Библиотека / Детская Литература / Раин Олег : " Остров Без Пальм " - читать онлайн

Сохранить .

        Остров без пальм Олег Раин
        Ксюша, девочка из маленького приморского города, вынуждена в одиночку противостоять не ровесникам, а взрослым, которые разрушили ее семью, пытаются лишить родины. Силы явно неравны, и героиня повести «Остров без пальм», чтобы вернуть младшего брата, прибегает к нестандартным методам.

^Рисунки автора^
        Олег Раин
        ОСТРОВ БЕЗ ПАЛЬМ
        Всю ночь волнистое стекло
        по вертикали вверх текло
        не сном, не отраженьем -
        а головокруженьем.
        Юрий Казарин[1 - В тексте использованы отрывки из стихов Юрия Казарина и Александра Ананичева.]
        Хотите страшилку?
        Так вот… Во-первых, меня зовут Ксюша. Дурацкое имя, верно? Но вот родители поломали головы, почесали в затылках и нарекли. Я ведь глупенькая была, — не то, что возразить, вообще говорить не умела.
        А во-вторых, месяц назад мне исполнилось тринадцать. Тоже число из нелепых, ни рыба ни мясо. Вроде уже не ребенок, но еще и не человек — чертова дюжина, словом. А самое грустное, что за эти тринадцать лет я ни разу еще ни с кем не целовалась. Ни с одним — даже самым сопливым мальчишкой! Честно-честно! Братик Глебушка, конечно, не в счет, как не в счет папа с мамой и прочие дальнобойные родственники. На том же Западе, по слухам, бойфрендами в одиннадцать лет обзаводятся. В мусульманском мире в этом возрасте и вовсе в жены берут! Ни школы тебе, ни учебы муторной, сразу бац! — и под венец с готовеньким мужем, а там и дети не за горами, — пеленки, самокаты, мотоциклы, внуки. Но мне вот тринадцать жахнуло, а я до сих пор оставалась одинокая, нецелованная — принцесса без перин и горошин. Жила себе, надувала губки и знать не знала, что главная беда — совсем даже не в отсутствии мальчишек.
        Потому что в один прекрасный день приехал Бизон и забрал нашу маму. Вместе с Глебушкой и парой чемоданов вещей в придачу. Забрал добровольно-принудительно, поскольку мама отправлялась с ним по собственному желанию и нашему нехотению. Только кто нас спрашивал? И Глеба, кстати, тоже никто не спросил. В восемь лет таких вопросов вообще не задают, — хватают под мышку и уносят. Все равно как шляпную коробку или кулек с мусором.
        А потому, хотите знать, что такое тринадцать лет, — так я объясню. Это тоска и злость в одном флаконе. И еще — это та самая штука, о которой к старости забывают настолько, что не могут потом вспомнить даже по фотографиям и дневникам. Эффект выветривания. Или как сказали бы ребятки из нашего компьютерного класса — нормальное переформатирование. Раз! — и нет ничего. То есть почти ничего. Только мутноватый отблеск на дне памяти. Как зеркальце, утонувшее в водоеме. А уж мое-то утонет, ой, как глубоко. Поскольку мои тринадцать лет превратились в настоящий водораздел. Между заполненным сказками прошлым и седым нахмуренным будущим. Да какой там водораздел! — самый настоящий раздел. Семьи, имущества и всего остального. Как вы понимаете, в число этого «остального» угодила и я.
        Потому что приехал этот мерзкий жирный Бизон и… Впрочем, об этом, я, кажется, говорила…
        Сказать по правде, не таким уж мерзким он был. Иначе — зачем бы мама пошла с ним? Конечно, животастый, с двойным подбородком, зато высоченного роста, плечистый, с властной осанкой. Подобрать такому костюм, верно, было непросто. Но он их все-таки где-то находил. Думаю, при его деньгах невыполнимых задач вообще не было. Мы являли собой семью среднего достатка, его же семья наш достаток считала несомненным недостатком. И это было объяснимо. Поскольку Бизон обожал деньги. Он ими оклеивал весь видимый и невидимый мир. Свой, разумеется. Кстати, единственные слова, с которыми он обратился ко мне, означали предложение сладкого местечка в его фирме. Я отказалась, а он, похоже, выпал в осадок, хотя внешне этого не показал. Разве что мелькнуло секундное непонимание на лице и погасло. Люди, отказывающиеся от заработка, наверняка, казались ему инопланетянами. Зачем жить, если нельзя вкусно есть, щеголять в барском прикиде, гонять в роскошных лимузинах и отрываться на дорогих курортах? Вот мама, должно быть, его понимала, а я нет. Да что там! — у Бизона даже глаза были похожи на рублевые монетки — такого же
металлического оттенка. Но, елки зеленые! — какой мед они источали, когда Бизон поворачивался к моей матери. Вот на что она клюнула, а вовсе не на деньги. Правда, нам от этого было не легче.
        Тратить остаток жизни «в захолустье и нищете» мама решительно не желала, и нас половинили все равно как арбуз. Это нам, это вам…
        Пока мама уговаривала папу не волноваться и не ругаться, Бизон не вмешивался. Кстати, и не Бизоном его звали, а Маратом Аркадьевичем Владимирским. Это я из визитки вычитала. То есть вычитала и тут же забыла, потому что весь наш поселок именовал этого человека Бизоном. За тяжелый нрав, за мощный загривок, за примесь американизма во всем, что он носил, пил-ел и на чем ездил. Вот и сейчас двое его помощников, таких же мордастых и рослых, волокли и устраивали мамины чемоданы в хозяйском «хаммере». Если кто не знает, то «хаммер» — такое огромное корыто на колесах-жерновах. А еще он напоминает культуриста-качка, уважающего пошире расставить руки и ноги. То есть «хаммер» настолько широк, что там, где втиснется две «Оки» и запросто проедет «Нива», он непременно застрянет, как лиса меж двух березок. Правда, скорости и мощностей этой прожорливой машине не занимать, и неудивительно, что люди с байскими комплексами западают именно на этот агрегат. И ни на чем ином разъезжать по нашим пыльным дорогам Бизон просто не мог. Либо на танке, либо на «хаммере». Кстати, и фар на его скуластой машине насчитывалось не
меньше десятка, и сигнал напоминал рев слона. Такие джипы я видела по телеку в боевых сводках из Ирака с Афганистаном. Для полной схожести не хватало разве что пулемета на крыше. Но и без пулемета мордастый Марат Аркадьевич был способен на агрессию. Он и сейчас подлейшим образом разлучал меня с мамой и братиком. Впрочем, Глебушка, дурачок такой, был уже куплен с потрохами. Моего братца попросту усадили за руль «хаммера» и дали поиграть с переключением скоростей. Он и взялся играть, абсолютно отрешившись от действительности. Ухал, гудел и фыркал — верно, воображал себя гонщиком серебряной мечты, кривоносым таксистом из фильмов Люка Бессона, водителем космокрейсера и еще бог знает кем.
        Папа же угрюмо стоял на крыльце и сжимал в руках незаряженную бескурковку. То есть я-то знала, что ружье не заряжено, а он, вероятно, об этом понятия не имел. О чем вообще может знать человек, когда у него забирают сына и увозят жену? Я не сомневалась, что в голове у него вихрились совсем иные мысли.
        - Успокойся, Димочка! Признайся, всё к тому и шло. Зачем себя и других мучить? И, пожалуйста, не при детях… — мама говорила быстро и неубедительно, левой рукой теребя ворот папиной рубашки, правой застегивая и расстегивая свой собственный. Циркулем расставив ноги, Бизон стоял на некотором отдалении и с каменным выражением на лице следил за переговорами. Он напоминал этакую базальтовую скалу, а вернее — обелиск из тех, что устанавливают воинам-победителям. Только сам Бизон походил сейчас на оккупанта и захватчика. Поскольку стоял на нашей территории возле грядки с цветами, посаженными когда-то мамой — всего-то в нескольких шагах от нашего домика. В один из моментов до отца тоже дошла эта простая и обидная мысль. Потому что, не дослушав маму, он быстро вскинул ружье и прицелился в Бизона. Я одна сохранила спокойствие, все прочие восприняли происходящее вполне серьезно. Мама с криком ударила по стволу снизу вверх, Бизон пружинисто присел, а ружье всего-навсего сухо щелкнуло — точно переломили тоненькую веточку.
        - Псих… — Бизон отер лоб рукавом пиджака, по-борцовски поворочал шеей. Голова его, напоминающая шишковатый валун, тяжело провернулась справа налево. Казалось странным, что при этом не слышится каменный скрежет. Очевидно, что ни остеохондрозом, ни радикулитом этот человек не страдал.
        - Шизоид, — снова пробурчал Бизон и скупо улыбнулся. Похоже, поступок отца ему даже понравился. Он как бы развязывал ему руки. А то получалось, что Бизон приехал сюда на своем бульдозере-джипе — да не один, а с помощниками, да еще развязал боевые действия, начал брать пленных — и все это в войне против маленькой беззащитной семьи. Теперь неожиданно выяснилось, что не такая уж беззащитная она была — эта семейка местных Адамсов. Значит, шансы уравнивались и совершаемые действия становились как бы честными и правомерными.
        - Забрать у него винтарь? — поинтересовался один из помощников. Бизон кивнул, и стриженный секьюрити, приблизившись к отцу, взял из его рук двустволку. Отец не воспротивился. Только на один-единственный «выстрел» его и хватило.
        Помощник Бизона переломил ружье, заглянул внутрь, даже понюхал.
        - Да из него уж год не стреляли, — сообщил он. — И патронник пуст… Конфискуем?
        - Верни, — Бизон поморщился. — Поставь куда подальше… Наташ, нам пора.
        Он звал не то, чтобы по-хозяйски, однако с той ноткой властности, что обычно выдает любого начальника. Я увидела, как перекосилось папино лицо, и, перебежав двор, торопливо обняла его за плечи.
        - Не надо, Дима, — мама погладила отца по груди. — Не надо при детях…
        Она явно не знала, что еще сказать.
        - За Глебушкой мы будем, конечно, присматривать. Ты, Ксюша, тоже присматривай… За отцом. И хорошо учись, прибирайся по дому, салаты готовь…
        Конечно! Хорошо учиться, прибираться и готовить салаты — это было сейчас самым важным! У меня даже слезы на глаза навернулись. Но, совершив жуткое усилие, я их сглотнула. Прямо глазами и втянула обратно. Не хватало еще, чтобы Бизон увидел, как я реву!
        - Ты еще к нам приедешь? — все же спросила я. Спросила ужасным скрипучим голосом. То есть хотела спросить по-человечески, но голос — он всегда такой — отказывает в самые ответственные минуты.
        - Конечно, приеду! — фальшиво заулыбалась мама. И даже руками всплеснула. Мне сразу стало понятно, что приезжать сюда она не собирается. Это папа любил наш дом, каждый год обустраивал террасу, без конца поправлял виноградные побеги, сажал в саду то груши, то яблони, скрещивал там что-то и с чем-то, за айвой привез хурму с инжиром, выделил место для кукурузы. Строил, короче говоря, рай в шалаше. Маме же наш «шалаш» никогда особенно не нравился. Исключение представляли цветы на двух ее грядках да, пожалуй, еще гамак под раскидистой яблоней, на котором втроем с Глебушкой и очередным женским романом она любила покачиваться в полуденную жару. Я скрипнула зубами и сжала папины плечи покрепче.
        Вот так в жизни и получается: проектируют полнометражный высотный дом, а строят сарай; мечтают о рае, а получают маленький и неказистый ад. Я бы даже сказала — «адик», поскольку на полноценный ад наши адики обычно не тянут. Но для ссор, развода и боксерских раундов этого, видимо, хватает.
        - Кстати, вы тоже можете приезжать к Глебу! — встрепенулась мама. — Хоть каждую неделю. Он будет очень рад…
        - Наташ! — снова позвал Бизон, и я испытала приступ ярости. Даже попрощаться по-человечески нам не давали! Тоже, наверное, могла бы схватить ружье, как папа. И выстрелила бы! — только уже по-настоящему, — патроны-то лежали не в чьем-нибудь, а в моем кармане. Но, конечно, ничего этого я делать не стала. Потому что все было бесполезно и от стрельбы никто бы ничего не выиграл.
        Под нашими молчаливыми взглядами мама вышла за калитку, с грацией голливудской звезды забралась в джип. Машина, кстати, ей тоже шла. Как шло все то, что она надевала. Мама вообще была яркой женщиной — высокой, стройной, улыбчивой. Не все улыбки, правда, красили ее, как и помада, между нами говоря, но об этом она все еще не догадывалась.
        Глеба усадили маме на колени, помощники лихо заняли свои места, и тяжеленное авто тронулось в путь. Качнувшись на повороте, ухнуло в случайную промоину, но скорости не замедлило. И странно, между прочим. Во всяком случае, смотрела я вслед машине так, что взглядом могла бы проколоть все ее толстенные колеса разом, включая запасное, красующееся сзади, словно свернутый кренделем крокодилий хвост…

* * *
        С цветами и деревьями обычно не разговаривают, а вот я разговаривала. Конечно, когда никто поблизости не стоял и не смотрел на меня сумасшедшими глазами. Только сумасшествие здесь ни при чем. Болтают же с собачками комнатными, с лошадьми, с кошками, даже с хомяками и свинками! — почему же не поговорить с цветком? Или с молодым деревцем кедра? Скажу больше: с растениями даже приятнее разговаривать — они слушают. Они все понимают и всегда готовы к сочувствию.
        - Что стряслось? — шепнула мне растущая у крыльца слива.
        - Ничего! — зло ответила я и бездумно оборвала пару листков. — Будто сама не видела!
        Слива вздохнула и промолчала, она была мудрее иных взрослых, и, обозлившись еще больше — уже на себя, сердитую дуру, я растерла несчастные листки в ладонях, сдула их сморщенные оболочки в траву. В другой раз наверняка бы извинилась перед сливой, а тут пошагала себе дальше, даже не оглянулась.
        В детстве мы все заблуждаемся. В частности, в своих мыслях про взрослых. Думаем, что они умные и справедливые, что все и про все знают. А потом вдруг выясняется, что это не так, что любимое занятие взрослых — это войны, деньги и экономические кризисы, что сплошь и рядом усатые и седые дядечки выясняют и никак не могут выяснить друг с другом отношения, что даже министры с академиками путаются в вещах, которые понятны малышне без всяких доказательств.
        Вот и сейчас от всего случившегося хотелось ругаться и бить посуду. Хотелось даже вырвать клок волос, расцарапать кожу или что-нибудь поджечь. Я вытащила из кармана зеркальце и раздавила его ударом пятки. Сияющее и улыбчивое, оно хрустнуло и поблекло. И будто даже пискнуло: «за что?», но я уже торопливо присыпала зеркальце землей. Легче мне не стало.
        Многие из моих знакомых спасаются от депрессий музыкой. Скажем, орут на них дома за двойки или пропуск уроков, а они напяливают на голову наушники, врубают на полную громкость какую-нибудь «Шуба-дубу» и в ус себе не дуют. Но я в музыку нырять не стала, я думала. Напряженно — и потому совершенно беспорядочно. Во-первых, про маму, а во-вторых, про всех нас — про Глебушку, папу и меня. А точнее, про то, как мы жили до сих пор и как придется нам жить дальше. Семья ведь это когда обязательно папа с мамой. Детей может быть сколько угодно — хоть один-разъединственный, хоть дюжина, но настоящих родителей всегда двое. А если они разбегаются и разъезжаются, то это уже не семья. То есть я видела в телепередачах, как некоторые брошенные мамы гордятся тем, что вырастили нормальных детей без пап, но даже мне было ясно, что чаще всего они хорохорятся. Они, конечно, молодчаги, даже героини, наверное, но я-то знаю деток, выросших без пап. Один Витька Анциферов чего стоит. Умный, как Галилей, и злой, как Карабас-Барабасыч. Что ни скажут при нем, он сразу комментирует. Да так — словно в компот соли с перцем
подсыпает. Если шутят, он не смеется, а если ругаются, наоборот — радуется и только щепочки в огонь подбрасывает. И видно за версту, что насквозь несчастный человек. Может, потом и станет каким-нибудь жутким ученым или даже книгу суперскую напишет, но друзей-то ох как ему трудно будет найти! Тут ведь все просто: если не научились дружить папа с мамой, откуда взяться дружбе у детей? Был вот у меня недавно день рождения, так Витька пришел и ушел. То есть что-то даже принес с собой в свертке, но посмотрел на подаренный Юлькой плеер, на огромную ракету-шутиху, купленную Егором, и даже разворачивать свой гостинец не стал. Ракету назвал уродцем, плеер — погремушкой, скорчил недовольную мину и ушел. Спрашивается, чего хотел, зачем приходил? Я, кстати, его и не приглашала вовсе. Странный тип!
        А еще в классе у нас есть Нинка — тоже растет без отца. Вся из себя затюканная, боязливая. Ходит, ссутулившись, глядит на всех исподлобья. Давно бы задразнили, если бы не наша компания. Нам с Махой и Юлькой приходится ее опекать, и здесь тоже все абсолютно понятно. Если в тылу у тебя сразу двое, это одно, а когда только мама, да и та сердита на весь белый свет, какая уж там поддержка! Тем более что мать у Нинки суровая, — может и в нос кулаком сунуть, и затрещину дать. Вот Нинка и растет, как былинка. Перед каждым ветром готова склониться. А мы не даем. Учим жизни вместо беглого папаши. Чтобы тоже, значит, умела все — и пальцы веером, и хвост пистолетом. Хотя смешно, конечно, — какие учителя из тринадцатилетних пигалиц? Но ведь пыжились, старались! И я пыжилась, сколько могла. А теперь вот тоже — стану, как Нинка. С отцом, но без матери.
        То есть моя потеря даже больше. Меня ведь и брата лишили. Родного! Конечно, Глеб — подарочек еще тот! Бывает порой таким вредным, что хочется схватить швабру и треснуть по кумполу. И ныть умеет, будь здоров, и пакости делать. Однажды взял папин пропуск, подрисовал на фотографии фуражку с кокардой, усы запорожские, а снизу подписал «ГЛИБ». То есть как бы переписал пропуск на себя. Мало того, что безграмотно переписал, так еще документ испортил. Это у него бзик такой — изготавливать всевозможные удостоверения с фотокарточками и печатями. А потом достал у мамы из сумочки гребешок и, выломав половину зубьев, сделал себе подобие маузера. Чекист, короче, — при удостоверении и оружии! Пока печать на удостоверении увеличивал, испачкал чернилами мою школьную блузку. Никого, в общем, не забыл. И влетело красавцу от всех разом — сначала от меня, потом от мамы, а затем от прибежавшего на шум папы. Качественно так влетело. Рыдающий Глеб убежал на террасу, забился под стол, а надутые родители разошлись по комнатам: мама занялась своим изуродованным гребнем, папа — разукрашенным удостоверением. Я забралась на
диван и поначалу пробовала отвлечься чтением, но Глеб все ревел и ревел на террасе, не давал сосредоточиться. «Так и надо балбесу! — думала я, поглядывая на испорченную блузку. — В следующий раз подумает, прежде чем гадости делать»… А Глеб уже не ревел, а поскуливал. Совсем как щенок. И прикашливать даже начал. От долгого рева горло саднит, вот и кашляют детки. Словом, он ревел, а мы, каменногордые, молчали и делали вид, что не слышим. Потому что, действительно, виноват, потому что за преступлением следует наказание. Про это еще Достоевский писал. И еще сорок тысяч авторов. Так что все было правильно и справедливо. Только все равно: лучше бы Глебушка молча обдумывал свое поведение, а не выл, действуя нам на нервы. Я продолжала листать страницы, но буквы плясали перед глазами, смысл расплывался — все мое внимание поглощал плач Глеба. В какой-то из моментов я поняла, что сейчас не выдержу — схвачу что-нибудь потяжелее, побегу и врежу братцу, заставив умолкнуть.
        Я и на самом деле не выдержала. Вскочив с дивана, метнулась на террасу, рысью сунулась под стол. Глеб сидел там эмбрионом, тискал руками свое горло и скулил. Я даже не сообразила поначалу, что он такое вытворяет. То ли царапает себя, то ли душит. Глазенки выпучены, лицо мокрое, еще и кулачком себе по голове бьет. Вроде как наказывает… И спина выгнута так, что позвонки кнопочками от шеи и до трусиков, — тощенький, несчастный, перед всем миром провинившийся, никому на свете не нужный…
        Я даже не знаю, что со мной стряслось. Шмыгнула к братику под стол, обняла его и прижала к себе изо всех сил. Гладить начала по нелепым его позвонкам, по ребрам, по синякастым коленкам. И расцеловала все его распухшее от слез личико. Кажется, он еще пару раз пытался себя ударить, но я не позволила и тоже заплакала. Так мы и сидели вдвоем под столом, всхлипывая на два голоса, пока на террасу не вышел папа. Я видела его ноги, но не видела лица, но и у него с лицом, наверное, что-то происходило.
        - Хватит, что ли… — робко позвал он.
        Мы продолжали дружненько подвывать.
        - Хорош, говорю. Подумаешь, бумажку испортил, — исправим как-нибудь…
        Скрипнула дверь, и следом за отцом показалась мама. Ненатурально веселым голосом она сообщила, что достала из морозилки мороженое, что сегодня «всем можно», что хватит дуться и прятаться, пора выходить, и объявляется общее перемирие.
        То есть в ту минуту она это случайно сказала. Я имею в виду: «перемирие», но в действительности так все и получилось. Мир ведь — это когда прочно и надолго, а перемирие — всего лишь пауза между боями. Но тогда у нас, в самом деле, все закончилось здорово. Были и чаепитие с мороженым, и виноватые улыбки родителей, и бурная радость «прощенного» Глебушки. А главное, что в тот вечер мы были единой семьей! Потому что любили друг друга, потому что готовы были прощать все на свете.
        А еще мне припомнился другой случай, когда, катаясь на новеньком велосипеде, я наехала на камень и свалилась в кювет. Реально так свалилась — с визгом и кувырком через голову. Но хуже всего, что в траве таились какие-то ржавые трубы и битое стекло. О них-то я и поранила ноги. То есть и руки тоже поранила, но ноги сильнее. Из пореза на левой лодыжке кровь так и хлестала ручьем. Юлька, что была со мной, чуть в обморок не грянулась. Пришлось сначала ее приводить в чувство, а после уж браться за свои раны. Бинтов с собой у нас не было, и я пустила в ход кружевную маечку. Жалко, конечно, было, но хватило ума пожертвовать. Изляпалась, само собой: на шортиках, на фуфайке с кроссовками — повсюду алели жутковатые пятна. Но больше всего я огорчилась из-за велосипеда. Двухколесный «Салют» с удобно регулируемым рулем был куплен отцом всего-то за пару дней до злосчастного кульбита. Содранная краска, полдюжины сломанных спиц и спущенная шина — таков был итог неудачной поездки. Возвращаться домой было страшно, и мы с Юлькой, две малолетние дуры, возились какое-то время с велосипедом, гадая, как бы подкрасить его
да незаметно подремонтировать. В результате домой я вернулась в сумерках, и уже тогда, помню, меня ощутимо покачивало и «кружило». Спрятав велосипед под навес, я еще сумела незаметно пробраться в детскую комнатку, но когда попыталась перебинтовать распухшую ногу, тот же Глебушка, перепугавшись вида крови, поднял переполох. А уж когда я разглядела бледные лица вбежавших в комнату родителей, мне стало совсем плохо. Нога к тому часу уже почему-то не болела, но даже встать и внятно объяснить, что же со мной приключилось, я была не в состоянии.
        От той ночи у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, как задыхающийся отец нес меня на руках и что-то сбивчиво бормотал. То ли меня успокаивал, то ли себя. Я чувствовала, что ему тяжело, но он все равно бежал и бежал, лишь изредка переходя на шаг. А потом меня положили на плюшевое сиденье, и мы помчались в больницу. Доехали, как мне показалась за несколько секунд, а очнулась я уже от нашатыря. И были уколы, какие-то ядовито-горькие таблетки и опять порции нашатыря.
        Позже мне рассказывали, что я повредила серьезные сосуды и потеряла много крови. А еще запросто могла получить заражение, но спас отец. Он-то сразу увидел, что рана серьезная и, подхватив меня на руки, пронес через весь поселок до знакомого владельца машины. А там уж меня отвезли прямиком в областную клинику к коллегам отцам.
        Честно сказать, в больнице мне понравилось. Да и как не понравиться! До чего здорово было лежать в палате и принимать одного за другим друзей и родственников. Приходили Юлька с Машкой и Нинкой, заглядывали мальчишки из класса: Егор, Колька, Максим, даже Витька Анциферов — наш главный ворчун. И каждый дарил какую-нибудь безделушку. Само собой, приходили родители с Глебом, и все наперебой утешали, говорили добрые слова. Кстати, про злосчастный велосипед никто так и не вспомнил. Когда же я вернулась из больницы, выяснилось, что папа успел починить его и покрасить. Правда, ездить на нем мне еще долго разрешали лишь в пределах поселка, но в общем и целом история та закончилась благополучно. Даже подарок неожиданный получила. Папа с мамой сообща купили мне талисман — браслетик из сердоликовых камушков. Симпатичный такой — душевный! А на солнце он сиял таким светом, что у меня тут же поднималось настроение. Наверное, так оно и должно было быть. По гороскопу сердолик — как раз мой камень, который обязан оберегать от болезней и сглаза. Не знаю, как насчет сглаза, но болеть я с тех пор, в самом деле,
перестала. Хотя важнее всего было другое: в том временном закутке родители на самом деле ЛЮБИЛИ меня и Глеба. Мы были чем-то важным в их жизни, и я совершенно не могла состыковать воедино то давнее замечательное с тем жутким, что случилось сегодня.
        Хотя вру. Умом, конечно, понимала. Не дурочка же полная. И давно сообразила, что мама с папой нашли друг друга случайно. Красивая студентка из Харькова и молодой доктор, проверяющий у практикантов зрение. Конечно, папа не устоял. Чем-то, наверное, и маму сумел обворожить. Про глаза что-нибудь здоровское наплел, про бирюзу там с кораллами… А потом начались столкновения сторон, началось непонимание.
        Конечно, у нас все друг друга не понимают: государство — народ, преподы — учеников, родители — собственных детей, но все равно ведь живем! Потому что знаем: мир — это джунгли, и каждый из нас мучится на своем маленьком необитаемом острове, тоскуя о бродяге Пятнице. Можно, конечно, слезы лить, а можно относиться вполне по-философски. Как я, например, к своему имени. Привыкла ведь! Временами даже нравится. Так и семья. Могли, наверное, потерпеть еще лет двадцать-тридцать. Потому что терпеть людей, которых любишь, гораздо легче, чем совершенно посторонних. Мы-то ведь с Глебом согласны были терпеть своих родителей! И миллион с лишним ошибок готовы были им прощать! Почему же они оказались слабее нас? Или слабость — еще один удел взрослых? Вот уж действительно прикол! Стоит вообще взрослеть, если с каждым годом что-нибудь да теряешь — терпение, силы, здоровье, чувства?
        Я даже подумала вдруг, что, может, лучше и логичнее было бы жить наоборот? Скажем, воскресать после смерти, возвращаться к заплаканным родственникам и вместе с ними стремительно молодеть, наблюдая, как меняется мир, как из руин возникают старенькие дома, оживают вырубленные рощи, зарастают лесами и скалами облысевшие горы, а в водоемы возвращается рыба. И старики забывали бы о хромоте и больных спинах, превращаясь в юношей, обнимая своих возникающих из небытия родителей, бабушек и дедушек, находя под кроватями давно потерянные игрушки, обретая давно забытых друзей по двору, школе, детскому саду… Вот было бы здорово! Но, увы, время бежало вперед и только вперед. А может, разбегалось и набирало сил, чтобы в один прекрасный день взять и повернуть обратно. И коли так, хорошо было бы родиться каким-нибудь новым Авелем или Вольфом Мессингом, чтобы заглядывать в будущее, как в открытую форточку, — высунул голову, и все тебе сразу понятно. Наверное, и сны вещие — тоже неплохо, но в сны я абсолютно не верила. Не потому, что такая невера, а потому, что если бы вся жуть, какая приходила ко мне во снах,
сбывалась, мир давным-давно накрылся бы медным тазиком. И все равно. Очень хотелось узнать, что станется со всеми нами: с Глебушкой, с родителями, со мной…
        Мысли свивались в узлы, сплетались в такую паутину, что очень скоро я почувствовала себя усталой и постаревшей. Даже рукой испуганно провела по лбу, проверяя, не появились ли морщины. Но, кажется, нет, еще не появились, и все равно я торопливо поднялась и, машинально погладив Глебушкину пустую кровать, вышла из комнаты.

* * *
        Терраса у нас была по-настоящему уютной. Даже в самый солнцепек здесь сохранялась своя особая прохлада. Деревянная решетчатая крыша, резные столбы, слева и справа — занавес из виноградных побегов, добротный стол. В летнее время терраса напоминала малахитовую шкатулку из бажовских сказов, зеленые ягоды были, конечно, изумрудами, черно-багровые — опалами и агатами. Обычно, находясь на террасе, я так себе все и представляла — что сижу не на деревянном стуле, а на троне — в окружении сережек, кулонов и бус. Только у нас это все было живым, ароматным — не каменным, и меня такое окружение вполне устраивало. А вот маме всегда хотелось примерить воображаемое наяву. Хотя какая в том радость? Императрица Анна Иоанновна, если верить историкам, таскала на себе до полутора пудов драгоценностей. Не хило, да? И все равно была толстой, злой и уродливой. Спрашивается, зачем было изводить себя такими тяжестями? Может, потому и злилась на весь свет, что постоянно терпела лишние килограммы?..
        Отец сидел на террасе за столом, сгорбившись, выложив на скатерть худые руки. Мне показался он сейчас до обидного маленьким — чуть ли не карликом в сравнении с тем же Бизоном. Врачам — им ведь большой рост не обязателен, а папа был врачом. Я даже всерьез озадачилась: может, дело и впрямь заключалось в росте? Мама всегда обожала мускулистых гигантов — даже журналы с атлетами на обложках покупала. Любила перелистывать их не меньше дамских буклетов.
        Я присела рядом с отцом, взяла его за кисть, точно проверяла пульс. Он вяло пошевелился, но руки не отнял. Был, наверное, не против, чтобы его немного поутешали.
        - Ты не переживай! — вздохнула я. — Не надо так переживать.
        - А кто переживает? Никто не переживает.
        - Я ведь вижу: переживаешь.
        - Значит, зрение нужно проверить. Зайди как-нибудь ко мне в кабинет… — отец скривился. — Думаешь, она не вернется? Еще как вернется! От таких толстосумов всегда сбегают.
        - Он ей давно нравился, — зачем-то сказала я.
        - Да ну?
        - Я подарки видела. Сначала ожерелье, потом пара колечек, кулон… Она в коробочку из-под мармелада прятала, иногда примеряла. Думала, мы спим, — вставала и примеряла.
        В глазах отца блеснул недобрый огонек.
        - Жаль, ружье не выстрелило, — пробормотал он.
        - Это я его разрядила.
        - Ты? Вот, значит, как… — он не удивился и не выразил возмущения. Принял как факт. И огонек в его глазах снова потух. Теперь он смотрел не на меня, а куда-то в неведомое. Помаши рукой перед глазами — не заметит.
        - Ожерелье… — он брезгливо шевельнул губами. — Подумаешь, камушки! Да через год-другой купили бы камнерезный станок и нафуганили этих колечек-кулонов сколько угодно.
        - Ты же знаешь, она никогда не любила ждать.
        - Правильно, а сама собиралась часами!
        Отец ничего не уточнял, но я, конечно, сообразила. Он говорил о тех редких вечерах, которые мы пытались провести совместно, отмечая чьи-нибудь именины в кафе или ресторане. Последний раз Глеб не выдержал и уснул прямо на террасе. Я тоже успела перепачкать свои новые брючки в саду. Очень уж долго мама красилась и подвивалась.
        - Не понимаю… — отец покачал головой. — Уйти с таким ничтожеством! Куда? К шмоткам и тряпкам? А что она делать у него будет? Телевизор смотреть?
        - Вообще-то они на курорт собирались. На Карибы, кажется… — я не защищала Бизона, просто старалась быть объективной.
        - Карибы… Что там ей — в этих Карибах?
        - Там море.
        - И у нас море. Даже два моря сразу: слева — Черное, справа — Азовское!
        Тут он был прав. Мы жили на Таманском полуострове — в аккурат меж двух морей. До Азовского — два километра, до Черного — около девяти. Не сказать что близко, но и не далеко. Раньше на выходные мы обязательно всей семьей выезжали на одно из побережий, устраивали пикники, купались, дурачились, ели фрукты.
        - У нас акул нет, — вспомнила я. — Только катранчики — и те меньше дельфинов. И ресторан в поселке всего один.
        - Ресторан… — отец поморщился. — В этом все и дело. Ей же наряжаться надо. На людях красоваться! Елочка, блин! И чтоб обязательно под руку с каким-нибудь дешевым франтом.
        - Он не дешевый франт — дорогой, — снова ляпнула я. И тут же поправилась: — Хотя, конечно, все относительно. В Москве он, наверное, был бы обычным середнячком.
        - Я б таких середнячков… — отец не договорил, хотя и без того было ясно, что он собирался с ними сотворить.
        - Больше всего Глебушку жаль, — вздохнула я. — Как он там будет с ними?
        Подул ветер, виноградные листья отозвались сухим невеселым шелестом. Солнечный свет загулял, заискрился, по-новому расцвечивая нашу «малахитовую шкатулку». Я вдруг представила себе, как брата высадят из джипа, как он впервые окажется в чужом доме, в незнакомой обстановке. Наверняка, заплачет. Надо ведь руки мыть, зубы чистить, а он и дома-то эти дела не очень любил. У нас на него обычно покрикивал папа, а там вместо папы — Бизон. И не кричать, наверное, станет, а рявкать. Все равно как на своих подчиненных. И бедный Глебушка, конечно, перепугается. Станет торопливо чистить зубки и хлюпать возле умывальника носом…
        Я и сама хлюпнула носом. Очень уж живо мне все это представилось. И братика стало жаль прямо до колик в животе.
        - Ничего, он у меня еще попляшет, — процедил отец. — И Наталья сто раз пожалеет, что поменяла меня на эту тусклую жабу…
        - Хоть бы Глебушку не обижали, — пробормотала я. Голос опять стал противным и скрипучим, но отец меня не услышал. Мыслями он был где-то в своем воображаемом мире, где измышлялся план чудовищной мести. Но я-то знала: все бессмысленно. Ничего отец Бизону не сделает. Тот владел пятью магазинами, плодовыми садами и огромным стекольным заводом. Что-то там еще у него было, о чем мы даже не догадывались, и все это мама называла империей. Горделиво так называла. Как будто, в самом деле, готовилась принять из рук Бизона императорскую корону. Да и почему нет? Корона ей тоже очень бы подошла. И наверняка, она воображала себя Золушкой, которую наконец-то заметил местный принц. То есть ее-то заметил, а нас почему-то нет.
        Мне представилась рука Бизона, тянущаяся к красивому, украшенному завитушками пирожному. Пирожным была, конечно, мама, а мы сидели на нем, точно мухи. Рука брезгливо машет, сгоняя мух, пирожное вздымается к губастому рту…
        Выскользнув с террасы, я взяла свой «Салют» и выкатила за калитку. Оглянувшись, помахала отцу рукой, но он не пошевелился — так изваянием и продолжал сидеть за столом. Мне даже подумалось, что я машу рукой не отцу, а своему вчерашнему дню. Дню, в котором у меня было все — родители, братик и будущее.

* * *
        Велосипед у меня был все тот же, давний — можно сказать, битый, дамского типа — без рамы, не сказать, что легкий, зато с обновленными, почти горными колесами. Шипованными, как говорил Глебушка. Скорость всего одна, но тормоз надежный — педальный. Может, есть велосипеды лучше, но я привыкла и к этому. Между прочим, с ним я тоже научилась разговаривать, и он, поскрипывая, частенько мне отвечал.
        Направление выбирать не пришлось — у меня всегда получалось одно и то же. Бизон с мамой и Глебушкой, конечно, повернули налево, двинувшись по трехрядному шоссе, я же покатила иным путем.
        Небольшой рывок до кирпичной водонапорки, а там сворот к морю. Этот путь меня всегда привлекал — песочно-желтый, игриво-вертлявый. Не то дорожка, не то тропка — сразу и не поймешь. Даже ширина у этой дорожки была повсюду разная — точно у наглотавшегося лягушек ужа. И подобно ужу, она извивалась, убегая в заросли, приглашая за собой, дразня неведомыми тайнами. Конечно, катить по асфальтовому шоссе было не в пример легче, но и скучнее, разве нет? Там и машины обгоняли мой «Салют» на каждом шагу, а я не люблю машины. Они плодятся, как городские осы. И так же назойливо гудят справа и слева. Вас то и дело обдает жаркой волной, и велосипед превращается в ползущую по дорожной обочине мошку.
        Люди почему-то этого не понимают, но очень скоро машины действительно победят человечество. Совсем как в жутких фантастических фильмах. И будет вокруг ядовитый, обезлюдевший мир. Только ржавые громады заводов, вставшие на прикол корабли и миллиарды брошенных на дорогах автомобилей.
        Здесь же, на тропке, все обстояло иначе: машин не было вовсе, а я неслась точно всадница на коне одна-одинешенька. Когда же катилась под гору, велосипед начинал восторженно поскрипывать, а у меня от скорости захватывало дух и высекало из глаз слезы. «Давай же, Ксюх, крути педали!» — с уханьем покрикивал велик и в самом деле подскакивал очень даже по-живому — совсем как необъезженный мустанг. Я только успевала приподыматься над седлом. И тоже вопила. Поселок-то позади — никого моими воплями не удивишь. Справа — прилегшими отдохнуть верблюдами-великанами тянулись лохматые холмы, слева — гигантскими наконечниками копий в небо целились пирамидальные тополя с кипарисами. Заслышав велосипедный «галоп», дорогу шустро перебегали хвостатые ящерки, а от обочины стремительными вертолетами в воздух взмывала саранча. Иные красавцы пролетали по десять-пятнадцать метров. Я тоже с велосипедом на мгновения подпрыгивала, однако соперничать с саранчой, конечно, не могла. Увы, не было крыльев и чего-то еще — возможно, самого важного для подобных полетов. Иногда на крошечные секунды оно словно являлось ко мне, и тогда
велосипед подлетал вверх, парил некоторое время в невесомости, но потом все равно бился колесами оземь.
        Впрочем, сегодня рассчитывать на взлеты не приходилось. Я неспешно крутила педали, машинально объезжала колдобины и коренья. При этом постоянно думала о маме с Глебушкой и об отце. Больше, наверное, все же о Глебушке. Он был таким же, как я, — о нем, как и обо мне, родители на каком-то этапе своих баталий попросту забыли. Мама упрекала папу в собственной скуке и семейной бедности, папа именовал ее вертихвосткой и стрекозой. Надуваясь друг на друга, они расходились по углам, точно боксеры после проведенного раунда. Отец принимался что-нибудь мрачно строгать из досок, мама убегала к своим цветам или ложилась на диван с дамскими романами. Ну а бедный Глебушка тыкался сначала к одному, потом к другому, а после неизменно возвращался ко мне. И мы обязательно что-нибудь выдумывали — играли в индейцев, в спецназ, а то и в обычную школу.
        Как индеец я была еще ничего, в качестве спецназовца не выдерживала никакой критики, зато образ учителя являла собой идеальный — обожала ставить пятерки с жирными плюсами, без конца гладила Глеба по голове, именовала умничкой и гением. Иногда мы играли в ясли — глупая такая игра, но никто ведь не видел! И Глеб нарочно притворялся младенцем — гугукал и мяукал, а я таскала его на руках и укачивала все равно как взаправдашнего младенца. Посмотреть со стороны — ну дура дурой! И впрямь воображала себя мамашей. Самое смешное, что нам обоим нравилась эта игра.
        А когда лет в шесть Глеб научился гонять на детском велосипеде, маршрут наш тут же вытянулся гуттаперчевой пиявкой, надежно соединив дом с морем. Уж на море-то нам скучать точно никогда не приходилось. Мы приручали дельфинов (хотя чего их, ручных, приручать?), строили из песка замки и катакомбы, убегали к кладбищу затонувших кораблей и, конечно, до синевы и дрожи боролись с пенными волнами, ныряя на глубину, руками пытаясь ловить случайных рыбешек…
        Я притормозила у обрыва. Внизу белело солончаковое озеро. Говорят, когда-то здесь располагались всамделишние соляные копи. Какой-то купец немец, скупив земли, нанимал местных батраков на работы. Даже построил свою маленькую фабрику, и соль отсюда везли в Москву, в Санкт-Петербург, в Киев, продавали за огромные деньги. Теперь ничего этого больше не было: фабрику разрушили и разобрали по кирпичикам, осталась пустошь, заросшие кустарником фундаменты зданий и густой стрекот кузнечиков.
        Нырнув пальцами в боковой карман шортов, я извлекла горсть патронов. Они тускло блеснули на солнце, тяжесть их откровенно пугала. Я ведь еще с утра перед приездом Бизона сообразила, что надо разрядить ружье. Не умом сообразила — чем-то другим. Отец не охотился, однако любил давать праздничные салюты. Но салюта в Бизона я никак не могла допустить. Хотя бы ради мамы с отцом…
        Размахнувшись, я швырнула патроны в озеро. Они упали недалеко от берега, продавив соляную корочку, пузырьками ушли на дно. Я шумно вздохнула и решительно натянула на голову наушники. Грустных мыслей больше не хотелось. Хотелось моря и музыки. Пальцы сами нашарили на плеере нужную кнопку.
        Заиграла мелодия, и, ухватившись за руль, я оттащила свой «Салют» от обрыва. Велосипед тряско потрусил дальше, и вместе с запевшим Меладзе я во все горло затянула грустное и такое заживляющее:
        Внучка деда лесника — сумасшедшего слегка,
        Как цветок была красива, но упряма и дика,
        От соблазнов вдалеке, не обласкана никем
        Ночью звездочки считала, днем купалась в роднике…
        Конечно, песня была про меня. Я знала это точно так же, как знала и то, что имя Тая мне подошло бы значительно больше, чем имя Ксюша. Папа, кстати, тоже хотел назвать меня либо Таечкой либо Марией, но маме нравилось больше Ксюша. Тоже, наверное, наслушалась песен, правда, несколько иных — тех, в которых «юбочка из плюша», «русая коса» и прочие нелепости. В результате вышел полный облом. Юбочек я сроду не носила, косу так и не удосужилась отрастить. В дополнение ко всему брата у меня забрали, а «любимую дочуру» мама бросила сама. Оставила «делать салаты» и «присматривать за папенькой».
        Певец пел в крохотных наушничках про красавицу Таю, и я тоже «таяла». Это получалось само собой. Горе уходило, пригоршней соли растворялось в мелодичном ручейке. Становилось беспричинно хорошо, необъяснимо весело. Может, оттого, что в эти минуты я была действительно Таей.

* * *
        Этот холм мы особенно любили. Он напоминал лобастую голову слона, неведомым образом выглянувшего прямо из земли. То есть выглянуть-то он выглянул, а нырнуть обратно не сумел — застрял. И хобот его отныне сбегал к самому морю, а «уши» двумя обрывами накрывали песчаное побережье. Когда-то он казался нам высоченным, но со временем сдулся и осел. А скорее всего это мы взяли да выросли. Однако маленьким его не считали и теперь. С макушки Слоновьего холма можно было рассмотреть построенный на Павлиньем мысу Старый Маяк, а направо, на морской отмели, чуть прищурившись, мы видели торчащие из моря остовы разбитых кораблей. Маленькое кладбище морских скитальцев, проржавевшие насквозь надежды, навсегда заякоренное счастье… И тоже, между прочим, загадка! Никто ведь их туда специально не стаскивал! Шли мимо и тонули — в одном месте и один за другим. А после исчезали, засасываемые донными, ненасытными песками.
        А еще с холма прекрасно просматривался палаточный лагерь археологов, разместившихся как раз за ближайшим виноградником. Там они вечно что-то рыли, разводили костры, а в сложенной под навесом печи что-то готовили и обжигали. Странный это был народец. Моя подруга Юлька хвасталась, что пару раз ее приглашали к костру, угощали крепчайшим кофе и не только. Развлекали будто бы студенческими песнями и показывали найденные в земле золотые украшения. Одну из драгоценных находок даже обещали тайком подарить, но тут уж Юльке никто не верил. Девчонка она была такая, — легко могла и наврать с три короба.
        Ну и конечно, со Слоновьей горы можно было рассматривать наш поселок. Правда, уже через хорошую оптику вроде папиного десятикратного «Беркута», хотя и без «Беркута» я видела знакомые свечечки кипарисов и похожие на заплатки крыши домов. Иногда даже чудилось, что я вижу нашу маленькую хижину с козырьком террасы, и тогда мне становилось совсем грустно. Казалось, я смотрю на поселок не с холма, а из собственного далекого будущего, где я, уже взрослая, может быть, даже седая женщина, пытаюсь припомнить место своей беспечной юности. И похожая печаль, наверняка, посетит ту стареющую женщину, в которую я превращусь безо всякой волшебной палочки. И так же, как сейчас, она подосадует на то, что не может увидеть какие-то крохотные детали давно убежавших лет.
        В общем, холм был в какой-то степени точкой отсчета и началом координат. Даже когда глаза мои вконец уставали рассматривать окрестности, случалось необычное. Мне вдруг начинало чудиться, что я вижу парящие над поселком силуэты дирижаблей, а над морем птичьим клином выстраивались огоньки неуловимых НЛО. Правда, об этих своих видениях в отличие от Юльки я благоразумно помалкивала. То есть НЛО с дирижаблями, конечно, были, но мнение на этот счет моих лучших подруг я могла бы воспроизвести с точностью до последней интонации. «Ты что, обалдела!.. Какие тарелки?.. С дуба рухнула, подруга?!» В общем, свои наблюдения я держала при себе. Разве что с Глебушкой делилась. Он-то был свой в доску и верил мне безоговорочно. Даже охранять клялся. От инопланетян и прочих незваных пришельцев.
        Когда-то со Слоновьего холма мы запускали с братцем первых самодельных змеев. И уж летали они так, что дух захватывало. А однажды, уже с родителями, рискнули установить на холме брезентовую палатку. В кои веки папа с мамой решились на вылазку с ночевой. По сути, устроили для детей настоящий поход! Вот уж порадовался наш Глебушка. Для него-то палатка была целым замком. Да только ночью хлынул ливень, и нас едва не сдуло с холма штормовым ветром. Все наше семейство вымокло до нитки, но все равно было очень весело.
        Теперь же весело не было, и с особенной остротой я вдруг поняла, как прав был папа, когда говорил, что дни Слоновьего холма сочтены. Новостройки планомерно окружали наш холм, подступали с каждым годом ближе и ближе. Стаей пираний они вгрызались в долины и скалы, превращая их в парковки для автомашин, в заводские здания и огороженные колючей проволокой коттеджи. Вдруг подумалось, что и мое детство похоже на этот холм. Оно еще не прошло, еще пускало удалые пузыри, но грустная кончина уже маячила на горизонте.
        Сегодня на холм я забираться не стала. Уложив велосипед у подножья, сбросила с себя одежду и побежала к морю. Поплескав по мелководью ладонями, почтительно поздоровалась. У берега море играло пенными гребнями, призывно чмокало мокрыми губами, но уже на глубине взрослело и успокаивалось. Оно было живым, это я знала точно, живым и разумным. И уж с ним-то общаться можно было сколько угодно. Кролем отплыв на приличное расстояние, я перевернулась на спину, звездой раскинула руки и ноги.
        Наверное, про нецелованность свою я зря распиналась. Я ведь совсем забыла про море, а оно давно научилось баюкать меня и обнимать. А уж как только не целовало! И смачным прикосновением осенне-весенних волн, и нежным ожогом прижатых к телу медуз, и губами шаловливых мальков. Оно и сейчас покачивало меня, словно в детской колыбели, мокрыми ладонями оглаживало плечи и ноги, щекотало под мышками. В ушах чуть слышно шелестело и потрескивало — это волны с прилежанием превращали камни в гладкую гальку, а гальку в песок. В этом шепоте мне угадывались слова, и почти всегда они нашептывали что-нибудь доброе, вроде: «Ксюх, не плачь! Ну, чего ты разнюнилась? Видишь, мне хорошо, а ты во мне, — значит, и тебе хорошо»…
        Маски я не взяла, но уж очки-то всегда были при мне — так и болтались, точно амулет на шее. Вволю понежившись на ленивых волнах, я натянула очки на глаза и нырнула вглубь. Несколько взмахов, и дно прочертилось из желтоватого тумана резкими пикселями. Азовское море — это, конечно, не Красное, но и здесь всегда найдется на что посмотреть. Особенно если уметь вглядываться. Наполовину зарывшиеся в песок рачки-отшельники, мелькающие на отдаление силуэты морских игл, неутомимые барабульки, мелкий донный мусор — я замечала каждую мелочь!
        Вот и сейчас мне почти сразу попалась монетка. Я подняла ее, покрутила в пальцах. Три копейки, еще советские — шестьдесят второго года чеканки. На такой троячок, по рассказам тетки, в прежние времена можно было купить стакан газированной воды с сиропом. Подобные автоматы с газводой красовались во всех городах и поселках, стаканы стояли прямо на крышах автоматов. Один такой я сама видела в старом фильме. Прямо чудо какое-то! Теперь таких нигде уже не найти. Мама говорила, потому что негигиенично, а тетка объясняла, что все от того, что люди стали хуже. Любой такой автомат, по ее словам, «раздарбанили бы» в первые же сутки, а стаканы, понятно, забрали бы «на сувениры».
        Жаль, конечно. Если бы автоматы оставались на наших улицах, я взяла бы троячок с собой, но денежка была мне без надобности. Да и негоже отбирать монетки у моря. Кто-то бросил, значит хотел вернуться. А заберешь монетку — помешаешь человеку, собьешь с пути, расколешь мечту. Ответственное получается дело! Я разжала ладонь, и монетка, кувыркаясь, поплыла вниз.
        Повторно набрав в легкие воздух, я вновь погрузилась и на этот раз уже не спешила. Плыть над песчаным дном удивительно интересно. Я походила на исследователя, который вот-вот столкнется с каким-либо чудом, и чудеса действительно попадались на каждом шагу. В виде облепленной известковым налетом коряги или смутного орнамента замаскировавшейся камбалы. Внимание мог привлечь даже головастый бычок, загорающий на каком-нибудь взгорке. Он не ел, не жевал, просто полеживал себе на животике и философски взирал на все проплывающее мимо. К одному такому красавцу я не выдержала и спустилась поближе. Даже подхватила со дна камень покрупнее, чтобы меня не вытолкнуло на поверхность. И все равно ноги мои задирало вверх, только голова и оставалась на уровне дна, позволяя премудрому бычку смотреть мне прямо в глаза.
        Не знаю, сколько ему было лет, но я абсолютно не верила в то, что он не понимал моих мыслей. Конечно, он все понимал и наверняка сознавал, как мне сегодня плохо. Только чем же он мог меня утешить, кроме как своим бесконечным доверием? Он не уплыл даже тогда, когда я осторожно поднесла к нему руку. Конечно, умняга такой, понимал: ни хватать, ни щипать его я не собираюсь. Правда, мне в самом деле хотелось его погладить, но делать этого я не стала. Не хотелось обманывать ожидания подводного философа. Кроме того, однажды я уже погладила ската-хвостокола, и уж этот зверюга отыгрался на мне по полной. Вдарил так вдарил! Вонзил в ладонь кинжальных размеров шип и равнодушно уплыл. Все равно как машина, только что сбившая пешехода. До берега я кое-как добралась, но за рукой стлался кровавый шлейф, а от боли ломило все тело. Оставалось только радоваться, что в наших морях кроме безобидных катранчиков никаких других акул не водится. Расхватали бы по пути на кусочки.
        - Ты умный! — сказала я бычку, и гроздь пузырей, массируя щеки, упорхнула вверх. — Умный, хороший и добрый…
        Мне показалось, что бычок меня понял. Плавники его чуть дрогнули, в черных глазках мелькнули искорки. Возможно, он хотел услышать от меня еще что-нибудь, но воздух закончился, а жабрами к своим тринадцати годам я так и не обзавелась. Пришлось срочно всплывать и дышать, дышать, дышать…
        Хорошо было Ихтиандру! Вот уж с кем я махнулась бы телами не глядя. Пусть бы расхлебывал мой раздел-водораздел, а я тем временем пожила бы какое-то время в море — по соседству с дельфинами и бычками. Может, даже отыскала бы того давнего ската, что обидел меня. Уж я бы этому хаму и придурку втолковала, что так порядочные рыбины не поступают!
        Уже на пути к берегу я время от времени выскакивала из воды повыше, тоскливо крутила головой, пытаясь разглядеть дельфинов, но сегодня их не было — ни единого плавника на многие километры. Такой уж это был злосчастный день.
        Выбравшись на сушу, я, словно тряпку, отжала волосы и вновь натянула на голову наушнички. На этот раз угадала на Марию Кэрри. По радио ее, правда, именовали Мэрайей — на американский манер, но я всякий раз морщилась и ничего не понимала. Как можно называть Святую Деву Марию какой-то Мэрайей? Мэри, Мари, Машенька — это, по крайней мере, звучит, а певица — да еще с таким чудным голосом, просто обязана иметь звучное имя!
        Сейчас Мари-Мэри-Машенька пела песню «My All» — мою любимую. Впрочем, когда кто-то начинал петь — и петь душевно, он сразу становился моим любимым.
        I ll give my all
        То have just one more night with you
        I ll risk my life to feel
        Your body next to mine,
        Cause I can t go on…
        Из слов я решительно ничего не понимала, кроме «ай», «найт» и «лайф», но сердце все равно трепетало весенней бабочкой, и душа в красивом прыжке вылетала из тела, замирая на оглушительной высоте. Под эту песню я много раз танцевала с Глебушкой, а вот теперь кружилась в полном одиночестве. Вальсировала на песке, иногда подпрыгивая, высоко вскидывая ноги — совсем как балетная дива. Жаль, не получалось полюбоваться собой со стороны. Выходило, наверняка, очень и очень здорово.
        Вскоре мелодия стихла, песня закончилась, и, выключив плеер, я легла на песок. Прижавшись к нему лицом, набрала в грудь побольше воздуха и заплакала. Горько, навзрыд. Потому что никто не слышал, и было можно. Потому что очень уж долго сдерживалась. Кроме того, я точно знала, что осталась абсолютно одна.
        Уехали мама с Глебушкой, ушел отец. То есть он вроде бы и не ушел, но я-то понимала, что таким смешливым и озорным, каким он бывал раньше, он никогда уже не будет. Как не будет и нашего общего прошлого — такого доброго и счастливого, в котором смеха и радостей было все-таки больше, чем ссор. Все это осталось позади — словно вываленная за борт китовая требуха. Оси абсцисс и ординат, как стрелки сломанных часов, крутанулись и рухнули вниз, юг поменялся с севером, а запад с востоком. Я не знала, куда дальше идти и зачем жить. Даже прижиматься к теплому песку было уже неприятно. Потому что где-то здесь поблизости мы десятки раз расстилали одеяла и устраивали семейные пикники — с виноградом, персиками и грушами. Родители пили вино, много шутили, иногда перепирались, а мы с Глебом брызгались и баловались в воде или бродили по мелководью, выискивая ракушки и камни посимпатичнее. Играли, само собой, в мячик, в бадминтон. Один раз Глеб швырнул в меня песком и крепко запорошил глаза, в другой раз я сама его отлупила. Но это были такие трагедии, такие страсти! Теперь об этом приходилось только вспоминать и
грустить.
        Я продолжала плакать, и огромным песчаным платком берег впитывал и впитывал мои слезы.
        Горше всего было сознавать, что ничего эти слезы не исправят. И легче от них не станет, и море солонее не будет.

* * *
        Заглядывают ли люди в иные миры? Наверное, все-таки заглядывают. Иногда даже переходят туда и перешагивают. Вроде нашего слоника-холма, нечаянно заглянувшего на наше побережье, да тут и застрявшего. А возможно, перебегая из мира в мир, мы чаще всего этого не замечаем. То есть тот другой мир может быть почти таким же, а может быть и совершенно иным. Скажем, Егор — наш главный знаток фантастики в классе — уверял, что подобных миров-вселенных прямо пруд пруди. И живем мы в том из них, которого в данный момент заслуживаем. Напакостил, к примеру, человек ближнему своему, а наутро проснулся — и все вокруг стало немного хуже. Цены, скажем, выросли, похолодало за окном на пяток градусов, друзей стало меньше или книга любимая пропала. А возможно и обратное: если делать одно только хорошее, то это хорошее в конце концов и станет нас окружать. Потому что на самом деле — это хорошее мы даже не делаем, а просто перемещаемся в мир более благополучный и гармоничный. И так постепенно можно подняться к заоблачным высотам, где все друг друга понимают и любят, где нет войн и не убивают природу. Нас туда как бы
затягивает, и тут главное — не сопротивляться. Если же начнешь злиться, пакостить, воевать, то и мир, к которому нас в итоге притянет, будет таким же дурным и воинственным.
        Теория была жутко симпатичной, но я, если честно, больше верила в случайные путешествия. Иногда во снах, а иногда наяву. Мы ведь до пяти лет помним свои прошлые жизни, может, даже тоскуем по прежним друзьям, родственникам, любимым животным. Кто-то их даже ищет, отправляясь путешествовать по времени. Только вот куда при этом забредает, не всегда можно объяснить. Да и кому объяснять? Не взрослым же, которые все давно позабыли и разучились во что-либо верить. Я вот однажды заглянула в мир без морей и зелени. То есть и людей там тоже не было, но меня больше поразили глубокие, высохшие до каменной твердости впадины. Жутковатыми каньонами прежние океаны обрывались вниз — иногда так далеко, что дно скрывалось в облачной полумгле. А еще страшнее было шагать по руслам высохших рек. Я отчетливо помню, как похрустывали под сандаликами скелетики рыб, как вертляво гнулись опавшие берега и как порой мне казалось, что я движусь по бесконечному, неведомо кем отстроенному лабиринту.
        Правда это была или нет, не знаю, но память сохранила такие подробности, от которых у меня до сих пор пробегали по спине мурашки. Должно быть, и впрямь есть период в жизни детей, когда подобные путешествия по мирам — дело обычное. Пошел, прогулялся в случайную параллель, нагляделся на мамонтов с тиранозаврами и вернулся. Мы ведь еще не выбрали ничего в этом мире, вот и гуляем свободно туда-сюда. Ну а взрослые свой выбор успели сделать, а потому путешествовать перестают. Конечно, и они частенько проявляют недовольство окружающим, но это как раз и есть их выбор. Мир, в котором повода для слез не было бы вовсе, наверняка бы их не устроил.
        Примерно в те же малышовые годы я очень хотела открыть мир красивых людей. Чтобы, значит, все кругом до единого симпатичные, стройные, чтобы с ямочками на щеках и смешливым огоньком в глазах. Да только ничего у меня не получалось. Все попадала в города, напоминающие луковые посадки из-за торчащих повсюду небоскребов, или в подземные поселения с громыхающими электричками, с душным искусственным ветром. Но люди там жили точно такие же, как у нас. Только позднее я поняла, что красивых и некрасивых людей не бывает в принципе, что через месяц-другой даже в стране удивительно гармоничных людей я перестала бы понимать, что они красивые. И точно так же в мире нескладных, уродливых мордатиков произошла бы похожая метаморфоза. Привыкла бы со временем и стала считать всех нормальными. А сама бы попала при этом в разряд монстриков…
        Словом, полнейшая путаница. Наверное, от нее у меня и не получилось выбрать по-настоящему правильный мир. Теперь же, скорее всего, было поздно.
        Кстати, Глебушка меня прекрасно понимал и тоже не стеснялся рассказывать про свои путешествия, а вот мама наши откровения называла нелепыми фантазиями. Наедине же со мной еще и добавляла, что философствовать много вредно, можно стать «чересчур умной», а умным девушкам сложнее устроить свое счастье. Потому что мужчины, по ее словам, любят глупеньких и смешливых. «То есть дур?» — уточняла я. «Не дур, а глупеньких!» — возмущалась мама, и мы снова принимались спорить, окончательно переставая понимать друг дружку.
        Дня три после отъезда мамы и Глеба я никого не хотела видеть. Даже с папой почти не разговаривала, да он и сам не проявлял желания общаться. Рано утром бурчал себе что-то под нос, глотал сваренный наспех кофе и убегал к своим слабовидящим пациентам. Возвращался же так поздно, что обычно меня не заставал, — либо я уже спала, либо шлялась где-нибудь у моря.
        В промежутках между его приходами и уходами я листала мамины журналы и пыталась перечитывать любимые книги. Но ничто не шло в голову, глаза бездумно скользили по строчкам — читать решительно не хотелось. В книгах описывались чужие приключения и тревоги, а мне пока хватало своих собственных. Настолько хватало, что пару раз я соблазнилась ванильным пирожным. Не для калорий — для души. Смешно, но от сладкого, действительно, становится легче. От пирожного словно включается внутренний фонарик. Откусил разочек, и он уже начинает мигать. Вроде как не все так плохо, старушка! Хвост трубой и выше носяру! Смешно, конечно, но кусочек сахарного теста сравним с кусочком счастья. Хотя у всех, конечно, по-разному. Юлька, к примеру, счастлива тем, что недавно сделала новенькое тату, а Вальке Митяевой поднимают настроение подаренные на Новый год сережки. Я тоже могла сделать тату и надеть сережки, но мне казалось, что на меня это совершенно не подействует.
        Со скуки и тоски я до того ошалела, что пару раз забрела к археологам. Неподалеку от Слоновьего холма они снова шурудили лопатами и совками — не то древнее поселение откапывали, не то могилы скифских воинов. Подобное я наблюдала не впервые. Приезжали сюда эти чудаки и раньше. Разбивали лагерь, расчерчивали все на участки, перетягивали полосатыми лентами и начинали монотонно пылить. Взрослые обычно командовали и размахивали руками, молодежь — кто с прилежанием, а кто с ленцой — ковырялись в земле.
        Между нами говоря, я всерьез подозревала, что таким образом ребят просто отвлекают от хулиганства на улицах. Собирали, небось, самых отъявленных и завзятых, вешали им лапшу на уши про сокровища Атлантиды, про золотой шлем Александра Македонского, сажали в автобусы и везли в наш приморский суглинок. А уж тут выдавали лопаты, — и не горюй, мама дорогая! — с утра и до вечера будь добр — спасай науку археологию! Уверена, какую-нибудь ерунду они, само собой, находили. Возможно, им даже специально подбрасывали пару монет для затравки, а там пробегала неделя, другая, и поздно уже было бузить. Любимый город, можешь спать спокойно: на месяц-два — хулиганов сумели занять и отвлечь.
        Впрочем, смотреть, как копаются в земле, было не особенно весело, и на четвертый день я не выдержала. Мне нужен был кто-то для душевного разговора. Кто-нибудь живой и сочувствующий. Машки с Валькой, моих ближайших одноклассниц, разумеется, не было, — одна вдыхала ароматы Венеции, другая лакомилась самарскими яблоками. Но я вовремя вспомнила о Юльке. Из всех моих закадычных подружек дома оставалась она одна.
        Так уж получается, что северяне едут отдыхать на юг, а южане, само собой, отправляются на север. Это не Броуновское движение, это попытка удержать равновесие. Открою по секрету: из трех, держащих Землю слонов один оказался ленивым и давно бросил своих дружков, отправившись неведомо куда покурить. Ну а на спинах двух оставшихся «элефантов» Земля то и дело неустойчиво покачивается. Еще и люди вовсю стараются — гоняют туда-сюда на машинах, самолетах и мопедах — перемещают свои грузные тела в компании с чемоданами и рюкзаками. Бедные слоники напрягают мышцы, истекают потом, переступают осторожно ножищами, но надолго ли их хватит, не знаю.
        Так или иначе, но Юлька равновесие поддерживать отказалась, и именно с ней мы сидели сейчас на школьном дворике, под раскидистой шелковицей. Само собой, обсуждали мировые проблемы. Сначала Юлькины, потом — мои. На этом проблемы и заканчивались. То есть у Юльки и обсуждать было нечего: приблизительно те же истории я слышала от нее месяц и два назад. Сплошные амуры-гламуры. Оно и понятно. Я-то была курносой, худой, по-мальчишечьи плоской — какие у меня амуры! — а вот у Юльки уже год как парой боровичков проросли вполне симпатичные грудки. Мягкие, аппетитные — совсем как булочки из школьной столовки. Я сама несколько раз их трогала — Юлька разрешала, давая возможность оценить то несравнимое наслаждение, что получают от тех же действий мальчишки. Особого наслаждения я не ощутила, но грудки и впрямь были приятные. Да и вся Юлька походила на этакую зазывную скрипочку. Загорелая, черноглазая, звонкоголосая. Торговала бы на рынке, наверняка собирала бы море покупателей. Разумеется, пацаны на нее посматривали. И она на них посматривала. Вроде как выбирала. Вот и выбрала на свою голову спортсмена Кольку. А
тот взял и укатил на летние сборы. Многоборец, блин! Мало того что укатил, так еще не написал за полтора месяца ни одного письма. Подлец, конечно, какой разговор, хотя по-своему это тоже было показательно. Нет — значит не любит. Юлька все поняла, и приговор подруги был не менее суровым. Не такая она дурочка, чтобы бегать со своими драгоценными грудками и кого-то там умолять да упрашивать. Приедет — сам побегает! Поймет, что почем…
        - А попросит списать — фиг я ему дам! — грозилась Юлька. — И на день рождения не приглашу. Мне ведь скоро четырнадцать стукнет, прикинь! Совсем старуха. Приходи, кстати, обязательно! Вот уж покалякаем.
        Я пожала плечами. Как будто в другое время мы не могли с ней покалякать.
        - Постараюсь…
        - Не, серьезно! Реально повеселимся. Я Максика приглашу, Нинку, Егора, еще кого-нибудь, — Юлька протяжно вздохнула. Само собой, по Кольке, которого пригласить ей хотелось бы больше всего на свете.
        - Ты не горюй.
        - Да я не очень и горюю… — она снова вздохнула. — Но какой он все-таки гад, прикинь! Я его почти любила.
        - Может, он тоже почти любил? — осторожно предположила я.
        - Да разве можно сравнивать! — возмутилась Юлька. — Мы ведь не они! Мы откликаемся, понимаешь? Типа, эха. И это нормально, так природа, прикинь, устроила. Нам дарят цветы, мы улыбаемся. Нас приглашают, мы, типа, соглашаемся.
        - А наоборот невозможно?
        - Ну, если дура полная, почему нет. — С видом полной умницы Юлька высыпала в рот несколько подушечек жевательной резинки, протянула и мне. Я отказалась. У Юльки-то выхода не было, она уже месяц, как бросила курить. И теперь мучительно выбирала — либо леденцы, либо жвачка. Но с леденцов толстеют, а от жевательной резинки нарабатывают язву желудка. Юлька, поколебавшись, выбрала язву, но до конца все-таки не была уверена в правильности выбора. Может, даже подумывала — не вернуться ли обратно к сигаретам.
        Конечно, если верить журналам, от табака тускнеет и морщится кожа, зубы чернеют и крошатся, но ведь и язва — дело несладкое. Хотя, сказать по правде, все это были сплошные понты — и сигареты, и жвачка, и Юлькина вечная уверенность в собственных словах. Уж я-то знала, с кем она тайком ложится каждую ночь спать. Не с пацанами крутыми, а с куклой Асей и плюшевым мишкой Димой. Она и в портфельчик на самое дно клала любимого пластмассового ежика — того самого, с которым еще в песочнице играла. Но это была тайна для посвященных, и я к таким вещам относилась снисходительно. Сама была с приветом. Вон и шелковице пару раз украдкой подмигнула, пока слушала Юльку. И по стволу с удовольствием провела бы ладонью, послушала бы, что скажет мне деревце в ответ. А оно наверняка пожаловалось бы на школяров, что обрывают ягоды вместе с ветками, на беспардонных котов, сдирающих кору когтями, на тусклое одиночество во время зимних ночей…
        - Вон и Витька Анциферов намеки делал, — продолжала Юлька. — В кино пару раз приглашал, мороженое покупал. Правда, в стаканчиках, не пломбир…
        - В стаканчиках тоже ничего.
        - Ну да… Только я после доперла, что это он к тебе клинья подбивал.
        - Ко мне? — удивилась я.
        - Ну да. Ты ведь на него ноль внимания, фунт презрения, вот он и действует окольно. Как бы ревность твою разжигает, клоун. А сам все про тебя тихонечко выпытывает.
        Я фыркнула.
        - Больно он мне нужен!
        - Вот и я решила: лучше уж с Максиком кантоваться. В кино там сходить или на пляж. Видела, как Максик одевается? Всегда с иголочки. За модой следит.
        Я безучастно кивнула, а Юлька выдула первый пробный пузырь размером с хороший персик. У меня такие редко получались, а вот Юлька была настоящей мастерицей по этой части — не пузыри выдувала, а прямо какие-то дирижабли. Правда, и лопались эти дирижабли почти беззвучно. Я давно заметила: маленькие пузыри бабахают все равно как пистоны, большие же сил не имеют, хоть и выглядят богатырски. Сдуваются и опадают. Короче, почти как люди.
        - А помнишь, народ драконов японских стал на плечах колоть, — Юлька облизнула губы, подготавливая почву для рождения очередного пузыря, — так он первый себе состряпал. Говорит, к дорогому мастеру ходил.
        - И что хорошего? Теперь до старости лет эту ерунду таскать будет.
        - Во, дура-то! — Юлька аж ресницами захлопала — точно двух бабочек на глаза нацепила. — Это ж улетно! И драконьеро у него прикольный, — вроде как улыбается, глаза, как фары…
        Я промолчала. Насчет татуировок у нас с Юлькой вечно мнения расходились. Мне было жаль кожу, ей — нет. То есть кожа, по ее мнению, для того и обтягивала людей, чтобы на нее наносили всевозможные кремы, краски, помады и чернила. Иными словами — даешь пирсинг во все места, тату и прочие размалевки. Чем больше, тем «индивидуальнее». А серенькие личности, полагала Юлька, так серенькими и останутся — с голенькой и непристойно чистой кожицей.
        - Не-е, Макс ничего хлопчик. Людка из параллельного давно его чпокнуть хочет. Знаешь, какой рысью на меня глядит! А Максику она до лампочки, он на меня запал. Прикинь, шоколад дважды приносил, фломики тоже дарил, даже портфель до дому помогал нести, — Юлька воодушевилась. — А что! С ним и закручу романьеро! Пусть Колюся посмотрит, погрызет свои спортивные пальчики. А станет вымаливать прощение, сто раз подумаю…
        Юлька продолжала говорить, а я вздыхала в ответ и тоскливо глядела на здание школы. Вспомнилось, как меня впервые сюда привели — с букетом цветов (мамой, кстати, выращенных!), в белых гольфиках, всю из себя красивую — точь-в-точь как куколка Барби. Чего вроде бы радоваться? — первое сентября обещало уроки, учителей и прочие муки, но вот день-то все равно остался в памяти. Как лакомый кус пирога, как пирожное безе. И родители мной любовались — по-настоящему, я же видела! Прямо обожали меня в тот сентябрьский день, напрочь забыв о маленьком Глебушке.
        А уже на вторую неделю я взяла и разбила в школе стекло. Двое старшеклассников тащили его куда-то, а я носилась по коридору и пролетела в аккурат между ними. Я же ясно видела, что между парнишками пусто, а оказалось не совсем. Маму вызывали тогда в школу, а она, как только разобралась, какой толщины я разнесла стекло, да сколько было кругом осколков, тут же перешла в ответную атаку. Ведь я могла порезаться! Могла иссечь себе лицо! Ладно бы — просто умерла от кровопотерь, но могла ведь изуродоваться. Только представьте себе: девочка со шрамами на лице! Моя красивая эффектная мама красоту ценила превыше всего остального, и стушевавшиеся учителя в итоге признали, что сами проморгали и недосмотрели. О штрафе, которым они грозились вначале, как-то само собой забылось.
        Мы уходили с мамой из школы, держась за руки, с ощущением одержанной победы. Помахивая моей ладонью, она рассказывала мне, как нужно ухаживать за кожей, какие пищевые добавки использовать и каких гелей-кремов избегать. Рассказывала о том, как страшно, когда у девочки расцветают на носу прыщи, трескаются губы и шелушатся щеки. А уж про шрамы она просто не могла говорить без дрожи в голосе.
        Мне казалось тогда, что она абсолютно права. Хотя позднее я не раз пренебрегала установками родительницы и один небольшой шрамик на лице сумела-таки заработать. И не в каком-то падении, а в самой настоящей драке! Вот там, за деревьями, мы и пластались с одним парнем. Из-за ерунды конечно. Чем-то он в меня кинул, я в ответ треснула портфелем, и пошло-поехало. Во втором-третьем классе как-то не очень достают разнополые проблемы, да и возраст довольно специфический, когда девчонки обычно сильнее и крупнее парней. Так что подраться были не прочь в равной степени и мы, и они. Кстати, именно с Колькой, будущим ухажером Юльки, мы и дрались. Сейчас-то он здоровущий — верста коломенская, да еще спортсмен, а тогда салажонком был, хоть и нагловатым. Потому и схватился за палку — понял, что проигрывает. Треснул мне по физии и сходу рассек кожу на подбородке. Отец возил меня тогда к своему другу хирургу, тот накладывал швы и расспрашивал о подробностях драки. Замороженным от лекарства ртом я с удовольствием рассказывала. Все-таки в драке я победила дважды: во-первых, по очкам, а во-вторых, за мою же победу
Кольку оттрепали еще за уши. Сначала учителя, а потом его же собственные родители. Я даже пожалела его. Он же не виноват, что палка под руку попалась. Ладно что не лом… И потом — если шрамы украшают парней, почему у девчонок все должно быть иначе? По-моему, полная ерундистика!
        Юлька продолжала кудахтать про свои амурные планы, но я слушала вполуха. Все это по большому счету было пустой болтовней. То есть неделю назад я бы тоже с жаром пустилась в обсуждение недостатков и достоинств Юлькиных кавалеров, но сегодня они меня решительно не интересовали. То, что приключилось со мной, перевешивало все ее кошачьи драмы. И тут уж я даже не сравнивала: одно дело — пустяковый прыщ, другое дело — гора Джомолунгма.
        Наверное, я вздохнула чересчур трагично, даже Юлька это заметила и споткнулась на полуслове.
        - Да ладно тебе! — снизошла она до сочувствия. — Может, вы даже выиграете в итоге.
        - Выиграем? Мы? — изумилась я.
        - Конечно. Сама же рассказывала, что в последнее время только и делала, что мирила своих предков.
        - Ну… Все равно ведь как-то жили.
        - Да разве это жизнь? Мои тоже вон сошлись совсем молодыми, а теперь — здрасте пожалуйста! — очухались. Сообразили, что чужие, что на фиг друг другу не нужны. Я спрашиваю: раньше-то чем думали? Когда женились, значит? А маман мне про гормоны грузит, про то да про се. У них же на все отмазка. И по-любому я у них крайняя выхожу. Типа, появилась на свет, и все. Значит, уже и свадьбу не отменить, и прочую обязаловку. А теперь чуть что — кадило раздувают. Она ему, типа, лучшие годы отдала, а он в нее бабок вбухал немерено. А когда уж совсем заводятся, на мне злость срывают.
        - Это уж как водится, — поддакнула я. — Держат вроде громоотвода…
        - Ага! Только не на ту напали!
        - Думаешь, разведутся?
        - Уже и не знаю, — вздохнула Юлька. — Раньше думала: точняк разведутся, но время идет, а они не чешутся. То, значит, мирятся, то снова воюют. Меня своей движухой вконец запутали. Иногда думаю: лучше бы врозь жили, а иногда кажется — еще потерпим.
        Я задумчиво поскребла нос.
        - Так может, и у нас такая же история?
        - Причем тут вы? — возразила Юлька. — У вас совсем другое! И матушка твоя не в какой-нибудь Ейск к тетке укатила, а к Бизону.
        - Это лучше, по-твоему?
        - Конечно, лучше! Сама же рассказывала: он полгода ее обхаживал. Значит, серьезно подъезжал. Типа, с чувствами. Не украл же, как кавказскую пленницу какую, нормально взял и увез. Опять же — не в степь, не в палатку, а к себе домой. Ты видела его коттедж?
        - Это трехэтажный, за забором?
        - Ага, еще башенки по углам и двор, как футбольное поле!
        Я пожала плечами.
        - Нам-то что с этого поля?
        - Откуда мне знать? Может, картошкой засадите или в гольф играть будете. Какая разница! Я ведь о том толкую, что и вам что-нибудь отломится.
        - Больно нужны его обломки.
        - Ох и дура ты, Ксюх! Это же Бизон, прикинь! — Юлька округлила щеки и выдула совсем уж огроменный пузырь. Я посмотрела на него, словно на голову Бизона. Пузырь лопнул, пенкой заляпав Юлькино лицо. Крашеными ноготками подруга счистила с себя ниточное тесто, спокойно переправила в рот.
        - Знаешь, сколько у него денег? Не знаешь! И я не знаю. А он, говорят, всю землю вокруг поселка скупил. Теперь продает под коттеджи и санатории. Скоро весь берег застроит и станет полновластным хозяином. Так что и Глеба поднимет, и маман твою в меха приоденет, — Юлька воодушевилась. — Вот увидишь, когда-нибудь его и мэром изберут. Вот тогда он по-настоящему развернется.
        - Бандита — и в мэры?
        - Так везде же так! Мы-то чем хуже? Сначала, значит, воруют, потом избираются.
        - Бывает наоборот.
        - Да какая, блин, разница! Главное, что мэром у нас станет Бизон!
        - Мэром чего? — фыркнула я. — Поселка?
        - Да поселок к тому времени в город превратится. Завод-то, прикинь, растет. Стеклотара — она всей стране нужна. Даже второй собираются строить. Где-то под Краснодаром. Понятно, что матушка твоя не устояла. Я бы тоже дрогнула.
        - Причем тут ты?
        - Ну, это я так… К примеру… — Юлька задумчиво шевельнула бровками. — Она же не старая, симпатичная еще, а тут такой вариант.
        - А мы?
        - Что вы? Она, может, и ваше будущее просчитала. Жить-то труднее становится. Что нам, в Москву всем уезжать? Так Москва — не резиновая. А здесь — ни работы, ни перспектив.
        - Сама же талдычишь про завод!
        - Правильно! Только хозяин завода кто? Бизон. Значит, он и будет решать, кто у него работает, а кто лапу сосет.
        - Все равно, — я мотнула головой. — Это предательство!
        - Тю-ю! — насмешливо протянула Юлька. — Ты в какое время живешь, подруга? Выдумала тоже, предательство! Погляди, как министры-депутаты хороводят. Только так друг дружку сдают и кидают. Скоро, поди, облака с воздухом поделят, все остальное давно по карманам рассовали. Если им можно, нам-то почему нельзя? Тоже, значит, можно.
        - Ты в этом уверена?
        - Да стопудово! — Юлька бесшабашно болтнула ногой.
        - А я не знаю… Все равно она поступила по-свински.
        - Понятное дело! Я бы тоже дулась. Они же Глеба забрали, а тебя бортанули. Хотя с другой стороны, папаше вашему тоже кого-то надо было оставить. Типа, для справедливости, — Юлька убежденно кивнула. Она вообще никогда и ни в чем не сомневалась. Даже когда отказывалась от собственных слов.
        - Сама посуди, зачем Бизону взрослая девица? Пацан удобнее. И маленький опять же, привыкнуть может. А если ты хотела Глеба себе оставить, так снова накладка. Бизону-то, может, по барабану, но маман-то могла не поехать без Глеба.
        - Без Глеба, значит, нельзя, а без меня можно?
        - Опять двадцать пять… — Юлька по второму кругу взялась меня учить и успокаивать, но странное дело — слова ее еще больше распаляли сознание, действовали, как соль и перец на ободранные колени.
        - Вот увидишь, еще потом радоваться будете, что обзавелись таким родственником. Случись что, и денежками поможет, и на работу устроит…
        Юлька продолжала болтать и тараторить, но я уже пожалела, что встретилась с ней. Ничегошеньки она не понимала. Ничегошеньки и ни фигашеньки. Потому что был у меня мир — хороший, складный, красивый — совсем как наша хрустальная ваза. Кстати, ее, по словам мамы, подарили как раз на свадьбу. Большая, граненая, тяжелая! Я специально выставляла ее по утрам на террасу. Солнечные лучи падали на вазу, и она становилась малиново-голубой, переливалась то бирюзой, то рубиновым светом. Солнце перемещалось, и грани чудным образом вспыхивали и гасли, словно некто невидимый плавно перебирал клавиши спектра — совсем как струны неведомой арфы. А теперь этого мира не стало. Руки Бизона подняли его над головой и хряпнули о камни. Но Юлька этого не понимала. Или не хотела понимать.
        Съев еще по мороженке, мы расстались. Юлька уходила убежденной, что успокоила меня. Я же чувствовала себя еще более опустошенной. И залитый солнцем поселок — с деревцами черешни вдоль дорог, с черепичными и оцинкованными крышами, с такими милыми двориками — впервые показался мне чужим и неуютным.
        Вернувшись домой, я вытащила из серванта свадебную вазу, поставила на стол. Здесь, дома, она была тусклой и серой. Возникло искушение взять и сбросить ее с крыльца. Я несколько минут боролась с собой, даже ударила правой рукой левую, зубами прокусила нижнюю губу до крови. Руки у меня подрагивали, но вазу я вернула на место. Съев какой-то сухарь из хлебницы, запила превратившимся в простоквашу молоком и вышла во двор. Шины у моего «Салюта» малость обмякли, и я привычно подкачала его папиным насосом. Погладила руль велосипеда, словно уговаривала еще поработать, и вывела за калитку.

* * *
        Отец работал врачом-офтальмологом в районной поликлинике. Классная вроде бы профессия, когда всем нужен, когда вокруг полно незрячих, но именно это папу и угнетало. Он-то давно сделал свое маленькое открытие, которым успел поделиться с нами.
        Люди, по его мнению, видели только то, что хотели видеть. У каждого в этой жизни имелся свой сон, своя цель и свой сектор обстрела.
        Иными словами — глазных болезней, как полагал папа, не существовало в принципе. Глаза являлись только придатком нашего воображения, и если человек хотел видеть горизонты, то он их видел. Но при этом мог не замечать самого близкого — луж под ногами, свою родню, грязных обоев на стенах, нестриженых ногтей. Если же бедолага зарывался в профессию, в телевизор, в хозяйство, если отрекался от гор, лесов и восходов, то автоматически получал близорукость, катаракту и глаукому. В чем-то подобная трактовка пересекалась с идеей Егора о параллельных мирах, но папа это объяснял проще. Приземленнее, я бы сказала. Он ведь и фантастики никогда не читал, разве что в детстве. Тогда, по его мнению, еще водилась настоящая литература: Жюль Верн там, Герберт Уэллс, Стругацкие, Обручев с Лемом. Сегодняшних авторов вроде Лукина и Семеновой он даже не знал. А я и Пелевина читала! И Маккамона с Крайтоном.
        Само собой, мама называла папино открытие бредом, и большинство пациентов, видимо, могли ее поддержать. Потому что покорно пили и закапывали прописанные им лекарства, меняли очки и мирились с тем, что видят лишь малую частицу мира. Папе лечить таких больных было скучно, но он лечил, потому что ничего другого ему не оставалось. Но временами (увы, достаточно редко!) встречались пациенты-герои, которые соглашались на рискованный эксперимент. Их насчитывалось всего-то человек шесть или семь, но все они в итоге прислушались к папиным советам, взялись за ум и сделали себе стопроцентное зрение. Папа гордился этими пациентами, вывесив их фотографии у себя в клинике на доске почета. Он полагал, это зажжет остальных, и вся страна в конце концов последует отважному примеру, начав заниматься гимнастикой глаз, чисткой хрусталиков и закалкой сетчатых нервов. Увы, почин так и не был поддержан. Галерея «героев» расширялась ужасающе медленно, и работа превращалась в обыденную рутину.
        Вот и сейчас он скучновато тыкал указкой в таблицу с буковками, проверяя зрение очередной пациентки. Зрение у гостьи было так себе, и, присев за стол, отец терпеливо выцарапывал ерунду на бумаге.
        - Сейчас я вам кое-что капну, — предупредил он сидящую перед ним женщину, — придется полежать две-три минуты, а после посмотрим глазное дно, измерим давление.
        - Это не больно?
        - Это нормально, — ответил отец, и, взглянув на меня, нервно добавил: — Ничего! Они у нас попляшут! Машину ей, видите ли, подавай… Захочу — и в платное отделение перейду. Уже через полгода на «ниссан» заработаю. Вот она запоет!
        - Кто запоет? — испуганно переспросила тетка.
        - Неважно… Ложитесь на кушетку, — отец достал из шкафчика ампулу, привычно отломил носик. Все, что нужно, он проделывал машинально, ничуть не заботясь о том, как при этом выглядит.
        - Шуба ей понадобилась… Ты представляешь, Ксюх? Шуба! Это при нашем-то климате… Спрашивается — зачем? А еще телевизор в полстены хотела. Ну ладно, поставим мы эту бандуру — дальше-то что? Через пять лет слепыми станем, как кроты, разве не ясно?.. Не-ет, если мозги куриные, никакие аргументы не работают… Пожалуйста, не дергайтесь!
        Пациентка ойкала и вздрагивала, а нависший над ней сухонький и тщедушный отец что-то высматривал и выискивал в ее расширившихся от лекарств зрачках и по-прежнему продолжал бубнить:
        - Решила, что принца нашла. Ну, поглядим, посмотрим… Этот принц еще подсунет ей пилюлю. Так удивит, мало не покажется… Не шевелитесь!.. Ага… Вот и славно, вставайте!.. Поплачут они у меня. Побегают еще. А уж когда глазками наш принц прихворнет, совсем будет здорово. Уж я пропишу ему микстурку…
        Я пыталась сменить тему, но отец меня не слышал. Напуганная пациентка торопливо покинула кабинет, ее сменил глуховатый старичок, но и с ним все пошло-потекло по накатанной схеме. Таблица, капли, рецепт — и непременное заполнение истории болезни. Тоже, кстати, названьице! История! Я-то полагала, что неинтересных историй не бывает, но здесь все истории походили друг на дружку, как близнецы. Это казалось странным и нелепым — зачем заводить такое обилие тетрадок и формуляров, если сами пациенты все равно не могли прочесть в них ни словечка? Врачам же эти истории были вовсе без надобности. Они их, по-моему, не глядя могли бы заполнять…
        - Ты заглядывала в почтовый ящик? — неожиданно спросил отец.
        Я покачала головой.
        - Почты еще не было.
        - Не было, так будет! — отец бедово улыбнулся. — Напишет скоро, вот увидишь! Бросит этого орангутанга и начнет строчить… Сразу-то возвращаться стыдно, вот и станет писать. Поймет, что счастье — оно не в деньгах…
        - А может, съездим к ним? — предложила я. — Прямо сегодня? Глебушку навестим, узнаем, как и что…
        - Чтобы я — да в их дом?! — лицо папы окаменело. — Ни за что! Носа туда не суну. Прин-ци-пиально!
        - Там же Глебушка… — пролепетала я.
        - Я сказал: ноги моей в том доме не будет. Все! И разговаривать с этим проходимцем я не намерен, — отец навис над старичком. — Тоже мне, владелец заводов, газет, пароходов…
        Я как-то враз устала. И пить ужасно захотелось. Обычно папа меня угощал на работе чем-нибудь питательным — какао, например, или чашечкой зеленого чая со штруделем и блинчиками. Пациенты часто таскали ему разную выпечку, — кого же ему было угощать, как не меня? Но сегодня обошлось без угощений, и, посидев еще с пяток минут, я выскользнула в коридор. Кажется, отец этого не заметил. Он был весь в себе, и по его же собственной теории утратил зрение начисто. Не видел и не слышал меня, не думал о Глебушке. Все его мысли были поглощены мамой и конкурентом Бизоном. Бедный, бедный папка! Мне нечем было ему помочь, и, усевшись на велик, я привычно закрутила педали. Сначала покатила к дому, но велосипед передумал — и самовольно повернул к морю. Правда, не к Слоновьему холму и не в сторону корабельного кладбища, — к скалам.
        Вообще-то это мы только так называли: «скалы», — каких-то особенных скал здесь не водилось. Вполне заурядный берег — скучный, без единой пальмы, без единого кактуса, плоский, как поднос. И все-таки время от времени я сюда наведывалась. Наверное, для более полного восприятия мира. Тут не было затонувших кораблей, сюда редко заплывали дельфины, зато в песчаных дюнах скапливались отходы стекольного завода, а под слепленные из гофрированного железа навесы ежедневно стягивались отдыхающие с ближайшего курорта — с лежаками и забитыми едой сумками, с надувными матрасами и магнитолами. Что именно их привлекало на этом побережье, оставалось для меня загадкой. На своем родном берегу я могла уединиться, могла даже догола раздеться — никто бы меня не увидел. И плавала я, не боясь камней и скал, иногда почти засыпала на спине. Здесь же в пятистах метрах от берега красовалась цепь подводных зубьев. О них, говорят, и лодки рыбацкие разбивались. Правда, судя по рассказам тех же рыбаков, рыба здесь клевала отменно, но я-то к ловле морских обитателей всегда относилась отрицательно.
        Тем не менее сразу после разговора с отцом я приехала сюда. Может, хотела развеяться посторонними картинками, послушать людской треп, отвлечься. Как ни крути, стояла всего-навсего середина июля, и впереди меня поджидало до омерзения тоскливое время. Это было странно и жутко, но впервые в жизни, я ненавидела свои каникулы — скучные и бесконечно долгие.
        От одного из туристов я слышала однажды, что жить у моря и радоваться ему невозможно. Он даже жалел нас всех — этот приехавший с далеких равнин. Вроде как они понимали, что это за счастье и радость — наслаждаться морем, а мы — нет. В чем-то он был прав, но я тогда жутко с ним поцапалась. Потому что безумно любила свою маленькую прибрежную родину — лишенную гор и вечно залитую солнцем, с тремя непохожими пляжами и синим, удивительно ровным горизонтом.
        Вы скажете: все любят свою родину, но моя любовь все-таки была втрое и вчетверо сильнее. Потому что я знала: дни ее сочтены, и очень скоро она просто-напросто исчезнет. Когда с чем-то прощаешься навсегда, любишь гораздо острее. То же самое происходило со мною. Курортные новостройки, дороги и подпоясанные оградами крепости-коттеджи теснили береговую полосу, сминали бульдозерным ковшом старенькие хибары и вольные тополя. Это походило на нашествие, однако никто не мог ничего поделать. Там, где ютилась миндальная рощица и где я успела в малышовые годы поиграть в прятки, теперь грузно теснились девятиэтажные кубы курортного комплекса. А за Змеиными холмами, куда погружалось вечернее солнце и где некогда сонно дремало село Степное, теперь раскинулась паутина улиц, ровно и скучно чертивших мир на частные особняки с непременными гаражами, бассейнами и саунами. Холмы, кстати, тоже исчезали на глазах, изо дня в день их срывали те же бульдозеры.
        Обгоняя время, я иногда спрашивала себя, что будет, когда каменные многоэтажные громады вплотную подойдут к воде, загромоздят все видимое пространство? Неужели заставят море отступить вглубь? Но такое даже сложно было себе представить. Хотелось немедленно проснуться. Или наоборот — крепко-накрепко уснуть…
        Остановив велосипед на возвышенности, я измерила взглядом расстояние до наступающих каменных громад. За минувший год пляж сократился чуть ли не втрое. Сердце мое сжалось. Оно понимало, что за этим пляжем придет черед и моих диких побережий.
        Впервые я ощутила жгучую обиду — на судьбу, на природу, на всех людей сразу. Потому что это было вдвойне несправедливо. Вслед за мамой и Глебом у меня отнимали мою родину…
        В этот день я больше не плавала и не купалась. Так и бродила между лежаков и песочных рукодельных холмиков. Гулко стучал мяч, — кто-то играл в волейбол, на скатертях отдыхающие кромсали ножами колбасу, помидоры, хрустели огурцами. Особенно больно было смотреть на веселящиеся семьи. Возле одной из них — с маленьким мальчиком и девочкой постарше — я проторчала дольше всего. А стоило им начать собираться, как расхотелось оставаться на пляже и мне.
        Возвратившись домой, я первым делом вынесла на террасу вазу, водрузила ее на стол. Солнце словно нарочно спряталось за набежавшими тучками, ваза не переливалась и не сияла. Это был приговор. Безжалостный и окончательный. Я хотела снять с руки и сердоликовый браслетик, но передумала. Все-таки он был уже мой, и рука к нему привыкла. Другое дело — чертова ваза! Взяв тяжеленную посудину в руки, я вынесла ее в сад и с силой ударила о стальной водопровод. Грохнуло так, что уши заложило. Осколков получилось сотни три — не меньше. Словно напроказивший мальчуган, солнце выглянуло из-за туч, и в его свете осколки вдруг превратились в маленькие бриллианты. Но мне было уже все равно. Я снова уходила из дома.
        Велосипед жалобно бренчал и протестовал. Передним колесом и рогами руля он цеплялся за все встречное, словно упирающаяся коза. Но я сурово тянула его со двора. Я добралась уже до калитки, когда меня шарахнуло, точно молнией. Я замерла соляным столбом, осмысливая внезапную мысль. Решение было столь простым, что я даже ахнула, не понимая, отчего не додумалась до этого сразу. По идее следовало воскликнуть «Эврика!», но я сдержалась. Эмоции следовало скрутить в тугой узел и обратить в дело.
        - Ты-то чего ерепенишься? — я тряхнула велосипед, и он обиженно замер. — Мы не развлекаться едем — за Глебушкой! А пока стой здесь и жди. Мне надо собрать все необходимое…

* * *
        Так быстро я давно уже не гоняла. Сначала в ушах грохотал «Candal Rock» Элвиса Пресли, потом его сменили «Back in the USSR» незабвенных «Биттлз», велосипед подскакивал на выбоинах, а вместе с ним подпрыгивала в седле и я. Будь у меня спидометр, наверное, он показал бы страшные цифры. Может, даже сломался бы от жутких перегрузок.
        Как бы то ни было, но уже через четверть часа я была на месте. Оставив велосипед в придорожных кустах, тенью индейца Джо из книги о Томе Сойере я двинулась вдоль ограды.
        Следовало отдать должное Бизону — кое-что в красоте он понимал. Половину своего коттеджа он выстроил в восточном стиле, даже башенку заказал похожую на минарет, другая половина была заимствована из эпохи Ренессанса. Так мне, во всяком случае, пояснила многомудрая Юлька. Тоже, наверняка, где-то услышала и повторила. И я не выдержала, потом отцу все передала. Тогда он о Бизоне не знал ничего, но высказался в том духе, что дворец из двух половин — это очень даже по-человечески. Что-то вроде вечного раздвоения личности, короче говоря, шизофрения.
        Так или иначе, но на двухбашенный коттедж Бизона мы, как и многие жители поселка, частенько приходили поглазеть. Потому и времени на изучение мне тратить не пришлось. Я все здесь давно знала.
        Дом, напоминающий цитадель, меня не интересовал, а вот живая изгородь из ежевики внимание определенно заслуживала. По замыслу Бизона, ежегодно поливаемая и подстригаемая, она со временем обещала превратиться в подобие крепостной стены, но пока ежевичная баррикада только начинала свой разбег ввысь, и, взобравшись на придорожный тополь, я без хлопот сумела разглядеть обустройство обширного двора.
        В следующую секунду из груди моей едва не вырвался радостный вопль. Мне повезло: почти сразу я увидела Глеба. Братишка сидел у кромки бассейна и развлекался тем, что гонял по кругу здоровенный радиоуправляемый танк. Монстровидная игрушка разбегалась по стриженной траве и резко тормозила в какой-нибудь паре сантиметров от мраморного края бассейна. Тут же громоздился замок из «Лего». Шикарный, надо сказать, замок — с блоками и моторчиками, закрывающими подвесные ворота, с обилием пушечек, катапульт и прочих разрушительных механизмов. То есть дома у нас тоже водились наборы «Лего», но разницу разглядел бы и слепой. Я даже обиделась за папу, потому что отлично помнила, как он покупал нам все эти коробочки с дешевеньким «Пазлом» или очередным «Лего». Не передать — с какой гордостью выкладывал он перед визжащим Глебушкой свои покупки и как азартно они принимались изучать чертежи и рисунки, а после строить по ним машинки и здания. К слову сказать, и я во всем этом участвовала. И вовсе не казались нам те наборы простенькими и дешевыми. Сейчас я даже подумала, что за дорогие игрушки нужно по-пиратски
хватать и топить в море. Якорную цепь на шею — и за борт! Чтобы не разжигать зависти, чтоб не охладевали к миру сами дети. Ведь, бог ты мой! — сколько мы строгали и клеили, не имея желаемого! Делали чудные грузовички из картона, строили домики из глины, а деревянные роботы-монстрики вполне заменяли нам мультяшных трансформеров. И кто скажет, что это плохо? Что делать игрушки своими руками не интереснее, чем покупать готовое в магазине?
        Вот и к этому замку Глебушка интереса совсем не проявлял. Возможно, успел наиграться в первые дни. На башни с пушечками не смотрел, гонял себе дурацкий танчик и раздувал щеки. Гудел, должно быть, вместе с электромотором игрушки.
        Я внимательно оглядела ближайшее пространство. Левее бассейна, в беседке, накрывшись журналом, дремал какой-то субъект. Наверняка, кто-то из охранников. Я видела только босые пятки и закатанные по колено камуфляжной расцветки штаны. Сторож спал, но я все-таки опасалась, что шум мой его разбудит. Поэтому я поступила проще — вновь спустилась на землю и подобралась к Глебу по возможности ближе. Из-за жужжания танка он вряд ли сумел бы услышать меня, но я подняла с земли горсть песка и с силой метнула через изгородь. Секунду спустя, за ежевичной стеной кто-то ойкнул. Не кто-то, понятно, а мой разлюбезный братец. Жужжание танка смолкло.
        - Глеб! — тихо позвала я.
        - Кто это? — испуганно пискнул он.
        - Вот, чудак! Уже забыл родную сестру?
        - Ксюша! — чуть было не сорвался он на крик, но я тут же грозно шикнула:
        - Тихо!.. Незаметно подойди ближе. Поговорим.
        Он приблизился. Я едва видела его сквозь густую зелень, но мне тут же захотелось подхватить его на руки, крепко обнять и перецеловать во все его щеки-подбородки-носы. «Богатая» жизнь не изменила его. Он был все такой же худенький, бледный и маленький.
        - Ксюш, почему ты не войдешь через ворота? — приглушенно поинтересовался Глеб.
        - Через ворота нельзя… Лучше скажи, где мама?
        - Так это… Они же улетели. С моим новым папой.
        - Каким еще новым, что ты городишь. Папа у нас один!
        - Я же ничего такого… Это они велели называть новым. — Глеб виновато насупился, а я по-настоящему разозлилась. Подумать только! — эти красавцы смылись на Карибы, а его оставили здесь…
        - А тебя почему не взяли?
        - Ну-у… Мама сказала, что там пираты, климат нехороший, кактусы, — маленьким опасно.
        - Чушь собачья! Какие еще пираты…
        - Они говорили, что есть еще на некоторых островах. Нападают на суда, потом выкуп просят.
        - Не допросятся… — я оглянулась по сторонам. Пока все было тихо.
        - Ксюх!
        - Чего?
        - Я всю ночь тут плакал. Сразу, как приехали. Мама меня усыпила, наверх ушла, а я проснулся и стал плакать. Знаешь, как здесь плохо!
        Глеб уже не рассказывал — жаловался. И казалось, опять вот-вот расплачется.
        - А сегодня не плакал?
        - Сегодня нет. Мне валерьянки дают. Таблеточки такие. Желтенькие.
        - С тобой что, никто не играет?
        Глеб замотал головой.
        - Они сказали, что скоро вернутся, а сами не едут и не едут.
        Я вжалась лицом в зеленую ограду, насколько позволяли ежевичные колючки. Хотелось быть ближе к моему надутому разобиженному брату.
        - А танк у тебя откуда?
        - Это мне новый… То есть как бы Марат Аркадьевич подарил.
        - Бизон, что ли?
        - Ага, еще в первый день… Но мне все равно скучно.
        Я сердито, почти по-змеиному зашипела. Будь у меня капюшон — раздулась бы метра на два, а был бы яд, непременно ужалила бы Марата ибн Аркадьевича…
        - Еще сторож Сережа все время покрикивает, — в голосе Глеба прозвучали плаксивые нотки. — И няня заставляет называть ее Полиной Владимировной. И чтобы обязательно на «вы».
        - А больше они ничего не хотят?
        - Хотят, чтобы ложился в восемь и ел все, что дают.
        - Пища, небось, дерьмовая?
        - Да нет… — Глеб смутился. Мальчиком он был честным и врать не любил. — Пища ничего… Ананасы дают, киви с бананами, мясо там разное… Только все равно ничего не хочется. А они заставляют.
        Я чувствовала себя кастрюлькой, поставленной на огонь. Содержимое стремительно закипало, и пена вот-вот грозила сорвать крышку. Попросту говоря, я была зла, как никогда. На сторожей и на маму, на Марата, блин, Аркадьевича и папу, что «принципиально», видите ли, не желал навещать Глебушку. То есть чего-то подобного я ожидала, однако вид родного братца, несчастного и одинокого, настолько меня расстроил, что я решила действовать немедленно.
        - А домой ты не хочешь?
        - Конечно, хочу!
        - Сбежишь со мной?
        - А можно?
        - Дурачок! Разве о таком спрашивают? Когда сбегают, наоборот разрешения не спрашивают.
        - А как? — Глеб уже в нетерпении приплясывал. — Ворота заперты, а тут вон какие кустища…
        - Кустища — ерунда, справимся. А сейчас бери пульт и снова гоняй свою танкетку туда-сюда.
        - Да надоел он мне!
        - Так нужно, Глебушка. Для конспирации.
        - Чего сказала?
        - Для маскировки, — пояснила я. — Делай вид, что играешь. Будто все в порядке. А я пока прорежу лаз.
        - Чем прорежешь-то?
        - Лазерным бластером.
        - Бластером?! — ахнул он.
        - Ну не бельевой же прищепкой. — Я извлекла из сумки садовые ножницы, энергично пощелкала. — Специально прихватила из дома. Как раз для такого случая.
        - Ага! — Глеб был парнем сметливым, и уже через пяток секунд его рычащий танк вновь начал петлять по газонам.
        А я почти улеглась на землю и шустро приступила к намеченному делу. Ножницы я взять догадалась, а вот перчаток не взяла. Кто пробовал лакомиться ежевикой, тот знает, до чего это кусачее растение. Даже позлее крыжовника. И все-таки с металлом не поспоришь — очень быстро я прорезала в изгороди довольно просторный лаз. Встретился, конечно, и сюрприз — в виде стальной сетки из колец. Ее, видимо, с самого начала натянули на деревянные колья, а потом уже засадили с обеих сторон ежевичными кустами. Для голых рук — препятствие непреодолимое, но ножницы, пусть и с натугой, проволоку перекусывали. В итоге, попыхтев и поругавшись, я справилась с препятствием и осторожно извлекла наружу последнюю ежевичную прядь. Руки и лицо мои были основательно поцарапаны, пара шипов надежно застряла под правым локтем, но в целом полученным результатом я осталась довольна.
        На четвереньках проникнув в лаз, я шепотом позвала:
        - Глеб!
        На этот раз он услышал сразу.
        - Спокойно, не спеши. Важно, чтобы они ничего не заметили.
        - Скоро у нас обед, — порадовал он новостью.
        - Обед? — я принюхалась к воздуху. Обедом вроде не пахло. — Тебя будут искать?
        - Ага, придет Полина Владимировна, надо будет возвращаться в дом.
        - Перебьются, — я протянула руки Глебу, ухватив под мышки, помогла протиснуться в лаз. Здесь не удержалась, обняла его и трижды чмокнула в щеки. — Как же я по тебе соскучилась!
        - Ксюшка, и я соскучился!
        - Зато теперь все! Фиг они нас разлучат!
        - Конечно, фиг! — Глеб попытался сунуть пульт за пазуху, но я протянула руку.
        - Дай-ка сюда эту штукенцию.
        - Хочешь увезти танк с собой?
        - Еще чего! Такую громаду переть на велике… Есть идея получше. — Я взяла пластиковую панель с прутиком антенны, наугад нажала пару кнопок. Далекий танк отозвался послушным жужжанием. — Пусть пока погудит.
        Под взглядом удивленного Глеба, я извлекла из сумки рулон скотча, приложила к нажатой кнопке камешек, крепко обмотала пульт липкой лентой.
        - Военная хитрость, — пояснила я. — Танк — зверюга глупая, — непременно во что-нибудь упрется. И будет жужжать гусеницами, пока батарейки не кукукнут. Мы же тем временем, успеем смыться.
        - А как поедем? На велике? — глаза Глеба загорелись.
        - Точно. Только придется тебе на раме потерпеть.
        - Я потерплю, — жалобно пообещал братик. — Я обязательно потерплю…
        Домой мы добирались с паузами. Не такая уж легкая ноша — мой восьмилетний братец. Сидя на раме, он и руль пытался не туда повернуть, и на землю норовил шлепнуться. И все равно я была в полном восторге. Все-таки я сделала то, что хотела! Нас ведь бросили. Все разом. Кто-то ради сомнительных принципов, а кто-то из-за далеких Карибов. Конечно, можно разойтись с мужем, рассориться с женой, но дети-то тут причем? Так, во всяком случае, рассуждало мое немудреное сознание. И хоть убейте, никак не могла я поставить себя на место отца или матери. Я-то ведь их любила! И Глебушка, дурачок такой, любил. А они разыграли нас все равно как в карты, разделили пополам и разбежались: отец — к пациентам, мать — к своему карибскому пирату. Причем вышло это у них спокойно, без надрыва. За такое вот самообладание я и собиралась их наказать. По-настоящему! Чтобы знали, что и почем в этой жизни. Чтобы поняли и осмыслили! Свет — он ведь клином не сошелся на тех, кто легко забывает…
        Домой мы доехали, основательно подустав. Глеб тут же направился к холодильнику, я же стала торопливо набивать рюкзак. Хватала все, что попадалось под руку.
        - А папа где?
        - Папа на работе. Он теперь до ночи работает.
        - Так, может, дома его подождем? — с набитым ртом предложил Глеб. Что-то он все-таки на кухне отыскал.
        - Лучше в Ейск поедем! — крикнула я. — К тете Гале. А можно и в Белую Калитву махнуть. Там у нас дядя Сима. У него сад огромнющий, черешня — в кулак величиной.
        - А как же мама с папой?
        - Мама с папой без нас пока поживут, — я тщательно подбирала слова. Это ведь мне с моим занозистым характером было легко ставить ультиматумы, — Глебушка к подобным действиям был еще не готов. И, увы, я оказалась права, братик мой тут же заныл:
        - Нет, так я не хочу…
        - Я тоже не хочу! — крикнула я. — Поэтому собирайся. Бери теплые вещи и все, что найдешь. Главное, чтобы не очень тяжелое.
        Меньше ясности, больше дела! — именно такой тактики следовало придерживаться в сегодняшней щекотливой ситуации. Глеб мало что понял, но тут же засуетился.
        - А фонарь брать?
        - Молодец! — похвалила я. — Про фонарь я и забыла! И лекарства какие-нибудь не мешает прихватить…
        Скорее всего, мы набили бы «необходимыми» вещами с десяток огромных баулов, но завершить хозяйственные сборы нам не позволили. Напряженным слухом я уловила звук приближающейся машины. И не просто приближающейся — тормозящей. Значит, Бизоновские сторожа не зря свой хлеб ели! Успели хватиться Глеба и ринулись в погоню. Задумка с танком задержала их ненадолго.
        - Глеб! — в панике шикнула я. — Уходим.
        Выскочившему брату я приложила палец к губам, приказывая молчать. Взглядом указала на окно. Он сосредоточенно кивнул и вынул из-за пояса пластмассовый револьверчик.
        Между тем стукнула калитка, к домику кто-то шагал. Судя по голосам — двое.
        - Да здесь они, где же еще! — услышала я мужской голос.
        - А если нет?
        - Тогда сбрось Максу на телефон. Пусть на автобусной станции их караулит. У этой соплячки в Ейске какая-то родня. Верняк, туда рванут.
        - Шустрая однако козочка!
        - Это точно… Передай Максу, чтоб особо там не маячил, — они же востроглазые, могут сообразить.
        - Уши бы им оттрепать!
        - Дома потреплешь. Свои собственные…
        - Это дядя Сережа… — едва слышно выдохнул Глеб и поднял игрушечный револьвер. Я предупреждающе покачала головой.
        - Не стреляй, могут услышать.
        Кто-то подергал входную дверь, — нашу щеколду явно проверяли на прочность.
        - Заперто вроде. Может, изнутри закрылись?
        - Окна надо проверить…
        Я сделала свирепое лицо, и мы с Глебушкой на цыпочках метнулись в спаленку. Они шли в обход, мы — напрямую, но мешкать все равно не следовало. Спаленка выходила окнами в сад, и через подоконник мы скоренько выбрались наружу. Подобные фокусы мы проделывали не одну сотню раз, а потому управились быстро. Это у Бизона дом окружали сплошные заросли — у нас все обстояло значительно проще: ветхий заборчик, и ничего более. Так что из сада мы выбрались не на улицу, а прямиком к овражку. Скатившись вниз, пробежали по заросшему дну и выбрались к одной из знакомых тропок. Здесь Глеб не выдержал и все-таки пальнул шариком в сторону далекого противника. Я показала Глебу кулак, а он довольно сообщил:
        - Одного точно зацепил. И другого наповал. Рикошетом…
        - Снайпер! — похвалила я и, поправив лямки рюкзака, потянула Глеба за руку. Пора было выдвигаться. Только куда? На автобусной стоянке нас ждали, здесь тоже оставаться было нельзя. Враг постепенно обкладывал храбрых партизан со всех сторон. В довершение всего мы лишились велосипедов, что представлялось особенно грустным. На них-то я, честно говоря, рассчитывала.
        Пока мы шагали в неведомом направлении, в голове моей скакали мысли одна нелепее другой. Я лихорадочно пыталась придумать, где нам устроиться на ночлег и где найти приют на ближайшие несколько дней. Наверное, можно было раскинуть палатку на берегу и жить в ней, но этот вариант я быстро отвергла. Во-первых, наша местность — это степь, никаких тебе укрытий в виде гор, ущелий и лесов. Начнут рыскать на джипах — обязательно найдут. Во-вторых, палатки мы с собой попросту не прихватили. С прочими вариантами тоже было негусто. Ейск закрыт, Белая Калитва тоже, — оставались верные подруги, но как я уже говорила, из всех подруг в поселке тусовалась одна Юлька. Можно было рискнуть и сунуться к ней, но надолго ли мы задержимся в таких гостях? Поселок-то крохотный, все на виду. Не в подвал же она нас спрячет? А если кто-нибудь увидит и передаст ребяткам Бизона? И начнутся тогда проблемы уже у Юльки. А хорошо ли подставлять любимую подругу? Нет уж, лучше придумать что-нибудь другое…
        Неожиданно я остановилась.
        - Чего ты? — Глебушка оглянулся на меня удивленно. — Ксюш, ты уснула?
        - Я знаю, где мы спрячемся! — выпалила я. — На «Варьке»!
        - Ты про «Варьку», которая в море?
        - Ага! Там нас вовек не найдут!
        - Ну ты даешь! Там же никто не живет.
        - А мы возьмем и поселимся.
        - Ура! — заблажил Глеб и выстрелил из револьвера в небо. — Будем жить на корабле, как настоящие капитаны!
        - Робинзоны, — поправила я. — Как настоящие Робинзоны.

* * *
        Тот день я запомнила на всю жизнь.
        Шторм ухал и кашлял на протяжении недели. Его мочальные кулаки били о песчаный берег, разбивались в пену и пыль, заставляя вздрагивать землю. Я приезжала на море и с укоризной взирала на барашки волн, на пасмурное небо, но погода не обращала на меня никакого внимания и вовсю продолжала бушевать. Словно кто-то и с кем-то выяснял отношения — то ли на небесах, то ли в неведомых пучинах. Целую неделю мы не играли с дельфинами, были лишены возможности плавать и загорать. Зато когда стихии успокоились, наступил долгожданный рай и из моря показалось дремавшее до сих пор чудо-юдо.
        Должно быть, так же реагировали туристы на выглядывающего из Лохнесского озера плезиозавра. Только здесь у нас был не плезиозавр, а нечто иное. Сердитое море, взмешав донные пески, заставило повторно перевернуться затонувшее в трехстах метрах от берега судно.
        Трудно сказать, что это был за корабль. Не то отживший свое сухогруз, не то длиннотелая, смахивающая на гигантского налима баржа. Непонятно было и то, как этот здоровяк оказался в нашем мелководном море. С его-то осадкой он ползал бы здесь, как сом в грязевой луже, выбираясь с одной мели и тут же застревая на другой. Так или иначе, но никто из местных жителей не подозревал, что под самым боком у нас покоится такая громадина! Это казалось невероятным, однако ржавый в дым, поросший водорослями и мидиями корабль встал на киль и удивил все побережье.
        Со временем к кораблю привыкли. У него появилось даже свое ласковое название — «Варя». Само собой, произошло оно от «Варяга». Только геройский «Варяг» в конце концов утонул, а наша «Варя», пролежав в песках несколько десятилетий, вновь надумала пуститься в виртуальное плаванье. Кто поотважнее — доплывали до судна, взбирались на борт и ныряли в воду. Разумеется, я тоже успела побывать на «Варе», обнаружив, что ряд внутренних помещений сохранили вполне пристойный вид. Гадая, как это могло случиться, мы даже предположили, что несколько кают успели перед потоплением крепко-накрепко задраить, и вода проникала сюда постепенно, миллиметр за миллиметров разъедая переборки и уплотнения. В конце концов, глубина была небольшой — всего-то несколько метров, а потому давление металл выдержал.
        Словом, именно на «Варе» я решила обустроить наше временное пристанище. Надувной матрас я с собой, по счастью, прихватила, — значит, было на чем переправить вещи. В двух словах я изложили Глебу нехитрую стратегию. Плавал мой братик для своих лет неплохо, но дистанция до «Вари» была ему пока не по силам. А потому, по очереди дуя в пипку матраса, мы живо накачали его воздухом, после чего скотчем принайтовили к готовому плавсредству нехитрые пожитки. При этом постарались сделать так, чтобы осталось место для Глебушки. Так сказать, на всякий пожарный. Одежду я упаковала в полиэтиленовый пакет, обмотав все тем же скотчем. Рюкзак пришлось положить поверх матраса. Немного подмокнет, но с этим придется смириться.
        Осторожно заведя шаткий плотик в воду, мы в последний раз оглядели родной пляж и пустились в путь.
        На этот раз я плыла в маске с трубкой. Кто не знает, чем это лучше подводных очков, могу объяснить. С трубкой вы можете дышать, погрузив голову в воду, практически не затрачивая никаких усилий. С очками такой номер не пройдет, разве что вы перевернетесь на спину. У меня же была отличная маска — как раз выпросила на свой тринадцатый день рождения — с великолепным обзором, серебристого цвета, с мягким, позволяющим легко продуваться «носом». Вот трубка мне нравилась значительно меньше. Все эти загибы, клапаны и прочие задумки против дождя и волн только затрудняли дыхание. Вода в трубку все равно проникала, а выдувать ее обратно было на порядок сложнее. Я всегда была против современных наворотов. Что в плеере, что в телефонах с телевизорами — они только усложняли мою жизнь. Зачем мне помнить то, что я помнить не желаю? И зачем мне тысяча функций, если использовать я желаю всего три или четыре? Вот и дыхательная трубка — вполне профессиональная на вид — заставляла меня только морщить нос. Но ничего не попишешь: свою гладкую, миллион раз проверенную, я подарила Глебушке. С ней-то он и плыл сейчас,
отважно вспенивая ногами водную поверхность. Далеко-далеко на берегу маячила целующаяся парочка. Вряд ли они нас видели. Рыбак, что удил с лодки в километре от «Вари» тоже, скорее всего, в нашу сторону не смотрел. Так что в целом я чувствовала себя спокойно. Плотик перемещался не слишком быстро, но мы никуда не спешили. Я осторожно подталкивала матрас, еще и успевала при этом поглядывать в воду под собой.
        - Аку нэ? — всякий раз мычал сквозь загубник Глеб, и это означало один и тот же вопрос: нет ли под нами акул? Я подмигивала ему через маску и качала головой. Акул не было. Пару раз мы проплыли над какими-то торчавшими из песка шаландами, но затонувших катеров и судов здесь было еще мало, корабельное кладбище начиналось значительно дальше.
        А вообще-то я не люблю, когда не видно дна. Вроде сто раз тут плавала, а все равно появлялся озноб. Фантазия рисовала то пасть выплывающей из желтого тумана хищницы, то жуткую, обрывающуюся на сотни метров глубину. Чушь, конечно! — максимальная глубина Азовского моря всего-то метров пятнадцать, однако страх — штука неуправляемая, и я заставляла себя энергичнее работать руками и ногами, дабы не затягивать плавание. И Глебушка, молодец такой, держался, как надо, так что до «Вари» мы добрались довольно быстро.
        - Здорово, Варюх! — дружески шепнула я и похлопала по чешуйчатому от ржавчины боку. Нутро корабля отозвалось одобрительным эхом. Так мне, во всяком случае, показалось.
        Борт судна возвышалась над водой едва-едва, и, легко перекочевав на палубу, мы некоторое время сидели, переводя дух.
        - Да уж! — улыбнулся Глебушка и покосился на далекий берег. — По-моему, я герой.
        Фраза была из моего лексикона, — Глеб вообще копировал все мои любимые словечки — в том числе и ругательные. Однако в данном случае он был абсолютно прав. Мы добрались до «Вари», не утопив ничего из снаряжения, мышцы наши не свело судорогой, скат-хвостокол не подкараулил нас на мелководье, и, наконец, акулы-няни тоже проморгали свой костлявый обед, беспрепятственно позволив доплыть до корабля. Поэтому я с удовольствием подтвердила слова Глебушки:
        - Точно, мой ласковый и нежный братец, ты у меня герой.
        - И ты, Ксюш, тоже!
        - Само собой! Мы оба герои. И даже почти гении. Потому что догадались укрыться здесь.
        - Ага, тут нас точно никто не найдет, — согласился Глебушка. — Никакие Полины Владимировны.
        - И никакие дяди Сережи!..

* * *
        Это был наш первый вечер на «Варе». Из четырех уцелевших кают мы выбрали помеченную номером «три». Почему? Да потому что именно эта каюта оказалась обитаемой! Это обнаружил Глеб, который, заглянув в помещение, тут же завопил:
        - Паучки! Смотри, Ксюх! Живые паучки!
        Он был прав. Местные восьмилапые аборигены успели занавесить углы узорчатой паранджой. Неизвестно, откуда они тут взялись и кого ловили, но с выбором они нам точно помогли. Мы ведь так примерно и рассуждали: если в помещении имеется хоть одна живая душа, значит и человек скучать не будет. Кроме того, здесь до сих пор открывался и закрывался иллюминатор. Мутное стекло мы живо протерли, и Глеб даже проверил иллюминатор на предмет возможного «вылезания» наружу.
        - Это будет нашей морской форточкой! — объявил он. Разумеется, я не возражала.
        В соседней каюте мы решили устроить импровизированный камбуз. Для этого пришлось выбросить лишний хлам и скоренько прибраться. Правда, выяснился один серьезный минус: прихваченная из дома походная керосинка работала очень даже неплохо, но греть на ней было совершенно нечего. Все съестные запасы уместились в одном-единственном кульке, — полкило сушек и пригоршня карамелек. Но хуже всего, что мы оказались без воды. Крохотную бутыль газировки мы оприходовали, даже не заметив. Глупая штука, но завтрашний день сулил жажду, и я живо рассудила: если уж плыть, то сейчас — пока не темно, пока охотники за убежавшей парочкой еще не опутали колючей проволокой все тропки и дороги. Рассудив так, я решительно засобиралась в путь. Само собой, объяснила все Глебушке.
        - Только ты недолго, — он вновь вооружился револьвером.
        - А ты будь осторожнее. Фонарь без нужды не зажигай и береги патроны. — Я беспричинно забеспокоилась. — Если «Варя» начнет раскачиваться, хватай матрас и плыви к берегу.
        - Ты думаешь, она снова может утонуть?
        - Тонуть ей некуда, но вот перевернуться… — я взглянула на Глеба и тут же пошла на попятный. — Да нет, перевернуться она не сможет. Разве что повторится какой-нибудь супершторм.
        Мысленно я обругала себя за длинный язык. Нечего пугать детей вздором. «Варя» стояла на приколе уже более трех лет, и я сама видела, в какой надежный капкан взяли ее пески.
        - Не волнуйся, штормом пока не пахнет, — успокоила я брата. — Все будет в порядке, не сомневайся. И не застрели случайно, когда буду возвращаться.
        - Ты что! Я сначала пароль спрошу. Потом — предупредительный в воздух, и только после этого — контрольный.
        - Контрольный? — я почесала макушку.
        - А что, неправильно?
        - Скажем так: почти. В общем, оставляю тебя капитаном. Помни, теперь ты здесь самый главный.
        - Это хорошо, — Глеб довольно расплылся. — Я люблю быть главным!
        Сидящий на корточках, голенастый, в плавках, да еще с дурацким пистолетиком в руках, он напоминал смешного лягушонка. Я порывисто обняла его. До чего же здорово, что у меня есть братик! А то куковала бы сейчас одна-одинешенька и проливала бы в пустоту горючие слезы.
        - Все, я быстренько. Наберу воды-еды и назад, — не теряя времени, я сунула свое платьице в пакет, укрепила на поясе. Конечно, промокнет малость, ну да ничего. Не голой же по поселку шастать! Махнув Глебу рукой, я натянула на лицо маску и соскользнула в море.
        Стоило мне погрузиться в воду, как в голове все тут же пошло укладываться и выстраиваться по своим аккуратным полочкам. Так уж действовало на меня море. Я сразу поняла, что от голода мы не умрем. В конце концов, начнем лопать мидий, которых тут миллион с хвостиком, а если понадобится, приспособимся ловить рыбу. Жалко, конечно, но надо ведь чем-то кормить Глеба. А по ночам я буду плавать на берег и заглядывать в кооперативный сад. Виноград там еще незрелый, но вишня с черешней уже начинают осыпаться с веток. Можно хоть килограммами собирать. С водой — тоже никаких проблем. Купить еще пару бутылей побольше, обвязать их леской и после свободно буксировать к «Варе». Денег, взятых из копилки, не так уж много, но на первое время хватит. Надо бы и ластами обзавестись. Чтобы плавалось легче. Раньше-то они были не нужны, а сейчас придется курсировать туда-сюда, да еще за мидиями охотиться…
        Припомнив о других охотниках — более опасных и кровожадных, я злорадно хохотнула в трубку. Правильно! Пусть поищут и поскребут в затылках. Такие здоровенные, бдительные, а проморгали малолетнего пленника! Небось, и Бизон им задаст. С нянечкой Полиной в придачу. А отцу… Папе, то есть, надо будет написать записку. Не сегодня, конечно, — пусть тоже немного поволнуется. Но завтра или послезавтра обязательно черкнем письмецо. Чтобы знал, что с нами все в порядке. И чтобы понял: пока родители в ссоре, детям дома делать нечего.

* * *
        «Никогда не садись в попутки с незнакомыми людьми!» — вещала мне мама, и, в общем, я была с ней согласна. Вон, сколько маньяков развелось, озвереть можно! Но сегодня ждать было некогда, да и нужная машинка подвернулась очень вовремя. Шофера я, кстати, тоже узнала, — это был старенький сторож из персикового сада. То есть возле нашего поселка располагалось два больших сада — виноградный и персиковый. Виноградным владел Бизон, и сторожа там расхаживали с собаками на поводках, с помповиками за спиной. Запросто могли пульнуть или натравить своих волкодавов. Еще бы, экспортный товар, марочные вина! За такое Бизон наказывал сурово. Поэтому в виноградный сад лазили только самые отважные. Колян, например, лазил, и Егор временами наведывался, а вот странноватый Витька Анциферов — тот вообще посещал виноградник чуть ли не каждый день. Егор объяснял, что Витьку тянет туда все равно как сталкера в зону, а Колян говорил, что Анциферов ходит за адреналином. Мне же казалось, что все обстоит гораздо проще: Витька жил в семье не самой богатой, Бизон же был реальным миллионером, — вот и работала классовая
неприязнь. Бедный Витька наказывал богатого Бизона. А заодно доказывал обществу, что власть, собаки и пули не устрашат настоящего пацана. Один раз садовые псы чуть не порвали Анциферова на куски, но он все же отбился, а после, едва залечив раны, тут же возобновил рискованные рейды. Смешно, но за это я его даже немного уважала. Потому что когда-то виноградник был общим. В смысле, принадлежал всему поселку, как персиковый сад. А потом что-то случилось, и хозяином вдруг стал Бизон. Поговаривали, что и персиковый сад он скоро приберет к рукам. Но пока лазить за персиками считалось зазорным. Потому что, во-первых, слишком просто, во-вторых, нас самих приглашали туда на уборку персиков, и в такие дни разрешалось наедаться фруктов до отвала. Кроме того, сразу после уборки сад вообще становился открытым для всех. Туда и свиней на выпас запускали, и детишек вроде нас. При этом персиков оставалось еще приличное количество, — деревья-то густые, высокие, не всюду и дотянешься. А потому, если внимательно вслушиваться, можно было ловить глухие шлепки — это бухались в траву перезревшие персики. И тогда уж мы вовсю
соревновались со свиньями, спеша к упавшим плодам. Чаще поспевали, конечно, любительницы похрюкать, но и это было по-своему весело.
        Словом, старичок за рулем был практически своим. Кожа его напоминала кору древнего дуба, и всю дорогу я украдкой поглядывала в сторону водителя. Каждая морщинка представлялась мне событием в долгой жизни старика — может быть, какой-то радостью или напротив горем. И оттого лицо сторожа походило на загадочный ребус. Лет ему было много, — я бы смело дала все сто. И все же скрипучим своим «Москвичом» старичок управлял уверенно, в два счета домчав до поселка. Он и высадил меня, где просила, — на улице Учителей, проходящей параллельно моей Ломоносовской. Предосторожность оказалась нелишней. Миновав овражек и проникнув на территорию огорода, я сразу разглядела чужие следы. По нашим газонам чужаки прогулялись, сломав легкий штакетник, помяв мамины георгины и кусты неокрепшей японской айвы. Мимо зарослей кинзы, петрушки и лука я прокралась к шелковице, за которой начиналась ограда и тут же рассмотрела незнакомую иномарку. Можно было не сомневаться, что охранялы Бизона расположились в ней. То есть устроились на некотором отдалении — в тени огромной вишни, но и дураку было ясно, что это засада.
        Не рискнув заходить в дом, я извлекла из-под навеса свой велосипед, маску с трубкой перевесила на багажник и той же партизанской тропой выбралась наружу. Живо вращая педалями, уже через пяток минут доехала до Юлькиного дома.
        Родичи подружки жили просторнее нашего. Вернее, огород у них был меньше, зато домину они отгрохали в два этажа и сразу на семь комнат. Комнаты, понятно, планировалось сдавать отдыхающим, и ничего удивительного, что, приходя в гости, я то и дело натыкалась на новых людей. Мне это казалось диким, Юльку же подобный бедлам, как ни странно, совсем не смущал.
        Вот и сегодня здесь играла музыка, шумели голоса, правда, повод для веселья оказался весомым. Войдя во двор, я с ужасом припомнила о Юлькином дне рождения. Вот же елки зеленые! Она ведь меня звала, а я из-за расстройств забыла. Хуже нет, чем не помнить о таких вещах, и я почти повернула назад, когда меня заметили.
        - Ксюха, давай к нам! Наконец-то! — из распахнутого окна мне махали ладошками ребята: Егор, Максик, Нинка и, конечно, сама Юлька.
        - А мы, блин, ждем ее, ждем…
        - Не видишь, она только с пляжа. Платье даже мокрое.
        Видок у меня и впрямь был не ахти, но я же не знала ничего о гостях!
        Гремел ударник, стонала электрогитара. Это была любимая Юлькина группа «Ариягром». Под нее сейчас и танцевали. На этих хипужников в нашей школе все западали, а мне вот они не нравились. Да и что там могло нравиться? Дергали куски из классики, пересаживали на бас-гитары и выдавали за свое собственное. Я уже и Листа фрагмент угадала однажды, и отрывки из Чайковского с Шопеном. А главное — эти воровайки пытались штамповать моду. В прошлом году в драных шортах по сцене прыгали, косичками трясли, а в этом перешли на патлы и оглушительный клёш. Ну и подражателей, понятно, хватало. Такие вещи меня уже просто бесили. Потому что стоило солисту группы сесть на иглу, и молодняк тут же начинал героинить с ударной силой, а когда Сеня Пашук, ударник из «Ариягрома», рыбкой сиганул из ресторанного окна Останкино, в разных городах за ним последовала целая стайка дурочек-самоубийц. Вот и люби после этого кумиров! Дурдом, если не сказать больше. Туговатые на ухо фэны копировали любой жест, любое тату, любую интонацию. Именно поэтому иных «звезд» я крепко бы отходила ремешком, поскольку ребятки явно не догоняли, что
своими понтами реально ломают жизни сотням и тысячам поклонников.
        - Здорово, Ксюх! Давай сюда велик…
        Я не сразу узнала Витьку Анциферова.
        - Привет! Ты-то как тут?
        - Да вот — тебя ждал…
        Я фыркнула. Чуть помешкав, передала Витьке велосипед. Я не видела одноклассника чуть больше месяца, но мне показалось, что Витька изменился. Загорел, само собой, стал выше, но главное… То есть я даже не сразу поняла, что с ним случилось. А может, и не случилось с ним ничего, но смотрел он на меня как-то странно. Непривычно, я бы сказала.
        Вот Егор остался таким же — в кепи с длиннющим козырьком, худой, разболтанный. И те же рассыпанные по круглой физиономии веснушки, широкий нос, ни на секунду не сходящая с лица улыбка. Я даже поразилась: «Мамочка моя! — и по такому пентюху я когда-то страдала».
        Странная вообще-то история. Мальчишки, в первом классе казавшиеся красавцами, лет через пять-шесть становятся форменными гусаками, а иногда получается совсем даже наоборот. Короче, история про гадкого утенка и симпатичного козленка. Вот наш Егор (пару лет назад его дружно стали именовать Егэ) как раз и оказался таким козленочком. Был симпампушей на все сто, а стал клоуном. Конечно, мы все равно держали Егэ за своего, охотно приглашали на пирушки, но с прежними романтическими чувствами как-то уже не клеилось. Кстати, на «Егэ» он совсем не обижался, хотя, на мой взгляд, звучало это ругательно. Почти как ботаник. И если Егэ принимал имечко, как родное, значит, что-то в нем такое действительно было. Иначе не пересчитывал бы денежки по пять-шесть раз, не крутил без конца в руках всевозможные блесткие цепочки. Правда, и у Егора случались периоды задумчивости — редко, но бывало. И тогда, наблюдая его без клоунской улыбки, без мелькающей на пальце цепочки, с замершим очеловеченным взглядом, я вновь припоминала свое былое увлечение. Кто знает, поработай Егор над своим имиджем, прежние воздыхательницы могли
бы к нему и вернуться…
        - Сыт даун, миледи! — Максим, самый верткий из сегодняшних кавалеров, подхватил плетеное кресло и придвинул ко мне. — Тэйк э плэжа, плиз!
        - Э-э, куда? Мое кресло! — завопил Егор. — Что за блин! Встать на секунду нельзя!
        Юлька, закутанная в шаль, вся из себя в бисере, сережках и прочих сверкающих фенечках-колечках, подплыла ко мне точно разукрашенная древнегреческая ладья. Томно обняла, звучно чмокнула.
        - Привет, подруженька! Я уж думала, ты про меня забыла.
        - Хоть бы, блин, позвонила! — снова заорал Егор. Все посмотрели на него с одинаковым чувством — чего вроде базлать-то? Но он только радостно заржал. Таким вот он и стал — наш былой скромный красавчик — горластым и вздорным. Самое интересное, что, не будучи ботаном, учился Егэ на отлично и в математике просекал лучше всех, — словом, был первым из первых, но вот по жизни все равно смотрелся полным комиком. Комикадзе, как говорили некоторые.
        - У Ксюшки сотового нет, — пояснила Юлька.
        - Что? До сих пор?!
        - До сих и до тех. Она их терпеть не может. Принципиально.
        Я взглянула на подружку с благодарностью. Я бы так ни за что не сформулировала. «Терпеть не может» — это надо же! И таким тоном произнесено, что всем присутствующим тут же станет стыдно. За свои смартфоны да айфоны. И конечно, никто не дотумкает, что на простенький телефончик я просто пока не скопила денег.
        Стеснительная Нинка открыла и закрыла рот. Наверное, тоже что-то хотела сказать про телефон. Или даже сказала. Но так тихо, что и сама не услышала. Да еще и смутилась на полуслове, поспешив без того не озвученное превратить в мутноватое «хи-хи». Впрочем, никто кроме меня этого не заметил. А ведь Нинка была рослой, даже симпатичной девицей! И все, блин, насмарку из-за чертовой стеснительности. Могла бы королить, если бы не злобная мамаша. А вот затюкала бедную девоньку, и непонятно теперь, что из нее вырастет…
        - Слушай, я только на минуту, — попыталась я улизнуть из объятий Юльки. — Поздравить и обратно.
        - Куда это обратно? — возмутился Максим.
        - Ну… — я споткнулась.
        - Чего ну-то? Лето же, холидэй! — гаркнул Егор-Егэ.
        - В самом деле? — Юлька погладила меня, словно кошечку. — Посидишь, развеешься. Куда спешить-то?
        - Ага, «Последнего самурая» посмотрим, — подхватил Максим. — Я диск принес. С Томом Крузом.
        - Такой милашечка! — по-девичьи пискнул Егор. Это он над Юлькой издевался. Помнил еще, как пару лет назад она притащила в класс альбом с его фотографиями. Тома Круза, естественно, не Егора. Действительно, увлекалась одно время. И ничего страшного, на мой взгляд. Влюбиться в актера имеет право любая нормальная девчонка!
        - А фильм крутой, не хуже «Гладиатора», — авторитетно кивнул Максим. — Главное, видно, что актеров учат махаться на мечах. Это у нас одно мелькание…
        - Понимаешь, я бы с удовольствием, но совершенно не могу, — я умоляюще взглянула на Юльку. Вот ведь гадость какая — ничего нельзя внятно объяснить! Даже в такой день и даже лучшей подруге. Ни про бегство, ни про «Варьку», ни про братика.
        - Мне надо, правда! А это тебе, — я решительно стянула с руки сердоликовый браслет, протянула Юльке.
        - Ты чего? Он же твой!
        - А теперь твой. Бери, бери. Он ведь тебе нравился.
        Я не стала объяснять, что талисманом браслет перестал быть в тот самый день, когда мама ушла из дома. Мне ведь родители сообща его купили. От сглаза, болезней и неудач. И сами же разрушили заклятие подаренных камушков. Потому что даже литотерапия, наука о камнях, утверждает, что камни служат добру лишь при определенных условиях. У меня эти условия были аннулированы, и ничто не мешало мне создать новые. Камни-то ни в чем не виноваты!
        - Ксюх, дареное не дарят…
        - Если я дарю, значит, теперь он твой, — выпалила я. — Важно, чтобы от души…
        - Белый танец! — заорал неожиданно Егор, и врубил на полную мощь какой-то медляк. — Дамы приглашают кавалеров, и чтобы без всяких отмазок.
        - Нинон, не зевай! — хмыкнул Максим. — Нас как раз поровну.
        - А кого, интересно, пригласит прекрасная гостья? — гаркнул Егор. — На посошочек?
        Он столь решительно зашагал ко мне, что я невольно отшатнулась.
        - Э-э, барышня, куда!
        Но я сделала еще шажок и, наткнувшись на стоявшего позади Анциферова, решительно положила ладони ему на плечи.
        - Вот-те нате! — физиономия Егора вытянулась.
        - Дам обаянием берут, простофиля! — хмыкнул Максим. Он уже галантно обнимал Юльку.
        - Еще скажи — обонянием…
        - Иди с Нинкой танцуй, лапоточек!
        Я сделала усилие и улыбнулась. Сейчас все эти приколы казались мне глупыми и неуместными. Юлька, конечно, не виновата, что именно в такой день приключились мои неприятности, но я ведь тут тоже ни при чем? Во всяком случае, затянувшийся поход в гости начинал меня тяготить. Лицо — не гиря, но и его бывает тяжело носить. Однажды я видела большого чиновника у нас в ДК, — не то мэр, не то министр какой-то. Ленточку перерезал, слова разные говорил, кушал из тарелочки. И на протяжении полутора часов изображал лицом терпкое радушие. Видно было, что страдал — прямо как древний стоик. Наверное, выходя из машины, слепил улыбчивую гримасу — да так и держал до последнего. Мне его даже жалко стало. Не лицо, а мука мученическая. Точно клеем обмазанное. Вот и мне сейчас стало тошно изображать праздничное настроение. И хорошо, что Егэ объявил танец, можно было уткнуться в грудь Анциферова, немножко расслабиться. Помолчать и прикинуть, как отсюда незаметно улизнуть.
        Но помолчать не получилось.
        - От тебя морем пахнет, — шепнул Витька. Прямо мне в ухо. Я отвернулась.
        - Вкусно… — снова пробубнил он.
        Я мельком глянула ему в глаза. Занятный он все-таки тип! То гадости говорит, ехидничает, а то вдруг запахами восторгается.
        - У тебя неприятности? — спросил он в упор.
        Ну что им всем скажешь? Я прикусила губу. И вдруг поймала себя на мысли, что мне и впрямь хочется кому-то поплакаться в жилетку. Сейчас вместо жилетки передо мной была клетчатая рубашка Анциферова. И глядел он опять же как-то по-особому. Действительно, что ли, сочувствовал? Наверное, Юлька всем про меня проболталась. Да и без Юльки у нас скандальные новости расходятся быстро. Женушка офтальмолога к Бизону ушла — во, прикол-то!.. У меня аж зубы заныли, как представила себе, что все вокруг об этом шушукаются. И жалеют, наверное, — кто Глебушку, кто меня, а кто брошенного мужа-офтальмолога.
        - Ребя, ребя! Я вчера рекламу прикольную видел…
        - Иди ты со своей рекламой. К нам препод домой приходил, вот это было дело!
        - Какой препод-то?
        - Да Уж, конечно! Кто же еще-то!
        - У-у… А чего приходил?
        - Про учебу спрашивал. Я же по ботанике так и не пересдал ничего. Типа, неуд завис. А на фига мне ботаника? Пусть ботаники учат.
        - Не скажи! Там про опыление прикольно…
        - Да погодите вы! Ужу-то чего надо было?
        - Да ничего… Главное, в школе, помните, как орал? Чуть голос не сорвал, а как домой пришел, так здрасьте, извините, позвольте. Тапочки надел в прихожей. Ужила, короче…
        - Это он перед отцом твоим юлил. Тот на две головы выше…
        Витька вновь задышал мне в ухо. Что-то собирался, верно, сказать, но в эту минуту сад за окнами залил мертвенный свет. Точно НЛО с небес осветило. Мы про это кучу раз по телеку видели. Спускается тарелища — и тремя лучами вниз шарашит. Люди, конечно, в шоке, машины глохнут, а те посветят немного и исчезают.
        - Это еще что за движуха?
        Егэ первый подскочил к окну и тоже сначала посмотрел вверх. Вполне нормальная реакция. Но НЛО он не увидел, а рассмотрел нечто другое…
        - Юлька, тут чувак какой-то приперся, прямо в дом светит. И фар, как у меня пальцев…
        Я вздрогнула. Если много фар, то это могла быть только машина Бизона! А на ней, конечно, его охранялы. И я, дура, расслабилась! Темень уже, Глебушка на «Варьке» один, а я тут медляки вытанцовываю.
        Оторвавшись от Витьки, я скакнула к крыльцу.
        - Ксюх, ты куда?
        Но время уже пошло сигать по-заячьи. Вот он залитый светом сад, родной велик, прислоненный к яблоне. Это первый кадр… А на кадре номер два через открытую калитку уже шагает огромный верзила в камуфляже.
        - Ага, вот ты где!..
        По логике вещей третий кадр должен был запечатлеть ручищу охранника, сжимающую мою куриную шейку, но этого не произошло. Навстречу спешащему верзиле метнулся Витька Анциферов.
        Шарах! Таран вышел обоюдоострым. То есть сбитый с ног Витька полетел на один газон, здоровенный охранник — на другой. Восхищаться мужеством одноклассника было некогда, и, проскользнув между упавшими, я выскочила на улицу и стремительно оседлала свой «Салют»…

* * *
        В том, что велосипед быстрее человека, я убедилась в ближайшие несколько минут. Потому что выскочивший из машины напарник, внешне — точный собрат упавшего, всерьез попытался меня догнать. Мог бы, дурачок такой, и на машине это сделать, но я была так близко! Словом, этот болван выскочил из авто и метнулся за мной. Бегал он, по-видимому, хорошо, и я поднажала на педали. Сердце мое зашлось от страха, три или четыре секунды я не сомневалась, что он вот-вот меня схватит. Нас разделяло-то всего ничего, и я как бешеная вращала и вращала педали. Скорость нарастала ужасающе медленно, все-таки мы были не на шоссе. Скорее всего, этот мен терминаторского телосложения сшиб бы меня на землю, но спасла дренажная канава. То есть я-то знала, что она разделяет тротуар и дорогу, а мой преследователь понятия о ней не имел. Так что я проскочила канаву по двум скрипучим дощечкам, а этот чувак оступился. Жаль, не было в канаве воды, — пересохла за июнь, а то бы он еще и вымочил ноги. Однако и этих мгновений хватило, чтобы увеличить дистанцию.
        Когда преследователь выбрался из канавы, я была уже на приличном отдалении. Ему ничего не оставалось, как бежать обратно к машине. Воспользовавшись этим, я домчалась до перекрестка и свернула налево — нарочно не в сторону моря, чтобы запутать следы. Звонок предательски дребезжал, и я торопливо обхватила его ладонью — точно рот заткнула.
        Где-то позади взревел автомобильный движок. Задыхаясь, я вновь повернула. Не такой уж большой наш поселок, чтобы крутить по его улочкам бесконечно. Оказавшись во дворе школы, я шмыгнула в закуток между сараюшкой и нагромождением металлоконструкций для спортивной площадки. Положив велосипед на землю, утерла взмокшее лицо и прислушалась. Знакомый рык мотора раздавался где-то поблизости. Точно на вражеском танке охранники колесили по оккупированной Бизоном земле и светом полудюжины фар секли мглу, пытаясь разыскать беглянку. Да только беглянка оказалась не глупой простушкой — и даваться в руки так просто не собиралась.
        Сначала они петляли где-то слева от моего укрытия, потом — справа. В конце концов, шум двигателя стал удаляться, и я с облегчением перевела дух. Неподалеку от моего убежища заиграла музыка — должно быть, вновь возобновились танцы у Юльки. А что им еще оставалось? Мчаться в темноту за моим велосипедом? Но куда, зачем? Скорее всего, они ничего не успели понять. А день рождения — штука святая…
        Переждав еще немного, я вновь села на «Салют» и тронулась в путь-дорогу.

* * *
        Вопрос с пропитанием не занял много времени. Уличной черешни я нарвала в обычный полиэтиленовый пакет, аккуратно завязала его узлом. Водой заправилась из придорожной колонки. Пока наблюдала за журчащей струей, припомнила о миниатюрном фильтре, купленном папой еще год назад. Мы брали его специально для туристических вылазок, чтобы не отравиться в будущих долгих скитаниях, не подхватить холеру с дизентерией. То есть в «мирных» условиях мы с Глебом запросто пили и сырую воду, но то было раньше. В режиме чрезвычайного положения рисковать здоровьем категорически возбранялось. Словом, о фильтре я вспомнила вовремя. И тут же решила, что прямо завтра сбегаю за ним домой. А пока обойдемся тем, что будем добавлять в питьевую воду перекись водорода. Средство дешевое, но сердитое, — пара капель, и хана микробам.
        Стемнеть успело основательно, но заблудиться я не боялась. Добравшись до моря, велосипед спрятала в прибрежных зарослях, а мятое платьице повязала узлом на шее. Так в купальничке и шлепала себе по берегу. В руках — кулек с черешней и бутыль с водой, на шее — кашне из маски, трубки и платья. Короче, та еще картинка! Полный сюр. Девочка в кашне и с черешней на фоне моря.
        Я остановилась. Разглядеть черный абрис «Вари» можно было уже отсюда. Где-то там скучал по гулене-сестре мой Глебушка. Сегодняшний развеселый вечерок наконец-то завершился. Чуть дальше по берегу кто-то плескался. Слышались смешки и спорящие голоса. Должно быть, затеяли купанье студенты с раскопок. Интересно, нашли он что-нибудь за прошедшую неделю? Скажем, кастрюлю или пару латунных пуговиц? Впрочем, копать не строить. Это я строителей-оккупантов в последнее время крепко невзлюбила, а братцы-археологи меня совершенно не пугали. Хотя тоже смешно… Что давно в земле сырой, — откапываем, реставрируем, пытаемся сохранить, а что наверху погибает да чахнет, — не бережем ни грамма…
        Пластиковую бутыль я намеренно заполнила не до конца — оставила небольшой пузырек воздуха, чтобы не утопить. Кулек-то с черешней не утонет, а бутыль мне показалась тяжеловатой — мало ли что… Вообще-то, если верить ученым, пресная вода легче соленой, но лучше было не рисковать. Ученые тоже люди — могли и ошибаться, а рисковать ценной водой я не собиралась.
        Зайдя в море по пояс, я присела и энергично обтерлась. Скомандовала себе: «Полный вперед!» и взяла курс на «Варю». Маской с трубкой на этот раз я не воспользовалась, плыла себе на спинке и неспешно буксировала бутыль с черешней. Попутно глазела на звезды и вспоминала те редкие вечера, когда папа принимался объяснять про кратеры и метеоритные потоки, про первые луноходы и безумно красивые кольца Сатурна. Когда-то, по его словам, он мечтал быть астрономом, изучал звездные карты, клеил из картона и увеличительных стекол телескопы, ходил даже в горы, чтобы быть ближе к небу. Увы, астронома из него не вышло, зато получился неплохой врач. И все же кое-какие знания о небе в папиной голове застряли, — ими-то он и делился. А мы при этом любили над ним подшучивать. Очень уж путано у папы все получалось. Особенно про квазары с пульсарами. Черные дыры у него напоминали наши магазинные пылесосы, а дальние галактики всегда оказывались интереснее, чем наша собственная. А еще он то и дело не находил каких-нибудь планет в положенных местах, точно их засасывали зловредные черные дыры. И количество звезд в
созвездиях у папы оказывалось куда меньше, чем видел глазастый Глебчик.
        Я долго бы еще вспоминала наши семейные развлечения, но меня отвлек шум. Вернее — голос… Кто-то на отдалении громко сипел. Или хрипел?..
        Подняв голову, я прислушалась. Так и есть, метрах в пятидесяти от меня по воде бил руками какой-то осел. Вдобавок ко всему эту самую воду он еще глотал и выплевывал, после чего принимался кричать. Ничего у него, разумеется, не получалось. Когда вода во рту и в горле, особо не покукарекаешь.
        - Эй! — позвала я. — Другого места не нашел, чтобы тонуть?
        Человек отозвался хлюпающим мычанием. И снова, невежа такой, попытался выплевать из себя воду. Не люблю, когда люди сморкаются и плюются. Особенно в море. У себя за столом так себя не ведут, верно? А тут даже хуже получается, — мы ведь в эту воду лицо погружаем, губами его касаемся, ладонями, а кто-то плеваться вздумал…
        Все это промелькнуло в голове наподобие скальных ящерок, а руки мои, освободившись от кулька с бутылью, уже работали гребным колесом, почти сливаясь в стремительных взмахах. Когда нужно я умею плавать быстро. Никто никогда не учил, а вот выросла — и само как-то пришло. На спор обгоняла самых быстрых мальчишек. Кое-кто всерьез верил, что я занимаюсь в секции и имею спортивный разряд, а я и не разубеждала.
        На этот раз я так разогналась, что чуть было не промчалась мимо своего «утопленника». Хорошо, вовремя услышала знакомое хлюпанье. Пришлось делать крутой разворот.
        Конечно, тонул парень. Из тех самых археологов. Какой еще идиот поплывет среди ночи неведомо куда? Только пьяные. Либо археологи. Себя я, разумеется, относила к категории святых исключений.
        - Только не вздумай хвататься! — грозно предупредила я. — Буду тянуть, а ты лежи и не дергайся.
        Он испуганно закивал. А может, это мне только показалось, потому что стоило мне ухватить его за волосы, как он встрепенулся и снова замолотил ладонями по воде. Вот дубина стоеросовая! Его спасают, а он сопротивляется… Я чуть было не треснула парня по голове. Барахтаться — у них сил всегда хватает, даже спасателей могут ненароком прибить…
        - Ты можешь плыть или нет? — крикнула я сердито.
        Он снова закивал, и я поняла, что сморозила глупость. То ли да, то ли нет, понимай, как хочешь… Я описала вокруг парня дугу.
        - Делаем так, я тебя поддерживаю — ты плывешь. Тут до берега всего ничего, и глубина — воробью по колено, метра три не больше.
        Новость насчет глубины его не слишком успокоила, однако он все-таки начал ко мне прислушиваться. За свою жизнь я спасла уже человек семь, и ни один не сказал потом спасибо. Всех на берегу встречала толпа друзей и родственников, а меня как-то сразу оттирали в сторону. Так что к подобным вещам я даже успела привыкнуть. Спасай — и забывай. Такой приветствовался лозунг. Вот и с этим болваном церемониться я не собиралась. Тоже, небось, забудет, как только выберется на песочек. Вот еще радость — девчонку благодарить! Да еще прилюдно…
        Понятно, вслух ничего этого я говорить не стала, — наоборот, принялась лепетать всякий бред:
        - Тебе еще повезло, — бормотала я, цепляя его под мышку. — Настоящие спасатели на катере, знаешь, как подгребают? — шарах, и зацепили винтом. Еще и веслом могут отоварить, чтоб не дергался. А у меня весла нет, сам видишь… Опять же никакого волнения. Ложись себе на спину — и работай ногами. Может, попробуешь?
        Он послушно попытался лечь на спину, но тут же хлебнул воды.
        - Ты что, даже на спине лежать не умеешь?! — ахнула я. — Как же ты жил-то до сих пор на белом свете!
        - Умею, — с трудом проблеял он. — Но плохо…
        Голосок у него оказался, кстати, вполне басовитым. Выходит, спасала я не малолетнего обалдуя, а обалдуя вполне взрослого.
        - Тогда плыви, как умеешь, а я буду помогать. Главное, не мельтеши руками. Чем спокойнее себя ведешь, тем лучше. Море — оно вообще суетливых не любит. Чем меньше сил тратишь, тем больше оно тебе помогает, и наоборот…
        Парень, наконец-то выплевал из себя мешавший ему литр воды, сдавленно выдохнул:
        - Спасибо… Только это… Ты не бросай…
        - А ты не цепляйся, договорились?
        - Ага.
        - Вот и ладушки. А то было у меня один раз… Женщину вытаскивала, а она как обхватит меня, как прилипнет! Прямо как невеста на женихе повисла, — и пошли обе ко дну. Главное, она толстая, килограммов под сто, — такие вообще в принципе не тонут, а эта мамонтиха меня чуть не утопила.
        - И что дальше? — пролепетал парень.
        - Дальше нормально. Я ее под водой коленом двинула — крепко так — и высвободилась. Она, по счастью, тоже воды наглоталась — перестала дергаться. Но самое здоровское, что у нее волосы длинные оказались, — я намотала на руку и потянула. Ей, конечно, не понравилось, но делать-то нечего! А там и спасатели подоспели… — я даже хмыкнула, вспоминая. — Прикинь, когда ее втаскивали на борт, катер едва не перевернулся. А там трое мужиков, представляешь? Да еще эта — стокилограммовая — ахает и причитает. Знаешь, как я перепугалась! Думала, сейчас придется всех четверых спасать, — жуть!
        Мой утопленник понятливо хрюкнул. Видимо, начинал приходить в себя. И руками елозил более осмысленно, — стиль, отдаленно напоминал брасс. Я пристроилась рядом, плыла, загребая одной рукой, а второй по-прежнему немного поддерживала этого недотепу. Всего-то, может, килограмм забирала на себя, но этого оказалось достаточно.
        - Все, можешь отпускать, — просипел он. — Просто плыви рядом…
        - Не бойся, тут уже близко. — Я посмотрела в сторону темнеющего берега. — Чего один-то в воду полез?
        - Мы все полезли. Отметили, понимаешь, находку одну и побежали на радостях… Сначала в море рванули наперегонки, а потом обратно повернули. Ну, а я отстал.
        - Бросили, значит?
        - Почему… Просто не заметили.
        - Действительно — просто.
        - Мы же это… Говорю, отметили немного. А тут у вас вино странное. Вроде легкое поначалу, а потом как шибанет в голову. Вот и одурели… С непривычки-то. Я ведь далеко не заплываю, а тут очумел малость.
        - Очумел, это точно… — я не без опаски отпустила его, но парень в самом деле справился с собой. Сил у него хватало, а главное — он больше не паниковал. Самое скверное на воде — паника. Начнешь бояться, в полминуты сожжешь всю энергию. Страх — он прожорливее любой акулы.
        - Что нашли-то? — поинтересовалась я.
        - Клинок скифский. В ножнах, с позолотой.
        - Понятно…
        - Да нет, дело не в позолоте. Это особый клинок. Борьсаныч, это преподаватель наш, так и сказал… Находке вроде как полторы тысячи лет, не меньше.
        - Круто!
        - Вот и мы обрадовались.
        - А чего обрадовались-то? Вам-то с этого какая польза?
        - Причем тут польза? — от удивления мой собеседник даже перестал работать руками-ногами и снова погрузился под воду с головой. Отфыркиваясь, вынырнул. — Не в пользе же дело!
        - А в чем? — продолжала я допрашивать.
        - В том, что любая знаковая находка, открывает определенный пласт истории. Вы вот живете в таком замечательном месте, а истории своей не знаете.
        - А вы знаете?
        - И мы не знаем, — легко признал он. — Но мы, по крайней мере, пытаемся узнавать — ищем, анализируем. Чтобы людям потом рассказать, где именно располагался Пантикапей, а где Фасис с Гераклеей. О чем писал Гомер и куда именно направлялись аргонавты, когда искали золотое руно.
        - Так это же мультик!
        - Правильно, мультик. Но на основе реальных событий. И фильм «Троя» тоже сняли не по сказке… Только кроме Трои — сколько еще интересных городов было! Каллатис, Нимфей, Офиусса… И все это здесь, поблизости. А знаешь, как называли Азовское море в прежние времена?
        - Ну?
        - Меотида.
        - Меотида? — повторила я нараспев. — Красиво.
        - Конечно, красиво. Вот океан звучал не так симпатично — Панталас.
        - Да уж, это не Меотида.
        - Само собой. Древних людей океан повергал в трепет. Как и Черное море, кстати. Оно ведь тоже называлось поначалу Понтом Аксинским, что в переводе означает «негостеприимное море». Но потом прошло какое-то время, и его переименовали в Понт Эвксинский.
        - То есть уже гостеприимное! — догадалась я.
        - Верно. Ты даже не представляешь, сколько интересного можно обнаружить в одних только названиях! Скажем, Евпатория называлась Керкинитидой, город Поти — Фасисом, Сухуми — сначала Диоскуриадой, а при римлянах — Себастополисом. И Керченский пролив именовался когда-то Киммерийским, а сама Керчь была Пантикапеем — столицей Боспорского царства.
        - Ого! Зачем же люди все переименовывают?
        - По счастью, не все. Скажем, Феодосия так и осталась Феодосией, и некоторые другие названия сохранились, но в основном… В основном люди, конечно, обожают все перестраивать. Города, улицы, даже целые страны.
        - Наверное, хотят каждый раз начать жить заново, — предположила я и тут же подумала о маме.
        - Скорее всего. Все равно как в школе — переписываешь с новой страницы и не повторяешь прежних ошибок.
        - Но ведь так не бывает! — вырвалось у меня.
        - Почему же, иногда, бывает. Хотя редко. Чаще, конечно, все повторяется — и успехи, и ошибки — иногда даже с фотографической точностью… Опа! Кажется, дно…
        Мой «утопленник» встал и с некоторой растерянностью погладил себя по спутанным волосам.
        Я попыталась тоже дотянуться до дна и едва не хлебнула воды. Этот археолог оказался на редкость высоченным парнем. А еще вздумал тонуть — вот же смех!
        - Как хоть тебя звать, спасительница? — он впервые улыбнулся, и сразу из болвана превратился в красавчика. Ну, может, не совсем в красавчика, но что-то симпатичное в нем определенно присутствовало.
        - Ксюша.
        - А меня Роман. Или просто Рома.
        Я только головой покрутила: ну и имечко!
        - Спасибо, Ксюш! Я ведь действительно мог потонуть. Вот глупо бы вышло.
        - Да ладно, побарахтался бы и выплыл.
        - Нет, я серьезно… — он просиял. — Слушай, а пойдем к нам! Мы тебя фруктами угостим, у костра посидим, песни попоем. Любишь песни?
        - Люблю, — вздохнула я. Его «спасибо» меня несколько удивило. Даже расслабило слегка… — Только не получится. Ждут меня. Без того задержалась.
        - В общем, да, время позднее… Может, проводить? Далеко живешь-то?
        - Там, — я махнула рукой в сторону моря.
        - Не понял? — Роман обернулся, на лице его отразилось недоумение.
        - Я ведь русалка, — серьезно объяснила я. — Потому и на берег выйти не могу. Хвостик вместо ног.
        - Ага, русалка с маской и трубкой?
        - Ну, такие вот мы, современные русалки, — я опрокинулась на спину, медленно поплыла от него.
        - Погоди, ты куда?
        - В море.
        - Слушай, я серьезно.
        - И я серьезно… — я поняла, вдруг, что, если начну объяснять, вконец запутаю его и себя. Да и зачем кому-то знать про наше убежище?
        - Слушай, не дури… — Роман попробовал было сделать шаг за мной, но вода тут же дошла ему до подбородка, и он остановился.
        - Пока, Рома! — пропела я. — Как-нибудь загляну в гости. Или ты к нам заплывай.
        - Ксюш!
        - Счастливо! — я напялила на лицо маску, сунула в зубы загубник и, рывком перевернувшись, саженками поплыла прочь. Запоздало навалилась усталость, и, конечно, подкатила досада за потерянную бутыль с водой, за посеянную черешню. Плавает мое добро сейчас где-нибудь у поверхности и дожидается счастливчика. А бедный Глебушка, небось, до сих пор не спит — караулит с пистолетиком судно…
        Уже через пяток минут я ступала по палубе «Вари». Шаги мои гулко отдавались в недрах корабля, но Глебушка навстречу не выскочил. Я спустилась в каюту, но и там его не нашла. На этот раз мне стало по-настоящему страшно. Сбросив с шеи мокрое платьице, я нашарила в полумгле фонарь и бросилась по узенькому коридорчику. Выкрикивая имя братца, принялась заглядывать в каждую щель, в каждый закуток. Глеба нигде не было. Проклиная на чем свет себя и моего говорливого утопленника, я вновь выскочила на палубу.
        Сонный и вялый, братик брел мне навстречу.
        - Где ты был? — я подхватила его на руки. Сердце мое билось, как африканский барабан.
        - В туалет ходил. На полубак. А там заснул… — он встрепенулся. — Ой! И револьвер где-то оставил.
        - Найдем твой револьвер, — я крутанулась с ним пару раз, чмокнула в щеку и шею.
        - Принесла водички?
        - Не получилось, золотце. Вроде набрала, обратно уже добиралась, а тут такая фиговина приключилась…
        - Акула напала?
        Я вздохнула. Дались же ему эти акулы! То есть и я такой когда-то была — без страшилок шагу не могла ступить, в акул верила…
        - Пойдем, — я поставила Глеба на палубу, взяла за руку. — Устроимся на матрасе, укроемся потеплее, расскажу тебе интересную сказку.
        - Не хочу сказку! Хочу про что-нибудь настоящее.
        - Ну… Тогда про другое расскажу. Например, про доктора Алена Бомбара, который плавал в океане кучу дней, ничего не пил, кроме морской воды и рыбьего жира.
        - Фу, гадость!
        - Такой уж он проводил опыт. Хотел выявить возможности человеческого организма, проверял океан на предмет гостеприимства… — я тут же вспомнила про Понт Эвксинский и подосадовала, что так и не спросила, что за словечко «Меотида». Все-таки мы находились сейчас не на Черном, а на Азовском море. Ну да спрошу в другой раз. Если, конечно, он приключится — этот «раз».
        Организовав что-то вроде спального места, мы устроились на надувном матрасе. Глеб снова потребовал историй, и я продолжила рассказ про отважного Алена Бомбара, который в самом деле проплавал в океане кошмарное количество времени и чуть не погиб от обезвоживания. Правда, было не совсем ясно, почему он пил соленую воду в то время, когда в океане столько медуз. Киты ведь тоже нуждаются в пресной воде, но преспокойно заедают свои обеды и завтраки медузами. А вот Бомбар мучился и глотал рыбий жир. Но ведь, в самом деле, гадость! Тут я с Глебушкой была абсолютно согласна.
        - Понимаешь, медузы на 99 процентов состоят из воды, и если бы он догадался их есть, возможно, плавание его не было бы столь трагичным.
        - А если ему попались бы ядовитые медузы? — заступился Глебушка за незнакомого доктора.
        - Ну, не знаю… Киты ведь поедают медуз, и ничего. Наверное, тоже не проверяют — ядовитые или нет. Глотают, и все тут.
        - Тогда почему не болеют?
        - Да потому что здоровье у них крепкое, — нашлась я с ответом. — Едят-то они много — и вон, какими большими вырастают.
        - Не-е, я таким не хочу…
        - И не вырастешь! — хмыкнула я. — Потому что споришь и капризничаешь. А еще не чистишь зубы, не делаешь зарядку и родителей не слушаешься.
        - Как же их слушаться, когда их нету!
        Я прикусила язык. Потому что опять сболтнула лишнее.
        - Спи, горюшко мое луковое. И я глаза закрою…
        Но закрыть глаза надолго не вышло. Глеб не спал, и я не могла заснуть. Мы лежали и смотрели через иллюминатор на далекие звезды. Глеб шумно посапывал и размышлял о чем-то своем. Я так напряженно прислушивалась к его мыслям, что даже стала слышать, как он моргает. Моргал он даже громче, чем всплескивала где-то во внутренностях корабля вода.
        - Как думаешь, Ксюш, они вернутся? — тихо спросил Глебушка.
        Уточнять, кто именно, я не стала. Только обняла братика крепче и губами потрепала мочку уха.
        - Спи, марейман. Все будет здоровски, вот увидишь.
        - Правда?
        - Конечно, правда.
        Глеб ткнулся мне носом в плечо, прижался плотнее. Смешно, но мой маленький братик все еще верил своей сестрице на слово.

* * *
        Ныть Глебушка начал прямо с утра. Понятное дело! — вчерашнее одиночество давало себя знать. А еще непривычное утро, жажда и пустота в желудке. С такого хоть кто заноет. Я сама была готова немного погавкать.
        - Не-е, так я не хочу, я хочу домой. К маме…
        - Глеб, мы же на корабле. Настоящем. И ты здесь главный капитан!
        - Не хочу быть капитаном. Хочу пить! К маме хочу.
        К маме… Пальцы мои сами собой сжались в кулаки. Мне даже пришлось набрать в грудь побольше воздуха.
        - Между прочим, матушка твоя нас бросила! Хочешь знать правду, так слушай. Бросила, как последний предатель. Уехала на Карибы, а тебя оставила здесь. Папу променяла на жирного Бизона, на шубы с дорогими побрякушками, а про меня и вовсе не вспомнила. Короче, на всех наплевала. Зачем ей такая обуза! Моя бы воля, я бы таких матерей в трюм сажала. Дней этак на сорок. Без еды, косметички и телесериалов. В назидание другим!..
        Я шумно выдохнула. Разумеется, весь этот монолог прозвучал только у меня в голове, Глебу же я сказала другое:
        - Я ведь говорила тебе, братишка: мама пока далеко. Так далеко, что ни на каком велосипеде не доедешь.
        - И на машине?
        - Даже на машине. Тут ведь надо через океан перебираться. Значит, на теплоходе плыть или на самолете лететь. Но скоро она вернется и привезет кучу подарков.
        - Правда?
        - Конечно, правда. Она ведь за ними туда и полетела. Хорошие подарки только в далеких краях можно достать.
        - Лучше бы приезжала побыстрее. Пусть даже без подарков.
        - Конечно, лучше, но она ведь хочет сделать тебе приятное.
        - Я так по ней соскучился. — По щекам Глеба заструились слезы, и пришлось снова его обнимать. Как все-таки хорошо детям, — плачь, когда хочешь, меняй платок за платком. Я бы тоже сейчас поплакала. Но ведь не при Глебе! Я десять раз чмокнула его в щеку и уверенно соврала:
        - Осталось совсем немного, потерпи. И папа возьмет отпуск. Соберемся вместе и снова разработаем какой-нибудь маршрут.
        - В поход пойдем? — встрепенулся Глеб. Слезы на его глазах испарялись прямо-таки с потрясающей скоростью.
        - В самый настоящий. Саранчу будем ловить, змеев воздушных запускать.
        - Я люблю змеев…
        - Ну вот. А сейчас нам надо добыть пропитание, согласен?
        Он кивнул.
        - Ты помнишь про Алена Бомбара? Я вчера про него рассказывала.
        - Помню. Он еще медуз не ел, рыбий жир глотал и мучился… Но медуз я есть не хочу.
        - А кто хочет! — я фыркнула. — Никто не хочет…
        В общем, повторять многотрудный опыт Алена Бомбара ни Глебу, ни мне не улыбалось, и воду в это утро я, конечно, добыла. И даже не одну бутыль, а целых пять. И сушек прикупила с йогуртом, черешни нарвала в огромный пакет. Так с гирляндой пакетов-бутылок и добурлила до судна. С маской и трубкой это было не так сложно, а там уж меня встретил Глебушка, который помог перегрузить продукты на палубу.
        Тем не менее запасов хватило всего на полтора дня. Первый день мы предавались творческому безделью: Глеб рисовал в прихваченном из дома блокноте непонятных роботов и монстров, я глазела на далекий берег и сочиняла стихи. Стихи, разумеется, глупые и насквозь девичьи. Про «гулкое одиночество» и «ледяную печаль», про то, что никому и никогда не понять тонкой девичьей души. Я даже про «стройные березки» не забыла помянуть, — про них все поэты пишут, хотя в наших жарких краях березы вообще-то не растут. Но я все-таки написала — и про березки, и про ивы плакучие, и про дубраву шелестящую. Иначе потомки меня бы не поняли. Еще пришлось вставить пару четверостиший про бревенчатую избушку и про парня с «буйной головушкой», который никогда уже не придет с гармонью под мое оконце. А если даже придет, то, конечно, опоздает или, скажем, электричку перепутает, уедет не в ту сторону. Ну а я, не дождавшись дружка сердечного, конечно, увяну. То есть потом он, конечно, доберется до моего оконца, да только никто на подоконнике уже сидеть не будет. И придется парню рыдать у могилы молодой непонятой поэтессы.
        Картинка была глупой, но трогательной. Я дважды прослезилась, пока писала. И обжалелась всех на свете — дураков родителей, бедного Глебушку и себя, не ко времени повзрослевшую. Приятная это штука — рыдать над собственными неуклюжими сочинениями. В итоге, отсморкавшись и отхлюпавшись, я перечитала все написанное и не без восторга сожгла над огоньком зажигалки. Поглядев на меня, Глеб вырвал из блокнота свеженький рисунок и тоже сжег. Босыми ногами еще и побегал по пеплу, притоптывая.
        - Как в кино про путешествия, — пояснил он. — Помнишь, там по углям бегали?
        Я кивнула.
        - Ноги испачкаешь, дурачок.
        - Дак что? Мы же без носок!
        - Без носков, — поправила я.
        - Все равно… И потом ты сама говорила, что от стирки носки быстрее изнашиваются.
        Логика Глебовских рассуждений ставила порой в тупик, но я-то все его словесные узлы давно научилась распутывать, — как ни крути, сама многие «связала». Вот и сейчас он припомнил наш давний спор с мамой, пытавшейся приучить меня к туфлям. Ей-то я как раз и доказывала, что если носить туфли, то придется надевать тонкие носки, значит, они будут пачкаться, а если испачкаются, придется стирать. Мама была не сильна в словесной эквилибристике, и от туфель наш разговор очень даже не плавно перетекал в спор на тему: от чего быстрее изнашиваются носки — от стирки или беспрерывной носки. Разумеется, Глебушка запоминал все по-своему.
        - Почему люди ходят по земле, и получается грязь? — играл он в философа, а на деле — в слова-повторяшки.
        - Может, наоборот? — подыгрывала я ему. — Где грязь, там они и ходят? Некоторых таких умников я, например, знаю, — прямо хлебом не корми, дай попрыгать по грязи или горящим углям.
        - Так мы же все равно без носок!
        - Без носков, — поправляла я, и разговор заходил на второй и третий виток…
        А еще Глеб снова и снова заговаривал со мной о родителях, но такие беседы я скоренько пресекала. Потому что это было самым тяжелым — объяснять, почему двое взрослых людей могут не сойтись характерами, привычками, мыслями. Вернее, сначала сойтись, а после — разойтись. Да так крепко разойтись, что при этом забытыми оказывались родные дети. И ведь при всем при том они все равно нас любили! Это я знала совершенно точно. Тем не менее ссора у них оказалась сильнее любви. А может, присутствовало здесь что-то другое, отчего я сама начинала путаться и сбиваться. В общем, глобальные непонятки. В такие минуты все мои кингстоны срывало, в душе вскипала злость, и я понимала, что, сбежав из дома, мы поступили абсолютно правильно. Пускай хоть теперь почешутся да подумают! По крайней мере, вспомнят о том, что у них есть дети. А то взяли и порвали — все равно как бумажный лист пополам. А потом еще разок надвое, сложив половинки.
        Чтобы не грузить себя печальным, мы брались с Глебушкой за игры. В крестики-нолики, в морской бой, в самолетики, в уголки и города. За время, проведенное на «Варе», мы успели переиграть во все, что только помнили и знали. Даже пытались выдумывать свои собственные игры — иногда совершенно нелепые, а иногда вполне разумные. При этом я вспомнила наши школьные споры с историком Кузей. То есть звали его, понятно, не Кузей, а Ильей Кузьмичем, но кто же зовет учителей по имени-отчеству? В общем, Максим с Колюней в два горла доказывали Кузе, что когда всего много и есть выбор, это здорово. Историк же хмыкал в ответ и говорил, что обилие вариантов на деле означает отсутствие выбора. Мы так понимали, что он катит бочку на супермаркеты, на современное кино и Интернет с его поисковиками. Дескать, тратить время на изучение сорока улиц по карте — вздорное занятие, лучше прогуляться по одной-единственной. И что толку в обилии продуктов, если качество последних в массе своей оставляет желать лучшего. Пока все перепробуешь, желудок испортишь… Кузя и другие обидные вещи говорил про сегодняшний прогресс, но такой
махровой отсталости мы решительно не принимали и дружно начинали галдеть, улюлюкать и стучать ногами. Такие вот у нас были уроки. Теперь же я, кажется, начинала понимать, что подразумевал наш историк. От большого выбора тоже можно заскучать и поглупеть. Потому что скользишь по поверхности, не ныряя вглубь. Когда же выбора нет, приходится скрипеть мозгами и создавать нечто из ничего. Вот и нам с Глебушкой удалось много чего выдумать. Кто знает, может, за это время мы даже поумнели немножко.
        Когда же случались паузы между играми, мы принимались за исследование нашего пристанища. Внимательно изучали надстройки и помещения «Вари», с азартом первооткрывателей выискивали что-либо загадочное, укрывшееся от внимания прежних посетителей судна. Увы, все ценное, что когда-либо присутствовало на корабле, давно унесли более удачливые, и меня радовало, что уцелели хоть наши каютки. К наклонному полу мы тоже легко привыкли. Да и что тут особенного? Идешь на бак — поднимаешься в гору, а обратно — уже бежишь, только успевай тормозить. А не успеешь, так мчишься до того самого места, где коридор трапом нырял вниз — прямо в темный кружок воды.
        Это подобие колодца нас поначалу прямо завораживало. Я даже пробовала погружаться туда со своим подводным фонарем. Глеб очень просился со мной, но братишку я не взяла. Во-первых, опасно, а во-вторых, паренек явно ожидал, что мы отыщем сундук с сокровищами или прикованный к трубе скелет Леонардо ди Каприо. Я, честно говоря, тоже на это рассчитывала, хотя и понимала, что найти сундук с мертвецом маловероятно. После фильма «Титаник» добрая половина девчонок из нашего класса спешно засобиралась в Америку к Ленечке ди Каприо в гости. Дабы приласкать и спасти. Мы с Юлькой и Махой тоже были не прочь утешить этого красавчика, но понимали, что денег на билет и визу нам никто не даст.
        В общем, сундук с золотом или скованный наручниками скелет нас с братцем очень мог бы утешить, однако ни того ни другого я в затопленных отсеках не обнаружила. Судя по всему, в этой части судна располагался моторный отсек, и здесь же в свете ксеноновой лампы я разглядела жутковатых размеров пробоину. Даже подумала — не вылезти ли наружу, не попугать ли Глеба. Но шутка получилась бы жестокой. В прошлом году я сама побила Егора, который решил пошутить над нами таким же образом. Этот вундер с перекрученными, как белье, мозгами сделал вид, что ныряет за ракушками, а сам заплыл за плавучий буй и там высунул свою пакостную головенку подышать и послушать. Пока мы вопили и метались туда-сюда, этот стервец наслаждался кислородом и вовсю потешался над нами. В общем, когда он соизволил наконец объявиться — сияющий и довольный, я и вправду чуть не утопила его. Причем Юлька с Нинкой охотно мне помогали. Прибежавшие Максим с Колюней едва отняли у нас истерзанного Егэ. Так что пугать Глеба я не стала и вернулась обратно той же дорогой.
        А вечером мы с братиком выбрались в открытый «океан». Глеб дрейфовал на надувном матрасе, а я сновала вокруг этакой барракудой и изучала дно. Если обнаруживалось что-нибудь интересное, Глеб соскальзывал с матраса, вентилировал легкие и следовал за мной. Он уже неплохо нырял — мой маленький братец! Вполне грамотно продувался и запросто доставал песок с пяти и шести метров. Глубина, конечно, детская, но ему ведь и было всего восемь!
        Нашли мы, между прочим, и здоровенный, на три четверти ушедший в песок якорь. Судя по ржавчине и форме, якорь принадлежал позапрошлому веку. То есть позапрошлому как минимум! Точнее определить я не могла. Мы плавали вокруг находки, касались ее руками и возбужденно пускали пузыри. Жестикулируя, воображали, что где-то поблизости лежит настоящий испанский галеон, неведомым образом забредший в Меотиду. Спасался, небось, от Карибских пиратов и дотянул-таки до нашего укромного моря. Еще и якорь успел бросить, но налетело цунами и сделало свое черное дело. Копнуть поглубже, и наверняка обнаружатся истлевшие борта, а там под настилом палубы откроются бочки с сияющим золотом. Набрать хотя бы ведерко и показать нашей мамочке. Вот бы и забыла про своего Бизона. Много ли надо для счастья?
        Эхх!.. Да на золото галеона я бы все окружающие новостройки прикрыла! Наоборот — насадила бы вокруг кипарисовых да миндалевых рощ, а паркинги засыпала бы свеженьким дерном, посеяв кукурузу и тыкву с подсолнечником. Всем поселковым жителям я накупила бы удобных велосипедов с башкирскими лошадками, чтобы пожилые люди могли ездить в тарантасах с дилижансами, а молодые накручивали бы педали.
        Что и говорить, мечтать я всегда умела. Особенно в море. Жаль, что кроме якоря мы ничего не нашли. Ни бочек с золотом, ни даже простенького скифского браслетика. Мне бы такой сейчас очень пригодился. Взамен сердоликового, подаренного Юльке.

* * *
        Словом, поначалу все было здорово. Мы торчали за огромным штурвалом, воображая себя мореплавателями, бомбили вражеские субмарины, а когда побеждали, затевали дискотеку под музыку с плеера. Танцевали, само собой, на палубе с наушниками в ушах. Глеб визжал, я хохотала. Выручала и веревочка, захваченная из дома. Обрезав лишнее, я соорудила из нее простенькую скакалку и время от времени мы устраивали соревнования. Глеб скакал, конечно, по-детски — с прискоком, но на нашей улице он обскакивал всех своих сверстников. Мог раз сто и даже больше проскакать. Но куда ему было тягаться с опытной сестренкой! Как всякая нормальная девчонка я прыгала через всевозможные веревочки с колыбели. Умела скакать на двух ногах и на одной. И прыгала даже не на разы, а на минуты, — могла десять минут проскакать, а могла и двадцать. Скажи мне, что ради восстановления семьи нужно пропрыгать целый час, я бы, наверное, сумела. А так мы просто заключали с братцем спор — кто проскачет дольше, и начинали долбить пятками по палубе. Приходилось поддаваться изо всех сил, и какое-то время все шло нормально. Но Глеба угораздило
попасть голой ступней на вылезшую из металла заклепку, и соревнования прекратились. Да мы бы их все равно прекратили, поскольку уже к часу дня солнце нагревало палубу до безумной температуры. Скакать же голыми пятками по раскаленному железу — не самое простое занятие. Мы ведь не те лихие аборигены, что бегали в телепередаче по раскаленным углям. Даже разговаривать с кораблем я стала куда менее почтительно:
        - Что, Ксюх, допрыгалась? — вздыхал ржавый корабль. — И чего ты добилась своей выходкой?
        - Ты тоже допрыгался, между прочим! — дерзила я. — Сидишь теперь на мели.
        - Не сижу, а лежу.
        - Ага! Будто есть разница!..
        В общем, спустя какое-то время, Глебушку и меня неудержимо потянуло на берег. Точно заработал неведомый магнит. Мы ведь здесь все равно как на острове жили. Крохотном, от клотика и до киля железном, без единого кустика, без единой пальмочки. Честно сказать, я и не подозревала, что вся моя корабельная романтика испарится так быстро. Да и животы у нас основательно подвело.
        Надо заметить, что дома я обожала есть картошку с морской капустой. Большинство людей морскую капусту не любят, а я вот с удовольствием хрумкаю. Мне и название ее нравится — ла-ми-на-рия. Так и хочется пропеть! Однако в нашем море ламинария почему-то не попадается, а жаль. Те же французы с бельгийцами по выходным с граблями и ведрами отправляются ее собирать — прямо как на субботник. А нам приходится покупать капусту в банках. Тоже неплохо, но баночная капуста хрустит на зубах, и многих это раздражает. Ну да, не очищена от ракушечных осколков, но я и к этому привыкла. Тем более что в ракушках много кальция, а это для растущего организма очень полезно. Глебушка-то у нас растет, и мой организм тоже рвется ввысь, а потому будь в наших водах морская капуста, я давно бы ее нагребла целый стог. И сидели бы на палубе, похрумкивали стебелек за стебельком и в ус себе не дули. Однако ни ламинарии, ни самых захудалых сухариков у нас не было, и в очередной раз мне пришлось отправляться в экспедицию на берег.
        Велосипед мой никто не тронул, и я без приключений добралась до дома. В наших комнатках повсюду была пыль. Конечно, накопилось за эти дни! Не зря мама просила присматривать за отцом. Мужчин вообще нужно контролировать — ежесуточно и ежечасно. Им ведь для подвигов мотивация нужна, веский повод! А нашему племени повод необязателен. Это один психолог с телеэкрана говорил, а я запомнила. Такая, стало быть, разница, из-за которой происходит немало конфликтов и удивительно много грязи. Поэтому, вооружившись веником, а после и тряпкой, я быстренько провела генеральную уборку. То есть не самую генеральную, но уж какую успела. Заодно посуду перемыла, вещи папины разложила по своим законным местам. Здесь, правда, таился скользкий момент, поскольку, по словам папы, мужчины не терпят женского порядка и вещи раскладывают по своим особым правилам. Но какие уж тут правила, если рубаха с галстуком висели на раскрытой двери шкафа, носки валялись на подоконнике, а брюки я обнаружила на табурете в кухне? Это уже не правила, а форменный кавардак. Или говоря научно — отсутствие той самой жизненной мотивации. В этом
плане я отчасти даже понимала папу. Если вникнуть, вся его жизнь поломалась. Тянулась этакой веточкой, тянулась и обломилась. Тяжести трех яблок оказалось достаточно. Остался этакий сучок, а все прочее ухнуло в никуда. Но ведь папа, может, ради этого прочего и жил, и на работу ходил, и рубахи с носками в шкаф аккуратно складывал…
        Покончив с домом, я поработала немного в огороде. Сорняки успели дать буйные всходы, никто не ухаживал за тыквами, за кабачками, не поливал морковь с георгинами. И белье, вывешенное три дня назад, успело пересохнуть. Убирая его с веревок, я невольно расплакалась. Все здесь напоминало о маме. Я хоть и злилась на нее, а все равно понимала, что жутко по ней скучаю. Почти так же, как Глебушка. То есть братца моего можно обманывать сколько угодно, но себя-то не обманешь: скучала ведь — еще как! Это даже не зуб вырванный — много хуже. А зубы я бы все отдала, не задумываясь. Только бы жизнь вернулась в прежнее русло.
        Доставая из подпола картошку, я припомнила, как папа учил нас варить южноамериканский плод. «Только в мундире, и никак иначе! Можно печь, а можно в кипяток бросать, но чистить разрешается сугубо после приготовления, — так вещал папа. — Все соки и витамины должны оставаться, где положено!»
        Он и каши варил сам, не доверяя маме. Замачивал крупу с вечера или часа за четыре до приготовления, а после доводил до кипения и добавлял растительного масла со специями. Зерно при этом оставалось, по его словам, живым и вкусным. Если же варить и варить часами, как это делают в столовых, то получается мертвая пища. Правда, у мамы на эту рецептуру находился весомый аргумент: если все так умно и просто, почему человечество поступает иначе? И крупу не замачивает с вечера, и картошку варит, предварительно очистив? На это папа начинал злиться и кричать, что человечество посерело от глупости, что оно еще и, к нашему сведению, беспрестанно воюет, обижает стариков, мирится с голодом в Африке. Злился он искренне, но верить хотелось все-таки маме. Потому что, если за двадцать веков человечество не научилось правильно варить картошку с кашей, это наводило на мысли совсем уж грустные. А грустных мыслей в нашей жизни и без того хватало с избытком.
        Управившись с хозяйством, я побросала в сумку пучки с зеленью, кулек с картошкой, моток бечевки и добытый из комода китайский фильтр. Кроме того, с книжной полки я взяла «Остров сокровищ» и самоучитель английского. Такое вот у меня в голове сложилось решение: плюнуть на всех, подрасти чуток и укатить в Англию. Во-первых, тоже остров, а во-вторых, окутанный туманами. Можно кутаться в них, как в меха, и никто никогда не найдет. А как устроюсь на работу, конечно, и Глебушку к себе заберу. Буду воспитывать братца в загадочном английском духе. Может, вырастет из него какой-нибудь Холмс или Нельсон. Кстати, и Байрон с Шекспиром тоже были англичанами. Вполне приличными, между прочим. До сих пор помнят. Вот и мы постараемся превратиться во что-нибудь приличное. А родители пусть без нас маются. Мы ведь им ни к чему, лишняя головная боль, — вот и зачем их обременять…
        Засады возле дома на этот раз не было, и я открыто поехала по дороге. Колеса велосипеда заметно спустили, так и плющились оладьями на асфальте, но браться за насос не хотелось. В конце-то концов, раньше люди вообще на деревянных колесах ездили — и ничего! Да и недалеко мне было добираться. Минут через семь я была уже у папы. Точнее — возле больницы.
        Не знаю почему, но все больницы выглядят одинаково тоскливо. С виду дом как дом, а внутри все казенное, безысходное. И всегда почему-то очереди — даже в самую жару. Папа как-то говорил, что мы страна очередей, что это традиция, но мне такая традиция не нравилась. И неожиданно подумалось, а вдруг в Англии тоже уважают очереди? Я ведь не знаю ничего про их традиции. Только про туманы и баскервильскую собаку. Наверное, этого было маловато, чтобы отправляться в путешествие…
        Папин кабинет располагался на первом этаже, что мне всегда нравилось. Очень удобно, если хочешь заглянуть внутрь. Вот и сейчас я прислонила «Салют» к стене, а сама взобралась двумя ногами на седло. Тихонько выпрямилась и затаила дыхание.
        Папа сидел за столом и смотрел на кончик ручки. Что-то ему нужно было писать на бланке, но он медлил. Или просто задумался. Может, вспоминал о чем-то, а может, мечтал. Трудно сказать, что у нас делается в головах, когда мы задумываемся. Я сама об этом раз сорок думала, да так ничего не поняла. Вроде, в самом деле, думаешь, а о чем — не ясно. Весь процесс думанья в основном на лице — брови там топорщатся, лоб морщится, уши шевелятся. А в голове полная сумятица — картинки какие-то, куплеты из песенок, прочая несуразь. Ну а потом — бац! — и делаешь какую-нибудь глупость. Только другие при этом говорят: вот, мол, подумал и принял решение. Да какое там решение! Не было ведь ничего, а треплются! Впрочем, возможно, это только я была такая глупая да нелепая не умела нормально думать. Все вокруг умели, а я нет. И зря мама считала, что я умная. Это она сказала не подумав.
        Держась за карниз, я осторожно переступила ногами на седле.
        Напротив папы ерзала на стуле полная тетечка. Один глаз у нее был красный, другой выглядел обыкновенно. На папу она глядела, как все пациенты — с терпеливой надеждой. Нервно тискала в руках платочек и беззащитно помаргивала. Но папа ее взгляда не чувствовал, и от сгорбленной его фигуры надеждой совсем не веяло.
        В носу и горле у меня защипало, я поняла, что снова готова разреветься. Ну не могла я спокойно на него смотреть! Наверное, я на самом деле пустила бы слезу, но в этот миг слуха моего коснулся рокот мотора.
        Машина!
        Соскользнув вниз, я оседлала своего двухколесного скакуна и живо свернула за угол. Сделано это было вовремя. К больничному подъезду подкатили на многоглазом джипе мои старые знакомые — плечистые парни в камуфляже. Охранялы Бизона. На физиономии того, что сидел за рулем, я с удовлетворением рассмотрела свеженький пластырь. Хотелось верить, что это след того памятного вечера у Юльки. Молодец все-таки Витька Анциферов, первый из всех сообразил, что мне нужна помощь. И не испугался!
        Я снова выглянула из-за угла. Джип с охранниками укрылся в тени пирамидальных тополей. В ожидании меня, понятно. Видно, Бизон задал им нахлобучку. Может, и мама обо всем уже знала. Глебушка говорил, что по телефону она названивала каждый день. А тут вдруг такое ЧП! Телефон звонит и звонит, а сыночек трубку не берет… Я злорадно улыбнулась. Теперь, наверное, Бизона костерит почем зря. И папе, конечно, названивает. И того и другого умоляет, чтобы отыскали, наконец, детишек. Только что может папа? У него возможностей Бизона нет, и помощниками в камуфляже он вряд ли когда-нибудь обзаведется. Поэтому папа сидит и смотрит застывшими глазами на бланк и вместо бланка, верно, видит лицо мамы или Глеба. А временами, может быть, и мое. То есть так мне хотелось думать.
        Достав блокнот, я быстро написала записку для папы, в которой туманно сообщала, что живем мы в надежном месте у надежных людей и все у нас тип-топ. Никаких нежностей вроде «целую» и «скучаю» я прибавлять не стала. Коротко расписалась — и все.
        Дождавшись ковыляющего по аллее пациента, я постаралась сделать жалостливое лицо и в две минуты упросила отнести записку в кабинет офтальмолога.
        Главное дело было сделано, пора было удирать. Вышло это у меня без особого труда. Ребята на джипе особой бдительности не проявляли. Даже не замаскировались толком: один дремал, выставив ноги через открытую дверцу на асфальт, второй смотрел в салоне портативный телевизор. То и дело переключали с футбола на боевик и обратно. Меня даже досада взяла. Мама волнуется, папа себе места не находит, а этим хоть бы что! Охранники, блин! Да я бы на месте Бизона давно бы повыгоняла этих лодырей.
        Обойдя по широкой дуге дремлющий джип, я снова уселась на велик и помчалась к морю. По дороге меня обгоняли грузовики, бульдозеры и краны. Точно жуки-короеды, строители всех мастей и рангов сползались к побережью. Это походило на нашествие термитов и саранчи. Выгрызая ландшафт, покрывая его кубическими коростами новостроек, они окружали пространство заборами, закатывали в асфальт, душили бетоном. Говорят, дерево, подвергшееся атаке короедов, обрушивается лет через семь-восемь лет. Наше семейное дерево уже обрушилось. Оставалось, правда, еще море, оставался клочок суши со Слоновьим холмом, но и тут уже чувствовался близкий финал…
        Словно уставший старичок, солнце уже присаживалось на кромке горизонта, когда вдвоем с Глебушкой мы устроили на баке импровизированную избу-читальню. Сидели на вытащенном матрасе и, затылками прижимаясь к облупленной капитанской рубке, поочередно читали учебник английского и «Остров сокровищ». Английские слова Глеба интересовали мало, а вот пиратская жизнь заметно воодушевила. Прослушав несколько глав, он тут же заставил меня поклясться, что завтра мы снова поплывем искать какие-нибудь клады.
        - Ну не может же быть, чтоб в таком большом море не осталось ни одного сундучка с сокровищами! — его руки заходили ходуном, словно он уже подплывал к заветному, выглядывающему из донных песков сундуку. — Как думаешь, найдем что-нибудь?
        - А мне и искать не надо. Одно сокровище я уже знаю, — сипло пробормотала я. Сипло, потому что от чтения вслух голос быстро садился.
        - Знаешь? — Глеб распахнул глазенки.
        - Ага, ты мое сокровище. Глупое и смешное.
        - Да ну тебя! Я же по-настоящему…
        Мы еще какое-то время читали про насыщенную адреналином пиратскую жизнь, и Глеб слушал, заворожено подрагивая ресницами. В тускнеющем небе загорались маленькие светлячки, но видел он, конечно, не звезды, а моих пропахших ромом и насквозь прокуренных персонажей. То есть это я так думала, но оказалось, что я ошибаюсь. Когда сгустившаяся темнота заставила меня закрыть книжку, Глеб кивнул на небо и жалобно поинтересовался:
        - Скажи, Ксюх, ведь не может же небо быть бесконечным? Чтобы вправо и влево и во все стороны…
        Но я уже не могла говорить. Даже думать устала. И зачем? Все равно нового ничего не придумаешь. Тем более что про вселенную, которая тянется и тянется без конца, я когда-то уже ломала голову. Чуть даже не поседела от напряжения. Потому что, конечно, конец должен быть у всего. Но только как представить себе эту грань, этот последний забор и оглушающую стену? Ведь что-то, наверняка, есть и за ними? Добрался, скажем, до последней и окончательной изгороди, поднатужился, проломил дыру, выглянул и… В общем, старая заумь — вроде той, что про курицу и яйцо. За забором — вселенная, а за вселенной — забор. Хотя может, вселенная как наш земной шар, и сколько ни ходи по ней, все равно краешка не найдешь. Или будешь возвращаться обратно и недоумевать, отчего и почему. Вон сколько фантасты свернутых пространств напридумывали! И все только потому, чтобы не выглядывать за забор, не пугаться прежде времени. Может, так оно и правильнее. Потому что иногда эта последняя граница представлялась мне как смерть. Дошел, выглянул — и бумс! Нет ни тебя и ничего вокруг. Вот тогда да, тогда все понятно. Но от таких мыслей
становилось страшно, и делиться с Глебушкой грустными предположениями не хотелось.
        - Давай лучше будем укладываться, — увильнула я. — Нам еще в каюту матрас заносить, зубы чистить, уши драить…
        Эту ночь Глеб спал плохо, то и дело вздрагивал, спросонья начинал что-то лепетать, называл меня мамой. В конце концов, я надела на него наушнички и включила плеер. Музыка подействовала на братика успокаивающе. Где-то между Монсеррат Кабалье и Полем Мориа он наконец-то уснул. Я нацепила наушнички на себя, поймала кусочек моего любимого «Браво», но тут же сработал закон подлости и сдохла батарейка. Пришлось засыпать под шуршание моря и сопение братца.

* * *
        На следующий день жизнь на корабле пошла трескаться и осыпаться. Все равно как брошенный в кипяток кубик рафинада. О кипятке я вспомнила не случайно, потому что уже к полудню палуба нашего судна раскалялась до температуры электрического утюга. Приходилось прятаться в каюту и лицезреть мир через иллюминатор. Горизонт слева по-прежнему был чист, горизонт справа позволял видеть далекий Слоновий холм и редкие фигурки людей на берегу. Никто не останавливался напротив «Вари», не пытался изучать нас сквозь всесильную оптику. Один раз прошла ватага мальчишей-кибальчишей — как раз того сказочного возраста, когда любые сюрпризы только восхищают и удивляют. Следом за ними пришлепал рыбачок в болотных сапожищах и битый час лупцевал море плеткой-закидушкой. Судя по всему, уловом рыбачок остался недоволен, но это напомнило мне о моих обязанностях. Картошку и купленные сушки с йогуртом мы успели умять, и животы начинало всерьез подводить от голода. Купить же продукты было не на что. Пересчитав имеющуюся наличность, я прикинула, что всей мелочи не хватит даже на полпластика жевательной резинки. Проще было
выкинуть денежки за борт. На счастье и в качестве жертвоприношения Меотиде.
        Первым не выдержал Глеб. Героический братец стал тихонько подвывать и жаловаться. Ни игры, ни уговоры на него больше не действовали. Я и сама поняла, что пора выходить из подполья. Голод не тетка, а море не мертвая пустыня.
        Как ни жаль было премудрых бычков, но наставало Время Большой Охоты. Мне полагалось превратиться в добытчика, и оживившийся Глеб, конечно, вызвался помогать в этом суровом деле.
        Узнай тот давешний рыбачок, каким образом я взялась добывать улов, он хлопнулся бы в обморок. То, на что он угрохал столько сил и времени, досталось мне проще простого. В первых двух погружениях я отыскала на дне все необходимое для подводной охоты: трезубую алюминиевую вилку, кусок проволоки и металлический, изъязвленный ржавчиной прут. Лучше было бы вырезать палочку из дерева, но плыть на далекий берег за подходящей веткой не хотелось. А потому, проволокой прикрутив вилку к металлическому пруту, я получила элементарный гарпун. Разыскать на дне полиэтиленовый пакет посвежее — оказалось еще легче. Кстати, если кто не верит, что все искомые причиндалы можно добыть на дне российских водоемов, пусть как-нибудь наденет маску и удосужится нырнуть. В речку, в пруд — куда угодно. Возможно, рыбы он там не увидит, но хлама обнаружит по самый кадык. Что касается нашего Приазовья, то у нас, по счастью, водилась еще и рыба.
        Многие азартные недоросли именуют это охотой, но лично я всегда называла подобную забаву браконьерством. Глеб страховал сверху, я же продувала легкие и пикировала вниз, пытаясь угадать на палубы затопленных катеров. Именно на них грелись под ярким, пробивающим толщу воды солнцем стаи бычков. Они возлежали на ржавом металле — как грибы в хорошем лесу. И, стиснув зубы, я била острогой в цель, каждым ударом нанизывая на вилку по бьющейся рыбине. Короткий взмах, и жертва оказывалась у меня в кульке. Пару раз я пыталась загарпунить притаившуюся на дне камбалу, но эта подруга понимала в жизни чуть больше бычков и ближе чем на метр к себе не подпускала.
        Так или иначе, но минут за десять я набила бычками полный кулек, после чего мы с Глебушкой вернулись к «Варе» и на пару принялись зачищать борт корабля, набивая очередной пакет мидиями. Эта добыча давалась значительно труднее, не обошлось даже без легких травм. Очень уж крепко цеплялись раковины друг к дружке и к корпусу судна. Каждую приходилось раскачивать, словно больной зуб и с силой дергать. Зато среди мидий попалась и пара рапанчиков — не очень крупных, но довольно красивых. Их я взяла, дабы украсить наше жилище. Ну и для Глеба, конечно. Чтобы надевал на уши и слушал музыку моря…
        В общем, охота прошла успешно, и теперь оставалась самая малость — разогреть примус, поставить воду на огонь и заняться кухонным священнодействием. Есть хотелось так, что Глебушка мой приплясывал от нетерпения. Еще бы! После долгого купания да прошлого голодного вечера мы не то что бычков, нормального быка могли слопать!
        Керосинка, по счастью не подвела, и с кулинарными технологиями мы мудрствовать не стали. Мидий подогревали в воде, заставляя раскрыться, после чего поедали сырыми (не столь уж лакомое блюдо, кстати!), а вот уха из бычков получилась просто царской. Иначе, наверное, и быть не могло, — едокам вроде нас понравилось бы сейчас любое блюдо. В результате порцию, которой, я надеялась, должно было хватить на обед и ужин, мы уничтожили в один прием. Зато и сиесту заслужили по праву. Первым уснул Глеб, а после, чуть почеркавшись в блокноте и сочинив очередной тоскливый стишок, начала подремывать я.
        Череда снов была вязкой и мутной. Что-то неприятное о школе, и, конечно, все тот же эпизод с вызовом к доске. Помните, наверное, такое: учитель глядит в журнал, прицеливается пером и раздумчиво цедит:
        - А сейчас у нас пойдет отвечать… Ммм…
        И класс, замирая, ждет, на кого падет удар безжалостной Фортуны, а кому можно продолжать играть в «Тетрис» и ублажать «Тамагочи». Самые пакостные мгновения! А преподаватель еще и тянет, выбирает неспешно — словно раскручивает барабан рулетки. А после — бэмс! — называет мою фамилию. И вот я у доски — абсолютно нулевая, трясущаяся. Потому что спрашивают про какие-то интегралы, а я ведать не ведаю, что это за птица. И от страха переношусь в другой сон, где все вокруг на кого-нибудь охотятся — на бычков, на куропаток, на людей. А я ору и доказываю, что это нехорошо, что это жестоко. Естественно, надо мной смеются. И демонстративно давят клопов, отрывают у бабочек крылья, из рогаток расстреливают каких-то безумно розовых фламинго. Я пытаюсь заступаться, размахиваю своей острогой, но меня не боятся, потому что все вокруг вооружены до зубов и ездят исключительно на бронированных «хаммерах». Словом, не сон, а трэшево. Муть, проще говоря…
        Стук по железу заставил меня подскочить на месте. Сон или послышалось?..
        Борт корабля загудел от очередных ударов. Гости? Здесь? Это какой же крокодилиус нас выследил?..
        - Эй, хозяева! Можно к вам?
        Голос показался знакомым, но после сна (да еще такого дурного!) я ничего не понимала. Усевшийся на матрасе Глеб с решимостью взялся за револьвер.
        - Враги?
        - Не знаю… — я тоже невольно потянулась за стоящей у стены острогой, но вовремя одумалась. Поднявшись, на цыпочках прокралась к иллюминатору, осторожно выглянула. Море было пустынно, но возле самого борта покачивалась деревянная лодка. В ней никого не было, — видимо, гости успели проникнуть на корабль.
        - Адмиралы! Русалка здесь, часом, не проживает? Курносая такая, симпатичная…
        Только теперь до меня дошло, что я знаю обладателя голоса. То есть недавно как раз и познакомилась. Как ни странно, это был Роман — утопленник и археолог в одном флаконе. Как-то ведь сообразил про место обитания! Хотя что там соображать? Сама проболталась. А студенты — народ догадливый. Вот и этот хитрец вернулся позднее на берег, поглядел на нашу «Варю» и все в два счета сопоставил.
        Я натянула на себя майку с двугорбым верблюдом и выскочила в коридор. Метнулась, было, обратно, чтоб натянуть джинсы, но плюнула. Что я, в самом деле, разволновалась?
        Взлетев по трапу, почти столкнулась с рослым мужчиной. То есть, конечно, это был Роман — здоровенный и статный парнище. Брюнет с симпатичной шевелюрой, за которую не так давно я пыталась тащить его к берегу. В результате столкновения я чуть было не загремела по ступеням обратно, но Роман вовремя меня подхватил.
        - В самом деле, русалка, — улыбнулся он. — Ходить-бегать не умеешь, спотыкаешься.
        - А кое-кто плавать не умеет, — дерзко отозвалась я.
        - У меня уважительная причина. Я среди гор рос, у нас там одни ручьи текли, ни одной речки. Где мне было плавать? Зато сейчас вот учусь.
        - Видела я, как ты… Как вы учитесь.
        - Что, старичком выгляжу? — Роман белозубо рассмеялся. — Нет, Ксюш, давай уж будем на «ты»! А то я смущаться буду, в заику превращусь.
        - Это кто? — спросил из-за спины Глеб. Он держал свой револьверчик в обеих руках и готов был в любую секунду выпустить в незнакомца весь барабан.
        - Глеб, фу! — шикнула я на него, точно на собачку. — Это Роман, он свой.
        - Строго тут у вас! — с уважением протянул гость.
        - А ты как думал! — дерзко отозвался Глеб. — Ксюха у нас командир.
        - А ты кто?
        - И я командир. Точнее капитан. Мы оба капитаны.
        - Два капитана — это я знаю… Даже читал, помнится. — Роман покрутил головой. — Вы что, правда, здесь живете?
        - Уже много лет, — брякнула я.
        - Я здесь даже родился, — похвастался Глеб. В эту игру мы тоже не раз играли — чаще всего с родителями. Я несла околесицу, а он подхватывал. Мама с папой воспринимали такой треп нормально, посторонние же люди выпадали в осадок. Роман в осадок выпадать не собирался. Деловито пройдясь по коридору, поочередно заглянул во все двери.
        - Сейчас-то куда направляетесь? — поинтересовался он. — В Лиссабон или Брахмапутру?
        - В Лондон, — сказал Глеб. — Табак везем. И гепардов.
        - Работорговлей, значит, не занимаетесь. Уже неплохо… А там у вас что?
        - Там камбуз, а направо моторный отсек, — пояснила я. — Только он затоплен.
        - Это скверно, — посочувствовал Роман. — Тяжело, наверное, плыть с затопленным моторным отсеком. Хотя что это я, ты же у нас русалка! Все время забываю… Кстати, я на корму заглядывал, — там и винта одного не хватает. Левого, кажется.
        - А мы никуда не спешим. Нам и на одном нормально плывется. — Я кашлянула. Разговор получался нелепый. — Если хочешь, можем угостить э-э… Чаем…
        - Раньше бы пришел, ухой накормили, — пояснил Глеб. — Но мы голодные были, все съели. И мидий съели, и сушки с йогуртом.
        - Мы же не думали, что ты придешь, — смутилась я.
        - В самом деле, какая досада, — Роман скорчил недовольную мину. — Тогда предлагаю другой вариант: сейчас мы надеваем парадные мундиры и перебираемся на мой катер. Потом гребем к берегу, и я веду вас в лагерь.
        - В лагерь?
        - Ага. К нам как раз профессор из феодосийского музея приехал — изучает нашу находку. Клинок, значит… Ну а мы по такому случаю прикупили кое-что, — и вас угостим.
        - Сладкое или алкоголь? — нахмурился Глеб.
        - Ну… Честно говоря, и то и другое. Но алкоголем мы злоупотреблять не будем, даю слово. — Роман, переглянувшись со мной, подмигнул. — Одному товарищу на днях хватило уже. С лихвой.
        Я неведомо почему покраснела. Чем-то этот Роман приводил меня в замешательство. Я ведь не знала, когда тянула его за волосы, что он окажется таким высоким и симпатичным. Хотя вздор, конечно. Ему же лет двадцать, наверное. Разница, если посчитать, гигантская…
        Я мотнула головой, точно вытряхивала из ушей воду. На самом же деле я освобождалась от вздорных мыслей. Это Юлька у нас любила поболтать о накладных ногтях и итальянских ресницах, о высоченных стальных шпильках и челке, которую она однажды выкрасит в офигенно-зеленый цвет. «Только прикинь, Ксюх! — у всех одноклассниц, как у последних лошар, фиолетовые прядки, а я с зеленой!»… Ее подобные мысли всегда заводили. Слушать про зеленый причесон мне тоже было интересно, но я-то точно знала, что будет с отцом и нашими соседями, когда они увидят меня в таком виде. В лучшем случае — истерика, в худшем — паралич с вылезанием глаз из орбит и астматическим приступом. Конечно, кое-кому из соседей недолгий паралич был бы очень полезен, но я росла все-таки доброй девочкой. Даже когда лупцевала кого-нибудь из мальчишек — всегда потом немного раскаивалась. Вот и паралича никому не желала.
        - Так мы едем? — поинтересовался Роман.
        Я шумно вздохнула. Чем мы, собственно, рисковали? Папа кукует на своей глазной работе, мама загорает на Карибах. Кроме того, в лагерь археологов парни Бизона вряд ли сунутся, а нас там, во всяком случае, накормят.
        - Едем, — я отчаянно тряхнула челкой, и Глеб немедленно пальнул в потолок, словно ставил под моим решением точку.

* * *
        Сюрпризы на то и сюрпризы, чтобы караулить на каждом шагу. Первый, кого мы встретили, попав на территорию лагеря, оказался Витька Анциферов. Представьте себе, этот тип не тратил лето на танцульки с пляжным волейболом, а терпеливо шурудил лопатой, работая на раскопках. Была лишняя ставка, вот и устроился парнишка. И ведь вредина такая, никому ни полслова не сказал! Трудно было поделиться? Может, мы с Юлькой тоже срезали бы маникюр и взялись за лопаты? Хотя с другой стороны — и мы Витьку никогда ни о чем не спрашивали. Такая уж вертелась кругом карусель: всех интересовала исключительно собственная жизнь.
        У археологов Витька появлялся обычно с утра и работал до вечера. Но иногда оставался и ночевать, благо мест в палатках хватало. Сегодня по случаю скифской находки и приезда именитого гостя он тоже решил задержаться.
        - Не знал, что вы знакомы, — хмыкнул Роман.
        - Если семь лет в одной школе и в одном классе, поневоле познакомишься, — отозвалась я. Мне казалось, ответ получился бодрым и юморным, но Витьке моя фраза не понравилась.
        - Лучше пойдем деда послушаем… — пробурчал он.
        Приехавшего из Феодосии профессора все почему-то именовали «дедом», однако он не думал обижаться. Потому что, в самом деле, походил на деда. Усы росли у него прямо из ноздрей, борода — из ушей. Пожалуй, таких забавных дедуль я еще не встречала, разве что в фильмах про старину да в мультах про Деда Мороза. Но гость из Феодосии Дедом Морозом не был, а был, действительно, профессором археологии. Он и на голове носил не что-нибудь, а настоящий пробковый шлем — из тех, в каких красовались английские колонизаторы. При этом кудлатая бородища профессора скрывала верхнюю половину груди и нервно подрагивала в такт всему, что он говорил. Слушая профессора, юные археологи глядели не в глаза оратору, а на его вздрагивающую бороду. Она гипнотизировала, заставляла внимать каждому слову. Я не сомневалась, что на своих лекциях профессор добивается отменных результатов. У других преподов аудитория балагурила, целовалась, может, даже покуривала тайком, у него же все наверняка цепенели, слушая про разные там эпохи, во все глаза следили за шевелением магической бороды. Я припомнила, что в царской России, если верить
фотографиям, учителя и академики поголовно отращивали бороды. Да и цари с министрами им подражали. Теперь становилось ясно почему.
        В общем борода феодосийского гостя произвела на меня неизгладимое впечатление. Я даже пожалела на миг, что у девчонок бороды не бывает. Ну мало ли! Красим же мы в классе волосы во все цвета, — вот и бородками могли бы щеголять. Их ведь тоже можно по-разному украшать — косички там всякие, висюльки-фитюльки подвешивать, а еще можно мелировать и завивать…
        - О чем задумались, девушка? — галантно коснулся моего плеча Роман. Я вспыхнула и ничего не ответила. Чтобы не выглядеть совсем уж невежливой, покрепче обняла насупленного Глебушку и многозначительно кивнула в сторону деда. Отмазалась, короче. Пусть смотрит на профессорскую бороду и сам соображает, что я имела в виду.
        Между тем рукава рубашки дед закатал, а вот галстук почему-то оставил, и это тоже казалось смешным, потому что все вокруг сидели в джинсах, футболках и шортах, только один дед оставался с пробковым шлемом на голове, в брюках, туфлях и рубашке с галстуком. В общем, стопроцентный профессор! Ладно хоть, пиджак догадался снять.
        Пылал костер, — его подпитывали сломанными ящиками и толстенными сучьями. Ввысь взлетали облака искр, гомонили голоса, и с далекого неба на земную равнину удивленно взирала полная луна. А может, и не луна это была, а аккуратно высверленная лунка посреди темного небесного льда. И кто-то посматривал через нее на нас всех устроившихся кружком возле донного костра.
        Вообще-то под лед я никогда не ныряла, но что-то похожее не раз видела во снах. Не самые приятные, надо признать, были сны. Воздуха нет, нужно срочно всплывать, но вместо полыньи — надо мной только крохотная лунка. А потом вплотную подступало удушье, и я в ужасе просыпалась. Сейчас же и проснуться было невозможно. Огонь трескуче пережевывал полешки, теплый ветерок разглаживал лица, глаза сидящих мечтательно поблескивали, и тем не менее это был все тот же невеселый сон. Мы с Глебушкой сидели на далеком дне подо льдом, и вместо семьи нам предлагалась шумная компания — с костром, с угощением и разговорами. Конечно, они были славными — эти студенты с археологического, но нам-то хотелось совсем другого.
        - …Уже бог знает сколько времени, ученые спорят о самых элементарных вещах, — рассказывал между тем бородатый дед. — Что там клинки, стрелы, украшения — мы даже о мерах длины не можем договориться, о той же географии древних.
        - О географии? — удивился кто-то из студентов. — Это еще почему?
        - Да потому что греки, заселившие Средиземное, Черное и Азовское моря, все измеряли стадиями. В своих компасных картах — портоланах и в описаниях, называемых периплами, они использовали именно эту меру.
        - По-моему, про стадии все как раз известно. 178 метров — вроде бы так, — подал голос эрудированный Анциферов.
        - А вот и нет, молодой человек! — парировал профессор, и борода его азартно подпрыгнула на груди. — Единого мнения в среде ученых долго не было. Кое-кто полагал, что стадия составляет 197 метров, другие называли числа 178, 184 и 200 метров. И только после многолетних диспутов наконец утвердились на 157 метрах, хотя не факт, что и это число окончательное.
        - Вот те на! — присвистнул сосед Романа.
        - Дальше еще веселее! — продолжал дед. — Определились со стадией, стали восполнять пробелы в картографии, и тут же выявилась новая загвоздка. Оказывается, в античные времена уровень Черного моря был почти на пять метров ниже современного.
        - Пять метров? Это ж несерьезно! У него два кэмэ глубина.
        - Правильно, глубина основательная, но дело не в ней, а в картах. Представьте себе, что море мелеет на пять метров и отступает от берега. Это какие же площади окажутся на суше и как изменится общая картина побережий!
        Студенты переглянулись.
        - Получается, что вся прибрежная зона сегодня затоплена?
        - Именно! — профессорская борода победно дрогнула. — И значит, что под водой сегодня находится большая часть античных поселений, и это, друзья мои, существенный удар по всей нашей науке. Можно сказать, теоретический нокдаун. Поскольку море куда безжалостнее, чем суша. Что не растворяет соленая вода, а она, доложу я вам, даже с нефтью справляется! Так вот, то уничтожают многочисленные штормы.
        - Да уж… — вздохнула одна из студенток.
        - Вот-вот! Огромные волны беспрестанно перемешивают пески и камни, и те, подобно жерновам, перемалывают в пыль строения, корабли, глиняную посуду, бесценный фарфор. Даже посуда из крепчайшего диорита — и та не выдерживает. — Глаза бородатого профессора загадочно блеснули. — Между прочим, многие всерьез полагают, что на диорите вырезали еще атланты. Поскольку даже современные технологии не позволяют изготовлять столь искусную посуду…
        Представив себе десятки погибающих на дне поселений, я поежилась. Поняв это по-своему, Роман тотчас накинул на меня свою куртку. Куртка оказалась такой огромной, что разом накрыла меня и Глебушку. Здесь, у костра, нам было совсем не холодно, однако чувствовать заботу Романа было все равно приятно. Он и руку не спешил убирать — обнимал и словно согревал дополнительно. Даже Глебушка не протестовал.
        - Попробуй, — Роман протянул мне огромную кружку. — Сразу станет лучше.
        - Что это?
        - Чай, конечно. Только наш особый — археологический, — шепнул он с загадочным видом.
        Чай мы уже пили, но «особый археологический» меня заинтересовал. Взяв кружку, я отважно хлебнула, и жаркая волна омыла меня с головой.
        - Ничего себе — археологический!
        - Зато согреешься.
        Он был прав. Одного глотка хватило, чтобы пожар, зажегшись где-то в районе желудка, пошел распространяться по всему телу. Мне стало уютно и хорошо. Я даже обняла Глебушку покрепче.
        А студенты уже заговорили про Аджимушкайские катакомбы, про партизан, прятавшихся в пещерах, вспоминали древнюю Ольвию. А потом разговор перескочил на ацтеков с майя, и все немедленно принялись кричать о том, что даже самые мудрые цивилизации давали маху, не чураясь человеческих жертвоприношений. Студенты с азартом крыли кровожадных жрецов, поносили «палачей» распоследними словами, а профессор хмыкал в свою бородищу и атаковал в ответ еще более жуткими фактами уже из современной истории, когда люди миллионами гибли во времена колонизаций и мировых войн.
        - А Первая мировая война? А Вторая? Вспомните количество жертв! А что вытворяли армии цивилизованных стран до этих войн в Индии, в Китае, на Ближнем Востоке? Нет, братцы гуманитарии, все намного сложнее! И прогресс наш, увы, исключительно прикладной. Боюсь, Интернет и тотальная сотовая телефония не исправят положения. Поскольку не в том направлении мы движемся, ребятки.
        - Значит, вы за жертвоприношения?
        - Да нет, я о другом… Не спорю, во времена древних майя имелись свои жестокие перегибы. Но даже те возмущающие вас жертвы приносились во имя плодородия, во имя мира и милости богов, — сегодняшние войны порождает одна лишь безграничная человеческая жадность. Из-за воды и нефти мы готовы нарушать границы и разжигать жутчайшей силы конфликты. Вот и решайте сами, что же в итоге страшнее…
        И снова сидящие у костра принимались спорить — о Наполеоне и Кортесе, о Гарибальди и Че Геваре. Вспоминали совсем уж незнакомые мне имена, склоняя какого-то Пол Пота и диктатора Хусейна, семейство Борджиа и художника Бенвенуто Челлини. Все это нам с Глебушкой было малопонятно, но мы все равно слушали, затаив дыхание, переводя глаза с одного говорящего на другого. А когда появилась на свет гитара, а за ней и вторая, мир окончательно преобразился. Пространство и время пропали, мы очутились в удивительной капсуле, где ничего, кроме музыки и нашей, пляшущей от огненных язычков поляны, не существовало.
        Люди мчатся в поездах
        К северу и югу,
        И в вагонах иногда
        Видятся друг с другом…
        Это пел Роман. Сильные пальцы его ловко скакали по струнам, сосед Романа ему подыгрывал. Ничего удивительного, что во взглядах, обращенных к поющему, светилось немое обожание. Особенно у одной загорелой девицы — с васильковыми глазами и светлыми косичками. Последнему ослу было ясно, какие чувства она питает к Роману. Днем, вероятно, маскировалась, как хамелеон, а теперь не находила в себе сил притворяться. Хлопала своими симпатичными васильками и даже рот приоткрыла. Верно, и я глядела на Романа с таким же глуповатым видом, потому что пару раз поймала на себе осуждающий взор Анциферова. Но мне было не до Витьки. Напряжение последних дней, наконец-то, спало. Перезвон гитар сам по себе наполнял необъяснимой силой, еще и «чай археологический» подействовал. А от песен у меня просто начинало кружить голову. Оно и понятно! Это вам не плеер с наушниками и не забитое нудными диджеями радио, — слушать живой голос было во сто крат лучше! И конечно, в такую минуту Романа невозможно было не любить.
        Досадуя на русоголовую конкурентку, я все-таки успевала порадоваться, что оказалась в тот хлопотный вечер в нужном месте и в нужную минуту. Небось, русоголовая в море за Романом не полезла! Вообще, наверное, понятия не имела, что он тонет. Видно, не сработало любящее сердечко. Может, и не любило?
        Хотела бы я взглянуть на себя со стороны. Волосы торчком, рот до ушей, в глазах пляшущие огоньки костра. А может, не так уж страшно я и выглядела? Зазвал ведь Роман меня сюда. И в судьбу я тоже немножечко верила. Верила, что она мудрее всех нас — и точно знает, кто кого должен спасать. Обласканный судьбой Роман встряхивал черными кудрями и продолжал выдавать песню за песней:
        Жить нужно ярко и долго!
        Что же с тревогой в душе?
        С лунным прощаюсь осколком,
        Словно не встречу уже…
        Порывисто вздохнув, я предположила, что влюбилась в него еще позавчера. Когда тихонько тянула и тянула к берегу. Но поняла это только сейчас — где-то на третьей или четвертой песне. Любовь — она ведь как болезнь, сначала подхватываешь вирус, живешь с ним и даже понятия не имеешь, что он творит свое черное дело. А потом — хлоп! — и ты уже с температурой и в лихорадке, а в голову лезет всякая дребедень.
        В одном из виденных мною фильмов кто-то кому-то говорил, что влюбляться на войне противоестественно. Вот и мне, только что потерявшей семью, укравшей брата, скрывающейся от всего мира на полузатопленном судне, было противоестественно хорошо. Наверное, потому что одиночество мое закончилось. Пусть ненадолго, может, на один-единственный вечер, но это в самом деле произошло. И Глебу, и мне стало по-настоящему тепло. От куртки Романа, от его песен, от ярко горящего костра. Само собой, студенты не могли заменить дома и мамы с папой, но как же мы устали от своего одиночества! Там, на «Варе», мерзли не тела, а души. Теперь они стремительно оттаивали. И не хотелось думать о том, что будет завтра и послезавтра, Глеб слушал одним ухом мое сердце, другим — песни Романа. И я тоже слушала. Внимала, млела и трепетала.

* * *
        Странные мысли бродили в моей забубенной головушке. По идее, я должна была бы страдать, но я отчего-то не страдала. То есть какая-то моя часть продолжала тосковать по родителям, но другой — той, что сидела сейчас у костра, обнимала сонного Глебушку и слушала ухарское пение студентов, было светло и покойно. А главное, я научилась думать о том, о чем раньше и мыслей не было. Ведь худшее, что может случиться с людьми, это смерть близких или война. И то и другое страшно, и того и другого не зазорно бояться. Но ведь войны нет, и мама с папой пребывают в добром здравии — не чихают и даже не кашляют. Спрашивается, с чего же я схожу с ума? Почему хмурюсь и каждую минуту злюсь на родителей?
        Вот любит, например, парень девушку — до того любит, что никуда от себя не отпускает, ревнует к каждому фонарному столбу, гонки по пустякам затевает. Любовь это? По-моему, чистая фигня. Получается, он — бай, она — рабыня? А если она не любит его? Или разлюбила? Бывает ведь так. Прошло время, огляделась — и полюбила, скажем, другого королевича. Или поняла, что ошибалась. И что теперь делать? Удерживать ее? Заставлять по новой в себя влюбляться? Или придушить, как Отелло Дездемону? Так это уже страсти-мордасти по-мадридски, а вовсе даже не любовь. Потому что если в самом деле любишь, то прежде всего желаешь счастья любимому, и чтобы все у него было пучком, и все клеилось. А если любишь его исключительно при себе родном, то это жаднилово сплошное. Типа, если люблю, значит, он обязан быть моим, и только моим, — лежать в карманчике, в сейфе, в шкатулке. Только это уже не любовь, а феодализм какой-то. Не любят тебя — отпусти человека! Вздыхай на дистанции и терпи. А не терпится, так в мыслях люби, в сердце — или в чем там у тебя получается!
        Вот и мама… То есть, если ей на самом деле хорошо с Бизоном, то, может, и нечего гнать волну? Чего мы на нее взвились? Ну не ангел она, и что? Все равно ведь мама. Это Глебушке понять сложно, — салапет еще, а я-то почти взрослая! Через год уже паспорт получу, а там и сама куда-нибудь намылюсь. Не на завод же к Бизону топать… Значит, верняк, сорвусь. Потому что у моря жить все равно не получится. Во-первых, нет вузов с нормальной работой. Во-вторых, понаедут трактора да бульдозеры и срежут мой Слоновий холм к слоновьей бабушке, — закатают в бетон и выстроят какое-нибудь казино-отелево. И смотреть на это будет тяжело и тошно. Так что лучше уж ехать. От семьи, от родимого Глебушки, от любимых кипарисов. А если я готова уехать, то почему не может то же самое сделать мама? Иными словами — чего на маму пенять, коли у самой в голове ветер…
        Студенты закончили очередную песню про «Ходят кони над рекою…», и профессор, стянув с головы шлем, шумно и от души высморкался. А после признался, что устал и хочет баиньки. Троица ребят во главе с Романом тут же вызвались проводить деда до палатки. Наевшийся печенья Глеб тоже клевал носом на моих коленях.
        - Решили остаться?
        Я повернула голову. Это подкрался сбоку Витька Анциферов.
        - Куда же нам еще?
        - Ну, не знаю… — Витька пожал плечами. — Вообще-то Бизоновские бугаи вас ищут. Каждый день по поселку туда-сюда гоняют. Уже запарили со своим джипом. Даже не знаю, сколько бензина уже сожгли.
        - Тебя-то тогда не тронули?
        - Здрасьте! Пусть только бы попробовали!
        Ответ Витьки мне понравился.
        - Ты хорошо того ухаря с ног сбил.
        - Ну… — он немного смутился. — Еще разобраться — кто кого сбил.
        - Нет, правда, если бы не ты, меня точно бы сграбастали.
        Витька довольно запыхтел.
        - Тут вот еще что… Батя твой заходил, — сообщил он. — Тоже про вас спрашивал.
        - А вы?
        - Что мы? Мы ведь не знаем, куда вы затихарились. Так и сказали, — Витька чуть помолчал. — Вы это… Возвращаться-то собираетесь?
        - Зачем? Чтобы Глебушку снова отняли?
        Витька озадаченно шевельнул бровками.
        - Ну… Все равно ведь не пробегаешь всю жизнь.
        - Предлагаешь сдаться?
        - Зачем сдаться… Подумать надо. И место понадежнее найти.
        - А может, у нас надежное!
        - Тогда чего сюда заявились?
        - Сюда… — я фыркнула. — Сюда нас Роман зазвал. Профессора вашего послушать.
        - Профессор — это да… — Витька снова поежился. — Только ты это…
        - Чего это?
        - В общем, с Ромкой поаккуратнее.
        - Это как — поаккуратнее?
        - Ну-у… — Витька отвернул лицо от костра, подобрал с земли какой-то обгорелый сучок, завертел в пальцах. И не заметил, что перепачкал все руки.
        - Чего аккуратнее-то? — с нажимом повторила я.
        Витька в волнении потер лоб и нос, оставив на лице темные полосы. Вид у него стал препотешный, но я даже не улыбнулась.
        - Что замолчал?
        - Да котяра он, — выдохнул, наконец, Анциферов. — Смазливый котяра.
        Я даже задохнулась от возмущения. Ну что за привычка такая — гадить своим ближним? Да еще за спиной! В глаза Ромке, небось, такого не скажет. Да и что тут можно сказать? Не Витька же Романа из моря вытаскивал! И про «Варьку» Анциферов до сих пор не в курсе. А вот Роман догадался. Потому что искал, потому что беспокоился. Еще бы — взяла и уплыла в открытое море! Да еще ночью. Не русалка же, в самом деле…
        - Что ты про него знаешь! — вспыхнула я. — Сам здесь без году неделя, а уже судишь людей.
        - Я — хоть неделю, а ты вообще первый день.
        - Если хочешь знать, чтобы изучить человека, иногда одного дня хватит.
        - Вот тебе и хватило…
        - Ругаетесь? — Глебушка обернулся. — Про меня ругаетесь?
        - Да нет… — сбилась я, — это мы про другого.
        Витька хотел сказать что-то еще, но передумал. Видно, прочувствовал мой настрой и отодвинулся подальше. А я приникла к уху Глеба и, напевая недавнюю песню, сделала вид, что никакого Витьки рядом не существует. Да и кто он для меня? Так, пустое место…

* * *
        Уснувшего Глеба Роман отнес в палатку, укутал в спальник.
        - Его не украдут? — зачем-то спросила я.
        - Ни в коем случае. У нас тут серьезная охрана, — Роман фонарем осветил брезентовый потолок, — в обоих углах под палаточными коньками сидели богомолы. С мощными передними лапищами, круглоглазые, бдительные. Уж этих степных тараканчиков я знала отлично. То есть многие люди действительно сравнивали их с тараканами, но я-то понимала, что богомолы — существа особые. И не насекомые даже, — скорее уж домовые. Прошлым летом у нас дома тоже жил один такой. Мама его боялась, а мы с Глебом подкармливали мухами и называли Тутанхамоном. Богомол был абсолютно ручной — с удовольствием сидел на ладони и на плече, вращал головой, наблюдая за нашей мимикой, за поведением других людей. Говорить он не умел, но вел себя столь осмысленно, что быстро превратился в члена семьи. К сожалению, богомолы долго не живут, и где-то в середине октября бедный Тутанхамон бесшумно мумифицировался. Мы похоронили его с почестями за садовой оградой, Глебушка даже поплакал немного, и у меня глаза были на мокром месте. Как бы то ни было, но заводить новых богомолов мы больше не стали. Уже знали, что за радостью встреч обязательно
следует расставание.
        - Это Царь, а это Король, — коротко представил Роман, и я приветливо помахала богомолам рукой.
        - Привет, парни! У нас тоже жил ваш собрат. Мы его очень любили.
        - Мы их тоже любим, — серьезно кивнул Роман. — Без них в палатку набивалась туча всевозможного гнуса. А теперь, сама видишь, чисто и уютно. Лучше любого пылесоса.
        - Да уж, эти ребята уважают чистоту, — подтвердила я.
        - Хочешь, ложись прямо здесь. А мы с соседом найдем себе место.
        - Да что-то пока спать не хочется.
        - Так, может, погуляем?
        Именно этих слов я pi ждала. Не приглашать же его на прогулку самой! Юлька, правда, меня бы не поняла. Тем более что где-то во тьме Романа наверняка караулила васильковая красавица. Я даже представила ее непонимающий взгляд. И мысленно успела показать ей язык. Так-то, лапушка! Спасать людей — это тебе не кашу варить! Тут плавать нужно уметь. И к сердцу своему прислушиваться.
        Взявшись за руки, мы отправились с Романом прочь. Сначала по какой-то дорожке, а потом и по тропке. С черных деревьев Роман на ходу срывал незрелые яблочки, и мы с удовольствием их грызли.
        Потом я набралась храбрости и извлекла из кармашка свой плеер. Новую батарейку я установила утром — и очень вовремя. С Юлькой мы, бывало, развлекались, втыкая друг другу по наушничку от своих плееров. Получалась развеселая какофония. Левое ухо слышало одно, правое — другое, но минут через пять происходило чудо, и мозг начинал отличать мелодии. Папа сказал, что это опасно, что можно даже свихнуться, и на всякий пожарный эксперименты мы прекратили. Сейчас же все было по-другому: один наушничек я нацепила себе, другой — Роману. Совсем как с Глебушкой на палубе «Варьки». И песню выбрала подходящую — с певицей Сандрой, еще совсем молоденькой, почти девочкой. Тогда она еще умела петь, хотя и не знала английского. А потом выросла, возмужала (или как там про женщин положено говорить?), выучила английский и стала петь обычную троечную попсу. Эта песня осталась единственной и неповторимой в ее репертуаре. Настолько неповторимой, что и сама повзрослевшая Сандра уже не сумела бы спеть ее с таким незрелым очарованием.
        Ich bin noch ein Kind
        Darum frag ich dich
        Denn du bist so reich an Jaren
        Was men Herz bewegt
        Was es nicht vershteht
        Mchtr ich heute von dir erfahren
        Эту песню я когда-то так полюбила, что не поленилась перевести со словарем. И вновь оказалось, что текст абсолютно про меня — то есть про маленькую девочку, которая не хочет расставаться со взрослым парнем и спрашивает его, зачем биться сердцу, если нужно уезжать и расставаться. Роман ведь тоже должен был уехать к себе на родину. И это было непонятно. Почему люди встречаются, если все равно приходится расставаться, зачем заводят славных богомолов и милых зверюшек, если те в конце концов умирают, зачем влюбляются, если это так ненадолго?
        Слушая Сандру, мы медленно танцевали под каким-то уличным фонарем. Ничего подобного у меня в жизни еще не было. Я обнимала Романа за сильную шею, щекой прижималась к широкой груди. Мой кавалер тоже примолк и ни единым звуком не возразил, когда я перезапустила песню по второму и третьему кругу. Больше я рисковать не стала. Боялась, что очарование пройдет, а милая сердцу Сандра набьет оскомину.
        Поняв, что танец завершился, Роман точно кувшин с водой поднял меня к своему лицу и мягко поцеловал в губы. Меня точно током пронзило. Хотя какой там ток! Под напряжение я никогда не попадала, а вот удар ската-хвостокола это отдаленно напоминало. Только от жала ската было безумно больно, а сейчас меня омыло сладким, пузырящимся кипятком. Словно булгаковская Маргарита я на секунду-другую потеряла вес, а с ним и остатки здравомыслия.
        Взглянув в мои захмелевшие, уже совсем даже не здешние глаза, Роман поцеловал меня снова.
        - Жаль, — шепнул он, — жаль, что ты совсем еще девчонка…
        Я молча покачала головой. Я не была девчонкой, и мне сейчас было так здорово, что я даже подумала о крамольном: не страшно, если Роман уедет. Главного ему все равно не увезти — этот танец под ночным фонарем и этот поцелуй. Уж их-то я запомню на всю жизнь. И это совсем не мало. Конечно, у той же Юльки, по ее словам, давно были с парнями «серьезные отношения». И целовались они взасос — чуть ли не с языком, и многое другое себе позволяли, но все это было форменной чепухой. Обжиматься по углам успевали и другие мои знакомые, только особой радости от этого, по-моему, не испытывали. Потому и рассказывали потом о своих приключениях с хихами-хахами, да еще пятнисто краснели при этом. Само собой, привирали с три короба. Просто не о чем было рассказывать, вот и сочиняли. Я же совершенно точно знала, что никому про этот поцелуй рассказывать не буду. Разве что маме. Если, конечно, она вернется…
        Мысли влекли, утягивали куда-то не туда, точно вырывали из сладкого омута, и я снова включила плеер.
        - Объявляется белый танец! — выкрикнула я и быстро прижалась к Роману.
        На этот раз пел Валерий Меладзе, и, разумеется, про нас с Романом…
        Только сложится нелегко
        Дружба пламени с мотыльком!..
        Певец явно накаркал. Только мы потянулись друг к дружке губами, как захрустели сучья. Мы повернули головы. Кто-то явно прятался в кустах.
        - Может, собака? — шепнула я.
        - Скорее, мишка-медведь, — Роман снова потянул меня к себе, но кусты захрустели сильнее прежнего, заставив нас напрячься.
        - А вдруг, действительно, медведь?
        - Да какой медведь, их тут еще в палеозое извели.
        Я повернулась к кустам, а Роман поднял с земли камень.
        - А ну выходи! Давай-давай, а то камнями забросаем и кусты подожжем.
        Но все было тихо, никто наружу не показывался.
        - Да этот тип просто струсил, — громко произнес Роман. — Эй, трусишка, у тебя шортики часом не мокрые?
        Качнулись ветки, и, выдираясь из цепких веток, под свет фонаря выбрался Витька Анциферов.
        - Опана! Вот так чудо гороховое!
        - Сам ты гороховое!..
        - Еще и дерзит, — Роман шагнул к Анциферову, ухватил за плечо. — Попался?
        - Кто попался-то! — Витька попробовал вырваться.
        - Не трепыхайся, — Роман держал парнишку крепко. — Ты что же, подглядывал за нами?
        - Мое дело!
        - Ишь ты! Вижу, заигрался в юного следопыта?
        - Пусти, я сказал! — Витька толкнул Романа, пытаясь вырваться, но Роман был значительно сильнее, и толчок получился жидким.
        - Не дергайся, голубок! Сначала объяснишь свое поведение, а после извинишься перед дамой…
        - Фиг тебе!
        Анциферов в очередной раз попытался вырваться, но обозленный Роман тряхнул его точно грушу.
        - Стоять, я сказал!
        - Сам стой, оглобля!
        - Что ты чирикнул? — Роман вывернул Анциферову руку. — Повтори!
        - Оглобля коломенская… — даже в тусклом свете фонаря стало видно, что лицо у Витьки жутко побледнело. Роман же продолжал выкручивать ему руку.
        - Проси прощения! У меня и у дамы…
        - Не надо, Ром. Отпусти его, — попросила я, но меня никто не услышал. Наоборот — Витька Анциферов яростно залягался ногами и пару раз в самом деле угодил Роману по щиколотке.
        - Ах ты паршивец! — Роман ладонью шмякнул Витьку по затылку — да так, что парнишку швырнуло вперед — чуть ли не до самых кустов. Споткнувшись, он упал на колени, а Роман вновь оказался рядом.
        - Значит, пинаться умеем? Посмотрим, что ты на это скажешь… — ухватив Витьку за ухо, он рывком вздернул его с земли.
        - Гад! — заблажил Витька. — Котяра! Мало тебе Светки с Галькой? Мало Катьки кашеварихи? Вон как она на тебя смотрит!..
        - Заткнись!
        - Чего ты от Ксюхи хочешь, урод? И спаивал зачем? Думаешь, не видел, что ты ей в чай подливал?
        - Я сказал: заткнись! — Роман наотмашь залепил ему оплеуху, голова у Витьки дернулась, но даже в эту секунду он остался бойцом. Замолотил кулаками по воздуху, пытаясь достать Романа — и достал-таки. Из разбитого носа Романа брызнула кровь.
        - Еще хочешь? — Витька пнул раз, другой и снова попал. Роман ударил прямым слева, и голова Витьки дернулась повторно. Не знаю уж, во что могла превратиться драка, но на этот раз я вмешалась в нее совсем не по-девичьи. То есть и по-девичьи и не совсем. С разбега я толкнула Романа в спину и, что есть сил, заверещала:
        - А ну, прекратите!!!
        Роман изумленно оглянулся, а разошедшийся Витька боднул его головой в живот и чуть не опрокинул на землю.
        - Хватит! — гаркнула я.
        Оба драчуна замерли.
        - Ты чего, Ксюш? — Роман смущенно загримасничал. Такие состояния бывают порой у взрослых. Губы еще гневно кривятся, в глазах растерянность, брови неуверенно подрагивают, не зная, в какой позиции замереть. То есть что-то такое человек уже почувствовал, но еще полностью не осознал.
        - Ксюш, он же подглядывал за нами…
        - Это не причина, чтобы избивать его. Он слабее тебя.
        - Кто слабее-то! — задиристо выпалил Анциферов. — Да еще пару минут, и по асфальту раскатал бы…
        - Хватит! — командирским тоном повторила я. — Приводи себя в порядок, и пойдем.
        - Куда? — Витька торопливо заправил выбившуюся рубаху в джинсы. Грязной ладонью мазнул по бедру.
        - На кудыкину гору, — я одарила Романа гневливым взором. То есть именно так мне хотелось бы взглянуть на него, но скорее всего взгляд получился жалким. Так смотрит собака на предавшего ее хозяина. С обидой и горечью — какой уж там гнев! Брови на лице моего недавнего ухажера повторно прыгнули вверх вниз, губы обиженно дрогнули. Мимика все-таки предала своего хозяина. Верно, и сам Роман понял, что роль свою провалил. В мире кино выражаются чуть иначе: не прошел пробы.
        - Ксюш… — умоляюще произнес он и умолк. На этот раз красноречие окончательно ему изменило. Сказать было нечего.
        Я же совсем как в детском саду взяла Анциферова за руку и повела прочь. Мы двигались неведомо куда, и самым лучшим было бы попасться сейчас в лапы каких-нибудь инопланетян. Рассказывают же про такие случаи: типа, высаживаются гоблины из тарелок, хватают зазевавшихся, увозят куда-то и память начисто потрошат. То есть позже человек возвращается на Землю, но ничегошеньки уже не помнит. И я бы с удовольствием не помнила. Ни про маму с папой, ни про красавчика Рому.
        То есть Витька Анциферов был, наверное, доволен случившимся, но я-то отлично сознавала: все в моей жизни снова оказалось поломано. Казалось, только-только забрезжило что-то, пошли свежие побеги, и опять произошло крушение. Говорят, что снаряд в одну воронку дважды не попадает, так вот я вам скажу, что все зависит от воронки. В иную — глупую да дурную — и два, и три раза может залететь. Был ведь какой-то японец, что пережил сразу два атомных взрыва. После бомбардировки в Хиросиме с потоком беженцев рванул в Нагасаки, не успел дух перевести, как ахнуло и там. А он, бедолага, снова уцелел. Жуть, короче… Вот и у меня снаряд лег в точности на то же самое место. И воронка, надо понимать, стало глубже, обещая со временем превратиться в отменную ямину.
        Куда именно мы шли, сказать было сложно. Ноги выбирали направление произвольно, но я ничуть не удивилась тому, что они вывели нас на берег. Спустившись к морю, мы застыли на месте. Море всегда останавливает приближающихся. Точно распятая во весь горизонт икона. С ним молча здороваются, оно загадочно мерцает в ответ. Перед нами же сейчас было не просто море, а водная равнина, именуемая Меотидой. Наглотавшаяся за день света, она не желала быть просто водой — черной и мертвой. Она была живой и думающей — совсем как океан Лема. И тосковала, возможно, о всех разом: о Глебе, обо мне, о наших неуживчивых родителях и моей незадавшейся дружбе с Романом…
        - Ты это… Извини, — пробубнил Витька. — Я же понимаю все.
        - Ничего ты не понимаешь, — я сердито стянула с себя платьице, кинула на песок плеер и вошла в воду. Мне нужен был транквилизатор помощнее, и таким лекарством было сейчас море.
        - Погоди, я с тобой… — Витька, сопя, начал стаскивать с себя джинсы, но мне было все равно. Точно торпеда я вонзилась в глубину и гребла, толкалась руками от воды, пока хватало воздуха. Давление неотвратимо сдавливало уши, но я специально не продувалась. Одна боль вытесняла другую, и мне это сейчас было необходимо. Когда воздух совсем иссяк и голову стало заметно кружить, я стиснула зубы и, сделав последний рывок, попыталась ухватиться за какой-нибудь, поросший мшистыми водорослями камень. Ничего не вышло. Кто-то цапнул меня за щиколотку, бесцеремонно потянул наверх.
        - Ты что, сдурела? — это был, конечно, Витька Анциферов. Он плавал вокруг меня, бешено отплевываясь, сердито вращая белками глаз. — Я даже футболку не снял, за тобой погнался…
        Я блаженно дышала.
        - Прямо чокнутая… У меня от твоих выкидонов этот… Инфаркт приключится. Потонуть решила?
        Не отвечая, я с силой провела рукой по воде. Электрическое свечение вспыхнуло и угасло.
        - Что это? — Витька тут же умолк, оторопело заморгал.
        Я улыбнулась.
        - Неужели не видел никогда раньше?
        Витька замотал головой.
        - Чудила! Живешь у моря, а главного не знаешь.
        - Так я это… Днем обычно купаюсь.
        - Купаюсь… — хмыкнула я. — Купаются чудаки, а нормальные люди плавают.
        - Еще ты будешь обзываться!
        Странно, но ворчливость Витьки меня рассмешила.
        - Ладно уж, смотри вниз. Представление бесплатное, показывается только раз.
        Я взбурлила ногами воду, и целая шапка переливающегося пламени вскипела вокруг моих щиколоток.
        - Мощно! — восхитился он.
        - А теперь погружай голову и открывай глаза.
        - Прямо так?
        - Прямо, прямо, не бойся…
        Витька послушно задержал дыхание и, окунувшись с головой, стал смотреть, как, бурля и вспенивая темную воду, я плыву и переворачиваюсь в глубине, рождая электрические всполохи и завихрения, озаряя дно фантастическим свечением. Миллионы миниатюрных организмов, потревоженные моим вторжением, вспыхивали и гасли, окутывая меня сияющим ореолом. Днем ничего этого мы не могли видеть, ночью же попадали в настоящую сказку.
        - Блин! — ахнул Витька, когда я вынырнула на поверхность. — А я и не знал ничего. То есть про огни Святого Эльма, про океанический планктон читал, но чтобы у нас под самым носом…
        - А чем наш планктон хуже океанического? Те же рачки-фонарики. Ты их тревожишь, они светятся. Главное — шевелиться энергичнее. Смотри, если гребу плавно, никакого свечения.
        - Ага…
        - А так сразу появляется.
        - Слушай! — воодушевился Анциферов. — А если набрать воды в банку и уже на суше встряхивать время от времени? Может, и там эти рачки будут светиться? Представляешь, получим ночной фонарь!
        - Не знаю, получим ли. Это тебе лучше у профессора спросить.
        - Обязательно спрошу, — Витька немного помолчал, глядя в воду под собой. — Спасибо тебе, Ксюх!
        - На здоровьице! — откликнулась я. И мельком подумала, что даже от Витьки слышать такие словечки приятно. Конечно, если то же самое сказал бы Роман… То есть, если бы вот так же поплавать с ним… Но об этом лучше было не думать.
        - Не-е, в банку я сажать их не буду, жалко. Лучше уж так, — Витька с уханьем плеснул в меня водой, и волна под его ладонью на секунду-другую металлически поголубела. Я ответила однокласснику тем же.
        - Класс! — он энергично задрыгал в глубине ногами, родив светящееся облако, я тут же последовало его примеру.
        - Разве не чудо? — мои руки циркулем описали круг, и я оказывалась в огненном обруче.
        - И я так хочу! — Витька повторил мой пируэт. Мы танцевали и ныряли, глотали от смеха воду, и море потакало нам, как расшалившимся щенкам, послушно включая и гася глубинное электричество. Кто сказал, что сумасшествие не заразно? Минут на десять мы с Витькой точно спятили. И настроение мое вновь совершило странный кульбит, из полной безнадеги переметнувшись в нечто прямо противоположное. Может, и в самом деле, я еще не слишком далеко убежала от Глебушки?
        Вдоволь наплававшись, мы выбрались на берег. Одевшись, взбежали на Слоновий холм. Земля тут же обрела вид равнины. Впереди море, позади суша, но существенной разницы не ощущалось. За нашими спинами мерцали сотни и тысячи далеких лампочек, прямо перед нами море фотографировало звездное небо со всеми его звездами, туманными загадками и млечными причудами.
        - А вы, правда, клинок скифский нашли?
        - Ага. Какой-то особенный. Борьсаныч потому и вызвал профессора. Даже в Москву телеграмму отправляли. Какая-та у них мудреная гипотеза о здешних поселениях наклевывается.
        - Тебе это и впрямь интересно?
        - Ну… — Витька пожал плечами. — Сначала было не очень, а потом, как наслушался разных историй, тоже загорелся. Может, на самом деле, пойду в археологию. Я ведь люблю историю, а археология — почти то же самое. Только не по учебникам, а по-настоящему. Потому что восстанавливает то, о чем уже не помнят. Правильно кто-то сказал: человечество быстрее забывает, чем узнает.
        - Здорово!
        - Вот и мне понравилось. Мы ведь потому и воюем, что забываем все на свете. И войны минувшие, и катастрофы экологические. Вот и повторяем одни и те же ошибки. Куда-то спешим-рвемся, а позади оставляем сплошные руины. Какой же это на фиг прогресс? Крем с пирожных слизываем и на пол бросаем…
        Я даже головой мотнула. Так непривычно и ловко Витька все это сформулировал. И ведь укладывалось в одну ровную цепочку. Археология, история, нежелание людей помнить свои корни… В самом деле, зачем нам космос, если мы вырубаем леса и осушаем реки? Неужели, чтобы на новых планетах заниматься той же ерундой?
        Заслышав звук мотора, я обернулась. Где-то далеко-далеко ползла по невидимой дороге этажерка из огней. Чуть покачиваясь, она прожигала тьму, кусками выхватывала степное пространство. Что-то зловещее почудилось мне в этом неуклонном движении.
        - Вроде ночь, все спят, а они едут и едут куда-то, — угадал мою мысль Витька.
        - Они не едут, они нас ищут.
        - Думаешь, это Бизон?
        - Не он, так его пристяжные.
        Витька засопел. Потом неожиданно взял меня за руку.
        - Ты это… Не переживай. Все перемелется.
        - Ага, и это пройдет, и то и другое.
        - Умная, — оценил Витька.
        - Мама говорит, умным в жизни приходится несладко.
        - Ну, это не повод, чтобы расти глупыми. И потом — это очень умным тяжело, а просто умным нормально.
        Я хмыкнула. Все-таки забавный тип — этот Витька. То грубый, то смешной — успокаивать вот пытается, в «просто умные» записал…
        Неожиданно мне подумалось, что таким, как Витька, легко верить. Пожалуй, из всех моих одноклассников он оказался самым надежным. Дважды ведь бросался мне на выручку. Может, и правильно, что он отправился за нами следить? Не эта бы драка, я так и ходила бы за Романом слепым цыпленком. Или слепой цыпленок — это не так уж плохо? Во всяком случае, не хуже страуса, прячущего голову в песок. А мы ведь все прячемся и зарываемся. Чем старше — тем глубже. Посмотреть на нас из космоса, так получится планета, населенная песчаными страусами. Или слепыми цыплятами…
        Тряхнув головой, я неожиданно начала рассказывать Анциферову обо всем, что случилось с моей семьей. От начала и до конца. Он не перебил меня ни разу, только время от времени стискивал мои пальцы. А я говорила и говорила, сдуваясь, словно проколотый шарик. Избыток воздуха меня душил, и с каждым сказанным словом мне становилось легче.
        - Вот, значит, почему вы поселились на этом «Титанике», — проговорил он.
        - «Варька» не «Титаник».
        - Само собой… — Витька невесело улыбнулся. Мне показалось, он о чем-то задумался. Ухо, за которое дернул его Роман, покраснело и стало вдвое больше, и оттого вид у Анциферова стал совсем нелепый. Ван Гог не Ван Гог, но тоже нечто особенное.
        - Да не грузись! — я легонько толкнула его плечом. — Как-нибудь выкрутимся.
        - Как-нибудь, конечно, — он покорно кивнул.
        - Давай лучше желания загадывать, — предложила я. — Вон, сколько звезд созрело. Точно черешня на дереве. Дождемся, когда упадет какая-нибудь, и загадаем.
        Мы задрали головы и задержали дыхание. Звезды приняли нашу игру и лучами что есть моченьки вцепились в бахрому неба. Мы ждали, а они не падали. Мы мучились без кислорода, а они насмешливо помаргивали и продолжали держаться. И только когда не дышать стало совсем невозможно, небо сжалилось. Я порывисто вздохнула, и тут же сработала невидимая кнопка. Первая огненная стрела стремительно перечеркнула небо, за ней последовала вторая, и звезды посыпались градом…

* * *
        Оставаться в палатке Романа — пусть даже под охраной бдительных богомолов — было, конечно, невозможно. Витька уговаривал нас задержаться, но ему все равно нужно было отправляться на раскопки, и, дождавшись на рассвете ухода студентов, мы с Глебом тихонечко улизнули из лагеря. Симпатичная кашевариха с васильковыми глазами — та самая Катька, конечно, все видела, однако без лишних слов нагрузила нас изюмом и черносливом, добавила пару бутербродов с сыром.
        - У тебя красивые глаза, — сказала я ей на прощание. «Красивые глаза» жалобно моргнули. Они не ожидали от меня таких слов, как мы не ожидали от девушки подарочного пайка. Во всяком случае, я поняла, что мы с ней вовсе не враги. Скорее уж друзья по несчастью.
        - Спасибо! Чернослив я обожаю. — Глеб первый протянул девушке руку, а после теплую ладонь васильковой кашеварихи осторожно пожала я…
        Наш матрас остался на корабле, но расхрабрившийся Глеб уверил меня, что запросто доплывет до «Вари» без всяких дополнительных плавсредств. И он, в самом деле, доплыл. Я почти не помогала ему. Море, прозванное когда-то Меотидой, обошлось с нами ласково и волнами в лицо не плескало. Но еще больше помогли дельфины. До корабля оставалось не более полусотни метров, когда море вокруг вскипело от вертлявых черных тел, а воду справа и слева стали резать острые плавники.
        - Дельфинчики! — завопил Глеб и заработал руками вдвое энергичнее. Об усталости он напрочь забыл. А когда один из дельфинов позволил себя погладить, братец мой забыл и про корабль. В одиночестве я добралась до «Вари» и кое-как вытолкнула на палубу намокший тюк с едой и одеждой. Чуть передохнув, вернулась к Глебу, и мы еще какое-то время бразгались среди игривых дельфинов, цепляя их за плавники и хвосты, оглаживая упругие тела. Подобно щенятам, они резвились возле корабля, по-своему изучая двух неумелых ихтиандров, а может, пытаясь понять, нужна ли нам помощь. Но мы орали и хохотали, а утопающие так себя не ведут, и стайка исчезла так же внезапно, как и появилась.
        - Ну почему? Почему они уплыли? — переживал братишка.
        - Проголодались, — предположила я. — Немножко поиграли, а теперь отправились на охоту. Их ведь никто не покормит, сами должны заботиться обо всем.
        - А меня? — капризно протянул Глеб. — Меня кто-нибудь покормит?
        - Тебя, так и быть, покормлю я.
        Видно было, что он крепко устал, и я подхватила его, как китиха-мать подхватывает плавниками новорожденного китенка. Мы не спеша добрались до «Вари» и, изнемогшие, выползли на горячую палубу.
        Общение с дельфинами не прошло даром. Я вдруг подумала, а не обзавестись ли нам какой-нибудь живностью? Конечно, корову с козой или курицу на корабль не притащишь, но собаку, кошку или тех же богомолов вполне можно переправить. По крайней мере, будет кому охранять судно в наше отсутствие. И Глебушке, если куда уплыву, найдется с кем поиграть. А еще пришло вдруг понимание того, что при всей своей любви к морю и одиночеству долго я здесь не протяну. Оказывается, я любила людей больше, чем предполагала раньше. Я даже готова была им прощать миллион глупостей. Да что там! — я и Бизона перестала ненавидеть, немножечко даже жалела, как жалела скромницу Надюху, брыкливого Егора-Егэ и брошенного капризной Юлькой Колюню. Ведь скажем честно: не так уж просто уживаться со всеми нами. И мозг людской изобретательнее всего работает там, где требуется выдумывать каверзы и колкости, наставлять капканы и изобретать засады. И я даже дала себе слово — почаще извиняться. Даже тогда, когда буду не слишком ощущать свою вину…
        А вечером к нам приплыли родители. Не на лодке — на катере. И привез их, знаете, кто? Не участковый дядя Вася, не тетка из Ейска и не Бизон, а мой нечаянный друг Витька Анциферов. Это было так неожиданно, что я потеряла дар речи. Хотя в моих словах никто особенно не нуждался. Хватило радостных воплей Глебушки. Он ходил по рукам и на руках, скакал по палубе, показывал найденных нами рапан, тянул в обжитые каюты и на бак к штурвалу. Родители тоже что-то хором говорили, перебивали друг дружку, не в лад принимались то плакать, то смеяться. То есть плакала в основном мама, а папа больше бурчал себе под нос и старательно стирал с лица непривычное для него счастливое выражение. Мама скомканно объяснила, что с Бизоном они рассорились в первый же день, а когда им позвонили, сообщив про исчезновение Глеба, она тут же решила лететь домой. Ссора переросла в скандал, и мама даже расколотила что-то ужасно дорогое об пол. Больше всего ее возмутило то, что Бизон тут же сдался, даже не попытавшись ее удерживать. Сразу после скандала он купил ей билет, а сам изъявил желание остаться на чудном курорте. Это оказалось
последней точкой и последней каплей. Настолько последней, что даже подарки Бизона мама оставила там. Как бы расплатилась за авиаперелет и сомнительный отдых.
        Но больше всего, меня поразило поведение отца. Он ведь мог ее выгнать, мог даже на порог не пустить, но ничего подобного не произошло. Более того, отец прямо светился внутренней радостью. Не злорадным торжеством, не победой смеющегося последним, а нормальным человеческим счастьем.
        Кстати, нас он, как выяснилось, тоже искал. Еще до моей записки. Все с тем же ружьецом наведывался к гориллам Бизона. Но никто ничего про нас не знал. А потом как снег на голову свалилась с Карибов мама, появился Витька Анциферов, и они наконец-то нас разыскали.
        Разумеется, Глеб готов был поверить любой истории и любым сказкам — и верил, конечно. Я же в основном помалкивала. Потому что поглядывала на Витьку Анциферова и снова терялась в догадках. Оказывается, я снова ничего не понимала. Ни в жизни, ни в людях, ни в чем ином. Понимала только то, что вчерашний звездопад нам явно помог. Других объяснений не было. Мы загадывали желания, и желания эти исполнились. А Витька… Витька сидел в катере и потирал ушибленную лодыжку. Ее он зашиб вчера, когда спускался со мной на руках со Слоновьего холма. Все-таки я не пушинка, а он старался вовсю — изображал былинного богатыря. Хотя именно богатырем в итоге и оказался. Самым что ни на есть былинным. Не знаю уж, как он вышел на родителей, что именно наговорил им, но сказанного вполне хватило. Родители приехали вместе.
        Немного неловко папа прижал к груди мою голову, и я не стала противиться. Я видела, что руки у него подрагивают.
        - Ты прости нас, Ксюх… — ему было сложно выдавить из себя эти слова. Он и смотрел куда-то в сторону, словно стеснялся своей счастливой мимики, своей бесконтрольной улыбки. — Прости нас, дураков.
        Я погладила его по руке.
        - Все нормально, пап. Правда, нормально.
        - Надеюсь, вы вернетесь домой? — поинтересовалась мама.
        - Конечно, вернемся! — пискнул Глеб. — Какие вопросы!
        Быстро собрав вещи, мы погрузили их в катер. Витька начал заводить мотор, а отец, склонившись ко мне, скупо шепнул:
        - У тебя очень хороший друг.
        - Я знаю, — тем же шепотом отозвалась я и наконец-то улыбнулась. Хотя и понимала, что вчерашние звезды сделали для нас многое, но не все. И будет еще очень непросто наладить жизнь сызнова. Попробуйте-ка склеить воздух и воду! Тут было примерно то же. И старое нам придется забывать еще и забывать. А что не забудется, вынуждены будем простить…
        Уже в катере я села поближе к Витьке и он таки добил меня последней оглушающей новостью.
        - Помнишь, про скифский клинок говорили?
        - Ну…
        - Сегодня нам радировали, что все подтвердилось.
        - Что все-то?
        - Ну… — Витька немного смутился. — Я же не историк, но у них там мудреная версия насчет скифской империи. Какие-то упоминания о городе, что располагался как раз в этих местах. То есть, если это настоящее захоронение, то и город обязан быть. Может, даже древняя столица.
        - Круто! — оценила я.
        - Круто другое. Если так, то по всему здешнему побережью наложат запрет на строительство. Понимаешь? Значит, никаких заводов, никаких отелей и казино.
        - Правда? — я даже руками всплеснула.
        Витька довольно кивнул.
        - Значит, и Слоновий холм уцелеет?
        - Само собой…
        Взревел мотор, нас качнуло друг к другу, и я, не удержавшись, поцеловала Витьку в щеку. То есть я ведь так и жила до сегодняшнего дня — сгорбленная и перекошенная: на левом плече — родительские проблемы, на правом — тоска по морю и погибающему побережью. А Витька приехал и сбросил все одним махом. Я бы его даже не просто поцеловала, а обняла за такую весть! И он, кажется, это понял, потому что обрадовано улыбнулся. Конечно, не так широко, как я, но шире было уже невозможно. Рот же можно порвать!
        В стрекоте мотора мне вдруг послышалось пение. Ну да! Это пела маленькая Сандра, но уже почему-то на русском языке. И это было удивительно. Витька прибавил газу, и голос Сандры зазвучал громче. Даже сидящие на носу родители с Глебушкой удивленно подняли головы. Что-то такое уловили и они…
        Беззвучно открывая рот, я щурилась встречным брызгам и в радужном мареве видела себя крохотной зеленоватой ящеркой — бесхвостой, усталой, выползшей на солнечный валун погреться.
        Ящерка грелась и напряженно ждала. Опасности, еды, ласки. Утерянный хвостик отрастал долго, отрастал больно и трудно. Но ящерка ждала и надеялась. Ящерка верила в чудо…
        notes
        Примечания
        1
        В тексте использованы отрывки из стихов Юрия Казарина и Александра Ананичева.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к