Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси] Ал. Платонова
        Герои повести — наши далекие предки, древние русичи. Борьба тьмы и света, добра и зла, язычества и христианства — Киевская Русь на пороге величайшего события, промыслительно преобразившего ее судьбу, — Крещение.
        Книга принадлежит перу духовной писательницы А. Ф. Платоновой, с творчеством которой читатель уже хорошо знаком по изданиям настоящей серии. В начале века она издавала православный детский журнал “Незабудка”, печаталась в журналах “Русский паломник”, “Голос Церкви”, а рассказы А. Ф. Платоновой вошли в сборник “Незабудка” (издательство “Отчий дом”, 1999 г.). После революции она приняла монашеский постриг, а в 30-е годы ее заключают в лагерь.
        “Будить и укреплять в детях благородные стремления духа и любовь ко всему родному”, — эта благодатная цель издаваемого писательницей журнала былд целью и ее собственного творчества. Эти же слова являются эпиграфом и к настоящей повести.
        АЛ. ПЛАТОНОВА
        НАД ДНЕПРОВСКИМИ КУРГАНАМИ
        (ПОВЕСТЬ ИЗ ЖИЗНИ КИЕВСКОЙ РУСИ)
        Печатается по изданию:
        Ал. Платонова «Над Днепровскими курганами» (повесть из жизни Киевской Руси), Петроград, 1916.
        
        ГЛАВА I
        НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
        Светло и чисто прибрано было в гриднице киевского воеводы, боярина Дулеба, любимца князя Владимира.
        Наступал вечер. Начинали уже чуть -чуть темнеть голубые небеса над Киевом, потянуло прохладой от волн Днепра, а на западе оставалась только слабая полоска заката.
        Вдали чернел густой лес. Страшно теперь идти в него, там теперь леший бродит, ведьмы на Кучин -ской горе аукаются.
        Так думала Светлана, дочка Дулеба.
        Красавицей слыла Светлана в Киеве, и гордился ею Дулеб. Много отроков княжеских сваталось за нее, да не хотел Дулеб неволить своей дочки; хотел, чтобы сама она себе жениха по сердцу выбрала.
        И уж выбрала, почти выбрала его Светлана; догадывался и отец об этом и ласково принимал к себе Рогдая, стольника князя Владимира.
        И теперь, притаившись в уголке горницы, на пушистом соболином меху, Светлана думала о Рогдае, о его рассказах, как ходили они недавно с князем на непокорных вятичей, как пойдут скоро и на диких ятвягов, что набегами тревожили Русскую землю.
        От этой мысли, что им скоро придется опять расстаться, сердце девушки невольно сжималось.
        На коленях у нее лежали полевые цветы. Скоро семик, праздник березки; будут гадать девушки, венки заплетать да бросать в воду.
        Плетут венок тонкие пальчики Светланы, а сердце так трепетно и так радостно бьется в груди. И думы бегут одна за другой: то о Рогдае думает она; то на потухающую полоску зари посмотрит и вспомнит, что ветрено, знать, на утро будет; то прислушается, о чем отец с варягом Феодором говорят.
        Дулеб в одном кафтане сидит за столом.
        В серебряной чарочке стоит перед ним душистый мед, и такая же чарочка приготовлена гостю, боярину Феодору, который зашел его проведать.
        Больше часу просидел у него Феодор; все собирался уйти, да Дулеб его не пускал,
        - Постой, погоди, боярин… не темно еще! Медку выпей, — угощал его хозяин. Но Феодор решительно собрался уходить.
        - Пора, Дулеб, — проговорил он, — сын ждет, да и вечером соберемся на молитву сегодня. Прости уж. — Он набросил короткий плащ поверх длинного боярского кафтана, подпоясанного серебряным поясом. На голове его вились темные седеющие волосы; борода была длинная, тоже чуть -чуть с проседью. Вид внушительный и даже величавый, но в то же времячто -то ласковое и доброе в его глазах, и за этот взгляд любила его Светлана. Она часто присматривалась к нему, потом смотрела на лицо отца, которого одновременно обожала и боялась, и думала: «Отчего это батюшка всегда сумрачен и грозен, отчего всегда складка лежит у него над бровями, отчего всегда так озабочен он, а вот Феодор, боярин, всегда спокоен и ясен, тих и ласков?»
        Она любила, когда к отцу заходил Феодор, потому что тогда и лицо Дулеба прояснялось, и он тоже делался словно веселее. Часто теперь стал заходить к ним Феодор, и о чем -то важном они толкуют.
        Замирает сердце Светланы.
        Уж не волжские ли болгары, не злые ли печенеги, не другие ли степные хищники тревожат Русь? Опять тогда уйдут и отец, и Рогдай, и останется она горемычной пташечкой… Но не о ратных делах толкуют бояре. Вот видит Светлана: встал Феодор, подошел к окну, распахнул его и указал отцу на синеющие вдали Киевские горы.
        - Слушай, Дулеб! Не я говорю это! Раньше меня предсказано. Деды и прадеды говорят нам: приходил когда -то на эти горы апостол нашего Господа, Андрей, благословил землю Киевскую и сказал своим спутникам: «Воссияет на этих горах благодать Божия! Будет город великий, и церквей много здесь Бог воздвигнет». Поставил затем крест на этих горах апостол и помолился Господу Богу. И увидишь: сбудутся его слова. Недолго стоять идолам языческим, недолго во тьме жить народу русскому. Положит Бог на сердце князя мысль, и переменит он веру языческую на веру христианскую. Может ли он, князь -солнышко, при его уме не увидеть, как хороша вера христианская, может ли не почувствовать, что она одна несет человеческому сердцу отраду и успокоение? И теперь, слышно, он в своей вере колеблется, а погоди: придет день — и увидит он, откуда идет свет. А он идет оттуда… с Востока, из земли Греческой!
        Боярин стоял у окна, указывая рукой на восток, и лицо его было бледнее обыкновенного, и голос звучал пророческим вдохновением.
        Светлана, мало понимая, что он говорит, слушала его затаив дыхание. А Дулеб отставил от себя чарку с медом и опустил голову на обе руки.
        - А помнишь, что князь Святослав говорил, когда мать его, княгиня Ольга, уговаривала его принять вашу веру? — спросил он, поднимая наконец голову и глядя на варяга, — не для мужчин эта вера. Дружина будет смеяться надо мной! Что ты скажешь?
        - То скажу, — спокойно отвечал Феодор, — что лукавил князь: не насмешек дружины он боялся, а сердце у него ко Христову учению не лежало, любви не было в нем.
        - И у меня не лежит, Феодор, — тихо проговорил Дулеб, — и я в боях вырос, и я люблю больше всего свист стрел… И я не прощу врагу, не стерплю обиды… — Дулеб говорил тихо, но твердо: — Нет, не христианин я, Феодор!..Феодор молчал. Потом подошел к Дулебу и положил ему руку на плечо:
        - На все воля Божия, Дулеб… Может быть, и для тебя придет час. А ничего нет выше, ничего нет радостнее, как узнать Христа и служить Ему! — проговорил он.
        - А Предслава? Неужели она жива? Неужели мы увидимся когда -нибудь? — точно про себя промолвил Дулеб, вспоминая покойницу -жену.
        - Все живы у Бога, Дулеб! И ты, и она, и весь мир в руках Божиих. Не Перуна, не Белеса, не Стрибога, не Даждь -бога, а в руках Единого Истинного Бога, Которому служат греки!
        Оба замолкли. Тихо было в горнице, только чуть слышно шелестели сухие травы и стебельки цветов в руках Светланы. Какая -то борьба происходила в душе Дулеба.
        - Ну, мы поговорим еще с тобой, боярин, — сказал он наконец, — а пока я все -таки буду служить богам моих предков!
        Он встал и выпрямился во весь свой богатырский рост:
        - Завтра иду к князю… Зачем -то звал и дяде своему Добрыне наказал прийти.
        Сумерки быстро густели. Светлана зажгла светец. Феодор простился с воеводой и его дочерью.
        - Пора!.. Заждались меня, поди, дома, — промолвил он и взглянул в окно. Откуда -то с реки неслась могучая русская песня и замирала в вечерней тишине; на берегу рыбаки собирались ехать в ночное.
        Сильный стук вдруг раздался в дверь.
        - Ну, вот и еще кто -то!.. Отвори, Светлана!
        Девушка сняла засов, и вдруг невольный короткий крик вырвался у нее.
        Высокий худой старик вошел в горницу.
        На нем была темная длинная одежда, на плечах дорогой мех; в руке суковатая палка. Длинная спутанная борода его, почти совсем седая, спускалась до пояса, из -под нависших и тоже седых бровей сверкали маленькие, злые глаза.
        Во всей наружности его было что -то недоброе и отталкивающее. Но это был любимец богов, и потому трепетали перед ним киевляне, и не было приказа, которого бы не исполнили они, если этот приказ отдавал старый Лют.
        Кудесник Лют… Вещий… Сын Чернобога…
        Так называли его в Киеве. Жил он в лесу, в небольшой избушке, дорогу к которой хорошо знали все, кому была нужда в заговоре, кто не умел обдумать сам плана жестокой мести, кто хотел отвести от себя беду или приворожить к себе чье -нибудь сердце.
        Вечно занят был старый Лют: то разбирался в костях лягушек, то зелье варил на отраву врагам, то богам жертвы приносил.
        И много жертв принесено было Лютом, много пленников пролили свою кровь под его беспощадной рукой перед идолом Перуна.
        И этот -то человек пришел теперь к Дулебу. Побледнела Светлана, увидав его, и, едва закрыв за ним дверь, убежала в свою горенку.
        - Глупа красная девушка, — усмехнулся Лют, входя в гридню и сбрасывая на лавку мех с плеча.
        - Добро пожаловать, гость дорогой! Вот, нежданно -негаданно, — поклонился гостю хозяин. Феодор стоял в стороне. Острые глаза кудесника метнули на него недобрые искры.
        - Прости, боярин, пойду я… — сказал Феодор, поклонился обоим и вышел в сени. Дулеб проводил его, а Лют расположился у стола.
        ГЛАВА II
        БЕСЕДА
        - Проклятый варяг, — сквозь зубы процедил кудесник, когда Дулеб вернулся, — не будь я служитель Перуна, если он уцелеет в своем гнезде.
        - За что ты так злобишься на него? — с некоторым удивлением спросил Дулеб, прищуриваясь и глядя в лицо кудесника, искривленное судорогой злобы.
        - За что? — переспросил Лют. — А за то, что он отвращает от наших богов сердца киевлян; за то, что он ночью ходит в сборище этих безбожников -христиан и там пьет кровь младенцев…
        - Полно, так ли это? Хорошо ли ты знаешь их веру? Кровь младенцев?! Сам Куря, князь печенежский, из черепа Святослава пил только вино… А уж он ли не жесток был… А христиане так кротки, так мягки… — недоверчиво глядя на своего гостя, проговорил Дулеб, вспоминая разговор с Феодором.
        - Впрочем, что же мы сидим так?
        Он крикнул холопа, и через несколько минут на столе пенилась и дымилась горячая баранина. Гостеприимство было отличительной чертой в характере русского человека.
        Лют же был не простым гостем, но важным и почетным. Для него всякий киевлянин не постеснялся бы даже выкрасть у соседа барана или теленка, если бы своего дома не оказалось.
        Долго сидели вдвоем гость и хозяин. Пили вино из среброкованого турьего рога и говорили о важном деле.
        Пришел Лют к Дулебу сватать его дочь за своего сына Олега. Не в обычае было это у славян: проще было увезти понравившуюся девушку, да не хотел Лют ссориться с Дулебом, который к тому же близок был и к княжескому дому.
        Дулеб тоже дорожил будущим родством с Лютом, но и дочь не хотел принуждать.
        - Одна она у меня, Лют, сам знаешь! После Предславы все она у меня. Как сама порешит, так и будет. Она у меня, что звездочка ясная. Как я расстанусь с ней? — говорил Дулеб. Льстило ему, что сам Лют, сын Чернобога, жрец Перуна, мудрый кудесник, Светлану за своего сына сватает, и жаль было ему дочери.
        - Пошлем за Светланой. Как она порешит, — снова сказал он и велел позвать дочь.
        А та сидела у себя в светелке ни жива ни мертва. Не обмануло ее девичье сердце: подсказало, что ради нее пришел к ним Лют. «Неужели за Олега выходить?» — сверкнула в ее душе страшная мысль.
        Совсем почти не знала она Олега; слыхала только, что ездил он по морю, занимался разбоями; слыхала, что не было у князя Владимира лучшего бойца; что бил он птицу стрелой на лету без промаха; что один на медведя не боялся ходить. Но уж одного того, что Олег был сыном Люта, довольно было, чтобы бояться его хуже огня. А с тех пор как Рогдая она увидела да с ним словом ласковым перемолвилась, и совсем отвернулась ее душа от сына кудесника.
        И теперь, прижимаясь к своей старой мамке Вахрамеевне, она просила и умоляла ее, чтобы припомнила та все чары, все заговоры, отворожила от нее сердце Олега.
        - Обернулась бы теперь я голубкою, полетела бы на могилку матушки, попросила бы ее: защити, родная, свое дитятко! — плакала девушка. Но слез не было у нее в глазах; они стояли в горле и больно сжимали его. И грудь ныла в какой -то невыразимой тоске.
        - Что -то будет? Ой, дедись Ладо, что -то будет? В это время в светелку, запыхавшись, вбежала холопка -девушка:
        - Иди скорей! Лют и твой батюшка спрашивают тебя!
        Светлана побледнела, зашаталась, ноги у нее подкосились.
        - Ласточка моя, голубушка!.. Да не зверь ведь какой Лют -то… Не съест… И отец твой тебя, касаточку, не выдаст… — успокаивала ее Вахрамеевна, — дай -ка я тебя с уголька спрысну да вот ладанку на шейку лебединую надену.
        И она, с причитаниями, надела своей любимице какой -то крошечный мешочек.
        Однако недаром Светлана была дочерью Дулеба: его решимость и твердость теперь овладели ею: «Умру, а не выйду за Олега», — подумала она и с этим решением вошла к отцу в горницу.
        По -прежнему у стола сидел Дулеб. Склонив голову на руку, он что -то говорил гостю и казался грустным и задумчивым. Лют, развалясь, сидел на богатой лежанке, против стола, чем -то недовольный. Он был уверен, что в конце концов все будет так, как он хочет, но его раздражало, что Дулеб не сразу согласился, что понадобилось еще послать за этой девчонкой! Как будто мало для нее чести, что ее сватают за сына Люта!
        Он не мог скрыть своего раздражения, когда вошла Светлана, а от его взгляда ее сердце сжалось еще больше.
        Взглянула она на отца и почувствовала, что он за нее будет.
        В нерешительности она остановилась у двери. — Подойди сюда, Светлана! — сказал отец. — Знаешь, зачем тебя позвали? Вот Лют просит выдать тебя за своего сына Олега… Согласна ли ты?
        Светлана ожидала этого вопроса, приготовилась к нему, но все -таки дрожь пробежала по всему ее телу. Она не могла сдержать себя, расплакалась и упала отцу в ноги:
        - Батюшка, твоя воля… Но пожалей, батюшка!.. Чем я тебя прогневила?.. Не гони от себя… — рыдала она. Слова мешались у нее с плачем и переходили в какой -то стон.
        Лицо Дулеба прояснилось. Из груди его вырвался вздох. Словно и сам он был рад, что так все разрешилось.
        - Полно, — твердо сказал он, отстраняя от себя дочь и поднимаясь с места, — видишь, Лют? И рад бы, да не могу… Ступай к себе, Светлана!
        Почти не помня себя, девушка вышла из горницы.
        - Не гневайся, Лют… За честь благодарю, — сказал Дулеб, закрывая дверь за дочерью.
        Но Лют ничего не мог сказать. Искаженное злобой лицо его было страшно, глаза сверкали.
        - Не ожидал я такого ответа от тебя, Дулеб… Ну, твое дело! — едва выговорил он.
        А наутро привратник передавал Вахрамеевне:
        - Гневен ушел старый Лют… Проклинал боярина Дулеба:
        …не будь я Лют, порази меня Перун своими стрелами и громами, разверзнись подо мной бездна Чер -нобога, если не вспомнит она этого дня.
        ГЛАВА III
        СУЖЕНЫЙ
        Светлана проплакала всю ночь. Недобрые предчувствия мучили ее. Напрасно Вахрамеевна успокаивала, напрасно говорила ей:
        - Да не бойся ты, ягодка! Не отдаст тебя отец черному ворону.
        - А все -таки страшно, мамушка!..
        На следующий день она почти не видела отца, потому что он с утра ушел к князю. Да и в следующие дни Дулеб ничего не говорил с дочерью о минувшем вечере, как будто ничего и не было.
        Наконец, наступил и семик. В этот день уж и Светлана немного развеселилась. Пришли вечером девушки, и отправилась она с ними на берег Днепра, чтобы там завести хоровод, поиграть, попеть да погадать на свой веночек.
        Стояла весна, ранняя, ароматная. Нежно зеленели деревья. Была «русальная» неделя. «Русальной» ее звали в народе потому, что, по народному поверью, в эти весенние ночи русалки выходят из речных волн, тоже ведут хороводы при лунном свете, отряхивают свои длинные зеленые волосы, с которых струится вода, и хохочут или плачут надрывающим душу голосом.
        Знает Светлана, что опасное это время: как раз попадешься в руки такой русалке, и тогда защекочет она до смерти, утянет за собой на дно Днепра.
        - Смотри, дитятко, никогда не выходи из горенки в такую пору: дед -водяной не спит теперь, и русалки на ветвях сидят, — говорила не раз Светлане Вахрамеевна, расчесывая на ночь ее золотистые косы. И при этом рассказывала ей такие небылицы и страхи, что у бедной девушки сердце в груди билось, как птичка в клетке.
        - А ты, мамушка, русалок видела? — спрашивала Светлана.
        - Наяву -то не видала, родимая, а другие и наяву видали. Я только во сне когда Минвану свою увижу. Худые они, русалки -то, да бледные такие, известно — утопленницы. Вот и моя доченька, видно, русалочка теперь, потому что в воду кинулась. Годков осьм -надцати, как и ты, была моя голубонька.
        Сколько уж раз рассказывала об этом Вахрамеевна, и всякий раз слезы навертывались у нее на глазах, а сердце Светланы невольно сжималось.
        Она хорошо знала эту грустную историю. Полюбил Минвану добрый молодец, заезжий гость: из заморских стран он приехал. Говорит, у себя на родине скальдом (певцом) был. И какие песни он пел здесь! Полюбила его и Минвана; собирались уж поженить их, вкруг ракитова куста вести, да вдруг налетело горе -гореваньице: поехал как -то суженый Минваны дремучим лесом. Ночь его в дороге застала. А в лесу -то этом бродили разбойники. Злой человек хуже зверя: напал разбойник на доброго молодца, снес ему буйную голову, отобрал казну, какая была у того ссобой, и бросил его тело в лесу на съедение зверям да жадным воронам.
        Как узнала об этом Минвана, несвоим голосом закричала, света невзвидела и в такую же весеннюю ночь кинулась с высокого берега прямо в холодные волны Днепра.
        С тех пор, — думала Вахрамеевна, — и стала она русалочкой.
        - Снится мне по ночам теперь моя девонька, и все -то с нее вода бежит… А то рыбкой такой серебристой представляется… — говорила Светлане Вахрамеевна.
        Слушала ее девушка, и туманились ее синие очи, и морщился маленький лобик от набегавших на него странных дум.
        - А моя родимая матушка где теперь? — спрашивала она.
        - Матушка? Матушка твоя давно с белого света ушла. Там, у самого низовья, по берегу Днепра, видела — курганы насыпаны? Вот в таком же кургане и твоя матушка косточки свои сложила. Похоронили ее, голубушку, положили с ней и камки многоцветной, и веретено, работы греческой, и запястья драгоценные. Любил ее батюшка твой… Ничего не пожалел для нее.
        - А зачем ей все это теперь, мамушка?
        - Как зачем, ягодка? Все это понадобится, все пригодится. Что тут, то и там человеку надобно… — Так говорила Вахрамеевна, но как -то недоверчиво относилась к ее словам Светлана. «Неужели она и там, в другом мире, живет так, как мы здесь…» — думала она, — что -то другое говорил боярин Феодор.
        - А вот батюшка твой умрет, так его на костре сожгут, потому что с севера он родом… У нас, киевлян, в землю зарывают, холм насыпают, тризну справляют, а там — на костре сжигают, а прах потом соберут да на перекрестке трех дорог поставят. Вот намедни ходили мы с тобой на княжий двор, так по дороге был перекресточек: сказывают, там по ночам все стонет кто -то, и так -то уж жалобно. А потому это, девонька, что там вот такой прах зарыт и курган над ним могильный насыпан… Ну, а теперь полно: вишь месяц вышел. Пойдем спать, касаточка!
        Такой разговор был только вчера, и не удивительно, что Светлана вспомнила его теперь, проходя мимо Днепровских курганов.
        Но все эти мысли о русалках, мертвецах, загробной жизни, едва вспыхнув, тут же гасли в ее душе; ей некогда было останавливаться на них, — на берегу уже собралась веселая пестрая толпа. Молоденькая белоствольная березка с душистыми свежими листочками стояла на крутом обрыве над самой речкой, вся перевитая яркими лентами. Кучка девушек толпилась около нее.
        - Венки, девушки, в воду бросать! Чей потонет, кому милого дружка терять?
        Вместе со всеми закружилась, заигралась Светлана, вместе со всеми бросила в Днепр свой венок.
        Вахрамеевна издали любовалась на нее.
        Вдруг короткий крик сорвался с губ Светланы. — Потонул!.. — И кругом зашумели, заволновались, — потонул венок Светланы! Ах, Светлана! Светлана!
        Девушка, бледная и растерянная, широко раскрытыми глазами смотрела на тихо волновавшуюся реку. Потонул!..
        И показалось ей, что Рогдай ее погиб для нее… Что -нибудь случится с ним: или зверь в лесу заест, или в бою погибнет, или другую девушку полюбит.
        Потемнело в глазах у Светланы, да вовремя подошла Вахрамеевна.
        - Ну и хорошо, что потонул… Вот и опаски никакой нет… Венок унесла река -матушка, это — Олега от тебя судьба унесла, — говорила она, лаская девушку, и от этих слов точно камень свалился с души Светланы. «И как это я не поняла», — подумала она с облегчением.
        - Что, девушки -красные, на судьбу гадаете, венки завиваете? — послышалось вдруг на берегу несколько голосов. Девушки оглянулись. Несколько юношей из княжеской дружины спускались к ним с холма, среди них был и Рогдай.
        Он еще издали увидел Светлану, а она — его. И обоим вдруг стало весело.
        - Ну вот, а еще печалилась, — шепнула Вахрамеевна. Рогдай с товарищами подошел к девушкам. Они со смехом от них убежали.
        - Что вы, красавицы, такие пугливые? Не вороги лихие пришли, свои чай… — проговорил один из них. А сам Рогдай прямо подошел к Светлане. — Ну, что венок? — спросил он, ласково глядя на девушку.
        - Венок… Утонул… — чуть слышно, но уже с улыбкой отвечала она.
        - Утонул? — повторил он. — А разве нельзя другого сплести, Светлана? Венок венком, а нам не пойти ли, Светлана, к твоему батюшке… Не отдаст ли воевода Киевский дочь -красавицу за стольника княжеского?.. Как думаешь, Светлана?
        Щеки Светланы вспыхнули, но она ничего не успела ответить Рогдаю, потому что подошла Вахрамеевна и позвала домой.
        Прошло несколько дней, и все девушки, подруги Светланы, узнали, что обмануло ее гадание: нашелся ей суженый, и теперь нет в Киеве счастливее них — Рогдая и Светланы.
        Вот вернется Рогдай из похода на ятвягов, тогда и свадьбу сыграют.
        Дулеб радовался за детей.
        - Вернешься из похода, даст Перун победу князю Владимиру, возьмешь Светлану, тогда и я спокойно сложу голову где -нибудь за Русскую землю, — говорил он. Обидно дома -то умирать, да и за Светлану боязно… С кем останется она?..
        И так странно было слышать, как Дулеб говорил о смерти.
        - С чего это ты, батюшка? — чуть не заплакала Светлана и вдруг, внимательно взглянув в лицо отца, заметила какую -то болезненную синеву под глазами…Уж несколько дней жалуется Дулеб на недомогание, как -то осунулся и точно ослабел он весь.
        На минуту острая боль резанула по сердцу Светланы, но тотчас утихла: очень уж велико было ее собственное счастье.
        - Пройдет это, — успокоительно заметил Дулеб, — неможется что -то. Так вот: береги в бою свою голову, Рогдай, а вернешься — невесту получишь. Тогда, может быть, меня куда ушлют, так ты уж береги Светлану.
        Спешно готовились к походу на ятвягов.
        Накануне отправления в поход старый Лют неожиданно для себя наткнулся на счастливую парочку.
        Он шел рощей Перуна.
        Солнце садилось, цветы раскрыли лучам заката свои чашечки, а лесные фиалки наполнили воздух нежным ароматом. Лют шел хмурый и злой: не удалось ему уговорить князя Владимира принести богам кровавую жертву… А уж и жертву наметил Лют.
        Вдруг чей -то нежный молодой голос долетел до его слуха. Он остановился и оглянулся.
        Под тенью густого орешника сидел Рогдай и чинил лук, а недалеко от него в венке из полевых цветов сидела Светлана. Она помогала ему, держа тетиву, и напевала какую -то песенку.
        Оба как будто забыли, что завтра разлука. Да и Рогдай был уверен, что вернется скоро.
        Лицо старого кудесника стало мрачнее тучи, губы искривились злобной усмешкой.
        - Посмотрим, — прошипел он, — долго ли протянется ваше счастье.
        Не умел прощать Лют.
        ГЛАВА IV
        ТЕМНОЕ ДЕЛО
        Далеко шла слава о русском князе Владимире, завидовали ему соседние народы, искали с ним союза, и сам он знал, что благословляют боги успехом его оружие, что велик и славен его народ среди других народов.
        Трепетали перед ним и вятичи, и радимичи, и камские болгары. Занята была им Червонная Русь. Давно взята была земля Полоцкая. Полоцкий князь Рог -волод был убит, а дочь его Рогнеду Владимир взял себе в супруги.
        Дружина обожала князя, и сам он дорожил дружиной. В пирах да в походах проходило все время. Но в последнее время нет -нет да и налетят на князя какие -то черные мысли, какая -то тревога, какое -то недовольство самим собой и другими.
        А тут еще Лют принес весть, будто замышляют против него, князя, какое -то страшное дело: едва уйдет он, как захватит киевский престол его любимец, воевода Дулеб. В поход отправить Дулеба — больным сказывается… Привык князь, как самому себе, верить Дулебу, и тяжело было ему представить себе, что способен на такое дело Дулеб. Поздно вечером ждал к себе князь старика Люта. Кудесник наконец пришел.
        Осторожной, вкрадчивой поступью он вошел в гридницу князя и низко, почти до земли, поклонился ему.
        - Добрый вечер, Лют! С чем пожаловал? Привел Янко?
        - Вели позвать его, княже! Он лучше меня тебе расскажет.
        - Позови, — коротко приказал Владимир. Он чувствовал какое -то раздражение и усталость от всех этих черных дум и неприятных разговоров с волхвом.
        Лют скрылся за дверью и через минуту вошел снова уже в сопровождении маленького уродливого человека хазарского типа. Это был холоп Дулеба Янко. Смуглое худое лицо Янка выражало лукавство, глаза беспокойно и хитро бегали по сторонам.
        Он вошел, озираясь по сторонам, и, сделав два -три шага, упал в ноги князю.
        - Встань, — так же коротко приказал князь, — что скажешь о воеводе?..
        Янко поднял на него глаза и невольно съежился под грозным и пытливым взглядом князя, устремленным на него.
        Глаза его беспокойно забегали по сторонам, и он заговорил быстро и в то же время почти шепотом:
        - Приходят к боярину по ночам ратные люди… Умышляют на князя… Извести… Со свету сжить хотят… Хочет боярин сам Киевом править, как Аскольд и Дир в старину правили… И еще с ведьмами он, что на Кучинской горе, в договор вступил… Смерть они князю наговаривают, болезнь лютую навести на него хотят…
        Янко замолчал, продолжая трястись всем телом. Молчал и князь, хмурый и раздраженный.
        - Разберу, когда из похода вернусь, — наконец проговорил он. — Завтра в поход иду… передовая рать уж ушла. Эй, отрок!.. — крикнул он.
        Молодой варяг вошел на его зов.
        - Боярина Дулеба под стражу взять… В холодную избу до моего возвращения посадить… Сегодня же ночью… И этого держать, — указал он глазами на Янка. Потом отвернулся, по -прежнему недовольный и усталый. Янка увели. Лют, однако, успел подмигнуть ему и ободрить. Наедине с князем остался старый кудесник.
        Князь встал и, скрестив руки на груди, несколько раз прошелся по гридне.
        - Скучно, Лют… И страшно что -то. Придумай -ка, как помочь беде… Как сердце утолить? Чем?
        Лют посмотрел на него долгим испытующим взглядом.
        - Я бы сказал, княже.
        - Говори, Лют!
        - Почитаешь ты богов, княже… Все холмы, почитай, ими украсил… И дают боги тебе победу, А еще лучше будет, и сердце точить тоска перестанет, когда построишь храм в честь Перуна. У других народов есть храмы, даже у христиан, а у нас нет… Не добро это, княже… Если построить храм… Жертву сначала богам принесем и начнем строить… Приятное это будет дело богам. — Кудесник говорил как будто совсем спокойно, но глаза его зорко следили за князем.
        - Что ж… Я богов всегда почитал. Пусть будет по -твоему, — сказал Владимир, садясь за стол, — стройте… А теперь прости… Ко сну клонит.
        Лют поклонился так же низко, как и давеча, и вышел. Он торжествовал: «Посмотрим: уйдете ли теперь от руки Люта!».
        Идя к себе, он нарочно свернул немного в сторону, чтобы пройти мимо дома Дулеба. Там горели огни, слышался какой -то шум и женский плач.
        Лют понял, что Дулеба уже схватили.
        - Ладно, не дождешься ты князя… Сгниешь раньше, — прошептал он, грозя кому -то в темноту ночи.
        С черными думами шел Лют по знакомому лесу; крепко задумался и чуть было своей избы не прошел. Вдруг кто -то окликнул его: «Лют, сюда, Лют!» Он очнулся, вздрогнул и оглянулся в сторону.
        Несколько человек на шкуре медведя несли чье -то тело. Одного взгляда достаточно было Люту, чтобы догадаться, кто это.
        Рванул он седые волосы, вырвал клок и с диким воплем бросился к телу: «Олег!»
        Перед ним лежало обезображенное, окровавленное тело. Вместо головы была какая -то бесформенная масса, и только по одежде да по золотой серьге, уцелевшей в правом ухе, он узнал сына. Взглянул на него Лют и понял, что медведь одолел на охоте Олега и снес ему череп. И снова дикий нечеловеческий вопль пронесся по лесу.
        ГЛАВА V
        МЕСТЬ ЛЮТА
        Прошли недели. Давно ушел в поход князь Владимир, давно опустел дом Дулеба, и Светлана тосковала и плакала дни и ночи: сразу потеряла она жениха и отца, оплакивала, как мертвых. Только и утешением было для нее, что ходила она на курган, где лежала ее мать, плакала там, а то просто лежала на нем, припав грудью к сырой земле.
        Даже Вахрамеевна не могла ничего сделать с ней.
        - Для кого мне теперь жить, мамушка? Горькая моя долюшка… Сиротинка я горемычная… — причитала девушка и, случалось, до позднего вечера сидела на могиле у матери.
        Вот и сегодня только вечер да приближающаяся гроза заставили ее покинуть дорогую могилку. В это же время вышел Лют из своего убежища.
        Печаль о сыне наложила новые тени на его лицо: еще более хмурым и злым стало оно. Казалось бы, о какой мести мог теперь думать Лют, когда тот, за кого он мстил, погиб такой страшной смертью! Но и за мертвого Олега мстил Лют, а главное — мстил он за себя самого, за кровную обиду, нанесенную ему… Были и еще причины, по которым ненавидел он весь дом Дулеба: чуяло его сердце, что совьет тут варяг Феодор гнездо христиан, а до этого не мог допустить он, старый Лют, служитель богов. Да и такова уж была душа Люта, что, раз запала в нее черная, злая мысль, он должен был непременно задуманное дело довести до конца, увидеть его своими глазами.
        Солнце село, когда Лют, завернувшись в темный плащ, вышел из хижины.
        Лес шумел, точно стонал. Где -то испуганно кричал филин, а ему жалобным плачем отвечала сова. В болоте квакали лягушки. «Гроза будет», — подумал кудесник.
        Тучи в самом деле наплывали грозные, сизые. Солнце скрылось быстро, и быстро же поползли по земле вечерние густые тени. Где -то в горах уже гремело.
        Пройдя рощей, жрец вышел на берег Днепра. Днепр сегодня был злым и бурным. Волны чернели и клубились, разбиваясь у высоких крутых берегов белой пеной. Ветер крепчал.
        Никого не было видно. Только на самой середине реки качалась какая -то лодочка, похожая на рыбачью.
        - Рыбаки! Да хранит вас Перун, и да не причинят вам вреда ветры, Стрибожьи внуки! — проговорил Лют и вдруг замер на мгновение, так как до слуха его донеслись обрывки какого -то странного, незнакомого ему пения… «Владычице, помоги!» — можно было разобрать слова, если бы старик внимательно вслушался. Но ему некогда было слушать, и он, закрываясь в плащ от свирепевшей погоды, пошел берегом Днепра к знакомому дому опального воеводы.
        «То -то порадуется, — злобно усмехаясь, подумал он, — когда узнает, что рядом с ним строится храм Перуну».
        Кудесник прошел на работы. Они начались только сегодня, и теперь несколько человек спешно закладывали доски.
        - Помогай, Перуне! — крикнул Лют, подходя к работникам.
        - Благодарствуем на добром слове, — отвечали в один голос работники, — жертву бы Перуну принести надо…
        - Живого человека в основание закопать… Вот кто завтра первый поутру пойдет.
        Внезапно новая злая мысль мелькнула в голове у Люта, и не успел он высказать ее, как сами боги помогли ему: вдали показалась какая -то фигура.
        Лют сразу узнал ее, и сердце его забилось так, что, казалось, хотело выпрыгнуть из груди.
        - Первого, кто мимо пройдет, возьмем и на рассвете завтра принесем в жертву Перуну. На живой душе храм прочнее стоять будет — проговорил Лют.
        Зарывать живого человека в основание постройки было жестоким обычаем у многих славянских племен. Схватывали обыкновенно первого, кто шел мимо постройки с утра. Лют решил воспользоваться этим обычаем, несмотря на то, что был вечер. Фигура между тем приближалась. Через несколько минут можно было уже заметить, что это шла женщина. Она тоже издали увидала группу людей около постройки и сделала движение, чтобы свернуть в сторону. Но Лют дал знак, и несколько человек бросились за девушкой. Она вскрикнула и побежала. Но было уже поздно. Не прошло и трех минут, как трепещущая жертва была уже перед кудесником.
        Лют не ошибся: перед ним была Светлана.
        - Вот и жертва Перуну, — проговорил он, и холодная костлявая рука его легла на плечо обезумевшей от страха девушки.
        Она не поняла, что сказал Лют, но сердце ее почувствовало недоброе.
        - Завтра утром тебя закопают живой в эту яму… А на ней построят храм Перуну… — проговорил Лют, злобно усмехаясь, — такова воля богов… Не думали мы, что они изберут дочь изменника, врага княжеского.
        Но Светлана уже ничего не слышала: в глазах у нее потемнело, и она без чувств упала на землю.
        Очнулась она позже, в своей светелке, куда ее принес Лют.
        Глухие раскаты грома раздавались над самым домом, и зигзаги молнии, точно гигантские змеи, извиваясь, прорезали мрак.
        - Это гнев Перуна, ты слышишь? — спросил Лют, наклоняясь к лицу Светланы.
        Злоба обезобразила его лицо, и в эту минуту он казался похожим на Чернобога, который, как говорили, собирал ведьм и кикимор на Кучинской горе у берега Днепра. Он прошел несколько раз взад и вперед по светелке. Гром раздавался уже вдали; но молнии все еще вспыхивали, хотя уже широкими полосами. Внизу раздавались вопли и причитания Вахрамеевны.
        Светлана наконец совершенно пришла в себя, вспомнила и поняла, что грозит ей, и с рыданием упала к ногам кудесника:
        - Сжалься, пожалей меня… Дай мне жить… Верни отца…
        Он оттолкнул ее и засмеялся.
        - Отца? Ты увидишь скоро и отца, и Олега. Олег умер и скучает без тебя там. Сам Перун посылает тебя к нему… Не хотела быть женой Олега, ничьей не будешь!
        Тяжелая рука снова легла на плечо Светланы; она уже не пробовала ни вырываться, ни убегать. Спасения не было. Она закрыла лицо руками и горько заплакала.
        - Готовься же, завтра утром, — проговорил Лют, оставляя наконец Светлану, — и помни: никто не войдет к тебе.
        Он вышел из горницы, и девушка слышала, как щелкнул засов.
        «Умереть от руки Люта! Заживо быть зарытой в землю!.. Но тогда лучше смерть какая -нибудь другая…», — мысли одна за другой вихрем неслись в ее голове. Вспомнилась дочь Вахрамеевны, бедная Минвана… Надежды все погасли, и одно отчаяние, холодное и мрачное, осталось в груди. И в смертельной тоске душа ее вдруг взмолилась: — Помоги мне, Христос, Которому служит дом Феодора! О, если бы Ты помог мне! Что делать?!
        ГЛАВА VI
        ПОБЕГ
        Гроза понемногу утихла. Пронеслись бурливые тучи, стих ветер, и даже месяц проглянул на темном полночном небе. Днепр все еще не хотел успокоиться, но волны его уже не так бушевали, и не было на них прежних белых гребней.
        - Вот и хорошо, что пережили грозу, боярин, — говорил знакомому нам варягу Феодору его верный слуга Всеслав. Они оба в этот день ходили разыскивать избу, где томился Дулеб. Отыскали, и стражники обещали их к нему пропустить, так как один из них был греческой веры и знал Феодора.
        - Вот увидим его и Светлану обрадуем, да кто знает, может, и поправится еще воевода, поклеп с него снимут, да и в веру вашу еще перейдет… — говорил Всеслав. — А хорошо у вас, — прибавил он потом, — скажу и жене своей, чтобы к вам ходила.
        - Скажи, Всеслав… Ходите, слушайте, молитесь с нами, а потом и крещение примите… Вера Христова, что свет: светло и радостно от нее на душе… И не страшно тогда человеку ни людской злобы, ни болезни, ни смерти. Все со Христом перенесешь легко.
        - А давно ли христиане в Киеве? — Давно ли? Да давно, надо быть… Еще при князе Игоре, дедушке нашего князя, в этом самом храме пророка Илии, где мы сейчас были, именем Христа поклялась дружина князя, когда заключали договоры с греками. А другие дружинники перед Белесом и Перуном приносили клятву по -своему: клали на землю оружие, да щиты, да украшения золотые… «Пусть, — говорили они, — мы пожелтеем, как это золото, пусть посечет нас наше оружие, если нарушим мы договор».
        - А правду говорил сегодня ваш кудесник о каком -то чуде со святой книгой? — спросил опять Всеслав.
        - Кудесник! у нас, христиан, нет кудесников, Всеслав; у нас есть священники, служители Бога Всевышнего. Так о чуде со святой книгой он говорил правду… Чудо это было великое… давно, давно. Тогда землей нашей правили дружинники Рюрика, Аскольд и Дир. Ходили они в землю Греческую, в самый Царьград. Испугались греки нашествия руссов. Со слезами стали молиться Богоматери. Целую ночь молились во Влахернской церкви. Наутро с крестом и хоругвями пошли на берег моря, понесли с собой чудотворную ризу Богоматери. Опустили ее в море, и поднялась вдруг невиданная буря. Опрокинулись ладьи руссов; едва не погибли и сами князья. Увидели они, что велик Бог христианский, и вернулись в Киев. Решили они принять веру греческую и отправили в Царьград послов просить, чтобы прислали к ним проповедника. И вот приехал сюда такой же святой муж, как у нас в храме служит, только это епископ был, старший над священниками; привез он с собой несколько священников, книги священные да утварь церковную и стал рассказывать князьям о Христе Спасителе. Рассказывал и о том, какие чудеса творил Бог рабам Своим еще до пришествия в мир
Христа. Так, было один раз за много лет до Рождества Христова: три отрока не хотели поклониться идолу, которого поставил нечестивый царь вавилонский. И велел их за это царь бросить в раскаленную печь. А Господь послал им Своего ангела и угасил силу огненную.
        Слушала этот рассказ святого старца дружина княжеская, и многие поразились, а другие воскликнули: вот бы нам увидеть такое чудо! И мы бы сейчас же уверовали в Бога!
        Вот тогда -то и помолился епископ, чтоб сотворил Господь, ради этих людей, подобное чудо перед глазами их. Попросили дружинники старца, чтобы положил он в огонь Евангелие, и дали обет, что если не сгорит оно, то они отрекутся от своих богов и уверуют в Бога истинного. И совершилось дивное чудо. Развели огромный костер, положили туда святую книгу, и, когда прогорел костер, она осталась цела и невредима. Деды говорят, даже ленты в ней не затлели.
        Всеслав молчал, пораженный рассказом.
        - Ну, и что же? Крестились Аскольд и Дир?
        - И сами крестились, и дружина их. С того самого дня и храм -то наш стоит. Обветшал совсем… — отвечал боярин. И вздохнул: — О, Господи! Когда же по Руси засияет свет Твой? Когда же все узнают Тебя? Княгиня Ольга, бабка нашего князя, христианкой была… Сын не захотел. Как -то внук теперь?
        Они подходили к перевозу, где в камышах привязана была их лодка, но, не доходя до него нескольких шагов, свернули в сторону, к дому Дулеба.
        - Бедная девушка, как -то она перенесет это! А все -таки лучше, когда узнает, что отец жив, — проговорил Феодор.
        - Удастся ли только пройти к нему? — сказал Всеслав.
        - Если Господь помог отыскать Дулеба, то поможет и пройти к нему, — отвечал Феодор.
        Но не успел он договорить, как из дома воеводы выбежала какая -то женщина, в расстегнутой телогрейке, с повойником на голове, из -под которого выбивались растрепанные волосы, и, прежде чем боярин опомнился, упала ему в ноги.
        - Беда -то, беда какая, боярин! Пропали наши головы! Заклюет коршун нашу голубку, погубит мою ласточку! Вызволь ее, отец родной… — причитала она, как безумная.
        - Вахрамеевна, из дома воеводы, — узнал ее Феодор и стал поднимать с земли:
        - Да что случилось -то? Где Светлана? — спрашивал он, но она не слушала его, занятая своими мыслями:
        - Убьет, убьет… В землю живой закопает! Запер ее, голубушку… Спасите, кормильцы, спасите, родные! Феодор и Всеслав наконец начали понимать, в чем дело, и ужас пробежал по их лицам.
        - Светлану зароет в землю?! Это — в жертву Перуну?! Но где же теперь -то она? — почти в одно время проговорили оба. Феодор невольно закрыл глаза рукой.
        - Да в светелке, что над самым Днепром. И не подойти к ней… Что пташечка в клетке, — отвечала Вахрамеевна.
        - Не подойти? Да, лестницы тут не подставишь, — проговорил Всеслав, — окно над самым Днепром приходится.
        - Все обдумал злодей, — причитала Вахрамеевна, — и не увижу я ее больше, мою красавицу… погибнет она смертью лютою… Не увидит ее и ее суженый!
        - Экое горе какое! — с сокрушением промолвил боярин.
        Он не мог никак помочь, ничего придумать, а между тем что -нибудь надо было сделать, сердце разрывалось. Тихо было кругом. Все полнее вырисовывался месяц на небе. Последние тучи таяли на небосклоне, и там, на горизонте, еще изредка вспыхивали зарницы.
        Вдруг резкий, короткий крик точно прорезал ночной воздух, и в тот же момент что -то белое промелькнуло в воздухе и рухнуло в волны Днепра.
        - Светлана! — едва успела крикнуть Вахрамеевна. — Из окна бросилась! Все трое кинулись к берегу. А Всеслав, скинув кафтан, бросился в холодные, темные волны.
        Ни он, ни Феодор, ни старая кормилица не могли бы сказать, сколько прошло времени: мгновения казались вечностью. Наконец Всеслав показался с утопленницей. Она была без чувств, на плече виднелась кровь.
        - Порезалась или ударилась, — едва переводя дух, произнес Всеслав.
        - Родная, милая, жива ли она, касаточка? — Вахрамеевна упала на безжизненное тело, обливая его слезами. — Может, уж и кончилась…
        Феодор, однако, прервал ее причитания…
        - Тише! Услышит кто -нибудь… Помоги -ка мне! — и он стал приводить девушку в чувство.
        Прошло несколько минут, и с уст Светланы сорвался первый вздох, сердце отчетливо забилось.
        - Жива! Слава Тебе, Господи! — перекрестился боярин, и безотчетно за ним перекрестился Всеслав. — Всеслав, лодку скорей! Не думал я, что так скоро очнется…
        Всеслав, словно не чувствуя пронизывающего его насквозь холода после неожиданного купания, быстро отвязал лодку. Оба сели, положив на дно все еще находившуюся в забытьи Светлану.
        - Садись, — указал Всеслав глазами на оставшееся в лодке место Вахрамеевне. Два раза говорить ей было не нужно.
        - Батюшки, светы мои! Да что ж это такое? Да ужель будет жива? — все еще охала и причитала она.
        - Будет жива, — повторил Феодор. — Велик наш Господь!
        Слезы умиления текли по щекам старухи.
        Лодка бесшумно отплыла от берега.
        Не удалась проклятому злая месть, защитил Светлану Бог христианский! И Вахрамеевна невольно вспоминала, как часто, проходя мимо христианского храма, она слышала в нем тихое, стройное пение, видела, как горят там огни, много огней, как подолгу молятся там люди. Ей и раньше хотелось зайти туда, да все что -нибудь мешало. Теперь она решила, что завтра же пойдет и поклонится великому христианскому Богу, Который спас Светлану.
        И она переводила свои потухающие слезящиеся глаза с лица девушки на далекое темное небо, и светилась в этих глазах глубокая, безграничная благодарность Кому -то, в Чьих руках была жизнь Светланы.
        Лодка между тем плыла все быстрее и быстрее; Всеслав усиленно работал веслами. Светлана все еще, казалось, была в обмороке.
        Лют в эту ночь почти не спал. Близкая месть за личную обиду уже больше не радовала его: план мести вышел так удачен, жертва в его руках, уйти некуда, — и ему было уже скучно думать об этом.
        Зато он думал о другом.
        Ему вспомнилось, что давеча на реке он слышал странное пение. Теперь только сообразил он, что это были христиане, и душа его, созданная, кажется, дл язлобы и мести, теперь загорелась злобой на христиан.
        Он сам не мог бы сказать, за что ненавидел их.
        Он сжился со своими богами; он, и отец его, и деды служили богам, а христиане презирали этих богов, говорили о каком -то новом Боге и не приносили жертв Перуну. Лют был уверен, что падеж скота за последнее время происходит из -за гнева Перуна на этих противников богов. А тут еще пошел слух, что сам князь колеблется в своей вере… Этого еще не хватало!
        Тогда что же делать им, служителям Перуна? Но, с другой стороны, князь приказал поставить новый идол Перуна.
        Лют думал обо всем этом. Наконец задремал. Его разбудил какой -то странный крик, потом шум. Он вскочил, спросонья не отдавая себе отчета. Крики смолкли. Было сыро и свежо. Завернувшись в мех медведя, он лег было опять, но непонятное беспокойство овладело им. Сон уже бежал из глаз, и, пролежав с полчаса, он решил пойти посмотреть «пленницу». Подошел к двери, прислушался: тихо… Даже подозрительно тихо. Он злорадно потер руки:
        - Не уйдешь, никуда не уйдешь… Спишь, красавица? Светлана!
        Ответа не было. Кудесник отодвинул засов, вошел в светелку и невольно ахнул: светелка была пуста, а раскрытое окно ясно указывало, куда делась узница.
        «Утопилась в Днепре!» — мелькнуло в голове старика. Но он тотчас вспомнил, что слышал недавнокакой -то шум на берегу. Что же это было такое? Он терялся в догадках, и раздражение, овладевшее им, готово было перейти в бешенство.
        ГЛАВА VII
        НА ПЕРЕЛОМЕ
        Князь блестяще закончил поход на ятвягов. Вернулся он в Киев со славными воеводами: с Путятой новгородским, с дядей Добрыней, с Судиславом, в боях закаленным, вернулся со всей своей ратью и славно отпраздновал свои победы. Несколько дней подряд шли пиры в княжеской гридне, и чуть не все киевляне перебывали на дворе княжего терема: для всех пенилась брага, для всех лилось вино греческое.
        Ходила по столу круговая чаша, пели храбрые воины в честь любимого князя, пели славу храбрым, и тем, что вернулись с поля брани, и тем, что сложили свои кости за Русскую землю.
        Вот и сегодня только что кончилась пирушка. Разошлись, наконец, витязи, и князь вздохнул свободнее.
        Высокий, широкоплечий, полный сил и здоровья, он чувствовал себя странно утомленным… Сердце его ныло, в голове была тяжесть.
        - Что же, что это такое?
        Не снимая расшитого золотом княжеского кафтана, ходил он взад и вперед по своей гридне, останавливаясь иногда перед окном, из которого открывался великолепный вид на Днепровские холмы. На одном из этих холмов стоял идол Перуна. Идол был громадных размеров, из дерева, но голова у него была серебряная, а усы золотые. Храм Перуну до возвращения князя не успели построить, а вернувшись, князь велел и совсем прекратить постройку. Сколько жертв приносилось этому идолу! Сколько человеческой крови пролилось перед ним! Почитал князь бога Перуна, все свои военные удачи приписывал ему, и вот теперь… с каким -то недоумением, с каким -то тоскливым чувством смотрел он на идола.
        - Полно, Лют, бог ли это? — спрашивал он иногда, пытливо заглядывая в глаза старого кудесника и указывая ему на громадного истукана. — Что -то плохо верю я. Скажет ли он, как жить? Неужели это он создал небо и землю, создал человека?
        Ему горько и смешно было от таких дум, хотя видел он, что не смеется Лют.
        И сегодня он задавал себе этот вопрос и не мог решить его. Черные, беспокойные думы вихрем несутся в его голове: чего не хватает ему? И слава у него, и богатство, и дружина удалая, храбрая, а мира нет в душе… Тоска беспросветная. И чувствуется, что все это не то, совсем не то, что -то еще другое нужно для жизни.
        А тут еще и обида, кровная, жгучая обида примешалась. Едва вспомнит о ней Владимир, так и закипит его сердце.
        - Собственной рукой убить преступницу… Пусть ждет, пусть мучится еще… заслужила она эту казнь… — Княже, а княже, что грустишь все? О Рогнеде что ль печалишься? — спросил, входя в гридню, старый Путята. Он уже совсем поседел, но тело его было еще крепко и сильно, а глаза горели отвагой. Воевода сердцем угадал думы князя.
        - Рогнеда… нет у меня теперь Рогнеды! Не поминай имени ее!.. Слышишь?! — гневно проговорил князь, поворачиваясь к любимому воеводе. — Сердце я держу на нее… пойду в Лыбедь и — порешу все…
        Когда Владимир говорил так, противоречить или советовать что -нибудь было опасно, и Путята теперь не сказал ни слова. Выплыл месяц и бледным, серебристым светом залил храмину.
        - Скучно, Путята, — проговорил князь, немного успокоившись, — ничего верного на свете нет! Любовь проходит и изменяет, близкие умирают, слава… что слава? Дым, пар… Пройдут года, и мы умрем так же, как все умирают… а там -то, там что?. за гробом?.. — Он задумался и, остановившись перед окном, грустно смотрел на грозного бога, облитого теперь тоже молочно -зеленоватым светом луны.
        Молчал и Путята, не зная, что сказать, чем утешить князя.
        - Приходил тут ко мне болгарин, родом с Оки… говорил о своей вере, о своем боге Аллахе, да не люба мне его вера… по сердцу больше греческая вера… тоже странник один заходил… много рассказывал. Да и бабка моя мудрая была, приняла ее… — продолжал Владимир. — Что же, узнать можно… — сказал Путята, Но князь уже махнул рукой:
        - Нет, не надо! Никто не знает… ничего не знает… кто скажет, что «там», а без этого… как жить?
        Ночь тянулась тоскливая, молчаливая. Наконец Владимир отпустил Путяту… Тот вышел и наткнулся в сенях на Люта.
        - Что?.. — спросил старый кудесник, пытливо глядя на воеводу. — С уголька его не сбрызнуть ли?
        - Тоскует все, и на Рогнеду гнев держит, и богов хулит… — отвечал Путята, — переменить веру хочет… — Лют усмехнулся.
        - Ну это увидим… А вот что, Путята: жертву надо принести Перуну, и ведаешь ли, какую жертву? Человеческой крови хочет Перун…
        Он ушел от князя, полный злорадства и темных планов.
        А князь все не спал; тосковал, метался в каком -то забытьи, грезил когда -то любимой, а теперь ненавистной женой Рогнедой, убитым братом Ярополком, просыпался, обливался холодным потом и лежал уже с открытыми глазами, словно железными клещами охваченный ужасом.
        И еще был один человек в дружине князя, который тоже не спал целыми ночами, тоже тосковал: это был молодой стольник князя Рогдай, потерявший свою невесту, С такими радужными надеждами возвращался он в Киев, так ждал этого дня, когда увидит Светлану, и вот узнал, что Дулеб замышлял зло на князя, был посажен под стражу и умер раньше, чем вернулся князь, а Светлана с тоски бросилась в Днепр и утонула.
        Так сказал ему Лют.
        Не поверил Рогдай, что любимый боярин умышлял зло на князя; показалось ему, что нечисто тут что -то и все это дело Люта, но ничего он не мог сказать против. А Светлана?.. Светлана потеряна для него навсегда. И оттого тоска была у него на душе. Он не мог разделять общего веселья, старался уйти на берег Днепра и, глядя на его быстрые холодные волны, повторял с тоской:
        - Светлана!.. Светлана!..
        На другой день на городской площади собралось вече. Точно стон бушующего моря, стоял беспорядочный гул. Толковали на вече, что бы угодное сделать князю за то, что он взял землю ятвягов, чем отблагодарить богов.
        Наконец Лют выступил вперед, и толпа затихла. Лют стоял на возвышении. Его лицо с развевающимися от ветра клочьями седых волос было страшно и сумрачно, и что -то зловещее слышалось в звуках его голоса, когда он заговорил.
        - Граждане киевские, слушайте волю богов. Великую милость послал нам Перун, дал победу над ворогами нашему князю и великой жертвы хочет он: отрока или девушку принесем в жертву Перуну… Вот бросим жребий, на кого упадет, того и отдадим Перуну. Любо ли вам?
        - Любо! Любо! — загудела толпа.
        - Тогда бросим жребий!
        Лют сам бросил жребий, и над затихшей площадью снова прозвучал его голос:
        - Иоанн, сын Феодора варяга! Такова воля богов! Словно всколыхнулась вся площадь, словно ринулась куда -то вся масса народа, и понеслось по толпе:
        - Иоанн, сын варяга… Давайте сюда варяга! Голос Люта заставил всех умолкнуть:
        - Пусть старцы выберут кого -нибудь и пошлют за варягом, а мы подождем.
        Начались шумные выборы, и через несколько минут ватага молодежи мчалась по улицам Киева к дому варяга.
        ГЛАВА VIII
        МУЧЕНИКИ
        Давно уже жила Светлана в доме Феодора. С неделю прохворала она после пережитой тяжелой ночи, потом поправилась.
        Вахрамеевна была при ней неотлучно, и когда бы девушка ни открывала глаза, она всегда видела перед собой сморщенное лицо старушки, полное любви и сострадания к ней.
        - Мамушка, родная моя… Где батюшка? Может, знает боярин. Допроси его, — в тоске спрашивала она у кормилицы. Но на этот вопрос старушка не могла ответить. Молчал и Феодор; молчали и все в его доме. Часто подходил боярин к изголовью девушки, называл ее ласковыми, нежными именами, рассказывал, как спас ее тогда, и прибавлял при этом:
        - Это не я, не мы, это Господь тебя спас… Христос, Которому ты молилась, тебя услышал. Помни это, Светлана!
        Девушка и сама помнила и знала это, а Вахрамеевна только и ждала дня, когда можно будет наконец и ей стать христианкой.
        - Верую я, боярин, как же не веровать? Только ваш Бог и спас мою ласточку… Только Ему Одному я и служить хочу.
        И ждала как праздника того дня, когда можно будет увидеть священника христианского, отца Адриана.
        Все в доме варяга относились к обеим женщинам с любовью и лаской.
        В какой -то совершенно новый мир попала Светлана. В маленьком домике Феодора так все было не похоже на то, что она видела у отца. Пиров и собраний у него не было. Правда, приходили к нему друзья, но они или пели гимны в честь Христа, или говорили о своей вере, или молились за князя Владимира, чтобы Бог просветил его разум. И все они были дружны между собой; все, как родную, приняли и Светлану.
        Собственная семья Феодора была невелика: он да жена, тихая, кроткая женщина, вечно занятая работой, да сын, мальчик лет двенадцати. Звали его Иоанном. И его тоже нельзя было видеть без дела, но у него было еще и одно особенное занятие: отец Адриан, сам грек, родом из Царьграда, научил его читать по -гречески, и Иоанн не расставался с книгой, из которой потом всем рассказывал, как Христос жил на земле, как Он людей учил добру, какие чудеса творил, как пострадал и умер за людей на Кресте.
        Любила слушать Светлана эти рассказы, и любовь ко Христу все сильнее и сильнее разгоралась в ее душе.
        Часто приходил и Всеслав в дом боярина. И он, и вся семья его уже приняли христианство. И почти всегда говорил он с Феодором об одном и том же наболевшем вопросе.
        - Когда же ты скажешь ей? — спрашивал Всеслав, когда однажды вечером сидели они на крылечке дома и смотрели, как жена боярина загоняет гусей во двор.
        - Когда? — задумчиво повторил Феодор. — Да и как я скажу ей? Не вынесет еще она: слаба очень.
        Всеслав помолчал.
        Можно ли было в самом деле сказать Светлане, что уже шесть дней, как умер Дулеб? Отравил его вероломный Янко, а случилось все не без рук Люта. Так Дулеб, умирая, и говорил: «Люта это дело». Можно ли было сказать ей, что в последние минуты был у него в избе христианский священник, крестил его, и умер Дулеб христианином? И Феодор, и Всеслав — оба помнят тот день, когда стояли они около умирающего. Исхудалый и бледный лежал Дулеб на сырой соломе и завещал им: — Передайте князю, что оклеветали меня. Не замышлял я измены, не думал о престоле киевском. И ты, боярин, о Светлане моей позаботься. Рогдай в походе теперь… Вместо отца будь ей. Пусть веру Христову примет!
        Он говорил с трудом, задыхаясь, но Феодор уловил все его слова.
        - Прощаешь ли врагу своему? — спрашивал отец Адриан, наклоняясь к самому лицу умирающего.
        - Всем прощаю… — чуть слышно отвечал Дулеб.
        Старческая рука священника легла на голову умирающего, и, благословив его, отец Адриан вышел из избы. За ним вышли и Феодор, и Всеслав.
        А на другой день Дулеба похоронили.
        - Как же сказать ей все это? — повторил Феодор.
        - Что сказать, боярин? — раздался вдруг за ними голос Светланы, и они увидели девушку, похудевшую после болезни, едва держащуюся на ногах.
        Она подошла к ним совсем близко, и в ее синих, глубоко запавших глазах Феодор увидел слезы.
        - Ты знаешь, что с ним. Скажи, боярин! — умоляюще глядя на Феодора, проговорила Светлана.
        Тень пробежала по лицу варяга; Всеслав встал и ушел.
        - Садись, — проговорил Феодор, усаживая девушку рядом с собой.
        - А можешь ли ты все узнать? — спросил он, когда Светлана успокоилась от охватившего ее невольного волнения. — Могу, боярин, — твердо проговорила Светлана.
        - Ну так вот… Отец твой ушел туда, к Христу Богу. — Он указал ей рукой в безоблачное синее небо и рассказал все подробно.
        - Где похоронили его? — спросила Светлана, когда он кончил.
        И боярин удивился тому, как твердо выговорила она эти слова, хотя даже губы ее побелели.
        - Почти рядом с курганом твоей матери. И над его могилой стоит крест. Если бы я не боялся, что тебя заметит Лют, я бы свел тебя туда…
        Светлана хотела что -то сказать, но силы изменили ей, и, припав головой к плечу боярина, она беспомощно, горько заплакала.
        - Господь да утешит тебя, дитя мое, — тоже сквозь слезы проговорил Феодор.
        С этого времени тоже прошло уже несколько недель.
        Осиротела Светлана, и сердце ее теперь еще больше тянулось к той вере, какую принял перед смертью отец.
        Феодор боялся, что если она будет жить в городе, то Лют отыщет ее, и поэтому чаще всего она уходила к старичку -священнику, в лес, к развалинам ветхой христианской церкви, где собирались христиане для богослужения.
        Придет она к отцу Адриану, послушает его тихие, ласковые речи, и спокойнее становится у нее на душе. И кажется ей, что не умер отец, не навсегда расстался с ней: придет час, когда она опять увидит его. — О чем задумалась, девонька? — спрашивал отец Адриан, глядя на ее печальное личико.
        - Об отце и о Рогдае думаю, — отвечала она.
        - Отец у Господа, а Рогдая Господь сохранит; верь в это…
        И Светлана верила.
        Было утро.
        Светлана встала рано, едва взошло солнце. Отец Адриан еще спал, потому что всю ночь молился… Осторожно, чтобы никого не разбудить, девушка вышла из домика.
        В рощице было тихо, только где -то вверху чирикали птички. Сбегала Светлана к ручью, умылась и пошла бродить по лесочку.
        Солнце поднималось все выше и выше, грело землю, и понемногу просыпалась жизнь. Где -то раздалось блеяние овец, где -то послышались голоса людей и затихли.
        - Светлана, касаточка моя… где ж ты, птичка ранняя? — раздался вдруг знакомый голос, и девушка, обернувшись на него, увидела Вахрамеевну.
        Старушка, запыхавшись, пробиралась сквозь чащу.
        - Не спится, мамушка!.. — отвечала Светлана, идя ей навстречу.
        - Все о суженом думаешь? Да, сказывают, вернулся князь -то… Уж несколько дней здесь живет… И Рогдай, поди, с ним вернулся. Небось, дитятко» живехонек он…
        - Неужели вернулся? — Лицо Светланы вдруг оживилось и просияло. Грусть об отце и женихе точила ее сердце, и, как ни хорошо жилось ей у христиан, душа ее все болела и болела. И теперь только на минуту вспыхнула в ее сердце надежда, что Рогдай жив, и тотчас погасла: кто знает, может быть, сложил свою голову на бранном поле. Но если князь вернулся, то хоть бы в Киев скорей!
        - Пойдем, мамушка, к боярину Феодору… Может, узнаем что…
        - Боязно, родная!.. Как бы злому этому коршуну -то ты на глаза не попалась… Ужо я одна схожу… — отвечала Вахрамеевна.
        - Нет уж, мамушка, и я пойду… Да и по боярину, по всему дому его я соскучилась… Вот батюшка благословит, и пойду.
        Отец Адриан стоял на молитве, когда вошла к нему Светлана. Его лицо было обращено к востоку, руки сложены на груди. Девушка невольно залюбовалась выражением его лица: так было оно прекрасно и вдохновенно. Когда он кончил молитву, она подошла к нему:
        - Благослови, батюшка!
        - Господь да благословит тебя. Видишь, день -то какой! Благодать Божия… Ночь прошла, опять светло, тепло, радостно… Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, показавшему нам свет! — проговорил отец Адриан и благословил Светлану.
        Она сказала ему о своем желании идти в город. Он посмотрел на нее долго и внимательно, потом ласково улыбнулся и еще раз благословил. — Ну, иди с Богом… Да скажи боярину, чтобы сегодня вечером пришел: молитва у нас будет в храме… Поблагодарим Господа за удачный поход князя, — сказал он.
        В полдень и Светлана, и Вахрамеевна были уже в городе. Стараясь никому на глаза не попадаться, они быстро -быстро шли боковыми улицами к дому варяга, как вдруг до них донеслись чьи -то дикие крики:
        - Подавай нам сына!
        - Боги требуют отрока!
        - Принесем жертву Перуну! — крики росли, потрясали воздух и сливались в безобразный стон…
        Вдруг всё стихло. И в наступившей тишине раздался спокойный, властный голос:
        - Нет, не быть этому! Не боги у вас, а дерево, ныне целое, а завтра истлевшее; они не едят, не пьют, не говорят, а сделаны руками из дерева; Бог — Один, Которому служат и поклоняются греки. Он сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека! А ваши идолы что сотворили? Сами сотворены они. Не дам сына моего бесам.
        - Боярин!.. Это его голос! — вскрикнула Вахрамеевна.
        Светлана ничего не могла сказать: лицо ее побледнело, как у мертвой, и на нем застыло выражение ужаса. Не отвечая старухе, она бегом бросилась во двор дома.
        Страшная картина представилась ее глазам.
        На крыльце стоял боярин. Величавая, благородная фигура его выражала полное спокойствие, и такое же спокойствие в каждой черточке его лица. Перед домом бушевал народ, кулаки потрясали воздух, но он как будто не видел этого. Он смотрел куда -то поверх этой толпы и, казалось, видел доступное лишь ему одному. Светло и радостно было его лицо. Рядом, прижавшись к нему всем телом, стоял Иоанн. Мальчик дрожал, и лицо его было испуганно, но глаза тоже светились каким -то особенным светом и были полны решимости…
        - Господи! Ты все можешь! Спаси их! — вне себя вдруг воскликнула Светлана, привыкшая за это время молиться Христу. Но ее крик замер, потонул в общем яростном гуле:
        - Смерть безбожникам! Подавай нам сына… И опять раздались спокойные слова:
        - Если ваши идолы — боги, пусть пошлют одного из среды своей, и тот возьмет сына; а вы к чему хлопочете за них?
        Но на этот раз ему даже не дали кончить. Толпа завопила, застонала, несколько секир мелькнуло в воздухе, кто -то подрубил столбы, на которых держались сени, — раздался страшный треск, грохот падающих досок и бревен: сени рухнули, и отец с сыном скрылись под обломками здания.
        Крики внезапно стихли. Толпа опомнилась и отхлынула назад.
        - Разорили проклятое гнездо, — злорадно проговорил Лют.
        Но никто не откликнулся на его слова. Ужас охватил всех. Старый кудесник подошел к развалинам, скрывшим варяга с сыном, и в бессильной злобе пнул ногой бесформенную груду.
        - Кончено, — неопределенно проговорил он и вдруг услышал, как сзади него раздались голоса:
        - Князь! Князь! Дорогу князю… Да здравствует Владимир Красное Солнышко!
        К дому варяга в самом деле подходил Владимир. Не доходя нескольких саженей, он остановился, скрестил руки на груди и долго молча смотрел на развалины.
        Лицо князя было взволнованно, губы плотно сжаты, взгляд строг и печален.
        Лют хотел ему сказать что -то, но не посмел, и, съежившись, как виноватый пес, под этим загадочным взором, тихо, боком прошел мимо и затерялся в толпе.
        Зато Всеслав смело подошел к князю и упал ему в ноги.
        - Княже, — воскликнул он со слезами, — Люта это дело, и смерть Дулеба — его же дело… напраслину он возвел на твоего воеводу… я, когда он умирал, с боярином Феодором при нем был… Он просил тебе сказать… и боярин теперь… это Лют ему мстил… и один только Бог Истинный — Тот, Которому служил Феодор… — Он говорил сбивчиво и растерянно, путаясь и захлебываясь в словах.
        - Пойдем со мной, — сказал князь. До вечера не расходился народ от дома варяга. Только совсем поздно, когда на небе загорелись первые звезды, у мертвых тел никого не осталось; только в беспамятстве лежали осиротевшая мать и жена, да горько плакала над новой незаменимой утратой Светлана.
        Ее горе было так велико, что она не слышала, как кто -то подошел к ней, чья -то рука легла на ее плечо и кто -то ласково назвал ее по имени. Тогда он повторил громче и взволнованнее:
        - Светлана… радость моя!
        Она подняла голову.
        Перед ней стоял Рогдай.
        ГЛАВА IX
        ПРИГОВОРЕННАЯ
        На самом берегу Лыбеди, недалеко от Киева, раскинулось уединенное владение князя Владимира. В вековой роще стоял княжеский терем, и не раз заезжал сюда князь, утомленный охотой, делами или пирами с дружиной. Он любил тишину, которая здесь царила, любил маленького сына Изяслава, который всегда выбегал ему навстречу и ласкался к нему, и только на мать его, свою первую жену Рогнеду, мало обращал внимания. Гордо держала она себя с ним, и он относился к ней холодно… Но недавно страшная гроза разразилась над жизнью князя, чуть было смерть не подстерегла его, и тишина в княжеском тереме стала зловещей, предвещавшей скорую жестокую бурю. Прошло несколько дней, но ни князь, ни княгиня не могли забыть той дикой сцены, какая разыгралась между ними.
        Это было ночью. Крепко спал князь на богатой постели, спал и не чуял беды. Рогнеда тоже притворилась спящей. Потом, когда убедилась, что Владимир заснул, встала и, вся дрожа, достала приготовленный отточенный нож…
        - Великие боги, видите вы, что я не могу терпеть больше! Отца моего он убил, любимого жениха отнял, рабой своей сделал, а теперь — разлюбил.
        Призывала она богов в свидетели своей горькой обиды. А обида была действительно велика: когда -то была Рогнеда невестой брата Владимира Ярополка; отец ее, Рогволод, князь Полоцкий, был сильным и славным князем. Но не устоял он перед дружиной Владимира; взял Владимир землю Полоцкую, дотла сжег, разорил всю область, убил и Рогволода, и двух сыновей его, и силой взял Рогнеду…
        Долго не могла она примириться со своей горькой долей, потом любовь князя заставила ее немного смягчиться, но по -прежнему она гордо вела себя с ним, и не видел он от нее любви и ласки. И наконец наскучила она ему. Почти забыл о ней Владимир, поселив ее в далеком селе, на берегу Лыбеди; и тогда только почувствовала Рогнеда, как осиротела она, как много потеряла. К чему только не прибегала: и к заговорам, и к травам целебным, и великим богам молилась, и у Люта -кудесника помощи просила — ничто не помогло вернуть любви князя. Тогда страшное дело задумала она. Однажды ночью, не помня себя, она занесла нож над головой князя, но он проснулся. Рогнеда опомнилась, но было уже поздно.
        Ни слова не сказал Владимир. Встал, бледный как смерть; глаза горели. Долго смотрел он на жену, потом, наконец, бросил:
        - В брачной одежде жди меня. — И ушел.
        И с тех пор ужас полонил ее сердце. Не смела она ничего возражать, ни о чем просить, ждала страшного часа.
        И теперь, проведя без сна не одну ночь, она, в нарядной, шитой золотом одежде, сидела на богатом ложе и ждала смерти. Маленький Изяслав курчавой головкой терся о колени матери.
        Она гладила рукой эти шелковистые волосы, и гордое сердце ее смягчалось, и слезы катились из глаз: не жизни было ей жаль; жаль было этого милого мальчика, жаль было того, на ком сосредоточена была вся сила ее материнской любви.
        - Изяслав, мальчик мой милый… — шептала она, посадивши ребенка на колени и покрывая его голову и лицо жаркими поцелуями.
        - Матушка… Плачешь ты? — удивился мальчик, обеими руками стараясь поднять голову матери и заглянуть ей в лицо.
        Рогнеда и не скрывала уже, что плачет.
        - Сейчас придет отец — гневный, грозный… Он придет, Он… О боги… Но все равно… Когда войдет он, бросься перед ним на колени, обними, проси у него за мать, проси, мальчик мой милый, солнышко мое, проси, ненаглядный… — Она говорила бессвязно, но чуткое сердце ребенка поняло, что какая -то опасность грозит матери, что поссорились между собой отец и мать.
        - Матушка!.. — он прижался к ее груди и замер, сам готовый заплакать. И сидели они оба так в ожидании страшного часа.
        А в это время княжеская ладья тихо, медленно подплывала к берегу. Гребцы едва работали веслами, зная, что князь не торопится, князь точно старается оттянуть наступающий час.
        А князь сидел, задумчивый, мрачный, и смотрел на багровый закат солнца, садившегося за лесом. Смотрел и словно не видел; мысли его были далеко: думал он то о вероломной жене, которая получит теперь заслуженную казнь, то о мученике -варяге, который погиб недавно на его глазах, то о новой, чудесной вере, которую он уже успел немного узнать, то о старом Люте, который так ненавидел эту новую веру. Владимир привык слушать Люта, и теперь судьба Рогнеды была решена тоже не без его совета. «Пореши ее, князь, не оставь в живых!» — нашептывал Лют.
        И, хоть старый, любимый воевода княжеский Путята говорил другое, просил князя помиловать виновную, не послушал его Владимир.
        Гнев и обида царили в его душе, И по мере того как ладья подплывала к берегу, эти чувства заполняли все больше и больше его душу, разгорались в нем, — и, гневный и мстительный, вступил он на берег.
        Прошло несколько минут, и с обнаженным мечом он входил в терем Рогнеды.
        Она сидела в своем дорогом уборе, бледная и трепещущая, не смея поднять на него умоляющих глаз.
        - Готова? — раздался грозный голос Владимира. Но в это время кто -то крепко обхватил его колени руками… Он вздрогнул и увидел, что маленький Изяслав обнимает его.
        - Отец… отец… ты не один… прости матушку… — И почему -то лицо сына напомнило ему другое бледное детское личико, смотревшее недавно на толпу с такой мукой… И все перемешалось в голове, меч выпал из рук.
        - О боги!.. Разве я знал! — он схватился одной рукой за голову, другой отстранил сына и, не сказав ни слова жене, вышел из терема.
        Через несколько дней бояре и Путята «порешили», потому что князь просил их совета: «Государь, прости виновную для сего младенца и дай им в удел бывшую область ее отца».
        Князь так и сделал.
        И в ту ночь, когда так решил он, тихо и светло было у него на душе, словно коснулась душа чего -то великого, хорошего. Хотелось ему в эту ночь всех любить, всех обнять, и еще хотелось ближе узнать и понять христианского Бога.
        А старый Лют скрежетал зубами, потому что уходил князь из -под его власти.
        И еще сильнее стало его беспокойство, еще сильнее разгорелась его злоба, когда через несколько дней узнал он, что греческий жрец, как называл он отца Адриана, приходил к князю и о чем -то долго -долго беседовали они.
        ГЛАВА X
        В ЦАРЬГРАДЕ
        Не один греческий священник приходил к князю беседовать о вере. Узнали о его желании переменить веру другие народы, и каждый из них пытался склонить русского князя к своей вере, чтобы иметь в нем сильного союзника.
        Приходили к нему послы от камских болгар -магометан, приходили с запада немцы, приходили хазары -евреи, но слышали в Киеве, что ни к одной вере не лежало так сердце князя, как к вере греческой.
        Один греческий монах принес ему икону Страшного Суда и рассказал, какая участь ждет праведных и какая — грешных. Рассказал и о том, как Единый Истинный Бог, в Которого веруют греки, сходил на землю, как Он пострадал за людей, распят был и воскрес. Знали киевляне, что сильно задумался князь над словами монаха -проповедника, а глядя на икону Страшного Суда, промолвил: хорошо тем, кто на правой стороне, и горе тем, кто на левой…
        - Крестись, и будешь с праведниками, — отвечал монах.
        Ушел монах, но сменил его отец Адриан, и долгие задушевные беседы велись у него с князем. — Что же, батюшка? Как князь? Склоняется ли к нашей вере? — спрашивала как -то Светлана отца Адриана.
        - В руках Божиих сердце человека… Бог знает… но веруем, что будет князь христианином. Недаром ему такой светлый ум дан… Вот теперь мужей именитых хочет послать в разные земли, чтобы сами посмотрели веру, увидели, как разные народы на своих местах служат каждый своему Богу. Пусть поедут, посмотрят… Свет веры Христовой еще ярче будет, как с тьмой -то сравнять его.
        Так говорил старец. Светлана слушала его, почти уверенная, что князь Владимир будет христианином. Но у нее душа болела еще и за Рогдая. Вот уже исполнилась их мечта. Они — муж и жена; согласился Рогдай венчаться с ней по закону христианскому, но сам все еще оставался язычником. Какие -то колебания у него в душе. И лежит это камнем у нее на сердце, и всякая радость ее меркнет, и постоянно, постоянно, день и ночь, молится она за Рогдая: просвети его, приведи его к Себе, Боже!
        Они живут в маленьком домике; вернее — живет она, а Рогдай все с князем. И знают этот домик все бедняки в Киеве, знают все больные. Идут к Светлане, а она поит, кормит, обшивает их, лечит целебными травами. Тихо и счастливо течет жизнь. Только бы Рогдай уверовал!
        В этот вечер Рогдай ранее обыкновенного пришел к ней. Еще с реки услышала она его сильный, молодой голос. Пел он какую -то песню, и широкой волной разливалась могучая песня по затихшей реке.
        - Ну, радость моя!.. Еду я с боярами и в землю Болгарскую, и в землю Греческую… будем смотреть, чья вера лучше…
        Она немного побледнела: «Опять уезжает… Опять разлука!» — Но тотчас овладела собой.
        - Да приведет тебя Господь к Себе! — проговорила она. Весь вечер прошел в разговоре о предстоящем отъезде.
        Прошло около трех месяцев после этого разговора, и княжеская барка, на которой среди других послов Владимира находился и Рогдай, медленно и величаво подплывала к Босфору, на берегу которого красовалась столица Греческой империи — Царьград, или Византия.
        Путь, которым плыли послы, знаком был русским. Каждую весну отправлялись этим путем ладьи, нагруженные разными товарами: шкурами зверей, лесом, воском, медом, хлебом в Грецию. Из Киева выходили они в вольные воды Днепра, плыли вниз по реке, между цветущими зелеными берегами, потом в том месте, где Днепр образует пороги, вытаскивали ладьи и товар на берег, тащили их «волоком», потом снова плыли по реке и выходили, наконец, в Черное море, которым добирались до Царьграда.
        Этим путем плыли и великокняжеские послы. Их было десять мужей — все пожилые, умные и родовитые бояре, с суровыми лицами, закаленные в боях, друзья и советчики князя. Был тут и дядя его Добрыня, и любимый боярин и воевода Путята, и все они плыли в Царьград с сознанием, что важное и серьезное дело поручил им князь.
        Рогдай был среди них как мальчик. Но его любили за веселый нрав, за уживчивость с товарищами, за услужливость старшим, и тому, что князь его так любил, не завидовали.
        Много пережил и передумал Рогдай за эти месяцы.
        Были уж они и в земле болгар камских… Не понравилась им их вера. Храмы показались унылыми… Видели они немецкие храмы, и там скучно и некрасиво показалось им. Что -то ждало их в земле Греческой, какой ответ привезут они князю Владимиру?
        Думал об этом Рогдай, да и самого его занимала греческая вера: «Светлана приняла ее, а Светлана — умница… И Адриан, старик, который христианской вере учил, тоже старик умный и добрый. О Христе говорит как о живом… Точно он видел и знает Его».
        В голове Рогдая мысли сменяли одна другую, переносили его на берега родного Днепра, к маленькому домику, где осталась Светлана, и хотелось поскорей вернуться туда. Но хотелось в то же время и Царьград увидать, и веру христианскую ближе узнать.
        Был яркий солнечный день, когда их барка подплыла к главной пристани Царьграда, к Золотому Рогу.
        Великолепное синее море сверкало и искрилось в лучах солнца, и волны словно ласкались о берег, накотором собралось много народа, все в ярких, пестрых одеждах, встречать славянских гостей.
        Но гости, казалось, никого не видели, даже гребцы на веслах замерли от восхищения: какая картина развернулась перед ними!
        Вдали, на ярко -синем небе, выступали снежные вершины высоких Олимпийских гор, покрытых по склонам вечнозеленым лесом, а ближе развернулся самый город, с его еще издали сверкающими куполами храмов и дворцов, с высокими стройными башнями и колоннами, с домами, окрашенными в самые разнообразные цвета, весь окутанный легким серебристым туманом.
        У берега на якорях стояли огромные суда, еще никогда не виданные русскими… Везде были шум, крики, оживление.
        У Рогдая закружилась голова. Он, точно во сне, помнил потом, как их барка подплыла к берегу, как они вышли и были встречены людьми в блестящих, шитых золотом и самоцветными каменьями одеждах — послами греческого императора, как их вели куда -то по узким и показавшимся ему некрасивыми улицам и, наконец, привели в большое здание, где они должны были переночевать.
        Только к вечеру он несколько пришел в себя, отдохнул, подкрепился вином, которое принес ему грек -гостиник, и постарался уяснить себе, где он, что с ним и куда их поведут теперь.
        - Завтра мы осмотрим город и храм святой Софии, — говорил ему Андроник, так звали грека, — а через день будет богослужение в этом храме… Император уже знает и распорядился, чтобы вас, русских, провели на переднее место. Увидите, как греки служат своему Богу… велик Бог наш!.. — восторженно закончил грек.
        Он был еще не стар, по -видимому, живой и общительный, и Рогдаю хотелось поговорить с ним. Но голова болела, и чувствовалась какая -то странная тяжесть во всем теле.
        - Надо уснуть, — подумал он. Грек, видя его утомление, не стал приставать к нему с разговорами и вышел, пожелав доброй ночи.
        Рогдай вытянулся на приготовленной для него кровати… Но уснуть все -таки долго не мог. Все кругом было для него ново и необычно. В окно смотрела какая -то особенная, чарующая южная ночь, а луна, зеленовато -серебристая, ярким молочным светом заливала белые стены домов, видневшиеся из окон, и играла лучами на полу комнаты.
        - Точно русалки в майскую ночь, — подумал Рогдай, переносясь опять мыслью на берег Днепра.
        На следующий день Рогдай проснулся с восходом солнца. Тяжесть в голове не прошла, но общая усталость была меньше.
        Пожалел Рогдай, что не взял с собой целебных корешков Вахрамеевны, и какая -то тоска сдавила ему сердце; еще вдруг сляжешь на чужой стороне.
        Но грустным мыслям некогда было предаваться, потому что пришел Андроник, позвал его в другую комнату, большую, светлую, с белыми мраморными колоннами… Там собрались и другие дружинники русского князя… На длинных столах приготовлено было угощение.
        Потом повели гостей осматривать город.
        Было что посмотреть в Царьграде, хотя нужно сказать, что вблизи город производил совсем уже не такое впечатление, как издали. Не было в нем того великолепия, которым поражал он, когда к нему подъезжали с моря, не было в нем даже такой ширины улиц и такого раздолья, какое было на холмах Киевских… Улицы большей частью были грязные, узкие, извилистые, без света, пропитанные тяжелым спертым воздухом. Дома из бревен и глины были невзрачны и даже жалки, многие из них окружены были стенами, поросшими зеленью, диким мохом, плющом и виноградом… Кое -где за оградой, в саду, били невысокой струей фонтаны… Под временным навесом из пестрой ткани пристроились на некоторых улицах низенькие лавчонки, мастерские… Тут продавались и мясо, и рыба, и хлеб, и фрукты, и всевозможные варенья, и обувь, и какие -то восточные ткани, и павлиньи перья, и вообще самые разнообразные предметы.
        И население города было тоже разнообразное: наряду с греками здесь можно было встретить и выходцев из Малой Азии, и черного эфиопа, и еврея, отчаянно жестикулирующего и навязывающего всем какие -то цветные побрякушки.
        Толчея была на улицах невыносимая. Толпа взрослых и ребят с любопытством, разинув рот, смотрела на «руссов», и, если бы не проводники и стража, посланная императором, едва ли бы им удалось спокойно осмотреть город.
        - Сейчас выйдем к собору святой Софии, — сказал Андроник Рогдаю, когда тот, наконец, потерял терпение плутать по этим извилистым улицам… — Смотри, какая красота!
        Они свернули на площадь, и великолепное грандиозное здание святой Софии предстало пред ними.
        Дворцы, храмы, общественные здания вообще были прекрасны в Византии, но чудом искусства был, конечно, храм святой Софии.
        - Завтра в этом храме будет вечернее богослужение… А послезавтра, в воскресный день, утром сам патриарх совершит Божественную литургию… Вас проведут в самый перед храма… — говорили послам, растерянно смотревшим на красоту собора.
        А им поспешно давались объяснения через переводчика -болгарина.
        - Этот собор построен императором Юстинианом.
        - Но ему помогали сами ангелы: один из них сообщил в видении императору план храма, другой поклялся Вечной Премудростью охранять место постройки, третий доставил восемьдесят бочонков золота для храма, четвертый велел сделать над главным алтарем три окна в честь Пресвятой Троицы…
        - Весь собор полон золота, мрамора, порфира, драгоценных камней…
        - Мы осмотрим сегодня собор? — спросил Рогдай. — Не сегодня, потом… О, святая София — великое чудо!.. — отвечал все тот же болгарин.
        Прошло почти два дня.
        Рогдай чувствовал, что болезнь все упорнее и упорнее овладевает им. Он боролся с ней, как мог: не хотелось ему пропустить того дня, когда особенно торжественно греки будут молиться своему Богу.
        И вот этот день наступил. Накануне, с другими дружинниками, он был уже в соборе. Когда он только переступил порог этого необыкновенного здания, ему показалось, что он вступил в целое море света: так обширен, высок и просторен был собор, увенчанный огромным и в то же время необычайно легким куполом, который распростирался над молящимися, как само небо. Люди казались совсем маленькими в этом огромном храме, и чувства смирения, восторга, изумления и благоговения наполняли священным трепетом всякую человеческую душу.
        В притворе находился бассейн из яшмы, и мраморные львы извергали из своей пасти воду, в которой омывали ноги все входившие в дом Божий…
        Послы князя Владимира, в том числе и Рогдай, были потрясены красотой вечерней службы, массой огней, стройным, словно неземным пением, великолепием внутренней отделки собора, картинами, расписанными по стенам, изображениями Христа, Пресвятой Девы, апостолов, сделанными из цветной мозаики…
        Но сегодня здесь все казалось еще великолепнее. К сожалению, ни Рогдай, ни его спутники не понимали слов богослужения, но и того, что они видели, было довольно с них.
        Патриарх и несколько десятков священников, диаконов, иподиаконов, облаченные в расшитые золотом и жемчугом одежды, стояли в алтаре вокруг престола… Патриарх совершал Таинство, все духовенство сослужило ему.
        Ароматные волны аравийского ладана синеватыми клубами поднимались из золотых кадильниц в руках диаконов, а пение, чарующее, стройное, не похожее на пение человеческих голосов, могучими аккордами наполняло весь храм.
        Над престолом в алтаре находился особенный балдахин, и оттуда спускался серебряный голубь, изображавший Святого Духа. Внутри этого голубя находились Святые Дары.
        Послы многого не знали, много не понимали, но когда наступил важнейший момент литургии, когда запели «Тебе поем» и вся многотысячная толпа, как один человек, опустилась на колени, они тоже упали на землю, и Рогдай почувствовал, как горячие слезы катятся по его лицу.
        Он был потрясен до глубины души, забыл о своей болезни, о Светлане, о князе, забыл обо всем на земле: казалось, само небо раскрылось над ним, и он перешел в какой -то другой, совершенно ему до того неизвестный мир, чудесный, таинственный, прекрасный… И жаль было уходить из этого мира, возвращаться к обычной жизни.
        В необыкновенном восхищении, но и в совершенном изнеможении вернулся Рогдай в гостиницу, где они остановились, лег и не мог уже подняться.
        Кто -то приходил к нему, звал по имени. Он не откликался.
        К вечеру у него открылся страшный жар и бред… Он бредил Христом, неземным пением, храмом. Гостиник, напуганный его болезнью, позвал врача, и тот распорядился отправить Рогдая в больницу.
        ГЛАВА XI
        ПОД КОРСУНЬЮ
        Давно уже вернулись послы из земли Греческой, давно уже знали все в Киеве, что больше всего понравилась боярам греческая вера, и когда были они в Царьграде, в Софийском храме, то не знали даже, где они были: на земле или на небе — так поразило их и великолепие храма, и красота службы, и церковное пение… Давно уже знали все, что князь решил принять веру греческую, только все искал удобного случая; наконец, стало всем известно, что началась у князя война с греками и осадил он греческий город Корсунь на берегу Эвксинского понта (Черное море). И ждали все с душевной тревогой, чем кончится эта осада,
        море. потому что велики должны были быть ее последствия. Только Светлана грустила и плакала.
        Грустила Светлана и не знала, что в это самое время Рогдай тоже уже был под Корсунью, с любимым князем.
        Долго прохворал Рогдай. Но в конце концов молодой организм и хороший уход сделали свое дело. Он стал поправляться. И вместе с возвращением здоровья чувствовал, как возвращается к нему жажда жизни, как хочется ему ее радостей и, больше всего, как хочется ему узнать ближе христианскую веру.
        Андроник часто навещал его, и, сидя на каменном дворике больницы, долго беседовали они в вечернее время и о Христовой вере, и о греческой жизни.
        Наконец наступил желанный день. На легком греческом судне, вместе с партией купцов, отправился Рогдай в родной Киев.
        И странное дело: точно со второй родиной, расставался он с Царьградом: какое -то совершенно ему самому непонятное чувство сладкой щемящей тоски было в душе.
        Вот постепенно стали скрываться из виду купола храмов, крест на святой Софии, дворцы, дома, стены, постепенно скрылись в тумане и очертания гор, все потонуло в голубоватой дымчатой дали, и перед глазами Рогдая было только море, тихое, бесконечное, лазурное море… Судно легко и свободно неслось по его волнам к родному для Рогдая Киеву…
        Ни одного судна, ни одной ладьи не попадалось им навстречу. Но на четвертые сутки им встретилась затоне одна ладья, а несколько, и одного взгляда на них и на людей, сидевших в них, было для греков и Рогдая достаточно, чтобы догадаться, что это были «руссы».
        - Княжие люди! — вырвалось у Рогдая, и чуть не выпрыгнул он за борт: так по «своим» истомилось сердце.
        - Куда Стрибог путь правит? — окликнул он, забывая о Христе и возвращаясь к старым богам.
        - Под Корсунь… к князю… — отвечали ему с барки…
        Зашевелились и заволновались греческие купцы. Слыхали они о том, что собирается русский князь под Корсунь, а теперь увидели, что это и в самом деле случилось. Враги, значит, были перед ними, а им и защищаться было нечем.
        Но суровые лица ратных людей русского князя были спокойны; ни одна рука не поднялась, чтобы пустить стрелу в безоружных. Кто -то только позвал Рогдая:
        - Иди к нам… вместе пойдем к князю.
        Мог ли не поехать Рогдай?
        В один миг он был в русской лодке, а через каких -нибудь полчаса греческое судно уже совсем скрылось из его глаз.
        - Под Корсунь! Скорей под Корсунь, к князю…
        Попал прямо на военный совет. Решали: наступать или нет на Корсунь. И порешили — наступать, хоть видно было, что не взять приступом, не взять и осадой город. Но что -то особенное соединялось у князя Владимира с мыслью о взятии этого города. Целыми часами заставлял он Рогдая рассказывать о том, что видел тот в Царьграде, о том, какие там храмы, как служат там Богу… И Рогдай рассказывал с увлечением, с жаром.
        Рассказывал он и о том, какой любовью пользуются у греков их два царя — Василий и Константин, а о сестре их, царевне Анне, ходит в народе слава, как о святой: хвалят ее и за красоту, и за доброе сердце, и за веру ее, и нет ни одного бедняка в Царьграде, которому не помогла бы щедрая рука царевны Анны.
        Рассказывал Рогдай и не замечал, с каким вниманием слушал его князь, не знал и того, что после его ухода, случалось, подолгу сидел Владимир совершенно один в своем шатре и думал великую думу.
        Была ясная звездная ночь, одна из тех чарующих ночей, какие бывают только на юге. Затихла на несколько часов боевая гроза; молчали рога и бубны киевских воевод, не свистали стрелы, молчали литавры и трубы на корсунских стенах. Все затихло, и в этой таинственной тишине слышался только плеск волн потемневшего моря, да, казалось, незримые силы реяли над русским войском, и не могли устоять перед этой силой грозные корсунские стены.
        На отдельных башнях города светились сторожевые огни, и какие -то тени мелькали то в одном, то в другом месте стены.
        - Крепкий город… Как возьмем его, княже? — любимые воеводы князя, между ними и старый Путята, и доблестный Судислав, и юный Рогдай, окружили князя в его палатке. Говорили, что вся рать должна тотчас же снова двинуться на приступ.
        - Сколько дней тут стоим, — говорил Путята, — не взять нам града осадою… греки — лукавый народ… Во всякое время они подмогу корсунцам дадут, а мы только ратных людей понапрасну истратим. Князь молчал.
        Рогдай готов был согласиться с Путятой. Безумием казалось стоять еще и еще под стенами неприступного города. Не подойти к этим каменным башням, не устоять перед греческими камнеметателями, перед медноконечными стрелами, которые со свистом врезались в толпу киевлян, вырывая из строя сразу десятки людей. Стоит перед его глазами тот день, когда первый раз пошли киевляне на приступ. Сверкали на солнце мечи и копья, свистали стрелы; потрясая воздух криками, бросилась русская рать на стены города, взобралась на вал, к городским воротам, но… отбили греки нападавших, и грудами тел киевлян наполнился ров за городской стеной.
        И не один приступ был так отбит.
        - И на кого надеется князь? — думал Рогдай. Однако он уж и сам знает, на кого и на что надеется князь. Знает, зачем и на Корсунь -то он пошел войной.
        - В Корсуни много церквей греческих… возьму этот город и привезу оттуда священников греческих, пусть учат народ мой закону христианскому. — Так говорил он, уходя из Киева, и эти его слова передавались теперь из уст в уста среди воевод княжеских. Знал об этом и Рогдай.
        И вот теперь стояли они все перед этим городом, видели, как сияли на солнце кресты и купола христианских церквей, и не могли, ничего не могли сделать.
        - Бог христианский… поможешь ли Ты нашему князю? — думал Рогдай, и таким чудом казалось ему взятие города, что, кажется, если бы взят был город, он и сам тотчас уверовал бы в Христа.
        Тихо разговаривали между собой воеводы княжеские, тихо думал Рогдай свою думу, а князь сидел молча, не принимая участия в общем разговоре. Но не мрачно, а вдохновенно -прекрасно было его лицо… Глубокая вера светилась в глазах, а сердце его трепетало в могучей груди сладким и радостным трепетом.
        - Почивай, княже!.. — сказал наконец Путята, вставая. Поднялись и другие воеводы.
        - Добрая ночь… — сказал князь, наклоном головы отпуская их. — А ты останься, — обратился он к Рогдаю.
        Рогдай остался. Шатер опустел. Несколько раз князь прошелся взад и вперед по мягкому дорогому ковру.
        - Что ты чувствовал, когда был в Царьграде, Рогдай? — спросил он, останавливаясь перед дружинником.
        - То же, что и другие, княже: будто в другом мире, на небе был я… до сих пор звучит еще в моих ушах то неземное пение, — отвечал Рогдай. — То же говорили мне и другие. То же чувствую и я сам… Премудра была бабка моя, княгиня Ольга, что приняла веру Христову, и вот чует сердце мое, что отсюда, из Корсуни, я вернусь в Киев христианином… Крещусь, если Корсунь будет взята… А в этом уверяет меня сердце! Чувствую, что даст мне ее Бог… — Светло и прекрасно было лицо князя, и верой звучал его голос. И чувствовал Рогдай, что совершается на его глазах что -то дивное и великое.
        Отрок княжеский заглянул в шатер и позвал Рогдая. Рогдай вышел. А князь опустился на колени и, в избытке душевного волнения, со слезами пламенно стал молиться.
        Он не мог бы сам сказать, о чем он молился. Он молился, чтоб дал Господь мир и свет его душе, чтоб дал свет всему народу киевскому, чтоб не отпустил его от стен этого христианского города иначе как христианином, чтобы помог взять ему Корсунь. Долго молился князь, и не смел Рогдай потревожить его; видел только, как слезы градом катятся по лицу князя, как сияют верой и счастьем его глаза, как губы едва произносят отдельные, отрывочные слова — помоги… спаси… просвети!..
        Наконец Владимир поднялся с колен.
        - Княже, — решился тогда заговорить Рогдай, — корсунцы стрелу пустили в наш стан… и вот какая -то грамотка на стреле… на языке греческом.
        Владимир равнодушно посмотрел на бумагу.
        - До утра оставим. Потом прочтем… Искусного в грамоте человека найти!..А ночь уже проходила. Светлело на востоке, и звезды угасали.
        Рано утром собрались опять воеводы в шатер князя, нашли и человека, умеющего читать письмена греческие, и диву дались, когда узнали, что за грамотка прислана на стреле: некий корсунец Анастас уведомлял князя, что за городом есть в земле трубы, по которым вода из колодцев идет в город.
        - Господи Боже мой! Корсунь наша! Корсунь будет взята?! Крещусь, если это будет! — в избытке душевного восторга воскликнул князь, и радостно пронеслись и его слова, и известие, полученное из Корсуни, по всему киевскому стану.
        - Крещусь и я, — подумал Рогдай, дивясь тому, что происходило, и прислушиваясь к шуму, раздававшемуся с высоких стен неприступной крепости, — вот будет радость Светлане! — Его мысли перенеслись вдруг в Киев, на берег Днепра, к маленькому домику, где теперь жила Светлана, ничего не знавшая о его судьбе.
        Стрела, пущенная из греческого стана, просвистела в воздухе и ударила в молодого боярина, стоявшего рядом с Рогдаем. Он тихо вскрикнул и упал, обливаясь кровью.
        Рогдай невольно отшатнулся, вздрогнул, и сердце его сжалось: один момент, и вот так же может все кончиться. И вдруг так больно стало при мысли, что он никогда, может быть, не увидит уже Светлану.
        - Великий Боже… Боже греков… пощади, сохрани мою жизнь, я приму веру Твою и буду всю жизнь до конца служить Тебе…
        Битва разгоралась. Рогдай должен был сам взяться за копье и стрелы, но бой не увлекал его, в сердце была молитва, и душа рвалась к безоблачно -яркому синему небу, откуда должна была прийти ему милость. Через несколько дней Корсунь была взята.
        ГЛАВА XII
        СВЕТ С ВОСТОКА
        - Ты знаешь, как это было? О, если бы ты была тогда с нами, если бы ты видела, если бы пережила!.. — Рогдай не знал, с чего начать свой рассказ жене: так много было всего на душе, так хотелось рассказывать обо всем с самого начала: как они подъезжали к Царьграду, как они плыли этим великолепным морем и еще издали увидели город, залитый ослепительно яркими лучами солнца, город, в котором такие роскошные дворцы, такие роскошные храмы; хотелось рассказать подробно, как привели их в собор святой Софии, провели вперед, и встали они перед раскрытым сияющим алтарем, и видели всю службу, совершаемую самим Патриархом Греческим… Хотелось сказать, как смешались тогда мысли и чувства в их душе, как показалось, что земля словно тает под их ногами и невидимые крылья уносят их в иной, совсем иной мир… Хотелось рассказать и о том, как он заболел и как затем поправился, как попал в Корсунь, где соединился с товарищами -дружинниками, что видел и пережил под Корсунью.
        И обо всем этом Рогдай рассказывал как -то вдруг, спешно и разбросанно. А Светлана не столько слушала его, сколько смотрела на него, радостная, счастливая, почти не верящая тому, что Рогдай опять с ней и Рогдай — христианин.
        Они сидели на крыльце их маленького домика. Лучи заката золотили верхушки деревьев, и все кругом было полно тишины и мира.
        - Но как же случилось то, что ты вдруг уверовал и крестился? — вновь спрашивала Светлана, берясь за полотенце, которое вышивала новой княгине…
        - Случилось… как случилось? — переспрашивал в свою очередь Рогдай. — Для этого надо было быть под Корсунью, видеть и знать, как взяли Корсунь… Никакие силы человеческие не могли бы овладеть городом, если бы Бог, Которому князь молился, не помог ему… И я почувствовал, что в письме Анастаса, о котором я тебе говорил, — рука Божия… И потом… потом, — он ласково взглянул на жену, — я так молился Ему, чтобы мне остаться в живых, чтобы мне увидеть тебя… и вот — ни одна стрела не задела меня… Как же мне было не верить!.. — Тихая, глубокая радость звучала в каждом слове Рогдая.
        - Но какое чудо было с князем! Он взял Корсунь… послал сказать греческим императорам, чтобы они выдали за него свою сестру, царевну Анну… Они отвечали, что не могут христианку выдать за язычника. Тогда князь наш послал им сказать, что сам примет Христову веру. Стали ждать мы царевну… И вдруг разболелись глаза у князя… День за днем все хуже и хуже… Совсем видеть перестал… Под руки водили его, а приехала царевна, тихая, ласковая такая, как ты, — улыбаясь заметил он, — стала уговаривать князя скорей креститься… и как только погрузился князь в священную воду, точно чешуя спала с его глаз… Увидел он снова свет, всех увидел, и точно солнцем озарилось его лицо! Никогда не забыть мне, как громко воскликнул он: «Теперь я увидел Бога Истинного!..» И радовались мы в тот день такой радостью, какой никогда еще душа не знала. Оба помолчали.
        - А княгиня и впрямь ласковая? — тихо спросила Светлана.
        - Ласковая, добрая, да вот сама увидишь; князь хочет, чтобы ты у нее в тереме была. Говорит: у христианки княгини должны быть и прислужницы христианки.
        - А слышно, князь день назначил, когда всему народу на Днепр идти креститься.
        - Не назначил еще, а назначит… то -то радость в Киеве будет… А кто не пойдет, тот враг князю будет.
        - Жаль, что батюшка до такого дня не дожил, — задумчиво проговорила Светлана, и тень грусти пробежала по ее лицу. — Он оттуда увидит все и порадуется, — тихо отвечал Рогдай.
        - Свет с Востока идет… — раздельно и тоже тихо произнесла Светлана, вдруг вспомнив слова боярина Феодора.
        Рогдай прижал к своей груди головку жены.
        - Пойдем на могилку к батюшке, — сказала она.
        - Пойдем…
        И они оба пошли на дорогую могилку, обложенную свежим зеленым дерном, над которой возвышался маленький деревянный крест.
        Вдруг странный гул донесся откуда -то, а потом послышалось отдаленное пение.
        - Чу!.. Слушай… — остановился Рогдай. Они остановились, прислушались.
        - Это священники, приехавшие из Корсуни, учат народ Христовой вере и поют с народом церковные песни. Слушай, слушай!..
        По ветру ясно доносились теперь слова: «Слава в вышних Богу, и на земли мир… в человецех благоволение!»
        - Слава в вышних Богу!.. Как хорошо это! Какое в этом счастье, Светлана! Счастье в том, что мы вместе, что мы оба молимся одному Истинному Богу! — Опять лицо его сияло радостью, и Светлана тоже испытывала счастье. Они постояли несколько минут, прислушиваясь к нестройным, но за сердце хватающим звукам, и пошли дальше.
        Мирно проходил этот вечер и в тереме князя Владимира. Сидел он вдвоем с молодой женой, говорили они о новой жизни, какая наступит скоро для всего народа русского, и эту новую жизнь князь чувствовал уже в себе.
        Если другие помнили его чудесное исцеление от слепоты, то разве он сам мог забыть?
        - И все ты… ты сделала это… торопила меня… — говорил он жене и называл ее своим солнышком, называл Ангелом Хранителем, называл своей радостью на земле.
        - Все теперь по -новому будет… Много у меня жен язычниц было, всех их оставлю ради тебя… Много я крови руками своими пролил, теперь буду молить Христа Владыку, да будет мир в земле нашей… Боюсь и виновных наказать, как бы не погрешить пред Господом… Горяч был я нравом, теперь буду тих и кроток… только любовь чувствую к людям, к самым злейшим врагам любовь чувствую… Весь Божий мир хотел бы обнять… Такая любовь в душе моей… И тебя принимаю как дар Божий! Верю, что ты мне помощницей будешь, и дом мой устроишь, и детей, и слуг ко Христу приведешь.
        Прекрасно в эти минуты было лицо князя, так же прекрасно, как тогда, когда под звездным небом Кор -суни молился он Христу Богу о даровании победы.
        И юная княгиня уже не жалела, что доверила ему свою жизнь, свою судьбу.
        А ведь недавно еще она боялась его. Когда первый раз братья передали ей предложение русского князя быть его невестой, испугалась и горько заплакала она. — Жестокий и дикий народ руссы… выйти замуж за русского князя?! Лучше умереть мне, несчастной! — заливалась она слезами. И не могла без ужаса помыслить, что придется ей расстаться с родиной, придется расстаться с этим богатым, роскошным дворцом, в котором, как в сказке, прошло ее безоблачно -счастливое детство; придется расстаться с этим синим небом, с этим лазурным морем, с этими святыми храмами, со всем, со всем, что так дорого сердцу!
        Старичок -духовник, братья -государи да и другие духовные лица и многие из придворной знати говорили ей, что если пойдет она в Корсунь, согласится стать женой князя руссов, то два великих дела сделает этим: избавит родину свою от нашествия вражия, потому что грозится русский князь и с Царь -градом сделать то же, что с Корсунью; а потом — и князь ради нее крещение примет, значит — быть ей для него и для всего народа киевского как бы женой -мироносицей. Все это сознавала царевна Анна, а сердце ее все -таки болело и ныло. Заливалась она слезами, когда прощалась с родными и подругами, и говорила им: «Все равно, что в полон иду!»
        Так было, пока она не доехала до Корсуни. Впрочем, еще на пути услыхала она о болезни князя, и сжалось ее сердце острой болью: тотчас послала она к князю сказать ему, чтобы он крестился.
        - Крестись, и тогда прозреешь, так говорит царевна, — донесли князю. А когда она сама увидела своего жениха, больного, беспомощного, сердце ее окончательно к нему привязалось: так жаль, так бесконечно жаль стало ей его. А когда совершилось чудо, когда князь вышел из купели здоровым, прозревшим и в восторге благодарящим Бога, все ее существо охватила какая -то новая, никогда прежде не испытанная радость: она почувствовала, что все, что было ей близко и дорого до сих пор, теперь умерло для нее навсегда, а неведомая земля Киевская сделается ее родиной, и этот князь, суровый и страшный, теперь станет для нее бесконечно дорогим и заменит ей всех родных.
        - День назначу, — говорил князь, обнимая жену, — придут все киевляне на Днепр и примут крещение… Какое это будет великое торжество на Руси… потом священникам велю в домах своих детей собирать, грамоте учить… не все из греков, пусть и из наших детей свои священники будут… так ли говорю, радость моя?
        - Так, господин мой, и пусть благословит Бог намерения твои… — отвечала Анна.
        - Посылал я сказать Рогнеде, что свободна она теперь… и, какую веру хочет, такую и может держать. Она послала сказать, что тоже примет христианскую веру.
        - И за это слава Богу, господин мой! — отвечала княгиня.
        Кто -то постучал в дверь.
        - Войди, — проговорил Владимир, — кто там? — Он встал и сам пошел к двери.
        Дверь тихо и робко скрипнула, и на пороге показалась худая согбенная фигура Люта. Лицо кудесника было мрачно, глаза сверкали недобрым огнем.
        - Добрый вечер, княже! — проговорил он, низко кланяясь.
        - Добро пожаловать, Лют, — сказал князь, внимательно глядя на него, — с чем пожаловал?
        Кудесник отвечал не сразу. Взгляд его скользнул по лицу молодой княгини и опять, мрачный и злобный, остановился на князе.
        - Князь, ведомо ли тебе, что твои люди делают? — наконец заговорил он, вызывающе глядя на Владимира. — Целые толпы ходят за греками, хулят наших богов, оскверняют воздух пением христианских песен, разбивают изображения богов, навлекают гнев Перуна на нашу землю. С твоего ли повеления это так повелось, князь? Не к добру это будет…
        Он не договорил, потому что Владимир остановился перед ним и тоже смотрел на него каким -то особенным загоревшимся взором.
        - По моему повелению, Лют, сделают еще другое: вот этот самый идол Перуна, — он обернулся и рукой указал на огромное изваяние Перуна перед окнами дворца, — киевляне привяжут к конскому хвосту и с позором дотащат до волн Днепра. А там потопят. И увидишь, что он не сумеет защитить себя. На том месте, где теперь стоит он, я построю церковь в честь святого Василия, имя которого ношу со дня крещения, а там, где Феодор -варяг и его сын кровь свою за Христа пролили, заложу храм в честь Пресвятой Богородицы… — Он на минуту замолк, прошелся погриднице и заговорил снова: — Неужели ты сам не видишь, Лют, что нет Перуна, нет никаких богов твоих? Один есть Истинный Бог, за Которого варяг умер, в Которого Дулеб уверовал, Которого теперь и я познал! И уж близок тот день, когда все мои люди познают Его… Все прозреют, как я прозрел. И напрасно ты упорствуешь, Лют! Много зла ты совершил: Дулеба, воеводу моего любимого, со света из мести сжил, невинных варяга и сына его погубил, беззащитную девушку едва не сгубил, — сбрось все это с души, крестись, и новая жизнь для тебя начнется…
        - Никогда, — проскрежетал зубами кудесник и, не поклонившись князю, вышел из терема.
        - Прокляты будьте вы, прокляты!.. — погрозил он в темноту ночи, обернувшись к дворцу. Но холод леденил его душу, и страшное заклятие словно обрушилось на него самого.
        Среди ночи багровое зарево охватило южный край неба… А к утру вместо христианской церкви было черное пепелище.
        Это стало последней местью Люта.
        ГЛАВА XIII
        ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ
        Прошло около недели.
        Яркий солнечный день загорелся над Киевом. И необычайный, великий это был день. Со всех концовгорода в белых, ярких, темных, пестрых одеждах шли толпы народа… Матери вели за руку детей; другие несли на руках грудных младенцев. Сюда же ползли, едва передвигая ноги, старики и старухи… И вся эта масса живым потоком устремлялась к берегу Днепра, к тому месту, где река Почайна впадает в Днепр, Сюда же шли и наши знакомые: Рогдай, Светлана, Всеслав, Вахрамеевна. Они не дошли до самого берега, а остались на одном из холмов, чтобы наблюдать за развернувшейся перед ними великолепной картиной.
        - Что намедни -то было здесь, батюшки -светы! — охала Вахрамеевна, разводя руками.
        - Перуна топили? — спрашивали ее кругом.
        - Топили, родные, топили!.. Да и тащили -то его, такую глыбищу, к дикому коню привязали… до самого Днепра тащили… И палками, и прутьями били, потом в реку сдвинули… так он и рухнул в воду -то… ну выплыл потом… видим: к берегу пристает… баграми его опять оттолкнули… А шуму -то было, крику… И Господи, Господи… А и реву тоже… а по берегу бежала толпа да кричала: «Выдыбай (* выплывай (ред.)), Перуне! Выдыбай, Перуне!» И Лют тоже бежал…
        - И Лют бежал? — переспросил Рогдай, не слыхавший об этом.
        - И Лют, и Лют тоже… бежит, как безумный, волосы развеваются, и так дико, дико, не своим голосом кричит: «Вы…ды…бай, Перуне!..»
        - Потом -то народ поотстал, — прибавил стоявший рядом какой -то киевлянин, — а он все бежал… Слышно даже, что сам в Днепр кинулся.
        - И утонул? — невольно ужаснулась Светлана.
        - Утонул, надо думать… Никто его больше не видал…
        Между тем на берегу собирались необозримые толпы, и тут же стояли в золотых, блестящих ризах священники, стоял прибывший из Греции митрополит Михаил, сверкали на солнце кресты и хоругви, а отдельно, тоже на холме, стоял в расшитой золотом и драгоценными каменьями одежде князь Владимир. С ним была и молодая княгиня, и вся семья… Он стоял, словно озаренный необычайным светом, вдохновенный, прекрасный.
        - Что он чувствует, что он переживает? — глядя на его лицо, проговорил Всеслав.
        - Только он один и знает это, — тоже не отрывая глаз от лица князя, сказал Рогдай.
        В это время голубой воздух точно всколыхнулся, и мощное церковное пение понеслось над зеркальной поверхностью Днепра.
        Прошло меньше часа, и таинство совершилось.
        Из волн Днепра выходила новая Киевская Русь, и к голосам священников примкнули тысячи ликующих голосов, певших хвалебные песни.
        И нельзя было без умиления смотреть на это зрелище… По лицу князя текли слезы, светлые, благодатные… Едва замолкли песнопения, как раздался его восторженный голос. Он молился, подняв глаза к небу: — Боже великий, сотворивший небо и землю! Призри на новыя люди сия и даждь им, Господи, узнать Тебя, Истиннаго Бога, как узнали уже страны христианские. Утверди в них веру истинную, и мне помоги, Господи, на врага спасения рода человеческого!..
        И едва замолк князь, как опять раздалось торжественное, мощное, хвалебное пение. Присоединились к нему и те, кто давно уже крестился, присоединились и Рогдай со Светланой, и Всеслав, и старая Вахрамеевна… Все, как один, пели чудесную благодарственную песнь:
        - Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем…
        Весь день прошел в непередаваемой радости. На дворе князя Владимира стояли столы, крытые браными скатертями, и, кажется, весь город перебывал за этими столами в течение дня. А кто по болезни не мог прийти на княжеский двор, тем отроки княжеские развозили по домам хлеб, мясо, рыбу, мед, квас.
        Под вечер разнесся слух, что нашли тело кудесника: оно выплыло у берега в камышах. Об этом донесли князю.
        - Похороните его по обычаю его предков… вместе с ним умерла старая вера… — сказал Владимир.
        И Люта похоронили далеко в лесу на заглохшей и дикой дорожке…
        - На том месте, где он хотел Перуну храм построить, заложить часовню… — приказал в тот же день князь…Ночь спустилась над Киевом какая -то особенная: словно ярче, чем всегда, горели звезды на небе, ароматнее был воздух, тише и величавее гладь Днепра.
        И казалось, не в сон, а в тихую, безмолвную молитву погружен город, и реют над ним небесные силы, и вырисовывается на горах Киевских и над курганами Днепровскими фигура старца -апостола… Осеняет он крестом великий город, и, как шелест ветра, звучат в ночной тишине святые слова:
        «Благодать Божия воссияет на этих горах… Много церквей тут Господь воздвигнет…»
        И чувствовалось благословение апостольское над обновленной Русью…
        Крещение Руси совершилось в 988 году… Теперь на месте этого великого события стоит памятник — колонна, увенчанная крестом, а недалеко от него, на гористом берегу Днепра, возвышается другой памятник — князю Владимиру. Святой князь изображен стоящим на колонне. В правой руке он держит крест, точно благословляя им купель Руси — волны Днепра.
        Ночью крест вспыхивает огнями, и напоминает это русским людям о том, как разогнал святой князь тьму язычества светом Христовым.
        С благоговением хранит русский народ в своем сердце память о князе -апостоле, величает его и Святая Церковь святым и равноапостольным, а русские песни поют ему славу, как любимому князю, Красному Солнышку. Содержание
        ПРАВОСЛАВНАЯ ЛИТЕРАТУРА в Москве
        (095) 45942 -94 доб. 23 (095) 951 -05 -96 (095) 915 -51 -04
        АДРЕС СКЛАДА: ул. Клары Цеткин, 28
        А. ПЛАТОНОВА
        НАД ДНЕПРОВСКИМИ КУРГАНАМИ Повесть из жизни Киевской Руси
        Лицензия ЛР № 064113 от 17.05.95. Подписано в печать 07.02.2000.
        Формат 70x901 Ле.
        Бумага офс. Печать офс. Физ. п. л. 6.
        Тираж 20 000 экз. Заказ № 201.
        ТОО Издательство «Отчий дом».
        117049, Москва, ул. Крымский вал, д.8.
        тел. 915 -51 -04
        Отпечатано с оригинал -макета на
        Государственном унитарном предприятии
        Смоленский полиграфический комбинат
        Министерства Российской Федерации по
        делам печати, телерадиовещания и средств
        массовых коммуникаций. 214020,