Библиотека / Детская Литература / Парр Мария : " Тоня Глиммердал " - читать онлайн

Сохранить .

        Тоня Глиммердал Мария Парр
        Посреди всеобщей безмолвной белизны чернеет точечка, которая собирается как раз сейчас нарушить тишину воплями. Черная точечка стоит наборе Зубец в начале длинного и очень крутого лыжного спуска.
        Точку зовут Тоня Глиммердал.
        У Тони грива рыжих львиных кудрей. На Пасху ей исполнится десять.
        «Тоня Глиммердал», новая книга норвежской писательницы Марии Парр, уже известной российскому читателю по повести «Вафельное сердце», вышла на языке оригинала в 2009 году и сразу стала лауреатом премии Браге, самой значимой литературной награды в Норвегии. Тонкий юмор, жизнерадостный взгляд на мир и отношения между людьми завоевали писательнице славу новой Астрид Линдгрен, а ее книги читают дети не только в Норвегии, но и в Швеции, Франции, Польше, Германии и Нидерландах. И вот теперь историю девочки Тони, чей девиз — «скорость и самоуважение», смогут прочесть и в России.
        Книга издана при финансовой поддержке норвежского фонда NORLA (Норвежская литература за рубежом).
        Мария Парр. Тоня Глиммердал

        Письмо
        Едва ты сойдешь с корабля на пристани внизу, как сразу почувствуешь ветер Глиммердала. Даже сейчас, в зимние холода, ты его непременно различишь. Просто прикрой глаза. Он пахнет соснами. И елками. А теперь — вперед.
        Тебе нужно идти прямо, никуда не сворачивая, мимо закрывшегося киоска, магазина, парикмахерской Тео и дальше всё время вдоль реки.
        Поначалу дорога довольно ровная и попадаются дома. Возле одного из крайних стоит экскаватор. Здесь живут Петер с мамой.
        Потом снега и леса станет больше, а домов меньше. Дорога сделается вдвое уже и вдвое круче.
        Очень может статься, ты усомнишься, туда ли идешь (если сомнения не одолели тебя раньше). Но всё в порядке. Едва ты так подумаешь, как сразу увидишь указатель. «Глиммердал» — написано на нем. Ты идешь, как ни странно, правильно.
        После указателя первым появится кемпинг. Слушай меня внимательно. Ни за какие коврижки туда не заходи! Не послушаешься — пеняй на себя. Не говори потом, что тебя не предупреждали. Клаус Хаген, владелец кемпинга «Здоровье», такой противный человек, что по-хорошему его надо бы засунуть в стиральную машину и прополоскать ему мозги. Он не понимает шуток и ненавидит детей, особенно если они издают звуки, особенно громкие. А уж если дети разобьют из рогатки окно в кемпинге (не нарочно, само собой), то их он ненавидит лютой ненавистью! Ребенок, разбивший окно, тоже Хагена не любит, если уж хотите знать правду. Случается, ночью она лежит и думает, не разбить ли еще одно.
        Так что если у тебя на плечах голова, в кемпинг лучше не суйся.
        За кемпингом лес, снег пригибает ветки почти до головы. Кое-кто называет этот лес Сказочным. За лесом стоит зеленый дом Салли, он на сказку совсем не тянет. Лиловые букли самой Салли виднеются за горшками в гостиной. Салли тебя уже заметила. Она всегда на посту и всё видит. Будь ты мышкой в маскировочном халате, ты и тогда не проскользнешь мимо ее домика незамеченным. Вздремнуть после обеда она не ложится.
        Благополучно миновав дом Салли, ты наконец увидишь мост через реку Глиммердалсэльв. Если перейти на ту сторону и подняться вверх по крутому взгорку, там будет хутор[1 - Норвежский хутор — это большой двор, в центре которого растет высокое дерево, а по периметру стоит много домов и домиков: жилой дом, хлев, сарай, кладовка, гараж, часто еще какие-нибудь домики — прачечная, например. Обычно все дома окрашены в красный цвет, а на крышах часто бывает мох с травой.]Гунвальда. А если не переходить мост и пойти в горку влево, придешь на хутор Тони и ее семейства. Других хуторов здесь в предгорьях нет.
        Ну вот — ты в Глиммердале. Добро пожаловать!
        Глава первая, в которой Тоня едва не делает сальто на лыжах
        Холодными февральскими днями в Глиммердале очень тихо. Река не бурлит, она скована льдом. Птицы не щебечут, они улетели на юг. Даже овец не слышно, они заперты в хлеву. Кругом только белый снег, темные ветки и высокие молчащие горы.
        Но посреди всеобщей безмолвной белизны чернеет точечка, которая собирается как раз сейчас нарушить тишину воплями. Черная точечка стоит на горе Зубец в начале длинного и очень крутого лыжного спуска. Точку зовут Тоня Глиммердал. Папа ее держит хутор в долине Глиммердал, а мама изучает море далеко на море. У Тони грива рыжих львиных кудрей. На Пасху ей исполнится десять. Она собирается отпраздновать юбилей так, чтобы горы пустились в пляс.
        Клаусу Хагену, владельцу кемпинга «Здоровье», который так не любит детей, вроде бы грех жаловаться. Во всем Глиммердале всего один ребенок. А вынести одного ребенка, казалось бы, по силам даже Клаусу Хагену. Но нет. Как раз таких детей, как Тоня Глиммердал, Клаус Хаген на дух не выносит. Что-то в ней есть такое… Короче, постояльцы кемпинга «Здоровье» с первого взгляда понимают, что главная в Глиммердале — Тоня, а у Хагена просто кемпинг в ее долине. К счастью, маленькая повелительница Глиммердала гостеприимна даже сверх меры.
        - Тоня, тебе на лбу надо бы написать «Добро пожаловать!», — сказала однажды тетя Идун.
        Зимой следы Тони и ее лыж покрывают зигзагами весь Глиммердал из конца в конец.
        - Я отпустил ее утром на выпас и жду, что она вернется к вечеру, — отвечает папа Сигурд, когда заглянувшие на хутор соседи спрашивают его, куда он подевал свою дочь, а об этом в Глиммердале спрашивают всегда.
        «Гроза Глиммердала» — вот как называют Тоню.
        Тоня переступает так, чтобы концы лыж смотрели строго на гребень Стены — отвесной скалы. Сегодня последняя пятница перед каникулами, их рано отпустили из школы, и сейчас еще светло.
        - Зимние каникулы — хорошая штука, — говорит Тоня самой себе. — Зимние каникулы и катание с гор.
        Спуск к Стене очень крутой. Настолько, что Тоне, стоящей в его начале, нелегко заставить себя тронуться с места, но с другой стороны — так всегда делают тетя Идун и тетя Эйр, когда приезжают домой на Пасху: они стартуют отсюда, с горы Зубец, и несутся на бешеной скорости, так что белая пена снега стоит за ними, как шлейф невесты. С гребня отвесной Стены они прыгают как с трамплина и летят высоко-высоко. Тетя Эйр вдобавок делает сальто.
        - Мне для жизни нужны две вещи, — говорит тетя Эйр, — скорость и самоуважение.
        Тоня считает формулу тети Эйр очень мудрой. И в отсутствие теток, пока они учатся в Осло, упражняется в вещах, связанных со скоростью и самоуважением.
        Но есть одно железное правило: Тоня Глиммердал не делает даже простейшего прыжка на лыжах, если Гунвальд не следит за ней в бинокль из своего окна. Во-первых, что за радость прыгать, когда никто на тебя не смотрит? А во-вторых, хорошо, чтобы кто-нибудь мог позвонить в Красный Крест и вызвать спасателей, если она приземлится так, что встать уже не сможет. Дом Гунвальда довольно далеко от горы Зубец, зато у Гунвальда мощный бинокль. Тоня вскидывает руки и машет, показывая, что готова к старту.
        Тишине в Глиммердале приходит конец.
        - У Пера когда-то корова была! — кричит Тоня, отталкиваясь палками.
        Когда несешься на лыжах, очень важно петь. Обычно, когда Тоня прыгает с отвесной Стены, она вопит так громко, что по шее Зубца сходят небольшие лавины.
        - У Пера когда-то корова была!
        Тоня приседает, сгибает руки и опускает голову, чтобы уменьшить сопротивление воздуха.
        - Но всё же на скрипку ее он сменял!
        Стена всё больше, гребень ее всё ближе, и Тоня знает, что петь теперь нужно оглушительно громко, иначе начнешь ужасно сильно раскаиваться.
        - Но всё же на скрипку ее он сменял!!! — орет Тоня, и песня эхом раскатывается по горам Глиммердала.
        Елки-иголки, ну и скорость! Ужас как быстро растет Стена прямо перед ней. Строго по курсу… Ну почему она не учится на ошибках?! Ну почему она ни на чем ничему не учится?! Вот-вот она окажется на гребне Стены. Вот-вот лыжня пойдет вверх.
        Всё, пошла вверх. Тоня зажмуривается. Гребень. У нее сводит живот и немеют ноги.
        - На добрую старую скрипку-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!..
        Тоня летит. Ни разу прежде она не успевала пропеть так много из «Пера-скрипача» во время прыжка. Неслабо, однако, — почти целый припев! Если бы она умела делать сальто, как тетя Эйр, то успела бы сделать три.
        «Но сальто я пока делать не умею, а жалко», — думает Тоня, продолжая лететь. «Или уже умею…» — думает она, потому что замечает, что голова у нее там, где должны быть ноги, а ноги — там, где обычно бывает голова.
        Наконец, после совершенно замечательного затяжного полета, Тоня шмякается в снег, как шоколадная фигурка в кремовый торт. Кругом бело и холодно, Тоня лежит и не знает, жива она или нет. О том же наверняка тревожится сейчас у своего окна Гунвальд. Тоня лежит неподвижно. Потом слышит звук — стук своего сердца. Тогда она осторожно трясет головой, чтобы ее содержимое улеглось на место.
        «Это было сальто или нет?» — думает она.
        Глава вторая, в которой Гунвальд и Тоня разговаривают о том, как было раньше
        Дом, в котором живет Гунвальд, очень-очень большой. У Гунвальда есть хлев и овцы, как и у Тониного семейства, только с его овцами непрерывно случаются неприятности. То они сбегают, то мрут, то объедают тюльпаны Салли. Счастье, что у Гунвальда при этом есть еще столярная мастерская. Благодаря ей он может насладиться старостью и попридержать пенсию. Гунвальду семьдесят четыре года, и он лучший Тонин друг.
        - Неслабо, однако, — говорит Тоня в мрачные минуты, — закадычный друг у меня — упрямый старый пень. Всё же выбор в Глиммердале прискорбно мал.
        Хотя на самом деле Тоня знает, что не выбрала бы в лучшие друзья никого, кроме Гунвальда, даже если бы в каждом доме Глиммердала имелось по ребенку десяти лет. Она любит Гунвальда так сильно, что у нее иногда щемит от этого сердце. Кстати, он ее крестный. Тоня считает, что папа с мамой проявили мужество, доверив огромному лохматому троллю нести ее к купели в день крестин. Если б Гунвальд был не в настроении, он легко мог разжать руки, и она бы шлепнулась прямо на каменный пол церкви. Когда на него находит, от него всего можно ждать, правда. И все-таки папа с мамой хотели, чтобы крестным был именно Гунвальд, и никто другой. Они положили Тоню в его огромные руки, и с той минуты он ее не бросает.
        - Гунвальд, что бы ты делал без меня? — часто спрашивает Тоня.
        - Я бы сам закопал себя в землю и сдох, — отвечает Гунвальд.
        Завидев, что Тоня въезжает на лыжах во двор, Гунвальд биноклем отодвинул занавеску в сторону и высунулся на мороз. Он похож на слегка сутулого высоченного тролля. Раньше он был еще выше, просто ссохся в последние годы. Возраст, ревматизм и прочие дела, а к докторам он не ходит. Он до смерти боится врачей. К тому же стоит Гунвальду засунуть под губу табачку и прижать подбородком скрипку к плечу, как сил у него делается как у молодого быка. Нет лекарства лучше скрипки, говорит Гунвальд. Зачем нужен доктор, когда скрипка уже есть?
        - Это было сальто? — спрашивает Тоня.
        - Если это сальто, Тоня Глиммердал, тогда я лось! — хмыкает Гунвальд и спрашивает, обязательно ли Тоне приземляться каждый раз головой об землю, чтобы он непременно пугался, что она разбилась насмерть.
        - Похоже, пока обязательно, — уныло отвечает Тоня.
        В кухне Гунвальда у Тони есть свое место — у окна, свой крючок для шапки и своя кружка в шкафу. Гунда, черно-белая кошка Гунвальда, приходит потереться о ее ноги.
        - Представляешь, у меня зимние каникулы. Э-эх. Помнишь, как было раньше?
        - Когда раньше? — спрашивает Гунвальд и достает тарелку для Тони.
        Гунвальд живет так давно, что «раньше» может означать какое угодно время.
        - Тогда раньше, когда Клауса Хагена еще не было и у нас здесь был обычный нормальный кемпинг, — отвечает Тоня.
        Да, это время Гунвальд отлично помнит.
        - Что ни лето, там начиналось светопреставление, — говорит Гунвальд.
        - Дети приезжали пачками, — говорит Тоня. — Иди себе в кемпинг и собирай детей как чернику, сколько влезет.
        Гунвальд помнит и это.
        Но потом появился этот мрачный зануда Хаген.
        Он приехал, увидел Глиммердал и понял, что это потрясающее место. До того неповторимым показался ему Глиммердал, что он взял и купил кемпинг. Денег у этого Хагена куры не клюют. Он построил в кемпинге новые домики, навел там такую красоту, что Тоня и все прочие жители Глиммердала не могли нарадоваться. Закончив ремонт, он открыл кемпинг снова. «Кемпинг Клауса Хагена „Здоровье“ — самое тихое место Норвегии, — говорится в его рекламной брошюре на первой странице. — Те, кто ищет покоя и тишины, найдут их здесь».
        Сначала Тоне всё очень нравилось. Приезжало много людей, ищущих покоя и тишины, а нет ничего приятнее, чем когда сюда в горы приезжают гости. Но одно обстоятельство озадачивало ее, и чем дальше, тем всё сильнее. Почему перестали приезжать дети?
        Не в правилах Тони подолгу ломать над чем-то голову, поэтому она села на велосипед, поехала к Клаусу Хагену и так и спросила его:
        - Слушай, Клаус Хаген, а почему в твой кемпинг никогда не приезжают дети?
        - Потому что в мой кемпинг запрещено приезжать с детьми, — ответил ей тогда Хаген.
        - Что-что? — переспросила Тоня.
        - Гости кемпинга приезжают послушать, как шумят сосны и бурлит река, а не как плачут, орут и вопят дети, — ответил Клаус Хаген и посмотрел на свои часы.
        Тоня стояла как громом пораженная. Ничего хуже этих слов Хагена она в жизни не слыхивала, решила Тоня. Но, как оказалось, она поторопилась с оценкой, потому что Клаус Хаген тут же легко побил свой прежний рекорд.
        - Трулте, то, что я сказал о криках и воплях, касается и тебя тоже.
        - Я Тоня, — поправила Тоня.
        - Да. Тоня, зачем ты днями напролет голосишь песни? Давай прекращай!
        Тоня от изумления прочистила пальцем ухо.
        - Ты нарушаешь покой моих гостей, когда с песнями проносишься мимо кемпинга на велосипеде, — сказал Хаген и изобразил на лице вежливую улыбку.
        - Ты хочешь, чтобы я перестала петь в собственной долине? — переспросила Тоня, желая убедиться, что поняла правильно.
        - Что значит «собственной», — буркнул Хаген раздраженно. — Я рекламирую свой кемпинг как самое тихое место в Норвегии, и будь любезна считаться с этим.
        Тогда Клаус Хаген и совершил самую большую ошибку в своей жизни. Никому не дано безнаказанно запрещать грозе Глиммердала петь. Это Хагену сказал бы любой человек. Если бы он спросил, конечно.
        - Извини, не могу, — ответила Тоня Глиммердал.
        И поехала к себе наверх, распевая так, что молодые деревца вдоль дороги полегли до земли.
        После этого случая Тоня петь не перестала. Даже стала петь еще больше, если хотите знать правду. Особенно когда она едет мимо кемпинга. Клаус Хаген — он смотрит на нее как на вредное животное, ну вроде того.
        Осенью всё стало еще хуже, потому что Тоня имела несчастье разбить из рогатки окно в кемпинге. Вовсе не нарочно, ясное дело. Она целилась во флагшток. Такой чистый, звонкий звук, когда попадаешь во флагшток. И к тому же это очень трудно. Даже Тоня Глиммердал — и та иногда промахивается, когда стреляет по флагштоку.
        - Ой, — сказала Тоня, когда зазвенело стекло.
        И быстро поехала домой и достала все деньги из копилки. Она положила их в красивую коробочку, которую они смастерили с Гунвальдом. И вручила коробочку Хагену вместе с глубокими и подробными извинениями.
        Но этот Клаус Хаген не захотел взять коробочку! Вынул деньги, а ее саму вернул, скривившись.
        - А это мне зачем? — сказал он.
        Зачем-зачем! Мог бы хранить в ней деньги, раз их у него так много, подумала Тоня.
        Клаус Хаген чихнул и закрыл дверь.
        После того разговора Тоня сдалась и поняла, что пытаться подружиться с Хагеном — дело безнадежное. Потому что Хаген — одна большая безнадега, от макушки до пяток. Отказаться от такой коробочки! Ни один человек во всей Норвегии так бы не сделал! Она промучилась с аппаратом для выжигания всю субботу, чтобы нарисовать птичек на крышке.
        - Он ничего не понимает в искусстве, — ответил Гунвальд, когда она рассказала ему всё.
        - Он вообще ничего не понимает! — сказала Тоня сердито.
        - Этот кемпинг — долина грусти, — говорит Тоня теперь. — Ни одного ребенка!
        - Гунвальд, — продолжает она, — все-таки здорово, что я так оживляю твою жизнь, а то сидел бы сейчас и глотал обед совсем один.
        Гунвальд усаживает свое длинное тело на стул, и в коленях и в локтях раздается хруст.
        - Аминь, — говорит он негромко.
        Они угощаются жареными котлетами, и жареным мясом, и жареными ребрышками, и Тоня думает: почему еда у Гунвальда гораздо вкуснее всякой другой еды, которую ей доводилось пробовать?
        - Знаешь, что там готово к серийным испытаниям? — кивая на мастерскую, спрашивает Гунвальд внезапно, не успев подумать о том, чтобы надо бы сначала проглотить всё, что у него во рту.
        Тоня кладет вилку на тарелку.
        - Снегокат?
        Глава третья, в которой первое испытание снегоката идет кувырком и Тоне грозят полицией
        Тоня и Гунвальд всё время затевают то одно, то другое. Но дело, которым они занимались всю зиму, это вам не хухры-мухры. Это дело стоящее, в этом уверены и Тоня, и Гунвальд. Они конструировали идеальный снегокат — устойчивый, как паром, быстрый, как мотоцикл, и красивый, как покойная бабушка Гунвальда. Если проект удастся, то еще до будущего Рождества они поставят производство этой модели на поток и загребут денег больше, чем даже у Клауса Хагена.
        Идея возникла после того, как Тоня целый день каталась на простых санках.
        - Эти санки с места не сдвинешь, — пожаловалась она Гунвальду.
        - Что с санок взять! — фыркнул Гунвальд. — Тебе бы снегокат с рулем и тормозом.
        - А где берут снегокаты? — спросила Тоня.
        - Настоящий хороший снегокат теперь и взять негде, — ответил Гунвальд.
        Но ведь человеку нужен именно снегокат с рулем и тормозом, раз он правда самый лучший, настаивала Тоня. И была, на взгляд Гунвальда, совершенно права. Поэтому на другой день он поехал в город, загрузил там машину всякой всячиной и, вернувшись, принялся строгать, пилить и сколачивать не за страх, как говорят, а за совесть. Многое предстояло перепробовать и отвергнуть, прежде чем они найдут идеальный вариант. Они не могут запустить в производство какое-то барахло, если их сани будут носить гордое имя «Молния Глиммердала».
        Тоня обошла все дома в Глиммердале и собрала все старые санки. Нужно учиться на ошибках прежних производителей, утверждает Гунвальд.
        - Как там дела со снегокатом? — интересуются соседи.
        - Движутся, — отвечают Тоня с Гунвальдом, и больше ни гу-гу.
        Но последние несколько дней Тоня не заглядывала в мастерскую. Уж больно много было других забот. И сейчас она прямо ахнула от радости, когда Гунвальд распахнул дверь и она увидела в мастерской рядом со шлифовальным станком три почти готовых снегоката.
        - Теперь нам нужен испытатель. Желательно ребенок, — скороговоркой пробормотал Гунвальд, покосившись на Тоню — единственного ребенка в Глиммердале.
        Три снегоката на горе, в начале спуска длиною в несколько километров — это такое потрясающее зрелище, хоть оперу пиши. Гунвальд дрожит от нетерпения, пока Тоня застегивает свой велосипедный шлем.
        - К концу зимы наши снегокаты будут доезжать до моря, готов поспорить на мой кисет, — говорит Гунвальд.
        Тоня разевает рот. До моря? Это четыре километра с подъемами, ровными местами и прочими сложностями. Неужели сани могут уехать так далеко? Могут, уверен Гунвальд, но не сразу. Сперва надо их испробовать, а потом всё обмозговать.
        Тормоза бывают двух типов. На одном снегокате — ручка, за которую Тоня должна тянуть, на втором — ножной тормоз.
        - А тут чего? — спрашивает Тоня, указывая на третий снегокат, вообще без тормоза.
        - Вот выясним, какой тормоз лучше, и поставим его на эти сани — у них самые роскошные полозья, — отвечает Гунвальд, потирая руки.
        Он усаживает Тоню на первые сани.
        - Они могут плоховато вписываться в повороты. Не беда — сейчас меня интересуют тормоза, — поясняет он в свое оправдание.
        Тоня берется за руль, а Гунвальд включает рацию: они должны предупредить Петера, что Тоня стартует, — Петеру надо успеть перекрыть движение.
        Это тот самый Петер, что живет в доме с экскаватором. Он дружит с Тоней и Гунвальдом и любит тетю Идун. Это тетя Эйр сказала. Но Петер такой робкий, что не дает роману хода. Просто любит тетю Идун и молчит — и так год за годом. Свихнуться можно, глядя на всё на это, говорит Гунвальд.
        - Испытатель готов. Отбой, — гремит Гунвальд в свою рацию.
        В ней что-то трещит и скворчит, но потом прорезается голос Петера:
        - Движение остановлено. Отбой.
        - Внимание! Марш! — командует Гунвальд, и прежде чем Тоня успевает собраться, старик с недюжинной силой толкает снегокат вниз.
        Снегокат — это вам не санки. Тоня оказывается у моста быстрее, чем успевает подумать слово «мост». Она лихорадочно ищет ногой педаль. Вот она! Тоня давит изо всех сил. Перестаралась! Сани заносит, они ложатся на бок и пролетают мост на одном полозе. Тоня пытается выровнять сани, но только заваливается на другой бок. Сани не слушаются ее.
        - Вау-у-у! — вопит Тоня. Пробный спуск не успел еще толком начаться, а Тоня и сани взлетают в воздух, как две диковинные птицы, и, описав длинную дугу, с громким чпоком шмякаются в снежную пудру.
        Второй раз за сегодняшний день Тоня, лежа глубоко под снегом, пытается определить, жива ли она. Лицо сильно саднит.
        Значит, жива, решает Тоня — и с трудом высовывает наружу голову.
        Свет снаружи рассекается двумя тонкими ветками. Теперь Тоне ясно, что так кололо ей лицо. Это розы Салли. Они дремали себе под снегом, не чуя беды, и тут откуда ни возьмись прилетела Тоня и, не пощадив себя, решительно пробудила их от зимней спячки. Тоня просовывает голову между ветками розовых кустов и видит саму Салли. Та держит в руках коробку с лекарствами и с подозрением смотрит на не поместившиеся под снег сани.
        - Господи, ну что ты теперь придумала? — спрашивает она.
        - Мы с Гунвальдом проводим испытания, — объясняет Тоня, высовывая из глубокого сугроба правую руку — Это не опасно.
        - Ну да, рассказывай! — ворчливо говорит Салли. — Ты, главное, шею не сломай.
        Тоня обещает постараться не ломать.
        - Салли, пока!
        - Дурацкий снегокат, — говорит Тоня, дотащившись наверх до Гунвальда.
        - Это пилот дурацкий, — отвечает Гунвальд.
        - Лучше б научил! — сердито кричит Тоня.
        И пока солнце движется к Большой Морде, Гунвальд вспоминает все свои былые познания в управлении санями с рулем и тормозом. Довольно много ценных сведений, кстати.
        - Ну как там испытатель? Отбой! — просыпается вдруг рация.
        - Она готова к старту! — кричит Тоня.
        - Отбой, — добавляет Гунвальд.
        Рация молчит, потом спрашивает:
        - Мне открывать движение или как? Отбой.
        - Ни в коем случае! Отбой и старт, — говорит Гунвальд и решительно усаживает Тоню на сани номер два. Они короче прежних.
        - Эти поедут лучше, — обещает Гунвальд. — И ты тоже.
        Тоня едва успевает сообразить, где тормоз, как Гунвальд сильно толкает сани.
        О, имбирь, перец и гвоздичка, это совсем другие пряники! С этим снегокатом Тоня отлично управляется. Он слушается ее как миленький. Перед мостом она ловко тормозит ногами, как учил Гунвальд, и сани не заносит.
        Салли вышла к дороге, Тоня проносится мимо на такой скорости, что юбка у Салли встает колоколом.
        - Хей-хо, Салли! — кричит Тоня. — Живы будем — не помрем! — кричит Тоня и наклоняется вперед.
        Санки на свалку! Да здравствует р-р-реактивный снегокат! В сказочном лесу путь несколько раз преграждают комья снега, у которых кончились силы держаться на ветвях, но Тоня прорывается сквозь все преграды. Сама собой рождается санная песня:
        Глиммердал гремит, грохочет,
        Снегокат по горке скочет.
        На пути он всё топочет,
        Тормозить никто не хочет.
        Показался кемпинг «Здоровье», и Тоня запела еще громче:
        Девяносто выжимает,
        На дорогу вылетает.
        Она успела заметить Клауса Хагена — тот шел из конторы в один из домиков.
        На дорогу вылетает,
        Посередке пролетает,
        Никого не замечает,
        - пропела она и понеслась дальше.
        Вскоре вдали показался Петер.
        Вжик — и санки тормозят,
        Вау, их заносит!
        Сделав красивый поворот, отчего снежинки заплясали в последних лучах солнца, Тоня остановилась в сантиметре от черного армейского башмака Петера.
        - Привет-распривет, — сказала она, поднимаясь с саней.
        Тело затекло от долгого сидения в одной позе. Петер аккуратно отодвинул ее на обочину. За ним выстроился длинный хвост машин. Они ждали здесь с той минуты, когда она начала испытание первых саней. С тех пор прошло немало времени.
        - Хорошо еще, они думают, что я ремонтирую дорогу, — Петер кивает на землечерпалку. — Они едут в кемпинг Хагена на выходные.
        Точно, сегодня же пятница, вспоминает Тоня. Она заглядывает в каждый автомобиль. Все сплошь пожилые пары, любители лыжных прогулок. Тоня вздыхает. Здесь целый Глиммердал со снегом и санными спусками, но ни один ребенок не имеет права порадоваться этому на каникулах. Позорище, да и только.
        Пока коричневая «вольво» Петера прыгает по снежным надолбам всю дорогу вверх на хутор к Гунвальду, Тоня рассказывает, что они с Гунвальдом работают над санями, которые будут доезжать аж до моря.
        - Полозья он уже делает отличнейшие, — говорит Тоня, глядя в окно на сугробы вдоль дороги и хлопья падающего снега. И резко замолкает: посреди дороги, как разбуженный овцебык, топчется Клаус Хаген.
        Петер притормаживает и останавливается. Стеклоподъемник сломан, поэтому Петер открывает дверцу. Она ударяет Хагена в живот.
        - Что за дорожные работы вы придумали? — гремит Хаген. — Мои гости говорят, что им пришлось час стоять и ждать.
        Петер прокашливается.
        - Идиот, ты хочешь, чтоб я заявил на тебя в полицию?! — орет Хаген.
        Тоня подается вперед.
        - Называть людей идиотами нельзя, — говорит она и смотрит на Хагена своим самым строгим взглядом.
        - Нет, можно, если это правда! — орет неуемный Клаус Хаген. — А тебя, Трулте, это касается в первую очередь! Если я еще раз увижу, что ты ездишь на санях по дороге, тут же позвоню в полицию!
        Тоня не успела даже сказать, что ее зовут не Трулте, как Клаус Хаген уже засунул свою рыжую голову в салон.
        - Нет никакой возможности всерьез развивать здесь туризм, пока ты пасешься, где вздумаешь. Будь я твоим отцом, я бы держал тебя на привязи и не выпускал из дому!
        Тоня таращится на Хагена. Что он такое несет?!
        - Клаус Хаген, ты…
        Петер захлопывает дверцу.
        - Нельзя называть людей идиотами, — говорит он миролюбиво и газует в сторону сказочного леса.
        Глава четвертая, в которой почта сыплется с неба на землю
        Зла не хватает!!! Откуда только берутся такие люди, как этот Клаус Хаген! Вечно им надо всё испортить, если всё хорошо. Тоня так возмущена, что с топотом марширует по двору перед домом Гунвальда и размахивает руками.
        - И он продолжает называть меня Трулте! — кричит она напоследок, чтобы Гунвальд все-таки уяснил, какой это кошмар.
        Но тот лишь фыркает.
        - Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями, которые несет этот сморчок, — спокойно объясняет Гунвальд и приглашает Петера в дом — выпить чашечку кофе в благодарность за отличную работу.
        А Тоня сидит в сугробе и уже доморочила себе голову словами Хагена до колик в животе. Как же так — всё веселое и интересное вредит туризму! Даже катание на санках! Кому он нужен, этот проклятый кемпинг, унылый, как маститу овцы?! Тишина, тишина… тоже мне! Люди должны в Глиммердале радоваться жизни, вот что главное! Она украдкой посматривает на тройку саней. Как посмел этот Хаген обозвать Петера идиотом? Петера, до того милого, что у него глаза светятся!.. А как посмел этот Хаген сказать, что папа должен держать ее дома на привязи? А угрожать заявить в полицию, если она еще раз проедет на санках по дороге? Тоня ужасно возмущена, она прямо кипит от злости.
        Она слышит, что Гунвальд на кухне достал скрипку. Музыка выползает в дверную щель и пляшет в синем предвечернем воздухе. Третьи сани, те, что с отличными полозьями, сверкают и подмигивают ей. Тоня прямо слышит, как они шепчут: «Скорость и самоуважение». Когда Гунвальд велит ей не морочить себе голову словами Хагена, он ведь на самом деле что имеет в виду? Что она должна наплевать на его идиотские угрозы и скатиться сейчас на санях еще раз. Прямо по проезжей дороге. Разве нет? Конечно, да!
        Тоня быстро оглядывается и садится на недоделанные сани, просто чтобы попробовать. У них нет тормозов, но во время последнего спуска они ей почти не пригодились. Тормозить можно ногами. Сани короткие и низкие, удобные. Тоня пару раз крутит руль. Тоже приятно.
        - Испытатель готов! Отбой и старт, — бормочет она и отталкивается ногами от покрытого льдом двора, не успев об этом пожалеть.
        Впоследствии Тоня лучше всего помнила, как у нее свело живот, когда она чуть не опрокинулась, выезжая с хутора. Львиные кудри грозы Глиммердала выбились из-под шлема, но приклеились к нему снаружи, как нашивки за скорость. Перед мостом ей пришлось пустить в ход всё тело, чтобы вписаться в поворот. Ниже, напротив Салли, ее едва не вынесло в сугроб, но каким-то чудом она выровняла снегокат. Тоня вцепилась в руль намертво, как если бы от этого зависела ее жизнь. Впрочем, она и зависела.
        Бжи-из — Тоня влетела в лес. Буфф — снег в лицо. Бжу-у-у — вылетела из леса. Холодный ветер дерет лицо, аж слезы из глаз.
        - Вау-у-у-у-у-у-у-у! — кричит Тоня, она возбуждена и немного испугана.
        Чтоб столько ветра и чтоб так подскакивать на санях! Быстрее, быстрее, быстрее… Тоня так поглощена скоростью, что едва не пропускает показавшийся впереди кемпинг Хагена. Она даже запеть забыла.
        И тут Тоня видит почтовый фургон. Он стоит посреди Дороги напротив кемпинга «Здоровье». Финн-Почтальон припозднился сегодня, успевает подумать Тоня — и вдруг понимает, что надо тормозить. И что тормозов у саней нет. Она спускает ноги и упирается лыжными ботинками в ледяной наст. Подметки скрежещут, царапая наст, тряска такая, что аж зубы стучат. Но нет, ничего не выходит. Тоня уже решает падать в придорожный сугроб, когда замечает, что перед фургоном места как раз на одни сани. Она прищуривается, ставит ноги на сани и примеривается. Тоня Глиммердал проносится точно между сугробом и бампером фургона на скорости и самоуважении.
        И всё бы кончилось прекрасно, если бы не Финн-Почтальон. Он внезапно вышел из-за фургона с полной коробкой писем и газет.
        - Поберегись! — крикнула Тоня.
        Финн-Почтальон кинул коробку с письмами в одну сторону, а сам прыгнул в сугроб в другую, и Тоня Глиммердал врезалась в снегопад счетов и писем. Газета с шелестом залепила ей лицо, и стало темно, как ночью.
        Всё хорошее повторяется трижды. Тоня снова приземлилась головой в глубокий снег. Удивительно, что можно столько раз упасть головой в снег всего за одну пятницу. Она быстро содрала с лица газету и вскочила на ноги. Финн-Почтальон, чудом не задавленный, сидел посреди сегодняшней почты, которая рассыпалась на пол-Глиммердала.
        - Это и есть снегокат Гунвальда? — спросил он с любопытством.
        Ответ Тони утонул в воплях Клауса Хагена. Он налетел как ураган. Можно подумать, это его чуть не переехали.
        - Всему есть предел, Трулте!
        Клаус Хаген так пышет злобой, что под ним образуется пятно растопленного снега. Тоня выпрямляет спину и только вздыхает, пока крики и ругань разлетаются вокруг нее.
        Тоне невдомек, что она только что спасла человека. Она ничего не знает о том, что Клаус Хаген как раз изливал свою злость и ярость на другого не очень взрослого гражданина, когда его отвлек шум у ворот. Нет, Тоня не знает, что за одним из домиков стоит сейчас мальчик и с ужасом смотрит, как теперь этот Клаус Хаген вместо него страшно ругает рыжую девочку. И маленький мальчик, который только что чуть не умер, так он испугался Клауса Хагена, теперь потрясен тем, что девочка ни капли не боится этого Хагена. Она преспокойно собирает газеты и письма, словно не ее Хаген поносит на чем свет.
        И еще об одном Тоня не знает. Она не знает, что одно из вынутых ею из снега писем изменит всю жизнь в долине. «Гунвальду Глиммердалу, Глиммердал» — написано на небольшом коричневом конверте. А как раз Гунвальда Глиммердала Тоня отлично знает.
        - Я могу захватить письмо, — говорит она Финну-Почтальону. Отдает ему честь, приставив пальцы к шлему, как маленький генерал, и идет к себе наверх, волоча за собой сани. Но в этот раз она не поет. Всему есть предел, Тоня согласна.
        Глава пятая, в которой папа, Тоня и Чайка-Гейр ужинают
        О Глиммердале мало кто слышал. Он так упрятан, что кажется каким-то тайным местом. Но Тоня прожила здесь всю жизнь. Она знает тут каждый камень и все заводи вдоль реки. Все деревья, по которым хорошо лазить. И она знает по именам все горные вершины, которые венцом стоят у нее над головой. В этот вечер, зайдя к себе во двор, она задрала голову и оглядела темные силуэты гор на фоне вечернего неба.
        Зубец — самая высокая гора в долине. На ее крутом склоне у самой вершины есть орлиное гнездо. Дальше — Блестящая, в полдень солнце стоит точно над ней. Зимой с нее, бывает, сходят лавины. Голыш — низкая гора за домом Гунвальда. У нее на животе квадратный лоскут леса, как передник, — этот еловый лес посадил дед Гунвальда своими руками. И остается Большая Морда — гора, которая по вечерам кладет тень на долину.
        - Горки вы мои, — шепчет Тоня. — И домики мои, — добавляет она, обернувшись и оглядев два дома на дворе.
        В новом живут Тоня с папой и мама, когда она дома. В старом никто не живет. Тонины дядья разъехались до ее рождения и теперь женились и осели кто где; дед с бабушкой уехали два года назад — в тот город, откуда бабушка родом, и живут теперь в Глиммердале только летом. Но свет в старом доме горит часто. Тетя Идун и тетя Эйр живут здесь, когда приезжают. Ну и папа с Тоней иногда тоже там живут, чтобы старый дом не чувствовал себя ненужным.
        По освещенной кухне ходит папа, готовит ужин. Чайка-Гейр сидит на кофейнике и наблюдает за ним. Чайку-Гейра принесла мама. Птенец запутался в рыбацкой сети, мама нашла его на берегу полудохлым и привезла сюда, папе и Тоне. Чайка-Гейр прожил в Глиммердале целое лето, а когда крыло зажило, не пожелал улетать. Он отлично чувствует себя здесь в горах, хоть он и чайка.
        - Тогда пусть остается, — решила Тоня.
        У Чайки-Гейра есть собственный ящик в прихожей и собственное блюдечко на кухне. Теперь ему три года, он превратился в толстую крикливую чайку с вредным и наглым характером. Папа с Тоней обожают его. Он всё время выкидывает фортели, и еще он напоминает им о маме. Потому что она слушает крики чаек дни напролет, когда работает на море, а это бывает очень часто. Если ты хочешь узнать что-то о море, ты должен быть на море, иначе нельзя. А если ты крестьянин в Глиммердале, ты должен быть в Глиммердале, иначе тоже нельзя.
        Тоня часто спрашивает себя, о чем думали мама с папой, когда влюблялись. Похоже, они не думали ни о чем. Сейчас мама в Гренландии. Она изучает, как тают льды. Тоня с папой почти каждый вечер получают письма по электронной почте с рассказами обо всем, что она видела и что делала.
        «Это потрясающе, — пишет мама. — Гренландия — потрясающая страна!»
        Ночами Тоне очень часто снится, что она в Гренландии. Как-то раз во сне она плавала с тюленями среди льдин в одном купальнике и не мерзла. Это был очень красивый сон.
        Сейчас Тоня-Грохотоня распахивает дверь и входит в дом с шумом и порывом вечернего зимнего холода.
        - Hello boys![2 - Привет, ребята! (англ.)] — кричит она, и папа с Чайкой-Гейром вздрагивают.
        - Я уж думал, что ты решила сегодня домой не возвращаться, — говорит папа.
        - Надо было занести письмо Гунвальду, — объясняет Тоня и садится за накрытый для ужина стол.
        - Финн-Почтальон вышел из строя? — спрашивает папа.
        - Почти что, — бормочет Тоня и представляет себе, что было бы, если б она сегодня вкатала его санями в дорогу.
        - Гунвальд стал таким странным, когда увидел письмо. Долго крутил его и разглядывал, точно никогда раньше писем не видал, — рассказывает Тоня, задумчиво глотая ужин и вспоминая Гунвальда с коричневым конвертом в руках. Ей показалось, что он вообще перестал дышать, когда увидел обратный адрес.
        - А от кого письмо? — спрашивает папа.
        - Это не моего ума дело, — объясняет Тоня.
        Они сидят молча. Тоня чувствует, как всё тело после долгого дня обмякает и расслабляется. Хорошо! Покалывают отходящие от мороза пальцы.
        - Звонил Клаус Хаген, — внезапно говорит папа.
        - Еще не хватало нам морочить себе голову глупостями этого сморчка Хагена, — выпаливает Тоня. — Это Гунвальд сказал.
        Папа улыбается в бороду.
        - Ну если Гунвальд так сказал…
        Папа дает Чайке-Гейру сырный катышек. Сыр застревает в клюве, и Чайка-Гейр сидит замерев, с разинутым ртом, как в кресле у зубного врача.
        Тоня хохочет над ним так, что у нее молоко начинает идти носом.
        Глава шестая, в которой Тоня отправляется на поиски табака и ввязывается в настоящую драку
        В субботу, едва они с папой управились с еженедельной уборкой, Тоня побежала к Гунвальду посмотреть, как движется дело с санями. Но Гунвальд к саням не притрагивался. Он неподвижно сидел на кухне со скрипкой в руке.
        - Чего сидишь? — спросила Тоня, скидывая сапоги.
        - Хм, — хмыкнул Гунвальд.
        Тоня взглянула в окно и увидела что-то очень странное. К беседке на опушке леса вели свежие следы.
        - Ты ходил в беседку? Что ты там делал?
        Беседку построил дедушка Гунвальда сто с лишним лет тому назад. Он был без памяти влюблен в некую девицу Маделену Катрину Бенедикту. У этой Маделены Катрины Бенедикты было шелковое платье и пятьдесят два поклонника, рассказывал Гунвальд. Его дедушка стал пятьдесят третьим, но вместо того чтобы дарить ей розы и заниматься прочей ерундой, он построил для нее настоящую беседку.
        - Это была хитрость века, — сказала однажды тетя Эйр. — А что если Петер возьмет на вооружение кое-что из жениховского арсенала дедушки Гунвальда и построит тебе, Идун, беседку? Что тогда?
        Маделена Катрина Бенедикта никогда не видела ничего прекраснее этого изящного белого домика без стен. И никогда не встречала парня лучше, чем дедушка Гунвальда. Так и вышло, что Гунвальду посчастливилось иметь самую красивую в мире бабушку и беседку на опушке леса.
        Летом здорово сидеть в этой беседке, играть в карты, пить сок и думать о красавице Маделене Катрине Бенедикте. Они с Гунвальдом часто так делают. Но сейчас-то — зима. Что мог делать Гунвальд в беседке?
        - Помнишь вчерашнее письмо? — наконец говорит Гунвальд после долгих и настойчивых расспросов Тони.
        - Ну? — отвечает она.
        У Гунвальда такой голос, будто у него болит зуб.
        - В нем сказано, что человек, которого я когда-то знал, умер.
        Тоня берет из плошки на столе домашний кекс. По Гунвальду никогда не скажешь, что он родственник своей красавицы бабушки. Его брови похожи на две драные зубные щетки.
        - А кто это умер? — спрашивает Тоня.
        - Так, никто.
        - Как никто?
        - Так.
        Гунвальд кладет скрипку на стол и достает свой кисет. Он пуст.
        - Да что же это такое, всё одно к одному! — кричит Гунвальд и с размаху шваркает кисет об пол, так что перепуганная Гунда взлетает в мойку.
        Тоня отлично знает, что с Гунвальдом невозможно будет иметь дело, пока он не пожует табака. А магазин уже закрыт. Вот так оно и бывает, когда кто-то киснет и витает в облаках вместо того, чтобы планировать свою жизнь на шаг вперед.
        - Я возьму «финки»[3 - Финские сани, которые катят перед собой, отталкиваясь ногой, как на самокате.] и сгоняю к Нильсу, займу у него табаку для тебя, — говорит Тоня. — Всё равно сейчас от тебя никакого проку.
        Тоня отыскивает «финки» и припускает вниз под горку. Вскоре она уже летит мимо кемпинга «Здоровье» с громкой песней:
        Гунвальд страдает, ждет табачок,
        С ним станет милым опять старичок.
        Чок-чок-чок-чок-чок-чок-чок.
        А если он будет так злобно рычать,
        То табачка ему не видать,
        И рыдать, и рыдать, и рыдать.
        Пошлю табачок детям Африки!
        Когда Тоня наконец доезжает до бесплатных социальных домов внизу в деревне, она выглядит как снеговик.
        Нильс — дедушка Петера. Время от времени у него бывают «состояния», как говорит Петер. Это значит, что Нильс пьет слишком много пива. Эти состояния могут тянуться пару дней, а могут и несколько недель. Во время состояния Нильс болтает много смешного и чудного, но ни Петер, ни его бабушка Анна — вообще никто в их семействе не видит в этом ничего хорошего. Тоня гадает, есть ли у Нильса сегодня состояние или нет. А главное, есть ли у него табак взаймы.
        У Нильса есть всё. И состояние, и табак.
        - Анна, Тоне нужен табак! — кричит Нильс и ковыляет вглубь квартиры.
        Тоня остается ждать в коридоре, и отсюда, из коридора, она слышит странный разговор стариков в комнате.
        - Да, Гунвальду табачок сегодня нужен, — говорит Анна. — В столичной газете вчера писали, что Анна Циммерман умерла.
        - Анна Циммерман умерла? — переспрашивает Нильс.
        - Поделом ей, ведьме.
        - Фу, Нильс, нельзя так говорить, — одергивает его Анна.
        - Об Анне Циммерман я буду говорить, что думаю. Ведьма — она и есть ведьма, — бурчит в ответ Нильс.
        Шатаясь, он выходит в коридор и выносит табак.
        - Кто такая Анна Циммерман? — спрашивает Тоня.
        - Ведьма, — отвечает Нильс и чешет под носом. — Держи, вот Гунвальду табачок от меня. Он ему сейчас пригодится.
        Тоня задумчиво катится на «финках» обратно. Анна Циммерман? Что это еще за ведьма? Тоня никогда о ней не слышала. Неужели Гунвальд ходил в беседку думать о ней? Тоня так погружена в эти размышления, что проезжает мимо кемпинга, даже не чихнув для шума. И только въехав в сказочный лес, она замечает нечто такое, от чего у нее глаза лезут на лоб.
        По дороге идут два ребенка.
        От изумления Тоня разевает рот. Это два мальчика! На одном камуфляжные брюки и бандана на голове. Он всё время подпрыгивает и поддает ногой льдышки. Второй одет совершенно обычно, он тихо и спокойно идет вдоль обочины. Тоня не верит своим глазам: дети приехали в Глиммердал на каникулы?
        Мальчики тоже замечают ее и сбавляют ход. И вот они уже стоят лицом к лицу посреди заснеженной долины Глиммердала. Тоня не успевает улыбнуться, как мальчик в бандане говорит:
        - Только попробуй тронуть моего брата!
        Тоня поднимает брови.
        - Вот только тронь его, я тебя порублю в фарш и накручу из тебя котлет с соусом, — задирается мальчишка и смотрит на нее очень грозно.
        Второй мальчик, тот, которого нельзя трогать, стоит и поеживается, глядя в сторону. Ну как тут удержишься? Тоня демонстративно ставит «финки» в снег, проходит мимо задиры, подходит к тихоне у обочины и приставляет указательный палец к его плечу.
        - Ты тронула моего брата! — взвивается задира. Тоня улыбается своей самой широкой улыбкой.
        Но поздно — псих налетает на нее как рысь.
        Ничего себе — бить ее! В ее же собственном Глиммердале! Елки зеленые, палки колючие как же она рассвирепела!
        - У-у-у-уххх! — завопила Тоня.
        Они сцепились и покатились по покрытой ледяным настом дороге, задевая дорожные светоотражатели. Задира хватает, сжимает, тянет и бьет, Тоня делает то же самое с такой же силой, а то и посильнее.
        Но вдруг этот с банданой раз — и перестал драться.
        - Брур! — закричал он.
        Брура нет, он ушел. Интересно, подумала Тоня, бывают же люди, которые могут так спокойно уйти от настоящей драки. Задира кинулся за ним в погоню с дикими криками «Брур, постой! Брур!», и горы вокруг откликнулись эхом.
        Тоня, еще дрожа, стала отряхиваться от снега. Руки болели, в голове стучало. Ну и ну, вот так история. И что это, главное, было?
        И тут вдруг она обнаружила такое, от чего кровь опять бросилась ей в голову. Мальчишка стащил кисет!
        Тоня схватила «финки» и настигла мальчишек у кемпинга. Развернулась и заступила им дорогу. Это тетя Эйр научила ее вставать так.
        Заметно, что мальчики братья, хотя один темный, а другой светлый. У них у обоих что-то симпатичное во взгляде.
        - Кисет, — сказала Тоня.
        Задира с темными блестящими волосами держал кисет в руке и, судя по всему, не собирался с ним расставаться.
        - Я сказала — кисет, — повторила Тоня.
        Она и не представляет, эта повелительница Глиммердала, до чего же грозный у нее вид.
        - Уле, отдай ей кисет.
        Ага, этот, которого нельзя трогать, тоже умеет разговаривать, оказывается. Он поворачивается к Тоне и смотрит на нее, словно бы прося прощения.
        - Он ничего такого не хотел. Просто…
        - Нет, хотел! — вопит младший и что есть силы швыряет кисет. Он приземляется на дороге далеко впереди.
        - Ты дерешься как девчонка, вот! — кричит он гневно и в ярости убегает в кемпинг.
        - Я и есть девчонка! — еще более гневно кричит ему в спину Тоня.
        Они остаются вдвоем. Она и тот, которого она тронула пальцем. Симпатичный с виду мальчик со светлыми волосами и застенчивым взглядом. Тоня всем сердцем ждет, что он заговорит с ней. Скажет что-нибудь хорошее. Тем более у нее вон кровь из носа капает, снег вокруг весь в красную точечку. Но мальчик ничего не говорит. Смотрит в землю. Потом поворачивается и идет следом за похитителем кисета.
        Тоня остается одна за воротами кемпинга.
        - Идиоты!
        На ее крик Клаус Хаген отодвигает занавеску в конторе и посылает ей взгляд, от которого у многих — да почти у всех — по спине пошли бы холодные мурашки. Но Тоня только пристальнее смотрит на стену домика, где скрылись братья.
        - Идиоты, — повторяет она шепотом и разворачивает «финки».
        Глава седьмая, в которой Гунвальд рассказывает о любви, а Тоня — о четвертом козлике Брюсе[4 - «Три козлика Брюсе» — известная норвежская сказка.], козленке-невеличке
        Расплакалась Тоня уже у Гунвальда.
        - Я подралась, — всхлипывала она.
        Пока удивленный Гунвальд пододвигал Тоне стул и протягивал салфетки вытереть нос, гроза Глиммердала всё рассказывала и рассказывала. Потом Гунвальд спросил, врезали ли ей хоть разок по-настоящему. Тоня сказала, что вроде врезали. Гунвальд принес перекись и пластырь и заклеил где надо. И пока Тоня продолжала неутешно оплакивать тяготы жизни, сварил ей какао из настоящего шоколада. Потом поставил перед ней дымящуюся чашку и сунул себе под губу большую щепоть табаку. Такого прекрасного табака он не пробовал ни разу за все семьдесят четыре года своей жизни. Прямо чувствуешь, что кто-то прошел ради него и ради тебя огонь, воду и медные трубы. Да будут благословенны Нильс, и Анна, и все силы добра.
        Тоня всё плачет. Сколько она себя помнит, хуже этого ничего с ней не случалось. А она так мечтала, чтобы в Глиммердал приезжали дети!
        - Ну почему, почему должны были приехать такие непроходимые идиоты?! — завывает Тоня.
        - Ну же, успокойся уже, — увещевает ее Гунвальд.
        Потом идет за скрипкой и, жуя табачок, прижимает ее подбородком и устраивает для Тони концерт.
        Иногда Лив-пасторше удается уговорить его сыграть в церкви. Тогда Тоня старается пойти с ним. Она садится на хорах и смотрит, как Гунвальд — в мятой рубашке и брюках как от долгов бегать — извлекает из своей скрипки божественные звуки, и они плывут над головами слушателей, и поднимаются под своды, и возносятся в небо. Как же она тогда гордится Гунвальдом! Но ничуть не хуже и вот такой концерт на кухне, когда на патлатом Гунвальде дырявый свитер. Даже еще лучше, думает Тоня.
        Папа говорил, что в молодости Гунвальд играл в симфоническом оркестре в Осло. Но потом оркестр ему, видно, надоел, и он вернулся назад в Глиммердал и стал хозяйничать на своем хуторе. С тех пор Гунвальд играет только по окрестным деревням. И когда бы Тоня ни поехала с ним в город или в Барквику, обязательно на улице кто-нибудь подойдет с вопросами об игре на скрипке.
        - Музыка — это мое сердце, — признался Гунвальд Тоне однажды. — Без скрипки я бы сдох и окаменел.
        В такие дни, как сегодня, Тоня очень хорошо его понимает. Звуки скрипки пробирают насквозь. Тоня даже чуть повеселела. А в самом конце Гунвальд, как она и надеялась, закрыл глаза и мягко и нежно провел смычком по струнам — и старинная пастушеская песенка «Черный, черный козлик мой» наполнила теплую кухню. И тут Тоня снова заплакала, потому что она любит эту песню больше всего на свете: песня до того грустная, что в животе у Тони всё синеет.
        Зачем ей какие-то дети, когда есть Гунвальд?
        Вот музыка стихла, Гунвальд снова сел, и тогда Тоня вспомнила кое-что важное, о чем едва не позабыла среди всех этих происшествий.
        - А кто такая Анна Циммерман?
        Можно подумать, Гунвальду дали под дых. Он таращится на Тоню в ужасе.
        - Откуда?.. — сипит он. — Анна Циммерман умерла.
        - Знаю. Но кто она была?
        Если бы не жалость к поколоченной Тоне, Гунвальд ни за что бы не ответил.
        - Много, много лет тому назад Анна Циммерман была моей девушкой.
        Гунвальду, похоже, пришлось собрать все силы и волю, чтобы выговорить это.
        - У тебя была невеста?
        Тоня смотрит на заношенный свитер, на торчащие лохмы, на всего Гунвальда. У него была невеста?!
        - Представь себе, была, — сердито огрызается Гунвальд.
        - Так это у тебя любовные страдания, да? — осторожно спрашивает Тоня.
        К любовным страданиям Тоня относится с большим уважением. У нее самой их никогда не бывало, зато у тети Эйр были, да такие, что весь старый дом стоял на ушах. Тетя неделю провалялась в кровати и отказывалась встать, пока чума не выкосит под корень всех этих мужиков, мерзавцев таких, — вот как она говорила.
        И если у Гунвальда то же самое, то это даже неплохо, что он всего лишь сидит зимой по ночам в беседке.
        - Какие еще любовные страдания? Что ты выдумала, шумиголова? Нет у меня любовных страданий, точка, — рычит Гунвальд.
        Но видно, что ему плохо. Да и Тоне не слишком хорошо.
        - Вот что, Гунвальд, — говорит Тоня, вставая со стула. — Ты иди в мастерскую, займись санями, а я нам в утешение буду рассказывать сказку о четвертом козленке Брюсе, невеличке.
        - Невеличке? — раздраженно переспрашивает Гунвальд.
        - Да. О нем мало кто слышал. До известной сказки он недотянул, — объясняет Тоня. — Он отстал от трех козликов Брюсе раньше, чем они дошли до реки и тролля.
        - Надо же, — бурчит Гунвальд, безо всякой охоты поднимаясь на ноги.
        - Три козлика Брюсе всегда обращались с невеличкой отвратительно, — начинает Тоня, когда они заходят в мастерскую. — Они мучили его, потому что он был махонький, и убегали от него подальше, когда он хотел с ними поиграть. Они даже съедали его еду. Поэтому он и остался крохой-невеличкой. И теперь он страшно мечтал добраться до сетера[5 - Высокогорное пастбище в Норвегии. Обычно там стоит маленькая избушка.] и отъесться.
        - Ну-ну, — бурчит Гунвальд.
        - Да, так эти мерзкие козлики Брюсе ушли от него, — продолжает Тоня. — И когда козленок-невеличка добрался до моста, был уже почти вечер. Под мостом лежал тролль, всё у него болело, потому что днем старший из козлов Брюсе сталкивал его в реку — и затоптал его ногами и забодал так, что кишки всмятку.
        Да, это Гунвальд помнит. Он что-то бурчит и ставит один из снегоходов на попа.
        - Это мало кто знает, — продолжает Тоня, — но тролли вообще так устроены, что когда кто-то грустит, тролль ведет себя с ним лучше, чем пишут в сказках. Особенно если этот кто-то маленький. Вот и в этот раз тролль услышал печальное блеяние козленка-невелички и встрепенулся. «Кто там плачет на моем мосту?» — осторожно спросил тролль. «Это я, козленок-невеличка Брюсе. Я иду на сетер, чтобы там отъесться, но нет у меня сил дойти», — пропищал козленок и опустился на колени.
        И тролль сразу понял, как козленку плохо. На самом деле тролль был не злой, просто голодный и одинокий. Это вообще главная беда, из-за которой у людей столько проблем с троллями, — объяснила Тоня.
        Гунвальд кивнул.
        - Ну вот, и тролль сказал страшным голосом: «Как вылезу…» «Вылезай скорее», — пропищал козленок-невеличка, потому что ему было страшно одному. И тролль, несмотря на свои страшные раны, вылез на мост и сел на перила. Они под ним прогнулись. И козленок тоже собрал последние силы, запрыгнул на перила и встал рядом с троллем. И стоял так и слушал, раскачиваясь вместе с мостом, как тролль жалуется ему на трех козлов Брюсе и особенно на самого старшего, который топтал его и бодал его так, что все кишки всмятку. «Тебе было больно?» — спросил козленок-невеличка с тревогой. «Больно? — взревел тролль. — Мне было так больно, что всё королевство сегодня слегло с подагрой и ревматизмом!»
        Тоня замолчала и задумалась. Гунвальд поднял глаза от саней, он уже решил, что сказке конец. Но Тоня заговорила снова:
        - Козленку-невеличке было очень-очень жалко тролля, и он сказал ему: «Три козлика Брюсе вернутся с сетера вдвое толще, чем шли туда. И если ты съешь их тогда, то наешься вдвое больше». Сначала тролль страшно обрадовался такой новости, но тут же почувствовал, что у него разболелся живот от одной мысли об этих козликах. А больше всего на свете ему хотелось сидеть вот так с козленком-невеличкой и болтать обо всем на свете. Потому что козленок-невеличка согрел сердце тролля и заставил его радостно биться.
        - Эта сказка когда-нибудь кончится? — спросил Гунвальд нетерпеливо.
        - Не вредничай, — сказала Тоня. — А то испортишь всю сказку. Так вот, чем дольше билось так сердце тролля, тем меньше в нем оставалось тролличьего и тем больше становилось человеческого. И в конце концов оно стало обычным человеческим сердцем. Вообще, если кому-то непременно нужно пристать к троллю, то гораздо лучше превратить его в человека, чем топтать ногами и поднимать на рога, чтобы все кишки всмятку. Вот и наш тролль так долго сидел на перилах вместе с козленком невеличкой и болтал о разных приятных пустяках, что в конце концов превратился в…
        Тоня делает театральную паузу и смотрит на Гунвальда как драматическая актриса.
        - …в огромного деда с седыми разлохмаченными волосами!
        - Ага! — кричит Гунвальд и наставляет на нее страшный палец. — Я понял, куда ты клонишь!
        Тоня довольно кивает головой со своей скамейки.
        - Этот огромный дед поселился на хуторе с мастерской, недалеко от реки и моста. Шли годы, и люди забыли, что на самом деле он тролль из «Козликов Брюсе», и стали думать, что он обыкновенный дед. И только когда он играет на скрипке, они догадываются, что он, должно быть, вырос под мостом через Глиммердалсэльв. Потому что играет он волшебно, просто так этому не научишься.
        - Ага, — снова сказал Гунвальд.
        Тоня улыбнулась.
        - Сказке — конец, а кто слушал — молодец!
        Гунвальд сказал, что это не сказка, а бред, но потом посерьезнел и спросил, отвернувшись к окну:
        - Тоня, а как ты догадалась, что я тролль?
        - Ты не тролль, ты был троллем, а это большая разница, — поправила его Тоня.
        Но когда Тоня вечером легла спать, в беседке Гунвальда одиноко горел свет. И звуки скрипки наполняли долину. Красивая и печальная музыка сделала с Тоней что-то необычное. Тоня сложила руки и очень серьезно сказала:
        - Господи, прошу тебя, позаботься обо всех, кого мучают любовные страдания, особенно о Гунвальде, а то что же он играет в беседке на скрипке зимой по ночам. Аминь. И еще, — добавила она, — эти мальчишки… Нет, ладно, ну их. Аминь.
        Потом Тоня легла, но ей не спалось. Не так легко заснуть после дня, в котором всё перевернулось вверх дном. По всему Глиммердалу сегодня людям не спится. В беседке сидит бывший тролль и играет на скрипке из-за письма в коричневом конверте. На другом берегу реки Тоня с рыжей львиной гривой вслушивается в звуки скрипки и думает о драке с мальчишками и об Анне Циммерман. А в кемпинге «Здоровье» Клауса Хагена, вдали от музыки, лежат, уставившись в потолок, и тоже не спят двое мальчишек.
        Тоня не может знать, что на самом деле браться ходили искать ее. Ей невдомек, что задира сейчас глотает слезы в кемпинге Хагена, потому что по неведомой причине он всегда вместо «здрасте» кидается на человека с кулаками. И она не знает, что на соседней кровати лежит, к счастью, второй мальчик, и он утешает и жалеет брата и говорит, что это была совсем короткая и вполне вежливая драка и что в жизни черная полоса обязательно сменяется белой, пусть сейчас черная полоса и затянулась.
        Человеку многого не дано знать, к сожалению.
        Глава восьмая, в которой Тоня находит троих новых друзей
        На другой день Тоня с утра нарезала круги по гостиной, а Чайка-Гейр ковылял за ней по пятам.
        - Пойдите вниз и чем-нибудь займитесь, — сказал в конце концов папа.
        Тоня сделала еще пару кругов, потом остановилась и вышла из комнаты, громко топая.
        Можно пробежаться на лыжах. Или попрыгать со Стены. Можно пройти по свежему лисьему следу. Или навестить Гунвальда. Всё воскресенье бело и свободно, выбирай — не хочу, но Тоня думала только об одном — о мальчишках из кемпинга. Хотя как раз о них она думать не собиралась. Не хватало еще занимать свою голову типусами, которые безо всякой причины накидываются на ни в чем не повинных людей.
        - Да ну их! — вопит она небесам, и все снежные хлопья разворачиваются и убираются обратно наверх.
        Но, как назло, не думать о мальчишках никак не удается. Как они вообще оказались в кемпинге? Туда запрещено приезжать с детьми.
        - Нет, так не пойдет, — сказала наконец Тоня. Вышла из дому, прошла мимо Салли, через лес и оказалась у кемпинга.
        Она встала за воротами — и тут же увидела мальчишек. Недотрога стоит под веревками сушилки, а задира болтает ногами, раскачиваясь на железной перекладине. Не успев хоть немножко подумать, Тоня скатала снежок и запустила в задиру. Попала. Задира грохнулся на землю как куль — и тут же вскочил, уже со стиснутыми кулаками. Но увидев, кто это, остановился как вкопанный.
        И вот они стоят — Тоня, задира и недотрога, и время стоит между ними, замерев.
        - Если б ты сейчас не слез, Клаус Хаген подвесил бы тебя здесь на прищепках на веки вечные, — говорит в конце концов Тоня.
        Задира осторожно подходит ближе и останавливается у ворот. Его гладкие каштановые волосы прижаты банданой.
        - Меня зовут Тоня, — говорит Тоня.
        Мальчик делает вдох. Потом, уставив в Тоню карие глаза, сообщает, что его зовут Уле.
        - Мне восемь. А это Брур. Ему десять.
        И он кивает в сторону недотроги — тот по-прежнему стоит под сушилкой.
        - Как его зовут? — переспрашивает Тоня.
        - Брур. Его зовут Брур.
        - Брур — это просто брат. Так никого не зовут.
        - Зовут, — упрямо стоит на своем Уле.
        - А почему он к нам не подходит? — спрашивает Тоня.
        - Он пасет Гитту.
        И тут только Тоня замечает, что чуть поодаль от мальчика со странным именем Брур торчит из снега розовая шапочка. У них есть сестренка.
        Тонино сердце подпрыгивает и переворачивается. Есть много вещей, о которых она мечтает. Ей бы хотелось заполучить аккордеон, кроликов, собственную мотопилу, лыжи, скругленные и сзади, и спереди, как у ее теток. Ей бы хотелось, чтобы тетя Идун стала невестой Петера, кемпинг объявили вне закона и на земле настал бы мир и покой. И чтобы на мосту к сетеру, рядом с купальней, повесили тарзанку. И еще ей хочется такую же кровать с пологом, как у Андреи из их класса. И чтобы льды в Гренландии перестали таять, и у мамы стало бы меньше работы. Но больше всего этого и всего остального Тоне хочется младшую сестренку.
        - Для чего она тебе? — спросил однажды Гунвальд.
        - Чтобы всему ее научить.
        - Научить всем твоим хулиганским штучкам?
        - Да. И этому тоже.
        Тоня, которой запрещено входить в кемпинг Хагена, нагло проскальзывает в ворота. Она подходит к недотроге и улыбается копошащейся в снегу Гитте. Это пухленькая малышка лет двух или трех. Тоня протягивает руку этому у сушилки, который пасет сестренку.
        - Меня зовут Тоня.
        - Брур, — отвечает мальчик и несмело пожимает Тонину руку.
        Он кажется добрым, этот старший брат Брур. Светлые волосы слегка вьются, и Тоне вспоминается ангел из старинной Библии Салли.
        - Добро пожаловать в Глиммердал, — говорит она бодро и уверенно. И как раз на этих словах из-за угла дома выходит Клаус Хаген.
        Тетя Эйр однажды научила Тоню, что если она вдруг встретится с медведем, то надо упасть на землю и притвориться мертвой, медведь потопчется и уйдет восвояси. Не успевают дети и рот разинуть, как Тоня ныряет в свежий снег головой вперед.
        - Трулте!
        Клаус Хаген визжит. Тоня лежит в снегу и изо всех сил изображает, что она мертвая, хотя ей страшно хочется перевернуться на спину и проорать так громко, чтоб этот тип запомнил уже раз и навсегда: она не Трулте, она — Тоня, и если он еще раз назовет ее этим дурацким именем, то она такое сделает, такое, что ужас что будет.
        Но вместо этого она изображает из себя труп. Она даже дышать перестала. А человек не может вести себя плохо, если он умер и труп. Даже Тоня Глиммердал не может.
        - Трулте, убирайся отсюда!
        Он склоняется над ней. Если уж по правде, Тоня предпочла бы иметь дело с медведем. К счастью, в это время в конторе кто-то начинает жать на звонок, вызывая Хагена.
        - Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, — повторяет он, уходя. — Здесь вас и так слишком много развелось.
        Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.
        - Айда со мной к Гунвальду?
        - Да-да, — говорит Гитта.
        Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.
        Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.
        Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.
        - Он тебя не любит? — спрашивает Брур.
        - Да, можно сказать и так, — признается Тоня.
        - Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?
        - Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, — объясняет Тоня. Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.
        В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.
        - Он твой смертный враг? — спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.
        Тоня задумывается.
        - Смертный враг? Не знаю, — отвечает она. Сказать так — это все-таки зайти слишком далеко.
        Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.
        - Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?
        - Родственники? Не-ет. С ума сошла? — кричит Уле.
        - Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, — объясняет Брур.
        - Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, — добавляет Уле.
        - Дамия, — говорит Гитта.
        - Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, — бормочет Брур. — Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.
        - И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, — кричит Уле, растягивая слово «как».
        Вдруг его глаза снова вспыхивают.
        - Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!
        В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его — Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.
        Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.
        - Ты жива? — обеспокоенно спрашивает Тоня и шлепает к Салли через комнату, не сняв сапог. На ковре остается снежная дорожка.
        - Кто это с тобой? — спрашивает Салли тоненьким голосом, пока Тоня поднимает ее очки и водружает их на место.
        - Его зовут Уле. Он думал, ты шпион, — объясняет Тоня. — Что правда, — добавляет она, подумав.
        Салли знакомят с Уле, и он охотно отвечает на ее расспросы. Рассказывает, что живет в городе, в блочном доме, и что ему недавно исполнилось восемь. Салли сыплет вопросами.
        - Нас на улице еще двое ждут, — вмешивается Тоня. — Мы пойдем.
        - Они не хотят сока? — спрашивает Салли.
        Тоня мотает головой — не хотят. Тетя Эйр сказала однажды, что нужно обладать добрым сердцем, чтобы назвать сок Салли соком — он больше похож на воду, с которой приключилась беда. Но на самом деле сок у Салли обычный, разве что жидковатый. Просто сок Гунвальда безбожно хорош, как говорит тетя Идун. Когда в конце лета у Гунвальда настают великие дни соковарения, Тоня всегда болтается у него на кухне. Он кипятит, выжимает, пробует, закатывает и убирает банку за банкой с черничным и черносмородиновым соком и тайным свежим соком вороники, а Тонины любимые соки — малиновый и из поспевшей на солнцепеке белой и красной смородины. Самое прекрасное в соковых днях — пена, которую Гунвальд снимает с кипящих кастрюль с соком. Так бы он ее выбросил, но Тоня мажет ее на бутерброды и ест, пока живот не надувается, как резиновый мяч. Сидеть на кухне у Гунвальда в доме, пропахшем ягодами, и есть бутерброды с теплой розовой пеной — примерно так Тоня представляет себе жизнь на небесах.
        - Сок попьем у Гунвальда, — шепчет она Уле и тянет его за собой.
        Гунвальд как раз выходит из хлева, когда небольшой отряд подходит к дому.
        - Смотри, кого я нашла! — кричит Тоня и обводит всех рукой, словно директор бродячего цирка представляет публике труппу.
        Гунвальд идет через двор размашистым шагом. Гитта, пытаясь увидеть великана целиком, задирает голову так высоко, что чуть не опрокидывается.
        - Кто из вас побил вчера Тоню? — громко и строго говорит Гунвальд, и брови его топорщатся наверху, как флаг на флагштоке.
        Уле пятится.
        - Я, — говорит он тоненько.
        - Ты часто бьешь людей при встрече? — спрашивает Гунвальд.
        - Да…
        - Но он не нарочно, — объясняет светловолосый Брур.
        - В Глиммердале бьют только по гвоздям, — заявляет Гунвальд.
        Он ждал Тоню, поэтому в печке у него как раз поспел мраморный кекс.
        Уле, Брур и Гитта никогда не ели мраморного кекса. И они никогда не думали, что великаны пекут кексы.
        Сначала гости просто сидят за огромным кухонным столом Гунвальда, едят кекс, пьют сок и молчат.
        - Исё, — говорит наконец Гитта и двигает по столу пустую тарелку.
        Уле долго вертится на стуле и вдруг исчезает где-то в недрах лома.
        - Он от сахара перезаряжается энергией, — объясняет Брур, слушая, как Уле скачет где-то в комнате. — Мама говорит, что надо завести для него беличье колесо. Пирог был очень вкусный, — добавляет он.
        - Энергией? — переспрашивает Гунвальд.
        Он допивает последний глоток кофе, и Тоня понимает, что в Глиммердале снова намечаются испытания саней.
        Глава девятая, в которой проходят вторые испытания снегокатов с рулем и тормозом и Гунвальд готовит жаркое из оленины
        Какое счастье, что Тоня пришла сегодня в кемпинг «Здоровье» Клауса Хагена! Детям там невмоготу. Шебутной Уле так старается вести себя смирно, что у него разве что пар из ушей не валит. Это его отчитывал в пятницу Хаген, когда Тоня влетела в кемпинг в облаке счетов, писем и газет. Гитта капризничает и упрямится по любому поводу. А Брур тревожится так, как умеют тревожиться лишь старшие братья с ангельскими кудрями и добрыми глазами.
        И вот теперь Брур и Уле (они сами не поняли, как так вышло) сидят на снегокатах и собираются совершить пробный заезд, словно самые обычные школьники в зимние каникулы. Тоня даже успела сбегать домой и притащила мопедные шлемы своих теток, так что мальчишки выглядят просто как пилоты «Формулы-1».
        - Скорость и самоуважение — это самое главное, объясняет гроза Глиммердала, потирая варежки.
        Что это был за день! День смеха и визга. Гунвальд отладил еще несколько саней, и горы улыбались друг дружке, перекатывая между собой детские крики и вопли по всему Глиммердалу. Тоня почти без передышки распевала во всю глотку санную песню, и недолго пришлось ждать, чтобы ее подхватили Уле и Брур. Особенно надрывается Уле. Он тот еще горлопан. В нем много звуков. Гитта стоит рядом с Гунвальдом и тоже покрикивает «давай, давай» изо всех силенок. Они ездят наперегонки, по одному и паровозиком, они сталкиваются, вылетают с саней и падают в снег, у них мокрые попы и красные щеки, они меняются санями, они обсуждают, они ездят за машиной Петера, отчитываются перед Гунвальдом, поправляют шлемы, катаются, катаются, катаются… Один раз Уле с Тоней столкнулись так, что Уле выкинуло на вторую ветку елки у дороги, а другой раз Брур упал головой в кювет и угодил в собачьи какашки. Тоня боялась, что она от смеха умрет. А бедная Салли! Обед остыл, пока она безуспешно пыталась поесть, но вынуждена была каждую минуту снова бежать к окну посмотреть, кто теперь пронесся мимо дома.
        Но вот солнце ушло за Большую Морду, и всё стихло. Испытатели саней совсем без сил.
        - Отряд, стройсь! Отбой, — скомандовал Гунвальд.
        Он обещал приготовить жаркое из оленины. Это хорошо: они голодны, как маленькие гиены.
        Каждую осень тетя Идун и тетя Эйр приезжают в Глиммердал на оленью охоту. Тоня считает, что охота похожа на сказку — она страшная и прекрасная одновременно. В прошлом году ей досталась старая камуфляжная одежда и право посидеть под секретным охотничьим деревом тети Идун.
        - Теперь ни гу-гу, — сказала тетя Идун.
        А когда тетя Идун просит помолчать, это совсем не то же самое, что этого требует Клаус Хаген. Тоня просидела с тетей Идун под деревом три часа без единого слова. Они слышали, как бурлит река и как шумит ельник. Листья на деревьях были красные и желтые. Воздух был прозрачный, таким он бывает только под чистым осенним небом. Тоня вспоминает эти часы с тетей Идун как одни из самых лучших в своей жизни. Тетя Идун держала на коленях ружье и всматривалась в лес. Изредка она переводила взгляд на Тоню и улыбалась. А Тоне тогда снова хотелось младшую сестренку, с которой она могла бы ласково обращаться и брать к секретному дереву, чтобы вместе ждать оленя.
        И олень в конце концов появился. Высокий и красивый олень вышел из леса и стал на прогалине. Тоня помнит, что перестала дышать, когда тетя Идун прицелилась и выстрелила. Всё произошло молниеносно.
        Выстрел был ужасно громкий, Тоня не слышала прежде таких оглушительных звуков, олень умер мгновенно.
        - Ему было четыре года. Видишь? — спросила тетя Идун и показала, как узнавать возраст оленя по отросткам на рогах.
        Тоня похлопала оленя, а тетя Идун вынула нож. Вот так — всю свою оленью жизнь этот красавец провел в Глиммердале. Возможно, у него остались дети. На секунду Тоне стало грустно. Но тут из расщелины на опушку, как перед этим олень, выскочила тетя Эйр.
        - Урра-а-а! — завопила она. — Да здравствуют воскресные обеды у Гунвальда сто лет подряд!
        О жарком Гунвальда из оленины ходят легенды, о нем наслышаны даже в Барквике. И сейчас, пока Петер попивает кофе у окна, а Гитта посапывает во сне на диване, Гунвальд обжаривает мясо с маслом на большой сковороде. Тоня приносит жестянку с можжевеловыми ягодами, и Уле давит их скалкой. Гунвальд мешает раздавленные ягоды с перцем и посыпает этим скворчащее мясо. Аромат такой пряный и вкусный, что Уле говорит, что сейчас свихнется: стоять вот так, нюхать и не есть — выше человеческих сил. Ему отдают на растерзание кочан салата, и он кромсает его кухонным тесаком, коротая ожидание. И в конце концов даже получается салат. Брур отмеряет рис. Потом Гунвальд выкладывает мясо на блюдо и приступает к соусу. Лук, бульон, сливки, грибы, которые набрала для него осенью Тонина мама, немного козьего сыра, морошковое варенье, соль и вода. Гунвальд мешает, пробует, добавляет то одно, то другое и покрякивает, как он всегда делает, колдуя у плиты.
        И вдруг Уле говорит:
        - Наш папа тоже умеет готовить такое жаркое.
        - Что?
        Гунвальд вываливает мясо в соус, не выронив ни кусочка мимо.
        - Этого он не умеет, — говорит Брур по другую руку от Гунвальда.
        - Умеет! — упрямо кричит Уле.
        - Папа не умеет готовить оленину, Уле. Папа придурок.
        В голосе Брура металл.
        - Что ты сказал? Возьми свои слова обратно! — вскидывается Уле.
        Но Брур не намерен ничего брать обратно.
        - Папа придурок. Он не умеет готовить оленину, он никогда не звонит, он…
        - Он звонил в мой день рождения!
        Лицо у младшего свекольного цвета, он того гляди взорвется.
        - День рождения был месяц назад!
        Теперь Брур перешел на крик.
        - Ему наплевать на нас! Если б он о нас думал, мы не торчали бы в этом проклятом кемпинге. Мы бы поехали в Данию! Но он всегда талдычит, что сейчас у него другие планы, он никогда нас не навещает, никогда не пишет, он…
        Братья как будто не замечают, что вокруг чужие люди.
        Уле схватил половник и запузырил им в стену, так что соус вздрогнул.
        - Сам ты придурок! — крикнул Уле и выскочил на мороз.
        Дверь за ним бухнула, сотрясая весь дом.
        Тоня, сидя на скамейке, ждет, что Гунвальд сейчас всё уладит. Но Гунвальд стоит как изваяние.
        - Простите, — говорит Брур тихо.
        Неужели Гунвальд не вмешается? Неужели Гунвальд не пожалеет Брура и не скажет, что всё в порядке, ничего страшного, а потом не сходит за Уле и не наведет мир? Очень не скоро до Тони доходит, что Гунвальд и не собирается ничего предпринимать.
        Так что Брура утешает Тоня, а Петер идет за Уле и находит его в хлеву за мешками с соломой. И это Гитта заставляет всех улыбнуться, когда она просыпается со словами «доблое утло». А Гунвальд не говорит ни слова. Он готовит еду и накрывает на стол.
        И во время еды Гунвальд тоже ничего не говорит. За столом тихо, как на горном плато. Только Гитта болтает без умолку.
        - Помогать, — говорит она, и Петер принимается нарезать для нее оленину на мелкие кусочки.
        Тоня косится то на братьев с красными глазами и придурком папой, то на Гунвальда, который как воды в рот набрал. Но когда тарелки пустеют, а тишина густеет, Тоня залезает на диван и снимает со стены скрипку. И с размаху вручает ее Гунвальду. Потом встает на стул и запевает первый куплет. Тоня Глиммердал поет так чудно, как умеет петь только она.
        Черный, черный козлик мой,
        Пастушок зовет домой!
        Вдруг тебя задрал медведь?
        Вспомни пастушка, ответь!
        Тонина песня проходит сквозь стены и улетает в глиммердалский зимний вечер.
        Лукла, матушка твоя,
        Колокольчиком звеня,
        Поздно из лесу — домой,
        Где ты, черный козлик мой?
        Миниатюрная женщина, которая в эту минуту как раз входит во двор, узнает голос. Она целый день слышала его за забором кемпинга. Женщина осторожно поднимается по каменным ступеням к двери Гунвальда. Она уже заносит руку, чтобы постучать, и тут на третьем куплете вступает скрипка.
        Озирается кругом:
        Знать, беда пришла в наш дом!
        А как прежде шел ты в пляс,
        Было весело у нас!
        Женщина стоит с поднятой рукой, пока Тоня поет о том, как мальчик любит козленка по кличке Черный и как черный козленок любит мальчика. Звуки скрипки обтягивают слова, как перчатки, это волшебство какое-то. Женщина никогда не слышала ничего столь же прекрасного. С ней происходит то же, что и со всеми, кто слышит игру Гунвальда. Она слушает, замерев. Тоня дошла до последнего куплета. Здесь она всегда фальшивит — уж больно он грустный.
        Черный козлик, где ты, мой?
        Голосок подай родной!
        Рано покидать дружка,
        Уходить от пастушка![6 - Песня на стихи известного норвежского поэта Осмунда Винье в переводе Алёши Прокопьева.]
        - Как красиво, — говорит женщина, Когда песня смолкает.
        Никто не заметил, как она вошла в кухню. Гунвальд, Петер и Тоня видят ее первый раз в жизни. В отличие от Брура, Уле и Гитты.
        - Мама! — кричит Уле счастливым голосом. — Мы приготовили жаркое с олениной!
        Случается, встретишь человека — и он тебе сразу понравится. С этой мамой как раз такой случай. У нее добрые глаза, и хотя она кажется усталой и замученной, от ее улыбки в кухне светлеет. Уле и Брур, перебивая друг друга, рассказывают о гонках на санях, Петер приносит еще один стул, Гунвальд выскребает сковороду и организует гостье порцию жаркого. А у Тони прямо живот разболелся, так не хватает ей сейчас мамы. Тоне хочется сесть под бочок к этой незнакомой женщине с добрыми глазами, прижаться к ней и почувствовать, как это бывает. Но она только улыбается ей со своего края стола.
        Чудо какой получился вечер. Гунвальд открыл дверь в комнаты и затопил камин. Тоня нашла в мастерской лото, которое они с Гунвальдом начали летом делать, но не доделали. Она разложила карточки по полу и достала фишки размером с блюдце. Гунвальд еще поиграл на скрипке, и не успели они опомниться, как опустилась ночь. Тогда все по очереди потрясли огромную лапищу Гунвальда, поблагодарили за ужин и музыку, и Петер повез усталое семейство назад в кемпинг.
        После их отъезда стало очень тихо. Тоня тоже засобиралась. И вдруг повернулась к Гунвальду.
        - Представь себе — иметь папу, который звонит только в день рождения!
        Она резко натянула шапку на рыжую гриву. Потому что она разозлилась, думая об этом.
        - Мы должны устроить им лучшие в мире каникулы, Гунвальд, — сказала она, распахивая дверь.
        Гунвальд не ответил, и она снова повернулась к нему. Он стоял и смотрел в темное окно.
        - Гунвальд?
        - Угу.
        - Все-таки хорошо, что у тебя есть я.
        Тоня ушла, а Гунвальд еще долго стоял в темной кухне. В ушах у него звучали полные боли и обиды слова Брура, когда тот говорил, что папа никогда не звонит и не пишет. Всем своим тролличьим сердцем Гунвальд хотел бы узнать, о чем думает этот папа из Дании, которого он никогда не встречал. Постояв так, Гунвальд подошел к книжному шкафу и достал с полки коричневый конверт. Письмо.
        Гунвальд читал его столько раз, что письмо обтрепалось по краям. И вот он читает его снова. Он не ответил на это письмо. Он никогда не пишет писем.
        Глава десятая, в которой Клаус Хаген заходит слишком далеко и происходит история, известная как «Помнишь, как Тоня Глиммердал въехала на борт корабля на снегокате?»
        О девчонках Глиммердала сложено много историй. Особенно о тете Эйр и тете Идун. Оскара Глиммердала, Тониного дедушку, это очень раздражает. Он человек серьезный, строгих правил, бывший директор школы и вообще. И он не любит, когда народ в магазине рассказывает байки о его дочерях. Однако народ рассказывает их непрерывно. «Помнишь, как близняшки Оскара сплавлялись по Глиммердалсэльв в корыте?» спрашивает кто-нибудь, и народ хохочет до икоты. История о сплаве в корыте — самая известная, но о тете Эйр и тете Идун ходит и много других преданий. С тех пор как тетки уехали учиться, героиней большинства историй о девчонках Глиммердала выступает Тоня.
        Проснувшись утром, гроза Глиммердала еще не знает, что сегодняшний день войдет в историю. Если бы человек знал такое наперед, то никаких историй и не приключалось бы.
        - Я пошла в кемпинг! — кричит она папе.
        На улице потеплело. Снег волглый, как раз для снежков. Тоня спрыгивает с нижней ступени лестницы и пролетает через полдвора. Под солнечными лучами всё тает и капает. Тоня набирает полную грудь елового воздуха и щурится против солнца. Такие дни Тоня называет алмазными. Идя сказочным лесом, она напевает себе под нос. Очень скользко, она несколько раз чуть не падает. Эй, Салли, сегодня поосторожней, не грохнись — береги шейку бедра!
        Но перед кемпингом Хагена ледяная дорожка обрывается. Он посыпал площадку перед воротами гравием. Ниже, за кемпингом, снова ледяной наст, но эти несколько метров серого камня ставят крест на санной трассе.
        - Мог хотя бы оставить проезд, — вздыхает Тоня.
        Сердиться от души она сегодня не может. Она ведь спешит к друзьям!
        Тоня останавливается у ворот. Женщина из отдыхающих стоит тут же, надевая лыжи.
        - Ты пришла к ребятам? — спрашивает она.
        Тоня кивает.
        - Так они уехали, — говорит женщина. — Вот только что.
        - Как? — удивляется Тоня. — Они не говорили, что собираются уезжать.
        Женщина улыбается сочувственно.
        - Похоже, они уехали не по доброй воле.
        Тогда Тоня чуть подается вперед, так, чтобы разглядеть, что творится в кемпинге. Клаус Хаген стоит у окна конторы. Заметив Тоню, он отворачивается. Ну нет, дорогой! Она толкает взвизгнувшую калитку — и вот уже стоит лицом к лицу с Хагеном. Точнее, лицом к пузу Хагена, потому что Тоня маленькая, а Хаген здоровенный.
        - Ты пришла жаловаться на гравий? — спрашивает он.
        Знал бы он, как мало тревожит Тоню Глиммердал его гравий.
        - Ты их выгнал?
        В голосе Тони столько боли, что Клаус Хаген опускает глаза и утыкается в бумаги.
        - В кемпинге детей не принимают. Но я дал им шанс, которым они злоупотребили по всем статьям. Что за гвалт они устроили вчера с этими санками! Целый день житья никому не было.
        Клаус Хаген ждал от Тони взрыва возмущения. Он ждал, что она закричит, швырнет что-нибудь на пол — короче, поведет себя так, чтобы на нее можно было с полным основанием рассердиться. Но Тоня не кричит и не швыряется предметами. Она поступает гораздо хуже. Она не делает ничего.
        Клаус Хаген вынужден смотреть, как Тоня поворачивается и, тяжело ступая, выходит из конторы. В окно он видит, как она вытирает варежкой глаза и как добрая женщина у ворот гладит ее по щеке. И как потом Тоня, понурив голову, плетется по дороге к себе наверх. Да, Клаус Хаген видит ребенка с разбитым сердцем, а не разъяренного нахаленка, как он рассчитывал. И ребенок с разбитым сердцем трогает душу даже Клауса Хагена. Во всяком случае, трогает сегодня, когда их уже столько прошло перед его глазами. Стоя у окна, он вдруг чувствует себя нехорошим человеком.
        День перестал быть алмазным. Тоня идет по сказочному лесу, глотая слезы. Доходит до Гунвальда, но видит пустой гараж. Наверно, поехал в магазин за табаком. Тоня отряхивает сапоги от снега и идет на кухню. Останавливается и стоит посреди кухни, думая, что же теперь делать. Слышно, как в полной тишине тикают ходики, которые Гунвальд собрал сам. Без четверти одиннадцать. Тоня садится в кресло-качалку, Тоня качается. Без четырнадцати минут одиннадцать. Вдруг Тоня вскакивает, как будто ей подложили на сиденье кнопку. Без четырнадцати одиннадцать — значит, корабль отходит через четырнадцать минут! Значит, Брур, Уле, Гитта и их мама всё еще стоят на причале! А Тоне обязательно надо пожелать им счастливого пути, она ясно это поняла.
        Но всего четырнадцать минут! Нужна машина. Где ж ее взять, если Гунвальда нет?
        Бежать к папе? Это время. Пока она добежит до папы, они упустят корабль. И не успев толком подумать, Тоня кидается в мастерскую и хватает самые быстрые сани — те, у которых отличные полозья.
        И вот здесь и начинается знаменитая история.
        Тем утром Тоня Глиммердал летела на санях с такой скоростью, что уши закладывало. Она как молния промчалась вниз с горы до моста. За время испытаний она стала неплохим пилотом. Но ей помогало и другое: полозья были свежие и наточенные, дорога скользкая, будто намыленная, саночник не знал страха. Гроза Глиммердала неслась так быстро, что даже Салли не успела заметить темную тень, миновавшую ее дом курсом на лес без одиннадцати одиннадцать с нечеловеческим криком «уау!».
        Тоня не слышала ничего, кроме свиста воздуха, и не чувствовала ничего, кроме тряски. И только завидев кемпинг, она вспомнила, что у этих саней нет тормоза. У нее вспотели руки, несмотря на мороз. Там же гравий! Она же разобьется!
        Она не пытается затормозить, почему — сама не знает. Дело вполне может кончиться бедой, но она лишь сильнее нагибается вперед и прищуривается. Скорость и самоуважение. Сани ускоряют ход. Впереди полоса гравия, поперек дороги. Тоня резко накренилась влево, почувствовала, что сани встали на один полоз, и направила их в сугроб. Сани проскребли по камням с ужасным скрежетом. Но поскольку Тоня почти лежит на боку, страдает всего один полоз. Камни кончаются, Тоня ставит сани на оба полоза. Она справилась!
        На приличной скорости она пролетает мимо поста, с которого Петер по рации тормозил движение. Дальше трасса меняется. Дорога полого идет вверх. Начинается подъем, который никто еще не преодолевал на санях, даже на снегокате с рулем. Сколько у нее времени, Тоня не знает. Она еще больше пригибается вперед и прикрывает глаза. Сани сбавляют ход.
        - Нет, вперед! — шепчет Тоня. — Мне надо застать корабль!
        Она видит вершину горы. На нее невозможно въехать на санях, но другого пути нет. Тоня двигает сани вперед силой мысли. И хотите — верьте, хотите — нет, но вместо того чтобы окончательно остановиться, они перевалили хребет — и понеслись.
        Тоня влетела в деревню, самое время притормозить. Но Тоне надо на причал. Она проносится мимо парикмахерской Тео, мимо магазина и закрытого киоска. Вот она, пристань! Наконец-то.
        И только тут в голове у Тони что-то щелкает, переключается, и она приходит в себя. Тормоза! Гроза Глиммердала упирается каблуками в снег, но поздно. Ее несет к краю пристани на чудовищной скорости.
        Единственный ребенок Глиммердала понимает, что надо катапультироваться, чтобы не оставить Глиммердал совсем без детей. Но с ужасом обнаруживает, что завязки куртки намотались на руль. Она привязана к саням! Тоня сильнее упирается в землю ногами. Край пристани совсем близко. Если она не успеет остановить или опрокинуть сани, она утонет — фьорд ледяной и бездонный.
        - На помощь! — кричит Тоня, упираясь ногами в землю и трясясь и дергаясь вместе с санями. Она так вжимает сапоги в пристань, что кругом воняет жженой резиной. Но где там — сейчас ее вынесет в воду!
        И тут она соображает, что спасение есть. Этот корабль всегда швартуется носом и спускает трап. До одиннадцати — тридцать секунд, и трап еще не подняли. Тоня поворачивает руль.
        - Дорогу! — кричит она поднимающимся на борт пассажирам.
        Они отпрыгивают в сторону. Лед под полозьями сменяется металлом. С визгом и скрежетом, закрыв глаза, Тоня Глиммердал въезжает на санях по трапу. Из-под полозьев вырываются снопы искр. Толпа пассажиров в ужасе таращится на девочку и сани. Гробовая тишина. Сердце Тони скачет, как хомяк в колесе.
        - Фу-уф, — вот и всё, что она в силах произнести.
        О, видели бы вы, что творилось на причале тем утром, когда жители Глиммердала поняли, что на новом снегокате Гунвальда гроза Глиммердала доехала аж до самого моря! Тео-парикмахер бросил недокрашенную клиентку, а Юн-матрос — билетную сумку, пассажиры требовали подробностей, даже Нильс, совершавший прогулку, приковылял с ходунками[7 - Специальная маленькая тележка, которая помогает ходить тем, кто сам ходит неустойчиво.] к трапу. Но Уле, Гитта, Брур и мама стояли со своим багажом в сторонке и ждали гудка к отправлению.
        Тоня оставила сани и подошла к притихшему семейству.
        - Кемпинг Хагена — место не про нашу честь, — сказала мама, увидев смятение в глазах саночника. Тоня открыла рот, чтобы возразить, но сзади послышался голос Гунвальда. Он был в магазине и только сейчас пришел сюда.
        - Что здесь происходит? — пророкотал он.
        - Тоня доехала на санях до моря! — завопил Уле. Гунвальд схватил Тоню, сжал своими ручищами и поднял перед собой, чтобы видеть ее глаза.
        - Честно? — спросил он.
        Тоня кивнула с высоты.
        - Но, родная моя тролличья душа, бесстрашный ты мой саночник, почему же тогда ты не улыбаешься? — спросил Гунвальд.
        И сам увидел чемоданы небольшого семейства.
        Не берусь угадать, что сказал бы Гунвальд Глиммердал Клаусу Хагену, окажись тот сейчас рядом, но наверняка что-то малоприятное.
        - Он зашел слишком далеко, — пробормотал Гунвальд. Потом поднял глаза на Тоню.
        - Тоня, не надо грустить в такой день. Раз на то пошло, мы тоже можем организовать свой кемпинг санаторного типа!
        И Гунвальд пригласил семейство пожить остаток каникул у него. Без всякой платы. У него стоят пустыми семнадцать комнат, сказал он. И это правда, Тоня знает. Дедушка Гунвальда беседкой не ограничился. Он пилил, строгал и строил для своей Маделены Катрины Бенедикты всю жизнь. И дом их стал больше гостиницы.
        - У него полно места, — говорит Тоня.
        Маму Уле, Брура и Гитты, конечно, приходится долго уговаривать — всякому было бы трудно принять такое предложение. Но аргументы Гунвальда понятны и вески. Ему приятно, когда в доме кто-то есть. К тому же, говорит он, Тоне нужна передышка, раз всё остальное время ей приходится дружить только с таким старым пнем.
        Если вдруг Тоня раньше не знала, что Гунвальд — самый лучший из закадычных друзей, то теперь она в этом точно убедилась.
        - Что бы я без тебя делала, — улыбается она Гунвальду, прежде чем слезть с его рук.
        Остаток каникул был таким прекрасным, какими бывают только зимние каникулы в Глиммердале. Нет нужды рассказывать об этом, назову лишь ключевые слова: новые друзья, сани, костер, вкусные обеды, смех, крики и скрипка.
        Но один человек так и не смог включиться в общее беззаботное веселье. И это Гунвальд.
        Каждый вечер, отправив всех спать, он сидит на кухне с письмом в руках и о чем-то думает. И каждый вечер принимается писать ответ. А наутро выкидывает его в мусорную корзину и стоит, печально и безнадежно запустив руки во всклокоченные волосы.
        - Хейди… — шепчет он одним таким утром.
        Короткое имя дрожит в воздухе. Никто не произносил его тридцать лет.
        Хейди
        В Глиммердале есть одно тайное место. Чтобы туда попасть, надо идти вверх вдоль реки, вбок от дома Гунвальда, до горного сетера и еще дальше. Найти это место нельзя, если не знать, где оно. А этого в Глиммердале никто не знает. Даже Тоня. Никто не бывал в этом месте тридцать последних лет.
        Но в городе, страшно далеком от Глиммердала, кто-то скучает по этому тайному месту, скучает каждый день тридцати последних лет.
        Глава одиннадцатая, в которой Гунвальд и Тоня перебазируют Гладиатора в летний хлев и случается драма с кофейником
        В Глиммердале дело идет к марту. На солнечных склонах гор тает снег. Любители зимнего отдыха разъехались, но обещали вернуться на Пасху. С каждым днем солнце светит дольше, а в воздухе пахнет весной, и от этого в носу щекотно. Но так чувствуют не все. Гунвальда взяла в плен зимняя тьма и не отпускает никак.
        Нет, правда, когда бы Тоня ни пришла, он сидит, уставившись в окно.
        - О чем ты думаешь? — спрашивает Тоня.
        - Хм, — отвечает Гунвальд.
        Однажды Тоня ворвалась без стука. Перед Гунвальдом по столу были разложены фотографии, но, увидев Тоню, он сразу сгреб их в кучу.
        - Что это? — спросила Тоня.
        - Хм, — ответил Гунвальд.
        В другой раз Гунвальд сидел и читал зеленую книгу. При виде Тони он закрыл ее и спрятал под стол.
        - Что это за книга? — спросила Тоня.
        - Хм, — ответил Гунвальд.
        - Мне кажется, Гунвальд впадает в маразм, — сказала Тоня папе.
        Голос у нее грустный. Мало удовольствия иметь закадычным другом маразматика.
        - Хм, — сказал папа.
        Но тут уже Тоня затопала ногами, всполошив Чайку-Гейра.
        - В этом Глиммердале знают другие слова, кроме «хм», или нет?
        Попробовать, что ли, взбодрить старого тюфяка, думает Тоня, оглядывая двор. Сегодня она достала велосипед, первый раз в этом году. Чайка-Гейр устроил по этому поводу форменный спектакль. Когда он был еще птенцом, Тоня с папой учили его летать. Папа сажал его Тоне на шлем, и она разгонялась на велосипеде так, что он в какой-то момент соскальзывал. И летел. Но если вы чайку чему-то научили, это уже навсегда. По сию пору, стоит Тоне сесть на велосипед, как Чайка-Гейр начинает кружить над ней и требовательно орать. А ведь он давно уже не маленькая птичка.
        - Ты тяжелый, как беременная гусыня, — ворчит Тоня. — Летай сам!
        Но Чайка-Гейр цепко сидит на шлеме, хотя его опрокидывает ветром назад.
        Гунвальд смотрит из-под кустистых бровей, как к нему на двор въезжает живая пирамида из Чайки-Гейра-на-шлеме-на-Тониной-голове.
        - Он их высиживает, — объясняет Тоня. — Высиживает свои идеи у меня в голове.
        - Хм, — сердито говорит Гунвальд, — лучше б вы с твоим дармоедом крикливым высидели план, как мне переправить Гладиатора в летний хлев и самому остаться в живых.
        Тоня чешет щеку.
        - Это вопрос, — бормочет она, снимая Чайку-Гейра с головы.
        Гладиатор — это баран Гунвальда, он купил его в прошлом году в Барквике и с тех пор мыкает с ним горе.
        - Этот баран — худшая покупка за всю мою несчастную жизнь, — сказал Гунвальд, когда они в тот раз с мучениями загнали Гладиатора в хлев. Тогда им помогали и папа, и тети Эйр и Идун, вспоминает Тоня.
        И вот теперь нужно вывести его из хлева. Овцам пора ягниться, и в хлеву понадобится больше места. Тоня спрашивает, не сбегать ли ей за папой, как в прошлый раз, когда Гладиатора надо было завести в хлев.
        - Нет, — упрямится Гунвальд. — Я как-нибудь справлюсь со своим собственным бараном, бес ему в жилу! Вот только кофейку выпью.
        Он уходит в дом.
        А Тоня остается, она сидит, задрав голову, и смотрит на пастбище, где летний хлев. Тут и сравнивать нечего: поселиться одному в маленьком отдельном хлеву или сутками слушать бабьи разговоры целой отары беременных овец. Нормальный баран будет только рад.
        - Вряд ли это так трудно, — бормочет Тоня себе под нос.
        В хлеву Гунвальда царит веселый хаос, сено вперемешку со всем подряд. Но овцам здесь хорошо. Тоня здоровается с некоторыми. Потом набирает в ведро корма на донышке и идет к стойлу Гладиатора. В полутьме глаза его кажутся светло-зелеными. Голова у него огромная. И она оказывается еще больше, когда он подходит ближе посмотреть, кто такая эта Тоня.
        - Сква-ак, — вскрикивает Чайка-Гейр у нее за спиной.
        - Закрой клюв, ты его раздражаешь! — говорит ему Тоня очень строго. Потом она снова оборачивается к Гладиатору.
        - Послушай, разбойник, — говорит Тоня. — На улице солнышко, и прямо за домом тебе приготовили отличную дачу. Давай, пошли.
        Она дрожащими руками открывает калитку в стойло и начинает медленно пятиться задом по проходу, то и дело тряся ведром с кормом. Гладиатор слышит эти приятные звуки скорого угощения и идет за ней твердым шагом. Тоня задом толкает дверь в хлев и выходит наружу. Бедный Гладиатор, он много месяцев не видел солнечного света. Теперь он замер и щурится сослепу на пороге хлева. Тоня сильнее трясет ведро с кормом, чтобы баран шел на звук, даже ничего не видя.
        Очень собой довольная, она открывает калитку на пастбище. Гладиатор по-прежнему идет за ней по пятам, послушный и смирный, как ягненок.
        - Выступает дрессировщица с бараном! — кричит Тоня Чайке-Гейру, который уселся на заборный столб и следит за происходящим.
        В этот момент операция отступает от плана. Не успевает Тоня открыть калитку на луг, как Гладиатор бодает ее в бок, и она чуть не перекувыркивается через голову. Психованный баран прозрел!
        - Опс! — вскрикивает Тоня, ускоряя шаг.
        Баран бодается безостановочно, и Тоня понимает, что надо спасаться, пока ее не забодали вконец. С развевающейся на весеннем солнце рыжей гривой она резво припускает в сторону летнего хлева. Баран наступает на пятки.
        - Корм! — стонет Тоня.
        Какая же она глупая! Конечно, он тащится за ней… Тоня с силой отшвыривает ведро, и корм рассыпается по всему лугу. Но Гладиатор и ухом не ведет. Его интересует только Тоня. А что если бараны устроены как быки и кидаются на всё красное (и рыжее)?
        - У тебя волосы — как огонь. Будто дверь сеновала[8 - Дверь сеновала в Норвегии всегда красят в густой красный цвет, так что она прямо полыхает на солнце.] в закатном солнце, — однажды сказала ей бабушка.
        Тоня наверняка знает, что до нее таких красивых слов на земле точно никому не говорили. Но сейчас здесь, на лугу, она с удовольствием променяла бы свои рыжие волосы на черные, или светлые, или русые, даже седые приняла бы она с благодарностью в эту минуту.
        Тоня упала. Какой-то жалкий камень поставил ей подножку. Тоня едва успела откатиться в сторону, как рассвирепевший баран кинулся на нее. Он боднул ее в локоть своей каменной головой.
        - Эй!
        Как же это похоже на Гунвальда — купить такого придурочного барана! А теперь половина ягнят — его дети. И скоро у Гунвальда будет отара психованных овец, думает Тоня. И он опять будет приставать ко мне, как ему с ними управиться.
        Тоня неуклюже встает на ноги и ковыляет дальше. Она сообразила, что спастись можно на крыше летнего хлева. Бараны способны на многое, но лазить по крышам они не умеют. А Тоня в этом деле мастер. По словам тети Идун, она в более близком родстве с обезьянами, чем большинство людей.
        Резкий поворот вправо, как раз чтобы увернуться от очередного тычка Гладиатора, пять шагов к хлеву, прыжок на поддон, который прислонен к стене как лестница, — и вот уже Тоня ухватилась руками за край крыши и болтается между небом и землей, дрыгая ногами. Гладиатор еще успевает наподдать ей по одной ноге, но Тоня закидывает вторую наверх и подтягивается.
        Она спасена.
        Чайка-Гейр прилетает и садится рядом. Внизу бушует Гладиатор, сердито топчется на месте и не думает успокаиваться. Тоня заползает повыше на крышу. Потом набирает полную грудь воздуха и кричит в весенний глиммердалский день:
        - Гунвальд!
        - Мартышка-сбоку-крышка, что ты забыла там на верху?
        Гунвальд щурится от солнца и сердится. Тоня показывает пальцем на барана. Не-ет, протестует Гунвальд. Потом кричит ей, что если она угодила в такую переделку, пусть теперь посидит там. Когда-нибудь Гладиатору надоест ее сторожить, и он зайдет в хлев. Тоне останется только слезть и накинуть замок.
        - Ну нет! — кричит Тоня. — А если ему никогда не надоест? Иди сюда и отвлеки его!
        - Интересно, как? У меня рыжих кудрей нет.
        Гунвальд резко ставит кофейник на лестницу и уходит в дом.
        - Гунвальд!
        Он оставит ее так сидеть? Конечно, Гунвальд — старый пень и взбалмошный ворчун, и сейчас у него обострение, но всё же такого Тоня от него не ожидала. Бросить своего друга пропадать на крыше с караулящим внизу диким бараном-человеконенавистником из Барквики!
        Раз так, решила Тоня, ноги ее больше в доме Гунвальда не будет. Но тут он вышел обратно с рождественской скатертью в руках. Тоня узнала ее издали, потому что сама ее и вышила. Собственными своими ручками. Скатерть пестрит снегирями и елочками, вышитыми мелким крестом.
        - Тоня, а она обязательно должна быть такой огромной? — спросила учительница Дагни, потому что Тоня мучилась с рождественской скатертью почти до конца февраля.
        - Обязательно, — ответила Тоня, — потому что Гунвальд — большой мужчина, и стол на кухне у него большой.
        И Гунвальд был так счастлив подарком, как Тоня и мечтала. У него даже глаза увлажнились, когда он вытащил из праздничного пакета скатерть.
        - Неслабо, однако… — тянет Тоня, поняв, что Гунвальд задумал.
        Он идет к лугу, болтая зажатой в руке скатертью. Дойдя, он выпрямляет спину, как генерал.
        - Оле! — кричит Гунвальд и топает ногой.
        И в одну секунду баран теряет всякий интерес к Тоне на крыше.
        В тот день в Глиммердале состоялась коррида. Да, ваша правда, не было амуниции, и тореадор был староват, а быком служил бешеный баран, но тем не менее.
        Гунвальд растягивает скатерть так элегантно, что можно подумать, он ничего кроме корриды в жизни не знал. Раз за разом баран разбегается, проносится по лугу вниз и врезается головой в расшитую крестом скатерть или в белый свет. Старый матадор торжествующе смотрит на Тоню и кланяется. Жжух — снова бодает скатерть баран. Зрелище изумительное.
        Но Гунвальд начинает уставать. Он трясет скатертью судорожно, и каждый раз кажется, что баран протаранит его. В конце концов Гунвальд бегом припускает вдоль луга, волоча за собой красную скатерть.
        - Оле! — кричит он отчаянно.
        - Гунвальд, давай сюда!
        Тоня машет ему, но Гунвальд только потрясает кулаком.
        - Нет уж, я загоню этого психопата в летний хлев. Даже если я на этом окочурюсь! — задыхаясь, кричит он и устремляется в открытые двери.
        Огромный Гунвальд вламывается в хлев, преследуемый по пятам Гладиатором. Чайка-Гейр слетает с крыши, как истребитель.
        Несколько минут в хлеву всё грохочет, потом хлопает дверь. Тоня, волнуясь, сползает к краю крыши и свешивается вниз.
        - Гунвальд, ты жив? — спрашивает она осторожно.
        Тот вытирает рождественской скатертью пот со лба.
        - Это последний раз, когда я покупал что бы то ни было в Барквике, — говорит он и встает так, чтобы Тоня смогла слезть к нему на плечи и спуститься вниз.
        В то, что случилось дальше, нельзя поверить.
        Только что Гунвальд выдержал сногсшибательную корриду и вышел из нее без единой царапины, а тут споткнулся о собственный кофейник. Тоня идет следом и видит, как Гунвальд, забыв о том, что оставил на лестнице кофейник, задевает его ногой, теряет равновесие и растягивается на каменной лестнице во весь свой рост. Раздается страшный хруст сломанных костей. И наступает тишина.
        Глава двенадцатая, в которой Гунвальд до смерти боится больницы
        В Глиммердале чудесный день. Впервые после зимы в домах распахнули окна. Горы сияют, и прямо видно, как тает снег на полях. Удивительно, что и в такие дни случаются несчастья.
        Но несчастье случилось. И в Глиммердале, уже у самых гор, лежит под каменной лестницей своего дома старик, а рядом сидит его маленький лучший друг и в испуге всматривается в долину внизу.
        - Гунвальд, если ты умрешь, я тебя убью, — говорит Тоня.
        У нее слезы в горле, но она не плачет, чтобы не напугать Гунвальда еще сильнее. Бедный, бедный Гунвальд.
        Как Дагни рассказывала на уроке, что надо делать при несчастном случае, так точно Тоня всё и сделала. Вызвала скорую помощь и накрыла Гунвальда теплым одеялом. Счастье, что он не потерял сознания. Гунвальд такой огромный, что Тоне понадобилась бы лебедка, чтобы самой переложить его на бок в устойчивое положение.
        - Ничего страшного, — утешает она, но сама в это не верит.
        На вид всё плохо. Лицо у Гунвальда серого цвета, и он ни слова не говорит.
        Наконец приезжает скорая, и тут к Гунвальду внезапно возвращается дар речи. И он выдает целую тираду. Он ведет себя как бешеный Гладиатор и костерит обоих врачей так, что небесам темно. Не может быть и речи ни о какой больнице. Еще чего! Размечтались! Лучше он сам тихо помрет здесь, в тишине и покое, у своего собственного крыльца.
        Бедные врачи.
        - Тебе никто не позволит валяться здесь и умирать, — говорит Тоня строго. — Я поеду с тобой.
        Тогда Гунвальд закрывает рот и стискивает ее руку, она даже ойкает от железной хватки.
        - Малышка, может, тебе лучше пойти домой? — спрашивает врач, доставая носилки.
        Тоня мотает головой — нет. Врачи смотрят на руку Гунвальда, вцепившуюся в Тонину. Тут нужны клещи, чтобы их расцепить.
        - Хорошо, поехали с нами.
        Но очутившись вместе с Тоней в машине скорой помощи, Гунвальд вдруг сам отпустил ее руку.
        - Тоня, — выдохнул он. — Мне нужно письмо. Письмо… Оно в книжном шкафу.
        Тоня не уточняет, какое письмо. Хотя она не видела его и не слышала о нем с зимы, но сразу понимает, о каком письме просит Гунвальд. Конечно, о том, где пишут, что умерла Анна Циммерман. Тоня бросилась в комнату и ничуть не удивилась, найдя в шкафу именно его. Ее только поразило, какой затертый у конверта вид. Похоже, Гунвальд прочитал письмо раз сто. Тоня прижимает письмо к себе и спешит обратно.
        Машина трогается. Они едут далеко в город, в большую городскую больницу.
        Это был трудный день. Гунвальд был неколебимо уверен, что умирает. Врачи и сестры были страшно заняты и разговаривали только между собой. До такой степени Тоню никогда еще не игнорировали. В конце концов она поймала пробегавшего доктора за полу халата, и ему пришлось, хочешь не хочешь, поговорить с ней.
        - Гунвальд умрет? — спросила она прямо.
        Доктор взглянул на нее удивленно.
        - Нет, конечно.
        - Честное слово?
        Доктор дал ей обещание, что Гунвальд не умрет. Для надежности он взял Тонину руку в свою и немного старомодно подтвердил свое обещание словом чести.
        Гунвальд не умрет, но попробуйте втолковать это старому упрямцу, который ни разу в жизни не лежал в больнице. Тоня жалеет его, утешает, гладит, но и злится тоже.
        - Если ты сейчас же не успокоишься, я сдам тебя во вторсырье! — кричит она. — Пускай из такого дурака Гунвальда сделают нового и хорошего!
        Когда в дверь ворвался папа, Тоня была уже совсем без сил. Она кинулась к папе на руки. Бедный папа, он думал, это с Тоней несчастье. Он возвращался из магазина, на дорогу к нему выбежала Салли, размахивая руками, и затараторила, что сперва видела Тоню на крыше летнего хлева Гунвальда, а потом туда промчалась скорая.
        - Бедняжечка, — застонала Салли и схватилась за сердце. — Останется теперь инвалидом, наверное.
        Теперь папа прижимает к себе Тоню и страшно радуется, что на койке лежит не она, а Гунвальд.
        - Тоня, ты умница и молодчина, — говорит папа.
        И вдруг времени у всех кругом сразу стало вагон и маленькая тележка. Никто никуда теперь не спешит, все обстоятельно отвечают на папины вопросы, слегка приглушаемые его бородой. У Гунвальда сложный перелом шейки бедра, его придется оперировать сегодня же вечером. Еще он сломал лодыжку, но ее можно будет прооперировать только через несколько дней, когда сойдет отек.
        - Я хочу домой, — стонет Гунвальд.
        Он гораздо спокойнее. В него напихали ведро лекарств. Но домой его не отпустят. Глиммердал не увидит его много недель. Сначала ему прооперируют шейку бедра, потом лодыжку, а после он будет заново учиться ходить.
        - Я умру, — говорит Гунвальд.
        - И я, — вторит Тоня. — Я околею одна от скуки.
        Глава тринадцатая, в которой Тоня читает зеленую книгу и Гунвальд дает ей тайное поручение
        Дел у папы с Тоней теперь вдвое больше. Через пару недель овцы начнут ягниться, и надо будет дежурить и в своем хлеву, и у Гунвальда. Хорошо, что в Глиммердале всякий готов прийти на помощь. Принять у овцы роды я как-нибудь сумею, говорит Петер. Всё будет хорошо, по телефону уверяет Тоня Гунвальда. Но он ей не верит. И не сомневается, что всё равно умрет.
        - Не говори глупостей, — фыркает Тоня и обещает кормить Гунду.
        На другой день она вылезает из школьного автобуса у почтовых ящиков и вместо того, чтобы пойти домой, поднимается в горку, во владения Гунвальда. Насыпает в миску кошачьего корма и садится в кресло-качалку посмотреть, как Гунда ест. Тикают часы. Тоня качается в кресле. Странно сидеть здесь одной, без Гунвальда. Тоня оглядывает пустую кухню. Взгляд доходит до шкафа с книгами. Это здесь она вчера нашла письмо, на третьей полке с краю.
        Тоня вылезает из кресла. Что это за зеленая книжка там стоит? Это ведь ее читал Гунвальд, когда она ворвалась в кухню? Он тогда сразу захлопнул книжечку и сунул ее под стол. Тоня замирает, наклонив голову. «Хейди»[9 - Речь идет о книге швейцарской писательницы XIX века Йоханны Спири «Хейди» (в русском переводе «Хайди»), По мотивам этой книги японский режиссер Хаяо Миядзаки снял мультипликационный фильм «Хейди — девочка с Альп».] — написано на корешке. Тоня вытаскивает книгу. Она не детская, потому что на обложке картинки нет; правда, внутри на первой странице красивый рисунок — девочка с темно-русыми кудряшками и козел.
        Тоня берет книжку и снова устраивается в качалке. От страниц пахнет стариной. Сначала сплошь идут трудные имена и подробности о дядьях по материнской линии, троюродных сестрах и прочем, всего этого Тоня не понимает и уже собирается вернуть книгу на место, но тут она становится интересной.
        Начинается рассказ о маленькой девочке по имени Хейди. Вначале ей всего пять лет, родители ее умерли, и она едет в горы вместе со своей тетей — тетушкой Дет.
        - Тетушка Дет…
        Тоня пробует имя на вкус. Хорошее. Хотя сама тетушка ей не нравится. Добротой она не отличается.
        Кудрявая Хейди переезжает к своему дедушке, так решила Дет. Он живет высоко в горах, совсем один, только с двумя козами. Вся деревня боится дедушки Хейди: он страшный, злой и у него сросшиеся брови. Услышав, что Дет собирается отвезти Хейди к нему и там оставить, деревенские хором уговаривают ее не делать этого. Неужели у Дет не дрогнет сердце бросить невинную маленькую сиротку на растерзание этому чудовищу? Говорят, он убил однажды человека — в драке.
        Но тетушка Дет непреклонна и увозит сироту Хейди высоко в горы. У меня нет больше сил, объясняет Дет, возиться с девочкой, хоть я и обещала это ее покойнице матери. И времени нет. Так что придется Хейди жить с дедом, кто бы что ни говорил.
        Что станется с Хейди, когда ее бросят одну с этим ужасным дедом? Тоня читает дальше с замиранием сердца и дрожит, пока не убеждается, что молва, к счастью, неправа. Он оказался не так страшен, этот дедушка, хотя и правда не любил причесываться. Жил он в маленькой избушке высоко в горах, где шумит в елях ветер и блестят горы.
        Это точно как в Глиммердале на сетере, думает Тоня. И вспоминает, как скребется в стены ветер, огибая старую избушку, когда они летом ночуют там. В это время там всё вокруг усыпано красивыми цветами, совсем как в книжке о Хейди.
        Тоня забывает, что она сидит в кухне Гунвальда, и время забывает, и всё на свете. Ей кажется, что она — Хейди и что всё происходит в Глиммердале. Хейди спит у дедушки на сеновале. Тоня тоже часто делает так летом. Но лучше всего, когда Петер-пастух берет Хейди с собой отогнать коз высоко-высоко в горы, где вечерами заходящее солнце разжигает пожар в снегу. Точно как на Большой Морде, думает Тоня. И отчетливо видит эту картину. Так хорошо, как у дедушки, Хейди никогда не жилось. Она ухаживала за козами, и пила козье молоко, и крепла день ото дня. И злющий дедушка был всегда добр и ласков с ней.
        - Тоня?
        Это папа. Он появился на кухне Гунвальда с баулом в руке.
        - Надо, наверно, собрать для нашего больного зубную щетку и бельишко, — говорит он. — Что читаешь?
        Тоня протягивает папе зеленую книгу, папа прищуривается и читает:
        - «Хейди».
        У папы странно меняется выражение лица.
        - Где ты это взяла?
        Тоня кивает на книжную полку.
        - Хм, — хмыкает папа.
        Тоня не стала рассказывать Гунвальду, что она нашла зеленую книгу. Отчего-то ей кажется, что Гунвальду это не понравится. Он сегодня ерепенится пуще, чем вчера. Всё в госпитале плохо. Врачи носятся, как наскипидаренные кошки, у медсестер руки не к тому месту приставлены, а кормят бурдой, наверняка это тушенка из вороны с перьями.
        - К тому же у меня кончился табак, это катастрофа, — хнычет Гунвальд.
        Едва папа выходит за дверь, чтобы купить Гунвальду табаку внизу в киоске, страдалец на полуслове обрывает жалобы и пальцем манит к себе Тоню. Для надежности оглядывается на дверь, не слышит ли кто.
        - Тоня, у меня для тебя важное поручение.
        Занавески раздуваются от ветра, и лучи солнца выкладывают красивый узор на полу.
        - Растереть чертов кофейник в порошок, да? — с готовностью спрашивает Тоня.
        Это тоже неплохо бы, но Гунвальд хочет попросить ее о другом. Еще раз оглянувшись на дверь, он вытаскивает из-за пазухи письмо.
        - Отправь вот это.
        Удивившись, Тоня берет письмо.
        - Это очень важно, — говорит Гунвальд. — Если я умру…
        - Сколько можно талдычить о смерти! — закипает Тоня. — Ты не умрешь.
        - Откуда ты знаешь? Операция — всегда риск, — говорит Гунвальд упрямо. — Я едва выжил, когда мне оперировали шейку бедра. А через три дня мне будут резать лодыжку. Может статься, ты видишь меня сегодня в последний раз.
        Тоня фыркает. Потом опускает голову и читает адрес. «Фр. А. Циммерман» — написано на конверте. Тоня не верит своим глазам.
        - Анна Циммерман! — вскрикивает она.
        Гунвальд прижимает палец к губам и так шикает на Тоню, что его самого едва не сдувает с кровати.
        - Это секрет, глупая девчонка!
        - Но Гунвальд, ты не можешь послать письмо покойнику. У тебя нехорошо с головой?
        Гунвальд пылко убеждает Тоню, что с головой у него всё в порядке. Разве на конверте написано «Фр. А. Циммерман, 6143, загробный мир»? Нет, там написан обычный длинный немецкий адрес.
        - Но ты говорил, что Анна Циммерман умерла!
        Тоня ничегошеньки не понимает.
        - Сколько можно талдычить о смерти! — рявкает Гунвальд.
        Он не собирается ничего объяснять. Просто берет Тоню за руку и говорит:
        - Тоня, это последняя просьба старика.
        - Что бы ты без меня делал! — бросает Тоня и, не дожидаясь ответа, прячет письмо в карман куртки.
        Через три дня, вечером, когда Гунвальд, к своему изумлению, как миленький очнулся после операции, немецкий почтальон подошел к красивому старинному немецкому особняку и просунул письмо в прорезь почтового ящика. С той стороны письмо аккуратно взяли в руки. И прочитали много, много, много раз. И тот, кто читал письмо, задумчиво смотрел в большое старинное окно.
        Глава четырнадцатая, в которой в Глиммердал приезжают загадочная незнакомка и ужасный волкодав
        Журчащим весенним днем, спустя неделю после того, как Гунвальда прооперировали, высокая женщина с оранжевым рюкзаком и огромной псиной на поводке сошла на пристани на берег. Она спустилась по трапу и замерла на месте. Весенний ветер Глиммердала пахнул ей в нос, она зажмурилась и сильнее сжала поводок. Ее лицо на миг смягчилось. Но только на миг. И тут же снова посуровело. Равняясь на хозяйку, собака залаяла на воробьев, забившихся под стол-мороженник[10 - Рядом с каждым киоском или магазинчиком по всей Норвегии стоит такой стол славками, за ним можно съесть мороженое или еще что-нибудь.].
        Женщина двинулась вверх по узкой дорожке, разбрызгивая во все стороны снежную кашу. Она прошла мимо киоска, магазина и парикмахерской. В дверях стоял Тео, но нет, он не стал спрашивать, не хочет ли женщина постричься. Тео никогда не видел таких лохматых всклокоченных женщин, ни разу в жизни. Он промолчал. Только маленький пудель Метисса у него в ногах заскулила от ужаса перед огромным волкодавом.
        За занавесками в каждом из немногих домов вдоль дороги, по которой шла женщина великанского роста, о ней шептались и судачили. Никто не видел ее раньше. Наверно, приехала в кемпинг Хагена, думали люди. А собака? В кемпинге запрещено почти всё, с собаками туда тоже не пускают. Так что она, скорей всего, получит от ворот поворот и отправится назад вечерним кораблем.
        - Вот это великанша!
        - А волосы?! Сроду такого не видел!
        - А псина! Не приведи Бог встретить эту парочку в темном месте поздним вечером…
        Так перешептывались за всеми занавесками. А дама с собакой знай топают через всю деревню, проходят дом Петера и его мамы и наконец оказываются перед кемпингом Хагена. Они у цели, верно ведь? Вовсе нет. Великанша и волкодав решительно проходят мимо. Они даже не смотрят в сторону кемпинга Хагена. Размеренным уверенным шагом они уходят дальше вглубь Глиммердала, пересекают насквозь сказочный лес и минуют домик Салли.
        Что они делают дальше, никто в целом мире не видит. Папа как раз сегодня увез Салли в аптеку в Барквику. Гунвальд в больнице. А Тоня? Тоня далеко от Глиммердала — она сидит у Гунвальда на кухне, погрузившись в зеленую книгу о Хейди.
        Тоня читает почти не дыша, потому что теперь эта дурацкая тетушка Дет вдруг решила забрать Хейди у дедушки. Когда они так полюбили друг дружку и живут душа в душу! А эта гадина Дет явилась на сетер и попросту умыкнула Хейди! Дедушка был вне себя от ярости. «Забери ее, сломай ей жизнь, и чтоб глаза мои ее больше не видели!» — кричал вдогонку Дет, когда она увозила малышку Хейди. Бедная, бедная Хейди и бедный дедушка! Тоня так зла на эту тетушку Дет, что у нее прямо в животе клокочет.
        Хейди отправляют в город Франкфурт, читает Тоня. Она будет служить подружкой для игр одной девочке в инвалидном кресле, в страшно богатой семье.
        - Франкфурт, — бормочет Тоня. Где-то она уже слышала это слово. Тоня читает дальше, но вдруг вспоминает: она видела его в адресе на письме, которое Гунвальд попросил отправить! Там было написано «Франкфурт». Тоня морщит брови и задумчиво проводит рукой по зеленой обложке. Почему Гунвальд держит в доме эту книгу, вообще-то говоря?
        Клара, эта богатая девочка в инвалидном кресле, оказалась очень милой. Хейди была самым большим счастьем ее жизни, потому что с появлением Хейди старый чопорный особняк во Франкфурте вдруг ожил. Хейди, которая только спустилась с гор и вообще привыкла спать в сене и дурачиться с козами, не умеет вести себя прилично, как принято в знатном доме. Поэтому она всё время попадает в смешные и нелепые переделки на потеху Кларе и слугам. Но строгая-престрогая фрёкен Роттенмейер не находит эти происшествия смешными. Она такая суровая, что у Тони прямо мурашки по телу. Фрёкен Роттенмейер считает, что Хейди позорит их благородный дом. А несчастная Хейди так тоскует по своему дедушке и своим горам! Она даже есть от горя не может. Но боится сказать об этом, потому что бедняжка Клара может расстроиться, что она не хочет с ней больше играть, и заболеть от расстройства еще сильнее.
        Но потом Хейди все-таки не выдерживает. Она должна увидеть свои горы, и всё тут! Если она поднимется на самую высокую башню Франкфурта, то наверняка увидит горы, правда же? Хейди без спросу уходит в город, и там один мальчик помогает ей найти дорогу к собору, а служитель наверху поднимает ее еще выше, чтобы ей было видно далеко-далеко за пределы Франкфурта. И тут Хейди переживает такое разочарование, что Тоня, сидящая на кухне Гунвальда в долине Глиммердал, едва не плачет. Хейди не видит своих гор даже с высоты башни! Насколько хватает глаз, кругом только бесконечные крыши. Неужели бывают такие огромные города? Ужас, какой одинокой и всеми покинутой, должно быть, чувствует себя Хейди.
        Вдруг кто-то открывает с улицы дверь, и Тоня слышит шаги в коридоре. Видно, папа вернулся из Барквики. Как-то слишком рано, думает Тоня. Ей бы хотелось успеть дочитать зеленую книгу.
        - Папа, представляешь, Хейди… — говорит Тоня в открывающуюся дверь.
        Она не договаривает фразу.
        В дверях стоит не папа.
        Глава пятнадцатая, в которой Тоня страшно пугается и удивляется
        Тоня вообще-то девочка храбрая. Она почти ничего не боится. Ее не страшат привидения, потому что она в них не верит. Она не трусит, когда остается одна, потому что давно к этому привыкла. Ее не пугают ни высота, ни темнота, ни скорость, ни глубина, ни чужие дяди, ни злые тети, ни пауки, ни мыши, ни огонь, ни даже гроза с громом и молниями. И Клауса Хагена она тоже не боится. Она боится лишь одной вещи на свете, но боится так сильно, прямо до смерти, что этот страх перевешивает всё, чего она не боится. При виде собаки у Тони Глиммердал душа падает в пятки, сердце замирает и подкашиваются ноги. И это нисколечко не смешно.
        Единственная собака, которую Тоня изредка отваживается погладить, это карманного размера пудель Метисса в парикмахерской Тео, но Тоня старается делать это как можно реже, и она всегда готова дать кругаля, лишь бы обойти стороной собаку.
        Одно дело, когда в кухню Гунвальда без стука входит совершенно незнакомая дама. И даже то, что она ростом с великана, как-то можно пережить. На всё на это Тоня могла бы среагировать разумно, если бы не собака. Но огромное четвероногое чудище с приплюснутой мордой и блестящей шерстью, которое внезапно, без предупреждения, вошло в кухню и зарычало…
        Бедная Гунда метнулась под кровать со скоростью ракеты. Тоня от страха не могла даже позвать на помощь.
        - Ты кто? — спросила великанша.
        Ничего вопросик, да?
        - Э-э-э-э, — заблеяла Тоня, подтягивая к себе коленки. Великанша потянула собаку за поводок и вывела вон.
        Тоня услышала, как они что-то с шумом делают во дворе. Вся дрожа, она слезла со стула, уронив на пол книгу о Хейди.
        Когда великанша с грохотом ввалилась назад в кухню, Тоня всё еще была белого цвета (не считая веснушек).
        - Я привязала его к флагштоку. Не суйся к нему. Он кусается, — сказала великанша грубым голосом.
        И замолчала. Дверь она оставила открытой. Видимо, намекая, чтобы Тоня поскорее выметалась. Ну и нахальство!
        - А вы кто? — спросила Тоня, стараясь, чтобы вопрос прозвучал строго, но ей помешало любопытство.
        Незнакомка, кстати, красивая, только одета кое-как. Загорелая, а глаза почти черные. Она похожа на Рони, дочь разбойника, но гораздо больше размером.
        Великанша не отвечает. Она озирается по сторонам. Долго не сводит глаз со скрипки Гунвальда, потом с зеленой книги на полу. Потом сверху донизу оглядывает Тоню.
        - Слушай, ты ведь здесь не живешь?
        Тоня мотает головой.
        - Нет, здесь живет Гунвальд, но он в больнице. А я живу на той стороне.
        - Я могла бы и догадаться, вон ты какая рыжая, — говорит великанша.
        Тоня разевает рот. Великанша садится на Тонин стул, как будто кто-то дал ей право занимать стул, на котором всегда сидит Тоня.
        - Ты сестра Сигурда?
        Тоня сильно удивилась.
        - Нет, он мой папа.
        Великанша, которая высматривала что-то в окне, резко повернулась к Тоне.
        - Ничего себе, — пробормотала она.
        И тут гроза Глиммердала в очередной раз доказала, что она любит гостей больше, чем обычные люди.
        - Хотите кофе? — спросила она, подумав, что пусть кофейник послужит им еще разок, прежде чем она сотрет его в порошок.
        Великанша не хочет кофе.
        - А что ты здесь делаешь? — спрашивает она вместо кофе.
        - Что я здесь делаю? — изумленно переспрашивает Тоня. — Гунду кормлю.
        - Ты знакома с Гунвальдом? — строго спрашивает дама.
        Тоня объясняет, что Гунвальд ей сосед, крестный и лучший друг.
        - Понятно, — отвечает дама и меряет Тоню взглядом с макушки до пят.
        Почти всегда отпускники, встретив Тоню, долго ее рассматривают: грива на голове, веснушки на лице, небрежная одежда и, наконец, ноги, одна из которых смотрит прямо, а вторая чуть косолапит. Но такому тщательному осмотру Тоня еще не подвергалась.
        - Теперь тебе пора домой, я думаю, — говорит великанша. — Кошку я буду кормить сама.
        - Не-е-ет!
        Тоня ударила себя в грудь, но великанша лишь криво улыбнулась.
        - Будет по-моему, — сказала она и кивнула в сторону флагштока и привязанной к нему собаки.
        Тоня сглотнула и забрала с табуретки свою кепку.
        - Я еще вернусь, — пообещала она спокойно — насколько хватило сил.
        Глава шестнадцатая, в которой папа раскрывает Тоне сногсшибательную тайну
        Иногда довольно противно быть ребенком. Просто Тоня этого раньше не чувствовала. В Глиммердале с ней обычно обращаются как со взрослой. Ее мнение учитывают, и у людей нет от нее тайн, о которых ей не положено знать. Так Тоня думала, во всяком случае.
        Но в тот день мир перевернулся с ног на голову. Тоня вдруг узнала нечто такое, что знали все кругом, но держали от нее в секрете. Лучший друг Тони, ее родные папа и мама, ее собственные бабушка и дедушка, уж не считая остальных, — никто не удосужился рассказать ей это. Салли — и та была в курсе. Но даже Салли, которая пробалтывается обо всем в три секунды, не выдала Тоне этой большой и важной тайны.
        И вот как Тоня обо всем узнала.
        Чинно спустившись с крыльца и обойдя как можно дальше собаку, Тоня Глиммердал припустила бегом с такой скоростью, с какой она никогда еще не бегала, и домчалась до моста в тот самый момент, когда папа с Салли заруливали к ней на двор.
        - Папа, там одна тетка заняла дом Гунвальда и не уходит! И у нее собака, и она…
        Папа как раз помогал Салли выйти из машины.
        - Что ты сказала? — спросила она взволнованно и сжала папин локоть так, что он скривился от боли.
        И запыхавшаяся Тоня стала рассказывать про даму огромного роста с нечесаными волосами и черными глазами, а папа тем временем поднимал по ступенькам Салли и ее сумки.
        - Папа, и она знает тебя! — выкрикнула Тоня напоследок.
        - Правда? — удивился папа и посмотрел на дорогу к хутору Гунвальда.
        Он стоял, смотрел и задумчиво дергал себя за бороду, но вдруг резко перестал. И впервые в жизни Тоня стала свидетелем того, как папа на короткое время утратил свою всегдашнюю невозмутимость.
        - Это же никак не может быть Хейди? — спросил он Салли.
        - Хейди? — воскликнула Салли недоверчиво.
        Тоня оцепенела, превратившись в живой вопросительный знак, а Салли накинулась на свою авоську, перерывая ее содержимое в поисках пузырька с новым лекарством.
        - Хейди? — приговаривала она. — Неужели Хейди? Через столько лет? Великий боже!
        - Хейди? — переспросила Тоня. — Как в книжке?
        Внезапно папа засуетился и заторопился, Тоня никогда не видела его таким спешащим. Ей пришлось семенить вприпрыжку всю дорогу вверх по горке-к-Гунвальду, чтобы не отстать от папы.
        - Па-па!
        Но во дворе перед домом Тоня все-таки отстала, потому что папа пошел напрямик, а Тоне еще надо было обойти эту злосчастную собаку, которая так и торчала у флагштока и скалилась оттуда.
        К тому времени, когда она поднялась на крыльцо, папа уже успел постучать в дверь, а великанская тетка — открыть ее. Они долго молчали, глядя друг на друга. Потом папа прокашлялся.
        - Ну ты и вымахала, — сказал он.
        Великанша забылась, и лицо ее расплылось в улыбке. Но спустя секунду улыбка стерлась.
        - Папа? — окликнула его Тоня из-за спины.
        Она ничегошеньки не понимает. Папа взял ее за плечи и поставил перед собой.
        - Вы, как я понял, уже успели повстречаться. Это Тоня, моя дочь, — гордо представил он.
        А потом кивнул на великаншу в дверях.
        - Тоня, а это Хейди…
        Папа легонько сжал ей затылок — и закончил:
        - …дочка Гунвальда.
        Что? Нет!!! Тоня переводит взгляд с папы на тетку в дверях и обратно. За их спинами лает собака.
        - У Гунвальда нет дочки.
        В голосе Тони нет ни тени сомнения, хотя она и видит, что эта Хейди словно появилась на свет из носища Гунвальда.
        - Нет у него никакой дочки, — снова повторила она.
        Хейди холодно взглянула на Тоню.
        - Верно, нет, — буркнула.
        Потом кивнула папе.
        - Рада видеть тебя в добром здравии, Сигурд, — сказала она. — Но я сама тут разберусь.
        И хлопнула дверью.
        Нелегко далась папе обратная дорога. Пока они спустились вниз по горке-к-Гунвальду, сели в машину и доехали домой, Тоня рассвирепела по-настоящему. Что это за выдумки такие?
        - В юности, — осторожно начал папа издалека, — у Гунвальда несколько месяцев был роман с немецкой девушкой. Они встретились на каком-то конкурсе скрипачей в Германии.
        - С Анной Циммерман? — уточнила Тоня.
        Папа удивился.
        - Да, с Анной Циммерман. Но довольно быстро всё между ними кончилось, как я слышал. Через несколько месяцев Анна Циммерман исчезла и появилась в Глиммердале только четыре года спустя. Она приехала с четырехлетней девочкой по имени Хейди.
        Тоня таращится с открытым ртом.
        - Гунвальд не знал, что у него есть дочь, пока не увидел ее на крыльце своего дома. Анна Циммерман провела в Глиммердале несколько дней. А потом оставила девочку Гунвальду и уехала.
        Папа мнет бороду и качает головой.
        - Началась паника, конечно. Никто не понимал, как Гунвальд с этим справится. Гунвальд всегда жил только собой, а тут ему вдруг надо заботиться о малышке.
        - Но как же… — не понимает Тоня.
        - Анна Циммерман была известной скрипачкой. Она концертировала по всему миру. И считала, наверно, что Хейди лучше будет у Гунвальда.
        - И Хейди жила в Глиммердале? Жила у Гунвальда?
        Тоня потрясена. Папа кивает.
        - Да. Она выросла здесь. В детстве мы дня друг без друга не проводили, играли вместе. Носились по горам. Хейди учила меня и братьев всему на свете.
        Папа почти никогда не говорит так много сразу. Можно подумать, где-то открыли потайной шлюз.
        - Анна Циммерман иногда приезжала в гости. Она была настоящая дама, красивая. Хейди она называла Адельгейд, как ее, видно, и звали по-настоящему, разговаривала с ней по-немецки и заваливала ее дорогой одеждой. А нам с братьями всегда дарила заграничный шоколад. Как-то Анна привезла Хейди скрипочку. А в следующий раз другую, побольше. Но она никогда не гостила долго. А стоило ей уехать, Хейди сваливала в кучу дорогие наряды и одевалась в свои обычные одежки. Но скрипки шли в дело. Хейди с Гунвальдом играли на пару. И она брала в городе уроки и делала большие успехи.
        - Но… — снова говорит Тоня.
        В голове у нее не помещается, почему Гунвальд никогда ей об этом не рассказывал.
        - А когда Хейди исполнилось двенадцать, Анна Циммерман приехала и увезла ее.
        - Что?!
        Папа кивает.
        - С того дня прошло почти тридцать лет, и всё это время Хейди никто не видел. Говорили, что она стала скрипачкой и что известна в Германии не меньше своей матери. Но я не знаю, правда ли это.
        Тоня стоит, опустив руки по швам, и у нее нет сил ни стоять, ни сесть.
        - Что сказал на это Гунвальд? — наконец спрашивает она.
        Папа меняется в лице.
        - Гунвальд не сказал ничего. Он сорвал со стены все фотографии Хейди, устроил в саду большой костер из ее одежды и…
        Папа умолкает.
        - Дальше, — командует Тоня. В глазах у нее слезы.
        - Тоня, мне было всего десять лет, я плохо помню, — мямлит папа. — Но я долго злился на Гунвальда из-за этого костра.
        Когда они наконец доехали до дома и вышли из машины, Чайка-Гейр с воплями спикировал папе на плечо. В хлеву заблеяли овцы, им скоро рожать. Всё было как всегда — и всё не так, как раньше.
        - Почему мне никто этого не рассказал?!
        Тоня вне себя. Она тут, значит, дружит с этим старым пнем, делится с ним всеми своими секретами, как положено закадычным друзьям, а этот мерзкий тип даже не намекнул, что у него где-то имеется дылда-дочь. И хоть бы кто другой рассказал!
        Папа чешет в затылке и украдкой бросает на нее быстрый взгляд.
        - С тех пор никто имени Хейди ни разу не упоминал. Гунвальд этого не выносит.
        - Что значит — не выносит?
        И папа рассказывает, как один из его младших братьев раз спросил, вернется ли Хейди. Так Гунвальд впал в ярость и запустил кухонным стулом в стену. И заявил, что пока он жив, он не желает слышать этого имени.
        Тоня дрожит и хватает ртом воздух. Гунвальд. Она виделась с ним всю свою жизнь каждый день, она так любила его, что даже в сердце больно. И вдруг… Теперь она словно совсем его не знает.
        - Знаешь, что сказала твоя мама, услышав историю о Хейди и Гунвальде? — спрашивает папа.
        Тоня мотает головой.
        - «Гунвальду надо опять полюбить кого-то», — сказала мама. Это она предложила позвать его тебе в крестные.
        - Правда?
        - Да. Гунвальд, конечно, не мечтал стать крестным орущей малютке, но в конце концов сдался и согласился. Правда, мама пустила в ход всю свою смекалку и обаяние.
        Папа улыбается.
        - Тоня, я думаю, ты была для Гунвальда лучшим лекарством. Последние годы он ведет себя почти как человек.
        Тоня в тупике: что сказать, куда себя деть, о чем думать — непонятно. Папа сунул в рот прошлогоднюю сухую травинку.
        - Жизнь ни у кого не бывает без трудностей, Тоня. Но у Гунвальда с Хейди она сложилась особенно тяжело.
        Остаток вечера папа молчал.
        Глава семнадцатая, в которой Хейди больше не делает тайны из своего чудовищного плана
        На следующее утро Тоня проснулась с твердым намерением взорвать кофейник. Порывшись в ящике, она нашла огромные хлопушки, которые тетя Эйр по секрету от всех подарила ей в прошлом году. Это напомнило Тоне о том, что скоро ей исполнится десять лет. Юбилей.
        - У него круглая дата, — обычно говорит бабушка, когда человеку исполняется пятьдесят, шестьдесят или семьдесят.
        Круглая дата — более важный праздник, чем просто день рождения. Но и десять — тоже круглое число. Тоня уже давно решила, что устроит грандиозный праздник. Может, дать объявление в местной газете и написать, что «дом открыт для гостей»?
        Вчера она лежала и думала о том, что рассказал папа. Как Гунвальд запустил в стену стулом и какие у Хейди черные глаза. И еще вспоминала девочку Хейди из зеленой книжки. Странно, думает Тоня, что есть настоящая Хейди и есть выдуманная. Засыпая, она решила подружиться с настоящей Хейди.
        Когда Тоня утром явилась на хутор Гунвальда, Хейди сидела на крыльце и пила кофе. Точь-в-точь Гунвальд. Объезжая пса, Тоня выписывает странные зигзаги по двору и вихляет велосипедом, как пятилетний ребенок на велике без маленьких колес. Ну и волкодав! Скалит зубы, рычит и только и мечтает сожрать ее на завтрак.
        - У тебя на голове чайка, — говорит Хейди, когда Тоне удается наконец пробраться к дому.
        - Я знаю.
        Тоня бережно снимает Чайку-Гейра с головы и ставит на землю. Теперь, когда она всё знает, ей хочется рассмотреть Хейди получше. Ну надо же, она тоже выросла в Глиммердале, ровно как Тоня. И, наверно, тоже знает все лучшие места на реке. А вдруг ей известно даже об орлином гнезде на Зубце? И она тоже ночевала в спальнике на сетере? И пила у Салли разведенный сок? Вдруг она делала в детстве всё то же самое, что Тоня делает теперь?
        - Ты пришла в третий раз за сутки, — говорит Хейди. — Я не люблю чаек. И я не люблю гостей.
        - Хутор не твой, — спокойно отвечает Тоня.
        Хейди тяжело смеется.
        - Именно что мой.
        - Нет. Этот хутор Гунвальда.
        Тоня Глиммердал пристально смотрит на Хейди.
        И тогда эта дылда взяла и вытащила из нагрудного кармана письмо. Тоня узнала его с первого взгляда. Это письмо она по просьбе Гунвальда сама отправила неделю назад. Фр. А. Циммерман. Вдруг до Тони доходит, что А. Циммерман — это не покойная Анна Циммерман, как она думала, а как раз наоборот — Хейди. Папа говорил, что ее по-правильному зовут Адельгейд.
        Письмо обтрепано по краям. И Тоня еще горько пожалеет, что опустила его в почтовый ящик. Лучше б она его съела.
        - Гунвальд думал, что не выкарабкается, — просто говорит Хейди. — Поэтому он передал хутор мне. Это написано черным по белому. Так что хозяйка здесь я.
        Что-о? Тоня хмурит брови. Но лишь на минуту. Если Хейди правда дочка Гунвальда, она всё равно унаследует хутор. Так что тут ничего неестественного нет. Тоня пожимает плечами с видом «ну и что?».
        Хейди встает во весь свой рост.
        - Знаешь, что я собираюсь сделать с этим хутором, Тоня Глиммердал?
        Тоня мотает головой. Неужели Хейди собирается переселиться сюда? Или выращивать экологические продукты, как этот парень из Барквики?
        - Я его продам. Продам со всеми потрохами, чтобы мне никогда больше сюда не возвращаться.
        - Продашь хутор? Прямо сразу?
        Тоня так удивлена, что почти кричит.
        - Да. Как можно быстрее.
        Гроза Глиммердала смотрит на Хейди в ужасе.
        - А где же будет жить Гунвальд?
        Хейди прячет письмо обратно в карман и сплевывает жевательный табак.
        - Плевать мне на Гунвальда, — говорит она просто.
        В голове у Тони происходит короткое замыкание.
        От слов «плевать мне на Гунвальда» она впервые в жизни по-настоящему взбесилась. В голове раздался щелчок, и Тоня во второй раз ринулась в драку. Правда, сейчас ей бы следовало подумать получше, а не набрасываться, как белка на динозавра. Хейди стиснула ее железными руками и без усилий подняла в воздух.
        - Нельзя плевать на Гунвальда! — визжит Тоня.
        Она плюется и брыкается.
        - Можно, — отвечает Хейди спокойно. — Замолкни. Но Тоня не перестает, потому что Гунвальд ее лучший друг и он за всю жизнь ни разу ее не обидел.
        Если Гунвальд не сможет вернуться домой, то он умрет, в этом Тоня уверена. И что тогда Тоне делать? Что будет в Глиммердале без Гунвальда? У нее внутри всё чернеет, стоит ей только подумать об этом. Даже мысли такой ей не вынести!
        - Ты не имеешь права продавать! Я подговорю всех в Глиммердале, и никто у тебя не купит, — хрипит Тоня.
        Хейди отпускает ее.
        - Говори с кем хочешь, Тоня. А я поговорю с владельцем кемпинга, он мечтает купить этот хутор. Собирается строить тут гостевые домики. Здесь выше, и вид лучше, чем внизу.
        Ну всё. Довольно. Эта дылда просто сумасшедшая. Как можно продать хутор Гунвальда этому Клаусу Хагену? Только через ее, Тони, труп. Ничего, она поломает им планы. Тем более что ясно, с чего надо начать. Если бы не кофейник, ничего бы не случилось. Тоня поднимается по ступеням, тяжело печатая шаги.
        Кофейник стоит на столе. Из него идет пар. Рядом лежит открытая зеленая книга. У Тони мелькает мысль взять книгу домой, ей интересно узнать, чем кончилось дело с Хейди во Франкфурте, но она чувствует, что хватит с нее Хейдей, достали. Взрыв — вот что сейчас нужно. Такой, чтоб небо содрогнулось. Тоня берет кофейник и, не удостоив Хейди взглядом, спускается с крыльца. Спокойно и невозмутимо выливает кофе на грядку, где у Гунвальда растут разные пряные травки. Кофе особенно хорош для луковичных растений, всегда учил ее Гунвальд. Хейди ничего не говорит. Но с интересом наблюдает, как гроза Глиммердала кладет кофейник на землю посреди двора, запихивает в него огромную хлопушку, достает из кармана зажигалку, запаливает, отбегает и прячется за тележку.
        Проходит пять секунд, и грохочет взрыв такой силы, что по всей долине люди пригибают голову и вздрагивают. Можно подумать, небо раскололось. Салли срочно принимает таблетку, Гладиатор перестает жевать, страшная собака ложится на пузо и скулит, как белая мышь.
        Но кофейник цел.
        - Я еще вернусь, — предупреждает Тоня Хейди.
        - Не сомневаюсь, — сухо отвечает дочка Гунвальда продолжая пить кофе, как будто никакого взрыва и было.
        Глава восемнадцатая, в которой жизнь ужасна, а Тоня встречает старого знакомого
        - Жив, да?
        Тоня солдатским шагом входит в палату Гунвальда, не обращая внимания на двух его соседей, спящих в своих кроватях. Гунвальд съеживается, как вопросительный знак. Он ничего не знает. Даже не подозревает, что его хутором вот-вот завладеет Клаус Хаген. Не догадывается, что Тоня подралась с его дылдой-дочерью, что она летела сломя голову на велосипеде через всю деревню, чтобы успеть на одиннадцатичасовой теплоход, что ей пришлось умолять Юна-матроса разрешить ей проехать бесплатно и рассчитаться на обратном пути, что она сама искала в городе больницу и успела несколько раз заблудиться. Всего этого Гунвальд не знает. Но что гроза Глиммердала стоит в его палате и что она очень сердита — это он видит.
        Тоня не делает скидки на то, что Гунвальд еще не оправился после операции.
        - У тебя есть дочь, — сообщает она для начала, если вдруг Гунвальд забыл. — И ты подарил ей хутор. Теперь она продает его Клаусу Хагену. И у нее волкодав с меня ростом, и…
        Тоня замолчала так же резко, как заговорила, потому что вдруг увидела, что Гунвальд стал белого цвета.
        - Неужели она?..
        - Неужели она что?
        - Неужели она приехала?
        Гунвальд шепчет еле слышно.
        - Да, — бурчит Тоня и скребет щеку.
        Что теперь сказать, никто не знает. Тоня опускается на стул рядом с кроватью Гунвальда, слева и справа посапывают его соседи.
        Тоне очень скучно в Глиммердале без Гунвальда. Она оборачивается к нему, чтобы рассказать, как именно ей его не хватает, и видит, что он закрыл лицо руками и содрогается всем телом. Елки-иголки — Гунвальд плачет. От неожиданности Тоня теряется. И что теперь делать.
        - Слезы — это не опасно, — сказала однажды мама. Тоня помнит, когда она это сказала, — когда у Петера умер папа. Тоня тогда испугалась, потому что Петер ужасно плакал.
        Человек выплакивает часть своего горя, и тогда его легче утешить, — объяснила мама.
        Но Тоня первый раз видит Гунвальда плачущим. И не представляет, как ей его утешить. Она гладит его по всклокоченным волосам. Гунвальд прячет лицо в ладонях, а Тоня набирает побольше воздуху и начинает тихо рассказывать всё по порядку. Как в кухню вломилась собака, как Хейди села на ее стул и как папа сказал, что Хейди выросла.
        - Очень выросла, — добавляет Тоня от себя.
        Она рассказывает даже, что подралась с Хейди, но не упоминает, что та хочет наплевать на Гунвальда. Такие слова Тоня Глиммердал произнести не в силах.
        - Хочешь, я привезу ее сюда? — неуверенно предлагает она под конец.
        - Нет!
        - Ты же ей папа…
        Тут Гунвальд перестает плакать.
        - Да уж, папа! Только когда приспичит.
        В голосе столько обиды, что он кажется Тоне чужим.
        - Хейди уехала, и след простыл! А вернулась только потому, что я написал, что умираю. И что отдаю ей хутор. А она может его продать.
        Слово «продать» Гунвальд говорит таким тоном, какого Тоня раньше не слышала. Сразу понятно, что если бы Гунвальд не был прикован к кровати из-за сломанного бедра, он бы немедленно звезданул об стену пару стульев.
        - Продать хутор, — говорит он и закрывает глаза.
        В палату заглядывает медбрат. Сейчас не приемные часы, говорит он. Гунвальду нужен покой, а его соседям — сон. Лучше бы Тоне пойти пока домой. Но Тоне неохота домой. Она вообще не знает, куда себя девать.
        - Зачем ты написал письмо своей дурацкой доченьке — кричит Тоня зло. — Нам было хорошо в Глиммердале, понял, Гунвальд?! И мог бы сказать мне, что у тебя есть дочь! И у меня нет денег на билет, чтоб ты знал!
        Гунвальд подгребает к себе с тумбочки бумажник и дает Тоне денег на поездку сюда, которую она не оплатила, и обратно. Он не произносит ни слова, но когда Тоня, доковыляв до двери, уже берется за ручку, Гунвальд прокашливается и все-таки выговаривает:
        - Тоня…
        - Что?
        - Как она выглядит?
        - Кто? Хейди?
        Гунвальд кивает.
        - При луне и то испугаешься. Она точно как ты, Гунвальд.
        И с этими словами Тоня так захлопывает за собой дверь, что оба посапывавших во сне соседа подпрыгивают на кроватях и просыпаются.
        Тоня стоит перед больницей, опустив руки. Ветер треплет зажатые в кулаке двести крон.
        - Моя жизнь лежит в руинах, — бормочет она, потому что так всегда причитает тетя Эйр, когда жизнь перестает ее слушаться.
        - Твои проблемы — это просто сопля в океане, — отвечает ей на это тетя Идун.
        - Но сопля тоже лежит в руинах, — говорит тетя Эйр.
        Вспомнив теток, Тоня невольно улыбается. Но тут же снова мрачнеет. О нынешних делах не скажешь, что это просто сопля в океане. Тут сопля такого размера, что слов нет. Хейди, злющая дочка Гунвальда, заявилась в Глиммердал. Ей наплевать на Гунвальда — на родного папу. Она уехала от него — и ку-ку. А теперь вот заграбастала Гунвальдов хутор и собирается продать его Клаусу Хагену. Гунвальду придется перебираться в социальные дома, где живут Анна с Нильсом, или уехать в Барквику в дом престарелых, или… Что с ним вообще будет? Тоня села на постамент какой-то статуи, ноги ее больше не держат.
        - Тоня!!!
        Крик со свистом рассек воздух, как пушечное ядро. У нее ведь нет в городе знакомых? Ой, да, есть! Он мчался к ней бегом через парковку, и вид у него был пугающий — в штанах-трубах и в майке с черепом и буквами, с которых капала кровь.
        - Уле! — радостно вскрикнула Тоня.
        - Подеремся? — завопил Уле.
        Все прекрасные воспоминания о зимних каникулах вдруг всплыли и обступили их.
        - Что ты здесь делаешь? — спросил Уле.
        - Это долгая история, — ответила Тоня.
        - Я никуда не спешу. Но ты угощаешь.
        Он выхватил у нее из руки бумажку со звездами в углу.
        - Сколько лет я не спускал денег на баловство! — заявил он, радостно помахивая купюрой.
        Тоня тоже готова потратить деньги на ерунду. По правде говоря, сейчас ей ужас как хочется потратить кучу денег именно что на ерунду. Они покупают десять больших булок с кремом, а потом заходят в какую-то кафешку, и Уле говорит: «Пять больших шоколадных коктейлей, пожалуйста». И продавщица взбивает густой-прегустой молочный коктейль из пломбира и настоящего шоколада. А потом наливает его в пять огромных картонных стаканов, которые Тоня из-за их гигантского размера ошибочно приняла за цветочные вазы. Такие у них в городе нравы.
        Пока Уле, хлюпающий, как измученный жаждой лось, ведет ее по городу, Тоня рассказывает всю историю, начиная с опрокинутого кофейника и дальше про перелом и Хейди и хутор.
        - И ваш приезд на Пасху теперь под большим вопросом, — добавляет она.
        Потому что план был, что Уле, Брур и Гитта приедут и поживут, как и в прошлый раз, у Гунвальда. Но если Клаус Хаген сделает кемпинг и на горе тоже, то из этого плана ничего не выйдет.
        У Тони мурашки по телу.
        - Я должна что-то придумать, должна заставить Хейди изменить решение!
        Она в отчаянии смотрит на Уле.
        - Может, выкопать западню, чтобы она немного покалечилась? — с ходу предлагает Уле.
        Тоня разозлилась: она ведь сразу рассказала Уле, что Хейди — великанша и силачка. Его такие подробности всегда интересуют.
        - Копать для нее западню — жизни не хватит. Я ж тебе говорю, она громадная, как тролль!
        - Петер мог бы выкопать, у него машина.
        Тоня мотает головой. Нет, нет, это опасно, и вообще силу применять не стоит.
        - Придумал! Можно взять ее в заложники!
        - Это еще глупее, чем идея про западню.
        - А ты возьми в заложники ее собаку! — кричит вдруг Уле и начинает прыгать на месте.
        Тоня почти видит, как сахарная кривая выписывает синусоиды у него в крови. Она еще решительнее мотает головой.
        - Слушай, это гениально! — настаивает Уле. — Ты похитишь у нее собаку и скажешь, что не отдашь, пока она не выполнит твоих требований. А собаку можно запереть в…
        - Нет! — отвечает Тоня.
        Она не будет иметь дела с собаками. Ни за что.
        Вот они дошли. Семейство живет в высоком доме с лифтом. Тоня даже готова позавидовать. Представляете, катайся на лифте хоть каждый день. Надо спросить Гунвальда, не может ли он построить ей лифт, подумала она — и тут же вздохнула. Не может ей Гунвальд ничего построить, он в больнице.
        - Тоня! — кричит хором вся семья, когда они входят в тесную квартирку.
        - Мы принесли коктейль и булки, — гордо заявляет Уле, забирая у нее пакет.
        Все так радуются Тоне, что она стоит столбом и только улыбается. Гитта кинулась к ней с разбегу, чтобы Тоня подбросила ее вверх, а Гитта радостно завопила бы. А мама погладила Тоню по голове, как всегда делает мама. Но когда Тоня сказала, что Гунвальд в больнице, улыбки исчезли.
        - Расскажи-ка всё по порядку, — попросила мама. — Бедный Гунвальд. Мы можем навещать его, сколько у него хватит сил.
        - Боюсь, сил у него не хватит, — ответила Тоня и еще раз рассказала всю историю, от Хейди до хутора.
        Когда она замолкла, за столом стало тихо.
        - Продать хутор — хуже этого для Гунвальда ничего нет, — говорит Тоня. — Я думаю, Хейди его ненавидит.
        Брур, который всё время молчал, положил булку на стол и теперь сидел, глядя на свои руки.
        - А Гунвальд? — сказал он наконец.
        - Что Гунвальд? — не поняла Тоня.
        Брур колупает пальцем булку.
        - А он… он не забывал о Хейди?
        Тоня посмотрела на Брура. Его светлые волосы отросли и прикрыли глаза. Не забывал ли Гунвальд о Хейди? Тоня вспомнила папин рассказ, как Гунвальд швырялся стульями и спалил все Хейдино на костре после ее отъезда. Она вспомнила, каким был голос Гунвальда сегодня в больнице. Но почему тогда Гунвальд ни разу не обмолвился о существовании Хейди? Ни разу, никогда. Можно ли помнить о человеке и ни разу не помянуть его имени?
        - Не знаю, — прошептала она наконец.
        На корабль обратно домой Тоня поднялась в этот день в такой задумчивости, что даже вздрогнула, когда Юн-матрос подошел получить денег за проезд.
        - Я всё истратила, — сказала она и показала Юну пустые руки. — На молочный коктейль и булки, — добавила она тут же в свое оправдание.
        - Тоня, ты не можешь всегда плавать на корабле даром.
        Юн-матрос раздосадован.
        - Но ты не можешь и вышвырнуть меня за борт, я ребенок всего лишь девяти лет, — отвечает гроза Глиммердала.
        - Не могу? — взвивается Юн, хватает Тоню, поднимает и взваливает себе на плечо, как куль картошки.
        Остальные пассажиры в ужасе смотрят, как матрос тащит через весь салон орущего и извивающегося безбилетника. Два мальчика лет шести с перепугу прячутся за мамину спину.
        - Простите! Пожалейте! — надрывается Тоня, дрыгаясь на плече у Юна.
        - Так будет с каждым, кто не платит за проезд, — вопит на это Юн, протискиваясь через салон, пока наконец не вываливается за дверь с Тоней, билетной сумкой и прочим имуществом.
        На палубе Тоня с Юном сразу вцепляются в поручни, чтобы не упасть за борт от смеха. Остаток пути они сидят наверху на ветру и болтают обо всем подряд, глядя на горы, берега и белопенные волны. Это сильно улучшает настроение.
        - Тоня, я знаю, что ты не любишь собак. Но все-таки загляни как-нибудь к Тео в парикмахерскую: у Метиссы щенки, родились в начале февраля, — рассказывает Юн. — И теперь они чудо как хороши!.
        - Правда? — спрашивает Тоня.
        Она как-то пропустила это событие.
        - И угадай, кто отец? — спрашивает Юн горделиво.
        - Космач?
        - Точно!
        Космач — это пес Юна. Тетя Эйр говорит, что он похож на гору мокрых тряпок и ходит как хромая утка.
        - Это вышло случайно, — объясняет Юн. — Тео очень сердился. Но что я могу поделать, если обаяние Космача подкупает дам, особенно таких миниатюрно-выставочных красавиц?
        - Ничего не можешь, — соглашается Тоня.
        - А щенки прекрасные, — уверяет Юн. — Тебе нужно пойти с ними познакомиться, тогда ты перестанешь бояться собак.
        Тут Тоня снова вспомнила Хейди и ее страшного волкодава и подумала о хуторе, о том, что его продадут. И почувствовала себя такой беспомощной, что громко вздохнула.
        - Я не люблю собак, — сказала она Юну. — Никаких.
        Глава девятнадцатая, в которой Тоня преследует человека, но он бесследно пропадает
        Весну нельзя остановить, даже если твоя собственная жизнь идет наперекосяк. По всему Глиммердалу всё журчит, капает и блестит так, что любо-дорого посмотреть. Талая вода течет с гор вниз, и река Глиммердалсэльв бурлит свою песню полноводно и громко. Тоня засыпает и просыпается под звуки реки всю жизнь. Слышать их для нее так же незаметно, как дышать, это то, что всегда есть и будет.
        Но проснувшись в это воскресенье, Тоня услышала знакомый гул совсем по-другому. Она обратила на него внимание потому, что Гунвальд в больнице не слышит его. А правильно было бы, чтобы и он проснулся под шум реки. Тоня уныло смотрит в окошко своей мансарды. Посреди Гунвальдова двора, как черное пятно, вольготно разлеглась огромная черная псина, привязанная к флагштоку. В доме хозяйничает Хейди. И скоро ее сменит Клаус Хаген. Тогда, может, и дома не станет, будут только домики для тихого здорового отдыха.
        Вчера вечером, вернувшись из города, Тоня рассказала всё папе.
        - Ты должен с ней поговорить, папа!
        Папа, который вообще не любит открывать рта, поерзал на стуле, сказал «хм» — и всё.
        - Ты трус! — крикнула Тоня и затопала ногами.
        Но тут же пожалела об этом и уткнулась головой ему в живот, и Чайка-Гейр чуть не умер от ревности.
        Утром Тоня почувствовала себя такой одинокой в своей мансарде, как никогда прежде. А за окном весна, и надо, наверно, пойти пройтись.
        Из-под березы пониже дома ей осторожно кивают первоцветы. Тоня кивает им в ответ, проходя мимо, спускается через поле и потом вниз по горке. Как будто Глиммердал скинул с себя одеяло, думает Тоня. На ней синий толстый свитер, она надела его первый раз в этом году. Это единственная вещь, которую мама связала сама за всю свою жизнь, и она косая во все стороны, утверждает тетя Эйр, но Тоня свитер обожает.
        У реки она останавливается и смотрит на воду. Шум, грохот и пена. Брызги летят в лицо и на волосы, кучерявя их еще сильнее.
        - Реченька моя, — говорит Тоня.
        Вокруг еще много снега, но если идти по самому берегу, где жарит солнце, то пройти можно. Тоня прикидывает, не доберется ли она таким манером до сетера, и пускается в путь вдоль мокрой пелены от бурлящей реки, которая заглушает всё, не оставляя места ни другим звукам, ни иным мыслям. Река, река, река. Но вдруг Тоня замечает на том берегу нечто такое, что заставляет ее резко остановиться. Сперва она думает, что это Гунвальд, потому что куртка его. Но после операции на шейке бедра лежат, а не бегают.
        Нет, это Хейди. Она стоит у реки и смотрит на воду, точно как Тоня минуту назад. Брызги ерошат волосы. Постояв, Хейди берет курс на сетер.
        Только горы — Зубец и Блестящая — в этот весенний день следят за тем, как две девчонки Глиммердала, одна высокая и одна маленькая, движутся в сторону сетера по разным берегам бурлящей реки. Малявка в синем свитере намозолила им глаза еще зимой, но вторую дылду в куртке с чужого плеча и зеленом шарфе они узнают не сразу. Поняв наконец, что это Хейди, горы улыбаются друг дружке: эту девочку они тоже отлично помнят. Но горы ничего не говорят. Они просто смотрят, как две фигурки пробираются вперед по валежнику и комьям слежавшегося снега.
        Два раза Хейди останавливается и оглядывается, словно чувствуя, что за ней следят. Оба раза Тоня падает в слякоть и замирает. От хождения по талому снегу у нее промокли ноги, в волосах и свитере полно сора и сухих листьев, но Тоня ничего не замечает.
        Довольно быстро они доходят до сетера. С избушки стаял снег, она стоит греет свои старые рассохшиеся стены на солнышке. Тоня, сгорая от любопытства, ждет, спрятавшись за камнем. Чтобы попасть в старый дом, Хейди должна перейти мост. Но она этого не делает. А продолжает идти по своему берегу реки. Куда она собралась? Без лыж? Тоня никогда не заходила по берегу дальше, чем до сетера, потому что здесь тропинка сворачивает от реки на болота. Тоня в растерянности. По ее берегу дальше идти нельзя, здесь слишком много снега и непролазный лес. Один выход — перебраться на берег Хейди. Гроза Глиммердала выжидает минуту и стрелой перемахивает по мосту на другую сторону. Теперь она идет прямо за Хейди. Так они проходят метров двести, и Хейди наконец останавливается. Перед ними маленький водопад. Тоня осторожно смотрит из-за большого камня.
        Хейди стоит у кромки бурлящей воды и всматривается в поток. Вдруг она выставляет одну ногу вперед — и на глазах потрясенной Тони прыгает в половодье горной реки! Тоня вскрикнула и с размаху зажала рот кулаками.
        Но дочка Гунвальда не утонула! Даже не сломала себе шею. Наоборот, эта дылда ловко приземлилась правой ногой на камень под водой. И теперь стояла на одной ноге уверенно, как канатоходец, и прикидывала расстояние для следующего шага. Потом, по пояс в холодной пенной воде, она взмахнула руками и прыгнула. И снова встала на два невидимых камня. Куртка раздувается у нее за спиной, как парус, а зеленый шарф полощется на ветру, точно воздушный змей. Хейди бежит по гребням воды!
        Тоня забывает, что Хейди плевать на Гунвальда. Забывает, что она хочет продать хутор Хагену. Тоня Глиммердал забывает всё на свете, потому что это самый потрясающий сольный номер, который она когда-либо видела.
        - Скорость и самоуважение, — бормочет Тоня, преисполняясь благоговением. Жаль, ее тетки этого не видели!
        Тоня сидит, разинув от восторга рот, когда прямо над головой раздается шум. Это Чайка-Гейр, и он несется прямым курсом на синий Тонин свитер. Нет, только не это! Он же ее выдаст! Тоня зарывается в мох — в надежде стать незаметной.
        - Скво-о-ок, — приветствует ее Чайка-Гейр, и барабанные перепонки чуть не лопаются.
        - Гейрчик, милый, хороший, лети домой! — умоляет Тоня.
        Куда там! Чайка-Гейр садится на камень, за которым прячется Тоня. Сейчас он перепрыгнет ей на голову, и Хейди заинтересуется, что там привлекло его внимание.
        - Я построю для тебя замок из настоящего пряничного теста, — обещает Тоня. — Только убирайся отсюда поскорее, птичка моя золотая, дурень ты мой.
        Чайка-Гейр переступает с ноги на ногу, но потом взлетает и набирает высоту.
        - Смотри-ка, — удивляется Тоня, — а он не такой дурак, оказывается.
        Выждав, она высовывается из-за камня.
        Хейди нет. Она пропала. Тоня хмурит брови. На той стороне нет ни дерева, ни камня, за которыми такая дылда могла бы спрятаться. И она не ушла ни вверх по реке, ни вниз, потому что на снегу нет следов. Неужели Хейди перепрыгнула реку? У Тони сжимается сердце: а что если Хейди где-то рядом? Или хуже того — утонула? Тоня вспоминает, как опасно Хейди прыгала по камням: поскользнуться и упасть в воду — минутное дело. Теперь Тоне не до пряток. Она скатывается на берег. И видит такое, от чего кровь стынет в жилах.
        На торчащей из воды ветке, прямо посреди стремнины, висит зеленый шарф Хейди.
        Потом Тоне было стыдно вспоминать, что первой ее мыслью было: Хейди утонула, Гунвальд сможет вернуться домой. Это продолжалось всего секунду, но всё равно. Тоня не думала, что в ней есть такие ужасные мысли. К счастью, на смену этой мысли сразу приходит другая, лучше. «Нет!» — думает Тоня.
        - Нет! — кричит Тоня и бежит вниз по течению, изо всех сил вглядываясь в воду.
        - Хейди! Хейди!
        Что может сделать такой маленький человек с такой огромной рекой? Тоня кричит в пену волн, и брызги секут ей лицо.
        - Хейди!
        Тоня ищет глазами что-нибудь, что ей поможет. Дерево, чтобы опрокинуть его в реку, человека — что угодно. Она залезает на валун, с которого видно далеко вниз. Но нигде никого не видать.
        - Хейди! — плачет Тоня.
        - Тоня, я здесь.
        Тоня резко оборачивается. Хейди стоит в нескольких метрах от нее. Куртка сухая. И волосы тоже. Только брюки мокрые. Она и не думала тонуть. Она смотрит на Тоню черными глазами, и она жива-живехонька.
        - А я думала… Там твой шарф, и…
        Больше Тоня не в состоянии разговаривать. Она сдулась, и в ней только пустота. Она не в силах поднять руку или сказать слово.
        Хейди ухмыляется.
        И тогда Тоня-Грохотоня свирепеет. Как же она зла!
        - Спасайся кто может! — обычно говорит тетя Идун, когда у Тони так мрачнеет лицо.
        - Дура! — кричит Тоня так, что по сравнению с этим криком шум реки кажется игрой в шепталки. — Нельзя так пугать людей! Ты что, не знаешь, что это не шутки?!
        Гроза Глиммердала в своем синем свитере кипит от возмущения. Но Хейди это мало трогает.
        - Откуда я знала, что ты шпионишь за мной? — говорит она просто.
        Тоня поворачивается на пятках и спрыгивает с валуна в слепой ярости.
        - Если б ты меня знала, ты бы догадалась! — вопит она.
        И Тоня-Грохотоня идет домой напролом сквозь кусты и заросли. Лес позади нее дрожит и колышется.
        Хейди догоняет ее через некоторое время. Они идут молча. Тоня дала себе зарок: она не взглянет больше на эту нечеловеческую дуру, никогда, ни разу в жизни. Тоня кипит от ярости и страшится сделать что-нибудь непоправимо ужасное. Елки-иголки, это тролль в юбке, а не человек.
        - Тоня, прости, — говорит Хейди.
        Тоня останавливается и оборачивается. Хейди тоже останавливается. Куртка Гунвальда сползла с одного плеча.
        - На самом деле я знала, что ты преследуешь меня. Но я не хотела тебя пугать. Прости.
        - Ты знала, что я иду за тобой? — потрясенно говорит Тоня. — Но где ты была, когда я тебя потеряла?
        - В тайном месте. Можешь летом поискать.
        И Хейди улыбнулась. Не кривенькой, а самой настоящей улыбкой. Через секунду эта улыбка исчезла, но всё равно.
        - Красивый свитер, — сказала она.
        Обогнала Тоню и пошла домой.
        - А ты не можешь передумать и не продавать хутор? — крикнула Тоня в великанскую спину.
        Хейди не ответила.
        - Хейди!
        Тоня забежала вперед и встала на камень перед Хейди, так что той волей-неволей пришлось остановиться.
        - Пусть Гунвальд вернется домой…
        - Это не твоего ума дело.
        Хейди говорит так жестко, что Тоня сглатывает комок.
        - Но…
        - Ты понимаешь, что я говорю? Хутор мой, и я распоряжусь им как хочу. Этот мямля из кемпинга хочет его купить. Я хочу продать. Что непонятного?
        Хейди снова обходит Тоню.
        - Почему ты так злишься на Гунвальда? — кричит Тоня ей вслед.
        Лучше б она откусила себе язык. А если Хейди задушит ее голыми руками? Здесь, под горой Блестящей? С колотящимся сердцем Тоня смотрит, как Хейди со злости рубит воздух руками. Наконец она оборачивается и долго и пристально смотрит на девочку в синем свитере.
        - Почему ты любишь своего папу, Тоня Глиммердал? — спрашивает она.
        Глава двадцатая, в которой Хейди устраивает геноцид чаек, а Тоня разрабатывает план
        Это случилось на следующий день после того, как Хейди начала репрессии против чаек. Но до этого сражения Тоня была в школе, а когда вернулась, оказалось, что папа разогрел на обед йоки[11 - Консервированные фрикадельки из оленины. Их берут с собой в походы и на отдых в горах, поэтому дети зачастую считают их лакомством.] из банки. Он наверняка сделал так потому, что Тоня очень расстроена. А йоки она любит больше всего на свете.
        Папа получил письмо от мамы по электронной почте. «Море поднимается, — пишет мама. — Лед на полюсах тает, и море поднимается, но теперь я скоро приеду на побывку домой в Глиммердал».
        Мама работает на износ для того, чтобы море больше не поднималось. Это загрязнение и плохая экология виноваты в том, что льды тают, а уровень моря растет. Но заставить людей не делать того, что вредно для природы, практически невозможно.
        Мама становится очень суровой, рассказывая, как море поднимается.
        - Если бы я была морем, я бы не рискнула подняться ни на сантиметр, — сказала однажды тетя Эйр, выслушав мамин рассказ.
        - Думаешь, она скоро приедет? — спрашивает Тоня с полным ртом.
        Папа встает из-за компьютера налить себе дневной кофе.
        - Я думаю, да, — отвечает он.
        «Почему ты любишь своего папу, Тоня Глиммердал?» — спросила Хейди вчера. Почему-почему, думает Тоня. Потому что он папа, вот и всё. Потому что у него борода такая смешная, и потому что он открывает банку йоки, когда у Тони плохо на душе, и потому что он заботится о ней. Папа почти как гора, думает Тоня. Всегда рядом. Поэтому она и любит его.
        Она проглотила последнюю йоки, когда грянул выстрел.
        Раньше в Глиммердале чаек почти не было, но постепенно они тут появились, и Чайка-Гейр теперь такой не один. Особенно это заметно в те дни, когда мусоровоз приезжает забрать мусор и чайки устраивают целое представление. Сегодня как раз такой день.
        Хейди это представление явно не по душе. И перепуганная Тоня видит, как на той стороне долины их соседка палит из ружья Гунвальда по чайкам, как если бы это были глиняные птички-свистульки.
        - Не-е-ет!
        Тоня вылетает из дома и прыгает на велосипед. Она не надевает шлема, чтобы Чайка-Гейр не увязался за ней, но он делает это все равно. Глупая птица!
        - Марш домой, она тебя пристрелит! — кричит Тоня и отгоняет его одной рукой.
        Довольно трудно ехать, держась за руль одной рукой и отгоняя от себя кружащую над головой чайку, если где-то неподалеку — буйнопомешанная с заряженным ружьем. У реки колесо попало на ком грязи, и гроза Глиммердала растянулась на дороге во весь рост. Черт! Из коленки хлещет кровь, вот свинство! Тоня рассердилась, огорчилась, бросила на дороге велик с крутящимися колесами и похромала вверх по горке.
        Хейди как раз, стоя посреди дороги, целилась в очередную чайку, когда из-под горы показались рыжие кудри.
        - Сейчас же прекрати! — прокричала Тоня.
        Хейди выстрелила, и чайка с тяжелым стуком шлепнулась на землю. Дылда метко стреляет. Четыре чаячьих трупа уже лежат в разных концах двора.
        Чайка-Гейр опускается Тоне на плечо, она цепко хватает его за лапы.
        - Твою чайку я стрелять не буду, если ты этого боишься, — говорит Хейди и начинает сгребать птичьи трупы.
        - Ты не должна убивать чаек! — зло кричит Тоня. — Это наверняка тетушки Чайки-Гейра, чтоб ты знала!
        Она в ужасе оглядывается, одновременно пытаясь закрыть Чайке-Гейру глаза, чтобы уберечь его от страшного зрелища.
        Хейди и ухом не ведет. Поднимая последнюю чайку, она бросает взгляд на Тонину коленку. Тоня вспоминает, как у нее в последний раз текла кровь. Это было зимой, после драки с Уле. Тогда Гунвальд заклеил ей всё пластырем. Теперь она стоит тут и истекает кровью, а Хейди хоть бы хны.
        Когда дверь дома с шумом захлопывается, Тоня понимает, что выхода нет. Ей придется поговорить с Клаусом Хагеном.
        Клаус Хаген изумился, увидев, кто ввалился в контору. Он не общался с Тоней после того дня, когда выставил зимой из кемпинга троих детей. Вспомнив, в какой ярости была тогда Тоня, он кашлянул.
        - Привет, — сказала Тоня.
        И вздохнула так горестно, что Хагену пришлось посмотреть на нее еще пару секунд.
        - Ты поранилась? — спросил он, заметив кровящую дырку в брюках.
        Тоня помотала головой.
        - Нет… чуть-чуть.
        Немного подумав, Хаген пальцем подманил ее к своему столу и достал аптечку первой помощи. И пока Тоня, пораженная таким поворотом событий, тихо сидела на стуле, закатав штанину, Хаген промыл рану от крови и грязи и наклеил пластырь ничуть не хуже любого другого человека. Такого выпендрежного пластыря Тоня еще не видела.
        - Ну вот, — сказал Хаген, закончив и жестом сгоняя ее со стула.
        - Спасибо, — ответила Тоня. — Послушай, Клаус, я хотела спросить: ты не можешь сделать мне одолжение?
        - Какое? — с сомнением спросил хозяин кемпинга «Здоровье».
        - Ты не мог бы не покупать хутор Гунвальда?
        Клаус Хаген с треском захлопнул аптечку.
        - Ты, похоже, немало решаешь в этой долине, Трулте.
        - Тоня, — поправила Тоня.
        - Тоня. Но этот вопрос тебя не касается. Это бизнес. Я открыл кемпинг, чтобы зарабатывать на нем деньги. Сейчас мне предложили купить потрясающий участок — он ближе к горам, оттуда лучше вид, и вообще он дает больше возможностей развивать кемпинг «Здоровье». Конечно, я его куплю!
        Тоня топает ногами, так что брючина сама раскатывается обратно.
        - Это хутор Гунвальда! — кричит она.
        - Это отличное место под строительство дачных домиков, вот что это такое! — строго говорит Клаус Хаген. — У меня большие виды на Глиммердал, Трулте. А участок на горе — просто золотая жила. Я был бы идиотом, если бы отказался от покупки.
        - Но разве ты не зарабатываешь достаточно денег уже здесь? — спросила Тоня.
        Тогда Клаус Хаген широко раскрывает рот и смеется, сотрясая всё вокруг. Тоне и в голову не приходило, что он умеет смеяться.
        - Хорошо, что ты не занимаешься бизнесом, дружочек, — гогочет Хаген. — А то бы осталась без денег. Никогда нельзя успокаиваться на том, что имеешь, никогда. Стоит тебе остановиться — и всё, ты сошел с дистанции.
        Тоня Глиммердал стоит перед лощеным богачом, и ей ужасно хочется треснуть его по башке. Важные вещи — это дом и друзья, мама и папа, звуки скрипки и горы, река и море, которое поднимается, — вот это важно. А деньги совсем не важны. Можно даже плавать на теплоходе без денег. Тоня вспоминает, как она разбила окно в кемпинге, и Клаус Хаген забрал все деньги из ее копилки, а коробочку вернул. Дурак!
        Когда Тоня с крутейшим пластырем на коленке покидает кемпинг, Клаус Хаген всё еще стоит у окна и улыбается, качая головой. Возможно, он думает, что ему наконец удалось переманить грозу Глиммердала на свою сторону.
        Но в этом он, конечно, ошибается.
        Глава двадцать первая, в которой случается такое, что вслух и не скажешь
        Тоня сидит за стиральной машиной. Она только что поговорила с Гунвальдом по телефону. Она рассказала ему об овцах и о весне, но это не помогло. Он только блеял что-то в ответ. Тогда Тоня рассказала о Хейди, которая перепрыгнута реку, и Гунвальд тут же положил трубку. Он не может о ней слышать. И он словно бы сохнет, кажется Тоне. Большой, сильный Гунвальд. Тоня так без него скучает, сил никаких нет, и от этого она тихо и отчаянно плачет сейчас за стиральной машиной. О, как же она ненавидит эту Хейди! Это ужасно — ненавидеть так сильно. Тоня Глиммердал переводит взгляд на телефон, пару секунд думает и набирает новый номер.
        - Уле, это ты?
        Тоня говорит шепотом. Папу лучше ни во что не посвящать, чтобы он потом не виноватился.
        - Конечно, я. А ты чего шепчешь?
        Тоня еще больше съеживается за стиральной машиной.
        - А ты можешь прогулять завтра школу и приехать сюда? — спрашивает Тоня скороговоркой.
        - Не вопрос, — отвечает Уле.
        Благословенны такие, как Уле, которые не успевают подумать, прежде чем сделать глупость.
        - Отлично, — говорит Тоня. — Жду тебя на пристани без четверти одиннадцать.
        - Эй, постой, у меня денег нет!
        - Скажешь Юну-матросу, что я передавала ему привет. Всё, не могу больше говорить.
        - Подожди! — говорит Уле. — А что мы будем делать? Тоня закусывает нижнюю губу и выглядывает из-за машины. На пороге стоит Чайка-Гейр и смотрит на нее подозрительно.
        - Придется пойти на твой дурацкий план, — говорит Тоня. — Мы похитим у Хейди собаку.
        Наутро у Тони болит живот, но, не обращая на это внимания, она делает всё что всегда: мажет тресковую икру на бутерброды, болтает с папой, чистит зубы, закидывает на спину рюкзак и стремглав несется к мосту, где ее ждет школьный автобус с Лизой-шофершей за рулем. Но когда они въезжают в центр и Лиза включает сигнал, что они будут поворачивать на Барквику, Тоня говорит:
        - Выпусти меня здесь сегодня. Спасибо.
        Лиза удивленно поворачивается к ней:
        - Ты не поедешь в школу?
        - Нет, сегодня не поеду.
        - Ты заболела?
        - Нет.
        - Тебе надо к зубному?
        - Нет.
        - Прогуливаешь?
        - Это как посмотреть, — отвечает Тоня.
        Лиза останавливает автобус, но не открывает дверей. Ее работа, напоминает она Тоне, — доставить учеников в школу. Хотят они того или нет. Что скажет Дагни, когда узнает, что Тоня прогуляла школу? Если уж говорить начистоту, Тоне до лампочки, что скажет Дагни. Тоня подходит к Лизе и встает прямо перед ней.
        - Это первый и последний раз в истории человечества, когда Тоня Глиммердал прогуливает уроки. Даю честное слово, — говорит она.
        И серьезно протягивает руку Лизе.
        - Хорошо, иди, Тоня-Грохотоня, — вздыхает Лиза и открывает двери.
        Позже Тоня часто жалела, что Лиза открыла двери и выпустила ее из автобуса.
        - Матрос сказал, ты дождешься — он протащит тебя под килем корабля. Он говорит, что они разорятся из-за тебя, — сообщил Уле, спустившись вприпрыжку по трапу в своих широченных штанах.
        - Когда я вырасту и разбогатею на продаже снегокатов, я с ними за всё рассчитаюсь, — объясняет ему Тоня.
        Чтобы их никто не увидел, им приходится подниматься обратно вдоль по берегу. Они идут медленно. Штанины Улиных брюк промокают почти сразу, но он не жалуется. Он говорит не закрывая рта, обо всем подряд.
        - Черт, весной здесь всё по-другому!
        Тоня слушает вполуха. Ну вот что она затеяла, а? И почему жизнь ничему ее не учит?
        Самое сложное в их плане — проскользнуть незамеченными мимо домика Салли. Тетя Эйр научила Тоню, что можно свернуть с дороги и обойти зеленый домик с тыла. Там есть лаз в густой ограде из шиповника. Но надо быть готовым, что обдерешься о шипы. Это неизбежно.
        - Этим путем стоит пользоваться только в чрезвычайной ситуации, — говорит тетя Эйр.
        - И поскольку жизнь тети Эйр — сплошная чрезвычайная ситуация, то она почти всегда лазит через шиповник, — добавляет тетя Идун.
        Тоня с Уле тоже в чрезвычайной ситуации, поэтому они, не пикнув, пролезают сквозь шиповник Салли, хотя несколько раз царапаются очень основательно. А потом стрелой перелетают мост, как два буйнопомешанных зайца. Тоню тошнит. Непонятно, дурно ли ей от страха перед собакой или перед ее преступным похищением, но чувствует она себя чертовски худо.
        - Слушай, а ты правда вообще-то боишься собак? — спрашивает Уле.
        - Да.
        - Тогда ты очень храбрая, — с уважением говорит Уле, — раз все-таки решила похитить собаку.
        - Я не такая храбрая, — уточняет Тоня.
        - Так это я буду похитителем? — спрашивает Уле. Тоня кивает. Уле пожимает плечами: не проблема, ему увести собаку — раз плюнуть. Можно подумать, он только тем и занимается, что каждый день уводит чужих собак.
        Они ползком подбираются к хутору Гунвальда с задней стороны. Увидев наконец собаку, Уле понимает, почему Тоня имеет такой бледный вид. Черная шерсть переливается на солнце, пес рычит.
        - Bay, — шепчет Уле. — Будь у меня такой песик, ко мне бы никто не сунулся.
        План очень прост. Они лежат в засаде за каменной оградой и ждут, пока Хейди не уйдет в горы, в хлев, в кемпинг или куда ей там приспичит. Тогда они подкрадываются к флагштоку, отвязывают собаку и уводят ее на хутор Тони. Там они прячут пса в дровяном сарае и шантажируют Хейди. Как именно они это делают, Тоня еще не продумала, потому что голова ее была занята страшной собакой.
        - Мы напишем письмо, — говорит Уле. — Вырежем из газеты буквы и наклеим на бумагу: «Верни хутор Гунвальду — или пришьем собаку».
        - Мы не будем убивать собаку, мы просто будем ее прятать, пока Хейди не сдастся.
        - Но написать-то мы можем? — настаивает Уле.
        - Нет! — возражает Тоня.
        - Ты ни черта не смыслишь в шантаже. Резиновые перчатки хоть у тебя есть? А то мы будем выглядеть как последние придурки, если оставим везде свои отпечатки.
        Это хорошо, что им есть о чем подумать, потому что Хейди не торопится уходить. Уле заводит длинные рассуждения о масках и пистолетах, но тут дверь дома наконец открывается. Тонино сердце, кажется, вообще перестает биться. «Всё, Гунвальд, начинается», — успевает подумать она.
        Хейди подходит к флагштоку и дает псу попить и поесть. Две пары глаз следят из-за ограды за каждым ее движением.
        - Ну и страшилище, — шепчет Уле с благоговением.
        Потом они слышат, что у Хейди звонит телефон. Хейди прислоняется спиной к флагштоку и берет трубку.
        - Да, я поговорила с адвокатом… Да, мы можем подписать всё завтра в шесть… Нет, мне надо возвращаться во Франкфурт, я хочу сделать всё до отъезда… Что вы сказали? Трулте?..
        Тоня таращится на Уле. Звонит явно Клаус Хаген. И говорят они о ней, Тоне! Она слышит, как Хейди тоненько смеется. Они вздумали делать из нее дурочку в ее собственном Глиммердале? Тоню так и подмывает перелезть через каменную кладку и показать им, кто тут главный.
        - Это она вчера приходила? — спрашивает Хейди в телефон.
        Тоня смотрит на Уле ошалелыми глазами. Да что же это такое, эти двое нахалов обсуждают ее, словно она сопля в океане!
        Но Хейди смеяться перестала. Напротив, она разговаривает с Хагеном сухо и односложно. Закончив говорить, она пробормотала: «Вот кретин-то». Потом убрала телефон в карман и скрылась в хлеву.
        «Пора!» — говорит Уле и перекатывается через ограду. Тоня видит, что он бежит к собаке и ничуть ее не боится. Гладкие волосы пляшут на солнце.
        И вдруг до Тони доходит, что так нельзя. Если с Уле что-нибудь случится, она никогда себе этого не простит. С чего вдруг она позволила себе быть такой трусихой? Хороша, ничего не скажешь: звонит другу и просит его вместо себя сделать кое-что очень опасное.
        Она перемахивает через стену и в две секунды догоняет Уле.
        - Я сама, — слышит она свой голос.
        Тоня словно в шахту сиганула. Сердце колотится в горле, пока она отвязывает поводок. Уле подпрыгивает на месте, смотрит на дверь хлева и торопит ее: давай, давай! Но Тоня где-то далеко. Она не слышит, как собака рычит прямо над ухом, потому что в голове у нее только «Черный, черный козлик мой», Гунвальд и какао из настоящего шоколада.
        И когда четвероногое чудище разевает пасть и вцепляется ей в руку, скрипка продолжает звучать у нее в голове. Музыка не смолкает и когда острые зубы прорывают ей кожу. Тоне так страшно, что она уже не знает, где она, но в голове играет скрипка, а снаружи не своим голосом кричит Уле и рычит собака.
        - Отпусти Тоню! — вопит Уле и тянет пса за шею. — Отпусти, тебе говорят!
        Она умирает, сомнений нет.
        Хейди примчалась стремглав. Она заорала на пса и стала его пинать, и он, лязгнув зубами, выпустил Тонину руку. Гроза Глиммердала качнулась и грохнулась навзничь во весь рост. Кудряшки раскинулись вокруг головы буйной волной.
        Скулит пес. Скулит Тоня. Сияет солнце.
        - Тоня, Тоня! — надрывается Уле. — Надо было мне отвязывать собаку!
        - Цыц! — грубо шикнула на него Хейди, опускаясь на одно колено.
        Потом вытащила телефон.
        - Я звоню Сигурду, — сказала она. — Тебя нужно отвезти в Барквику в больницу и сделать укол от столбняка.
        Вечером папа пришел посидеть с Тоней перед сном. Он молчит. У Тони повязка на руке, но плачет она не поэтому. Она плачет, потому что жизнь ужасна. Потому что Гунвальд в больнице и никогда не вернется на хутор. Потому что Хейди продаст хутор этому Хагену. А горше всего Тоня Глиммердал плачет потому, что она маленькая девочка и ничего не может с этим поделать.
        - Хейди расправилась со своей собакой, — говорит папа, помолчав.
        Тоня перестает плакать и в ужасе смотрит на папу.
        - Она его пристрелила?
        Папа кивает.
        Тоня утыкается папе головой в грудь и рыдает, рыдает, рыдает.
        Глава двадцать вторая, в которой старый Нильс говорит кое-что важное
        Назавтра, возвращаясь из школы, Тоня сходит с автобуса в центре деревни. Она не хочет ехать домой. Не хочет видеть хутор Гунвальда, который больше ему не принадлежит, не может смотреть на флагшток, рядом с которым по ее вине не маячит теперь собака. Но больше всего Тоня мечтает никогда-никогда не встречаться с Хейди.
        Вот только чем заняться в деревне? Тоня уныло стоит столбом, свесив руки по швам, как вдруг на глаза ей попадается старый Нильс, выделывающий на улице странные пируэты со своими ходунками. Сперва он врезается во флагшток за бывшим киоском. Помучившись, ставит ходунки снова в колею и продолжает свой слалом в сторону пристани. Лучше-ка я провожу его домой, думает Тоня, пока он не свалился в море и не потоп на пару со своим состоянием.
        - Идем, — говорит Тоня и берет Нильса под руку.
        - Они не слушаются, катятся, куда хотят, — жалуется Нильс, показывая на ходунки.
        Тоня идет мышиными шажками, подстраиваясь под старика. Дойдя до стола-мороженника у закрывшегося киоска, они останавливаются перевести дух.
        - Правда, что малышка Хейди вернулась домой? — невнятно бубнит Нильс.
        Хороша малышка, думает Тоня, но кивает. Проклятая Хейди. И вдруг начинает говорить и рассказывает всё, что случилось в последние дни. Получается бесконечно долгая жалоба. Нильс слушает, кивает, иногда хмыкает. Это он так просто, а сам, конечно, не слушает, думает Тоня. Но когда она замолкает, Нильс передвигает языком вперед табак и говорит:
        - Я помню день, когда она уехала.
        Сейчас глаза Нильса обращены не на Тоню и не на пристань, а в прошлое. В тот день, тридцать почти лет назад, когда Нильс еще крутил баранку грузовика и жил в собственном доме вместе со своей Анной, а у Гунвальда была копна черных волос и слава самого сильного человека во всем Глиммердале.
        - В тот день, когда уехала Хейди, ко мне пришел Гунвальд, — рассказывает Нильс, и голос его звучит уже не так плаксиво. — Я никогда не видел человека в таком отчаянии. Гунвальд так любил свою дочку, что этого никому не понять. А Хейди очень любила его…
        - Неправда! Она от него уехала!
        Тоня говорит таким же сердитым голосом, каким разговаривал с ней самой Гунвальд в больнице. Нильс снова задвигает языком шайбу табака поглубже и вдруг смеется.
        - Это Гунвальд так говорит, а на самом деле всю кутерьму устроила Анна Циммерман. Приехала и увезла Хейди, как будто она чемоданчик: сдал — взял…
        - Но Хейди согласилась с ней уехать! — с прежним напором говорит Тоня.
        Нильс с большим трудом разворачивается, упирает в нее свои большущие глаза и спрашивает:
        - А тебе разве никогда не хотелось уехать с мамой, а, глиммердалское шило?
        Тоня съеживается на лавке.
        Дни маминого отъезда. Мама пакует свой ноутбук и важные бумаги в красную непромокаемую сумку. Ее толстый свитер-душегрейка, пропахший морем. Папа, стоящий в дверях вместе с Чайкой-Гейром и по уши влюбленный. Мокрые после душа мамины волосы, они у нее до попы. Тоня всегда пытается представить себе, как всё устроено там на море, где мама будет распаковывать свои вещи. В маленьком домике. Или на большом судне. И еще она думает о том, через сколько времени папа в этот раз перестанет грустить из-за маминого отъезда и начнет радоваться, что она скоро приедет опять на побывку. Тоня никогда бы не смогла уехать от папы. Точно? А если бы мама предложила? Позвала с собой — съездить посмотреть, как там всё у нее на море? Неужели Тоня не поехала бы с ней, чтобы не быть здесь всё время девочкой без мамы?
        - Может, иногда, — отвечает Тоня и смотрит на Нильса как побитая собака.
        - Взрослые делают много глупостей, Тоня, я знаю, что говорю, — видишь, сам нализался с утра в будний день.
        И он покачал головой, порицая свое поведение.
        - Но самое важное знаешь что?
        Он повернулся к Тоне:
        - Дети ни в чем не виноваты.
        На каждое слово Нильс ударяет пальцем Тоню по коленке, словно вколачивает в нее эту истину: дети-ни-в-чем-не-виноваты.
        - В чем не виноваты? — спрашивает Тоня едва слышно.
        - Ни в чем. Все глупости взрослые делают сами.
        Нильс говорит с железной уверенностью в своей правоте.
        Они сидят и долго молчат. Вокруг вопят чайки, о пристань бьются волны.
        - И этого Гунвальд так никогда и не уразумел своей большой лохматой головой, — напоследок бубнит Нильс. — Хейди была тогда еще ребенком.
        - Но она же согласилась уехать, — опять вспоминает Тоня, еще тише.
        - А что ей было делать? — спрашивает Нильс. — У Хейди был талант к скрипке. Она могла дать отцу в этом деле сто очков форы. Как только Анна Циммерман поняла это, она решила забрать Хейди в Германию, чтобы та училась музыке по-настоящему. Ты вот лучше спроси Гунвальда, позвонил ли он хоть раз дочке, когда она уехала? Или, может, он написал ей хоть одно письмо? Или хоть раз навестил? Спроси Гунвальда об этом, Тоня.
        Тоня съеживается еще больше.
        - Спроси, спроси, — бормочет Нильс.
        Тоня вспоминает историю о том, как Гунвальд запустил в стену стулом только потому, что дядя спросил, вернется ли Хейди когда-нибудь.
        - Ох, наговорил я лишнего, — шепелявит Нильс. — Теперь уж будь добренька, проводи меня домой, не то моя ненаглядная Анна даст мне по башке скалкой, — мямлит Нильс и озабоченно трет голову, сплевывая табак.
        Доставив Нильса к социальным домам, Тоня в глубокой задумчивости бредет через деревню к себе в Глиммердал. Ноги у нее заплетаются.
        От размышлений ее отвлекает окрик Тео. Он стоит перед своей парикмахерской и курит.
        - Разве ты не бросил курить? — спрашивает Тоня.
        - Бросил, — отвечает Тео. — Но щенки Метиссы меня доконали. Это всё Юнов бастард, он виноват, что они такие страшненькие, — почти кричит он. — А теперь подросли и всюду лезут.
        У Тони в голове нет места для еще одной проблемы, тем более для проблемы с собаками. Но Тео уже тащит ее внутрь парикмахерской.
        - Вон, полюбуйся!
        Изящная белая Метисса, чистопородная выставочная гордость Тео, лежит в углу в коробке, а рядом с ней топчутся пять малюсеньких щенят. У Тони одно желание — выскочить за дверь, но, сама не зная почему, она вдруг берет на руки одно из этих странных разномастных созданий.
        - Забирай его! — говорит Тео. — Я его тебе отдаю.
        Тоня в ужасе отстраняет от себя щенка. Он машет в воздухе лапами, он еще совсем кроха.
        - Бери, бери, — говорит Тео.
        - Да я не хочу!
        Она в панике смотрит на Тео, но едва он протягивает руку, чтобы взять у нее щенка, как Тоня плотнее прижимает малыша к себе. Сердце стучит, как трактор, прямо о мягкое маленькое тельце.
        - Я возьму его, — шепчет Тоня. — Спасибо.
        Глава двадцать третья, в которой Хейди и Тоня ведут позиционную войну, и отвлечь их не может даже Клаус Хаген
        Когда Тоня наконец добирается до цели, предвечернее солнце уже вольготно лежит на Большой Морде. У Тони подкашиваются ноги, когда она идет через двор, мимо флагштока и вверх по лестнице. Щенок тихонько поскуливает, Тоня, что уж скрывать, тоже.
        Она стучит в дверь. Не открывают. Тоня аккуратно дергает ручку. Заперто. Тоня обходит дом и заглядывает в кухонное окно. Его почти полностью загораживает спина Хейди. Тоня барабанит в стекло, Хейди оборачивается на стук, недовольно смотрит на нее и задергивает занавески.
        - Я не отстану! — кричит Тоня. — Пока ты не откроешь, я не уйду!
        Тоня возвращается на крыльцо, достает шапку и подкладывает под попу. Если долго сидеть на холодных каменных ступенях, можно всё себе застудить, — а Тоня собирается сидеть здесь очень долго.
        - Ничего, ничего, малыш, — утешает она щенка, поглаживая его дрожащими руками. — Скоро я от тебя отделаюсь, вот увидишь.
        Вот так в Глиммердале началась позиционная война. С обеих сторон Гунвальдовой двери сидит по железной девчонке. Сжав зубы, они сидят и ждут. Хейди ждет, когда Тоня уйдет. А Тоня ждет, когда Хейди откроет дверь.
        Часа через два сидячей осады, где-то в половине седьмого, во двор, бодро распевая песни, въехал Клаус Хаген. И с визгом затормозил.
        - Ты не даешь ей выйти? — спросил он.
        - Нет, это она не дает мне войти, — объяснила Тоня. Клаус Хаген попросил Тоню тогда подвинуться. Она не шелохнулась.
        - Госпожа Циммерман! Это Клаус Хаген, у нас назначена встреча на шесть! — крикнул он.
        Тоня опустила голову, пряча улыбку в поднятый воротник.
        - Прекрати ухмыляться, Трулте, — раздраженно сказал Хаген. — Если ты думаешь, что такими глупостями сорвешь нам сделку, то ты ошибаешься. Госпожа Циммерман! Адельгейд!
        Он обошел дом и стал стучать в окно. Стучал сильно и долго.
        Но в конце концов пришлось Клаусу Хагену разворачивать оглобли несолоно хлебавши. Он не дождался ни звука из дома Гунвальда. Вслух посетовав, что с женским полом в Глиммердале невозможно иметь дело, он унесся в своей машине восвояси. Во дворе стало тихо и благостно, Тоня невольно вздохнула от удовольствия. Потом прислонилась к косяку и прикрыла глаза.
        Она, должно быть, заснула так, потому что вдруг проснулась от того, что кто-то нежно гладит ее по щеке.
        - Тоня, может, домой пойдешь?
        Это папа. Он смотрит на щенка и на запертую дверь. Тоня мотает головой — нет, она отсюда не уйдет.
        - Ну-ну, — говорит папа.
        Он уходит и возвращается через полчаса с супом в термосе для Тони, миской с кормом для щенка и грудой теплых одеял.
        - Ты можешь здесь долго просидеть, — говорит он, кивая на запертую дверь. — Уж поверь мне.
        Он пальцем задирает Тонин нос и не спеша уходит домой.
        - Папочка, — шепчет Тоня растроганно, провожая его глазами до дверей дома.
        За эту долгую ночь Тоня избавилась от своего страха перед собаками. Невозможно держать на коленках нелепого скулящего щенка — и бояться его всю ночь. Когда Тоня увидела, что он дрожит от холода, она даже спрятала его под свитер. Только его головенка торчит из-за воротника. И мягкая шерстка щекочет щеку.
        - Я теперь двухголовая, — веселится Тоня.
        Летом Тоня часто-часто спит на воздухе вместе со своими тетками. Они просто уходят на опушку леса или к купальне на реке и раскатывают свои туристические коврики-пенки. Когда сгущается ночь и замолкают птицы, во всем Глиммердале остается только нескончаемый гул реки. Как же прекрасно так спать!
        Тоня пристраивается к косяку и говорит себе, что понарошку сейчас летний вечер. Слабый ночной ветер холодит щеку. И когда папа на той стороне долины гасит свет, Тоня тоже засыпает.
        В три часа ночи она просыпается от холода. Она мокрая насквозь, до щенка.
        - Хейди, открывай скорее, пока мы не заболели! — сурово призывает сонная Тоня.
        Никто и не думает открывать.
        Тоня продрогла и устала. К тому же ее мучает еще одна мысль: она обещала Лизе больше никогда в истории человечества не прогуливать школу. Что же ей делать, если Хейди не откроет двери до утра? А в школу нельзя не идти.
        - Хейди, ну пожалуйста!!!
        Ноль внимания. Можно подумать, Хейди там умерла. Чтобы подбодрить себя, Тоня начинает напевать «Черный, черный козлик мой». Она поет куплет за куплетом и, спев последний, снова начинает с первого.
        Никто не умеет петь «Черного козлика» лучше меня, гордо думает Тоня. И никто не играет его лучше Гунвальда, добавляет она мысленно.
        Не успевает она так подумать, как вступает скрипка.
        Вот тут Тоня испугалась всерьез. Ей довелось уже прочесть сказку «Девочка со спичками» — о том, как бедная девочка промерзла до костей в рождественский вечер. И перед смертью ей стали чудиться всякие невероятности.
        - Неужели я умираю от холода? А иначе почему я слышу, как Гунвальд играет на скрипке?
        Тоня выпрямляет спину и качает головой.
        «Черный козлик» доносится из-за запертой двери. Но теперь Тоня слышит, что это не Гунвальдова скрипка.
        Играют совсем по-другому. И скрипка как будто бы озорничает, забавляется, так что мелодия звучит похоже на песню про козлика, но все же иначе.
        Тоня зачарованно слушает. И щенок тоже. Он таращится из-под Тониного свитера, ничего не понимая.
        Скрипка смолкает. Тоня поднимается на ноги и прижимается ухом к двери. Вдруг кто-то берется изнутри за ручку и резко распахивает дверь, и Тоня Глиммердал вваливается в дом, точно куль с картошкой. Она успевает развернуться и грохнуться на спину, чтобы не придавить щенка и не сделать из него лепешку.
        Тоня лежит на полу, мокрая, как овца на пастбище. Над ней стоит Хейди со скрипкой в руке и молчит.
        Глава двадцать четвертая, в которой Тоня узнает, чем кончилась зеленая книга, а Хейди рассказывает много интересного
        - Я принесла тебе собаку, — говорит Тоня с пола.
        Хейди смотрит на торчащую из ворота головеху.
        - В жизни не видела такой уродливой собаки, — говорит она.
        Тоня кивает.
        - Зато она не кусается.
        Хейди протягивает руку и молча помогает Тоне встать.
        Потом Тоня сидит на диване в самом теплом свитере Хейди, надетом прямо на голое тело. Он как большая и теплая ночная рубашка. Мокрая одежда сушится у печки. Ей налито какао в ее чашку. Фантастическое какао из черного шоколада с чили. Тоня никогда такого не пробовала.
        Она наклоняется к чашке, потом выпрямляется и прокашливается.
        - Хейди, я не хотела, чтоб так получилось с собакой.
        Хейди машет рукой: ладно, чего уж теперь…
        - Это была не собака, а людоед бешеный. Давно надо было ее пристрелить, но всё не могла. Она попала ко мне после смерти хозяина. Он жил у меня на хуторе.
        - У тебя есть хутор? — Тоня удивлена.
        Хейди кивает.
        - Есть. В Норвегии. Но я бываю там только наездами, а хозяйство веду не я.
        - Потому что ты обычно живешь во Франкфурте? — спрашивает Тоня.
        - Да. И там у меня тоже есть дом — особняк. Достался мне после смерти Анны Циммерман.
        - Ты в нем живешь?
        - Да, когда не уезжаю в свой дом в Гонконге.
        - В Гонконге?
        - Или в Португалии.
        Тоня слушает, раскрыв рот.
        - Ты богачка?
        Хейди смеется. Хорошим приятным смехом.
        - Да, к сожалению, — говорит она.
        Она крутит в руках чашку с какао, вытягивает на всю кухню свою длиннющую ногу.
        - Ты бывала в Гренландии? — спрашивает Тоня.
        - Нет, там я не была, — отвечает Хейди.
        - А мама была. Она там работает.
        - Правда?
        Хорошо поговорить о маме с тем, кому это интересно. Тоня рассказывает о море — как оно поднимается и как мама его изучает, и о том, что происходит в Гренландии, судя по маминым письмам и разговорам по телефону.
        - Она скоро приедет, потому что она скучает по Глиммердалу, — заканчивает Тоня.
        Хейди коротко улыбается.
        - Да, Глиммердал трудно забыть, где бы ты в мире ни оказался.
        - И тогда человек скучает по Глиммердалу? — спрашивает Тоня. — Если он уезжает отсюда?
        Вдруг и ей когда-нибудь придется съездить в какие-нибудь дальние страны.
        - Да, тогда он скучает, — говорит Хейди. — Тогда он так скучает по Глиммердалу, что в животе больно.
        - Каждый день? — ужасается Тоня.
        - Каждый день.
        Тоня первый раз видит человека, который так быстро переходит от улыбки к серьезности, как Хейди: она вдруг резко встает, мешает остатки какао на плите, потом поворачивается к Тоне.
        - Ты ведь знаешь Гунвальда как облупленного? Да? — спрашивает она.
        Тоня кивает.
        - Он говорит обо мне иногда?
        - Что? — переспрашивает Тоня, жалея, что Хейди не задала какого-нибудь другого вопроса.
        - Гунвальд когда-нибудь произносил мое имя?
        Эх, как бы хотелось Тоне ответить «да»! Ну и дурак же Гунвальд, что он ни разу даже словом не обмолвился, что у него есть дочь. Тоня смотрит на коричневое какао, в котором всплывают и тонут красные кусочки чили.
        - Произносил или нет? — еще раз спрашивает Хейди.
        - Нет, — выдавливает Тоня.
        Становится тихо. Тоня ерзает на диване. Ну почему всё так сложно!.. Внезапно она замечает на кухонном столе зеленую книгу.
        - Ты похожа на эту Хейди из книги, — говорит она. — Вас зовут одинаково, и вы обе уехали во Франкфурт.
        - Да.
        Хейди барабанит пальцами по зеленой книге, а потом вдруг говорит, что Гунвальд читал ей эту книгу.
        - Правда?
        Тоне он никогда вслух не читал.
        - Да, и это была моя любимая книга. Мы ее раз тридцать прочитали, — говорит Хейди. — И мы играли, что я Хейди из книжки, а Гунвальд — мой дедушка. Салли была старой бабушкой пастушка Петера, а твой папа — самим пастушком Петером.
        - Папа играл в пастушка? — не может поверить Тоня.
        - Еще как, — отвечает Хейди. — Мы каждый день бегали в горы. А когда мне исполнилось восемь, Гунвальд купил двух козлят, чтобы мы могли играть по-настоящему.
        Тоне даже завидно стало. Вот бы еще была книжка о девочке Тоне!
        - А что случилось с Хейди в конце? Я не дочитала, пришла ты с собакой…
        Еще пару раз стукнув пальцем по книге, Хейди взяла ее в руку и пересела с ней на диван.
        - Ладно, могу почитать тебе немного.
        Они полистали книгу, выясняя, на каком месте Тоня остановилась, и сошлись на том, что это должна быть семьдесят первая страница: там Хейди забирается на башню собора Франкфурта и оттуда высматривает горы.
        Поначалу это довольно странное чувство — когда тебе читает вслух человек, на которого ты на самом деле страшно злишься. Но постепенно книга так захватила обеих, что они забыли и что на дворе ночь, и что они враги.
        Книжная Хейди смертельно скучает во Франкфурте. Она так тоскует, что не может есть, а потом начинает и вовсе ходить во сне, и все думают, что в старом доме завелись привидения. И только старый добрый доктор в конце концов понимает, как Хейди плохо, но к этому времени она едва не умирает от горя и тоски по дому.
        - Разве можно умереть от тоски по дому? — в ужасе спрашивает Тоня.
        Этого Хейди точно не знает. Возможно, здесь автор немного преувеличил. Но в книге Хейди почти перестает есть из-за своей тоски, а поэтому чахнет и так слабеет, что старый доктор прямо говорит отцу прикованной к коляске Клары: спасти Хейди может только одно — она должна немедленно вернуться домой в горы, к дедушке. Ждать нельзя.
        - Ура! — кричит Тоня.
        Только к шести утра они дочитали первую часть книги. Хейди вернулась домой. Всё хорошо, все счастливы.
        - Это самая лучшая книга, которую я только читала, — серьезно говорит Тоня. — А тебе тоже кажется, что сетер ее дедушки похож на Глиммердал?
        Хейди кивает.
        Тоня смотрит на свои пальцы, торчащие из-под свитера. Ей надо кое-что спросить, но это трудно.
        - Почему ты не вернулась назад к Гунвальду? — спрашивает она наконец.
        Хейди долго молчит, прежде чем ответить.
        - Гунвальд никогда не звал меня к себе, — говорит она.
        Тоня тихо выпрямляется на диване и смотрит на Хейди большими распахнутыми глазами.
        - Не звал?
        Хейди мотает головой.
        - Когда Анна приехала и увезла меня, я продолжала играть, как будто я Хейди из книги. Как будто меня забрала тетушка Дет, хоть это и была моя мать. Сначала всё во Франкфурте было здорово, интересно. Я каждый день играла на скрипке, у меня был отличный учитель. Анна возила меня повсюду с собой. Раньше я скучала по ней, если ты понимаешь.
        Тоня кивает. Да, это ей очень понятно.
        - Но я не сомневалась, что скоро позвонит Гунвальд и скажет, чтобы я возвращалась домой в Глиммердал. Я побуду во Франкфурте недолго, думала я. Я очень скучала и тосковала. Мне хотелось снова увидеть горы, и реку, и овец, и Сигурда — пастушка Петера. Но больше всего мне хотелось к Гунвальду. И чем больше я скучала, тем больше напоминала самой себе Хейди из книжки. Потом я не выдержала и тайком сама позвонила домой. Я звонила несколько раз, но трубку никто не брал.
        Хейди надолго замолкает.
        - Гунвальд мне никогда не звонил. Ни разу. Я просто лишилась отца — и всё.
        Тоня сидит на диване в толстом свитере и чувствует, как внутри нее что-то рушится. Подумать только, это всё Гунвальд. Ее Гунвальд, который всегда так заботился о ней, Тоне. Как он мог так поступить с Хейди? Неужто он не понимает, как сильно человек любит папу? Тоня отворачивается и прячет лицо в подушку. Она не хочет, чтобы Хейди видела ее слезы.
        Папа не стал ничего говорить, когда они пришли. Улыбнулся и принялся готовить завтрак. В школу Тоня ушла, твердо уверенная в трех вещах: что папа с Хейди всё еще сидят на кухне и пьют кофе, что Хейди не продаст хутор Клаусу Хагену и что она страшно разочарована в Гунвальде — в ней словно что-то умерло.
        Глава двадцать пятая, в которой Тоня и Гунвальд встречаются снова
        - Тройня! — кричит Тоня и скачет от радости.
        - Где твоя крестьянская жилка? — устало спрашивает папа.
        Он любит, когда овца приносит двойню. С тройней не успеешь глазом моргнуть, как что-то уже приключилось, и у тебя на руках ягненок, которого надо выпаивать из бутылочки. Это очень хлопотно. Поэтому папа любит двойни. А Тоня обожает ягнят, которых нужно поить из бутылки, и только и ждет, когда родится тройня и что-нибудь сразу приключится.
        Работы невпроворот. Папа и Хейди сторожат овец каждый у себя и почти не спят. Петер иногда заходит подменить их, чтобы они могли подремать. Тоня мечтает тоже помогать и умоляет разрешить ей, но папа строг: днем надо ходить в школу, а ночью — спать.
        - Откуда у меня возьмется крестьянская жилка, если мне не разрешают не спать по ночам! — кричит Тоня сердито.
        Папа уверен, что жилка возьмется сама по себе. К тому же мир устроен так, что девочка девяти лет может не спать только одну ночь в месяц, и в нынешнем месяце Тоня свою ночь истратила на Хейдином крыльце.
        Хейди. Ее Тоня успела полюбить. Хейди играет на скрипке. Готовит иностранную еду. Принимает роды у овец. Прыгает в стремнине по камням. Заставляет папу смеяться. Тоня ужасно удивилась, когда первый раз это услышала. Папа сейчас всему Хейди учит, потому что Хейди давно не принимала роды у овец. И вот как-то Тоня после школы зашла в хлев, а там папа и Хейди хохочут так, что икают уже, а овцы и щенок таращатся на них, будто увидели инопланетян.
        - Вы над чем смеетесь? — спросила Тоня.
        Но ни папа, ни Хейди не помнили. Просто хохотали — и всё.
        Тоня постепенно поняла, что папа с Хейди были когда-то как брат с сестрой. Она много расспрашивала папу в последние дни, и он охотно рассказывал. Обо всем: как они играли, как ходили в горы, какая Хейди была командирша — папе и его младшим братьям приходилось во всем ее слушаться.
        Да, они много о чем говорили в последние дни с папой. Но об одном Тоня говорить не в силах. О Гунвальде. Всякий раз, когда папа спрашивает, не хочет ли Тоня съездить его навестить, она переводит разговор на другую тему.
        Раз Гунвальд позвонил и позвал ее к телефону.
        - Он хочет поговорить с тобой, — сказал папа, протягивая ей трубку.
        Тоня стояла и смотрела на трубку, а потом взяла и выбежала из дому. Она бежала и бежала до кровяного привкуса во рту. Она не хочет разговаривать с Гунвальдом!
        Папа сеном стирает с ягненка кровь и слизь.
        - Папа, давай ты ночью поспишь, а я подежурю в хлеву, — канючит Тоня. — Я справлюсь.
        - Ты, конечно, справишься, но я против, — говорит папа.
        - Но ты очень устал, — возражает Тоня.
        - Я никогда не устаю, — врет папа и вылезает из загона.
        Он треплет Тоню по волосам.
        - Сегодня откроем банку йоки, — говорит папа.
        - Не думай, что я кисну из-за неприятностей, — врет Тоня. — У меня нет никаких неприятностей, и я вовсе не кисну.
        Папа берет ее за шею, и они выходят во двор, на солнышко. И тут же оба застывают как вкопанные.
        Тетя Эйр сказала как-то, что никто в целом мире не вопит «мама!» так, как Тоня.
        - Ты так вопишь, что по всей долине валятся деревья, — сказала тетя.
        И сейчас Тоня издает как раз такой крик — потому что прямо перед ними, завернутая в солнечный свет, стоит… Тонина мама! Тоня долетает до нее в два прыжка. Добрые руки крепко обнимают ее, а толстый свитер так прекрасно пахнет морем и океаном, что можно просто стоять целый день и нюхать.
        - Господи, как я по вам соскучилась, — шепчет мама в львиную гриву и в бороду, пока Тонин крик продолжает гарцевать среди гор.
        Мама снимает с плеч и ставит в прихожей рюкзак и красную непромокаемую сумку, трется носом о клюв Чайки-Гейра, и теперь наконец папа может стать уставшим папой, а Тоня — раскиснуть из-за своих неприятностей.
        Папа засыпает как ребенок на диване под «Вечерние новости». Мама целует его в лоб, накрывает одеялом и уводит Тоню с собой в хлев. И они не спят всю ночь, потому что дежурят по овцам: сидят обнявшись, рядышком, и Тоня рассказывает всё-всё.
        - Гунвальд ни разу Хейди не позвонил, — тихо бормочет Тоня под конец и застывает, глядя в темноту хлева.
        - Тоня, завтра мы съездим проведаем Гунвальда, — говорит мама.
        - Нет, — отвечает Тоня.
        - Да, — говорит мама.
        Удивительно, но обычно всё получается так, как говорит мама.
        Это у меня от нее, думает Тоня.
        И вот они стоят у двери его палаты — мама и Тоня. Гунвальд уже не в больнице. Он в санатории за городом, где его оздоровляют и заново учат ходить. У Тони колотится сердце, пока мама стучит в дверь.
        - Да? — раздается в ответ, и они входят в светлую уютную комнату.
        Посреди комнаты, в кресле, сидит старик.
        - Ой, Гунвальд, а что случилось с твоими волосами? — спрашивает мама.
        Его постригли и причесали, и теперь Гунвальда не узнать. Он бледный. И похудевший.
        Мама прямиком подходит к Гунвальду и треплет его по волосам. Они болтают о том о сем. Гунвальд рассказывает о шейке бедра и лодыжке и расспрашивает, как там Гренландия и что там с уровнем моря, но сам то и дело забывается и косится на Тоню. Она рассматривает свои кроссовки. Одна обращена вперед, а вторая — чуть вбок. Она не хочет смотреть на Гунвальда. Зря она приехала.
        - Тоня?
        Она не отвечает. Но чувствует, что взгляд Гунвальда уперся в нее. В конце концов она всё же не выдерживает — поднимает голову и тоже смотрит на него. Гунвальд совсем не похож на себя. Щеки куда-то провалились. Они долго глядят так друг на друга. Потом Гунвальд прокашливается и сипит:
        - Тоня, что я буду без тебя делать?
        И всё лопается. Тоня Глиммердал кидается к Гунвальду и виснет у него на шее.
        - Какой же ты ужасный дурак! — в голос рыдает она.
        И это правда. Он большой, но он дурак. И он Тонин лучший друг, она так скучала без него, что странно, как она все-таки не умерла.
        - Пойду схожу за булочками, — говорит мама и уходит.
        Когда они остаются одни, Тоня садится к столу напротив Гунвальда. Она видит, что он хочет спросить про школу, про овец, про снег, но это может подождать.
        - Почему ты никогда не звонил Хейди? — спрашивает она.
        Гунвальд понимает, что если он не хочет лишиться крестницы, то должен взять себя в руки и сейчас ответить прямо. Он делает глубокий вдох, кладет высохшие ладони на колени и говорит:
        - Я был очень зол на Анну Циммерман. Сперва она привезла мне Хейди и бросила ее на меня, даже меня не спросив. Хорошо. Я вырастил Хейди, я полюбил ее. Потом приехала Анна и увезла ее, снова меня не спросив. И Хейди поехала с ней. Она бросила меня!
        На Гунвальде нет лица.
        - Дети ни в чем не виноваты, — говорит Тоня безжалостно.
        - Да, я знаю, — отвечает Гунвальд.
        - Хейди мечтала вернуться домой всю свою жизнь. Это ты не хотел, чтобы она приехала сюда.
        - Нет, я хотел!!!
        - А почему тогда не звонил? — теперь Тоня переходит на крик.
        Гунвальд теребит стриженые волосы. Они слишком короткие.
        - Тоня, ты не понимаешь, как это было. Я мучился все эти годы, стараясь забыть о ее существовании, потому что…
        - Нельзя так думать! — кричит Тоня. — Если ты папа, то ты навсегда папа. Ты не можешь перестать быть папой потому, что случилось что-нибудь глупое или плохое!
        Гунвальд отворачивается к окну. Когда он поворачивает голову обратно, в глазах стоят слезы.
        Тоне так его жалко! И Хейди жалко. И она представляет себе ужасно противную огромную ведьму — эту Анну Циммерман. Как она посмела разрушить то, от чего всем было столько радости и счастья?
        Тоня встает и вытирает Гунвальду мокрые следы на щеках.
        - Здесь тебя хорошо бреют, — говорит Тоня. — Ты выглядишь почти как нормальный человек.
        - Господи, — стонет Гунвальд, — и это вместо того, чтобы жить себе в Глиммердале и никогда не бриться.
        - Закрой глаза, — командует Тоня.
        А сама расписывает, как сейчас всё выглядит в Глиммердале. Почки уже налились цветом, и елки вкусно запахли свежестью. И поля тоже. Тоня описывает, как пахнет молодая трава, если лечь пузом на землю, уткнуться носом в народившуюся траву и втянуть в себя молодой травяной дух. И горы, рассказывает Тоня, каждый день сбрасывают с себя понемногу снега, но его всё еще полно, так что когда ее тетки приедут на Пасху, они еще походят на лыжах. Если заберутся повыше в горы, конечно. Но их-то подгонять не надо. Салли прожужжала всем уши своими крокусами, в голове от них уже короткое замыкание, и если кто-то долечивается в городе и этого не слышит, ему, считай, повезло. Но на каменном крылечке своего дома Гунвальд сможет сидеть, как только вернется. Солнышко уже прогревает ступеньки настолько, что днем попа от них не мерзнет. На дорогах снег стаял совсем. Но их развезло. А сухой только мост, но он посыпан гравием, и когда едешь на велосипеде, то оскальзываешься.
        - А река бурлит, — говорит Тоня. — Знаешь, да?
        Еще бы Гунвальду не знать! Он только вздыхает, сидя с закрытыми глазами.
        - Тоня, можешь привезти мою скрипку, когда снова приедешь? Если это будет скоро, — добавляет он.
        - Скоро, — отвечает Тоня и протягивает ему руку, — уговор.
        Гунвальд легонько пожимает ее. Ему надо кое-что спросить. Тоня ждет. Гунвальд молчит.
        - Ну спрашивай уже, лысый друг, — говорит она наконец.
        Гунвальд задерживает дыхание.
        - А Хейди правда хотелось вернуться домой?
        Только теперь до Тони доходит, что Гунвальд всё еще не верит в это. Тоня снова садится на стул и в упор смотрит на своего исхудавшего и обкорнанного друга.
        - Да, — говорит Тоня серьезно. — Она скучала каждый день, Гунвальд. Скучала до боли в животе.
        Музыка
        У Глиммердала есть своя мелодия. Ты услышишь ее, если хорошенько прислушаешься. Это гул реки. Дуновение ветра, от которого шелестит листва и вздыхают горы.
        И пение птиц. Иногда, если тебе повезет, к этим звукам добавляются и другие: песни рыжеволосой девчонки или скрипка старого тролля.
        Если ты попадешь в число редких счастливчиков, то, может быть, услышишь и волшебную музыку — не похожую ни на какую другую.
        Глава двадцать шестая, в которой Хейди показывает Тоне нечто потрясающее
        - Красивая у тебя мама, — говорит Хейди.
        Они с Тоней держат путь в сторону сетера Глиммердал. Тоня улыбается. Она любит, когда о маме говорят хорошо. Не так часто удается это услышать. Многие считают, что мама могла бы не так много заботиться об уровне моря в Гренландии.
        - А твоя? — спрашивает Тоня.
        Хейди усмехается:
        - Моя умела играть на скрипке.
        - Ты ее любила? — спрашивает Тоня.
        - А кто не любит маму? — отвечает Хейди. — Но я сильно злилась на нее.
        - И Гунвальд тоже, — говорит Тоня.
        Странно, что мы куда-то идем, думает Тоня. Она пришла сказать Хейди, что Гунвальд просит свою скрипку. Но Хейди не отдала ей инструмент, а положила его в футляр и сунула в свой рыжий рюкзак. А потом велела Тоне сходить домой и переобуться в башмаки покрепче.
        - Мне надо показать тебе что-то, — сказала она.
        Ну и вот теперь они шагают в сторону сетера со скрипкой в рюкзаке.
        - Как я жду Пасху! — курлычет Тоня, пританцовывая вокруг Хейди.
        Тогда Гунвальд вернется домой, и приедут Уле, Брур и их мама с Гиттой. У Гунвальда будет полон дом. Тоне интересно, как Хейди понравятся Уле и Брур. Вообще-то Уле она уже видела — когда они хотели увести собаку. Но как раз об этом Тоне не хочется вспоминать. Она убегает по тропке вперед.
        Не может быть в мире места лучше сетера Глиммердал, Тоня в этом уверена.
        - Чур, летом будем с тобой здесь ночевать! — смущаясь, кричит она Хейди, завидев старинные постройки. Тоня взбегает на мост, но Хейди машет в другую сторону — дальше вдоль реки.
        Тут Тоня вдруг понимает, что они идут вовсе не на сетер, а к тому маленькому водопаду, где были в прошлый раз.
        - Не забудь, у меня не такие длинные ноги, как у тебя, — говорит Тоня, вспомнив, как Хейди скакала по реке с камня на камень.
        Но уровень воды в реке стал ниже, и невидимые в прошлый раз камни превратились во что-то вроде мостика.
        - Они могут быть скользкие, — говорит Хейди.
        - Камни в воде всегда скользкие, — отвечает Тоня и набирает полную грудь самоуважения и скорости.
        Они перебрались через стремнину. Сначала Тоня с пляшущей в брызгах воды рыжей гривой, потом Хейди с рыжим рюкзаком.
        - Я здесь никогда не бывала, — говорит Тоня, осматривая темную гору позади водопада.
        - А я бывала, — говорит Хейди. — Но никому еще этого не показывала. Пошли.
        У Тони от любопытства и предвкушения что-то пузырится в животе. Но пока она не видит нигде ничего необычного.
        И тут же оно начинается. Хейди подходит к водопаду и вдруг, словно гора ее слизнула, исчезает. Никакого лаза или норы не видно, потому что всё скрывают тени. Тоня бежит к водопаду и протягивает руку. Между мокрым подножием и горой есть расщелина. Что за дела?! Сгорая от любопытства, Тоня проскальзывает в темную щель.
        Ни зги не видно. Тоня ощупывает всё вокруг, но руки встречают только пустоту. Постепенно глаза привыкают к мраку, и Тоня видит, что можно идти дальше вперед.
        - Хейди?
        - Иди прямо, — доносится откуда-то из горы.
        Тоня пробирается вперед. Здесь можно идти в полный рост. Шум реки слабеет, но камни под ногами ходят ходуном. Как ни крути, она внутри водопада!
        - Хейди?! — зовет Тоня. Ей кажется, она идет уже слишком долго.
        Ничего себе — она идет потайным ходом! Даже не верится.
        Внезапно стало светло. Тоня чуть не грохнулась, запнувшись на чем-то вроде ступеньки вниз. И очутилась в норе. Огромной-преогромной норе! Здесь спокойно могли бы поместиться тридцать человек. Тоня-Грохотоня стоит разинув рот. Гроза Глиммердала онемела. Тайная нора! В Глиммердале!
        - Добро пожаловать в мою тайну, — говорит Хейди с приглашающим жестом.
        Она зажгла свечи, и они могут видеть друг дружку.
        - О ней даже Сигурд не знает, — добавляет она и подмигивает.
        И пока Тоня стоит молча, не в силах хотя бы закрыть рот, Хейди развязывает рыжий рюкзак и достает скрипку.
        До конца жизни эта сцена будет стоять у Тони перед глазами прозрачно и ясно, как вода. Каждая ее секунда будет храниться в памяти, как драгоценный алмаз. Потому что когда Хейди настроила скрипку Гунвальда и прижала ее подбородком, случилось чудо. Тоня такого никогда не переживала.
        Хейди играла вместе с рекой.
        Перед ними, вокруг и позади — кругом царствует Глиммердалсэльв, и когда Хейди проводит смычком по струнам, звуки сливаются с гулом реки.
        Тоня покрылась мурашками. Музыка облепляет ее всю.
        Потом всё стихло, но Тоня по-прежнему не могла сказать ни слова. Хейди улыбнулась.
        - Я часто играла здесь на скрипке в детстве, — сказала Хейди. — Нашла я эту пещеру совершенно случайно. Ночевала на сетере целую неделю и решила попробовать принять душ в водопаде.
        - О-о, — только и может сказать потрясенная Тоня.
        - Знаешь, Тоня, я выступала по всему миру, но на самом деле мечтала лишь об одном: вернуться сюда и поиграть в моей подводной пещере.
        Это Тоне понятно.
        - Ну-ка спой «Черный, черный…».
        Тоню не надо дважды просить спеть про черного козленка. Она тут же начинает петь — во весь голос и от всего сердца. Хейди подыгрывает на скрипке.
        Допев до конца, Тоня плюхается на землю.
        - Ничего прекраснее не слышала, — бормочет она блаженно.
        Хейди хохочет.
        По дороге домой они молчат. Они так переполнены тайной и музыкой, что слова слишком мелки для этого. Но когда они доходят до хутора Гунвальда, Тоня прокашливается и торжественно говорит:
        - Хейди, ты придешь ко мне на день рождения в первый день Пасхи?
        - О’кей. А сколько тебе стукнет?
        - Десять лет. Это круглая дата, — объясняет Тоня.
        - У-у. Неплохо, Тоня Глиммердал.
        Хейди вынимает скрипку из рюкзака.
        - Теперь можешь отдать это Гунвальду.
        Глава двадцать седьмая, в которой Чайка-Гейр получает в подарок пряничный дворец, а Гунвальд возвращается домой
        - Через неделю у меня день рожденья, завтра приезжают на пасхальные каникулы Уле, Брур и Гитта с мамой, а после обеда возвращается… — Тоня сделала вдох, — возвращается Гунвальд. И они встретятся с Хейди.
        Тоня лежит в кровати, и у нее столько поводов для радости, что прямо нету сил вылезти.
        Она лежит, и ей почти плохо от мысли, как хорошо ей скоро будет. Но тут со двора доносится звук, от которого Тоня подпрыгивает на кровати. Кто-то заводит мотор мопеда! Тоня бросается к окну. И думает, что видит сон, так она удивлена. Потому что во дворе из-под мопеда торчат две тощие ноги в дырявых джинсах. А чуть поодаль над вторым мопедом согнулась спина в зеленой клетчатой ковбойке. Тоня распахивает окно во всю ширь.
        - Тетя Эйр и тетя Идун!!!
        Тоня верит, что Бог создал ее теток в хороший день.
        - Создам-ка я сегодня сюрприз, — сказал Бог и создал ее тетку.
        Он сделал ее рыжей, веснушчатой и устроил так, чтобы она складывалась как гармошка, когда хохочет. Потом он напихал в нее много-много звуков. Он никогда еще не делал таких шумных тетушек, часто думает Тоня. Потом Бог решил, что тетя будет любить всё хорошее, и всё, что быстро ходит, и всё, что высоко летает. Потом Бог отошел полюбоваться на готовую тетку, и она ему так понравилась, что он решил сделать еще одну такую же. И к вечеру у него были две совершенно одинаковые тетушки. Оставался последний штрих, и Бог набрал пригоршню веснушек в банке с веснушками и усыпал ими тетушек, особенно коленки.
        - Что за прелесть — веснушки на коленках, — восхитился Бог.
        И стал думать, кому бы подарить тетушек, уж больно они шумные. Ну и в конце концов сунул их в живот к бабушке. У нее уже было четыре мальчика, которые как раз начали подрастать, так что она была готова ко всему. Бабушка назвала первую тетю Идун, а вторую тетю — Эйр, и считала их самыми красивыми на свете.
        Так она сама рассказывала Тоне. А Бог с неба присматривал за ее тетками, как он вообще всегда присматривает за людьми. Но за этими приходилось смотреть особенно внимательно, больно уж они были горазды на разные выдумки. А когда теткам исполнилось десять, Бог решил сделать им сюрприз.
        - И вот — трам-там-там — родилась Тоня-Грохотоня с веснушками на коленках, — говорит гроза Глиммердала, когда рассказывает эту историю тете Идун и тете Эйр.
        Бог придумал всё так здорово, что она сама не придумала бы лучше.
        Тетки приехали домой несколькими днями раньше намеченного. До них дошли слухи, что снег в этом году сходит в Глиммердале безбожно быстро, и желающим покататься всерьез на лыжах лучше рвануть домой не откладывая. К тому же, по слухам, старший братик чуть не надорвался в этом году, принимая новорожденных ягнят.
        - Уж не говоря о том, — сказала тетя Идун, — что некой Тоне Глиммердал исполняется в этом году десять, и по случаю юбилея будет большой праздник, а его нужно подготовить. Какой торт мы будем печь?
        Тоня улыбается широко, как автобус.
        - Вообще-то я пообещала Чайке-Гейру дворец из настоящего пряничного теста, — говорит она.
        После завтрака Тоня с тетками уносят всё, что нужно для пряников, в старый дом. Теперь он взбодрится и оживет. Тети всегда сразу наполняют его гомоном и друзьями. И переполняют Петером. Тоня знает, что он сейчас примчится. Запаркует «вольво» у хлева и двинется к дому через двор со своей кривой улыбочкой. Даром Гунвальд говорил ему, что пора уже перейти в наступление на любовном фронте. Наверняка он и в эту Пасху не признается тете Идун, что любит ее со второго класса школы — уже, значит, двенадцать лет.
        - Если я когда-нибудь влюблюсь — в чем я, правда, сомневаюсь, — то уж во всяком случае сразу скажу об этом своему предмету, — сообщила Тоня Гунвальду, когда они в последний раз обсуждали эту тему.
        - И правильно, герр вам Моцарт, — ответил Гунвальд.
        В кухне старого дома тетя Эйр встала на лавку, достала сверху огромную форму для выпечки, и они взялись за дело — по выстуженной кухне только мучная пыль столбом.
        - Я думаю, над пряничным тестом, если его готовят не в сезон, висит проклятие, — объясняет тетя Идун, когда Тоня разбивает мимо миски третье подряд яйцо. Блюм — говорит яйцо, плюхаясь на стол. Чайка-Гейр сидит в бабушкином кресле-качалке и наблюдает. «Скво-ок!» — вскрикивает он после каждого блюм.
        - Может, он думает, я бью чаячьи яйца, — вслух рассуждает Тоня и советует Чайке-Гейру отвернуться и смотреть в другую сторону, если это зрелище так его ранит.
        Тоня и тетя Эйр фантазируют и придумывают, что должно быть во дворце. Тетя Идун рисует, считает и говорит, что реально можно сделать. Поднос за подносом с разными пряничными деталями сажаются в печь и вытаскиваются готовыми.
        - Мы собьем с толку рождественского деда. Представь, если он примчится сейчас, в апреле, — говорит тетя Эйр, набирая полную грудь пряничного духа.
        Пряничные запчасти разложены уже по всем столам и скамейкам. Теперь срочно нужен сироп для склейки.
        Сделайте два шага назад, — командует тетя Эйр. — Спасибо!
        И берется за сковороду с кипящим сахаром.
        Тоне не доводилось еще делать пряничный домик такого размера. Когда приклеили последнюю панель, дом оказался полтора метра в высоту, трехэтажный, с четырьмя арками, двумя башнями и покосившейся верандой. Они даже флагшток не забыли. Дом готов рухнуть от одного косого взгляда, но тетя Эйр клянется и божится, что ее сироп держит лучше любого суперклея.
        - Чайка-Гейр будет жить как граф! — говорит она.
        И тут только Тоня бросает взгляд на часы. Половина четвертого! Как так?
        - Гунвальд! — вскрикивает она.
        Как она могла напрочь о нем забыть? А Хейди, как там Хейди?
        Тоня заметалась — с чего начать, куда бежать?.. Грядут слишком важные события. Она выскакивает в прихожую и сталкивается в дверях с Петером.
        Папа уже завел мотор. Он собирается встретить Гунвальда на пристани и спрашивает, поедет ли Тоня с ним. Она качает головой. Нет, она побудет с Хейди!
        Львиные кудри пляшут на весеннем солнце. Надо же, как всё бывает странно. Гунвальд и Хейди. Папа и дочка. И они не виделись почти тридцать лет. Тоня во все лопатки несется вниз под горку.
        Но едва вбежав на хутор Гунвальда, она понимает: что-то не так. То ли темные окна, то ли полная тишина, то ли дом так на нее смотрит. Тоня взбегает по ступеням и распахивает дверь.
        - Хейди?!
        Она обегает весь дом. Вверх-вниз по лестницам. Всю тысячу комнат. Спальня. Мастерская. Гараж. Хлев. Она кричит, зовет Хейди. Ни звука. Ни Хейди, ни щенок не отзываются.
        А потом она находит на кухне записку. «Спасибо. Я».
        Тоня не в силах произнести ни слова. Она стоит у кухонного стола и перечитывает записку раз за разом.
        Хейди уехала.
        Когда папа с Гунвальдом въезжают на хутор, Тоня сидит на ступеньках с мокрыми дорожками на щеках. Папа помогает Гунвальду вылезти из машины. И вот огромный Гунвальд стоит и смотрит завороженно на свой двор, и свой дом, и свою долину Глиммердал, но дольше всего он смотрит на заплаканную Тоню.
        Он как будто бы сдувается. На это так больно смотреть, что у Тони сдавливает сердце. Всхлипывая, она срывается с места и бежит к Гунвальду. Она обхватывает руками своего огромного лучшего друга в районе живота и зарывается лицом в его куртку. Она стискивает Гунвальда изо всех сил, чтобы он понял, как она его любит.
        И так они стоят, Тоня и Гунвальд, а вокруг поет на все голоса весна, и река Глиммердалсэльв наполняет долину полнозвучным, громким гулом.
        Глава двадцать восьмая, в которой тетя Эйр делает на лыжах сальто, Тоня — почти что сальто, а Уле — то еще сальто
        - Айда на самую вершину! — горячо уговаривает Уле и тычет лыжной палкой в Зубец.
        Тоня мотает головой.
        - Спятил? Сначала научись стоять на лыжах. Ты забыл, что потом надо будет еще и спускаться?
        - На лыжах я, слава богу, стою! — сердито огрызается Уле.
        - Пока не очень, — честно говорит Тоня.
        Брур беззвучно смеется у них за спиной.
        Уле, Брур, Гитта и их мама снова гостят в Глиммердале. Весна увела ребят гораздо дальше в горы, чем в прошлый их приезд. Но Клаус Хаген и сейчас может слышать их голоса, стоит ему прислушаться. Попробуй вести себя тихо в апрельском снегу вместе с Уле, который стоит на лыжах четвертый раз в жизни!
        Тоня идет первая и прокладывает лыжню в сыром снегу, пока не натыкается на уже проложенную кем-то. Она задирает голову и понимает, кто прошел здесь до них.
        - Сейчас ты увидишь, как некоторые люди стоят на лыжах, — объясняет она Уле и показывает палкой на две темные точки наверху под вершиной Зубца.
        - Кто это? — спрашивает Уле.
        - Мои тетки, — гордо отвечает Тоня.
        Склон Зубца — излюбленный трамплин тети Эйр и тети Идун.
        - Это болезнь, — говорит дедушка. — Неужели вы не можете ходить на лыжах по равнине, как люди?
        Но если бы ее тетки просто пилили туда-обратно по равнине, как все люди, разве могла бы гроза Глиммердала вот так стоять и зачарованно слушать музыку в голове, глядя на несущихся по склону теток?
        Тетя Идун съезжает первая. За ней остается ровный четкий след, как будто кто-то провел пальцем по снегу. Тетя Эйр больше петляет, зато она лучше прыгает.
        А сейчас она на огромной скорости приближается к гребню Стены.
        Разинув рот, смотрит Тоня, как худенькая фигурка словно бы разжимается на кромке гребня и откидывается назад. Спокойно и красиво, раскинув в стороны руки с палками, точно крылья, тетя Эйр прокручивает тело в затяжном сальто и мягко приземляется под отвесной Стеной. За ней — тетя Идун. Она не делает сальто, а лишь подтягивает ноги под себя и долго-долго летит по воздуху, словно мячик. Кажется, что это легче легкого.
        - Вау, — шепчет Уле.
        - И я! — вскрикивает Тоня. Она запевает «У Пера когда-то…» и припускает следом.
        Опять неудача. Тоня Глиммердал приземляется под горой на спину, из нее с хлопком выстреливает воздух. Если она не умрет сейчас, значит, уже никогда не умрет!
        - Какая ты стала молодчина, Тоня, — улыбается тетя Идун и без суеты растирает ей грудь. Постепенно дыхание возвращается.
        Тоня хочет что-то сказать, но ее прерывает вопль самого отчаянного свойства. Это Уле. Он летит, размахивая всеми конечностями, как угоревшая ворона. Лыжи, палки, руки, ноги торчат куда ни попадя.
        - Тоже опыт, — бормочет тетя Эйр, провожая взглядом небесный путь их юного пасхального гостя.
        Брур плугом съезжает к ним под гору и еще успевает увидеть, как его младший брат ухает в сырой весенний снег, точно подбитый самолет.
        - О-о-о-о-о-о-о!
        Чуть позже Тоня стоит в дверях и смотрит, как Гунвальд промывает и заклеивает ссадину на щеке Уле. Гитта играет с Гундой на дорожке солнечного света на кухонном полу. Мама мальчиков печет плюшки. Прекрасная и радостная картинка. Пасха, в доме люди и по-хорошему шумно. Но за этим прекрасным прячется что-то совсем не прекрасное. Где Хейди? Тоня видит по глазам Гунвальда, что он думает об этом неотвязно. Она сама всё время думает о том же. Хейди, Хейди.
        Они искали ее, но узнали только, что она уплыла на теплоходе и что она торопилась на самолет, — это рассказал Юн-матрос. Но самолет мог лететь куда угодно. А никакого ее телефонного номера у них не оказалось. Они нашли ее номер во Франкфурте, но там никто не отвечает, а мобильный, который им тоже удалось раздобыть, «не обслуживается». Мама сумела поговорить с агентом Хейди, который организует все ее концерты.
        Но он сказал, что Хейди взяла отпуск на неопределенное время. И он давно о ней ничего не слышал. Она как сквозь землю провалилась, Хейди.
        - Она не хочет, чтобы ее нашли, — сказал наконец папа и попросил всех перестать ее искать.
        Но как они могут перестать искать? Этого Тоня не понимает. Она сходит с ума, глядя на то, каким стал Гунвальд. И что хуже всего, что пугает Тоню до жути — это что Гунвальд перестал играть на скрипке. Он ни разу не взял ее в руки с тех пор, как вернулся. Скрипка висит на стене, мертвая и немая. Так не бывало никогда. Какие бы беды ни валились на Гунвальда, играл он всегда. В скрипке он находил утешение, когда ничего уже не помогало.
        Если бы не гости, Тоня вообще не знает, как бы они прожили пасхальные каникулы. Но благодаря этому небольшому семейству дни идут своим чередом.
        И день ее рождения никто не отменял, иногда вспоминает Тоня. Тогда она должна будет улыбаться, несмотря на грусть. Тем более, день рождения будут праздновать два дня подряд. Сначала в субботу, когда она родилась, а потом в воскресенье, когда намечены грандиозные весенне-пасхально-юбилейные торжества.
        Вечером Страстной пятницы Тоне до десятилетия осталась всего одна ночь. Тоня лежит в постели и чувствует, как горят щеки. Она немножко обгорела. Но не спится ей не поэтому. Ей мешают мысли. Завтра ей стукнет десять лет. Утром ее придут будить с тортом и подарками, это она знает. Но всё равно крутится и не может уснуть. В конце концов Тоня встает и подходит к окну.
        Так она и знала! Ну что ты будешь делать! В беседке горит свет, но вечер тих и безмолвен.
        Гунвальд сидит спиной к ней. Беседка как-то тесновата для него. Тоня садится к нему под бочок на холодную скамейку.
        - Господи боже, Тоня, это ты ходишь здесь по ночам?
        - Да.
        Они долго молчат.
        - У тебя завтра день рождения, — бормочет наконец Гунвальд.
        - Да. И знаешь, чего я хочу в подарок?
        - Ну и какой смысл рассказывать об этом в час ночи накануне? — спрашивает Гунвальд раздраженно. — Могла бы догадаться, что подарок я уже купил.
        - Да понятно. Но хочешь знать, чего я хочу? — не унимается Тоня.
        - Меня не волнует, чего ты там хочешь, потому что подарок у меня уже есть. Понимаешь?
        - Гунвальд, и ты не хочешь узнать, чего мне по-настоящему хочется больше всего на свете? — упрямо продолжает Тоня.
        - Нет.
        - Я всё равно скажу.
        В этом Гунвальд нисколько не сомневался. Тоня долго и пристально смотрит на него и все-таки говорит:
        - Я хочу, чтобы ты снова играл на скрипке.
        В хлеву блеет овца. Ровно шумит река.
        - Вот ведь пристали, — бурчит Гунвальд. — Сыграй, сыграй! Как сговорились. Лив-пасторша зудит про то же. Вон опять звонила, спрашивала, не могу ли я поиграть в церкви в Светлое воскресенье. Тоже придумала…
        - Она правда спрашивала? — Тоня расправляет плечи.
        - Органист сломал шейку бедра, — объясняет Гунвальд. И добавляет обиженно: — Он не один такой.
        - Тебе ведь хочется играть в церкви на Пасху, — оживляется Тоня. — Наверняка приедет хор из Барквики.
        - Плевать мне на хор из Барквики, — отвечает Гунвальд.
        - А вот и врешь.
        Тоня прямо видит, как Гунвальд играет вместе с огромным хором из Барквики. В последний раз, на Рождество, Тоня сидела на хорах и видела, как Гунвальд растворяется в звуках. Длинное нескладное тело так вжилось в музыку, что на это невозможно было смотреть без трепета. Когда хор пел последнюю строфу «Земли прекрасной и блаженной», голоса и скрипка звучали так мощно и так многоголосо, что церковь сделалась для них мала.
        - Гунвальд, ты мой крестный. Ты должен время от времени водить меня в церковь, — сказала Тоня строго. — И ты должен играть на скрипке, — добавила она. — Нет такого права — не играть.
        Гунвальд повернулся к ней с отчаяньем в глазах.
        - Тоня, я разучился играть. Я не могу взять верный тон.
        А потом из него полились слова. Он чувствует себя самым плохим человеком на свете, сказал Гунвальд и уткнул свою большую нечесаную голову в огромные ладони. Он обращался с Хейди как злой тролль, хотя он ей отец. А теперь поздно, ничего с этим уже не поделаешь, она уехала.
        - Тоня, ты знаешь, как я хотел сказать ей «прости»? Я хотел попросить прощения за то, что был таким идиотом. Что позволил ей уехать. За всё, за всё. Веришь?
        Голос у Гунвальда такой толстый, что Тоня сглатывает. Она всматривается в темноту, а потом поворачивается к нему.
        - Гунвальд, ты не самый плохой человек на свете. Я думаю, что ты самый прекрасный человек на свете, — говорит она честно. — И ты мой лучший друг.
        Гунвальд кашляет.
        - И мой крестный, — добавляет она строго. — Ты должен водить меня в церковь.
        - Вот зануда, — бурчит Гунвальд.
        Он встает и исчезает в темноте. Тоня слышит, как он идет через двор. Потом его на секунду освещает наружная лампочка у дверей, и он исчезает в спящем доме.
        Возвращается Гунвальд со скрипкой.
        - Двенадцать уже пробило, — говорит он. — С днем рожденья, Тоня Глиммердал!
        Он замирает ненадолго, словно ожидая, что звуки сами слетят с неба, но потом опускает смычок на струны и начинает играть. Впервые со дня его возвращения по Глиммердалу разносится музыка.
        И пока грустные ритмы «Черного козлика» разлетаются по долине, Тоня сидит и чувствует, что всё равно всё будет хорошо. Когда она позже усталая плетется в темноте к себе, у нее уже есть взятое с Гунвальда обещание сыграть в церкви. Она знает: на самом деле ему и самому хочется. Действительно, что бы он без нее делал?
        Глава двадцать девятая, в которой Тоне исполняется десять лет и она становится обладательницей большого ящика и отличной идеи
        К счастью, день рождения бывает у каждого человека. И у грозы Глиммердала тоже. Тоня сидит в постели и улыбается от уха до уха. На одеяле — поднос с утренним именинным пирогом, вокруг разложены свертки с подарками от всей семьи.
        - Я самая счастливая в мире, — вздыхает она.
        Завершив торжественный завтрак, Тоня выходит обойти двор. Она пригласила Уле и Брура провести у них весь день. Тоня смотрит на дорогу, но видит отнюдь не братьев. Она видит, как из сказочного леса выезжает большой автомобиль и у моста сворачивает к ним на хутор. Что это такое папа заказал? Моторное чудище останавливается посреди двора и урчит на месте.
        - Тоня Глиммердал? — спрашивает мужчина, выпрыгнувший из кабины.
        Она кивает.
        Можешь расписаться в получении?
        Он протягивает ей бумагу. Тоня недоуменно таращится на нее. Мужчина объясняет, что ей нужно написать свое имя, чтобы он мог отдать ей ящик, который стоит в машине.
        - Я не заказывала никакого ящика, — говорит Тоня.
        - Я знаю, — нетерпеливо говорит мужчина и сует ей ручку и бумагу, — но мне заказали привезти ящик тебе.
        Была не была: Тоня берет у него ручку и расписывается. «Тоня Глиммердал», — пишет она, и когда автомобиль уносится прочь, посреди двора остается стоять огромный ящик.
        Из-за осевшей пыли появляются Уле и Брур.
        - Что это тебе подарили? — спрашивает Уле.
        Тоня чешет в затылке. Она не знает. Хотя одно ясно: таких огромных подарков она еще не получала. Трое ребят с любопытством подходят ближе, но отскакивают как по команде. В ящике что-то шевелится!
        - Сними крышку!
        От нетерпения Уле сам не свой. Втроем им удается крышку снять.
        - Звери! — кричит Уле. — Живые!
        В ящике стоит коза и два козленка.
        - Ой, — выдыхает Тоня. — Кто же?..
        Она оборачивается: вся семья высыпала во двор посмотреть, что происходит. Вид у всех удивленный. Никто не заказывал козлят.
        Папа и мама бережно вынимают козлят из ящика.
        - Мальчики, — говорит папа и ласково гладит одного своей доброй рукой.
        Они осторожно ставят малышей на землю. Коза из ящика с сомнением осматривает людей, столпившихся вокруг.
        - Здесь записка, — говорит Брур и протягивает ее Тоне.
        Дорогая Тоня,
        посылаю тебе Черного, козлика-невеличку Брюсе и их маму, старую Луклу. Я знаю, что в Глиммердале им будет хорошо. Поздравляю с десятилетием!
        Всего доброго,
        Хейди
        Тоня перечитывает записку несколько раз: Хейди! Вспомнила, что у Тони день рождения. И прислала ей двух самых настоящих козлят с мамой-козой. И не забыла, что это должны быть именно Черный, самый маленький козлик Брюсе и старуха Лукла. Тоня рассказала Хейди сказку и спела песню, но теперь она не может вымолвить ни слова. Она ощущает внутри себя что-то очень большое и теплое и не знает, как ей с собой быть. В конце концов она встает на коленки и протягивает руки.
        - Идите ко мне, — манит она.
        Козлята дичатся, но Черный всё же подходит, а за ним меньшой козленок Брюсе. Они обнюхивают ей руки, и Тоне делается щекотно, когда они доходят до пальцев.
        - Хейди, — шепчет она.
        Тоня хочет сама рассказать всё Гунвальду.
        - А вы можете пока помочь Идун и Эйр украшать пряничный дворец, — предлагает она Уле и Бруру.
        Она идет вниз под горку. Черный и Брюсе уже поняли, кто их хозяин, и цокают следом, к Тониному умилению. Старуха Лукла догоняет их мелкой трусцой. Она идет, обнюхивая обочину. После долгой поездки она еще настроена скептически.
        - Мы идем к Гунвальду, — объясняет Тоня. — Он папа той женщины, которая прислала вас сюда.
        На мосту Тоня остановилась послушать, как стучат копытца, когда козлики переходят мост. Она заставила их несколько раз перейти на ту сторону и вернуться назад. Это скорее клик-плак, а вовсе не цок-цок, решила Тоня. Только подумать — они ее собственные!
        Еще никогда и никого ей не хотелось поблагодарить так сильно. Она понимает Гунвальда, каково это — когда так много хочешь сказать, но нет возможности. Если бы они хотя бы могли ей позвонить!
        И вот тут-то Тоню словно молнией пронзило: Клаус Хаген!
        У Хагена должен быть телефон Хейди, Тоня сама слышала, как он ей звонил.
        - За мной! — командует она своим новым питомцам.
        На клумбе перед конторой Хагена красивыми рядами цветут синие и оранжевые крокусы. Тоня притормаживает, чтобы полюбоваться ими. Видела бы это Салли! А он кое-что смыслит в клумбах, этот типчик.
        Хаген собственной персоной сидит за конторкой. Тоня просит своих спутников подождать во дворе, но Черный успевает протиснуться в дверь прежде, чем Тоне удается ее закрыть.
        - Тебе сюда нельзя, — объясняет Тоня.
        Втолковать ему это непросто, но когда его всё же удается выставить за дверь, на коврике перед ней остаются две жемчужины. Ну это надо же — нагадить в конторе Клауса Хагена! Вот козел!
        - И? — устало спрашивает Хаген, дожидавшийся, пока Тоня выиграет схватку с козлом и откатит ногой козлиные жемчужины на лестницу.
        Она подходит к конторке и кладет на нее подбородок.
        У меня сегодня день рождения, — сообщает она. Вряд ли какое-нибудь известие могло бы заинтересовать Клауса Хагена еще меньше.
        Разве не здорово, когда года начинают расти? — прямо спрашивает Тоня.
        Это могло бы обрадовать Хагена — что всего через несколько лет она перестанет быть ребенком.
        - Чего ты хочешь? Сегодня не время для пустой болтовни.
        - Пришла спросить, нет ли у тебя телефона Хейди. Ты хочешь его получить? — с издевкой спрашивает Клаус. — Хочешь позвонить и поблагодарить за то, что она разрушила все мои планы?
        - Нет, мне надо сказать ей спасибо за другое, — отвечает Тоня.
        Но Клаус Хаген ничего не слышит.
        - Радуешься небось, да, Трулте? Не дала продать их хутор! Ну, радуешься?
        Тоня сняла подбородок с конторки, чтобы кивнуть. Смысла врать всё равно нет.
        - Знаешь, как меня достал этот твой Глиммердал? — спрашивает Хаген.
        Тоня мотает головой.
        - Он достал меня до изжоги, — кричит Хаген. — Здесь живут не люди, а непроходимые болваны! Здесь невозможно вести бизнес!
        Тоня стоит и мечтает понять смысл слов Хагена. Болваны — это кто? Это он имеет в виду ее, папу, Гунвальда, Салли, Нильса, да?
        - Клаус, — говорит она мягко, — меня бы очень порадовало, если бы ты нашел номер.
        Она получила Хейдин номер! Хаген пролистал номера в своем телефоне и выписал один на бумажку.
        - Кстати, я вчера с ней разговаривал, — бурчит он, водя ручкой. — Баба чертова, — добавляет он в сердцах, пихая бумажку Тоне.
        Клаус Хаген не подозревает, что он сделал для Тони, когда дал ей телефон Хейди. Поэтому его безмерно удивит то, что сейчас случится. Тоня Глиммердал обходит всю конторку и награждает его настоящим медведеукладывающим поцелуем.
        Так с ним никто еще не обходился. Клаус Хаген цепенеет и молчит, не дыша.
        - Спасибо тысячу раз. Это самый лучший для меня подарок, — от всей души говорит Тоня.
        А не такое простое дело — назвать что-то самым лучшим подарком, если тебе уже подарили двух козлят и одну совсем настоящую козу.
        - Чао-какао!
        Тоня не замечает, что, пока она беседовала, ее питомцы успели сделать на клумбе лапшу из крокусов. И Клаус Хаген не замечает этого, пока он провожает компанию взглядом до самого сказочного леса. Потом он опускается на стул и чешет голову.
        - В этой долине нормальных нет, — шепчет он.
        Глава тридцатая, в которой Гунвальд делает главный в своей жизни телефонный звонок
        - Присмотрите за моими, ладно? — говорит Тоня Гитте и ее маме, входя во двор Гунвальда в сопровождении козы с козлятами.
        И устремляется на кухню.
        - Гу-унвальд! — она протягивает ему бумажку.
        - Иди скорей, у меня для тебя кое-что есть, — отвечает Гунвальд.
        Тоню это не интересует. Она тычет Гунвальду в нос свою бумажку.
        - Гунвальд, я…
        Гунвальд не замечает бумажки.
        - Вот гляди, — говорит он, вытаскивая из-за двери ящик.
        Тоня не может пока думать ни о чем, кроме бумажки, которую она держит в руке.
        - Гунвальд, это очень важно…
        Но Гунвальд уже сердится.
        - Самое важное здесь! Тоня Глиммердал, открой-ка свой именинный подарок!
        Еще один здоровенный ящик. Если бы она уже не получила козлиного семейства, этот ящик показался бы ей огромным. Тоня сует записку в карман. Ладно, пять минут подождет. Дрожащими руками Тоня обдирает подарочную упаковку. Внутри деревянный футляр. Гунвальд тем временем сел поодаль на стул и не сводит с Тони глаз.
        Тоня открыла футляр, увидела, что в нем, — и онемела.
        - Понимаешь, я хотел подарить тебе лучшее, что мог, — говорит Гунвальд.
        Тоня по-прежнему молчит. Она гладит пальцами то, что в футляре, зеленое и блестящее. Аккордеон. Гунвальд подарил ей настоящий аккордеон, на нем можно играть. Невероятно. Она боится открыть рот, не зная, что может сорваться с языка.
        - Он тебе не нравится? — спрашивает Гунвальд.
        - Гунвальд, — шепчет Тоня. — Я его обожаю.
        Доковыляв до Гунвальда, она бросается ему на шею.
        - Теперь я тоже могу играть! Мы можем играть вместе, Гунвальд!
        Видя, как Тоня рада, Гунвальд улыбается во весь рот. Тоня первый раз видит его по-настоящему улыбающимся с того дня сто лет назад, когда он запнулся на каменной лестнице и упал. Она стоит и греется в его улыбке. А потом благоговейно достает из кармана бумажку и протягивает ее Гунвальду.
        - Гунвальд, у меня есть телефон Хейди, — говорит она.
        Это не просто — взять и позвонить человеку, если ты не звонил ему тридцать лет. Тоня это понимает.
        Это трудно, неприятно, невозможно. Но Гунвальд должен.
        Гунвальд мечется по кухне, как лось в клетке. Рука то ерошит волосы, то трет грудь, то рубит воздух. Он не может. Это немыслимо. Он чувствует, что сейчас у него будет инфаркт, объясняет он.
        - Если ты подождешь еще тридцать лет, лучше не станет, — сурово откликается Тоня-Грохотоня.
        Но Гунвальд вышел из берегов и бушует.
        - Хейди не хочет, чтобы ее нашли. Ты сама слышала, что Сигурд сказал! — кричит он.
        Гроза Глиммердала топочет ногами — так, что портреты Гунвальдова дедушки и красавицы Маделены Катрины Бенедикты падают на диван.
        - Хейди всю жизнь ждет, что ты ей позвонишь! Ты ей папа, черт возьми!
        Тогда Гунвальд сдается и берет трубку.
        Тоня не подозревала, что Гунвальд может так дрожать. Она сидит рядом с ним на диване и держит его за свободную руку, пока он набирает номер на старом большом телефоне. Раздается гудок. Ни Гунвальд, ни Тоня не дышат. Второй гудок. Тоня сглатывает, Гунвальд немного шевелится. Третий гудок, и на том конце прорезывается звук.
        - Алло! — снимает трубку Хейди.
        Тело Гунвальда застывает как вилка.
        - Алло! Кто это? — спрашивает Хейди.
        Тоня толкает Гунвальда в бок и смотрит на него в упор. Он открывает рот, но не издает ни звука.
        - Гунвальд! — шепчет Тоня в отчаянии и трясет его.
        Он открывает и закрывает рот три раза. А потом роняет трубку на рычаг.
        Тоня не может в это поверить. Она таращится то на Гунвальда, то на телефон.
        - Вот балда! — вырывается у нее. — Почему ты ничего не сказал?
        Гунвальд положил локти на стол и спрятал лицо в огромные ладони.
        - Я не знаю, что сказать, Тоня. Не знаю, как сказать.
        Он совершенно раздавлен. Тоня в отчаянии. Она смотрит в окно. Что теперь делать? Всё так трудно. Потом она оборачивается и долго смотрит на Гунвальда. Потом встает на своем стуле, снимает со стены скрипку и кладет на стол перед ним.
        - Играй!
        Тоня Глиммердал еще раз набирает номер и, услышав уже немного раздраженный голос Хейди, кивает Гунвальду. Потом поднимает руку с телефоном и вытягивает ее одновременно с тем, как старый тролль Глиммердала касается смычком струн.
        Тоня много раз слышала, как Гунвальд играет. Всю жизнь, сколько она помнит, его музыка была в воздухе вокруг нее. Но она никогда не слышала, чтобы Гунвальд играл так, как сейчас. Он стоит посреди кухни, как всегда. Волосы растрепаны, как обычно. Но звуки, которые он извлекает из скрипки, не похожи ни на что. Он как будто бы играет сердцем. Он играет для Хейди. Играет долго. Гунвальд играет всё, что в нем накопилось.
        Когда он перестает играть, наступает тишина, которой Тоня тоже не может припомнить. Дрожа, она подносит трубку к уху.
        «Ту-ту-ту…» — раздается в телефоне.
        Хейди бросила трубку.
        Глава тридцать первая, в которой все, кроме Уле, идут в церковь
        - Нет, нет и нет! Не хочу!
        Уле стоит в углу кухни. Он надел рубашку с галстуком, но на этом всё застопорилось. Он не собирается идти на службу в церковь. Ни за какие коврижки.
        - Хор будет петь, а Гунвальд — играть. Это круто, — настаивает Тоня.
        - Я знаю, я в церкви бывал, — отвечает Уле. — Ничего не круто, скука смертная.
        Тоня вздыхает, а Уле берет со стола большой нож для резки хлеба и делает выпад в воздух.
        - Я останусь стеречь дом, — говорит он.
        - Как знаешь, — пожимает плечами Тоня.
        Перед церковью в Барквике очень красиво. Желтые нарциссы сияют на солнце. Тоня заметила, что все радуются, завидев в руках у Гунвальда скрипку. Только Гунвальд не улыбается. Он стоит и греется на солнце, у него скрипка в руке и сутулая спина. С тех пор как он вчера услышал короткие гудки в трубке, он не сказал и десятка слов.
        Увидев, что все вошли в церковь, Тоня берет его за руку.
        - Гунвальд?
        - А?
        - Во всяком случае, ты позвонил.
        Они оба останавливаются. Гунвальд приседает на корточки, отчего у него хрустит в поломанной ноге, и кладет огромные ручищи Тоне на плечи.
        - Что бы я без тебя делал, Тоня Глиммердал?
        Тоня пожимает плечами, но не может ими пошевелить — такие у некоторых тяжелые руки.
        - Ты бы, наверно, сдох, — говорит она.
        И Гунвальд смеется.
        - Скорей всего, — хохочет он. — Скорей всего.
        И они входят в церковь.
        Тоня любит бывать в церкви. Здесь можно тихо и спокойно устроиться себе наверху на хорах и смотреть на всё странное и красивое вокруг. Она садится, уперев подбородок в перила, и глядит на головы внизу. Она видит Брура, Гитту и их маму, видит папу, маму и теток. Дедушка с бабушкой тоже приехали, и попозже вечером будет большой праздник. Тоня радуется. Гунвальд сыграл уже несколько раз. Его костюмные брюки смотрятся еще короче, чем всегда, но он немного причесал волосы.
        И вот последний псалом, который все должны петь хором: «В пасхальное утро уходит печаль». Тоня выводит эту строчку так, чтобы ее все слышали, и внезапно чувствует, что кто-то стоит у нее за спиной. Чувствует — и всё. Она удивленно оборачивается и в тени под лестницей видит человека. Большого человека.
        - Хейди, — шепчет Тоня, разинув рот.
        Хейди вышла к перилам, рядом с Тоней, встала как завороженная и смотрит вниз. Она смотрит на Гунвальда, который играет «В пасхальное утро уходит печаль». Она смотрит на Гунвальда, который закручивает последний звенящий звук и пропускает его сквозь люстру. Она смотрит на Гунвальда, который, опустив скрипку и смычок, стоит и слушает, как Лив-пасторша благодарит всех, кто пришел, и благословляет звонить в колокола. Хейди смотрит на Гунвальда, пока церковный колокол трижды звонит по три раза. Но когда колокольный звон стихает и Лив-пасторша кивает Гунвальду и хору, чтобы они начинали постлюдию — последний музыкальный номер, Хейди перестает смотреть на Гунвальда и снова скрывается в тени под лестницей.
        Тоня решила, что Хейди уходит. Нет, только не это! Она уже собралась окликнуть ее — но увидела, что Хейди не уходит. Наоборот, в темноте она нагибается и что-то достает.
        Хор из Барквики и Гунвальд дошли примерно до середины постлюдии, когда это случилось. В первые мгновения никто не среагировал, даже Гунвальд. Но вот люди начали удивленно оглядываться по сторонам. Где-то заиграла еще одна скрипка, точно выводя мелодию вместе с Гунвальдом и удваивая ее.
        Тоня видит, как Гунвальд, не переставая играть, озадаченно открывает глаза и поднимает голову. Смычок останавливается. Тоня пугается, что и сердце у него сейчас остановится. Он стоит там внизу, как каменный столб. Но потом он снова крепко зажмуривается и возобновляет игру. Звучание двух скрипок сплетается с голосами хора и наполняет всю церковь до самого шпиля и дальше, во всю ширь весны. Они заканчивают в такой тишине, что Тоне страшно дышать. Такой музыки она никогда не слышала.
        Весь хор смотрит на рослую женщину наверху. Она же по-прежнему смотрит только на Гунвальда.
        И вдруг точно разошлись тучи и образовали просвет — Хейди улыбнулась. А Гунвальд, старый пень, стоит и лыбится на эту улыбку из-под щеток своих усов.
        И тогда Тоня Глиммердал захлопала. Она хлопала как сумасшедшая. Такого счастья она еще не испытывала!
        В круговороте людей перед церковью Тоня ведет Хейди к Гунвальду, который никак не отваживается выйти из церкви. Он стоит в дверях с совершенно голым лицом.
        - Вот она, — говорит Тоня.
        Хейди коротко улыбается. Похоже, ни она, ни Гунвальд не знают, что сказать. Но сейчас они могут еще некоторое время об этом не думать: всё вдруг перекрывает страшный шум. Кто-то шваркает дверь машины, во всё горло выкрикивая: «Спасибо, что подвезли!» — а потом с грохотом распахивает кованые ворота церковной ограды.
        Это Уле. Он вбегает в толпу с криком «Тоня!». Рубашка выбилась из брюк, а галстук развевается за спиной, как хвост.
        - Она вернулась! Ведьма вернулась!
        Уле хватает Тоню за локоть.
        - Ведьма, хозяйка собаки, она…
        И Уле замолкает, словно уткнувшись с разбегу в столб: оказывается, ведьма совсем рядом. Несколько секунд он стоит молча и неподвижно, а потом набирает побольше воздуха и с яростью тычет пальцем в Хейди:
        - Ты продала хутор! Я сам видел!
        На церковном дворе повисает нехорошая тишина. Все глаза обращены к маленькой группке с Уле и Хейди в центре. Грудь Уле вздымается и опадает, как маленькая волна.
        - Она приехала и спросила, где Гунвальд. Я сказал правду. Я ответил, что вы в церкви, а я стерегу дом. И я проследил за ней!
        Уле рассказывает, что стал шпионить за Хейди, чтобы узнать, куда она уехала. И что он дошел до кемпинга «Здоровье», и там стояла ее машина.
        - Я лег на клумбу и всё слышал — окна были открыты. Она продала хутор! Не уберег я его…
        Уле в ярости, он даже плачет. Честное слово, объясняет он сквозь рыдания, он бежал изо всех сил.
        - Но я опоздал. Этот мужик из кемпинга поблагодарил ее, а она сказала, что надеется, что он доволен сделкой.
        Уле больше не в силах говорить, он с ревом кидается на ведьму.
        Хейди останавливает его так же легко, как в свое время остановила кинувшуюся на нее Тоню.
        - Будешь отпираться? — Уле беснуется в железных тисках Хейди. — Будешь отпираться? Ты подписала бумагу, он сказал спасибо! — выкрикивает он.
        Хейди ставит его на землю.
        - Я не отрицаю, но я…
        У Гунвальда лицо совершенно серого цвета. Тоня чувствует, что из нее вытекли все силы.
        - Хейди, — шепчет она. — Хаген всё угробит. Ты обещала не продавать ему.
        Больше Тоня говорить не в силах. Хейди сглатывает.
        - Хаген ничего не угробит… — начинает она.
        - Угробит! И ты это знаешь! — кричит Тоня, уже не пытаясь сдерживать слезы. Она рыдает в голос на виду у всех.
        - Прекратите плакать. Всё не так, — говорит Хейди, сконфуженно глядя на людей вокруг.
        Она резко подбирает с Тониной щеки пару слез.
        - Прекрати плакать, я сказала. Тоня, я купила кемпинг Хагена.
        Глава тридцать вторая, в которой две скрипки играют в унисон
        - Ну, пошло веселье! — крикнула тетя Эйр, когда первая машина въехала во двор. И как в воду глядела. Дом быстро заполнился снизу доверху гостями. Уле и Брур познакомились с Андреей и остальными из Тониного класса. Они приехали издалека, из Барквики. Петер привез Нильса и Анну, мама с папой позвали своих друзей. Салли пришла при полном параде. Она купила Тоне прекрасного стеклянного ангела. Давно уже в доме не собиралось столько людей.
        И самое прекрасное: Хейди пришла. У Тони теплеет в животе каждый раз, когда она ее видит. Хейди в основном помалкивает. И Гунвальд тоже. Но они пришли со скрипками. Ближе к вечеру папа сдвигает мебель в угол — для танцев, и Хейди с Гунвальдом начинают играть. Тоня достает свой аккордеон и подыгрывает им.
        - Ты не играешь, а хрипишь на нем, как простуженный слон, — кричит тетя Эйр, зажимая уши.
        - Но постепенно ты научишься, — утешает Тоню тетя Идун.
        Около часу ночи, когда первые гости начинают разъезжаться, Уле, Брур и Тоня подсаживаются на диван к Хейди.
        - Ты по правде купила кемпинг Хагена, да? — спрашивает Тоня.
        Хейди кивает.
        - Клаус Хаген, кажется, устал от Глиммердала.
        Уле отводит глаза.
        - Что смотрите? — кричит Уле обиженно, заметив, что они смеются. — Откуда я мог знать? Обычно люди не покупают вот так, за здорово живешь, кемпинги. Что ты с ним, кстати, будешь делать? — спрашивает он сердито.
        - Собираюсь им заниматься, по крайней мере часть года, — отвечает Хейди. — А буду уезжать — поставлю кого-нибудь присматривать за ним вместо себя.
        - А с детьми туда можно будет приезжать? — спрашивает Брур.
        - Можно, — отвечает Хейди.
        - А с шумными? — спрашивает Уле.
        - С шумными — в первую очередь, — обещает Хейди.
        Просиявший Уле вскакивает с дивана:
        - Тоня, чур, сегодня мы ночуем на улице!
        Еще бы! Конечно, сегодня они ночуют под открытым небом!
        Когда праздник закончился, Уле с Бруром побежали на хутор Гунвальда и Хейди за свитерами, и Тоня улучила минутку, чтобы остаться с Хейди наедине.
        - Ты будешь водиться с Гунвальдом, когда приедешь в Глиммердал? — спрашивает она.
        Ей не удается скрыть озабоченность в голосе.
        Хейди искоса бросает взгляд на своего здоровенного папашу. Он в это время болтает с Тониными родителями.
        - Наверно, буду, — отвечает Хейди. — Но теперь я сама буду делать, как захочу.
        Тоня кивает.
        - Пойми, я безумно злилась на Гунвальда почти тридцать лет, — говорит Хейди. — Это же не так просто: раз — и перестал.
        Тоня смотрит на Гунвальда и чувствует, что она безумно любит его. Внезапно он поворачивается к дивану, на котором они сидят. Он сует в карманы брюк свои ручищи и улыбается.
        - Гунвальд радуется, — объясняет Тоня Хейди.
        - Вижу, — говорит Хейди.
        После разъезда гостей Тоня берет свой спальный мешок и выходит в глиммердалскую ночь. Уле и Брур взяли спальники у теток. Усталые, они втроем бредут, дурачась, к опушке леса. Там они раскатывают на мягком мху коврики. Уже очень поздно. Наверняка почти три часа.
        - Я не буду спать всю ночь, — объявляет Уле.
        Он едва успевает застегнуть молнию на спальнике, как они слышат его храп.
        Уле в своем репертуаре, — бормочет Брур, сворачиваясь калачиком.
        Он дарит Тоне одну из своих ангельских улыбок и затихает.
        Тоня, полных десяти лет, не спит. В долине Глиммердал всё шумит и поет. Но вдруг она различает новый звук. Она осторожно садится и всматривается в противоположный край долины. В беседке горит свет. В круге света — две рослые тени.
        Довольная Тоня снова заползает в спальник.
        - Что бы они без меня делали? — шепчет она и закрывает глаза.
        И гроза Глиммердала засыпает, а далекая мелодия двух скрипок сливается с баюкающими распевами реки, рождая волшебную музыку пасхальной апрельской ночи.
        notes
        Примечания
        1
        Норвежский хутор — это большой двор, в центре которого растет высокое дерево, а по периметру стоит много домов и домиков: жилой дом, хлев, сарай, кладовка, гараж, часто еще какие-нибудь домики — прачечная, например. Обычно все дома окрашены в красный цвет, а на крышах часто бывает мох с травой.
        2
        Привет, ребята! (англ.)
        3
        Финские сани, которые катят перед собой, отталкиваясь ногой, как на самокате.
        4
        «Три козлика Брюсе» — известная норвежская сказка.
        5
        Высокогорное пастбище в Норвегии. Обычно там стоит маленькая избушка.
        6
        Песня на стихи известного норвежского поэта Осмунда Винье в переводе Алёши Прокопьева.
        7
        Специальная маленькая тележка, которая помогает ходить тем, кто сам ходит неустойчиво.
        8
        Дверь сеновала в Норвегии всегда красят в густой красный цвет, так что она прямо полыхает на солнце.
        9
        Речь идет о книге швейцарской писательницы XIX века Йоханны Спири «Хейди» (в русском переводе «Хайди»), По мотивам этой книги японский режиссер Хаяо Миядзаки снял мультипликационный фильм «Хейди — девочка с Альп».
        10
        Рядом с каждым киоском или магазинчиком по всей Норвегии стоит такой стол славками, за ним можно съесть мороженое или еще что-нибудь.
        11
        Консервированные фрикадельки из оленины. Их берут с собой в походы и на отдых в горах, поэтому дети зачастую считают их лакомством.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к