Памятное лето Сережки Зотова Владимир Иванович Пистоленко
        Повесть о том, как богомольцы завладели душой мальчика, потерявшего родителей, и как товарищи вели борьбу за его освобождение.
        Пистоленко Владимир Иванович
        Памятное лето Сережки Зотова
        Посвящаю внучке Тане
        Автор
        БУДЕМ ЗНАКОМЫ
        Сквозь открытое окно солнечный луч проник в комнату, забрался на небольшую деревянную кровать и пополз по лицу Сергея. Дойдя до носа, он на мгновение задержался и затем, словно вдруг решившись, начал озорно щекотать нос спавшего мальчика. А Сергею снилось, будто он играет с Шариком. Шарик встал на задние лапы и шершавым языком старательно облизывает другу лицо. Сергей пытается оттолкнуть рыжего, увернуться, ему щекотно, он смеется и чихает…
        Мальчик сел на постели, поджав под себя ноги, оглянулся — Шарика нет. Куда спрятался?
        Спрыгнув на пол, Сергей осмотрел все углы комнаты. Собаки нигде не было.
        Дверь из сеней открылась, и, согнувшись, чтобы лбом не стукнуться о косяк, в комнату вошел широкоплечий, громадного роста человек. Это был отец Сергея — Николай Михайлович Зотов. Голубая майка плотно обтягивала его могучую грудь. Серые брюки старательно отутюжены. Чисто выбритое лицо улыбалось. Голубые глаза под черными, немного лохматыми бровями блестели весело.
        - Встал?
        - Ага…
        - Ты что, сын, вроде какой-то задумчивый?
        - Шарика ищу. Был, а нет.
        - Так он же во дворе. И все время со мной. Я там ворота взялся чинить…
        Отец распахнул дверь и, чуть подавшись вперед, крикнул густым, могучим басом:
        - Ша-рик!
        Сергей даже опомниться не успел, как, прошмыгнув между ног Николая Михайловича, в комнату влетел, словно небольшой огненный шар, рыжий пес. Он был так доволен приглашением, что слегка повизгивал от восторга и, не зная, как выразить свою беспредельную радость, бешено носился по комнате. А Николай Михайлович и Сергей молча смотрели на него и довольно усмехались.
        - Так где был Шарик?
        Сергей смущенно пожал плечами.
        - Ты его, должно быть, во сне видел.
        - Правильно, — обрадовался Сергей. — Конечно, во сне!
        А Шарик в это время подпрыгнул, перевернулся в воздухе и плюхнулся у ног Сергея, подняв кверху все четыре лапы. Он, видимо, устал и, широко раскрыв рот, часто-часто дышал. Он даже зажмурил глаза, будто ни на кого и ни на что не обращает внимания. Но едва Сергей шевельнул рукой, чтобы погладить его, как рыжий комок снова взвился и еще быстрее закружил по комнате. Сергей за ним. Беготня закончилась тем, что Шарик остановился, поднялся на задние лапы и, довольный, помахивая коротким хвостом, заковылял к своему хозяину. Когда же Сергей подбежал к нему и, прижавшись, начал гладить, Шарик проделал все то, что несколько минут назад Сергей видел во сне.
        - Не давай лизать себя! — прикрикнул отец.
        - Не лижись, — строго сказал Сергей и слегка отстранился от пса.
        Тот догадался, что им недовольны, и с беспокойством взглянул сначала на младшего, потом на старшего хозяина.
        - Да ты не бойся, дурень, — добродушно пробубнил Николай Михайлович, — ты же хороший пес. И мы с Сережкой тебя очень любим. Только не надо лизать его. Вот и всё.
        Шарик напряженно слушал, будто хотел понять и запомнить каждое слово, а когда старший хозяин наклонился и потрепал его по спине, изловчился и, желая доказать, как хорошо все усвоил, ловко лизнул ему губы.
        Сергей ликовал. Николай Михайлович тоже посмеивался и добродушно отчитывал опять развеселившегося пса.
        У Зотовых Шарик жил недавно, с минувшей зимы. И достался он им случайно.
        Дело было в декабре. Однажды в выходной, вечером, отец и сын пошли немного прогуляться. На дворе уже стемнело. Мела небольшая поземка, и под ногами похрустывал свежий снежок. В такую погоду только и гулять.
        Дорогой им послышалось, будто где-то неподалеку скулит собака.
        - Это она плачет? — поинтересовался Сергей.
        - Видно, хозяина, зовет, — предположил отец.
        Гуляли долго. Дошли почти до станции. О собаке забыли. Но на обратном пути снова услышали ее. Теперь она уже не скулила, а протяжно и тоскливо выла.
        - Пап, слышишь, опять хозяина зовет.
        - Да вот… зовет… — как-то неопределенно сказал отец.
        Остановились, прислушались. Вой доносился откуда-то со стороны реки.
        - Может, пойдем узнаем? — предложил отец.
        - Пойдем, — охотно согласился Сергей.
        Они свернули в переулок и двинулись на собачий вой. На пустыре неподалеку от реки нашли собаку. Она была привязана к телеграфному столбу и стояла на небольшом пятачке, видимо ею же утоптанном, среди свежего сугроба.
        Увидев людей, собака перестала выть.
        - Кто же это привел тебя сюда на погибель? — с сочувствием сказал Николай Михайлович. — Да еще привязал… — недовольно добавил он. — Ты бы, глупая, перекусила веревку, и все. Или, может, кусать нечем, зубы от старости повыпали?
        - Пап, давай отвяжем, — попросил Сергей.
        - Ну что ж, можно попытаться, — согласился отец и стал осторожно по сыпучему снегу подбираться к собаке.
        Сначала казалось, что собака покорно следит за приближающимся человеком, но, когда он очутился совсем рядом, она оскалилась и зарычала. Правда, тихо и беззлобно, скорее, не для угрозы, а ради порядка.
        - Успокойся, глупая, — ласково заговорил Николай Михайлович, — мы же тебе ничего плохого не сделаем. Наоборот, хотим выручить. Тебя здесь и волк может сожрать, да и замерзнуть не мудрено. Ночью, похоже, метель разгуляется…
        Он подобрался к самому столбу, снял варежки и стал отвязывать веревку. Оказалось, что это не веревка, а провод. Потому-то собака и не могла перекусить его.
        Распутав узел, отец отпустил один конец, а другой потянул к себе. Провод не был привязан, а только продет в кольцо ошейника и свободно выдернулся оттуда. Очутившись на воле, собака бросилась бежать прочь.
        - Видел, как припустила? — добродушно рассмеялся отец. — Каждое живое существо, брат, свободу любит.
        Они немного постояли, пока освобожденная пленница не скрылась в переулке.
        - Пап, а зачем ее тут привязали? — поинтересовался Сергей.
        - Вот и я об этом думаю. — Николай Михайлович помолчал, затем сердито добавил: — Взять бы того, кто привязал, да самого к столбу на часок. Чтоб знал, как издеваться над животным.
        - Пап, она домой побежала? — не унимался Сергей.
        - Куда же еще? Только там ее, пожалуй, не очень-то ждут.
        - Почему? — недоумевал Сергей.
        - Уж если привязали здесь, то, значит, не очень нужна. Гляди возьмут да снова сюда приволокут, и тогда бедняге ночью конец. Ну ладно, хватит разглагольствовать, двинулись. А то мама небось заждалась ужинать.
        Отец взял Сергея за руку, и они торопливо зашагали домой. Ненароком оглянувшись, мальчик остановился словно вкопанный и потянул отца за рукав.
        - Пап, гляди!.. Гляди…
        Приотстав всего лишь на несколько шагов, слегка прихрамывая, следом за ними шла собака. Хотя на дворе уже были сумерки, Сергей сразу же узнал ее.
        - Это она, да, пап, да? — обрадовался Сергей.
        - Верно, наша знакомая, — подтвердил Николай Михайлович.
        Остановились. Собака тоже встала. Николай Михайлович негромко присвистнул. Она подошла чуть поближе.
        - Да ты, оказывается, хромаешь.
        - Пап, давай возьмем ее к нам, — стал упрашивать Сергей.
        - Как бы мама не заругалась. Ну, да будь что будет. Двинулись, пес, мы тебя не обидим.
        Собака пошла за ними, пошла все так же нерешительно, останавливаясь на каждом шагу.
        Гостью почти втолкнули в комнату. Поджав хвост и боязливо озираясь, она села у самого порога. Ее била частая и сильная дрожь.
        Увидев незнакомку, мать всплеснула руками:
        - Откуда чудо такое?
        - Да вот, понимаешь, наша с Сережкой находка.
        И отец подробно рассказал о собаке. Мать не стала их ругать, а только спросила, не больная ли она или вообще, может, какая-нибудь ненормальная. Не зря же хозяева решили избавиться. Видно, за ней все-таки что-нибудь плохое водится.
        - А я думаю, тут причина в старости, — возразил отец. — Есть такие скверные люди, держат животину, пока она помоложе, а чуть состарилась — со двора долой. Разве не бывает так?
        Мать ничего не ответила, только вздохнула и вышла на кухню. Вскоре она вернулась с чашкой в руках.
        - Ну-ка, похлебай тепленького, а то все еще дрожишь.
        Отец хитровато подмигнул Сергею: мол, все в порядке…
        Собака с жадностью накинулась на еду, то и дело пугливо посматривая на новых хозяев. Вылакав все и чисто вылизав чашку, она вдруг осмелела и, прыгая на трех ногах, выбралась на середину комнаты. Здесь, на свету, гостью можно было хорошо рассмотреть со всех сторон.
        Собака оказалась невысокой, приземистой, ярко-рыжей масти. Шерсть на ней лежала гладко и даже блестела. Уши небольшие, очень подвижные. Они то становились торчком, то вяло обвисали. Под темным пятачком носа два редких пучка черных длинных щетинок. Усы. Грудь широкая. Передние лапы-коротышки вверху далеко поставлены одна от другой, а внизу почти касаются друг друга, причем ступня каждой вывернута наружу. Хвост прямой, короткий, словно его кто-то обрубил.
        - Ну и уродина! — всплеснув руками, добродушно рассмеялась мать. Нечего сказать, раздобыли красавца!
        - Ты напрасно так, Надя, — запротестовал отец. — Это — порода! Чистокровная такса!
        - Тоже мне породу нашел! Да у нее ноги — будто кто-то нарочно повыкручивал, — поддразнила мать.
        - Вот, вот. Значит, заметила? В том-то и дело, что все признаки налицо. Такса!
        Сергей был бесконечно счастлив, ведь только подумать: он мечтал о самом обыкновенном щенке, а тут вдруг в их доме появилась такая редкостная собака! Такса! Само слово-то какое интересное.
        - Давайте назовем собачку Шариком, — предложил он.
        - А ему даже подходит такая кличка. Смотрите, он вроде и не ходит, а катится по полу, — сказала мать.
        - Шарик, Шарик, Шарик, — ласково заговорил Сергей и, подойдя к собаке, начал гладить ее.
        - Укусит! — с беспокойством предупредила мать.
        Но пес не кусал. Сначала он немного насторожился, но поняв, что его ласкают, опустил уши, миролюбиво закрыл глаза и чуть подал вперед голову, навстречу Сережкиной ладони.
        Оказалось, что Шарик совсем еще молодой пес, и к тому же с веселым характером.
        Сергей и Шарик стали неразлучными друзьями.
        Но однажды чуть было не случилась беда и этой дружбе не пришел конец.
        Спустя месяц после того, как у Зотовых появился Шарик, Сергей с отцом пошли в магазин. За ними увязался никогда не отстававший от Сергея пес.
        Они закупили все, что наказывала мать, и неторопливо двинулись в обратный путь. Чтобы попасть на свою улицу, им нужно было пересечь площадь, которая называлась Деевской, в честь первого здешнего коммуниста товарища Деева, убитого во время гражданской войны белоказаками. Дорога пролегала посредине площади и разрезала ее на две равные части. На одной рос молодой сад, года три назад посаженный комсомольцами вокруг памятника товарищу Дееву, на другой, за кирпичной оградой, словно вросшей в землю, среди могучих раскидистых дубов ютилась старинная, давно уже пустующая деревянная церковь. Неподалеку от ворот с наружной стороны ограды стоял небольшой каменный домишко, по виду такой же древний, как и церковь.
        Едва наши спутники миновали этот дом, как на его крылечке появился седобородый старик в поношенном овчинном тулупе, лисьей шапке-ушанке и серых валенках с галошами.
        - Эй, погодите! — закричал он хрипловатым голосом.
        Но ни Сергей, ни Николай Михайлович не слышали и, не оборачиваясь, продолжали свой путь. Тогда старик вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. Теперь его заметили. Он стал махать руками и заспешил по дороге.
        - Это кто, пап?
        - Не знаю, — всматриваясь в незнакомца, ответил отец.
        А старик уже подходил к ним.
        Присевший у ног Сергея Шарик вдруг заволновался. Затем взвизгнул, бросился к старику и запрыгал вокруг него.
        - Узнал, Рыжик, — просипел тот. — Эх ты, бродяга. Я уж думал, что тебя и на свете нет. — И, обращаясь к Николаю Михайловичу, сказал: — Это моя собака. Вы где ее взяли?
        - А там, где вы ее привязали, можно сказать, на смерть обрекли, ответил Николай Михайлович.
        - Каюсь, — загнусавил старик, — было такое. Я, понимаешь, пошел к одним людям в гости да и заночевал там. И Рыжик со мною. На ночь его в сарайчике закрыли. Там у них и куры живут. Утром кинулись — три курицы загрызены. Ну и переполох, конечно. Стали судить да рядить. Кто мог? Конечно, он. Больше некому. Я и взъярился. Ну, разве это собака, если от нее урон? Кому она такая нужна? Вгорячах стал учить его, а он мне в ногу вцепился. Я, значит, взял веревку и того… Отвел.
        - Не веревку, — поправил Николай Михайлович, — а провод.
        - Чтоб не перегрыз. Только все оказалось напрасно. На другое утро прибежала та женщина, где я гостил, и сообщила: опять у нее обнаружились задушенные куры. Стали присматриваться — лаз нашли. Оказывается, хорь повадился. А Рыжик совсем тут ни при чем. Поняли? Я кинулся искать его, да где там — никаких следов.
        Пока старик рассказывал, Шарик отошел от него и лег у ног Сергея.
        - Так что, граждане, собачку я убедительно прошу вернуть. По принадлежности. Рыжик! Рыжик!
        Шарик завозился на месте, но к старику не пошел.
        - Лучше не зовите, собаку я не отдам, — решительно заявил Николай Михайлович. — А если по правде сказать, то за такую варварскую жестокость надо бы вам совсем запретить держать животных. А еще старый человек. Разве можно так издеваться над живым существом?.. И как только совесть позволила!
        - Да я уж и сам… Понимаю, малость погорячился. — Зная, что неправ, старик, видимо, не хотел заводить ссору и решил закончить дело мирным путем. — А песика-то я все-таки заберу. Есть советские законы насчет собственности. И тут уж никуда не денешься.
        - Да он сам к вам не хочет идти.
        - Собака — она тварь бессловесная, какой с нее спрос. Пойдет, только бы позвал. А пес мне вот как нужен. Я при этом саде имени товарища Деева сторожем состою. Сами понимаете, разный народ есть. Словом, что ни говори, с собачкой веселее.
        - Давайте так решим, — прервал его Николай Михайлович, — за вами пойдет — берите, останется с нами — наша.
        Старик заколебался.
        - Или боитесь? — поддразнил Николай Михайлович. — Собака, конечно, тварь бессловесная, это вы верно сказали, но она тоже кое-что понимает. Ну как, согласны?
        - Давайте, — согласился старик, задетый за живое. — Только чтоб ничем не подманивать. Разойдемся каждый в свою сторону и будем звать. Вот так.
        - А веревку вы спрячьте, — предупредил Николай Михайлович, заметив выскользнувший из рукава тулупа старика конец веревки. — Пошли, Сережа.
        Шарик, не задумываясь, двинулся за ними. Но в это время старик стал звать его:
        - Рыжик! Рыжик! Иди сюда, Рыжик! На, на!
        Пес метнулся было к старику, но тут его окликнул Сережкин отец. Собака в растерянности остановилась, с беспокойством поглядывая то в одну, то в другую сторону.
        - Ну-ка, Сережка, беги и зови его.
        Сергей сорвался с места и припустил по укатанной санями дороге. Он бежал, скользя и спотыкаясь, и кричал во весь голос:
        - Шарик! Шарик!
        Шарик взвизгнул и, не обращая больше внимания на зов старика, пустился за Сергеем.
        - Ну? Вам все понятно? — насмешливо спросил Николай Михайлович. — Или еще будем спорить?
        Старик что-то недовольно пробурчал и, зло сплюнув, направился к каменному домику у церковной ограды.
        Вот и вся история о том, как Шарик попал к Зотовым.
        О старике Сергей скоро забыл. И кто мог думать, что с этим хрипатым стариком ему еще придется встречаться и что в жизни Сергея он сыграет большую недобрую роль.
        ЗАПРЕТНОЕ МЕСТО
        - Надюша, хватит возиться, пошли скорее на Самарку, освежимся перед завтраком! — крикнул отец, приоткрыв дверь в кухню.
        Мать Сергея легкой и быстрой походкой вошла в комнату. Она была в сером халатике, на спине ее, извиваясь в такт шагу, красовалась огромная русая коса.
        - Я только платье другое накину, — сказала она, пробегая мимо, и скрылась в закутке за печкой.
        Почти в то же мгновение она появилась вновь, но уже в легком ситцевом платье с белыми чашечками ландыша по голубому полю. Сергею очень нравилось это платье, в нем мать выглядела красивой-красивой и совсем молодой, ну как девчонка. Подбежав к зеркалу, она торопливо стала укладывать в виде короны свою длинную пушистую косу.
        - Денек нынче, должно, будет жаркий, утро еще, а смотри, как припекает, — заметил отец. — Я сегодня в полдень, пожалуй, у обрыва искупаюсь. Там-то вода всегда холодная.
        При этих словах мать круто повернулась и сурово взглянула на мужа.
        - Что это ты, Николай, придумываешь? — сказала она, укоризненно покачав головой. — Прямо как маленький. При мальчишке говоришь такие вещи. Может, хочешь, чтобы и он полез в омут?
        - Как, Сережка, будем сегодня купаться у обрыва? — смеясь, спросил отец.
        - Будем, — со всей готовностью ответил мальчик.
        - Вот, пожалуйста, дошутился! — всплеснула руками мать. — Ты у меня смотри не вздумай ходить к обрыву, — строго обратилась она к Сергею. — Ни в коем случае. Омут — он затягивает, и сам не заметишь, как загремишь вниз. А там сом живет. Слышал про сома?
        - Слышал, — охотно ответил Сергей.
        - То-то, что слышал. Сом — он только и ждет, чтобы кого-нибудь схватить, чтоб кем-нибудь полакомиться. А зубы у него знаешь какие? Видел у отца гвозди? Купил ворота чинить.
        - А как же, видел. Длинные такие.
        - Вот они самые. Только зубы у сома поострее будут. Как иголки. Вонзятся — и конец.
        Отец молчал, но Сергей по выражению лица видел, что он не очень-то верит страшному рассказу.
        - Пап, а ты боишься его?
        - Сома-то? — Отец немного помедлил с ответом. — Видишь ли, Сережка, в чем дело… Никакого сома там нету.
        - Николай! — со слезами в голосе закричала мать. — Ну что же ты делаешь?!
        - Не надо, Наденька, запугивать парня. Пускай растет настоящим человеком и обо всем знает правду. Чище и лучше правды ничего на земле нету.
        Мать промолчала, сурово сдвинула брови и отвернулась. Значит, сильно рассердилась. Сергей знал это очень хорошо. Знал также и то, что будет дальше…
        Вот отец подошел к ней и погладил по плечу, словно маленькую. А она и вправду рядом с ним, огромным, широкоплечим, казалась еще меньше, чем была на самом деле.
        - Надюша, ну чего обиделась? — с ласковой укоризной сказал отец. — И что мне делать с вами, малышами? Чуть что — губы надули. Беда, да и только.
        Он, как медведище, сгреб ее правой рукой, смеясь, приподнял и прижал к груди.
        - Николай, пусти! Да пусти же! — слабо вырываясь и болтая ногами, все еще обиженным тоном говорила мать, но уже было видно, что она больше не сердится.
        К реке было ближе идти через огород, ну, прямо рукой подать, но мать повела в обход.
        - Пройдемся немножко по улице, — сказала она, направляясь к воротам.
        - Можно, — согласился отец. По глазам жены он видел, что ей не хотелось проходить с Сергеем мимо злополучного обрыва.
        Неподалеку на улице мальчишки гоняли футбольный мяч. Тут были почти все ребята постарше Сергея. Многих он не знал, с другими встречался на улице или во время купания на речке, а с одним из них, Володей, не так еще давно играл и даже дружил.
        Володя был чуть поменьше Сергея, жил напротив через дорогу, родители его были колхозники. Фамилия у Володи — Селедцов, но мальчишки звали Селедкой, на что он не обижался. У Селедцовых играть было негде, и Володя целыми днями пропадал у Зотовых. Словом, они дружили. Затем поссорились. А произошло это так.
        На огороде у Зотовых начали зацветать первые пионы. Сережкина мать не срезала еще ни одного цветка, но однажды во время вечерней поливки обнаружила на кустах обломанные стебли — значит, цветы были кем-то сорваны. Спросила Сергея — он не рвал и ничего не знал об этом. Мать забеспокоилась: выходит, на грядках хозяйничал кто-то посторонний? Неприятно… А ведь незваные гости могут наведаться еще и еще. Дело, конечно, не в том, что жаль сорванных цветков, — как бы налетчики не попортили кустов! За сорванные цветы тоже, конечно, обидно, ты стараешься, выращиваешь, а кто-то по-воровски забирается в огород и безобразничает. Надо будет почаще на огород наведываться.
        - А я буду караулить, — вызвался Сергей. — Мы вместе с Шариком. А Володька придет, играть на огороде станем.
        - Играть играйте, а чтоб какие-то особые караулы устраивать — не надо. Нехорошо это.
        Сергей согласился. Играть так играть. Он решил под старой ветлой построить шалаш, такой, как однажды строили с отцом на рыбалке. Сергей принес сухой травы, притащил со двора несколько палок — и шалаш готов. Володя все не приходил, и Сергей начал скучать. Ему хотелось, чтобы мальчишки еще налетели на огород. При нем. Вот тогда бы они с Шариком их припугнули!.. Но день прошел, а любители чужих цветов не появлялись. К вечеру Сергей совсем заскучал.
        На другой день до обеда Сергей играл на старом месте, и опять все было спокойно. Его даже взяло сомнение: а что, если никто и не срывал пионов? Может, маме показалось? Он вышел из убежища, осмотрел знакомые кусты и снова увидел сломанные стебли… Нет, не показалось. Интересно, почему Володьки нет? И вчера не приходил, и сегодня тоже. Надо будет после обеда сбегать к Селедцовым.
        Вдруг мирно похрапывавший Шарик приподнял голову и стал прислушиваться. Уши встали торчком, глаза беспокойно заметались из стороны в сторону. Затем пес сорвался с места и с громким лаем бросился в дальний угол огорода, к запасным воротам, выходившим на пустырь у берега реки.
        Сергей припустил за ним. Он увидел на огороде четырех мальчишек, удиравших от Шарика, что-то закричал им, но мальчишки даже не оглянулись и выскользнули в полуоткрытые ворота. Трое из них были побольше и постарше, их Сергей не знал и никогда раньше не видел, а самого маленького узнал по красной тюбетейке. Такая была только у Селедцова.
        Прибежав домой, Сергей торопливо рассказал матери о происшествии, но ни словом не обмолвился о Володе — а вдруг это не он? Лучше у самого спросить…
        Селедцов не появлялся еще два дня. И когда на третий все же пришел, Сергей рассказал о случае с пионами, о набеге четырех мальчишек и спросил: вправду ли был с ними Володя?
        Сначала Володя растерялся и начал отнекиваться, потом вдруг густо покраснел и, прыгая с ноги на ногу, тронулся домой. Сергей не ожидал такого оборота и, сам не зная зачем, припустил за ним; а Володя подумал, что Сергей гонится, чтобы толкнуть или ударить, схватил ком земли и запустил в преследователя. Сергей опешил от неожиданности, затем ответил ему тем же, да еще назвал вором… Само сорвалось с языка нехорошее слово.
        Потом оказалось, что такие тюбетейки, как у Володи, недавно продавались в сельпо, их носили и другие мальчишки. Также стало известно и то, что у Володи болел живот и он несколько последних дней совсем не выходил из дому.
        Сергей рассказал все отцу. Николай Михайлович сокрушенно покачал головой и посоветовал ему пойти извиниться перед Володей. Сергей охотно пошел, но извиняться ему не пришлось.
        У Володи был брат Сашка, уже школьник. Узнав, из-за чего поссорились приятели, он обиделся за братишку и не велел водиться с Сергеем. Он даже пообещал при удобном случае поймать и отлупить Сергея, чтоб зря не обзывал честных людей. Но подходящего момента все не было. И вдруг Сашка увидел идущего к их воротам Сергея. Недолго думая Сашка пульнул в него комом земли и закричал:
        - Эй ты, не ходи к нам больше, жадина!
        Сергей остановился в нерешительном раздумье. А когда рядом упал и второй ком, он отбежал подальше и нараспев зачастил:
        - Сашка — селедка, Володька — селедка! Сашка — селедка, Володька селедка!
        Так они пока и не помирились.
        У Сашки был футбольный мяч, правда, уже не новый, с заплатами, но зато настоящий, и когда Сашка появлялся с мячом на улице, его сразу же окружали мальчишки, любители поиграть в футбол.
        Сашка считал себя капитаном команды — кого хотел, того и принимал в игру, и никто из ребят никогда не возражал ему. Володе и Сергею тоже нередко перепадало погонять мяч.
        При виде футболистов Сергею и сейчас захотелось броситься к ним и хотя бы только один разок пнуть мяч.
        - Я побегу, — попросился он у отца. — Может, ударю.
        - Ну что ж, беги и догоняй нас.
        А Сергею только этого и нужно. Он совсем забыл о своей ссоре с братьями Селедцовыми и во всю прыть помчался к футболистам.
        Игра была в разгаре. Десятка полтора мальчишек, рьяно отнимая друг у друга мяч, пытались забить его в ворота, а вратарь — это был Сашка старался изо всех сил не пропустить его. Сергей подбежал к игрокам в тот момент, когда Сашка ловко поймал посланный кем-то мяч и сильным ударом вернул его на поле. Мяч полетел прямо к Сергею, и Сергей бросился, чтобы ударить, но тут перед ним появился Володя.
        - А ну, не бей! — крикнул он. — Не твой футбол.
        Сергей остановился.
        Он немного постоял в сторонке и, когда отец с матерью подошли ближе, вернулся к ним.
        - Что, не принимают? — спросил отец.
        - А я и не хочу, — хмуро ответил Сергей.
        - Вот и неправда, — возразил Николай Михайлович. — В футбол играть ты любишь, уж я-то знаю.
        - Любит, любит, — подтвердила мать. — Когда Володя ходил к нам, они резиновый мячик всё по двору гоняли.
        - Послушай, Сережка, это, между прочим, плохо, что тебя не принимают и ты все один. Человеку невозможно без людей. Одного, брат, и куры заклюют. Так что ты давай заводи товарищей. С Володей надо помириться. Обязательно!
        - Мы с Шариком играем, — стараясь сдержать навернувшиеся слезы обиды, ответил Сергей.
        - Шарик — собака. Человека не заменит.
        Заметив, что мальчику и без того горько, Николай Михайлович переменил разговор:
        - Ну, а мамке помогаешь? На огороде или еще что?
        - Дел у него хватает, — пришла на выручку мать.
        Она любовно пригладила вздыбившийся на макушке сына вихор.
        - Он и пол в избе подметает, и цыплят караулит, чтоб коршун не похватал. Да мало ли что. На работу падкий.
        - Вот за это, сын, молодец. Работа человеку радость приносит, похвалил отец и своей огромной ручищей ласково пригреб его к себе.
        Мать глянула на них и не смогла скрыть довольной улыбки.
        - Ты чего смеешься? — спросил отец.
        - Больно похожи один на другого. Оба чернявые да голубоглазые. А лоб у каждого — ладонью не закроешь.
        - Тут уж без обману, зотовская порода, — рассмеялся отец. Потом, вдруг вспомнив, сказал: — Да, мы ведь насчет сома не договорились. Дело в том, Сережка, что в омуте у обрыва никакого страшного сома нет. Водится рыба, как и в других местах на Самарке. Ну, возможно, встречается немного и покрупнее, потому что ей в глубине жить привольнее. А насчет сома сказка. Сказки, правда, бывают разные: есть интересные и полезные, а есть так себе, пустышки, скажем, чтоб запугать человека. Вот и про сома тоже. Выдумка.
        - Значит, у обрыва можно купаться? — спросил Сергей.
        - В том-то и дело, что нельзя, — возразил отец. — Только не из-за сома или другого какого там чудища. У обрыва большая глубина — это раз, а во-вторых, где-то снизу бьют сильные и холодные родники. Вода в омуте всегда такая студеная, что тело судорога схватывает. Ну, а если судорога скует руки или ноги — плохо дело. Трудно плыть. К тому же — водоворот. Чуть растерялся или из сил выбился — закружит тебя, и поминай как звали. Словом, опасное место. Потому-то и не велят там купаться. Понял?
        - Понял, — серьезно ответил Сергей, внимательно слушавший рассказ отца.
        - Так что мама права, у обрыва нужно вести себя очень осторожно. Близко к краю не подходить, может берег обрушиться. И тогда загремишь вниз. Прямо до самого дна.
        - Вообще туда ходить незачем, — поспешно добавила мать. — Разве мало было несчастных случаев, когда люди тонули…
        - Были такие случаи, — согласился отец. — Из-за этого и место считается запретным.
        - А тебя не закружит?
        - Да вот купался сколько раз, ничего. Главное, я плаваю хорошо, да и сила во мне есть. А слабосильному или кто плавает кое-как и рисковать нечего.
        - Вот это верно, — согласилась мать. — Я, например, туда ни за какие коврижки не полезу.
        По земляным ступенькам они спустились на песчаную отмель. На реке шумели веселые голоса, слышался чей-то громкий смех, ребячий визг. Тут был уже не один десяток купальщиков.
        Первым вбежал в реку Сергей и почти тут же остановился — вода показалась настолько холодной, что у него даже перехватило дыхание.
        - Скорей ныряй, в воде теплее станет! — с берега крикнул отец.
        Сопровождаемый тучей брызг, он промчался мимо, затем вытянул руки вперед и ушел в воду.
        Сергей тоже нырнул. И раз, и другой. И поплыл. Плавал он еще не очень ладно, но на воде уже держался. Отец похвалил:
        - Из тебя хороший пловец получится. Учти и запомни — воды не надо бояться. Лежи себе в воде и равномерно руками-ногами барахтай. Только без спешки и суетни. Спокойствие и выдержка — это, брат, главное.
        Заметив, что Сергей уж больно зачастил руками, отец немного поддержал его, и дело пошло на лад.
        Выходить на берег не хотелось, и, если бы не мать, напомнившая, что давно уже пора завтракать, отец и Сергей долго бы еще и ныряли, и плавали, и валялись на мелком сыпучем песке под теплыми ласковыми лучами утреннего солнца.
        В переулке им встретилась женщина. Она держала за руку девочку такого же примерно возраста, как и Сергей, и тоже в одних трусиках.
        Увидев женщину, мать Сергея всплеснула руками и бросилась навстречу, а женщина уже бежала к ней.
        - Пап, кто это? — спросил Сергей.
        - Мамина подруга. Тетя Лена. Они вместе в школе учились. А муж у нее летчик. Живут они далеко отсюда, в большом городе. Она раньше жила вон в том угловом домике. Бабушка Фрося — ее мама. В прошлом году они все втроем приезжали и к нам в гости приходили. Помнишь?
        Но Сергей не помнил.
        - А это их дочка.
        Когда они подошли к тете Лене, она, весело улыбаясь, протянула Сережкиному отцу обе руки.
        - С приездом, — добродушным басом сказал он и нечаянно так крепко пожал руки тети Лены, что она вскрикнула и даже присела.
        - Ну медведь, чистый медведь, — упрекнула Сережкина мать.
        - Надюша, я же нечаянно, — похохатывая, оправдывался Николай Михайлович. — Уж вы меня извините, Леночка, это я на радостях так расчувствовался. От неожиданной встречи.
        - Виновата, конечно, я, — смеясь и потряхивая руками, говорила тетя Лена. — Забыла, что у вас не руки, а стальные клещи.
        Была тетя Лена повыше Сережкиной матери, тоже молодая и красивая. Волосы — будто золотая копна, брови почти бесцветные, а ресницы черные, и глаза тоже. У девочки такие же золотистые волосы, и вообще она вся была похожа на маму, только нос у мамы прямой, а у девочки чуть курносый.
        - Дочка, ты помнишь Сережу? — спросила тетя Лена.
        - Нет, — бойко ответила девочка. — Не помню.
        - И Сережка тоже забыл, — сказал Николай Михайлович.
        - Все-таки год прошел. А они всего-то раз или два виделись. Зато теперь наиграются, — сказала тетя Лена.
        - Надолго к нам? — спросил Николай Михайлович.
        - Я скоро уеду — мы с Сашей на курорт собрались, а Танюша все лето будет гостить у бабушки… Ребятишки, вы бы поздоровались тоже да заново познакомились, — подсказала тетя Лена.
        Девочка смело шагнула к Сергею и, протянув руку, звонким голосом сказала:
        - Здравствуй, мальчик. Меня зовут Таня. А тебя как?
        Но Сергей не ответил. И руки не подал.
        Таня растерянно взглянула на мать, не зная, как ей в таком случае быть дальше.
        - Ты что же это, сынок? — удивилась Сережкина мать. — Девочка подошла к тебе, поздоровалась, а ты молчишь. Так, Сереженька, нельзя.
        Сергей и сам понимал, что так нельзя, но он тут не виноват, все само собой получилось. Ему почему-то стало обидно, что не он, а Таня первая подошла к нему и заговорила. И он ничего лучше не придумал, как вприпрыжку пуститься по переулку, изображая всадника.
        А дома отец сказал Сергею:
        - Нехорошо как-то получилось. Если обратился к тебе человек, обязательно выслушай, поговори с ним. А ты — бежать…
        Сергей промолчал. Да и что можно было сказать, если отец действительно прав.
        После завтрака отец и мать занялись починкой ворот.
        Сергею было немного обидно. Он собирался просить отца покатать его на велосипеде. Можно было бы съездить на станцию и посмотреть пробегающие мимо поезда, а отец взялся чинить ворота… Конечно, и ворота чинить нужно, они уже старые, совсем развалились, но все-таки обидно. Жди теперь следующего выходного!
        Дело в том, что Николай Михайлович рано уходил и поздно возвращался с работы и Сергей видел отца только по воскресеньям. Зато в эти дни с утра до вечера отец с сыном не разлучались.
        Николай Михайлович работал на железной дороге путевым мастером и охотно водил сына на станцию. Там они любовались паровозами, наблюдали за работой сцепщика вагонов, ходили в будку к стрелочнику, смотрели, как он передвигает кончики рельсов, чтобы направить поезд на тот или другой путь. А однажды Сергей даже прокатился на дрезине.
        От нечего делать Сергей затеял во дворе возню с Шариком. Но это занятие скоро надоело ему, и он отправился на огород. От двора огород отделял невысокий плетень с легкой дощатой калиткой. Сразу же за этой калиткой начиналось царство цветов. На огороде, конечно, росли и картошка, и капуста, и огурцы, и помидоры, и множество всевозможных овощей, но росли они на небольших грядках, тогда как цветы были повсюду, даже на делянке, отведенной под картошку, между картофельными кустами цвели разноцветные маки. И весь участок скорее был похож не на огород, а на большой цветник. Тут были разных цветов тюльпаны и флоксы, яркие канны, нежный цветок вербены, неистощимые в своем цветении гладиолусы, пышные георгины и строгие астры. Цветы и цветы! Множество. Одни уже отцветали, другие были в буйном цвету, а третьи только набирали силу и цвет, готовясь показать, что они не хуже других красавцев.
        Сережкина мать была большая любительница цветов. Раньше она работала на железной дороге поездным контролером и уже тогда разводила цветы, но не столько и не такие, как теперь. Когда родился Сергей, она временно ушла с работы, потому что его не на кого было оставить. У других людей есть бабушки, есть и дедушки, а у Сергея их не было, о чем больше всего жалела его мать.
        Между прочим, Сергей слышал, что у него есть не родная, а двоюродная бабушка, тетя мамы, что живет она очень далеко, где-то в лесном холодном краю, откуда родом и сама мама, и что зовут мамину тетю Манефа. Бабушка Манефа. Сергей однажды слышал разговор отца и матери о бабке Манефе. Мать как-то стала плакаться, что ей надоело отсиживаться дома и что она истосковалась по настоящему делу и уже не верит в такое счастье, когда снова пойдет на работу. Тогда отец предложил вызвать в Потоцкое бабку Манефу, или, как он ее звал, Манефу Семеновну, и попросить пожить у них сколько сможет. Подомовничать. Но мать не согласилась, потому что у Манефы Семеновны трудный характер и человек она несговорчивый. К тому же очень богомольная, а хорошего от этого ждать нечего. Особенно для Сережки — еще, чего доброго, может ему голову затуманить. И мать занималась домашними делами.
        Она не любила сидеть сложа руки, обрабатывала огород, но выращивала не столько овощи, сколько цветы. И вот развела их так много, да такие красивые, что даже приезжие из других сел приходили полюбоваться и раздобыть семян.
        Вдвоем с Сергеем они целыми днями пропадали на огороде, и не потому, что там всегда находилась работа, а больше из-за красоты. Там было очень красиво, так красиво, что даже уходить не хотелось. А как интересно наблюдать за цветами! Вечером чашечка цветка только начинает раскрываться, чуть-чуть, даже нельзя еще угадать, какого он будет цвета, а утром придешь — и удивительно становится: ну как мог этот огромнейший цветок еще вчера уместиться в своей небольшой чашечке!
        Сергею нравились тюльпаны, да не просто тюльпаны, а те, у которых лепестки белые, окантованные по краям двумя полосками — золотистой и бледно-сиреневой, а внутри, где лепестки выходят из чашечки, ярко-красные мазки, будто там тлеет, разгорается огонек.
        Вот и сейчас Сергей прежде всего навестил своих любимцев.
        Шарика цветы не интересовали, и, хотя он неотступно следовал за своим другом, вид у него был скучный и недовольный.
        Так они вдвоем прошли весь огород до дальнего забора.
        И вдруг Сергей заметил, что ворота, ведущие к обрыву, не только не заперты на вертушку, а даже неплотно притворены. Видно, утром отец ходил к реке да так и не закрыл их как следует. Отцу можно ходить к обрыву, а вот Сережке не разрешают. Боятся. Но он же не маленький и не глупый, все понимает.
        Сергей в нерешительности стоял у ворот — идти или не идти? Шарик сначала обнюхал ворота, затем скользнул за изгородь. Очутившись на свободе, он зачем-то помчался вперед, потом, увидев, что Сергей не идет за ним, вернулся и стал лаять, словно упрекая своего друга в нерешительности.
        Поднатужившись, Сергей отодвинул ворота и… очутился по ту сторону плетня. Прямо перед ним, в нескольких шагах, был обрыв, за ним — река, внизу у обрыва — омут. Направо и налево протянулось село, за рекой зеленая дубовая роща, дальше луг, а затем степь и степь без конца.
        Зотовы жили в селе Потоцком. Это было большое село на Южном Урале. Оно на несколько километров растянулось на правом высоком берегу полноводной реки Самарки. Правда, Самарка, как и большинство степных рек, полноводной была не всегда. Весной она разливалась так, что не видно было другого берега, а летом, уже к концу июля, когда над степью полыхал нестерпимо знойный суховей, река настолько мелела, что местами вода доходила лишь до колен. Зато осенью, когда из-за туч неделями не показывалось солнце и подолгу лил нудный дождь, Самарка снова преображалась. Берега раздвигались, становились менее высокими, а левый, луговой берег отступал все дальше и дальше.
        Хотя Сергею было еще совсем мало лет, он уже видел Самарку и во время весеннего разлива, и в летнюю сушь.
        Сергею захотелось подойти к обрыву, чтобы взглянуть на омут — как он там? А почему не подойти? Если осторожно — совсем и не страшно.
        Подошел. Реку видно, а омута нет. Заслонял край берега. Тогда Сергей лег и тихонько пополз на животе.
        Было страшно, но Сергей полз. Вот и край. Внизу под собой мальчик увидел воду. Омут! Вода была темная, почти черная и казалась совсем неподвижной. Сергею под руку попалась небольшая щепочка, и он осторожно бросил ее вниз. Упав в воду, щепка медленно двинулась вдоль берега, потом отдалилась от него, затем снова приблизилась, начала кружить.
        Тут-то и был водоворот, о котором сегодня говорил отец.
        Шарик нехотя залаял.
        Сергей обернулся и увидел — кого бы вы думали? — Таню. Она сразу узнала его, обрадовалась, словно старому знакомому, и вприпрыжку бросилась к нему.
        - Не подходи! — строго крикнул Сергей. — Тут обрыв. В омут загремишь.
        - А ты?
        - Я не загремлю.
        - А что ты делаешь?
        - Смотрю. Палочка плавает.
        Таню заинтересовали слова Сергея, и она недолго думая опустилась рядом с ним. Глянула вниз и невольно втянула голову в плечи.
        - Страшно… — испуганно прошептала Таня и отодвинулась в сторону. А ты не боишься?
        Сергею тоже было страшно, а от этих Таниных слов стало еще страшнее.
        - Не-ет, — протянул Сергей и ползком тоже стал пятиться назад.
        - Мне мама не велела ходить сюда. И бабушка Фрося тоже.
        - И мне не велели, — признался Сергей.
        - Бабушка Фрося говорит, тут живет страшный сом.
        Таня оказалась девочкой словоохотливой. Торопясь и жестикулируя, она поведала Сергею несколько историй про разбойника-сома, услышанных от бабушки Фроси. Этот сом был ужасно злой и огромный. Он мог свободно проглотить теленка. А ловить его лучше и не пытаться — все равно не выловишь. Сидит он в омуте на самой большой глубине и смотрит — нет ли кого, чтобы схватить. Всем известно, что не так давно какой-то прохожий парнишка решил было искупаться в этом месте. Он разделся и — бултых в воду и ну плавать. А сом только этого и ждал — подкрался да как хватанет за ногу! И начисто откусил. Будто у парнишки и не было ноги. А гусей или уток, то тут и стар и мал знает, что если птица побывала на реке и не вернулась домой, значит, попала на закуску сому. Потому-то сюда и не пускают детей. И взрослые тоже почти не ходят. Им тоже нельзя здесь купаться.
        - Никакого сома нету, — хмуро возразил Сергей.
        Таня даже растерялась: ну как это нет, если об этом говорила бабушка Фрося! И мама тоже.
        Сергей в спор не вступал.
        - А ты откуда знаешь, что нету? Сам выдумал?
        - Папа сказал.
        - Папа?! — удивилась Таня. Такой ответ был совсем неожиданным. Если папа, то… Таня сама верила каждому слову своего отца и привыкла считать, что уж если папа сказал, то тут — чистая правда. — А что он сказал?
        Сергей рассказал, что его отец собирается сегодня купаться у обрыва и что это нисколько не страшно тому, кто сильный и хорошо плавает.
        - А ты умеешь плавать?
        - Еще как!
        - А… а искупаться здесь не боишься? — Таня кивком головы указала на омут.
        Сергей хотел было сказать, что боится, но не сказал.
        - И ничего тут нет страшного.
        - Тогда искупайся. Ага, ага, боишься? Ну, искупайся. Бояка! Ах ты Сережка-хвастежка!
        - Я не хвастаю, — угрюмо ответил Сергей.
        - Ну, прыгни. И искупайся. Вот и не прыгнешь.
        …Не знала тогда Таня, что пройдет несколько лет и на этом же самом месте она будет хватать Сергея за руки и со слезами уговаривать не бросаться в омут…
        - А мне папа не велит, — наконец-то нашелся Сергей. И прихвастнул: А то бы я сразу…
        Они постояли какое-то мгновение молча, словно соображая, о чем же еще говорить. Сергей, набычившись, смотрел себе под ноги, а Таня на него.
        - Пойдем к нам. У меня игрушки всякие есть. И книжки хорошие, предложила Таня.
        Сергей отрицательно покачал головой.
        - Не пойду.
        Таня не стала больше уговаривать. Она запела какую-то песенку и на одной ножке запрыгала прочь. Сергей немного растерялся. Ему не хотелось, чтобы девочка так внезапно исчезла. Таня ему очень понравилась, и с ней, конечно, можно было играть. А она уже урчала, изображая рокот самолета, вертела перед собой правой рукой, будто это был пропеллер, и мчалась вдоль берега.
        Сергею пришлась по душе выдумка Тани. Он тоже стал крутить рукой и, басовито урча, побежал за Таней, догнал и сделал несколько кругов вокруг нее.
        - Тебя папа катал на самолете? — спросил он.
        - Нет. Он военный летчик. На тех самолетах детей не катают.
        - А меня папа катал на дрезине! — гордо сообщил Сергей.
        Когда же обнаружилось, что Таня не имеет ни малейшего представления об этой чудесной машине, он не только рассказал, но и пообещал, что как-нибудь в выходной они с папой пойдут на станцию, захватят Таню с собой и тоже прокатят на дрезине.
        - Может, твой папа еще и не согласится? — неуверенно спросила Таня.
        - Согласится, — заверил Сергей. — Вот пойдем к нам и спросим.
        - Пойдем, — охотно согласилась Таня.
        Она взяла Сергея за руку, и они дружно побежали. Ни на шаг не отходивший от них Шарик сразу же догадался, куда направляются новые друзья, обогнал их и первым проскользнул в ворота.
        Увидев множество цветов, Таня захлопала в ладоши и даже захлебнулась от восторга. Она перебегала от куста к кусту, склонялась над одним цветком, потом бросалась к другому, чуть прижмурив глаза, жадно вдыхала их запах. Она совсем не разбиралась в цветах, даже не знала, какой из них как называется, и засыпала Сергея вопросами, а он многое знал и рассказывал ей все-все.
        Они настолько заигрались в огороде, что даже позабыли про дрезину, не заметили, как ушел заскучавший Шарик и крепко заснул в тени громадного куста мальвы. Играли они весь день, и Таня ушла домой только перед вечером.
        Так у Тани и Сергея началась дружба, которая длилась много лет.
        На другое утро Таня прибежала к Зотовым, когда Сергей еще спал, что нисколько не смутило девочку, и принялась будить его. Увидев перед собой подружку, Сергей решительно соскочил с постели. Сон прошел.
        - Ты делаешь зарядку? — потягиваясь и протирая глаза, спросил он.
        - Нет, — ответила Таня. — Папа делает. Ему обязательно надо.
        - И мой тоже. Он с гантелями упражняется, — похвалился Сергей.
        …Дни пошли за днями. Сергей и Таня почти не разлучались.
        ОДНИ
        Как-то в выходной день за завтраком отец рассказал, что на его участке начинаются большие работы по ремонту пути. На днях приезжала техническая комиссия и предложила закончить ремонт к началу уборочной, когда пойдут многочисленные составы с новым зерном.
        - Разве успеете? — удивилась мать. — Времени-то до уборочной всего ничего остается.
        - Придется поднажать. Будем работать круглосуточно.
        - Как? Совсем без отдыха?
        - Ну, не совсем. График составим, кому спать, кому работать. Если поднажмем, недельки за две на своем участке справимся. Зато потом сразу в отпуск. Ну, чего ты, Надюша, вздыхаешь? Надо — значит, надо. Дело государственное.
        - Да я все понимаю, — отозвалась мать. — Не маленькая. Значит, на несколько дней уедешь?
        - Пожалуй, раньше будущего выходного домой не выберусь.
        - А как же с обедами? — допрашивала мать.
        - Не волнуйся, Надюша. Мы все там рыбаки подобрались, и вообще народ бывалый. Такую уху сварганим — хозяйки позавидуют.
        - Я через день буду привозить тебе чего-нибудь свеженького.
        - И ни-ни! — возмутился отец. — Смотри не вздумай.
        - Николай! — Лицо матери стало строгим и решительным. — Знаю, какой ты падкий до работы. А на голодный желудок много не наработаешь. Лучше и не возражай.
        - Так больше же тридцати километров!
        - На рыбалку еще дальше ездили, и ничего. На велосипеде быстро.
        Отец безнадежно махнул рукой.
        Он уехал в тот же вечер. А через день мать встала пораньше, напекла пирогов, наварила кастрюлю баранины с картошкой, хорошенько все увязала и прикрепила к багажнику велосипеда. Затем завела Сергея к бабушке Фросе, попросила присмотреть за ним до вечера. Ловко вскочив в седло, она помахала Сергею рукой и покатила.
        Вечером мать не вернулась. Сергей долго ждал ее, но так и заснул, не дождавшись.
        На следующее утро, едва проснувшись, он спросил, не приходила ли мама. Оказалось — не приходила.
        Бабушка Фрося успокоила мальчика, говоря, что мать, видно, решила заночевать на ремонтном стане и теперь с часу на час подъедет.
        Днем забежала соседка. Она вызвала бабушку Фросю в коридор и там о чем-то долго шепталась с ней. А когда соседка ушла, бабушка Фрося вернулась с заплаканными глазами. Но ни Сергей, ни Таня этого не заметили.
        На третий день Сергей затосковал. Попросился домой. Бабушка Фрося сразу же согласилась, взяла обоих ребят за руки, и они отправились в дом к Сергею. Шарик с радостным лаем мчался впереди. Изба была закрыта, а у дверной ручки привязана веревочка, чтобы посторонний человек, если невзначай завернет во двор, знал: хозяев нет дома и входить в избу нельзя. Такой был в Потоцком порядок. Сергей видел, как перед своим уходом мать привязывала эту веревочку. И она все еще висит… Значит, мать не возвращалась.
        Увидев в цветочных лунках сырую землю, Сергей обрадовался и сказал об этом Тане и бабушке Фросе. Выходит, все-таки мама приезжала? А кто же, кроме нее, мог поливать в их огороде цветы? Бабушка Фрося не стала разубеждать мальчика, хотя она-то лучше других знала, кто именно сегодня ранним утром хозяйничал у Зотовых на огороде в то время, когда и Сергей и Таня еще крепко спали.
        Прошел и этот день.
        На четвертый, перед вечером, приехал отец. Николай Михайлович был не похож на себя: лицо покрыто черной щетиной, щеки осунулись, глаза ввалились…
        - Ну, как ты тут, сын? — Голос Николая Михайловича звучал глухо.
        Сергей кинулся к нему и крепко обхватил отца за шею.
        - Жив-здоров? — через силу улыбнувшись, спросил отец.
        - А как же, здоров! — весело отозвался мальчик.
        - Пойдем, сынок, домой. Спасибо, бабушка Фрося, за вашу заботу.
        - Не за что. Может, еще в чем понуждаетесь, так вы уж безо всяких или идите ко мне, или зовите… Беда-то какая…
        Сергею показалось, что бабушка Фрося говорит каким-то чужим голосом. Обернувшись, он увидел, что старуха вытирает фартуком глаза.
        Отец ничего не ответил на слова бабушки Фроси и, круто повернувшись, с сыном на руках пошел со двора.
        - Ремонт уже закончили? — полюбопытствовал Сергей.
        - Нет еще, — нехотя ответил отец.
        Сергей соскользнул на землю и наперегонки с Шариком помчался по улице.
        - Сережка, подожди! — окликнул отец.
        - А я к маме.
        - Ее там нет, — глядя куда-то в сторону, сказал отец.
        Сергей остановился:
        - А где она?
        Отец не торопился с ответом:
        - Она, брат, уехала…
        Голос отца печальный, а взгляд грустный и задумчивый.
        Ошеломленный Сергей даже не нашелся что сказать.
        - Мама уехала далеко. К родственникам. И надолго. Так что мы, брат, остались с тобой одни. Вот такая петрушка. Понял?
        - Понял, — чуть слышно ответил Сергей, ничего не понимая.
        Они молча зашагали дальше.
        В сенях стоял только один велосипед. Мужской.
        Отец взялся готовить ужин. Сергей стал помогать.
        - А на чем мама уехала? — вдруг спросил Сергей.
        - На чем? Поездом.
        - А велосипед с собой взяла?
        - Нет, зачем же.
        - В сенях нет его. Только твой.
        - Да, да. Правильно. Мамин там, в бригаде остался.
        Сергей начал рассказывать, как ему жилось эти дни у бабушки Фроси.
        Казалось, отец слушает, и даже внимательно, но слышит почему-то не все. А на некоторые вопросы Сергея отвечает просто невпопад. Почему бы это? Может, он нервничает из-за того, что мама уехала? Конечно, лучше бы не уезжала, сидели бы все вместе и ужинали, а то ее нет. Но она ведь приедет. Сергей не раз слышал, как мать говорила отцу, что соскучилась по своей родине и обязательно съездит туда. Вот, значит, собралась и поехала.
        - Будем спать ложиться? — предложил отец.
        - Можно и спать, — согласился Сергей. Едва его голова коснулась подушки, он сразу же уснул.
        Обычно он никогда ночью не просыпался, и мать даже хвалила его за это. А вот теперь почему-то проснулся. Совсем неожиданно.
        Он обвел глазами комнату…
        Привернутая лампа сеяла слабый желтоватый свет, по углам сгустились тени. Подперев голову ладонями, у стола сидел отец. Сергею было хорошо его видно, потому что на лицо Николая Михайловича падал из-под абажура свет. Сергей хотел было окликнуть, но то, что он увидел, так удивило и поразило его, что он не проронил ни звука. Отец сидел с закрытыми глазами, крепко закусив нижнюю губу, а по небритым его щекам текли слезы… Да, да, слезы! Такого Сергей никогда не видел, и не только не видел, он даже подумать не мог, чтобы его отец, такой смелый, большой и сильный, — и вдруг слезы. Он всегда Сергею твердил, что настоящий мужчина не должен плакать, что хлюпанье есть признак слабости характера. И вдруг такое… Сергей весь сжался. Сам не зная почему, он понял, что случилась какая-то ужасная беда.
        - Пап! — тихонько позвал он.
        Отец не спеша, будто соображая, где он и что с ним, оторвал от ладоней голову.
        - Чего не спишь? — также шепотом спросил он.
        - А ты?
        - Да вот немного засиделся.
        Отец незаметно смахнул рукой слезы.
        - Сам говорил — нехорошо, и сам плачешь, — прошептал Сергей, тоже готовый разреветься.
        - Я, брат, не плачу. Просто задумался и не заметил… Бывает иногда такое в жизни. Давай спать.
        - Я с тобой лягу?
        - А в чем дело? Переходи. Вот только постелю.
        Отец разобрал свою постель, и довольный Сергей перекочевал туда, забравшись к стеночке. Когда лег и отец, Сергей весь прижался к нему, удобно устроив голову на могучей отцовской руке.
        - Как же нам, Сережка, завтра быть? Мне утром обязательно нужно на работу. Пойдешь опять к Тане?
        - Пойду, — охотно согласился мальчик.
        - Надо, брат, ничего не поделаешь. А вечером я приду за тобой. Таня-то ведь хорошая девочка?
        - Хорошая, — согласился Сергей.
        Отец привлек к себе сына, пошарил рукой — не раздет ли тот.
        - А когда мама приедет? — спросил Сергей.
        - Долго не приедет, — помолчав, проговорил отец.
        Сергей чувствовал, что от него что-то скрывают.
        КАК БЫТЬ ДАЛЬШЕ?
        В этот день Николай Михайлович в поселок вернулся поздно, когда уже совсем стемнело. Не заходя домой, он направился к бабушке Фросе за Сергеем, но там мальчика уже не было. Не было также ни бабушки, ни Тани.
        «Видно, пошли к нам, — решил Николай Михайлович и заспешил домой. Но почему они не дождались меня?»
        У калитки его встретил веселым лаем Шарик.
        На завалинке сидела бабушка Фрося, рядом, положив ей на колени голову, — Таня. Она спала. Сергей сидел на ступеньке крылечка, привалившись к перилам. Увидев отца, он сорвался с места и бросился навстречу.
        - А я к вам заходил. Только смотрю — никого нет.
        - Сбежал Сережка, — пожаловалась бабушка Фрося.
        - Как сбежал? — удивился Николай Михайлович.
        - Или обиделся, или что-нибудь другое — сама не пойму. Весь день играли с Танюшкой. Поужинали тоже. Потом гляжу — ни с того ни с сего насупился. Спрашиваю: чего, мол, ты, Сережка? Молчит. Я к Танюшке, она тоже знать ничего не знает. А он кликнул Шарика и ушел. Мы за ним. Так вот и сидим весь вечер.
        - Ты что же это, сын, а? (Сергей молчал.) Вы уж не сердитесь на нас, бабушка Фрося.
        - Чего тут сердиться… С детишками всякое бывает. Завтра сам приведешь или прийти за ним?
        - Я опять рано уеду. Если не очень затруднит, приходите. Я даже не знаю, как быть дальше.
        - Да вы не беспокойтесь. Пускай пока живет у нас. Парнишка он хороший и не озорной, смышленый. Да и с Танюшкой подружились, прямо водой не разольешь. Насчет поливки тоже не сомневайтесь. У нас в этом году поливать нечего, так что я в охоточку на вашем огороде буду справляться.
        Бабушка Фрося и Таня ушли.
        Когда уже легли спать, Сергей вдруг сказал:
        - Я больше не пойду к бабушке Фросе.
        - Это почему же? — удивился отец.
        - Не пойду.
        - Ну, знаешь, Сережка, это, брат, не мужской разговор. У нас с тобой просто другого выхода нет. Не одному же тебе весь день дома сидеть. А у меня работа. Сам знаешь: надо.
        - А я не пойду. И не пойду, — упрямо и настойчиво стал твердить Сергей.
        Такого за ним отец никогда еще не замечал. Всегда был послушный мальчишка, и вдруг — пожалуйста… Это неспроста. Но что же все-таки случилось? Не каприз же…
        - Сережка, ты хоть скажи: почему так решил?
        - Она сказала… — прерывистым голосом заговорил Сергей, — она сказала… что моя мама… никогда больше не придет. Это неправда? Придет? Да, пап, придет? А она говорит, что мама умерла…
        Сергей расплакался и говорил захлебываясь.
        - Бабушка Фрося тебе так сказала?
        - Нет, к ней тетенька одна… приходила. И я слышал.
        Николай Михайлович помолчал, собираясь с силами. Следовало сказать мальчишке правду. Все равно того, что случилось, не скрыть, да и не к чему скрывать.
        - Ты вот что, Сергей, плакать не надо, а лучше серьезно выслушай меня. Если тебе не хочется идти завтра к бабушке Фросе, то не ходи. Я возьму тебя с собой. На работу. Захочешь — помогать будешь, а устанешь рядом лесопосадка. Там хорошо, трава густая, зеленая. А птиц сколько! И Самарка близко. Утром на дрезине поедем.
        - А вечером домой?
        - Там видно будет. Может, и домой. Ну как, согласен?
        - Конечно, согласен, — оживился Сергей.
        - Только утром пораньше разбужу.
        - Буди. Я сразу проснусь.
        - А на бабушку Фросю и на тетеньку, которая к ней приходила, не надо обижаться, сынок. Они правду сказали. Умерла мама. Я не хотел тебе сразу говорить. Когда ехала ко мне, на шоссе в аварию попала. Вот и… Вот так, брат… И ничего не поделаешь. Была и нет… Ну, давай спать, Сережка. Ночи теперь короткие, а вставать рано. Спи, сынок. — И пригрозил: — А то утром стану будить, не проснешься — один уеду.
        - Я проснусь.
        Сергей плотнее прижался к отцу и закрыл глаза. Но заснуть не мог.
        В прошлом году у соседей Зотовых умер старик, и Сергей уже знал, что это такое, знал, что умерший человек никогда больше не вернется домой. Никогда не придет и мама. Никогда! Сергею не верилось. А что, если все это ему снится? Проснется он утром, а мама — вот она.
        Рядом тихо лежал отец. Но если бы мальчик заглянул ему в лицо, то увидел бы, что глаза отца широко открыты и смотрят куда-то вдаль, видят то, чего не видит никто другой. Вдруг отец вздохнул. Это получилось у него совсем неожиданно, и он не успел задержать, подавить вздоха, сделать его совсем неслышным.
        «Значит, папа тоже не спит?»
        - Пап! — окликнул Сергей, да так тихонько, что даже сам еле-еле расслышал.
        - Опять не спишь?
        - Нет, — виновато протянул Сергей.
        - Да, брат, вот и я тоже…
        - Маму жалко.
        Отец опять вздохнул, глубоко и протяжно.
        - Теперь уж не вернешь… Ничем не поможешь. Если бы только можно было…
        НЕЖДАННАЯ ГОСТЬЯ
        Сергею все понравилось в путевой ремонтной бригаде: и парусиновая палатка с небольшими слюдяными оконцами, и густые со сплетенными вверху ветвями деревья лесозащитной полосы, и часто проходившие поезда, то пассажирские, всего с несколькими зелеными вагонами, то красные «товарняки», длинные-предлинные.
        Когда проходил мимо пассажирский, из окон всегда выглядывали люди и Сергей старательно махал им руками, желая счастливого пути. Пассажиры дружелюбно улыбались и тоже махали в ответ.
        Приветствовать путников научил Сергея самый молодой ремонтник, Петька Бугров. Он работал в бригаде вместе со своим отцом, молчаливым и строгим человеком. Сам же Петька, еще почти мальчишка, был весельчак и непоседа, песенник и плясун. Сергей привязался к нему с первого же дня. И Петька полюбил Сергея. Сам Петька никогда ни минуты не сидел без дела и сразу же нашел работу своему маленькому приятелю. Сергею поручили подбирать на путях крупную гальку и «для красоты» выкладывать из нее на обочинах пути пятиконечные звезды. Будут ехать мимо люди, увидят в окошко стройные звездочки — останутся довольны, да еще похвалят того, кто так постарался. У Сергея сначала почти ничего не получалось, звездочки выходили какие-то жалкие, кособокие. Какая уж там красота! Петька неумолимо разрушал их и снова показывал, какими они должны быть и как их нужно строить. И у Сергея дело пошло на лад. Потом Петька стал давать своему ученику задание — за смену выложить столько-то звезд. А как же, вся бригада имеет дневной план, почему же Сережка должен работать спустя рукава? И Сергей старался. Выложил он несколько звезд по
Петькиным рисункам, а потом наловчился сам. Да еще как! Получалось нисколько не хуже, чем по Петькиному чертежу. Вот если бы здесь была Таня, пускай бы посмотрела на Сережкину работу. Она-то, пожалуй, и не умеет так.
        Любил Сергей наблюдать за работой ремонтников. Они подбивали грунт, меняли шпалы, а в некоторых местах — и стальные рельсы. Поезда сильно мешали в работе, но остановить движение было нельзя. Когда приближался поезд, ремонтники отходили в сторону, кто садился, а кто вытягивался на траве — отдыхали, пользуясь коротеньким перерывом Глянуть на них в это время со стороны — покажутся спокойными и безразличными людьми, которым ни до чего и дела нет, но стоит только проскочить поезду — их не узнать. Без какой бы то ни было команды (да ее вообще никто и не подавал) все словно наперегонки устремлялись на железнодорожное полотно, и первым среди них Николай Михайлович. Смотришь и не поймешь — зачем и что каждый делает, а пройдет немного времени, ну, может, всего несколько минут, а старую шпалу уже вытаскивают из-под рельсов и отволакивают в сторону, а на ее место ложится новая, просмоленная шпала, под ней подбивают и трамбуют грунт, кто-то уже вгоняет тяжелые железные костыли, которые накрепко прихватывают рельс к шпале и делают его неподвижным. Несись, поезд, на всех парах, аварии здесь не может быть.
        Незаметно прошла неделя. Главные ремонтные работы на участке были закончены, и в субботу вечером вся бригада на дрезине укатила в Потоцкое. Дрезина мчалась так быстро, что у Сергея даже дух захватывало. И он опять пожалел, что с ним нет Тани. Пускай бы тоже прокатилась. Шарик вон катается. Только он глупый — спит себе, ему хоть бы что.
        Домой Зотовы добрались в сумерках.
        Шарик обогнал хозяев и, не дожидаясь, пока они подойдут и откроют калитку, нырнул в подворотню. Почти тут же послышался его злой лай. Так он лаял только на чужих, незнакомых людей. На кого бы это?
        В окнах зотовской избы горел свет, входная дверь была открыта, а на крылечке стояла какая-то женщина. На нее и лаял Шарик.
        - Пап, кто это? — спросил удивленный Сергей.
        - А вот узнаем. Это, кажется, мамина тетя приехала, Манефа Семеновна.
        Увидев вошедших во двор хозяев, Шарик перестал лаять. Женщина пошла было навстречу, но остановилась, с опаской поглядывая на собаку. Лицо ее в сумерках разглядеть было нельзя.
        - Не укусит? — мягким певучим голосом спросила она.
        - Нет, нет, — заверил Николай Михайлович. — Шарик у нас не кусачий… Здравствуйте, Манефа Семеновна. — Он поздоровался с женщиной за руку.
        - Здравствуйте, — приветливо ответила она и, склонившись над Сергеем, ласково опустила руку на его голову. — Это, никак, Сереженька?
        - Он самый, — ответил Николай Михайлович и легонько подтолкнул сына вперед. — Ну как, подрос наш Сережка?
        - Я уж и то смотрю — совсем большой стал. А когда в гости к нам приезжали, был вон какой маленький.
        - Так и времени с тех пор немало прошло. Но что ж мы тут стоим? Пойдемте в избу, — предложил Николай Михайлович.
        - А я как получила вашу телеграмму, — на ходу рассказывала Манефа Семеновна, — тут же собралась и скорее на чугунку. Пока до станции доплелись, больше суток прошло. Сами знаете, из нашего лесного края до железной дороги больше ста верст. Топь да болота, где идешь, где едешь. Но все-таки, слава богу, добралась до места.
        - Вы когда приехали? — спросил Николай Михайлович.
        - Позавчера. Приехала, а дома-то, оказывается, никого и нет. Как тут быть? И не придумаю. На счастье, соседка наведалась, огород пришла поливать…
        - Бабушка Фрося? — догадался Николай Михайлович.
        - Да-да, она. Подсказала, что раньше субботы домой не будете, и я принялась самовольно хозяйничать. Вы уж не обижайтесь, если где что не так.
        - Да ну что вы, Манефа Семеновна, — горячо возразил отец. — Наоборот, хорошо, что не растерялись.
        Когда вошли в освещенную лампой комнату, Сергей с любопытством взглянул на Манефу Семеновну; она была высокого роста, худощавая, чуть скуластое лицо густо покрыто мелкими морщинками, глаза спокойные, почти все время смотрят улыбчиво. Одета Манефа Семеновна в темное платье со светлым передником, голова покрыта белым платком. Из-под платка выбились прядки седых волос. Лицо у Манефы Семеновны добродушное. Словом, Сергей с первого же взгляда почувствовал к Манефе Семеновне расположение.
        Присев перед Сергеем на корточки, Манефа Семеновна дружелюбно спросила:
        - Так ты что же, Сережа, работал вместе с папкой?
        - Работал. Только я не вместе.
        - У него было свое задание, — пояснил Николай Михайлович.
        - Вон что! — удивилась Манефа Семеновна. — И какое же?
        Сергей охотно рассказал о звездочках из гальки.
        - Это тоже нужно, — одобрила Манефа Семеновна.
        Она снова провела ладонью по голове Сергея, затем по-хозяйски оглядела обоих.
        - Пыли-то на вас сколько. Ну ничего, я как знала, баньку истопила. Пойдете?
        - Вот за это спасибо, — обрадовался Николай Михайлович. — Мы и вправду с Сережкой насквозь прочернели от пыли. Ну, сын, давай будем собираться.
        Но собираться им не пришлось. Оказывается, Манефа Семеновна все собрала и сложила в небольшой чемоданчик.
        - Поглядите, может, не то положила, что нужно, — спросила она.
        - У нас особых премудростей не бывает, — сказал Николай Михайлович, но, чтоб успокоить ее, открыл чемоданчик и бегло осмотрел его содержимое. — Спасибо. Все на месте, что требуется для такого случая. Ну, Сережка, пошли. Нечего терять время.
        В сенцах отец достал с полки свой фонарь, зажег его, и они двинулись в огород, где в одном из дальних углов стояла старая приземистая баня. Раньше она была в большом почете: сюда приходили мыться не только ближние, но даже дальние соседи. Года же два назад, с тех пор как в пристанционном поселке построили новую большую баню, пользоваться этой Зотовы почти перестали.
        Банька была до крайности запущенной, и Николай Михайлович понимал, что, должно быть, Манефа Семеновна немало потрудилась, чтобы привести ее в порядок. «Видно, не из ленивого десятка старуха и никакой работой не гнушается», — подумал он. Будучи сам жадным до работы, Николай Михайлович каждого человека оценивал прежде всего по его трудолюбию.
        - Пап, эта бабушка у нас жить останется? — дорогой спросил Сергей.
        - Я, брат, и сам пока не знаю. Будем сегодня об этом говорить.
        - А она тебе понравилась?
        - Понравилась, — сказал Николай Михайлович.
        - И мне тоже.
        Баня была хорошо натоплена: воздух сухой и такой горячий, что казалось, при дыхании обжигает гортань. Вкусно пахло зеленым деревом, травой. Запах этот шел из подтопочного чугунка, где в кипятке пропаривались два свежих веника из ароматных вишарниковых ветвей.
        Мылись долго. Сергей так устал, что еле доплелся домой. Ему хотелось спать, и он уснул прямо за столом, не дождавшись конца ужина.
        О том, что Манефа Семеновна согласилась пожить у них, Сергей узнал на следующий день, когда отец пришел будить его.
        - Ну вот что, Сережка, — заговорил отец, когда мальчик совсем уже проснулся. — Бабушка Манефа остается у нас.
        - Остается? — обрадовался Сергей. — Насовсем?
        - Годок-другой поживет. Ты ее слушайся. Помогай ей. Человек она старый. Давно на свете живет. Так что слушайся и зря не докучай.
        За завтраком хозяйничала Манефа Семеновна. Сегодня, при ярком дневном свете, она показалась Сергею совсем не такой старой, как вчера, при тусклом свете лампы, хотя лицо ее оставалось таким же морщинистым. Когда она молчала, занятая каким-нибудь делом, лицо казалось строгим, даже суровым, но зато, когда на ее губах появлялась улыбка, оно становилось добрым, а глаза смотрели ласково и приветливо.
        Манефа Семеновна не была слащавой и назойливо ласковой с Сергеем, говорила с ним просто, иногда даже строговато, но это не было обидным. Он не мог не заметить также и того, что лучший кусок она подкладывала ему.
        После завтрака Сергей кликнул Шарика и побежал в огород.
        Маки уже отцвели, а могучие кусты мальвы облепили разноцветные колокольчики.
        Вдруг мальчик услышал за забором, на пустыре, какой-то подозрительный разговор.
        - Не дам!.. Пусти!.. — говорила, почти кричала девочка.
        Что-то отвечал ей мальчишка, а может, и не один, а несколько. Голос девочки показался Сергею знакомым, и он по тропинке припустил к воротам. Ворота и на этот раз оказались незапертыми. Сергей выглянул наружу и даже рот раскрыл от неожиданности: прикрывая собой и крепко держа обеими руками свой огромный мяч, неподалеку от ворот на земле лежала Таня, а трое мальчишек пытались отнять его у нее.
        - Вы что делаете?! Вот я вас!.. — страшным, не своим голосом закричал Сергей и, напрягая все силы, старался еще хоть чуть-чуть отодвинуть ворота, чтобы протиснуться за забор. Он сейчас не думал о том, что будет делать, если очутится за воротами, — он увидел Таню в беде и поспешил к ней на помощь.
        Услышав голос Сергея, мальчишки на мгновение растерялись, отпустили Таню, а ей только этого и нужно было, она не стала раздумывать и бросилась бежать. Не видя никого, мальчишки кинулись за ней. Трудно сказать, чем закончилась бы эта погоня, но надо же быть такому случаю: Таня споткнулась о голыш и, падая, разжала руки. Мяч подпрыгнул и покатился по тропинке. Его подхватил самый высокий и, крикнув «Бежим!», помчался от Тани прочь, а за ним оба его партнера. Тут они увидели бегущего навстречу Сергея. Остановились.
        - Отдай Таньке мяч, — грозно потребовал Сергей. Но он был один, а их трое.
        Высокий мальчишка показал кулак:
        - Этого не хочешь?
        - А то мы тебе, кажись, дадим прикурить, — сказал самый маленький, но шустрый паренек и слегка толкнул Сергея, но тут же от сильного Сережкиного толчка в грудь попятился и растянулся.
        - Ты чего? — сказал высокий, подступая к Сергею.
        - Мячик отдай.
        Прихрамывая, с палкой в руке, к ним спешила Таня. Она была вся в пыли. На левой коленке кровавая ссадина. На измазанных щеках следы слез. Но она плакала не столько от боли, сколько от обиды и ярости. Высокий увидел Таню с палкой, ткнул Сергея кулаком в бок и бросился удирать. За ним — оба приятеля. Сергей кинулся в погоню. Но высокий бегал быстрее, и Сергей начал отставать. Мяч уходил! И вдруг Сергей увидел у ворот Шарика.
        - Шарик, держи! Держи! — закричал Сергей.
        Шарику не нужно было повторять, громко лая, он бросился длинноногому наперерез. Мальчишки повернули к реке. Вот они уже у самого обрыва. А Шарик — еще немного и догонит! Напугавшись собаки, длинноногий швырнул мяч в сторону, а сам побежал дальше.
        Сергей прекратил погоню. Вернулся и Шарик. Затем, прихрамывая, подошла Таня.
        МАНЕФА СЕМЕНОВНА
        В доме Зотовых было две комнаты и кухня. Сергей с отцом остались жить в комнате побольше, а в горенке поменьше поместилась Манефа Семеновна. Сергею строго-настрого было наказано зря не беспокоить бабушку Манефу, а также без ее разрешения никуда со двора не ходить.
        Разговор шел при Манефе Семеновне. Слушая слова Николая Михайловича, она ласково поглядывала на мальчика и добродушно усмехалась:
        - Запомнил папкины слова?
        - А как же, запомнил, — охотно ответил Сергей.
        - Он славный парнишечка, — обращаясь к Николаю Михайловичу, сказала Манефа Семеновна и провела ладонью по голове мальчика.
        И Сергей не своевольничал. Да и товарищей-одногодков у него не было. Хотя они с Володей Селедцовым и помирились, большую часть времени Сергей проводил с Таней. Она с раннего утра приходила к Сергею и, если случалось, он еще спал, возилась на дворе с Шариком. Бывало так, что они целый день играли у Зотовых, а иногда сразу же после завтрака Сергей уходил к Тане и возвращался домой только вечером. Заводилой во всем была Таня. Сергей охотно ей подчинялся. Она много знала, умела придумывать интересные игры, «читала» по памяти книжки, а книг у нее накопилось — огромная стопа; Таня привезла с собой много игрушек, каких Сергей раньше и не видывал. Наконец, у Тани был большой мяч, им можно было сколько угодно играть в футбол. Бабушка Фрося всегда была добра и ласкова с Сергеем. А вот Манефе Семеновне Таня не понравилась. Не понравилась за свою бойкость и шумливость. Когда девочка приходила к Сергею, лицо Манефы Семеновны вытягивалось, делалось строже, она становилась молчаливой и неприветливой. Манефа Семеновна очень обрадовалась, когда родители увезли Таню в город.
        А Сергей загрустил.
        Если бы не чудесные книжки, которые на прощание подарила ему подружка, да не его неразлучный друг Шарик, Сергею было бы совсем скучно. Но все равно у него и так оставалось еще много совсем свободного времени, когда мальчик не мог придумать, чем бы заняться. Конечно, можно было бы играть с ребятами на улице, но Манефа Семеновна с неохотой выпускала его за ворота.
        - Не ходи туда, моя лапушка, — обычно приговаривала она. — Не дай бог, из-за угла собака бешеная вывернется, искусает всего. Или мальчишки озорные налетят, за милую душу поколотить могут. А ты у нас смирённый…
        Она замечала, что мальчик скучает, и, желая отвлечь от грустных мыслей, усаживала его рядом с собой и начинала рассказывать что-нибудь. Манефа Семеновна рассказывала о своем далеком и холодном крае, о густых лесах, непроходимых болотах, о зверье и птицах, которые живут на Севере. Рассказывала она интересно, не спеша, тихим голосом, словно пела протяжную песню, и Сергей всегда слушал ее с большой охотой. По всему было заметно, что Манефа Семеновна хочет подружиться с Сергеем, и он начал привыкать и тянуться к ней.
        Как-то, зайдя в комнату Манефы Семеновны, Сергей увидел у изголовья ее постели небольшую овальную картинку. Ему много доводилось видеть разных картинок, но такую он видел впервые. За стеклом был нарисован строгий седобородый человек с длинными и тоже седыми волосами. В одной руке он держал зеленый шарик, а другую, со скрюченными пальцами, чуть приподнял, как бы собираясь дать кому-нибудь щелчка. От головы старика во все стороны растекались сияющие лучики. Картинка Сергею очень понравилась. Интересно, зачем она нужна бабушке, и не отдаст ли она ее Сергею? Ее и на речку с собой можно взять и там показать ребятам. Или даже на что-нибудь променять! Жалко, что он раньше ее не видел, показал бы Тане. Наверное, и ей понравилась бы. Весь день не давала ему покоя блестящая картинка. А вечером, когда Манефа Семеновна стала убирать со стола, он спросил:
        - Бабушка Манефа, для чего у вас картинка?
        - Где? — насторожилась Манефа Семеновна.
        - А у кровати висит. Красивая такая. Дяденька на ней бородатый нарисован.
        - Ну-ка, покажи.
        Сергей повел ее в горенку, показал.
        Манефа Семеновна перекрестилась:
        - Глупый ты еще, Сережка, ох какой глупый. Ничего не понимаешь. Это не картинка, а икона, образок, значит.
        - А что это — икона? — Сергей такого слова раньше не слышал.
        - Святая икона. На ней лик божий нарисован, — пояснила Манефа Семеновна.
        Слово «бог» было ему знакомо. Сергей слышал его от разных людей. Мама, например, говорила «Не ходи к обрыву, а то, не дай бог, свалишься». Значит, на картинке — бог. Вон оно что!
        - Бабушка Манефа, а зачем он, бог?
        - Так говорить, Сереженька, нельзя. Грешно. За такие слова бог и наказать может.
        Это удивило Сергея: за что же его наказывать? Ведь ничего плохого не сделал. Но больше удивило другое — неужто картинка может слышать? Манефа Семеновна пояснила, что не икона слышит, а сам бог. Он повсюду, потому-то все видит и все знает. От него не скроется даже и то, о чем каждый человек думает.
        И Манефа Семеновна уже рассказывала, какой бог всемогущий и всесильный. Сильнее его ничего и никого нет на свете.
        - Как Поддубный? — прервал ее Сергей.
        Манефа Семеновна вроде даже обиделась:
        - Какой еще Поддубный?
        - Ну, который силач, — пояснил Сергей и поведал ей все, что знал о Поддубном.
        Манефа Семеновна грустно покачала головой, — может, Поддубный и силач, только против бога он ничто, просто пыль земная. И нет такой силы, чтоб с божьей могла поспорить. Если бог захочет, то он все может сделать.
        - Все, все? — спросил пораженный Сергей.
        Манефа Семеновна уселась поудобнее на кровати, рядом усадила Сергея и долго рассказывала ему, как может бог помочь и наградить людей, если они о чем-нибудь усердно просят и во всем слушаются его. Он может вылечить человека от любой болезни, спасти от пожара, любую беду отвести в сторону. Словом, может послать все хорошее, что нужно человеку. Но бог также творит и другие чудеса, которые приносят людям и боль, и горе. Например, может наслать болезни, да такие, что человек весь в муках изведется, или опять же дождь, и не просто дождь, а ливень, такой сильный и страшный, что за один час может начисто смыть все Потоцкое; потом жару, и настолько знойную — все деревья могут повысохнуть, а от травы даже и следа не останется, да что трава — река Самарка вон какая громадина, а прикажет бог — и ни капельки воды в ней не останется. И колодцы пересохнут тоже. От великой жажды станет гибнуть все живое. И падеж скота может наслать. И междоусобие, когда поднимаются брат против брата, а сын против отца. А войны откуда берутся? Бог посылает. За грехи людей. Он может наслать столько всякого другого, что сразу даже и
не подумаешь.
        Сергей слушал внимательно. Ведь никто ему ничего подобного не рассказывал. Ему было интересно и немного страшно.
        - Бабушка Манефа, значит, он злой?
        Манефа Семеновна укоризненно качнула головой:
        - Так говорить, Сереженька, тоже нельзя. Грех. Великий. За такие слова бог-то и наказать может. Но он очень добрый. Зря он никого не наказывает. Потому что доброта у него — бесконечная. Обидят его люди, прогневят, он терпит-терпит, и когда уж терпения совсем не хватит возьмет и покарает. А потом помилует. Да-да. Он милостивый. Ну, а тому, кто почитает бога, кто молится ему, — такому человеку бог завсегда помогает…
        …Вскоре отец получил долгожданный отпуск.
        - Давай, Сережка, махнем с тобой на рыбалку, — предложил Николай Михайлович. — На целую неделю, а то и больше. А? Что ты, брат, на это скажешь?
        Сергей согласился с охотой. Он уже много раз ездил на рыбалку, и это занятие было у него одним из самых любимых. Посоветовались с Манефой Семеновной — она тоже не возражала.
        - Глядишь, чего доброго, и мне рыбки на уху привезете, — улыбаясь краешками губ, пошутила она.
        - Вы, Манефа Семеновна, не смейтесь. В Самарке знаете сколько рыбы! Великое множество. И мы вам обязательно привезем. Вот увидите. Соменка или сазана хорошего, — заверил Николай Михайлович.
        - Дай бог. А рыбку я люблю. В нашем краю рыбы вдоволь. И в озерах и в реках — ну, прямо кишмя кишит. Вы вон собираетесь удочками ловить, а у нас с удочками и не возятся — сетями берут. Иные на весь год рыбный запас делают: и копченой, и сушеной, а в зиму — морозят.
        - О запасах мы, конечно, не думаем, — возразил Николай Михайлович. Потому нам и сети без надобности. У нас рыбалкой занимаются люди ради удовольствия. Для отдыха.
        - Оно, конечно, каждому свое, — согласилась Манефа Семеновна.
        Решили ехать вечером следующего дня.
        Начались сборы. Хотя лишнего и не брали ничего, сверток получился изрядный. Его с трудом удалось уместить на велосипедном багажнике. Продукты уложили в отцовский рюкзак. Удочки привязали к велосипедной раме. Сумку с червями и другой наживкой Сергей повесил себе через плечо. Пока собирались, Шарик все время вертелся под ногами, словно боялся, как бы не уехали без него. Но оставлять пса дома никто и не собирался.
        У Николая Михайловича было на Самарке заветное место, куда он всегда и приезжал на рыбалку. Невысокий берег над затоном, вправо и влево тальниковые заросли, а за ними — старая дубовая роща. Дубы там — двум человекам не обхватить. Под их ветвями всегда густая тень, и как бы ни палило солнце, в роще держится прохлада. И от дождя можно укрыться под любым дубом. Затон не очень большой, но глубокий. Рыба в нем водилась.
        Палатку Николай Михайлович поставил в роще под дубом-великаном, неподалеку от места ловли.
        - Ну, пойдем закинем на пробу, — предложил он, когда все хозяйственные работы в лагере были окончены.
        Клев шел дружно, но цеплялась главным образом мелочь. Все же на ужин рыбаки сварили первую свою уху. Не беда, что она была жидковата и пахла больше дымом, чем ухой, зато получилась такая вкусная, что нельзя сравнить ни с одним домашним супом.
        Дни побежали.
        Николай Михайлович и Сергей меньше рыбачили, больше отдыхали, купались, загорали. За удочки брались к вечеру и по утреннему холодку. Свежая рыба водилась у них всегда. Однажды им особенно повезло: Николай Михайлович в тот день выловил двух крупных сомят. Посоветовавшись, отец и сын решили преподнести их Манефе Семеновне. Николай Михайлович сам было собрался отвезти добычу, но мимо проезжал на лодке знакомый железнодорожник, и рыбу передали с ним.
        Николай Михайлович старательно учил Сергея плавать, и мальчик сам не заметил, как стал настоящим пловцом. Оказалось, что это не такое уж трудное дело. Главное — не бояться, чуть бултыхаться, и вода сама тебя удержит. Научился Сергей, как и отец, лежать на воде, нырять, да не просто нырять где-нибудь у берега, на мелководье — это он умел делать и раньше, а на большой глубине, даже в самом затоне. Правда, рядом с Сергеем всегда был отец, и это придавало мальчику смелости. Но что из этого? Вот теперь посмотрела бы Таня! Она и по шейку-то боится в реку зайти, у берега плещется, руками и ногами царапает дно, и думает — плавает. Жаль, что Таня уехала, а то и ее можно было бы с собой взять. В палатке места хватило бы. Когда была жива мама, они втроем там помещались…
        О чем бы Сергей ни думал, обязательно вспоминалась мать. И он грустил. А иногда даже плакал. Правда, плакал тихонько, украдкой, чтоб не заметил отец, ставший после смерти матери молчаливым и задумчивым. Сергей понимал, отчего это… Ведь и вправду, как хорошо жилось, когда они были втроем. Бывало, на рыбалке разожгут у палатки небольшой костерик, чтоб дымом комаров отпугивать, усядутся потеснее, и отец начнет рассказывать какую-нибудь интересную историю. Или тихонько затянут песню. Отец любил военные песни: про орленка, которому не хочется помирать в шестнадцать мальчишеских лет, про партизана-матроса Железняка, про сотню юных бойцов из буденовских войск и еще другие песни. А матери нравилась песня про одинокую гармонь, про письмо, в котором в каждой строчке только точки. А еще мать любила припевки и знала их столько, что, кажется, им не было ни конца ни края. Голос у нее был какой-то особенный, то он звенел громко и весело, так, что хотелось смеяться или даже пуститься в пляс, то становился тихим, задумчивым. А отец пел густым басом. Сергей тоже любил петь и знал все любимые песни отца и матери.
Голос у него был почти такой, как у матери, и она говорила, что Сережка поет, точно вызванивает стеклянный колокольчик.
        А вот теперь они почему-то не пели…
        Однажды вечером, когда уже поужинали и легли спать, Сергей вспомнил свои разговоры с Манефой Семеновной и спросил отца:
        - Пап, а тут у нас тоже бог есть?
        - Какой бог? — удивился отец. — Ты откуда это взял?
        - Бабушка Манефа говорила. — Сергей подробно рассказал о своих разговорах с Манефой Семеновной.
        - Все это, сынок, выдумки, сказки старых людей. Как про сома, который будто живет в омуте. Помнишь? Нам с тобой они совсем ни к чему. Никакого бога нигде нет. Манефа Семеновна человек пожилой, у нее свои понятия о жизни, а у нас — свои. Мешать-то ей мы, конечно, не будем, но и сами жить по ее указке не станем. Каждому свое.
        Сергей больше верил отцу, чем Манефе Семеновне, но она объясняла все так подробно и так уверенно, что рассказы ее у Сергея не вызывали никакого сомнения.
        Домой рыбаки вернулись в назначенный день, как и уговаривались с Манефой Семеновной. Она поджидала их, а увидев, засуетилась и кинулась собирать на стол.
        - Нет, погодите, — остановил ее Николай Михайлович, — сначала примите рыбешку на пирог. — Он хитровато подмигнул Сергею и вытряхнул из мешка прямо на пол огромную рыбину.
        - Нечего сказать, рыбешка! — покачала головой Манефа Семеновна. — Это как же вы ее?
        - Да вот так. На галушку. Сегодня утром пожаловал. Мы и подсекли. Хорош сазанчик?
        - Уж куда лучше. Да вы, никак, и обработали его?
        - Готов. Хоть сейчас на сковородку.
        - Завтра придется. А пока давайте я его в погреб, на снежок вынесу, предложила Манефа Семеновна.
        Но рыбину понес сам Николай Михайлович. Сергей побежал за ним. Когда они вернулись, Манефа Семеновна сидела край стола. Перед ней лежала пачка денег.
        - А вот вам, Николай Михайлович. — Манефа Семеновна гордо подвинула в его сторону деньги.
        - Это что? Откуда? — недоуменно спросил он.
        - Берите, берите. Ваши. За цветы.
        - За какие цветы?
        - Ваши цветы. С огорода. Я букеты вязала и на станцию к поезду выносила. Их вон какая сила, не пропадать же зря таким красавцам. А там, у поезда, прямо встать не дают, с руками отрывают. И не только цветы, все, что угодно, можно продать проезжающим.
        Манефа Семеновна увлеклась своим рассказом и не заметила, как изменилось лицо Николая Михайловича, побелели губы, сурово сдвинулись широкие брови.
        - Манефа Семеновна… — задохнувшись, сказал он. — Да как же это вы… Зачем вы?..
        - Или что не так? — забеспокоилась Манефа Семеновна, услышав в его тоне неладное.
        - Пойди, Сережка, поиграй во дворе немного, — не глядя на сына, строго сказал Николай Михайлович.
        Сергей понял, что взрослые хотят поговорить без него, и выбежал из комнаты. Интересно, о чем же они станут говорить? Уже будучи в сенцах, он услышал, как отец сказал:
        - Надюша цветы для красоты разводила…
        Когда Сергей вернулся в комнату, Манефа Семеновна сидела на прежнем месте и концом передника вытирала глаза, видно плакала, а отец молча стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику.
        Манефа Семеновна несколько дней ходила молчаливая и задумчивая, но цветы продавать больше не стала. Не стала затевать с Сергеем и разговоров про бога.
        ВСТРЕЧА С ХРИПАТЫМ
        На советскую границу, неподалеку от города Ленинграда, напали финские захватчики. Началась война. Защищать Родину ушел и политрук запаса Николай Михайлович Зотов.
        На станцию Николая Михайловича провожала вся ремонтная бригада, Манефа Семеновна, Сергей и много других людей, соседей и знакомых. Среди провожающих Сергей заметил Володю и Сашку Селедцовых. Сергею было очень грустно и хотелось плакать, но он крепился и все время держался за руку отца. Выпустил ее только тогда, когда прозвучала команда садиться и Николай Михайлович полез в вагон.
        Поезд тронулся. Вагоны побежали все быстрее и быстрее. Провожавшие стали расходиться. Кто-то подошел к Манефе Семеновне и заговорил с ней. Сергей понуро стоял рядом.
        - Сережка! — окликнули его.
        Он оглянулся.
        - Иди сюда! — махнув рукой, позвал Сашка Селедцов.
        Зачем они зовут? Может, играть? Только Сережке сейчас совсем не до того. Он молча качнул головой и потупился.
        Увидев, что Сергей не двигается с места, Сашка сам пошел к нему.
        За Сашкой двинулся Володя.
        - В футбол хочешь играть? — шепотом спросил Сашка. — Я тебя напостоянно в свою команду принимаю. Понял? Могу даже вратарем сделать. Хотя вратарем я сам стою. Может, нападающим? А? Правым краем. Это знаешь как здорово? Будешь?
        - Буду, — без особой радости согласился Сергей.
        - Тогда — все, — заключил Сашка. — И ты знаешь еще что, Сережка: если кто задираться станет, мне говори. Володька полезет — и ему всыплю.
        - Я с Сережкой никогда и не дрался, — обиженно возразил Володя.
        - Мы не дрались, — подтвердил Сергей.
        Сашка обнял его за плечи.
        - Ты, Сережка, не расстраивайся из-за отца. Вернется. Даю слово. Он у тебя вон какой геройский. А теперь пошли, маленько потренируемся.
        - Я у бабушки Манефы спрошусь.
        - Давай, — одобрил Сашка.
        Но Манефа Семеновна Сергея не отпустила, сказала, что сегодня веселиться или же играть с ребятами ему даже неудобно, отца не на веселье проводили.
        Сергей взглянул на Сашку и качнул головой: мол, не пускает. Да если правду сказать, то ему и самому было сейчас не до игры.
        Вернувшись домой, Манефа Семеновна вместе с Сергеем сразу же прошла в свою горенку, собрала там ему поесть, а сама, больше не обращая на него внимания, встала на колени, начала креститься, бить поклоны и чуть слышно что-то зашептала. Сергей знал, что это она молится богу. Невольно стал прислушиваться. Манефа Семеновна шептала невнятно, но все же Сергей уловил, как она несколько раз произнесла: «раба божия Николая».
        Когда старуха закончила моление, Сергей спросил:
        - Баб Манефа, а что такое «раба божия Николая»?
        - Ты о чем это?
        - А вы сейчас говорили…
        Манефа Семеновна ответила не сразу. Помолчала, подумала. Затем, видимо решившись, тяжко вздохнула и сказала:
        - Это я о твоем папке молилась, чтоб живой-невредимый остался.
        Сергей удивился и с недоверием спросил:
        - А разве так можно?
        - Все можно, — коротко ответила Манефа Семеновна. — Только молиться надо.
        Вечером Сергей долго не мог заснуть. Едва он закрывал глаза, перед ним сразу же возникал вагон с открытой дверью и там его отец. Стоит и машет рукой.
        К Сергею подсела Манефа Семеновна.
        - Все о папке думаешь?
        - Ага.
        - Теперь он далёко. Может, до самой Волги-реки доезжает. Бо-ольшая река! В двадцать раз шире Самарки, а то и больше. Через реку мост. Бежит по мосту поезд и бежит. А внизу пароходы плывут. Я этим же путем к вам ехала. Таких ли чудес за дорогу нагляделась! Батюшки светы!
        И она стала рассказывать, какие довелось проезжать города, леса, реки, озера…
        Знала Манефа Семеновна, чем можно увлечь Сергея! Без конца будет слушать, только рассказывай.
        Наконец она поднялась.
        - Будем спать.
        Манефа Семеновна взяла лампу, пожелала Сергею спокойной ночи и пошла к двери. Затем вернулась, склонилась над его изголовьем.
        - Сереженька, ты хочешь, чтоб папка твой вернулся домой? — спросила она, задумчиво глядя на мальчика.
        Этот вопрос даже удивил Сергея: ну, о чем же еще мог мечтать он, чего же еще мог хотеть, как не того, чтобы его папка вернулся с войны живой и все время был дома!
        - Ну, а как же, хочу!
        По бесцветным, морщинистым щекам Манефы Семеновны потекли слезы. Она, как никогда раньше, горестно и просяще взглянула на мальчика и сказала:
        - Богу молись, мой солнушоиок. Как я встану, и ты становись. Рядом со мной. И тоже молись… Может, господь услышит твою детскую молитву и спасет его. Детская молитва чиста и доходчива, не то что моя. Ну как, будешь?
        - Буду, — с готовностью ответил Сергей. — Только я не знаю…
        - Научишься. Господь же и вразумит, — заверила Манефа Семеновна.
        На следующий день, перед завтраком, она рядом с собой поставила на колени и Сергея, научила креститься и класть поклоны. Затем он стал повторять за Манефой Семеновной слова молитвы. Многие из них были непонятны, и мальчик произносил их не так, как выговаривала Манефа Семеновна, но она терпеливо подправляла, просила повторить еще и еще…
        Так и пошло.
        На молитву становились утром после сна, перед едой и после еды, а также на ночь. Особенно долго тянулось моление утром и перед сном. Сергей даже уставал, у него начинали ныть колени. Однажды он не выдержал и чуть присел на пятки. Манефа Семеновна тут же заметила это:
        - Что же это ты, мой желанный? Нельзя так-то на молитве! Крепись, солнушонок. За ради папки и не так можно пострадать.
        И Сергей опять начал старательно креститься и класть земные поклоны.
        Затем Манефа Семеновна долго поясняла ему:
        - Вот у тебя, скажем, колени устали или, просто говоря, лень пришла, а знаешь, отчего это часто бывает? Нечистый искушает. Дьявол.
        И Сергей впервые узнал, что у бога есть смертельный враг, который все время воюет с ним и делает ему наперекор. Он изо всех сил старается, чтоб напакостить богу и отбить от него людей. Есть слабые люди, они-то и попадают в лапы нечистого.
        - А чего бог-то смотрит, — возмутился Сергей, — он же вон какой сильный, за шиворот нечистого, и всё!
        - У нечистого тоже силы немало, — вздохнула Манефа Семеновна, — да и не нам вмешиваться в дела божьи. Нам даже спрашивать про такое не положено. Это грех. Запомни мои слова, Сереженька. Главное, забывать нельзя о нечистом, бороться надо с ним. Тебя усталость на молитве одолевает или сон, а ты пересиль. Может, в это самое время какой-нибудь супостат в твоего отца из ружья целится. Так-то, глядишь, твоя молитва в сторону пулю отведет, и он жив-здоров останется, а не будь ее — пуля поразить может. Насмерть. И не будет тогда у тебя отца. Вот это и надо понимать и навсегда помнить. Чем старательнее будешь к богу, тем добрее и он к тебе.
        Манефа Семеновна говорила так душевно, так убежденно, что Сергей сидел не шелохнувшись и ловил каждое ее слово. Раньше он ничего этого не знал. Оказывается, как все просто — старательно молись, и никакой беды не случится. Конечно, Сергей будет и молиться, и поклоны отбивать, и запомнит все-все молитвы, которые начитывает ему Манефа Семеновна. Только бы вернулся отец! Он всегда думал об этом, постоянно скучал об отце и, когда оба с Манефой Семеновной становились на молитву, молился так прилежно, во всем подражая старухе, что она даже хвалить его стала за усердие:
        - Не пропадет, Сереженька, твое усердие. Чем старательнее человек молится, тем доходчивее его молитва.
        Однажды Манефа Семеновна открыла свой сундук и достала оттуда что-то завернутое в белый платок. Положив сверток на стол, Манефа Семеновна истово перекрестилась и не спеша стала развертывать. В платке оказалась толстая-претолстая книга. У Зотовых на этажерке стояло немало книг, были среди них разные: и тоненькие, и толстые, но такой громадной, как эта, Сергей не видел никогда. Книга была в коричневом кожаном переплете, у краев верхней корки золотые узоры, а посредине крест. По стертым углам, облетевшей позолоте и множеству трещин и царапин на корешке было видно, что книга эта уже прожила на свете немало лет.
        - Что это за книга такая? — заинтересовался Сергей.
        - Евангелие. Божье слово, — изменившимся, немного глуховатым голосом сказала Манефа Семеновна. — В ней все записано: и то, что было, и то, что есть, и то, что впереди будет. И написали ее святые люди по божьему наказу. Для нас, грешников, книга написана, об нас господь заботится, а мы…
        Тут Манефа Семеновна опять заговорила о том, как нечистый затуманивает людям разум и как они, на горе себе, отворачиваются и от бога, и от его учения. Попридумали себе всяких законов, ищут чего-то под землей и над землей, а в Евангелии все указано: как надобно жить человеку, указано, что всех, кто отступит от божьих законов, ждет расплата и вечные муки. Настанет день, когда у каждого спросится: так ли ты жил, как велит слово божье, или отвернулся от него, поддался соблазну нечистого?.. И будет тогда Страшный суд, и судить будет сам бог; он каждому даст по заслугам: кто жил по закону божьему — возрадуется, а грешники и богоотступники будут обречены на муки вечные. Все-то люди живут на земле временно, живут для того, чтобы заслужить у бога милости, чтобы в последний день, когда он придет на землю судить живых и мертвых своим судом праведным, получить награду великую, попасть к праведникам, получить жизнь вечную и счастливую в царстве небесном. Но не все помнят, не все думают об этом…
        И еще узнал тогда Сергей, что в Потоцком тоже есть люди, которые придерживаются законов божьих и называются Христовыми братьями и сестрами, и что Манефа Семеновна с ними заодно.
        Хотя Сергей и не все понимал из того, о чем говорила Манефа Семеновна, но слушал внимательно.
        - Баба Манефа, а вы не грешная? — спросил он.
        - Человек не может сам о себе понимать, о нем бог судить будет. Хотя я всю жизнь служу ему, даже замуж не пошла, а у меня тоже грехи есть. Великие! Один бог без греха. Нелегко, Сереженька, богу служить: для души радостно, а телу нелегко. Даже мучительно бывает. Ну, да ты мал еще, не все пока тебе дано понять.
        Через несколько дней Манефа Семеновна сказала Сергею, что сегодня вечером в общине Христовых братьев и сестер будет просительное моление за спасение Николая Михайловича.
        Сергей поинтересовался, что это такое, и Манефа Семеновна объяснила, что так называется особое моление, когда единоверцы собираются вместе, чтобы просить у бога милости и заступничества.
        - Я уже и со старцем Никоном договорилась… Кто такой старец Никон? А он у нас вроде как старший. Чистой души человек. А поет как! Заслушаешься. Он все божье письмо наизусть знает и наставляет нас, как надобно жить. Человек он большой веры и жизни праведной. Он со злом борется и добро людям делает. Во сне ему ангелы являются и святые люди. Свои советы дают, подсказывают, как и что надо. Вот какой он есть человек!
        Манефа Семеновна ходила на моление, или, как она еще иначе называла, на молитвенные бдения, и при Николае Михайловиче, но скрывала это, говорила, что уходит в гости к какой-нибудь знакомой старухе. Когда же Николай Михайлович уехал, она не стала скрывать, оставляла Сергея дома, благо он не был боязливым, и уходила. Сергея с собой она не брала. На этот же раз решила пригласить и его. Уговаривать мальчика не пришлось, он сразу же согласился, только сказал, что папа и мама никогда на моление не ходили. Насчет клуба — другое дело. Манефа Семеновна ничего не ответила на эти его слова, только горестно вздохнула. Она достала Сергею чистую рубашку и штаны, сама вырядилась во все черное, даже голову покрыла черным платком. Из дому они вышли, когда на улице совсем стемнело.
        - Баб Манефа, почему мы идем ночью?
        - Так положено, — коротко ответила Манефа Семеновна. Потом пояснила, что в Евангелии не велено хвалиться и показывать людям, что ты идешь на моление. Только фарисеи, значит хвастуны, выхваляются молением. Они бьют в церковные колокола, идут — разрядятся, словно не на моление, а на ярмарку собрались. И стыд, и срам, и грех великий.
        Шли они долго, почти на другой конец села. В одном из небольших и безлюдных переулков свернули ко двору, огороженному высоким плетнем. Бывавшая здесь не раз, Манефа Семеновна направилась прямо к калитке и трижды негромко ударила железным кольцом о щеколду.
        - Кто там? — тут же послышался из-за калитки женский голос.
        - Богу слава, — чуть слышно произнесла Манефа Семеновна.
        - Аминь, — раздалось за калиткой, затем стукнул засов, и калитка распахнулась.
        Во дворе стоял большой пятистенный дом. Сквозь закрытые ставни не видно ни огонька.
        Впустившая их женщина осталась у калитки, видимо поджидая кого-то еще, а Манефа Семеновна, взяв Сергея за руку, поднялась с ним на крылечко. Затем вошли в дом. В сенях чуть-чуть горел фонарь и было почти темно. Откуда-то справа доносился неясный говор. Манефа Семеновна уверенно открыла обшитую кошмой дверь, и они очутились в просторной комнате. В переднем углу на столе горела тоскливым мигающим пламенем свечка, еще слабее светил чахлый огонек лампады. В комнате стоял полумрак. Середина была ничем не занята, и Сергею сначала комната показалась совсем пустой. Приглядевшись, он увидел за столом двух стариков. Вдоль стен на скамьях тоже сидели люди, в большинстве женщины.
        - Богу слава! — от порога сказала Манефа Семеновна.
        - Аминь, — ответило несколько голосов со скамеек.
        Манефа Семеновна и Сергей подошли к столу.
        - Крестись, — подсказала Манефа Семеновна, и Сергей начал креститься.
        Затем Манефа Семеновна низко поклонилась сидевшим за столом. Один из них поднялся и три раза перекрестил старуху и Сергея.
        - Садись, сестра во Христе…
        На одной из скамеек нашлось свободное место, и они сели. Глаза Сергея понемногу начали привыкать к полутьме, и он яснее стал различать предметы вокруг себя.
        Пробили часы. Мужчина за столом, который перекрестил Манефу Семеновну и Сергея, снова поднялся и, сложив руки на груди, заговорил:
        - Братие и сестры во Христе! Настал наш час. Отдадим господу богу все свои помыслы и сердца.
        - Это старец Никон, — прошептала на ухо Сергею Манефа Семеновна.
        Сергей с любопытством взглянул на него. Старец Никон по внешнему виду ничем не был примечателен: невысок ростом, лысоват, с жидкой клочковатой бороденкой. А Сергей почему-то представлял его себе совсем не таким: могучим, рослым, широкоплечим. И голос у него, казалось ему, должен быть другой — сильный, басовитый. Старец же Никон обладал голосом не только не громким, но, скорее, тихим, мягким и ласковым, даже немного грустным и жалобным.
        Старец вышел из-за стола, опустился на колени и, крестясь, принялся раз за разом бить поклоны, а за ним все, кто был в комнате. Тогда и Сергей, следуя за другими, тоже встал на колени.
        Но вот старец поднялся, низко поклонился своим единоверцам, они ответили тем же, снова сложил руки на груди и, глядя куда-то вверх, словно над ним и не было потолка, заговорил радостным и взволнованным голосом:
        - Братие и сестры во Христе! У нашей сестры Манефы мирские горести, на смертную войну уехал ее многогрешный родственник и оставил на ее слабых руках невинного младенца. И тоскует сестра Манефа, не хочет, чтобы младенец остался сир, денно и нощно молится богу-вседержителю и младенца приобщила вере Христовой, невзирая на строгий ей запрет. Многие уже сложили головы на поле брани, господь строго карает многогрешных отступников. Молитвы же сестры нашей Манефы и невинного младенца услышал господь и до нынешнего дня щадил жизнь отцу младенца — многогрешному Николаю Зотову. Сестра Манефа просит нас отблагодарить всевышнего за его доброту. Отблагодарить подобающим на такой случай молением и просить всевышнего взять под свою нерушимую защиту многогрешного Николая Зотова, даровать ему жизнь за ради младенца Сергея. Так помолимся!
        Снова опустившись на колени и глядя куда-то вверх, он запел. Запел тихо, чуть слышно. За ним подхватили все. Песня была протяжной, торжественной. До этого Сергей ее не слышал. Она не походила на те песни, которые любили когда-то петь отец и мать, на те песни, которые частенько приходилось слышать ему на улице. И слова в ней были так же непонятны, как и в молитвах, которым научила Сергея Манефа Семеновна.
        Сначала, когда запели все, голос старца Никона не выделялся, будто утонул среди других голосов, но чем дальше, тем все слышнее становился он. Все остальные голоса, казалось, только понемногу, слабо помогали, чуть-чуть поддерживали его, а он звенел с такой красивой силой, что Сергей не мог оторвать от старца глаз. Да и не только Сергей, все невольно смотрели на него.
        Когда псалом допели (Сергей узнал, что песня называлась «псалом»), старец Никон снова сел за стол; остальные уселись на свои места по скамейкам. Теперь поднялся другой старик, сидевший рядом с Никоном. Он придвинул поближе свечку, раскрыл лежавшую перед ним толстую книгу, очень похожую на ту, которую видел Сергей у Манефы Семеновны, и начал читать вслух. Сергей прислушивался, но не мог ничего понять: старик читал хрипловатым голосом, было трудно разобрать, что он говорит, да и слова, которые он произносил, оказались также незнакомы Сергею. Мальчику показалось, что он уже где-то видел старика, но где — не мог вспомнить. И вдруг его словно осенило — это же тот самый хрипатый старик, который когда-то привязал Шарика к столбу, а потом хотел отобрать его у Зотовых… Чего он тут? Зачем пришел?
        - Это Степан Силыч, — шепотом пояснила Манефа Семеновна, будто угадала мысли Сергея. — Он помощник старца Никона.
        Скоро Сергей устал слушать, его потянуло в сон, и он сказал об этом Манефе Семеновне. Она прицыкнула на него и даже сердито дернула за рукав, чего с ней еще никогда не было.
        - Грех! Мы зачем сюда пришли?
        Сергей ничего больше не стал говорить, но обиделся. Спать захотелось сильнее. Хотя Манефа Семеновна и накричала, справиться со сном он не мог. Ко сну располагало еще и монотонное чтение хрипатого. Глаза слипались, голова бессильно клонилась вниз.
        Старец Никон подошел к Сергею и ласково провел рукой по голове.
        - Спать хочется? — тихо спросил он своим задушевным голосом.
        - Хочется, — нисколько не смущаясь, признался Сергей.
        - Ну ничего, придешь домой, ляжешь в постель и сразу заснешь. Ты, я вижу, послушный. Слушаешься бабушку Манефу?
        - А как же, слушаюсь, — торопливо ответил Сергей.
        Манефа Семеновна стала хвалить Сергея за его послушание и особенно за богомольность.
        - Молодец, — похвалил и старец Никон. — Вот таким и расти. И бабушку Манефу во всем слушайся. Она женщина благочестивая, богоугодная, плохому не научит… Сестра Манефа, — обратился он к старухе, — мальчик спать хочет, уведи его.
        - Увести? Чтоб, значит, мне уйти с моления? Нет, Никон Сергеевич, уж мы досидим. А он и завтра выспится. Делов-то у него не так много. И не больно спешные.
        - Я не только о нем пекусь, — строго глянув на нее, возразил старец. — Все вы знаете, что наши власти не одобряют, когда мы допускаем детей на ночные моления. Идти против властей нам несручно. В Евангелии сказано: будьте кротки, как голуби, и хитры, как змеи. Великая истина! Что обозначают эти слова? За свою кротость голуби терпимы и любимы и живут по всей земле. Их великое множество. Будем же кроткими! Пускай и нас терпят, принимают и любят за нашу кротость и многострадание великое. Придет нужное время, и мы тоже станем многочисленны, как песок у моря. А как понимать насчет змей? В чем великая тайна этой мысли? Змеи хитры. Они тихо и незаметно ползают по земле, стараются уползти в места сокрытые, не кидаются на сильного врага без надобности, хотя могут исподтишка поразить и великана. И поражают. На то они и змеи! Имеющий уши да слышит, имеющий разум да разумеет. Так сказано в Евангелии. Блюдите дома детей, готовьте, чтобы в час судный, когда вострубит ангел в трубу золоту, чистыми встали они перед престолом пресвятого. Им уготовано царство небесное. Блюдите их! Так-то, сестра Манефа. Послушал
юный наше моление во здравие и спасение его отца, и можно отвести его домой.
        Когда старец Никон отошел, хрипатый тоже приблизился и протянул руку, чтобы погладить Сергея, но мальчик не дался, решительно отшатнулся в сторону.
        - Гляди ты, совсем дичок, — недовольно протянул хрипатый.
        - Не обижайтесь, Степан Силыч, мал еще, — вступилась Манефа Семеновна и не без грусти выговорила мальчику: — Ты что же, Сергей, со старшими так неприветлив? Грех.
        Опять грех…
        Сергей все чаще и чаще слышал от Манефы Семеновны это слово, но что оно значит — хорошо не знал.
        - Баб Манефа, а что такое грех? — спросил он, когда они вышли на улицу.
        - Это значит — не по-божески, не так, как он велит, а против него, на радость нечистому. И бог наказать за такое может. Да еще как! Болезнь нашлет. Или же уродство. Рука у человека отнимется, может глаз вытечь. Всяко бывает. Ты вот спрашиваешь меня, а это, Сережа, тоже грех. Про божьи дела вот так-то не положено спрашивать. И ты запомни мои — слова, навсегда запомни: божьему слову надо верить и ни об чем никогда не расспрашивать. Так и в писании сказано: блажен тот, кто верует.
        Дома Манефа Семеновна предупредила Сергея, чтоб он никому, ну, прямо ни одной душеньке не говорил, что она водила его на моление.
        - Верно, слышал, как строго об этом наказывал старец Никон? Вот то-то и оно. А отец приедет — и отцу не говори. В нужное время я сама ему все предоставлю. И о том, что мы с тобой молимся, тоже не надо говорить.
        - А почему не говорить? — удивился Сергей.
        - Я же тебе сказывала — про божественное не спрашивай. Станешь возрастать, посветлеет разум, до всего дойдешь, если будет дано свыше. А так — верь и слушай, что говорят другие, те, кто сподобился, кто уразумел писание. — Манефа Семеновна помолчала. — А почему не велено никому об наших делах сказывать, я как-нибудь на досуге тебе поясню. Разговор длинный, а уже поздно.
        «ГОСПОДИ, СПАСИ ПАПУ!»
        Война с финскими захватчиками окончилась.
        Николая Михайловича ждали со дня на день домой.
        Но отец не ехал и не ехал.
        Наконец пришло письмо. Николай Михайлович извещал, что домой сейчас не вернется, потому что должен еще некоторое время остаться в армии. О доме он много думает, а о Сережке прямо-таки тоскует, и пускай Сережка будет уверен, что, как только выдастся возможность, отец тут же приедет на побывку, тогда они в Самарке и накупаются вволю, и порыбачат. Сейчас же он служит на пограничной заставе. Еще пока трудно судить, но вполне возможно, что через год или два отец и Сережку заберет к себе, а согласится Манефа Семеновна, то и ее. Работать ему приходится много, но это не беда, без работы и жизнь не в жизнь. И еще сообщал Николай Михайлович о том, что за боевые дела его наградили орденом.
        К письму была приложена отдельная записка для Манефы Семеновны. Старуха тут же прочитала ее про себя, нахмурилась, обиженно вздохнула, снова уложила записку в конверт, а конверт опустила в карман.
        - Мне тебя препоручает. Просит не бросать. Да разве я брошу?..
        Содержание этой записки Сергей узнал только несколько лет спустя…
        Сергей загрустил.
        В тот же день Манефа Семеновна подсказала Сергею, чтоб он молился за скорое возвращение отца домой. И Сергей молился.
        На улицу Манефа Семеновна и раньше отпускала Сергея неохотно, а тут и вовсе запретила играть с ребятами, говоря, что они все непутевые и ничего от них не подхватишь, кроме плохого.
        Сергей не соглашался со старухой, один раз даже расплакался и поспорил с ней. Манефа Семеновна обиделась, сказала, что если так, то больше не будет вмешиваться, и пообещала написать о его непослушании Николаю Михайловичу. Мальчик сдался. Вышло так, как хотела она.
        А время шло.
        Сергей рос здоровый, сильный. Он казался гораздо старше своего возраста. Но был молчалив. Да и с кем ему разговаривать? С тех пор как уехала Таня, а особенно когда Манефа Семеновна не велела встречаться с ребятами, почти все время он был один. Если и играл, то с Шариком, с ним же и разговаривал. А много ли наговоришь с собакой? Частенько, приоткрыв калитку, он подолгу и с волнением следил, как по улице носилась ребячья орава. Мальчишки то гоняли в футбол, то играли в лапту, боролись, бегали наперегонки, а зимой строили снежные крепости…
        Но Сергею нельзя было играть с ними. Другие ребята бегают где угодно, и им ничего, а его не пускают. Манефа Семеновна боится, как бы с ним чего не приключилось и ей потом не отвечать перед богом, а также и перед Николаем Михайловичем. Сергею было и обидно и досадно. С другими ничего не приключается. Так почему же какая-нибудь беда должна стрястись именно с ним? Чем он хуже других? И опять — насчет греха. Остальным ребятам и то можно, и другое, а ему — грех? Хотя Сергей иногда и думал так, но поступать наперекор Манефе Семеновне не мог, боялся нагрешить, прогневить бога. Вот возьмет бог да и рассердится и сделает так, что отец опять не приедет домой. А Сергей ждал, ох как он ждал отца! Шуточное ли дело — не виделись сколько! Почти два года!.. Ждал Сергей и не дождался…
        В том навеки памятном году летом началась новая война: однажды в июньскую ночь немецкие фашисты по-бандитски напали на нашу Родину, стали бомбить города, села; к нашей границе тысячами двинулись их танки, и в небо поднялись тучи самолетов, на многих сотнях километров закипел страшный, небывалый бой. Слушая радио и разговоры взрослых, Сергей понял такой жестокой и кровавой, такой ужасной войны за все время, сколько живут на земле люди, никогда еще не было. А также понял, что немецкие фашисты напали затем, чтобы истребить советских людей, а кто останется в живых сделать своими рабами. Но на их пути встала Красная Армия! И его отец, наверное, уже находился там, на передовой линии фронта, бился с фашистами.
        Сергей почти каждый день бегал на станцию провожать уезжавших на фронт. Он хорошо помнил проводы отца. Тогда из Потоцкого уезжали всего несколько человек, сейчас же на войну уходили почти все мужчины, и молодые и пожилые.
        До Потоцкого стали доползать тревожные вести, и, что ни день, эти вести становились все грознее… Гитлеровцы стремительно двигались вперед, захватывая все новые и новые наши города…
        Манефа Семеновна зачастила к старцу Никону. От него возвращалась пасмурная и удрученная. Она то и дело горестно вздыхала, иногда бесцельно останавливалась посреди комнаты и подолгу стояла, о чем-то думая и беззвучно шевеля пожелтевшими, бескровными губами. Затем, вдруг опомнившись, падала на колени и начинала жарко молиться. Она шептала слова молитвы, раз за разом клала поклоны, тянула вверх сухие руки и начинала плакать навзрыд. Сергей в таких случаях сидел не шевелясь.
        Однажды Манефа Семеновна вернулась домой как никогда грустная и задумчивая. Сергей поджидал ее, чтобы попроситься на улицу. Манефа Семеновна отрицательно покачала головой.
        - Я недолго, баб Манефа, — взмолился Сергей.
        - Не ходи, лапушка, не надо, заинька. И ни сегодня, и ни завтра… Не до игр. Время страшное подходит, последние дни живем.
        Последние дни?! Такого Сергей никак не ожидал. Пораженный этим сообщением, он уставился на Манефу Семеновну недоумевающим взглядом.
        Тут Манефа Семеновна рассказала, что к старцу Никону приезжал из далеких краев единоверец, надежный человек, и поведал, что вся эта война от бога, о ней написано и в писании. И про Гитлера тоже написано. Только в писании имя у него совсем другое, там он называется просто зверем, у которого вместо имени число — шестьсот шестьдесят шесть. А это самое число как раз и обозначает имя Гитлера. Все это открыл бог в видении праведному человеку, который живет далеко за морем-океаном, в том царстве-государстве, где господь в великом почете, где нет партейных коммунистов, поднявших руку на господа.
        - А мой папа тоже партийный, — прервал ее Сергей.
        - Ну и что же? Заблудших много, — ответила неопределенно Манефа Семеновна и продолжала: — Из-за них-то, из-за безбожников, земля грехом переполнена, и, чтобы покарать их, господь наслал на нас зверя, число же его — шестьсот шестьдесят шесть, а иначе — Гитлер. Вот, гляди.
        Она достала из печурки коробок спичек, высыпала его содержимое на стол, отсчитала двадцать четыре спички и выложила из них три шестерки.
        - Видал? Шестьсот шестьдесят шесть. Число евангельского зверя. А теперь гляди сюда.
        Манефа Семеновна ладонью сломала шестерки и из этих же спичек стала складывать буквы. Буква за буквой, получилось слово «Гитлер». И ни одной лишней спички не осталось! Правда, буквы были поменьше, чем цифры.
        - Видал, Сереженька?
        - Видал.
        - Потому-то Гитлер и идет вперед, что никакая сила не может остановить его, господь отступился от нас и отдал ему на пожирание. И пройдет он по всей нашей земле от края и до края. А потом настанет конец света. И жить будут только те, кто остался верен господу. Вот такие вести привез далекий гость. Так что, Сереженька, надо совсем выбросить игры, а тем паче водиться с детьми безбожников. Теперь, когда конец света совсем близко, только молитва может спасти от погибели. Надо молиться, может, бог сжалится над нами и не даст погибнуть ни нам, ни нашим близким. И не надо грешить. Упаси бог! Тебе, солнушонок, не следует больше ходить на улицу.
        - Так скучно же, баб Манефа!
        - Теперь скучно, потом будет радостно. И ты у меня больше не просись. Будь ты чужой — мне ни заботы, ни печали, а за тебя я в полном ответе.
        Через несколько дней Манефа Семеновна снова побывала у старца.
        - Старец Никон толковал сегодня священное писание насчет войны. Все сбывается, — рассказывала Манефа Семеновна. — Слово в слово! Говорится там, что господь нашлет варваров и они вырежут почти всех, а кто останется в живых — угонят в рабство. Опустеют города и села, и будет бродить бездомный скот; реки покраснеют от крови, а земля будет гореть огнем. И наступит страшный голод, и люди будут падать на улицах и умирать от голода. Этого покамест еще нету, но к тому идет, к тому клонится. Давно ли началась война? А в магазине — хоть шаром покати. Не знаю, что нам и делать, как нам быть. А жить-то надо. Конечно, у нас огород хороший, да не все на нем вырастишь. Никон Сергеевич и Степан Силыч велят запасать продукты. Люди добрые запасают. Надо и нам.
        Она отобрала лучшие носильные вещи Сережкиных отца и матери, аккуратно сложила в два мешка.
        Вечером пришел Степан Силыч и увез их на велосипеде Николая Михайловича. А дня через три во двор Зотовых въехал грузовик. В нем были мешки с мукой, зерном и другие продукты. Манефа Семеновна велела сложить все в ее горнице.
        - Теперь вам на двоих хлебца до лучших времен хватит, — хрипел Силыч, помогая шоферу разгружать машину.
        - А велосипед где? — удивленно спросил Сергей.
        Степан Силыч сделал вид, что не слышит, и ничего не ответил. Тогда Сергей обратился с вопросом непосредственно к нему.
        - Велосипед — тю-тю! Укатил! — усмехнувшись, сказал Силыч. — Кушать его будешь. Каждый день по кусочку. До самого конца войны хватит.
        Велосипеда Сергею было жалко до слез.
        Манефа Семеновна из горенки переселилась в комнату, где жил Сергей, там же в переднем углу над столом повесила лампаду и недавно появившийся у нее старинный образ с изображением Христа в терновом венке, распятого на кресте.
        Быстро промелькнуло лето. Начались занятия в школе. Сергей пошел в четвертый класс.
        В школе появились новые ребята. Их называли эвакуированными. Они рассказывали и о страшных боях, которые ведут наши войска, отбивая фашистов, и о том, что захватчики грабят все подчистую, дотла сжигают села и города, а людей, которые не успели бежать или попались в плен, — кого тут же кончают, чтоб на других нагнать страху, а остальных угоняют в неволю.
        От их рассказов Сергею становилось жутко, даже не верилось, что может быть такое на белом свете. Придя домой, он подробно передавал все Манефе Семеновне. Она слушала его взволнованные рассказы и почти всегда горестно приговаривала одно и то же:
        - Сбывается, все как есть сбывается по священному писанию.
        Потоцкие сельчане разбирали по домам эвакуированных, делились с ними и жильем и всем, кто чем мог.
        Однажды во время большой перемены в классе Сергея зашел разговор об эвакуированных: кто у кого живет, откуда приехали и кто такие. Спросили и Сергея. Когда же он ответил, что у них с бабушкой никого нет, кто-то из ребят спросил почему. Сергей почувствовал себя неловко, но он не знал и мог только пожать плечами.
        - Не пускаете?
        - У него бабка — скупердяйка.
        Сергей не смолчал, вступился за Манефу Семеновну: она не скупердяйка, и если не знаешь, то нечего на человека и наговаривать.
        Дома он спросил Манефу Семеновну, почему к другим поместили эвакуированных, а к ним — нет.
        - Да так уж…
        Видно было, что старуха не хочет говорить об этом.
        - Мы не хотим, да?
        Манефа Семеновна нахмурилась:
        - Небось в школе настроили?
        Сергей ответил, что никто его не настраивал. А спросил он, потому что в классе был такой разговор.
        - Ну и пускай себе говорят, язык-то без костей.
        Больше она не добавила ни слова. Только уже вечером, после молитвы, будто между прочим, снова заговорила о приезжих. По ее словам получалось, что все эти «вакуированные» сами во всем виноваты, потому что нагрешили. Вот господь и наказал их за все прегрешения. Он знает, кому и что воздать. Уж если заслужили, то пускай же теперь и несут на себе кару господню. Как в писании об этом говорится? Были когда-то два города, Содомия и Гомория. И уж больно распустились ихние жители, ничего и никого признавать не стали. Тогда взял господь да и поразил их смертью лютою — всех до единого пожрал огонь страшнеющий. Так случилось и с этими. И ни к чему их тащить в свой дом. Лучше от греха подальше. Так велит и старец Никон. Только об этом никому сказывать не надобно.
        Глядя на ее строгое, задумчивое лицо, Сергей все больше утверждался в мысли, что Манефа Семеновна не взяла никого в дом только из-за боязни греха, а скупость тут совсем ни при чем.
        И все же чувство неловкости не покидало его. Нет, что там ни говори, а нехорошо получается…
        Через несколько дней после этого случая к Зотовым зашла Антонина Петровна Семибратова, председатель Потоцкого колхоза «Заветы Ильича». Манефа Семеновна встретила ее сухо, нехотя пригласила в избу.
        Без дальних подходов Семибратова объяснила, что пришла узнать, не возьмут ли к себе Зотовы хоть небольшую семью эвакуированных. Завтра приедут двадцать новых семей, а размещать некуда. Ко всем, где можно было, уже вселили.
        Манефа Семеновна терпеливо выслушала ее, тяжко вздохнула и, сославшись на свои постоянные болезни, наотрез отказала. Слова ее о частых болезнях немало удивили Сергея — он ни разу еще не слышал никаких жалоб Манефы Семеновны и ни разу не видел ее больной.
        - Эх вы, люди… — с горьким упреком сказала Антонина Петровна. — Был бы дома Николай Михайлович Зотов, не посмели бы так самоуправствовать.
        - Я не самоуправствую. Мне сам Николай Михайлович поручил хозяйничать. И Сережка на моей совести. За образом письмо лежит, там все сказано, — сдерживаясь, чтобы не нагрубить, оправдывалась Манефа Семеновна.
        Семибратова ушла. Сергей сел за уроки. Он раскрыл книжку, склонился над ней, но не читал. Манефа Семеновна взглянула на него и раз, и другой:
        - Ты чего задумался?
        - Ничего, — немного растерявшись, ответил Сергей и тут же спросил: Баб Манефа, а что у вас болит?
        - Ты о чем, Сереженька?
        - Семибратовой вы сказали, что болеете.
        - А-а-а! — протянула Манефа Семеновна. По ее тону трудно было понять, что именно хотела она сказать этим восклицанием.
        Она пытливо взглянула на Сергея и как можно спокойнее спросила:
        - А ты почему, Сереженька, заговорил об этом?
        И Сергей откровенно признался — никогда не замечал и даже не думал, что Манефа Семеновна может заболеть.
        Старуха задумалась. Значит, мальчишка понял, что она обманывает.
        - Небось подумал — Манефа Семеновна неправду сказала? Так?
        Сергей покраснел, хотел сказать, что ничего подобного не думал, но вместо этого согласно кивнул головой.
        Она грустно усмехнулась и не спеша стала разглаживать на морщинистой руке набухшие синеватые вены.
        - Старый я человек, Сереженька, — тихо заговорила она, — чтобы говорить, а тем паче жить неправдой. У-ух, какой старый! Седьмой десяток доживаю. Это очень много! А господь все не прибирает, терпит мои грехи тяжкие. Что касаемо Семибратовой, правду я ей сказала. Все-то косточки у меня и болят и ноют. А что поделаешь? Хоть кричи, хоть плачь, какая от того польза?! Господь не такие муки терпел. Сам терпел и нам велел. Да и нельзя мне хворать, как другим. Ну-ка свались я, что с тобой станется? То-то и оно. Ведь я для тебя живу. Один ты у меня, тут и вся радость и все горе. Тебе хорошо — и у меня на сердце весело, с тобой что-нибудь — мне в десять раз горше. Так-то вот, Сереженька. Что же касаемо этих беженцев, я уже тебе поясняла. Да я для них, для безбожников, даже пальцем не пошевельну. Другое дело — единоверцы. Тут последним куском поделись, останнюю рубаху отдай. Ну, да не об этом речь. Так что знай, Сереженька, Семибратовой я правду сказала. Истинную правду. Хотя таких, как она, и обмануть не грех. Она ведь безбожница и великая грешница! Из-за таких и другим тяжко на белом свете…
        С тех пор как началась война, от Николая Михайловича не было ни одного письма.
        В Потоцкое стали приходить похоронные извещения. В них писали о геройской смерти то одного, то другого бойца-сельчанина. В классе Сергея уже четверо ребят остались без отцов. И тревожно, страшно бывало Сергею всякий раз, когда он узнавал, что снова к кому-нибудь пришла беда…
        В школе Сергей не задерживался ни на минутку. Едва успевал прозвенеть звонок, извещавший о конце занятий, он торопливо собирал портфель и бежал домой. Ворвавшись в комнату, он сразу же спрашивал:
        - Письмо есть?
        Но писем не было.
        Сергей становился все более замкнутым и неразговорчивым.
        Учить уроки Сергей садился против окошка. Раньше, то и дело поглядывая на улицу, он высматривал почтальоншу, тетю Варю, а завидев ее, с нетерпением ждал, что она завернет к ним во двор и отдаст долгожданное письмо. Теперь же, когда тетя Варя стала приносить и похоронные извещения, ему всякий раз хотелось, чтобы она прошла мимо.
        Манефа Семеновна пыталась хоть немного рассеять его мрачное настроение. Она знала, как охотно слушал Сергей ее рассказы, но запас их был давно исчерпан, все повторялось по нескольку раз, и Сергей знал их наизусть. И Манефа Семеновна принялась за библейские легенды.
        Однажды она стала рассказывать о том, как прогневался бог на людей и послал всемирный потоп. Всю землю залило водой, погибли тогда и люди и тварь животная. Остался в живых только праведный Ной со своим семейством, он спасся на корабле под названием «ковчег». Остались на развод и разные животные — бог приказал Ною взять с собой в ковчег всякой твари.
        - И слонов? И льва?
        - Сказано тебе, всех.
        - Интересно, какой же у него корабль был? — недоверчиво спросил Сергей.
        - Должно быть, самый подходящий для такого дела.
        - И долго они плавали? — не унимался Сергей, хотя видел, что Манефе Семеновне не очень нравились эти его вопросы.
        Оказалось, потоп длился сорок дней и ночей. Затем больше года вода входила в свои берега. Долго жил Ной со своими зверями на корабле…
        - А чем они питались? — снова полюбопытствовал Сергей.
        - Запасы сделали, — ответила Манефа Семеновна, — не голодными же сидели.
        - Так это сколько же всего надо было?
        - Сколько надо, столько и взяли, — начинала сердиться Манефа Семеновна.
        - Тогда и кораблей таких не строили… Я читал, что совсем еще недавно на парусниках плавали. Они деревянные и не очень большие.
        - «Читал, читал»! Если в писании написано, значит, строили… Господь их вразумил. И насчет пищи тоже. Так-то, может, и вправду много надо, чтоб прокормить, а если будет воля божья, то и малой крошки надолго хватит. Вон в Евангелии описано, как однажды Христос пятью маленькими хлебцами пять тысяч человек насытил. Вот как оно бывает.
        - Пятью хлебами? — недоверчиво спросил Сергей. — Может, они и не ели вовсе.
        - Ели. Так говорится в Евангелии. Значит, правда. Все наелись, да еще много осталось.
        Сергей помолчал.
        - А змею тоже бог велел взять? Она же вредная. И волк тоже. И клопы. Крокодил, например… Зачем они нужны?
        - Богу виднее. И ты, Сереженька, язык не распускай. Я тебе сколько раз говорила. Нехорошо! Молился бы лучше.
        Теперь Манефа Семеновна почти не напоминала Сергею о молении — в положенное время он сам проходил в передний угол и начинал шептать молитвы, давно выученные им наизусть с голоса Манефы Семеновны. Эти молитвы ему не нравились, потому что он не все понимал, о чем в них говорится. Старательно проговорив их, Сергей начинал шептать слова молитвы, придуманной им самим. Она была очень короткой и состояла всего из трех слов: «Господи, спаси папу!» Иногда она чуть изменялась и выглядела так: «Господи, верни папу!» Сергею казалось, что чем больше он будет повторять эти слова, тем вероятнее, что они дойдут по назначению, и он повторял их сотни раз подряд. Иногда он шел по улице и раз за разом шептал свою молитву. И верил, верил Сергей, что этим спасет отца.
        ОПЯТЬ ТАНЯ
        Во время большой перемены к Сергею подошла невысокая подвижная девочка и бойко спросила:
        - Ты Зотов?
        - Зотов.
        - Сережка. Да?
        - Да.
        - А я Таня. Ломова. Не узнал?
        - Нет, узнал…
        Сергей и вправду узнал Таню, как только глянул на нее, сразу же и узнал. Только та, прежняя Таня, была не совсем похожа на эту. Сергею запомнилась худенькая девочка в трусиках, босиком и с большим мячом в руках. А эта была гораздо выше, одета в темно-синее, до колен, платье, за спиной две золотистых косы и в каждой небольшой черный бант. Но лицо нисколько не изменилось. Ни чуточки!
        Домой они пошли вместе. Таня расспросила Сергея про Николая Михайловича, затем рассказала о своем отце. Он летал на истребителе и все время был в боях. Сбил около десяти фашистских самолетов. И его подбили. Теперь он лежит в госпитале. В самой Москве. А они с мамой эвакуировались в Потоцкое, к бабушке Фросе. Что сталось с их городом — неизвестно. Может, уже немцы захватили, а может, весь разрушен. Когда они с мамой уезжали, город все время бомбили и фронт был совсем рядом, даже слышно, как стреляли из орудий. Теперь они с мамой будут жить у бабушки Фроси все время, пока наши фашистов не прогонят. Мама уже в колхоз на работу поступила.
        - А цветы у вас есть? — вдруг схватила Таня Сергея за руку. Глаза ее засияли, а лицо осветилось радостью.
        - Какие цветы? — не сразу сообразил Сергей.
        - Ну, всякие, на огороде. Есть?
        - Нет, — помолчав, ответил Сергей. — У нас в этом году картошка росла, капуста и огурцы тоже. — Он незаметно вздохнул.
        На другой день перед школой Таня зашла за Сергеем, хотя это и было ей не по пути.
        - Папа письмо прислал, — радостно сообщила она. — Сам написал, мы с мамой хорошо знаем его руку. Одним словом, поправляется. У него были сильные ожоги. И руки все перебинтованы.
        Манефа Семеновна приняла Таню не очень приветливо, но девочка была так возбуждена, что не заметила этого. Сергей собирал в портфель книжки, а она все говорила и говорила. Вдруг она увидела в переднем углу икону и лампадку перед ней.
        - Сережка, это что у вас?
        - Икона, — коротко ответил Сергей и смутился.
        - Да? — удивилась Таня. — Вы разве богу молитесь?
        - Все хорошие люди богу молятся, — недовольно отрезала Манефа Семеновна.
        - И ничего подобного, — смело возразила девочка. — Темные молятся, отсталые. А культурные никогда. Правда? — обратилась она к приятелю, видимо ожидая с его стороны поддержки.
        Но Сергей ответить не успел. К Тане вплотную подошла Манефа Семеновна и, грозя пальцем, гневно сказала:
        - Такие слова грех говорить! И господь за них накажет! Потому и горе терпим: человек еще от горшка два вершка, а уже богохульствует. С такими речами ты к нам и не ходи лучше. И тебе, девчонке, не пристало к мальчишкам бегать. Бесстыдница! Совсем совесть потеряли.
        Таня стояла и растерянно смотрела на Манефу Семеновну… Ведь она ничего плохого не сказала. А что пришла к Сергею, то что же здесь бесстыдного? Ей мама разрешила, и бабушка Фрося тоже. И дома, в городе, у нее были знакомые мальчишки, играли вместе; они к ней ходили, и она к ним. Ну и что же здесь такого? И все дети так поступают. Просто Манефа Семеновна злая, противная…
        - А никакого греха и нет, — вдруг опять осмелев, решительно заявила Таня. — Все это выдумки.
        Манефа Семеновна даже вздрогнула. Она беззвучно шевельнула губами и, схватив девочку за руку, потащила ее к двери.
        - И не приходи к нам больше, — сказала она, открывая перед изумленной девочкой дверь.
        Сергей чувствовал, что щеки его пылают. Он понимал, что должен что-то сделать, что просто стоять и молчать ему сейчас нельзя, что это стыдно, но не знал, на что решиться.
        - Баб Манефа! — крикнул он и бросился вперед, но Манефа Семеновна, оставив на крылечке Таню, уже спешила к нему.
        - Тебе чего? — захлопнув за собой дверь и остановившись у порога, спросила Манефа Семеновна.
        Она смотрела прямо на Сергея, глаза у нее были злые-презлые, а лицо покрыто красными и белыми пятнами. Сергей никогда еще не видел такой Манефу Семеновну и даже отступил перед ней назад.
        - Чтобы ее духу у нас больше не было. А твоего у них. И без того одна напасть за другой… Говорю перед богом, — Манефа Семеновна глянула на икону и перекрестилась, — узнаю, что ты ослушался, — уеду. В тот же час уеду. Оставайся один. И отцу отпишу, что ты неслух. Вот дождаться бы только от него письма. Сразу же и отпишу.
        Таня все же не ушла.
        Когда Сергей вышел из калитки, она, присев на корточки, гладила Шарика, охотно подставлявшего под ее ладонь голову и от удовольствия жмурившего глаза.
        - Шаринька, видно, узнал меня, — довольно улыбаясь и словно забыв о том неприятном, что сейчас только произошло, сказала Таня. — Но он какой-то грустный стал, а раньше был веселенький. Пойдем?
        Сергей кивнул головой.
        - Я к тебе больше не приду. Никогда, никогда! Она злая и противная, твоя бабушка Манефа. Она тебя обижает? — вдруг спросила Таня.
        - Нет. — Сергей даже смутился. — Это она сегодня такая. А за что ей меня обижать?
        - Не знаю, — пожала плечами Таня. — Я бы ни за что не стала ее слушать. Баба-яга — костяная нога. — И опять неожиданно спросила: — Ты тоже богу молишься?
        Таня смотрела насмешливо, и было ясно, что этот вопрос она задала просто так, ради шутки, будучи сама твердо уверена в обратном.
        - Тоже придумала, — отшутился Сергей и, чтоб замять неприятный для него разговор, поведал о строгом запрете Манефы Семеновны.
        - Вот какая змея! — возмутилась Таня. — А ты говоришь — не обижает. Ну, скажи, разве она правильно поступает? Или, может, мы какие-нибудь вредные люди, потому тебе и нельзя ходить к нам? Плюнь на такие ее слова. Она из ума выжила от старости. У нас бабушка Фрося тоже старая, только она совсем другая.
        - Да, плюнь!.. Возьмет и напишет папе.
        Таня не стала возражать. Какая девчонка или мальчишка согласятся, чтобы папе на фронт написали о них плохое?!
        Так Таня и Сергей перестали ходить друг к другу. Зато частенько, когда наступало время идти в школу, Таня выходила за ворота и поджидала Сергея. Если в одно время заканчивались уроки или занятия в пионерских отрядах, то из школы они возвращались вместе, хотя об этом никогда не договаривались.
        …Кстати сказать, Сергею не легко досталась пионерская организация. Манефа Семеновна мало интересовалась его ученическими делами, и мальчик почти ничего не рассказывал ей о своей школьной жизни. Сергей стал пионером в третьем классе. Старуха узнала об этом в тот день, когда Сергей давал торжественное обещание и после него впервые явился домой в галстуке.
        - Это что у тебя за повязка такая? — спросила Манефа Семеновна.
        Сергей объяснил. Старуха молча выслушала. Затем, немного погодя, оделась и ушла из дому. Вернулась поздно вечером.
        - Напрасно ты с этими, бог с ними, пионерами связался. Не божеское это дело, по наущению нечистого. Отнеси-ка ты им завтра этот галстук и больше не вяжись с их делами.
        - Почему? — опешил Сергей.
        - Надо так, Сережа, бог так велит, моя милушка. Слушайся меня, а я тебе плохого не пожелаю. Отнеси и отдай с благодарностью — мол, передумал. Ты мальчишка смышленый, не тянись за такими сорвиголовами, как Селедцовы или же эта… — Манефа Семеновна кивнула головой в ту сторону, где жила Таня.
        Сергею давно хотелось быть пионером, он всегда завидовал ребятам, носившим красные галстуки. Теперь такой же галстук и у него, но ему велят отдать обратно. Почему? Вдруг Сергей представил, как он подойдет к вожатой и станет отдавать галстук…
        - Баб Манефа, — сдерживаясь, чтоб не разреветься, сказал Сергей, — я не понесу галстук. Мне еще и папа говорил, что, когда подрасту, буду пионером. И ребята засмеют. И так дразнят, что эвакуированных никого не пустили, кулаками называют.
        - На глупых нечего обижаться.
        - Они не глупые, — возразил Сергей. — А галстук я не отдам. Не отдам, и все.
        - Ну-ну, — вдруг уступила Манефа Семеновна. — Не хочешь — не отдавай. Была я давеча у Никона Сергеевича, говорит, что тут один соблазн. Искушение дьявольское. Опять же — грех. Замаливать придется. Как бы из-за него беды не случилось. Решай, Сереженька, сам. Особливо если, говоришь, отец велел. Его наказу я, видит бог, ни за что противиться не стану.
        Сергей даже перекрестился, что сказал правду.
        Галстука он не отдал…
        Незаметно подошла зима. Ударили морозы, засвистели вьюги. Снежные заносы перехватили улицы. В иных местах выросли сугробы чуть пониже деревенских изб. Ребята в школе рассказывали, что такой лютой зимы, как выдалась в этом году, даже старики не помнят.
        Однажды во время урока Сергея вызвали из класса. Едва он показался в коридоре, как к нему кинулась Манефа Семеновна и запричитала:
        - Сереженька, горемычный ты мой, нету твоего папки…
        Какое-то мгновение Сергей стоял словно оглушенный, потом сорвался с места, сам не зная зачем, бросился вдоль коридора и, как был без пальто и без шапки, выскочил на улицу. Пока в школе кто-то оделся да побежал за ним, Сергей уже был далеко. На дворе стоял трескучий мороз, бушевала пурга, но Сергей ничего не замечал, ничего не чувствовал и, задыхаясь, всхлипывая, мчался домой.
        На столе он увидел небольшой листок — письмо из райвоенкомата, склонился над ним, пробежал несколько слов, да так и не дочитал: в голове зашумело, комната качнулась, и все поплыло, словно утопая в тумане…
        Вечером навестить Сергея пришли Таня с матерью, Еленой Петровной, но Манефа Семеновна не пустила их, сказала, что он недавно заснул и сейчас не стоит его тревожить.
        А Сергей не спал. Его кидало то в жар, то в холод, и он, тяжело дыша, метался по постели.
        Ночью открылся кашель, дыхание стало хриплым и прерывистым. Сергея так палило, что лицо его стало пунцовым, а губы высохли и потрескались. Он то и дело просил пить. Засыпал и, вздрагивая, тут же просыпался.
        Когда засинел поздний зимний рассвет, Сергей наконец заснул. Манефа Семеновна, тоже всю ночь не смыкавшая глаз, обрадовалась, думала, больному немного полегчало. Но с полудня ему стало заметно хуже.
        Следующая ночь оказалась тревожнее минувшей. Манефа Семеновна кропила Сергея святой водой, поила ею из чайной ложечки; когда он чуть забывался, вставала перед образом на колени и, плача навзрыд, просила бога, чтоб исцелил «отрока Сергея».
        - Господи, — шептала она, — меня лучше прибери, мои старые кости и без того покоя просят, а мальчишечка-то и не жил еще. Пощади раба своего отрока Сергея.
        Новый день не принес радости. Сергей почти все время бредил, не узнавал Манефу Семеновну, на ее вопросы отвечал что-то непонятное, произносил какие-то бессмысленные слова. Старуха совсем растерялась, не знала, что еще нужно делать, чтобы хоть немного помочь ему. За последние двое суток, и без того худая, она высохла словно щепка. Чего никогда не случалось, стал выть Шарик. Это нагоняло еще большую тоску.
        Зашел Степан Силыч. Он и раньше навещал Манефу Семеновну, она его, бывало, то обедом накормит, то рубашку постирает. Суровый был человек Степан Силыч, неразговорчивый и на весь белый свет злой, но Манефа Семеновна умела с ним ладить и относилась к нему как «священному лицу». Приход Силыча обрадовал Манефу Семеновну — короткий зимний день уже клонился к вечеру, печка давно остыла, в комнате стало прохладно, а она ни на минуту не могла покинуть больного, чтобы принести дров да сходить к колодцу за водой.
        Силыч согласился посидеть у постели больного.
        - Видать, огневица, — сказал он вернувшейся старухе. — И опять же будто на легкое перекинулась. Я думаю — плохие его дела.
        - Да что вы, Степан Силыч! — взмолилась старуха.
        - Врачиху не звали?
        - А что она? Такой же человек, как и мы, грешные. Если бог не даст… — Манефа Семеновна не закончила фразу и с надеждой взглянула на Силыча. — Может, и вправду позвать?
        - Вишь ты, как воет, проклятая, прости господи, — хмуро пробурчал Силыч, услышав тоскливый вой Шарика. — Удушить бы надо. Или сулемы дать, чтоб подох. Не к добру это. Ты, сестра Манефа, допреж всего Никона Сергеевича позови, пускай он посмотрит. Глаз у него верный. К тому же мальчишка, пожалуй, некрещеный живет, значит — нехристь. Окрестить надо, пока не поздно, о душе невинной подумать. Посоветует — врачиху зови. Для такого дела я могу сбегать за ним. Сходить, что ли?
        - Уж потрудитесь, Степан Силыч…
        - Ты, сестра, так горько не убивайся. Все мы смертны. Все там будем. И уж если бог наметил забрать человека к себе, ни слезы не помогут, ни врачи не выручат.
        Старец Никон пришел, пощупал лоб мальчика, покачал головой и сокрушенно вздохнул:
        - Огневица.
        Затем припал ухом к груди Сергея.
        - Сердчишко-то как торопится… Бьется, словно птичка в клетке. Долго не выдержит. Быстро же скрутило мальчишечку. А ты не плачь, сестра Манефа, — обратился он к старухе, заметив, что та украдкой смахивает слезы. — Господь дает, господь и берет, на то его святая воля.
        Тут Манефа Семеновна не выдержала и всхлипнула.
        - Привыкла я к нему. Своих-то не было… Как же я жить без Сереженьки буду… Может, за врачом сбегать? Степан Силыч советует.
        Старец Никон нахмурил лоб.
        - Почему не позвать? В Евангелии сказано: господь умудряет слепцы. Случается, и врачи помогают. Только я думаю — поздно. У мальчика под ногтями сине, значит, исход души наступает. Окрестить бы успеть да отходные молитвы прочитать — приготовить душу отрока к дальней дороге. Нехорошо будет, сестра Манефа, если он отойдет от нас нехристем. Все мы будем за это в ответе перед богом.
        - Крестить-то в купели положено, — сказал Силыч, — а его куда окунешь? К тому же мальчонка совсем бесчувственный. Как тут?
        - Покропим святой водой да молитвы прочитаем. Не до купели. Господь милосердный простит, — ответил старец Никон. — Есть вода свяченая?
        - А как же, есть, — засуетилась Манефа Семеновна.
        …Вечерело. Метель утихла еще утром, и сейчас в воздухе стояла тишина; похрустывание под ногами снега, накрепко схваченного лютым морозом, напоминало Тане треск от раздавливаемых дверью орехов.
        Не видя Сергея в школе и сегодня, Таня в конце занятий подошла к классной руководительнице и спросила, не сходить ли к нему. Узнав, что девочка живет по соседству, учительница обрадовалась и попросила зайти узнать, как он себя чувствует. И вот, поднимаясь с сугроба на сугроб, не заходя домой, Таня прямо из школы направилась к Зотовым.
        В их избе горел огонь. Ганя хотела было заглянуть в окошко и не решилась — хоть Сергей и друг, а подглядывать все же неловко.
        Тут она услышала протяжный вой. «Где же это? Уж не Шарик ли?» подумала девочка и вошла в калитку. Вой прекратился. На крылечке, мордой к двери, сидел пес. Приложив нос к дверной щели, он жадно нюхал воздух. Затем поднял морду кверху и горестно, протяжно завыл. Услышав шаги, он повернулся навстречу, а узнав Таню, тихо заскулил.
        - Ты чего, Шаринька? — ласково склонилась к нему девочка и зазябшей рукой погладила.
        Из его грустных глаз выкатились две слезинки. Да, да, самые настоящие слезы. И он снова завыл.
        Дверь приоткрылась. На пороге с палкой в руках появился Степан Силыч.
        - Пшел вон, — замахнувшись своим костылем, крикнул он. — Развылся тут… На свою погибель, пакостный.
        Увидев Силыча, Шарик ощетинился, щелкнул зубами и, зарычав, спрыгнул с крыльца.
        - Вы зачем на него палкой? Он же плачет, — решительно вступилась Таня.
        - За надом, — грубо ответил Силыч. — Не плачет он, а воет. Собаки к добру не воют.
        Таня хотела войти в дом, но Силыч преградил ей дорогу.
        - Туда нельзя. Там богу молятся.
        - Богу молятся? Почему? — не понимала Таня.
        - «Почему, почему»! Обыкновенно почему. Там старец Никон отходные молитвы читает.
        Таня никакого старца Никона не знала.
        - Мне мальчика Сережу нужно повидать. Из школы я. Меня учительница послала.
        - Плохой он, ваш Сережа, — чуть помолчав, ответил Силыч.
        - Как плохой?
        - Помирает, — пояснил Силыч.
        - По-ми-ра-ет? — растерянно протянула потрясенная страшным сообщением Таня.
        - Видать, и до утра не дотянет. Словом, часует. У него завелось воспаление в легких. Сгорел весь.
        Таня метнулась со двора.
        Домой она прибежала вся в слезах и с криком: «Сережка умирает!» бросилась к матери.
        Елена Петровна только что пришла с работы и даже не успела еще как следует отогреться. Выспросив у дочери все, что нужно, она тут же стала торопливо одеваться.
        - И я, мамочка, и я с тобой, — взмолилась Таня.
        - Дочка, я не на прогулку иду. Сиди дома, — строго сказала Елена Петровна и поспешно ушла.
        Скоро во двор Зотовых вошли три женщины. Это были Елена Петровна, Антонина Петровна Семибратова и старушка врач Вера Николаевна.
        Сергей лежал с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась, и всякий раз при выдохе он стонал.
        Вера Николаевна торопливо сбросила пальто, погрела у печки руки и решительно двинулась к больному.
        - Вы что хотите? — спросила Манефа Семеновна.
        - Хочу посмотреть больного.
        - Вера Николаевна — врач, — пояснила Семибратова.
        - Может, уж и тревожить не надо, — несмело возразила Манефа Семеновна. — Чуть дышит.
        - Вон до чего довели парнишку! Люди называется, — не выдержала Семибратова.
        - Господи, да разве я ему худа хотела! — вытирая слезы, взмолилась Манефа Семеновна.
        Выслушав Сергея, Вера Николаевна вздохнула.
        - Ну что? — одновременно спросили Елена Петровна и Семибратова.
        - Пневмония. Крупозное воспаление легких. Активный процесс. Ну почему же вы раньше меня не позвали!.. — укоризненно сказала Вера Николаевна. Манефа Семеновна промолчала. — Дадим ему сейчас сульфидин. Поставим банки…
        - Плохо? — чуть слышно спросила Елена Петровна.
        - Случай тяжелый.
        - Но все же можно помочь? — допытывалась Елена Петровна.
        Вера Николаевна ничего не ответила, в раздумье пожала плечами.
        - Нужен пенициллин. Он чудеса делает при воспалении легких. Но у нас его сейчас нет.
        - Пенициллин? — настороженно спросила Елена Петровна. — Подождите, подождите… Кажется, у меня есть. В ампулах, да?
        - Лучше в ампулах, — сказала Вера Николаевна.
        - У меня должен быть. Весной я болела, и муж в санчасти достал, а использовать не пришлось. Вот не знаю, захватила ли. Мы же так второпях собирались в дорогу… Побегу домой.
        Не успели еще снять с Сергеевой спины банки, как вернулась Елена Петровна.
        - Есть, — задыхаясь от быстрой ходьбы, радостно сказала она и положила перед врачом небольшую картонную коробочку. — Вы об этом говорили?
        Вера Николаевна не спеша осмотрела содержимое коробочки и благодарно взглянула на Елену Петровну.
        - Вот теперь повоюем со смертью! — уверенно сказала она.
        Увидев в руках врача шприц с иголкой, Манефа Семеновна, державшаяся все время настороже и не знавшая, на что решиться, нервно заламывая руки, вдруг вся взъерошилась.
        - Вы колоть его собираетесь?
        - Придется, — решительно сказала Вера Николаевна. — Да вы не бойтесь, это совсем не больно. Словно муха кусает.
        - Не дам… колоть, — упрямо и зло заявила Манефа Семеновна и стала возле Сергеевой кровати, готовая вцепиться в первого, кто осмелится подойти ближе.
        Присутствующие женщины поразились — чего-чего, а такого не ожидал никто.
        - Почему не дадите? — стараясь казаться спокойной, спросила врач.
        - Греха не хочу брать на душу: Над ним уже отходная молитва прочитана. И не пытайтесь, не подпущу.
        По воинствующей позе было видно, что шутить Манефа Семеновна не собирается.
        - Давайте без глупостей, — все еще сдерживаясь, спокойно проговорила Вера Николаевна и шагнула к Сергею.
        Манефа Семеновна оттолкнула ее.
        - Изломаю, все изломаю, — брызгая слюной, в неистовстве шептала она. Лицо ее перекосила гневная судорога, глаза сверкали яростью.
        Боясь, как бы старуха и вправду не натворила беды, врач остановилась.
        Семибратова решительно отстранила Манефу Семеновну.
        - Ну вот что, святой человек, — гневно прошептала она, с трудом сдерживая себя, — мальчишка умирает, некогда ерундой заниматься да рассусоливать. Не отступитесь — мы сейчас свяжем вас и в сенцы на мороз выкинем. К чертовой матери… А завтра судить будем. Но помереть мальчишке не дадим. Ну-ка, отойдите.
        По решительному виду и грозному тону Семибратовой Манефа Семеновна поняла, что с ее доводами считаться никто не собирается. Она сразу вся обмякла, обернулась к иконе, перекрестилась.
        - Прости им господи, не ведают, что творят, не поставь мне в вину моего прегрешения, — и отошла в сторону.
        Сергею сделали укол. Вера Николаевна проводила Семибратову и Елену Петровну, а сама осталась на ночь дежурить возле больного.
        На следующее утро, идя на работу, Елена Петровна забежала к Зотовым.
        - Думаю, выживет, — обрадовала ее истомленная бессонной ночью Вера Николаевна.
        И Сергей выжил.
        «ТЫ ОБЕЩАН…»
        Выздоравливал Сергей медленно: не давал покоя кашель, часто бил озноб, по вечерам поднималась температура.
        После болезни у Сергея пропало желание молиться. Ведь он верил богу, так надеялся, что бог сохранит его отца, день и ночь молился, упрашивал, а бог ничего знать не захотел… Теперь Сережка никогда не увидит отца. Никогда, никогда!.. Даже подумать страшно. Было такое чувство, будто кто-то обманул Сережку, наобещал, а обещания не выполнил. Он нехотя шептал молитвы и крестился кое-как.
        Манефа Семеновна заметила происшедшую в нем перемену, но поначалу помалкивала — видела, мальчишка и в другом изменился: стал задумчив, еще больше молчалив.
        Все же мало-помалу она взялась выговаривать Сергею и упрекать в нерадении к молитве. Он отмалчивался, а однажды нехотя обронил:
        - А чего зря молиться?
        Манефа Семеновна только руками всплеснула.
        - Сереженька, солнушонок мой, да ты понимаешь, какие богохульные слова говоришь?
        - А что? Правду сказал. Я вон как молился, а какой толк? Все равно папки нету. Был бы он, бог-то, и вправду хорошим, разве он стал бы так измываться?
        Слова Сергея вызвали судорогу на лице Манефы Семеновны.
        - Замолчи! — вскрикнула она и заткнула дрожащими пальцами уши. Грех-то, грех непрощеный! — Она, как всегда в таких случаях, повернулась к иконе, часто закрестилась и вполголоса зашептала: — Господи, прости раба твоего Сергея, мал он еще, не смыслит, что говорит.
        Потом подошла к Сергею.
        - Эх, Сережа, Сережа, не дано нам все знать, что к чему, зачем и отчего. Думаешь, так себе, из ничего к нам беда пришла? И мамка твоя во своей юности нахальную смерть приняла, и Николая Михайловича господь прибрал, погиб от руки варварской, и ты чуть жив остался, — нет, никто, как он! — Манефа Семеновна подняла палец кверху и туда же устремила взгляд. — Во всем его воля, и только он один знает, чем мы прогневили его. А если подумать хорошенько, то и самим можно понять. Вот пока ты слушался меня, все горести мимо нас проходили.
        - Я и теперь вас слушаюсь, — хмуро возразил Сергей.
        - Может, в чем и слушаешься. Да только не во всем. Я и не пойму, когда это началось, а только скажу так — вкривь твоя жизнь пошла.
        И Манефа Семеновна принялась перечислять Сергею все его провинности. Разве она не упрашивала его выписаться из пионеров, уйти от этих безбожников, отдать им галстук? Да еще как упрашивала! Чуть ли не со слезами уговаривала. Но он не послушался, на своем настоял. А все эти пионеры только нечистому нужны. Они погибшие люди, потому что их там против бога учат, на радость дьяволу. И пускай не думает Сережа, что она одна так считает. Каждый умный человек, у кого разум светлый и незатуманенный, все видит и как надо понимает. А что советовали старец Никон и Степан Силыч? Остеречься зла, подальше уйти от греха. Он послушался? Эти люди других об жизни наставляют, как велит евангелие, они молитвы к богу возносят и перед ним за грешников заступники. И их Сережка ослушался. Может, как раз за непослушание к ним и прогневался бог на Сережку, лишил его отца и на самого наслал тяжкую болезнь. Ведь совсем бездыханным лежал, никто не думал, что поднимется. А он и жив остался, и поднялся. А почему такое, можно сказать, чудо случилось? Сережка и не догадывается, ему совсем невдомек… Так пускай он узнает, все узнает.
И запомнит на всю свою жизнь.
        Манефа Семеновна рассказала, что, когда Сережке было особенно плохо, Силыч привел старца Никона, и тот окрестил Сережку, а то как трава рос некрещеным. Затем прочитал над ним отходную молитву. Ее читают в том случае, когда человек совсем помирать собрался, когда у него душа с телом расстается. Потому и называется отходной.
        Сергей слушал, напрягал память, но ничего подобного не мог вспомнить.
        - Ушли они, а ты чуть живой лежишь, только стонешь.
        - А за Верой Николаевной вы ходили?
        - За врачихой-то? — Манефа Семеновна молча пошевелила губами. — Не ходила я за ней. Тут уж промысел божий. Эта болтушка, Танька, пришла.
        - Она совсем и не болтушка, — прервал Манефу Семеновну Сергей.
        - Я к слову сказала. Вот она и наделала шуму. Только все это случилось потом. Ты сначала дослушай. Ушли Силыч и Никон Сергеевич, а ты лежишь, ну, как пласт. И вижу — ничем помочь не могу. А жалко, прямо сердце надрывается. Словом, привыкла к тебе. И опять же отцу твоему обещала до разума тебя довести. Выходит, слова своего не сдержала. Как буду перед ним на том свете ответ давать? Вот тогда и решилась я, дала богу клятву, что ежели явит бог свое знамение и милость, вырвет тебя из рук смертных, то ты для бога жить станешь, чтобы служить ему и помогать заблудшим. Только это я успела подняться с колен, глядь — входит Вера Николаевна, Танькина мать и даже сама Семибратова. Знамение! А к утру тебе уже совсем облечение пришло. Так что ты живи, Сереженька, и знай: ты обещан богу! И не забывай этого. Завсегда помни. И не греши. Прогневается бог — может в одночасье жизни лишить, любой смертью покарать. А ты сейчас что говорил? Обиду на бога высказывал. Это же самый тяжкий грех! Что ты богу обещан, никому ни словом не обмолвись. Нельзя! Так и старец Никон велел. Пока не вырастешь, не встанешь на свои ноги.
Придет время, можешь еще и в большие люди выйти, через свои угодные богу молитвы другим добро творить. А Никон Сергеевич взялся научить тебя читать святое писание.
        - Я и так читать умею, — недовольно отозвался Сергей.
        Манефа Семеновна объяснила, что церковная грамота совсем отличная от той, какой школьников обучают, что знать ее не каждому дано. Мало осталось таких людей, и все меньше да меньше их становится. Взять, к примеру, село Потоцкое. Громадное село, большие тысячи здесь проживают, а церковные книги читать умеют только двое: старец Никон да Степан Силыч. Вот они и будут обучать Сережку.
        - Силыча не хочу, — хмуро возразил Сергей.
        Манефа Семеновна не стала настаивать.
        - Поживем — увидим.
        Прошло несколько дней, и Манефа Семеновна опять завела с Сергеем прежний разговор.
        - …Человеку на бога обижаться не положено. Что бы ни случилось, надо покорно молчать, потому что без воли божьей и солнце не встанет, и роса на траву не падет. Понятно, разве легко потерять отца, да еще такого доброго да ласкового, каким был Николай Михайлович. Но ничего не поделаешь, богу на небе виднее.
        - А оно где находится, небо-то это самое? — заинтересовался Сергей.
        - А прямо у нас над головами. Его всегда видно, когда нету туч.
        - Учительница объясняла, что это воздух. А дальше тьма.
        - В голове у нее воздух; у вашей учительницы. И тьма тоже. В писании прямо так и написано, что бог создал твердь, или видимое небо.
        Манефа Семеновна пояснила, что ни один человек до неба не добирался, ни один человек не видел и не знает, что там и как.
        Сергей задал законный вопрос — откуда же тогда узнала про небо сама Манефа Семеновна? Ведь она тоже там не была. Но она опять сослалась на священное писание.
        - Может, там просто придумано. Как узнать? — усомнился Сергей.
        - На то книги и божественные, что в них одна святая правда. А кто не верит в святое писание, тому опять же — непрощеный грех, — недовольно хмурясь, пояснила Манефа Семеновна.
        И она подробно рассказала Сергею, что на небе есть ад, или еще иначе называют его пеклом, и есть рай. В пекло попадают грешные души и принимают муки, кому какие предназначены. Зато в раю совсем наоборот. В раю разведен громадный сад, такой, что нет ему ни конца ни краю. Там и светло, и тепло, и радостно. Живут в раю те, кто бога почитал, кто не грешил на этом свете. И всегда там праздник, и нету там никакого горя, ни болезней, ни забот. Словом, райская жизнь. Вот теперь и Сережкин отец с матерью на небе. Но никто не знает, куда их определили.
        - Их в рай надо, — решительно заявил Сергей.
        Манефа Семеновна пояснила, что на небе лучше нашего знают, кто чего достоин, и помещают каждого, кому какое место по заслугам положено. Конечно, у Сережкиных отца и матери пропасть грехов, да еще каких — от бога они отошли, но даже за самых тяжких грешников у бога просят прощения, и он может смилостивиться, перевести из пекла в рай. Вот и Сережке, вместо того чтобы говорить всякие непотребные слова, надо больше молиться, чтобы отцу и матери на том свете было радостно. Сейчас Манефа Семеновна и Сережка разговаривают, им не совсем уж плохо живется: и сыты, и одеты-обуты, а вот покойным Наде и Николаю Михайловичу, может, в это самое время совсем круто приходится. Смотрят они с неба на землю, сказать ничего не могут, а думают: «Сереженька, сыночек наш, кровушка родная, помоги, помолись за нас господу, освободи от тяжких мучений, ты не поможешь больше помочь некому, и мы будем терпеть муки вечные». Неужто у самого Сережки сердце не болит? Неужто его не тянет помочь своим родителям?!
        Знала бы Манефа Семеновна, как он тоскует, как часто во сне видит отца, как, проснувшись, подолгу лежит и ждет. Ему все кажется, что сон был не сон и вот сейчас он услышит знакомый голос. Но никто не приходит… Не знает Манефа Семеновна и того, что Сережка согласился бы на любые мучения, только бы вернулся отец. Нет, он, конечно, и о матери скучает и часто-часто думает о ней, но больше помнит отца и никак не может постичь, поверить, что никогда, ну никогда больше с ним не встретится! Был — и нет его. Совсем нет! Не верилось в это. Не хотелось верить. Может, и вправду люди попадают на тот свет? И там встречаются? Как же это было бы хорошо! Вон учительница доказывает, что никакого неба и нет вовсе, а Манефа Семеновна другое говорит. Вот бы все по ее словам вышло! И Сережке хочется верить Манефе Семеновне. И он верит! Не может не верить! Ему хочется расспросить ее обо всем, задать тысячи вопросов, но Сергей знает, что старуха не любит этого, сердится. Грех! А молиться за своих родителей Сергей, конечно, будет.
        Он опять стал молиться больше, молился старательно, но все же прежнего рвения в нем уже не было.
        К Зотовым начал ходить старец Никон, учить Сергея читать церковнославянские книги. Поначалу мальчику показалось трудным это занятие, но, когда он понял нехитрую премудрость церковнославянского алфавита и немногие законы сокращенного написания слов, дело пошло на лад. К весне он уже бегло читал часослов, хотя, за исключением немногих фраз, ничего не понимал из прочитанного. Но от него большего и не требовали. Старец не мог нахвалиться своим учеником, превозносил его способности. Приходил заниматься и Силыч, но Сергей, как ни уговаривали его, настоял на своем, и рассерженный Силыч, обозвав мальчика бараном, ушел ни с чем.
        Досталось тогда Сергею от Манефы Семеновны! Она так рассердилась и раскричалась, как никто еще на него не кричал.
        - Ты мне это своевольство брось, выкинь из головы. Или забыл, что ты обещан? Пока еще бог терпит, молчит, но я терпеть не буду. Кто тебя кормит? Кто поит? Кто обихаживает? Все я. Думаешь, мне легко? Вон какие времена трудные настали. И вот тебе мое слово: не своевольничай, что велю, то и делай. Давала я за тебя клятву перед богом? Давала. Препоручил тебя мне отец? Препоручил. И я не поступлюсь своей совестью. Не пущу тебя на путь грешников.
        Манефа Семеновна приучила Сергея молчать, когда выговаривают старшие, и он молчал. Но Силыча к себе все же так и не подпустил.
        Во время болезни да и после того, как он поднялся, Сергея несколько раз навещали ребята из класса, но Манефа Семеновна недовольно косилась на них, и они перестали ходить. Чаще забегала Таня. Она совсем перестала обращать внимание на сердитые взгляды Манефы Семеновны и на ее придирки. Прибежит на несколько минут, расскажет всякие новости, поиграет с Шариком — и была такова! Но вот не стало и Тани. Ее отца перевели в другой госпиталь, на Урал, где на большом заводе работал главным инженером брат Таниного отца. Туда и уехали Елена Петровна с Таней.
        Ежегодно Манефа Семеновна и Сергей обрабатывали огород. В нынешнем году, как и в минувшем, они большую часть земли заняли под картошку, а на остальной делянке посадили разные овощи. Сергей было заикнулся насчет цветов, но Манефа Семеновна только рукой махнула: не до них, мол, не такое нынче время, чтоб цветами заниматься.
        Работать приходилось много. Лето выдалось знойное, засушливое, и, чтоб не погибли растения, нужно было хорошо поливать их.
        Сергей безмерно обрадовался, когда однажды Манефа Семеновна, похвалив за трудолюбие, разрешила ему изредка ходить на реку, да не только купаться, но даже порыбачить. Правда, она не отпускала с ночевьем, но Сергей был и без того счастлив. Теперь он работал на огороде еще старательнее, и как только выбиралось удобное время, в сопровождении Шарика мчался к реке.
        А если удавалось выбраться на денек на рыбалку, то радости хватало на неделю. С рыбалки он почти никогда не возвращался с пустыми руками, и хоть на жидкую уху, но рыбу приносил всегда. В таких случаях Манефа Семеновна была особенно добра с ним.
        Незадолго до начала учебного года здание железнодорожной школы-десятилетки, где учился Сергей, отдали под госпиталь, а школу перевели в другое помещение. И Сергею предстояло ходить на занятия гораздо дальше. Но Манефа Семеновна перевела его в поселковую семилетку, поближе к дому.
        За лето Сергей очень вырос, и когда осенью пришел в новый класс, то оказалось, что он почти на целую голову выше самого высокого мальчика в классе, Кольки Копытова. К тому же Колька был щупленький, узкогрудый, а Сергей — широкоплечий, могучий. В новом классе ребята встретили его неплохо, но они учились вместе уже не один год, успели сдружиться, а Сергей был среди них новичком. Из старых знакомых здесь был только Володя Селедцов. У Володи еще с первого класса завелись друзья, и сейчас он безразлично отнесся к Сергею, будто раньше они и не дружили.
        …В ту зиму, когда Сергей учился уже в шестом, в Потоцкое снова вернулись Елена Петровна и Таня. Хотя с тех пор, как Сергей видел ее последний раз, прошло больше года, Таня мало в чем изменилась, вот только косы стали длиннее, почти до самого пояса, да лицо сделалось строже, серьезнее, да глаза погрустнели…
        Таню приняли в шестой «Б», где учился Сергей.
        В первый же день они пошли из школы вместе, и Таня рассказала о своем отце. После госпиталя он вернулся на фронт и снова летал на истребителе. О том, как он громил фашистов, несколько раз писали в газетах. Командование прислало вырезки из газет. Таня бережет их, хранит в альбоме вместе с фамильными фотографиями… Потом от отца очень долго не было писем. Они с мамой ждали-ждали и написали папиному командиру. Он тоже сначала не отвечал, но потом все-таки ответил. Тут они и узнали, что папа сопровождал бомбардировщики, летавшие бомбить фашистские тылы, и с задания не вернулся. Пропал без вести.
        У Таниных ворот они простояли, пока не озябли.
        Когда Сергей собрался уходить, Таня вдруг шагнула к нему и встала рядом.
        - Ты чего? — удивился Сергей.
        - Большущий ты какой! Я тебе по плечо!
        - В отца, — не скрывая гордости, ответил Сергей и, постукивая нога об ногу, зашагал домой.
        - С Танькой был? — вопросом встретила Сергея Манефа Семеновна.
        - С Танькой.
        - Ты у меня с ней не водись… — недовольно проронила она.
        Сергей удивился: откуда Манефа Семеновна узнала о том, что он шел с Таней?
        Но расспрашивать не стал.
        - Баб Манефа, вы напрасно так насчет Тани, она хорошая девчонка. И папы у нее нет. Без вести пропал, — хмуро возразил Сережка.
        - Может, для кого-то и хорошая, а для нас — не того поля ягода. И бабка у нее в грехах утонула, и мать тоже. А насчет ее отца я такое тебе скажу: чего сами хотели, точнехонько того и добились. И нечего теперь плакаться. Из-за них, из-за таких-то, и другим терпеть да мучиться. Видели, до чего дошел — в небо поднялся, как птица летать захотел. Да и не он один… Только все это неспроста. Нет! Каждому воздастся. Прошлый раз, на последнем молении, старец Никон пояснял священное писание, что каждой твари бог дал то, что ей положено. И человеку тоже. Но человек, обманутый нечистым, возгордился, захотел стать превыше самого бога. Крылья себе придумал. И за это не миновать ему кары. А давеча заходил Степан Силыч и рассказывал: явление на небе было — скоро вся земля гореть начнет, и огонь тот — святой, он сожжет всех безбожников, а останутся только праведные…
        - Силыча бы тот огонь сжег в первую очередь, — не выдержал Сергей. А насчет самолетов — тут наука. Кто не петрит ничего, тот и наговаривает всякое.
        Сергей вспомнил, что неподалеку от школы его и Таню обогнал Силыч… Так вот откуда осведомленность Манефы Семеновны об их встрече…
        Манефа Семеновна разбушевалась. Она долго выговаривала Сергею и, заметив его безразличный и вместе с тем усталый взгляд, накалилась еще больше и, воздев руки к потолку, вещим голосом произнесла:
        - Ты забыл, забыл, кому обещан?..
        Так Сергей и жил. Во всем он привык слушаться Манефу Семеновну. Иногда она казалась ему злой, противной, и он готов был нагрубить ей, уйти из дому. Но он молчал и никуда не уходил.
        НОВЫЙ КЛАССНЫЙ
        Среди зимы в школе появился новый учитель — Павел Иванович Храбрецов. Преподавал он в пятых и шестых математику. Кроме того, стал классным руководителем шестого «Б». На первых порах ребята относились к нему настороженно: молодой учитель казался и строгим и неразговорчивым. Но вскоре не только привыкли, но и полюбили его.
        Хотя Павел Иванович и не рассказывал о себе, все ребята знали, что родом он из соседнего Сорочинского района, что с начала войны добровольцем ушел на фронт, около года был на передовой, получил тяжелое ранение и почти в безнадежном состоянии попал в госпиталь — там долго лечился. По выходе из госпиталя демобилизовался и был направлен на работу в Потоцкую школу.
        Ребята шестого «Б» гордились тем, что их классный руководитель не просто учитель, как во всех классах, но вдобавок и боевой капитан, награжденный орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Значит, храбро воевал. У него даже фамилия подходит — Храбрецов!
        Знакомясь с ребятами, Павел Иванович с первых же дней обратил внимание на Сергея.
        …Высокий, широкоплечий Сергей Зотов был самым рослым не только в своем классе, но, пожалуй, во всей школе. Лет ему не так уж много, еще нет и пятнадцати, но с виду кажется постарше. Лицо у него крупное, чистое. Большие, почти василькового цвета глаза.
        Не в пример другим ребятам своего класса, шумливым, подвижным и бойким, Сергей Зотов был медлителен, не любил стремительных игр и почти всегда казался не то задумчивым, не то сонным.
        Павел Иванович замечал, что с Сергеем нередко происходит что-то непонятное: то ли дремлет на занятиях, то ли о чем-то думает, да так иногда задумается — ничего вокруг себя не видит и не слышит.
        В школьной жизни класса Зотов не принимал почти никакого участия и, как только заканчивались уроки, сразу же уходил домой. Павел Иванович однажды попытался поговорить с учеником, но тот сослался на головную боль. Тогда классный руководитель решил сходить к ученику домой. Он знал, что Сергей сирота и с малолетства живет с бабкой, дальней родственницей матери.
        Откровенного разговора в тот вечер с Манефой Семеновной не получилось. Она была занята какими-то делами на кухне и с трудом скрывала свое неудовольствие по поводу прихода непрошеного гостя. Молча выслушала его, изредка кивая головой. Затем расчувствовалась, запричитала, стала то и дело называть Сергея несчастным сироткой и подносила к глазам платок.
        Павел Иванович заметил, что в разговоре с ним Сергей теряется, не сразу находит ответ на вопрос и, прежде чем ответить, поглядывает на бабку, словно спрашивает ее совета или поддержки. И Манефа Семеновна как-то отвечала на эти его немые вопросы: или молчаливым кивком головы, а то и просто взглядом.
        Павлу Ивановичу показалось, что старуха любит своего воспитанника, может быть, даже балует его, но вообще держит строго и Сергей не только слушается ее, а побаивается: скорее всего потому и слушается, что побаивается.
        Когда Павел Иванович ушел, Манефа Семеновна закрыла за ним дверь и, недовольно взглянув на Сергея, прошла на кухню. Сразу видно — сердится. А на кого? Должно быть, на Сергея. Интересно почему? Сергей ни одного плохого слова не сказал и вообще вел себя будто как надо, так за что же на него сердиться? Взяла бы Манефа Семеновна да прямо и сказала, чем недовольна, а то сиди вот и думай, в чем твоя провинность.
        На пороге появилась Манефа Семеновна. На лице ее уже не было того недовольства и гневливости, которое так обеспокоило Сергея. Она подошла к нему и ласково провела рукой по голове. Сергей не ожидал такого, а сейчас особенно, и удивленно взглянул на нее. Значит, она сердилась не на него? А старуха ничего не сказала и занялась своими делами. Уже вечером, перед сном, спросила:
        - Из-за чего он приходил, учитель твой?
        - Ко всем ходят.
        - Может, там что-нибудь непотребное случилось, да я не знаю? допытывалась Манефа Семеновна.
        - Если б что не так, он сразу бы сказал.
        - А вот жалуется: на занятиях будто подремываешь. Я уж греха на душу хватила, свалила все на болезнь. Как это понимать?
        - У меня и вправду бывает — голова болит, — сказал Сергей и тут же пояснил: — Может, и не болит, а просто мутнеет. И в сон тянет. Уроков много задают. Готовить не успеваю.
        - Ну, а другие как?
        Сергей помолчал.
        - У меня каждый вечер на одну Библию вон сколько времени уходит.
        - Не греши, — строго оборвала Манефа Семеновна. — Божье слово на пользу человеку дадено. И никогда во вред не бывает. Только во спасение.
        Сергей не стал возражать, но сам подумал, что, пожалуй, сколько хочешь сиди над Библией, а если уроков не выучишь — двойку схватишь как пить дать.
        - Сереженька, — снова заговорила Манефа Семеновна, — ты уж как-нибудь старайся там, солнушонок, чтоб без всяких замечаниев. И нечего ему к нам ходить. Глаза-то у человека так и шарят, так и бегают. Насквозь норовят пронзить тебя. И опять же — насчет Библии, смотри, ни слова. Дела божьи пускай в душах наших остаются.
        Но все же, как ни была настроена Манефа Семеновна против посещений Павла Ивановича, он вскоре снова зашел к Зотовым. Поводом для этого послужило вот что…
        Шла весна.
        Приближался религиозный праздник пасхи. Сергей знал, что для Манефы Семеновны этот праздник считался самым большим; к нему Манефа Семеновна готовилась по-особому: за месяц с лишним они с Сергеем начали поститься, ели только хлеб да овощи и то не досыта; молились каждый раз подольше, чем обычно, а вечерами по нескольку часов просиживали за Библией — Сергей читал вслух, а Манефа Семеновна неподвижно сидела напротив и, не спуская с Сергея глаз, слушала. Иногда она глубоко вздыхала и часто-часто крестилась. Сергей больше половины не понимал из того, что читал, и только смутно догадывался, о чем там шла речь, поэтому читать Библию было ему неинтересно, ослушаться же Манефу Семеновну он не смел. Сначала он думал, что Манефа Семеновна от слова до слова понимает все написанное в Библии, но скоро убедился, что она тоже не лучше его разбирается в премудростях славянского языка.
        За несколько дней до праздника Манефа Семеновна сказала Сергею, что завтра «страшное», или, по книжному, страстное, бдение и старец Никон велел привести и детей, которые возрастом постарше.
        - А о тебе, Сереженька, он особливо наказывал. Так что завтра нам с тобой идти вместе.
        Сергей насупился:
        - У нас четверть кончается, повторять вон сколько…
        - Какой же ты темный, — вздохнув, покачала головой старуха. — Будет на то божья воля — со всеми уроками справишься, а не благословит — хоть расшибись, толку не получится.
        - Узнают ребята — засмеют, — хмуро заговорил Сергей о том, что беспокоило его больше всего.
        - А не узнают, — убежденно сказала Манефа Семеновна. — Мы же вечером пойдем, когда стемнеет, а возвернемся — еще и не рассветет. Как тут узнать? Да и то надо сказать, за веру и поношение принять не страшно. Ежели, конечно, понадобится. Ты еще молоденький и в вере некрепкий, а, скажем, придись на меня… Чтоб никого другого, а только одной меня дело касалось…
        Манефа Семеновна замолчала и, сжав руки на груди, сверкающими глазами уставилась в потолок. Хотя она и не досказала своей мысли, но Сергей и без того понял — за свою веру Манефа Семеновна готова пойти на любые муки.
        Спорить с ней он больше не стал.
        На следующий вечер, когда совсем уже стемнело, они пошли в моленную.
        В комнате стоял полумрак. Приторно пахло ладаном. Словно сквозь туман, Сергею вспомнилось первое посещение моленной. Сейчас людей побольше: несколько стариков, десятка два старух и женщин помоложе. Неподалеку от стола сидела молодая женщина, а рядом с ней — девочка, видно дочка. Опустив руки на колени, женщина сидела, глубоко задумавшись, и почему-то вздрагивала, а девочка прижалась к ней и исподлобья оглядывала присутствующих. Был еще мальчик, тоже поменьше Сергея, худой-худой, с белесыми, давно не стриженными волосами. Должно быть, он тоже пришел с бабушкой. Сергею показалось, что мальчика где-то видел, но, приглядевшись повнимательнее, он убедился — мальчика и девочку видит впервые.
        Перед началом моления Степан Силыч раздул кадильницу, зажег на столе свечи и лампу-«молнию», подвешенную среди комнаты. После густого полумрака стало необычно светло. Сергей думал, что нынешнее моление чем-то особенным отличается от других, почему и называется «страшным», и не без интереса ждал начала.
        За столом поднялся старец Никон, молча постоял с полузакрытыми глазами и заговорил тихим и скорбным голосом. Не спеша, полушепотом, словно грустную тайну, он поведал собравшимся, что сегодняшняя ночь — ночь скорби великой, потому что много веков назад в эту ночь богоотступники и слуги сатаны совершили тягчайший и непрощеный грех.
        - Они распяли на кресте и казнили лютой смертью сына божьего, нашего заступника и спасителя. И грех ихний тяжелым проклятием лежит на нас, на отцах и на детях наших. Братья и сестры! — горестно воскликнул старец. Мы живем за ради последнего дня, когда придет сын божий, чтобы судить нас за грехи наши. Послушайте, дорогие братья и сестры, святые слова Евангелия о том, как за для нашего спасения взошел на крест, страсти и смерть принял господь и бог наш. — Старец немного помолчал, затем обвел всех просящим взглядом и зашептал: — Забудем все наши мирские помыслы и мысленно вознесемся туда, где в эту ночь свершилось страшное дело.
        Старец сел на свое место, не спеша раскрыл книгу… Голова его бессильно поникла.
        - Чего с ним? — прошептал Сергей на ухо Манефе Семеновне. — Может, больной?
        - Божья благодать… на него сходит.
        Старец начал читать.
        Читал он так же тихо, как и только что говорил. Казалось, будто он позабыл, что в комнате не один, что, кроме него, есть еще люди, которые сидят не шевелясь и ловят каждое его слово. Старец читал, будто разговаривал сам с собой; иногда, прерывая чтение, задумывался, словно пытался понять тайный смысл прочитанного, а поняв, несколькими словами пояснял и продолжал читать снова. В моленной было так тихо, что Сергей слышал затаенное, прерывистое дыхание Манефы Семеновны, чей-то приглушенный вздох. Все, что читал старец, Сергею было знакомо, но сейчас, после его пояснений, казалось совсем другим, новым и интересным. Сергей напряженно слушал, но не потому, что так надо, не потому, что это святое писание и грешно пропускать его мимо ушей, а потому, что вдруг понял идет рассказ о подлецах, которые решили погубить ни в чем не повинного человека. Да-да, именно человека. Сергей никак не мог представить себе Христа богом — ему виделся обыкновенный человек, никому не сделавший ничего дурного…
        Через какой-то промежуток времени старец Никон прекращал чтение и выходил на середину комнаты. Вслед за ним поднимался со своего места Степан Силыч, брал кадильницу с тлеющими в ней углями, бросал на них несколько зерен ладана и не спеша, помахивая взад-вперед кадильницей, обходил моленную. Из кадильницы вырывались бело-голубые ароматные клубы дыма.
        - Помолимся! — ни на кого не глядя, негромко говорил старец Никон и, опустившись на колени, начинал истово креститься и класть земные поклоны.
        Вслед за старцем вставали на колени и все молельщики. Сергей тоже крестился, отбивал поклоны, но никак не мог заставить себя молиться — из головы не выходил вопрос: как же оно так получается — Манефа Семеновна и тот же старец Никон говорят, что бог все знает и может все сделать, а допустил, чтобы его обманули, выдали врагам и повели на смерть. Да если он и вправду такой всезнающий и всемогущий, то он и близко не подпустил бы к себе нечестных людей, да что там — не подпустить, пальцем стоило шевельнуть — и от них осталось бы только мокрое место. Надо будет обязательно поговорить с Манефой Семеновной, почему оно так получается…
        Время тянулось медленно. Было душно.
        Еще и еще выходил на середину старец Никон, а за ним Силыч с дымящейся кадильницей, снова и снова падали на колени молельщики и, то отбивая поклоны, то крестясь, кто шепотом, а кто и во весь голос читали молитвы, каждый по-своему, каждый просил у бога какой-то милости. Молодая женщина то и дело всхлипывала и кончиками головного платка вытирала на щеках слезы, а ее девочка жалась к матери и что-то шептала, может быть, уговаривала не плакать.
        Время, должно быть, давно перевалило за полночь.
        У Сергея заболела голова — то ли от того, что начадила кадильница Силыча, то ли от усталости. На душе у него было тоскливо и еще грустнее становилось, когда он слышал всхлипывания молодой женщины и неразборчивый шепот девочки. Он догадывался, какое у женщины горе, — должно быть, недавно получила похоронную.
        Тяжелые веки смыкаются, их трудно разомкнуть… Снова моленная заволакивается туманом, постепенно затихает и совсем пропадает голос старца.
        Сильный толчок в бок — и Сергей вскочил на ноги. Манефа Семеновна ничего не сказала ему, только недобро взглянула и, падая на колени, размашисто закрестилась.
        Среди моленной, потрясая над головой кулаками, стоял старец Никон и яростно выкрикивал:
        - Свершилось! Смерть!.. За нас он смерть принял!.. За души наши! Плачьте! Рыдайте! Молите, чтоб не прошел мимо! Ищите! Глядите! Может, кто увидеть сподобится…
        Все молельщики стояли на коленях, бились лбами об пол и, не обращая внимания друг на друга, выкрикивали какие-то слова. Только молодая женщина, прижав к груди голову девочки, неподвижно сидела на скамье, устремив куда-то в угол широко открытые, остановившиеся глаза. Затем, отстранив резким движением девочку, она поднялась, и Сергей увидел, что вся она дрожит…
        - Вижу… вижу… — негромко сказала женщина, как слепая, шагнула вперед и рухнула на пол.
        Не раздумывая долго, Сергей бросился к ней, чтобы чем-нибудь помочь, хотя и не знал, как это сделать. Его отстранил Силыч.
        - Вьюноша, не тронь, она бога увидеть сподобилась!
        Сергей почувствовал, как по спине побежал холодок.
        Женщина лежала без движения, а девочка плакала навзрыд, и тормошила ее, и просила дать воды…
        Какая-то старуха принесла ковшик, девочка брызнула женщине в лицо, и та очнулась, открыла глаза. Ее снова усадили на скамью. Старец Никон поклонился ей до земли и, обращаясь ко всем, сказал:
        - Господь среди нас! Помолимся!
        И запел.
        …Домой возвращались перед утром. Оказалось, что Манефе Семеновне с Сергеем и женщине с девочкой по пути. Сергей плелся позади. В одном месте девочка приотстала, и они пошли рядом. Разговорились. Оказалось, что девочка школу бросила; ее мать, путевая обходчица, всеми днями на работе, а дома еще двое ребят — братишка и сестренка. И еще рассказала, что в прошлом году убили отца на фронте и у матери случаются припадки. Вот как сегодня. Начнет плакать, и обязательно припадок ее ударит. И всегда в это время ей отец видится. Раньше припадки были реже, а как стали приходить эти старики да старцы — участились. Наговорят ей, наговорят, доведут до слез, с ней и случается…
        Сергей долго не мог уснуть, а чуть забылся, Манефа Семеновна стала будить — пора в школу. Еле успев перекусить, Сергей умчался.
        После бессонной ночи он сидел на уроках вялый и то и дело клевал носом. На уроке русского языка, когда учительница объясняла новое правило, Сергей, чтобы отогнать сон, достал из-под парты кусок подсолнечного жмыха. Время от времени он подносил его ко рту и осторожно, чтобы никто не заметил, откусывал и не торопясь жевал. Сонливость на время оставила его, но Сергей так увлекся своим занятием, что не заметил, как к его парте подошла учительница.
        - Зотов, какое правило я сейчас объясняла?
        Сергей растерялся от неожиданности, хотел что-то сказать, но не мог, так как во рту был жмых. Он торопливо заработал челюстями, но когда проглотил и получил возможность говорить, понял, что сказать нечего, и молча опустил глаза вниз.
        Учительница повторила вопрос.
        - Я… я не знаю.
        - Не слушал?
        Зотов виновато кивнул головой.
        - Вот так оно всегда бывает, — сказала учительница, — когда люди занимаются не тем, чем нужно. Скажи, ты завтракал дома?
        - Завтракал.
        - И снова захотел есть?
        - Нет, — ответил Сергей и откровенно сознался: — Меня потянуло на сон, я и грызу жмых, чтоб не заснуть.
        Учительница не стала вдаваться в более глубокие подробности и рассказала о случае на уроке Павлу Ивановичу как классному руководителю. В тот же день после уроков он снова навестил Зотовых.
        Манефа Семеновна опять возилась у печки. Как и в первый приход учителя, она не очень дружелюбно поздоровалась с ним. Пригласила сесть.
        - Подай стул учителю. Самому бы надо догадаться, — строго сказала она.
        Сергей не спеша подвинул стоявший тут же стул. Он догадывался, зачем пришел классный, и не проявлял к нему особой любезности.
        На столе у края, где сидел Сергей, Павел Иванович увидел толстую книгу в кожаном переплете.
        - Что это за книга? — обращаясь к Сергею, поинтересовался он.
        - Божественная, — за мальчика ответила Манефа Семеновна. — Священное писание, Библией называется. Может, слышали?
        - Слышал. И даже читал.
        Манефа Семеновна с недоверием взглянула на него.
        - А вы нешто умеете по-божественному?
        - Да, нас в институте учили. Это никакой не божественный язык, а славянский. Раньше ведь у нас другой письменности не было, вот на славянском и писали все книги. Большинство из них читалось только в церкви. Грамотными ведь были только церковнослужители. Они и писали эти книги… В поздние времена все эти книги были переведены на русский язык, их мог читать каждый грамотный.
        - То бесовские книги, ради соблазна в мир выпущены. А эти, на церковном языке, богом дадены, — сухо возразила Манефа Семеновна. — И вовсе не такие они, как вы сказываете. А вы просто не знаете. Может, и учили вас, да только все то было неправедное учение, чтоб затемнить разум на радость нечистому. Потому что все, что не от бога, неправедное и дадено человеку для искушения. Вот такая моя лезоруция.
        - Я не берусь с вами спорить, думаю, что сейчас это не нужно ни вам, ни мне, — спокойно ответил Павел Иванович, — но скажу одно: все книги, в том числе и Библия, написаны человеком. Наукой давно доказано, Манефа Семеновна…
        - Ваши слова мне все равно ничего не докажут, — решительно прервала старуха, — и вы зря не старайтесь. Вы так думаете, другие — иначе. Я, слава те господи, уже не девчонка, чтоб сызнова начинать учиться или браться за переучку. Так что лучше сказывайте, по какому делу пожаловали?
        «Сейчас заведет насчет жмыха», — тоскливо подумал Сергей.
        - Особого дела у меня нет, — ответил Павел Иванович. Заметив, что Манефа Семеновна обозлилась, он решил не говорить о случае в школе. Зашел я, как классный руководитель, потолковать, как бы Сергею помочь, чтобы успеваемость его поднялась.
        - Или уж так плох?
        - Я не говорю, что плох. Но он может учиться гораздо лучше. У него есть способности. Все учителя говорят об этом. Между прочим, Сергей опоздал сегодня на первый урок. В чем дело? Если у него действительно болезнь, как вы говорили, то, может быть, нужно обратиться к врачу. Может, нужен ему какой-то особый режим.
        - Выходит, у всех как у людей, а у нас… — Манефа Семеновна вдруг неожиданно для Павла Ивановича всхлипнула и запричитала: — Дитятко ты мое, дитятко горемычное, нету у тебя ни отца ни матери, некому сказать тебе слово ласковое. А чужим людям ты ненужнехонек. Все только злобствуют на тебя да ругают как ни попадя. Где же тебе найти святую правду? Кто протянет тебе руку добрую? Нету. Никого по всей земле нету.
        - Зотов, — сказал Павел Иванович, — иди-ка во двор, подыши свежим воздухом. А мы тут поговорим.
        Сергей вышел на крылечко, прислонился к перилке. Тут же появился Шарик, лег у его ног. На этот раз Сергей не удостоил друга вниманием. Ведь он знал, что в комнате сейчас говорят о нем, а что говорят? О жмыхе? Или о том, что Сергей опоздал из-за моления?..
        - Вы о чем, собственно, плачете, Манефа Семеновна? — начал Павел Иванович. — Ваш Сергей — один из способных ребят в моем классе. В школе хотят, чтобы он получил хорошее образование. А вы вбиваете ему в голову, что все, кроме вас, обижают его, настраиваете против школы и вообще против людей!
        Манефа Семеновна перестала плакать и набросилась на Павла Ивановича с обвинением, что в школе не ко всем одинаково относятся, что учителя только тех и хвалят, кто на голове ходит, а таких тихих, как Сергей, не видят и «шпигуют» их за дело и без дела.
        Павел Иванович убеждал Манефу Семеновну, терпеливо доказывал ей, что она неправа, но старуха сердилась все больше.
        - Я тоже зла ему не желаю. Кто его выходил? Кто вырастил? Небось не школа. Мне уже и на покой пора, ежели по совести сказать, а я все топчусь, стараюсь, чтоб в люди вышел.
        - Вот вы рассказывали, что у Сергея часто болит голова. Но что у него за болезнь? Водили вы его к врачу-специалисту? Наш врач Вера Николаевна считает Сергея совершенно здоровым.
        - Да батюшки! — всплеснула руками Манефа Семеновна. — Неужто вы думаете, что я говорю неправду? Жалуется? Жалуется. Это у него осталось после тяжелой болезни, когда об отце извещение пришло. А чтобы специального врача — где же я возьму его? Удастся летом свозить в город свозим. А разве я сама не вижу, хворает он или нет? Все время перед глазами.
        Перед тем как Павлу Ивановичу уйти, старуха немного успокоилась и стала просить его, чтобы он и другие учителя были подобрее к Сергею и не ставили ему «каждое лыко в строку».
        - Одна у меня забота — Сергей, и в обиду я его никому не дам. Будь это школа или что угодно. И насчет учения вот что скажу — пускай учится как учится. Нечего подгонять. А совсем не пойдут занятия — тоже беда не ахти какая, плакать не будем. Не всем быть учеными, — сказала она, провожая Павла Ивановича на крылечко.
        Сергея она в этот вечер не бранила, ни в чем не упрекала, и он понял, что классный ни словом не обмолвился о его проступках.
        НИЧЕГО ОПРЕДЕЛЕННОГО
        В один из июньских дней, накануне заключительного классного собрания, во время обеда Сергей будто между прочим сказал Манефе Семеновне, что, наверное, летом придется поработать на поле в колхозе.
        Такое решение было принято недели две назад на отрядном сборе шестого «Б» класса, где учился Зотов. Об этом решении надо было дома сказать раньше, но Сергей не решался, все откладывал и дотянул до последнего дня.
        Манефа Семеновна пристально взглянула на него.
        - Кому это «поработать»?
        - Старшеклассникам. И мне, и всем, — ответил Сергей, стараясь говорить как можно спокойнее и безразличнее.
        - Обойдется. Нечего выдумывать, — строго сказала она. — И ты смотри не суйся. Мы не колхозники. Пускай сами справляются. Тут своих дел пропасть. Нам небось никто не придет помогать.
        - А какие у нас дела? — полюбопытствовал Сергей.
        - Было бы желание, а дела найдутся.
        Манефа Семеновна помолчала, раздумывая, сейчас ли сказать Сергею, о чем велел поговорить с ним старец Никон, или отложить еще на несколько дней, пока в школе не окончатся занятия и Сергей не уйдет на каникулы. Решила, что, пожалуй, лучше потолковать сейчас, а то и вправду завербуется мальчишка в колхоз, тогда говори не говори, ничего не поделаешь.
        - У Никона Сергеевича на тебя тоже свои планы имеются.
        - А я ему не подчиненный, — невольно проронил Сергей.
        Манефа Семеновна со стуком положила ложку на стол.
        - Даже слушать отворотно, когда ты начинаешь произносить вот такие богопротивные слова. У него на каждого единоверца есть свое право.
        Затем старуха повела разговор о том, что по причине войны в поселке появилось много несчастных людей, особенно вдов и стариков. И никто тем бездольным не помогает. Вот Никон Сергеевич и решил доброе дело сделать чем можно, помочь таким вдовам и старикам. А доброе дело бесследно не проходит, восчувствуют люди благодарность, может, их сердца к богу потянутся. Старец Никон хочет и Сережку попросить потрудиться для бога. Ведь человек живет на земле недолго, тут он словно гость, готовится к вечной жизни на небе: что заслужит на земле, то и получит на небе. И Сергею не надо отказываться от предложения старца Никона, за такие добрые дела господь воздаст сторицею.
        - А что делать?
        - Может, кому огород прополоть, крышу где-то починить, ворота наладить. Словом, работы — было бы прилежание. Ну, ты как, согласный?
        - Не знаю.
        - Тут и знать нечего. Зато отец с матерью увидят твои добрые дела и возрадуются. И опять же не забывай, у нас свой огород есть…
        - Значит, мне отказываться? — допытывался Сергей.
        - Или тебе самому хочется горб гнуть на колхоз? — пристально глядя на него, спросила Манефа Семеновна.
        - Неловко вроде. Все для фронта работают. Даже третьеклассники в этом году вышли на прополку.
        - Война — дело не людское, а божеское. Помнишь, на днях Библию читали? Как там говорится: «И нашлет господь на землю войны и мор». Господь нашлет! Вот он и наслал. На то его святая воля.
        - Меня за это всю зиму шпынять будут.
        - А чего шпынять? Не мог, и все.
        - Тогда я так и скажу, что вы не пускаете.
        Манефа Семеновна отложила вилку в сторону. Задумалась.
        - Нет уж, Сережа, так лучше не говори. Беды бы не нажить.
        В голосе старухи Сергей услышал тревогу.
        - Почему? — спросил он.
        - Мало ли что… С Семибратовой только свяжись. Чего доброго, в сельсовет потянет. Ты вроде еще не совершеннолетний, с тебя и спрос такой. А на меня могут всякую чепуху нацепить.
        Сухое, выцветшее лицо Манефы Семеновны чуть порозовело. Она в волнении так сильно заломила руки, что хрустнули в суставах пальцы.
        - Ну, что ты так уставился? — вдруг рассердилась она, заметив пристальный взгляд Сергея. — У меня на лбу ничего не написано. Все за тебя думай да подсказывай. Самому пора начинать мозгой шевелить. Не маленький.
        Сергей промолчал. Старуха снова взялась за ложку.
        - Может, сказать, что будешь подготовляться? — не совсем уверенно спросила она.
        - Меня, должно быть, переведут в седьмой. Без подготовки.
        - А если не переведут?
        - Все говорят, — заверил Сергей.
        - Вот еще грех навязался, — недовольно пробурчала она и снова нахмурилась.
        В подобных случаях Сергей не торопился продолжать разговор, зная, что Манефа Семеновна может ни за что ни про что изругать, а раньше, когда он был еще поменьше, могла «под горячую руку» и шлепнуть… Не любила, когда ей перечат.
        Заметив, что старуха начинает злиться, Сергей усердно заработал ложкой.
        - А ты-то сам как думаешь?
        - Не знаю, — не отрывая взгляда от ложки, тихо сказал Сергей.
        - Может, накопытился пойти на работу, да только помалкиваешь?
        - Не я один, на пионерском сборе так решили.
        - Не велика важность ваш пионерский сбор. Хватит уже тебе в пионерах ходить. Не маленький.
        - И дирекция школы тоже решила, учительский педсовет, — несмело добавил Сергей.
        - «Дирекция! Педсовет»! — недовольно протянула Манефа Семеновна и до конца ужина не проронила ни слова.
        Сергей был рад, что старуха так быстро успокоилась, значит, можно будет еще выйти за калитку, постоять немного или даже сбегать на речку. Но все же очень плохо, что нет ясности насчет колхоза. Завтра обязательно нужно дать ответ. А какой? Как же трудно жить на белом свете человеку, если он не знает, на что ему решиться, как поступить…
        Сергей смахнул со стола на ладонь крошки, стряхнул их в рот и, как было давно заведено Манефой Семеновной, повернувшись к переднему углу, трижды перекрестился.
        - Ты что это размахался руками! — вдруг набросилась на него старуха. — Мух гоняешь или крестишься? Так только безбожники в насмешку озорничают. Сотвори крестное знамение как положено.
        Сергей снова перекрестился, на этот раз уже не спеша, более старательно.
        - Никуда я тебя не отпущу, — решительно заявила старуха. — При моих глазах живешь и то не успеваю следить, нет у тебя старания, чтоб к богу поближе. Забываешь, из-за чего жив остался! А уедешь в поле, среди безбожников и сам таким станешь. А он-то все видит и терпит до поры, но ничего не прощает. Вон какая война идет, в каждом дому слезы льются. И холод на нас, и голод на нас. И все за грехи наши. Прогневили бога, позабыли его, умными чересчур стали, теперь и расхлебываем.
        - Война-то в другую сторону повернулась, — не выдержал Сергей, скоро этому зверю Гитлеру капут будет.
        - Дай бог. Но ты не пророчествуй. Еще ничего не известно, кому что уготовано. А в колхоз не ходи. Сиди дома, и все. Не хочу на том свете отвечать за тебя. Когда вырастешь — мое дело будет сторона, а теперь хочешь не хочешь, а делай, как велю.
        - А я так и делаю, все по-вашему, — опять подал голос Сергей, скажете — поеду, не велите — пожалуйста, могу дома остаться. Только перед людьми стыдно.
        Старуха замолчала и не спеша принялась убирать со стола. Послушность Сергея всегда действовала на нее успокаивающе.
        Убедившись, что Манефа Семеновна высказалась и дальше продолжать разговор не собирается, Сергей взялся за кепку.
        - Ты куда? — почти у самого порога остановила его Манефа Семеновна.
        - Просто так. Может, на реку сбегаю.
        - А что там? День к вечеру, — подозрительно взглянув, поинтересовалась старуха.
        - Погляжу своих ребят, может, рыбачат.
        Манефа Семеновна отвернулась и взялась за веник, словно совсем позабыв о Сергее. А Сергей стоял в нерешительности, перебирая в руках кепку. Как быть в таком случае? Молча уйти? Или еще раз спросить разрешения? Уйти молча — чего доброго, обидится бабка Манефа, возьмет да и совсем не пустит. Заговорить с ней — тоже рискованно. Она же не сказала, чтобы Сергей сидел дома…
        - Баб Манефа, так я пойду?
        - Сходи уж. Только ненадолго.
        - Никого не встречу — тут же домой. Сам бы порыбачил, снасть еще не разобрана.
        Сергей не спеша вышел на двор, так же неторопливо прошагал мимо окон, всем своим видом стараясь показать Манефе Семеновне, что он никуда не спешит и что особого желания удрать из дому у него нет. Но едва за ним захлопнулась калитка, Сергей сразу же прибавил шагу.
        - Сережка! — неожиданно услышал он голос Манефы Семеновны.
        В голове Сергея промелькнула тревожная мысль: передумала бабка Манефа. Эх, дурак, поплелся, как старый мерин, и — пожалуйста. Надо было бежка, ведь совсем рядом переулок, свернул за угол — и поминай как звали.
        - Сергей! — более решительно позвала старуха. — Ну-ка, вернись!
        - Чего? — спросил Сергей, делая вид, что не расслышал.
        - Сюда иди, говорю.
        Нехотя Сергей побрел назад.
        - Быстрее не можешь? — прикрикнула Манефа Семеновна. — Мне ждать некогда.
        Когда Сергей подбежал, она протянула небольшой узелок.
        - Тут ломоть хлеба и две картофелины. И соли щепотка.
        - Мне? — не сразу сообразив, спросил Сергей.
        - Ну, а кому же еще? Если встретишь своих, небось засидишься. Рыбачить потянет. Ночь-то большая, а на свежем воздухе есть охота, только подавай. Словом, захочешь — оставайся. Да смотри там, чтоб без озорства, строго добавила Манефа Семеновна и, чуть заметным движением перекрестив его, не оборачиваясь, скрылась за калиткой.
        Сергей бодро двинулся по улице, зажав под мышкой узелок. Вот тебе и Манефа Семеновна! Думаешь про нее одно, а оказывается совсем другое. Все-таки добрая она.
        Вдруг он остановился: а как же Шарик? И припустил назад. А навстречу ему Шарик, нюхая землю, шел по Сережкиному следу.
        НА САМАРКЕ
        Когда Сергей подошел к месту, где обычно рыбачили ребята, солнце собиралось садиться. Знакомых никого. Сергей потоптался вдоль берега — что же делать? Идти домой? С какой же это стати? Манефа Семеновна отпустила, а он — здравствуйте — явился. Можно вернуться и попозже, никто не торопит. Он решил побывать у старых дубов, где когда-то рыбачил с отцом.
        Место оказалось занятым. Спустив с невысокого берега босые ноги, на снопике тальника сидел сухопарый седоусый старик в поношенном железнодорожном кителе. Перед ним в реку были закинуты три удочки. Старик курил трубку и неотрывно следил за поплавками. Неподалеку Сергей увидел вырытое в прибрежном песке небольшое озерцо. В нем плескалась рыба. «Ого, — подумал Сергей, — видно, сидит дедок не зря…» Зная рыбацкий обычай не подходить к рыбаку, чтоб не мешать и не пугать разговорами рыбу, он хотел уже отойти и двинуться домой, но старик заметил его.
        - Ищешь кого, что ли? — спросил старик.
        - Ребят своих. Видно, не пришли.
        - Неподалечку были какие-то. Недавно сидели. Сегодня клев никудышный. Вот они и ушли. А рыбка возьми да и зашевелись. Ну прямо удочку не успеваешь выхватывать. Ты что, тоже порыбачить?
        - Нет, просто навестить.
        - А я думаю: рыбак, а без снасти, — сказал старик.
        - У меня есть припас. Удилища хорошие. И крючки тоже. Одно удилище, как и у вас, бамбуковое. Только я их еще не приготовил. Занятия были в школе…
        - Учишься?
        - Учусь.
        Сергею не хотелось говорить, что он ученик шестого класса. По росту его можно было принять за десятиклассника. Видя, что гость с неохотой говорит о школе, рыбак не стал пускаться в расспросы на эту тему.
        - Ты чей же будешь?
        - Зотов… Мой отец тоже на железке работал.
        - Зотов, говоришь? Погоди, погоди, так ты не Николая ли Зотова сын? Дорожного мастера.
        Сергей молча кивнул.
        - Знавал я твоего отца. Как же. Когда-то в его бригаде и сын мой работал. И внучек.
        - А как ваша фамилия?
        - Наша? Бугровы.
        - Буг-ровы? — протянул Сергей. Ему сразу же вспомнился веселый ремонтник Петька Бугров. Звездочки по обочинам пути, выложенные из гальки… — И я ваших тоже знаю. Внука Петькой звали?
        - Да, да, — обрадовался старик. — Петькой. Совершенно верно. А ты-то откуда его знаешь? Да ты садись. — Старик показал место рядом с собой.
        Сергей сел. Рассказал о том, как гостил когда-то в ремонтной бригаде у отца. Старик жадно расспрашивал. Когда Сергей рассказал про звездочки, весело рассмеялся.
        - Значит, можно сказать, и тебе нашел работу? На него похоже. Непоседливый был в мальчишках, да и повзрослев такой же остался.
        Старик глубоко вздохнул, задумался.
        - Сына моего теперь в живых уже нету. На фронте погиб. А внучек Петька лежит в госпитале, в сибирском городе Томске. Раненый. Ну, а твой отец где? Тоже небось на фронте?
        Сергей нехотя рассказал.
        - Домой не торопишься?
        - Нет.
        - Вот и давай вместе рыбачить. Удочку я тебе удружу. Бери любую, на выбор. И наживка у меня есть.
        Сергей застеснялся, но старик начал уговаривать, и он взял крайнюю, самую ближнюю. Едва Сергей уселся, как у него заклевало.
        - Тащи! — прошептал старик.
        Сергей ловко дернул удилище, на конце лески, извиваясь, повисла рыбешка.
        - Подуст. Хорош, — порадовался старик. — Кидай в ведерко. Наживка вон, в баночке. Умеешь наживлять?
        - А как же.
        Сергей насадил на крючок червяка и снова закинул удочку. И почти тут же поплавок снова запрыгал и нырнул в воду. Теперь попался подлещик.
        На этом, словно по команде, клев закончился. Сергей неотрывно следил за поплавком, но он, чуть подрагивая на мелкой ряби, сонно торчал на одном месте. Не везло и старику. При госте он не поймал даже захудалого пескаря. Посидели еще, может быть с полчаса. Старик поднялся, с наслаждением потянулся.
        - Видно, на сегодня хватит. Шабаш. Тебя как звать-то? Сергеем? А меня зовут Иван Егорыч. Давай-ка сматывать удочки.
        Сергею не хотелось уходить с реки, бросать так удачно начавшуюся рыбалку.
        - Вы сейчас домой? — со скрытой тревогой спросил Сергей.
        - Домой?! — удивился Иван Егорыч. — Это зачем же? На зорьке может выдаться самый знаменитый клев. А ходить взад-вперед не стоит. Да и силы уже не те, восьмой десяток тяну. Я с ночевьем. У меня, брат Сергей, работа такая, что на рыбалку время как раз выкраивается. Проводник я. Товарные поезда сопровождаю. Несколько суток в дороге, а там, глядишь, два-три денька свободных выберется. Ну и, значит, на рыбалку. Перед войной я на пенсию вышел. Вот, думал было, отдохну, а оно совсем по-другому обернулось. Не до отдыха сейчас. Тяжелое время мы переживаем, ух какое тяжелое. Ну да ладно. Так ты, говоришь, домой не торопишься?
        - Меня бабушка отпустила хоть на всю ночь.
        - Вот и хорошо. Вдвоем-то оно веселее. Твоего дружка как зовут? Шарик? Подходит. Люблю собак. — Он погладил Шарика. — Видишь, какой сообразительный, сразу заметил, что мы в контакте. Ну, давай теперь ужином займемся. Ушицу сварганим. У меня вон маленько сушняк припасен, но не хватит. Ты еще насобирай да костериком подзаймись. Справишься?
        - Справлюсь.
        Еще бы Сергею с костром не совладать! Новый человек, понятно, в потемках никакого сушняка не найдет, а Сергей здесь как дома. Иван Егорыч понравился Сергею, и он хотел во что бы то ни стало угодить ему. Свистнув Шарику, он метнулся к тальниковым зарослям и вскоре вернулся, неся охапку валежника.
        Сергей разжег костер. Иван Егорыч почерпнул из реки воды, подвесил жестяной котелок над огнем. Весело затрещали сучья, заплясали, забегали яркие язычки пламени.
        Пока не разжигали костра, ночь казалась светлой, был хорошо виден противоположный берег реки, могучие темные дубы невдалеке. А теперь вдруг все исчезло, вокруг сгустился черный мрак. Иван Егорыч и Сергей уселись ближе к огоньку, рядом лег притихший Шарик.
        - Уха у нас знатная получится. Наваристая. Правда, я люблю с картошкой. Ну, да обойдемся, на нет и суда нет, — сказал старик.
        - Так у меня же есть картошка, — спохватился Сергей. — Целых две. И соль. И хлеб тоже.
        Он торопливо развязал узелок Манефы Семеновны.
        - Вот только картошка вареная. В мундире.
        - Сойдет и вареная. Давай-ка ее сюда.
        Иван Егорыч быстро очистил картошку и с наслаждением втянул картофельный запах.
        - Лучшая еда на свете! — Складным ножом он искрошил в котелок одну, затем другую картофелину. — Плохо у меня в этом году с картошкой получилось. Весной посадить не удалось, в поездке был больше месяца. Да и семян не раздобыл. А на базаре недокупишься, кусаются. Торговки выносят к поезду, по рублю за штуку ломят. Совсем осатанели, совести лишились! Ну, ты продавай, если есть лишки, не гноить же продукты, обязательно продай, но зачем с живого человека шкуру сдирать? А есть такие люди. На чужой беде богатство скопить стараются. Уже сколько годов прошло Советской власти, а змеищи эти до сих пор не перевелись. Другой человек для людей всю душу готов отдать, а тот только о своей, шкуре печется. Между прочим, отец твой, Николай Михайлович Зотов, был красивой души человек. Настоящий коммунист. С другим мог последней крошкой поделиться. Ни жадности в нем, ни скаредности… А чтоб обидеть человека — и подумать даже невозможно.
        Уха сварилась. Иван Егорыч выловил рыбу и пригласил Сергея.
        - Ну-ка, подвигайся ближе. Сначала щербу похлебаем, затем рыбкой полакомимся. Ты бери ложку, а я буду кружкой черпать.
        Старик протянул гостю деревянную ложку, а сам достал из котомки небольшую алюминиевую кружку. Сергей выложил на тряпицу, заменявшую скатерть, кусок хлеба.
        - Ты, брат, богато живешь, — не то шутя, не то всерьез сказал Иван Егорыч и, зачерпнув в кружку ухи, старательно подул и стал отхлебывать небольшими глотками.
        Догадавшись, что у Ивана Егорыча нет хлеба, Сергей схватил весь свой кусок и протянул ему.
        - Берите, — просяще предложил он.
        - Твой паек? — поинтересовался старик.
        - Нет. Бабка сама испекла.
        - Ну, другое дело.
        Иван Егорыч отломил небольшой кусочек, но есть не стал, положил возле себя.
        - Я, понимаешь, люблю уху без хлеба. Это где же вы муки разгорили?
        - Наменяли, — простодушно ответил Сергей и рассказал, как бабка Манефа отдала Силычу вещи отца и матери да еще велосипед, а он привез из какого-то хутора продукты. — У нас уже все подходило к концу, а в прошлом году Силыч еще раз ездил.
        - Это кто же такой Силыч? Родственник, что ли?
        - Нет, не родственник. Он сторожем в саду служит.
        - Вон оно что! Значит, выручил вас? — усмехнулся Иван Егорыч. — Знаю этого гуся. Как же!
        Сергей даже обрадовался этим словам: выходит, Силыч не только ему не по нраву.
        - Видали, какая добрая душа нашлась! Он, брат, за здорово живешь не поедет. Не той породы, чтоб о людях думать.
        И старик рассказал, что Силыч — бывший кулак из станицы Сорочьей. Там у него была паровая мельница, салотопка. Батраков по десятку держал. Сам Иван Егорыч у него батрачил. Плохой человек Силыч, рабочие от него никогда добра не видели. За разные свои проделки был осужден и выслан. Вернулся по амнистии, значит, считается оправдан законами. В сторожа пристроился. А попутно в святые записался.
        - Да ты что же не ешь? — спохватился старик. — Одними разговорами сыт не будешь.
        Сергей взялся за ложку. Хотя он не так уж давно поужинал и, когда садились к котелку, аппетита не чувствовал, но, хлебнув раз-другой, так разохотился, что добрая половина варева пришлась на его долю. Оба ели усердно, пока в котелке не осталось ни капли, а на тряпичке, где горкой была сложена рыба, — даже рыбьего перышка.
        После ужина, по домашней привычке, Сергей размахнулся было перекреститься, но вовремя спохватился. Иван Егорыч заметил, однако не подал виду.
        - Расскажи-ка ты мне, Сергей, как же это Силыч к вам в благодетели затесался?
        - Они с бабкой знакомые.
        - Должно быть, она верующая, богомольная?
        - Богомольная, — ответил Сергей и вдруг разоткровенничался: — Бабка даже замуж не выходила. Из-за богомольства.
        - Ну, это ее дело. Старый она человек, и ее в смысле религии не переделаешь, а вот молодежи религия совсем не по пути. Это омут, попасть туда нетрудно, да выбраться нелегко.
        - А вы… верите в бога? — несмело спросил Сергей. Он привык считать, что все старые люди верующие.
        - Было. Верил. Да еще как верил! Без креста не мог за ложку взяться. А потом усвоил — верят люди от темноты своей. Тут, конечно, надо сказать прямо — грамота мне помогла. Я, брат Сергей, только после революции грамоте научился, когда голова уже белеть стала. Ну и приохотился к чтению. Немало разных книг прочитал. А к тому же кое-что повидал на своем веку. И постиг я — нету никакого бога. Нет! Понял? Выдумали его. И знаешь, для чего? Чтоб людям головы темнить и наживаться на этом. Темного-то легче околпачить. Есть такая книга — Евангелием называется, так вот попы всех мастей учат, будто в той книге божьи законы написаны и наставляет она, как надо жить людям. Смирению она учит и рабской покорности. Слышал о такой книге?
        - Слышал.
        - Там прямо так и сказано: бьют тебя по правой щеке, а ты не только не давай сдачи, а возьми да подставь еще и левую — лупите, мол, в свое удовольствие. Вот, к слову сказать, напал на нас Гитлер, а мы, стало быть, должны перед ним на колени встать. Понял?
        - Понял.
        - А про рабов там сколько понаписано? Пропасть! И все в одну дуду подчиняйся, покоряйся, раб должен повиноваться своему господину.
        Сергей с интересом слушал Ивана Егорыча — такое суждение о Евангелии он слышал впервые, и его поразили слова старика. Но сразу видно, что Иван Егорыч говорит не просто так, а убежден в своей правоте. В Евангелии действительно написано все так, как говорит старик. Сергей сам читал и помнит, только тогда, когда читал, на все это не обращал внимания.
        - А вы сами тоже читали Евангелие?
        - Не читавши, не стал бы и говорить. Страшная книга. А у попов и всяких там богомольцев она в натуральном почете. Потому что на руку им. А также их хозяевам, буржуазии всякой. Понял? И скажу я тебе откровенно: жили бы мы по этой книге — никакой у нас ни революции, ни Советской власти не было бы. А Гитлер давно бы Россию в порошок стер. Так-то.
        Иван Егорыч раскурил трубку.
        - Ну что ж, Сергей, надо, пожалуй, готовиться ко сну. Тебе мыть посуду, а мне изготовить постель.
        Пока Сергей возился с посудой, Иван Егорыч переворошил копешку сухой травы, видимо накануне оставленную рыбаками, затем уложил в котомку небогатое рыбачье хозяйство, и они улеглись спать. Накрылись шинелью Ивана Егорыча.
        - Ты поближе ко мне, а то ночью от реки холодок потечет, а шинелька не очень чтоб широкая, — сказал Иван Егорыч и подоткнул под бок соседа край шинели.
        На душе Сергея стало радостно и спокойно. Вот так же чувствовал он себя, когда рыбачил с отцом. Тогда он был совсем маленький, и отец возил его на велосипеде, специально для него прикрепив самодельное седло. Рыбачили на этом же месте, так же варили уху, если рыба «шла», или просто картошку в мундире, если «не везло»; так же, как Иван Егорыч, отец готовил из травы постель, заботливо укладывал Сергея, старательно подтыкал под его бок конец серого шерстяного одеяла, известного под названием «рыбалочного». Оно и нынче еще цело. Только стало совсем старое.
        - Значит, перейдешь в седьмой? — неожиданно спросил Иван Егорыч, отрывая Сергея от нахлынувших воспоминаний.
        - Перешел, — ответил Сергей и удивленно спросил: — А вы как же узнали?
        - Догадаться тут совсем не трудно. В седьмом еще идут занятия, верно? Освободились пятые и шестые. Для пятого ты не подходишь. По возрасту. Значит, остается шестой. Хотя правду сказать, и для шестого ты маленько великоват. Ну, да чего не бывает.
        Иван Егорыч помолчал. Потом начал рассказывать про свою жизнь. Плохо жилось в молодости Ивану Егорычу. Ни путной одежи не износил, ни новых сапог не истоптал. Словом, батраческая жизнь. Перед революцией война была, так вот на той войне Иван Егорыч ранение тяжелое имел. Во время революции в Красной гвардии служил. А командиром у них был товарищ Деев. Вот такой же настоящий человек, как и Сережкин отец. Белоказаки засаду устроили и клинками изрубили товарища Деева. Потом уже народ поставил ему памятник. А такие вот, как Силыч, помогали белякам. Ну, да все равно по-ихнему не вышло. И жизнь совсем стала налаживаться, так нет же — война. Но все равно, нас теперь не победишь, не та Россия стала. Фашисты озверели, сначала перли вперед, почти без остановки, теперь же отбиваются изо всех сил, но дело их конченое. По всему видно.
        Иван Егорыч спросил, что собирается делать Сережка летом.
        - Не знаю, может, в колхозе всем классом будем работать.
        Старик похвалил. Нельзя в такое трудное время сидеть без дела. Надо помогать взрослым. Люди жизни своей не жалеют, головы кладут за других, и им надо соответствовать своими делами.
        Поднялись рыбаки на ранней зорьке. Было тихо-тихо, нигде ни звука. Только изредка в сонной, словно застывшей реке плеснется шустрая рыбешка. По всем приметам можно было ждать хорошего лова. Но когда зарозовел восток, вдруг чуть колыхнулся, заструился воздух, вдоль реки потянул еле заметный ветерок, по воде побежала мелкая рябь, а вслед за ней откуда-то накатилась волна. Зашуршал тальник, на том берегу Самарки, на дороге, завихрилась пыль.
        Клев сразу же прекратился.
        Сергей поймал несколько мелочи, а Иван Егорыч — хорошего подуста да видного голавля, остального улова можно и не считать — мелкая красноперка.
        - Видно, пора совсем сматывать удочки, — сказал Иван Егорыч и решительно поднялся с места. — Ты как рыбу свою понесешь?
        - Кукан сделаю.
        Сергей срезал подходящую лозину, очистил от веток и листьев и нанизал на прут свой небогатый улов. Кукан выглядел позорно ничтожным.
        - Да, такому улову никто не позавидует. Ну-ка, дай мне твой прут, попросил Иван Егорыч.
        Ничего не подозревая, Сергей отдал. А Иван Егорыч подошел к озерцу, где все еще плавала пойманная им рыба, одну за другой вытащил несколько трепыхающихся рыб покрупнее, нанизал на прут и протянул его Сергею. Тот даже растерялся.
        - Зачем вы, Иван Егорыч! Не надо…
        - Бери, бери! Нехорошо, ежели люди вдвоем рыбачили, и один придет с уловом, а другой с пустыми руками. Не по-товарищески. В другой раз, очень даже возможно, что ты со мной поделишься.
        Домой шли вместе. Иван Егорыч жил ближе к центру Потоцкого, и Сергей проводил его почти до дому. Прощаясь, старик пригласил мальчика снова порыбачить вдвоем.
        - Сегодня отправляюсь в поездку на два дня, вернусь послезавтра, вот и давай вместе посидим, если, конечно, у тебя время позволит.
        Сергей уверенно заявил, что бабка, пожалуй, отпустит, ну, а насчет колхоза — как тут угадаешь. Может, еще и не уедут к этому времени.
        Увидев Сергея с хорошей добычей, Манефа Семеновна обрадовалась, посветлела.
        - Гляди-ка ты, чем нас бог порадовал. Выходит, нашел своих? приветливо спросила она.
        - Наших не было. Дедушку незнакомого встретил. Иваном Егорычем зовут. Он и принял в компанию. Удочку дал. — Сергею не хотелось сознаваться, что не вся рыба выловлена им самим, но его тянуло поведать Манефе Семеновне, какой хороший человек Иван Егорыч. — Вот эти большие рыбы он мне дал.
        - Он? Это как же так? — удивилась Манефа Семеновна.
        - У него улов побольше, вот и отдал. Говорит, надо поровну, по-товарищески.
        - Это тебе, Сережа, бог послал! Я вчера сердцем почуяла — надо пойти на рыбалку. Оно так и вышло. — И Манефа Семеновна засуетилась с завтраком.
        - Баб Манефа, а знаете, кто такой Силыч? Кулак.
        - Че-го? — вскинулась старуха.
        - Да, кулак. И в тюрьме сидел.
        - Кто это тебе насказал?
        - Человек там один… проходил. И я слышал, — сам не зная зачем, соврал Сергей.
        - Искушение дьявольское! А ты уши развесил. За правду Христову в темнице сидел Степан Силыч.
        Сергей опешил: он думал, Манефа Семеновна будет возражать, а оказывается, она знала, что Силыч был в ссылке?
        Наскоро позавтракав и переодевшись, Сергей пошел в школу.
        - Если снова зайдет речь насчет колхоза, не забывай, что тебе сказано. Придумай чего-нибудь, — напутствовала его Манефа Семеновна.
        «ПОМОГИТЕ, РЕБЯТА!»
        В шестом «Б» классе шло собрание.
        Учебный год остался позади. Промелькнули тревожные дни весенних испытаний. И вот наступил долгожданный час, когда классный руководитель Павел Иванович Храбрецов стал зачитывать по журналу переводные отметки и поздравлять учеников с переходом в седьмой класс.
        Неожиданно открылась дверь, и в класс вошла Антонина Петровна Семибратова. Она была в праздничном платье, с непокрытой головой. Увидев ее, ребята дружно встали.
        В селе все от мала до велика знали Антонину Петровну. До начала войны председателем колхоза был ее муж — Андрей Семибратов, а когда он ушел на фронт, колхозники избрали Антонину Петровну, работавшую до того на молочнотоварной ферме. Был у нее и сын Степа. Один-единственный… Тоже ушел биться с фашистами. И погиб. Недавно с фронта пришел маленький листочек-извещение. «Погиб смертью храбрых…» А муж, Андрей Семибратов, весь израненный, долго лежал в госпитале и теперь снова был на фронте.
        - Здравствуйте, дорогие школьники! — заговорила Антонина Петровна. Директор мне уже сказал, что вы хорошо закончили учебный год, и я поздравляю вас от всей души. По тому, как было раньше, словом до войны, отдыхать бы вам, ребятки, все лето, гулять беззаботно! Да не такие сейчас времена…
        - А мы и не устали, Антонина Петровна, — отозвался кто-то с места.
        Антонина Петровна внимательно посмотрела на говорившего.
        - Ну, что же, Витюша, если так, то к лучшему, потому что с отдыхом, пожалуй, придется повременить. Я пришла просить, чтобы вы помогли колхозу.
        Она помолчала, грустно оглядела класс. Почти каждый мальчик или девочка были знакомы ей со дня их рождения. Вот коренастый, большелобый Витя Петров — их в семье было пятеро братьев. Старший убит под Минском, двое на фронте… А вот черноголовый Ваня Пырьев, с быстрым взглядом серых, широко открытых глаз. С этой зимы он стал сиротой… Вон у окна сидит шустрый, непоседливый Володя Селедцов. Когда создавался колхоз, отец Володи первым подал заявление и затем так трудился в колхозе, что был примером для многих. Где он сейчас? Жив ли?..
        Антонина Петровна с трудом подавила вздох.
        - Подоспел сенокос, ребята, нагрянула прополка. Дел в колхозе невпроворот, а рабочих рук не хватает. Сами знаете — и отцы, и братья на фронте. На хозяйстве остались, почитай, одни женщины да старики. Да что тут расписывать, вы уже не маленькие, сами все видите и понимаете. Нам без вас не обойтись. Я от всего колхоза пришла просить — помогите, ребята!
        - А мы уже говорили на сборе!..
        - С Павлом Ивановичем вместе!
        - Будем работать все лето!
        - До самой осени! — раздались голоса.
        - Все лето не позволим, — улыбнулась Антонина Петровна, — а вот сейчас, в самую горячую пору, очень прошу. Прямо завтра надо бы выходить. Как, Павел Иванович, можно? И на сколько человек нам рассчитывать?
        Гул голосов наполнил класс. Все хотели ехать в поле немедленно, хоть сейчас.
        - А дети неколхозников у вас ведь тоже есть. Как они? поинтересовалась Антонина Петровна.
        - Есть несколько человек. На сборе мы договорились, чтобы ребята посоветовались дома. Вот и можно сейчас уточнить. Ребята, кто будет работать в колхозе, поднимите руку. Хорошо. А кто не сможет? Есть такие?
        Поднялась одна рука.
        Класс затих.
        - Зотов? — удивился Павел Иванович. — Почему? Или бабушка не отпускает?
        - Она отпускает, — глядя в парту, пробормотал Сергей. Лицо его пылало. Ведь предстояло отказаться от работы и не ссылаться при этом на Манефу Семеновну. Ему было стыдно перед товарищами, и особенно перед Таней Ломовой.
        - Павел Иванович, он просто симулянт, если так.
        - Подожди, Селедцов, — прервал Павел Иванович. — Не разобравшись, нельзя бросаться такими обидными словами. Может, у человека действительно есть серьезные причины.
        - Они, Павел Иванович, с бабкой как кулаки живут, — поддержал Селедцова Витя Петров, но, поняв, что сказал очень резко, немного поправился: — Как единоличники. Вы их еще не знаете!
        - Зотов, может, объяснишь нам причину отказа? — попросил Павел Иванович.
        Сергей стоял, чуть привалившись к стенке, и, не зная, что сказать, молчал.
        - Сережка, что же ты молчишь? — не выдержала Таня, не спускавшая с него глаз.
        - Я в город поеду, — вдруг решительно заявил Сергей.
        - В город? Зачем? — удивилась Таня. Ничего подобного от Сергея раньше она не слышала.
        «Что же сказать? Что ответить? Все смотрят, ждут…»
        - Родня там у нас… Папина. Зовут меня. По делу. Вот и поеду.
        - Если человеку надо по делу, то пускай едет. И нечего тут шуметь, сказал Ваня Пырьев.
        - Крутит он, Павел Иванович! — крикнули с первой парты.
        - Почему это «крутит»? Почему? И вообще, что вы все накинулись на человека! — загорячилась Таня. — А тебя, Петров, за кулака и единоличника подтянуть надо! У Зотова папа орден имел и погиб геройски…
        - А мой папа где? — не выдержал Витя Петров.
        - Так тебя никто и не обзывает! — крикнула Таня.
        Павел Иванович постучал по столу карандашом. Шум стих.
        - Ребята, не надо ссориться, — вмешалась Антонина Петровна. — Ни к чему это. Я тоже помню Сережкиного отца. Хороший был человек. Настоящий коммунист. Много забрала война хороших людей. — Она помолчала, потом снова взглянула на Зотова. — А ты, Сережа, скажи нам все как есть. Думаю, твое дело не секретное. Так ведь?
        - Так, — согласился Сергей и вдруг придумал: — Бабушка к врачу посылает. У меня голова часто болит. — В этом была доля правды. Действительно, он часто жаловался на головную боль. — Мы давно собирались. У родни знакомый врач есть. По нервным болезням.
        - Выходит, ты нервный? — фыркнул Селедцов.
        - А смеяться не надо, — с упреком сказала Антонина Петровна. Болезнь — несчастье для человека.
        Сергей готов был провалиться сквозь землю… Ну зачем, зачем это вранье?.. Вон как все хвалят его отца, а он учил Сергея не врать, всегда говорить людям правду. Взять бы сейчас, да так просто и сказать: «Не пускает бабушка Манефа». Разве скажешь? Хочешь, а не скажешь.
        - Надо — значит, надо. Ничего не поделаешь, — согласилась Семибратова.
        - Только я не скоро поеду, — неожиданно для себя сообщил Сергей, может, недели через две. А насчет работы — разве я против? Как все, так и я. О поездке сказал, чтоб знали. И потом не придирались.
        - Кто же это станет придираться? — удивилась Антонина Петровна.
        - Найдутся, — недовольно ответил Сергей, искоса взглянув на Володю Селедцова.
        - Напрасно обижаешься, Зотов, — вмешался Павел Иванович. — Сам внес путаницу. Надо было сразу рассказать все как есть. Но ничего. Разное случается. Значит, ты тоже едешь в поле?
        - Поеду.
        Он сказал «поеду» и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Тут-то легко сказать это слово, а вот попробуй сделать то же самое при Манефе Семеновне.
        - Ну вот и хорошо, все разъяснилось, — проговорил между тем Павел Иванович. — Выходит, Антонина Петровна, можете рассчитывать на весь класс, то есть на тридцать три человека.
        Семибратова поблагодарила ребят, сообщила, что прикрепит их класс ко второй бригаде, и попросила, если смогут, приступить к работе уже завтра.
        Все охотно согласились.
        - А сейчас пошлите кого-нибудь к бригадиру. Он в правлении колхоза, пускай скажет, как быть дальше. Кто знает дедушку Лукьяна?
        - Я знаю, — вскрикнул Витя Петров.
        - Вот ты и беги. А мы подождем тебя, — решил Павел Иванович.
        Вскоре вернулся Витя Петров и сообщил, что бригадир велел всем явиться завтра на рассвете, в пять часов утра, на бригадный двор. Там будут ждать подводы.
        - А вы поедете с нами? — спросил Павла Ивановича Ваня Пырьев.
        - Собираюсь. Но через несколько дней.
        - Приезжайте, Павел Иванович, приезжайте! — стали просить ребята, тесным кольцом окружив своего руководителя.
        - Да мне и самому хочется. Но не все от меня зависит. Постараюсь, пообещал Павел Иванович.
        РЕШЕНИЕ МАНЕФЫ СЕМЕНОВНЫ
        Когда после собрания ребята сгрудились вокруг учительского стола, Сергей незаметно вышел из класса.
        Чтоб его не увидели из окна, он свернул в ближайший переулок и не спеша зашагал по направлению к дому.
        Он шел и раздумывал: как могло случиться, что так неожиданно он выскочил с обещанием?.. Ведь уже поднял руку, сказал, что уезжает в город, и — пожалуйста…
        Виноват во всем, конечно, Володька Селедцов — «симулянт», говорит. А Сергей никогда симулянтом не был. Просто бабка Манефа все на свой лад поворачивает. А коснись Сергея — да он с дорогой душой поехал бы в поле. Сергею-то одному тоже не сладко. Живет, будто рак в норе. А Володька этого не понимает. Не надо было обращать внимания на его слова. Симулянт? Ну и ладно. Говори сколько угодно. Слово не репей, к штанам не цепляется.
        И Витька Петров тоже гусек! «Кулаки», «единоличники»!
        А Таня как заступилась! И Павел Иванович тоже. Таня, пожалуй, будет допрашивать и про город, и про колхоз. Ну что же, пускай. Ей тоже ничего нельзя говорить. Первая же и накинется. Все равно она друг, можно сказать, настоящий. Ванька Пырьев тоже ничего. Натуральный парень. И Семибратова…
        Бабка Манефа не любит Семибратову, называет ее антихристкой и грешницей великой. А так со стороны посмотреть да послушать ее — ничего себе, хорошая женщина. И опять же — не грубая. Даже ласково разговаривает.
        Чудно как-то бывает: ругают человека и грешником, и антихристом, а, глядишь, он славный человек. Другой же вроде и святостью занимается, но сам — как хорь вонючий… Хотя бы тот же Силыч преподобный…
        Мысли Сергея снова завертелись вокруг главного вопроса: как все-таки быть с работой? Может, пойти наперекор Манефе Семеновне? Неловко отступать от своего слова.
        Да и самому перед собой стыдно. И опять Таня… Тогда хоть на глаза ей не попадайся. Вот кабы не Манефа Семеновна… А она не пустит. Ни за что!
        Идти домой Сергею не хотелось. Взять бы да прямо, не заходя домой, махнуть на речку. Или вообще куда угодно, хоть на край света.
        А лучше всего уехать бы сейчас на фронт! Но кто возьмет? Как заметят, на первой же станции с поезда снимут. Рассказывают, таких случаев было хоть отбавляй.
        Сергей только сейчас заметил, что рядом с ним, часто дыша от жары и высунув длинный пламенный язык, вперевалку шагал Шарик.
        - Ты здесь, Шаринька? — обрадовался Сергей и, присев на корточки, приласкал собаку. — Значит, ждал меня? Ты настоящий друг. И я тебя знаешь как люблю? Так что же мы с тобой теперь будем делать? Куда нам податься? Манефа Семеновна нам может так наподдать…
        Шарик внимательно слушал своего друга, слегка помахивая хвостом, и, выбрав удобное мгновение, лизнул Сергея в ухо.
        - Сережка!..
        Рядом стояла Таня. Откуда она здесь взялась? Когда она подошла? И зачем? Идти этим путем домой ей ни к чему, значит, она видела, как Сергей ушел из школы, выследила его и ударилась следом.
        - Ты чего, вроде сияешь? — окинув ее подозрительным взглядом, спросил Сергей.
        - Отгадай. Ни за что, ну, ни за что не отгадаешь! Папа нашелся. Нашелся! Понимаешь, Сережка?
        Таня, пританцовывая, закружилась на месте. Затем, торопясь и захлебываясь, сообщила, что сегодня утром им принесли большой пакет, а в нем письмо от командования и сразу шесть папиных писем. Он живой! У партизан. Когда самолет подбили, он выбросился из него с парашютом. А когда приземлился — повредил себе ногу. Пока не подлечился, скрывался в белорусской деревне, а потом ушел к партизанам.
        Таня говорила и говорила без конца. Незаметно они вышли к реке. Вот и полянка у омута…
        - Помнишь, как мальчишки у меня здесь мяч отнимали? — вдруг спросила Таня.
        - Помню.
        - Смелый ты был. На троих один бросился. И победил. А теперь… — Она замолчала.
        - Что теперь?
        - Я про тот случай папе рассказала, а он знаешь как хвалил тебя? «Молодец, говорит, это орел, говорит, растет, в отца пошел, из него, говорит, настоящий человек будет». А ты… тоже орел… Ты так переменился. Совсем не такой, как был.
        - А какой?
        - Не знаю. Трус. Да, да, трус. Самый настоящий.
        - Это ты брось… — повысил голос Сергей.
        - Тебя как назвал Володька Селедцов? Симулянтом. А Витька? Кулаком, единоличником. Надо же! И ты промолчал. Тебе в лицо плюют, а ты молчишь. Да я бы им всем морды поразбивала! А он что-то провякал и позорно сбежал. Ну какой же ты после этого мальчишка? Противно!
        У Сергея даже в голове помутилось. Трус! Вот что Таня думает о нем! Ну, постой! Я тебе докажу…
        Ни слова не сказав ей, Сергей круто повернулся и решительно двинулся к омуту. Шарик побежал за ним.
        - Ты куда? — спросила Таня, почуяв что-то недоброе.
        - Искупаться хочу, — сдержанно ответил Сергей и начал быстро раздеваться. Снял тапочки, швырнул на землю рубашку, брюки. Остался в трусах.
        - Сережка! — вскрикнула Таня, вдруг поняв все. Она решительно встала у него на пути, почти на самом краю обрыва.
        - Уйди, — сквозь зубы буркнул Сергей и, боясь, как бы она не оступилась и не сорвалась вниз, шагнул назад.
        Таня обхватила его руками и изо всех сил старалась оттеснить, оттолкнуть подальше от проклятого обрыва.
        - Сережа, ты что! Здесь же нельзя! Утонешь! Не надо, ну, пожалуйста, миленький, пожалуйста, — просила она, совсем не замечая, что по щекам у нее катились слезы. — А я дура, дура набитая! Я буду кричать! Ма-ма-а! завопила она во весь голос, почувствовав, как Сережка крепко вцепился в ее руки и разомкнул их.
        Он чуть оттолкнул ее и ринулся вниз. Жалобно взвизгнув, за хозяином бросился Шарик.
        Плача навзрыд, Таня металась у обрыва, не зная, что ей делать. Шарик держался на воде, он пытался приблизиться к берегу, но его не отпускал, затягивал водоворот… А где же Сережка? Сережки нет! Сережки нет! Время бежит, бежит. Но что это там, вдали? Показалась голова? Да! Его голова!
        - Сережка!..
        Сергей сильными и уверенными рывками плыл к пологому месту берега.
        Вдруг над омутом раздался душераздирающий визг — это звал на помощь Шарик. Сергей круто повернул назад и поплыл на зов. Через несколько минут оба пловца были на берегу. Сергей устал, как никогда еще не уставал. Едва ступив на берег, он тут же распластался на горячем песке. Его немного мутило, в голове стоял звон. А Шарик, словно безумный, носился по полянке, катался по земле.
        Таня принесла Сережкину одежду, положила рядом.
        - Ничего? — не глядя на него, спросила она.
        - А что? — вопросом на вопрос ответил Сергей.
        - То, что ты дурак. Идиот несчастный. И хвастун. Правильно тебя ребята называют. Не так еще надо. Нашел, на чем храбрость показывать — на глупостях. Ты на деле покажи, а то там, где нужно, небось… язык проглотил.
        Таня осуждающе махнула рукой и ушла, ни разу не оглянувшись.
        Сергей молча смотрел ей вслед.
        Ругается, рассердилась… Зато теперь знает, что Сергей никакой не трус. Может, Володька Селедцов или Витька Петров в омут полезут? Дудки!
        Отдохнув, Сергей не спеша оделся и поплелся домой. На душе у него было не очень-то весело.
        Все же Таня права: ни к чему было затевать это дурацкое прыганье с обрыва. И что он доказал? Ничего. А она не то чтоб похвалить, даже обиделась… Ну и пускай обижается, на поклон к ней никто не пойдет. Обойдемся и без нее. Думая так, Сергей просто успокаивал себя, на самом деле он готов был сделать что угодно, только бы Таня не сердилась.
        В избе Манефы Семеновны не было. Сергей нашел ее в погребушке. Старуха перебирала картошку.
        - Вернулся? — спросила она, пристально взглянув на Сергея.
        - Ага. Перешел. В седьмой. Вот табель.
        Манефа Семеновна показала свои черные руки:
        - Измажу.
        Она тут же сама себе полила из кружки, вытерла руки фартуком.
        - Ну-ка, дай, чего там.
        Сергей протянул табель. Манефа Семеновна внимательно просмотрела его.
        - Молодец, Сереженька, хорошая у тебя головушка. Бог даст, далеко пойдешь. — Она обняла Сергея, поцеловала в голову. — Беги переоденься да приходи сюда. Поможешь перебирать. Потом уж обедать.
        Сергею была приятна похвала Манефы Семеновны. Крутнувшись на одной ноге, он убежал в дом. Теперь он почти семиклассник! А как же! В табеле так и написано: «Переведен в седьмой класс»!
        Переодевшись, Сергей вернулся в погребушку, уселся рядом с бабкой. Отборная, одна к одной, картошка лежала большой кучей. Вчера они открыли яму и почти все время таскали клубни в погребушку. Сейчас их перебирали. Нужно было каждую картофелину протереть ладонями, обломать ростки, если они есть, проверить, нет ли гнили, и только после этого бережно, чтобы не повредить, бросить в другую кучу. Занятые делом и каждый своими думами, молчали. Манефа Семеновна работала сосредоточенно, плотно сжав губы, а Сергей, как всегда, первый не начинал разговора. Он думал о том, как же ему сказать Манефе Семеновне, что завтра он поедет в поле. С чего начать такой разговор?
        - Вчерась у нас гость был, — первой нарушила молчание Манефа Семеновна.
        Сергей вопросительно взглянул на нее, стараясь угадать, кто именно приходил к ним.
        - Наш старец Никон, — пояснила Манефа Семеновна.
        Она ждала вопроса, зачем приходил Никон, но Сергей промолчал.
        - Никон Сергеевич тебя спрашивал, — продолжала Манефа Семеновна.
        - А зачем я ему?
        - В помощники к себе взять хочет.
        - Какие помощники? — недоуменно спросил Сергей.
        - Степан Силыч приболел. Старый человек. Ноги не держат. И голоса не хватает вычитывать на молении все, что положено. Давеча заходил — только хрипит. А службу божью бросать нельзя. Без моления душа человеческая стынет. Вот Никон Сергеевич и решился, спасибо ему, тебя вспомнить и пригласить в пару Силычу. Тут как раз троица подходит, праздничные бдения будут. Больше, говорит, не на кого надеяться. Во всем Потоцком нет другого человека, чтоб читал по-церковному. И потом, говорит Никон Сергеевич, как ты богу обещан — надо начинать служить ему. Я-то так рада, так рада, что господи! И заработок маленько у тебя будет. А потом же родителям твоим на том свете как приятно, господи! Грехи их вольные или невольные отмолятся. Возрадуются они за тебя.
        На Манефу Семеновну напала редкая говорливость. Она не спеша роняла слова, выражая свою радость по поводу случившегося, и даже не поинтересовалась, что же думает об этом сам Сергей.
        - И еще старец Никон сказал: как окончишь седьмой класс, он отправить тебя в особое училище может.
        Манефа Семеновна замолчала. Молчал и Сергей. На душе стало пакостно. Ему хотелось крикнуть, что он не желает помогать ни старцу Никону, ни Силычу, что никогда не пойдет он в это училище. Но Сергей не осмеливался возражать бабке, ее суровый вид всегда сковывал его язык, связывал волю.
        Манефу Семеновну стало злить его молчание, и она недовольно спросила:
        - Ты чего же нахнюпился? Не мне честь оказывают, а тебе. И нечего молча носом сопеть.
        - Не хочу я… — чуть слышно проговорил Сергей.
        - Чего?! — оторопела Манефа Семеновна. — Боже ты мой батюшка!.. Да как же у тебя язык повернулся на такое!
        - Ребята смеяться будут… — несмело сказал Сергей.
        - Умный не позволит, а на глупого обижаться грех. Зато старые люди почитать станут.
        - Мне на работу завтра. В колхоз, — сообщил Сергей. — Сегодня сама Семибратова в школу приходила звать на работу, — почти в отчаянии добавил он.
        Она всплеснула руками:
        - Как же ты согласился?
        - Все согласились, и я…
        - Да ты об этом и думать теперь не моги! Господи, что делается-то!.. Нам, можно сказать, господь свою милость послал, а он вон тебе что… Манефа Семеновна искоса взглянула на него. — Заболел, и всё! Дня три посидишь, а там обойдется. Ты то возьми в голову, что нельзя нам отказываться.
        После обеда Манефа Семеновна отварила чугунок картошки и пошла с ней к вечернему поезду. Она давно приспособилась торговать на пристанционном базарчике.
        Сергей собрался поливать огород.
        Вдруг залаял Шарик. Сергей вышел на крылечко и в калитке увидел Витю Петрова. Обида снова ожила в его сердце.
        - Тебе чего? — хмуро проронил он.
        - Шарик не укусит? — добродушно, будто ничего не случилось, спросил Витя.
        - Он знает, кого кусать, — буркнул Сергей.
        - Если так, то ладно, — миролюбиво сказал Витя и подошел к Сергею. Все сердишься? Да? А я не хотел тебя обидеть. Даю честное слово. Не веришь? Как-то само собой с языка сорвалось. Вот и ляпнул. Брось, ладно?
        - Я не сержусь, — неохотно ответил Сергей.
        - И правильно, — обрадовался Витя, не обращая внимания на хмурый гон товарища. — Давай пять, — шутливо сказал он и протянул руку.
        Сергей нехотя подал свою. Он только сейчас заметил, что Витя одет не совсем обычно; на нем была старая, выцветшая майка и серые, в заплатах, явно не по росту, брюки с подкатанными штанинами. На голове его лихо сидела давно потерявшая свой первоначальный цвет пилотка с новенькой красноармейской звездочкой впереди.
        - Ты что так вырядился? — спросил Сергей для того лишь, чтобы не молчать.
        - Это моя спецодежда, — пояснил Витя. — Я на конюшне был, двор помогал чистить. А завтра так в бригаду поеду! Туда, брат, нового не наденешь. Значит, утром едем? Ты не проспишь? Собираться будем чуть свет.
        - Я не поеду, — отрезал Сергей.
        Витя удивленно глянул на него:
        - Мое почтение! Передумал?
        - Заболел. Еще с утра нездоровится. Бабка не пускает. Разве ей докажешь?
        - А не врешь? — недоверчиво спросил Витя.
        - Думай как знаешь.
        - Да-а, — неопределенно протянул Витя. Разговора не получалось, и он вскоре ушел.
        Сергей взял ведра и нехотя побрел на огород. Он доставал из колодца воду, разносил ее двумя ведрами, поливал грядки, но делал все это неохотно и как во сне. Ему хотелось бросить все и бежать, бежать без оглядки. Куда угодно, только бы не встречаться со своими ребятами.
        Вдруг Сергей увидел среди кустов картофеля цветок. Это был мак. С алыми лепестками. Мальчик прямиком через грядки поспешил к цветку, наклонился, сделал лунку и вылил в нее полведра воды. Сергей знал, что завтра уже лепестки опадут — ну и что же? Зато появится головка, а в ней много-много маковых зернышек. Сколько может вырасти кустов в следующем году? И вспомнилось Сергею — повсюду на огороде цветы, цветы… Было ли это?
        ВСТРЕЧА У КАЛИТКИ
        Рано утром, едва за окнами начало синеть, Павел Иванович вышел на крылечко и увидел хозяйку с подойником в руках.
        - С добрым утром, Марфа Саввишна! — поздоровался он. — А я думал, вы еще спите.
        - Корову вот вышла подоить.
        Старуха вынесла на крылечко большую кринку и принялась процеживать молоко.
        - Я всегда рано просыпаюсь, — пояснила она. — Видно, от старости. Да и дела находятся. Хочешь не хочешь, подымайся спозаранку. А вам, Павел Иванович, можно бы еще и позоревать. Что это вы всполошились ни свет ни заря?
        - Тоже дела есть. Мне Семибратову повидать нужно, а она, говорят, бывает в правлении только утром да поздно вечером. Вот и хочу захватить с утра.
        - Что верно, то верно, — согласилась старуха, — в летнее время днем ее в поселке не поймаешь. Все больше на поле…
        Павел Иванович достал из колодца ведро воды, пофыркивая от удовольствия, умылся, затем окатил себя до пояса ледяной водой и, усердно растираясь суровым полотенцем, ушел в дом. Через несколько минут он уже снова появился на крылечке.
        Был он невысок ростом, худощав. Лицо смуглое. Над высоким, крутым лбом курчавятся черные волосы. Глаза быстрые, острые, с суровинкой. На нем военная гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем, и такие же, защитного цвета, брюки. На ногах черные, начищенные до блеска ботинки.
        Опираясь на палку и слегка прихрамывая, Павел Иванович спустился с крылечка и направился к калитке.
        - Может, перекусили бы чего, — сказала вдогонку Марфа Саввишна. Выпили бы кружку парного молочка.
        - Некогда, да и есть еще не хочется. Но я приду скоро.
        Когда он выходил из калитки, у ворот остановилась парная телега. На подводе лежала большая деревянная бочка, в каких обычно возят на полевые станы воду для питья. С телеги спрыгнул Витя Петров. По-хозяйски привязав к передку вожжи, Витя заспешил к Павлу Ивановичу. Поздоровался.
        - Ну что, Петров, небось с донесением? — не то шутя, не то всерьез спросил Павел Иванович. — Не подкачал наш класс?
        - Нет, не подкачал. Уехали в бригаду раньше других. Вот список — где кто. А Таню Ломову бригадир поставил дежурить в правлении… Вместо тети Нюры. А ее — на сенокос. Мне тоже было назначено работать на конных граблях, а бригадир сделал водовозом. На работу не вышел один — Сергей Зотов.
        - Зотов не вышел? — удивился Павел Иванович. — Ведь на классном собрании слово дал.
        - Слово дал, а сам не вышел. Я, Павел Иванович, вечером забегал к нему. Говорит, заболел и поэтому бабка не пускает.
        - Хорошо, Витя. Спасибо, что заехал. Передай ребятам привет и скажи, что скоро и я к ним приеду. А у Зотова я сегодня побываю.
        Витя попрощался, сел на бочку и тряхнул вожжами. Колеса загремели по укатанной дороге.
        «БАЛАЛАЙКА, ЗАИГРАЙ-КА…»
        В правлении была только Таня Ломова. Она низко склонилась над столом и что-то списывала с маленького листка на большой, прикрепленный к столу кнопками. Девочка, видимо, так была увлечена своей работой, что не заметила появления Павла Ивановича.
        - Здравствуй, Таня, — поздоровался Павел Иванович.
        Таня приветливо улыбнулась и стремительно бросилась навстречу.
        - Здравствуйте, Павел Иванович. Проходите, садитесь. Вот сюда, засуетилась она, пододвигая стул.
        - Спасибо. Я пришел к Семибратовой. Но ее, как видно, нет?
        - Уехала, Павел Иванович, — сочувственно произнесла Таня. — Вот только недавно уехала. Ну, прямо одна минутка прошла.
        Павел Иванович присел у стола, за которым работала Таня.
        - Она вечером приедет, часов около одиннадцати.
        - Значит, весь день одна хозяйничаешь в правлении?
        Лицо девочки потускнело.
        - Это меня вместо рассыльной. Тут женщина работала. Я просилась на сенокос или на прополку, в поле куда-нибудь, а меня сюда затолкали. Вот и сижу теперь… Может, вы поможете, Павел Иванович? Ну, только подумать весь класс в поле, а я как виновница какая-нибудь.
        - А что ты так расстраиваешься? — удивился Павел Иванович. — Здесь тоже человек нужен. И больше того, человек расторопный.
        - И мама так говорит.
        - Вот видишь! На этом месте ты справишься, а сено косить вручную тебе, конечно, не под силу.
        - Папа просит написать, как мы тут фронту помогаем, а о чем я напишу? О дежурстве в правлении? Еще подумает, что я сама попросилась… Что ленюсь идти в поле… и вообще.
        Голос у Тани неожиданно осекся, и Павел Иванович увидел, что ее черные глаза вдруг необычайно заблестели, сделались влажными.
        Павел Иванович поднялся со стула, сделал вид, что ничего не заметил.
        - Что же ты пишешь? Все цифры какие-то.
        - Счетовод дал. Это сводка по трудодням. Начисто переписываю. День-то большой, свободного времени хоть отбавляй, и я попросила у него работы. А сам счетовод тоже в поле уехал.
        Заметив, что Павел Иванович собрался уходить, Таня снова обратилась к нему с просьбой помочь перейти в полевую бригаду.
        - Ну уж если так настаиваешь, попробую поговорить с бригадиром, пообещал Павел Иванович.
        Солнце уже поднялось до середины неба и палило немилосердно, когда Павел Иванович зашел во двор к Зотовым. У двери он остановился в замешательстве: дверная накладка оказалась привязанной веревочкой к железной петле. Значит, дома никого нет.
        - Досадно. И здесь неудача, — сам себе сказал Павел Иванович. Интересно, куда же ушел Зотов? И Манефы Семеновны нет.
        Решив, что ждать бесполезно, он уже собрался идти со двора, как вдруг ему послышалось, что совсем неподалеку кто-то поет или причитает.
        Павел Иванович внимательно огляделся вокруг — никого нет. И голоса не стало слышно. А потом голос зазвучал сильнее, и Павел Иванович даже разобрал слова, произносимые нараспев: «Балалайка, заиграй-ка».
        Теперь Павел Иванович уже точно определил, что голос доносится не из дома, а откуда-то со двора. Но откуда?
        «Вот оно в чем дело, — сообразил Павел Иванович, увидев в дальнем углу двора погребушку с полуоткрытой дверкой. — Певец, по всей вероятности, находится там. Ну что ж, поищем».
        Он уже подошел почти к самой двери, когда из погребушки донесся какой-то неясный шум и равномерное частое постукивание.
        «Что бы это значило?» — подумал Павел Иванович и в нерешительности остановился. Удобно ли ломиться в погребушку, когда на двери избы висит сигнал, что хозяев нет дома? Ведь веревочку, должно быть, привязали, чтобы нежданный посетитель сразу же ушел, а не разгуливал по двору. «А я все-таки не уйду», — решил Павел Иванович и шагнул к двери.
        - Можно? — спросил он.
        Никто не ответил. Павел Иванович догадался, что из-за шума его голоса в погребушке просто не слышно, и решительно ступил на порог.
        Глазам его представилась такая картина.
        На полу постелена большая кошма. Возле нее на скамейке кринка, видимо, с молоком или квасом, покрытая чайным блюдечком, а на блюдце краюшка хлеба. Посреди кошмы ручная швейная машина, а возле нее на корточках, в одних трусах, Сергей Зотов.
        Придерживая левой рукой машину, чтобы не скользила по кошме, правой он вертел ручку машины и напевал: «Балалайка, заиграй-ка…» Он был настолько поглощен своим занятием, что не заметил появления классного руководителя. Сергей не был похож на больного.
        Все это вызвало в душе Павла Ивановича чувство возмущения и неприязни к Зотову.
        «Другие ребята работают на поле, помогают колхозу, а этот здоровила забрался в холодок и от нечего делать забавляется машиной».
        Глядя на Зотова, Павел Иванович невольно вспомнил Таню Ломову, горькую обиду девочки, что ее не послали в поле.
        Он уже собрался было окликнуть Сергея, но в это время заметил толстую нитку, что протянулась от машины в дальний угол погребушки. Колесо машины стремительно вертелось, а нитка слегка вздрагивала.
        Было похоже, что Зотов вертел машину не от безделья, а ради какой-то определенной цели.
        - Здравствуй, Зотов.
        Сергей даже съежился от неожиданности, точно ожидая удара, потом вскочил на ноги и молча растерянно уставился на Павла Ивановича.
        - Я говорю, здравствуй, Зотов, — повторил Павел Иванович и шагнул в погребушку.
        - Здравствуйте, Павел Иванович, — слегка заикаясь, произнес Сергей.
        - Ты что это забился сюда, словно сурок в нору? — попытался пошутить учитель. — Или жара загнала?
        Сергей молчал. Он все еще не мог собраться с мыслями и не находил нужных слов для ответа. Он ясно понимал только одно, что план, составленный Манефой Семеновной, неожиданно рухнул. А план был такой: сказаться Сергею больным и не идти на работу. Для отвода глаз поваляться несколько дней дома, а потом, когда в школе немножко позабудут, начать ходить к старцу Никону. Все остальное время Манефа Семеновна разрешила Сергею проводить на Самарке. Сергей молча согласился, хотя он спокойно думать не мог о предстоящих встречах со старцем и о том, что когда-то придется вместо Силыча читать в моленной. И Сергей разработал свой план: чтобы не сердить бабку, он станет ходить к старцу, но читать будет так плохо, что старец сам откажется от него. А там и в колхоз можно. Конечно, ехать в колхоз на работу Сергею тоже не очень хотелось, уж куда лучше отдыхать или сидеть на Самарке… Но если дал слово, надо его держать…
        Сергей знал, что бригадир назначил его на сенокос копнильщиком. Но Манефа Семеновна не пустила: она не велела выходить даже из дому и без нее на стук не открывать. А сама спозаранку сварила в ведерном чугуне картошку и понесла на пристанционный базарчик. Сергею надоело одному сидеть в комнате, да и духота донимала. Он с утра переселился в погребушку и решил заняться изготовлением лесок, которые всегда летом нужны в большом количестве. Но разве все это объяснишь учителю?
        Время шло, Павел Иванович ждал ответа.
        Набравшись храбрости, Сергей сказал уныло:
        - Я приболел малость.
        - Вот я и пришел навестить. А что у тебя болит? Опять голова?
        - Голова и потом — озноб. Но это вчера вечером, — торопливо поправился Сергей, — а сегодня получше стало.
        - Да, сейчас ты выглядишь неплохо, — согласился Павел Иванович. — Но я думаю, все-таки тебе нужно побывать у врача.
        - Можно сходить, — неуверенно согласился Сергей. — Только мне уже полегчало. Вот если снова заболит — пойду.
        - А что это у тебя за приспособление? — поинтересовался Павел Иванович, указывая на швейную машину. — Какой-то шнур привязан к машине.
        - Это… это леска.
        - И зачем же ты привязал ее?
        - Так я… не леску привязал, а нитки. Я из ниток леску свиваю. Кручу машину, она и свивает. Вон уже сколько я их заготовил.
        Сергей показал на пучок аккуратно сложенных лесок. Павел Иванович взял одну в руки.
        - А хорошо получается. И, кажется, прочные. — Павел Иванович с силой потянул. — Смотри ты, какая крепкая, не порвешь. Можно крупную рыбу вытащить.
        - О, любого сазана выдержит! — оживился Сергей.
        - Кто же тебя надоумил машинку приспособить?
        - Никто. Сам придумал.
        - Молодец, — чистосердечно похвалил Павел Иванович, — ты прямо изобретатель.
        Сергей промолчал, а Павел Иванович внимательно осмотрел приспособление Зотова.
        - Да, все как следует быть. Вот только жаль, что один дома сидишь. Наши-то ребята сейчас все вместе в колхозе работают, — сказал он. — Ну ничего, это дело поправимое. Не вечно же будешь болеть. Тебя на какую работу назначили?
        - Копнильщиком.
        - Работа хорошая, и по твоим силам. Но, может быть, пока тебе временно лучше пристроиться где-нибудь здесь, в поселке.
        - А где в поселке? Тут и делать сейчас нечего.
        - Почему? Работы везде много. Вон Таня Ломова дежурит в правлении колхоза, а она просится на сенокос или на прополку. Можно тебя вместо нее. Как ты на это смотришь?
        Нет, это предложение Сергею не нравилось. Остаться в поселке — значит не миновать ходить к старцу Никону.
        - А мне нельзя дежурить в правлении.
        - Почему? — удивился Павел Иванович.
        - У Тани Ломовой бабушка колхозница и мама там работает. А мы не в колхозе.
        - Верно, — согласился Павел Иванович. — Я об этом не подумал.
        - Мне бы тоже лучше в поле…
        Учитель немного помолчал.
        - А знаешь что, Сережа, я собираюсь ехать в бригаду, могу и тебя прихватить. И давай с тобой в паре работать.
        - С вами в паре? — переспросил Сергей, не веря своим ушам.
        - Да.
        Глаза мальчика загорелись. Интересно, кто из мальчишек не обрадовался бы такому?
        - А что станем делать, Павел Иванович? — спросил он.
        - Мы, брат, будем с тобой косить. Лобогрейкой. Сначала сено, а хлеб поспеет — за хлеб возьмемся. Вот договорюсь с Антониной Петровной, и можно двигаться. В школе меня отпускают. Ну, что скажешь? Согласен?
        Ну как же Сергею на такое не согласиться? Даже со всем своим удовольствием! Вот только Манефа Семеновна…
        - А почему не согласен? Я согласен.
        От Павла Ивановича не скрылась нерешительность в голосе ученика.
        - Как думаешь, бабушка не будет возражать?
        И опять по лицу Сергея пробежала тень.
        - Не будет, — сказал он неуверенно, но тут же торопливо добавил: Нет, не будет.
        Когда Павел Иванович ушел, Сергей уселся на пороге погребушки. К чему теперь прятаться? Все решилось. Очень даже хорошо, больше не надо мотаться из стороны в сторону. Он поедет на сенокос, и конец. Теперь, пожалуй, Манефа Семеновна вмешиваться не станет. Рассердится она — это уж конечно, но против Павла Ивановича не пойдет.
        А все же нехорошо на душе у Сергея, запутался, совсем изоврался за последние дни. Будь жив отец — не похвалил бы. От него Сергей не раз слышал, что ложь — большой порок, а со лгуном не только разговаривать встречаться неприятно. И Манефа Семеновна говорит, что ложь — самый большой грех и что за него человек рано или поздно будет строго наказан.
        А Павел Иванович, видно, и вправду очень хороший и обходительный человек. С ним и работать будет приятно.
        Вдруг Сергея огорошила мысль: как же оно так, Манефа Семеновна за обман пугает наказанием, а сама-то?.. Ведь это она заставила его обманывать Павла Ивановича, и Семибратову, и ребят… Как же это понять?..
        Когда Павел Иванович поздним вечером пришел в правление колхоза, кроме Семибратовой, там уже не было никого.
        Увидев учителя, Антонина Петровна закрыла блокнот, из которого что-то старательно переписывала на чистый лист бумаги, отложила в сторону карандаш и, поднявшись со стула, протянула ему загорелую, твердую руку.
        - Ну к ребята у вас! Сегодня я весь день пробыла в поле. Как-то на душе спокойнее стало — вижу, поля ожили, вроде надежды прибавилось, что с работами справимся. Эх, война, война… — Она махнула рукой, надолго замолчала, задумалась. А потом резко наклонилась через стол к Павлу Ивановичу и почти шепотом заговорила: — Ведь они же детишки, им же отдыхать после ученья нужно, купаться, рыбачить, сил набираться, а тут… Вот всей своей душой понимаю — не надо бы этого допускать, жалко ребятишек, а что еще можно придумать, Павел Иванович? Травы стоят до пояса, косить, косить нужно, время упускать нельзя, а оно не ждет, торопится. Тут еще сорняки душат. Хлеба-то нынче какие буйные! Спасать надо, сорняки выпалывать. А рук рабочих нехватка. И взять негде. Хоть в землю заройся!
        Семибратова снова замолчала.
        - Сегодня я заезжала на просо, взрослых там мало, полют, можно сказать, одни ребятишки, в третьем они, в четвертом учатся. Малыши, а не отстают от взрослых. А работа проклятая, осот растет, колючка, молочай, у привычного человека и то ладонь распухает. Я полдня с ними траву дергала. Ну хотя бы один захныкал, работают — спин не разгибают. А главное — их никто не понукает. Сами! Даже есть которые поют. Верите? А руки-то все уже в занозах. Да, детишки не хуже нас все понимают.
        Часы натруженно пробили двенадцать. Антонина Петровна слегка качнула головой.
        - Время бежит. Вроде только было утро, а уж полночь. Так о чем вы хотели поговорить со мной, Павел Иванович?
        - Хочу степным воздухом подышать, — чуть улыбаясь, сказал он. — Вчера отчитался на педсовете и — свободный казак. В поле тянет.
        - Понятно. А где бы вы хотели поработать?
        - Откровенно говоря, я пришел договориться, чтобы вы закрепили за мной лобогрейку. Ведь вы собираетесь пускать их на сенокос?
        - Завтра отправляем, по две в бригаду. Правда, это первый опыт, раньше лобогрейками убирали только хлеб, а сено не косили. Все-таки лобогрейка — тяжелая машина, не то что сенокосилка. Но никуда не денешься, в нынешнем году сена в два раза больше потребуется, чем в прошлом. Без лобогреек не справимся.
        - Значит, перед вами лобогрейщик.
        - Нет, Павел Иванович, — возразила Семибратова, — уж коли вы решили работать на косовице, то кого-нибудь из школьников пересадим с сенокосилки на лобогрейку, пускай лошадей погоняет, а вы берите сенокосилку. Вот так.
        - Ни за что! Мне только лобогрейку.
        - Павел Иванович, вы же недавно из госпиталя.
        - Не принимайте в расчет этого факта. Сейчас я, можно сказать, здоров. Нога не болит. Да и работать-то на лобогрейке не ногами… А кстати сказать, я уже и напарника себе подобрал. Вернее, погоняльщика.
        - Вон как? — удивилась Антонина Петровна. — Кого же это?
        - Ученика моего, Сергея Зотова.
        Умная женщина сразу поняла, что не в одной уборке тут дело.
        - Пусть будет по-вашему, — согласилась она.
        Павел Иванович попрощался и закрыл за собой дверь. Было безветренно и тепло. Он выбрался на середину улицы и неторопливо зашагал домой.
        Глаза постепенно освоились с ночным полумраком, и темь уже не казалась такой непроницаемой, как прежде. Небо было усыпано звездами, они как-то нехотя мигали, словно сонные. Павел Иванович шел и думал о Семибратовой. Большая и хорошая у нее душа. Ведь на человека свалилось столько горя, на ее ответственности огромное колхозное хозяйство, везде нужно успеть, дать вовремя полезный совет, а она ухитряется находить время, чтобы подумать о каждом человеке.
        Он обернулся назад. Окна кабинета председателя по-прежнему были ярко освещены.
        «Она, наверное, и спит всего лишь два-три часа в сутки», — решил про себя Павел Иванович.
        А во всем громадном селе ни огонька. Уснуло село. Да и спать-то, собственно, почти некому, разве только станционные рабочие да старики с малолетними. Остальные в поле.
        НА РАССВЕТЕ
        Неторопливо шагая вдоль улицы и невольно вслушиваясь в таинственные ночные шорохи и неясные звуки, Павел Иванович вспомнил рассказ Семибратовой о ребятах, работающих на прополке. Наверное, все уже спят после утомительного дня просто под открытым небом.
        А возможно, какой-нибудь мальчишка или девчонка еще не уснули, смотрят в высокое небо и пытаются сосчитать звезды. Ребята любят эту игру. И Павел Иванович улыбнулся, вспомнив, как и он, бывало, принимался за это бесплодное занятие. Так незаметно дошел он до своих ворот.
        Спать не хотелось, и Павел Иванович опустился на скамью. Скамья была низкая, и как он ни приноравливался, не мог сесть поудобнее — беспокоила несгибающаяся нога. Тогда он лег, подложив под голову руки. Вспомнился Сергей. В его поведении есть что-то настораживающее. Он какой-то замкнутый, необщительный. И хотя с виду рослый, но все же он еще мальчик-подросток. По всему видно, и друзей у Зотова нет. А без друзей мальчишке жить очень грустно на белом свете. Ну ничего, приедет в бригаду, успеет подружиться с ребятами.
        Думая о своем будущем напарнике, Павел Иванович не заметил, как заснул. Проснулся от зябкого предрассветного ветра, потянувшего от речки Самарки.
        На востоке небо чуть порозовело. Светало. Уже отчетливо были видны на фоне побледневшего неба очертания домов, чернели купы деревьев. Словно по линейке был прочерчен далекий степной горизонт. Все предметы казались покрытыми легкой, прозрачной синевой, которая будто бы струилась с неба на землю. Хотя утро еще не наступило, но село уже пробуждалось. Где-то скрипел колодезный журавель, мычала корова. Нехотя тявкала дворняжка.
        Павел Иванович уже вошел во двор, как вдруг заметил на дороге быстро идущего человека. Одной рукой он придерживал на плече какой-то длинный предмет, утренний полумрак не позволял рассмотреть, что это было — жердь или связка удилищ. В другой руке он нес не то узел, не то кошелку. Немного позади бежала собака.
        Павел Иванович внимательно всмотрелся. Нет, обмануться он не мог.
        - Зотов! — зычно крикнул Павел Иванович.
        От неожиданности тот замер на месте.
        В том, что это Сергей, а не кто-нибудь другой, Павел Иванович уже не сомневался.
        - Иди сюда.
        Понуро опустив голову, Сергей медленно подошел к учителю.
        Павел Иванович разглядел на плече у него длинные удилища и даже сосчитал их — четыре. В другой руке Сергей держал большой сверток, перевязанный веревкой.
        - Здравствуйте. Вы звали? — спросил наконец Сергей.
        - Да, звал. — Павлу Ивановичу было понятно, куда идет Сергей, и им начал овладевать трудно сдерживаемый гнев. — Ты куда это направляешься в такую рань?
        Сергей не ответил.
        - Почему же ты молчишь? На рыбалку?
        - На рыбалку, — еле выдавил Сергей.
        Павел Иванович приблизился к нему вплотную, стараясь заглянуть в глаза мальчика.
        - Сережа, мы же договорились с тобой, — тихо, но внятно сказал он. Или успел забыть? — Тут Павел Иванович не сдержался. — Ты знаешь, что ты сделал? — тяжело дыша, зашептал он. — Если бы на фронте боец поступил так, как поступил сегодня ты, его бы считали…
        Учитель не закончил своей мысли, круто повернулся и, тяжело припадая на больную ногу, скрылся во дворе.
        РАННИЙ ГОСТЬ
        Сергей понял, чего недосказал Павел Иванович. Он немного постоял на месте, растерянным взглядом провожая учителя. Он видел, как Павел Иванович, ни разу не оглянувшись, поднялся на крылечко, закрыл за собой сенную дверь. Тогда Сергей повернул от калитки и, сгорбившись, побрел прочь. Последние слова Павла Ивановича больно хлестнули его. Очень обидные слова. Настолько обидные, что других таких, пожалуй, и нет. Ну, а кто виноват, что с ним так разговаривают? Никто. Сам виноват. Давал слово? Давал. И опять обманул, сказал — иду на рыбалку. Кто за язык дернул? Надо было пояснить, что не на рыбалку, а, наоборот, домой. Всю ночь, мол, зря просидел. Павел Иванович и слова бы тогда против не сказал. Моя ночь? Моя. Хочу сплю, хочу рыбачу. А теперь — рассердился. После такого к нему и не подступишься. Бывает же так, что человеку не везет: не успела случиться одна неприятность, как за ней уже другая нагрянула.
        В минувшую ночь с Сергеем действительно случилось много неприятного.
        Все началось вчера. Вскоре после ухода Павла Ивановича домой вернулась Манефа Семеновна. Она, как всегда в таких случаях, пересчитала деньги, вырученные за картошку, спрятала их в сундук и, встав перед образом, несколько раз истово перекрестилась. По всему этому Сергей понял: картошка продана выгодно и настроение у Манефы Семеновны хорошее. И он не ошибся.
        - Сереженька, а чего я тебе принесла!..
        Бесцветные губы ее сложились в добрую, чуть хитроватую улыбку. Она достала из узла серый пиджак на шелковой подкладке, подняла его обеими руками за плечи и протянула Сергею.
        - Ну-ка прикинь. Это в подарок за хорошее ученье.
        - Купили? — обрадовался Сергей.
        - Купила. Одним словом, бог послал. Сирота-то — ох, да о сироте бог. Ну-ка, застегнись. Как на тебя сшито! — заключила Манефа Семеновна, оглядев Сергея со всех сторон. — Шерстяной. И почти новенький.
        Сергею пиджак тоже понравился. Главное, и не велик, и не тесен. Прямо-таки впору. И сшит на городской манер: чуть приподняты плечи, нашивные карманы — целых четыре, сзади хлястик, а внизу небольшой разрез. Другого такого пиджака в Потоцком, пожалуй, и нет.
        - Дорогой? — полюбопытствовал Сергей.
        - Да прямо почти дарма достался. Дорогое-то нам с тобой не по карману. Пришел, значит, поезд, ну, все пассажиры на базарчик. У кого деньги есть — покупают, а другой только поглядеть может. Ох, жаль, за сердце берет смотреть на людей: иной, видно, такой голодный, что и не приведи бог. Смотрит на твою картошку — ну, думаешь, кинется. Даже трясется весь. Вот как бывает. Больше все из этих, эвакуированных. Одним словом, дожили. Да только не нам судить. Божья воля. Ну, так вот. Подбегает ко мне парень, как бы твоего возраста. Может, чуть повыше. Уставился на картошку. Потом спросил почем. По рублю, мол. Взял одну, подержал в руке, понюхал даже, обратно кладет. Понятно — денег у человека нет. Сразу видно. «Возьми, говорю, за так. Милостыньку за ради Христа». Как сверкнет на меня глазищами: «Я, отвечает, не побирушка, милостыньку собирать. Я, говорит, комсомол, и ваш Христос мне без надобности». Снимает с себя этот пиджак и говорит: «Сколько дашь картошек?» У меня, веришь, Сереженька, даже сердце зашлось с его таких слов. А потом думаю: не ведает, что творит! Господь его, безбожника, за грехи сам осудит.
А я ему картошки отсчитала. Тебе как пиджак-то, ничего? По душе?
        - По душе. И в самую пору, — улыбнулся Сергей и, сняв обновку, повесил на спинку стула.
        - В моленную станешь надевать. За столом сидеть придется, у всех на виду. Нехорошо быть каким-нибудь оборвышем.
        Тут Сергей, пользуясь хорошим настроением старухи, возьми да и расскажи о приходе Павла Ивановича. Все-все! А самое главное, что завтра должен вместе с учителем уехать в бригаду.
        Манефа Семеновна вдруг сорвалась с места, схватила с конька полотенце и, как оно было вдвое, стала яростно хлестать им Сергея. Он не уклонялся, а только вздрагивал после каждого удара и старался ладонями прикрыть лицо.
        Манефа Семеновна так же быстро остыла, как и вспыхнула. Она швырнула на стол полотенце, бросилась на лавку и, покачиваясь из стороны в сторону, запричитала.
        Хотя Сергей и не ощущал вины перед бабкой, но, видя, как сильно расстроилась она из-за него, чувствовал себя все же неловко.
        - Нету в тебе никакой сердечности, никакой благодарности. Нету! За что меня бог наказывает? — запричитала старуха. — Чем я согрешила?
        - Так я разве что? — спросил Сергей.
        Объяснение между ними на этот раз было коротким. Манефа Семеновна решительно заявила, что она сама скажет учителю и Семибратовой, будто отправила Сергея в город, а он тем временем посидит несколько дней дома или на той же рыбалке.
        Сергей понимал, что, нарушая свой уговор с Павлом Ивановичем, он поступает нечестно, ему было совестно, он даже боялся представить себе, как после всего этого он встретится с учителем…
        Это было в тот день, когда Сергей и Иван Егорыч условились встретиться на Самарке. Видя, что Манефа Семеновна немного поуспокоилась, Сергей сказал ей об этом. Старуха охотно отпустила его и тут же принялась собирать еду, предупредив, что он может не показываться дома два-три дня.
        Сергей засветло связал все необходимое в один большой сверток, отобрал четыре лучших удилища и, дождавшись, пока стемнеет, вышел со двора.
        Иван Егорыч был на месте. Он сидел у костерика и деревянной ложкой помешивал булькавшее в котелке варево. Приходу Сергея он обрадовался.
        - Садись к огоньку, Серега, — ответив на приветствие, пригласил старик. — А я сегодня выбрался пораньше. У меня уж и варево поспело. Что-то клев нынче не совсем важный, — задумчиво глядя на огонь, говорил Иван Егорыч.
        Он был ласков и внимателен с Сергеем, но мальчик заметил, что сегодня старик выглядит не совсем так, как при первой встрече. Говорил он мало и все о чем-то думал. За ужином Иван Егорыч так задумался, что даже перестал есть.
        - Вы не заболели, дедушка? — несмело спросил Сергей.
        - Я? Нет. — Он положил ложку и поднялся. — Ты ешь, Серега, ешь…
        Иван Егорыч сел неподалеку на берегу. Пламя костра слабо освещало его согнутую спину. Костер-то чуть светит, Ивана Егорыча почти не видно. Сергей подбросил охапку сухой травы, огонь сразу же набросился на нее, маленькие языки пламени заплясали, разрастаясь, потянулись вверх, в темноту. Взметнувшееся пламя костра словно разбудило Ивана Егорыча. Он снова подошел к Сергею и сел рядом.
        - Ты что же не ужинаешь?
        - Не хочу. Наелся.
        - А у меня, брат Сергей, внук помер, Петька… — тяжело вздохнув, сказал старик. — В госпитале. В городе Томске. Вот оно как бывает. Помер Петька… помер… от ранения. Мы с ним, так же как вот с тобой, рыбачили вместе… И нету… А? Подумать только!..
        Легли спать. Сергея не тянуло в сон. Не спал и Иван Егорыч. Думая, что Сергей уже заснул, он тихонько вздыхал, боясь, как бы не разбудить соседа.
        - Ты не спишь? — спросил Иван Егорыч, заметив, что Сергей то и дело ворочается.
        - Никак не засну, — пожаловался Сергей.
        - Вот и я так, — сознался Иван Егорыч. — Сегодня мне совсем не хотелось идти сюда, пришел из-за тебя, договорились — надо слово держать. И дома не сидится. На людях жить интереснее, просто сказать — легче. С одним поговоришь, с другим побеседуешь, вроде в тебе бодрости прибавляется. Правда, и люди разные бывают. Иногда такой человек встретится, не то что говорить с ним — глядеть не хочется. Есть и такие. Сегодня на базарчике у вокзала дело было. Одна базарница у эвакуированного парнишки за два десятка картошек новый пиджак взяла. Ну? Видно, паренек голодный, весь исхудалый и денег ни копейки. А она, змеюка подлая, и воспользовалась. Да еще и перекрестилась, будь ты проклята!
        Иван Егорыч весь кипел от нахлынувшего возмущения.
        Сергей почувствовал, как по телу его побежали мурашки. Он-то знает, кто эта базарница и для кого куплен пиджак! Сергей не то чтоб надевать, дотрагиваться до него больше не станет. Накинется Манефа Семеновна — он и ей так скажет. Все, все скажет и слова Ивана Егорыча передаст.
        Утром поднялись задолго до рассвета. Когда готовили удочки, Иван Егорыч опять рассказывал про своего внука Петьку.
        Старик все больше находил сходства между Сергеем и внуком, потому Ивану Егорычу хотелось еще повстречаться с этим славным парнишкой.
        Он спросил Сергея, будет ли дома в субботу, чтобы выехать на Самарку в ночь под воскресенье, а вернуться в понедельник.
        Сергей ответил, что он со всем своим удовольствием придет в субботу. Вот только бабка бы отпустила. Ну, да он отпросится. Бабка знает, что Сергей не один на реке и вообще не с мальчишками, а с Иваном Егорычем.
        Ивана Егорыча обрадовали слова Сергея:
        - Значит, до субботы не поедешь в поле?
        Сергей был доволен тем, что у него все больше налаживается дружба с хорошим человеком.
        - А я никуда не поеду, — с готовностью ответил он. — Все лето буду дома.
        - Или отменили работу в колхозе? — поинтересовался Иван Егорыч.
        - Нет, не отменили. Ребята уже в поле… — охотно пояснил Сергей и, осекшись, замолчал. Он понял, что сказал лишнее, но было уже поздно.
        - А ты? — удивился Иван Егорыч. — Или не взяли?
        - Нет… Я… меня брали… только я… не пошел, — спутавшись, промямлил Сергей.
        - Сам не пошел?
        Сергей хотел было все свалить на Манефу Семеновну, но не посмел.
        - Это почему же? — допытывался старик.
        - Дела всякие… дома. Огород поливать, — нашелся он.
        - Понятно.
        Иван Егорыч раскурил трубку, задумался. Затем не спеша начал наматывать на удилище лески. Значит, решил уйти.
        - Нет, — снова заговорил он, — мой внук Петюшка рос не таким. Тот был настоящий человек. И на войне геройски сражался. Плохи у тебя дела, Серега, — с грустью добавил он.
        Сергей и сам понимал, что дела у него, конечно, не блестящие.
        - Отца хорошо помнишь? — спросил Иван Егорыч.
        - Помню, — несмело ответил Сергей.
        - Плохо помнишь, — не то с упреком, не то с сожалением сказал старик. — Плохо. А он не того заслужил. И знаешь, Серега, что я тебе скажу, а ты на ус мотай: был бы жив твой папаша, не порадовался бы за сына. Ну, как же оно так, мил-человек, у тебя получается? — Не дождавшись ответа, старик снова вздохнул. — А бабка что говорит?
        - Ничего, — снова соврал Сергей.
        - Если так, то сам себе будь хозяином. В твои годы я себя и кормил, и поил — словом, обрабатывал. Рыбалка после работы хороша. А чтоб лето проводить с удочкой, когда другие люди жилы рвут за ради, как бы тебе сказать, всего человечества… — Иван Егорыч недовольно махнул рукой. Не-хо-ро-шо! Стыдно. Да. Давай мы так порешим: рыбалке нашей сейчас шабаш. Пойдем по домам. Я сегодня уеду с поездом сверх графика. А тебе знаешь что посоветую? Иди-ка, Серега, работай. Не откладывай. Ты все собрал?
        - Собрал.
        - Если так, то двинулись.
        Сергей кликнул Шарика и, не осмеливаясь идти рядом с Иваном Егорычем, поплелся следом, чуть приотстав. Но старик подождал, и они зашагали рядом. Иван Егорыч словно забыл о неприятном разговоре и не спеша стал рассказывать о своих поездках, о тех краях и городах, где ему приходится бывать, о разных интересных встречах.
        Сергей молчал и внимательно слушал, но сам думал все об одном: сердится ли на него Иван Егорыч и как ему быть дальше.
        Вот и село. У переулка, где нужно было сворачивать домой, Иван Егорыч остановился. Остановился и Сергей.
        - Ну, Серега, будь здоров, — на прощанье сказал старик и протянул Сергею руку. Сергей несмело подал свою. — Парень ты вроде как совестливый. Отца у тебя нет, так что я хочу совет дать. Не отставай, Серега, от товарищей. Без людей жить человеку нельзя. Просто невозможно. Тянись за хорошими людьми, худого в том никогда не будет.
        Старик крепко пожал Сергею руку и ушел. Сергей зашагал по улице. А куда идти? Домой? Манефа Семеновна накинется. Может, пойти в другой конец села да там поискать на реке нового места?
        Когда окликнул Павел Иванович, Сергей еще не решил, куда ему направиться.
        …Теперь же, когда классный ушел, не захотел больше разговаривать, Сергей двинулся домой. Конечно, бабка рассердится, такое поднимет — хоть из дому беги… Оно и понятно: получается не так, как она задумала… А что делать? Куда податься? А может, еще ничего и не будет, должна же понять Манефа Семеновна? Нет, не поймет! А ведь бывает же она хорошая. Да, бывает. Она хорошая тогда, когда дело не касается религии, а чуть что, даже если просто слово не так сказал, она сама не своя становится. Как бы там ни было, а на рыбалку Сергею не надо было идти, зря он послушал Манефу Семеновну. После разговора с Павлом Ивановичем нужно было уговорить бабку и собираться в колхоз. А так получилось совсем плохо. Главное, Павел Иванович больно крепко рассердился. И Иван Егорыч тоже… А узнала бы все Таня? И узнает. Если же Володька Селедцов, да тот же Витька Петров…
        Когда он подошел к своему дому, было совсем светло. Во дворе его встретила Манефа Семеновна.
        - Сереженька! Вот тебе на! — удивилась она. — Ты чего же это вернулся?
        - Передумал, — нехотя ответил Сергей.
        - Передумал? То, бывает, всю неделю мог на речке просидеть, а тут передумал.
        - Ну ее и речку, — ответил Сергей, прилаживая удилища под крышу сеней.
        - Может, случилось что? — пыталась дознаться Манефа Семеновна.
        - Ничего не случилось, — коротко ответил Сергей. — Лета еще вон сколько впереди, успею порыбачить.
        Эти ответы встревожили Манефу Семеновну.
        - Ты не вертись, Сережка, а сказывай, в чем дело, — потребовала она.
        - А я и не верчусь, — огрызнулся Сергей и нехотя добавил: — Павла Ивановича повстречал, вот и вернулся.
        Манефа Семеновна только руками всплеснула.
        - Это как же тебя угораздило? — накинулась она на Сергея. — И что же ты делаешь со мной! Господи-батюшка!
        - А я нарочно, что ли? — стал оправдываться Сергей. — Шел по улице, а он увидел, закричал. Вот и все.
        - Вчера?
        - Вот только.
        - Чего же тебя погнала нелегкая, прости господи! — забушевала Манефа Семеновна. — Ушел на два дня, ну и сидел бы там. А его носит то сюда, то туда, как неприкаянного. И что же мне с тобой делать — ума не приложу. Зачем вернулся?
        - Спичек не взял. И Иван Егорыч не пришел, — солгал Сергей. — А без огня ночью холодно. Совсем задрог.
        - Тоже мне рыбак. Горе одно, — недовольно пробурчала Манефа Семеновна, но ругать Сергея перестала, потому что действительно ночью было свежо, а возле реки и того свежее. — Умойся маленько да ступай на лежанку, теплая. Согрейся там, а то, чего доброго, и захворать недолго.
        Едва успел Сергей забраться на лежанку, как в дом вошла Таня. Она вежливо поздоровалась с Манефой Семеновной и сказала, что ей нужен Сергей.
        - Зачем он тебе спонадобился? — строго спросила старуха.
        - Антонина Петровна велела ему вместе со мной идти в правление.
        - А насчет чего, не знаешь? — допрашивала Манефа Семеновна.
        - Не знаю. Должно быть, насчет работы.
        Старуха насторожилась.
        - Я сама пойду. А с ним нечего разговоры заводить. Прихворнул, всю ночь маялся. Вот только заснул, — таинственно шепнула она и кивком головы указала на лежанку, мол, там он. — Идем-ка вместе.
        Сергей слышал весь разговор. Он боялся, как бы Таня не подошла и не заговорила с ним, и лежал под одеялом не шевелясь, крепко зажмурив глаза.
        Таня и Манефа Семеновна ушли.
        Сергей еще немного полежал, затем решительно сбросил одеяло, спрыгнул с лежанки, торопливо оделся, еще раз умылся и заспешил к Павлу Ивановичу.
        Учитель сидел за столом в своей горенке, завтракал. Сергей несмело шагнул через порог и остановился, перебирая в руках фуражку.
        - А, приплыл, рыбак, чует кошка, чье мясо съела, — увидев ученика, добродушно сказал Павел Иванович. — Ну говори, зачем пожаловал?
        К своему удивлению, ни на лице, ни в голосе учителя Сергей не обнаружил ни малейших признаков неприязни.
        - Павел Иванович… я это… не на рыбалку шел…
        - Как? — удивился учитель. — Ты же сам сказал.
        - Ну… маленько спутался, — опустив глаза, объявил Сергей. — Я ночью рыбачил.
        - Вот оно что!.. — протянул Павел Иванович. — Тогда дело совсем другое. А мне, откровенно сказать, даже обидно за тебя стало, — уже совсем по-дружески заговорил Павел Иванович. — Садись завтракать. Будь моим гостем. У меня есть молоко, хлеб… Садись.
        - Спасибо, — ответил Сергей, — я уже завтракал.
        - Ничего, молоко не помешает. Садись, садись, не стесняйся. Мы ведь с тобой будущие напарники, как боевой расчет противотанкового ружья. А у них знаешь какая дружба бывает, у бойцов? Последним куском делятся, пьют и едят из одного котелка.
        Павел Иванович налил по стакану молока, разделил на две равные части лежавший на тарелке небольшой кусок хлеба:
        - Бери хлеб. Правда, не так его много, но ничего, обойдемся. Подкрепимся немного и отправимся за снаряжением.
        НАЧАЛО ПОЛОЖЕНО
        Павел Иванович и Сергей застали Семибратову во дворе правления, когда она собиралась сесть в тарантас, чтоб уехать на поле.
        - Пришли? — не скрывая удивления, спросила она.
        - Пришли, — ответил Павел Иванович, — напишите, пожалуйста, направление в бригаду.
        - Ничего не понимаю, — сказала Антонина Петровна, разводя руки в стороны.
        - А что случилось? — встревожился Павел Иванович.
        - Полчаса назад ко мне приходила Манефа Семеновна и наотрез отказалась пустить внука в поле. Говорит, что вчера и третьего дня он лежал больной. И что с неделю, пока он совсем не поправится, никуда его не отпустит. Я хотела послать к тебе, Зотов, врача, чтоб посмотрела да лекарства нужного выписала, а сейчас гляжу — ты с виду совсем молодец. А теперь, Сергей, скажи, кто же из вас виноват: Манефа Семеновна меня обманывает или ты обманул бабку насчет болезни?
        Семибратова пристально смотрела на Сергея в ожидании ответа.
        Щеки Сергея пылали со стыда.
        - Ну, что же ты молчишь? — точно издали донесся до него голос Антонины Петровны.
        И тут совсем неожиданно заговорил Павел Иванович:
        - Мне кажется, произошло небольшое недоразумение, Антонина Петровна. Зотов действительно болел, но уже вчера днем ему было лучше, а сегодня он совсем здоров. Так ведь, Зотов?
        У Сергея словно гора свалилась с плеч. Он облегченно вздохнул, молча кивнул головой в знак согласия и благодарно взглянул на Павла Ивановича.
        - А может быть, все-таки сходил бы к врачу? — предложила Семибратова.
        - Нет, не надо. Я совсем уже здоровый, — заверил Сергей.
        Семибратова и Павел Иванович понимающе переглянулись.
        - Ну, смотри. Значит, ты хочешь работать вместе с Павлом Ивановичем?
        Сейчас Сергей рад был говорить и делать что угодно, лишь бы скорее прекратился этот неприятный разговор, и потому он решительно сказал:
        - Мы насчет наряда пришли, в какую бригаду пошлете?
        - В какую бригаду? Во вторую, где весь ваш класс. Не возражаете, Павел Иванович?
        - Посылайте туда, куда считаете нужным. А если правду сказать, то нам действительно интереснее работать со своими. Верно, Зотов?
        - Вот и хорошо, — поддержала Семибратова. — Вы когда же собираетесь выехать?
        - Сегодня, — сказал Павел Иванович.
        - Правильно, — согласилась Семибратова. — И давайте сделаем так: вы, Павел Иванович, садитесь со мной, я подвезу вас до кузницы, там примете лобогрейку, а ты, Сергей, беги на конюшню за лошадьми. Скажешь конюху, что для Павла Ивановича. Бери упряжь и тоже приезжай к кузнице. И можете двигаться.
        - А как найти полевой стан бригады? — спросил Павел Иванович.
        - Надо ехать на Цветную лощину. Сергей, ты, случайно, не знаешь туда дорогу?
        Сергей наморщил лоб, задумался.
        - Сначала по грейдеру, а потом свернуть влево за вторым колком.
        - Правильно, — одобрительно кивнула головой Семибратова. — Дальше прямо, до самого стана. Ну, а на покосе бригадир растолкует все, что надо.
        Когда Сергей ушел, Антонина Петровна посоветовала:
        - Не уезжайте, Павел Иванович, не повидав бабку. А то она может такое наплести, что не скоро и распутаешь.
        - Обязательно заедем. Я тоже так планировал, — согласился Павел Иванович, — да и собраться парнишке надо.
        - И разговор их чтобы при вас был. А то характер у нее строгий, может прикрикнуть — и нет у вас напарника.
        - Ничего, справимся, — садясь в тарантас, сказал Павел Иванович.
        …Манефа Семеновна шла из правления колхоза, довольная своим разговором с ненавистной ей Семибратовой. Теперь опасаться за Сергея было нечего. Ну, пускай пришлют врача, а что он сделает? Ничего. Болит голова, и все. Внутрь не заберешься и не посмотришь, что там и как. Словом, теперь уже никто не помешает ей, Манефе Семеновне, определить Сергея в помощники к Никону. Только уберечь бы его от мирских соблазнов. И она убережет. Жизни не пожалеет, а убережет! Тогда будет свой печальник, заступник перед богом.
        С такими мыслями вернулась Манефа Семеновна домой. Она была уверена, что Сергей еще спит. Но на лежанке его уже не было. Не было нигде и во дворе. Манефа Семеновна забеспокоилась. Где же он? Собиралась вынести к утреннему поезду картошку (еще с вечера был приготовлен полный чугун), но не пошла. Решила дождаться Сергея.
        Время бежало, но Сергей не появлялся.
        Увидев у ворот остановившуюся лобогрейку, а в ней учителя и Сергея, Манефа Семеновна поняла все и так сжала пальцы, что они даже захрустели. Нет! Такого она не ждала. Значит, ее провели, оставили в дураках! И виноват тут, конечно, мальчишка… Хорошо! Разговор еще будет… Но своего состояния Павлу Ивановичу старуха не выдала. Ради приличия она задала два-три вопроса, потом собрала Сергею все, что нужно было, и, провожая до ворот, строго наказала ему остерегаться простуды. Павлу Ивановичу в который раз напомнила, что отпускает Сергея не на все лето, а на недельку. Может, на две. Надо будет ехать в город.
        Сергей был рад, что все складывалось так благополучно. Но когда выходили в сени, Манефа Семеновна выбрала удобную минутку, ткнула его в бок сухим кулаком и прошептала:
        - Бога помни!
        Сергей знал — разговор с Манефой Семеновной еще впереди.
        …На полевой стан приехали во время обеденного перерыва. Лошадей тут же забрал конюх, сухонький старичок Петр Александрович Дьячков.
        - Значит, маленько на степном солнышке поджариться решили? — весело прищурив добрые голубые глаза, спросил он.
        - А чем мы хуже других? — отшутился Павел Иванович.
        - Словом, в нашем полку прибыло, — довольно поглаживая рыжеватые с проседью усы, сказал Петр Александрович. — Обедайте, отдыхайте, — сказал он. — А как лошади поедят — запрягать.
        Кашеварка, полная и улыбчивая тетя Груня, усадила новых косцов за стол и подала им обед.
        Павел Иванович лапшу съел, а от кислого молока отказался. Сергей последовал примеру учителя.
        - Вы кислого молока-то испейте, — посоветовала тетя Груня, — оно против жажды помогает. Без него водой опиться можно. Жарынь-то вон какая стоит. Сомлеть недолго на солнце.
        За то короткое время, как приехали на стан, Павел Иванович успел уже не раз приложиться к ковшу с водой. Пил он усердно, но едва отрывал губы от ковша, снова начинала томить жажда. Он послушался совета кашеварки, глотнул кислого молока раз-другой и облегченно вздохнул. Та горячая сухость во рту, что заставляет тянуть руку к ковшу, сразу же пропала.
        - А ведь вы, тетя Груня, правильный совет дали. Спасибо, поблагодарил Павел Иванович. — Ну-ка, давай, Сережа, хлебни.
        …А над степью стоял нестерпимый зной.
        На небе никакого признака облаков. Над головой только небо и небольшое неутомимое солнце. В этот знойный день оно и выглядит как-то по-другому, кажется необычайно маленьким и не красным, как это бывает на восходе, а желтоватым. И небо утратило свой обычный прозрачно-голубой цвет. Оно кажется мутно-белесым, как выцветший за лето ковыль.
        После обеда Павел Иванович осмотрелся вокруг. Стан был расположен в низинке, недалеко от пруда. В тени, у одиноко стоявшей развесистой ветлы, две дощатые будки на колесах — место отдыха, ночлега и убежище для косцов в непогоду.
        На стане тишина, кроме кашеварки да конюха — ни души, все попрятались от солнца кто где смог. Зато у пруда людно, там смех, визг — это купаются молодые косцы.
        Сергей раньше Павла Ивановича заметил купальщиков, а кое-кого, в частности Володю Селедцова, даже узнал по голосу. Сергей готов был стремглав броситься к пруду, но не решался сказать об этом Павлу Ивановичу.
        - Ты не хочешь, Сережа, немного ополоснуться? — словно догадавшись, о чем думает Зотов, спросил Павел Иванович.
        - Я бы с охотой, — живо откликнулся Сергей, — все тело будто вареное стало.
        - Так в чем же дело? Давай беги. Только долго не задерживайся, возвращайся вместе со всеми.
        Как только ребята узнали от Сергея, что в бригаду приехал Павел Иванович и что он будет с Сергеем работать на лобогрейке, тут же всей многоголосой оравой двинулись на стан, Сергей еле-еле успел несколько раз нырнуть. Павла Ивановича на стане уже не было, он пошел с бригадиром на делянку, где придется ему косить траву. Ребята забрались в будку, перенесли туда пожитки учителя. Освободили место для его постели и терпеливо ждали прихода классного. Вернувшись, бригадир сказал, что Павел Иванович остался на делянке, и пояснил, что ему, мол, трудно идти по высокой траве и что он велел Сергею, как только будет дан сигнал, запрягать лошадей и ехать на участок.
        Теперь вниманием ребят овладел Сергей. Они старались выведать у него, почему Павел Иванович выбрал в напарники не кого-нибудь из них, а именно его, Сергея. Зотов отмалчивался, пожимал плечами и, конечно, в душе был чрезвычайно доволен и рад тому интересу ребят, который вызвало его положение напарника классного.
        - А я разве знаю почему? Не я так распорядился. Велели ехать, и поехал. Сам Павел Иванович домой приходил. И договорились, — немного рисуясь, рассказывал Сергей.
        Он заметил, что некоторые ребята не без зависти поглядывают на него. Ну как же, Павел Иванович всех обошел, ни с кем не стал связываться, одного его выделил и выбрал в напарники. Это что-нибудь да значит!
        Раздался звонкий удар молотка о кусок подвешенного рельса — сигнал запрягать. Сергей оглянуться не успел, как будка опустела, словно здесь никого и не было. Ребята торопились, стараясь запрячь поскорее, чтобы раньше других начать косить и хотя немного, но сразу же обогнать своих товарищей. Уже все шесть сенокосилок уехали со стана, а Сергей еще возился с упряжью — у него все как-то не ладилось: то супонь слабо затянул и пришлось перетягивать, то лошадь заступила, то еще что-нибудь.
        Заметив, что у Сергея дело не клеится, к нему подошел Петр Александрович. Постоял, покручивая седоватый ус, посмотрел и начал помогать.
        - Гляжу я на тебя, парень, сразу видно — не колхозник, — добродушно заметил он. — Крестьянскому делу не обучен. Гляди-ка, наши мальчишки все уехали. Только тут ничего удивительного, они чуть не с пеленок с лошадьми занимаются — и запрягают, и распрягают, все как следует быть. А ты, можно сказать, с лошадьми не возился. Верно? Вот у тебя не совсем дело-то и ладится. Ну, скажу я, это ничего. Главное, не робей, мудрости тут особой нету, была бы охота. Не будет желания — и себя подведешь, и людей тоже. Скажем — напарника. А он тебе не просто напарник, а еще и учитель. Да к тому же — инвалид войны. Это, брат, надо понимать. Ладно, завтра утречком я тебя поучу запрягать, да так, чтоб, одним словом, дело в руках горело. Ну, все готово, двигайся!
        Сергей взял в руки кнут, вожжи, уселся на передний стульчик, свистнул на лошадей, и лобогрейка почти бесшумно покатилась, приминая высокую, по брюхо лошади, траву.
        Когда Сергей подъехал к загону, Павел Иванович еще раз внимательно осмотрел машину и взял в руки вилы-двойчатки.
        - А знаешь что, Сережа, нам с тобой, пожалуй, нужно распределить обязанности, договориться, кто что делает, кто за что отвечает, чтоб не было никакой путаницы, не возражаешь?
        - А чего возражать? Как вы скажете.
        - Я предлагаю вот что, — сказал Павел Иванович, — ты будешь запрягать и распрягать лошадей и вообще смотреть за ними. Во время самой косьбы будешь погонщиком. Это, скажу откровенно, дело далеко не простое. Во-первых, придется следить за тем, чтобы коса брала на полный захват. Понимаешь, в чем суть?
        - Понимаю. Чтоб не зря гонять машину.
        - Правильно. Дальше: не надо лошадей пускать в траву — можно наделать огрехов. За всем этим следишь и отвечаешь ты. Обязанностей много. Верно? Теперь обо мне. Я буду скидывать траву, проверять пальцы у режущего аппарата и следить за состоянием кос. Смазывать машину во время специальных остановок будем вместе. Ты с одной стороны, я с другой.
        - Я и сам могу смазывать, штука нетрудная. Кузнец все показывал, и опять же Петр Александрович.
        - Вопрос не в том, что смазка — дело трудное. Вдвоем гораздо быстрее, а нам каждая минута дорога. Понял? Ну, давай трогаться.
        Сергей натянул вожжи, взмахнул кнутом.
        Лобогрейка зарокотала, загремела шестернями и словно ожила. Быстро-быстро замелькали взад и вперед треугольные зубья косы, плавно завертелись четыре крыла.
        Хотя Павел Иванович и наговорил много серьезных слов, Сергей был уверен — дело погоняльщика совсем простое: держи лошадей на хорошем шаге да следи за тем, чтобы они шли прямо, а не болтались из стороны в сторону. Вот и все, ничего мудреного.
        Павел Иванович с виду тоже был спокоен, но сердце его билось учащенно.
        Он немного волновался. Да оно и понятно. Если несколько лет назад ему и пришлось поработать на лобогрейке, то это было скорее похоже не на трудную работу, а на интересную забаву: косили тогда рожь, она была невысокой, сухой, каждое крыло подгребало к ногам лобогрейщика небольшую охапку, и сбрасывать валушки приходилось один раз в две-три минуты. Погоняльщик лошадей был один, а лобогрейщиков два, они сменяли друг друга после каждого захода. А сейчас нужно было косить высокую, густую траву. Она, конечно, во много раз тяжелее поспевшей ржи.
        …Зубья косы вгрызлись в густую траву, и она, подхваченная легкими деревянными крыльями, поплыла толстым слоем к лобогрейщику. Павел Иванович, упершись ногами в специально для этой цели прибитую деревянную планку, сдвинул вилами траву влево раз, другой, третий — травы набралось с полкопны, и он сильным рывком столкнул ее на землю. Но за этот маленький промежуток времени крылья подгребли к нему еще большую груду, трава заполнила всю площадку перед стульчиком и начала цепляться за крылья, попадая, таким образом, снова на полотно косы. Это уже было похоже на неуправку, а там недолго и до завала.
        Павел Иванович заторопился и начал раз за разом сваливать траву на землю, но излишняя спешка не только не помогла, но, как всегда бывает в подобных случаях, внесла путаницу: то вилы вдруг цеплялись за крыло, то неудачным движением он подхватывал не всю груду накопившейся травы, а только незначительную часть…
        А лошади, покачивая головами, отмахиваясь от наседавших слепней, шли быстрым шагом. Трава непрерывным потоком текла к лобогрейщику и уже начала его заваливать. Павел Иванович почувствовал растерянность, взглянул на Сергея и хотел крикнуть, чтобы тот чуть придержал лошадей. Тогда лобогрейка пойдет тише, приток травы уменьшится и справиться будет куда проще.
        «Да что же это я раскис! — вдруг мысленно возмутился Павел Иванович. — Засуетился, растерялся — хоть караул кричи! Быстро идут лошади? Травой заваливает? А как же здесь будут работать девушки?»
        Покрикивая на лошадей, Сергей поминутно взмахивал кнутом, посвистывал и время от времени оглядывался назад, на Павла Ивановича. Он тоже заметил, что у того неуправка и лобогрейку все больше и больше забивает травой. Решив, что лошади идут быстрее, чем надо, он, стараясь пересилить шум и рокот машины, закричал:
        - Заваливает! Я придержу коней. Придержать?
        - Гоняй, гоняй! — не глядя на Сергея, крикнул Павел Иванович, сталкивая с лобогрейки добрую копну травы.
        «Не торопись, не торопись. Спокойнее!»
        Мускулы как бы окрепли, наполнились свежей силой. Павел Иванович уверенным рывком столкнул с машины весь травяной завал и, не отводя от крыльев лобогрейки глаз, принялся не спеша повторять вилами почти одни и те же движения. Дело начало налаживаться. Но давалось это нелегко. Мышцы рук и ног были все время в напряжении, и каждое новое движение становилось тяжелее предыдущего. Подводила раненая нога. При упоре на нее во время сбрасывания травы появлялась боль.
        А солнце палило по-прежнему. Если Павел Иванович, будучи весь поглощен своей работой, не замечал зноя, то на Сергея жара действовала губительно. Капли пота ползли по лбу, повисали на бровях, скатывались по лицу. Рубашка стала мокрой, хоть отжимай. А во рту было сухо и горячо. Все тело обмякло, руки не хотели слушаться и еле держали вожжи. Нестерпимо хотелось пить.
        На середине второго круга Сергей обернулся к Павлу Ивановичу и сказал:
        - Может, остановимся и айрану выпьем?
        Павлу Ивановичу тоже хотелось передохнуть, сделать перерыв хотя бы на одну-две минуты, чтобы расправить руки и дать отдых больной ноге. Но он понимал, что это уступка слабости, за ней может последовать вторая, еще, еще…
        - Нет, не нужно! Среди загона останавливаться не будем! До конца не так уж далеко. Доедем, там и остановимся. Кстати и машину смажем. Давай гоняй!
        «Эх, в воду бы сейчас, — подумал Сергей, — в Самарку! Нырнуть бы разок-другой. А Павел Иванович терпит. Он ведь тоже не в холодке лежит. Небось и его солнце насквозь пропекает. Но он даже виду не подает. Крепкий человек!»
        Косили до сумерек. Незадолго до конца работы к ним пришла Аня Селина, бригадный учетчик, и сделала замер скошенной делянки.
        - Сколько? — спросил Павел Иванович.
        - Для начала неплохо, — ответила она, — без малого два гектара. Потихоньку до нормы доберетесь.
        - А какая норма?
        - На лобогрейку полагается пять гектаров в день.
        Едва Павел Иванович появился на стане, как его тут же окружили молодые косари — ученики и ученицы.
        Перекинувшись с ребятами несколькими фразами, Павел Иванович сказал, что пойдет умываться, и пригласил с собой Сергея. Пока они подошли к бочке с водой, ребята уже принесли мыло, зубную щетку и полотенце. Витя Петров зачерпнул в ковш воды и приготовился поливать. Поблагодарив, Павел Иванович взялся за полотенце и тут только заметил, что никто не собирается полить на руки Сергею.
        - Подожди, Зотов, минутку, я быстренько вытрусь и полью тебе.
        В то же мгновение несколько рук ухватилось за ковш.
        Неподалеку от бочки в сумерках июньского вечера смутно виднелась копна сена. Павел Иванович направился к ней. За ним гурьбой ребята. Копну развернули, уселись кто где смог.
        - Ну, так что же у вас нового?
        Едва успел Павел Иванович задать вопрос, как со своего места вскочил Володя Селедцов и, горячо размахивая руками, торопливо, почти захлебываясь, заговорил:
        - Ой, Павел Иванович, у нас столько новостей, просто тьма! Пырьев перепелку выкосил. Она прямо как молния, правда, Ваня? А Колька Копытов гадюку поймал. И в баклажку загнал. Чудак такой. Ему все говорят…
        Но оратору так и не удалось рассказать, что же именно все говорят Копытову…
        - Подожди, подожди, — прервал его Павел Иванович. — Пырьев и Копытов, я думаю, и сами сумеют рассказать о своих приключениях. Ты лучше о себе, что у тебя нового.
        - А у меня, Павел Иванович, никаких приключений. Работаю, и всё. Дела идут нормально.
        - Он стихи пишет, — сказала какая-то девочка.
        - Вот уж ничего подобного, — раскипятился Володя, словно обвинили его в чем-то нехорошем.
        - А чего же ты стесняешься? — добродушно упрекнул Павел Иванович. Это же очень интересно. Получаются?
        - Больно плохие, — неожиданно выпалил Володя. — Когда придумываешь и записываешь — вроде бы ничего, а станешь читать — никуда не годятся.
        - Может, почитаешь?
        - Что вы, Павел Иванович! — закричал Володя и замахал руками, будто от кого-то отбиваясь. Потом неожиданно для всех быстро поднялся с копны, решительно выхватил из кармана пропыленных штанов небольшой самодельный блокнот, но не раскрыл его, начал читать наизусть:
        ДЛЯ ОТЧИЗНЫ
        Солнце всходит и заходит,
        Дню на смену мчится ночь.
        Каждый ищет и находит,
        Чем бы Родине помочь.
        Пусть фашисты помнят, знают
        Нас никто не победит,
        Наши силы всё крепчают,
        Мы сильнее, чем гранит.
        Мы все силы для Отчизны,
        Все до капли отдадим.
        Если нужно, мы и жизни
        Для нее не пощадим.
        Володя читал, размахивая над головой кулаком, с зажатым в нем блокнотом.
        Сергей смотрел на Володю, и ему казалось, что видит Селедцова первый раз, так не похож был на себя сейчас этот постоянно улыбающийся весельчак, насмешливый и колючий. Нет, он не так читал стихи, как их читают на уроках литературного чтения, он говорил о своих мыслях и чувствах, и не просто говорил, а давал клятву.
        - Всё! — сказал Селедцов и снова опустился на копну.
        Ему дружно захлопали.
        Павел Иванович похвалил, он понимал, что не все в стихах благополучно, да разве в этом сейчас дело!
        - Павел Иванович, пускай он еще пишет, — предложил Ваня Пырьев. Может, поэтом будет.
        - Тоже выдумал, — рассмеялся Володя Селедцов, — по-э-том! Я разве для того пишу? Просто разговариваю, и все. Мысли записываю, а он куда хватанул…
        Разговор снова зашел о бригадных делах.
        - Ну, а у тебя, Ваня, что за история с перепелкой?
        Всегда аккуратный Пырьев поднялся, пригладил волосы и только хотел было приступить к рассказу, как Павел Иванович остановил его:
        - Ты сиди. И рассказывай. Не обязательно стоять. В классе на уроке одно, а здесь — другое.
        Пырьев опустился на корточки.
        - Перепелку я выкосил, Павел Иванович.
        - Он на сенокосилке работает, — добавил Селедцов.
        - И без тебя все знают, кто где работает, — рассердился Ваня Пырьев. — Еду я, значит, а трава высокая, лошадям по брюхо. И жара стоит просто жутко. Вдруг как выпорхнет перепелка — фр-р-р, даже крыльями коней по мордам задела, а они у меня молодые, пугливые, как хватят в сторону! Думал — разнесут. Я их снова на делянку. Остановил, чтоб немного передохнули, а сам двинулся искать гнездо — думаю: перепелка так испугалась, что и близко не покажется. А она уже в гнезде. Вот какая! Близко-близко подпустила и снова улетела. А в гнезде яички. Четыре. Я нарочно не стал косить, обошел то место, где гнездо. Ребята хотели забрать яйца для школьной коллекции, а я не дал — они уже насиженные, скоро выведутся птенцы. Зачем губить?
        - Тебя слушать — никакой коллекции не составишь. И чучел не набьешь. Всего на свете тебе жалко, — не выдержал Селедцов.
        - И ничего подобного, — возразил Ваня Пырьев, — я не против коллекций, а просто не хочу, чтобы зря портить. Ни к чему, например, из гнезда выгребать все яички, когда для коллекции и одного хватит. Правильно я говорю, Павел Иванович?
        - Правильно, по-хозяйски.
        - Вот и я об этом, — сказал Пырьев. — А Селедцов высмеивает. Думает, что я просто жалобный. И Копытову вон тоже ничего не жалко, он все бы на булавку посадил — и в ящик…
        - И что человек несет! — возмутился Копытов. — Да я никогда даже лишней стрекозы не поймаю. Пускай себе живет и летает. А то «все на булавку»! Не знаешь — не говори.
        - Ты, Копытов, особенно-то не отказывайся. Помучить насекомых или животных ты любишь, — хитровато подмигнув, сказал Селедцов.
        - Я? Мучить? — Возмущенный Коля Копытов сорвался со своего места. Павел Иванович, он все выдумывает!
        - А гадюку не мучил? — не без ехидства спросил Селедцов.
        - Гадюку? Не мучил, а просто закупорил в баклажку. Сперва мы решили убить ее, а шкуру содрать да на чучело. А потом передумали. Шкура у змеи ломкая, очень просто может рассыпаться. И никакого чучела не получится. А другую змею, может, еще и не встретим. Они редко попадаются. Решили эту живьем поймать. У Петрова была с собой стеклянная баклажка, мы туда гадюку и поместили. А вечером сбегали в тракторную бригаду, она недалеко отсюда, за бензином.
        - А зачем же вам бензин понадобился? — удивился Павел Иванович.
        - Вместо спирта, — пояснил Копытов. — Мы в баклажку налили бензина, и теперь гадюка вроде как заспиртованная.
        - Молодцы, здорово придумали! — похвалил Павел Иванович. — Я бы, пожалуй, и не догадался насчет бензина.
        - Так мы тоже не сами. Это учительница биологии посоветовала, Зоя Михайловна. На уроке рассказывала.
        - А как же вам удалось загнать змею в баклажку? — полюбопытствовал Павел Иванович.
        - Петров наступил ей ботинком на голову, — охотно стал рассказывать Копытов, — а я взял в левую руку баклажку, а правой за кончик гадючьего хвоста и начал его потряхивать и поднимать вверх. Гадюка становится как палка и никак не может согнуться, чтоб укусить. А если не потряхивать, она тут же вскинется и обовьется. Вот тогда только держись! Я поднес баклажку к змеиной голове и разжал правую руку — гадюка как молния влетела в баклажку, а Петров — р-раз! — воткнул пробку в горлышко. Затыкать нужно очень быстро, ну, прямо сразу, а малость проморгаешь — может свободно выскочить.
        Скоро разговор оживился еще более. В нем принимали участие почти все, никто не ждал, пока закончит говорить другой.
        Помалкивал только Сергей, лежавший чуть поодаль, да Наташа Огородникова. Она сидела неподвижно, охватив руками колени.
        - А что же никто не расскажет, как работается? Не плететесь в хвосте?
        Любивший рапорты Витя Петров немедленно доложил:
        - Учащиеся шестого «Б» класса, а также других классов Потоцкой неполной средней школы, работающие во второй бригаде, нормы выполняют все, как один. А некоторые даже перевыполняют. Дисциплина хорошая.
        - Ты бы еще добавил: классный организатор шестого «Б» класса Петров, — не упустил случая подшутить над товарищем Володя Селедцов. — Он, Павел Иванович, как привез первую бочку воды, рапортовал кашеварке: тетя Груня, бочка воды доставлена в срок. Вода, можно сказать, нормально мокрая. Водовоз Петров.
        И Селедцов, хотя было темновато, продемонстрировал, как рапортовал Витя кашеварке.
        - Павел Иванович, а бригадир говорил вам что-нибудь о нас? — спросил Ваня Пырьев.
        - Говорил. В общем, он доволен. Хвалит. Ну, а кто все-таки впереди идет?
        Оказалось, что ответить на этот вопрос никто не может. Все одинаково стараются.
        - Как же так, — удивился Павел Иванович, — стараются-то, возможно, все, и одинаково, но результаты обычно бывают разные.
        - Можно мне сказать? — подняв руку, спросил Костя Жадов. — У нас, Павел Иванович, пока еще никакого соревнования. Каждый сам себе вкалывает, и все.
        - Э, друзья мои, так дальше не пойдет, не годится. Как же вы дошли до жизни такой? — пошутил Павел Иванович. — Прохлопали, да?
        - Конечно, прохлопали, — согласился Витя Петров. — Это я виноват. Ничего, завтра возьмемся.
        - Вот это разговор настоящий, — одобрил Павел Иванович. — Пусть все на стане знают, кто за что борется и как выполняет свое слово.
        Павел Иванович не раз поглядывал в сторону Наташи Огородниковой и был немало удивлен ее безучастием. Он знал ее как бойкую девочку, острую на язык.
        - Огородникова, почему ты нынче такая неразговорчивая? — спросил он.
        Наташа молча поднялась, постояла, затем хотела что-то сказать и, не промолвив ни слова, всхлипнула, закрыла лицо ладонями и бросилась бежать к стану.
        У копны наступила тишина. Неловкая, напряженная.
        - Что с Наташей? А? Ребята! — спросил Павел Иванович.
        Тогда Ваня Пырьев шепотом сказал:
        - У нее, Павел Иванович, папу… на фронте убили. Вчера пришло извещение.
        Павел Иванович уже не раз видел детские слезы и вот такое же тяжелое горе, как у Наташи Огородниковой.
        Болезненная спазма сжала сердце, прервала дыхание. Павел Иванович всей грудью вздохнул и поднялся.
        С трудом сдерживаясь, стараясь казаться спокойным, он заговорил:
        - Вот, ребята, что такое горе. Вот оно какое. Мы жили и не знали его. А оно пришло к нам. Пришло! Но не само. Его принесли те, кто хочет господствовать над другими. Над всеми людьми. Ради своей наживы, ради миллионов… Но это им никогда не простится, не забудется. Чего бы это ни стоило, а мы воткнем в их могилу осиновый кол. Фронтовики там, а мы здесь сделаем все для этого! — Павел Иванович поднял крепко сжатый кулак. — Те, кому нужна война, навсегда запомнят, что мы обид не прощаем и за каждую обиду платим сторицею и отплатим!..
        Тяжело прихрамывая, Павел Иванович направился к стану. За ним потянулись ребята. Шли и молчали. И казалось, что это уже совсем не те мальчишки и девчонки, которые вот только делились своими незатейливыми новостями.
        Сергей тоже пошел со всеми. Случай с Наташей Огородниковой живо напомнил ему тот зимний день, когда он узнал о гибели отца. На сердце стало так тоскливо, что упал бы и грыз землю.
        Во время ужина снова пошли разговоры. Сергей нехотя хлебал лапшу и молчал. Ему хотелось отойти куда-нибудь в сторону, завалиться на копну и лежать одному, чтоб никого не видеть и не слышать.
        Павел Иванович говорит: заплатят тем, кто затеял войну. Хорошо, если знаешь, кому платить, а вот если все это и вправду, как говорят Манефа Семеновна и старец Никон, как написано в Библии, что бог послал войну и всякие бедствия? Кому тут платить будешь? Богу? А что? И ему не может быть прощения. Если ты бог и все можешь, то делай по совести, чтоб никому обид не было. Разве можно так измываться над людьми? А вообще никто как следует ничего не знает. Вон учителя объясняют, что никакого и неба вовсе не существует. Все запутано, ничего не поймешь. Вот если бы взять да подняться на самую большую высоту, куда самый лучший самолет долететь не может, подняться бы и поглядеть, как там и что…
        После ужина Витя Петров сообщил Павлу Ивановичу, что ребята устроили ему постель в будке. Классный поблагодарил их, но спать в будке отказался, сказал, что там душно и они вдвоем с Зотовым устроятся на воздухе, на душистой траве.
        - Не возражаешь, Сергей? Ты ведь рыбак, а рыбаки любят свежий воздух. Так? У меня одеяло есть шерстяное, солдатское, и шинель. Шинель постелим, а одеялом оденемся. И тебе, я видел, бабка узел навязала. Думаю, не замерзнем.
        - Можно и на траве, — охотно поддержал учителя Сергей.
        - Тогда мы вам, Павел Иванович, сейчас сена натаскаем, — сказал кто-то из ребят, и тут же несколько человек побежали к развороченной копне.
        - Сергей, — позвал из-за будки чей-то голос, — иди-ка сюда на минутку.
        Сергей нехотя пошел на зов.
        За будкой стоял Ваня Пырьев.
        Увидев председателя совета отряда своего класса, Сергей догадался, что тот, видимо, собирается о чем-то говорить с ним по секрету.
        - Ну? — спросил Сергей.
        - Ты не нукай, — строго сказал Ваня. — Иди ближе.
        Сергей подошел.
        - Ты почему так ведешь себя?
        - Веду, как умею. И нечего.
        - Ты как обращаешься с учителем? Ребята побежали за сеном для вашей постели, а ты и с места не тронулся. Господин какой!
        Сергея взяла досада: действительно проморгал. Не догадался.
        - Ну и пусть бегут, а я сам чуть на ногах стою.
        - Или переработался? — насмешливо спросил Ваня Пырьев.
        - Попробуй на лобогрейке, узнаешь.
        - Так, может, и ты, как Павел Иванович, вилами скидывал? — не унимался Ваня Пырьев.
        - Ну и скидывал, — не зная зачем, соврал Сергей.
        - Нет, правда? — Голос Пырьева сразу подобрел. — Тогда дело другое, всем понятно — скидывать не то, что гонять лошадей. А ты, значит, молодец, Сережка, правильно сделал, что подсменил. А ему, я так думаю, помаленьку нужно помогать. Видел, как он от копны пошел? Прихрамывает. Значит, нога болит у человека. А он, понимаешь, никому ни слова.
        Ваня Пырьев обнял Сергея за плечи, и они мирно вышли из своего укрытия.
        Сергей шел и ругал себя — зачем соврал Ване? А вдруг тот подойдет к учителю и спросит: расскажите, мол, Павел Иванович, как работал Зотов, хорошо ли, мол, справлялся на скидке.
        Но Ваня не стал спрашивать, пожелал Павлу Ивановичу доброй ночи и ушел в будку.
        Улеглись спать. Хотя Сергей сразу же закрыл глаза, пытаясь заснуть, но ему не спалось, набегали разные мысли. Думалось и о том, что ребята не очень приветливо отнеслись к нему, должно быть, из-за того, что не со всеми выехал в поле, а Павел Иванович заметил это и не дает его в обиду. Думалось и о Наташе Огородниковой. Убивается девчонка… А как не убиваться? Потерять отца — сказать легко, а пережить в тысячу раз труднее. Сергею жаль Наташу. И себя тоже. И так на душе тоскливо, что, кажется, ни на что и не глядел бы. А насчет войны правильно говорил Павел Иванович. Из-за нее и у Сергея вся жизнь перевернулась. Если бы не война и был жив отец, Манефа Семеновна не толкала бы его к своему старцу и к этому полудохлому Силычу. И уже в который раз задает Сергей себе вопрос: а не сбежать ли куда-нибудь? Но куда сбежишь? Куда подашься? И без него много бездомного люду. Пошатаешься голодный да и вернешься в Потоцкое, все к той же Манефе Семеновне. Думал он и о том, что завтра придется подсменить Павла Ивановича хотя бы на полкруга, чтобы при случае, если кто из ребят спросит, Павел Иванович мог подтвердить,
что Сергей действительно не только погонял лошадей, но и работал скидывальщиком.
        Сергей прекрасно понимал, что сидеть на заднем стульчике лобогрейки совсем не то, что на переднем, и уж если он сегодня только погонял лошадей и вконец измаялся от жары, то что же будет на скидке? Но все-таки поработать, как другие люди, надо. «Постараемся недельку, пускай две словом, на сколько Манефа Семеновна оставит, покажем, что и мы не хуже людей, а потом хоть и назад в поселок».
        Снова вспомнил Сергей старца Никона… И навязались же они на его голову.
        Тихонько на локте приподнялся Павел Иванович и заглянул в лицо Сергею.
        - Ты не спишь?
        - Нет, — так же шепотом ответил Сергей.
        Павел Иванович снова лег.
        - Завтра, Сережа, нам с тобой придется поднажать. Сегодня работала только одна наша лобогрейка — сенокосилки, конечно, не в счет, — а завтра Семибратова пришлет еще одну. На ней девушки будут работать. Нам никак нельзя отставать, наоборот, нужно быть впереди.
        - С ними трудно будет справиться. Бригадир говорил, там три человека на машину: один погоняльщик да две лобогрейщицы. А вы один на скидке.
        - Но мы мужчины, силы не столько, сколько у них. Выдержим. Не подвели бы лошади. Смотри, Сережа, от тебя многое зависит. А теперь — спать. Спать!
        ВЫЗОВ
        Рабочий день на стане начался рано. Едва заалел восток и чуть потускнели звезды, конюх Петр Александрович Дьячков часто застучал молотком о рельс — сигнал к подъему.
        И почти в то же мгновение стан ожил. В обеих будках послышался отрывочный разговор, кто-то кого-то будил у ближней копны.
        Павел Иванович проснулся после первого же удара и по армейской привычке оделся почти мгновенно. Сегодня боль в ноге была сильнее, чем вчера.
        Он подошел к сладко спавшему напарнику. Нужно будить. Сергей дышал глубоко и чуть заметно улыбался — значит, видел хороший сон.
        «Надо!» — с сожалением решил Павел Иванович и положил руку на плечо мальчика.
        - Зотов! — произнес он спокойным тоном, как вызывал в классе учащихся к доске.
        Сергей широко раскрыл глаза и сразу же сел, продолжая по-прежнему улыбаться. Находясь еще под влиянием сна, он оглянулся вокруг, не понимая, где он и что с ним. Но как только увидел Павла Ивановича, все сразу же определилось.
        - Вставать, да?
        - Пора, Сережа, время запрягать, все уже собираются.
        - Сейчас, Павел Иванович, — сказал Сергей. Он вскочил на ноги и начал поспешно одеваться.
        - Наверное, еще добрал бы минуток шестьсот, — пошутил Павел Иванович. — Верно?
        - Верно, — рассмеялся Сергей. — На зорьке здорово спится.
        - Да еще добавь — на воздухе.
        - Постель отнести в будку?
        - Можно и в будку. Неси да ступай на пруд, умойся!
        Хотя Сергей вернулся с пруда раньше других, но запрягать закончил одним из последних — Петр Александрович Дьячков заставлял по нескольку раз проделывать одну и ту же операцию, пока Сергей не выполнял ее быстро и точно.
        Во время умывания Сергей окунулся в пруду, и у него появилось радостное и веселое настроение.
        Взяв в руки вожжи и садясь на свое место, он даже засвистел какой-то веселый мотив.
        Работа сразу же пошла на лад. Хотя лошади и держались ходкого шага, Павел Иванович сегодня справлялся гораздо лучше, чем в минувший день.
        Подсменить Павла Ивановича Сергей решил обязательно до завтрака, чтобы ребята случайно не проведали о его вранье Ване Пырьеву. Он несколько раз уже совсем было собрался предложить Павлу Ивановичу пересесть на передний стульчик, но все оттягивал. Понимал — надо, а не решался, боялся, что, если сядет на скидку, она может завалить его. Вот кабы лошади немного шли потише, тогда бы смело можно было браться за вилы. Но ведь не станешь же просить Павла Ивановича, чтобы попридержал лошадей. Хотя и страшновато, но говорить надо, откладывать дальше некуда.
        Когда после второго круга остановились для смазки, набравшись наконец смелости, Сергей обратился к учителю:
        - Павел Иванович, может, вы малость погоняете, а я вместо вас буду сбрасывать?
        Павел Иванович такого предложения не ждал:
        - А справишься?
        - Попробую. Дадите?
        - Садись.
        Павел Иванович рассказал, как нужно отгребать траву из-под крыльев, как сбрасывать ее, показал, как нужно действовать вилами, чтоб не угодили в крыло. Поменялись местами.
        Павел Иванович хлестнул вожжами лошадей, и они тронулись.
        «Пусть идут не спеша, — подумал он, — чтобы мальчишка немного освоился и сразу же не выбился из сил».
        - Ну как? Трудно?
        Сергею и в самом деле было нелегко, но он даже не заикнулся об этом.
        Павел Иванович несколько раз предлагал Сергею снова поменяться местами, но тот отказывался и перешел на передний стульчик, когда обошли полный круг.
        - А ты, Сергей, молодец, быстро приспособился. Сказать по совести, я даже удивился. Ведь ты впервые сбрасывал?
        - Впервые, — довольный своей удачей, сияя, ответил Сергей.
        - Очень устал?
        - Малость есть, но не очень.
        Не желая обидеть Сергея, Павел Иванович ни словом не обмолвился о том, что умышленно придержал лошадей.
        Сергей покрикивал на лошадей вдруг появившимся баском, громко щелкал кнутом, посвистывал. Хотя он и устал с непривычки, но был весел и доволен собой. Он был почти уверен, что Павел Иванович расскажет на стане, что Сергей подменял его и справился с работой. Пусть узнают все ребята да позавидуют, а то вроде считают его каким-то неумехой, а он, если надо, все может сделать — никакой трудной работы не побоится и себя не пожалеет.
        Испытав, каково работать на скидке, и думая о том, что Павлу Ивановичу тоже приходится там несладко, Сергей решил изредка давать ему передышку, он отпускал вожжи, и лошади сбавляли шаг. Иногда, заметив, что машина замедлила ход, Павел Иванович покрикивал:
        - Гоняй, гоняй, что они плетутся, как сонные. Давай подстегивай.
        Сергей подстегивал.
        Вечером Павел Иванович и Сергей приехали на стан после всех.
        Первой им повстречалась Таня. Она только что искупалась в пруду и с полотенцем в руках бежала на стан.
        - Здравствуйте, Павел Иванович, здравствуй, Сережа! А я тоже здесь.
        - Значит, сбежала из правления? — пошутил учитель.
        - Не сбежала — отпросилась. Мне замену дали. А я теперь на конных граблях, — не переводя дыхания, выпалила Таня.
        Пока Сергей распрягал лошадей, Таня поведала, что о нем очень скучает Шарик, бегает по селу, ищет. Вчера к Тане дважды прибегал. И сегодня утром тоже. Скулит.
        - Ты почему не взял его с собой? — недовольным тоном спросила она.
        Сергей пояснил, что обязательно взял бы, но, когда они с Павлом Ивановичем уезжали, Шарика почему-то не оказалось дома.
        - Я сегодня совсем было увела его за собой, — сообщила Таня, — но он с полдороги вернулся. Вот какой. И ты обязательно возьми его.
        - Как только попаду в поселок, может, в баню повезут или еще зачем, без Шарика сюда не вернусь. Я так и знал, что он будет скучать, — грустно ответил Сергей.
        - Он так тебе предан…
        - Я знаю.
        …На длинном столе — два фонаря «летучая мышь». Тетя Груня собирала ужин.
        У деревянной будки горел третий фонарь, подвешенный к крыше. Он освещал прибитый к стене лист бумаги. У листа столпились несколько косарей и о чем-то оживленно разговаривали или спорили.
        «Видимо, Аня вывесила лист учета», — догадался Павел Иванович.
        - Пойдем, Зотов, посмотрим, кажется, лист учета заполнили. Там должно и для нас местечко найтись.
        Увидев Павла Ивановича, косари расступились, пропуская его вперед.
        На листке крупным почерком были выведены фамилии всех работающих во второй бригаде. Против каждого черным карандашом была проставлена дневная норма, а красным — выработка за день.
        Павел Иванович читал фамилию за фамилией и не мог удержаться, чтобы вслух не порадоваться за ребят:
        - Хорошо! Молодцы! Огородникова — две нормы! Киреев — тоже две нормы. Ну и копнильщики! Пырьев на сенокосилке шесть гектаров! Больше нормы!
        Павел Иванович прочитал весь список — у всех перевыполнение!
        Только в конце листа, против двух фамилий — Павла Ивановича и Сергея — было отмечено отставание: четыре с половиной гектара вместо пяти.
        Девушки, работавшие на второй лобогрейке, скосили тоже четыре с половиной… Но они начали работать после завтрака!
        Хотя Павел Иванович и дочитал весь список до конца, но все еще молча смотрел на него. Вот оно, значит, как получилось! Думалось, все идет хорошо… Чего бы сейчас не дал Павел Иванович, чтобы и у него с Сергеем были записаны не четыре с половиной гектара, а пять. Хотя бы норма! Но что поделаешь?
        - У-жи-нать! Иди-те ужи-нать! — донесся голос тети Груни. — Кондёр остынет!
        Повторять приглашение не пришлось.
        Во время ужина бригадир Лукьян Кондратьевич Семкин предупредил, что у него есть объявление, и попросил не расходиться. А когда чашки у всех опустели и начался оживленный разговор, Лукьян Кондратьевич постучал ложкой по алюминиевой чашке и, поднявшись со скамьи, сказал:
        - Товарищи, минутку внимания! Сейчас Аня Селина проведет политинформацию.
        Аня придвинула к себе фонарь, развернула газету и стала читать.
        Читала она негромко, но если бы читала даже шепотом, то ее все равно слышали бы, потому что каждый, как только она произнесла слова: «от Советского Информбюро», забыв обо всем и затаив дыхание, старался не пропустить ни одного слова.
        В сводке сообщалось, что вчера наши войска, продолжая наступление, преодолевая сильное сопротивление отступающего врага и отбивая его контратаки, продвинулись вперед и заняли ряд населенных пунктов. Что за истекшие сутки уничтожено семьдесят два танка противника, сбито в воздушных боях и зенитной артиллерией более ста вражеских самолетов. Противник потерял несколько тысяч убитыми и ранеными, двенадцать тысяч солдат и офицеров взято в плен. Наступление наших войск продолжается.
        Едва Аня дочитала сводку, все громко захлопали.
        И когда аплодисменты утихли, Аня сказала:
        - Товарищи, среди нас находится учитель Павел Иванович Храбрецов. Он бывший фронтовик, офицер Советской Армии. Участвовал во многих боях с гитлеровскими фашистами. Давайте попросим Павла Ивановича рассказать что-нибудь из фронтовой жизни.
        Снова захлопали в ладоши.
        Павел Иванович поднялся:
        - Я бы с удовольствием рассказал, но… как-то сразу, даже не знаю о чем.
        - О боях, — подсказал чей-то мальчишеский голос.
        - Павел Иванович, а там… страшно? — тихо спросил Костя Жадов.
        Павел Иванович помолчал.
        - Страшно. Даже очень. Жить-то ведь каждому хочется. Но, между прочим, страшно только сначала. Потом это чувство проходит. Может быть, притупляется. Когда увидишь — упал один твой товарищ, другой стонет, а на тебя ползут чужие танки, а за ними бегут автоматчики, бегут по твоей земле, и знаешь — бегут, чтоб убить тебя, забываешь обо всем и живешь только чувством ненависти, желанием бить без промаха… Вот даю слово, в это время ничего не страшно.
        - Павел Иванович, а в тылах вы не бывали? У партизан? — спросил Ваня Пырьев.
        - Нет, не довелось. Но в селах, где хозяйничали гитлеровцы, бывал. Вот я расскажу об одном случае, который запомнился мне на всю жизнь. Да и не только мне. Дело было в Белоруссии. После упорного боя мы отбили у фашистов одно захваченное ими село — все дома или разрушены, или сожжены. Население ушло в лес. И вот, когда мы вступили в село, я увидел на улице небольшую девочку, лет семи или восьми. Как сейчас ее вижу — одета в старенькое ситцевое платье, синее в белый горошек. Босая. Волосы светлые, почти белые. Заплетены в две небольшие косички. Девочка лежала на улице, видимо у своего двора. Я удивился — кругом ни живой души, а тут — девочка.
        Подбежал к ней — она была мертва. Вы думаете, девочка была убита шальной пулей или, может быть, осколком? Нет. Ее закололи штыком. — Павел Иванович тяжело опустил руки на стол. — Вы понимаете? Значит, нашелся человек, у которого поднялась рука на ребенка! Девочку закололи в спину! Должно быть, она бежала, кричала, а он гнался за нею со штыком в руках и…
        Свет от «летучей мыши» слабо освещал Павла Ивановича, но все видели, что нижняя губа его подергивалась.
        - Мы похоронили ее. И дали клятву отомстить этим двуногим зверям, чтоб никогда больше…
        Павел Иванович замолчал, сел на скамью. Потом он встрепенулся, словно сбрасывая оцепенение, застеснялся и, через силу улыбнувшись, сказал, указав на газету, которую читала Аня:
        - Мои фронтовые друзья крепко держат слово, а вот я… — Он кивнул в сторону будки, где, залитый светом фонаря, висел бумажный лист. — Как видите, сплоховал.
        - Ничего, Павел Иванович, впереди еще не один день, наверстаете. Была бы охота, — сказал бригадир. — Успехи-то не сразу приходят.
        - То, что упущено сегодня, Лукьян Кондратьевич, не наверстать ни завтра, ни через месяц. Никогда! И получается, что этот день прожит не так, как должно. Выходит, он потерян.
        - Павел Иванович, — обратилась к учителю Аня, — тут наши девушки-лобогрейщицы хотят с вами поговорить. Предложение у них есть.
        Павел Иванович не успел ответить Ане, как у дальнего конца стола поднялась высокая, стройная девушка и сказала:
        - Я старшая на лобогрейке, вроде звеньевой. Зовут меня Галина Загораева. Мы решили вызвать вас и Сережку Зотова на соревнование — кто больше скосит. И договор уже составили. Вот я прочитаю. Можно?
        Она подвинула к себе фонарь и, склонившись над листком бумаги, принялась читать. Договор был коротким и в основном сводился к тому, что лобогрейщики обязуются скашивать каждой машиной не менее шести гектаров в день.
        - Вот и все. Согласны? Подпишите.
        - С удовольствием! — ответил Павел Иванович и обратился к Сергею: Как ты думаешь, Сережа, выполним такое обязательство?
        - Они хитрые, Павел Иванович, их трое, — ответил Сергей таким тоном, по которому трудно было понять его отношение: «за» он или «против».
        - Но машина и у них одна, и у нас тоже.
        Сергей молчал, собираясь с мыслями.
        Сидевшая напротив Павла Ивановича Наташа Огородникова подняла руку:
        - Павел Иванович, мне можно сказать?
        - Говори.
        - Чего ты молчишь? — обратилась она к Сергею. — Или забоялся? Конечно, шесть гектаров — это не четыре с половиной, прохлаждаться некогда будет. Если он так мнется, пошлите, Павел Иванович, Зотова копнить, а погонщика возьмите другого. Я первая пойду. Вы не смотрите, что я девчонка. Я с любыми лошадьми управлюсь.
        - Я тоже могу и, вот честное слово, не подведу, — взмолился Костя Жадов.
        Но Павлу Ивановичу не пришлось ответить — ребята подняли шум, заговорили сразу.
        - А почему это ты? — возмутился Коля Копытов.
        - Подумаешь, какой стахановец нашелся! — насмешливо скривив губы, сказал Володя Селедцов.
        - Пускай Павел Иванович сам скажет, кого возьмет, — предложила Наташа Огородникова.
        - Павел Иванович, назначайте. Кого выберете, тот и пойдет. Мы без обиды, — заверил Витя Петров.
        - А мне кажется, ребята, что переводить человека с одного места на другое, когда он еще только начал работать, не следует, — возразил Павел Иванович. — Потом, я не думаю, чтобы Зотов договора напугался.
        - Чего же ты молчишь, словно язык проглотил? — толкнув Сергея в бок, накинулась на него Таня. — Тебя спрашивают.
        И Сергею вдруг стало ясно, что от этого ответа зависит многое в его судьбе. Он поднял голову, глянул направо, налево — за столом сидело, может быть, около пятидесяти человек, и не только школьники, но и взрослые. Все они внимательно смотрели на него. Ждали.
        - А я не против договора, я — как Павел Иванович. И нечего тебе, Костя, лезть на живое место. Ты даже совсем и не подходишь на лобогрейку, потому что ты бессильный. Вот. И еще скажу, что буду не только лошадей гонять, а и сменять Павла Ивановича на скидке.
        - Вот это настоящий деловой разговор, — одобрил бригадир.
        - Вопрос ясен, — согласился с ним Павел Иванович и обратился к лобогрейщицам: — Вызов принимаем.
        - А я бы по-другому сделала, — сказала мать Наташи Огородниковой. — Я бы предложила написать один договор для всех, кто работает здесь на сенокосе. И лобогрейщиков сюда включить, и копнильщиков — словом, всех переписать. А то одни соревнуются, другие — нет.
        Предложение было принято единогласно.
        Через полчаса все разошлись по своим местам. Спать.
        Когда начали стелить постель, Павел Иванович спросил:
        - Ну, как у тебя настроение, Зотов?
        - Ничего, — ответил Сергей и тут же поправился: — Хорошее.
        Павел Иванович похлопал его по плечу:
        - Молодец ты, Сережа, правильно выступил. Мы с тобой еще поработаем. По-ра-ботаем! А теперь — на боковую.
        Сергей нырнул под одеяло. Рядом опустился классный.
        …Нет, что ни говори, а Павел Иванович хороший человек.
        Лежит Сергей, и на душе спокойно, даже маленько вроде бы как весело. Все Павел Иванович.
        А вот Манефа Семеновна не хвалит его. Да, ведь она говорила, что Павел Иванович не зря старается для колхоза, что ему за это большие доходы будут. Интересно бы узнать… Может, спросить? Неловко, еще обидится Павел Иванович. А узнать бы надо. Вот как надо!
        - Павел Иванович! — негромко позвал Сергей.
        - Ну? — уже полусонным голосом отозвался Павел Иванович. — Ты чего?
        - Павел Иванович, а за то время, как вы будете работать в колхозе, вам зарплата идет?
        - А как же? Обязательно.
        Значит, права Манефа Семеновна. Выходит, что классный из-за заработка старается? Сергею стало немного обидно.
        - А ты почему спросил об этом? — поинтересовался Павел Иванович.
        - Просто так.
        Павел Иванович догадался, что вопрос задан не «просто так», и решил объяснить Сергею все, как есть.
        - У меня сейчас отпуск. За него я получил отпускные. Слышал такое слово?
        - Слышал. У меня папа получал.
        - Ну вот. Во время отпуска человек может отдыхать, читать, в общем, заниматься чем хочет. Это его личное время. Я, например, решил поработать в колхозе.
        - А в колхозе вам идет оплата?
        - Вообще-то должны начислять трудодни. Как всем, и тебе в том числе. Но мне трудодней не нужно. Я обхожусь зарплатой учителя… Да разве в трудоднях дело? Помочь людям хочется.
        Вот он, значит, какой, Павел Иванович. Выходит, Манефа Семеновна зря на него наговорила.
        Сергей больше ни о чем не спрашивал. Он повернулся на бок и сладко заснул.
        БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ
        Сергей уснул спокойно и ночью не просыпался, но сон его был тревожным. Рассказ Павла Ивановича об убитой белорусской девочке настолько запал в его душу, что она даже приснилась ему.
        Он увидел ее такой, как рассказывал Павел Иванович: и платье такое же, в белый горошек, и светлые волосы, заплетенные в две небольшие косички. Только лицом девочка была похожа на Таню Ломову. Лежит она на улице, бледная-бледная, косы разметались в разные стороны, а над ней склонился Павел Иванович и его друзья-фронтовики. И все они стоят молчаливые, суровые, а по щекам Павла Ивановича текут слезы. А девочка, только это будто уже и не Таня Ломова, а именно Наташа Огородникова, вдруг поднялась, закрыла лицо руками и, всхлипнув, убежала.
        Сергей знает, почему она плачет, — у нее убили фашисты отца, и Сергею жаль ее, как и белорусскую девочку, и себя тоже жаль, потому что и у него… И так он ненавидит фашистов, так ненавидит, что чувствует, как по телу проходит дрожь; и ему хочется только одного: чтобы советские бойцы, друзья Павла Ивановича, взяли его сейчас с собой…
        Потом снилась черная лохматая собака. Такой вроде бы Сергей и не видел. Но голос у нее знакомый, старый, сиплый, как у Силыча.
        Сергей хочет спрятаться от нее, а ноги ни с места.
        Тут, откуда ни возьмись, Павел Иванович. Размахнулся своей палкой рраз! Взвыл лохматый и кинулся прочь…
        В это утро Павлу Ивановичу не пришлось будить своего напарника. Едва раздался сигнал, Сергей тут же вскочил на ноги, торопливо надел штаны и, натягивая на бегу рубашку, помчался на пруд умываться. Он раньше других кинулся запрягать, и на этот раз лобогрейка Павла Ивановича укатила со стана первой.
        Кони сегодня шли дружно, крупным и быстрым шагом.
        Когда лобогрейка закончила первый круг, Сергей сменил Павла Ивановича на скидке. Затем снова взялся за вилы Павел Иванович, потом опять сбрасывал Сергей.
        И так они косили до самого обеденного перерыва, на каждом кругу сменяя один другого. Классный с неохотой уступал свое место — боялся, как бы не перегрузить напарника, и все выспрашивал — не трудно ли ему, но Сергей уверял, что хотя и не легко скидывать траву, но он уже наловчился и устает не так уж сильно. До перерыва они скосили гораздо больше, чем за то же время вчера. Павел Иванович не скрывал хорошего настроения, весело поглядывал на Сергея, а когда поехали на стан обедать, сказал:
        - В эту смену мы с тобой, Сережа, поработали неплохо. Если и дальше так пойдет дело — не напрасно мы сюда приехали.
        На стане лобогрейку поджидали ребята. Пока Сергей распрягал, Павел Иванович рассказал, что Зотов сегодня хорошо поработал на скидке. И много, никак не меньше самого Павла Ивановича.
        Сергею не трудно было догадаться, что разговор идет о нем, но он делал вид, что занят только своим делом.
        Павел Иванович пошел умываться, а ребята окружили Сергея. Посыпались вопросы: трудно ли сидеть на скидке, сколько кругов скидывал Сергей, очень ли устал… Сергей не хвалился и не прибеднялся, рассказывал обо всем так, как было на самом деле.
        Сергей видел, что отношение ребят к нему нисколько не похоже на вчерашнее. Все охотно заговаривают, расспрашивают его.
        Витя Петров, никогда не расстававшийся со своим плетеным ременным кнутом, даже на ночь клавший его себе под голову, решил сделать Зотову подарок.
        - Зотов, тебе нравится мой кнут? — спросил он Сергея.
        Сергей по-хозяйски осмотрел кнут, затем взмахнул им раз, другой…
        Да, это был по-настоящему хороший кнут, и многие ребята не зря завидовали Вите Петрову. Взять хотя бы кнутовище: длиной около метра, ровное-ровное и настолько гладкое — проводишь по нему рукой, кажется, под пальцами стеклышко. На конце ременная кисть, а внутри ее медное колечко, к нему-то и привязана круглая плеть, сделанная из тончайших ремешков. Плеть заканчивалась наконечником, но каким! Длинный, круглый ремешок, у самой плети толщина его примерно в полмизинца, а свободный конец совсем тонкий, как нитка.
        Сергей два раза взмахнул кнутом, и оба раза послышалось резкое и громкое щелканье.
        - Кнут что надо, — глубокомысленно заключил Сергей, не без сожаления протянул владельцу понравившуюся ему вещь.
        Но Витя Петров кнута не взял.
        - Бери его себе, — сказал он, — водовозу-то любой кнут без надобности, лошадей гонять не приходится. Порожняком сами бегут, а воду везешь, погонишь — с пустой бочкой на стан приедешь. В общем, я без кнута обойдусь.
        Сергей от такой царской щедрости Вити Петрова растерялся и промямлил что-то неопределенное.
        - Бери, бери, — подбодрил его Витя Петров, — тебе на лобогрейке он больше пригодится.
        Сергею было жаль расставаться с этим редкостным кнутом, но и обижать товарища тоже не хотелось.
        - Если на время, — сказал он и щелкнул кнутом еще раз. — А потом отдам.
        Витя Петров охотно согласился.
        - А воду вы с собой на делянку берете? — спросил Володя Селедцов.
        - Берем, — ответил Сергей. — Без воды разве можно. В ведре.
        - Греется? — полюбопытствовал Володя Селедцов.
        - Ага. Прямо в один момент теплеет.
        - Я тебе дам свою баклажку. Чего уставился? У меня знаешь какая баклажка? Алюминиевая. В два слоя обшита шинельным сукном. — И приврал: Офицерская. Ясно? Вода в ней почти не греется, всю смену ледяной остается.
        - А ты как же?
        - Что я? Обойдусь как-нибудь. На сенокосилке можно и теплой выпить, работа — не бей лежачего. Вот скидывать с лобогрейки — другой сорт. Взопреешь, загорится внутри, хлебнешь глоток холодного — и лады. Только ты смотри и Павлу Ивановичу давай пить. Словом, на двоих вам.
        …Во время обеденного перерыва Антонина Петровна рассказала, как идут дела в остальных двух бригадах. В общем, получалось, что работают везде дружно. И если недельки две продержится хорошая погода, то сенокос и прополка в основном будут закончены. Но из области передавали метеорологическую сводку — предполагаются дожди. Семибратова просила еще крепче подналечь на косовицу.
        Перед отъездом она отозвала Павла Ивановича в сторону:
        - Мне показалось, что вы вроде сильнее прихрамывать начали. Смотрите не наделайте беды.
        - Не беспокойтесь, со мной — ничего особенного, — заверил Павел Иванович. — Немного ноет нога. Она у меня как барометр, перемену погоды предсказывает.
        - Ну, а работается как? Лошади как будто хорошо ходят.
        - Вчера немного не клеилось, а сегодня все идет нормально. Меня Зотов порадовал. До обеда работал на скидке ровно столько, сколько и я; правда, видно, устал, но настроение приподнятое. Стал веселый, жизнерадостный, даже петь пытался. Словом, мальчишка впервые отличился и почувствовал, что он не хуже других. После обеда не пущу на скидку, дам передышку.
        Семибратова распрощалась со всеми, пожелала дальнейших успехов, села в свой древний тарантас и уехала.
        Стан быстро опустел. Если бы не веселый шум у пруда, где купались школьники, не равномерное жужжание наждачного точила, на котором Петр Александрович Дьячков оттачивал косы для лобогреек, да не звенящий стук молотка о стальную пластинку — бабку, где Лукьян Кондратьевич отбивал притупившиеся ручные косы, полдень здесь был бы совершенно беззвучен.
        В эту пору знойного южноуральского дня, когда солнце стоит почти над головой, все живое прячется в тень. Птица сидит под кустом, опустив крылья и приоткрыв клюв, бабочка прицепилась к тыльной стороне листа подорожника и кажется неподвижной, сверчки забились в щели и не подают никаких признаков жизни. Освеженная ночной прохладой и умытая утренней росой, трава, весело тянувшаяся навстречу первым лучам солнца, сейчас сникла, поблекла и клонится к земле. Далекие степные холмы, утром щеголявшие веселым бирюзовым нарядом, сейчас кажутся мутновато-серыми.
        Проводив Семибратову, Павел Иванович хотел было пойти к пруду посмотреть, как купаются ребята, но из-за ноющей боли в ноге переменил решение и, слегка опираясь на вилы, направился к ближайшему стогу. Воздух и в тени был накаленным, и Павел Иванович с наслаждением растянулся на отдававшей прохладой земле. От стога тянуло сладковатым запахом свежего сена; полевые цветы хотя уже и высохли, но еще не потеряли аромата.
        Павел Иванович лежал, закрыв глаза, и думал о том, что вот здесь, в бесконечной степи, где незнакомому легко заблудиться, сейчас так тихо, как в сказочном сонном царстве, и трудно поверить, что в это же время далеко на западе идет небывалая война. А ведь не так давно ее не было! Ну, что может быть ужаснее — человек убивает человека! Врывается к соседу в дом и убивает хозяина, чтобы забрать себе все, что тот нажил своим трудом…
        На стане раздался удар в рельс, и Павел Иванович заторопился.
        Когда он подходил к стану, копнильщики и женщины с ручными косами на плечах во главе с Лукьяном Кондратьевичем уже направились к месту работы. Ребята запрягали. Лошади же Павла Ивановича мирно жевали под навесом. Павел Иванович глянул сюда, глянул туда — Сергея не видно.
        - Где ваш напарник? — спросил Петр Александрович Дьячков. — Все погонщики разобрали лошадей, а ваш не идет.
        Павел Иванович пожал плечами.
        С кнутом в руках мимо пробежал быстрый Володя Селедцов.
        - Селедцов, ты не видел Зотова? — окликнул Павел Иванович.
        - Видел. Купались вместе. А меня он еще плавать учил.
        - Сюда вы не вместе шли?
        - Нет. А что, разве его нет?
        - Не видно.
        - Ребята! — закричал Володя. — Кто знает, где Зотов? Павел Иванович ищет.
        Никто из ребят не видел Сергея возвращающимся с пруда. Все уверяли, на стан он не приходил.
        Павел Иванович забеспокоился.
        - Не утонул ли он? — смущенно спросил Костя Жадов.
        - Чего выдумываешь, — возмутился Володя Селедцов. — Пруд-то неглубокий, в нем и захочешь, да не утонешь. А Зотов к тому же и плавает как рыба.
        - Ребята, — крикнул Петр Александрович Дьячков, — а вы не заметили, Зотов в одежде шел купаться?
        - А как же, — ответил Ваня Пырьев, — и в брюках, и в майке, он возле меня раздевался.
        - Если человек купается да утонет, на берегу одежда его остается. А мы не посмотрели да сразу давай искать утопленника. Пырьев, вы в каком месте раздевались?
        - Вон там, — показал Ваня Пырьев, — возле кустов щавельника!
        Павел Иванович и Петр Александрович подошли к щавельнику и, убедившись, что здесь никакой одежды нет, пошли вдоль пруда. Потом перебрались на другую его сторону, обшарили все кусты, но одежды Сергея не обнаружили.
        - Дело тут такое, — в раздумье поглаживая усы, сказал Петр Александрович, — он, должно, спит где-нибудь в копне, а возможно, ударился домой. Только вроде как и уходить человеку не с чего. Скорее всего, заснул. Мы поищем здесь, а вы все на работу! — приказал он ребятам.
        Сергея поискали у копен, у ближайших стогов сена и, не найдя, сошлись на том, что он, должно быть, двинулся в поселок. Просто решил наведаться, побывать дома… Но почему тайком?
        Тане не верилось, что он мог уйти из бригады вот так… А все же на стане его нет!.. Где он? Но ведь где-то он есть? Все это очень странно… А что, если Сергей пошел за Шариком? Может ли быть такое? Вполне! Он очень расстроился, когда узнал о своем друге. Конечно, так оно и есть. Но зачем убегать? Зачем вся эта никому не нужная таинственность? Или боялся, что не отпустят? Интересно, отпустил бы Павел Иванович или нет? Вот потому, наверное, Сергей и ушел тайком, что не был уверен. Нехорошо, ой как нехорошо получилось! И всегда у этого Сергея бывает не так, как у людей…
        Вместо Сергея с Павлом Ивановичем поехал на лобогрейке Петр Александрович Дьячков. Павла Ивановича не покидало беспокойство: Зотов со стана исчез. Что же случилось с Сергеем? Где он?..
        А произошло с ним вот что.
        Обрадованный сегодняшними успехами, приободренный похвалой Павла Ивановича, Сергей решил еще раз отличиться и сделать, так сказать, Павлу Ивановичу сюрприз: угостить холодной водичкой. Он знал, что недалеко от пруда, вверх по балке, есть небольшой родничок. Вода в нем не только вкусная, но такая холодная, что зубы ломит. Для стана оттуда воду не брали потому, что родничок был очень мал. Сергей решил сбегать туда, наполнить баклажку и, когда Павел Иванович захочет пить, дать ему отведать холодной, настоящей родниковой воды. Пусть напьется, такой водички в степи не везде можно найти.
        Сергей купался недолго. Когда ребята, разделившись на два отряда, завязали водный бой — кто кого сильнее забрызгает водой, он вышел на берег, быстренько оделся и, схватив баклажку, помчался к роднику. Родничок оказался загрязненным, почти совсем затоптанным. Сергей принялся руками расчищать его. Он вырыл небольшую воронку, подождал, пока она наполнилась, затем вычерпал воду. Еще раз вычерпал. Напился — вода действительно ледяная. Сергей попробовал набрать в баклажку, но воронка оказалась настолько маленькой, что баклажка поднимала со дна ил и в ее горлышко текла мутная вода. Надо расширить воронку. Побродив вокруг, Сергей нашел небольшую щепку и принялся ею рыть. Скоро воронка была готова, но наполнялась очень медленно. Он прилег рядом на траву, с удовольствием потянулся. Да, сегодня он, конечно, поработал… Сергея будто кто-то толкнул, и он тут же вскочил на ноги. Неужто заснул? Воронка была наполнена чистой прозрачной водой. Вода прорвала с одной стороны край запруды и медленно струилась по дну овражка. Сергею казалось, что он вроде и не спал, а только успел закрыть глаза и тут же открыл их. Но
то, что из воронки уже тек ручеек и что солнце намного склонилось вправо, вызвало у Сергея беспокойство — не опоздал ли. Он торопливо наполнил баклажку и со всех ног пустился по балочке к стану. Заметив, что на стане нет ни людей, ни лошадей, ни машин, он понял все и побежал еще быстрее. Минуя стан, ударился прямиком на свою делянку.
        Увидев подбегавшего Сергея, Петр Александрович остановил лошадей.
        - Вон оно, пропавшее золото. Нашлось, — улыбаясь в усы, сказал он. Глядите, запыхался как!
        - Па… Павел… Иванович, — еле переводя дыхание, заговорил Сергей.
        - Передохни. Вернемся, расскажешь.
        Машина укатила. Пока она обошла круг, Сергею казалось, что время идет небывало медленно…
        - Ну, так что же с тобой случилось? — сходя с машины, спросил Павел Иванович.
        - Я… на родник ходил. Вот баклажка. За водой.
        - Долго же ты путешествовал, — подшутил Петр Александрович и уже с упреком добавил: — Из-за тебя почти час все машины простояли.
        Сергей молчал.
        - Этот родник далеко? — поинтересовался Павел Иванович.
        - Какое там далеко — рукой подать. По-мальчишески — пять минут ходу, — пояснил Петр Александрович.
        - Почему же так долго был?
        - Я… проспал… — чистосердечно признался Сергей.
        - Проспал?!
        - А я разве не говорил об этом? Прилег, говорю, где-нибудь парень и завел глаза. Долго, что ли? — добродушно заметил Петр Александрович.
        - Я нечаянно заснул. Сам не заметил. Вот честное слово, — чуть ли не со слезами на глазах доказывал Сергей. — Хоть верьте, хоть нет, Павел Иванович. Я же не обманываю.
        И Сергей, торопясь и сбиваясь, начал рассказывать всю свою историю с родниковой водой. А Павел Иванович внимательно слушал его и, видя, как Сергей волнуется, понял, что тот говорит правду.
        - Павел Иванович, я никогда больше… и если что — то хоть прогоните, хоть что хотите делайте…
        Павел Иванович заметил, что глаза Сергея повлажнели и вот-вот из них брызнут слезы. Нет, Зотов не врал. Он прервал его и уже совсем миролюбиво сказал:
        - Хорошо, Сергей, оставайся. Сейчас некогда заниматься разговорами. Спасибо вам, Петр Александрович, выручили.
        - А за что спасибо? Дело общее.
        - Садись, Зотов, бери вожжи.
        - Я бы скидывать…
        - Нет. Садись гонять лошадей. На скидку я тебя сегодня не пущу. Это тебе наказание за нынешнюю историю. Гоняй.
        Павел Иванович напряженно работал вилами и думал о Сергее.
        Интересное происходит с мальчишкой. Просто-таки на глазах меняется человек. Еще несколько дней назад Сергей старался избежать работы или, во всяком случае, не проявлял к ней особого рвения, а сейчас со слезами на глазах упрашивает, чтобы его не прогоняли…
        В этот день обе лобогрейки — Павла Ивановича и Галины Загораевой скосили по шесть гектаров.
        После ужина бригадир тут же отправил всех спать. У стола остались только члены редколлегии боевого листка: Павел Иванович, Аня, Витя Петров и Володя Селедцов как поэт и художник.
        КЛЯТВА
        Но не сразу заснули в будках. В будке, где жили мальчики, сначала долго шептались, а потом стали по одному выходить наружу. Выскользнет из двери, чуть пригнется к земле и, стараясь быть незамеченным, тихонько прокрадывается мимо пруда в балочку.
        Всем распоряжался Ваня Пырьев. Он каждого напутствовал словами: «Смотри не нашуми, чтоб незаметно было». Провожая последнего, а это был Колька Копытов, Ваня наказал:
        - Девчонки обо всем знают, я Таньке прямо с вечера все рассказал, а она остальным, только они сами не пойдут, я обещал, что за ними зайдем. Вызови Таньку Ломову, и пусть сразу все трое выходят. И побыстрее. Придете — разжигайте костер. Только небольшой, а то со стана заметят. А я немного погодя зайду за Сергеем.
        - Вань, ну, а что, если он не согласится?
        - Не играть зовем, а по делу. Двигайся, а то время уходит.
        Вскоре из будки вышел и Ваня Пырьев.
        …Сергей уже начал дремать. Он не сразу узнал Пырьева и подумал спросонья, что пришел Павел Иванович, чуть подвинулся, освобождая место. Пырьев слегка потеребил его за плечо.
        - Зотов, встань. Да не шуми.
        Сергей поднялся на локте:
        - Это ты, Пырьев? А я подумал — Павел Иванович. Почему так долго не спишь?
        - Потому что дело есть, — сухо ответил Ваня. — Ты не баси, шепотом-то умеешь разговаривать? Одевайся, и пойдем со мной, — строго, тоном, не допускающим возражений, добавил он.
        - Куда?
        - Говорю — дело есть.
        - Какое?
        - Там увидишь. Только побыстрее собирайся. Времени мало.
        - Никуда я не пойду.
        - Как — не пойдешь?! Или думаешь, я один зову? Там все ребята из нашего класса собрались, тебя ждут. Попробуй только не пойти — покаешься.
        - А что еще у вас за дело? Сказать-то ты можешь?
        - Нет, не могу. Там узнаешь.
        Сергей нерешительно стал натягивать штаны.
        - Куда идти?
        - Давай за мной, — и тут же Пырьев добавил: — Только, смотри, осторожно, чтоб никто не заметил.
        Когда миновали стан и впереди блеснула вода пруда, Сергей забеспокоился сильнее. Кто знает, что они там придумали? В одиночку он с каждым справился бы, да и двоих не страшно, а их ведь вон сколько. Сергей начал догадываться, что причиной для этого ночного путешествия послужило его сегодняшнее опоздание на работу, но он не мог понять, почему ребята собрались именно ночью и где-то вдали от стана.
        Сергей остановился.
        - Мы куда идем? — опять спросил он Пырьева.
        - Уже недалеко осталось…
        - Я дальше не пойду.
        - Нет, пойдешь. Умеешь безобразничать, так умей и отвечать перед товарищами.
        Вскоре за поворотом, на дне травянистого овражка, блеснул небольшой огонек.
        Вокруг костра молча сидели и лежали ребята. Таня Ломова подкладывала на огонь былки бурьяна, и Сергей заметил ее еще издали.
        «Зачем я пошел? — подумал он. — Что они со мной будут делать? И Таня тоже тут…»
        Когда к костру подошли Ваня Пырьев и Сергей, ребята заметно оживились.
        - Привел? — спросил у Пырьева Копытов, даже не взглянув на Сергея, будто его и не было здесь.
        - Привел. Садись, Зотов.
        Сергей не сел и ничего не ответил на приглашение. Пламя костра скупо освещало лица ребят. Всех их хорошо знал Сергей: все свои, из шестого «Б». Еще сегодня, в обеденный перерыв, они были веселы, шутили, смеялись, плескались в пруду, заводили возню. Но сейчас это были совсем другие ребята: лица серьезные, строгие, даже злые. И тревожно-тревожно стало у него на душе.
        Ваня Пырьев встал у костра против Сергея.
        - Ребята, вы все знаете, зачем мы собрались? — спросил он.
        - Знаем, чего там, — ответил Коля Копытов.
        - А Зотову ты сказал? — спросила Наташа Огородникова.
        - Сейчас скажу. И вообще, чтоб всем было понятно. Мы собрались обсудить позорное поведение нашего товарища Сергея Зотова. Все знают, как он опозорил сегодня нашу бригаду. А особенно — наш класс…
        Закончить своей гневной речи Ване Пырьеву не удалось. Не дослушав до конца обвинения и не проронив ни слова, Сергей тихо повернулся и шагнул прочь. Ребята повскакивали со своих мест и двинулись к Сергею. Таня преградила ему дорогу.
        - Вернись… Сережка.
        Таня стояла перед ним, раскрылив руки, словно собиралась силой удержать, если он пойдет дальше.
        - Бежать хочешь, нечистая твоя совесть?! — выкрикнул Костя Жадов.
        - Лучше вернись, — сурово посоветовал Ваня Пырьев, единственный из всех оставшийся на своем месте.
        - Ну что же ты, Сережка, — снова сказала, словно выдохнула, Таня; в ее голосе слышалась и просьба, и обида.
        Сергей какое-то мгновение постоял и, опустив голову, опять подошел к костру.
        - Огородникова, — спокойно, будто ничего не произошло, обратился к Наташе Ваня Пырьев, — прочитай.
        Наташа наклонилась поближе к огню костра, развернула небольшой листок бумаги и начала читать:
        Шестиклассники из «Б»
        Трудятся, стараются,
        Отдыхают на косьбе,
        Спят да отсыпаются.
        Им нет дела до войны,
        Им поспать охота,
        Любят лодырей они
        Вот таких, как Зотов.
        - Слышал, Зотов? — заговорил Ваня Пырьев. — Вот какие частушки сочинили ребята про наш класс. Могут в «Боевом листке» напечатать. А кто виноват? Ты. Подводишь шестой «Б». Всех косарей нашей бригады подводишь. Расскажи, как ты сегодня отсыпался днем, а из-за тебя простой все машины сделали. Говори, не мнись. Мы не шутки сюда собрались шутить.
        - Я тоже не шучу, — сказал Сергей и не узнал своего голоса: он стал каким-то глухим, скрипучим. — Я все рассказал Павлу Ивановичу и дедушке Дьячкову.
        - А нас ты что же и за людей не признаешь? Или считаешь, что нам до тебя никакого дела нет? — возмутился Коля Копытов.
        - Подожди, Колька, — остановил его Ваня Пырьев. — Павлу Ивановичу рассказывал — это одно, а мы тоже, как твои товарищи по классу, хотим все знать. Или тебе этого не нужно? Может, без нас обойдешься? Может, вообще одному лучше?
        - Почему лучше? Я расскажу.
        Запинаясь, он начал рассказывать, а ребята напряженно слушали, ловили каждое слово.
        - Вы как хотите думайте, а я не виноват, я не нарочно это сделал, так закончил Сергей свой рассказ. Он взглянул на Таню, она сидела у костра, обхватив руками колени, и задумчиво смотрела на огонь.
        - Видали? А кто же виноват? — насмешливо сказал Костя Жадов.
        - Наш Бобик? — в тон ему поддакнул Колька Копытов.
        - Дай я скажу, — обратилась к Пырьеву Наташа Огородникова.
        Она не спеша поднялась и, не сводя взгляда с лица Сергея, подошла к нему почти вплотную. Невысокая, худенькая, стоя перед рослым и широкоплечим Сергеем, она казалась еще меньше. На лице ее было столько решимости, что Сергей невольно подался назад.
        - Значит, не виноват? Да? А кто виноват? Мы? Эх, ты! Из-за тебя ребята не докосили сегодня несколько гектаров сена. А этим сеном можно всю зиму кормить три колхозные коровы. Ты, ты сам не стоишь всего этого сена.
        Наташа говорила почти шепотом, но ее слова были слышны всем. Она стояла, сжав небольшие кулаки, и казалось, готова была ударить Сергея.
        - Ты словно на руку фашистам стараешься. А что, разве не правда? С учителем работает, с героем войны, а сам срывает дело. Павел Иванович хромой, ему трудно, а ты… Не нужен нам такой товарищ. Не нужен. Я так думаю: не хочешь работать, как все, — уходи из бригады. Уходи и живи как нравится. И мы — никто никогда с тобой разговаривать не будет, на одну парту никто с тобой не сядет.
        Наташа стремительно повернулась и села неподалеку на землю, поджав под себя худенькие ноги.
        Копытов поднял руку:
        - Наташа правильно все сказала. Верно, ребята? Или пускай Зотов совсем с поля уходит — мы тогда постараемся и фамилию его забыть, или пускай дает клятву, что с его штучками кончено. Вот мое предложение.
        - Всем понятно предложение Копытова? — спросил Ваня Пырьев.
        - Понятно!
        - Или долой из бригады насовсем, или пускай работает по-честному, по-фронтовому.
        - Понятно, Зотов? Теперь давай говори ты. Твое последнее слово, сказал Ваня Пырьев.
        - Я Павлу Ивановичу говорил и сейчас могу дать слово… А Наташка пускай не болтает зря. «На руку фашистам»!.. Да за такие слова и подтянуть можно.
        - Тоже мне подтягивальщик нашелся! — возмутился Костя Жадов. — Молчал бы, а то еще и обижается.
        - Правильно, — поддержал Костю Коля Копытов. — И Наташка тоже верно сказала: тебе всыпать надо бы как следует…
        - Попробуй!
        - А ну, бросьте! — прикрикнул Ваня Пырьев. — Драки еще в бригаде не видали.
        - Ты нам, Зотов, не слово давай, а клятву. И если нарушишь ее, с тобой будет так, как говорила Наташка.
        - Какую клятву?
        - Вот какую.
        Пырьев достал из кармана брюк лист бумаги и строгим голосом начал читать:
        - «Клятва. Я, ученик шестого «Б» класса Сергей Зотов, клянусь, что я не буду больше лодырничать и позорить свой класс. Я буду работать честно, как настоящий стахановец, и никогда не буду подводить ни Павла Ивановича, ни своих товарищей. А если я нарушу эту клятву, пускай меня все считают последним человеком, какой я есть сейчас. И пусть мне этого никогда не простят». Все! Тут внизу тебе нужно расписаться.
        - Не буду, — отрезал Сергей.
        - Что он сказал? А? Пырьев, чего он? — допрашивал Костя Жадов, не расслышавший ответа Зотова.
        - Не хочет подписывать клятву, — ответил Пырьев. — Значит, не будешь?
        - А почему я последний человек? — вдруг загорячился Сергей. — Из-за чего я последний? И лодырь тоже? Скажи. Если бы я нарочно что-нибудь…
        Рывком поднялась Таня:
        - Я бы тоже такую клятву не подписала.
        - Почему? — спросил Пырьев.
        - Потому что она оскорбляет. Я не согласна, что Зотов последний человек. И совсем он не лодырь. Хвалил его Павел Иванович? Хвалил. Значит, было за что. И на родник он пошел не для прогулки. Ради учителя. Он же сегодня на скидке работал до обеда. Сам напросился. А там легко? Да? Может, человек так устал — и не заметил, как свалился. А ему сразу клички, эпитеты обидные. И потом — вы знаете, как ему дома живется? А я знаю. У него бабка — яга, монашка зловредная. В четвертом классе он тяжело болел. Это когда отца убили. Совсем умирал. Мама принесла пенициллин для уколов, а бабка не допускает, пускай, говорит, лучше умрет. Семибратова помогла. А то не было бы Сережки. Вот. Поняли? Пускай подпишет клятву, а слова, где говорится, что он последний человек и лодырь, — вычеркнуть. Вот мое предложение.
        - Правильно. Я согласен. Вычеркнуть, — охотно поддержал Костя Жадов.
        - А ты, Наташка, как думаешь? — спросил Пырьев.
        - Можно и вычеркнуть, — подобревшим голосом согласилась Наташа Огородникова. — Клятва не в этом.
        - Дашь такую клятву? — спросил Сергея Ваня Пырьев.
        - Даю.
        - На карандаш и распишись.
        У Сергея чуть дрожала рука, и он необычно кривыми буквами вывел: «Сергей Зотов».
        - Вот и все. А теперь по одному на стан, — приказал Ваня Пырьев. Только осторожно, чтобы никто не заметил. Давай, Копытов, гаси костер. А то скажут — нужно спать, а они костры жгут.
        Огонь погас, овражек опустел.
        На пути к стану Сережка подошел к Тане.
        - Я сначала подумал, ты на меня сердишься, — сказал он.
        - Ну тебя, какой-то несуразный. Просто зло берет. Я подумала — ты за Шариком двинул.
        - Разве можно!
        - А знаешь, Сережка, если бы ты и вправду оказался таким, как ребята подумали, я бы первая против тебя пошла. И конец нашей дружбе. Навсегда. Но ведь я знаю, ты совсем-совсем не такой.
        Сережка помолчал.
        - Тань, ты насчет пенициллина говорила — это правда?
        - Вот чудак! Зачем же мне врать? У нас был. Мама и отдала. Тебя всю ночь колола Вера Николаевна. А бабка не давала. Честное слово. Она всяких стариков поназвала, молитвы над тобой какие-то читали. Как на похоронах.
        «МОЛНИЯ»
        «Боевой листок» вывесили ночью, рядом с листком учета соревнования. Но утром его никто не читал, потому что начали работать затемно. Зато во время завтрака все косари сгрудились у стенной газеты. Там была последняя сводка Совинформбюро, небольшая статья, призывавшая работать по-фронтовому. Доска Почета косарей второй бригады, куда вошли все, кто перевыполнял норму. Стихотворения о Зотове не было. «Боевой листок» заканчивался заметкой о том, как Сергей проспал работу. А под этой заметкой красовался рисунок, сделанный красным и синим карандашом и подписанный: «Зотов трудится». На рисунке был изображен большеголовый, толстый человек, лежащий с раскинутыми руками среди кустиков травы. У его широко открытого рта художник написал: «Хр-хр-хр-хр-хр-р».
        Над рисунком долго и много хохотали. Сергей вначале покраснел и засмущался, а затем смеялся вместе с другими.
        Его удивило, что в «Боевом листке» не напечатали стихов, которые вчера перед клятвой читала Наташа Огородникова. Сергей догадывался, кто автор, — конечно, Володька Селедцов. Но почему он не настоял поместить стихи в газету? Он же помогал выпускать листок. Видно, опять вступился Павел Иванович. Сам Селедцов ни за что не пожалел бы…
        Когда после завтрака поехали на делянку, Сергей сказал Павлу Ивановичу:
        - А вы знаете, Павел Иванович, я ночью клятву давал.
        - Какую клятву? Где? — удивился Павел Иванович.
        - В балочке. У костра.
        И Сергей подробно рассказал о происшествии минувшей ночи.
        Павел Иванович слушал рассказ Сергея и удивлялся. В одно и то же время он был внутренне горд за Ваню Пырьева и остальных своих ребят, горд тем, что они не безразличны к судьбе товарища, болеют за него душой и стараются помочь ему исправиться, но вместе с этим его немного смущало то обстоятельство, что ночное собрание было облечено в форму таинственности. А вообще — что здесь плохого? Возможно, ребятам так интереснее. Суровая романтика. Его ученики не маленькие детишки, понимают, что такое хорошо, что такое плохо. Пускай привыкают самостоятельно решать вопросы. Ошибутся, можно поправить. Но вчера не ошиблись. Нет!
        - А почему же они собирались ночью? Почему уходили куда-то со стана? — спросил Павел Иванович.
        - Боялись, что бригадир не разрешит, скажет: спать нужно. А другого времени нет.
        - Значит, говоришь, подписал эту бумажку?
        - Подписал.
        - Не страшно было?
        - А чего бояться?
        - Как чего? — с иронической суровостью спросил Павел Иванович. — А вдруг да провалишься?
        - Не провалюсь! — поняв шутку, улыбнулся Сергей.
        В тот день вечером Аня прикрепила к стенке будки тетрадный лист бумаги, на котором было написано: «Молния. Привет лобогрейщикам: Павлу Ивановичу Храбрецову и Сергею Николаевичу Зотову, скосившим за день семь гектаров. Равняйтесь на них, помогайте фронту!»
        Это событие безмерно обрадовало и взволновало Сережку. Ведь только о нем да о Павле Ивановиче и говорили в бригаде весь вечер. И «молнии» в бригаде еще не было, это первая.
        На радостях ребята и «топили» Зотова в пруду, и «солили» на берегу. И всюду поспевала Таня.
        От избытка чувств Сергей долго не мог заснуть. Это заметил Павел Иванович, что-то спросил, Сергей ответил, и пошел-покатился разговор. Павел Иванович стал рассказывать про свое детство, об учебе в школе, о товарищах и учителях. Его отец был коммунистом, организовал в Сорочинске колхоз, а кулаки убили его. Зимой тридцатого года. Из обреза.
        - А у тебя отец тоже был партийный?
        - Партийный.
        - Вот и я слышал. Но скажу откровенно, когда увидел на столе Библию, даже удивился.
        - Это Манефа Семеновна.
        - При папе не было?
        - Нет.
        - Я сразу понял — она религиозная. И темный человек. Вот такие для религиозных деятелей — чистая находка! Религия, друг мой, темноту любит.
        - А почему темноту? — поинтересовался Сергей.
        - Почему? Да потому, что темный человек не в состоянии разобраться, понять всю фальшь, ложь и вред религии. Ведь религия всегда была против науки, против разных научных открытий. Сжигала ученых на кострах, устраивала им страшные пытки. Вот тебе один факт. Наши отцы завоевали Советскую власть. Так? Для чего, спрашивается, завоевали? Чтоб людям лучше жилось на земле. А ведь святоши проклинают нас, коммунистов, называют безбожниками, молят у бога нам погибели.
        ДОЖДИ НАЧИНАЮТСЯ
        Рано утром Петр Александрович Дьячков разбудил Лукьяна Кондратьевича:
        - Вставай, бригадир, денек сегодня опасный. Пожалуй, дождик ударит, все утра роса падала, а нынче нет. Примета верная.
        Бригадир тут же поднялся, прошелся босыми ногами по траве взад-вперед — росы не было.
        - Да, можно ждать дождя. Ты прав. Поднимай народ, Петр Александрович.
        Скоро все были на ногах. Лукьян Кондратьевич собрал копнильщиков и попросил скопнить сухое сено:
        - Дождь не за горами, нужно копнить и скирдовать. В копнах ничего сену не сделается, а в валушках — сгниет.
        Однако день выдался ясный, жаркий. Солнце начало нещадно палить задолго до завтрака. А когда после завтрака Павел Иванович взял в руки навильник, то чуть не выронил — так сильно накалило его солнце.
        Во время обеденного перерыва кто-то посмеялся над приметами Петра Александровича.
        - Вы не смейтесь — дождь будет, — обиделся старик. — Может, не сегодня, а завтра, но беспременно будет. Да и пускай идет, его сейчас вот как нужно. Хлебам на пользу и овощам тоже.
        Едва после обеда начали косить, как на западе появилось небольшое беловатое облачко. Двигалось оно очень медленно. Вскоре показалось еще такое же облачко. И еще. Вот они уже касаются друг друга, сливаются в одну большую тучу с причудливыми полукруглыми очертаниями: туча все более темнеет, заволакивает край неба и медленно, тяжело плывет над степью. Туча еще очень далеко, солнце жжет по-прежнему, но уже откуда-то, словно легкое дыхание, пробегает еле заметный ветерок, и дышать становится легче. А туча ползет и ползет, уже почти вся синяя, а внизу темная до черноты. Только верхние завитки ее по краям остаются белыми. И вдруг издали донесся чуть слышный продолжительный гул — гром. А потом раскаты стали нарастать, слышаться все чаще, и вот уже по темной туче скользнула огненная изломанная нить, и почти в тот же миг где-то совсем рядом ухнуло, зарокотало. Солнце нырнуло за передний край тучи, а травы зашептались, закланялись, и волны побежали по некошеному лугу.
        - Павел Иванович, глядите вон туда, вправо.
        В той стороне, куда указывал кнутовищем Сергей, серой стеной двигалась дождевая завеса. Глянул на нее Павел Иванович, и ему даже почудился шум приближающегося дождя.
        - Удирать надо, а то настигнет. Глядите, глядите, вон уже курганчик поливает.
        - Гони на стан!
        Павел Иванович выключил механизмы, и лошади крупной рысью помчали облегченную лобогрейку.
        Едва успели поставить под навес лошадей и вбежать в будку, как хлынул дождь.
        Дождь полил сразу, и казалось, что нет никаких дождевых капель, а будто обрушилась сверху огромная масса воды. Стоял непрерывный шум, словно где-то рядом мчался по гранитным уступам бешеный горный поток. Гром не умолкал. Он то снижался до глухого урчания, рассыпаясь в частый и сухой треск, то вдруг, как страшный взрыв, сотрясал воздух и землю, сотрясал так, что вздрагивала будка.
        Петр Александрович Дьячков с самодовольной улыбкой поглядывал на всех, приглаживая свои седые усы, и уже в который раз повторял:
        - Вот вам и приметы, вот и не верили — дескать, бабушка надвое гадала. А выходит все как по-писаному. Хорош дождик, знатный, проливной. А главное — тихий, на все лето земля напьется. После такого дождя тут же вёдро начинается. Вот увидите.
        - А я боюсь, что он надолго затянется, ветерок-то хоть и маленький, а вроде из гнилого угла попахивает, — возразил Лукьян Кондратьевич.
        - Нет, проливной дождь долго не бывает. К вечеру еще солнце проглянет, траву малость подсушит, а завтра будем косить.
        Но если первое предсказание Петра Александровича полностью сбылось, то второе не оправдалось.
        Проливной дождь прошел, грозовая туча уплыла за горизонт, но небо не прояснилось, а осталось сероватым, пасмурным. А немного погодя начал сеять мелкий дождь.
        Солнце в этот день так и не показалось.
        Дождь прекратился только к вечеру. Ночью небо очистилось от туч, но звезды горели тускло, и было их гораздо меньше, чем во все минувшие ночи.
        Утром солнце взошло большое, свежее и казалось таким же умытым, как вся степь. А степь действительно посвежела, ожила после дождя. Дождь смыл с листьев травы пыль, и она весело зазеленела, как зеленеют первые ее ростки ранней весной.
        Вторая бригада косила разнотравье. И если в утомительные, знойные дни цветы почти не бросались в глаза, то сейчас ими пестрел весь луг. Кое-где на зеленых стебельках остались еще дождевые капли, под солнечными лучами они загорались, вспыхивали, словно разноцветные искры. А каким концертом в это утро встретила степь юных косарей! Пели на разные голоса видимые и невидимые птицы; где-то посвистывал суслик; жужжала, направляясь к цветкам, пчела; стрекотали, трещали, вызванивали на разные лады насекомые.
        Павел Иванович долго стоял у будки и молча любовался степью.
        К нему подошел Сергей.
        - Павел Иванович, может быть, поедем, попробуем?
        - Бригадир распорядился начинать после завтрака. Нет, ты посмотри, Сережа, какая красота! А ты знаешь песню «Широка страна моя родная»?
        - Знаю.
        Павел Иванович весело подмигнул своему напарнику и запел. Сергей несмело поддержал его. Голос у него был сильный и приятный. Один за другим стали подходить ребята, девушки. Спели много песен. Пели до тех пор, пока тетя Груня не позвала завтракать.
        День, хорошо начавшийся и обещавший быть погожим, скоро испортился. Из-за горизонта показались бесформенные сероватые тучи, быстро проносившиеся низко над землей.
        Туч становилось все больше, их пелена делалась все плотнее и, наконец, солнце скрылось. Подул сырой ветерок, стало прохладно.
        К концу завтрака начал моросить мелкий густой дождь…
        «ЗДРАВСТВУЙ, ДРУЖОЧЕК!»
        - Павел Иванович, как вы думаете, косить сегодня будем?
        - Кажется, не удастся. Сейчас, Сережа, поточнее узнаем. У Петра Александровича.
        Дьячков, слышавший этот разговор, грустно качнул головой.
        - Не придется. День, можно сказать, пропал. Вон какое серое небо, кругом обложено, того и жди — с утра до вечера может сеять. Уж если что то завтра.
        Сергей задумался… Значит, сегодня бригада остается без дела. И у него тоже весь день ничем не будет занят. Вот какой подходящий случай съездить в Потоцкое! До вечера можно туда и обратно справиться. На минутку заскочить домой, забрать Шарика — и назад.
        - Ты о чем задумался? — спросил Павел Иванович.
        Сергей смутился:
        - Это я так… Думаю, нельзя ли до вечера отлучиться из бригады.
        - Почему же нельзя? Мне кажется, можно, — с готовностью ответил классный. — А ты куда собираешься?
        - Домой бы съездить. У меня там собака осталась…
        Сергей передал учителю рассказ Тани.
        - Конечно, поезжай, — долго не раздумывая, решил Павел Иванович. — Я видел твоего приятеля. Славный пес. Давай тащи его сюда.
        - А бригадир ничего не скажет?
        - Даже не думай об этом. В поселке заодно и в баньку наведайся. Наверное, уже соскучился?
        В Потоцкое шла подвода за продуктами, и Сережка к полудню был уже в поселке.
        Подойдя к дому, он увидел на двери замок. Заглянул в огород — и там никого.
        Но почему его не встречает Шарик? Излюбленным местом пса было крылечко, теперь же рыжего там нет…
        Сергей обошел весь двор — нигде никаких следов. Куда он мог деваться? Шарик всегда сидел дома, а если уходил со двора, то только с Сергеем.
        Сергей поднялся на крылечко, присел на ступеньку.
        Он знал, где спрятан ключ, но идти в дом ему не хотелось. «Эх, Шарик, Шарик, ну куда же ты запропал?» А как хорошо все могло обернуться — Манефы Семеновны нет, видно, сидит на своем базарчике, подхватил бы Сергей рыжего — и прочь со двора, бабка Манефа даже и не догадалась бы, что тут без нее хозяйничали гости. Где же теперь искать этого дуралея? Похоже, придется ждать Манефу Семеновну. Да, придется… Не уезжать же без Шарика!
        Сергей достал из-за наличника ключ, отпер замок. Тут ему показалось, что где-то совсем рядом кто-то вздохнул. Сергей прислушался. Вздох повторился, но не такой громкий. Еще и еще… Нет, это были не вздохи, а стоны, слабые, чуть слышные. Доносились они из-под крылечка, в этом Сережка уже не сомневался. Кто же там? Кто?
        Внезапно мелькнула догадка…
        - Шарик, Шарик! — позвал он.
        Под крылечком все затихло. Потом что-то зашевелилось, зашуршало и из-под нижней ступеньки показалась рыжая мордочка.
        - Шаринька! — вскрикнул Сергей и бросился вниз. — Здравствуй, дружочек, здравствуй, мой…
        Сергей не закончил фразы, пораженный жалким видом Шарика. Пес был до того худ, что походил на скелет, обтянутый кожей, и от худобы казался намного меньше; один глаз у него заплыл опухолью, а другой смотрел на Сергея с ласковой грустью.
        - Что с тобой, моя роднушка?
        Пес вильнул хвостом-коротышкой и попытался встать на задние лапы, но это оказалось не под силу ему, и он, словно застыдившись, сел у ног своего друга.
        - Ты, видно, болеешь? — сказал Сергей и осторожно взял Шарика на руки.
        Пес сладостно облизнулся и весь приник к Сережкиной груди.
        - А с глазом у тебя что? Или кто-нибудь бил? А?
        Но пес не умел говорить и поэтому ничего не рассказал о пережитых им тяжких днях. А рассказать было что…
        - Может, есть хочешь? Пойдем поищем у бабки Манефы, — предложил Сергей и, не спуская рыжего с рук, поднялся на крылечко.
        Шарик сидел на руках спокойно, как, бывало, сиживал и раньше, но едва Сергей вошел в коридор, он начал тревожно оглядываться по сторонам, завозился и, вырвавшись, выскочил на крылечко.
        - Ты чего такой? Или боишься? Не бойся, никто тебя не тронет, да и дома-то никого нет, — уговаривал Сергей. — Пойдем. Ну? Пойдем, Шарик!
        После долгих уговоров и ласковых поглаживаний, боязливо озираясь и поджав хвост, Шарик пошел за Сергеем.
        В кухне нашлось немного молока, несколько разваренных картошек, которые, видимо, оказались непригодными для продажи, и полкаравая хлеба. Молоко Сергей вылил в мисочку, накрошил туда хлеба и отдал Шарику.
        - Ешь, подкрепляйся на дорогу, мы сейчас с тобой в бригаду поедем. На голодное брюхо туда не доберешься.
        Шарик сначала нерешительно потоптался вокруг мисочки, потом жадно набросился на еду. Видно, он так изголодался, что, проглатывая пищу, даже вздрагивал. Когда мисочка опустела, Шарик начисто вылизал ее и тут же боязливо убежал на крыльцо.
        Сергей наскоро умылся и тоже принялся за еду. Вдруг Шарик зарычал и зло залаял, затем поспешно забился на свое прежнее место под крыльцом.
        Сергей выглянул в дверь — по двору шел Силыч.
        - Приехал, стахановец? — совсем беззвучным голосом, таким хриплым, что даже трудно было разобрать слова, спросил он.
        - Приехал, — нехотя ответил Сергей.
        - Ну, здорово, если так. Молодец, что решился. Нечего на дядю чертоломить, пускай дураки отдуваются.
        Сергея подмывало хотя что-нибудь возразить этому противному человеку.
        - А я не на дядю.
        - А на кого же тогда? На тетю? Или, может быть, для себя? насмешливо спросил Силыч.
        - Для государства.
        - Ну, ну. Оно небось тебе новые штаны купит?
        - Не обязательно работать за штаны.
        - Для фронта? — так же насмешливо бросил Силыч.
        - Для фронта.
        - Понятно. Только знай, вьюноша, что все сие не угодно богу. Да ты умный парень, сам понимаешь. И в Евангелии разбираешься не хуже другого. Словом, вернулся домой — и разговору конец. Ноют небось колхознички насчет дождей?
        - Вся работа встала.
        - Я и говорю — богу не угодно. Не то еще будет. Он и потоп может наслать. Кто хочет спастись — бросай мирские дела и берись за божеские. В молитве спасение. И ты тоже долго не оттягивай, берись-ка помогать нам. Заработаешь царство небесное. Для того и живет человек на земле.
        Сергей неохотно слушал Силыча, с нетерпением ожидая, когда тот уйдет. Видя, что разговор не клеится, Силыч заговорил о цели своего прихода.
        - Я завернул к вам насчет собаки, Манефа Семеновна просила.
        - А чего она просила?
        - Дурная собака твой Шарик. А может, спаси бог, беситься собирается? Мысленное ли дело, ничего не жрет и воет все ночи напролет.
        - Он по мне заскучал.
        - Не отрицаю. Может, и заскучал. Только ты, вьюноша, и то прими во внимание, что собака понапрасну выть не станет. Доказано! Или свою погибель чует, или же людям беду накликает. Словом, не к добру это, а к беде. Давно замечено. Вот я и принес. — Силыч достал из кармана синеватую тряпицу, положил ее на стол и осторожно развернул. В ней оказался порошок. — Мор! — таинственно сказал он. — Сильное вещество, до завтра до утра и лапы вытянет. Только надо, чтоб сглотнул, с мяском бы дать, что ли? Самому надо осторожность блюсти… словом, мор.
        - Вы что, собираетесь Шарика морить? — спросил Сергей и почувствовал, что сердце у него стало колотиться часто и гулко.
        - Манефа Семеновна просила, — словно оправдываясь, сказал Силыч. — А она не о себе думает, о других у нее забота.
        - Это вы его избили?
        - Бить не бил, а по просьбе Манефы Семеновны хотел поучить малость. Ты то учти, ей жизни от него, проклятого, не стало. И соседям тоже муторно. Волнуются и опять же выговаривают.
        - Даже глаз зашибли. А еще… — Сергей хотел сказать: «А еще в святые лезете», но вместо этого сказал: — А еще писание читаете. Как там сказано? Блажен человек, который и скотину милует. А вы, как Гитлер…
        - Вьюноша, вьюноша! Негодную тварь и господь велит истреблять. Святое писание понимать надо.
        - Забирайте свой поганый мор, а Шарика я не дам травить.
        - Могу и забрать. — Силыч так же осторожно завернул порошок в тряпицу и сунул ее в карман. — Тогда до свидания. Пойду домой, кости покоя просят. — Не дойдя до калитки, он вернулся: — А Манефа Семеновна знает о твоем приезде?
        - Нет, — не задумываясь, ответил Сергей. — Я вот только что…
        Силыч ушел.
        Интересно, зачем он спросил? Должно быть, неспроста. И посмотрел как-то… подозрительно. Куда же он потопал? Домой? Или с доносом к Манефе Семеновне?
        Нужно бы в баню сходить. Нет, на этот раз можно и без бани обойтись…
        Сергей вернулся в избу, убрал со стола, запер дверь, ключ положил на прежнее место и, выманив из-под крыльца Шарика, ушел с ним на бригадный двор, а оттуда снова уехал в поле.
        Сергея и его Шарика в бригаде встретили шумно и радостно.
        Дождливая погода затянулась. Днем обычно было пасмурно, по нескольку раз принимался лить дождь.
        Косари укрывались от дождя в будках, здесь же приходилось завтракать, обедать… Было тесно, но никто не обижался — в тесноте, да не в обиде… Первые дни настроение у всех держалось хорошее, веселое. Ребята устраивали громкую читку, много пели. Но с течением времени в разговорах все чаще и чаще стало слышаться беспокойство за успешное окончание сенокоса. Тревожиться действительно было от чего: приближалось время уборки хлебов и все хорошо понимали, что если затянется непогода, с сенокосом до уборочной не управиться. А продолжать косить сено и убирать хлеб одновременно колхозу не под силу, нет рабочих рук. Значит, как только поспеют хлеба, придется приостановить сенокос. А это уже грозило бескормицей.
        Обо всем этом подолгу толковали в будках. Обычно разговор вели взрослые, а ребята молча сидели, прислушивались. Но когда завязывалась беседа и среди них, то главная тема была та же, что и у взрослых.
        На стан неоднократно приезжала Семибратова. Она по-прежнему держалась уверенно, не скрывала, а, наоборот, подчеркивала, что создалось исключительно напряженное положение и что выход один — как только снова наступят погожие дни, нужно работать и работать не покладая рук, как никогда не работали.
        ЕЩЕ КЛЯТВА
        В один из своих приездов Семибратова сказала Павлу Ивановичу, что в правлении колхоза приходила Манефа Семеновна и просила передать Сергею, чтобы, не откладывая, ехал домой.
        - Ну как, отпустите напарника?
        - Он же недавно ездил, — удивился Павел Иванович. — Но если зовут пускай едет. Все равно погода стоит нерабочая. А зачем он понадобился, бабка не говорила?
        - Нет.
        - Откровенно говоря, эта поездка мне не очень нравится.
        Сказали Сергею. Он не только не обрадовался, но даже смутился. Когда узнал, что Семибратова берет его с собой и должна скоро уезжать, засуетился и стал торопливо укладывать вещи.
        Павел Иванович удивился:
        - Ты разве не собираешься вернуться?
        - Я, Павел Иванович… я вернулся бы…
        - Может, надоело здесь?
        - Ну что вы! — с обидой в голосе воскликнул Сергей.
        - Значит, все решено. И нечего тебе взад-вперед с вещами возиться. Вещи пускай полежат здесь.
        В разговор вмешались ребята, стали уговаривать Сергея обязательно вернуться, доказывали, что дома у него ничего не случилось, да и не могло случиться. Другое дело, когда там никого не осталось, как, например, у Кости Жадова: и он, и мать — оба в поле. А у Сергея бабка.
        Сергей вещей не забрал. Договорились, что в любом случае он обязательно приедет в бригаду и увезет все, когда будет уезжать совсем.
        - Шарика на меня оставь, — предложила Таня.
        - Не останется.
        Но пес, словно понимая уговоры Тани и Сергея, остался.
        …Манефа Семеновна встретила Сергея приветливо; глаза ее светились радостью, и Сергей понимал, что старуха действительно рада ему; несколько раз перекрестив, она принялась обнимать его и крепко поцеловала в лоб, что случалось, особенно за последнее время, очень редко. Казалось, что о минувшем приезде Сергея она ничего не знает.
        - Худющий-то какой стал, господи-батюшка, — запричитала Манефа Семеновна, — одна кожа да кости остались.
        Сергей знал, что это неправда, что, наоборот, за время дождей от длительного безделья он даже поправился, но, учитывая своеобразный характер Манефы Семеновны, возражать не стал. Он огляделся по сторонам ничего в избе не изменилось: так же висела в переднем углу потемневшая от времени икона, перед ней горящая лампада с чуть заметным крохотным язычком пламени; стол, покрытый выцветшей клеенкой, за столом деревянные лавки, на конике полотенце…
        - Умывайся, Сереженька, а я ужин соберу. Поди, наголодался там на казенных харчах.
        - А мы не голодали. Еды там вволю.
        - Чем же вас ублажали, чем потчевали? — со скрытой усмешкой спросила Манефа Семеновна.
        Сергей рассказал. Старуха недовольно поджала губы:
        - То-то я и говорю — с виду весь осунулся. С такого харчу не то что поправиться, считай, ноги таскать не будешь. А вы к тому же еще и работали.
        Сергей хотел было сказать, что и дома они едят не больно сладко, но опять сдержался, промолчал.
        Умывшись, как ни в чем не бывало Сергей сел за стол и взялся за ложку. Но опустить ее в чашку с дымящимися щами не удалось. Манефа Семеновна вдруг нахмурилась, брови ее сурово сдвинулись, она ударила его по руке, да так, что ложка стукнулась о крышку стола.
        - Ты что же это?! Лба не перекрестив — за ложку? — со строгим укором сказала Манефа Семеновна. — Или совсем уже в безбожники записался? Люди добрые сначала богу помолятся, вознесут хвалу господу, а тогда и за святой хлеб берутся.
        Сергей вышел из-за стола и, как до поездки в бригаду, не спеша трижды перекрестился и снова сел на свое место. Есть перехотелось. И без того невеселое настроение стало тягостным. И комната показалась куда мрачнее, чем была раньше. И душно, не поймешь, чем в избе пахнет, не то ладаном, не то клопами. А может, богородской травой. Сергей нехотя хлебал щи — они казались ему пересоленными — и думал о бригаде, пытаясь представить, что сейчас там делается. Нет, хорошие все-таки у них ребята, вот и придрались к нему, и клятву взяли, а все же относятся как свои. С ними Сергей совсем позабыл и про наказ Манефы Семеновны насчет моления. Представив себе, как были бы поражены ребята, увидев его молящимся, Сергей не смог сдержать грустной улыбки.
        - Чего раскололся? Надо плакать, а не смеяться, — прикрикнула Манефа Семеновна.
        Сергей не стал пускаться в объяснения. После ужина она спросила:
        - А постель твоя где?
        - Там осталась.
        - Или снова в обрат собираешься?
        В вопросе Манефы Семеновны слышалась с трудом сдерживаемая раздраженность и даже угроза.
        - Как вы скажете, — дипломатично ответил Сергей.
        - А чего я еще могу сказать? Все говорено-переговорено. Не успел за порог ступить, забыл, как творить крестное знамение. Прошлый раз приехал на глаза не показался. Собаку и то выше меня поставил. Не думала, что вместо спасиба за все черную неблагодарность получу. На Степана Силыча накинулся. Седины бы его постыдился.
        - Я не накидывался… — пытался оправдаться Сергей, но старуха и слушать не стала.
        Перед сном Манефа Семеновна сама долго молилась и столько же продержала на молитве Сергея. А когда он уже лег, расплакалась, села у его изголовья и запричитала:
        - Солнушонок ты мой! Заждалась я, кругом-то я одна-одинешенька, целый день слова некому сказать. Только и радости, что с господом посоветуюсь. И все тебя ждала, глаза насквозь проглядела.
        Говорила она и говорила, и о том, что старец Никон строго наказал непременно привести Сергея, и о том, что снова был слышен глас божий, оповестивший о приближении конца света, когда погибнут все грешные люди, а останутся только те, кто верует и почитает бога; рассказала и о божьих письмах, принесенных будто святыми людьми, а в тех письмах тоже о конце света и велено всем, кто хочет спастись, бросать работу и заняться только постом и молитвой.
        Слушал Сергей, и ему так хотелось, чтобы бабка поскорее замолчала, на память приходили другие слова и разговоры, совсем непохожие на эти, слова, которые он слышал в бригаде от Павла Ивановича, Тани, ребят, Семибратовой и всех-всех, с кем довелось ему встретиться на сенокосе.
        Когда Манефа Семеновна, думая, что ее речи окончательно покорили Сергея, положила на его голову свою сухую ладонь и стала гладить волосы, он чуть отодвинулся и сказал, что ему жарко. Затем сделал вид, будто дремлет, крепко зажмурил глаза и вскоре действительно уснул.
        Утром разбудила Манефа Семеновна:
        - Вставай, Сереженька, завтракать пора.
        Он тут же проснулся и соскочил с постели. Небо хмурилось, и в комнате было мрачновато. Сколько же времени? Много или мало? Все равно надо одеваться. Сергей взялся за одежду и увидел на полу у порога листок бумаги размером в половину тетрадного. Откуда он? Вчера его здесь не было! Интересно! Сергей взял бумажку в руки. Это был не обычный тетрадный лист, а кусок неграфленой бумаги с тоненькой, чуть заметной зеленой окантовкой. Он был весь исписан, но буквы не скорописные, а наподобие печатных, как обычно пишут объявления. Сергей стал читать… «Божье письмо. На святой горе был услышан глас божий. Близко второе пришествие Христа. Приближается Страшный суд, и погибнут тогда все грешники и восторжествуют праведники. Чтоб спастись от погибели — молитесь сорок дней и ночей, кайтесь над святым Евангелием. Бросьте всякую работу и другие греховные дела. Забудьте о земном. Перепиши письмо на девяти листках и раздай девяти знакомым и незнакомым и сделай это тайно ото всех. Так велит господь. А если не выполнишь приказания — потеряешь самого дорогого человека на свете и на тебя придет болезнь, горе и смерть
лютая. Бросьте земное и молитесь». Внизу стояло вместо подписи: «Печать архангела Михаила».
        Сергею стало немного жутковато. Наскоро одевшись, он выбежал к Манефе Семеновне на кухню.
        - Баб Манефа, кто положил это письмо? — Он показал ей листок.
        - Знать не знаю, ведать не ведаю. Кому надо, тот и положил. В дверь бросили.
        - К нам сегодня приходил кто-нибудь?
        - Не знаю. И ты зря выспрашиваешь. В письме-то что написано? Молчать велено. И молчи. Больше меня ни о чем не выпытывай, знаю — не знаю, умру не скажу. И не приведи тебя бог ослушаться этого письма. Шутка сказать был услышан голос божий! Молиться надо. После завтрака пойдем к старцу Никону. А твое дело, я так скажу, совсем особенное. С кого другого, а с тебя спросится.
        Позавтракали, помолились.
        Манефа Семеновна достала из сундука и подала Сергею чистую одежду, велела поскорее переодеться — Никон Сергеевич их ждет. Сергей не сопротивлялся. Но он наотрез отказался надеть серый пиджак. Манефа Семеновна удивилась, но настаивать не стала. Она только спросила, чем же не понравился ему этот славный пиджачок? Сергей так и не ответил, но добавил, что вообще носить его не будет. В другое время Манефа Семеновна не прошла бы молча мимо таких дерзких слов мальчишки, но она торопилась, была занята другим, более важным, и оставила этот разговор до другого раза.
        Старец Никон встретил их приветливо. Спросил, совсем ли приехал Сергей. Услышав положительный ответ Манефы Семеновны, поинтересовался есть ли у юноши желание вместе со старцем Никоном и Силычем служить богу в моленной, возносить славу господу.
        Сергей немного помялся в нерешительности. Вот она настала — та страшная минута, когда он должен выбрать, как ему дальше жить, пойти со старцем, а заодно с Силычем, и тогда прощай все — и Таня, и Павел Иванович, и ребята.
        В памяти промелькнула ночь, когда он давал у костра клятву, затем разговор с Таней… Нет, надо отказаться, пускай будет даже лучше смерть, чем позор!..
        - Ну, — спросил старец и благожелательно опустил руку на плечо Сергея, — что же мы молчим?
        Собравшись с духом, Сергей ответил, что у него нет такой охоты. Тут Манефу Семеновну даже качнуло. Она охнула, всплеснула ладонями и накинулась на Сергея с упреками. Затем стала уверять старца, что до поездки в бригаду Сергей всей душой стремился прислуживать в моленной, а вот побывал там — вернулся совсем другим, словно его там заново перекроили. Но все же сердце у Сергея чистое и душа еще невинная, он исправится. Пускай Никон Сергеевич не сомневается в этом. Слова Манефы Семеновны такие верные, что она может даже присягу дать.
        Затем снова заговорил старец. Он наобещал Сергею златые горы и попросил выручить единоверцев, потому что за последние дни Силыч совсем остался без голоса. Ну, а без чтения слова божьего какое же может быть моление?
        Старец говорил тихим и грустным голосом, а глаза его смотрели на Сергея ласково и просяще…
        - Ну так что же ты, Сережа?
        Сергей ответил, что он, пожалуй, и не сможет, он уже и читать-то по-церковному позабыл.
        - А мы сейчас посмотрим, — сказал старец и раскрыл перед Сергеем псалтырь. — Ну-ка, читай.
        Книга раскрылась на странице, где был напечатан псалом, который Сергей знал почти наизусть и мог прочитать без единой запинки. Но он стал читать, будто с трудом разбирает написанное, читал по слогам, да и то сбивался и путал. Ему дали другую страницу, совсем незнакомую. Чтение пошло еще хуже.
        Старец Никон молча поднялся со стула и нервно зашагал по комнате. Затем остановился перед Сергеем:
        - Неужто так скоро позабыл все то, чему я научил тебя, сын мой возлюбленный?
        - У меня памяти нет, — еле слышно ответил Сергей. — Я и в школе тоже чуть тяну.
        - Не верю я ему, не верю, Никон Сергеевич! — воскликнула Манефа Семеновна. — Врет он все, притворяется. Я же вам говорила, что и в седьмой класс хорошо перешел. Грех-то какой! Дайте ему еще пробу, Никон Сергеевич. А ты, богохульник, не смей над божьим писанием глумиться. О себе не думаешь, родителей бы вспомнил.
        - Да, души покойных не возрадуются, — скорбно произнес старец. — Души покойных грустят, видя все происходящее.
        - Ну, чего же ты молчишь? Чего в землю уставился? Проси, чтоб Никон Сергеевич еще дал почитать.
        Но Сергей молчал.
        - Нет, уважаемая Манефа Семеновна, дорогая сестра во Христе, видно, правду говорит пословица — насильно мил не будешь, — обиженно сказал старец. — Я же вижу, как вы болеете за него, но свое сердце и разум другому не поставишь.
        Старец стал внушать Сергею, чтобы тот почитал и во всем слушался Манефу Семеновну, что неуважение и непослушание старшим — страшнейший грех.
        - А я и так слушаюсь, — не удержался Сергей.
        - Где же ты слушаешься? — накинулась на него старуха. — Ты бы хотя память покойного отца чтил, вон у меня письмо лежит за образом, Николай Михайлович прямо так и писал, что мне тебя препоручает, а ты час от часу все хуже да хуже. Вы слышали, Никон Сергеевич, он меня слушает?! Ты поклянись здесь, дай клятву, что никогда не преступишь моего слова. Можно такую клятву, Никон Сергеевич?
        Старец немного подумал. Затем сказал, что, конечно, можно, что закон божий разрешает принимать от кающихся клятву. Он выдернул из стопы книг одну и положил ее на край стола.
        - Подойди, раб божий Сергей.
        Сергей подошел.
        - Положи на Евангелие два пальца — указательный и средний. Большой к ним присоедини. Теперь повторяй за мной. Я, раб божий Сергей… на святом Евангелии, перед лицом всемогущего бога… даю клятву…
        Словно во сне, Сергей механически повторял слово за словом, не вдумываясь в их смысл. Да он сейчас ни о чем и не думал. На душе было так скверно, что он готов был разреветься. Совсем неожиданно Сергей взглянул в окно — оно выходило на улицу — и чуть не вскрикнул: мимо проходил Иван Егорыч, с удилищами на плече, котомкой за спиной, знакомым котелком в одной руке и изрядным куканом рыбы в другой. Шел Иван Егорыч, по-стариковски сгорбившись, и о чем-то глубоко задумался. На другой стороне улицы чей-то рыжеватый телок пощипывал травку. А это кто? Торопливым шагом проследовала Таня. За ней бежал Шарик. Даже не верилось. «Когда же она приехала?» — подумал Сергей. Как вспышка молнии, в памяти промелькнула его жизнь на стане в Цветной лощине. Сергей словно очнулся быстрым взглядом окинул комнату, увешанную иконами и непонятными картинами, Манефу Семеновну, старца, Евангелие на столе… Рывком он убрал с Евангелия пальцы и бросился в дверь. Догнав Ивана Егорыча, Сергей не очень смело поздоровался с ним.
        - А, Сережка, здорово, брат! — обрадовался старик и протянул мальчишке руку. — С поля на побывку?
        - Да вот, по делам, — ответил Сергей и удивился: откуда Ивану Егорычу известно, что он в поле?
        - Я однажды заходил к тебе, бабка все и пояснила. Твою бабку я, оказывается, знаю. Как же! С бабкой, скажем прямо, тебе, парень, не повезло.
        Они расстались дружески, и Иван Егорыч пригласил к себе Сергея в гости, когда тот совсем вернется в поселок.
        Дома Сергей торопливо переоделся, надел все, в чем приехал из бригады. Зная, что предстоящая встреча с Манефой Семеновной не сулит ему ничего хорошего, вышел во двор. Там, во всяком случае, она не станет кричать и не полезет в драку.
        Да, письмо отца! Манефа Семеновна все говорит, что в этом письме отец велел ей распоряжаться Сережкой. Письмо за образом? Надо найти его, достать… И прочитать… Скорее назад, в избу…
        Сергей вспрыгнул на лавку и торопливо стал шарить на полочке-угольнике за образом… Под руку попалась пачка бумажек. Не слезая с лавки, Сергей стал быстренько перебирать их… Вот голубой конверт, выцветший, пожелтевший. Это он! Слегка дрожавшими пальцами Сергей достал из конверта письма, их было два. В одном Николай Михайлович сообщал, что остался служить в Красной Армии, а другое… «Уважаемая Манефа Семеновна! По известным вам причинам я должен какое-то время жить вне дома. Дела! Доверяю вам самое ценное, что есть в моей жизни, — Сережку. Очень прошу временно, до моего возвращения, позаботиться о нем. Этого я вам никогда не забуду. И пишите мне, пишите мне о нем чаще. Затем еще одна просьба, только не обижайтесь, как мы однажды договорились с вами, — не надо отравлять его религиозным дурманом. У вас свои убеждения, у меня свои. Извините за откровенность, но лучше все сказать прямо, чем говорить намеками. С приветом. Н. Зотов». Так вот оно какое письмо!.. «Религиозный дурман»! Но надо торопиться. Куда же спрятать конверт? Только не за образ! В карман? Изотрется. Вот куда…
        Сергей засунул находку в свой ученический портфель. Пускай будет здесь.
        Он снова вышел во двор.
        Что он будет делать в дальнейшем, чем займется хотя бы сегодня, уедет в поле или же останется дома, — он еще не знал да и не думал об этом. Знал только, что жизнь с сегодняшнего дня пойдет по-другому. Сергей приоткрыл калитку и плечом привалился к косяку.
        - Здравствуй, Сережка!
        Рядом стояла Таня, приветливо улыбаясь Сергею.
        - Здравствуй…
        Радостно повизгивая, к Сережке бросился Шарик.
        Таня с восторгом смотрела на встречу друзей и довольно похохатывала.
        - Не ждал, да?
        - Ну конечно. Ты сегодня приехала?
        - Может, час назад. С Витькой. Из-за этого твоего рыжего дурашки. Видит, тебя нет, и драпать из бригады собрался. А у нас новость: папа опять на самолете. Только уже на бомбардировщике. Понимаешь? Пишет — в гроб вколачиваю фрицев поганых, — захлебываясь, сообщила Таня.
        Говоря, что приехала из-за Шарика, Таня сказала неправду. Пес вел себя безукоризненно: во всем ее слушался и терпеливо ждал возвращения друга. Поехала она в поселок потому, что забеспокоилась о Сергее. Поняла, что Манефа Семеновна может не отпустить его обратно, посоветовалась с Павлом Ивановичем, наскоро собралась и двинулась.
        И, как видно, подоспела вовремя.
        - Мы с Витькой прямо к правлению колхоза подъехали. Антонину Петровну видели. Она про тебя спросила и знаешь что говорит?
        - Что?
        - Хвалит. «Славный, говорит, парень растет». Вот как она говорит.
        - Ну да? — недоверчиво спросил Сергей.
        - Даю слово! «Я, говорит, даже и не ожидала. Весь в отца пошел». Не веришь, да?
        Щеки Сергея заалели.
        - Вроде как и не за что хвалить…
        - Значит, есть за что. Она такая, зря болтать не будет. Когда собираешься обратно в бригаду? Не торопишься?
        Такого вопроса Сергей не ожидал и не был готов к ответу. Подумал…
        - Не знаю, с кем бы уехать.
        И это была правда. Вот только сейчас вдруг он понял, что не может не уехать. Обязательно уедет, а потом пускай будет что будет.
        - А Витька Петров? Он же еще не уехал. Я, например, с ним. Поехали вместе? Лошадям, конечно, тяжеловато, но мы где пешком, где бежком. А? Гляди, — вдруг зашептала она, схватив Сергея за руку, — твоя бабка несется. Вся в черном, и не жарко.
        Таня отпустила руку Сергея и почти бегом двинулась домой.
        - Идем-ка в избу, — подойдя к калитке и не глядя на Сергея, сказала Манефа Семеновна.
        - Не пойду.
        - Не пойдешь?
        Манефа Семеновна остановилась против Сергея, еле сдерживая бушевавший в ней гнев.
        - Ты куда это так разрядился? — спросила она, указав взглядом на его рабочий костюм.
        - Уезжаю, — сказал Сергей и сам удивился своей смелости и решительности.
        - Куда?
        - В бригаду.
        - За одеждой?
        - Нет. Работать.
        - Значит, сам большой? Что хочу, то и ворочу? Спасибочко. Можешь. Только домой не возворачивайся.
        Манефа Семеновна прошла мимо него во двор, громко захлопнула за собой калитку.
        Сергей немного постоял и побрел к правлению колхоза. Затем передумал, пошел к Тане, и вместе с ней они направились к Вите Петрову. К вечеру Сергей был на своем стане.
        Павел Иванович обрадовался, увидев Сергея, обнял его и, крепко хлопнув по спине, сказал:
        - Молодец, Сережка! Долго не засиделся. Ну, что там случилось? Рассказывай.
        Сергей поежился:
        - Ничего не случилось. Просто так.
        По задумчивому выражению глаз Павел Иванович догадался, что у Сергея какая-то неприятность, но приставать с распросами не стал. Может быть, сам расскажет?
        - Бабка не отпускала.
        - Почему?
        - Не знаю, — схитрил Сергей. — Не хочет, чтобы я в колхозе работал.
        - Но ты все же поехал? — удивился Павел Иванович.
        - Поехал. Она не велела домой возвращаться.
        Рассказ Сергея взволновал Павла Ивановича. Он, как мог, успокоил его и пообещал все уладить сам.
        - А тебе, Сережа, надо будет к какому-то определенному берегу прибиться: или же в колхоз вступить, ты хотя несовершеннолетний, но могут сделать исключение, или же устроиться в ремесленное училище. Да и работу подходящую можно найти. Как ты?
        Сергей с радостью согласился.
        - Павел Иванович, а что я вам хотел показать!..
        - Ну-ка?
        Сергей вытащил из кармана и протянул классному «божье письмо». Павел Иванович прочитал. Еще раз. Лицо его померкло.
        - Где взял?
        - Подкинули.
        - Так. Ну, и что ты об этом думаешь?
        - Не знаю.
        - Будешь распространять? Впрочем, извини, Сережа, я задаю тебе глупейший вопрос. Уж если ты показал мне эту мазню, то, значит, распространять не собираешься. Но знаешь, кто написал все это? Нет? Я скажу. Скрытый враг. Подходит уборочная, а он решил сорвать ее и действует от имени бога. Бойцы на фронте жизни не жалеют, а он, подлец, как в спину нож… Я тебе уже, кажется, говорил, что религия — враг всего передового, вот он, новый факт. Но тебе — спасибо.
        Вечером, во время политбеседы, Аня рассказала, что в поселке появились вредные «божьи письма», распространяемые с целью подорвать во время уборочной трудовую дисциплину. Но тот, кто пишет их, просчитался, не на таких напал.
        ПОИСКИ
        Однажды вечером, когда на стане уже собирались ложиться спать, приехала Семибратова. Она была необычайно оживлена.
        - Здравствуйте, косари, на боковую собираетесь? Правильно делаете, запасайтесь силами, скоро на штурм пойдем. Тогда будет не до сна.
        - Что, Антонина Петровна, или хорошую погоду учуяла? — торопливо спросил Петр Александрович Дьячков.
        - А вы разве ничего не замечаете?
        - Да пока и замечать-то нечего, разве что дождь к вечеру перестал. Так он каждый день по одному шаблону работает, то навалится, то передышку сделает.
        Антонина Петровна усмехнулась:
        - Не в этом дело — теплее на дворе стало.
        Петр Александрович разочарованно хмыкнул.
        - Так это ж мы и сами знаем. И радоваться тут нечего, оно так все время, как пошли дожди: то потеплеет, то снова прикрутит, будто осенью. Это еще не причина для радости.
        Семибратова хитровато глянула на Петра Александровича.
        - Новость я привезла, товарищи, очень хорошую. Сегодня передавали прогноз погоды на декаду. В ближайшие дни дожди прекратятся. Температура будет доходить до тридцати градусов. Так что нужно быть готовыми.
        - Так мы же давно готовы! — воскликнул Петр Александрович.
        - Правление колхоза просит так организовать работу, чтоб никакой раскачки, с первого дня добиться самой высокой выработки. Если дела пойдут хорошо, мы малость выйдем из положения. Хлеба-то еще постоят недельки две, за это время успеем кое-что сделать.
        Завязался разговор.
        - Эти сенокосилки да лобогрейки — одно мучение, а не машины, посетовал Петр Александрович, — как хочешь старайся, а больше семи гектаров не скосишь. Вот кабы двенадцать прихватить, можно бы еще терпеть.
        - Двенадцать?! Дотянуть до десяти — и то какая выручка. Почти вдвое больше, чем по плану, — сказала Семибратова.
        - Оно еще и то нужно учесть, как кто сумеет приладиться к машине. Вот в хуторе Шевченковском рассказывают: один лобогрейщик, до войны это было, десять гектаров ржи за день скосил. Правда, один день у него такой выдался. Потом до девяти еще дотягивал, а десяти больше не поднял, рассказал бригадир. — Значит, все-таки приладиться можно.
        - Девять тоже неплохо, — усмехнулась Семибратова. Она распрощалась и пошла в женскую будку.
        А Павел Иванович задумался. Разговор о том, что в соседнем хуторе кто-то выкашивал лобогрейкой десять гектаров, навел его на новые размышления. Ведь они с Зотовым добились за последний день выработки в семь с половиной гектаров, больше этого ни одна лобогрейка в колхозе не выкашивала, да не только больше — никто не смог сравняться с ними. Павел Иванович считал, что семь с половиной гектаров — предел для лобогрейки, потому что они с Сергеем боролись за каждую минуту, делали все, чтобы скосить больше, но так ничего уже и не добились. А тут, оказывается, был случай, когда такой же лобогрейкой скашивали десять гектаров. Десять! Ведь это не семь с половиной! Но как можно достичь этого? И Павел Иванович снова, в который уже раз, старается найти зря потерянное время. Напрасно! Рабочий день уплотнен до предела. А перерывы на завтрак и на обед? Нет, без них не обойтись — нужно лошадей покормить, да и самим подкрепиться. Конечно, если бы лошади ходили быстрее, тогда выработка поднялась бы намного, но их нельзя перегружать, половину дня они будут ходить быстро, зато вторую — черепашьим шагом, да еще с
остановками. Какая уж тут выработка!
        В будке все уже давно спали, а Павел Иванович заснуть не мог. Его терзала одна и та же неотвязная мысль: как заставить лобогрейку перешагнуть проклятый предел в семь с половиной гектаров? Ответа не находилось. Время было уже за полночь, когда Павел Иванович закрыл глаза, решив во что бы то ни стало заснуть. Но тут же резко поднялся и сел. Его охватило необыкновенное волнение. Как он раньше об этом не подумал? А ведь дело совершенно ясное! Тут не может быть сомнений.
        Павлу Ивановичу захотелось немедленно, сию же минуту поделиться с кем-нибудь своими мыслями. Но все спали. Павел Иванович слегка толкнул Сергея в бок.
        - Зотов! Зотов!
        Сергей поднялся.
        - Запрягать? — спросил он спросонья.
        - Нет, нет! Ты ляг, но проснись. И послушай меня.
        Сергей лег.
        - Реши одну задачу. На сенокосе работала лобогрейка. Лошади, впряженные в нее, ходили со скоростью три километра в час, и лобогрейка скашивала в день семь с половиной гектаров. Сколько гектаров будет скашивать лобогрейка, если лошади будут ходить по шесть километров в час? Вот и все! Понял условие задачи?
        - На бумаге бы лучше…
        - Ты прослушай внимательно еще раз и реши устно. Это задача для устного решения. — Павел Иванович не спеша повторил условие задачи.
        - Так она совсем легкая! — обрадованно вскрикнул Сергей. — Это я могу сразу.
        - Тс-с-с. Шепотом говори, разбудим всех.
        - Получается пятнадцать гектаров.
        - Правильно. Это задача о нашей лобогрейке.
        - Я так и подумал.
        - Вот если бы нам удалось заставить лошадей ходить рысью, то можно бы скосить до пятнадцати гектаров в день. Понимаешь? Мы заменили бы три лобогрейки.
        - Лошади не выдержат, Павел Иванович. А что, если попросить вторую пару на смену? Одни походят — выпрягать, а вместо них — другую пару.
        - Правильно, Сергей. Совершенно правильно! Я именно об этом и подумал. А теперь скажи, только откровенно: ты согласился бы работать на лобогрейке при таких условиях?
        - А почему не согласиться?
        - Я имею в виду, что ты будешь не только гонять лошадей, но и скидывать с лобогрейки — и то и другое будем делать по очереди. Справишься?
        - Справлюсь, Павел Иванович.
        - При новых условиях будет гораздо труднее. Ты это учти.
        - А теперь бы я и не пошел только в погоняльщики.
        - Давай спать, а завтра примемся за дело.
        «МЫ — ВАШИ ШЕФЫ»
        Бригадир Лукьян Кондратьевич, пожилой уже человек, спокойный и вдумчивый, с большим вниманием выслушал Павла Ивановича, сам прикинул его вычисления и не без удовольствия хлопнул ладонью по блокноту.
        - А ведь это дело. Хорошая затея!
        Петр Александрович сидел чуть поодаль и, казалось, не слушал разговора учителя и бригадира, но в действительности не пропустил ни одного их слова. И когда Лукьян Кондратьевич одобрил предложение Павла Ивановича, он подошел ближе и решительно заявил:
        - Напрасно, Лукьян, торопишься. Павлу-то Ивановичу не очень хорошо известна наша техника, а мы с тобой уже стреляные воробьи. Ничего из этой затеи не выйдет. Почему? На таком быстром ходу, Павел Иванович, шатун полетит да и коса не выдержит. Потому — машина рассчитана, можно сказать, на самый тихий ход. А оно ведь что к чему приспособлено, того, стало быть, и требует. А потом, насчет лошадей — начнете перепрягать, больше времени потеряете. Вот так я думаю. Тут и весь мой сказ. За большим погонишься — и малое упустишь.
        - Но вы слышали о случае в Шевченковском хуторе, — возразил Павел Иванович. — Ведь было это?
        - Было, — согласился Дьячков. — И люди зря болтать не станут. Но вы и то учтите, что там один раз до десяти гектаров дотянули — дело, можно сказать, случайное. А вы на пятнадцать замахнулись. Такого еще не бывало и не может быть.
        Павел Иванович попытался переубедить старика, но Петр Александрович Дьячков стоял на своем и в ответ на все доводы Павла Ивановича только отрицательно покачивал головой и потягивал трубку.
        Слова и упорство Дьячкова подействовали и на Лукьяна Кондратьевича, он начал сдавать позиции и тоже заговорил о том, что дело действительно рискованное, и как бы не получилось так, что вместо высокой выработки они останутся ни с чем, как рак на мели. Больше всего бригадир беспокоился о косах и шатунах для лобогреек: запаса в колхозе нет и достать их сейчас невозможно. Но он все же обещал сегодня съездить в поселок и посоветоваться с Семибратовой.
        Днем во вторую бригаду приехал секретарь райкома комсомола Григорий Лысенко.
        Был он примерно того же возраста, что и Павел Иванович; невысокий, худощавый, он сразу же подкупал веселым взглядом и добродушной улыбкой. Левый рукав фронтовой гимнастерки Григория Лысенко был пуст и заправлен под ремень. В районе его знали от мала до велика. Он не любил отсиживаться в кабинете и бывал там только тогда, когда требовала прямая необходимость. «Не люблю кабинета, — говорил он, — то ли дело в людской гуще, там, что называется, живешь, ума-разума набираешься».
        Григорий Лысенко был везде желанным гостем, и, как говорил Петр Александрович Дьячков, вокруг него вечно табунилась молодежь. Он много читал, всегда имел большой запас самых последних новостей о событиях на фронте, о трудовых подвигах молодежи района, да и не только района, о всевозможных событиях за границей.
        Сообщал он эти новости своеобразно, не в виде специальной беседы, какие обычно проводят штатные беседчики, а как бы между прочим, в разговоре, но всегда это приходилось так кстати, было так уместно, что запоминалось и заставляло думать.
        Память у него была замечательная. Секретарь райкома знал в лицо почти всех комсомольцев района, и не только по фамилии, но даже по имени. Комсомольцы любили и уважали своего вожака, все в нем подкупало их: и простота, и веселый нрав, и деловитость, и требовательность. Он обычно ездил на пегом меринке, зимой запряженном в санки, а летом в двухколесную таратайку на старинных скрипучих рессорах. Ездил Лысенко без кучера, хотя каждому было понятно, что править лошадью одной рукой трудно, неудобно. О его Пегом, смеясь, рассказывали, что лошадь хорошо понимает своего хозяина и не может проехать мимо группы молодежи, чтобы не остановиться. Если Григорий Лысенко приезжал в колхоз, то не на час и не на два; уезжал оттуда, когда был уверен, что побывал «во всех закоулках», поговорил со всеми, с кем нужно было поговорить. Неожиданно попав на вечер школьной или колхозной самодеятельности, он не сидел в качестве постороннего наблюдателя, а принимал самое активное участие, чаще всего выступая с чтением стихов, множество которых знал наизусть.
        С нарушителями дисциплины, нерадивыми, лодырями Григорий Лысенко был строг. Его веселые и открытые глаза становились острыми, колючими, а голос — твердым и жестким. С лица исчезала добрая улыбка.
        Лысенко не столько поучал молодежь, сколько служил для нее примером.
        На стане, во второй бригаде, Григорий Лысенко собирался заночевать. Перед вечером, улучив минутку, Павел Иванович рассказал ему о своих замыслах. Секретарь райкома загорелся.
        - Так это же находка! — с восторгом заговорил он. — Здорово! Да вы знаете, если это дело организовать во всех колхозах района, мы же горы сдвинем. А Дьячков, говорите, не согласен? Странно. Он вообще передовой старик, умный. Пойдемте к нему.
        Дьячков был у лошадей.
        - Петр Александрович, — хитровато улыбаясь, обратился к нему Григорий Лысенко, — это что же вы поступаете, как самый закоренелый консерватор?
        - Как ты сказал, товарищ Лысенко? — настораживаясь, спросил Дьячков.
        - Говорю, поступаете, мол, как консерватор. От вас такого и ждать нельзя было.
        - Понимаю, выговариваешь мне за плохие дела, а что и как — в толк не возьму.
        - Консерваторами называют тех, кто нового не признает, — пояснил секретарь райкома комсомола, — кто за старое цепляется.
        Петр Александрович возмутился:
        - Так ты что ж, и меня в эту шайку записал? Спасибочко, уважил, товарищ Лысенко.
        Лысенко рассмеялся и, не гася улыбки, заговорил:
        - Но я не назвал вас, Петр Александрович, консерватором. Человек вы, можно сказать, передовой, уважаемый не только в своей бригаде, но и во всем колхозе, а поступаете как заправский консерватор. Нового не признаете. Вот, например, товарищ Храбрецов внес ценное предложение, а вы — на дыбы. Почему так? Можете объяснить?
        - А, ты вон про что, — облегченно вздохнул Дьячков. — Могу ответить: потому что я такой убежденный. И тут, товарищ Лысенко, скажу по совести, обругай меня не только консерватором, а хоть и похуже как-нибудь, но что я думаю, то и думаю, и не советую тебе об этом даже говорить. Вот так.
        Григорий Лысенко пожалел, что бригадир уехал в поселок, с ним все-таки можно было бы договориться, ведь он хозяин бригады.
        - Но откладывать этого вопроса нельзя, он имеет значение не только для вашего колхоза, — сказал Лысенко Павлу Ивановичу. — Я предлагаю так: давайте сейчас тоже двинемся в Потоцкое. К Семибратовой.
        Павел Иванович согласился.
        - Садитесь в мою двухколесную карету, и отправимся.
        - Считаю, что нужно и Зотова взять. Это наша общая затея. Пускай во всем принимает участие.
        Григорий Лысенко молча кивнул головой.
        - Не знаю только, как мой экипаж выдержит. Ну, попробуем. А кстати, вы, Павел Иванович, не скажете, почему ваш Зотов выглядит немного странно? Смотрит на тебя, а сам, видно, о чем-то другом думает. Он или запуган, или растерян.
        Павел Иванович невольно вздохнул:
        - Дома у него неладно. Я сам хотел посоветоваться с вами.
        Тут Павел Иванович рассказал все, о чем поведал ему Сергей.
        - А парень-то он хороший. Гораздо лучше, чем я ожидал, — сказал Павел Иванович. — Мальчишке надо помочь. Обязательно. И я этим займусь.
        - Шакалы! — с возмущением произнес Григорий Лысенко. — Видите ли, чего захотели — советского школьника, сына погибшего коммуниста в моленной замуровать. А знаете что? Доверьте мне семейные дела Зотова. А? Не беспокойтесь, не подведу. Я прежде всего попробую поговорить с бабкой.
        - Пожалуй, бесполезно, — усомнился Павел Иванович.
        - Попытка — не пытка. Я умею с такими разговаривать.
        На стане появилась Семибратова. Она обо всем узнала от бригадира, отругала его за нерешительность и тут же выехала в поле.
        - Ну, рассказывайте, чем хотите порадовать, — сойдя с тарантаса, сразу же обратилась она к Павлу Ивановичу.
        Павел Иванович коротко изложил свой план.
        - Мы с Сережей, — сказал он, ободряюще взглянув на Сергея, ручаемся, что если нам будут даны две смены лошадей — за световой день скосим пятнадцать гектаров.
        - Что скажете, Антонина Петровна? — хитровато сощурив глаз, спросил Григорий Лысенко.
        - Что же я скажу, товарищ Лысенко? Обрадовалась я, братцы мои. Ну как же, из-за дождей колхоз оказался в тяжелом положении… А тут, можно сказать, люди выход предлагают. Надо пробовать. Тогда все и решится. Есть у нас лошади? Есть. А вот свободных машин нет. И рабочих рук нехватка. Павел Иванович дополнительно и не требует людей, ему нужны только лошади. Дадим. Если опыт удастся, все лобогрейки и сенокосилки переведем на двухсменную упряжку. Пускай они выкашивают не по пятнадцать, а хотя бы по десять гектаров — и то для колхоза большая находка.
        - А ты что скажешь, лобогрейщик? — положив Сергею на плечо руку, спросил Григорий Лысенко.
        Сергей покраснел, растерялся.
        - Не стесняйся, говори все, что думаешь. Ведь вам с Павлом Ивановичем крепко поработать придется. Тебе не трудно будет?
        Сергей забеспокоился — еще, чего доброго, не пустят. Скажут, молодой еще. Он решился.
        - Я… Ничего… Пожалуй, покрепче Павла Ивановича буду.
        - А твое мнение, товарищ Лысенко?
        - Мне, Антонина Петровна, и говорить нечего. Могу только добавить, что мы, комсомольцы района, возьмем шефство над этим новым делом и, как только будут первые результаты, передадим опыт всему району. Лично я понимаю эту задумку как начало большого дела. Мы — ваши шефы, — сказал он в заключение и крепко пожал руку Павлу Ивановичу и Сергею.
        Вскоре он засобирался в дорогу. Пояснив удивленным ребятам, что неожиданные обстоятельства вынуждают срочно отбыть в Потоцкое, и пошептавшись с Павлом Ивановичем, Григорий Лысенко уехал в поселок.
        «И Я С ВАМИ»
        Павел Иванович и Сергей поднялись на рассвете — нужно было подготовить машину, проверить все ходовые части, исправность кос, прочность конской сбруи и многое такое, что сразу даже не приходило в голову.
        На стане все уже знали, что Павел Иванович и Сергей будут косить по-новому, и старались помочь кто чем мог. Ребята не отходили от Павла Ивановича даже тогда, когда принимался накрапывать дождь. Он берется за осмотр лобогрейки — ее тут же начинают ощупывать двадцать рук. Не остаются обойденными ни одна гайка, ни один болтик, ни один гвоздь.
        Звеньевая девушек-лобогрейщиц Галина Загораева тоже внимательно следила за приготовлениями Павла Ивановича. Когда он начал осматривать шатун, Галина покачала головой:
        - Ненадежный косогон, не выдержит большой нагрузки.
        - Другого нет, — с сожалением ответил Павел Иванович.
        Галина вынула из своей машины шатун и протянула Павлу Ивановичу.
        - Поставьте мой косогон, а мне давайте свой. У вашего жидковат изгиб, наварен плохо, а мой любую скорость выдержит, смотрите, как он отработан. Это труды моего бати, он ведь кузнец, ну и постарался для дочки, пошутила она.
        В сторонке держался только Петр Александрович Дьячков. Был он хмур, молчалив, недовольно поглядывал на всех и сердито подергивал ус. Сначала он делал вид, что не замечает приготовлений и все происходящее на стане его не касается. Затем Петра Александровича начала пробирать беспокойная тревога: как же, вся бригада косарей занята одним делом, на языках у всех только и разговоров, что о сменной работе Храбрецова и Зотова, а он отбился от людей и остался, как огрех в поле. Петр Александрович уже не раз ругнул себя за то, что, не разобравшись как следует, выскочил со своим языком. Будто невзначай, он подошел к лобогрейке Павла Ивановича, постоял, посмотрел, послушал, о чем говорят, потом совсем безразличным тоном спросил:
        - А кто же у вас будет косы точить? Да лошадей обихаживать? Не решили еще?
        - Об этом пока не думали, — ответил бригадир. — Видно, вам придется, Петр Александрович, кому же больше. Можно сказать, родное ваше дело.
        Дьячков от радости даже картуз сбил на затылок, но своих чувств не выдал. Наоборот, будто немного недоволен, он протянул:
        - Так об этом надо сразу говорить, Лукьян Кондратьевич… А без меня вам все равно никак нельзя. И я, конечно, не откажусь. У меня и косы будут всегда что нужно, и лошади справные. Я недосплю, недоем, а дело сделаю. Вот как. А он, товарищ Лысенко, консерватор, говорит, прости господи, на одну доску с ними ставит. Разве же не обидно? Одним словом, и я с вами в этом деле поработаю.
        Высказал все это Петр Александрович и словно преобразился — куда девалась его хмурость и молчаливость.
        - За сбрую вы не беритесь, я сам ее облажу, — сказал он, отбирая у бригадира два комплекта упряжи, — это мое дело, конюха. И вот еще что скажу — две лошади на рысях лобогрейку долго не натаскают, нужно подпрягать и третью. Чтобы, значит, тройки в упряжке ходили, тогда дело надежнее будет. Я по своей части все обмозговал, все до последней точки.
        Поздно вечером на стане снова появился Григорий Лысенко.
        - Ну, зачастил, — беззлобно пробурчал Петр Александрович Дьячков.
        Григорий расспросил, как идут дела, не нужно ли какой запчасти к машине.
        Побыв на стане около часа, Григорий Лысенко стал прощаться.
        - Да я, собственно, друзья, заскочил к вам сегодня главным образом из-за Зотова.
        - А что? — бледнея, спросил Сергей.
        - Особого ничего. Привет тебе бабка просила передать.
        - Манефа Семеновна? — не веря своим ушам, спросил Сергей.
        - Ну да. Я у вас сегодня квартировал. Сельсовет поставил. Вот и познакомились. Потолковали по душам.
        - А больше ничего она не говорила?
        - Нет. Впрочем, да, говорила. Обещала как-нибудь пирог испечь. С картошкой. И привезти тебе как гостинец. Крутая она у тебя. Богомольная, просто ужас.
        - Вот так и сказала — передать привет?
        - Так и сказала.
        ПЕРВАЯ УДАЧА
        Ночь накануне, не в пример минувшим, была теплой и ясной. Небо усеяли звезды. Их высыпало так много, что казалось, будто им тесно.
        Косарям надоела духота небольшой будки, а теплая ночь так подкупала и манила, что ребята разошлись по своим местам только после полуночи.
        Не спал на стане один Петр Александрович Дьячков, в обязанности которого входило присматривать за лошадьми и ночью.
        На рассвете стало свежо. Петр Александрович нащупал в углу телогрейку, надел ее, раскурил трубку и уселся на пороге будки. Светало очень быстро. Скоро обозначилась четкая линия горизонта, выплыли из синеватого полумрака далекие курганы.
        Вдруг Петр Александрович поднялся и, чуть вытянув шею, начал всматриваться в даль. Вся степь отливала серебристой белизной, будто землю покрывал легкий налет инея. Но Петр Александрович знал, что это не иней. Он немного отошел от будки и, наклонившись, провел по траве рукой — рука покрылась прохладной влагой.
        - Роса! Ну, теперь дождям конец, — прошептал Петр Александрович и пошел будить бригадира.
        Не в силах сдержать своей радости, он, войдя в будку, обратился не к Лукьяну Кондратьевичу, а крикнул во весь голос:
        - Эй вы, косари, хватит спать, роса на траву упала! Косить сегодня будем! Вставайте-ка, пожалейте свои бока.
        Стан ожил.
        Молодые косари настолько истосковались по работе, что готовы были тут же начинать косить, но бригадир приказал ждать, «пока малость подтряхнет».
        - Накормит завтраком тетя Груня, и двинемся.
        Вскоре на стан приехала Семибратова. Вслед за ней — Григорий Лысенко и редактор районной газеты Кремнева.
        Григорий Лысенко подошел к Павлу Ивановичу и Сергею:
        - Ну как, друзья?
        - Все готово. Ждем сигнала.
        - От всей души желаю удачи.
        После завтрака, едва лишь ударили в рельс, Сергей кинулся запрягать.
        Тройка отдохнувших и хорошо подкормленных лошадей легко подхватила лобогрейку и на крупной рыси умчала ее со стана.
        Покрикивая на лошадей, Сергей все время следил за тем, чтобы ни одна из них не отставала и не переходила с рыси на шаг. Он одновременно посматривал и на полотно лобогрейки, стараясь править так, чтобы машина брала траву на полный захват и не одна секция косы не работала впустую. А Павел Иванович не отрывал взгляда от крыльев лобогрейки, которые с огромной быстротой мчались одно за другим и непрерывно подгребали к его ногам увесистые охапки сочной травы.
        Но вот один круг пройден, на какую-то долю минуты машина останавливается, Павел Иванович и Сергей торопливо смазывают ее и меняются местами.
        Павел Иванович гикнул, машина загремела, застучала всеми шестеренками.
        - Сережа, — чуть обернувшись, кричит Павел Иванович, — если устанешь среди круга — говори, я сменю! И не стесняйся. А я уже отдохнул.
        Сергей ничего не ответил, только слегка качнул из стороны в сторону головой, желая этим сказать, что он не устанет и ни за что не согласится, чтобы его сменили раньше положенного срока.
        В начале круга он не испытывал особой тяжести в работе. Сильный, он свободно сваливал одну за другой пудовые охапки травы и даже подумал о том, что может объехать без смены не один, а два круга.
        Но чем больше проходило времени, тем труднее становилось сбрасывать. Позади больше половины круга. Уже виден конец делянки, там они поменяются местами с Павлом Ивановичем, а в руках уже слабость, вилы еле успевают сгребать траву. «Не выдержу, не дотяну до конца, — с тревогой думает Сергей. — Нет, нужно выдержать». Он до боли закусил нижнюю губу.
        Еще немного, совсем немного! А в ушах стоит какой-то противный шум и звон. Руки слушаются с трудом. Разве окликнуть Павла Ивановича? Но Сергей знает, что этого он ни за что не сделает. Скорее свалится с машины, но помощи просить не будет. Вот если бы Павел Иванович сам остановил лошадей, тогда бы… Может, сказать? А?
        Павел Иванович полуобернулся к Сергею.
        - Молодец, Зотов! Молодец, Сережка, крепись, сейчас конец!
        И Сергей чувствует, как с этими словами Павла Ивановича будто пришли к нему новые силы, он словно стряхивает с себя усталость, и вилы проворнее сбрасывают траву…
        - Тпр-р-р!
        Лошади остановились — конец!..
        Когда перед обедом докашивали последний круг, Аня сделала замер, подсчитала.
        - Сколько? — спросила Семибратова.
        - Угадайте, — усмехнулась Аня. — Четыре гектара и две сотки.
        На стане все ждали вечера.
        …Лобогрейка умолкла, когда стало темнеть.
        Аня снова замерила и взволнованно объявила:
        - Двенадцать гектаров и четыре сотки! А?
        Семибратова заботливо наклонилась к Сергею и тихо спросила:
        - Сережка, сильно устал?
        - Мы с Павлом Ивановичем и ночью бы еще прихватили, да темнота мешает. А насчет усталости хвастаться нечего — не на рыбалке были.
        Семибратова обратилась к стоявшему рядом Храбрецову и бригадиру:
        - На машину нужно посадить третьего человека — погоняльщика. Из школьников. Свободный лобогрейщик должен отдыхать.
        Павел Иванович согласился, но добавил:
        - Пожалуй, и погоняльщиков должно быть два, пускай тоже соревнуются.
        В этот же вечер погоняльщиками к Павлу Ивановичу и Сергею были назначены Витя Петров и Таня Ломова.
        ФРОНТОВАЯ ВАХТА
        На следующий день нарочный из района завез на стан второй бригады несколько экземпляров специального выпуска районной газеты «Ленинский путь». Аня вывесила ее тут же на стене будки рядом с листком учета соревнования. Газетный лист был небольшим, всего, может быть, на четыре тетрадные странички.
        В центре первой полосы, ниже сообщения от Советского Информбюро, красовались две фотографии: Павла Ивановича и Сергея. Под фотографиями стояла подпись: «Инициаторы сменной работы — лобогрейщики П. И. Храбрецов и С. Н. Зотов. В первый день работы на сменных лошадях они скосили двенадцать и четыре сотых гектара». Дальше шла статья, где подробно рассказывалось, как организована работа в звене Храбрецова.
        Нарочный привез газету уже после обеда, и косари прочитали ее только вечером.
        Витя Петров недовольно хмыкнул:
        - Двенадцать и четыре сотых — тоже обрадовали всех. Сегодня шестнадцать отхватили, а они про двенадцать пишут. Живут вчерашним днем.
        - А разве не правда? — накинулась на него Таня. — Вчера было двенадцать? Двенадцать. Они так и написали.
        - Павел Иванович, — обратился Витя Петров, — давайте в газету пошлем рапорт, что мы скосили шестнадцать гектаров. Пускай знают.
        - Нет уж, — возразила Таня. — Если писать, то не об этом, а дать слово, что каждый день будем скашивать не меньше шестнадцати. А то рапорт! Нечего хвастать тем, что уже сделано. Не для хвастовства работаем.
        Прочитав газету, ребята отошли в сторонку и растянулись на траве. Рядом прилег и Павел Иванович.
        - Павел Иванович, — вдруг приподнявшись на локте, заговорила Таня. А что я хочу сказать. Вот прошлый раз приезжал товарищ Лысенко и говорил о фронтовой вахте.
        - И в сегодняшней газете тоже написано, — поддержал ее Витя Петров. Почти везде встают рабочие на фронтовую вахту.
        - Что, если и нам? Ведь можно? Я думаю, можно, — сама же ответила на свой вопрос Таня.
        - Давайте, а, Павел Иванович? Ломова верно предлагает. Или вы против? — спросил Петров.
        - Почему же против, — немного помолчав, сказал Павел Иванович. — Дело в том, что, вставая на вахту, люди берут повышенные обязательства…
        - И мы возьмем, — заявила Таня.
        - Ну что ж, давайте. Вахта так вахта! За сколько же гектаров будем бороться? Твое мнение, Петров.
        - Гектаров восемнадцать можно осилить, если еще поднажать.
        - Я так думаю, что и двадцать поднимем, — сказал молчавший все время Сергей.
        - А вытянем столько? — забеспокоилась Таня. — Дать обязательство — не шутки шутить.
        - Сережа, это много, — возразил Павел Иванович.
        - Вытянем, Павел Иванович, — решительно заявил Сергей. — Вот сами увидите. Будем косить и в обед, и во время завтрака без перерыва. Сколько у нас времени еще наберется?
        Поговорили, поспорили и согласились с Сергеем. Ведь интересно!
        После ужина Аня задержала у стола косарей и рассказала, что звено Павла Ивановича Храбрецова встает на фронтовую вахту в честь побед Советской Армии и вызывает на соревнование всех лобогрейщиков области.
        Когда пошли спать, Сергея остановил Ваня Пырьев.
        - Возьми, — сказал он и протянул листок бумаги.
        - Что это? — удивился Сергей.
        - Твоя клятва. Возьми, клятву ты сдержал. И вообще, Сережка, ты геройский человек. Бери.
        Сергей, словно раздумывая, взял у Пырьева листок, подержал в руках и молча протянул обратно.
        - Ты что?
        - Не надо.
        - Почему? — удивился Ваня.
        - Я не из-за этой бумажки работаю. Понял?
        Он всунул в руки озадаченного Пырьева листок и молча направился к постели.
        ИСПЫТАНИЕ
        Начавшаяся во второй бригаде колхоза «Заветы Ильича» фронтовая вахта охватила всю область. В областной газете каждый день помещалась сводка, печатались списки соревнующихся лобогрейщиков. Первое место удерживало звено Павла Ивановича — меньше двадцати гектаров в день оно не скашивало. Почти на одном уровне шли лобогрейщики из Шатарлыкского района, отец и сын Корягины. Отцу было уже под шестьдесят, а сыну-фронтовику около тридцати. Почти не отставали и девушки Галины Загораевой. Норма в двадцать гектаров стала теперь почти такой же обычной, как месяц назад была норма в пять гектаров.
        Все шло хорошо.
        Григорий Лысенко частенько наведывался в бригаду. Из его слов было видно, что благодаря сменной работе почти во всех колхозах района сенокос идет к концу.
        Это были радостные вести. Но однажды Григорий Лысенко приехал в бригаду до крайности возбужденный и с возмущением рассказал, что уже по многим колхозам района гуляют «божьи письма», призывающие бросить работу и отдаться молению.
        - Но обиднее всего, — горячился Григорий Лысенко, — что находятся еще темные люди, которые попадаются на «божественную» удочку. В колхозе «Вперед», например, несколько женщин взяли да и не вышли на работу.
        Павел Иванович рассказал Григорию Лысенко о случае с Сергеем.
        - Враги орудуют! — гневно бросил Лысенко. — Ничего. Доберемся и до них.
        Однажды, приехав на стан и улучив время, когда Сергей сменился и лег отдохнуть в тени густого куста щавельника, Григорий Лысенко завел с ним разговор. Говорили больше о работе. Потом Григорий, будто невзначай, задал Сергею вопрос:
        - Сережа, ты давно в пионерской организации?
        - Давно. С самого третьего класса.
        - А галстук не всегда носил? Верно?
        - Верно.
        - И сборы пропускал?
        - Было.
        - А почему?
        Сергей пожал плечами.
        - Сам не знаю…
        - Манефа Семеновна не велела. Правильно?
        Сергей ответил не сразу.
        - Не велела, — нехотя сознался он. — Верующая она больно. Потому и не велела.
        - А ты при чем? Пусть себе верит, человек старый, не перевоспитаешь, но мешать другому жить, как он хочет, — никто ей такого права не давал.
        - Это вы так говорите. Ее бы послушали, — возразил Сергей.
        - Между прочим, я и ее слушал. Да, да. Когда ночевал у вас. Поговорили мы тогда как следует. Темная она женщина… Лес дремучий. Ты ей свое, а она свое. Но все равно по главному вопросу договорились. Я хочу сказать — о тебе.
        - А что обо мне?
        - Павел Иванович мне все рассказал о твоем положении. И ты не беспокойся, Манефа Семеновна стала шелковой.
        - Не верится, — горько усмехнулся Сергей.
        - Ты поверь. Не ты у нее живешь, а она у тебя. Значит, и выгонять не имеет права. У тебя и деньги свои — пенсию за отца получаешь. И продкарточку тоже. Вот так. Словом, домашние дела у тебя наладились. А если ей что не по душе — ее дело. В обиду тебя не дадим.
        - И мне можно вернуться домой? — недоверчиво спросил Сергей.
        - А почему нет? Пожалуйста. Закончится уборка — поезжай. Ну, а как дальше жить собираешься? Или еще не думал?
        Сергей сел, сорвал огромный лист щавельника, положил его на колено и начал медленно разглаживать.
        - Думать-то я думал… Одним словом, Григорий Михайлович, пожалуй, в ремесленное пойду.
        - Ну что же, решение, Сережа, правильное. Очень правильное. Путевку райком комсомола даст.
        - Так я не в комсомоле.
        - А хочешь быть комсомольцем?
        - Хотеть-то хочу, да только… примут ли…
        - Особенно прибедняться не следует. Вот здесь, на покосе, ты выдержал большое испытание, и мне думается, что примут тебя в комсомол. Во всяком случае, я поддержу тебя. И Павел Иванович тоже ручается за тебя.
        Григорий Лысенко уехал, а Сергей долго еще думал о его словах. Растревожил Сергея только что закончившийся разговор… Шуточное ли дело сам секретарь райкома комсомола руку за него тянет. А Лысенко не такой человек, чтобы сказал и позабыл. Вон как все прислушиваются к нему, и дедушка Дьячков, и Павел Иванович с Семибратовой… Вышло бы все, как хотела Манефа Семеновна да старец Никон с хрипатым Силычем, и сидел бы с ними Сергей в Потоцком, словно какой-нибудь вражина. Ему вдруг почему-то вспомнилось «страшное» бдение. Припадочная женщина. Хрипатый Силыч… Шел Сергей из моленной и оглядывался, боялся людей… А теперь вот все люди к нему с душевностью относятся. Был бы жив отец, он, наверное, похвалил бы Сергея. И насчет ремесленного тоже…
        Когда Лысенко говорил Зотову, что тот выдержал испытание, то они оба не предполагали, какое новое испытание ждет Сергея впереди.
        …Однажды днем Павел Иванович почувствовал недомогание. Ныли руки, ноги. Несмотря на большую жару, по спине время от времени пробегал легкий холодок. В суставах появлялась нудная боль. Павел Иванович долго крепился, никому ничего не говоря. А когда подошел черед меняться с Сергеем, слез с лобогрейки, лег прямо на солнцепеке и, несмотря на то что солнце стояло над головой и земля, как никогда, дышала жаром, не чувствовал зноя. Волны холода прокатывались по телу. Его начинало трясти.
        За последние дни Павел Иванович и Сергей настолько втянулись в работу, что начали сменяться не после первого, а после второго круга.
        И в этот раз Сергей, объехав один круг и заканчивая второй, поглядывал на конец делянки, где обычно проходила смена, надеясь увидеть Павла Ивановича, но его там не было.
        Вот и конец круга, а Павла Ивановича нет. Таня остановила лошадей. Сергей сошел с машины и только сейчас заметил классного, лежавшего невдалеке на травянистой стерне. «Наверное, заснул», — подумал Сергей и, осторожно ступая босыми ногами, направился к нему.
        Павел Иванович лежал, широко раскинув руки. Глаза его были закрыты, а челюсти крепко стиснуты. Он уже не дрожал, а сотрясался всем телом.
        - Гляди, — прошептал подбежавшей Тане Сергей.
        - Наверное, малярия, — высказала свое предположение Таня.
        - Малярия? — недоверчиво спросил Сергей. — Может, нога болит?
        - Разве не видишь, как трясет? У моей мамы была малярия, тоже вот так ее всю трясло.
        - Павел Иванович! — тихонечко позвал Сергей.
        Павел Иванович с трудом приоткрыл глаза — они были красные и мутные.
        - Вам нехорошо? — спросила Таня.
        - Ничего… пройдет… Вы, ребята… не беспокойтесь, идите, работайте.
        - Может, чего надо? — наклонился к учителю Сергей.
        Павел Иванович чуть качнул головой и снова закрыл глаза, будто задремал.
        Таня сняла с себя ситцевую косынку и прикрыла ею голову Павла Ивановича. Сергей запротестовал:
        - Зачем это? Убери. Слышишь, Таня? И без того человеку душно.
        - Затем, что нужно. Не видишь, как печет? Если голова открыта, удар может быть от солнца, а так — косынка тень дает. Понял? А сейчас пойдем косить. Приедет Витя Петров, Павла Ивановича на стан отправим.
        Пока они стояли возле Павла Ивановича, Сергей не думал о том, что ему одному придется работать на скидке до самого вечера. Эта мысль пришла в голову, когда Сергей снова сел на задний стульчик и взял в руки вилы.
        Ему стало страшно. Он понял — будет тяжело. А что, если он не справится, выдохнется и звено в дни вахты отстанет? Интересно, как поступил бы Павел Иванович? Наверное, в нитку бы вытянулся, но ни за что не сбавил выработки. Неужто Сергей один не сладит?
        Лошади бежали вдоль травянистой стены, шестерни лобогрейки грохотали, зубья косы метались из стороны в сторону, и вилы Сергея раз за разом сваливали на землю скошенную траву.
        Позади осталась, уже половина круга. Сергеем все больше овладевало желание выкосить, во что бы то ни стало выкосить не меньше двадцати гектаров, словно в звене ничего и не случилось.
        Лобогрейка завернула на второй круг.
        Обычно на этом месте Сергей начинал подумывать о том, что осталось уже меньше круга и что скоро его сменит Павел Иванович, что можно будет, наконец, лечь в траву, расправить руки и ноги и целый час лежать не двигаясь. Сейчас нечего было даже думать о смене.
        Как никогда, желанными стали казаться Сергею повороты на углах делянки, когда Таня чуть придерживала лошадей. В это время коса почти прекращала свою работу и Сергей мог на несколько мгновений оставить навильник и дать мускулам недолгий отдых.
        К концу второго круга Сергеем овладело странное состояние: усталости он не чувствовал и находился словно в полусне. Лошади, Таня, крылья лобогрейки — все это отодвинулось куда-то далеко-далеко. Казалось, что рокот машины стал тише и доносится откуда-то издали.
        Таня оглянулась и, увидев полузакрытые глаза и заметно побледневшее лицо Сергея, натянула вожжи.
        - Сережа, может, немного отдохнешь?
        - Гони давай. Некогда отдыхать, — обронил он, даже не взглянув на нее.
        Закончили второй круг. Таня остановила лошадей.
        - Зачем встала? Повертывай.
        Но Таня привязала к сиденью вожжи и сошла на землю.
        - Как зачем? Два круга прошли, наверное, машину пора смазать. Или позабыл? А потом, Павла Ивановича наведать нужно. Если с ним трясучка прошла, то теперь, может быть, в жар бросило, нужно холодок устроить да пить дать.
        Сергей сошел с лобогрейки. Его слегка пошатывало.
        Павел Иванович по-прежнему лежал с закрытыми глазами, он весь горел, словно в огне, губы высохли и обветрили.
        Когда ребята подошли, Павел Иванович чуть приоткрыл отяжелевшие веки.
        - Павел Иванович, может, вас сейчас на стан отправить? — спросила Таня.
        - Нет, не нужно. Я здесь… немного полежу. Скоро пройдет. А вы косите?
        - Косим. Не волнуйтесь, мы с Таней нормально косим.
        - Сережка, не надрывай себя. С отдыхом косите.
        - Мы и так отдыхаем.
        - Павел Иванович, испейте воды, — предложила Таня.
        Она ловко приподняла одной рукой голову Павла Ивановича, а другой поднесла к его запекшимся губам ковш с водой.
        Павел Иванович жадно припал к нему.
        - Спасибо.
        - Давайте мы вам поможем перебраться в тень, под щавельник, предложила Таня.
        Павел Иванович согласился. Но тени оказалось мало. Тогда Сергей снял с себя рубашку и брюки и остался в трусиках.
        Брюки и рубашку растянул на стеблях куста — тень закрыла почти всего Павла Ивановича.
        Таня и Сергей сделали еще два круга.
        К этому времени на своей тройке подъехал Витя Петров.
        Обычно Сергей помогал перепрягать лошадей, но сейчас, как только сошел с машины, тут же лег.
        Таня и Витя перепрягли, смазали лобогрейку.
        Таня забралась на одну из своих лошадей, немного отъехала в сторону и пальцем поманила Петрова. Когда Витя подошел к ней, она что-то таинственно зашептала ему, поглядывая в сторону Сергея.
        Витя кивнул головой в знак согласия и пошел к машине, а Таня пустила лошадей в галоп и умчалась в сторону стана.
        Сергей забрался на лобогрейку.
        - Трогай, Витька.
        - Успеем. Отдохни немного.
        - Что?
        - Отдохни, говорю. Таня сказала, что ты совсем надорвался.
        - Врет она. Давай садись.
        - Не сяду.
        - Ты понимаешь, что делаешь, или не понимаешь? — закричал Сергей. — Я в нитку вытянусь, а дневную норму выполню. Садись, не тяни время.
        - Один поезжай, если хочешь.
        Сергей пришел в ярость.
        - Срывщик, симулянт. Вот ты кто — срывщик! — сердито выкрикивал Сергей.
        Поток колючих слов, неожиданно обрушившихся на Петрова, словно ошеломил его. Он молча вспрыгнул на лобогрейку и махнул кнутом:
        - Но! Пошли!..
        В это время Таня уже подъехала к стану, нашла бригадира.
        - Дядя Лукьян, у нас беда. Павел Иванович лежит как пласт, видно малярия, а Сережка Зотов с самого обеда работает на скидке один. Он то почернеет, то побелеет. А насчет отдыха и слушать не хочет. Надо заменить его…
        Лукьян Кондратьевич хлестнул коня и помчался к навесу, где Петр Александрович Дьячков замешивал в колоде корм для лошадей.
        - Петр Александрович, живо запрягайте лошадь в ходок и гоните на делянку Павла Ивановича. Вот Танюша Ломова приехала, говорит, он сильно заболел, сюда его нужно привезти. А я поскачу, Зотова сменю на лобогрейке, оказывается, с обеда один парнишка работает. Таня, поставь к корму лошадей и беги в будку. Надо кого-нибудь за врачом.
        Лукьян Кондратьевич ускакал, почти вслед за ним уехал на ходке и Петр Александрович.
        Врач подтвердил, что у Павла Ивановича был приступ малярии, и посоветовал ему на несколько дней уехать в поселок.
        Павел Иванович послушно выпил порошок, дал сделать укол, но уехать из бригады отказался.
        Начало темнеть. Павел Иванович лежал в будке. Приступ закончился, но все еще держалась головная боль. У входа сидела Наташа Огородникова и по приказу тети Груни никого не пускала, чтобы не беспокоили больного.
        Ваня Пырьев принес фонарь, и внутренность будки окрасилась в мутновато-желтый цвет.
        В будку торопливо вошел Сергей. Остановившись на мгновение у порога и увидев лежащего Павла Ивановича, он бросился к больному, с беспокойством вглядываясь в полуосвещенное лицо.
        - Приехал, Сережка? — спросил Павел Иванович.
        Лицо Сергея расплылось в радостной улыбке.
        - Вам лучше, да?
        - Завтра снова будем вместе работать.
        - А мы с Таней, как вас увезли на стан, прямо места себе не находим. Ломова признала у вас малярию, а я думаю — вдруг что-нибудь хуже.
        - Таня правильно поставила диагноз, как заправский врач. У меня действительно был приступ малярии. Ну, рассказывай, как без меня работалось, чем порадуешь?
        - Двадцать гектаров и несколько соток. Мы с Лукьяном Кондратьевичем.
        Наташа заглянула в будку и сказала, что тетя Груня зовет ужинать.
        - Я вам сюда принесу.
        Вскоре Сергей вернулся, неся в двух эмалированных чашках ужин.
        - Садитесь, Павел Иванович.
        - Ты, Сережка, ужинай, а я не буду. Аппетита нет, да и во рту скверное ощущение, привкус какой-то противный.
        Сергей растерянно посмотрел на классного.
        - Как же не есть? И не обедали, и ужинать не хотите. Так совсем отощаете. Скидывать с лобогрейки не сможете.
        - Запасом проживу, — отшутился Павел Иванович. — Садись и ешь.
        Сергей наработался за день, устал и очень хотел есть, но сказал Павлу Ивановичу:
        - Если вы не будете, то я отнесу обе чашки. Меня тоже что-то на еду не тянет.
        Павел Иванович внимательно посмотрел на Сергея, понял его хитрость и взялся за ложку.
        Совсем неожиданно в будку вошла Семибратова. Поздоровались.
        - Как себя чувствуете, Павел Иванович?
        - Спасибо. Видите, даже за лапшу принялся. С таким напарником, как Сережка, не пропадешь.
        - А я привезла вам хорошую новость. Сегодня звонил секретарь райкома Семенов и сообщил, что за ударную работу на сенокосе вы, Павел Иванович, и Сережка занесены на районную доску Почета. Так что поздравляю.
        РАЗВЯЗКА
        Через несколько дней, в субботу, косари уехали в поселок.
        Хотя Григорий Лысенко и предупредил Зотова, что Манефа Семеновна будет относиться к нему совсем по-другому, Сергей, зная ее суровый характер, волновался. Не может она промолчать… Ну и пускай! Только бы заговорила сразу, прямо от порога. Он теперь не даст себя в обиду. Пускай хоть что!.. В крайнем случае можно совсем уйти из дому. Сейчас он знает, куда податься. Только выбирай. В ремесленное можно? Можно. И в колхоз тоже возьмут. Разве откажет Семибратова? Ни за что! Но у Сергея решение твердое — ремесленное. Будет напускаться Манефа Семеновна да принуждать к молению — ей прямо так и сказать, что он уже не маленький и нечего его носом тыкать, как слепого кутенка. Хочет она молиться — пожалуйста, это ее дело, а он больше и не подумает. И так, словно попугай, всю жизнь твердил молитвенные слова. Отец одно писал в письме, а Манефа Семеновна все по-своему повернула. Она, конечно, заботилась о нем, и здорово заботилась, но то совсем другой разговор.
        Как бы там ни было, но теперь Манефе Семеновне Сергея на цепь не посадить. В случае чего — можно прямо к Павлу Ивановичу. Да разве у него защита только Павел Иванович? Можно даже в райком комсомола удариться.
        Как ни взбадривал себя Сергей, все же сердце всю дорогу тревожно ныло. Была бы дома не Манефа Семеновна, а кто-нибудь из близких, скажем, мать или отец, кто ждал бы его и радовался его успехам на сенокосе… Шуточки — на районную доску Почета определили и газета напечатала… А Манефа Семеновна — что, выговаривать, чего доброго, примется да Страшным судом пугать. Едет он домой, а самому и ехать туда не хочется, будто у него и дома нет вовсе.
        Манефа Семеновна не ждала Сергея и, увидев его, даже растерялась.
        - Здравствуйте! — нарочито бодро и уверенно поздоровался Сергей.
        - Сережка?! Да господи-батюшка… Вот уж не думала. Ну, чего же ты стоишь у порога? Проходи, чай, домой приехал… — Манефа Семеновна засуетилась, забегала по избе.
        Скандал не начинался. Или отодвигался.
        - Совсем приехал? — спросила Манефа Семеновна, кивком головы указав на Сережкин узел с пожитками.
        - На отдых. Все косари приехали. Потом будем хлеб убирать.
        - А-а-а! — неопределенно протянула Манефа Семеновна. — И ты тоже?
        - А как же! Обязательно.
        Сергей почувствовал, что на душе у него стало легче. Главное было сделано, начало для серьезного разговора положено. Но Манефа Семеновна уклонилась от него.
        - Хорошо, что в субботу приехал, — миролюбиво, даже с оттенком радушия сказала она. — Я баньку истопила.
        - Вот здорово! — обрадовался Сергей.
        - Сейчас белье соберу. А ты присядь пока с дороги. Там Степан Силыч моется. Он уже давно ушел, вот-вот придет.
        Так вот, значит, из-за кого Манефа Семеновна топила баню! Из-за Силыча…
        Старуха забегала из одной комнаты в другую.
        Сергей присел на лавку. На столе он увидел большую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Откуда она взялась, эта тетрадь? Раньше у них такой не было. Приятная догадка обрадовала Сергея: должно быть, Манефа Семеновна для него где-нибудь купила… А что? Вполне возможно. Сергей раскрыл тетрадь… Нет, она была уже далеко не новая, около половины листов повырвано. Бумага какая хорошая, белая-белая, с чуть заметной зеленой окантовкой. Он когда-то уже видел такую. Но где? Так это же… Ну да! На такой же бумаге было написано «божье письмо»!.. Он перевернул страничку — на ней знакомый текст «божьего письма», на второй то же… Сергей захлопнул тетрадь. Вошла Манефа Семеновна.
        - Баб Манефа, это чья такая тетрадь? — простодушным тоном спросил Сергей.
        Манефа Семеновна даже вздрогнула.
        - Где? А-а-а! Силыча.
        Сергей протянул к тетрадке руку, но Манефа Семеновна опередила его.
        Сергей был не в состоянии сдержать того чувства неприязни и ненависти к Силычу, которое сейчас охватило его всего и, казалось, распирает грудь.
        - А вы знаете, баб Манефа, что там написано?
        - Что бы там ни написано, дело не наше, а хозяина. — Она подала ему узелок. — На-ка бельишко да иди с богом. Пока подойдешь, он, гляди, и выйдет.
        Сергей взял узелок.
        - Я пойду в поселковую баню.
        - Это с какой же радости? — изумилась Манефа Семеновна.
        - А с такой, что не хочу мыться после Силыча.
        - Да ты что говоришь?! Матерь-дева пречистая… Как у тебя только язык поворачивается… Что тебе плохого этот человек сделал?
        Сергей вдруг рассвирепел:
        - Пропади он пропадом… И не человек он вовсе, а враг! Натуральный враг. Я знаю, что там написано, в тетради, — «божьи письма»! Чтоб работать бросали…
        - Сережа, да ты опомнись!..
        - Люди жилы рвут на работе, чтоб помочь фронту, а он… Это, баб Манефа, так ему не пройдет. Сами увидите…
        Сергей выскочил во двор, позвал Шарика и двинулся не на огород, а за ворота.
        Манефа Семеновна стояла среди комнаты, сжав в руках свернутую в трубочку коричневую тетрадь.
        Вошел благодушный, разомлевший после пара Силыч.
        - Ну, Манефа Семеновна, поблаженствовал я. Словно в раю побывал.
        Но на старуху эти слова не произвели никакого впечатления.
        - Беда, Степан Силыч… Ой, беда… Сергей вернулся.
        Она торопливо рассказала о только что состоявшемся разговоре. Силыч помрачнел.
        - И все из-за этой тетрадки, — сокрушалась старуха.
        - А ты убрать не могла… Значит, грозит?
        - Грозит…
        Силыч хмуро глядел в пол.
        - Ну что ж, суши сухари, Манефа Семеновна, дорога нам уготована дальняя, — сказал он не то всерьез, не то шутя.
        - Какая дорога? — не поняла Манефа Семеновна.
        - Куда Макар телят не гоняет. Если не похуже что-нибудь. Скажут, агитация. А в военное время — особые законы. Я знаю. Словом, пропали мы с тобой.
        - Ну, а я при чем?
        - При всем. Скажут — одна вина. Да не только мы — других запутают.
        Старуха взялась за голову, запричитала.
        - Не вой, этим не поможешь. Надо выход искать. В баню, говоришь, пошел? Ну, это значит, не скоро вернется, там всегда очередь, — сипел Степан Силыч. — Часа через два. Не раньше. Пойдем к Никону Сергеевичу…
        Старец Никон был дома. Как всегда, он встретил своих постоянных посетителей доброй улыбкой и гостеприимно пригласил садиться.
        - Никон Сергеевич, не до сидения. Погибель пришла. Мы с Манефой к тебе за советом.
        Силыч торопливо рассказал все, что узнал от Манефы Семеновны.
        Губы старца побелели, а лежавшая на столе рука начала чуть заметно вздрагивать. От него ждали ответа, но он молчал, словно потерял дар речи. Затем сорвался со своего места к заметался по горнице.
        Силыч и Манефа Семеновна впервые видели его таким растерянным.
        - Может, сбежать? — прохрипел Силыч.
        Старец шагнул к нему.
        - Куда? Бежать некуда! Все дороги закрыты! И под землей не скроешься.
        Он снова зашагал по горнице, но уже немного спокойнее. Наконец сел.
        - Что же вы наделали?!
        - Прости, Никон Сергеевич! — взмолилась почти не перестававшая плакать Манефа Семеновна.
        - Не во мне дело, не я должен такое прощать. Вы всё дело наше сгубили, предали на распятие Понтию Пилату все стадо Христово, отдали волкам на растерзание… И нету за это прощения и не будет!
        Растерянности в нем не осталось и следа. Он весь кипел от негодования и ярости, и казалось, сам готов был растерзать провинившихся.
        - Глотку ему надо заткнуть. Убеди его, сестра Манефа.
        - Переменился он. Слово мое не доходит. Все вижу, — вытирая слезы, горестно сказала Манефа Семеновна. — Сама виновата, упустила я его. Ох, упустила.
        - Думаешь, за это с тебя не спросится? Сторицею будет взыскано! В Евангелии что сказано? Какой мерой мерите, такой и вам отмерится, — снова напустился старец, но уже только на Манефу Семеновну.
        - Не надо было эти листики писать…
        - Не греши! — прервал старуху Никон. — Господь сказал — не мир я принес, но меч. И мы, мы его взяли. Против кого? Против врагов господних.
        Никон помолчал.
        - Сережка-то не больной из бригады вернулся? — спросил он, пытливо глядя на Манефу Семеновну.
        - Нет, здоров.
        - Может, не заметила, сестра Манефа? Слух такой идет — животами люди страдают по бригадам. Понос и рвота кровавая, — не отрывая от нее взгляда, проговорил Никон.
        Манефа Семеновна не понимала, к чему он клонит.
        - Вроде как с ним никакой болезни…
        - А я говорю — болен… — хмуро бросил старец. Он наклонился к самому уху Манефы Семеновны и что-то тихонько зашептал. Она ахнула и часто закрестилась. — У Силыча есть снадобье, он выручит.
        Старуха прижала руки к груди:
        - А не дай бог с ним что случится…
        - Христос себя не пожалел, на крест взошел… — сурово промолвил Никон.
        - Ничего страшного не последует, — зашептал Силыч, — переболеет недельку, ну, другую… А за это время можно ему в голову все вбить, что пожелается.
        - Ой, не могу, лучше мне самой помереть…
        - Иуда предал Христа за тридцать сребреников. — Никон поднялся и указал Манефе Семеновне на дверь. — Иди, сестра Манефа, может, и тебе дадут.
        - Никон Сергеевич, — вскрикнула в отчаянии старуха, — зачем же так…
        Силыч извлек из кармана уже знакомую нам синеватую тряпицу и отдал ее Манефе Семеновне.
        - В борщик… Вот как придет… Тут же… — просипел он.
        - Идите. Время дорого, — стал торопить гостей Никон. — Последи, сестра Манефа, чтоб куда-нибудь не пошел. Ступайте. Я помолюсь за вас. Господь милосердный даст — все обойдется.
        …Вернувшись из бани, Сергей плотно пообедал и собрался идти к Павлу Ивановичу, чтобы рассказать все о Силыче. Но сразу же после обеда он почувствовал себя нехорошо: стало мутить, затем появились рези в животе, а немного погодя открылась рвота.
        Манефа Семеновна металась из угла в угол, предлагала Сергею то воды, то квасу, но он ни на что не мог смотреть, ему становилось все хуже и хуже.
        Старуха проклинала себя за то, что послушалась Силыча, бросалась на колени и начинала молиться, но, услышав стоны Сергея, кидалась к нему, затем, выбежав из комнаты, царапала себе лицо и рвала волосы…
        Если бы не заехали к Сергею Павел Иванович и Григорий Лысенко, эта повесть имела бы другой конец. Но они заехали. Бывает же в жизни так, что хорошие люди поспевают вовремя.
        Через несколько минут Сергей был в больнице.
        Кто-то из ребят видел, как Павел Иванович и Григорий Лысенко везли Сергея, и сказал об этом Тане. Она тут же помчалась в больницу. Врач не смогла выйти, а санитарка сказала, что Сергею очень плохо, у него отравление, а чем — пока неизвестно, анализ получат только к утру. Наверное, что-нибудь съел.
        Таня ушла.
        Утром, едва стало сереть, она вместе с мамой была уже у больницы, но их опередили Павел Иванович и Григорий Лысенко.
        На дальнем крылечке сидела сгорбившись черная фигура: Манефа Семеновна так и просидела здесь всю ночь.
        Дежурная сестра сообщила, что больному стало лучше и он уснул.
        Гости разошлись, а к обходу врача собрались снова. Но теперь их было уже не пять человек, а двадцать или даже больше.
        На крылечке появилась старушка врач, Вера Николаевна.
        - Все пришли к Зотову? — спросила она.
        - Так точно, к Зотову, — ответил Лысенко.
        - Пустить к нему мы никого не можем, он очень, очень слаб. Пусть полежит спокойно.
        - А он не помрет? — спросил Володя Селедцов.
        - Нет, не помрет.
        - Что же все-таки с ним было? — обратился к Вере Николаевне Павел Иванович.
        Врач помолчала.
        - Отравление. Сулемой. Если бы его доставили к нам на час позже, пришлось бы сегодня хоронить Сережку Зотова. Вот так. А теперь до свидания. Можете спокойно идти по домам.
        - В какой он палате? — спросила Таня.
        - В третьей. Вон, где открытое окно.
        - Можно взглянуть? Хоть одним глазком? — стал просить Володя Селедцов. — В окошко.
        - Ну, если что в окошко, — сдалась Вера Николаевна. — Только не все, недолго и не шуметь.
        Первая на завалинку вспрыгнула Таня, за ней потянулись другие.
        Койка Сергея стояла почти у самого окна. Он лежал с закрытыми глазами. Таня сразу же узнала его. Но как же все-таки изменился Сережка! Нос заострился, щеки провалились, лицо стало иссиня-бледным.
        - Сережка! — не выдержала Таня.
        Сергей подумал, что ему послышалось. Он открыл глаза, обвел комнату медленным взглядом и, увидев в окне ребят, улыбнулся.
        - Ты как живешь? — крикнул Володя Селедцов.
        - Ничего.
        - Правильно, не падай духом.
        - Тебе от Шарика привет, — сказала Таня. — Он внизу.
        Сергей снова улыбнулся.
        - Ты отдыхай и выздоравливай, а мы пошли, нас только на секунду пустили, — пояснил Витя Петров.
        - Мы еще придем, — добавила Таня.
        Сергей помахал рукой.
        Ребят уже не было в окне, но с губ Сергея все еще не сходила слабая, но светлая улыбка.