Магистральный канал Макар Трофимович Последович
        Главная идея повести известного белорусского писателя Макара Последовича — романтика труда, романтика подвига. Повесть рассказывает о самоотверженном, крепко спаянном коллективе людей, ведущих борьбу с болотом. В осушении болот принимают участие также и дети.
        Макар ПОСЛЕДОВИЧ
        МАГИСТРАЛЬНЫЙ КАНАЛ
        АИСТОВО ГНЕЗДО
        С тех пор как Антона Марецкого призвали из запаса в армию, его сын Мечик стал человеком в высшей степени военным. Его голову с выгоревшими на солнце волосами украсила синяя пилотка, сшитая матерью из старого пиджака. Ненавистные белые рубахи, как будто для того только и созданные, чтобы к ним прилипала всякая грязь, заменила черная рубашка, сшитая из чертовой кожи. Такие же были и штаны. Перешел теперь в полную собственность хлопца и широкий желтый ремень, принесенный дедом Мечика еще с первой мировой войны. Синие прорезиненные тапки на босую ногу нисколько не мешали, а наоборот, придавали устойчивость Мечику во время его путешествий по заборам и озеродам[1 - Озерод - приспособление для сушки снопов.].
        Вполне законченная экипировка, естественно, была бы неполной без коренной замены вооружения. Рогатка теперь выглядела уже окончательно отжившим первобытным оружием, годным разве что для желторотых мальчишек. Поэтому на ремне Мечика появился длинноствольный тяжелый маузер, две гранаты и кривая турецкая сабля. Высоко над головой торчал штык трехлинейки…
        Вооруженный с ног до головы, Мечик не спеша, как и надлежит воину, вышел из калитки своего двора и торжественно направился по широкой песчаной улице Зеленого Берега.
        - Мечик! А-га-га! — послышалось сзади.
        Мечик даже не оглянулся. Не к лицу полководцам обращать внимание на всякий детский писк!
        - Мецыцак идет! — завопил где-то впереди другой голос. — Скорей гьядите!.. Гьядите скорей!..
        Четыре хлопчика, выскочив со двора Сороки, с восхищением смотрели на Мечика. А когда Мечик с гордо поднятой головой прошел мимо, хлопцы дружной гурьбой кинулись вслед за ним. И пошли, как и сам герой, торжественно и молча. Мечик слышал за своей спиной только топот босых ног и частое горячее дыхание. Миновав хат десять, эта молчаливая процессия увеличилась еще на пять хлопцев, потом присоединились еще двое. И когда Мечик поравнялся с парком, в котором возвышался каменный двухэтажный клуб, в его отряде было уже около двадцати человек.
        - Мечик, ты куда? — послышался наконец взволнованный шепот Геньки Шимковца. — Подожди немного… Мечик…
        Мечик остановился и удивленно поглядел на Геньку, на всю эту штатскую команду.
        Вдруг его голубые глаза нахмурились и стали строгими, как у настоящего командира. И было отчего нахмуриться: в толпе хлопцев стояла Олька, сестричка Мечика.
        - Олька, иди домой, — приказал Мечик, поправляя на ремне гранаты. — Там никого не осталось.
        - Не хочу…
        - Мало ли что не хочешь! Девчонкам тут не место. Ну-у, марш!
        - Сам ты марш! Я вот маме скажу… Оставил меня одну… Мама тебе задаст! Ага! Там свинья, может, в огород залезла…
        - Олька!
        Олька и не думала уходить домой. Она стала даже угрожать, что пожалуется отцу, как только он вернется из армии. Она, Олька, скажет, как Мечик изрезал на свои пистолеты и ружья большую новую доску… А ведь батька припас эту доску на новый улей…
        - Так ты не пойдешь? — мрачно спросил Мечик, чувствуя, что упрямство девчонки подрывает его авторитет.
        - Сам ты не пойдешь!
        - Ну, так и стой тут!
        Мечик для чего-то оглянулся и полез на каменную ограду. Хлопцы двинулись следом за ним. Даже Генька, который был на два года старше Мечика, и тот покорно полез на стену. Генька, кого хлопцы всегда слушались больше, чем Мечика!
        Соскочив наземь, Мечик снова оглянулся. То же самое сделали и хлопцы. Даже Генька настороженно осмотрелся по сторонам.
        Мечик пригнулся и кинулся вперед перебежками. Точно так же побежали следом за ним и хлопцы. Генька уже не думал о том, что его власть над ребятами была так неожиданно и нагло захвачена Мечиком. Трудно их теперь остановить, повернуть на свою сторону.
        - А теперь куда? — шепотом спросил у Мечика Ленька, когда они то ползком на животах, то прячась за толстыми липами, перебежками добрались до противоположной стены ограды. — Снова на стену полезем?
        - Ти-и-хо! — грозным шепотом ответил Мечик. — Сейчас они начнут из пулеметов палить… Ложитесь на землю!
        - Так ведь тут вода! — запротестовал недогадливый Ленька. — Я тут не стану ложиться! Простудиться можно…
        Ленька оглядывался, выискивая место посуше, но Мечик закричал:
        - Стой! Не шевелись! Ты уже убитый!
        - Я убитый? — не поверил Ленька. — Так ведь никто еще не стрелял?!
        - Все равно. Подобрать убитого!
        «Бой» был в разгаре. Над головами хлопцев свистели пули, рвались с грохотом снаряды. Высоко в небе гудели вражеские бомбардировщики. Но команда Мечика была выполнена беспрекословно. Хлопцы схватили Леньку и потащили в кусты, хоть он кричал, что не убит, а только ранен.
        Тем временем Мечик отвязал гранаты и одну за другой бросил за каменную стену. И хлопцы должны были вообразить, что огромные столбы огня и дыма взметнулись высоко в небо.
        - Ну, видел?! — возбужденно спросил Мечик у Геньки. — Целую роту белых перебило!
        - Ага.
        И Генька, взглянув в ту сторону, куда показывал Мечик, подтвердил, что от спесивых беляков осталось одно мокрое место.
        - Брось еще, — посоветовал он Мечику.
        - Нечего бросать. Гранат больше нету…
        - Ну, тогда пойдем в атаку, — скомандовал Генька. — В атаку на белых, урра!
        - Подожди, подожди! — вскочил Мечик. — Кто тебе дал право командовать? А ну, ложись.
        Увидев, что ни один из хлопцев не послушался его боевого приказа, Генька нехотя присел возле стены. Преимущество оказалось на стороне Мечика. Мечику необходимо было срочно придумать что-то оригинальное, чтобы не уронить своего авторитета. Вдруг взгляд его упал на пустую бутылку, которая валялась возле ясеня. И Мечик, все еще остерегаясь вражеских пуль, осторожно подполз к ясеню, схватил бутылку и бросил ее в каменную стену. Эффект получился необыкновенный. Бутылка лопнула, словно всамделишная граната, мелкие ослепительные осколки со звоном брызнули вокруг.
        - Вот где наши гранаты! — крикнул восхищенный звоном осколков Мечик. — Ну, марш на пороховой склад!
        … Через полчаса началось большое наступление. Мечикова часть, забросав врагов множеством гранат, прорвалась к главным укреплениям противника и стремительно овладела ими. Первым одолел высокую каменную ограду Мечик и… чуть не свалился на голову колхозного сторожа Антона Николаевича Брыля…
        - Ах, чтоб вам пусто было! — взволнованно заговорил старик. — А я иду и думаю, кто это там за стеной беснуется? Кричу, машу рукой… Да где там! Не слышат, не видят. А-а? Ну и зачем же это вы, жевжики, так пакостите себе и людям?
        Генька, который еще сидел на стене, вдруг соскользнул с нее снова в парк. А Мечик и остальные хлопцы вынуждены были выслушать до конца нравоучение старика.
        - И какой это дурак надоумил вас бить стекло? Да еще там, где люди ходят! Ну бежали бы себе на болото, где топь, где никто не ходит, — и бей там сколько душе угодно…
        Мечик передвинул свой деревянный револьвер за спину и так же проворно снял с плеча и спрятал за спину винтовку. Антон Николаевич между тем продолжал:
        - Ведь если рассказать вашим родителям, так они бы вас выдрали как следует. Ну подумайте сами, жевжики: ступит кто-нибудь из вас сюда босой ногой на стекло — а мелкие осколки, их даже не заметишь, вопьются в кожу. Тогда уж и места себе не найдете! Не бейте стекла, жевжики. Мелкие осколки допекут человека больше, чем один большой.
        Все эти назидательные слова не доходили до ушей Мечи-ка. Он зачарованными глазами глядел на двух диких селезней с ярким радужным оперением, которые были привязаны к поясу старого сторожа. Глаза у птиц были полуоткрытыми, и Мечику казалось, что они еще живые и вот, вися вниз головами, слушают стариковский вздор. А сторож, закончив свою речь, двинулся вдоль стены. И тогда появилась над стеной черная лохматая голова Геньки. Глаза его светились злорадством.
        - Ну что, покомандовал, командир? А-а? — крикнул он сверху вниз. — Так всегда и бывает, когда ты начинаешь командовать… Давайте, хлопцы, сюда. Надо удирать, покуда родители нас тут не нашли…
        Только один Ленька остался верным и преданным Мечику.
        Было еще довольно рано, и домой они решили не идти.
        - А Генька уж очень стал нос задирать, — начал Ленька, подворачивая вымазанные в грязи во время атаки штаны. — Ты знаешь, что он сегодня сказал?
        Мечик еще ничего не знал.
        - Он хвалился, что залезал в аистово гнездо!
        - В аистово гнездо? И ты поверил?
        Ленька пренебрежительно сплюнул сквозь зубы и ответил:
        - Что я, маленький разве?
        Мечик был в восторге от своего дружка.
        - Ленька, — начал он взволнованным голосом. — Возьми, Ленька, мою винтовку.
        - А ты?
        - Я себе другую сделаю… Да бери. Навсегда! И гранату возьми.
        - Так у меня же пояса нет…
        - А ты в карман ее положишь.
        - Так ведь тогда ее никто не увидит. Так неинтересно.
        Ленька не догадывался, какая идея созрела в голове Мечика.
        - Ты будешь красным партизаном. А партизаны всегда гранаты в карманах носили. Вот!.. Ты должен ходить и все время оглядываться, как будто вокруг тебя белополяки или фашисты. Захотят они тебя схватить, а ты — тра-ах гранатой! А?
        - А винтовка? По винтовке они сразу узнают, что я партизан. Вот если б револьвер!
        Сердце у Мечика сжалось. Ленька сказал правду, только ему жалко было отдавать револьвер. Но нельзя же обидеть и своего верного, преданного товарища.
        - Хорошо, — сказал он с болью. — Возьми револьвер. Только не навсегда.
        - До вечера, — заверил Ленька. — Честное пионерское!
        И вот они направились задами в конец деревни. Храбрый красный командир Мечик, вооруженный с ног до головы, и рядом бесстрашный и неуловимый партизан Ленька, такой, казалось бы, маленький и невзрачный с первого взгляда. Но попробуй тронь их враг! И Ленька, незаметно для Мечика, то нащупывал в кармане гранату, то дотрагивался до револьвера, который был спрятан за пазухой.
        Вдруг Мечик остановился и проговорил:
        - Я совсем забыл. Ты ведь еще не партизан.
        У Леньки все замерло в груди…
        - Почему не партизан?! — закричал он во весь голос. — Кто тебе сказал, что я не партизан?
        - Не кричи, а то услышат… Ты еще не принимал присяги.
        - Какой? Зачем? — не понял Ленька.
        - Ты должен присягнуть своим товарищам, что будешь бить буржуев. Что никогда не изменишь своим товарищам, будешь делать им только хорошее, а не злое. Вот! И никогда не станешь слушаться этого задаваки Геньки!..
        - Присягаю! — вытерев рукавом нос, быстро ответил Ленька.
        Мечику этого было недостаточно. Он отвязал от ремня деревянную гранату и положил ее возле Ленькиных ног. Потом, оглядевшись кругом, торжественно произнес присягу и заставил Леньку повторить. Когда приятель проговорил: «Буду делать только хорошее, а не злое!» — Мечик крикнул:
        - Пусть разорвет меня эта граната, если изменю. Говори!
        - Пусть разорвет меня эта граната, если изменю, говори…
        - «Говори» не надо. Это я так сказал, — поправил Леньку Мечик и поднял свою гранату.
        Мечика привлекала к себе огромная одинокая ель, росшая на выгоне. Когда-то вершина старой ели, то ли срубленная людьми, то ли изувеченная бурей, привлекла внимание аистов. Они натаскали туда в длинных своих клювах хвороста и сделали просторное гнездо. Каждую весну, когда оттаивало болото, аисты возвращались из теплых краев и от раннего утра до позднего вечера трудились возле своего родного пристанища. Дед Брыль говорил, что в это гнездо прилетают всегда одни и те же птицы. Та же аистиха и тот же самый аист. Когда кто-нибудь из таких длинноносых пар умирает, оставшийся уже никогда не заводит новую семью и доживает свой век в одиночестве… «Интересные и полезные птицы, — говорил дед Брыль, — всегда сохраняют верность друг дружке и всякую мерзость со свету сживают — будь то гады или там жабы…»
        Но вот уже два года, как опустело аистово гнездо на ели. И в прошлую и в эту весну напрасно прибегали ребята к старой ели. Аисты не прилетали. Что с ними случилось? Погибли они где-нибудь в дальней своей дороге во время бури или застрелил их злой человек? А может быть, у них уже и сил от старости не хватило, чтобы вернуться на свою далекую родимую сторону, и проглотил их возле Нила кровожадный крокодил?
        У Мечика на этот счет было свое особое мнение, и он высказал его Леньке, когда они уже приблизились к ели:
        - Аисты никуда в позапрошлом году не улетали. Их просто убило молнией. Они и теперь лежат в гнезде.
        - Откуда ты знаешь? — задирая голову вверх, спросил Ленька.
        - Знаю.
        Мечик положил винтовку на землю и стал расстегивать ремень.
        Ленька все еще стоял, задрав голову кверху, и глядел, как крутились возле гнезда сварливые воробьи. Они то порхали в воздухе, то вдруг исчезали в темных щелях аистова гнезда. Отсюда, снизу, воробьи выглядели маленькими мотыльками. Трудно поверить, что Геньке удалось влезть на такую безумную высоту, да еще и на самое гнездо. Он всем рассказывал, что там, в аистовом гнезде, просторно, как в хате… И что будто бы он, Генька, нашел в гнезде что-то очень важное и интересное…
        - Ленька, подсади-ка меня немного…
        Ленька взглянул и глазам своим не поверил. Мечик, хватаясь цепкими пальцами за потрескавшуюся старую кору, лез на ель!
        - Мечик! И я тоже полезу!
        - Нет, сперва я, а тогда и ты. Подсади!.. Мне бы только до того сука добраться…
        До места, где начинались сучья, было довольно высоко. Мечик раза два срывался и падал наземь. Но ведь всем известно, что труднодоступная цель — самая заманчивая цель.
        Через полчаса Мечик наконец добрался до первого сука и сел на него отдохнуть и отдышаться… Ленька завистливо смотрел на его испачканные в смоле и обшарпанные о кору штанины. Мечик с большим наслаждением плюнул вниз и вытер рукавом вспотевший лоб.
        - Не страшно? — спросил Ленька.
        - Вот еще!
        Мечик плюнул теперь два раза подряд и замахал свешенной ногой.
        - Лезь скорее. А потом меня подсадишь, — торопил друга Ленька.
        Дальнейший подъем Мечик преодолел без особых трудностей. Воробьи, увидев голову хлопца, вдруг оказавшуюся около заветного места, подняли страшный переполох и заметались возле самой Мечиковой головы. Один из них, сидевший где-то в глубине гнезда и поздно почуявший опасность, вылетел оттуда с такой стремительностью, что угодил прямо в лицо Мечику. У того даже искры из глаз посыпались, и от неожиданности он еле удержался на суку. Опомнившись, Мечик стал приглядываться и соображать, каким образом залезть в гнездо. А дело это было не из легких.
        Довольно большое, если глядеть на него снизу, здесь, вблизи, гнездо оказалось прямо-таки громадным. Края этого сооружения из сучьев и хвороста широко распростерлись над головой и подымались на полметра вверх. Словом, аисты оказались не такими простаками, чтобы позволить каждому мальчишке легко заглянуть в свое жилище, как, к примеру, в воронье гнездо! В душу Мечика начало уже закрадываться сомнение, как вдруг донесся приглушенный высотой голос Леньки:
        - Почему в гнездо не лезешь? Страшно?
        И Мечик полез. Если б не было свидетелей, он ни за что бы не отважился на такой безрассудный поступок. Но отстумать уже поздно. Отступать — навсегда утратить авторитет у Леньки.
        И Мечик полез. Он продвинулся немного в сторону от ствола и заметил еловый сук, торчавший из середины гнезда. Испробовав прочность и убедившись в том, что сук крепкий, Мечик уцепился руками за него и подтянулся вверх. Еще момент, и он оказался в огромной, выстланной клочьями моха и старыми свалявшимися перьями, чаше…
        - Лень-ка-а! Ты меня видишь?
        - Не-ет!
        - Я уже на самом верху! В гнезде!
        - Погоди немного! Я отбегу в сторону!
        Покуда безмерно завидовавший своему другу Ленька отбегал в сторону, Мечик осмотрелся. Вся деревня была перед ним как на ладони. На длинной улице он видел каждого человека. Возле школы, стоявшей на самом высоком месте, толпились ребята. Наверно, там был и этот задавака Генька!..
        - Го-го-го! — вырвался вдруг победный клич из груди Мечика. — Га-га-га!
        Он кричал и свистел изо всех сил, стараясь, чтобы его услышали возле школы, чтобы там вдруг началось замешательство, а потом чтобы все кинулись бежать на выгон и увидели, на что способен он, Мечик. И такое, возможно бы, и произошло, если б не два трактора. Они возвращались с поля и подняли на улице такой шум и грохот, что Мечику показалось, будто он и сам оглох. Понятно, что там, в деревне, их грохот был гораздо сильнее и заглушал далекий голос Мечика.
        Силосная башня, которая всегда казалась такой высокой, отсюда выглядела обыкновенной бочкой. Возле длинного коровника суетились с белыми ведрами доярки. На птицеферме сбегались в курятники белые леггорны. Красное вечернее солнце догорало на оконных стеклах школы и хат, золотило нежные весенние листья берез и кленов в парке.
        Тихая в течение дня деревня теперь оживала с каждой минутой. На возах и пешком спешили с поля люди. Заскрипели ворота дворов, чаще закланялись колодезные журавли. Тракторы уже смолкли, но, почуяв пришедших домой хозяев, обрадованно залаяли собаки, захрюкали свиньи, замычали привязанные на молодой весенней траве телята.
        И трудно было услышать в этом вечернем шуме победный клич Мечика. Да и небезопасно было Мечику теперь привлекать к себе внимание. Мать, наверно, вернулась из коровника. Пожалуй, ищет, зовет его. Мечик даже повернулся спиною к деревне и чуть не вскрикнул от восхищения. Такого чуда-дива он еще никогда не видел на земле. Тихая и глубокая речка, которая протекала по огромному болоту и исчезала в пуще, уже не была речкой! Не прозрачное течение воды видел теперь Мечик.
        На огромном, сотканном из травы и желтых цветов ковре трепетала и поблескивала упавшая с неба радуга. Переливались светло-синие, оранжевые, красные и зеленые цвета, то исчезая за кустарниками, то дробясь и рассыпаясь серебристыми искрами на озерках и камышах. Далее снова вилось легкое голубое течение, чтобы вскоре вспыхнуть и задышать красками уже неясных, неуловимых цветов.
        Мечик смотрел на все это как зачарованный. Только утка, которая чуть не задела его упругим крылом в своем стремительном полете, заставила его опомниться. Радуга уже бледнела и наконец сделалась серой — зашло солнце. На землю медленно опускались прохладные сумерки.
        Мечик наклонился, чтобы посмотреть, что там делает Ленька. Взглянул и чуть не обомлел от страха. Под ним была страшная бездна, о которой он даже и не подозревал. Эта бездна притягивала к себе, словно магнит. Даже в ушах зашумело. Мечик зажмурился.
        - Ме-ечик, слазь! — донесся до него просительный, слабый голос Леньки. — Скоро совсем стемнеет!
        Мечик повернулся и стал ощупывать ногой сук, с помощью которого он поднялся в гнездо. И вдруг почувствовал, что вершина ели качнулась и стала клониться… Он дико вскрикнул и бросился на дно гнезда. Холодея от страха, стал ждать. Ель как будто перестала раскачиваться. Мечик снова попробовал нащупать ногой спасительный сук. Но его дрожащая нога все время попадала в пустоту.
        И снова ель угрожающе покачнулась, и снова Мечик закричал сорвавшимся до визга голосом. А потом так заревел, что уж никакие расспросы не могли дойти до его сознания.
        А Ленька, не зная, что там на вершине стряслось с его другом, тоже испугался и бросился в деревню за помощью.
        … Мечик уже потерял представление о времени. Ему казалось, что он тут очень и очень давно, что ему никогда не выбраться отсюда живым. Придется тут и умереть от страха в ночной тьме, в одиночестве. Или поднимется буря, загремит гром… Вот опять качается ель!.. Ой, скоро конец!..
        - Тише ты там! — вдруг услышал Мечик чей-то голос. — Сейчас я помогу тебе слезть. Ну, успокойся!
        Чья-то рука смело дотянулась до него.
        - Где ты тут? Да перестань реветь!.. Генька, дай свою руку. Та-ак. Теперь становись ногой вот сюда… Во-во…
        Закрыв глаза, Мечик на четвереньках сползал с гнезда, чувствуя, что его рука, словно железными клещами, сжата чьей-то мужской рукой. В какой-то момент хлопец повис между небом и землей. Потом человек перехватил свою руку и посадил Мечика на сук, все еще поддерживая его.
        - Отдохни немного. Отсюда сам будешь слезать.
        Говорил Павел Дераш, комсомолец, который всегда путал Геньку с Мечиком. Его Ленька встретил, когда парень вместе с дедом Брылем шли на ночное дежурство.
        - Внизу стоит лестница, — предупредил Павел Мечика. — Смотри, как бы не поскользнуться… Да не дрожи. А еще мужчина называется… Слышишь, Генька? Мечик куда храбрее тебя!..
        ТАИНСТВЕННЫЕ ГОСТИ
        В один из весенних вечеров черная как жук легковая автомашина влетела в деревню Зеленый Берег и остановилась возле группы ребят, возвращавшихся из школы. Хлопнули дверцы, и из машины медленно вылез толстый человек в синем пальто и светлой шляпе. Весело и добродушно оглядев школьников, спросил:
        - Это и есть Зеленый Берег?
        - Зеленый Берег, Зеленый Берег, правильно! — наперебой ответили ученики.
        - Хорошо, благодарю. — Человек улыбнулся. — Теперь не можете ли вы сказать, где живет товарищ Брыль?
        Лица у ребят стали сразу озабоченными. Самый старший из них, Генька Шимковец, спросил:
        - А какого вы товарища Брыля ищете? У нас два Брыля в деревне. Один тракторист, который в позапрошлом году пришел из армии, а другой совсем старик — сторож.
        Человек опустил руку в карман и достал записную книжку. Перевернув несколько страниц, сказал:
        - Мне нужен Антон Николаевич Брыль.
        Ребята весело переглянулись. Один только Генька Шимковец сохранил полное спокойствие.
        - Антон Николаевич и есть дед Брыль. Он…
        - Где он живет? — перебил Геньку незнакомец.
        - Самая крайняя хата по левой стороне…
        - Спасибо, — незнакомец влез в машину и крикнул шоферу: — Поехали, Костя!
        Заревел мотор, и машина помчалась в конец деревни, оставив хлопцев в полном недоумении.
        Не ошибся ли адресом этот толстяк? Не подвел ли кто его, чтобы потом посмеяться? Зачем ему понадобился этот старик?
        Ожидая, что ошибка скоро выяснится, что важный незнакомец, которому, по-видимому, нужен молодой герой колхоза, вскоре выскочит из хаты, как бомба, увидав заросшее словно седым мхом лицо деда, — ребята не расходились.
        Но прошло десять, двадцать минут, прошло и полчаса, а незнакомый толстяк не выходил из хаты сторожа. Чем дальше, тем больше и больше возрастала нетерпеливость хлопцев. А если и в самом деле адрес у незнакомого человека оказался правильным, то для чего же все-таки понадобился ему старик?
        До сих пор легковые машины обычно останавливались возле правления, возле дома председателя либо других знатных людей колхоза. В Зеленом Береге много людей, общение с которыми было не только приятно, но и полезно. Председатель колхоза Захар Петрович, заведующая птицефермой Алеся Варивончик…
        - Знаете что, хлопцы? — не сдержался наконец солидный Генька. — Давайте подкрадемся к хате старого вруна… И там все узнаем.
        - А если нас поймают? — заговорил Мечик. — Нехорошо подслушивать.
        Генька с презрением глянул на него.
        - Это тебя могут поймать. А может, этот толстяк шпион и приехал сюда, чтобы навредить.
        - Старая песня! — усмехнулся Мечик, который и шагу ступить не мог, чтобы не поспорить с Генькой. — Подслушивать некультурно…
        - Ах, «некультурно»! А толстяк этот разве по-культурному поступает? Вместо того чтобы сначала заехать в правление, показать там свои документы, он норовит все сделать тишком. И дорогу стал расспрашивать не у взрослых, а у нас, у детей. Думает, наверно, что мы уж такие дураки — ни о чем не догадаемся. Такие простачки, думает, что свет обойди — не найдешь. Может быть, он думает, что мы не заметили и прыщика у него на правой щеке, или, может, не знаем, что такие прыщики бывают только у панов?..
        - Правда! Генька правильно говорит! — раздалось несколько голосов. Крикнули те, кого особенно заинтриговал приезд таинственного незнакомца. — Пошли, ребята!
        - За мной! — тут же закомандовал Генька. — Бегом!
        И хлопцы побежали в конец села.
        Хорошо в деревне Зеленый Берег, особенно весной! Особенно в то время, когда цветут сады! Если смотреть на деревню издали, кажется, что она вся охвачена огромным белым заревом. Сладкая, медвяная духота, поднятая легким дыханием ветра, разносится по окрестности, маня к себе рачительных пчел. Их хлопотливое жужжание слышится тогда с утра до вечера. Возле осыпанных теплым пахучим инеем вишен, возле груш бере, сапежанок, антоновок стоит напряженный и неумолчный пчелиный гул. Старый Михал, колхозный пчеловод, злой и неповоротливый зимой, в ту пору становится добрейшим и очень подвижным. В это время его и калачом не выманишь с пасеки. Жена приносит ему сюда и завтрак и обед, принесла бы и ужин, если бы и на ночь не стихала хлопотливая работа пчел. Летят на покой пчелы, идет отдыхать дед Михал, старательно осмотрев каждый улей, каждую летку…
        Хлопцы в эту минуту совсем не обращали внимания на красоту, которую приносит весна. У них вдруг возникли новые планы, вызванные приездом важного незнакомого человека, который так дерзко нарушил давно установившуюся традицию заходить сперва в правление, чтобы отсюда уже и начинать то или другое дело.
        Шагов за пятьдесят от машины Генька остановился и строго взглянул на друзей. Это означало, что теперь никто из них не имеет права и шагу ступить без его ведома, что теперь они обязаны делать только то, что будет делать он, Генька.
        Незнакомец все еще не показывался из хаты, обнесенной со всех сторон высоким еловым частоколом. У машины, копаясь в моторе, стоял только шофер Костя, как назвал его загадочный пассажир. Генька, сделав вид, будто очень заинтересовался великолепным лимузином, принялся внимательно следить за каждым движением шофера. То же самое сделали и его друзья, изображая на лицах серьезную заинтересованность. А между тем уши каждого из них напряженно ловили малейший звук, самый тихий шорох из дедова двора.
        Наконец заскрипели двери в сенях, ребята вздрогнули.
        Послышались голоса. Из-за угла хаты показались незнакомец в синем пальто и дед Брыль. Дед был без шапки, в серой жилетке, но подпоясанный узким поясом, на котором болтался привязанный ножик. Над седой головой старика, подымаясь из коротенькой трубки, вился легкий голубой дымок.
        - Так что ничего, товарищ, не выйдет, — говорил взволнованный дед Брыль. — И не говорите. Не могу, да и все…
        - Но ведь это государственной важности дело, — возразил неизвестный. — Научная работа… Можем поговорить с председателем.
        - Нет, нет. Ему нельзя об этом говорить. Человек он строгий. Я-то уж его знаю…
        - Все же вы хорошенько подумайте, Антон Николаевич. Когда мы сказали президенту о вас, он сразу же одобрил наше предложение… Без вашей помощи нам все равно не обойтись… Дня через четыре я снова заеду…
        Генька толкнул Леньку под бок и зашептал:
        - Слышал? Президента упомянул… Видно, заграничная птичка… Смотри и слушай внимательно…
        Увидав хлопцев, незнакомец и дед Брыль умолкли. Молча проводив своего гостя до машины, дед Брыль попрощался с ним за руку и отошел в сторону. Так и стоял он до тех пор, пока машина не развернулась и не исчезла из виду.
        Тогда, засунув руки в карманы таких же серых, как и жилетка, штанов, дед Брыль самодовольно улыбнулся.
        - Видали, жевжики?
        - Видали.
        - Знаете, кто это такой и откуда ко мне приезжал?
        - Нет, не знаем.
        - То-то и оно. А я знаю. Они еще не раз приедут. Только ничего из этого, жевжики, не выйдет. Не так-то легко обмануть деда Брыля…
        Последние слова старик промолвил с какой-то задумчивостью. Потом вынул трубку изо рта, выдохнул дымок и медленно побрел на свой двор.
        ЧТО БЫЛО ЗА ЧАСТОКОЛОМ
        Часто так бывает: живут люди рядом друг с другом всю жизнь, встречаются каждый день, пожалуй, каждый час, а что у каждого из них на душе, чем они живут, о чем думают — не знают.
        Так было и со сторожем Брылем.
        Есть в деревнях такие дома, в которых за день перебывает половина односельчан, а есть и такие, куда редко кто заглядывает. К последним относилась и хатенка старого сторожа.
        После того как дед Брыль исчез за углом своей хаты, хлопцы, так ничего и не узнав, собрались было уже уходить домой.
        Но Мечик вдруг зашептал:
        - Стойте, подождите! Я покажу вам кое-что интересное…
        Ребята окружили Мечика. Подошел даже Генька.
        - Ближе, ближе, — шептал Мечик. — Становитесь вот тут и смотрите вон туда. Ну, видите?
        Хлопцы взглянули туда, куда показывал Мечик, и замерли от удивления… Даже Генька, который всегда хвастался, что немало повидал и много знает, и тот был поражен.
        Представьте себе чисто подметенный небольшой дворик, в центре которого росла высокая, с громадной кроной липа. Дерево распростерло свои могучие ветви на весь дворик и на всю хату старика. Укрывался под этой липой и крошечный хлевок, пристроенный к сеням.
        Но то, что так поразило ребят, находилось под крышей. Взглянув туда, Генька даже вздрогнул и невольно отшатнулся от частокола.
        Огромная, покрытая темно-бурыми перьями, птица почти на два метра стремительно развернула свои могучие крылья и рвалась ввысь. Немигающими оранжевыми глазами птица зорко смотрела на хлопцев, тяжелый и кривой клюв готов был нанести смертельный удар по голове.
        Хлопцы боязливо пригнулись к самой земле. Только один Мечик не испугался. Тихо засмеявшись, он объяснил:
        - Она уже минут десять вот так подымается и подняться не может. Не иначе, как старый врун прибил гвоздями ее кривые когти к жердине…
        Хлопцы снова стали приглядываться к невиданной и страшной птице, место которой в дремучем бору, где-нибудь в высоких каменных горах либо над безлюдными бескрайними просторами степей, а не в этом дворике, мимо которого каждый день громыхают тракторы и идут на работу колхозники.
        - А-я-яй, какой коршун!
        - Коршун?! Это орел! — уверенно заявил Генька.
        - Первый раз вижу… Он же больше гуся! Он же овечку подымет…
        - Тсс… Тихо! — зашипел Мечик.
        Хлопцы притихли и продолжали молча наблюдать за страшным пернатым хищником, замершим на взлете. Мечик сразу догадался, что это чучело, видимо, недавно изготовленное дедом Брылем.
        Но где ему удалось подстрелить этого огромного орла? Мечик ни разу не видел таких птиц вблизи колхоза. Может, дед Брыль встретил ее в пуще, где-нибудь в темных и непроходимых дебрях, куда редко ступает нога человека… Темная лесная гряда этой пущи всегда манила ребят к себе, пробуждала неуемную страсть к путешествиям и приключениям.
        Начинало смеркаться, а хлопцы все еще, словно зачарованные, продолжали смотреть на удивительную птицу. Стояли они в полном молчании, никто из них даже не пошевелился. Так же тихо и безмолвно было и в хате старого сторожа. И вдруг дверь сеней широко распахнулась. Сперва показался длинный ствол берданки, а затем и дед Брыль. Старик был теперь в серой суконной свитке, подпоясанной веревкой. На голове красовалась заячья шапка-ушанка.
        Замкнув дверь, старик подошел к орлу.
        - Мге-ге… кхе… кхе, — услышали ребята его голос. — Пойдем в хлев… А то как бы тебя тут дождик не замочил…
        С этими словами дед Брыль поднял орла вместе с жердиной высоко над головой. В этом положении хищная птица обрела еще более грозный вид, ее крылья, казалось, разметнулись шире прежнего. А дед Брыль вдруг стал похож на охотника из бескрайних степей, на того, кто ловит лисиц и травит волков с помощью беркута… И Мечик представил себе старого сторожа уже не в грубой суконной свитке, а в тонком шелковом халате, мягких, сшитых из сыромятной кожи сапогах. Вместо веревочной подпояски его украшал легкий шерстяной пояс. Свистнет сейчас дед Брыль, и появится перед ним быстрый, как молния, степной конь…
        - Беркут! Это беркут… — вспомнил наконец Генька, видевший много раз эту птицу на картинках.
        А дед Брыль между тем подержал немного птицу в руках, внимательно осмотрел клюв и когти, расправил упругие перья на могучих крыльях и понес ее в хлевок. Еще через минуту, закрыв дверь хлевка, старик вскинул на плечо берданку и пошел на свой пост.
        БЕЛЫЙ ХОРЕК
        Все, что увидели хлопцы во дворе деда Брыля, было удивительным и непонятным. В колхозе никто всерьез не считал старика хорошим охотником. Над ним даже подшучивали, особенно после случая с белым хорьком… Произошло это зимой…
        Белый хорек жил на Высокой гряде, в старом заброшенном сарае. Убежище хищника было совсем недалеко от деревни — всего каких-нибудь триста-четыреста шагов. Летом он переправлялся через речку по узким мосткам возле ольховых зарослей. Зимой на снегу он прокладывал за ночь около десятка следов. И неопытным людям казалось, что не один, а по меньшей мере пять-шесть хорьков поселилось в полуразрушенном сарае.
        Заведующая птицефермой Алеся Варивончик, увидав утром свежие звериные следы, вздрагивала и бегом бросалась в курятник. Прошло два дня, как хищник пронюхал на птицеферме богатую добычу и стремился пробраться в помещение.
        Хорька несколько раз видели в светлые лунные ночи и рассказывали, что он совсем белый. Увертливый и быстрый, он, как привидение, молниеносно исчезал из виду.
        А по утрам та или иная хозяйка подымала вопль. И все уже знали, что причиной тому был белый хорек, неуловимый и зловредный, как лисица. В свою нору под сараем он таскал только цыплят. У кур, которых трудно было утащить, он перегрызал горло и высасывал кровь.
        За одну ночь хорек успевал уничтожить до десятка кур.
        - Это не хорек, а чистый дьявол, — вздыхала бабка Аксинья, работавшая на ферме. — Прямо беда какая-то!
        - Еще что выдумаешь! — кричал на нее старик. — Оглянуться не успеешь, как твой дьявол в мой капкан попадет.
        - А разве вы знаете, как его изловить? — спрашивал, выведывая у деда охотничьи секреты, Генька Шимковец.
        Дед презрительно ухмылялся.
        - Пхе, я да не знаю! Когда я был еще вот таким, как ты, живых волков голыми руками брал. А сколько медведей в своей жизни на рогатину посадил!..
        Дед Брыль, наверно, врал про свои охотничьи подвиги. Где и когда он видел тех медведей? Но рассказывал старик так складно и с такими подробностями описывал собственное геройство, что трудно было не поверить. Правда, разговоры о своем славном охотничьем прошлом дед вел только с десяти-двенадцатилетними ребятишками. Откуда этим гражданам было знать, что происходило сорок и больше лет тому назад. Разве что из книжки.
        - Ты эту зловредину, хорька, ликвидируй как класс, — дал деду Брылю строгий наказ председатель колхоза. — Еще, лихо возьми, заберется на ферму. А там — тысяча леггорнов. Это тебе не шутка!
        - Все сделаю в лучшем виде, — ответил дед Брыль.
        В тот же вечер старик достал с чердака деревянную ловушку и отправился к старому сараю, где укрывался белый хорек. За ним вслед пошли ребята. Они очень любили слушать его рассказы, всегда старались отличить в них правду от небылиц.
        Спустившись с заснеженного берега на речной лед, дед Брыль остановился. Остановились и хлопцы, вопросительно глядя на морщинистое лицо старика.
        - Тут когда-то водились бобры, — торжественно произнес дед, показывая рукой на ольховый кустарник. — Бывало, как начнут бить хвостами по воде, такой шум подымут, что хоть уши затыкай. Ну, гром так не гремит, как они…
        - А зачем они били по воде хвостами? — заглядывая в спокойные глаза деда, спросил Генька Шимковец.
        - Известно, зачем: бобров со всей реки созывали.
        - А зачем созывали?
        Дед Брыль прижмуривал глаза, от этого его лицо становилось хитрым и всезнающим.
        - Хаты себе строить созывали, вот для чего. Соберется их около тысячи. Ну, известное дело, проведут короткое совещание. Рассядутся кругом и начнут говорить…
        Хлопцы даже привскочили.
        - Говорить?! Как люди?!
        - Ну, не совсем уж так, как люди. Мы языком, разговариваем. Бобры иначе. Они хвостами. Один, скажем, показывает хвостом, что сначала надо перегрызть и свалить вот эту ольху, а другой бобер не соглашается. Считает, что это неправильно, и показывает хвостом на другое дерево. Тогда первый бобер машет своим плоским хвостом в другую сторону. Это означает, что он не согласен. А потом, если не могут прийти к согласию, избирают комиссию. В комиссию выбирают самых старых и самых толстых бобров. Комиссия осматривает каждое дерево. Начинаются прения и в комиссии. Один опускает хвост книзу, показывая тем самым, что дерево это надо класть как нижний венец на дне речки. А другой задирает хвост кверху: «Нет, — говорит, — это дерево годится только на самый верх плотины». Покуда старые бобры спорят и договариваются, молодые плещутся в воде, гоняются друг за дружкой, играют с рыбами…
        Дед, передав ловушку Геньке, доставал из кармана табак и набивал трубку. Пока он прикуривал, Генька успевал подмигнуть приятелям. Старик и сам часто подмигивал, но не любил, когда то же самое проделывал кто-нибудь другой во время его рассказа. «Ты что, не веришь? Вру, говоришь? Ах вы, жевжики! Больше ничего вам не расскажу!» — говаривал он в таких случаях.
        Но на этот раз дед Брыль, ослепленный вспышкой спички, не заметил в сумерках выражения Генькиного лица. Попыхивая трубкой, он снова заговорил:
        - А сколько переловил я бобров в мережи. Поставишь вечером снасть возле их хатки, а утром — бери добычу. Здоровенные, как телята. Около двух пудов. Один хвост фунтов десять. И такой твердый, что хоть гвозди им заколачивай в дубовую колоду. И глаза у этих зверьков совсем как у человека… Когда-нибудь я вам расскажу, как я поймал бобра и что потом случилось… Про бобровые слезы расскажу…
        Сумерки сгущались. Ольховые кусты казались теперь крупнее. На пригорке неясно вырисовывались колхозные строения. Окончив работу, гнал в гараж свою полуторатонку Матвей Пыж. Яркие лучи фар на мгновение осветили седую бороду деда, потом скользнули по зеленоватому льду. Старик спохватился:
        - Ох вы, жевжики! Заговорился я с вами, а мне ведь время на пост заступать. И ловушка не поставлена. Ну-ка, марш на Высокую гряду…
        Подойдя к сараю, Антон Николаевич принялся прилаживать ловушку. Делал это он не спеша. Хлопцы затаив дыхание молчаливо наблюдали за его работой. Старик часто выпрямлялся, оглядывался на ребят и кричал:
        - Тише вы! Напугаете зверя, тогда его и силком не загонишь в ловушку.
        - Мы не шумим… — шептали в замешательстве хлопцы, — Мы тихо…
        - Знаю, какие вы тихони! Может, язык за спиной мне показываете? A-а? Ваше счастье, что темно сейчас!..
        Минут через десять ловушка была поставлена. Старик довольно крякнул и побрел в деревню.
        Ночью выпала пороша. Генька еще перед занятиями сбегал к сараю. Ловушка оказалась пустой. Но хорьковые следы, как и в прежние дни, снова ясно обозначались на снегу. Эти следы зверька были усеяны яркими капельками крови. Хищник выходил из своей норы на охоту и, наверно, притащил в свое таинственное жилище добычу. Видно было по следам, как он осторожно обошел ловушку и укрылся в подземном убежище под сараем.
        Теперь сытый неуловимый зверек спит там в своей норе. Почему этот хорек белый? Генька видел много хорьков, но все они были темной масти. Вчера ребята спрашивали учителя. Учитель объяснил, что бывают белые вороны, куницы. Это альбиносы.
        Дед Брыль объяснил это по-своему:
        - Вы у меня спросите! Он белый, потому что живет глубоко под землей. Если б и вы в такой темноте и в сырости пожили, так не то что побелели, позеленели бы. Вы, жевжики, всегда у меня спрашивайте, если чего не понимаете…
        Генька внимательно присматривался к ловушке, к следам зверька. А ведь ловушку дед поставил слишком далеко от норы! Зачем же хорьку лезть на смерть, если можно обойти…
        В это время показался дед Брыль, спешивший к сараю сразу же, как только сменился с поста. Издалека заметив Геньку, он крикнул:
        - Ну, по какому месту его прихлопнуло? Я же говорил…
        - Его не прихлопнуло, — пряча улыбку, откликнулся Генька.
        - Что ты плетешь? Я сейчас сам посмотрю.
        - Хорька нету…
        - Нет? Как — нет?
        Подойдя ближе и осмотрев пустую ловушку, дед беспокойно затоптался на месте.
        - Не полез, злодей. Ах, ах… Ну, уж в эту ночь он наверняка угодит. Ты знаешь, чего он натворил? Четырех таких леггорнов колхозных зарезал. Пропади ты пропадом такой зверь! Ну, да теперь ты от меня не уйдешь, подлюга!
        Старик, ругаясь, передвинул ловушку к самой норе. Потом присыпал ее снегом, вскинул на плечо берданку и молча пошел домой. Генька побежал в школу.
        Два дня хищник не выходил из норы. Объясняли это по-разному. Одни говорили, что он обожрался и издох в своем убежище. Другие утверждали, что, почуяв опасность, зверюга убежал и больше не вернется. Заведующая птицефермой повеселела. Высокомерно расхаживали за проволочной сеткой птичника породистые петухи. Они взлетали на высокие столбы и задиристо орали свое кукареку.
        А ночью в птичнике поднялся страшный переполох. Звенели разбитые стекла широких окон. Перепуганные куры шумно летали по двору, бились крыльями о сетку. Казалось, что на ферму напал большой отряд каких-то злодеев и уничтожает там все живое…
        В течение всего следующего дня колхозники, зло поглядывая в сторону заброшенного сарая, плотно забивали каждую щель в птичнике. Вся птицеферма была внимательно осмотрена от фундамента до самой крыши. Но на другую ночь хорек все же снова пробрался в птичник и, не подымая шума, натворил много бед.
        Вечером созвали правление и вынесли решение разрушить старый сарай. Это постоянное пристанище хорьков всем мозолило глаза. Только одна польза и была от этого строения, что летом спасались там от дождя и от жары колхозные телята. И вот тут, на заседании правления, впервые подал свой голос Генька Шимковец.
        - Завтра же ночью белого хорька не будет! Дайте мне только денег на капкан.
        - Он поймает? — подскочил с места оскорбленный дед Брыль. — Я не изловил, а он берется! Будто не знаю я, на какой капкан ты деньги выпрашиваешь! Видно, бумаги на всякие диковинные самолеты не хватает… Пхе…
        - Только пять рублей, — твердо проговорил Генька, не обращая внимания на крики старика. — Я вам даже счет принесу из охотничьего магазина.
        - Так и быть, — согласился председатель. — Можем даже десять рублей дать на капкан да к тому же еще и премию.
        - Мне больше не понадобится, — уклонился Генька. — Завтра я вам доставлю этого вредителя.
        Дед Брыль озабоченно поглядывал на Геньку и что-то бормотал про себя. А когда хлопец поднялся и вышел из правления, старик быстро вышел вслед за ним.
        - Генька! — окликнул он хлопца на улице. — Подожди.
        Генька остановился.
        - Скажи мне, жевжик, что это ты надумал? Выйдет ли что у тебя? Может, конечно, и выйти, если примешь меня в компанию… Я тебе еще много чего расскажу о бобрах и выдрах. Хорошо?
        Глянул Генька на деда. От прежней фанаберии у старого вруна и следа не осталось. И стало хлопцу жаль старика.
        - Хорошо, — сказал он. — И мне веселей будет. Пойдем, дедушка, к сараю. Вот только забегу домой, прихвачу фонарик.
        Подмерзший снег скрипит под ногами, как сухой крахмал. В безмолвной темноте, высоко над головой, настороженно поблескивают зеленоватые звезды. Вот одна из них вдруг сорвалась и полетела вниз, сгорая в стремительном своем движении.
        Заскулил тоскливо и завыл где-то в пуще одинокий волк.
        - Дед, — вздрогнув от этого жуткого воя, крикнул Генька. — Скажи, кто кого боится: бобер волка или волк бобра?
        И, кажется, впервые старик не произнес свое фанаберистое «пхе». Стараясь не отстать от хлопца, взволнованно ответил:
        - Не знаю, жевжик…
        - А я знаю. Я читал. Волк не боится бобра…
        Свет фонарика уперся в стену сарая, а потом соскользнул на снег, блеснувший миллионами серебристых искр. Заснеженная ловушка стояла возле сосны, неподвижная и нетронутая.
        - Глупый хорек! — сокрушенно забормотал старик. — Почему ты все мимо ловушки норовишь?.. Меня, старого, позоришь?
        От этих дедовых слов Генька беззвучно засмеялся и принялся рассматривать следы зверька. Так и есть! Значит, все так, как он и предполагал. Раньше ловушка стояла далеко от стены, и хорек ее обходил. Теперь, когда ловушка оказалась у самой норы, зверек ее перескакивал. И, как видно по следам, каждый раз он прыгал в одно и то же место. Хищнику приходилось так туго, что отклониться при прыжке в ту или иную сторону он просто не мог.
        - Знаешь, дед, как мы с тобой поймаем хорька? — прошептал Генька. — А вот как: эта ваша ловушка пусть так и стоит возле самой норы. А завтра мы купим в охотничьем магазине стальной капкан и приладим его вот тут, куда прыгает зверек…
        Назавтра вечером, когда все успокоилось и стало тихо, белый хорек настороженно высунул свою мордочку из норы. По-прежнему перед ним стояла укрытая снегом дедова ловушка. Хорек злобно заурчал и метнулся назад в черную дыру своего подземного логова. Но кровожадность, соблазн овладеть близкой богатой добычей не давали покоя. Разъяренный хищник прыгнул через ловушку старика и вдруг зашипел от нестерпимой боли… Стальная пружина Генькиного капкана смертельно ударила его по голове…
        МИТЬКА ПОПОК
        И после происшествия с хорьком дед Брыль остался для ребят человеком еще более загадочным и непонятным. Когда же он говорит правду, а когда врет? И что заставляет его так беззастенчиво врать?
        Ученики сняли шкурку с диковинного зверька, набили ее мхом, вставили стеклянные бусинки там, где должны быть глаза, и принесли чучело в школу. Хорек был словно живой. Казалось, вот-вот он зашевелится и метнется куда-нибудь в темный угол.
        - Поганец ты этакий, а не хорек! — недовольно ворчал дед Брыль, идя мимо школы с ночного поста. — Так ведь надо мной поиздевался! Ах, чтоб ты скис, окаянный зверь!
        - Иди, дедуля, сюда! — звал Генька Шимковец, завидев за забором дедову берданку. Но старик отворачивал седую бороду в сторону.
        - Нет, не пойду. Мне надо амбар, коровники, птичник сторожить.
        - Сторожить? Днем сторожить? А разве вы сейчас не с поста возвращаетесь?
        - Пхе, с поста! То-то и оно, что нет. На свете много еще жуликов и охотников до нашего добра. Нет времени разлеживаться дома.
        - Так вы ж ночь не спали?
        - Кто это тебе, жевжик, сказал, что я и не вздремнул? Говорит, сам не зная что… Но пусть только какой-нибудь вор попробует прикоснуться пальцем к нашему добру. Ни днем ни ночью не будет ему прохода. Можете спать спокойно, жевжики, когда дед Брыль на посту!
        И это была истинная правда. Ни разу дед Брыль не заснул на ночном дежурстве. За четыре года его работы сторожем никто не отважился тронуть колхозное добро. Все всегда было на своем месте. Не пропало ни одно колесо, ни одна супонь, ни один винтик из трактора — все в целости и сохранности. Другие сторожа в метель или в большой мороз так и норовят в затишье отсидеться, либо в теплую хату заберутся, а дед Брыль не такой. Он хорошо знает, что в пургу, в непогоду для воров и жуликов самое раздолье. Всю ночь, не смыкая глаз, старик неустанно обходит свой участок и зорко следит за хозяйственными строениями. А когда такая темень, что ни зги не видно, он нет-нет да и крикнет: «Куда ты лезешь? Думаешь, не вижу? Вот сейчас как пальну!» Кричит, хоть и не видит никого. А если кто-нибудь и оказался бы поблизости с недобрым умыслом, пусть знает, что сторож не спит и что берданка у него заряжена крупной дробью…
        Таким был сторож колхоза «Зеленый Берег», к которому ни с того ни с сего приезжал на роскошном лимузине таинственный толстяк. Ни в тот вечер, ни на другой день хлопцы ничего нового не узнали. После отъезда незнакомца старик не показывался из своей хатенки. Не видно было и орла с распростертыми крыльями. Ворота плотно закрыты и заперты изнутри, и так же плотно заперта дверь в сени.
        Но еще одна новость, облетевшая через два дня колхоз «Зеленый Берег» заставила хлопцев насторожиться пуще прежнего. Виновником тому был колхозный письмоносец, болтливый и, казалось, беспечный Митька Попок.
        Митьку Попка каждый день можно встретить на широкой колхозной улице и в жару, и в лютый мороз, и в самую страшную пургу. Когда Митька Попок шел с почтой, его огромная кожаная сумка разбухала. Сзади, прицепленная к ремню сумки, болталась увесистая палка, которую письмоносец всегда носил с собой, чтобы защищаться от хуторских собак. Часто почта не вмещалась в сумку, и тогда Попок нес кипу газет и журналов в охапке, как дрова.
        Подойдя к дому, Митька Попок садился на пороге сеней (когда дверь была открыта) или на крыльце и начинал отыскивать нужную корреспонденцию. Когда выходил из хаты хозяин, он не только отдавал письмо или газету, но и успевал сообщить кое-какие почтовые новости.
        - Закурить у тебя найдется? — обычно начинал Митька Попок. — Забыл, понимаешь, дома свой табак, а не куривши так извелся, что даже ноги млеют.
        Хозяин доставал махорку. Митька старательно отрывал клочок от чужой, не читанной еще газеты и скручивал цигарку. На многих газетах оставались Митькины пометки в виде оборванных краев, и за это письмоносцу частенько доставалось от хозяина газеты.
        - Слыхал? — пыхнув дымком, начинал Митька. — Никифоров Василь позавчера орден Красного Знамени получил. Пишет, что на лето в гости прилетит — на истребителе… Слыхал? А ведь давно ли, пешком под стол ходил и в чужие огороды лазил… Ты как думаешь: на истребителе сколько человек летает?
        Или сообщал под большим секретом:
        - Сегодня, брат, вот тут, в этой торбе, на полторы тыщи переводов… Во-о!
        Колхозники, хорошо зная эту Митькину привычку в охотку посудачить, не ждали, пока письмоносец зайдет к ним во двор. Завидев Митьку Попка у соседей, либо сами шли, либо посылали к нему за газетами и журналами своих ребят. Митька, не прерывая беседы, доставал из сумки корреспонденцию и отдавал адресату. Так, не сходя с места, письмоносец обслуживал дворов двадцать. Затем шел дальше, чтобы снова рассесться у кого-нибудь на крыльце и ждать, покуда хозяева очередных двадцати дворов не разберут свою почту. Обслуживая таким образом подписчиков, он всегда пребывал в наилучшем настроении. Но как только Митьке Попку приходилось выходить за деревню по своим служебным делам, выражение его лица резко менялось.
        Дело в том, что невдалеке от Зеленого Берега находились до прошлого года хуторские дворы, растянувшиеся километров на пять. Митька обслуживал пятнадцать таких хуторов, один вид которых всегда лишал письмоносца благодушного лирического настроения. Если в деревне он мог легко и удобно для себя обслужить пятнадцать дворов в течение получаса, то обход пятнадцати хуторов занимал почти целый день. К тому же много неприятностей доставляли собаки, которых держал каждый хуторской хозяин. Вот тогда-то палка, прицепленная к ремню сумки, переходила в руки, и Попок уже не выпускал ее до тех пор, покуда не покидал последнего двора.
        В конце дня Митьку можно было услышать за километр, если не дальше. Наконец громкая брань и сердитое бормотание слышались ближе, и в деревне появлялся сам рыжебородый письмоносец в военной фуражке с синим околышем (подарок сына-кавалериста). Теперь самые страшные проклятия, какие только можно придумать, разносились по всей улице и слышны были в каждой хате.
        - Чтоб ему, стервецу, век в чертовой смоле кипеть! Сам сатана не придумает такой дьявольской казни для людей, какую выдумал он. Ах, чтоб тебе там в земле не улежать, окаянному!
        - Кого это ты, Митька, так поносишь? — спрашивали, слыша эту ругань, встречные колхозники. — Кто тебе сегодня не угодил?
        Кто ж, если не министр! Чтоб ему ни дна ни покрышки…
        - Какой еще министр? Что ты плетешь?
        - Столыпин. Царский министр… Поразбросал этих людей по хуторам, по волчьим ямам. А теперь из-за него, окаянного, я каждый день без ног остаюсь. Попробуй хоть раз обойти за день эти волчьи логовища, тогда поймешь, каково приходится письмоносцу. А чтоб ему там в могиле в прах рассыпаться!.. Диво ли, что никого из хуторян ни в клубе, ни на сходке не увидишь. Кому охота топать пять километров сюда да пять обратно после работы. Ну, леший с ним, последний месяц работаю письмоносцем!
        Он уже два года грозился из-за этих треклятых хуторов бросить свою работу и все не бросал.
        Настоящая фамилия Митьки Попка была другая — Немогай. Но лет двадцать назад, когда Митька, будучи еще совсем молодым, отпустил бороду, ему и дали это прозвище. Поначалу Митька не прислушивался, старался пропустить все мимо ушей, так как в глаза все называли его по имени, а в официальных бумагах всегда употреблялась его настоящая фамилия. Потом односельчане постепенно забыли настоящую фамилию и все стали называть его не иначе как Попок.
        И называли так не по злобе, не из желания подразнить или посмеяться над ним, а, наоборот, даже с некоторым уважением.
        В тот день, про который мы рассказываем, Митька Попок вместе с газетами и письмами разнес по Зеленому Берегу необычную новость: дед Брыль, этот старый врун, получил откуда-то очень важный пакет. Интерес к этому пакету Митька подогревал еще и тем, что якобы сдал его деду лично под расписку, как строго официальную корреспонденцию.
        И внезапный приезд легковой машины, которая нигде, кроме хаты сторожа, не останавливалась, и неожиданный заказной пакет… Теперь заинтересовались уже не только дети, но и взрослые. По деревне пошли разговоры, от кого бы могло быть это письмо? У деда Брыля не было ни сыновей, ни дочерей, ни племянников — словом, никакой родни. Жил он одиноко. Старшие называли его бобылем.
        Даже сам Митька Попок, никогда ничего, кроме районной газеты, не носивший сторожу, очень заинтересовался этим случаем. После он всем рассказывал, как дед Брыль, получив пакет, разволновался, пробормотал что-то вроде того: «Я так и знал… Теперь от них не отвяжешься… Им, может, захотелось последнее сжить со света…» Когда же Митька Попок спросил, кто и кого хочет сжить со света, старик в ответ только махнул рукой и, скомкав несколько исписанных крупным почерком листков, исчез в хате…
        Хлопцев, которые слышали от родителей подобную молву, уже ничто не могло удержать возле дома. Весь день они вертелись около хатенки сторожа, ожидая, что дед сам, может быть, выйдет к ним и расскажет всю правду. Но старик не показывался. Уже давно прогнали на ферму стадо коров, давно уже направилась на работу вторая смена трактористов, но ни разу не скрипнула дверь стоящей на отшибе хатенки. Только легкий дымок из трубы свидетельствовал о том, что в хате живут, что дед Брыль, собираясь идти на ночное дежурство, готовит себе ужин. Когда хлопцы, напрасно прождав больше часа, собирались уже отправиться по домам, издалека послышалась громкая брань. Это возвращался с хуторов Митька Попок.
        Генька прислушался и вдруг промолвил торжественным тоном:
        - Постойте, хлопцы! Сейчас мы все узнаем!
        Ребята остановились и с надеждой взглянули на хатенку старика. Но по-прежнему никого не было во дворе под сенью огромной липы, лишь голубой дымок, как и раньше, вился над трубой; подымаясь в высокое чистое небо.
        Со стороны речки веяло вечерней прохладой и легкой сыростью. Вскоре Митька Попок, размахивая палкой, поравнялся с ребятами.
        Тогда Генька Шимковец выступил вперед и промолвил:
        - Дядька Попок! A-а, дядька Попок…
        Письмоносец остановился и каким-то шальным взглядом окинул ребят.
        - Мы, дядька Попок, хотим…
        - Что-о? Что ты сказал?..
        Генька, не знавший истории Митькиного прозвища, искренне продолжал:
        - Мы не знаем, какое письмо прислали деду Брылю. Мы хотим спросить. Может, ему нужна помощь, так мы, дядька Попок…
        Широкая огненно-рыжая борода Митьки Попка задрожала. Опустевшая за день сумка полетела за спину, а палка угрожающе поднялась вверх.
        - Как? Как ты сказал… Как меня зовут? — словно все еще не веря своим ушам, выдохнул письмоносец.
        Генька ничего не понимал. Глядя на внезапно рассвирепевшего письмоносца и думая, что он все еще бранит «проклятого царского министра за его хутора», пробормотал:
        - Ну, чего ж вы ругаетесь, дядька Попок? Я-то ведь вам ничего плохого не сделал!..
        - Не сделал?! А вот я сейчас покажу, как оскорблять человека! Ах ты, негодяй!.. — с обидой и злобой крикнул письмоносец и кинулся на ребят. — Я вам всем уши оборву!
        Мальчишки, как вспугнутые воробьи, мгновенно рассыпались в разные стороны и убежали. Но долго еще в тихих вечерних сумерках слышалась брань Митьки Попка.
        И колхозники, отдыхающие после работы на завалинках, заслышав брань письмоносца, говорили:
        - Ну, Митька опять за своего министра взялся! Давно уж и хуторов и министра того нет, а он все никак успокоиться не может. Вот что значит привычка! И как там дед Брыль не оглохнет от его крика.
        СКАЗ ПРО ВЫДРУ
        После того как ребята увидели на дедовом дворе удивительную птицу, их обычные каждодневные дела, казавшиеся очень важными, как-то отодвинулись на второй план. Спрятанное в хлевушке чучело притягивало их, словно магнит. Но птица на дворе больше не появлялась. Редко удавалось видеть и старика, особенно в таком настроении, когда можно было поговорить с ним по душам, послушать, как раньше, его рассказы.
        А дед Брыль мог бы порассказать немало интересного о происшедшем в последние дни. Во-первых, что за люди приезжали к нему в такой красивой машине? Почему они ни с того ни с сего явились к нему, ничем особенно не примечательному человеку? Во-вторых, что за пакет вручил ему под расписку Митька Попок? В-третьих, почему, прочитав письмо, дед Брыль при почтальоне обронил такую загадочную и многозначительную фразу: «Им, может, захотелось последнее сжить со света?..»
        На третий день после того как Генька так неудачно пытался расспросить Митьку Попка про письмо, дед Брыль вдруг неожиданно оказался среди хлопцев. Старик довольно рано выбрался из хаты и не спеша направлялся на свой сторожевой пост. Ребята встретились с ним неподалеку от школы и, словно по команде, крикнули: «Добрый вечер, дедуля!» Это, как видно, понравилось старику, тронуло его.
        - Здорово, жевжики, здорово, — приветливо отозвался он. — Ну, так о чем с вами мы будем говорить? Об интересном хотите послушать?
        - Хотим, хотим! Расскажите! — загалдели ребята, ожидая, что события последних дней наконец-то разъяснятся. — Пойдем, дедуля, на завалинку…
        - Нет. Лучше пойдем на ферму. Там за силосной башней нам никто не помешает. Да и все мое хозяйство на глазах…
        Хлопцы окружили деда и двинулись вместе с ним за село.
        Мечику вдруг пришло в голову, что именно теперь, когда дед так растроган, надо решительно действовать. Более благоприятного момента у них, пожалуй, не будет.
        — Дедуля, кто это к вам приезжал?
        Дед хитро посмотрел на него и ответил:
        - Вот как укроемся за башней, тогда и расскажу. Сам расскажу… Сперва про выдру, а потом…
        Он не договорил и начал осматриваться. Вся компания уже подошла к силосной башне, и теперь дед Брыль выбирал такое место, откуда удобнее наблюдать за птицефермой, огромным свинарником и конюшней. Хозяйственные постройки размещались на самых высоких местах вдоль приречной долины и были видны издалека. А отсюда хорошо просматривались и широкая топкая низина, по которой извивалась, поблескивая на солнце, речка, и луг, расцвеченный желтыми красками. А там, еще дальше, тянулась по небосклону длинная гряда пущи, окутанная легкой голубоватой дымкой.
        - Вот тут мы и сядем, — начал дед, прилаживая длинную доску у основания башни. — Отсюда видно и то место, где я когда-то выдр ловил.
        - А где эти места? — осторожно спросил Генька Шимковец. — Далеко, наверно?
        - Далеко, говоришь? Да вон, — дед показал морщинистой рукою в сторону речки, — возле тех двух ольшин были их норы. Тогда, правда, на том месте леса росли, камыши густые… Трясина еще страшнее была…
        - А что это за выдра? — глядя вопросительно деду в глаза, допытывалась Олька.
        - То-то! — с довольным видом, задирая бороду кверху, промолвил старик. — Всегда, жевжики, спрашивайте у меня, ежели чего не понимаете. Выдра — это такая зверюга, что ни на собаку, ни на кошку не похожа.
        - А на кого она похожа?
        - Она похожа сама на себя, — разъяснял дед, — Вот что это за зверь — выдра! Сколько я переловил и перестрелял зверя! И медведей, и диких кабанов, и коз, и волков! А про лосей слышали? Нет? То-то же. Я на одном приехал… Завяз он в болоте, а я пособил ему выбраться на твердый грунт, вскочил на него верхом, ухватился за рога и айда в деревню… Вот как оно было, жевжики. Ваш дед Брыль на своем веку немало всяких зверей переловил. Одного только трудно было всегда ловить — выдру. А кто выдру не поймал, тот и не охотник. Это все равно, что сторож, у которого из-под носа все крадут. Это уж портач!
        Да и как же поймаешь выдру, если нора у нее недоступная — под водой лаз спрятан. И как ее увидишь, коли она из норы только по ночам выбирается, чтобы плотичку или окуня съесть? И плавает она быстро и бесшумно, словно рыба. Это не то, что бобер толстопузый. Тот, глупыш, только чуть повернется, сразу же и всплеск по воде. Бобра за версту, слышно, когда он хвостом по воде бьет. А выдра, наверно, и сама не слышит, как плывет…
        Пошел я вечером к речке. Притаился за ольшаником и жду, что будет. Сижу в темноте один. Боязно и интересно… Бывали вы ночью возле речки? Нет? То-то и оно!.. Так вот, жду час, другой, а выдры не слыхать, не видать. Одни коростели одурело скрипят на лугу. А то захлопает крыльями потревоженная пигалица и долго кружит, невидимая, в воздухе, покуда не успокоится. Или вдруг совсем поблизости крякнет спросонку старая утка. А утята ее отзовутся тоненьким посвистом. И вдруг как бултыхнет что-то в омуте — даже ольха задрожит. Слышать слышишь, а не видишь. И оттого, что не видишь, — страшно становится. Тут и днем бы испугался, не то что ночью.
        Уже месяц показал свою лысую голову из-за леса. От кустов упали и заколыхались черные тени. Тихо струится речка, поблескивая в лунном свете. И вот опять что-то бултыхнулось, зашумело в камышах. Ага, щука! Это она за плотвой гоняется. Даже из воды выскакивает. Может, с пуд, если не больше, — такая здоровенная! Ах ты, тварь ненасытная! И вот снова все смолкло на какое-то время. В лесу, в поле всегда так бывает: все шумит, гремит песнями с края в край и вдруг — тишина, смолкнут птицы, будто по команде, и слушают. И в такую минуту, ребята, вы не услышите не только тетерева, но даже и глупой вороны. Все молчит, все прислушивается. И кажется, что нет на свете ни пигалиц, ни куликов, ни жаворонков, ни соек. Молчат в густых зарослях соловьи, не щелкают на высоких вершинах сосен белки. Даже жаба и та не подаст голоса! И стоит лес, вековая пуща, тихий и задумчивый. Лишь роса трепещет и поблескивает на ветках и на зеленых листьях трав.
        Но пройдет эта минута всеобщего молчания, и снова все оживает. Бормочут и чуфышкают тетерева, начинают насвистывать всевозможные мелкие пичуги, да с таким азартом, так хорошо, что и самому хочется в такую минуту петь, самому хочется летать…
        Такою вот была тишина и ночью. И тут уж надо стоять не шелохнувшись. У меня и спина заныла, и ноги замлели. Неужели не увижу выдру? Высоко поднялся месяц. Скоро начнет светать. А мне рано утром надо панских коров гнать на пастбище. Проспишь — прикажет пан своим прислужникам, и отстегают лозой за такую провинность. Злой был пан, осиновый кол ему в могилу! Толстый был пан, усы длинные и рыжие, как у Митьки Попка борода.
        Гляжу я на воду и думаю: время домой идти. И вдруг — шасть из-под соседней ольхи, легонько так и совсем бесшумно. Доплыло до середины речки и остановилось. Поднялась из воды головка, повертела мордочкой по сторонам. Потом, гляжу, против течения плывет. «Ой, да это ж выдра!» — чуть не закричал я. И в ту же минуту как бы под землей, под корнями ольхи, возле которой я сидел, злобное — гирк, гирк!.. Ну, что это, по-вашему, жевжики, было? Не знаете? То-то! Это была другая выдра! Под ольхой в норе она сидела.
        Еще раз гиркнула выдра и выскочила в реку. Пошла следом за первой… Потом откуда-то появилась и поплыла за ней третья, за третьей — четвертая. Я уже и счет потерял. Они проплывали передо мной, как корабли на параде. Месяц уже высоко в небе, и мне все хорошо видно. Только выдры меня не замечали.
        Вдруг с той стороны, куда плыли выдры, послышался резкий свист. Понимаете, что это было? Это первая выдра подавала сигнал остановиться. Минуты через четыре одна выдра вернулась. Плыла она не спеша и довольно урчала. Потом, внимательно осмотревшись, выдра выскочила на берег и сухим путем подалась к заводи. Оттуда вскоре послышалось гирканье. Раз, второй, третий. После третьего сигнала что-то захлопало и зашумело вверху и внизу речки. Это сразу же встревожило рыбу. Гулко плюхались, удирая в заводь, щуки, плотва пряталась в аир и даже выскакивала из воды. Такой ералаш может быть только среди зверей, когда они попали в облаву. Как вы думаете, жевжики, почему это случилось? Не знаете? То-то. У меня спрашивайте, если чего не знаете!
        Это выдры наладили коллективную охоту. Часть их осталась ниже по течению, другие погнали рыбу сверху. А всеми командовала та самая выдра, которая вылезала на берег. Чтобы лучше все видеть, выдра забралась на высокую сухостойную ольху.
        «Нажимайте сильнее! — кричала и бранилась выдра, сидя на дереве, когда загонщики ослабляли шум. — Нижняя команда, шевелись! Ах вы, лодыри, бездельники! Небось когда добычу делить, так вы первые. Вам тогда налимов и язей подавай. Ах, дармоеды! Если будете так ловить, то и старой дохлой щуки не получите!.. И с этой речки вас прогоним!.. То-то! Во-во, так, хорошо! Глядите, чтоб сомы не ушли из омута!»
        Загнав рыбу в заводь, выдры перекрыли проход и принялись вытаскивать добычу на берег. За каких-нибудь десять минут выловили и вытащили на берег воза два разной рыбы. А выдра, которая сидела на дереве, уже слезла и командовала дележкой.
        Вот это рыболовы! И сноровка у них большая, и пана не боятся. Речка панская, а выдрам наплевать. И барщины никакой не отрабатывают! А если кто из крепостных попробует ловить, его сразу на конюшню. И там лозовыми прутьями секут. «Сетью ловить нельзя, острогой колоть нельзя, на удочку ловить нельзя ни в озере моем, ни в речке, — предписывал пан Жилинский. — А голыми руками сколько хочешь лови!» Видите, жевжики, какой скаредный и хитрый был пан, осиновый кол ему в могилу! Дожил бы он до нашего советского строя, показал бы я ему, как ловить рыбу голыми руками! Да и сам бы он окочурился, завидев, как мы хозяевами расхаживаем по его хоромам! «Ну ладно, — подумал я тогда, — нельзя ловить рыбу снастью, тогда подумаем, найдем и другой способ. И пан толстобрюхий не подкопается. Посмотрим, кто кого перехитрит!»
        Четыре ночи я мастерил ловушку. Делал это тайком в старой панской бане, куда никто никогда не ходил. Днем, когда пас коров, высматривал выдровые норы. Короче говоря, через две недели водяная зверюга была в моих руках! Сами знаете, не такой я человек, чтобы попусту время терять… Вашему деду Брылю всегда была удача на охоте. Правда, выдра попалась небольшенькая, щенок еще. А старая-то мне зачем? Еще возьмет да глаза выдерет!
        В той же бане смастерил я и клетку. Вскорости выдра так освоилась и привыкла ко мне, что уже издали узнавала мои шаги. Она урчала и подскакивала в клетке. Я приносил молоко и хлеб. Выдра с жадностью набрасывалась на еду.
        - Подожди, — говорил я ей. — Скоро тебя рыбой попотчую. Той рыбой, что к столу самого пана подают.
        Знаете, жевжики, что такое садок? Не тот, где сливы и груши растут. Не знаете? То-то. У меня спрашивайте! Пану столько ловили рыбы, что всю ее съесть он не мог. Так вот и был такой прудок, маленькое озеро такое. В этом озерке рыба могла жить хоть целый месяц. Это и был садок. Лещи и язи в нем кишмя кишели. Захотел пан рыбки, повар приходит к садку и сачком вытаскивает, будто из котла или из ушата любую. Теперь того озерка нету. Теперь на том месте ровная площадка. Вы там мяч через сетку бросаете. Вот я и надумал приучить выдру ловить мне рыбу из этого садка. Ведь если пустить зверька в речку, тогда только его и видели. Обратно не жди. А тут я привязал пеньковый шнур и темной ночью направил моего рыболова в панский питомник. Жду. Сам ничего не вижу: слышу только тихий всплеск да чувствую, как шнур в руке дергается. Так прошло с полчаса. Время, думаю, тебе, выдра, из воды вылезать, а то заметят панские прислужники твоего Брыля за таким делом…
        Стал тянуть, а шнур не поддается. И выдры не слыхать. Что бы это могло быть? Может, где зацепилось? А тут еще, на беду, в барском доме огни зажглись. Заверещала трещотка панского сторожа, и слышно, в мою сторону он направился. А потом как заорет:
        - Га-га-а, ловите его, держите! Вот он! Не убежишь!..
        Бросил я шнур и выдру и давай ходу. Не до выдры, ежели на конюшне кнутом станут угощать, а то еще, чего доброго, забреют в солдаты на двадцать пять годов.
        Еле живой от страха добрался домой, разделся, залез на печку, притаился и лежу. Примерно через час застучали в сенях. Слышу грозный голос эконома:
        - Отпирай, чертова кость, а не то двери высадим!
        «Пропал, — думаю, — лучше в лес убежать…» Открыл потихоньку окно и выскочил на двор. И тотчас же панскому служке в руки попал:
        - Ты почему убегаешь? Будешь теперь знать, как панское добро красть! Пане эконом, идите сюда. Я его поймал…
        Связали мне руки и повели в барский дом. Эконом шел рядом и время от времени бил меня кулаком в спину.
        - Шевелись, чертова кость, поторапливайся! Я из тебя всю душу вытрясу! Хитрости твои теперь не помогут!.. Два воза батогов об тебя обломаю. Живым в землю закопаю!
        - Панок, за что же? — спросил я.
        - Значит, есть за что, коли взяли. Пану все расскажешь.
        Впихнули меня в панскую кухню и двери замкнули. Оглядевшись, я диву дался. Оказывается, не я один сюда угодил. Тут уже было человек двадцать батраков. Раньше, видно, сюда приволокли. А панские прислужники, наверно, еще за кем-то отправились.
        «Неужто и они за выдру муки терпят? — удивился я. — Век бы ее, вредную такую зверюгу, не знать! Сама всего с кошку величиной, а вот скольким людям беды натворила. Лучше б ты пропадом пропала, не совалась бы в мою ловушку!»
        Вскоре пригнали еще человек пять. Сидим мы так, проклинаем негодяя, которому дана власть для того, чтобы издеваться над людьми. Сидим, покуриваем и не знаем, что нас ожидает. Уже и солнце взошло. Прибежал повар, открыл двери и крикнул:
        - Вон отсюда! Надо завтрак Эльфе готовить. Только все провоняли мне тут.
        Мы и с места не тронулись.
        - Новый пан выискался! Нас сюда сам эконом пригласил.
        - Нужны вы тут как собаке пятая нога. Пан приказал, чтоб шли на работу, бездельники.
        - А чего ж нас сюда загнали? — загудела вся кухня разом.
        В это время вбежала на кухню панская сучка Эльфа. Маленькая, как котенок, и белая-белая точно снег. Говорили, пан за нее двести рублей заплатил. Рассказывали тогда на панском дворе, что эта собачонка на голой земле или на полу спать ни за что не станет. Перину ей подавай и постель стели у печки. Кушанья повар ей готовил особенные, что и для панской семьи.
        - Проваливайте! — вскипел повар. — Ведь потерялась было Эльфа. Пану доложили, что она в ваши дворы забегала. И сперва подумали, что кто-нибудь из вас по глупости ее убил. А теперь, когда собачка нашлась, ступайте домой. Допросов никаких не будет.
        Повар растопил плиту, взял сачок и отправился в садок за рыбой.
        Так вот по какому делу загнали нас ночью на барский двор! Ах, чтоб ты, пан, сдох вместе со своим собачьим добром! Молодой я еще тогда был, ребята-пострелята. Но с той поры люто возненавидел того человека, который вообразил, что он умнее и сильнее всех других, а поэтому и может сколько угодно притеснять и обижать, как ему только вздумается, подневольных людей.
        Хорошо, конечно, что не выдра была причиной ночного переполоха. Но где она теперь? Наверно, удрала, почуяв волю, и уже этой ночью ловила на речке рыбу вместе со своими сородичами. А старая выдра, сидя на дереве, опять командовала всей артелью.
        Вышел из кухни, слышу вопль. Это повар кричит. Он стоял возле садка и, ухватившись руками за голову, стонал в полном отчаянии. Сачок лежал возле ног, а вокруг садка на зеленой траве, поблескивая белым серебром, валялась вяло трепыхающаяся рыба. И было этой рыбы пудов десять, если не больше.
        Я рванулся в коровник, распахнул ворота и, не оглядываясь на панский дом, погнал стадо подальше от усадьбы.
        Вот ведь чего натворила выдра за одну ночь!
        Рассказывали, что повар, эконом и сам пан были вне себя. Сколько ни искали, виноватого найти не удалось. Досталось в этот день только одному сторожу. Его потащили на конюшню, и пан собственноручно бил его нещадно за плохую службу.
        Вечером я побежал в старую баню. Надо было, покуда никто не заметил, уничтожить клетку и получше упрятать ловушку. Меня могли заподозрить, так как в ту пору я уже считался охотником первостатейным! Ого!
        Открываю дверь. В темноте нащупываю дорогу в угол, где стояла клетка. Тихо. Только под ногами шуршит дресва. И вдруг слышу: «Гир-рк-врр-гирк!» — да так радостно.
        И такой шум, возня, пережженный камень и глина из печки сыплются. Ну, как вы думаете, жевжики, что бы это могло быть? Выдра? Правильно. Хоть раз вы догадались! Это была моя выдра. Она не сбежала, как я думал, на речку, а весь день пролежала в открытой клетке.
        Повертелась выдра около моих ног, потерлась о колени и шмыгнула вон из бани. Минут так через пять принесла еще живого леща. Положила возле меня и опять выскочила на двор. Еще одного притащила… За час натаскала около пуда рыбы. Откуда? Пхе, они не знают! Да из панского садка! Пан приказал, чтобы в тот же день разоренный садок снова наполнили рыбой.
        Часть добычи я оставил в клетке, остальную роздал соседям.
        Два месяца так продолжалось. Ежедневно по приказу пана наполняли садок, а выдра каждый день таскала из садка лучшую рыбу. И такая изворотливая зверюга, что ни разу никому ее заметить не удалось. А ведь каждую ночь, с вечера и до рассвета, вокруг этого самого садка неустанно рыскали сторожа, вооруженные топорами. И ничего не помогало. Казалось, рыба сквозь землю проваливается.
        Доведенный до бешенства, пан приказал эконому во что бы то ни стало выследить и поймать неизвестного злодея. Перепуганный эконом сам просидел три ночи подряд возле садка, но так и не уследил, кто таскает панскую рыбу.
        - Воры! Разбойники! В лунную ночь проворонить! — с пеной у рта вопил пан. — Вы все злодеи и бездельники. По миру меня пустите. Я вам сам покажу, как надо беречь панское добро. Ну-ка, приготовьте два ружья. Сам пойду сторожить!..
        - А зачем ему понадобилось два ружья? — перебивая рассказ деда, спросил Мечик.
        - Молчи, жевжик. Ты меня с толку не сбивай, а то еще могу забыть, о чем говорил. Ружья-то у пана были похуже, чем моя берданка. Такое ружье могло и не выстрелить. Вот он про запас и брал другое ружье. Ясно?
        - Ясно! — дружно подтвердили ребята.
        - То-то! — самодовольно прищурился дед Брыль. — Так вот, значит, пошел сторожить сам пан. Ему так и кресло мягкое поставили и небольшой столик, уставленный разными лакомствами и вином заморским. Это чтоб пану не так скучно было ночь коротать. А чтобы не простудиться, пан надел выдровую шубу, на ноги валенки натянул. Сидит пан возле садка, а чудится, будто гора высится. Лещи и язи поплескивают потихоньку в воде, поблескивая серебряной чешуей при лунном свете. Всплеснет которая рыба посильнее, пан вздрогнет, шевельнет рыжими усами и за ружье хватается. Оглянется — нет никого. Тогда положит ружье подле себя, кинет в рот пряник и чаркой вина запивает: буль-буль-буль… Так незаметно время и течет. Но с полуночи разморило пана, стало ко сну клонить. Пану сторожить — не на мягкой перине спать. Стали у него глаза слипаться. И задремал пан Жилинский.
        Выдра в ту ночь на охоту вышла поздно. Я нарочно не выпускал ее с вечера, когда еще сторожа не спят. К тому же разыгралась моя зверюга. Взобралась она на крышу бани, потом сползла вниз, и снова на крышу. Одним словом, как говорится, занималась физзарядкой. А я, прячась за деревьями, потихоньку пробрался к садку. Перелез через стену, где вы, негодники, недавно бутылки били. Притаился и жду. Выдра, все еще извиваясь, как змея, то взбегала на самый верх крыши, то быстро сползала оттуда вниз.
        «Что это с ней сегодня творится? — думал я. — Она, может, и про рыбу забыла. А меня как раз сегодня просили, чтобы я принес рыбы». Тот год был голодный.
        А пан храпит как ни в чем не бывало. Ну, думаю, с такою охраной немного добра наживешь. Это за мужицкой спиной тебе хорошо живется. Вот подожди, из-под самого твоего носа уплывет рыба…
        И вот послушайте, жевжики, что произошло дальше. Выдра сперва резвилась на крыше, потом перебралась на деревья, что росли в парке. Так она постепенно приблизилась к садку. И когда уже совсем приготовилась прыгнуть в воду, огляделась и заметила непривычную для нее гору. Гора эта храпела и сипела. Выдра заинтересованно подняла свою плоскую головку и долго как зачарованная смотрела на толстое панское лицо, на его рыжие усы. И не успел я свистнуть — прыгнула пану на голову, сорвала с него шапку, рванула по панским щекам лапами и метнулась в кусты.
        Пан в безумном страхе повалился на траву. Столик с закусками опрокинулся, зазвенело разбитое стекло.
        Это еще больше перепугало пана. Катаясь по траве, он наткнулся на ружье. Прогремел выстрел, в окнах барского дома посыпались стекла….
        - Беги, хлопец Брыль! — крикнул я сам себе и кинулся прочь от садка.
        Вот какие бывают звери. Вы, жевжики, этого, конечно, не знаете, а мне доподлинно известно.
        А пан после того ночного дежурства почти два месяца провалялся в кровати. Потом очухался и приказал, чтобы живой рыбы в садке не держали. Напуганный тем, что страшный зверь станет ходить в садок даже и тогда, когда рыбы не будет, пан приказал засыпать садок землей и замостить камнем.
        После того выдра таскала рыбу из речки. А пан до самой своей смерти, кол осиновый ему в могилу, так и не дознался, кто посмел в ту роковую ночь посягнуть на его шляхетскую голову.
        Дед Брыль раскурил трубку и сурово взглянул на Геню Шимковца.
        - Может, скажешь, что и теперь, как тогда про бобров, соврал? А-а?
        Геня хитро усмехнулся.
        - Про выдру правильно рассказали…
        - То-то же! — примирительно сказал дед. — Мне кажется, что возле двух ольшин и теперь одна выдра гнездится… Но про это вы никому ни слова… У меня всегда спрашивайте, коли чего не знаете. Вы думаете, что про бобров я все вам тогда рассказал? Да где это видано! Вы еще не слыхали про бобровые слезы. Про то, как я поймал бобра и что из этого вышло…
        - Расскажите, дедуля, расскажите!
        - Сейчас, сейчас расскажите!
        Но дед Брыль решительно поднялся с места.
        - Ничего не выйдет, ребята. Тяжело что-то у меня на сердце… Все жмет и жмет… Послезавтра, ежели ничего не случится, расскажу. А теперь время вам в кроватку, баю-бай. Ведь стемнело уже совсем. Слышите, Митька Попок хутора вспоминает. Ну, марш домой.
        - Спокойной ночи, дедуля.
        - Спокойной ночи, жевжики, — отозвался старик откуда-то из темноты.
        НОЧНЫЕ ГОЛОСА
        Не успели ребята отойти от фермы и сотни шагов, как вдруг Геня Шимковец огляделся и остановился:
        - Ну и вороны мы! Задурил сторож нам головы своей сказкой, а про самое главное и забыли спросить…
        - Давай вернемся… — предложил Мечик.
        - Не стоит. Теперь он нам все равно ничего не скажет. Да еще и выстрелит, приняв нас в темноте за воров.
        - А куда мы теперь пойдем?
        - Спать.
        - Спать? Так рано?
        У всегда спокойного Гени Шимковца вдруг созрел план, которому позавидовал даже Мечик.
        - Вы слышали, что сказал дед Брыль? Про выдру, что живет возле двух ольшин?
        - Слышали, — еще не зная, о чем думает Генька, ответил Ленька. — А что?
        Генька объяснил не сразу. Сперва он потребовал, чтобы все малыши немедленно пошли спать. Тогда они, взрослые, и подумают, что и как надо сделать. Дело это очень серьезное, и допускать всякую мелюзгу, трусов и плакс в это дело никак нельзя.
        Олька, единственная девчонка в этой «мужской» компании, сразу же перепуталась, заплакала и стала просить Мечика, чтобы он увел ее домой. Ее пугала и темнота, и ветер, и то, о чем только что говорил Генька. Кроме Ольки, Геня отобрал для эвакуации еще четверых «малышей». Но эти четверо решительно заявили, что они уже большие и ни за что не отстанут от хлопцев. А если их отправят домой силой, они тогда расскажут родителям обо всем, что тут говорилось. И тогда этим «взрослым» не поздоровится…
        - Да мы никуда и не пойдем, — начал оправдываться Геня, который больше всего не любил семейных неприятностей. — Ну, чего вы разревелись?
        Хлопцы проводили «ненадежных» в деревню и для виду разошлись, чтобы минут через десять собраться в парке.
        - Мы пойдем караулить выдру, — заговорщицким тоном начал Геня, — Засядем в кустах около тех двух ольшин и все разглядим. Никто из вас не видал выдры?
        - Нет, нет! — загалдели, перебивая друг друга, ребята.
        - Тсс… — предупредил Генька, — Нас могут подслушать и не пустить. Мне уже надоела эта опека. «То можно, а вот этого нельзя», как будто мы маленькие… За мной!
        Ребята, подсаживая один другого, перелезли через каменную ограду парка и сразу же оказались в тихом ночном поле. Геня многозначительно шепнул:
        - Надо послушать. Может, за нами уже идет погоня…
        - Погоня? — пробормотал, растерянно озираясь, Мечик. — Ведь мы же никому ничего не сделали?!
        - Что ты понимаешь в этом деле? Лучше молчи и слушай.
        Генька, подав знак молчать и не шевелиться, прошел в одну сторону, потом вернулся и направился вдоль каменной ограды. На какое-то время он совсем исчез из виду, растворившись во тьме.
        Мечик чувствовал, как гулко бьется его сердце. Он уже верил, что кто-то должен обязательно их подстерегать и ловить на каждом шагу. Но тихо было в поле, тихо в парке, где некогда дед Брыль пробирался с дрессированной выдрой.
        Геня вскоре вернулся и прошептал:
        - Можем идти. Они потеряли наш след и теперь не скоро найдут…
        - Кто это они? — вырвалось у Леньки. — Что…
        Геня легонько дотронулся до Ленькиного плеча, и тот смолк.
        Соблюдая большую осторожность, ребята двинулись вдоль стены, между парком и ржаным полем. Время от времени у кого-нибудь под ногами шуршала осыпавшаяся со стены известь или с треском ломались сухие ветки. Геня в таких случаях тотчас же приостанавливался, приседал, и шепотом подавал команду, чтобы все сделали то же самое. И хотя всем было ясно, что никто за ними не гонится, что никому до них дела нет, — все беспрекословно исполняли команду. Геня ведь в таких делах разбирается лучше.
        Вскоре ребята повернули в левую сторону от парка. Узенькая стежка чуть заметно вырисовывалась в темноте. В лицо дохнуло свежестью близкой реки, запахло горьким туманом. Взвилась в воздух потревоженная пигалица.
        Впереди был крутой обрыв. Прежде чем спуститься, Геня еще раз приостановился и еще раз внимательно прислушался. И если в поле была тишина, то на лугу и теперь все жило и отзывалось разными голосами. Вспугнутая ребятами пигалица продолжала летать с беспокойным криком. Где-то совсем близко деревянным голосом скрипел коростель. По ту сторону речки перекликались на озерках утки.
        Хватаясь за кусты, ночные путешественники осторожно спустились с обрыва. Под ногами зачавкала вода. Еще одна пигалица громко захлопала крыльями в воздухе. Коростель, который слышен был где-то впереди, теперь отзывался уже дальше и где-то сбоку.
        - Не отставайте, — командовал Геня. — Поворачивайте вправо на суходол. И не заскакивайте вперед, а то еще в речку угодите. Тогда водой унесет в самую пущу. Ну, вот и ольшины. Тсс…
        Геня перешел на шепот, и ребятам казалось, что он уже что-то видит. В такой темноте они могли поверить каждому его слову, послушаться каждого его толчка.
        Геня между тем времени даром не терял. Он шепотом приказал, чтоб ребята затаились в кустах и сидели там, не шевелясь, пока он не подаст команды. Шагах в четырех от них неслышно струилась в низких берегах речка. На другом берегу тихо шуршали камыши.
        Около получаса просидели ребята не шевелясь, в полном молчании. У Леньки уже затекла левая нога, но он терпел, не смея ворохнуться. Успокоились пигалицы, смолкли или задремали коростели. И вдруг вода возле самого берега всплеснулась с такой силой, что брызги долетели до ребят.
        - Выдра! — почти в один голос крикнули они. — Выдра…
        - Тише вы! — строго оборвал Геня. — Не выдра, а щука. Выдра еще в норе сидит…
        Еще раз взорвалась гулким всплеском ночная тишина. На этот раз значительно ниже по течению. Потом что-то захлюпало и зашумело уже совсем недалеко от хлопцев. Это, наверно, водяные крысы шныряли в прибрежной траве в поисках добычи.
        Потом густая темень понемногу стала рассеиваться, будто наступал новый день. Всходил над заснувшими полями и лугами круглый месяц. Уже хорошо были видны кусты, и тени от них поползли по воде. Но одновременно с лунным светом начал надвигаться с того берега реки — с трясинных бескрайних просторов — густой туман. Он был белый как молоко, с горьковатым холодным запахом. Кусты снова исчезли в этой густой и влажной пелене. Ночные звуки стали глуше, словно выходили откуда-то из-под земли.
        - Генька, — прошептал Леня, — пойдем домой. Никакой выдры здесь нет. Дед Брыль все наврал.
        - Покараулим еще немного… Посмотрим…
        - Так ведь ничего ж не видно! Я уже и воды не вижу. Пойдем, а то заблудимся, дороги в деревню не найдем.
        - И холодно что-то, — поддержал Леньку Мечик.
        В эту минуту послышались какие-то голоса и глухие удары весел об лодку. Кто-то плыл по речке. Над головами хлопцев пролетела вспугнутая утка.
        Ребята подняли головы и прислушались.
        - Дальше плыть не стоит, — донесся глухой, словно из-под земли, голос. — Тут где-то с левой стороны должна быть коса…
        - А может, еще километров пять прогоним? — послышался другой голос, в котором ребятам почудилось что-то знакомое. — Там сделаем привал и пойдем к Антону Николаевичу…
        - Зачем же идти пять километров, если можно пройти один. Мы как раз там, где нам и надо быть: напротив колхоза «Зеленый Берег».
        - Если так, тогда надо остановиться. И в самом деле, дальше ехать не следует. Все равно ничего не видно в этом чертовом тумане.
        Снова раздался стук весел. Послышался шорох лодки о прибрежный песок. Как видно, незнакомцы вылезли на песчаную косу и там выбирали место для ночлега. Вскоре ребята услышали, что там начали разговор об огне. Мечик уловил, как трещали сухие ветки, которых много в приречных кустах, как послышалось будто бы чирканье спички. Но огня не увидел. Да и ничего удивительного в том не было. Как могло пробиться небольшое пламя сквозь эту густую, влажную пелену ночи. Через некоторое время разговор на песчаной косе стал еще более глухим и невыразительным.
        - Ну, что вы скажете? — торжествующе прошептал Генька. — Выдры нет, но зато мы сможем посмотреть, что это за ночные путешественники! И посмотреть так, что они о нашем присутствии даже и не догадаются!
        - А может, это… это… — Ленька даже боялся выговорить слово, которое вертелось на языке.
        - Ну что?
        - Ну эти… бандиты. Пойдемте лучше домой… Мечик.
        В эту минуту Ленька боялся не только бандитов. Он вдруг вспомнил, как мать, уходя в поле, строго-настрого приказала ему никуда со двора не уходить, и вовремя перенять пастуха, и загнать в хлев корову. И теперь неизвестно, где еще может бродить эта проклятая скотина и что готовит Леньке мать. Старый сторож так заговорил зубы, что Ленька забыл обо всем на свете. Мать где-то там беспокоится и о нем, о Леньке. Ведь всякие мысли могут прийти матери в голову, особенно если на дворе уже ночь, а никто из соседей не может даже сказать, куда подевался ее сын. Ленькина спина уже горела, едва только он подумал о награде, ожидавшей его по возвращении домой. И раскаяние и страх овладели им.
        А черствый сердцем Мечик, как видно, еще не осознал всю тяжесть проступка. Он только засмеялся, когда Ленька предложил идти домой. Правда, не каждый день случается ребятам путешествовать ночью по берегу реки, особенно в такое время, когда назревают такие важные события. Ведь люди на лодках вспоминали, да еще и с уважением, имя старого вруна. Кто они такие и почему они тут остановились?
        Из всех хлопцев только Мечик выразил желание приблизиться к незнакомцам. Он никогда и ни в чем не хотел уступить Геньке. Ленька же и остальные ребята решительно отказывались идти навстречу неведомой опасности, которой так жаждал этот сумасшедший Генька.
        - Ладно, пусть себе ползут домой, — пренебрежительно проговорил он. — С ними только лишняя канитель. Еще возьмут да разревутся в решающую минуту…
        Обрадованные, что вырвались из-под власти этого сурового командира, которому еще неизвестно что может стукнуть в голову через полчаса, ребята повернули к реке.
        - Только пошумите мне! — пригрозил шепотом Генька. — Бегите так, чтобы на косе вас не услышали.
        - И зачем нам сдались эти несмышленыши? — высказал свое мнение Мечик. — Может, там, на косе, слышали, как мы тут торговались? Теперь к ним так просто не подберешься.
        Но на косе не видели и не слышали ребят. Пять человек, которых освещало пламя костра, горевшего теперь довольно ярко, были заняты своими делами. У каждого из них были на ногах сапоги с длинными, выше колен, мягкими голенищами. В темных штанах, в коротких теплых куртках, с одинаковыми шляпами на голове, они были похожи не то на разбойников, не то на ковбоев, которых ребята не один раз видели на картинках. Два ружья, висевшие на сучках сухостойной сосенки, еще более подчеркивали сходство и усиливали впечатление. Наверное, у них были и другие ружья, но они их не доставали из двух, вытянутых на песок, широких плоскодонок. Мечику очень захотелось узнать, что за поклажа лежала в лодках, прикрытая брезентовым полотнищем. Может, это было добро, награбленное этими неизвестными в приречных колхозах? А может, там лежали связанные люди?
        - Ну, жалеешь, что пошел со мной? — возбужденно зашептал Геня. — Видал ты когда-нибудь такую форму?
        - Тсс… Вон тот, бородатый, сюда глядит…
        Мечик онемел и пригнулся за кустом как можно ниже. Бородач, который сидел по ту сторону огня, и вправду смотрел на кусты. Освещенные пламенем костра, глаза его были какие-то неподвижные и казались налитыми кровью. Его крючковатый нос походил на клюв того орла, которого они видели во дворе деда Брыля.
        В груди Мечика все обмерло, когда Геня прошептал:
        - Это, наверно, ихний атаман!
        Мечик чувствовал, что ноги его совсем ослабли, что теперь никакая сила не заставит его сдвинуться с места. Лучше б ему, Мечику, провалиться теперь сквозь землю, чем видеть это зрелище, свидетелем которого он стал из-за ненасытной жажды Геньки Шимковца к приключениям.
        - Недели через две, через три от всего этого останется только одно воспоминание! — промолвил наконец бородатый. — И человек не узнает болота. Совсем иная здесь будет география через две-три недели.
        - Ваше пророчество исполнится, камрад Шамай, — отозвался человек, который принес из лодки кошелку. — А пока что не поможете ли начистить картошки на ужин? Достаньте, пожалуйста, ваш ножик и покажите свое мастерство в более прозаическом деле.
        - Желудок мой — враг мой… — начал было бородатый, но мужчина, который принес котелок, перебил:
        - Какие глупости вы говорите! Глядя на вас, что-то не верится, чтобы ваш желудок был вашим врагом. Девяносто кило весу, мускулы, как стальные канаты.
        - Социальное происхождение, дорогой Шерман. Мой дед был бурлаком, а отец королем грузчиков…
        - Ладно, ладно. Беритесь за работу.
        Бородатый достал из кармана небольшой складной ножик и подсел к чисто выбритому Шерману. В это время третий из незнакомцев пристраивал над огнем котел с водой. А еще двое что-то искали в лодке.
        - Бородатый не атаман! — безапелляционно шепнул Мечику Геня. — Атаман этот длиннолицый, который заставил его чистить картошку. Запомни: Шерман его фамилия…
        И вдруг ребята чуть не вскрикнули от удивления.
        Один из тех, что возились еще в лодке, выскочил на берег и подошел к огню. В руках он нес четыре банки консервов. Когда пламя осветило его широкое лицо, ребята заметили на левой щеке хорошо им знакомый прыщик.
        Это был человек, который недавно приезжал к старому сторожу на машине! Человек, который посмел нарушить давнюю традицию — прежде всего заезжать в правление колхоза…
        Не успели хлопцы опомниться от этой неожиданной встречи, как появление пятого человека из этого сборища вконец спутало все догадки и предположения.
        Первое, что бросалось в глаза, — это его уверенная походка даже в тех местах, которые слабо или вовсе не освещались костром. Создавалось впечатление, что этот человек знает здесь каждую колдобину, каждую кочку. В то время как другие, идя к лодке или же направляясь за хворостом, внимательно смотрели себе под ноги, чтоб не зацепиться за корень или не угодить в лужу, — этот человек ходил привычно, словно его ноги сами видели, куда надо ступать.
        Вид у него был возбужденный, и он напоминал человека, который после долгой отлучки вернулся наконец в родительский дом и в первую минуту не знает, за что приняться, к чему приложить руки.
        Из лодки этот человек достал и принес к костру небольшой чемодан и еще какой-то завернутый в желтую бумагу сверток.
        - Ну, вот вы и дома, — обернулся к нему тот, которого называли Шерманом. — Вас сегодня, наверно, не ожидают?
        - Возможно. Я никого не предупреждал.
        Он присел на чемодан и достал из кармана папиросы, закурил и какое-то время смотрел в темноту, в ту сторону, где притаились ребята.
        - Шесть лет я здесь не был, товарищ Шерман! Многое, наверно, изменилось в колхозе. Многие, особенно молодежь, возможно, и не узнают меня. Но река, болота остались те же самые… Та же топь, тот же туман по ночам…
        - Через две-три недели вы не узнаете этого болота, — поднял голову бородач. — И вы сами будете тому виною, Степан Никанорович! Это же романтика!
        - Да, я чувствую себя полностью удовлетворенным. Навсегда вернулся в родные места.
        На некоторое время воцарилось молчание. Начищенную картошку пересыпали в котел, висевший над огнем. Человек поднялся с чемодана.
        - Ну, я, товарищи, забегу на минуту домой. А вы тут ужинайте. В двенадцать часов снимемся с якоря, как говорят моряки. Нам теперь дорога каждая минута.
        - А как с охотником Брылем? Мы же без него не выполним нашей задачи, — сказал Шерман. — Старик уперся, как зубр. Даже не ответил на письмо президента. Поговорите с ним вы, Степан Никанорович. Может, вам удастся прибрать его к рукам…
        - Не беспокойтесь. Через час старик будет в нашей лодке. А вы тут поторапливайтесь. Ну, я пошел.
        Он поднял чемодан, взял сверток и исчез в тумане.
        И ребята, которые совсем оцепенели за кустом, теперь уже окончательно уверились в том, что атаманом в этой команде не бородач, не длиннолицый Шерман и не человек с прыщиком, а Никаноров Степка. Их односельчанин Степан Никанорович Кардыман, как называли его эти разбойники. Осторожно, цепенея от каждого всплеска воды под ногами, ребята отступили от берега. Когда отошли настолько, что костер исчез из виду и не стало слышно голосов, — Генька пулей рванулся по лугу. За ним, то увязая в торфе, то спотыкаясь о кочки, что есть духу мчался Мечик.
        ДЕД БРЫЛЬ ИСЧЕЗАЕТ
        Последствия ночного путешествия оказались для Геньки и Мечика не очень утешительными. Сразу же, как только ребята вскарабкались на обрыв и вышли на узенькую тропинку, ведущую к парку, чья-то здоровенная рука схватила Геньку за шиворот. В таком же положении оказался и Мечик.
        - Это ты? — послышался грозный бас Генькиного отца. — Пойдем-ка, братец, домой. Там потолкуем немножко…
        - Мечичек! Миленький! — причитала тоненьким голоском мать. — Котик ты мой!..
        Мечик в эту минуту предпочел бы услышать грозный рев тигра, так как по опыту хорошо знал, что за этими нежными словами всегда следовали лозовые и березовые розги.
        Дальше, вплоть до самого дома, родители шли, сохраняя полное молчание. А что затем произошло в той и другой хате — вряд ли стоит описывать.
        Геньку не избавило от наказания даже его сенсационное сообщение про речных разбойников во главе со Степкой Кардыманом. В противоположность мальчишескому сумбурному воображению своего сына отец имел привычку мыслить и действовать логично и последовательно. Поэтому никакие, даже эффектные побочные обстоятельства не могли отвлечь его от исполнения принятого решения.
        Наступил следующий день. Пережив вначале ночные приключения, а потом всеочищающую грозу, Генька вышел на улицу с заспанными глазами. Мечик уже ждал его на завалинке.
        - Ну, ничего не слыхать?
        - Не-ет. Вчера Ленька, когда шел от речки, угодил в яму. Вымазался, будь здоров!
        - Так ему и надо. Тебе ничего не было?
        В ответ Генька только пренебрежительно свистнул.
        - Тогда и мне тоже ничего не было, — уже со спокойной совестью соврал Мечик. — Если б не эти желторотики, все бы обошлось. А то они с плачем прибежали в село, да еще вымазанные. Ну, народ и бросился нас искать, думая, что мы можем утонуть. Стали ругать учителей за то, что они после уроков не усмотрели за нами… Ну, и…
        Но Геньку интересовало совсем другое. В его голове уже созрел план решительных действий. Он спросил:
        - Ты никому ничего не говорил?
        - О чем?
        - Ну о том, что мы видели.
        - Сказал только матери. Но она…
        - Ну, и хорошо. А теперь знаешь, куда мы пойдем?
        Мечик вскочил с завалинки. Теперь за Генькой он готов был идти куда угодно. С Генькой теперь нигде скучать не будешь!
        - Мы пойдем сперва к деду Брылю. Если Степка Кардыман говорил правду и Брыля мы не найдем, значит, случилась беда. И тогда нам надо сразу же все рассказать председателю. Товарищу Брую.
        - Товарищу Брую? Да он и разговаривать с нами не будет.
        - С тобой, может, и не будет, а меня послушает, — ответил Генька, небрежно сплюнув сквозь зубы. — Только уговор: никого из малышей в компанию не брать. Хватит и того, что вчера было!
        Генька еще раз и еще дальше сплюнул сквозь зубы. Друзья тотчас же направились по улице в конец деревни поглядеть, что происходит за высоким частоколом двора деда Брыля.
        Между тем новость об их ночных приключениях уже облетела почти все село. И возле каждой хаты их встречали восхищенные взгляды детей. Некоторые из них пробовали пристроиться к нашим героям, но Мечик их быстро отваживал:
        - Проваливайте, проваливайте! А то сейчас по носу получите. Доносчики!
        Услышав веселое оживление на улице, выскочил было со двора Ленька, который так позорно удрал с речки. Но вслед за ним выбежала мать и, схватив за руку, потащила его, несчастного, обратно, к скучным домашним делам.
        Вот и двор старого вруна. Хлопцы осторожно стали заглядывать сквозь щели. Тихо и молчаливо было под липой. На дверях хлевушка висел замок. Другой замок, большего размера, красовался на косяке сеней.
        Деда Брыля во дворе не было. Не было его и в деревне. Об этом свидетельствовали замки, которых Антон Николаевич, если находился в селе, ни днем, ни ночью не вешал.
        А может, ночные гости учинили над стариком расправу, дочиста обобрали хату, а для отвода глаз, будто это сделал хозяин, повесили замки? Медлить в этом деле было нельзя. И ребята помчались к председателю колхоза.
        Председателю Брую, или Захару Петровичу, как его все называли в колхозе, было лет пятьдесят. Он принадлежал к той категории коммунистов, которым партия поручала самые трудные, самые ответственные задания. Энергичные и любознательные, эти люди умели заражать энергией и тех, кто их окружал, умели пробудить интерес к делам у каждого, кто с ними встречался. Двадцать пять тысяч человек рабочих послала партия в тысяча девятьсот тридцатом году в помощь молодым колхозам. В основном это были люди с большим производственным стажем, опытные организаторы: железнодорожники, токари, литейщики, кожевенники. Потомственные рабочие, они не умели в то время правильно запрячь коня, не знали, что такое супонь, шлея. В числе таких был и Захар Петрович Бруй, литейщик одного из крупнейших металлургических заводов нашей страны.
        Появление Бруя в Зеленом Береге было вначале не особенно заметным. В течение целой недели Захара Петровича считали самым тихим, самым несмелым из «уполномоченных», как тогда в деревне называли присланных из города работников. На сходках он никогда не лез на видное и почетное место — в президиум, а забирался куда-нибудь в темный угол. Не слыхали от него ни одного резкого слова, ни одного начальственного окрика. Единственно, чем занимался «уполномоченный», — это расспросами. Его, казалось, удивляло, почему так рьяно выступают одни и молчат, словно воды в рот набрали, другие. И люди, уважая любознательность «уполномоченного», его искреннюю заинтересованность, рассказывали и разъясняли ему все, что знали о колхозных делах. Захара Петровича в то время можно было найти и в компании самых старых жителей Зеленого Берега, и среди краснощеких здоровых допризывников, или встретить в веселой толпе детей. Даже отпетые лодыри, и те любили посидеть и пофилософствовать с этим наивным, как всем тогда казалось, человеком, особенно если у него водился табак.
        Пока семья жила еще в городе, Захар Петрович квартировал у старого бобыля, который одним из первых вступил в колхоз. Дед Брыль помог ему разобраться во многих сложных вопросах деревенской жизни.
        Тут же, за высоким частоколом, прячась от любопытных глаз, спешно проходил будущий председатель колхоза краткосрочные курсы по запряганию и распряганию коня. Роль строгого и требовательного преподавателя исполнял дед Брыль.
        - Это гужи называются, — настойчиво, по нескольку раз повторял дед Брыль. — Теперь возьмем оглоблю за конец, подымем ее, и… подайте сюда дугу, Захар Петрович. Вот так. Ну, что теперь полагается делать? А-а?
        - Завязать хомут веревочкой, — отвечал покорно Захар Петрович.
        - Что? Веревочкой? Чего ты выдумываешь! Это супонью называется, а не веревочкой. Теперь скажите, как называется вот этот ремень?
        Через два дня первый и единственный слушатель нелегальных курсов деда Брыля успешно закончил учебу. Спустя неделю после приезда в колхоз Захар Петрович принял дела от председателя, которого в ту пору больше интересовала учеба, чем постоянные споры с лодырями. А еще через неделю эти деревенские «философы» заревели как белуги от тихого, как казалось раньше, «товарища уполномоченного».
        Сначала Захар Петрович поинтересовался приусадебными участками колхозников. Оказалось, что у лодырей они самые большие. Из-за своего личного хозяйства этим людям некогда было думать о колхозной работе.
        Собрали правление. Стали обсуждать, у кого надо участок обрезать, а кому нужно прибавить. Один из членов правления вдруг сказал, что постановление об этом было вынесено уже год назад.
        - Хорошенькое дело, — начал Захар Петрович. — Вы только подумайте: вам надо ехать на поезде сегодня, а железнодорожники отвечают, что поезд пойдет через год, а не по расписанию, не по плану. Тогда вы этих железнодорожников обозвали бы саботажниками. Целый год не выполнять постановления! Зачем же тогда его писали? Нет, братцы, давайте раз и навсегда договоримся: то, чего выполнить нельзя, не записывать, не постановлять и даже не болтать об этом. А уж если сказали, постановили, обещали — доводить все до конца.
        Захар Петрович перелистал и прочитал протоколы правления и общих собраний. То, что было постановлено, но не выполнено, выполнялось теперь точно и неуклонно. В течение двух дней были выданы премии лучшим колхозникам, которые не могли их получить на протяжении года. В течение двух дней были взысканы штрафы, о которых забыло и правление и те, на кого эти штрафы были наложены.
        В этой войне с нерасторопностью и расхлябанностью Захар Петрович испытывал большое удовлетворение. Он так и сказал одному из «философов», прибежавшему в правление просить коня, чтобы съездить на базар:
        - Коня, браток, я тебе не дам.
        - Почему?
        - Жалко мне тебя. Ведь у тебя выработано только сорок два дня. Если ты увезешь на рынок все, что заработал, что же тогда сам-то есть будешь? Вот если б ты выработал, как другие, по триста — четыреста трудодней, тогда бы я и грузовика не пожалел.
        - Захар Петрович!
        - Не проси. Напрасно.
        В первый же год его председательства колхозники получили на трудодни в два раза больше, чем получали раньше. Колхоз из самых отсталых в районе вышел в самые передовые. «Зеленый Берег» первым выполнял хлебопоставки, на фермах во много раз увеличилось поголовье скота и птицы. Но не успел Захар Петрович и оглядеться, как его вызвали в райком партии.
        - Вот что, Захар Петрович, — заговорил первый секретарь, покручивая пуговицу на пиджаке председателя. — Ты этот колхоз поставил на ноги, там теперь обойдутся без тебя. Мы хотим тебе дать ответственное поручение — возглавить «Красные Дубки». Этот колхоз сейчас в большом прорыве. Поговорили мы тут, перебрали людей и решили: только ты один и можешь поставить этот колхоз на ноги.
        И Захар Петрович «покатил» ставить на ноги колхоз «Красные Дубки». Опять началась та же история, что и в «Зеленом Береге». А через два года снова сидел Захар Петрович в райкоме и снова первый секретарь крутил пуговицу на его пиджаке:
        - Понимаешь, какое дело… Колхозники «Новой Жизни» просят, чтобы мы тебя послали к ним председателем. Придется тебе туда прокатиться.
        Десять лет так «катался» Захар Петрович. За это время побывал председателем в четырех колхозах. Приезжал он в деревню, где колхозные строения мало чем отличались от обычных деревенских гумен и хлевов, а через год-два радовали глаз просторные, с широкими окнами птичники, длиннющие коровники, большие амбары. На пустом когда-то поле зеленели тысячи молодых плодовых деревьев.
        И в районе все уже знали, что здесь потрудился неугомонный Захар Петрович Бруй, бывший литейщик.
        И снова вызвал его секретарь райкома. Снова взялся за пуговицу. Но Захар Петрович решительно отвел его руку:
        - Товарищ Миклуш! Погляди ты на мои волосы. Они были черными, когда я сюда приехал. Теперь, после десятилетнего беспрестанного «катания», они поседели. Жена и дети пригрозили, что, если я не перестану «кататься», — они бросят меня и переедут в город. Я уже десять лет не распаковываю чемоданы и узлы. А все происходит оттого, что мы не умеем растить актив на месте…
        - Замечание правильное, но ты не горячись, — спокойно прервал его секретарь, — Мы думали послать тебя в «Зеленый Берег». Теперь уже навечно. В тот колхоз, где ты начинал работу. Колхозники требуют, чтобы ты вернулся к ним.
        - Ну, в «Зеленый Берег» я еще поеду. Тем более, что задумал я очень важное дело. И начинать это дело лучше всего в «Зеленом Береге». Помнишь, я тебе говорил про осушку болот? Про рожь на болоте, про коноплю, про клевер. Про кок-сагыз?
        - Ну вот и договорились. Кати, браток.
        И Захар Петрович покатил, предупредив еще раз секретаря, что это уже последнее его «катание».
        Таким был председатель колхоза «Зеленый Берег», к которому мчались Генька и Мечик.
        Они нашли Захара Петровича возле кузницы. Он сидел на жнейке, которую притащили сюда ремонтировать, и беседовал с кузнецами.
        - Почему ж не сделать, Захар Петрович, — услышали они слова Устина Бращика, который заведовал кузницей. — Все можно сделать, был бы материал. А вот этого самого материала, как известно, у нас и нет.
        - А если собрать? Поищите у себя дома, другие поищут — и все будет в порядке.
        - Почему ж, можно и поискать. Только ведь много железа нужно.
        - Приблизительно на сто пятьдесят штук. Правда, завтра мы будем знать точно. Но то, чего не хватает, мы обязаны сделать дня за три. Справитесь?
        - Маловат срок, Захар Петрович. Да и когда все это соберется еще, и кто будет собирать? Кроме того, вы должны учесть, что железо бывает тоже разное. Тонкое, жесть, скажем, тут не подойдет. Это один профиль. А другой профиль, скажем, толстый — надо сделать потоньше. Без раскалки не обойдешься. Лучше всего, если найти такой профиль, который не требовал бы большой работы.
        - Во-во, тебе лишь бы не работать, а побольше заработать, — усмехнулся в длинные седые усы Захар Петрович и встал со жнейки. — Небось жена не знает, куда деньги девать, что получили за прошлый год… Все, наверно, в чулок прячет?
        - Ну и выдумает же человек! Какие могу быть деньги у того, кто выпить любит?
        - Это ты любишь выпить? Не верю.
        - Ей-богу. Привык под старость.
        - Ладно, ладно. Говори кому-нибудь другому, только не мне. Так, значит, завтра начинаешь, Устин Михайлович? Ты, я знаю, не подведешь.
        - Будем стараться. Только бы железо, профиль хороший, — ответил Устин и крикнул своим кузнецам: — Посидели, хлопцы, перекурили и хватит!
        Кузнецы пошли в кузницу, Захар Петрович повернул в поле и только теперь заметил ребят.
        - Что скажет пионерия? Куда направились?
        - К вам, Захар Петрович, — начал Генька. — Дело…
        - Ну-у?
        - Мы сегодня ночью были на речке…
        - A-а, на речке. Кто ж это там из вас в грязи выкупался?
        Генька и Мечик переглянулись. Об их ночных приключениях, видимо, знает уже весь колхоз.
        - Это не мы, — ответил Генька, — Если б мы купались в грязи, вы бы тогда ничего не узнали.
        Вокруг серых глаз председателя собрались тысячи хитрых морщинок.
        - Секрет. Может, пойдете со мной в поле и по дороге все расскажете?
        - Все, все, Захар Петрович. Как только отойдем от кузницы.
        Хотя председатель шел и неторопливо, но ребята уже запыхались. Так им хотелось как можно скорее услышать, что скажет об их открытии этот поседевший человек.
        - Мы видели разбойников, — наконец выдохнул Генька, оглянувшись на кузницу. — С ружьями, в шляпах. Они сговаривались выкрасть деда Брыля…
        - Выкрасть сторожа? Чего вы говорите! Может, вам показалось?
        - Честное пионерское.
        - В шляпах?
        - И в сапогах с длинными голенищами.
        - В сапогах с длинными голенищами?
        - Ага. Пять человек.
        - И страшные? — прошептал председатель.
        - Страшные, Захар Петрович. У одного борода по пояс. Он все угрожал: «Недели через две, через три от всего этого останутся одни только воспоминания!» А Кардымана вы знали, Захар Петрович?
        - Кардымана?
        - Ага. Степкой его зовут.
        - Припоминаю. А что?
        - Так ведь он же с ними заодно! Он даже, кажется, атаманом у них. А лодки у них большие! И дополна добром загружены. А чтоб люди не видели, что у них за поклажа, — брезентом закрыли. И знаете, где они остановились?
        - Нет.
        - На песчаной косе!
        - Ну-у?
        - Теперь их там уже нету. И нету уже Антона Николаевича Брыля!
        - И сторожа нет?
        - Исчез он. Так что же делать, Захар Петрович?
        Ребятам казалось, что Захар Петрович просто оглушен этой новостью. Он даже остановился и долго озадаченно кивал головою. Ребята молчали, ожидая, что он скажет. Наконец Захар Петрович заговорил:
        - Вот новость так новость. И почему вы ночью мне не сказали! Теперь лови ветра в поле. Они, может, теперь в пуще. Чего ж вы так медлили? Но ничего, мы попробуем их догнать и посмотреть, что это за они. Молодцы, что сказали. Лучше поздно, чем никогда. А теперь я вас попрошу вот о чем: как только увидите учителя Лысюка и своего пионервожатого — скажите, чтоб они часов в двенадцать зашли ко мне. Обязательно. Ну, бегите… Теперь дорога каждая минута.
        Ребята словно одержимые бросились выполнять это поручение председателя.
        Дед Брыль не вернулся домой и к обеду. Не вернулся он и к ужину. Никто не показывался из ворот его двора и на другой день.
        ЧТО ПРОИЗОШЛО В КАБИНЕТЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
        Ребята, направляясь к учителю и пионервожатому, не знали, что над их головами собирается гроза. Захар Петрович за это время успел побывать в полевой бригаде, заглянул на пасеку старого Михася и вернулся ровно в двенадцать часов в правление. Учитель Лысюк и пионервожатый Гопанец уже сидели на лавке под раскидистым каштаном и о чем-то потихоньку беседовали.
        - Что, неужели опоздал? — увидев их, удивленно спросил Захар Петрович и снял с головы белую парусиновую фуражку. — Я так спешил. Вся лысина вспотела. Ну, заходите.
        - А может, здесь посидим? — предложил Лысюк. — Мне за зиму так опротивели стены и столы, что и глядеть на них не могу. Хочется до бесконечности сидеть под открытым небом и смотреть не отрываясь на эту бархатную зелень деревьев. В хату меня теперь и на цепи не затянешь!
        - Слыхали, слыхали, — улыбнулся Захар Петрович. — В тени под деревом, конечно, лучше, чем в помещении. Но есть дела, о которых нельзя болтать на улице.
        Они прошли через общую канцелярию, в которой сидели бухгалтер и счетовод, и вошли в просторную комнату Захара Петровича.
        Высокий скуластый человек быстро встал из-за стола, забросанного свертками карт.
        - Знакомьтесь. Инженер-мелиоратор Степан Никанорович Кардыман. Учитель Лысюк, — сказал председатель колхоза. — А это Петька Гопанец, пионервожатый.
        Учитель почувствовал, что его руку сжали будто в тисках. Он с восхищением взглянул на обветренное, бронзовое от загара лицо инженера, встретился с дружеским взглядом прищуренных голубых глаз и как-то сразу почувствовал уважение к этому человеку.
        - Здорово, Петька! — запросто обратился Кардыман к пионервожатому. — Наверно, с семилеткой уже рассчитался? Куда теперь думаешь? Выбрал?
        - Не-е-ет… — замялся Петька. — Покуда еще не выбрал.
        Правду говоря, Петька не знал теперь, как и разговаривать со своим бывшим односельчанином. Инженер-мелиоратор! Когда-то Петька называл его просто Степкой, говорил ему «ты». Теперь же, когда лицо Степки стало каким-то мужественно-суровым, когда его глаза в одну и ту же минуту могли выражать самые противоречивые чувства и вдобавок ко всему это звучное двойное звание — все это окончательно сбило Петьку с толку. Ему теперь было и стыдно и обидно.
        - Почему ж не выбрал? — допытывался Кардыман, — Куда тебя больше тянет: в военное училище, в учительский институт или, может, захотел стать агрономом?
        - Не-е-ет… Степан Никанорович…
        - Он у нас пионервожатым, — выручил Петьку учитель Лысюк. — Решил после окончания семилетки заняться общественно-полезной деятельностью. Только дети иногда не слушаются его…
        - А вы тут давно работаете? — собирая со стола карты, обернулся Кардыман к Лысюку.
        - Второй год, товарищ инженер.
        - Что преподаете?
        - Географию и другие, уже второстепенные для моей души предметы.
        - Ну, теперь товарищ Кардыман внесет некоторые поправки в ваши лекции, — усмехнулся Захар Петрович. — Я, признаться, уже здорово заскучал по нему. Думал, что подведет… Да садитесь вы, черти, — со свойственным ему добродушием буркнул председатель. — За места платить не надо.
        В комнате стоял широкий, обитый серым дерматином диван. Вдоль другой стены — около десятка стульев. На вешалке, изготовленной колхозным плотником, висели мышастого цвета шляпа и молочно-кофейного цвета плащ инженера.
        Захар Петрович усадил всех троих на диван, а сам взял стул и сел напротив, ближе к двери, словно остерегаясь, что гости могут убежать…
        - Вы давно приехали? — спросил Лысюк у Кардымана.
        - Приплыл, а не приехал. Со мной еще один гидротехник и три зверобоя. Они высадили меня здесь, а сами поплыли в пущу.
        Петька начал оживать.
        - Три зверобоя? Может, это шутка?
        - Для нас с тобой, может, и шутка, а им, беднягам, не до смеха.
        Петька смелел все больше. Инженер-мелиоратор, оказывается, остался таким же простецким парнем, каким и поехал на учебу. Петьку разбирало любопытство.
        - А почему не до смеха? — спросил он у инженера.
        - Видишь ли, в чем дело: наверно, ты слыхал, что в пуще осталось еще три или четыре семьи бобров — редкого ценного зверя. Когда мы станем осушать болота, придется бобров потревожить. Поэтому Академия наук направила экспедицию, чтобы выловить их и перевезти в другое, более спокойное место. Участников экспедиции мы и прозвали в шутку зверобоями. Изловить бобра живым — не так-то просто. Я даже не представляю, как они с этим делом справятся. Разве что наш старый врун Брыль поможет?
        Петька уже не мог усидеть на месте от любопытства.
        Захар Петрович, о чем-то думая, посматривал то на него, то на учителя. Теперь уже и Лысюк заинтересовался разговором.
        - Вы говорите, осушка болота. Что-то я не вижу, чтобы велась интенсивная подготовка к этому делу. Когда же это начнется? Сколько будет осушено?
        Кардыман легко вскочил с дивана, взял большой сверток и чуть ли не во весь свой рост развернул широкое полотнище карты.
        - Вот река, а это — болото. Пять тысяч гектаров трясины. Через неделю начнутся работы. К двадцатому июня в основном они должны быть закончены.
        - За две недели? — воскликнул Лысюк.
        - Да, за две недели. Коротким ударом.
        - Мгм… Мне кажется, это фантазия, — смущенно пробормотал учитель. — Фантазия…
        - Нет. План одобрен и утвержден Центральным Комитетом партии.
        Кардыман так же быстро, как и разворачивая, свернул карту в трубку и бросил на стол. Схватил плащ, надел шляпу с опущенными вниз полями.
        - Через час я еду, Захар Петрович, — сказал уже у дверей. — Коня мне, как бывшему колхознику, дашь?
        Захар Петрович замахал руками.
        - Не обижай меня, парень! Уважай мою седину. На грузовичке я тебя подброшу. И куда хочешь.
        - Чтобы только поскорее убрался из твоего колхоза?
        Тут Петька уже окончательно уверился, что Кардыман, несмотря на важное двойное звание, добытое многими годами упорной учебы, — остался простецким парнем.
        Как только закрылась дверь за Кардыманом, Захар Петрович пересел на свое место за столом. Его лицо, такое добродушное в присутствии инженера, стало теперь каким-то сурово-официальным, седые усы строго зашевелились. Сердце у Петьки заныло. Он уже знал, что сейчас председатель скажет что-то неприятное. Об этом свидетельствовало и то, что он долгое время не мог отыскать на своем столе какую-то важную и нужную для разговора бумагу. Захар Петрович всегда так поступал: прежде чем сказать что-нибудь неприятное, он старался, как об этом говорили в «Зеленом Береге», рассердить самого себя.
        - Я хотел, товарищи, поговорить с вами вот о чем, — начал наконец председатель. — Может, кому-нибудь это и не понравится, но сказать об этом следует. Тем более, что вчера случилась неприятность с нашими ребятами. И большое счастье, что все обошлось одним лишь ночным купанием… А происходит все потому, что ни учителя, ни комсомольцы не знают еще по-настоящему своих ребят. После занятий в школе дети предоставлены самим себе. Словно трудно придумать для них что-нибудь интересное и увлекательное. Как, товарищ Лысюк, смотришь на это дело?
        Учитель встал и начал ходить по комнате. Председатель молчал, ожидая, что он скажет. Петька только поглядывал то на одного, то на другого. Наконец, Лысюк подсел к столу и заговорил:
        - Часто виноваты родители, Захар Петрович. Многие из них думают, что главная их обязанность — только кормить и одевать своих детей. Все же остальное должны делать общественные няньки, таковыми они считают учителей и комсомол. Поэтому неудивительно, что эти ребята принимают за разбойников обыкновенных честных людей, а лодки с экспедиционным снаряжением — за награбленное добро. Словом, обычные реальные вещи кажутся им фантастическими…
        Захар Петрович поднял руку и, не ожидая, пока учитель окончит, прервал его, словно у него не было времени дослушать до конца:
        - Что дети фантазируют — это вполне естественно. В каждом обычном деле они хотят увидеть нечто романтическое и необычайное. Это хорошо. У них очень много энергии, которую они используют не всегда так, как следует…
        Захар Петрович наконец нашел нужную бумагу. И сразу же после этого заговорил напрямик:
        - Что мы им пообещаем? Мы им пообещаем интересную экскурсию в пущу. Ведь пуща их как магнитом тянет. Первобытная лесная глушь. Бобры, с их сказочной дамбой… Дед Брыль, который ловит этих бобров живыми. Романтичные шляпы участников экспедиции, и огромные обросшие седым мхом деревья. Настоящий, не бутафорский костер на лесной поляне!.. Да тут и мне, старому человеку, будет очень интересно. Особенно когда дед Брыль расскажет свою очередную байку… Но ребята должны выполнить перед этим одну очень важную работу… У нас не хватает лопат. И ребята должны нам помочь собрать железный лом, чтобы сделать из него приблизительно сто пятьдесят — двести штук. Вы, товарищи, представить себе не можете, какое это серьезное дело и для нас и для детей. Вот и все.
        ИВАН СОРОКА
        Ребята не были ни на правлении, ни на общеколхозном собрании, где говорилось о грандиозной работе. Но каждый встречный человек знал, почему так рано встали сегодня пионеры.
        Имена Кардымана и Бруя повторялись в каждом доме. Когда Генька и Мечик шли по улице, они слышали, что говорили и про них, ребят, которым поручено важное дело.
        Было то время, когда женщины, подоив и выпроводив коров со двора, готовили завтрак. Легкий голубой дымок подымался почти из каждой трубы в высокое небо. Сотни стремительных ласточек носились в воздухе на своих упругих крыльях. С птицефермы доносилось кудахтанье кур. Нагрузив воз серебристыми бидонами, ехал от коровника в молочную длинный и угрюмый Максим Резак. Тонкие, заостренные на концах рыжие усы Резака непрерывно шевелились, словно он что-то жевал. Возле колодца возница остановился и сказал женщинам, которые брали воду:
        - Про нас сегодня и в столице говорят. Слыхал, по радио передавали.
        Сказал и, не ожидая, какое впечатление произведет это известие, зачмокал на своего маленького солового конька, единственной обязанностью которого было возить молоко.
        - Слыхали, слыхали, — затараторила вслед Резаку одна из женщин. — А ты вместо этого котенка сам бы запрягся. А то расселся, как пан…
        Чем дальше ребята шли по улице, тем больше овладевала Мечиком какая-то нетерпеливость. Какие-то назойливые мысли не давали мальчишке покоя. Наконец он не выдержал:
        - Давай, Генька, и мы напишем обращение. Взялись, мол, собирать железный лом, того и вам желаем… На сто пятьдесят заступов. Вызываем, значит, на социалистическое соревнование… Как ты смотришь на это дело?
        - Для чего вызывать?
        - Чтоб узнали про нас! — чистосердечно признался Мечик. — В газетах часто упоминают то председателя, то бригадира, то других стахановцев. А нас, пионеров, еще ни разу не вспомнили. И никто не знает, что в таком известном колхозе есть вот такие славные хлопцы, как мы с тобой!
        Генька даже рот раскрыл от удивления. Его приятель вдруг предстал перед ним в совершенно ином свете. Чужая слава не давала покоя Мечику!
        Они хотели начать с самой крайней хаты, но не смогли этого сделать. Крайней была хатенка сторожа, и на дверях по-прежнему висел замок! Деда Брыля не было дома и сегодня!
        Генька многозначительно взглянул на приятеля.
        - Нету?
        - Нет.
        - А что нам сказал председатель?
        - Председатель сказал, что дед Брыль ни к каким разбойникам не ушел, что он, как и раньше, сторожит колхозное добро…
        - А ты старика видел где-нибудь?
        - Его уже третий день нигде не видно, — признался Мечик.
        Генька уже стоял возле хлевушка и сквозь щелку в дверях заглядывал в темноту постройки. Мечик тоже прилип к двери.
        - Ты ничего не видишь? — горячо прошептал Генька.
        - Не-е-ет…
        - Я тоже не вижу.
        Они постояли около дверей еще минут пять и вышли на улицу.
        Отсюда было слышно, как где-то в центре деревни звенело железо. Остальные ребята, наверно, уже кое-что нашли и выполнили какой-то процент плана.
        - Знаешь что, Генька? — вдруг начал Мечик. — Давай я возьму эту сторону улицы, а ты иди по другой. А то получится, что мы вдвоем будем делать одну и ту же работу.
        Генька согласился, и они разошлись.
        Хата, в которую завернул Генька, принадлежала Ивану Сороке, низкорослому жилистому человеку. До тысяча девятьсот тридцать восьмого года Иван Сорока крутился как белка в колесе. Не было такого заседания правления, на котором не разбиралось бы его заявление «оказать ему некоторую материальную помощь». В деревне тогда даже распространилась такая шутка: если кто спрашивал, что будет разбираться на заседании правления, ему отвечали: «Иван Сорока».
        Причиной всему этому была многочисленная семья низкорослого человека. К тому времени, когда стали появляться на заседаниях правления заявления об оказании материальной помощи, у Ивана Сороки было семеро детей, из которых самому старшему шел четырнадцатый год.
        Не имея никакой квалификации, Иван Сорока зарабатывал немного. Ему не легко было прокормить и одеть семерых детей, которые, как ему казалось, и ели не в меру много и, будто умышленно, рвали одежду. Жена его, тихая и старательная женщина, работала день и ночь, чтобы дети ее были всегда накормлены и одеты. Управляясь не хуже других доярок на колхозной ферме, она еще успевала ежедневно готовить завтрак, обед и ужин, успевала залатать порванную рубаху мужа или Тольки, Романа, Кольки, Насти, Анютки, Петьки, который только что начинал учиться самостоятельно переходить с места на место.
        Раньше Митька Попок всегда проходил мимо их двора, потому что газет они не выписывали, а писем получать было не от кого. Но вот однажды Митька Попок торжественно переступил порог этой хаты и с важным видом начал рыться в своей объемистой кожаной сумке. Все девятеро Сорок с удивлением смотрели на письмоносца, пока их внимание не привлек зеленый конверт.
        - Евфросинья Антоновна Сорока здесь проживает? — официальным тоном спросил Митька Попок и достал из своей сумки еще одну вещь, которая оказалась обычной общей тетрадью.
        - Вам есть официальное письмо, — продолжал Митька Попок, который в подобных случаях всегда говорил строго и на «вы». — Прошу получить и расписаться.
        Затем Митька Попок снял с головы кавалерийскую фуражку и вытряхнул из нее огрызок карандаша.
        - Митька, не дури, — не сдержался Иван Сорока. — Давай скорее письмо, а то я на работу опоздаю. Мне сейчас надо подвезти бочку керосина к тракторам.
        - Письмо не вам адресовано, — решительно отвел Митька Попок протянутую жилистую руку. — Кому оно принадлежит, тот его и получит, тот за него и распишется. Прошу вас, Евфросинья Антоновна.
        В хату между тем, увидав, что сюда завернул Митька Попок, стали приходить нетерпеливые подписчики газет и журналов. Им хотелось поскорее взять у Митьки свою почту и одновременно узнать, что за письмо, да к тому же с такими строгими формальностями, получает доярка Евфросинья Сорока.
        Она расписалась в том месте, которое обвел пальцем Митька Попок, и удивленно спросила:
        - А прочитать ему это письмо можно? A-а? Митька?
        - Это уже ваше дело. Теперь, когда документ оформлен по всем правилам, распоряжаетесь вы.
        Митька, как всегда, оторвал кусок от чужой газеты, спросил, нет ли у кого табачку, и когда табак нашелся, скрутил папироску, пыхнул дымком в рыжую бороду и стал наблюдать за тем, что происходит в хате.
        Иван Сорока быстро разорвал конверт и достал из него аккуратно сложенную бумажку. Вдруг он вытаращил глаза от удивления и обернулся, словно остерегался, что кто-нибудь еще, кроме него, читает письмо. Потом отозвал в сторону жену и стал ей показывать пальцем на строчки. Жена тоже удивленно пожала плечами, но лицо ее засияло от радости.
        - Неужто целых две? — спросила она у Ивана.
        - Точка в точку! — обводя всех своих малышей нежным взглядом, воскликнул Иван Сорока. — Теперь конец всем этим прошениям.
        - Что там за повестка? — спросил заинтригованный Митька Попок.
        - На две тысячи рублей. Просят явиться в район и получить законное вознаграждение за детей! — торжественно, будто он тут и был самым главным героем, ответил Иван Сорока и еще раз заглянул в бумажку.
        А через час вся деревня уже знала, что Сороки получают две тысячи рублей. Иван Сорока был так взволнован этой новостью, что вместо керосина завез трактористам на поле бочку бензина, а поэтому пришлось ему сделать два рейса вместо одного. Каждому встречному он похвалялся, что теперь его заявления никто и в глаза не увидит, что теперь не такое время, чтобы перед всяким шапку ломать. А вот в райисполкоме заметили Ивана Сороку, хотя он там и не бывал и никогда ничего не просил!
        - Еду, брат, две тысячи получать! — кричал он на другой день с рессорной брички. — Будьте здоровы, живите богато!.. Теперь я с этими деньгами такой важнецкий план придумал…
        Но часа через полтора он, как вихрь, примчался домой с каким-то оскорбленно-унылым видом и, посадив на подводу жену, отправил ее одну в райисполком.
        Дело в том, что председатель райисполкома, нисколько не интересуясь важнецким планом Ивана Сороки, разъяснил, что деньги выдаются не ему, а его жене Ефросинье Антоновне Сороке и что только она имеет право получить и распорядиться этими деньгами.
        - Ты здесь, брат, ни при чем, — сказал председатель райисполкома. — Главный герой — женщина. Государство жене помогает, а не тебе…
        Такая семья жила в первой хате, в которую забежал Генька. Все Сороки уже сидели за столом вокруг огромной сковороды с яичницей и завтракали, когда Генька переступил через порог.
        - Дядька Иван, вы слыхали про осушку?
        - Слыхал. А что?
        - У нас не хватает лопат. Так мы решили на сборе отряда собрать железный лом, чтоб сделать из него лопаты. У вас есть что-нибудь?
        - Нету, — подумав с минуту, ответил Иван Сорока.
        - Даже и на одну лопату?
        - Даже и на одну.
        - А вы еще раз подумайте.
        - Если нету, можешь хоть целый век думать, ничего, хлопец, не выйдет. Что у меня, склад ширпотреба, что ли?
        - Даже и маленького кусочка железа нет?
        - Где ты видел!
        - Может быть, в сенях? Или на чердаке?
        Ивану Сороке хотелось как можно скорее позавтракать и отправиться на работу. Поэтому он ответил уже нетерпеливо, с раздражением:
        - Ну и привязался. Следователь ты, что ли?
        И вдруг Евфросинья, кормившая до этого самого маленького Сороку, промолвила:
        - А тот кусок жести, что на трубу думаешь ставить? Из него же можно сделать несколько лопат.
        - Ну, такую жесть я на лопаты не отдам! — со всей решительностью возразил Иван Сорока, вытирая черные усы. — И кто это отдаст такую жесть? Ого! Если из нее сделать трубу да поставить над крышей, — так она сто лет простоит, любые дожди и морозы выдержит. А если еще покрасить красной краской…
        - Мы эту жесть можем отдать, — настойчиво сказала женщина. — Она у нас еще десять лет пролежит без пользы.
        - Я думаю. Попробуй достань такую жесть.
        - Она нам ни к чему, — еще настойчивее проговорила жена, чувствуя, что Иван Сорока уже злится. — Может, ее ржавчина на чердаке давно разъела.
        - Не беспокойся. Как новенькая, — берясь рукой за скобу, буркнул Иван Сорока.
        - Подожди. Надо ж хлопцу дать ответ.
        Генька считал, что ему неудобно вмешиваться в семейный разговор. Наоборот, он сделал вид, что его уже мало интересует какой-то там железный лом, и начал играть с одним из наследников Сорок, который вслед за отцом вылез из-за стола. Это внимание к сыну затронуло сокровенные материнские чувства и окончательно расположило к нему женщину.
        Наконец старый Сорока сдался. Буркнув «делай, как сама знаешь», он вышел из хаты.
        Победа осталась за хозяйкой.
        - Толик, — приказала она своему старшему сыну, — полезай на чердак и сбрось оттуда жесть.
        Это был целый клад для Геньки. Подняв лист железа на голову, он помчался в кузницу. Ему не терпелось узнать у старшего кузнеца, то ли он принес, что требуется.
        - Ну, ну, тащи, тащи, — услышал он еще издалека одобрительные слова Устина Бращика. — Отсюда вижу, что профиль самый подходящий. Где это ты подцепил такой лист? — уже осмотрев железо, спросил кузнец. — Ах, какой профиль! Идите сюда, хлопцы! — крикнул он в освещенную горном темноту кузницы.
        - Клади на весы! — подал команду Петька Гопанец. — Ленька уже десять килограммов притащил. Он впереди всех идет.
        - Какое там впереди?! Какие килограммы?! — принимая от Геньки железный лист и кладя его на весы, заворчал Устин. — На те его килограммы придется пуд угля спалить, покуда что-нибудь дельное выкуешь! А это ж золото, а не материал. Вы только посмотрите, хлопцы! — обернулся он к кузнецам и добавил торжественно: — По этой причине даю вам десять минут на перекур… Ну, сколько там потянуло?
        - Пять кило и шестьсот грамм! — доставая из кармана тетрадь и карандаш, ответил Петька Гопанец.
        - Но какие пять килограмм и шестьсот грамм! — осторожно, словно лист стекла, снимая железо с весов, все еще радостно бурчал Устин, — На таком профиле двадцать трудодней можно в один день выработать!
        После взвешивания железо сбрасывали в кучу возле дверей кузницы. Петька Гопанец все обставил с необычайной строгостью и деловитостью. Вскоре после прихода Геньки появился Мечик. В левой руке он нес кусок широкой продольной пилы, а правой тянул за собой на длинной проволоке, цокавший на камнях и вздымавший клубы серой пыли, отвал от плуга.
        - Пять кило восемьсот грамм, — провозгласил Петька Гопанец, записывая трофеи Мечика в тетрадь. — Бросай в кучу.
        - Кто идет впереди? — спросил Мечик, чуть отдышавшись.
        Петька Гопанец сказал, что он, Мечик, занимает второе место. Генька идет третьим, а некоторые еще совсем ничего не принесли.
        - А мне там кусок узкоколейного рельса предлагали…
        - Рельсы я не засчитываю, — ответил Петька, поглядывая не несет ли еще кто-нибудь железа.
        - Что-о, кусок рельса? — живо переспросил, услышав этот разговор, Устин Бращик. — Почему ж ты не взял? Нам такой профиль как раз требуется для сноповязалки. У кого ты этот кусок видел?
        Мечик уже не слушал. Он не мог спокойно стоять и разговаривать, если впереди числился Ленька, который и по болоту пройти не может, чтоб не выкупаться по шею в грязи!
        Еще вчера ребята дали ему как следует за его нерасторопность и за донос на Геньку и на него, Мечика, а сегодня этот растяпа выскочил на первое место! Вечером его фамилия будет красоваться на самом видном месте в стенной газете. Еще, чего доброго, упомянут Ленькино имя и в центральной печати!
        И Мечик носился со двора во двор и кричал:
        - Железо на лопаты! Сдавайте железо на лопаты!
        Занятые новой ответственной работой, ребята совсем позабыли и про старика Брыля и про его орла.
        ДЕМКА ЧИЖИК
        Из всего населения Зеленого Берега только один человек вел себя довольно беззаботно и спокойно в эти горячие дни. Как и раньше, он лениво похаживал по улице, а то шел на речку и там, оставшись в одних трусах, полеживал на теплом песке косы.
        - Что, Дема, отдыхаем? — спросил у него однажды Захар Петрович, который завернул на луг посмотреть, как растет трава. — Переработал, говоришь, умаялся?
        - Умаялся, — мрачно пробормотал Чижик и стал рассматривать двух голубей, вытатуированных на своей здоровенной груди.
        - Ну что ж, отдыхай. Я сам люблю полежать после трудов праведных. Будь здоров, браток!
        В голосе Захара Петровича слышалась такая ядовитая насмешка, что Чижик сморщился и отвернулся.
        Когда-то Чижик был недолгое время председателем колхоза «Зеленый Берег». Неожиданное повышение вскружило ему голову. Он страшно заважничал и загордился. Если раньше он не пропускал ни одного общего собрания, чтобы не выступить с грозной обличительной речью, то теперь Чижик любое критическое замечание рассматривал как подрыв своего авторитета. Занятый одной-единственной мыслью — как бы только удержаться на председательском посту, — он беспощадно и грубо зажимал всякую инициативу рядовых колхозников, подавлял малейшее проявление самостоятельности. Вместо того чтобы самому пойти в бригаду, в поле, он приказывал бригадирам являться в канцелярию даже в самые горячие дни и здесь, в окружении своих подпевал, нещадно издевался над человеком за малейшую ошибку или недосмотр. А подхалимы и собутыльники, не занятые никакой работой, собирали повсюду сплетни и доносили председателю, кто и что о нем говорит. И всю свою энергию Чижик направлял не на борьбу за повышение колхозного производства, а изо всех сил старался мстить тем, кто критически отзывался о его деятельности.
        Пасечника Михала, который с утра до вечера не уходил с пасеки и ежегодно удваивал число пчелиных семей, обошли при распределении премий. О нем никто и не вспомнил. Алеся Варивончик добилась на своей ферме десятитысячной чистой прибыли, но ей также не выдали премии. Премии получили болтуны и подхалимы Чижика. Известно, что находятся и такие люди, которые готовы из кожи лезть, чтобы подольститься к начальству. Вместо того чтобы повышать урожай, они занялись доносами и восхвалением председателя.
        Но слава, добытая пустозвонством, а не честной и упорной работой, как известно, не бывает долговечной. И как легонько попал Чижик на ответственную и почетную должность, так же легонько с нее и слетел. Люди очень скоро увидели, что Чижик больше всего думает о своей шкуре. В райком партии полетели заявления. Приехал инструктор, приехал председатель райисполкома. На собрании колхозники потребовали возвращения Захара Петровича.
        На другой же день после передачи дел Захару Петровичу Чижик набил синий фанерный чемоданчик салом и уехал неизвестно куда. Около года о нем не было ни слуху ни духу, даже жена не знала, куда девался ее спесивый муж. Потом пронесся слух, что Чижика будто бы видели в Харькове, где он работал на тракторном заводе. Через месяц он оказался на новом месте — на Кузнецком металлургическом комбинате. Еще через месяц его встретили на Свердловском заводе тяжелого машиностроения. Не прошло и двух недель, как его нашли пьяного и перевалявшегося в глине возле Мозыря. Там он, забравшись каким-то образом на один островок, полез в драку с припятскими сплавщиками. Здоровенные плотогоны быстро успокоили задиру и, бросив на дно дуба[2 - Дубом называют на Припяти лодку.], доставили буяна в городскую милицию.
        Прошлой осенью, когда подмерзло, зеленобережцы поехали на болото за сеном. Возле одного из стогов они вдруг увидели знакомый синий чемоданчик, бутылку из-под водки, черную бархатную кепку и выдернутые из стога клочья сена. Из-под стога торчали обтрепанные башмаки. Жилистый Иван Сорока ухватился за них и вытащил из глубокой норы Демку Чижика.
        Так после долгого и бурного плавания причалил корабль Демки Чижика к родному Зеленому Берегу.
        - В отпуск приехал, — объяснял он своим бывшим подпевалам. — На месяц.
        Но прошло полгода, а «отпуск» Чижика все не кончался. Ничего не делая, он проедал и пропивал все, что зарабатывала его жена. Иногда Демка Чижик целыми часами просиживал неподвижно на своем крыльце, глядя из-под козырька черной бархатной кепки на весенние хлопоты людей. Завидев своих бывших подпевал и дружков, он оживлялся, подзывал их, маня пальцем к себе, и мрачно спрашивал:
        - Ну как, может, по чарке сообразим? Скоро я от вас уеду…
        - Некогда, браток. Если бы время было, почему ж не выпить. Только времени-то этого кот наплакал. Да и Петрович строгий насчет чарки… Будь здоров, браток. Как-нибудь в другой раз…
        - Что-о? К этому теперь подлизываешься? — еще более мрачно бросал Чижик. — А помнишь, как я тебя из тюрьмы выручал, когда ты два мешка ржи украл? Или забыл?
        - Демьян Васильевич! Ну что ты говоришь… Ведь мы же эти два мешка вместе и пропили! Разве не помнишь, браток? Но что было, то быльем поросло…
        Бывшие собутыльники теперь старались обходить его, как обходят люди опасное зараженное место. А колхозники, никогда с ним раньше не дружившие, даже помогавшие снять его с почетной должности, разговаривали с бывшим незадачливым председателем открыто и просто. Иван Сорока однажды расчувствовался и взволнованно проговорил:
        - Жалко мне тебя, Демьян. Не живешь ты, а гниешь. И как тебе не надоест целыми днями вот так сидеть и поглядывать на солнце? Пошел бы ты к председателю и попросил бы работу. Этак же и ошалеть можно от безделья!
        Демка Чижик ответил на предложение Сороки такими словами, что у того пропала охота продолжать беседу.
        В то время, о котором мы рассказываем, Чижик сидел, надвинув свою бархатную кепку на самые глаза, возле хаты и внимательно изучал стену своего хлевушка. В зубах он держал папиросу. Вдруг под самым носом у него заклубилась легкая серая пыль. Чижик перевел взгляд на землю и, вынув изо рта папиросу, даже пригнулся, чтобы получше разглядеть, что творится у него под носом. Казалось, какой-то длинный червяк быстро извивается в песке, поднимая узенькую грядку земли.
        В эту минуту из-за угла хаты показался Мечик. То, что заинтересовало Чижика, оказалось обычной проволокой, которую Мечик двигал впереди себя. Увидав Чижика, он быстро дернул проволоку к себе, и она со свистом мелькнула в воздухе.
        - Мы, пионеры… — начал растерянно мальчишка.
        - Иди сюда, «мы пионеры», — ласково промолвил Чижик. — Что мы, пионеры, скажем?
        Этот ласковый тон придал Мечику смелости, и он, уже заботливым хозяйским глазом осматривая двор Чижика, выкрикнул:
        - Собираем все, из чего можно сделать лопаты. Если у вас есть листовое железо или старые ножи от соломорезки, даже поломанные лопаты — давайте сюда.
        - А новую лопату возьмешь?
        - Если вы не пойдете копать — возьму.
        - А что ты мне за нее дашь?
        Мечик на мгновение растерялся.
        - Как так дашь? Это ведь я не для себя собираю. Это нужно всем. Когда окончится осушка, вы получите свою лопату обратно. Если, конечно, не пойдете сами копать…
        - Не пойду. У меня живот болит.
        Мечик недоверчиво посмотрел на тяжелые руки Чижика и на то, что Чижик назвал животом.
        - А почему вы не сходите к доктору? — Мечик уже совсем осмелел. — Он даст вам рыбьего жиру и вы сразу же поправитесь.
        - Что-о? — Лицо Чижика потемнело. — Что ты сказал?
        Мечик сообразил, что он сказал нечто такое, что Чижику не понравилось.
        - Я ничего не сказал, товарищ Чижик. Я спросил про железный лом. Если у вас есть…
        - Есть, есть. Я тебе сейчас вынесу новую лопату. Только ты стой на этом месте и не шевелись. Чуть только пошевелишься — пропало. Договорились?
        - Договорились, — охотно согласился Мечик.
        - Ну, жди. — Чижик поднялся с места и лениво переступил порог сеней. Старательно запирая двери, еще раз предупредил: — Только не шевелись, покуда не приду. Мне эту лопату надо еще найти.
        Мечик послушно остался ждать. Он слышал, как, затворив плотно двери, Чижик для чего-то их замкнул изнутри. Потом стукнула дверь в хату. И все в доме затихло.
        На улице кричали и смеялись друзья Мечика. То тут, то там звенело железо, которое хозяева вытаскивали для ребят. Где-то в конце деревни зарокотал автомобильный мотор. Предупреждая короткими сигналами людей, машина мчалась по улице. По звуку мотора Мечик понял, что это легковая автомашина МТС.
        Он еле-еле удержался, чтоб не выскочить на улицу и посмотреть, что за люди едут. Но теперь, словно прикованный к месту таинственным условием Чижика, боялся пошевелиться.
        Прошло пять, десять минут. Из хаты никто не показывался. Прошло полчаса. Никакого звука. Тогда Мечик решил нарушить условие. Осторожно подойдя к окну, он заглянул в хату…
        Демка Чижик, прикрыв от мух свое красное лицо кепкой, спал на кровати.
        Тогда вспомнив самое оскорбительное, что говорили в Зеленом Береге про Чижика, Мечик забарабанил кулаком по раме и закричал:
        - Демка — пролаза! Демка — пролаза!.. Прола-а-за!..
        МОШЕННИЧЕСТВО
        Словно одержимый выскочил Мечик со двора и во весь дух помчался по улице, никого и ничего не замечая. Мечику все казалось, что тяжелый, как слон, Демка Чижик неотступно гонится за ним и вот-вот схватит железной рукой за шиворот. Опомнился лишь только после того, когда, проскользнув, как уж, через щель садовой ограды, очутился на пасеке. Мирный озабоченный вид Михала, ровное гудение пчел, густой запах меда — все это окончательно успокоило Мечика. Ему даже захотелось, чтобы Чижик прибежал сюда. Объяснялась такая внезапная храбрость тем, что на пасеке в это время находился Захар Петрович, зашедший посмотреть на работу пчеловода. Захар Петрович поговорил бы с этим лодырем и злым насмешником.
        Захар Петрович и Михал стояли возле нового рамочного улья и потихоньку о чем-то беседовали. Пчелы роем вились вокруг головы и рук старика Михала, а он хоть бы что, даже и рукой не отмахивался. На нем не было ни сетки, ни рукавиц. Спокойно доставал пасечник рамки с сотами, внимательно осматривал их и снова опускал в улей. А Мечик чуть не упал, когда одна пчела с грозным бзыканьем стала виться вокруг его головы.
        - Ну, вот тебе и кавказская пчела, — ровно, словно пчела, гудел Михал. — Разницы как будто бы никакой, но теперь она для нас подходит лучше всего. Ведь что для нас самое важное? Самое важное, чтобы пчела могла брать мед с клевера. А может ли это сделать обычная пчела? Не может. Так вот и смекай тут, что важно, а что не важно.
        - Все для нас важно, — улыбнулся Захар Петрович, — Чтоб и мед был, и чтоб семена клевера не переводились. А на осушенном болоте мы столько трав вырастим, что твои пчелы не управятся носить добычу.
        - Ты об этом не беспокойся. Об этом я похлопочу. Самое важное, чтобы плотники ульев побольше сделали. Да и омшаник наш уже тесноват. Новый надо строить. Вот что самое важное.
        - Го-го, Михал! — вдруг послышалось из-за изгороди.
        Мечик оглянулся. Подняв над забором огненно-рыжую бороду, звал пасечника Митька Попок. Крикнув раза два, он поднял над головой газету и красноречиво замахал ею в воздухе.
        - Иди сюда, — позвал его Захар Петрович. — Свеженького меда отведаешь.
        - Пойдет он тебе сюда, — усмехнулся Михал. — Его сюда и на цепи не затащишь. И за что это, председатель, кавказские пчелы рыжебородых так не любят?
        Мечик проявил инициативу, сбегал за газетой. За такую услугу он тут же получил премию — ложку янтарного душистого меда. Быстро проглотив свою порцию, он направился в кузницу. Ему не терпелось узнать о результатах их работы.
        Если бы не этот проклятый Чижик, возможно, что он, Мечик, оказался бы на первом месте. Но первое место, как выяснилось, занял Генька Шимковец!.. Ленька был на втором. А он, Мечик, на двенадцатом…
        И во всем этом был виноват проклятый слон Демка Чижик! Самые разнообразные способы мести придумывал Мечик Чижику, читая вечером пионерскую стенгазету. Чувство обиды усилилось благодаря еще одному, казалось, на первый взгляд незначительному обстоятельству.
        Солнце уже спряталось за горизонтом, когда возле правления появилась еще одна «эмка» — только не черная, а цвета кофе с молоком. По номеру «БР-20-20» все узнали машину райкома партии. Высадив двух человек, машина сразу же развернулась и покатила снова в район.
        Один из приезжих был невысокого роста, черноглазый, в светло-сером шерстяном костюме, в белой фуражке. Через плечо у него висел на красивом узком ремне фотоаппарат, в правой руке он держал легкую деревянную треногу.
        Другой приезжий, одетый в темно-синий бостоновый костюм, в кепке из такого же материала, был высоким и удивительно белесым. Его светлые брови, казалось, составляли одну сплошную линию над синими, как весеннее небо, глазами. Прямой, с легкими, чуть приметными веснушками нос, довольно полные, энергично сжатые губы сразу же привлекли внимание девчат, сидевших на скамейке.
        - Добрый вечер, — мягко и торопливо проговорил белесый. — Скажите, пожалуйста, это мы туда попали?
        - Туда, туда, — со смехом ответила одна из девушек. — Куда приехали, туда и попали.
        - A-а, это может быть, может быть, — легко согласился белесый. — Так вы говорите, что мы в колхозе «Зеленый Берег»?
        - Это вы сами говорите.
        - А этот двухэтажный дом — ваш клуб?
        - Наш.
        - А где же тогда правление? — уже серьезно заговорил белесый. — Нам нужен председатель.
        - Правление в этом же самом доме, только вход с той стороны. Председатель недавно пошел на птицеферму. В конторе он бывает только по утрам и поздно вечером.
        - Значит, скоро будет?
        - Должен быть.
        - Пошли, Моисей. Будьте здоровы, девчата.
        Приезжие, однако, направились не в контору, а повернули на волейбольную площадку, где слышались удары по мячу и голоса болельщиков. Среди болельщиков был и Митька Попок со своей неизменной палкой и опорожненной за день сумкой, и Михал, заглянувший сюда по дороге домой.
        - Не все хорошо играют, — поправляя висевший внакидку на одном плече пиджак, промолвил Михал, обращаясь к Митьке Попку, который, задрав вверх рыжую бороду, зорко следил за полетом мяча. — Вот приедут на лето наши студенты, — продолжал Михал, — те по-настоящему играют…
        Белесый что-то записал в небольшой блокнот. Потом они пошли в клуб. Их видели в библиотеке, в читальне, в зрительном зале, потолок которого был выкрашен светло-голубой масляной краской. Когда чернявый ходил по комнатам клуба, его аппарат спокойно висел на узеньком ремне через плечо. Белесый же наоборот, все время проявлял какое-то нетерпение. Его словно магнитом тянуло в каждую новую комнату, его интересовал каждый цветочный горшок в читальне. Он даже приоткрыл дверку кинобудки, где механик перематывал киноленту. И все время расспрашивал, доставал поминутно блокнот, отмечая в нем самое интересное.
        Вскоре в комнату, где продавались билеты, заглянул Захар Петрович. И многие колхозники, гомонившие возле кассы, услышали такую беседу:
        - Председатель колхоза, Захар Петрович? — спросил белесый.
        - Он самый. С кем имею честь? — в свою очередь спросил Захар Петрович и пытливо взглянул на приезжих.
        - Корреспондент Бас. А это наш фоторепортер товарищ Коган. Сегодня, Захар Петрович, мы поместили в нашей газете ваше обращение ко всем колхозникам республики. Пожалуйста, можете посмотреть.
        Корреспондент Бас начал ощупывать себя, отыскивая газету сначала в пиджаке, затем — по карманам штанов, и только тут вспомнил, что газета в плаще, откуда она и перешла в руки Захара Петровича.
        - Ну как тебе, Моисей, не совестно?! — весь засветившись дружеской улыбкой воскликнул Бас. — Знает, где спрятана, а молчит! У вас, Захар Петрович, телефон есть?
        - Есть.
        - С Минском поговорить можно? Слышимость хорошая?
        - Не плохая, товарищ Бас, не плохая, — оторвавшись на минуту от газеты, проговорил председатель. — Когда вы хотите говорить?
        - Через два часа первый материал должен быть в редакции.
        Вскоре корреспонденты и Захар Петрович направились в контору правления. Через полчаса они снова появились в клубе, где Бас просмотрел стенную пионерскую газету, поговорил с Генькой Шимковцом, с пионервожатым и снова замкнулся в кабинете председателя. А через час Мечик увидел белесого через отворенное окно. Он стоял возле телефона и диктовал в трубку корреспонденцию. В этой корреспонденции два раза упоминалось имя Геньки… Завтра про Геньку будет напечатано в газете и тогда у него крюком носа не достанешь! И вдруг у Мечика возник смелый план…
        На другой день после завтрака Петька Гопанец снова стоял возле весов и принимал от ребят железный лом. Собирали в этот день как-то вяло. Большинство дворов обошли уже вчера и все основные запасы железного лома притащили в кузницу. У некоторых колхозников пионеры, перепутав выделенные им участки, побывали даже по три, по четыре раза. Теперь в кузницу тащили самые мизерные остатки, да и те Устин часто беспощадно браковал, так как они были, по его выражению, «не того профиля». Корреспондент Бас, который во что бы то ни стало хотел своими глазами видеть живое дело пионеров, уже начал позевывать. Только фоторепортер Коган не утратил надежды. Он два раза принуждал Петьку Гопанца перетаскивать с места на место весы, выбирая наиболее выгодную точку для фотографирования. Но добыча попадалась такая, что на нее жаль было тратить пленку. Несколько раз он предлагал Басу сфотографировать имитированную сдачу лома. Но Бас оставался непреклонным.
        - И не думай! Нечего дурачить читателей. Надо ловить реальный живой момент! Если мы будем фотографировать то, что делалось вчера, над нами будут только смеяться.
        Наконец этот живой момент появился. Он возник в образе разгоряченного и весьма довольного собой Мечика, который тащил свою добычу уже не на проволоке, не в руках. Нет! Небольшая, тяжело груженная тележка торжественно приближалась к кузнице!
        Глаза Петьки Гопанца загорелись. Встрепенулся и мгновенно схватился за «лейку» Моисей Коган. Корреспондент Бас вдруг перестал зевать и возбужденно крикнул:
        - Чего же вы, хлопцы, стоите? Скорее помогите!
        И сам первый кинулся навстречу Мечику.
        - Ур-ра! Ур-ра! — не сдержался Петька Гопанец, нарушив на этот раз свое правило быть при пионерах всегда солидным. — Молодец, Мечик! Сто пятьдесят процентов плана выполнено. Завтра грузимся на плоскодонки — и в пущу!
        Моисей Коган щелкал «лейкой». Он уже понял из оживленной беседы пионеров, что это самый богатый улов за два дня. Теперь парадом командовал не Бас, а фоторепортер. Он велел Басу отойти в сторону от тележки и еще раз щелкнул затвором «лейки» в тот момент, когда ребята дружно помогали Мечику вытащить его тяжелый воз на дорогу славы. Мечик даже рот разинул. Его еще никогда так дружно и громко не хвалили. Густой румянец залил его щеки.
        Он почему-то старался не смотреть в глаза своим друзьям.
        - Скорее сваливайте на весы! — командовал Петька Гопанец. — Дядька Устин, идите посмотрите, что за материал! Пальчики оближете!
        Старший кузнец и его здоровенные «хлопцы» показались из кузницы.
        - Товарищи, отойдите от тележки и весов! — кричал фоторепортер, нацеливаясь аппаратом на Мечика. — А то получается, что не он один, а вы все собрали такую гору железа.
        А ты, Мечик, не смущайся. Клади железо на весы. И не смотри в аппарат. Делай свое дело, как обычно, как будто нас тут и нет.
        - Правильно! — поддержал Бас. — Поза газете не нужна.
        - Ах, какой профиль! Какой профиль! — приговаривал Устин, с восхищением глядя не на Мечика, не на Когана, а на груду привезенного железа. И вдруг нахмурился, подбежал к весам и выхватил из рук Мечика кусок продольной пилы. — Подождите, хлопцы… Как же это так?
        Моисей Коган недовольно крикнул:
        - Ну, вот еще что! Ну, куда вы, дедуля, лезете? У меня не так много пленки…
        - Ну и что же? — вскипел кузнец и высоко над головой поднял железину. — А этот профиль вы видите?
        Никто еще ничего не понимал. Только Мечик, будто кипятком ошпаренный, юркнул почему-то за спины ребят.
        - Вы знаете, что сделал этот парень? — безжалостно продолжал кузнец, — Он привез то, что мы уже приняли! Ни одного нового куска железа. Здесь все то, что еще вчера было сложено возле кузницы. Вот смотрите, это листовое железо Геня вчера притащил от Сорок!.. Разве ж это не мошенничество?
        - Мечик, отвечай! — тоном строгого судьи крикнул Петька Гопанец.
        Мечик не отвечал. Его уже не было возле кузницы.
        НА СПАСИТЕЛЬНОМ ЧЕРДАКЕ
        После страшной катастрофы у кузницы Мечик не мог найти себе места. Пулей примчавшись домой, залез на печь и спрятался за трубой. Мальчишка вздрагивал при каждом звуке шагов на улице, при каждом восклицании, в ушах у него гудело. Вот-вот явятся ребята и потребуют ответа. Как он посмотрит им в глаза, что им скажет? И кто после всего, что случилось, станет с ним дружить?
        На печи вдруг стало нестерпимо жарко, словно на раскаленном противне. Страшная духота сжала горло, затрудняла дыхание. В эту минуту он вспомнил о чердаке над коровником, где не один раз спасался от опасности. Весь потный, соскочил Мечик с раскаленной печи и помчался на ферму.
        Возле коровника никого не было. В раскрытых настежь дверях легкий ветерок играл с сухими соломинками. Шумное стадо коров не вернется сюда до позднего вечера. Мечик взглянул на широкий помост, по которому осенью возили на чердак сено. Двери туда тоже были открыты. Мечик оглянулся и пулей влетел на чердак. Пробежал в самый дальний угол, где лежал ворох прошлогоднего сена, и быстро зарылся в него. Наружу выглядывала лишь голова с перепуганными глазами. В сумраке глаза его то беспокойно шныряли по переплету тяжелых стропил крыши, то вдруг настораживались.
        Если бы не этот черствый, весь пропитанный железом и угольной пылью Устин, никто бы и не догадался заподозрить Мечика в каком-то мошенничестве! Конечно, Мечик еще постарается ему отомстить. Теперь у него было два заклятых врага: Чижик и Устин. Тупые и безжалостные в своих поступках, они не понимали прекрасной души Мечика. В самое интересное время, когда вокруг происходили невиданные события, эти два человека выбили его из жизненной колеи, превратили в отщепенца. Ведь теперь ему страшно посмотреть в глаза своим товарищам, язык не повернется чистосердечно с ними поговорить. Никто не поверит ему! До самого своего последнего дня придется носить этот позор.
        Где-то далеко, за темной железной крышей, вдруг загудел мотор. Мечик прислушался. Мотор то гудел, то снова затихал, как будто проваливался куда-то сквозь землю. Так всегда бывает в ветреный день. Потом звуки усилились, и мотор уже не стихал долгое время. Начав свою громовую песню где-то далеко и ниже застрехи, он с каждой минутой взбирался все выше и выше, пока не промчался ураганом над коровником. Это, наверно, летел почтовый самолет, который возвращался из Мозыря в Минск.
        Там, возле кузницы, стоят хлопцы. Они весело машут руками краснозвездной птице, отважному летчику. Они оживленно болтают… А он, Мечик, сидит вот здесь на чердаке и глотает прошлогоднюю пыль. И все из-за этого черномазого «профиля»! Он тоже, верно, машет вместе со всеми, не думая о том, какую болезненную рану нанес чувствительному сердцу Мечика! Ранил навсегда, навеки!
        Что ж, пускай себе. Мечик тоже запомнит это. Он вот окончит десятилетку, пойдет учиться на летчика. Станет управлять бомбардировщиком. Выйдет тогда этот бездушный кузнец на улицу, услышав в небе гул моторов, разинет рот, а Мечик ему с неба — жиж-взи-трах — бомбой. И от него ни железной, ни угольной пыли не останется. И Чижику, пролазе, тоже не миновать своей кары!
        Мысли молниями проносились в голове Мечика. Он до того выбился из сил, что и не заметил, как уронил голову на сено. Темная, вялая усталость охватила все его существо.
        Проснулся он от какого-то громкого сопения и тяжелых вздохов. Где-то под ним, словно под полом, все было наполнено протяжными и громкими вздохами, фырканьем и жеванием. Казалось, под пол забрался огромный страшный зверь, который вот-вот разнесет все это ненадежное пристанище Мечика. Только вскочив на ноги и стукнувшись головой о гулкую железную крышу, Мечик наконец вспомнил, что он не дома, а на чердаке коровника. И слышатся ему снизу обыкновенные сопение и жвачка вернувшихся с пастбища коров. Ни один светлый луч не проникал сюда ни через щели, ни через огромный проем раскрытых дверей. Была уже поздняя ночь.
        Вдруг Мечик услышал где-то неподалеку от себя шумное позевывание и тихую человеческую брань. Потом кто-то так повернулся, что затрещали доски потолка. Вскоре донеслось чирканье спичек, и он увидел короткие вспышки огня. Мечик вскочил на ноги.
        Вот загорелась спичка. И свет этого дрожащего пламени выхватил из темноты заспанное человеческое лицо, чуть прикрытое черной бархатной кепкой. Мечик весь содрогнулся и снова нырнул в сено.
        Человек, который лежал на боку и прикуривал папиросу, — был Демка Чижик!
        Мечик закрыл глаза и еще глубже зарылся в сено. Ему было страшно шевельнуться, чтобы не выдать себя злопамятному Чижику. Никто не увидит, никто не услышит, как сдавит он горло Мечика своими здоровенными ручищами. Мечику вдруг показалось, что у него страшно заболела шея, ему стало трудно дышать, как будто не хватало воздуха. Он широко раскрыл глаза и вдруг заорал не своим голосом. В следующее мгновение он уже ничего, кроме угрожающего огня, не видел. Огонь медленно и неотвратимо расползался шагах в трех от неподвижно лежащего Демки Чижика. Сухое сено трещало, словно порох. Закачались, запрыгали в кровавом отблеске пожара затянутые паутиной и пылью стропила, весь огромный переплет крыши. Вот-вот пламя доползет до вороха сена, где так часто находил себе приют Мечик, доползет и охватит пламенем смолистый решетник… Запылают, затрещат в огне доски потолка… Дико, по-звериному заревут коровы и начнут биться о крепкие, словно каменные, стены хлева, ломая себе рога, сбивая с ног людей, которые будут пытаться выгнать их в темный проем дверей, в черную ночь.
        Но что такое? Мечик совсем не чувствовал жара ни руками, ни лицом. Холодный огонь катился под него и сразу же затухал, курясь лишь некоторое время струйками ядовитого дыма. Мечик словно одержимый бросался на живот, бил своими маленькими ладонями по зыбким и непокорным языкам пламени. Затухая, придушенное неутомимым мальчишкой, в одном месте, оно тотчас же возникало в другом, словно его магнитом вытягивал на поверхность легкий, как пар дым.
        Мечик уже потерял представление о времени, не чувствовал самого себя. И хоть на чердаке снова было по-прежнему темно, он все еще продолжал кататься по доскам потолка. Как во сне промелькнуло под пальцами что-то похожее на бутылку и со слабым звоном покатилось по доскам… Потом возле него топтался и стучал кто-то грузный, как слон… А в глазах у него все еще горели бесконечной чередою ненасытные, непобедимые языки пламени, гудела в ушах глухая огненная буря. И вдруг громовой выстрел ударил где-то во дворе, за кровлей коровника. И тот час же исчезли из глаз и пламя и весь окружающий его мир. Мечик уже не слышал, как кто-то поднял его и начал обшаривать карманы. Не слышал и того, как кто-то потащил его к дверям чердака.
        Очнулся он в помещении молочной, на широкой, чисто вымытой лавке. Пузатый фонарь «летучая мышь» стоял на окне, освещая склонившегося над Мечиком человека. Это был Павел Дераш. В руках он держал чашку с водой и брызгал ею в лицо Мечику. Когда он очнулся, открыл глаза, Павел выпрямился и поставил чашку на окно.
        - Мечик! Ты видишь, где ты?
        Еще трудно было Мечику пошевельнуться, трудно ворочать языком. С каким-то вялым безразличием смотрел он на аккуратно расставленные возле печи диски сепараторов, на длинный, ряд серебристых бидонов вдоль стены. Еле уловимый запах молока стоял в воздухе. Острее пахли свежевымытые и выскребенные дресвой деревянные стены, пол и табуреты.
        Павел был одет в короткий полушубок. За плечами у него висела длинноствольная берданка деда Брыля. Мечику в эту минуту показалось, что с тех пор, когда с этим ружьем похаживал старый сторож, прошло много-много времени… Может, сказочные приключения деда Брыля и его связь с таинственными ночными путниками — только сон, который приснился Мечику в этом насыщенном молочными парами помещении. Но как он, Мечик, здесь очутился? Почему стоит возле него Павел?
        - Ну, брат, а я уж думал, что тебе капут! — снова заговорил Павел, пододвигая себе табурет. И как только он сел, Мечик сразу же вспомнил, почему он тут оказался.
        За спиною Павла стоял Демка Чижик. Ворот у него был распахнут, а лицо и одежда покрыты серым пеплом. В пепле были и руки Чижика.
        - Вот, Павел, какие есть дети на сегодняшний день! — заговорил бывший председатель. — Иду это я своей дорогой и вижу — свет на чердаке. У меня, брат, все в груди на сегодняшний день так и похолодело. Вскочил на помост — а он там покуривает себе и на огонь любуется. Вот! Счастье, что черт меня надоумил посмотреть. А так бы тысяч триста и накрылись… Ты у него карманы осмотрел?
        - Не-ет…
        - Посмотри… А то он еще после отпираться вздумает…
        И не ожидая, пока это сделает Павел, Чижик подскочил к Мечику и вывернул у него карманы. На пол полетели: пачка папирос, коробок спичек, брякнул посиненный ультрамарином револьвер.
        - Ну, что ты на сегодняшний день скажешь? Тоже курильщик нашелся! Счастье твое, Павел, что я нарвался на все это дело. Дорого бы обошлось тебе сегодняшнее дежурство.
        Чижик говорил, продолжая выворачивать карманы. Павлу почему-то казалось, что Чижик выворачивает не карманы, а ковыряется толстыми грязными пальцами в чистой невинной детской душе. Его передернуло, когда Чижик спокойно достал осколки перламутровой черепашки, позеленевший патрон, несколько мелкокалиберных пуль…
        В следующий момент Чижик никак не мог понять и сообразить, что произошло с Павлом, Рванувшись к дверям и распахнув их настежь, сторож крикнул глухим голосом:
        - А ну, выметайся отсюда!
        Чижик все еще ничего не понимал. Он не тронулся в места.
        - Сейчас же выметайся! — срывая с плеча берданку, вне себя крикнул Павел. Угрожающе щелкнул затвор. — Волк ты, змея!..
        - Ого! Нельзя ли на сегодняшний день потише? — прошмыгнув, однако, боком в двери, уже из темноты отозвался Чижик. — Ты ошалел от радости, что я пожар потушил… Не понимаешь, что творишь!..
        - Понимаю! Так вот: появись-ка еще раз ночью около колхозных построек! Появись, если хочешь схлопотать заряд!..
        Через полчаса, проводив смущенного Мечика за силосную башню, Павел застучал каблуками по помосту. Парень долго стоял в дверях чердака, с тревогой вглядываясь в темноту. Потом, не поверив до конца тому, что огонь окончательно потушен, что не таится где-нибудь в раструшенном сене последняя искорка, спустился вниз и на всякий случай выгнал скотину из хлева.
        «ОЧИЩЕНИЕ ОТ ГРЕХОВ»
        За всю свою жизнь Мечик еще ни разу не получал такого «вознаграждения», как в эту ночь. Три таких невинных на первый взгляд лозовых прута превратились в руках разгневанной матери в трех жалящих гадюк. Слишком велик был проступок Мечика, чтобы можно было обойтись только одним выговором. А может быть, она по своей недальновидности была убеждена, что Мечику уже и не помогут никакие добрые слова? Только суровое очищение сына от всех его смертных грехов могло еще как-то успокоить безмерно растревоженную душу матери.
        - Ты думаешь, что если отец в армии, так на тебя и управы не найдется, — начала мать, впустив Мечика в хату и запирая двери. — Ты бы хоть людей постыдился, соседей, которые нам теперь всем, чем могут, помогают. Нам и дрова привозят, и огород вскапывают, уважая твоего отца. А ты только и думаешь о безобразиях…
        - Никому я ничего худого не сделал… — попробовал оправдаться Мечик.
        Эти его слова подействовали как спичка, поднесенная к бочке с порохом.
        - Ты? Ты не сделал худого? Да ты самый большой бездельник, какого еще земля не носила. Ты врун, бездушный обманщик… Ты… ты… ты…
        Голос ее повышался с каждой секундой и наконец выяснилась причина, которая так возмутила мать.
        - Ты ушел из дому… А свинья изрыла, истоптала весь огород, перепортила гряды… Опрокинула улей с пчелами… Пчел уже нету… Нету пчел…
        Мечик побледнел как полотно.
        Единственный рамочный улей, поставленный в прошлом году под яблоней-антоновкой, был настоящей радостью, утехой для отца. В наспех написанных карандашом письмах с сурового северного фронта он каждый раз просил сберечь пчел от лютых морозов. Старый пасечник Михал, который надеялся на отца Мечика как на свою верную смену, сам спрятал улей на зиму в омшаник, сам весной поставил его снова под яблоней, собрал мед. Написал зимой в далекую Финляндию теплое отцовское письмо:
        «Ты, Микола, о пчелах не беспокойся. Не это теперь важно. Самое важное, чтобы ты вернулся живой и здоровый домой. А мы, всем колхозом, доглядим не только твою семью, но и твой рамочник. Что ему тут в омшанике, который мы с тобой утеплили, словно хату, сделается? Мы, браток Микола, еще не один десяток рамочников поставим в нашем саду. Еще не один омшаник для пчел построим. Только ты, браток, поскорее кончай войну и с победой возвращайся живой-здоровый домой. Вот что самое главное, а все остальное теперь не так важно…»
        … И вот пчел, о которых так беспокоился отец в задымленной фронтовой землянке, в адском грохоте пушек, этих пчел уже нет.
        Впервые проявил Мечик исключительную выдержку. Ни одного жалобного слова не сорвалось с побелевших, крепко сжатых губ. Хотя каждый удар и обжигал тело, будто раскаленным железом. Неподвижно, с широко раскрытыми глазами стоял он посреди хаты, молчаливый, как придорожный столб. Мать, ударив Мечика раз пять, вдруг остановилась и в полной растерянности выпустила из рук прутья. Потом дико закричала:
        - Ме-ечик!
        Мечик не отозвался, не тронулся с места. Только губы у него судорожно задергались.
        - Мечик! Любимый! Дорогой сыночек! Почему ты не кричишь? Чего ж ты молчишь? Мечик! Ну, скажи хоть слово!.. Не пугай меня!..
        Она схватила его в объятия, с какой-то неимоверной силой подняла и горячо, почти в исступлении, прижала к себе. Она подбежала к кровати, на которой, не обращая внимания на крики, мирно спала сестричка Мечика Олька, села на край и стала ласково гладить его светлые, растрепанные волосы, целовать его окаменевшее лицо.
        - Мечик!.. Сыночек, горюшко ты мое горькое. Ну, отзовись. Ну, лихо их возьми, пчел этих! Если мы напишем отцу, он только посмеется над нами, что мы из-за пчел такую кашу заварили. Самое лучшее, что ты вернулся. Я ведь все думала-думала, отчаялась, изнемогла вся, разыскивая тебя. Я и на реку, и в поле. Страшные мысли в голову лезут… Ну, почему ты такой, никогда не скажешь, куда идешь? Все мое сердце изболелось за этот вечер…
        Она гладила его волосы, чистый упрямый лоб. Великая материнская любовь и тревога слышались в ее голосе.
        И Мечик не выдержал. Прижимаясь мгновенно измокшим от слез лицом к материнской груди, он закричал:
        - Не буду больше… так делать… Никогда…
        - И на аистово гнездо не полезешь?
        - Не-ет.
        - И на чердаке коровника прятаться не станешь?
        - Никогда.
        - И врать перестанешь?
        - Ага.
        Она поцеловала его в горячий лоб, осторожно посадила на кровать и, успокоенная обещаниями, пошла в сени за молоком. В эту минуту она и не подозревала, что кроме аистова гнезда, кроме таинственных недр чердака на свете есть еще много других заманчивых мест и дел, каких жаждала изведать, испытать неугомонная душа Мечика. А страшная клятва, которую дал Мечик в минуту полного очищения от грехов, касалась только того, что было хорошо известно и потому уже не представляло для него никакого интереса.
        ГРОЗНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
        Весь следующий день Мечик был самым примерным мальчиком, самым послушным сыном. Покуда мать ходила на ферму доить коров, он успел начистить картошки, принести дров. Потом побежал в сад, чтобы посмотреть, что натворила там вчера свинья.
        Рамочник еще лежал, отброшенный метра на три от яблони. Тут же валялась перевернутая крышка улья, янтарные куски сотов. Пчелы уже не звенели над головой Мечика, ни одна из них не подлетала к своему разрушенному гнезду…
        Старательно возделанные и ухоженные гряды с луком тоже сильно пострадали. Проклятая свинья истоптала и изрыла их вдоль и поперек, выворотила своими дубовыми ногами луковицы с густыми белыми корешками и упругими зелеными перьями..
        Вскоре в руках Мечика оказалась лопата, и он принялся за работу. Отшвырнув в сторону разный лом, который мать набросала возле пролома, он стал засыпать дыру землей и камнями. А чтобы свинья снова не разрыла это место, он набросал и присыпал землей концы колючей проволоки. Теперь, как он думал, стена стала дьявольски неприступной, в сравнении с ней сделанный матерью ремонт ограды казался детской забавой. Мечик уже хотел идти домой, как вдруг что-то со свистом пронеслось мимо него и упало возле ног.
        Мечик быстро обернулся.
        Никого нигде не было.
        Он нагнулся и поднял завернутый в чистую бумагу и перевязанный черной ниткой комок. Когда он развернул его, из бумаги выпал небольшой камень. Сама бумажка оказалась исписанной частыми неровными буквами:
        «Слушай ты, сушеная жаба!
        Скоро должна приехать милиция. Ты признаешься, что курил на чердаке, забыл потушить спичку, вот сено и загорелось. Тебя по малолетству твоему не посадят и не засудят. Посмеются только, покричат только на тебя. Ты еще скажешь, что, увидев огонь, к тебе на чердак прибежал Демьян Чижик. И что он потушил пожар. А коли ты на сегодняшний день другое скажешь, так друзья Демы Чижика подкараулят тебя и свернут тебе шею. Скажи — я, мол, виноват, да и все!
        Так помни это!!!
        Записку не вздумай прятать в карман. Не вздумай кому-нибудь показывать. Ты читаешь ее теперь, а я в это время слежу за каждым твоим движением. Как только окончишь читать и оглянешься, ты услышишь свист. Знай, что это я свищу, друг товарища Чижика.
        Записку эту ты съешь!
        А я буду глядеть, как ты будешь есть.
        Если же ты начнешь вопить, я свистну другим свистом — зарядом.
        Так помни это!!!
        Твоя смерть».
        Руки у Мечика затряслись, затряслись колени. В это время за огородом, в вишневой заросли послышался резкий свист. Не помня себя, Мечик смял бумажку и сунул в рот. Долго жевал и проглотил ее вместе со слезами страшной обиды и отчаяния…
        … Дорогой папа! Где ты теперь, что делаешь? Знаешь ли, как обидели твоего сына? Какие несчастья одно за другим сваливаются на его голову. Только ты один мог бы за него заступиться, только ты один не побоялся бы этого пройдохи Чижика. И только тебе, если б ты был дома, признался бы я, рассказал бы про это грозное предупреждение…
        Если раньше Мечик гордился тем, что его отец прошел всю Западную Белоруссию, освобождая родную землю и родной народ от угнетателей-панов, а после того бросался в яростные атаки на финские доты, то теперь он очень завидовал тем своим товарищам, отцы которых остались дома. Никогда не был Мечик таким тихим и задумчивым, как в этот день. Если раньше он влетал в хату с грохотом и шумом, часто опрокидывая возле печи ведра с водой, то теперь он входил или выходил из хаты тихо и неслышно, словно тень.
        Около полудня Мечик почувствовал новую боль. У него вдруг стало саднить около уха, что-то раза два кольнуло в носу. Снимая со стены зеркало, почувствовал боль и на ладонях. Какой-то чужой, незнакомый веселому Мечику хлопец смотрел из зеркала. Брови у этого незнакомого хлопца обожжены, на правой щеке красовались сине-багровые пятна. Мечик посмотрел на свои руки и увидел на них такую же болезненную, с мелкими капельками пота, красноту.
        Только теперь стал жечь его холодный, как ему тогда казалось, ночной огонь…
        Следователь приехал в Зеленый Берег под вечер. Мечик уже издалека увидел через окно форменную милицейскую фуражку, узенький ремешок через плечо, на котором висела кобура. Вместе со следователем шли Захар Петрович и Павлик Дераш. Они не завернули к ним во двор, а направились к коровнику. Там влезли на чердак и исчезли в черном проеме дверей.
        Мечик напряженно следил за коровником. Вот-вот они выйдут оттуда и начнут его допрашивать. Потом следователь скажет, чтобы Захар Петрович подготовил подводу. Повезут Мечика в район и будут судить…
        Слишком дорого обошлось колхозникам это новое строительство, чтобы они могли простить даже небрежность, а не то что злой умысел. Мечик уже видел грозного судью, суровых соседей-свидетелей. Придут на суд плотники и скажут в большой обиде и ненависти к нему, Мечику, что, когда они строили коровник — трудно было доставать гвозди и люди собирали колючую проволоку, разгибали клещами ржавые шипы и рубили из этой проволоки гвозди. Трудно тогда было достать железо, стекло. Но они доставали и за деньги, по плану, и за мед, и за налитые солнечным теплом помидоры.
        Придут на суд уважаемые колхозные пастухи, прибегут беспокойные доярки. И все они начнут кричать, что этот тихий с виду хлопец Мечик — такой душегуб, что его безо всяких там разных формальностей надо засадить за решетку, чтобы другим неповадно было. Чтобы у них, у доярок, было спокойно на душе, что в другой раз такой случай не повторится. И еще они закричат (обращаясь уже к Мечику, а не к судье):
        «За одну ночь хотел уничтожить сто таких коров, — чтоб на тебе шкура горела! А вот попробовал бы за одну ночь их вырастить! Дьяволенок ты, а не человек! Душегуб ты, душегуб!»
        Даже кузнец Устин придет на суд:
        «Что-о? Вы еще возитесь с ним? Да это ведь первейшего профиля злодей…»
        И нельзя будет Мечику крикнуть в свое оправдание, что загорелось на чердаке не по его вине, что все это натворил ненавистный ему и всем колхозникам Демка Чижик. Но если он так крикнет, то Чижик или, что еще хуже, неизвестные друзья его убьют Мечика… Нельзя будет Мечику и носа показать на улицу. Всюду станут его подстерегать. Страшная, таинственная, грозная «Твоя смерть» сделает свое дело… Выскочив во двор, Мечик беспокойно следил за каждым шагом следователя. После осмотра коровника следователь почему-то направился в кооператив. Через час он прошел мимо их огорода и снова встретился с Павлом и Захаром Петровичем. Потом Захар Петрович указал рукой на хату Мечика.
        И не успели все трое переступить через порог, как Мечик дико закричал откуда-то из-за печной трубы:
        - Я разложил огонь!.. Я… поджег.
        НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
        Захар Петрович выполнил свое обещание. На другой день после окончания сбора металлолома четыре плоскодонки качались на прозрачной волне реки. Ребята загружали их котелками, ведрами и различными продовольственными припасами. Не забыли взять топоры и пилы. Некоторые захватили с собой удочки.
        Всем хотелось как можно скорее добраться до пущи. В самую последнюю минуту учитель Лысюк вдруг проговорился, что всех их нетерпеливо ждет дед Брыль. Что их вообще ожидает столько интересного, о чем им даже и во сне не снилось…
        В спешке сборов как-то все забыли о своем товарище, забыли о Мечике. И уже когда, оттолкнув лодки от берега, проплывали мимо двух памятных ольшин, Ленька вдруг вспомнил своего верного друга. Вспомнил и подозрительно заморгал глазами.
        Мечик был более чуткий, чем он, Ленька. Мечик не пожалел отдать Леньке гранаты, которые мастерил два дня: старательно вырезал насечки, высверлил дырки для капсюлей. Потом выкрасил гранаты в стальной цвет, да так, что неопытный человек принял бы их за настоящие. Мечик сделал их для себя, но не пожалел отдать их ему, Леньке. Отдать навсегда. У Леньки был в кармане еще и пистолет Мечика, правда, отданный ему на время. Но что из этого? У кого другого и ржавой пули не получишь, покуда не дашь ему чего-нибудь взамен. А Мечик почти все отдал Леньке за одну только дружбу…
        И почему он так поступил с этим железом? Кто его научил? Разве Мечик не знает, что Петька Гопанец потребовал исключить его из пионеров? Петька Гопанец говорил про него очень обидные и суровые слова. И Мечика чуть было не исключили. Про его позорный, бесчестный поступок написали в газете. И уже не интересуясь тем, что он делает и что думает, забыли про него. Занялись подготовкой к путешествию, и вот теперь они плывут, только без Мечика.
        Прозрачные, светлые и легкие бежали под лодку бесчисленные струи воды. Ребята посменно гребли. На передней плоскодонке правил Петька Гопанец, которого теперь Ленька ненавидел. Подумаешь, нашел преступника! Давно ли сам-то он лазил в чужие сады и огороды? Однажды его даже поймали в колхозном горохе… Почти полведра зеленых стручков вытрясли у него из-за пазухи. А теперь он такой важный, солидный. И такой серьезный, озабоченный, когда поправляет на своей стриженой гладкой голове тюбетейку.
        Учитель географии управлял последней лодкой. Время от времени он приподымался, чтобы посмотреть поверх низких прибрежных кустов на болото. Ребята тоже не могли удержаться, чтоб не взглянуть на то, что заинтересовало учителя.
        По болоту, перепрыгивая с кочки на кочку, шли люди. Они оставляли позади себя ровную линию вешек, в конце которой Генька Шимковец разглядел хорошо знакомую фигуру Степана Никаноровича Кардымана. Инженер стоял возле теодолита и что-то кричал людям, энергично махая правой рукой.
        - Что они делают? — все еще не спуская глаз со шляпы инженера, спросил Генька у учителя.
        - Проводят линию магистрального канала, — повернувшись лицом к ребятам, ответил учитель географии. — Вы только внимательно присмотритесь к реке и тогда сами поймете, для чего это делается.
        Река вдруг круто повернула в правую сторону. Прозрачные струи лениво и чуть приметно катились вдоль заросших камышом берегов. В глубине зеркальной поверхности реки проплывали легкие белые облака, отражалась густая синева чистого весеннего неба. Прошла первая плоскодонка, и отраженные в воде тучки заметались на поднятой легкой волне то вверх, то вниз. Вместе с волной заколыхались и топкие трясинные берега, прошитые упругими перьями густого аира, закачался лозовый куст.
        Вспугнутый селезень взметнулся из-под куста и, поблескивая на солнце дымчато-сизыми перьями, полетел в сторону пущи.
        Кусты стали попадаться все чаще, и уже вскоре лодки плыли по густо сомкнутому зеленому коридору. Невидимые, спрятанные в густом кустарнике птицы щебетали, посвистывали и крякали разными голосами. Здесь, охраняемые непроходимой трясиной и коварными озерками от жадного человеческого глаза, жили и гнездились утки разных пород: тяжелые кряквы, хитрые нырки, проворные чирки. С утра до вечера легкими тенями шныряли возле облитых ядовитой красной рудой корней лозняка болотные курочки, гулко ухала в островках осоки выпь. Неисчислимое множество куликов — от вертких беспокойных песчаников и до величаво-неторопливых на лету кроншнепов. Дремотно-ленивые одинокие цапли, над сонными озерками, всегда встревоженные пигалицы, жалобно перекликавшиеся днем и ночью — все они находили спасение от человека в этих болотистых, заросших лозняком, почти непроходимых дебрях. Испокон веку здесь росла и желтела, не знакомая с острой косой, дикая трава. Старый, изъеденный водой и высушенный солнцем, стебель ее крошился и в пору весенних паводков сносился в сторону пущи, а на его месте пробивался молодой упругий стебелек, чтобы
вырасти и тоже уплыть вслед за первым. И только зимою, когда мороз сковывал землю, добирались сюда люди, в изумлении разглядывая каждый куст, прибитую к земле сырыми осенними ветрами траву.
        Было еще довольно рано. Седым горьковатым туманом отдавали глухие гнилые заводи. Лениво ползли над водой его влажные клочья, цепляясь за ярко-желтые колючки телореза, колыхались легкой пеленой над болотом. В одном месте лодку, которой правил Петька Гопанец, понесло в узкую заводь.
        Вожатый вскочил и уперся веслом в берег. И ребята с ужасом увидели, что не лодка отошла от берега, а заколыхался и стал отползать берег от лодки. Протока сразу расширилась раза в два. Из черной взбаламученной глубины стали вылетать и с шумом лопаться на поверхности тысячи пузырей.
        Все здесь плавало на воде, было чрезмерно насыщено болотной ржавчиной. Леньке никак не верилось, что найдутся сила и разум, способные спустить из этой страшно огромной и, казалось, бездонной чаши сотни тысяч, если не миллионы, тонн воды. Не верилось, что, как сказал колхозникам Степка Кардыман, на этом болоте можно будет не только ходить из края в край, но и собирать богатые урожаи хлеба.
        Километра два лодки плыли меж густых зарослей лозняка. С кряканьем и шумом взлетали утки, пронзительно кричали встревоженными голосами пигалицы. Что-то тяжелое время от времени бултыхалось в воду на озерках. Река все еще заворачивала в левую сторону. Она лениво текла в низких, почти ровных с водою берегах. Порой можно было увидеть на дне огромные черные тени затопленных колод, фантастически кривые, окутанные текучей тиной лапы коряг.
        Вдруг Петька Гопанец сразу утратил свой важный вид и совсем по-детски пронзительно запищал:
        - Смотрите! Смотрите! Что за зверь?
        Только один Ленька успел разглядеть плоскую головку, пытливые настороженные глаза, коричневую шерсть на вытянутом упругом теле зверя, который кинулся из-за куста в реку. Все остальные увидели, как что-то промелькнуло поперёк реки, вздымая над собой высокий гребень воды.
        - Это выдра! — возбужденно крикнул Генька. — Нам дед Брыль рассказывал про них.
        - А что я вам сказал? — придя наконец в себя, снова заговорил басом Петька Гопанец. — Ясное дело, это выдра.
        - Сколько до пущи осталось? — спросил Ленька у учителя.
        - Через час доберемся. Мы все еще топчемся на месте. Разве вы не заметили, как петляет речка? Скоро мы выберемся на чистое место, на луг, и тогда вы снова увидите Степана Никаноровича и его подручных.
        Вскоре река повернула в правую сторону и, казалось, снова пошла назад. Чем дальше, тем больше редели кусты, и вдруг за одним из них ребята совсем близко увидели шляпу Кардымана, потом белую фуражку Захара Петровича.
        - Куда, студенты, отправились? — весело крикнул председатель. — Вылезайте на берег, отдохните с нами.
        - Где уж им отдыхать! — усмехнулся Кардыман. — Они же должны догнать тех разбойников, что завезли в пущу деда Брыля. Ну вот и все, Захар Петрович, — обратился он к председателю. — Можно складывать инструмент. Трасса готова… Рабочая сила прибыла, будем начинать канал…
        - Эта рабочая сила только около мисок умеет воевать, — подхватил шутку Иван Сорока. — Или трубу новую с чердака стащить…
        Ребята выскочили на берег и огляделись. И тут многим стало ясно без объяснений Кардымана, что он задумал сделать. От песчаной косы и дальше, почти к самой пуще, ровной линией устремились длинные тонкие колышки. Ребятам стало понятно, что инженер Кардыман решил выпрямить кривое русло, чтобы сократить дорогу воде, заставить ее бурные потоки уйти прочь из болота.
        Сев на поле был уже закончен. Можно браться за осушку, но Кардымана и Захара Петровича беспокоило другое. Об этом они теперь и вели между собою негромкую беседу.
        Дело в том, что нужно было без промедления понизить уровень воды в речке, чтобы можно было копать магистральный канал. Но это теперь зависело не от Захара Петровича, не от Степана Никаноровича Кардымана. Все зависело от этих толстопузых бобров, с которыми экспедиция Академии наук уже целую неделю возилась где-то в пуще. Один из представителей этих земноводных тварей в последнюю, решающую минуту одурачил старого колхозного сторожа и, выбравшись из хитро расставленной западни, бултыхнулся в реку и исчез в ее темных, казалось, бездонных глубинах.
        - Дед Брыль говорит, что это был самый главный их атаман, — закончил свой рассказ Степан Никанорович. — Шерман чуть волосы на себе не рвал от досады. Ведь из-под самого носа улизнула такая добыча.
        Захар Петрович, однако, не улыбнулся, услышав о неудаче сторожа. Голова у него была занята своими заботами. Хмуро поглядывая на затянутую голубой дымкой пущу, председатель жестко сказал:
        - Мы не станем дожидаться, покуда они выловят всех бобров. Для науки это, может быть, и нужно, но у нас, у практиков, свои интересы. Я предлагаю, Степан Никанорович, взорвать бобровую плотину сегодня же. За ночь может много сойти воды. Как ты, Иван, смотришь на это? Ты ведь опытный землекоп? Наверно, весь марьинский массив обошел с лопатой, покуда был единоличником.
        Иван Сорока энергично махнул рукой.
        - Известно, Захар Петрович. Бобры — это что? Может, для науки они и имеют большое значение, только нам от ихней плотины — чистая беда. Посмотрел я вчера, когда аммонал и того, что по взрывной части, хлопца привез в пущу. Навалили чертовы зверюги деревьев, коряг натаскали, камней. Щели и дырки илом позамазывали. Чуть ли не целый Днепрогэс возвели. Ну, не ошибусь, ежели скажу, что эта плотина метра четыре будет в ширину. А длиной, так как вам сказать… — Сорока посмотрел вправо, потом влево и кивнул головой вдоль реки: — А длиной, чтоб не соврать, вон почти до того куста будет. Правильно я говорю, Захар Петрович? Вы ведь тоже осматривали звериную стройку.
        - Правильно, — ответил Захар Петрович.
        Иван Сорока уже заволновался:
        - Так эти звери живут там, как у бога за пазухой, купают свои толстые животы в светленькой водичке, свеженькой корою лакомятся, а нам из-за них нечего скотине дать. Благородное создание — корову мы вынуждены кормить осокой. Да и ту покуда достанешь — по шею в трясине вываляешься… Правду, Захар Петрович, говоришь: аммонал есть, есть хлопец, который умеет его взрывать, так чего там церемониться? Они, зверобои эти, может, еще неделю тут будут сидеть. Ведь старый Брыль, наверно, еще не все свои байки им рассказал…
        Иван Сорока начал разбирать теодолит и складывать аппарат в ящичек. Он не сдержался, чтобы не привести еще одного важного довода:
        - Этому мастеру по взрывам мы платим и командировочные и квартирные. Он, конечно, тоже захочет посидеть в пуще подольше. Еще бы, такой дачи ищи не найдешь. Соловьи над самым ухом поют…
        - Ну, это ты, Иван, глупости болтаешь, — сухо прервал Сороку председатель. — Мы сами пригласили товарища, он к нам не набивался. Хотел бы я посмотреть, как бы ты разбирал слежавшуюся за сотни лет плотину, когда через край начнет бить вода. Потом много еще лома и камней на дне останется. А так, взрывом, мы не только в один момент уничтожим плотину, но и русло речное в том месте углубим. Эту мысль мне подал Степан Никанорович, и я с ним вполне согласен. Так что, Степан Никанорович, будем сегодня взрывать?
        Инженер что-то записывал в блокноте. Дописав, закрыл его и положил в полевую сумку.
        - Рабочие завтра будут? — коротко спросил он.
        - Хоть двести, хоть все триста человек.
        - А как в других колхозах?
        - Сегодня везде заканчивают сев. И колхоз «Шумные Липники», и «Большие Подволоки», и другие. Председатель «Новой Зари» сказал, что они тоже выйдут на магистральный канал, но только через два дня. Так что тянуть не следует. Не успеешь оглянуться, как подойдет сенокос, а там и жатва не за горами… И погода стоит хорошая. А потом могут и дожди пойти… Да и людей не надо размагничивать.
        - Взрывать. Сегодня. Сейчас, — ответил инженер и, повернувшись к Ивану Сороке и к остальным колхозникам, проговорил: — Благодарю, товарищи, за помощь.
        Иван Сорока возразил:
        - Так за что благодаришь-то, Степан Никанорович? Это ж мы, сказать правду, для себя делаем, и вы нам помогаете, а не мы вам. Хорошенькое дело. Да тут многое надо в голове иметь, чтобы знать, в какую сторону повернуть это чертово болото. В этом деле я немного разбираюсь. Вот как-то раз и со мной было, когда на заработки землекопом ходил. Ведь хозяйство мое и отец ваш и вы сами хорошо знаете. Так вот, отправился я с лопатой в Луги. А там болото еще пострашнее нашего. Выйдешь, бывало, из барака ночью, и страх тебя охватит. Мигают в темноте зеленые огоньки. В одном, в другом месте. То загорятся, то снова потухнут.
        - А что это были за огоньки? — будто всерьез спросил Кардыман.
        - Что за огоньки? Да глаза волчьи. Их там, может, около сотни развелось. Работал там один инженер или техник, я уж не знаю, на кого он сдавал экзамены, так вот делал этот инженер разбивку. И такой вот аппарат, как у вас, и ящичек такой же для этого аппарата. И линию такую же магистральную провел от песчаных холмов. Только та линия с рекой не соединялась, а шла по чистому болоту и через озера. И я уж не знаю, где она кончалась. Только копаем мы одну неделю, копаем другую. Народу много сошлось, ну не ошибусь, если скажу, что тысяча человек. Известно, люди тогда в деревне всякие были: богатые, середняки, бедные. Тогда за копейкой приходилось немало погоняться. Ну, так копаем мы этот канал уже и третью неделю. От поля до озера дошли уже. Там небольшую перемычку оставили и давай копать с другой стороны озера. Как подумаешь, сколько денег ухлопали на эту работу — страх берет. Инженеры там сколько раз расписывались в ведомостях, расписывались техники, десятники. Ну и мы, землекопы, известное дело, получали, что положено по закону. И вот не успели дойти до какой-то реки, а тут один хлопец — техником он
был, спокойный и очень тихий — командует: «Разрушай перемычки, пускай воду в канал». А у самого лицо страшное: губы дрожат, глаза, как молнии, сверкают. К нему инженер, десятник подбегают: «Успокойся, Вася. Василий Николаевич, что с вами?» Инженер даже велел связать этого Васю…
        И вот же бывает такое: послушались не инженера, а техника. Может, нам тогда интересным показалось — увидеть, как забурлит, как пойдет вода. Все нетерпеливо бросились к перемычке, особенно молодые, комсомольцы, и давай эту перемычку разрушать. Я себе стою и гляжу, что будет. Инженер, что план составлял, даже посинел от злости, пена на губах появилась. Схватил заступ — и на Васю, но тут его перехватили, отвели в сторонку, посадили в тень под кустом… «Успокойтесь, товарищ инженер. Вы же пожилой человек, все-таки больше учились, чем Василий Николаевич». А он и слушать ничего не хочет, все порывается схватить корягу да бежать на перемычку. Никакого сладу с ним… А тут как раз взревела вода, перемычку рвет, пенится в канале, шипит. Люди оставили инженера и стали смотреть, как оседает озеро. Вода пошла в ту сторону, куда и должна была пойти. Ревет, доделывает то, чего не успели сделать землекопы: до основания размывает перемычки, стремительно летит-летит, даже голова закружилась.
        А в озере встревожилась рыба. Известно, не понимает, что вокруг творится, почему вода куда-то уходить стала. Вот-вот озеро совсем обмелеет. Заметались караси, плотва, а щуки, те совсем ошалели: начали из воды выскакивать, некоторые даже на берег вылетали. Подходи, бери их, свеженьких.
        Но скоро нам стало не до плотвы и не до щук. Заревели мы и за волосы схватились…
        Иван Сорока прервал рассказ, достал кисет с табаком и начал свертывать цигарку.
        - Фамилия техника Василия Николаевича не Сахаров была? — спросил инженер Кардыман.
        Лицо Ивана Сороки оживилось. Желтые зерна махорки посыпались из бумаги.
        - Во-во. Теперь вспомнил. Это правда, что Сахаровым его звали. Маленький, черненький, комсомолец…
        Кардыман тронул Захара Петровича за рукав.
        - В прошлом году он вместе со мной окончил институт.
        - Так слушайте, что было дальше, — раскурив цигарку, заговорил Иван Сорока, — Вот какое было дело… Ага… Вот как получилось. Дошла вода почти в самый конец канала и вдруг остановилась на месте. Как говорится, и ни туды и ни сюды. Даже, кажется, обратно в озеро ее потянуло. А тут разрушили хлопцы перемычку, что была на другой стороне озера. И увидали мы, как порой зря может пропасть человеческий труд, большие государственные средства. И поняли мы, какие могут быть на свете инженеры. Таких инженеров сразу хватай за уши и вниз головой в чертово болотное окно, чтоб только пузыри пошли.
        Смотрим, как вода сокрушает другую перемычку, бьется в канале и там, возле самых пригорков, переливается через края и расплывается бешеной лужей возле поля. Смотрим — та вода, что должна была идти вперед, снова повернула обратно в озеро, а из него по каналу в сторону поля.
        И потом тихо стало. Тяжело нам стало. Стыдно нам стало. Глаза бы не глядели на белый свет. В горле все пересохло, сделалось горько. Молча взяли мы лопаты — тысяча человек тысячу тяжелых лопат — и бросились нашего инженера искать, сволочь эту. Но под кустом его уж не нашли. Стали шарить в березняке, в цепком низкорослом кустарнике. Впереди всех товарищ Сахаров. Искали, искали, по всей трясине облазили, но все напрасно…
        - Убежал он? — почти в один голос крикнули Генька с Ленькой. — Упустили?
        Иван Сорока с пренебрежением взглянул на ребят.
        - Упустили… Упустили мы, так поймали другие. Через границу уже хотел перебираться. Тут его и накрыли… Вот какие, товарищ инженер, бывали у нас тогда инженеры.
        Кардыман состроил испуганную мину и как будто в страхе отступил от Ивана Сороки.
        - Так что вы этим хотите сказать? Что и я…
        - Ты, Степка… Простите, вы, Степан Никанорович, свой человек. Можно сказать, выросли на этом болоте…
        Кардыман весело усмехнулся.
        - Может ли что хорошее вырасти на таком болоте?
        Но Иван Сорока его не слушал.
        - … Мы вам верим. Да и опыт у нас есть… А после того случая я еще во многих местах работал. Но долго мне все еще казалось, что вверх, а не вниз копаю. Вот какие дела бывают на свете.
        - Да, дела неважные, — шумно вздохнул Захар Петрович. — Но за такие дела худо бывает и тем, кто их замышляет. Интересный ты случай нам рассказал, Иван. Теперь мне хочется знать только одно: вот ты опытный землекоп и, наверно, большие нормы давал.
        - Всяко случалось, — не зная, к чему клонит председатель, осторожно ответил Иван Сорока.
        - Давал большие нормы, — повторил председатель, — А мне вот кажется, что ты иногда хвастаешь… Мне кажется, что наши неопытные комсомольцы с тобой еще потягаются?.. А-а?
        Иван Сорока нахмурился.
        - Ну, это мы еще увидим. Болото копать — не на тракторе кататься. Это мы еще увидим…
        - Например, Павлик Дераш?
        - Я тебе, Захар Петрович, скажу только одно: поживем — увидим.
        - Посмотрим.
        Взрослые собрались уходить. Ребята стали прыгать в лодки.
        - Быстрей, быстрей, — суетился и торопил Петька Гопанец. — Захар Петрович и Кардыман сейчас запрягут коня — и в пущу. Приедут раньше нас и… мы уже не увидим бобровой плотины. Не увидим бобров. Быстрей! Генька, почему ты не садишься?
        - Я ногу ободрал…
        - Черт с ней, с ногой, — чуть не заплакал Гопанец. — Мы даже взрыва не увидим из-за твоей ноги. Они скорее нас доедут. Где это мое весло?
        - Петька, спокойнее, — усмехнулся учитель Лысюк, отталкивая лодку на середину реки.
        - Что спокойнее? Чего спокойнее?.. Генька, мое весло на берегу осталось. Кидай же скорее…
        - А Павлик обгонит Сороку, будь здоров, — обратился Ленька к Геньке, когда тот наконец сел в лодку и взялся за весло. — Я Павлика знаю. Обгонит…
        - Верхом на коне…
        Учитель Лысюк, однако, прервал спор:
        - Обратите внимание, товарищи, река снова поворачивает от линии магистрального канала и делает большую подкову. От этого и до другого конца подковы по прямой метров сто, а мы снова вынуждены кружить два лишних километра. Кардыман подсчитал, что на пятнадцать километров расстояния от Зеленого Берега до пущи река делает еще десять километров, благодаря извилинам. Значит, нам придется плыть не пятнадцать километров. А сколько?
        - Двадцать пять! — раньше всех ответил Генька.
        - Правильно, двадцать пять. Это почти в два раза больше, чем по прямой линии. Поэтому, когда будет прорыт канал, который соединит концы подков, то на сколько приблизительно сократится этот водный путь?
        - Раза в два…
        Так беседуя, они незаметно добрались до пущи. Еще издали послышался ровный глухой шум воды, которая переливалась через край плотины. Вскоре они остановились в широком разливе. И тут увидели какие-то кучи, которые большими ворохами хвороста выступали из воды. На одной из них, на самом верху, Ленька вдруг увидал хлопца, и сердце его радостно забилось. Хлопец, как видно, уже давно заметил их и махал руками. Потом сорвал с головы синюю пилотку и высоко подбросил ее вверх.
        - Так это же Мечик! — выпустив от неожиданности из рук весло, крикнул Генька. — Мечик!.. Как он сюда добрался раньше нас?
        - Мечик, ур-ра! — возбужденно крикнул Ленька.
        Чтобы надлежащим образом отсалютовать другу, Ленька хотел, в свою очередь, подбросить вверх свою кепку. Но… ее не оказалось у него на голове.
        МЕЧИКУ ГОВОРЯТ, ЧТО ОН ГЕРОЙ
        - Ты как сюда добрался? — спросил Генька, с завистью поглядывая из лодки на суетящегося Мечика.
        - Как? Очень просто. Переплыл.
        Генька взглянул недоверчиво сперва на берег, густо поросший могучим ольшаником, потом на торчащий из воды островок.
        - Переплыл?
        - А ты думал как?
        Мечик только теперь надел пилотку и пренебрежительно сплюнул.
        - И не трудно было?
        - Вот еще!
        Мечик сплюнул еще дальше, вызвав тем самым величайшее восхищение и уважение у Леньки. Стоя спиной к плотине, хлопец не заметил, как его легкий челнок, на котором он сюда добрался, понемногу относило течением под сень вековых деревьев.
        - На чем ты стоишь? — еще ничего не подозревая, снова спросил Генька.
        - На чем?
        Мечик ответил не сразу. Он вдруг перестал обращать внимание на ребят, которых недавно так радостно приветствовал, подбрасывая вверх свою пилотку, и тихо, словно чего-то остерегаясь, сел на кучу хвороста. Потом наклонился, приник ухом к почерневшим ветвям и стал прислушиваться. Несколько раз поднимал руку вверх, давая знак, чтобы никто не шумел. Покачал удивленно головой, не замечая улыбки учителя Лысюка, который решил до конца проследить за дальнейшим развертыванием событий.
        - Мечик, это же, наверно… — начал было Генька, который никак не мог спокойно сидеть в лодке и наблюдать за таинственными движениями своего друга.
        - Тсс… Тиххо… — махнул рукой Мечик.
        Он стал осторожно обходить кучу хвороста возле самой воды, часто всматриваясь в ее глубину, замирая при каждом неосторожном движении, при звуке хрустнувшей ветки. Генька и все остальные ребята затаили дыхание от любопытства и напряжения. Ленька слышал громовые удары своего сердца.
        А Мечик все никак не мог успокоиться. Обойдя до половины деревянный островок, он вдруг засучил рукава и почти по самое плечо опустил одну руку в воду, что-то ощупывая. Прошла еще одна томительная минута, и Мечик закричал:
        - Он удрал, удрал!
        - Удрал? — Ленька чуть не заплакал, еще даже не зная, кто он и чего он удрал.
        - Бобер.
        Лицо у Мечика вдруг стало таким печальным, что ребятам сделалось как-то не по себе. Они почувствовали себя в какой-то степени даже виноватыми. Может быть, это они потревожили бобра? Один только учитель еле-еле сдерживался, чтобы не рассмеяться и этим не испортить интересного спектакля, который разыгрывал Мечик. А может, мальчишка и действительно верил, что бобер сидит в своем гнезде, если оно так дрожит у него под ногами?
        Уважительно поглядывая то на смущенного, погрустневшего Мечика, то на чудной островок, Генька негромко спросил:
        - Это, может, бобровая хата? А-а?
        - А ты думал, Дворец пионеров? — все еще опечаленный, буркнул Мечик. — И эта бобровая хата, и вон та, и та…
        Ребята покорно следили за каждым движением его руки, жадно ловили каждое слово. Мечик говорил, понемногу забывая о неудаче, понемногу оживляясь:
        - Тут остался только один бобер. Самый старый, самый хитрый. Остальных всех выловили. Они в клетках, неподалеку отсюда… Дед Брыль говорит: «Ступай, Мечик, последи возле хат. Как только увидишь — подай мне сигнал». Ну, я пришел сюда, сел в челнок. Вдруг вижу — плывет этот бобер. А в зубах у него щука. Большая-пребольшая. Добрался зверь до этой хатки и нырнул в логовище. Только успел я влезть на хатку, вижу — вы в лодках…
        Генька схватил весло и стал подгонять плоскодонку, которую отнесло течением, ближе к Мечику.
        - А хатка эта большая?
        - Я думаю.
        Мечик уже почувствовал себя первым специалистом в бобровых делах. Рассказал, что они с дедом Брылем разворошили одну, чтобы посмотреть, что там внутри.
        - Ну и что? Что? — послышались нетерпеливые голоса.
        Мечик ответил безразличным тоном:
        - Ничего особенного. Две комнаты, одна кухня…
        - Кухня?!
        Ребята посмотрели на островок, над которым возвышалась фигура Мечика, словно ожидая, что вот-вот покажется голубой дымок.
        - Это еще не все, — заметив растерянность ребят, продолжал Мечик. — Есть еще одно помещение…
        - Какое?
        - Детская комната.
        Петька Гопанец прервал Мечика на самом интересном месте. Мечик, конечно, безбожно врал, и это вранье не следовало слушать пионерам, воспитание которых было поручено ему, Петьке.
        - Ты, Мечик, — начал Петька басом, — забыл еще об одном, самом, по-моему, важном.
        Мечик постарался припомнить и не смог.
        - Ты забыл, что в этих хатах есть еще и детский сад. А в саду — куклы и игрушки разные. Как раз для тебя…
        Мечик покраснел, но решил не сдаваться.
        - Можешь себе не верить. Я рассказываю тем, кто верит. В других хатках, может, и не будет того, что было в той… Вот взорвут плотину, сойдет вода — тогда посмотришь…
        - А хатки крепкие? — спросил самый верный друг Мечика — Ленька. — Можно на них стоять вдвоем?
        - Хоть десять человек выдержат. Вот смотрите…
        И тут произошла катастрофа.
        Желая доказать, что хатки прочные, Мечик стал подскакивать вверх. Подпрыгнул раз, подпрыгнул второй, третий. Еще раз, пригнувшись, взвился вверх… Послышался угрожающий треск ветвей, и Мечик исчез из глаз, провалившись в бобровую хату.
        Учитель Лысюк одним махом очутился на Мечиковом островке. Следом за ним кинулся туда же и Генька Шимковец. С ужасом смотрел Ленька на то, что творилось вокруг. Он уже не помнил, как стал кричать. Он видел только, как качалась с боку на бок бобровая хата, как тревожно заплескалась около нее вода. Громадные пузыри взлетали и лопались с шипением на поверхности вблизи хатенки.
        А Мечик все не показывался. Гнилой валежник, гостеприимно пропустив Мечика в таинственное подводное логово, сразу же сомкнулся над его головой. Учитель быстро раскидал, правильнее сказать, разворотил валежники во все стороны. В образовавшееся отверстие Генька первый просунул руку и радостно крикнул:
        - Есть! За руку схватил!
        Учитель помог Геньке. Вскоре на поверхности показались руки Мечика, слипшиеся светлые волосы, посеревшее лицо… Вся одежда была мокрая и прилипла к телу. Синие глаза как-то безучастно блуждали по сторонам.
        - Ты… ты что? Ты — жжи-вой? — заикаясь крикнул Генька.
        - Ага… жжи-вой… — все еще не понимая, что с ним случилось, прошептал Мечик.
        - Лодку сюда! — резко скомандовал Лысюк Гопанцу, не выпуская из рук Мечика. — Так. Ну, полезай.
        - Нни-чего… я сам… — слабо сопротивлялся он, — я даже не испугался. Пустите, Василий Михайлович.
        - Хорошо, хорошо. Садись вот здесь. Тебе, наверно, не очень хотелось вылезать из богатых бобровых хором? А-а?
        Мечик попробовал улыбнуться:
        - Да я и не испугался!..
        - Никто и не говорит, что ты испугался. Но где твоя тапочка с правой ноги?
        Мечик посмотрел и ничего не ответил.
        - Он ее в этой… ну, спальне забыл, — подавая Мечику пилотку, промолвил Генька. — В других комнатах не видно. Нет ее и на дворе бобровой хатенки. Я все осмотрел.
        - Гребите к берегу, — снова подал команду Лысюк. — На какой стороне остановились эти самые звероловы?
        Осмотревшись, Мечик указал:
        - Вон. На той.
        - На той… Эх ты… Робинзон Кукуруза. Не везет тебе в последнее время. Ну что бы ты делал, если бы никого возле тебя не оказалось? Остался бы на веки вечные в бобровой хате. Теперь, брат, я не отпущу тебя ни на шаг. А вернется отец из армии — ему расскажу. Он-то тебе выдаст премию. Твое, Мечик, поведение ниже среднего. Думаю, что и мать не очень довольна твоими поступками… Наверно, без ее ведома оказался ты в пуще.
        И тут сердце Мечика не выдержало. Правда, он не заплакал, не раскаялся в своих смертных грехах. Но большая обида и отчаяние слышались в его глухом голосе. Да, мать не знает, где он теперь. А виноваты во всем друзья, которые бросили его, Мечика, одного в трудную минуту… Дема Чижик, с которым Мечика связал случай, угрожает его убить с помощью своего таинственного и коварного посланца… Если только Мечик выдаст милиции, расскажет, что произошло на чердаке коровника… И вот Мечик убежал из дому…
        Лысюк ни разу не прервал его рассказа. Ребята, что сидели в одной с ним плоскодонке, затаив дыхание слушали эти идущие от души слова. Они уже не замечали экзотических лодок с широкими полотнищами брезента, которые так взволновали их в ту, казалось теперь, давнюю ночь на песчаной косе. А лодки эти мирно дремали в небольшой заводи, и возле них не было ни одной живой души. Когда плоскодонка вблизи этих лодок уперлась в берег, Лысюк взволнованно сказал:
        - Ты, Мечик, герой!
        И, схватив своей большой и широкой ладонью маленькую руку Мечика, крепко пожал ее.
        - Герой, будь здоров! — наконец не сдержался Генька. — Так неужели это правда, что тебе подкинули бумажку и ты съел ее?
        Леньке не понравилась такая недоверчивость к его другу и потому он счел необходимым вмешаться:
        - Ну, конечно, он ее съел. Это ты не съел бы, а Мечик может….
        - И что было написано в бумажке?
        Мечик сказал.
        - Мечик, ты герой! — искренне воскликнул Генька. — Знаешь, что я тебе скажу… — Генька быстро наклонился к измазанному грязью уху Мечика и горячо прошептал: — Хочешь, я тебе дам двух кроликов? Кролика и крольчиху? Просто так, подарю… Навечно. A-а? Хочешь? Чистопородные шиншиллы…
        Тем временем подогнали свои лодки и выскочили на берег остальные ребята. Лысюк, все еще взволнованный рассказом Мечика, собрал их в круг. Петька Гопанец, ошеломленный речью учителя, часто поправлял на голове тюбетейку. Только теперь заметил пионервожатый на щеке Мечика болезненную красноту, заметил обожженные огнем брови. А Лысюк между тем говорил:
        - То, что спас Мечик, стоит колхозу и всем нам триста тысяч. Преступная беспечность пьяницы и лодыря могла принести огромные убытки. Теперь же, когда Демка Чижик стал угрожать Мечику, это дело приняло совсем другой оборот. Так поступать может только враг. Но не бойся, Мечик. Мы в обиду тебя не дадим. Ты напрасно сразу же не сказал Захару Петровичу и следователю, как было дело… Ну что ж, это сделаем за тебя мы. Твой отец в армии. Я знаю, что он воевал с врагами нашей родины так, как и подобает красноармейцу. Мы напишем ему о твоем геройском поступке, и он будет рад, что у него такой сын. Сын, который во всем похож на отца. Мы напишем ему, что позаботимся о его сыне и не позволим его обидеть…
        Ребята тут же решили, что долго задерживаться в пуще не будут. Посмотрят бобров, посмотрят, как будут взрывать плотину, — и в колхоз. Милиция должна немедленно призвать к порядку этого подлого отщепенца и проходимца Демку Чижика.
        Тут же было решено следить за каждым шагом Чижика…
        Мечика ошеломила такая внезапная к нему перемена. Особенно его растрогал Петька Гопанец, который всегда держался с очень важным видом и старался говорить басом. Теперь он стремился быть поближе к Мечику, идти с ним рядом. Трещал под ногами ребят сухой валежник. Шуршали прошлогодние почерневшие листья кленов и дубов. Но Мечик шел и ничего этого не слышал. Он только чувствовал близкое горячее дыхание своих друзей, слышал их добрые сердечные слова.
        - Мы подождем, пока сойдет вода, — ласково говорил Генька. — Тогда залезем в бобровую хату и найдем твою другую тапочку. Мы ее обязательно найдем.
        Мечик повернулся к Геньке.
        - Я там… когда вы только что подплыли, неправду говорил про бобровые хатки. Я никогда не видел, что там внутри. Дед Брыль говорил: «В хате два отделения. Одно под водой — кладовая. Там бобры хранят запасы еды. Другое — наверху, где они спят». Неправда и то, что бобер щуку тащил в зубах. Бобры не хищники, а грызуны. И никакого бобра я не видал в речке…
        - Не видал? Бобра не было?!. — раздались голоса.
        - Не было, — не щадя себя, сказал Мечик. — Это все я выдумал… Чтобы вы лучше слушали…
        - Мечик! — на этот раз уже громко проговорил Генька. — Я тебе дам двух шиншилл, как только мы вернемся домой. И клетку помогу тебе сделать…
        Они наконец вышли на большую поляну. Первое, что им бросилось в глаза, — это высокий брезентовый шатер и группа людей возле огня. Генька и некоторые другие ребята еще издали узнали среди этих людей того человека, который приезжал в «эмке», чтобы повидаться со стариком сторожем.
        - Это же Шерман! — не сдержался Генька. — Шерман его фамилия… Помнишь, Мечик?
        Это было сказано таким тоном, словно человек в шляпе, которого он назвал Шерманом, был ему хорошо знаком и теперь Генька знакомил с ним своих друзей.
        - Старший научный сотрудник Академии наук, — важно добавил Мечик. — Но где наш бородатый, где наш Брыль? — И вдруг Мечик закричал, чуть не плача: — Клеток нету!
        - Каких клеток?
        - С бобрами…
        Тот, кого Генька назвал Шерманом, услышав голоса, обернулся к ним. Он, как видно, сразу же догадался, о чем шла беседа, потому что сказал… Не сказал, а словно ударил ребят тяжелым молотом по голове:
        - Опоздали, товарищи. Десять минут тому назад бобры сели на грузовичок и поехали вместе с вашим дедом Брылем в Борисовский государственный заповедник. Опоздали вы… Не хотите ли выпить с нами по чашке кофе? Просим.
        ЦЕННЫЙ КЛАД
        Бобровую плотину взрывали под вечер. Вскоре после того, как подожгли бикфордов шнур, земля вздрогнула от могучего взрыва. Огромный фонтан воды вместе с камнями, обломками дерева и глиной взлетел выше вековых деревьев пущи. И сразу же зашумел, запенился освобожденный поток. Неудержимый натиск воды ударил в редкие, уже опустевшие хатки бобров, разбросал их и потащил за собой. Вместе с остатками бобрового жилища уплыла и прорезиненная тапочка Мечика.
        В восхищении смотрели ребята на этот бешеный водоворот. При виде быстрого, почти молниеносно мчавшегося потока воды, бесконечного мелькания перед глазами разного хлама у многих ребят закружились головы, и они чуть не свалились с берега в воду. Учитель успел вовремя подхватить Леньку и приказал остальным ученикам отойти подальше от берега.
        Всю ночь бушевала вода, все больше и больше подмывая берега, расширяя русло реки. Ранним утром ребята услышали оглушительный грохот, и многие выскочили из палатки, которую гостеприимно предложил им Шерман для ночлега.
        - Ничего, ничего страшного, — успокоил ребят начальник экспедиции. — Это упало подмытое водой огромное дерево, которое росло рядом с плотиной. Вода подмыла его корни…
        Когда взошло солнце, ребята направились к бобровой заводи. За ночь здесь все сильно изменилось. Вода понизилась больше чем на метр. В некоторых местах даже оголилось дно, и течение стало менее стремительным. Какие-то длинные окаменевшие чудовища застыли на дне обмелевшей за ночь заводи. Они напоминали огромных сказочных сомов, притаившихся в ожидании добычи. Мечик первым заметил их.
        - Смотрите, смотрите! — закричал он, показывая рукой. — И здесь, и там, а вот еще одно… Что это такое?
        Учитель посмотрел в ту сторону, куда показывал Мечик.
        - Обычные колоды, — ответил он через некоторое время, — затопленные во время паводка.
        - Но как они сюда попали? — спросил Геня.
        - Могли затонуть во время сплава…
        - Так ведь по этой реке не сплавляют лес. Его и неоткуда сплавлять. Я никогда не видал плотогонов.
        - Ну, это могло происходить и лет тридцать, пятьдесят и даже сто лет тому назад…
        - Сто лет? — воскликнул Мечик.
        - Да. Сто. А может быть, даже и двести.
        - И двести?! И… и колоды не сгнили?
        - Нет, — улыбнулся учитель и испытующе оглядел ребят. — Ну, кто скажет, почему колоды, пролежавшие лет сто в воде, не сгнили, не истлели?
        - Очень просто, — ответил Генька. — К деревьям не было доступа воздуха В воде деревья гниют медленнее, чем на поверхности земли.
        - Правильно.
        Мечику вдруг захотелось пощупать рукой дерево, которое пролежало в воде целых два века. Дерево, которое было свидетелем битв русских со шведами, с Наполеоном.
        - Давай, Генька, спихнем лодку и доплывем вон до той толстой колоды, — прошептал Мечик.
        - Давай, — сразу же согласился Генька, который, по-видимому, думал о том же.
        Колода, до которой они решили добраться, лежала шагах в двадцати от берега. Один конец ее, покрытый мелкими водорослями, уже торчал над поверхностью. Хлопцы захватили с собой топор и оттолкнулись от берега. Учитель и остальные ребята с интересом следили за ними.
        - Вон там еще одна колода, — проговорил Мечик. — А вот и еще одна. С берега мы их не видели… — Дно плоскодонки задело колоду. Мечик первым выскочил из лодки и тут же шлепнулся в воду.
        - Что такое? — встревоженно спросил о берега Лысюк. — Подай ему, Геня, весло.
        - Не надо, — бодро отозвался Мечик, снова влезая на колоду. — Здесь совсем неглубоко. Колода скользкая, как улитка, я и поскользнулся. На ней, может, десять сантиметров грязи.
        Генька уже орудовал топором. От первого взмаха в воду полетел пласт вязкого ила и древесной трухи. При следующем ударе топор наткнулся на что-то твердое. Тогда Генька очистил от грязи верх колоды, чтобы можно было стоять и увереннее действовать топором. Минут через десять в руках у него оказался кусок твердого черного дерева. Генька торжественно поднял добычу над головой.
        - Смотрите! Наверно, сердцевина. Еле-еле отрубил…
        И тут вдруг заволновался всегда спокойный учитель Лысюк.
        - Скорей везите сюда!.. Хотя подождите там. Я сам сейчас к вам подъеду.
        Учитель проворно оттолкнул лодку от берега и быстро подплыл к колоде. Руки у него дрожали, когда брал у Геньки этот черный кусок древесины. Ударив им о край лодки, он попробовал расщепить его топором. Через минуту учитель крикнул весело:
        - Ценный клад! Ценный клад!
        Ребята ничего не понимали. Учитель тем временем сам вскочил на колоду и замахал топором с такой силой, что даже вся колода задрожала. Вскоре ему удалось отколоть крупную плаху. Он кинул ее в лодку. Ребята с нетерпением наблюдали за этой беспокойной суетой своего учителя.
        - Теперь нужно поскорее распрощаться с Шерманом — и в колхоз. Мы, товарищи, нашли действительно настоящий клад. Надо его сберечь и привести в порядок… Соберите там, товарищи, вещи и тащите их из палатки в лодку. Нам теперь особенно дорога каждая минута…
        Пока ребята размещали походные вещи в трех лодках, Лысюк объехал на четвертой плоскодонке все видневшиеся на поверхности колоды. Он перепробовал их топором. И почти каждая прятала под слоем ила черную сердцевину, твердую как камень.
        - Это великое богатство для колхоза! Ценный материал для нашей промышленности! — восклицал учитель.
        Ребята все еще ничего не понимали. Наконец Петька Гопанец не выдержал.
        - Так что же это за клад мы нашли? — крикнул он подплывающему к берегу учителю.
        - Объясню потом… Все снаряжение в лодках?
        - Все. Можем отплывать хоть сейчас.
        - Тогда я побегу к Шерману. Распрощаюсь. Одну минуту, товарищи.
        Как только учитель исчез за деревьями, ребята переглянулись.
        - Я ничего не понимаю! — чистосердечно признался Мечик, обращаясь к Геньке. — А ты?
        Генька посмотрел на Мечика, а потом перевел взгляд на толстую колоду.
        - Я?.. Я тоже.
        Ничего не понимал и пионервожатый Петька. Он так же, как и все остальные ребята, мрачно посматривал на проклятые колоды в заводи. Наконец фантазия Мечика заработала полным ходом.
        - Я думаю, дело тут ясное…
        Все быстро повернулись к нему. И Мечик, польщенный таким общим вниманием, заговорил снова:
        - Эти колоды побросали в реку неизвестные разбойники…
        - Ну, ну! — Хлопцы еще теснее обступили Мечика.
        - … И учитель знает всю эту историю. Может, даже знает, как назывались разбойники… И когда они разбойничали…
        Никто не перебивал Мечика, но он неожиданно закончил:
        - … И в этих колодах запрятаны старинные деньги. Может быть, даже оружие.
        Петька Гопанец не соглашался:
        - Откуда это тебе известно? И как это: спрятать деньги в колоду?
        - Да очень просто. Просверлил длинным сверлом отверстие, насыпал туда денег — золота или серебра — и забил деревянной пробкой. Разбойники всегда так делали… Они закапывали деньги в землю, замуровывали в стены. Многие даже забывали потом, где они что прятали. Многие не успели достать и растратить клады, так как их поймали и казнили… Отрубали головы огромным топором… И летела голова наземь вместе со шляпой.
        - Почему вместе со шляпой? — поинтересовался Ленька. — Разве все разбойники носили шляпы?
        - Все, — убежденно ответил Мечик. — Тот не разбойник, кто не носил шляпы… И двух пистолетов за поясом. Помните, как рассказывал дед Брыль? Когда на усадьбу пана Жилинского напали разбойники? И все они, говорил дед Брыль, были в шляпах…
        У Геньки, покуда Мечик расписывал страшных разбойников, возникла своя гипотеза. Он для чего-то взял из лодки черную щепку и, внимательно рассматривая каждую жилку на ней, проговорил:
        - Я думаю, что учитель нашел кое-что поважнее золота. Вы только взвесьте на руке эту щепку… Бери, Мечик.
        Мечик покачал в руке щепку.
        - Ну что? Тяжелая? — все больше оживляясь, спросил Генька.
        - Как свинец.
        - А теперь возьми ты…
        Щепка обошла по рукам всех ребят. И все подтвердили, что дерево и в самом деле тяжелое, как свинец.
        - Ну вот! — торжественно воскликнул Генька. — Теперь, может, кто-нибудь вспомнит, как нашли курскую аномалию?.. Помните, что там стрелка компаса ни с того ни с сего повернулась шиворот-навыворот? Стали искать причину и… что нашли?
        - Залежи железа, — ответил Гопанец. — А здесь что может быть? Тоже железо?
        - То же самое, железо, — уверенно ответил Генька. — Этот кусок дерева потому такой тяжелый и черный, что он насыщен железной рудой. Кто знает, может, в этом болоте миллионы, если не миллиарды тонн этой руды. Самой лучшей руды.
        Генька весь загорелся от такой мысли. Ребята пристально стали вглядываться в дно заводи, которое столько лет хранило тайну и теперь, в связи со строительством магистрального канала, вынуждено раскрыть ее людям.
        - И вот тогда, продолжал Генька, — тогда мы построим рядом с нашим колхозом домны, мартены. Будем выплавлять чугун и сталь. Вокруг завода целый город вырастет… Электричество, асфальтированные улицы, театры…
        - Садитесь в лодки! — прервал размечтавшегося Геньку голос учителя. — Наша экспедиция возвращается домой. Возвращается с замечательными успехами. Знаете, товарищи, как называется этот ценный клад, который мы с вами здесь нашли?
        - Не-ет… — ответил Мечик.
        - Мы нашли мореный дуб. Слышите, мореный дуб. За него колхозу дадут большие деньги. Десятки тысяч рублей. Вы представляете, что можно сделать на эти деньги в колхозе? Можно построить свою электростанцию, создать прекрасную библиотеку. Если только этот дуб умело обработать, умело сохранить. Его распилят на тонкие доски, из него будут делать дорогую и красивую мебель. Мебель самую прочную, блестящую, как отполированная слоновая кость… Если же это дерево сразу вытащить из воды на солнце, на ветер — оно за неделю истлеет, рассыплется и превратится в труху от первого прикосновения. Нам надо спешить домой. Сегодня Захар Петрович позвонит в город, скажет о нашей находке, и оттуда пришлют к нам специалиста. Богатый мы, товарищи, нашли клад. Редкий клад. Дорогой. Теперь будет у нас свое звуковое кино.
        Мечику явно не понравилось последнее предложение учителя. Он, как известно, больше всего любил военное дело и потому безапелляционно заявил:
        - За эти колоды мы купим гидроплан.
        ИСПЫТАНИЕ
        Прошло еще три дня.
        В районе только и жили делами магистрального канала. Первый секретарь райкома партии перебрался из города в «Зеленый Берег». Кузнец Устин закрыл кузницу на замок и приказал своим «хлопцам» тащить походный горн на болото. На протяжении всего дня пустовали деревни вдоль магистрального. Вдруг не стало покупателей в магазинах. Тогда кооператоры спешно начали грузить товары на полуторатонки, на подводы и везли на болото…
        Митька Попок тоже изменил свой почтовый маршрут. Наполненная газетами и письмами, его сумка мелькала меж кустов то возле одной, то возле другой бригады. Но теперь уже не было охотников разговаривать с ним по получасу…
        Первый в районе начал осушку «Зеленый Берег». Утром вышли с лопатами сто пятьдесят человек. В полдень их было двести пятьдесят: подошли женщины из полевых бригад, работницы ферм. На другой день на болоте работало уже триста человек.
        За «Зеленым Берегом» приступили к работе «Шумные Липники», «Большие Подволоки», «Новая Заря» и другие колхозы. Две тысячи человек двинулись на трассу магистрального. На следующий день вышло три тысячи восемьсот. На третий день их было пять тысяч.
        Корреспондент Бас, которого потрясло это небывалое наступление на болото, едва успевал побеседовать лишь с теми, кто взял на себя обязательство выполнять наибольшую норму. Вместо идеально выглаженного бостонового костюма на нем был потертый суконный пиджачок явно с чужого плеча и посконные, засученные до колен штаны. Желтые скороходовские туфли также остались где-то на квартире… Приблизительно так же были одеты и фоторепортер Коган, и секретарь райкома Миклуш. Один инженер Кардыман оставался в своих неизменных болотных сапогах с голенищами выше колен и в обычной своей шляпе.
        Все они — и корреспондент, и фоторепортер, и секретарь райкома, возле которого часто оказывался Захар Петрович, изо дня в день следили за работой Ивана Сороки.
        И в первый и на второй день Иван Сорока удивлял своим мастерством всех колхозников. Как только заходило солнце, люди вылезали из котлована и спешили к старому, бывалому землекопу. Одна за другой вспыхивали в вечерних влажных сумерках папиросы. Бородачи, женщины, подростки стояли торжественно и молча, с уважением смотрели то на Ивана Сороку, то на вывернутое им черное чрево болота. Трудно было поверить, что эту огромную траншею вырыла не землечерпалка, не стальной ковш экскаватора, а всего только один человек, такой, казалось, неприметный. Иван Сорока тем временем садился на покрытую мягким мхом кочку и неторопливо сворачивал цигарку. Он еще не чувствовал усталости, которая, казалось, должна была его сразу свалить после такой напряженной работы. В эту минуту старый землекоп еще не знал, что причиной его бодрости является большое товарищеское внимание к его работе, к его мастерству. Когда он трудился в своем небольшом единоличном хозяйстве, на него никто не обращал внимания, никто не стоял, удивленный и взволнованный, как теперь. Тогда, в единоличном хозяйстве, хоть ты гору сверни — никто не
взглянет, каждый занят лишь своими собственными заботами. Тогда, наоборот, кое-кто даже радовался, если у тебя что-нибудь не получалось.
        Теперь Ивану Сороке казалось, что солнце зашло слишком рано, что не повредило бы ему посветить еще часок. Тогда б еще четыре кубометра вылетели на край магистрального…
        - Пятьдесят кубометров! — вылезая из траншеи по скользкому, еще насыщенному влагой откосу, кричал Захар Петрович. — Если б каждый колхозник хотя бы половину такой нормы выполнял… Ну, брат Иван…
        - Моисей! — суетился вечно беспокойный Бас. — Ты можешь сфотографировать при таком освещении?
        - Могу, — не тронувшись с места, ответил Коган. — Только все равно ничего не выйдет.
        Глядя на возбужденных людей, на горы выброшенного ими за день торфа, Иван Сорока вдруг почувствовал непривычное для себя раньше удовлетворение…
        Недели через три они, наверно, закончат работу: пророют магистральный канал, начнут нарезать к нему канавки… Пройдет год, пройдут многие годы. На болоте, на бывшей трясине зацветут богатые нивы, сады. Но всегда, до последних дней будет жить в сердце Ивана Сороки вечно молодое чувство, что не последним, а первым он был в этом великом преобразовании.
        Пройдет много лет, и люди не поверят, что когда-то здесь была коварная зыбь с чертовыми окнами и глухие дебри лозняка. И люди будут спрашивать, кто же все это уничтожил, и им ответят: родители наши. И им скажут, что особенно отличился тогда Иван Сорока, и покажут огромную канаву, которую он выкопал в те дни.
        - Ну, Иван, может, домой пойдем? — спросил Захар Петрович. — Люди тебя ждут… Зовите там комсомольцев. Скажите, Иван Сорока пошабашил… И пусть Павлик сюда забежит…
        Заслышав о Павлике, Иван Сорока широко улыбнулся. Улыбнулись и остальные колхозники. Иван Сорока встал и вскинул на плечо лопату. Колхозники словно ждали этой команды и двинулись домой только тогда, когда пошел Иван Сорока. И долго еще мелькали в сумерках короткие вспышки их цигарок.
        До прошлой зимы Павлик Дераш ничем особенно не выделялся в колхозе. Делал все то, что делали все комсомольцы: стараясь не отставать, пахал, косил, сеял. Никогда его имя не красовалось в стенной газете ни среди лучших, ни среди худших. Трудно было определить и его характер.
        Но вот зимой приехал в «Зеленый Берег» колхозно-совхозный театр. Ставили пьесу «Беспокойная старость». После заключительной сцены заведующий клубом Белый объявил, что будет еще выступление «всемирных чемпионов-борцов Васи Неустрашимого и Коли Грозного». Многообещающие имена артистов заставили задержаться в клубе даже старого Устина. А молодежь, известное дело, с нетерпением ждала начала поединка.
        И вот они наконец появились перед публикой. Вася Неустрашимый в белых трусиках, в легких белых тапочках на ногах, выглядел не очень-то неустрашимым. Колхозники, в том числе и Павлик Дераш, увидели довольно щуплого, с невыразительным лицом парня. В худых, костлявых руках Неустрашимого Васи был коврик. Он его быстро разостлал посреди сцены и стал ждать выхода своего соперника.
        Наконец показался из-за кулис Коля Грозный, и все в зале ахнули и сочувственно посмотрели на Васю Неустрашимого.
        Коля Грозный, в темных трусиках и черных тапочках, был на две головы выше своего щуплого противника. Когда он ступал своими здоровенными ногами, половицы сцены жалобно скрипели, а нарисованный на фанере лес чуть не опрокинулся на несчастного Неустрашимого Васю.
        Началась борьба. Вася действительно держался бесстрашно и даже задиристо. Он налетал на великана то спереди, то забегал за его спину и, схватив в свои отнюдь не могучие объятия, старался положить Грозного на лопатки. Грозный топтался тяжело, как слон, покуда не брал Васю в свои руки и тогда, словно пушинку, без всякого труда клал его на спину. И так один раз, другой — до тех пор, покуда зрителям все это надоело. Многие начали вставать со своих мест и направляться к выходу. В эту минуту борцы прервали поединок и Грозный предложил:
        - Может, кто-нибудь из публики хочет попробовать свою силу?
        - Можно, — вдруг послышался голос кузнеца Матвея, — отчего не попробовать… Только у меня нет трусиков… А без трусиков и сила не сила…
        Публика захохотала, но тотчас же утихла, увидев, что кузнец полез на сцену.
        Через две минуты Грозный уже лежал на лопатках.
        После этого охотников испробовать свою силу нашлось немало и среди молодежи. Комсомолец Сергей Пыж, тракторист, уже без приглашения вскочил на сцену, но вскоре был вынужден со стыдом покинуть ее. Грозный вдруг стал таким изворотливым и ловким, что Сергей и оглянуться не успел, как оказался спиной на коврике.
        Нашелся еще один молодой смельчак, но и он продержался не больше минуты. Хохот, шумные аплодисменты гремели непрерывно под светло-голубым потолком клуба.
        И вдруг весь этот шум-гам перекрыл взволнованный, обиженный голос:
        - Подождите, подождите! Что это такое? Этот халтурщик валяет по полу наших комсомольцев, а мы смеемся? А-а! Кто он такой, чтобы над комсомольцами издеваться?
        Все оглянулись, председатель Захар Петрович даже привстал с места и беспокойно посмотрел сначала на артистов, а затем на того, кто поднял такую тревогу. Посмотрел и удивился: кричал самый тихий парень Павел Дераш. На ходу стягивая с себя пиджак, он пробирался к сцене.
        - Павлик, не бузи, — тихо, но строго сказал Захар Петрович. — Это же игра, шутка. Садись, Павлик, на место.
        Но Павлик не сел на место. Он кинул пиджак в угол, на пианино, и стал засучивать рукава рубашки.
        - Хорошенькое дело — сядь на место. Он теперь уедет и будет во всех колхозах и городах похваляться, что его боятся все комсомольцы «Зеленого Берега»… А тебе, Сергей, позор, что поддался…
        - Повоюй ты! — откликнулся обидевшийся Сергей. — Ты на год моложе. А у меня уже… усы начинают расти…
        За эту шутку публика простила Сергею его поражение и напряженно стала следить за дальнейшим развитием событий. И только теперь многие заметили, что Павлик уже не просто подросток, а вполне взрослый парень, с хорошо развитой мускулатурой, с упрямым, решительным взглядом серых глаз. И некоторые закричали, называя его не ласкательным, а полным, как и полагается называть солидного мужчину, именем:
        - Не подведи, Павел! Клади товарища Грозного по всем правилам!
        Но постоять Павлу за честь колхозных комсомольцев не пришлось. Причиной тому был все тот же заведующий клубом Белый.
        - Павлик, не дури, — зашептал он, как только Павел стал в позу. — Ты задерживаешь артистов, и они опоздают на поезд. При чем тут честь? Они ведь такие же самые комсомольцы: и товарищ Вася Коленик и Коля Зенкевич.
        Павел все еще недоверчиво оглядел, словно вылитую из бронзы, фигуру Грозного, а попросту Коли Зенкевича. Потом шагнул вперед и пожал великану руку.
        - Это я пришел… поблагодарить вас, товарищи, за выступление. Приезжайте к нам почаще… И ты, Коля, и ты, Вася…
        Таким был Павлик Дераш, которого звал председатель. Таким был Павлик Дераш, услышав имя которого, усмехнулся непобедимый Иван Сорока, заулыбались колхозники. Ведь тогда в клубе многие считали, что Павел попросту побоялся испробовать свою силу, а испугавшись, сказал, что он пришел на сцену совсем с другой целью.
        Когда началась осушка болота, Павел и тут объявил, что комсомольская бригада пойдет впереди всех. Что пусть, мол, Иван Сорока особенно не кичится тем, что он бывалый, опытный землекоп. Найдутся и среди молодежи парни, за которыми Сороке нелегко будет угнаться…
        - А, что там говорить, — отвечал на это Иван Сорока. — Видали мы твоих хлопцев, когда они с артистами воевали… Так и теперь будет. Не хвались ты, браток, а попробуй. Покажи свою хватку на работе.
        - И покажем. Подумаешь, какая механика — болото копать.
        - Посмотрим.
        - Смотри себе на здоровье, дядька Иван…
        В первый день ребята еле-еле выполнили норму, в то время как Иван Сорока дал две. На второй день комсомольцы дали полторы нормы, а старый землекоп три с половиной. На третий день он пообещал показать всю свою силу и умение и окончательно посрамить молодых, которые слишком легко бросаются словами направо и налево.
        А молодежь болезненно переживала свое отставание. Многие попали на такую работу впервые, у многих в первый же день появились на ладонях мозоли. Особенно волновался Петька Гопанец. То он копал торф быстро, как машина, часто даже не замечая, сколько этого торфа на лопате, то вдруг чувствовал во всем теле слабость и садился надолго отдыхать, с тревогой поглядывая на Ивана Сороку, который вырвался вперед еще метров на пять.
        - Ты спокойнее, — говорил ему Павел. — Набирай полную лопату и кидай ровно.
        - А ты чего прицепился? Других учишь…
        - И сам учусь. Я, Петька, подсмотрел один секрет. И вот завтра попробую. Надо только старика Устина уговорить еще раз постучать молотком по лопате. Сантиметра на три шире сделать.
        Уже кончался день, а Павел Дераш все еще не вылезал из канавы. Напрасно кричал ему Петька Гопанец, что старики давно окончили работу, что время шабашить и комсомольской бригаде. Павел как будто не слышал его голоса и все кидал наверх широкие пласты земли. И ребята, которые вылезли было из траншеи, снова взялись за лопаты.
        - Докопаем вон до того знака и тогда пойдем домой, — обратился Павел к членам своей бригады.
        - Ты что, ошалел?! Ведь ночь же на дворе! — чуть не плача, крикнул Петька Гопанец. — У меня руки сомлели… Я имею право на отдых? A-а? Имею?
        - Вылезай из канавы, жаба, — спокойно ответил Павел и снова, почти уже на ощупь, продолжал копать.
        Ребята знали, что Павел и в самом деле не вылезет из канавы до тех пор, покуда не дойдет до обозначенной по его плану межи, и потому с большей энергией принялись за работу. Не бросать же товарища одного на болоте. Хоть и ясно теперь стало, что им уже не догнать Ивана Сороку, старого опытного землекопа, что только несерьезный человек решил бы вызывать его на соревнование… В трудном, суровом испытании сил комсомольцев победили старики… Комсомольцы выполнили план почти на час позднее…
        Если Иван Сорока возвращался домой в веселом и бодром настроении, то Павел Дераш шел молча, чертыхаясь каждый раз, когда усталые ноги цеплялись за корни или погружались в трясину. Перед глазами его все время маячило довольное лицо Сороки, с хитро прищуренными глазами, с форсисто закрученными усами. Мелькала, словно молния, лопата Ивана Сороки…
        И вот сегодня Иван Сорока снова появился на своем участке и с видом победителя стал отмерять на болоте дневную норму. Сегодня он добавил себе еще пять метров и, довольный, вогнал в торф ольховый колышек. Но не успел он взяться за лопату, как возле него оказался Павел Дераш.
        - Сколько вы, дядька Сорока, думаете сегодня выкопать? — избегая настороженных взглядов мужчин, спросил Павел.
        Сорока быстро обернулся и провел тыльной стороной ладони по своим шелковистым усам.
        - Дядька Сорока сегодня выкопает больше, чем вчера, — ответил старый землекоп. — А ты чего хотел? Закурить?
        - Не-ет, дядька Сорока…
        - Ну, так и будь здоров. Нет у меня времени на разговоры.
        В эту минуту к мужчинам подошел Устин. Заметив Павла, он вдруг оживился:
        - Посмотрел я сейчас, комсомольцы, на вашу работу. Вы же профиль искривили. От магистральной линии отошли больше, чем на полметра. А теперь что: засыпать станете? Слышишь, хлопец?
        Павел ничего не ответил. Не обращался он больше и к Сороке. Павел быстро побежал в комсомольскую бригаду, схватил мерку и стал замерять ею по магистральной линии. Кто-то из бригады «взрослых» начал подсчитывать его участок.
        - Зачем он приходил? — спросил с тревогой в голосе Устин, — Может, на соревнование Ивана вызвать?
        - Не сказал.
        - Не отважится.
        - Такой отважится! — возразил кузнец. — Вы знаете, когда он прибежал ко мне сегодня? Еще до рассвета. Сплю я, самого наилучшего профиля сны вижу, а тут вдруг такой стук в дверь, что даже окна задрожали. И крик слышу: «Вставай, дядька Устин. Дело серьезное». И какое ж вы думаете, мужики, у него серьезное дело было? Лопату ему снова переделать! Четвертый раз… Надоел он мне хуже горькой редьки. Ну, чего вы пялитесь туда?
        Колхозники уже не слушали старика. Внимательно и напряженно они смотрели в сторону комсомольской бригады, и вдруг один из них крикнул:
        - Так он же седьмой десяток отмеряет. Уж не с ума ли сошел хлопец?!
        Павел и в самом деле отмерял седьмой десяток метров. Поставив колышек на границе своего участка, он взял в руки лопату и начал выбрасывать торф. Тогда старшие мужчины зашевелились и стали соскакивать в канаву.
        Павел уже не слышал и не видел, что делалось вокруг. К нему подходили Захар Петрович, фоторепортер, шумно стаскивали ребята в одно место вырубленный кустарник, но он не выпрямился, не заговорил. Хорошо заостренный широкий заступ легко врезался в податливый грунт. Теперь лопата набирала торфа в два раза больше, чем вчера. Когда было выбрано метров пять, Павел почувствовал, что ему жарко. Он снял верхнюю рубаху и решил отдохнуть минут десять. Но, оглянувшись на Сороку и увидев, что тот работает, снова схватился за лопату. Ведь за десять минут Сорока мог обогнать его на метр. Это никак не входило в расчеты хлопца. Он отдохнет, когда дойдет вон до того пенька. Это будет около десяти метров. Легкий весенний ветер ласкал оголенные руки Павла, забирался под синюю майку. По резиновым сапогам струилась бурая вода. Тяжелыми плитами ложился на лопату мягкий торф. Дойдя до пенька, Павел решил, не делая перерыва, копать еще метров пять — все же меньше останется на послеобеденное время. А когда прошел до очередной отметки, он вдруг почувствовал, что его уже не тянет отдохнуть. Солнце показывало полуденное
время, и вот-вот должен был быть сигнал на обед. Оставшиеся минуты уже жалко было тратить на перерыв. Теперь Павел, с тревогой ожидая сигнала на обед, не назначал себе никакой границы, а старался выбросить наверх как можно больше торфа. Он даже не оглядывался на пройденный путь, не смотрел и вперед, на то место, где был обозначен конец сегодняшней нормы, казавшейся колхозникам неестественной и сумасбродной!
        Когда наконец прозвучал сигнал, Павел выпрямился и только теперь оглянулся. Оглянулся и нахмурился: шагах в четырех от него стоял Моисей Коган с нацеленным на него аппаратом.
        - Павлик! Дружок! — послышался с другой стороны канавы взволнованный голос Захара Петровича. — Вылезай скорее! Ну, чего ты стоишь?!
        Белая парусиновая фуражка слетела с головы председателя и упала в ржавую воду канавы. Поседевшие волосы засеребрились на солнце, заиграли с ветерком. Изрезанные мелкими морщинками веки подозрительно заморгали.
        Помогая Павлу выбраться из канавы, Захар Петрович чуть сам не угодил в нее. Впервые видел Павел в таком настроении этого старого коммуниста, поседевшего в суровых битвах гражданской войны, в бесконечных заботах колхозной жизни.
        - Ты знаешь, сколько ты выкопал до обеда? — с возрастающим волнением кричал Захар Петрович. — Ты до обеда сделал столько, сколько Иван Сорока вчера выкопал за целый день. А сколько же ты еще после обеда сделаешь, Павлик!.. Да ведь это же наши комсомольцы выдержали такое испытание, сдали такой экзамен!..
        Какой удивительный этот человек! Только теперь Павел понял, что под суровым обликом часто бывает спрятано самое чуткое сердце.
        «ЭХ, СТАРАЛСЯ Ж НАШ ИВАН…»
        Пришел черед беспокоиться и волноваться самоуверенному Ивану Сороке. Еще не всходило солнце, еще только загоралась на востоке заря, а опытный землекоп уже не один раз выскакивал во двор, чтобы взглянуть на свежевыбеленную трубу хаты Дерашей. Но не вился голубой дымок в легкую глубину летнего неба, не стучали ведрами, не скрипели двери — все было тихо у соседей. Успокоившийся Сорока возвращался в свою хату. А через десять минут его снова охватывало беспокойство.
        - Евфросинья, слышишь, Евфросинья? — тормошил Сорока жену. — Скорее вставай. Вон у Дерашей дым, как из паровозной трубы, повалил… Он убежит на болото раньше меня!..
        И хоть он — Павел Дераш — никогда не брался за лопату раньше, чем принимался за работу Иван Сорока, многоопытному землекопу казалось, что комсомолец может сделать это именно сегодня, что от молодежи можно дождаться любой хитрости. Ведь додумался же он сделать свою лопату на четыре сантиметра шире, чем у него, у Сороки. Оказывается, в первые два дня он подходил к старому землекопу и смотрел на его работу не просто так. Не для того только, чтобы провести время, дурил он голову кузнецу Устину. Это был тонко и хитро продуманный, рассчитанный до малейшей подробности план, который теперь неуклонно выполняется с беспощадным упорством. И слава старого землекопа, как казалось теперь Ивану Сороке, померкла, ее одолела могучая молодая сила.
        Комсомольцы и вообще молодежь подхватили эту, может быть даже и временную, победу своего ровесника и постарались растрезвонить об этом событии на все лады. Если раньше в сводках Баса фамилия Ивана Сороки стояла на первом месте, то теперь она упоминалась только после Павлика Дераша. «Новый рекорд комсомольца Дераша», — объявляла комсомольская газета. «Выдающаяся победа Павла Дераша», — солидно красовалось на первой странице центральной республиканской газеты. Даже пионерская газета, сообщая о делах зеленобережских школьников, не забывала задушевно, в нескольких строчках, сказать о Дераше… И Митька Попок, этот бесхитростный и верный барометр всемирных и колхозных новостей, сначала вручал почту Павлику Дерашу и только после этого задирал свою рыжую поповскую бородку и выискивал глазами Ивана Сороку…
        День ото дня увеличивалась выработка Ивана Сороки, но и с каждым днем, обгоняя его, уходил все дальше и дальше Павел Дераш. И только тогда понял старый землекоп, что, кроме молодости, помогала комсомольцу и сконструированная им лопата. В этом, наверно, и была главная причина победы Павла. Поэтому пришлось Ивану Сороке дать Устину срочный заказ: «…Сделать такую же лопату, как и у Павла Дераша».
        Колхоз «Новая Заря» работал неподалеку от бывшей бобровой плотины, перерезая самую большую подкову реки. Позавчера в полдень землекопы разрушили перемычки, и вода бурно помчалась по новому, прямому как стрела руслу. Уже в полдень на следующий день зеленобережцы почувствовали результат этой работы: торф стал более сухим и вязким, работать стало гораздо легче даже в тех местах, где трасса проходила по «чертовым окнам». Поэтому Иван Сорока еще надеялся вернуть свою былую славу. Хоть бы в последний день! Иван Сорока знал, что если Павлику Дерашу сочувствует молодежь, волнуется и болеет за него, то за рекорд Ивана Сороки грудью стоят люди среднего поколения и все пожилые.
        Устин даже сказал, когда принес переделанную лопату:
        - Я, Иван, прибавил еще и в длину сантиметра два. С таким профилем ты должен его наверняка перегнать. И почему ты раньше не сказал, что хочешь сделать лопату такого профиля?! В комсомольской бригаде все воюют такими лопатами, как у Павла…
        Вот и казалось сегодня Ивану Сороке, что жена слишком медленно поворачивается возле печи, что дрова тоже горят медленнее, чем обычно, будто год пролежали в воде. И сало на сковороде, и блины, и даже картофельная похлебка — все так медленно поспевает, чтобы, как нарочно, задержать его своевременный выход на работу. Тем более, что и Захар Петрович давно прошел на колхозный двор, давно, как казалось Ивану Сороке, бренчат на молочной ферме жестяными ведрами доярки…
        Во время завтрака знаменитый землекоп вдруг обнаружил еще одного почитателя и сторонника Павлика Дераша. Обнаружил в своем доме, в своей родной семье.
        Этим изменником оказался Ромка, твердой и ежедневной обязанностью которого было отводить утром в детский сад, а вечером приводить домой Анюту и Петрика. Так вот этот Ромка, умывшись студеной водой и вытирая полотенцем розовощекое лицо, проговорил:
        - Вчера Захар Петрович и Миклуш послали телеграмму в Центральный Комитет.
        - Какую телеграмму? — спросил отец.
        - Что Павлик установил новый рекорд.
        - Мгм… — неопределенно обронил Сорока, но тут же заметил: — Прошлым летом такую телеграмму посылали о трактористе Брыле. Но не успела она дойти, как его опередил Шикун.
        - Мало ли что было в прошлом году, — обидчиво сказал Ромка. — А Павлика никто не перегонит! Никогда!
        Иван Сорока даже перестал есть.
        - Почему ты так думаешь?
        — Думаю… Павлик всех перегонит. Он комсомолец.
        - И меня?.. И меня перегонит? — еще не веря тому, что он слышит от сына, спросил Иван Сорока.
        - Тебя?.. — Тут Ромка с пренебрежением взглянул на отца. — Он же тебя давно перегнал…
        - Ах ты сукин кот! — рассердился уже не на шутку Иван Сорока. — Вот ты как своему отцу сочувствуешь? Где мой ремень?
        Но покуда Иван Сорока выбирался из-за стола, маленького изменника и след простыл. Сильно взволнованный таким случаем, Иван Сорока отыскал шапку и двинулся из дому.
        Погода, как и в минувшие дни, стояла благоприятная. Бригадиры полевых бригад даже сетовали, что солнце греет слишком щедро и может повредить яровым посевам. Жаркая духота нависала в полдень над болотом и над полями. Только под вечер край неба начинал затягиваться серыми облачками, и до Зеленого Берега долетали слабые раскаты далекого грома. В вечерних сумерках были видны где-то за пущей даже короткие вспышки молнии. Но дождей не было. Редкие тучи, которые появлялись вечером, под утро исчезали вместе с ветром-суховеем.
        Оказавшись во дворе, Иван Сорока в первую минуту не разобрался, что за шум слышится с улицы. Схватив лопату, он выбежал за ворота.
        Целый батальон хлопцев и девчат, со вскинутыми на плечи лопатами, шел по деревне. По мере его продвижения то из одного, то из другого двора выходили землекопы и присоединялись к этой боевой группе. Впереди, словно командир, шагал Павел Дераш. Не одна, а две лопаты красовались у него на плече: одна его, а другая Яшки Пролетки, колхозного весельчака. В руках у Яшки была гармонь.
        При виде этой процессии Иван Сорока нахмурился. Так можно ходить только на свадьбу, на вечеринку, а не туда, где сам черт не то что ног, а хвоста из трясины не вытащит!
        Гармонист сперва наигрывал тихонько, часто переходил с одного мотива на другой, как будто пробуя, на чем ему лучше остановиться. И вдруг, приглушив гармонь, запел звенящим тенором:
        Эх, старался ж наш Иван
        На войне с болотом…
        - Золотое у хлопца горло! — возбужденно проговорил Максим Резак, здороваясь с Сорокой. — Ты вслушайся только… Разве не правда?
        - Гм… гм… — неопределенно ответил Сорока.
        Яшка Пролетка затейливо изобразил серебряными голосами гармошки соответствующую музыкальную паузу и запел снова:
        … Появился Павлик Дераш —
        Подбавил заботы.
        - Ну, слышал! Хороший голос? — снова обратился Резак к Сороке.
        - Отвяжись… Дерет горло, как молодой петух… А о чем, сам не знает, — еще больше нахмурился Сорока и придержал шаг, чтобы не идти рядом с этим долговязым поклонником Яшкиного таланта.
        Пристыженный землекоп оказался почти в самом хвосте колонны, чтобы только быть подальше от гармониста, и тут увидел новую колонну, и в первом ее ряду своего Ромку. Он шел рядом с Мечиком Марецким. В колонне было человек тридцать ребят, и они точно повторяли все движения взрослых и пели то, что слышали от Яшки:
        … Появился Павлик Дераш —
        Подбавил заботы.
        За такую кощунственную песню один из молодых землекопов — у которых-то, кстати, и лопаты и гармонь были только в воображении — сразу выбыл из строя, вытащенный оттуда сильной рукой отца. Этим потерпевшим землекопом оказался Ромка.
        - Я тебе, мерзавец, покажу, как батьку позорить! — шлепнув хлопца ладонью по заду, зашипел Иван Сорока. — Сейчас же ступай домой. Ты отвел малышей в сад? Отвел? А-а?
        А ядовитый Яшка-гармонист уже напевал!
        Павлик думает: герой
        Он у нас особый,
        А Иван как поднажмет —
        Догони попробуй.
        Сорока только теперь уловил, что у Яшки совсем неплохой голос, и пошел быстрее в надежде услышать новые, приятные для себя подробности. Но гармонист уже кончил петь свои злободневные частушки, и над колонной, над глухим позвякиванием лопат, в прозрачной утренней прохладе загремел походный марш.
        Минут через десять старый землекоп занял свое место на трассе магистрального и, не оглядываясь, не интересуясь тем, что творится вокруг, начал яростно выбрасывать большие пласты неподатливого торфа.
        Сегодня он твердо решил отвоевать у Павлика Дераша свое первое место. Но некоторые непредвиденные обстоятельства помешали этому. И виновником всему был его собственный сын Ромка.
        «НИЧЕГО СТРАШНОГО НЕТ»
        То, что делалось на болоте, захватило теперь все внимание ребят. Это было великолепное зрелище, которое вряд ли повторится в Зеленом Береге. Изо дня в день на протяжении трех недель на деревенской улице можно было встретить только дряхлых стариков, вся жизнь которых осталась в прошлом, и несамостоятельных маленьких граждан из яслей и детского сада, жизнь которых еще только начиналась. Остальные зеленобережцы от зари до зари яростно воевали с болотом. С раннего утра и до позднего вечера поблескивала на трассе магистрального сталь заступов. Разноцветным пышным маком цвели женские платки, майки и рубахи мужчин. В воздухе непрерывно мелькали, облитые темной бронзой загара, тысячи крепких рук.
        Погода стояла самая благоприятная. После лютой, суровой зимы солнце грело щедрыми горячими лучами. Прозрачная теплая духота плыла над болотом, над полями. А болотная топь упорно сопротивлялась великому народному наступлению. Если уровень воды в речке понизился после взрыва бобровой плотины, то во многих местах главной трассы ржавая вода еще держалась на поверхности торфа, еще предательски колебался под ногами покрытый реденькой жесткой осокой грунт возле «чертовых окон». Часто люди проваливались в болото по пояс, по шею. Часто вода снова заливала канал. И тогда многие землекопы бросали лопаты, хватали ведра, широкие полотнища брезента, чтобы хоть немного утихомирить бешеный разгул стихии.
        И, конечно же, наши юные герои появлялись только в самых исключительно трудных и решающих участках битвы с болотом. Частенько они хватали брошенную на минуту кем-нибудь из взрослых землекопов лопату и принимались копать торф.
        - Ах вы бездельники! — набрасывался на хлопцев кто-нибудь из взрослых в таких случаях. — Это же наказание, а не дети! Ну, марш отсюда! Мало вам места в деревне или по краям болота? Так нет же, ему, чертенку, понадобилось в самое пекло лезть!.. Где тут хороший прут лежал?..
        Вечером ребята хвастались друг перед другом, кто и где больше поработал лопатой, обманув бдительность взрослых. Отошли в прошлое войны «красных» с «белыми». Однажды Генька даже позабыл накормить своих любимых кроликов и они проголодали больше суток. Никто не вспоминал теперь и про деда Брыля, который до сих пор еще не вернулся из своей научной командировки.
        Подлинным другом и доброжелателем ребят в это время был Максим Резак, один из тех немногих людей, которые всегда радовались детскому обществу. Копая отведенный ему участок, Максим подзывал к себе ребят, милостиво разрешал им «испробовать» свою силу и способности.
        На лопату Максима установили очередь. И понятно, что первое место в этой очереди принадлежало Мечику. После того что произошло на чердаке коровника, Мечик в глазах ребят стал признанным героем, и они во всем ему уступали, всегда слушались его команды. О самоотверженной борьбе Мечика с пожаром было написано в пионерской газете, которая поместила также его портрет. Слова Мечика стали такими авторитетными для ребят, что это вынуждало хлопца не очень-то ими бросаться. Слова героя должны быть серьезными, вескими и продуманными. Поступки героя должны служить примером для других. Он не должен ругаться, лазать без особой необходимости на деревья, по крышам домов. Он должен с уважением относиться к старшим, первым с ними здороваться. Вот почему, увидев впереди Митьку Попка или пчеловода Михала, Мечик еще издалека весело кричал: «День добрый, дядя!» Однажды, не разобравшись в сумерках, он крикнул «Добрый вечер» даже ненавистному кузнецу Устину. Тот, расчувствовавшись от проявления такого внимания, возбужденно забубнил в ответ: «Здорово, хлопчик, здорово». Но как только кузнец повернулся спиною, Мечик
опомнился и показал ему язык…
        - Железо ржавое! Профиль лохматый! — с наслаждением прошипел он вдогонку.
        После исчезновения Демки Чижика из колхоза мальчик успокоился. А если б даже неприятель и появился неожиданно перед нашим героем, он не очень-то бы его испугался.
        Теперь сердце Мечика жаждало деятельности, которая приносила бы наибольшую пользу людям. Ему хотелось совершать такие дела, какие совершают Павел Дераш, Иван Сорока и сотни других колхозников. Ему казалось, что и он может делать на болоте все, что делают взрослые. В это утро, торжественно дойдя с землекопами до болота, ребята приостановились около ельника Волчьего Логова и стали совещаться о своих дальнейших делах. Мечик заговорил первым:
        - Они, взрослые, нигде не дают нам ходу. Не позволяют лопатами пользоваться и даже разговаривать с нами не хотят. Сами они ставят рекорды, а нас и близко не подпускают, будто мы совсем маленькие и ничего не умеем.
        - Неправильно поступают, — подтвердил Генька, мечтательно поглядывая вдаль.
        - А Ромка вон снова бежит сюда! — весело крикнул Ленька. — Досталось ему сегодня от батьки, будь здоров.
        От быстрого бега Ромка еле переводил дух. Он принес новость, которая еще больше опечалила ребят:
        - Сегодня отец говорил, что рекорд Павлика будет побит…
        Мечик этому не поверил:
        — Твоему родителю надо еще подрасти, чтобы догнать Павлика.
        - Честное пионерское, говорил. Мой отец — человек упрямый. Он что захочет, того и добьется. А эту работу он знает лучше других.
        Мечику очень не хотелось, чтобы Павлик Дераш, который так смело выдворил тогда клеветника Чижика из молочной, оказался не на первом месте. Павлик, который никому, кроме матери, не проговорился, что вытащил Мечика из аистова гнезда, как беспомощного птенца… Много помогал Павлик Мечику.
        И позор будет Мечику, если он теперь не поможет Павлику.
        - Что ж делать? — спросил Генька, который сочувствовал Павлику Дерашу не меньше, чем остальные ребята. — Может, сказать Павлику, что задумал Ромкин отец?
        - Это он и без нас знает, — сказал Ленька. — Мечик сейчас придумает, что надо делать.
        И Мечик действительно придумал.
        - Приходите сюда перед обеденным перерывом, — начал он таинственным голосом. — Собирайтесь так, чтобы нас никто не заметил. За два часа обеденного времени мы кое-что успеем сделать.
        Ребята снова повернули в деревню. Так приказал им Мечик.
        Участок, который занял Сорока, оказался не особенно трудным, и до обеда он выбросил большую половину того, что сам предназначил по рекордному плану. Когда прозвучал сигнал на обед, Сорока выбрался на край канала и подошел к Павлу.
        - Пока еще идем вровень, хлопец! — крикнул он весело комсомольцу. — Ну, а после обеда — держись. Под вечер мне легче работается… Вылезай, браток, наверх!..
        Павел воткнул в торф лопату и начал взбираться по скользкому откосу. Сорока, довольный своей работой, был добродушно настроен.
        - Яшка! — крикнул старый землекоп гармонисту, который работал неподалеку от участка Павла Дераша. — Вылезай наверх! Посмотрим, какие ты запоешь частушки сегодня вечером.
        - А такие, какие ты заработаешь, дядька Иван! — поднимая с кочки гармонь, усмехнулся гармонист.
        Через два часа они снова вернулись к своим лопатам. Павлик Дераш, ничего не заметив, соскочил в котлован и принялся швырять наверх торф. Занялся своим участком и Яшка-гармонист. Только Иван Сорока, словно окаменев, стоял наверху и не верил своим глазам. Стоял неподвижно минуту, другую… Стоял долго, и в глазах у него мелькали то необычайное удивление, то гнев. Гнев яростный, неукротимый. В таком состоянии и застали его председатель колхоза и секретарь райкома партии, которые обходили трассу магистрального.
        - Привет знатному землекопу! — крикнул Миклуш, протягивая руку Сороке. — Что он нам сегодня покажет, этот полесский торфяной волк.
        - Показал уже… — не замечая протянутой ему руки, злобно буркнул Сорока. — Показал кто-то, чтоб ему… До самой вехи показал. Чесались же у кого-то руки!.. Не меньше двадцати кубометров было…
        Торфа, который он собирался выбросить после обеда в напряженном соревновании с Павликом Дерашем и тем завоевать себе первое место, уже не было в канале.
        Возглавляемая Мечиком команда землекопов, думая помочь Павлику Дерашу, перепутала участки… Ребята помогли, да не тому, кому хотели.
        - Ничего страшного нет, — узнав наконец, в чем дело, весело сказал Миклуш. — Самое главное, чтоб в срок было осушено болото. Я не против того, чтобы эти таинственные землекопы и весь канал прорыли.
        ДИСКУССИЯ МЕЧИКА И ГЕНЬКИ
        Тем временем новые и все более интересные события развертывались не только в «Зеленом Береге», но и далеко за пределами района. В обеденный перерыв колхозники с нетерпением ждали, когда из ельника Волчье Логово вынырнет знакомая фигура Митьки Попка.
        С каждым днем все большее число колхозов и районов республики, закончив сев, шли в наступление на извечную трясину. 20 мая 1940 года три тысячи триста колхозов приступили к осушке. На болотах Белоруссии в этот день работало шестьдесят три тысячи колхозников.
        Иван Сорока, опытный, бывалый землекоп, прочитав об этом в газете, даже поначалу не поверил и спросил у Митьки Попка:
        - Слыхал ты? Уже шестьдесят три тысячи человек работает сегодня так, как и мы. Шестьдесят три тысячи… Неужто правда? А-а?
        - «A-а»… — передразнил Сороку Митька Попок, недовольный, что никак не может найти в своей сумке нужную ему газету. — «A-а»… Неправды в своей сумке я еще не носил… Вот, прочитай в газете: на одной только Любанщине шесть тысяч человек вышло на болото. Это же на целую тысячу больше, чем в нашем районе…
        И, помолчав немного, прибавил:
        - Интересно мне знать, как там теперь письмоносцы работают: носят газеты по дворам или же, как у нас, прямо на производство идут? Неужели ничего не пишут о письмоносцах? Вы, землекопы, так целых полгазеты заняли.
        - А чего про тебя писать? — не то серьезно, не то в шутку ответил Иван Сорока. — Очень уж ты большой план выполнил. Много наработал с лопатой…
        - Во-во, ага. Ты думаешь, что только у одного у тебя план, а у нас, письмоносцев, так себе, никаких рекордов? А может, я нарисовал себе такую политграмоту, чтоб ты газету читал не через два часа, а через час после того, когда ее с самолета сбросили! Во-во! Теперь, брат, когда новости одна другую догоняют, нам, письмоносцам, может, требуется большие рекорды ставить, чем вам, землекопам… За границей везде теперь война идет, бомбы людям на головы сыплют. Так небось тебе хочется знать, кто кого бьет, кто от кого удирает…
        И Митька Попок, обиженный таким невниманием к своей профессии, не стал больше разговаривать с Сорокой и направился вдоль магистрального к другим колхозникам.
        А новости и в самом деле догоняли одна другую, как сказал письмоносец. Дело в том, что Павлик Дераш, не найдя в «Зеленом Береге» равного себе по силе и сноровке, вызвал на социалистическое соревнование знатного землекопа республики Ивана Прагинца. Сообщение об этом было помещено во многих газетах. Иван Прагинец из сельскохозяйственной артели «Красная Смена» работал, как и Павлик Дераш, на магистральном канале. Но то, что он успевал сделать за день, многим даже и не снилось. Сто двадцать кубометров торфа выбрасывал за день Иван Прагинец. Сто двадцать кубометров. Выходило, что норма выработки выполнялась на тысячу пятьдесят процентов.
        Павлик сперва был ошеломлен. Павлик не верил тому, что было напечатано в газете. А может, это от усталости и он неправильно понял цифры? Семьдесят кубометров выбрасывал Павлик за день. А сколько пришлось из-за этого спорить, ругаться и упрашивать Устина Бращика, чтобы он сделал сперва один «профиль» лопаты, потом второй, третий. Сколько он приглядывался к тому, как работает самоуверенный Иван Сорока, улавливал каждое его движение, изучал все повороты старого землекопа. Потом, придя домой и достав с этажерки брошюрки зачинателей стахановского движения в нашей стране, вычитывал при свете лампы все то новое, что дало им возможность сломать старые нормы. И Павлик Дераш достиг многого, неслыханного в «Зеленом Береге». Он победил в соревновании Ивана Сороку, который на своем веку перевернул не одну тысячу кубометров земли, который до вступления в колхоз и даже еще ранее — до Октябрьской революции — успевал повсюду: и на сплавных каналах лесных дач полесских помещиков, и на бескрайнем марьинском массиве. Семьдесят кубометров торфа стал выбрасывать за день Павлик Дераш. Ему казалось, что это был предел,
что больше сделать может разве что только землечерпалка или ненасытный ковш экскаватора. И вот на тебе! Нашлись в стране люди, которые в дни этого всенародного наступления на болото выбрасывали лопатой по сто двадцать кубометров в день. Не по семьдесят, как он, Павлик Дераш, а по сто двадцать.
        Народ — рабочие, колхозники, интеллигенция — народ республики, на территории которой имеется больше пяти миллионов гектаров болот, хотел каждый день знать, каждый день слышать об отвоеванных у воды новых урожайных землях, о новых Героях Социалистического Труда. И редакции центральных газет послали в районы своих корреспондентов. И сообщения о борьбе шестидесятитысячной армии колхозных землекопов с болотом читались с таким же интересом, как и оперативные сводки верховного военного командования. И портреты колхозных землекопов-стахановцев печатались в газетах точно так же, как печатались раньше портреты прославленных героев войны.
        Дело, начатое одним колхозом, одним районом, развернулось в огромное, государственной важности дело, которым руководил Центральный Комитет партии. Вековечное болото, на котором росла хилая травка, гнилую болотную топь, где тонула скотина, надо было преобразовать в богатые, цветущие поля, грохотом тракторных моторов наполнить новые просторы.
        Так понимали это дело Иван Сорока, Павлик Дераш и многие другие колхозники. Даже расшевелился, стал активнее колхозный пчеловод Михал, личность в достаточной степени индивидуальная, как и все старые пчеловоды. Однажды он явился в правление, где Захар Петрович и Миклуш готовили сводку для отправки в центр, и сообщил:
        - Вычитал я, председатель, в календаре, как надо медовое пиво варить. Нашим землекопам оно в жару как нарзан кавказский будет…
        - Что? Пиво, дедуля? — встрепенулся Миклуш. — Давай, дедуля, давай.
        - Но мне в этом деле помощники понадобятся. Ведь чтобы утолить жажду стольких людей…
        - Ты вот что, дядька Михал, — начал нахмурившийся Захар Петрович. — Пиво свое медовое ты вари и, пожалуйста, как можно больше, но помощников я тебе не дам. Сам знаешь, даже учителя, даже наши школьники — все на магистральном. Тут мы с тобой, пожалуй, и не договоримся…
        - Ну вот! — может, в первый раз за всю свою жизнь заторопился в разговоре пчеловод. — Не дослушал ты, председатель, и сразу — наступать. А мне такие помощники потребуются, от которых тебе на болоте все равно никакого проку: конек мне соловый нужен, на котором Максим Резак молоко возил. И две бочки из сыроварни — для воды. Вот и все мои помощники, председатель.
        Сперва громко захохотал, ухватившись за свой ремень, Миклуш, потом просветлел лицом и расхохотался Захар Петрович. Глядя на них, рассмеялся и сам Михал.
        - А ты сразу — не дам, — ворчал старик и снова смеялся. — Разве я не знаю, что теперь для нас самое важное.
        - Да бери таких помощников, пожалуйста. Хоть двоих, хоть троих. Могу даже сказать, чтобы на грузовике тебе воды подвезли…
        Михал вдруг стал строгим и, встав с дивана, торжественно проговорил:
        - Грузовик я на пасеку не пущу. Еще пчел кавказских распугает…
        Михал стал варить для землекопов медовое пиво по вычитанному в календаре рецепту.
        И эту мелочь не преминул отметить в своей очередной корреспонденции Бас, так же как не забыл наконец вспомнить и похвалить хорошую работу Митьки Попка.
        Потом на магистральный приехал областной театр.
        Вот что происходило в «Зеленом Береге» и по всей округе, когда Мечик и Генька начали однажды дискуссию, в которую вынуждены были вмешаться учитель Лысюк, а позже инженер Кардыман, Захар Петрович и Миклуш. Вмешались затем Иван Сорока и Павлик Дераш.
        Ребята во главе с Мечиком к этому времени уже считали себя равноправными строителями канала. Правда, взрослые еще, как говорится, и на пушечный выстрел не подпускали их к лопатам, но у ребят была не менее интересная работа. Им поручили рубить и стаскивать в кучи болотные кусты. Командовал всем этим Мечик. С утра до вечера непрерывно подымались в безоблачное синее небо высокие столбы дыма.
        Болотная равнина, по которой, куда ни взгляни, двигались сотни и тысячи людей, на которой поблескивали железо и сталь лопат, напоминала поле великой битвы. Дым, что всплывал и всплывал над кустами, еще больше усиливал это сходство. И вот в один из таких дней, незадолго до обеденного перерыва, Мечик, захваченный этой картиной, воскликнул:
        - Они отступают! Вы только посмотрите!
        - Кто они? — поинтересовался Генька, бросая в огонь охапку тонкого, но жесткого, как проволока, березняка.
        - Кусты отступают, — разъяснил Мечик. — Вчера здесь такая чаща была, а сегодня — чистая поляна. Завтра закончим эту делянку и пойдем дальше.
        Генька и остальные ребята с чувством удовлетворения посмотрели на результаты своей работы. Мечик, довольный не меньше других, сел на кочку и продолжал:
        - Вчера я читал в газетах, что уже много тысяч людей взялись за осушку болот, как и мы. Наверно, и на других болотах происходит сегодня все так же, как и у нас. Где-то такие же вот хлопцы, как и мы, тащат в эту самую минуту колючий кустарник и бросают в костер…
        - Вот подняться бы на самолете и поглядеть! — простодушно крикнул Ленька.
        Мечик ничего не ответил. Он смотрел в сторону Леньки и не замечал его. Мечик вообще в эту минуту не замечал своих друзей. Это бывает с человеком, когда он занят, поглощен какой-то важной мыслью. Ребята также повернулись в ту сторону, куда был устремлен взгляд Мечика.
        - В следующем году в эту пору выйдем мы на выгон к аистову гнезду и только тогда вспомним, что здесь когда-то было болото. Всюду будет зеленеть кок-сагыз…
        - А вот и нет. Клевер здесь будем сеять, — возразил Генька. — Я-то это хорошо знаю. Дядька Михал говорил, что теперь для пасеки самое важное клевер…
        - Мало ли что говорил твой дядька Михал. Может, кузнецы наши захотят еще железо сеять, и чтобы оно росло, как растет хлеб. Нам теперь нужно много резины на покрышки для автомобилей и самолетов. А кок-сагыз на осушенном болоте растет лучше, чем на обычной земле.
        - Это неизвестно…
        - А вот и известно! Почитай, что пишут в газетах. И вот построим мы на выгоне целый резиновый комбинат. Железную дорогу проведут почти до самого нашего колхоза…
        - Ну, железную дорогу можно провести и так, без резинового комбината. Думаешь, для хлеба и молока железная дорога меньше нужна? А если мы осушим болото и засеем его рожью, коноплей, свеклой, клевером, — тогда железную дорогу, будь здоров, до самого Зеленого Берега проложат…
        Ленька вмешался в спор и перебил Геньку на том самом месте и в тот самый момент, когда великий дух противоречия полностью подчинил себе Генькин язык.
        - Железная дорога?! — воскликнул Ленька весело. — Вот хорошо! Я тогда пойду учиться на машиниста!
        - Замолчи ты, машинист. Раньше научись читать как следует… Машинист какой нашелся! — И Генька продолжал: — Так вот, не будут тут сеять кок-сагыз, как ты, Мечик, выдумал, а посеют хлеб, клевер и всякие травы. Когда кормов у колхоза станет вдоволь, тогда на ферме будет не сто коров, а, может, триста, может, и тысяча. Увеличится и поголовье овец и свиней. Даже для кроликов построим ферму. — Голос у Геньки вдруг стал тихим и ласковым: — Ты знаешь, кролики очень выгодны в хозяйстве…
        Ленька снова не сдержался:
        - А чьи же это выгодные кролики объели пять яблонь у Сороки? A-а? Чьи?
        Генька сделал вид, будто не слышит ядовитых Ленькиных слов, и продолжал:
        - Построим огромную кроличью ферму. На десять тысяч штук. И все шиншиллы, все шиншиллы… Электричество в клетки проведем. Пришел на ферму, щелк выключателем — и все тебе ночью видно, как днем. Вот!
        Мечик вскочил с кочки. Глаза у него загорелись. Он повернулся к магистральному каналу, как будто высматривая кого-то в шумной толпе людей, которые вылезли наверх и шли теперь на обед. Через мгновение он крикнул:
        - Пойдем к Захару Петровичу. Скорее!
        И бросился первый навстречу землекопам.
        Председателя колхоза они нашли в группе людей, собравшихся на участке Павлика Дераша. Судя по тому, что здесь похаживали и высокий корреспондент Бас и низенький фоторепортер Коган, молодой землекоп, как видно, снова перекрыл свой прежний рекорд. Учитель Лысюк что-то записывал, наверно, для очередного номера стенгазеты. Но все собравшиеся повернулись к Мечику и его друзьям, когда увидели их возбужденные лица, когда почувствовали за спиною их горячее прерывистое дыхание.
        Мечик смутился и густо покраснел от такого внезапного внимания. Десятки глаз взрослых внимательно посматривали на него, ожидая, что он скажет. Мечик неловко переминался с ноги на ногу.
        - Ну что, бригадир? — приближаясь к Мечику, проговорил Захар Петрович. — Ну что, бригадир, скажешь?
        - Генька, будь смелее, — подхватил Павлик Дераш.
        И тут Мечик заговорил:
        - Так я ведь не Генька. Сколько раз говорил, что я Мечик… А Генька вот этот, он кроликов разводит.
        - Правильно, это Мечик, — отозвался Моисей Коган. — Я его хорошо запомнил еще тогда…
        - Мало ли что когда было, — еще больше краснея, ответил Мечик. — И неужели ты, Павлик, не может запомнить, что я Мечик?
        - Тише, тише, я пошутил. Больше не буду. Так что же ты, Мечик, нам скажешь?
        Мечик оглянулся, как будто для того, чтобы убедиться, стоят ли за спиной его друзья, и проговорил:
        - Когда взрывали бобровую плотину, мы нашли мореный дуб.
        - Да, нашли, — подтвердил Лысюк, закрывая блокнот и засовывая его в карман.
        - И тогда мы постановили продать этот мореный дуб…
        - … И построить колхозную электростанцию! — крикнул из-за спины Мечика Генька. — Колхозную электростанцию.
        - Как — электростанцию? — глядя Мечику прямо в глаза, спросил учитель. — Ты ведь, кажется, хотел купить гидроплан? Правильно я говорю, ребята?
        Сперва Генька, а затем даже Ленька и многие другие ребята подтвердили, что Мечик действительно предлагал купить для колхоза гидроплан.
        Мечик нахмурился.
        - Это я тогда пошутил. Так же, как и Павлик шутит. Гидропланы у нас даром дают, если понадобятся. А вот нам, пионерам, интересно знать, когда мы получим деньги за найденный клад и начнем строить электростанцию!
        - Ага, нам интересно, — высунулся из-за спины Мечика и стал с ним рядом Генька.
        Председатель снял с головы свою белую парусиновую шапку и стал ею обмахивать лицо.
        - Ух, как жарко стало, хлопцы… Ну что вам на это ответить? Чтобы вы как можно лучше поняли… Знаете, земля, на которой вы нашли мореный дуб, ценный клад, принадлежит другому колхозу. Вот. Теперь, скажем, если бы колхозники другого колхоза нашли на нашей территории тоже что-нибудь ценное? A-а? Отдали б мы им или использовали сами?
        - Так что же? — чуть не заплакал Мечик. — Наш мореный дуб — не наш?
        - Не наш, Мечик, — просто ответил теперь председатель. — Как ни жалко, но не наш.
        - И у нас не будет электростанции? — совсем слабым голосом спросил Мечик.
        Миклуш, который молча наблюдал за этой сценой, Миклуш, который заметил, как были разочарованы Мечик и его друзья, заговорил:
        - Не беда, хлопцы, если так вышло. Не воспользуетесь мореным дубом вы, так воспользуется им другой колхоз. А это для государства все равно. Но вы теперь поставили перед нами новую задачу, и вам за это надо сказать спасибо. Большую задачу. Об этой задаче следует поговорить в ЦК…
        Мечик все ещё недоверчиво взглянул на Миклуша. Секретарь райкома партии все это говорил, как видно, для того, чтобы хоть как-то утешить хлопцев.
        - Посмотрите, товарищи, на магистральный, на эти горы торфа. Почему бы его не использовать для колхозной электростанции? Дешевое топливо, почти даровое, и главное — под боком. Купить только паровик, динамо-машину…
        - Правильно! — так весь и загорелся от этой мысли Павлик Дераш.
        - Правильно! — кивнул головой Захар Петрович.
        - Это было бы неплохо, — разглаживая свои пышные усы, подтвердил Иван Сорока. — Что здесь интереснее и дороже всего? А то, что повернул на стене выключатель, и как он еще там называется, — и все осветилось. На городской манер. Во-от, брат. И никакой мороки с керосином!..
        ТЕНЬ ДЕМКИ ЧИЖИКА
        В тот же вечер Мечика охватила новая тревога. Началось все с хаты Дерашей. Когда мать, отец и сам Павлик работали на болоте, в хату залезли воры. Трудно сказать, когда это случилось, но о краже узнали только тогда, когда Павлик открыл шкаф, в котором висел его выходной костюм. Костюма на вешалке не было.
        Павлик посмотрел на стены, думая, что мать, проветривая одежду, повесила костюм где-нибудь на гвозде. Потом пошел в кладовую, но костюма и там не оказалось. Тогда, нервничая (нельзя было опаздывать в клуб, где приезжие актеры ставили новую пьесу), Павлик выскочил на крыльцо.
        - Мама! — крикнул он. — Вы не брали моего костюма?
        - Не-ет, — отозвалась мать из дровяного сарая. — А разве ж его нету в шкафу?
        - Нету.
        Мать заспешила.
        - Ты, может, плохо смотрел. Никто там ничего не трогал с воскресенья…
        - Еще чего. Это ведь не иголка.
        - Подожди, я погляжу сама.
        Павлик взял мыло и зафыркал на крыльце возле ведра с водой. Мать вошла в хату с корзиной сухих щепок. Вскоре она зажгла лампу, и слабые лучи света из окон легли на забор двора. Минуты через две Павлик услышал прерывисто-плачущий голос из сеней:
        - Павлушенька… Нас же обокрали… И платка моего шерстяного нет… И хромовых твоих сапог, и костюма… Все вверх дном перевернуто…
        Кроме шерстяного платка, хромовых сапог и костюма Дераши недосчитались многих вещей. Исчезли со стола и недавно купленные Павликом наручные часы, пропало отцовское бобриковое пальто. По мере того как выяснялась пропажа той или иной вещи, Дерашиха всхлипывала все громче и наконец запричитала на всю хату:
        - Чтоб ему, злодею этому, руки и ноги отсохли! Он же нас пустил с сумой по миру!.. Ах, боже мой…
        - Тише вы! — крикнул помрачневший Павлик, садясь перед шкафом на корточки и отпирая замок нижнего ящика, куда он прятал свои документы. Выдвинув ящик, он сразу стал спокойнее: все в ящике было на месте. Или воры не подобрали ключа, или у них не было времени заглянуть в нижний ящик. Мать к этому времени подняла ужасный крик. Люди на улице стали прислушиваться и заходить к Дерашам во двор. Набилось полно в сени, в хату.
        - Костюм украли!.. Часы украли!.. Всю хату обчистили, чтоб им на том свете каленым железом руки чистили! — увидав людей, снова заголосила женщина. — Ты надрываешься на работе, чтобы стены не были голыми и не ходить оборванцем, а он, висельник, подкарауливает, когда тебя дома не будет!
        - И кто это мог сделать? — сочувственно проговорил кто-то в толпе.
        - Кто хотел, тот и сделал, — отозвался длинный Максим Резак, который первым протиснулся в хату и теперь спокойно поглядывал на суетню хозяйки. — Хорошо еще, что машину швейную не утащили.
        - Ну, машину… — снова выкрикнул кто-то из толпы. — Машину не так-то и легко. Ее не спрячешь, как другие вещи.
        - При чем тут легко? — оживленно заговорил Резак. — Это надо соображать — какой профессии вор. Один хватает только одежду, а на другое и смотреть не станет, пусть оно хоть само в руки плывет. Другой, скажем, хулиган только и принюхивается: где сало лежит. А до всего остального — и одежи твоей и машин твоих — у него и вкуса никакого нет. И ты такого вора хоть убей — не полезет он к тебе в карман деньги красть. А почему? Не его специальность, не выучился он этому, да и все. А коли не выучился, легко можешь и влипнуть. Это как доктора всякие бывают: один лечит кожу, а, скажем, внутри какую хворь, так озолоти его — лечить не возьмется. Хоть ты ему все свои трудодни отдай, и то не захочет. А другой доктор на твою кожу и глядеть не станет: его учили разбираться только в утробе…
        Иван Сорока насмешливо перебил Резака:
        - Так какой, по-твоему, был тут вор?
        - Вор-одежник…
        - Ты, может, случайно, знаешь, как его зовут?
        - Ну, ты не смейся, — сворачивая папироску, проговорил Резак, — можно разузнать, если не веришь. Вот пусть позвонит Павлик в милицию, так те милиционеры быстро найдут. Привезут с собой собаку-щейку…
        - Павлик, беги позвони! — окруженная сочувствующими женщинами-соседками, крикнула сыну мать. — Пускай скорее приезжают с этой щейкой…
        - Щейка поймает! — уверенно заявил Резак. — В прошлом году в «Красной Роще» так же обокрали сыроварню. Ну, тут скоренько сообщили в местечко. Приехал следователь, привез щейку. Понюхала эта щейка в сыроварне, сыры голландские понюхала и повела следователя на двор сыроварни. Со двора в хату, а там — в подпечь. Порылась, порылась, да и начала выкатывать лапами сыры… Целых шесть пудов выкатила…
        - Павлик, скорей же беги! — снова обратилась Дерашиха к сыну, наслушавшись Максима Резака. — Я еще сало погляжу. Может, и его уже нет. И где это старик замешкался?
        Покуда Дерашиха с фонарем осматривала кладовку, пришел сам Дераш. Он едва пробился сквозь толпу детей и взрослых в свою хату и здесь в первую минуту не мог вымолвить ни слова, как сквозь сон воспринимая то, что ему рассказывали люди. Кража поразила его не своими размерами, а самим фактом.
        - Ах, ах, — наконец проговорил он, с трудом садясь на лавку возле стола, — Ну что я кому сделал худого?.. Кому я стал поперек дороги, чтобы теперь на мне зло срывать? Ах, ах… Целый день корпишь на болоте, глядишь, чтоб и себе и людям польза была, а тут кто-то замышляет, как бы у тебя отнять то, что ты трудом, потом своим добыл. А я уж думал, что вывелись у нас такие мастера! Даже ничего не замыкал…
        - Теперь замкнешь, — вставая с заскрипевшего венского стула, сказал Максим Резак и стал пробираться к выходу. Он вдруг спохватился, что и его, может, обокрали, и потому надо скорее пойти и посмотреть, чтоб спокойнее было на душе. Вместе с ним вышел и Сорока. Уже на улице, оглянувшись на хату Дерашей, Резак стал говорить совершенно другое:
        - Черти их, Дерашей, не возьмут. Если б даже у них раза в три больше украли, все равно они не обеднеют. Ихний хлопец один по десять трудодней на болоте за день выгоняет…
        - А тебе кто мешает выгонять? — не сдержался Сорока. — Болота тебе не хватает, что ли? Ты себе хоть тридцать выгоняй, я и слова не скажу. Но я не позволю, чтобы всякая сволочь не только крала, но и сочувствовала ворюгам.
        - Так я же ничего не говорю… я так себе… — совсем растерялся от такого гневного взрыва Максим Резак. — Я говорю, что не столько той покражи, сколько воплей, крику…
        - Ты потому так говоришь, что не у тебя украли. Небось в твоей бы хате так похозяйничали, на весь бы район завопил… Единоличником еще от тебя, Максим, несет.
        - Ну, ты не говори. Нормы у меня тоже в гору идут. Вот увидишь, еще доберусь до твоих рекордов. А что завтра десять норм выгоню, за это ручаюсь… — Тут Максим Резак постарался перевести беседу на другую тему: — Ты что, на спектакль не пойдешь?
        - Никак нельзя. Пошла жена и старшие дети, — с неохотой ответил Иван Сорока. — Кому-то надо дома остаться. Будь здоров.
        - Бывай. А я люблю смотреть спектакли. А-ах, как люблю! Особливо, когда поют хорошо! — крикнул Резак уже вдогонку Ивану Сороке. Закурив папироску, он исчез во мраке улицы.
        На другой день приехал следователь, но без собаки-«щейки», как эту всемогущую собаку называл Максим Резак. Следователь не стал осматривать место кражи, не расспрашивал, кого подозревают Дераши. Он только спросил о приметах украденных вещей.
        - Костюм коверкотовый, — начал Павлик. — Недавно только пошитый.
        - Ну, это еще не примета, — усмехнулся следователь. — Таких «недавно пошитых» костюмов могут быть тысячи. Вы, товарищ Дераш, укажите особые приметы.
        - Особые приметы? — припоминал и не мог вспомнить Павлик. — Разве что значок ГТО второй степени. Вот утащил костюм вместе со значком.
        - Еще бы. Станет он в чужом доме раздумывать: брать костюм со значком или лучше снять его! Но я должен сказать, что и таких примет есть тысячи. В одном вашем колхозе таких значков, наверно, десятка четыре наберется.
        - Тогда разве… Ну, я помню номер значка!.. Четыре миллиона четыреста сорок четыре тысячи…
        Но и эта примета оказалась недостаточной для следователя.
        - Вы поймите, товарищ Дераш, ведь вор, например, мог снять значок и продать костюм чистеньким и целеньким, будто только что получил его от портного?
        - Да какой же он новенький? — вдруг крикнул Павлик Дераш. — Я его уже раз десять надевал. И на левом рукаве есть пуговка, пришитая белой суровой льняной ниткой…
        - Так, так…
        - … а на правом рукаве пуговицы пришиты нитками кофейного цвета. И где-то за подкладку карандаш завалился. Халтурщик-портной плохо пришил карман…
        - Хватит, товарищ Дераш. Завтра ваши вещи будут у вас.
        - Как у нас? Вы их найдете?
        - Мы их нашли. Их один скупщик продавал сегодня на рынке. Теперь нам надо искать самого вора. Вы ничего не слышали: явился домой Демка Чижик?
        - А что: разве он того… ну, украл?
        - Я ничего не сказал. Я только спросил… Так вы его не видели?
        - Не-ет. После пожара в коровнике я его не встречал. И не слыхал, чтобы кто другой видел его. Даже жена его не знает, где он.
        - А где я могу повидать того хлопца, что потушил пожар?
        - Мечика? Да он там — кусты вырубает со своей бригадой.
        И следователь, распрощавшись с Павликом Дерашем, направился вдоль магистрального к пионерам.
        Мечик тоже не видел Чижика, о котором его расспрашивал уже второй раз следователь. Он бойко и смело отвечал следователю, с завистью поглядывая на кобуру с револьвером. Но, как только следователь ушел, мгновенно исчезла и вся храбрость Мечика.
        Демка Чижик все еще был на воле и мог отомстить Мечику.
        МАКСИМ РЕЗАК
        Услышав такую неприятную новость, Мечик вспомнил слова Захара Петровича, сказанные им во время расследования дела о пожаре: «Если ты будешь держаться коллектива, тогда тебе никто не будет страшен. Чижик может выполнить свою угрозу только в том случае, если ты останешься один, если не будет рядом с тобой друзей. Покуда его не поймали, — нигде не броди один, Мечик».
        По-видимому, Демка Чижик, написав Мечику грозное предупреждение, впоследствии сообразил, что за такое дело, если оно получит огласку, придется расплачиваться ему самому. И Демка Чижик исчез из колхоза. Быть может, он уехал куда-нибудь. Где-то милиция разыскивала его, и вот теперь напала на след, как видно, после кражи у Дерашей…
        Занятый этими мыслями, Мечик безучастно ковырял палкой в костре. Медленно, словно в каком-то тревожном раздумье, потрескивал и шипел сыроватый березняк. Сперва на его красноватой, как у вишенника, коре появлялась мелкая, будто капельки пота, роса. Узенькими лентами пробивался через густые ветви дым, чтоб там, на верху кучи хвороста, соединиться с тысячами таких же лент и заколыхаться на ясном фоне неба тяжелыми серыми клубами. Куча хвороста оседала все ниже и ниже, неуклонно стремясь, казалось, в бесконечную глубину. Вместе с огнем стремительно опускался Мечик, опускалась вся земля, и только один дым попыхивал и кувыркался на одном месте.
        Так тянулось вплоть до того времени, покуда от костра не осталась лишь груда жарких золотых углей. Мечик опомнился и огляделся. Но нигде он не заметил ребят, которые, обычно возбужденные важностью порученной им работы, тащили в огонь охапки хвороста. Не было на делянке даже Леньки, самого верного и надежного друга.
        Мечик подумал, что он, наверно, не услышал сигнала на обед и теперь остался на болоте один. Он взглянул на магистральный. Перерыва еще не было. Везде, насколько мог видеть глаз, двигались под жарким солнцем люди. Тысячи черных комьев торфа вылетали ежеминутно из котлована на поверхность.
        Где же в таком случае могли быть ребята?.. Может, они нашли в кустах что-нибудь интересное? И теперь, собравшись в крут, ведут между собой оживленную беседу?..
        Мечик во всю силу крикнул Леньку.
        Ленька не отозвался.
        Мечик послушал и крикнул еще раз.
        И снова ему никто не отозвался. Может, Ленька не услышал: в жару обычно не так хорошо слышно, как утром или вечером. Озадаченный таинственным исчезновением своих друзей, Мечик направился к трассе магистрального, которая поначалу шла вблизи кустов. Шел и остерегался: а вдруг выскочит откуда-нибудь мстительный Чижик и потребует, чтобы он отказался от своих разоблачений.
        Ленька и в самом деле не слышал криков Мечика. Не слышал потому, что был занят чрезвычайно важным делом: он ждал своей очереди на лопату, пристально следил, чтобы ее не перехватили другие ребята. Напротив Леньки, на кочке, попыхивая папироской, сидел Максим Резак в подвернутых до колен штанах. Поглядывая время от времени то в яму, откуда вылетали комья торфа, то на ребят, Максим Резак говорил:
        - Ах… какие хитрые эти собаки-щейки. Я уже рассказывал, как они украденный сыр нашли. Целых шесть пудов выкатила тогда щейка из подпечья. Так то была простая кража. А вот раз — этого вы, конечно, не помните: ведь коллективизацию только начинали — тогда на весь район один только трактор был. Так вот один кулак вывел из колхозной конюшни выездного рысака…
        - Генька, хватит! — взобравшись на гребень торфяного вала, крикнул Ленька в яму. — Давай лопату.
        - Ого, — отозвался снизу Генька. — Еще и десяти минут не прошло.
        - Как — не прошло?! Ты, может, целый кубометр выкопал.
        Резак прервал свой рассказ про собаку-«щейку» и крикнул Леньке:
        - Не мешай ему. Пусть копает. Он же сильнее тебя, ему по закону и двойное время дается. Я, когда надо, сам скажу, чтобы он уступил лопату… Так вот взяли этого кулака, а он не признается, чтоб ему пусто было… Не он-де крал, да и все тут. «Знать не знаю, ведать не ведаю…». Упирается, и хоть ты ему что. А коли так, надо щейку вызывать. Потому как щейка — самое чистое дело…
        Ромка Сорока выглянул из котлована. Потом показались еще две головы. Максим Резак заметил их и прервал рассказ:
        - Что? Передаете лопаты другим? Притомились, может?
        - Не-ет! — бодро ответил Ромка и снова исчез в котловане.
        - Не-ет! — крикнули двое других мальчишек и стали быстро выбрасывать торф.
        Максим Резак встал.
        - Отойду я от вас, хлопцы, на минутку. Конец про щейку доскажу потом… Интереснее, чем ваш дед Брыль рассказывает… Корзины он вам старые, вместо правды, плетет… Сами тут следите за очередью и галдеж не поднимайте… Я очень не люблю шума…
        Сказал и неторопливо побрел в кусты.
        Ленька и остальные ребята уселись на гребень вала и стали завистливо поглядывать вниз на самую интереснейшую на свете работу своих приятелей, которые, как заправские землекопы, выбрасывали легкий торф. Генька даже стал поплевывать на ладонь, как это делал, чтобы удобнее было держать черенок лопаты, бывалый землекоп Иван Сорока.
        Надо сказать, что ребята сегодня не впервые оказались возле Максима Резака, на его обособленном участке. Они приходили сюда тайком от Мечика, и вчера и много дней подряд. Максим Резак понимал желание ребят, видел, как они рвутся к работе, и, не в пример другим колхозникам, не отгонял их от себя, а, наоборот, милостиво позволял ребятам «испробовать свою силу». На лопату Максима Резака ребята установили самую строгую очередь, и настоящий хозяин почти целый день не держал свою лопату в руках.
        На другой день Максим Резак принес уже две лопаты, еще через два дня — четыре. Потом притащил пятую. Все это запасное оружие пряталось в кустах и вытаскивалось на свет, когда никого из колхозного руководства поблизости не было. Вечером прибегал бригадир, записывал Резаку трудодни, с каждым днем все больше удивляясь, как быстро перевоспитывается этот ленивый человек.
        - Не отстают, Максим, у тебя руки от языка. Эдак ты скоро догонишь Павлика Дераша!
        - А кому это не интересно получить лишних десять пудов пшеницы на пироги? — удивлялся в свою очередь Резак. — Каждому, брат, интересно.
        - Так, так. Что ж, должно быть, придется вывесить тебя на Красную доску рядом с нашими первыми стахановцами.
        - Еще чего выдумал. Не люблю я этого шума и крика. Пускай лучше все будет тихо. Так что прошу тебя всерьез: не вывешивай ты меня на доску, да и все. Не любит моя рука славы. Еще возьмет да меньшие нормы давать станет. И Захару Петровичу там не очень труби, сколько я выработал.
        - Что ж, пусть будет по-твоему, — согласился бригадир, — Гони рекорд. Только смотри, чтоб откосы ровные и гладкие выходили. А то у тебя тут, словно малые дети ковырялись…
        Максим Резак насторожился. Но бригадир больше ничего не сказал, да и по лицу его нельзя было догадаться, что он что-нибудь знает.
        - Откосы? — проговорил он уже спокойнее. — Откосы я исправлю. Не хуже, чем у Ивана Сороки будут.
        До осушки болота Максим Резак, выбравший себе самую легкую работу — развозку молока, — все время только и думал о том, как бы получить побольше трудодней. Перевезет бидоны с фермы в молочную, распряжет своего солового конька и, волоча ноги, лениво тянется в правление узнать, нет ли какой, как он называл, «халтурки», когда почти ничего не делая, можно много заработать. Целыми часами, дымя огромной самокруткой, просиживал он в канцелярии, ожидая, что вот-вот прибежит кто-нибудь из коровника и крикнет, что племенной бык Король сломал перегородку и ее надо немедленно исправить. Или начнут тащить из МТС сложную молотилку и не выдержит мостик возле кузницы. Мало ли таких случаев, не предусмотренных производственным планом, не определенных никакими нормами выработки, бывает в колхозе. И вот тогда Максим Резак оживает. Пользуясь тем, что все люди загружены в бригадах плановой работой, он упорно и долго торгуется. «Десять трудодней, председатель», — просит Максим за работу, которая не стоит и двух….
        Однажды он вместе с другим человеком взялся выкопать яму для моркови. Взяли лопаты и принялись за дело. Но вскоре Резаку показалось, что он продешевил, что председатель должен прибавить, тем более что на завтра предвещали мороз и никак нельзя было с этим откладывать.
        - Ты копай, — сказал Резак напарнику, — а я пойду в правление, скажу, чтобы нам еще трудодня четыре накинули.
        И как начал с утра торговаться, так весь день до вечера и проторговался. Напарник тем временем выкопал яму, засыпал морковь и прикрыл на зиму землей. А трудодни они разделили поровну.
        Заметив, что ребята горят желанием поработать, Максим Резак не преминул и этим воспользоваться. Пока счастливые пионеры работали в котловане, он то покуривал свою папироску, то шел к пчеловоду Михалу попробовать медового пивка…
        Мечик выглянул из-за кустов и чуть не обомлел от неожиданности. Вся его бригада, нагло дезертировав со своего участка, копошилась и горланила на канале. Мечик кинулся к ним и подоспел как раз в ту минуту, когда Генька, почувствовав настоящий вкус к работе, ни за что не хотел уступить лопату Леньке. Обиженный Ленька стоял на гребне вала и кричал:
        - Отдай лопату, Генька! Отдай лопату!
        - Не вякай тут над ухом, — отмахивался Генька, поплевывая на ладонь, как это делали все опытные землекопы. — Отойди, а то засыплем…
        - Ну и засыпай! Засыпай! — уже с плачем отвечал Ленька. — А я сейчас пойду и скажу Мечику, где вы и что вы делаете. А Мечик скажет Захару Петровичу, а Захар Петрович…
        Мечик спрятался за куст и пронзительно свистнул.
        Ребята на канале мгновенно насторожились.
        Мечик свистнул еще раз.
        И тогда что-то невероятное произошло с молодыми землекопами. Они быстро стали выскакивать из котлована. Они забросили в кустарник лопаты и во весь дух помчались прочь от котлована.
        - Стойте! Стойте! — смеялся и кричал им вдогонку Мечик. Но ребята, как видно, наученные Максимом Резаком, не остановились, пока не добежали до своего участка.
        Добежали и снова как ни в чем не бывало принялись рубить и таскать в огонь кустарник.
        А вечером хлопцы узнали, что Павлик Дераш почти в два раза перекрыл свой прежний рекорд. И телеграмма об этом рекорде была утром послана в Центральный Комитет партии. Телеграмму подписали Захар Петрович и Миклуш.
        МИТЬКА ПОПОК ЗАЩИЩАЕТ СВОЮ СУМКУ
        Телеграмма Центрального Комитета партии была передана в «Зеленый Берег» после обеда. Принимал ее по телефону счетовод Карпович, личность довольно флегматичная и неповоротливая. Дней по пять в месяц он ходил с опухшей повязанной щекой и весь зарастал за это время черной колючей щетиной. А все потому, что Карпович никак не мог найти времени полечить или вырвать два своих больных зуба.
        - Загадка природы, а не человек, — сказал однажды про него учитель Лысюк. — Сам неряшливый, а как хорошо поставлен у него учет. Редкое, исключительное явление на свете.
        Известно, колхозники не пропускали случая посмеяться над неряшливостью Карповича. Устин как-то притащил в правление метровые кузнечные клещи и с самым серьезным видом предложил счетоводу вырвать этими клещами больные зубы.
        - Не могу спокойно смотреть на твой разбойничий профиль, — проговорил Устин. — Ангелы небесные и те перестали бы улыбаться, увидав такой кислый образ… Это ж только детей и женщин пугать таким лицом. Правду сказал учитель: «Загадка природы, а не человек».
        Недовольный, что его оторвали от счетов и ведомостей, Загадка Природы поправил на щеке повязку и начал записывать телеграмму, поспорив для начала с телефонисткой по поводу того, что она торопится и говорит неразборчиво. Но по мере появления на бумаге новых строчек, менялось и выражение лица Загадки Природы. Повязка съехала сперва на лоб, потом на нос. Счетовод отставил от уха трубку и швырнул повязку в угол. Когда телефонистка досказала последние слова телеграммы, счетоводу показалось, что он ослышался.
        - Секретарь Цека? — крикнул в трубку. — И ты не шутишь?! Павлику, молокососу этому, телеграммы пишет?
        Неизвестно, что ответила телефонистка, только Загадка Природы вынужден был прочитать в трубку то, что от нее принял, и после этого как одержимый выскочил во двор и помчался на улицу.
        - Гей, хлопец! — крикнул он, увидев. Мечика. — На, отнеси эту бумажку Митьке Попку. И чтоб он на одной ноге доставил телеграмму на магистральный. Слышишь, лети на крыльях!
        Митька Попок только что вернулся после разноски. Рассевшись на дубовом чурбаке и поставив возле себя шайку с водой, он смывал со своих босых ног комки засохшей грязи и торфа.
        - Дядька По… По… — начал и захлебнулся Мечик. — Телеграмма, дядя Немогай! Срочная! Павлику Дерашу…
        Митька Попок строго взглянул из-под козырька кавалерийской фуражки на хлопца.
        - Так чего же ты хочешь, если и телеграмма? Разве не видишь, что я уже пошабашил? Я, браток, ног под собой не чую. Целый день прыгал через канавы. Коли ты уж взялся нести, так неси, и я тебя очень прошу.
        - Хорошо, — обрадовался Мечик и направился на улицу. — Телеграмма из Центрального Комитета партии.
        Митька Попок быстро вскочил с чурбака и замахал руками.
        - Подожди, подожди, Мечик!.. — крикнул он, перевернув ногами шайку с водой. — Дай мне поглядеть на эту телеграмму.
        Мечик нехотя вернулся и подал Митьке Попку бумажку.
        - Эге ж, — вдруг заговорил письмоносец, прочитав телеграмму. — И что это я за дурак такой, чтоб поручать детям такие партийные документы! Эдакую, хлопец, ответственную телеграмму должен нести доверенный человек. Ого!.. Ну и голова моя дурная…
        Митька Попок так ринулся на улицу, будто ему было не сорок пять, а двенадцать — пятнадцать лет. Он бежал и кричал всем встречным, что такой замечательной почты он никогда в жизни еще не носил, что все зеленобережцы лопнули бы от зависти, если б знали, какую дорогую посылку он сейчас должен доставить Павлику Дерашу… Но в конце деревни Митька Попок неожиданно остановился и снова помчался домой.
        Мечик все еще стоял у Митькиного двора, ошеломленный ловкостью и дальнейшими действиями почтальона.
        - Пойдем со мной! — взволнованно, с трудом переводя дыхание от быстрого бега, проговорил Митька Попок. — Посмотришь, как надо носить такие важные документы…
        Он забежал в хату и быстро стал стягивать с себя рабочую рубашку и забрызганные болотной водой штаны. Достал из шкафа синюю, как весеннее небо, новую рубашку, потом снял с крюка пустую почтовую сумку.
        - Положи, Мечик, телеграмму туда, — прочувствованным голосом говорил почтальон. — Полагается нести в сумке, а не в руках. Это ж официальный документ… Ты, браток, не сердись, что я тебе сказал сперва одно, а потом другое… Где же это мой пояс? Куда он подевался, лихо его забери?..
        В это время далеко за деревней что-то тяжко громыхнуло. Мечик выглянул в окно и увидел густую черную тучу, надвигавшуюся на Зеленый Берег.
        - Что это там такое? — натягивая сапоги, спросил Митька Попок. — Не дождь ли собирается?
        - Собирается, — разглядывая вместительную кожаную сумку, ответил Мечик.
        Митька Попок заторопился. Заметив, что Мечик заинтересовался его сумкой, заговорил еще более прочувствованно:
        - Если б ты, Мечик, знал, что это за сумка… Сколько она людям новостей принесла, сколько радости, а порой и горя… Заполнишь ее всю газетами и письмами. Распухнет она, как гора. А не тяжело нести ее! Даже если там три пуда почты. А вот бывает, положишь одно письмо, и никак ее, проклятую, шкуру эту чертову, на плечо не поднять. Ноги не идут, ремень будто ножом спину режет… Люди тебя встречают с радостью, с надеждой: «Заходи, Дмитрий Степанович. Садись, Дмитрий Степанович. Небось притомился…» Щебечут возле тебя, словно птички в пуще. А ты им бах, как обухом по голове, достаешь проклятое письмо: умер сын… Вот какую весть тащишь иной раз в этой сумке! Это не сумка, а напасть какая-то… Сгорела бы она в огне, холера такая…
        Наконец Митька Попок кончил свои сборы. Пока он искал палку и вешал на плечо сумку, туча уже покрыла небо. В хате быстро потемнело и стало как-то тревожно, тихо. Тихо было и на дворе. Ни один листок не трепетал на зеленом молодом клене возле колодца. И вдруг ярким синим светом вспыхнули окна, весь двор. От такого яркого света стало больно глазам. Когда Мечик раскрыл их, Митька Попок уже переступал порог.
        - Ну, я пошел, хлопец, — проговорил письмоносец деловитым тоном. — Понесу Павлу великую радость…
        Внезапный удар грома, раскатившийся огромными валунами в гулком небе, заглушил его последние слова. Стекла в окнах зазвенели, задрожал пол. Ещё раз вспыхнул легким синим огнем двор. Высокий клен встрепенулся и зашумел широкой густой листвой.
        - Ты, хлопец, не ходи со мной, — закрывая дверь в сенях, сказал Митька Попок. — Сейчас такое начнется, что и подумать страшно. А я еще успею добежать до магистрального. Напрямик подамся. Ежели дождь и застанет, так все равно до Волчьего Логова добежать успею. А там густой ельник и есть где укрыться.
        - Так и я могу там спрятаться, — возразил Мечик. — Давайте я один отнесу телеграмму. Зачем вам мокнуть?!
        Митька Попок при этих словах так взглянул на Мечика, что тот сразу же отстал и повернул со двора на улицу. Письмоносец перелез через забор своего огорода и быстро направился задами на болото.
        Грозная оловянно-седая туча уже распростерлась по всему небу. Только на западе оно еще горело узкой золотой полоской. Пока Митька Попок бежал до ельника Волчье Логово, погасла и она. Ветер усиливался. Сотрясая своими могучими порывами деревья и кустарник, он гнул их почти до самой земли, не утихая ни на минуту. Громадная ель на выгоне согнулась дугой, да так и застыла под неистовым напором ветра. Яркие вспышки молнии мелькали почти непрерывно, и при этом фосфорическом свете Митька Попок увидел, как отрывались от аистова гнезда и летели вдаль сухие палки, хлопья мха и перьев. Земля вздрагивала от частых громовых раскатов. Вскоре пронзительно-яркая змейка легко соскользнула из темных недр тяжелой тучи и рассыпалась шипящими искрами по косматым лапам ели. Аистово гнездо и вся ель запылали как свеча. Огромное кровавое зарево заколыхалось над выгоном, над домами «Зеленого Берега».
        И тотчас же, словно дождавшись наконец этого огненного сигнала, обрушился на сухую землю сплошным потоком грозовой ливень.
        Митька Попок все еще продолжал бежать по узенькой лесной стежке. Весь его праздничный наряд потемнел, синяя яркая сорочка намокла и прилипла к плечам. Кожаная сумка стала скользкой и мягкой.
        Молнии уже не сверкали, не гремел гром. Темно было в лесной чаще, только на вершинах высоких деревьев еще расплывались кроваво-красные отблески пожара. Вдруг черная фигура, выскочив из-за густой ели, загородила Митьке Попку дорогу.
        - Ты что? Ты чего?! — холодея от страха, выкрикнул Митька Попок и схватился за свою сумку. — Кто ты есть?
        Черная фигура молчаливо надвигалась на него.
        - Стой, назад! — отступая, дико закричал письмоносец. — Чего тебе надо?!
        Черная фигура не отзывалась. Сквозь булькающий шум воды напряженный слух Митьки Попка уловил сухой короткий звук взводимого курка. Незнакомец был вооружен револьвером и не думал шутить с письмоносцем.
        - Сумку… давай сумку, — услышал Митька Попок хриплый, но какой-то знакомый голос. — Раз… Давай деньги…
        В следующую минуту тень рванулась вперед и нападающий, толкнув почтальона, ухватился за ремень сумки. Митька Попок полетел наземь, уткнувшись лицом в прелую и влажную прошлогоднюю листву, но сумки из рук не выпустил.
        - Отойди! — крикнул он глухим и каким-то чужим голосом, снова вскакивая на ноги. — Не лезь, говорю тебе… А то сейчас как вдарю…
        В руках у Митьки Попка оказался тяжелый сосновый сук. Размахивая им в воздухе, письмоносец упрямо двинулся на черную фигуру.
        - Я тебе покажу! Ты еще меня не знаешь, гад. А я тебя узнал… Револьверчиком, Демка, запасся? На разбойничий хлеб перешел?
        - Помалкивай. Сейчас тебе конец будет… Давай деньги.
        Но Митьку Попка уже нельзя было остановить. Покуда черная фигура надвигалась на него молча, с серым невыразительным пятном вместо лица, Митька Попок ощущал страх. Когда же он узнал в разбойнике своего соседа, злым упрямством налилась в нем каждая жилка. Так бывает всегда, ведь и болезнь страшна до тех пор, пока ее не знаешь. Теперь Митька Попок знал, кто перед ним и что ему надо. И тогда страх сменился колючим, злым задором.
        - Ну, стреляй, подлюга. Бей, зараза, в самое сердце. Только и себе заказывай панихиду… Вот где она — сумка, у меня… Тебе никогда такого не иметь, что в ней лежит. Тебе даже и не приснится такое!
        Демка Чижик пятился от наседавшего на него разъяренного письмоносца. Один раз тяжелый, словно свинцом налитый сук угодил ему в левую руку. Демка взвыл от боли и отскочил еще дальше. Этого только и ждал Митька Попок. Он рванулся в сторону и кинулся бежать, не разбирая дороги, не чувствуя дождя и воды под ногами. Его фуражка осталась где-то там, на том месте, где свалил его Чижик.
        И вдруг жгучим огнем полоснуло по спине письмоносца. Митьке Попку показалось, что весь лес, все небо загорелись зеленым огнем. Земля закачалась и быстро стала уходить из-под ног. Митька Попок ступил еще несколько шагов, хватая руками воздух и тяжело дыша широко открытым ртом. Потом сразу исчезли и адские зеленые огни, и торжественно-величавый шум воды.
        В БОЛЬНИЦЕ
        Впервые очнувшись после долгого сна, Мечик не узнал своей хаты. Вместо светло-голубых обоев он увидел чисто побеленные мелом стены, потолок. И лампа была не та, своя привычная, в стекло которой набивались за лето сотни мух. Здесь маленький прозрачный пузырек спускался на электрическом шнуре с потолка. Не было в хате и печи, возле которой мать со сковородником в руках стерегла пухлые пшеничные блины. И не слышно голоса Ольки… Незнакомая седая женщина в белом халате сидела возле кровати и держала Мечика за руку…
        Мечик рванулся с постели.
        - Тише, мальчик, — услышал он спокойный, ровный голос женщины. — Тебе нельзя двигаться…
        Глаза Мечика стали круглыми от удивления. Что он слышит, что видит: сон это или наяву? И кровать, на которой он лежит, не его кровать — железная, очень низкая и узкая. И огромный, почти во всю стену, переплет окон — чужой и незнакомый.
        - Лежи спокойно, Мечик. Сейчас придет доктор.
        Голос у седой женщины какой-то особенный, и кажется, что он пахнет лекарством. Этот голос, этот необычный запах заставили Мечика снова вскочить с постели, но его успокоили, накрыли одеялом эти ласково-требовательные руки женщины.
        - Кто вы? Откуда вы знаете мое имя? — решительно запротестовал Мечик. — Чего вы меня держите на привязи?
        На губах женщины появилась улыбка.
        - Это хорошо, что ты заговорил. Столько молчать, потом столько метаться в горячке… Мы уже опасались за твою жизнь. Будь же послушным, сейчас придет доктор…
        Это произошло утром, а вечером у Мечика снова появился жар и начался горячечный бред.
        - … Генька! Павлик! Прогоните отсюда эту злую тетку. Она хочет, чтобы я захворал… Подай мою саблю, Ленька… Я тебе не отдавал ее навечно… Свинья… Улей… Так это ж Чижик. Вот он… Держите!.. И эту злую тетку держите!.. Мне холодно, Ленька… Бери саблю… навечно. И маузер бери… И никому, никому не отдавай, Ленька…
        Тяжелые громовые раскаты гремят в свинцово-седых тучах. Потоки дождя бьют по зеленым травам. Тысячи огромных елей горят на выгоне. Справа, слева, впереди. Горят под беспрерывным, шальным потоком воды. Злобно шипят раскаленные, золотые угли. Огромные столбы дыма и густого пара вздымаются над аистовым гнездом в высокое, покрытое неспокойными тучами небо. Все борозды на поле переполнены водой. Она мчится в магистральный канал, бьется и пенится на его черных откосах. И Мечик бежит под дождем, оставаясь сухим. Хоть бы одна капля упала на его разгоряченное лицо, охладила бы его пылающую жаром голову… Бежит Мечик. Дальше от этих сверкающе-белых стен комнаты, от голоса, который пахнет лекарством…
        Гремят над головой Мечика тяжелые громовые раскаты. Содрогается земля под ногами. Выпирают из этой земли черные, покрытые толстым слоем ила и водорослями, дубовые колоды. Справа, слева, впереди, повсюду, куда бы он ни повернулся. И на каждой колоде стоит с топором в руках учитель Лысюк. Он в белой рубашке, в белых штанах, в белых башмаках.
        - Ценный клад. Мы, товарищи, нашли ценный клад! — кричит учитель и вдруг проваливается сквозь землю вместе с дубовыми колодами.
        Бьет по зеленой траве тяжелый поток дождя. Травинки на глазах у Мечика вырастают и превращаются в густые кусты лозняка, в толстые деревья, в пущу. Шумят вечно трепетные листья дуплистых осин, угрюмо машут огромными косматыми лапами ели. В гуще деревьев черным-черно. Ничего уже не видит Мечик. Но он бежит, бежит. Ему необходимо успеть на магистральный, пока там люди, пока там Павлик Дераш.
        - Вторая телеграмма Павлу Дерашу! — кричит ему вдогонку Загадка Природы. — Из Наркомзема. Тысяча рублей премии за выдающийся рекорд… Торопись, хлопец, беги по Митькиному следу.
        Стреляют в шуме воды молнии. Вот уже и Волчье Логово. Узенькая, залитая водой лесная тропинка. Раз за разом мелькает синеватый свет грозы. И вдруг ужасным кошмаром вырастает перед Мечиком тяжелая неуклюжая фигура Демки Чижика, настоящий, не самодельный, наган в выброшенной вперед руке… Стреляет молния… Хватается за грудь Митька Попок…
        - Спасайте! — холодея всем своим существом, кричит Мечик. — Спасайте… Демка, шкура…
        - Успокойся, Мечик, — шепчет ему на ухо ласково-спокойным голосом злая тетка. — Тебе ничто не угрожает… Демку Чижика арестовали.
        … Ревет, бушует в ушах Мечика вода. Стремительно пролетают по упругим волнам реки легкие, как пушинки, черные колоды. И на каждой из них подскакивает Демка Чижик. Черный, обросший густой длинной шерстью человек. Он уже в круглых страшных очках, с черной короткой трубкой в руке.
        - Демка-пролаза… про-ла-за… Прочь, негодяй! — рвется Мечик навстречу такому чудному в очках Чижику.
        Почти целую неделю в беспамятстве воевал Мечик с невидимыми для больничной сестры врагами. Почти целую неделю жизнь Мечика находилась, как пишут в книгах, на волосок от смерти. В редкие короткие минуты просветления он никак не мог сообразить, где он и что за люди в белых халатах находятся возле него. Тяжелое крупозное воспаление легких ослабило его так, что он еле-еле шевелил тонкими, как листики, губами. Все, что побуждало его буйствовать в бредовом состоянии, вылетело из головы. Он помнил только до того момента, когда при фосфорическом свете молнии увидел жуткую сцену с Митькой Попком. Дальнейшее было начисто вычеркнуто из памяти.
        Все в нем решительно восставало против тюремного режима этой больницы, в которой он так неожиданно оказался. Заслышав грохот трактора на улице, Мечик не мог усидеть на месте, чтобы не посмотреть, кто на этом тракторе едет. В оживленных детских голосах за окном ему чудились голоса Геньки, Леньки, всех своих друзей, от которых его оторвали, посадив в эту ненавистную, сверкавшую белизной клетку. И Мечик сбрасывал с себя одеяло и неуверенными слабыми шагами шел к окну.
        - Боже мой! — вскрикивала тогда сестра и, бросив на табурет книжку, бежала, чтобы перехватить Мечика. — Тебе еще нельзя ходить. Сейчас же ложись в кровать. Первый раз встречаю такого больного.
        - Скучно здесь у вас, — возражал Мечик.
        - Что ж делать, — вздыхала сестра. — Не всегда человеку доводится жить в веселье. Разные бывают в жизни обстоятельства и разные приходят в голову мысли. Когда я бываю среди молодых, жизнерадостных людей, которые не знают, куда девать свою силу, я думаю, что все на свете такие же веселые и здоровые. И что нет на свете больных, нет смерти. А приду в больницу, насмотрюсь на больных, наслушаюсь их стонов, и мне кажется, что весь свет стонет. Это как где, хлопчик, приходится человеку бывать.
        Но тут сестра вдруг оживилась и разъяснила:
        - Люди в большинстве умирают от своей неосторожности. Им говорят одно, а они не слушаются и даже часто делают все наоборот. Говорят им, что надо беречься, а они считают это ненужным, излишним. Вроде кому-то захотелось к ним придраться… Что же тогда выходит? Скажи мне, Мечик.
        За свою недолгую жизнь Мечик успел вдоволь наслушаться поучительных историй, особенно от матери, чтобы не догадаться теперь, какой дальний прицел взят этой теткой. Она хотела услышать от Мечика подтверждение тому, что все несчастья и даже смерть происходят от непослушания. Она, как видно, хотела, чтобы он, Мечик, покорно спрашивал у нее: лежать ли ему на этом боку или можно повернуться на другой? И, самое главное, чтобы он не лез в окно, не выглядывал через него на улицу, полную яркого солнца, жизни. Спеленатой, закутанной в пахнущее лекарствами одеяло куклой должен быть Мечик! И это в такое время, когда там, за окном, все благоухало теплым, ласковым ветром, пышными цветами лета… Поэтому мальчишка охотно согласился, что смерть, конечно же, всегда бывает от непослушания.
        - Значит, ты никогда не будешь без разрешения расхаживать по палате? Не будешь лезть в окно? — подхватила сестра.
        - Никогда! — подтвердил Мечик и, чтоб еще больше усыпить ее бдительность, наспех придумал такую историю: — В нашем колхозе был хлопец Васька. И вот один раз мать велела ему принести щепок на растопку. Сказала раз, он не пошел. Сказала в другой раз — все равно, что горохом об стенку. Не пошел. Так представьте себе, в тот же вечер хлопец взял да и помер… Вот какой у нас был случай, тетя Вера.
        Тетя Вера сперва с недоумением посмотрела на Мечика. Но выражение лица у него было таким невинным, таким искренним, что никак нельзя было усомниться в правдивости его слов.
        С тех пор она стала отлучаться из комнаты, в которой лежал Мечик, то на одну, то на две минутки, чтобы тут же неожиданно вернуться и проверить, как действуют на Мечика ее спасительные поучения. Мечик лежал пластом, даже повязка на голове не была сдвинута, даже складки на одеяле были на прежнем месте. И выражение лица у Мечика было таким невинным, таким подкупающе-чистым, что тетя Вера решила теперь отлучаться со спокойным сердцем уже на десять, на двадцать минут. Она выходила в коридор, подавая, однако, сигнал нашему герою о каждом своем шаге своеобразным шарканьем туфель. Это шарканье Мечик научился распознавать среди самых разнообразных звуков, и это позволяло ему своевременно соскочить с подоконника и улечься как следует под одеялом.
        Мучительной, непредвиденной каторгой была для Мечика больница! Что-то там ребята делают в колхозе в это время, в эту минуту? Как теперь выглядит болото? Было ли письмо от отца? Где он теперь и знает ли он, что Мечик оказался в больнице? И, наконец, почему к нему не заходит мать?
        Но первым человеком из такого далекого теперь «Зеленого Берега», которого увидел Мечик, был дед Брыль. Произошло это следующим образом. Выпроводив из палаты сестру, заранее пообещав ей, что не будет даже и шевелиться, Мечик сразу же, как только закрылась за ней дверь, взобрался на подоконник и стал наблюдать за тем, что творится на шумной местечковой улице.
        Но лучше бы он не смотрел своими беспокойными глазами из окна. Ведь то, что он видел, было для него настоящей пыткой. Ему хотелось как можно скорее раскрыть окно, тайком выбраться из этой ненавистной комнаты и никогда, никогда сюда не возвращаться.
        Сперва мимо больницы прошла компания таких же, как и он, Мечик, ребят. Их длинные ореховые удилища, котелки для рыбы, надутый черный круг автомобильной камеры до боли сжали сердце Мечика. Вскоре по улице промчался в сопровождении шумного эскорта своих товарищей краснощекий мастер летного дела. В руках он держал тонкий, как паутина, шнур, на конце которого покачивался в чистой голубизне неба белый бумажный змей…
        И вдруг на противоположной стороне улицы блеснула синяя сталь новенького охотничьего ружья. Это была двустволка, и нес ее, важно вскинув на плечо, старый колхозный сторож дед Брыль.
        - Антон Николаевич! Антон Николаевич! — заволновался Мечик и рванул от себя раму. — Поглядите сюда, Антон Николаевич!
        Дед Брыль растерянно оглянулся, не догадываясь в первую минуту, откуда несется этот дикий вопль.
        Но уже минуту спустя колхозный сторож стоял возле самого окна и строго допрашивал, почему очутился этот зеленобережский верхогляд в больнице. Потом, положив свой дорожный мешок на землю и приставив ружье к стене, старик взобрался на подоконник и, удобно разместившись на нем, стал рассказывать о приключениях с бобрами.
        - И теперь я, жевжик, еду из научной командировки. Дали мне премию — новенькую тулку. И благодарность у меня есть от самого президента!.. Но если б ты знал, о чем я только не наслушался в этой научной командировке… Это ж такая несправедливость, такая несправедливость…
        При этом дед Брыль зло сплюнул и так выругался, что Мечик даже вздрогнул.
        - Приобрел я, Мечик, много научных знаний о разной живности. И вот оказывается: щука, дрянь эта вредная, гадина бездушная, что жрет, как не в себя, разную тихую рыбку, живет почти триста лет. Слыхал ты?
        - Слыхал, — подтвердил Мечик, запахивая халат.
        - Слыхал?! — удивился старик и вдруг закричал в большой обиде: — Слыхал!.. А почему человек живет намного меньше? A-а? Человек ведь, если захочет, может распоряжаться всюду и всем на свете? Он все переделывает на свой лад, ему все на свете подвластно? Почему же он, человек, живет так мало?
        Этот философский вопрос оказался неожиданным и очень трудным для Мечика. Поэтому он признался с полной откровенностью:
        - Мы этого еще не проходили. Учитель нам ничего не говорил.
        - Не учили… Не проходили… Не говорили… Дурак тот, кто надеется только на других. А ты, хлопец, сам до всего доходи, сам добивайся знаний. Чтоб тебя потом никакой прохвост обдурить не мог, чтоб никакой наглец или недоучка не сбивал тебя с правильного пути. И запомни: что упустишь теперь — в молодых годах, с быстрым разумом, — того уж не наверстаешь в старости. И тогда пожалеешь, да будет поздно.
        Беседуя о таких сложных проблемах, ни Мечик, ни дед Брыль не слышали, что происходило за их спиною в комнате. Они не слышали, как скрипнули двери, как в комнату вошла сестра да так и онемела на мгновение при виде такого грубого и нахального нарушения правил больничного распорядка.
        - Гражданин… Отойдите от окна, гражданин! — слишком поздно услышал Мечик ее крайне возмущенный голос. — Иначе я вызову милицию!
        Мечик от неожиданности чуть не свалился с окна на улицу. Дед Брыль, наоборот, проявил железную выдержку.
        - Замолчи ты, баба, — махнул он рукой в сторону сестры и, словно ничего особенного не случилось, снова повернулся к Мечику: — Так я тебе, жевжик, и говорю…
        - Отойдите от окна! Я сейчас же позвоню в милицию, чтоб вас забрали и наказали как следует за такое хулиганство!
        - Угомонись, баба. Дай спокойно поговорить с соседом…
        - Антон Николаевич! — прошептал Мечик, сползая на животе с подоконника. — Это не баба, а тетя Вера…
        Но старика уже трудно было удержать. Он стал удивительно упрямым.
        - Все равно. Кому тетя, а кому баба. Она еще милицией, будто старорежимной жандармерией, стращает… Да знаешь ли ты, баба, что там два наших колхозника служат? А они-то меня знают лучше, чем тебя. Я четыре тысячи трудодней выработал за двенадцать лет… Четыре тысячи…
        - Вы долго еще будете тут скандалить?.. Хлопец еще не оправился от воспаления легких, а вы хотите, чтоб он снова простудился на сквозняке.
        Дед Брыль что-то пробормотал и не торопясь сполз с подоконника на улицу. Рамы захлопнулись за ним с такой силой, что даже стекла зазвенели.
        Приход старого сторожа послужил как бы сигналом для многочисленных посетителей. Через час в палату вошла мать. Она переступила на цыпочках через порог и так же неслышно подошла к сыну.
        - Мечик мой… любимый мой…
        Губы ее дрожали. Дрожали, поправляя одеяло, и руки. Ей все еще не верилось, что опасность уже миновала, что самое страшное позади.
        - Они, доктора твои, самые дикие люди! — начала мать, как только тетя Вера вышла в коридор. — Ты мечешься в горячке, так бредишь, что даже стенам страшно слушать, а они родную мать не допускают к сыну. Они даже прогоняли меня от окна, чтобы я не могла взглянуть на тебя. Словно мать самый злейший враг своему сыну. И вот только сегодня позволили зайти к тебе. Милость оказали матери…
        Она подняла с пола корзинку из лучины и принялась доставать оттуда и класть на столик пышные пшеничные оладьи, вареные яйца, поставила бутылку молока с яркой этикеткой «Вишневая настойка», фарфоровую кружку сметаны и большой глиняный кувшин, покрытый газетой и старательно перевязанный шпагатом.
        - Это с пасеки. Дядька Михал посылает. Тебя здесь, верно, и кормят не по-людски? Все лекарствами пичкают? Бери оладьи. Или, может, меду хочешь?
        Мечик не хотел ни меду, ни оладей.
        Не успела мать наговориться с сыном, а уже в палату, в сопровождении строгой тети Веры, ввалилась целая группа посетителей. Это было необычайное зрелище. И Мечик даже приподнялся на кровати.
        Впереди всех в белом больничном халате шел Павел Дераш, первый зеленобережский силач, первый герой колхозного труда. Каким тесным и непомерно узким выглядел на его широких плечах белый халат! Рукава только по локоть, полы — выше колен!
        Но каким смешливым огоньком загорелись глаза Мечика, когда он перевел взгляд на остальных посетителей. Это были — Ленька, Генька, Ромка, Мишка. И если халат на Павлике Дераше не доставал ему до колен, то остальные четыре халата, в которые тетя Вера обрядила друзей Мечика, полами и рукавами мели пол.
        - Ну, как мы поживаем, Мечислав Константинович? — крепко пожимая руку больного, улыбнулся Павлик. — Надеюсь, не станешь залеживаться. Там же без тебя вся работа стоит на месте.
        - Мечик, посмотри сюда, — заговорщицким тоном прошептал вместо приветствия Генька. — Доктора не заметили, как мы пронесли….
        Генька оглянулся на дверь и только после этого распахнул халат. На пол со стуком упал твердый, словно камень, комок.
        - Что это? — не сразу догадался Мечик.
        - Как — что? Да ты только взгляни. Настоящая черепаха. Поймал около «чертовых окон». Бери: отдаю тебе навечно, Мечик!
        ВСТРЕЧА ГЕРОЕВ
        Многих знакомых, привычных вещей не нашел Мечик, вернувшись домой из больницы. На выгоне уже не было ели с аистовым гнездом. Обгоревший комель ее спилили почти до самой земли. Ни одного «чертова окна» не осталось на болоте, по которому теперь вдоль и поперек ходили могучие челябинские тракторы. Только в редких местах старого русла поблескивали небольшие лужицы воды. И если раньше не верилось, что можно будет преобразовать болото, придать ему совсем иной вид, то теперь, наоборот, трудно было поверить, что когда-то здесь была непроходимая трясина. Осуществилось великое преобразование, о котором услышал Мечик в ту памятную ночь на песчаной косе от зверобоев, как в шутку называл охотничью экспедицию Академии наук Кардыман. Поникли камыши в старом русле, легла на жирный ил высохшая зеленая пена тины, высохли длинные цепкие стебли водорослей. Доживал свои последние дни колючий телорез.
        И все это сделал упорный человеческий труд. Все это сделали Кардыманы, Сороки, Дераши из «Зеленого Берега» и соседних колхозов. Это было великое испытание коллектива в борьбе со стихийными силами природы. И победителем вышел коллектив. Природа не выдержала яростного, упорного наступления и сдалась. Мирно и покорно струилась теперь по ровному и прямому как стрела руслу вода.
        Много свершилось дел, о которых Мечик узнал только теперь. Петька Гопанец, который всегда первым произносил речи и всем давал разные советы, оказался в хвосте, как только столкнулся с работой, как только ему самому пришлось взяться за лопату. В самый решающий день битвы с болотом он забрался в кусты и проспал там все на свете, покуда его не разбудили Генька с Ромкой. И Петьке Гопанцу дали выговор.
        Пионервожатым назначили Павлика Дераша.
        - Достойный хлопец Павлик Дераш, — заметил дед Брыль, узнавший об этом назначении. — Скажу вам, ребята, по секрету, что я страсть как не люблю ленивых и неповоротливых людей. Особливо не люблю болтунов. Когда человек много болтает, значит, совесть у него не всегда чистая. Так и знайте, что из такого человека, если его вовремя не научить, выйдет или первейший бездельник, или вор. Или еще того хуже — бандит, как Демка Чижик. Думайте и судите, ребята, о человеке по его делам, а не по красивым словам…
        Ребята обошли с дедом почти все болото. И нигде старик не находил приметных мест, где у него случалась та или иная охотничья удача. Чисто, под самый корень, вырубили ребята кусты вдоль магистрального. Старик вглядывался в светлое течение воды и часто вскрикивал:
        - А вон еще одна гадина стоит, чтоб ты сдохла. Стережет, дрянь, добычу. Притворилась, будто неживая. А-а?
        Ребята посмотрели туда, куда показывал дед, и заметили застывшую на месте щуку.
        - По триста лет живет, дрянь этакая. A-а? Дайте-ка мне, ребята, хорошую корягу… Триста лет. Лучше бы мне в научную командировку не ездить и не знать про такое поганое дело!.. Не успеет человек вырасти, на свет полюбоваться, как приходит старость. А там и… Ах, чтоб ты сдохла! — И дед Брыль со злостью швырнул в хищницу корягой.
        Короткий автомобильный гудок послышался в эту минуту возле села. Ребята повернули головы в ту сторону и увидели легковую машину, которая мчалась на болото. Еще через минуту по номеру «БР-20-20» узнали автомобиль секретаря райкома партии, узнали шофера райкома, как только он остановил машину и выскочил из-за руля. Открылись другие дверцы, и из машины вышел секретарь райкома Миклуш. За ним показалась борода Митьки Попка…
        - Здорово, здорово! — встрепенулся дед Брыль. — Небось заскучал по почтовой сумке? Только иди взгляни-ка на эту речушку. Прямая стала, как из пушки выстрелили…
        - Сейчас, сейчас, дед, — ответил вместо Митьки Попка Миклуш. — Дай нам всем выйти.
        И еще один человек вышел из машины. В форменной военной одежде и пилотке. Привычным движением поправил ремень, подтянул гимнастерку. Рубиновым пламенем вспыхнул на его груди орден Красной Звезды.
        Мечик взглянул на бронзово-темное лицо военного, и губы его вдруг задрожали.
        - Мечик! — взволнованно крикнул военный и кинулся к мальчику. — Мечик!..
        Военный человек был отец Мечика.
        Дед Брыль ошеломленно смотрел то на его лицо, то на сверкавший на солнце орден. Опомнился он только через минуту, вспомнив прошлую суровую зиму, скупые военные сводки с фронта. Вспомнил и пробормотал:
        - Смотри ты: отец весь в сына пошел! Ну и время настало, жевжики!
        notes
        Примечания
        1
        Озерод - приспособление для сушки снопов.
        2
        Дубом называют на Припяти лодку.