Черновой вариант Елена Александровна Матвеева
        Матвеева Елена Александровна
        Черновой вариант
        Елена Александровна Матвеева
        ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ
        Первая книга молодой писательницы.
        Повесть написана от лица школьника девятиктассника, который, рассказывая о своей жизни, хочет понять себя. Характер его еще не определился, он весь в борьбе с самим собой. И жизнь его не балует: умирает мать, не складываются отношения с отцом. Но Володя натура одаренная, с хорошими склонностями, он найдет свое место в жизни. Действие происхо дит в наши дни в Ленинграде.
        ИЗДАТЕЛЬСТВО "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА", 1980 г.
        Елена Матвеева - участница VII Всесоюзного совещания молодых писателей, проходившего в Москве в 1979 году.
        На таких совещаниях обстановка немного напоминает школу. Есть учителя, и есть ученики.
        Трудные задачи тоже встречаются. И есть - как в школе - большие ожидания. Поэтому меня радует, что первая книга Елены Матвеевой выходит в свет.
        Это повесть о современной школе. Мы говорили на совещании, что молодость - лучшее время для работы над книгами о ребятах и для ребят. Ведь все школьное еще так свежо в памяти. И не просто свежо. Вот почитайте, как пишет Елена Матвеева.
        Такое впечатление, что она закончила свой десятый класс, пошагала дальше, а школьные дела и проблемы бегут за ней, не отпускают, тревожат и надо воротиться туда, в свои школьные годы: доспорить, довыяснить, доказать, доделать.
        Надо заступиться за того, за кого не сумела заступиться девчонкой. Надо высказать свое мнение в том давнем споре, когда не нашлось убедительных слов. А главное, надо постараться понять всех тех, кого не смогла понять тогда, в свои четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... Вот с этого стремления понять, влезть в кожу другого человека и начинается писатель.
        И. Стрелкова
        ПАМЯТИ БОРИСА БЕДНОГО
        1
        Первое сентября.
        Проснулся я рано, а это со мной не часто случается.
        Мать еще не ушла на работу, возилась в кухне. Закипал чайник. Не выходя из комнаты, я могу определить, что на плите - чайник или кофейник: чайник, закипая, всегда ворчит и барабанит крышкой, а кофейник хрюкает.
        Я лежал с открытыми глазами и думал: только бы не вошла мать. Только бы не вошла. Притащится и обязательно все испортит. Одним присутствием. Но будильник громко отстукивал свои единицы времени, а мать не появлялась. Тонины в комнате тоже не было. Впрочем, была. Как всегда - вокруг меня. И я нежился, будто в гамаке, сплетенном облаком ее волос, улыбкой, движениями губ, глаз и запахом, главное, запахом, одурманивающим, горьковато-терпким запахом заморских духов каких-то. Так всегда, если я один, а иногда даже и при людях.
        Я посмотрел на часы. Минут через двадцать мать уйдет на работу. Чтобы не встречаться с ней, промчался в ванную комнату, запер дверь и пустил воду. Потом забрался в ванну и закурил.
        Курить я начал недавно. От сигарет, тем более натощак, кружится голова. Мне приятно, будто я в лодке.
        Кем я себя представляю, когда лежу в ванне с сигаретой в зубах и слушаю ласковое журчание воды? Не могу сказать. По крайней мере не собой. Хотя, пожалуй, и собой, только сильно улучшенным: взрослым, самостоятельным, чуть небрежным - я мужчина, я личность, реагировать на мелочи у меня нет времени и желания. Лица красивее, чем есть, не надо, но, конечно, решительнее и мужественнее. Женщины... Они чувствуют во мне силу. Они боятся влюбиться в меня.
        Я вижу свои тощие конечности, узкую грудь. Бледная, младенчески гладкая, лишенная всякого признака волосатости кожа. Обидная картина. Но это не мешает мне наслаждаться теплом и безопасностью. Здесь, в ванне, я на далеком острове. Никто и ничто не ворвется в мое одиночество, в мою тайную жизнь, которая имеет свойства рушиться от малейшего вторжения действительности. Вот такая это жизнь. Ну и пусть. Зато она моя. Я выпускаю сигаретный дымок, и в его желто-голубых нитях тоже Тонина.
        Вообще-то она Антонина. Но имя это мне не нравится. Антонина - Тоня. Мещанское что-то. А Тонина - это заводь, это цвет дыма, и будто прыгаешь на туго натянутом брезенте. Загадочность и мелодичность.
        По-моему, хорошо для женского имени.
        Действительность - это моя мать. Конечно, готово дело, она уже под дверью:
        - Ты будешь на завтрак колбасу?
        - Мне все равно.
        - Ты опять куришь? (Угрожающе.)
        - Курю.
        - Прекрати сейчас же!
        - Прекратил. (Вполголоса: "Как же. Жди".)
        - Я ухожу на работу.
        - Ладно. (Вполголоса: "Давай, давай".)
        - Что ты там бурчишь?
        - С собой разговариваю.
        Перед уходом опять подошла к двери:
        - Я ухожу! Окурки за ванну не бросай.
        - Понял.
        Хлопнула дверь, повернулся ключ. Мать ушла.
        И, как всегда, задним числом, мне стало ее жалко. Она, наверно, ждала: раз уж я так рано проснулся, то посижу с ней в кухне и мы поговорим о погоде, о том, что хоть колбаса и совсем свежая, но все-таки вчерашняя и ее нужно поджарить, а из десятка яиц по девяносто копеек три опять оказались тухлыми. Мать была бы довольна. Ей ведь так мало нужно.
        Если бы человек жил сначала на черновик, а потом на чистовик, я бы многое переделал. Я бы заботливее и внимательнее относился к матери. Но я не хоте.гГ бы повторить свою жизнь. Все началось бы снова, и мне до встречи с Тониной оставался бы миллион лет. Я не хотел бы вернуть даже каникулы. Я очень ждал сегодняшнего утра.
        Иногда даю себе слово: с завтрашнего дня постараюсь быть хорошим, добрым и делать то, что нужно.
        Хотя чаще я намечаю начало новой жизни с понедельника. А в каникулы установил себе срок-максимум:
        первое сентября. Вот сентябрь и пришел, а я вообще забыл о своем решении и заперся в ванной. Опять не получилось начать жить на чистовик. Может быть, это просто свидетельство, что ничто человеческое мне не чуждо?
        Я выпустил из ванны воду, вытерся и пошел в комнату. Наша квартира коммунальная, но соседку мы видим раз в год по обещанию. У нее дочь вышла замуж за немца, и соседка по вызову в ГДР внуков нянчит.
        Ей хорошо и нам.
        Наконец-то один! Я пил чай, смотрел в окно, разгуливал из прихожей в кухню, в комнату. Люблю оставаться один. Жду этого момента, а потом самоупоенно бездельничаю. И Тонина порхает в воздухе.
        Я уже тогда знал, что опоздаю в школу. Не собирался опоздать и все-таки хотел.
        На школьном дворе и в вестибюле было пусто. Подходя к лестнице на второй этаж, я услышал смех Тонины и испугался. Она всегда очень громко смеется, одновременно торжествующе и удовлетворенно. У меня внутри живота будто кишки кто-то в кулак сжал. Я, не оглядываясь, выскочил из школы и долго еще не мог отдышаться. Дрожь в руках и ногах.
        На улице по-прежнему солнце. Ничего не изменилось. Ну конечно же, я пробыл в коридоре не больше двух минут. Увидел стены, по которым скучал все лето, услышал ее смех и остался незамеченным.
        Я махнул подальше от школы и стал шляться, разглядывая витрины, прохожих и дома. На улицах я всегда ищу Тонину. В автобусе, в метро мы можем случайно столкнуться. Бегу в магазин или в кино и знаю:
        она там. Но город большой, соседа по лестнице можно год не увидеть. А я все жду встречи с Тониной.
        Внезапной. Хочу этого и боюсь. Иногда и гуляю ради такого состояния желания и боязни. А лучше всего встретить ее так, чтобы она меня не увидела.
        Еще бывает, найду похожую на нее со спины женщину и тащусь за ней, воображаю, будто это Тонина.
        И лица ищу похожие. Но этот тип лица редко встречается.
        Сейчас я точно знаю, что не встречу ее. Она ведет урок литературы в нашем девятом "А". И мне странно хорошо и спокойно. Даже тело движется свободно, как хочет. Я не вжимаю живот, не выпячиваю грудь, не расправляю плечи, не напускаю на лицо значительность, как обычно, потому что всегда готов наткнуться на нее.
        Или вдруг она в автобусе едет и в окно смотрит, а я, ссутулясь, как кочерга, иду с тупой рожей.
        Магазины еще не открыли. У комиссионного целая очередь с сумками, а один мужик с мешком, по очертаниям мешка понятно - у него там люстра. Мое знакомое кафе тоже закрыто. Двери распахнуты, а в дверях стул. Я еще походил по улочкам, заглядывая во дворы.
        В одном бил фонтанчик, а в чашке фонтанчика купались воробьи. Здесь я посидел на скамейке. Потом обошел двор и прочел все надписи на асфальте: "Я люблю Вову", "Пират", а на стене: "Танька - дура". Интересно, кто же такая эта Танька?
        В одиннадцать открыли кафе. Я зашел и взял чашечку черного полупрозрачного кофе без сахара. Хотел купить сахар и пирожок, но не купил, потому что представил: Тонина видит, как я невозмутимо беру кофе без сахара, сажусь за столик и, задумчиво глядя перед собой, мелкими глотками уничтожаю этот благородный напиток. И думаю о чем-то существенном. Рядом на подоконнике, в крышке от торта, свернувшись, спит кошка.
        Я тешу себя мыслью: она не найдет меня в классе и, может быть, удивится, где же я, почему не пришел.
        Заболел? И, может, ей станет чуть-чуть грустно (вдруг она хотела меня видеть) и скучно вести урок, потому что я не слышу, что она говорит. А еще меня не покидало беспокойство: сам себя лишил возможности сидеть сейчас с ребятами, слышать ее, смотреть на нее, придется объясняться с нашей классной за прогул, а еще все это глупости, и сам я мучаюсь, чтобы ее помучить.
        А она ведь не будет мучиться - заметит только: нет меня. Она, конечно; хорошо, можно сказать, даже отлично ко мне относится, но у нее своя жизнь, у нее есть муж и маленькая дочка.
        Я допиваю кофе и знаю: моя любовь, моя неестественная жизнь когда-нибудь кончится. Может быть, с окончанием школы. Я хочу этого и не хочу. Я все понимаю, хотя, наверно, в чем-то заблуждаюсь, потому что только об этом и думаю.
        2
        Вся моя жизнь связана с мамой. Я плохо помню детство. Не помню его русла, течения, отмелей, водоворотов, берегов. Детство для меня - ряд картин, застывших, но очень ярких, цветных, хорошо наведенных на резкость. И будто картины эти развешаны в темной комнате, каждая подсвечена, а источник света неизвестен.
        Вот я, что-то натворив и отстояв в углу, робко вхожу в кухню для примирения. Только и требуется сказать:
        "Мама, прости меня, я больше не буду". А я не могу этого произнести, топчусь у порога и вот, уже весь в слезах, зарываюсь лицом в передник и дышу запахом мамы. Пахнет от нее чем-то родным: телом и теплом.
        Она гладит меня по голове. Я прощен.
        И все это символ благополучия, незыблемости и справедливости мира. А мама - самый главный генерал.
        Какое доброе у нее лицо! Мягкие щеки, нос и даже лоб. Я трогаю это лицо, тихонько глажу, и под моими пальцами оно - как нежная и бесформенная глина.
        Вылеплю что хочу. Вылеплю себе маму. Снова все сделаю, как было. Только глаза не трону. Они очень светлые (серо-голубые, что ли?) с черным-пречерным ободком коротких ресниц. Я сижу у нее на коленях, обнимая за шею. И пока мы сидим вот так, ничего плохого с нами не может случиться.
        Да со мной ли это было? И было ли вообще? А ведь если и было, то давно снесена в темную комнату и висит среди других цветных картин и эта, никому не нужная.
        С отцом иначе. Я с ним вместе не жил. Я с ним встречался, гулял, гостил у него. Отец мне всегда нравился.
        Сначала я ходил к нему с мамой или бабушкой, но больше, чем отец, меня занимал тяжелый стеклянный шар. В нем замок на горе. Встряхнешь шар, и там, над горой и замком, пойдет снег.
        Когда я подрос и начал ходить к отцу без провожатых, меня стал интересовать сам отец. Я даже завел общую тетрадь, чтобы делать записи о нем. Собирал различные его высказывания. Тетрадь заполнялась несколько лет.
        На первой странице красными печатными буквами начертано: "Общие сведения об N". А дальше - ответы на вопросы, которые я считал важными для каждого человека; задавал отцу и записывал ответы. Про тетрадь, разумеется, отец не знал. Вот записи на первой странице:
        "1. Отношение к жизни: положительное (?).
        2. Отношение к смерти: на вопрос, что бы он сделал, если бы пришлось умереть через двадцать четыре часа, ответил: "Хорошенько выспался бы, умылся, поел и пошел гулять. А потом бы умер".
        3. Отношение к любви: существует.
        4. Отношение к призванию: существует, но для большинства найти его труднее, чем любовь. Любовь можно найти не раз, а призвание одно.
        5. Отношение к Родине: на вопрос, что такое Родина, ответил: "Не задавай глупых вопросов". Я сказал, что мне в самом деле интересно, что он думает. Ответил: "Это все, что тебя окружает, с чем ты родился и с чем ты умрешь".
        6. Отношение к женщине: хорошее (?)".
        И т. д. в том же духе.
        Отцу сорок шесть лет. Он невысокий, худой, хорошо одет. Любит чистоту. Он математик и много работает, часто ездит на всякие международные конгрессы, симпозиумы, конференции. У него большая библиотека, и не только техническая. Он разбирается и в литературе, и в живописи, и в музыке.
        Живет отец в новом районе, на двенадцатом этаже блочного дома, в однокомнатной квартире. Две стены стеллажей (и в прихожей книжные полки), стол, кресло, тахта, бумаги, рулоны, лампа с большим абажуром, пишущая машинка и много интересных безделушек.
        В центре комнаты висит люстра, а над журнальным столиком с потолка на шнуре низко спущен светильник, похожий на мыльный пузырь, нежно-голубой, с разноцветными переливами. Тяжелые шторы. Часть вещей современных, часть старинных, но все одинаково любовно подобраны, и у каждой свое место.
        Одним словом, если у отца и есть беспорядок, то какой-то строго продуманный, художественный. У нас с матерью - другое дело. По уши увязли в быте. С этими женщинами всегда так. Уж на что моя мать не красится, а все равно баночек и флакончиков куча. Зеркало повесит в комнате, а место ему в прихожей; тряпки валяются, посуды натащит из кухни. Кровать тут же тебе, с покрывалами обывательскими. А ведь можно тахту купить и постельное белье утром в шкаф укладывать. И беспорядок у них, у женщин, самый непривлекательный, житейский.
        Всегда человек кажется загадочным и интересным, пока не попадешь в его жилище. Поэтому я так и оберегаю наш дом от чужих глаз. Не хочу, чтобы меня знали. Конечно, если бы я жил с отцом, я бы некоторых специально приглашал - пусть посмотрели бы.
        А интересно хоть краем глаза заглянуть, как в доме у Тонины.
        3
        В той же тетради, где я вел "дело отца", но с обратной стороны печатными буквами написано: "Разные мысли". Подразумевались "умные мысли". По большей части мысли эти брались из книг, которые я читал.
        Среди прочих высказываний я особо выделил два разряда, которые меня в свое время сильно расстраивали:
        1. "Никто не может по-настоящему знать другого человека". Это я вычитал у Олдингтона в романе "Все люди - враги". "Что знаем мы о себе?" Это Грин. А потом пошло как по маслу, кого бы я ни читал, почти теми же словами: "Сейчас мы еще не понимаем себя и редко понимаем других...", "Что мы, в сущности, знаем о других людях? В лучшем случае можем предположить, что они похожи на нас".
        А мне хотелось знать - в основном, конечно, - про других. Хотелось знать, кто он и какой, мой отец.
        2. Другие высказывания, тоже повторенные многими писателями, о том, что мы не выбираем ни любовь, ни друзей. Относительно любви я сразу согласился, а насчет друзей - обидно. И опять почти одинаковыми словами: "Дружба не выбирает... она возникает кто знает из-за чего, как любовь".
        Что касается Капусова, я его выбрал. Наверно, это и не дружба. Так что-то, не поймешь - не разберешь.
        У меня с первого класса один настоящий друг - Слава Дорогин. Он в прошлом году переехал в новый район и ушел в другую школу. Связь мы с ним не потеряли, но как раз когда ушел из школы Славик, появилась у нас Тонина. Со мной такое началось, что, во-первых, никому не расскажешь, во-вторых, все мои переживания стали отнимать массу времени, в-третьих, я, видно, и сам изменился.
        Тут как раз Мишка Капусов под руку и подвернулся. Было это в сентябре прошлого года, после сочинения, которое задала нам Тонина.
        Я с первого дня, как увидел Тонину, стал лезть из кожи вон, чтобы произвести на нее хорошее впечатление. По литературе и русскому у меня всегда были приличные отметки, но не вспомню случая, чтобы когда-нибудь за сочинение я получил пятерку. У Тонины тоже не надеялся. Дала она темы сочинений. Две - по Пушкину, третья - свободная: "С чего начинается Родина..."
        И тут со мной что-то случилось, озарение какое-то.
        Я стал писать про бабушкин дом, где жил в детстве.
        Про речку Охту, там, за городом, узкую, и воробью по колено, краснеющую перекатами. Про то, как однажды мы вышли утром к этой речке и ахнули: речка затянута нежным пушком тумана, а высокий берег оглажен им и розов от солнца. И мы с бабушкой поняли - это и есть молочная река с кисельными берегами. Я вспомнил, как каждый вечер мимо нас по дороге возвращалась домой рыжая корова с крашенными масляной краской синими рогами; как осенью мы собирали в лесу грибы, а огород наш наводняли несметные полчища свинух, крепких, с туго подвернутыми краями шляпок.
        И про родник, и про то, как для коров на грузовике привозили соль. Она лежала кучей у фермы, и, проходя мимо, я обязательно выбирал себе серый крупный кристалл и засовывал под язык.
        Плана, как полагалось бы, я не составил, просто записывал все то, что, оказывается, надежно хранилось во мне много лет, а я и не подозревал.
        Двух часов мне не хватило. Все сдали тетради и расходились, а я продолжал сидеть и строчить с неимоверной быстротой. Тонина подошла, и я сказал умоляюще:
        "Еще бы полчасика!"
        Она села за стол проверять тетради. В школе стихло, только уборщица шаркала в коридоре, что-то терла и мыла.
        Кончили работу мы с Тониной почти одновременно, и я остался ждать, пока она проверит мое сочинение.
        Сидел за своей партой и следил за каждым ее движением. Прочла.
        "Ты наделал ошибок, - сказала она, - но за содержание я тебе поставлю пятерку. Мне очень понравилось твое сочинение".
        На следующем уроке литературы Тонина хвалила меня и заставила прочесть сочинение вслух. А после уроков за мной увязался Капусов и сообщил, что Тонина очень хорошо обо мне отзывается. Откуда он знает? Как же не знать, он же ее племянник. Я обалдел.
        Племянник! Надо же, а такое дерьмо!
        С Капусовым я проучился три года. Его отличительная особенность - жить без друзей. Ребята его не любят. Он странный какой-то, всех презирает или делает вид, что презирает. Небольшого роста, плотный, высокомерно смотрит через очки-линзы; поздороваешься с ним: захочет - ответит, захочет - нет. Я уже с ним года два как здороваться перестал. Никогда не видел, чтобы он отвесил кому-нибудь оплеуху, носился по партам или дразнил девчонок. А тут, смотрю, разговаривает он со мной как-то робко, застенчиво - ему, наверно, тоже хочется с кем-нибудь дружить. Я его даже немного пожалел. Хотя не это главное. Первая причина нашего сближения для меня: Капусов связующее звено с Тониной, человек, который часто видит ее, говорит с ней. Я не хочу сказать, что подружился с ним в корыстных целях, нет. Тем более, инициатива исходила от него. А мне было просто интересно.
        Время от времени я стал беседовать с Капусовым.
        Учится он посредственно. Как же я был поражен, когда выяснил, что парень он очень начитанный и развитой. Хоть с кем поговорит. Даже Библию прочел.
        А я посмотрел у него тогда эту Библию - толщиной с том энциклопедии и содержание совсем смурное. Тут я понял: мне бы не прочесть, слабо.
        С Капусовым общаться полезно. Я от него многое узнавал. Только при этом чувствовал себя как карась на сковородке. И так и эдак выворачивался, чтобы невежество, свое скрыть и разговор поддержать. Если бы Славка услышал наши разговоры, он бы меня, честное слово, запрезирал или умер бы от удивления.
        Да только не приведется ему услышать. А сам я ему не скажу. Славку я люблю, он мне как брат. Он меня понимает, с ним обо всем говорить можно. Даже про Капусова объяснить - поймет. Но это связано с Тониной. Об этом нельзя.
        Вот так и хожу по острию ножа. Сначала робко ходил, потом осмелел, даже нравиться стало. С отцом тоже отношения изменились. Раньше я бомбардировал его вопросами, а тут заткнулся. И тоже будто роль какую-то стал играть.
        4
        Второе сентября, суббота.
        Приятно после каникул вернуться в школу, встретиться с ребятами, со всеми разом поговорить. Черепанова записывает желающих в школьный театр-студию.
        Коваль толкает в бок:
        - У Калюжного ботинки на каблуках. Угар! Обрати внимание.
        Я и не заметил, а главное, директриса пока не заметила, заставила бы снять. Кстати, я постеснялся бы в таких ходить, несолидно все это.
        Еще я узнал, что Черепанову оставили старостой, Дмитриев летом был на острове Диксон (у него отец там служит), в школе новая биологичка и библиотекарша.
        Коваль звал смотреть бульдога, ему подарили родители.
        С тех пор как ушел из школы Славик, я сидел на одной парте с Ковалем. Первого сентября, пока я прогуливал, к Ковалю подошел Капусов и сказал, что занимает для меня место. Но Коваль послал его подальше, и я очень обрадовался.
        Коваль добродушный человек, полная противоположность Капусову. Он дружит со всеми. За лето у него борода выросла. Под подбородком длинные рыжие волосины, довольно редкие. А на щеках растительности нет. Директриса встретила его и говорит:
        - Ну-ка, Коваль, подойди сюда. Тебе бриться пора.
        Коваль со своей всегдашней придурковатой улыбкой сострил:
        - Я еще маленький. Мама в обморок упадет, если я побреюсь.
        Врет, конечно. Брился все лето, чтобы лучше росло.
        Еще новость. Нам поставили новую доску. Испишешь ее, потянешь за ручку, она вверх переедет, а под ней чистая. Вторую испишешь - с обеих стирать приходится. Физик наш доволен. Туда-сюда доской ездит.
        Никогда столько не писал. По-моему, физику просто нравится поднимать и опускать доску.
        Капусов, конечно, тут как тут. За лето он почти не изменился, разве что посолиднел немного. Интеллектуально общаться лезет. Где я летом был? А я нигде не был. В городе сидел. На картонажной фабрике работал.
        Объявление прочел, что школьников на каникулы приглашают, и пошел. Нудная механическая работа, но всего половина дня. В двенадцать уже свободен. Зато плащ матери купили и мне на зимние ботинки тридцатка отложена.
        - Да так, - отвечаю, - в городе проболтался. Было кое-что задумано, да сорвалось. А ты?
        Раздулся он, как петух, и говорит:
        - Мы, старичок, давнишнюю мечту с отцом осуществили: Эстонию объездили. Сказка. Мягкий балтийский пейзаж, Ревель, средневековье. Длинный Герман и Толстая Маргарита. Оливисте - Нигулисте. Вана Тоомас - Кянну Кукк. Уютнейшие в стране кафе и рестораны. Крепостные стены. Аромат бюргерства и доминиканцев. Камень и красная черепица...
        Из Капусова сыпалось как из рога изобилия. Мы прохаживались по коридору, и он молотил языком.
        Я отключился.
        Под окном - кленовая аллея. Ветви шевелятся, тянут лапы. Из фрамуги свежестью прет. По коридору носятся парни и девчонки в коричневых платьях.
        Надя Савина с подружками прогуливается, все время навстречу попадается. Потом у окна встала, делает вид, что учебник читает, а на самом деле старается на глаза мне попасться. Кикимора болотная. Отутюженная, отглаженная, волосинка к волосинке зализана и хвостик на затылке. Красная как рак.
        Я опять включился. Капусов еще изливается:
        - ...само путешествие, чувство раскованности и раскрепощенности, ожидание встречи с Несбывшимся...
        Тут меня такая злость взяла! Сейчас, думаю, гадость какую-нибудь скажу. Встреча, видите ли, с несбывшимся. Меня по Эстонии не возили, не нюхал я, как доминиканцы пахнут, я все лето канцелярские папочки складывал в стопочки. Несбывшееся!!! Папочки не хочешь поскладывать, дурак, идиот несчастный!
        Прозвенел звонок, и я даже обрадовался, что промолчал: скажет, из зависти. И в самом деле, завидно немного. Вот только рассказывать Капусов не умеет.
        А иногда кажется, что говорит он чьи-то чужие слова.
        5
        Прихожу из школы - меня уже Славик дожидается, я ему ключ под половиком оставлял.
        Мы с мамой накануне все вещи из комнаты вынесли.
        В прихожей - рулоны обоев, мел, пакеты клейстера.
        За сегодняшний вечер и воскресенье ремонт сделаем.
        Славик только тридцатого приехал из пионерлагеря. Первую смену в старшем отряде был, а остальные две пионервожатым. Все-таки какая-то жизнь, и достаточно насыщенная.
        В мае отец спросил, согласен ли я с геологами поехать, коллектором. Не то что согласен - я до потолка прыгал. У отца друг - начальник партии. Работа на Кольском. Спать в палатках. Охота, сопки, море. Я размечтался, учебник геологии прочел, набрал книг о природе, климате, по этнографии.
        Прошел май, отец все обещал, но как-то уклончиво и наконец сказал, что ничего не получилось. А зачем-то предлагал, я же не сам напросился. Я ужасно расстроился. Через неделю на фабрику работать пошел.
        Не надо было обещать, а уж если пообещал, выполни во что бы то ни стало.
        Мы со Славиком уложили пол старыми газетами и взялись за дело. Самое трудное - потолок размыть, а размывали мы его шваброй. Заодно уж потолок продолбили от люстры к окну и шнур спустили низко, над моим столом, чтобы плафон повесить, как у отца. Желобок заделали алебастром с песком и побелили из пылесоса. Шов, правда, от проводки остался изрядный.
        По стенам и окну - подтеки меловые, а на полу - голубые лужи. Вкусно пахнет ремонтом. Выбираем сухой островок, садимся, ужинаем консервами из банки.
        В кухню не идем; не потому, что боимся ее запачкать, а уходить от своей работы не хочется, любуемся.
        - Куда ты думаешь поступать после школы? - спрашивает Славик. Он выбирает булкой соус из консервной банки.
        - Не знаю.
        - Я, наверно, в электротехнический, мне одна дорога. Это у тебя какие-то гуманитарные устремления появились.
        - Совершенно не представляю, - говорю я. - Не знаю, что хочу. Жалко, отец меня с экспедицией подвел. Я ведь надеялся, размечтался, и все впустую.
        Я считал, после экспедиции для меня хоть что-то решится. Может, я бы уже твердо знал, что буду поступать в геологический. Хорошо бы присмотреться сначала, чтобы не наобум...
        - Впереди два года, времени хоть отбавляй, - говорит Славик, - еще надумаешь.
        - Помнишь, я тебе про Капусова рассказывал? Он на филфак собирается. Спрашиваю, чем филологи занимаются. Представляешь, не знает, а честно признаться не хочет. Хвастается, в армию не пойдет: с таким зрением, как у него, не берут. А я, если до выпускных ничего не решу, до армии поработаю, а после армии видно будет. Лишь бы куда поступать не стану. Отец говорит, что призвание найти труднее, чем любовь.
        Закончили за полночь, уже мама с завода со второй смены вернулась. Славик у нас остался ночевать. Мама спала в прихожей на кровати, а мы со Славиком рухнули в кухне на матрасы и заснули как убитые. Утром просыпаемся - чайник сопит, вкусно пахнет.
        - Вставайте, трудяги мои, - говорит мама. - Я уже в магазин сбегала, завтрак готов. И клейстер сварила, стынет.
        Оклеили часа за три. Мама мажет обоину, мы клеим.
        Мебель затащили. Письменный стол торцом к стенке поставили. Книжную полку прибили, плафончик над столом повесили. У меня за шкафом что-то вроде кабинета получилось. Комната преобразилась и сильно облагородилась. Насколько, разумеется, возможно при полном неумении мамы придать интерьеру современный и уютный вид.
        Одно неудобство: Славик, знаменитый электрик, что-то недоучел, и поэтому плафон над столом можно зажечь только с верхним светом одновременно. Но это уже детали.
        Вечером пили чай с тортом, и я поехал провожать Славика. Вернулся поздно, мама уже спала, ей в понедельник в первую смену. А я еще долго не ложился, сидел на кухне.
        Однажды я дожидался Славика, бесцельно перекладывая стопку учебников на его столе, и наткнулся на исписанные тетрадные листки. Это были стихи. Славик никогда не говорил, что пишет стихи. Я положил все на место и словом ему о своей находке не обмолвился.
        Может быть, и у него есть какая-нибудь своя Тонина, да только он стесняется сказать.
        Во всем доме погашен свет. Слабо мерцают цепочки лестничных окон. И кажется, что за пределами нашего каменного двора-колодца ничего нет. За его пределами и сверху - Вселенная, глубокая, черная, с редкими острыми иголочками звезд. Ночь налила наш двор темнотой и покоем. Сквозь тишину пробивается только мирное дыхание спящих.
        Завтра я увижу Тонину.
        6
        Четвертое сентября.
        На доске написано: "Сдавать деньги на автобусные карточки Черепановой", "Запись на баскетбол у Дмитриева", и рожа нарисована. Скоро я увижу Тонину.
        Может быть, она после урока меня подзовет, что-нибудь скажет, спросит. И я отвечу. Неважно что.
        Ее еще нет в школе. Я чувствую. Она в дороге.
        Я знаю, каким она автобусом едет и сколько времени тратит на дорогу. У нее сегодня три урока в трех наших девятых. Теперь она с каждой минутой приближается.
        Должно быть, и не знает, что едет ко мне на свидание.
        Осталось полчаса немецкого и двадцать минут большой перемены. Все повторится. Всякий жест, слово, всякая интонация превратятся в событие, обретут свой тайный смысл.
        Придет, положит сумку, сядет за стол. У нее сумка красивая, и туфли красивые, и платье замечательное.
        Она сама очень красивая. Некоторые так не считают, но это дело вкуса. Что же говорить о ее недостатках, если она так хороша, что недостатки эти оборачиваются достоинствами. Они дополняют ее. От них горчинка, такая же, как в ее духах.
        У нее прекрасные волосы, светлые, тонкие, несовременная прическа, но очень милая: пушистая голова и узел на затылке. У нее прекрасные губы и мягкий массивный подбородок, у нее чудесные глаза. Они большие и необычно поставленные, будто приспущенные под тяжестью век, чуть заплаканные. И от этого выражение лица какое-то печальное и значительное.
        Мне всегда казалось, что такая женщина должна нравиться мужчинам. Поначалу я даже не мог понять, что в ней есть особенное. Не лицо, или голос, или привычки, а что-то неуловимое. А однажды понял. Она шла по коридору с нашим завучем и что-то говорила, а он держал ее под руку. Меня осенило. Я будто сам почувствовал на сгибе локтя ее руку.
        Одни ходят под руку, будто танец старинный танцуют. Девчонки наши повиснут друг на дружке, расслабятся телом и мотаются из стороны в сторону. Мне иногда приходится ходить под руку с мамой. Она никогда на мне не висит, а вот рука ее как плеть, чужая и ей и мне.
        Тонина же изрядно опирается на локоть спутника, но не так, будто ей тяжело, а энергично. И вместе с тем такое впечатление, словно она доверяется ему, - походка ее чуть-чуть неверная, потому что идет она на высоких каблуках. Она совсем рядом, голос ее щекочет ухо.
        Мне бы раз пройтись с ней так. Хотя я бы перепугался до смерти. Нет, мне ничего не надо. Только видеть ее. Сидеть под шапкой-невидимкой и смотреть на нее.
        Во мне всегда борется страх быть замеченным ею и незамеченным тоже. А еще лучше .сидеть с ней рядом и молчать. Мне бы хотелось дарить ей цветы. Мне бы хотелось быть ее родственником.
        Коваль давно пихал меня в бок. Я включился. Все говорят по-иностранному, только Коваль в ухо порусски :
        - Пойдем после уроков в бассейн записываться.
        Нужно момент не упустить. Там набор маленький, а у нас в классе уже половина парней собралась.
        - Некогда, - буркнул я. - Дела у меня.
        И вдруг вспомнил, что бассейн - наша со Славиком заветная мечта. Так и не сбылась мечта.
        А Надька Савина опять на меня пялится. Делает вид, что смотрит в окно, а на самом деле - на меня.
        Она в меня влюблена. Выдра.
        Пять минут до звонка. Через двадцать пять минут все начнется сначала. Неужели я веду себя так же поидиотски, как Надька? Если бы кто-то из ребят заметил, если бы Капусов заметил, меня бы задразнили, а Капусов как-нибудь особенно гнусно и Тонине бы все в издевательской форме преподнес. Нет, все думают, что я люблю литературу и с Тониной, само собой, в прекрасных отношениях. И она меня любит - не двоечников же ей любить.
        Ну вот, звонок с урока. Все вскакивают, двиганье стульев, шлепки папок и портфелей. Все хватают деньги и мчатся в столовую. Выхожу во двор и иду за школу. Здесь буйный, запущенный за лето пришкольный участок. Сажусь на какой-то грязный ящик. Перед лицом колышутся цветы с высокими прозрачно-розовыми стеблями. Она, наверно, уже пришла и в учительской. Ну, вот и дождался.
        7
        Все началось в прошлом году. Тонина, и капусовщина проклятая, и мои мучения. Учусь я прилично, без троек. Но и без пятерок. Четыре балла - это для меня.
        Никогда я не путешествовал; кроме лагерей, нигде летом не бывал. В детстве, правда, ездили к родственникам в Молдавию, со школой - в Выборг, а с мамой - по профсоюзной путевке в Петрозаводск и Кижи. Это все.
        У нас отличная районная библиотека. Я знал и раньше, кругом такое обилие художественной литературы, что осилить ее невозможно. Нельзя позволить себе читать все подряд. И еще - читаем мы не только для удовольствия.
        Читать я всегда любил. Смеялся над "Двенадцатью стульями" и плакал над "Тремя товарищами". Отдавал себе отчет, что до некоторых книг не дорос. Одним словом, я старался читать хорошие книги. Но в моем чтении не было системы.
        В музеи и театр ходил с классом.
        Со Славиком устраивал турпоходы с костром, печеной картошкой, а однажды ночевали в стогу. С Капусовым мы все время разговариваем. Со Славиком иначе - мы понимаем друг друга без слов. Сидим у костра, и я знаю, мы одними глазами смотрим на костер, лес, на красную ржавую речку. И чувствуем одинаково, вкусы у нас одинаковые, и мечтаем мы об одном.
        Вот, например, завести бы велосипеды и разъезжать по области. Капусову не понять. Зачем велосипеды, когда лучше машина. Зачем вертеть педали и собирать на себя пылищу. А ведь он того не увидит из окна машины, что увидим мы, катя по обочине. И не хозяин он себе. Ну будет у его отца машина, все равно сам Капусов не поедет на ней куда хочет, не остановится, чтобы поваляться в траве. Да и не нужна ему трава.
        Он поедет с родителями или на дачу, или памятники архитектуры смотреть. А нам со Славкой хорошо было. Купили кое-какую краеведческую литературу, а ездили пока на автобусе.
        Как-то капусовский отец сказал:
        - Не признаю природы без архитектуры. Природа гола и угрюма, пока она пуста, пока кроны деревьев не пробивает колокольня или шпиль. Тогда и природа становится одухотворенной, и кусок этой природы получает законченность.
        Ничего себе! Красиво, конечно, когда замок на горе стоит. Но и гора сама по себе ценность. Она лежит, живая, как слон. Она одухотворена, она обитаема. Живут здесь птицы, и кроты, и насекомые всякие. Природа - это самое живое и подвижное. Она не может быть пустой. И все интересно - и колокольня, и шпиль, и деревья. И важно все одинаково. Капусову и его отцу плевать на природу. Она интересует их, поскольку отображена в живописи.
        Ну, это ладно. Столкнувшись с Капусовым, я не мог не ощутить себя профаном по части искусства и впал в глубокое уныние. Капусову легче. Он с детства знает, что такое импрессионизм и чем он хорош.
        Капусов сказал:
        - Мой отец искусствовед.
        - Это, наверно, нужно уметь рисовать, - догадался я.
        - Совсем не обязательно. Искусствоведы - теоретики и критики искусства.
        - А где он работает?
        - В Эрмитаже.
        Я понимающе хмыкнул, хотя картина не больно-то прояснилась. Тогда же, год назад, как-то после школы я впервые побывал у Капусова дома.
        Как только за нами закрылась дверь, я обмер. Попал в пещеру Али-Бабы.
        Прихожая залита неярким розовым светом и вся, от пола до потолка, завешана разными фонариками, масками, колокольчиками. Чего здесь только нет!
        И вдруг из комнаты, обтекая угол, выливается, как лужа молока, белый кот с голубыми глазами. Томный, бескостный, а взгляд человеконенавистнический.
        Сразу видать - погладить не пытайся.
        - Породная кошка, - сообщил Капусов, - на улицу не пускаем.
        - Сопрут, - сочувственно сказал я.
        - Нет, не сопрут. Ты попробуй к нему подойди.
        Зверь! Просто от песка и пыли могут блохи завестись, вот и не пускаем.
        Пещера оказалась трехкомнатная, а комнатки маленькие, потолки низенькие. Все уставлено книгами, а свободные места увешаны картинками, деревянной резьбой, фотографиями в старинных рамках, иконами, прялками и керамическими пластинами, устелено пледами, заставлено глиняными кувшинами и плошками всех мастей.
        У Мишки Капусова своя комната, свой письменный стол, свои книги. И тоже все завешано и заставлено.
        Не хуже, чем у моего отца. Только у отца много строже и, пожалуй, удобнее. Попробуй поживи в развале из книг, пластинок, подушек и подсвечников. К тому же со всего этого нужно стирать пыль - тоже проблема.
        Капусов старался понять, какое впечатление на меня произвело их жилище. Честно сказать, хорошее.
        Люблю, когда есть на что поглазеть. Я помаленьку все рассматривал, но был непроницаем. Капусов познакомил меня с отцом и мамой.
        Отец - небольшой, кругленький, быстренький и говорливый. Щеки бритые, а на подбородке борода.
        И жена под стать ему - полненькая хлопотунья. На кого-то или на что-то она похожа. Никак не мог вспомнить. Встрепанная какая-то, но не рыхлая. Глаза выпуклые, светло-зелененькие буравчики. В гостях у Капусовых двое мужчин с бородами.
        Мы вместе с родителями и гостями сели обедать за тесный стол.
        Я привык есть с мамсй на кухне без церемоний.
        Но я знал, млсо принято резать, держа нож в правой руке, а вилку в левой. Так и орудуешь одновременно обоими предметами. Дома я никогда не пользовался этим правилом, потому что не умею есть левой рукой.
        А тут глянул - крахмальная скатерть, супные тарелки на мелких стоят и подставочки для вилок и ножей.
        Глянул и вспомнил. Сначала надеялся, на второе будет рыба или котлеты, их резать не нужно. А когда чегонибудь очень боишься, оно обязательно и случается.
        Принесли мясо, да такую подошву, что ее пилой пилить нужно. И началось. Стал я мечтательность разыгрывать. Отрежу кусок правой рукой и положу нож, будто задумаюсь, а потом хвать вилку все той же рукой, якобы по рассеянности, наколю мясо и отправлю в рот. Сразу все мясо тоже не порежешь, бескультурно получится. Нужно по кусочку. Совсем замучился. А за столом жонглируют умными словами и именами.
        Кот развалился на тахте, в прищуре глаз - довольство, сытость и презрение. И я вспомнил, что у нас лет пять жил кот, гладкий, серый в полоску - обычный плебейский кот. Таких Барсиками называют. Но характером он был куда лучше, по сравнению с этим - душа-кот.
        За чаем еще хуже. Почему-то подумал: только бы не подавиться. Со мной такое случается раз в год, с чего бы и вспомнить. И случилось. Глаза вылезли, весь вспотел, побагровел, стараюсь сдержаться, платка носового, разумеется, нет. Хорошо, капусовская мамаша догадалась проводить меня в кухню. Откашлялся.
        Возвращаюсь, а там опять словами жонглируют.
        О чем речь, не понимаю. Тут я ощутил необходимость завести словарь русского языка, иностранных слов и другие словари. С этого момента и родилось мое пристрастие к справочной литературе.
        По дороге домой мне было очень грустно. Комплексы выросли величиной с дом. И вдруг я развеселился.
        Понял, на что похожа Мишкина мать. На кочан капусты. Капуста и есть, честное слово.
        8
        Я стал бывать у Капусова. У них в доме почти всегда гости. Сидят при свечах, толстенных, шерпшвых, как ствол дерева. Сухое вино потягивают, кофе пьют.
        Все не как у нас с мамой.
        На днях изобрел, как самому отливать толстые свечи. Для формы лучше всего жестяные банки от кофе, нужно только срезать верхний ободок и проколоть посредине донца дырку. Фитиль - нитяная веревочка от торта продевается в банку и крепится по центру на проволочной распорке. Плавишь обычные свечи по восемнадцать копеек, подкрашиваешь губной помадой и заливаешь в банку-форму. Когда воск застыл, опускаешь в кастрюлю с кипятком и тянешь за фитиль сверху. И вот она - круглая, толстая, цветная.
        Можно сразу, пока свеча теплая, обмотать ее по спирали лентой фольги. Фирма!
        Теперь я не завтракал, собирал деньги и раз в неделю покупал книгу по искусству. Я падал в пропасть.
        Я невежествен. Мало читал, мало видел и мало знаю. Но меня удивляла всеядность Капусовых. Все искусство, созданное на протяжении многих тысячелетий, восхищало их в равной мере. И наскальная живопись, и Венера Таврическая, и Матисс, и иконопись. Все одновременно.
        О Капусове-младшем и говорить не приходится.
        Есть ли у него свои вкусы?
        А может, так и должно быть? Может, истинный вкус заключается в том, чтобы всему отдавать должное, а значит - все принимать? Мой отец тоже принимает все искусство безоговорочно, но ему не все нравится.
        Искусствоведы, по специфике своей профессии, любят все искусство подряд, кроме передвижников.
        Такой я сделал вывод. Репина, правда, Капусов-отец признает.
        Я пытаюсь разобраться, что мне нравится, а что нет, и все время попадаю впросак. Мне некоторые передвижники нравятся больше некоторых импрессионистов.
        У безумного Матисса красные люди в дикой пляске закидывают себе ноги за уши, как дужки от очков.
        Что это такое? Гоген - раскрашенные картинки. Мне не нравится наскальная живопись.
        Не нравится античная скульптура. Она вся в движении, в пластическом танце, только движение это кажется мне застывшим, мертвым. Почему Венеру Таврическую считают эталоном красоты? У нее змеиная головка, некрасивые ноги и висячий зад.
        Я купил иллюстрированную книгу "Репин".
        Прекрасный художник. Говорю Капусову:
        - Замечательная картина "Садко".
        Там изображено подводное царство. Чувствуется глубина. Перламутровость, нереальность фигур, предметов.
        Капусов посмотрел на меня через свои очки-линзы и безапелляционно заявляет:
        - Аквариум с проститутками.
        - Что?! - Я взвился. - Ты не имеешь права!.. - Да и осекся, хоть не скоро остыл.
        Зачем же демонстрировать свое непонимание? Нужно знать, что хвалить, что положено хвалить. Если мне лично картина понравилась, это совсем не означает, что она хороша с общепризнанной точки зрения.
        У меня не развит вкус.
        Я не понимаю, чем хороши иконы. Сейчас каждый интеллигентный человек должен увлекаться иконописью. Отец объяснял мне: примитив, краски, композиция, история. Понимаю, даже чувствую, есть в них что-то. Но не вижу - что.
        Я не понимаю, в чем прелесть сказок и детских книг. Все восхищаются сказками, Карлсонами и Винни Пухами. Мультяшки смотрю с удовольствием, а читать детские книги - слуга покорный. Догадываюсь, из этих книг я вырос, может быть, не так давно и, наверно, не дорос, чтобы к ним вернуться. Но это домыслы - сказок я не принимаю.
        Я не люблю стихов. Это кощунство. Никогда в этом не признаюсь. Когда Тонина спросила, кто из поэтов мне больше всего нравится, я был в таком замешательстве, что ответил первое пришедшее на ум:
        - Маяковский и Северянин.
        Она удивилась, и я сразу понял, что промахнулся.
        Если бы еще знать наверняка, кто такой Северянин!
        Я покраснел до корней волос, запылал, как печь. А это случается редко, у меня капилляры глубоко спрятаны.
        Стихи я не читаю. Я воспринимаю их как что-то неестественное. Мне хочется их пересказать прозой.
        Беру с полки первый попавшийся сборник стихов.
        Заболоцкий. Открываю первую попавшуюся страницу.
        Тычу пальцем в первую попавшуюся строчку:
        Здесь бабы толсты, словно кадки,
        Их шаль невиданной красы,
        И огурцы, как великаны,
        Прилежно плавают в воде. (Не в рифму!)
        Сверкают саблями селедки,
        Их глазки маленькие кротки,
        Но вот, разрезаны ножом,
        Они свиваются ужом... и т. д.
        Куда проще: на рынке торгуют толстые, как кадки, бабы в шалях невиданной красы. Огурцы-великаны прилежно плавают в воде. Саблями сверкают селедки с маленькими кроткими глазками, и вот они, разрезанные, свиваются ужом и т. д.
        Хотя не со всеми стихами дело так просто. Попробуйте переписать прозой:
        Я помню чудное мгновенье:
        Передо мной явилась ты,
        Как мимолетное виденье,
        Как гений чистой красоты.
        Я пробовал. Не получается. Слова не выкинешь и не переставишь, только в строчку перепишешь.
        У меня есть память на стихи и стиль поэта. Однажды полистал сборник Твардовского, а на другой день узнал его стихотворение, которое слышал первый раз.
        И еще был подобный случай. Окружающие думали - знание, а это чутье. Я живу интуицией. Лечу с большой горы и не знаю, то ли в пропасть ухну, то ли мягко приземлюсь.
        О классической музыке говорить вообще не приходится.
        Единственный, кто мог просветить меня во всех этих вопросах или хотя бы вызвать к ним интерес, - отец. Он проводил со мной много времени, почему же мы не ходили в театр и музеи? Я, кажется, знаю.
        Отец всю жизнь любил ходить. Он почти не пользуется транспортом. Для него ходьба - отдых. Все наши с ним встречи - гуляние. Я до сих пор никогда не прихожу к отцу без предварительного звонка. А он мне назначает время, как врач на прием. В положенный же час отправляет меня домой. Отец - педант. Времени зря не теряет. У него каждый день расписан до минуты.
        Наверно, поэтому с ним я всегда ощущаю какую-то неловкость и беспокойство, будто отрываю его от важных дел, мешаю.
        У отца есть один талант: он умеет говорить с детьми, совсем, впрочем, не подделываясь под их возраст.
        Рассказывает что угодно. Может переделать сложную математическую статью, которую только что разбирал, в интересную сказку. О научных проблемах он сообщает так популярно, что, кажется, козе должно быть понятно. Загадочный ореол, который реял над отцом во времена моего детства, объясняется еще тем, что я не знал ни родственников его, ни друзей. Для меня было специально отведенное время, увлекательно проводимое, для отца оно же - отдых. Мы гуляли, дышали свежим воздухом, а отец рассказывал. Он не слушал, ему не очень-то интересны мои дела, он говорил.
        Я еще в детстве знал: мать ждет не дождется вести меня в гости к отцу, а видится с ним всего пару минут.
        Наверно, это любовь. Когда меня к отцу водила бабушка, а мама оставалась дома - наверно, это была гордость.
        Раньше я все это чувствовал, но понимаю только теперь. Я не пытался разобраться в том, что знал, не называл это словами. Может быть, боялся назвать.
        Когда я возвращался от отца, мать бросалась ко мне, целовала, прижимала к себе, а я кричал и вырывался. В те минуты не меня она обнимала, а его, с которым я провел полдня. Это было оскорбительно.
        Она должна была принадлежать только мне. Только меня она имела право любить. Он тоже. Но он никогда не интересовался матерью. Тут я был спокоен.
        - Ну, как папа? Как вы погуляли? Что он говорил? Ему понравился твой костюмчик?
        Она действительно скучала, пока я был у отца. Она еще больше любила меня. И его любила и мучилась.
        Она скрытная, очень боялась выдать свое чувство.
        Кажется, она и бабушке не жаловалась и ничего не рассказывала, хотя ручаться не могу. Бабушка-то наверняка понимала все. Сейчас и я понимаю это по-взрослому. Но тогда у меня в душе родилось что-то гадкое. Ты его любишь? А я с ним гуляю! Ты его хочешь видеть и слышать? А слушаю и вижу его я. Как он выглядит? Да какое твое дело! Это, наверно, самое тайное и стыдное моего детства. Иногда в минуты раздражения это проявлялось во мне и позже.
        Мама уже много лет работает на хлебозаводе.
        Зарплата у нее не слишком большая. Отец официально не платит никаких алиментов, но постоянно отправляет со мной деньги.
        Я не помню случая, чтобы он послал маме подарок.
        Мне тоже ничего не покупал сам. У нас в доме нет вещи, которая бы напоминала о нем. Кстати, я никогда ничего не просил у отца. А в детстве мне очень хотелось иметь тот стеклянный шар со снегопадом. Я у отца даже книги читать не прошу, а у него есть редкие книги. Обойдусь читальным залом. Вот только маме он мог бы хоть раз в год делать ерундовые подарки.
        На Восьмое марта, например. Что ему стоит?
        Знакомым я рассказываю в основном про отца.
        - Мой папа математик, - говорю я. - Он Месяц провел в Польше, а сейчас в доме отдыха.
        Мои мама и отец разошлись, в этом нет ничего стыдного. У многих ребят родители расходятся. Ну и что?
        Но я никому не говорю вот о чем: мои-то ведь никогда и не "сходились". Они никогда не были расписаны. Я внебрачный ребенок. Моя мама мать-одиночка. Вот так-то.
        У меня есть мать, есть отец, и что за дело, есть ли у матери в паспорте штампы о браке и разводе. Но дед (отец матери) так меня и не признал. Он сказал:
        "незаконный" - и точка.
        У деда с бабушкой в пригороде свой дом. Очень странный дом. Половина покрашена голубой краской, половина - коричневой. Голубая половина дедова, коричневая - бабушкина. Внутри они не соединялись.
        Если деду нужно было что-то передать бабушке, он обходил дом с улицы, поднимался на коричневое крыльцо и стучал. Говорили они редко. Дед занимался садом, были у него ульи и куры, и раз в неделю он ездил на рынок. Однажды подарил бабушке вязальную машину. Бабушка так и не научилась ею пользоваться.
        Пока я был маленький и матери не с кем было оставить меня, когда она уходила на работу, у нас жила бабушка. Летом мы с ней ездили на дачу, в ее коричневую половину. Мама оставалась в городе. У бабушки была еще одна дочь, Поля, горбунья. Она так и не вышла замуж и жила в голубой половине, с дедом. Тетя Поля, бывая в городе, иногда заходила к маме. Впрочем, редко.
        Бабушка говорила: "Незаконных детей нет. Все дети законные, если они родились". Меня эти разговоры тогда не занимали. Еще бабушка говорила: "Несчастливые у нас в роду женщины".
        Бабушку одно время я любил даже больше матери.
        Она прожила с нами до семи моих лет. Потом исчезла.
        А я как раз впервые тяжело заболел. Потом стал выздоравливать, потихоньку есть. Со мной все время была мама. Она кормила меня вкусными вещами, какие у нас дома водились только по большим праздникам.
        Я много спал, наверно, сном из меня болезнь выходила.
        И вот проснулся я однажды, а в комнате мама и соседка. Мама тихо плачет и говорит:
        - Как Вовке сказать, что бабушка умерла? Пока он окончательно не поправится, ни в коем случае нельзя говорить. Не представляю, что с ним будет, когда узнает. Он очень любил бабушку.
        Я плотнее закрыл глаза и даже перевернулся на другой бок, сонно посапывая. Я боялся, меня уличат в бодрствовании. Я ничего не чувствовал. Умерла бабушка. Ее зарыли, я больше ее никогда не увижу. Я не выдавил бы из себя и слезинки.
        Потом я поправился и не спросил, где бабушка.
        Боялся: мне расскажут, а я опять не заплачу. И все подумают - какой злой и черствый ребенок.
        У бабушки, как и у мамы, были пресветлые глаза и вокруг них пречерный ободочек коротких ресниц. О бабушке я всегда думаю с большой нежностью.
        9
        Мне трудно представить, что Тонина живет обычной жизнью: присутствует на педсоветах и родительских собраниях, получает зарплату и ходит в магазин, готовит обед. Засыпая, я воображаю, что стою перед ней на одном колене и протягиваю букет гладиолусов.
        Она, в сиянии, улыбается мне.
        Я часто задумываюсь: какой Тонина учитель? Наверно, хороший. В прошлом году Тонина пришла к нам и сразу же удивила.
        Наша прежняя учительница литературы вела уроки, слово в слово по учебнику. А Тонина говорит: "То, что в учебнике, я вам повторять не буду. Не маленькие, сами прочтете. Но отвечать мне будете по учебнику.
        Извольте знать биографию Пушкина и разбираться в датах". И она стала рассказывать, каким в начале девятнадцатого века был наш город, какие строили дома и носили платья, какие книги в то время читали, как относились к писателям и кто был властителем дум. И про царя, и про войну, и про декабристов. И про Пушкина. Про его характер, привычки, родных и друзей.
        Это был необычный урок. Слушали мы с открытыми ртами. Самое неожиданное, что после этого с интересом взялись за учебник. А когда Тонина задала самим выбрать и выучить стихотворение Пушкина и вызвала всего троих, случилась совсем уж странная вещь. Раньше бы только обрадовались: не вызвали, - значит, повезло. Теперь же многие почему-то захотели прочесть выученное стихотворение, и после уроков осталось человек десять. Тонина стояла лицом к окну и слушала.
        И оттого, что она отвернулась, исчезло ненужное смущение. Обычно у нас стыдятся читать с выражением.
        Отбарабанил наизусть - и с плеч долой. А тут ребята читали так хорошо, как никогда.
        Я сказал, что пришел просто послушать.
        В пятницу у нас литература последним уроком, и часто несколько человек остается поговорить с Тониной.
        Читают ей стихи. Разные, не обязательно из тех, что мы проходим.
        Но не всегда у нас такие интересные уроки, как тот, пушкинский. Тонина человек настроения. Иногда как первомайский салют, а бывает и сильно не в духе.
        Тогда и атмосфера у нас совсем другая, никаких шуток и никакого взаимопонимания. Придет:
        - Коваль! Расскажи-ка мне, как ты понимаешь смысл заглавия "Гроза"? Тон официальный, ничего хорошего не сулит.
        Коваль вразвалочку поднимается, напускает на лицо мучительную сосредоточенность, брови ходят - это должно означать работу мысли.
        - Он, Островский, в этом произведении показал...
        - Что же он, Островский, показал в этом произведении?
        Черепанова шепчет:
        - Бездушный мир чистогана.
        - Бездушный мир чистогана, - повторяет Коваль.
        - Хорошо. Черепанова, спасибо. Ну, и что же дальше?
        Тонина кажется даже ростом меньше и худее. Постукивает карандашом, в упор смотрит на крышку стола, потом вдруг, почти не поднимая головы, так же в упор на Коваля. Класс не дышит.
        - Почему же ты не можешь ответить на элементарный вопрос? Ты научишься когда-нибудь логически мыслить? Какие отличительные черты трагедии, комедии и драмы?
        Класс роется в учебниках. Сейчас никому не поздоровится.
        - Комедия - когда смешно... - мучается Коваль, а потом шепчет мне в ухо: - Антонина сегодня с левой ноги встала, а Коваль, видите ли, виноват.
        Я пропитан настроением Тонины, как губка. В таких случаях я нервничаю, сижу тихо. Мне жалко ее.
        К концу урока чувствую усталость и беспричинную грусть. Блуждаю взглядом по окнам, стенам, смотрю на портреты в багетных рамках: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов. Под каждым - табличка с изречением.
        Всякий раз останавливаюсь на одном: "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой. М. Ю. Лермонтов". Это про меня, безразлично думаю в сотый раз.
        Ребята, конечно, любят Тонину и уважают. Но самый любимый учитель и у двоечников, и у отличников - физик. Он старый, добрый, справедливый и с юмором. Я тоже люблю его больше других учителей.
        Тонина не в счет, что мне до ее учительских качеств.
        Будь она идеальным педагогом, может, и не была бы для меня тем, чем стала сейчас, - неуловимой, прекрасной мечтой.
        Режьте меня на части, не могу вообразить: Тонина чистит картошку, Тонина метет пол, Тонина моет окно...
        10
        Искусство. Чужая страна со своим языком и законами. А я профан, неотесанный, дремучий, я варвар в ней, без переводчика совсем беспомощен. Мне нужно учиться, готовить задания по математике, химии, физике, немецкому. Капу сов говорит:
        - Фолкнер - это новая эпоха.
        А я "Войну и мир" не читал.
        Схватился за Фолкнера. Насильно прочел "Деревушку". "Город" уже не потянул. Библия и Фолкнер одинаково недосягаемы. Уж больно кряжистые.
        Пошел в Эрмитаж. Ходил, ходил, еще больше запутался в своих мыслях и чувствах. И вдруг вижу__ скульптура: обнаженная женщина. Живая и естественная, она словно излучает тепло и покой.
        После всяческих Матиссов я упал на диванчик и долго просидел перед скульптурой. Это Майоль.
        На другой день, будто невзначай, заявляю Капусову:
        - Зашел вчера в Эрмитаж. Люблю время от времени около Майоля посидеть.
        Капусов скривился:
        - Тяжеловесные женские прелести и подавляющая тупость.
        В замешательстве я выпалил:
        - А по мне, это идеал. Так себе его и представляю.
        Конечно, я представлял его иначе. Тонина! Я только о ней и думал. Ради нее я читал Фолкнера и силился постичь страну искусства. Я хотел говорить с ней на одном языке. Любить то, что она любит, что положено любить взрослому образованному человеку. Одним словом, разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо.
        Ведь раз в музее выставлено, это хорошо. Почему же Шишкин и Айвазовский - плохо? Почему Майоль - подавляющая тупость? Я уже не любил ни Шишкина, ни передвижников. Я уже не любил Майоля.
        11
        Все оказалось куда проще, чем я себе воображал.
        Все постижимо. Не с парадного хода, так с черного я решил проникнуть в святая святых, страну, куда без посвящения не суйся.
        Рецепт прост. Мое собственное открытие. Мое право на патент. Правда, тоже требует времени. Но у меня не было иного выхода. Поверхностность куда лучше, чем незнание. Я, тонущий, всплыл. Стал поплавком. А кто не поплавок? Вы думаете, Капусов не поплавок? Вы верите, что он Библию читал? Дудки. Быть того не может. Он просто набит именами и краткими характеристиками предметов. Он знает общее мнение об этих предметах.
        Времени мне не хватало. Я стал внимателен на уроках, пытаясь схватить материал влет. Это мне помогло, по крайней мере прилежание и поведение мое возросли неимоверно.
        После школы летел в районную библиотеку. В читальном зале открытый фонд. Я пошел по полкам, читая все книги по искусству подряд. Это заблуждение продлилось недолго. Существует много книг, справочников, где в кратчайшей, конспективной форме рассказано про все искусство и даже иллюстрации даны.
        За несколько недель я проработал необходимые книги и даже углубился в некоторые вопросы.
        Тогда же я понял, что содержание многих картин и скульптур взято из мифологии и Библии. Из мифов я знал, что был Одиссей, а из Библии - был Христос, его распяли, но он "воскрес и на небо полез". Я тщательно проштудировал "Мифы Древней Греции" и "Мифологический словарь". С Библией еще проще. Есть две книги Лео Таксиля "Занимательная библия" и "Занимательное евангелие", где подробно, в юмористической и доступной форме все пересказано. Также есть масса атеистической литературы, в ней я тоже почерпнул много полезных сведений. Необходимость читать Библию отпала. Кстати, в библиотеке ее нет.
        Если бы я знал все это раньше, то был бы избавлен от множества мучений. Мне незачем читать Бальзака, чтобы знать, кто он, когда жил, что и о чем писал. Тем более, в разговорах чаще поминают не то, что он написал, а его жену, и как он здорово хлестал кофе, отчего и умер. Чтобы иметь общее впечатление о литературе, нужно просмотреть учебники и читать воспоминания.
        Легкое и интересное чтение. Не писателя читать, а о нем.
        Свои выводы я оставил при себе. Но то, что я сделал, очень облегчило мне жизнь. Ведь ничего дурного нет, что я постарался все охватить вширь. Как же я могу копать вглубь, когда не вижу горизонта и не знаю, где копать. Я начну копать, а там этой самой глуби и нет.
        Я же не трактор, чтобы все подряд перепахивать. Я поплавок.
        12
        У старосты Черепановой большое лицо, выпуклый лоб и губы-дощечки, плоские и бледные. Фигура как топором срублена, а вот руки красивые, подвижные.
        У нас ее не очень любят. Она прямой человек, говорит то, что думает, только слова у нее затертые, серые.
        Черепанова может выйти на середину класса и сказать:
        "Ребята, контрольную по химии не написали двенадцать человек. Это же просто подло. Для кого вы учитесь? Для себя. Я, например, стараюсь получить побольше крепких знаний, чтобы потом использовать их".
        Черепанова - отличница. Если она что-то делает, то обязательно добросовестно. Она не представляет, как можно не выучить урок, всегда все знает, умеет и готова помочь любому. Только за помощью к ней редко обращаются. Спорить с ней трудно. Доказывает она быстро и предельно просто. Я обычно ищу доказательства посложнее, а найдя такое простое, не пользуюсь - элементарное кажется подозрительным. Однако против ее простых и неоригинальных доводов не попрешь.
        Черепанова живет правильно, говорит, что думает, и переубедить ее невозможно. Коваль аттестует ее:
        "идейная Черепанова", я - "правильная Черепанова".
        Тонина ни к кому в классе плохо не относится. Но к двоим относится очень хорошо. Ко мне и к Черепановой. К Капусову - нейтрально.
        Черепанова пишет классические, крепко сколоченные школьные сочинения, место которым в роно, гороно, на всяких конкурсах и олимпиадах. То, что читает, хорошо помнит и знает. Впрочем, она не читает писателей, она их изучает. Выясняет, разбирает и усваивает характеристики всех героев. Отвечает по-книжному, все, что положено.
        Я же специализируюсь в основном по свободным темам сочинений, отвечаю своими словами и разбавляю ответ эмоциями: почему понравилось, что понравилось и собственные мысли по поводу.
        Конкурентами мы с Черепановой никогда не будем, очень уж разные, а ревность меня все равно точит.
        Пожалуй, Черепанова в чем-то примитивнее меня, а платформа-то у нее покрепче.
        Меня попросили повесить новые шторы в пионерской. Прихожу, а там Черепанова пишет школьное расписание уроков. Я повесил шторы и стал смотреть, как Черепанова управляется с трубочками для туши.
        Она говорит:
        - А я "Войну и мир" прочла.
        - И про мир, и про войну? - спрашиваю нарочито небрежно.
        - А ты думал? Все подряд и внимательно, потому что я уж больше не вернусь к этой книге.
        - Это почему же?
        - А я уверена, что больше ничего в ней не почерпну. Теперь за "Анну Каренину" взялась.
        - И тоже к ней больше не вернешься?
        - Тоже. - Черепанова разговаривает между делом.
        Она макает трубочку в тушь и проводит линию по специальной линейке.
        - А зачем тебе "Анна Каренина"? Ведь мы ее не проходим.
        - Я все собрание сочинений Толстого хочу прочесть. За лето собрание сочинений Тургенева прочла.
        А в прошлом году собрание Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
        - Усвоила? - язвительно спросил я.
        Но она язвительности не заметила.
        - А ты как думал?
        - Ну, а зарубежных писателей читаешь?
        - Почти нет. Прочла собрание сочинений Диккенса.
        - Ну, молодец! А тома по порядку читаешь? - издевался я.
        - А как же, по порядку, лучше в голове укладываются.
        Я не мог прийти в себя. Учишься с человеком девять лет, думаешь, все о нем знаешь, а не тут-то было.
        - Не собираешься поступать в гуманитарный? - спрашиваю я.
        - Нет, я в оптико-механический.
        - Почему именно в оптико-механический? Тебя что, оптика интересует?
        - При чем тут оптика? Просто я хочу поступить в технический вуз. Непонятно?
        Ей надоели мои приставания, а я прицепился, потому что меня в самом деле волновал разговор.
        - Их ведь много, технических. Почему в оптикомеханический обязательно?
        - Потому что оптико-механический моя сестра кончала.
        - А где теперь сестра, что делает? - Я торопливо и настойчиво допрашивал Черепанову, а она словно и не понимала вопросов.
        - Как - что делает? Инженером работает.
        - А какие у нее обязанности?
        Черепанова аккуратно положила трубочку на промокашку и посмотрела на меня, как на идиота.
        - Инженерские, разумеется. Ты дурак или только прикидываешься?
        - Дурак, а что? - Я потерял и к разговору и к Черепановой интерес. - А ты как, вообще-то времени зря не теряешь? Бережешь время?
        - Стараюсь беречь, - сказала Черепанова. - Мотай отсюда.
        - Время ты, может быть, и бережешь, но в жизни, наверно, много теряешь. У тебя ведь на размышления ни минутки не остается, а?
        Лицо у Черепановой стало обиженным и детски простодушным.
        - Володя, ну чего ты привязался? Чего тебе нужно?
        - Умрешь с тобой от смеха, - сказал я презрительно и пошел к двери. Кишочки надорвешь.
        Неужели Тонина не может раскусить Черепанову?
        Неужели она не видит, что я лучше Черепановой и больше достоин хорошего отношения? Вот заболею на полгода, и пускай общается с Черепановой, Надькой Савиной, Ковалем. Пускай общается на здоровье.
        13
        Язык мой - враг мой. Знаю, что про Тонину нельзя говорить, особенно с Капусовым, и все время стараюсь навести его на разговор о ней.
        Тонина пришла в новом платье, веселая. Во время каникул я думал о ней ежедневно, ежечасно, но во сне видел ее довольно редко. Я устал от нее. Я хотел ее забыть и думал о ней. Надеялся: пока ты не забываешь, силой твоих мыслей тоже не забыт. Ведь существуют же какие-то ниточки духовной связи.
        Первую часть урока я тщательно делал вид, что не слушаю Тонину, трепался с Ковалем. Потом взял газету и уткнулся в нее, будто читаю. Любой другой давно бы выгнал меня из класса. А Тонина лишь выразительно посмотрела и сказала совсем не сердито:
        - Володя, сейчас же перестань мне мешать.
        - Сейчас перестану.
        Сам остался доволен своим ответом, изобразил нарочитую внимательность и даже ручки сложил. Только успокоиться я уже не мог. Начал подавать реплики.
        Все вокруг смеялись. Я был в ударе. Смеялась и она и смехом совсем особенным, покровительственным и чуть торжествующим, словно поощряла необыкновенного ребенка. "Ну, что вы скажете? Я же вам говорила... Ну, как он вам нравится?.." Меня это не только не обижало, но придавало уверенности.
        К концу урока она достала пачку наших сочинений.
        Моей тетради в стопке не было. Я не написал сочинение и не сдал. Тема сочинения: "Мой идеал". Перед самым звонком Тонина сказала:
        - А ты, Володя, после уроков зайди в учительскую.
        Я зашел. Она говорила со своей дочкой по телефону.
        Дочери пять лет. Зовут ее Юлька. Мне бы хотелось на нее посмотреть.
        Тонина манит меня рукой.
        - Почему ты не сдал сочинение?
        Я пожимаю плечами. Мне разрешается покапризничать.
        - Я такого сочинения писать не буду.
        - Почему же? - Говорит она мягко, даже ласково. - Напиши, о чем ты мечтаешь, каким хочешь стать, какие черты тебе нравятся в других.
        Я молчу.
        - Напиши о тех, кого ты любишь. Ведь ты любишь их за что-то.
        - Это ужасно - любить за что-то. Я люблю просто так, ни за что. Кажется, я излишне горячусь, но уже не могу остановиться. - Кто же по-честному напишет такое сочинение? Никто ведь наизнанку себя выворачивать не станет. А общие слова я писать не буду.
        Общие слова пускай Черепанова пишет. Она корифей по общим словам.
        - Ну ладно, - говорит Тонина. - А о чем бы ты хотел написать? Ты ведь любишь живопись? Напиши об этом.
        Как все просто. Двоек мне не ставят.
        К нам подходит завуч и елейным голосом говорит:
        - Ну, как ваш любимый ученик?
        - Мой любимый ученик отказывается писать общие слова, а я ему за это не хочу ставить двойку.
        Пускай напишет о чем-нибудь своем. А у него есть о чем написать. Он у нас большой специалист в живописи.
        Я и раньше замечал в ее голосе, поступках, разговорах желание сделать меня в глазах других лучше, чем я есть, защитить меня, нелепого в своей любви.
        И я вдруг понял: вместе со мной она что-то свое защищает. А может, она знает о моей любви к ней и со мной в сговоре? Она старается со мной вместе скрыть это от чужих глаз. А может, я навыдумал себе все это?
        Из школы мы выходим вместе. Я неудачно пытаюсь открыть перед ней двери. Я весь какой-то неловкий, не знаю, куда деть руки, ноги, и шея задеревенела.
        Больше всего я обеспокоен тем, что она думает обо мне. Она так мало меня знает. Как она может судить, что я за человек, а значит, и любить меня? И я все время стараюсь сообщить ей побольше о себе.
        Мне кажется, она меня для своего удобства создала, какого хотела: способный ученик, немного нахал, избалован вниманием взрослых, имеет свои довольно завиральные мнения и идеи, впрочем, как и положено в его возрасте. Мне это даже льстит, и я старательно играю свою роль, чтобы не разочаровать Тонину и не поставить в тупик.
        У людей есть способность наделять других своими качествами и не видеть им не присущих. И я такой же, я ведь тоже вижу Тонину такой, как мне хочется, как мне ближе и понятнее.
        Так каким нужно быть - для каждого другим или для всех самим собой?
        Я окончательно запутался.
        Теперь иду рядом с ней и мучительно думаю, как бы упомянуть, что на каникулах я прочел "Деревушку" Фолкнера.
        - У вас бывает, что вы забываете сюжеты книг? - спрашиваю наконец. Год назад прочел Фолкнера и забыл начисто.
        И ведь это правда. Забыл, в чем там дело.
        - Ты, наверно, очень много читаешь, - говорит она, - но это тоже неплохо. У тебя идет процесс накопления. А отбирать будешь позже. Сюжета ты не помнишь, но ты вынес мысль, ощущение, аромат книги, правда?
        - А интересно, почему люди читают книги, волнуются, переживают? Для чего вы читаете?
        На минуту мне показалось, что она скажет, как отец когда-то: "Не задавай глупых вопросов". Но она ответила:
        - Книги дают мне возможность быть там и с теми, с кем я не могу быть в действительности.
        А я не могу быть в действительности с ней, и книги мне не помогут. Я и читаю, чтобы там, в книгах, найти подтверждение своим переживаниям.
        - Ты сейчас читай "Войну и мир", заранее, чтобы к тому времени, как мы подойдем к Толстому, у тебя было все прочитано. Потом "Преступление и наказание". Читай русскую классику.
        - А я еду на несколько дней в Новгород, - неожиданно говорю я. Маленькое путешествие.
        - Один? - удивилась она.
        - Ас кем же? Конечно, один.
        - Ну что ж, счастливо. Расскажешь потом, как путешествовал.
        Подошел ее автобус. Она уехала.
        Оказывается, на улице теплынь. Я увидел все вокруг. Кирпичный дом, деревья в зарешеченных лунках на асфальте.
        Я положил руку на ствол. Деревья живые, тепла и эластична кора, шелковисты листья, пористая древесина дышит.
        Я шел домой и наслаждался зрением. С ней я слепну. Тысячу раз перебирал наш с ней разговор. Путешествие. Вот ведь вылетело. Теперь придется ехать обязательно и срочно.
        Я давно задумал путешествие. И деньги есть - тридцать рублей, отложенные на зимние ботинки. Далеко не уедешь. В Таллин нельзя: Капусов подумает - обезьянничаю. По дороге домой зашел в библиотеку - взять путеводитель.
        Мама, конечно, не захочет меня отпустить.
        14
        Двадцать пятое сентября.
        Провожающие стояли по ту сторону автобуса и напряженно смотрели в лица отъезжающим через тусклые, в подтеках стекла. И хотя лично меня никто не провожал, я устал от этих гипнотических взглядов.
        Наконец тронулись, провожающие поплыли назад, а пассажиры облегченно откинулись на спинки сидений.
        Все-таки странное это чувство - уезжать. Завтра все здесь будет по-прежнему. Те же улицы, дома, люди.
        Знакомые пойдут в школу и на работу. А у тебя все станет другим, новым и интересным.
        У меня в портфеле подробный путеводитель. Я ехал осматривать достопримечательности и дышать воздухом путешествия.
        За городом потянулись поля и леса. В селах подбирали пассажиров. Свободных мест не было. Какая-то бабка сидела прямо передо мной, на ступеньках у двери, подстелив голубую трикотажную майку. Каждый раз, когда нужно было впустить людей, она поднималась, забирала свою майку, потом стелила ее и опять садилась. У нее было коричневое заплывшее лицо и чистые глаза, как два озерца. Каждый раз, когда она, кряхтя, вставала, мне было стыдно. Вообще-то полагалось уступить ей место, но место у меня было нумерованное. Я мучился и продолжал сидеть. А она снова вставала и снова опускалась на ступеньки. Я имел право на свое место, я заплатил за него и должен был ехать пять часов, а бабка вышла через час. С другой стороны, я отравил себе жизнь.
        Впереди все застило тучей. От этой синей тучи до горизонта протянулись тонкие, почти пунктирные линии, какие бывают на гравюрах, когда японцы изображают дождь. Где-то впереди, наверно в Новгороде, лило.
        Туча шлепнулась за горизонт, слилась с асфальтом, и в природе осталось два цвета: серый - неба и дороги и серо-розовый - полей по сторонам. Потом пошли серо-розовые деревни, и вдруг впереди все распахнулось и вылился, искрясь, поток золота. Золото солнца и золото куполов. Кремль. Мы въехали в Новгород.
        Честно говоря, я уже не знал, зачем приехал. В самом деле, сорвался, школу прогулял, не ради же достопримечательностей и возможности потом обмолвиться Тонине в двух словах - ездил, мол, видел памятники архитектуры, нюхал.
        В гостинице для транзитных места были. Комендантша, не глядя на меня, сказала:
        - Паспорт.
        Я опешил. У меня даже комсомольского с собой не было. Я его дома храню.
        Она посмотрела из-за своей перегородки и сразу все поняла.
        - Где твои родители?
        - Мама в Ленинграде.
        - А что ты здесь делаешь один?
        Я сразу понял, что про путешествие нельзя говорить ни слова. Будто кто подтолкнул меня, научил.
        - К папе приехал.
        - Ну и отправляйся к папе.
        - Мне туда нельзя. У него новая жена. И мама не знает, что я здесь. Она думает, я к товарищу на дачу поехал, на воскресенье.
        Комендантша заинтересовалась, даже взволновалась. Я попал в точку.
        - А давно они разошлись? - сочувственно спросила она.
        - Год уже.
        - Ах ты бедолага! Как же ты повидаешься с ним?
        - Я его подкараулю, я дежурить у дома буду.
        - А ты прямо к нему иди. Не съест же тебя его жена?
        - Нет, не могу.
        - Ну селись. Тебе одну ночь? Две? Давай два рубля. И чтобы все было в порядке. Завтра утром сама проверю.
        Я посмотрел, где моя койка, и пошел в город.
        Солнце, приветливо встретившее меня, пропало. День снова серый, и дождит.
        Без всякого энтузиазма завернул в кремль и попал в картинную галерею.
        Смеркалось, а в залах света еще не зажгли. Там было и так светло - от картин. Хорошо все-таки: за окном дождь, а перед тобой радужный мир красок.
        Я влюбился в одну картину и не отходил от нее. Ромашки и маки в траве, а трава так сочна, что кажется - испачкает зеленью одежду. Я сел перед картиной на диванчик и сидел. Будто бы сидел. На самом же деле упал навзничь в эту траву, цветы и кричал:
        "Тонина! Тони-на!!"
        Вот и дождь перестал. Я пошел в Софийский собор.
        Что-то там реставрировали. Посреди собора выстроились леса. Я поднялся на хоры и открыл путеводитель. По стенам огромные фигуры святых. У них песочно-серые, будто из пакли, волосы.
        Анфилада бывшей церковной библиотеки. Побродил, поглазел - ничего интересного. Шаркающая старуха смотрительница кого-то позвала. Сам не знаю зачем, я спрятался за колонну. Потом все утихло. Я снова вышел на хоры и принялся рассматривать росписи.
        Длинные ниспадающие одежды. Мученические укоризненные глаза. Кукольные волосы. Святая Наталья, святая Агриппина, святая Александра...
        На хорах никого. Походил, опять заглянул в библиотеку - никого. Пробежал анфиладу до конца - пустые беленые стены. Обратно по половику, который впитывает звук шагов. Никого. Хромая смотрительница исчезла. Кругом ни души.
        Еще раз на хоры. У дверей пустой холодный стул.
        Вниз, по каменной лестнице. Железная запертая дверь.
        Наверно, не та дверь.
        Еще ниже. Железная запертая дверь с табличкой "Реставрационные мастерские". Дальше хода нет.
        Выше. Железная запертая дверь. Наверно, не та лестница.
        Наверх. Темная лестница никогда не кончится. Прочесал пустые хоры, библиотеку, и ковер снова съел шаги. Вот еще одна лестница. Кажется, по этой я сюда и поднимался.
        С надеждой бегу вниз. Решетка. Подергал замок - и обратно. Сверху виднее, что делается кругом.
        Совсем затравленный, походил по хорам.
        - Кто-нибудь есть?
        Молчание.
        - Есть здесь кто-нибудь?
        Голос начинает предательски дрожать. Откровенно кричать стесняюсь.
        - Эй?!
        Сажусь на стул у стены. Холодно. Сверху смотрит бог, Спаситель. Меня он не спасает. Закрыл дверь в библиотеку, а то кажется, оттуда высунется какая-нибудь жуткая покойницкая рука и схватит. Снова, не вставая, подал голос:
        - Эй, выпустите меня!..
        Ни звука в ответ. Как в могиле. Тогда стал кричать через каждые три минуты. До ряби всматриваясь в циферблат, ждал, пока стрелка подвинется на три миллиметровых деленьица.
        - Эй!.. - Еще три минуты. - Эй, люди!.. - Еще три минуты. - Товарищи!..
        Помчался вниз по серой лестнице, стукнулся о стенку, побежал дальше. Потряс и погремел замком на решетке. Никого. Бросился наверх.
        Вперед-назад по анфиладе. Нет никого. Сел на стул.
        Стемнело.
        - Помогите!..
        Я перестал кричать и сидел тихо. Внизу что-то лязгнуло.
        - Послушайте! Стойте!!
        Подбежал к барьеру и свесился вниз:
        - Где вы? Я вас слышал!
        Выполз какой-то человек и задрал голову в растерянности:
        - Кто здесь?
        - Я.
        - Чего кричишь? Спускайся!
        - Спускался. Закрыто там.
        - Сейчас открою.
        Иду вниз, стукнулся о стенку, ползу дальше. Мне открыли, выпустили, и сразу стало скучно. А ведь десять минут назад только что не рыдал от ужаса.
        Сел на скамейку. Рядом приземлилась крупная женщина. Лицо с широкими скулами, загорелое, пушистое, грубоватое. Ее ребенок возился за скамейкой, а она на него и внимания не обращала. Сидела долго, положив руки между колен, уставившись в одну точку. О чем она думала? Опять пошел дождь. Мелкий и нудный.
        Было семь вечера. Я отправился прямо в гостиницу.
        В комнате стояло шесть застеленных кроватей, зеркальный шкаф, а над ним картина. Разделся и лег.
        Надо мной парил терракотовый потолок, в центре лучилось лепное гипсовое солнце с застывшей улыбкой и мешочками под глазами. По четырем углам, вокруг четырех плафонов летали гипсовые ласточки. Я старался заснуть. За окнами отъезжали и подъезжали автобусы, кричали поезда, слышался плач и голоса.
        Гипсовое солнце с высочайшего терракотового потолка не грело. Ох и тошно же мне было! Я себя чувствовал несчастным, никчемным, затерявшимся во Вселенной.
        15
        Утром, когда я проснулся, вчерашнее настроение рассеялось. Койки опять были пусты, но на двух белье смято - ночевали. В окно врывался свежий, сырой, пахнущий листвой воздух. Я выглянул. Деревья глянцевые, тротуары еще не просохли. Люблю такую погоду.
        Видно, дождь не пойдет, солнце вряд ли появится, а свежесть и прохлада надолго сохранятся.
        Я повалился в постели, изучая путеводитель. Идти никуда не хотелось. Выгнал голод. Вчера я не съел ничего, кроме нескольких пирожков.
        Новгород вполне оправдывает свое название. Это новый город, построенный после войны. Среди современных домов-коробок утонули церковки, только купола там и здесь торчат из-за крыш, как грибы. Никакого вида. Зато с набережной иное дело. Простор и мощь.
        С одной стороны златоглавый кремль, с другой - городок "торга".
        На кремль смотреть не было сил. Пошел на торговую сторону, твердо зная: эту ночь я проведу в поезде.
        На базарчике купил лепешки со сметаной и тут же уничтожил. Вернулся к той же бабке и еще купил и опять съел. Унес с базара полкило яблок, а они донельзя кислые, слюна струйками выделяется и покалывает за ушами.
        Я никуда не торопился. Забрел на тишайшую улочку, всю в яблоневых садах, и уселся на лавку под чьим-то забором. Вылезло солнышко и пригревало мягко, застенчиво. В березовой листве много ярких желтых прядей. На этой части города не было никакого музейного налета, хоть откуда-то из-за садов и выглядывали замшевые куполки. Облака над ними повисли и не двигались. Мимо шел черный кот, истощавший и плоский. Казалось, он шатается от ветерка, как фанерный.
        Здесь, где мне было по-настоящему хорошо впервые за полтора дня, Тонины со мной не было. Я даже не помнил ее лица, что, впрочем, случалось со мной постоянно. Я знал, какая она, я мог бы ее нарисовать, если бы умел, но я не видел ее так ясно, как мать, отца, Надьку Савину. Я сидел возле чьей-то калитки, и кажется мне, был такой, какой я есть на самом деле, естественный.
        Потом пошел на те блекло-зеленые замшевые куполки, которые видел со своей лавочки, и оказался на асфальтированных улицах с городскими каменными домами.
        И церковь увидел. Смотрительница как раз открыла дверь и впускала парня и девушку. Тогда и я вошел за ними в холод, в сухой запах кирпича и гулкую тишину. С хоров до купола протянулась деревянная лестница, тонкая, казалось, колышащаяся от колебаний воздуха. Она вздрагивала, вытягивалась в струк-ку и снова расслаблялась. Парень и девушка полезли на хоры, а я за ними. Смотрительница осталась внизу.
        Она стояла почти в центре и смотрела себе под ноги.
        На хорах я разглядел пару. Они были очень молодые и с обручальными кольцами.
        Они поползли дальше по деревянной, в занозах лестнице, к купольному барабану, и я опять за ними.
        Внизу все всколыхнулось в неровном темно-сером освещении. Струились каменные стены. Лесенка тряслась, как в лихорадке.
        Девушка, впереди меня, шла почти на четвереньках и постоянно останавливалась. Тогда останавливался и парень и я, само собой. Мы ждали, пока успокоится лестница.
        - Тебе, мальчик, нужно было подождать, пока мы поднимемся, - сказал парень. - Большая нагрузка для лестницы.
        - Ничего, - я неудачно попробовал пошутить, - вместе и грохнуться приятней.
        - Ничего, ничего, втроем как-то веселее, - сказала девушка, и я исполнился к ней благодарности и преданности.
        Я ее очень жалел. Никогда не видел, чтобы у человека так тряслись ноги. Они даже не тряслись, а вибрировали.
        - Не бойтесь, - ободряюще сказал я, - держитесь крепче, я вас сзади страхую. Все будет в порядке.
        И вот уже парень затопал по дощатому настилу, перекрывшему барабан, втащил девушку, а она, жалко улыбаясь, протянула руку мне. Глаза у нее огромные, в пол-лица. Девушка-стрекоза. Руки влажные от страха.
        В барабане, по кругу, в рост блеклые, как в дымке, кирпичные фигуры. Походили вокруг. Я придумывал, что бы сказать. Ведь мы втроем ползли к куполу, опасности подвергались, это нас должно было сблизить.
        Мы теперь вроде сообщники.
        Под нами, в центре, - дыра, огражденная двумя перильцами. Из дыры свисает шаткая, уходящая далеко вниз, до хоров, струнка, паутинка, лесенка, по которой мы поднялись. Купол забит досками.
        Парень нашел деревяшку, положил на перильца и полез, чтобы заглянуть в купол. Там тоже фрески. Мы с девушкой-стрекозой держим его за ноги.
        - Ну, что там? - спрашивает она.
        - Не разгляжу... - А через некоторое время: - Богоматерь! И какая! Клянусь, это достойно кисти Феофана.
        Он прыгает в барабан. Под ним обламывается и падает перильце. Девушка лезть отказывается. Я лезу.
        Перила опять поставлены. Над пропастью деревяшка. Они держат мои ноги. Заглядываю между досок.
        Изо всех сил стараюсь что-то увидеть. Левая нога сползает. Предупреждаю, чтобы держали лучше.
        - Держим. Ну, как роспись?
        В куполе темно. С трудом угадываю светло-кирпичные очертания. Мне кажется, это серафимы - головки с крылышками.
        - Прыгай сюда, - говорит парень.
        Заставляю себя оторвать руки от купольных досок и с грохотом падаю в барабан. Перильце срывается и летит в дыру. Мы возбуждены и разговорчивы.
        - Ну, как богоматерь?
        - Приличная.
        - Я же говорил.
        Спускаемся. Он впереди, девушка за ним, я замыкаю. Внизу лежат перила, как буква "г". Смотрительница, молодая, черная, ест бутерброд и строго спрашивает:
        - Вы что это хулиганите?
        Мы еще больше развеселились.
        - Разве мы похожи на хулиганов? - говорит парень. - Скорее уж мы похожи на благородных разбойников.
        Смотрительница идет к двери и ворчит с полным ртом. Мы - цепочкой за ней. Девушка-стрекоза стучит о камень каблучками.
        Открывается дверь, и вместе с лязганьем замка появляется ослепительный прямоугольник, в основании которого под лучами солнца блестит трава.
        Гремит замок, смотрительница удаляется, и парочка уходит. Я обалдел на минуту. Уже и забыл, что мы не вместе. Втроем лезли, рисковали, прикасались к прекрасному, и вот на тебе, они уходят, даже не попрощавшись.
        Я сажусь у стены церкви и смотрю им вслед. И вдруг девушка-стрекоза оглядывается и машет мне. На пальце сверкает обручальное кольцо.
        Я достаю из портфеля яблоко и путеводитель.
        Разве плохо, когда человек совершенно свободен, когда ему некуда спешить и вместе с тем он может пойти куда ему заблагорассудится?
        Я листал путеводитель с картинками и искал ту церковь, где только что был. Я хотел выяснить, что за роспись была в куполе. Оказалось, что это никакой не Феофан Грек, а только школа его.
        Мне плохо одному. Не могу один наслаждаться приключениями и Прекрасным. Я хочу, чтобы кто-то со мной вместе все это видел и переживал и было бы с кем вспомнить, чтобы это не осталось во мне, не погрязло в каждодневности, не умерло. Хорошо бы, рядом сидел сейчас... не Капусов, не Тонина, не отец.
        Славик бы сидел. Мы бы с ним еще куда-нибудь залезли. А потом я бы спросил его: "А помнишь?.."
        В Новгороде я был ужасно одинок, а хуже этого не бывает.
        16
        Вечером я уехал. В поезде еще раз прочел путеводитель, а потом рассказывал Капусову, как насыщенно провел время, как меня чуть не заперли на ночь в Софии и как все было здорово. Надеялся, что он упомянет о путешествии Тонине. Я был очень рад, что вернулся. Уезжать следует хотя бы ради того, чтобы возвращаться.
        У меня было такое отличное настроение, что я ласково и покровительственно поговорил на перемене с Надей Савиной. Мы даже из школы возвращались вместе. Я ей рассказывал про свои приключения, и все выходило радостно и замечательно. Надя слушала не дыша и не знала - не для нее я разглагольствую. Иду себе и представляю, что Тонина рядом.
        Надя, конечно, влюблена в меня. Но сегодня это почему-то не тяготило, может быть, потому, что я такой веселый и довольный. Сегодня я даже немного благодарен Наде за то, что она идет со мной, разув глаза и уши, как верный пес, с готовностью идти вот так хоть на край света.
        И еще открытие. У Нади ярко-синие глаза. Прямо как васильки. Она постирала форменное платье и пришла сегодня в свитере. Свитер - синий. Встала к окну, солнце бьет, тут я впервые заметил - глаза у нее синющие. Синий свитер, синий взгляд. Смешно краснеет.
        Она застенчивая, а отвечает у доски громко, четко выговаривал слова, будто смелости ищет в своем голосе, а сама боится сказать что-нибудь не так. Меня все это немного трогает, но я чувствую превосходство - ведь влюблена-то она - и веду себя свободно и немного небрежно.
        17
        Тридцатое сентября.
        Несколько дней назад я сделал гениальное открытие. Теперь стены в нашей комнате увешаны "керамическими" плитками разной величины, очень красивыми по цвету. На них новгородские церкви.
        Делается так. Берется дощечка и на ней из замазки вылепливается рельефная картина. Покрывается зубной пастой (иначе не ляжет акварель), раскрашивается.
        Теперь пройтись по всему этому мебельным лаком, и дощечка готова. Акварель под лаком немножко плывет, и получаются подтеки, красочные наплывы - с виду настоящая керамика.
        У меня открылся прямо-таки талант к лепке. Уже перелепил половину картинок из путеводителя. Мама восторгается, правда с некоторым недоверием. У нее совершенно не развит вкус. Она не чувствует дыхания современности. Поэтому на стенах у нас и висит газетница с вышитыми болгарским крестом ирисами и какаято пошлая ширпотребная картина изображение под китайскую акварель, рамка под бамбук. Розы, птицы и иероглифы.
        Сегодня опять шел с Надей домой из школы. Она говорит:
        - А у меня именины.
        - Почему ты так думаешь?
        - Я не думаю, я знаю. Вера, Надежда, Любовь и Софья. Тридцатое сентября.
        - Хитро придумано. День рождения тебе и именины. А когда у меня именины?
        - Вот этого я не знаю. Спрошу у бабушки.
        И вдруг я раздобрился:
        - Идем, я тебе подарок подарю, раз у тебя именины.
        Повел ее домой. Перед Надькой мне ничуть не стыдно нашей газетницы, покрывала и горы подушек с кружевной накидкой. Тем более, Капусову она про газетницу и подушки не расскажет. Надька же влюблена, а любовь скрытна, это уж я знаю точно.
        Привел я ее и поставил перед моими изделиями из замазки.
        - Выбирай.
        Сел за круглый стол, закурил, чтобы произвести на нее впечатление, и наслаждался ее растерянностью.
        Она тоже села за стол, так, чтобы видеть пластины.
        - Замечательно! - будто выдохнула. Сидела тихая, красная как рак, сложив на столе свои крупные, в цыпках руки, круглые, с круглыми же ногтями.
        - Я тебе кофе сварю, раз уж у тебя именины.
        А ты выбирай, не стесняйся. Сам делал.
        Я вернулся. Она продолжала сидеть так же, как я ее оставил, с зачарованным синим взором.
        - Неужели ты сам все это сделал? Из чего?
        - Секрет фирмы. Только оно не совсем твердое. На стенку можно вешать, а ногтем ковырять нельзя.
        Налил ей кофе.
        - Ты сам выбери, - попросила Надя.
        Я снял ей Софийский собор.
        - Здесь, - показал, - я чуть не переночевал.
        Она будто в лотерею выиграла. Как же это просто - сделать ее счастливой.
        - Славно у вас, - сказала она.
        - Не очень. - Я вздохнул. - Если бы у меня была своя комната, я стены обшил бы тростником, повесил бы фонарь и клетки с птицами.
        Придумал я про комнату с ходу, но, кажется, ей моя идея очень понравилась. Ей все нравится, что касается меня. Если бы она не была в меня влюблена, с ней, наверно, можно было бы дружить. В сущности, она неплохая девчонка, искренняя, даже слишком.
        Нужно быть хитрее, многое нужно уметь скрывать.
        Я помог ей донести до дому "керамику", чтобы не помялась. Подарить бы Тонине что-нибудь такое, чтобы хоть не осчастливить, а доставить минутное удовольствие. Я бы месяц лепил.
        18
        Мама уехала в однодневный дом отдыха в Семиречье.
        Я по ней скучаю. Не привык без нее. Пересмотрел свои книги, побродил по квартире, поговорил по телефону со Славиком и Капусовым и пошел в кино.
        Кино - хитрая штука. Мы вживаемся в него. Выходим после сеанса на вольный воздух со своим малоподвижным, невыразительным лицом и ощущаем себя героем картины. Я иду по улице и несу на своем лице маску Жана Габена. Губы мои растягиваются в его улыбку, глаза светят его блеском. Люди, наверно, видят мои сомнамбулические движения и рожу: то улыбка ее искривит, то смехотворное презрение нарисуется.
        И никто не подозревает, не видит во мне сейчас истинного. Всегдашнее столкновение воображения с действительностью. Дядька с лысиной на меня уставился.
        Мама приедет завтра утром, я ложусь на ее кровать.
        Вижу в окне - тонкий мусульманский ломтик луны лежит кверху рожками.
        Меня кто-то обнимает. Я, сонный, тоже обнимаю и нюхаю. Пахнет свежестью и чем-то домашним, только моей матери присущим. В окне солнце. Мама сама очень рада возвращению домой. Не любит никуда уезжать.
        - Семиречье, - говорит, - утопия, коммунизм.
        Встречаю женщину шестидесяти лет, а выглядит на двадцать пять. Рассказывает, всю жизнь в Ленинграде прожила, а в Семиречье нашла свое счастье. Там - как при коммунизме. Свежий воздух и никаких очередей. Встречаю мужчину сорока лет - выглядит на двадцать...
        Я приподнимаюсь на постели:
        - Мама, что за ерунду ты городишь!
        - А что такое? - Она смущена. - Я рассказываю, что видела своими глазами.
        - Но это же невозможно! Кто послушает, скажет, с ума сошла, честное слово!
        Мама поворачивается и уходит. Она очень быстро обижается, но сейчас же забывает, что обиделась или рассердилась. Если бы она была позлопамятней, я не обижал бы ее так часто.
        Она копается в кухне. Наконец тихо оповещает:
        - Завтрак готов.
        Я не встаю.
        Мать возится в ванне, потом хлопает входная дверь.
        У меня болит голова. Плетусь на кухню. На сковородке остывшая яичница, на блюдце - два пирожных. Две пустые чашки, две вилки.
        Я бегу по лестнице, через двор, под арку, на бывшее футбольное поле. Здесь, среди белых пушистых головок кашки, на опрокинутом тазу сидит мама - белье стережет. Она встает мне навстречу, выжидательно смотрит, и глаза у нее на мокром месте. Обнимаю маму.
        Хорошо, что она не видит моего лица, я телепатирую ей: "Не сердись на меня, дурака, я же тебя люблю, ты же у меня одна, и я у тебя один, не сердись на меня, родная". Вслух сказать что-нибудь подобное у меня язык не повернется. Особенно "родная". А про себя я повторяю это много раз, и мне кажется, мама принимает мои "сигналы".
        Я стаскиваю мокрое белье в таз - в кухне высохнет, и мы, так и не сказав друг другу ни слова, идем домой. Я несу таз. Я ведь так скучал вчера по ней, только сказать ей об этом не умею и не могу, что-то внутри противится.
        19
        Приближается день рождения отца. Мать начинает за месяц думать о подарке. Подарок будет, разумеется, от меня.
        - Может, рубашку? - советуется она.
        - Полно у него этих рубашек.
        - А запонки красивые? Мы можем рублей тридцать на подарок выделить.
        - Посмотри на себя! - начинаю кричать, трясясь от злости. Она сидит в зеленом стираном-перестираном платье, у ворота какие-то бусинки пришиты. Поверх вишневая кофта, на локте дырка расползается уже неделю. - На себя посмотри! Тебе только сорок лет.
        На кого ты похожа?! Почему у Капусова мать всегда завитая, в красивом платье?
        Мать склоняется над столом все ниже и ниже и молчит. Потом, будто я и не орал:
        - Да, так что же ему подарить?
        Так проходят наши с ней вечера.
        Мать моя, наверно, не очень красивая. Я рассматриваю материны девические фотографии. И тогда она красавицей не была. Какое-то очарование молодости есть. Тоненькая. Даже удивительно, что это моя мать.
        Лицо испуганное, беззащитное. Глаза очень, светлые, с очень черным ободочком недлинных ресниц. Таких нельзя обманывать. И как отец не понял этого?
        Теперь расплылась, расползлась, живот распустила.
        А спина у нее стройная, и походка сохранилась красивая. Посмотреть сзади - девушка идет. И глаза девичьи, как на старых фотографиях. А морщин много и уже полуседая. Чистюля она, все у нее перестирано, поглажено, но уж как оденется - смотреть противно.
        Говорит: "Сынок, пойдем со мной в магазин". А мне стыдно: вдруг Капусова встретим, вдруг Тонину. Я сразу начинаю орать: "Мне некогда!" Идет одна. У меня сердце кровью обливается. Бегаю по квартире, жду, когда вернется, хватаюсь мыть посуду, подметать. Не знаю, как и загладить свое свинство.
        Возвращается. Она уже и забыла, что я нахамил.
        Бросаюсь к ней, забираю сумки. Подлизываюсь полдня.
        Жалко мне ее до невероятности. Что же это отец натворил?
        Мечусь все время между ужасным раздражением и жалостью. На днях разозлился, не помню уже почему, и ору:
        - Выходи замуж!
        Она даже присела. Смотрит, смотрит, вот-вот заплачет. А она засмеялась.
        - Почему бы тебе не выйти замуж? - начинаю ее уговаривать. - Раньше нужно было об этом подумать. А теперь уж и совсем пора. Я взрослый, вырос уже. А?
        - За кого же мне замуж выйти?
        - Какие-нибудь знакомые мужчины у тебя есть? - спрашиваю в замешательстве.
        Она рукой машет:
        - Какие уж там мужчины... Да и поздно мне теперь.
        - Ну что ты, - успокаиваю, - люди и в семьдесят лет женятся. Совсем тебе не поздно.
        - Мне не по возрасту поздно. Я уже просто не смогу жить с чужим человеком. Мне даже странно подумать - жить с чужим мужчиной. Видишь... тут...
        большая разница...
        Она путается в словах. Сейчас наверняка заплачет.
        Какие все-таки мужчины свиньи! Если бы я был взрослым и не сыном моей матери, я бы на ней женился.
        А если бы мне предстоял выбор - жениться на Тонине или на матери?.. Я бы, подлец, все-таки выбрал Тонину.
        Не было бы Тонины, тогда обязательно на матери.
        Хотя тогда ведь мать была бы мне чужой и мне было бы ее не жалко. Я бы на ней никогда не женился.
        Бедная моя мама! Единственная женщина, единственный человек, за которого я по-настоящему болею душой.
        Мне кажется, за одного мужчину моя мать все же вышла бы замуж. За моего отца.
        20
        Седьмое декабря.
        День рождения отца.
        Я сказал матери твердо и бесповоротно, что в этом году сделаю отцу самодельный подарок. Все необходимое у него есть. Ему ничем не угодишь. Я решил подарить "керамическую" пластину.
        Сначала хотел слепить богоматерь с младенцем.
        Младенец меня не интересовал. А вот богоматерь должна была быть похожа лицом на маму. Но сколько ни мучился, лепил с натуры и с фотографии, ничего не получилось. Тогда я взял длинную доску и решил вылепить по памяти дома, какие видел по дороге в Новгород. Покривевшие от времени, окна высоко, по три в ряд. У домов этих какое-то человеческое выражение, трогательно-доверчивое. Дома как лица. Я сделал их темными, а обший колорит зеленым, размытым. Хорошая получилась пластина. С настроением, грустная.
        Позвонил отцу, поздравил. Он говорит, приходи в субботу, в семь, буду ждать, отметим.
        Хорошее дело! День рождения он будет с кем-то справлять, а со мной в субботу отметит. Хотя я ведь тоже свой день рождения с мамой справлю, а с ним в какую-нибудь из суббот отмечу это событие микроскопического масштаба и важности. В день рождения нужно быть с самыми близкими людьми.
        21
        Девятое декабря. Суббота.
        Пришел к отцу. Подарок мой ему очень понравился. Я даже не ожидал. Он при мне повесил его в комнате. Говорит:
        - Может быть, у тебя способности?
        - Нет у меня способностей. Недавно пробовал маму вылепить, не получилось.
        Отец ставит на стол тарелки, бокалы и бутылку сухого вина. Я отворачиваю портьеры. Очень люблю смотреть из отцовского окна зимой. Цепочки кустов, паучки деревьев, сеточки тропок, мигающие гирлянды фонарей. Все в миниатюре и с такой высоты кажется чистым и аккуратным, как макет.
        Я выпил два бокала вина, и отказали тормоза. Пошел болтать про Тонину. Но между прочим. Есть-де, мол, такая учительница у нас, красавица, мы с ней о книгах иногда разговариваем.
        - А кто твой любимый писатель? - спрашивает отец.
        - Фолкнер.
        Он удивился моей эрудиции. Выпили по третьему бокалу.
        - Шутка, - признался я. - Мой любимый писатель - Хемингуэй. А из наших - Паустовский. И все классики мне нравятся. "Герой нашего времени" прекрасная вещь. Толстого теперь читаю. "Войну и мир ".
        Отец принес чай и торт. Он хоть и холостяк, а быт у него образцово налажен. Чашки красивые очень - бутоны. Мы как-то хорошо и свободно разговорились.
        - Тургенева повести прочел. О любви. Любовь, любовь... А что такое любовь?
        Я вспомнил свою тетрадь и вопросы, которые задавал отцу.
        - А любовь - это когда две половинки рождаются в разных частях земного шара и бродят всю жизнь, чтобы никогда не встретиться.
        - А когда-то ты ответил мне, что любовь существует.
        - Конечно, существует.
        Мы со своими чашками перекочевали в кресла, за журнальный столик.
        - Почему ты не женишься? - спросил я.
        Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:
        - Человек, который хочет чего-то достичь, не имеет права жениться. Я женился на Науке.
        - А зачем достигать, если не для кого?
        - Очень вероятно, человек, придумавший колесо, не был женат. Какое это имеет значение? Низкий ему поклон.
        - А ты маму когда-нибудь любил?
        - Володенька, это так давно было... - Он говорит усталым голосом, будто каждую встречу мы только и обсуждаем этот вопрос, а я все еще не понял. Это так давно было, что уже кажется неправдой.
        - Но я-то - правда?
        - И ты - правда, и она, и я. И все мы очень разные и очень одинаковые правды.
        - Ты говоришь, как мой приятель Капусов. Тот говорит: истины нет. Маяковский - одна истина, Есенин - другая. Если бы появилась одна-единственная истина, закрылись бы пути к дальнейшему движению вперед.
        - Забавный паренек, - сказал отец. - Хотел бы на него посмотреть.
        - Могу познакомить. Но мы уклонились.
        Я нахально лезу на рожон, а он уже, кажется, начал оправдываться.
        - Видишь, Володя, всяко может в жизни сложиться. Могут быть страшные ошибки. Мы за них платим долго и мучительно. За некоторые - всю жизнь. Но брак - дело добровольное. Никого из нас не переделаешь. Я пытался внушить твоей матери, что нужно учиться, заставил поступить в полиграфический техникум. Что из этого вышло? Она и года не проучилась.
        С большим трудом устроил учиться на гримера. Сказали, будет из нее толк, руки у нее хорошие. Ушла.
        Да и не в этом дело. Разные мы очень. Друг из нее не получился. Она даже домохозяйкой быть не способна. Нет таланта создать уютный, спокойный дом и жить ради этого. Как я мог на ней жениться?
        Сказать было нечего. Я впал в какое-то угнетенное состояние. Легкость наша исчезла. Он предложил проводить меня, я отказался.
        Вышел на шоссе. Сбоку остались силуэты новых домов с ожерельями горящих окон, а над ними бездонное небо со звездами. Все это как огромный ювелирный магазин.
        Я трясся в полупустом автобусе и жалел, что не сказал отцу, как отношусь ко всему этому. Пускай бы знал.
        Нужно было рассказать ему другую сказку о половинках. Такую.
        Любовь - это каждый раз новая задача. Рождаются две половинки, неважно где, в разных частях земного шара или рядом, и ищут друг друга. Это условие.
        А решений одинаковых нет. Половинки бродят, ищут и часто ошибаются. Хорошо, если найдут, а то ведь какую-нибудь третью или четвертую часть примут за половинку, а когда очнутся, давай ее мордовать, эту часть. А она не виновата, что ее приняли за половинку, она, может, и есть половинка, только чужая.
        Я должен был сказать отцу, что осуждаю его.
        Но отец ответил мне на все вопросы. Ведь это он просто так сказал, что хотел заполучить и друга и домохозяйку или хотя бы что-то одно. Но не женился он на матери только потому, что не любил ее. Как же можно жениться не любя? Выходит, он прав?
        Я не хочу быть взрослым. Как хорошо нам с отцом было раньше! Снежок летит на парашютиках, а отец рассказывает мне про принца Вектора и принцессу Биссектрису. Он, должно быть, отлично читает лекции своим студентам, и, может быть, они его даже любят.
        Но я об этом не знаю.
        22
        Я был в Эрмитаже. Я понял Матисса. Сам. Демонический и прекрасный Матисс. Раньше глядел на "Танец" как на хоровод монстров. Считал ерундой и тем самым "измом", который мне не нужен.
        Сегодня будто прозрел. "Танец" - это праздник жизни. Несутся в пляске люди, звучит симфонический оркестр. Именно симфонический, а не джазовый.
        И "Песня". После буйства и ярости "Танца" - печаль. Слева фигура подростка, играющего на скрипочке. Я не могу оторвать от него глаз.
        Обе картины очень философские. Я долго смотрю на них и, кажется, вот-вот скажу точно и ясно, о чем они. Наверно, о Земле, космосе и о людях...
        В музее много народу. Я пошел по залам, не стараясь что-то разглядеть, а с единственной целью - заблудиться. Это мне всегда удается. Путь на третий этаж, к импрессионистам, я обычно нахожу, а обратно блуждаю, как по заколдованному дворцу, гуляю взглядом по лаковым холстам, гобеленам, позолоте, росписям.
        Дошел до Рембрандтовского зала. Рембрандт писал мрачных бедных стариков. Мне казалось, он и сам такой - скромный и мудрый. Ну, а Рубенс, конечно, толстощекий, румяный Вакх.
        Оказалось иначе. Рембрандт на автопортретах молодой, любящий роскошь Портос, полный здоровья, жизнелюбия, тяги к веселью. А Рубенс - человек с тихой внешностью, с тонким лицом. Вот такое несоответствие.
        Я опять осмотрел "Данаю" - "жемчужину эрмитажной коллекции". Хороша жемчужина! Лежит немолодая развратная женщина, живот у нее как тухлое яблоко, и груди безобразные, и шея старая. Лицо тоже некрасивое.
        Матисса я принял, а вот Рембрандта не понимаю.
        Стою перед ним дурак дураком, всматриваюсь, отойду и снова приближусь. Пошел дальше.
        И вдруг слышу знакомый голос. В зале несколько групп. Я прислушиваюсь и подхожу ближе.
        - На этой картине вы видите двух женщин. Одна мадонна, другая служанка. Они очень похожи, не правда ли? Они похожи и вместе с тем различны. Похожи тем, что обе испанки. Но обратите внимание, лицо прислуги в тени и в прямом и в переносном смысле. На лице же мадонны и озарение, и вдохновение, и оживление, и томление, и жертвенность, и причастность...
        Голос за стеной людских спин. Пробиваюсь и смотрю из-за чужого плеча. В кругу стоит и распинается отец Капусова.
        Он экскурсовод. Вот какой он критик и теоретик.
        Наверно, ему не очень хочется сейчас встретить меня.
        Он смутится и обозлится. Это я чувствую. Я ведь ничего не имею против экскурсоводов. Скажи он мне сейчас при этой толпе: "Здравствуй, Вова, становись-ка сюда да послушай. Хватит тебе одними Матиссами любоваться", толпа бы расступилась, а я сказал: "Здравствуйте, Михаил Анатольевич, спасибо большое. Я с удовольствием".
        Я был бы горд, что у меня есть свой знакомый экскурсовод в Эрмитаже. И пускай бы он нес любую ахинею, я ходил бы за ним следом и слушал. Только он стесняется, что экскурсовод, а не академик искусствоведения, что он рассказывает людям о картинах, а не научные работы пишет. А может, экскурсовод, который честно свою работу делает, больше пользы приносит, чем академик иной.
        Я выскользнул из зала и спросил у ближайшей смотрительницы, где выход, и побежал.
        23
        Прочел статью "Стабильность брака", где приведена анкета "Черты идеальных супругов". В анкете предложен перечень характеристик и черт личности. Я, конечно, заинтересовался статьей в связи с несостоявшейся семейной жизнью моих родителей, под этим углом и читал. Вот они, черты двух идеальных супружеских портретов:
        ЖЕНА
        1. Верность. (У мамы есть.)
        2. Опрятность. (Есть.)
        3. Трудолюбие. (Есть.)
        4. Скромность. (Есть.)
        5. Честность и добросовестность. (Есть.)
        6. Чуткость и заботливость. (Есть.)
        7. Умение вести домашнее хозяйство. (Ведет: умудряется не залезать в долги, готовит обеды, стирает, убирает в квартире. У нее нет чувства стиля, не может создать уюта, - но это на мой вкус и, должно быть, на вкус отца. Думаю, бабушка считала, что у мамы в этом отношении все в порядке.)
        МУЖ
        1. Верность. (Насчет отца - не знаю.)
        2. Честность и добросовестность. (Не знаю. Наверно, есть.)
        3. Трудолюбие. (Готовится к защите докторской диссертации. Наверно, есть.)
        4. Чуткость и заботливость. (Наверно, нет.)
        5. Опрятность. (Есть.)
        6. Ум. (Есть.)
        7. Скромность. (Наверно, нет.)
        Вот такая анкета. Глупости, и больше ничего. На мой взгляд, была бы любовь, остальные все качества можно воспитать общими усилиями. Но на анкету ответили пятьсот двадцать человек, а значит, в ней есть какая-то часть рационального зерна. И в таком случае моя мать имеет девяносто процентов, а может, и все сто, чтобы быть идеальной женой. А у отца только два полноценных качества - ум и опрятность. Какое значение они имеют, когда других качеств нет?
        Я думаю, с умом все же в анкете что-то недооценили.
        Нужно еще разобраться, что это за ум и почему он занимает у мужчин шестое место, а для женщин совсем не обязателен.
        Все перечисленные характеристики для мужчин и для женщин я заменил бы одной - ум.
        Это не тот ум, который уходит в отцовские задачи, и не в полном смысле житейский опыт, а особый ум - чтобы уступать, не ссориться, поговорить по душам и вообще вести себя по-человечески. Для женщин и мужчин этот ум - их верность, скромность, честность, чуткость, это даже опрятность и умение вести хозяйство. Ведь каждый умный человек понимает, что от этих качеств зависит нормальная жизнь, и старается их развить. Этот ум - "неэгоизм". А отец - эгоист. У него есть ум профессиональный, который нужен для его работы, есть "ум вообще". У матери туговато с "умом вообще", то есть с общим развитием, и по профессии она просто пекарь, но у нее есть "неэгоизм". В каком-то отношении она умнее отца.
        Еще я изучил статистику вступлений в брак в этой же статье. Смысл статистики - выяснить, почему люди женятся и что из этого выходит. К моим родителям мог подойти только один повод для женитьбы - необходимость в связи с рождением ребенка. Оказывается, по статистике в этом случае количество счастливых и несчастливых браков абсолютно одинаково. Счастливых браков - 21,43%, несчастливых - 21,43%, а удовлетворительных
        57,14%.
        Однако если бы мои родители поженились, их брак не только бы не был счастлив, но даже не был бы и удовлетворителен. У них бы ничего не получилось. Мои родители - неровня. Неравный брак как был до революции, так и остался, только суть другая. Здесь ни при чем равенство прав мужчины и женщины. Моих родителей разделяет разница интересов и желаний.
        А может, виновата не разница в духовном развитии, а отсутствие любви и эгоизм? Все равно очень обидно, что это случилось именно с моими родителями.
        24
        Двадцать девятое декабря.
        Капусов спрашивает:
        - Где ты Новый год справляешь?
        - Не знаю, - отвечаю небрежно, - пока не думал.
        А Новый год я всегда до сих пор встречал с мамой.
        - Поедем, - говорит, - с нами на дачу. Никого из чужих не будет. Родители и Антонина наша с мужем.
        Отец сказал, чтобы я взял с собой приятеля, вдвоем повеселее.
        - Поедем, - соглашаюсь.
        Тонина будет. Мама, наверно, не отпустит.
        А тут еще осложнение. Прихожу из школы (мама на работе), а на столе, в кувшине (мы в нем капусту квасим), елка-палка стоит. Это для меня. Сел я под эту елку и не знаю, что делать.
        На нижней ветке качается на качелях балеринка в пышной, абрикосового цвета юбке. Я помню ее с детства. И семейство гусей, и тонких, выгнувшихся арлекинов. Бабушкины игрушки.
        Лучше бы этой елки не было, мне было бы легче уйти. Я ведь все равно уйду. Несмотря ни на что. Могу же я себе такой пустяк позволить! Для меня это очень важно. Я хочу с Тониной Новый год встретить.
        Вечером, конечно, скандал. Я разорался:
        - Почему я должен сидеть у твоего подола?
        Я взрослый человек, через два месяца паспорт получу.
        Я же не буду всю жизнь с тобой сидеть. Имею я право на личную жизнь? В этом ты мне не откажешь!
        Мама чуть не плачет, а потом говорит:
        - Ты же не можешь поехать туда с пустыми руками. Наверно, мне нужно позвонить родителям этого мальчика и спросить?
        - Ты что, так не принято! Нельзя так. Все это иначе делается.
        - А сколько же тебе нужно денег?
        - Понятия не имею. Потом, деньги - это пошло.
        Надо что-то другое. Бутылку шампанского, например.
        - Может быть, отцу позвонить, посоветоваться?
        - Не позорься, пожалуйста. Что мы, сами дураки?
        Мать пошла на кухню рыбу жарить. Она отходчивая, совсем не злопамятная. Слышу, приговаривает:
        - Ах ты, тресочка-затрещинка. Люблю нашу рыбу, а вот хек в рот не возьму, он у нас не водится.
        Я решительно направляюсь в кухню.
        - Мама, что за глупости ты несешь?
        - Я не с тобой разговариваю. Я так, сама с собой.
        И что это я раздражаюсь? Ну, болтает - и пусть болтает. Даже скучно было бы, если бы она все молчком. Такая уж она есть. И никто ее не переделает, как, впрочем, и меня.
        - Достань-ка со шкафа большую латку, - просит мать.
        Достаю ей латку и сажусь на табурет.
        - В кого же я длинный такой? - спрашиваю ее. - Ты коротенькая, и отец невысокий.
        - Так ведь в деда, - отвечает мать, не задумываясь.
        - Это в какого же деда?
        - В моего отца.
        - И давно ты это знала?
        Видимо, матери кажется странным мой вопрос. Она стоит передо мной и вытирает о передник руки.
        - Ну конечно, давно. Как ты подрастать начал, я и заметила.
        Вот так. Живешь-живешь, и вдруг совершенно случайно на шестнадцатом году жизни выясняется, что фигурой ты вышел в деда, который, захлебываясь, орет: " Незаконный!"
        - А родственников отца ты когда-нибудь видела?
        - Братьев и сестер у него нет. Про отца его я не знаю, а мать то ли в Калинине живет, то ли в Калининграде, не помню, - задумчиво говорит она. А может, уже и умерла. Времени-то много прошло. Да и с твоим отцом я недолго встречалась, вот и не познакомилась.
        Я делаю над собой небольшое усилие и спрашиваю:
        - Ты отца очень любила?
        Она помешивает в латке, потом поворачивается ко мне, розовая то ли от плиты, то ли от смущения, хотя вряд ли от смущения, потому что отвечает спокойно и тихо, будто сама вспоминает, как же это все у них вышло.
        - Наверно, я не думала тогда о любви. Ага, наверно, не думала. Я потом его очень любила, когда расстались. Знаешь, первое, оно долго помнится.
        Каким-то странным образом я завишу от мамы. Я не о том, что она зарабатывает деньги, готовит еду и пришивает оторванные пуговицы. Есть между нами какая-то более глубокая связь. Наверное, будет понятнее, если сказать, что я от нее - как ветка от дерева.
        Если повредить дерево, мне передается боль его и отчаяние. И пусть я представляю себя взрослым, умным и самостоятельным - я говорю с ветром и греюсь под солнцем, а она зарылась в землю корнями, ничего перед собой не видит, но, чуть задует посильнее, я тянусь к ней же. И ничего уж тут не поделаешь.
        25
        Тридцать первое декабря.
        С бутылкой шампанского в клетчатой маминой сумке и с лыжами я у Капусова. Собирались долго. А я ждал - Тонина придет. Она не пришла.
        С родителями и уймой всякого барахла наконец погрузились в электричку. Я боялся спросить, почему нет Тонины, - вдруг она раздумала с Капусовыми Новый год справлять? Ехал я ради нее, а скажи сейчас, что ее не будет, я почувствовал бы облегчение - гора с плеч, успокоился бы, на даче вдоволь бы на лыжах накатался и повеселился без оглядки, от души. Дорога тянулась вечность. Я спросил, долго ли еще ехать.
        Капусов ответил:
        - Не очень.
        В маминой сумке рядом с бутылкой шампанского лежала коробка, а в ней пластина из замазки, узкая и длинная, - для Тонины. Наверно, это лучшее, что я сделал. Вылепил два дерева, которые растут на Песочной набережной. Летом они ничем не примечательны, но, только упадет листва и обнажатся стволы и ветви, сразу видно: одно дерево похоже на Дон-Кихота, а другое на Санчо Пансу. Сначала я зарисовал их с натуры, а уж потом перешел к лепке, цветом передал задержавшуюся сухую листву и первый снег.
        Вот почему я так берег свою сумку, аккуратно ставил и нес. Теперь я подумал: если Тонина не приедет, я подарю деревья Капусову, и делу конец. И от этой мысли мне стало легче. Уж больно меня смущал предстоящий процесс дароприношения.
        Электричкой дело не кончилось. В маленьком, заваленном снегом городе долго разыскивали остановку автобуса. На главной площади, возле приземистых гостиных рядов, стояла церковь, вылинявшая от дождей и снегов, как старая портянка. Двери прикрыты, а оттуда - битовая музыка. Вход разукрашен еловыми ветками. Здесь же раскорячилась гигантская ель в серпантине и бумажных фонариках. Родители стали в очередь на автобус, а мы пошли выяснять, что за церковь такая, с секретом.
        Ничего удивительного. Церковь оказалась клубом.
        Я промерз до костей. Небо, как жесть, белое. И вдруг будто кто ножом по нему полоснул, и сверкнула синяя щель. Потом она стала шириться, словно шторки занавеса поползли по сторонам, а там, за шторками, праздник и сияние.
        Не знаю, как мы и в автобус залезли со всеми сумками, рюкзаками и лыжами. До сих пор удивляюсь.
        А родители сразу к пассажирам стали приставать - где нам сойти.
        - Что же, вы не знаете, где ваша дача? - спросил я Капусова.
        - Вообще-то это не наша дача, - невинно ответил он. - Это база от института, где мать работает.
        Мне было, честно говоря, все равно, база это или дача, но раз база, нужно было и говорить, что база.
        Вечно туману напустит!
        Когда из автобуса вышли, отец Капусова заглянул в нарисованный планчик и скомандовал становиться на лыжи. Шли мы, шли, мне уже стало казаться, что темнеть начало, и никогда мы не доберемся до места, и база эта - миф. И тут, разбросанные в жиденьком леске, показались дачки. Стояли они нежилые, неживые, но в одном доме горел свет. На окнах занавесочки белели, а на крыльце сторож появился, узнал, кто такие, и привел запряженную в санки лошадь. Свалили вещи, сами уселись и мигом попали по адресу. Сторож сказал, чтобы мы заглядывали к нему, он чайник согреет, если нужно, потому что ни газа, ни плиты нет.
        Капусов-отец поблагодарил и начал сосредоточенно возиться с ключом, но, как только сторож отъехал, повернулся к Капусте-матери и сказал: "Ну и праздничек!" Мне не понравился его тон.
        Впервые мне показалось, что не так уж безоблачна семейная жизнь Капусовых, хотя на людях они всегда безукоризненны. А может быть, в порядке вещей, когда близкие люди раздражают друг друга? Вот я - ору на маму, так ведь и люблю ее.
        За маленькой верандой начинался темный коридор, куда выходили двери комнат и "голландка". Кругом грязь. В комнатах кровати с матрасами, одеялами, но без подушек. Мы сбросили на них пальто и сейчас же надели. На улице было теплее.
        - Ну и праздничек нам предстоит! - повторил Капусов-старший. - Ну и ночка новогодняя!
        Капуста молча открывала сумки, бросала вещи.
        Я себя чувствовал лишним и подумал: что там делает мама?
        Капусов-старший ушел, а мы отыскали огрызок веника и вымели весь дом. Окна завесили одеялами.
        Сразу потеплело и сделалось уютно. На столе появилась скатерть. А потом развернули рулон рисованных плакатов и стали развешивать на стены. Смешные рисунки. Дружеский шарж на Капусова-старшего. На полосе обоев метра в два - фигура в хитоне. Вокруг лысины - нимб из волосиков, пучок бороды. Похож. Ноги в сандалиях, подпоясан веревкой, а на поясе связка ключей. Фон ворота с надписью "Эрмитаж". Я, конечно, понял, что нужно понимать шире: "Мир прекрасного", и ухмыльнулся. Шарж на Мишку Капусова:
        сидит на стопке книг, нога на ногу, колено снизу огромные очки подпирает. И вдруг развертываем следующий плакат... Тонина вполоборота. Внешность, конечно, утрирована. Подбородок еще массивнее, глаза под тяжестью век совсем провисли, прическа еще пышнее, а вместо узла на затылке кукиш. Но и в таком виде сразу понятно - красавица. Подарили бы мне этот портрет. Я бы его всю жизнь хранил.
        - Это же Антонина Ивановна! Ты ведь говорил, что она приедет?
        Я взял какую-то фальшивую ноту, но они не заметили, ни к чему им было следить за моими интонациями.
        - Будет ваша Антонина Ивановна, - сказала Капуста.
        - Вот хорошо, - сказал я без всякого энтузиазма.
        - А пока она не приехала, - приказала Капуста, - берите кастрюлю, картошку и валяйте к сторожу. Поставите варить в мундире.
        Капуста мне даже нравится. Она простая и расторопная. Вон как уборку организовала. И голос у нее тихий. Тонкий, хрипловатый и ломкий, как старый пергамент, - голос старушки и ребенка одновременно.
        Приятный голос, трогательный какой-то. Капуста и Тонина двоюродные сестры, они совсем не похожи. Но Капуста для меня стоит в кругу Тонининого света, а Мишка Капусов - за кругом.
        Мы с кастрюлей двинулись по следу саней и проваливались через каждые три шага по колено. Пришлось идти обратно и надеть лыжи. У сторожа топилась плита. Жара стояла африканская.
        Возвращаясь, услышали из дома смех Тонины. Приехала. Хоть бы без мужа. Я заранее не любил ее мужа.
        Капусов сказал, что муж Тонины инженер, и я презрительно окрестил его "технарь".
        Тонина была в брюках и свитере, раскрасневшаяся, болтала, смеялась, полуобняла нас с Капусовым. Дом с ее появлением стал живым и теплым. Муж Тонины кивнул нам издали. Мог хотя бы из приличия со мной познакомиться. Вот за каких людей выходят замуж такие женщины, как Тонина! Технарь - ни то ни се.
        Говорит о рыбной ловле. Капусов-отец беседу поддерживает, только голову на отсечение даю, он удочку вблизи не видел.
        Капусов-отец с Технарем елку принесли, и мы стали ее украшать игрушками, яблоками и конфетами.
        - У меня есть маленький сюрприз, - сказал Капусов-отец. - Я обещал молчать, но по секрету проговорюсь - объявился Серега Гусев. Обещал сюда подъехать.
        Тонина с мужем обрадовались, но так, будто Гусев этот им безразличен и радуются они из приличия.
        Скоро нас послали за картошкой. Прошло всего минут сорок, а уже стемнело. Звезды высыпали. Ночь прозрачная, как льдинка. Мы бежали на лыжах и вдруг страшно развеселились, всю дорогу пели, кричали, хохотали, как дикие. Обратно несли чайник с кипятком и картошку. О том, чтобы шлепнуться, не могло быть и речи, а это нелегко: руки заняты, идем без палок, осторожно и опять давимся от смеха. А в голове у меня одно: она там ждет, в доме.
        Свет из комнаты почти не пробивался, зато веранда - маяк. И вот уже световая дорожка легла нам под ноги, и мы, как по ковру, подошли к крыльцу.
        В комнате негромко играл магнитофон. В коридоре Капусов-старший и Технарь пытались растопить "голландку". Тонина и Капуста сидели при свече и вполголоса разговаривали. В комнату я не рискнул войти и сел около печки. В проем двери видел два нежных лица, истаявших в неярком свете. Меня наполнило спокойствие, счастье и тихий, умиленный восторг. Ради этого я ехал. Большего, лучшего не хотел.
        Растопив печку, Технарь и Капусов зажгли в комнате свет. Все испортили. Пили за старый год. И нам с Мишкой сухого вина налили. Кислая водичка это вино, но приятная.
        Однажды попробовал водку - чуть не вытошнило.
        Если честно, то мне больше всего нравится сладкое вино. Но любить сладкие вина - дурной тон. А сухие невйусными кажутся только с непривычки. Мне вот кофе без молока тоже не нравился сначала, а потом попил и привык. Просто нужно научиться в не совсем вкусном находить вкус. Кстати, в этом есть своеобразная прелесть.
        Я вспомнил про того Гусева, который все не появлялся, и тут же заметил, что остальные тоже помнят о нем и ждут. Что же это за Гусев? Забыл спросить Мишку по пути к сторожу.
        Пошли какие-то разговоры, где каждый упражнялся в остроумии. Часто с недомолвками. Мишке еще удавалось вставить слово, а мне совсем нет.
        Поначалу, кажется, Тонину смущало мое присутствие. Все-таки ее ученик. Но потом она стала совсем естественной, только раза два назвала нас "дети мои" - так она обращается к классу, если у нее хорошее настроение.
        Капусов-старший сказал:
        - А сейчас тест. Отвечаем по очереди. Как вы относитесь к лошадям?
        Капуста молчала, должно быть, знала, что это за тест.
        Технарь. Я люблю лошадей.
        Тонина. Хорошо. У них прекрасные глаза.
        Мишка. Я мечтаю на них скакать.
        Я. Положительно. Но я их редко встречаю.
        Капусов-отец хохотнул.
        - А как вы относитесь к чайкам?
        Я судорожно придумывал хоть что-то мало-мальски оригинальное.
        Технарь. Никак.
        Тонина. Двояко. С виду красивая птица, а ест отбросы. И криклива чересчур.
        Мишка (а ведь и он, наверно, тужился что-то интересное сказать, да не получилось). Как Антонина Ивановна.
        Я. Люблю чаек. Люблю, когда они на воде качаются.
        И когда стоят на своих длинных ногах. И на суше люблю их и на воде.
        Тут Капусов-отец захохотал оглушительно, а Ка-- пуста подхихикивала. В душе я торжествовал.
        - А как вы к морю относитесь?
        Технарь. Я люблю море, особенно в бархатный сезон.
        Тонина. Море люблю, только плаваю, как топор.
        Мишка. Я тоже.
        Я. Не люблю море. Я реки люблю.
        - А теперь вспомните свои ответы. Отношение к лошадям - это отношение к мужчинам, к чайкам - к женщинам, к морю - к любви.
        Все на минуту задумались, припоминая свои ответы, и натянуто засмеялись.
        - Фу, какая ерунда! - сказала Тонина. - Глупейшая штука.
        Потом заговорили кто о чем. Технарь кричал:
        - Литература - заменитель жизни! Литература - глушитель жизни.
        Тонина махала на него рукой:
        - Перестань, Коля!
        Капусов-отец изрекал:
        - Гуманизм - это боль.
        Технарь неистовствовал:
        - Мемуары - это замочная скважина!
        Капусов фантазировал:
        - Со своей супруги я бы заказал писать портрет Ренуару, а с Тонечки Валентину Серову, ну, а Михайлу Михайловича...
        Открыли еще бутылку вина. Я опять вспомнил о Гусеве. И опять почувствовал вокруг ожидание.
        - Скучнова-та, - отчетливо сказал Мишка.
        Капуста встрепенулась.
        - Ну ладно, пора накрывать на стол. Накрываю на шестерых.
        Тонина сказала, что идет переодеваться в другую комнату. Мы болтались под ногами у старших. И вдруг мы услышали скрип лыж, потом дверь хлопнула и, протопав по коридору, появился мужчина - большой, ростом под притолоку, и очень похожий на мальчишку.
        У него симпатичная круглая голова и волосы ежиком.
        Такие нравятся с первого взгляда.
        Капусовы и Технарь затолпились и заговорили. Со мной и Мишкой мужчина тоже поздоровался за руку и представился: "Сергей". Просто "Сергей" - а ему уже к сорока.
        И тут по коридору прозвучали каблуки. Все обернулись. В дверях стояла Тонина.
        Такой красивой я ее никогда не видел. В длинном нежно-голубом платье, юбка завивается клиньями:
        клин голубой, клин кремовый. Волосы светлые, воздушные. Если бы она растаяла сейчас в воздухе, никто бы не удивился, такая она была. И все это чувствовали. Технарь смотрел на нее с непонятным выражением изумления и недовольства.
        Тогда Тонина сделала шаг к Гусеву и протянула ему руку. А он даже не заметил, так напряженно смотрел ей в лицо, когда же опомнился, как-то торопливо схватил ее руку и долго, очень долго тряс.
        - Здравствуй, Тосенька. Вот время-то летит! - забормотал.
        Я понял, что всем нужно выйти, чтобы они могли просто поздороваться. Как остальные не понимают?
        И я вышел.
        У печки стояли два пенька-чурбана. Я сел, открыл заслонку и стал подкладывать дровины. Огонь хватался за поленья, облизывая, обгладывая их, превращая в загадочные замки и руины с переходами, кельями и перегородками, тонкими, как папиросная бумага.
        Я думал о матери. Скоро двенадцать. Сидит она одна или спать легла? У нас даже телевизора нет.
        А может, плачет там под елкой, где качается балерина в ватной абрикосовой юбке. Я бросил маму, и ради кого? Чего? Чтобы чувствовать себя здесь чужим и лишним? Кто я? Приятель Мишки Капусова, приехал, чтобы ему не было скучно.
        Я не должен был ее оставлять. Ей и так не слишком весело живется. С какими же глазами я вернусь к ней?
        Пришел Мишка и сел на второй чурбачок.
        - Кто этот Гусев? - спросил я.
        - Не знаю, - сказал Капусов. - Раньше отец говорил - неудачник, потом прожектер. А нынче ничего определенного не слыхал. Теперь он кто-то другой, потому что защитил диссертацию.
        - А почему неудачник, прожектер?
        - Видишь, старик, у Гусева как-то не сразу все вышло. Года два отучился с мужем Антонины в электротехническом, потом бросил. "Себя" искал, по экспедициям мотался, чуть прописку не потерял. Зато потом сразу пошел в рост. Бах - университет, бах - статьи какие-то, бах - диссертация.
        - Он геолог?
        - Гидробиолог. Аквалангом увлекается, подводной фотосъемкой.
        - Наверно, интересная у него работа?
        - Наверно, - меланхолически согласился Капусов. - Такая интересная, что Антонину проморгал.
        Он ведь с ней в одном классе учился, он же ее и с будущим мужем познакомил. Меньше надо было за туманами шататься.
        - А что, у Антонины с Гусевым любовь была?
        Я молил, чтобы никто не прервал нашего разговора.
        - Была вроде.
        - Так если была, зачем же она за другого вышла?
        - Спроси что-нибудь полегче, - сказал Капусов. - Я что тебе, аптека?
        - Ты не любишь Гусева?
        - Да нет, почему же. Он появляется раз в сто лет, а разговоров о нем больно много. Надоело.
        Нас звали. Оказывается, уже било двенадцать. Я судорожно схватил стакан и загадал желание: чтобы маме было хорошо и чтобы Тонина в новом году хоть чуть-чуть на меня обращала внимание.
        И вот уже все чокаются. Где Тонинин стакан, не разберу. Вот уже гимн играет. Еще год прошел.
        Включили магнитофон. Тонина с Гусевым сидели рядом и о чем-то говорили. К ним обращались, звали танцевать, а они не слышали, даже не ели, так были заняты разговором. До меня долетали отдельные, ничего не значащие слова, но почему-то сделалось грустно.
        А Тонина с Гусевым пошли танцевать, и так ловко, словно много лет подряд только этим и занимались, пританцевались друг к другу, - шаг в шаг, поворот в поворот. Клинья ее платья то заворачивались вокруг ног, то развихрялись. Очень медленно они танцевали, очень плавно, будто совершая маленькие перелеты.
        И вдруг я без всякой к Гусеву неприязни понял: в этих двоих танцующих нет сейчас ничего бытового, мелкого - в их танце большая, настоящая печаль, любовь, встреча и расставание.
        Капусов-отец танцевал с Капустой, перекладывая бороду с ее правой щеки на левую и снова на правую.
        И Гусев с Капустой танцевал, весело, шумно, а она смеялась своим тихим, чуть дребезжащим смехом.
        А потом Гусев снова танцевал с Тониной. Я смотрел на них и думал: вот за кого Тонина должна была выйти замуж.
        Технарь делал вид, что пьет вино и переговаривается с Мишкой и мной. Он явно нервничал. Наконец не выдержал, подошел и что-то сказал. Тонина ответила.
        Я не видел, а понял: произошло что-то ужасное. В комнате повис звук шлепка. Технарь ее ударил.
        Я выскочил на улицу и долго шел по лыжне, пока не продрог. Тут я заметил, что ушел без пальто, и побрел обратно. Я чувствовал себя побитой собакой.
        Зачем я оставил маму? Зачем приехал сюда? Зачем оказался свидетелем этой сцены? Тонина мне никогда этого не простит. Она будет смотреть на меня и снова вспоминать, как ужасно ее унизили.
        Я бы и сам много дал, чтобы этого не видеть. Впрочем, я был сплошным противоречием. Я коллекционировал ее неловкости, я помнил дни, когда она плохо выглядела, - она не сделала ни одного промаха, который бы я не взял на учет. Я внушал себе: она не так хороша и идеальна, и любовь свою я придумал. С другой стороны, когда я видел ее утомленной, с растрепанной прической, я любил ее в сто раз больше. Потеряв частицу своего совершенства, она становилась мне дороже и милей, она становилась земной и вызывала земное - жалость.
        Когда я вернулся, в комнате тихо играла музыка.
        На чурбачке у печки сидел Гусев.
        - Ну что там, успокоились? - спросил я.
        - Успокоились.
        - Я бы на вашем месте его убил.
        - А знаешь, - сказал Гусев, - я не буду его убивать. А пошел он к черту! Я сейчас встану на лыжи и пойду своей дорогой.
        Я подумал и сказал:
        - Правильно.
        В углу сиротливо валялась мамина сумка, я достал коробку, а из нее пластину. Коробку бросил в печь.
        - Красивая штука, - сказал Гусев. - Первый снег и раннее утро.
        - Да, - согласился я, - вроде получилось.
        Осторожно положил пластину в топку изображением вверх. И сейчас же огонь стер краски, а в поддувало полились тяжелые черные пузыристые капли. Занялась дощечка.
        - Зачем ты так? - спросил Гусев.
        - Мне она не нужна. Да чтб вы так смотрите, я могу еще налепить.
        - Неужели сам делал? - поинтересовался Гусев и посмотрел на меня, будто впервые по-настоящему увидел. - Слушай, а кто ты есть и откуда?
        - Я Володя. В школе учусь, в девятом классе. Живу с матерью.
        - А рисовать ты умеешь?
        - Не знаю, не пробовал. В школе у нас давно нет рисования, у нас черчение.
        - Я хочу предложить тебе работу, - сказал Гусев. - Она даже не столько художества требует, сколько аккуратности.
        - А что нужно делать?
        - Грубо говоря, зарисовывать водоросли в тройном увеличении. Орудия производства: микроскоп, пинцет, миллиметровая линейка и цветные карандаши. Мы бы тебя оформили на половину лаборантской ставки.
        И матери помощь.
        Мне пришлось по душе его предложение. Нравился и сам Гусев. Было в нем что-то открытое, вызывающее доверие. Я долго искал определение, какой же он. И нашел: надежный, настоящий. Еще он какой-то деятельный, даже когда сидит и молчит. К нему невозможно относиться безразлично или несерьезно. Мне хотелось поговорить с ним по-настоящему, по-мужски - о жизни, об отце с матерью, о любви, обо всем. Хорошо бы стать с ним на лыжи и уйти с этой дачи.
        Гусев вынул из внутреннего кармана блокнот, вырвал листок и записал телефон.
        - Мне пора, - сказал он и вдруг предложил: - Хочешь, вместе поедем? Как раз поспеем к первой электричке и в девять будем дома.
        - Я не могу сейчас, так просто, без причины. - Я оправдывался, словно был виноват перед ним. Просто я размазня.
        - Понимаю. - Он встал. - Да, а кому ты хотел подарить свою картинку?
        - Мишке Капусову, - соврал я. Не знаю, поверил он мне или нет.
        Гусев ушел в комнату и тут же появился, уже в полушубке. Сказал:
        - Прощай, брат.
        Я хотел проводить его, но меня опередила Тонина.
        Она выбежала на улицу в своем длинном платье. По звуку я понял, Гусев вытащил из снега воткнутые лыжи, палки и возится с креплениями. И я подумал:
        вдруг она не вернется сюда больше, уйдет за этим человеком в своем воздушном платье и легких туфельках прямо по снегу? Я бы на ее месте так и сделал.
        Я ее благословил и тут же испугался, будто увидел, как она идет в наброшенном полушубке и он рядом, круглоголовый мужчина-мальчишка. Но она вернулась. Ни она, ни я не ушли за Гусевым.
        В топке цвели огненные цветы и порхали огненные бабочки, а в поддувало валились огненные звезды и долго и затаенно мерцали из золы.
        Тонина села рядом - какая-то сникшая, даже плечи у нее горестно опустились. Когда Гусев вставал, он сдвинул чурбан, и Тонина оказалась совсем близко от меня. Сидеть ей было неудобно, и она положила руку на мое плечо.
        Меня куда-то понесло, кружилась голова от выпитого вина, жара печки и оттого, что Тонина сидела бок о бок со мной. В комнате все играла музыка, прекрасная и печальная, из какого-то кинофильма. И я неожиданно для себя сказал:
        - Я вас очень люблю.
        Сказал и опешил. Это было не объяснение в любви, я будто сообщал ей само собой разумеющееся, чтобы утешить ее немного. Она тихо ответила:
        - Спасибо, мальчик. Я знаю.
        Что она знает?! Что она знает обо мне? Зачем она вернулась? Я чувствовал горький запах ее духов. Зачем она положила мне на плечо руку? Я же не каменный.
        Я ради нее маму бросил.
        Я смотрел на пляшущий огонь, все события этого дня навалились на меня разом. И я позорно заплакал.
        Тонина перепугалась, стала гладить по голове и уговаривать:
        - Ничего, ничего, все пройдет. Все будет хорошо.
        Ну перестань. Кто-нибудь зайдет и увидит, что ты плачешь.
        Я неловко встал и, не оглядываясь, вышел на крыльцо. Под ложечкой тоскливо посасывало. Я давно заметил, что у меня все чувства с желудком связаны.
        И страх, и любовь, и грусть. Я понял наконец-то, что Тонина никакой не идеал, она просто человек, уязвимый, как все. Она, конечно, ходит в магазины, как моя мама, и готовит обеды для своего мужа. И сейчас ей очень плохо.
        27
        Утром все сделали вид, что ничего не произошло.
        Воды не было. Мылись снегом и зубы чистили снегом.
        Все вокруг казалось другим, будто я впервые видел это место. Справа пустые домики базы, слева - снежное поле. Небо в маленьких пестрых перышках облаков, как спинка курочки-рябы.
        После завтрака все собирались идти на лыжах, а я - домой. Тонина меня догнала и, замявшись, говорит:
        - Володя, забудь, пожалуйста, про вчерашнее.
        Я смотрел на нее прямо, не скрываясь. Она боялась, что я в школе могу сболтнуть лишнее. Попросила бы Мишку, он бы прямо сказал: "Володя, не трепись о вчерашнем". Не доверяет Мишке.
        - Вы могли бы меня не предупреждать.
        Она подошла ко мне совсем близко и стоит.
        - Не обижайся, мой душевный человечек. Я тебя поняла.
        Что поняла? Она же меня не знает.
        - Ну, я пойду, - что было сил оттолкнулся палками, чтобы сразу взять разгон. И покатил.
        Кого я любил? Не себя ли? Я интересовался только собой и своими чувствами. А может, это у меня возрастная потребность в любви к чему-то красивому, блестящему, яркому?
        Я уже сам себя не понимал. Гармония - это когда человек имеет возможность судить обо всем ясно и правильно. У меня этой гармонии нет.
        28
        Первое января.
        Высунув язык, мчусь домой. Я люблю только свою мать, такую, как она есть: не очень красивую, не современную, не модную, не рассуждающую про Фолкнера и Гогена.
        Прихожу виноватый, ищу слова. Мать какая-то невеселая. Мнется, мнется, наконец говорит:
        - Ты не ругайся, пожалуйста, я дверью хлопнула, упала твоя картинка с церковью и помялась.
        Протягивает мне испорченную пластину. А я заливаюсь великодушием:
        - Ничего страшного. Пусть все наши несчастья этим и кончатся.
        Она повеселела. Я осторожно спрашиваю, что она вчера делала, и вдруг замечаю на столе открытую общую тетрадь. Это мой дневник. Я столбенею на месте.
        - Что это? - спрашиваю.
        Она молчит, внимательно смотрит. Она прочла.
        - Ты читала это? - Я готов расплакаться.
        - Нет, не читала. Она здесь лежала. Я думала, нужная. - Показывает на стопку книг. - Я пыль вытирала...
        Что она несет?
        - Зачем ты рылась в моих книгах?
        - Я ничего не читала.
        - Как тебе не стыдно! - Я начинаю орать. - Я дома не могу хранить вещи! Шпионишь за мной!
        Ненавижу!
        Я с воплями несусь в ванну и запираюсь на крючок. Она все прочла, в этом я уверен.
        - Это еще хуже, чем чужие письма вскрывать! - кричу из-за двери.
        Она этого не понимает. Как жить с такой? Отец прав, какой из нее друг? Отец знал, что делал. Только в историю кретинскую попал со своим отцовством. Может, он никому и не говорит, что вот уже шестнадцать лет у него есть сын. Как же он может меня по-настоящему любить, если ее не любит? А я ее сын, шпионкин.
        29
        Первое февраля.
        Отец мне выдал деньги. Кончу школу и Денег у него не буду брать. Скажу ему, что со стипендией моей покончено. Придумал на Восьмое марта матери подарок из этих денег купить и сказать, будто отец послал. Как мне раньше это в голову не приходило? Невинный обман, а ей приятно. Прихватил с собой Надьку Савину, и после уроков пошли выбирать. Часа три ходили. Купили кофту. Матери должен пойти кофейный цвет.
        Когда домой шли, Гусева встретили. У него хорошая улыбка, рот до ушей. Симпатяга.
        - Здорово, - говорит, - художник. Что же не звонишь? Раздумал работать?
        Я и сам расплываюсь от удовольствия и смущения.
        - Нет, не раздумал, телефон потерял. Потом каникулы, потом хотел у Мишки Капусова выспросить, как до вас добраться, вот и прособирался.
        Он снова записывает мне телефон.
        - Гуляете? - спрашивает.
        - Маме подарок покупали.
        - А я здесь недалеко работаю. Видишь дом с башенкой? На втором этаже. Приходи на следующей неделе. И барышню свою приводи.
        Тут и Надька обрадовалась, по голосу слышу.
        - Спасибо, - радостно говорит. - А чем вы занимаетесь?
        - В основном бумажным делом. А вам покажу что-нибудь интересное. Чудес у нас много.
        Здрасьте-пожалуйста, Надька-то здесь при чем? На что она мне сдалась?
        - Зайдем, - говорю, - обязательно.
        И мы прощаемся.
        - Хороший дядька, - говорит Надя. - Откуда ты его выкопал?
        - Много будешь знать.
        Обиделась. Ну, да бог с ней. Нужно как-то избавить ее от этой глупой детской влюбленности.
        30
        Все это время я помнил о предложении Гусева.
        Естественные науки меня всегда привлекали. Ботаника и зоология больше, анатомия меньше.
        Кабинет биологии с его теплым влажно-вялым запахом обладает для меня какими-то притягательными свойствами. Кафедра под навесом кожистых вырезных листьев монстер и прозрачных зонтиков папируса, стены, затянутые традесканцией, на подоконниках и прямо на полу - шары и сардельки кактусов, колючих, волосатых, пуховых и голых, вырезанные фестонами листья филлокактусов, таинственный густо-зеленый полумрак аквариумов. В углу невысокий, худенький скелет. В лаборантской запах тот же, только сухой и пыльноватый. По стенам развешаны снопики пшеницы, ржи, овса, льна, все завалено наглядными пособиями, гора таблиц, в стеклянном шкафу - штук двадцать микроскопов, чучела зайца, лисы, птиц, а в ящике - живой еж.
        В шестом классе у меня была даже идея составить определитель растений. Я видел настоящий ботанический определитель, но там все по-латыни, шибко научно и неинтересно. Вот и надумал я сделать каталог, где были бы цветные картинки, названия и заметки - чем эти растения (знамениты и какие у них особые свойства.
        Начал собирать материалы, да бросил. Кстати, хорошая была мысль. Для школьников полезно было бы сделать такую книгу.
        А вот с общей биологией нам не повезло. Биологичка у нас - самый нелюбимый учитель. Что уж говорить об отношении к предмету, когда отношение к учителю, который ведет этот предмет, самое отрицательное.
        В учебнике, в разделе "Происхождение жизни на земле", есть портрет Жоржа Кювье. Если пририсовать кудельки на макушке - вылитая биологичка. У нее и прозвище - Жора. Потрясающее сходство: овал лица, огромный лоб, маленькое расстояние между носом и верхней губой. Весь класс в учебниках Жоржу Кювье кудельки пририсовал.
        В начале ноября мы проходили половое размножение организмов, и был ужасный скандал. Жора говорит:
        - Половые клетки многоклеточных организмов возникают и развиваются в особых органах.
        - Это в каких же? - спрашивает Дмитриев.
        - Совсем не в тех, про которые ты думаешь, - выкрикнул Коваль.
        Стали смеяться, девчонки хихикают, сам Коваль от смеха под парту полез. Жора выскочила из-за кафедры, стала топать ногами, стучать линейкой, грозить, кричать, что мы циничные и развращенные. Лучше бы промолчала: ребята посмеялись бы и успокоились, а она только масла в огонь подлила. Физик вышел бы из такого положения с блеском. Обязательно ответил бы, и так, что все хохотали бы до икоты, но уже над Ковалем. После такой разрядки мы и занимались бы с большим удовольствием.
        А тут еще Калюжный приперся, опоздал на урок.
        Видит - скандал, а в чем дело, понять не может. Хочет проскользнуть на свое место - Жора проход загородила. Он бегает за ее спиной, старается мимо нее бочком проскочить, а она его в пылу и не замечает.
        Только он вправо сунется, и она вправо, он влево, и она влево. Все еще больше смеются.
        А Калюжный бросил попытки пробраться к парте, отправился к доске, нарисовал нимб с крылышками и стал под рисунок. За плечами крылышки, над головой нимб. Класс пришел в неистовство. Некоторые уже смеяться не могут, только стонут.
        Биологичка за директрисой побежала, так и не заметив Калюжного.
        Пришла директриса - тишина полнейшая. Выговор, конечно. Дмитриева и Коваля - в директорский кабинет.
        Вовсе Коваль не циничный. У него собака на днях никак ощениться не могла, а потом болела, так Коваль от нее двое суток не отходил, ухаживал за ней и щенками.
        Жора не понимает, что виновата больше она, чем мы. Младшие классы, те, как придут на урок, обязательно разорвут листья драцены и заплетут в косички, бегонию едят.
        Странно, если бы ко мне так относились ребята, я бы ушел из школы, хоть в уборщицы. А Жоре хоть бы что.
        Тонина рассказывала у Капусовых одну историю, а Мишка Капусов - мне. Первоклассники написали письмо в милицию. Письмо с орфографическими ошибками: "Дорогая, уважаемая милиция! Заберите, пожалуйста, нашу учительницу. Очень просим".
        Нельзя работать без призвания. Особенно с людьми.
        31
        Пятое февраля.
        Я сбежал с физкультуры и явился домой раньше времени. Звонит Лидия Ивановна, мамина подруга, они вместе работают. В детстве я звал ее тетей Лидой, а она меня - Вовкой. Уже года три я зову ее Лидией Ивановной, а она меня - Володей.
        Лидия Ивановна говорит:
        - Вова, это тетя Лида, - вроде всхлипывает или охрипла. - Я зайду к тебе на минуту.
        - Мамы нет, - говорю.
        Заявилась-таки. Плачет:
        - Мама под машину попала.
        Я затрясся, слова не могу сказать. Хочу спросить:
        "Что с ней? Жива?" А Лидия Ивановна мотает головой, и я все понимаю. Я ей показываю, чтобы ушла, а она жестами - "Сейчас, сейчас ухожу" и садится на сундук, рядом с вешалкой. У меня зубы дробь выбивают. Я хочу и не могу спросить: где она? ее привезут?
        и какая она?
        Какие-то жуткие картины представляю. У нас старый дом. Лестницы узкие, крутые, марши короткие, не то что гроб - носилки не проходят. Когда умер сосед, его спускали вниз в простыне, а гроб ждал в машине.
        Только бы ее не привезли.
        Я плетусь в комнату. Подъезжает машина. Не помня себя высовываюсь в форточку. Нет, не она. Слава богу.
        Парадное выходит во двор, а рядом, в подвале, сдают бутылки. Это за ними. Вот уже по конвейерной ленте поползли ящики. Звон стекла.
        Я закрываю форточку. Не плачу. Странный озноб, пустота и неприкаянность. Меня уже не волнует, что ее привезут. Наверно, я ни о чем не думаю. Трясусь и шляюсь по комнате. На кушетку лягу, сяду на стул, опять лягу, на кровать, на белое покрывало, на котором мама не велела лежать. Прямо в ботинках, на живот.
        Опять встану. Хочу закурить, руки трясутся.
        Я не осознаю, что случившееся относится к моей матери, что у меня нет больше матери. А будто небо осело на меня и давит огромной мягкой, вязкой и серой тяжестью. Я лежу распластанный, и мне уже нечем дышать. Эта непереносимая тяжесть называется горем.
        Просто - горе.
        Я ее только сегодня утром видел.
        Пошел на кухню. Возвращаясь, наткнулся в прихожей на Лидию Ивановну. Она не ушла.
        - В Куйбышевскую больницу поезжай, - говорит.
        Встает и направляется к двери. Я хочу спросить, как все произошло, и не могу. Вываливаюсь за ней на лестничную площадку.
        - Как ее задавило?.. Лицо у нее есть?.. Что у нее с лицом?
        Меня сейчас это беспокоит чуть ли не больше всего.
        Мне страшно. Я боюсь того, что должен увидеть в больнице. Я боюсь ответа.
        - Личико чистое. Все на ней чистое. Халат белый, только в пыли. Унесли ее, а на дороге кровь. Даже не поняли сначала, откуда натекло.
        Ну вот, теперь ушла. Машина с бутылками отъехала.
        Я кое-как оделся, чтобы в больницу ехать, и уже в пальто опять сел к столу и закурил. Я ее, наверно, сейчас увижу. Ее нет. Я один остался.
        По дороге позвонил отцу. Он пришел в замешательство. Не знал, что сказать.
        - Этот чертов завод, - бормотал он. - Я тысячу раз говорил ей...
        Он обещал подъехать в больницу, но к этому времени меня уже там не будет, даже если он выедет немедленно. Отцу об этом я не сказал.
        Вечером я опять шарахался по квартире. Кто-то приходил, долго звонил, я не открывал. Дважды звонил телефон - не подошел. Свет погасить я не решился. Заснул только под утро на маминой кровати.
        Проснулся - солнце в окно. Не знаю, который час.
        Будильник остановился. В кухне мертво. Чайник холодный. Кастрюльки какие-то на плите, крышек не поднимал. Тут и отец пришел.
        Он не разделся. Сел, оглядывается. Он у нас никогда не был. Жалкий он какой-то. Ростом небольшой. Шапка его меховая на столе лежит. Помолчали. Я закурил, впервые при нем. Меня тошнило.
        - Пойду чайник поставлю.
        - Я не хочу, - сказал он.
        - Я для себя.
        Заварки не нашел, зато обнаружил полпачки кофе и целиком сыпанул в кофейник. Поставил на газ.
        Оторвал кусок черствого батона и намазал маслом.
        - Кофе будешь?
        - Нет, спасибо.
        Я сидел напротив него, ел батон и запивал кофе, густым и черным, как мазут, старался не чавкать. Он молчал.
        Я аккуратно собрал крошки со скатерти, прикрыл кровать.
        - В морге просили, - сказал он, - принести белье, платье и туфли. Давай соберем. Поеду и свезу.
        Я вспотел. Вспомнил, как мама на кухне белье свое сушила: лифчики какие-то с вытянутыми резинками, штаны, рубашки застиранные, мелкие стрелочки ползут по ним, дырочки, как от моли. И все во мне возмутилось. Он же не может, не должен, не имеет права на это глядеть. А он ждал. Он нерешительно направился к шкафу.
        - Здесь у вас белье?
        - Нет!
        Я в один прыжок встал между ним и шкафом. Он даже испугался.
        - Нет, - сказал я.
        - Может, купить нужно? - беспомощно спросил отец. - Я размеров не знаю. Вчера пришел туда, меня не пускали, спросили, кто я. Растерялся, сказал, муж.
        Я думал тебя там найти. Белье нужно бы женщинам, конечно, поручить. Были ведь у нее какие-то знакомые.
        - Я уже отдал белье тете Лиде, - соврал я. - Она снесет.
        Отец кивнул.
        - У меня идиотское положение, - сказал он. - Мне сказали принести белье, потому что я представился мужем. Я женщину там встретил с завода, она говорит, похороны завод берет на себя.
        Я кивнул.
        - Паспорт вчера отнес. Свидетельство о смерти получил, - сообщил я. Пускай завод похоронит. Там ее любили.
        Он кивнул.
        Мы сидели друг против друга и кивали головами, как китайские болванчики, голоса у нас были постные.
        И я вдруг впервые понял - напротив меня сидит сорокасемилетний я. У него тот же лоб, и так же волосы лежат, и глаза мои, и все мое, только постаревшее.
        Когда отец наконец ушел, я открыл шкаф и вывалил все белье на кровать. Оно нежное, как всякий много раз стиранный трикотаж, аккуратно выглаженное и уложенное. Я собрал то, что получше. Снял с вешалки любимое мамино платье, серое с красными пуговками в виде ромашек. Достал выходные туфли, долго их чистил. Я не хотел, чтобы для нее купили все новое, безличное, и для нее и для меня чужое.
        Я тщательно завернул вещи, боясь помять платье, и повез Лидии Ивановне свидетельство о смерти.
        Лидия Ивановна пробовала меня покормить, но я не мог есть. Сидели с ней за круглым столом. Иногда по комнате бесшумно скользила старушка. В дверях, притаившись, стоял маленький мальчишка, пока его не уволок куда-то муж Лидии Ивановны.
        - Вышла... нет, выбежала... - голос у Лидии Ивановны дрожал, - до лаборатории, пальто не накинула.
        Выскочила из парадного, а тут машина, сыворотку с молокозавода привезла...
        Глаза у меня наполнились слезами, я отвернулся и поднял к потолку голову, подперев подбородок рукой.
        Я не хотел, чтобы слезы выкатывались, но они уже потекли за уши. Лидия Ивановна предложила наготовить всего, чтобы поминки справить. Это, конечно, обычай. Только я не мог с чужими. Я отказался. Позвала у нее пожить. Теперь меня все к себе пожить зовут.
        32
        Седьмое февраля.
        Холод страшный. Город заиндевел. С Дворцового моста Кировский мост не виден. Все в белой пелене, лишь огромный ствол радуги пробивает неяркое молочное марево. Все деревья кажутся облаками. Летний сад тоже облако, порозовевшее сверху.
        В своих старых ботинках я совсем одеревенел. Отец вчера звонил в школу, там знают, почему меня нет на занятиях. Я поехал к Славику, но его не оказалось дома, он на соревнованиях. Оставил ему записку, что завтра хоронят маму. Ждать не стал. У Славки недавно вернулась сестра из роддома, там свои заботы.
        На остановке автобуса жалась, видно, вконец промерзшая тетка и умоляющим голосом выкрикивала:
        - Граждане, покупайте автобусную карточку! Последняя автобусная карточка! Купите, ради бога...
        Ей, наверно, очень хотелось домой, в тепло. Мне не хотелось, да только пойти было некуда. А по улицам не погуляешь.
        Входя во двор, я налетел на Надьку Савину. Надька остановилась, сказала: "Володя!" - и схватила меня за руку. Она была без перчаток, но руки у нее мягкие и теплые. Я стоял спиной к стене, мы смотрели друг на друга. И она рванулась, побежала на улицу. Что она делала у нас во дворе?
        Тут я впервые за три дня вспомнил Тонину. Она знает про маму. Наверно, жалеет меня?
        Пришел домой, опять мотаюсь из угла в угол. Впору удавиться. В этих стенах я с ума сойду. Снял вышитую газетницу, картину, карту содрал со стены, репродукцию Ван-Гога и "керамику" свою с новгородскими церквями.
        Стены сразу оголились, но меня такой их нейтральный вид, кажется, успокоил. Потом я сгреб с комода в большую сумку какие-то безделушки, флакончики, свечки свои красные, туда же упрятал салфетку и скатерть. Зеркало положил на картину, стеклом вниз.
        Собрал мамины вещи, запихнул в шкаф и закрыл его на ключ. Но казалось, эти вещи меня тревожат и из-за стенок шкафа. Время от времени я открывал дверцу, будто проверял, там ли они. Трогал платья, висевшие на вешалках, выдвигал ящики. Сколько времени прошло, я не знаю, только раздался звонок. Пришла тетя Поля.
        Я не видел ее с детства. Но мне показалось, она мало изменилась. У нее очень тонкие, нервные черты лица.
        Поставь их посимметричнее, и она была бы красивой.
        Тетя Поля на маму совсем не похожа.
        Для начала она прослезилась. Потом я рассказал, как все произошло. Потом говорить было не о чем.
        Я спросил, жив ли дед. Она ответила, жив, но почти ослеп.
        Тетя Поля направилась в кухню наводить ревизию.
        Вскоре что-то зашипело на сковородке. Я опять походил, открыл шкаф, пощупал платья и тоже пошел на кухню. Мы поели.
        - Что это у вас комната ободранная такая? - спросила тетя Поля.
        - Убрал с глаз ерунду всякую. Не могу смотреть на вещи. Каждая что-то напоминает. Вот и платья. - И вдруг я понял, что нужно делать, и с надеждой посмотрел на тетю Полю: - Заберите, пожалуйста, платья. Я вас очень прошу.
        Она улыбнулась асимметрично (если не сказать попросту - криво):
        - Они же мне не подойдут.
        - Переделаете, - горячо возразил я. - Отдадите кому-нибудь.
        Я вязал уже третий узел. Уложил платья, и пальто, и плащ, который мы купили осенью на мою зарплату, и кофту, которую я должен был подарить на Восьмое марта от отца. И обувь завернул. В общем, не так много и получилось. Потом я тащил эти узлы до электрички.
        Вернувшись, отволок китайскую картину, газетницу и много разной мелочи к нашей дворничихе. Она качала головой, но, кажется, осталась очень довольна.
        Потом я совершил несколько экскурсий на помойку.
        Подмел в комнате. Кругом стало голо. Одна мебель.
        В комоде валялось мое белье и несколько рубашек.
        В шкафу висел мой костюм. Все.
        Я успокоился и вдруг почувствовал страшную усталость, будто целый день вагоны грузил. Лег и уснул как убитый. Когда я сплю, мне хорошо. Я все забываю.
        33
        Восьмое февраля.
        Лидия Ивановна завязывает бант на венке.
        Мама. Подойти к ней, сказать что-нибудь самое обыкновенное уже нельзя. На себя не похожа. Нос вытянут и опущен, подбородок выдвинут вперед, шея вздута.
        Толкутся незнакомые женщины. Отец ходит по улице, поджидает машину. Пришел Славик. Ничего не сказал, крепко сжал руку. Мне сегодня все жмут руку, а кто не жмет, тот - лизаться.
        Машину подали. Трясемся в дороге. На крышке гроба, на полотенце, буханка подпрыгивает. Мама тоже трясется в своем ящике. Это беспокоит меня. Мне больно.
        И вот машина останавливается. Гроб подтащили к дверце, он качнулся и поплыл, как ладья. По улочкам кладбища, между сугробами, его везет белая лошадь.
        У дороги я вижу расчищенное место и кучу сырого желтого песка. Здесь мы останавливаемся. Гроб ставят на землю и опять зачем-то открывают. Если бы я мог запретить! А я ведь для нее здесь единственный близкий человек. Я боюсь, что у нее там от тряски в автобусе что-нибудь не в порядке.
        Говорят речи. Я не слушаю. Меня какой-то дядька спрашивает, не хочу ли я сказать. Что сказать? Я на него посмотрел, и он отошел.
        Тут я увидел, как по тропинке бежит кривая фигурка тети Поли. За руку тетя Поля держит старика, он снимает шапку. Еще последний говорящий не кончил, как старик оказался у гроба и стал ощупывать мамино лицо. Кто-то дернул старика за рукав. И в тот же момент зашептали со всех сторон: "Отец пришел.
        Он слепой".
        Лицо деда, заросшее желтой неопрятной щетиной, не дрогнуло. Он долго копошился над гробом, потом встал и дал знак продолжать.
        Отец стоит напротив меня. Он маленький, худой.
        Шапку в руке держит. Пальто у него почему-то расстегнуто, а шарфа нет. По тонкой шее бегает кадык, будто отец все время глотает слюну.
        О крышку гроба стукают мерзлые комья. Женщины плачут. Слыша, как они плачут, и я начинаю плакать.
        Становится легче.
        Как только установили обелиск, дед позвал тетю Полю, и она повела его обратно по тропинке. Я вздохнул с облегчением. Боялся, что он подойдет ко мне и будет своими пальцами ощупывать мое лицо, а меня вырвет.
        Потом Лидия Ивановна зовет меня с собой, они с женщинами решили собраться и помянуть маму. Выручил отец, сказал, что я иду с ним. Он звал меня поехать к нему кочевать. И Славик предлагал. Я отказался. Ждал, пока все уйдут.
        Обелиск сделали на заводе. Сейчас его не видно.
        С четырех сторон он завален венками, кругом цветы.
        Их столько, сколько ей, бедной, за всю жизнь не подарили.
        Мы со Славиком остались одни, посидели на скамеечке соседней могилы и пошли пешком в центр. Здесь забрели в кино, потом Славик поехал домой, а я посмотрел еще три документальных фильма.
        Идти было некуда. Зря я, наверно, не пошел с Лидией Ивановной, да только чужие они мне. Все чужие.
        Тонина тоже чужая. Все были свои, пока мама жила.
        Я купил колбасы, хлеба, дома вскипятил чай. Ел на кухне. Комната меня ужасала своей пустотой и неуютностью. Как я мог разом оборвать все ниточки!
        Хоть бы платье ее какое-нибудь осталось. Я бы его повесил на спинку стула и думал, что она вышла в магазин и сейчас придет.
        Я окончательно пал духом. Жалел, что не поехал к отцу или Славику. Можно было бы и теперь позвонить отцу и поехать к нему. Всего только десять часов.
        Но я устал.
        Звонок в дверь. У меня мороз по коже. Вдруг там, за дверью, мама в своем сером платье с красными пуговицами-ромашками. Нервы в последние дни стали никуда. Мне хотелось, чтобы кто-то пришел. Один я бы свихнулся. Но сейчас я боялся открыть дверь. Перед тем как открыть, зажег в прихожей свет, сбросил крюк, толкнул дверь и отпрянул.
        На пороге стояла Надя Савина, держала что-то большое, завернутое в платок. На радость у меня не осталось сил, но, когда я увидел Надю, я испытал больше чем радость, я понял - спасение мое пришло. А я ведь к ней, честно говоря, всю жизнь по-свински относился.
        Снял с нее пальто, усадил. Я наглядеться на нее
        не мог. Кожа у нее очень белая, чистая и красные, морозные яблоки щек. От тепла или от смущения она еще больше покраснела. У нее красными стали лоб, и нос, и подбородок. Она пошла в прихожую и вернулась с тем большим предметом, который принесла, сняла с него платок, а там клетка. В клетке снегирь.
        - Что это? - удивился я.
        - Снегирь.
        - Почему снегирь?
        - Ты же сам однажды сказал, что хотел бы в тростниковой комнате повесить фонарь и клетки с птицами. Не помнишь разве?
        - Помню.
        У снегиря грудка как Надины щеки. Он ожил от света, отогрелся и запрыгал, как мячик, с жердочки на жердочку. У меня теперь снегирь есть.
        Я схватил ее руку и долго тряс. Вид у меня, наверно, был идиотский. Она даже смущаться перестала.
        - Я тебе кофе сварю, - сказал я.
        - На ночь ведь кофе не пьют?
        - Ну и пускай не пьют, а мы попьем.
        Я сварил кофе.
        - Почему у тебя комната такая пустая? - спросила она.
        Я стал ей объяснять все, как было, очень длинно и несвязно, но она, кажется, поняла.
        Я собирал репродукции с картин разных художников из "Огонька". Теперь я вывалил их перед Надей.
        - Давай вешать только портреты, - сказала она. - И сразу в комнате будет много людей.
        Мы отобрали портреты и развесили по стенам. И выпили по чашечке кофе.
        - Я вообще-то, - призналась она, - не люблю кофе без молока. Но я еще могу выпить. Я с удовольствием.
        Шел уже первый час. Она все время поглядывала на будильник, а я боялся: встанет сейчас и уйдет.
        - Если хочешь, - сказала она, - я с тобой до утра посижу.
        Она все понимает.
        - Домой только позвоню. Где у тебя телефон?
        Я показал ей и ушел в комнату. Говорила она долго и тихо, должно быть, ей не разрешали остаться. Может,
        и не разрешили, я так и не узнал этого. Она вернулась и сказала:
        - Все в порядке.
        Тогда мы выпили еще кофе, чтобы не заснуть. И все же через некоторое время нас разморило.
        Я раньше думал, что у нее некрасивые руки. Ерунда.
        У Нади большие белые руки, очень нежные, и вены просвечивают легким голубым рисунком, как реки на географической карте.
        Я рассказывал ей: как мы жили с мамой, как ругались, мирились, как здорово мама пекла пироги, рассказывал все вперемежку. Всякие такие глупости рассказывал. Может, я и делал-то это для себя, а не для нее. Но она так внимательно слушала. А ведь уметь слушать - это редкий дар.
        Потом мы почему-то сидели на письменном столе, и я положил ей на плечо руку, будто она моя сестренка. Я не знал, как выразить все, что чувствовал к ней.
        Она как-то странно сгорбилась, застыла и сказала шепотом:
        - Мне так неудобно.
        - А ты подвинься поближе, - прошептал я.
        Она придвинулась, и мы сидели, прижавшись друг к другу, будто были одни в нашем большом старом доме и во всем городе. Оба мы были как-то по-детски беззащитны и испуганы. Я подумал, что мы с Надей, наверно, подружимся, но такое у нас очень не скоро повторится. Я говорю о том, что мы чувствовали, - о доверии, об откровенности.
        Потом мы опять сидели за круглым столом и дремали, опершись на локти. Ушла Надя в семь утра.
        А я упал на мамину постель и только успел подумать:
        "Попадет Надьке".
        34
        Десятое февраля.
        Телефон звонит бесконечно. Все мной интересуются.
        Спрашивают, как живу и чем питаюсь. Сегодня приходил отец. У него был намечен крупный разговор, и он, волнуясь, начал издалека. Как я жить собираюсь?
        Сказал ему, что твердо решил идти работать и в вечернюю школу. Через две недели паспорт получу, а к этому времени и работу найду. Я уже и с директором школы говорил.
        Отец стал убеждать меня закончить школу. Но я ведь и так закончу ее через полтора года. Он предложил поселиться у него. Я отказался. Кажется, он боялся, что я соглашусь. Я бы его стеснил, нарушил режим и устоявшиеся привычки. Отец вздохнул с облегчением. Спросил, поговорить ли о работе для меня в одном НИИ. Зачем? Объявлений о работе много.
        Раз у меня нет никаких определенных желаний, не все ли равно, где работать. Была у меня, правда, потаенная мысль - Гусев. Я ведь к нему так и не сумел зайти.
        Смерть матери все перевернула, поставила с головы на ноги. Куда-то уплыла Тонина. Действительность всегда вытеснит воздушную фантазию. Я все еще не верил, но ведь любовь моя кончилась. Не думал, что это произойдет так быстро. Уплыли Капусовы. Потускнел отец. Остался Славик. Появилась Надя. И Гусев.
        Мне не хотелось терять этого человека.
        Отец просидел не больше часа, а мы уже исчерпали все темы. Он водил пальцем по ребру стола, словно не знал, что делать, и уйти не решался, и оставаться было уже незачем. Я заметил, что он сегодня небрит, не вспомню другого такого случая. И еще он показался мне очень одиноким, и я впервые в жизни пожалел его.
        - Ты бы хоть собаку завел, что ли, - сказал я.
        - Зачем? - Он удивленно смотрел на меня.
        - Живое существо все-таки.
        - Хлопоты с ней. И потеря времени.
        Я видел в окно, как он пересекает наш пустынный каменный двор, и у меня снова сжалось сердце. Худенький, как мальчишка, и походка усталого человека.
        А вчера с завода целая делегация явилась. Молодые ребята. Проговорили с час. Сказал им, что работать иду. Давай, говорят, на хлебозавод. Я даже одного паренька научил, как свечи отливать.
        Сегодня, я уже спать собрался, Лидия Ивановна звонит. Деньги мне на работе выписали. Вроде помощи.
        Ребята принесут или я сам зайду через день? Обещал зайти.
        35
        Двенадцатое февраля.
        В проходной я прошу вызвать мастера второй бригады, то есть Лидию Ивановну. Вахтерша звонит кудато и не может дозвониться. Потом и говорит:
        - А ты не Шуры покойной сынок? Ну-ну... беги через двор - вон дверь, на второй этаж. Там спросишь.
        А я еще позвоню.
        Она дает мне белый халат. Здесь все в халатах.
        Я скидываю пальто и бегу через двор, широкий и пустой. Наверно, здесь это с мамой и произошло. Я воровато осматриваю асфальт, словно все случилось только что и я увижу что-то страшное - место, где ее сбила машина. Кровь.
        Лестница отделана голубым и белым кафелем. Чисто и сгсучно. Я стараюсь отдышаться и успокоиться.
        Навстречу сходит Лидия Ивановна. Берет меня за руку и ведет.
        В цехе прохладно и пахнет цементом. В закрытых конвейерах неторопливо ползет мука.
        Потом сразу тепло. Стоят огромные круглые чаши - дежи. В них коричневое зернистое тесто, как развороченная земля, размолотая, пыльная, чуть присохшая сверху. Дежа опрокидывается в воронку, и землистое тесто тяжело валится туда. Запах стоит мучной, густой. Народу мало, никто не обращает на нас внимания, и я узнаю, чем это таким родным пахло от мамы всю жизнь, пахло уютно и уверенно - хлебом. Так пахли ее полные руки, плечи, грудь, живот, платье. Мама пропиталась этим запахом насквозь и навсегда. Вспоминаю чужое благоуханно Тонины, острое и будоражащее, как запах вечернего цветка.
        Теперь стало совсем жарко. Женщины в белых халатах-рубахах с цветной прострочкой у ворота, сильные, жаркие, спрыскивают буханки, чтобы корочка запеклась блестящей. Буханки исчезают в печи, а появляются уже румяные, глянцевые, треснувшие кое-где, будто улыбающиеся коричневые солнышки.
        Они толкаются, бегут по конвейеру, а рядом в другую сторону торопятся такие же, но нежные и светлые, тоже улыбающиеся. Все они попадают в рукавицы женщин, а оттуда, горячие и пахучие, - в ящики многоярусных тележек.
        Моя мама, пекарь, работала здесь. Я понял это, потому что нас окружили женщины с запыленными мукой щеками, шеями, .грудью. Они совали мне обжигающие ломти хлеба. Лидия Ивановна спросила, где председатель завкома, потом, отбивая меня от женщин, кричала:
        - Бабоньки, прекратите закармливать его хлебом!
        - Пускай поест. Ешь, милый, прямо из печи, такого больше нигде не попробуешь.
        - Я его на экскурсию в кондитерский сведу.
        - Веди, Лида, пускай сладенького поест.
        Лидия Ивановна опять подхватила меня и повела,
        а женщины расходились по местам и снова вертелись, двигались в каком-то спором танце у печи.
        Мы шли по голубому кафельному коридору. Лидия Ивановна тоже пахла хлебом. И я, держа ее за руку, как маленький, представлял, что это моя мама, излучающая тепло, чистый хлебный запах и уверенность.
        Уверенность и надежду.
        Теперь мы проходили помещения, где мыли изюм, растапливали в котле маргарин и сахар. У стены - ванны с крупной коричневой солью.
        - Люся, у тебя сироп кипит!
        На обычной газовой плите - два ведра. На столах - противни со сдобным печеньем и ромовыми бабами.
        - Ешь, - угощает Лидия Ивановна.
        Они горячие и приторные.
        - Спасибо, я не люблю сладкого, - говорю я.
        Мне хочется вернуться к тем женщинам в халатахрубахах. А вообще-то я хочу домой.
        36
        Четырнадцатое февраля.
        Уже девять дней, как я остался один. Иногда до сих пор мне кажется: вдруг я проснусь утром, а все по-прежнему. В кухне чайник крышкой тарахтит и голос мамы: "Ты будешь на завтрак колбасу?" Конечно, буду. Никогда на тебя кричать не буду. Все праздники с тобой справлять буду. Не уеду от тебя никогда ни в какой Новгород. Я снова хочу быть маленьким.
        Я буду слушаться. Я - единственная твоя опора и защита, твой сын.
        Просыпаюсь в пустой квартире. Вчера забыл выключить радио, и оно орет на полную громкость зверским голосом: "Поверните туловище влево... раз... вправо...
        два..." Утренняя гимнастика.
        Вчера заходил Славик.
        - Отец может взять на работе два абонемента в бассейн. Помнишь, как мы хотели в бассейн? Это два раза в неделю. Как только у тебя решится с работой и школой, мы выберем подходящие дни и часы. Согласен?
        Тонина звонила. Разве я мог об этом мечтать? Когда-то я умер бы от счастья. Интересуется, как я.
        - Ничего. Живу с птичкой Петькой. Питаюсь удовлетворительно, санусловия соблюдаю. С нравственной стороны - порядок.
        Она опешила - и я тоже. Хотел ответить спокойно и с юмором, а получилось почти грубо.
        - С каким Петькой? - говорит без выражения.
        - Со снегирем. Живой снегирь Петька. - Хочу сгладить впечатление. - Вы не беспокойтесь. В самом деле все нормально. Спасибо вам за все.
        Вот и развязка. Не случись ничего с мамой, я бы еще полтора года засыпал с мыслью о Тонине, часами вел бы с ней воображаемые разговоры, я бы очень напрягался и еще какой-нибудь роман Фолкнера прочел - тоже ради нее. Тонина, прелестная женщина, тропический цветок... Я ничего не забыл, я благодарен ей, что жила рядом, ходила, говорила, смеялась. Пусть любовь моя была выдуманной, но разве она от этого хуже? Тосковал и радовался я по-настоящему. Сейчас я стараюсь не вспоминать обо всем этом, для меня это болезненно, потому что связано с матерью.
        И вообще я весь как-то изменился, пока даже точно не определю, в чем. Я обвинял Капусова, что он живет чужими словами и мыслями, а сам делал то же. Только Капусов брал все напрокат в своей семье, я же хватал где попало.
        Выпускное сочинение пишут сначала на черновик, потом уже на чистовик. А вот жизнь свою, которая в триллион раз важнее выпускного сочинения, мы живем сразу и навсегда на чистовик. И ничего в ней не исправишь, не вычеркнешь, не припишешь. Возможно, если бы я чаще думал об этом в последние полгода, мне сейчас было бы легче.
        Надю я не видел со дня похорон. Звонил ей два раза. Хотелось каждый день, но стеснялся. Сегодня караулил ее после школы, и мы пошли куда глаза глядят: мимо угрюмого февральского Ботанического, на набережную Карповки и к Невке.
        Солнце в небе - медный круг. По разрозненным непрочным льдинам бродили вороны на прямых ногах, словно на палочках от леденцовых петушков.
        Я пригласил ее в кафе. До сих пор я никогда не ходил с девушками в кафе. Ее, наверно, тоже никто еще не приглашал. Она сказала:
        - Я в школьной форме.
        - Неважно. Это же не ресторан. И вина мы пить не будем.
        Надя позвонила из автомата домой и сказала, что готовится к контрольной у подруги.
        Кафе маленькое и не слишком посещаемое. В окнах на протянутой леске нанизаны разноцветные кусочки стекла: красные, желтые, оранжевые, напоминающие кусочки желе. В углу "Меломан" с тремя пластинками.
        По пути я бросил туда пятак и под музыку, торжественно, мы с Надей пошли к столику.
        Надя села так, чтобы видеть посетителей. Она сказала, что в последнее время ее одолевает удивительное любопытство к людям. Она просто как помешанная.
        Ходит, заглядывает в лица, ловит обрывки разговоров.
        У нее даже какая-то теория насчет людей. Она делит их на пять категорий. Настоящий ребенок.
        Надя рассматривает сидящих напротив парня и девушку, которая курит, выпуская дым, словно тяжело дышащая больная. Еще дальше обедает старик и газету читает.
        К ним подплывает официантка - Гаргантюа, пол под ней трещит, и швы ее платья трещат, и воздух с шумом раздвигается.
        - Посмотри на парня, - кивает Надя на соседний столик. - Он картавит.
        - Откуда ты знаешь?
        - А подойди к нему, попроси прикурить.
        Я подошел. В самом деле картавит.
        "Меломан" беспрерывно прокручивает свои три мелодии. Одна из них очень грустная.
        Мне приятно сидеть здесь с Надей. Мне легко с ней, нравится смотреть на нее. Я испытываю к ней необъяснимую нежность и думаю: слава богу, что это не любовь.
        - Я собираюсь завтра к Гусеву. Помнишь, мы с тобой встретили его однажды?
        - Чудеса смотреть? - спрашивает Надя.
        - Хочу серьезно поговорить. Может, он возьмет меня на работу. Кем угодно согласен, хоть уборщицей.
        Пойдешь со мной?
        - Если не помешаю. Я бы с удовольствием.
        Выходим мы тоже под музыку "Меломана". Я подаю Наде пальто. То ли я не умею этого делать, то ли она не привыкла, чтобы ей помогали, только долго у нас ничего не получается. Она сует руку куда-то ьыше рукава. Даже покраснела от смущения. И я, чувствую, краснею, а это со мной редко случается, у меня капилляры глубоко спрятаны.