Кеша и хитрый бог Николай Павлович Печерский
        Повесть о жизни ребят в небольшом рыбацком поселке на Байкале, о том, как они помогали взрослым в их труде.
        Николай Павлович Печерский
        Кеша и хитрый бог
        
        Кукла в золотых туфельках
        На берегу Байкала жила девочка Тоня. На голове — пучок густых волос, перетянутых сзади тесемкой, голубые глаза, курносый нос — вот вам и вся Тоня.
        Отец и мать Тони были рыбаками. И вообще тут, на Байкале, все рыбаки — и те, что жили у самой воды, и те, что на лесистом взгорке, и те, что уже отработали свое и теперь тихо спали под серыми, прибитыми дождями могильными холмиками.
        Когда смотрели на Тоню, то прежде всего обращали внимание не на курносый нос и глаза, а на ее густые и такие же сумрачные, как тайга, волосы.
        Жесткие волосы у Тони от отца, а мягкий и застенчивый характер — от матери. Характер причинял Тоне меньше неприятностей, чем волосы. Обыкновенный гребень их не брал, и Тоня расчесывалась длинной, зубастой, как вилы, расческой. Но все равно волосы у нее торчали куда вздумается. Хоть ленточкой привязывай, хоть прочной, как струна, капроновой леской.
        В прошлом году Тоня ездила с матерью в Иркутск и возвратилась оттуда с конским хвостом на голове. Отец Тони, Архип Иванович, сто раз говорил Тоне, чтобы она перестала чудить и не смела больше носить хвост. Но соблазн был велик. Только отец со двора, у нее уже тут как тут торчит на затылке пышная густая метла.
        Отцу надоело вразумлять Тоню, и он махнул на хвост рукой. Не брить же ее, в конце концов, за это!
        У Тони был на Байкале друг-приятель Кеша Карасев. Кеше тоже не понравилась новая прическа Тони. Но он молчал и терпел, потому что в человеке главное не прическа, не нос и не глаза… Если на то пошло, к Кеше тоже можно было придраться. На Байкале росли крепкие и какие-то очень плотные мальчишки. А Кеше не повезло. Не взял он пока ни ростом, ни плечом. Был он худой, тонконогий. И вдобавок ко всему близорукий. Без очков Кеша за три шага ничего не различал — хоть пень, хоть камень, хоть зловредный медведь-шатун.
        Но Тоня никогда не колола Кеше глаза этими недостатками и не смеялась, как некоторые другие, что он с малых лет носит толстые очки с вогнутыми стеклами. Тоня вполне правильно считала, что Кеша тоже будет рыбаком и он тоже не хуже всех остальных.
        И в самом деле, кто сказал, что Кеша не рыбак! У Кеши полосатая тельняшка, брюки клёш, а на голове — черная фуражка с золотым и почти что новым «крабом». Нет, раньше времени придираться нечего. Сначала надо узнать все до точечки, а потом уж говорить!
        Вот уже час или два подряд Тоня и Кеша сидят на высоком каменистом берегу Байкала. Наверху тепло и тихо. Лукаво выглядывают из широких, будто у ландыша, листьев конопатые кукушкины сапожки, ярко горят легкие пышные жарки. Только изредка набежит с Байкала ледяной ветерок, качнет листья на березе, и снова стоит вокруг высокая пустая тишина…
        Тоня согнула ноги в коленях и опустила голову на сложенные накрест руки. Кеше видны только узенькие Тонины брови и покрасневшие, заплаканные глаза. Не опуская ресниц, смотрит она вдаль на темные, бегущие к берегу волны.
        Но там ничего — ни пароходного дыма, ни косого рыбачьего паруса. Сверкнет на изломе волны запоздалая льдина, пролетит стороной грудастая чайка, и всё…
        Кеше давно пора домой. Он уже несколько раз подымался, поправлял для виду фуражку и просящим голосом говорил:
        - Ну, хватит уже. Лучше мы потом придем.
        Тоня даже головы не подымает.
        - Я, Кеша, не пойду. Я буду ждать…
        Тоня ждет своего отца. Недели две назад он уплыл на катере в Иркутск, и вот его все нет и нет.
        Отец Тони работал председателем рыбачьего колхоза. И все его тут очень любили — и за то, что такой отчаянный, и за добрый характер, и еще за то, что умел он петь хорошие партизанские песни.
        Бывало, сядет вечером на завалинке и поет…
        Даже дед Казнищев, которому было уже без малого сто годов, не мог спокойно слушать эти песни. Выколотит жар из трубки, вздохнет и скажет: «Ах ты, язви его, как поет!»
        Тонин отец уплыл в Иркутск за деньгами. И, видимо, денег тех заработали немало, потому что рыба шла просто косяком — и омули, и хариусы, и сиги, и жирнющие, неповоротливые таймени…
        В город рыбаки ездили редко, и Тониному отцу надавали целую кучу заказов — кому мясорубку, кому патронов, а кому просто камень для самодельной зажигалки.
        Тоне отец посулил купить куклу с настоящими глазами, в золотых туфельках, как в сказке.
        Вместе со всеми к причалу Кеша вышел. Помахал на прощанье рукой и крикнул: «До свиданья, Архип Иванович, скорей возвращайтесь!»
        Моторный катерок отвалил от берега, взобрался на волну и понесся вдоль скал к городу Иркутску…
        А через несколько дней бакенщик нашел у мыса Крестового разбитый катерок и поднял тревогу.
        Сначала рыбаки подумали, что Тонин отец утонул. Разве долго на Байкале до беды? То сверкает на солнце и манит глаз безмятежным покоем, то вдруг взбунтуется и начнет швырять волны и рыть темные кипучие ямы. Порой сто раз в день меняется на море погода. И, если прозевал сам или застучал и зачихал не ко времени мотор, тогда держись!
        Но прошло время, и люди поняли, что Байкал, который и правда бывал иногда хуже лютого зверя, сейчас ни при чем. Никто не знал случая, чтобы Байкал прихоронил навсегда чужое добро. Опрокинет рыбачий баркас, натешится вволю и выкинет все на берег — и ставной невод, и котелок, и банку консервов, и даже медную, потемневшую от воды пуговицу.
        Подумали, подумали рыбаки и услали на разведку в Иркутск Кешиного отца. Но немного узнал он там о председателе. Только сказали ему верные люди, что видели Тониного отца в банке с полной сумкой денег, а потом в игрушечном магазине, где продавались куклы с настоящими глазами, в золотых, как в сказке, туфельках.
        Кешин отец возвратился только вчера вечером. Приехал он хмурый, злой и даже не стал ужинать. Кеша сел было к отцу поближе, спросил, что случилось и почему он такой сердитый, но отец только рукой махнул:
        - Отстань, и без тебя тошно!
        По вечерам отец всегда читал книгу или газеты, а тут выключил свет, швырнул сапоги в угол и лег на кровать. В избе сразу стало темно и пусто. В окне, будто синее стеклышко, поблескивал сквозь деревья Байкал.
        Кеша взбил повыше подушку, накрылся с головой одеялом. Но сон не хотел ложиться рядом. Присел на минутку на краешек кровати, а потом вспомнил что-то и снова начал ходить по избе тихими, осторожными шагами.
        И вдруг откуда-то издали, видимо уже сквозь сон, услышал Кеша голос матери:
        - Григорий, а Григорий! Где ж он все-таки, Архип Иванович?
        - А я откуда знаю! Не мешай спать… — недовольно ответил отец.
        На этом разговор и окончился. Отец и мать лежали молча. Кеша догадывался, что они не спят и думают втихомолку про Тониного отца.
        Может, отец и в самом деле не знал, что случилось с ним, а может, затаил что-то и не хотел сейчас говорить…
        Кот Акинфий
        С Байкала Кеша пришел поздно. Мать уже мыла в лоханке чашки и ложки, а отец сидел возле окна и ковырял шилом старый Кешин ботинок.
        - Где был? — строго спросил отец.
        - А там… с Тоней на берегу сидели…
        Отец подозрительно посмотрел на Кешу, хотел что-то спросить, но промолчал и снова принялся за ботинок.
        Не заругала Кешу и мать. Налила ему полную миску ухи и положила на блюдечко полную ложку малинового варенья. И это тоже было странно, потому что варенье в доме держали от простуды и просто так есть не давали.
        Кеша хлебал уху и думал между делом про эти странные странности и про то, что происходит на Байкале. Скорее всего, варенье выдали ему как премию. Ну да, кто же будет ни с того ни с сего кормить простудным вареньем!
        Кеша снова вспомнил про Тоню и решил, что между вареньем и Тоней есть какая-то прямая связь. И правда, зачем Кешу наказывать, если Кеша был с Тоней? У Тони горе, и теперь к ней надо относиться как-то иначе…
        Кеша облизал ложку со всех сторон и стал соображать, что бы такое приятное сделать для Тони. Кроме Тони, у Кеши не было в поселке настоящих друзей. Один жил тут, другой — там, а третий — вон где… Только в школе и встречались.
        Поселок, где жил Кеша, был совсем крохотный. Не было тут ни фабрик, ни заводов, ни мастерских. А стояла только возле Байкала небольшая коптильня, где коптили и солили омулей. Однажды прошел слух, будто бы в этих местах поставят настоящий консервный завод и будто бы строить его будет иркутский инженер, друг-приятель Архипа Ивановича дядя Степа.
        Шло время. В иных местах уже давно построили и гидростанции и заводы, а в поселке, как и прежде, все оставалось без перемен.
        Кеше было тут совсем не сладко. По не известным никому причинам в поселке жили одни малыши. По утрам на солнышко с пестрыми свертками на руках выходили старухи. Усаживались на завалинки и начинали вполголоса скучные, однотонные песни: «Баю-баюшки-баю, колотушек надаю»…
        Куда ни пойдешь, всюду слышалось это однообразное, никому не нужное «баюшки-баю». Младенцы, как это уже не раз замечал Кеша, засыпали на вольном воздухе сами, и старухи, очевидно, пели песни для собственного развлечения.
        Если не считать малышей в свертках, на Байкале был еще один мальчишка — внук деда Казнищева, Леха. Леха еще не ходил в школу и жил просто так. Лехе тоже приходилось не сладко. Отец Лехи, как и все рыбаки, с утра до ночи пропадал в море, а мать училась в Иркутске на доктора и приезжала в поселок только по праздникам. В это лето мать Лехи уехала в больницу на практику, и Леха вообще не видел ее. С дедом Лехе было скучновато. Казнищев был уже стар, со дня на день ждал смерти и уже приготовил себе про запас сосновый гроб.
        Долго Кеша думал, как отвлечь Тоню от грустных мыслей, и решил покатать ее, а заодно и Леху на своей собственной лодке. Эту старую, заштопанную паклей калошу пригнал недавно к берегу байкальский ветер шелоник. Кеша еще тогда выволок лодку на песок, прибил где надо кусочки жести, засмолил трещины и, подумав, дал лодке простое, но звучное и выразительное название «Ольхон».
        На Байкале был такой остров, и там тоже жили рыбаки. Но Кеша никогда не видал ни Ольхона, ни пролива Малое море, ни высокой, нависшей над водою скалы Ижимей. Но придет время, и Кеша все равно побывает и там, и в Иркутске, а может, даже и в Москве…
        А пока что ж, пока можно и тут.
        Для путешествия у Кеши все уже было готово — и черпак для воды, и узенький красный флажок на мачту, и полотняный мешочек с сухарями на всякий случай. Только приладить парус, приколотить еще одну поперечную скамейку для пассажиров, и «Ольхон» готов в путь-дорогу.
        Кеша ушел на Байкал. «Ольхон» покачивался у причала. Сверкали на солнце смоленые бока. На мачте, будто птица, порхал и бил длинным крылом красный флажок. Дела возле «Ольхона» было немного. Кеша приладил к парусу веревки, постучал где надо молотком, покачал лодку из стороны в сторону и решил идти за Лехой и Тоней.
        Кеша перемахнул через овражек и пошел по каменистой, протоптанной меж сосен тропке. Свернул налево, снова перепрыгнул через сухой неглубокий овражек и вышел прямо к избе Казнищевых.
        На завалинке, склонив седую голову над какой-то работой, сидел дед Казнищев и рядом с ним Леха. Кеша подошел поближе и понял, что мужчины эти не занимаются делом, а заталкивают хвостом вниз в старый валенок черного кота Акинфия.
        - Зачем это вы его? — спросил Кеша.
        Казнищев поднял на минуту голову, поглядел на Кешу:
        - Заболел Акинфий, язви его. Лекарствами поить будем.
        Кеша уже слышал про беду, которая стряслась с Акинфием. Резвый и лихой зверь этот потерял ни с того ни с сего аппетит и с утра до самого вечера лежал неподвижно на печи. Не интересовала его больше ни рыба, ни сырая печенка, до которой был он раньше великий охотник, ни сметана.
        К деду Казнищеву, который все время грозился помереть, почти каждую неделю захаживал фельдшер с ящичком для лекарства. Но Казнищев не посмел тревожить ученого человека пустяками и решил лечить Акинфия сам.
        В избе Казнищева, будто в аптеке, стояли бутылки с микстурами, баночки с полезными мазями, лежали коробочки с пилюлями и порошками. Тех лекарств, которые давал фельдшер, Казнищев не пил, но берег и трогать никому не разрешал.
        Кеша подоспел вовремя. Кот Акинфий решительно не желал сидеть в валенке и бил лапой из последних сил налево и направо. Кеша помог Лехе держать кота.
        Дед Казнищев налил из пузырька в столовую ложку какой-то бурой жидкости, понюхал, крякнул и понес к Акинфиевому рту. И тут произошло чудо. Проглотив микстуру, Акинфий взревел басом, напружился всем телом и стрелой вылетел из валенка. Подняв хвост, Акинфий прочертил возле избы три больших круга, а затем с ходу вскочил на лиственницу и исчез в ветвях.
        «Мя-ау!» — донеслось с верхотуры.
        Казнищев послушал пенье своего любимца, а потом бережно собрал с завалинки аптеку и отправился в избу.
        Тут только Кеша вспомнил, зачем пришел к Казнищевым.
        - Идем, Леха, к Тоне, на лодке вас покатаю, — сказал Кеша.
        Леха поддернул широкие полотняные штаны и отрицательно мотнул головой:
        - Не, я туда не пойду. Там Петух Пашка сидит.
        Петух
        Петух был вовсе и не петух, а самый настоящий человек. Рыбаки звали Петуха Пашкой, а богомольные старухи величали отцом Павлом. Пашка Петух был попом. Появился он в поселке в прошлом году, после того как снесли на погост прежнего старого-престарого попа.
        Пашка был молод и высок ростом. На голове — густая рыжая шевелюра, под горбатым крючковатым носом — колючие и такие же рыжие усы.
        Пашка сразу же принялся за дело. На второй день после его приезда в старой церквушке, которая стояла на взгорке на границе трех поселков, начали пилить, стучать, красить. Вскоре появился на маковке новый деревянный крест, над Байкалом поплыли глухие звуки медного колокола.
        Но попу Пашке, видно, не сиделось дома. Отслужит службу, повесит на церковь большой железный замок — и в поселок. Оказался новый поп великим говоруном. Встретит, бывало, кого на тропе, забросит для пробы словечко-два — и давай… И если клюнет кто на его удочку, развесит уши, то беда: до смерти заговорит. И про то, и про это, но главное — про бога, про рай небесный, про сатану и чертей, которые будут жарить грешников на чугунных сковородках и варить в горячей смоле.
        Правда это была или неправда, но стали поговаривать в поселке, что был Пашка не простой поп, а будто бы знал он досконально всю медицинскую науку и умел лечить не хуже профессора. Поглядит Пашка на хворого, пощупает под лопаткой, велит открыть рот, а потом полезет в ларец и вытащит оттуда драгоценный заморский корешок. И тут уже против этого корешка никакая болезнь не устоит — ни фурункул, ни золотуха, ни грипп…
        Корешки, видимо, шли Пашке на пользу: из одной избы курицу тащит, из другой — десяточек омулей. Так и шатается с утра до вечера. Повадился Петух Пашка и в дом председателя колхоза Архипа Ивановича. Только рыбаки заведут моторы, только выйдут в море — Петух уже тут как тут. Раньше Тонина мать верила в бога. В избе у нее висела икона. Долго Архип Иванович уговаривал жену, а потом разозлился и вышвырнул вон икону и лампадку. Поняла мать или не поняла, что бога нет, но молиться перестала и про икону больше не заикалась.
        Теперь Петух Пашка снова начал морочить голову Тониной матери. Придет, сложит руки на коленях и давай заливать про господа Иисуса Христа, про Страшный суд и конец света. Сначала отец Тони не верил, что Пашка ходит к нему домой, но потом убедился сам. Вернулся как-то раньше времени с моря и застал Пашку во дворе за веселыми разговорами.
        Тонин отец был человек горячий. Не сдержался, взмахнул рулевым веслом — и на Пашку:
        - Убирайся отсюда, пока цел!
        Пашка смекнул, что дела его плохи, схватился руками за полы рясы и махнул через плетень.
        Возможно, все обошлось бы для Пашки благополучно, если бы не собаки. Псам уже давно надоело лежать без дела и щелкать зубами на мух. Они обрадовались случаю и кинулись на Пашку со всех дворов.
        Все смешалось на пыльной улице в живой лохматый клубок. И этот клубок визжал, лаял и ругался так, что было слышно на другой стороне Байкала. Пашку кое-как отняли у собак и сразу же отвели к фельдшеру делать прижигания йодом.
        На другой день фельдшер был у Казнищева и рассказал по дружбе, как было дело.
        - Это ужас, товарищ Казнищев. Ну прямо вам отбивная котлета или бифштекс…
        Дед Казнищев никогда в жизни бифштексов не видел и не ел, но все равно смеялся до слез и просил фельдшера повторить интересный рассказ.
        После всей этой плачевной истории и затаил Петух зло на Тониного отца. Говорят, будто бы Петух даже писал кому-то жалобу и с Архипа Ивановича поэтому снимали стружку и разъясняли, что попов веслами бить нельзя и, поскольку они все еще есть, надо их терпеть, и так далее и тому подобное. Уговорить Леху идти к Тоне оказалось нелегко. Видно, Леха и в самом деле боялся Пашки Петуха пуще огня. Леха не давал Кеше даже рта раскрыть. Зажмурит глаза и сыплет без передышки:
        - Не пойду, не пойду, не пойду!
        - Ты послушай, что я тебе скажу…
        - Не пойду, не пойду, не пойду!
        Кеша выходил из себя. Еще немножко — и он бы схватил своего упрямого друга за ворот. Но Кеша все-таки сдержался.
        - Не хочешь, и не надо, — сказал он. — Без тебя будем кататься на «Ольхоне». Вот как!
        Повернулся и пошел прочь.
        Леха на глазах терял друга. Пропало, пропало все! Сейчас Кеша умчится с Тоней на быстром «Ольхоне», а он снова останется один.
        Душа Лехи не вынесла. Он поддернул штаны и помчался вслед за Кешей.
        - Ке-ша-а-а! Ке-ша-а!
        К счастью, Кеша простил друга.
        - Только тихо! — сказал он. — Может, там и в самом деле Петух.
        Кеша предупредил Леху не зря. Они подошли к Тониному двору и сразу же услышали за забором голос Петуха. Кеша пригрозил Лехе кулаком, опустился на четвереньки и пополз. Сзади сопел и шмыгал носом Леха.
        Друзья улеглись в небольшом, заросшем пыльными лопухами овражке. Отсюда было хорошо видно все, что делалось на Тонином дворе. Под березой стоял летний стол, и на нем в мисках и тарелочках лежала всякая снедь. Пашка уже отобедал и теперь прихлебывал из блюдечка чай с вареньем и что-то рассказывал Тоне и матери.
        - Ты лежи смирно, — прошептал Кеша. — Он скоро уйдет.
        Но Леха и так вел себя чинно-благородно. Только в носу у него временами что-то ворковало и всхлипывало.
        Тоня сидела с краешка стола, а ее мать — напротив Пашки. Лицо ее, худое и бледное, казалось Кеше совсем незнакомым. Было оно грустное, задумчивое и покорное. Только изредка Тонина мать подымала свои голубые глаза, и тогда, как будто бы из-за тумана, выходила совсем иная женщина — веселая, в белом платье, с короной золотых волос вокруг головы. Такой видел Кеша Тонину мать еще этой весной возле Байкала…
        Кеша приложил, как старик, ладонь к уху и стал слушать. Леха посмотрел на друга и тоже свернул ладонь ковшиком.
        - Измаялась я вся, — услышал Кеша тихий голос Тониной матери. — И днем про Архипа Ивановича думаю и ночью. Проснешься, станешь на колени и шепчешь: «Господи, сохрани и помилуй раба твоего Архипа! Неужто не видишь ты мук моих горьких?»
        Пашка допил чай, поставил блюдечко на стол.
        - Не ропщи на бога нашего всевышнего, — с укором сказал он. — Молись богу, и бог простит твои грехи.
        - Как же мне еще молиться, отец Павел? Я и так…
        Тонина мать запнулась. Голос ее дрогнул и оборвался.
        Пашка приподнял над столом белую костлявую руку, сжал в кулак.
        - Плохо молишься, дочь моя! Бог слышит молитву, если она идет от души. Ты же обращаешь очи свои к богу только в беде. Но его не обманешь! Нет! — Пашка поднялся, топнул ногой. — Не смей обманывать царя небесного!
        Он вышел из-за стола, решительно занес руку наискосок над плечом.
        - Молитесь богу, великие грешники! Молитесь, пока не поздно!
        Пашка прокричал еще что-то такое про бога и вдруг перескочил с бога на ад и чертей. Брови Пашки нахмурились.
        Кеша знал, что Пашка пугает Тоню и мать, но все равно у него было в эту минуту жутко и тревожно на душе. Кеша закрыл от страха глаза и тотчас же увидел перед собой ужасную картину. На том месте, где была береза, возник огромный закопченный котел. Булькала и дымилась горячая смола. Рогатые черти, точь-в-точь как расписывал их сейчас Пашка, бросали в костер толстые сучья, приплясывали и кривлялись возле огня.
        Кеша тряхнул головой. Глупое видение исчезло. Возле стола, размахивая широкими рукавами рясы, стоял Пашка. Пот катился ручьем с лица Пашки, недобрым светом горели серые пустые глаза.
        Было в этом человеке что-то опасное и злое. Кеша съежился и снова закрыл глаза.
        - Леха! — тихо позвал он. — Пойдем отсюда, Леха!
        Леха не ответил.
        Кеша отполз немножко назад и увидел своего друга. Положив белесую кудрявую голову на кулак, Леха самым бессовестным образом спал.
        Ботинки
        Кеша в избе один. Он: уже смахнул везде пыль, вымыл полы и теперь стоит возле этажерки и вынимает одну за другой отцовы книги.
        Кеша поленился сбегать в библиотеку, а те книги, что попадаются под руку, — не по зубам. У Кеши своя только одна читаная-перечитаная книга «Как закалялась сталь».
        В прошлом году отец подарил в день рождения. На первой странице твердым и узловатым, будто морской канат, почерком написано: «Прочти, Кеша, и подумай!»
        Кеша смотрит на эту надпись и видит отца. У него широкие плечи и плотная, загорелая до черноты шея. Густые медвежьи брови сходятся на переносице и придают лицу строгое, почти суровое выражение.
        Надпись на книге со значением. Это ясно. Неясно только одно: как подражать Павке Корчагину, если тут ни строек, ни заводов, ни железной дороги.
        Кеше скучно. Книг нет, на рыбалку отец не берет, Тоня с матерью ударилась в божественные дела. Вчера Кеша приходил к Тоне, но она даже из дому не выглянула. На порог вышла мать. Посмотрела подозрительно на Кешу и сказала:
        - Ты, Кеша, Тоне не мешай, нечего…
        Как будто бы Кеша мешает!
        Кеша вздохнул от огорчения и решился пойти с Лехой Казнищевым купаться. С Лехой плавать на «Ольхоне» нельзя, потому что Леха не умеет еще ни грести, ни править рулевым веслом. Какое с ним катанье!
        Леха оказался дома. Он стоял возле калитки и высвистывал щербатым ртом какую-то пустяковую, на два колена, песенку. Леха сам себе дирижировал пальцем и притопывал, как гармонист, ногой. На пухлом, перепачканном сажей лице его были написаны смятенье и мечта.
        - Лех, пошли купаться! — позвал Кеша.
        Леха прервал песенку, отрицательно качнул головой:
        - Не пойду, у меня штаны продраны.
        - А ну, покажи…
        Леха повернулся к Кеше и с готовностью показал длинную рваную прореху.
        - У деда глаза слепые, — объяснил он. — Дед хотел зашить, а потом перехотел. Он в лавочку за солью пошел.
        Кеша участливо осмотрел Лехины порты. В такой одежде ходить по поселку действительно было рискованно.
        - Собаки тебя драли, что ли? — сердито спросил Кеша.
        - Не, это не собаки. Я на крышу лазил.
        Кеше было и жаль Леху и досадно — один друг и тот без штанов…
        - Тащи иголку, — сказал он. — Нечего светить. Не маяк.
        Прикрывая рукой голое место, Леха пошел в избу. Скоро он возвратился и принес Кеше ножницы, иголку и лохматый серый лоскут.
        - А ты умеешь зашивать? — с надеждой спросил он.
        - Спрашиваешь! Снимай, пока не передумал.
        Леха в один момент выбрался из портов, сел на завалинку и прикрыл колени подолом рубахи.
        Кеша, будто сеть, распялил на пальцах Лехины порты, оглядел дыру, а затем принялся вырезать и выравнивать ножницами заплату.
        - Сейчас, Леха, мы тебе приварим. Зубами не отдерешь!
        Но дело шло не так ходко, как думалось Кеше. Заплата ускользала из-под иглы и пришивалась не там, где надо. Вместо красивого тонкого рубчика топорщилась какая-то кривая горбатая гармошка.
        Кеша шил и ругал себя за слабый, податливый характер — надо же было связываться с этими тряпками!
        Кеша исколол себе все пальцы, но работы все же не бросил. Обошел заплату вкруговую иглой, припаял для прочности в центре и отдал Лехе.
        - Надевай, чтоб ты сгорел!
        Растроганный и немного смущенный заботой сурового друга, Леха немедленно полез в порты. Теперь он готов был идти с Кешей куда угодно, хоть на край света!
        Но купаться Кеше и Лехе пришлось не скоро.
        Едва Леха облачился в порты и заправил рубаху, калитка скрипнула, и во двор с пакетиком соли в руках вошел Казнищев.
        Казнищев сразу заметил шикарную заплату на портах Лехи. Глаза его просияли такой радостью, что Кеша опустил голову и покраснел. Казнищев сел рядом, положил Кеше руку на плечо:
        - Ты, Кешка, чего скраснелся? Ты, брат, того, не надо… Ты думаешь, ты просто Лешкины порты зашил? Нет, Кешка, ты в самую суть смотри…
        Казнищев говорил убежденно, но как-то совсем не ясно для Кеши. Ну, зашил порты, и ладно. Какие могут быть еще разговоры!
        Казнищев и сам понимал, что изъяснялся туманно и отвлеченно. Он положил пакетик с солью на завалинку, ковырнул в воздухе рукой.
        - Ты, Кешка, погоди, я тебе сейчас все по порядку обскажу. Ты не торопись…
        Казнищев, как и все старые люди, у которых большая часть жизни осталась уже позади, любил вспоминать всякие бывальщины. Прицелился глазом куда-то вдаль и сказал:
        - Главное, Кешка, чтобы в душе у тебя сердечность была. Тогда и беда — за полбеды, и горе — за полгоря. Одним словом, с таким человеком куда хошь — и в море Байкал, и на зверя, и на войну… Сейчас я тебе, Кешка, про Архипа Ивановича, то есть про Тонькиного отца, обскажу…
        Казнищев полез в карман за кисетом, не поворачивая головы, посмотрел краем глаза на Кешу:
        - Ты, Кешка, не верь, что про него болтают. Это я тебе точно говорю…
        Казнищев закурил и, собравшись с мыслями, снова повел рассказ.
        - Служили мы, значит, с Архипом Ивановичем в партизанах… Годов Архипке нашему совсем немного было, но — голова! Тут уж ничего не скажешь! Архип Иванович состоял у нас за командира, а я при нем рядовым бойцом. Снаряжение у нас в ту пору, прямо сказать, плевое было — у кого пулемет, у кого ружьишко, а у кого просто так — вилы-тройчатки. Про одежку и говорить нечего. Кто как пришел, так и сражался. Но кой-кому, конечно, помогали: одному ботинки подкинут, другому — шинелишку, третьему — шапку с красным лоскутом посередине. Носи на здоровье и бей проклятых врагов.
        Мне тоже ботинки уважили, потому что был я форменно в лаптях. Выдали штиблеты и говорят: «Ты, Казнищев, не гляди, что они разные. На них подметкам сносу нет. Прямо тебе царская обувь, и только».
        Ботинки и точно оказались разные. Один, понимаешь ты, русский, а другой шут его знает какой — не то французский, не то американский.
        Наш ботиночек по всей форме — уютный эдакий, с подковкой, с ременным шнурочком. А чужеземный не тово — длиннющий, носище узкий, кверху задранный. Но главное, Кешка, не в том, что разных наций, а в том, что, язви их, оказались они на одну и ту же правую ногу. Ну как ты их, скажи на милость, к ноге приспособишь? Погоревал я, Кешка, а потом и думаю: если остались у нашего каптенармуса одни правые, значит, существует у нас такой партизанский боец и вышли у него по ошибке две левые ноги. В жизни ведь оно так — всякое случается. И ругать мне этого бойца не приходится, поскольку у него физический ляпсус. Нехай носит левые и бьет, голубчик, белых извергов.
        - Что ж вы с этими ботинками сделали? — спросил Кеша.
        - А что сделал? Надел, и все. Наш, русский, — на левую, а заграничный — на правую. Зашнуровал, потопал ногами — ничего. Ходють!
        Но горя с ними все-таки напринимался. Идешь, понимаешь ты, прямо, а тебя будто бы влево кто закидывает. Не приучен, одним словом…
        Но думать и гадать тут нечего. Дело военное и обсуждению не подлежит. Привернул я обмотки, затянул потуже ремешок на портах и побег в строй. Стою с правого фланга и голову, как положено, равняю, чтобы грудь четвертого человека видеть.
        Тут и командир наш, то есть Архип Иванович, показался. Поздоровался с бойцами — и прямо ко мне. Глаз, я тебе скажу, у него во какой был — сразу непорядок приметил. «Ты что это, говорит, Казнищев, кловун или рабоче-крестьянский боец? Почему не соблюдаешь?» Ну, я рассердился. Хоть и командир, а кловуном живого человека обзывать нечего. «Ты, говорю, на меня не кричи! У меня ноги по уставу. Не веришь, могу разуться». Пригляделся Архип Иванович и понял. «Раз такое дело, Казнищев, я тебе свои ботинки отдам. У меня сапожки запасные есть». Повернулся — и в штаб. Переобулся и волокет мне свои ботинки. «Надевай, Казнищев. И чтоб теперь у тебя все точно было — и направо и налево, и, само собой, вперед, на нашего заклятого врага Колчака!»
        И был у нас, Кешка, в тот день сурьезный бой. Сражались мы не щадя живота своего. Кого пулей достали, кого шашкой, а кому просто так досталось. Иначе, Кешка, нельзя. Раз враг, значит, он враг…
        А вечером дали нам, Кешка, отдых. Сидим мы по избам, табаки курим, про новую нашу жизнь разговоры разговариваем. И тут, понимаешь ты, приходит в нашу избу один штабной боец и говорит: «Братцы, заболел наш Архип Иванович. Лежит, а сам ну просто как печка. Так и гонит от него жаром».
        Ну, я собрался в один момент и пошел. Может, помогу чем. Как-никак, а байкальские мы с ним. Рыбаки. Сунулся я, Кешка, в избу, а он и в самом деле лежит во всей своей одежке на кровати и тяжело дышит. Посмотрел я на него и вижу такой факт: сапожки его командирские как есть все без подметок. Только гвозди вокруг торчат да портянки мокрые-премокрые. Это он, значит, так и ходил портянками по голому снегу.
        Сел я возле него рядышком и спрашиваю: «Ты чего же это, дорогой друг Архипка, язви тебя, наделал?» А он улыбнулся и ответил: «Ничего, Казнищев. Вот врага доколотим, мы тебе еще не такую обувку справим. Мы тебе со скрипом закажем!»
        Казнищев умолк на минутку, набил трубку табаком.
        - А ботинки те, Кешка, до сих пор у меня сохраняются, как, скажи, диплом или медаль. Погляжу на них и сразу Архипа Ивановича вспоминаю, язви его…
        Казнищев хотел еще что-то добавить, но только махнул рукой и тяжело поднялся с завалинки.
        - Чего ж ты, Кешка, сидишь? Иди купайся!
        Не хочу с тобой разговаривать
        После того как Кеша зашил Лехе порты и взял с собой на Байкал, Леха стал считать Кешу своим лучшим другом. И встает — про Кешу говорит, и спать ложится — тоже про него.
        Но, увы, было так недолго. Прошел день, второй, третий, и дружба Лехи и Кеши вдруг дала трещину и начала на глазах расползаться. Кеша перестал понимать Леху, Леха перестал понимать Кешу. Кеша начнет про одно, а Леха заладит вдруг совсем про другое. Спорят, попрекают друг друга, а когда немного остынут, и сами толком не разберут, из-за чего спорили, из-за чего кричали друг на друга и махали руками.
        Причина для окончательной ссоры была пустячная. Кеша пришел к Лехе в гости. Леха только что пообедал и теперь гонял по двору на длинной березовой хворостине. Лехе хотелось показать Кеше, что конь у него не какой-нибудь, а самый настоящий боевой скакун. Не щадя сил, конь взвивался на дыбы, бил копытами в землю, дико и призывно ржал. Зрелище было потрясающее. Если бы эти фортели увидели настоящие лошади, они бы наверняка лопнули от удивления и зависти.
        Кеша сидел на завалинке и, как это ни странно, не проявлял никаких восторгов. Друг-приятель Лехи хмурился и смотрел совсем не туда, куда надо. Леха сразу понял, почему Кеша такой хмурый и почему он смотрит не туда, куда надо. Леха подскакал к Кеше, спешился и сказал:
        - На, Кеша, покатайся немного. Мне не жалко.
        Но странное дело, Кеша повода не взял и кататься на скакуне отказался. При всем при том Кеша ругнул Леху, сказал, чтобы Леха к нему не лип и вообще катился на все четыре стороны. Леха был добрая душа. Он проглотил обиду и ласково, насколько позволяли хриплый голос и задетое самолюбие, повторил:
        - Покатайся, Кеша. Чего ты стесняешься?
        - Не хочу.
        - Почему не хочешь?
        - Потому, что я не дурак!
        Леха был простой человек. Он не понимал намеков и заковыристых фраз. Леха смотрел на Кешу нежным, преданным взглядом и думал. Но вот ямочки на пухлых щеках Лехи вытянулись, а в том месте, где сходятся брови, прорезались вдруг две острые морщинки.
        - Значит, по-твоему, я… дурак? — удивленно спросил Леха.
        Вместо ответа Кеша пнул ногой камешек и поднялся. Так они и расстались, не поняв друг друга, не сказав на прощанье ни одного слова. Кеша уже давно ушел, а Леха все сидел на завалинке, морщил узенькие, выгоревшие на солнце брови. Рядом с ним, положив Лехе морду на колени, понуро стоял боевой, испытанный в сражениях конь.
        Кеша немного жалел, что у них с Лехой получилось так нескладно. Опустив голову, он шел домой, думал про незадачливого дружка Леху, про Тоню и вообще про всю свою жизнь…
        Тоня тоже хороша! Заперлась в избе и сидит. Как будто бы не знает, что Кеша приходил к ней и мать показала ему от ворот поворот. Впрочем, Тоня могла и не знать. Не будет же она спрашивать мать: «Выгнала ты Кешу или не выгнала?»
        Нет, думать больше нечего. Надо идти, и все. Теперь уже Кеша не будет такой размазней. Если Тонина мать выйдет и снова начнет упрекать Кешу и наводить тень на плетень, Кеша скажет: «Я Тонин друг, и вы не имеете права меня выгонять».
        Кеша свернул с тропы влево и, полный самых решительных и отчаянных намерений, зашагал к Тониной избе. Сейчас он придет и сейчас скажет Тоне все — и про бога, и про Петуха Пашку. И еще Кеша спросит Тоню, почему это Тоня ходит в церковь и почему бухает поклоны несуществующему богу. Кешу не проведешь! Своими собственными глазами он видел, как Тоня шла вчера с матерью в церковь…
        В избу к Тоне Кеша не пошел, а только стал у ворот и громко, так, чтобы Тоня услышала, запинькал синицей: «Пиньк-пиньк-трр!» Подождал, посмотрел на окна и снова, отчеканивая каждое коленце, засвистал: «Пиньк-пиньк-трр».
        В избе послышались шаги, звякнула щеколда.
        Тоня вышла к гостю, села на скамеечке возле калитки. Кеша не знал, с какого конца начать, как покрепче взяться за дело. Так, чтобы не обидеть Тоню и в то же время, чтобы было прямо и откровенно, без всяких обходов и выкрутасов. Кеша подумал немного, поболтал ногой и сказал:
        - Ты думаешь, я к тебе зря пришел? Я пришел по делу.
        Вступление было что надо. Сейчас Тоня посмотрит на него и сейчас спросит: «А зачем ты, Кеша, пришел? Раз ты пришел, так ты говори!» Вот тут-то Кеша и скажет ей про все. Чего ему стесняться!
        Но получилось совсем не так, как задумал Кеша. Тоня выслушала Кешу без всякого удивления.
        - Я знаю, чего ты пришел, — сказала она. — Я тебя увидела и сразу догадалась.
        Кеша подумал, что Тоня просто-напросто хитрит. Тоня всегда так — на словах знает, а когда спросишь — «тр-пр», и все. Но нет, Кеша просчитался. Тоня в самом деле догадалась, зачем пришел к ней Кеша.
        - Ты, Кеша, как хочешь, а я с тобой про Пашку и про бога говорить не буду, — сказала Тоня. — Можешь даже не стараться.
        Кеша растерянно смотрел на Тоню. Все его мысли и все прекрасные слова выдуло из головы, будто ветром.
        - Боишься, потому и не хочешь, — глухо сказал он. — За ноги твоего Пашку — и в Байкал. Он ведь жулик, он корешки продает, а ты ему поклоны бухаешь и молишься!
        - Я не ему молюсь. Я богу молюсь… А Пашка хороший. Это про него болтают…
        - А корешки?
        - Корешки тоже хорошие. Не знаешь, так молчи.
        - Что ж, он, по-твоему, цаца? — возмутился Кеша.
        - Ты, Кеша, Пашку не трогай. Священное писание говорит: «Не обижай ближнего своего». Бог сам все видит и сам все знает. Зачем нам вмешиваться в его дела. Все мы великие грешники.
        Тоня поправила на ощупь высокий конский хвост на голове, сощурила глаза, как будто бы хотела получше рассмотреть Кешу.
        - А у тебя, Кеша, грехов нет, да?
        Кеша смолчал. И потому, что нечего было говорить, и потому, что Тоня отчасти была права. Но при чем тут грехи и при чем тут бог?
        Солнце садилось за гору. С Байкала набежал гулевой ветерок. Листья на березе возле Тониного забора с шумом полетели в сторону и вверх, как стая стрижей. Минута — и снова повисла над тайгой тишина. Только потрескивала временами на старых соснах кора да стучал где-то очень далеко, видимо возле Чаячьей горы, дятел-дровосек.
        Кеша нахмурился. Конечно, Тоня не сама придумала всю эту чепуху про бога и про великих грешников. Наслушалась Пашкиных разговоров и мелет… Надо было сказать Тоне какое-то очень веское и правильное слово. Такого слова у Кеши не было.
        Кеша наморщил лоб. Стараясь привести себя в чувство, прихватил зубами губу и крепко прикусил. Но хорошие мысли все равно не приходили в голову. Казалось, еще немного — и эта несчастная голова вообще треснет и развалится на четыре части.
        Кеша постоял еще немножко, подумал и сказал:
        - Ну тебя совсем с твоим Пашкой и с твоим богом! Даже разговаривать с тобой не хочу.
        Хитрый бог
        Возле Кешкиной избы стоял стожок сена. Едва уплыл с Байкала лед и чуть-чуть потеплело в тайге, Кеша переселился на все лето на волю. Вымостил в стожке гнездо, бросил тулуп, подушку. Не надо ни одеял, ни пуховиков, ничего на свете.
        В избе только темные углы, только кадка с водой, где греется по ночам рогатый месяц. А тут не то. Тут перед Кешей целый мир — и густая сумрачная тайга, и небо, и синий-пресиний Байкал.
        А еще Кеша спал на дворе для закалки. Он хотел быть таким, как отец: крутоплечим, мускулистым, сильным.
        По утрам Кеша кидал вверх камень, колол дрова или просто-напросто катал, как медведь, взад-вперед источенную короедом неуклюжую колоду. Покатает, вытрет пот со лба, пощупает мускулы — и снова за дело. Только пар стоит над мокрой горячей рубашкой.
        Сегодня Кеше не хотелось спать на стожке. Но выхода не было. Свет в избе уже погасили.
        Кеша полез на стожок, нащупал тулуп и накрылся. Небо с каждой минутой становилось все гуще и темнее. Только в доме бакенщика на берегу Байкала все еще горел огонек. Но вскоре погас и он. И остался Кеша один на один с глухой, примолкшей к ночи тайгой и высоким недоступным небом. Слышалось, как падали где-то с высоты сосновые шишки да гудел возле самого уха неугомонный комар.
        Мешал Кеше уснуть и этот комар, и неотвязные, бегущие одна за другой мысли.
        Сначала Кеша думал про Архипа Ивановича, потом про Тоню, потом вспомнил вдруг Пашку и то, как рассказывал он про ад и чертей.
        Кеше стало страшно. Может, бог и в самом деле есть? Сидит себе на каком-нибудь облачке, смотрит, что делают люди на земле, и наматывает все до поры до времени на ус. А может, у него даже и тетрадка есть специальная и он записывает туда грешных и недостойных людей. Всех, конечно, не запомнишь, потому что людей в последнее время развелось много и надо для этого иметь не голову, а целый котел.
        Придет время, и бог вызовет Кешу к себе на небо.
        «Ну, здравствуй, — скажет бог. — Как, говоришь, тебя зовут?»
        «Меня зовут Иннокентий, гражданин бог, — скажет Кеша. — Только меня на Байкале так никто не звал. При жизни меня звали Кешей».
        Бог раскроет потрепанную, замусоленную тетрадь.
        «Так, понятно… Будем искать на букву «И». Иван, Игнатий, Игорь, Иннокентий… Ага, есть такой!»
        Бог проведет пальцем по строчке и, нахмурив брови, начнет перечитывать все Кешины грехи.
        «Так вот, оказывается, какой ты гусь! Ну подожди же, сейчас я задам тебе перцу!»
        Бог нажмет пальцем кнопку, вызовет самого главного черта и скажет: «Поджарить этого грешника на сковородке! Дров не жалеть. Если не хватит, выпишу еще».
        Кеша до того отчетливо представил себе сцену объяснения с богом, что даже почувствовал, как сзади у него что-то нестерпимо припекло. Он торопливо сунул руку под тулуп и вытащил большую острую колючку.
        Кеша засмеялся и назвал сам себя дураком.
        - Нет никакого бога и не было, — сказал он вслух. — А если ты есть, тогда накажи меня, и тогда я тебе поверю. Понятно?
        После такой речи Кеша совсем успокоился. Он накрылся покрепче тулупом, зевнул во весь рот и уснул.
        Сколько Кеша спал, неизвестно. А только проснулся он от холода.
        Кеша пошарил вокруг рукой, нащупал тулуп и накрылся. Но спать ему как-то сразу расхотелось. Интересно, который теперь час — два, три, пять?
        В сарае Казнищевых захлопал крыльями и закричал кочет. Но кочету этому уже давно не было веры. Подымется среди ночи и давай голосить на весь Байкал. Казнищев несколько раз помышлял прирезать глупую птицу, но все откладывал. «Нехай жиру наберет, — объяснял он рыбакам. — Одни мослы торчат, язви его!»
        Но на этот раз кочет все-таки пропел вовремя.
        Вскоре на востоке посветлело. Небольшое облачко, сторожившее всю ночь Байкал, порозовело, а потом стало разгораться все жарче и жарче, будто уголек на сквозном ветру.
        В избах заскрипели двери. Из труб потянуло сладким утренним дымком. Зашевелились и в Кешиной избе. Зашлепали туфли матери, затем послышался глухой, отрывистый стук в пол. Это отец надевал новые, еще не разношенные сапоги.
        Кеша полежал еще немножко, сгреб в охапку тулуп и пошел к своим.
        День начался для Кеши как-то совсем неудачно. Пришел в избу, а тут на тебе, история…
        Сыр-бор разгорелся из-за старого, никому не нужного шомпольного ружья отца.
        Это ружье с поломанным курком и корявым от ржавчины стволом Кеша как-то брал на Байкал и там понарошке стрелял в уток и юрких пугливых чирков.
        Отец увидел Кешу и ружье отнял. Целый вечер он драил шомполку тряпками, смазывал маслом и, прищурив глаз, засматривал в середку ствола.
        Кеша уже давно ушел спать, а отец все пыхтел за работой, как будто бы это была вовсе и не старая шомполка, а драгоценная пятизарядная винтовка или полковой пулемет.
        С тех пор шомполка стояла в темном углу за этажеркой с книгами. Кеша ружье видел, но руками никогда не трогал. Только вспомнит про уток, вздохнет втихомолку, и все.
        И вот, оказывается, шомполка эта исчезла.
        Когда Кеша вошел в избу, там уже стоял трам-тарарам. Отец двигал взад-вперед этажерку, искал под кроватью и, уже совсем некстати, рылся в ящиках комода.
        - Где шомполка? — сердито спросил отец.
        Кеша стоял посреди избы и молчал. Что он мог ответить, если не трогал эту противную шомполку даже пальцем!
        Отец между тем снова полез под кровать, ударился сгоряча головой о железную сетку и разозлился еще больше.
        - Скажешь ты в конце концов, где шомполка, или не скажешь?
        Кеше надо было объяснить все как следует, и тогда отец перестал бы придираться и зря кричать, но Кешка полез в пузырь.
        - Не скажу, — ответил он.
        Кеша жестоко поплатился за эту дурацкую выходку. Тяжелая, с крупными синими жилами рука отца дрогнула и рывком, будто саблю, вытащила из гнездышек брюк толстый солдатский ремень.
        - Так ты, значит, не скажешь! Ты не скажешь!
        Засвистел в воздухе ремень — взвизгнул и завыл на всю избу Кеша.
        Если бы не мать, вполне возможно, что от настоящего живого мальчишки остались бы в избе только длинные тесемки да серые, никому не нужные лохмотья. Не ожидая, что будет дальше, Кеша подхватил рукой слетевшие с пуговиц порты и дал стрекача.
        Не разбирая дороги, бежал Кеша к Байкалу. Еще немножко, еще чуть-чуть — и сердце его могло разорваться от злости, боли и гадкого, противного стыда. Никогда еще не бил Кешу отец, не кричал на него и не дергал за руку, как сегодня!
        Нет, хватит уже с него! Чем так жить, лучше совсем умереть. Теперь Кеше ничего не жалко. Добежит сейчас до Байкала и бросится головой вниз. И пускай тогда отец плачет и рвет с горя волосы на голове. Он еще узнает, как кричать на Кешу и бить ни за что ни про что ремнем!
        Под ногами Кеши заскрипели береговые камни, остро повеяло в лицо большой водой. Кеша подбежал к скале и остановился. Далеко внизу сверкал на солнце Байкал, на волнах, будто поплавки, покачивались белогрудые чайки.
        И тут Кеше как-то сразу расхотелось умирать. Он отступил от кручи, чтобы случайно не загреметь вниз, и вытер лоб рукой. Сначала надо подумать, а потом уже умирать, решил он. В конце концов, это не к спеху. Можно пока и подождать…
        Кеша стоял возле обрыва и смотрел вниз. Он любил и эти синие волны с белыми, завернутыми набок гребешками, и серебряные шапки Хамар-Дабана, и трепетную, убегающую за горизонт полоску тайги. Если б можно было сначала умереть, а потом снова ожить, тогда дело другое. Тогда бы он, пожалуй, согласился…
        Внизу суетились возле лодок рыбаки, дымила труба коптильни; у причала хрипел и заикался попорченный штормовой волной репродуктор. Кеша присмотрелся и увидел отца. Расставив ноги и пригнув плечи, он сталкивал в воду небольшой, засевший на береговой мели катерок.
        Хорошо бы сесть сейчас в лодку и тоже поплыть куда-нибудь далеко-далеко. В Баргузинский залив, где ученые разводят в клетках соболей и голубых песцов, в чудесный город Иркутск или, еще лучше, в северный порт Игарку. А отец пускай остается один и пускай живет как хочет…
        Сам того не замечая, Кеша начал разматывать в уме клубочек и вспоминать, как же это получилось и почему отец отстегал его ремнем. Ведь не бил же раньше!
        И вдруг Кеше пришла в голову совершенно глупая мысль. А что, если это его наказал бог? Ведь Кеша сам говорил ему вчера на стожке: «Если ты есть, тогда накажи меня, и тогда я тебе поверю».
        Кеша оглянулся вокруг. Никакого бога не было. Только шумел и шумел волной неспокойный Байкал. Кеша криво улыбнулся и плюнул вниз.
        «Вот тебе, бог! Понятно?»
        Чудо
        И тут Кеша сразу повеселел. Поправил очки, свистнул и пошел в поселок.
        Домой идти после порки не хотелось, и пошел он прямо к Тоне. Кеша решил покатать в конце концов Тоню на лодке.
        Тоня сидела на корточках во дворе и чистила кастрюлю сухой и твердой, как наждак, байкальской губкой. Пальцы Тони и даже щеки были в темных жирных пятнах, над головой воинственно топорщился густой конский хвост.
        Тоня оставила на минутку работу, поглядела на Кешу — кто он такой и зачем он пришел? — и снова принялась драить кастрюлю.
        Кеша сел рядом с Тоней и начал ей расхваливать свою лодку и свой новый, сшитый из старого мешка парус.
        Тоня внимательно выслушала Кешу. Лицо ее озарили радость и мимолетное сомнение.
        - А если утопишь? — спросила она и с опаской посмотрела на Кешины очки.
        Кеша понял этот невысказанный намек, но тут же подумал, что ссориться с Тоней нельзя, и стал ей излагать, какой он есть на самом деле. Кеша не пожалел красок. Если б картину, которую нарисовал он, перенести на бумагу или полотно, Кеше позавидовали бы все мальчишки на свете.
        Даже очки с толстыми вогнутыми стеклами нисколько не портили геройского вида. Нет, все было на своем месте — и холодный, стальной взгляд, и суровая складка на лбу, и богатырская осанка…
        Женское сердце Тони не выдержало, и она согласилась плыть с Кешей по Байкалу.
        - Подожди меня, я сейчас, — сказала Тоня.
        Схватила кастрюлю за ручку и побежала в избу.
        Тонино «сейчас» оказалось очень длинным. Кеша ждал, ждал, а потом разозлился и пошел за ней в избу. Долго она еще там будет?
        Тоня стояла возле зеркала и, видимо, с удовольствием рассматривала голубое платье, туфли с блестящей медной пряжкой и свою новую прическу.
        Кеша увидел эту прическу и даже немного оробел. Вместо конского хвоста, к которому Кеша за последнее время уже немного привык, на голове Тони возвышалась какая-то пирамида. Примерно такую пирамиду из разноцветных колец Кеша видел у Лехи Казнищева. Только тут кольца были одного густо-черного цвета, а наверху вместо остроконечного шпиля торчала маленькая жесткая метелочка.
        Тоня заметила изумленный взгляд Кеши и с гордостью сказала:
        - Ну как, нравится?
        - Ничего… Это ты сама выдумала?
        - Что ты! В журнале увидела. Там еще не такие есть!
        Тоня приподняла краешек платья пальцами и, поглядывая на острые красные носки туфель, пошла вслед за Кешей.
        Тоня шла неторопливо, подбоченясь одной рукой и помахивая возле лица платочком, хотя в тайге было еще довольно прохладно и мухи тоже не летали.
        Байкал встретил их приветливо, как старых знакомых. Низовой ветерок катил по берегу легкокрылых, отлетавших свою недолгую жизнь ручейников, собирал их в черные высокие холмики. Задумчиво и тихо шлепала о сваи причала вода, под берегом, будто крохотный листочек бумаги, летал без всякой цели мотылек.
        Кеша натянул потуже парус, взял кормовое весло и повел лодку вдоль высоких, нависших над водой берегов. Байкал, казалось, уснул. Только изредка зарябит вода и почти у самой кормы пронесется и тотчас сгинет косяк бокоплавов — крохотных суетливых рачков с длинными, будто антенны, усами.
        Кеше надоело плыть у берега, и он повернул лодку к большой воде.
        В стороне пыхтел неповоротливый, как утюг, буксир, за ним, поблескивая мокрой корой, плыли длинные сигары плотов. Стая чаек покружила над лодкой, прокричала что-то на своем чаячьем языке и улетела прочь.
        Берег давно остался позади. Песчаная коса, куда Кеша ходил купаться с Лехой, вытянулась в тонкую желтую ниточку и вскоре совсем растаяла и слилась с морем. Накренившись на правый борт, «Ольхон» плыл в неизвестные страны.
        Вода за кормой стала гуще и темнее, вдалеке запрыгали белые курчавые гривы.
        Тоня сидела на носу и, опустив голову, смотрела в воду. Прилепившись к донным камням, стояли, будто часовые подводного царства, ветвистые губки, изредка сверкал серебряным боком омуль, торопились куда-то по своим делам желтокрылые бычки-подкаменщики.
        И вдруг Тоня быстро вздернула голову и в страхе метнулась к другому борту.
        - Ой-ей-ой-ей! — понеслось над Байкалом.
        Кеша чуть не выронил весло от этого страшного крика.
        - Чего кричишь? — с опаской спросил он. — Кита увидела?
        А Тоня смотрела на него совсем дикими, сумасшедшими глазами и показывала на воду.
        - Кеша, там… церковь…
        Кеша не сдержался и захохотал. Вот же чудачка — церковь на дне Байкала увидела!
        - Ты что, рехнулась? — спросил Кеша, вытирая слезы.
        Но Тоня была серьезна. С ужасом смотрела она в воду и твердила одно и то же:
        - Там церковь. Я видела сама…
        Хочешь не хочешь, Кеше пришлось успокаивать глупую Тоню. Он развернулся и поплыл мимо того места, где Тоне почудилась какая-то чепуха.
        - Ну, где твоя церковь, дурочка?
        Кеша склонился над бортом и стал смотреть вместе с Тоней в воду. Наверняка там камень или маленький затонувший островок. Кеше рассказывали, что на Байкале было двадцать два постоянных и множество временных или, как называли еще тут, ныряющих островов. Сегодня он лежит себе посреди Байкала как ни в чем не бывало, а приплывешь завтра, его уже и след простыл — ни скал, ни желтого песочка, ни тоненькой, невесть как выросшей среди моря березки. Ушел под воду, и все.
        И выдумает же Тоня такую чепуху!
        Кеша проплыл еще немножко и в самом деле увидел длинный плоский камень и на нем красивые, похожие на оленьи рога губки. Заросли губок напоминали подводный лес. Вполне возможно, что в этом лесу собирались по вечерам жители Байкала, отдыхали после дневных забот и вели полезные разговоры.
        Строгие, будто профессора, сидели в стороне байкальские нерпы-тюлени, расхаживали взад-вперед в новеньких костюмах черные хариусы, юлили и поддакивали всем широколобки; удивленно раскрыв зубастый рот, слушали умные разговоры живородящие рыбы голомянки.
        Какая тут церковь!
        Кеша пожалел, что послушал Тоню и поплыл разыскивать церковь.
        Он хотел было уже повернуть лодку назад, но Тоня снова закричала, еще сильнее прежнего:
        - Вот она! Вот она!
        Кеша посмотрел в ту сторону, куда показывала Тоня, и обмер.
        Нет, он никогда, ни за что в жизни не забудет того, что увидел в эту минуту.
        На дне Байкала, чуть озаренная тусклым солнечным лучом, стояла церковь. Кеша отчетливо увидел и темные зарешеченные окна, и круглый, крытый листовым железом купол, и высокий, с тремя перекладинами крест…
        Пусть будет так…
        Это была ночь кошмаров. Только Кеша уснул, небо над Байкалом треснуло, развалилось, и оттуда понесся на всех парах к Кешиному стожку настоящий живой бог. Не успел Кеша и ахнуть, как бог уже сидел рядом с ним на сене.
        Одет бог был как-то странно — длинное белое покрывало без пуговиц и застежек, а на ногах новые, видимо недавно купленные, сандалии из красной кожи. Над головой бога, не касаясь длинных рыжих волос, светился золотой венчик.
        Сердце Кеши оборвалось и покатилось куда-то вниз. «Теперь крышка», — мелькнуло в голове.
        Бог поднял вверх тонкую, жилистую руку, как будто бы хотел стукнуть Кешу по затылку, и гневным голосом спросил:
        «Ну что, великий грешник, теперь веришь или не веришь?»
        Кеша дрожал от страха. Он даже закрыл глаза и тихо, не разбирая сам, что говорит, ответил:
        «Теперь верю».
        «Плевать в меня будешь?»
        «Не буду».
        Бог опустил руку. Лицо его стало как будто немного добрее.
        «Перекрестись, великий грешник!»
        Кеша перекрестился.
        «Молодец, — похвалил бог. — Дай тебе бог здоровья. Ну, а теперь прощай».
        Бог поправил венчик над головой, оттолкнулся ногами от стожка и взмыл вверх. Заискрилось над тайгой небо, хлопнули вдалеке тяжелые божественные ворота, и все.
        Но радовался Кеша рано. Прошло минут пять или десять, и бог снова был тут как тут. Бог приступил к делу без всяких проволочек. Сел рядом с Кешей и все тем же строгим, недовольным голосом сказал:
        «Великий грешник Кеша, я решил дать тебе страшное, суровое испытание. — Посмотрел на Кешку темным, сумрачным взглядом и добавил: — Сегодня вечером ты сваришь вместе с Тоней кота Акинфия в котле».
        У Кеши даже волосы дыбом стали.
        «Разве котов можно варить?» — прошептал он.
        «Не смей спорить с богом! — закричал бог. — Слово божье — закон. Ты принесешь мне кота Акинфия в жертву. Понял или не понял?»
        «Понял», — ответил Кеша заплетающимся языком.
        «Я верю тебе, великий грешник, и прощаю твои грехи, — сказал бог. — Сегодня твой отец извинится перед тобой. Но, если ты не выполнишь мое указание, пощады не жди. Я не прощу тебе этого, великий грешник».
        Бог поднялся, затряс над головой кулаками…
        «Громы и молнии! — закричал он. — Громы и молнии!»
        Бог покричал еще немного, пригрозил Кеше напоследок кулаком и улетел, теперь уже насовсем…
        Всю ночь мучили Кешу кошмары. Он стонал, звал на помощь отца и, кажется, плакал. Проснулся Кеша поздно. Оттого что он не выспался, у него болели и голова, и руки, и ноги. Но главное — у Кеши было противно и нудно на душе.
        Привязался же к нему этот бог! Кеша начал вспоминать свой сон и в конце концов решил, что тут какая-то чушь. Мало чего может человеку присниться. В прошлом году, например, ему приснился козел. И как будто бы этот козел сидел на пеньке и наяривал на балалайке польку-бабочку.
        Но и эти утешенья не помогли, и Кеша все равно чувствовал себя виноватым. Настоящий пионер даже во сне не будет креститься и поддакивать богу. Это уже точно!
        И лучше всего, пожалуй, пойти сейчас и честно рассказать про все отцу — и про бога, и про церковь, и про кота Акинфия. Кеша поднялся с подушки, а потом вдруг вспомнил вчерашнюю порку и только вздохнул.
        Но вставать все равно надо. Кеша забрал свой тулуп, подушку и, не ожидая ничего доброго, пошел в избу.
        Отец Кеши уже сидел за столом и пил чай вприкуску.
        - Ну что, барин, проснулся?
        Кеша не ответил. Пошел в уголок, где висел на гвоздике жестяной рукомойник, и стал намыливать руки.
        Мать никогда не вмешивалась в споры мужчин. Только посмотрела на Кешу теплым, ласковым взглядом и снова начала греметь чугунками в печке.
        Кеша умылся и сел на свое место с краешка стола. Ни пить, ни есть ему не хотелось. Он откусил ломтик хлеба и проглотил так, всухомятку. Комочек этот покатился куда-то вниз и там вдруг застрял.
        И, может быть, от этого, а может быть, совсем от другого, чему Кеша не мог подобрать сейчас названия, у него что-то перевернулось и глухо заныло в груди.
        В чашку с чаем одна за другой, будто маленькие охотничьи дробинки, упали две слезы.
        - Кешка, да ты что?
        Отец притянул к себе упирающегося, протестующего Кешу и неумело прижал его к груди. И сразу на Кешу повеяло очень знакомым и близким — сырой рыбьей чешуей, ядреным байкальским ветром и солнцем. Тем, что всегда было связано у Кеши с простым, очень нужным, незаменимым для него словом — отец…
        - Обиделся, да?
        Кеша молчал.
        - Ну, хватит, Кеша. У меня рубашка и так соленая… Нашел я эту шомполку, будь она неладна. В кладовке стояла…
        Смущенный собственной нежностью, отец отслонился от Кеши и грубовато сказал:
        - Мы с матерью уходим в море. Сам тут хозяйничай.
        Вскоре отец и мать ушли, а Кеша, как и всегда, остался один. Он прибрал на скорую руку в избе, вымыл посуду, а потом сел к столу и задумался.
        Конечно, легче всего отказаться от бога. Но зачем торопиться? Надо как следует подумать. Не гонят же его в шею!
        Кеша стал сам себе задавать вопросы и сам на них отвечать.
        «А скажи, Кеша, церковь на дне Байкала ты видел?»
        «Ну, видел».
        «А как предсказания бога — исполнились?»
        «Какие предсказания?»
        «А такие. Сначала тебя отец наказал, а потом простил. И тут, по-твоему, бог ни при чем? Чего же ты молчишь? Отвечай!»
        «А что мне отвечать, если это совпадение. На свете еще и не такие совпадения бывают…»
        «Нет, Кеша, ты про совпадения брось. Ты подумай, а потом уж говори».
        «Что мне думать? Бога нет, вот и все».
        «Так-то оно, Кеша, так, да, может, и не так…»
        «Что ж, по-твоему, бог есть?»
        «Я тебе, Кеша, точно сказать не могу. Шут его знает, есть он или нет. Но рисковать все же не советую. Ты возьми и поверь в него понарошку. Никто об этом не узнает. Трудно тебе, что ли?»
        «Понарошку? Ну что ж, понарошку можно. Это мне раз плюнуть!»
        «Ну что, уже поверил?»
        «Понарошку поверил, а так — не поверил. Бога нет».
        «Ох, и тяжелый же ты, Кеша, парень! Ну ладно, раз ты такой, давай рассуждать снова. Церковь на дне Байкала ты видел?»
        Кеша вытер ладонью лоб, тупо посмотрел перед собой.
        «Не могу я больше рассуждать. Хватит. И так упарился».
        Кеша и в самом деле запутался и окончательно обалдел от разговоров с самим собой. Он выбрался из-за стола и пошел во двор. Тут у него немного отлегло от сердца и в голове посветлело. «Надо пойти к Тоне и поговорить с ней, — решил Кеша. — Что-нибудь она да понимает в этих божественных делах». Придет и легонько намекнет Тоне про бога, про свой сон и про то, что бог велел сварить им кота Акинфия. Ну и смеху же будет!
        Кеша поправил капитанскую фуражку, запоясался потуже ремнем и, все еще раздумывая, стоит путать в это дело посторонних или не стоит, отправился к Тоне домой.
        Тоня была в избе. Она стояла у плиты и мешала что-то в кастрюле длинной деревянной ложкой. По избе растекался сладкий пресноватый запах вареной рыбы и лаврового листа.
        - Здравствуй, Тоня.
        - Здравствуй, Кеша. Чего пришел?
        - В гости. Знаешь, как скучно одному!
        - Ну, скучно, так сиди. Сейчас я уху сварю.
        Кеша сел на табуретку, поболтал ногами и, выждав удобный момент, весело хмыкнул.
        - Ты чего смеешься? — спросила Тоня, пробуя уху.
        - Ха-ха! Просто так.
        - Просто так не смеются. Раз ты смеешься, так ты говори.
        Тоня попробовала уху, пожевала губами, поглядела куда-то в угол, подумала малость и бросила в кастрюлю щепотку соли.
        - Чего ж ты молчишь?
        Кеша снова хихикнул и нетвердо сказал:
        - Это я над сном своим смеюсь.
        - Над каким сном?
        - Да так, чепуха, в общем…
        - Жалко тебе рассказать?
        Кеша поломался еще немножко и рассказал Тоне про свой сон и про то, что бог приказал им сварить в котле кота Акинфия.
        - Вот же умора! — заключил Кеша.
        К великому удивлению Кеши, рассказ произвел на Тоню сильное впечатление. Бледная, с раскрытым ртом, она смотрела на Кешу и не дышала.
        Кеша понял, что дело более серьезное, чем он предполагал, и сразу же перестал гримасничать и смеяться. Какой уж тут смех!
        Но вот Тоня пришла кое-как в себя.
        - Кеша, — прошептала она, — надо идти и рассказать все отцу Павлу.
        - Какому еще Павлу?
        - Ну Пашке. Разве забыл?
        - Глупая ты, это ж сон. Мало чего может присниться! Если б я знал, так я б вообще тебе не говорил.
        - Нет, Кеша, я не глупая. Ты, Кеша, не знаешь отца Павла. Он хороший. Он сказал, чтобы я молилась богу, и тогда бог отдаст моего папу.
        - Чудачка! Разве это бог забрал твоего отца?
        - Конечно, бог, — убежденно сказала Тоня. — Без бога даже волосинка с головы не упадет.
        Тоня отодвинула кастрюлю с ухой на краешек плиты, пригладила на ощупь свою пирамидальную прическу и сказала:
        - Ты, Кеша, как хочешь, а я пойду к отцу Павлу. Без отца Павла нельзя.
        Кеша сделал вид, будто бы остался недоволен Тоней. Но в душе он был даже немножечко рад. Может, Пашка не такой уж и плохой и запретит им варить Акинфия. Пускай пойдет и узнает. Ноги от этого не отвалятся. И вообще, его дело сторона. Предупредил Тоню — и ладно. Какой теперь с него спрос?
        Кеша с нетерпением ждал Тоню и думал, чем закончится вся эта история.
        У Пашки Тоня была недолго. Пришла она хоть и грустная, но теперь уже спокойная и строгая, как монашка.
        - Ха-ха! — наигранно засмеялся Кеша. — Что он тебе сказал?
        - Ты, Кеша, не смейся. Отец Павел сказал — пути господни неисповедимы.
        Кеша слабо разбирался в господних путях. Он сердито дернул плечом и сказал:
        - Глупая ты, Тоня! Что ж, по-твоему, надо варить?
        Тоня посмотрела на Кешу своими грустными ласковыми глазами и вздохнула:
        - Я думаю, Кеша, надо варить…
        В котле
        С тех пор Тоня не давала Кеше проходу. Только встретятся, только поздороваются, тут же заводит шарманку про Кешин сон и про кота Акинфия. Однажды Тоня разыскала Кешу возле Байкала, поманила его пальцем и страшным голосом сказала:
        - Кеша, мне тоже снился сои про кота.
        Кеша хотел отшутиться, хотел разыграть из всего этого комедию, но Тоня даже не улыбнулась.
        - Кеша, бог приходил ко мне ночью. Он мне, Кеша, прямо сказал: «Грешница Тоня, принеси мне в жертву кота Акинфия. А если не принесешь, я покараю весь твой род до седьмого колена».
        - Ну тебя совсем с твоими коленами! — отмахнулся Кеша. — Мне «Ольхон» надо чинить. Понятно?
        Но Тоня не отступала от Кеши, жужжала целый час про бога, про кота Акинфия и про свой род до седьмого колена. У Кеши даже голова пошла кругом от этих разговоров.
        Кеша сбежал домой, спрятался в избе и не показывал глаз. Так и в самом деле спятишь с этим богом и с этим, сгореть бы ему на месте, котом!
        А клубок все запутывался и запутывался. Только Кеша чуть-чуть успокоился, только стал забывать про страшный сон, все повторилось сначала. Ночью бог прилетел на Кешин стожок, бесцеремонно толкнул рукой и сказал:
        «Ну, Кешка, терпение мое лопнуло. Даю тебе три дня сроку. Не принесешь Акинфия в жертву, добра не жди. Это я тебе точно, по-божески говорю».
        И хотя бог не сказал Кеше ни про седьмое колено, ни про ад, Кеша понял, что дело его труба. Кеша дрожал всю ночь и пришел кое-как в себя только утром, когда начал горланить на весь поселок кочет Казнищевых и в окнах рыбаков засветились ранние огни.
        Днем Кеша повеселел. Но все же где-то в глубине души копошился червячок. А что, если бог и в самом деле есть! Вон ведь сколько людей молятся ему — и старые, и совсем молодые, такие, к примеру, как Кеша. И если бог есть, тогда Кеше несдобровать. Что с ним сделаешь, раз он бог!
        В душе Кеши что-то раздвоилось. С одной стороны, Кеше не хотелось ссориться с богом, а с другой — было жаль кота Акинфия. Что ни говори, Акинфий был мировой, первоклассный кот. Такого кота хоть ищи, хоть не ищи — нигде не найдешь. Даже в Москве. Прошел день или два, и Тоня снова насела на Кешу. Пришла к нему прямо домой и сказала:
        - Мне обратно снился сон. Если не сварим кота, я умру.
        - Тоже выдумала! Чего ты умрешь?
        - Мне, Кеша, приснилось, я все равно умру, — убежденно сказала Тоня.
        - Ничего ты не умрешь. Глупости, и все…
        Нахмурив брови, Кеша думал про бедную, несчастную Тоню и про кота Акинфия, который перевернул вверх тормашками всю его жизнь. Долго Кеша думал, долго кусал губы, а потом склонил голову и тихим, упавшим голосом сказал:
        - Пошли. Если тебе так хочется, давай варить. Я согласен.
        Тоня смотрела на Кешу и не дышала. Лицо ее совсем побелело и вытянулось, а подбородок стал острый и колючий, как у старухи. Тоня хотела что-то сказать Кеше, но вдруг плечи ее задрожали мелкой жалкой дрожью. Тоня отвернулась от Кеши и глухо зарыдала.
        - Что ты, Тоня! — испугался Кеша.
        Тоня с трудом удержала плач, вытерла глаза рукавом платья и, заикаясь, сказала:
        - Мне, Кеша, Акинфия жалко…
        - А если жалко, не надо варить. Ну, чего ж ты молчишь: будем варить или не будем?
        Тоня долго молчала.
        - Я, Кеша, не знаю. Если мы не сварим, я умру…
        Кеша сам чуть-чуть не расплакался от таких слов. Он взял Тоню за руку и твердо сказал:
        - Подумаешь, Акинфия ей жалко! Я этому Акинфию не знаю что сделаю. Я ему сейчас покажу! Пойдем, Тоня!
        Не чуя за собой никакой вины, Акинфий лежал возле избы и снисходительно слушал разглагольствования деда Казнищева.
        Казнищев любил тепло и поэтому был по-зимнему в катанках и пушистой, вытертой на затылке шапке.
        - Не понимаешь ты смысла своей жизни, — поучал Казнищев питомца. — Ну скажи, чего ты царапался и чего не желал принимать внутрь лекарства?
        Акинфий не отвечал, а только в знак признательности плавно вертел черным хвостом.
        - Дурак ты после этого, — сердился Казнищев. — Невнятная животная, язви тебя!
        Трудно сказать, сколько могла продолжаться затянувшаяся беседа Казнищева с Акинфием и сколько просидели бы еще за плетнем Кеша и Тоня.
        К счастью, Казнищева позвали обедать. Казнищев, как видно, давно ждал этого сигнала. Он поспешно поднялся и ушел в избу.
        Тоня уже совсем успокоилась. Кешин охотничий азарт передался и ей.
        - Лови! — зашептала Тоня. — Хватай!
        Будто коршун, кинулся Кеша на свою жертву. Еще минута, еще секунда — и Акинфий был бы в Кешиных руках. Помешал камень, который совсем некстати подвернулся под ногу. Кеша споткнулся и полетел носом в траву.
        Акинфий мгновенно оценил обстановку и с ходу пыхнул на крышу.
        «Мя-ау, мя-ау!» — донесся оттуда тревожный бас.
        Все было потеряно. Все рухнуло и разлетелось в пух и прах. Кеша смотрел на Тоню, Тоня — на Кешу. Ничего хорошего не было в этих взглядах. Только какие-то колючие искры, только горькие, никому не нужные сейчас упреки.
        Но стоять вот так и без толку смотреть друг на друга долго не будешь. Кеша отвел глаза в сторону и виновато сказал:
        - Ну и пускай… Мы его все равно мешком поймаем.
        Это была ценная мысль. Тоня сразу же простила Кеше его оплошность.
        - Пойдем скорее, — сказала она, — а то Акинфий удерет.
        Кеша раздобыл в кладовке прочный пеньковый мешок, приделал к нему обруч от старой кадушки, длинный шест и, полный новых надежд, снова отправился с Тоней на промысел.
        Забыв о всякой предосторожности, легкомысленный Акинфий лежал на прежнем месте.
        Кеша подкрался к Акинфию на цыпочках и лихо взмахнул сачком.
        Это был редкий по своему мастерству и точности удар.
        Не успел Акинфий и пикнуть, как уже был в мешке.
        - Поймал! — закричала Тоня.
        На крик с ложкой в руке выбежал Леха. Он увидел злоумышленников и тотчас понял, в чем дело.
        - Отдайте моего Акинфия! Акинфия отдайте! — завопил он.
        Подстегиваемый этим криком, Кеша бежал в тайгу. Сзади гремела котелком на проволочной дужке перепуганная насмерть Тоня.
        Кеша и Тоня бежали до тех пор, пока не выбились из сил. Упали в траву и лежали молча, прислушиваясь к погоне. Но тихо было вокруг. Звенели на березах листья. Где-то над головой стучал и стучал острым клювом работяга дятел.
        Кеша и Тоня подождали еще немного, а потом поднялись и стали держать совет, что делать.
        Но что тут, собственно, думать: кот в мешке, вода под боком, а дров в тайге не занимать.
        Неохотно и недружно, будто бы из-под палки, Кеша и Тоня приступили к делу. Кеша вырезал из куста черемухи две рогатины и поперечную палку, Тоня тем временем набрала дров и сбегала к Байкалу за водой. Теперь надо было решить, кому варить кота.
        - Я варить не умею, — сказал Кеша. — Это женское дело.
        Но тут оказалось, что Тоне тоже не приходилось варить котов, и она сразу же и решительно заявила об этом Кеше.
        - Тебе приснился сон, ты и вари, — сказала Тоня.
        - Тебе тоже приснился. Забыла?
        - Сначала тебе приснился. Мне потом приснился.
        Кеша понял, что все это действительно так, и перестал вилять и отлынивать. Хорошо еще, что Тоня не плачет и не вспоминает про смерть. И за то спасибо.
        - Не хочешь — и не надо, — сказал он. — Сам сварю. Думаешь, мне трудно!
        Лишь кот Акинфий в эти решительные и, может быть, последние в жизни минуты оставался равнодушным к своей судьбе. Акинфий покорно сидел в мешке и не подавал голоса. Видно, ему было теперь уже все равно, быть сваренным или оставаться сырым.
        Кеше хотелось поскорее закончить это противное и непривычное дело.
        Он подошел к костру, зажег бересту и стал ждать. Пламя дружно побежало по веткам, заглянуло по пути в котел, закурчавилось, затрещало.
        - Готово, — мрачно сказал Кеша, заглядывая в котел.
        Деловым, суровым шагом подошел Кеша к мешку и запустил туда руку. Кеше удалось без труда схватить кота за загривок и вытащить наружу.
        Но, видно, именно в это время у Акинфия пробудилась жажда к жизни. Свернувшись в бублик, он пинал Кешу задними лапами, дико кричал и пытался при этом укусить за руку.
        Закрыв глаза ладонями, Тоня стояла в стороне и с ужасом ждала конца казни.
        - Кидай! — простонала она.
        Кеша подошел еще ближе и швырнул Акинфия в бурлящий котел.
        Но на лету Акинфий перевернулся. Едва задев боком огненной воды, кот собрался в тугой, как мяч, комок и выпрыгнул прочь.
        Мгновение, и кот исчез, сгинул в лесной чащобе.
        Будто побитый палкой, будто бы делал он весь день тяжелую работу, притащился Кеша домой.
        Сердце Кеши вещало, что это совсем и не конец, не средина, а только начало тяжких, свалившихся на его голову испытаний.
        Кеша открыл дверь и вдруг весь замер, съежился.
        Возле окна, рядом с отцом, сидел в катанках и теплой, вытертой на затылке шапке дед Казнищев…
        В горах
        Кеше влетело за кота по первое число. Как уж только ни называл отец несчастного Кешу — и так, и эдак, и совсем иначе. У Кеши даже голова распухла от этих упреков и едких слов.
        На этот раз мать не выдержала и сказала отцу:
        - Хватит тебе, совсем мальчишку расстроил.
        Отец посмотрел сверху вниз на «расстроенного мальчишку» и перестал. Воспитывайтесь, мол, теперь сами, а я умываю руки, потому что нет больше моих сил.
        За Кешино воспитание принялась мать. Во-первых, она насильно накормила Кешу обеденной кашей, во-вторых, не пустила Кешу на улицу и приказала спать в избе.
        Кеша не протестовал. Пойдешь на стожок — снова какая-нибудь ерунда приснится. Хватит уже с него. Ученый!
        Кеша забрался на кровать, потянулся и с удовольствием зевнул. В избе тихо и темно. Застенчиво тикает и временами покрякивает какой-то пружиной будильник. Потикает возле самого Кешиного уха и вдруг смолкнет, будто бы вовсе его и нет. И слышится тогда, как шелестят за окном листья на березах и сдержанно, так, чтобы не потревожить никого вокруг, шумит Байкал…
        Когда Кеша проснулся, отца и матери в избе уже не было. На столе лежала записка и сверху — горсточка медяков. Мать отправилась вместе с отцом в море, а Кеше велела сходить в лавочку и купить хлеба к щам, которые стояли на теплой, не выстывшей с ночи печной загнетке.
        Кеша поступил по-своему. Он похлебал щей, а потом пошел в лавочку и стал прицеливаться, что там на эти капиталы можно приобрести.
        Лавочка эта была не простая, а особенная. Там продавались и слипшиеся насмерть розовые конфеты-подушечки, и кирзовые сапоги, и даже старинный аппарат «Фотокор» с пыльным мехом.
        Ничего ценного Кеша не купил, а купил он только два пряника и кусок конфет весом в сто пять граммов.
        Настроение у Кеши было отличное. Сейчас он придет домой, поставит самовар и позовет в гости Тоню и Леху Казнищева. Пускай Леха не думает, что он такой… Если бы не Тоня и не Пашка Петух, Кеша этого кота и пальцем бы не тронул. Очень ему нужно варить котов…
        Но прекрасный план Кеши лопнул и рассыпался на кусочки, как стекло на костре. Тоня ушла с матерью мыть бочки на коптильню, а Леха сидел с Казнищевым на завалинке и перевязывал бинтом кота Акинфия. Кеша только посмотрел издали на Леху и поскорей убрался восвояси.
        Пировать Кеша сел один. Кипятить чай он не стал и съел весь свой провиант всухомятку. От пряников и конфет у Кеши стали липкими и сладкими и пальцы, и губы, и язык. Точно ручаться нельзя, но, видимо, по этой причине сделалась сладкой и Кешина душа.
        Кеше захотелось свершить для близких что-нибудь хорошее и благородное.
        Он наморщил лоб и погрузился в думы. Хорошо бы сейчас поймать шпиона, погасить пожар или, на худой конец, вытащить из воды какого-нибудь ротозея.
        Но, как назло, не шли по дороге шпионы, не пахло вокруг дымом, не слышалось криков утопающих. Да и кому тонуть, если на Байкале одни рыбаки.
        Даже Леха Казнищев — еще не выучил ни одной буквы, еще с грехом пополам считал до десяти, а плавал уже будь здоров! Нарочно не утопишь.
        И вдруг Кеше пришла в голову счастливая мысль: пойти в горы и набрать там чаячьих яиц. Перед Кешей в одну секунду возникла раскаленная в печи сковородка. Чуть дымились зарумянившиеся белки, золотым солнышком лежали зыбкие, затянутые невидимой пленкой желтки.
        Кеша даже крякнул от удовольствия. Ну конечно же, надо идти. Какой может быть разговор!
        Кеша разыскал небольшую, связанную из прутиков тальника корзину и тронулся в путь.
        Ночью над тайгой полосовал дождь. На земле, будто зеркала, сверкали лужи, и остро пахло сырым деревом. Тропка бежала сначала вдоль Байкала, потом стала круто забирать вверх. Уцепившись корнями за скалу, росли там и сям белокорые березки, задумчиво и строго качали зелеными верхушками кедры, прижимались к земле кусты шиповника. За леском лежала круглая, как пятачок, поляна, а еще дальше, скрытая сейчас деревьями, темнела в горе огромная пещера.
        Кеша уже был тут однажды с какой-то ученой экспедицией из Иркутска. Ученые рассказывали Кеше, что жили здесь раньше люди каменного века и будто бы до сих пор в пещере сохранился на стенках рисунок — не то лошади, не то горного козла.
        Кеше давно хотелось пойти в пещеру и самому посмотреть на лошадь или козла. Но Кеша так и не решился. Ну ее совсем, эту пещеру! Взрослые и то не заглядывали в темную, уходящую в глубь скалы дыру. Зимой пещера была наглухо забита снегом, а весной вытекал оттуда и падал вниз с камней маленький черный, как деготь, ручей. Видимо, где-то в глубине горы была железная руда.
        Не заглянул Кеша в пещеру и сейчас. Как-нибудь в другой раз. Сейчас Кеше не до этого.
        Над горами кружили чайки. Шумели в вышине крылья, далеко разносился резкий, отрывистый крик.
        Вот и маленькие, выстланные мхом и сухой травой гнезда. Кеша брал из каждой ямки по одному яйцу и шел дальше. Чайки никогда не бросают своего гнезда; нанесут снова яиц, высидят птенцов и вместе с ними, еще чуть-чуть неуклюжими, робеющими от высоты, полетят к синей, теперь уже родной, неразлучной байкальской волне.
        Кеша набрал полную корзину и сел отдохнуть. Припекало солнце. Вдалеке сквозь ветки деревьев синела узкая полоска Байкала. А над ним так, что больно было смотреть, сверкали легкие празднично-белые вершины Хамар-Дабана.
        Кеша снова вспомнил сон. Как же все-таки это получилось — и сам чуть-чуть в бога не поверил, и Тоню еще больше запутал. Вот это друг так друг!
        Тоня, впрочем, тоже отчасти виновата. Если б не Тоня, он бы вообще про бога никогда не думал!
        Кеша прищурил глаз, посмотрел в небо:
        - Где же ты, бог? Покажись, если не боишься!
        Но нет, не блистали в небе грозовицы, не показывался бог. Все было тихо, как и вчера, как и много лет назад, когда Кеши и на свете не было.
        Хорошо все-таки, что он сдержался и не рассказал отцу про бога и про церковь на дне Байкала.
        Со стыда можно сгореть, и только!
        Где-то в вышине пинькнула синица.
        «Пиньк-пипьк-тррр!» — понеслось вокруг.
        Кеша отыскал на вершине дерева синицу и улыбнулся ей, как старой приятельнице.
        Птицы поют, когда им вздумается, а люди нет. Люди поют от счастья и тоски. Просто так никто не начинает ни веселой, ни грустной песни.
        Кеше сейчас было очень хорошо. Он оперся на руку и начал вполголоса веселую, выдуманную им самим песню. В этой песне было все — и Байкал, и кедры, и даже безымянный, похожий на красную звездочку цветочек возле ног.
        Но пел Кеша недолго. Он вдруг насторожился и повернул голову в сторону тайги.
        По тропе кто-то шел тяжелым, уставшим шагом.
        Показалось?
        Нет, Кеша отчетливо слышал и эти шаги, и то, как сорвался с крутизны и покатился вниз, к Байкалу, большой, шумный камень.
        Кеша растянулся на земле и стал ждать.
        Кто же там все-таки шатается?
        Скорее всего, в тайгу забрел чужой человек. У рыбаков свои дела, а охотники на Чаячьей горе не промышляют, потому что нет тут ни шустрой веселой белки, ни зайца, ни лисы-огневки.
        Кеша подождал еще немножко, нащупал рукой камень и чуть-чуть приподнял голову. И тут Кеша, к удивлению своему, увидел на тропе Петуха Пашку. Какая нелегкая занесла попа в эти края?
        А между тем Петух свернул с тропы влево и пошел прямым ходом к пещере. Длинная ряса замельтешила меж деревьев, скрылась на минутку, а потом появилась уже возле самой пещеры.
        Петух воровато оглянулся, нагнул голову и, будто под мост, нырнул в черную, заросшую кустами боярышника дыру…
        Не ожидая, что будет дальше, Кеша кинулся во весь дух прочь.
        Мыльный король
        Кеша бежал домой с одной-единственной мыслью — никогда больше с Пашкой не встречаться, обходить его десятой дорогой и даже краем глаза не смотреть на церковь.
        Но в жизни получилось совсем иначе, чем в Кешиных планах. В этот же самый день Кеша снова встретился с Петухом Пашкой.
        Было это так. Кеша возвращался домой с корзиной чаячьих яиц и увидел возле коптильни Леху Казнищева. Леха сидел на березовом коне и смотрел по сторонам. Лехе было скучно. Забыв прежние обиды, Леха поскакал аллюром к приятелю.
        Кеша устал, переволновался, но все равно Леху не прогнал. Кеша шел домой, слушал Лехину болтовню и даже отвечал на Лехины вопросы. Лехе такое отношение дружка-приятеля прибавило духу.
        - Знаешь что? — сказал Леха, когда они подошли к дому. — Пойдем, Кеша, купаться.
        Хотел Кеша уважить приятеля или просто надоело Кеше быть все одному и одному, а только Кеша согласился.
        - Ладно, — сказал он. — Куда тебя денешь…
        Купаться Кеша и Леха пошли не сразу.
        - Сначала я пообедаю, нарублю дров, а потом пойдем, — сказал Кеша. — Ты, Леха, не бойся, я за тобой зайду.
        Справился Кеша со своим делом быстро. Поел щей без хлеба, нарубил дров и отправился к Лехе.
        Настроение у Кеши было не веселое и не грустное, а так себе. Шел, думал про Пашку Петуха и про то, как казнили они с Тоней несчастного кота Акинфия. Все это, конечно, случилось из-за бога и этого противного Петуха. Попался бы сейчас ему этот Петух, он бы ему дал!
        И вот только Кеша подумал про бога и про Петуха, на тропе за деревьями послышались шаги и чей-то знакомый хрипловатый кашель.
        Кеша присмотрелся и узнал Пашку Петуха. Пашка шел с Тониного двора. Пашка уже переоделся после своих непонятных блужданий в горах. На нем была новая черная ряса с широкими рукавами, на груди — крест, а под мышкой — большой промасленный сверток.
        Если б Кеша знал, что тут с ним случится, он бы и в самом деле свернул в сторону и пошел к Лехиной избе по тайге. Но Кешу просто-таки раздирала злость. Кеша поглядел издали на Петуха и подумал: тропка — своя, земля — своя, солнце — свое, сам Кеша тоже свой. Зачем же ему колоть ноги на колючках и плутать меж кустов? Пускай Пашка сам бегает, если ему так хочется.
        Правильно! Кеша посмотрит на Петуха, посмотрит на сверток, пожмет плечами и пойдет дальше. Пускай Пашка знает, что Кеша все видит и все прекрасно понимает. А то как же! Или нет. Лучше не так. Лучше Кеша подойдет к Пашке и спросит:
        «Скажите, пожалуйста, что вы делали в пещере и что это у вас за сверток? Курятина?»
        Пашка даже позеленеет от злости.
        «Какая пещера? Какая курятина?»
        «А такая! Забыли про бифштекс, забыли, как фельдшер прижигал йодом? Ну хорошо, сейчас я вам напомню…»
        Кеша сдвинул фуражку набекрень и еще решительнее зашагал навстречу Пашке. Так они шли и шли по тропке — деревенский поп Пашка и отчаянный человек Кеша, не сворачивая в сторону, готовые драться до самого последнего вздоха.
        Скоро, впрочем, Кеша переменил свой план. Зачем он будет разговаривать с каким-то попом и тратить зря время? Очень он ему нужен! Если уж на то пошло, Кеша просто-напросто не уступит Пашке дорогу. Плохо это или хорошо, пускай думают другие. Раз он так решил, так он и сделает!
        Кеша прошел еще немножко, а потом остановился и начал понарошку завязывать шнурки на ботинках. Кеша слышал каждый шаг Пашки, но головы не подымал и продолжал вязать морские петли и узлы. Пускай идет. Кеша ничего не видит и ничего не слышит. Пускай!
        Догадался Пашка или не догадался, что было на душе у Кеши и что он такое задумал, а только подошел к Кеше вплотную и остановился. Минута, вторая, третья… Крутить шнурки было уже ни к чему. Пашка стоял над самой головой и смотрел, что он такое тут делает и почему стоит, как пень, посреди дороги.
        Хочешь не хочешь, Кеша поднял голову и встретился глазами с Пашкой Петухом. В мгновение Кеша заметил и запомнил все — и серые с рыжими крапинками глаза, и крохотную синюю жилку у виска, и бородавку на щеке с тремя короткими колючими волосками.
        Пашка смотрел на Кешу, нахмурив брови. В глазах его были и удивление, и вопрос, и злая, спрятанная еще где-то внутри насмешка. Прекрасные придуманные слова мигом вылетели из Кешиной головы. Кеша стоял тюфяк тюфяком перед Пашкой и молчал. Это, наверно, и погубило Кешу. Пашка помедлил еще минутку, поднял ввысь свою худую, костлявую руку, сложил пальцы щепоткой и широким, точным движением перекрестил Кешу крестным знамением:
        - Во имя отца и сына и святого духа. Аминь!
        Кеша даже не успел сообразить, как это все получилось. Стоял, будто пришибленный, и смотрел вслед уходящему Пашке. И лишь только тогда, когда черная ряса Пашки скрылась за деревьями, Кеша понял, какая случилась с ним беда.
        Как ножом, резанула мысль: догнать Пашку, повернуть все по-иному, так, как думал вначале. Но Пашки уже и след простыл. Кеша стоял на тропе, тупо и отрешенно смотрел в густую, завешенную тенями тайгу.
        Горе легче переносить на людях. Кеша уже давно знал это. Он постоял еще немного, вздохнул и поплелся к Лехе. На душе у Кеши было противно и гадко. Неизвестно отчего начали чесаться и шея, и лицо, и спина. Будто искусали его остроносые таежные комары или черная болотная мошкара.
        Леха уже давно поджидал приятеля возле калитки. В руках у него была какая-то щепка, немного похожая на корабль и немного на ружье-двустволку. Леха показал эту щепку Кеше, но Кеша не обратил на нее никакого внимания. Леха обиделся и спрятал корабль или ружье за спину.
        - Ты чего, Кеша, такой надутый? — спросил Леха.
        Кеша не ответил. Разве Леха поймет!
        - Пойди принеси кусок мыла, — сказал он.
        - Какого мыла, Кеша?
        - «Какого, какого»! Какого хочешь, такого и неси. На Байкал купаться пойдем.
        Ни Леха, ни Кеша никогда в Байкале не мылись, а была в поселке для этого полезного и приятного дела низенькая свайная баня. В эту сибирскую баню, строго соблюдая черед, ходили по субботам все рыбаки.
        Леха боялся, что Кеша передумает, не захочет идти с ним на Байкал, и поэтому не стал задавать вопросов. Повернулся, как солдат строевой службы, и пошел в избу исполнять приказ.
        Леха долго не появлялся. Кеша смотрел на закрытую дверь и томился. Только сейчас Кеша сообразил, что совершенно зря отправил Леху в экспедицию. Домашние не подпускали Леху к мылу на пушечный выстрел, а если уходили, прятали мыло в самые далекие и верные места.
        Дело не в том, что Леха любил мыться. Нет, упрекнуть Леху в этом было нельзя. Леха истреблял мыло на мыльные пузыри. Наколотит полную миску пены, сядет на крылечко и пускает пузыри до тех пор, пока на донышке не останется ни одной мыльной крошки.
        Пузыри у Лехи получались отличные. Идет, бывало, кто-нибудь возле Лехиного двора, увидит над избой стаю легких разноцветных шаров и даже вздохнет от удивления и зависти. Но мало было Лехе тех обыкновенных пузырей. Этой весной решил Леха запустить в воздушные пространства огромный-преогромный пузырь. Чтобы долетел он до самых облаков, чтоб увидели его все байкальские рыбаки, все, сколько их есть на свете, лесорубы и смолокуры.
        В каморке на полочке лежало штук пятнадцать кусков душистого печатного мыла. Леха выволок все запасы во двор и начал растворять мыло в дождевой кадушке. Вполне возможно, что Лехе удалось бы запустить величайший в мире пузырь и удивить этим весь Байкал. Помешал научному эксперименту Лехин отец. Он надавал Лехе затрещин, опрокинул кадушку на землю и выгреб все мыло на фанерную дощечку.
        Недели три подряд вся семья мылилась этой розовой липкой замазкой. С тех пор Лехе и присвоили звучный и немного обидный титул мыльного короля.
        Надежды на то, что Леха разыщет сейчас мыло, не было никакой. Кеша хотел было уже крикнуть друга, но тут дверь открылась и мыльный король появился собственной персоной на пороге. Лицо Лехи сияло. Он поддернул штаны и, сдерживая дыхание, сказал:
        - Пошли, Кеша. Достал!
        Леха не обманул. На берегу, оглянувшись вокруг, будто бы кто-то мог отнять его ценность, Леха запустил по локоть руку в карман и вытащил большой серый обмылок. Кеша был расстроен и поэтому не оценил подвига Лехи. Подержал на ладони серый бугорчатый обмылок и грубо сказал:
        - Тоже мне мыльный король! Таким мылом только лошадей моют.
        Что же все-таки Кеше надо? Леха застенчиво смотрел на мыло, на хмурое, злое лицо приятеля. И вообще Леха ничего не понимал. Сначала Кеша зашил его штаны, потом Кеша пообещал пойти купаться на Байкал, а теперь ни с того ни с сего кричит и ругает за мыло. Пускай тогда сам достает мыло, если он такой умный!
        Не обращая никакого внимания на Леху, Кеша разделся и полез в Байкал. Долго и упрямо мылился Кеша, окунулся с головой и снова терся вкруговую лошадиным обмылком. После купания Кеше чуть-чуть полегчало. Он лег на горячий песок, закрыл глаза. Рядом недовольно сопел и шмыгал носом Леха.
        Кеша снова и снова вспоминал свою встречу с Петухом Пашкой. Это ж только подумать: поп перекрестил среди бела дня настоящего живого пионера! Впрочем, какой он после этого пионер, какой капитан! Тряпка, лапша, размазня! И как ни крути, как ни верти, но позора этого не отмоешь ни лошадиным, ни самым прекрасным мылом «Магнолия» с белым цветком на обертке. Нет, мыло тут не поможет. Тут нужно совсем-совсем иное…
        Кеша поднялся и начал молча одеваться. Леха посмотрел на своего сурового друга и тоже, не говоря ни слова, полез в порты. Какие уж тут разговоры и какое тут купание!
        Домой шли порознь. Леха впереди, а Кеша сзади. На портах мыльного короля, как символ бывшей дружбы и взаимного понимания, темнела шикарная заплата.
        Сарма
        Но, видно, не суждено было на этот раз разрастись ссоре Кеши и Лехи. Судьба, независимо от их воли, снова свела и помирила их.
        Только Кеша пришел домой, только полез с расстройства и голодухи в чугунок со щами, за дверью послышался крик:
        - Кеша, иди сюда! Кеша!
        Кеша вышел на крылечко и увидел Леху.
        - Чего разорался? Режут тебя?
        - Меня еще не режут, — серьезно сказал Леха. — Иди, тебя дед зовет.
        - Тоже дурака нашел. Сам иди!
        Но посыльный был проинструктирован и на тот случай, если Кеша начнет волынить и запираться.
        - Дед за Акинфия драть не будет, — пояснил Леха, — дед умирает.
        - Совсем лежит? — поразился Кеша.
        - Нет, он не лежит. Он в могиле будет лежать. Иди скорее.
        Кеша, как, наверно, и многие другие люди, боялся умирающих и мертвецов. Но Лехе Кеша отказать не посмел. В самом деле, разве можно оставлять мальчишку одного с умирающим дедом? Да и Казнищева, откровенно говоря, Кеше тоже было жаль. Хоть и жаловался отцу, хоть и ругал за кота Акинфия, но все-таки дед был хороший. Тут уж ничего не скажешь.
        Кеша взял Леху за руку и пошел с ним вдоль берега к дому. Байкал сверкал на солнце. Ни шороха, ни всплеска. Но Кеша сразу понял, что все это не к добру. Не зря же попрятались вдруг в скалах юркие крохали, снялись и полетели прочь чайки и прожорливые бакланы. И только орлан-белохвост кружил над Байкалом, поглядывая вниз черным злым глазом.
        Скорее всего, после такого затишья подымется шторм, нагрянет с гор дикая, бешеная сарма. Кеша был тут не новичок и поэтому знал наперечет все байкальские ветры: и баргузин, и северный верховник, и задувающий с востока култук, и шелоник, и самый главный ветер — сарму.
        Горе рыбаку, если настигнет его в пути эта сарма. Порой даже у берега, на виду у всего поселка, камнем шли на дно бывалые, повидавшие на своем веку всякого лиха мореходы.
        Кеша остановился и стал смотреть на Байкал. Где-то там были отец и мать. И чего они, в самом деле, так долго?
        - Пойдем! — нетерпеливо потянул Леха Кешу за руку. — Там у меня дед умирает.
        Кеша взглянул еще раз на Байкал — оттуда давно бы пора возвратиться рыбакам — и пошел за Лехой к умирающему Казнищеву.
        Во дворе Казнищевых Кеша увидел гроб. Когда дома никого не было, Казнищев стаскивал гроб с чердака, сушил его, подкрашивал и вообще благоустраивал как мог. Сначала он поприбивал для прочности железные угольники, потом привинтил на крышке шурупы, потом, подумав, как будут нести гроб на погост, приладил к нему четыре медные ручки с красивыми серьезными львами.
        За ночь гроб разбух и налился до половины водой. Краска на нем поморщилась и вздулась мокрыми пустыми пузырями. Но мало этого — в гроб, неизвестно с какой целью, запрыгнула зеленая шустрая лягушка. Не обращая никакого внимания на Кешу и Леху, лягушка плавала по нему туда и сюда, лихо выбрасывая назад тонкие перепончатые лапы.
        Еще в сенцах Кеша услышал хриплый, глухой кашель и сообразил, что Казнищев пока жив.
        Кеша не без робости толкнул дверь и увидел умирающего. Казнищев сидел возле стола и писал огрызком чернильного карандаша на тетрадочном листе. У ног Казнищева, перевязанный бинтами, лежал кот Акинфий и плавно вертел черным, подпаленным на костре хвостом.
        - Здравствуйте, дедушка, — пробормотал Кеша, стараясь не глядеть на кота. — Вы меня звали?
        Казнищев послюнил карандаш, округлил какую-то букву и очень тихо и серьезно сказал:
        - Вот так-то, брат Кеша, умираю, язви его…
        У Кеши даже слезу из глаз вышибло это печальное признание. Сбиваясь и сам толком не понимая, что говорит, Кеша начал успокаивать деда Казнищева.
        Но Казнищев уже витал в каких-то иных, недоступных Кеше сферах. Он не дослушал несвязной Кешиной речи, пододвинул на край стола исписанный вкривь и вкось листок и сказал:
        - Прочитай, Кешка. Может, ошибку каку найдешь…
        С трепетом взял Кеша в руки листок и начал читать.
        «Здесь покоится прах усопшего раба божьего мещанина Казнищева Семена сына Спиридона, умершего на девяносто девятом году жизни. Мир праху твоему, дорогой товарищ Казнищев».
        Видимо, от волнения Кеша не нашел никаких ошибок в этой надгробной надписи. Смущали его только слова «раб божий» и «мещанин».
        Казнищев, как все умирающие, не любил возражений. Он обиделся на Кешу, надулся и стал вдруг удивительно похож на своего внука Леху.
        Вскоре, однако, Казнищев успокоился, но Кеше он так и не разъяснил толком ни про мещанина, ни про раба божьего.
        Казнищев зажег трубку, но тут же закашлялся и отрешенно махнул рукой.
        - Раз уж курево в меня не идет, значит, конец, — сказал он. — Отбарабанил я, Кешка, свое…
        Казнищев задумался, а потом, будто о ком-то постороннем, сказал:
        - Понесут Казнищева на кладбище, зароют, язви его, в могилу и поставят, как велел, березовый крест… И скажут; Кешка, на той могиле прощальное словечко — жил, мол, на земле такой человек и был он, значит, рыбак… Ласково так скажут, друг Кешка…
        Казнищев вытер заблестевшие вдруг глаза рукавом сорочки, с тоской поглядел в окошко на Байкал и совсем тихо, будто про себя, молвил:
        - Одно жаль — нет Тонькиного отца, дружка партизанского. Хороший человек был, язви его…
        Ушел Кеша от Казнищева страшно расстроенный. Кеше было очень жаль старика, не верилось, что пришла уже ему пора бить отбой…
        На Байкале начало смеркаться. Вдалеке, чуть повыше Хамар-Дабана, зажглась и засветила зеленоватым огоньком Венера. Но по-прежнему тихо было вокруг — не стучали рыбачьи моторы, не слышалось возле причала разговоров.
        Неужели и в самом деле грянет сарма?
        В Кешиной избе висел на стенке старинный барометр. Рыбаки не верили этому барометру, так же как и непутевому кочету Казнищевых. Все у него было шиворот-навыворот, все наоборот… И висел барометр на видном месте, скорее всего, как украшение, как дань морским традициям и технической мысли.
        Кеша хорошо знал настоящую цену этой допотопной технике, но все же решил взглянуть на барометр. Если уж говорить справедливо, то и кочет Казнищевых был иногда аккуратен и точен, как будильник.
        Кеша подошел к стене. Черная стрелка барометра, как копье, неумолимо и грозно нацелилась на «бурю». Врет или нет? Кеша постоял малость, а потом, как это делал иногда отец, стукнул ногтем по круглому тусклому стеклу. Стрелка качнулась влево, затем вправо и вдруг с готовностью встала на «ясно».
        Кеша отошел от барометра и сел возле окна. За печью заскребла мышь. Кеша ударил пяткой в пол. Но мышь даже и не подумала прекращать свою работу. Скребла и скребла, как ножом по сердцу.
        Кеше стало невмоготу сидеть в пустой избе. Он выключил свет, бросил на плечи телогрейку и пошел на берег. Но не успел Кеша дойти до причала. Едва он взобрался на песчаный изволок, с Хамар-Дабана с воем и свистом пала на Байкал сарма. «Вз-ж-ж! — пронеслось над самым Кешиным ухом. — Вз-ж-ж!»
        Ветер сорвал с Кешиных плеч телогрейку, взметнул куда-то в вышину, скомкал в черный клубок и швырнул со всего размаха в воду. В горах загрохотали потревоженные бурей камни, вскрикнули и тотчас замолкли гагары.
        Байкал заклокотал, загудел. Посреди мрачного, взлохмаченного волнами простора встали в полный рост и закружили водяные смерчи.
        Ветер дул короткими быстрыми рывками. И в эти крохотные промежутки, когда стихала сарма, Кеша слышал, как скрипели у причала отдираемые волной доски и где-то очень далеко, надрываясь от натуги, ревел басом буксирный пароход.
        Прижавшись к сосне, Кеша стоял на берегу, смотрел на Байкал и ждал…
        В церкви
        Кеше хотелось поднять кулаки и крикнуть вот так, на весь мир: «А-а-а-а-а!»
        Чтобы слились воедино в этом вопле и боль, и тоска, и одиночество…
        Но Кеша был все-таки мужчиной. Он прикусил нижнюю губу и, сдерживая рвущийся изнутри крик, только тяжело и глухо зарычал. И тут чуточку отлегло от Кешиного сердца, и мысль стала работать спокойнее и острее.
        Стоять на берегу и ждать просто так нельзя. Надо куда-то идти, надо действовать…
        Подгоняемый ветром, Кеша помчался вверх по тропе.
        Тайга заслонила поселок от бурь доброй зеленой лапой. Было здесь почти совсем тихо. Только слышалось, как вдалеке бухал о скалы Байкал да уныло, будто по покойнику, звонил в церкви колокол.
        Справа от Кеши смутно вырисовывалась в темноте изба Казнищевых, а чуть поближе, за старой, разбитой молнией лиственницей, виднелась островерхая, крытая дранкой крыша Тони.
        Кеша понял, что идти ему, по существу, некуда. Казнищев, едва смеркалось, укладывался спать, а Тоня и ее мать все равно ничего ему не скажут и ничем не помогут.
        А больше в поселке никого не осталось. Все в море. Только какие-то совсем старые старухи, только дурачок Игнашка, который жил возле самого маяка, да Пашка Петух.
        Кеша свернул с тропки и пошел к своей избе. Ему и раньше приходилось оставаться одному. Но сейчас, когда ревела над Байкалом сарма, было особенно горько и тяжело.
        Не зажигая света, дотащился он до кровати, лег лицом вниз и громко, как бывает всегда, когда ты остаешься вот так, один со своим горем, заплакал.
        Долго стонал Кеша и, не сдерживая своих чувств, лил слезы в подушку.
        Устав от крика и слез, Кеша наконец затих. Пришло какое-то странное, вялое равнодушие и к тому, что было, и к тому, что еще могло случиться в его жизни.
        Пускай будет что будет. Пускай…
        За окном послышались шаги. Кто-то подошел к двери и тихо, будто прислушиваясь к тому, что было в избе, постучал.
        Кеша вскочил с кровати и открыл дверь.
        На пороге в черном платочке, с маленькой погашенной свечкой в руке стояла Тоня. В стороне, будто тень, маячила фигура ее матери.
        - Чего тебе? — не глядя на Тоню, спросил Кеша.
        - Пойдем, Кеша, с нами.
        Кеша устал от волнения. Не было сил ни спорить, ни возмущаться:
        - Я не пойду, Тоня. Оставь меня в покое.
        - Пойдем, Кеша, чего ты тут один? — Тоня потянула Кешу за рукав и тихо добавила: — Ты просто так иди. Ты посмотришь, и все. Пойдем…
        Кеша закрыл дверь и побрел вслед за Тоней.
        Вдалеке еще печальнее, чем прежде, звенел и звенел колокол.
        Будто во сне, переступил Кеша порог церкви. Возле старых икон, слабо озаряя лица святых, горели лампады, покачиваясь, плыл к выходу дымок кадила.
        Спиной к Кешке стояло несколько черных старух, а чуть правее, возле тусклого бронзового распятия, крестился без конца дурачок Игнашка.
        Петух читал, вернее, пел по книжке. Добравшись до точки, он умолкал на минутку, а затем скороговоркой, уже от себя, добавлял:
        - Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!
        Старухи падали на колени и вслед за попом такой же невнятной скороговоркой трижды повторяли призыв к богу.
        Сначала Кеша совсем не разбирал слов молитвы. Вслушавшись как следует, он наконец сообразил, что Пашка и все остальные просят бога спасти рыбаков.
        - Яко имей милосердие неизреченное, — пел Пашка, — от всяких мя бед освободи, зовуще: Иисусе, сыне божий, помилуй мя…
        Несколько раз Кеша ловил на себе недовольный, укоризненный взгляд Пашки. Кеша догадывался, о чем говорил этот взгляд:
        «Мы тут все молимся, а ты стоишь просто так и даже не перекрестишь лба. Бессовестный ты после этого человек! Понял?»
        А Кеша смотрел, как старухи бьют поклоны, и думал: бог всевидящий, всемилосердный и вдобавок ко всему — всемогущий. Разве ж не может он помочь рыбакам просто так, без этих поклонов и жалких просьб?
        Кеше невольно вспомнился Степка Покотилов, который раньше учился вместе с ним в школе.
        Этого Степку никто в школе, кроме учителей, по имени и по фамилии не называл. А звали Степку за его жадность и вообще за его подлый характер Жилой.
        Однажды Кеша шел мимо избы Жилы и увидел такую картину.
        Жила сидел на бревне и свистел на какой-то пустяковой глиняной свистульке. Рядом стоял Леха Казнищев. И, видно, Лехе очень понравилась эта свистулька и он не мог жить без нее ни одной минуты.
        «Дай свистульку, — стонал Леха, — ну дай!»
        Жила придавил пальцем одну дырочку, потом другую, и свистулька от этого заворковала и запела прелестным, неслыханным голосом.
        «Да-ай свистульку! — взревел Леха. — Ну дай!»
        Жила, казалось, только сейчас заметил Леху. Он вытер свистульку рубашкой, поглядел на нее, будто бы это и в самом деле была невесть какая ценность, и сказал:
        «Ты ласково проси. Разве так просят?»
        Леха был готов на все. Он подобрал языком скатившуюся со щеки слезу и начал просить снова:
        «Степочка, дай мне, пожалуйста, свистульку».
        Жила хмыкнул в ответ.
        «Ты не так проси, — сказал он. — Скажи, что я золотой и что я дорогой».
        Не помня себя от злости, налетел Кеша на Жилу. Затрещал воротник, пулей прожужжали и отлетели прочь пуговицы, понесся над Байкалом вопль перепуганного насмерть Жилы: «Ая-я-а-ай!»
        После этой схватки Кеша целый час ходил возле своей избы и боялся туда зайти. Кеша думал, что Жила наябедничал отцу и ему влетит за драку. Но нет, жаловаться Жила побоялся и только до самого своего отъезда не здоровался с Кешей и обходил его десятой дорогой. Что-то очень похожее и такое же неприятное и противное, как в тот день, когда он встретил Жилу, испытывал Кеша и сейчас.
        Поп Пашка все пел и пел. Дымилось кадило, остро пахло теплым воском. Пашка, видимо, обалдел от долгой, начатой еще засветло службы. Кеша видел, как он подошел к столику, на котором лежала большая икона в серебряном окладе, облокотился на нее рукой и стоял так без движения несколько минут. Смолкли и прихожане. Наверно, и они устали от угарного дыма и поклонов. Подчеркивая тишину, трещали возле киотов свечи, слышалось, как бесновался старик Байкал.
        И тут Кеша понял, что люди тратят ночь на глупости и пустяки. Разве помогут рыбакам эти песни и несвязная болтовня? Нет, если человек не сделает все для себя сам, не кинется туда, куда его зовет сердце, спасения ждать нечего. Не подадут ему руки, не скажут душевного слова ни бог, ни его святые помощнички, ни рогатые черти. Никто не поможет. Человек сам себе бог и сам себе хозяин.
        А еще Кеша понял в эту темную, страшную ночь, что надо ему бежать отсюда и самому спасать рыбаков, потому что человек человеку друг, товарищ и брат. Пускай он даже погибнет. Пускай. Теперь ему ничего не страшно!
        Шаг за шагом отступал Кеша к двери. Никто не обратил на него внимания. Только Петух Пашка, который стоял на деревянном помосте, увидел бегуна. Он возвысил голос и замахал кадилом так, что вокруг посыпались угольные искры.
        Кеша вышел на паперть, осмотрелся по сторонам и, будто бы за ним кто-то гнался, побежал прочь.
        Вперед, Кеша!
        Сарма улеглась так же неожиданно, как и налетела. Измятые ветром, угрюмо и устало смотрели на Байкал деревья. Сырой свежестью пахли песчаные плесы.
        Одна за другой катились по морю крутые, изгибающиеся от собственной тяжести волны. На черных верхушках вспыхивали искристые отблески звезд.
        Кеша стоял на берегу. Он уже давно продрог и устал. Казалось, стоит опуститься на колени — и тут же уснет на холодной, смоченной заплесками волн траве.
        Порой в темноте слышался клекот потревоженных чем-то лысух, попискивал в тальниках куличок-перевозчик, будто просил перевезти его самого куда-то в теплые края, погреть там перышки и тонкий холодный нос.
        Из-за гор выкатилась бочком тяжелая, накаленная докрасна луна. Осветила вершины гор, напилась у самого берега воды и вдруг побежала по Байкалу, оставляя за собой светлую широкую дорожку.
        И тотчас выплыло из темноты то, что скрывал до сих пор Байкал: снявшиеся с якорей бакены, деревья с черными рогатыми корнями, плывущие вдоль берега стожки сена.
        Но что это там впереди? Кеша насадил поглубже очки и стал всматриваться в даль. На лунной дорожке, вынесенная откуда-то из мглы, показалась черная точка. Она то исчезала в глубоком, вырытом волной провале, то снова появлялась на упругой, светящейся хребтине.
        Человек! Конечно же, это был человек!
        Он барахтался среди волн, загребал под себя воду уставшей рукой. Волны наотмашь били в лицо, но он упрямо плыл все вперед и вперед. По-видимому, у него был пробковый пояс или жесткий, раскрашенный в две краски спасательный круг.
        Кеша приложил ко рту ладонь и, напрягая силы, закричал:
        - Ого-го-го-го!
        Он и сам не знал, зачем делал это. Скорее всего, потому, что было ему страшно.
        - Ого-го-го-го! — снова крикнул Кеша. — Ого-го-го-го!
        Море молчало. Холодное и мрачное, будто после ледохода.
        Казалось, пловец был уже совсем у берега. Но вот откуда-то справа, собирая попутные волны, прикатила высокая темная гора. Всею своей тяжестью она свалилась на человека и понесла его прочь…
        Кеша понял, что медлить нельзя. Не думая о том, что ждет его впереди, Кеша бросился к причалу. Наполнившаяся почти до краев водою, темнела у берега его лодка. Глухо позвякивала ржавая цепь. Покачиваясь, плавал и стучал о борта деревянный черпак.
        Кеша прыгнул в лодку и начал выплескивать воду. Только бы успеть, только бы хватило у пловца сил продержаться еще немножко на воде. От быстрой работы Кеша согрелся и перестал щелкать зубами.
        Глухо постукивал по ребристому днищу черпак. Воды в лодке с каждой минутой становилось все меньше и меньше.
        Кеша бросил черпак и начал отвязывать цепь. Кольца сплелись в тугой горбатый узел и никак не хотели распутываться. Кеша обломил на большом пальце ноготь, разозлился и рывком потянул железный узел на себя. Крякнули старые доски, и цепь вместе с крюком плюхнулась в лодку.
        Уже на ходу Кеша вставил весла в уключины, уперся ногами в поперечную планку на днище и, откинувшись назад всем телом, бросил лодку на волну. Лодка взлетела ввысь, задержалась там на какое-то мгновение и помчалась вниз, в черную расступившуюся пропасть…
        Кеша знал, что лодку надо вести носом к волне и, если дрогнет и ослабнет рука, тогда пиши пропало…
        Он греб без передышки, поглядывая из-за плеча вперед. Пловец уже заметил лодку, махал рукой и кричал издали глухим, простуженным басом:
        - А-а-а-а!
        Что-то очень знакомое и близкое послышалось Кеше в этом голосе. Немея от ужаса, он повернулся лицом к морю и закричал:
        - Па-па-а! Па-па-а!
        С минуту все было тихо, затем издали, возвращенный эхом, долетел его собственный голос:
        «…а-па!.. а-па!»
        Набежавшая сбоку волна едва не опрокинула лодку. Кеша опомнился и начал изо всех сил загребать левым веслом. Ему повезло. Лодка зачерпнула бортом немного воды и снова пошла против волны.
        Короткими, быстрыми рывками гнал Кеша лодку вперед. Волны подкатывались под днище и быстро исчезали за кормой. И тогда, лишенная на мгновение этой опоры, лодка летела вниз, с гулом шлепала по воде.
        Кеша нажимал изо всех сил. Рубаха взмокла и прилипла к горячей спине, на ладонях вскочили круглые водянистые пузыри. От бесконечных прыжков и взлетов начала кружиться голова. Перед глазами вспыхнули зеленые кольца, завертелись, заплясали, а потом сплелись в клубок, как цепь на лодке, и тут же рассыпались мелкими яркими искрами.
        И вдруг голос пловца, по которому Кеша правил, будто по маяку, захлебнулся и стих. Кеша забыл об опасности. Привстал и, разыскивая в темноте пловца, закричал:
        - Па-па! Па-па!
        Волна швырнула лодку в сторону, догнала ее, со звоном и грохотом ударила в борт. Кеша снова схватился за весла, но волна уже настигла с другой стороны. Она упала на лодку откуда-то сверху, подмяла под себя и откатила прочь, унося на гребне и весла, и черпак, и тонкие решетчатые помостья…
        На берегу
        Кеша лежал на берегу лицом вниз. Мокрый, измочаленный, продрогший до самой последней косточки.
        Первая мысль, когда очнулся, была об отце. Кеша с трудом поднялся, провел рукой по глазам. Очки смыло волной. Кеша увидел перед собой только серую, тусклую мглу.
        Нет, отец не утонул. Этого не может быть!
        - Па-па! — позвал Кеша. — Па-па!
        Глухо и сдержанно шумел Байкал. Где-то совсем рядом скрипнуло и вдруг упало на землю надломленное ураганом дерево.
        Кеша стал постепенно вспоминать все, что случилось с ним.
        Спасла Кешу от неминучей беды простая случайность. Он барахтался в воде, пока не стукнулся плечом о борт перевернутой вверх дном лодки. Кеша нащупал рукой цепь и судорожно вцепился в нее пальцами.
        Волны бросали лодку то вверх, то вниз. Кеша не видел и не понимал, куда несет его разгулявшийся Байкал. Руки окоченели и уже с трудом удерживали мелкие корявые кольца цепи.
        Раз! Лодка с ходу врезалась в подводный риф, вильнула в сторону и провалилась в пропасть…
        Цепь резанула Кешу по руке, будто ножом. Он разжал пальцы и камнем пошел на дно. Но берег, видимо, был уже недалеко. Кеша ковырнул ногами песок и тотчас же взмыл вверх.
        Он ничего не видел вокруг себя и только чутьем догадывался, куда надо плыть.
        Вскоре ноги Кеши коснулись скользкого донного камня. Он понял, что это берег. Кеша сделал последний рывок и выплыл на плес. Спотыкаясь на камнях, падая и вновь подымаясь, он побрел по берегу.
        Кеше казалось, что выплыл он где-то далеко от поселка. Но ничего. Главное — он на земле. Утром Байкал угомонится и рыбаки разыщут его. И отец тоже найдется. Просто выплыл он где-нибудь в другом месте. Нет, отец не утонул. Отец жив.
        Где-то справа от Кеши послышались тяжелые, прерывистые шаги. Было похоже, что шел это неуклюжей походкой медведь. Пройдет, остановится, понюхает по сторонам и снова продолжает свой путь.
        Кеша зажмурил глаза и стал ждать.
        Медведь не торопился. Он подошел к Кеше, ощупал его всего, погладил зачем-то по голове и вдруг совершенно человеческим голосом сказал:
        - Это ты, Кешка, язви тебя?
        Если б такая штука случилась с кем-нибудь другим, Кеша ни за что бы не поверил. Он и сам вначале сомневался, в самом деле это так или ему просто так кажется.
        - Дедушка, папа где? — спросил Кеша, когда окончательно убедился, что это вовсе и не медведь, а самый настоящий дед Казнищев.
        Казнищев снова коснулся рукой Кешиной головы, ласково сказал:
        - Ты, Кешка, не бойся. Жив твой отец. Точно тебе говорю.
        Казнищев помог Кеше подняться и повел домой. Шли они долго. Казнищев часто останавливался, глухо и трудно кашлял.
        Сарма наделала на Байкале дел. Казнищев, оказывается, ходил на маяк и все там до точности разузнал. Шторм разметал плоты, потопил паузок с цементом, угнал от берега чей-то баркас и катерок. Кто там спасся и кто уцелел, сказать пока трудно. Но рыбакам все-таки повезло. Они промышляли неподалеку от мыса Кадильного и успели проскочить в бухту. Из этой бухты и передал по радио Кешин отец, что все в порядке и все живы-здоровы.
        - Ты, Кешка, иди, — подбадривал Казнищев. — Раз все в порядке, надо идти. Нечего тебе…
        Казнищев ни о чем не расспрашивал Кешу. Привел его в избу, уложил на широкую отцовскую постель и начал не торопясь, по-докторски ощупывать все суставы.
        - Кости, однако, целы, — заявил он. — Где у вас тут уксус?
        Казнищев пошарил по полочке, нашел бутылку с уксусом и постным маслом. Налил в блюдечко, помешал пальцем и сказал Кеше:
        - А ну, ложись на живот. Сейчас мы тебе вотрем, язви тебя!
        Казнищев растирал Кешу не щадя сил. Спина Кеши под его руками сделалась сначала скользкой и мягкой, потом затвердела и стала поскрипывать, как снег в ладони.
        Кеше казалось, будто его раздирают на куски. Еще немного — и отлетят прочь или вообще перепутаются так, что потом не разберешь, и печенки и селезенки.
        - Хва-а-тит! — стонал он.
        Но Казнищев ничего не желал признавать. Передохнет малость, перевернет Кешу, как мешок с картошкой, и снова принимается за дело.
        Вскоре по всему телу Кеши побежали колючие быстрые огоньки. Кеша уткнул нос в подушку и затих.
        Казнищев только этого и ожидал. Он похлопал Кешу по спине, прикрыл его одеялом и голосом измученным, но бодрым и даже как будто бы веселым сказал:
        - Ах, язви вас, умереть человеку и то не дают!
        Казнищев потоптался еще немного около Кеши, покашлял и тихо вышел.
        Несколько раз просыпался Кеша ночью. Садился на кровати и, вглядываясь в темноту, с тоской прислушивался, как шумел и шумел за окном Байкал.
        И мнилось ему, кто-то кричит, призывно зовет его на помощь:
        «Ке-е-ша! Ке-е-еша!»
        Письмо
        Уксус и масло сделали свое дело. Утром Кеша встал живой, здоровый и голодный, как зверь после зимней спячки. Кеша обшарил в избе все углы и все закоулки, но путного так ничего и не нашел. Ковырнул ногтем вялую морковку, подержал на ладони и снова бросил в берестяной туесок горсть мелкого, пахнущего пылью пшена.
        Даже скрюченного сухаря, даже хвостика омуля не нашел Кеша в избе. Он поглядел на свет пустую бутылку из-под масла, понюхал с горя блюдечко, в котором Казнищев разводил вчера смазку, вздохнул и решил жарить яичницу из чаячьих яиц на голой сковородке.
        Кеша принялся разводить огонь, но тут дверь отворилась, и на пороге появился Леха Казнищев. В руках у Лехи была краюха плоского круглого хлеба и промасленный насквозь бумажный пакетик. Кеша даже крякнул от такой приятной неожиданности и кинулся расчищать место на столе.
        Кроме хлеба, Леха приволок ломоть вяленой медвежатины и кусок колотого сахару-рафинаду. Леха свалил дары на стол, а потом запустил руку в карман замызганных полотняных штанов. Забренчали какие-то железки и стекляшки. Леха долго и мучительно обследовал свои закрома. На лице его попеременно отражались и неожиданная решимость, и сомнение.
        Но вот Леха вынул наконец руку из кармана. На потной ладони его лежал прекрасный перочинный ножик без лезвий. Леха помедлил минутку, а потом протянул Кеше нож и сказал:
        - Возьми, Кеша, это я тебе насовсем…
        Кеша принял подарок и тут же, не откладывая дела в долгий ящик, набросился на принесенную Лехой еду. Медвежатина была как раз такая, как он любил: черная, будто спекшаяся кровь. По краям золотой корочкой светился зыбкий, мягкий жир.
        Кеша прикончил в два счета медвежатину и принялся за сахар. Белые осколки полетели по сторонам. Леха сидел напротив и терпеливо ждал, когда Кеша расправится с едой. В глазах его светились уважение к такому вот другу, и гордость.
        - Страшно потопать? — спросил Леха, когда Кеша разгрыз последний кусочек и отряхнул руки.
        Кеша не ответил. Только плюнул в ладони и лихо пригладил темный, торчащий в разные стороны вихор.
        Но Леха прекрасно понял и без слов. Он вздохнул и, не сводя с Кеши очарованных глаз, признался:
        - А я, Кеша, боюсь. Я как посмотрел на лодки, сразу глаза закрыл.
        Кеша насторожился.
        - Чего плетешь, какие лодки?
        - Там, на берегу… Там одни дырья остались.
        Кеша махнул на Леху рукой и побежал к причалу.
        Еще издали увидел Кеша темные, разметанные волнами паузки и баркасы. Вокруг валялись на песке какие-то веревки, разбитые стеклянные буйки, никому не нужные теперь пробковые пояса…
        Кеша кинул взгляд на эту страшную свалку. Это были чужие паузки и баркасы. Кеша знал, как человека, каждую свою лодку и каждое отмытое добела водою весло.
        Он смотрел на разбитые лодки и думал про неизвестных рыбаков и про вчерашнего пловца. Видимо, он так и не добрался до берега. Если бы выплыл, уже давно был бы тут. Больше ему идти некуда…
        Опустив голову, стоял Кеша на берегу. Ярко светило с вышины солнце. Смолкал на короткую минуту и снова шумел и хлопал волною Байкал. Казалось, кто-то рядом встряхивал на ветру большую мокрую рубаху.
        За спиной Кеши послышался скрип камней. Кеша обернулся и увидел Тоню. Она шла по берегу, виновато и смущенно поглядывая на Кешу.
        Сейчас он ей даст богов. Сейчас покажет!
        Кеша сурово посмотрел на Тоню и тут заметил у нее в руке какое-то письмо. Тоня несла письмо, как охранную грамоту или белый парламентерский флаг.
        Подошла и неуверенно подала Кеше.
        - Возьми, Кеша, почитай…
        - Очень мне надо читать чужие письма!
        - Нет, Кеша, ты читай, — убежденно сказала Тоня. — Это папин друг пишет. Он про папу пишет.
        - Какой еще друг?
        - Дядя Степа. Он консервный завод будет у нас строить. Ты разве не знаешь?
        - Что он пишет?
        - Он все пишет… ты читай…
        Кеша вынул из конверта небольшой, исписанный мелким непонятным почерком листок и начал по слогам читать.
        Письмо и точно было про Архипа Ивановича и про то, что он честный и хороший человек. «В тот день я сам провожал на пристань Архипа Ивановича, — читал Кеша. — И сумка с деньгами была при нем, и кукла в золотых туфельках, для Тони. Вы не волнуйтесь. Все будет в порядке. Мы все равно распутаем этот узелок и доведем до точки…»
        Кеша уже давно закончил письмо, но все не отрывал глаз от бумаги и шевелил губами, как будто бы читал. Кеша обиделся на Тоню. Он и без письма знает, кто такой Архип Иванович и какой он человек!
        Но Тоня по-своему поняла это минутное молчание. Она потянула письмо к себе и, запинаясь, сказала:
        - Не надо… Раз ты такой, тогда совсем не надо…
        Тоня вырвала письмо из рук Кеши, круто повернулась и побежала прочь.
        Все это произошло так неожиданно, что Кеша даже не успел ничего сообразить.
        Тоня взбежала на каменистый, заросший чебрецами изволок, оглянулась на миг и скрылась в тайге.
        - Тоня-а-а! — крикнул Кеша. — Куда же ты, Тоня-а-а!
        Клесты
        Но попробуй найди человека в тайге. Только минуту назад мелькнуло меж деревьев белое платье Тони, и вот уже запутала, закружила тайга следы, прихоронила для себя все шорохи и звуки.
        - Тоня-а! Тоня-а!
        Слушают деревья и даже листом не шевельнут. Просвистит где-то в вышине острым крылом лебедь-крикун, падет на землю сосновая шишка — и снова бредет от дерева к дереву таинственная зеленая тишина.
        Где же она, эта Тоня?
        Сначала Кеша гнал все напрямик, потом свернул куда-то влево, выбежал к оврагу и тут остановился. Место это показалось Кеше знакомым. За оврагом видел он когда-то кусты красной смородины, а за ними — бегущую к самому Байкалу охотничью тропу.
        Кеша спустился в овраг. В сырой и душной полумгле толклись комары, под ногами, скрытый высокой травой, клокотал родничок. Кеша отслонил рукой траву, напился, а потом начал карабкаться вверх по крутому глинистому откосу.
        На той стороне, к удивлению Кеши, кустов смородины не оказалось. В густой тени сосен росли только чахлые зеленокорые осинки да высокая, завешанная сетями пауков трава пырей.
        Кеше надо было осмотреться, подумать толком, куда он попал и куда надо бежать. Но Кеша погорячился и, не глядя, снова кинулся в лесную чащу. Затрещали под ногами сучья и сухие, растрескавшиеся шишки. Ветки кустарников хлестали его по лицу, цеплялись за штаны, тащили назад.
        Но вот Кеша совсем выбился из сил. Остановился, слизнул с руки кровь и стал глядеть вокруг. Так и в самом деле пропадешь ни за что ни про что. Вот ведь она какая, эта дикая, немеряная и нехоженая тайга!
        Верней всего взобраться на сосну. Может, блеснет, на счастье, сквозь деревья серебряной искринкой Байкал. Может, покажется где голубая ниточка избяного дыма. Чего он мечется по тайге как сумасшедший!
        Кеше сегодня положительно не везло. Не успел он взяться рукой за сук, в вышине раздался какой-то страшный, посвистывающий, как ветер сарма, шум и гул. Над маковками деревьев сверкнуло огненно-красное пламя. Что-то охнуло, гикнуло и понеслось вниз, прямо на Кешу.
        «Пропал!» — с ужасом подумал Кеша.
        Нет ничего хуже страха, которому не можешь найти объяснения. Закрыв глаза и втянув голову в плечи, Кеша стоял возле сосны. Теперь уже все равно, кто там шумит на верхотуре и мечет красные молнии — бог, черт, свинья. Главное то, что он попался и теперь не выпутается из этой истории.
        Кеша не знал, сколько прошло времени, много или мало. Он истомился от ожидания, сто раз умирал от страха и снова оживал.
        «Ну, скоро там уже? Ну!»
        А тот, наверху, тянул, хотел подольше покуражиться над несчастным Кешей.
        «Попался, Кешка! Погоди, брат, сейчас я возьму тебя за бока!»
        Кеша дрожал от страха. Кожа на голове похолодела, в ушах стоял долгий нудный звон и писк. Кеша не выдержал этих испытаний и тихонько открыл глаза. На сосне ничего не было — ни бога, ни черта, ни свиньи, — а только прыгали и пищали среди ветвей озорные огненно-красные клесты. «Цок-цек, цок-цик-цэк!» — неслось по тайге.
        Кеша выругал клестов, поднял с земли шишку, размахнулся и запустил вверх.
        - Кы-ш-ш, окаянные!
        Клестов Кеша видел уже не один раз. Но с богом и чертом Кеша клестов еще не путал, потому что раньше был совсем неверующий.
        Прошлой зимой Кеша взял одну клестиху прямо из гнезда. Клесты высиживают птенцов зимой. Корма для малышей в эту пору хоть отбавляй. Тюкнул клювом по сосновой шишке, вытащил легкое спелое семечко — и лети домой. «Ешьте, пожалуйста, и будьте здоровы, птицыны дети!»
        Клестиха, которую увидел Кеша, сидела на яйцах и боялась слететь с гнезда. Хлопотливый муженек ее, как видно, куда-то улетел и попал в беду. Клестиха сидела на яйцах и тоскливо поглядывала вокруг. Она даже не сопротивлялась, когда Кеша взобрался на сосну. Только расправила пошире свои крылья и опустила вниз маленькую головку с крепким крючковатым клювом.
        Клестиха вывела детенышей в избе, а весной, когда подтаяли и поползли с гор рыхлые снега, улетела в тайгу.
        Может быть, клестиха проведала, что Кеша заблудился, и привела с собой в тайгу эту шумную красноперую братию.
        «Держись, друг Кешка! Выше нос!»
        Не знала же она, что Кеша испугается самых обыкновенных лесных клестов.
        Так все это было или не так, но тайга вдруг показалась Кеше уже не такой страшной и сумрачной.
        Кеша подумал, что ради такой науки стоило заблудиться и немножко побродить по тайге. В самом деле, испугался каких-то крохотных красноперых клестов! Кеша подошел к сосне, поплевал на ладони и решительно полез вверх.
        Бога нет
        А потом было уже совсем здорово. Кеша взобрался на сосну и увидел Байкал. Справа, петляя меж деревьев, бежал к воде овраг, слева темнела Чаячья гора, а за нею, скрытый наполовину старым ветвистым кедром, виднелся причал.
        Кеша понял, что кружил он где-то совсем недалеко от поселка. И если бы он не горячился и спустился чуть-чуть пониже в овраг, он бы наверняка нашел там и куст смородины, и охотничью тропку.
        Вот же чудак!
        Но главное, пожалуй, было не в этом. Кеша заслонился ладонью от солнца и тут же увидел возле береговых камней Тоню. Она сидела на полянке спиной к Кеше и смотрела на Байкал. Если б у Кеши был в руках плоский голыш и если б хорошенько размахнуться, можно вполне добросить до самой воды.
        - Тоня-а! — закричал Кеша. — Тоня-а-а!
        Но Тоня сидела не шелохнувшись.
        Кеша и радовался, что Тоня нашлась сама, и сердился на нее. Ведь слышит же!
        Кеше не хотелось спускаться на землю. Но что поделаешь — не допрыгнешь же вот так по воздуху до Байкала.
        Прижимая коленками ствол, Кеша слез на землю, прикинул еще раз для верности, где овраг, а где Чаячья гора, и снова тронулся в путь.
        Вскоре с левой руки засинел Байкал. Вдоль берега — косая гряда звонких, ускользающих из-под ног голышей, ромашки с легкими фиолетовыми лепестками, курчавый разлив жестких седых чебрецов.
        Тоня была на прежнем месте. Казалось, она не слышала ни Кешиных шагов, ни его крика. Только вздрогнули чуть-чуть ее плечи, только поправила краешек платья на острой худой коленке.
        Кеше было обидно, что его вот так встречают. Он замедлил шаг и хотел было уже дать от ворот поворот, но потом передумал. Все-таки у Тони горе и с этим надо считаться.
        Кеша надел поглубже свою капитанскую фуражку и с самым решительным видом подошел к Тоне.
        Закрыв рукой лоб, Тоня сидела на берегу и задумчиво постукивала камешком по груде голышей. Веки у нее слегка покраснели и опухли, в уголках глаз поблескивала слезинка.
        Кеша постоял немного и сел рядом.
        Так они и сидели — ни слова, ни полслова друг другу.
        Ветер уже давно проказаковал над Байкалом и скрылся до поры в темных, заросших травой оврагах. Мелкая торопливая зыбь бежала из края в край по морскому простору. Светило изо всех сил солнце. Из воды стремительно выпрыгивали и тут же гасли белые слепящие искры.
        Кеша не любил и не умел долго молчать.
        - Ты на меня обиделась? — спросил он.
        Тоня не ответила.
        - Ты думаешь, я верю, что про твоего отца болтают? Даже ничуть. Ни столечко.
        Тоня шмыгнула носом, вытерла кончиком пальца слезу, но по-прежнему не посмотрела на Кешу и не сказала ему ни слова.
        - А я тебя по тайге искал, — сказал Кеша. — Я там клестов видел. Ка-ак налетят… Хочешь, я тебе клеста поймаю?
        Тоня бросила камешек, нашла другой и снова бросила.
        - Не надо мне твоих клестов.
        - А чего? Знаешь, как поют — почище патефона!
        Кеша прищурил один глаз, сложил губы трубочкой и засвистел:
        - Цок-цек-цок-цик-цэк! Правда, здорово?
        Но даже пение клеста не увело Тоню от грустных мыслей. Только посмотрела украдкой на Кешу, хотела было что-то сказать и снова опустила голову.
        Кеша понял, что торопиться нельзя. Надо чуточку потерпеть, и Тоня сама про все расскажет.
        Так оно и случилось. Тоня бросила на землю камешек и, отводя глаза в сторону, спросила:
        - Кеша, ты никому не скажешь, если я тебе что-то скажу?
        - Если не веришь, можешь не говорить…
        - Нет, в самом деле, не скажешь?
        - Не скажу.
        - Никому-никому?
        - Я ж тебе сказал — никому.
        - Ну, тогда ладно… Только ты никому-никому не говори…
        Тоня снова замялась. Лицо ее вытянулось и побледнело. Возле губ справа и слева показались маленькие острые черточки.
        - Чего же ты, ну?
        Слова, которые Тоня боялась произнести, видимо, все ближе и ближе подступали к языку. И Тоня не удержалась.
        - Кеша, — едва слышно сказала она, — мама дала мне крестик.
        У Кеши от такой новости даже рот перекосило.
        - Какой крестик?
        - Медный. С ниточкой. Мама сказала, чтобы я на шее носила.
        - И ты… ты его носишь?
        Тоня покраснела. На лице от волнения высыпали крохотные капельки пота.
        - Я только один раз надела. Что теперь делать, Кеша?
        Кеша смотрел на Тоню и не знал, что ей сказать и вообще как себя с ней вести. Тоня поняла замешательство Кеши. Не ожидая, пока Кеша прикрикнет на нее или, чего доброго, стукнет, Тоня начала оправдываться:
        - Я, Кеша, не виновата. Меня мама заставила. Маме отец Павел крестик дал…
        И тут Кешу прорвало. Горячась и размахивая руками, он начал ругать и Тоню, которая надела на шею дурацкий крест, и Петуха Пашку, и вообще всех попов и всех богов на свете.
        Тоня сидела притихшая, боялась проронить словечко, и, только когда Кеша чуть-чуть успокоился и снова сел с нею рядом, Тоня спросила тихо:
        - Кеша, значит, ты думаешь, бога нет?
        - А то есть! Вы ж просили его вчера в церкви: «Помоги, помоги!» Помог рыбакам твой бог?.. Чего молчишь?
        Тоня задумчиво посмотрела куда-то вверх.
        - Мы его мало просили, — нетвердо сказала она. — Если б хорошенько попросили, он бы спас рыбаков.
        - Ничего себе — мало! Вон как поклоны бухала! До сих пор шишка на лбу.
        Тоня внимательно ощупала пальцами лоб, пригладила мимоходом прическу.
        - У меня шишка не от бога. Я об сосну стукнулась.
        - А ты попроси бога, пускай уберет шишку. Он же все может, твой бог.
        Тоня снова пощупала круглый, уже чуть-чуть пожелтевший бугорок на лбу.
        - Ты, Кеша, глупости не говори. Бог пустяками не занимается…
        - А чем он занимается — рыбаков топит, да? — В голосе Кеши вновь закипел гнев. — Я тебе сказал — бога нет, значит, нет!
        - А отец Павел говорит…
        - Что он говорит?
        - Он говорит, бог есть. Если мы не будем верить, он нас покарает.
        - А я все равно не верю и плюю на него. Понятно? Если он есть, пускай покарает. Ну, карай! Чего же ты!
        Тоня с ужасом смотрела на Кешу. Ей казалось, что сейчас случится что-то страшное и непоправимое. Может быть, расколется небо и появится бог, может, сверкнет над головой Кеши молния или сам черт, выставляя вперед вилы и размахивая хвостом, с криком кинется на Кешу:
        «Держи-и-и его!»
        Но ничего этого не случилось. Как и прежде, плыли над Байкалом легкие, озаренные солнцем облака, шумели вершинами сосны и выковывал в траве молоточками свое нехитрое счастье тонконогий кузнечик.
        Все это немного успокоило и ободрило Тоню. Она тронула Кешу за плечо и, заглядывая ему в глаза, спросила:
        - Кеша, ты никогда не верил в бога?
        Кеша минутку поколебался, вспомнил что-то, но тут же поднял голову и твердо сказал:
        - Никогда!
        Тоня с уважением смотрела на Кешу. На лице ее попеременно отражались и зависть, и удивление, и какой-то далекий, не угасший еще страх.
        И вдруг Тоня хитровато улыбнулась.
        - Кеша, а когда ты варил кота, ты тоже не верил?
        Кеша покраснел.
        - Глупая ты, — сказал он. — Я кота из-за тебя варил. Ты ж сама со своим котом привязалась. Если хочешь, я тебе сто котов сварю… — Кеша поднялся с земли и уже совсем твердым и решительным голосом добавил: — И вообще нечего тут сидеть, пошли домой!
        Крест
        Отец и мать были уже дома. Сарма застала рыбаков возле мыса Кадильного. Там они и отстоялись в узком, закрытом с трех сторон высокими скалами затоне.
        Никаких особых разговоров с отцом и матерью у Кеши не произошло. Кеша сунулся было к отцу с расспросами, но отец ничего объяснять не стал. По глазам отца, по тому, как он медленно сжал, а затем так же медленно, с натугой распустил руку, Кеша понял, что вестей хороших нет.
        Сам Кеша тоже не стал рассказывать отцу про ночные приключения. Хвалиться было нечем. И рыбак, которого Кеша хотел спасти, погиб, и сам чуть-чуть не пошел на дно.
        На Байкале живут простые, суровые люди. И они, эти люди, не любят хвастунов и балаболок. Сделал дело — и ладно. Сиди под лавкой, пока не спросят. А тут что, тут даже и дела никакого не было!
        Видимо, по этой же причине молчал до поры и дед Казнищев. Так или иначе, но Кешу никто про ночное плавание не спрашивал.
        После сармы всегда наступает штиль. Так и в Кешиной жизни. Тишина. Безмятежность. Покой. Живи себе и дыши. Но такое житье-бытье продолжалось недолго. Не успел Кеша забыть про сарму, не успел забыть про свои встречи с Пашкой Петухом, по Байкалу пошел гулять от избы к избе разговор про святую церковь на дне моря.
        Болтали, будто бы в церковь с золотым крестом на макушке приходил по ночам сам бог. Расхаживал там взад-вперед, размахивал золотым кадилом и пел приятные божественные песни. И уже какие-то старухи взбирались втихомолку на гору и там стояли до зари, клали земные поклоны и подпевали богу тоненькими, жалкими голосами.
        Отец Кеши ходил хмурый, злой. Кешу отец совсем не замечал. Будто бы Кеша был и не сын, а какой-то чужой, нелюбый постоялец. Только один раз встретились глазами мужчины. Кеше показалось, отец хотел что-то спросить его, но нет, не спросил. Только пожал плечами, отвернулся от Кеши и ушел. Кеша решил объясниться с отцом. В самом деле, до каких пор будут они вот так жить!
        Выбрал Кеша для серьезного разговора воскресенье. На промысел рыбаки в этот день не шли и сидели по домам.
        По воскресеньям люди спали всласть. Уже давно печет солнце, давно пора бы садиться за стол, а на дворах ни души. Спят себе и спят.
        Кеша проснулся рано. Будить своих не хотелось. Кеша полежал, продумал до самой последней точки свою речь и только тогда отправился в избу.
        Возле стола, с голыми до локтя руками, мать раскатывала тесто для пельменей. Отца не было. Праздничный костюм его висел, как и прежде, на гвоздике, прикрытый от пыли простыней.
        Кеша стал помогать матери. Взял со стола тонкий, зыбкий кружочек теста, слепил пельмень и, будто между прочим, спросил:
        - А папа где?
        - Где ему быть? — недовольно ответила мать. — В море уплыл. Церковь какую-то на дне Байкала искать будет. Сказывал, не приду, пока не найду.
        Мать пересчитала пельмени, слепила напоследок секретный пельмень с ниточкой вместо мяса и отряхнула руки.
        - Сбегай, Кеша, погляди. Может, приехал.
        Кеша помчался на берег. Неужели и в самом деле есть та церковь? Нет, не может этого быть. Мать что-то перепутала!
        На берегу слышались голоса, тренькала балалайка. По воскресеньям на Байкале всегда полно народа. В деревнях люди идут вслед за гармошкой на главную улицу, на степных полустанках встречают поезда на перронах, а вот тут, где родился и жил Кеша, люди шли на Байкал. Постоять, послушать, как шумит волна, затянуть в полный голос душевную песню.
        У причала Кеша увидел Лехиного отца, деда Казнищева и других рыбаков. Кеша сбавил шаг и вразвалку, будто бы ничего такого особенного не случилось, пошел к рыбакам.
        В центре круга стояли дед Казнищев и какой-то молодой незнакомый рыбак. Видимо, из другого поселка. Шел спор. Казнищев что-то доказывал, а чужой рыбак посмеивался и без конца повторял: «Да ну тебя! Тоже выдумал!» Кеша протиснулся в круг, прислушался. Разговор шел про церковь и про Кешиного отца.
        - А я тебе говорю, есть церковь, и все, — кипятился Казнищев. — Не понимаешь, так лучше молчи!
        - Да ну тебя! Тоже выдумал! Откуда ей взяться на дне Байкала? — возражал рыбак.
        - Откуда надо, оттуда и взялась. Сто годов назад было тут землетрясение. Понял? Ну вот, все село и провалилось в воду — и дома, и церковь. С тех пор залив и прозвали Провалом. На карте видал ай нет?
        - Чего видать! Сто раз по нему плавал. Ты лучше вот чего скажи: ты сам церкву эту видал или не видал?
        Казнищев замялся, покашлял для видимости в кулак.
        - Мало чего не видал! Может, ту церкву песком занесло, потому и не видал. Кум мой видал. Понятно?
        - Тоже выдумал — кум! Когда он видал, твой кум?
        Казнищев начал один за другим загибать пальцы и вслух что-то считать.
        - Восемьдесят годов назад видал. Вот когда. Правильный человек был, царствие ему небесное. Не то что некоторые другие…
        Чужой рыбак, очевидно, хотел позлить Казнищева.
        - Тоже выдумал — восемьдесят годов! Разве ж церковь против Байкала устоит? За восемьдесят годов от нее один пшик останется.
        - Сам ты пшик! — обиделся Казнищев. — Кешкин отец вернется, сразу тебе язык укоротит. На судоверфь за водолазом поплыл. Кешкин отец не только церковь — он тебе што хошь найдет!
        Спор на минутку угас, а потом все пошло сначала, как в сказке про белого бычка. Кеша постоял еще немного и пошел разыскивать Тоню.
        Искать Тоню долго не пришлось. Неподалеку от причала на старой, поваленной ураганом лиственнице сидели с вязаньем в руках женщины. Тоня сидела рядом в новом голубом платье и смотрела на Байкал. Кеша подозвал Тоню и, когда отошли в сторонку, принялся рассказывать про церковь и вообще про все, что услышал от Казнищева.
        Но оказалось, что Тоня уже знала все без него.
        - К нам твой папа вчера вечером приходил, — сказала она. — Он у нас до самой ночи сидел.
        Кешу как иголкой в сердце кольнуло.
        - Что он тебе говорил?
        - Ничего не говорил. Он за Пашку Петуха ругал. Я Петуху про церковь рассказала.
        - Правильно ругал. Чего ж ты обижаешься?
        - Я, Кеша, не обижаюсь. Он тебя тоже ругал. Он говорил: кому надо не сказали, а кому не надо — сказали.
        - А я при чем? Ты ж сама раззвонила!
        - Все равно он ругал. Он говорил: «Разве это сын! Куплю рясу и пускай в церковь к Пашке идет».
        - Не говорил он этого!
        Тоня обиженно поджала губы:
        - Значит, я, по-твоему, вру, да?
        Тоня снова принялась рассказывать, как было дело и что говорил про него отец, но Кеша не стал слушать.
        - Ты на меня вины не сваливай. Я домой пошел. Меня мама на минутку послала.
        Кеша пришел домой расстроенный. Рассказал матери, что отца нет и, наверно, скоро не будет, поглядел украдкой на сырые пельмени и взял с полочки краюху хлеба. Щи или суп можно есть порознь — кому когда вздумается, а пельмени нет. Соберется к столу вся семья, поставят на стол огромную дымящуюся миску, тогда и ешь — хоть сто штук, хоть двести, хоть все триста, на сколько хватит у тебя способностей.
        Кеша пожевал черствую краюху, запил водой и снова отправился на берег. Но долго еще пришлось ему ждать, вглядываться в синюю, застывшую гладь Байкала. Приплыл отец уже перед самым заходом солнца.
        Сначала за утесом справа послышался стук мотора, потом показался краешек мачты, потом появился и сам катер. Люди на берегу заволновались, зашумели.
        Отец Кеши сидел на корме и правил к берегу наискосок, мимо острых, вылезших из воды камней. На носу катера лежала длинная черная штуковина — не то якорь, не то какие-то грабли. Кеша насадил поглубже очки, пригляделся и ахнул: на катере, свесившись над водой, лежал большой ржавый крест.
        Рыбаки помогли отцу зачалить катер, положили для верности ребристые, зашарканные сапогами сходни. Отец не торопясь поднялся, взвалил крест, как бревно, на плечи и пошел на берег. Прошел несколько шагов, крякнул и бросил ношу на валуны.
        - Вот он, золотой крест. Глядите!
        Кто-то тихонько вскрикнул. Закрестились, заахали черные старухи.
        Работая локтями, Кеша стал пробираться поближе к рыжему, облепленному водорослями кресту. Кеша потолкался еще немножко, покряхтел и очутился в самой середке, возле отца.
        - Это ты? — удивился отец, как будто только сейчас узнал Кешу. — Чего же ты стоишь? Падай на колени, крестись. Ну!
        Рыбаки подумали, что это шутка, засмеялись.
        - Крой, Кешка, падай на колени!
        Не чуя под собой ног, бежал Кеша прочь в тайгу.
        Но нет, не убежал Кеша на край света, потому что все дороги и все пути — и близкие и те, что ушли далеко-далеко, за синие туманы, — ведут к дому. Привела эта дорога к родной избе и Кешу. Кеша потоптался у порога, повздыхал и открыл дверь.
        Возле окошка с теплой заячьей шапкой в руках сидел дед Казнищев. Видимо, встреча была неожиданной не только для Кеши, но и для Казнищева. Казнищев поднялся, напялил шапку на голову и, смущенный, начал прощаться с отцом и матерью.
        - Ты, Кешка, проходи, чего там стоишь! — сказал он.
        По голосу, каким были сказаны эти слова, по тому, как потеплели вдруг глаза старика, Кеша понял, что бояться нечего. Скорее всего, Казнищева привела в избу не обида за кота Акинфия, а что-то совсем другое…
        Каждый за всех
        Так оно и вышло. Казнищев слышал, как отец отделал Кешу на Байкале. Он не стерпел, пришел в избу и тут про все рассказал отцу и матери — как уплыл Кеша в бурю навстречу беде, как растирал его потом Казнищев чудесной смазкой, а Леха откармливал вяленой медвежатиной.
        Отец и мать встретили Кешу по-разному. Отец — сдержанно, без особого удивления, а мать — горячо, порывисто. И это потому, что Кеша такой скромный, и еще потому, что таких отчаянных мальчишек нет на всем Байкале, а может, даже никогда и не будет.
        Кеша узнал о себе много нового. Оказывается, он хоть и в очках, но был и такой и эдакий и вообще вот какой!
        Мать уже сняла с себя простую синюю кофту и кирзовые сапоги, в которых ходила с утра. Она заплела венчиком черные косы, надела легкое платье в красных цветочках и городские, такие, что сами прыгали по избе и стучали тонкими каблучками, туфли.
        Море всегда отнимало у Кеши мать. Он очень любил ее вот такой, как сейчас: веселой, нарядной и нежной, как чудесные байкальские цветы жарки.
        Прошло немного времени, и на столе уже стояли большие чайные чашки, миски с пельменями, по-царски дымилась на чугунной сковородке яичница из чаячьих яиц.
        Много-много лет подряд стоял в избе этот прочный сосновый стол. Мать обдавала его кипятком, скребла ножом, драила грубой полотняной тряпкой. И от этого необъятно широкий стол был всегда будто палуба на корабле — желтый, пахнущий чистым сырым теплом и морем. У каждого за столом было свое место. Отец сидел посредине, мать — слева, а Кеша — напротив отца, на самой корме. Так и позавчера, и вчера, и сегодня. Сиди один как сыч и ешь.
        Отец вымыл руки под жестяным рукомойником, вытер насухо полотенцем и поглядел на всех:
        - Ну что, граждане, давайте за стол?
        Сначала за стол села мать, потому что она женщина, потом отец, потому что он глава семьи, потом Кеша, потому что он просто Кеша.
        Отец положил в тарелку гору пельменей, полил уксусом, поперчил и вдруг сказал:
        - Мать, а почему это у нас Кеша там сидит?
        Кеша увидел, как мать вся порозовела, а глаза ее под черной выгнутой бровью заискрились и стали похожи на две голубые звезды.
        - А правда, Кеша, чего это ты там сидишь?
        Кеша поднялся со своего, Кешиного, места и, еще сам не веря в то, что произошло, пошел к отцу и сел, как большой, как настоящий сын, с правой руки.
        Сначала они ели пельмени и яичницу, потом гоняли чаи с терпким смородиновым листом, потом просто так, для порядка, посидели и помолчали.
        После ужина Кеша понес на стожок свое имущество, а отец вышел покурить на крыльцо. И тут у отца и Кеши произошел серьезный и совершенно неожиданный для Кеши разговор.
        - Глупый ты человек, Кешка, — сказал отец ни с того ни с сего.
        Кеша даже тулуп выпустил из рук. Стоял и ждал, что еще скажет отец. Всю радость и всю гордость будто волной смыло. Какая уж там гордость после таких слов!
        А отец между тем не торопился. Закурил папиросу и, поглядывая из-под медвежьих бровей, начал разъяснять Кеше, какой он, Кеша, есть и что он про него думает.
        Оказалось, отец знал Кешины тайны — и то, как растабаривал тары-бары с богом, и то, как и почему варил с Тоней кота Акинфия. Кеша не верил ушам. Что же это, в самом деле, откуда он знает? Неужели Тоня и про это выболтала?
        Но секрет оказался очень простой, и Тоня была тут совсем ни при чем.
        - Вышел покурить на крыльцо, вот и услышал, — сказал отец. — Прямо стыд и позор: пионер, а веришь в бога!
        Кеша стал оправдываться:
        - Разве я виноват, что мне снятся такие сны? Мне козел тоже снился. Это я во сне в бога верил, а так я, папа, не верю…
        Отец смахнул с крыльца березовые листочки, нахмурился.
        - Ты, Кеша, брось про козлов. На козлов вину сваливать нечего. Если веришь, так и скажи. Буду знать, с кем имею дело.
        - Я ж тебе сказал — не верю. Как тебе еще говорить?
        Отец недоверчиво посмотрел на Кешу.
        - А кота Акинфия зачем варил? Для смеха, да? Школьник, живешь в двадцатом веке, а приносишь кошек в жертву богу, как язычник! Даже смотреть на тебя тошно!
        Отец затянулся папиросой. Красный огонек осветил на миг его крупный нос, густые, взлохмаченные брови.
        - Ты ж знаешь, какое у Тони горе. Почему с толку ее сбиваешь, почему не поможешь?
        - Я, папа, всегда Тоне помогаю…
        - Ну, это ты брось. Теперь я все вижу. Нечего!
        Отец опустил голову, минутку помолчал.
        - Все ты, Кешка, сам делаешь, все втихомолку. Это, брат, только в священном писании говорится: «Каждый сам за себя, а бог за всех». А у нас, Кешка, по-другому. У нас каждый за всех, а все за одного. Вот так… Не знаю, что с тобой и делать. Сегодня на судоверфи был, дядю Степу видел. Книжку он посулил тебе интересную привезти, мозги твои проветрить.
        - Какую книжку?
        - Уж он знает какую! У него, Кешка, своих детей десять душ, а попа ни одного.
        - Разве я, папа, поп?
        - Ладно. Иди спать. Потом разберемся.
        Отец бросил на землю окурок, затоптал сапогом и ушел в избу. Кеша полез на стожок, лег лицом вверх, накрылся тулупом и стал думать про себя и про свою жизнь. Отец, конечно, не знал всего про Кешу, но, наверно, он был прав. Хоть ты еще и мал, хоть и сам порою путаешься и спотыкаешься в пути, а надо думать и про Тоню, и про Леху, и про деда Казнищева, и вообще про всех на свете…
        Темнота обступила тайгу со всех сторон. Где-то в вышине послышался гул самолета. Кеша начал искать, да так и не нашел среди звезд живой зеленый огонек. Наверно, это был боевой военный самолет. Кеше хотелось думать о чем-нибудь хорошем и возвышенном. О том, как построят на Байкале консервный завод и как тут будет весело и шумно, как поступит в мореходку и уплывет далеко-далеко, куда не плавал еще ни один человек в мире… Но думать Кеша долго не мог. Сон уже прилип к ресницам, перепутал и перемешал все его мысли. В сарае Казнищевых захлопал крыльями и закричал на весь Байкал кочет. Кеша ругнул непутевую птицу, улыбнулся неизвестно отчего и уснул…
        Профессор Кеша
        Вот же до чего удивительное дело! Ночью Кеша спал как убитый, а проснулся, у него уже полностью был готов план жизни. С точками, с запятыми, с параграфами.
        План получился не на всю жизнь. Но это и понятно, потому что на всю жизнь не может составить никто. Даже самый ученый профессор.
        Сегодня Кеше надо было идти по этому плану в пещеру. В самом деле, чего там Петух Пашка вертелся и что он там потерял?
        Кеша прикинул, как все это будет, и решил захватить с собой палку потолще и фонарь «летучая мышь». Для такого рискованного дела сгодился бы пистолет, но пистолета у Кеши пока не было. И вообще у Кеши не было ничего настоящего. А только лежал в ящике из-под макарон среди всякого хлама деревянный самопал, попорченный компас на рыжем ремешке да медная винтовочная гильза с пробитым пистоном.
        Кеша вынимал иногда это свое добро и втихомолку думал о моряке, который носил компас на рыжем ремешке, и солдате, который выпалил этим последним патроном… Завидовал им, верил, что и сам будет когда-нибудь таким же геройским человеком, и сомневался: кто возьмет очкастого на флот!
        Кеша подобрал свой тулуп, подушку, свернул в кружок и пошел в избу.
        Но план Кеши так и остался планом.
        Кеша переступил через порог и тут же узнал, что отец уже сам обмозговал, как Кеше жить, и сам поставил все параграфы, точки и запятые.
        Закатывай, Кеша, рукава, надевай брезентовый фартук и крой, друг, на коптильню солить омулей.
        Сначала Кеша страшно расстроился, потом вдруг повеселел, а потом подумал и снова повесил нос крючком. Получалось так, как будто бы в Кешиной душе сидело два разных Кеши. Первый Кеша морщил маленький потрескавшийся нос и говорил второму Кеше:
        «Ну что, пошел в пещеру? То-то, брат, и оно… Лапша, Кешка, твое дело!»
        Второй Кеша был человек коварный и хитрый. Он подмигнул своему тезке, будто бы брал к себе в сообщники, и сказал:
        «Ну ее, Кешка, к псам, эту пещеру! Раз такое дело, не ходи совсем. Ты думаешь, там сладко, в той пещере? Ого!»
        Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в разговор не вмешался какой-то третий Кеша.
        «Нет, братва, — сказал этот третий Кеша, — так дело не пойдет. План — это вам план, а омуль, если хотите знать, — это вам тоже омуль. И то надо сделать, и это надо успеть».
        Кешам стало стыдно. Они сказали, что теперь им все понятно, слились, как это и положено, снова в одного Кешу и пошли вместе с отцом и матерью солить омулей. Так и шли: впереди отец, за ним — мать, за матерью — Кеша.
        На коптильне, как и всегда во время засолки, людей полно. Кто парит бочки, кто таскает из погребушки белый ноздреватый лед, а кто, как Кеша, укладывает омулей.
        На той стороне Байкала был специальный рыбозавод. Но туда рыбаки не всегда поспевали. Разве знаешь, что случится с рыбаком в пути? То догонит и наподдаст в корму шальная сарма, то накроет среди пути темная сырая ночь, и тогда уже не зевай, тяни, пока не случилось худа, к родному берегу.
        Но рыбаки солили омулей не хуже заводских рабочих. Отдерешь ногтем тонкую жирную кожицу, откусишь разок, и ничего тебе уже не надо — ни шоколада, ни мармелада, ни копченых городских колбас!
        Вместе со всеми были на коптильне Тоня и Тонина мать. Кеша считался тут уже как взрослый. Он укладывал в бочку омулей, а Тоня подавала ему то соль, то черный морщинистый перец, то зеленый, пахнущий солнцем и южными странами лавровый лист.
        Солили тут омулей по-своему. Так, чтобы не вкривь и вкось, а лежали бы они глаз к глазу, повернув влево мягкие добродушные губы.
        Но почему влево, а не вправо? Никто толком про это на Байкале не знал. Кеша догадывался, что делали это скорее всего из уважения к омулю. Кеша хотя и мал, но уже хорошо знал повадки омулей. Даже самый крохотный омулишко никогда не поплывет вправо. Хоть палкой его гони, хоть камнем. Только вильнет хвостиком, озарит дно быстрым серебряным огоньком и снова мчится за своей пугливой, суматошливой компанией.
        А еще знал Кеша, что была у этой чудесной рыбы цепкая и добрая любовь к родным берегам. Унеси омулевую икринку даже на ту сторону Байкала, а все равно тонкий, как иголочка, малек приплывет на старые места. Поглядит вокруг черным ласковым глазом, шевельнет плавниками и скажет:
        «Здравствуйте! Вот он я!»
        Кеша смотрел на покатые рыбьи спинки, на круглые с желтым ободком глаза и думал мимоходом про омулей, про море и вообще про все, что взбредет вдруг в голову. Сколько лет живут уже люди, а до сих пор так никто и не разгадал этих омулевых тайн. И, видно, немало еще на свете всяких других удивительных загадок и заковыристых нераскрытых тайн.
        Кеше пришла в голову такая мысль. Будто Кеша теперь уже и не Кеша, а выучился он на самого ученого-разученого профессора и приехал на Байкал.
        Черный костюм, галстук в три цвета, в кармане рядом с расческой две настоящие самопишущие ручки.
        Кеша поздоровается со всеми, пройдет прямо в президиум и сядет рядом с отцом за красный кумачовый стол.
        «Прошу вас, можно начинать…»
        Отец подымется, постучит карандашом по графину:
        «Давайте установим регламент. Сколько вам, профессор Кеша, надо для доклада?»
        Кеша поправит специальные профессорские очки и скажет:
        «Товарищи, я раскрыл все тайны на свете и поэтому прошу дать мне десять часов».
        Вокруг все засуетятся, зашумят:
        «Вот это так загнул — десять часов!»
        Но тут поднимется со своего места дед Казнищев:
        «Дать ему, язви его! Шпарь, Кешка, про тайны!»
        Отец тоже поддержит Кешу.
        «Я согласен, — скажет он. — Только прошу вас, товарищи, на докладе не спать и не шуметь, потому что профессор Кеша съел мороженого и немножко охрип».
        Кеша достанет из портфеля отпечатанные на машинке бумаги, покашляет для порядка и начнет доклад. Кеша расскажет рыбакам и про омулей, и про звезды, и про зловредную болезнь рак, от которой раньше никто не знал спасения.
        «А бога не было и нет, — скажет Кеша. — Только люди равнодушные, ленивые и такие, у которых голова как пустой барабан, говорят, будто все от бога и бог самый главный закоперщик».
        Дед Казнищев снова не утерпит и соскочит со своего места:
        «А кто ж тогда, Кешка, по-твоему, самый главный закоперщик?»
        «Самый главный закоперщик, товарищи, — человек. Учитесь все на пятерки так, как я, и тогда всё будете знать. Понятно?»
        Неизвестно, сколько бы еще продолжался Кешин доклад, но тут заревела сирена, и возле причала показался юркий, прыгающий на волнах катерок.
        Кроме моториста в черном бушлате и такой же, как у Кеши, капитанской фуражке, на катерке было еще трое — усатый человек в дождевике, плечистый парень в майке и девушка в цветном платочке. Кеша сразу догадался, что усатый и есть тот самый дядя Степа, который будет строить у них на Байкале консервный завод.
        В море
        Бывает так, что удачи сыплются на человека, как из мешка. Уже слиплось у тебя все во рту от патоки и конфет, уже давно пора попробовать, какие на вкус перец и горчица, а они все валятся и валятся…
        Что же, в конце концов, случилось? До каких пор!
        Кеша задавал сам себе этот вопрос и не мог на него ответить. Он просто-таки пересахарился и слипся весь от неожиданных забот и внимания.
        Кеша так догадывался, что без дяди Степы тут не обошлось. Отец помогал дяде Степе устанавливать на берегу походную палатку, а потом пришел и вдруг ни с того ни с сего полез в свой старый флотский сундучок и выволок оттуда одну за другой три чудесные морские вещи: коротенький брезентовый бушлат с капюшоном, черный ремень с медной бляхой и карманный фонарик с облупившейся краской.
        - Одевайся! — сказал отец.
        Кеша очень боялся, что отец передумает. Он мгновенно надел чудесный морской бушлат, затянул до отказа ремень и взял в руки фонарик. Глянул в зеркало на стене и обмер. Перед ним стоял в полный рост не Кеша, не какой-то там никому не известный мальчишка, а самый настоящий морской волк!
        Но и на этом приношения даров не окончились. Теперь за дело взялась мать. Она порылась в сундуке, нашла там отличные носки с резиночками и теплый шерстяной шарф в клетку. Этот шарф мать купила еще в прошлом году, но носить никому не давала, а только пересыпала его от моли табаком и в солнечные дни проветривала и сушила возле избы на веревке.
        Но недолго любовался Кеша подарками. Оглядев Кешу со всех сторон, отец погнал его спать на стожок.
        - Хватит перед зеркалом вертеться, — сказал он. — Вставать завтра рано.
        Кеша отнес все свое добро на стожок, разложил рядышком, сунул фонарик под подушку и снова подумал: «Вот это да!»
        Среди ночи отец разбудил Кешу. Кеше очень хотелось спать, и он никак не мог понять, что это за человек возле него и что этому человеку надо.
        - Вставай, Кеша. Ну, вставай же ты!
        Кеша поднял голову, поморгал глазами и снова свалился на стожок.
        Отец взял Кешу за плечи, легонько встряхнул:
        - Ну и силен ты, парень, спать! Пойдешь в море или не пойдешь?
        Каждый день по сто раз слышал Кеша про море. Слово это, так же как и само море, несло в себе какое-то загадочное непостоянство. Рыбаки всегда говорили о нем с уважением и нежной привязанностью. Если слово произносилось громко, уху слышались взмахи волн и рокот донных камней, если тихо — чудились задумчивые всплески серебряной зыби и посвист чаячьих крыл.
        Кеша еще не проснулся как следует, но уже услышал это слово и понял, что оно обернулось для него какой-то неузнанной, заманчивой стороной. Что это было, Кеша еще не знал. Повертел головой, отгоняя сон, и тут увидел отца в брезентовой рыбачьей робе и сером измятом картузе.
        В море! В море!
        Кеша скатился со своего стожка и, сам еще не веря тому, что произошло, начал одеваться. Штаны, рубашка, чуть-чуть просторный и длинный в рукавах бушлат, а поверх всего — замечательный, в черную и красную клетку шарф.
        Кеша шел с отцом к Байкалу и втихомолку ощупывал подарки. Получалось так, что это были не просто подарки, но вещи, без которых, пожалуй, немыслимо ни самое море, ни новая, нежданно-негаданно открывшаяся перед Кешей рыбачья судьба.
        Было еще совсем темно. В небе светили звезды. У берега едва слышно чувыркал волной Байкал. На косогоре, неподалеку от коптильни, Кеша увидел легкую походную палатку. В квадратном окошке горел слабый желтый огонек. Там поселились с вечера дядя Степа, его молодой помощник и девушка в пестрой косынке. Но никто не вышел навстречу Кеше и отцу. Кеша остановился на минутку, подождал и снова пошел за отцом.
        В моторный баркас, кроме отца и Кеши, сели Лехин отец и еще двое рыбаков.
        - Трога-а-а-ай! — вполголоса крикнул отец.
        Зачихали моторы, заклокотала под винтом вода, над Байкалом поплыли синие угарные дымки.
        - Трогай! — крикнул Кеша. — Трога-а-й!
        Баркасы двинулись в море гусем. На глазах таял, отступал вдаль скалистый берег. Сгинули в темноте избы, дяди Степина палатка, слилась с черным небом высокая Чаячья гора.
        Омуль не боится шума и гама, но все равно плыли молча. Видно, не хотели рыбаки спугнуть до поры ночную тишину. Небо перед рассветом становилось все темнее и темнее. Лишь с правой руки стелилось по небосклону высокое легкое зарево. Где-то там, за грядой лесистых холмов, жег свои ночные огни сибирский город Иркутск.
        Кеша не зря надел брезентовый бушлат и повязался клетчатым шарфом. Ветер сыпал в лицо ледяные брызги, заходил откуда-то сбоку, наотмашь бил в затылок.
        Кеша сидел на носу впередсмотрящим. Но впереди все пока было в порядке: ни встречных лодок, ни подводных камней. Не всплескивала рыба, не кричали чайки. Байкал еще спал. Только на миг зарябила вода и в стороне промчалась и исчезла в темноте стая рачков-бокоплавов. Видимо, разыскивала спозаранок не вынутый, к сроку ставной невод. А если найдет — беда. В сетях останутся лишь рыбьи головки да тонкие, обглоданные прожорливыми рачками косточки.
        И вдруг вдалеке Кеша увидел над водой желтые огоньки. Один, второй, третий… Огоньки то исчезали, то снова светили в темноте желтым, неверным светом. Отец заглушил мотор. И тотчас с моря, оттуда, где горели странные огоньки, донеслись до Кеши тихие, приглушенные расстоянием голоса: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
        Кеша ничего не спрашивал отца. Все и так было ясно. Пашка постарался, разнес слух про святую церковь по всему Байкалу. Церковь, которую видели Кеша и Тоня, засыпало в одночасье песком, а потом она снова показалась. Но, видно, не всем еще растолковали и разжевали про это. То с одного конца Байкала, то с другого плыли по ночам к церкви богомольцы, вглядывались в морскую пучину, бормотали молитвы.
        Лодки с богомольцами, очевидно, были из других поселков. Когда рыбаки уходили в море, Кеша прекрасно видел — все лишние лодки и баркасы были на месте. Кеша прислушался к далеким голосам, сказал отцу:
        - Знаешь что, папа? Давай их прогоним. Чего они там…
        Отец достал из кармана пачку папирос, но почему-то не закурил.
        - Нет, Кеша, так не годится, — сказал он. — Пока людей не убедишь, что бога нет, ничего не выйдет. Из церкви выкуришь — в сарай молиться уйдут, выгонишь из сарая — в погреб полезут. Тут, Кеша, дело тонкое… — Посмотрел на Кешу, невесело ухмыльнулся и добавил: — Что тебе рассказывать, сам знаешь…
        Отец спрятал папиросы, снова запустил мотор. Баркас свернул влево и, набирая ход, пошел вперед. Отец не сказал Кеше ни слова упрека, но Кеша понял, что он, пожалуй, виноват во всем. Если б тогда не вилял и рассказал про церковь, ничего б этого не было — ни огоньков, ни глупых ночных молитв…
        Кеша вспомнил, как ходил в горы и увидел там возле пещеры Пашку Петуха. Может, рассказать про это отцу? Впрочем, нет. Что он ему скажет, когда и сам толком ничего не знает? Сначала он сходит в пещеру, посмотрит все своими глазами — что там и как там, а потом уже выложит все начистоту. Так, мол, и так, принимай меры. Я свое дело сделал…
        Кеша закутался шарфом, зябко поежился и снова стал смотреть вперед. Ночь заметно шла на убыль. Небо раздвинулось, стало выше и глубже. На востоке, подчеркивая горизонт тонкой алой нитью, заиграла утренняя заря.
        Баркасы проплыли еще немного, а потом развернулись полукругом и начали сбавлять ход.
        - Высыпа-а-ай! — крикнул отец.
        И тотчас, глухо постукивая по борту поплавками, посыпались в море густые ячеистые сети. На воде вспыхивали и гасли белые хлопотливые пузырьки.
        Первую тоню взяли, когда уже совсем рассвело. Кеша тянул вместе с отцом тяжелую намокшую сеть, чувствовал, как где-то в глубине бился, клокотал живой нетерпеливый клубок. Тянуть становилось все труднее и труднее. Временами из воды выпрыгивали и вновь исчезали в глубине быстрые, как взмах ножа, омули и хариусы.
        - Нажимай, Кеша!
        Но Кеша и так старался изо всех сил. Он уже разогрелся, но не было времени сбросить бушлат и размотать теплый, теперь уже совсем ненужный шарф. Если чуть-чуть ослабишь сеть, замешкаешься, тогда уже рыбы не жди.
        Рыбаки подтащили сети к самому борту и опрокинули в баркас. И сразу стало тесно в баркасе. Казалось, кто-то вылил в него живое сверкающее серебро. Не было счета омулям, хариусам, бычкам-подкаменщикам, равнодушным и немного угрюмым сигам. Кеша нагнулся и поднял небольшую, поблескивавшую, как перламутровая пуговица, голомянку. Рыба была почти прозрачной. Кеша поднес ее к лицу, прищурил один глаз и, будто сквозь стекло, увидел оранжевый круг солнца над Хамар-Дабаном.
        Кеша знал, что голомянка нигде, кроме Байкала, не водится. Не любы ей ни южные моря, ни теплые реки, а подавай ей только Байкал. Впрочем, кому что. Притащи в Байкал карася, так он и дня не станет там жить. Выпучит свои карасиные глаза и скажет: «Не могу, братцы, байкальская вода для меня хуже всякого яда. Несите назад, пока не поздно…»
        Рыбаки взяли еще две тони и стали собираться домой. Солнце палило уже над самой головой. Кеша размотал шарф, сбросил бушлат и сидел в одной рубашке. Разводя волны, баркасы ходко шли вперед. Кеша поглядывал по сторонам и думал: если не попадет в мореходку, не беда. Разве ж найдешь еще где-нибудь вот такое море? Куда там! И главное, пожалуй, не то, на кого выучишься; нет, главное, чтобы быть настоящим человеком — как отец, как дед Казнищев, как был Тонин отец Архип Иванович. Ну да. Разве не так!
        Берег быстро приближался. Вон Чаячья гора, вон Кешина изба, а вон палатка дяди Степы. Возле причала уже поджидали рыбаков. Кеша еще издали узнал и мать, и Тоню, и дядю Степу. Вместе со всеми стоял на берегу в своей зимней заячьей шапке дед Казнищев.
        Кеше казалось, люди смотрят только на него. Возможно, это так и было, потому что нет на свете ничего выше и важнее первых походов, первых морских разлук и встреч. И спорить с этим, конечно, не может никто.
        Сильный человек Кеша
        Вечером пришел дядя Степа. Неизвестно почему, но он понравился Кеше с первого взгляда. Дядя Степа зашел в избу и сразу же, как приятелю, протянул Кеше большую загорелую руку.
        - А ну, жми сильнее!.. Так!.. А ну еще!
        Освободил руку, пошевелил пальцами и весело добавил:
        - Молодца! Кем будешь — танкистом? Летчиком?
        Мать, наблюдавшая за первой встречей мужчин, смущенно вытерла ладонью губы и сказала:
        - Он у нас, дядя Степа, в мореходку собирается…
        - А что: здорово! В мореходке такие нужны. Это я вам точно говорю!
        Дядя Степа сел к столу, кивком головы пригласил Кешу:
        - Я, Кеша, по делу к тебе пришел. Садись, чего ты?
        Дядя Степа был чем-то очень похож и в то же время не похож на отца. Крупное загорелое лицо, серые глаза, две густые, выгоревшие на солнце полоски бровей.
        Рядом с этим плечистым веселым человеком Кеша чувствовал себя очень хорошо и уверенно. Взрослые еще никогда не приходили к Кеше по делу. Кеша напустил на лицо серьезное, даже чуточку суровое выражение и приготовился слушать.
        Отец тоже поглядывал на дядю Степу и, видимо, думал: в самом деле у него серьезное дело или он просто шутит?
        Но дядя Степа, хоть и жила у него в душе веселая человеческая смешинка, сейчас совсем не шутил:
        - Есть у меня, Кеша, одна знакомая девочками этой девочке надо помочь. Понимаешь?
        Кеша сразу догадался, что это за девочка и куда клонит дядя Степа.
        Кеша не стал хитрить и вилять. Раз дядя Степа такой, он тоже будет такой!
        - Я ей и так помогаю, — сказал Кеша. — Я ей уже объяснял про бога.
        Глаза у дяди Степы стали от удивления круглыми, как два шарика. «Вот, мол, какой этот человек, Кеша, а вы говорите!»
        Но вслух этих мыслей дядя Степа не высказал. Только полез в карман и вытащил оттуда не маленькую и не большую книжку в бумажном переплете.
        - Почитай Тоне, — сказал он. — Хорошая книжка. Веселая!
        Вспомнил что-то и снова полез в карман. Карман был глубокий, а то, что искал дядя Степа, — маленькое. Но вот он вынул руку и показал Кеше. В большой, перекрещенной острыми бороздками ладони лежали две конфеты «Барбарис» в прозрачных бумажках.
        - Это тебе, а это Тоне, — сказал дядя Степа. — Смотри не перепутай, — улыбнулся, посмотрел на отца и добавил: — А теперь марш. Мы с отцом про завод говорить будем.
        Дядя Степа взял Кешу за плечи, проводил до порога и сам закрыл дверь. Получалось так, что дядя Степа выкурил Кешу из дому. Но Кеша не обиделся. Он уже не маленький и прекрасно понимал, что в избе сейчас будут говорить не только про завод.
        Зачем закрывать двери, если про завод!
        Кеша стал рассматривать книжку. Ну да, так он и предполагал: книжка была про бога. На обложке — длинная физиономия с рыжей бородой, золотой венчик, а сверху надпись: «Религия — заблуждение слабых».
        На лицо Кеши набежала темная тучка. Разве он слабый? Ведь дядя Степа сам говорил!..
        Кеша посмотрел на свою ладонь, вспомнил, как давил изо всех сил дяди Степину руку и как дядя Степа поморщился от боли. При чем же здесь книга и при чем здесь он!
        - Тоня! — закричал он. — Иди сюда, Тоня-а!
        Дверь Тониной избы открылась, и на пороге появилась Тоня. Кеше сразу же бросились в глаза и нарядное голубое платье, и золотистые в два ряда бусы на шее, и новая прическа.
        Тоня на этот раз превзошла сама себя. С правой и левой стороны головы, будто наушники, висели черные волосяные круги, на лоб падала густая, обрубленная ножницами челка.
        Тоня подошла к Кеше, поправила пальцами наушники и сказала:
        - А у нас дядя Степа был.
        - У нас тоже был. Он до сих пор сидит. Что он тебе говорил?
        - Он мне ничего не говорил. Он маме говорил. Он говорил, чтобы мама успокоилась. Он знаешь какой добрый! Он все маме рассказал…
        Кеша протянул Тоне конфету:
        - На вот, возьми. Это дядя Степа дал.
        Бумажки с барбарисовых конфет не отдирались. Кеша и Тоня начали грызть прямо так. Но все равно конфеты оказались удивительно вкусными. Дядя Степа дарить плохие не станет!
        Проглотив последний кусочек конфеты, Кеша и Тоня отправились читать книгу. У них уже давно было у причала специальное местечко. Возле огромного, в три обхвата, кедра лежали плоские камни. Один камень, как будто бы парта, а другой — пониже, как будто бы скамейка. Рядом с камнями ворковал чистый веселый родничок.
        Кеша сел за парту с правой стороны, потому что так сидел и в классе, а Тоня — с левой. Насадил поглубже очки, строго посмотрел на Тоню и стал читать. С первой же страницы Кеша понял, что дядя Степа ошибся, а может, и совсем не читал этой книжки. Была она скучная и непонятная. Казалось, кто-то набросал в нее без складу и ладу всяких слов, перемешал скалкой и сказал: «Разбирайтесь теперь сами. Я свое дело сделал». Кеша скоро устал и передал книжку Тоне.
        - Ты внимательней читай, — предупредил он, — с выражением!
        Так они и читали попеременке — сильный человек Кеша и слабый человек Тоня.
        На верхушке кедра сидела горбоносая кедровка. Птица опустилась пониже, послушала, что там читают люди. Заглянула в скучную книжку круглым черным глазом, пожала плечами и улетела на другой кедр.
        Кедровка прилетала еще несколько раз, но внизу было все то же. Шелестели страницы, и маленькие люди, которые запускали в нее порой шишки и юркие голыши, читали вслух не большую и не маленькую книгу. В конце концов кедровка поняла, что время зря тратить не стоит, села поудобнее на ветке, спрятала голову под крыло и уснула.
        Солнце ушло за гору. На западе разлилось жаркое зарево.
        Из поселка послышалась песня. Возле летнего клуба, где по воскресеньям показывали кино, рыбаки пели про славное море, священный Байкал. Кеша любил эту песню и порой пел ее сам. Но если поет один человек — это еще не песня, если два — это только полпесни, вот если затянут хором — это да. Это уже песня!
        Рыбаки на этот раз пели на редкость хорошо. Утихнут на минутку, наберут силы и снова поют. Да так складно и забористо, что у Кешки невольно замирало сердце. Кеша отчеркнул ногтем строку в книжке и задумался. Рыбачья песня унесла вдруг Кешу далеко-далеко. Он подумал, что скоро дядя Степа вместе с рабочими построят тут консервный завод, большие двухэтажные дома и новую хорошую школу. И тогда навсегда уйдет из поселка тихая тишина и будет здесь куда как хорошо. Лучше, чем в Иркутске, а может, даже и в других городах, которых Кеша тоже ни разу не видел.
        Песня смолкла. Кеша отыскал глазами строку и снова принялся читать. Тоня слушала невнимательно и думала, как видно, о чем-то своем.
        - Ты почему не слушаешь? — спросил Кеша.
        - Я слушаю. Ты читай…
        Но Кеша понимал, что Тоня сидит просто так и только делает вид, будто слушает. Кеша кинул быстрый взгляд на Тоню и тем же скучным, однотонным голосом, каким читал книжку, начал молоть всякую чепуху:
        - Жила на Байкале глупая девочка Тоня. Она верила в бога и каждый день бухала богу двести пятьдесять три с половиной поклона. Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять… Ты слушаешь?
        - Слушаю, — подтвердила Тоня.
        - Что я прочитал?
        Тоня наморщила лоб.
        - Ты прочитал… про зайчика.
        - Про какого зайчика?
        - Про серенького… — Тоня провела ладонью по лицу и тихо добавила: — Когда я была маленькая, у нас была елка. Я танцевала возле огней, а папа хлопал в ладоши и пел: «Заинька, попляши, серенький, попляши…» — Тоня уронила голову на руки и заплакала.
        - Ты чего, Тоня?
        - Ничего. Я так… Мне, Кеша, папу жалко. — Тоня вытерла слезы. — Ты думаешь, я сама в бога поверила, да? К нам Пашка каждый день приходил. Он говорил: «Ты молись. Бог простит твои грехи и отдаст папу». Я поэтому и поверила…
        - Зря поверила. Жулик твой Пашка, и всё.
        - Почему он жулик?
        - Знаю почему. Я его возле пещеры видел. Ты думаешь, он туда просто так полез? Я еще всем докажу. Вот посмотришь.
        Кеша вкратце рассказал Тоне про то, как встретил возле пещеры Пашку, и намекнул, что неплохо было бы сходить в эту пещеру вдвоем.
        Но Тоня идти в пещеру отказалась.
        - Я, Кеша, туда не пойду, — сказала она. — Я боюсь.
        Кеша не стал настаивать.
        - Ладно, — сказал он, — я сам пойду. Давай читать, а то уже совсем поздно.
        Кеша поправил очки и неохотно потянул к себе не маленькую и не большую книжку.
        По всему было видно, Тоне тоже не хотелось читать. Тоня посмотрела на книжку с таким выражением, как будто бы у нее разболелись вдруг зубы.
        - Много еще осталось, Кеша? — с надеждой спросила она.
        - Во сколько! И картинок нет. Ни одной.
        - Я без картинок не люблю, — созналась Тоня и неизвестно отчего покраснела. — Знаешь что, Кеша? — тихо добавила она. — Давай всю книжку не читать. Давай только в конце прочитаем.
        Кеша согласился. И как это ему самому не пришла в голову такая мысль? Раз бога нет, зачем же читать!
        Кеша одним махом перевернул кучу листов и голосом твердым и решительным прочитал последние строчки:
        - «Исходя из вышеизложенного, мы, таким образом, приходим к ясному и логическому выводу, что бога не существовало и не существует».
        Кеша захлопнул книжку и строго спросил:
        - Теперь тебе, Тоня, все понятно?
        - Теперь, Кеша, мне понятно.
        - А если понятно, тогда пошли домой. Меня там дядя Степа ждет.
        В избе уже горел свет. По горнице расхаживал взад-вперед дядя Степа и что-то рассказывал отцу и матери. На столе, пришпиленный кнопками к доскам, лежал синий чертеж. В правом углу крупными печатными буквами было написано: «Байкальский консервный завод».
        - А, пришел уже? — спросил дядя Степа. — Ну, как идут дела?
        Кеша улыбнулся. Как они могут идти? Конечно же, все в порядке!
        - Тоня уже не верит в бога, — сказал Кеша. — Мы уже всю книжку прочитали.
        Было похоже, что дядя Степа, отец и мать говорили тут без него про Тоню, а может быть, и про него. Все переглянулись и стали ждать, что еще скажет сильный человек Кеша. Но Кеша не знал, что тут еще говорить и что объяснять, когда и без того все было ясно и понятно.
        Дядя Степа прошелся еще раз по избе, а потом остановился возле стола, потрогал рукой пышные седые усы.
        - Ты меня, Кеша, прости, но другой книжки я не нашел. Все магазины обшарил… А верит Тоня в бога или не верит, это мы еще увидим. Только я, Кеша, тебе одно скажу: Тоню Петуху Пашке мы все равно не отдадим. Как ты думаешь, Кеша?
        Все снова стали смотреть на сильного человека Кешу. Кеша прекрасно понимал, что все ждут от него прямого, решительного и мужественного ответа. И от этого ответа зависело сейчас все — и Тонина дальнейшая жизнь, и жизнь самого Кеши, а может быть, даже и дяди Степы и многих других.
        Кеша поправил свои роговые очки и очень твердо, как еще никогда в жизни, сказал этим взрослым, большим людям:
        - Ни за что не отдадим!
        Сам себе капитан
        Ну и спал же Кеша после рыбалки! Если б не солнце, он вообще мог проспать до самого вечера. Солнце нашло Кешу и стало припекать в щеку. Кеша перевернулся на другой бок, но солнце настигло и тут. Кеша накрылся тулупом с головой. А солнце и не думало отступать, начало жечь сразу со всех сторон — и слева, и справа, и сверху.
        Кеша отбросил тулуп, вытер рукой мокрое горячее лицо. Надо вставать. Зевнул раз, другой и начал надевать старые матерчатые штаны и выгоревшую добела тельняшку. Бушлат, ремень с бляхой и шарф в клетку были вчера спрятаны в шкаф, а Кеше было сказано, что наденет их только в море. Когда Кеша снова пойдет в море, ни отец, ни мать не объяснили. Но Кеша так понял, что будет это не завтра и не послезавтра.
        - Знай учись пока, — сказал отец. — Нечего тебе…
        Кеша погоревал немного, но потом успокоился и решил, что почин уже сделан и море от него все равно не уйдет. Нет, теперь уже море от него не спрячут. Ни за что!
        Кеша собрал свою постель, сполз со стожка и пошел в избу.
        Возле горячей печи, подвернув рукава, возился отец. В чугунке что-то деловито ворковало, булькало, брызгало на уголья.
        - А мама где? — удивленно спросил Кеша.
        Отец ухватил горячую крышку, уронил на пол и начал сердито дуть на пальцы.
        - Вот оно как без мамы, видишь?
        Но Кеша видел и понимал пока только одно: мать куда-то ушла или уехала, а отец не хочет или не знает, как объяснить Кеше этот отъезд.
        Кеша сразу почувствовал недоброе. Мать одна никуда не уходила и не уезжала. Если в море — с отцом, в кино — тоже с отцом. Куда один, туда и другой.
        Понял отец или не понял, что творилось на душе у Кеши, неизвестно, а только подошел к нему и строго, без всяких выкрутасов сказал:
        - У Тони большое горе. Тониного отца убили. Архипа Ивановича нашли чужие рыбаки и похоронили в Ушканьей пади. Смотри не расстраивай зря Тоню и ее мать. Мама поехала вместе с ними на могилу. Понял, Кеша? — Заметил, как помрачнело лицо Кеши, и вдруг совсем другим, требовательным голосом добавил: — А ну, выше голову!
        Кеша чуть-чуть приподнял голову, но уже не мог сдержать себя и тихо всхлипнул.
        - Эге, это уже не годится, — недовольно сказал отец. Прошелся по избе, а потом взял Кешу за плечи и повел к столу: — Садись, Кеша, мне сейчас, брат, некогда… — Отец сел рядом, положил на Кешину тарелку картофелину, кусочек омуля и тихо добавил: — Не надо, сын, не надо…
        Кеша неохотно ел горячую, пахнущую сырым паром картошку и думал про Тониного отца. Только сейчас он по-настоящему вспомнил и пожалел этого веселого, справедливого человека — как пел песни, как смолил рыбачьи лодки и как однажды дал Кеше выстрелить из настоящей берданки.
        На берегу тогда стояли и другие рыбаки. Утки, по которым выпалил Кеша, безнаказанно полетели прочь и скрылись за горкой. Рыбаки стали задирать Кешу и называть его мазилой. Только Тонин отец вступился за стрелка и сказал, что целил Кеша правильно. И это в самом деле было так, потому что стрелял Кеша не как-нибудь, а так, как надо, — по военному уставу.
        Сейчас от всех этих печальных воспоминаний у Кеши снова зачесались глаза и закололо в носу. Кеша посмотрел на хмурое и какое-то очень жесткое лицо отца и сдержал слезы. Окунул картофелину в солонку и, не заметив, что налипла на нее целая гора крупной влажной соли, понес ко рту. Язык и рот Кеши свела соленая судорога. На зубах, будто камни, затрещала соль. Но Кеша даже не поморщился. Если б дали ему кусок горячего железа, он проглотил бы и железо.
        После завтрака отец надел синюю, потертую на локтях и коленях робу и ушел. Что делать Кеше и как дальше жить, отец не сказал. Но Кеша не удивился, потому что так было всегда. Раз ты остался в избе один, значит, ты тут не гость и не кто попало, а самый настоящий хозяин и боевой капитан.
        Ну да, а как же иначе!
        Тяжело было сегодня у капитана Кеши на душе. Но он решил взять себя в руки и не думать пока про то страшное и неожиданное, о чем только что рассказал ему отец. Капитан Кеша окинул взглядом избу, оценил с налета обстановку и тут же дал команду свистать всех наверх. Работы на этот раз было на корабле хоть отбавляй — и мести, и вытирать, и драить. Но все подчинились Кеше без звука, потому что был он сам себе капитан, сам себе вахтенный и кочегар.
        Крикнет Кеша:
        «Кочегар, очистить топку!»
        И кочегар уже тут как тут. Лезет в печку и выгребает в ведерко серую, еще теплую золу.
        «Матросы, драить палубу!»
        Смотришь — и пол уже чистый. Хоть танцуй на нем, хоть лежи, если пришла охота.
        Команда запарилась, но сделала все, как надо, без изъяна. Кеша протрубил отбой, сел на табуретку и вытянул по полу босые, потяжелевшие вдруг от работы ноги.
        Посидел немножко и стал думать, что теперь делать и куда себя деть. И конечно же, Кеша вспомнил про свой план жизни и про то, что надо ему идти в пещеру и вообще действовать и принимать какие-то срочные и важные меры.
        «Ну и дурак же ты все-таки, Кешка» — думал Кеша сам про себя. Сто раз надо было уже сходить в пещеру, распутать до ниточки черный, запутанный Пашкой Петухом клубок. Ведь не зря же заглядывал в пещеру этот человек! Нет, Пашка ничего не делал зря. Это Кеша уже давно знал.
        Кеша решил немедля идти в пещеру. Что он будет делать в пещере и какие меры примет, рисовалось Кеше пока очень неясно. Но все равно, сидеть вот так, сложа руки, нельзя. И тут Кеша снова пожалел, что не было у него на Байкале настоящего друга. Леха Казнищев, которого на худой конец можно было взять в друзья, почему-то совсем не рос. Сколько помнил Кеша, он всегда был таким, как сейчас. А между тем ел Леха за двоих. Сядет к столу — за уши не оттянешь.
        Кеша задумался на минутку. Представилось, будто доктора изобрели вдруг специальные питательные таблетки. Леха положил на язык круглую белую штуковину, запил водой и стал на глазах расти. Сначала у него вытянулись ноги, потом начали наливаться мускулами руки, потом на губе появились черные кудрявые усы.
        Леха подкрутил в стрелку усы, погладил себя по толстому круглому животу и басом сказал:
        «Чего ж ты сидишь, Кешка? Пошли в пещеру, язви тебя!»
        В пещере
        Помахивая фонарем «летучая мышь», Кеша шел по берегу Байкала. Рядом с Кешей не было никакого Лехи, потому что Леха был мал, а врачи занимались неизвестно чем и до сих пор не выдумали питательных таблеток. Таких, чтобы в пять минут вырастали ноги, руки и на губе сразу же кудрявились черные геройские усы.
        Но все равно настроение у Кеши было боевое. Что ему темная пещера и что ему какой-то Петух! В левой руке у Кеши прекрасный фонарь, а в правой — увесистая, только что вырубленная на опушке дубинка.
        Пускай только попробуют к нему подойти!
        Возле коптильни Кеша увидел дядю Степу. Он стоял перед треногой и заглядывал в маленькую черную дырочку нивелира. Вдалеке с длинной полосатой рейкой в руке стояла девушка в пестром платочке, а парень в безрукавке забивал в землю белые коротенькие колышки. Кеша хотел было подойти к дяде Степе и рассказать ему про свои планы, но потом передумал. Что он ему скажет, если сам ничего не знает?.. Кеша только помахал дяде Степе рукой и снова тронулся в путь.
        Солнце поднялось уже давно, но на Байкале все еще лежал густой белый туман. Казалось, на воду пало с вершин огромное слепящее облако. И не было ему, этому облаку, ни конца ни края. Хоть запрягай коня и мчись по нему вперед, пока хватит духу, пока не натешится вволю твоя душа.
        Вскоре тропка ушла от Байкала, запетляла меж камней и высоких кустов багульника. Кеша шел в гору без передышки. Вытрет на ходу рукой запотевший лоб, глянет, много ли осталось пути, и снова вперед и вперед.
        Слева меж двумя березами показалась пещера. Кеша невольно замедлил шаги, с ожиданием и тревогой приглядываясь к страшному месту. Но тихо было вокруг. Терпко пахло нагретой солнцем полынью, в траве, будто забытый кем-то будильник, задумчиво и грустно чокал кузнечик.
        Чем ближе подходил Кеша к пещере, тем тоскливей и горше становилось у него на душе. Казалось, кто-то тянул Кешу сзади за штаны и настойчиво жужжал в ухо: «Куда ты, несчастный? Остановись!»
        Но Кеша продолжал свой путь. Он прекрасно знал, что тянул его за штаны и жужжал на ухо его собственный страх. И, если ты поддался ему, размяк и раскис, тогда уже добра не жди. Подымай лапы кверху, как жук, и лежи. Стукнут по затылку — терпи, не стукнут — радуйся, твое счастье…
        Но что Кеше дрожать, когда у него у самого вон какая палка! Раз он решил идти в пещеру, значит, так и будет!
        И, видно, правду говорят, что трудно сделать только первый шаг. Кеша зажег фонарь и, все еще робея и оглядываясь, вошел в темноту. Ничего страшного и необыкновенного в пещере не было — голые неровные стены, гроздья тонконогих прилипших к скале грибов; под ногами — черный неторопливый ручеек.
        Фонарь освещал небольшой круг возле Кеши, и поэтому пещера раскрывала свои нехитрые тайны по частям. На глаза попался кусок ржавого обруча с двумя заклепками, размокший спичечный коробок, обрывок веревки…
        Ни любопытства, ни удивления не вызвали у Кеши эти неизвестно кем принесенные в пещеру пустяки. И вообще, зачем он пришел и что тут ищет? Подумаешь, увидел возле пещеры Пашку Петуха! Может, он просто так наведывался сюда… Разве закажешь дураку, куда ему идти, а куда не идти?
        И все же Кеше не хотелось возвращаться несолоно хлебавши. Сначала он походит, посмотрит, а потом уж и уйдет. По крайней мере он будет знать, что не струсил и не сбежал.
        Разве не так?
        Кеша принялся осматривать стены пещеры, но так и не нашел никаких древних рисунков. Скорее всего, камень, на котором нарисовали зверя, вывалился и рассыпался на мелкие кусочки. Вон их сколько валяется вокруг.
        Прошлое, по-видимому, навсегда ушло из пещеры. Не думая о Кеше, ученые собрали и развезли по музеям и зазубренные стрелы, и каменные топорики, и неуклюжие с пояском посредине молотки…
        Кеша осветил фонарем стену пещеры и решил оставить тут на всякий случай память о себе. Через тысячу лет, а может быть, даже через две тысячи лет в пещеру зайдет с фонарем какой-нибудь другой мальчишка. Он прочтет надпись на стене и скажет:
        «И тут, оказывается, уже побывал этот Кешка. Ну и гусь!»
        Кеша наклонился и стал искать подходящий камень или кусок мела. Глянул налево, глянул направо и тут, к удивлению своему, увидел под грудой камней золотую цепочку.
        В первую минуту Кеша подумал, что это цепочка от часов. Кто-нибудь тут ходил-бродил и выронил настоящие заводные часы. Ну что ж, разве Кеша виноват? Найдется хозяин — отдаст, а нет — чур, на одного!
        Кеша присел на корточки и потянул за кончик цепочки. Зашуршали камни, посыпались комочки глины. Раз! И в руках у Кеши оказался золотой крест. С одной стороны креста было что-то написано по-церковному, а с другой, раскинув руки по сторонам, висел худой длинноногий бог.
        Кеша принялся разгребать руками холм. Пальцы нащупали в земле грубую холодную мешковину. Минута, и к ногам Кеши посыпались бумажные деньги, забренчали по камням какие-то монеты, покатились во все стороны тусклые круглые кольца…
        Ну, что там — все уже? Кеша копнул раз, другой и увидел среди тряпья на дне тайника курносую краснощекую куклу. Белый платочек, синее в горошину платье, а на ногах — маленькие золотые туфельки…
        Кукла удивленно смотрела на Кешу и, казалось, спрашивала: «Ну что, Кеша, теперь ты понял, зачем ходил сюда Петух Пашка?» Забыв про все богатства, бросился Кеша из пещеры. Скорее домой, скорее рассказать про все отцу…
        Но зря Кеша думал, что никто в поселке не знал про подлые Пашкины дела. Рыбаки тоже не сидели просто так, не ждали, пока Кеша сбегает в пещеру и все там узнает и разведает.
        Петуха Пашку изловили еще утром, когда Кеша карабкался по горам. Пашку увезли в Иркутск. Вместе с ним уехал и парень в майке, который помогал дяде Степе выбирать место для консервного завода.
        Как выследили Пашку и кто такой был на самом деле парень в майке, Кеше не сказали. Но он и не лез с расспросами. Раз люди молчат, значит, не пришло еще время знать Кеше взрослые тайны и секреты.
        Но все равно, как бы там ни было, а Кеша тоже сделал свое дело. Это он понял сразу, с первой минуты. Сам Пашка про деньги и про куклу в золотых туфельках не скоро расскажет. Это уж ясно.
        Услышав Кешин рассказ про пещеру, отец нахмурил густые медвежьи брови и сказал:
        - Молодец, Кеша! Вон ведь ты какой, оказывается!
        Кеша первый раз в жизни слышал от отца такие слова. Другой мальчишка на его месте сразу бы задрал нос, раздулся и лопнул от собственной гордости, а Кеша нет. Кеша не любил хвастать и звонить.
        И вообще после возвращения Кеши из пещеры никакого торжества и ликования не было. Узнав, где Кеша был и что он делал, рыбаки не жгли огней, не кричали хором «ура» и не качали Кешу на руках. Сказали «молодец», и хватит. Какие тут могут быть огни!
        Только дед Казнищев держался особого мнения и считал, что Кешу обидели и ему надо непременно выдать какую-нибудь ценную премию.
        Казнищев расстроился. Разыскал на берегу Кешу и неизвестно зачем повел его в свою избу.
        Заложив руки за спину, Казнищев шел по тропке торопливой стариковской походкой. В растоптанных катанках, в синей, обвисшей на костлявых плечах рубахе.
        По дороге Казнищев ругал Петуха Пашку, рыбаков, которые не понимают самых обыкновенных вещей, и попутно фельдшера, который забаловал и не приносил больше никаких полезных лекарств. Кеша шел молча рядом с Казнищевым и ждал, что сейчас достанется на орехи и ему. Для этого у Казнищева были все основания.
        Казнищев, как видно, догадался, отчего Кеша повесил нос. Он замедлил шаг, ласково глянул на Кешу:
        - Вот такие, брат Кешка, дела… Понятно?
        Прошли еще немножко. Казнищев остановился, начал набивать табаком трубку. Прикурил, пустил дым колечком и сказал:
        - А чего я тебя хочу спросить, Кешка.
        - Чего, дедушка?
        Казнищев засопел трубкой, стал курить быстрыми, короткими затяжками.
        - Ты вот что, Кешка… Ты никому не сказывал про крест и про усопшего мещанина?
        Кеша твердо посмотрел в глаза Казнищеву:
        - Никому. На месте мне пропасть!
        - Ты, Кешка, хороший. Я знаю… Ты никому не говори…
        Казнищев выбил из трубки прямо на ладонь остывший пепел и бросил на землю.
        - Я, Кешка, вот как думаю, — строго и рассудительно добавил он. — Раз я рыбак, значит, я тот же рабочий класс. Ведь верно? И не надо мне, Кешка, ни крестов, ни надписей. А пускай люди поставят мне в головах деревянную пирамиду и сверху приколют красную рабочую звезду. Ведь верно, Кешка?
        Кеше стало очень жаль Казнищева. Он смотрел на старика и не знал, какими словами откликнуться ему, как успокоить и ободрить.
        - Ты, Кешка, чего заскучал? — спросил вдруг Казнищев.
        - Жалко вас, — сознался Кешка. — Не надо пока умирать.
        - Чудак ты, Кешка! Разве ж я сейчас помру? Я, Кешка, еще на консервный завод своими глазами поглядеть хочу! — Казнищев набил новую трубку, курнул раз, второй и добавил: — Ну ладно тебе. Пошли…
        Казнищев привел Кешу в избу, усадил его как важного гостя на скамейку и сказал:
        - Ты, Кешка, погоди, я сейчас…
        Кеша догадался, что Казнищев хочет устроить угощение, и поэтому чувствовал себя как связанный. Ему было и неудобно, что Казнищев вот так оценивает его подвиги в пещере, и стыдно за прежние проделки. Если б Казнищев его поругал или даже побил, Кеше было бы куда легче.
        По избе, подняв хвост трубой, ходил за Казнищевым кот Акинфий. Рана у кота уже давно затянулась. Только на боку по-прежнему светилось розовое лысое пятно. Акинфий еще помнил старую обиду. Он обходил Кешу стороной, недружелюбно поглядывая издали круглым, похожим на объектив фотоаппарата глазом.
        Казнищев, судя по всему, хотел принять гостя чин чином. Он застелил стол новой льняной скатеркой, нарезал кружками рыхлого ситного хлеба, а затем открыл шкафчик и выволок оттуда огромную деревянную миску с медом.
        У Кеши при виде такого богатства свело челюсти и заныло в животе. Кеша вздохнул украдкой и опустил глаза. Неловко чувствовал себя в эту минуту и сам Казнищев. Он вытер большим пальцем деревянную, обкусанную по краям ложку и протянул Кеше:
        - Ты, Кешка, поешь… Чего, в самом деле…
        Бай-гал
        Кеша собирался в школу и думал: было в этом году лето или не было? Не успел как следует покупаться, не успел поджарить на солнце спину и бока — и вот уже прикатила в леса, засверкала нарядами пестрая, яркая осень.
        Вместе с осенью в жизнь Кеши пришли новые дела и заботы. Кеша надел перед зеркалом фуражку с желтым латунным значком, взял в руки портфель и вышел за порог.
        На тропинке, поджидая Кешу, стояла Тоня. Ослепительно сверкал Тонин накрахмаленный передник, из-под воротничка; будто кисточки калины, пышно выбегал красный пионерский галстук. За плечами лежали две толстые и, на взгляд Кеши, очень приличные и красивые косы.
        Тоня была чуточку похожа на эту осень. И потому, что такая нарядная, и потому, что у нее улыбалось сразу все — и щеки, и нос, и глаза.
        - Пошли, Кеша, а то опоздаем.
        Но Кеша, как и Тоня, прекрасно знал, что еще рано и они в школу успеют сто раз. Просто хотелось им в это утро двигаться, улыбаться, жить. Вот ведь какое это утро!
        Кеше и Тоне надо было идти прямо, но они нарочно свернули влево. Вчера Леха Казнищев хвастался, что пойдет провожать их до самой школы. Сейчас Лехи нигде не было видно. Скорее всего, он проспал или просто-напросто забыл.
        Для Лехи лето тоже не прошло зря. Леха, как Кеша хорошо знал, не проглотил ни одной питательной таблетки, но все же немного подрос и потолстел. Корм, который Леха истреблял, шел в дело.
        Неподалеку от дома Казнищевых Кеша и Тоня остановились. За воротами слышался какой-то шум, треск и скрип отдираемых живьем досок. Так стучать и так шуметь Леха, конечно, не мог. Кеша и Тоня переглянулись и подошли ближе.
        И тут Кеша и Тоня увидели загадочную и страшную картину. Дед Казнищев без рубахи, в одних портках стоял посреди двора и рубил со всего плеча топором свой неуклюжий, выкрашенный черной краской гроб.
        Казнищев не заметил гостей. Он выпрямился, вытер всею пятерней пот с лица и снова занес над плечом тяжелый топор.
        - Вот так, язви тебя! Вот так!
        Кеша и Тоня дали задний ход. Будить Леху или заводить сейчас разговоры с Казнищевым было рискованно. Кеша и Тоня добежали до самого Байкала, а на дворе Казнищевых все еще грохал топор и визжали ржавые, глубоко засевшие в дерево гвозди.
        - Чего это он? — спросила Тоня, указывая глазами в сторону поселка.
        - А то как будто ты не знаешь… Помирать Казнищев не хочет, вот чего!
        Тоня подняла острые темные ресницы. В голубых глазах ее светилось удивление и раздумье. Видимо, много еще надо было ей думать над тем, что уже случилось и что еще произойдет в ее жизни. Но лицо Тони было спокойно. Будущее с его доступной ясностью и близостью не вызывало теперь ни страха, ни смятения.
        - Правда, Кеша, как хорошо? — тихо спросила Тоня.
        Кеша промолчал. Праздничной тишине байкальского утра были не нужны ни красивые слова, ни заверения. Не отрывая глаз смотрел Кеша на Байкал, будто бы только сейчас увидал его, узнал и понял.
        - Пошли, Тоня, — сказал Кеша. — Вон уже где солнце!
        Солнце выкатилось навстречу Кеше и Тоне из-за вершин Хамар-Дабана. Все вокруг заполыхало ненасытным огнем — и леса, и крутые, нависшие над водою скалы, и сам Байкал. Будто бы кто-то лил сверху веселый, слепящий металл. Опрокинет золотой ковш, полюбуется и снова льет и льет на землю и воду живое трепетное пламя…
        И кто знает, может быть, именно за эту неписанную, несказанную красоту и назвали в далекие времена кочевые монголы великое русское море Бай-галом — богатым огнем. Иди теперь разбирайся, как было дело, в какие века и края ускакал на быстром, как мечта, коне веселый монгол…
        Тоня и Кеша бросили на Байкал последний взгляд и пошли вверх по тропе. Шли они быстрым шагом, не оборачиваясь, потому что дорога у них дальняя и трудная. И думается, будут они еще и спотыкаться, и падать, а может, в одночасье и плакать. Но все равно мне за них уже не страшно.
        Дойдут!
        И снова стало тихо без Кеши и Тони на крутом каменистом берегу. Только безответные молчуньи березы, только льющийся без конца и без края золотой Бай-гал.
        Такими и ушли они из книжки, маленькие хорошие люди. И больше о них пока ничего не скажешь и не придумаешь. Жаль, но все равно надо расставаться и ставить точку, заканчивая эту веселую и немножко грустную повесть про Кешу и Тоню.