Пятая четверть Геннадий Павлович Михасенко
        В повести «Пятая четверть» автор рассказывает о неугомонном, беспокойном, весёлом племени советских школьников.
        Геннадий Павлович Михасенко
        Пятая четверть
        Ребята летели над тайгой. Их самодельный вертолет плыл боком, и они не могли его выправить, потому что хвостового винта не было. Был лишь центральный, а в Кабине — штурвал скорости и ручной двигатель.
        - Река, — сказал Гошка, смотревший в окно.
        - Опять! — вздохнул Антон.
        Он сидел на маленькой скамеечке возле двигателя и вращал его одной рукой.
        - Да, уже четвертая сегодня, — заметил и Гошка. — Но эта маленькая. Раз чихнуть. Метров сто… Держи обороты… Мы уже над водой. Даю полный, — Гошка до отказа повернул штурвал, в носу вертолета стукнуло, и машина прибавила ходу.
        - Давай на том берегу пообедаем, — устало сказал Антон.
        - Хоп! Через полчаса обещаю уху.
        Антон и второй рукой налег на рычаг. Сваренный встык из двух стержней полуметровый рычаг подозрительно выгнулся.
        - Середина, — сказал Гошка. — На посадку!
        - Есть! — ответил Антон.
        В этот момент в редукторе что-то протрещало, и Антон почувствовал, как привычная тяжесть вращения уходит из рук. Потеряв опору, он свалился со скамеечки.
        Вертолет качнулся и полетел вниз.
        Мгновенно поняв, что произошла катастрофа, Гошка высадил кулаком дверцу и с криком «Прыгай!» ринулся через Антона вниз головой.
        Антон же остался, как будто все его мышцы разом отключились. Он слышал, как шебуршало и похрустывало в редукторе, ощущал падение вертолета, замедленное обратным вращением винта, но не мог шевельнуться.
        Вдруг поняв, что сейчас разобьется, Антон судорожно ухватился за порог и попробовал подтянуться, но сил хватило лишь на то, чтобы свесить голову.
        Внизу шумно взметнулся фонтан брызг. Это Гошка врезался в воду…
        Глава первая, в которой Антон заражается великой мыслью
        Антон ехал с катка в старом трехвагонном трамвае, костлявом, громыхающем, с двумя лавками вдоль окон да болтающимися на ремнях ручками-стременами. Он стоял на подножке, тихонько насвистывая спиричуэл «Когда святые идут в рай» и оглядывался изредка на дремавшую за тамбурной дверью кондукторшу, которая одновременно походила и на черепаху, с головой ушедшую в свой панцирь, и на кенгуру с кожаной сумкой на животе.
        Из уличных фонарей, как из диковинных душей, валил сильный и влажный снег. Казалось, что где-то тут, поблизости, есть даже большущий вентиль, который стоит лишь завернуть — и снегопад сразу прекратится. Он и начался сразу, вдруг превратив каток в новогоднюю маскарадную площадку. Какая-то девчонка в голубом костюме, скользившая перед Антоном, тормознула, удивленная, он налетел на нее и чуть не сбил. Девчонка не рассердилась и не обозвала его никак, а рассмеялась и унеслась, оставив его в радостном смущении. А надо льдом гремел и гремел джаз, выдавая «Святых», эту негритянскую духовную песню, с такими вывертами, какие, очевидно, и не снились верующим…
        На повороте Антон спрыгнул, придержав коньки на груди, перебежал дорогу, свернул в переулок и опять засвистел спиричуэл, поняв, что теперь этот мотив, знакомый ему и раньше, намертво завязался в нем узлом вот с этим снегопадом и с той голубой и, наверное, славной девчонкой. Много у Антона было таких «узлов», они соединяли клочки его жизни в одно целое, и он чувствовал, что это хорошо, и радовался, когда вдруг обнаруживал новый «узелок».
        Сняв шапку, он наловил в нее снежных хлопьев, нахлобучил ее обратно и замаршировал к дому с таким торжественным видом и такой белый от налипшего снега, словно он и был святым, идущим в рай. «Вот так домой и ввалюсь, как чучело!» — весело подумал Антон, но в подъезде отряхнулся и обил валенки о ступеньки, чувствуя, что его шутку недооценят — мать не обнаружит в ней ни ума, ни изобретательности. А без этого лучше не шутить.
        Зинаида Павловна, высокая и худощавая, с прямыми седыми волосами, зачесанными назад, открыв дверь, сразу нее строго заторопила:
        - Скорей, скорей, Антон!
        - Что, мам, гости?
        - Какие гости!.. Письмо от Лени.
        - А-а! — обрадовался Антон. Леонид был его старшим братом. Он в прошлом году закончил строительный институт и уехал на Братскую ГЭС. Редкие письма от него были событием в семье. — Опять, наверно, тайменя поймал, да?
        - Не знаю… Проходи скорей. Мы уже читаем.
        Отец сидел в кресле за журнальным столиком у торшера. Сквозь плотный синий колпак свет едва пробивался наружу, поэтому в гостиной было сумрачно.
        Антон хотел плюхнуться на диван, но пощупал штаны — мокрые, и сел на стул возле пианино.
        - Накатался? — спросил Николай Захарович, с близоруким прищуром глядя мимо сына и оглобельками снятых очков почесывая подбородок. — С приключениями?
        - Нет, но весело.
        - А Леня вот пишет, как они недавно с Томой катались на лыжах в лесу и наткнулись на гулкий, как барабан, сугроб. Прыгали они по нему, прыгали, стучали, а потом Тома как крикнула: «Это же берлога!» — и обоих словно ветром выдуло из леса, Вот это истинно покатались.
        - И что, правда, берлога? — насторожился Антон.
        - Кто ее знает, удрали. Да и тебя возьми, едва ли бы ты стал докапываться, а?.. Ну ладно, поехали дальше. Зина, ты слушаешь?
        - Да, да, Коля. Что там про «бревна нашего бунгало»…
        - Сейчас.
        - Везет же людям, — задумчиво проговорил Антон. — Берлоги находят, тайменей ловят…
        - Да, людям везет. — Николай Захарович надел очки, подался ближе к свету. — Где тут… Ага. «Бревна нашего бунгало трещат обычно по ночам, когда тепло выветривается начисто, а тут вдруг начали трещать с вечера, и как мы ни раскочегаривали печь, пальба продолжалась. Мороз, как под напором, лез внутрь».
        Антон промерз на катке, и сейчас, в тепле, напоминание о морозе дрожью прошло по плечам и спине. Он поежился и прошептал:
        - Мам, чайку бы полстаканчика, а? Покрепче.
        - Скоро ужин. — Зинаида Павловна стояла, прислонившись к косяку двери в прихожую и сложив руки на груди.
        Антон пощупал горло, словно так, для себя, однако зная, что это подействует на мать лучше всяких слов. И в самом деле, она тут же ушла на кухню. Антон улыбнулся — уж он-то научился прошибать материнскую строгость.
        - «Поняв, что в честной схватке с ним не справиться, я решил схитрить — приподнять кровать над полом, ближе к потолку, там, должно быть, теплее, — читал отец. Когда встречалось неразборчиво написанное слово, он прямо подныривал под колпак торшера. — Затащили в избу четыре высоких чурбака и подвели их под ножки кровати. Некому было смеяться, посмейтесь хоть вы. Тем более что теплее-то не стало».
        - Что делается! — проговорила Зинаида Павловна, появляясь с чаем. — И думают, что это смешно.
        - А разве не смешно — кровать к потолку? — заметил Антон. — Это же надо было придумать, а не тяп-ляп… Спасибо, мам. A-а, здорово! Пусть больше горячего чая пьют, чтоб не замерзнуть. А вообще-то и мне надо попробовать поднять кровать. Четыре стула — и все. У нас даже восемь стульев наберется, для двух этажей.
        - М-да, — сказал Николай Захарович в задумчивости, затем обернулся к Антону. — А твои морозы, голубчик, впереди!
        - А если я не инженером стану, а музыкантом?
        - Ну что ж, не одни морозы, так другие, если шире смотреть. Итак, «…теплее-то не стало. Нашел я себе еще одно занятие — возить воду. С ведрами нужно ходить раз пять-шесть, а тут — одним махом. Особенно занятно тянуть кадушку в метель, да еще когда ветер в лицо. Водовозка вообще-то ездит, но мудрено ее захватить. Да и не всегда она сквозь сугробы к нам пробьется. А тут на санках да в охотку — милое дело. То, что у Перова ребятишки проделывают втроем с помощью дворника, или кто он там, я проделываю один».
        - А почему ему жена не помогает? — спросил Антон.
        - Видимо, в разных сменах работают, — пояснил Николай Захарович. — На стройке это обычная штука. Так… Ага. «Остальное все по-прежнему. По-прежнему играю на баяне часа по два в день, злюсь, что поздно за него взялся. Хорошо, что Антон прямо с соской во рту к клавишам потянулся. Кстати, не мыслит ли он посетить нас летом? Посмотреть Братскую ГЭС, порыбачить, покататься на мотоцикле!.. Может быть, с друзьями. Всех примем и будем рады, ей-ей!»
        - Конечно, мыслю! Еще бы… Обязательно! — воскликнул Антон, вдруг удивившись, как это его самого не осенила такая великая идея раньше.
        - «А может, и вы, мои лысые и седые, нагрянете? — продолжал Николай Захарович. — У нас тут — у-у! — какие воздуха! Ручаюсь, пап, что твоя лысина мигом зарастет густо и красиво, а твои, мам, прямые волосы завьются!.. Целуем. Ваши Тома и Леня. Февраль. Братск». — Николай Захарович опустил письмо на столик и снял очки.
        - Все? — спросила Зинаида Павловна.
        - Все.
        - Едемте! — крикнул Антон, вскакивая со стула. — Едемте сразу втроем!
        - И никакой приписки? — опять спросила мать.
        - Никакой.
        - Что они нас за нос водят? — воскликнула она, вскидывая руки. — Я уже трижды просила написать, когда им точно обещают квартиру.
        Николай Захарович как-то виновато и устало развел руками.
        Мать взяла письмо, бегло просмотрела его и сказала:
        - Это значит, что им даже не обещают!.. Ленька — тряпка. Он всю жизнь будет маяться и прятаться за шуточки. Турист!
        - Ну, мам, ну чего ты ворчишь?.. Нет письма — ворчишь, придет — ворчишь. Раз Леня шутит, значит — нормально.
        - Полгода жить в сарае — это что, нормально?.. Воду возить в кадушке — нормально?.. А Тома как? Хиханьки да хаханьки одни! Нашелся перовский мальчишка!
        - А что это за перовский мальчишка? — спросил Антон.
        - Помнишь, недавно, кажется, в «Огоньке» была картина. — Отец откинулся на спинку кресла и стал сразу моложе — лысина исчезла. — Двое мальчишек и девчонка тянут бочку. «Тройка» называется.
        - Постойте-ка! — Антон поставил недопитый чай на стол и убежал в свою комнату.
        Он вроде бы все знал о брате: и что тот работает мастером на бетонном заводе и делает какие-то балки, плиты, колонны, и что купил мотоцикл, и что женился на студентке, которая работает оператором на их же заводе, и что поселились они во времянке — вроде бы все знал Антон, но чувствовал, что в жизни брата полно еще чего-то такого…
        «Это будет здорово — катануть в Братск!.. По радио вон только и слышно: Братск да Братск. Даже пацаны спрашивают, не прислал ли брат медвежью шкуру. А я и ухом не веду, растяпа!» — думал Антон, чувствуя, как эта идея все сильней и сильней забирает его, оттесняя все прочие задумки, сделанные на лето.
        Найдя журнал, он вырвал репродукцию картины и бегом вернулся в гостиную.
        - Вот! — воскликнул Антон.
        И положил лист на столик. Все стали рассматривать обледенелую бочку, накрытую рогожиной, которую задирал ветер, еле видимых за метелью ворон, облепленную снегом стену, с которой срывались белесые вихри, и ребячьи, измученные лица. Даже у собаки был жалкий вид.
        - М-да, — протянул Николай Захарович. — Вряд ли думал Перов, что его герои вдруг оживут почти через сто лет. И в связи с чем? В связи с Братской ГЭС.
        - Так мы едем летом? — спросил Антон. — Чего вы молчите?.. Мам, едем?
        - До лета нужно дожить, — ответила Зинаида Павловна.
        - То есть как дожить… А что с нами случится?
        Антона смутило это отмалчивание родителей. Он посмотрел на них и вдруг всем своим нутром понял — не отпустят… Полторы тысячи километров, огромная стройка — не отпустят! Не отпустили же в лыжный поход, когда узнали, что ночевать придется в лесу, в палатке. И как осенью не отпустили за грибами — лил дождь… «Надо срочно выманить обещание, пока они толком не задумались, — мелькнуло в голове. — А пообещав, они не отступятся, они такие!»
        - Мам, так как, еду я к Лене? — решительно спросил он.
        - Об этом еще рано говорить.
        - Да как же рано!.. Осталось каких-то полторы четверти!
        - Вот именно — полторы четверти. И тебе нужно их закончить, а нам — проверить твой табель, — сказала Зинаида Павловна, вздохнув, и Антон понял, что она думает о чем-то другом.
        - Табель у меня будет — во! Обещаю!.. А ты обещай, что я поеду, если табель будет — во… Обещаешь?
        - Помолчим пока об этом, сынок. У нас есть время подумать. А теперь давайте-ка ужинать. — И мать включила большой свет.
        - Пап! — Антон обернулся к отцу. — Ну чего тут думать?
        - Действительно, чего тут голову ломать? Сядь-ка лучше да сыграй что-нибудь этакое… под настроение.
        - Я сыграю все, что угодно, только давайте договоримся.
        - Не торгуйся, не будь купцом, ты же музыкант, как ты говоришь… Давай что-нибудь из «Времен года», а договоримся потом.
        - Знаю я ваше «потом» — не пустите, — сказал Антон, в последней надежде глядя на отца и мать — не добавят ли они чего определенно-утешительного.
        Но родители молчали.
        Антон сел и раскрыл пианино, На миг задержав расслабленные кисти над клавишами, он с силой бросил их и бунтарски заиграл спиричуэл «Когда святые идут в рай», моментально вспомнив девчонку в голубом и снегопад, который, может быть, все еще продолжается.
        - Нет, нет, отставить! — крикнул Николай Захарович. — Отставить эти коленца! Ты вот что сыграй, — и отец протянул Антону картину. — Вот по этим «нотам»… Что-нибудь попечальней. Да ведь, Зина?
        Беря «Тройку», Антон чуть было снова не заговорил о поездке, но почувствовал, что лучше в самом деле сыграть что-нибудь попечальнее, пусть родители взгрустнут, а там, глядишь, и подобреют.
        Антон поставил картину на пюпитр и, несколько секунд подумав, заиграл «Осеннюю песню». Он смотрел на ребячьи лица, и ему казалось, что это о них рассказывают эти печальные звуки. «У Лени, конечно, не такая физиономия, когда он тащит кадушку, нет. Пусть даже ветер навстречу — не такая!.. И не хотят меня отпустить! Пусть за полторы тысячи километров, пусть в неизвестность! Я все равно поеду!»
        Глава вторая, в которой Антон превращается в дядю и покидает отчий дом
        После раздачи табелей Антон летел домой сломя голову.
        Не столько по себе, сколько со слов друзей он знал, что родители, когда к ним подкатывались с какой-либо просьбой, не прочь иногда поторговаться: мол, хорошо, мы это сделаем, но и ты… Ответной платой чаще всего является табель, без двоек или без троек — по договоренности. К беде Антона, эта валюта не обращалась в их семье — он всегда толково учился. Поэтому-то Антон понимал, что отпустят его в Братск или нет, менее всего зависит от табеля.
        Была суббота. Зинаида Павловна, только что придя с работы, готовила еду. Антон пробежал прямо на кухню.
        - Мам, смотри!.. Ну, бери, бери!
        - У меня руки в муке.
        - Да бери!
        Зинаида Павловна взяла листок за самый кончик и под торжествующим взглядом сына посмотрела отметки. Только одна четверка — по русскому языку.
        Ну, поздравляю! — И она поцеловала его в щеку.
        - Так когда я еду в Братск?.. Завтра же! Завтра же меня тут не будет! Вы обещали! — Антон махал табелем.
        - Не шуми… Мы обещали только подумать. И мы подумали. Сейчас придет папа и выяснится, когда вы едете. Сегодня ему должны точно сказать об отпуске: завтра, послезавтра или через неделю.
        - Ого, через неделю! — воскликнул Антон. — Я и так ползимы ждал… А если ему совсем не дадут отпуск?
        Мать пожала плечами, ответила:
        - Значит, ты невезучий.
        - Значит, я могу вообще не поехать? — начинал злиться Антон.
        - Не паникуй преждевременно.
        - Интересно! — Антон резко повернулся и вышел из кухни.
        Он бродил по всем трем комнатам, передвигал стулья, включал свет, открывал пианино, брал несколько аккордов и опять закрывал его, рассматривал «Тройку», которую прикнопил у себя над столом, наконец, взял с полки книжку, раскрыл наугад и уставился на рисунок — несколько окружностей, одна в другой. «Орбиты Юноны и Паллады», — прочитал он бездумно и уже далее совершенно не знал, что делать.
        В прихожей раздался звонок.
        - Папа! — крикнул Антон, бросившись открывать. — Ну что, пап, едем? Когда? Завтра? — накинулся он на отца, жадно заглядывая ему в глаза, однако за блеском очков глаз не было видно, но улыбка, улыбка сказала все. — Ура-а! — закричал Антон. — Мы едем!.. Мама, мы едем! Когда, пап?
        Отец все еще улыбался, но как-то уже слабее, точно с робостью.
        - Сколько четверок? — спросил Николай Захарович, высвобождая из кармана туго всунутую книгу.
        - Одна.
        - Молодец!.. Вот тебе в честь окончания шестого класса. Эдгар По. Держи.
        - Ну что, Коля? — выглянув из кухни, спросила Зинаида Павловна. — Все в порядке.
        - Не очень.
        - Как? — вырвалось у Антона, округлившего глаза. — Ты ведь сказал… — но тут же спохватился, отец ничего еще не говорил.
        Николай Захарович стащил пиджак, держа за воротник, опустил его до самого пола, ослабил галстук, снял очки и, превратившись вдруг в какого-то беззащитного, пояснил:
        - Можете меня казнить, но отпуск обещают только через месяц. И то — не точно… Вот так, — добавил он, чтобы прервать наступившую неприятную тишину.
        - Ты там все аргументы привел? — спросила Зинаида Павловна.
        - Даже приврал, но…
        - Ну что ж, раз так, Антон, то еще успеешь в лагерь съездить на первый сезон.
        - В лагерь? — Антон круто повернулся к матери и даже чуть присел, как для прыжка. — Нет уж! Хватит с меня лагерей, барабанных палочек и мертвого часа! Я хочу живого часа!
        - В кого ты такой нервный? — Зинаида Васильевна до сих пор разговаривала, высунув только голову из-за кухонной двери, а тут вышла, держа на отлете запачканные мукой руки. — Давай рассудим как…
        - Я сбегу! — вдруг сказал Антон. Эта фраза выскочила сама, и Антон понял, что она уже давно сидела в нем, но лишь намеком, неясным ощущением. И он тревожно-радостно подтвердил: — Да-да, сбегу!
        - За полторы тысячи километров-то? Один? — не опешив и не вскрикнув пораженно, как ожидал Антон, а буднично спросила Зинаида Павловна.
        - Один!
        - И не страшно?
        - А чего страшного?.. Сесть в вагон и через двое суток выйти из него… Да больше страха в том, что я двадцать раз перебегаю улицу, пока добираюсь до школы. Страх!
        - Так, так, а дальше что? — спросила мать таким тоном, как будто все уже решено и осталось только утрясти кое-какие мелочи побега.
        За этим спокойствием матери Антон почувствовал такой непробиваемый забор для своих в общем-то несильных слов, что в отчаянии выкрикнул:
        - Да что вы меня держите?.. Тринадцать лет одно и то же: телевизор, пианино, книги, мороженое!.. Где-то люди метровых тайменей ловят, воду в бочках возят, медвежьи берлоги находят, а тут… — подступили слезы, и Антон замолчал и махнул рукой, поняв, что сдался и что теперь остается лишь надеяться на родительскую милость.
        - Ну полно, Антоша, — мягко сказала Зинаида Павловна. — Сегодня такой день: табель, пятерки, я вон хочу пирог состряпать, а мы… — И тут же прибавила: — Думаешь, сбегают без рассуждений, очертя голову?.. Раз — и сбежал? Нет, сынок, сбегают умно, чтобы добежать… Вот через месяц и бегите с отцом… Коля, скажи сыну мужское слово!
        - Я? — Николай Захарович встрепенулся, кашлянул и с таким видом водрузил на нос очки, с каким боец вкладывает автомат. — Что ж, я думаю, что надо отпустить Антона.
        - Отпустить?.. Что это — заговор? — воскликнула Зинаида Павловна, но тут в кухне что-то зашипело, она кинулась туда, проговорив: — Ну знаете, мои милые!..
        Антон посмотрел на отца, пытаясь улыбнуться. Тот приставил палец к губам: мол, спокойно. Но вид у отца был отнюдь не боевым, а жест — робким и почти шутливым. С этими ли ужимками идти наперерез строгой матери? Она сделает так, как подскажет ей разум, а там — хоть бастуй, хоть объявляй голодовку, хоть устраивай заговоры. Антон это знал и знал, какой «логический» гром обрушит сейчас мать на них. И он сжался, готовясь отразить эти громы.
        Опять брякнул звонок. Николай Захарович вышел и вернулся с какой-то бумажкой. Он развернул ее, прочитал и вдруг воскликнул:
        - Зина! Зина!
        - Что такое?
        - Телеграмма! Слушай. «Родился сын Александр целую бабушку дедушку дядю папа». — Николай Захарович сдернул очки, и Антон увидел у него слезы.
        Не уловив смысла прочитанного, Антон удивился этим слезам и уж совсем поразился, заметив, что и мать запястьем вытирает глаза, перечитывая телеграмму.
        - Поздравляю, дедушка, — прошептала мать, целуя отца, и на миг прижалась к его груди, оттопырив руки назад. — Я чувствовала — там что-то происходит, чувствовала… Ну, теперь все, слава богу… Родили!
        - Кого родили? — спросил, наконец, Антон.
        - Да что же ты, Антон! У Лени родился сын, — ответил Николай Захарович, надевая очки и снова беря телеграмму. — Сын. И ты превратился в дядю.
        - В дядю?
        - Конечно.
        - Тогда все, тогда я сегодня же еду в Братск! — воскликнул Антон. — Раз я дядя — вы мне не указ!.. Где мой рюкзак? — И он нарочито широким шагом, показывая, что его заявление совершенно серьезно, направился в свою комнату, держа, однако, голову вполоборота и с опаской прислушиваясь, что там, какие возгласы раздадутся позади. Он, как выстрела, боялся оклика.
        - В кладовке чемодан и твой рюкзак, — сказала Зинаида Павловна, и Антон в самом деле вздрогнул, как при выстреле.
        От пережитой внезапной радости, от непривычных слез мать, казалось, устала и с какой-то грустной покорностью смотрела на сына.
        - Ну, мам, я еду? — спросил он вдруг ослабшим голосом, уже чувствуя, что да, он едет.
        - Ой, боюсь, ой, не знаю! Но что делать, если и внук включился в заговор, — вздохнула Зинаида Павловна и тут же встряхнулась и добавила своим обычным энергичным голосом: — Надо поздравить их, отвезти гостинцы и подарки этим зеленым родителям… Александр Леонидович — подумать только!.. Антон, ты едешь завтра. Найди Ленино письмо с описанием дороги!..
        Ночью Антон ворочался, не в силах уснуть, думая о том, что завтра в его жизни открывается новая, пятая четверть, которая не значится ни в каком табеле, за которую не выставят никаких оценок, но которая между тем может оказаться важней и выше всех табелей и оценок.
        Глава третья, где Антон прибывает в …Индию
        Антон лежал на верхней полке и, уткнув острый подбородок в ямку слабо сжатого кулака, смотрел в окно, но ничего не видел, кроме размазанных цветастых мельканий. На него опять нахлынуло то щемящее настроение, которое, возникнув еще на перроне, при расставании с родителями, нет-нет да и пронизывало его своим током. Необычность его состояния объяснялась не тем, что он попал в круг чужих людей, в шаткий неуютный мир вагона со всякими неожиданностями по сторонам, нет, все это Антон уже испытывал. Странность была в том, что он оказался здесь один, один-одинешенек. Ничего в отдельности он не боялся: ни крушения поезда, ни попутчиков, ни того, что у него украдут чемоданчик или баульчик с едой — ничего, но в общем-то какая-то тревога витала над ним. Как если бы его, словно ракету, запустили с Земли к далекой планете, напичкали сполна различными программами, и вот он летит теперь, бедный, не видя ни Земли, ни той планеты, а впереди еще парсеки да парсеки, и кто знает, верен ли расчет, не хрустнет ли какой винтик в двигателе и не унесется ли космонавт куда-нибудь на задворки вселенной?..
        И сквозь всю смутную тревогу проступало опасение, что Леонид не встретит его. Бывает же так. Или телеграмма, отправленная с вокзала, затеряется, или почтальонша заболеет. Значит, самому придется разыскивать его. И Антон время от времени ощупывал в карманчике у ремня твердый квадратик вчетверо сложенного письма, где было все: и адрес, и номер автобуса, каким ехать с вокзала, и на какой пересаживаться, и где сходить. Читая Эдгара По, глазея в окно, Антон нет-нет да и задумывался.
        Спутники же, бородатый парень Матвей, работавший на ЛЭП, то есть на линии электропередач где-то под Братском и сейчас возвращавшийся из отпуска, и молодая женщина, Светлана Петровна, ехавшая к мужу в Якутию, не тормошили его попусту, точно понимая настроение Антона.
        От внезапного грохота Антон очнулся. В глазах замелькали сплетения мостовых решеток, а под вагоном разверзлась пропасть с матовой водной гладью на дне.
        Матвей в красной майке, врезавшейся в плечи, прервал какой-то рассказ, привстал и некоторое время смотрел вниз, прижавшись лбом к окну, потом сел, постучал казанками пальцев по стеклу и заметил:
        - Вот такой же мост сейчас в Братске разбирают — под затопление попал. Громадное будет море.
        Прогремели мостовые фермы, и тотчас за окном, заслоняя небо, вырос рыжий откос. Антон прищурился, как это у него всегда получалось, когда в голове рождалась дельная мысль, повернулся к Матвею, сидевшему внизу, и спросил:
        - А в самом Братске вы были?
        - Бывал. Правда, редко, набегами, когда вдруг тоска заберет смертельная. У нас ведь ни кино, ни, извините, девушек на трассе нет. Из развлекательного — одни газеты, которые еще Петр Первый печатал. А что они, газеты? Грузимся на трехтонку, разнюхиваем, где вечер, — и туда.
        - А такую улицу знаете — Вторую Строительную?
        - Вторую?.. Наверно, после Первой. А ты что, пропасть боишься?
        Нет, но… Так. Вдруг не встретят.
        - Встретят, — уверил Матвей. — А нет — прикатывай к нам на ЛЭП. Дадим тебе монтажный пояс, робу — и лезь на мачту. Домой циркачом вернешься. Чарли Чаплином!.. Познакомим с косолапыми. Они у нас частые гости. Я вот раза три сталкивался. Последний раз — осенью… Прибыли к нам геодезисты, двое молодоженов. Он — с этим, как его… с теодолитом ходит, она — с рейкой. Возьми девчонка да и подверни ногу. Сергей, парень-то, — к бригадиру нашему: мол, помоги. А тут я на глаза попался: ступай, говорит, потаскай рейку. А рейка вот такая, раз в два выше меня. Бродим мы с Серегой по тайге — курорт… И вот установил он свою треногу в распадке, я на указанный бугорок потопал. Ставлю рейку и поворачиваюсь. Серега уже припал к трубе, согнулся и целится. А за ним медведь стоит!
        - Ой, — вскрикнула женщина, и Антон услышал, как всплеснулись ее ладони.
        Да он и сам чуть не ойкнул.
        - Да, стоит медведь… Я только рот разинул и не знаю, что делать. А Сергей рукой помахивает: мол, прямей держи рейку. Какое тут прямей! Я ее совсем опустил и давай ему знаки делать: мол, оглянись. Не понимает. Потом, видно со злости, выпрямился да и задел того друга — оглянулся. Оглянулся и сразу — нырь под теодолит. И сидит там. А медведь на задних лапах шагнул ближе, понюхал прибор, носом трубку повернул и давай нализывать. Что Серега исчез — он и внимания не обратил. Чую, дело плохо. Изгрызет инструмент или опрокинет и растопчет вместе с геодезистом. Поднял я рейку да с криком — вниз. Увидел он меня, этакую бородатую образину, рявкнул — и ходу, в бурелом. Вот как случается-то, а ты боишься в городе заблудиться, — задрав к Антону бороду и тряся ею, закончил Матвей.
        - Да нет, я ничего, — со смешком ответил Антон.
        Поезд петлял по косогорам осторожно, словно не доверял рельсам. То наплывал срез огромной выемки с бурыми прослойками вековых отложений, то вдруг раскрывалась глубокая лещина, полная сумрака и точно подгорелых деревьев, на которых, висело нечто похожее на сухую болотную тину — ну, прямо Кощеево царство, Не хватало только черепов, насаженных на вершины, да кружащих над ними черных воронов.
        На станции Вихоревка Матвей простился, а через несколько часов в коридоре послышалось: «Братск! Братск!
        Сходило много народу. Антона подхватило и по дощатому узкому перрончику понесло к маленькому вокзалу с названием «Братское Море». Затертый чемоданами и сумками, Антон тянул шею и прислушивался, не пробьется ли сквозь суматошный гвалт родной оклик: «Анто-он!» Но ничего нельзя было разобрать. Передние вдруг замешкались, зашумели громче. Поток сжался, замер на момент и хлынул вспять. Пассажиры полезли обратно в вагоны, кляня белый свет.
        «Что же это? А куда же мне? Где Леня?» — испуганно замелькало в голове Антона, и он застыл посреди перрончика, как порожистый камень, сопротивляясь течению. Его пихали, ругали, стукнули корзиной по лбу.
        - Все садитесь! — командовал человек в железнодорожной фуражке и с лейкопластырем на носу. — Все по местам! Следующая — Падунские Пороги. Там управление строительства, гостиница, черт, дьявол! Все там! А тут, кроме меня, жены да коровы, нет ни одной собаки!.. Что, что «почему»?.. Потому что через пять лет сюда море подкатит — вот почему назвали Братским Морем.
        Опомнившись, Антон кинулся к нему.
        - Дядя!.. Дяденька! А где бетонный завод?
        - Все назад! — надсаживался дежурный, тыча носовым платком под фуражку и отдуваясь. — Назад!.. Что, малый? Бетонный?.. На правом берегу, через остановку!.. Да не суйте мне билеты! Мало ли что там написано!.. А теперь нет такой станции — Братск, нету! Есть Братское Море, Падунские Пороги, Гидростроитель — все они Братские. А старый Братск затапливается. И линию перенесли. Это новая линия, черт бы вас побрал.
        Антон сунулся в ближайший вагон. Пассажиры, скованные вещами, застревали в проходе и в тамбуре, наконец людская плоть как-то раздалась, и Антона притиснуло к двери. Решив, что Леонид знает, конечно, о переносе линии и встретит его там, где надо, он несколько успокоился.
        Опять потянулась тайга, охраняемая телеграфными столбами, которые порой так сливались с лесом, что нельзя было разобрать, к столбам ли привинчены изоляторы или просто к деревьям. И хоть поезд продолжал кружить, но теперь каждый поворот сулил конец путешествию. И когда сквозь редеющие сосны замелькали первые дома, Антон так и прилип к стеклу — вот оно, начинается.
        Поселок ютился на пригорке. Наверху, образуя улику, высились аккуратные теремки с мезонинами, а ниже рассыпались домишки, сделанные тяпляписто, в некоторых по торчащим сквозь обшивку буферам угадывались вагончики. У самой линии, на лугу, возле большой круглой штукенции, свистели и приплясывали мальчишки. Из переулка вылетели две собаки и понеслись вдоль насыпи, распугивая коз и кур.
        Дома, дома, склады, свалка разбитых машин, угольные вороха, еще не задымленная кирпичная труба, приземистый корпус с проломами в стенах, сквозь которые виднелись котлы; башня с наклонной подпоркой, из башни вырывался фонтанчик пыли; ползали краны, как скелеты доисторических животных, — во все это Антон осматривался с огромным интересом: в этом мире жил Леонид.
        На станции Падунские Пороги вагон изрядно опустел.
        «Следующая моя!» — тревожно подумал Антон, когда поезд тронулся опять.
        Впереди засияла голубоватая пропасть и открылся мост — эстакада со знакомыми по фотокарточкам двухконсольными кранами наверху. Эти гигантские кресты, серебрившиеся в лучах еще высокого, но уже слабеющего вечернего солнца, держали, казалось, небо над Братском.
        В голову Антона вдруг ударил жар. Это был конец его космического полета — он, раскаляясь, как бы входил в плотные слои атмосферы загадочной планеты, жадно всматриваясь в ее очертания и еще не зная, где сядет и сколько витков перед этим сделает.
        Поезд направлялся внутрь эстакады, в самый сгусток металлических сплетений, куда и проникнуть-то было вроде немыслимо, ничего не придавив, но куда состав все же плавно вполз. Сразу стало сумрачно. И из этого сумрака, как из-под козырька, все виделось преувеличенно ярко: и Ангара, воронкой сходящаяся к плотине, и пенистая гряда Падунских Порогов с застрявшими и камнях бревнами, и зеленые катера островов, трусливо бросившие якоря перед бурунами, и дымящиеся развалины какого-то, видимо, недавно снесенного селения возле самого берега. А вокруг, выглядывая, как зрители в театре, из-за плеч друг друга, — холмы, холмы, холмы со светлыми полосками вырубок у подножий — они заранее подбирали хвойные подолы своих таежных одеяний, чтобы не замочить их в волнах готового родиться моря…
        Леонид не встретил.
        Когда перрон опустел, Антон перечитал письмо ещё раз и обратился к женщине с красной повязкой. Она сказала, что улицы Второй Строительной не знает, а вот бетонные заводы здесь. У автобуса Антон еще раз спросил про улицу. Рабочий, забрызганный известкой так, что его комбинезон закостенел, как панцирь, подумал и с треском пожал плечами. Тогда Антон решил податься на завод. Леня наверняка там, запурхался в своих делах, поэтому и не встретил. И, повеселев, Антон сел в автобус.
        Минут через двадцать он оказался неподалеку от громадных запыленных цилиндров и башен с наклонными подпорками — такую он видел там, на станции Падунские Пороги. Взяв в руки чемодан и поправив рюкзак, Антон двинулся напрямик — слишком велико было нетерпение, ведь брат был от него в каких-то двухстах метрах. Перебравшись через кучи мусора и бетонных отходов, обойдя несколько канав и ям, он очутился на узкой неровной дороге, вилявшей между конусами песка и щебня. Проползали с тяжелой развалкой самосвалы, над головой в галереях шумело, по лоткам что-то дробно сыпалось, всюду пылило — и нигде ни души. Антон прятал лицо в отворот пиджака, когда облако пыли обрушивалось на него после прохода машины, и шел дальше, понимая, что рано или поздно кто-нибудь встретится, может, сам Леонид.
        И вдруг перед ним из клубов пыли появился человек, он или с машины на ходу спрыгнул, или с песчаного конуса съехал, вывалившись из галереи. Человек этот начал отплевываться и отряхиваться.
        - Скажите, — кинулся к нему Антон, — а где мне мастера найти?
        - Я мастер, — не глянув на мальчишку, пальцами обеих рук взъерошивая волосы и выбивая из них пыль, ответил он.
        - Нет, мне мастер Зорин нужен.
        - С какой секции?
        - Не знаю.
        - Ну, здрасьте. Нас тут десятки мастеров. — Человек отряхнулся, наконец, провел напоследок рукавом по лицу и оказался молодым парнем. — Фу! Чтоб я еще туда полез!.. Так говоришь — Зорин?
        - Да. Знаете?.. Я его брат. За полторы тысячи километров приехал. Один.
        - Зорин… Зорин…
        - Ага. Он это… колонны и балки делает из бетона, — живо добавил Антон.
        - А, вон что! Тогда ты не туда попал. Тебе нужно на промплощадку, на левый берег.
        - Как?! Я ведь только что с левого! — испуганно воскликнул Антон, моментально решив, что ему вообще не найти брата, и тут же слабея до холодного пота. — Мне сказали, что здесь.
        - Значит, какой-то болван попался… У нас ни колонн, ни балок не делают. У нас — чистый бетон, для плотины. Понял?
        Позади гикнул сигнал. Они посторонились. Антону все вдруг стало безразлично: и эти машины, и пыль. Пусть его давит, пусть его засыпает… Он даже не спрятал лицо, а лишь чуть прикрыл глаза.
        - За сколько ты, говоришь, километров прикатил? За полторы тысячи? — спросил парень, встряхнувшись. — А звать как?
        - Антон.
        - Антон-горемыка. Подходяще. А ну-ка, пошли, авось расхлебаем кашу. — И он быстро зашагал по дороге.
        Антон заторопился следом, смахивая со лба грязь, облизывая губы и сплевывая черноту.
        Они зашли в деревянную будку, где сидела девушка в белом платке, повязанном бабочкой. Она, поглядывая в окно, что-то записывала. Парень придвинул телефон, позвонил куда-то, спросил, работает ли там мастер Зорин, и тут нее бросил трубку.
        - Работает… Люба, будет машина на промплощадку, посади вот этого брата, — сказал он девушке. Та кивнула, мельком глянув на них. Парень посидел с минуту, опустив голову, потом фыркнул, поднял высоко брови, дунул на них, выпятив губу, и встал. — Ну ладно. — И вышел, но тотчас крикнул, не успев захлопнуть дверь: — Антон!.. Скорей, вот твой самолет… Лезь. Высадишь у диспетчерской, — сказал он шоферу и махнул рукой.
        МАЗ ревел так, что заглушал не только все звуки, но и мысли. Что-то прыгало, разворачивалось перед глазами, даже от плотины осталось в голове мелькание, потому что ехали по какому-то темному коридору, где сбоку ритмично вспыхивал свет.
        Возникшие впереди кирпичная труба, корпус с проломами в стене, откуда выглядывали котлы, вороха угля показались Антону знакомыми. Он вздрогнул, и сразу МАЗ словно умерил свой рев. А вон и костлявые краны за клубами пара! Вон и башня с фонтанчиком пыли. Именно к ней повернул шофер и затормозил.
        - Все — сказал он. — Будь здоров. Диспетчерская напротив, красная.
        Возле диспетчерской стояло полдесятка самосвалов. Антон вошел и, не переводя дыхания, сказал женщине, сидевшей за стойкой:
        - Мне нужен мастер Зорин… Мне нужен мастер Зорин.
        - Что тебе, мальчик?
        - Мастер Зорин.
        - Напали сегодня на Зорина: то звонят, то приходят… Нет, мальчик, Зорина. Он дома. Он… ну, нет его. — Затрещал телефон. — Да… Сейчас пошлю… Говорю же: сейчас… Ну слушайте, слушайте — при вас прикажу. Пятьдесят четвертый под погрузку — на очистные! Слышали?.. Через полчаса.
        - А как мне туда добраться? — спросил Антон. — Адрес у меня есть, а вот как?..
        Женщина пристально глянула на Антона, на его рюкзак, на грязное лицо с красными глазами и вздохнула.
        - Тебе срочно Зорина?
        - Да. Я брат его. Я только что приехал.
        - Ах, брат! — Брови женщины хмуро сдвинулись. Звякнул телефон. Она подняла трубку и тут же опустила. — Брат, значит… А Леонид Николаевич это… нездоров.
        - Как нездоров? — испугался Антон.
        - Да вот так. Не то что нездоров, а в недомогании, — тихо сказала она и вдруг крикнула в сторону шоферов, которые хохотали у окна: — Червонец, ты хотел на обед ехать? Довезешь вот парнишку зоринского.
        - Есть!.. Пошли, малый!.. Жрать хочу, хоть баранку грызи! А там у Дуськи — окрошка!.. — Шофер приплюснул кепку, сел в кабину и изнутри открыл дверцу Антону, — Куда?
        - Вторая Строительная, шесть.
        - Попутно. Держись!
        Шофер круто вырулил. Машина вырвалась из окружения цехов и понеслась вдоль низины, мимо пустыря, уставленного высокими белыми колоннами, вокруг которых ничего не было, кроме бурьяна, словно колонны эти сами выросли.
        - Ты что, беглый? — спросил водитель. — Удрал?
        - Нет, я нормальный, отпустили. Я в гости.
        Самосвал летел так стремительно, что у Антона захватывало дух, особенно у поворотов, когда, казалось, и тормозить, и поворачивать уже поздно. Встречные машины только рявкали за стеклом и тут же пропадали.
        - Ну вы и поворачиваете!
        - Да уж хлебом не корми — дай повернуть… Если б не было поворотов, не было бы нашего брата, шоферни. Сидел бы тут какой-нибудь полудурок из трамвайного парка и похрапывал бы… Индия! — шофер кивнул на показавшиеся впереди строения. — Это мы так Индивидуальный поселок зовем. Попробуй выговори натощак ин-ди-ви-ду-аль-ный. Язык свихнешь. А тут — Индия, и все.
        Они въехали в поселок, миновали водонапорную башню, магазин. Шофер затормозил.
        - Все. Сворачивать не буду. Спешу. Время — деньги, как сказал Карл Маркс.
        Антон, уже вставший на подножку, сунул руку в карман и вытащил рубль.
        - Вот… Я не знаю, сколько надо, но у меня еще есть. — Он поставил чемоданчик на сиденье и полез в другой карман.
        - Ну-ка спрячь свой целковый. Ты не так понял Карла Маркса. Спрячь скорей, а то мой «Червонец» от стыда заглохнет. — Шофер подал Антону рюкзак и подмигнул. — Дуй вниз, ищи свой номер.
        Из-под колес брызнул гравий, и машина помчалась. На заднем борту сквозь серый налет проступал номер — 10 -10 — червонец.
        Глава четвертая, где Антон встречается с братом и с испанским языком
        «Да ведь Леня же нездоров!» — спохватился Антон и заторопился. Дорога была кочковатая, из засохшей грязи торчали консервные банки, щепки, пакля и даже какое-то тряпье.
        - Номер шесть, — прошептал Антон, останавливаясь возле высокого, острокрышего дома с мезонином. По остаткам лесов у стен, по некрашеным, закрытым ставням, по какой-то еще общей неряшливости угадывалось, что дом пока необитаем.
        Антон толкнул ворота и сразу увидел мотоцикл. Он стоял в глубине усадьбы, против бревенчатого сарая, узкого, с односкатной крышей и с маленьким окном. Сарай казался половиной дома, разрезанного по коньку. Поняв, что это и есть времянка, Антон прошел к ней и, замерев у ступеней, сложенных из коротких брусьев, прислушался. Тихо. Оглянувшись на запыленный мотоцикл, у которого блестела только крышка бензобака, на громадину дом, осажденный бочками с известью, кучами песка и кирпича, Антон поднялся по ступенькам и потянул дверь. Она легко и бесшумно открылась.
        - Кто тут есть?
        Комната, затопленная полумраком, молчала.
        Антон положил вещи на порог, вошел неуверенно и пригляделся. Прямо против дверей, у стены стояла кровать в белом покрывале, слева — темная кирпичная печь и стол, справа в углу — шифоньер, а у окошка еще один стол с приемником. Возле этого стола, на полу, укрывшись куцей фуфайчонкой и спрятав голову куда-то под скатерть, спал человек, поджав ноги в сапогах, сплошь обляпанных чем-то серым. Правая рука его, неловко заломленная и забинтованная, торчала вверх, как громадная свеча.
        - Лень, — прошептал Антон испуганно. — Леня!
        Человек не шелохнулся. Только от дыхания слегка поднималась и опадала фуфайка… «Да он ли это?.. И туда ли я попал?» — подумалось Антону. Он подошел и, присев, глянул в лицо спящему.
        И тут же радостно дернул за фуфайку. Леонид глубоко вздохнул, повел плечом, но не проснулся.
        - Леня! — Антон принялся трясти брата. — Да Ленька же!
        Тот перевалился на спину, открыл глаза, резко сел, придерживая забинтованную руку и промаргиваясь.
        - Сколько времени? Что-нибудь случилось?
        - Конечно, случилось! Я же приехал!
        Леонид некоторое время исподлобья разглядывал его.
        - Не узнаешь?
        - О небо! Ах ты, бродяга! — Леонид здоровой рукой опрокинул брата к себе на колени, грудью навалился на него и давай мять его и тискать, — Ах ты, Антонище! Ах, злодей!
        - Подожди, — отбиваясь и смеясь, выговорил Антон, — ты же больной.
        - Чушь! Я тебе сейчас покажу больного! — Намяв братишку как следует, Леонид приподнял его за плечо и поцеловал в щеку. — Значит, вырвался?
        - Вырвался. А чего ты меня не встретил? Телеграмму получил?
        - Нет.
        - Я так и знал.
        - Собственно, может быть, она в ящике лежит. Я, брат, тут последние дни как зачумленный, не до ящика. Тома в больнице, наряды закрывать срочно, кричат: «Давай колонны, а то голову оторвем». А тут вот еще, — Леонид кивнул на забинтованную кисть, — пальцы под пилу сунул.
        - Отрезало? — в ужасе спросил Антон.
        - Что ты! Чиркнуло по мякоти у самых ногтей. Токают, проклятые.
        - Ну-ка! — Антон тронул руку. Кровь просачивалась через повязку. — Ох ты!
        - Пустяк. Слушай, чего ты мне про стариков-то ничего не скажешь? Как мама?
        - Хорошо.
        - Все так же строга, да?.. А батя все потихоньку побаивается ее? — Глаза Леонида блестели в радостной лихорадке. — Это здорово, что ты примчался!.. Только чего мы с тобой, как дураки, на полу сидим? Ну-ка — оп! — Он рывком поднялся, включил свет, захлопнул дверь и передернул плечами. — Что-то прохладно.
        - Тебя знобит. У тебя жар.
        - Да брось ты! Слушай, давай-ка затопим печь да почаевничаем. Я ведь тут без Томы впроголодь.
        - Она еще там?
        - Там.
        - Долго. А знаешь, как мы телеграмму получили?
        - Стоп, Антон! Я жуть как хочу все знать, но давай разговоры на потом. Мне надо, чтоб все с толком, со смаком. А сейчас — пожрать бы!.. Хотя боюсь, что сусеки наши… — Леонид зашарил в столе. — Хотя вот сайра в масле, хлеб… прошлогодний… Нет, жуется! Можно редиски нарвать… Ах да, в куртке сосиски.
        - Да у нас же полно еды! — воскликнул Антон и кинулся к рюкзаку, начал выставлять на стол разноцветные банки.
        - У-у… Не все сразу, Антон. Так можно убить человека, не евшего с утра, — постанывал Леонид, перебирая банки и принюхиваясь к ним. — Черт знает что!.. Где чай? Очередная задача Советской власти — запалить печь и заварить атомный чай! Пошли колоть дрова.
        На дворе смеркалось. Где-то там, за лесами, за долами, солнце уже село, но поселок еще жил рассеянным светом, отраженным от белых круглых облаков, которые, как спутники, нарочно созданные для продления дня, преданно двигались над землей.
        Леонид скинул с поленницы, сложенной под навесом, несколько крупных поленьев, поставил одно на попа и жестом пригласил: коли. Топор скользнул боком, вырвался из рук и ударил Антона топорищем по ноге.
        - Эх ты, страна Лимония!.. Стоп, стоп! Хватит в доме и одного калеки, — проворчал Леонид и принялся рубить сам, левой рукой.
        Антон потащил беремя в избу.
        - Ну-ка вверни. Поярче. — Леонид подал большую лампочку. — Устроим торжественный прием заморскому гостю, представителю страны Лимонии.
        - Что это за страна? — усмехнулся Антон.
        - О-о, это знаменитая страна, где труд считается позором и за работу судят, где сто гудков, и все — на обед.
        При ярком свете комната стала приглядней. Заблестели свежевыстроганные дощечки книжной полки, висевшей против стола. Книги так стиснули белый бюст Льва Толстого, что старик повернулся бочком и даже будто нарочно бороду к плечу сдвинул, чтобы книгам дать больше места. Между кроватью и шифоньером на маленьком стульчике стоял в футляре баян. Над ним висел пюпитр, сделанный из проволоки. Бревна изжелта поблескивали, из пазов там и тут торчал и висел мох. Толстенная балка над головой, должно быть, торчала даже наружу, пронзая весь домишко, как вертел жареную утку.
        На притолоке Антон заметил плакатик, написанный от руки красными латинскими буквами.
        - Что это? — спросил он и тут же прочитал — «Vivid у ayudad a vivir!» Правильно?
        - Почти. Эр не надо на английский манер, ближе к русскому, раскатисто — эр-р!.. Это по-испански. «Живите и помогайте жить!»
        - По-испански?.. С чего бы вдруг?
        - Как это вдруг? Ты забыл, что Тома — на третьем курсе иняза, на испанском отделении?
        - А ты писал?.. Ты просто писал, что она студентка. А она, значит, испанка?! Здорово!
        - Вот так, братунчик. Между прочим, весьма красивый язык. — И Леонид, помахивая здоровой рукой, пропел:
        La sangre que en Cuba se derramo
        Nosotros no debemos la olvidar.[1 - Мы не должны забывать кровь,Пролитую на Кубе.]
        - Кубинский гимн, знаю, — с важностью сказал Антон, — У нас школьный хор его пел, по-русски, правда. А я подбрякивал. Ничего звучит. — Антон поднял голову и перечитал плакатик. — А почему два восклицательных знака, и передний — вверх ногами?
        - Так уж у них заведено. И с вопросительными так же.
        - Забавно… А ты что, тоже учишь?
        - Мимоходом. Само запоминается. Тома ведь день и ночь бубнит, чтоб не отстать от своих. Кстати, если хочешь ей понравиться, вызубри несколько фраз и вверни их к месту. И все — любовь обеспечена.
        Леонид рассмеялся, но тут же оборвал смех:
        - Как я рад, что ты приехал!.. А знаешь, ты изменился. В тебе появилось что-то такое, некая игра ума.
        - А думаешь, ты не изменился?.. Кстати, где твой пышный чуб?
        - Отчекрыжил! Лез в глаза, мешал работать. У нас тут все побоку, что мешает работать, все излишества! Ух, как я рад!
        Леонид мастерски набил топку дровами, они занялись от одной спички и загорели с яростью и гулом, раскаляя чугунную плиту с ее многочисленными кружками, похожими на миниатюрные солнечные миры с означенными орбитами планет.
        - А бог все-таки есть, — вдруг заметил Леонид. — Это он подослал тебя именно сегодня, когда я с рельсов сошел. Завтра же сядешь за руль мотоцикла. Даю два-три дня на освоение. Будешь возить меня, инвалида, на работу.
        Антон живо повернулся.
        - Правда?
        - Святая.
        - Ура-а! — Он кинулся к брату, обхватил его со спины за плечи и стал трясти. — А я все боялся: не даст, не даст мотика.
        - Считай, пофартило! Значит, решено?
        - Конечно! Еще бы! — кивнул Антон, думая, что вот она начинается, та новая жизнь, та пятая четверть, о которой он мечтал дома.
        - Только не хныкать. Учти, это тебе не на пианино играть.
        - Да я уже все знаю: завел, отжал сцепление…
        - Умывайся давай. Рукомойник за печкой.
        Антон скинул пиджак, засучил рукава рубахи и пошел за печку. Тазом у рукомойника служил большой, с полметра в диаметре, стеклянный рефлектор, а полочка для мыла и зубных щеток была сделана из проволоки, выгнутой в виде солнца с лучами.
        - Забавный дом, — сказал Антон, вытираясь и осматриваясь вокруг.
        - Погоди, он тебе еще сниться будет, когда уедешь.
        Братья сели ужинать.
        Впечатления последних часов так переполнили Антона, что он не чувствовал голода, ел безразлично и все обследовал взглядом жилье, находя все новые и новые детали. И даже тогда, когда ничего уже вроде не осталось, что бы ускользнуло от его внимания, Антон вдруг обнаружил еще два проволочных солнца: одно выглядывало из-за тарелок на посудной полке, а другое было вправлено в пюпитр и несло на своих белых лучах имя «Моцарт», написанное проволокой же без отрыва.
        А час спустя Зорины лежали на кровати, без света, и говорили, говорили.
        - А сбегать вы отсюда не собираетесь? — спросил неожиданно Антон.
        - Сбегать?
        - Это мамин вопрос, — пояснил Антон.
        - Так вот, скажи, голубчик, своей маме: не собираемся… — У Леонида была отцовская привычка в недовольстве называть людей «голубчиками» и «голубушками». — Сбегать!.. Лет через пять мама сама сюда прибежит!..
        Леонид вздохнул и приподнял руку.
        - Ноет? — спросил Антон. — Заживет.
        - Конечно, но как бы пальцы того… Баян жаль. Когда я спросил у хирурга, смогу ли играть, он поинтересовался, музыкант ли я. Узнав, что нет, ответил, что смогу… Музыкант не смог бы, а я…
        - Врет он. Растренируешься… Как у тебя, до Шопена дошел?
        - Что ты!.. «Сентиментальный вальс» — моя вершина. — Леонид зевнул и повернулся на правый бок. — Сейчас бы живой воды…
        - Лечь, а какие мне фразы выучить, чтобы понравиться Томе?
        - А ты хочешь понравиться?
        - Ну да.
        - Хорошо. Только потом, — снова зевая, ответил Леонид.
        - Хоть одну. Ну, например… «Здравствуйте».
        — Buenos dias!..
        — Buenos dias!.. Buenos dias!
        Антон лежал на спине. Вверху неясно светилась балка. Антон вдруг решил, что сейчас по улице промчится машина и фарами озарит комнату. Вспыхнет на потолке глазастая рама, поползет-поползет, потом как кинется на стену и исчезнет, и только слышно будет гудение уходящего автомобиля…
        Леонид тихо дернулся, засыпая. Забинтованная рука его рывочками опустилась на грудь Антона, но боль, наверное, сразу усилилась, и Леонид очнулся. Левой рукой обнял брата, подоткнул ему под бок одеяло, тяжело вздохнул и пробормотал:
        - Ну что, Лимония, запомнил?..
        Глава пятая, где Антон встречается с Гошкой-арматурщиком, который делится с ним тайной
        Проснулся Антон от чьего-то вопроса:
        - Вы еще спите?
        Антон сел. Перед кроватью стояла маленькая девочка. За ее коричневыми, загорелыми ушами торчали коричневые, тоже вроде загорелые бантики, отчего уши казались двухэтажными. Девочка держала на руках полосатую кошку.
        — Buenos dias! — неожиданно грубоватым и надтреснутым голосом сказала девочка.
        — Buenos dias! — выпалил Антон.
        — Como se Ilama Usted?[2 - Как вас зовут?]
        - А?
        — Como se Ilama Usted? — настойчивей и строже повторила незнакомка и даже чуть притопнула ногой. Кошка повернулась и тоже вопросительно посмотрела на Антона.
        Антон обалдело хлопал глазами.
        Вошел Леонид с ведром воды.
        - Ну, познакомились?.. Антон — мой единоутробный брат. Это у него спросонья такая испуганная физиономия, а вообще он симпатичный… Света — наша соседка, — представил он гостью. — Пять лет, незамужняя, первая Томина товарка и ученица. Знает больше десятка испанских фраз.
        - Ах, во-он оно что! — с улыбкой протянул Антон.
        - Мурка, это Антон, — шепнула Света кошке, которая вертела головой и, морща нос, к чему-то старательно принюхивалась. — А Тигру мы оставили за воротами.
        - А кто такая Тигра?
        - Собака. Она бегает по грядкам, — мы ее сюда не пускаем.
        - Понятно. Леня, как рука?
        - Вроде лучше. Подъем!.. Уже пол-одиннадцатого.
        Антон вскочил и живо натянул штаны.
        Дверь была распахнута настежь, и он сразу увидел и мотоцикл, на котором сейчас газанет, и забор, и крыши ниже расположенных домов, и закругление железнодорожной линии, уходящей в тайгу, и сопки, подернутые дымкой.
        - Света не верит, что кошка, которую она почти целует, совсем и не кошка, а заколдованная тетенька, — сказал Леонид, хлопоча у плитки.
        Девочка усмехнулась, припав к кошачьей голове щекой.
        - Конечно, — заметил Антон. — Это сразу видно. Вон у нее шерсть какая.
        - Какая? — Света на этот раз несколько озабоченно осмотрела кошку.
        - А хочешь, — прошептал Леонид, — я превращу ее обратно в тетеньку? Хочешь?
        - Так я же ее не удержу.
        - На пол поставишь.
        - Нет, не хочу, — веря и не веря, тревожно улыбаясь, ответила Света своим простуженно-взрослым голоском.
        «Ну и голос, — подумал Антон. — Не глядя, ей можно дать лет пятнадцать… Как наш Толька Дворянинов, — вспомнил он одноклассника. — Жуткий голосище, как из бочки — бу-бу!.. Учителям нравится, и они его, беднягу, чаще всех вызывают».
        На плитке зашипело, и сразу запахло вареными сосисками.
        - Умываться! — воскликнул Леонид.
        Над рукомойником была прикноплена бумажка с коряво написанными испанскими фразами. Умывшись, Антон вчитался в них.
        Muchas qracias (мучас грасиас) — большое спасибо
        Muy bien (муй бьен) — очень хорошо
        De nada (дэ нада) — не за что
        No se puede (но сэ пуэдэ) — нельзя
        Io te quiero (тэ кьеро) — я тебя люблю.
        — Muchas gracias! — воскликнул Антон, с улыбкой выходя из-за печки. — Все! Считай, что я уже выучил! Только зря «я тебя люблю» написал. Надо же ходовые фразы.
        - А это разве не ходовая?.. Самая ходовая! Да ведь, Света? — Леонид повернулся к девочке. — Внимание! Смотри — пустая рука?.. А теперь — оп! — Леонид махнул рукой, словно выхватывая что-то из воздуха, и раскрыл перед Светой ладонь. На ладони лежала сосиска.
        Взвизгнув от радости, девочка схватила ее и сунула в рот. А в другой конец с урчанием вцепилась Мурка.
        - Чш-ш, не подеритесь, — Леонид хотел было вмешаться, но Света вдруг принялась быстро-быстро кусать сосиску, дооткусывала почти до самой кошачьей морды и отпустила кошку, та спрыгнула на пол и пропала за порогом с остатком угощения. — Браво, браво!.. Ну, Светик, и ты ступай. Мы сейчас с дон Антонио чуть перехватим и тоже отчалим.
        Девочка ухватилась за большой ключ, висевший на шее на длинной красной тесемке, и вышла.
        - Лёнь, куда это мы отчалим?.. А мотоцикл? Мы же должны на мотоцикле…
        - Будем, но позднее.
        - A-а, к Томе, — догадался Антон.
        - И к Томе позднее… На завод. У меня не сдано три колонны. И потом надо публику успокоить, там ведь паника — мастер под пилу попал. Того и гляди сюда примчатся… Впрочем, ты можешь остаться дома — отдыхай, болтай со Светой по-испански. Чудная девчушка! Целыми днями одна. Родичи работают. И ничего — не унывает.
        Завтракая, Антон оглядывал бугристые стены с обвисшим мхом, проволочные солнца, половицы, которые рассохлись так, что на сантиметр поотходили друг от друга. Весь этот сумрачный даже при солнечном свете сарай с одним зарешеченным окошком был очень интересен, но не вязался ни с испанским языком, ни, главное, с Леней, и казалось, будто Леонид заскочил сюда просто так, ненадолго, что вот-вот он улыбнется и скажет: ну, мол, браток, хватит, поехали.
        - Ну, поехали, — сказал Леонид.
        Антон вздрогнул.
        До промплощадки Зорины добрались на попутной. Антон узнал и пустырь, уставленный одними колоннами, которые солнце и дожди так отбелили, что от них веяло чем-то лунным, мертвенным; узнал и красный домик диспетчерской, и бетонный завод, над которым, однако, уже не было видно фонтанчика цементной пыли. У поворота, где они сошли, их обдала густым гадким дымом машина с движком в кузове, откуда этот дым и клубился — целые облака голубоватой вони. Антон закашлял и локтем закрыл лицо.
        - Спокойно. Это мошкодавка. Мошку травит.
        Братья последовали мимо двух цехов, где временами что-то громыхало, слышались звонки, похожие на трамвайные, и вышли к широкой открытой площадке, над которой еще стлался рассеянный дым от мошкодавки. Серые штабеля железобетонных глыб, Ямы, откуда, колебля воздух, струился жар, краны, ползавшие над штабелями и над ямами, — все это Леонид обвел рукой я назвал полигоном, своим хозяйством.
        - Сейчас найдем колонны… Не удивляйся хаосу. Бетон — одно из грязнейших дел.
        Всюду беспорядочно стояли металлические формы, грудились серые ошметки, валялись лопаты, кувалды и какие-то змеевидные приспособления. В камерах и возле них возились бетонщики с сетками на лицах — против мошки: кто собирал мусор в бадейку, кто смазывал чем-то коричневым поддоны, кто сбивал с бортов наплавы бетона. Кран вырывал из опалубки что-то фигуристое.
        Зорины прошли за камеры. Здесь двое, старик в очках и паренек в кепке, вязали каркас — только кусачки мелькали.
        - Все, дядя Митя, хоп! Эта сторона довязана. Я отработал. Уже двенадцать часов, — сказал паренек, кусачки его, как живые, взметнулись вверх, сделали двойное сальто-мортале и шлепнулись в ладонь.
        - Я тебе дам «отработал»! — прикрикнул старик. — Отработал он. А кто целых полчаса где-то болтался?
        - Не полчаса, а минут пятнадцать.
        - Я тебе дам пятнадцать!.. Вяжи давай!
        - Воюем, как всегда? — весело обратился к ним Леонид. — Здравствуй, дядя Митя! Привет, Гоша! Не видели строповщика?
        - Ух ты, Николаич! Как рука-то? Целы пальцы? — протараторил старик, не переставая вязать.
        - Все цело… A-а, вон он. Степан! — окликнул Леонид парня, который сидел на подножке крана и что-то жевал. — Степан, покажи вот этому другу, — он похлопал Антона по плечу, — где лежат мои колонны.
        - Что, представитель какой? — тягуче спросил Степан и зевнул.
        - Брат. Хочу приобщить к железобетону… Иди, Антон, и жди меня там, а я в контору сбегаю.
        Гошкины руки, к движениям которых Антон с интересом присматривался, вдруг замерли, не кончив узла. Антон поднял глаза и встретил такой пристальный взгляд, что смутился и отвернулся.
        Над головой дзинькнул звонок — кран нес большой бетонный гриб, который он, очевидно, и вырывал на опалубки. Все посторонились. Степан свистнул.
        - Эй, представитель!.. Цепляйся!
        - Дуй, Антон. — Леонид подтолкнул брата.
        Антон, еще раз перехватив колючий Гошкин взгляд, догнал кран и заскочил на приступку к Степану. Гора ноздреватых блоков выросла перед глазами и заслонила полнеба. «Чуть-чуть старше меня, а уже работает, — подумал Антон про Гошку. — Наверное, после ремесленного… А ведь и я бы смог вот так… пальцами…»
        Вращаясь на крюке, гриб плыл над балками, над плитами, над арками, и все это лежало так и этак, торчало, кособочилось, громоздилось друг на друга, напоминая то лабиринт, то завал торосов.
        Степан ел бутерброд. На его худых щеках вырисовывались прожевываемые куски. Сунув в рот остаток, он выпрямился, перемахнул по-козлиному на штабель и, делая крановщице какие-то знаки, упрыгал в глубь склада, куда, как намагниченный, устремился и гриб.
        - Вон они, ваши колонны, — сказал Степан, когда Антон пробрался к нему. — За подножниками. — И указал на ворох таких же грибов, точно высыпанных сюда как попало из гигантской корзины. — Майна!.. — Подножник опустился, и Степан небрежно выбил ногами крюки из петель. — Вира!.. Все, шабаш — обед!
        Антон прошелся по колоннам, притопывая. Их было три штуки, массивных, длиной метров по десять, похожих на незаостренные мечи.
        Они покоились одна на другой, разделённые деревянными прокладками. Из колонн торчало по две пары толстых петель, как у коня в школьном спортзале.
        С тяжелым рыком к складу подкатил МАЗ. Шофер заглушил двигатель и улегся в кабине, выставив ноги в окно. Прежде Антон как-то не приглядывался к МАЗам и теперь в упор уставился на него.
        Короткий, тупой. Будь у него глаза, он глядел бы исподлобья. И если бы вдруг все машины превратились в собак, то МАЗ обязательно стал бы бульдогом.
        Всхрапнул Степан. Он улегся на плите, раздевшись по пояс. На его загорелой спине было выколото кладбище с буграми могилок и с крестами, меж которыми в обнимку с голой женщиной прохаживался черт.
        - Где колонны? — еще издали закричал Леонид. Он как в половодье, с льдины на льдину, куцыми прыжками пересек склад и очутился рядом, с молотком и зубилом в здоровой руке, — A-а, вот они. — Он бросил инструмент вниз и спустился сам. — Одну не приняли, пижоны. Вот она. Закладных не видно, — проговорил он, осматривая колонны. — Очередная задача Советской власти — отбить закладушки. Понял?
        - Нет.
        - Ну, где же Лимония поймет! — И Леонид пояснил, что закладные части, или просто закладушки, — это металлические пластины, которые вставляются в изделие при бетонировании. Они выходят на поверхность бетона или даже торчат из него, и к ним потом приваривают панели, лестницы, ригели — все, что хочешь. В этой колонне бетон затянул их, и его нужно сбить. — По-моему, это легче, чем колоть дрова, а?.. Держи рулетку… Хотя бы без одной из этих закладушек колонна уже не колонна, а первобытное бревно. — Леонид пригрузил кольцо рулетки куском бетона и двинулся вдоль колонны, ставя на ней крестики красным карандашом. — Вот и все. Шесть тут и шесть там. С богом! Где крест — лупи, пока железка не блеснет. А меня директор вызывает. Будет нагоняй!
        - За колонны?
        - И за колонны, и за руку, и за… словом, есть грехи.
        Леонид неловко вскарабкался на штабель, прыгнул и исчез.
        Пахнуло гадким дымом — опять прошла мошкодавка. Ну и названьице же!
        Антон поднял инструменты, сделанные из обрубков толстых, рубчатых стержней, наставил зубило на крестик и ударил. Зубило отпрыгнуло и чуть не вырвалось из рук. На ладонях от рубцов отпечатались мазутные полоски елочкой, как от протекторов колеса. Перехватив зубило удобнее, Антон опять нацелился на крестик, по тут за спиной зашуршало и из-за блоков выбрался Гошка, улыбаясь и прямо глядя своими черными, пронзительными глазами.
        - Привет, — сказал он.
        - Привет, — растерянно и с некоторым запозданием ответил Антон.
        - Уф, запарил старик, — вольно вздохнув, сказал Гошка, сбивая кепку на затылок и тут же вновь надвигая ее на лоб. — Сперва ему хомуты принеси, потом проволоку, потом накажи, чтобы заготовку нарезали. Тикать пришлось.
        - Он что, твой начальник? — спросил Антон.
        - Кто? Дядя Митя-то?.. Куда ему с грыжей в начальники! Такой же, как я, работяга. Только я работаю четыре часа, а он — семь. Я ведь малолетка. А его злость берет, вот и понужает. Но на мне далеко не уедешь… Ты что, правда, брат Леонида Николаевича?
        - Правда.
        - А откуда ты взялся?
        - В гости приехал.
        - Ага… Ты вот что, как тебя… Антон, да? Вот что, Антон. Ты должен мне помочь. — И Гошка в упор глянул на Антона. — Не сам ты, а через Леонида Николаевича.
        - Пожалуйста. — И Антон в готовности шевельнул руками.
        И тут только Гошка заметил зубило и молоток.
        - Ты что, закладушки отбиваешь, что ли?
        - Ну, — обрадованно подтвердил Антон. — Видишь, сколько крестов Леня понаставил? Все долбить.
        - Значит, наш брат арматурщики запороли — раз долбить. — Гошка подошел к колоннам и похлопал их по серым бокам, — И с той стороны?
        - Кругом. Я стукнул — даже не крошится.
        - Бетон — это такая штука, что… — И Гошка многозначительно присвистнул.
        - Тише, там спят, — Антон кивнул на верх штабелей.
        - Кто? — спросил Гошка и моментально вскарабкался на колонны. — A-а, я думал, кто добрый, а это… Эй, Степанида, вставай! Приехали!
        - Да пусть он спит, — зашептал снизу Антон.
        - Думаешь, он спит? Он нас подслушивает. Эй, красавица расписная! Сматывай-ка отсюда удочки, мы сейчас стучать начнем!
        Степан сел и спросил, зевая и почесывая худую грудь:
        - Чего орешь?
        - Давай промаргивался и ползи в опалубочный спать, на каптерку, пока плотники обедают. А нам тут работать надо. Ишь, разлегся — ни стукни, ни брякни, ни слова не скажи.
        - Гад, — только и произнес Степан тоскливо и улегся опять на спину, придавив и черта и голую женщину, накрыл лицо майкой и глухо добавил: — Еще пикнешь — сплющу и суну под штабель.
        - Кидал я таких сказочников через левое плечо, — вызывающе ответил Гошка и, как гранату, выдернул кусачки из-за пояса. — А ну-ка, Антон, вдарь! Да я еще молоток принесу. Мы тебе сейчас устроим сон! — Гошка спрыгнул и пропал за блоками.
        Вся эта сцена была неожиданной и непонятной. Антон вдруг вспомнил старшеклассника Магарама, который налетал на любого, даже на малыша, услыша фразу «по горам козел ходил», эту полускрытую издевку над своей фамилией: Магарам — по горам. Но в школе, между ребятами — это понятно, а здесь — работа, взрослые люди…
        С опаской — не пристрожится ли строповщик — Антон опять начал постукивать. Верх колонны приходился на уровень головы, долбить было сподручно. Вскоре брызнули мелкие осколки, и Антон, входя в радостное ожесточение, забыл про Степана, участил и усилил удары. Образовалась ямка.
        - Стучишь, значит? — раздалось над Антоном. На кромке плит стоял Степан, уже одевшийся. — А где эта детдомовская крыса? Я хоть плюну на него сверху.
        - Ушел.
        - Перебил сон, паскуда.
        - А я не нарочно стучу — мне брат велел.
        - Я знаю. Да что мне твой стук — слону дробинка. Беспризорная рожа! — пробормотал строповщик и, ссутулившись, пошел прочь, как двухпудовики неся свои большие полуспущенные рукавицы.
        Антон вытер пот со лба рукавом, вздохнул и снова принялся крошить бетон. Углубление росло, но закладушка все не появлялась. «Может быть, ее тут вовсе нет или она сдвинулась? Или при разметке Леня ошибся?» — завертелось в голове. Антон размахнулся и ударил изо всех сил по краю углубления. Бетон рассыпался, под ним блеснула железка Антон злорадно протянул «а-а» и потрогал закладушку, но так осторожно, словно она была глазом, а колонна могла моргнуть и защемить ему палец бетонными веками.
        Появился Гошка.
        - Молотка не дали, жмоты, — проворчал он, — пришлось кувалду стянуть. Ушел этот чмырь-то разрисованный?
        - Ушел. А чего ты с ним так?..
        - Он знает, чего. И потом, наш разговор — секретный… Значит, одна есть? Где тут метка? — Гошка азартно поплевал на ладони, взял кувалду, качнул с оглядкой, не зацепить бы чего, и так бухнул по колонне, что оголилась не только та закладная, которой достался удар, но и соседняя, точно со страху: мол, лучше самой сдаться.
        - Ого! — воскликнул Антон.
        - А ну, кто следующий?
        Бетон так и сыпался с закладушек.
        - Хоп! — выдохнул Гошка и забросил кувалду наверх.
        Они влезли на штабель и уселись.
        Гошка, в плотном комбинезоне с наглухо застегнутым воротником и рукавами, вспотел от схватки с колонной и отдувался, гоняя кепку изнанкой наружу по лицу и размазывая черные пятна. Голова его была маленькой, с чубчиком, походившим на спутанный комок обожженной проволоки. Крепкая, длинноватая шея казалась толще головы, как у белого медведя, а маленькие уши так прижимались к затылку, что их хотелось отковырнуть и оттопырить.
        Гошка сказал, что ему нужна шестеренка для редуктора, заказать которую в слесарке может только мастер, и что сам он уже совался к Леониду Николаевичу, но тот спросил, зачем, и отмахнулся. И тут же Гошка добавил, что редуктор — это механизм, меняющий число оборотов двигателя.
        Он говорил негромко, стреляя глазами по сторонам, словно в любую минуту ждал откуда-то опасности, жестикулировал, мял пальцы, потом вытащил кусачки и стал укорачивать ими ногти.
        - Значит, я должен просить Леню заказать эту шестеренку? — уточнил Антон.
        - Да. И как можно скорей!.. Я бы спер, но негде. А вот так надо!
        - Зачем? — вырвалось у Антона.
        - Ну вот, и ты — зачем!
        - Ах да, секрет… А вообще-то какая разница — ты или я? Он и меня спросит: зачем?.. Не отвечу же: для пианино.
        - Для какого пианино?
        - Ну просто к примеру.
        - А может, как брату?
        - Брат-то я ему дома, а тут… Тут скорее ты брат.
        - Ну уж я, — Гошка задумался, покачивая кусачки, и вдруг прошептал, опять метнув взгляд туда-сюда:
        - Слушай, я скажу, зачем мне шестерня… Только молчок. Ты с месяц тут пробудешь?
        - Пожалуй.
        - Порядок. Мы можем вдвоем взяться за это дело. — Гошка оживился, и лицо его опять заиграло. — Ты за него всеми зубами ухватишься. Слушай. — Он придвинулся вплотную к Антону и сказал, взмахами кусачек отмечая каждое слово: — Я… строю… вертолет!
        - Вертолет?
        - Да.
        Гошка замер, не спуская с Антона горящих глаз и ожидая, видно, что лицо Зорина вытянется, отвиснет нижняя челюсть и, чего доброго, слюна сверкнет на губах.
        - А он полетит? — невозмутимо спросил Антон.
        - Как воробей!.. Я на нем на работу летать буду. И садиться прямо на крышу арматурного цеха! — гордо произнес Гошка и продолжил тихо: — Почти все готово: доски, фанера, подшипники — все. Дело за редуктором. Остается собрать — и фр-р!.. Доставай шестерню, и через полмесяца мы взовьемся над Братском и помашем хвостиком всем этим дядям Митям!
        - Хм! — Антон улыбнулся.
        - Ну вот, я же говорил, что ты зубами ухватишься!.. И что держит? Шестеренка!
        Антон молчал.
        - Конечно, в это с бухты-барахты не поверишь, — более спокойно заметил Гошка. — Будь я на твоем месте, я бы тоже не очень-то распустил уши. Но вот подожди, вспорхнем — поверишь… Чертежик шестерни я дам. Завтра после работы я к вам заскочу. Я ведь тоже индюк, то есть в Индии живу. И знаешь, если уж на то пошло — он опять наклонился, — это мой не первый вертолет. Я уже строил. — Гошка вдруг привстал, глянул поверх штабелей и сразу присел. — Леонид Николаевич идет. Смываюсь. Завтра расскажу. Ну, хоп! — Он спихнул кувалду, спрыгнул и пропал за блоками.
        Найдя работу законченной, Леонид удивился. Антон сказал, что это Гошка помог, что, собственно, он-то все и сделал.
        - A-а, Гошка Башев! Ну, это крупнейший специалист по всем делам.
        - Хороший пацан!
        - Великолепный. А что это он к тебе прилетел?
        - Так, познакомиться, — уклончиво ответил Антон, чувствуя, что сейчас не время заводить разговор о шестерне.
        - Ну, смотри. С ним надо держать ухо востро.
        - А что?
        - Так, на всякий случай.
        Леонид был хмур — видно, влетело от директора.
        Зорины выбрались из склада и вышли на дорогу. Антон искоса поглядывал на брата. Леонид вздыхал, вздыхал, потом сказал:
        - Выговор мне… Что, кричит, не хватило прокладок, так себя, герой, решил на прокладки, изрезать!.. А нужно было, оказывается, остановить работу! Усадить бетонщиков! Отключить краны! Пусть все замрет, раз нет прокладок! Тех паршивых прокладок, которых за десять минут можно напилить гору, имея пару здоровых рук… И риска — ни на волос. Случайность подвела… A-а, ладно! Карамба!
        На той стороне лощины высились две трубы котельной, над ними черными хвостами метался дым, словно ветер тужился оторвать чудовищную ботву от каких-то чудовищных овощей.
        Зорины выломали по березовой ветке — отбиваться от мошки — и стали сходить по тропке в лощину.
        Глава шестая, в которой Антон выбирается из пустыни Сахары
        - Ну-с, дон Антонио, теперь все сам, — сказал Леонид и выдернул ключ.
        Мотоцикл, вымытый, вычищенный, блестя зелеными изгибами, стоял на центральной подножке, приподняв переднее колесо, которое медленно покручивалось то туда, то сюда, выискивая равновесие.
        - Представь, что ты в Сахаре, один вот, с глазу на глаз с мотоциклом. На ключ. Меня нет. Я где-то валяюсь с пробитым черепом без сознания. Ты умираешь от жажды и голода, и единственное спасение — завести мотоцикл. Заводи. — Леонид отошел и уселся на порог.
        Антон понимающе улыбнулся, повернул краник бензобака, подсосал горючего, включил зажигание и даванул кикстартер. Вторая нога потеряла опору, и Антон хлопнулся на бок.
        Леонид рассмеялся.
        - Не смейся. Ты же без сознания, — сказал Антон.
        На этот раз он тяжестью всего тела провернул вал.
        Выхлопные трубы стрельнули, и двигатель застучал четко и ровно: тах-тах-тах… Антон победно обернулся к брату и крикнул, вскидывая руки:
        - Ура-а! Мы спасены!.. Эй ты, бессознательный, садись живей, пока самум не начался! — Антон прыгнул в седло, ухватился за руль и газанул. — А ну, где она, Сахара?
        Леонид поднялся с порога, подошел, морщась от треска, и выключил зажигание.
        - Хорошо. Давайте вашу зачетку. Но для того чтобы выбраться из Сахары, мало завести машину, нужно еще и ехать на ней.
        - Так поедем!
        - Давай-ка позавтракаем сперва, а то у тебя пустые кишки узлом свяжутся. ИЖ — не шуточка, а сто пятьдесят килограммов.
        Леонид принялся обшаривать стол.
        - Есть! Кусок буцефальской колбасы! — воскликнул он тотчас. — Зеленая?.. Нет. Роскошный кусок!.. Вот еще сайра уцелела! Открывай, режь хлеб. Я сейчас еще редисочки…
        Братья расположились на пороге.
        Метрах в семи от крыльца громоздился штабель крупных, сантиметров по шестьдесят в поперечнике, бревен, которые наполовину были захлестнуты недавно упавшей из соседнего двора сосной. За штабелем зеленел кусок дикого леска, отпрянувшего, как в жмурках, в угол двора от цепкой, размашистой руки человека и потому только уцелевшего. Из кустарника стремительно вырывались три молодые березки. Возле одной из них Антон вчера обнаружил муравейник. Вообще Антон вчера все тут облазил, словно кот, перевезенный на новое место: и дачу, куда он проник через дверь мезонина с разбитым стеклом, и кладовую за стеной зоринского жилья, куда одним своим плечом выпирала печь, побывал под навесом, где вздымалась до крыши поленница и стоял крепкий запах смолы; там-то Антон и наткнулся на запыленные сани и бочку, те самые, о которых писал зимой Леонид.
        - Какая это, говоришь, колбаса? — жуя, спросил Антон.
        - Буцефальская.
        - А по-моему, просто конская.
        - Именно. Буцефалом звали коня Александра Македонского.
        - Жаль, что он сражался не на корове. — Антон улыбнулся. — Или на баране… А ты хоть раз падал на мотике?
        - Падал — не то слово. Летал! Кувыркался! Между прочим, — Леонид перешел на шепот, — по секрету, на моем счету есть даже жертва. — Антон перестал жевать. — Да, да, жертва!
        - Насмерть?
        - Наповал.
        - Когда? Ты не писал об этом!
        - Писал. Ты забыл.
        - Пацана, наверно, треснул, да?
        - Нет, девушку. Я сбил ее в центре Братска. Ехал на завод, спешил, как всегда. Вижу, впереди гражданочка топает, лужу обходит. Не буду сигналить, думаю, чтоб не переполошить. Только я объезжать — она возьми да и оглянись, и непонятно почему кинулась наперерез. Ну и все. Очутился я в куче грязи. А метрах в десяти женщина. Без сознания. Поднял ее, очнулась, охнула. На голове рану нащупала. Вокруг, конечно, публика. Подкатил автоинспектор, взял права, записал свидетелей. «Поедемте, — говорю девушке, — в больницу». — «Поедемте», — отвечает. Поднял я свой рыдван. Грязный, руль на боку, ножной переключатель — баранкой. Завел чудом, усадил пострадавшую. Едем. Вдруг она меня — по плечу. «Вы, — спрашивает, — на бетонный торопились?» — «На бетонный», — отвечаю. «Тогда, — говорит, — разворачивайтесь». Я притормозил, не понимая, в чем дело. «Вы же Леонид Зорин?» — «Да», — говорю. «Вот, — говорит, — и поехали. Мне лучше. Я тоже с бетонного, с третьей секции. Это моим бетоном питается ваш полигон. Надо знать своих кормильцев!» Так я познакомился со своей будущей женой.
        - С Томой?
        - С Томой.
        - Ничего себе… А я думал, что правда жертва.
        - А разве нет? Но окончательно жертвой она стала позднее.
        Пришла Света, поздоровалась по-испански и спросила, не прибегала ли сюда Мурка. Антон посоветовал заглянуть под бревна, откуда он вчера выпугнул целую стаю кошек. Девочка долго всматривалась в темноту под штабелем, шевелила там прутиком, звала и, печальная, вернулась к крыльцу.
        - Хочешь есть? — спросил Леонид.
        - Нет. Я только что молока напилась, налила Мурке, а ее нет. Ох, я и наподдаю ей, пусть лучше не кажется мне на глаза. И еще домашняя животная.
        - Ну, бурчунья, разбурчалась, — недовольно заметил Леонид. — Смотри-ка лучше — оп-ля! — И он вытащил конфету из шевелюры Антона. — Прошу.
        Света улыбнулась — дядя Леня мог развеять ее самое плаксивое настроение.
        - Антон, а ты умеешь показывать фокус? — спросила Света.
        - А как же! Все взрослые люди умеют, — солидно ответил Антон, куском хлеба подчищая остатки сайры.
        - А и не все. Мне дядя Леня однажды вот из этого пустого кармана, — Света оттопырила свое в мелких синих цветочках платье, — таскал-таскал конфеты, таскал-таскал, целых две вытащил. И еще, говорит, там много осталось. Помните, дядя Лень?
        - Еще бы!
        - Вот. А я домой пришла, и когда мама с работы вернулась, я говорю ей, чтобы она достала конфет из моего пустого кармана. Она говорит, что из пустого ничего не достают. А я говорю, достают, дядя Леня, говорю, две достал и еще там осталось. Мама пошарила, ничего не нашла и сказал, что я дура набитая.
        - Ну ладно. Хватит рассуждать, — сказал Антон. — Сейчас вот сяду на мотоцикл и такой фокус покажу, что вы упадете!
        После короткой инструкции Леонид занял заднее сиденье, упершись ногами в землю, Антон завел мотор и уселся впереди. Ноги едва касались земли носками. Антона прошибла нервная дрожь. Мысли сбивались «Так… Что же дальше? А, отжать сцепление… Где оно? Ага, вот… Так, теперь что? Включить скорость… Ужас, неужели я сейчас поеду?..»
        Треск двигателя все возрастал и возрастал, но мотоцикл не шевелился.
        - Сбрось газ!.. Сбрось! — крикнул Леонид в самое ухо брату.
        Антон окончательно растерялся и отпустил рычаг сцепления. Мотоцикл рванулся, вильнул и лихо помчался к воротам.
        - Отожми! Отожми! — кричал Леонид, но Антон уже ничего не понимал, кроме того, что машина под ним движется.
        Мотоцикл бухнулся в столб ворот и заглох.
        - Ух! — выдохнул Антон, опомнившись. — Вот это да-а! Вот жали!
        - Не пойдет, голубчик, — сказал Леонид и цыкнул языком. — С таким водителем прямая дорога на тот свет, а не на бетонный завод.
        - Если бы ты не крикнул, все было бы нормально, — оправдывался Антон. — А здорово он понесся.
        - Видела фокус? — спросил Леонид у Светы.
        - Я думала, вы все повалите и прямо на улицу выскочите.
        - Это еще Антон не разошелся. А разойдется — выскочит и даже по небу порхнет.
        - Не порхну, не беспокойтесь… У-у, тут больше ста пятидесяти килограммов. Тут полтонны. — Леонид лишь поддерживал мотоцикл, а толкал его Антон. Он запыхался, однако сейчас же прыгнул в седло, едва они допятились до стоянки. — Спорим, что через два дня я буду гонщиком!.. Садись!
        — Adelante mi chico![3 - Вперед, мой мальчик!] — крикнул Леонид.
        Глава седьмая, в которой Гошка превращается в Салабона
        Антон ждал Гошку.
        Езда на мотоцикле так его разжарила, что он окатил себя ведром воды и теперь сидел в одних трусах на штабеле. Рядом подсыхала одежда.
        Антон думал о вертолете. Гошка вроде не шутил, но слишком все это странно…
        Солнце припекало спину. И это тепло, и усталость, и запах смолы, исходивший из бревен, — все было приятно. И приятно было видеть шапку тугих синих туч за далекими холмами, словно там диковинное тесто лезло через край; и тонкая струя дыма приятно поднималась из тайга, там кто-то развел костер; и дома, уходящие вниз, стояли, казалось, так тесно, что по ним, как по ступенькам, можно было сбежать к железнодорожной насыпи, откуда слышались мальчишеские крики.
        Раздался свист. Над забором торчала Гошкина грязная физиономия.
        - Леонида Николаевича нету? — хрипло спросил он.
        - Нету. Проходи. — Антон спрыгнул со штабеля.
        Гошка не спеша, с оглядкой пересек двор и подмигнул по-свойски.
        - Привет.
        Антон пожал протянутую руку коротко и крепко, с некоторым волнением — до сих пор он обходился с друзьями без рукопожатий, а Гошка так легко и просто перешагнул через это.
        - А где Леонид Николаевич?
        - Ушел на перевязку и к Томе.
        - Давно?
        - Да что ты его боишься? Думаешь, он мне запрещает друзей заводить?
        - Смотря каких… Ну, говорил о шестерне?
        - Нет еще, все как-то…
        - Не веришь… А я вчера последний подшипник для пинта достал. — Гошка снова оглядел двор. — У вас тут прилично… Значит, не веришь? Тогда слушай, неверушка, так и быть, расскажу, как я летал с печки на полати… — Ребята уселись на траву перед бревнами. Гошка обхватил колени. — Вся эта заваруха началась в детдоме, на Украине. Я ведь детдомовский. Слышал, как меня тот чмырь разрисованный обзывал?
        - Слышал. Значит, ты сирота?
        - Нет.
        - Почему же — детдом?
        - Потому что нет ни отца, ни матери.
        - Значит, сирота.
        - Да нет, — со спокойной, вразумляющей улыбкой возразил Гошка. — Я нормальный. Сирота — это кто пришибленный да трусливый. Сиротой можно быть при отце и при матери… Так вот, все это случилось в детдоме. Что там, на грядке, редиска?
        - Хочешь?
        - Штуки три.
        - Так вот, все это случилось в детдоме, — опять начал Гошка, вытирая редиску о штаны. Меня звали не Гошкой, а по прозвищу — Салабоном. Мы разное там вытворяли и вот придумали вертик. Я придумал, если на то пошло. Ну, прикинули, сколько чего надо, где достать. Кузня и мастерская были у нас свои, так что все детали сделали мигом. А в совхозной слесарке стащили редуктор от точила — двигатель наш. Мы, брат, хитро додумались: без мотора и бензина руками винт крутить. К редуктору присобачили вот такую ручку и вертим, как мясорубку. Винтище здоровый, крест накрест, из двух досок по четыре метра. Скобами сбили, еще накладками и намертво прикрутили к валу. Ну и, конечно, всякие там подшипники, болты, фанера, железки. Вот начнем строить — разберешься. — Гошка руками изображал, как крест-накрест сидели лопасти винта, как проходил вертикальный вал, пальцами вычерчивал в воздухе детали. — Полмесяца провозились. Местечко там нашли заброшенное в лопухах. Ты слушай, не нервничай… И вот построили. Теперь — испытывать. А вроде боимся. Вдруг взовьется черт те куда. Уговорили Ваську Мухина. Лети, говорим. И
веревку к колесу привязали, чтоб не пустить высоко. Ну вот, залез Васька в кабину, закрылся. Смотрим — винт дернулся и пошел, пошел, все сильней, сильней, сильней. Лопухи замотались вокруг. А Васькин локоть только мелькает в окошке. Видим — одно колесо оторвалось от земли, другое, а потом весь вертолет стал подниматься, так ме-едленно. Два метра, три еще выше. Мы как заорали «ура»! Васька услышал, глянул в окошко, а земли-то нет. Перетрухался, бросил ручку да как саданет пяткой по двери, так она нам на голову и брякнулась, и вертолет тут же — колес как не бывало. Васька треснулся об редуктор, пробил черепок и вывалился в лопухи. Орет, Кровь. Мы его — к врачу. Врач — к директору. Тот — что да как? Кто-то протрепался. Директор — за мастерскую. Как увидел все это, так глаза и выпучил. «Разломать! Сжечь!» Нас разогнали. Ваську в палату положили, а чтобы разломать вертолет — не оказалось завхоза. Он приехал на другой день. Но мы же не дураки — мы за ночь с Костей сняли винты, редуктор и вал — самое главное, а доски — руби, чихать на них.
        - Ну-ну, что дальше? — нетерпеливо перебил Антон.
        - Что, разобрало?.. То-то. Это только по рассказу! А был бы ты с нами, не так бы еще!.. Ну вот, перетащили мы все в соседний лесок и решили: катись подальше всякие эти хлюпики, давай вдвоем строить, заново. Дней десять пыхтели, меньше, чем с первым. Делали и все думали — поднимет двоих или нет?.. Позарез нужно было, чтобы поднял! Вдвоем и летать интереснее, и другое… Ведь как у настоящего вертолета? У него куда надо лететь, туда он и перекашивает винты. Там есть такой механизм перекоса. Я у одного летчика выспросил. А в нашем что перекосишь? Шиш на постном масле, как говорят девчонки. Ось-то намертво сидит. Остается наклонять сам вертолет. Винтам чихать, чем их перекашивают, им лишь бы перекоситься, тяга все равно будет… Вот тут и нужен второй пилот — переползать с места на место. Например, командуешь: «К носу!» Он ползет к носу. Вертолет наклоняется и летит вперед. Быстрее нужно — кричишь, чтобы в самый угол забился. Он забьется в самый угол — под тобой только кусты мелькают.
        - Хм, — вырвалось у Антона.
        - Ну вот, мы с Костей потихоньку у Васьки Мухина спрашиваем: как, мол, трудно было вертеть ручку? «Нет, — говорит, — не трудно, я, — говорит, — даже не заметил, как поднялся». Мы обрадовались! Ну, думаем, поднимет. И поднял! Двоих поднял!
        - Здорово, — сорвавшимся, с хрипотцой, голосом сказал Антон, потирая вдруг замерзшие локти.
        - Еще бы! С радости мы так налетались, что дня два руки тряслись, а ложки о зубы стучали… Ну вот. А потом наладилось: я кручу, Костя ползает; я ползаю, Костя крутит. Во! — житуха была… Облетали мы все вокруг и стали готовиться к путешествию. Главное что? Руки набить. Руки — это все. Ну-ка, как у тебя? — И хоть и так было видно, что Антон не атлетического сложения, Гошка бесцеремонно ощупал его бицепсы, плечи и недовольно дернул губами. — Слабовато. И белый ты какой-то, как курятина. Не больной?
        - Да нет, что ты, — смутился Антон, — Я к концу лета как негр буду. Ну и что дальше-то?
        - Дальше? — Гошка на миг задумался. — А дальше что — запаслись едой, взяли из детдома по одеялу, фонарик, сделали пятизарядный самопал и полетели. Так где-то под вечерок. Костя говорит, давай на дорогу кавунами запасемся. Давай! Подлетаем к баштану, а там дед-сторож бродит. Что делать? Смотрю я — вроде без ружья дед. «А рискнем», — говорю Приземлились за дедовской спиной, набрали кавунов, сколько влезло, я и кричу: «Эй, дед, плохо караулишь!» Он оглянулся — да к нам. «Кто, — кричит, такие?» А мы — фрр! — у него из-под носа и взвились. Я кручу, а Костя высунул в окно самопал и коробком — чирк. Пять выстрелов очередью как грянули у деда над головой, так он и сел, а потом вскочил да как вдарит по баштану, через кавуны, через кавуны… Костя, конечно, в воздух стрелял… Вот так мы и улетели. А через четыре дня, — Гошка щелкнул языком и развел руки, — авария! Пролетели километров шестьдесят, остановились ночевать, как всегда, в лесу. Уже темнело. Развели костер, печем картошку. Придумываем, куда дальше лететь. Костя разошелся: «Хорошо бы, — говорит, — до Киева добраться, над Крещатиком
пронестись». — «А что, — говорю, — давай рванем. Горючим не заправляться. Заблудиться не заблудимся — не Африка». Сидим, мечтаем. Вдруг слышим — собака. Лай прямо к нам. Костя вскочил. «Нас, — говорит, — ищут, выследили». — «Как же, — говорю, — собака могла унюхать, мы же по воздуху летаем?» Но все равно надо было тикать. Увидят вертолет, начнут расспрашивать. А может, директор уже раззвонил по всему району, и нас сразу узнают. Взлетели быстренько и повисли недалеко. Ждем — может, мимо пройдут. Да. Но какой дурак ночью мимо костра пройдет. Видим, подходят двое, с ружьями. Собака — с теленка. Охотники. «Эй, кто тут живой, — кричат, — вылазь!» А сами рюкзаки снимают. А псина уже под нами лает — учуяла. Отлетели мы чуть. «Где, — спрашиваю, — фонарик?» — «У тебя», — отвечает. «Нет его у меня». — «Ну все, — говорит Костя, — у костра оставили. И спички там же». Тьфу, дурачье! Как сесть теперь в темноте? Надо же на поляну садиться, а разгляди попробуй. А руки болят — намотались за день. «Ладно, — говорю, — давай ощупью, пропади все пропадом». Слышим — ветки царапнули. Прибавляю обороты,
отлетаем, опять пробуем — опять ветки. Раз десять совались, и все — деревья. А спать охота, и брюхо урчит, злость… Вдруг кабину — дерг! Бах! Трах! И мы — у-ух! Меня вместе с фанерной стенкой кинуло в кусты. И — тишина… «Костя, — кричу, — ты жив?» — «Жив, — говорит, — а ты?» — «Тоже, — говорю, — жив, а как вертик?» Ощупали мы его. Кабина разбилась начисто, вал погнулся, но самое глазное — сломались оба винта…
        - Ужас! — качнув головой и болезненно сведя брови, вздохнул Антон. — Ужас! И все из-за этих охотников.
        - Я бы их, гадов расстрелял тогда на месте!.. Но от костра отлетели далеко, вокруг чернота. Завернулись мы с Костей в одеяла и улеглись. А утром разобрались. Оказалось, что последний раз под нами не кусты шуршали, а ветки деревьев, и если бы снизились еще метра на полтора, то и сели бы. А мы — в сторону, и как раз на дерево… Обломки винтов валялись тут же. Собрали мы в рюкзак свои тряпки, а куда идти, не знаем. Лес, лес без просвета. И заблудились бы, может, и подохли бы с голода, если бы не собачий лай. Опять вдруг: гав-гав. Вот тут-то мы обрадовались ему. Это были те же охотники. Наврали им всякой всячины, пришли в деревню, ну, а там… Через день мы были в детдоме. Нас, понятно, уже искали, давай расспрашивать, где и как. Мы с Костей молчим, как покойники. Директор разорался! Отправили нас в трудколонию. Костя и сейчас там, а меня тетка в Братск взяла. Так что вот…
        Гошка вздохнул и отсутствующим взглядом уставился в траву.
        - Наверно, он до сих пор в лесу лежит, — печально сказал Антон.
        - Да-а, гниет и ржавеет. Наткнутся ученые — о! скажут, опять кто-то с Марса прилетел. Они любят порассуждать о всяких этих… марсианах, лунатиках.
        - Значит, за десять дней его можно построить?
        - Конечно. Ну, самое большое — за две недели. Ты давай мне шестерню, а остальное — будь спокоен. Главное — редуктор собрать.
        - Шестерня будет.
        - Вот такой разговор мне нравится.
        - Неужели мы поднимемся в воздух?
        - Только трубы под нами замелькают.
        Антон рассмеялся, но затем вдруг осекся, привстал на колени и спросил:
        - Слушай, Гош, а зачем ждать шестерню?
        - А мы и не будем ждать. Найдем местечко где-нибудь в тайге, чтоб ни один дядя Митя не пронюхал, и начнем. Я все вон к той балке приглядываюсь.
        - Так пошли.
        - Прямо сейчас?.. Слушай, ты мне нравишься. — Гошка поднялся, хлопнул кепкой по ладони. — Я заскочу домой, скину робу и умоюсь. А ты через полчаса выходи на линию. Хоп?
        - Хоп!
        - Слушай, Антон, зови меня Салабоном. Я сразу пацанов вспоминаю, как мы жили да поживали.
        - Пожалуйста — Салабон… Как мудрец какой-то.
        - А как же!.. У тебя ведь тоже небось прозвище есть. Давай и я тебя буду шпарить по прозвищу.
        - Нет, мое не надо.
        - Как хочешь. Ну хоп! Значит, договорились — на линии… Через пятнадцать дней мы взовьемся над Братском. — Гошка подмигнул и рукой изобразил штопор.
        Где-то грохнул взрыв. Эхом отозвалось за забором кудахтанье курицы. Антон стоял посреди двора, расставив ноги, и, не моргая, с замершей улыбкой смотрел на ворота, за которыми скрылся Салабон.
        Глава восьмая, в которой появляется Падунский Геракл
        Закатав рукава и штанины, Антон с лихорадочным усердием мыл пол. Тряпка смачно чавкала, в пояснице незнакомо-сладко ныло, а под руками одна за другой влажно просветлялись половицы, наполняя комнатушку какой-то новой атмосферой.
        Сегодня возвращалась Тома, и Зорины объявили аврал.
        Леонид убежал в магазин. Антон вынес уже и раскидал по бревнам всю постель, обмел березовым веником потолок и стены и теперь вот ожесточенно добивал пол, который был тем хорош, что вода вместе с мусором бесследно исчезала в щелях.
        На косяке трепыхались бумажка со словами кубинского гимна. Антон сперва горланил его, потом перешел на мурлыканье, а потом почувствовал, что про себя петь удобнее всего.
        У порога вырос Леонид с разбарабаненной сумкой, из которой торчали обмякшие хвосты мороженой камбалы и серебряная головка шампанского.
        - Как? Все вымахал? — удивился он. — Ну и ну!.. Устал, конечно? Извини. Если б не рука, я бы…
        Вдвоем братья быстро доубирались и вышли со двора. Леонид сказал, что поведет Антона тем путем, каким вел Тому в ту ночь. И рассказывал, как было дело. Он каждый день спрашивал, мол, когда, когда? Тома только улыбалась. «Pronto, mi esposo, pronto». To есть: «Скоро, мой супруг, скоро». А в тот вечер испуганно проговорила: «Утром». А среди ночи вдруг встала и шепчет: «Пойдем». Леонид кинулся было на дорогу ловить попутную, но Тома не пустила. «Так, — говорит, — дойдем. И они пошли по шпалам. Но вскоре силы оставили Тому, Леонид перепугался и без раздумий — напрямик, через лес. Наткнулись на больничный забор, Леонид высадил три доски, и все. А через полчаса Саня уже родился.
        - Да-а, — вздохнул Антон.
        Эти бесцветные слова «жена», «сын», «родился» сейчас вдруг точно вывернулись наизнанку для Антона, ожили, и он с удивлением вслушивался в них.
        Снизу, от линии, доносился гвалт, и, завернув за угол, Зорины увидели толпу мальчишек. Они, что-то окружив, спорили и размахивали руками.
        - Готов, Оська? — крикнул кто-то.
        - Готов.
        - Старт!
        Толпа расступилась, и из нее медленно выкатилась большая, метра полтора в диаметре, деревянная катушка из-под кабеля. Антон вздрогнул — к сердечнику был привязан человек. Всё набирая и набирая скорость, катушка стремительно пересекала луг и, напугав поросенка, влетела с разгона до половины насыпи, свалилась набок и сползла вниз. Привязанный трепыхнулся, выпутываясь, привстал и тут же упал, пьяно взмахнув руками. К нему всей оравой кинулась ребятня.
        - Школа космонавтов, — сказал Леонид.
        - А если налетят на камень?
        - Трасса проверена. Они тут уже с полмесяца кувыркаются. И я как-то осмотрел — чисто.
        Зорины вбежали на насыпь. Антон оглянулся. Пацаны легко и дружно закатывали катушку наверх, для очередного запуска. И Антон вдруг узнал и эту катушку, и луг, и тяпляпистые домишки — все это он видел из вагона. И неожиданно такое чувство близости, прямо родства ко всему этому охватило Антона, что он растерянно остановился.
        - Пошли, пошли, — заторопил Леонид. — Слышишь, вон у той сосны есть прозвище, во-он у той. — Он локтем раненой руки показал на огромную сосну, росшую близ линии в лощине.
        - Знаю. «Коза отпущения». Мне Гошка говорил.
        - Гошка?
        - Да. Он у нас был вчера, и мы вот здесь бродили.
        - А что? — Антон нахмурился, — Ты как-то странно спрашиваешь о нем.
        - Разве?.. А с тобой, голубчик, не просто разговаривать — ты всегда за словами что-нибудь этакое чувствуешь.
        - Ну уж! Когда этакого нет, я и не чувствую. А Гошка — во парень. Он мне столько нарассказывал… Ну и про «Козу отпущения». Дуралеи!
        Это относилось к охотникам, которые, возвращаясь по линии домой после двух-трехдневных бесплодных шатаний по тайге, в сердцах разряжали ружья в это дерево перед тем, как сойти с насыпи. На уровне рельсов ветки были частью сбиты, частью оголены, а ствол желтел, изгрызенный дробью.
        «Коза отпущения» стала для Гошки и Антона ориентиром. Если прямо от нее спуститься на дно балки и затем по ручью пройти вниз метров пятьсот, то наткнешься на поляну, облюбованную Салабоном под строительство вертолета.
        - «Ах да, шестерня! — вспомнил Антон. — Сейчас вот Леня получит сына, разрадуется — я и подкачу». Вчера Леонид вернулся с полигона в темноте, голодный, сердитый, и Антон не рискнул заикнуться о шестерне.
        Братья вошли в лес. Полянки были усыпаны огоньками. Антон нарвал большущий букет. Появился забор. Леонид раздвинул «свои» доски, и Зорины проследовали к одному из деревянных корпусов. Сверток с одеждой, просунутый Леонидом в окошечко приемной, подхватили чьи-то быстрые руки, они же вроде спросили фамилию и велели подождать минут десять.
        - Слышал? — спросил Леонид каким-то сбившимся голосом и глянул на часы. — Через десять минут в нашей жизни начнется новая эра. Теперь ты не будешь дрыхать, как сурок. Среди ночи племянник наверняка захочет, чтобы дядя поносил его на руках и спел чего-нибудь… Ну ладно, пошли на улицу, проводим старую эру.
        Больничный городок раскинулся на склоне все той же балки, которая, постепенно расширяясь, тянулась километра на три-четыре и своим треугольным устьем выходила к Ангаре, В этот просвет видны были Падунские Пороги, издали вроде молчаливые и безобидные, видны были острова, сплошь забитые зеленью, как грядки в огороде, и холмы, холмы, холмы, сперва четкие, а дальше затуманенные и, наконец, еле заметные, принадлежащие скорее небу, чем земле.
        - Тонет наш Падун, — сказал Леонид, опять глянув на часы. — Тонет бедняга. И никакой спасательный круг не поможет… А странно ведь, Антон. Вот ты любишь астрономию, любишь читать про всякие космические катаклизмы, вот ты вдумайся — древнее Иисуса Христа и царя Гороха, ровесник разве что диплодоку, почти вечный, этот порог через неделю исчезнет. Навсегда!..
        - Покорение природы! — сказал Антон.
        - Именно покорение… А знаешь, что прежде всего случится, когда поднимется море? — спросил Леонид, не шевельнувшись, а только скосив на братишку глаза. — Мошка исчезнет… Да, да, вот эта самая мошка, от которой ты так невежливо отмахиваешься. Она, говорят, в порогах плодится.
        - Туда ей и дорога.
        - А потом исчезнут птицы и рыбы, которые мошкой питаются, — спокойно продолжал Леонид. Антон прищурился. — А потом убегут звери, жрущие этих птиц и рыб. Опустеет река. Опустеет лес. А зимой с моря как дунет, как поддаст, так перемерзшие веточки только захрумкают. Дальше — больше. Потом глядь — плешина на том месте, которое покорили. А тут покорят, да там покорят, плешины-то сольются, и пойдет ветерок по планете-матушке песок могильный мести… Тебя такой вариант устраивает?
        - Ну, ты и наплел! — только и выговорил Антон.
        - Страшно?.. А ведь так и будет через сотни лет, если мы не бросим покорять природу, как ты говоришь, и не начнем просто вживаться в нее, умно и с сердцем… Но все же это сложно, а размышлять некогда. Нам главное — давай!.. И самое ужасное, что давать-то действительно надо. Надо! Иначе — смерть!.. Ты не пугайся. Это я не о Братске, а вообще, хотя и у нас… — Леонид махнул рукой, оперся о плечо Антона и, смягчив лицо, спросил:
        - Так понял, что случится, когда море поднимется?
        - Мошка пропадет.
        - Ничего ты, голубчик, не понял… Ток пойдет, электричество, без которого Сибирь задыхается, вот что!.. Поэтому мы тут и вкалываем как бешеные!.. И с мошкой все верно. В том-то и сложность, дон Антонио, а может быть, и трагедия, — Леонид щелкнул языком и глянул на часы. — Все, истекает старая эра. Жаль, что Саня не увидит Падун. Поди докажи ему потом, что когда-то тут и не пахло морем.
        В приемную они вернулись вовремя. Отводилась дверь, и пожилая строгая женщина с длинным худым лицом вынесла большой белый кокон.
        - Зорины?.. Кто отец-то?
        - Я, — торопливо ответил Леонид, простирая вперед обе руки и затем смущенно опуская забинтованную. — А это — дядя.
        - То-то. А бывает, такой папа придет, что не знаешь, отдавать ему ребенка или подождать лет пять. Ну, берите. Справитесь? Тяжелющий ведь — богатырь. Геракл.
        - Справимся!
        - Давайте-ка я вам половчее сделаю. — Женщина высвободила из перевязи раненую руку Леонида и вправила туда конец свертка, а потом и руку. — Вот и великолепно. Ну, счастливо растить сына.
        Антон вдруг поспешно разделил свой огоньковый букет пополам и протянул цветы женщине — она ему понравилась. Сухостью и четкостью речи, серьезностью, даже движением головы и рук она напоминала мать.
        Женщина взяла цветы, кивнула со строгой улыбкой и ушла.
        - Ну-ка, — встрепенулся Леонид, — что за Геракла принесла нам эта мудрая тетя-аист.
        - Наверно, с конопушками.
        - Но?.. Помоги-ка. — Антон приподнял угол одеяла, и Леонид заглянул туда, затаив дыхание, как в колодец. — У-у, какой маленький!.. И спит. Знаешь, а конопушек, по-моему, нет. Ну-ка!
        Но тут вышла Тома.
        Антон вместе с Леонидом навещали ее позавчера, когда возвращались с промплощадки, но сквозь окно он почти не рассмотрел Тому. Ему неудобно было таращить глаза в палату, где полно женщин в расстегнутых халатах, да и у самой Томы, как она убирала руку с груди, халат так и распадался. И сейчас Антон вдруг обнаружил, что Тома очень красива. Правда, бледновата, а на лбу, на носу и под глазами чуть темнели округлые пятна, но они, видно, нужны были для ее красоты, так же как и широкие брови, и большие глаза, и чуть-чуть изогнутый рот, и прическа крупными волнами.
        - Здравствуйте, — сказала Тома, подходя к братьям и поочередно оглядывая их. — Батюшки, ну до чего же вы похожи, Зорины вы мои!..
        Антон глянул на Леонида, словно ища сходства. Леонид смотрел на Тому беспокойно поблескивающими глазами, и по скулам его разливалась краснота.
        - Ну, как ты? — спросил он.
        - Ничего, — ответила она.
        - Наклонись-ка, — прошептал Леонид.
        - Леня, нельзя в больнице, — проговорила она, наклоняясь, однако, к нему. И он быстро поцеловал ее в щеку.
        Антон спохватился и протянул Томе цветы.
        - О-о! — радостно выдохнула она и, чуть пригнувшись, сразу окунулась в них лицом, еще даже не взяв букет, а только обхватив его пальцами поверх рук Антона. — Какая красотища!.. Спасибо, — сказала она из цветов.
        - De nada, — высвобождая руки, ответил Антон заранее приготовленной фразой.
        — Hablas espanol?[4 - Ты говоришь по-испански?] — удивилась Тома, вынырнув из букета.
        - Нет, нег, это я случайно, — отступая, пробормотал Антон, испугавшись своей прыти.
        Зорины вышли на улицу, на солнце, к которому Тома сейчас же повернулась и на миг замерла, прижмурив глаза и вздохнув спокойно и глубоко.
        Антон вдруг вспомнил пионервожатую школы, Маргариту Борисовну. Она тоже была красивой. Девчонки и мальчишки помладше так и увивались вокруг нее, а старшеклассники раскланивались с ней солидно и восхищенно смотрели вслед, о чем-то перешептываясь. Маргарита Борисовна часто вот так щурилась, хотя не была близорукой и не носила очков, а словно везде для нее было солнце, чуть не в каждом ребячьем лице.
        Антон поймал себя на том, что следит за Томой, за ее походкой, как те старшеклассники. Он смутился, не зная, дурно это или нет.
        Лес начинался уже во дворе, и забор не был здесь дурацкой границей, которая делит мир на мое и твое — он, забор, проник в лес осторожно, словно на цыпочках, ничего не повреждая и не изменяя, будто сам вырос.
        Доски пропустили людей и сомкнулись за ними.
        - Видишь, как ты легко, — сказал Леонид Томе. — А тогда я еле-еле тебя протащил.
        - Разве? Не помню. Это было очень давно.
        - Давайте забьем дыру, — сказал Антон.
        - А если еще понадобится? — спросил Леонид.
        - Для чего? — Антон недоуменно взглянул на брата, но вдруг сообразил, что он имеет в виду, и ему стало неприятно и от самого намека, и оттого, что он его понял, и он буркнул отворачиваясь: — Снова оторвешь.
        Леонид как-то неуверенно хохотнул, гмыкнул, глянул виновато на Тому и пошел, не оглядываясь, вертя головой и плечами, смахивая с ушей мошку. А Тома пошла следом, обмахивая веткой и себя, и Леонида и глубоко дыша, как на физзарядке.
        Антон нашел крепкий сук, опустился на колени, отогнул гвозди и несколькими ударами поставил доски на место. Все! А это дело их — отрывать потом или кет.
        Леонид с Томой медленно шагали по шпалам. Тома придерживалась за локоть его здоровой руки. Они опять о чем-то говорили, посматривая друг на друга. Тома то и дело отшатывалась и чуть сгибалась, видимо, посмеиваясь. Антон понял, что они забыли про него, что им сейчас хорошо и что им не надо мешать. «То чересчур злой и голодный, то чересчур радостный, — печально подумал Антон о брате. — Когда же я с ним поговорю о шестеренке?»
        Одни шпалы были сухие, из других вытапливалась смола. Рельсы, блестя, убегали в сторону солнца и там, далеко у поворота, растворялись в дрожащем воздухе. И в этой дали означилось пятно поезда, тоже полурастворенное.
        Зорины спустились вниз, в огоньки, которые прибоем подкатывали к самой насыпи. Леонид спрятался в кустах, чтобы возможный гудок не оглушил и не испугал Саню. Но тепловоз загудел позднее, когда проскочил последний вагон. Антон помог сперва Томе подняться по откосу, потом — Леониду и вдруг почувствовал, что вот он, тот удобный момент для разговора, наступил.
        - Лень, у меня к тебе дело есть, очень важное, — сказал он и глянул в глаза брату — что там мелькнет: внимание, усмешка или безразличие. Но глаза улыбались, и ободренный Антон сразу же выложил о шестерне, умолчав только, для чего она нужна. Говорил он для убедительности жестко и даже вроде сердито, как зимой с родителями, отпрашиваясь в поездку.
        - Опять Гошка?.. Я знал, что это неспроста.
        - Да что ты на него все…
        - Ладно, — перебил бодро Леонид. — Закажу. Если ваша идея служит прогрессу.
        - Конечно! — воскликнул Антон. — Еще какому прогрессу!.. Слушай, Леня, дай я пронесу его шпал десять. Я еще ни разу детей не носил.
        - А думаешь, я носил? — отводя Саню от протянутых рук Антона, сказал Леонид.
        - Ну дай ему, пусть подержит, — вмешалась Тома.
        - Ни в коем случае. Запнется еще. Ни-ни. — И Леонид так замотал головой, что от него отступились.
        - Жадина, — весело сказал Антон и пошел вперед, ликуя, что, наконец, выбил шестеренку.
        Справа, за непрерывной грядой шиповника, в котором бродили козы, тянулись маленькие усадьбы с разномастными заборами и времянками. Возле одной на полозьях ворочался бульдозер, как боров пятаком, поддевая отвалом то один угол домика, то другой, под которые двое мужчин подкатывали чурбаки. Цепь усадеб разорвал огромный, перемешанный с землей ворох пней, деревьев, кустов, которые и тут, измятые и придавленные, продолжали расти. Там же торчали доски, обломки шифера, валялись ящики и еще масса всякой всячины. Трое мальчишек с топорами и ножовкой обшаривали эту гору. «Третьеклассники, — решил Антон. — Тоже что-то замышляют строить, но, уж конечно, не вертолет… А вообще-то кто их знает». Он вспомнил «космонавтов» и прислушался — не доносятся ли издалека их «позывные». Но у поворота было вроде тихо, как и вчера в это время, когда они с Гошкой отправились в разведку, — обедают, наверное.
        Показалась «Коза отпущения», и Антону вдруг представилось, как из-за этой сосны, из лога, медленно и бесшумно, словно привидение, поднимается в небо диковинная коробка, делает над лесом прощальный круг и уплывает в сторону Ангары.
        Глава девятая, в которой дождь пытается расстроить ребячьи планы
        - Опять треснула! — выругался Гошка, когда под алюминиевой накладкой сухо щелкнуло, и шуруп сразу пошел легко. — Что за паршивых реек мы напилили!
        - Сучок вроде, — приглядываясь к трещине, сказал Антон, придерживавший рейку.
        - Черт! Не заметил.
        - Темнеет. Может, хватит, Гош, а то на работу опоздаем. И есть охота! Мы же тут с трех.
        - Не опоздаем. Еще десять минут. Узел-то надо кончить. Шевельни костер, а то правда темнеет. — И Гошка задрал голову: мол, что это там происходит на небе.
        А на небе ничего особенного не происходило. Был обычный вечер. Наливаясь изнутри траурным сумраком, деревья будто сдвинулись тесней и замерли, хороня солнце. В зеленую шахту, образованную ими, в это рыхлое жерло, из которого мальчишкам предстояло взмыть ввысь, вливалось что-то мутноватое. Было тихо. Словно эхо тишины доносилось журчание ручейка, да и оно скорее мерещилось, чем слышалось.
        Ногами сдвинув к середине головешки и угли, Антон кинул на них несколько испорченных реек. Из пепла и черноты, почуя жертву, тотчас высунулись огненные язычки и лизнули сухую древесину.
        - Во-от, — протянул Гошка довольно. — А завтра я дядькин фонарь принесу — прожектор, хоть всю ночь работай… Ну как, похож издали на вертолет?
        - На вертолет? — переспросил Антон, склоняя голову то на одно плечо, то на другое. То, что стояло перед ним на трех чурбаках — деревянный щит с торчащими вверх реечными рамками, — пока не походило вообще ни на что. — Не знаю, — ответил Антон уклончиво.
        - Понимал бы ты!.. Иди-ка поддержи лучше!.. Тебе обязательно винты, чтобы походило. Сегодня вот привезем доски, если их не изрезали… Главное — машину найти. Черт его знает, согласится ли кто. Не шуточка ведь — плахи! Воровством попахивает. А что делать?.. Не вытесывать же самим из бревен? — рассуждал Гошка, бережно ввинчивая шуруп в новую рейку. — Крепче прижимай, так. Хоть бы не треснула, хоть бы… Хоп! Все!.. Ну вот, полкаркаса есть. У-у, хорошо, — приговаривал Гошка, ощупывая и пошатывая рамки. — Я уже чувствую, как мы летим, Антонище! А ты чувствуешь?.. Залей костер.
        Пока Антон ходил со старым чайником к ручью и тушил огонь, вздымая клубы пепла, Гошка накинул на каркас большую прорезиненную холстину, и сразу точно двухметровая глыба выросла на поляне.
        - Так чувствуешь ты или нет? — опять спросил Гошка, замерев перед этой глыбой.
        - Трудно, Гош, сказать… Я очень устал.
        - Намек понял. Пошли.
        На железнодорожную насыпь мальчишки выбрались еще при свете, но густо двигавшиеся с востока низкие, черные облака быстро тушили последние проблески, так что Антон подошел к дому уже в полной темноте — за какие-то десять минут тучи намертво скрутили небо. Запахло дождем.
        Еле различимая у навеса, Тома снимала бьющиеся на ветру белые пеленки и что-то бормотала.
        — Buenas tardes! — крикнул Антон, останавливаясь у мотоцикла.
        - A-а, явился!
        - Дела. — Антон накрыл машину листом железа и спросил: — Помочь?
        - Нет. Уже все. Лучше послушай, что я выучила! Entre nubgs purpurinas peregrines de azulado tornasol, tentio el iris a lo lejos los reflejos de los colores del sol.
        - Это о летней грозе, о радуге, — появляясь из темноты стазом белья, прижатым к бедру, проговорила Тома.
        Она перешла на русские слова так плавно и певуче, что Антон по какой-то странной инерции непонимания сперва не уловил их смысла, потом, спохватившись, как бы догнал их и улыбнулся. Тома тоже улыбнулась, поставила ногу на ступеньку и устало сдвинула таз на колено. Она была в своем халате, усыпанном красными и белыми кольцами. Верхняя пуговица этого проклятого халата вечно расстегивалась, и ворот так расходился, что Антон не мог смотреть на Тому.
        Неожиданно подхватив таз, Антон прижал его к животу, шагнул в избу и загремел, запнувшись о порог.
        - А, черт! — вырвалось у него.
        В цинковой ванне, стоявшей на двух стульях впритык к кровати, зашевелился и закряхтел Саня, а в самой кровати приподнялся на локтях Леонид, обычно засыпавший на часок перед ночной сменой.
        - Что, пора? — спросил он, промаргиваясь.
        - Да, да, Лёнь, вставай, — ответила Тома, спеша к ванне. — Чай уже закипает… Чш-ш, маленький мой!..
        Леонид потянулся, заломив здоровую руку за голову, вздрогнул, окончательно просыпаясь, сполз с постели и, похлопав Антона по плечу, еще неверной походкой протопал за печку умываться.
        В половине двенадцатого, когда братья дожевывали последние куски, пошел сильный дождь. Он даже не пошел, а прямо упал сразу и зашумел монотонно, как душ, не усиливаясь и не ослабевая.
        - Это еще что? — воскликнул Леонид, вскакивая со стаканом в руке и высовываясь наружу. — Откуда?
        - Тома наколдовала, — сказал Антон. — Махала пеленками и читала испанские стихи про грозу.
        - Да, да, — подтвердила Тома. — Я виновата.
        - Ни раньше и ни позже, а именно, когда начинается моя смена. Какая гнусность! — продолжал ворчать Леонид. Он допил чай, уселся на порог. — Придется пережидать…
        Пока Антон был голодным, усталость, накопившаяся за день и от двухчасового вождения мотоцикла по избитым переулкам Индии, и от работы в лесу, решительно не проявлялась, но теперь сытость ударила в голову хмелем и словно растворила в теле все кости. Антон плюхнулся на порог и глубоко вздохнул.
        Тома прислонилась к косяку над Леонидом и протянула руку, другой придерживая у горла ворот халата.
        - Дождик теплый, как щелок, — сказала она. — Он ненадолго… Хочешь знать, какими стихами я вызвала его? — Тома прочитала и перевела.
        - Не-ет, — протянул Леонид. — Братское небо на это не клюнет, тут вам не Гвадалахара… Вот:
        - Гроза прошла — еще курясь, лежал
        Высокий дуб, перунами сраженный,
        И сизый дым с ветвей его бежал
        По зелени, грозою освеженной.
        А уж давно, звучней — полней,
        Пернатых песнь по роще раздалася,
        И радуга концом дуги своей
        В зеленые вершины уперлася.
        Пожалуйста, картина, хоть ощупывай.
        - Я же не ради смысла учила, а ради словарного запаса, — за чубчик повернув голову Леонида, сказала Тома.
        - Ну и зря, надо сочетать…
        Дождь шумел на крыше, мелко брызгал в лицо, барабанил по листу кровельного железа, накинутому на мотоцикл… Антон любил дождь, любил слушать его шелест и представлять, что в дожде бьется заколдованная музыка, которая все силится расколдоваться, но которой для этого не достает чего-то, и она так и остается дождем. «И радуга концом дуги своей в зеленые вершины уперлася… в зеленые вершины уперлася…» Слова эти перемешивались в голове с шумом дождя, и в них тоже чудилась музыка, причем очень ясно, почти слышимо. Будь тут пианино, Антон сейчас бы… Пальцы его зашевелились. «А интересно, — вдруг подумал он, — если открытое пианино выставить вот под такой ливень, хватит у струи силы выбить звук?..»
        - Что делается, а! — проворчал Леонид. — Что делается!.. Иди-ка ты спать, Антон, не майся. Все равно я сам поведу мотик. Знаешь, какая будет грязюка? Иди.
        - Нельзя. У нас с Гошкой сегодня дело.
        - Эка беда! Отложите — по техническим причинам.
        - Говорю, нельзя.
        - Ух ты, батюшки!.. Это что за идею вы там воплощаете? Смотрите только не взорвитесь, не дождавшись шестерни.
        - Не взорвемся. А вот шестерню побыстрей бы надо.
        - Все надо побыстрей… У нас вон в цехе гора сломанных вибраторов, думаешь, не надо быстрей?..
        - А что они строят? — почему-то у Леонида спросила Тома.
        - Кто их знает. Может, вечный двигатель. Тайна.
        - Антон, неужели уж такая тайна? Ты же вон аж похудел весь от этой тайны… Каждый день дотемна, дотемна. А, Антош?
        - Да, та-ак, Гошке помогаю… — последние буквы растворились в затяжном, каком-то двухступенчатом зевке.
        - Ну вот, пожалуйста, — заметил Леонид. — Иди спи. И Гошка твой пасонет сегодня, вот увидишь.
        - Из-за дождя-то?.. Что Гошке дождь!
        По закону Гошка мог работать только в первую смену, но он договорился с бригадиром и выходил вместе с Зориным в ночную. Антон, привезя Леонида на полигон, сперва или помогал по мелочам бетонщикам, или раскатывал в кабинах крановщиков, или бродил по арматурному цеху, следя за хищными клевками машин для точечной сварки, а потом заваливался спать. В четыре часа, отработав свое, Гошка разыскивал его либо в стружках возле опалубочного цеха, либо в самом опалубочном возле горячих батарей, либо на теплом полу пропарочной камеры. И они отправлялись рыться в старых механизмах и инструментах, выискивая нужные детали. И вот очередь дошла до винта…
        Антон плотнее прижался к косяку, закрыл глаза и сразу увидел, как в ночи с ревом движется вереница МАЗов-будок с рабочими. МАЗы подталкивают друг друга лучами фар, как руками, а между ними на мотоцикле катит он, Антон. Леонид тревожно дышит ему в ухо и то и дело отрывисто командует: «Сбрось газ!.. Вторую!.. Тормоз!» Громадина МАЗ сильно подпрыгивает на ухабах. Антон видит свою четкую тень, пляшущую на его кузове… Вот и промплощадка. Правый поворот — и они подкатывают к полигону. Бетонщики только что открыли пропарочные камеры. Пар скрывает рабочих, и полигон кажется безлюдным, а движение кранов, похожих на звероящеров, и щёлканье электромагнитов на их тормозных колодках, как щелканье зубов, наполняет эту безлюдность первобытной жутью. Но вдруг на паровых завесах то там, то тут возникают угловатые фигуры, мигом разрастаются до колоссов и пропадают. Еще издали слышно, как кричит бригадир бетонщиков Варвара Ипполитовна о том, что им снова оставили нечищеную бадью и сломанный вибратор, что у нее уже нет сил бороться с этаким хамством… Леонид отсылает Антона в контору — посмотреть по журналу, как
сработали другие смены. Антон останавливается на крыльце конторы и долго смотрит на далекие окрестные огни. Их много, особенно там, где строится плотина, где лощина выходит к Ангаре. В этом вырезе прямо что-то живое, со светящимися колючками, копошится, шевелится и того и гляди уползет за кромку. Но все эти огни не нарушают непроницаемости ночи. Полигон, освещенный полдюжиной прожекторов, выделяется оазисом в пустыне тьмы. Антону приятно, что он из этого оазиса… Только чья это холодная рука хватает его за пальцы?
        - Антон… Антоша, слышишь? Ну чего ты моришься?.. Ты же все равно спишь. Иди ложись, — откуда-то из небытия послышался Томин голос.
        - Нет, я не сплю, — вздрогнув и открыв глаза, сказал Антон.
        - Ловкий парень. Чуть на улицу не вывалился, а не спит… Я могу сказать Гошке, что ты занемог.
        - Ну да, — выпалил Антон. — Он и так спрашивает, почему я худой, не болею ли.
        Дождь продолжался.
        В ванне завозился Саня, издавая какие-то кашляющие звуки. Старшие Зорины сразу вскочили, кинулись к сыну, поколдовали над ним, и он затих.
        Непривычный к детскому плачу, Антон в первые ночи вздрагивал и просыпался всякий раз, как только племянник подавал голос, и всякий раз обалдело садился и несколько секунд соображал, где он и что с ним собираются делать. На четвертую ночь он перенес раскладушку за стенку, в кладовую, перебрав там штабель шифера и потеснив ящики с гвоздями и бумажные мешки с цементом. Переселение целиком удовлетворило Антона: и Саню он стал меньше слышать, и днем почивал в полнейшем покое.
        «А не забраться ли в самом деле под одеяло да не храпануть ли минут шестьсот?» — начал сдаваться Антон, как вдруг дождевые струи с нарастающим шумом как-то особенно звонко упали на землю, словно наверху их перерубили, как веревки, и в мире наступила тишина неправдоподобная. Леонид вышел во двор и задрал голову.
        - Звезды! — крикнул он. — Ей-ей, звезды! Все! Потерян только час. Но шесть-то часов осталось. По коням, Антон! Очередная задача Советской власти — обогнать время.
        - Есть обогнать! — радостно отозвался Антон, моментально стряхнув с себя сонливость.
        Он подскочил к мотоциклу, сдернул железный лист, и братья выкатили машину за ворота, чтобы треском не испугать Саню. Леонид, ощупав забинтованные пальцы, сел за руль. Антон безропотно занял заднее сиденье. Расползшаяся колея сулила неприятности. И это подтвердилось тотчас, едва они тронулись — на какой-то кочке мотоцикл вдруг так резко развернуло поперек пути, что Леонид едва удержал его, а Антон слетел в грязь.
        На центральную улицу они выбрались почти ползком, мокрые по пояс и грязные как черти. Леонид зло перетянул носовым платком разбереженные пальцы, крикнул «держись» и газанул.
        В низком свете фары дорога казалась необыкновенно ухабистой. То и дело у мотоцикла вырастали мутные стеклянные крылья. От мокрых ботинок и штанов к плечам, к горлу ползло невидимое пламя холода, раздуваемое ветром Антон, стиснув зубы, сидел напрягшийся и чуткий — мотоциклист, он и на заднем сиденье мотоциклист, а не куль с картошкой.
        Глава десятая, где Антон вновь встречается с Червонцем и узнает новость о Гошке
        Бетонщики уже распалубливали арки. Арки парили, парили мокрые крышки камер, парили сами камеры, даже земля вокруг камер парила — казалось, что краны роются в пепелище, растаскивая дымящиеся обломки. Неподалеку от камер спал экскаватор, уткнувшись сморенной головой в кучу грунта. На его тяжелом заду было написано крупно: «Берегись поворота!»
        Гремела бадья — кто-то, забравшись внутрь, отбивал ломом насохший бетон, который обычно, как при ангине, затягивал горловину бадьи, так что та «задыхалась» в работе.
        Антон соскользнул по лестнице в камеру, протиснулся между высокими формами подножников и припал спиной к стене. От внезапного тепла сперва прошибла дрожь, затем тело обрадованно расслабло… Сейчас придет бетонщик Иван Ваулин, начнет распалубливать, а он, Антон, как стоит, так и будет стоять не шелохнувшись, так что Иван, может быть, и не заметит его вовсе… А может быть, подножники окажутся недопропаренными, и тогда камеру опять закроют. Надо только не прозевать и выскочить, а то сваришься, как сварился, рассказывают, один рабочий, спавший никем не замеченный между плит. Жутко. Тут не то что человеку — бетону, наверное, жутко становится, когда его закрывают, не зря же он за несколько часов превращается в камень. А без пара на это ушел бы целый месяц. Но людям некогда ждать.
        - Здравствуй, Младший! — раздался сверху голос, и тут же у ног Антона глухо плюхнулась кувалда и звякнул ломик. Антон поднял голову.
        Над ним, на тонкой межкамерной перегородке стоял, обнаженный по пояс, Иван Ваулин, так ярко освещенный прожекторами, словно они все били в него, как на сцене. Иван всегда работал с голым торсом: и днем, когда заедала мошка и бетонщики кутали головы и плечи в вонючие сетки, и ночью, когда из низины за промплощадкой тянуло с Ангары холодком. А когда Иван выбирался из камеры, от его тела шел пар, точно он вместе с подножниками полсуток пропаривался. Плечи у Ивана были такие широченные, что на них так и просилась надпись с экскаватора: «Берегись поворота!»
        - Здравствуй! — ответил Антон, невольно отшатываясь от стенки.
        - Греемся?
        - Да нет, так… тебя жду, — промямлил Антон. Он в самом деле, если брался работать, то помогал чаще всего Ивану и Варваре Ипполитовне — только под их присмотром Леонид разрешал Антону соваться в железобетонные дела.
        - Ну, тогда погрейся, пока я с клиньями вожусь.
        Одни клинья выходили из пазов легко и вяло шлепались тут же, другие вылетали и со звоном ускальзывали в конец камеры. Антон полез собирать их.
        - Иван, а можно на подножнике что-нибудь написать? — спросил он вдруг. С тех пор как Антон узнал, что подножники делают для ЛЭП, эта мысль не раз являлась ему.
        - Смотря что. Если что-нибудь в бога, в царя или в мать, то нежелательно.
        - Да нет, зачем в царя?.. У меня на ЛЭП друг есть. Матвей. Вот бы и написать ему. Вдруг увидит!
        - Что-то быстро ты друзьями обзавелся, даже на ЛЭП. С Гошкой — как молодожены. Кстати, он прибегал тут, просил заглянуть к нему.
        - Знаю. Сейчас вот распалубим, и сбегаю… А что, Гошка мне нравится.
        - Мировецкий парень! И плюй на эту болтовню, дружи себе!
        - На какую болтовню? — насторожился Антон.
        - Не слышал разве?
        - Нет.
        - И тем лучше. Любит иногда народ лишку подпустить, не разобравшись… Зови кран.
        - Нет, нет, Иван, договаривай, я прошу тебя. Не зря, значит, Леня все с подковыркой про Гошку, да и сам он как-то странно… Ну, Иван! Теперь я не смогу, чтоб не знать.
        - Спокойней, Младший. Ничего страшного, но раз не знаешь, то лучше и не надо. Зови кран… Эй, наверху! Кран! — закричал Ваулин, видя, что Антон не двигается с места.
        - Бегу, бегу!
        Антон позвал крановщицу, поискал глазами Леонида, чтобы тут же расспросить о Гошке, но вдруг задумался. Может, лучше оставить расспросы до дома? Или разузнать все у самого Гошки?.. Или притвориться, что ему ничего не известно? Нет, так невозможно! Мысли его заметались, но он чувствовал одно — возникло что-то такое, что мешало ему сейчас же бежать к Салабону.
        Из-за экскаватора, бешено сигналя, задом вырвался самосвал, стремительно подлетел к бадье и, стукнув ее колесами, замер.
        - Эй, начальство! Принимай бетон! — крикнул шофер, распахивая дверцу. Чуть выждал, не отзовется ли кто, свистнул и пригрозил: — Принимай, а то как вывалю.
        На борту самосвала, сплошь заляпанном бетоном, сияли два чистых круглых пятна, сквозь которые, как сквозь очки, смотрели на мир две десятки. «Червонец», — подумал Антон, глянул на шофера, узнал его и воскликнул:
        - Здравствуйте!.. Это я, Зорин, которого вы в Индию отвозили! Помните?
        - A-а, рубль-то мне совал!.. Ну-ну, значит, с братаном вкалываешь? Давай!.. Это хорошо, что встретились, а вот где начальство? Или эта бабка с вкусным отчеством — Поллитровка?
        - Ипполитовна.
        - Это по библии, а по-шоферски — Поллитровна. Так где ж она? Слушай, дружище, выручи, позови кого-нибудь. Тут же не курорт, чтоб загорать!.. Даю две минуты и вываливаю. — И, сдвинув обшлаг пиджака, водитель засек время.
        Антон вдруг в каком-то радостном порыве перемахнул рельс, вспрыгнул на колеса самосвала и оглядел бетон. Он лежал ровно, чуть приотстав от переднего борта при торможении — это было хорошим признаком. Антон еще подцепил горсть гущи, помял, ничего не понял и бросил.
        - Вываливай, — сказал он неожиданно для самого себя.
        - Это что, авторитетно? — усмехнулся водитель.
        - Да, да.
        - А не будет нам по шеям? — уже серьезно спросил он. — Хотя все, две минуты прошло. Вываливаю.
        Он передернул рычаги, дал газу и уже при подъеме кузова открыл задний борт. Бетон тотчас тронулся и всей массой, с нарастающим шумом, соскользнул в бадью — только камушки под ней хрумкнули. Отличный бетон, не жидкий и не жесткий. Жидкий выливается как помои, а жесткий дерясится до тех пор, пока кузов не вздыбится до предела, а потом срывается, как обвал, и так дергает машину, что вырывает иногда подъемник.
        Шофер прочистил крючья, козырнул и умчался.
        - Уже бетон? — спросил, откуда-то взявшись, Леонид. На щеке его ожогом темнела ржавая полоса, правая рука — за бортом куртки.
        - Да вот… привезли, — выдавил из себя Антон.
        Леонид запустил руку, в бадью, прощупал бетон, продавил между пальцами.
        - Опять песка мало! Ну, капуцины! Сколько можно вдалбливать: песок, песок! Для арок нужен песок! — Леонид зло отряхнул руку. — Варвара Ипполитовна принимала?
        - Нет. Я, — ответил Антон ни жив ни мертв.
        - Как это — ты? Что это за номер?
        - Ну, я… Никого нет, шофер кричит…
        - Ну, знаешь, голубчик!..
        - Он все равно бы вывалил… А я посмотрел, пощупал…
        - Пощупал!.. Я перед тем, как щупать, пять лет учился!.. Ну ладно, пустим в подножники. — Леонид высвободил больную руку, понянчил ее в здоровой, помял забинтованные пальцы. — У тебя чистый платок?.. Дай, пожалуйста… И выше нос, только не суй его, прошу тебя, куда не следует, иначе будешь дома сидеть.
        С распалубочной площадки Леонида ворчливо окликнула Варвара Ипполитовна — что-то там не ладилось с закладушками. С ними вечные муки: то отваливаются, то смещаются, то затапливаются бетоном, то совсем отсутствуют — маета. Леонид вытер руку о свои штаны, потом, уже чистую, — о куртку Антона, в знак примирения, и ушел.
        Кран увозил на склад первый подножник.
        - Эй, Младший! Что ты там писать хотел? — крикнул Иван. — Беги пиши, пока горячий.
        - Ах, да. — Антон вздохнул. Какая-то волна удручения захлестнула его, и не хотелось ничего делать. Однако он достал из ящика банку с черной краской, кисть и отправился на склад.
        Бетонщики разбирали стопу легких арочных каркасов и разносили их по формам. Каркасы падали, дергались на поддонах с царапающим звуком и замирали, по-щучьи изогнувшись. Сейчас поставят полукруглые закладушки, закроют бортики, уложат бетон, провибрируют, загладят мастерками и опустят в камеру — все просто. Так неужели это только кажется, что просто?
        Освещалась лишь та часть полигона, где работали, остальное тонуло в темноте, и чем дальше углублялся Антон в бетонные дебри, тем становилось темнее, холоднее. Он помнил, куда складывали подножники, и уверенно протискивался между штабелями, черневшими угловато и независимо. Ощупью Антон нашел теплый подножник, уселся на него верхом и стал ждать кран, чтобы при его свете сделать надпись. Он не знал, что напишет, и не думал об этом.
        Он снова подумал о Гошке, спрашивая себя, что же, собственно, изменилось и почему он оттягивал встречу. Какое ему дело до болтовни! Он строит с Гошкой вертолет! И Гошка парень что надо! И на другое — чихать! Вот взовьются они над Братском — все болтуны языки прикусят! Винты провезти — вот о чем думать надо, а не о каких-то сплетнях, тем более что еще неизвестно, какие эти сплетни. Кстати, и Червонец появился, шофер, может быть, услужит… И Антон взбодренно поднял голову.
        Из-за штабелей наплывал свет.
        Кран нес подножник, как хищник добычу, — вцепившись в него двумя стропами-лапами, жадно подтянув под свой костлявый хребет и выискивая место, где бы приземлиться и разделаться с ним.
        Антон принялся писать крупными буквами. «Привет от Антона!» — первое, что пришло в голову.
        Тормознув, крановщица приопустила подножник метрах а четырех от него, и тотчас на блоках выросла долговязая фигура строповщика.
        - A-а, вот ты где, — сказал он. — Сидишь, как ведьма на помеле, а там тебя разыскивают.
        - Кто?
        - Да кто же, детдомовская крыса.
        - Я сейчас, — ответил Антон и вдруг, бросив писать, неприязненно посмотрел на Степана. — А почему ты его обзываешь на каждом шагу? Крыса да крыса.
        - Майна! — крикнул Степан.
        - Не майна, а отойди! — гаркнула сверху крановщица.
        - Майна давай!.. Не первый год замужем… Да потому, что он крыса и есть.
        «Вот кто все скажет про Салабона!» — мелькнула мысль, и Антон быстро спросил:
        - Степан, а что тут за слухи насчет Гошки?
        - Это не слухи. Еще майна, — подножник косовато застрял между другими, и стропы ослабли. — Не слухи, а факт.
        - Что же?
        - Вор.
        Антон не успел осмыслить ответ — подножник с одним уже отцепленным крюком чуть повернулся и осел. И тут же на весь полигон разнесся истошный крик Степана.
        Над головой взвыло, гриб поднялся и, отплыв метра четыре, бухнулся вниз, что-то ломая и ломаясь сам.
        Скорчившись, Степан ревел, вцепившись обеими руками в ногу. Несколькими ошалелыми прыжками Антон очутился возле него и растерянно-испуганно затряс плечо.
        - Что, что, Степан?.. Ну что?..
        - Ну-ка. — Антона оттолкнула подоспевшая крановщица, оторвала руку Степана от ботинка, дернула шнурок и сняла ботинок вместе с носком. Окровавленные пальцы Степана мелко дрожали — их раздробило.
        А на крик уже сбежались рабочие. Антон в каком-то беспамятстве вернулся к своему подножнику, обмакнул в краску кисть и поставил восклицательный знак, хотя всего было написано «Привет от…».
        Глава одиннадцатая, в которой Антон и Гошка ночуют в недостроенной даче
        В восьмом часу, наметив на завтра установить подставку для редуктора, ребята выбрались из пади и у «Козы отпущения» простились. Гошка отправился в спортзал, Антон — домой, удивляясь, как это Салабону хватает сил заниматься борьбой после таких трудов. «Сильный, черт! — с радостной завистью думал он. — Плохой я ему напарник». И Антон сплюнул, вспомнив, как Салабон скривил губы и полез исправлять прибитую им, Антоном, фанеру. «Нет, такой не может быть вором!» — в который раз внушал себе Антон. Он уже знал, в каком воровстве подозревают Гошку, спросить же его самого об этом все не осмеливался и мучился, разыгрывая полнейшее неведенье.
        Работали в лесу ежедневно и подолгу. Выбранное место оказалось действительно глухим. Правда, Гошка все опасался, что базу может обнаружить один из тех, кто вертится на «космической» катушке, но пока все шло благополучно.
        Каркас был готов и наполовину обшит. Он напоминал огромный ботинок, угловатый и грубый, длиной около двух метров, шириной с метр и метра полтора высотой — впору разве что роботу-гиганту. Плахи для винтов, привезенные Червонцем той же ночью, лежали в кустах, обернутые толем, полрулона которого Салабон стянул у своего дядьки.
        Поздно вечером, когда Зорины готовили ужин, появился Гошка, нежданно-негаданно. Он вошел во двор незаметно, с кепкой в руках, и остановился у мотоцикла, возле которого на чурбаке Леонид здоровой рукой мыл в ведре картошку. Антон вяло и полусонно рубил дрова. Из комнаты с распахнутой дверью доносились негромкие испанские фразы — Тома кормила Саню и что-то твердила наизусть.
        - Здравствуйте, — сказал Гошка.
        - A-а, Георгий! Привет, хоть мы сегодня и виделись…
        — Quien ha venido? — спросила Тома.
        - Un amigo de mi hermano[5 - Кто пришёл? Друг моего брата.], — ответил Леонид.
        - Здравствуйте, — сказал Гошка в темноту комнаты.
        - Милости просим, — по-русски отозвалась темнота.
        Не выпуская топора, подошел Антон, обрадованный и настороженный. Теперь-то он понимал, почему Гошка избегает Леонида, но именно теперь еще настойчивее зазывал Салабона к себе, как будто только это и поможет нее разрешить, но Гошка уклонялся под разными предлогами. И вот…
        - Знаете, вам придется меня кормить, — улыбаясь сказал Гошка. — Столовые закрыты, в ресторан меня не пускают… Я с дядькой поцапался. Мне, дураку, надо было сперва поесть, потом цапаться, а я… Но ничего, я у него вот окуней спер. Он только что с рыбалки. — И Гошка положил на сиденье мотоцикла кепку, набитую окунями.
        - У-у! — воскликнул Леонид. — Тома-а! Кончай испанский! Антон, где дрова? Свистать всех наверх. Очередная задача Советской власти — сварить атомную уху!.. Тома, скорей потроши рыбу, пока Георгий не раздумал!..
        Через пять минут в печке уже трещали лучины.
        Леонид высвободил стулья, поставив ванну с уснувшим Саней на кровать, усадил Гошку, поболтал о чем попало и замолк, занявшись больными пальцами. Антону было как-то не по себе. Он не знал, о чем говорить, и, чтобы сгладить молчание, поймал в радиоприемнике музыку.
        - А где же ты ночевать будешь, головушка? — спросил вдруг Леонид.
        - Да где-нибудь. Братск велик.
        - Надеюсь, не в опалубочном цехе?
        - А чего? Хоть и в опалубочном.
        - На каптерке?
        - На каптерке.
        - Тебе же голову сулили отрубить, если там застанут.
        - Думаете, я боюсь этих дураков? Этих горлохватов?
        - М-да… Восемнадцать человек, и все глупы как пробки? — выразительно спросил Леонид.
        - А нет?
        Антон тревожно посмотрел на брата и на Гошку. Оба были пока спокойны, но на обоих уже что-то наплывало, какая-то злая серая тень. Антон понял, что брат клонит к прямому, грубому разговору. «Нет, нет, только не сейчас», — подумал испуганно Антон и повернул регулятор громкости до упора. Музыка заполнила комнату и забилась в тесноте, оглушая самое себя.
        Леонид, точно не слыша грома, некоторое время пристально смотрел на Гошку, затем недобро усмехнулся, обернувшись к Антону, кивнул, прикрыв глаза: мол, намек понял, молчу. Антон сбавил громкость, усиленно думая, как бы разрядить эту возникшую напряженность.
        - По-твоему, это что? — спросил он Леонида. — Верди?
        - По-моему, это трусость, — ответил Леонид, заглядывая под простыню, не проснулся ли сын.
        - Нет, это Верди. Это увертюра к «Травиате».
        - Пойду-ка я в ресторан, — сказал Гошка, поднимаясь со стула.
        - Ну да, в ресторан он пойдет, — Антон кинулся, чтобы загородить Салабону дверь.
        Но Леонид опередил брата. Он сзади нажал руками Гошке на плечи и усадил его.
        - Ну и быстро же ты раскаляешься, голубчик, — как консервная банка…
        Появилась Тома с очищенной рыбой, захлопотала у печи, расспрашивая Гошку о его житье-бытье, и вскоре в комнате восстановилось доброе настроение.
        После ужина Антон предложил Гошке остаться у них ночевать. Салабон пожал плечами.
        - Леня, не возражаешь? — спросил Антон.
        - Отчего ж, ради бога.
        - Тогда хоп! — оживился Гошка. — Пошли мыть посуду.
        Ночь была светлая. Высоко стояла полная луна. Поодаль от нее белело облачко. Оно тянулось к луне, словно дымок, почуявший тягу, и словно луна была дырой в небе, сквозь которую можно было улизнуть в космос.
        Гошка быстро прошелся по тарелкам пучком травы, сполоснул их и сказал:
        - Неси. И прихвати что-нибудь постелить — будем спать в кустах… Или вон на балконе. Там ведь никто не живет?
        Антон принес одеяло, две телогрейки, кинул их Салабону, уже сидевшему на балконе, и по шаткой лестнице забрался сам. Но балкон показался неуютным для ночлега, и ребята пролезли в мезонин.
        При лунном свете они сгребли в кучу стружки для изголовья, расстелили телогрейки и легли ногами к двери, чтобы видеть небо и чтобы утром не заспаться.
        Стояла тишина. И оттого, что дом был необитаемым, тишина эта была жутковатой.
        Салабон завозился, шурша стружками, и спросил:
        - А знаешь, о чем мы спорили с Леонидом Николаевичем, когда ты заглушил нас?
        - Знаю, — ответил Антон и вздрогнул. — Да, я все знаю.
        - Я чуял. Думаешь, нет?.. Хы!.. И что, по-твоему?
        - Не знаю… Но думаю, что это неправда.
        Гошка быстро сел и повернулся к Антону.
        - Это и есть неправда! Это вранье!.. Дурацкое вранье!.. Восемнадцать горлохватов налетели — и вор! Отдай!.. Раз я детдомовец, значит, вор. Шиш!.. Мало ли что я там спал. Я вон у самого начальника в кабинете спал, на мягком диване. Залез по пожарной лестнице на третий этаж и — в окно. Ну и что?.. Меня, наоборот, спросить бы надо, не заметил ли я чего подозрительного. А они налетели как бешеные! «Ты украл инструменты!»
        - Ну, значит, и нечего кипятиться, — сказал Антон, улыбаясь.
        - А я и не кипячусь. — Салабон снова улегся.
        - И все-таки ты странный.
        - Это что ночую где попало?.. Это ерунда. Я же не виноват, что дома я сдыхаю от скуки. Мне лишь бы интересно, а там хоть у черта на куличках.
        - Тебе плохо у тетки?
        - Что ты! Дядька — утюг немного, а тетка — золото. Я у них и остался с условием, что буду жить, как хочу. А так бы да-авно утек туда, где меня Салабоном зовут, по-мудрецки. Приняли бы…
        - Да-а… А знаешь, ты прав, у меня ведь тоже есть кличка, и тоже мудреная — Тамтам.
        - Тамтам?
        - Да. Это такой инструмент в Африке, ударный, с жутким звуком. Самый мрачный инструмент. Я как-то предложил на сборе назвать так нашу сатирическую газету. Газету назвали и меня заодно.
        - Хм! Где, где? Тамтам! Вот это кличка.
        Не то на ступеньках, не то на бревнах Леонид негромко заиграл на баяне, на одних басах. Антон улыбнулся, узнав «Хор охотников» из «Волшебного стрелка» Вебера, и тут же Леонид пропел: «Идем всей гурьбою поднять кабана».
        - А знаешь, — проговорил Салабон, резко перевернувшись на живот, — той ночью, когда все это разворовали, я видел вора… Спал я на чердаке. Спал, спал и вдруг — свет по глазам как резанул. Я так и сел. Смотрю: кто-то мелькнул в дверце, и задребезжала лестница. Я не то что испугался, а как-то так, кожу свело. Слез — никого. Ну, думаю, бредил, и бухнулся под батарею досыпать… А утром эти чурбаки схватили меня за хрип. Шиш, я им чего сказал. Пусть думают, что хотят. Пропади они пропадом. Плевал я…
        - Зря. Разве приятно, когда о тебе плохо думают?
        - Это смотря кто думает. Если те, так я чихал на них. А вот Леонид Николаевич… Он меня ненавидит, а знаю, даже морду не прочь бы набить, — Гошка вздохнул и опять повернулся на спину. — Пусть бьет. Передай ему, пусть бьет. Что я могу сделать, раз не верит. Да и ты не веришь.
        - Я верю. — Антону было так легко и приятно от этого состоявшегося, наконец, разговора, как будто он после мороза погрузился в теплую ванну. — Честное слово, верю.
        - Могу какую хочешь клятву дать! Самую смертельную!.. Только нет таких, все какая-то кислятина: ей-богу, чтоб мне туда да растуда… Не знаешь, как по-испански «честное слово»?
        - Нет.
        - Узнай. Оба выучим. Все-таки звучней… А ничего у Леонида Николаевича бабенка: и фигурка, и по-испански чешет, и вообще…
        Антона вдруг прямо подкинуло. Он сел, вытаращил глаза и прохрипел:
        - Ты что, спятил — так орешь?.. Они вон на бревнах, услышат.
        - Не услышат.
        - Не услышат! Салабонище горластый!.. Какая же она бабенка? Она… Давай не будем об этом, я не люблю. — Антон смешался, чувствуя, как щеки его начинают гореть и как огонь этот перекидывается на шею и грудь. «Что это? Что это?» — мелькало в голове, а руки, подрагивая, сами совались зачем-то в изголовье и ворошили стружки.
        - Тебе тесно? — спросил Салабон и чуть подвинулся.
        - Нет, нет, лежи… Что-то жарковато. — Антон откинул одеяло и улегся, отвернувшись от Гошки.
        - Когда я вижу вот такую… ну, женщину, я всегда думаю: «Хоть бы мне такая же досталась!» А то какая-нибудь дура попадется!..
        - Давай, Гош, спать.
        - Давай. А вообще, я не бабник.
        Антон прямо насильно зажмурил глаза, но едва ослабил, они мигом распахнулись и уставились в небо.
        Луна была огромная, сильная и холодная, с легкими тенями, словно контурная карта. Длинное облако уже надвинулось на нее, но не заслонило, будто облако плыло по ту сторону луны… То ли от холодного лунного света, то ли оттого, что странная вспышка улеглась в нем, Антону стало прохладно. Он натянул на себя одеяло и спросил:
        - Мы не замерзнем?
        - Под одеялом-то и под крышей? — отозвался Гошка без тени сонливости в голосе. — Я вчера вон в огороде спал, в меже, правда, на дядькиной старой шубе, зато под звездами… Знаешь, сколько планет на небе? Миллион! И все вокруг Солнца вертятся.
        - Вокруг Солнца вертятся только девять.
        - Как девять? А где остальные?
        - В нашей солнечной системе только девять планет.
        - А ты откуда знаешь?
        - Занимаюсь в астрономическом кружке.
        - Да?.. Хм, маловато что-то, девять, — недовольно сказал Гошка.
        Антон опять посмотрел на луну и на облако. И вдруг эта обычная луна и обычное облако превратилось в одно, совсем новое существо — в птичью голову, с грубыми перьями на затылке, с немигающим мертвым глазом, с толстым тяжелым клювом, жадно раскрытым.
        - Археоптерикс, — прошептал пораженно Антон. — Ну, вылитый археоптерикс.
        - Что?
        - Облако похоже на древнюю зубастую птицу.
        - Птицу… Скоро и мы, как птички… — Салабон поднял руку. — Надо как-то назвать наш вертик.
        - А как тот называли?
        - Какой тот?.. A-а, да мы его второпях никак не назвали. А этот надо. И вообще надо поторапливаться да скорей на небо перебираться.
        - Это в каком смысле? — Антон улыбнулся.
        - В каком — взлетать! Не собираюсь же я помирать.
        - А кто его знает. Взовьемся метров на сто, а редуктор — крряк! И мы — бряк!
        - Шиш! Вертолеты не брякаются. Они плавно садятся, если мотор сдает — винты в обратную сторону начинают вертеться.
        - Это, может, у настоящих. А наш, я думаю, как подстреленный плюхнется, — нарочно подначивал Антон друга, чтобы вроде шутя успокоить и свои опасения. — Попадет какой-нибудь камень в редуктор и — все!
        - Откуда камень-то?.. Что мы, камни возить будем, что ли?.. Ты кончай давай похороны! Тоже мне, развез!.. Или боишься!
        - Да нет… А чем не имя — Археоптерикс? — глянув на небо, вдруг спросил Антон.
        - Это птица-то?.. Длинновато. А вообще звучит — Археоптерикс. А если просто Архео?
        - Тогда уж просто Птерикс. Тут и птичье и крепкое что-то есть!
        - Птерикс… Мне нравится. Салабон, Тамтам и Птерикс! Ничего компания. — Гошка неожиданно сел, подняв пыль, которая оживила лунный свет в мансарде. — Э, а давай-ка прямо сейчас сходим туда и напишем!.. Хотя ладно, завтра. Только не забудь. — Салабон опять улегся и зевнул, потягиваясь и закидывая руки за голову. — Сейчас бы мне в руки топор — во-от такую бы чурку разрубил, — сладко замерев, картаво проговорил он. — А вообще ты пошел бы туда ночью?
        - Не-а, — тоже зевая, ответил Антон, до горла натягивая одеяло. — Что ты!.. Глушь, темень, черти — нет. А ты? Пошел бы ты, Салабон?
        - С дороги можно сбиться, вот что. А черти — чихня, я бы их всех — через левое плечо. А с дороги сбиться — раз плюнуть. Тут днем-то тычешься…
        Кто-то мягко и властно стал придавливать Антона, придавливать, не позволяя шевельнуться…
        Глава двенадцатая, в которой Антон пашет письмо домой и получает шестерню
        Леонид привез с почты кипу газет и журналов, несколько писем от институтских друзей и телеграмму, в которой было всего четыре слова: «Антон жду письмо мама».
        Антон только рот раскрыл.
        Его так увлекла, так втянула в себя эта новая жизнь, что он начисто позабыл, что у него есть мать и отец, что есть, кроме этого темного сарая, другой дом, светлый, просторный, где стоит пианино, — все позабыл о том мире, казавшемся теперь далеким и почти нереальным.
        За этими четырьмя словами Антон чувствовал сердитость матери, даже представил, как она писала на бланке, поджав губы и вычеркивая лишнее, чтобы получилось короче и строже. И ему стало неловко.
        Его слегка знобило. Позавчера они с Гошкой ночевали в лесу, на «базе». Салабон, закутавшись в какую-то дерюгу, улегся под кусты, в сырость, и ничего с ним не сталось, а Антон хоть и спал в кабине и на телогрейке, а застудился. И теперь он пил стакан за стаканом крепкий чай с малиновым вареньем. На Антоне был черный шерстяной свитер Леонида с широким, как у водолазного костюма, воротом, и, чтобы согреть горло, Антон сзади излишек зажал прищепкой. Казалось, что он висел на невидимой бельевой веревке.
        Леонид работал в первую смену. За Томой неожиданно приехала легковая машина из горкома комсомола, и ее увезли встречать кубинскую делегацию, в которой заболела переводчица. Падунский Геракл спал на улице, в своей ванне, которую нужно было время от времени отодвигать в тень.
        Антон налил горячего чая, бухнул в него варенье, отпил, взял ручку и уверенно начал: «Здравствуйте, мама и папа…»
        Дальше не получалось. Антон испортил один лист, второй, полез в стол за третьим и вдруг спохватился — не жарит ли племянника солнце и не задохнулся ли он уже под марлевой накидкой. Антон выскочил на ступеньки. Нет, ванна была еще в тени, но Антон подвинул ее подальше, на всякий случай. И неожиданно ноги Сани шевельнулись и приподнялись. Антон заглянул под марлю — племянник не спал. Это не предвещало ничего хорошего.
        - Ты чего, пельмень? Замерз?
        И он осторожно, точно к мыльному пузырю, прикоснулся к Саниному носу. Нос показался ему таким холодным, что Антон присвистнул, ухватил ванну за ручку и поволок к крыльцу, только гравий зашуршал. Там он сгреб ванну в охапку, поставил сперва на верхнюю ступеньку, а потом и на порог.
        - Вот так. Только не орать, а то дядя тоже заорет. Мама вот-вот вернется, так что терпи…
        И сел за стол.
        «Здравствуйте, мама и папа!..» И начать надо прямо с мотоцикла, как он гонять на нем научился, как он в ветровых очках и клешневатых крагам по локоть метеоритом проносится мимо милиционеров, и те даже не признают в нем пацана — просто низкорослый мужичок. А этот мужичок дней десять возил раненого брата на работу. Ну, может быть, о ране не стоит упоминать, но о работе… Только о вибраторе, этой двухметровой змее с железной головой, можно целое сочинение накатать. Леня как-то заметил, что в отличие от Земли, которая, как известно, держится на трех китах, железобетон держится на одном ките — на вибраторе. Возьмешь его — руки дрожат, мозги дрожат. Сунешь в мертвую кучу бетона — бетон сразу оживает, пузырится и плотно растекается по форме. Антон теперь все знает об этом деле — работал, не стенгазеты рисовал, не аккомпанировал лохматому горлодеру из 9-го «А» Эдику Болтовскому, не металлолом собирал, а вкалывал по-настоящему!..
        — Buenos dias! — раздался позади надтреснутый Светин голос. — Сашок не спит?.. У-у, нет! Вот хорошо! Я ему морковку принесла. Сашок, хочешь морковки?
        - Он не будет, Света.
        - Будет. Морковку все едят. — И она сунула Сане в рот маленький красный огрызок. Геракл стал сосать. — Видишь? Даже глаза закрыл.
        - Значит, проголодался. Сейчас я молоко разогрею.
        Саня тут же вытолкнул морковку языком, завертел головой, закряхтел и опять начал поднимать ноги.
        - Сейчас, сейчас… Вот она, новая эра!
        - Вы его на семена оставьте, раз он кричит, — посоветовала Света.
        - Как это — на семена?
        - Как! Посадите в грядку, и пусть другие ребятишки растут.
        - Ах, вот как! Ну, об этом ты с тетей Томой и дядей Леней толкуй — они хозяева. А ну, пельмень, держи. — Антон как воронку воткнул в Санины губы соску с широким раструбом и стал ложкой наливать в нее молоко. Соска задергалась, и молоко пошло на убыль.
        С улицы донесся женский крик:
        - Све-етка-а!.. Куда тебя холера унесла с ключом, телка ты этакая?..
        - Ой, меня! — встрепенулась Света и, ухвативши ключ, как всегда болтавшийся на шее, побежала. Ей, видно, влетало дома — не раз она появлялась у Зориных заплаканной, но никогда не жаловалась.
        Тома пришла, когда Антон кончал кормление. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она благодарно чмокнула его в щеку, взяла Саню к себе и стала торопливо рассказывать, что досыта наболталась по-испански и вообще проветрилась мировецки.
        Смущенный Антон выдернул с полки книгу и с незаконченным письмом отправился на штабель. Тянул ветерок. Мошки не было. Да и без ветерка, в свои самые разбойничьи часы мошка мало промышляла во дворе Зориных — что-то ей тут не нравилось.
        Антон перечитал написанное и задумался… Надо еще о Томе напомнить, что она здорово знает испанский язык и что даже он, Антон, выучил уже десятка два фраз… И еще бы что-нибудь про Тому… Но что?.. Трудно!.. Тогда про Гошку, про друга, которого все считают вором, а он не вор. Хотя стоп, нужно ли пугать родителей этой дружбой?.. Ничего. Если осторожничать, то вообще не о чем будет писать… Конечно, хорошо бы вскользь упомянуть и о «Птериксе», но это наверняка так переполошит мать, что она завтра же прилетит сюда и — прощай вертик! Уж лучше после полета…
        В бревне трудился какой-то червяк. Он так вгрызался в древесину и так скрежетал зубами или чем-то там еще, что Антон несколько раз пересаживался, опасаясь, как бы червяк его не цапнул. Но звук отдавался во всем бревне, загробный, мерзкий звук.
        В соседнем дворе громко негодовала старуха:
        - Ну куда, куда вы, чичимозы, лезете?.. Я вас сейчас так разгоню, что вы всех чертей опередите… Генка! Куда, холерный, тянешься? В кадку хочешь нырнуть?.. Любка, почему не обула Генку?
        - Не в чего, — пропищало в ответ.
        - А в тапочки?
        - Один потерялся.
        - Ботинки возьми.
        - И ботинка одного нету.
        - Ах ты, змея! Не может обуть ребенка!.. Обуй один тапочек, один ботинок!
        Иногда Антон ловил себя на том, что воспринимает не смысл речи, а ее звуки, словно люди были какими-то музыкальными инструментами.
        Пора было закругляться, и так письмо вышло фантастически длинное — почти три листа. Вот только надо еще похвастаться, что видел, конечно, и саму ГЭС и Падунские Пороги, которые уже затопило, так что Антон Зорин был, может, последним человеком, кто их вообще видел. И конец! Хотя о здоровье-то! Об этом, кажется, положено писать в начале, но все равно. Здоровье великолепное. Аппетит у всех зверский и богатырский мертвецкий сон. О простуде, разумеется, ни слова. Ну и Patna о Muerte! Venceremos!
        В свитере стало душно. Антон сдернул прищепку, расправил ворот. Шею окатила прохлада, и захотелось пить, но не чаю с малиновым вареньем, а ледяной воды. Вон она капает из крана. И такой в ней чувствовался космический холод, что подставь ей рот, и эти капли, казалось, как раскаленный металл при сварке, прожгут язык.
        Бабка за забором с мягкой тяжестью приговаривала:
        - Давай-ка из этих бакулочек, матушки мои, церковь построим с маковкой. А то у вас тут чего только в Братске не наворочено, а церкви нету, негде за вас, бестолочей, помолиться.
        - Антон, иди попробуй, — позвала Тома и выставила на порог тарелочку с чем-то. Это были картофельные пластики с черными пузырьками подпалин — «печенки».
        На плите, возле суповой кастрюли, кипело в ковше какое-то темное зелье, от которого исходил странный запах.
        - Смола, что ли? — спросил Антон, жуя «печенки» и принюхиваясь.
        - Смола. А еще что?
        - И еще чем-то попахивает… Не могу… понять.
        - Детством. Деревенским детством. Ты не знаешь такого запаха. Это кедровые орехи. Прошлогодние. Я их парю, чтобы вкуснее были… Я среди кедров выросла. Вся деревня в кедрах. Почти в каждом дворе. И у нас три таких громадных деревища. А как осень… — И Тома с затаенным восторгом стала рассказывать про ветер, про шишки, стучащие по крыше, про то, как эти шишки дробят деревянными вальками, трясут на ситах, сушат, веют, и про то, как зимними вечерами приятно щелкать орехи, внюхиваясь в них и вспоминая лето.
        Над одной из сопок, далеко за лесом, кучились облака. Они всегда там кучились, то белые и рыхлые, то плотные, с фиолетовым отливом. Они, казалось, ниоткуда не приплывали и никуда не уплывали, а рождались на месте и на месте гибли.
        Тамара тихонько начала:
        La sangre que en Cuba se derramo
        Nosotros no devcmos la olvidar…
        И Антон подхватил:
        Рог eso unidos hemos de estar,
        Recordando aquelios que muertos estan.[6 - Мы не должны забывать кровь,Пролитую на Кубе.И, помня погибших,Должны объединиться.]
        Они не допели до конца, когда у порога неожиданно вырос Леонид, чумазый, в крагах, с очками на лбу, улыбающийся. Он оперся о косяк и подозрительно спросил:
        Ответь мне, Антон,
        И Тамара, ответь:
        Давно ль по-испански
        Вы начали петь?
        — Sajudo caluroso![7 - Пламенный привет!] — радостно воскликнул Антон и бросился на брата.
        Тот подхватил его, приподнял и поставил на ступени.
        - Я за тобой, дон Антонио. Сейчас будем арки испытывать. Поехали, посмотришь, как твоя продукция затрещит. Ты же вибрировал.
        - Он, Леня, простыл, — заметила Тома.
        - Кто простыл? Я? Что ты! — Антон сорвал с себя свитер и закинул его на дверь.
        - Погоди-ка, а вот эта штука тебя не заинтересует? — спросил Леонид, что-то извлекая из кармана и протягивая Антону.
        Это была шестерня. Небольшая, сантиметров шесть в диаметре, она лежала на черной краге, и свежевыточенные зубья ее матово светились. Сердце у Антона так и захолонуло.
        Глава тринадцатая, в которой все события происходят ночью
        Небо начало насупливаться с вечера, но дождя не предвиделось — не те были облака. Однако к концу смены, уже в двенадцатом часу, вдруг блеснула молния и громыхнуло — видимо, наверху, в темноте, декорация сменилась. Работу на полигоне срочно свернули, но камеры закрыть не успели, как пошел дождь, в свете прожекторов показавшийся ливнем.
        - Кран!
        - Кран! — раздалось сразу со всех сторон.
        Иван, как всегда голый по пояс, выскочил из камеры и закричал, чтобы, все бежали под навес, он один справится с крышками. И все помчались под навес, где уже толпились рабочие третьей смены, посмеиваясь над застигнутыми врасплох бетонщиками.
        Антон с Иваном выполняли сегодня «правительственный» заказ, как выразился Леонид. На ГЭС при монтаже сломался ригель, дело застопорилось, и полигону было предложено за двадцать четыре часа выдать этот ригель. Арматурщики до девяти часов вымучивали каркас и чуть не сорвали задание.
        Дождь хлынул как раз тогда, когда Антон с Иваном доглаживали мастерками забетонированный ригель.
        Антон вылез из камеры следом за Ваулиным и тоже хотел кинуться под навес, но, увидев, что Иван не может один разобрать спутавшиеся стропы, подбежал к нему. Он думал, что сейчас они вдвоем — раз! два! — уложат быстренько крышки и не успеют вымокнуть. Но еще и одна крышка не легла на место, а на них уже не осталось сухой нитки. И оттого, что дальше мокнуть некуда и не надо укрываться, Антону вдруг стало так хорошо и забавно, что он даже рассмеялся.
        Когда отцепляли крючья от последней крышки, прибежал Леонид, тоже мокрый насквозь, и тревожно спросил, как дела с ригелем. Узнав, что закончили, довольно кивнул, и все трое неторопливо, словно дождь и не поливал вовсе, направились к навесу, где стоял мотоцикл. Леонид завел ИЖ, опустил очки на глаза, Антон заскочил на заднее сиденье, оба молча махнули руками рабочим, которым нужно было еще с полчаса ожидать будок, и выехали.
        Антон, охваченный холодом, сразу прижался щекой к спине брата, закрыл глаза, только сейчас, в покое, почувствовав, как он устал и как хочет спать. «Вот так же устали и вот так же, наверное, хотели спать Салабон с Костей, когда их ночью потревожили охотники и им пришлось взлететь, — вспомнилось вдруг Антону. — Им даже хуже было, им нужно было вертеть редуктор и смотреть, чтобы куда-нибудь не врезаться, а мне что — спрятался за Леню и качусь… Зато Гошка сейчас блаженствует — забрался в «Птерикс» и дрыхнет себе. Правда, с редуктором стало тесновато в кабине, но Салабон чихал на всякие неудобства…» Антон вспомнил еще, в какой бешеный восторг пришел Гошка, увидев шестерню, и как тотчас хотел бежать домой — ему уже было не до испытания арок, ни до чего на свете, и как Антон все-таки удержал его, и затем, когда испытания успешно закончились, они вместе на попутной умчались в Индию.
        Несколько раз подряд тряхнуло.
        - Спокойно! — крикнул через плечо Леонид. — Какой-то растяпа горбыли вез и рассыпал… Спокойно! — Опять тряхнуло.
        - Лёнь, тише, скользко ведь.
        Леонид сбросил газ, но мотоцикл по инерции продолжал лететь. Антон приподнялся, чтобы посмотреть, что там делается впереди. Он успел лишь заметить что-то длинное и темное поперек дороги да расслышать восклицание брата «А, черт!». Антона сильно подкинуло вверх, так что он выпустил ручку сиденья и плюхнулся в грязь. Моментально вскочив на ноги, чтобы понять, почувствовать, что он не убит и что у него ничего не сломано, он увидел, как мотоцикл, рыскнув раза три, упал, пробороздил по грунту и захлебнулся.
        - Леня! — крикнул он, кидаясь, к брату.
        - Жив? Ну слава богу, — испуганно вырвалось у Леонида. Он выбрался из-под мотоцикла и отряхнулся.
        - Напоказывал? — зло спросил Антон, пытаясь удержать слезы. Но это оказалось не по силам. Он всхлипнул.
        - Ладно, ладно. Важно, что живы… Горбыль оказался толще, чем я думал. Ушибся?
        - Колено. Я тебе говорил — тише!
        - Больше не буду… Машине, кажется, каюк.
        Они подняли мотоцикл и перекатили его на правую обочину. Горбыль швырнул их влево. Антон вдруг сообразил, что, проходи в этот момент встречная, от их экипажа осталась бы лужа крови и кучка металлолома. Это так четко представилось ему, что его затошнило, и он вконец ослаб.
        - Разбита фара, — сказал Леонид, ощупью обследуя машину, — Что за гнусная привычка — чуть чего тыкаться фарой.
        - Ну вот, как без света поедем?
        - Э-э, лишь бы ехать… Где ключ-то?.. A-а, вот. — Посыпались остатки разбитого стекла. Леонид дернул кикстартер. Цилиндр молчал. Дернул еще раз. — Сбито зажигание… — Он еще несколько раз провернул вал. Антон с тревогой ждал, что вдруг все же раздастся привычный милый звук, стрельнут выхлопные трубы и они помчатся домой, к теплу, к постели… — Все, крышка… Нога болит?
        - Ноет. А у тебя ничего?
        - Я научился приземляться. Придется возвращаться на завод, в темноте не исправить.
        Впереди из низины вынырнул МАЗ. Его слепящий свет и глухой, львиный рык странно обрадовали Антона. Значит, они не одни в этом холодном ненастном мире, еще кто-то мчится по дорогам и, может быть, даже и мается где-нибудь в кювете. Ему захотелось, чтобы шофер притормозил и спросил бы, в чем, мол, дело, друзья. Но МАЗ пролетел мимо — не было, наверное, для водителя ничего примечательного в том, что два грязных человека стоят у безжизненного мотоцикла и жадно смотрят на свет чужих фар.
        - М-да, — вздохнул Леонид.
        Сбоку полыхнула молния, осветив в стороне от дороги лес колонн. Леонид развернул ИЖ.
        - Садись, если очень больно… Отъехали с километр. Это будет нам стоить полчаса.
        Но Антон уперся в сиденье и стал подталкивать. Хотелось спать, несмотря на мокрую одежду и дрожь, несмотря на еще не унявшееся смятение. Закрыв глаза, Антон мысленно проследил весь этот адский маршрут: вот они дотащились до поворота, вот забрались на бугор, вот потянулись к диспетчерской. А дождь все идет и идет. Он стучит по спине, по лицу, по вискам — со всех сторон почему-то, и от этого начинается головокружение, качка… Что-то знакомое почудилось ему в своей позе, в этом ожесточенном толкании. Где-то он видел это. Где?.. Дома! На стене! «Тройка»! И он, Антон, — это тот, четвертый, что сзади уперся в бочку. Вода плещет на него из-под рогожины, он продрог, но надо толкать. Надо.
        - Хорош, Антон! — послышалось ему, и он открыл глаза. Они стояли под освещенным окном. — Наша лаборатория. Иди погрейся.
        Антон стукнул несколько раз в дверь, но никто не отозвался. Тогда он стал ходить вокруг мотоцикла, двигая плечами сперва вяло, потом все живей и живей. Он перестал ощущать время и только тогда опомнился, когда взревел мотор и вспыхнула фара — лампочки уцелели.
        Потом долго ехали. Леонид соединил провода наспех и все боялся, что тряска нарушит контакты. И в самом деле, почти у дома, когда свернули в свой переулок и сорвались в первую же выбоину, мотоцикл выстрелил и смолк. Случись это где-нибудь посреди дороги, Антон бы взвыл, пожалуй, но тут двор был метрах в семидесяти. В семидесяти метрах были горячий чай, сухая одежда и постель. Это счастье — мучиться, зная, что мучишься последние минуты.
        Антон спрыгнул прямо в грязь, и, по-бурлацки ухнув, братья потянули машину по колее, как по каналу, понимая, что вытащить ее отсюда еще трудней.
        Окошко светилось.
        - Ждет, — с хрипотцой сказал Антон.
        Леонид ничего не ответил, рывком поставил мотоцикл на центральную подножку и накинул на него железный лист, хотя сейчас это было бессмысленно — машина так настрадалась, что дождь только бы облегчил страдания, хотя бы сбил грязь.
        Прежде чем войти в избу, Зорины разулись и вымыли под краном ноги и обувь — отдали последнюю дань этой треклятой ночи. Тома не ахнула, когда братья, босые и синие, появились на пороге. Она взяла у них обувь и носки и разложила на печке, затем достала две пары теплого белья и шерстяных носков.
        - Быстро переодевайтесь.
        Братья облеклись в сухое. Антон поверх белья надел еще пижаму Леонида, потому что его начало трясти. Леонид, закутавшись в одеяло, склонился над ванной.
        - Как Гераклик?
        - Хорошо! А вы вот что-то поздновато. Уж не врезались ли куда?
        - Пережидали, — ответил Антон. — А потом плюнули.
        - Подсаживайтесь… — Она поставила перед ними по стакану чая и подвинула тарелку с бутербродами.
        - Вот где рай, ух! — прошептал Леонид. — Том, сколько сахару положила Антону?
        - Две ложки.
        - Клади еще две, премиальные. Он сегодня правительственное задание выполнил. В паре с Ваулиным. Забетонировали гэсовский ригель. Это тебе не фунт изюма… И мне еще две ложки — под моим же руководством. А-а, чаек!
        Антону было тепло и уютно в широком братовом одеянии. Он пил, держа стакан обеими руками, не отрывая его от губ и дыша горячим, крепким паром. Пил и из-под тяжелых век посматривал на Тому, на крупные волны ее прически… Она ему нравилась даже сейчас, когда он был предельно туп и бесчувствен.
        - Антон, — неожиданно тревожно прозвучал голос брата. — А приносили вам закладушку арматурщики?
        - Какую?
        - Как какую?.. Ты уже спишь?
        - Нет еще — Антон оторвался от чая.
        - Они же пропустили в каркасе одну закладушку. Вот такую, десять на пятнадцать, с двумя усиками. Вспомнил? Я предупреждал вас с Иваном.
        - Нет, не приносили, — ответил Антон, чувствуя, что веки его становятся легкими и лоб холоднеет.
        - Хорошенько вспомни! — отчаянно настаивал брат и даже легонько встряхнул его за плечо. — Может быть, ты не заметил, как ее принесли? Может быть, ее Иван поставил? Она должна стоять на выступе. Помнишь, там на конце есть выступ, вот такой. — И Леонид руками изобразил выступ.
        - Выступ помню, — быстро сказал Антон. — Но… — Он испуганно посмотрел на брата. Теперь он вспомнил все: и как Леонид с чертежом и рулеткой в руках минут двадцать вился вокруг каркаса, проверяя его, как ругал арматурщиков за недосмотр и как наказывал им, Антону и Ивану, поставить эту закладную после бетонирования и даже чертеж показывал, повторяя, что хотя бы без одной из этих железяк ригель — уже не ригель, а первобытное бревно. — Черт! — вырвалось у Антона. — На выступе ничего нет, Я сам заглаживал.
        - Так. Значит, они не принесли. Иначе бы Иван не забыл, будь там хоть дождь, хоть землетрясение. Сволочи! — тихо, но зло проговорил Леонид и какой-то миг сидел неподвижно, что-то прикидывая в уме, Потом допил одним глотком чай, глянул на будильник и встал. — Половина второго. Бетон еще не схватился.
        - Что? — спросил Антон, сразу поняв значение этих движений. — А позвонить?
        - Не будить же среди ночи соседей. Да и в комнате мастеров никого сейчас нет… Поспешил я с премиальными. Ну, что ж, очередная задача Советской власти — спасти ригель, не дать ему стать бревном. Тома, будь добра, принеси из кладовки резиновые сапоги. — Леонид скинул одеяло и полез под кровать за брезентовыми штанами.
        Оделся он быстро, взял с тарелки два бутерброда, сунул их в карман плаща. Все это молча, ни на кого не глядя. И лишь на пороге, уже отворив дверь, обернулся, подмигнул и сказал:
        - Жаль, что у нас, как в самой захудалой церквушке за иконостасом, не припрятано бутылки водки. Я бы сейчас пару шкаликов дернул. Ну, пока!
        Некоторое время в комнате царило молчание. Антон подобрал ноги, обхватил их руками и уперся подбородком в колени, глядя на свой недопитый стакан: «Если бы Леня вдруг не смог пойти сейчас, если бы он, положим, ногу вывихнул, то пошел бы я… Нет, я бы не пошел. Расстреляй меня — не пошел бы… Или бы пошел, но где-нибудь свалился бы и помер! — в смятении думал Антон. — А завтра, то есть уже сегодня, после обеда с ГЭС приедут за ригелем, а его и нету — бревно первобытное».
        - На мотоцикле он минут через сорок вернется, — сказала Тома.
        - Мотоцикл сломан.
        Тома растерянно глянула на Антона, потом распахнула дверь и всмотрелась в темноту.
        - Правда, стоит.
        - Мы треснулись, — как-то жестко произнес Антон. — Потом чинили, потом опять… Это я виноват.
        - Ты вел?
        - Нет. Вел он… Я про закладушку.
        - Ох, перепугал ты меня, Антон! Я, честно говоря, боюсь этого мотоцикла, боюсь с того самого дня, как познакомилась с Леней. Как вспомню эту нашу первую встречу, так… — Тома передернула плечами. — Он тебе рассказывал?
        - Рассказывал.
        - Боюсь… А с закладушкой — без этого не бывает.
        Я вон два лета оператором работала, уже вроде все давно изучила, поняла, а нет, смотришь — повезли твой бетон в отвал, брак. Главное — спохватиться вовремя…
        - Да-а, — протянул Антон. — А пешком сколько до полигона?
        - С час. Налить еще чаю?.. С конфетами?
        - Нет. Разве бутерброд. Можно, я его с собой возьму?
        - Конечно. Ну иди отдыхай, а то съежился. Быстро выхолодило. Решето, а не дом. Этим летом Лисенковы собираются достроить дачу и поселиться. И нам обещают дать комнату, пока свою не получим. Скорей бы… Сегодня они пианино привезли сюда.
        Антона опять уже окутывала дремота. Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Заснуть бы вот так, сидя, скрючившись. Но на последние слова Томы он поднял голову.
        - Пианино?
        - Да. Сыну купили. Ко дню рождения, кажется. Он геолог, в экспедиции… Жалели, что некому опробовать инструмент. А я про тебя вспомнила.
        - Я бы с радостью поиграл. Я уж столько не играл! Они часто приходят сюда, хозяева?
        - Нет. Но раз собираются достраивать, то часто будут.
        - А тебе бы хотелось меня послушать?
        - Еще как!
        - А что именно?
        - Извини, Антон, мое скудное воображение, но я почему-то никак не могу представить, что ты вполне серьезно можешь сесть за пианино и заиграть… Что? Да вообще… Ну-у, ну хотя бы вальс Грибоедова.
        - Вальс Грибоедова, — повторил Антон, улыбаясь. Ему хотелось спать. Улыбка позволила на несколько секунд закрыть глаза, и это было мгновенным, сладким провалом в небытие. Он тряхнул головой и встал. — Я, конечно, не этот, как его… не вундеркинд, который играет все сонаты Бетховена и рапсодии Листа, но кое-что играю… Все, Тома, сплю… А вальс Грибоедова я тебе сыграю… — И, чуть пошатываясь, Антон вышел босиком, забыв взять бутерброд.
        Дождя уже не было, но присутствие туч ощущалось по особенной темноте и по прохладному дыханию неба. Где-то под этим небом по грязи топает сейчас Леонид, топает вместо него, Антона, по праву взрослого и сильного… Далеко впереди, в тайге, возник слабый огонек поезда, затем долетел гудок. От «Птерикса» отлично слышно гудки. Но Салабон, конечно, ничего сейчас не слышит — спит без задних ног и видит, наверное, как летает на «Птериксе». Гошка как-то говорил, что сны его одолели, и все — про вертолет, а вот ему, Антону, как он ни жаждет, — «Птерикс» не снится, зато разной чепухи — вдоволь…
        Высокая черная дача казалась массивнее, чем днем. Внутри, в одной из ее комнат, стояло пианино, новенькое пианино, к клавишам которого еще никто не прикасался… Если бы Антону дали сил, он забрался бы на балкон, пролез в мансарду, проник через люк на первый этаж, отыскал это пианино и устроил бы такой концерт, что соседи умерли бы от ужаса подле своих окон, поняв, что музыка гремит в недостроенном необитаемом доме, с закрытыми ставнями. И поползли бы по Индии слухи про Ночного Маэстро!..
        Антон оступился и чуть не упал, направляясь по мокрой траве к себе в кладовку. В соседнем курятнике горел свет, и на окне вырисовались странные, шевелящиеся тени, будто там толпились безмолвные, неведомые существа. Антон вздрогнул и насторожился, прежде чем понял, что это куры.
        Фонарик лежал сразу за косяком, на ящике с гвоздями. Антон осветил свое ложе: ватный матрац с телогрейкой в изголовье, с краю — стопкой — две чистые простыни и полотенце. Антон вспомнил, что обещал помыться в душе. Он переложил чистые простыни на табуретку, откинул одеяло и упал, не снимая пижамы. По чердаку бродила кошка, но шлак хрустел так, словно там ворочался человек, и можно было бы испугаться, не шатайся эти кошки из ночи в ночь.
        …Сразу появился дом, гостиная. Горит настольная лампа. Отец сидит на диване, прикрыв глаза ладонью, и ждет. Антон садится к пианино, поправляет под собой стул, простирает вперед руки, проверяя их подвижность, и — льется «Баркарола». Пальцы бегут по клавишам. На них можно смотреть, а можно и не смотреть. Антон поднимает голову и видит «Тройку». Ребята тянут бочку, тянут и не знают, что им помогает он, Антон, налегая сзади. Только почему это бочка, а не мотоцикл?.. Антон вздрогнул и оглянулся. Настольной лампы не было. Не было отца. Не было гостиной. И не было пианино. Кошмар. «Что же это!.. Я же не наигрался!.. Я же только начал!» — закричал Антон, и вдруг оказалось, что он не на стуле сидит, а стоит с фонарем в руке перед темной дачей. «Ах, вот оно где!» — зло и радостно воскликнул он и прыгнул на балкон. «Хоть бы оно было открытым! Хоть бы!.. Должны же они были попробовать звук, хоть ткнуть одним пальцем. Значит, проворачивали ключ! А обратно забыли повернуть. Хоть бы забыли!..» Очутившись в мезонине, Антон дернул за кольцо люка, поднял его и спустился вниз. Он толкнул первую же дверь и увидел
пианино, на сглаженных углах которого свечками вспыхнули продолговатые отсветы. Прямо не освещая его, словно боясь, что оно, ослепленное, отпрянет и исчезнет, как привидение, Антон крадучись подошел к инструменту, протянул руку к крышке и быстро поддел ее пальцами, боясь почувствовать сопротивление. Но крышка поднялась. Клавиши блеснули, как зубы, и тут же пропали — Антон выключил фонарик. Теперь ему не нужен был свет. И тут кто-то сзади тряхнул его за плечо. Антон обмер, затем, вдруг поняв, что ему хотят помешать, с силой стукнул по клавишам, чтобы хоть одним ударом утешиться, но рука попала на что-то мягкое. И Антон ударил еще и еще раз!..
        - Антон, Антон! Что с тобой? Это я, Тома. Успокойся.
        - Что? Где я? — воскликнул Антон, садясь.
        - Успокойся. Ты дома. Ты опять простыл… — Вспыхнул фонарик, и Антон увидел Томино лицо, выхваченное из темноты, — она осветила себя, — и окончательно проснулся. — Ну вот. У тебя жар. Ты бредил, вот я и прибежала.
        Антон тряхнул головой и облегченно вздохнул.
        - Жара у меня нет. Я просто видел сон.
        - Ну-ка. — Тома потрогала его лоб, сунула руку ему за пазуху. У Антона как-то сбилось дыхание, и он непроизвольно прижал ее руку прямо сквозь рубаху к груди, но тут же вздрогнул и отпустил. Теплая Томина рука проскользнула справа налево, к сердцу, и замерла там. — Да, жара нету вроде… Но здоровые же так не стонут. — Тома выпростала руку и накрыла Антона одеялом. — Спи. Сейчас три часа только.
        - Леня вернулся?
        - Нет еще, но вот-вот вернется. Спи. — Она еще раз коснулась лба Антона и вышла, прежде чем он успел еще что-то спросить. Что именно, он не знал, но непременно хотел спросить — чтобы удержать ее на лишнюю минуту.
        Антону, кажется, стало грустно, но тут промелькнула мысль, что ведь можно еще раз простонать, и она снова придет, и снова будет искать жар у его сердца… Он повернулся на бок, и новая мысль вспыхнула в голове; «Надо как-нибудь случайно узнать у Лени, понравился ли я ей?..»
        По чердаку продолжала шататься кошка. «Выйти бы да пугнуть», — подумал Антон, засыпая.
        Глава четырнадцатая, где в недостроенном доме играет музыка
        Антон проснулся и увидел, что перед ним на краешке табуретки, сдвинув чистые простыни, сидит Салабон и гвоздем прочищает ногти. Должно быть, почувствовав взгляд, Гошка поднял голову.
        - Наконец-то. Хотел тебя водой окатить, да пожалел.
        - Спасибочки. Меня вчера наокатывало до тошноты. Сколько суток я проспал?
        - Полжизни. Уже девять часов.
        - О-о, рано. Я еще всхрапну. — Антон зевнул и повернулся на другой бок, но Салабон сдернул с него одеяло. Антон сел, опустил ноги и, глянув на улицу, сощурился — двор искрился. — Ну, как прошла твоя ночь?.. Мокренький, вижу. Протекает «Птерикс»?
        - Нет, это я вымок, пока сквозь лес пробирался, а спал — во!.. Хочешь, Тамтам, я тебя обрадую? Смотри, что я вчера нашел в вертолете. — И Салабон протянул Антону какие-то бумажки.
        - Фантики, — сказал Антон. — То есть как фантики?
        - А вот так! Кто-то конфеты жрал в нашем «Птериксе».
        - Карамель цитрусовая. Странно… Всего два фантика?
        - Мало? — язвительно спросил Гошка. — Подожди, еще будет. Гады, пронюхали все же!.. Я так и знал, что пронюхают!
        - Э-э, послушай! — вдруг воскликнул Антон. — Это же Тома вчера покупала цитрусовую карамель.
        - Ну и что! Тома поперлась бы к черту на кулички конфеты сосать?.. Ха!
        - Да нет же. Это я с собой прихватывал! — Антон хоть и не помнил, чтобы он с собой брал конфеты, но тут явно получалось, что он брал. Не ахти какая важная это штука, чтобы помнить о ней — две конфеты.
        - A-а, ну тогда другое дело, — радостно проговорил Салабон. — Тогда все нормально. А я уж тут целую систему продумал, как этого конфетника сцапать.
        И оба рассмеялись, но Антон вдруг приставил палец к губам и кивнул на стенку: мол, чш-ш — там еще спят.
        - Слушай ты, арматурщик, — сердито прошептал он, — из-за тебя мы вчера чуть не испортили ригель, чуть первобытное бревно не отлили.
        - Из-за меня?
        - Конечно. Ты же в каркасе закладушку пропустил!
        - Да я его и в глаза не видел, этот каркас. Я у станка просидел.
        - Все равно. Раз ты арматурщик, значит, отвечаешь за всех арматурщиков. Сам же говорил: наш брат! наш брат!
        - Так это вообще.
        - Вообще! Из-за этого «вообще» Лене пришлось ночью на полигон топать. Конечно, и мы с Иваном прошляпили, но вы…
        - Да-а, за нами только смотри да смотри, — весело согласился Салабон. — Закладушки пропускать мы мастера… А что, Леонид Николаевич поставил ее? — вдруг сразу озабоченным топом спросил он.
        - Не знаю. Я его еще не видел… А тут еще с мотоциклом. — И Антон рассказал про ночное злоключение.
        - Мда-а, — протянул Гошка. — Ну, хоп, одевайся, Тамтам. — Салабон смял фантики и выкинул их в дверь. — Значит, ты втихаря конфеты лопал?.. Я тесал винт, меня жрала мошка, а ты жрал конфеты в кабине?
        Антон с улыбкой растерянно пожал плечами, пытаясь вспомнить, как же он все-таки взял и как съел эти несчастные конфеты, и почему только две, а не горсть, как он обычно делал, если уж добирался до конфет, но ничего не смог припомнить — видимо, ночной кошмар все перевернул в голове.
        Ребята выскочили во двор.
        С Ангары натянуло столько тумана, что он, расползшись белыми языками по балкам, переполнил их и, сомкнувшись в одну клубящуюся волну, сквозь лес двинулся на поселок, приглушая солнце.
        Антон замер — он никогда еще не видел такого обильного тумана. Это был прямо туманный потоп. Плотный и тяжелый, могущий, казалось, посдирать крыши и поопрокидывать заборы, он натекал, однако, странно бесшумно и вблизи превращался в ничто — просто мириады водяных пылинок, заметных лишь против солнца, стремительно проносились мимо да лицо обдавало сырым холодом.
        Что-то от осени было в этом утре, в этом тумане.
        Антон закатал штанины до колен, резинку штанов поддернул повыше и кивнул на мотоцикл.
        - Видел?
        На машину жалко было смотреть. С выбитой фарой, с поцарапанным бензобаком, вся в грязи, она сама, чудилось, стеснялась своего вида и потому сама же и спряталась под лист кровельного железа.
        - Ничего сыграли, — сказал Гошка.
        - Вот именно — сыграли… Сыграли. — Антон вдруг резко повернулся к даче. — Слушай, Салабон, мы должны сейчас же пробраться внутрь этого дома.
        - Зачем?
        - Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, — заявил Антон и помчался к веранде проверить — не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил — в действительности все будет так, как было во сне.
        Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.
        - Тамтам, ты не спятил? — спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.
        - Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.
        Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.
        - Ну, ты даешь! — сказал Гошка. — И мне спускаться?..
        - Конечно.
        - А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?
        - Кокну, когда достроим.
        В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.
        - Ослы мы, что фонарь не взяли, — заметил Антон, оглядываясь. — Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.
        - Ты уже был здесь?
        - Да. Ночью.
        - Не ври.
        - Чтоб мне сгнить, — ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. — Вот и дверь.
        Антон толкнул ее и сразу увидел пианино — в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение — и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.
        - Ого, откуда здесь эта музыка? — поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. — У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…
        Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.
        - Это все? — спросил Гошка. — Тогда я собачий…
        - Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.
        С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.
        Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, — Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.
        - Вот! — счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.
        Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови — ничего подобного он не ожидал.
        - Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.
        В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского — для отца.
        - Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? — удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.
        - В школе.
        - Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!
        - А что, возьмем! — Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».
        - Чш-ш! — вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.
        Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.
        - Стой! Ни с места! — окликнул их мужской голос. — Вы окружены! У балкона — конная милиция!
        Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.
        - Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. — Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. — Вы же не воры, зачем удирать? — У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. — Кто играл?.. Ты? — Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант — куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.
        - Нет, — Салабон мотнул головой.
        - Это я играл, извините, — проговорил Антон, немного придя в себя и пытаясь запахнуть куртку не отжимая локтей.
        - Ты? — Пальцы распрямились, и «пистолет» превратился в ладонь, протянутую для приветствия. — Я Лисенков, хозяин этого дома. — И он почтительно тряхнул болтающийся конец рукава Антона.
        - Как инструмент?
        - Отличный.
        - Я очень рад. Извините, что припугнул вас.
        - А мы не испугались вашего самодельного пистолета, — сказал Салабон.
        - Но-но, рассказывайте. Вот ты-то как раз и трухнул. Даже с лесенки сполз, как я о конной милиции заикнулся. А вот Антон вроде ничего.
        - Нет, что вы. Я испугался.
        - Разве? Что-то не заметил. Мне Тамара сказала твое имя. Мы с ней минут десять стояли, слушали. Значит, инструмент ничего, говоришь? — Лисенков зазвенел ключами, отстегнул один и протянул Антону. — От входа. В любое время дня и ночи музицируй.
        - Что вы, — сказал Антон. — Я могу и через балкон…
        - Пожалуйста, хоть через печную трубу, но, я думаю, через дверь все же проще. — Антон выпростал руку и взял ключ.
        - Спасибо.
        - А этот храбрец твой импресарио, стало быть?
        - Нет, это Салабон, то есть Гошка, друг.
        - Очень рад. Так прошу наведываться.
        Хлопнула дверь, и несколько человек вошли в сени. Лисенков сказал, что явились штукатуры, и отпустил ребят. Антону пришлось сосборить штанины и придерживать их руками.
        Из-за двери на них неожиданно выскочила Тамара.
        - Теперь я представляю, — проговорила она. — Представляю… Только сними скорей эту пижаму, ради бога. Как ты играл? Тебя же в ней не видно.
        - Шофер с «Червонца» говорит, что он нарочно покупает брюки на два роста больше, чтобы портянок не носить, загнул и — в сапог.
        - То шофер, а то музыкант.
        - Какая разница! Мне как шестнадцать стукнет, я сразу в автоклуб иду, я же не собираюсь быть просто музыкантом.
        - Ну, хорошо, хорошо! А пока беги переоденься.
        - Леня пришел? — спохватился Антон.
        - Спит.
        - Успел он поставить закладушку?
        - Успел. Но зря ходил. Какой-то рабочий его опередил. Тоже пешком пришел.
        - Это Иван! — радостно выкрикнул Антон. — Вот молодчина Иван! Вот здорово!.. А еще было бы лучше, если бы я пошел, а не Леня.
        Через десять минут, запасшись хлебом и набив карманы сырой картошкой, ребята вышли со двора.
        - Дядя Антон, а ты куда? — окликнула Света, высовываясь из окна.
        - Далеко. — Антон махнул ей рукой.
        - За ягодой?
        - Почти.
        - Меня возьмите.
        - Волки съедят. Беги лучше к дяде Лене. Он скоро проснется и тебе фокус покажет.
        Туман давно разошелся, но из балки продолжало тянуть прохладой. Приятели двигались вместе с тенью облака, в его размытом крае, потом свернули, а тень поползла дальше, зацепив боком катушку из-под кабеля, которая стояла поодаль от дороги, прислоненная к большому камню.
        Глава пятнадцатая, в которой над Салабоном, Тамтамом и «Птериксом» нависает опасность
        Хоть неизменным ориентиром оставалась «Коза отпущения», но ребята время от времени меняли маршрут к своему полигону, чтобы не образовалась тропа.
        Ночной дождь насквозь пропитал лес влагой. Кусты затаив дыхание ждали неосторожных движений, чтобы, вздрогнув, осыпать тяжелые, словно дробь, капли и облегченно распрямиться. Деревья, в которых, как на ситах, осел туман, стекленели замершими водопадами, и эти водопады срывались, кажется, от одного только взгляда. И точно вздохи разносились по лесу, да тут и там в дымных солнечных лучах вспыхивали куцые радуги.
        Антон сперва оберегался, увертывался от ветвей, подныривал под них, ойкал, когда за шиворот низвергался вдруг холодный душ, но вскоре вымок, как и Салабон, плюнул на всякую опаску и попер по-медвежьи напролом, изредка лишь покрякивая, когда уж слишком ощутимо окатывало. Тилинькали вокруг невидимые пичуги. Мошка, отяжеленная сыростью, еще дремала во мхах и под листьями.
        «Птерикс» стоял под черным толевым колпаком, похожим на буденовку, и выглядел забавно — как мальчонка, нахлобучивший эту дедовскую буденовку по самые ноздри, ничего не видящий из-под нее. Так и казалось, что вертик каким-то чудом трепыхнется и сдвинет колпак на затылок, и, чего доброго, из-под черных полей блеснут озорные диковатые глаза.
        Ребята сразу взялись за костер, как всегда. Он был их третьим товарищем — и еду готовил, и согревал, и защищал от мошки, и даже разговаривал на своем особом языке, нужно было только подбросить охапку хвороста, чтобы вызвать его на откровенность.
        Едва стружки задымились, Салабон выволок из кустов плаху, один конец которой был уже превращен в лопасть, и принес промасленную тряпку с инструментами — он их упрятал утром, встревоженный появлением фантиков.
        - Ну, я продолжаю свое, а ты — свое, — сказал Гошка, беря топор.
        Антон выбрал разводной ключ с плоскогубцами, подошел к вертолету и стянул с него колпак. Надпись ПТЕРИКС, сделанная наискосок полуметровыми красными буквами, и рог вала, торчавшего на растяжках над кабиной, ослабили сходство вертолета с ботинком. Теперь он скорее напоминал ящик, в котором запаковано какое-то секретное оборудование.
        Распахнув дверцу, на которую приходилось две буквы — Т и Е, Антон вошел внутрь.
        Внутренний вид «Птерикса» приводил Антона в состояние торжественности. Он понимал, что в кабине космического корабля все гораздо сложнее, чем тут, что даже в кабине самосвала сложнее, зато это была машина, собранная их руками, не мертвый макет и не какой-нибудь самокат, а машина, на которой они с Гошкой через несколько дней поднимутся в воздух. И она не могла быть сравнима ни с чем.
        Середину кабины занимал редуктор. Он был прикреплен четырьмя болтами к деревянной подставке, жестко соединенной с полом. Из редуктора в разные стороны торчали два вала, на нижнем сидела рукоятка, на верхнем — коническая шестерня. К ней примыкала коническая же шестерня вертикального вала, который сквозь потолок выходил наружу, где к нему должны прилаживаться винты. На вал были насажены три шарикоподшипника: два нормальных и один, посредине, упорный, на котором во время полета будет висеть вся кабина.
        Вал с подшипниками у Салабона был заготовлен давно, а установили его ребята за два дня.
        Антон вытащил из-под редуктора банку с болтами и гайками, металлические растяжки и начал прилаживать их к хомуту, приваренному к шарикоподшипнику, — осталось только изнутри раскрепить вал да насадить винты. И вертолет готов. Все до гениальности просто.
        Именно эта простота иногда вдруг озадачивала Антона. Как же так получилось, думал он, что почти за две тысячи лет только новой эры никому, кроме Салабона, не явилась мысль о подобном вертолете… Впрочем, сейчас так все развивается, столько кругом делается открытий, что почему бы и Гошке чего-нибудь не изобрести, ведь не дурак же он. Ученых больше занимают великие, космические идеи, они легко могли пропустить что попроще.
        Сперва ребята работали по чертежам, точнее, по эскизам, которые Гошка довольно сносно рисовал на тетрадных листах, затем отказались от них — на месте все почему-то выходило иначе: и детали не сходились, и размеры не совпадали.
        Гошка стучал топором. На плахе карандашом был вычерчен контур Бинта, и Салабон, следуя линии, крошил древесину, время от времени отходя и с прищуром всматриваясь в пропеллер.
        Ему вдруг показалось, что вымеренная середина находится вовсе не на середине, а сдвинута. Он подсунул под центр палку, так и есть — половины не уравновешивались. «Запорол! — мелькнуло в голове. — Значит, доставать новую плаху!»
        - Тамтам! — крикнул он. — Караул!
        - Что? — У Антона заплелись ноги, он вывалился из двери.
        - Иди сюда.
        - У-уф, я уж думал — медведь.
        - Хуже. Винту — труба. Неужели я, собака, сбился?.. Ну-ка давай прибросим. Держи. — Он сунул Антону кольцо рулетки. — Натягивай и ставь на ноль… Хорош. Не двигай. — Салабон долго рассматривал стершиеся цифры. — Так, 4-60 и 2-30. Ровно пополам.
        - Мы так и вымеряли.
        - Я знаю. Но почему тот конец перетягивает?
        - Потому, что он еще не вырублен.
        - Тьфу, дурак! Рехнулся. — Гошка хлопнул себя пальцами по лбу, счастливо рассмеялся и смотал рулетку. — Пока достроим, я спячу. И ты меня первым же рейсом прямо в сумасшедший дом, ага? Есть такой в Братске?
        - Не знаю, но постарайся не спятить.
        - Хоп. А винт ничего получается, верно?
        - Пожалуй.
        - Еще от силы дней пять и — фр-р! А не сварить ли картошечку, а, Тамтамчик?
        Душой маленького хозяйства был закоптелый алюминиевый чайник с переломленной ручкой. Салабон нашел его в дядькиной кладовой. Чайник этот немало, видно, послужил самому дядьке в его рыбацких вылазках, но Гошке он все же показался слишком интеллигентным для таежной жизни, и Салабон добавил ему молотком несколько вмятин и свернул в сторону носок.
        - Ты подсушись, а то опять простынешь, — сказал Гошка, вешая на крюк чайник с картошкой. — А я потюкаю.
        Еле слышно зазвучал грибоедовский вальс, и Антон почувствовал, что его, Антоново, тело начинает вроде бы растворяться, исчезать… И чем больше он растворялся, тем более ощущал окружающее, все сразу: и сосны, которые с непониманием, то молча, то перешептываясь смотрят вниз, и вон ту березу, еще молодую, но уже почерневшую на треть, огрубевшую, обросшую лишаями и вообще, похоже, плюнувшую на себя в этой таежной мешанине, и ручей-нелюдим, который и не заметишь, пока в него не ухнешь, и Салабона, этого полуразбойника, полулешего с веселыми, плутовскими глазами, и «Птерикса», готового вот-вот вылупиться и расправить крылья…
        Антон очнулся от голоса друга.
        - А-а! — зашипел Гошка, обжигаясь и высыпая картошку на кусок толя. — Держись, родненькая!.. Сейчас мы тебя…
        Салабон ел важно — рассекая картофелины крест-накрест, припорашивал солью и четвертинку за четвертинкой бросал в рот. Кожура как-то сама отставала. Антон же сдирал ее, перехватывал, дул на пальцы, даже катал картофелину по колену — играл, как кот с мышью. Ему нравилась эта борьба, за которой следовала такая аппетитная победа.
        А вот чай пили без сладкого — пакет с сахаром оказался разгрызенным и пустым, постарался кто-то из лесной мелкоты: белки, бурундуки или мыши.
        - Ну что, Тамтам, за работу?.. Как это по-испански — птериксэмос?
        - Вэнсэрэмос! — серьезно повторил Гошка, сворачивая «кухню». — Жаль, что ты и сегодня не прихватил конфет, как раз бы к делу.
        Подсыхая, на божий свет полчищами полезла мошка — ребята находились в самом ее логове. Антон достал свою вонючую сетку и повязал голову. К полудню в балке стало нестерпимо душно. Мошка кипела, как в котле, наслаждаясь сырыми испарениями.
        Вчерне закончив винт, Салабон, истекая потом, забрался к Антону в кабину, проверил, Как у него движется дело, и предложил сходить на реку выкупаться. По ручью это было километра два с половиной. Антон, очумевший от духоты, согласился. Они припрятали инструменты, укутались плотнее и отправились, рассчитывая вскоре вернуться и поработать еще.
        Ниже лес становился гуще и диче. Зелень тут словно обварили — все было жухлым, серым и поэтому казалось гнилым и трухлявым, хотя гнили и трухлявости и без того хватало.
        - Тамтам! Чего отстаешь?
        - Смотрю… На что, например, похожа вон та сухая сосна?
        - Как на что?.. Сухая сосна и есть.
        - На винтовку со штыком. Похожа ведь?
        - Да вроде… Ну и что?
        - А то, что это интересно, когда одно похоже на другое.
        Где-то впереди работал бульдозер. Его мотор то стихал до чуть слышного поварчивания, то взревывал до надсады, точно бульдозер на гигантской качели, то отшатывался, то подлетал под самый нос ребят. Означился просвет. Приятели прибавили шагу и выскочили на вырубку. Метрах в двухстах блестела вода.
        - Река! — крикнул Антон.
        Бульдозер они увидели у самой воды, зарывшийся по фары в грязь. Это он ревел, пытаясь высвободиться, ревел, пока не завяз окончательно. Водитель сидел на кабине, ноги калачом, и пил молоко из бутылки прямо сквозь накомарник.
        - Что, дернуть? — спросил Салабон.
        - Дерни, если штанов не жалко.
        - А я их сниму, все равно купаться.
        - Тогда держи. — И бульдозерист кинул Гошке пустую бутылку. — Холодненькой воды, из глубины. Может, там покрепче.
        - Хоп! — ответил Гошка. — А машина? Тебя же засосет. Или зальет.
        - Выплыву по-собачьи.
        - Нет, правда. Может, сбегать за кем?
        - Уже побежали. Думаешь, я бы так вот и сидел?.. Ныряйте давайте, пить хочу.
        Это была не река, а залив начинающего подниматься моря. С одной стороны лес не вырубили — не успели, видно, сосны подтопило, и теперь они выходили из моря, как тридцать три богатыря.
        Ребята быстро разделись и кинулись в воду, спасаясь от мошки. У берега вода была теплая, настоявшаяся. Вздрагивая при каждом прикосновении подводных веток, Антон поплыл по лесу, взмах за взмахом теряя робость и скованность. Если бы море вдруг мгновенно опустилось, обмелело, то он наверняка оказался бы на сосне, в какой-нибудь рогульке, как лошадь барона Мюнхгаузена, привязанная к шпилю колокольни.
        Салабон фыркал и крякал где-то впереди. Он как занырнул у берега, так Антон его больше и не видел. Похоже, что вода, как и земля с небом, была для Гошки родной стихией.
        Антон осмелел. Он нырнул и поплыл с открытыми глазами. Залив был полон зеленого света. Золотистые стволы с пузырьками воздуха на коре надвигались на Антона, как призрачные стражи моря, и он, словно успокаивая, мол, свой я, касался их рукой. На миг выскочив на поверхность, он опять ухнул вниз и пошел вдоль ствола в глубину. Тотчас обдало холодом и заломило в ушах, и Антон стал подниматься, рассматривая свои руки, как вдруг из-за ствола к нему метнулось что-то большое и гибкое. Антон рванулся вверх, но существо холодными щупальцами успело схватить его за ноги. Вынырнув, вцепился в ветку, дернулся и, освобожденный, одним духом взлетел метра на три по стволу. Следом из воды показалась голова Салабона. Увидя друга, испуганного и сразу посиневшего, почти на вершине, Гошка закатился смехом, захлебнулся и, откашливаясь, тоже забрался на дерево.
        - Крокодил! — выругался Антон.
        - Ой, держите меня, ой, не могу… На кого же ты подумал? На акулу, ага?.. Ой, не могу!.. Ну айда вон до той сосны и — обратно.
        Они прыгнули и поплыли, подныривая под принесенные бревна. Вода становилась холоднее. Антон что-то зацепил в глубине ногой, испугался и свернул к ближайшему дереву.
        Молодое море ослепительно серебрилось. Ведь где-то вот тут были Падунские Пороги, и — увы!.. Из-за мыса выглядывала плотина. Она казалась сложенной из серых кубиков, которых в одном месте наставили больше, а в другом меньше, и кубики эти, казалось, лежали свободно друг на друге — бери и переставляй. Портальные краны с раскинутыми руками походили на рыбаков, показывающих, каких рыб им посчастливилось выудить.
        Гошка уселся на ветку, чуть прикрытую водой, и сказал:
        - У нас там тоже ГЭС строили. Маленькую, конечно. Но тоже море разливалось.
        - Это где? В детдоме?
        - Ну. Старое кладбище затопило. Кресты снесло, размыло могилы. Кости так и сыпались. Мы нарочно туда бегали — искать черепа.
        - Черепа?
        - Я по два зараз находил! Продавали.
        - Не ври.
        - Да чтоб мне… Нарасхват. Даже заказывали. То студенты, то эти… архитекторы, которые копаются-то.
        - Археологи.
        - Ну. Нарасхват. И тут есть старое кладбище. Но оно высоко. Вода до него, наверно, не дойдет. А то в Братске можно было бы черепами торгануть. Пять рублей черепок — пожалуйста.
        - Кончай базар разводить.
        - А что, думаешь, не нашлось бы покупателей?.. Навалом. Леонид Николаевич первым бы взял.
        - Ну да, в нашей избе только черепа и не хватает. Ныряй давай, могильщик.
        - Хоп! — Салабон оттолкнулся и, перегнувшись в воздухе, вертикально ушел в воду. Следом прыгнул Антон.
        Они отыскали бутылку, перископом торчавшую наружу, Гошка набрал из глубины воды, и ребята выбрались на берег. Бульдозерист копался в моторе. Они отдали бутылку и двинулись обратно. Сверху, от поселка, послышалось тарахтенье другого бульдозера, спешившего на выручку собрата.
        Купанье вымотало ребят, оба захотели есть, но молчали, лишь Гошка, вздохнув, проговорил, что зря они не попросили у водителя хлеба, он бы дал.
        Брели долго, зло отмахиваясь от мошки, которая клубилась перед лицом, хоть умывайся ею, и лишь у самого лагеря оживились — их ждал хлеб и отдых.
        - Лезь в кабину, там перекусим. Я сейчас принесу, — сказал Салабон.
        Антон отворил дверцу, сдернул с головы сетку и вдруг, разинув рот, замер. На стенке, держась на двух щепочках, воткнутых в щель, висел лист помятой белой бумаги, на котором красным карандашом было неровно выведено:
        «Заминировано!»
        Глава шестнадцатая, в которой опалубочный цех пытаются обокрасть вторично
        Антон собирал бетонные ошметки и подсовывал под каркас на поддоне, чтобы при заливке стержни целиком оказались внутри бетона, иначе их разъест потом ржавчина, и арки могут сломаться. Антон видел у Леонида книгу с фотографиями страшных аварий: кровля рухнула, стены рассыпались, только часть колонн торчит из этого хаоса — и чаще всего из-за ржавчины. Антону было странно осознавать, что вся эта жуть зависит от пустяка — наклониться и подпихнуть под стержень камушек. Невероятно! Он, Антон, этими пустяками предотвратил уже сотню катастроф. Вот тебе и пустяк… Отмахнись от него или сделай так себе, а там, глядишь, и громада рухнула… Антон стал внимательнее прислушиваться к брату — взрослые, они умеют улавливать вот эти незримые связи между вещами…
        Над соседним поддоном воронкой висела бадья. Варвара Ипполитовна, маленькая и толстая, бухала кувалдой по низу бадьи, проклиная весь свет. Не было минуты, когда бы Варвара Ипполитовна кого-нибудь не ругала.
        Бадья гудела все звонче и звонче, и когда, сорвавшись со стенок и с ходу пробив пробку в горловине, вывалился последний бетон, бадья облегченно вздохнула.
        - Вира! — крикнула бригадир, отбрасывая кувалду. — Ух, рук моих нет!.. Чтоб они передохли все на заводе за такой бетон!.. Антон, сбегай-ка, сынок, скажи этой ведьме Белке, чтоб пожиже давали!
        Над камерами, как торпеды, проплывали сваи. Легкий пар, пронизанный огнями прожекторов, создавал картину морской глубины. Иван, подняв голову, взглядом провожал свои изделия — это была его привычка, иногда он даже ладонь козырьком ко лбу приставлял, словно вослед журавлям смотрел.
        Антон со всех ног пустился на завод.
        - Ваша Поллитровна сама не знает, чего ей надо! — отрезала высокая черноволосая Белла. — Да идите вы к черту! — она отбила чьи-то руки — шоферы после каждого рейса считали своим долгом обнять Беллу, прежде чем сесть на лавку и закурить. Табличку «Курить воспрещается» не было видно за дымом. — Ну ладно, будет вам пожиже… Иди скажи Червонцу, чтобы подъезжал.
        Но «10 -10» сам уже подкатил под бункер. Антон запрыгнул на подножку. Неожиданно быстро хлынул бетон и брызгами залепил Антону все лицо. Он плюхнулся на сиденье и некоторое время сидел неподвижно и вроде даже бездыханно, с крепко сжатыми глазами, затем стал медленно снимать шлепки раствора с век и губ.
        - Ничего. Я не раз напарывался, — успокоил шофер. — Только сразу же водой сполосни… Держись, поехали…
        Возле опалубочного Антон попросил тормознуть, вылез и пошел к цеху. Там был пожарный кран. При моргании глаза так резало, словно веки внутри были выстланы наждачной бумагой. Антон долго промывал их, потом, беспокойно проверяя зрение, по-особому пристально вгляделся в цех. Станки, верстаки, узкоколейка с тележкой, груженной березовыми кольями, каптерка с дверкой на чердак, закрытой на вертушку, — все виделось четко и ясно, хотя резь в глазах еще держалась и приходилось часто моргать.
        Изнанкой куртки вытерев лицо, Антон вышел на улицу! Здесь тоже все виделось четко и ясно: галерея камнедробильного завода, пересекавшая над головой почти всю базу, луна над арматурным цехом, казавшаяся его принадлежностью, сам арматурный, с большими окнами, озаренными изнутри голубым светом электросварки, который прорывался наружу, трепетал на многочисленных трубах и решетках вокруг и вспыхивал даже на стене здания, расположенного далеко за дорогой.
        Антон отправился к Салабону.
        Гошка сидел за рольгангом на маленьком металлическом стульчике, спиной к двери, сидел неподвижно, чуть согнувшись, и, похоже, подремывал. Оба станка его трещали и тянули проволоку, бухтами лежавшую на вертушках. Он обернулся, едва скрипнула дверь.
        - Не хандрят? — вынырнув из-под рольганга, спросил Антон, кивнув на станки, в которых Гошка чаще всего копался.
        - Пока дрыгаются.
        И оба некоторое время следили за тем, как из роликов с легкой дрожью выбегала прямая, спирально оскобленная проволока, как она все удлинялась, затем вдруг, со щелканьем перерубленная, падала в лоток, а из роликов выползал новый прут.
        - Хорошо дрыгаются, но уже около четырех, — напомнил Антон.
        - Чую. Сейчас вот бухты дотяну.
        - Дай-ка ту бумажку, я еще раз прочитаю.
        Гошка протянул вдвое сложенный, захватанный листок.
        Это было второе послание, найденное в вертолете вчера вечером, три дня спустя после первого. Тогда, лишь прочитав «заминировано», Антон понял, что никаких конфет он не приносил с собой в лес, что фантики все же оставлены чужим. Салабон в тот же вечер изготовил пятизарядный самопал, набил его солью и утром устроил засаду этому следопыту и любителю сладостей. К сожалению, никто не появился. Гошка даже осунулся от переживаний.
        Отработав четыре часа, Салабон спешил на базу и пропадал там безвылазно. Казалось, к вертолету нельзя было пробиться и взглядом, однако записка появилась вновь. В ней говорилось:
        «В 1783 году братья Монгольфье запустили воздушный шар, в корзине которого находились баран, петух и утка. В отличие от шара Монгольфье в кабине вертолета «Птерикс» будут находиться только два барана… Вал нужно укрепить сильнее. Не обижаться на исторические факты!»
        - Два барана. — Антон усмехнулся, складывая бумажку. — Нет, я не обижаюсь… Какое тут зло?.. Просто остроумный человек.
        - Да? Ты не обижаешься?.. А я уже соль заменил дробью — шуточки кончились!..
        - Ну, а с валом, как ты считаешь — прав он?
        - Посмотрим… Может, прав.
        Бухты разматывались рывками. От проволоки с пощелкиванием отлетала голубая окалина. Под желобами валялись проволочные финтифлюшки, загнутые и наверченные станками при неполадках. Пахло горелым железом. В глубине цеха, поперек его, какая-то машина развернула с треском павлиний хвост искр.
        Проволока почти враз кончилась на обоих станках. Гошка отключил их, выгреб из лотков прутки, стукнул их о пол, выравнивая, и отнес на стеллаж.
        - Все. Пошли умоемся… Кстати, в опалубочном я нашел кусок многослойной фанеры. Под упорный подложим, чтоб жестче… Не обижайтесь на исторические факты! Писатель нашелся… А про шар Монгольфье я слышал, только не знал, что на нем баран летал.
        На мокрой доске Салабон поскользнулся, обрызгал Антона и чуть не упал, но схватился за бак.
        - Гады, не могут пол вытереть, — проворчал он. — Ни уборщицы, ни сторожа… Тут не то что топоры, весь цех по брусу растащи — никто ухом не поведет… — Старая рана не затягивалась, и почти всякий раз при виде опалубочного Гошка припоминал ту кражу и язвил.
        Антон понимающе глянул на каптерку, с которой все началось, и перевел взгляд на друга, уже сунувшего под кран голову, но тут же опять повернулся к каптерке.
        - Гошк, — сказал он. — Слышишь! Я только что видел — дверца на чердак была закрыта на вертушку, а сейчас…
        Салабон скосил голову, не убирая ее из-под струи и какое-то время раздумывая, потом быстро выпрямился.
        - Открыта, — проговорил он медленно.
        - Я точно помню. Я тут глаза промывал…
        - Стой, стой! — Гошка направился к широкому верстаку, примыкавшему к каптерке. — Стой, стой, — еще раз прошептал он, не спуская глаз с дверцы, к которой была приставлена короткая лесенка.
        Антон тоже насторожился.
        Салабон запрыгнул на верстак, на полусогнутых ногах подкрался к лесенке и замер прислушиваясь. Стояла тишина, только постреливал пар в батареях. Но вдруг хлопнула чердачная дверь, и сверху скатился парень, в серой куртке нараспашку и в спортивных тапочках. На секунду задержавшись на верстаке, он прыгнул вниз. Но Салабон успел выставить ногу. Парень взмахнул руками и плашмя упал на узкоколейку. Охнув, он судорожно дернул головой и сел, зажав лоб ладонью, из-под которой вырвалась струйка крови. Почувствовав кровь, он рывком вскочил, схватил с тележки березовый кол и, крикнув «Ах ты, гад!», со всего плеча замахнулся на Салабона. Но Гошка юркнул за лестницу, на которую и обрушилась дубина, переломив одну из стоек.
        Антону показалось, что это хрустнули кости Салабона и что следующий удар придется по нему, и он заорал:
        - А-а-а!..
        У дальних дверей, где был пожарный кран, послышались голоса, смех, хлюпнула положенная через воду доска. Парень отшвырнул кол и, пригнувшись, бросился к ближнему выходу, зажав ладонью разбитый лоб.
        - Держите его! — закричал Гошка, оттолкнув лестницу. — Это вор! Держите! — Он соскочил с верстака, выдернул из вороха кольев на тележке коротыш и кинулся за незнакомцем.
        Когда Антон выбежал из цеха, Салабон уже несся в лунном свете к камнедробильному заводу, чей громадный силуэт, отбрасывая не менее громадную тень, возвышался метрах в семидесяти от опалубочного. Поняв, что Гошка засек преступника и что одному ему с ним не справиться, Антон схватил с земли первую попавшуюся палку и помчался следом, спотыкаясь и распинывая щепки и гальку. Врезавшись в тень и ослепленный ею, он налетел на замершего Салабона, ойкнул и спросил испуганным шепотом:
        - Что?
        - Здесь он!
        - Ты видел?
        - Здесь, собака!.. Слышал — что-то звякнуло, железяка. Он туда шмыгнул… Вон дверь! Пошли!
        - А он нас это… железякой-то не долбанет?
        Рабочие, выскакивая из цеха, тыкались в разные стороны, возвращались, суетились возле ворот, спрашивая друг у друга, кого ловить, но поскольку никто ничего не знал, все остановились, ожидая, не раздастся ли откуда-нибудь шум или крик.
        Ребята очутились в кромешной темноте. Сунувшись туда-сюда и стукнувшись обо что-то головой, Салабон напал на лестницу.
        - Тамтам, сюда!.. Не треснись!.. Он здесь! Думает, что пронесло! Накося, выкуси!.. Из-за него меня два месяца мордовали!.. Всюду галдели, что я спер инструменты!
        В адской темноте, ощупью, они взбирались все выше и выше. Лестница уже сделала несколько поворотов, а они все поднимались. Чернота дышала ржавым холодом. Сперва Гошка сыпал в темноту угрозы и проклятья, потом замолчал и слышалось только шорканье подошв по ступеням. Антон вдруг почувствовал опасную бесцельность этого восхождения и прошептал:
        - Его, по-моему, тут нет.
        - Тут он!.. Затырился, как крот. Мы могли и мимо пройти. Фонарь бы! — проворчал Салабон.
        По инерции ребята одолели еще один марш.
        - Ладно, — сказал Гошка, останавливаясь. — Как бы нам не загреметь без фонаря — завод еще не достроен… Эй ты, хлюст! Можешь не радоваться! Мы тебя из самой дробилки вытянем! — прокричал он во все горло, и мертвенный гул прокатился по неведомым отсекам.
        Спустились быстро, но в дверях неожиданно столкнулись с человеком. Салабон, пихнув Антона, отпрыгнул и поднял дубинку.
        - Свои! — раздался голос Леонида.
        - A-а, это вы, — облегченно произнес Гошка.
        - Кого ловите?.. Везде паника!
        - Его! — ответил Салабон. — Этого шакала!.. Темно, но он здесь, собака, я чую.
        - Ладно, успокойтесь и бросьте палицы… Может, он и был, да теперь нету — у завода десять дыр. — Леонид пропустил ребят вперед и повел их, подталкивая в спины, как арестованных, к цеху, возле которого толпился народ.
        На ребят сразу же накинулись с вопросами, но Салабон важно прошел в цех, к верстаку, и только там рассказал, как все произошло, и показал даже березовый кол, на белой коре которого кроваво отпечаталась ладонь.
        Рабочие зашумели.
        - Серьезно, брат.
        - Так из наших кто или нет?
        - Не знаю, — ответил Гошка.
        - Ну, если отметину на лбу оставили, то найти — плевое дело, — заверил кто-то. — За ночь-то не затянется.
        - Надо только в табельной предупредить.
        - Ну, слава богу, реабилитировали нашего Георгия, — сказал один арматурщик с очками на лбу, как у мотоциклиста. — А то вроде как всему цеху неудобно было. С тебя бутылка, Гошка.
        - Что бутылка — ведро! — заявил сам Салабон радостно. Это ему было по душе, когда рабочий люд вокруг улыбался. — Жаль, что ушел… А плотников я сегодня нарочно дождусь, чтобы морды им начистить.
        Гошка, Антон, Леонид и еще несколько человек полезли на чердак. При свете спичек они увидели разгребенный шлак, выломанные куски сухой штукатурки и небольшую темную дыру, через которую жулик хотел забраться в каптерку, где хранились плотницкие инструменты.
        Жутью пахнуло на Антона из этого черного отверстия. Он вдруг представил того парня, сидящего возле дыры. Вот он прислушивается, отламывает с хрустом кусок штукатурки и опять прислушивается. Он знает, что его могут обнаружить, поймать, может быть, он даже боится, но преступный дух понуждает: давай, давай! Он отламывает еще кусок, и тут в цехе раздается чей-то голос — это Салабон ругнулся, поскользнувшись. А дальше — разговор о повернутой вертушке. И вот уже люди догадываются, что на чердаке вор, и приближаются… Ужасное должно быть состояние! Антон страшился, удивлялся и не понимал воровскую натуру. «Ну надо же!» — думал он, осторожно спускаясь по искалеченной лестнице.
        Рабочие уже разбрелись по цеху. У каждого был тут свой закуток, свое место, где он, наскоро перекусив, заваливался спать. Одни укладывались, как придется, не мудрствуя, другие для удобства подстраивали доски и чурочки, и не было ночи, когда бы в тишине этого обеденно-мертвого сна кто-нибудь не падал, бормоча ругательства, однако тут же засыпал вновь, не печась более о комфорте.
        - Ну что, Гош, — негромко сказал Леонид, коснувшись плеча Салабона. — Прости и меня за всякое такое…
        - A-а, ерунда. — Гошка махнул рукой. — Я бы на вашем месте тоже… — проговорил он и вдруг живо обернулся. — Леонид Николаевич, а как этот… Степан-строповщик: в больнице или…
        - Степан? Дома. С палкой ходит. А что?
        - Да чего… Я ведь думал, что это он каптерку обчистил тот раз. Вот так был уверен, — Салабон чиркнул пальцем по горлу. — Той ночью мне показалось, что это он… Ну, думаю, гад! Меня из-за тебя чихвостят вдоль и поперек, а ты ухмыляешься! И сам первый задираешься, собака!
        - Так вон откуда ваша вражда, — сказал Леонид.
        - У-у, я его терпеть не мог!.. Надо к нему сходить, потолковать, а то как-то плохо получилось. Ну ладно. — Гошка отвел Антона в сторону и прошептал: — Слушай, Тамтам, я чую, что и у вертика сегодня будет встреча. Жмем в темпе!
        - Лёнь, дай ключ. Я Гошку отвезу.
        - Куда?
        - Домой, — ответил весело Салабон. — Мой любимый дядюшка помирает, тайменья кость в горле застряла — ждут меня с кусачками.
        - А кто же будет плотникам морды чистить?
        - Потом. Крема нету с собой.
        - Ну ладно, братья-разбойники, держите ключ. За шестьдесят не залетай, а заглохнет — останавливай любую машину, проси помочь.
        Гошка пролез за штабель разложенных у батареи для просушки досок, достал ранее припрятанный кусок многослойной фанеры, и ребята выбежали из цеха.
        Глава семнадцатая, в которой Салабон голыми руками ловит тайменя
        Встревоженный откинутым одеялом, рой пылинок выклубился в солнечном луче, который бил из маленького окошка и упирался в стопу шифера.
        Антон распахнул дверь.
        Небо было чистым. Солнце только что оторвалось от леса и пока не ослепляло. Холодно поблескивали травы и кусты. «Во будет рыбалка! Только надо успеть грузила для закидушек отлить», — подумал Антон, тут же припоминая Гошкины объяснения, как это делается.
        За стеной еще спали.
        Антон живо оделся, вытащил из-под раскладушки кусок кабеля в свинцовой изоляции, поварешку без ручки, моток медной проволоки, плоскогубцы и старую газету. В глаза бросился ключ от лисенковской дачи, висевший на косяке, и Антону очень захотелось поиграть на пианино, хоть минут десять.
        Он играл теперь почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Слушателей собиралось много: рабочие, отделывавшие дом, Тома с Гераклом, Салабон, Света. Девочка приводила с собой Мурку и Тигру. Мурка с удовольствием сидела у нее на руках, а Тигра норовила улизнуть, но Света угрозами заставляла ее сидеть и слушать. Иногда рабочие сами звали его поиграть. Они не делали никаких заявок и даже отмахивались, когда Антон просил об этом, — играй, мол, что хочешь. И он играл, а они, рассевшись вокруг кто на чем, задумчиво жевали свои бутерброды, потягивая из бутылок молоко или чай.
        Братск окружил Антона хором новых для него звуков и образов, к которым он еще не привык настолько, чтобы не замечать их, и теперь в игре то и дело натыкался на эти знакомые звуки или на звуки, выражавшие знакомое настроение: то вдруг бадья громыхнет, то ударит дождь в железный лист на мотоцикле, то замелькают вдруг деревья, столбы и дома у дороги, когда они с Леонидом мчатся на работу, то явится Тома в своем полураспахнутом халате, расчесывая волосы и глядя куда-то в тайгу…
        Нет, сегодня некогда… Утренний росистый мир требовал действий. Антон спрыгнул на землю, вздрогнул в мгновенном ознобе и кинулся к грядке — делать грузила.
        По разъяснениям Гошки это выглядело так: развести меж двух кирпичей костерок, расплавить в чем-либо свинец и вылить его в бумажную воронку, вставленную в земляное гнездо. Это походило на бетонирование и казалось простым.
        «Не торопись, не торопись, — твердил Антон, принимаясь за дело. — Работа, она, голубчик, мстит. Степану вон отдавило пальцы… Не спеши…»
        Когда из-под свинцового комка блеснуло серебро и комок этот то одним боком, то другим стал оседать и затем совсем растворился, оставив от себя серую морщинистую пленку окиси, Антон осторожно захватил плоскогубцами край поварешки, повернулся всем торсом, словно экскаватор, и вылил свинец в воронку. Бумага задымилась, металл булькнул и затих.
        - Вылитый Каспар из «Волшебного стрелка», который отливает волшебные пули в Волчьей долине, — проговорил неслышно вышедший на крыльцо Леонид. — Помнишь эту сцену?.. Первая пуля — к огню слетаются ночные птицы! Вторая… А Гошки еще нет?
        - К семи будет. — Антон сорвал с кабеля новую полоску свинца, смял ее плоскогубцами и кинул в поварешку. — Точно будет к семи.
        - А он не в мезонине спит?.. У меня такое чувство, что он всегда где-то рядом. Я даже боюсь с Томой ночью шептаться — вдруг Гошка под кроватью.
        - А ты не шепчись! — неожиданно зло проговорил Антон, повернувшись к брату. — Или молчи об этом! Я не хочу ни видеть, ни слышать, ни знать этого. И не целуй и не обнимай свою жену при мне!
        Леонид поднял брови и сложил губы для свиста, но не свистнул, а приоткрыл рот и лизнул верхнюю губу.
        - Что это с тобой, мальчик? — спросил он. — Тебя это трогает?
        - Меня ничто не трогает, но только, пожалуйста, не делай этого. Это гадко! Понимаешь?.. Или я сегодня же узду домой. — Антон швырнул плоскогубцы и вскочил на ноги, чувствуя, что сейчас расплачется.
        Он не ожидал от себя этого почти истерического выпада, хотя чувствовал, что накапливается у него против брата что-то темное и тяжелое, давно накапливается, с того дня у роддомовского забора, когда Леонид намекнул на второго ребенка. И сколько затем было всяких намеков, небрежных слов, шутливо-простецких жестов, которые шли вроде бы от избытка любви и которые вроде бы означали саму любовь, но для Антона это было чем-то совершенно другим, чему он не мог дать название, но что крайне невзлюбил. Обычно он хмурился и уходил, когда Леонид перед ним вдруг играючи обнимал Тому, словно шофер, вернувшийся из рейса, обнимал операторшу Беллу, и Тома, словно оператор Белла, отводила его руку, только без крика и резкости.
        - Может быть, ты вообще запретишь мне обнимать мою жену? — спросил Леонид и улыбнулся, как бы говоря: мол, видишь, я шучу, так пошути же и ты.
        Но это еще больше разозлило Антона.
        - Нет. Вообще ты можешь разрубить ее на куски кухонным ножом!
        Леонид испуганно спрыгнул с крыльца и, успокаивающе шевеля ладонью выставленной вперед руки, заговорил, подходя к брату:
        - Хорошо, мы после с тобой об этом поговорим.
        - Никогда больше мы об этом не будем говорить!
        - Ну ладно, ладно… Я понял. Не буду… Успокойся. Ничего не буду, только успокойся. — Он положил руку на плечо Антона, и тот сразу обмяк и опустил голову, промаргиваясь, слезы только сейчас выступили. — Смотри, свинец вон растопился…
        Антон нагнулся, поднял плоскогубцы и присел у костерка, не различая, однако, ни огня, ни кирпичей, ни поварешки со свинцом — сквозь слезы все виделось искаженно и перепутанно.
        К приходу Салабона полдюжины грузил все же было готово.
        Гошка выглядел устало. Он ночевал в лесу. Хоть незнакомец, прозванный ребятами Монгольфье, ничем более не напоминал о себе, Салабон продолжал охранять «Птерикс», и тем рьянее, чем ближе становился день испытания. Он был уверен, что этот Монгольфье только и ждет момента, когда вертик будет готов, чтобы упорхнуть на нем, и советы дает ради своей же безопасности. Что гость нагрянет именно ночью, в этом Гошка тоже не сомневался, потому что днем можно напороться на засаду, а ночью — меньше риска.
        Гошка поставил в тень мотоцикла банку с червями, выпростал из карманов рогульки с лесками и осмотрел грузила.
        - Нормально, — сказал он. — А что это у тебя глаза красные?
        - Да так.
        - Спал плохо?.. Я тоже. С этим Монгольфье, чтоб он!..
        - Доведет он тебя до туберкулеза.
        - Кишка тонка. Но хитрый гусь. — Гошка говорил громко, не таясь, понимая, что Леониду их разговор — китайская грамота. — Леонид Николаевич, а вы знаете, кто летал на шаре Монгольфье? — важно спросил вдруг Салабон.
        - Думаю, что не Гагарин… Даю вам пятнадцать минут, Монгольфье. — Леонид поднялся и отставил собранные в один пучок удочки.
        Антон оделся быстро, и, пока Леонид мешкал в избе, мальчишки привязали снасти к мотоциклу и выкатили его за ворота.
        Салабон все болтал о вертолете, о том, что завтра или послезавтра все будет закончено и можно будет лететь, если Моргольфье не помешает, но Антон слушал вполуха, невпопад улыбаясь и поддакивая, — на сердце лежала тяжесть давешнего разговора с братом, и он не знал, как дальше быть, как вернуться ко всему прежнему, хотя чувствовал, что ко всему прежнему уже не вернешься — все будет по-другому.
        Антон вставил в гнездо для ключа палочку и завел мотоцикл. Тут же появился Леонид с рюкзаком за плечами. Он положил на сиденье краги и очки и подбросил в воздух ключ. Антон поймал его и так живо заменил палочку, что двигатель не заглох.
        - Ну, жмите. Я найду вас на острове. — Гошка щелкнул по фаре, и Антон отпустил сцепление.
        Остров, куда направлялись Зорины, был километрах в трех от плотины ниже по течению, там, где Ангара, ускользая из рук мысов Пурсей и Журавлиная Грудь, вырывалась на свободу. На острове добывали гравий. Перемычка, соединявшая его с берегом, гудела и дрожала от рева и натиска МАЗов, которые почти беспрерывно носились туда и сюда, выбрасывая такие густые и черные клубы дыма, словно в цилиндрах у них сгорала не солярка, а мотки кинопленки. Вылетая на берег, МАЗы радостно рявкали и, как черные кабаны, исчезали за поворотом, точно срывались в реку.
        Антон едва урвал момент, чтобы вклиниться в этот поток, и затем, уже на острове, едва выскользнул из него.
        Рыбаков была уйма. Везде, куда ни совались братья, они натыкались на велосипеды, мотоциклы, машины, везде торчали головы и удилища. Наконец на дальнем конце острова, за тальником, нашли они пустой песчаный пляжик.
        - Червей-то не боишься? — спросил Леонид.
        - Да нет вроде.
        - Тогда смотри. — И стал насаживать червей. Вертлявые и скользкие, они в пальцах Леонида, как заколдоранные, смирели и сами лезли на крючки, легко и быстро, как носки на сухую ногу. — Усек?
        - Усек, — ответил Антон глуховато. Он глядел только на эти пальцы, порхавшие с такой же игривостью, с какой Салабон вязал арматурные каркасы, но все время ощущал на себе взгляды брата, полные незаданных вопросов. И Антон не поднимал глаз, боясь, что эти немые вопросы прозвучат.
        - Ну вот, — закончил Леонид. — Закидывай в стремнинку… А клев почувствуешь.
        Леску сразу так натянуло, что Антон растерялся — никакого клева тут не почувствуешь! Но вдруг в ладонь два раза тупо ударило — тук-тук, и снова — тук-тук. Антону кровь бросилась в голову: он понял, что это и есть клев, и махнул удилищем. В воздухе мелькнуло серебро и улетело в тальник.
        - Поймал! Поймал! — крикнул Антон, бросаясь в кусты. — Лёнь, смотри, какая здоровая! — Он подскочил к брату, забыв все неловкости.
        С этого и началась лихорадка — мелькало удилище, мелькали ельцы с пескарями. Антон уже не разглядывал рыбешек, а спешно совал их в бидончик, в запальчивости не замечая, как меняет червей. Он и мошку не замечал и лишь непроизвольно сдувал ее с глаз. Его даже не отвлекло появление Гошки. И только когда оборвалось грузило, Антон опомнился.
        Леонид стоял по колено в воде. Гошка, сняв рубаху и закатав штанины, сидел на песке, пристально глядя через протоку.
        - Ну, где твои крупные? — спросил Антон, подходя к другу. — У меня уже полбидончика.
        - Тамтам, глянь-ка вон туда на островок… Что там за штука у берега болтается?
        - Вроде палка.
        И тут эта черноватая толстая палка вдруг изогнулась, распрямилась, перевалилась с помощью волны на другой бок и опять замерла. Антон только рот раскрыл, а Гошка, не спуская с предмета взгляда, торопливо сдернул штаны вместе с трусами и пошел в воду.
        - Куда ты? Тебя же унесет! — прокричал Антон.
        - Не унесет, — ответил Салабон, прерывисто дыша, — ангарская вода даже в разгаре лета была ледяной. Зайдя по пояс, Гошка кинулся вперед и быстро поплыл, шумно и судорожно отфыркиваясь.
        - Что за фокус? — спросил Леонид.
        - Рыбина вон! Видишь?.. Как палка. Гошку, боюсь, мимо острова пронесет.
        Гошку снесло к середине острова. Зацепившись за корни, торчавшие из обрывистого берега, Салабон вскарабкался и исчез в тальниковых зарослях.
        Островок был набит тальником, как парник рассадой. Казалось, что когда-то кустарник был реже, но по мере уменьшения острова заросли, тесня друг друга, как живые, все отступали, отступали от кромки и, наконец, так уплотнились, что уплотняться более стало невозможно, и вот крайние начали уже срываться в воду.
        Салабон выбрался из зарослей, спрыгнул на песчаную косу и подскочил к рыбине. Схватив за жабры, он с трудом приподнял ее и завопил:
        - Таймень!
        - Не дохлый? — крикнул Леонид.
        Таймень неожиданно ударил хвостом, сшиб Салабона с ног, и оба шлепнулись в воду. Гошка разжал руки, но таймень не ушел, и Салабон опять сцапал рыбину.
        - Не дохлый! — проорал он. — Но сдыхает, похоже. — Мошка, видно, заедала Гошку — он все вертел головой, дергал плечами и чесал ногой ногу. — Что делать, Леонид Николаевич?.. Мне с ним не доплыть — тяжелый.
        Леонид торопливо вытянул одну из закидушек, раскрутил грузило и швырнул через протоку. Салабон поймал леску, сделал удавку, подвел под жабры тайменя и столкнул его в воду.
        - Пошел! — скомандовал он и тут же бухнулся в стремнину.
        Антон перехватил у Леонида леску и стал выбирать ее, тугую и дрожащую. Тайменя прибило к берегу где-то ниже, к тальникам, и леска за что-то зацепилась. Леонид нырнул в кусты. Антон привстал на цыпочки, тревожно ища в протоке Салабона. Но тот уже выскочил на камни, отряхнулся по-собачьи и помчался по дорожке.
        Леонид выбрался из кустов, держа тайменя под жабры.
        - Вот это поросенок!.. Килограммов на десять! — воскликнул он, шлепнув рыбину на песок.
        Антон опустился на корточки, ткнул пальцем в слизистое рыбье брюхо. Широкая и темная, с зеленоватым подсветом, спина тайменя была в ссадинах, на боку проступали узорные подтеки с желтыми разводами, плавник у головы мелко дрожал, заплесневелые губы еле заметно ловили воздух.
        - Лёнь, а почему он сдыхает? — спросил Антон. — A-а!.. Мошки уже не хватает! — догадался вдруг он и почти ужаснулся — не через сотни лет, как предсказывал Леонид, а вот прямо тут же, на глазах, начинается гибель природы.
        - Да не-ет. Мошки пока хватает. Даже слишком… Это его у плотины исколошматило, о бетон. Там их брату достается.
        Прибежал мертвецки синий Салабон. Дрожа и стуча зубами так, словно проглотил вибратор, он с трудом натянул штаны и рубаху и принялся с каким-то подвывом прыгать на месте и махать локтями. Леонид накинул ему на плечи свой пиджак. Гошка судорожно запахнулся, сел возле тайменя, ноги калачом, руки у груди под пиджаком. Мелко трясясь, он будто совершал какой-то религиозный обряд.
        - Простынешь вот — узнаешь, — сказал Антон.
        - А з-здоровый ч-черт! — выбил зубами Салабон. — Но есть кру-упней. Дядька однажды во-от такого по-оймал. — Гошка развел руки, аж за спину загнул, так что пиджак свалился. Пиджак он снова набросил на себя, но кутаться не стал. — Н-не верите?.. Брюхо топором разрубали! — И повернулся к Леониду, как бы говоря этим: Антон, мол, всему поверит, а вот вы…
        - Бывает, отчего ж, — согласился Леонид. — Сам видел… А куда же этого бедолагу?
        - В уху — распорядился Гошка. — А то я со вчерашнего вечера не ел.
        Леонид вытащил нож.
        А через полчаса уха уже докипала. От ее волшебных укропно-проперченных паров голодные ребята впали в какое-то обморочное состояние. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, — просто бы сидеть и, бездумно выпучив глаза, ждать. Но жрала мошка. Ветерок, тянувший с Ангары, повернулся, и стоянка очутилась в затишье. Гнус и навалился. Не спасало никакое обхлестывание. Мошка лезла в ноздри, в уши, в глотку, копошилась в штанах, за шиворотом, даже, казалось, под кожей. Гошка, кружась и приплясывая, развел второй костер, закидал его сырыми тальниковыми ветками, и они оба с Антоном, чуть не сгорая живьем, то и дело прятались в густом горьком дыму.
        Леонид, страдавший без видимой суеты, снял, наконец, уху, и рыбаки, устроившись между двух костров и слезно щурясь, принялись взахлеб есть, прямо с мошкой, которая так и сыпалась в котелок.
        С верховья, от плотины, доносились глухие удары, вой крановых сирен. В самом острове ощущалось какое-то напряжение, точно он весь сжался, терпя некую боль, а вода хлюпала успокоительно, освежая его горячее тело.
        Ветер изменился опять, мошку рассеяло, и уху доедали вольно, не спеша обсасывая рыбьи хребты и сыто отдуваясь. Закопченная физиономия Салабона вспотела. Охнув, он повалился на спину, перекатился на живот и на четвереньках пополз к реке. По уши окунувшись в воду, Гошка стал пить.
        За стремниной наискосок, метрах в двухстах, лежал низкий остров с огромными ворохами песка или гравия.
        Чем-то вулканическим, древним повеяло вдруг от них на Антона, таким, с чего начиналась жизнь на Земле или чем она может закончиться, если человек оплошает…
        - Лень, — заговорил Антон, — а вот есть гипотеза, что на Земле уже была однажды цивилизация. Сильная!.. Она все развивалась, развивалась, а потом стало некуда развиваться. Ну, все уже… И она уничтожила сама себя. Вдребезги!.. И пошел по планете-матушке, как ты говоришь, песок могильный мести… И только потом опять появились разные амебы, панцирные рыбы, хвощи… Есть такая гипотеза.
        - Читывал. Есть… И поскольку гипотеза говорит о конце той цивилизации, а я тебе намекнул на конец этой, то спрашивается: а не движемся ли мы по какому-то жуткому кольцу? Конкретнее, а не второй ли раз мы строим Братскую ГЭС? Так?
        - Ага, так! — поддакнул Антон, обрадовавшись четкости мысли, которая ему все не давалась.
        - Ну, а что ты сам думаешь?
        - Думаю, что да, двигаемся по кольцу.
        - А я думаю, что все это чепуха!
        Если бы Леонид глянул в этот момент на брата, то увидел бы, как дрогнули его искусанные до крови веки и какая мягкая хитрость вспыхнула в его взгляде. Да, Антон хитрил. Он и сам считал чепухой прошлое крушение мира. Из всего прочитанного — а Антон любил читать о таких вещах — он крепко уяснил одно: история Земли неповторима. Вымерли архиоптериксы — конец. Вымерли мамонты — конец. Вымерли тысячи других существ — с концом. Не стало условий для их жизни — вымерли. А люди живут — для них есть условия. А уничтожь они себя — и все, прощайте, люди, для их возрождения условий уже не будет, хоть лоб расколи. За прошлое Антон был спокоен, а вот за будущее… Он чувствовал, что все сложится хорошо, но искал еще и доводы, поэтому и заспорил, чтобы найти их в словах брата.
        - Что за шум, а драки нет? — спросил Гошка, подходя с охапкой хвороста.
        Он оживил угасающие костры.
        - Да вот твой Тамтам вдруг вспомнил, что однажды уже был на белом свете, миллиарды лет назад. Потом помер, а сейчас вот снова здравствует.
        - Ага?
        - Почти, — улыбаясь, ответил Антон.
        - Послушайте. — Леонид чуть выждал.
        Мне кажется, что я воскрес.
        Я жил. Я звался Геркулес.
        Три тысячи пудов я весил.
        С корнями вырывал я лес,
        Рукой тянулся до небес.
        Садясь, ломал я спинки кресел.
        И умер я… И вот воскрес;
        Нормальный рост, нормальный вес —
        Я стал, как все. Я бодр, я весел.
        Я не ломаю спинки кресел…
        И все-таки я Геркулес.
        Как? Я думаю, нужные стихи.
        - Стихи толковые, — согласился Антон. — Только я не об этом.
        - А я об этом и о том. Люди не допустят, чтобы Земля, как гроб, летала вокруг Солнца. Она же еще ребенок, и сейчас у нее какой-то коклюш — кашляет, температурит. Кто в детства не болел? Поправится. Поможем поправиться… Так что, братцы, полно, к обезьянам возврата нет.
        Глава восемнадцатая, в котором Тамтам испытывает свою смелость
        Едва отъехав от плотины, Зорины «поймали» гвоздь и домой добрались на одном колесе, вынув из второго камеру и набив его молодыми ветками. Усталых и насквозь пропыленных, их встретила у ворот Тома с Саней на руках. Разглядывая братьев, она посмеивалась и шептала в лицо сынишке, мол, посмотри, какой у тебя страшный папа и какой смешной дядя. Леонид, с рюкзаком за спиной и с камерой через плечо, походил на солдата со скаткой, а Антон, в серой пыльной маске со светлыми обводами вокруг глаз, — на загримированного мима.
        - А мы тайменя поймали, вот такого! — Антон на миг бросил руль и размахнул руки.
        - Молодцы! Пирог печь будем!
        - И жарить. Гошка говорит, что зажаренный таймень — объеденье!
        Леонид, опаздывая на работу, принялся торопливо заклеивать камеру, поручив Антону выпотрошить колесо. Антон снял его, укатил вниз, к водопроводу, разбортовал с трудом и принялся устало выдирать из покрышки ветки, мокрые и теплые, со сбитой листвой и содранной корой, остро пахнувшие прелью и даже гнилью, словно месяц квасились там. Изжеванные листья превратились в зеленую кашу. Антон пустил в покрышку воду и пучком травы стал шоркать липкую и скользкую от зелени изнанку.
        Бежать к «Птериксу» было поздно — Салабон, наверное, ужа на полигоне, а без него там делать нечего, да и при нем-то Антон почти бездельничал. По сути, все было готово, даже винты, которые следовало лишь скрепить между собой и насадить на вал. Но Гошка почему-то оттягивал эту решающую операцию и все находил мелкие просчеты и упущения и сам исправлял их. Разумеется, всякие исправления к лучшему, потому что вертолет не телега, где можно кое-как обойтись, тут важно все… Но хотелось скорее летать… Летать!.. Этого слова Антон не произносил вслух — вроде смелости не хватало, как будто сказать это означало уже и взлететь…
        Хоть Антон и раньше не замечал за собой особой смелости, но сейчас, рядом с Гошкой, это так резко почувствовалось, что Антон забеспокоился, еще не думая о себе плохо, но уже готовый к этому. «Во мне чего-то нет, — размышлял он, вытирая покрышку. — Чего-то такого… Может быть, хулиганской жилки?..» И сразу вспомнился бывший одноклассник Севка Нагуманов, у которого не просто была хулиганская жилка, но у которого ничего больше не было, кроме хулиганства, который был весь пронизан этими жилами. Они не давали ему житья и привели к тому, что еще в пятом классе его вытурили из школы после очередного номера — он перерезал электропроводку и сорвал занятие второй смены. «Но ведь у меня есть эта жилка, — уверял себя Антон. — Когда была та трудная контрольная работа по арифметике и по классу прополз шепоток «не сдавать тетради», — я ведь не сдал, хоть и решил все. Конечно, это не ахти какое хулиганство, но все же. Не всем же перерезать провода». И еще Антон вспомнил случай, когда ему выпал жребий расстричь сетку с рыбой на форточке у тети Зины с первого этажа, которая, экономя зимой электроэнергию, не
включала холодильник, а совала продукты между рам и вывешивала наружу, портя весь вид дома. Он ведь не отказался и расстриг. Рыба вывалилась в снег. Не известно, подобрала ли ее хозяйка, но больше она ничего не вывешивала… Значит, есть же в нем зародыш смелости.
        - Где Антон? — послышалось от ворот, и тотчас из-за угла дома выскочил Салабон в своей мазутной робе и в сапогах. Он поздоровался с Томой и, увидев Антона, поспешил к нему, возбужденный и вспотевший, с видом затравленного зверя, который, наконец, нашел дыру для спасения.
        «Ну, сейчас он даст мне!.. Почему, скажет, не пришел? — мелькнуло в голове и, опережая выпад, Антон заговорил:
        - Гошк, извини, но мы только что приехали, камеру проткнули, видишь — чиним.
        Гошка махнул рукой, какие, мол, пустяки, сел на траву и протянул бумажку.
        - Ты вот что посмотри.
        - Новое послание? — едва развернув лист, догадался Антон.
        - Читай, читай!
        Письмо было напечатано на машинке. Придерживая его за уголок мокрыми пальцами, Антон стал читать:
        «Пользуясь случаем, выражаю вам свое глубочайшее почтение и спешу сообщить некоторые, может быть, неизвестные вам, но крайне любопытные исторические факты относительно завоевания неба, предмета, столь близкого вам. Немец Рейхельт разбился, ринувшись в полет с Эйфелевой башни; канадец Клем Соун разбился в 1937 году в Венсенне. Жан Ниланд, он же Джемс Уильямс, кончил тем, что в 1938 году разбился в Лонс-ле-Сонъере. Лео Валентин делал опыты с несколькими аппаратами, и последний стоил ему жизни: в Ливерпуле, прыгая с самолета, он сломал крыло своего аппарата и вошел в смертельный штопор. За ним последовали швейцарец Рудольф Белен, итальянец Сальваторе Канароццо, француз Ги Масслен. Однако всегда находились новые «люди-птицы», чтобы встать им на смену и кончить тем же.
        Вы, Георгий Башев, он же Салабон, и Антон Зорин, он же Тамтам, вы, конечно, не «люди-птицы», но легкость в мыслях у вас необыкновенная. Жаль только, что на одной легкости далеко не улетишь, нужно еще что-то потяжелее… Впрочем, улететь можно, но вот куда — вопрос.
        И не надо меня подкарауливать, тем более с пятизарядным самопалом. Я действую наверняка».
        - А? — зло спросил Салабон, когда Антон поднял взгляд от письма. — Остроумно?
        - Да, но тут меньше юмора, — отозвался Антон, крайне удивленный содержанием письма.
        - Меньше? Ха! Его тут совсем нет! — выговорил ему прямо в лицо Салабон, забирая к себе лист. — Не надо его подкарауливать! Я ему волчий капкан поставлю, собаке!.. Пособирал всех немцев, французов, Эйфелеву башню… И что значит «но куда — вопрос»? Какой вопрос?.. Какой тут может быть вопрос? Он что, запугивает?.. Да кто он такой и какой дурак дал ему на машинке печатать? — почти кричал Гошка, склонясь к Антону.
        - Тише.
        - Что тише? — еще больше вскипел Салабон, но вдруг осекся, оглянулся, сунул бумажку в карман и уперся взглядом в забор, словно не решаясь что-то досказать. Он походил на спортсмена после поражения, который не может примириться с тем, что кто-то оказался сильнее его.
        Некоторое время друзья размышляли.
        Антону все больше и больше казалось, что письмо это — такая же умная и крепкая шутка, как и прежние, только для маскировки в нее добавлено полдюжины катастроф и смертей, которые хоть и звучали предостерегающе, но, по существу, не были предостережениями, а скорей подстегивали. Если бы этот взрослый и по всему толковый и добрый человек в самом деле видел опасность, он не стал бы подшучивать, а явился бы однажды с топором и разнес «Птерикс» в куски. А раз нет, то летать на вертолете, выходит, будет неопасно.
        - А ты вот скажи, откуда он все про нас знает: и про самопал, и про то, что мы его подкарауливаем? — Гошка не мог успокоиться. — Откуда?
        - Да, непонятно, — ответил Антон. Эту странность он как-то обошел в своих размышлениях.
        - Слушай, это кто-то из ваших соседей, — убежденно заявил Гошка и, задрав подбородок, огляделся вокруг, точно надеясь тут же и засечь кого-нибудь. — Увидел, что мы на рыбалку смотались, нашлепал письмо и — туда.
        - А самопал?
        - Я же приносил его тебе, показывал. Вот и заметил, Смотри, сколько окон везде. А если еще бинокль…
        - Да ну тебя, нагородил, — не выдержал, наконец, Антон. — Тебе же не восемь лет, чтобы городить всякую… Кому нужно следить за нами в бинокль?!
        - Или услышал… Мы же с тобой вечно орем, как вот сейчас. Может быть, он и сейчас слышит, а завтра снова подсунет нам бумаженцию; мол, чего же вы не подрались из-за меня?.. Я хочу понять. У меня вот тут сосет, — Салабон ткнул себя пальцами под ребра. — Кто-то же пишет, не сатана ведь!
        Леонид крикнул, чтобы несли колесо. Гошка глубоко вздохнул, надел кепку, ухватил колесо за спицы и поставил себе на голову, как таз.
        Леонид не умылся с дороги, и теперь пот с пылью развезли на его лице настоящую распутицу, среди которой ясные зеленоватые глаза казались предметами неуместными.
        - Чего расшумелись? — спросил он.
        - Да так, — хмуро ответил Салабон.
        - Мы с тобой, Гош, опаздываем. Помоги-ка мне, да вместе поедем. Антон пусть отдыхает сегодня.
        С каким-то насильственным свистом по железной дороге промчался куцый, похожий на блоху паровозик без тендера. Млечным Путем повис жидкий белый дым.
        Антон опустился на ступеньку, и тотчас руки и ноги наполнились тяжестью и гудом, как у водолаза, который в полном снаряжении оказался на суше. Но голова работала четко.
        Тома, в черной юбке и белой кофте, сидела на чурбаке и на другом чурбаке, повыше, чистила рыбу. Чешуя брызгала из-под ножа, искорками вспыхивая на солнце. Антон с горечью подумал, что не сможет быть с нею запросто, не узнав, слышала ли она тот утренний разговор. Тома, как бы почувствовала его состояние, обеспокоенно спросила:
        - Ты что, Антон?
        - Ничего. — Он отвел глаза.
        Салабон нажимал коленями на покрышку, Леонид монтировками заправлял ее за обод, осторожно, чтобы не прищемить камеру.
        - Ну-ка, родная, давай, дава-ай!.. Оп! — приговаривал он. — Покрышка с хлопком скользнула на место. Леонид довольно крякнул, выпрямился и тыльной стороной ладони стер со лба грязь, а на щеках струйки пота образовали промоины. — Ну, доканчивайте, pescadores.
        Пока он, раздевшись по пояс, хлюпался под краном, мальчишки накачали и поставили колесо.
        Салабон шепнул:
        - Сегодня к «Птериксу» не ходи, а завтра утром жду… А этого Монгольфье, — Гошка похлопал по карману, где лежало письмо, — я изрешечу все равно.
        - Зря.
        - Я знаю, что делаю. Ну, хоп! Отдыхай! — И он бодро похлопал Антона по плечу.
        И когда уже отъезжали, крикнул с улицы:
        - Я буду дома ночевать!
        И треск мотоцикла растаял за верхними домами. А от нижних домов в это время, словно дождавшись, наконец, тишины, докатились волна мальчишеского крика и свиста и пронзительный собачий визг.
        Наступил самый страшный момент — Антон остался наедине с Томой. «Слышала ока или нет?» На пороге сидел медвежонок в красной косоворотке с кушаком и в синих атласных шароварах — истинный плясун из художественной самодеятельности, плясал, плясал и присел отдохнуть. «Надо спросить!» — решил Антон, посмотрел на Тому и сказал:
        - Спать, кажется, хочу.
        - Господи, так ложись.
        - Да, наверно, лягу… Я ночью ничего, не бредил? Не слышно было?.. А то что-то такое осталось в голове.
        - Да нет, вроде тихо было.
        - Тогда хорошо… И утром рано встали. Не разбудили тебя шумом?
        - Нет. Саня всю ночь возился и только под утро утих. Ну и я с ним.
        - А-а, — обрадованно протянул Антон. — А мы тут, как дураки, галдели.
        Антон хотел сказать ей, чтобы она сняла белую кофту, а то ее обляпает чешуей, но тут за воротами послышался плач, и, протирая глаза обеими руками, во двор вошла Света, обливаясь горькими слезами. Ключ на ее шее болтался из стороны в сторону.
        - Света! — крикнула Тома, вскакивая и подбегая к девочке. — Что случилось, Светик?
        Превозмогая рыдания и рукой показывая куда-то за спину, Света проговорила, заикаясь:
        - Мальчишки… Тигру… привязали к катушке… и пустили с горки… Тигра блюет, а они хотят… ее опять… привязать.
        - Кого привязать? — не поняла Тома.
        - Тигру… Она умрет…
        - Тигру?..
        - Это Валька Подкашин… их подговорил.
        Тома, словно за разъяснением, обернулась к Антону, но тут из дома донеслись Санины «уа-уй», и она кинулась в избу.
        - А ну-ка пошли, — сказал вдруг Антон, скидывая куртку, в которой давно уже было жарко. — Сколько их там?
        - Пять человек.
        - Пошли.
        Мрачно перекосив брови, оттянув книзу штаны сунутыми в карманы и выпрямленными, как палки, руками, отчего плечи выперлись вперед и вся фигура ссутулилась, Антон следовал за Светой — хулиган хулиганом, как ему казалось, и думал, что хватит избегать потасовок, что он всю жизнь избегал их, может быть, потому, что и без него всегда было кому схлестнуться, а тут он один, и он покажет сейчас, как звенят его «музыкальные» кулаки.
        Антон так настроил себя, что когда повернули за последний дом и увидели, что на лугу, где должна была быть толпа противников, никого нет, остановился растерянно, точно не туда попал. Лежала посреди склона катушка, сидела неподалеку Тигра с виноватым видом: мол, видите, что из-за меня получилось, и больше никого не было.
        - Убежали, — всхлипнув последний раз, сказала Света. — Я им наврала, что папка придет, он со второй смены, и мама тоже. Тигра! Тигранька! — И она поспешила к собаке.
        Антон продолжал озираться.
        Энергия, возникшая в нем, не исчезла, а усталость придала ей нетерпеливость. Думая, что» мальчишки не панически бежали, а спрятались где-то поблизости и наверняка наблюдают за ним, Антон подошел к катушке, вдруг поставил ее и с трудом покатил наверх, к дороге. Там он подсунул под нее кирпич, выдернул из штанов ремень, обхватил петлей ноги, лег животом на сердечник и попросил Свету дать ему конец ремня, которым плотно притянулся, свернув колени в сторону.
        - Убери кирпич, — хрипло выдавил он и быстро, словно боясь передумать, добавил: — Скорей!
        Света, которую и саму не раз упрашивали прокатиться на бобине, суля всякие сказочные видения, привыкла к этим мальчишеским фокусам и тотчас выдернула кирпич.
        Земля тронулась и медленно повалилась Антону на голову, проехала по спине, швырнула в небо, прижала к себе опять и опять оттолкнула — она, казалось, играла им, как шариком на резиновом шнурке. Затем все смешалось, глаза сами закрылись, и началось что-то невообразимое… Наверное, себя так чувствует полотенце, брошенное в стиральную машину. Только одно ощущение вспоминалось потом Антону — будто его выжимали, сдавив грудную клетку, так что невозможно было дышать, и удивлялся, как это он не выпустил ремень — тогда бы ничего не пришлось вспоминать.
        Прошуршав по гравию насыпи, катушка упала, пальцы разжались, и Антон сполз ниже по откосу. Подергав ногами, он освободился от пут, но при попытке встать даже на четвереньки завалился — мир плыл вокруг и опрокидывался вместе с ним. Наконец Антон поднялся и, с опаской делая каждый шаг, словно под ним колыхалось болото, направился к дороге, где смеялась Света, что-то разъясняя Тигре и показывая на него пальцем.
        Глава девятнадцатая, в которой раскрывается тайна мосье Монгольфье
        Поташнивало. Антон попросил девочку сбегать за ремнем, а сам отправился домой. Не окликнув Тому, мывшую рыбу под краном и что-то негромко напевавшую не то по-русски, не то по-испански, он прошел в свою кладовку и мешком, с холодным потом на лбу, повалился на раскладушку.
        Проснулся Антон в глубоких сумерках и некоторое время лежал не шевелясь, силясь понять, что наступает — утро или ночь. Где-то рядом разговаривали.
        - Да ты не бойся. Вместе сходим объясним. И мама заступится, — проговорил Томин голос.
        - Ага, заступится, — ответил сердитый, грубовато-надтреснутый голос Светы. — Я уже раз теряла, так папка меня ого-го как отлупил, и мама даже не заступилась. — Девочка или только что отплакалась, или собиралась плакать, — в ее горле чувствовался комок, мешавший ей говорить, так что одни слова получались почти шепотом, а другие — неожиданно громко.
        Антон поднялся.
        От закатного костра осталась горстка углей, которые на глазах притухали, подергиваясь пеплом облаков. Темнота, чудилось, залегла где-то за спиной или за домом, по-львиному перебирая лапами и шевеля хвостом, готовая прыгнуть и поглотить мир.
        - А вот и Антон, — сказала Тома.
        - Я, кажется, заспался… Света, где мой ремень?
        Тома пошарила за косяком.
        - Вот… Ты же мог убиться на этом колесе.
        - Мог, — легко и радостно согласился Антон, — но не убился. Ты чего опять плачешь, Свет?
        Света всхлипнула, за нее ответила Тома:
        - Она ключ потеряла… Скоро мать с отцом придут, а это единственный ключ.
        - Как же так, на веревочке и — потеряла?
        - Я не потеряла. Я сперва думала, что потеряла, а потом искала-искала и вспомнила, что оставила. Сняла и повесила. И забыла.
        - Так иди и возьми.
        - Ага, возьми. В лесу!
        - Антон, знаешь, где она оставила ключ? — спросила Тома со странным оттенком значительности. — В «Птериксе».
        - Где? — Антон вздрогнул.
        - В вашем «Птериксе».
        - Не может быть!.. Откуда вы знаете про него?
        - Знаем, — спокойно ответила Тома. — Ты думаешь, кто вам писал письма?.. Леня.
        - Не-может быть! — опять вырвалось у Антона и, смутившись этой попугайской реплики и даже мотнув головой: мол, нет, не так я хочу выразиться, добавил: — Это неправда!
        - Правда, Антон… Вас выследила Света и рассказала нам — вот и все. И письма носила она же… Мы хотели до последнего момента не открываться, но видишь, как получилось.
        - А фантики? — перебил Антон. — Твои были?
        - Мои, — ответила девочка. — Меня тетя Тома угостила.
        Она уже успокоилась. Ее, маленькую, в сером платье, сидевшую, поджав ноги, на пороге у косяка, было еле видно. И эту ее незаметность Антон никак не мог связать с тем, что она сделала — обвела вокруг пальца двух молодцов. Он вдруг рассмеялся, представив, какой подковой выгнутся губы Салабона, когда он услышит эту новость. В этом смехе звучало и злорадство — дескать, вот тебе, получай, раз ничего не хотел слушать. А изнутри уже поднималась радость оттого, что все получилось так просто, что тем добрым и умным человеком, познакомиться с которым было так заманчиво и любопытно, оказался неожиданно Леонид и что их вертолету и в самом деле никто и ничего не угрожает.
        - Ну, Антон, что же делать? — спросила Тома. — Как быть с ключом?
        - Дай мне, пожалуйста, кусок хлеба.
        Слова Антона прозвучали так, словно он, будучи магом и волшебником, намеривался тут же показать непросвещенной публике, как кусок хлеба превращается в ключ.
        Тома переспросила:
        - Хлеба?
        - Пожую дорогой. Пойду за ключом.
        - Ага, пойдешь — вон как темно, — сказала Света.
        - Вот потому и пойду, что темно, — сухо отчеканил Антон. — Было светло — и сама бы побежала.
        Антон заскочил в кладовку, вдел в штаны ремень, накинул куртку, взял фонарик и вернулся. Молча сунув хлеб в карман, он включил фонарик и, наступая на желтый круг, пошел. У ворот он приостановился, спросил, сколько времени в его распоряжении, и, сказав, что успеет, пропал за забором.
        Дома внизу, железнодорожная насыпь, тайга за ней — все уже не различалось, все слилось в один черный сплав, где нерастворимыми кристаллами блестели окна.
        «Черт ее дернул оставить там ключ», — сбегая к насыпи и уже чувствуя подступающий холодок страха, выругался про себя Антон и тут же подумал, что, наверное, и Леонид так же чертыхался, шагая по грязи той дождливой ночью после аварии на полигон. Что ж, теперь его черед по праву старшего и сильного. Утренней ссорой с братом, рыбалкой, усталостью, новым посланием мосье Монгольфье, разговором с Томой, готовностью драться, «полетом» на катушке, сном и, наконец, последним открытием — всем нынешним днем, а может быть, и не только нынешним, Антон словно подготавливался к чему-то необычному, точно к подвигу. И вот это необычное явилось. Пусть не подвиг, но не окажется ли это самым значительным из того, что он сделал до сих пор в жизни? А собственно, чего бояться? Ни тебе диких зверей, ни тебе разбойников. Всего лишь темнота. Но почему так боязно? Почему на кладбище, где тоже нет ни зверей, ни грабителей, люди страшатся ходить ночью?.. Передернув плечами при этой так некстати пришедшей мысли, Антон не смог уже избавиться от нее и против воли тут же вспомнил историю про человека, который на спор отправился в
полночь на кладбище с молотком и гвоздем в руках, чтобы в доказательство своего пребывания там прибить к кресту носовой платок. Он все это исполнил, но в спешке и в страхе вместе с платком прибил полу пиджака, так что когда повернулся и хотел уйти, его сзади дернуло, и он умер от разрыва сердца, считая, что в него вцепился мертвец.
        «Хорошо, что мне не надо ничего приколачивать, — с облегчением подумал Антон. — Взять ключ — и назад! И никаких мертвецов…» И тотчас новые россказни, одни жутче других, наперебой, обрадованно полезли в голову. Антон не сопротивлялся, успокаивая себя тем, что чем больше страхов ему намерещится здесь, на насыпи, тем меньше их останется на лес, где не будет даже вот этих развешанных вдоль железной дороги святящихся окон, где, собственно, и начинается самая жуть.
        Антон достал хлеб, оказавшийся бутербродом с маслом, и стал есть, спокойно топая по шпалам и время от времени бросая луч фонаря направо, чтобы не миновать «Козу отпущения».
        У сосны он остановился и оглянулся на поселок. Полаивали вразброд собаки, трещала бензопила, кто-то колотил молотком по железной крыше, с дороги доносился слабый шум машин — родные, драгоценные звуки жизни… Антон, пересиливая себя, несколько торопливо спустился по откосу и, сразу отрезанный насыпью от людского мира, углубился в лес.
        Антон уверял себя, что бояться нечего и что он не будет бояться, но все равно ожидал мгновенного погружения в страх, как в воду, едва вступит в сырую темень тайги. Но страх точно на насыпи остался. Была лишь какая-то напряженность, хотелось вдруг резко обернуться и ослепить фонариком кого-то невидимого, хищно следующего по пятам. Но эта же напряженность придавала движениям Антона точность и быстроту — он почти скользнул, по-звериному ловко и бесшумно.
        Может быть, тропа была знакомой, может быть, он уже наступал вот на эту гнилую колодину и проваливался сквозь кору в мерзкую ржавую кашу, может быть, проходил по этому заросшему снизу мхом бревну и подлазил вон под ту упавшую разлапистую сосну — все может быть, но сейчас в маленьком пучке света окружающее выглядело неузнаваемо.
        «Главное — выйти к ручью, а там я найду, у нас доска через ручей лежит… Жаль, что Салабон сегодня тут не ночует, а то бы покричать — и все…» — думал Антон, то и дело замирая, прислушиваясь и принюхиваясь — по все усиливающемуся запаху смородины он догадывался, что ручей уже близко.
        И вскоре послышалось журчание. Антон, поперхнувшись сбитым дыханием, кинулся вперед, но вдруг запнулся. Фонарик выпал из рук, ударился о дерево, как гигантский светляк, погас и куда-то отскочил. Случись это пораньше, Антон бы пришел в отчаяние, но сейчас рядом было живое существо — ручей, который прямехонько приведет его к «Птериксу», а там есть другой фонарь.
        Потоптавшись, пошарив вокруг дерева и ничего не найдя, Антон обломал несколько ближайших кустов для приметы и ощупью пошел на журчание. Ручей оказался метрах в пяти. Бурлил водопадик, Антон сделал два-три жадных глотка, зачем-то умылся и двинулся вниз по ручью. Ручей был тихоней, журчал в редких местах, поэтому, чтобы не потерять его, Антон ступал прямо в воду, петляя между деревьями и расцарапывая лицо о ветки.
        Полкилометра разрослось в космическое расстояние. Антону казалось, что наверняка уже кончилась вторая смена, что родители Светы вернулись домой, усталые и голодные, взламывают дверь и лупят девчонку, а она все ждет — вот-вот появится спаситель, а спасителя хоть самого спасай. «А вдруг я мимо прошел? — ужаснулся Антон.
        Пять выстрелов один за другим прогремели в тишине леса, и что-то мгновенным шелестом тронуло кусты слева. Антон упал на колени в воду, но тут же понял, что это самопал, вскочил и закричал:
        - Гошка! Салабон! Это я!
        - Тамтам? — удивленно послышалось в ответ.
        - Я это, я!
        Метрах в десяти вспыхнул свет, и Антон измученным мотыльком кинулся на него.
        Салабон стоял возле «Птерикса» с фонарем в одной руке и с самопалом в другой. Разряженный самопал был все еще направлен на кусты, словно Гошка сомневался, что именно Антон сейчас предстанет перед ним. И когда мокрый по пояс, в прилипших к телу штанах, с поцарапанными щеками — с видом человека одичавшего или бежавшего из плена, — Антон выбрался из кустов и замер, ослепленный, Салабон только присвистнул.
        - Откуда?
        - Из дому. Да убери фонарь!
        Гошка перекинул луч к себе под ноги.
        - Сколько времени? — спросил Антон.
        - Нет часов.
        - Ну примерно?
        - Полдвенадцатого.
        - Точно?
        - Примерно.
        - Тогда успею.
        - Куда?..
        - Полчаса хватит, — точно не слыша вопроса, сказал Антон. Он прошел к вертолету и присел на порог кабины. — Ты же хотел дома ночевать!
        - Поэтому ты подвалил? — подозрительно спросил Салабон и опять поднял фонарик.
        Антон поднял локоть, загораживаясь.
        - Убери.
        - Я нарочно крикнул, что буду спать дома, чтобы тот услышал.
        - Чудак!
        - Я так и думал, что это он пробирается.
        - И жахнул?
        - Жахнул!
        - Дробь прошла левее.
        - Если бы ты с фонариком, я бы не промазал.
        - С ума сошел. Мог бы окликнуть.
        - Я же говорю — не тебя поджидал, а Монгольфье.
        - Никакого Монгольфье не существует, — как-то буднично-устало сказал Антон.
        - Да?.. Тебе все не существует… А это что? — И Салабон протянул Тамтаму ключ на цветастой вязочке. — Висел на ручке редуктора.
        Антон схватил ключ и поднялся.
        - За ним-то я и пришел… Закрывай все. Надо торопиться. По дороге объясню… Кстати, нужно быть наблюдательней — этот ключ ты видел сто раз… Без вопросов! Спать будем у нас, а караулить здесь некого.
        Слова прозвучали так сухо и строго, что удивленный Салабон вдруг почувствовал, что на этот раз ему следует подчиниться Антону. Осветив «Птерикс» прощальным лучом, они покинули поляну.
        Глава двадцатая, в которой «Птерикс» хочет взлететь
        Испытания Салабон назначил на субботу, на десять часов утра. Радостный Антон предложил почетными гостями пригласить Леонида, Тамару и Свету.
        - Свету?! А дядю Митю не хочешь? — рявкнул Гошка. — Вдруг Салабон так бешено глянул на Антона, что тот осекся и закашлял. — Эту шпионку?.. Никого!
        Позавчера, когда Гошка узнал правду про все эти таинственные записки, он чуть не отшлепал Свету. Антон думал, что это сгоряча, но прошло два дня, и Гошкина мрачность не рассеялась. — Никого!.. Взлетим — пусть смотрят, а тут чтоб ни одной ноги не было!
        - А Леня-то?.. Ведь он… — И, сбитый с толку, обескураженный, Антон стал путано разъяснять Гошке, какое это свинство — не пригласить на испытание человека, который так помог, который все равно все знает и который сам просил не забывать его.
        Поворчав, Салабон хмуро согласился.
        Вечером Антон долго играл на пианино, потом долго ворочался в постели, а среди ночи вдруг проснулся от ужаса. Ему приснилось, что когда они летели над рекой, в редукторе что-то хрупнуло, и «Птерикс» стал падать. Мгновенно сообразив, что произошла катастрофа, Гошка кулаком высадил дверцу и с криком «Прыгай!» сиганул через Антона вниз головой. Антон же, как упал, потеряв равновесие, так и остался лежать. Он ощущал падение вертолета, но в каком-то оцепенении. В ужасе, с подступившим к горлу комком, понимая, что сейчас разобьется, Антон схватился за порог и подтянулся. И в этот миг внизу шумно взметнулся фонтан брызг — Гошка врезался в воду… Очнувшись и решив, что он чудом спасся и лежит теперь в больнице, перевязанный и в испуге, Антон попробовал шевельнуться. Скрипнула раскладушка и только тут все прояснилось. И со счастливой мыслью, что это был лишь сон, Антон тут же вновь заснул, и так крепко, что утром Леонид его еле добудился.
        Братья живо собрались. Леонид затянул рюкзачок со съестным и сказал:
        - Вот и все. Как просто наступает великий час.
        Тома, в коричневом платье, перехваченном черним мужским ремешком, протянула Антону руку.
        — Deseo exitos!.. Que vuestro helicoptero haga el vuelto hasta el septimo cielo![8 - Желаю успехов! Пусть ваш вертолёт взлетит до седьмого неба!]
        He понимая слов и чувствуя лишь добрую интонацию, Антон с нервным смущением кивнул и ответил:
        - Мы прилетим часа через два. Не все сразу, конечно. Так что готовьте с Гераклом посадочную площадку.
        И они отправились.
        Когда вышли со двора, когда мир вдруг разом расширился, Антон почувствовал, что действительно приближается великий час, в который уже не верилось. И внутри словно освободилась вдруг какая-то пружина, Антон подпрыгнул и побежал.
        В десять часов путники прибыли на базу.
        «Птерикс» стоял без винтов, на трех чурбаках — колеса решили приделать после испытания. Колпак был сброшен, дверца открыта.
        - Почему поздно? — раздался сверху голос Гошки.
        Он сидел на сосне с ножовкой в руках, метрах в десяти над землей, на ветке, которая, изогнувшись молнией, торчала далеко в сторону и загораживала небо «Птериксу».
        - Тютелька в тютельку.
        - Только лодыри тютелька в тютельку приходят, а рабочий человек должен на пятнадцать минут раньше, — проворчал Салабон, удобнее устраиваясь на ветке, точно весь день собирался там просидеть. — В кабине веревка, надо заарканить эту ветку. И как я подпилю, дернуть, чтобы не хряпнулась на «Птерикс», — сердито скомандовал он, ни к кому не обращаясь.
        Антона неприятно поразила грубоватость Гошки. Но сейчас некогда было размышлять над этим, надо было работать. Он принес веревку, Леонид привязал к ней толстый сук и легко забросил на ветку, где сук и застрял в рогульке. Салабон заработал ножовкой, посыпались опилки.
        - Берегись! — крикнул Гошка. — Пошел!
        Ветка вздрогнула, затрещала, стала клониться и вдруг сорвалась. Леонид, отступивший к другой сосне, махнул руками. Ветка дернулась в воздухе и шумно рухнула в кусты.
        - Ура-а! — гаркнул Антон. — Да здравствует свободное небо!
        - Займись костром, — перебил его восторги Салабон. Он отпустил ножовку, которая по рукоятку врезалась в мох между корнями, и стал спускаться.
        - Я займусь, а вы работайте, — сказал Леонид, которого Гошка и не замечал вроде бы.
        - Тогда винты неси, — еще не спустившись, повелел Салабон.
        И пока Леонид раздувал и расшевеливал полумертвый костер, пока он мыл и чистил картошку и открывал банки с тушенкой, ребята двумя металлическими накладками и четырьмя болтами стянули между собой винты. Действовали молча. Антон, видя угрюмо-сосредоточенное лицо друга, не решался болтать по пустякам, хотя в нем так и кипело все от радости и хотелось петь.
        И вот этот огромный, изжелта-белый крест, блестя кромками лопастей, обитых тонкой жестью консервных банок, подплыл на вытянутых руках к вертолету и занял, наконец, свое законное место — квадратный конец вала скользнул в квадратные дыры накладок.
        Теперь это был настоящий вертолет.
        - Ура-а! — опять крикнул Антон. — Леня, глянь-ка!..
        Салабон осторожно полез на кабину. Кепку он где-то обронил, щеки были в смоле или в ссадинах. Он уселся между лопастей, ноги врозь, и, не оборачиваясь, как хирург, протянул руку и отрывисто бросил:
        - Ключ!
        Антон подал ключ и стал, разинув рот, следить, как навинчивается последняя гайка. Последняя! Дальше этой гайки ничего нет… В ногу Антона что-то ткнулось. Он глянул. Возле него стояла Тигра, облизываясь, виляя хвостом и всем своим видом говоря: «Вот и я!» Антон вскинул брови, и тут же позади раздался надтреснутый голосок:
        - Вы еще не улетели?
        Света стояла в кастах, повязанная белым платком, с зеленой сумочкой через плечо, в которой она носила вонючую сетку от мошки.
        - Ты чего приплелась? — крикнул Салабон. — А ну-ка тикай отсюда! — И принялся шарить вокруг себя, чтобы чем-нибудь запустить в Свету. — Антон, дай-ка самопал!..
        - Да что ты, Гош? — испугался Антон.
        - Дай самопал!.. Я ей говорил, чтобы не показывалась мне на глаза. Я ей покажу, как выслеживать!
        - Спокойней, друзья, спокойней! — проговорил подошедший Леонид. — Света ко мне пришла, а не к вам… Света, айда к костру. Считайте, что ее нет. — И он повел оробевшую девочку к костру.
        - Да прогнать ее отсюда, Леонид Николаевич! — не унимался Гошка. — Ишь, еще не улетели!.. Шпионка, — добавил он тише.
        Тигра побежала за Светой.
        - Взлетишь тут, с такими… — пробурчал Салабон, опять берясь за гайку. Упершись в винт, он, наконец, затянул ее, бросил ключ в траву и спрыгнул. — Ну, Тамтам, все… Отойди пока, я один попробую. — И, ни на кого не глянув, скрылся в кабине.
        Радужное настроение, немного испорченное Светиным приходом и всей этой сценой, вдруг оставило Антона совсем. Он весь напрягся. «Сейчас взлетит!.. Взлетит!» — стучало в висках.
        Винты «Птерикса» дернулись и пошли. Быстрее, быстрее… Антон испустил дикий, несуразный крик. Но винты почему-то перестали разгоняться. Они вертелись с одной скоростью, и скорость эта была малой — лопасти даже не слились в сплошной круг.
        - Ну что он! Что он тянет! — Стиснув зубы, Антон бил и бил кулаком в ладонь.
        Дверка распахнулась.
        - Тамтам, иди-ка сюда, — прохрипел Салабон.
        Антон подскочил.
        - Залазь… Не могу. Давай вместе.
        Кабина не была рассчитана на то, чтобы редуктор крутили двое, но Антон кое-как протиснулся с другой стороны, и оба они налегли на рукоятку. Она поддавалась трудно и медленно, и тут же поняли ребята, что им просто не хватает сил. Поняли, но продолжали неистово жать на рукоятку, не признаваясь друг другу, как тогда, на камнедробильном заводе, когда преследовали вора, — уже знали, что его там нет, замолчали и взбирались…
        - Может, Леню позвать? — выдавил, наконец, из себя Антон.
        - Зови.
        Салабон оставил рукоятку, опустился на скамеечку у задней стенки кабины и как-то поник всем телом, свесив руки между ног и исподлобья глядя на редуктор.
        Он о чем-то тяжело думал и, когда подошел Леонид, некоторое время так же исподлобья, устало смотрел на него, словно не разумея, зачем тот подошел, и потом вывалился мешком, точно теряя сознание, упал на руки, отполз метра на два, опрокинулся на спину и зажмурился. Антон сел рядом, не отрывая от «Птерикса» взгляда.
        Вертолет был тесен Зорину-старшему, но он кое-как там устроился и взялся за ручку. Винты пошли. Антону вспомнился вдруг рассказ Салабона о том, как испытывали первый вертолет, как мелькал локоть Васьки Мухина, как мотались лопухи от ветра и как одно за другим оторвались от земли колеса… Лопасти разгонялись все сильней, сильней. Антон чувствовал, как «Птериксу» хочется взлететь. Ему даже казалось, что у «Птерикса», как у птицы, есть ноги, но они поджаты, спрятаны под днищем, и что сейчас он напрягает эти невидимые ноги, чтобы приподняться с чурбаков.
        - Ну-у… ну-у, — почти слезно шептал Антон, сам приподнимаясь.
        Винт уже превратился в сплошной прозрачный круг, как Леонид вдруг откинулся назад, вышиб головой кусок фанеры в задней стенке и торопливо выбрался из кабины, одной рукой потирая затылок, в другой держа обломок рукоятки.
        - Лопнула, — сказал он виновато. — Но «Птерикс» не взлетит.
        - Не взлетит? — возмущенно воскликнул Антон.
        - Нет. Я тут не специалист, конечно, но я где-то читал, что одной мускульной силой человек не сможет оторваться от земли.
        - Не сможет? — вроде бы передразнивая, зло процедил Антон, вскакивая. — Гошка, скажи, как человек не сможет оторваться от земли!
        - Кончай, Тамтам, — из-под руки пробормотал Салабон.
        - Чего кончать?! Теперь уже нет секретов! — Антон повернулся к Леониду. — Думаешь, это первый вертолет, который Салабон строил?..
        - Кончай, — опять бросил Гошка.
        - Да, да! И все летали! Он на двести метров поднимался. Вот тебе и не сможет!
        - Это не я говорю, а наука… Она говорит, что человек слишком тяжел для своих мышц, чтобы летать. Поверьте мне, наука редко ошибается. — Леонид со вздохом прижал руку к груди и печально посмотрел сперва на Антона, потом на Гошку, сидевшего на траве, спрятав лицо в ладонях. — Редко… Если бы такой аппарат можно было построить, его бы построил еще Леонардо да Винчи в пятнадцатом веке.
        - Сравнил! — воскликнул Антон. Он ненавидел брата, ненавидел его спокойствие и рассудительность, его взрослость — все ненавидел. — В пятнадцатом веке примуса не знали, а сейчас — Братская ГЭС! — выпалил он, выкидывая в сторону Леонида руку.
        - Ты думаешь, в пятнадцатом веке люди прыгали по веткам и улюлюкали? — жестко спросил Леонид.
        - Я не дурак.
        - Дураки не построили бы «Птерикс». — Леонид вздохнул. — Но вы должны понять, что он не взлетит! Таков закон природы.
        Антон зло и растерянно обернулся к Гошке, только сейчас удивившись тому, что тот не защищает свое изобретение, свою идею. Салабон провел ладонями по лицу, поднялся и пошел к вертолету. Аккуратно затворив дверцу и прижав оторванный кусок фанеры, он погладил кабину и вдруг, натужно крякнув, навалился на нее всем телом. «Птерикс» качнулся, приподнялся одним краем, но подскочивший Антон отдернул Гошку.
        - Ты что! — бешено закричал Антон. — С ума сошел!.. Может, мы ошиблись и надо переделать!
        Салабон вырвал свое плечо и тоже закричал:
        - Что переделать?.. Закон природы? Мало каши ел!
        - Какая каша? Ты же летал!
        - Шиш я летал!.. Раз «Птерикс» не полетел, значит — шиш! — и Гошка выставил кукиш.
        - Что?! — прошептал Антон, холодея и видя, как все сосны разом, запахивая небо, валятся на него…
        Как он очутился у костра, как в его руках появилась деревянная чашка с дымящейся картошкой и красным куском тушенки — этого Антон не помнил. Он смотрел на картошку, на кусок тушенки и не знал, какое все это имеет отношение к испытанию «Птерикса». А собственно, что произошло?.. Ах да, «Птерикс» не взлетел. И вообще все это обман… «А может быть, я все еще сплю и вижу просто второй ужасный сон?.. Может, шевельнуться — и скрипнет раскладушка?» Антон поднял голову. Против него за дымом костра сидела все еще испуганная Света с такой же деревянной чашкой, рядом с ней — задумчиво жующий Леонид. Антон опустил глаза.
        - Можешь материть меня или дать по морде — не шевельнусь, — раздался сбоку голос Гошки.
        - Значит, ты обманул меня, — тихо проговорил Антон, покачивая головой над чашкой. — И как обманул!.. — Антон обратил покрасневшие, глаза на «Птерикс», который, оказывается, от рождения был мертвым. И Антону вдруг стало жутко — целый месяц они строили его … — Обманул, — опять прошептал он.
        - Это не обман. Обман — когда врут, а я верил. Вот, чтоб мне… верил… Откуда я знал, что в природе есть какой-то дурацкий закон?
        Антон молчал, неподвижно глядя в огонь.
        - И про тот вертик — без вранья. Строили мы его, но тетка увезла меня, и я не знаю, чем там кончилось. Писал, писал и Ваське Мухину, и Косте — ни гугу… Я был уверен, что полетит… А про путешествие — тут да, тут я того… подпустил, — грустно выдохнул Салабон, бессмысленно тыча вилкой в остывшую картошку. — Так что бей мне рожу… А вы-то, Леонид Николаевич, чего вы сразу не одернули нас?
        - Я намекал в записках, думал, хоть спросите чего, а вы…
        - А-а! — Гошка поморщился. — И так всю жизнь спрашиваешь. Надо же когда-то и своими мозгами шевелить.
        - Сколько ты классов кончил?
        - Шесть.
        - Мало… Мало, чтобы своими мозгами шевелить. Только булькать… Ну ладно, ошиблись — муторно, конечно, но не смертельно. Ньютон вот считал, что Солнце обитаемо, а ничего — прожил почти девяносто лет… А теперь я хочу прочитать вам четвертую записку, которую Света не успела отнести. Я хотел взбодрить вас перед стартом. Сейчас поздно взбадривать, но все же… — Леонид вынул из куртки листок и развернул его. — «По сообщению лондонской газеты «Санди таймс» бизнесмен Г. Кремер в 1959 году установил приз в 5 тысяч фунтов стерлингов тому шустряку, который на самолете с ляжечно-бицепсовым двигателем пролетит по восьмерке одну милю при высоте не менее трех метров. Недавно мастаки из Саутенда сделали первое покушение на премию, но пролетели только пятьдесят метров на высоте полтора метра. Как жаль! Точат зубы на денежки японские студенты… А пока мистер Г. Кремер хихикает и потирает ручки, еще не зная, какой удар пыльным мешком из-за угла приготовили ему Салабон и Тамтам из Братска! Берегитесь, фунты и стерлинги! «Птерикс» вот-вот взовьется и возьмет курс на Лондонский банк! Аминь!» Леонид опустил бумажку, она
спланировала прямо в угасающий костер, вспыхнула и сгорела, а почерневший, покореженный остов её вдруг отделился от углей и стал медленно подниматься, покачиваясь и теряя перышки, пока, наконец, не рассыпался совсем.
        От этой записки, где «Птерикс» представал живым, Антону стало невмоготу, и на глаза его навернулись слезы. Салабон, склонив голову, молчал. Света удивленно переводила взгляд с одного на другого.
        Над поляной, над жерлом зеленой шахты, через которую ребята собирались вырваться в небо, повисло круглое облако. Оно, словно крышка, захлопнуло выход.
        Когда все поднялись, чтобы идти домой, Гошка остался сидеть. Он сказал, что задержится и чтобы его не ждали. И маленький отряд, сопровождаемый Тигрой, молча тронулся в путь. Едва отошли метров пятьдесят, позади прогремела очередь из самопала. Антон вдруг побледнел и напролом кинулся обратно — он решил, что Салабон застрелился.
        Но невредимый Гошка сидел на кабине «Птерикса» — он просто салютовал своему поражению.
        Глава двадцать первая, в которой справляются именины без именинника
        С работы Зорины мчались в девятом часу.
        Вел мотоцикл Леонид. Антон отказался.
        Два дня Антон не выходил со двора, сидел за штабелем бревен с книгами, но почти не читал. Он заново и заново прослеживал про себя тот давнишний рассказ Салабона про вертолет и находил в нем одну несуразицу за другой, и теперь ему казалось непостижимым, что он верил этому, верил, что если к мясорубке присобачить винт, то мясорубка эта тотчас вспорхнет вместе со столом, к которому прикручена, и вместе с тем, кто ее вертит. Такой балдой осиновой чувствовал себя Антон, что даже пугался. Тома несколько раз просила его поиграть на пианино. Антон молча качал головой. Сперва просто не хотел, а потом вдруг почувствовал, что вроде бы боится пианино. А вдруг и там его умение окажется пустым звуком? Что никакой он не музыкант, а так, побрякушечник…
        На третий день Антон поехал на полигон. Помогал Ваулину, раскатывал в кабине Червонца от бетонного завода до пропарочных камер, но все это без обычной живости. Гошку видеть не хотел. Да и тот сам не появлялся…
        Возле дома Лисенковых стояла «Волга», со двора слышались голоса и смех. Газанув у ворот, Леонид выдернул ключ и бесшумно подкатил к порогу времянки, из которой вдруг появился сам Герасим Ефимович, в чёрной рубашке, в черных узких брюках, весь подтянутый, быстрый и оживленный.
        - Наконец-то! — воскликнул он, но тут же прижал палец к губам и оглянулся. — Я тут вашего Александра Первого сторожу, Тома помогает стол накрывать — мои-то женщины по курортам разъезжают. Срочно наряжайтесь! Все в сборе. Дело за вами и за именинником, вернее — да вами, от именинника только что телеграмму получили — не приедет, мерзавец. Откуда-то пахнуло нефтью, пошли нефть искать. Пусть, не свадьба, без него обойдемся. Ну, живей!
        Он повернулся и пошел к себе, приглашая к столу гостей, которые толпились у малинника, о чем-то весело разговаривая.
        - Катя! — крикнул он молоденькой девушке, выскочившей на балкон. — Поторопи их!.. Антон, а ты в четыре руки играешь?
        - Играл, — уклончиво ответил Антон.
        - А! — Герасим Ефимович щелкнул пальцами. — И ведь надо было не приехать!.. Вы бы с ним такого дрозда выдали!.. Ну что ж, маэстро, будешь отдуваться за двоих.
        Антон не знал, что делать. Но сквозь это незнание уже просачивалась струйка оживления. «А может, правда пойти да сыграть, — думалось ему. — Может, я все-таки к чему-то способен?..»
        Когда Зорины, умывшись и переодевшись, появились у Лисенковых, там уже хлопало шампанское. Леонида посадили рядом с Томой. На ней было синее с белыми полосками платье. Антон хотел пристроиться к ней с другого бока, но какой-то плохо побритый старик с хриплым, простуженным голосом отправил его на противоположную сторону стола, а сам присоединился к Томе, сказав, что у мальчишки все впереди и что он еще насидится подле красивых женщин. Девушка, которая суетилась на балконе, схватила Антона за руку и усадила рядом с собой. Голова ее была усыпана мелкими кудряшками, а в ушах болтались большие серебристые сережки в форме месяца на ущербе.
        Проплыв над столом, бутылки столпились в центре, вокруг вазы с яблоками.
        - Готовы? — перекрывая шум и болтовню, крикну Герасим Ефимович. — Слово о моем сыне имеет Федор Федорыч!
        Из-за стола тяжело и важно поднялся тот самый плохо выбритый старик. Морщины на его лице пролегали беспорядочно, как им вздумается — вдоль и поперек, вкривь и вкось, и если бы не лохматые брови, то среди этой путаницы складок с трудом бы угадывались глаза. Как-то небрежно и безразлично оглядев собравшихся и этим заставив всех замолчать. Федор Фёдорович вдруг почти зачревовещал — губы его едва приоткрылись:
        - Я уже четвертый год открываю это почетное собрание, но впервые вместо живого сына, во плоти и крови, уважаемый Герасим Ефимович подсунул мне вот эту… штукенцию. — И старик помахал телеграммой. — «Срочно ухожу в экспедицию, прилечу через полмесяца. Миша». Возраст мой, товарищи, такой, что трудно мне найти что-либо, что бы я делал впервые — все вроде уже испытано, но вот на именинах без именинника я впервые… Но я думаю, что в экспедиции найдутся друзья, чтобы отметить двадцатилетие товарища. Присоединимся же к тем, кто сейчас чествует Мишу. И пусть наш тост докатится до него. Ура!
        - Ура-а! — гаркнули молодые глотки.
        Морщины на стариковском лице как-то повернулись и приняли другую конфигурацию — это, видимо, означало улыбку.
        - Ты коньяк пьешь? — спросила Антона раскрасневшаяся соседка. — Хотя ты же мужчина! — И она отлила ему больше половины из своей рюмки.
        Антон в жизни не пробовал ничего хмельного, но пасовать перед этой кудрявой девицей ему не захотелось. Он приподнял рюмку, встретил Томин настороженный взгляд, грустно улыбнулся и вдруг лихо выпил. Ему перехватило дыхание.
        - Заешь! — сказала соседка, подавая ему пластик лимона. — Меня звать Катя.
        Зажевав и кашлянув, он ответил:
        - Знаю. А я Антон. Но не Чехов!
        - И не Рубинштейн, надеюсь.
        - Нет, но ближе к нему, — вырвалось у Антона.
        - То есть? — Катя круче повернула к нему голову, звякнув сережками.
        - Это я так, шучу.
        И он стал осматривать ближайшие блюда, ища, чем бы еще заесть, потому что зажгло в желудке. Подцепив несколько пластиков колбасы и съев их, Антон неожиданно почувствовал голод, такой чудовищный голод, что испугался — не следит ли кто за его жеваньем. Но все налегли на еду.
        Звяканье стаканов и здравицы перемежались шутками, рассказами о забавных людях и забавных происшествиях. Часто вспоминали какую-то подстанцию, которую, очевидно, вместе строили. На подстанцию эту однажды забрел лось, запутался рогами в кабеле, порвал его и так с ним и ушел в тайгу, оставив строителей без света, а потом местные охотники несколько раз видели его с кабелем на рогах и пораженно опускали ружья. По участию всего стола во всех этих разговорах чувствовалось, что люди тут давно и хорошо друг друга знали.
        Антону стало жарко. Он опустошил фужер с холодной минеральной водой и, вздохнув, выпрямился. Против него на стене висела большая фотография без рамки, представлявшая ночной вид Братской плотины. Виднелись двухконсольные краны, угадывались кубики бетона, и было множество белых кружочков огней, каждый из которых светящимся столбиком отражался в поднимающемся море. Но самым крупным огнем была луна, подчеркнутая двумя полосками тонких облаков, и самым крупным столбом было ее отражение. Антон часто видел с полигона ночную плотину, но огни там сливались, а луны или вовсе не было, или она сияла в стороне, а тут…
        - Антон, тебе еще коньяка? — сунулась к нему с бутылкой Катя.
        - No, no deseo[9 - Нет, не хочу.].
        - Что?
        - Посмотри — вон, видишь, картина.
        - Это фотография. Ее сделал наш братский фотограф Николай Иванович. Я у него была однажды в гостях, ты знаешь, сколько у него всяких чудесных фото?
        - Не знаю. Но вот скажи, на что похожа эта луна с ее отражением?
        - Как на что?.. На луну. А отражение — потому что вода.
        - На испанский восклицательный знак, голубушка.
        - На что?
        - На испанский восклицательный знак. В испанском языке восклицательный знак ставится и в начале и в конце предложения, причем в начале он пишется вверх ногами. Вот на него-то луна и похожа.
        - Да-а? — Катя уставилась на фотографию.
        Леонид что-то говорил Томе, обняв ее за плечи одной рукой, а другой вращая на столе наполненный бокал. Перехватив взгляд братишки, он медленно снял руку с Томиного плеча. Антон усмехнулся. Ему вдруг захотелось встать, подойти к Леониду и положить его руку обратно на Томино плечо.
        Еда и коньяк отвлекли Антона от переживаний, а теперь он опять вспомнил про них, но все уже казалось не таким страшным и не таким глупым он уже казался себе. А если еще пианино… Он все чаще поглядывал на Герасима Ефимовича, ожидая, что он поймет его взгляды и вот-вот объявит: мол, кончайте, друзья, лопать, а давайте-ка послушаем юного маэстро… Антон продумывал, как себя вести при этом. Он не вскочит сразу, а чуть выждет, чтобы гости пораженно поискали глазами этого маэстро… Но Лисенков увлекся угощением, все заставлял разливать вино, а Федор Федорыч, уже более не вставая, выдавал тосты с такой серьезностью, что вот-вот, ожидалось, потребует у гостей расписки в их получении. И вообще старик чувствовал себя на этом вечере важнее всех, даже важнее самого себя.
        Тома с Леонидом вышли — видимо, проверить, как спит Саня. Куда-то вызвали Герасима Ефимовича. Пользуясь отлучкой хозяина, гости устроили передышку и блаженно откинулись на спинки стульев. Федор Федорыч, с застрявшими в морщинах вокруг рта крошками, воткнул в губы папиросу и спросил:
        - А что, молодежь, неужто нет среди вас человека музицирующего?
        «Вот оно!» — подумал Антон, вздрогнув и насторожившись. И вдруг он понял каким-то чутьем, что старик сам играет на пианино и что он вроде бы шутливо, но истинно проверяет, есть ли ему соперники. И Антон чуть не выкрикнул «есть», но удержался и в отчаянии уставился на дверь — не появится ли Герасим Ефимович, чтобы представить его.
        - Да где уж, Федорыч, — отозвалась пожилая женщина. — Молодежь нынче больше в технику да вон в экспедиции. Садись-ка давай. Давненько я тебя не слушала.
        - Эхэ-хэ, — вздохнул старик. — Игру мою и слушать-то не стоит, но раз уж… — Он тяжело поднялся и прошел к инструменту.
        Федор Федорыч заиграл вальс Шопена, заиграл так фальшиво, что у Антона перехватило дух. Он схватил из вазы яблоко и, опустив глаза, принялся жевать его, хрустом заглушая звуки в своих ушах… Старику аплодировали. Катя крикнула: «Браво! Бис!» И Федор Федорыч заиграл чардаш Монти, путаясь и сбиваясь еще больше, чем в вальсе Шопена. И ему опять захлопали. Антону было ужасно стыдно, и он решил, что если старик продолжит концерт, то он выпрыгнет в распахнутое окно, прямо в малинник. И старик заиграл бы, если бы какой-то парень не подал ему рюмку и не предложил остальным выпить за здоровье неувядающего Федора Федорыча. Маневр удался — польщенный старик пересел к столу.
        Но Антону вдруг все стало безразлично — он почувствовал, что ему уже не играть, потому что играть теперь означало бы смертельно обидеть старика. Это было бы просто гадко, ведь он же по-честному спрашивал, есть ли желающие. Антон представил, как все бы были удивлены его игрой и как аплодировали бы, как аплодировал бы и сам Федор Федорыч, но как бы он сразу повял всеми своими морщинами и с укоризной уставился бы на юного выскочку — мол, что же ты, сопляк, наделал?.. А старик между тем, склонившись к толстой соседке, говорил ей, очевидно, что-то приятное, отчего она улыбалась, и он сам улыбался. «Нет, играть я не буду!» — окончательно решил Антон.
        В гостиную с подносом, уставленным горячими закусками, вплыла низенькая, полная, раскрасневшаяся женщина, и следом появился Лисенков с полдюжиной различных бутылок, зажатых между пальцами.
        - А мы только что Шопена слушали, — сказал неожиданно Антон.
        - Я тоже слышал, из кухни, — отозвался Герасим Ефимович. — Это разве Шопен был?
        - Шопен всегда Шопен, а вот пальцы не те стали, огрубели. Кочережки, — сказал Федор Федорович. — При Мише я бы — ни гугу.
        - Что вы! — воскликнула Катя. — У вас отличная техника!.. И как все-таки хорошо писал Шопен музыку!
        - Ну-ну, Катя. Можно ли о Шопене так говорить — «все-таки хорошо писал»?
        - А почему бы нет, Герасим Ефимович? — удивилась Катя.
        - Да потому что он гений… А ну, друзья, встряхнулись! За Шопена!
        Антон встал и выбрался из-за стола. Сидя он не чувствовал хмеля, а тут вдруг обнаружил, что ноги не совсем его слушаются. Он вышел в коридор. Здесь было сумрачно и прохладно. У лестницы на мансарду Антона кто-то схватил за плечо.
        - Это я! Тамтам!..
        - Салабон?.. Ха, Салабонище! — радостно воскликнул Антон. — А я думаю: чего же мне не хватает, чего же не хватает?
        - Не кричи. Я — через балкон.
        - А чего таиться? Ты же свой человек. — Не так хмель ощущал Антон, как волю и независимость. — Слушай, Салабон, может, ты есть хочешь?
        - Не против бы.
        - Я сейчас! Жди наверху!
        Антон набрал в салфетку колбасы и хлеба, прихватил начатую бутылку лимонада и поднялся на балкон. Салабон стоял неподвижно и смотрел на черное небо.
        - Знаешь, чего я боялся? — спросил он. — Что «Птерикс» двоих не поднимет!
        - Летали бы по очереди. Перекуси!
        И Салабон нежадно, но старательно стал есть. На лестнице раздались голоса, и из люка выбрались Леонид и Герасим Ефимович, который сразу узнал Гошку.
        - Импресарио! Привет!
        - Здрасьте!
        - Знаете, чего я хочу, милые мои Салабон и Тамтам? — спросил Леонид. — Хочу, чтобы когда-нибудь и какой-нибудь ваш «Птерикс» взлетел!
        - Ура-а! — крикнул Антон.
        - Еще бы песню! — сказал Герасим Ефимович. — Ведь Мишка мой сидит сейчас где-то у костра и горланит песни… Про чужую страну Тэгвантэпэк… Слушайте, друзья, а если нам костер запалить, посреди двора, а?
        - Да здравствует костер! — Антон полез через перила.
        Леонид придержал его, пока он не нашарил ногами лестницу.
        Из-под навеса натаскали поленьев и чурок, Антон плеснул несколько колпачков бензина из бензобака мотоцикла и чиркнул спичку. Ворох вспыхнул. Гости уже выходили из дома со стульями и рассаживались вокруг огня. Леонид принес Томе чурбак, а Антон сбегал за старым пиджаком и телогрейкой. Пиджак отдал Томе, а телогрейку кинул на землю рядом и уселся. Тома сразу же прижала его плечо к своим ногам, и Антону вдруг стало так хорошо, как не было хорошо ни разу в жизни.
        Салабон пристроился рядом, все еще дожевывая колбасу. Что-то бормоча хрипло и строго, присоединился к компании Федор Федорыч.
        Парень в белой рубахе махнул рукой и запел — видимо, по заказу Лисенкова:
        Тэгвантэпэк,
        Тэгвантэпэк —
        Страна чужая
        И почти все грянули:
        Три тысячи рек,
        Три тысячи гор
        Тебя окружают.
        Так далеко,
        Так далеко —
        Трудно доехать.
        Три тысячи лет
        С гор кувырком
        Катится эхо,
        Катится эхо,
        Катится э-э-хо-о…
        «Хорошая песня… Может быть, пойти подыграть, пока старик тут у костра?» — подумал Антон. Тома шевелила пальцами в его волосах, и он боялся двинуть головой, чтобы не спугнуть ее руку.
        А хор пел дальше:
        Я бы и сам свился в лассо,
        Цокнул копытом,
        Чтобы в глаза тебе заглянуть,
        Сьерра Чикита.
        Стал бы рекой,
        Тысячи рек
        Опережая.
        Тэгвантэпэк,
        Тэгвантэпэк —
        Страна чужая,
        Страна чужая,
        Страна, чужа-ая-я…
        Было как в лесу, и если слегка прищурить глаза, то людские фигуры в пляшущих отсветах огня вполне молено было принять за деревья.
        Много невзгод
        Знал человек,
        Бурь и ненастья,
        Но лишь в тебе,
        Тэгвантэпэк,
        Спрятано счастье.
        Но никому
        И никогда
        Туда не доехать.
        Три тысячи лет
        С гор кувырком
        Катится эхо,
        Катится эхо,
        Катится эхо-о…
        Искры рвались к небу, мечась между Большой Медведицей и Кассиопеей. Одни скоро гасли, другие уносились так высоко, что превращались, казалось, в звезды.
        Глава двадцать вторая, в которой Антон покидает Братск
        Жгли старый Братск, к которому уже подкатывало море, и одновременно выжигали ложе водохранилища, расширяя его — море все поднималось и поднималось. Горьковато-прелый, ничем не перебиваемый запах гари цепко держался в воздухе, пропитывая одежду, постель, хлеб. Днями дым рассеивался, вечерами же он низом-низом опять натягивался из леса, окутывая поселок серой удушливой пеленой — казалось, что за холмами кадила какая-то гигантская мошкодавка.
        Одним таким вечером Антон покидал Братск.
        Тома, Света и Антон сидели на ступеньках, ожидая Леонида, который первым рейсом умчал на вокзал Гошку, решившего проститься с другом прямо у поезда, с глазу на глаз. Тома только что накормила Саню и отнесла его в ванну. Антон напоследок легонько дунул племяннику в лицо, и тот порывисто вздохнул.
        Тощий рюкзак лежал у ног Антона. Молчали, обо всем уже переговорив. Остались самые главные прощальные слова, говорить которые было еще рано. Света, что-то намурлыкивая, скребла царапину на ладони. Антон смотрел на девочку и уголком глаза видел Тому в белой кофте, в той, в которой она однажды чистила рыбу. Втроем хорошо было молчать, а уйди Света — и молчание стало бы неудобным.
        - Да-а, — вдруг сказал Антон, — я тебе куклу вышлю, вот что, раз ты ничего не хочешь.
        - Куклу?.. Не надо. Я не люблю куклы. Они какие-то тряпичные. И Тигра все равно ее загрызет. Она знаешь какая грызунья.
        - А где она, кстати, Тигра-то?
        - Бегает… А ты что, хочешь проститься с ней? Тигра! — крикнула Света, привстав. — Тигра!
        - Ладно, пусть бегает.
        Света, потянув ключ книзу, усадила себя. Антон повернулся к тайге и некоторое время бездумно вглядывался в ее смутное очертание, затем в этом дымном растворе, в запахе гари, во внешней приглушенности жизни он ощутил вдруг что-то незнакомо и в то же время как бы знакомо военное, тревожное — точно фронт приближался. Антон вспомнил первую ночь в Братске, когда бухнул недалекий взрыв, и подумал, что ведь в самом деле здесь воюют…
        Треск мотоцикла подкатил к воротам и перешел в холостое попыхивание. Света кинулась на улицу. Тома взяла Антона под руку и, словно раненого, повела через двор.
        - Простились? — спросил Леонид, протягивая Антону очки. — Давайте, а то опоздаем.
        Антон надел рюкзак, радостно-хмуро сел за руль, надвинул на лоб очки и поднял голову к Томе.
        - Ну, — сказала она и, наклонившись, поцеловала Антона в щеку. — Приезжай… Мы еще к линии выйдем, махнем тебе…
        - Приезжай, Антон, мы махнем, — проверещала Света, втиснувшись между Томой и бензобаком, и протянула свою поцарапанную ладонь.
        Антону сдавило горло. Он схватил эту ладонь, подтянул Свету, чмокнул ее в лоб, быстро опустил очки, включил скорость и дал газ…
        У переезда МАЗ погнул шлагбаум, не разглядев, что путь закрыт. Образовалась пробка, и Зорины прилетели на станцию к самому гудку. На миг стиснув брата и хлопнув его по спине, Леонид круто развернулся и умчался, крикнув, что успеет еще к повороту.
        - Где вы пропадали? — возмутился Гошка. — Скорей.
        Поезд тронулся. Ребята заскочили на подножку предпоследнего вагона и, потеснив толстую проводницу, юркнули в тамбур.
        - Вы куда? — спохватилась та. — А ну-ка, билеты!
        - На кого, бабуся, кричишь? На законных пассажиров! — вознегодовал Гошка.
        - Билеты, говорю!
        Антон протянул билет.
        Проводница придирчиво осмотрела билет:
        - Не мой вагон. Пройди к себе. А твой билет?
        - У меня в тот же вагон.
        - Врешь!.. Вижу ведь — врешь. А ну прыгай! — Она схватила Гошку за локоть и потянула к двери.
        - Ладно. Только отцепись. — Салабон вырвал руку, поддернул штаны и нехотя спустился на подножку.
        - Эй, эй! — вдруг крикнула испуганно проводница. — Куда ты, дурень!
        - Нет уж, бабуся, все, прощай! Не понравилась ты мне! — И, делая вид, что прыгает на камни, Гошка перемахнул на подножку соседнего вагона и там расхохотался.
        - Ах ты, паразит! — взвинтилась проводница. — Издеватель сопливый! А ты чего стоишь? — напустилась она на Антона. — Марш в свой вагон! — Она отдернула дверь на переходную площадку, вытолкнула Антона, звякнула щеколдой и постучала в стекло большим кулаком, еще что-то выговаривая.
        - А? Красиво я ее? — продолжая смеяться, спросил Гошка. — Иди сюда. Посидим на ветерке.
        Антон поднырнул под перильца, перебрался по пляшущим буферам на подножку против Салабона и уселся, втиснув плечо под поручень.
        Так и поехали молча, изредка поглядывая друг на друга.
        Вечер отстаивался, как мутная вода — наверху еще светлело, а внизу — осадок.
        - Вон та сосна тоже на штык похожа, — сказал вдруг Гошка.
        - Какая?
        - Во-он! — показал он подбородком на одиноко стоявшее между времянками дерево.
        - Пожалуй.
        Началась Индия. Балка, где, безвинно страдая, задыхался в дыму «Птерикс», лежала по другую сторону линии, а с этой тянулись знакомые времянки и темный вал шиповника. Антон вспомнил, как они возвращались вот здесь из родильного дома: Леонид нес Гераклика, Тома придерживалась за Леонида, а он сам размышлял о том, как начать разговор о шестерне. Тогда все еще было впереди…
        - Вот здесь где-то «Коза отпущения», — произнес Гошка.
        Оба они повернулись, надеясь в разрыве между вагонами заметить сосну, но все там мелькало быстро и туманно. Приближался поворот. У Антона защемило в груди. Он привстал и наклонился вперед, насколько было возможно. «Вдруг не выйдут? Вдруг не выйдут?» — выстукивало сердце вместе с колесами, и к горлу заранее подступала слезная обида. Вагоны пошли влево, открывая луг — стартовое поле мальчишек. Оно было пустым.
        И лишь в конце луга, почти у самой насыпи, вспыхнула белая кофта.
        - Тома-а! — заорал Антон и от этого крика прослезился. — Тома-а!..
        - Анто-он! — оторвалась Тома, вскидывая руку. У груди ее желтел сверток — Саня. Рядом, на поваленной катушке стояла Света.
        - Антон, Антон, Антон! — закричала девочка, увидев его, и запрыгала на катушке.
        Хоть и не быстро шел поезд, преодолевая подъем, но поворот был неумолим. В последний момент Антон увидел, как в переулке матово блеснул свет и на луг выскочил мотоцикл, — и все. Антон медленно опустился на ступеньку.
        - Ну, Тамтам, хоп! — выпрямляясь, сказал Салабон, про которого Антон забыл в эти мгновения.
        - Посиди еще.
        - Нет, все. Возьми эту штуку. — И он протянул бумажку.
        Антон взял ее и встряхнул. Это было третье послание Монгольфье, захватанное мазутными Гошкиными лапами.
        - Спасибо, — сказал Антон, поднимая глаза.
        Но Салабона уже не было. Антон услышал только шуршание гравия и увидел, как с насыпи скатилось несколько крупных камней — Салабон махнул под откос.
        Какое-то время Антон смотрел под ноги, на мелькающие шпалы, на эти клавиши бесконечно длинной клавиатуры, на которой поезд выстукивал и выстукивал что-то заунывное.
        Антон сложил письмо и, сунул его за пазуху.
        Разбухшая от дыма тайга подступила вплотную. Неожиданным просветом мелькнул переезд. В кузове громадного самосвала, первым замершего у шлагбаума, неловко развернувшись, лежал железобетонный подножник. Опять встреча! И вдруг Антон понял, что конца и не будет, что он навсегда теперь вместе с Томой, с Гошкой, с Иваном Ваулиным, с «Птериксом» — со всем, что он увидел и испытал в эту пятую четверть.
        Тайга ухнула вниз, открыв кусок странной, необжитой планеты — море застывшего сероватого дыма с черными провалами, и на краю — эллипс бордового солнца.
        Антон привстал, дернул плечами, поправляя рюкзак, и кулаком постучал в дверь.
        Ноябрь 1961 г. — август 1967 г., г. Братск
        notes
        Примечания
        1
        Мы не должны забывать кровь,
        Пролитую на Кубе.
        2
        Как вас зовут?
        3
        Вперед, мой мальчик!
        4
        Ты говоришь по-испански?
        5
        Кто пришёл? Друг моего брата.
        6
        Мы не должны забывать кровь,
        Пролитую на Кубе.
        И, помня погибших,
        Должны объединиться.
        7
        Пламенный привет!
        8
        Желаю успехов! Пусть ваш вертолёт взлетит до седьмого неба!
        9
        Нет, не хочу.