, Сильви знает по кинофильмам и книжкам.
        В седле сидит тонкая фигурка в серой шапочке с козырьком, но Сильви почти не замечает всадника. Она видит только лошадь.
        Полосатые ворота всё ближе. Теперь лошадь действительно превращается в птицу. Передние ноги она поджимает под себя, задние вытягиваются, становятся длинными-длинными. Хвост, словно струя дыма, вырвавшаяся из дюзеля реактивного самолёта. Шея лошади гордо выгнута, грива развевается, в больших карих глазах сверкает солнце.
        Сильви и не замечает, что выпустила спортивную сумку из рук. Дом, отец, мать, краснолицый тренер, завтрашние уроки, назначенная на вечер встреча с соседкой по парте — всё это перестаёт существовать. Остаётся лишь гордое чёрное животное и на нём в седле хрупкая девчонка. И стук копыт, и какой-то одновременно знакомый и чуждый запах, который сохранился в её смутных летних воспоминаниях о первых годах жизни в деревне.
        Однако девчонка на лошади не такая уж и хрупкая. Когда она соскакивает с седла, Сильви удаётся рассмотреть её получше. Это вообще не девчонка. Чёрную лошадь держит под узды маленькая изящная женщина, лет примерно тридцати.
        — Ногу, Гордон, ногу, — властно требует она.
        И это требование пробуждает у Сильви воспоминания. Неожиданно в памяти Сильви всплывает большой наполненный бренчанием железа двор, угарный запах горящих углей, брезентовые фартуки и мужчина с тяжёлым молотом. «Гордон», — повторяет Сильви про себя. Кличка лошади, связанная со звяканьем железа и мужчиной с молотом, звучала гораздо будничнее, но вспомнить её Сильви никак не может.
        Сильви осторожно приближается к чёрному Гордону.
        Очевидно, нога у него в порядке. Одобрительно похлопав коня по шее, маленькая женщина снова поднимается в седло.
        Сильви теперь совсем близко от них. Не уезжайте ещё, просят её глаза. Подождите, я хочу спросить. Но она ничего не спрашивает. Вопрос ещё затаён. Он где-то глубоко, Сильви скорее догадывается, чем знает о его существовании. Сейчас она только смотрит. Не отрывая глаз. И счастливая безмолвная улыбка, дрожащая на её губах, не имеет ничего общего с теми, заученными.
        Гордон заметил Сильви. Конь поворачивает голову, чтобы получше видеть её. По его шелковистой спине пробегает дрожь. Так скользят волны по поверхности пруда, если бросишь туда камень. Влажно поблёскивающий чёрный нос лошади легонько вздрагивает. Ещё одно давнее воспоминание выплывает откуда-то. Нежное прикосновение мягких губ, собирающих хлебные корочки с маленьких ладоней.
        Теперь и всадница заметила Сильви. Она привыкла к восхищённым взорам. Раскрасневшееся от волнения лицо Сильви её не удивляет. Однако носок сапога, сунутый уже было в стремя, отходит назад. Всаднице кажется, что она знает, чего хочет девочка. Если такая малость может доставить человеку радость — почему бы и нет? Похлопать коня по шее всадница и раньше разрешала. Сегодня она позволяет даже больше.
        — Подержи его немного, — слышит Сильви глухой голос, и вот уже уздечка сунута ей в руку.
        Издали доносятся цокающие шаги. Пегие, каурые и мышастые головы покачиваются вверх-вниз по другую сторону ёлочек живой изгороди. Мальчишки в шапочках с козырьками и две девушки, примерно такие же, как Сильви, качаются в том же ритме. Новая группа прибыла на тренировку, понимает Сильви, глядя, как хозяйка Гордона поправляет ворота и барьеры.
        Гордон выгибает шею. Он тоже следит за действиями хозяйки.
        И вдруг Сильви чувствует, что ей самой хочется устанавливать эти препятствия. Ей хочется быть на месте маленькой женщины, хочется, чтобы большие карие глаза коня ловили её взгляд, провожали её всюду.
        — Гордон, Гордон, — шепчет Сильви, протягивая руку к шее коня. Гордон ничем не выдаёт, что слышит её шёпот. Он вытягивает морду лишь заслышав, как начинает шуршать обёртка леденцов.
        Когда хозяйка возвращается обратно, Сильви почёсывает за ухом лошади.
        — Мы с Гордоном уже познакомились, — говорит она. — Я спросила, не сбросит ли он меня, если я поеду на нём верхом.
        Изящная женщина нахмурилась. Она не понимает, шутит девчонка или говорит всерьёз. Если всерьёз, то надо бы охладить её пыл. Пока что нет возможности принять ни одного новичка. Группы заполнены, лошади загружены до предела. Разговор о новом приёме любителей верховой езды будет лишь осенью. И тогда их соберётся по десять, да какой там по десять, по пятнадцать, по двадцать на одно место. Даже институты не могут похвалиться таким большим приёмным конкурсом, какой бывает в их маленькой школе верховой езды. Всё это тренер могла бы сказать, если бы захотела. Но ей не хочется.
        — Гордон никого не сбрасывает, — говорит она сухо, вставляет носок сапога в стремя и — хоп! — вдруг оказывается в седле.
        Тренировка всадников начинается, как и все тренировки. И здесь в программе разминка. Конечно, больше для лошадей, чем для седоков. Вокруг плаца идёт утрамбованная дорожка. Один за другим всадники в жокейских шапочках переводят своих лошадей на рысь. И тогда у Сильви возникает впечатление, что крутится карусель, которая катает двух девчонок и шестерых парней. Карусель, на которую ей не попасть.
        Как выясняется, она не единственная, кто вот так переживает, наблюдая за тренировкой конников.
        Позади присевшей под деревом Сильви раздаётся лёгкое покашливание, треск сухой ветки. Сильви бросает быстрый взгляд через плечо. Ничего, что могло бы вызвать интерес. Мальчишка — недомерок, меньше метра.
        Мальчишка подходит поближе с уверенностью десятилетнего мужчины. Клетчатая рубашка с измятым воротником, грязные руки и ногти в трауре. Но он нисколько не смущается. На такие мелочи он просто не обращает внимания. И на Сильви тоже. Симпатичные овальные ямочки на щеках, светлые завитки волос возле ушей и нежная матовая от загара кожа лица — всего этого он попросту не видит. На месте Сильви могла быть Брижитт Бардо или Софи Лорен, мальчишка всё равно смотрел бы, не отрываясь, только на лошадей. Каурые, гнедые, пегие, чалые рысят мимо. Взгляд мальчишки успевает погладить каждую из них по гриве и похлопать по шее.
        Мальчишка и лошади явно старые знакомые.
        — Слышь, Регар вчера прихрамывал! — кричит мальчишка галифе, восседающим на гнедой лошади.
        — Крокус боится щекотки, придерживай шпоры! — слышит другой всадник. А третий узнаёт, что только тупица может править Темпом, дёргая за узду.
        — Ногами, ногами, посыл ногами! — Получает инструкцию этот тупица.
        Выбрасывая из-под копыт землю, мимо проносится Гордон. Сильви не может удержаться, чтобы не съязвить:
        — Почему ты её не учишь? — И показывает на тренера.
        Но мальчишка неуязвим. Он начинает радостно хихикать. Мысль о поучениях тренеру кажется ему жутко смешной. Сильви смотрит на растянувшийся в улыбке до ушей рот с дыркой между зубами. Враждебность к мальчишке-всезнайке рассеивается. Сильви вдруг кажется, что они старые знакомые. Словно они с одного двора.
        А дети с одного двора должны, конечно, знать друг друга лучше.
        — Ты тоже ездишь верхом? — роняет вопрос Сильви. И добавляет уже совсем непринуждённо:
        — Как тебя зовут?
        Сильви возвращается на свою улицу, когда солнце опустилось уже довольно низко. Сильви знает, что её ждут. Знает и то, что предстоит серьёзный разговор, но почему-то это её сейчас не волнует.
        Снова всплывают далёкие воспоминания. Большие мягкие губы дотрагиваются до ладони. Сквозь вечерние сумерки доносится знакомое ржание. С топотом появляются в луче света длинноногие тени.
        Затем их вдруг сменяют угольно-чёрные глаза Гордона, несколько сот мальчишек и девчонок, толпящихся у двери школы верховой езды, звонкие удары подкованных копыт о препятствия и мальчишка с хриплым голосом. «В первый раз меня подвела пара по математике, — говорит новый знакомый шепелявя. — А в следующий сентябрь случилось, что как раз во время приёмных испытаний я заболел». Теперь он ждёт начала третьей осени, а пока кружит вокруг конюшен и конкурного поля. Школа школой. Но тому, кто всегда готов чистить щёткой лошадь, скоблить полы или таскать мешки с овсом, достаётся иногда и без школы посидеть в седле.
        Понуро, словно крепостная, шагает Сильви к дому. Шлёп да шлёп бьёт по икрам спортивная сумка. Камень на сердце становится всё тяжелее.
        Так чего же она в самом-то деле теперь хочет? Ещё раз переметнуться из одного вида спорта в другой? Забросить шиповки куда подальше и ухватиться за стремя?
        Она придумывает себе лошадь, представляет себя в галифе и жокейской шапочке с большим козырьком. Но на этом её фантазия кончается. В седле она себя не видит. У того, кто сидит в седле, клетчатая рубашка с измятым воротником, грязные пальцы и ногти с траурной каймой.
        Фьють, фьють — сечёт Сильви сумкой воздух так, что шнур сумки обрывается. Ей жалко себя до слёз.
        Неужели из-за того, что ей никогда не приходилось ждать своей лошади?
        Впрочем, хватило бы у неё вообще терпения, настойчивости, воли ждать её?
        Сильви и сама не знает.
        1977
        Перегрузка
        Арви Кааре пришёл в школу на полчаса раньше, чем требовалось. Страх опоздать подгонял его. Тысячи раз его ноги промерили эту дорожку, что вела между ольшаниками к Лигавере, огибала озеро и затем поднималась наверх, к школьному двору. Двадцать пять минут быстрой ходьбы — он знал это точно и всё же вышел из дому уже в двенадцать, хотя ему нужно было быть на месте к часу.
        Теперь вдруг оказалось, что времени ещё вдоволь. Арви отнёс чемодан в седьмой класс, сначала положил его на учительский стол, но передумал и перенёс на свою изрезанную ножом парту. «Ох», — вырвалось у него, но это был не вздох. Просто он набрал полные лёгкие воздуха и разом выдохнул его.
        Вся школа пропахла свежей краской. Шестой класс сдавал практику: девчонки с граблями и лопатами — в саду, мальчишки с кистями — в классах и коридорах. Арви раскрыл окно и выглянул. Нет, в саду девочек не было. Видно, корчуют одуванчики на парковых дорожках. Или их уже отпустили домой.
        Без двадцати восьми час.
        По коридору навстречу Арви шла классная, учительница Тээмус, пальцы в олифе, на халате свежие пятна охры.
        — Ах, ты уже готов в дорогу? — спросила классная руководительница и широко улыбнулась. — Не забывай, ты должен хорошо прыгнуть. На этот раз ты защищаешь честь не только нашей школы.
        Арви растерянно заморгал. Ему всегда приходилось долго думать, прежде чем он находил, что ответить. Сейчас он думал, что сказать — «Отдам все силы» или «Сделаю, что смогу»? «Отдам все силы» — так, пожалуй, лучше. Это он и хотел было сказать, но классная уже умчалась.
        — Отдам... — пробормотал Арви ей во след. — Отдам, да... — Теперь, когда слова, наконец, нашлись, он не мог не сказать их.
        Без двадцати пяти час.
        Он обогнул дровяной сарай, перешагнул через неглубокую канаву и пробрался сквозь окружавшую спортплощадку еловую изгородь. Шагах в десяти отсюда были распахнутые настежь ворота, но он привык ходить напрямик. Семь лет так хожено, в изгороди образовался уже прямо-таки туннель.
        В яме для прыжков в длину видны были следы свежего рыхления. Арви на глаз определил — между тремя и пятью метрами. Ну да, зачем им было рыхлить дальше. В Лигавере никто, кроме него, дальше пяти метров не прыгает. И никогда не прыгал. Страшно трудно здешним школьникам отрываться от земли.
        Вспоминая последние соревнования, Арви шёл вдоль протоптанной в траве дорожки для разбега. Вот здесь кочка, от которой он начинает разбег, дальше через несколько метров бороздка — знак, отмечавший место первого шага. Если при разбеге левая нога попадала на отметку, Арви знал, что может смело жать дальше. Ноги сами собой попадут на толчковый брус. Они действовали самостоятельно, освобождали его от лишнего груза, давали ему возможность ощутить себя птицей.
        Недавно тренеры в райцентре спросили у него, когда он прыгнул в длину в первый раз. Господи, да кто это может запомнить!
        В жизни каждого, мальчишки полно прыжков — прыжков через лужи, канавы, камни и пни, через горьковато пахнущие копны сена и брызжущие искрами костры Ивановой ночи. Ну да, когда он по-настоящему почувствовал, что такое прыжок, — это он помнит. Миг невесомости, ты повисаешь в воздухе, ты словно летишь. Ты как птица. Почувствовать это удавалось не каждый раз, но когда он улавливал это ощущение, он уже в воздухе знал, что ноги приземлятся в рыхлом песке возле шестиметровой отметки.
        Фактически дело было, пожалуй, в толчке. Во всяком случае так утверждал их физрук. «Врождённая способность отталкиваться», — уверенно сказал учитель физкультуры, когда Арви впервые уловил ощущение полёта. Одноклассники же, молча, раскрыв рты глядели, как один из них, словно катапультированный, взлетает в воздух и приземляется на метр дальше оставленных ими следов.
        Да, от этого зрелища у них дух захватило.
        — Слышь, где у тебя эта волшебная пружина — в пятках или под коленкой? — спрашивали приятели.
        Что было ответить Арви?
        — Вмонтирована в коленную чашечку, — ответил он и выразительно покачался вверх-вниз на левой ноге.
        Словно стряхивая с себя воспоминания, Арви постучал каблуком по разбитому бруску и повернул назад.
        На школьном дворе, недавно посыпанном гравием, стоял директор и о чём-то размышлял. Заметив Арви, он деловито двинулся навстречу ему.
        — Стало быть, наш чемпион уже собрался в путь, в столицу? — окликнул он Арви ещё издали, затем подошёл и легонько ткнул его в грудь складным метром.
        — Не забывай там, что прежде всего ты защищаешь честь своей школы. Впервые ученик Лигавереской школы в числе сильнейших в республике — это мы обязательно занесём в нашу летопись.
        Теперь Арви знал, что сказать.
        — Отдам все силы, — выпалил он поспешно, словно можно было опасаться, что директору недосуг дождаться его ответа. Но у директора время было. У него было даже столько времени, что он перечислил всех учеников, которые так или иначе, находясь вдали от дома, принесли своей школе честь и славу.
        Автобус подошёл без пяти час. Ради Арви он завернул даже в ворота школы, хотя вполне мог бы остановиться на шоссе. Оясоо, тренер сборной, занял Арви место рядом с собой.
        — Ну как, жив-здоров? — спросил тренер, одетый в модный клетчатый пиджак, и блеснул ровными зубами.
        — Здоров, — сказал Арви. Над таким ответом ему не требовалось раздумывать.
        — Вот и славно, — сказал тренер. — Смотри не подведи. От тебя ждут многого.
        Для Арви это была не новость. Корреспондент районной газеты говорил то же самое. Пятнадцатилетних ребят, прыгающих на шесть метров, раз-два и обчёлся. «В Таллине ты вполне можешь претендовать на медаль!» — сказали ему неделю назад, при вручении приза. Похоже, что и сидящие в автобусе думают так. Уловив почтительные взгляды, Арви приосанился и выпятил подбородок. У волевых людей подбородок, как правило, выдаётся вперёд — это он где-то вычитал.
        В Таллине автобус подвёз их к зданию с большими окнами, стоящему у самого парка. Арви не успел прочесть на вывеске, какая средняя школа здесь помещается.
        — Одна нога здесь, другая — там, — торопил тренер своих подопечных. — Положите вещи на место, перекусите и в восемь часов проведём собрание легкоатлетов!
        Собрание проводили в кабинете русского языка, как значилось на табличке, прикреплённой к двери. Но вообще-то, это было обычное классное помещение с большими портретами Пушкина и Гоголя. Гоголь слушал разговоры о спорте, улыбаясь уголком рта, Пушкин был серьёзный, как и в хрестоматии.
        Сперва высокий мужчина в очках говорил об ответственности, которая теперь лежит на них. На большую спартакиаду съезжаются со всех концов республики, всюду есть хорошие бегуны и прыгуны, но надо оказаться лучше них. Очкарик несколько раз подчеркнул, что здесь, в столице республики, они должны добиться лучших результатов, чем дома. То есть, они должны пробежать быстрее и прыгнуть дальше. И это нетрудно, если помнить о своём долге и ответственности. «Все, как один, юные друзья», — закончил оратор. В наступившей тишине Арви услышал, как кто-то позади него шепнул:
        — Заврайоно.
        Затем говорил тренер Оясоо, рядом с которым Арви сидел в автобусе. Тренер призвал их с этой минуты подчинять каждую секунду интересам хорошего выступления на спартакиаде. Арви сперва не понял, как подчинять каждую секунду интересам выступления, но тренер объяснил. Нельзя до соревнований бродить по городу (утомлять ноги), нельзя чересчур увлекаться мороженым (вредно для здоровья), нельзя носиться вверх и вниз по школьным лестницам (утомляет мышцы и сердце). Вечером надо непременно лечь пораньше и ночью спокойно спать.
        Под спальню им отвели музыкальный класс, откуда вынесли рояль. Арви надул взятый из дому матрац. Большинство мальчишек было из районной спортшколы, они держались вместе и вели себя шумно. Коренастый редкозубый парнишка, которого остальные называли Симмо, разлёгся на матраце и сказал, что надо проверить форму. Проверка заключалась в том, что Симмо вдруг начал размахивать руками-ногами, словно бежал лёжа. Побарахтавшись так, Симмо объявил, что форма так себе, средняя. Другой парень, высоченный, расхаживая взад-вперёд перед доской, то и дело подтягивал правую ногу к груди. Мол, легко ли поднимается. Он был барьерист и проверял свою форму таким способом. Затем был ещё один, тот пообещал достать ногой до абажура, но не достал, конечно. На метр не допрыгнул.
        Ночью Арви долго не мог заснуть. Что-то тревожило его, как бы давило на грудь. Словно ответственность обрела вес, стала ощутимой и давила теперь как пудовая гиря. Всякие мысли лезли в голову. Если здесь надо показать результаты выше, чем на районной спартакиаде, то он должен прыгнуть больше шести метров. Шесть двадцать. Ещё лучше — шесть тридцать. Уже на отборочных соревнованиях, чтобы выступить уж наверняка.
        Ну, это ему, пожалуй, по силам. На последних соревнованиях он прыгнул на шесть пятнадцать. А дорожка для разбега была неровная, и брусок ниже, чем полагается. Брус ниже уровня дорожки — так ведь наверняка потеряешь при прыжке сантиметров десять-двадцать.
        Вспомнился директор школы. Шесть метров тридцать сантиметров — такой результат он, пожалуй, с удовольствием занесёт в школьную летопись. Интересно, написал бы он его большими, на всю страницу, цифрами? Пожалуй, нет. Однажды Арви довелось посмотреть летопись школы за сто лет, ничего там крупно записано не было. Правда, до сих пор никто из учеников их школы ещё не участвовал в крупных соревнованиях.
        Все давным-давно спали, возле двери кто-то храпел совсем по-мужски, Арви же всё ещё не мог заснуть. И вдруг до него дошло, что именно от этого их предостерегал тренер. Он не использовал настоящий момент на благо предстоящего успешного выступления. Чтобы выступить успешно, сейчас требовалось спать.
        Арви постарался подумать о чём-нибудь таком, что помогло бы уснуть. В четырнадцатом веке на территорию России вторглась Золотая орда. Скифы хоронили своих покойников в курганах. Батый был внуком Чингисхана. История всегда действовала на Арви усыпляюще, но сейчас она почему-то не помогала. И счёт до трёхсот тоже. Арви показалось, что он задремал лишь под утро.
        Следующий день начался большим собранием. На этот раз были созваны все — легкоатлеты, баскетболисты, футболисты, велосипедисты и пловцы. Взволнованные учителя и тренеры сновали в фойе перед залом с таким видом, словно ждали кого-то. Редкозубый Симмо первым пронюхал, что ждут зампредседателя исполкома их района. Он вроде бы обещал приехать, поднять боевой дух сборной района.
        Заместитель председателя был коренастый, как медведь. Сильно смахивает на борца, подумал Арви. Или на штангиста. Они тоже плотные и плечистые.
        Похожий на борца зампредседателя райисполкома говорил о том, сколько их район производит молока и масла, что он занимает первое место в республике по выполнению производственных планов. Слушая эту речь, участники спартакиады переглядывались недоумённо. Никто не понимал, почему здесь говорится об этом. Но оратор уже дошёл и до спорта. «Если мы первые в труде, будем первыми и в спорте», — сказал зампред исполкома и, ударив кулаком по воздуху, призвал всех во имя этого взять себя в руки. «Мы ждём от вас новых рекордов», — закончил он. И добавил, мол, труженики всего района надеются, что их надежды не будут обмануты.
        Тренеры захлопали первыми, Арви в числе остальных последовал их примеру. «Нельзя обмануть надежды», — повторял он про себя слова оратора. Да кто же собирается обманывать эти надежды? Арви всегда считал, что каждый спортсмен старается выступить как можно лучше. За границей, там другое дело, профессиональные спортсмены иногда не выкладываются, это Арви знал из газет. Там они иногда нарочно проигрывают. Но это же особая статья. У нас ведь профессионалов-спортсменов нет.
        Дальше всё пошло быстро. Заведующий районо поблагодарил оратора и заверил, что молодёжь сумеет оценить поддержку руководства. От имени спортсменов он заверил, что те будут самоотверженно бороться и установят массу личных рекордов. Ещё говорили о параде участников и о том, кто какой флаг или транспарант понесёт. Но этого Арви не слушал, он не участвовал в торжественном шествии. Те, у кого соревнования начинались сразу после торжественного открытия, были освобождены от участия в параде.
        Прыгунам в длину велели собраться за трибуной. Толстый с багровым лицом судья встал во главе колонны, попросил всех идти в ногу и крикнул неожиданно тонким для столь внушительной фигуры голосом: «Ша-а-гом марш!» Откуда-то вынырнул тренер Оясоо, пристроился рядом с Арви и зашептал:
        — Запомни... первым же прыжком — мощный результат. А там видно будет... — Похоже, он хотел ещё что-то сказать, но колонна уже вступила на траву футбольного поля. И тренеру Оясоо пришлось отстать.
        Прыгунов было человек тридцать. Впереди Арви шагал худощавый парнишка с кошачьей мордочкой. Команда толстого судьи его как будто не касалась — он шёл не в ногу. Когда они поравнялись с трибуной, Кошачья мордочка поднял руку и кому-то помахал. «Чувствует себя как дома», — подумал Арви с затаённой завистью.
        На стадион вынесли две длинные скамьи для соревнующихся. Переобуваясь в шиповки, Арви оказался рядом с Кошачьей мордочкой.
        — У тебя какой рекорд? — спросил тот, словно между прочим.
        — Шесть пятнадцать, — ответил Арви. С чего бы ему скрывать это?
        Кошачья мордочка сразу посмотрел на Арви внимательно.
        — Ишь ты! — Он присвистнул сквозь зубы. — Стало быть, я могу спокойно собирать свои вещички. — Он сказал, что его рекорд пять с половиной.
        С пятки на носок, с пятки на носок — семенил Арви по краю дорожки. Для разметки шагов была принесена целая корзина разноцветных значков, с виду похожих на грибы: шляпка из пластмассы, а ножка — металлический шип. До сих пор Арви, размечая шаги, клал вместо значков свои кеды, но тут это не разрешалось. Кошачья мордочка попробовал положить на дорожку свои сандалии, но судья сразу же велел убрать их.
        В списке прыгунов Арви стоял десятым. «Совсем неплохо, — подумал он. — Можно будет посмотреть, как другие прыгают».
        Кошачья мордочка сел рядом с ним. Суетливый, как воробей, он уже успел познакомиться с несколькими мальчишками.
        — Как вас зовут, уважаемый? — спросил он Арви. И сказал, что его зовут Юри. — Именно Юри. Без «й» на конце.
        Арви усмехнулся и сказал, что его зовут Арви, тоже без «й».
        Судья пригласил первого прыгуна на старт.
        «Так же, как не бывает в мире двух абсолютно похожих людей, так не бывает и двух одинаково разбегающихся прыгунов в длину», — подумал Арви, глядя на ребят, которых вызывали на старт. Один размахивал руками, другой поднимал коленки, как цирковая лошадь. Третий бежал сгорбившись, четвёртый делал левой ногой более длинный шаг — шаг, полтора, шаг, полтора.
        «Интересно было бы посмотреть на себя со стороны» — подумал Арви. Ну, руками-то он лишних движений не делал. И бежал ровно. Но один недостаток у него был, хотя не очень значительный. Он ставил ступню на землю криво. Однажды, отрабатывая разбег на свежеподметённой парковой дорожке, он и обнаружил это. Следы не шли по одной линии, как следовало бы. Пальцы сильно отклонялись в наружную сторону.
        Наконец настал его черёд подготовиться к прыжку.
        Арви подошёл к своему жёлтому грибку, поставил правую ногу точно рядом с ним, а левой шагнул вперёд и стал ждать.
        Не только разбег, но и подготовка к нему у каждого прыгуна свои. Одни до последней минуты расслабляют ноги. Они трясут ими по очереди, словно хотят сбросить шиповки. Другие застывают на месте, устремляют взгляд в одну точку и стоят, как истуканы. Арви довелось видеть и такого спортсмена, который начиная разбег подпрыгивал вверх. Ходил-ходил возле своей отметки туда-сюда, словно и не собирался начинать разбег. И вдруг подпрыгнул и побежал. И это был не какой-нибудь там шутник, это был мастер спорта. Все прыжки он начинал так. Ну да, а по телевизору однажды показывали даже такого прыгуна, который перед разбегом складывал руки для молитвы.
        Арви на бога не надеялся. Он глубоко вздохнул и принялся раскачивать руки. Он так начинал разбег, так готовился к предстоящей нагрузке. Вперёд-назад, вперёд-назад раскачивались руки, тело покачивалось вместе с ними, и он чувствовал, как сжимается в нём невидимая пружина. Один раз в жизни ему довелось лететь на самолёте, и он ярче всего запомнил не сам полёт, а то, как самолёт вырулил на взлётную полосу, развернулся и затем приготовился к разбегу. Моторы прибавили обороты. Самолёт весь задрожал. Серебристая сигара словно накапливала в себе необходимую скорость, чтобы затем, раскатившись, в неудержимом разгоне взметнуться вверх. Арви всегда казалось, что раскачивая руками, он тоже накапливает скорость.
        Судья снова выкрикнул его имя. Арви принялся раскачивать руки. Вперёд — обещание, данное классной, назад — клятва, данная школьной летописи и директору. Вперёд — спортивная честь района, назад — долг и ответственность. Он раскачивался бы так и дольше, но судьи уже стали проявлять нетерпение.
        Как палец скрипача безошибочно знает, скользя по не имеющему отметин грифу, где точно ре, до, ми и другие ноты? Откуда нога прыгуна знает, что после двух десятков шагов на полном разгоне она попадёт на толчковый брус?
        Нет, нога прыгуна этого и не знает. Никто не застрахован от заступа. И хотя все прыгуны до автоматизма отрабатывают ритм разбега, хотя они усеивают края дорожки для разбега всевозможными отметками, всё равно во время разбега их преследует страх заступить за священную черту.
        «В ле-су ро-ди-лась ё-лоч-ка», — мысленно читал Арви обычно эту строчку. Она была для него как метроном. На первые четыре шага должно уйти вдвое больше времени, чем на последующие три. Тогда получалось правильное ускорение и достигалась необходимая длина шагов. Дальше можно было сосредоточиться на самом важном.
        «Чувство полёта, чувство полёта», — думал Арви. Это было как призыв, как крик о помощи. Но ответа на свой крик он не услышал. — «Ответственность, ответственность!» — шумело у него в ушах, и уже толчок. Резко оттолкнувшись от бруса, он стремительно рванулся ввысь. Теперь он должен был бы превратиться в пёрышко. Теперь он должен был бы почувствовать себя птицей, ощутить освобождение от земного притяжения. На один кратчайший миг он должен был бы освободиться от своего веса, который сковывает бескрылые существа. Вверх, вверх! Как дома на пастбище, как на школьной спортплощадке, как на пахнущей хвоей спортивной площадке райцентра, как тогда, когда лыжи срываются с естественного трамплина — края канавы или пригорка. И тотчас же этот миг возможности миновал. Взметнув песок в стороны, Арви шлёпнулся в прыжковую яму. Ему незачем было смотреть на судейскую рулетку. Он и без того знал, что она покажет. Чувства полёта не возникло.
        Опустив голову, он побрёл к скамейке. Пять восемьдесят! — полетели вслед ему слова судьи. Многих они, возможно, и обрадовали бы, кое-кого, пожалуй, даже осчастливили бы. Но для Арви это было фиаско.
        Вот так история! Меньше, чем на районных соревнованиях. Меньше, чем в школе во время дня спорта. А ведь дорожка для разбега была здесь в сто раз лучше, да и ветер дул в спину.
        Он мысленно ещё раз разобрал совершённый прыжок. С того момента, как он, разбегаясь, сделал первый шаг. Всё вроде было правильно. Его ноги ещё помнили ритм разбега. Разгон перед толчком получился, последний шаг вышел чуть покороче, так и требуется, чтобы сильно оттолкнуться. Да, всё было в порядке, всё вроде было так, как надо, всё шло, как заученное, однако же чего-то не хватило.
        Среди ребят мелькнул клетчатый пиджак тренера. Арви заметил на лице тренера недовольство. «Возьми себя в руки, — говорило его лицо. — Ведь на районной спартакиаде ты сумел собраться». Очевидно, тренер хотел сказать это вслух, но кто-то из судей преградил ему путь. Тренерам не полагалось находиться на местах соревнований.
        На трибуну Арви и не посмотрел. В самом деле. Очевидно, он недостаточно собрался. Во время следующей попытки надо исправиться. Он обязан! На него глядит весь район. Первые в труде, первые в спорте!
        Судьи ускорили темп, и вскоре вновь должна была подойти очередь Арви. Шесть метров пять сантиметров, шесть метров восемь сантиметров — объявляли результаты других. Господи! Ведь в последнее время у него всегда результаты были лучше.
        «Я должен, я должен, я должен!» — сказал Арви себе десять, двадцать, пятьдесят раз. Он повторял это всё то время, что ждал, пока его вызовут. Подошёл, сияя, Кошачья мордочка — он почти на полметра улучшил личный рекорд. Такого никто от него не ожидал, и меньше всех — сам он. Ничего не видящими глазами смотрел Арви на радостно подпрыгивающего соперника и упорно твердил про себя: «Я должен! Ты должен!»
        И классная руководительница, и директор, и заврайоно, и тренер Оясоо, и заместитель председателя исполкома — все они как бы стояли у него за спиной и повторяли вместе с ним: «Ты должен! Ты должен!»
        Ноги казались пудовыми. Всё тело налилось свинцом.
        Первые в труде, первые в спорте.
        «Чувство полёта, — думал он в отчаянии, — куда же ты подевалось?»
        1977
        Барьер трёх минут
        Роланд не знает, что расписание соревнований изменили! Теперь Ээри был в этом уверен. Сорок пять минут назад, стоя на остановке «Кирпичный завод» в ожидании автобуса, Ээри удивился тому спокойствию, с каким Роланд расхаживал у себя по двору. Только что очередной автобус, ходящий каждый час, высадил пассажиров у стадиона и — так точно, что точнее и не бывает — Роланда среди них не было. Ээри, словно коршун, внимательно следил за главным входом. Он обязательно увидел бы Роланда.
        Народу на стадионе было уже много. Школа-интернат собиралась под башней с часами. Интернатских можно узнать по белой полосе на рукаве синего тренировочного костюма. Русская школа в красных тренировочных костюмах. Ну, а команда первой средней школы — команда Ээри, конечно, в чёрных костюмах с высоким, как у свитера, воротником. Это их обычная форма, всегдашняя, как и десять лет назад, когда дядя Ээри ещё бегал за школьную команду, так и теперь у Ээри, хотя он сегодня и не выступает и никогда больше не будет выступать в соревнованиях.
        Человек сам кузнец своего счастья — так написано в школьной хрестоматии, в одном стихотворении, которое Ээри полагалось заучить наизусть. Хорошенькое дело! Сам кузнец! Интересно, как же ты его выкуешь? Разве же Ээри мало старался и мучился? До школы и после школы, рано утром и поздно вечером. Если бы кто-нибудь сосчитал километры, которые он пробежал года за два, получилось бы астрономическое число. Уж наверняка больше, чем у Роланда, Пеэтера Лыпака и маленького Паэметса, вместе взятых. И однако же не он, Ээри, сегодня в пятнадцать ноль-ноль стянет с себя на старте тренировочный костюм, это сделают маленький Паэметс, Пеэтер из параллельного класса и Роланд.
        Нет, Роланда всё же, пожалуй, с ними не будет. Если он и впрямь не знает, что начало соревнований перенесено на два часа раньше, то в момент, когда выстрел даст старт забегу на тысячу метров, он ещё только будет собирать дома вещички... Вообще-то у Роланда железные нервы. Он не поедет, как это сделал бы Ээри, на стадион за несколько часов до начала соревнований. Он спокойненько явится за полчасика до своего старта, ровно на столько раньше, сколько требуется, чтобы сделать разминку.
        Жестяной громкоговоритель на крыше стадионной башни с часами начинает знакомо хрипеть и издаёт самоуверенное: «Раз, два, три — проба микрофона». Все радисты-информаторы на стадионах, которых Ээри доводилось слышать, проверяют свою аппаратуру именно так. Словно сговорились. Ведь мог бы кто-нибудь из них для пробы прочесть что-нибудь другое, ну, например, «Свинья под дубом вековым, наевшись желудей...» Но нет.
        Пробуждение громкоговорителя к жизни вовсе, конечно, не означает, что вот-вот начнутся соревнования. Это Ээри давно известно. Всё это только подготовка. Наладка плуга, как говорится.
        Заложив руки за спину, Ээри бредёт вдоль внешней беговой дорожки на другую сторону зелёного овала. Оттуда весь стадион как на ладони. С трибуны, ясное дело, он был бы виден ещё лучше, но идти туда Ээри не хочет. Только не сегодня. Хотя спортивная жизнь для него кончилась, он всё же ещё не готов выступить в роли стороннего наблюдателя. А в роли зрителя на трибуне и подавно.
        Попыхивая голубым дымком и тарахтя, грузовой мотороллер обогнал Ээри. Откуда-то выскочили два парня в джинсах и принялись сгружать из кузова мотороллера полосатые барьеры. На мгновение у Ээри вспыхивает желание помочь им, но он сразу же справляется с собой. Не его дело. Вместо этого Ээри включает секундомер. Здесь, на стадионе завоёванный секундомер.
        Теперь это секундомер Ээри. Уже год. Дядя Март однажды случайно увидел, как Ээри засекал время по секундной стрелке будильника. После этого он принёс секундомер. Пусть, мол, помогает бить рекорды, сказал он. Ведь дядя надеялся, что Ээри станет бегуном экстракласса, каким был он сам.
        Из кузова мотороллера достают последний барьер. Ээри бросает взгляд на стрелку, отсчитывающую десятые доли секунды. Палец автоматически нажимает на кнопку. Две минуты, шестнадцать секунд и две десятых.
        Две минуты шестнадцать... Что-то страшно знакомое. Ну да, именно столько уходило у него обычно, чтобы добежать с одного конца заводского парка на другой.
        Воспоминание заставляет Ээри поморщиться. Конечно, заводской парк в этом не виноват. Парковая аллея была отличным местом тренировок. Вот именно «была», потому что и тренировкам теперь конец.
        Ну да, ведь невозможно, чтобы славное место, куда хожено изо дня в день, сразу же оказалось позабыто. Восемьсот шесть метров пешеходной с красивым покатым взлобком дорожки, которая даже в дождь не раскисала. Почти паркетно-гладкая дорожка, у которой лишь один недостаток — слишком много гуляющих и детских колясок. Сначала он замедлял из-за них шаг, иногда даже переставал бежать. Позже, когда в руке тикал секундомер, ему было уже не до этого. Нет лучшего погоняльщика, чем маленький счётчик секунд, удобно помещающийся в ладони и буквально манящий нажать на кнопку.
        — Щёлк! — снова нажимает Ээри. Тик-так-так-так мчится по кругу стрелка. Мчись, мчись. Иначе как же мы узнаем, как долго длится рукопожатие двух учителей.
        Рукопожатие учителей двух школ длится две и четыре десятых секунды. Гляди-ка, старик-физик пришёл поучаствовать в спортивной жизни. Может, собирает материал для новых задачек? Начальная скорость ядра массой в четыре килограмма... Через две секунды после старта скорость бегуна... Сам знает, что делает. Каждый должен сам знать, что делает.
        Ээри ничего не имеет против физики. Физика — наука честная. Справедливая. Будьте любезны, мощность равняется работе, произведённой в единицу времени. Больше напряжёшься, будешь на столько же мощнее. Не то что в спорте, где тренируйся хоть до одурения, но другой, филонивший, пока ты тренировался, всё равно покажет тебе спину. Покажет, несмотря на утверждение газетных статей, что для достижения успеха достаточно лишь одного процента таланта, девяносто девять процентов — труд. Этот другой позволит тебе восемьсот метров переть впереди и уже верить, что на сей раз, наконец-то, есть бог на небе и справедливость на земле, позволит тебе почти достичь победы, чтобы затем, словно тень, выскочить у тебя из-за спины за несколько десятков метров до финиша и в два счёта лишить тебя всех надежд.
        Щёлк! — ход. Щёлк! — стоп. Что такое? Почему новое рукопожатие длилось всего одну секунду? Но глянь-ка внимательнее, Ээри. Кому протянули руку? Ну да! Ученику, не учителю.
        Абитуриента, удостоившегося чести пожать руку учителю, Ээри знает. Да и кто его не знает? Вольдемар Каннель, по-будничному Кандле Волли. На Каннеле держатся радиопередачи, раздающиеся по средам в школе. «И теперь ещё последний вопрос. Почему лично ты занимаешься спортом?»
        Об этом он допытывался всего неделю назад, во время школьного спортивного дня у всех, кто стали победителями. Ну и нашёл же вопросик? Будто кто-то скажет правду, если известно, что вскоре каждое твоё слово будет звучать на всю школу. Однако Роланд, кажется, сказал-таки правду. Почему он занимается спортом? Просто ему это интересно. Каннель, известное дело, ожидал большего. «Ты, конечно, имеешь в виду, что спорт помогает тебе вырабатывать волевые качества?» — предложил он. Каннелю ничего не стоит сунуть в уста человеку свои слова, но с Роландом этот номер не удался. Роланд ухмыльнулся и упрямо продолжал твердить своё: он имеет в виду именно то, что оказал. Просто ему очень интересно иногда соревноваться с другими.
        Ээри ничего не может поделать, Роланд, ответивший вот так, нравится ему, хотя вообще-то он послал бы его куда подальше. Про себя Ээри нипочём бы не смог сказать правду. То есть, полную правду. Тогда ему пришлось бы говорить и про свои оттопыренные уши. И про маленький, усеянный веснушками нос. И о криво растущих верхних зубах. Любая из этих неприятностей, даже в отдельности, капитально уродует лицо, а что уж тут, когда они собрались все вместе.
        Конечно, известно, что не так уж важно, как человек выглядит. Ээри не раз читал, мол, важнее то, что скрывается под внешностью. Так сказать, внутренняя красота. Да, точно так было однажды написано в газете, что внешность ничего не значит. Главное — душевная красота.
        Хорошо бы встретиться с тем, кто это написал. Ээри отдал бы ему два похожих на лопухи уха, шесть вкривь и вкось растущих передних зубов и задранный к небу курносый нос. Пусть писака расположит всё это вокруг своей красивой души, прийдет на школьный вечер и посмотрит, как девчонки, когда объявляют дамский вальс, проходят мимо него, словно мимо километрового столба. Ээри-то не переживает, его девчонки не интересуют, ему всё равно, есть они или их нет. А вот как газетчик будет себя чувствовать?
        Почему ты занимаешься спортом? Ну а чем же прикажете заниматься? В спорте, как бы там ни было, большие уши ничего не значат. Не такие уж они и большие, чтобы паруситься и мешать бегу.
        Интересно, догадается ли физрук, что Роланд не слыхал об изменении расписания? С чего бы ему догадаться. Он ведь не знает, как разнёс сообщение Соодсон. Должность секретаря комитета комсомола сделала Соодсона таким важным, что ему ничего не стоит посреди урока постучать в дверь класса и попросить у учителя разрешение сделать маленькое сообщение. Так он поступил и с их седьмым «Б». Да только Роланд, единственный, кого это сообщение касалось, как раз отсутствовал — отправился в учительскую за мелом.
        Ээри-то сразу заметил, что Роланда нет в классе. Он думал, что и остальные это заметили. Но у них, видно, были другие дела, поважнее. Во время перемены, прогуливаясь в коридоре, Ээри ради интереса держался поближе к Роланду. Может быть, всё же кто-то подойдёт и скажет? Ведь в классе все вроде должны были знать, что Роланд включён в сборную школы.
        Никто не подошёл к Роланду с сообщением. Видимо, и позже никто ему не сказал, иначе Роланд теперь был бы тут.
        Часы показывают уже почти два, но скамьи на трибунах полупустые. Пожалуй, они и не заполнятся. Если вспомнить рассказы дяди и отца Ээри, то выходит, что раньше всё было совсем по-другому. Раньше кубковые соревнования между школами собирали на стадионе полгорода. На трибунах вроде бы даже мест не хватало. А болельщики, подбадривавшие своих спортсменов, так орали, что вороны со страху взлетали с деревьев парка. И победителей уносили со стадиона на руках. Наверное, рассказы дяди и отца и были причиной того, что уже малышом-третьеклассником Ээри начал тайком бегать в парке кирпичного завода высунув язык и имея перед собой ясную цель: лучший в классе, сильнейший в школе, чемпион района... Воздушные замки.
        Ну да, сначала-то и впрямь всё шло хорошо. Во время весеннего кросса он оставил далеко позади себя всех мальчишек из своего класса. Летом в лагере был непобедим. И так несколько лет. Пока не появился Роланд.
        Роланд появился в их шестом классе в начале зимы. Это была бесснежная зима, какие часто случаются в последние годы. Ходить на лыжах было совсем невозможно. На уроках физкультуры Ийберлаан вместо лыж устраивал просто бег. Даже лыжные соревнования на приз «Пионерской правды» были заменены кроссом.
        Ээри к тому времени уже достаточно натренировался самостоятельно, ему не составляло никакого труда держаться впереди цепочки мальчишек. Перед финишем он обычно делал спурт, отрывался от одноклассников и затем, оглядываясь, заканчивал со спокойным превосходством. Как Борзов в свои лучшие времена. Как человек, уверенный в своих силах.
        Но появился Роланд и враз положил конец его победам. Оторваться от Роланда Ээри не удалось. Наоборот. Роланд оторвался от него. Метров за пятьдесят до финишной ленточки ноги Роланда вдруг заработали так быстро, что он стал словно ускользать от Ээри. Такой отрыв Ээри видел раньше лишь в фильме про Олимпийские игры. Вот так играл в кошки-мышки со своими соперниками золотой медалист Мюнхена Дэвид Уоттл.
        Это было чертовски несправедливо по отношению к Ээри. У Роланда не было ни малейшей необходимости лезть на беговую дорожку. Он и без того в первый же день своего появления изумил мисс англичанку: на её «Ду ю рейли спик инглиш?» он бросил небрежно: «Иес, ай ду» и, не дав никому опомниться, тут же произнёс длиннющую речь, так шепеляво, словно у него была во рту горячая картофелина. Одного этого было вполне достаточно, чтобы стать школьной знаменитостью. Особенно, если учесть заявление их мисс, что столь свободно говорящего на иностранном языке ученика в их славной первой средней школе не было уже двенадцать лет. Но мало того: у него ещё обнаружился и голос. С неделю спустя после появления Роланда в школе, он уже вертелся у микрофона перед оркестром старшеклассников, и вскоре дело дошло уже до того, что девчонки не только шестого, а и седьмого, и восьмого класса устремляли на него взоры, которые могли бы и железо расплавить.
        Чёрт с ними, с их взглядами. Они ничего не значили для Ээри. И английский язык Роланда ничего не значил. Подумаешь, чудо, если мать словесница. Но что его, Ээри, обогнали на беговой дорожке, этого он не мог переварить. Сжав зубы, тряс он руку Роланда после первого поражения, а в голове билась одна-единственная мысль: в следующий раз ты получишь!
        И каким же он был дураком. Он тогда ещё искренне верил, что кто больше тренируется, тот и бегает лучше. Ну, если уж не вдвое больше — вдвое быстрее, то всё-таки. Он верил и всё подгонял себя. Ещё два-три километра, ещё, ещё. Чтобы через несколько месяцев вновь пережить испытанную уже раз горечь поражения. И что ещё хуже — убедиться, что вовсе не всегда упорство приводит к цели.
        Ээри слышит за забором рёв мотора большой машины, визг тормозов, шуршание земли под шинами и глухой стук дверок. Возле главных ворот остановился грузовик с крытым кузовом. А вдруг на нём приехал Роланд? Заметил, что надо спешить, поймал попутную машину...
        Щёлк! — Ээри включает секундомер и трусит поближе к воротам. Почему бы ему и не трусить? Никто не обратит на это внимания. Ведь он в тренировочном костюме. Его принимают за участника соревнований.
        Действительно, прибыли спортсмены. Двое парнишек стоят у грузовика. Но это подкрепление сборной русской школы. Оба они в красных тренировочных костюмах.
        Интересно, что сделает Ийберлаан, когда увидит, что Роланд не явился на старт тысячеметровки? Да и что он сможет тогда поделать. Сейчас он мог бы ещё что-то предпринять. Сейчас, например, он мог бы послать Ээри за Роландом. Автобус в полтретьего последний, которым Роланд ещё успел бы к старту. На разминку времени уже не останется, ну да это не так уж важно. Средневик в чрезвычайных обстоятельствах может выйти на старт и без разминки.
        Да, сейчас Ийберлаан ещё мог бы прищучить Ээри. Хорошо, что удалось уйти к воротам. И выиграет ли их школа тысячеметровую дистанцию или проиграет — Ээри теперь всё равно. Как и то, кто же в конце концов завоюет кубок. Ведь он-то вне игры. Окончательно. В следующий раз он не придёт на стадион даже в качестве зрителя.
        До прихода автобуса остаётся три минуты. У Ийберлаана осталось ещё три минуты, чтобы отдать кому-то приказ. Нет, будем точны: три минуты было бы у Ээри, если бы он решил вскочить в автобус. Он ведь у ворот, возле остановки. Тот, кого Ийберлаан мог бы послать, должен начать свой путь от трибуны. Это потребует дополнительного времени. Десять секунд.
        Десять секунд... Три минуты... До чего же много есть людей, для которых это ничего не значит. Для большинства это такая малость, на какую даже не обращают внимания. Пылинка. Пушинка на весах времени. Господи! Десять секунд! Но пусть-ка они попробуют освободиться от них, пусть попробуют оторваться. Легче взять лопату и перекидать гору на другое место. Легче вычерпать стопкой озеро.
        «И тогда я понял, что нашу многолетнюю борьбу, наше соперничество, пережившее несколько сезонов, наш спор не решить, кто бы из нас не пробежал быстрее последние метры. Окончательно решит спор тот, кто первым покажет меньше тридцати минут, кто достигнет новой вехи».
        Четыре строчки в старом спортивном журнале. Четыре строчки случайно попавшиеся на глаза в библиотеке после третьего поражения от Роланда. Четыре строчки из мемуаров теперь уже покойного стайера.
        Воспоминание об этих строчках сейчас словно полоснуло Ээри ножом. Десять тысяч метров — тысяча метров, тридцать минут — три минуты — мгновенно перенёс он прочитанное на себя. Роланд ни разу не выиграл у него с большим отрывом. Три минуты четырнадцать и три минуты шестнадцать секунд. Три одиннадцать и три тринадцать. Но если бы Ээри смог пробежать эту тысячу метров на десять секунд быстрее! Если бы он смог удержаться в пределе трёх минут! Да, тогда их отношения были бы выяснены. Тогда длинные шаги Роланда в конце дистанции ничего бы уже не значили. Тогда было бы как в тех воспоминаниях — дело сделано.
        В библиотеке, размышляя об этом, он отступил к окну, включил секундомер и ждал, пока тонкая, как игла, стрелка достигнет тринадцатой отметины. И так несколько раз. Какими коротенькими показались тогда лишние тринадцать секунд!
        Что должен делать спортсмен, чтобы за два-три месяца повысить свою скорость и выносливость? Ээри думал, что знает это. Бегать, бегать и ещё раз бегать. Увы, в наши дни в школу не побегаешь. Попробуй-ка побегай, если портфель, набитый учебниками и тетрадями, весит целых полпуда! Вот и пришлось вставать на час раньше и совершать пробежку перед тем, как отправиться в школу, а после школы не идти в кино или к озеру и ещё бегать. Иногда и вечером совершать пробежки по парку. Бегать, бегать и ещё раз бегать. Без твёрдо намеченной цели Ээри никогда бы не смог так. Но теперь у него была цель, была веха, к которой стремиться. Горный пик, который требовалось покорить. Что-то вроде звукового барьера лётчиков. Барьер трёх минут! Он больше не думал о Роланде. Он думал о времени, которое вскоре покажет. Три минуты означали всё: вновь обрести себя, воплотить сокровенную мечту, победить, отомстить за прежние поражения.
        Можно считать, что три минуты, бывшие в распоряжении физрука, уже прошли. Вот мелькнул на горе жёлтый кузов автобуса. Очень скоро, почти что сразу заскрипит под шинами песок у ворот и зашипит сжатый воздух, открывая двери. И скрытые в обшивке салона динамики разнесут по всему автобусу голос водителя: «Стадион! Следующая остановка Рынок». И это произойдёт через несколько мгновений. Если гонец Ийберлаана хочет успеть на автобус, он должен бежать, как на стометровке. Но что-то не видно, чтобы от трибуны кто-нибудь бежал. Зато подъезжает автобус.
        С-с-с-с! — шипит воздух, распахивая двери. Один: пассажир выходит из автобуса, садятся двое.
        Больше уже гонцу Ийберлаана не успеть, даже если он был бы быстрейшим человеком в мире. Сейчас захлопнутся двери. Через две-три секунды. Ээри ощущает всем телом, как водитель протягивает руку к кнопками, и ловит себя на том, что он весь напрягся. Неужели это действительно он прыжком борзой срывается с места? Его ли стремительно мчат к автобусу быстрые ноги? Скользят и со стуком захлопываются двери автобуса. Но он уже внутри.
        Во все глаза уставился Ээри на расплывчатое лицо в оконном стекле. Ведь это не может быть он? Или он вдруг раздвоился? Настоящий Ээри, тот, кто покончил со спортом, продолжает стоять у ворот, а тут, в автобусе, мальчишка, каким он был прежде? Когда у него ещё была надежда. Когда у него ещё была цель.
        Нет, возле ворот он себя больше не видит. Значит, всё-таки он один. И этот один — в автобусе. Но зачем же? Какое-то время дорога извивается по приозёрной равнине. У белого столба Ээри привычно включает секундомер. Уж коль скоро он на колёсах, можно проверить, за какое время автобус проезжает километр. Только этот эксперимент ничего не даст. Ведь автобус всегда может поехать гораздо быстрее. Сколько секунд вам угодно сэкономить? Пожалуйста. Нажмём лишь чуть сильнее на педаль газа.
        Ему, Ээри, поддача газа ничем не помогла. Он не мог долго ждать, ему было невтерпёж. Пробегав неделю по дорожкам парка с двойной нагрузкой, он вложил в кеды двойные стельки и отправился на шоссе. Рано утром. Потому что километровый столб находился довольно близко от дома Роланда, и Ээри не хотел, чтобы его заметили. Асфальт был сухим, чуть присыпанным песком с обочины. Лучшей дорожки нечего и желать. Здесь должны были проявиться истинные возможности.
        Конечно, он не надеялся, что сразу пробежит за три минуты. Пика спортивной формы, безусловно, так быстро не достигнешь. Он думал, что покажет три минуты и семь или восемь секунд. Во всяком случае — меньше трёх десяти. И он не поверил своим глазам, когда секундомер показал три пятнадцать.
        Конечно, нельзя было удовольствоваться таким результатом. Ведь это даже на две секунды хуже, чем на последних соревнованиях, когда он проиграл Роланду. На следующее утро он повторил контрольный забег. Сжав зубы, он мчался что было сил. «Вчера, ты слишком легко отнёсся к делу, — твердил он себе. — Но теперь покажи, на что способен». Однако стрелке секундомера все эти утверждения были нипочём. Когда у следующего километрового столба Ээри остановил секундомер, стрелка, как и вчера, стояла у отметки пятнадцати секунд.
        Загадочная история. Невероятная. Он тогда ещё верил, что законы физики действительны и в делах житейских. Ведь рост мощности пропорционален количеству работы, произведённой в единицу времени. А он поработал как настоящий мужчина. Почему же его мощность не возросла?
        Спрашивать об этом нельзя было ни у кого. Тогда ему пришлось бы выложить и всё остальное, что саднило душу.
        Автобус с рёвом преодолел ухабы, оставшиеся после прокладки кабеля, и пополз в гору. Сейчас будет остановка.
        Самое умное, что мог бы сейчас сделать Ээри — выскочить из автобуса. Ведь автобус идёт кружным путём, и от этой остановки напрямик до стадиона не больше трёхсот метров. Ээри успел бы ещё увидеть забеги на стометровку. А сразу же за ними начнутся прыжки в высоту. Какого чёрта он вообще оказался в автобусе? Какое ему дело, кто будет бежать за школьную команду! Беги, Ээри. Беги, пока не поздно.
        С-с-с-с! — знакомо шипит сжатый воздух. И уже поздно. Расплывчатое курносое лицо по-прежнему подрагивает на оконном стекле. Стекло до того запылённое, что на нём вполне можно написать:
        3,15 3,15 3,15 3,15
        Ну да, от этого шока он к вечеру всё же пришёл в себя. Если человек очень захочет, он сумеет всё оправдать. Одну-единственную неделю попотел, а уже хочешь результатов, — сказал он себе. — Так быстро в ногах силы не прибавится, и так быстро объём лёгких не увеличится, — мысленно твердил он. — Потренируйся хотя бы недели четыре, позаставляй себя целый месяц, а уж тогда начинай замерять время, — упрямо повторял он. Каждое утро. Тридцать одно утро подряд. Когда у человека цель перед глазами, он может многое. Сможет и самое трудное — быть последовательным.
        Третий контрольный забег он сделал на стадионе. Занятия в школе к тому времени уже закончились, большая часть однокашников разъехалась из города по деревням. Больше не требовалось вставать на тренировку чуть свет. В полдень, когда жаркое солнце гнало всех на берег озера, на стадионе почти никого не бывало. Никому не было дела до худенького бегуна, который хотел узнать насколько приблизился он после месяца усиленных тренировок к пределу трёх минут.
        На сей раз худенький бегун воздержался от предсказаний. Он стал суеверным. Он словно боялся отпугнуть хороший результат. Он решил, что если ничего заранее не загадает, не придётся и разочаровываться.
        И всё же ему пришлось разочароваться. Разочароваться сильнее, чем три недели назад. Как только он бросил взгляд на секундомер. Стрелка остановилась на двенадцати секундах.
        Следующие три минуты и двенадцать секунд он пролежал здесь же, возле финиша. Жадно вбирая лёгкими воздух, он угрюмо уставился на циферблат секундомера. Лишь на три секунды лучше, чем три недели назад! Неужели из этого следовало сделать вывод, что каждую неделю он сбрасывал всего лишь по одной секунде с волочащегося за тремя минутами хвоста? Если так, то дело ещё не столь плохо. Секунду в неделю. Если так, то можно предположить, что через месяц он сбросит ещё четыре секунды, а через два — уже восемь. И через три месяца, когда они опять придут в школу... Но нет, так думать нельзя. Глупо. Мол, минус четыре, минус ещё четыре и ещё четыре. Будто спорт это простая арифметика. Ерундовых три секунды! Может быть, он сбросил их за счёт того, что бежал по гаревой дорожке стадиона и не в тренировочном костюме, а в трусах и в шиповках.
        Центр города остался позади. Пассажиров в автобусе мало, как и всегда в это время. Почему вы не садитесь, молодой человек? Но этого никто не спрашивает. Такой вопрос просто мелькает в голове у Ээри.
        Конечно, можно бы сесть. Ведь ноги у него не казённые. К тому же они устали порядком.
        Да, ногам его действительно сильно досталось. И надо же быть таким упрямцем. Мог бы ведь прекратить тренировки, когда увидел, что, несмотря на упорное самоистязание, результаты не улучшаются. Мог бы, как некоторые другие, отправиться в дружину старшеклассников и загребать деньгу. Ну да, в дружину его, пожалуй, и не приняли бы. Четырнадцатилетних они не слишком-то хотят принимать. Но и без дружины нашлась бы работа. Уехал бы, например, к тётке в Коривере и там присмотрел бы что-нибудь на собственный страх и риск. Люди, умеющие держать тяпку, всюду нужны. Он же, как репей, прилип к дому. Вернее, к гладким пешеходным дорожкам в парке кирпичного завода.
        Ах, мог бы вполне оставить свою вечную беготню? Ну нет! Об этом и думать нечего, Ээри. Именно этого ты и не мог. Ведь если бы ты бросил тренироваться уже тогда, если бы раньше бросил спорт, тебя всю жизнь мучила бы мысль, что у тебя, может, были шансы достичь вершин, и при большем упорстве, работоспособности и последовательности ты достиг бы её. А теперь ты можешь быть спокоен. Всё, что возможно, сделано. Всё испробовано. Теперь ты знаешь, что пробежать тысячу метров за три минуты тебе просто не по силам. Именно тебе. Кому-то другому, может быть, и удастся, если он захочет потрудиться.
        С-с-с-с! — шипит снова воздух в трубках и шлангах. Опустившийся на сидение у двери Ээри вздрагивает. Почему автобус свернул с линии? Что это ещё за остановка?
        Впрочем, спрашивать об этом не требуется, он и сам знает. Как же он мог забыть! Ведь сейчас четверть третьего. Через несколько минут подойдёт таллинский поезд. Каждый день к приходу этого поезда их автобус делает маленькое отклонение от обычного маршрута. Он сворачивает с линии, чтобы заехать на станцию и доставить оттуда пассажиров в центр города.
        Как и давеча на стадионе, Ээри не может понять, что за сила срывает его с места и выталкивает за дверь. Но как бы там ни было, он вдруг оказывается на тротуаре. И уж вовсе не может он понять, что заставляет его пуститься бегом.
        Старая городская граница совсем рядом — у последнего скопления построек. До домов кирпичного завода отсюда чуть более километра. Большими размашистыми шагами пробегает Ээри мимо знакомого белого столба. Была ли то сила привычки — у километрового столба он включил секундомер!
        Сегодня у Ээри нет двойных стелек, но и шоссе сегодня не так отдаётся в ногах. Одно из двух: то ли асфальт сегодня мягче, то ли ноги стали сильнее.
        Не будь глупцом, Ээри. С чего бы это асфальту вдруг размягчиться? И с чего это твои ноги вдруг стали сильнее? Теперь они как раз должны быть слабее. Ведь уже десять дней ты не пробегал ни шагу. Просто ты уже забыл, что испытываешь, когда бежишь.
        Так что же испытываешь? Что чувствуешь сейчас?
        Странное чувство. Словно ноги бегут сами. Словно он сейчас и впрямь чернокожий Модевест, для которого бег исконное занятие.
        Модевестом он воображал себя летом, когда надоедало ежедневно тренироваться просто так. Модевест был негритёнок, который с раннего детства передвигался только бегом. Они там, в Африке, кажется, в основном только так и передвигаются. «Модевест, отправляйся в школу!» — говорил он себе и послушно бежал из одного конца парка кирпичного завода в другой. «Модевест, догоняй!» — принимал он тут же к сведению новое распоряжение и мчался по той же самой парковой дорожке обратно.
        — Модевест, принеси воды!
        — Модевест, отведи коз к реке!
        — Модевест, позови отца есть!
        Само собой разумеется, Модевест мог выполнять всё это только бегом.
        Игра зашла так далеко, что в конце-концов он даже соорудил себе в глухом закоулке парка хижину из пальмовых листьев. Как делают там в Африке.
        Четвёртый телеграфный столб.
        Если считать, что между двумя телеграфными столбами пятьдесят метров, то двести метров уже пройдено. Но Ээри не считает эти промежутки ни пятидесяти-, ни шестидесятиметровыми. Он вообще ни о чём не думает. И столбы не считает. Просто глаза автоматически регистрируют, что четвёртый остался позади.
        Ну и дела, что это с ним сегодня? Десять дней назад Ээри был железно уверен, что по доброй воле он больше и шагу не пробежит. Не считая, конечно, таких случаев, когда речь пойдёт о жизни или смерти. Если, например, за ним будут гнаться оравой мальчишки из чужой школы или будет угрожать какая-либо иная опасность. Но сейчас он старается делать шаги подлиннее, энергично работает руками и даже вроде бы испытывает радость оттого, что бедро легко вылетает вперёд, подошва пружинисто касается асфальта и тёплый ветер гладит затылок.
        Десять дней назад он не чувствовал никакой радости. Скорее чувствовал отвращение. И это было тем более странно, что он ждал школьного Дня бегуна. Очень ждал. Не только потому, что тогда должно было окончательно решиться, кто будет представлять их школу в соревнованиях на кубок. Для Ээри День бегуна означал прежде всего подведение итогов целого периода жизни. Решение старого спора — если воспользоваться выражением из одного спортивного журнала. Он уже давно не позволял себе ни дня передышки. Он твёрдо выполнял принятое весной решение — ни дня без тренировки.
        В последние недели он больше не бегал на время. Ему вдруг пришло в голову, что, может быть, он хочет слишком многого, желая совсем один, подгоняемый лишь стрелкой секундомера, преодолеть барьер трёх минут. Великие спортсмены никогда не показывали выдающихся результатов бегая в одиночку, ни с кем не соревнуясь. В спортивных журналах и газетах Ээри вычитал, почему нужны живые соперники. В одиночку трудно преодолеть психологический барьер — мешает затаённый страх, что высокий результат недостижим. Ээри решил учесть ошибки великих спортсменов. Он мог подождать со своими тремя минутами.
        Десятый телеграфный столб. Глаза действительно считают их без приказов, идущих из мозга. Самодеятельно, как говорит мастер на уроках труда. Стало быть, полпути он уже пробежал. Странное дело, Ээри ещё и не запыхался. Десять дней назад на половине дистанции он пыхтел уже как паровоз.
        Десять дней назад после пятисот метров он и впрямь был уже на пределе. Но тогда он и бежал иначе. Тогда он с самого начала применил прессинг. Конечно, не баскетбольный прессинг. У легкоатлетов есть свой: жми, как можешь, вперёд. И он действительно жал, хотя при этом было такое ощущение, будто желчь поднимается в горло.
        «Теперь наступит и на нашей улице праздник», — мысленно подгонял он себя тогда.
        «Тяжело в ученьи, легко в бою», — вспомнил он слова Суворова. Пока не стало совершенно ясно, что и на этот раз у него, Ээри, нет надежды на праздник. И было абсолютно бесспорно, что высказывание Суворова, оправдавшее себя в Альпах, недействительно на школьном стадионе. Вот тебе и легко в бою! Так тяжело он не бежал тысячу метров ни разу. На последней прямой он буквально плёлся, пошатываясь и спотыкаясь. И в конце концов не только Роланд, но и Пеэтер Лыпак и маленький Паэметс тоже сумели обойти его.
        По сути дела ему следовало бы махнуть рукой на всю эту историю. Даже смешно. Чёрный юмор какой-то! С ранней весны до осени, день за днём обливаешься потом, и в результате оказываешься на том же самом месте, с которого начинал. 3,14 — прочёл он сразу же, как только пришёл в себя, в протоколе соревнований, вывешенном на доске объявлений. А Роланд показал 3,07.
        Но смеяться он, конечно, был не в состоянии. В тот день он вообще больше ничего не мог. Вскочив в автобус, он поехал домой, однако, выйдя из автобуса, он прошёл мимо ворот своего дома, добрёл до хижины чернокожего Модевеста и бросился там на шуршащие берёзовые ветки.
        Что же это означало? — пытался он ухватиться за растрёпанный конец запутавшейся нити рассуждений. Какие же выводы необходимо из этого сделать?
        «Ты достиг предела своих возможностей», — таков был единственный вывод, к которому он пришёл. Он где-то читал, что у каждого человека существует предел его возможностей. Ну, стало быть, он своего уже достиг. Нет никакого смысла строить планы, о которых уже заранее известно, что они останутся невыполненными. Стоит ли стремиться к невозможному? Ведь не надеялся же он стать оперным певцом или артистом кино. Так зачем жаждать спортивной славы, если она также недостижима.
        Если бы он был метателем копья, он сломал бы в тот вечер своё копьё. Был бы толкателем ядра — утопил бы своё ядро в пруду. Но, поскольку у него были только шиповки, то они остались целы. Ах, впрочем, и копьё и ядро тоже бы остались. Ведь они-то ни в чём не виноваты. С тем же успехом он мог бы разбить свой секундомер. Но ведь это была бы совсем уж глупая выходка. Секундомер ему ещё понадобится. Да. Проявлять в темнике фотографии. Большая стрелка секундомера ясно видна и в красноватом свете темника.
        Однако теперь несколько телеграфных столбов глаза пропустили. Ноги двигаются с такой лёгкостью, что можно подумать, будто километровый столб, который виднеется у дома Роланда, ещё далеко, но ведь это не так. Столб близко, совсем близко. Только не так близко, как поезд к переезду.
        Но Ээри к переезду ещё ближе. Шлагбаум уже опущен. Женщина в цветастом платке и в ватнике, хотя погода тёплая, стоит на крылечке будки, держа флажок в вытянутой руке. Да, шлагбаум опущен, но это не важно. Шлагбаум для автомобилей. Посередине остаётся свободный коридор. Бегун там пройдёт, надо только поднажать, чтобы успеть до поезда проскочить железнодорожные пути.
        Спурт на сей раз даётся ему удивительно легко. Ээри кажется, будто в его распоряжении чьи-то чужие ноги. Или он автобус, и кто-то нажимает на эту самую... педаль газа? Успеет ли? Успеет, успеет. Ээри ещё видит уголком глаза, как женщина в цветастом платке что-то кричит и трясёт кулаком, но рельсы и полосатая будка остались уже позади.
        Теперь можно бежать и потише, но почему-то он не делает этого. До дома Роланда ещё метров сто. Уловив ритм стука колёс поезда, Ээри мчится дальше. У километрового столба палец привычно нажимает на кнопку секундомера, но и теперь бегун не сбавляет темпа. Лишь шаги становятся у него короче.
        Роланд всё ещё копается в саду перед домом. Он с полуслова понимает, с какой новостью примчался Ээри. Да и нет времени на долгие объяснения. Роланд уже в тренировочном костюме. Он хватает шиповки и бросается прямиком к автобусной остановке.
        Ээри глядит ему вслед растерянно, будто он так и не понял, что же действительно привело его на Роландов двор. Он и в самом деле этого не понимает. Но он здесь, а Роланд уже на автобусной остановке. И жёлтый корпус приближающегося автобуса уже мелькает между деревьями.
        Наконец «Икарус» трогается с остановки и скрывается из вида, и только тогда Ээри вспоминает про зажатый в руке секундомер. Медленно разжимает он пальцы.
        И не может поверить тому, что видит на циферблате.
        Игольчатая стрелка остановилась, не дойдя двух секунд до трёх минут.
        1977
        * * *
        ЧТО ЛИЧНО ВАМ ДАЛ СПОРТ? Пожалуй, не так уж мало. Скажу лишь о самом главном, на мой взгляд.
        Уверен, что наряду со всем прочим спорт научил меня переносить поражения и неудачи. Совсем не так легко принять свой провал как очередное подтверждение правила «побеждает сильнейший». Вероятно, это было бы во сто крат труднее, если б спорт не зарождал при этом в человеке крохотную надежду — в другой раз! В другой раз, говоришь себе и чувствуешь, как пружинка в тебе вновь закручивается. Человек, лишённый надежды, — мёртвый человек. Мне кажется, спорт иногда доказывает: никто не может убить в тебе надежду, кроме тебя самого.
        notes
        Примечания
        1
        Ринг по-эстонски значит «круг».
        2
        Эмиль Затопек — знаменитый чехословацкий стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей за победы в беге на длинные дистанции и в марафоне.
        3
        Лассе Вирен — знаменитый финский стайер, обладатель 4 золотых олимпийских медалей.