Библиотека / Детская Литература / Нёстлингер Кристине : " Ильза Янда Лет Четырнадцать " - читать онлайн

Сохранить .

        Ильза Янда, лет - четырнадцать Кристине Нёстлингер
        КРИСТИНЕ НЁСТЛИНГЕР
        ИЛЬЗА ЯНДА, ЛЕТ - ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
        Перевод с немецкого А. Исаевой
        Я все напишу, хотя и не знаю, с чего мне начать и что мне писать. Я только знаю, чем все кончилось.
        Кончилось тем, что Ильза пропала.
        Ильза - моя сестра. Она пропала. Ильза не вернется. А если она вернется, ее отправят в приют. Потому что невозможно больше нести ответственность - так они говорят. Попечительница из полиции сказала - сначала ее надо еще найти, а уж потом пусть мама решает, отправлять ее или нет. Папа сказал - он тоже имеет право высказать на этот счет свое мнение. Но кто его станет слушать. Да ему и сказать-то нечего.
        Я не хочу, чтобы Ильза нашлась. Потому что ее отправят в приют.
        Ничего я им не скажу.
        Мама и Курт говорят, что я обязана рассказать все, что знаю. И папа, и бабушка, и все так говорят.
        Ничего я им не скажу.
        «Что угодно, только не это!» - сказала мне Ильза еще перед тем, как пропала. И это было так. Для нее, конечно.
        Когда мне будет четырнадцать, как Ильзе, может, и со мной так будет. И тогда Оливер пусть тоже меня не выдает.
        Ничего им не добиться. Я ничего не знаю!
        Она надела красное пальто и сказала, что пойдет купит тетрадь в линейку. С полями. Больше я ничего не знаю, мама!
        Больше она мне, правда, ничего не сказала, Курт! Ну правда, папа, правда!
        А я, госпожа попечительница, как раз решала очень трудное уравнение с тремя неизвестными. Я на нее даже и не взглянула!
        «Радуйся, что у нас такая большая семья, - говорит мне иногда мама, - в этом есть свои преимущества». Называть нас «большой семьей» - нет, это плохая шутка. Но свои преимущества тут, и правда, иногда есть. Например, в день рождения. В этот день я получаю подарки от трех бабушек, трех дедушек, от мамы, от папы, от отчима, от папиной жены, от бывшей жены отчима и от шести братьев и сестер.
        Сперва кажется, что во всем этом не разобраться. А ведь на самом деле все довольно просто. Моя мама вышла замуж за моего отца и родила двоих детей: Ильзу и меня. Потом они развелись, и папа женился на другой, и у них опять родилось двое детей. А мама вышла замуж за Курта, и у них тоже родилось двое детей. А Курт еще раньше был женат, и у него есть ребенок.
        Все это вовсе не такая уж редкость. В нашем классе у многих родители развелись, а потом опять женились и нарожали детей. Правда, некоторые не могут позволить себе новых детей - из-за алиментов на старых.
        Мама с папой развелись, когда Ильзе было семь лет, а мне - пять. Говорят, они потеряли общий язык. Но что-то тут, наверно, еще было. А то зачем бы мама стала так прятать эту бумажку - решение суда о разводе. Один раз я искала мою справку о прививках и нашла это «Решение суда» в папке с документами, а мама как вырвет его у меня из рук! Я даже первый абзац дочитать не успела. Это вообще меня не касается. Так она сказала. И покраснела.
        После развода мы с Ильзой сначала жили у бабушки - у папиной мамы. А папа остался на нашей старой квартире. А мама вернулась к своим родителям, и по субботам и воскресеньям мы тоже жили у ее родителей. Мама тогда работала секретаршей в газете.
        В редакции она познакомилась с Куртом. Он был там редактором. Через два года она вышла за него замуж, и мы уехали от бабушки и стали жить у Курта. Потом у мамы родились Оливер и Татьяна. Татьяна - через год после Оливера. Оливер и Татьяна называют Курта папой. А мы с Ильзой - Куртом. Но отца и мать Курта мы все четверо зовем бабушкой и дедушкой.
        Бабушку я вообще не перевариваю, потому что она меня не переваривает. А дедушка - ничего, хороший. Раньше мой дедушка - папин отец - тоже был очень хороший. Но теперь у него жуткий склероз, и он говорит так чудно. Бабушка иногда даже плачет, когда он так чудно говорит. Он все что-то бормочет себе под нос, а в последний раз даже спросил, как меня звать и кто я такая.
        - Да ведь это же Эрика! Эрика! - крикнула бабушка.
        (Дедушка еще вдобавок почти ничего не слышит.)
        - Ах, да, да, Эрика! - сказал дедушка, а через две минуты опять спрашивает:
        - Это что же за девочка? Как ее звать?
        Каждый четверг я хожу после школы к бабушке и дедушке. Раньше Ильза тоже со мной ходила. Еще год назад. Когда дедушка не был такой чудной. А теперь она просто увиливает. А еще она говорит, что у бабушки всегда воняет кислой капустой и жареной картошкой. Это правда. Ну и что ж тут такого? По-моему, запах как запах.
        Только это не бабушкиной капустой воняет. Это из квартиры Губеров - на их этаже. У них кухня прямо за дверью. И у бабушки тоже. А окон в кухне в их доме вообще ни у кого нет. Только дверь в коридор из стек­лянных матовых плиток. А наверху на ней - форточка. И она всегда приоткрыта. Вот запах и идет в бабушкину квартиру. Что она может поделать?
        - Родители моего экс-супруга живут ужасно! Просто ужасно! Трудно поверить, что в наше время такое еще возможно, - рас­сказывала мама недавно своим гостям. И тут она стала описывать кухню и комнату ба­бушки и дедушки. У них даже крана нет - моются в пластмассовом тазу. А в комнате ни проехать, ни пройти - две огромные кровати и четыре шкафа, доверху набитые всяким старьем. А под кроватями еще какое-то ба­рахло: чемоданы, баулы, картонки, ящики.
        - И представьте себе, в этой тесной камор­ке, заставленной ненужными вещами, стоит еще маленький столик. Другого у них вооб­ще нет. А на нем громадный букет искусст­венных роз ярко-розового поросячьего цвета!
        Ильза сидела рядом с мамой. Глаза у нее стали узкие-узкие, как у кошки. У Ильзы, когда она злится, глаза всегда как у кошки. Но мама даже и не заметила Ильзиного кошачьего взгляда. Она обернулась к Ильзе и спрашивает:
        - А может, у них теперь уже другой бу­кет на столе стоит?
        - Пойди и посмотри, если это тебя так волнует! - вспыхнув, бросила Ильза и выбе­жала из комнаты.
        Мама удивленно поглядела ей вслед, а гостья сказала, что девочки в переходном возрасте всегда очень трудны.
        Тогда мама стала спрашивать меня. И я уже собиралась ей ответить, что бабушка сменила розы на три пластмассовых ириса, но не успела еще и рот раскрыть, как Курт крикнул:
        - Да прекрати ты, черт побери, Лота, обсуждать такие вещи!
        И мама тут же переменила тему. Я пошла в нашу комнату. Ильза сидела за письменным столом и покрывала ногти мертвенно-зеленым лаком. Она дрожала от злости, и зеленый лак то и дело попадал ей на пальцы.
        Она сказала, что мама ее просто заводит. Ей просто дышать нечем, когда мама начина­ет вот так выступать.
        - А ее итальянское зеркало в спальне, - не унималась она, - точно такая же мерзость, как бабушкины розы! Только стоит куда дороже! Мама воображает, будто что-то со­бой представляет - потому, что нашла себе мужа с квартирой в шесть комнат!
        Я хотела успокоить Ильзу и сказала:
        - Ты права, но волноваться из-за этого нечего.
        - А ты вообще хладнокровная рыба! - взвилась Ильза и наговорила мне еще много всякого, но я все равно знаю, что она так не думает. Когда Ильза разойдется, она машет руками как бешеная.
        Она задела флакон с лаком для ногтей, и он перевернулся. Мертвенный лак пролился на письменный стол. Я хотела его вытереть, но его разве вытрешь! Письменные столы у нас совсем новые. Я боялась, что мама из-за пятна будет ругаться. Я принесла раствори­тель и вылила его на пятно, но в растворите­ле, оказывается, есть ацетон, а от него сошла полировка, и опять получилось пятно, толь­ко еще больше.
        - Ну вот, поправила дело, растяпа! - прорычала Ильза.
        Никогда я не могу как следует разозлить­ся. Даже если со мной вот так обращаются.
        Я сказала:
        - Да не волнуйся ты! Я скажу маме, что это я виновата.
        - Спасибо, обойдемся!
        Она сказала это как-то так, что я поняла - нет, это она не воображает, это она всерьез.
        - Но ведь мама, знаешь, как разойдется! Жутко! - сказала я.
        - Ну и что? Пусть ее! Если мне это черес­чур надоест, я вообще уйду!
        До меня даже не сразу дошло. Я подумала, что она тогда просто уйдет в другую комнату. Или в туалет. Я и сама там часто отсижи­ваюсь, когда мама слишком долго меня ру­гает.
        Но тут Ильза сказала:
        - Я и так сыта по горло. У меня это все давно уже вот где сидит! Прямо хоть ори!
        Я принесла из кухни мокрую тряпку и вытерла письменный стол. Красивее он от этого не стал.
        - Куда же ты собираешься уйти? - спро­сила я.
        - Да тут тысяча возможностей, тысяча!
        Но прозвучало это так, будто ни одной возможности она назвать не могла. И я не стала ее больше расспрашивать.
        Я, наверно, не с того начала.
        Я хочу написать про Ильзу. Надо, пожа­луй, сперва описать, как Ильза выглядит. Это ведь очень важно.
        Ильза красивая. Не то что хорошенькая, или миловидная, или как там еще говорят. Она красивая. Вся, сверху донизу. От пря­мого пробора на голове до пальцев на ногах с педикюром у нее нет ничего, что не было бы красиво.
        У нее очень густые каштановые волосы, прямые, гладкие, до плеч. Ни разу еще у нее на лице не выскочил ни один прыщик. Глаза у нее серые, с зелеными точками. А нос совсем маленький. Она очень тоненькая, но грудь у нее высокая, конусом. Талия у нее всего сорок шесть сантиметров, и ее учитель рисования вычислил, что все пропорции у нее в точности, как у греческих статуй. Я могла бы исписать еще много страниц, рассказывая про внешность моей сестры. Про ее белые зубы и длинные ресницы, и про ноги, о которых Ганси говорит, что это «не ноги, а дивный сон». Но все равно это не главное. А главное - вот что: в Ильзе есть что-то, чего нет во всех других. Я уже сколь­ко раз это замечала! Когда я на большой перемене захожу к ней в класс, там стоят у стены, сидят на подоконнике и бродят меж­ду рядами больше тридцати девочек. Хоро­шенькие, так себе и дурнушки. И среди них - Ильза. Но она какая-то совсем другая.
        Герта из Ильзиного класса тоже очень красивая. Но когда Герта надевает старый вылинявший свитер, все это сразу видят. А вот если моя сестра наденет старый засти­ранный свитерок, этого никто не заметит. Самый дешевенький свитер выглядит на ней как шикарный дорогой сверхмодный пуловер.
        Вот - теперь я знаю!
        Моя сестра Ильза как будто сошла с рек­ламы. Только, конечно, не с рекламы сти­рального порошка или там яичной лапши высшего сорта. Она с рекламы «Смелей вперед!», с рекламы «Автомашины высокой ско­рости для молодых людей». Принцесса кока-колы и мартини - вот она кто! Только по внешности, конечно.
        Раньше Ильза не была такой красивой.
        Когда мы еще жили у бабушки, мы каж­дый день ходили на рынок. Бабушка все по­купает только на рынке. Она проходит по всем рядам, смотрит, пробует, ощупывает, приценивается. Запоминает, у кого сколько стоит салат, огурцы, апельсины. Самый де­шевый товар всегда у госпожи Кратохвиль, и бабушка давно бы должна усвоить, что она отдает все дешевле других. Ведь бабушка вот уже сорок лет изо дня в день ходит на рынок. Но по ее понятиям, хорошая хозяй­ка сперва обойдет весь рынок, а уж потом покупает.
        Когда мы с бабушкой ходили по рынку, все там всегда говорили Ильзе:
        - Ты что так насупилась?
        А про меня говорили, что я веселая и про­стая.
        Дворник в том доме, где живет бабушка, сказал как-то: «Если б Ильза не глядела исподлобья, а улыбалась, ее даже можно бы­ло бы назвать красивым ребенком!»
        Но Ильза в то время почти никогда не улыбалась. Во всяком случае, я этого не помню.
        Я помню только, что она все время писала буквы. Она сидела за маленьким столиком перед вазой с букетом искусственных роз и исписывала буквами целые страницы. Дедушка сердился и говорил, что она себе зре­ние испортит, но она все писала и писала.
        Она была тогда во втором классе. И как раз перешла в другую школу. Потому что мы ведь летом после развода переехали к бабушке, а бабушка живет очень далеко от нашего прежнего дома. Новая учительни­ца в новой школе учила писать буквы сов­сем по-другому, чем старая. Поэтому Ильза и писала буквы - буквы, буквы, буквы.
        Но все это было зря. Через два года мы все равно переехали к Курту. И Ильза снова попала к другой учительнице, а та опять по­требовала, чтобы она писала буквы совсем по-другому.
        Наверно, поэтому у Ильзы такой почерк - прямой, ровный, словно прописи. «Образ­цовый» почерк. «Ее тетрадки - просто от­рада», - говорила нашей маме учительница на каждом классном собрании.
        Но в последнее время Ильзины тетрадки вряд ли были отрадой для учительницы.
        Вчера я наводила порядок в Ильзином письменном столе. Не потому, что я так люб­лю порядок, а просто мне хотелось подержать в руках Ильзины вещи. Лучше уж вещи, чем совсем ничего.
        Ну, так вот, я разбиралась в Ильзином сто­ле и заглянула в ее тетради. И тут я просто обалдела. В каждой тетрадке была исписа­на всего одна страница, да и то не до конца. А в тетрадке по математике и по латыни во­обще все страницы были чистые.
        Ничего я не понимаю! Ведь она каждый день после школы часами сидела за письмен­ным столом. Иногда до позднего вечера, когда я уже лежала в постели. И если я пыталась с ней заговорить, не поднимая головы, отвечала: «Тише, я занимаюсь», «За­молчи, ты мне мешаешь». А еще я нашла у нее в столе записные книжки - четыре ма­ленькие и три большие. И все исписаны ровненькими каракулями - петелька за петелькой, петелька за петелькой... И так строка за строкой. А на некоторых строчках - зуб­чики. Зубчики, зубчики, зубчики... А несколь­ко страниц сверху донизу зарисованы какими-то крошечными ящичками - красными и зелеными.
        Нет, я правда ничего не понимаю! Выхо­дит, Ильза часами сидела за письменным сто­лом и рисовала петельки, зубчики и ящички. Чем вот так сидеть и рисовать петельки и ящички, по-моему, лучше уж уроки делать. Или совсем ничего не делать - слушать пластинки.
        Дневник ее в синем бархатном переплете тоже лежал там, в ящике. Такой, с золотым замочком посредине - он прикреплен к бар­хату четырьмя гвоздиками. Замок был за­перт, и я вытащила гвоздики. Но в дневни­ке вообще ничего не было! Даже петелек не было, даже зубчиков. И ни одного ящичка. Но на письменном столе под бумагой я нашла записку: ВОЛЬФГАНГ, Я ПО ТЕБЕ ТОСКУЮ! А ТЫ И НЕ ЗНАЕШЬ?
        Записка была очень старая, двухлетней давности, не меньше. Потому что написана зелеными чернилами. А Ильза уже давным-давно пишет синими.
        Когда я прочла эти слова - ВОЛЬФГАНГ, ТОСКУЮ, - мне стало как-то не по себе. Во-первых, потому, что я прочла то, что меня вовсе не касается, а еще потому, что Ильза просто взбесилась бы, если б узнала, что я это прочла. Это уж точно. А еще потому, что «тосковать» - это что-то очень странное. Я не хочу, чтобы моя сестра «тосковала». Не знаю, какого Вольфганга она тогда имела в виду. Их так много, этих Вольфгангов. Не меньше чем о восьми могла тут идти речь. И на всех восьмерых Вольфгангов я разозлилась: почему это по какому-то из них моей Ильзе пришлось тосковать! А еще мне стало грустно, что сама я об этой тоске даже и не догадывалась.
        Я попробовала вспомнить, как все было тогда - два года назад. Но все равно я не могла додуматься, какой из Вольфган­гов это мог быть. И вообще не могла се­бе представить, чтобы у Ильзы тогда ос­тавалось еще время на какого-то Вольф­ганга.
        Каждый четверг мы ходили в гости к бабушке и дедушке. Каждую субботу долж­ны были встречаться с папой. В среду в обязательном порядке посещали маминых родителей. (Мама тогда еще с ними не пос­сорилась.) В понедельник после школы мы должны были сидеть дома - ждать прихода дедушки и бабушки.
        А воскресенье - «семейный день», это и теперь так заведено. Мама твердо стоит на том, что мы всей семьей должны выезжать на машине куда-нибудь за город. Тут уж не отвертишься. Даже не заикайся, что хочешь подготовиться к контрольной или к сочине­нию.
        А по вечерам два года назад Ильза обязана была уже в семь часов быть дома. На пят­надцать минут опоздаешь - у мамы припа­док.
        Тут уж для Вольфганга и минутки не сыщешь. Для тоски - еще пожалуй.
        А может, это был тот Вольфганг, что пода­рил ей морскую свинку?
        Мама всегда против животных. И Курт тоже. Я всю жизнь мечтаю о кошке. Черной-пречерной. Но маму не прошибешь.
        Это было примерно два года тому назад. Зимой. Да, зимой, потому что было уже темно, когда Ильза вернулась домой с трениров­ки. Она позвонила, я открыла дверь. В ру­ках она держала коробку. Она стояла, при­жав ее к груди.
        Мама была тут же, в передней, говорила по телефону с приятельницей. Она обернулась и с любопытством взглянула на коробку, а потом на Ильзу.
        Ильза все стояла у вешалки, не снимая пальто, крепко обхватив руками коробку. Мама повесила трубку и спросила:
        - Что это у тебя там, в коробке?
        Ильза не отвечала. Мама подошла к ней и заглянула в коробку.
        - Ты что, с ума сошла? - вскрикнула она.
        Ильза, не отвечая, в упор смотрела на маму.
        - Ни под каким видом! - резко сказала мама. - Откуда у тебя эта пакость?
        Она говорила еще много и почти уже перешла на крик. Ильза все глядела на нее молча.
        Тут из гостиной вышел Курт, а из детской выбежали Оливер и Татьяна. Татьяна тогда была еще совсем маленькая. Она хотела за­глянуть в коробку и с ревом дергала Ильзу за полу пальто:
        - Посмотлеть! Посмотлеть! Посмотлеть!
        Ильза не давала ей посмотреть.
        Я хотела вынуть морскую свинку из ко­робки и погладить ее. Ильза отодвинулась от меня, отступила к двери. Я поняла, что она и меня не хочет подпустить к свинке.
        Оливер ухитрился, поднявшись на цыпоч­ки, заглянуть в коробку.
        - Я тоже хочу морскую свинку! - крик­нул он.
        - Сейчас же отнеси ее туда, где взяла! - в голосе мамы появилась визгливая нотка. - Сию же минуту!
        - Может быть, оставить ее денька на два для пробы? - тихо сказал Курт маме. Но Оливер и Татьяна расслышали.
        - Оставить, оставить, оставить! - закри­чал Оливер.
        Мама сердито посмотрела на Курта, но потом сказала, вздохнув:
        - Ну что ж, если ты так считаешь.
        И ушла на кухню.
        Курт побежал за ней и стал извиняться. Ведь он только внес предложение. Ведь свинку еще не поздно отнести туда, где ее взяли.
        - Для пробы! Какой идиотизм! - возмущалась мама. - Если уж они ее втащат в дом, ее у них не отберешь!
        Потом она снова вздохнула и сказала:
        - Ну все, теперь у нас поселилось это безобразное животное! А кто будет за ним убирать? Покупать корм? Знаю я, как это бывает! У меня тоже была морская свинка. В детстве. А кому приходилось о ней забо­титься? Моей матери!
        Но мама ошиблась. Ильза сама заботилась о морской свинке. Она купила ей клетку из своих денег на карманные расходы и корм с тремя витаминами. Каждый день она чис­тила клетку. Она часами держала свинку на коленях и гладила ее.
        Только мне одной разрешалось до нее дотрагиваться. Мама и Курт, правда, и без того не собирались трогать свинку, но Оли­вер и Татьяна только об этом и мечтали. Да и понятно. Но Ильза им не разрешала. Когда она уходила, она ставила клетку с морской свинкой на шкаф. А когда была дома и Оливер с Татьяной приходили к нам в комнату, чтобы поиграть со свинкой, шипела:
        - А ну-ка, испаряйтесь отсюда! По-быстрому!
        Когда Ильзы не было дома, я всегда раз­решала Оливеру играть с морской свинкой. Не знаю, чем он мог повредить зверьку. Ведь морская свинка - я установила это совершенно точно - вообще не имеет никаких личных привязанностей. Ей абсолютно все равно, кто ее гладит. Мне кажется, и мама по утрам, когда мы были в школе, доставала клетку со шкафа. В комнате Оливера и Татьяны я не раз находила опилки, которыми посыпан пол клетки, а один раз даже нашла огрызок морковки.
        Морская свинка жила у нас целый год, а потом случилось вот что. Ильза мыла голову в ванной, а я вытирала посуду на кухне.
        Дверь в нашу комнату была открыта. Клет­ка с морской свинкой стояла на Ильзином письменном столе.
        Татьяна вбежала в комнату. Она вскараб­калась на стул, со стула - на стол и вынула морскую свинку из клетки.
        Наверно, она ее слишком крепко сжала и сделала ей больно. Татьяне было тогда всего три года. Во всяком случае, Анжели­ка - так звали морскую свинку - почуяла опасность. Сперва она громко завизжала. А потом Татьяна заорала как резаная. Мор­ская свинка укусила ее за палец. Довольно сильно. Из пальца текла кровь.
        Ильза услышала визг морской свинки и прибежала из ванной с намыленной головой.
        Мама услышала рев Татьяны и прибежала из гостиной.
        А я прибежала из кухни.
        Татьяна стояла на столе, подняв вверх окровавленный палец, и громко ревела.
        Морская свинка лежала на полу рядом с дверью. Из ее мордочки текла кровь. Куда больше крови, чем из пальца Татьяны.
        Ильза подняла морскую свинку. Та была мертва.
        Наверно, она стукнулась головой о ручку двери, когда Татьяна в испуге ее швырнула.
        Ильза подошла с мертвой морской свин­кой к своей постели. Она положила ее на одеяло. Сначала мне показалось, что Ильза хочет сесть на кровать и что она вот-вот заплачет. Но она не села и не заплакала.
        Мама сидела на стуле возле письменного стола Ильзы. Она держала на коленях Татья­ну и дула ей на палец, приговаривая:
        - Ну ничего, ничего! Вот видишь, уже совсем не больно! Сейчас все пройдет!
        И вдруг Ильза подскочила к маме. Она схватила Татьяну и поставила ее на пол.
        - Я убью ее! - заорала она. - Я убью ее!
        Это было просто ужасно.
        Татьяна заревела еще громче. За одну руку ее тянула Ильза, за другую мама.
        - Сейчас же оставь в покое ребенка! - мама задыхалась.
        - Я убью ее! - орала Ильза.
        Мама отпустила руку Татьяны и начала хлестать Ильзу по щекам. Ильза топталась на месте с выражением бешенства на лице и, нечаянно наступив маме на ногу, разорвала ей чулок и оцарапала лодыжку. Тут Татьяна вырвалась и с ревом выбежала из комнаты.
        Мама продолжала хлестать Ильзу.
        - Ты совсем спятила! Ты вообще разум потеряла! - пронзительно кричала она. - Из-за какой-то паршивой свинки ты готова убить сестру!
        Мама схватила Ильзу за волосы.
        Потом она толкнула ее на постель, на мерт­вую свинку, и вышла из комнаты. Руки ее дрожали, она так тяжело дышала, как будто ей было плохо с сердцем.
        Ильза целый час лежала на постели. С мокрой намыленной головой она лежала на окровавленной мертвой свинке, и я не могла придумать, как мне ее утешить.
        Через час Ильза поднялась.
        Она достала из ящика письменного стола коричневую оберточную бумагу, завернула в нее морскую свинку, взяла красный каран­даш и написала большими буквами: «Анжелика». Потом сунула мне сверток в руки и тихо сказала:
        - Отнеси ее вниз на помойку.
        - Мы можем похоронить ее у дедушки в саду, - предложила я.
        Ильза покачала головой.
        - Неси на помойку.
        Я взяла сверток и спустилась с ним в под­вал. Там я бросила Анжелику в бак для му­сора.
        Вечером Курт пришел в нашу комнату. Вы­ражение лица у него было довольно беспо­мощное. Он спросил, нельзя ли ему купить Ильзе другую морскую свинку.
        Ильза тупо поглядела на него и сказала:
        - А ты купи своим собственным детям!
        Лицо у Курта стало еще беспомощнее. Он два раза открыл рот и снова закрыл его. Хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и вышел из комнаты.
        Я сказала Ильзе, что она все же неспра­ведлива к Курту. Ведь Курт-то меньше всех виноват. Она набросилась на меня:
        - Может, тебе его жалко? Может, ты его любишь?
        - Он ничего мне не сделал, - сказала я. Я не хотела спорить с Ильзой. - Да и тебе тоже. Он мне не мешает.
        Мне хотелось все-таки как-нибудь защи­тить Курта.
        - Зато его дети мне очень мешают, это уж точно! - крикнула Ильза.
        Я сказала, что это ведь дети не только Курта, но и нашей мамы, а значит, наши брат и сестра. Но Ильза возразила:
        - Нет, мне они уж никак не брат и сест­ра! Так же, как папины дети! Или, может, и макаки - твои брат и сестра?
        Под макаками она подразумевала новых детей папы. Я покачала головой. Макак я то­же терпеть не могла.
        - Ну вот, - торжествующе сказала Ильза.
        - Но ведь Оливер иногда такой милый, - сказала я.
        - Ну и что? Мне-то какое до этого дело?
        - Никакого. Конечно, никакого.
        Я не хотела с ней спорить. И еще мне бы­ло ее жалко. Когда у человека убьют его любимую морскую свинку, слишком уж много от него требовать - чтобы он на­ходил убийцу или его родственников ми­лыми.
        Но хотя Ильза постоянно твердила, что она терпеть не может Татьяну и Оливера, я ей не так-то уж верила: Оливер не раз показы­вал мне жвачки и леденцы, подаренные Ильзой. А один раз показал даже маленькую гоночную машинку. И с прогулками было то же самое.
        Раз в неделю Ильза должна была гулять с Оливером и Татьяной. Ильза, правда, всег­да проклинала эти прогулки и говорила, что уж лучше бы ей выводить на прогулку семь такс, чем этих двоих животных, но я несколь­ко раз видела их втроем в парке - Ильза сидела в песочнице, играла там с ними и что-то говорила с улыбкой. Правда, стоило ей заметить меня, как она тут же вскакивала и кричала:
        - Ну все! Хватит с меня этих отравных гномов! Отведи-ка ты их домой!
        Месяца два тому назад Ильза начала мне рассказывать, что она теперь снова встреча­ется с Амрай. Три-четыре раза в неделю она говорила со мной про эту Амрай. Как она рада, что снова подружилась с Амрай, потому что Амрай гораздо умнее, веселее, взрослее, чем все эти дурехи из ее класса.
        Амрай была раньше Ильзиной подругой - когда Ильза еще училась в начальной школе.
        Теперь Амрай учится в школе при монас­тыре. Как-то он там называется - вроде монастырь «Сакре-кёр-де-нотр-дам-де-сион». Это такая школа, где много вышивания, шитья и много уроков закона божьего.
        Ильза рассказывала, что Амрай она встре­тила случайно, на улице. Сперва они даже не знали, о чем говорить друг с другом, но потом пошли вместе в кафе, ели ванильное мороженое, и тут-то Ильза заметила, что Амрай все такая же симпатичная, как и раньше. А еще Ильза меня попросила, чтобы я ничего не рассказывала маме про эти встре­чи с Амрай, потому что мама ее просто не выносит.
        - Да что ты! - возразила я. - Это ведь уже так давно было! Мама, наверно, вовсе и не помнит Амрай.
        - Нет, нет, - утверждала Ильза, - совсем еще недавно она сказала, что Амрай - самая большая дурища из всех, какие ей когда-либо встречались!
        Разумеется, я пообещала Ильзе не гово­рить про Амрай ни словечка.
        Ильза все уши мне прожужжала с этой Амрай. Как они были вместе в кафе и ели мороженое, как ходили в кино, как... И когда она говорит маме, что идет к Эви, это на самом деле она встречается с Амрай, и когда рассказывает, что идет в Молодежный театр, она тоже встречается с Амрай. По правде сказать, меня всегда удивляло, чего ради Ильза так скрывает Амрай от мамы и Курта. Я спросила Ильзу, почему Амрай ни­когда за ней не зайдет. Но сейчас я уже не помню, что она мне тогда ответила.
        А потом - недели три назад - у нас дома произошел жуткий скандал.
        Это было в субботу. Ильза сказала, что идет в театр вместе со своим классом. Почти все идут. Вернется домой в десять.
        Мама предложила заехать за ней в театр на машине, но Ильза сказала, что это совер­шенно лишнее: отец Эви возьмет ее с собой и довезет до дома.
        Ильза не пришла ни в десять, ни в пол-одиннадцатого, ни в одиннадцать. В половине двенадцатого ее все еще не было дома.
        Мама позвонила родителям Эви. Они уже спали и были не слишком любезны. Мать Эви ответила, что ей абсолютно ничего не известно о посещении театра, а Эви давным-давно спит.
        Мама извинилась и сказала, что все это, как видно, недоразумение. Потом мама и Курт долго сидели в гостиной. Они почти не разговаривали. Каждые десять минут они сообщали друг другу который час. Несколь­ко раз Курт сказал:
        - Да, это в самом деле никуда не годится! Так продолжаться не может!
        - Этого просто нельзя допускать. - ска­зала мама. - Потом будет поздно!
        Я лежала в кровати. Дверь нашей комнаты и дверь гостиной были чуть приоткрыты, и я слышала каждое слово. Я попробовала не спать. Но потом все-таки уснула. Я просну­лась, услышав в гостиной голос Ильзы. Был второй час ночи. Я вылезла из постели и про­кралась в переднюю. Ильза, видно, толь­ко что вернулась домой.
        Она рассказывала, как чудесно было в театре и что отец Эви оказался порази­тельно милым человеком: он пригласил весь класс после театра в шикарный рес­торан.
        - Как мило, - сказала мама.
        - Удивительно любезно, - сказал Курт.
        Потом Ильза стала перечислять, что они ели, что ела Эви, что Герта и что все осталь­ные. Мама и Курт все время говорили: «Ах, вот как?», «Так-так», «Исключительно инте­ресно».
        Я еще не совсем проснулась, но все-таки я заметила, что будет очень плохо, если Иль­за станет и дальше рассказывать про ресто­ран, про разные блюда и про отца Эви. Я сде­лала над собой усилие и вошла босиком в гостиную.
        - Эрика, сейчас же иди в постель! - крикнула мама.
        Ильза как раз говорила:
        - А потом отец Эви хотел нас всех поса­дить в такси, но найти такси было просто немыслимо!
        - Вот беда! - сказала мама.
        Но Ильза не заметила насмешки.
        Я подумала, что это низко со стороны ма­мы, и сказала:
        - Ильза, мама звонила отцу Эви. Он уже спал.
        Мама сердито на меня посмотрела и крик­нула:
        - Сейчас же убирайся отсюда!
        - Эрика, выйди из комнаты! - сказал Курт.
        Мама взбесилась из-за того, что я испор­тила ей всю игру. Она наверняка рисовала себе такую картину: она даст Ильзе расска­зать до конца, а потом медленно и с издевкой скажет:
        - Но как же так получается, что столь милый и любезный отец Эви давным-давно спит и ничегошеньки обо всем этом не знает?
        А теперь она не могла уже так ска­зать. Потому и глядела на меня с бешен­ством.
        Я вышла из гостиной, но остановилась за дверью. Я хотела все-таки знать, что же бу­дет дальше. Ильза вела себя как ни в чем не бывало. Принцесса кока-колы и высокоско­ростных машин для молодых картинно сиде­ла в кожаном кресле и с удивлением спра­шивала:
        - Как же это так? Отец Эльфи заехал за нами в театр!
        Тут Курт вскочил и заорал, что его-то уж она не одурачит!
        - Может быть, мне позвонить теперь от­цу Эльфи? - спросила мама.
        - Пожалуйста! Можешь ему позвонить! - ответила Ильза.
        Мама крикнула, что она еще не настолько сошла с ума, чтобы будить в половине второ­го ночи спящих людей.
        - Это ведь была твоя идея, а не моя, - сказала Ильза.
        Курт взревел, что Ильзе никто не дал пра­ва дерзить его жене. Он так и сказал - «моей жене».
        И тут - у меня прямо дух захватило - Ильза откашлялась, а потом заявила:
        - Тебя, Курт, это вообще не касается. Я не обязана давать тебе отчет! Если ты же­нился на моей матери, это еще не значит, что ты можешь надо мною командовать!
        Раздался звонкий шлепок. Мама дала Ильзе пощечину. А потом Курт выскочил из гостиной и чуть не сбил меня с ног.
        - Курт! - крикнула мама. - Вернись! Она должна перед тобой извиниться!
        Но Курт не вернулся. Он вбежал в спаль­ню и хлопнул дверью. Почтмейстер внизу под нами наверняка проснулся, если, конеч­но, он не проснулся гораздо раньше от наше­го крика.
        Потом я еще слышала, как мама требо­вала от Ильзы извинения и грозила ей всеми возможными и невозможными карами, если она сию же минуту не извинится.
        Ильза не извинилась. Она вышла в перед­нюю. Она сказала мне:
        - Лучше язык себе откушу!
        И заплакала, и сжала кулаки. Крепко-крепко. Я потом видела следы ногтей на ее ладони.
        В нашей комнате, когда она раздевалась и уже лежа в постели, она все повторяла:
        - Нет, я этого не выдержу. Я этого просто не выдержу!
        - А по правде, где ты была? - спросила я. Я задала этот вопрос еще три раза, пока Ильза не перестала наконец повторять одно и то же и не ответила:
        - Я была вместе с Амрай в баре. - И по­том она еще сказала: - А теперь я хочу спать. Спокойной ночи.
        Я лежала в постели. Было темно-темно. Я прислушивалась к дыханию Ильзы. Нет, она не спала. Она дышала неравно­мерно.
        - А что делают в баре? - спросила я. - А разве туда пускают двух девушек? Одних?
        Кровать Ильзы заскрипела. Она, наверно, отвернулась к стене.
        На следующий день было воскресенье. Я проснулась, потому что Оливер сидел у меня на кровати и тянул к себе по­душку.
        - Вставай, вставай, вставай, - повторял он.
        - Который час? - спросила я.
        - «Бей - кто сильней!» уже прошла!
        Он хотел сказать, что уже больше десяти, потому что эта воскресная передача кончает­ся по радио в десять. Оливер еще не пони­мает по часам.
        Я села на кровати. Утром я всегда никак не могу проснуться. Сначала я даже не пом­нила, что было этой ночью. И не думала о том, что сегодня воскресенье. Я глядела в окно и видела, что светит солнце, а рыжая толстуха в доме напротив раскладывает на подоконнике одеяла и подушки. Она всегда это делает по воскресеньям. Я поглядела на Ильзину кровать. Ильза еще спала. Ее ноги выглядывали из-под одеяла. На них был педикюр с желтым, как желток, лаком.
        Обычно мама будит нас в воскресенье в по­ловине девятого. Чтобы мы не слишком поздно выбрались на воскресную прогулку.
        - Сегодня прогулки не будет? - шепотом спросила я Оливера.
        Оливер покачал головой.
        - Все еще спят, что ли?
        Оливер опять покачал головой.
        - Почему не будет прогулки?
        Оливер пожал плечами.
        - Не знаю. Папа куда-то уехал на маши­не, совсем рано. Еще темно было.
        - А мама?
        - Мама очень сердитая.
        - Почему? На кого?
        Оливер опять пожал плечами.
        - Просто вообще, - сказал он.
        Я встала и пошла с Оливером на кухню.
        На кухне сидела мама. Она сидела за ку­хонным столом и читала старый номер «Бри­гитты».
        - Можно мне позавтракать?
        - Приготовь завтрак сама, - сказала ма­ма, обращаясь к «Бригитте».
        Отказ от приготовления завтрака означает у мамы высшую степень раздражения. Раз уж мама не готовит завтрак, значит, она на пределе.
        Я достала кастрюлю из шкафа.
        - Не хлопай так дверцей! - вскинулась мама.
        Я вынула пакет из холодильника и налила молоко в кастрюлю. Две капли попали на стол.
        Мама подняла глаза от «Бригитты».
        - Почему ты всегда все проливаешь?
        Я взяла полотенце и вытерла стол.
        - Ты что, с ума сошла? Это же посудное полотенце!
        - Ты будешь какао? - спросила я Оливе­ра.
        - Я завтракал, - сказал Оливер. - Мама уже готовила мне завтрак. Мне и Татьяне.
        - А как ты считаешь! Они еще слишком малы, чтобы готовить себе завтрак! - резко сказала мама, обращаясь ко мне.
        Но ведь я ничего и не говорила. Потом ма­ма встала, захлопнула «Бригитту» и намаза­ла мне два бутерброда с маслом и мармела­дом. Так много масла, просто есть противно. Но я ничего не сказала.
        - Я хочу в лес! - крикнул Оливер. - В лес, в лес, в лес!
        - Попридержи язык, - сказала мама. В кухню вошла Татьяна. Она была в ноч­ной рубашке. На животе у нее красовалось огромное пятно от какао.
        - Какао бухнулось в постель! - сообщила она. - Плавает в постели!
        - Вы мне просто на нервы действуете! - крикнула, мама. И выбежала из кухни, гром­ко хлопнув дверью.
        Я осталась на кухне. Я слышала, как мама в передней хлопает дверцами шкафа и бормочет что-то себе под нос. Наверно, она иска­ла чистую простыню для Татьяны. Я хотела заглянуть в «Бригитту», но Оливер и Татья­на не оставляли меня в покое. Татьяна хоте­ла строить, а Оливер боксировать. Тогда я тоже сказала:
        - Вы мне просто на нервы действуете! - и, выбежав из кухни, хлопнула дверью.
        После обеда вернулся Курт. Он принес маме букет цветов, и мама была растрогана.
        Потом Курт попробовал поговорить с Ильзой. Пусть она все-таки скажет, где она была. Она ведь среди людей живет, не среди зверей каких-нибудь. Он, например, многое может понять.
        - Аминь! - ответила Ильза.
        Татьяне понравилось это слово. Она бегала вокруг Курта и все повторяла:
        - Аминь, аминь, аминь, аминь!
        Мама вообще не разговаривала с Ильзой. Зато мне она сообщила, что теперь у нас все пойдет по-другому. Раз не выходит по-хоро­шему, надо принять другие меры. Она повы­сила голос:
        - Теперь Ильза никуда не будет ходить по вечерам! А после школы ей придется тут же возвращаться домой!
        Еще мама сказала, что Ильза не получит больше денег на карманные расходы. И ни­каких новых платьев.
        Ильза лежала в нашей комнате на постели и читала газету. Но мама говорила так гром­ко, что она наверняка слышала каждое слово.
        - Ей слишком хорошо живется! Вот в чем дело! - крикнула мама.
        И вдруг она, словно фурия, бросилась в ванную. Она рванула дверцу зеркального шкафчика и с криком «Вот, вот, вот! Все у нее есть!» стала выбрасывать из него всю Ильзину косметику.
        Бутылочка с подводкой для глаз упала на кафельный пол и разбилась. Губная помада полетела в ванну, а тюбик с тоном в рако­вину.
        Все гремело и дребезжало. Оливер и Та­тьяна вошли в ванную и с испугом глядели на эту сцену. Потом пришел Курт и попро­сил маму взять себя в руки.
        Мама прикусила нижнюю губу, у нее нем­ного дрожала голова и руки, но она все-таки нашла щетку для волос и причесалась, а потом сказала, обращаясь ко мне: «Убери-ка все это!» - и вышла из ванной.
        Курт стал помогать мне убирать остатки косметики. Но это оказалось не так-то про­сто. Трудно себе представить, сколько черной жидкости содержится в такой крошечной бутылочке с подводкой. Мы терли и терли как бешеные, но кафельный пол становился все чернее и чернее. А так как Татьяну и Оливера невозможно было выгнать из ванной и они топтались в черной луже, вскоре и ванна, и стены, и полотенца стали черными. И вдруг Оливер схватил своей черной лапой Курта за рукав. На белой рубашке Курта теперь красовалось черное пятно. Он бросил тряпку и крикнул:
        - Черт бы побрал всю эту грязь! Мне-то какое дело до всего этого! Пусть сама убира­ет!
        Он выскочил из ванной. Черные следы от его ботинок на дорожке в передней еще и теперь видны. Кого он имел в виду, говоря: «Пусть сама убирает!» - маму или Ильзу, - я не знаю.
        Я, во всяком случае, еще целый час терла пол в ванной, и мне, по правде сказать, было себя немного жалко.
        Ильза лежала до вечера на постели и чита­ла газету, а потом - старые выпуски с Мик­ки Маусом и старые детские книжки. Гово­рить со мной она не хотела. Каждые две минуты она смотрела на часы. Я видела, что она нервничает - она обкусывала кожу на пальцах. (Раньше Ильза грызла ногти. С тех пор, как она делает маникюр, она кусает пальцы.)
        Потом в передней зазвонил телефон. Мама взяла трубку. Раз пять она повторила: «Слу­шаю! Кто говорит? Слушаю!» Но ей не отве­чали.
        Через полчаса снова зазвонил телефон. На этот раз подошла я. Мужской голос ска­зал:
        - Добрый день. Попросите, пожалуйста, Ильзу.
        Мама была тут же в передней, она разбира­лась в шкафчике для обуви.
        - Кто это? - спросила она меня.
        - Ильза, тебя! - крикнула я.
        Мама подошла и взяла трубку у меня из рук.
        - Простите, кто говорит? Алло, кто гово­рит? Да отвечайте же!
        Я, наверное, и сама бы ни слова не ответи­ла, если бы на меня так рыкнули. Мама бросила трубку.
        - Опять никто не отвечает! - резко сказа­ла она. А потом начала допрашивать меня, какой это был голос - мужской или женс­кий.
        Я не знала, что отвечать. Через открытую дверь я видела Ильзу - она стояла посреди комнаты. Она вскочила с кровати, когда я позвала ее к телефону, а теперь пристально смотрела на меня.
        - Женский голос. Какая-то девочка, - сказала я.
        - Ты в этом уверена?
        - Там такой шум был в трубке, но, по-моему, это Ули.
        Ильза продолжала глядеть на меня в упор. Мне показалось, что она хочет сказать: «Мо­лодец, хорошо, сестричка. Продолжай в том же духе!»
        - Нет, это точно Ули, - сказала я.
        Ильза вышла в переднюю.
        - Мы хотим вместе делать математику, - сказала она. - У нас на той неделе контроль­ная.
        Ильза сказала это не мне и не маме, а об­ращаясь к стене. Потом она добавила:
        - Ну, я пошла.
        - Ты останешься дома! - крикнула мама.
        - Я ей уже обещала, а кроме того, я провалюсь на контрольной! - крикнула Ильза.
        Мама язвительно рассмеялась.
        - Обещала, обещала! - И она стала гово­рить, что Ильза прежде всего должна вы­полнять обещания и обязанности по отноше­нию к своей собственной семье.
        - Какие же это обязанности? И кого ты подразумеваешь под моей собственной семь­ей?
        Ильза спросила это не менее язвительно. Мама побледнела. Она несколько раз от­крыла рот и снова закрыла его, не проронив ни звука. Потом повернулась и пошла на кухню. Но возле двери кухни вновь обернулась и сказала:
        - Какие у тебя обязанности и кто твоя семья, об этом тебе в ближайшие дни придет­ся как следует поразмыслить!
        Мама и Ильза глядели друг на друга, не отводя глаз, и вдруг я заметила, как они похожи. Мама, и как только я раньше не замечала, - это просто постаревшая Ильза! Даже кошачий взгляд у нее, точно как у Ильзы. Я увидела это, когда она сказала:
        - Так вот запомни! С сегодняшнего дня ты никуда не уходишь. Если понадобится, я сама буду провожать тебя в школу и захо­дить за тобой после уроков. Пока еще тут распоряжаюсь я!
        Я знаю мою сестру. И я поняла: сейчас что-то произойдет. Больше она не сможет сдерживаться - или заорет, или разобьет что-нибудь. Я боялась даже, что она бросится на маму.
        Но Ильза сделала нечто совсем другое. Она отвела взгляд от мамы, сняла трубку и стала набирать номер. Я стояла с ней рядом и видела, что она набирает цифры 4 и 6. 4 и 6 - первые цифры папиного телефона.
        Как видно, к телефону подошла папина жена, потому что Ильза сказала:
        - Попросите, пожалуйста, папу!
        А потом Ильза сказала, и голос ее при этом дрожал:
        - Это Ильза говорит.
        - Нет, это уже превосходит все! - крикнула мама. Она хотела вырвать трубку у Ильзы из рук.
        Но Ильза крепко держала трубку. Три раза она повторила:
        - Папа, послушай, папа. Я...
        И тут маме удалось вырвать у нее трубку. Теперь мама, держа в одной руке труб­ку, другой старалась отпихнуть от себя Ильзу.
        - Попробуй у меня только! - шипела она. А в трубку она сказала:
        - Нет, нет, извини! Это я не тебе!
        И начала объяснять папе, что Ильза ведет себя безобразно, а сейчас она, видно, совсем свихнулась и еще вздумала обращаться к от­цу за помощью. Но - и в голосе мамы появи­лась угрожающая нотка - для этого нет пока никаких оснований, а кроме того, она запрещает кому-либо вмешиваться в воспи­тание ее детей.
        Что сказал папа, не было слышно, но, видно, что-то такое, что не понравилось маме. Она резко ответила:
        - Да-да, это тебе, конечно, необходимо!
        Потом папа еще что-то говорил, а мама все повторяла одно и то же:
        - Это просто смешно! Смешно, смешно, смешно!
        И вдруг она громко крикнула:
        - Ах, понимание! Может, у тебя есть понимание?! Да уж, конечно! Ну давай, давай. Только тогда сам неси ответственность. Полную ответственность!
        И тут мама стала жаловаться, что Ильза вчера вернулась домой в два часа ночи и рассказывала одни небылицы, все сплошное вранье, правды от нее не добьешься. Потом она замолчала, несколько раз кивнула и с довольным видом протянула трубку Ильзе.
        - Пожалуйста, поговори с твоим отцом. На вот, поговори!
        Ильза взяла трубку и приложила ее к уху. Я стояла рядом и слышала папин голос. Он говорил что-то очень быстро, что именно, я разобрать не могла. Ильза держала трубку у уха всего несколько мгновений, а потом просто выпустила из рук. Мама успела ее подхватить прежде, чем она упала на пол. Ильза какой-то деревянной походкой напра­вилась в нашу комнату. Она подошла к своей постели, бросилась на нее и начала реветь, очень громко.
        - Истеричка! - сказала мама.
        Я подошла к Ильзе. Села к ней на кровать.
        - Что он тебе сказал?
        Сперва я не могла разобрать, что сказал ей папа, потому что Ильза все время всхлипывала и говорила таким рыдающим голо­сом, что ничего невозможно было расслы­шать. Наконец я поняла. Папа сказал ей, что он не может в это вмешиваться, а она должна вести себя хорошо и слушаться маму. Мама желает ей только добра.
        - Но ведь зла она тебе, вообще-то, не желает, - сказала я. Но прозвучало это как-то неубедительно. Ильза выпрямилась.
        - Плевала я на то, что она мне желает! Никакого добра тут нет. Что угодно, только не это!
        Следующая неделя была просто ужасной.
        Мама обращалась с Ильзой, как с собакой. Как с Золушкой, которая приговорена исполнять всю черную работу. Ильза мыла посуду, пылесосила ковры, чистила ботинки, убирала шкафы. Она должна была заниматься такими вещами, которыми у нас вообще ни­кто никогда не занимался. Например, мыть щетки для обуви и пришивать вешалки к пальто и курткам. Взгляд у нее был, словно у злой кошки, но она исполняла все без воз­ражений. И домой приходила ровно через десять минут после окончания уроков. Толь­ко дело в том, что Ильза вообще не ходила в школу!
        Утром в понедельник по дороге в школу она мне сказала:
        - Эрика, миленькая, пойди, пожалуйста, к Штискаль и скажи ей, что у меня ангина!
        Штискаль - это классная руководительница Ильзы.
        Я не хотела идти к Штискаль. Ильза объяснила мне, что ей обязательно надо встретиться сегодня с Амрай по исклю­чительно важному и срочному делу. Но конечно, это большая тайна. А ведь встретиться можно только утром, потому что мама после школы ее никуда не отпустит. Я все равно не хотела идти к Штискаль.
        - Тогда мне придется прогулять без уважительной причины! Привет, сестричка! - крикнула Ильза и побежала за трам­ваем, который как раз подходил к остановке.
        - Ильза! Погоди! - заорала я во все гор­ло. Но она не остановилась. Она даже не обернулась.
        Я, конечно, пошла перед первым уроком к Штискаль и сказала, что моя сестра заболела. Не могла же я ее подвести.
        Ильза, как видно, ничего другого и не ожидала, потому что дома, вернувшись на час позже меня, сразу спросила:
        - Ну, что тебе сказала Штискаль?
        - Пусть поскорее выздоравливает, - про­шептала я.
        Ильза и на другой день не пошла в школу. И на третий. Хотя я умоляла и уговаривала ее каждое утро, она прогуливала всю неделю.
        - Ангина за один день не проходит, - го­ворила она.
        Она рассказала мне, что Амрай тоже про­гуливает школу. В какие только переделки не попадают они в эти утренние часы! Ка­кие забавные и удивительные приключения происходят с ними! Все это было очень интересно. Один раз они, например, поймали собаку, сбежавшую из дому. Оказалось, что это собака хозяина одного трактира, и он был так счастлив, что подарил Ильзе золотой медальон в форме сердечка на золотой цепочке. Ильза носила это золотое сердечко под свитером, чтобы мама не увидела.
        Всю неделю я дрожала от страха, что ма­ма заметит ее прогулы или что Штискаль позвонити спросит, как себя чувствует Ильза. Мне даже снились дурные сны. Мне все снился сон, будто я стою в учительской - меня сюда вызвали, и допрашивают, и выспрашивают, где пропадает моя сестра, а я стою и бормочу: «У нее ангина». Но как раз в этот момент входит Ильза, смеется, и показывает на меня пальцем, и кричит: «Не верьте ей! Она все врет!»
        В четверг вечером я слышала, как мама разговаривала с Куртом в спальне. Они спо­рили. Курт говорил, что никуда не годится так обращаться с Ильзой. Во-первых, это жестоко, а во-вторых, не имеет никакого смысла. То, что она пришла домой слишком поздно и не говорит, где была, право же, не имеет ни малейшего отношения к мытью обувных щеток.
        Мама взбеленилась и начала кричать, что у Курта нет никакого авторитета и поэтому он тоже виноват, что Ильза стала такой. Никогда он не старался заменить ей отца.
        - Ты что, совсем спятила? Как ты, соб­ственно, это себе представляешь? Смешно, ей-богу! Заменить отца! Что это, по-твоему, значит? И вообще! Ильза с первого дня смотрит на меня так, словно убить меня готова!
        - Да это же неправда! Это ты внушил се­бе! - крикнула мама.
        - Внушил! Ха-ха! - взревел Курт. - Ни­чего я себе не внушил. Ты просто никогда не хочешь замечать того, что тебе не по вкусу!
        И тут мама начала громко рыдать.
        - За все отвечаю я одна! Только я! Боль­ше никто! Нет, это уж слишком! Я просто больше не выдержу! Каждый говорит мне, что я все делаю не так, а как надо - этого никто не знает!
        Я пошла в нашу комнату и рассказала Ильзе все, что слышала.
        - Это меня больше не интересует, - ска­зала она.
        - Почему? - спросила я. Я была разочарована. Я думала, что она обрадуется, узнав, что Курт на ее стороне.
        И тогда Ильза стала говорить. Она угова­ривала меня больше часа, и у меня колоти­лось сердце, и звенело в ушах, и живот раз­болелся от волнения и страха и еще от того, что мне стало так грустно.
        - Нет, нет, я не буду тебе помогать, нет, я не буду!
        Но Ильза сказала, что, если я ей не помогу, она покончит с собой. Лучше прыгнуть с моста в Дунай или из окна. Все лучше, чем это!
        Она еще долго меня уговаривала, и в конце концов я дала ей честное слово, что помогу и буду молчать как могила.
        В пятницу после школы мы с Ильзой сиде­ли в нашей комнате. Она перелистывала прошлогодний журнал, а я какой-то выпуск про Дональда Дака. Она не дрожала, зато у меня руки дрожали так сильно, что все кар­тинки шевелились, как живые. Мы не гово­рили друг с другом. В половине четвертого она сказала:
        - Ну все, начинай!
        Я вышла из комнаты; тихо вошла в кла­довку и достала с полки большой клетчатый чемодан. Если бы в переднюю вдруг загля­нула мама, я сказала бы, что чемодан мне нужен для того, чтобы сложить мои старые игрушки и снести их в подвал. Но, к счастью, мама не вышла. Она сидела в гостиной и ре­шала кроссворд. Я принесла чемодан в нашу комнату.
        - А может быть, ты все-таки передумаешь?
        Ильза покачала головой. Тогда я достала из-под кровати большой ящик с кубиками. Так мы договорились. Я потащила кубики в комнату Оливера и Татьяны.
        - Это я вам дарю, обоим, - сказала я. - Мне они больше не нужны.
        Оливер и Татьяна взревели от восторга. Они перевернули ящик и стали рыться в кубиках. Было ясно - этим двоим тут хватит дел на целый час.
        Потом я вернулась в нашу комнату. Чемодан был уже наполовину заполнен платьями и бельем. Я сделала еще одну попытку:
        - Послушай, Ильза...
        Она перебила меня.
        - Да перестань ты ныть! Делай дело!
        Я достала из портфеля мою тетрадь для домашних заданий по математике и пошла к маме в гостиную. Я положила тетрадь пря­мо на кроссворд и сказала:
        - Вот, я никак не могу тут понять. Объяснимне, пожалуйста!
        Мама ничего не хотела объяснять. Она го­ворила, что Курт это сделает гораздо лучше. Надо подождать, пока он вернется с работы.
        Я стала хныкать, что Курт всегда прихо­дит домой так поздно, а мне ведь надо еще сегодня сделать домашнее задание. И вообще, лучше пусть она сама мне объяснит, а не Курт.
        Она со вздохом раскрыла мою тетрадь для домашних заданий.
        - Ну где? Ну что? - спросила она.
        Я показала ей самое трудное упражнение. Не для меня трудное, а для мамы, потому что мама ничего не понимает в множествах.
        Я объяснила маме всю тему с первого до последнего задания. Мама кивала. Потом она объяснила мне всю тему с первого до последнего задания. И я кивала, хотя она наговорила порядком чепухи. И все-таки время тянулось жутко медленно.
        Ильза потребовала, чтобы я занимала маму целый час, а прошло всего полчаса, и мама уже сказала:
        - Ну так, мой друг, ты все поняла и ос­тавь меня в покое. Я хочу докончить крос­сворд!
        Она отодвинула тетрадку.
        - Можно я тебе помогу? - спросила я.
        - Нет, - пробормотала мама и внесла по вертикали «кенгуру». - Вдвоем решать крос­сворд - это ни к чему. Это не годится.
        И все-таки я осталась сидеть рядом с ней. Она начала нервничать и проявлять нетерпе­ние.
        - Ну что? - спросила она. - Что с тобой? Что тебе от меня надо? Ты хочешь мне что-то сказать? Что-нибудь случилось?
        Пожалуй, лучше было уйти.
        - Ничего не случилось. Просто я хотела посмотреть.
        Я вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.
        Я стояла в передней. Из комнаты Оливера и Татьяны доносился крик.
        - Она нам обоим подарила, обоим! - кри­чал Оливер.
        - Нет мне, мне, мне, не тебе! - ревела Татьяна. Татьяна и правда препротивный ребенок, и не замечают этого только Курт и мама.
        Я даже обрадовалась, когда услышала звонкий шлепок, а потом громкий рев. Это Оливер дал раза Татьяне.
        Но, к сожалению, рев услышала и мама, а когда мама слышит рев Татьяны, она бе­жит как на пожар. Даже из уборной. Броса­ет все - даже кроссворд.
        Она выбежала с журналом в одной руке и шариковой ручкой в другой и закричала:
        - Опять он к ней пристает! Ни на минуту он не оставляет ее в покое!
        Влетев в детскую, она набросилась на Оли­вера. Теперь заревел и Оливер, а мама про­должала кричать:
        - Вы меня с ума сведете! Сейчас же пере­станьте! Сейчас же!
        Я пошла в нашу комнату и закрыла за со­бой дверь. Ильза стояла, прислонившись к стене, возле шкафа. Она была в красном пальто и белой вязаной шапке. Лицо у нее было почти такое же белое, как шапка. Ука­зательный палец она держала во рту и обку­сывала кожу возле ногтя. Клетчатый чемо­дан стоял рядом.
        Я готова была разреветься. Я поглядела на Ильзу и поняла, только теперь поняла до конца, что все это значит. Я хочу сказать, что это значит для меня. Вот что это значит: проснешься, а Ильзы нет, засыпаешь, а Ильзы нет. Есть без Ильзы, делать уроки без Ильзы. Все без Ильзы.
        Я хотела ей сказать, что ей нельзя уез­жать, потому что я не могу без нее, потому что я останусь тогда совсем одна, ведь она единственный человек, которого я по-настоя­щему люблю, ведь мы должны быть вместе, не разлучаться. Потому что я не знаю, как я буду без нее жить.
        Я не сказала ей этого. Не ее вина, что я люблю ее гораздо больше, чем она меня. Иль­за все еще кусала палец и прислушивалась к голосам в соседней комнате. Там стоял рев.
        Первой перестала кричать мама. Потом умолк Оливер. И наконец Татьяна. Потом мама сказала:
        - Ну так вот. Если я услышу еще хоть одно громкое слово, я рассержусь по-настоя­щему и напишу письмо младенцу Христу, чтобы вам на Рождество ничего не дарили, кроме коричневых колготок.
        Потом дверь хлопнула, и вскоре хлопнула еще одна дверь. Мама опять сидела в гости­ной и решала кроссворд. Ильза облегченно вздохнула, вынула палец изо рта и подошла к окну. Она выглянула на улицу. Я стояла с ней рядом.
        - Амрай за тобой на такси заедет? - спросила я.
        Ильза кивнула.
        - Билеты у нее?
        Ильза кивнула.
        - Ты мне напишешь?
        Ильза кивнула. Вдруг она сказала:
        - Ну вот, наконец-то.
        Повернулась, схватила чемодан и ушла. Входная дверь негромко захлопнулась. Да­же «до свидания» она не сказала.
        Я осталась стоять у окна. Никакой Амрай, никакого такси я не видела. Перед нашим подъездом остановился красный «БМВ».
        Ильза вышла из дому. Она не поглядела вверх, на наше окно. Она открыла заднюю дверь «БМВ» и поставила свой чемодан. По­том обежала вокруг машины и села впереди, рядом с шофером.
        Я подумала: «Значит, есть и такие так­си - без светящейся надписи на крыше».
        Красный «БМВ» отъехал, а я начала ре­веть. Я глядела вслед красной машине сквозь слезы, пока она не скрылась из виду. Тогда я отошла от окна и подняла с полу вещи, которые остались от Ильзы: губную помаду, колготки со спущенной петлей, носовой пла­ток и пуговицу. Я бросила эти вещи в кор­зину для бумаг. Села за мой письменный стол, открыла тетрадь по математике и ста­ла делать уроки. Шариковой ручкой. Если бы я начала писать другой ручкой, в которую надо набирать чернила, слезы размыли бы все цифры. Они все капали и капали на страницу. Примерно час я высчитывала, что х = -135497, но это вообще никак не могло получиться. Потом дверь отворилась. Я не слышала шагов и испугалась так сильно, что шариковая ручка сама провела черту через всю страницу. Мама стояла в дверях. Она спросила меня:
        - А где Ильза?
        - Она пошла купить тетрадь в линейку, с полями, - ответила я.
        - Когда? - спросила мама.
        Я ответила, что не смотрела на часы, но что она, конечно, сейчас уже скоро вер­нется.
        Мама все стояла в дверях и не уходила.
        - А откуда у нее деньги?
        С тех пор как Ильза поскандалила с ма­мой, мама не давала ей больше карманных денег.
        Я ответила, что этого я тоже не знаю.
        Мама пошла на кухню.
        Через полчаса она пришла снова и ска­зала:
        - Никому не требуется столько времени, чтобы купить тетрадь.
        Я ничего не отвечала.
        Мама посмотрела на меня внимательно.
        - Ты что, плакала?
        Я покачала головой и пробормотала что-то про насморк, которым я заразилась от Анни Майер, моей соседки по парте. И даже чихну­ла для убедительности.
        Потом домой пришел Курт. Мама сразу же рассказала ему про Ильзу и про тетрадь в линейку.
        - Но ведь магазины давно уже закры­ты, - сказал Курт.
        - Вот именно, - сказала мама.
        Курт пошел в гостиную, сел, стал откры­вать бутылку мартини. Он сказал маме:
        - Не сердись на меня, но я все время ждал этого. Когда человеку четырнадцать, его уже не запрешь, как кролика в клетке. - А потом он еще сказал: - Но ты не волнуйся, она вернется. И когда она вернется, не устраивай, пожалуйста, такой спектакль, как в тот раз!
        В восемь часов мы сели ужинать. Потом мама уложила Татьяну и Оливера, и меня начали допрашивать. На душе у меня скреб­ли кошки, но я продолжала утверждать, что ничего не знаю. Маму мне было жалко. Я за­метила, что она не просто взбешена - она боится.
        В десять часов меня отправили спать. Я легла на живот, натянула на голову одеяло и стала считать с тысячи обратно, чтобы поскорее уснуть. Я не хотела больше ничего слышать, ничего видеть, ничего не хотела чувствовать, не хотела ни о чем думать, ни­чего не хотела знать. Я не хотела быть ная­ву. Примерно на пятьсот пятидесяти я за­снула.
        Проснулась я очень рано. Но мама была уже на кухне. Пахло кофе. Я встала и пошла на кухню.
        - Ее все еще нет, - сказала мама. А по­том спросила:
        - Ты не знаешь, где лежит Ильзин заграничный паспорт?
        - Конечно, знаю, - сказала я, побежала в гостиную и, выдвинув средний ящик секре­тера, стала в нем рыться. Я сама удивлялась, как я могу так притворяться. Какая же я, оказывается, лживая! Ведь ровно двадцать три часа назад я прокралась в гостиную, вы­нула Ильзин паспорт из этого ящика и отнес­ла его ей.
        Мама вошла в комнату вслед за мной.
        - В том-то и дело, что тут его нет, - сказала она.
        Я посмотрела на нее в растерянности.
        - Может быть, в папке с документами?
        И выдвинула другой ящик.
        - Там его тоже нет! Я уже везде искала. Нигде его нет!
        - Значит, она его взяла с собой! - крик­нул Курт из спальни.
        - Значит, взяла с собой! Значит, взяла с собой! - пробормотала мама и со злостью поглядела в сторону спальни. - Значит, взяла с собой! - крикнула она и начала бегать взад и вперед по комнате. При этом она вы­крикивала, обращаясь к спальне: - Значит, взяла с собой! А ты знаешь, что это значит?! Ты понимаешь, что это значит?!
        Курт вышел из спальни. Он был в полоса­той пижаме, волосы взлохмачены, вид и в самом деле очень несчастный.
        - Да не кричи ты, как сыч, я не глухой, - сказал он. А потом добавил: - То, что она взяла с собой паспорт, еще само по себе ни о чем не говорит. Я, например, всегда ношу его при себе и все-таки каждый день как миленький возвращаюсь домой.
        Он сказал это так, словно возвращение до­мой было для него великим подвигом. А по­том он еще добавил, что множество детей убегает из дому, а после возвращается обратно, или их возвращает полиция. К ним в ре­дакцию ежедневно поступает из полиции целая пачка объявлений о розыске пропав­ших детей. И маме нечего впадать в панику, потому что это ничему не поможет.
        Тем не менее мама впала в панику.
        - Она уехала! Уехала за границу! - выкрикивала она. - В Турцию! Или в Афганистан!
        Я стояла рядом с Куртом. Я отчетливо слышала, как он пробормотал: «Истеричка!» Он заметил, что я это слышала, и взглянул на меня с испугом. Я сделала попытку улыбнуться.
        - Сколько у нее с собой денег? - спросил Курт маму.
        - Откуда я знаю? - всхлипнула она.
        - Я хочу сказать, сколько у нее может быть денег, самое большее? - спросил Курт снова.
        - Да у нее вообще нет никаких денег, - всхлипнула мама. - Я ведь не давала ей де­нег на карманные расходы, и те деньги, ко­торые мне дала для нее тетя Ани, я ей тоже не отдала.
        - Но у нее ведь есть сберкнижка, - сказал Курт.
        - Сберкнижка? - мама перестала всхли­пывать и уставилась на Курта. Сберкнижка для мамы - великая святыня. - Не могла же она взять сберкнижку... - прошептала она.
        - А почему? Ведь это ее сберкнижка! Или, может быть, нет? - язвительно спросил Курт.
        Мама рывком выдвинула нижний ящик секретера и достала Ильзину сберкнижку.
        - Нет-нет, - сказала она с облегчением, - вот она, вот она!
        Но, пролистав несколько страничек, она побледнела. Руки ее дрожали.
        - Что такое? - спросил Курт.
        - Все снято. Все, до последних десяти шиллингов. Вчера снято, - пробормотала мама.
        Курт спросил, сколько же все-таки денег лежало у Илъзы на книжке.
        - Двенадцать тысяч шиллингов, - простонала мама.
        - Двенадцать тысяч? - Курт был поражен.
        - Ну да, - сказала мама. - Деньги, которые она годами получала от дедушек и бабушек, от тетей и дядей и к дню рождения от отца! - теперь мама снова зарыдала. - Там лежали даже деньги, которые она получила еще на крестины!
        - На крестины? - спросил Курт. Лицо у него было такое, словно он увидел привидение.
        Мама объяснила ему, что некоторые дяди и тети вместо подарков на крестины внесли деньги на Ильзину сберкнижку.
        - Но как же так? - спросил Курт, все еще продолжая изумляться. - Почему же она тогда не купила себе, скажем, меховую шубу, или проигрыватель, или какие-нибудь шикарные голубые лыжные ботинки?
        - Потому что ей все это совершенно не нужно! - резко ответила мама.
        - Но ведь это ее деньги, - сказал Курт.
        - Прости, - крикнула мама, - но сейчас у меня, право же, не хватает нервов обсуждать с тобой подобные вопросы! Я иду в полицию!
        - Может быть, сначала сходить к старой Янде, спросить там? - предложил Курт. («Старой Яндой» у нас называют мою бабушку). И не хочет ли мама позвонить своему экс-супругу? Возможно, Ильза у него. Мама не хотела делать ни то ни другое.
        - Это просто смешно, - раздраженно пожала она плечами. - Если бы она пошла к своей бабушке, то не стала бы снимать деньги с книжки. А если бы она пошла к моему "эксу", то он бы уж давным-давно позвонил. Ты думаешь, она ему очень нужна? Он так в ней заинтересован? Ха-ха! - Мама высморкалась и вытерла носовым платком размазанную тушь возле глаз. - Ему вполне достаточно встречаться со своими дочерьми раз в две недели на три часа. Дочери его абсолютно не интересуют! Они ему до лампочки! Он рад, что от них отделался! Он...
        - Да перестань ты чушь пороть, - сказал Курт.
        - Никакая это не чушь! - сказала мама и снова принялась вытирать тушь вокруг глаз. Но потом она взглянула на Курта и ааметила, что тот качает головой, указы­вая в мою сторону. Он, как видно, хотел сказать, что нельзя в присутствии детей так говорить об их отце.
        Я села на подоконник и стала глядеть вниз во двор. Из окна гостиной весь двор виден. Мама поняла, что имел в виду Курт, и, запинаясь, пробормотала:
        - Да нет, я не то хотела сказать, разумеется, он любит своих дочерей, очень любит. Просто я хочу сказать, что теперь у него ведь есть свои собственные дети.
        От таких разговоров мне всегда просто тошно становится. Зачем объяснять мне, кто меня любит. Все равно я не верю.
        А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок?
        Но пока у меня еще не хватает на это сме­лости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала:
        - Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки!
        На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии.
        Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения.
        Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают.
        Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике гостиной и все ду­мала.
        Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию.
        И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточ­но, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что Ильза вообще не слишком под­ходит на роль воспитательницы - совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна.
        Курт сказал, что он не прочь бы позавтра­кать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно, что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить.
        Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольст­вием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в школу.
        - У вас сегодня что-нибудь важное? - спросила мама.
        Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры.
        - Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся.
        Я пошла на кухню.
        Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию.
        Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала.
        Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется.
        - Что с ней? С ней что-нибудь случи­лось?! Да говори же! - крикнул он.
        Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила маму за юбку и ревела еще громче, чем мама.
        - Да говори же, что случилось! - заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и за­бубнила:
        - Это было отвратительно! Так унизи­тельно, так примитивно!
        К лицу Курта стала понемногу вновь при­ливать краска. Бровь у него перестала дер­гаться. Он сказал:
        - Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось.
        - Если бы ты знал, что там было, в по­лиции, - сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. - Что они меня спра­шивали! Часто ли она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она!
        - Но ведь они обязаны это спросить, - сказал Курт.
        - Курит ли она наркотики!
        - Наверное, уже бывали такие случаи! - сказал Курт.
        - И какие там люди вокруг сидели, в ко­ридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то стари­ки, и какой-то испорченный молодой чело­век, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы!
        - Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, - сказал Курт, и в голосе его зву­чала ирония.
        Мама взъярилась.
        - Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони!
        - Ну а что еще там было? - спросил Курт. - Кроме того, что обстановка против­ная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще там было?
        - Ничего! - мама снова всхлипнула. - Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это гораздо труднее и мо­жет длиться долго. Очень долго!
        Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерян­но глядел на маму.
        - Эрика! Позаботься, пожалуйста, о де­тях, свари им какао, - сказала мама.
        Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообе­щала строить с ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы.
        - С мамой хочу! С мамой! - ревела она. Мама взяла ее на колени.
        - Расскажи мне сказку! - потребовала Татьяна.
        - Детонька, я... - простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет.
        Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказа­лась в сказке про «Волка и семерых коз­лят». Но Татьяна таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и нача­ла сосать палец.
        Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции.
        Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал.
        С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит в полицию спрашивать - мама там больше не показывается. Но в полиции от­вечают, что об Ильзе пока никаких сведений.
        Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо сле­дила за его дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно плохой детектив.
        И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разоря­лась, как папа, и ничего из себя не корчила.
        Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с па­пой - мы всегда встречаемся в кондитер­ской, - он пожалуется в суд.
        - О чем пожалуется? На кого пожалует­ся? - спросила я.
        - Пожалуется на невыполнение условия о встречах, - объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого достаточно взрослой.
        У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спраши­вает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели.
        Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем за­была про Ильзину «ангину». Во всяком слу­чае, до сих пор она мне ни слова не сказала.
        Каждый день после школы я захожу на почту и спрашиваю, нет ли письма для Эрики Янда. Ильза обещала прислать мне письмо до востребования, как только устроится в Лондоне в семье с двумя детьми. Но письмо до сих пор не пришло, и девушка на почте, когда я спрашиваю ее про письмо, смотрит на меня как-то странно.
        Дома без Ильзы вообще невыносимо. Казалось бы, и так хуже некуда, но теперь стало еще хуже, потому что к нам неделю назад переселилась госпожа советница - мать Курта, бабушка. Она советница с персональ­ной пенсией. Она пришла к нам со своей большой дорожной сумкой и поселилась в гостиной на диване, «чтобы помочь маме пережить трудное время».
        Хочет ли этого мама, она не спросила. Я думаю, чтобы мама была так уж довольна, что у нас живет госпожа советница. Она всем действует на нервы, даже Курту. Она не только с виду похожа на седую старую лошадь, она и по всей квартире скачет как старая лошадь, и зубы у нее как у лошади. И всеми она командует. Каждый день не меньше четырех раз посылает меня в магазин за покупками. То за солью, то за молоком, то за мясом.
        - Ты не могла бы мне сразу сказать, что купить? - сказала я вчера очень вежливо. - Тогда бы мне не надо было бы все время бе­гать в магазин.
        Но советница нашла, что и это чересчур дерзко.
        - Ну и манеры у этой девочки! Просто фантастические! - возмутилась она.
        Кроме того, я должна мыть и вытирать посуду. А ее стало гораздо больше, чем раньше. Чтобы накрыть на стол, советнице требуется ровно вдвое больше посуды, чем любому нормальному человеку. Подо все ей нужны отдельные блюдца и сто разных ложечек и ножей. А вчера она мне велела купить графин. Он стоит теперь посреди стола.
        - На столе просто обязательно должен стоять графин с водой, - поучает она маму.
        И теперь она очень обижена, что никто из нас не пьет за обедом воду. А потому она все время ругает кока-колу. Она говорит, примеру:
        - Один ученый поставил такой опыт. Он положил гвоздь в стакан с кока-колой. И что же? Неделю спустя этот гвоздь растворился! Растворился без остатка!
        - Чепуха! - подумала я. Но, к сожалению, я подумала это вслух. И опять она на меня обиделась.
        У меня только что произошел скандал с советницей.
        - Эрика! На входной двери, возле ручки, черное пятно, следы от пальцев, - заявила она мне.
        Я кивнула. На входной двери, возле ручки, у нас всегда черные следы от пальцев.
        - Ну так иди же! - сказала она.
        - Куда? - спросила я. Я, правда, не по­няла, что она имеет в виду.
        - Неслыханно, просто неслыханно! - она так сопела, словно у нее жуткий насморк.
        - Что неслыханно? - спросила я. Тогда советница сунула мне в руки тряпку и бутылку с очистителем и произнесла:
        - Иди чистить дверь, ну-ка быстро!
          Я не хотела идти. Мама глядела на меня умоляюще, но я все равно не пошла.
        - Я сделаю это сама, - сказала мама и взяла у меня из рук тряпку и бутылку.
        - Лотта! Я сказала это твоей дочери, а не тебе! - заявила советница, и мама снова сунула мне бутылку и тряпку. Я, сжав зубы, пошла к двери. Я не ленивая, но мама сама всегда говорит, что мыть эту дверь нет никакого смысла - через час она все равно будет грязная. Я не могла понять, почем мама не решается сказать это советнице.
        Из кухни до меня донесся голос советни­цы. Она вещала:
        - То, что случилось с Ильзой, должно послужить тебе хорошим уроком. Это пока­зывает, до чего может дойти, если дети не приучены слушаться и подчиняться!
        Я мыла дверь. В тот самый момент, когда черные отпечатки пальцев наконец исчезли, появилась Татьяна. Она ела хлеб с малино­вым мармеладом. Пальцы у нее были все перепачканы. Она хитро улыбнулась мне и с размаху хлопнула пятерней прямо по две­ри. Я сказала ей, чтобы она прекратила, но она все хлопала и хлопала.
        - А ну-ка, выметайся отсюда! - сказала я и оттащила ее от двери. Она завизжала и укусила меня за руку. Я шлепнула ее, совсем не больно, но она заревела во все горло. Со­ветница галопом прискакала из кухни и затараторила:
        - Татьяна, деточка, что с тобой?! - Потом взяла Татьяну на руки и стала ее нежно баю­кать, приговаривая: - Детонька, ведь все уже прошло, все прошло, все прошло!
        Через голову Татьяны она смотрела не меня. Она смотрела на меня так, словно я какое-то чудовище, страшнее какого на всем свете не сыщешь. Моим единственным уте­шением было то, что Татьяна заехала своими мармеладными пальцами прямо в лиловые локоны советницы, и та, почувствовав, что ее волосы склеились от чего-то липкого, попро­сту выпустила Татьяну из рук. Татьяна скользнула по животу советницы на пол и от изумления даже перестала реветь. Но в эту минуту начал орать Оливер. Он орал, будто его резали. Он, оказывается, поранил себе ножницами мизинец.
        - Кто же это дает такому маленькому ребенку ножницы! - возмутилась советница, и теперь она уже просто не знала, утешать ли ей Оливера или отмывать волосы от мар­мелада.
        Не знаю почему, но мама вдруг начала громко рыдать. Она говорила сквозь рыда­ния, что больше не хочет жить, что не выне­сет этого крика, что нервы у нее не выдержи­вают.
        Было непонятно, имеет ли мама в виду крик советницы или рев Оливера и Татьяны. Возможно, она имела в виду всех троих, но советница, приняв это на свой счет, сказала, что все мы неблагодарны и совершенно не­достойны того, что она, бросив дома бедного мужа, вывозит у нас грязь и нянчит детей. Она сейчас же уезжает домой.
        Весь день я дожидалась, когда же совет­ница нас покинет. Она стояла в гостиной без всякого дела и всем своим видом показы­вала, как она обижена. Ее дорожная сумка лежала на журнальном столике - в знак того, что она в любой момент готова уйти.
        Эта старая ханжа оставалась в гостиной до тех пор, пока Курт не вернулся из редак­ции. Только тогда она начала по-настоящему собираться и жаловаться на свои обиды. Она запаковала свой будильник, огромные рейтузы и розовую ночную рубашку. Засовывая все это в сумку, она бормотала:
        Раз не хотят, чтобы я здесь оставалась, раз никто во мне не нуждается, я ухожу!
        - Лотта наверняка ничего против тебя не имеет. Ты просто себе все вообразила, ма­ма, - сказал Курт.
        Это прозвучало довольно вяло, но совет­нице и этого оказалось довольно. Она снова достала из сумки будильник, рейтузы и розо­вую ночную рубашку и простила маму. Кур­ту она сказала, что она выдержит все. Но только в интересах своих внуков. Чтобы они выросли настоящими людьми. (Меня она к своим внукам наверняка не причисляла.)
        Если советница останется у нас еще на­долго, я тоже убегу. Только я не знаю, куда мне бежать.
        Хоть бы письмо мне пришло до востребо­вания! Ильза ведь знает, что я жду от нее письма. Девушка на почте сказала, что пись­мо из Лондона идет всего два дня, самое большее три, и письма почти никогда не теряются. Слухи, что письма теряются, рас­пускают те, кому писать лень. Если бы я хоть адрес этой тетки знала. Старой тетки Амрай, которая подыскала Ильзе место во­спитательницы двоих детей в английской семье. Тогда бы я могла послать письмо ей, а она переслала бы его Ильзе.
        Может, хоть завтра мне придет письмо до востребования!
        Мне плохо. Голова болит, и живот, и вооб­ще все. Мне так плохо, что это даже заметили. Я совсем позеленела, говорит мама. Она даже думает, что у меня начинается свинка, потому что в нашем доме чей-то ребенок заболел свинкой.
        Но у меня точно никакая не свинка. Я во­обще ничем не больна. Мне стало плохо на улице. Я шла домой из школы и вдруг ви­жу впереди высокую рыжую девицу, худую как щепка. На ней ярко-голубая кожаная куртка. Такая куртка и такие волосы встре­чаются не часто.
        Сердце у меня заколотилось.
        Я ускоряю шаг и догоняю ее. Сердце мое теперь стучит как отбойный молоток, пото­му что это и вправду Амрай.
        - Что случилось? - спрашиваю я. - А где же Ильза? Ты что, одна вернулась?
        Я еще много чего спрашиваю, но Амрай меня не понимает. Она смотрит на меня с изумлением.
        - С каких это пор ты так смешно заика­ешься? - говорит она, наклоняясь ко мне, чтобы лучше слышать. Она ростом выше, чем метр восемьдесят.
        У Амрай красная сумка через плечо.
        Из нее торчат линейка и треугольник.
        - Где Ильза? Да скажи ты мне, - говорю я громко, как только могу.
        Но по-настоящему громко я говорить не могу, в горле у меня ком.
        Амрай смотрит на меня, словно я спятила.
        - Как ты тут очутилась? - спрашиваю я и чувствую, что ком в горле становится все больше.
        - Да просто я иду на дополнительный урок! - говорит Амрай удивленно. И еще просит передать привет Ильзе - она ей на днях обязательно позвонит. Но вообще-то у нее так мало времени. Она теперь ходит в школу танцев, да еще по латыни и мате­матике хромает, а репетирует ее один тип - обалдеешь, до чего интересный. Он сту­дент. Правда, к сожалению, для нее он по­терян. У него скоро будет ребенок, ну, не у него, а там у одной... от него. Пото­му что она в тот день забыла принять таб­летку.
        Тут мне стало плохо.
        Амрай говорит: «Ну, привет» и летит к остановке, потому что трамвай уже на пере­крестке и как раз поворачивает.
        Я гляжу ей вслед, и мне становится еще хуже.
        Я не хотела идти сразу домой, хотя наш дом тут же, за углом. Я пошла в Универсаль­ный, подхватила тележку и поехала вдоль прилавков и полок. Я ехала медленно-мед­ленно. Взяла пакет жевательной резинки, положила в тележку. Я возила тележку и все думала. Она меня обманула. Амрай здесь. Амрай вовсе и не убегала из дому. Она меня обманула. Амрай ходит в школу и на до­полнительные уроки.
        Она меня обманула. Амрай даже и не знает, что Ильзы нет!
        В половине первого магазин закрывается. Кассирша сказала, чтобы я выметалась, да поскорей. Из-за пакета жевательной резинки целый час кружить по магазину - это не­слыханная наглость.
        Я заплатила за жевательную резинку и пошла домой.
        Мама только что заглянула ко мне в ком­нату. Спросила, не нужно ли мне чего-ни­будь. Ничего мне не нужно, во всяком слу­чае, ничего такого, что могла бы принести мама.
        Я лежу и думаю - и никак не могу понять, почему Ильза мне все наврала. И еще я никак не могу понять, почему я была такой дурой, что всему верила. Нет, правда, я была круг­лой дурой! И ведь я не раз слышала разго­воры об «условиях приема на работу» и обо всяких таких вещах. Я ведь, собственно го­воря, знаю, что несовершеннолетних не так-то просто принимают на работу, а в качестве воспитательниц тем более. Да и поехать им одним за границу не так-то просто. Теперь мне ясно, что Ильза уехала одна, без Амрай, и что Ильза, значит, вовсе не в Лондоне и совсем она не воспитательница в семье с двумя детьми.
        Теперь мне ясно, что я знаю так же мало о том. куда уехала Ильза, как мама и все остальные.
        Нельзя целый день лежать в постели и болеть, когда у тебя нет никакой свинки и вообще ничего нет. Даже повышенной темпе­ратуры.
        Я снова встала, и мама говорит, что я уже не такая зеленая. А советница добавляет, что я никогда, собственно, и не выглядела так уж плохо. Но Курт сказал мне, что если я себя скверно чувствую, то все равно вставать нечего, а «бабы» пусть думают что хо­тят. Он так и сказал «бабы». Курт в послед­нее время очень приветлив. Правда, он ни­когда и не был слишком суров, но в послед­нее время он больше со мной разговаривает. Иногда спросит меня о чем-нибудь или что-нибудь расскажет. Вчера он подошел к моей постели и говорит: «Старуха слишком рано вышла на пенсию. Ей бы еще лет двадцать посоветничать, тогда бы у нее хоть дело было! А то она путает всех нас со своими подчиненными по службе!»
        Наверное, он это нарочно сказал, чтобы я рассмеялась. Я и рассмеялась. А он обрадо­вался. Мне кажется, он теперь старается «заменить отца».
        Я оделась и сказала, что пойду на ре­петицию хора для рождественского кон­церта.
        - Уже начались репетиции? - спросила мама. - До рождества ведь еще далеко.
        У нее опять слезы на глазах. Должно быть, она подумала, что вот скоро рождест­во, а Ильза все еще не нашлась. А вдруг и на рождество ее не будет?
        - Ну да, уже начинаем! - ответила я. - Потому что все так фальшиво поют, и наш руководитель боится, что вообще ничего не выйдет!
        И это даже правда. Только я не участвую в хоре. Это ведь добровольный хор, а я никогда никуда не записываюсь «добро­вольно».
        Я просто должна уйти. И поговорить с кем-нибудь, кому я могу сказать правду. Да и вообще я давно уже не была у бабушки.
        Я сказала, что репетиция хора будет про­должаться довольно долго. Может быть, я не успею к ужину. Мама кивнула, но советница опять влезла.
        - Что это значит? Если репетиция будет длиться так долго, ты просто скажешь, что ба­бушка ждет тебя к ужину минута в минуту.
        - Иди, а то опоздаешь, - сказала мама.
        Я пошла к бабушке пешком, потому что уменя не было денег на трамвай. У меня почти никогда нет денег. Мои одноклассники всегда у меня занимают, а я потом никогда не решаюсь попросить отдать долг. Даже тех, кто в деньгах не нуждается.
        Так вот, я пошла к бабушке пешком. Если идти быстро, дойдешь за пятнадцать минут. Каждый раз, когда я иду к бабушке, я удив­ляюсь, почему я не хожу к ней чаще. Но когда я дома, мне кажется, что бабушка так далеко, словно она живет где-то в другом городе. Да и правда, это как будто совсем другой город. Дома там гораздо грязнее, и все они старые - уборные в них на лестнице перед дверью в квартиру. Магазинов там гораздо меньше. Но зато на каждом углу пивная, и даже среди дня есть пьяные.
        Бабушки не было дома. Я услышала шар­кающие шаги дедушки за дверью и его бор­мотание. Он часто беседует сам с собой. Я сильно постучала в дверь. У бабушки нет звонка. Дедушка очень плохо слышит, а еще наверху, на втором этаже, что-то заколачива­ли. Так я и не достучалась.
        Я села на подоконник и стала глядеть во двор. Когда-то я здесь играла. Подтягивалась на палке для выбивания половиков и воображала себя акробатом в цирке. А вот там, за ящиком для угля Гунтерсдорферов, мы с Эди играли в доктора. Там, за ящиком, нас не было видно. Но старуха Бергер со второго этажа все равно нас увидела из окна уборной. И устроила жуткий скандал, потому что мы оба разделись догола. Мать Эди здорово его отлупила, а моя бабушка меня не ругала. Она сказала, что это делают все дети. Она, когда была маленькая, и сама так играла.
        Ильза тут во дворе чаще всего играла в принцессу. Она надевала на голову старую занавеску. Занавеска свисала до земли, слов­но шлейф, а я этот шлейф за ней несла. К со­жалению, принца не было. Эди был для Ильзы слишком мал, а с Антоном из соседнего дома вообще невозможно было иметь дело. Он только и знал, что щипаться, подкрав­шись сзади. И мы его боялись.
        Мне стало холодно. Из окна тут здорово дуло: одно стекло было выбито.
        Я решила пойти поискать бабушку. Ба­бушка никогда не уходит далеко, а на ры­нок она всегда отправляется с утра. Я пошла к молочнице. Там бабушки не было. Молоч­ница сказала - жалко, что мы с Ильзой боль­ше тут не живем. Она нас так любила. Я по­шла по переулку к мяснику и все думала, как бы это было, если бы мы с Ильзой еще и теперь жили у бабушки. Нет, я не могла себе этого представить.
        Бабушка как раз выходила из мясной лавки. Увидев меня, она обрадовалась. Ког­да бабушка радуется, это сразу видно. Ее большое круглое лицо прямо сияет.
        - Дедушка тебе не открыл? - спросила бабушка. И она рассказала мне по дороге, что со слухом у дедушки все хуже и хуже. Но вот уже несколько дней он все понимает и разговаривает очень разумно. Я спросила бабушку:
        - Ты знаешь, что Ильза пропала?
        Бабушка кивнула.
        - У тебя был папа?
        Бабушка покачала головой.
        - Он в последний раз был у меня на пасху, - сказала она. - Он больше не прихо­дит с тех пор, как я сказала его жене, что надо готовить детям что-нибудь повкуснее и получше, а не давать что попало из консерв­ных банок и пакетов.
        - Кто же тебе сказал, что Ильзы нет? - спросила я и почувствовала угрызения со­вести, что не пришла к ней уже давно и сама ей все не рассказала.
        - Новый муж вашей матери ко мне приходил, - сказала бабушка.
        - Курт?
        - Да, Курт, - ответила бабушка. - Слав­ный человек, между прочим. И он обещал сразу же прийти ко мне, как только Ильза найдется.
        Бабушка что-то пробормотала, чего я не поняла, не совсем поняла. Что-то про горе, печали и беды.
        Мы вошли вместе с бабушкой в парадное.
        Я была рада, что я опять у бабушки. У ба­бушки все вдруг стало как-то проще. Я те­перь почему-то была почти уверена, что Ильза скоро вернется.
        - Как она там живет, что делает? - бор­мотала бабушка. - Деньги-то у нее есть, денег довольно, но она ведь еще несмышле­ныш совсем, маленькая, глупая. Только бы ей там было хорошо, - сказала бабушка. - Ну, будем надеяться на лучшее.
        Она повернула ключ, и мы вошли в квар­тиру.
        Бабушка, единственная из всех, задума­лась над тем, как живет Ильза, каково ей приходится. И пожелала, чтобы ей было хорошо.
        Дедушка сидел на кухне и чинил штеп­сель от настольной лампы. Он узнал меня. Бабушка обрадовалась, что он меня вспом­нил. Дедушка тоже уже знал, что Ильза ис­чезла. Но это как-то не очень его интересо­вало. Он все говорил про штепсель - что он внутри весь сгорел.
        Бабушка пошла со мной в комнату.
        Я рассказала бабушке все. Все, что знала.
        Бабушка слушала меня внимательно и кивала, а когда я сказала: «Она меня обма­нула. Я не понимаю, зачем она меня обма­нула!», бабушка ответила:
        - Эрика, но ведь она всегда все выдумы­вает, всегда врет. Разве ты этого не знаешь?
        Я покачала головой. Я была совершенно растеряна. Не только из-за того, что Ильза, оказывается, всегда врет, а я этого вовсе и не знала, но еще и потому, что бабушка сказа­ла это так добродушно. Будто врать - это что-то само собой разумеющееся.
        - Да не гляди ты так, - сказала бабуш­ка. - Ничего тут такого уж страшного. Один заикается, другой косолапый, а третий врет. Вот и все. - Бабушка улыбнулась. - Боже мой, чего только не выдумывала Ильза! Чего только она не врала! - Бабушка задумчиво улыбалась. - В общем-то, у нее всегда были интересные выдумки. Про что-нибудь прият­ное, красивое.
        - А что же она врала? - спросила я. Бабушка задумалась.
        - Еще в третьем классе она рассказала учительнице, что живет в квартире из десяти комнат, а у ее отца кафе-мороженое. А мне она тогда рассказывала, что у нее теперь уже другая учительница, не старая, а молодая, очень красивая и очень добрая. А старухе Бергер она рассказала, что ее мама выходит замуж за директора цирка! - Бабушка хмык­нула. - За директора цирка! И старая дуре­ха ей поверила! - Теперь бабушка и вовсе рассмеялась. - А в классе у нее был друг. Большого роста, блондин. Он был лучшим учеником, и звали его Райнер. У него была детская электрическая автомашина. Ну так пригласи его как-нибудь к нам поиграть, этого Райнера, часто говорила я ей. А она от­вечала, что нет, ничего, мол, не выйдет. Он живет очень далеко отсюда, а в школу его привозят на машине! - Бабушка перестала смеяться и посмотрела на меня немного грустно. - Но этого Райнера вообще не было. Во всем классе не было ни одного Райнера, и ни одного высокого блондина, и никого из ребят не возили в школу на машине. А лучшим учеником в классе был один тол­стяк, он всегда щипал Ильзу.
        - А я этого ничего не помню, - сказала я.
        - Ты была еще слишком мала.
        - А ты ей сказала, что она врет? Ты спра­шивала ее, почему она врет?
        Бабушка покачала головой.
        - Да нет. Никто ведь не любит, когда ему говорят, что он врет. А почему она врала, об этом мне не надо было спрашивать. Она врала потому... - Бабушка потерла указа­тельным пальцем переносицу. Она всегда так делает, когда задумается. - Так вот, по правде сказать, это была не настоящая ложь. Она просто рассказывала то, что ей хоте­лось, чтоб было на самом деле. - Нос у бабушки стал совсем красный, оттого что она его так натерла.
        - Ты мне не веришь? - спросила она.
        Я верила бабушке. Но мама не такая доб­родушная, как бабушка, и она уж давно должна бы заметить, что Ильза врет. И мама никогда - никогда в жизни - не отнеслась бы к этому так легко и просто. Мама терпеть не может лжи. Да и я должна была бы заме­тить! Так я и сказала бабушке.
        Бабушка снова стала тереть пальцем пере­носицу.
        - Ты-то этого никогда бы не заметила. Ты всегда верила своей сестре. Ты хотела ей верить. Ты всегда слишком сильно ее лю­била.
        Я перебила бабушку. Мне не хотелось, что­бы она так говорила. И еще я думаю, что нельзя кого-нибудь «слишком сильно лю­бить».
        - Ну а мама? - спросила я.
        - Твоя мама... - бабушка замолчала в решительности. - Ну так вот, твоя мама... Не надо бы так говорить, но...
        - Что «но»?
        - Для того чтоб заметить, что кто-то врет, - сказала бабушка, - надо слушать то, что он говорит. Вот смотри: если б я не спросила потом в школе, я никогда бы не узнала, что никакой молодой, красивой, доб­рой учительницы у Ильзы нет, что у них все та же учительница, старая и препротив­ная. И если б я так не заинтересовалась Райнером, разве бы я узнала, что никакого Райнера вообще нет?
        - Но про директора цирка, - возразила я, - мама бы уж точно узнала!
        Бабушка покачала головой.
        - Такое рассказывают только в раннем детстве, пока человек еще очень мал. А когда ты взрослеешь и умнеешь, истории твои тоже становятся умнее!
        Бабушка снова потерла переносицу.
        - Во всяком случае, - сказала она, - чтобы заметить, что человек врет, надо им интересоваться - думать о нем.
        Бабушка, значит, считает, что мама не интересуется Ильзой и не думает о ней. У ме­ня появилось такое ощущение, что надо бы защитить маму, но мне ничего не приходило в голову. Абсолютно ничего.
        - Если б она и теперь все жила у нас, - пробормотала бабушка, - никогда бы она не убежала. От меня бы она не убежала! А если б и убежала, я бы уж знала, где мне ее искать!
        Вчера бабушка мне сказала, что она бы уж знала, где ей искать Ильзу, если бы Ильза все еще жила у нее.
        А я не знаю, где мне искать Ильзу. Но все равно я буду ее искать. У меня уже есть одна идея - с чего начать поиски. Я начну с Хелли. В последние дни я все больше и больше удивляюсь, почему Хелли еще ни разу не спросила меня про Ильзу. Сегодня ночью - между двумя кошмарами - мне пришло в голову, что Хелли, наверно, как раз потому ничего и не спрашивает, что знает больше меня. И сегодня на перемене я к ней подошла.
        - Мне надо с тобой поговорить, - сказа­ла я.
        - Сейчас у меня нет времени, - буркнула Хелли и побежала вниз по лестнице в физкультурный зал.
        Завтра она от меня не уйдет! Завтра мы с ней выходим из школы в одно и то же вре­мя. Ровно в час. Я подожду ее у ворот, и пойду с ней рядом, и буду ее расспрашивать, пока она мне все не расскажет. Когда надо, я могу быть очень даже упрямой.
        Я долго ждала Хелли у ворот школы. Она вышла довольно поздно.
        Я подумала: не буду я топтаться вокруг да около, все равно это ни к чему. Да и вообще она может посмотреть на меня так, как Амрай.
        - Хелли, ты знаешь, где Ильза? - спросила я.
        Хелли притворилась изумленной и возмущенной.
        - Как тебе пришла в голову такая чушь? Откуда я могу это знать?
        - Но ведь ты же ее подруга, и вы всегда вместе...
        Она перебила меня.
        - Ничего мы не всегда вместе!.. Болтали, трепались, и больше ничего!
        Ну так вот, сперва Хелли была очень колючей и обращалась со мной как с младенцем. Но понемногу она смягчилась. Она мне сказала, что никогда не простит Ильзе, что та не посвятила ее в свой план побега. Единственное, что она знает, - тут она перешла на шепот, - это что у Ильзы был роман с Гербертом Планком. Ну, с Гербертом Планком из выпускного класса. Хелли сказала, что у Герберта и Ильзы была большая любовь.
        - А Герберт тоже исчез? - спросила я.
        - Нет, он здесь, - ответила Хелли, - это­го красавца Герберта я еще сегодня видала на перемене в кабинете физики.
        Я спросила, не узнавала ли она у него про Ильзу. Но Хелли поглядела на меня с возмущением. Любовь Ильзы и Герберта - это ведь великая тайна, о которой она, собственно, и знать ничего не должна. А кроме того, она вообще еще ни разу в жизни не разговаривала с Гербертом Планком.
        - Эти выпускники, - сказала Хелли, - смотрят на нас всех как на пустое место. Но, конечно, не на таких, которые выглядят, как твоя сестра!
        Я выгляжу далеко не так, как сама Хелли, и для Герберта Планка я наверняка еще меньше чем пустое место. Но все равно, теперь я пойду к нему.
        Дома я сказала, что иду к Анни Майер - заниматься природоведением. Нам надо вместе готовить доклад. Мама, впрочем, ле­жит в постели. Доктор прописал ей снотвор­ное, но она все равно не может спать.
        Герберт Планк живет на той же улице, что и мы, через несколько кварталов. Я нашла его адрес в телефонной книге.
        На втором этаже на одной из дверей - табличка: «Доктор Раймунд Планк. Нотари­ус». Только я хотела позвонить, как заме­тила еще одну табличку, рядом со звонком: «Квартира этажом выше».
        Я поднялась по лестнице. На душе у меня кошки скребли.
        И все-таки я позвонила. Дверь тут же открылась. Передо мной стоял какой-то мальчуган - примерно такого же возраста, как Оливер.
        - Я хочу поговорить с твоим братом, - сказала я.
        - С которым?
        - С Гербертом.
        - Тут какая-то девчонка пришла! - крикнул карапуз. - Хочет с Гербертом пого­ворить!
        Я ступила через порог в переднюю, еще один шаг, и еще... Лучше бы мне убе­жать отсюда! И вдруг - я думала, что про­валюсь сейчас сквозь пол прямо в канце­лярию нотариуса, - все двери открылись настежь. Из одной вышла женщина в го­лубом переднике, из другой большегрудая блондинка с локонами, из третьей седая старушка, тонкая как спичка. А еще откуда-то выскочили двое мальчишек. Где-то я их уже видела, кажется, в школе. Но Герберта Планка все не было. Как только в передней появлялась какая-нибудь новая фигура, карапуз орал:
        - Вот она хочет поговорить с Гербертом!
        Я замерла посреди передней, все осталь­ные глядели на меня, стоя в дверях. Вдруг я услышала, что в уборной спустили воду, потом отворилась и эта дверь, и Герберт Планк спросил:
        - Кто тут хочет со мной поговорить?
        У меня совсем не писклявый голос, но тут мне самой показалось, что пискнул самый крошечный мышонок:
        - Это я.
        Герберт Планк оказался высоким, не мень­ше метра девяноста. Он вполне мог бы сыг­рать первого красавца в каком-нибудь филь­ме. На нем были джинсы и черная футболка с огромным орлом на груди, вышитым зо­лотыми нитками. Он стоял босиком, и паль­цы у него на ногах были длинные и тонкие. Я уставилась на эти пальцы.
        - Ну, так что тебе? - спросил Герберт Планк, и все зеваки вокруг затаили дыха­ние.
        - Мне надо поговорить с тобой наедине.
        Хотя я три раза откашлялась, я опять пискнула, как мышонок.
        - Ну что ж, прошу, - сказал он и указал на еще одну дверь.
        Я вошла в нее, он двинулся за мной. Герберт предложил мне место в качалке, а сам сел напротив меня на кровать.
        - Я пришла из-за сестры, - начала я. Он молчал.
        - Моя сестра ведь пропала. Уже десять дней прошло.
        Он молчал.
        - Я хотела спросить, может, ты что-нибудь знаешь... - Я просто не знала, что говорить дальше.
        - Извини, пожалуйста, но кто твоя сест­ра? - спросил Герберт.
        - Ильза.
        - Какая Ильза?
        - Ильза Янда.
        - Весьма сожалею, - вид у него был та­кой, будто он и вправду сожалеет, - но Ильзы Янда я не имею чести знать.
        - Это правда?
        - А как она выглядит?
        - Она красивая. У нее такие длинные волосы, серые глаза. И она очень стройная. Волосы каштановые.
        Не так-то легко описать человека.
        Но тут дверь распахнулась. Вошел один из мальчишек - тот, что повыше.
        - Герберт, да знаешь ты ее! Она из девятого «А». Сногсшибательный экзем­пляр!
        Он жеманно похлопал ресницами и, пока­чивая бедрами, стал прохаживаться по комна­те, словно аист. На Ильзу это было уж точно ничуть не похоже. Но Герберт Планк вдруг усмехнулся.
        - Ах, эта, грудь торчком!
        - Точно, - сказал парень.
        - Так что же с ней стряслось? - Теперь Герберт Планк проявил к делу некоторый интерес. - Что я должен, собственно, о ней знать?
        Да ведь это «директор цирка», подумала я. Бабушка права. Он не имеет ни о чем ни малейшего представления. Настоящий «ди­ректор цирка».
        Я хотела тут же идти, но они меня не от­пускали. Они расспрашивали и расспраши­вали меня без конца. Только для того, чтобы уйти, я рассказала им про роман - все, что узнала от Хелли.
        - Сожалею, - усмехнулся Герберт. - Был совершенно не в курсе. Но если дама всплы­вет на поверхность, пусть подает заявку. Я к ее услугам!
        Брат Герберта проводил меня до дверей. Другой брат и карапуз все еще стояли в пе­редней и глазели. Одна из дверей была при­открыта. Я думаю, в щелочку подглядывала пышная блондинка.
        У двери брат Герберта снял с вешалки свою куртку и быстро надел ее.
        - Пойду провожу тебя немного.
        По дороге он начал рассуждать:
        - Послушай, мой брат - честно гово­рю - совершенно наивен. Вообще ничего не смыслит в девчонках.
        Я кивнула.
        - Он правда почти не знает твоей сестры.
        Я кивнула.
        - Но в нашем классе - я учусь в вось­мом «Б» - есть один весьма странный тип. Знаешь, такой длинный, белобрысый, почти альбинос. Да ты его наверняка сто раз виде­ла. У него велосипед с таким идиотским седлом, к нему еще лисий хвост при­цеплен.
        Этого типа я видела каждое утро. Но я не могла понять, почему брат Герберта мне о нем рассказывает.
        - Ну вот. Этот тип - вообще-то его зовут Вольфганг-Иоахим, но мы прозвали его Набрызгом, ведь у него вся морда в веснуш­ках, - он вовсю ударяет за девчонками! Но только за самыми красивыми и всегда за те­ми, которые старше его и ему абсолютно недоступны.
        Я вздохнула и кивнула.
        - Так вот, он уже с летних каникул сле­дует по пятам за твоей сестрой. Словно тень!
        Набрызг и Ильза! Просто смешно. Та­ких моя сестра вообще не замечает. Ей все равно, ползет ли по дорожке муравей или катит на велосипеде Набрызг.
        - У Ильзы точно ничего не было с этим Набрызгом, - сказала я.
        - Ну конечно, не было! - брат Гер­берта снисходительно улыбнулся. - Но... вот как раз потому, что она даже и гля­деть в его сторону не хотела...
        - Что «как раз потому»?
        Я никак не могла понять, куда он кло­нит.
        - Он шнырял за нею повсюду, можно сказать, шпионил. Он мечтал о ней, но орешек был ему не по зубам. И вот имен­но потому, как эрзац...
        Наконец-то до меня дошло.
        - Вместо того чтобы быть с ней, он, значит, бегал за ней?
        - Ну да, совершенно точно, Sweety^1^. Он всегда знал, когда у нее урок музыки и когда у нее насморк, возле каких витрин она останавливается и вообще все! И если она с кем-то встречалась или к кому-то ходила, он тоже наверняка это знает. Точ­но! С гарантией.
        ^1^Здесь: дорогуша, лапочка (англ.).
        - Он что же, говорил вам, что она с кем-то встречается?
        - Ну уж нет. - Брат мотнул головой. - Он ведь не дурак рассказывать нам, что его дама сердца крутит роман с другим. Это­го никто не станет делать. Но все-таки он-то уж знает, если у нее с кем-то что-то было!
        - Ну так что же мне делать?
        - Как что! Пойти и спросить его. Толь­ко, конечно, осторожно, с психологией.
        - Нет, к нему я боюсь идти, - пробор­мотала я.
        Брат был просто возмущен. Он заявил, что я шляпа, что я слишком легко сдаюсь и вообще у меня нет спортивного духа.
        - Не хочу я никакого спортивного ду­ха, - сказала я. - Я хочу найти мою сестру.
        Брат заявил, что хотя ему совершенно непонятно, как это человек может стре­миться вновь обрести брата или сестру, но что сам он настолько добр и любопытен, что проводит меня к Набрызгу. Если, ко­нечно, я хочу.
        - И еще захватим с собой Али-бабу. Али-баба может оказать на Набрызга необходимое давление.
        Али-бабу я знала. Али-баба тоже учился в их классе и был, наверно, самым толстым и самым сильным парнем во всей нашей шко­ле. Мы договорились встретиться на другой день в 15.00 возле парка. Прежде чем мы расстались, я спросила, как его зовут. Бра­та звали Николаус.
        Потом я пошла к бабушке.
        Бабушке я ничего не рассказала про мое посещение Герберта Планка и про Набрызга. Я боялась, что все это покажется ей бессмыс­ленным.
        Бабушка уже затопила печку. У них на­стоящая старая печка, которую топят углем. Я люблю эту печку. Сзади у нее такая чер­ная труба, она идет прямо до потолка и ухо­дит в него, а когда долго держишь поддувало открытым, труба раскаляется докрасна. Один раз - я была тогда еще совсем маленькой - я обожглась об эту печку. И так ревела, что сбежались жильцы со всего дома. А потом они все притащили какие-то мази и баль­замы.
        Когда Татьяна кричит, будто ее режут, никто из нашего подъезда к нам не приходит. В лучшем случае соседи напишут жалобу управляющему, а он позвонит маме по теле­фону и скажет, чтобы она запретила Татьяне так орать.
        Я хотела остаться ночевать у бабушки.
        Мы пошли на второй этаж к Приходам. У них есть телефон. Я позвонила домой. По­дошел Курт.
        - Ну, конечно, оставайся, если ты хо­чешь, - ответил он, но потом вдруг запнул­ся и сказал, что он все-таки лучше спросит маму.
        Тогда к телефону подошла мама. Она спро­сила, почему я хочу остаться ночевать у бабушки. Я не могла ей этого объяснить, потому что мне и самой это было не так уж ясно. Мама начала причитать - как все это сложно и неудобно. Придется перед школой зайти домой за книгами, нужно переменить белье, а у меня с собой его нет. И вообще как-то, собственно говоря... Ну, собственно говоря, она против.
        - Так как же, можно мне остаться или нет? - спросила я.
        - Только если это абсолютно необходи­мо, - сказала мама.
        - Да нет, это не абсолютно необходимо.
        - Ну тогда возвращайся домой. Только скорей, уже очень поздно, - сказала ма­ма. И еще добавила: - А как ты вообще там очутилась? Я думала, ты идешь к Анни!
        Я положила трубку. Ведь телефонные раз­говоры часто прерываются.
        - Не огорчайся, - сказала бабушка, - может быть, она разрешит тебе в другой раз.
        - Да, конечно, - сказала я. Но я в это не верила.
        Я пошла домой и всю дорогу придумывала, что бы такое соврать маме.
        Но когда я пришла, мама уже опять лежа­ла в постели с головной болью. Советница, правда, осведомилась, где я пропадала, но я ей ничего не ответила.
        Посещение Набрызга я, наверное, никог­да не забуду - даже если стану долгожи­телем.
        Ровно в три я подошла к парку. Со спор­тивной сумкой. Потому что на самом-то деле я должна была идти на тренировку. Николаус и Али-баба стояли у входа в парк, прислонившись спиной к решетке.
        - А вы уверены, что он сейчас дома? - спросила я.
        Мне не хотелось совсем уж зря пропускать гимнастику.
        - О нас доложено, - усмехнулся Али-ба­ба.
        - А вы ему сказали, что я насчет моей сестры...
        Николаус покачал головой.
        - Конечно, нет! Я на уроке латыни пос­лал ему записку. Там стояло: «Будь в 15.10 дома, а не то пеняй на себя - шапка сго­рит».
        - Какая еще шапка сгорит? - спросила я. Они рассмеялись. Наверное, так говорят, когда должно случиться что-то ужасное.
        Николаус сообщил мне, что он уже про­думал первоклассный, тактически грандиоз­ный план наступления. А Али-баба подтвер­дил, что план этот как пить дать принесет победу. Точно. С гарантией. И вообще они вели себя так, словно речь шла не о моей, а об их сестре, а я тут только так, случайно, рядом с ними чапаю. На углу квартала, где живет Набрызг, они поставили меня в из­вестность, что отныне мне надо идти возле самой стены. Этот Набрызг, как опасался Али-баба, небось из любопытства стоит у окна и ждет. Если он завидит меня, он тут же поймет, в чем дело, и точно рассчитанная тактика нападения врасплох полетит ко всем чертям. Я шла, прижимаясь к стенам домов, и вытирала их рукавом пальто.
        В подъезде стоял велосипед с чудным седлом и лисьим хвостом. Али-баба вывер­нул ниппель из переднего колеса.
        - Выложит все, получит назад, - бурк­нул он.
        Я нашла, что это подло, но ни Али-баба, ни Николаус не обратили никакого внимания на мой протест.
        Фамилия у Набрызга важная - Зексбюргер. И уже дверь в его квартиру обладала определенным весом. Я до тех пор видала такие двери только в фильмах про старые времена. Темно-коричневая, с двумя створ­ками, такая высокая, что в нее мог бы, не сгибаясь, войти великан, а на раме какие-то гирлянды, вырезанные из дерева. Над дверью большой деревянный треугольник с колонна­ми, цветами и листьями. На медной табличке выгравирована фамилия «Зексбюргер», а под этой табличкой - бумажная. На ней написано:
        К Зексбюргеру - 1 звонок
        К Хуберу - 2 звонка
        К Шилеку - 3 звонка!
        - Это квартиранты, комнаты у них сни­мают, - сказал Али-баба.
        Николаус позвонил один раз. Мы услыха­ли шаги за дверью. Шаги приближались. Потом все стихло. Дверь не открылась.
        - Позвони еще раз, - шепнул Али-баба.
        - Тогда ведь Хубер подумает, что это к нему, - шепотом ответил Николаус.
        На одной створке двери был глазок в мед­ной оправе. Сперва в глазке мелькнуло что-то тоже медного цвета. Потом показалось что-то коричневое. Я дернула Николауса за рукав и показала ему на глазок. Николаус усмех­нулся, прикрыл рукой глазок и сказал тор­жественно и громко:
        - Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, вынь свой глаз из глазка и открывай, не то живо шапка сгорит!
        Дверь приотворилась, но мы не смогли ее распахнуть, потому что она была закрыта изнутри на цепочку. Набрызга не было вид­но. Но зато его было слышно.
        - Что вам, собственно, надо?
        - Серьезную аудиенцию, - ответил Али-баба еще более раскатистым голосом, чем Николаус.
        - Насчет чего?
        - Жизненно важное дело.
        - Сколько вас?
        - Трое.
        Теперь цепочка была наконец снята, и мы вступили на территорию квартиры.
        Такой передней я до тех пор ни разу не видела даже в фильмах. Второй такой навер­няка не сыщешь. Тут царил полумрак, а стен вообще не было видно, потому что везде стоя­ли громадные шкафы. Все они были темно-коричневые и с резьбой по дереву, но ни один не походил на другой. На шкафах стоя­ли чемоданы, а на чемоданах до самого по­толка громоздились коробки и картонки. И между шкафами тоже было навалено вся­кого барахла.
        По дороге к комнате Зексбюргера я несколь­ко раз споткнулась и набила себе синяки. Тут было много препятствий: бугор на полу, огромный счетчик, торчавший из стены, жестяная стойка для зонтов с бочку величи­ной, прислоненная к стенке метла, на кото­рую я умудрилась наступить, и палка огре­ла меня по голове, а последним препятствием - как это ни странно звучит - была ван­на. Огромная жестяная ванна с картошкой и луком.
        По сравнению с передней комната Набрыз­га показалась нам вполне нормальной. По сравнению с комнатой любого другого маль­чишки она была очень и очень странной. Тут стояло пианино с кружевной накидкой и ка­чалка с узором из цветочков, а на подокон­никах - дикое количество всяких растений. И торшер с ажурным абажуром, и письмен­ный стол с гнутыми резными ножками, а на стенах - картины, написанные масляными красками. Можно было подумать, что в этой комнате живет какая-то древняя старушка.
        - Садитесь, - сказал Зексбюргер. Куда нам садиться, было не совсем ясно, потому что сам Зексбюргер занял качалку с цветоч­ками, а больше никаких стульев в комнате не было. И даже кровати.
        - Пардон, - сказал Зексбюргер, встал, подошел к полосатой занавеске в глубине комнаты, отдернул ее, и мы увидели расклад­ную кровать.
        Мы сели на кровать, а он снова подошел к качалке с цветочками и уселся в нее.
        - Так в чем дело? - спросил он, беря с письменного стола коробку с сигаретами. Он выдвинул ящик, достал зажигалку, закурил.
        - Эта дама тебе знакома? - Али-баба по­ложил руку мне на плечо.
        Набрызг кивнул.
        - Тебе известно, что случилось с ее сестрой? - спросил Николаус. Набрызг снова кивнул. Я глядела на Набрызга во все глаза.
        Николаус и Али-баба тоже уставились на него. И вдруг они сказали хором:
        - А ну, давай выкладывай!
        - Она исчезла, - сказал Зексбюргер, стряхивая пепел с сигареты.
        Я отвела от него взгляд.
        - Придурок, - сказал Николаус, - это нам и без тебя известно, что она исчезла. Где она, с кем - вот что мы хотим знать!
        - Но ведь этого я тоже не знаю, - сказал Зексбюргер.
        - Так она же была твоей любимой, твоей обожаемой, твоей дамой сердца, и уж кто-кто, а ты-то должен знать, куда она девалась!
        Зексбюргер покраснел.
        - Она же клялась тебе в вечной любви!
        Зексбюргер покраснел еще больше.
        - Вы же с ней были тайно помолвлены!
        Зексбюргер стал и вовсе пунцовым как помидор.
        - Я, я, я... - пробормотал он, заикаясь.
        - Да, ты, ты, ты! - перебил его Нико­лаус. - Ты любил ее, и она любила тебя, так неужто она тебе не сообщила, куда сбежала!
        Зексбюргер затянулся.
        - Ничего она меня не любила.
        - Что нам давным-давно известно, ува­жаемый Набрызг.
        Али-баба поднялся с раскладной кровати. Цвет лица Набрызга то и дело менялся - то он был пунцовым, то бледно-желтым.
        - Выметайтесь! Выметайтесь отсюда! - заорал он. Али-баба положил Набрызгу руки на плечи, чтобы тот не вскочил с качалки. - Что вам от меня нужно? Хотите поиздевать­ся?
        Мне казалось, что он вот-вот разревется. Они его довели, и я поразилась: как быстро, оказывается, можно довести человека.
        - Нам нужно, - говоря это, Николаус встал и подошел к Зексбюргеру, - услышать правду во всех подробностях! -Николаус улыбнулся. Не очень-то дружелюбно. - Ты крался как тень за Ильзой Янда, следил за каждым ее шагом.
        Набрызг попытался возразить.
        - Помалкивай, - продолжал Николаус, - мы знаем совершенно точно, что это было так. И сейчас ты расскажешь, что еще делала Ильза, кроме как ходила в школу, на трени­ровки и на музыку. - Он кивком указал на меня. - Тут, по словам ее сестры, кое-что остается неясным.
        Набрызг не хотел говорить.
        - Дорогой Набрызг, Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, - сказал Али-баба с приветливой улыбкой и еще крепче сжал плечи Наб­рызга, - если ты сейчас же не выложишь все до конца, то завтра в школе ты получишь в письменном виде, и даже отпечатанное на гектографе, уведомление, что ты врун и хвастун. И на доске мы напишем, что господин Зексбюргер еще никогда в жизни ничего не имел ни с одной девчонкой!
        Зексбюргер был повержен. Он сунул в рот новую сигарету и предложил сигареты нам. Я закурила первую в жизни сигарету и стала слушать Зексбюргера, который, и правда, был удивительно хорошо осведомлен о каж­дом шаге моей сестры. Даже обо мне и о ма­ме и обо всех остальных он знал более чем достаточно. Вскоре мне стало ясно, что ему знакома каждая пуговица на Ильзином паль­то. Даже ее расписание он знал наизусть. «В среду у нее на шестом уроке латынь», - говорил он. Или: «Она в тот день была в розовом свитере с белым сердечком на груди». Он говорил так, словно жил вместе с нами уже сто лет. Набрызг увлекался все больше и больше. У меня было такое чувство, что он уже вовсе и не злится на нас, а даже как будто рад, что наконец-то может рассказать все.
        Через полчаса он перешел к главной части. Я хочу сказать, главной для меня: для него тут все было самое главное.
        - И вот я стою с велосипедом на моем посту против вашего дома, - рассказывал он, - и она, как всегда, выходит минута в минуту. Я думаю - сейчас она пойдет на­лево, к учительнице музыки, потому что в руке у нее нотная папка, но она идет напра­во, к остановке трамвая, стоит там и ждет. Я подумал: «Если б ей надо было проехать одну или две остановки, она бы уж точно не пошла на трамвай. Такие расстояния она всегда проходит пешком». Я скорей на вело­сипед, жму на педали - трамвай-то идет ведь быстро, мне за ним не так-то просто поспеть. На третьей остановке я торможу и жду. При­ближается трамвай, и я вижу - Ильза стоит на площадке, но не выходит. Трамвай трога­ется. Я за ним. У меня уже язык на плече - дорога-то в гору! На шестой остановке она наконец выходит и прямо под носом у трам­вая бежит через улицу. Я этого, понятно, не могу - мне приходится ждать, пока трамвай проедет. Трамвай отошел, а Ильзы уже нет, исчезла. Я оставляю велосипед в подъезде какого-то дома и начинаю обследовать мага­зины на той стороне. Ну, в овощном ее, понятно, не оказалось, и у мясника тоже.
        - Так где же она оказалась? - Али-баба начал проявлять нетерпение.
        Набрызг теперь уже наслаждался, что рас­сказ его нас так волнует. Он улыбнулся и продолжал:
        - Да, так где же она оказалась... В баре - вот где! А потом она вышла оттуда с каким-то типом и...
        - Минутку! - крикнул Николаус. - Не части! Из-за этого типа мы и пришли. Так как он выглядел, этот монашек?
        - Никакой он не монашек. Так вот... он был взрослый. Ну, я хочу сказать, настоящий взрослый. И в белом замшевом пальто. Таком длинном, очень дорогом, наверно!
        - Ну и что потом? - спросил Али-баба.
        - Потом они сели в машину и уехали.
        - В красном «БМВ»? - Это был мой пер­вый и единственный вопрос. Зексбюргер кивнул.
        - Красный «БМВ-2000», черные кожаные сиденья, рядом с зеркалом дальнего вида болтается пластмассовая русалка. Номер - В 704 256.
        Али-баба почесал в затылке.
        - Когда знаешь номер машины, можно разыскать и владельца.
        - Да. Но только в том случае, если ты полицейский или у тебя есть связи, - сказал Николаус.
        А Набрызг торжествующе заявил:
        - Владельца я уже давно разыскал. Этот тип в белом замшевом пальто - Золотой Гусь.
        - Как-как его зовут? - хором спросили Николаус и Али-баба.
        - Конечно, на самом деле его зовут не Золотой Гусь, но если он не разъезжает в своей тележке по городу, тележка стоят в переулке Рюкертгассе перед трактиром «Золотой гусь». В этом доме только два этажа. Внизу трактир, а наверху, как я полагаю, квартира хозяина. И этого типа, который встречается с Ильзой, я видал и за витриной трактира, и в окне второго этажа. И Ильзу я видал, как она прогуливала со­баку - такой громадный коричневый пес. А так он обычно спит на пороге, у открытой двери трактира.
        Еще мы узнали от Набрызга, что Золотой Гусь всегда обнимал Ильзу за плечи, а когда он ждал Ильзу, то останавливал свой крас­ный «БМВ» за вторым поворотом от нашего дома. И еще мы узнали, что красный «БМВ» уже не стоит больше перед трактиром. Как раз с тех пор, как Ильза исчезла.
        - Иногда, - сказал Набрызг, мечтательно глядя в сторону, - они сидели в машине, и он брал ее руку - каждый палец ей целовал.
        - Не принимай близко к сердцу, Набрызг, - сказал Николаус.
        - Все это для меня уже в прошлом, - Набрызг встряхнул головой, - теперь у меня совсем другая, из десятого «Б», - просто блеск! С ней-то у меня все в порядке!
        Али-баба усмехнулся и подмигнул Николаусу.
        - Нет, правда! - поспешил заверить нас 3ексбюргер. - Лола, высокая такая, с черными локонами!
        - Конечно, конечно, мил-человек. - Али-баба достал из кармана ниппель от велоси­педа. - Поскольку ты вел себя примерно, вот, получи. Можешь отправляться в турне.
        - Даю честное слово, - громко сказал Набрызг, - больше я ни за кем не гоняю на велосипеде! У меня ведь есть Лола! И теперь уже все чистая правда. Мы даже ходили вместе в кино!
        - Случайности случаются, - ввернул Николаус.
        - Никакая это не случайность! Я сам покупал билеты!
        Мне показалось, что Зексбюргер уже опять готов зареветь. Али-баба направился к двери. Он поклонился:
        - Для меня это был прямо-таки народный праздник!
        - С фонариками и сюрпризами, - сказал Николауc и тоже пошел к двери. Я встала с кровати.
        - Большое спасибо, - сказала я.
        - Не за что, - пробормотал Зексбюргер.
        - Пошли, - позвал меня Николаус. Я вышла из комнаты.
        Николаус и Али-баба ждали, прислонившись к полуоткрытой двери на лестницу. Я снова споткнулась в передней и набила синяк, ударившись о счетчик.
        Внизу, перед домом Зексбюргера, Никола­ус вдруг заторопился.
        - А теперь мне надо бежать домой! Срочно! - сказал он. - А не то они с голоду подохнут! С утра ничего не ели!
        Он побежал со всех ног. Али-баба усмех­нулся.
        - Кто подохнет с голоду? - спросила я. - У него что, хомячки или мыши?
        - Морские свинки!
        - Две?
        Али-баба опять усмехнулся.
        - Две? У него их, по-моему, пятьдесят четыре или, может, уже шестьдесят семь.
        - Ты смеешься?
        - Зачем? Какой смысл? Я вообще очень правдив. Правда, она ведь, как правило, куда невероятнее.
        Али-баба сделал серьезное лицо. Но слиш­ком серьезным лицо его не стало - уж очень оно было круглое. Только две складочки об­разовались над бровями.
        - Наш милый Николаус два года назад пожелал получить в подарок на пасху двух морских свинок и в самом деле их получил. А поскольку это были самочки, он назвал их Трудхен и Траудхен. Но Траудхен оказалась не свиньей, а кабаном, морским кабаном, или как это там называется. И под троицу у Николауса образовалось уже восемь морских свинок. С тех пор он их сортирует.
        - Что делает?
        - Сортирует. После очередных родов он достает из клетки всех морских беби и проводит обследование. И беби мужского пола он сажает в мужскую клетку, а беби женско­го пола - в женскую. Понимаешь?
        Конечно, я поняла. Но как же так получи­лось, что у Николауса теперь не то пятьдесят четыре, не то шестьдесят семь морских свинок? Вот чего я не понимала.
        - Очень просто, - сказал Али-баба. - Ведь чертовски трудно точно установить, какого пола данное беби морской свинки! - Али-баба хихикнул. - Николаус их даже в лупу рассматривает, но все равно иногда ошибается, а эти бестии вообще не придер­живаются никаких возрастных рамок при половых сношениях, они жутко эротичны и уже в ранней юности приобретают детей, когда сами они еще, можно сказать, дети. Вот и случилось, что Николаус вдруг обна­ружил в мужской клетке одну беременную морскую барышню. Он заметил это потому, что животное стало слишком толстым и слишком медлительным. - Али-баба минутку помолчал и добавил: - Если бы добрые ма­маши морских свинок иной раз не лакоми­лись своим потомством сразу после его появ­ления на свет, у него их было бы уже куда больше ста.
        - А родители? Его родители ему разреша­ют?
        Али-баба пожал плечами и сказал, что родители, разумеется, вопят.
        - Но что они с ним поделают? - спросил он.
        - Ну, они могут запретить.
        - Ему не запретишь! - Али-баба сказал это с большим уважением.
        Я вздохнула.
        - Вот что, Sweety, - заявил Али-баба. - Тут вздыхать нечего. Кто разрешает себе запрещать, тот сам в этом и виноват! Дело в том, что родители могут принять меры только против того, кто, во-первых, боится их, а во-вторых, слушается! - Он высморкал­ся в большой клетчатый платок. - Ведь на самом-то деле они бессильны. Они просто бумажный тигр! У нас, если хочешь знать, куда больше силы, да и времени больше. Все, чего они могут на самом деле добиться, - это испортить себе нервы или заработать язву желудка.
        - Нет, - покачала я головой. - Они мо­гут и запереть, и побить, и отправить в при­ют, и не давать карманных денег, и еще мно­го чего - все они могут!
        Али-баба посмотрел на меня с изумле­нием.
        - Sweety, - сказал он, повысив голос, - я веду речь не о средних веках и не о са­дистах. Я веду речь о нормальных родите­лях! - Он взглянул на меня с интересом. - А что, может, твои старики уже когда-ни­будь били тебя или отказывали в карманных деньгах?
        Сама себе удивляясь, я сказала:
        - Нет.
        А ведь мама уже сколько раз давала мне пощечину! Иногда, когда нервничала, вооб­ще из-за какой-нибудь чепухи. Как-то даже за то, что у меня под кроватью валялась половинка яблока. Или еще за то, что я не вы­терла ноги. Правда, в последнее время она очень редко пускала в ход руки.
        - Вот видишь, - с удовлетворением ска­зал Али-баба, - ни один нормальный человек не бьет своих детей.
        Я не хотела с ним спорить. Но вообще-то я могла бы назвать ему уйму родителей, а вовсе не только мою маму, чтобы доказать обратное.
        - Один раз, - улыбнулся Али-баба, - моя старушка хотела было мне влепить, но я поглядел на нее выразительно и спросил, вполне ли она уверена, что я не дам ей сдачи. Тогда она раздумала.
        - А ты что, правда дал бы?..
        Али-баба рассмеялся.
        - Не знаю. Честно говоря, не думаю. Моя старушка, понимаешь ли, очень уж хрупкая, с нулевой прочностью.
        - А отец? - спросила я.
        - Ну, его мы имеем честь видеть только по воскресеньям за обедом. А кроме того, моему папаше до лампочки, чем я там зани­маюсь. Его не устраивает только то, что я не являюсь стройным юношей. А вообще-то он малость того. Когда он узнает, что я получил пятерку или четверку, то просит передать мне, что я карьерист. А вот когда я получаю двойку, он премирует меня сотней шиллин­гов.
        Я, очевидно, глазела на Али-бабу, открыв рот, потому что он сказал:
        - Закрой-ка рот, девочка, а то у тебя будет ангина.
        Я закрыла рот. Говорить мне все равно не хотелось. Не так-то приятно слушать про таких чудных и веселых родителей. Это на меня тоску наводит. Мне не то что грустно, а так, немножко. Просто становится за­видно. Я старалась утешиться - или хотя бы усмирить свою зависть, - уговаривая себя, что Али-баба все выдумывает. У него, наверно, противные, злые, уродские родители, внушала я себе. Он такой же, как этот Зексбюргер, все он врет. Но до конца угово­рить себя я не смогла: даже по одежде Али-бабы можно было догадаться, что уж он-то творит все, что хочет. На нем были белые джинсы с бахромой внизу и тремя разноцвет­ными заплатами на заду. А штанины разри­сованы красным карандашом. На его индий­ской рубашке пестрела разноцветная вышив­ка, а поверх рубашки была надета перемазан­ная мохнатая куртка, тоже с вышивкой. На голове, над круглым полным лицом, красо­валась шляпа, и даже не шляпа, а просто старый фетровый колпак, и притом сильно помятый. И к тому же еще розового цвета! Моя мама заорала бы страшным голосом, если бы мне вдруг вздумалось так нарядить­ся. А вот Али-баба даже в школу являлся в этом
костюме.
        - Ты одна туда пойдешь или тебя про­водить? - спросил Али-баба, и я очнулась от моих раздумий.
        - Куда я пойду? - спросила я. Но я-то хорошо знала, что он имеет в виду.
        - К Золотому Гусю, конечно.
        Мне и к Набрызгу-то идти не хотелось, а уж к Золотому Гусю и подавно. Что мне там делать? Да и, кроме того, ведь красный «БМВ» все равно уже больше не стоит перед «Золотым гусем». С меня было довольно. Какой-то Золотой Гусь в замшевом пальто целует моей сестре каждый палец, да еще он хозяин трактира. Какой-то Набрызг катит за ними на своем велосипеде и шпионит. Все это, черт возьми, совсем не вязалось с той Ильзой, которую я знала. Это была какая-то чужая Ильза. Мне ничего больше не хоте­лось знать о чужой Ильзе.
        - Ну так что? - продолжал настаивать Али-баба.
        - Я, я... я не знаю, - пробормотала я.
        - Рюкертгассе ведь тут недалеко, - Али-баба показал в сторону парка, - мы мо­жем сперва поглядеть на трактир просто с улицы.
        На это возразить было нечего. Я и раньше не раз проходила домой этим переулком, и теперь я вспомнила, что там в самом деле есть какой-то трактир с дверью и ставнями, выкрашенными зеленой краской. И большая собака лежит на пороге.
        Мы прошли парком. Третий переулок за парком и был Рюкертгассе. «Золотой гусь» оказался домом № 7. Все было так, как опи­сывал Зексбюргер: внизу - трактир, на вто­ром этаже - квартира. Рядом с дверью в трактир - другая, зеленая дверь, на ней - два звонка. Под одним - табличка с над­писью «Бар», под другим - «Квартира». Большая собака не лежала у раскрытой две­ри, потому что дверь была закрыта. Для открытых дверей на улице было слишком холодно.
        - Да это же настоящий кабак! - опреде­лил Али-баба.
        Сперва мы стояли на тротуаре, напротив «Золотого гуся». Потом Али-баба потянул меня за руку через улицу. Рядом с дверью в трактир висел на стене прозрачный пластмас­совый ящичек, а в нем - картонка с меню.
        - Гуляш, капуста с фрикадельками, шни­цель, сосиски с горчицей, говядина с овощами, зразы, эмментальский сыр, спиртные напитки, разливное пиво, - громко прочел Али-баба и пробормотал вполголоса: - Настоящая трактирная жратва, ноль для интеллигентного человека.
        Я попробовала заглянуть в окно, но зана­вески в красно-белую клетку были задерну­ты. Проглядывал только краешек не то сто­ла, не то стула.
        - Я хочу пить, - сказал Али-баба.
        - А я не хочу.
        Ни за что на свете Али-бабе не удастся за­гнать меня в этот трактир, решила я, да и денег у меня нет.
        Но Али-баба просто вташил меня туда. Он жутко сильный. А когда он открыл дверь трактира и я одной ногой ступила на порог бара, я больше не отважилась продолжать сопротивление. Ведь это выглядело бы чер­товски смешно, а люди, сидевшие за столи­ками и тянувшие пиво, и без того смотре­ли во все глаза на Али-бабу из-за его джин­сов и розовой шляпы.
        И я поплелась вслед за Али-бабой к сто­лику.
        - Не хочет ли дама снять пальто? - спросил меня Али-баба, да еше громовым басом.
        - Не кричи ты так, - прошептала я и отдала ему пальто.
        - Разрешите предложить вам стул, - рявкнул Али-баба ничуть не тише, чем раньше.
        За столиками послышалось хихиканье. Я поспешно села на стул, пододвинутый Али-бабой. Нарочно села спиной ко всем остальным столикам. Мне не хотелось ви­деть все эти улыбочки. Я еще мало бывала в подобных заведениях, только в кондитерской, где я через субботу встречаюсь с папой, да иногда по воскресеньям в кафе, когда мы выезжали всей семьей. Одна - без мамы, без папы или Курта - я еще вообще нигде ни­когда не была, а уж тем более в пивной. Да еще с таким чудовищно толстым парнем в разрисованных джинсах и с розовым колпа­ком на голове.
        - Сними шляпу, - шепнула я.
        - Даму смущает мой шлем? - спросил Али-баба.
        - Да не ори ты, веди себя нормально. И не говори так напыщенно!
        - Тогда и ты веди себя, будь добра, нор­мально и не пищи, как мышка! И не стес­няйся всего, как церковная мышка, и не ог­лядывайся по сторонам, как домовая мышь, - сказал Али-баба.
        На этот раз окружающие его не слышали. Кроме того, он снял с головы колпак.
        Официантка подошла к нашему столику и спросила, чего мы желаем. Я и сама не знала, чего я желаю.
        - То же, что и ты, - сказала я Али-бабе.
        - Две порции сосисок с горчицей, два раза сыр, два куска вишневого торта и два раза пол-литра яблочного соку, - заказал Али-баба.
        Я испугалась не на шутку. Не потому, что он заказал так много, голодна я была звер­ски. С тех пор как у нас готовит советница, я всегда зверски голодна. Я испугалась из-за счета. Потом я решила одолжить денег у Али-бабы. Ведь столько, сколько стоят со­сиски с горчицей, и порция сыра, и кусок вишневого торта, и пол-литра яблочного со­ку, я и за целый месяц не получаю на кар­манные расходы.
        - Я потом верну тебе деньги. В рассроч­ку, - сказала я.
        - Ты приглашена, Sweety, - Али-баба покровительственно кивнул мне, и у меня словно камень с души свалился.
        Официантка принесла яблочный сок и ска­зала, что сейчас подаст нам сосиски.
        - Скажите, пожалуйста, - спросил Али-баба, - у вас есть тут большая собака? Гро­мадный пес неописуемой красоты?
        - Большая собака-то у нас есть, - сказа­ла официантка, - а вот насчет ее красоты - это я в первый раз слышу.
        Официантка заглянула под стол и по­звала:
        - Фердинанд, поди-ка сюда, тут тебя на­зывают красивым!
        Кое-кто из посетителей рассмеялся, а стол, под который заглянула официантка, начал слегка покачиваться, и из-под него вышел Фердинанд. Ну, красивым его назвать было трудно. Но зато он глядел очень дружелюбно.
        Фердинанд медленно подошел к нашему столу. Он обнюхал сперва Али-бабу, потом меня. Официантка похлопала Фердинанда по спине.
        - Он старый-престарый старичок. Если перевести на человеческий возраст - ему уже сто два года.
        - Он ваш? - спросил Али-баба.
        - Да вы что! - официантка рассмеялась. - Такого зверя я бы и прокормить не смогла. Он поедает больше, чем четверо де­тей. Я ведь тут только служу, а Ферди­нанд - хозяйский пес.
        Официантка занялась теперь хвостом Фер­динанда. Она счищала с него налипшую пыль.
        - Столько пыли у нас, - ворчала она, - если не найдем еще человека, просто задох­немся.
        - От пыли еще никто не задохнулся, - сказал Али-баба.
        Официантка рассмеялась. Старательно обобрав пыль с собачьего хвоста, она сказала:
        - Сегодня я привела сюда одну женщи­ну, но господин шеф ее не взял. Потому что она турчанка. Но неужели... - Официантка замолчала, потому что за соседним столиком один из посетителей поднял вверх пустую кружку и крикнул:
        - Херми, Херми!
        - Ни минуты покоя, - пробормотала офи­циантка, повернулась и, взяв пивную круж­ку, побежала к стойке. Али-баба с удовлетво­рением поглядел ей вслед.
        - Итак, господин шеф не уехал. Госпо­дин шеф еще сегодня был здесь, - подыто­жил он.
        - А где же он сейчас? - спросила я.
        - Я не провидец. Это единственный дар, которым я не владею.
        - Как же это так - он здесь, а Ильза уехала? - спросила я.
        - Мы это дело рекогносцируем! - сказал Али-баба.
        - Чего мы это дело?..
        - Провентилируем!
        - А как, ты можешь сказать?
        Но Али-баба не успел мне ответить, пото­му что входная дверь отворилась и в нее вошел человек вдвое больше и вдвое толще Али-бабы. Короче говоря, и объемом и ро­стом с медведя гризли. На голове у него была синяя вязаная шапка, на ногах деревянные сабо, а живот прикрывал большой синий фартук. Он был в клетчатой рубашке и в куртке. Я не умею определять возраст взрос­лых, но человек этот был так примерно вроде старого отца или молодого дедушки. Я отчет­ливо слышала, как официантка сказала ему:
        - Добрый вечер, господин шеф!
        И Али-баба отчетливо слышал, как один из гостей сказал:
        - Хозяин пришел. Может, сыграет с нами в картишки?!
        Фердинанд затрусил навстречу хозяину и обнюхал его, виляя хвостом.
        - Хозяин, иди выпей с нами! - кричали за столиками. - Хозяин, иди к нам, сыграем в скат!
        Хозяин снял с головы синюю вязаную шапку. Под ней оказалась обширная лысина.
        - Не могу, ребята, спешу, - ответил он. - Надо ехать, прямо тут же.
        Гости разочарованно загудели. Фердинанд ухватил хозяина за штанину и теребил ее.
        - Фердинанд, прекрати, Фердинанд, отвяжись! - крикнул хозяин. Но прозвучало это не зло.
        Фердинанд оказался послушным псом. Он выпустил из пасти штанину, взглянул на хозяина с упреком и снова поплелся к нашему столу. Он положил голову мне на колени и разрешил почесать себя за ухом.
        Я была в полном смятении. Этот лысый медведь гризли в синей вязаной шапке! Не мог же он быть другом Ильзы! Это просто не­возможно!
        Али-баба был тоже порядком удивлен.
        - Ну, друг Sweety, - сказал он, - если этот имел успех у твоей сестры, тогда я могу завоевать саму Miss World! Это уж точно!
        Официантка принесла нам сосиски с гор­чицей и прикрикнула на Фердинанда.
        - Он жуткий обжора, - объяснила она. - Никому поесть не дает. Еще вырвет сосиску из рук и сожрет.
        Но прогнать Фердинанда было не так-то просто. Он учуял запах сосисок и пришел снова. Официантка взяла его за ошейник и потянула к дверям кухни.
        - Позор для порядочного кафе эдакая собака, - ворчала она.
        Хозяин с усмешкой поглядел ей вслед. Я подумала: «Жаль, что собаки не умеют говорить. Фердинанд - это уж точно - мог бы нам тут помочь. Если уж Ильза даже гу­лять его выводила».
        Официантка спровадила Фердинанда на кухню и принесла нам сыр и вишневый торт. Хозяин скрылся за дверью, на которой было написано «Погреб».
        - Али-баба, - тихо сказала я, - хоть я и почти ничего не знаю о моей сестре, но что у нее роман с этим полудедушкой, это исключено!
        - Ничего не исключено, Sweety.
        И Али-баба стал меня убеждать, что у моей сестры, очевидно, комплекс безотцовщины, и поэтому она может любить только пожилых мужчин. А когда я ему рассказала, что наши родители в разводе и что папа не слишком-то нами интересуется, он и вовсе уверовал в свою гипотезу.
        - В чистом виде сублимация безотцовщины, в чистом виде! Эрзац-папаша! - повторял он все снова и снова.
        Али-баба рассказал мне еще много разных историй про эрзац-папаш и про всякие такие вещи. Его главное хобби - психология. Это звучало довольно убедительно и вроде бы все объясняло. Но у меня все же были возраже­ния.
        - Этому медведю гризли ни капельки не подходит белое замшевое пальто. И красного «БМВ» тоже что-то нигде не видно.
        Наш столик стоял у самого окна. Я раздви­нула занавеску в красно-белую клетку. Али-баба прижался носом к стеклу, но и ему не удалось увидеть где-нибудь поблизости крас­ную машину. Да и с тем, что толстый хозяин трактира очень уж мало подходит к белому замшевому пальто, он тоже не мог не согла­ситься.
        Я соскребла с тарелки остатки вишневого торта.
        - Хочешь еще? - осведомился Али-баба. Я, по правде сказать, была бы не прочь съесть еще кусок торта, но мне не хотелось вводить Али-бабу в такие расходы. Поэтому я сказала:
        - Нет, спасибо.
            - Так ты считаешь, что Набрызг нам все наврал? - спросил Али-баба.
        Нет, я не думала, что Набрызг наврал. Он говорил правду.
        - Ну а раз Набрызг не наврал, - доказывал Али-баба, - значит, трактирщику вполне подходит белое замшевое пальто.
        - Оно ему точно не подходит! С гарантией!
        - Поживем - увидим, народная муд­рость, - сказал Али-баба. - Трудный случай. Такой орешек не разгрызешь с одной попыт­ки, Sweety. - Он положил свою руку на мою. - Но мы еще найдем разгадку! - И ле­гонько похлопал меня по руке.
        Потом Али-баба сказал, что теперь ему на­до срочно идти в кино. Он позвал и меня и выразил полную уверенность, что любой билетер пропустит меня на сеанс - «до че­тырнадцати вход воспрещен».
        - Мне пора домой, - сказала я. Он стал надо мной смеяться.
        - Да ведь сейчас только четверть ше­стого!
        Я испугалась. Я должна была вернуться в пять. Мне не хотелось рассказывать Али-бабе, как у нас дома обстоит дело с пунктуаль­ностью и какие взгляды на этот счет у моей мамы и у советницы. Такому, как Али-баба, этого все равно не понять. И я сказала:
        - Я вообще не люблю ходить в кино.
        - Ты что, не в себе? - спросил Али-баба.
        А потом он сказал, что если я не люблю водить в кино, то одно из двух - либо я ископаемое, либо исключительная личность. Втайне я понадеялась, что он счел меня за личность. Али-баба расплатился. Он попросил, чтобы я проводила его до кино. В этом я не смогла ему отказать. И мы зашагали рядом по улице в направлении кинотеатра.
        Ну так вот. Если бы Али-баба прочел все это - чего, я надеюсь, никогда не случится, потому что мне это было бы очень неприят­но, - он, наверно, сказал бы: «Sweety, ты повторяешься!»
        И все-таки я могу написать только так: дома опять все было совершенно ужасно. Дома разразился скандал, вернее, два скандала.
        Я и в самом деле хотела только проводить Али-бабу до кино. Но перед кинотеатром стояли еще Николаус, и младший брат Николауса, и трое ребят из моего класса. И все они говорили, что я тоже должна с ними пойти. И еще они говорили, что сеанс, кото­рый начнется в полшестого, в семь уже кончится и я вернусь домой самое позднее в четверть восьмого, а это детское время.
        И раньше, чем я успела хорошенько по­размыслить над тем, согласится ли моя ма­ма, что четверть восьмого - детское время, Али-баба уже купил два билета. А Николаус, не теряя времени, протаскивал меня через контроль. Tyт уж раздумывать мне совсем не пришлось, потому что я целиком была занята тем, чтобы сойти за четырнадцатилетнюю и соответственно держаться и улыбаться. Поче­му этот фильм «воспрещен до четырнадца­ти», мне так и осталось неясно. В нем нет ничего ни про плотскую любовь, ни про звер­ства. Всего три вполне нормальных убийства да несколько поцелуев. (Николаус утвержда­ет, что фильм из-за того «до четырнадцати», что там один тип что-то украл, а его не поса­дили.)
          Сразу после кино я помчалась домой, что было не так-то легко, потому что все остальные еще стояли возле кинотеатра и трепались.
        Когда я, запыхавшись, прибежала домой, начался первый скандал. Мама была уже в истерике.
        - Могу я спросить, где ты так долго про­падала? - крикнула она дрожащим голо­сом. - Ты ведь сказала, что придешь домой в пять часов!
        - Но это, к сожалению, заняло больше времени, - сказала я.
        - Что заняло больше времени?
        - Ну, доклад, - сказала я, - я после тре­нировки опять вернулась к Анни. Нам приш­лось еще подбирать материал. В книге об этом вообще почти ничего не сказано. Отец Анни даже сам нам помогал. Он все искал в разных словарях.
        - Это называется в лексиконах, - строго сказала советница. Она глядела на меня как-то странно. Мне стало не по себе. И поэтому я вообще понесла чушь. Про Анни, и про трамвай, который целую вечность не приходил, и про то, что доклад жутко трудный.
        - Она точно такая же лживая, как ее сестра, - вынесла приговор советница.
        - Если ты сейчас же не скажешь прав­ду, тебе плохо придется, - прошипела мама сквозь зубы.
        Я заявила, что все это - чистая правда. Тогда мама дала мне пощечину.
        - Не бей ее, не стоит того, - сказала со­ветница.
        - Нет, стоит! - крикнула мама и дала мне еще пощечину. - Стоит! Уж теперь-то она скажет, где была! Сию же минуту скажет!
        Я вспомнила Али-бабу и все, что он гово­рил мне о детях и о родителях. Что у детей якобы больше силы и больше времени. И что на самом деле родители бессильны. Я дума­ла: «Вот если бы ты увидел мою маму, Али-баба, ты никогда бы не стал так говорить! Уж она-то никакой не бумажный тигр!»
        - Не бей ее! Не стоит того! - еще раз по­вторила советница. Но на лице ее выразилось удовлетворение, когда мама влепила мне еще одну пощечину.
        И тут мама начала кричать, что два часа назад звонила Анни Майер. Она хотела спросить, какие параграфы заданы по мате­матике.
        - Я спросила ее! - кричала мама. - Ни­какого доклада вам не задавали! Ты вообще ни о чем с ней не уславливалась! А ну-ка говори, где ты была!
        Я ничего не отвечала. Когда получишь три пощечины, можно стерпеть и четвертую.
        - Как нагло она смотрит, - вставила советница.
        Мама не дала мне четвертой пощечины. Она вдруг разрыдалась.
        - Не волнуйся, успокойся, возьми себя в руки, - увещевала советница маму.
        - И она тоже начинает! Теперь и с ней все так же пойдет! - рыдала мама.
        Я удивлялась самой себе: мне было не жалко маму. До сих пор мне всегда ее было жалко, когда я видела, что она плачет.
        - Вот видишь, что ты натворила! - не унималась советница, указывая на ма­му. - Вы ее в могилу сведете!
        Я пошла к себе в комнату. Мне еще надо было приготовить уроки. Но только я села за письменный стол, пришла мама. Она на­чала все сначала: чтобы я сию же минуту сказала ей, где я была, сию же минуту! А не то мне несдобровать - произойдет что-то страшное! Кроме того, она утверждала, что я упряма как осел и воображаю, будто могу делать все, что придет мне в голову.
        А потом она еще кричала, что не выпустит меня больше из комнаты, и не будет со мной разговаривать целый месяц, и пусть я не жду от нее подарков ко дню рождения.
        Когда мама вышла из комнаты, ко мне пришел Оливер.
        - А правда, где ты была? - спросил он.
        - В кино, - сказала я.
        - А меня ты в другой раз возьмешь?
        Я кивнула. Дверь в комнату отворялась. В нее заглянула советница.
        - Оливер, сейчас же уходи отсюда! Сей­час же!
        Но Оливер не хотел уходить. Тогда совет­ница вошла в комнату и схватила Оливера за руку.
        - Тебе пора спать, Оливер, - сказала она.
        Оливер защищался от советницы как умел, но ничего поделать не смог - она была силь­нее его.
        - В другой раз она возьмет меня с со­бой! - крикнул он.
        - Куда она тебя возьмет? - спросила советница и выпустила руку Оливера.
        - Не скажу тебе! - крикнул Оливер и, отскочив от советницы, помчался мимо нее в туалет. Там он заперся, и советнице пришлось еще добрых полчаса, стоя перед дверью, стучать в нее, уговаривать его и грозить, пока нако­нец Оливер не вышел.
        Вскоре после того, как советница вымани­ла Оливера из уборной, пришел домой Курт. Наверно, он опоздал, потому что я слышала, как советница сказала:
        - Ну наконец-то, ужин чуть не остыл.
        Потом Курт, видно, заглянул на кухню, где была мама.
        - Добрый вечер, детка, что нового? - спросил он ее в том печальном тоне, в каком у нас теперь, после исчезновения Ильзы, обычно спрашивают о «новостях».
        - Ничего, совсем ничего, - ответила мама рыдающим голосом, и Курт снова спросил:
        - Что случилось? Что-нибудь случилось? Полиция?..
        И тут вмешалась советница:
        - Да нет! Полиция все только спит да штрафует. Она палец о палец не ударит. Но эта, эта...
        Я точно представила себе, как советница, стоя в дверях кухни, указывает на дверь мо­ей комнаты.
        - Что с Эрикой? - спросил Курт. Советница завопила, что я вела себя совершенно неслыханно, мама, рыдая, повторяла, что я уже тоже начала шататься неизвестно где, а Оливер выбежал из детской и крикнул:
        - Она ее отлупила! Знаешь, как отлу­пила.
        - Кто кого отлупил? - спросил Курт.
        - Мама - Эрику! - крикнул Оливер.
        Советница прошипела, что это вообще ду­рацкий вопрос.
        - Так далеко дело еще не зашло! Пока не зашло! - провозгласила она. - А дойдет и до этого. Будет и наоборот!
        Но тут Оливер крикнул, что он больше не любит маму.
        - А что она лупит Эрику!
        - Замолчи, как ты разговариваешь со своей матерью! - возмутилась советница.
        Оливер высунул язык и сказал «бе-е-е». Мама пригрозила ему пощечиной. И тут вдруг раздался крик Татьяны: она требовала, чтобы Курт посадил ее к себе на плечи.
        Еще долго за дверью моей комнаты стоял такой крик и рев, что я не могла разобрать ни слова. Громче всех ревела Татьяна. Как я узнала потом, она хотела вскарабкаться на плечи к Курту, но, добравшись до середины заданной высоты, свалилась вниз и сбила с ног Оливера, и Оливер упал, а Татьяна упа­ла на него, а мама утверждала, что во всем виноват Курт, потому что, когда Татьяна карабкалась, он не оказал ей никакой под­держки.
        Наконец эти крики перешли в ласко­вое бормотание - все успокаивали Татьяну. Потом голоса отдалились.
        Я легла на кровать и долго глядела в по­толок. Я попробовала представить себе что-нибудь приятное, но это мне не удалось. Потом дверь моей комнаты отворилась. Вошел Курт. Он звал меня ужинать. Но я мот­нула головой.
        - Пошли, не глупи, ну пошли! - сказал он.
        Я опять мотнула головой. Я и в самом деле не хотела есть. У меня вообще не было ника­кого желания увидеть маму и советницу.
        - Я прошу тебя, Курт, - крикнула мама из кухни, - если она не хочет, пусть не идет!
        - Ну пошли, пойдем, сделай это для ме­ня, - сказал Курт.
        Курт так редко просит меня о чем-либо, что я решила уже было встать и пойти вместе с ним в гостиную, но тут в раскрытую дверь заглянула мама и начала снова меня ругать. Тогда я опять легла на кровать. Мама крича­ла истошным голосом:
        - Да оставь ты ее, Курт, эту даму! Она, видите ли, обиделась! И правда, слыханное ли дело - как это я посмела вывести ее на чистую воду!
        - Я тебя очень прошу! - вздохнул Курт и с отчаянием посмотрел на маму.
        - Что это значит - я тебя очень про­шу! - крикнула мама. - Я что же, должна спокойно смотреть, как она шатается неиз­вестно где и... и... и...
        - И что, ну скажи, пожалуйста, что? - спросил Курт.
        Прежде чем мама успела ответить, подско­чила советница.
        - Курт, - прошипела она, - я нахожу, что ты ведешь себя просто гротескно! Все имеет свои границы!
        - Все действительно имеет свои границы, - сказал Курт. И еще: - Вы мне на нервы действуете!
        Советница стала глотать воздух, словно рыба, вытащенная из воды. Мама снова раз­рыдалась. Оливер протиснулся между совет­ницей и мамой в мою комнату и заявил:
        - Да Эрика просто была в кино! А в дру­гой раз она и меня возьмет!
        Оливер - это уж точно - не собирался ме­ня продавать. Просто он еще слишком мал, чтобы держать язык за зубами и хранить тайны.
        __ Ты правда была в кино? - спросил меня Курт.
        Я кивнула. Он полез в верхний карман своего пиджака и достал бумажник.
        - КинЫ нынче дорого стоят, - сказал он. - На твои карманные деньги этого себе никак не позволишь. - Он вынул бумажку в пятьдесят шиллингов и дал ее мне.
        Советница глядела теперь на него, как вытащенная из воды рыба, когда торговец стукнет ее по голове. Как смотрела на все это мама, я сказать не могу. Мама повер­нулась спиной и вышла из комнаты.
        - Я тоже хочу деньги, - сказал Оливер и протянул руку.
        - Когда ты пойдешь в кино, ты тоже по­лучишь деньги, - объявил Курт. А мне он сказал: - Вот так. А теперь пошли ужинать! Мы не позволим испортить себе аппетит.
        У меня, правда, и сейчас еще не было ника­кого желания видеть лица советницы и мамы. Но мне не хотелось разочаровывать Курта.
        Мама и советница сидели за обеденным столом, как на похоронах. Курт делал вид, что ничего не произошло. Он говорил со мной, с Оливером и с Татьяной. Время от времени он обращался с каким-нибудь вопро­сом к маме, так, насчет каких-нибудь пустя­ков. Мама каждый раз отвечала ему только «да» или «нет». Тогда Курт спросил что-то такое, на что нельзя было ответить ни «да», ни «нет». И мама вообще ничего не ответила.
        - Она на меня сердится, - сказал Курт Оливеру и подмигнул ему.
        - Почему она сердится? - спросила Татья­на.
        - Понятия не имею, - ответил Курт.
        - Почему ты сердишься на папу? - спросила Татьяна.
        - Да я на него вовсе и не сержусь, - сказала мама Татьяне, а Оливер сказал Кур­ту:
        - Да она на тебя вовсе и не сердится.
        А Курт сказал мне:
        - Чудесно, она вовсе и не сердится.
        Этот разговор был скорее похож на беседу в обезьяньем питомнике между его обитате­лями. И маме, как видно, показалось, что над ней насмехаются. Она отодвинула тарелку и встала.
        - Тут всякий аппетит потеряешь, - ска­зала она и вышла из комнаты.
        После ужина я отнесла посуду на кухню и поставила ее в раковину. Я вытерла стол в гостиной мокрой тряпкой, подмела крошки на полу. Мама была в это время в детской с Татьяной. Я слышала, как она читает ей книжку. Татьяне каждый вечер читают одну страницу.
        Курт поставил телевизор на столик с коле­сиками и покатил его через переднюю в спальню. В гостиной больше нельзя смот­реть телевизор, потому что советница спит там на диване, а спать она ложится уже в половине десятого.
        Я была в ванной, чистила зубы и думала: ну, на сегодня скандал, кажется, окончен.
        Но как я ошиблась! Как раз в тот момент, когда я вытирала со щеки зубную пасту, а Курт протаскивал телевизор вместе со сто­ликом через дверь спальни и я его спросила, не помочь ли ему, как раз тут-то и раздал­ся звонок в дверь. Я поглядела на часы. Было без десяти девять. Без десяти девять к нам очень редко кто приходит. Во всяком случае, без десяти девять к нам может прийти только тот, кто заранее позвонил и кого здесь ждут. Но сегодня не ждали никого.
        У меня заколотилось сердце. Я подумала, что этот звонок обязательно как-то связан с Ильзой. Это из полиции! Сердце мое заколо­тилось еще сильнее: «А вдруг это сама Ильза?»
        Кажется, Курт тоже подумал что-то в этом роде - он застыл в дверях спальни и молча глядел на входную дверь. Снова раздался звонок. Курт сделал над собой усилие, взгля­нул на меня и сказал:
        - Может быть, это лифтерша?
        Я стояла ближе к входной двери, чем Курт, но мне не хотелось открывать дверь. Я не верила, что это лифтерша, а еще я была в ночной рубашке. А на ночной рубашке впере­ди не хватало двух пуговиц.
        - Я открою! - сказал Курт.
        Но раньше чем Курт успел протиснуться между дверью спальни и телевизором, мама и советница оказались уже в передней. И Оливер с Татьяной тоже.
        - Неужели никто не может открыть? - возмущенно спросила советница и направи­лась к двери. Следом за ней шла мама. Вид у нее был совсем растерянный. Советница открыла дверь.
        В дверях стоял Али-баба. Али-баба в мох­натой куртке, индийской рубашке и разрисо­ванных джинсах, с розовым колпаком на го­лове! Али-баба приветливо улыбнулся совет­нице.
        - Пардон, - сказал он, - извините за столь позднее вторжение. Я ищу... - Али-баба обвел взглядом переднюю. - Я ищу... Ах, вот она, моя Sweety.
        Советница считает людей, одетых, как Али-баба, за тотальных подонков и отпетых хиппи и до смерти их боится. Советница от­прянула от Али-бабы, и Али-баба принял это за приглашение войти. Сперва он еще тща­тельно вытер перед дверью ноги о наш поло­вик, а потом вошел, снял с головы фетровый колпак и сказал:
        - Добрый вечер! Я, право же, ненадолго, мне надо только... Я хотел...
        Али-баба потерял вдруг уверенность и на­чал запинаться. И неудивительно - все уставились на него с таким ужасом, и осо­бенно, кажется, я сама.
        Я попробовала что-то сказать, что-нибудь вроде «добрый вечер, Али-баба!» или «так что ты хотел, Али-баба?», но не смогла вы­говорить ни слова.
        Али-баба переминался с ноги на ногу, вер­тел в руках свой фетровый колпак, пока не скрутил его в розовую колбасу, и глядел на меня, ища помощи. Помощь пришла со сто­роны Курта. Курт сказал:
        - Добрый вечер, молодой человек!
        И тогда Али-баба снова приветливо улыб­нулся Курту и сказал:
        - Я хотел только сделать вашей дочери одно неотложное сообщение. И я решил его сделать еще сегодня, потому что все равно шел домой как раз мимо вашего дома.
        - Ну так сообщайте! - дружески улыб­нулся Курт.
        - Но это, извините, разговор с глазу на глаз. - сказал Али-баба.
        Курт кивнул и указал рукой на дверь моей комнаты. Тогда Али-баба кивнул Курту и взял курс прямо на мою комнату. Я схватила в ванной купальный халат Курта, надела его и бросилась вслед за Али-бабой. Я догнала его уже у двери.
        - Заходи, - сказала я.
        Али-баба вошел в мою комнату и опустил­ся на Ильзину кровать. Я закрыла дверь.
        - Ну, брат Sweety, - выдохнул Али-ба­ба. - Что это у вас тут за кошмарный сон?
        - Где? - спросила я, словно не догады­ваясь, о чем он говорит.
        - Нy, эти бабы, в передней!.. - сказал Али-баба с гримасой в сторону двери. - Они на меня так глазели, словно я крокодил в пансионе благородных девиц.
        Потом Али-баба вздохнул и заявил, что при подобных домашних условиях просто преступление помогать найти сбежавшую дочъ. А потом он спросил меня, не поискать ли ему для меня убежище у каких-нибудь ми­лых людей, а потом извинился, что говорит столь бестактно, а потом сказал, что он пришел, собственно, вот по какой причине: у него есть одна новость - она бросает свет на все.
        - Какая? - спросила я.
        - У медведя гризли есть брат! Очень мо­лодой! Двадцати одного года от роду, может, двадцати трех. Точнее установить не удалось. Во всяком случае, братец разъезжает в крас­ном «БМВ». И ему вполне подойдет длинное белое замшевое пальто. То есть с гарантией.
        Али-баба рассказал мне, как ему удалось это установить.
        - Ты после кино сразу ушла, и остальные тоже вскоре разошлись, а мне было еще неохота домой топать. Вот я и пошел опять к «Золотому гусю». Вообще-то я собирался только еще раз глянуть, не стоит ли все-таки где поблизости красный «БМВ». Но когда я болтался там, возле трактира, я увидел, что в соседнем доме на первом этаже открыто окно и из него выглядывает какая-то ста­рушка. Ну, думаю, вот кого я спрошу. Под­хожу к окну и спрашиваю старушку, не видала ли она в этих местах молодого чело­века - он живет где-то тут, такой довольно красивый, разъезжает в красной машине и одет в длинное белое замшевое пальто. И что же ты думаешь, Sweety, отвечает мне эта старушка?
        - Что это брат трактирщика!
        - Нет, - Али-баба снисходительно улыб­нулся. - Сперва она заявляет, что ей хоте­лось бы знать, почему я об этом спрашиваю.
        - И что ты ответил?
        - Я малость пошевелил мозгами и сооб­разил, что такая старушенция ничего хорошего про молодого человека в белом пальто наверняка не скажет. И вот я говорю ей, что я бедный мальчик и очень, очень долго ко­пил на велосипед, а потом приехал этот крас­ный «БМВ», в нем сидел молодой человек в белом замшевом пальто, и когда он стано­вился на прикол, то погнул мне заднее коле­со, а потом уехал. И теперь я разыскиваю преступника.
        Я спросила Али-бабу, поверила ли ему старушка.
        - Еще как! - с гордостью ответил Али-баба. - Она была просто счастлива. Она этого типа терпеть не может, вечно он хлопает дверцей своей машины прямо под ее окном, да так громко, что она просыпается среди ночи и не может больше уснуть. И когда она просит закрывать чуть потише, он просто смеется над ней.
        - А про Ильзу она что-нибудь знает?
        Али-баба ответил, что об этом он старушку не спрашивал. Это, по его мнению, было бы как-то подозрительно.
        - Зато она мне рассказала, что старый трактирщик - человек добрый, трудолюби­вый, честный и экономный. Но братец, по ее словам, ну полная противоположность всему этому. «Сверху шелк, а внутри щелк», - как она выразилась. Плейбой, прожигатель жиз­ни, и притом самого дурного толка, - вот, мол, кто он такой. Работать не работает, трактир ему не подходит, хочет подняться выше, уж который год студент, да вот экзаменов не сдает, а все потому, что старший брат ему как отец, балует, и деньги ему дает, и вообще все. - Али-баба вздох­нул. - В общем, старуха прожужжала мне все уши.
        Али-баба поднялся с постели и напялил розовый колпак на голову. Он сказал, что ему пора идти.
        - Что же мне теперь делать?
        - Ложиться спать, Sweety.
        - Да нет, что же мне делать... насчет моей сестры?
        Али-баба прижал палец к переносице - этим он напомнил мне бабушку, а потом ска­зал:
        - Так вот, раз уж ты меня спрашиваешь... я бы на твоем месте вообще ничего не делал. Если твоя сестра уехала с этим типом в зам­шевом пальто - а это уж точно так, с гаран­тией, - она обязательно вернется. А если ты в это вмешаешься, все может выйти еще хуже. Но это не совет, а так, соображение. Для советов я недостаточно компетентен.
        Я проводила Али-бабу до двери. Когда он открыл дверь, я увидела, что на лестнице темным-темно. Свет уже выключили. А раз свет на лестнице выключили, значит, и дверь внизу заперта.
        - Очень жаль, что тебе еще придется то­пать вниз, - сказал Али-баба.
        Я в отчаянии озиралась по сторонам, ища ключ от парадного. Мне не хотелось гово­рить Али-бабе, что своего ключа у меня нет. У всех детей, кроме меня, есть ключ. Али-баба и в самом деле то ли с луны свалился, то ли живет в другом мире. На лице его вдруг мелькнула радостная улыбка. Он ска­зал:
        - Да ты просто дай мне твой ключ. Тог­да тебе не надо будет вниз спускаться. А завтра я тебе его отдам на большой пере­мене.
        Ключа от парадного у меня нет, но если бы он у меня был, и я отдала бы его Али-бабе, и мама бы об этом проведала, я думаю, она бы тут же упала в обморок. Доверить кому-либо ключ от дома - для мамы примерно то же, что прокутить бабушкино наследство. Это я знаю потому, что Курт один раз дал свою связку ключей своему лучшему другу. По той же причине: парадное было уже за­крыто, а ему не хотелось спускаться вниз. С мамой потом была истерика. А между лучшим другом Курта и Али-бабой - целая пропасть, во всяком случае в глазах мамы.
        Поэтому я сказала:
        - Нет, к сожалению, ничего не выйдет. Мне понадобится ключ рано утром.
        А пока я это говорила, я все шарила по карманам пальто, висевших в передней на вешалке. Я надеялась, что Курт или мама забыли ключ в кармане. Но надеялась я на­прасно.
        - Ты что, не можешь свой ключ найти? - спросил Али-баба.
        - Сейчас, сейчас, - бормотала я, - он должен быть где-то тут.
        Иногда даже из самого тягостного положе­ния вдруг находится выход. На лестнице за­жегся свет! А на площадке над нами послы­шались шаги. Кто-то спускался вниз по лестнице. Женщина, которая живет над нами, провожала какого-то человека до па­радного. Али-баба сказал:
        - Ну пока, Sweety, - и пошел вслед за женщиной вниз по лестнице.
        Я закрыла за ним дверь и прислонилась к ней. Я прислушивалась. Из гостиной доно­сились голоса Курта и мамы. Дверь в гости­ную была закрыта. Говорили они не особен­но громко, и я не могла разобрать, о чем идет речь. И все-таки мне показалось, что они спо­рят. Голоса звучали как-то сердито.
        Я тихонько прошла через переднюю и по­дошла к двери гостиной. Теперь можно было расслышать, о чем они говорят.
        - Нет, просто смешно, - говорил в эту минуту Курт, - сначала я только и слышу, что я мало забочусь о детях. Я не заменил им отца. Если что не так, во всем виноват я! И я начинаю заботиться. Пытаюсь заменить. Нет, это опять не то. Ты не могла бы мне сказать, что же я в конце концов должен делать?
        Советница тоже была в гостиной. Она ска­зала:
        - Так вот, ты ни в коем случае не должен был допускать к ней в комнату эту личность.
        - Он даже не представился, - сказала мама, и Курт рассмеялся.
        - И вообще уже было без десяти де­вять, - сказала мама.
        - И это было существо мужского пола, - иронически заметил Курт.
        Тогда мама сказала, что с Куртом вообще ни о чем нельзя разговаривать, а советница заявила, что это еще вопрос, какого он пола.
        - Если судить по длине волос и полноте, он вполне мог бы быть и женщиной, - съязвила она.
        А мама сказала, что она ничего не имеет против, если среди моих знакомых будут и мальчики. Но во-первых, он слишком взрос­лый для меня, а во-вторых, слишком толс­тый, а в-третьих, слишком уродливый, а в-четвертых, слишком похож на хиппи, а в-пятых, слишком невоспитанный...
        - А в-шестых, - перебил ее Курт, - пра­во же, удивительно, сколько недостатков ты можешь заметить у человека за две секунды. Просто позавидуешь такому умению разби­раться в людях!
        - Как бы то ни было, - вставила совет­ница, - такому типу нечего делать в девять часов у нас в квартире! Ты должен был просто вышвырнуть его за дверь.
        - Почему вы говорите это мне? - крик­нул Курт так громко, что его наверняка было бы слышно и у входной двери. - Вы обе тоже были в передней и глядели на него, как баран на новые ворота! Почему же вы его не вышвырнули?
        - Как ты со мной разговариваешь? - возмутилась советница.
        А мама закричала так громко, что ее тоже было бы прекрасно слышно у входной двери.
        - Ты чудовище, просто чудовище! Ты ни с кем, ни с кем не считаешься! Ты вообще не можешь себе представить, каково мне с тех пор... с тех пор... с тех пор, как ее нет. Что у меня на душе!
        Мама зарыдала очень громко.
        - Прекрати ты этот вечный рев! - ска­зал Курт.
        Тогда мама стала всхлипывать и гово­рить, что жизнь с Куртом - это мука, чистая мука! А Курт кричал, что он никого не при­нуждает с ним жить, решительно никого! А мама рыдала, что ему легко делать такие подлые заявления! Он ведь знает, что ей с четырьмя детьми не так-то просто от него уйти! Но если бы у нее не было детей, она давно бы уже ушла, давно бы!
        Советница сказала на это, что хотя она и сама вначале была против этой женитьбы Курта, поскольку не хотела, чтобы Курт свя­зывал свою жизнь с женщиной с двумя деть­ми, но, раз уж они вместе, нечего столь лег­комысленно рассуждать о разводе. Это про­сто незрело, это по-детски. И как это ни при­скорбно - ведь она мать Курта, - но ей при­ходится признать, что права мама.
        - Ты, мой милый, - сказала она Курту, - видно, попал под влияние всей этой новомод­ной болтовни о современных методах воспи­тания.
        - Все, что вы не понимаете, для вас но­вомодная болтовня! - крикнул Курт. - Я, может быть, ничего не смыслю в воспита­нии, но я не понимаю, почему детей надо непрерывно мучить и делать несчастными! Этого я не понимаю, да и не хочу понимать!
        Мама высморкалась. Она сморкалась до­вольно долго. Потом сказала тихо - так ти­хо, что мне пришлось подойти к самой двери.
        - Я не хочу делать моих детей несчаст­ными, правда не хочу. Я хотела только, что­бы они были хорошо воспитаны, имели при­личные манеры и умели себя вести, вот и все! А ради чего? Ради тебя, да, ради тебя! Чтобы все у нас было в порядке! Знал бы ты, какие это были непослушные дети, когда я забрала их от старой Янды! Ведь у старухи они могли делать все, что им вздумается! Им все разрешалось! Они были так крикливы, так надоедливы, так избалованы! Наш брак мог развалиться уже через полгода. Ты бы этого просто не выдержал!
        Курт протестовал. Мама не имеет права так говорить, заявил он. Он может вынести гораздо больше, чем она.
        - Да, от своих собственных детей - это конечно, но не от моих! - крикнула мама.
        - Твои дети, мои дети, твои дети, мои дети, - взревел Курт, - с ума сойти можно! Это не твои и не мои дети! Они не твоя соб­ственность и не моя собственность!
        - Нечего спорить из-за слова! - кричала мама.
        - Я вообще больше не спорю, все это про­сто идиотизм, - сказал Курт, и я услышала, как отодвинули стул. Я испугалась, что Курт встанет и сейчас выйдет из гостиной, и бро­силась в мою комнату.
        Курт не вышел из гостиной. Но я все рав­но уже больше не вернулась на свой пост подслушивания. Я не хотела больше слу­шать.
        Я начала складывать тетради и учебники на завтрашний день и при этом немного по­ревела. Почему я ревела, мне и самой бы­ло не совсем ясно. А потом я пошла спать. Я легла в Ильзину постель. Там еще было то белье, на котором спала Ильза. И еще не­много пахло Ильзой. Ее шампунем и ее одеко­лоном. Я потушила свет, я думала про Ильзу и про этого человека в замшевом пальто. Я представляла себе его очень красивым. Как актер из того фильма, что я смотрела с Али-бабой. Теперь я уже могла себе пред­ставить, что человек в замшевом пальто цело­вал Ильзе каждый палец и обнимал ее за плечи. Мне даже пришло в голову, что, мо­жет быть, где-то там, далеко, где-нибудь в Англии, какой-нибудь кузнец обвенчивает пятнадцатилетних девушек. И я представля­ла себе, как Ильза едет с человеком в зам­шевом пальто к этому кузнецу, и они женятся, и там, в Англии, открывают пивную «Золотой гусь», а я приезжаю к ним, и живу у них, и хожу в английскую школу.
        Сегодня утром я проснулась, как это гово­рят, с тяжелой головой. Спала я очень плохо. Кузнец, который венчает пятнадцатилетних, приснился мне во сне. Но в руке у него был огромный кузнечный молот, и он раскручи­вал этот молот над головой, а мы с Ильзой прятались от него в шкаф, но он нашел нас и схватил. При этом он выпустил из рук свой огромный молот, и тот упал мне на ногу, прямо на пальцы. Это было ужасно больно. Я проснулась вся в поту, и в то же время мне было жутко холодно, а потом я опять уснула, и тут же кузнец явился снова.
        Когда Оливер разбудил меня утром, я была страшно рада, что уже пора вставать. Обычно я вставать не хочу.
        - Мама еще в постели лежит, она встанет сегодня попозже, сказал папа. Он сказал: «Не шуми, пусть она спит», - объяснял мне Оливер.
        Он говорил шепотом даже у меня в комна­те, хотя мог бы говорить здесь и в полный голос.
        - Ванная свободна? - спросила я.
        - Там папа. Но он уже бреется.
        - А советница?
        - Кто? - спросил Оливер. Он и понятия не имеет, что я его бабушку про себя вели­чаю «советницей».
        - Бабушка.
        - Бабушка пошла в булочную.
        Я встала с постели.
        Купальный халат Курта все еще лежал в моей комнате. Я взяла его, чтобы отнести в ванную.
        - Папа уже одет, - сказал Оливер.
        Я все равно понесла халат в ванную. Я хо­тела поговорить с Куртом. Может, Али-баба все же не прав? Может, я должна поговорить с кем-нибудь про толстого трактирщика и его брата, про красный «БМВ» и про Ильзу? Может, я смогу тогда снова спать ночью?
        - Вот твой халат, Курт, - сказала я, от­крывая дверь ванной.
        Курт как раз выключил электрическую бритву.
        - Спасибо, детка, - сказал он, - но я уже готов.
        Я повесила купальный халат на крючок.
        - Можешь входить, - пробормотал Курт, протирая лицо одеколоном.
        - Послушай, Курт... - сказала я. Но Курт сказал:
        - Да, вот что - мама еще спит. У нее совсем плохо с нервами. Было бы хорошо, если б вы ее не будили.
        Курт сказал это так озабоченно. Было по­хоже, что он помирился с мамой. Когда они ссорятся, то почти всегда к утру уже мирят­ся.
        Я кивнула и начала снова:
        - Послушай, Курт...
        Но Курт сказал:
        - Слушай, я спешу как на пожар! Я не могу больше ждать, пока моя почтенная фрау мама вернется из булочной! Скажи ей, что я позавтракаю в редакции.
        - А почему ты вдруг так рано уходишь?
        Курт смазывал кремом подбородок. Крем ему мама подарила на день рождения.
        - Мне еще надо кое-что написать. Я соби­рался это вчера написать, хотел вечером дома поработать. Но в этом бедламе разве что-ни­будь успеешь? А надо все сдать еще до обеда.
        Курт завязал галстук, а я заправила ему сзади воротник рубашки. Курт пробурчал что-то о новой мужской моде, которую надо бы наконец-то ввести. Без галстуков, без воротничков на рубашках и без отворотов на пиджаках.
        - Индийские рубашки, - сказала я.
        - У них нет карманов, а без карманов не обойдешься. И кроме того, мне пришлось бы переменить газету. Та, в которой я рабо­таю, против индийских рубашек, а... - Курт поглядел на часы. - Черт возьми, уже опять так поздно! Ну, бывайте! - крикнул он и выбежал на лестницу.
        Я постояла еще немного в передней, раз­мышляя, остался ли бы Курт дома, если б я ему сказала, что мне с ним надо пого­ворить.
        Я думаю, он бы тогда остался!
        И еще я пыталась понять, почему же я не смогла сказать ничего, кроме «послушай, Курт...»
        Наверное, это оттого, что я никогда еще не говорила с Куртом ни о чем серьезном. На­верное, надо учиться разговаривать друг с другом.
        Пока я вот так стояла и размышляла, я услышала пыхтение советницы за дверью на лестнице. Я спаслась бегством в ванную и заперлась на задвижку. Советница три раза постучала в дверь ванной. Она сообщи­ла мне, что завтрак уже готов. Но когда она начинала стучать, я тут же сильнее открыва­ла кран, чтобы она подумала, будто стук мне не слышен. Потом я выскочила из ванной, бросилась в мою комнату, оделась в рекорд­ном темпе, схватила сумку с книгами и на цыпочках вышла из квартиры. День без со­ветницы должен быть счастливым, думала я. Ради этого стоит начать его на пустой желудок!
        Я вышла на улицу и направилась в школу. Накрапывал дождь. Я не надела шарфа, а без него было холодно, зябла шея. Небо бы­ло совсем серое. Казалось, оно вот-вот упа­дет на землю. Таким уж счастливым, как я думала, день все-таки не получался. Я обер­нулась назад и поглядела на наш дом. Наш дом показался мне чужим. Чужим - как тогда, когда я пришла вместе с мамой и Ильзой в гости к «дяде Курту» и увидела его впервые.
        Я медленно пошла дальше, и вдруг мне вообще все вокруг показалось чужим. Булоч­ная, и молочная, и магазин декоративных тканей, и даже Универсальный. Я остано­вилась перед стеклом Универсального и стала разглядывать толстую кассиршу за кассой. Наверное, я стояла здесь долго. Мо­жет быть, минут десять. Во всяком слу­чае, когда я поглядела на часы, было уже без трех восемь. Я страшно испугалась. От­сюда до школы не меньше девяти минут ходьбы.
        Первый урок у нас была математика. Учи­тельница математики и так мною недовольна. Она говорит, что я медлительна, и слишком ленива, и невнимательна. Но это просто ее предубеждение. Она начнет объяснять что-нибудь, а я не понимаю. И если я ей скажу: «Простите, я этого не поняла», она повторяет всю эту бодягу с начала в тех же самых выра­жениях. А если я опять говорю, что я этого не поняла - что вообще-то неудивительно, - она начинает орать на меня, что я невнима­тельно слушала. Ну ладно. Так вот уж при­ходить на урок к математичке с опозданием мне ничуть не хотелось. Я бросилась бежать со всех ног, но, когда мне оставалось до шко­лы еще три квартала, на церковной башне пробило восемь. Я перестала бежать. Дальше я пошла медленно и с каждым шагом, при­ближавшим меня к школе, все яснее чувство­вала, что в школу я идти не хочу. На углу перед самой школой я остановилась и по­смотрела на школьную дверь. Дверь была закрыта. Никого из учеников не было видно. Словно сегодня воскресенье.
        Я стала сама себя уговаривать: «Сейчас я подойду к двери, открою ее, а потом пойду наверх, в класс, и скажу математичке, что была у зубного!»
        После того как я все себе так хорошо объ­яснила, я повернулась и побежала в другую сторону - прочь от школы.
        Сперва я рассматривала витрины на Глав­ной улице, потом свернула за угол и пошла к зоомагазину. Перед витриной зоомагазина я могу стоять часами. Когда погода хорошая. Но погода была плохая. Дождь все лил и лил, дул ветер, и мне было здорово холодно.
        И опять я бродила от витрины к витрине по Главной улице, а потом возвращалась к зоомагазину. Время тянулось бесконечно медленно. Дождь прекратился, но мне ста­новилось все холоднее, потому что пальто мое насквозь промокло.
        Я пошла в парк. Села на скамейку, но от этого стало еще холоднее. Я поднялась и решила все-таки пойти в школу.
        Но только после второго урока, чтоб подой­ти как раз к большой перемене. Тогда это будет не так заметно. Я очень не люблю, ког­да на меня все глазеют. А если входишь в класс во время урока, то уж обязательно все глазеют.
        У меня оставалось еще полчаса. Я медлен­но брела по переулкам, считала окна в домах и даже сделала вывод, что у большинства домов в этих местах по двенадцать окон. Я сама с собой заключала пари.
        «До того вон угла мне встретится одна собака и один инвалид с палкой, спорим?» Или так: «До того вон угла мне встретятся две собаки и три малыша, спорим?» Про собак я обычно выигрывала, про детей и про палки проигрывала.
        Не знаю... Неужели я пошла туда нарочно? На самом деле у меня не было такого намере­ния. Но вдруг я оказалась снова в Рюкертгассе. В переулке, где трактир «Золотой гусь». Я была еще далеко от «Золотого гуся», но у меня уже колотилось сердце.
        А вдруг красная машина стоит перед до­мом? А вдруг этот человек в белом замшевом пальто тоже стоит перед домом? А вдруг сама Ильза стоит перед домом?
        Я втолковывала себе, что всего этого - точно - нет, что это просто дурацкая фанта­зия и вообще я дура.
        Но сердце все колотилось и колотилось.
        Перед «Золотым гусем» стояла машина с пивом. Задняя стенка кузова была откинута, и два грузчика в зеленых комбинезонах мед­ленно скатывали бочку с пивом. Я встала у дверей «Золотого гуся» и смотрела, как они катят бочку.
        Дверь в трактир была открыта. Медведь гризли вышел из трактира. На этот раз на голове его была красная вязаная шапка. За ним плелся Фердинанд.
        Хозяин заговорил с зелеными грузчиками.
        - Ну и погодка!
        И еще он сказал им, что ему нужна хоть одна бочка темного пива. А семь ящиков пи­ва в бутылках - это ему уж слишком много. Потом он взглянул на меня. Он кивнул мне, и я с ним поздоровалась.
        - Уроки уже кончились? - спросил он.
        - Да-да, - пролепетала я.
        - У учительницы сегодня корь! - крикнул один из грузчиков и захохотал. Большой пес подошел ко мне и дал мне себя погладить. Я с отчаянием думала о чем, как бы продолжить разговор с хозяином, но мне ничего не приходило в голову.
        - Скажи-ка, откуда я тебя знаю? - спро­сил хозяин.
        - Я вчера у вас ела сосиски.
        - Ах, да, - рассмеялся хозяин. - С этим смешным толстяком. Он что, твой друг?
        Я не знала, что отвечать - «да» или «нет». Я б хотела, чтобы Али-баба был моим другом, но ведь хозяин сказал слово «друг» как-то странно, с каким-то таким оттенком. Может, он решил, что мы с Али-бабой влюблены друг в друга? Поэтому я ответила:
        - Нет!
        Хозяин посмотрел вверх, на хмурое небо, и сказал, что сейчас опять пойдет дождь. Грузчик, который как раз вкатывал бочку в дверь пивной, ответил:
        - А что тут удивляться? Дождь, он всег­да идет. Все лето шел дождь, ну а уж осе­нью - тем более. Да и зимой тоже дождь. И вообще...
        Дальше я не разобрала, потому что он вка­тил бочку в трактир.
        Другой грузчик подошел к хозяину с кви­танцией и шариковой ручкой. Хозяин взял шариковую ручку и хотел подписать наклад­ную, но ручка не писала.
        - Вот и видно, что вы на этом пиве деньгу зашибаете! - пошутил он. - Что ни день, то весь стержень исписывают, подмахивая на­кладные! Ну, значит, дела у вас идут в гору!
        Потом он полез в верхний карман клетча­той рубашки, достал другую ручку и подписал квитанцию. Я смотрела на его ручку не отрываясь. Сердце у меня замерло - в самом деле замерло! - потому что это была моя шариковая ручка. Ошибиться я никак не могла. Это была та самая ручка, которую мне в прошлом году подарили на день рождения. Она была не только такого же сиреневого цвета и в середине на ней - точно, как на моей, - зеленая полоска, нет, на ней еще бы­ла и моя монограмма! Э.Я. - две золотые буквы. Примерно месяц назад она у меня вдруг пропала. Я думала, ее прикарманил кто-нибудь из нашего класса, и мама жутко меня ругала: во-первых, мол, ручка эта очень дорого стоит, а во-вторых, почему я вообще не слежу за своими школьными при­надлежностями?!
        - Какая у вас красивая ручка, - сказала я трактирщику и сама на себя разозлилась из-за мышиного писка.
        Хозяин поглядел с удивлением сперва на меня, потом на ручку.
        - Даже и не пойму, откуда она взялась, - пробормотал он. Он увидел мою монограмму: Э.Я. - Не знаю я никакого Э.Я. Видно, кто-то ее тут забыл.
        Он хотел уже сунуть ручку обратно в кар­ман, но потом протянул ее мне, сказав:
        - Если она тебе так нравится, вот, полу­чи!
        Я вежливо поблагодарила его за мою ручку.
        - Моя монограмма как раз и есть Э.Я., - сказала я, - меня зовут Эрика Янда.
          Хозяин очень обрадовался такому совпаде­нию. Он даже рассказал грузчику, который как раз выходил из трактира, про этот смешной случай. Мне стало ясно, что мое имя ему вообще ничего не говорит. Но у меня появи­лось чувство, будто его начинает удивлять, почему это я все стою и стою с ним рядом. Поэтому я целиком посвятила себя погла­живанию пса. Взрослые ведь считают, что все дети очень любят собак. И то, что девочка стоит и гладит собаку и не может оторваться от этого занятия, уже никого не удивит, дума­ла я. Хозяин и правда больше не удивлялся, но ему надоело стоять под открытым небом.
        - Ну что, - сказал он псу, - ты остаешь­ся на улице, с этой молодой дамой, или идешь со мной?
        Пес поглядел на хозяина, потом на меня. В общем было ясно, что он сделает выбор в пользу хозяина и теплого трактира.
        - Жаль! - сказала я.
        - Ему всегда зверски холодно, - сказал хозяин, указывая на пса. - А кроме того, - добавил он с гордостью, - всех больше он любит меня.
          Но когда хозяин с собакой уже входили втрактир, позади грузовика с пивом остановилась маленькая желтая машина.
        - Почта, - сказал хозяин и вернулся на улицу.
        Из маленькой желтой машины вылез почтальон.
        - Приветствую, господин шеф, - сказал почтальон.
        Он вынул из своей сумки целую пачку писем и передал ее хозяину. Между белыми, голубыми и желтыми конвертами торчала разноцветная почтовая открытка. Хозяин вытащил ее и начал рассматривать.
        - Вот где надо сейчас быть! - сказал почтальон.
        - Флоренция, - заметил хозяин.
        - Там теперь тоже дождь идет, - злорадно сказал почтальон.
        Хозяин перевернул открытку с видом Флоренции исписанной стороной вверх.
        - Когда он писал открытку, дождя не было, - сообщил он и пояснил: - Мой брат! Проводит отпуск в Италии!
        - Ах, ваш брат, - сказал почтальон. - Он ведь всегда далеко ездит!
        Я подошла еще ближе к хозяину и встала с ним рядом, чтобы посмотреть, каким по­черком написана открытка. Почерк был мел­кий, довольно неразборчивый, но внизу стоя­ла вполне разборчивая подпись: Эрвин, а под «Эрвином» стоял знак +, и под знаком + стояло: Ильза. И это был точно почерк Ильзы!
        - Ничего такого не пишет, - сказал хо­зяин. - Погода хорошая, но купаться, конеч­но, еще нельзя. Да во Флоренции и вообще-то нельзя купаться. Наверное, поедет в Рим.
        Почтальон направился к своей машине.
        - Когда же он теперь вернется, ваш брат?
        Хозяин пожал плечами.
        - У него никогда не узнаешь. Когда деньги кончатся, тогда, наверно, и вернется.
        Хозяин рассмеялся. Не слишком весело.
        - Он один поехал? - спросила я.
        - Он никогда не ездит один, - хозяин опять невесело рассмеялся. - У него уж всег­да какая-нибудь!..
        Он вдруг умолк, внимательно посмотрел на меня, нахмурил лоб и спросил:
        - Почему все это так тебя интересует?
        - Извините, пожалуйста, - пролепетала я. Потом сказала: - До свидания! - и убе­жала.
        Мне и в самом деле стало стыдно. Я до­бежала до угла, потом обернулась - ни хозяина, ни собаки на улице уже не было.
        Я побежала дальше. О том, что я собира­лась прийти в школу на большой перемене, я уже больше не думала. Опять пошел дождь. Сумка с книгами оттягивала мне плечо, мокрая прядь хлестала по глазам, но­ги я промочила, под ложечкой сосало от го­лода.
        А кроме того, я была разочарована. Я зна­ла теперь, пожалуй что, все. Моя шариковая ручка! Знак + и подпись. Флоренция! «У него уж всегда какая-нибудь!..»
        Я была разочарована, потому что вдруг почувствовала, что все это мне ни к чему. Ну и что из того? Ну, я знаю, что Ильза сейчас во Флоренции и, наверное, поедет в Рим и что она оставила мою шариковую руч­ку у хозяина трактира - мне это все ни к чему, вообще ни к чему! Но я уже это знала и просто так, взять да и забыть про это уже не могла. Особенно: «У него уж всегда какая-нибудь». Этого я вообще не смогу забыть. Я не хотела, чтобы моя сестра была с тем, у кого «уж всегда какая-нибудь». Я была уверена, что Ильза и представления не имеет, что у этого Золотого Гуся «уж всегда какая-нибудь». Я плохо разбираюсь в любовных делах, но я знаю: никогда бы Ильза не поехала с таким, у которого «уж всегда какая-нибудь». Если бы Ильза слы­шала, как говорит про это хозяин, думала я, никогда бы она не уехала с человеком в зам­шевом пальто! Как он это сказал: «У него уж всегда какая-нибудь!..» И вспомнить страш­но. Как будто сказал: «У него уж всегда с собой тюбик зубной пасты» или: «У него уж всегда с собой карманный фонарик». Сестра не зубная паста и не карманный фонарик!
        Чем дольше я бежала под дождем, тем увереннее становилась: Ильза должна вер­нуться! Как можно скорее! Ильзе нельзя ос­таваться с тем, кто принимает ее за карман­ный фонарик! И вдруг я почувствовала: мне нужен кто-нибудь, кто поможет мне вернуть Ильзу!
        Али-баба? Али-баба, конечно, куда умнее, и опытнее, и мужественнее меня - не срав­нить. Но этого он тоже не может. Точно не может.
        Попечительница из полиции, которая один раз со мной разговаривала? Да, она была очень приветлива. Но я не хотела идти в полицию. И может, я вообще ее там не найду. Да и Курт ведь сказал, что не надо сразу бежать в полицию.
        Курт! Вот кто мне поможет!
        56-56-16 - вспомнила я. Номер телефона редакции я знаю на память. И вон на том углу телефонная будка. Когда я добежала до телефонной будки, я вспомнила, что у меня нет ни гроша.
        Газета Курта довольно далеко отсюда. Пешком больше часа - точно. Через час будет уже одиннадцать. С половины один­надцатого до двенадцати у Курта всегда ре­дакционное совещание. В это время ему нельзя звонить. Никогда я не могу как сле­дует разозлиться! Но сейчас я, кажется, все-таки разозлилась! Проклятый шиллинг! Один-единственный жалкий шиллинг! И его у меня нет! Он был сейчас так важен, что я почти взбесилась! Мне вспомнились те шил­линги, которые я давала взаймы и никогда не получала назад. Черт бы побрал всех моих одноклассников. Всегда они меня только используют, и обманывают, и обогащаются за мой счет! А когда мне раз в жизни понадо­бился какой-то жалкий шиллинг, мне и за­нять его не у кого. Никого нет. А вот и есть! Есть один человек, который даст мне шиллинг. Бабушка! Бабушкин дом не так далеко отсюда, как редакция Курта. Всего пятнад­цать минут ходьбы. И дождь идет - вот хорошо! Бабушка в дождь не пойдет на рынок.
        Я бросилась бежать со всех ног.
        Перед огромной лужей я поскользнулась и чуть в нее не бухнулась, на перекрестке у светофора я помчалась на желтый свет, а на углу возле бабушкиного дома за моей спиной гуднули вдруг сразу две машины. Я не за­метила их - им пришлось из-за меня тормо­зить.
        Жаль, что я не умею молиться. Я - если уж говорить правду - вообще ни одной молитвы не знаю. Но когда я открывала дверь бабушкиного дома и бежала через старый обшарпанный вестибюль, я вроде как молилась.
        - Сделай так, чтоб она была дома, сделай так, чтоб она была дома, - повторяла я. Толь­ко кто это должен сделать, я и сама не знала.
        Я так колотила в дверь бабушкиной квар­тиры, что у меня заболели руки. Но никто не открывал, хотя за матовым стеклом две­ри был виден голубой свет. Значит, горит лампа с голубым абажуром. Дедушка с ба­бушкой очень экономны, они никогда не оставят свет, уходя из дому. Значит, дедушка дома. И он тоже наверняка дал бы мне шил­линг.
        Соседка из квартиры напротив вышла в коридор. Она очень противная. Она стала ругать меня, что я так громко и долго стучу.
        - Прекрати стук! - привязалась она ко мне. - Глухую тетерю все равно не выма­нишь!
        Довольно подло говорить так про дедушку, но это была правда. Я села на подоконник в коридоре. Только теперь я почувствовала, что озябла. У меня даже зубы стучали.
        Я услышала, как заскрипела входная дверь, и подумала, что это наконец бабушка. Но это была та женщина со второго этажа, у которой есть телефон. Она пожалела меня, потому что я, наверно, была похожа на мок­рую курицу. Я спросила, нельзя ли от нее позвонить, и она пригласила меня в свою квартиру. Перед дверью мне пришлось вы­тирать ноги о две тряпки, а по третьей пройти через переднюю, чтобы не испачкать толь­ко что вымытый пол.
        Я набрала номер 56-56-16 и попросила к телефону доктора Шратта.
        - Соединяю, - сказала телефонистка. Потом я услышала звук, означавший, что трубка поднята с рычага, и голос, который сказал:
        - Говорит Вранек.
        Это был редактор из отдела спорта, и он пообещал мне, что соединит меня с Куртом. Потом я снова услышала звук снятой труб­ки и голос:
        - Бухгалтерия. Говорит Майер.
        - Извините, пожалуйста, мне надо докто­ра Шратта, - сказала я.
        - Одну минутку, сейчас соединяю, - ска­зал бухгалтер Майер, и опять кто-то снял трубку, а потом послышался гудок. Я набра­ла номер редакции еще раз, и телефонистка опять пообещала соединить меня с доктором Шраттом, но тут же добавила: - Доктор Шратт сейчас говорит по телефону. Вы бу­дете ждать?
        Я ждала пять минут. Потом услышала ко­роткие гудки. Как раз в ту минуту, когда я снова стала набирать номер 56-56-16, муж фрау Прихода крикнул из кухни:
            - Да кто же это так долго говорит по телефону? У нас все-таки не телефон-автомат!
        Я испуганно положила трубку и, побла­годарив за разрешение позвонить, скользну­ла через переднюю к двери. Хозяин квартиры все еще ворчал на кухне, когда я закрывала за собой дверь.
        Я медленно спустилась по лестнице.
        Я снова села на подоконник и стала гля­деть на наш двор, на дождь, на веревку, на которой висели большие мокрые подштан­ники и несколько фартуков. Это были бабушкины фартуки, а подштанники - дедуш­кины! Дедушка, наверно, последний человек на земле, который все еще носит кальсоны с тесемочками. Он ни за что не соглашается надеть какие-нибудь другие. Тесемочки он несколько раз обматывает вокруг ноги и завязывает бантиком. И тут меня осенило, что ведь кальсоны и фартуки еще не висели на веревке, когда я стучала в дверь. Я побежала в подвал. Бабушка стирала в домовой прачечной. Прачечная была полна пара, и ба­бушка в резиновом фартуке мешала падкой белье в котле. Прачечная в доме у бабуш­ки - совсем старомодная. Вместо стиральной машины там печь, ее топят дровами, а над огнем висит железный котел, в нем кипит белье. А еще в этой прачечной стоят две деревянные лохани, корыто и огромная сти­ральная доска.
        Бабушка поглядела на меня с испугом и спросила:
        - Эрика, что случилось? Почему ты здесь? А школа? Что-нибудь случилось?
        Я села на деревянную скамеечку возле печки. Тут было хорошо - тепло. Я расска­зала бабушке все, что знала, - и про хозяина трактира, и про его брата, и про красный «БМВ», и про шариковую ручку, и про Ильзину подпись.
        Сперва бабушка вообще ничего не поняла.
        - Как так? Значит, она в Италии с этим Али-бабой?!
        А еще она спросила:
        - И все это тебе рассказал хозяин трактира?
        Я объяснила ей еще раз. Очень медленно и очень подробно. Бабушка стала тереть пальцем переносицу. Потом она сказала:
        - Так.
          И больше ничего. Я думала, она все еще никак не поймет, и опять начала все сначала, но она перебила меня:
        - Я поняла. Теперь я все поняла.
        И она снова стала мешать палкой белье. Потом она вздохнула, отбросила со лба седую прядь, выбившуюся из-под платка, вздохнула еще раз и опять стала мешать белье.
        - Бабушка! - крикнула я. - Теперь, ког­да я узнала, как...
        Бабушка положила деревянную мешалку поперек котла.
        - А что ты теперь узнала? - спросила она.
        И прежде, чем я успела ответить, она вновь заговорила:
        - Не так-то уж много нового ты узнала! То, что она уехала за границу с каким-то мужчиной на его машине, и так было ясно как дважды два.
        - Ты мне поможешь? - спросила я.
        - В чем?
        - Вернуть ее домой!
        Бабушка стала снова тереть свой нос.
        - Она и сама вернется.
        - Нет, - сказала я.
        - Брату хозяина, если он такой, как ты рассказала, - а уж он-то такой, ведь поря­дочный парень так не поступит, - ну так вот, ему ее долго не выдержать. Это ему наскучит. Да и домой, так и так, возвращаться надо. И тогда ей тоже придется вернуться.
        - Бабушка, пожалуйста, сделай что-ни­будь! - взмолилась я. - Сделай, чтобы она прямо сейчас вернулась!
        - Что же я могу сделать?
        - Пойди к трактирщику, поговори с ним, скажи ему, пусть устроит, чтоб его брат с Ильзой вернулись обратно!
        - Глупости, - сказала бабушка, - глупо­сти! Какое ему до этого дело! Это его вообще не касается! Идти надо в полицию, по­тому что твоя сестра несовершеннолетняя, и это называется растление малолетней, ты понимаешь?
        Я хотела, чтобы бабушка вместе со мной пошла в полицию. Но и в полицию бабушка идти отказалась.
        - Я сейчас не могу уйти, - сказала она, - белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.
        Я сказала бабушке, что это просто безобра­зие - какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то ме­ры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с па­пой или с мамой.
        - Тогда поговори с папой!
        - Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!
        Вид у бабушки был очень сердитый.
        - Тогда поговори с мамой.
        Бабушка рассердилась еще больше.
        - Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? - Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. - Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!
        - Ну, пожалуйста, бабушка, - сказала я. Я готова была разреветься.
        - Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!
        - Я не могу говорить с мамой, - тут я заплакала.
        - А почему ты не можешь?
        Я продолжала всхлипывать, и плечи у ме­ня сами вздрагивали.
        - Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.
        - Что объяснить?
        - Почему Ильза уехала. И что Ильза во­все еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!
        - Я тоже не могу, - сказала бабушка.
        - Нет, ты можешь.
        Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.
        - Чтобы сама догорела, - сказала она. А потом сказала: - Ну ладно, пошли!
        - Куда пошли? - спросила я. - К папе?
        Я спросила это с опаской - по правде ска­зать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не на­столько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его руга­ет, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защи­щать.
        Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:
        - Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. - Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. - Мы пойдем к твоей матери. - Бабушка развязала пла­ток. - Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. - Бабушка сняла пальто с крючка на двери. - А скорее всего, она устроит истерику - и мне придется уйти. - Бабушка надела пальто. - Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам по­мочь.
        Мы вышли из прачечной. Бабушка запер­ла дверь, сунула ключ в карман.
        - Я не хочу возвращаться в квартиру, - сказала она, когда мы поднимались по лест­нице из подвала. Она кивнула в сторону сво­ей двери: - Он сегодня опять какой-то смур­ной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.
        Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой пе­чальный. Но ничего утешительного не при­шло мне в голову.
        Бабушка сильно нажала кнопку звонка. Звонок у нас очень громкий. Я услышала голос Оливера:
        - Звонят! Можно я открою?
        А потом голос Татьяны:
        - Я открою! Я хочу открыть!
        Потом раздались шаги. Это были шаги советницы. Она шла к дверям - шаги при­ближались.
        - Это мать Курта, - шепнула я. Бабуш­ка кивнула.
        Советница открыла дверь.
        - Добрый день, - сказала бабушка. Советница глядела на нас растерянно. Она не знает бабушки. Она так растерялась, что даже не спросила меня, почему я не в школе.
        Оливер и Татьяна стояли у нее за спи­ной.
        - Кто это? - спросил Оливер, указывая на бабушку.
        - Я Эрикина бабушка, - сказала бабуш­ка.
        Оливер и Татьяна уставились на бабушку. Они никогда еще ее не видели. Не знаю даже, имели ли они представление о том, что у ме­ня другая бабушка, чем у них.
        - Кто там пришел? - крикнула мама из ванной.
        - Это я, - сказала бабушка.
        - Кто? - снова раздался из-за двери го­лос мамы. Это «кто?» прозвучало не только удивленно, но и испуганно. По-моему, мама узнала бабушкин голос.
        - Пришла Эрика с госпожой Янда, - ска­зала советница.
        В ванной послышался всплеск воды. Как видно, мама резко поднялась из ванны, и во­да выплеснулась на пол.
        - Я иду! - крикнула мама. Советница обратилась к бабушке:
        - Может быть, вы разденетесь? - Она указала на вешалку.
        Бабушка сняла пальто и повесила его на крючок. Я тоже сняла пальто и повесила его рядом.
        - Проходите, пожалуйста, - сказала со­ветница. Она все еще глядела на нас в полной растерянности.
        Мы прошли за советницей в гостиную. Сели на диван. Я сидела, прижавшись к бабушке, и, если бы мне не казалось, что это выглядело бы глупо, я дала бы бабушке руку, чтобы она ее крепко держала.
        Советница уселась на стул перед телеви­зором, напротив нас. Между нами и ею был только стеклянный журнальный столик. На нем настольная зажигалка, а рядом пачка сигарет и коробка спичек. Зажигалка у нас вообще не работает.
        - Разрешите вам что-нибудь предло­жить? - спросила советница и стала пере­двигать на столе сигареты и спички. Она дви­гала их до тех пор, пока обе коробки не лег­ли параллельно друг другу и краю стола.
        - Спасибо, нет, - сказала бабушка. Бабушка сидела на диване, выпрямив­шись, словно аршин проглотила. Казалось, она совершенно спокойна, ничуть не волну­ется. Но я знаю мою бабушку. Я видела, как она волновалась. Руки она сложила на коле­нях. Одна рука на другой. И большим паль­цем нижней руки почесывала ладонь верх­ней. Она всегда так делает, когда очень вол­нуется.
        Оливер и Татьяна стояли в дверях гости­ной. Они глядели на нас с любопытством.
        - Идите играть в свою комнату, - сказа­ла им советница.
        Оливер покачал головой, а Татьяна отве­тила:
        - Нет! - Медленно и как бы раздумывая о чем-то, она подошла к нам, показала ру­кой на советницу, потом на бабушку и ска­зала:
        - Вот моя бабушка, а вот Эрикина бабушка.
        Моя бабушка кивнула.
        Советница передвинула сигареты и спички - теперь они лежали параллельно другой стороне столика.
        - А есть еще одна бабушка, - сказал Оливер. - Мамина бабушка. Но мы на нее сердимся, она глупая!
        - Оливер! - громко сказала советница. Голова Оливера исчезла за дверью.
        Я услышала, как он хихикает в передней. Потом я услышала, как открылась дверь ванной. Мама сказала Оливеру:
        - Веди себя прилично, Оливер.
        А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом совет­ницы стояло большое кресло в цветочек. Ма­ма взглянула на меня и на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в не­решительности. Потом подошла к обеден­ному столу, взяла стул и пододвинула его к нам. Она поставила стул рядом с журналь­ным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.
        - Да садись сюда! - сказала советница, указывая на кресло.
        Мама взяла сигареты и спички.
        - Почему ты не в школе? - спросила она меня.
        - Почему ты не в школе? - крикнула Татьяна.
        Она ползала вокруг советницы по ковру.
        - Из-за Ильзы, - сказала я.
        Я опять пищала, как мышонок. Мама под­несла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.
        - Что ты сказала? - советница накло­нилась ко мне. Она малость глуховата. Мы­шиный писк ей не услыхать.
        - Из-за сестры! - рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе вздрогнула.
        - Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? - У мамы тоже был голос, как у мыши.
        Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.
        - Да говорите же! - крикнула мама. - Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!
        - Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере по­завчера с ней было все в порядке, - сказала бабушка.
        Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.
        - Она написала вам открытку? - спро­сила советница.
        - Нет, - сказала бабушка.
        - Кому же она написала открытку? - продолжала допытываться советница.
        - Она вообще не писала никакой открыт­ки, - сказала бабушка.
        - Что же вы тогда говорите? - советница покачала головой.
        Мама все еще сидела с закрытыми глаза­ми. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пе­пельницу и поставила ее на стол перед мамой.
        - Главное, она жива. Главное, она вер­нется, - сказала мама.
        Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.
        Бабушка кивнула.
        - Так что же с этой открыткой из Фло­ренции? - осведомилась советница.
        - Эрика все разузнала, - сказала бабуш­ка.
        - Как это так Эрика все разузнала? - спросила советница.
        - Потому что она... - начала было ба­бушка, но советница перебила ее.
        - Так, значит, она, - советница поглядела на меня с возмущением, - все время что-то знала и ничего не говорила!
        - Ничего она не знала все время, - гром­ко сказала бабушка. - Она все разузнала!
        - А почему же...
        - Пожалуйста, дай сказать бабушке, - попросила мама.
        Она так и сказала «бабушке». Не «старой Янде». И даже не «фрау Янде».
        Не знаю, заметила ли это бабушка и за­метила ли сама мама. Но советница опреде­ленно отметила слово «бабушка». Она ос­корбленно поджала губы. Весь ее вид го­ворил: «Теперь я не скажу больше ни слова».
        - Так вот, Эрика и один... Как его зо­вут? - спросила меня бабушка.
        -Али-баба его зовут, - сказала я.
        - Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.
        - Одна? - спросила мама. Она сказала это совсем тихо.
        - Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, - пояснила бабушка.
        Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело - разъезжать на машине с молодым человеком.
        - Автостопом? - спросила мама.
        Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.
        Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.
        - Нет, не автостопом. Этот молодой чело­век - ее друг, ее... - Бабушка минуту по­молчала, вздохнула, а потом продолжала: - Надо называть вещи своими именами. Ее возлюбленный.
        Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.
        Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.
        - Воз-люб-лен-ный, - пробормотала Татьяна, а потом повторила: - Воз-люб-лен-ный!
        Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.
        - Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, - зашипела советница.
        - Да она ведь этого еще не понимает, - сказала бабушка.
        Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой, сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:
        - Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!
        Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.
        - Не кури одну за другой, - сказала со­ветница.
        Мама положила сигарету на столик и ста­ла катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.
        - Ребенок простужен, - сказала советница. - У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.
        - Что же нам теперь делать? - спросила мама.
        - Ей надо переодеться во все сухое, - заявила советница.
        Я опять чихнула.
        - У нее мурашки, - сказала советница. Мама вздрогнула.
        - У кого? - спросила она. - У кого мурашки?
        Советница указала на меня.
        - Она простудилась!
        - Ах, у нее. - Мама не проявила боль­шого интереса к моим мурашкам.
        - Что значит «ах, у нее»! - возмутилась советница. - Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.
        - Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, - сказала бабушка.
        Я встала и пошла к двери.
        - И хорошенько вытри голову полотенцем! - крикнула советница мне вслед.
        Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.
        - Что они там делают? - спросил он ме­ня. Я пожала плечами.
        - Ильза вернется? - спросил он. Я опять пожала плечами.
        Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.
        - А твоя бабушка хорошая? - спросил он. - А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже хороший?
        Я опять зачихала и между чихами повторяла:
        - Да, да, да.
        Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.
        - Так можно заработать простуду головы, - утверждала она, - а от нее лезут волосы.
        - Она ведь может надеть шапку, - сказа­ла бабушка.
        Я спросила бабушку, куда собирается мама.
        - К хозяину пивной, - сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.
        - Это мы еще успеем, - сказала бабушка.
        Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:
        - Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.
        - Проводить тебя? - спросила советница.
        - Спасибо, нет, я лучше пойду одна, - ответила мама.
        - Это займет у нее полчаса, не меньше, - сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.
        Бабушка кивнула.
        - Не меньше, - пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она смахнула со стола крош­ки табака, сунула лежавшую на столе сига­рету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:
        - Вы мне можете все это объяснить?
        - Я могу себе это представить, - сказала бабушка, - понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.
        И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей. Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений, доброе отно­шение, может быть, слишком доброе, пони­мание, внимание. Она перечислила еще много чего - я не смогла все запомнить.
        Потом советница сказала, что, по ее мне­нию,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе, послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала - внутреннюю мораль. Затем она перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запом­нила, потому что ничего не могла себе пред­ставить, когда она произносила эти слова.
        Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повто­ряла все ее движения. А я все чихала и чиха­ла. А Оливер все стоял у дверей и спраши­вал, когда же вернется мама.
        - Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, - сказала советница, обращаясь к бабушке. - А как вы рассматриваете этот случай?
        Бабушка перестала тереть свой нос.
        - Послушайте, - громко сказала она, - это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. - Она указала на меня паль­цем, словно хотела проткнуть меня им насквозь. - Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вы­нести. Вот Ильза и не вынесла.
        - А чего, позвольте спросить, - с досто­инством сказала советница, - чего, собствен­но, не хватало нашей милой Ильзе, кроме хорошей порции побоев? Хорошей трепки время от времени?
        Бабушка покраснела. Я видела, что она просто взбешена. Она сделала глубокий вдох. И выложила все.
        - Вы говорите так, будто у вас никогда не было детей! Будто вы вообще с луны сва­лились! Во-первых, Ильза получала от своей матери трепку, и даже слишком часто. Что вы подразумеваете под порцией побоев, я не знаю. Может, это были не побои, а пощечины. Но пощечин было больше чем достаточно! А во всем остальном у нее была нехватка. Ей не хватало как раз того, что вы здесь так старательно перечисляли.
        Советница хотела перебить бабушку, но ей не удалось сказать ничего, кроме: «Но поз­вольте, позвольте...»
        - Дайте мне, пожалуйста, договорить! - перебила ее бабушка. - Если ребенок еже­дневно получает обед, это еще не значит, что мать о нем заботится. И если в квартире, где он живет, шесть или семь комнат, это еще не значит, что у него есть семья и на­стоящий дом. И если в жизнь его не вникают, это еще нельзя назвать добрым отношением! И если мать покупает машину для мытья посуды, это еще не значит, что у детей нет материальных затруднений.
        - Но позвольте... - выкрикнула совет­ница.
        - Нет, не позволю! - сказала бабушка. - Ваша невестка и моя невестка, она ведь даже не замечает, кто рядом с ней живет! Что это за дети! - Бабушка немного помолчала. - О, разумеется, номер обуви, и размер одеж­ды, и вес - все это она знает. Но больше она не знает ровно ничего!
        - Этого вы не можете утверждать, - возмущалась советница. - Это неправда!
        - Нет, я могу это утверждать! - не уни­малась бабушка. - Сперва она выходит за­муж, рожает детей, потому что это обычное дело, когда выходят замуж. А потом появля­ются трудности, она их не выдерживает, и тогда она разводится. Хотят этого дети или не хотят - кто их об этом спрашивает? И вот дети попадают к бабушке и живут у нее больше двух лет. В один прекрасный день она является и говорит, что снова выходит замуж. А дети? Дети должны теперь уйти от бабушки. Она их забирает! И опять не спра­шивает, хотят они того или не хотят. И тут они получают новенького папу. Хотят они того или не хотят, об этом опять же никто не спрашивает. Нет, они должны держать язык за зубами и быть послушными. Вот и все. - Бабушка волновалась все сильнее. - Ну вот, они и были очень послушными. Все время были послушными! Как они все это пережили и переработали в себе, что они при этом думали, об этом их никто не спрашивает. А раз никто не спрашивает, значит, никто и не знает, что с ними происходит!
        Теперь бабушка, как видно, исчерпала свой запас красноречия, и советнице удалось ее перебить.
        - Ну хорошо, - сказала она. - Развод, вто­рой брак и все такое прочее - это дело известное. Тут есть свои сложности с детьми.
        - Тут у детей свои сложности, - поправи­ла бабушка.
        - Так вот, действительно, у детей свои сложности, - продолжала советница. - Но это еще не причина убегать на край света с братом какого-то трактирщика.
        - Во всяком случае, это лучше, чем по­кончить с собой. Как вы считаете? - сказала бабушка.
        Советница поглядела на нее с испугом.
        - Ну, об этом никто не говорит!
        - Нет, - сказала бабушка. - Об этом во­обще не говорят. О таких вещах говорить не принято.
        - Вы переворачиваете мои слова!
        Советница снова обиженно поджала губы.
        - Я и не думала переворачивать ваши слова, - сказала бабушка, - я только хотела вам объяснить, что...
        - Что вы хотели мне объяснить?
        - Что Ильза искала кого-нибудь, кто бы ее любил, кто бы к ней хорошо относился, интересовался ею, понимаете - кто любил бы ее.
        - Ну, тогда она нашла как раз подходя­щего, - выкрикнула советница.
        - Нет, она не нашла подходящего, - громко сказала бабушка. - Она и не могла его найти. В четырнадцать лет вообще трудно выбрать правильный путь. Да и как она мог­ла знать, кто настоящий. Был с ней кто-нибудь рядом, кого она могла бы спро­сить?
        Я чихнула, а советница промолчала. Я чихала не переставая.
        - У нее жар, - сказала советница.
        - Температура немного повышена, - ска­зала бабушка, пощупав мой лоб.
        Потом бабушка и советница стали вместе искать градусник.
        По-моему, они были даже рады, что могут поговорить о чем-то другом - не об Ильзе. Они нашли градусник и сунули его мне под мышку. Когда бабушка расстегивала мне ворот, у меня опять вся кожа сделалась в мурашках.
        Бабушка ошиблась. Температура у меня была не «немного повышена», а больше трид­цати девяти. Обе они сказали, чтобы я ложи­лась в постель. Я не хотела, но, когда совет­ница и бабушка выступают заодно, тут уж сопротивление бесполезно.
        - Я подожду, пока вернется мама, - протестовала я.
        Ты можешь ждать маму и в посте­ли, - сказали бабушка с советницей в один голос.
        Они потащили меня в комнату и помогли мне раздеться. Советница снимала колготки с одной ноги, а бабушка с другой. Тут мне стало ясно, почему Татьяна всегда так ревет, когда ее раздевают и одевают.
        Бабушка осталась со мной в комнате. Советница пошла на кухню готовить обед. Бабушка села ко мне на кровать и сказала:
        - Мама наверняка скоро придет.
        Мамы уже час как не было.
        Я все чихала да еще и кашлять начала. Глаза у меня болели - прямо горели.
        Советница принесла мне чашку препротив­ного чаю. Я не хотела его пить. Я сказала бабушке, чтобы она сама заварила мне чай. У нее получается гораздо вкуснее. Бабушка попробовала чай и сказала, что я дуреха. Этот чай, по ее мнению, был на вкус точно такой же, как и у нее. Если мне не нравится этот чай, значит, я вообще с предубежде­нием отношусь ко всему, что исходит от советницы.
        - Потому что она просто ужасная, - сказала я тихо.
        - По чаю этого незаметно, - сказала ба­бушка тоже шепотом.
        Потом вернулась мама, и вместе с ней пришел Курт. Мама позвонила из трактира Курту в редакцию, и он приехал прямо туда. Мама с трактирщиком вообще, как видно, много куда звонили по телефону, потому что мама все рассказывала бабушке и совет­нице про разные телефонные звонки.
        - Потом мы позвонили другу этого Эрвина в Венецию, и он дал нам номер телефона того человека во Флоренции.
        И еще:
        - Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только тогда узнали все точно.
        И еще:
        - Тут нам сказали, что этого Эрвина яко­бы нет сейчас в номере, но трактирщик про­сил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат, как только его найдут, сразу ему позвонит!
        И еще:
        - Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!
        - Ну и что? Говорили вы с Ильзой? - спросила бабушка.
        - Она не захотела с нами разговари­вать, - сказал Курт.
        - Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? - спросила советница.
        - Не очень-то много он сказал! - зло усмехнулся Курт. - Сказал то, что они всег­да говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления, что ей нет еще даже шест­надцати, и думал, что родители ей разреши­ли. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила множество самых не­вероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Напри­мер, даже что она якобы уже почти абиту­риентка.
        - Нет, уж этого она наверняка не гово­рила, - резко сказала мама, - такое она ни­как не могла сказать!
        - Почему не могла? - Бабушка опять уже терла свою переносицу.
        - Ну для чего бы она ему это сказала?
        - Чтобы он ее любил, - сказала бабуш­ка, - чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, на­столько глуп, чтобы связываться с четыр­надцатилетней? Да еще с такой четырнад­цатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что та­кому, как он, это интересно? - Бабушка не­добро рассмеялась. - Он, скорее всего, ска­жет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только стар­ше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот!
        Тут бабушка заметила, что я тоже здесь - стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей посте­ли. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать - это лодка, а пол под ней - море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спори­ли о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее от­туда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабуш­ка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала:
        - Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает!
        Не понимаю, почему бабушка такое гово­рит?!
        У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дож­дя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница - а она ведь всегда против меня - и то так считала. Она возра­зила:
        - Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!
        Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем малень­кой. Что я якобы «всегда спасаюсь бо­лезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал.
        Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал полу­чить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю - правда ведь, он получит кошку?
        - Никогда ты ее не получишь. С гаран­тией, - сказала я. - Ведь мама вообще против всяких животных!
        - Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?
        Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.
        - Ну скажи, может мама что-нибудь по­делать?
        - Может.
        - А вот и нет, а вот и нет! - крикнул он. - Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!
        - Оставь меня, пожалуйста, в покое с тво­им младенцем Христом, - сказала я.
        Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одея­лом, крича:
        - А все равно мне подарят черную кош­ку!
        - Спрашивай маму, - сказала я, - спра­шивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!
        Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабуш­ка тоже ушла. Только советница осталась.
        - Куда же это они ушли? - осведоми­лась я.
        - Твоя бабушка, - сказал Оливер, - ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.
        - А мама?
        - Она уехала с папой.
        - Куда?
        - Далеко-далеко. - Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.
        - Куда - далеко?
        Оливер пожал плечами.
        - Ну что они сказали, когда уезжали?
        - Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.
        - А еще что?
        - Чтобы Татьяна хорошо вела и слуша­лась бабушку.
        - Из тебя приходится все клещами тя­нуть! - крикнула я.
        Оливер сказал, что все я вру - ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.
        - Да скажешь ты мне, куда мама поеха­ла! - крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола.
        Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре.
        Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.
        - Они поехали за Ильзой, - сказала со­ветница.
        Я все не открывала глаза.
        - Они вернутся только завтра, - сказа­ла советница.
        Я повернулась к стене.
        - Осторожнее, не раздави термометр! - сказала советница.
        Я снова повернулась на спину.
        - До завтра уж придется нам как-то ла­дить друг с другом, - сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у ме­ня из-под мышки градусник. - Ну вот, - пробормотала она, - тридцать восемь и четы­ре. Уже немного снизилась. - Я не шевели­лась. - У тебя горло болит? А голова?
        Я не шевелилась.
        - Бабушка, она спит, - сказал Оливер.
        - Ничего она не спит, - сказала советни­ца. А потом сказала: - Пошли, Оливер!
        Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати - розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привез­ли сюда. Я знаю, что она меня любит гораз­до меньше, чем я ее. Она скажет, что я вме­шалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня раз­любит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.
        Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось.
        Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но по­том опять просыпалась. Один раз меня раз­будил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а ве­чером пришла советница с рисовым пудин­гом и стаканом яблочного соку. Она поста­вила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.
        - Ешь, - сказала она, - а то пудинг осты­нет. Тебе очень нужна горячая пища.
        Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.
        - Может, какао запивать будешь?
        Я покачала головой.
        - Надо сказать, - начала советница, вы­тирая пыль с тумбочки, - что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!
        - Не будет она благодарна.
        Собственно, я совсем не собиралась обсуж­дать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.
        - Нет, она должна быть тебе благодар­на, - сказала советница, - без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.
        Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спо­койнее.
        Советница взяла у меня пустую тарелку.
        - Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, - сказала советница, - она, возмож­но, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.
        - Она скажет, что я ей все испортила, - сказала я. - Что я ее продала.
        - Если она посмеет так сказать, - ответи­ла советница, поправляя мое одеяло, - зна­чит, она еще глупее и бесхарактерней, чем я думала. - Я хотела возразить ей, но совет­ница не дала мне раскрыть рта. - Но она так не скажет. Она вообще будет помалкивать и делать выводы из этого урока. - Я выразила сомнение, но советница продолжала: - Бу­дем надеяться, она станет разумнее. Никог­да нельзя терять надежды.
        Но слова советницы прозвучали так, как будто она уже давным-давно потеряла вся­кую надежду. Как будто у нее вообще ни­когда не было никаких надежд. Во всяком случае, в отношении Ильзы. Мне хотелось защитить мою сестру. Но мне ничего не при­ходило в голову. Поэтому я сказала:
        - Я люблю Ильзу.
        - Это естественно, что сестры любят друг друга, - сказала советница. Она поставила пустой стакан на тарелку и, с достоинством кивнув мне, вышла из комнаты.
        Я повернулась к стене и стала разгляды­вать грязно-серое пятно на розовом фоне, размышляя о том, когда могут вернуться мама и Курт с Ильзой. Я знаю, что до гра­ницы с Италией ехать не меньше пяти ча­сов. А сколько оттуда до Флоренции - я не знаю. Во всяком случае, они вернутся не раньше, чем завтра в полдень. Советница - я слышала, как она говорила об этом с Оли­вером, - считает даже, что мама вернется только завтра к вечеру, а может, и послезавт­ра.
        - И то лишь в том случае, если все пой­дет гладко, - сказала она Оливеру.
        Вот и полдень. Температура у меня упала, только чуть-чуть повышена. И чихать я не чихаю. Я сижу в кровати и читаю де­тектив.
        Вчера поздно вечером Курт, мама и Ильза вернулись домой. Ильза лежит в своей посте­ли. Она спит. Когда я смотрю на нее, я вижу пальцы ее ног. Они высунулись из-под одея­ла. У нее педикюр фиолетового цвета. А мо­жет быть, Ильза вовсе и не спит. Может, она притворяется.
        Мама и Курт пошли в полицию. Они обя­заны сообщить о возвращении Ильзы. Оба они очень нервничали, когда собирались туда идти. Мама - я отчетливо это слыша­ла - сказала Курту, что она боится - ведь настоящий разворот событий начнется только сейчас. Курт в ответ вздохнул.
        - «Добрый день, господин комиссар, - сказал он, - дочь вернулась. Разорвите, пожалуйста, наше заявление и закройте дело!» Нет, это не пройдет! Этого им недостаточно! Будет процесс, сказал он. Молодой чело­век в белом замшевом пальто попадет на скамью подсудимых, поскольку Ильза несовершеннолетняя. И все это будет крайне неприятно. Мама стала причитать, что она бы убила этого типа. Сперва он привязывает­ся к ее дочери, а потом вообще пытается улизнуть. «Подонок!» - кричала она. Дело в том, что этот тип в самом деле хотел улизнуть. После того как трактирщик позвонил ему и он узнал, что Ильза еще такая малень­кая и что она ему все наврала, он довез ее до границы и оставил там одну в ресторане. Очевидно, он не хотел встречаться с Куртом и с мамой.
        Прежде чем пойти в полицию, мама и Курт говорили еще про то, отправлять ли Ильзу в приют для трудновоспитуемых. Курт был против. А мама - за. Курт обвинял маму, что она просто хочет уйти от ответственности. А мама утверждала, что она тут вообще не име­ет права решать, потому что опекун Ильзы - папа. Он и должен это решать. Тут Курт зло рассмеялся и сказал, что это просто анекдот - человек, который меньше всех озабочен судьбою Ильзы, которому нет до нее вооб­ще никакого дела, - он ее опекун! Мама от­ветила, что это не ее вина, тут виноват закон.
        Пальцы с фиолетовыми ногтями зашеве­лились. Я тихонько позвала:
        - Ильза!
        Но она не двигалась.
        Наверно, она все-таки спит, наверно, она устала. Сегодня ночью она говорила со мной очень долго, до рассвета. Она хотела мне все объяснить. Брат трактирщика, объясняла она, - это кузен Амрай, и она уже правда вместе с Амрай ехала в Лондон, но по дороге они потеряли билеты, и потому Амрай позво­нила своему кузену. И тогда кузен за ними заехал. И он подыскал им даже гораздо лучшее место, чем место воспитательницы двоих детей в какой-то английской семье. В Риме. У одного графа. Во дворце. Его жена художник-модельер.
        Я сделала вид, что всему этому верю. Тогда Ильза стала рассказывать дальше. Во Флоренции она познакомилась с одним человеком, он кинорежиссер, снимает фильмы. И он был просто в восторге от нее и от Амрай. Вот скоро он приедет в Вену и тут же начнет пробные съемки. Если пробные съемки будут удачные, она получит главную роль в фильме, а Амрай - небольшую роль в эпизоде.
        Я и в ответ на это одобрительно кив­нула.
        И даже дала честное слово, что никому ничего не буду рассказывать.
        Начало уже светать. И только тогда Ильза перестала рассказывать свои истории про «директора цирка».
        - Ну а теперь ты останешься тут? - спро­сила я. - Теперь ты ведь больше не убежишь, правда?
        Она села на кровати и сказала:
        - Сейчас пока нет. Но когда мы начнем снимать фильм, меня ничто - ничто! - боль­ше здесь не удержит. Тогда я уеду - на­всегда!
        Если бы только я знала, что мне делать.
        Теперь фиолетовые ногти исчезли под одеялом.
        Я боюсь. Не только за Ильзу. Я боюсь за всех нас.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к