Степкино детство Исай Исаевич Мильчик
        В 1935 -1936 годах, уже в возрасте 55 лет, Исай Исаевич Мильчик начал писать свою первую повесть для детей. До этого И. И. Мильчик писал публицистические книги и статьи для взрослых. Основной его труд — автобиография под названием «За Николаевским шлагбаумом». «Степкино детство» — это первая часть книги, задуманной И. И. Мильчиком. В основу ее в какой-то степени положен автобиографический материал.
        Автор хорошо знал эпоху 90-х годов прошлого столетия, хорошо знал обстановку и быт захолустной слободки на Волге, сам был свидетелем холерного бунта, испытал тяжелую жизнь рабочего подростка, вынужденного за гроши много часов подряд, до полного истощения физических и моральных сил, крутить колесо в механической мастерской, узнал, что такое каторжная тюрьма и сибирская ссылка. Обо всем этом он и хотел рассказать в своей повести. Во время Великой Октябрьской революции И. И. Мильчик — член Совета рабочих и солдатских депутатов Петрограда от Выборгской стороны. И. И. Мильчик прошел большой трудовой путь от токаря до заместителя директора одного из ленинградских машиностроительных заводов. В 1937 году в номере 1 журнала «Костер» были опубликованы главы из повести под названием «На речке Шайтанке». Над этими главами автор работал с С. Я. Маршаком и Л. К. Чуковской. Автору не удалось закончить книгу: в феврале 1938 года жизнь И. И. Мильчика трагически оборвалась. Рукопись в виде законченных и незаконченных глав, набросков, черновиков сохранилась у жены и сына И. И. Мильчика. По просьбе издательства
писательница А. И. Любарская тщательно изучила все эти материалы и подготовила рукопись к изданию.
        Мильчик Исай Исаевич
        Степкино детство
        Глава I. Горшечная слободка
        Городок Рыбноводск. Он зарылся в густых песках у самых низовьев Волги, там, где великая река разбивается на множество рукавов и протоков, разливается вширь и начинает менять свой мутно-желтоватый цвет на зелено-бутылочный цвет Каспия.
        На самой окраине Рыбноводска разлеглась кочковатая, в солончаковых лысинах котловина. Называлась она Базарный майдан[1 - Майдан — площадь.].
        Когда-то и вправду здесь был базар. Говорят, во время Оно, еще при грозном царе Иване Васильевиче, ногайцы торговали здесь лошадиной убоиной и бараном.
        Теперь тут, на месте ногайского торга, мозолит глаза и пешему и конному черно-белая полицейская будка.
        Но о будке этой — особо.
        От Базарного майдана берут свое начало три улицы: Безродная, Бакалда, Выскочки. А вместе все три улицы зовутся Горшечная слободка.
        Старая она, заброшенная, эта слободка. Стоит она на отшибе, в стороне от проезжей дороги, отрезанная от города извилистой речкой Шайтанкой.
        В каждой из трех улиц слободки восемь дворов с одной стороны, восемь с другой.
        Сорок восемь дворов — вот и все жительство слободки.
        За крайними дворами блестят солончаковые лысины майдана. А за майданом — уж никакого жительства, там только кладбища — русское и татарское. За кладбищами песчаные бугры, за буграми — ильмени, заросшие звенящим камышом. За ильменями — край света.
        Бывало, осенью, когда по слободке разбушуется Егорий — Сорви шапку[2 - Егорий — Сорви шапку — ветер с моря, моряна.] и косой дождь, не разбирая ни дня, ни ночи, начнет хлестать по крышам и заборам домишек, в это время Базарный майдан расплывается вдоль и вширь одной сплошной лужей. От лужи ползут по земле клочья сизого тумана. Они медленно поднимаются вверх к низким, лохматым тучам и сизым куполом накрывают слободку.
        От лужи, от сизого этого тумана слободка спокон веку хворала, кряхтела. Слободские знахарки собирали за ильменями целебные травы, готовили из них настойки от сорока болезней. Лечили ими с наговорами, с нашептываниями.
        Маялись слобожане давними простудами — поясницами, прострелами, коликами, ознобами, кашлями, ломотами. Шла хворь по наследству от отцов к детям, от детей к внукам.
        Одним только слободским мальчишкам на радость разливался майдан. Кому — лужа ядовитая, а им — море Хвалынское. Широкое — краев не видать, глубокое — дна не достать. В непогодные месяцы на море этом что ни день — шторм, что ни ночь — буря. Самое время для морских разбоев.
        Накрыв плечи рогожками и засучив штаны выше колен, рыщут по водной ряби удальцы атаманы — и вброд и на кораблях, сколоченных из двух-трех гнилушек. Ветер заворачивает на них рубахи, оголяет животы, треплет мокрые волосы, дождь пробирается через рогожу, холодит, ползет по спине. А им что!
        Упрется атаман-разбойник в палубу босыми ногами, приставит к посиневшим губам ладонь-рупор и свирепо командует: «Стоп!», «Вперед до полного!», «Право держи!», «Лево табань!».
        А потом перебежит с кормы на нос и сам себе отвечает: «Есть лево табань! Есть право держи!»
        Теперь он уже не атаман, он — простой разбойник.
        Встретятся два таких голенастых мокрых атамана, два разбойничьих корабля, с одного кричат:
        - Эй, куда курс держите?
        - В Персианское царство-государство, — сквозь ветер отвечают с другого. — А вы куда?
        - А мы пограбить землю Ин-ди-ан-ску-ю-ю…
        К весне слободское море мельчало. Бурные воды его уходили в солончаковую почву. А к лету, когда спадала вода в реках, от него и помину не оставалось — все до капельки высыхало. И уже не море это Хвалынское, а Базарный майдан.
        По илистому дну бывшего моря бродят теперь одни чушки.
        Они жаловали сюда ранним утром — тупорылые, лопоухие, — когда заспанные хозяйки только-только выгоняли со двора скотину.
        Ткнется головная чушка своим рылом в ложбинку поближе к улицам, хрюкнет, повертит хвостиком и плюхнется в солончаковую пыль. За ней вторая, третья. Обложит свинячье стадо слободку полукольцом и блаженно замрет в мареве зноя.
        Иная хозяйка выбежит на свинячье пастбище, палкой шуганет неженок, чтобы подальше убрались, — а то мух от них прорва, житья нет! — и всю родную слободку, все три ее улицы как на блюдце увидит.
        Томятся на припеке, приклеенные друг к другу, сколоченные из бревен, сбитые из глины низенькие домишки. Все одинаковые: каждый смотрит на улицу двумя подслеповатыми окнами, у каждого широкая завалинка, засыпанная желтой глиной.
        Домишки Бакалды и Безродной стоят, прижавшись задами друг к другу, как кабаны, настигнутые в камышах собаками. А домишки Выскочки выскочили вперед и торчат сами по себе: потому и «Выскочками» прозваны. Дома на Выскочках бакалдинцы и безродинцы молодыми считают — выскочкинским еще ста лет нет, а бакалдинским и безродинским уже за сто перевалило.
        А не все ли равно — сто или двести? Время и тех и других перекосило и направо и налево, расплюхало по земле завалинками. Маленькие оконца домишек с радужными от старости стеклами ввалились внутрь — под стать беззубым запавшим ртам тех древних старцев, что выползают в погожий день посидеть на завалинке, погреть старые кости, посмотреть потухающими глазами на небо, на траву, на людей. И так же, как у такого старца седая прозелень волос растет в неположенных местах — в ушах, на носу, под глазами, — так и на крышах хибарок, между наляпанными вкривь и вкось деревянными заплатами, выглянет вдруг длинный стебель воробьиного щавеля, а из темных бревенчатых стен свесится лепесток лютика или синяя головка василька.
        Жили в слободе русские и татары. На русских воротах чернели выжженные шестиконечные кресты, на татарских воротах торчали бараньи черепа с завитыми рогами, выбеленными дождем и ветрами.
        И не зря называлась слободка Горшечной. До самой до турецкой войны 77 года слобожане — и русские и татары — всей слободкой гончарили: рыли глину из бугра на задах слободки. Здесь же, на задах, обжигали в ямах сырые горшки и разную обиходную посуду. Во дворах у себя покрывали посуду глазурью, травками расписанную.
        Тесно жили слобожане. От давнего соседства, оттого, что работали об руку, и язык в слободке переплелся: русские вставляли в свой разговор татарские слова, татары — русские.
        Так жили слобожане до турецкой войны.
        А как война грянула, наехало на слободку начальство — пристав с околоточными, с командою солдат, все при шпагах, с ружьями — и пошло! «Кто позволил с магометанами якшаться? На каком основании горшки вместе делаете? Измена! В острог! Под суд!»
        Пришлось слобожанам все гривенники и двугривенные, отложенные на похороны, на именины, на крестины, вытянуть из сундуков, из тряпочек, из узелков и начальству ручку золотить.
        Разверстало с той поры начальство слобожан — русских и татар — на православных и магометан. Православные очистили занесенные песком выжженные на воротах кресты и, выходя по утрам из ворот, кланялись и шептали молитвы. Магометане приколотили рядом с бараньими черепами полумесяцы медные — знай и нашего аллаха.
        От былого гончарного промысла остался только на задах слободки пустой ров. Хозяйки сбрасывают в ров всякий хлам: сгнившее тряпье, битые бутылки, изношенные опорки. Зеленые мухи жужжат на его прохладном дне. Ребятишки ловят там похожих на монахов зеленых кузнечиков-богомолов.
        И дорога, по которой слобожане возили горшки в город, густо заросла мать-мачехой. Никому в городе слобожане не нужны, да и слобожанам до городских дела нет.
        С тех пор занялись горшечники кто во что горазд. Одни извозом стали промышлять, другие пошли в ватаги[3 - Ватага — рыбачья артель.] приморские работать — там всякое дело найдется: кто баржи конопатит, кто подрядился тару рыбную бондарить. А иные ни к какому делу не прибились — случится, рыбешку ловили в ильменях или в половодье на речке Шайтанке дрова баграми вылавливали, а то и могилы на кладбище копали.
        Тогда-то и будка на майдане появилась.
        Весной, когда сбыла вода, острожные солдаты привели на майдан пленных турок. Турки натаскали на майдан камней, засыпали камни землею, обнесли барочными досками — и вышел каменный помост, крепкий, хоть монумент самому царю Александру ставь. На помост поставили черно-белую полицейскую будку и от будки протянули мостки на сваях к каждой из трех улиц. Нате вам на веки-вечные, бакалдинцы, безродинцы, выскочки!
        С тех пор и торчит черно-белая полосатая будка. И тянутся от нее к трем улицам слободки дощатые мостки, как паучьи лапы.
        И там, где в летний зной жарились на припеке свинячьи стада, а в осеннюю пору голенастые капитаны отплывали на своих кораблях-гнилушках грабить землю Индианскую, — там ходит теперь взад-вперед по мосткам усатый будочник Ларивошка, в синем мундире с красным воротником, с красными обшлагами. И до всего усатому будочнику дело, каждой он бочке затычка — ни взрослым, ни ребятам житья от него нет. К каждому вяжется. И на все у него запрет есть: татарам по пятницам гулять запрещает, русским по завалинкам сидеть скопом запрещает, ребятам в Шайтанке купаться запрещает, и в чертей-ангелов играть запрещает, и в войну играть запрещает.
        Будка Ларивошки у трех улиц стоит — все ему видно, все ему слышно. Выйдет в пятницу татарин, по праздничному одетый в новом бешмете из чертовой кожи, в новой тюбетеечке с блестящими звездочками, — на гармонике поиграть, семечками пощелкать, а Ларивошка тут как тут, руки в бока и в рев кричит:
        - Что ты есть за человек? Пачпорт, мошенник!
        Какое после этого гулянье!
        Посидят вечером слобожане на завалинке, покалякают между собой — будто их никто не видел и не слышал. А утром младший городовой Чувылка — Каменный лоб уже ведет хозяина завалинки к Ларивошке:
        - На каком основании сборище? Какие слухи распускаете? О чем сговариваетесь?
        Не очень-то посидишь после этого на завалинке!
        Соберутся ребята на задворках голубей погонять — ну какое дело до голубей Ларивошке? — так нет же, опять он тут. Подкрадется, сцапает пару турманов. И ни слезы, ни мольбы не помогут, не отдает — и никаких.
        - Не води голубей, мошенник!
        Ну какая радость после этого голубей водить!
        Вконец бы житья не стало слобожанам от будочника, если б не особые в неделе три дня — вторник, суббота и воскресенье.
        По вторникам Енгалычиха уезжала на весь день за город, к своей мамаше. Енгалычевы — баре, живут за Шайтанкой, в своей усадьбе, на дарственной земле. Как только барский кучер Вахрушка завернет коляску с барыней на городскую дорогу, стряпуха Домна сунет пироги в тряпку и бежит к Ларивошке в будку. Барыня к ночи домой, и стряпуху раньше вечера не жди. Весь день-деньской с Ларивошкой лясы-балясы точит. И ни до чего по вторникам Ларивошке дела нет — занимайся слобожане кто чем хочет, валяй, ребята, купайся, гоняй голубей!
        А суббота, известно, — банный день: Ларивошка с раннего утра в бане на полке парится. Катись колесом по улице, воюй русский с туркой — до самого заката солнца воюй, пока Ларивошка из бани вернется. Идет Ларивошка из бани красный, до костей распаренный, мундир в распояску, под мышкой с двух сторон по венику пахучему несет (веники-то даровые!), а любезной своей Домахе — гостинцы.
        Шагает посреди дороги — и курлык, курлык:
        Идет старец по дороге,
        Черноризец да по ши-ирокой,
        А навстречу ему сам господь…
        Ну, а воскресенье — праздник. Воскресенье не пятница. Этот день праздновать и богу угодно и царю приятно. В воскресенье Ларивошка не вредный. Хоть и по мосткам ходит, и по улицам прохаживается, и во дворы заглядывает, а не так, как в будни: вредных дел бережется — грех.
        Мимо него добрым путем идут люди, величают Ларивошку по имени-отчеству, Ларивоном Иванычем, кланяются, с праздником поздравляют, просят откушать шкалик, другой. Никому усатый ни брат, ни сват, а всяк норовит задобрить его: все, со всеми потрохами, у него в кулаке. Сожмет — мокрое место останется.
        Такая жизнь…
        Глава II. Ссора
        Лето нынче выдалось жаркое: ни дождичка, ни ветерка — печет и печет. Земля покоробилась, трещинами пошла — дождя просит. На что собаки к жаре привычны — и те хоронятся в тени заборов, вывалив до земли языки.
        Старики говорят: эдакое лето было пятьдесят лет назад, как раз перед самой чумой закаспийской. И теперь не к добру, ох, не к добру! В народе и то слух есть, будто опять из-за Каспия идет мор человечий, только, сказывают, не чумный, а холерный.
        Уже и пароходы с моря приходят с желтым флагом на корме. И в городе уже, слыхать, черные фургоны появились. Фургонщики — в балахонах до пят, в черных рукавицах по локоть. Людей на улице хватают и в фургонах этих увозят бог весть куда…
        Тревожится народ. Что-то будет?..
        Тихо в слободке Горшечной. Звенят кузнечики в траве. Изредка на майдане хрюкнет свинья, припеченная солнцем, да замычит корова, отбившаяся от стада.
        Что там в прикрытых ставнями бревенчатых горницах? Есть ли живая душа? В иных — даже с улицы слышно — мышь дерево точит, — значит, пусто, нет никого, на работе все. В иных — голоса слышны, где тише, где громче. А вон в горнице у Ефима Засорина, на краю Безродной, распахнулось окно — и оттуда рванулись на улицу два голоса:
        - Пусти-и!
        - Не пущу!
        - Пусти-и!
        - Не пущу!
        Захлопнулось окно. На улице опять тишина. Со двора, напротив Засориных, высунулась из калитки босая баба, выплеснула на дорогу помои и сейчас же назад: земля нестерпимо жжется.
        Где-то на Выскочках петух загорланил и поперхнулся: коршуна увидел.
        Степной хищник вычерчивает острым крылом круги над слободкой, зорким глазом добычу высматривает… Бон увидал, должно быть, нацеливается. Все теснее свертывает круг, все ниже спускается над слободкой… И — стоп. Распластался. Замер. Лишь кончики крыльев чуть-чуть шевелятся… И вдруг, как подрезанный, камнем — бац! — на чей-то двор. Значит, цыпленок — будь здоров!
        А в засоринской горнице опять окно настежь, и опять оттуда на всю улицу орня:
        - Зачем обманула? Вчера обещалась, сегодня не пускает!
        - Я кому сказала — закрой окно? Тебе или черту лысому?
        - Черту лысому!
        - А, вот как? Черту лысому? Так нА вот тебе, нА вот тебе!
        И два раза — шлёп-шлёп. Да слыхать, мокрым чем-то.
        Это внук засоринский — Степка — с матерью своей Васёной войну затеял.
        Всегда он так: как заладит что, до тех пор не угомонится, пока не добьется своего. Вот у них и брань, и затрещины, и окно скачет взад-вперед.
        Степка норовит на речку улизнуть, купаться ему хочется, а мать не пускает. Причина у нее на то есть. Намедни, как слухи эти про человечий мор пошли, будочник Ларивошка дворы обходил и строго-настрого приказывал: помои на улицу не выливать, народу на завалинки не выходить, в речке Шайтанке не купаться и раков в ней не ловить. Тюгулевкой грозился.
        Ну, это верно, грозился. Так ведь он всегда тажулевкой грозится. Мором пугал? Так ведь он всегда найдет, чем пугать. Кто же ему станет верить? А какой нынче день? Вторник. Чихает Степка по вторникам на Ларивошку. По вторникам к Ларивошке в будку енгалычевская стряпуха Домна приходит. В эти дни Ларивошке ни до чего. Каждый малый ребятенок в слободке про это знает. Кто будочника по вторникам боится? Никто.
        А мать заладила свое: не ходи да не ходи. Ларивошка да Ларивошка. Бестолковая. Порядка не знает.
        И был бы нынче Степка давно на речке, если б не мать. Угораздило ее стирку сегодня затеять. Вот вместо речки и влетело ему мокрыми штанами по сопатке.
        Его же штанами да его же и шлепнула.
        И всегда у ней так: как стирка, обязательно мокрым дерется. Правда, Степке разный легкий бой — и сухой и мокрый — нипочем: сжился с ним давным-давно.
        Да и мать счета шлепкам не вела. Смазала сына мокрыми штанами, повернулась к нему спиной, и опять как ни в чем не бывало трет да трет грязное белье в корыте. Только пихнула корыто ближе к окну. А то махнет еще, чертенок, через окно на улицу.
        Степка уселся на лавку подальше от матери и начал придумывать, как бы ему на улицу удрать. Через окно не выбраться: мать у самого окна торчит. Через двор — без толку: калитка с утра на замке. Может, через сени на подволоку, а оттуда на крышу? А, может, мать просто не знает про вторник и про Домну? Да и откуда ей знать — возится день-деньской с ухватами, с горшками да с грязным бельем. Вот если рассказать ей она и пустит.
        - Мам?
        Молчание.
        - Мам?
        Ответа нет. Только лопатки шибче задвигались у матери на спине.
        «Оглохла, что ли? — злится Степка. — Или отвечать не хочет? Осерчала, верно».
        Степка подходит к самому корыту. Под ноги ему попадается коробочка, вышибленная у него из рук шлепком. Он поднимает ее и, зачерпнув из корыта мыльную пену, говорит:
        - Мам, а ты знаешь, ведь сегодня в будке, у Ларивошки в будке, Домаха енгалычевская. И Ларивошка сегодня ни за что на речку не придет.
        Васена молча отпихнула Степку локтем от корыта.
        - Мам, а ты знаешь про то, что Митюнин Власка, бондаря Митюни Власка, с нашего двора Власка, сейчас на речке? И что Маринкин Суслик тоже на речке…
        - Отстань! Знаю! — крикнула вдруг Васена.
        Степка заморгал глазами на мать. Вот тебе раз! Не помогло, не пускает.
        - А почему все-таки Митюня своего Власку, с нашего двора Власку, пускает, а ты нет? — говорит Степка тихим голосом.
        - Перво-наперво не таращь на меня глаза: на мне узоров нет.
        - Ну, а все-таки почему?
        - А потому, что твоего бондаря зовут Митюней, а меня Васеной.
        - Чиво?
        - Сколько не «чивокай», все равно не пущу.
        - А почему?
        Степка спрашивал это уже своим голосом — грубоватым, с хрипотцой.
        - А потому. Видел, прошлый раз Ларивошка дворы обходил? Слышал, что он наказывал? Сколько раз тебе повторять. Попадешь к нему в лапы — и пальцем не шевельну. Пропадай ты пропадом!
        Пока мать говорила, Степка набрал в коробку мыльной пены и приладил соломинку. Он пустил из нее стайку цветных пузырей и сдул их матери на щеку.
        - А я все равно убегу, — сказал он.
        Васена потерла щеку о плечо, сложила вдвое лоскутное одеяло, выкрутила, потрясла его над корытом и ответила:
        - А я тебя в горницу запру.
        Спокойный голос и спокойные слова матери пуще шлепков взбесили Степку.
        Он хлопнул себя в грудь растопыренной пятерней и крикнул:
        - Так ты меня в горницу запрешь? Хорошо! Запри. А что с твоей горницей будет? Ты знаешь? Нет, ты знаешь?
        Степка все хлопал себя ладонью по груди и ждал ответа. Мать молчала.
        - Я ее зажгу, твою горницу! И сам сгорю, в пепел сгорю, как в запрошлом годе Рамзайкины дети сгорели!
        Да вдруг пятками об пол как застучит:
        - Пусти купаться, мамка, черт!
        И коробку с мыльной пеной как швырнет в стенку!
        Васена выпрямила согнутую спину, что-то хотела сказать, да, видно, раздумала. Схватила вдруг из корыта дедушкины стеганые исподники и ринулась с ними на Степку.
        - Брысь от корыта, проклятник!
        И размахнулась тяжелыми дедовыми штанами. А по Степке все-таки не угодила. Он ее повадку хорошо знал — что ни попадя хватать в руки. Миг — а он уже за столом. Поди-ка достань его! Себя только грязной пеной окатила, драчунья!
        - Не попала, не попала, свою мать закопала, — шептал Степка, тараща на мать большущие глаза. — Все равно убегу, врешь, убегу, только на двор выйди!
        А уйти-то она уйдет. Непременно уйдет. Хохлатенькая курочка у нее захворала. Сидит в чуланчике, воды не пьет и пшена не клюет. А не к курице — так белье на двор пойдет развешивать. Так ли, сяк ли, а врет, уйдет.
        «Другим вот счастье, — думает Степка. — У других матери на подёнку уходят — полы мыть, белье стирать. А эта все дома торчит».
        Он сердито оглядел горницу. Какие у ней тут еще дела? Печку истопила, стол выскоблила, посуда у ней еще с вечера вымыта. Только стирка одна и осталась.
        А душно в горнице, будь она неладна. Дух кислый. Разомлел Степка на лавке. Нос у него даже вспотел. На потный нос пуще садятся мухи. За пазуху, анафемы, пробираются, в рот лезут. Ух, надоели!
        От духоты, от мух, от кислого духа, от руготни с матерью сердится Степка на весь вольный свет.
        «Почему же не зашли за мной Власка с Сусликом? — думает он, хлопая по столу мух. — Может, их тоже не пускают? Да нет, не должно. У Власки отец, Митюня, на работе, а матери, Матреши, он не боится. А у Суслика матка еще чем свет на ватагу подалась».
        - Не зашли. Одни убежали, — нечаянно выговорил он вслух.
        И оглянулся на мать. Нет, не слышала. Стирает.
        А она слышала. Только досады-то у ней больше нет: выкричалась — и сердце вытрясла.
        «То-то они вчера с Юркой шептались, — вертится у Степки в голове, — а он им всё гривенники серебряные показывал… Змеи, змеи…»
        Степка вскочил с лавки и начал бегать по горнице, от стенки к стенке, как волк в яме.
        «Эх, если б на улицу, — задал бы я им, изменникам. И форсункУ ихнему задал бы…»
        Этот Юрка Чик-Брик, да еще Куцый Гаврик — первые враги Степки. Куцый — хвастун и задира. А Юрка — барчук и зазнайка. Потому и кличка ему — Чик-Брик.
        Юрка — господ Енгалычевых сынок — богатый-пребогатый. У них за речкой свой дом, отдельно стоит: низ каменный, верх деревянный, и крыльцо тоже каменное, прямо на улицу выходит. Вместо перил на крыльце львы лежат. Положили морды между вытянутых лап, скалят зубы на прохожих и таращат страшные глазища. Степка, когда был поменьше, боялся мимо этих львов бегать: думал, настоящие они, укусят. А они чугунные.
        Большая полосатая муха поднялась со стола и жужжа полетела мимо Степки, долго кружилась вокруг полинялых дам и кавалеров на кухонной занавеске, облюбовала одного кавалера в чулках и башмаках с пряжками и села ему на шляпу.
        «Вот такую же шляпу пирогом надевает на свой хохолок барин Енгалычев в царские дни, когда на парад едет, — вспомнил Степка Юркиного отца. — Эх, и едет же, бес! В перчатках белых, мундир в золотых кренделях, из-под шляпы седой хохолок торчит. А на козлах кучер Вахрушка восседает, — поддевка бархатная, без рукавов, и зеленое перо в шапочке».
        Вахрушка говорил Митюниному Власке, будто бы барин Енгалычев после парада тайно советуется с самим губернатором. Только о чем — не знает Вахрушка. Обещался под дверью подслушать. А что советуется — это точно. У них на крыльце и дощечка медная привинчена и на ней написано: «Тайный советник Енгалычев».
        А старая Сахариха говорит, будто он в Петербург к самому царю тайно ездит.
        Кто его знает, кто он такой, а только все в слободке боятся старого Енгалычева. Встретят — шапку перед ним ломают, кланяются чуть не до земли: ведь поди знай, что он там тайно насоветует на человека! А он идет и не видит никого, как слепой. Это он от спеси. Зато уж за спиной называют его «Ваше высоко-ничего».
        - Ваше высоко-ничего! — фыркнул Степка.
        - Ты чего там мурмыкаешь про себя? — крикнула вдруг Васена. — Чем так торчать за столом, учи лучше грамоту. Совсем от ученья отбился. Сколько гривенников за тебя старой барышне Платоше передавали. А все без толку. Шаромыжник. Вот проучу тебя сейчас веником!
        Степка покосился на веник — и ни слова матери; встал из-за стола, полез за божницу, достал оттуда обгрызенный карандаш, четвертку серой бумаги и опять уселся за стол.
        - Аз, буки, веди, глаголь, добро… — забормотал Степка.
        Азбуку Степка всю наизусть знал, до самой до ижицы. И склады читал. А вот на письме осекся: не дается да и все тут.
        Степка помуслил карандаш, пошептал себе под нос: «Буки-аз-ба», — вывел на бумаге какую-то каракульку и бахнул, как из ружья: «Ба!»
        Опять пошептал: «Веди-аз-ва», — помуслил карандаш, вывел другую каракульку и опять бахнул: «Ва!»
        Дальше надо шептать «глаголь-аз» и кричать «га». А как оно пишется, это «га»? С крючком оно. А крючок где? Сверху ли, снизу ли?
        «Пророк Наум, наставь на ум, пророк Наум, наставь на ум…» — бормочет про себя Степка и оглядывает потолок, бревенчатые стены, веревку, свисающую с потолка.
        К концу веревки привязано железное кольцо. На этом кольце качалась когда-то его зыбка. Веревку и кольцо обсели задумчивые тараканы. Вон один, жирный, сорвался и — шлёп на пол.
        «Черти, не дают вспомнить, — злится Степка на тараканов. — „Га“, „га“, „га“… И какое оно из себя, это „га“? Пес его знает. Спросить бы кого. Платошу? Дома нет ее по неделям, по людям ходит она».
        Думал, думал так Степка и вдруг клюнул носом раз, другой… Покачался над столом и уронил голову на локоть.
        Не успел он глаза завести, а в голову уж всякое полезло. Показалось ему, что он бежит голый по слободке, а спина у него вся, до самого затылка, разрисована пушками и ядрами, желтыми и синими, крест-накрест, как на бляшке дедушкиного ремня.
        А на улице пасха не пасха, только народу полным полно. И все смотрят на него, жалеют его. И дедушку в голос ругают: «Эх, старый лешак, как он спину-то расписал внучку!» Только Юрка Чик-Брик тычет в него, в Степку, пальцем и гогочет: «Га-га, смотрите, смотрите, вот она зебра, которую в балагане грек показывал. Палкой ее, палкой! Га-га!» А Куцый Гаврик бежит за Юркой и гудит:
        Как у Степки у волкА
        Искалечены бока.
        Его били, колотили,
        Еле жива отпустили…
        Продремал Степка минутку-другую. Дернул головой, глаза протер. Ни народа, ни Куцего Гаврика. Шмель залетел в горницу, бьется о стекло, гудит, назад хочет вылететь. Это шмель и гудел, а Степке показалось — Гаврик. Жарко. Котята — Борька и Ксюшка — забрались на дедушкины зимние полати между печью и стенкой, дышат там открытыми ртами и острыми язычками губы облизывают. Их тоже разморило. Мать все стирает, все качается над корытом, чавкает бельем. Кофта на ней пропотела насквозь, облепила ее согнутую спину.
        Очухался Степка. Ой, да когда же на улицу? Полдня как не бывало.
        Он откинул голову к потолку и, будто увидев в его закопченных балках круглое, желтое солнце, прошептал: «Ведь солнце уже посредине неба».
        И вдруг, не думая, не размышляя, одним махом бросился от стола к окну, руками вперед — как в воду бросаются. Мелькнул мимо Васены стриженый затылок, звякнули створки окна, — она и разогнуться не успела, а Степкины ладони уже зарылись в горячий песок завалинки. Миг один — и быть бы ему на улице. Но Васена опомнилась, кинулась к окну и схватила Степку за ноги. Как клещами впилась, нипочем не вырваться. Пропало все.
        А Васена втянула Степку в окно и сдернула его на пол. Он стоял перед ней красный, в разорванной рубахе, с расцарапанными руками. На его коричневых плечах сквозь дыры рубахи Васена увидела синие и желтые полосы: это дедушкин солдатский ремень поработал.
        «Зря старик увечит, без ума бьет ребенка», — с сердцем подумала Васена про деда.
        И, поправляя на Степке задравшуюся штанину, спросила его, не поднимая головы:
        - Что… шмеля хотел поймать?
        - Нет, убежать хотел! — басом ответил Степка и рванулся к скамейке.
        И после этого они долго молчали, изредка только взглядывая один на другого.
        Васена торопилась достирать белье и пойти проведать хохлатенькую курочку. А Степка, злющий-презлющий, уперся руками в стол и, набычив голову, смотрел на мелькающие локти матери и ждал, когда она уйдет из горницы.
        Теперь уж он не думал об изменниках-товарищах, теперь все мысли его около нее вертелись: «Чертячка. Не пускает. С деда фасон берет. Дерется. И тот тоже повадился: только через порог — и сразу: „Бегал на речку? Купался?“ И драться. И все норовит бляшкой по заду попасть, лешак старый».
        Степка хорошо эту бляшку знает: кругловатая такая, края острые, посредине выдавлены крест-накрест пушка и ядро.
        Степка потрогал синяки На спине и сразу выпрямился: ой, саднит!
        Васена повернулась лицом к Степке.
        - Не ушибся?
        - Нет.
        - А почему спиной дергаешь?
        - Так.
        Он отвечает матери нехотя, хмуро. А про себя думает: «Мириться хочет, хвостиком вертит».
        Угадал Степка. И вправду хочется Васене на мировую пойти. Жалко ей сына.
        - Ты, Степаша, — говорит она, — не хорохорься на мать.
        Она стоит перед ним — большая, нескладная. И руки у нее большие, шершавые. И в плечах широкая, здоровая. Степка смотрит на мать с удивлением. Ведь сладила, втащила за ноги. Эдакая, чего доброго, и мужика взрослого одолеет.
        И мать смотрит на сына. В работе да в заботе и не заметила, как подрос парнишка. Эка вымахал какой!
        - Ты уже не маленький, Степа, — говорит она. — Должен понимать. Не знаешь, что ли, мор идет. Кругом горе, болезни. И без твоего озорства много здесь накопилось, — показала она на сердце. — Сюда подошло… — И она провела пальцем поперек горла.
        А Степка знай свое долбит:
        - Ты думаешь, если ты меня в окно втащила, так я не слажу с тобой? Слажу. Только связываться не хочу: мать ты. Вот и поддаешься тебе. Ну скажи, кто у нас на Безродной выходит на меня один на один?
        - Да я-то почем знаю! Ну, Фролка брыкалихин, — отвечает Васена, чтобы отвязаться.
        - Фролка не считается — у Фролки кулаки сразу на троих заговорены[4 - То есть троих он всегда одолеет. Значит, драться с ним могут не менее четырех парнишек сразу.] бабка Сахариха ему заговорила. Ты другого скажи, кто на меня выходит.
        Васена глядит на Степкин петушиный вихор, на его бурое от ветра и солнца костистое лицо и думает свое:
        - «Что как захватит и меня болезнь — и помру? А деду и без того долго ли жить? Что с парнишкой будет?..» — и говорит наугад:
        - Значит, Куцый Гаврик выходит.
        - Ку-уцый, Га-аврик! Вот и села. Куцый вовсе с Выскочек, а ты скажи, кто на Безродной, кроме Фролки? Нет, ты не молчи, а сказывай!
        - Да отстань ты! — крикнула Васена. — Никто! Ты самый сильный!
        И круто повернулась от Степки к своему корыту.
        Степка посмотрел ей вслед.
        Ну вот, опять рассердилась и разговаривать больше не хочет.
        Степка обвел глазами горницу. Та же лавка, те же одурелые мухи, те же намозолившие глаза дамы и кавалеры на занавесках, то же корыто и голые локти матери. Качается и качается мать над своим корытом. А Степке больше и думать не о чем, и смотреть не на что. Хоть на стенку лезь.
        Степка сорвался с лавки и подошел к матери:
        - Ну?
        - Чего ну? Не запряг, так и не нукай.
        Степка шепотом чертыхнулся, а вслух сказал:
        - Да ну, скоро, что ли?
        - Вот сполосну — и все. Да тебе-то что за радость? Все равно в горнице будешь сидеть.
        Степка заглянул сбоку: вправду ли полощет? Верно, полощет. И торопится.
        - А синить будешь?
        - Не буду. Синьки нет.
        «И синить не будет. Сейчас уйдет», — подумал он. И от радости чуть было не засвистал. Сунул уже два пальца в рот, но оглянулся на мать и выдернул пальцы изо рта.
        А она, наскоро сполоснув белье, подтирала уже пол. Потом достала из печурки крылышко и, заметая им шесток, сказала Степке:
        - Так ты слышишь, Степан? Я к курице иду. Ты смотри у меня. Сиди. Не вздумай опять убежать. А то узнаешь, чем крапива пахнет. Я с тобой цацкаться не буду.
        - Да иди, без твоей крапивы посижу. Что ли, я маленький, не понимаю! — бормочет Степка. А сам лицо от матери в сторону воротит. Знает: у него на лице все видно. Вот и сейчас — говорит и чувствует: в ушах шумит, лицу жарко, — значит, покраснел.
        Ушла Васена. Выдернула заткнутый за пояс подол юбки, вытерла об него мокрые руки, и ушла.
        Степка впился глазами в рваную рогожку двери: кабы опять не вернулась! И уши наставил: что там на дворе? Слышит, как мать кому-то рассказывает: «Думала — выживет. Да нет, сейчас взяла ее на руки, а она головку свесила, веки завела и не дышит…»
        Вдвое обрадовался:
        «Ага! Померла курица. Теперь шабры[5 - Шабры — соседи.] набегут, начнутся тары-бары, охи-вздохи. Когда она еще в горницу вернется!»
        Степка в последний раз оглянулся на дверь, засмеялся, толкнул головой створку окна и тем же манером, руками вперед, выбросился на песок.
        Ух, какая земля горячая! У заборов и то тени нет. И сверху жжет. Степка сунул два пальца в рот, но засвистел только когда отбежал подальше от дому.
        Бежит Степка, сам свистит, и ветер в ушах у него свистит, а за ним следом — пыль столбом.
        Пока по Безродной летел, помнил и мать, и курицу. А увидел берег Шайтанки — все из головы вон.
        Глава III. На речке Шайтанке
        Степка одним духом взбежал на крутой берег Шайтанки. Оглянулся. Далеко и в ту и в другую сторону желтели берега. А понизу катилась мутная Шайтанка, разметывая, куда ей взглянется, островки рыжей глины, похожие издали на лисьи шкурки.
        Ребят уже в речке набилось полным-полно. И Куцый Гаврик, и Фролка, и татарчонок Рахимка, и киргизенок Бары — все тут.
        Тянет их к себе холодная, быстрая речка.
        Одни, как Степка, в окошко выскочили, другие через заборы перемахнули; третьи, которых дома малышей нянчить оставили, заперли братишек-сестренок в горницах, грудным позатыкали сосками рты, ползунков привязали за ноги — и тоже на речку.
        Только у воды и жизнь в эту жарынь. Кругом, куда хватает глаз, буреют сухие кочки да пятна солончака проступают сквозь ржавую корку земли. А у воды прохладно. Столпились на берегу тутовые деревья, старые-престарые, растопырили над водой голые, подмытые корни, будто пальцы огромных рук. Когда из воды лезешь, можно прямо по корням взобраться на разлапистое дерево, посидеть в тени, пощипать тутника и с ветки — опять в воду. Шныряют ребята по зеленой путанице отраженных в воде листьев, хватают под водою друг дружку за скользкие бока, за ноги, баламутят желтую от глинистого дна реку. Столбом стоит над рекою водяная пыль, будто дюжина мельниц в воде работает. И несется по реке, не умолкая с утра до вечера, гул мальчишеских голосов, — и по-русски галдят, и по-татарски галдят, ничего не разобрать.
        Выбежит из воды парнишка, кинется на песок прибрежных отлогов, вываляется в песке — и снова бултых в Шайтанку.
        Первого в этой кутерьме увидел Степка татарчонка Рахимку.
        Подсучив штаны и повязав бритую голову бабьим платком, загорелый, костистый Рахимка мыл отцовскую конягу — тер ее проволочной щеткой и поливал водой из ведерка.
        Увидав издали Степку, Рахимка бросил ведро, приставил ко рту ладони и крикнул:
        - Э-эй, Степка, ходи сюда, давай купаимса!
        - Есть купаемся! — отозвался Степка и стал спускаться по отлогому берегу, стаскивая на ходу рубаху.
        А на берегу и ступить некуда. Земли не видно от ребячьей одёвки — застиранного, заплатанного тряпья. И вдруг Степка наступил на чью-то синюю курточку с отложным, нежно белеющим воротничком. Чья это? Юркина это! И штанишки с пуговичками его, и желтенькие сандалики его. Ишь ты, тоже нынче купаться пришел! С кем же это он? Ведь одного его и калачом в воду не заманишь.
        Степка нагнулся, чтобы посмотреть, чья одежа рядом с Юркиной. И сразу узнал штаны из дерюги — раз, и картузик с пуговкой на макушке — два.
        Так вот кто с Юркой-барином купается: Власка и Суслик.
        Поганцы! Юрочку купают! И штанишки его своей одежкой прикрыли, чтобы песочком не засыпало. Ладно же! Погодите!
        - Чего стал, Степка? Иди, иди сюда! — крикнул Рахимка. — Хочешь лошадь? На, бери, езжай та сторона!
        Степка только сердито засопел.
        - Ты чего за мной раньше не зашел? Трудно было, что ли?
        - Баялся заходить. Твой мамашка сильна ругал мина.
        - Мамашка ругал? А я небось за всеми вами захожу. Где ребята?
        Рахимка мотнул головой на воду.
        - Купается она. И Урка-барин тоже купается. Руками, ногами шулды-булды.
        Рахимка смеялся и махал туда-сюда руками, показывая, как плавает Юрка.
        - А кто с Юркой? — спросил Степка.
        - Толста Власка.
        - А Суслик?
        - И она тоже.
        Степка плюнул и пошел прямо к своему всегдашнему месту — к мыску, на обрывистый яр.
        Там он разделся, лег животом на горячий песок и, щурясь от солнца, зашарил глазами по голым мокрым телам. Искал он недолго. Влево от мысочка, возле островка, зеленевшего камышовой порослью, нашел он всех троих. Вот и толстый затылок увальня Власки, и шишковатая беловолосая макушка Суслика. А между Влаской и Сусликом — Юрка-барин. Плечики у него беленькие, как мытая репка.
        Барахтаются все трое на мелком месте. Давным-давно, когда Степка еще только учился плавать, он тоже плескался возле этого островка; ему там по плечи теперь, а Власке по горло. Даже недорослый Суслик — и тот может стоять там на цыпочках. А Юрке — Юрке везде глубоко. Чуть вода ему по грудь — он тягу к берегу.
        - Эй вы, подлипалы! — крикнул Степка, приподняв голову.
        «Аа-а-алы-ы!» — отдалось по воде.
        Но приятели крика его не услышали. Они были заняты делом: поддерживали в воде Юрку, который лежал на их протянутых руках и болтал ногами.
        Степка ткнулся носом в песок: смотреть тошно. Терпеть не мог Степка Юрку Енгалычева, третий месяц ненавидел. И вот почему. Проходил он как-то мимо енгалычевского двора, смотрит — ворота не приперты, а в цветнике, между сиренью, разноцветные шары сияют. И в шарах видны дом, клумбы, сад. У господ все непонятное. Вот Степка и зашел во двор — взглянуть, из чего шары сделаны. Почему в них все видно? Что, не интересно разве?
        А во дворе был в это время Юрка с чьими-то двумя девочками в белых платьицах. И Юрка и девочки держали в руках длинные острые палки. Этими палками они перебрасывали друг другу плетеные колечки.
        Степка остановился возле клумбы посмотреть: что это, игра у них такая, что ли? А тут из-за сирени выскочил курносый мопс Мурза, тявкнул раза два — и цап Степку за ногу. Степка с перепугу кувырнулся в клумбу, и картуз у него с головы слетел. Девчонки закричали, будто им одна минута до смерти осталась: «Ах, ах, он все цветочки поломал!» А Юрка подбежал к Степкиному картузу, подцепил его палочкой, повертел-повертел над головой и вышвырнул за ворота: «Катись, картузик, с нашего двора!»
        Обещались тогда Суслик с Влаской никогда не водиться больше с Юркой, клятву давали. А теперь — вот она, клятва! Купают Юрку, как Рахимка лошадь. Ишь, голову ему водою поливают, чтобы солнышко не напекло. Нежности какие…
        …На Суслика больше обидно. Сам сказал тогда: «Давай разорим Юрку». Кошку дохлую подбросили они тогда на Юркину парадную, хлебных корок на грош выменяли у нищего и грош воткнули в щель енгалычевского дома. Говорят, если взять у нищего грош и воткнуть в щель дома, где живет богач, богатый разорится и тоже станет бедным. Пусть обедняют Енгалычевы. А теперь — на-ко вот! Перекинулись! Плавать Юрку учат! У, поганцы! Терпеть ненавижу!
        Степка отвернулся от зеленого островка и стал смотреть на небо. Там, в прозрачной синеве, играли ученые голуби — турманы. Поблескивая под солнцем своими белыми крыльями, они слетались в один круг и трепещущим белым кольцом кружились в небе. Голубиное кольцо забиралось все выше и выше. И вдруг оно рассыпалось по всему небу. Кувырком, кувырком, распустив веером хвосты, летели турманы вниз и садились на конек зеленой енгалычевской крыши.
        Вот они уже все до одного сели. Разные: белые, сизые. Топчутся на коньке, будто танцуют.
        Тут из слухового окна господской крыши высунулся длинный шест с тряпкой на конце, и сразу же с крыши снова взметнулась вверх голубиная стая. Игра начиналась сначала.
        «Это Юркин отец, Михал Михалыч, голубей водит, — думал Степка. — Тоже — важный барин, а голубей гоняет. Да небось не хочет, чтобы его на крыше с палкой-махалкой люди видели, норовит, когда все на работе и ребят на улице нет. Не зря — тайный советник. Все тайно делает».
        Недаром Степкин дед, отставной канонир Ефим Засорин, говорил старикам на завалинке: «Такого пса, как его превосходительство тайный советник Михал Михалыч Енгалычев, редко сыскать…»
        А внуку наказывал:
        - Не задирай енгалычевского барчука, узнаю — шкуру спущу.
        Степка глянул на реку… Что они там?.. А они уже на островок вылезли. Все еще с Юркой возятся, прилаживают ему пузыри. Видно, он наконец-то сам решился поплавать. Власка завязывает у него на спине веревочки. Суслик пузыри пробует: крепко ли держатся? А Юрка поворачивается боком то к одному, то к другому — то одному заедет в нос пузырем, то другому.
        Эх, черти! Степке вдруг захотелось напугать всю компанию насмерть. Он прикинул на глаз расстояние до зеленого островка, перекрестился и, разбежавшись, круто бросился в яр. Вот и дно под руками. Степка оттолкнулся. Дал течению вынести себя почти на самый верх — туда, где уже чуть мерцает белесый свет отраженного солнца, и поплыл под тонким слоем воды, разгребая руками воду, прямо к зеленому островку.
        Ребята и не заметили, как он подобрался к островку и выскочил на берег. Первым его увидел Власка. Он так и вылупил глаза.
        - Откуда ты взялся?! — закричал он.
        Тут и Суслик обернулся и тоже крикнул:
        - Откуда ты взялся?!
        Юрка сдвинул узенькие черные брови и оттопырил нижнюю губу.
        - Тьфу на тебя, — плюнул он. — П-пшел!
        И потом строго сказал Власке:
        - Поглядывай-ка там сзади на этого, чтобы пузыри не проткнул. Это известный абрек!
        Власка сейчас же растопырил ладони над пузырями, точно клушка крылья над цыплятами.
        А Степка шагнул к Юрке и сказал грубым голосом:
        - Я тебя самого проткну, Чик-Брик!
        - Кого? Меня? — удивился Юрка.
        - А то кого же?
        - Ну, проткни. На вот, протыкай! А что тебе будет за это от папы моего, это ты знаешь? Он тебя в острог посадит! Он тебя из ружья застрелит! Он тебе зада-аст!
        Степка чертом поглядел на всю компанию и пробурчал:
        - Очень-то боюсь я твоего папы. Больно нужен он мне. У меня у самого дед в солдатах был.
        Юрка скривил губу.
        - Дурак ты, — сказал он. — Сравнял! Солдаты — нижние чины, как наш кучер Вахрушка. И дед твой тоже нижний чин. А мой папа ты знаешь кто? Мой папа тайный советник, это все равно что генерал. Понимаешь? У него медаль есть и шпага… Отличная шпага. Как ткнет ею раз — так треск пойдет.
        Степка не нашелся, что ответить: верно ведь, есть у Юркиного батьки шпага настоящая, с ручкой золотой. Ничего не скажешь.
        - А у моего дедушки тесак есть, — проговорил Степка. — В чехле кожаном.
        Юрка вскинул подбородок.
        - Слыхали, мальчики, глупости какие? Тесак! Тесаки же у каждого солдата сбоку привешены… Пошли, ребята, в воду.
        И пошел. И те двое за ним. Власка уж из воды обернулся и подмигнул Степке:
        - Ага, съел?
        Этого Степка уж не мог вытерпеть. Он схватил две пригоршни мокрого песку, смял его и всем ошметком швырнул в лицо Власке. Он хотел было запустить песком и в Юрку, но вовремя вспомнил про деда — узнает, шкуру спустит — и только подумал про себя: «Подожди, попомнишь еще меня!»
        Степка отвернулся, бросился в воду и поплыл поперек реки на тот берег. Плыл легко, по пояс в воде, не торопясь, не брызгаясь, рассекая воду крупными саженками. Плыл и думал: «Ты с пузырями плюх-плюх, а я без пузырей, видал — как? Ha-ко вот тебе… Сбоку привешены!..»
        Уже порядочно отмахал Степка, уж близко другой берег.
        Вон они — черные дырки птичьих гнезд в глинистом обрыве над песчаной отмелью. Вон они — глиняные глыбы, вывалившиеся из кручи. Уж видно, как обсевшее глыбу воронье тукает носами, долбит глину.
        И вдруг сзади, с того берега, услыхал он переливчатую трель свистка и крики. Кричали и по-русски и по-татарски:
        - Утекай-ай! Усатый на мосту!
        - Айда, Ларивошка киля-а-ай![6 - Киляй — идет (по-татарски).]
        Неужто в самом деле будочник?
        Степка оглянулся. Позади мирно рябила вода — будто в ней никогда никого не было. Опустела река. А по берегу табуном неслись голые ребята и за ними, придерживая шашку, топал Ларивошка. Широкий картуз его, нахлобученный на самые уши, блестел на солнце лаковым козырьком.
        Ларивошка поддавал ходу — бежал все быстрее и быстрее, оставляя в песке глубокие следы сапожищ.
        Даже в дрожь бросило Степку. Что делать, куда деваться? Плыть дальше? На том берегу нор много, можно залезть, отсидеться. А как же штаны, рубаха? Где они? Не вспомнишь сразу. Эх, да ведь они на том мыске остались. Значит, прощай одежа. Увидит Ларивошка — заберет. Вот не послушался мать!..
        Нет, надо назад, к мыску… Степка круто повернул и полным ходом поплыл обратно.
        А на берегу и не разобрать что! Бегут ребята, как листья по ветру, хватают на лету одежонку, срываются, падают, опять бегут. Бежит за ними Ларивошка со свистком во рту. Свистнет раз, выплюнет свисток и заорет:
        - Стой, мошенники, стрелять буду!
        Страсть!
        Что есть силы рассекает Степка руками воду. Раз! — взмахнет рукой — и весь вылетит вперед, взмахнет — и весь вперед. Все ближе и ближе мысок. Но и Ларивошка все ближе и ближе к мыску, к тому месту, где Степкина рубаха лежит.
        Степка собрал все силы, взмахнул руками раз, другой, нащупал ногами землю и, разбрасывая вокруг себя брызги, выскочил на берег. Вот он — мысок. Только руку протянуть — и вот она — рубаха. Но и Ларивошке тоже один шаг остался. Эх, была не была! Степка мчится к мыску. Добежал, схватил рубаху из-под самых рук будочника и, пригибаясь к земле, помчался догонять ребят.
        У берегового спуска, возле опрокинутых лодок, Степка приостановился. Он смахнул рубашкой пот со лба и глянул назад. Где будочник? Вот тебе раз! Нет сзади Ларивошки. Отстал Ларивошка. Вон он там, за деревьями, шагом идет — запыхался, верно. А ребята где? И ребят не видно. Ни впереди, ни позади. Вся орава рассыпалась кто куда. Вот за бугорком мелькает белая чаплашка Бары, вон красная рубаха Гаврика.
        Степка вскочил на днище лодки и оглядел берег. Никого на берегу. Пусто. Один Рахимка с кобылой своей возится, воду на нее из ведерка плескает, щеткой трет. Этому что бежать — этот не купается, лошадь моет. Лошадь мыть — другое дело. За это не забирают.
        А Ларивошка выскочил из-за деревьев — и сразу бегом пустился в Степкину сторону. Степка вмиг соскользнул с днища и притаился за лодкой. Бежит городовой, медали его на солнце блестят, амуниция на нем так и пляшет — на одном боку шашка о голенище шлепает, на другом — кобура подпрыгивает. Бежал, бежал и вдруг остановился. Стоит — как столб в берег врос. И на воду уставился. Кто там? Кого он приметил?
        Степка во все глаза глядит на реку. И увидел: по желтой воде плывут Власка с Сусликом и Юрку волокут за собою. Вот оно! Связались с Юркой, он их и подвел. Сейчас Ларивошка их сгребет. Никуда им не уйти. Пропали они теперь.
        Вот уже Ларивошка нагнулся к воде и загородил от Степки тучным задом, обтянутым синими штанами, целый кусок реки. Вот выставил руки в широких обшлагах мундира, одной рукой схватил Власку, другой — Суслика и выволок их на песок. Готово!
        А Юрку — смотри ты! — ни-ни, не тронул. Узнал ведь Юрку, даром что тот голый. Да Юрку и не трудно узнать. Лицо у него белое, а волосы, точно у девчонки, посередине лба подстрижены.
        Ларивошка сгреб одной рукой Власку и Суслика и козырнул голому Юрке:
        - Честь имею!..
        Юрка сел на песок и начал одеваться. Натягивает на ногу длинный чулочек и даже не глядит на Ларивошку.
        Что ему будочник! Он к ним, к Енгалычевым, в кухню на цыпочках заходит. Енгалычихе калоши подает, стряпухе Домне толченый кирпич таскает. Вот он у них какой шелковый!
        А будочник, не выпуская Власку и Суслика, подбирает с земли Юркину одежду: куртку, резинки, сандалики. Да не всей рукой подбирает, а пальчиками одними, и подает ему:
        - Пожалуйте курточку-с!
        - Пожалуйте резиночки-с!
        - Пожалуйте сандалики-с!
        Вот как вежливо подает!
        Нагибается Ларивошка, а Суслик и Власка поневоле приседают вместе с ним — и за курточкой, и за резиночками, и за сандаликами.
        «Что же это Юрка не выручает своих приятелей? — подумал Степка. — Да нет, вступился».
        - Отпустите! Папе пожалуюсь!
        А Ларивошка медовым голоском:
        - Не могу-с, ваше превосходительство. Закон-порядок.
        - Говорю, отпустите.
        А Ларивошка свое:
        - Не могу-с. Закон-порядок.
        Надел Юрка штанишки, вскочил, ногами затопал:
        - Этого и этого мальчика вы не имеете права забирать. Они при мне находятся. Плавать меня учат. Вам понятно?
        - Так точно-с. Понятно.
        - А если понятно, так отпустите.
        - Закон-порядок, ваше превосходительство.
        Тут Юрка как взвизгнет:
        - Болван! — и опять ногою — топ!
        Проняло Ларивошку. Разжал пальцы и выпустил Суслика с Влаской из рук. И нюхательная табакерка из обшлага у него на землю выпала.
        Суслик с Влаской — раз, раз — похватали с земли рубахи, штаны и, не одеваясь, не оглядываясь, давай бог ноги. Да, видно, побоялись по берегу бежать — прямо на кручи полезли. Отлогие кручи здесь зыбкие. Суслик проворный, разом махнул наверх, не то что Власка, — тот неуклюжий, неповоротливый, срывается, вниз скатывается. В глине весь измазался.
        Вот смехи-потехи!
        А Ларивошка все топчется на одном месте, сучит ногами, как муха. Не знает, что ему делать. То волчьим глазом на кручу скосится, то опять на Юрку взглянет. Ага! Побаивается его небось.
        - На папашу в гневе походите, ай-ай, как походите!
        Не отвечает ему Юрка, а он все юлит, — видно, хочет поскорее Юрку домой спровадить, чтобы успеть еще хоть Власку зацапать.
        - Вам бы, Юрий Михалыч, лучше домой пройтись. Кушать вам пора. Нынче мамаша дома, у вас уже отобедали, кофий пьют.
        Вот оно! «Мамаша дома». Потому его черти и принесли сюда!
        Юрка взглянул на небо.
        - А который теперь час? — спросил он.
        - Да уж два давно било, сударь.
        Юрка схватил пузыри и побежал к мосту. Ларивошка поглядел ему вслед, подобрал с земли нюхательную табакерку и сейчас же кинулся вверх по круче за Влаской. Глина комьями посыпалась из-под его сапог. Да куда там догнать — Власки и след простыл.
        Упустил парнишку! Ha-ко вот теперь, выкуси!
        Степка поднялся с песка и стал натягивать рубаху. Домой пора. Чего тут еще на пустом берегу делать. Кончилось все. Ничего больше не высмотришь. Сейчас и Ларивошка обратно к себе в будку уберется. Ишь ты, набегался, сердечный, на камышиную кучу присел. Сидит, ковыряет носком камыши, злой, надутый. Зря только сапоги он нынче топтал — всего-то двоих словил, да и тех упустил.
        Степка пригладил волосы, оглянулся по сторонам и пошел к мосту. Там он присел у первой сваи — Рахимку подождать. Вон он на пустой реке один с лошадью своей копошится. Тоже, должно быть, домой собрался. В одну руку ведро-щетку взял, в другую поводья и идет себе к мосту. Степка пальцем поманил из-за сваи Рахимку.
        Рахимка увидел Степку и сразу прибавил шагу. Но только дошел до камышей, на которых сидел-отдыхал Ларивошка, тот как вскочит, да как рявкнет:
        - Этта што! Без моего разрешения купаться? Поворачивай лошадь! Марш в участок, гололобый!
        Степка ушам своим не поверил: это он на Рахимку так? За что?
        Рахимка и не остановился даже. Должно быть, и не подумал, что это ему кричат. Ведь он не купался, лошадь мыл, чего ему беспокоиться?
        Ведет Рахимка лошадь прямо к мосту. Лошадь цокает по влажной глине. Шаги ее ровно и четко отдаются под мостом.
        А Ларивошка подбежал к Рахимке, вырвал у него поводья.
        - В участок!
        Тут только Рахимка опомнился. Вскинул голову на городового, побелел. И сразу на колени перед ним бухнулся.
        - Ай, дяденька, атпускай мина. Ны купался я, лошадь мыл. — Елозит по мокрой глине коленями — куда Ларивошка, туда и он — и клянчит: — Атпускай мина, пожалста, атпускай… Ны купался я, лошадка мыл, ны купался, лошадка мыл…
        Степка вцепился пальцами в смоленую сваю — так бы и вырвал ее из-под моста. За что он Рахимку? За что в участок? Ведь не купался он. Вот уж неправильно! Вот уж неправильно!
        Раздался Ларивошкин свисток, и сейчас же по мосту, над головой у Степки, дробно застучали шаги. Через мост, громыхая сапогами, пробежал младший городовой, Чувылка — Каменный лоб.
        Ларивошка еще издали крикнул ему:
        - Что тебя, черта, не дозовешься? Прими лошадь!
        А сам поднял Рахимку за ухо с колен, поставил на ноги и потащил. В участок потащил.
        Что же это, что же это делается?..
        Глава IV. По закону
        Васена сидела на полу в сенях спиною к двери и ощипывала хохлатенькую курочку. Дело у нее не клеилось. Перья скользили в ее потных пальцах, и вместе с перьями рвалась и слезала кожа.
        Васена щипала курицу, а сама все оборачивалась к двери — не идет ли Степка? Как убежал давеча, так до сих пор и нет его.
        Вот уже два раза выбегала Васена на угол, искала его. Спрашивала соседей — никто не знает, где он. Говорят, что Ларивошка давеча ребятишек с речки согнал. Только все ребята уже домой вернулись, один Степка куда-то сгинул, дьяволенок.
        Кто-то затопал сапогами по двору. Переваливаясь по-медвежьи с ноги на ногу, на ступени крыльца взошел отец Рахимки, Нога-Бабай — низенький, толстогубый, обросший желтой растрепанной бороденкой.
        Васена обернулась и сердито спросила:
        - Ну что тебе, шабра?
        Нога-Бабай тяжело дышал, быстро моргал черными глазками и тыкал пальцем в улицу.
        - Тама-тама. Шум-гам тама.
        Васена всполошилась, вскочила на ноги.
        - Да говори, не мычи! Что тама?
        Бабай приложил ладонь к сердцу.
        - Обожди, абстай[7 - Абстай — тетка (по-татарски).]. Твой отец дома?
        - Нет его.
        - Ай, ай, какой беда! Ларивошка тама, алаша[8 - Алаша — лошадь (по-татарски).] забирал, Рахимка забирал. Отец нет — ты помогай мало-мало.
        Васена передохнула всей грудью.
        - Фф-у! Чтоб тебя! Насмерть напугал. Думала, с моим что случилось. Степка не знай куда у меня запропастился. Не пойду!
        Васена махнула рукой и уселась на пол — опять драть перья.
        Бабай вытер полою бешмета пот с лица, посопел носом и тихонько сказал:
        - И Степка твоя тама…
        Васена вскинула на него голову и, как была — в грязном фартуке, облепленном перьями, — бросилась с недощипанным курчонком в руках с крыльца’ во двор, а со двора на улицу; перебежала мост, проскочила енгалычевский дом и опомнилась только на Ново-Продольной улице, которая вела к участку.
        Из дворов, из окон Ново-Продольной кричали ей:
        - Тетка Васена, кого ищешь? Своего, что ли? Вон он, за тем углом! Городовые там малайку[9 - Малайка — мальчишка.] какого-то ведут, а твой дурень с ними увязался. Беги скорей за ним! Да курицу-то дай!
        Васена сунула в чье-то окно курчонка и побежала туда, куда бабы тыкали пальцами.
        Она сразу разглядела в столбе желтой пыли Ларивошку с Рахимкой, а за ними Чувылкина с лошадью, А Степка, Степка где же?.. Наконец и Степку увидала: крадется вдоль стены старой брошенной бани, прижимается к забору, прячется, а не отстает от городовых.
        Увидела Васена сына — пот со лба вытерла: слава богу, не его ведут.
        «Ах, поганец, поганец! Нисколько мать не жалеет. Ну, подожди у меня, дай только до дому добраться. Подожмешь ты у меня хвост».
        И она пустилась догонять Степку.
        А ребята уже наперебой кричат из подворотен Степке:
        - Эй, Засорин, матка за тобой гонится! Лезь сюда!
        Степка обернулся. И вправду — мать бежит, прямо на него несется. А за ней переваливается с боку на бок Рахимкин отец — Нога-Бабай.
        Хотел было Степка нырнуть в первую подворотню, да раздумал. Сам бросился навстречу матери, вцепился ей в фартук и забормотал:
        - Мам, двугривенный есть? Ну, может, гривенник? Дай скорей Ларивошке. Может, отпустит. Ей-богу, не купался Рахимка. Честно слово, не купался. Лошадь мыл. Да что ж это такое — уж лошадей мыть нельзя? Ну, скажи, правильно это? Правильно?
        Васена схватила Степку за плечи, затрясла его и зашептала ему в лицо:
        - Дурак, дурак, пустая башка. Куда тебя черти понесли? Всем ты бочкам затычка. Вот погоди, я тебе ужо покажу, что правильно, что неправильно. Я тебе покажу, как из дому убегать! Сейчас же домой поворачивай!
        Крепко держа Степку, Васена оттолкнула локтем Бабая, который все вертелся возле, и широко зашагала к дому. Да немного нашагала. По всей улице разнесся пронзительный визг:
        - Ая-я-я-яй!..
        Это Рахимка кричит. Горько кричит. То ли бьют его, то ли перепугался он насмерть…
        Жалко парнишку. Соседский ведь, на глазах вырос. И парнишка-то какой? Тихий, уважительный. Грех бросать его в беде.
        А тут еще Нога-Бабай бубнит свое:
        - АлашА пропал. Рахима пропал. Подсобляй мало-мало, шабра. Мой голова — биз музга голова.
        А Васена не слушает, только шепчет:
        - Ах псы, вот псы, не приведи, господи, и во сне увидеть!
        - Выкупишь, мама, выкупишь? — дергает ее за руки Степка.
        Васена схватилась за карманы. Есть ли деньги с собой?
        А тут — как на грех — из ворот старик один высунулся, в крюк сведенный, все лицо в бороде и в бровях, — услышал как Степка долбит, и зашипел:
        - Куда ты, выворотень, мать-то тащишь? Они, городовые, с камня кожу сдерут. Уходи, пока сам цел!
        За стариком и бабы принялись Васену учить:
        - Чего стала, дуреха? Мальчишку несмышленого слушаешь? Домой его за волосы, пока не поздно!
        Васена вдруг ощетинилась:
        - Вам-то какая хвороба? Свои ребята целехоньки, дома сидят, а чужие пропадай? Все только о себе да о себе, черти!
        Она вытащила из кармана двугривенный, крепко зажала его в ладони и двинулась за городовыми. Степка за ней. За Степкой — Нога-Бабай.
        В окнах домов, мимо которых они проходили, раздвигались занавески — испуганные люди высовывались на улицу, смотрели вслед Васене, качали головами.
        Наконец Васена догнала Ларивошку, зашла между ним и Чувылкой и закланялась Ларивошкиному заду.
        - Отпусти малайку, служивый! Ну, отпусти! Ведь вон и ухо до крови надорвал, гноиться теперь будет.
        - Ны купался… лошадка мыл… Ны купался… лошадка мыл… — всхлипывал Рахимка.
        Бабай тоже низко поклонился спине городового и повторил за Васеной:
        - Отпускай, пожалуйста, ваша благородия, видишь сам — не купался мой малайка, лошадь мыл.
        Но Ларивошка оглох будто. Отворотил ус в сторону, шагает и только складками на красном затылке двигает. За него помощник его, Чувылка, отвечает Васене сиплым шепотом:
        - Слышь, тетка, ты чем кланяешься? Спиной? Не надобно спиной. Полтинничком кланяйся. За меньше человека с животной не отпустит. Не видишь разве, он тебе знак подает. Эх вы, необразованные!
        Какой такой знак? И тут увидела Васена, что Ларивошка ей пальцы за спиной показывает. Покажет пять пальцев — и совочком их сожмет, покажет и сожмет. Как машинкой, совочком двигает.
        Васена подошла поближе, перекрестилась и опустила в совочек двугривенный.
        Но пальцы ощупали монету и сейчас же пружинкой выбросили ее на дорогу.
        - Вишь, утроба ненасытная, не принимает, — пробормотала Васена, — и вправду полтину хочет. Поди подбери, Степа.
        А из окон люди уже показывали Степке, где искать выброшенный городовым двугривенный.
        - Он его вон туда бросил! — кричали из ближнего дома. — Да не здесь, вон там! Левее! Да нет, правее!
        Степка пошарил и правее, и левее, нашел наконец монету и подал ее матери.
        Васена потянула Бабая за рукав бешмета.
        - Бабай, прибавить надо. Есть у тебя тридцать копеек?
        - Ай, ай, ни одной полушки нет. Все вчера мамашкам отдавал. Пожалуйста, попроси у свой русский. Отдам я. Праздник угощать будем, подарка даем…
        Васена махнула на него рукой:
        - Ну тебя с твоим подарком!..
        Она снова пустилась догонять городовых, шаря на ходу в глубоком кармане своей юбки. Вытащила медную гривну с дырочкой (для счастья в кармане носила, чтобы деньги водились), потом замусленный огрызок сахара, за сахаром, одну за другой, две пуговицы. За пуговицами пошел разный сор.
        Степка не сводил глаз с ее рук.
        - Мам, неужто больше нет? Дай я пойду спрошу у теток, что в окна глядят. Ладно?
        - Поди, Степа, поди. Тридцать копеек, скажи, не хватает. Может, найдется добрая душа. Скажи, отдадим..
        Степка одним махом перебежал с дороги на тротуар. Он обходил окна и, зарыв пальцы в волосах, несмело спрашивал у женщин, облокотившихся на подоконники:
        - Тетенька, а тетенька, дайте в долг тридцать копеек, Ларивошке не хватает. Мы отдадим. Завтра отдадим. Истинный бог, отдадим.
        Но тетеньки подбирали губы оборочкой и отходили от окон. А другие махали на Степку руками и ворчали:
        - Ишь ты! Тридцать копеек! Так вот и припасли для тебя. Прыткий какой! Проходи!
        И Степка, оглядываясь на мать и на городовых, которые шли своей дорогой, бежал дальше, останавливался у каждого окна и все повторял:
        - Дайте тридцать копеек, дайте хоть по гривенничку, хоть по пятачку…
        Так он дошел уже до последнего перед пустырем перекрестка. И вдруг у самого крайнего окна подманила его к себе пальцем девочка одна, сероглазая, с чуточным ротиком, и протянула на ладони три медных пятака.
        - На, на, бери скорей, пока мама на дворе. Это деньги мои. Я на прыгалку скопила.
        Немного подумала, поморгала на Степку большими глазами и, нахмурившись, добавила:
        - Только скажи тому татарчонку, чтобы он чужих лошадей не воровал больше: воровать грех… — И погрозила пальцем.
        Хорошая девочка! Степка хотел рассказать ей про Рахимку, про лошадь, что она совсем не чужая, а отца Рахимкиного, да опомнился: где уж тут разговоры разговаривать, за Рахимкой надо бежать. Он только крикнул девочке: «Спасибо, мы отдадим!» — и дал ходу.
        Нагнал мать и с разбегу сунул ей три девочкиных пятака.
        Васена прикинула деньги на руке: авось хватит. Ведь не лукошко денег ему подносить.
        Они вышли уже на пустырь, обросший сухой колючкой. Посредине пустыря была коновязь, и у перекладины коновязи стояли извозчичьи лошади, забранные в участок городовыми. Чувылкин подвел лошадь Бабая к перекладине и начал привязывать ее в ряд с другими лошадьми, а Ларивошка, не задерживаясь, шагал вместе с Рахимкой на середину пустыря, прямо к желтому двухэтажному дому, где помещался участок.
        - Ларивон Иваныч, — сказала, запыхавшись, Васена.
        Ларивон обернулся, не выпуская из рук Рахимкиного уха.
        Степка забежал сбоку: что будет?
        - Ларивон Иваныч, на, возьми. Отпусти мальчишку.
        Городовой пересчитал деньги — тридцать пять копеек, — сунул их за обшлаг и потащил Рахимку дальше, прямо к дверям участка.
        Васена рванулась за ним.
        - Да что же ты? Дадено ведь тебе! Чего ж ты не отпускаешь? Отпусти дите!
        Ларивон побагровел, как клоп.
        - Дадено, говоришь, подлюга? Дадено? Ты докажешь? Свидетели есть? Протокол сейчас на тебя за эти слова, протокол! Чувылкин, в участок ее! — И стал вытаскивать из-за обшлага какую-то книжечку с орлом на обложке.
        Васена увидела орла на книжке, схватила Степку за руку и бросилась бежать.
        Но Чувылкин, уже привязавший лошадь, живо поймал Васену за рукав и так рванул, что чуть с рукой не выдрал.
        - За что! За что в участок? Караул! Выручайте! — отбиваясь от Чувылкина, диким голосом кричала Васена.
        - Караул! Выручайте! — кричал вслед за матерью Степка.
        Бабай бегал от Васены к Рахимке, от Рахимки к Васене, прижимал ладони к груди и вопил:
        - Ай, Рахимка, ай, бедный моя…
        Но никто не выбегал из дворов, никто не заступался за них. Только звякали щеколды калиток, хлопали створки окон: это, боясь попасть в свидетели, люди прятались во дворах и в горницах. А по площади трелью заливались полицейские свистки.
        - Выручайте! — кричала в пустую улицу Васена.
        Чувылкин покосился на Ларивошкину спину и, нагнувшись к Васене, глухо сказал:
        - Не ори, баба, не бунтуй! А то старшой прикажет — бить буду.
        Он что-то еще хотел сказать, но заметил, что Ларивошка глядит на него через плечо, и замолчал.
        Ларивошка перевел злые глаза на Васену.
        - Ты долго будешь шуметь, подлюга? Долго будешь народ булгачить, спрашиваю?
        И кивнул Чувылкину:
        - По закону!
        Чувылкин подтолкнул Васену коленом и весело гаркнул:
        - Есть по закону!
        Глава V. В тюгулевке
        Вот он, участок. Открытое со всех четырех сторон желтое каменное здание.
        У ворот — черно-белая полосатая будка. В окнах за пыльными стеклами двойных рам чернеют квадратные решетки тюгулевок[10 - Тюгулевки — камеры при полицейских участках.]. Наверху, на крутой крыше, невысокая косая каланча. Там, на железном загнутом прутке, уныло свисают на крышу пять черных деревянных шаров. Это — пять частей города. Если загорится где дом или сарай, пожарный вздернет шар кверху, и все знают, в какой стороне горит.
        По скрипучим половицам каланчи кружит босой пожарный в тиковых подштанниках и в медной каске.
        Пожарный первый со своей вышки увидел кучку людей. Он остановился, свесил через перильца голову в медной каске и крикнул вниз:
        - Эй, Ларивон Иваныч, ай воров-карманщиков приволок? Тащи их, тащи, в рот им лягушки! Такие вот вьюноши летось у меня шлею карабчили[11 - Карабчили — украли.]. Слышь, Иваныч, всыпь им там, чтоб до новых веников помнили!
        Ларивошка, не поднимая головы на пожарного, забормотал вслух:
        - К чему приставлен — за тем и смотри. Бочки у вас, у чертей, рассохлись, кишки в дырьях. Дочиста сгоришь с вами, с чертями!
        На ступеньках участка Ларивошка приостановился, выстроил Васену, Бабая, Степку, Рахимку в ряд. Скомандовал: «Ма-арш!» — и открыл узкую, скрипучую дверь.
        И яркий летний день сразу пропал, остался где-то за дверью. Как сквозь темное стекло, Степка видел перед собою длинный узкий коридор. По обеим сторонам коридора под низким сводчатым потолком чернели помеченные номерами впадины грязных, тяжелых дверей. Из проделанных в дверях окошечек с решетками вырывался в коридор шум голосов.
        Растрепанная баба с багровыми синяками вокруг глаз, вдавив в решетку нос и губы, хрипела:
        - Эй, воробышки, дай двугряш! Эй, карманчики-чики-чики, дай курнуть! — и, не дождавшись ответа, плевала в мальчиков мелкими плевками, цыкая сквозь сжатые зубы.
        Молодой татарин с кудрявым завитком, выпущенным из-под тюбетейки, тыкал кулаком в решетку и, быстро-быстро перебирая губами, что-то бормотал по-татарски.
        - Это вор, — шепнул Васене бледный Бабай, — наша алаша прошлым годом воровал. Опять алаша обещается воровать. Ай, яман, яман[12 - Яман — плохо (по-татарски).].
        От крика, от гогота, от хрипа растрепанной бабы Степка съежился весь и, цепляясь за мать, спрашивал ее:
        - Мама, мам, и нас гуда, за решетку? С ворами?
        Васена, согнувшаяся, присмиревшая, чуть слышно отвечала ему:
        - Молчи, сынок, молчи… Наделали мы с тобой делов. Сами в беду влезли. Что-то теперь будет с нами? Что будет?
        Один за другим шли они по темному коридору. Только какая-то полоска светилась в глубине, пересекая сумерки.
        - Стой! — крикнул Ларивошка, и голос его раскатился под сводами.
        Коридор кончился глухой стеной. Светившаяся в темноте полоска оказалась узкой щелью в стене, пробитой высоко под потолком. Сквозь щель пробивались с улицы косые лучи пыльного солнца, чуть освещая конец коридора.
        За железным столом, привинченным к глухой стене, сидел старик и, низко пригнув сухую шею, хлебал деревянной ложкой из медного солдатского котелка щи. На груди старика покачивалась круглая медаль; рядом с котелком лежала большая связка длинных отполированных ключей.
        «Вот этими-то ключами все люди в тюгулевках и заперты», — прижимаясь к матери, подумал Степка.
        - Ну-кося, Минеич, прими-ка новеньких! — крикнул старику Ларивошка.
        Минеич, не отрываясь от котелка, сердито покосился на Ларивошку.
        - Прими! А куда? За пазуху к себе, что ли?
        Он положил ложку на стол и вытянул из-за обшлага какую-то бумагу.
        - Видал рапортичку? Воров мужского пола — сорок, воровок женского пола — двадцать две, пьяных — осьмнадцать, в этап для выяснения личности — пятеро, смертельные побои с вырыванием волос на голове — трое, смутьян — один. Вона… на ящике сидит, — ткнул Минеич ложкой в темный угол коридора. — Пустой каморы нет, а с прочими смутьянами не велено сажать. Отдельную камору им подавай, вроде политиков…
        Ларивошка отвел рукой рапортичку Минеича.
        - Это нам не касается. Привели — и должон принять. Ты — ключник, ты отвечаешь.
        И, повернувшись к Чувылкину, он распорядился:
        - Доложишь ужо, Чувылка, его благородию. А сейчас — кругом арш!
        Городовые повернули правое плечо вперед и зацокали по коридору коваными сапогами.
        Степка не отрывая глаз смотрел в тот угол, куда Минеич ткнул ложкой. Какой он такой — смутьян?
        На груде узлов сидел маленький человек в холщовой просмоленной рубахе, без пояса, в длинных сапогах-бахилах и все прикладывал к своей темноволосой голове красную тряпку. Приложит тряпку к голове и посмотрит на свет, приложит — и посмотрит.
        По его высоким сапогам, завернутым выше колена, и просмоленной рубахе Степка сразу догадался: «Конопатчик это, они в слободке живут и на Ново-Пристанской».
        Конопатчик и не взглянул на новичков, которые не зная, куда себя девать, столпились около стола. Он все прикладывал к волосам тряпку и бормотал какую-то невнятицу:
        - Кровь. Кровищи-то сколько. Ладно, анафемы. Повремените. Скоро уже, скоро…
        И вдруг он перестал бормотать, поднял кверху большой, узловатый кулак с зажатой в нем тряпкой и завопил на весь коридор:
        - Эй ты, мздоиматель и грабитель, когда подохнешь?
        «…охнешь!» — отдалось под сводами коридора.
        Еще не замолкло эхо, а из какой-то камеры раскатилось по всему коридору:
        - Эй, фараоново отродье, теши доски, готовь гроб…
        Но ключник как ни в чем не бывало взял со стола ложку и опять принялся за свою похлебку. Он ел не торопясь, со старческой медлительностью поднимая ложку ко рту и не обращая внимания на стоящих перед ним людей.
        Выхлебав щи до донышка, ключник облизал ложку, потянул к себе связку ключей, встал и закрестился на правый угол. Там еле виднелась облупленная икона с распятым длинноногим Христом.
        - Благослови, бог наш, милуяй и питаяй нас от юности нашей, даяй пищу всякой плоти, — отчеканивая по-солдатски, точно рапорт отдавал, молился старик, крепко сжав в одной руке ключи, а другой размашисто крестясь.
        Во городе во Казани
        Полтораста рублей сани, —
        затянул вдруг в своем углу конопатчик. И, так же вдруг оборвав песню, сказал как ни в чем не бывало Минеичу:
        - Это я назло тебе, мздоиматель, — не суйся к богу!
        Ключник задумчиво задержал на лбу три пальца и, скосив злые глаза на конопатчика, зашипел, будто где-то на каленое железо плюнули:
        - Мало тебя вчера лупцевали? Ужо добавку получишь.
        И опять зарапортовал, кротко глядя в правый угол:
        - Господу нашему Иисусу Христу поклоняемся со святым духом во веки аминь..
        Сзади снова раздался топот подкованных сапог. С того конца коридора, от дверей, шел городовой, но не Ларивошка и не Чувылкин, а какой-то другой, похожий на пристанского грузчика, остриженный в кружало и в красной рубахе, заправленной в форменные штаны с кантиками. Еще не доходя до железного стола, городовой позвал ключника:
        - Эй, Минеич! Где у тебя воры со Вшивки? В пятой, что ли? Открой.
        - А посадить кого? — спросил ключник, докрещиваясь мелкими крестиками.
        - Тех, что Ларивон Иваныч привел.
        У Степки заколотилось сердце. Он посмотрел на мать, на Бабая, на Рахимку. Васена стояла сцепив на груди пальцы и низко-низко опустив голову. Бабай, согнувшись, держался трясущейся рукой за край стола, а Рахимка — тот был белый как бумага, совсем потерянный. «Пропали, — подумал Степка, переводя глаза с Рахимки на мать, с матери на Бабая, — пропали, не уйти нам отсюда».
        - А этого идола куда? — спросил ключник у городового и кивнул в угол на конопатчика.
        - С этим еще подождать надо, мы еще с ним покалякаем.
        - Шебаршит он больно много, — проворчал ключник.
        Городовой повернулся к узлам:
        - Эй, голубь сизокрылый, где ты там?
        Конопатчик не сразу отозвался.
        - Это ты шебаршишь тут? — спросил городовой, шагнув в угол.
        - Я. А это ты меня давеча раскровянил?
        - Не отказываюсь, я.
        - Ладно. Скоро все наружу выйдет. За все рассчитаемся.
        - Это кто же с кем же?
        - Да хоть я с тобой.
        Городовой тряхнул волосами, шагнул в угол и изо всей силы огрел конопатчика по уху. Так огрел, что даже под сводами отдалось.
        - Получи! И вам то же будет, — сказал городовой, показывая кулак Васене и Бабаю.
        - У-у-у, анафемы! — завопил конопатчик. Он поднял кверху свои узластые кулаки, потряс ими, но сейчас же ткнулся лицом к себе в колени.
        Минеич зашипел на Степку:
        - Не таращь глаз, дьяволенок, там тебя не касается. Понял?
        Шаркая по полу подошвами сапог, он зашагал вдоль камер, остановился около пятой с краю и, гремя засовом, открыл дверь.
        Из камеры, толкая друг друга, высыпали в коридор шестеро татар. Это и были воры со Вшивки. Первым выскочил тот молодой татарин, который давеча грозил Бабаю кулаком. Он ухарски подмигнул Бабаю, пробежал двумя пальцами правой руки по ладони левой и заржал по-лошадиному:
        - И-го-го!
        Бабай закачался из стороны в сторону и, со страхом глядя вслед вору, прошептал:
        - Показывает, как мой новый алаша к ему пойдет..
        Минеич, выпустив воров, вернулся.
        - Черти серые! Встать по форме!
        Степка понял: сейчас в тюгулевку. Он вцепился обеими руками в мать. Но она отвела его руки.
        - Не вертись, хуже будет, — шепнула она Степке.
        Ключник вынул из кармана мел, повернул Бабая к себе спиной и размашисто написал у него на бешмете большую цифру 1.
        Потом подошел к Васене и написал у нее на спине цифру 2. У Степки написал 3, у Рахимки — 4. Когда все были перемечены, ключник оглядел всех своими тусклыми оловянными глазами и прохрипел:
        - Первый, второй, третий, четвертый, марш в камеру!
        И в распахнутую дверь камеры один за другим вошли четыре номера: Бабай первым, за ним Васена, за ними — Степка и Рахимка.
        Вот она, тюгулевка, куда городовые народ сажают. Ни нар, ни стола, ни скамьи, только потолок, узенькое окошечко за решеткой, голые стены, пол, застланный грязной соломой, да параша в углу.
        Степка как вошел, так и закрутил носом. Ух, воняет! Всем воняет: парашей, плесенью, водочным перегаром.
        Он сел на пол, обвел глазами камеру от стены до стены, растопырил пальцы и сказал вслух:
        - А что же мы тут будем делать?
        Ему никто не ответил. Только позади зашуршала солома, — это Бабай плюхнулся на пол. Сел, подвернул под себя ноги и заскулил:
        - Уй, черный борода[13 - Черная борода — так татары называют несчастье.] пришел мина, тюгулевка сажал, лошадь взял. Прапал Бабай. Уй, прапал…
        Рахимка поглядел на отца и тоже плюхнулся на солому, и тоже заскулил:
        - Ата[14 - Ата — отец (по-татарски).] прапал, Рахима прапал… Алаша прапал.
        И мать стояла опустив голову, привалившись к стене, засаленной арестантскими спинами. Степка думал сперва: просто стоит. А потом увидел: под подбородком кончики платка трясутся. Догадался, — плачет мать.
        Он вскочил с пола. Подошел к ней. Прижался щекой к ее фартуку и так стоял около нее, не зная, что сказать, что сделать.
        А у Васены по щекам ползли слезы, и она все отворачивалась, чтобы слезы не капали на Степку.
        Бабай перестал скулить и прислушался к дребезжанию колес на улице.
        - Это усман едет, его колес, — сказал он сам себе. — Песок нынче возил.
        И опять тихо в камере..
        Степка подошел к стене, где было зарешеченное окно, и стал тоже прислушиваться к звукам с улицы. Пожарный чего-то бубнит наверху. Собака вдруг завыла. «Камнем кто-нибудь запустил», — подумал Степка. Прогромыхала порожняя телега, одна, другая…
        И вдруг с улицы, будто под самыми окнами, кто-то рявкнул:
        - Нос! Нос!
        Степка вытянул шею: окно высоко — ничего не видать. Подбежал к матери, затормошил ее:
        - Мам, мам. Подсади меня к окну. Это, должно, Павла Иваныча дразнят.
        Васена молча высморкалась в передник и приподняла Степку на покатый подоконник.
        Окно тюгулевки выходило на зады участка. Здесь не было ни коновязей, ни лошадей. Тянулась, пропадая где-то, колея проезжей дороги. Против участка стоял дом из нового теса с бревенчатым крыльцом. Над крыльцом торчал шест, а на шесте горлом вниз качался зеленый штоф. Степка знал: если над домом штоф торчит, — значит, кабак; если обруч, — бондарня; если веник, — баня.
        А дразнят и вправду Павла Иваныча.
        Мотается по дороге маленький, сутулый человечек, уже седой, в брючках-макаронинах с бахромой внизу, в кургузом сюртучке и в рыжей шляпенке, надвинутой на лоб. На детском личике старика высунулся далеко вперед, как приклеенный к маске, огромный коричневый нос. И издали кажется, что вместо лица у Павла Иваныча один только нос. И все, кто идет по улице, тычут в старика пальцами и кричат:
        - Нос! Нос! Нос!
        Это и есть Павел Иванович — Нос — самый носатый человек в городе.
        - Нос! Нос! Нос! — задолбил над головой у Степки пожарный. Тот самый пожарный.
        За пожарным проезжий извозчик, в балахоне, подпоясанном веревкой, остановился, бросил вожжи, привстал на телеге и заорал, задрав кверху бороду:
        - Нос — сто лет рос! Нос — сто лет рос!
        - Идет, нос несет! Идет, нос несет! Нос — через речку мост! Нос — через речку мост! — загудели голоса из окон участка.
        А Павлуша вертится на тонких козьих ножках то туда, то сюда, прикрыл маленькой ладонью огромный свой нос, нагибается, хватает комья засохшей грязи и, смешно подпрыгивая, швыряет их в кого придется. Фалды его сюртучка взлетают, из карманов падают на землю рыбьи хвосты, окурки папирос, огрызки сахара.
        Вдруг дверь кабака отворилась, и на бревенчатое крыльцо вышел длинный, тощий мужик с плоским, унылым лицом, в новой жилетке поверх ситцевой рубахи.
        - Мое почтение, Ван Ваныч! — крикнул тощему мужику со своей вышки пожарный.
        «Кабатчик это», — догадался Степка.
        На солнце блестят его мазанные маслом прямые волосы. Засунув ладони в жилетные карманы, кабатчик вертит большими пальцами, задумчиво смотрит на носатого старика и жалостливо качает головой.
        Павел Иваныч, увидев кабатчика, припал вдруг к земле и полез под телегу, привязанную к перилам крыльца.
        - Ну, чего ты меня боишься, глупый? — говорит кабатчик, и голос у него тоже будто масленый. — Вот ведь народ, вот озорники, до чего доводят бедного человека — под телегу спасается, вроде животной. Вылазь оттуда, Павлуша, подь ко мне, голубь.
        Не верится Степке: «Неужто кабатчик да заступится?»
        - Иваныч, батюшка, вступись, — высунув голову из-под телеги, задребезжал старик.
        - Да ты вылазь. Ну, ну. Топай сюда, — ласково манил его кабатчик.
        Павлуша вылез из-под телеги и, все закрывая рукою нос, придерживаясь за перила, заковылял на крыльцо.
        Теперь крики стихли. Все ждут, что будет.
        Степка тоже обернулся к матери, к Рахимке, зовет их к решетке.
        - Гляди, гляди, кабатчик за Павлушу вступился.
        Но ни мать, ни Рахимка не отзываются. Мать сидит на полу, уронив голову на руки, о чем-то думая. Рахимка дремлет, прижавшись к отцу.
        А кабатчик уже достал из жилетного кармана какую-то монету и протягивает старику.
        - Ha-ко вот тебе, Павлик, на-ко на бедность.
        Павел Иваныч шагнул ближе и протянул дрожавшую ладонь.
        Вдруг пальцы кабатчика быстро сунули монету в жилетный карман и сам он, весь изогнувшись к старику, крикнул ему прямо в лицо:
        - Шляпа носатая…
        - По шее его! — заорали справа и слева. — По шее его!
        Носатого старика точно ветром скинуло с крыльца.
        Шляпа слетела у него с головы.
        - Эй ты, прочь с окна, — услышал Степка окрик за своей спиной.
        В дверной решетке торчали щетинистые усы ключника.
        Степка соскользнул с подоконника и прижался к матери. Васена молча провела рукой по его волосам. Степка прислушался: шаги ключника становились тише, глуше и совсем замолкли. Должно быть, ушел ключник в конец коридора, к своему столу.
        Крики на улице тоже стихли.
        Затих шум в коридоре. Замолк Бабай. Он сидел, как и раньше, подвернув под себя ноги. Около него, привалившись плечом, дремал Рахимка. Мать сидела на грязном полу и, уперев локти в колени, держала ладонями опущенную голову, все о чем-то думая.
        Тихо в камере. Темно. Все сидят, молчат. Где-то капает вода: кап, кап, кап, кап… Под полом скребутся крысы… Степка постучал пяткой в пол. Перестали… Поздно, должно быть. Вон уже и решетка чуть видна в сумерках. Скоро и совсем сольется с темнотой…
        Глава VI. Его благородие
        Когда окно стало такое черное, будто его углем замазали, в коридоре опять раздались шаги. Степка насторожился. Кто это? Минеич? Нет, неон. Минеич шаркает, а этот твердо ступает. Может, за ними?
        А шаги все ближе, все отчетливее… И — стоп. Кто-то остановился у дверей камеры.
        Степка сорвался с места, бросился к дверной решетке. Чувылкин это. Опять пришел.
        Чувылкин притиснул лицо к решетке и гаркнул во все горло:
        - Ну, молитесь богу, черти православные!
        И сейчас же плюнул.
        - Тьфу, согрешил: и татар в православные зачислил… Эй, тетка-крикунья, Магометка шулды-булды, что вы там, как сычи, притихли? Давай шевелись — его благородие требует.
        А потом заорал в коридор:
        - Мине-е-еич, отопри!
        - Чича-ас! Лампы в каморах зажига-аю, — отозвался с другого конца коридора Минеич.
        По коридору зашаркали его шаги.
        Степка затормошил мать:
        - Что же ты не встаешь? Ведь это за нами, за нами.
        Васена тяжело поднялась с полу. За ней зашевелились и Бабай с Рахимкой. Видно, они так притомились, что даже и не слышали окрика Чувылкина.
        Минеич с грохотом отодвинул засов и выпустил всех в коридор.
        В коридоре было тихо и пусто. Над всеми дверьми камер, за маленькими решетками, мерцали теперь огоньки керосиновых лампочек — один огонек, другой, третий… Так до самого конца коридора.
        По коридору вышли на каменную лестницу.
        Здесь, на площадке, заставленной доверху новенькими парашами, была дверь с надписью: «Канцелярия».
        Перед самой дверью канцелярии Чувылкин остановился. Поддернул штаны, потер ладонью бляху на ремне и негромко сказал:
        - Вы тоже, того, в порядочек приведите себя.
        Зорким глазом оглядел всех. С бешмета у Бабая смахнул солому, Рахимке своим рукавом утер нос, поглядел на Степкин вихор, покачал головой и распахнул дверь.
        После тесной и темной камеры канцелярия показалась Степке светлой и просторной.
        Лампа-молния с засиженным мухами абажуром освещала согнутые плечи сидевших за столами писцов и размалеванные портреты царей.
        На подоконниках, заслоняя доверху окна, лежали груды пыльной исписанной бумаги. На полу вдоль стен в пыли и мусоре валялась всякая всячина: топоры, ломы, обрывки заржавленных цепей и кучи деревянных колотушек, в которые стучат ночные караульщики.
        Степке давно хотелось подержать в руках такую колотушку, а тут прошел мимо, едва взглянув на них.
        За самым большим столом, отгороженным барьером, сидел усатый офицер в белой тужурке с серебряными погонами.
        Чувылкин повел своих арестантов прямо к барьеру, но, не доходя двух шагов, вытянул руку, остановил их. И сам вытянулся столбом.
        По ту сторону перил все так и блестело. Сияли медные орлы на пуговицах офицера, серебрились погоны на его приподнятых плечах, блестели из-под стола голенища его сапог. На столе лежала шашка в блестящих лакированных ножнах, новенькая тугая фуражка с кокардой и хлыст с золоченой рукояткой.
        А сзади, чуть не к самому затылку пристава, склонился в бронзовой раме рыжебородый царь вместе с барышнями в белых платьицах и мальчиками в синих мундирчиках.
        Бабай с Рахимкой сдернули шапки.
        Степка тоже протянул было руку к голове, но захватил только волосы: забыл, что картуза-то на нем нет.
        Пристав поднял голову и, не глядя ни на кого, хмуро спросил:
        - Ну?
        - Вот эти самые, ваше благородие, что Ларивон Иваныч забрали-с. Ваше благородие приказали привести-с, — вытянулся еще больше Чувылкин.
        Хозяин участка взял со стола хлыст и задумчиво ударил им по своему лакированному голенищу раз, другой, третий…
        Потом, отложив хлыст в сторону, стал медленно и важно крутить усы толстыми, короткими пальцами.
        Шипела горелка лампы-молнии. Скрипели перья писарей. Где-то на улице кричали «караул».
        Пристав все крутил усы и облизывал языком верхнюю губу.
        «Облизывается, будто кот после обеда», — подумал Степка.
        Страх у Степки совсем прошел. Ему уже надоело стоять столбом возле барьера.
        - Ты знаешь, чьи это ребята? — шепотом спросил он у матери, тыча пальцем в царский портрет.
        Васена прикрыла ладонью его палец и ничего не ответила.
        «Чего молчит, — досадливо подумал Степка, — и так тошно». И стал смотреть на писарей, согнувшихся над столами и бумагами.
        Шевелятся продранные локти писарей. Скрипят перья. Все пишут. А чего пишут?
        Около каждого писаря стоят табунками какие-то люди — мужики без шапок, бабы держат в руках узелки. Все стоят тихо-смирно и чего-то ждут. А писарь настрочит бумажку, посыплет ее песком из песочницы, щелкнет по бумажке пальцем, и голову набок — тоже ждет. И сразу стоящий перед ним проситель робко протянет к столу руку — или узелок положит, или сунет строчиле монету под бумажку.
        Но вот пристав шумно откинулся на спинку кресла, скосил глаза на кончики своих усов — сперва на левый, потом на правый — и спросил Чувылкина:
        - Ты что-то там, кажется, бубнил?
        Чувылкин шагнул к барьеру, пристукнул каблуком о каблук и козырнул:
        - Так точно-с, бубнил.
        - Н-ну-у?
        - Привел из тюгулевки арестованных, как приказывали-с.
        - Во-первых, ду-ра-лей, — сказал пристав, отстукивая пальцем по столу, — отвыкай от хамских уличных привычек — не тюгулевка, а камера. Слышишь? Ка-ме-ра. Во-вторых, кого привел?
        - Слушаю-с, ваше благородие, — камора-с, а привел-с бабу с татарином и сынков ихних.
        Тут только его благородие взглянул на стоящих перед ним Васену и Бабая.
        - Ты! — ткнул он в Бабая пальцем. — Фамилия? Местожительство?
        Бабай посмотрел на пристава, с трудом выговорил: «Слободам жительство!» — и мешком повалился перед барьером.
        Рахимка глянул на отцовскую спину и тоже ткнулся коленями в пол.
        - Встаньте, черти. Какая слобода? Как фамилия, спрашиваю? Кто? — повернулся пристав к Чувылкину.
        Чувылкин, знавший в слободе всех наперечет, отрапортовал:
        - Татарин Ахметджан Худадаев, по-уличному — Нога-Бабай прозывается, а баба — Васена Засорина, дочь старого Ефима, сторожа при таможне. С Горшечной слободки оба, ваше благородие. Оба на примете у Ларивона Иваныча.
        Бабай кряхтя поднялся на ноги.
        - Ваша высокая благородия, яй-богу, ны купался мой малайка, лошадь мыл.
        - Ну?
        - Рахимка, говорю, лошадка мыл.
        - Что такое? Чувылкин, что он там бормочет, этот вислоухий?
        - Известно, врет он, ваше благородие, — затараторил Чувылкин. — Малайка его, вот этот, купался в Шайтанке и лошадь оставил без присмотра, а лошадь, не будь дура, ваше благородие, и давай тутовые деревья щипать.
        «Вот врет, вот врет, — подумал Степка. — Она и близко к деревьям не подходила».
        - Что, гололобый, скажешь? — спросил пристав Бабая.
        - Яй-богу, дерево не кушал лошадь, — мыл его малайка…
        - Помолчи, татарин. Ты знаешь, кто я? Ты знаешь мой приказ? Что? Ну, слушай: «Кто лошадей будет пускать за перила набережной и купаться в реке, расположенной в черте города, с того взимать денежный штраф от трех до десяти рублей». Знаешь ты, азиат, про такой приказ?
        Бабай молчал.
        - Тебя спрашиваю: знаешь? — гаркнул пристав. — Деньги плати, понятно?
        Бабай поморгал на пристава своими маленькими глазками и наконец понял. Он запустил руку в карман бешмета и, вытащив свою засаленную мошну, вывернул ее наизнанку:
        - Яй-богу, ваше благородие, ничего нет. Вот посмотри сам. — И он протянул приставу свой мешок.
        - Ты что мне свою грязную тряпку тычешь? А? — закричал пристав. Он встал и подошел к барьеру. — А ну-ка, иди сюда, поближе, поближе…
        Бабай шагнул вперед.
        А пристав одной рукой оперся о барьер, а другой вдруг сдернул со стола хлыст.
        Вжжиг! — свистнул хлыст. Удар пришелся прямо по лицу.
        Бабай мотнул головой. Желтая растрепанная бороденка его вскинулась кверху, тюбетейка свалилась с головы. Хватаясь за Васену, за ребят, он пятился от барьера. Из носу у него потекла кровь, капая на бешмет.
        Высокая худая женщина, стоявшая около стола писаря, молча сняла с головы платок и шагнула к Бабаю.
        - Куда лезешь? Прочь! — топнул на нее пристав и взмахнул хлыстом.
        Потом сел на свое место и, не поворачивая головы, негромко позвал кого-то:
        - Протоколист Рамеев, подойдите сюда.
        «Про-то-ко-лист? Какой такой протоколист? Должно быть, подмогу себе зовет — еще бить», — подумал Степка и облизнул пересохшие губы.
        Писаря приподняли головы. От стола к столу пополз торопливый шепот:
        - Протоколист Рамеев, их благородие требуют.
        - Протоколист Рамеев, вас.
        Между столами уже пробирался человек с цветистым носом на грязном, в наростах лице. На его длинной шее болтался засаленный галстук. Из коротких рукавов старого засаленного сюртука вылезали красные, в чернилах руки. За ухом торчало перо.
        У Степки полегчало на сердце: «С пером, в чернилах… Нет, этот бить не будет».
        Пристав мельком взглянул на стенные часы и сказал человеку с пером за ухом:
        - Изготовьте протокол: «Извозчик Ахметджан Худадаев штрафуется на три рубля за потраву его лошадью тутовых деревьев и на пять рублей за купанье его несовершеннолетнего сына в реке Шайтанке».
        - Слушаю-с, — поклонился протоколист. — Будет исполнено-с! — и он попятился назад, прикрывая ладонью рот.
        - Ну-с, а с мадамой с этой что? — спросил пристав Чувылкина и в упор посмотрел на Васену.
        У Степки дрогнуло сердце. «Сейчас все решится. Только бы Чувылкин не наврал чего-нибудь…»
        А Чувылкин уже докладывал:
        - Баба эта, ваше благородие, шабра татарину этому. Стало быть, когда забирали малайку его, сына, значит, Бабайкиного, баба эта шумела, всю дорогу к нам вязалась, спокою не давала… При всем народе страмила нас…
        - Что значит «шумела», «спокою не давала»? Значит, народ булгачила? Так, что ли? Ты толком говори! — прикрикнул пристав на городового.
        - Так точно, ваше благородие, это самое… булгачила…
        - Значит, толпу собирала?
        - Так точно, ваше благородие, толпу собирала.
        Пристав прищурился на Васену.
        - Так… Русская, а с татарином хороводишься? Да еще народ мутишь. Ты что же это, баба? А?
        - Я ничего, — прошептала трясущимися губами Васена и опустила глаза к полу.
        - Знаю я ваше «ничего». Тут-то вы все шелковые!
        Писаря перестали скрипеть перьями и навострили уши. Люди около них зашушукались.
        Пристав быстро оглядел канцелярию, рванул со стола хлыст и шагнул за барьер.
        - Ты что там половицы считаешь? — гаркнул пристав. — Без тебя сосчитаны. Говори, рвань слободская, чего народ мутишь?
        Он стоял перед матерью — высокий, подтянутый, усы кверху, на приподнятых плечах — серебряными дощечками погоны, в руках — хлыст.
        Васена молчала. В канцелярии стало совсем тихо.
        - Тебя спрашиваю. Оглохла? — топнул ногою пристав.
        «Дзинь», — звякнула в тишине шпора.
        «Сейчас ударит! Вот сейчас ударит!»
        Степка съежился, втянул голову в плечи, будто его хотел ударить пристав.
        И в эту минуту оттуда, где табунками возле писарских столов стояли люди, кто-то сказал совсем внятно:
        - Не бесись, барин, гужи порвешь…
        Пристав вздрогнул и быстро повернул голову. Кто сказал — не понять ему. Все стоят не шевелясь, все молчат.
        Пристав швырнул хлыст за барьер и, звякая шпорами, пошел на свое место.
        Писаря опять заскрипели перьями. Люди у стола снова зашушукались.
        - Тихо! — Пристав хлопнул ладонью по столу. — Рамеев, изготовьте еще постановление… Да нет, нет, не лезьте сюда, ну вас к черту, стойте там на месте, потом напишете… Мещанку Васену Засорину за смутьянство и за оскорбление чинов полиции выдержать при полицейском участке двадцать суток. И еще: за стачку с татарином ту же мещанку Засорину арестовать при участке на срок, на срок…
        Тут пристав взглянул на стенные часы и вдруг куда-то заторопился.
        Он схватил со стола шашку в лакированных ножнах и поспешно прицепил ее к поясу. Потом стал быстро натягивать перчатку на левую руку, но никак не мог застегнуть кнопку.
        - Ну, говорите, черт вас побери, какой там срок полагается по закону…
        Рамеев почесал за ухом, переступил с ноги на ногу.
        - Нет такого в законе — стачка бабы с татарином-с, — негромко ответил он.
        - Что-о? В законе нет? Нет — так найти надо. Впрочем, черт с ней: за стачку арест снимаю. Оставить двадцать суток.
        Кнопка наконец щелкнула: перчатка застегнулась. Пристав отшвырнул ногой кресло, взял со стола фуражку и вышел за барьер.
        К нему подскочил Чувылкин.
        - Дак как вы изволите приказать, ваше благородие? Сейчас ее в тюг… виноват, в камору садить?
        - Да отвяжись! Знаешь ведь, что сейчас мест нет. Летний лов кончится — посадишь.
        Пристав натянул уже вторую перчатку и двинулся к дверям.
        Сзади кто-то торопливо зашептал:
        - Проси, Бабай, проси лошадь скорей, а то уйдет сейчас.
        Бабай, переваливаясь, заспешил за приставом. Лицо у него было перевязано наискось бабьим платком. Видно, успела все-таки баба сунуть ему платок.
        - Ваша высокая благородия, — жалобно говорил Бабай, — лошадь, пожалуйста, отдавай.
        - Что-о?
        - Лошадка, говорю, мой отдавай.
        - Лошадка наш, — повторял за отцом Рахимка, вытягиваясь на цыпочках за спиной отца. — Коняшка наш, пожалуйста, отдавай.
        Пристав только махнул рукой, словно мух отгонял.
        - Чувылкин, в шею их. Ко всем чертям!
        Чувылкин погнал Васену с Бабаем и с ребятами к двери. Они шли мимо столов, мимо людей, ни на кого не глядя. Вот она, дверь. А за дверью — улица.
        На самом пороге Чувылкин наклонился к Васене и сказал:
        - Ты, тетка, не серчай на меня, наше дело подневольное. Прикажут вести — ведешь, прикажут посадить — посадишь, а вот приказал отпустить — и отпускаю. Ну, до свиданьица вам.
        Степка первый толкнул дверь на улицу. И уже с порога, обернувшись к Чувылкину, громко сказал:
        - Змей ты ползучий!
        Глава VII. Дома
        Вот уже два с половиной десятка лет прошло с того времени, как начальство определило отставного канонира Ефима Засорина сторожем при таможенных амбарах. С тех пор Ефим Засорин, затянутый в куртку солдатского сукна, с медной бляхой на груди, в зеленой форменной фуражке, марширует по одной только дороге: из дома — в таможню, из таможни — домой.
        Слобожанам и на часы не надо смотреть.
        Утром матери будят ребят:
        - Таможенный ушел — вставать пора.
        Вечером скликают домой:
        - Эй, Ванятка, Настёнка, таможенный пришел, ужинать пора.
        Двадцать пять лет изо дня в день встречала старика дочь Васена.
        Встречала еще маленькой: выбегала на улицу, хватала за руку и тащила скорее домой.
        Выходила к нему навстречу взрослой девушкой, снимала с него куртку, стягивала сапоги.
        А потом, уже вместе со Степкой, встречала старика накрытым столом да собранным ужином.
        Двадцать пять лет так было.
        А нынче и на улицу его никто не вышел встретить, и в горнице никого: ни дочери, ни внука. Никогда такого не было. Что же случилось с ними? Растревожился старый. Ждал, ждал и сам стал собирать себе ужин.
        Когда Васена и Степка вошли в сени, дед сидел на лавке и, насупившись над деревянной чашкой, хлебал гороховую похлебку. На стене висел закопченный фонарь с разбитым стеклом, заклеенным бумагой, в нем чадила лампочка, скудно освещая согнутую спину старика.
        Ел он совсем по-стариковски — не разжимая губ, будто они у него слиплись. Седые щетинистые усы его двигались как живые, то становились торчком, то повисали вниз.
        Услыхав скрип двери, он даже не обернулся, не поднял головы, а продолжал есть, будто никто и не вошел в горницу. И только когда Васена, пихнув ногой стоявший не на месте ухват, молча стала доставать с полки хлеб, дед повернулся к ней лицом и, вскинув на лоб седые хохлатые брови, сурово спросил:
        - Ну-с, где же это ты, любезная доченька, изволила до полночи хвосты трепать?
        Спрашивает и виду не дает, что намучился. А у самого — Степка замечает — ложка в руках трясется, ударяется об чашку.
        Степка тоже взял из деревянного поставца ложку и уселся за стол.
        - А ты куда лезешь, лба не перекрестивши? — накинулся на него дед.
        Степка вдруг вскочил на ноги и, поддернув штаны, будто он с мальчишками драться собрался, крикнул деду:
        - Не лезь. Отстань!
        Первый раз внук так отвечал деду. Никогда этого раньше с ним не было.
        Дед поднял ложку над головой и уперся в Степку глазами, будто два шила в него вонзил.
        - Цыц, демоненок! — загремел он. — Это еще что за мода деду грубиянить?! С матери фасон взял!
        И, размахнувшись, треснул его ложкой по лбу.
        А Степка и без того на ногах еле держится, ослаб от голода. Он качнулся и стукнулся затылком об стенку.
        Васена шагнула к отцу, вырвала у него из рук ложку. Да с такой силой, что деревянная ложка раскололась у нее в ладони. Она посмотрела на куски и молча швырнула их в угол.
        Старик Засорин зачем-то посмотрел в угол, куда упали обломки, и перевел глаза на дочь. На шее у него надулись жилы. Он тяжело засопел, помотал головой и грохнул кулаком по столу. Деревянная чашка опрокинулась набок, и похлебка разлилась по полу.
        - Это как же понимать надо? А? — прохрипел дед и медленно стал закатывать корявыми пальцами рукава рубахи.
        Васена не плюнула, не хлопнула дверью, как она делала обычно, когда отец начинал браниться и драться. Она стояла на месте и в упор глядела на отца.
        - Чего выпятилась? Ну? Тебя спрашиваю! — закричал старик. Голос его дрожал и обрывался от гнева.
        Васена, все так же не сводя глаз с отца, пошла на него грудью вперед.
        - Ну, бей. Ну, ну…
        - А, так ты эдак-то с отцом…
        Дед выбрался из-за стола и шагнул к дочери.
        Тут Степка не выдержал. Он подпрыгнул, обхватил руками дедов кулак, повис на нем и заревел:
        - Не бей мамку, не трогай ее, дедушка, мы в тюгулевке запертые сидели.
        - В тюгулевке? Как в тюгулевке?
        Дед сразу отпрянул от Васены, даже кулаки забыл разжать. Он покрутился без толку по горнице, плюхнулся на лавку, оглядел дочь, внука, свой коричневый кулак со вздутыми жилами и снова повторил:
        - Значит, в тюгулевке…
        Дед знал: зря про такое не болтают. Хотел что-то спросить и не спросил. Губы у него задрожали.
        Васена тряхнула лоскутьями разорванной кофты:
        - На, любуйся!
        А у него уже ни гнева, ни кулаков. Обвис сразу, ссутулился.
        - Ох, господи, да как же вы в участок-то угодили? Ох, да говори же, Васена, не томи!..
        Первый раз Степка видел, чтобы дед его, вояка, так разохался. За сердце взяло Степку. Ведь дед с турками воевал, пуль не боялся!
        И Васене, должно быть, жаль стало отца. Хотела она подойти к нему со своим горем, шагнула было к лавке, да раздумала.
        - Как угодили? Как другие угождают, так и мы. Не святым духом. Будочник забрал. За Рахимку, Бабаева малайку…
        И заплакала. Степка глянул на мать, а она вдруг прикрыла лицо ладонями и, вздрагивая всем телом, забормотала:
        - За Рахимку вступилась… И на вот… Протокол — на двадцать дней… За что?.. За что?..
        Васена ревет, Степка ревет. А дед совсем растерялся. То на внука взглянет, то на дочку.
        - Васенушка, Степаша… Да как же так? Да что же это такое? Я… я… я к полицмейстеру… До самого губернатора дойду. Никакого полного права… У меня нашивка! Я кровь проливал!
        И, будто собираясь сейчас же идти к губернатору, дед трясущимися пальцами, похожими на черные сучки, стал застегивать ворот рубахи.
        Васена вытерла рукавом слезы.
        - Не ходи никуда, не ходи, старый. Сиди со своей нашивкой. Нет правды. Нет на них, собак, управы.
        - Как так нет управы? Пойду, сейчас пойду. Сей минут пойду, четвертака не пожалею, бумагу подам.
        Степка перестал плакать. С голода его вдруг замутило, затошнило.
        - Мам, есть хочется, ужинать давай.
        Васена метнулась к печке, вытащила ухватом чугунок с похлебкой, поставила чугунок на стол, сунула хлеб, а сама ушла в темную горницу и там, не раздеваясь, повалилась на сундук.
        Дед вышел в сенные двери, потоптался на крыльце, потом махнул рукой и вернулся в горницу.
        Раздумал к губернатору идти.
        Степка жадно хлебал холодное, простывшее варево, заедая его хлебом. И, только когда хлеба остался всего маленький кусочек, у него перестало сосать под ложечкой и сейчас же начали слипаться глаза.
        Степка положил на лавку плоский засаленный тюфячок и лег. Спать хочется, веки слипаются, а сон не берет. Не бывало с ним такого. Только голову до подушки — и спит. А нынче сна нет. Не даром достался Степке этот денек.
        Ворочается на лавке Степка. Только начнет заводить глаза, а тут Минеич с ключами, протоколист Рамеев с пером за ухом, пристав с хлыстом — будто ходят возле самой лавки. Раздерет Степка слипшиеся веки — никого. Только дед скрипит половицами.
        Заложив узловатые руки за спину, дед шагает из угла в угол и бормочет про себя:
        - Не имеют полного права… Как же так? В законе этого нет… Двадцать пять лет… Двум царям… Верой-правдой… Престолу-отечеству… Ах, боже ж ты мой…
        Большая черная тень, переломившись на потолке, ходит за дедом, передразнивает его — качает головой, разводит руками.
        Вот дед подошел к часам, поднял руку к цепочке. И тень тоже подняла руку, подтянула гирьку через весь потолок и опять зашагала.
        Ходил, ходил дед по горнице — устал, должно быть. Остановился возле иконы, затеплил лампадку. Красное пламя тонким жалом потянулось к потолку, сноп лучиков ткнулся в Степкины глаза.
        Дед подошел к матери, осторожно потряс ее за плечо.
        - Васен, Васенушка, не круши сердце. Поди-ка помолись.
        - Отстань, — сказала, как отрезала, Васена и стряхнула с плеча руку деда.
        Вздыхая и кашляя, дед сам стал молиться на ночь. Стуча сухими коленями, он тяжело припадал к полу, охая, поднимался и долго стоял перед иконой, закинув назад голову с прилипшими ко лбу тремя пальцами.
        Из узорчатого оранжевого кружка резного киота сердито смотрел на деда седой Никола.
        - Николай-угодник, пресвятая пятница троеручица, охраните рабу божию Васену от встречного и поперечного, от Ларивона, лихого человека. А живет та раба божия Васена в крайней горнице на Безродной…
        Сквозь сон Степка услышал, как мать крикнула деду:
        - Будет тебе, отец, лбом пол пробивать! Нашел тоже заступников!.. Ложись-ка спать. Петухи полночь пропели.
        И верно, где-то далеко-далеко пел петух…
        А потом в горнице стало тихо. Похрапывал дед. Бормотал во сне Степка. Из щелей выползли задумчивые тараканы и шуршали по бревенчатым стенам.
        Глава VIII. Степкина тайна
        - Эй ты, барин Енгалычев! Вот дрыхнет-то! Вставай! Айда на улицу!
        Степка открыл глаза. В окно вместе с ранним солнцем глядела рожа Суслика, белел его нос, приплюснутый к стеклу.
        Матери в горнице не было. И дед уже ушел на работу. Кровать его стояла прибранной.
        На лоскутном одеяле деда дрожали солнечные зайчики. Котята — Борька и Ксюшка — ловили зайчиков лапками.
        - Да ну, чего же ты? Да айда же! — надрывался Суслик.
        Он так орал, будто ничего не случилось, будто ему очень весело.
        Открыв глаза, Степка сразу вспомнил вчерашнее. Он быстро вскочил с лавки, подбежал к окну и, приставив ладони ко рту, крикнул на улицу:
        - Поди ко псам! С подлипалами знаться не хочу!
        И, подышав на стекло, провел пальцем две черточки — одну под другой: гроб. Потом подумал: «Чего бы ему, змею, еще нарисовать?» Лизнул палец и вывел над гробом крест. Дескать, аминь, могила!
        Суслик долго щурился, разглядывая рисунок на стекле, и, когда рассмотрел, молча отошел прочь.
        Вошла мать со двора… О вчерашнем — ни гугу.
        - Есть хочешь? — спросила только. И подала молока кислого с хлебом.
        Молоко редко появлялось в доме Засориных, и Степка вопросительно посмотрел на мать.
        - Ешь, ешь. Ладно…
        Поев молока с хлебом, Степка встал из-за стола и вышел на двор.
        На дворе, на куче золы, сидел Власкин братишка — ползунок Савка. Он выбирал из золы угольки и пачкал ими свой живот, желтый и тугой, как бычий пузырь. Мать Савки, Матреша, наклонившись через изгородь соседнего двора, выманивала оттуда свою клушку с цыплятами.
        - Цыпы-цыпы-цыпеньки! — пищала она нежным голоском.
        Клушка подобрала под себя цыплят и не шла. Лохматая, в репейниках соседская собака высунулась из конуры и хрипло лаяла на нее.
        - Цыц, Ургашка! — прикрикнул на собаку Степка.
        Матреша быстро обернулась, будто только и ждала Степку, и спросила певучим говорком:
        - Васену-та? Сказывают, били вчера в участке-та? А, Степаша?
        Степка промолчал. «И чего суется везде… Ну ее!.. Уйду подальше, чтобы глаза не видели».
        Пригибаясь под развешенным на веревках бельем, он прошел двор и завернул в узкую щель между глухой стеной бани и задами соседних амбаров. Здесь была Степкина бахча. Здесь, под охраной пугала с распяленными на прутьях руками, в побуревшей шляпе-цилиндре, зрели кусты помидоров и баклажан.
        Зрели плохо. Помидоры до самой осени оставались зелеными, а баклажаны увядали, даже не поспев: солнце совсем не заглядывало в переулок.
        Но пугало в цилиндре с енгалычевской помойки не зря торчало здесь: оно прикрывало черную дыру, наподобие звериного лаза, выходившую на другую улицу.
        Сколько раз дивилась Васена: чудеса! Забежит Степка в переулок и ровно сквозь землю провалится. Сколько раз Васена переулок обшаривала, а на тайник все не натыкалась.
        Берег Степка свою тайну от матери. Еще бы не беречь! Сунешь в дыру голову — и сразу на другом дворе. Перебежишь двор — и сразу на другой улице.
        Степка осторожно обогнул пугало в цилиндре, нырнул в лаз и вдруг услышал откуда-то сверху:
        - Степка, это ты?
        Степка поднял голову. На вот тебе! Оба тут, и Суслик и Власка. Сидят верхом на заборе друг против друга — одна нога во двор, другая на улицу — и хлеб жуют.
        - Нет, не я. Кизяк верблюжий, — ответил Степка, а сам подумал: «Окаянные! Никуда от них не денешься».
        - А мы тебя тут ждем.
        - Ну и ждите.
        Двор, куда привел Степку его тайный лаз, был не такой, как все. Это был ничей двор. Хозяин-то здесь был, как и во всяком дворе, да что в нем, в таком хозяине? Один-одинешенек, глухой, слепой, одичалый — все равно что нет его. И звали его Глухарь. Слободские мальчишки после кровопролитных войн поделили двор Глухаря на три царства-государства: Безродинское, Бакалдинское и Выскочки. Провели границу между царствами, каждое царство друг от друга колышками отгородили. А в Безродинском царстве даже крепость стоит: большой обомшелый камень — и на нем бревно, вымазанное сажей, — это пушка. На завалинке говорили, что камень этот еще с давних пор Глухарь припас себе на могильную плиту. Да смерть забыла старика, а камнем завладели мальчишки-безродинцы. Засядут безродинцы в своей крепости и палят оттуда по бакалдинцам и выскочкам, не дают им через стариков забор лазить. А случалось, все вместе отступали за этот камень от полчищ неприятельских! А теперь?.. Юрке предались. Змеи, змеи…
        Степка поднял камешек и запустил его в крепость. Камешек звонко цокнул.
        Суслик перестал жевать хлеб.
        - Степ? — спросил он.
        - Ну?
        - Был?
        - Где?
        - Да в тюгулевке?
        - А тебе что?
        - Чай, товарищи мы, Степ.
        - Юрке вы товарищи, а я с вами не разговариваю.
        - Да не товарищи мы вовсе с Юркой, честно слово, не товарищи. Не водились мы с ним, нанялись только — за серебряный гривенник каждый. А теперь дал — и на пса он нам нужен.
        Степка подозрительно взглянул на Суслика.
        - Правда, Степ. Ну вот, ей-богу, правда.
        Степка подошел к забору. Злость на товарищей понемногу проходила.
        - Степ, ну скажи, был в тюгулевке? — опять спросил Суслик.
        - Ну, был, — сказал Степка.
        - А видел там людей с оторванными головами? — встрепенулся Власка.
        - Нет.
        - Ну да, не видел! Сказывать не хочешь. Сердишься.
        - Поди ко псу! — Суслик толкнул Власку локтем в живот. — Ну ладно. Может, вчера и не рвали головы, — сказал он. — А били тебя, Степ?
        - Нет.
        - Врешь?
        - Что я — нанялся врать-то, что ли? Или мне гривенники платит Юрка за это?
        Суслик поперхнулся. Но не обиделся.
        - Степ? — спросил он.
        - Ну что еще?
        - Матку били?
        - Ударили… раз.
        - По башке?
        - Да тебе-то какая печаль? По башке или еще куда. Вот привязался!
        Мальчики помолчали.
        Власка дожевал свой хлеб, ссыпал с ладони в рот крошки и сказал:
        - Городовых надо бояться больше бога. Бог — он прост, его что бояться? А городовые страшенные.
        Степка посмотрел на Власку, на его черные, как земля, ноги, свисающие с забора, и подумал: «Осина стоеросовая». И ничего не ответил.
        Только Суслик, бросая остатки своего хлеба воробьям, фыркнул носом на Власку и сказал:
        - Ишь ты — «больше бога»! Я на прошлой неделе эва какой шпигорь[15 - Шпигорь — длинный гвоздь с широкой шляпкой. Такими гвоздями приколачивают бортовую обшивку к баржам.] утащил из-под носа городового, и хоть бы что. А бог-то простой-простой, а сразу бы заметил. Он все насквозь кругом видит. Он, бог-то, старше всех городовых. Он, если захочет, всех их убьет.
        Власка подумал и спросил:
        - И околоточников может убить?
        - Может.
        - И приставов?
        - И приставов.
        - А почему же не убивает?
        - «Почему не убивает»! Связываться не хочет, вот и не убивает.
        Суслик низко свесился с забора и тихо спросил:
        - Степка, а вправду твою мать посадят?
        - Посадят.
        - Надолго?
        - На двадцать дней.
        - На двадцать… Эх ты! Ну и подлюги…
        Суслик вдруг беспокойно повел острым носиком.
        - Стой, братцы. Никак Глухарь ползет?
        Дверь хозяйской горницы приоткрылась. Сначала высунулся долгий костыль, потом показалась желтая борода, а за ней и сам старик — босой, в тиковых исподниках и в белой длинной рубахе. Как есть из гроба поднялся.
        Старик учуял ребят.
        - Кто там шуршит? Никак опять мальчишки? Прочь, озорники… Вот сейчас закляну вас.
        Ребята боялись старикова заклятья. Какое оно, это заклятье, ни один не знал, а все боялись.
        Степка пригнулся к земле и пополз в крепость. Суслик и Власка попрыгали с забора и тоже спрятались за камнем.
        Суслик ластился к Степке и шептал:
        - Я тебе, Степ, что-то скажу. Ты знаешь, Чик-Брик в гимназисты поступает, забудь меня бог, не вру. Экзамены у него на той неделе будут выспрашивать. Ему уж и мундир справили, синий суконный; потом еще кепу[16 - В то время гимназисты носили кепки.]. Эх, если бы ты видел, сколько на том мундире пуговиц — спереди и сзади! Он и шинельку выносил мне показывать. А кепу обещал дать поносить. Да мне не надо. Ну ее к шуту, и кепу и шинельку. И пуговицы на мундире… Я еще ихнего мопса — Мурзу — дегтем измажу, а на парадную дохлых кошек натаскаю, увидишь, натаскаю. А еще знаешь что, Степка? Да ну, Степ, куда ж ты смотришь? — Суслик дернул Степку за рукав. — А знаешь, что у Звонарихи на Бакалде нынче ночью было? Там холерой калмык крещеный помер. Мы не стали смотреть, тебя дожидались. Пойдешь? А, Степ?
        Степка выщипывал травку из щелей в камне, слушал, как стрекочут в траве невидимые кузнечики, и, не подымая головы, спросил:
        - Крещеный, говоришь?
        - Ну да, крещеный.
        - А про Юрку ты вправду знаешь?
        - Ну как же не вправду, когда сам своими глазами шинельку и мундир видел! Ну, а к калмыку пойдешь?
        Степка обвел глазами заросший травой двор и ясно представил: идет Юрка в кепи, шинелька внакидку, на шинельке пуговицы блестят спереди и сзади. И прямо на людей прет, как отец его, барин Енгалычев. У, форсун, барская кость!
        И опять всколыхнулась у Степки злость против Юркиных дружков:
        - Отвяжись! Никуда я с вами не пойду!
        Степка вылез из-под камня и пошел к забору.
        - Стой! — крикнул ему вдогонку Суслик. — Подожди.
        Степка остановился.
        - Хочешь, мы с Влаской — ни сана ни мана[17 - Ни сана ни мана — ни тебе ни мне.] — забросим Юркины гривенники в Шайтанку?
        Степка подошел к мальчикам.
        - Забросишь, Власка? — спросил он.
        - А то нет? Враз брошу.
        - Хвастаешь?
        - Ну сказал брошу — и брошу.
        - Руку даешь?
        - Руку не дам. Руку давать — обновы не видать, а побожиться — побожусь.
        Суслик торопливо сунул Степке ладонь.
        - А я, пусть без обновы, я и руку даю, и божиться стану.
        - Ну, божитесь оба!
        - Лопни глаза, — начал Суслик.
        - Лопни глаза, — громко повторил за ним Власка и, осторожно скосив глаза на Степку, добавил шепотом: — Бараньи.
        - Отсохни руки, — тряс головой и клялся Суслик.
        - Отсохни, — громко говорил Власка и шепотом добавлял: — Рукава.
        Степка насторожился.
        - Стой! — крикнул он Власке. — Как рукава? Отводной божбой божишься, обманщик! Не мирюсь! Не буду мириться!
        Суслик схватил его за плечи.
        - А со мной за что? Я ведь правильно божусь! Хочешь, я его по башке смажу? Хочешь?
        - С тобой мирюсь, — сказал Степка.
        - Ага! И палец дашь? — обрадовался Суслик.
        Степка согнул крючком мизинец правой руки и протянул его товарищу:
        - На!
        Суслик зацепил Степкин палец крючком своего мизинца и потряс его.
        - И со мной! — сказал Власка и протянул Степке свой мизинец.
        - Ладно уж!
        - Ну вот якши, и помирились, — сказал Суслик. — А тебе, бабий шепот, на вот добавку! — и он шлепнул Власку ладонью по затылку.
        Власка зашарил по волосам:
        - Что лезешь, черт! Видишь, шишку поставил.
        - Что? Шишку? Да тебя об этот камень ударь — и то шишки не будет.
        Степка развел ребят.
        - Ну, довольно орать. Посмотри, Суслик, что там Глухарь-то?
        Суслик высунулся из-за камня.
        - Сидит! Так на пороге и закис. Заснул, должно. Ну, живо, пошли-поехали!
        Степка с Сусликом кошками кинулись на забор. Раз — одна нога на заборе, два — другая, три — прыжок на улицу и — полный ход.
        Перегоняя друг друга, Степка с Сусликом понеслись на звонаревский двор.
        А за ними, поотстав, бежал Власка.
        Глава IX. Мертвый калмык
        Оба полотнища звонаревских ворот были настежь распахнуты. Звонаревы были богатенькие, у них все под замком, а тут — на вот — заходи кто хочет. Значит, не врал Суслик про покойника, значит, неладно у Звонаревых, если ворота настежь.
        Рыжая дворняга Лютра, дремавшая в тени будки, загремела цепью, вскочила на ноги, хотела было залаять, но, увидев знакомых ребят, только раскрыла рот и зевнула.
        Степка оглядел двор: все так, как и всегда. Пахнет прелыми сетями, вяленой рыбой. На веревках вдоль и поперек развешены драные невода. Два знакомых ловца-калмыка, раскосые и черные, сидя на корточках и посасывая свои трубочки, чинят невода деревянными иглами. Направо, под навесом, навалены груды старых парусов, налево громоздятся наставленные одна на другую рыбные бочки. Всё — как всегда. Будто и покойника никакого в доме нет.
        - Эй, знаком, — разлетелся Суслик к ловцу, сидевшему около опрокинутой бударки, — который тут померший калмык?
        Калмык даже не взглянул на Суслика. Он только тряхнул своими жесткими, как проволока, волосами: отвяжись, дескать.
        Другой, тоже не глянув на ребят, продолжал сосать свою трубочку, цыкая сквозь зубы слюной.
        Суслик потоптался на месте, повертел головой туда-сюда и вдруг присел на корточки рядом с калмыками.
        - Степка, там еще один есть, за неводами. Может, он знает.
        Степка и Суслик подлезли под невода и у самого забора увидали старого, незнакомого калмыка в фартуке, облепленном рыбьей чешуей. По фартуку видно — солильщик. Старый калмык сколачивал топором из бочечных досок длинный ящик и тоже посасывал трубочку.
        - Эй, Очир, Таджи, Харцхай, — перебирал Степка все калмыцкие имена, — может, знаешь, где тут померший калмык?
        Солильщик всадил топор в доску, вынул изо рта трубочку, выколотил ее о ладонь и махнул трубкой на хозяйскую горницу.
        - Ага-бага, туда бегай.
        - К Звонарихе в горницу? — удивился Суслик. — Нет уж, сам иди к этой карге. Лучше здесь подождем.
        Вдруг Власка крикнул:
        - Ребята, а ведь это он гроб делает.
        Степка с Сусликом переглянулись.
        - А ведь верно, — сказал Степка. — Ай да Влашка-Мордашка! Смотри, Суслик, длинный какой, как раз для человека. Давай, ребята, ждать.
        Степка прикатил бочку, поставил ее против горницы и уселся на нее, поджав под себя ноги.
        Власка и Суслик тоже прикатили по бочке и уселись рядом с ним.
        Сидели и ждали — вот уложат в гроб покойника и на кладбище понесут. А пока принялись самопалы ладить.
        Степка содрал с бочки обруч и гнул для самопала дугу. Власка вытащил из кармана самодельный ножичек, из-за пазухи — камышовые палочки и принялся строгать стрелы. Обстругает Власка палочку — и передает Суслику. Суслик налепит на кончик кусочек смолы — и стрела готова.
        Каждый делал свое дело — и все молчали.
        Вдруг Власка перестал строгать и сказал:
        - А я вот что все, братцы, думаю: крещеные калмыки, нашей они веры или татарской?
        Суслик, прищуривая глаз на стрелу — не кривая ли, — ответил:
        - Не братец ты нам — это раз; и не нашей они и не татарской — два.
        Власка поднял глаза на Суслика, поморгал и спросил:
        - А какой же, по-твоему?
        - Какой? Известно — своей, калмыцкой. Видал у них в хуруле[18 - Хурул — место молений у калмыков.] — они там крещеные, некрещеные — все равно своим идолам кувыркаются.
        - Значит, по-твоему, ихним мертвым и пятаки на глаза не кладут?
        - Пятаки — это русским кладут, а калмыкам — гривны. У них глаза маленькие, к чему им пятаки.
        - Врешь, пятаки.
        - Нет, гривны.
        Суслик с Влаской — стрелы в стороны и с бочки долой.
        - Спорим — пятаки!
        - Спорим — гривны!
        - Ух ты!
        - Я тебе!
        Степка отложил свою дугу и спросил:
        - На что спорите?
        - На что? — Власка озабоченно почесал голову. — Вот на что: если я выиграю, он купит мне стакан сбитню, а если я проиграю, он смажет меня по щеке. Только, чур, ладонью и только раз. Слышишь? При Степке говорю: только один раз.
        - Ладно, — согласился Суслик. — Зато и стакан маленький куплю: за грош.
        Спорщики крепко сжали друг другу руки и подошли к Степке.
        - Степка, разними.
        Ребром ладони со всего маху Степка ударил по рукам ребят:
        - Чур, казло-мазло, запечатано.
        Тут вдруг заскрипела дверь горницы. На крыльцо вышла Капка-Цапля — голенастая девчонка, в чирках на босу ногу.
        Вся слобода хорошо знала Капку, приемыша Звонаревых. Звонариха посылала сироту Капку по дворам собирать арбузные и дынные корки для звонарихиной коровы. Девчонка она была хорошая, добрая, с каждым поделится, что у нее есть, спроси о чем-нибудь — все расскажет.
        Капка перегнулась через перила крыльца и звонко крикнула:
        - На что спорите, мальчики?
        - На плюху, — ответил ей Степка, — а у тебя заложим, чтобы целей была.
        Капка проста-проста, а поняла, что ни за что ни про что хотят влепить ей плюху.
        - Я те заложу! — И она тряхнула косичкой. — Вы-то, дураки, пристали давеча к калмычинам — я ведь видела из окошка, — а они по-вашему ни бельмеса не знают. А покойник-то, вот он, в анбаре, за горницей.
        - Ври больше. Покойников в амбарах не кладут. Покойники лежат в горницах, в переднем углу.
        Длинноногая Капка мигом сбежала с крыльца.
        - Лопни глаза, не вру. Ей-бо, в анбаре. — Капка оглянулась на горницу. — Мамынька велела положить. Хоть, говорит, он и крещеный, а все-таки калмык, пущай лучше в анбаре. А теперь — ух, мальчики! — Капка выпучила глаза на ребят. — Бог-то теперь ее за это и наказал: дерет ее, посинела вся, ногами дрыгает. Хочет мамынька меня ударить, а рука-то у ней все мимо, мимо.
        - Да ну тебя с твоей мамынькой, веди в амбар, — перебил ее Степка.
        Капка сразу зашагала к амбару — длинная, на голову выше Суслика. За ней шагали Степка и Суслик. Позади всех — Власка.
        Короткая косичка вскидывалась у Капки на шее, стоптанные чирки на босых ногах звонко шлепались о пятки. Мальчики еле поспевали за ней.
        Прошли крыльцо, обогнули горницу, миновали боковушку. Вот и амбар.
        Капка широко распахнула перед ребятами дверь.
        - Идите смотрите на покойника, коли не боитесь.
        Ребята переступили порог. Темно. После дневного света ничего не видно. Только где-то в глубине мерцает огонек. Это свечка стоит на опрокинутой бочке. Ее пламя тихо желтеет в темноте.
        Суслик и Власка перекрестились.
        Степка покосился в угол амбара. Там, на груде пакли, лежал мертвый калмык, прикрытый неводом. Степка разглядел желтые, узкие ноги под смолистой сетью и отвернулся.
        - Смотри, калмычанин-то как есть утопленник в неводе, — сказал он потихоньку Суслику.
        Но Суслик не слышал его. Он шептался с Влаской:
        - Пойдем, что ли, ближе, посмотрим, что у него на глазах-то, пятаки или гривны.
        - Не пойду. И так знаю, что гривны.
        - Что, боишься, комариное сало?
        - Отстань.
        По амбару беззвучно, как ночью, летали мухи и ударялись в лица мальчиков. Из развешенных под потолком балыков стекал прозрачный жир и тяжелыми каплями падал на пол.
        Сзади кто-то вздохнул. Степка вздрогнул и обернулся. Фу ты, Власка это!
        Нет, нехорошо здесь. Сумно, боязно.
        Степка повернулся, хотел было уж уйти из амбара. И вдруг опять вздох. Нет, это не Власка… Это там, за бочкой, на которой стоит свеча.
        Вдруг свеча затрещала, помигала умирающими вспышками и погасла. Стало черно, как ночью, и в темноте на весь амбар что-то захрапело:
        - Хр-ррр…
        - Батяша, — крикнул Власка и метнулся к двери.
        Суслик замахал на кого-то руками и тоже попятился к двери.
        Степка оглянулся на бочку, на паклю, где в темноте желтели ноги покойника, и бросился вслед за товарищами.
        А Власка с Сусликом уже барабанили кулаками в дверь:
        - Цапля, зачем засов задвинула? Отопри! — визжали оба и шарили руками по двери, отыскивая скобку.
        И вдруг за бочкой кто-то забормотал:
        - Осподи Сусе, владыка живота моего…
        Степка повернулся, вытянул шею и охрипшим голосом крикнул: «Кто тут?» И, отдирая подошвы от пола, шагнул поближе к бочке.
        Глаза его уже свыклись с темнотой. За бочкой на низенькой скамеечке, упираясь в землю клюкой, сидела косматая старуха. Старуха сидя спала и во сне что-то бормотала.
        - Тьфу ты, со своим владыкой, — плюнул Степка.
        Он обернулся к ребятам и крикнул:
        - Ну, чего вы всполохнулись? Это вовсе бабушка Сахариха тут сидит. Подумаешь, какое дело!
        - Ну-ко ее, страшную, — заныл Власка, — уйдем отсюда.
        Но Суслик уже волок его к бочке.
        - И вовсе ты не Сахариху боишься, а покойника.
        - А сам-то ты! — огрызнулся Власка.
        - А что я?
        - А ты не боишься?
        - Я — нет. Я вот он — иду.
        Старуха проснулась. Она подняла голову и уставилась мутными глазами на Степку. Долго глядела. Потом спросила:
        - Это ты, Онуфрий?
        - Нет, это мы, бабушка. Я, Степка Васенин, да Суслик с Влаской. А как ты сюда попала, бабушка?
        - Я-то? Псалтырь я читаю. Хозяин двугривенный посулил. Чай, отдаст?
        - Двугривенный? Не знаю. А это зачем у тебя? — Степка кивнул на бадейку с водой.
        Старуха порылась в кармане, вынула берестяную коробку с нюхательным табаком, насыпала табаку на ладонь, понюхала и ни с того ни с сего сказала:
        - А табак-то ноне против прежнего ничего не стоит: кизяком пахнет… Вода зачем, говоришь? Вода покойнику нужна, чтобы на том свете личико умыть.
        И вдруг взвизгнула:
        - Отвяжись, проклятый!
        Голова старухи опять опустилась на клюку, и опять она что-то забормотала.
        - Бабушка, — крикнул Власка над самым ее ухом, — скажи, что кладут на глаза калмычинам: пятаки или гривны? Скажи, мы на сбитень спорим.
        Старуха бессмысленно уставилась на Власку, потом подняла над головой свечу и сказала:
        - Гляди вон сам.
        Огонек свечи осветил сначала желтые космы на трясучей голове самой старухи, ее задранный кверху подбородок, обросший седой порослью. Потом заблестел на обтянутых скулах мертвеца, на кончике носа.
        На груди у калмыка Степка увидел медную дощечку — иконку Николая-угодника. Свет упал покойнику на лицо. Два больших медных пятака темнели на глазных впадинах. Мертвец точно смотрел ими на Степку.
        Власка дернул за рубашку Суслика и зашушукал:
        - Видишь, пятаки.
        Суслик и сам отлично видел, что пятаки. А все-таки сказал:
        - Нет, гривны это.
        - Да пятаки же, ну, смотри. Покупай теперь сбитню.
        Суслик молча сунул Власке под нос фигу и снова повернулся к старухе:
        - Бабушка, ведь калмык не нашей веры, зачем же ты ему Николу положила?
        Старуха сердито пожевала губами.
        - Дурак, — сказала она, — Никола над всеми святыми — и русскими и калмыцкими — старшой. Он и от волны морской спасает, и ветер попутный нагоняет. На море только один Никола — бог.
        - Купишь, что ли, сбитню-то? — канючил Власка. — Ведь пятаки на глазах у него. Пятаки! Я, я выиграл, — тыкал себя пальцами в грудь Власка. И вдруг заорал на весь амбар: — Степка, что он меня щиплет!
        Но тут звякнула снаружи задвижка. Приоткрылась дверь, в щель хлынул свет, и в амбар просунулась Капка. Она тяжело дышала, косичка торчала у ней кверху, глаза испуганно моргали.
        - Фургонщики! Мамыньку схватили.
        В амбаре сразу стало тихо. Степка, сдвинув брови, уставился на дверь. Фургонщики! Что теперь делать?
        Капка присела на пол и, обхватив голову обеими руками, раскачивалась из стороны в сторону.
        Втянув тонкую шею, Суслик во все глаза глядел на Степку. А Власка, не мигая, смотрел, как раскачивается, сидя на корточках, Капка.
        Наконец Степка опомнился:
        - Бежим!
        И первым ринулся к двери.
        Глава X. Фургонщики
        Выскочили ребята из амбара и остановились. Вот они, фургонщики. Двое их. Один — длинный, другой — малорослый. Оба в черных балахонах до пят, оба — в кожаных рукавицах по локоть. Они уже схватили Звонариху и тащат ее на носилках к воротам. Звонариха охает, стонет, высовывает из-под одеяла черные, будто обугленные, руки.
        - Ох, смерть моя, смерть! Куда вы меня, злодеи…
        А пальцы-то у ней, ой, какие пальцы, — скрюченные, узлом сплетенные.
        Капка бесстрашно идет возле носилок, подтыкает под Звонарихины бока лоскутное одеяло, подушки под головой поправляет.
        Степка, Суслик и Власка стоят у крыльца, смотрят в спины фургонщикам и не шелохнутся. Еще оглянутся фургонщики, сцапают их заодно со старухой и тоже утащат не знай куда.
        У ворот уже стоит наготове черный фургон, похожий на те, в которые живодеры загоняют собак. Кучер уже распахнул дверцы фургона. Некому заступиться за Звонариху. Еще минута какая-нибудь — и увезут Звонариху, и костей ее не сыщешь.
        И вдруг в эту последнюю минуту, как из-под земли, вырос сам хозяин, Гаврила Звонарев. Борода у него войлоком, ноги колесом. Он встал поперек ворот, раскинул руки и загородил фургонщикам дорогу.
        - Не пущу! Мой двор! Я — домовладыка!
        И закричал ребятам:
        - Парнишки! Спускай скорее Лютру! Бей их веслами!
        Ребята сорвались с места и кинулись к Гавриле. Капка крикнула:
        - Под крыльцом весла! — и, мотнув косичкой, бросилась спускать Лютру.
        Степка, Власка и Суслик выхватили из-под крыльца по веслу и все трое побежали к фургонщикам.
        - Дай им, дай! Бей их! — орал Звонарев.
        Ребята скакали вокруг фургонщиков и только веслами махали. Хочется ударить, а страшно.
        А фургонщики, как немые, волокут молчком Звонариху и прут прямо на Гаврилу. Гаврила пятится от носилок и все орет: «Я домовладыка! Не пущу!» А ударить фургонщиков тоже боится.
        И утащили бы фургонщики Звонариху, если бы вовремя Капка не спустила с цепи Лютру. Лютра кинулась на фургонщиков, вцепилась в их балахоны — только клочья полетели.
        Тут и голос взялся у фургонщиков.
        - Отбивай собаку! — заорал длинный. — Вышибай старика!
        Маленький, не выпуская из рук носилок, зацыкал, затопал на Лютру. Хочет страху нагнать, да кто же его бояться станет! Сам щуплый, как пигалица. И ни усов у него, ни бороды. А голос тонкий, бабий. Тощие ноги болтаются в сапогах, как пестики в ступе. Всего-то его на кошачий обед…
        Степка сделал быстрый подсчет в голове: ребят — трое, Капка — четыре, собака — пять, Гаврила — шесть. А фургонщиков двое. И решился — прыгнул вперед, зажмурился и треснул маленького веслом по спине.
        Фургонщик так и охнул. Носилки выпали у него из рук. Звонариха со всем своим скарбом шлепнулась на землю. Сидит на своем тряпье — седая, костлявая.
        Обрадовались ребята: наша взяла! И вместе с Гаврилой кинулись поднимать старуху. Ухватили старуху — кто за руку, кто за ногу — и потащили назад, к дому.
        - Куда вы ее, архамеды! — завопил длинный. — Казенная она! У меня на нее бумага с печатью.
        А Гаврила только бормочет: «Хоть с бандеролью… Наплевать…» — и тащит старуху. И ребята ему помогают.
        Уже успели до навеса дотащить, где у Звонаревых старые паруса лежат.
        Тут большой фургонщик толкнул маленького и крикнул:
        - Бери фургон, скачи за Ларивоном! Живо!
        Тот пулей вылетел за ворота. И Лютра за ним.
        Оставшись один, длинный принялся отбивать старуху. За двоих работает. Руки у него, у черта, сильные, кулаки тяжелые. Первому Степке досталось — с ног его сбил. За Степкой Капка покатилась. За Капкой — Суслик с Влаской. В одну минуту расшвырял ребят и сцепился с Гаврилой. Уперлись лбами друг в друга, и каждый тащит Звонариху к себе, и шипят друг на друга:
        - Моя старуха!
        - Пусти!
        - Моя старуха!
        - Пусти!
        - Старуху-у-у! — заревел на весь двор Гаврила.
        - Откатывайся! — просипел фургонщик.
        Вдруг Гаврила отпустил Звонариху и кинулся на фургонщика. Схватили друг друга за грудки, закружились, завертелись и рухнули на землю.
        И тут увидел Степка такое, что у него дух захватило. Штаны! Синие с кантом штаны, такие же, как у Ларивошки. И Капка, и Суслик, и Власка — все увидели: как у Ларивошки, синие с кантом штаны. И все поняли: так вот кто такие фургонщики — они переодетые городовые! Вот так так! Что же теперь? Бежать?
        Вдруг на улице что-то затарахтело, закудахтали куры, забрехали псы. Через забор взметнулись клубы пыли. Ребята бросились за ворота. Навстречу им бежали бабы, кто с чем: кто со скалкой, кто с метлой, кто с коромыслом. Кривая баба Печенка — кума Ефима Засорина — в фартуке, с ухватом в руках, волокла маленького фургонщика. Позади всех пьяный водовоз Шарифка, качаясь из стороны в сторону, вел под уздцы лошадь с фургоном.
        Так вот оно что! Не доскакал маленький до будочника, поймали его бабы. Степка подбежал к нему и заглянул под балахон. И у этого штаны синие с красным кантом. И этот городовой.
        Все — и бабы с маленьким фургонщиком, и Шарифка с фургоном — ввалились в открытые ворота звонаревского двора.
        Длинный фургонщик уже бросил Звонарева и метался по двору.
        - Убивают! — вопил он.
        Маленький вырвался из рук Печенки и тоже бегал по двору, и тоже вопил:
        - Убивают! Караул!
        А Печенка вскочила на бочку и закричала на весь двор:
        - Ворота запирай! Держи их!
        И сейчас же бабы кинулись ловить фургонщиков. Фургонщики метались от ворот к горнице, от горницы к воротам. Но деться было некуда: со всех сторон к ним тянулись руки. Около бочек, на которых ребята дожидались покойника, бабы всей гурьбой навалились на фургонщиков. Степка уже не видел их, он слышал только ругань, крики, щелканье и шлепанье коромысел.
        Сбившись в кучу, ребята стояли и глядели.
        - А вы, соображения у вас нет! Тащите старуху в сторону. Потопчут ее.
        Ребята всей стайкой побежали к Звонарихе, подхватили ее и понесли к навесу. Суслик тащил ее за голову, Власка с Капкой за ноги. Степка бегал вокруг и командовал:
        - Суслик, голову, голову ей держи. Власка, черт, как ты несешь? Не видишь, спина у ней по земле волочится!..
        А старуха стонет:
        - Ох, уроните… Ох, смерть моя пришла…
        А там, у бочек, шумят бабы. Печенка уже машет ребятам:
        - Веревок! Веревок сюда!
        - Веревок! — гудит за Печенкой весь двор.
        Ребята втащили Звонариху под навес и бросились в горницу за веревками. В горнице — будто Мамай прошел, все вверх дном. Лавка опрокинута, под ногами угли хрустят, кадка на боку валяется, вода лужей разлилась по полу. Ребята живо отыскали веревки — они висели в сенях на гвозде — и помчались снова во двор: фургонщикам руки крутить.
        - Ура, наша взяла! — вопили они, волоча за собой веревки.
        Власка, надувая грязные щеки, орал песню, перенятую у солдат:
        Пей, гуляй, перва рота,
        Втора рота — на работу!
        Прибежавший на шум киргизенок Булалашка колотил палкой по днищу старого ведра и повторял за Влаской:
        Рота, рота, на работа!..
        Степка пролез в толпу. Фургонщики стояли в кольце баб. Их уже не били. Черные балахоны, разорванные в клочки, валялись на земле. Фургонщики стояли в своих мундирах с блестящими пуговицами, с красными жгутами на плечах.
        Теперь и в лицо их все узнали. Маленький был городовой Кирилка, длинный — городовой Афонька. Оба — Ларивошкины сподручники. Только сейчас их никто не боялся.
        Бабы обшаривали городовых, чего-то искали, выбрасывали на землю какие-то бумажки, все с печатями.
        Кирилка то и дело закрывал лицо черной рукавицей и громко шмыгал носом. Портянки вылезли у него из голенищ и путались под ногами.
        У длинного все лицо заплыло и вспухло подушкой. Но он еще продолжал отмахиваться руками, будто от ударов, и хрипел черным, запекшимся ртом:
        - Казенных людей… Казенные бумаги… Ужо ответите… Архамедки…
        - Теть, теть Печенка, возьми веревки! — крикнул Степка.
        Печенка схватила веревки и потрясла ими над головой.
        - Ну, бабы, булды![19 - Булды — будет, хватит (по-татарски).] Потрепали и будя. Давай руки им крутить. Вот веревочки!
        И приказала высокой широкоскулой бабе с ухватом в руке:
        - Настасья, вяжи!
        Городовым прикрутили за спиною руки в черных рукавицах, завязали крепким, калмыцким узлом, и вся толпа тронулась к амбару. Печенка шагала впереди, а за ней в кольце баб плелись городовые.
        Власка пробился к Печенке и, дернув ее за фартук, сказал:
        - Теть, попадет нам за городовых. Пусть бы они там как хотят со Звонаревыми.
        - Помалкивай, сынок, — сказала Печенка, — не в Звонареве дело; провались он, Звонарев. Нам с фараоновым племенем рассчитаться надо. Они, думаешь, от холеры нас спасают? Как бы не так! Им до холеры и дела нет, лишь бы людей хватать! Эти двое — только на почин. А настоящее завтра будет, вот увидишь… Ну, ну, подбери портянки, шагай веселей! — крикнула она на маленького городового и ткнула его кулаком в спину.
        Степка забежал вперед и широко распахнул дверь амбара. Яркое солнце широкой полосой от двери до задней стенки пересекло сумерки. На солнечном свету заблестел жир на желтых балыках и радугой засветилась паутина на стенках.
        Покойник лежал в своем углу. Все так же чернела смолистая сеть на его узластых ногах, все так же чернели пятаки на впадинах глаз.
        Бабы понуро остановились в дверях; притихли ребята, увидев покойника на солнечном свету. Городовые, прислонившись к дверям, тяжело дышали, косясь на покойника. Мертвый калмык строго глядел своими пятаками на людей, толпившихся в дверях. Все затихли. И в тишине слышно было, как во дворе скулил пьяный Шарифка:
        Вот ходил ты без намордник, Джимбулай.
        Попадался в черный ящик, Джимбулай.
        То ли о себе скулил, то ли о мертвых калмыках, то ли о городовых…
        Первая зашумела Печенка:
        - Ну вы, фараоны, чего стали! Покойника испугались? Вались в нашу тюгулевку! — и она толкнула городовых к мертвому калмыку.
        Бабы молча вышли из амбара. Гаврила Звонарев — лохматый, взъерошенный, с разодранной бородой — принес из горницы громадный замчище и навесил на амбар. Потом повернулся к бабам, поклонился им и сказал:
        - Спасибо за подмогу.
        Никто не ответил Гавриле. Нешуточное дело затевалось.
        Бабы потоптались у ворот и разошлись. А Степка, Суслик и Власка — те побежали встречать с работы своих, чтобы первыми обо всем им рассказать.
        Глава XI. Завтра — бунт
        Где бы ни работали слобожане, откуда бы с работы ни шли, — а уж дома Васи Трясоголового никто не минует. И ребята прямо от звонаревского двора побежали к Васиному дому.
        Стоит этот дом над речкой, у самой воды. Забор вокруг дома обгорел — ни этого, ни того берега не заслоняет.
        И все пути-дороги, в ту и в другую сторону, как пальцы на руке, видны.
        Ребята забрались на крышу Васиной горницы. Крыша у Васи высокая, крутая. Что хочешь с нее увидишь: и мостик горбатенький через Шайтанку, и трубу пароходной мастерской на затоне, и светлую излучину самого затона. А обернешься в другую сторону, — там степь стелется до конца-края земли, до самых ильменей. И откуда бы ни шел человек — везде его видно.
        Ребята уселись верхом на конек крыши, будто это и вправду конь, и принялись ждать: Степка — деда, Суслик — мать, Власка — отца.
        Дед Степкин — Ефим Фокеич — один с работы ходит: он сторож. Сторожей много не бывает. А мать Суслика — Маринка — та с ватажницами пойдет, гурьбой целой. И Власкин отец — Митюня — не один пойдет, а с бондарями со своими.
        Порасскажут им ребята о звонаревских делах. То-то будет спросов-расспросов: бабы станут тужить, мужики — удивляться.
        А прийти народу время. Солнце уже шабашит. Оно садится за самым затоном и где-то далеко, там, где земля обрывается крутыми оврагами, словно раскаленное колесо, скатывается в глинистый яр. Лучи его красными нитками протянулись к слободке и вызолотили окна горниц. И сразу горницы стали нарядными, красивыми.
        А по ту сторону Шайтанки уже темнеет. Оттуда сумерки начинают надвигаться на слободку и гасят золото на окнах. И из прозрачных облаков уже высовывается краешек луны, похожий на огрызок мучнистой лепешки. Чудно! Солнце еще не зашло, а торопыга луна уже пожаловала.
        Степка посмотрел на затон, на солнце, до половины срезанное яром, и сказал:
        - Сейчас завоет.
        Заткнув пальцами уши, Власка зажмурился, замотал изо всех сил головой.
        - Ну его, горластого. Не люблю я его.
        И в эту самую минуту, как будто рассердившись на Власкины слова, рявкнул гудок с затона — долгим, захлебывающимся ревом… И когда эхо замерло в заречной дали, показались первые работники, окончившие свою поденщину.
        Раньше всех по тому берегу прошла артель затонских мастеровых — токарей, слесарей, медников, котельщиков. Немного их, человек двадцать. Идут ровным шагом. Эти совсем не такие, как бондари да конопатчики из слободки. Эти не конопатят, не бондарят — эти машины делают. Руки у них черные, в мазуте, в масле. Ходят они в синих блузах. На груди — карманчики. Из карманчиков торчат коротенькие желтенькие аршинчики. Аршинчики эти складываются и раскладываются, и называют их почему-то футами.
        Суслик увидел затонских и заелозил по коньку.
        - Степ, Степ, вот бы кому рассказать про фургонщиков! Эти все понимают. Ух, умные! Вот слезу, догоню их. Ей-богу, догоню.
        Степка махнул рукой на Суслика: «Сиди!» — и, провожая глазами затонских, думал про себя: «Верно, эти умные, эти — настоящие мастеровые. Где до них слободским! Какие у бондарей и конопатчиков машины? Топор, долото, деревянный молоток, вот и все. А у затонских — настоящие машины».
        Степка часто бегал на затон. Интересно там! Где ни понюхаешь — мазутом пахнет, где ни послушаешь — везде гудит. Какие-то там колеса вертятся, цепляются зубцами друг за друга. А под потолком в мастерской вертится железный вал. От него во все стороны мелькают желтые ремни. Вот где хорошо! День бы весь стоял и смотрел.
        Прошли затонские работники. Ни один из них на мост не свернул. Не живут они в слободке. Они в казарме живут. Одна среди степи стоит их казарма.
        Не успели затонские с глаз скрыться, а за ними уже показались другие. Эти прямо на мост зашагали — значит, свои, слободские.
        Власка, дурак, обрадовался раньше времени, закричал: «Это бондаря идут, и батяша мой с ними!» И уже стал сползать вниз по дощечкам, прибитым поперек крыши. Да недалеко уполз, на третьей дощечке сел. Не бондари это вовсе, а конопатчики. Мамбет Куртубаев идет — это сосед Засориных. А с ним еще трое каких-то незнакомых татар. Тоже, должно быть, конопатчики: в таких же тяжелых сапогах-бахилах, завернутых выше колена, на плечах такие же круглые молотки, как у Мамбета.
        - Ну, черти-грохалы, — засмеялся Власка, — залезли в сапоги по самое пузо.
        - А вот будешь сам конопатить да весь день в воде стоять, так с головой залезешь в сапоги, — ответил ему Степка и крикнул вниз:
        - Эй, Мамбет! Что у нас тут было!
        Но Мамбет протопал пудовыми сапожищами мимо Васиной горницы и даже головы не поднял. Будто и не ему говорят.
        А за конопатчиками и в самом деле пошли бондари. Этих, если и не увидишь, так по кряхтенью услышишь. Каждый тащит на спине больше пуда обрезных досок. Хозяева отпускают шабашки эти даром: бери, сколько можешь унести с собой. Да и то сказать — почти за одни шабашки и работают бондари. А денег хозяин когда даст, когда не даст. Плохо живут бондари. Вместо лампы лучину жгут, как в деревне. А едят одну тюрю с квасом; от тюрьки от этой глаза на лоб выпирает и живот пучит.
        Власка спустился на самый край крыши, уперся ногами в последнюю дощечку и стал дожидаться, пока отец к самой горнице подойдет. И как только отец поравнялся с окнами Васиной горницы, Власка крикнул вниз:
        - Тятька, что я тебе скажу! Ну-ко, сними-ка меня.
        Большой отец у Власки. Между людьми он — что колокольня между домами. А прозвали его почему-то Митюней, как маленького.
        Митюня положил на землю шабашку, поднял ладони кверху, снял Власку с крыши и поставил наземь.
        - Дядя Митюня! Нынче на звонаревском дворе заваруха была. Постой-ка минутку, я тебе расскажу, — начал было Степка.
        Но Власка обернулся и ощерил зубы на Степку:
        - Не лезь, я своему батяше сам расскажу. А ты своего деда сиди дожидайся.
        И ушел с отцом. Долго еще Степка с Сусликом слышали Власкин голос:
        - А мы их… А я как дал…
        - Хвасту-у-ун, — заорали с крыши Степка и Суслик в один голос.
        Теперь они остались на крыше вдвоем. Внизу проходили люди, тарахтели ломовые извозчики, хлопали калитки, скрипели полотнища ворот. Народ расходился и разъезжался по своим дворам. А ватажниц нет, и деда нет… Когда же они? Поздно уж… И вдруг — песня. Степка и Суслик вытянули шеи… Протяжная песня, знакомая… И сейчас же в сумерках забелели платки. Это они идут, ватажницы, «бабы в штанах». И вправду чудные: с ног — совсем мужики, в сапогах, в холщовых штанах. А лица все бабьи, и головы платочками белыми повязаны.
        Еще до горницы до Васиной не дошли ватажницы, а на крышу уже пахнуло от них рыбой, смолой, морем. Они на промыслах-ватагах работают. За день каждая три тысячи рыбин, а то и больше, порежет, посолит и в солильные чаны уложит. И все равно домой идут с песнями. Одна затянет, другие подхватят;
        Мы с подружкой режем, солим,
        Скамеечка крайняя…
        Ватажницы тоже тащат шабашки — живых сазанов с золотистой чешуей или серебристых сельдей на кукане. Этим шабашек хоть и не дают, да они сами берут.
        - Мамка-а! — закричал Суслик.
        Расталкивая товарок, из толпы ватажниц выбралась маленькая Марина — мать Суслика, подошла близко к Васиной горнице и закивала головой ребятам.
        - Прощай, Степ. Поужинаешь, выходи на завалинку, — сказал Суслик. И с одной дощечки на другую, с крыши на обгорелый столб — прыг к матери. Выхватил у нее из рук сазана — и пошли.
        Степка видел, как Суслик затесался в ораву ватажниц и что-то говорил им, размахивал руками, останавливался, показывал пальцами на звонаревский двор. Ватажницы тоже оглядывались на звонаревский двор и только головами качали.
        Уже весь народ прошел. Только деда одного все нет и нет… А уж поздно. Вечер переходит в ночь. Темная синева опустилась на крыши домов. И все запахло по-иному — и пыль и трава…
        И вот уже в синих сумерках загораются огоньки. Значит, зашагал по слободке маленький молчаливый человечек на тоненьких ногах, в сером колпачке на голове.
        Под мышкой у него стремянка, тонкая и легкая, как он сам. В руках — фляга с маслом, на поясе ламповый ерш.
        Это фонарщик.
        Чтобы не тратить спичек, фонарщик таскает с собой зажженную лампу. Лампа на бегу мотается, желтые пятна света прыгают с земли на заборы, с заборов на крыши.
        Вот он подбегает к фонарю на углу Безродной, вскидывает на него свою стремянку в три жердочки и взлетает вверх.
        Фонарь — вровень с крышей, на которой сидит Степка. А все равно не уследить Степке за руками фонарщика, не понять их проворства. Мелькнет черный ерш в ламповом стекле, булькнет масло из фляги, и огонек вспыхивает. Всё — разом, всё одним духом. И уже хлопает дверца фонаря. И уже сам фонарщик соскользнул на землю, стремянка — под мышкой, и он бежит дальше, к следующему фонарю.
        С тех пор как Степка помнит себя, он помнит и фонарщика, и никогда не слыхал он, чтобы фонарщик произнес хоть слово. И старшие не слыхали. Губы у него всегда крепко сжаты, вытянуты в ниточку, точно на ключ заперты. Каждый вечер пробегает он на своих тоненьких паучьих ногах по слободке. А вслед за ним, как звездочки в небе, зажигаются и бегут огоньки.
        Чудной он. Ни на одного человека не похож. А может, он колдун какой-нибудь?
        Уже зажглись все шесть фонарей слободки — по одному в начале и в конце каждой улицы. Фонарщик засеменил через мост. Теперь и по той стороне побежали огоньки, то пропадая в низинах, то выбегая на бугры. Огоньки уже замелькали по Ново-Продольной, по дороге к городу…
        А деда все нет и нет…
        Что-то теплое, мягкое ударило Степку в щеку и с тихим писком шарахнулось в сторону. Летучая мышь. Вот она, тут. Зацепилась лапками за выступ на трубе крыши и повисла вниз головой.
        Степка осторожно покосился на нее: висит тихая, серая. И уши торчат — большие, прозрачные, будто у человека.
        «Сосчитаю до ста, — подумал Степка, — не придет дед — уйду домой. Ну его».
        - Раз, два, три, четыре, пять, — считает Степка, зажмурив глаза и прислушиваясь к шорохам. Сосчитал до ста. Тихо. Насчитал еще сто… Нет, не идет дед.
        Степка нащупал ногой перекладину и, шурша по ржавчине крыши, стал спускаться вниз. Уперся ногой в последнюю перекладину и вдруг замер. То ли показалось, то ли в самом деле мышь на трубе вздыхает, как человек вздыхает.
        Закрыл глаза. Прислушался… Вздыхает.
        - Кш-ш-ш, — тихонько шугнул он ее.
        Летучая мышь поднялась с трубы и темной паутиной пролетела над его головой.
        Лоб у Степки покрылся испариной.
        - Деда! — крикнул он.
        «Э-да-а», — отозвалось эхо за рекою.
        Степка еще больше испугался этого одинокого звука.
        - Да дедушка же, где ты? — уже сквозь слезы повторил он.
        И будто в ответ — топ-топ! — чьи-то шаги.
        Он. Ей-богу, он! Его шаги! И сразу сердцу легко. И страха как не бывало.
        Лампа в фонаре осветила знакомую фуражку с надорванным козырьком, щетинистые усы и бритый крутой подбородок. Он, родненький, он.
        - Деда, — крикнул Степка с крыши, — что же ты нынче!.. — Голос у Степки осекся. — Что же ты нынче… так долго?
        В темноте и Фокеич не сразу понял, откуда его окликают.
        - Эге, вон ты где, ваше благородие. Тебя и не видать тут. Как курица на нашесте, нахохлился. А я думаю: кто это меня кличет? Будто твой голос и не твой.
        И подошел к самой горнице. Дед тоже большой, немного меньше Митюни. Зато ладный, выправка что надо. Хороший дед.
        Задрал кверху козырек и выспрашивает:
        - Неужто не боязно тебе одному? Да в темноте эдакой? А?
        Степка по голосу деда догадался: добрый он нынче. Вот и нисколько не жалко, что прождал его так долго.
        - Тоже скажешь: «боязно». Что я, маленький, что ли, — ответил Степка, вытирая пот со лба.
        - Ну, гоп, прыгай, — подхватил дед Степку. — А я тебе гостинец несу, курагу. Мешок прохудился, я и того, мало-мало карабчил.
        Степка соскочил на землю и пошел в ногу с дедом.
        - Ой, деда! А что у нас тут было! Что было!
        - Ну, что было? Должно быть, ангелы-архангелы хотели схватить старую Звонариху.
        - Ай, дед, угадал. Вот молодец!
        - Ну, а бабы застукали их на дворе и в амбар заперли.
        Степка поднял глаза на деда.
        - Да-а… Верно…
        - А они из амбара убежали.
        - Как убежали? Да разве они убежали?
        - Ну да, убежали. Проморгал ты их со своим Сусликом. Да еще пятаки у покойника калмыка с глаз сняли.
        - Да откуда ты все это знаешь, дед?
        - А вот знаю. Сорока на хвосте принесла. Да я еще знаю такое, чего ты не знаешь!
        - Ну что, ну что ты еще знаешь? Поймали их, что ли? Ну?
        Дед мазнул Степку по носу своей жесткой шершавой ладонью.
        - Не запряг, так и не нукай. Знаю, да не скажу.
        - Ну и не надо.
        До двора дошли молча. Дед вошел в горницу, повесил на гвоздь фуражку, весело глянул на Васену и, садясь за стол, сказал:
        - А знаешь, Васена, не придется тебе отсиживать.
        Васена поставила на стол миску с лапшой и быстро спросила:
        - Не придется? Как так?
        - Так. Крышка городовым. Каюк. Ужо на завалинке сама услышишь.
        Ефим Фокеич набрал в ложку лапши, оглянулся на Степку и медленно выговорил:
        - Завтра — бунт.
        Глава XII. На завалинке
        После ужина Степка с дедом отправились к Брыкалихе на завалинку. У Брыкалихи самый длинный дом на Безродной, четыре окна на улицу, вот потому и завалинка у нее самая длинная. Нынче там народ должен собраться.
        Степка шел по темной улице, а слова деда «завтра бунт» толкались у него в голове.
        В горницах светились огоньки. От них темнота на улице казалась еще гуще. В темноте гудели голоса. Много народу вышло нынче за ворота — и мужики, и бабы, и ребятишки, даже старики старые, которым лет по сто, и те вылезли.
        - Да, пошумят нынче… — бормотал себе под нос дед.
        - Ты что, деда? — Степка схватил его за руку. — Скажи, деда, это что такое — бунт? Ну, скажи! Я ведь очень тебя прошу.
        Дед опять, как давеча, мазнул Степку по лицу и сказал:
        - Много будешь знать — мало будешь спать.
        Вот и толкуй с ним! И всегда с этим дедом так: буркнет какое-нибудь слово, а потом ломай голову целый день. Лешак, а не дед!
        И зашагал впереди деда к дому Брыкалихи.
        Там, в черноте, кто-то пыхал трубкой. Огонек трубки то пригасал, то разгорался. Из черноты показывались то меховая шапка конопатчика Мамбета, то блестящий череп Васи Трясоголового, то торчащие рожками на голове кончики платка самой Брыкалихи.
        Чья-то рука пихнула вдруг Степку в грудь.
        - Куда на живых людей лезешь!
        Степка остановился. Это ватажницы расселись на бревнах перед завалинкой. Суслик с матерью Маринкой тоже здесь. И Платоша-повитуха тут, и Фролка брыкалихин тут, и еще какие-то — в темноте не разобрать.
        - Дед, не споткнись, тут бревна! — крикнул Степка.
        Деда сразу все приметили. Все его окликают. «Здравствуй, здравствуй, Фокеич. Подходи ближе. Садись».
        Деда все знают. Дед всеми уважен. Ему ото всех почет. Шутка ли — Севастополь оборонять, Плевну взять, своими глазами самого Шамиля видеть? Ну-ка, есть еще такой дед на Бакалдинской? Нет такого деда на Бакалдинской. Есть такой на Выскочках? И на Выскочках такого нет. Только на Безродной у Степки Засорина он один-единственный.
        - Фролка, принеси-ка из горницы табуретку Фокеичу, — приказала Брыкалиха сыну, головастому, рослому парнишке.
        Ребята его дразнят: баран-башка.
        - Фролка, и мне! — сказал Степка.
        Весь народ засмеялся. Фролка тоже фыркнул.
        - Тебе? Для чего она тебе? Ты, чай, и сидеть на ней не знаешь каким концом.
        Ух, барбос этот Фролка, при всем народе подкусил! Хорошо, что темно и никто не видит, как покраснел Степка до самых ушей.
        - Баран-башка! — крикнул он Фролке вслед.
        Фролка вынес высокую табуретку, притоптал песок, установил табуретку всеми четырьмя ножками и сказал деду:
        - Пожалуйте, Ефим Фокеич.
        Потом шагнул к Степке:
        - Это кто баран-башка?
        - Ты.
        - А это знаешь? — и Фролка сунул Степке под нос кулак.
        - Да угомонись ты, каторжный! — прикрикнула Брыкалиха. — Платоша, досказывай. Ефим Фокеич, послушай вот…
        Дед сел на табуретку и подался ухом к завалинке. Степка втиснулся между его колен.
        А Платоша только того и ждала, чтобы ее попросили. Она облизала языком тонкие — в ниточку — губы и понесла:
        - Ну вот, говорю, трое их, из себя черные, глаза вострые. Ну, мое дело бабье — криком только и взять. Ну, и кричу: «Пятки, пятки им, злодеям, режь. Кроши конский волос, сыпь его на пятки! Неповадно будет по колодцам шляться, воду травить!» А конский волос — он, ух, какой злой! Он всю жизнь на пятки ступить не даст, только подсыпь его. И, верьте, други мои, только это я крикнула, а тех, востроглазых, уж нет. Народ туда-сюда — нет. Сгинули. Будто сквозь землю провалились. И сейчас же — ну, провалиться мне на этом месте, если вру, — откуда ни возьмись, три собачки в степь убегают, и тоже черные, и глаза тоже вострые…
        За табуретом кто-то осторожно зашуршал. Степка, не оглядываясь, догадался: Суслик это ползет. А Суслик уже под табурет заполз и за ногу дергает Степку:
        - Степ, Степ!
        - Ну, что?
        - Ты знаешь, Степ? Знаешь? Завтра бунт.
        Степка помолчал. Вот Суслик уже что-то знает, а он нет. И сказал нехотя:
        - Знаю.
        - Тебе дед сказал? Да? А что он тебе сказал?
        - Буркнул давеча про бунт, а толком ничего не сказал.
        - А я все до ниточки знаю. Мамка мне все рассказала. Завтра всё бить будут, ломать, жечь. Во, Степка!
        - А кого бить? Жечь-то кого?
        - Ну, известно кого. Кого надо… Стой… Митюня заговорил. Никак про это…
        Степка навострил уши.
        Митюня сидел посреди завалинки, головою выше всех, опасливо озирался по сторонам и тихо говорил:
        - …Там так и сказано: всех бар… под корень. И которые с кокардами, тоже… Назначено на завтра…
        Он хотел еще что-то сказать, но тут Матреша дернула его за рукав:
        - Обожди!
        Бондарь опасливо кашлянул и подался глубоко в черноту.
        Почему обожди? Чего они испугались? Степка прислушался… Чьи-то шаги. Кто-то скрипит сапогами, к завалинке идет.
        Суслик высунулся из-под табуретки.
        - Вахрушка это! Его сапоги. Недавно покупал.
        И верно — он. Несет его нелегкая. С хохмутом откуда-то прется. Хоть бы мимо пронесло. Нет, остановился, бес. Поздоровался. Вынул из кармана кисет с табаком…
        На поклон кучера завалинка едва ответила. Но разговора с ним никто не затевает. Все молчат.
        Степка потянул деда за ногу, а сам приложил палец к губам: дескать, и ты не разговаривай.
        Дед наклонился к Степке и тоже палец к губам приложил: дескать, понял, молчок-старичок.
        И вдруг среди тишины спросил Вахрушку:
        - Откуда хомут несешь?
        Кучер закурил трубку, надымил полно вокруг себя и нехотя ответил:
        - Из города. От шорника.
        - Чинил или новый заказывал?
        - Новый.
        - На лошадь-то на какую?
        - На иноходца, на вороного.
        Суслик заелозил под табуреткой:
        - Ну зачем он… Шугнул бы лучше Вахрушку.
        А Степка помалкивает. Знает: не нужен деду ни хомут, ни лошадь. Если заговорил, — значит, у него на уме что-то другое есть.
        И верно. Дед выждал, пока Вахрушка выкурил трубку, и опять к нему с разговором:
        - А не слыхали ли вы, Вахромей, не знаю, как вас по батюшке величать, не слыхали ли вы от господ от ваших про комету? Не являлась ли где?
        Тут вся завалинка разом зашумела, заговорила:
        - Да, да. Вот именно — не являлась ли где?
        И Мамбет спросил:
        - И манная — где яво влялся?
        Вахрушка обвел глазами завалинку и скосил глаза на деда.
        - Затейливый вы мужик!
        Помолчал немного, потом сказал с важностью:
        - Ну, слыхал. Известно это барину — являлась.
        - С хвостом?
        - С хвостом.
        - Хвост в пупырах?
        - В пупырах.
        - И к чему же, ваш барин говорит, предвидение это?
        - К чему, к чему! Ясно каждому: к войне. Царь на царя попрет.
        Степка запрокинул голову на деда: правда царь на царя попрет? Ватажницы тоже уставились на деда. И старики с завалинки — уши к деду: не брешет ли чего зря кучер господский? Все ждут, что скажет дед.
        А дед правда затейливый: видит, все смотрят на него, и нарочно тянет, не торопится, о другом заговаривает.
        - С вечера, — говорит, — свежевато было, а сейчас опять теплынь разлилась. Погода, должно быть, завтра будет. — И вдруг весь повернулся на табуретке к Вахрушке и выпалил: — Не смыслят твои господа в кометах ни пса. У которой кометы хвост в пупырах, та — к мору человечьему. А к войне у кометы — никаких хвостов! Понял? Ну и нечего тебе здесь торчать. Проваливай.
        Степка даже рот разинул. Вот так дед! Разом смахнул спесь с Вахрушки!
        А ватажницы — те даже с бревен повскакали. Машут на Вахрушку руками.
        - Поди прочь! Сам ты в пупырах!
        И другие бабы тоже накинулись на кучера:
        - Отчаливай от нашей пристани. Гужеед!
        И Мамбет на него:
        - Хади дальше, знаком будишь, пупыр-мупыр!
        Вахрушка туда-сюда, видит, все на него. Плюнул со злости.
        - Чернонародье, необразованность! Тьфу на вас!
        Надел хомут на шею и пошел.
        Дед поглядел вслед кучеру и сказал Митюне:
        - Ну, давай дальше.
        Митюня выждал, пока заглохли шаги Вахрушки, нагнулся, чтобы дед его лучше слышал, и зашептал:
        - Скрытная грамота, говорю. Настоящая, с печатью, чтобы бунтовать. Сам не видел, а люди сказывают. Завтрашний денек всех бар, фараонов и всех, которые с кокардами, — под корень. Для облегчения жизни. Дело решенное. Бондари все идут. И конопатчики, слыхать, идут.
        - Правда, правда, — отозвался Мамбет с конца завалинки. — Завтра идем.
        Степка не сводил глаз с Митюни. Так вот оно что! Вот он какой — бунт!
        Бондарь встал с завалинки.
        - Ну, мне пора. Завтра спозаранку подниматься.
        Тут все разом заговорили.
        - Это дело правильное! С богом!
        - Давно пора!
        - Слышь, чтобы жизнь была легче…
        - Рассчитаемся с благодетелями!
        - Эх, бабам-то не полагается, а то бы и мы тряхнули.
        Никто и не заметил, как к завалинке подошел ночной караульщик Африканыч. Степка с Сусликом услышали только, как тявкнула его собачка Шилка. Глянули, а он и сам тут за бревном стоит, в одной руке колотушка, в другой палка, наклонил голову набок и слушает, кто что говорит.
        - Дедушка, дедушка, Таракан здесь!
        Караульщик услыхал свое прозвище и застучал в колотушку — тук-тук-тук! — будто сейчас только подошел. Хитрый старик!
        Как застучала колотушка, сразу стало тихо. Все — и на бревнах, и на завалинке — замолчали.
        Таракан обогнул бревна, зашел между табуреткой деда и завалинкой, поклонился и спросил:
        - О чем калякаете, почтенные?
        А дед ему как ни в чем не бывало:
        - Да так, промеж себя балакаем, то да се.
        И уж сам спрашивает караульщика:
        - А ты все караулишь, Африканыч?
        - Караулю.
        - Долго зажился ты! На тот свет тебе пора.
        - Да уж долго ли, коротко ли, это божье дело, ты, Фокеич, ему не указчик… Что же это вы примолкли? Вон татарина не таитесь, а от меня скрываете.
        - Татарин, да свой… — сказал, словно отрезал, дед. — А ты — шут тебя знает, что у тебя на уме.
        Караульщик круто повернулся к деду:
        - А в Сибирь? За разговоры эти? Не желаете?
        А дед опять как ни в чем не бывало:
        - Было бы за что! Мерещится тебе все, Африканыч. И скажет ведь эдакое: «в Сибирь»! Да ладно, и на тебя управа найдется. Таскал волк — потащат и волка.
        - Мерещится, мерещится… Смутьян старый! — напустился Таракан на деда.
        Он оглянул завалинку, бревна и еще пуще распалился:
        - И не потеснится никто. Старому человеку места не уступят. Народ, прости господи!
        - Ну тебя к шуту! — буркнул себе под нос дед. — И так постоишь. Не велика фря!
        И стоит караульщик между завалинкой и бревнами, маленький, сухонький, в тяжелом верблюжьем чапане, подпоясанном веревкой. Оперся подбородком на палку и уставился, как сыч, куда-то. Из высокого воротника торчат вздернутый кверху носик и тараканьи усы. И никто не зовет его присесть, никто ему не уступает места: городовой он — не городовой, а из участка приставлен караулить слободку. И что у него на уме — кто его знает. Вон Сибирью грозится.
        Все молчат. Слышно, как в болоте за Шайтанкой квакают лягушки… Ночная птица прошуршала крыльями над крышей. Степка задрал голову кверху. Дед тоже смотрит в небо.
        - Звезд-то, звезд-то сколько понасыпало, мильоны! — говорит он. — Это они к арбузам, к дыням так горят. Слышь, Степашка?
        И все смотрят вверх на засеянное звездами небо, на глазастую Медведицу, на задернутый белесой пеленой Млечный Путь. У каждого своя дума, у каждого своя печаль… Вот небо прочертила полоска упавшей звезды.
        «Где-то она упала, — думает Степка. — Хорошо бы найти ее».
        Дед зевнул, почесал кадык и сказал:
        - Ну, пора, расходись по кубрикам! Налево кругом!
        И поднялся с табурета. За дедом и другие поднялись.
        По лунному свету на другой стороне улицы зашевелились, поползли тени расходящихся с завалинки людей — широкие и круглые, узкие и длинные.
        Один Таракан остался на опустевшей завалинке. Сел на бревна и запел тоненьким, дребезжащим голосом:
        Отошли мои дороги,
        Отцвела моя трава…
        Шилка свернулась у его ног и тихонько заскулила, точно подпевала ему.
        Степка с Сусликом последние пошли по домам. Шли молча. Вдруг Степка остановился и сказал:
        - Значит, идем завтра на бунт?
        - Ага! А ты будешь спрашиваться у матки?
        - Нет, не буду! На речку спрашивайся, на бунт спрашивайся! Ну-ко ее!
        - Ну, тогда и я не буду. А ты боишься?
        - Нет.
        - Ну, тогда и я нет.
        Дед стоял у калитки и ждал уже Степку.
        - Степашка-а! Где ты запропастился? Спать!
        Степка сунул ладонь Суслику.
        - Прощай, Суслик.
        - Прощай, Степ.
        Улица опустела, уже погасли огоньки в горницах. Старая слободская луна забралась высоко-высоко, на самую середину темно-синего неба, и зыблется над пустой улицей, и обливает голубым серебром крыши домов. Глухо. Поздно. Весь свет спит.
        Хорошо, что мать постелила Степке на дворе под пологом, в горницу сейчас и войти страшно. Вон дед ступил на крыльцо и сразу пропал, ровно в чернилах утонул.
        Спит двор. А Степка глаз не смыкает. Накрылся столовой одеялом, лежит, не шелохнется. Боязно ему.
        Где-то совсем близко завыла собака. Собаки ночью зря не воют: к покойнику это…
        Может, дед скоро помрет — он ведь старый. Крошки у него уже изо рта сыплются…
        Сквозь собачий лай чудится Степке чей-то одинокий плач. Может, это кулики стонут? Степка приоткрыл одеяло, чутко насторожил ухо… Нет, не кулики это. Капка это плачет, на голос завела.
        Значит, померла Звонариха. А воет это Лютра ихняя.
        Степка высунул голову из-под полога и посмотрел на небо. Там, застилая звезды, движется какая-то темная паутина. Это птицы кочуют, за теплые моря летят, туда, где зимы не бывает.
        Степка обводит глазами двор. Черные, будто углем намазанные тени стоят на стенках горниц, перегибаются через низкие крыши. Тени похожи на людей, на птиц, на зверей. И все они со всего двора уставились на него.
        Холодные мурашки пробегают по Степкиной спине. Он натягивает на голову одеяло, прижимает к груди колени и лежит, скрючившись, чутко прислушиваясь к ночным звукам… Откуда-то издалека слышна колотушка Таракана… Все дальше… Все тише… Совсем затихла…
        Спит Степка. Спит двор. Спит улица. Не стучит колотушка Таракана — примостившись на лавочке, он спит, утопив голову в воротнике своего широченного чапана. Спит, свернувшись у его ног, Шилка. Вместо Таракана бессонная луна караулит слободку. Медленно обходит она улицы. Хорошо видны ей с высоты слободские дворы, хорошо слышны в тишине тяжкие вздохи и сонное бормотанье натруженных работою людей.
        Спи, слободка, завтра — бунт!
        Глава XIII. Зарубка на всю жизнь
        Рано утром вышли ребята со двора, оба босые, а в картузах, — чтобы солнце голову не напекло.
        Тихие заборы Горшечной слободки покрыты росой. На улице, свернувшись клубками, спят собаки, каждая у своей калитки. Солнце еще не всходило. Только скворечницы на высоких шестах чуть тронуло розовым блеском.
        Ребятам казалось, раньше них нынче никто не встанет. Но слободские хозяйки поднялись еще раньше и уже успели затопить печи. Синеватые кизячные дымки прозрачными столбиками стояли над крышами.
        То на этой, то на другой стороне улицы хлопали калитки.
        Из дворов выходили хмурые со сна безродинцы — каждый со своим инструментом: конопатчики с круглыми молотками на плечах, бондари с блестящими топориками, заткнутыми за пояса.
        Одни крестились на кресты, выжженные на воротах, другие, не оглядываясь на дворы, закуривали трубки, и все молча шли к мосту через Шайтанку.
        Суслик взглянул на одного, на другого и буркнул:
        - На работу вовсе они идут.
        - Нет, на бунт.
        - Нет, на работу.
        - Говорю, на бунт.
        Степке нечего ответить, а последнее слово за Сусликом тоже неохота оставлять.
        - Тьфу, — сердито сказал Степка, — тебя сроду не переспоришь.
        Ребята звонко шлепали босыми ногами по горбатенькому мостику через Шайтанку. С мостика виден весь енгалычевский дом — от земли до крыши. Ставни приперты железными болтами, ворота наглухо закрыты. Верно, дрыхнут еще Енгалычевы. Или, может, встали, да нарочно сидят взаперти: бунта боятся.
        Когда енгалычевский дом и пустырь за ним уже остались позади, на небо выкатилось круглое, без лучей, солнце. День занимался сухой и душный.
        Ребята свернули на Ново-Продольную. Здесь уже со всех сторон гудели голоса, горланили петухи, лаяли собаки. И по дощатым мосткам, и по дороге густо шли люди.
        Среди холщовых рубах и простых картузов, какие носят конопатчики и бондари, мелькали синие промасленные кепки затонских мастеровых.
        Обрадовались ребята затонским: смотри-ка, и токари, и слесари тоже идут бунтовать.
        Суслик подбежал к одному из затонских — пожилому, с серьгой в ухе — и спросил:
        - Дяденька, неужто это весь народ на бунт?
        Рабочий мельком оглянул Суслика:
        - А то куда еще?
        - А инструмент зачем?
        - Кому как, а нам эдак.
        - Что?
        - Вот тебе и что. Кто же с голыми руками на бунт пойдет? Он, бунт-то, что сук занозистый. На такой сук орудие нужно: болт — гайка, топор — молоток. Понял?
        - Ага. Понял. Топор-молоток. Болт-гайка. Спасибочки. — Суслик вежливо приподнял картуз и крикнул Степке: — Пошли, Степка, тут все на бунт.
        И от радости даже на руках прошелся.
        - Прочь с дороги. Люди на дело идут, а вам бы только озорничать, — заворчал на ребят старик конопатчик в калмыцком малахае.
        Вдруг голоса на улице разом затихли и все головы повернулись в одну сторону.
        Впереди, широко расставив ноги, стоял какой-то высокий, рыжеусый рыбак с багром в руке и кричал на всю улицу;
        - Вправо сворачивай, на казенную дорогу! На Култук-реку, к рыбным амбарам шагай! С хозяев начнем!
        И сразу вся улица всполошилась:
        - К амбарам!
        - На хозяев!
        - Хозяину мало-мало убытка делаем…
        Толпа, шурша ногами по сухой траве, свернула в поле, к видневшимся вдали кирпичным сараям.
        Как же так? А про фараонов забыли, что ли? Ведь говорил же Митюня…
        Степка и Суслик совались то к тому, то к другому, то к бондарям, то к конопатчикам. Но никто их даже не слушал. Идут и идут.
        И вдруг повезло: нашелся один разговорчивый. Ни на кого из слободских он не похож, и на мастеровых не похож. В парусиновом пиджачке, в шляпе, из кармана клетчатый платочек уголком высовывается. И откуда такой взялся?
        - Что, молодые люди, — спросил он Степку и Суслика, — в вас тоже косточки играют?
        И голос у него какой-то не похожий на других — не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает — как марширует, прямо Ларивошке под стать.
        - Вы куда путь правите? — снова спросил незнакомец.
        - Мы на бунт. А ты куда, дяденька?
        - И я на бунт. Вместе идти — дорога короче.
        Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.
        Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.
        Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:
        - Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?
        «К чему это он?..» — подумал Степка.
        А Суслик сказал:
        - Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы — слободские.
        А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет — бунт этот?
        Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.
        - Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! — и он снова ударил себя кулаком в грудь. — И у тебя, — ткнул он Степку. — И у тебя, — ткнул он Суслика.
        Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.
        Суслик тронул Степку локтем и шепнул:
        - Порченый он. Ей-богу, порченый.
        - Ну, пошли, — сказал незнакомец.
        И они втроем снова зашагали дальше.
        Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.
        Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.
        А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:
        - Дяденька, ты писарь или кто?
        Но тот только рукой махнул.
        Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.
        Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги — шесть телег, одна за другой. Извозчики — русские и татары — стояли на передках и нахлестывали лошадей.
        - Ну, а может, этих знаете? — опять спросил незнакомец в шляпе. — Ну-ка, ты, востроносый, — кивнул он на Суслика, — знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?
        «Вот смола, — подумал Степка. — И что это у него на уме?»
        И вдруг спросил:
        - А зачем тебе, дяденька, по имени?
        Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:
        - А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…
        - Это ты верно говоришь, — раздался сзади чей-то голос.
        Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.
        - Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? — повторил мастеровой. — Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?
        И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.
        - Держи! Лови! — зашумели в толпе. — Шпион проклятый!
        - Шут с ним! — сказал мастеровой. — Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!
        И он зашагал вперед.
        Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.
        А за холмом бахало все громче и громче…
        Взбежали ребята на холм и — вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу — картузов, тюбетеек, малахаев — конца-края не видать.
        Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.
        - Сбивай замки!
        - Круши рыбников!
        - Вера разный — бог один. Бахай!
        - Сок башка!
        - Хабарда!
        И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.
        Бух-бах! Бух-бах!
        Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой — белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая — к царскому столу идет.
        Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.
        Бах-бух! Бах-бух!
        Земля трясется и вздрагивает от ударов.
        Бунт это!
        Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…
        Вот он — бунт!
        Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.
        Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.
        Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.
        Куда ни сунутся ребята — везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.
        Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских — всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.
        - Сыпь сюда. А мы дух переведем.
        Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:
        - Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.
        И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.
        - Лестницу! Лестницу! — закричали в толпе.
        Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?
        Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.
        - Стой, да куда ты меня? Дядя! — крикнул Степка.
        А тот не останавливается, все прет и прет — уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.
        А сзади кричат:
        - Лезь в окно… В окно лезь…
        - Добывай записки-расписки! В конторке они!
        - В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…
        Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?
        Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:
        - Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.
        Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»
        Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!
        Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз — оттуда опять: «Лезь, лезь!..»
        И чей-то голос резче всех:
        - Суй голову! Голова пролезет — и весь там.
        Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак — не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет — и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.
        Свесившись головой и плечами внутрь амбара, Степка высвободил руки и стал шарить вокруг себя. Вот руки нащупали мокрое днище бочки. Степка крепко ухватился за ее край и спрыгнул на пол.
        Не успел Степка встать на ноги, как наверху что-то зашуршало. Он вскинул голову — Суслик там. Просунулся наполовину в щель, побарахтался малость и тоже сиганул на пол. Стоит, смотрит на Степку, а Степка — на него. Где они? Куда попали?
        За стеной шум, голоса гудят, бахают бревна… А тут сыро, сумеречно. Кряхтит дверь, вздрагивают стены.
        Степка обвел глазами амбар. Будто притаившись, горбятся здесь накрытые рогожами бочки, маятниками качаются на жердях белужьи тешки. Пахнет мочалой, сыростью.
        Не по себе стало Степке. Скорей бы уйти отсюда… Скорей бы дверь проломили..
        Суслик точно угадал, о чем думает Степка. Он дернул его за рукав и зашептал:
        - Конторку надо искать. Слышал — кричали?
        И верно — конторка. Где она тут?
        В конце амбара ребята разглядели какую-то загородку в углу, всю в цветных стеклах. На двери дощечка: «Конторка». Она. И кот в дверях сидит. Кот такой же, как дома, — спокойный. Сидит, лапкой умывается.
        Зато и обрадовался Степка коту.
        - Васька, Васька, миленочек…
        И откуда голосок взялся у Степки такой — тоненький, как у девчонки.
        А кот трется об Степкину ногу: «Мур-р-р, мур-р-р…»
        - Довольно тебе с котом прохлаждаться, — сказал Суслик. — Дело надо делать.
        Он уже приволок охапку коротких дубинок, которыми глушат рыбу, и сбросил их у двери конторки.
        Степка схватил одну дубинку. Суслик — другую, размахнулись и — рраз! — по цветистым стеклам. Красные, синие клинышки так и брызнули им под ноги.
        Зазвенела рама, затрещал переплет…
        И вот оно, нутро конторки. Посредине стоит стол, накрытый зеленым сукном. На столе — воз добра. Медная чернильница, карандаши, книги. И шкатулка есть. Верно, с ангелом на крышке.
        Степка схватил ангела за крылья, опрокинул шкатулку. На зеленое сукно высыпались бумажки — трепаные, мазаные. Степка, не читая, стал запихивать их в карманы штанов. Что читать? Ясно, про них кричали.
        А вот какие-то толстые книги на столе. Степка прочитал тисненную золотом надпись по переплете: «Де-ля-гин и ком-па-ния».
        Дрожат стены амбара, дребезжит разбитое стекло в раме. На улице стук, грохот, амбарная дверь трещит, шатается. А Степка и Суслик — оба два — уселись в конторское плетеное кресло и читают по складам конторские книги купца Делягина и его компании:
        - От-пу-ще-но су-да-ка пыл-ко-го од-на боч-ка.
        - При-ня-то о-сет-ра мер-но-го сто пу-дов.
        - От-гру-же-но ба-лы-ка…
        И вдруг на ребят хлынула волна ветра. Обе половинки амбарных дверей качнулись и грянули на пол. Сквозь клубы пыли, поднявшейся к потолку, в амбар прыгнуло веселое солнце, обежало желтым блеском груды ящиков и бочек, хозяином раскинулось на стене.
        А вслед за солнцем, будто догоняя его, в амбар ворвались люди. По сброшенной на пол железной двери застучали сапоги, зашлепали босые ноги, знакомый голос резко крикнул: «Дай бог почин».
        И началось.
        Бондари, конопатчики, перемазанные глиной кирпичники бросились к ящикам, к бочкам, катили их, тащили, сбивали обручи, рвали крышки. По амбарам застучали молотки, зазвенели топоры.
        Какой-то старичище в рваном ватном душегрее — борода в три раза больше лица — показывал, куда сваливать рыбу из ящиков, из бочек, и покрикивал:
        - Сыпь, подсыпай, черти-братцы! Ужо делить будем!
        Чей-то озорной голос отозвался:
        - Угадал, дедка! По кулю на дядю, по полкуля на племяша.
        А какие-то незнакомые парнишки прыгали уже вокруг рыб и орали:
        - Куча мала, куча мала!
        На Степкино плечо легла чья-то горячая рука. Степка оглянулся: опять он, конопатчик.
        - Задаточные раздобыл?
        - Раздобыл.
        - Вали сюда.
        И протянул Степке картуз.
        Степка тискал в картуз записки, а конопатчик покрикивал на татар, кативших бочки:
        - А ну, сворачивай! Тут дело поважнее ваших бочек.
        Он надел на голову картуз с расписками, подправил торчащие бумажки и спросил Степку:
        - Ты чей такой?
        - Засорин я, Степка. Вот чей. В участке были вместе.
        Но конопатчик махнул рукой.
        - Не время сейчас о вчерашнем, Степан…
        И, приложив обе ладони к Степкиным щекам, притянул его к себе и сказал:
        - В город пойдем завтра. Эмму за жабры возьмем. Понял?
        - Какую Эмму? — удивился Степка.
        - Да ну, губернатора, немец он, Эмма. Понял, нет? Мальчишкам накажи: пусть нынче домой не ходят, здесь ночуют. Слышишь? Завтра всем работы хватит. Держись возле меня завтра. Отобьешься, — конопатчика Кандыбу спроси. Это фамилия моя. Или дядю Ваню — это тоже я.
        Глава XIV. Настоящие пули
        Всю ночь ребята проспали на берегу, завернувшись в рваную рогожу. Степка проснулся от карканья воронья, от людских криков, от топанья ног. Вскочил, протер глаза. Полное утро. С той стороны реки, безлюдной и седой от полыни, повевало свежим ветерком. А здесь, на берегу, горячее солнце уже нагрело землю и припекло голову.
        Мимо рогож, на которых еще спал Суслик, пробегали ребята, трепаные, мазаные, с палками, с баграми.
        - Как спали? Что во сне видели? — орали они хором. — Эй, гляди, одному голову собаки отъели!
        И тыкали палками в Суслика.
        Суслик спал, зарывшись головой в мочалу, прижав к груди скорченные пальцы и вытянув худые, заголившиеся ноги.
        «Разоспался, как дома, — подумал Степка и на одну короткую минуту вспомнил мать. — Что она там? Поди, по дворам мотается: „Где Степка мой?“»
        Эх, жалко мать!
        И, чтобы больше про это не думать, поскорее растолкал Суслика, и оба, немытые, нечесаные, отправились в поход.
        Впереди ныряли в глубоких колеях татарские арбы. Овинами качались на них огромные скирды сухой соломы. По обеим сторонам дороги, поднимая желтую пыль, шли люди. Кто босой, кто в опорках на босу ногу, кто в сапогах-бахилах по самый пояс.
        - На город сворачивай, к баракам! — загудели голоса.
        Город показался сначала сверкающими на солнце золотыми маковками каменных церквей и желтыми полумесяцами татарских мечетей, потом бахчами с высокими пугалами на шестах и щелистыми заборами деревянных домишек.
        На перекрестках попадались полосатые будки, такие же, как Ларивошкина, и все раскрыты настежь, все пустые. Вот блеснула речка. Степка обрадовался: совсем как Шайтанка. А глядь, не то: Шайтанка — та прямо-прямо идет, а эта, как вор, вильнула вдруг в сторону — и нет ее.
        Потом пошли каменные дома, даже получше Юркиного. У Енгалычевых один низ каменный, а верх деревянный. А у этих и низ и верх каменные. Видать, большие богатеи живут. И, видать, боятся бунтовщиков. Двери во всех домах заперты, а ставни болтами приперты. Даже собачьего лая не слышно. Точно вымерли все в этих домах.
        Ребята повзрослее стучали палками в закрытые ставни и кричали:
        - Эй, золотопузики! Выходи на улицу!
        «Надо было и к Енгалычевым вчера так постучать, — думает Степка. — Не догадались! Вот досада!»
        Из калитки какого-то дома высунулась баба с ведром и, оглядываясь на двор, сказала ребятам:
        - Не ходите в ту сторону, ребята, стрелять вас там будут. Вчера солдатню гнали к губернаторскому дому. И казачишек сотня проскакала… Вертайтесь лучше домой к матерям.
        Степка и Суслик поглядели друг на друга.
        Но тут вмешался какой-то долговязый парень в рваном азяме:
        - Полно тебе, мамаша, на ребят страх напускать. Мы ихнюю солдатню народом задавим.
        Он отпил воды и, утеревшись засаленным рукавом, весело сказал:
        - Ну, а если и стрельнут? Не всякая пуля в кость да в мясо — иная и в поле. Пуля — она дура. Так-то вот, мамаша.
        И Степке стало весело после слов долговязого.
        Зашагали дальше. Каменные дома скоро кончились. Опять пошли окраинными улицами, мимо деревянных домишек, таких же стареньких, перекошенных, прилепившихся друг к другу, как в Горшечной слободке.
        Теперь все примолкли и прибавили ходу.
        «Должно быть, уже близко», — догадался Степка.
        Впереди была степь, нагретая солнцем, поросшая сухой колючкой.
        А бараков все нет и нет.
        Вдруг долговязый махнул башкой куда-то в сторону.
        - Вот она, морилочка!
        И старик с палкой, шагавший подле ребят, кивнул туда же и сказал, вытерев пот со лба:
        - Ну, пришли.
        Ребята глянули, куда показывали старик и долговязый, и увидели вдалеке, за скирдами прошлогоднего камыша, забор из деревянных кольев. За забором поблескивают желтыми бревнами верхушки построек, крытых листовым железом.
        Вот они, бараки. И народ туда валит со всех сторон.
        Степка и Суслик, обгоняя идущих впереди, побежали к баракам.
        На барачном дворе уже шла работа.
        Одни подрубали топорами столбы, на которых держался забор, другие срывали железные запоры с дверей барачных сараев, третьи распарывали рогожные кули и выбрасывали из них пузырьки, коробки, банки.
        Как под лапами огромного зверя, трещала деревянная обшивка бараков, хрустели раздавленные стекла.
        Люди с короткими баграми, заткнутыми за пояса — рыбаки, должно быть, — бегали по двору и командовали, перекрикивая треск и звон:
        - Расчищай дорогу! Освободи место! Из морилок народ выносить будем!
        Степка и Суслик без толку мотались по двору. Какая же нам работа? Нам за что браться? Где же тут дядя Ваня?
        А дядя Ваня стоял на ящиках посреди кучки плотников и что-то выкрикивал. Степка слышал только отдельные слова.
        - Люди бунтуют… Совести в вас нет… Против своих идете… Против народа… Да что же вы, братцы?
        Плотники — все как на подбор, старики — в лаптях, в дерюжных фартуках, в войлочных шляпенках — испуганно жались к забору. Только один среди них, помоложе, поздоровее, был без фартука, в суконном картузе и сапогах.
        - Да разве ж мы против народу? — откликались плотники. — Да господи боже ж мой… Ты вот с ним говори, с подрядчиком… Мы его струментом работаем…
        И все, как один, показывали на мужика в картузе и сапогах.
        - А что с ним говорить? Гоните его — и все тут!.. Не робей, братцы! Худое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга! Вот бараки кончим, к губернатору на Соборную пойдем.
        Ему разноголосо отвечали:
        - Пойдем! Отчего же не пойти? Все пойдем!
        - Ура! — завопила орава ребят. — Ура! Багор-магор! Хухра-мухра!
        И Степка с Сусликом тоже завопили:
        - Ура!
        Дядя Ваня слез с ящиков и строго сказал ребятам:
        - Не ори без толку. Гони этого вот… чтобы его духу здесь не было.
        И показал рукой на подрядчика в суконном картузе.
        Мальчишки — русские и татарчата — окружили подрядчика и теснили его за ворота. А тот, пугливо озираясь по сторонам, шарил вокруг себя, собирая инструмент, и тискал его в ящик.
        - Ну, давай, давай, чего копаешься? — наступал на него Степка. — А то вот!
        - Ой, что вы, ребятки, или я турка пленный, что ли? Ой, сердце оторвалось в грудях!
        Выпроводили ребята подальше от бараков суконный картуз, и опять прибежали к баракам.
        А из бараков уже выносят холерных. Каждого на своей койке. За койками родичи идут, и плачут, и радуются. Еще бы не радоваться, — не чаяли уж увидеть. Кого фургонщики схватят, с тем уж навеки простись. И толпа расступается перед койками, дорогу дает. Все холерным кланяются, и все кричат:
        - Наконец-то!
        - Выручили, слава богу!
        - Вот бы их благородия самих сюда!
        И Степка кричал вместе со всеми: «Выручили! Выручили!» А сам все косился на койки: какие они — холерные?.. А они все в желтых халатах… Одни лежат носами кверху, не шелохнутся. Может, уже мертвые? Других корежит, трясет… Подойти ближе? Нет, ну их, боязно.
        Как только койки вынесли за ворота, из окон бараков полетели тюфяки, белье, подушки, гробы. С треском и звоном разлетались о землю какие-то бутыли. Потом полетела форменная полицейская фуражка, а за ней — ее хозяин. Грузное тело тяжело шлепнулось на землю. А из окна высунулся дядя Ваня и прокричал вниз:
        - Шалишь, кургузый! Наше дело правое! Говоришь, тут лечат? Не лечат, а калечат. Тебя бы так лечить!
        Степка полез в самую гущу народа посмотреть, кого это дядя Ваня так отделал. И Суслик за ним. Да где тут увидеть! И не пролезть, и не протолкаться — назад отшибают.
        А в другом конце двора какой-то здоровенный детина отбивался от толпы и все твердил:
        - Православные, не по закону поступаете… Не по закону…
        Кто-то в толпе крикнул:
        - А ну, тащи этого законника! Лупи его, фараонова прихвостня!
        - Да не тронь его — это пьяный дьякон. Ну его к бесу! — заступались другие.
        Но дьякона куда-то потащили. Он валился на колени и вопил:
        - Православные, не бейте. Ни при чем я в этом деле. И не дьякон я вовсе — певчий я архиерейский. Во! — И, вытянув шею, он показывал пальцем на кадык.
        А дядя Ваня опять свесился из окна — разлохмаченный, потный — и кричит:
        - Давай красного петуха! Жги морилку!
        И, заметив в толпе Степку с Сусликом, приказал:
        - Ребята, соломы, тряпок!
        Бараки запылали, подожженные снаружи и изнутри. Над крышей поднялся столб черного, тяжелого дыма. Из окон, треща, рванулись огненные языки — и тучи искр полетели во все стороны.
        - На Соборную! К губернатору! — кричали в толпе.
        А на пожарных каланчах, на колокольнях сплошным медным гулом гудел набат: «Дон, дон, дон, дон!»
        И всю дорогу, пока шли к губернаторской площади, гудел медный набат: «Дон, дон, дон!..»
        Полукруглый, каменный балкон губернаторского дома выпятился на площадь своими пузатыми балясинами.
        В двух новеньких черно-белых полосатых будках, стоявших по бокам у ворот губернаторского дома, городовых не было. Будки стояли настежь открытые. Ни казаков, ни солдат…
        А народ валил и валил на площадь.
        Долговязый парень в рваном азяме, тот самый, что про дуру пулю говорил, кивнул на высокий серебристый тополь и сказал ребятам:
        - Лезь туда. Здесь потопчут вас. Серьезное дело начинается.
        Степка нагнулся, подставил Суслику спину.
        - Айда!
        Суслик вскочил Степке на спину, и, цепляясь за ветки, спрятался среди листьев тополя.
        - Лезь, парень, и ты, — сказал рваный азям. И подсадил Степку на дерево.
        Тополь стоял прямо против губернаторского балкона. Степка забрался вровень с балконом, нащупал сук потолще, сел на него и, обхватив рукою дерево, глянул вниз.
        По трем улицам, лучами сходившимся к мощеной губернаторской площади, сыпал народ. И, заполнив всю площадь, остановился на тесных улицах тремя черными рукавами, тремя застывшими людскими потоками.
        - Губернатора-а! Эмму сюда-а-а! С Эммой желаем говорить! — кричали сотни голосов.
        Все глядели наверх, на балкон, на закрытые зелеными ставнями окна губернаторских покоев.
        И Степка тоже глядел во все глаза на балкон и слышал, как Суслик тоненько кричал над ним:
        - Эмма, выходи!
        Вдруг дверь на балкон отворилась и маленький старичок с большой серебряной бородой, выставив вперед увешанную медалями грудь, подошел к перилам. За ним, звеня шпорами, вышли офицеры. В эдакую жарищу, а все застегнуты, все в высоких воротниках. Старичок поднял кверху руку в белой перчатке и пошевелил пальцами.
        Шум голосов отбежал от тополя, покатился назад и осел в черноте трех улиц.
        Старичок наклонился через перила и сказал не тихо и не шибко, как в разговоре:
        - Я губернатор. Свиты его императорского величества генерал фон Эмме. С чем пришли, ребята?
        То ли этот обходительный голос так подействовал, то ли слова «его императорское величество», — но только все замолчали. Задрав головы, все глядели на свисающую через пузатые балясины серебряную бороду губернатора. Желтый солнечный свет, не шевелясь, лежал длинными полосками на полу балкона и короткими частыми полосками на перилах.
        - Знаю. С горем пришли, — тем же тихим, участливым голосом опять заговорил губернатор. — Великое испытание послал нам господь. Болезнями нас испытует… Будем же уповать на милость божью. Купечество жертвует деньги на больницы. Власти придержащие денно и нощно о народе пекутся… Если обиды у кого есть на начальников, на хозяев, — подавайте жалобы. Лично мне. Господа офицеры, спуститесь вниз, примите жалобы.
        И опять ни голоса, ни шороха.
        Только офицеры на балконе звякнули шпорами и вскинули руки к козырькам. Все, как один. Будто их всех за одну веревку дернули.
        Стоящий впереди других толстый, усатый офицер, с эполетами в бахроме, наклонился к губернатору и что-то сказал — одно или два слова всего. Слов не разобрал Степка со своего тополя, но зато ясно услышал, как губернатор выговорил: «Что-о? Бараки? Полицмейстера Бутовича?» — и круто повернулся к перилам.
        - Так вот вы как! Бунтовать? Я вам покажу, как бунтовать. В тюрьме сгною!
        И голос у него сразу другой взялся: крепкий, крикливый. Губернатор обвел глазами площадь, топнул каблуком — раз, другой, — а потом застучал часто, дробно, будто гвоздь вколачивал в пол. И гаркнул на всю площадь, как плеткой стегнул:
        - На колени! Шапки долой!
        Ни звука в ответ. Ни шороха.
        И вдруг головы стали клониться. И картузы уже с голов ползут.
        Вот-вот на колени брякнутся люди.
        И вдруг голос. Один голос на всю площадь.
        - Протри глаза, ваше благородие, лето нынче. Не шапки — картузы на нас.
        Толпа будто проснулась. Те, что сгребли картузы, снова нахлобучили их на головы. И все разом зашумели, заговорили, закричали:
        - Небось барчуков господь не испытует!
        - Вашего брата, видать, и холера боится!
        - Людей, как собак, хватаете!
        - В бараках гноите!
        - Зачем народ обижаешь?
        - Калмыцкий человек мало-мало кушать нет!
        - Чиво смотреть на яво борода!
        - Шайтан!
        - Сок![20 - Сок — бей (по-татарски).]
        И рук, рук вскинулось над головами — как камышовые заросли на ильменях!
        И губернатор обе руки вскинул. Сжал кулаки и затряс ими.
        Степка видел, как дрожала на его плечах золотая бахрома эполет, как шевелились его седые усы. И вдруг губернатор выпрямился, схватился за шашку, но сейчас же опустил руку и, ни на кого не глядя, ушел с балкона. За ним — раз-два, раз-два — промаршировали офицеры. А внизу уже слышалась команда:
        - Стой полк!
        - Марш полк!
        Степка сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел.
        Над его головой свистел Суслик.
        Но дверь на балкон снова отворилась, и оттуда — вот тебе раз! — два монашка вышли, безусые, безбородые. Ни на кого не глядя, они расстелили бархатную дорожку поперек балкона и замерли, не поднимая глаз. И сейчас же из губернаторских покоев вышел поп — прямой, гривастый, с грузным крестом на животе. Ступая по бархатной дорожке, подошел к перилам. Монашки стали по бокам.
        «Архиерей, архиерей», — зашелестело внизу, и опять стало тихо.
        Архиерей размашисто перекрестился и поднял над перилами балкона волосатые руки в широких рукавах лиловой рясы.
        - Дети мои, — как из трубы, загудело на Степку, — пошто восстали на власть? Пророки учили: несть власти аще не от бога. Безбожники-зачинщики подстрекают вас на бунт. Смирите душу кротостью.
        Под самым балконом кто-то громко рявкнул:
        - У попа была соба-а-ака…
        Но архиерей словно не слышал. Даже глазом не моргнул.
        - …Не огорчайте всемилостивейшего монарха… — трубил он с балкона. — Наказание божие падет на главу непокорных. Ибо сказано в писании: зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное…
        - Паки и паки, съели попа собаки! — рявкнул тот же голос.
        И над всей площадью загремело:
        - Паки к паки, съели попа собаки.
        В густом гуле пропал голос архиерея. Только волосатый рот его открывался и закрывался, и все поднималась его рука кверху, и все показывала куда-то на золотые маковки соборной колокольни, откуда, верно, должно было упасть наказание на головы бунтовщиков.
        - Будя на небо таращиться! — кричали под балконом. — Улетишь!
        Архиерей еще раз вскинул глаза к небу и, круто повернувшись, зашагал по бархатной дорожке в темные губернаторские покои.
        Монахи, опустив головы в черных скуфейках, пошли за ним.
        Тут оно и началось. Какой-то мастеровой, похожий на калмыка, скуластый, черноволосый — он стоял под самым тополем, — вдруг гаркнул поверх всех голов:
        - Народы, расступись! Дорогу бревну!
        И сейчас же, как просека в лесу, очистилась к губернаторскому дому дорожка, и желтый торец бревна показался на этой дорожке. И, как вчера, облепили бревно руки. Подняли. Раскачали.
        - Получай сдачу. Раз, два, три — бери!
        И в губернаторские ворота, как вчера в амбары — бах-бах!
        Опираясь на плечи людей, над толпой приподнялся конопатчик Кандыба.
        - Разрывай мостовую!
        Миг один — и в балкон, в балясины, в зеленые ставни застучал серый булыжник.
        И сейчас же в ответ булыжнику — цок-цок-цок! — орешками защелкало что-то о ствол тополя. От этих щелчков, как подрезанные, посыпались на землю ветки.
        - Смотри, смотри, палят! — закричал сверху Суслик.
        - Где, где палят? — Степка закрутил головой вверх, вниз, по сторонам… И вдруг увидел: с колокольни палят. С церкви! Там, под темным колоколом, стоят солдаты плечо к плечу, приткнув к белым рубахам блестящие ружья. Из ружей вылетают ровными рядами, один за другим, молочные клубки и тают в прозрачной синеве.
        Тут Степка понял: настоящие пули цокают в дерево. Глянул вниз — и дух занялся. Что это? Как в грозу молния рассекает трещинами тучу, так разбилась, рассыпалась толпа. Людей закружило, завертело и понесло в протоки трех улиц.
        Только у самого бревна еще копошились какие-то люди. Они пригибались к земле, хватали камни и швыряли их в губернаторский дом.
        «Не убегай! Назад! Назад! Назад!» — слышал Степка их крики.
        И вдруг возле бревна что-то затрещало, как трещит горящая лучина. Песок и щебень взметнулись кверху. А люди кругом как-то чудно стали валиться в разные стороны, кто навзничь, кто боком. Один, в малахае, сел вдруг около бревна, голова у него откинулась, малахай свалился на землю, и Степка узнал конопатчика Кандыбу.
        «Бежим!» — хотел крикнуть Степка Суслику, но язык не поворачивался, завяз, как суконный, во рту. Ломая ветки, царапая лицо, хватаясь непослушными руками за ствол тополя, Степка плюхнулся на землю.
        Словно через воду, доносились до него выстрелы, гиканье, топот ног и вой бегущих людей. Степка хотел бежать за другими, но в глазах у него мелькнул желтый околыш бескозырки. Кто-то гикнул — и огневая полоса ожгла ему плечо и спину. Огромная лошадь, горячо дыша ноздрями, роняя пену с удил, сбила его с ног и отбросила куда-то в сторону. Но Степка вскочил на ноги и помчался во весь дух. Ветер свистел у него в ушах. Суслик бежал сзади. Обоих вместе внесло в одну из улиц, выходивших на губернаторскую площадь.
        Схватившись за руки, они побежали вдоль заборов. Из деревянной обшивки домов сыпался песок. На крышах кололась черепица, обдавая их мелким щебнем. Теперь они понимали уже, что это в стены и крыши домов ударяются пули. Они бросились на другую сторону улицы, но там тоже цокали пули, сыпалась черепица и щебень. Толкнулись в калитки — в одну, в другую — калитки на запоре. Окна закрыты ставнями. Все щели в заборах, все подворотни заложены досками.
        Степка и Суслик заметались по пустой улице, как два мышонка в мышеловке, — куда ни кинься, везде пули. Ух, как свистят.
        Страшно. Сжаться бы в комочек… В щель бы забиться.
        Вдруг Суслик рванул свою руку из Степкиной руки и весь скорчился.
        - Аааа! — простонал он и схватился за живот.
        Степка крепче сжал его руку и поволок за собой.
        - Шибче, шибче! Сейчас добежим, — бормотал он. — До перекрестка… А там тихо. Сейчас добежим.
        И все сильнее и сильнее тянул Суслика.
        А пальцы Суслика холодели, выскальзывали из его рук. И вдруг — выскользнули, и Суслик лягушонком присел на землю. Глаза у него сразу стали чужими, будто вставленными. Щеки посерели, зубы оскалились. И оттого, что Суслик круто остановился, картуз свалился ему под ноги.
        - Па-дыми, — выдохнул он и, будто отгоняя смерть, взмахнул обеими руками и ничком упал на землю.
        Степка затряс его за плечи — не шевелится. Хотел поднять — голова свисла. И вдруг увидел: по взрытой земле растекается красное пятно. И понял: это Суслика кровь. Убили. Помер Суслик.
        В дрожь бросило Степку, в пот ударило. Рубаха сразу прилипла к телу. Степка попятился к забору, прижался к нему спиной и, чтобы не глядеть на красное пятно, зажмурил глаза. И как только Степка закрыл глаза, сейчас же перед ним заклубились молочно-белые дымки, закачался серебряный тополь, замелькали желтые околыши бескозырок.
        Так он стоял у забора, не трогаясь с места. Стреляли уже где-то далеко, все реже и реже..
        И вдруг:
        - Мертвых — в правую! Которые шевелятся — в левую!
        Степка открыл глаза. Посреди улицы, медленно надвигаясь на лежащего Суслика, катятся две повозки.
        За повозками шагают усатые солдаты с ружьями на скатанных тугими хомутами шинелях.
        - Ать-два, ать-два! Голову выше… Ать-два, ать-два! — выкрикивает впереди солдат тонкий, горбоносый офицер.
        Вот повозки доехали уже до Суслика. Вот два солдата с красными крестами на рукавах сдернули парусину с повозки. Вот нагнулись к Суслику. Подняли. Бросили в повозку. И как бросили, так и остался сверху Суслик. И весь он виден Степке. Раскинул босые ноги, чужими глазами уставился в небо. И рука свисла… Качается, тоненькая… Увозят Суслика. Навсегда. Навечно..
        Повозки скрылись за поворотом. А Степка все стоял, прижавшись к забору, и кричал: «Ма-а-ам!.. Ма-а-ам!» — и все не мог понять, кто это кричит.
        Глава XV. Осенью
        Пришло-ушло лето. С тутовых деревьев спали красные листья. Ветер шуршал ими по улицам слободки, уносил далеко за майдан. Рано стало смеркаться, поздно рассветать. Дни становились короче, ночи холоднее, звезды ярче. Переменила свой цвет вода в Шайтанке: из желтой стала темно-бурой. Только жизнь в слободке осталась той же. Так же с петухами поднимались слобожане на работу. Затемно возвращались домой. Так же, наработавшись за день, волокли свои шабашки: бондари — древесину, конопатчики — паклю, ватажницы — рыбу. Что же, не век горе отбывать. Пить-есть надо, работать надо — такое уж устройство жизни. А думы, мысли, обиды — в себе таи. И лишь темными предосенними вечерами выходили за ворота бондари, конопатчики, ватажницы и шепотом, с оглядкою выспрашивали один у другого, передавали с уха на ухо, кого военный суд повесил, кого угнал на страшный Сахалин, а кто еще в остроге ждет своей судьбы.
        И слободку беда не миновала. Горница Кандыбы стояла заколоченная — убили его на бунту. Не вернулся с бунта и Митюня — пропал без вести. С костылем ходит брыкалихин Фролка — ногу прострелило ему.
        Ни дед, ни Васена ни разу не попрекнули Степку бунтом. Где тут — и он на вершок от смерти был! И сам Степка с того времени переменился. Товарищи выманивали его на улицу: «Айда в козны играть», «Айда свайку забивать», «Айда на ильмени за водяным орехом». А он головой качнет: «нет». Если и выйдет на улицу, так только за делом — выплеснуть на дорогу помои или к колодцу — воды набрать. Не по делу Степке сейчас только одна дорожка: к ватажнице Марине, матери Суслика. Много дней прошло после бунта, а плачет она, каждый день плачет. И рада с каждым поговорить, какой настоящий парнишка был ее Суслик и как теперь без него.
        Ребята думали: поважнел Засорин, форсит, на бунту был, знаться не хочет. А он постаршел. Прежнее словно отсеклось, осталось позади.
        После петрова дня пришел Чувылкин и забрал Васену в кутузку. Точка в точку, как тогда пристав приказывал. Пока мать отбывала положенный срок, Степка хозяйничал в доме, прибирал горницу. Дело хоть и надоедное, а все же день за днем быстрее идет. Но вернулась мать, заботы о доме опять на нее легли. И одно дело у Степки осталось — ничего не делать. И думы наплывали на него, как только он прикасался головой к подушке. Все думалось: какая жизнь ждет его впереди, что с ним будет?
        Черны и длинны осенние ночи в слободке. Постаревшее за лето солнце выйдет поздним утром, пощурится поверх облаков на слободку и опять закатится за реку. А как закатится солнце, сейчас и ночь надвинется. Ночами ветер шарит по крышам слободки, ворчит в трубе, как пес над костью. И хлещет дождь косыми полосами по заборам домов, пригоршнями гороха рассыпается по деревянным ставням горниц.
        Степка не спит. Он лежит на своей лавке, задрав ноги и упираясь ими в стену. На черной потолочной балке, под картонным абажуром, зыблется лампа. Качнется в одну сторону — желтый круг осветит спящих мух, обсевших балку; качнется в другую — полинявшие дамы и кавалеры на кухонной занавеске выглянут. Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.
        А до углов горницы желтый круг не достает. В углах — потемки. И в переднем углу — там, где икона, — тоже темно. Дед с того самого вечера, когда Степка с Васеной из участка вернулись, перестал зажигать лампаду. И масло выплеснул из нее.
        Степка слышит сейчас, как там, за иконами, шуршат тараканы.
        Не спит Степка, прислушивается. Не одни только тараканы шуршат: нынче дед с матерью до позднего разговоры ведут. Шепчутся между собой, и Степка уже знает: о нем разговор.
        - В училищу бы, — шепотом говорит со своего сундука мать. — Хоть бы зиму эту проучился. Писать еще не умеет. Куда он без письма…
        А дед ей с кровати:
        - Что мы, Енгалычевы какие — в училищу. Ремеслу надо учить парня, а не письму. Из большого грамотея работник худой выйдет.
        - Тише говори… Так куда же ты его надумал?
        Степка спустил с лавки ноги и вытянул шею. «Да, куда надумал?»
        А дед там, из темноты, все свое:
        - В училищу! Сказала ведь такое! Теперь нам не до училища. Теперь все наше семейство на крепкой примете. Под меня караульщик Африкашка копает, ты и совсем меченая — в кутузке сидела. А думаешь, нашего-то не знают там? Знают. Вон Маринку за парнишку за ее который раз к приставу таскают: как да что? А он у ней и вовсе в земле лежит… Нет, надо нашего спровадить подальше, а не в училищу.
        Дед долго молчал. Уснул, что ли?
        - Думаю, Васена, в бондаря его определить, — снова услышал Степка со своей лавки. — Заработки у них там малые, да зато дело простое: бочки-обручи. Враз обучится. Глядишь — и подмога в доме.
        Еще что-то там дед бубнит, но Степка не дослушал. Он подобрал на лавку ноги и повернулся лицом к стене.
        «Как же, пойду я в бондаря! — думал Степка. — „Бочки-обручи!“ Придумал тоже. Ни за что не пойду. Пусть что хотят. И в училище ихнее не пойду. Токарем буду. Как затонские. И желтый аршинчик в кармашке носить буду. А дед — на вот тебе — в бондаря!..»
        Степка долго еще не мог успокоиться. Все ворочался на своей лавке и все думал. Вот погоди! Вырастет он и лучшим токарем на весь город выйдет, денег много начнет зарабатывать, деду полушубок из новых овчин справит, матери башмаки козловые с красными ушками и еще шаль кашемировую! Вот тогда они увидят, какой он! А себе — жилетку суконную с пуговицами по обеим сторонам и калоши кожаные.
        «Завтра придет дед с дежурства, так ему и скажу: токарем буду — и больше никаких», — решил Степка.
        С теми мыслями и уснул. А назавтра дед и сам первый заговорил о работе. Кончили ужинать, мать стала собирать со стола посуду. Дед закурил трубку, положил локти на стол и сказал сидящему против него Степке:
        - Дела-то какие, слышал? Рыба с моря косяком пошла, только поспевай тару припасать. Теперь бондаря первые люди. Не они хозяевам кланяются, а их хозяева просят-молят: пожалуйста, поработайте. Теперь, брат, до бондаря шапкой не докинешь.
        И, подождав, не отзовется ли Степка, добавил:
        - Рядчика Черноярова нынче видел, Гаврикова отца. Ребят в бондарни набирает. Прямо с руками рвет. Хозяйские харчи и гривенник в день жалованья.
        Степка крутанул головой и заерзал на лавке:
        - Пусть с руками рвут, а я не хочу в бондаря.
        Дед посмотрел на него, потом перевел глаза на Васену.
        - Что? Успела уж про училищу набухвостить? Ты!
        Васена завязывала на спине фартук, собиралась мыть посуду. Она повернулась к деду, да так и впилась в него глазами. Что-то хотела ответить, но ничего не ответила, схватила свои чашки — и к печке с ними.
        Дед вздохнул, пересел к Степке на лавку и сказал совсем другим голосом:
        - Вот что, Степушка, тебе о ремесле пора подумать. Ремесло, брат, великое дело. С ремеслом нигде не пропадешь. Она вон думает, — дед кивнул подбородком на Васену, гремевшую на шестке чашками, — она думает, я два века проживу. А мой век прошел. Восьмой десяток добиваю. Того и жди, курносая[21 - Курносая — смерть.] со двора турнет. Так вот, Степаша, ты думаешь, я с Чернояровым не говорил о тебе? — Дед приподнял со лба у Степки нависший на глаза завиток и пригладил его к волосам. — Говорил. Берет. Гривенник в день, харчи хозяйские. А тебе еще особица — в год пару сапог и каждую субботу баня от хозяина. «Парень хороший, всем взял», — Чернояров про тебя сказал. Вот как, Степушка. Решим дело и под лавку бросим.
        Степка поднял глаза на деда. Сидит сгорбившись. Старый. Смотрит на него вылинявшими синими глазами. Забытая трубка потухла в большой узловатой руке. Вот умрет он, и никогда, никогда уж его больше не будет… И жалко вдруг Степке стало деда — так и распирает жалость.
        - Дедушка! — голос у Степки сорвался, в глазах дрогнули слезы. — Дедушка, я тебя прошу, я тебя очень прошу, не хочу в бондаря, я токарем хочу…
        - Да какие у нас, ко псу, токаря? — заворчал дед. — Видел ты хоть одного?
        - Видел! Сколько раз видел! На затоне они машины делают. И я хочу, как они..
        Степка вдруг замолк.
        С шестка попадали на пол чашки-ложки.
        Дед поднялся с лавки.
        - Вбил себе в башку: «токарем, токарем!» Пойдешь в бондаря — и весь сказ.
        Глаза у Степки разом высохли.
        - Сдохну — не пойду! — он вскочил с лавки, будто драться собрался с дедом. — Сам делай бочки-обручи!
        Степка стоял против деда, глядел ему прямо в лицо и что-то еще хотел сказать, да слов не нашел.
        - Вот тебе и все! — выпалил он на всю горницу. И, хлопнув дверью, выбежал в сени.
        С этой минуты понял дед: кончено. Вышел из повиновения внук, не переупрямить его. Быть Степке токарем.
        Глава XVI. Облупа
        Из дому вышли рано. Этим утром Васена раньше всех в слободке поднялась. В других домах еще и ставни не отпирали, а у Засориных уже кипел на столе самовар.
        Важный день нынче у них. Старый Засорин повел внука на Облупу в токаря определять.
        Васена проводила их до угла. Там она остановилась, поправила на Степке рубаху, пригладила ему волосы. Хотела что-то сказать, но не сказала и, рывком надернув на лоб платок, повернулась к дому.
        Дед со Степкой пошли дальше. Дед всю дорогу молчал, хмурился на Степку. Даже где она, Облупа, не сказал. И Степка не спрашивал: сердится — и не надо.
        День выдался ветреный, сырой. Ветер крутил по земле опавший лист. От туч отрывались грязные клочья и низко проносились над землей.
        Прошли порядком. В стороне остался вонючий салотопенный завод, где тюлений жир топят. Уже все знакомые улицы миновали. Начались незнакомые. Ну что это за улицы? Ни песку, ни деревьев, ни завалинок. На одной — какие-то шесты торчат, и на шестах позвякивают жестяные банки: должно быть, жестяники здесь работают. На другой — бычьи рога и кости валяются: верно, из них здесь что-нибудь делают. Степка тихонько, про себя, читал названия улиц на дощечках: Костомольная, Плешивая, Жаркая, Замазученная, Механическая. Где же она, Облупа? Неужели еще дальше?
        Вот уже и Механическую миновали.
        Но вдруг дед остановился и за плечо подтащил Степку к углу, под самую дощечку.
        - Ну-ка, возьми глаза в руки, прочти, как эта улица называется?
        - Да не сюда нам. Механическая это, — сказал Степка.
        - А вот как раз и сюда.
        И дед свернул за угол.
        Степка остановился: «И чего он путает, этот дед?»
        - Да куда же ты? — крикнул он ему в спину. — Говорю же, не Облупа это вовсе! Механическая это.
        - Ладно, иди, «Механическая»! — заворчал, не оборачиваясь, дед. — Кому Механическая, а кому — Облупа. Хозяева здесь добры очень к работникам, вот ее и перекрестили Облупой.
        Степка шел позади деда и глядел по сторонам. Повсюду бараки настроены. От улицы отгорожены они заборами из толстых плах. За стенами стучит, гремит. Земля на улице черная, изъеденная гарью и шлаком. Ни травинки на ней… Угрюмая улица.
        Дед остановился у барака повыше и поновее других, приладил очки на нос и стал читать вывеску на воротах из нового теса:
        - «Механическое, кузнечное и медно-литейное заведение вдовы Облаевой с сыном. Прием заказов и ремонта». Здесь, — сказал он. И, аккуратно сложив очки в футляр, постучался в тесовую калитку, захватанную черными пятернями.
        - Эй, кто там крещеный? Отворись!
        На дворе, гремя цепью, заворчала собака. Калитка приоткрылась, и в щель просунулось измятое сном лицо сторожа.
        - Кто такие? Чьи? — спросил он, держа руку на щеколде.
        Дед протиснул голову в щель и торопливо заговорил:
        - А ничьи. Мы к Камкину. Нас…
        Сторож захлопнул калитку так быстро, что дед едва успел убрать голову.
        - Нет такого. Проходи! — крикнул уже через калитку сторож.
        «Путает все что-то дед. Говорил ему, а он не слушает», — подумал Степка.
        А дед никуда от ворот. Пошарил в кармане, вынул пятак и опять постучал в калитку.
        - Слышь, ты поищи его. Ha-ко вот тебе на поиски.
        Калитка опять приоткрылась, на этот раз пошире. Степка увидел фартук, а на фартуке — круглую бляху.
        - Ты по какому, говоришь, делу к Ивану Саввичу? — спросил сторож, проворно опуская пятак за нагрудник фартука.
        - Мальчонку определять.
        «Что за диво? То нет такого, то есть такой», — думал Степка и во все глаза смотрел то на деда, то на сторожа.
        - Ладно, — сказал сторож. — Позову. Обожди здесь. На двор не велено пускать.
        И сторож скрылся за калиткой.
        - Вот, токарь, видишь, какие дела? Ни коня, ни воза, а пятачок — будь здоров, — со вздохом сказал дед.
        Он сел на столбик возле калитки, оглянул толстые плахи заборов, черную от гари и шлака улицу и только хотел плюнуть, как за калиткой послышались шаги, звякнула щеколда — и дед поспешно вскочил на ноги.
        За ворота вышел нескладный человек, худой, с покатыми, как у бутылки, плечами и с такими большущими навыкате глазищами, что Степке в первую минуту подумалось: вот сейчас, только что, его стукнули по затылку.
        - Сними картуз, мастер это, — шепнул дед Степке.
        И сам, сняв картуз, низко поклонился нескладному дядьке.
        - Ивану Саввичу почет и уважение.
        Мастер крутанул глазищами на деда:
        - Здорово. С чем пришел?
        Дед взял Степку за руку.
        - Да вот, Иван Саввич, внучка привел. На выучку… в мастерство.
        Дед кланялся и пригибал ладонью Степкин затылок: кланяйся, мол, кланяйся.
        Так стояли они перед этой бутылкой в суконном картузе, держались за руки и кланялись, кланялись — будто идолу какому.
        А за бревенчатыми стенками бараков стучали молотки. У соседнего барака пьяный, привалившись спиной к воротам, не то пел, не то выл: «И-эх, ты доля, моя доля».
        Чья-то рука высунулась из калитки и ударила пьяного по шее. Пьяный громко икнул и плюхнулся на землю.
        Мастеру, видно, наскучили пустые поклоны деда с внуком. Что ему в них! Он для чего-то потрогал торчащий из бокового кармана желтый фут и сказал скучным голосом:
        - Не надо нам твоего внучка. И без него добра этого девать некуда.
        И повернулся к воротам.
        У Степки захолонуло сердце: не берет.
        Но дед поспешно бросил Степкину руку и засеменил следом за мастером.
        - Да ведь я по контракту, я без жалованья, Иван Саввич, я ведь..
        Мастер вдруг обернулся и развел руками:
        - Вона! Удивил тож! А по-твоему, и учи, и жалованье плати? Нет, брат, тут не тебе, а с тебя причитается.
        И сморщился весь — это он так смеялся.
        У Степки отлегло от сердца: «Повеселел, возьмет». И дед во все лицо улыбнулся. И даже сторож с бляхой высунулся за калитку и закивал путаной бородой. Дескать: слава богу, берет.
        - Правильные ваши слова, Иван Саввич, — смиренно сказал дед. И, вынув желтую рублевую бумажку, подал ее мастеру.
        - Не обессудь… Чем могу…
        Костлявая красная рука повертела бумажку туда, сюда. У Степки замерло сердце. Мало? Не возьмет? Нет, берет. Пальцы тянутся к боковому карману. Вот сунут бумажку. Нет, остановились, шуршат бумажкой. Опять поворачивают ее то этой стороной, то другой стороной… Берет, не берет? И вдруг — раз! — сунули в карман. Берет!
        - Хуже нет для человека, если господь накажет его добротой. Ладно. Согласен.
        Степка перевел дух: «Учиться буду! Токарем буду!»
        А дед уже весело спрашивал мастера:
        - Вино пьешь, Иван Саввич?
        У мастера полезли вверх брови.
        - Тоже спросит! Чай не татарин, пью.
        - Ну вот. Вот и хорошо. Приходи на праздник, угощу. А парнишке когда на работу выходить?
        - На работу? Хозяина-то самого нет, в Саровскую пустынь уехал, к угоднику. До него бы обождать… Ну ладно! Раз сказал — сказал. Пусть с понедельника. Да контракт, смотри, чтобы по форме, с печатью, с приложением руки. Без этого — ни-ни. Ну, прощай!
        - Мое почтенье, счастливо оставаться, — кланялся дед спине мастера, — всего наилучшего, будь здоровенький.
        И как только захлопнулась калитка за мастером, плюнул ему вслед и сказал:
        - Чтоб тебя разорвало, Оболдуй! Веревку купил бы тебе на свои деньги, чтоб ты повесился, собака!
        И зашагал домой.
        Глава XVII. По контракту
        Ранним утром в понедельник в распахнутую тесовую калитку механического заведения вдовы Облаевой валил народ. Сначала скопом, потом по двое, по трое, потом одиночками. Потом и вовсе никого не стало — все прошли. А Степка все стоял у раскрытой калитки, держал в руках сложенный вдвое лист бумаги с сургучной печатью и все повторял одно и то же сторожу с бляхой на фартуке:
        - Хозяину это дед велел отдать. Контракт это, с печатью.
        Но сторож и не глянул ни разу на контракт. Уставился глазами в Степку и все спрашивал:
        - А мне что дед велел отдать?
        - Ничего.
        - Врешь, утаиваешь?
        - Не утаиваю, ей-богу, не утаиваю. Пусти!
        Сторож подошел к Степке, ощупал у него карманы, потрогал картуз — везде пусто.
        - Бедного всяк норовит обойти, — заворчал он. — Ну ладно… пропущу… Раз с бумагой.
        Степка шагнул через порог калитки, остановился, посмотрел по сторонам.
        - А где же тут хозяина найти?
        Сторож уже успел залезть в сторожку, забитую сеном, и сказал оттуда:
        - Нет его. В отъезде. Мамашу к угодникам повез.
        - А где мастера найти?
        - В механической.
        - А где механическая?
        - Тьфу, чтоб тебя! — сторож вылез из сена и двинулся к калитке. — Марш отсюда. Не то вот хвачу — сквозь землю пройдешь.
        Степка пулей проскочил во двор. Огляделся. Угрюмый двор. И так же, как на улице, ни травинки на нем. Только несколько сухих деревьев с пустыми гнездами на голых верхушках кособочатся к забору, просятся со двора. Бараки, черные, прокопченные, точно стеной разделяют двор надвое. В бараках цокают молотками, тарахтят железом.
        Степка сунул за пазуху контракт и пошел вдоль бараков по широко растоптанной, рыжей от ржавых стружек дорожке. Прошел один барак, потом другой, потом третий, — все бараки на один лад, у всех окна, как в тюгулевках, забраны решетками, все прокопченные, от всех пахнет дымом, везде стучит.
        Который же механический? Степка дошел до последнего барака. Не этот ли? Этот не такой, как другие. У этого вдоль конька крыши еще одна крышица — стеклянная. И стены у этого барака лоснятся не копотью, а маслом. И над дверью здесь зубчатое колесо прибито. Вот и пойми — отливают ли здесь такие колеса, или точат? Литейная это или механическая?
        «Все равно зайду», — решил Степка и потянул на себя дверное кольцо.
        Шагнул — и отпрянул обратно к двери.
        Железный грохот, как обрадованный, рванулся ему навстречу. Едкий запах машинной грязи ударил в нос.
        И не разберешь — день ли, ночь ли тут.
        По стенкам — будто ночь; это оттого, что на окнах густые, заляпанные грязью сетки. А посередке — день. Сюда через стеклянные квадратики на крыше проникает белый свет.
        На темной стороне горят фонари, как на улицах ночью. Под фонарями, у верстаков, сколоченных из толстых плах, стоят пригнувшись человек сорок, а может, и шестьдесят; все в кожаных фартуках, все с кожаными ремешками на волосах. Из темноты проступают их лица, неподвижные, точно отлитые из серого чугуна. И все сорок, а может быть шестьдесят, как заведенные цокают молотками по зубилам, скребут скребками по железу, лязгают напильниками.
        А за ними на стене трудятся тени — размахивают молотками, сжимают зубила, сгибаются, разгибаются.
        А на свету, посреди барака, блестят токарные станки: один, два, три, четыре, пять. Совсем как на затоне — со шкивами, с шестернями, с блестящими станинами.
        И вся эта замысловатая путаница вертится, крутится, жужжит. Хлопают ремни, убегая куда-то к дальней стенке барака. А там, в серых потемках, мелькая спицами, вращаются какие-то колеса.
        Токари в синих блузах, в засаленных кепках похаживают вокруг своих станков, прикидывают что-то циркулями, вымеривают складными футами.
        Эх, хорошо бы вот на тот, на средний попасть! Он самый длинный и блестит ярче всех!
        И как раз в эту минуту приглянувшийся Степке станок загудел, как целый рой шмелей. А токарь стоит у станка, держит руку на блестящем рычажке и смотрит в одну точку. Степка тоже стал смотреть в эту точку. И вот на тебе! Железо, тверже которого на свете нет, завивается в стружку, точится, режется, будто самое мягкое дерево. Вот какая хитрая машина! Никогда Степка не видал такой. И, забыв все, он глядел и глядел, как лезвие резца снимает стружку с круглого железного бруска, как завиток за завитком вырастает из-под резца железная стружка, как она змеей сбегает со станка на пол и, поблескивая светло-серой чешуей, уползает дальше и дальше от станка.
        «Вот на этот, непременно на этот станок попрошусь», — решил Степка.
        И заторопился искать мастера.
        Вдруг из-за столба, подпиравшего крышу барака, что-то фыркнуло и рассыпалось искрами. Степка заглянул за столб и увидел горн, а за ним еще один, и еще один — три горна.
        Три мальчика ногами раздували мехи, и огненные искры брызгали из горнов во все стороны. Мальчишка с первого горна, прикрываясь от огня кожаной рукавицей, долго разглядывал Степку, потом протянул ему черную, как головешка, руку и сказал:
        - Здравствуй.
        Степка тоже протянул парнишке руку и тоже сказал:
        - Здравствуй.
        Оба постояли, поглядели друг на друга.
        - Тебя как звать? — спросил парнишка.
        - Степкой. А тебя?
        - Меня Готькой. Готька Слетов. А этого вот рядом — Моргачонком, а того — крайнего, рябого — Размазней. А ты чего ходишь по мастерской?
        - Я мастера ищу, на токаря пришел учиться. Вон на тот станок попрошусь.
        - А ты по контракту?
        - По контракту.
        - Отдал контракт?
        - Нет, не отдал еще. — Степка торопливо сунул руку за пазуху. — Вот он тут, при мне еще.
        Трое закопченных ребят осмотрелись по сторонам, заглянули за столб, потом придвинулись к Степке поближе и наперебой зашептали ему в ухо:
        - И не отдавай. Мы отдали — видишь? Второй год на дрыгалках заклепки греем. А пришли на слесарей. Мы раз убежали — так нас отодрали в участке и с городовыми привели. Вот он контракт какой. Понял теперь?
        А Готька кивнул на стеклянную будку в конце верстака и еще сказал:
        - Вон там Оболдуй сидит. Это его конторка. Не пустит он тебя к станку. Колесо заставит вертеть. Убежишь — тоже с городовыми приведут. Не отдавай контракта. Убеги.
        - Убеги, — повторили за ним Моргачонок и Размазня.
        Степка глядел то на Готьку, то на Моргачонка и Размазню и не знал, на что решиться. Может, и вправду бежать?
        И вдруг из стеклянной конторки грохнуло:
        - А ну, чего стал? Шагай ко мне!
        «Опоздал, — подумал Степка. — Теперь не убежишь».
        И он повернул к стеклянной конторке.
        Там на высоком табурете сидел тот самый мастер Камкин, что выманил у деда рублевку. Сидел и попивал чай. Жилет у него был по-домашнему расстегнут на все пуговицы.
        - Контракт принес? — спросил он и выкатил на Степку свои глазища.
        - Принес.
        - Давай сюда.
        Мастер поставил блюдце с чаем на стол и вытер рукавом пот с лица.
        Степка прижал руки к груди.
        - А ты меня колесо не заставишь вертеть?
        - Колесо? Да кто же это тебе набрехал про колесо? Это тебя — да к колесу! Такого орла! Что ты? Тебя прямо токарем, ленточную резьбу резать.
        - Ей-богу, токарем? — обрадовался Степка. И зашарил за пазухой. — Побожишься, что токарем?
        - Чего мне божиться! Божба — грех. А мое слово крепко. Я — мастер. Раз сказал — сказал.
        Степка вынул из-за пазухи контракт и протянул его мастеру.
        - Ну, тогда на.
        Мастер расправил ладонью бумагу и принялся ее разглядывать.
        - Печать цела… рука приложена… все в порядке.
        Он швырнул контракт в ящик стола, и шутки — тоже в сторону.
        - Ну, будя рассусоливать, — строго сказал мастер и опять выкатил глаза. — Ты как стоишь? Ты перед мастером, как свеча перед образом, должен стоять. Ты знаешь, кто ты теперь есть? Ты есть ученик, отданный в учение мастеру. Послушен будешь — пальцем не трону, неслухом окажешься — бить буду. Понял? Ну, вали отсюда. К колесу пойдешь.
        - К какому колесу? — попятился от него Степка.
        - А к тому самому. Вертельщиком. Ты, я видел, на средний станок глаза пялил. Вот его и помогай вертеть.
        Тут понял Степка: обманул его мастер, колесо вертеть заставляет — и опрометью бросился к двери.
        - Кривой, держи зайца! — крикнул Оболдуй.
        А Степка и вправду, петляя как заяц, бежал к дверям, огибая столбы, перепрыгивая через какие-то ящики и груды железного лома.
        «Убегу… Убёг!» — думал Степка.
        Но, еще не добежав до двери, увидел: все пропало. Стоит у двери одноглазый огромный человек, раскинув до косяков руки. И сразу понял Степка: не вырваться отсюда.
        Он повернулся и, понурившись, пошел назад.
        Токарь со среднего станка — с того самого — поманил его пальцем и сказал:
        - Проходи за станок. Сюда тебе мастер приказал.
        Степка послушно пошел следом за токарем.
        В темноте, едва освещенные тусклыми фонарями, вертелись пять чугунных колес. Пять спин, облепленных мокрыми рубахами, сгибались и разгибались, наклонялись и распрямлялись. Пять человек крутили пять железных ручек. Пять колес гудели, обдавая Степку ветром.
        Токарь повел его к среднему колесу и показал на маленькую деревянную площадку, устроенную для вертельщика.
        - Здесь будешь вертеть. Митряю в подмогу… Стоп, Митряй! — крикнул он в спину худому, сутулому вертельщику, навалившемуся на ручку среднего колеса. — Передохни.
        Митряй сразу отпрянул от колеса. Колесо провернулось само раз-другой и остановилось. Всем ободом, всеми спицами остановилось. А Митряй плюхнулся на деревянный обрубок возле столба, где стоял Степка, и начал сворачивать курево. Пальцы у него дрожали. Он не видел, как сыплется табак на колени, и Степку, верно, тоже не видел. Только глубоко затянувшись махоркой и выдохнув из себя весь дым, он спросил:
        - На подмогу?
        И глянул на Степку синими, выцветшими глазами, совсем как у деда.
        - На подмогу, дяденька, — ответил Степка.
        Оба замолчали. Митряй курил, глубоко, с расстановкой затягиваясь, закидывая голову к потолку и прикрывая веки. «Как курица воду пьет», — думал Степка, глядя на его желтоватый лоб, на жидкие косички волос, слипшиеся на лбу, на обглоданное худобой лицо.
        - Тяжело вертеть? — спросил он.
        Митряй ничего не ответил. Докурил крученку до кончиков желтых ногтей, глубоко, всей грудью вздохнул и тогда сказал:
        - Привычка! — и опять печально, как птица, прикрыл глаза.
        Степке вдруг стало жаль Митряя. Он представил себе, как Митряй лежит у себя дома под таким же лоскутным одеялом, как у деда, и стонет, печально закрыв глаза. И один он на свете. И никого нет возле него.
        - Начинай! — крикнул токарь.
        Митряй бросил окурок и торопливо поднялся со своего места.
        - Становись напротив, с краю. Там легче, — сказал он Степке.
        Степка стал на деревянную площадку против Митряя и схватился за конец ручки. Два вертельщика — старый и малый — четырьмя ладонями сжали патрубок[22 - Патрубок — обрезок металлической трубы, надетой на ручку колеса, чтобы ладони не натирало.], надетый на ручку колеса.
        Колесо заскрипело, натужливо обернулось раз-другой. И пошло — все круглее, все быстрее. Степке сначала даже понравилось вертеть. Ему нравилось, что это он заставляет гудеть и вертеться станок. И вначале ему показалось, что вертеть вовсе не трудно, что колесо само вертится, только за ручкой поспевай. И Степка поспевал. Нагибался за ручкой, когда она была внизу, выпрямлялся, когда она взлетала в вышину. Сгибался-разгибался, сгибался-разгибался. Волосы то падали на глаза, то вскидывались над лбом. Вверх-вниз, вверх-вниз.
        Мелькают спицы. Вертится колесо. А около колеса мается Степка. Сначала стала болеть спина, потом закружилась голова, потом заныли плечи, задрожали ноги. Потом перестала поворачиваться шея. Рубашка клейко прилипла к потной спине. Степка пошевелил плечами — не отдирается. В прилипшей рубахе совсем тяжело стало вертеть — кожу стягивает. Потом от пота взмокли волосы. Пот катился по лбу, застилал глаза, тек по щекам. Степка облизнул соленые губы и сплюнул. На один только миг отвернул голову от колеса, а ручка — бац! — и уже в плечо ударила. Чертово колесо. Дерется. Еще убьет.
        А Митряй, вдавив ноги в пол и ссутулив широкие, костлявые плечи, все вертел и вертел колесо, все качался и качался… Как машина. И Степке уже не было жаль Митряя. Ему уже казалось, что вертельщик нарочно поставил его с краю, что с краю вертеть тяжелее, а там, где Митряй, вертеть легче. И все уже томило Степку. Маленькие ладони соскальзывали с толстого патрубка, ноги подгибались. Степка хотел на минутку выпрямить спину, передохнуть. Но тут острая боль прошла по всему его телу, будто его разломили надвое. Черный барак со всеми своими верстаками, станками задрожал, закачался. А под ногами вертелось второе колесо. В глазах замелькали спицы — красные, черные, синие..
        Степку замутило. Шатнуло. Вот-вот свалится.
        Митряй поднял голову, глянул на Степку и выдохнул из себя: «Брось». Потом напружил жилистые руки и на одно короткое мгновение удержал ход колеса.
        Степка разжал онемевшие ладони, хотел сесть на чурку, на которой сидел Митряй, но его качнуло в сторону, и он плюхнулся мимо, прямо на пол.
        Токарь оглянулся на Степку и покачал головой.
        - Посиди, — сказал он, — это пройдет. Все так спервоначалу кувыркаются.
        А Степка сидел на полу, громко выдыхал воздух и отдирал от тела прилипшую рубаху.
        «Убьет меня колесо… Убьет…» — бормотал он.
        И вдруг вспомнил стеклянную конторку. Губы у него дернулись.
        - У нас, сударик, не рассиживаются во время работы. Встать! Марш к колесу!
        Степка вскочил с пола. Оболдуй это. Сзади стоит. Руку поднял. Сейчас оплеуху даст.
        - Не бей! — крикнул Степка.
        И кинулся к колесу. Значит, все видит из своей стеклянной конторки Оболдуй. Хоть сердце разорвись, хоть умри, а верти и верти проклятое колесо. И он вертел и вертел, глотая слезы и ничего не различая перед собой. Как привязанный, мотался у колеса взад-вперед, вниз-вверх, туда-сюда… Хоть сердце разорвись, хоть умри…
        Когда звонок прозвонил на обед, Степка ушел на задворки мастерской, в изъеденное ржавчиной поле. Он лежал и сухими глазами глядел в синюю высь. И его Горшечная слободка, и домашняя его жизнь, и дед, и мать — все казалось ему теперь далеким, потерянным навсегда, навеки…
        А вечером, дома, ни с дедом, ни с матерью не хотелось говорить. Не радовала праздничная скатерть, лежавшая ради него на столе, ни сахар, горкой насыпанный в сахарнице. Он незаметно вышел из горницы и забился в пустой сарай. В глазах у него мелькали спицы колеса, ломило руки, болела поясница, будто перебитая палками. Он лежал, закрыв лицо руками, и ни о чем не думал и не понимал, что с ним случилось…
        Сквозь дрему он почувствовал — кто-то гладит его по щеке.
        Открыл глаза — мать.
        Степка тюкнулся в ее плечо.
        - Мам, скажи деду… Не хочу токарем… Лучше в бондаря… Без контракта.
        Глава XVIII. Хозяин
        День за днем, день за днем — и вот уже шесть недель прошло с того утра, как Степка впервые переступил порог облаевского заведения. Он уже знал свой гвоздь на столбе, где вешал каждое утро свой наряд — полушубок, перешитый из дедушкиного нагольного тулупа, и его же мохнатую меховую шапку.
        То место, на которое впервые указал ему токарь — деревянный настил возле колеса, — стало таким привычным, будто это родной дом. Каждое утро — по окрику токаря: «Начинай!» — он хватался за ручку застоявшегося колеса и вместе с Митряем вертел его с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до шабаша.
        Так каждый день — двенадцать длинных, тягучих часов.
        Первые дни Степка еще надеялся: может, захворает токарь, может, сломается что-нибудь на станке. И тогда не нужно будет вертеть, можно будет лечь в ящик с тряпьем для обтирки станков и лежать там, расправить спину, вытянуть руки-ноги и, зарыв голову в тряпье, не слышать грохота и шума мастерской.
        Но токарь не хворал, станок не портился, и Степка мотался и мотался на ручке колеса. Он посерел, похудел, на лице проступили скулы. А ладони раздались, огрубели. С непривычки вначале на них вздулись пузыри. Но потом натертые места затвердели, и Степкины ладони покрылись настоящими рабочими мозолями. Так прошло шесть недель. Одинаковых, серых, как серые заборы на Облупе.
        За эти шесть недель Степка всех узнал в мастерской. Только хозяина еще не видел. А слышать о нем — слышал. Каждый что-нибудь да говорил ему о хозяине.
        - Погоди, наглядишься еще, — говорил Митряй, — увидишь, как нас тогда начнут понукать токаря. Куда тяжелей вертеть станет!
        - Погоди, — говорил Готька, — он, как придет, сразу начнет лаяться. Мастера отлает так, мастеровых этак, а нас, мальчишек, и так и этак.
        А по утрам, если Степка прибегал, опоздав на минуту к колесу, из конторки высовывался Оболдуй и хлопал Степку широкой ладонью по затылку.
        - Погоди! Приедет Макарий Якимыч — он те не так взгреет! — кричал он Степке вслед.
        И вот пришел этот денек, довелось Степке и хозяина увидеть.
        Однажды утром, переламывая негнущуюся спину, Степка, как всегда, вертел колесо. И вдруг почувствовал, что вертеть стало легче, колесо пошло быстрее, а Митряй — хоть токарь и не понукал его — сильней налег на ручку. Да и сам токарь, до того спокойно покуривавший у самохода, поспешно загасил окурок и стал без надобности перекладывать на станке резцы.
        Степка поднял голову и оглянулся. Всех будто подменили, будто живой водой спрыснули. У соседнего станка токарь, который прежде и голоса-то никогда не подавал, теперь громко понукал своего вертельщика; «Давай, давай!» И все токари на всех станках, точно сговорившись, оборачивались к своим вертельщикам и покрикивали на них: «Давай веселей! Шибче, шибче!»
        Колеса вертелись быстрее. Станки жужжали громче. Молотки стучали сильнее.
        - Хозяин! — шепнул Митряй.
        К станкам шел громадно-высокий человек, с лицом цвета темной меди. Крученый галстук-шнурок его вышитой рубашки впился в короткую шею, будто душил ее. Во всю ширину его груди, от одного жилетного кармана до другого, растянулась золотая цепочка, и при каждом его шаге на цепочке вздрагивали золотые висюльки.
        - Вот здоров! — одними губами выговорил Митряй. — Этакого и смерть не возьмет.
        Хозяин шел властным шагом, твердо вбивая ноги в пол. И каждый, не оглядываясь, спиной, затылком, пригнутыми плечами, чувствовал: по своей, по собственной, ему принадлежащей земле идет! Рабочие низко кланялись хозяину. А он, раздувая ноздри, оглядывал каждого цепким взглядом и, признав, коротко кивал головой.
        Оболдуй, увидев хозяина, выскочил из своей стеклянной конторки, в левой руке картуз на отлете, правую сует хозяину.
        Но хозяин и не взглянул на протянутую руку. Оболдуй забежал вперед — хозяин не глядит. Сунулся с правого бока, с левого бока — все не замечает. Оболдуй спрятал руку в карман и поплелся сзади.
        Степка с Митряем перемигнулись: «Видать, сердится хозяин на Оболдуйку».
        Хозяин остановился возле первого станка и молча смотрел, как резец крошит чугунную стружку. Постоял, посопел носом и, коротко бросив токарю: «Давай! Давай!» — пошел ко второму станку.
        Токарь на втором станке старательно пыхтел, надувал щеки. Хозяин глянул на него из-под козырька и ухмыльнулся.
        - Экое ты бревно стоеросовое, Матвейка! Или я не понимаю, что ты зря пыхтишь, старание показываешь!
        - Матвейка Шамохин — он такой, — ввернул из-за хозяйской спины Оболдуй. — Он и мне старанье показывает — пыхтит и пыхтит. А чуть не догляди — станок на холостой ход переведет и посвистывает.
        Но хозяин опять, не взглянув на мастера, отошел к среднему станку.
        И тут совсем близко увидел Степка хозяина. Сапоги новые, со скрипом. Высок, здоров, словно из камня вытесанный.
        - Как живешь, Сурьмин? — кивнул хозяин токарю.
        И токарь Сурьмин, первый токарь в мастерской, ворчливый, неласковый, торопливо снял кепку и стоял перед хозяином как зашибленный.
        - Ничего, Макарий Якимыч, слава богу, Макарий Якимыч.
        - Как работенка подвигается?
        - Ничего, Макарий Якимыч, слава богу.
        - А кто у тебя вертит? — хозяин глянул на колесо. — Митряй все? А парнишка кто?
        Оболдуй опять подался к хозяину:
        - Это я без вас, Макарий Якимыч, осмелился. Старик один просил…
        Хозяин недовольно дернул головой.
        - Свое место забываешь. Ты знаешь, кто ты такой есть? Ты есть мой сторожевой пес. А ты как меня встретил? Барином из конторки вылез? Забыл, как хозяина встречать положено?
        - У ворот, у ворот-с, Макарий Якимыч. Оплошал я, Макарий Якимыч…
        - Ладно, на, — сунул наконец хозяин толстые пальцы мастеру. И уже совсем другим голосом сказал: — С богомолья я, прощать мне полагается каждого. И тебя надо простить. Ты вот что, Иван Саввич, собери-ка народ после шабашу. Обещание я дал угоднику. Впрочем, я сам. Ну-ко, малый, подь-ка сюда. — Хозяин согнул палец крючком и поманил Степку.
        Степка подошел. Он стал возле хозяина. И весь, со всеми своими вихрами, оказался вровень с его цепочкой. И все висюльки на цепочке он теперь увидел. Это были слоники, медвежата, собачки и какие-то еще невиданные зверюшки.
        - Не на цепку таращь глаза, на хозяина смотри, — дернул Степкин подбородок Оболдуй.
        - Как звать? — спросил хозяин.
        - Степкой.
        - После обеда, Степка, обойдешь кузницу, литейную, скажешь там каждому: нынче, после шабашу, хозяин приказал собраться в механической. С богомолья, мол, хозяин вернулся. Обещание дал угоднику. Желает нынче объявить обещание. Понял?
        - Понял.
        - Потом зайдешь в мой флигель, доложишь. Понял?
        - Понял.
        - Иди на свое место.
        Никто будто и не смотрел, как разговаривал хозяин со Степкой, а все видели.
        В обед к Степке прибежали Готька, Моргачонок и Размазня. Еще бы не прибежать! Вызнав разговор, Готька сказал:
        - Ну вот! А я думал, к станку он тебя приставит.
        - А мы вовсе думали, про нас с Размазней разговор, в нашу сторону он смотрел. Ну, думали, хочет нас к работе приставить, — сказал Моргачонок, топыря в стороны руки.
        - Или, думали, вместо убежавшего Рюшки драть нас собирается, — сказал Размазня и тоже развел руки.
        Даже слесарь с крайних тисков, с которым сам Оболдуй здоровался за руку, и тот заговорил со Степкой. Пробуя пальцем острые зубила, будто нехотя, спросил:
        - Что там хозяин говорил?
        И пока Степка рассказывал про угодника, про обещание, слесарь молчал и сердито тряс редкой бороденкой. И только потом, на ходу, сказал:
        - Жди от него курицу с яйцом!
        Наскоро пообедав, Степка с радостью побежал передавать хозяйский наказ: первый раз за все время от колеса вырвался.
        Сначала по порядку в кузницу зашел. Кузница работала. В дыму, в угольной пыли пылали огненно-красные горны. Молотобойцы бахали по наковальням тяжелыми кувалдами, перекидывая их через плечо. От ударов по раскаленному железу веерами рассыпались искры. Опаленные, безбровые кузнецы то и дело прикладывались к бадьям с мутной водой. Грязные капли пота прямо со лба стекали в ковш.
        Хуже, чем в механической, показалось здесь Степке. Дымно тут, глаза ест. Дышать нечем.
        - Берегись! — крикнул кто-то у Степки над ухом. Степка отскочил в сторону.
        - Берегись! — крикнули с другой стороны.
        Шарахаясь из стороны в сторону, вытирая кулаками глаза, Степка подошел к первому горну и, стараясь перекричать стукотню кувалд, крикнул:
        - Дядя кузнец, хозяин велел после шабашу в механическую прийти! С богомолья он приехал, обещание угоднику дал.
        Кузнец подсыпал песок на разогретое железо и, не отрывая ни на минуту глаз от горна, ответил Степке:
        - Я сам Богомолов, и жена моя Марья — Богомолова, и дети Богомоловы, так что нам богомолье не в диковинку. Ты вот этому скажи, — кивнул он головой на кузнеца у другого горна.
        Степка подошел к другому горну.
        - Дядя кузнец, хозяин велел ныне после шабашу в механическую прийти. Обещание он дал угоднику! — снова прокричал Степка.
        - Отвяжись, худая жизнь, — прохрипел в ответ кузнец, обдавая Степку винным перегаром.
        Степка ходил от одного кузнеца к другому, и каждый отмахивался от него.
        Только на одиннадцатом, последнем, горне кузнец — высокий копченый старик, — выслушав Степку, сунул клещи в бадью, вытер паклей руки и деловито спросил;
        - В механическую? После шабашу, говоришь? На богомолье, говоришь? А водкой будет угощать?
        В это время молотобоец выхватил из горна нагретую добела железную полосу и бросил ее на наковальню.
        - Он те угостит кулаком в зубы! — крикнул молотобоец кузнецу и загрохотал кувалдой по железу.
        Степка постоял с минуту и пошел в литейную.
        После кузницы тишина литейной поразила Степку. От разрытой земли тянуло прохладой. В сизых сумерках, как светляки в поле, мерцали огоньки.
        Степка пошел на огонек и тут увидел, что вся земля в литейной изрыта ямками, в ямках горят лампочки-коптилки и, пригнувшись к лампочкам, в земле молчком копошатся люди.
        «Формовщики. Формуют», — догадался Степка.
        Он обходил ямки, нагибался и каждому говорил:
        - Дядя формовщик, хозяин велел после шабашу в механическую прийти. С богомолья он приехал. Обещание угоднику дал.
        А из ямок ему отвечали голоса:
        - Отойди, формовку испортишь.
        - Гляди, куда идешь. Опоку ногами не задень.
        - Не осыпай землю. Отойди от края.
        Иные вскидывали на него испачканные песком и глиной лица и спрашивали:
        - Обещание, говоришь? Какое обещание? Покрепче захомутать? Он наденет тебе хомут на шею! Будь здоров!
        Так ни с чем и пришлось Степке к хозяину пойти.
        Мимо хозяйского дома Степка проходил каждый день. И не думал он, не гадал, что придется ему побывать когда-нибудь в этом доме.
        Хозяин жил через дорогу. Дом его был обшит тесом, на железной крыше вертелись разные петухи. За палисадом, возле дома, росли какие-то невиданные кусты с широкими листьями. И удивительно: везде уже листья давно пожелтели, опали, а хозяйские кусты стоят зеленые — и хоть бы что им!
        «Заморские, должно», — подумал Степка.
        Дверь в сени Степке отворила кухарка — прямая, как жердь, старуха в черном платке, низко надвинутом на глаза.
        - Иди туда, — сказала она Степке, указывая на дверь, обитую клеенкой.
        За клеенчатой дверью, в большой, жарко натопленной комнате, стоял круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе кипел самовар. Вокруг самовара стояли банки с вареньем, крынка со сливками. А на диване, расплюхавшись, как тесто в квашне, сидела усатая старуха. Усы у старухи росли седыми пучками по краешкам верхней губы. Точь-в-точь как у старого кота!
        Старуха пила чай, держа на растопыренной пятерне блюдце.
        - Макарушка, к тебе, — словно из тоненькой свистульки, пискнула усатая старуха.
        Степка от неожиданности вздрогнул. С усами, а так пищит!
        Из соседней комнаты вышел хозяин — в татарской тюбетейке, в сером халате с кистями по бокам. Дома хозяин показался Степке еще выше, еще больше, еще шире.
        «Такого и смерть не возьмет», — вспомнил Степка.
        - Ну? Передал? — спросил хозяин.
        - Передал.
        - А они что?
        Степка молчал, неловко переступая с ноги на ногу.
        - Что мнешься? — сказал хозяин. — Ругали, чай, меня мошенники?
        - Нет, не ругали, — сказал Степка.
        - А не ругали, так про что говорили?
        - Про хомуты говорили, — сказал Степка.
        - Про какие еще хомуты? Чего мелешь?
        - Про хомуты на шее, — совсем тихо сказал Степка.
        И вдруг как из пушки бахнуло у него над головой.
        - Вон! — закричал хозяин. — Вон отсюда!
        Степка выскочил из комнаты и опрометью бросился бежать.
        Как только колокол брякнул на шабаш, у ворот стал сторож с бляхой на фартуке, а возле него — дворовый пес Увар без намордника.
        Литейщики и кузнецы подходили к воротам и, бранясь и толкаясь, поворачивали к механической.
        Хозяин сидел в плетеном кресле у дверей стеклянной конторки Оболдуя и покрикивал на входящих:
        - Ну, ну, живей шевелись!
        Рабочие рассаживались на верстаках, на станках, на железном ломе — слесари со слесарями, кузнецы с кузнецами, литейщики с литейщиками.
        Степка, Готька и Моргачонок с Размазней забрались на остывшие дрыгалки. Готька шел на спор с Моргачонком, что хозяин обещал угоднику всех мальчишек к работе приставить. Порешили так: если приставит, Готька даст оплеуху Моргачонку, если не приставит, Моргачонок даст оплеуху Готьке. Ребята сцепили руки. Размазня сосчитал: «Раз, два, три!» — и ребром ладони рознял руки спорщиков.
        Но вот гомон в мастерской стал затихать. Хозяин поднял руку. Мастер, стоявший за креслом хозяина, тоже поднял руку. И стало тихо. И загудел голос хозяина:
        - Дорогие мои работнички, ездил я в Саровскую пустынь на богомолье… Молиться об излечении любезной нашей мамаши, Авдотьи Кузьминичны… чтобы исцелил ее господь от недугов ее…
        Тут чей-то голос перебил хозяина:
        - Господин хозяин, не тяни душу. Жрать хочется.
        - Ты думаешь — эго кто? — спросил Готька, толкая локтем Степку.
        Степка промолчал.
        - Не знаешь? А я знаю. Магаюмов это, слесарь, тот, что в обед с тобой разговаривал. Первый грамотей! Башка!
        А хозяин, словно и не слышал Магаюмова, продолжал говорить:
        - И ради исцеления любезной нашей мамаши дал я святому угоднику обещание не оставлять вас в своих помыслах.
        Старики закивали бородами. А которые поседее, закрестились.
        Черные руки слесарей, кузнецов, литейщиков потянулись к шапкам.
        - По гривеннику бы к поденке накинул! — крикнули слесари.
        - А нам хоть пятак на пуд надбавь! — зашумели литейщики.
        - А нам не прибавляй. Нам время рабочее убавь, — подали голос кузнецы.
        Ребята кубарем скатились с дрыгалок, тискались между взрослыми и кричали в один голос:
        - К работе нас приставь, хозяи-и-ин!
        А хозяин молча поглядывал на всех, покачивал головой да поигрывал слониками и собачками на своей цепочке.
        Потом встал с кресла. Прошелся туда-сюда. И сказал тихо, дрогнувшим голосом:
        - Не про то ваши слова. О чем только разговор ведете!.. Гривенники… пятаки… Совестно слушать. Икону я обещался поставить. Икону святому покровителю завода нашего Николаю-угоднику. И нерушимо будет мое обещание. Здесь в механической и поставим.
        Тут хозяин закатил глаза к потолку и, в подтверждение своих слов, широко, размашисто перекрестился — раз, другой, третий.
        Тихо стало в мастерской. Но всего лишь минуту. А потом из угла, где стояли кузнецы, грохнуло:
        - Не согласны! Не нужна нам твоя икона!
        - Не согласны! — закричали по всей мастерской. — Не согласны!
        - Зря проморил нас тут!
        - Думали, в самом деле путное скажет!
        - Ну тебя к бесу! — кричали со всех сторон.
        Все сорвались со своих мест и толпой повалили к дверям.
        Только мальчишки стояли перед хозяином, открыв рты.
        А со двора, с улицы доносились голоса:
        - Чтоб тебя разорвало, Обла-ай!
        Глава XIX. В ученье
        Однажды, близко к рождеству, когда уже морозец по утрам прихватывал землю, обходя станки, мастер сказал Степке:
        - В обед зайди ко мне в конторку.
        После звонка на обед Степка наскоро пожевал хлеба с воблой и пошел в конторку. В дверях, без шапок, стояли ребята с дрыгалок. Степка стал рядом с ними и снял шапку.
        Мастер походил по конторке взад-вперед и сказал хорошим голосом:
        - Накройтесь, ребятишки. И вот что, миляги, я хочу вам сказать: хозяйка наша, Авдотья Кузьминична, плоха. Слышали? Обезножила совсем. Пальцы уж на ногах не шевелятся. — Оболдуй вытянул руки и неподвижно растопырил пальцы. — Ни туда ни сюда. Вот хозяин и приказал сказать, что на вас надеется. Ребячьи молитвы до господа доходчивы. Так что вы, ребятки, утром и вечером помолитесь-ка богу об исцелении ног рабы Авдотьи.
        Ребята переглянулись: «Только-то?.. Затем только и звал, чтобы про хозяйкины ноги сказать?»
        Мастер будто понял мысли ребят:
        - Да что вы насупились? Не задаром, чай, молиться будете! — крикнул он сердито. — За эти молитвы к ученью вас приставляем. И как только чуть-чуть зашевелятся пальцы, — еще по гривеннику в день и харч от хозяина. Поняли?
        Тут только ребятишки опомнились: счастье валит! Работе учить будут! И досада на мастера прошла в одну минуту. И таким добрым он показался ребятам. И все, не сговариваясь, весело крикнули:
        - Спасибо!
        - Становись на колени, валяй «Отче наш!»
        Все четверо повернулись к переднему углу и, брякнувшись коленями об пол, закрестились на две огромные бутыли с олифой.
        - Отче наш, иже еси на небеси…
        - Стоп! — скомандовал мастер. — Стоп. После «на небеси» говори: «Помилуй рабу твою Авдотью. Исцели ноги ее».
        - Помилуй рабу. Исцели ноги у Авдотьи, — повторили ребята.
        - Хорошо. Вставай с колен, — приказал Оболдуй. — Теперь будем распределять — кого куда. С тебя начнем, Размазня, с самого маленького. Ты куда хочешь?
        - Я на слесаря, как в комтракте, — шмыгнул носом Размазня.
        - «Как в комтракте»! Говорить еще не научился, а туда же, в слесаря. В кузницу пойдешь, комтракт, клещи кузнецам подавать, вершники там ихние, нижники вовремя подсовывать, мех дуть. Это дело по тебе.
        Размазня, должно быть, не сразу понял. Он смотрел на Оболдуя широко раскрытыми глазами. Потом скулы у него вдруг дернулись и глаза налились слезами.
        - Не хочу в кузницу, не хочу, — тихо сказал он.
        - Ладно. Прочь в сторону, — мастер оттолкнул его к двери. — Ты, Моргачонок, куда хотел?
        - Я тоже на слес…
        Но мастер не дал договорить Моргачонку.
        - Из тебя слесарь, как из сопли пуля, — сказал он. — В литейную пойдешь. Землю сеять, опоки набивать. Приглядывайся к литейному делу.
        Моргачонок вывернул ладони.
        - Не хочу литейщиком…
        - В сторону! — гаркнул на него мастер. И оглядел Степку с Готькой.
        У Степки захолонуло сердце: «И меня в кузницу или в литейную. Не быть мне токарем».
        - Ты, Готька, к верстаку пойдешь, — услышал Степка голос мастера. — Принести — отнести, подать — принять. Слесарем учись.
        «Повезло, — думал Степка. — Повезло ему. Он и хотел на слесаря. А сейчас мне скажет».
        Оболдуй сердито прошел по конторке раз, другой и повернулся к Степке.
        - Тебя, Засорин, выгнать бы, — заговорил мастер. — Строптив ты. Робости в тебе нет. Дед спину гнул, клянчил. А ты мимо конторки утром идешь — не поклонишься. Башка, что ли, у тебя, у дьяволенка, отвалится? Только молитвы ради оставляю тебя. Шут с тобой.
        Мастер поглядел на потолок, покрутил пальцами. И Степка за ним на потолок поглядел.
        «Сейчас решает, куда меня. Вот бы к станкам!»
        Мастер опять покрутил пальцами и наконец сказал:
        - Черт с тобой, к станкам пойдешь. Токарям услуживать будешь, болты-гайки нарезать, напильники чистить. Приглядывайся к делу. Да не забудь напомнить деду, что он обещал магарыч поставить.
        - Только все вы смотри у меня! — крикнул он мальчикам. — Пьяницам водку не носить, ни-ни! Поймаю — бить буду. И помните: зашевелятся пальцы — гривенник в день и харч.
        Светлее Степке показалось в мастерской, когда он вышел из конторки. Повеселели и станки, будто солнце прошло по ним. «Ух! С колесом развязался! На токаря буду учиться! А пальцы зашевелятся — гривенник в день и харч».
        - А молиться за усатую я все равно не стану, — сказал вдруг Степка ребятам. — Буду креститься так, насухо.
        - И я не буду, — весело отозвался Готька. — Молись не молись — все равно не зашевелятся: старая она!
        - А я, думаешь, буду? — исподлобья оглядывая всех, проворчал Моргачонок. — Как же! Дождется она! Я еще попрошу Николу-угодника, чтобы и руки-то у ней перестали шевелиться.
        И только Размазня один, вытирая рукавом слезы и сморкаясь, сказал такое, что всех удивил:
        - А я буду.
        И все обернулись к нему.
        - Вот ты как? Против товарищей идешь?
        - Да, у вас у каждого тятька есть… или хоть мамка. А у меня… только бабушка-нищенка.
        Размазня замолчал. У него опять задергались скулы, покраснел и набух нос. И, уже всхлипывая, он договорил:
        - А может, усатая и зашевелится… Тогда — гривенник в день… И харч хозяйский… Бабушка тогда побираться не будет.
        Ребята молчали. Правда, может, побираться не будет. Пусть уж Размазня молится. И когда Размазня наплакался вдоволь, каждый пошел, куда ему назначено.
        Степка побежал было прямо к станкам. Да не пробежал и двух шагов и кинулся к выходу, к столбу, где вертельщики вешали одежу. Степка схватил свой полушубок и перевесил его поскорее на другой столб — туда, где висела одежа токарей. Как же можно оставить полушубок на старом месте! Увидит мастер, что его полушубок висит на одном гвозде со стеганым кафтаном Митряя, и снова заставит его вертеть колесо.
        Перевесив полушубок, Степка рысцой побежал опять к станкам.
        К кому подойти? К Парфенычу? Прямо с первого станка начать? Нет, не к нему. Не зря все вертельщики говорят: «Тяжелый старик Парфеныч. Шибко вертишь — зачем шибко. Тихо — зачем тихо. Разорвись ты ему надвое — он скажет: зачем не натрое. Брюзга старик!»
        «К Сурьмину пойду, — решил Степка. — Все-таки я его станок вертел. Все-таки он свой, знакомый».
        Сурьмин правил в центрах кривой вал. И чудно так: не по горбу стукал молотком, а как раз по впадине, где вогнуто.
        - Дяденька Сурьмин, а дяденька Сурьмин? — спросил Степка. — Почему ты по впадине бьешь? Вал еще кривее будет.
        Спросил и не обрадовался. Рассердился на него токарь:
        - Ты что, учить меня пришел? Прочь от моего станка.
        И Шамохин, чуть только Степка подошел, огрызнулся:
        - Что пришел? Что глаза пялишь?
        - Меня мастер прислал. Работе учиться.
        - Учиться? Пожалуйста: от бани до бани таскай станок зубами! Поставь сначала полбанки, а потом о деле говори. Нас тоже не задаром учили.
        И Федос Ульянкин о том же:
        - Не за ту дергаешь — оборвешь. Тащи для почина банку — и учить начнем.
        А где у Степки деньги на банки да на полбанки? И мастер наказывал не таскать водку пьяницам, побить грозился.
        Один только Антип Ульянкин сказал Степке серьезно:
        - Какие тут учителя? Сам до всего доходи. На других не надейся. — И добавил, помолчав минутку: — Ладно. Понадобишься — позову. А сейчас отойди от станка, застишь свет мне.
        Так началась Степкина учеба. Работе Степку никто не учил, а надобность в нем оказалась у всех. Как только и обходились раньше без него! Целый день пять голосов кричали, перебивая друг друга:
        - Степка, верти точило!
        - Степка, отожги резец!
        - Степка, замети стружку!
        - Степка, нагрей олифу!
        - Степка, тащи железо!
        И Степка метался от одного станка к другому — вертел точило, отжигал резцы, заметал стружку, грел олифу и, сгибаясь в три погибели, тащил железо. И удивительно: пока он вертел колесо, его бил только мастер — и то когда Степка опаздывал. А теперь били все: и Парфеныч, и Шамохин, и Сурьмин, и Федоска Ульянкин.
        - Это называется замел стружку? — и жесткие пальцы Федоски впивались в Степкино ухо.
        - За смертью тебя посылать, а не за железом! — и костлявый кулак Шамохина стукал по Степкиному затылку.
        Но больше всего донимал Степку все тот же старый Парфеныч. Парфеныч работал на хламном станке с выбитой станиной, с разболтанными шестернями. «Арбой» называли этот станок токари. Глаза у Парфеныч а слезились. Все валилось у него из рук: резцы ломались, инструмент падал на пол. А виноват у него во всем был Степка, и — надо не надо — старик награждал его щелчками.
        «Завтра пожалуюсь», — каждый день грозился про себя Степка. Но не жаловался, молчал. Некому было жаловаться.
        Даже во сне мастерская не оставляла Степку. «Нет тут напильника… Молотки… Резцы», — бормотал он, засыпая. Иной раз он спросонья начинал шарить вокруг себя, словно искал завалившийся под станок инструмент, и бормотал: «Да, ей-богу, нет его здесь, дядюшка. Не виноват я…»
        Васена видела — тяжело ее Степке. Она прислушивалась к его бормотанью. Подходила, будила его. А он взглядывал непонимающими глазами на мать и опять засыпал.
        Дома Степка не рассказывал, как учится он на токаря. Ведь сам хотел токарем стать, сам деда упрашивал. Чего же теперь жаловаться?
        Но однажды вечером, когда Степка менял рубаху, Васена вдруг увидела на его плечах синяки. И как увидела, так уж не отстала, пока Степка, давясь словами, не рассказал ей о побоях, о Федоске, о Шамохине.
        Васена молча слушала сына, гладила его руку, трогала шишку на его лбу, набитую каменным ногтем Парфеныча. И когда Степка замолк, вытащила из-под кровати сундучок, порылась, достала желтую рублевую бумажку и отправилась к солдатке Дунайке. Скоро она принесла две полбутылки водки и две воблы — для Шамохина и Федоски. Водку и воблу она увязала в Степкин узелок с обедом. И когда рано утром Степка вышел на работу, Васена вышла с ним, проводила его до угла и долго стояла на лунном свету, провожая глазами сына.
        Шамохин и Федоска обрадовались водке. Выпили. Закусили. И сразу их точно подменил кто.
        Шамохин вытащил из кармана желтый складной фут и стал показывать Степке, как найти дюйм, как — полдюйма, как восьмушку. Степка мерил кронциркулем круглые железины, потом прикидывал кронциркуль к желтому футу и звонко выкрикивал: «Три восьмых! Полдюйма! Пять восьмых! Три четверти!»
        А Федоска на радостях, что выпил, поставил Степку вместо себя к станку, подсунул ему под ноги чурку, чтобы выше было ему, и дал подвертывать ручку суппорта. Подвернет Степка ручку — и стружка режется, ползет, навивается на резец.
        «Точу, как настоящий токарь, — радовался Степка. — И вертельщик для меня вертит».
        Антип Ульянкин увидел Степку у станка и шепнул брату:
        - Эй, Федоска, если доверил мальчишке суппорт, так про конторку не забывай: он там — семиглазый, глядит вдоль, а видит поперек.
        А слесарь Магаюмов поманил к своему точилу Федоску и Шамохина и сказал со злостью:
        - Черти, кого опиваете? Где у вас совесть рабочая? Засыплете парнишку, окаянные. Вспомните мое слово: засыплете!
        Шамохин только рукой махнул и ушел. А Федоска пьяно огрызнулся:
        - «Совесть рабочая»! Образованный какой! Стой, Степка, у станка, точи!
        И случилось, как сказал Магаюмов. Засыпали пьяницы Степку.
        Из конторки вышел мастер, подошел к Шамохину. Понюхал. Подошел к Федосу. Понюхал. И сказал коротко:
        - Вояка.
        Обернулся к Степке и спросил:
        - Ты?
        Степка опустил голову:
        - Нет.
        И, как всегда, когда ему случалось говорить неправду, он почувствовал, что щеки его наливаются жаром.
        - Он принес? — спросил Оболдуй.
        Шамохин и Федоска молчали, уткнувшись в станки.
        Оболдуй глянул на вертельщиков — и те молчат.
        Тогда Оболдуй подошел вплотную к Степке, поднял одной рукой его подбородок, а другой хлестнул по горящим щекам — сначала по правой, потом по левой. И сказал:
        - Я тебя упреждал не таскать водку пьяницам. Еще поймаю — хозяину доложу.
        Глава XX. Первая получка
        В январе заморозило. Ловецкие баркасы становились на зимний ремонт. В мастерские, на Облупу, свозили части разобранных паровых машин — смазанные застывшим салом чугунные цилиндры, коленчатые валы, разбросанные половинки медных подшипников.
        Работали в мастерских допоздна. Светлый круг луны уже высоко стоял в голубом небе, когда Степка вышагивал домой. По дороге Степка никого не обгонял, никого не встречал, — городок спал глухим сном.
        А утром Степка, еще не проснувшись хорошенько, выходил на работу, и та же луна, как нанятая, стояла в небе, и так же глухо спал городок.
        Степка теперь спозаранку приходил на работу. Он и Готька должны были отпирать мастерскую, зажигать фонари, топить печи: так приказал хозяин, Макарий Якимыч.
        Вот и калитка знакомая. Степка постучал. На стук вышел сторож и, мотая огнем фонаря, пропустил его во двор.
        Черные дорожки запорошило за ночь пушистым снежком. На бревнах бараков сверкает иней. Глухо. Пусто.
        Вдруг возле механического барака кто-то окликнул Степку.
        - Степ, ты?
        Степка вздрогнул, вскинул голову. Готька это. Стоит, прижавшись спиной к заиндевевшим бревнам барака, нахлобучил шапку по самые брови. Один-одинешенек.
        - Ты чего не отпираешь мастерскую?
        - Тебя жду.
        - Ключи взял?
        - Взял.
        Ребята, хватая озябшими руками нахолодавший замок, отперли двери и вошли в барак. Черно. Ничего не видать. Степка открыл глаза, закрыл глаза — одинаково черно. И что-то шуршит в темноте, будто кто-то живой тут есть. Степка сунул руку в карман полушубка, нащупал спички и зажег первый от двери фонарь. Огонек мазнул стены, колыхнулся по полу и осветил в переднем углу барака недоделанную раму иконостаса. Большие коричневые крысы обгрызали на нем свежую позолоту.
        - Кш-ш! — затопал на крыс Степка.
        - Кш-ш! — топал Готька, держась за Степкин полушубок.
        Крысы попрыгали с иконостаса и коричневыми мячиками покатились в промерзший угол дальней стены.
        А ребята принялись за свое дело. Готька пошел зажигать остальные фонари, топить печи, а Степка стал прибирать разбросанный с вечера станочный инструмент.
        Но не успел еще Степка развесить по щиткам валявшиеся на полу шестерни, как вдруг входная дверь хлопнула, будто из ружья стрельнуло. В мастерскую вбежал нечесаный, черный от сажи Размазня и, вскинув кверху длинные рукава ватной кацавейки, крикнул одно только слово:
        - Зашевелилась!
        Только это и крикнул. Но Степка и Готька сразу поняли и кинулись к Размазне.
        - Ты не врешь? Честное слово — зашевелилась?
        - Ну честное-честное слово. Ну, сам сейчас из кухни в щелку подглядел. Сидит на диване и шевелит. Вот так! — Размазня подбоченился, выставил вперед левый валенок с вылезающим наружу большим пальцем и зашевелил им туда-сюда, туда-сюда.
        - Вот он как у ней. Видал-миндал!
        И опрометью бросился к выходу, хлопнул дверью и выскочил на двор.
        - Значит, нынче получка! Ура! — закричал Степка.
        - Ура! — заорал было и Готька. Но сразу осекся. В барак уже входил Оболдуй. И не успел он до своей конторки дойти, как уже зазвенел колокол, захлопала входная дверь. В барак шли рабочие: к верстакам — слесари, к станкам — токари, к колесам — вертельщики — все невыспавшиеся, усталые, хмурые. Уже ползал под станком Парфеныч, шаря завалившийся с вечера инструмент. Скверно ругался Федоска. И уже все — и Антип Ульянкин, и Шамохин, и Сурьмин — надевали на шкивы висевшие вожжами ремни и хриплыми со сна голосами кричали вертельщикам:
        - Давай! Начинай!
        И пошло, завертелось.
        Степка бегал от станка к станку, кипятил олифу, заметал стружку, вертел точило, а в голове у него прыгало: «Получка! Получка! Сегодня получка!» И сколько же это ему придется получить? Да отдаст ли еще Оболдуй? Не обманет ли? За двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать. Да за вечера особо. За вечера рассчитывают, как за полдня. Значит, еще шесть гривен. Значит, всего — рубль восемьдесят. Вон ведь какие деньги! Ой, отдаст ли еще Оболдуй? Да нет, не может того быть, чтоб не отдал. А вдруг он еще не знает, что зашевелились? И вот ведь никто, кроме Размазни, не молился, а зашевелились…
        Раза два Степка подбегал к своему полушубку, вывертывал карманы — нет ли дырок? Нет, целы. И обедать не обедал в этот день. В обед надел полушубок, вышел на улицу. До самого звонка ходил по Облупе, засунув руки в карманы полушубка. И ему казалось, что все глядят на него и каждый думает о нем: «Вот настоящий мастер ходит, который жалованье получает».
        Часам, должно быть, уж к четырем из конторки вылез Оболдуй. Под мышкой он держал толстую книгу. Он остановился на пороге конторки, отыскивая кого-то глазами.
        «Не меня ли, не нас ли?» — подумал Степка и подбежал к мастеру. И верно, мальчиков искал мастер.
        - Приходится вас в табели записывать, — сказал Оболдуй. — Молились не молились, а заработали получку — зашевелились пальчики у рабы божьей Авдотьи.
        Очень хорошо поговорил. Теперь уж нечего сомневаться, теперь отдаст.
        Когда уже сумерки перешли в ночь и на дворе стало совсем черно, Оболдуй выволок, наконец, из конторки складные перила, раскинул их против дверей, за перилами поставил стол, на стол положил счеты и ту самую толстую книгу, в которую вписал ребят.
        И все ожили. И ребята, и взрослые. Наконец-то! Получка!
        Токари сбросили ремни со шкивов и всей гурьбой пошли к станку старшего Ульянкина — подсчитывать, кому сколько причитается. Сурьмин хмурился. Парфеныч покряхтывал. Какая это получка — гроши! А Шамохин и Федос радовались: «ужо чекалдыкнем!»
        Зазвенел колокол. Только брякнул — и в механическую повалили кузнецы, молотобойцы, литейщики. И вот уже с кованым сундучком под мышкой прошагал через толпу сам хозяин. Он отстранял от сундучка рабочих и покрикивал:
        - Не касайся! Отойди! — и, поставив сундучок на стол, сел в кресло, пододвинутое ему Оболдуем.
        Все, опережая друг друга, двинулись к перильцам. Каждому хотелось поскорей получить получку — и кому в кабак, кому в лавку, кому в баню.
        Но Оболдуй, встав за перилами, крикнул:
        - Не все сразу. По очереди. Порядка не знаете? По очереди. Сначала токари подходи — пять человек.
        Хозяин отомкнул замок и поднял крышку сундука.
        «Раз токари, — подумал Степка, — значит, и я с ними». И полез вперед.
        Степка пробрался к перилам и, скосив глаза, заглянул в раскрытый сундучок. В сундучке пачками лежали желтые рублевки, зеленые трешницы, красные десятишницы.
        «Вот так денжищ!» — удивлялся Степка.
        А хозяин вытянул из желтой пачки две бумажки, из красной — одну и первому протянул деньги Парфенычу:
        - Тебе, Михеев, двенадцать. На, получи. Следующий!
        И следующий — токарь Сурьмин — придвинулся ближе к перильцам. Но Парфеныч не уходил. Он посмотрел на хозяина, потом на бумажки в растопыренной ладони, потом опять на хозяина и спросил:
        - А почему двенадцать, хозяин? Тринадцать мне полагается.
        - Ну, тринадцать. А рубль за икону удерживаю — вот и тринадцать. Ну, раскумекал, наконец? Проходи!
        Но Парфеныч и тут не ушел. Он поднял руку с зажатыми в ладони деньгами и, покрывая шум, завопил на всю мастерскую:
        - Ребятушки, жилит! Рублевку недодает. На своего Николу задерживает.
        И сразу шум стих. Слышно было только в тишине, как мастер щелкает косточками.
        Первый на крик Парфеныча кинулся слесарь Магаюмов.
        - Как это рублевку? — крикнул он из задних рядов. — За что про что? На основании какой статьи законов?
        Слесари в кожаных фартуках, стоявшие на очереди к получке, тоже зашумели:
        - По какому закону? Что это еще за рублевки? Отдай заработанное!
        Хозяин поднял руку, чтобы что-то сказать, но Магаюмов, не сбавляя голоса, все так же громко выкрикнул:
        - Незаконно высчитывает. Управу на него найдем.
        Хозяин поискал глазами Магаюмова и поманил его пальцем:
        - Ах, это вы, барон Магаюмов? Подойдите, ваша светлость!
        - Иди, иди, — послышались голоса. Кузнецы и молотобойцы, литейщики и слесари, стоявшие впереди, — все раздались на две стороны и дали дорогу Магаюмову. И Магаюмов, набычась, нахлобучив промасленную кепку на волосатую голову, скорым шагом пошел прямо на хозяина, будто собираясь бодать его.
        - Это вы насчет какой управы рот раскрыли, барон Магаюмов? — негромко спросил хозяин, оглядывая Магаюмова как незнакомого.
        Слесарь тоже оглядел хозяина, как будто видел его в первый раз, и сказал, отчетливо выговаривая каждое слово:
        - Мы согласия на вычеты не давали. Икону вы пообещали по случаю ног вашей родительницы. Так на основании какой статьи законов мы обязаны рубли тебе давать?
        Вот это голова! Точка в точку сказал, как ребята думали: раз жертвует, за что рубли? И хозяин выпучил свои оловянные кругляшки на слесаря и молчит, только счеты задвигал с места на место. Нечем ему крыть.
        Крыть нечем, а сдаваться тоже нельзя. И вдруг хозяин сдернул с головы фуражку, хлопнул ею по столу и как заорет на Магаюмова:
        - По какой статье закона, говоришь? А по той, что я тебя кормлю. И всех вас кормлю. Это я дело поставил, я! Слышишь? А ты умней меня хочешь быть? — Хозяин отвернулся от Магаюмова и обвел глазами рабочих — Да, работнички, Николу жертвую; что сказано — то сказано, — тихо проговорил он. — А установочка-с? — И он кивнул головой на угол, где стоял незаконченный иконостас. — А позолотка? А лес? А работа? А попам за освящение? А масло для лампады? — Пальцы хозяина загибались один за другим — все пять пальцев, и рука сжалась в крепкий кулак. И кулак этот вдруг выбросился из-за перил под самый нос Магаюмова.
        - Нет, шалишь, хозяин! — крикнул Федоска Ульянкин. — На кой нам сдались и твои попы, и масло, и позолотка? Мы обещания святым угодникам не давали.
        - И не ты нас кормишь — мы тебя кормим, — прокричал Магаюмов. — И вдруг оборвался, схватился за грудь и закашлялся.
        Хозяин с силой захлопнул крышку сундука.
        - К черту вас! Кому не нравится, убирайтесь вон! В понедельник — полный расчет и паспорт в зубы. Пусть горлодеры кормят, — и стал убирать сундучок под мышку.
        И сразу все затихли. В тишине слышно было, как тикают часы в конторке Оболдуя, как кашляет Магаюмов.
        Вдруг чей-то хрипатый голос прорвал тишину:
        - Магаюмов, спрячь на время язык за пазуху, — без получки останемся.
        А за ним и другой голос:
        - Дьявол с ним! Пусть рубль берет. Давай, хозяин, получку.
        Степка оглянулся на Магаюмова. Слесарь, обрывая тесемки, сбрасывал с себя кожаный фартук и выкрикивал вперемежку с кашлем:
        - Вот тебе, хозяин, хомут и дуга, а я тебе больше не слуга.
        Хозяин, не обращая внимания на Магаюмова, снова сел на свое место и снова отпер сундучок. Мастер опять защелкал костяшками на счетах. Зашуршали бумажки, зазвенело серебро. Один за другим подходили к загородке рабочие. Получали деньги и уходили прочь.
        - А мы? А нам? — надрывались за спинами рабочих четверо ребят. И совали короткие тонкие руки между длинными черными ручищами слесарей.
        Хозяин вдруг глянул на ребят, глянул на мастера:
        - А это еще что?
        - Да вот ребятишки… Обещались им по гривеннику за день. Чтобы молились…
        - Тьфу! — плюнул хозяин. — Шут угораздил меня обещаться. Сколько им?
        - Двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать, — защелкал костяшками Оболдуй. — Двенадцать вечеров по пятаку — шесть гривен. Итого — по рублю восьмидесяти каждому, Макарий Якимыч.
        Степка, не сводя глаз с хозяйских рук, шевелил от нетерпения пальцами, вертел во рту языком. «Когда же в сундучок полезет за деньгами? Скорей бы».
        Но хозяйская рука придвинула к себе счеты:
        - Мальчикам за вечера не плачу, у меня не банк с капиталами. — И — раз! — пальцем со счетов сразу шесть косточек прочь. — Рубль за икону долой. — И опять одну костяшку прочь.
        - И с них? — спросил мастер.
        - А что, им икона не нужна, что ли? И с них.
        Хозяин взял из сундучка четыре двугривенных, протянул один Степке, один Готьке, один Моргаченку, один Размазне.
        - Получай получку.
        Позади кто-то засмеялся.
        - Держи крепче! Не потеряй!
        Степка взял двугривенный, повертел его в пальцах и вскинул глаза на хозяина.
        - А еще? Мне нужно рубль восемьдесят. И им тоже по рублю восемьдесят, — сказал он, показывая на понурившихся ребят.
        И не успел еще Степка рта закрыть, как из-за барьера опять грохнуло:
        - Магаюмовский выученик, черт тебя побери? Его наука — за других горло драть? — и хозяйские счеты, взметнувшиеся над перильцами, чуть-чуть не зашибли Степку.

* * *
        Весь народ уже разошелся из механической. Один только Степка забился в темный угол и сидит, прислонившись головой к чугунной лапе станка.
        В сизой мгле спертого воздуха понуро стоят грязные станки с черными, свисающими до полу ремнями. Над верстаками, заваленными ржавым хламом, торчат тиски — в ряд, один за другим, точно уснувшие галки на облезлом заборе. Пахнет железом, остывшим маслом.
        Завизжала дверь. Со двора вошел вертельщик Митряй. Остановился. Прислушался. Словно ищет кого-то.
        Это он Степку ищет. Чтобы утешить, пожалеть.
        Митряй стоял у порога мастерской, освещенный тусклым светом фонаря, висевшим над дверью, седой, лохматый, в опорках, в рваном ватнике.
        А Степка, прижавшись к станку, глядел на него из темноты и думал:
        «Вот он всех боялся, век целый вертел и вертел. А что толку? Старый, рваный… Так и умрет у колеса, как лошадь в оглоблях…»
        И выплывает у Степки в памяти жаркий день, густо сбитый в толпу народ. Курчавый человек в расстегнутой рубахе машет картузом над запрокинутыми головами. И картуз этот полинялый, будто сейчас перед глазами у Степки, и голос этот, будто тут вот, в пустой мастерской:
        - Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга!
        Это бунт. Это конопатчик Кандыба. Не простые слова сказал он тогда.
        - Плохое видели — хорошее увидим. Держись крепче друг за друга…
        Не понимал Степка тогда этих слов — сейчас понимает.
        Долго еще сидел так Степка, глядя в одну точку.
        И Митряй еще долго стоял на пороге, опустив вросшую в плечи седую голову. Потом повернулся и медленно вышел из дверей.
        Степка вышел следом за ним.
        На дворе уже никого не было. В далеком небе мерцали звезды. Где-то пели. Где-то играли на гармони.
        notes
        Примечания
        1
        Майдан — площадь.
        2
        Егорий — Сорви шапку — ветер с моря, моряна.
        3
        Ватага — рыбачья артель.
        4
        То есть троих он всегда одолеет. Значит, драться с ним могут не менее четырех парнишек сразу.
        5
        Шабры — соседи.
        6
        Киляй — идет (по-татарски).
        7
        Абстай — тетка (по-татарски).
        8
        Алаша — лошадь (по-татарски).
        9
        Малайка — мальчишка.
        10
        Тюгулевки — камеры при полицейских участках.
        11
        Карабчили — украли.
        12
        Яман — плохо (по-татарски).
        13
        Черная борода — так татары называют несчастье.
        14
        Ата — отец (по-татарски).
        15
        Шпигорь — длинный гвоздь с широкой шляпкой. Такими гвоздями приколачивают бортовую обшивку к баржам.
        16
        В то время гимназисты носили кепки.
        17
        Ни сана ни мана — ни тебе ни мне.
        18
        Хурул — место молений у калмыков.
        19
        Булды — будет, хватит (по-татарски).
        20
        Сок — бей (по-татарски).
        21
        Курносая — смерть.
        22
        Патрубок — обрезок металлической трубы, надетой на ручку колеса, чтобы ладони не натирало.