Библиотека / Детская Литература / Лойко Наталия : " Женька Наоборот " - читать онлайн

Сохранить .

        Женька-Наоборот Наталия Всеволодовна Лойко
        Какой школе приятно получить новичка вроде Женьки Перчихина? На родительском собрании одна мамаша прямо сказала: «Нельзя в классе держать такого негативиста». Ребята про это пронюхали, и пошло — Женька-Негативист. Слово понятное. Многие ребята увлекаются фото. Черное на негативе получается белым, а белое — черным. Хотите еще понятней? Женька не просто Женька, а Женька-Наоборот.
        Дома у Жени и вовсе не гладко. Стоит ему полниться в квартире Перчихиных, вещи словно бросаются врассыпную, — так уверяет Надежда Андреевна, мама. Жени. Когда он, ее несносный сынок, ложится спать, тахта превращается в логово. Не в постель, а именно и логово, в берлогу дикого зверя. Одеяло дыбом. Кем жизнь дыбом!
        В повести показан всего один месяц из жизни восьмого «Б» и чинной семьи Перчихиных. Всего один месяц! Но и за этот срок многое может случиться. Все-таки что же?
        Надо прочесть повесть от первой до последней страницы — коротко не расскажешь…
        Наталия Всеволодовна Лойко
        Женька-Наоборот
        
        1. Вокзал уплыл
        Девять часов пятьдесят девять минут. Речной вокзал действует точно. В десять ноль-ноль теплоход должен отвалить от стенки Северного порта столицы — отправиться в плавание по каналу имени Москвы. Но теплоход не отваливает. Недвижной ярко белой громадой возвышается он над зеленоватой, чуть колышущейся водой.
        Кого ожидает этот великолепный двухэтажный плавучий дом, населенный нетерпеливыми пассажирами? Конечно, Женьку Перчихина! Вот он, длинный и тощий, бежит вдоль причала в измятой серой рубахе. Мчится со стороны пляжа, машет мокрыми трусами. Ему кричат:
        - Скорей!
        - Жми, растяпа!
        Женьку торопят не только восьмые «А» и «Б» классы, выбравшиеся в праздничный день второго мая подышать воздухом, не только ребята из девятого и десятого, но и другие, неорганизованные экскурсанты. Весь теплоход волнуется: «Скорей!» Валентина Федоровна, самая молодая из классных руководителей школы, стала похожа на девочку, которая вот-вот заплачет. Кто бы подумал, что она, такая всегда стеснительная, вежливая, способна вцепиться к чужой рукав, в чужую флотскую форменку?! Вцепилась и молит при всем народе:
        - Не снимайте трап! Этого мальчишку нельзя одного оставить…
        Восьмой «Б» согласен, что Перчихина одного оставить нельзя. Даже сегодня успел отличиться. Вместе с другими ребятами дал на школьном дворе обещание крепко-накрепко помнить, что купальный сезон не наступил, а уже через час, когда все осматривали Химкинский парк, удрал искупаться. Ясно — у педагога волнение.
        - Погодите, — просит Валентина Федоровна. — Погодите! Или я сама сойду на берег.
        Обладатель красивого флотского кителя подождал. Женька наконец взошел на палубу. Именно взошел, а не вбежал, не впрыгнул. Сообразил, что без него не отчалят, и, дразня всех, не спеша, вразвалочку поднялся по трапу.
        Руки за спину. Выхваляется, что опоздал. На палубу — ноль внимания! Не видит, что все вокруг будто новенькой. Полы вымыты чисто-начисто, стены словно только что высохли после покраски, перила тоже. Люди радуются чистоте, белизне, слепящему блеску, а Перчихина ничем не возьмешь. Ему что? Отдышался и плюхнул на чистенькую скамью свои неотжатые, с налипшим мокрым песком трусы.
        - Неряха!
        - Негативист!
        Эта кличка прижилась после недавнего родительского собрания. Одна родительница, выступая, сказала, что школа еще намучается с этим новичком, что нельзя держать в классе такого негативиста. Ребята про это пронюхали, ну и пошло — «Женька-Негативист».
        Слово понятное. Многие ребята увлекаются фото. Черное ни негативе получается белым, а белое — черным. Хотите еще понятной? Женька не просто Женька, а Женька-Наоборот.
        Кого из своих одноклассников он терзает больше всего? Конечно, того, кто песет за него ответственность. Приходится добиваться, чтобы Перчихин подтянулся к концу учебного года, чтобы о его поведении перестали гудеть на собраниях и в учительской. Даже, если хотите, чтобы не срывал график движения теплоходов.
        Кто же в восьмом «Б» избран для обуздания этого типа? Трудно поверить — Таня Звонкова! Вон она — откинула за спину мягкие светлые косы, привстала на цыпочки, ищет, как бы пробраться к самому борту. Если сейчас на палубе выстроить весь класс и предложить Звонковой выйти из шеренги вперед, окажется, что она замыкающая. Самая маленькая, самая худенькая или, как она иногда говорит со вздохом, самая невидная на все старшие классы.
        Осенью Таню Звонкову чуть было не послали вожатой в пятый «А» класс. Но она ни в какую: «Разве меня будут слушать? Незаметная я…» Смеялись все, кто был на заседании комсомольского комитета, смеялась и Таня. Но на своем настояла, только дала обещание вырасти поскорей.
        Если бы Таня могла, она бы каждый день вырастала на сантиметр. Малый рост — большая беда. Например, соберешься компанией в кино. Поскольку фильм интересный, у входа непременно объявление: «Детям до шестнадцати лет…» Всех пропустят, хотя им тоже четырнадцать-пятнадцать, а тебе: «Марш, марш домой!» И ведь косы убраны под косынку, надеты мамины туфли на каблуках.
        Сегодня Таня в новеньких красных туфельках — легких, с дырочками для прохлады. Сегодня она нарядная и могла бы быть очень веселой. Но так ли просто наслаждаться праздником, если ты ответственна за человека, который всегда поступает наоборот?
        Вот, например, уговорились быть на экскурсии в самых красивых весенних нарядах, конечно, у кого что имеется. Мальчики обещали надеть светлые рубашки. Можно — гладкие, можно — в полосочку. Все так и пришли, чистые, аккуратные, зато Женька напялил скучную, серую, испачканную чернилами рубаху. Напялил — и грудь вперед.
        Да ну его, надоело! В конце концов Таня не хуже других людей. У нее тоже праздник. Она тоже имеет право греться на солнышке. И пусть ей никто не мешает. Ни Женька, ни чужие спины, которые вечно ей все загораживают. Рискуя измять свое лучшее платье, Таня крепким плечиком проложила себе дорогу к перилам. Оперлась локтями на согретые солнцем белые поручни, огляделась и отбросила все заботы.
        Над головой ярко синело небо. Внизу беспокойно поблескивала водная рябь. Плескали волны, непрестанно возникающие за кормой. Слева на поле, за прибрежным кустарником, дрожал, сотрясая воздух, приземлившийся вертолет. Когда его гул перестал заглушать голоса, пассажиры — и справа и слева от Тани — заговорили о корабле-спутнике. О нем этой весной без конца говорят. Теперь, если вечером глянешь на далекие звезды, видишь их по-иному — выпуклыми, четкими, ослепительно яркими. Такими, какими их увидел человек в черноте космического пространства.
        Сейчас утро. Перед Таней сияет всего лишь одна звезда — пятиконечная, вскинутая ввысь шпилем из нержавеющей стали. Звезда венчает речной вокзал, пленивший Таню еще на суше. Он и внутри настоящий речной, не какой-нибудь сухопутный. Даже библиотека в нем не просто библиотека, а бассейновая. От одного этого слова веет простором и путешествиями. Правда, не межпланетными путешествиями, а всего-навсего по морю или же по каналу, макет которого занимает добрые полстены в высоком зале Химкинского вокзала. Канал синий, из цветного стекла. Стоит коснуться кнопки, пристани вспыхивают веселыми огоньками. Вода тут же как заискрится, как заструится!
        Вот же она: плещет, шумит у борта. Живая, пока еще очень холодная, с белыми гребешками на взлетающей быстрой волне.
        Таня вздохнула, переступила красными туфельками.
        - Уплывает от нас вокзал… И фонтаны с дельфинами. И медведи полярные.
        Откуда ни возьмись — Женька Перчихин!
        - Ха-ха! А я-то, дурак, думал, что это теплоход плывет. Что мы уплываем, а вокзал остается на месте. Но поскольку первая ученица разъяснила…
        Тане почудилось, все пассажиры с усмешкой поглядывают на нее. Отвернувшись, она стала смотреть на воду, хотя, казалось, и там, внизу, проглядывало бледное, вытянутое, как огурец, лицо Жени, его длинный нескладный подбородок и волосы, торчащие, как колючки ежа. Она ничего ему не ответила. Решила смолчать и смолчала.
        Не смолчал Алеша Рязанцев из десятого класса. Он такой… Он только кажется спокойным и добродушным, а всмотритесь, как напряглись мышцы его широкого скуластого лица!
        - Ты, Перчихин, верно сказал про себя, что дурак. Дурак — значит непонятливый. Такой ты и есть. Вот и поучись у Тани.
        Перчихин скрестил на груди руки:
        - Учусь. Я же сказал: первая ученица…:
        - А лучше бы придержал язык.
        И вдруг Таню словно током ударило: она-то сама не придержала язык! Самой придется предать человека всеобщему осмеянию. Предать… И какого человека — Алешу!
        …В канун праздника, когда Таня вместе с девочками возвращалась домой, в их компанию затесалась Ира Касаткина. Ирочка-Касаточка — она любит, чтобы ее так называли и считает себя самой хорошенькой в восьмом «Б». Она похожа на куклу, не на какую-нибудь смешную, лохматую, а на дорогую, с густыми ресницами, с вьющимися золотыми волосами.
        Мама Касаткиной сказала однажды на родительском собрании: «Девочка не виновата, что она такая славненькая. Зачем говорить, что она кокетничает? Она просто всем нравится». Ира, узнав про такое мамино выступление, осталась очень довольна.
        Под праздник поневоле летишь из школы чуть не вприпрыжку. Вот они и летели, размахивали портфелями; гадали, какая погода будет первого и второго мая; обсуждали, кому что надеть на экскурсию. Ира предвкушала, как она поразит своим видом всех пассажиров. Она к маю получила модное платье, такое, знаете, — юбка «бочоночком»! Ужасно жаль обновлять, тем более что на солнце голубой цвет легко выгорает… Но она обновит! Хотя бы из-за некоторых старшеклассников. Например, из-за Алешки Рязанцева. Слишком ученый. Делает вид, что ему все безразличны…
        Таня не переносит, когда Ира становится похожей на свою мамашу. Так же губки складывает и тянет каждое слово. И вообще никто не смеет так говорить об Алеше!
        - Ты его совершенно не знаешь. Он на тряпки не обращает внимания.
        - А на что? На умные разговоры?
        - Представь себе!
        Девочки на минуту замерли возле витрины «Гастронома». Розовый окорок, колбаса, шпроты в золотистых коробках — все это в предобеденный час дразнит молодой аппетит. Кроме того, приятно увидеть и собственные физиономии, отраженные толстым оконным стеклом. Таня обычно становится на цыпочки, чтобы не так выделяться, но теперь, разволновавшись, забыла привстать и такой показалась себе маленькой, неприметной, хоть плачь… Ира же покрасовалась, подмигнула своему отражению:
        - Бедные мы… Где уж нам тягаться с теми, кто умеет увлечь беседой!
        Вот тут-то Тане и следовало придержать язык. Но она протянула и тон Ире:
        - Правильно, где уж…
        - Пожалуй, скажешь, что он от тебя без ума?
        Оглянувшись, не показался ли в переулке Алеша, Таня невозмутимо ответила:
        - Все может быть.
        - Вера, Лида! Слышали?
        Лида отвела глаза: она не любила участвовать в столкновениях. А Вера пришла в восторг. Про нее говорили, что из всех навыков и умений ею за четырнадцать лет жизни освоено только одно — уменье смеяться по поводу и без повода.
        - Слышали! Ха-ха-ха! На экскурсии убедимся.
        - Убедимся в другом, — самодовольно отрезала Ира. Она, прищурясь, оглядела Таню и предложила пари: — Спорим! Как раз у тебя ничего не получится.
        - Получится. Как раз у меня. Спорим!
        - На что?
        Таню давно гипнотизировал лоснящийся жирный окорок. Она предложила:
        - На пирожки с мясом. На пять штук…
        Ира и Таня протянули друг другу руки. Вера «разбила» и, тряхнув встрепанными кудрями, весело крикнула:
        - С разбивалы не брать.
        Сейчас Таня отдала бы гору пухлых горячих пирожков, лишь бы это пари было забыто. Но девочки помнят, посмеиваются, переглядываются… Перчихин и тот вытянул длинную шею, будто что-то пронюхал. Один Алеша простодушно склонился к Тане:
        - Хватит тебе расстраиваться. Лучше гляди на вокзал, пока не уплыл.
        2. Пассажиры и чайки завтракают
        Восьмому «Б» известно, как стеснительна Валентина Федоровна. Правда, не всегда, не во всем. В физический кабинет она входит уверенным, твердым шагом и урок проводит уверенно. В иное время робеет. И в школе, и на палубе теплохода.
        Послушайте, до чего она не по-взрослому говорит — просительным тоном, сбивчиво, торопливо:
        - Обратите внимание на гавань, на товарную пристань… Обратите внимание на уровень механизации…
        Так глотает слова, словно боится, что ее перебьют. Во время уроков с ней этого не бывает.
        Но «обратить внимание» можно, поскольку решено, что экскурсия будет одновременно и познавательной. Пускай порасскажет о новой технике, о том, как ловко орудуют эти большущие краны, разгружая рефрижераторы и баржи, аккуратными штабелями складывают на берегу прибывающие в столицу грузы — сплавной лес, удивительной желтизны песок, белые кусищи мела и еще мало ли что. Почему не послушать? Только ведь не удержишь какую-нибудь Веру, если она вдруг выкрикнет: «Ой!»
        - Ой, до чего подъемные краны похожи на птиц!
        И все соглашаются — вправду похожи! На серых, нахохлившихся птиц-великанов с великанскими клювами. Эти важные птицы поворачивают головы, кланяются друг другу. Одна нагнулась, задумалась, другая обиженно задрала клюв. Восьмой «Б» перебрасывается по поводу этого шутками — порядку мало. Все понимают: сейчас Валентина Федоровна не сделает замечания.
        И она действительно не останавливает ребят. Возможно, опасается выдать себя, показать, до чего ей трудно. А ей очень и очень трудно. Еще не минуло года, как она перестала быть Валей, получила звание педагога.
        Сначала она ничего не боялась, вошла в школу так же смело, как до сих пор входит в свой любимый физический кабинет. Не думала ни о каких напастях, все шло отлично до одного нелепого случая, до того ужасного сентябрьского утра, которое отравило ей следующие утра. Все! Вплоть до сегодняшнего, майского.
        Мелкий сентябрьский дождь кончился еще на рассвете. Тротуар подле школы был устлан опавшими листьями, под ногами пружинил влажный коричневатый ковер. Валентина Федоровна шла не спеша ко второму уроку. Сдернула с головы мягкий зеленый берет, подставила ветру густые короткие волосы.
        После она ругала себя: нечего было снимать берет, не к чему было подстригать волосы и уж совсем незачем щеголять осенью в светлом пальто — она не какая-нибудь девчонка. Да и за шагом надо было следить: идти степенно, а не так, словно ты направляешься на стадион. Возможно, она еще вздумала петь на ходу, с ней и это бывает…
        И вот навстречу из школьных ворот, словно заранее ее поджидая, выскочил юноша. Налетел, вырвал из рук портфель и кинул этот портфель, набитый ученическими тетрадями, в канаву.
        - Вот тебе! — Так и крикнул: «тебе!» — Получай за милых своих подружек, за всю вашу компанию!..
        Валентина Федоровна не сразу разглядела, что обидчик ее носит школьную форму, а разглядев, растерялась еще больше, И в замешательстве никак не могла понять, почему он требует, чтобы она перестала над ним издеваться, прятать его портфель и фуражку, пользоваться тем, что он новенький в школе.
        Новичок оказался десятиклассником, недавно приехавшим из Ростова в Москву. Он ее принял за одну из девочек своего класса. Разобравшись, вспыльчивый ростовчанин долго моргал глазами. Затем одним прыжком очутился в канаве, поднял портфель, стряхнул с него желтый налипший лист. Пробормотал извинения и исчез. И с тех пор обходит ее стороной.
        Стал ли юноша выдержанней после такого конфуза, Валентина Федоровна не знает. Но свою выдержку она потеряла. И спокойствие и равновесие. Особенно по утрам, когда приближалась к школе. Хотя за девчонку ее больше не примешь! Волосы кое-как отросли и забраны в узел, тщательно заколотый шпильками. Светлое пальто больше не носится нараспашку, да оно уже и не светлое: побывало в красильне — стало густо-коричневым.
        Еще до Нового года она приобрела строгий синий костюм, примерно такой же, как у завуча Клавдии Васильевны. Задумала было покупку очков — тоже как у Клавдии Васильевны! — но, постояв перед зеркалом, перерешила. Может быть, зря… Сегодня, на майской экскурсии, Валентина Федоровна в «завучевском» костюме. Блузку заколола янтарной брошью и то потому, что подруги матери не раз говорили: «Какая милая, скромная брошечка!»
        Но главное не в костюме, а в том, чтобы вновь обрести уверенный тон. Она сама чувствует: с тех пор даже голос у нее какой-то не свой. Все не так! Вот и сейчас… Она изо всех сил старается заинтересовать ребят, а они как-то вяло заинтересовываются.
        Валентина Федоровна взглянула на небо, в синеве которого чернело столько подъемников, что оно напоминало чертеж, затем обернулась к своим питомцам. Дольше всего ее глаза задержались на Тане. Хорошая девочка! Удивительно тонкое, смышленое личико. На нее можно надеяться: она всегда отзовется, не подведет.
        - Таня, я тебя попрошу… Объясни нам, пожалуйста…
        Однако «хорошая девочка» не оправдала надежд, не отозвалась, просто-напросто подвела. Она уставилась на классного руководителя синими удивленными глазами и ни звука в ответ.
        А что у нее такого особенного спросили? Какие законы механики применены к конструкция башенного крана? Уж она-то могла бы ответить…
        До Тани вряд ли дошел смысл вопроса: ей в эту минуту было не до подъемников. Тане прямо в макушку дышала Ира Касаткина. Дышала и что-то шептала. Этот язвительный шепот низвергал Таню с небес на землю. На грешную землю, где люди, не подумав, заключают пари.
        Порывисто оттолкнувшись от перил — спиной к Валентине Федоровне, лицом к Алеше, — Таня произнесла:
        - Хочешь, Алешка, скажу одну вещь? Вообще… Я сейчас тебе знаешь скажу…
        Убедившись, что нескладные Танины слова интересуют девочек куда больше, чем прекрасно оборудованная гавань, Валентина Федоровна пробормотала:
        - Ладно… В механизации разберемся дома, то есть в школе…
        Таня решительно отвела Алешу в сторону, заставила склонить ухо к ее губам. Лицо Тани скрыто от глаз Алеши, но не скрыто от девочек. Ира, Лида и Вера могут видеть гримаску, позаимствованную у той же Иры, которая любит изображать интересных актрис. Таня ловкая! Она делает все возможное, чтобы со стороны казалось, будто ее слова схожи с теми, какими озвучены картины, пока еще знакомые ей главным образом благодаря телевизору.
        - Понимаешь, Алешка… У меня замечательный материал для статьи, — тихо произносит она. — Только молчи!
        - Вот здорово! — Редактору стенной газеты не так часто плывет в руки замечательный материал. — А ну покажи!
        Прекрасно. У Алеши очень заинтересованный вид. Таня говорит еще тише:
        - Он внизу, материал. — Таня тянет редактора к лестнице, ведущей в нижний салон. — Блокнот при тебе?
        Ее оживление исчезло, как только они с Алешей остались наедине в узеньком коридоре с рядом коричневых дверок.
        - Ну?.. — торопит Алеша.
        Кто бы подумал, что он так всерьез загорится!..
        - С-сейчас… Мы с мамой… помнишь, мы прошлым летом ездили по каналу в Череповец? Там металлургический завод… Там мамин брат…
        - Об экскурсиях думаешь написать?
        - Я? И-нет…
        Таня растерянно уставилась на Алешу. Вот громадина! Всегда на него приходится смотреть снизу. Щеки круглые, толстые, скулы блестят. Из-за своей белой панамки похож на повара или пекаря. Было сказано: взять на экскурсию головные уборы, — все и взяли косынки, береты, фуражки, кепки — выбор велик! А этот напялил свою обожаемую панаму, и хоть бы кто прыснул.
        - Так какая же тема? — Редактор стенной газеты заметил таблички, приделанные к каждой из коричневых дверок: «Душ команды», «Третий штурман», «Камбуз», и потер руки. — Очерк о путешествиях? Как раз каникулы на носу…
        Таню тем временем осенило. Она подвела Алешу к листу бумаги, вправленному в деревянную рамку.
        - Вот! Готовая тема.
        Алеша прочел: «Расписание тревоги «Человек за бортом».
        - «…бросить спасательный круг… сообщить на капитанский мостик… шлюпку на воду… санитарная группа обеспечивает необходимую медицинскую помощь…»
        - Ясно! — Можно быть увальнем и при этом любить, чтобы все было ясно и четко. — Хочешь увязать со своей медициной?
        Таня с Алешей — друзья детства. Они с давних пор живут в одном доме, гуляют в одном дворе, делятся многими тайнами. Свое решение стать врачом Таня долго (не меньше месяца!) держала в секрете. Первому выложила Алеше. Он не смеялся, не отговаривал. Так же, как в эту минуту, внимательно наклонился и потер пальцем высокий выпуклый лоб. Сейчас Таня чувствует себя очень неважно… Чтобы не слишком быть виноватой перед Алешей, она тут же решает и впрямь написать замечательную статью.
        - Понимаешь, Алешка, очень гуманная тема: «Человек за бортом…»
        - Ты о чем? Что-то случилось в школе?
        - Пока ничего… Но, может быть, дай бог…
        - Дай бог?!
        Оба расхохотались. Очень удачно, что Ира Касаткина спустилась вниз как раз в эту минуту.
        - Вы, я вижу, не скучаете! — Голубая юбка, вздувшаяся бочонком, казалось, заполнила весь коридор. — А мы наверху занялись чайками. Пришла за вами. Пойдем их кормить? Хотя… — В звонком голоске зазвучали недобрые нотки. — Хотя Таня, как видно, сама надеется пирожков с мясом отведать.
        - Таня! — Алеша с комичной важностью ткнул пальцем в печатный текст, висящий под стеклом на стене. — Заучи сигнал бедствия. На случай, если тебя кто обидит.
        Таня запомнила слово в слово:
        «…в случае нужды в помощи других судов — ряд продолжительных с понижением звука (заунывных) свистков».
        Сигнал бедствия… А ведь бедствие надвигается! Допытайся Алеша, о каких пирожках зашла речь, Тане лучше не жить… Надо взять да признаться, прямо так и сказать… Однако, пока Таня раздумывала, собиралась с духом, белая панамка исчезла следом за новеньким голубым платьем.
        …Раскормленные подмосковные чайки — непременные спутники каждого теплохода. Они зорко выслеживают крошки, кинутые за борт. Вот и сейчас все годное в пищу, не достигнув воды, исчезало в жадно раскрытых клювах. Пассажиры удивлялись проворству и зоркости птиц. Особенно восторгался старшеклассник Костя Юсковец, прозванный Индусом за смуглый цвет кожи. Сдвинув на затылок свою красивую тюбетейку, громко предложил:
        - Ребята, а что, если и нам подзаправиться?
        Возражений не поступило. У каждого в руках зашуршали увесистые свертки. Появились бутерброды и самая разная испеченная к празднику вкусная снедь. У каждого, кроме Женьки Перчихина. Этот, разумеется, и завтрак ухитрился забыть. Снова весь класс возмутился:
        - Растяпа!
        - А я не забыл. Я нарочно. Чересчур дома нажрался.
        - Ты что — верблюд? На сутки вперед заправляешься?
        - Верблюд.
        Посвистывая, скрестив на груди руки, Перчихин всем своим видом выказывал презрение к еде.
        Не в первый раз Валентина Федоровна задумывается о Жене. Какой он, к примеру, дома? Неужели тоже «негативист»? Она вспоминает отца Жени — такого же длиннолицего, бледного. Незадолго до праздников он наконец-то появился в учительской. Сдержанно поклонился, сел так, чтобы не измялась ни одна складочка на добротном сером костюме, и раскрыл кожаную новенькую папку на молнии. Важно извлек из папки бумагу — вызов в школу (четвертый по счету!), — будто для беседы с классным руководителем требовалось предъявить документ.
        Вежливо выслушав Валентину Федоровну, пожаловался на занятость. Легко согласился, что у сына несносный характер, обещал принять «надлежащие меры». Какие меры, неизвестно. Результатов пока не видно.
        Сейчас Перчихин-младший стоял, продолжая насвистывать, куражась перед теми, кто с аппетитом поглощал домашнюю снедь. И все же в бледном лице с нелепо вытянутым подбородком Валентина Федоровна угадывает уныние. Почему-то именно сегодня, в сиянии весеннего солнца, Женя выглядит особенно хилым, несмотря на завидный рост. Рядом с другими мальчишками, со всеми этими здоровяками — хоть обряжай их в тельняшки да начисляй во флот! — Женя просто заморыш. И такой неспокойный, такой нескладный…
        Внезапно Валентину Федоровну пронзило острое чувство вины; как же так, как же она ни разу не побывала у Жени дома?! Ко многим зашла, к Перчихиным — нет. И не потому, что считала это ненужным, а потому… потому, что оберегала себя, свое самолюбие.
        «Почему-то из прежней школы подобных жалоб не поступало, — заявил ей Перчихин-папа и снисходительно усмехнулся: — Если парень так труден, можно к осени его перебросить».
        «Перебросить»!.. Куда? В параллельный класс, либо даже в другую школу? На миг такой выход показался вполне возможным. Разумеется, на одну единственную секунду. После Валентина Федоровна казнила себя, да и сейчас казнит. За все: за проявление слабости, за робость, за неуверенность, за нерешительный тон. Неужели она не сможет с этим покончить? Сможет. И сделает это без промедления!
        Валентина Федоровна встала, выпрямилась и долго стояла кот так — собранная, по-спортивному стройная, с высоко подмятой головой… Питомцы ее мирно жевали, смеялись, поддразни вал и друг друга, не подозревая, что их классный руководитель только что обещал себе начать жить по-новому.
        3. Сигнал бедствия
        Смешливая розовощекая Вера ест мясную котлету, уминает пухлый ломоть свежего хлеба, густо намазанный маслом. Чайкам от нее порядочно перепало белого мякиша.
        - Кушайте на здоровье! Ха-ха-ха!
        Валентина Федоровна неприметно следит за Женей. Она видит, как он — в который раз! — переводит свои колючие черные глазки с Вериного жующего рта на жадные птичьи клювы. То и дело напрягается тощая мальчишечья шея, сглатывается слюна. Эх, верблюд…
        Но как подступиться к этому мальчику-наоборот? Срежет, не посчитается, что кругом посторонние, что рядом твои ученики, которых ты только что решила по-настоящему взять в руки. Но именно это решение и заставляет Валентину Федоровну действовать не откладывая. Потянулась за своей сумкой, достала два бутерброда с краковской колбасой и как бы невзначай подошла к Жене:
        - Вот незадача… Мать, понимаешь, столько мне всего надавала… Ты не выручишь, а?
        Женя вспыхнул, отдернул руку, словно в нее хотели вложить горячие угли.
        - Чего?! Думаете, меня хуже других кормят? — Вскочил, опрокинул кресло. — Да мне колбаса до смерти надоела, я ее в рот не беру. — И понесся по палубе, крича без стеснения: — Когда вы все перестанете ко мне лезть?!
        Таня бросилась к Валентине Федоровне:
        - Не обращайте внимания! Он со всеми такой. — И рассказала о недавней выходке Жени на уроке географии. — Водил, водил пальцем по карте — никак не мог отыскать Тасманию. Ну, Василий Васильевич возьми и спроси, откуда у него такие грязные руки. Думаете, смутился? «А что мне делать, — ответил, — если других у меня нет?» — Таня твердила: — Он ненормальный. С нормальным я бы давно справилась. Завтра же откажусь. Какие занятия, если в школе после уроков не остается, к себе ничем не заманишь. Нет, довольно с меня! Откажусь!
        - Подумай, что ты говоришь, — возмутилась Валентина Федоровна. — Как это «откажусь»? — Еще не хватало, чтобы Таня размечталась о переводе Жени в другую школу! — Не остается в классе, попробуй позаниматься у Перчихиных дома, в привычной для него обстановке.
        - Не знаю, что там за обстановочка, только больше навязываться не буду. Думаете, не предлагала? Так отшил, что можно не знаю чего подумать. То ли у них в доме чума, то ли черная оспа.
        Валентину Федоровну снова кольнуло чувство вины. Забыв о том, что с учениками надо держаться как можно солидней, она рывком притянула к себе Таню.
        - Не знаю, чума пли холера, но мне самой только что показалось… Не показалось, а я заметила… — И шепотом поделилась недавними наблюдениями.
        Но Таню даже это не проняло:
        - Вот, вот! Для того и голодным прикинулся, чтобы людей дразнить.
        Валентина Федоровна пыталась ее успокоить, просила поразмыслить над тем, как наладить контакт Жени с классом.
        - Понимаешь, контакт?!
        Таня уперлась:
        - Нет уж!.. Хватит… Если ему понадобился контакт, пусть сам и налаживает.
        Возможно, Таня бы все же оттаяла, образумилась, но Петя Корытин, староста восьмого «Б», взял да прекратил все разговоры на палубе. В его руках было мощное оружие — новенький голосистый баян. Зазвучали заманчивые аккорды, мебель чуть не сама собой поехала во все стороны, а баянист, щеголяя накрахмаленной, вышитой крестом рубашкой, важно сел на скамью, словно бы на завалинку, и стал выводить мелодию вальса.
        Восьмой «Б» дал своему старосте кличку «Подсолнух». Сейчас он действительно смахивает на этот солнцелюбивый цветок. Ветер взлохматил жесткие прядки Петиных рыжих волос, и они встали вокруг его головы словно огненный венчик.
        У Пети-Подсолнуха железный характер. Начал ходить в школу горнистов и барабанщиков — класс чуть не оглох. Получил в подарок баян — класс был вынужден затанцевать.
        Среди многих закружившихся пар Таня видела только одну. Словно дразня ее, мелькала голубая юбка-«бочонок», белела единственная в своем роде панамка — Алеша не догадался стащить ее с головы хотя бы на время танца! Не столько вальсирует, сколько на ноги наступает, а лукавая Ирочка — издали видно — знай похваливает его, заранее предвкушая победу.
        Подумаешь… Во-первых, Таню никто не мог пригласить, даже если бы очень хотел: ведь она была занята серьезным разговором, и не с кем-нибудь, а с педагогом! Во-вторых, она и сама не собиралась шаркать по палубе ногами — хватит с нее насмешек! Хватит глупых острот, в которых кое-кто изощрялся сегодня утром в троллейбусе. Выдумали, будто по вине Таниного малого роста Костя Юсковец после первомайского вечера на всю жизнь согнулся в вопросительный знак.
        Тане осталось одно — отвернуться. Тем более что берег, поросший молодыми дубками, был на редкость хорош, а созерцание природы, как доказано медициной, очень полезно для нервной системы. Однако милая Ирочка никогда не считалась ни с чьими нервами. Всякий раз, как она проносится мимо Тани, она вскидывает свою пятерню, выразительно растопырив все пальцы. Обычно такой жест означал пятерку — желанный балл; сейчас он служил напоминанием о пяти пирожках.
        Музыка смолкла. Стала трещать Ира Касаткина. Не отпускает Алешу, болтает «на повышенной громкости». Вертится, хочет, чтобы весь теплоход слушал только ее.
        На Таню прекрасно влиял прибрежный пейзаж, но ей поневоле пришлось от него оторваться. Надо же было выяснить, чем эта кукла развлекает публику и Алешу. Оказывается, тараторит про то, как «мой и его классы» добывали средства для экскурсии и для похода в театр, разгружали кирпич, прибывший на загородную стройплощадку.
        - Ужасно весело было! — разглагольствовала Ира. — Наши главные силачи, — она одарила Алешу улыбкой, — забрались в вагон, знаете, такой большущий, без верха, и подавали нам кирпичи. А мы быстро-быстро цепочкой… — Розовые Ирины пальчики изобразили подобие цепи. — Так кирпичи и плыли до самых носилок. А другие мальчики тащили их в кучу. То есть не в кучу, а в штабеля. Инженер велел аккуратно укладывать. Девочки знаете как старались?! — Судя по Ириным жестам, лично она укладывала кирпичи ровнехонько, один к одному. — Неплохо заработали! Верно, Алеша?
        Но тут Алеша не выдержал, отошел. Ведь это он тогда, на разгрузке, был бригадиром. Он не мог не заметить, как старательно Ира Касаткина избегала общения с кирпичами, щадя свои наряды (не захотела поехать в том, что попроще!) и не приученные к труду ручки.
        И верно: не будь вокруг посторонних, Алеша преподнес бы Ире несколько милых словечек, хотя и пригласил ее сдуру на вальс. Он виновато подмигнул Тане: ему вспомнилось, как здорово потрудились, перебрасывая кирпичи, ее несильные руки. Эти руки знакомы ему еще в крошечных пестрых варежках, они и тогда не ленились — лепили снежных баб, выводили стены ледяной крепости, а то и замахивались лопаткой на обидчиков…
        - Белый танец! — громко объявил Петя Корытин. — Кавалеры стоят на своих местах, приглашают дамы. Отказываться запрещено.
        Белым танцем может быть вальс или краковяк — что угодно. Главное — девочки сами выбирают себе партнеров. Ожидая приглашения, кавалеры равнодушно посмеивались, что вовсе не помешало многим невзначай пригладить волосы или оправить рубаху. Один Женя Перчихин не шевельнулся, не поднял с перил лохматую голову. Валентина Федоровна отыскала Таню:
        - Все-таки послушай меня… Пригласи Женю. Это будет началом, поняла?
        Таня вроде бы поняла, но повела себя очень странно. Подойдя к Жене, вдруг спохватилась и тут же оказалась возле Рязанцева. Вряд ли она не заметила, что к нему уверенно приближалась Ира Касаткина, с которой Алеша, можно сказать, открывал бал.
        Рязанцев просто не имел права отвергнуть Касаткину, но и он позволил себе нарушить закон «белого» танца. Подхватил Таню: «Спасибо за приглашение!» Другая дама что-то хотела крикнуть, но так и осталась, разинув рот.
        Проводив взглядом красные туфельки, привставшие на цыпочки, еле поспевающие за большими мальчишечьими башмаками, Валентина Федоровна приняла решение, которое после случая с бутербродами было не так-то просто принять: сама подошла к Жене.
        - Слышал? Белый танец! Отказываться от приглашения нельзя.
        Сонные черные глаза недоуменно взглянули на классного руководителя. Парнишку, видно, сморило. Сейчас он не колючий, не дерзкий, какой-то совсем обмякший.
        - Потанцуем, Женя? Вставай.
        Женя будто спросонья улыбнулся:
        - А я не умею… Правда. Ни разу в жизни не танцевал.
        Валентина Федоровна тоже заулыбалась, но улыбку тут же смело. Придя в себя, Перчихин стал прежним Перчихиным:
        - Приглашайте отличников, своих любимчиков. Мне-то чего ногами дрыгать? И без того все в башке перепутано. Разные ваши дурацкие законы Ньютона.
        Еще повезло, что он говорил сипло, не заорал на весь теплоход.
        Разберись-ка в этом мальчишке! Недавно, получив двойку за контрольную на второй и третий закон Ньютона, проявил возмутительную беспечность. Да, видно нельзя доверять его безразличию. И вообще… Почему минуту назад он вдруг показался таким славным?
        …Смолкла музыка, стали собирать деньги на лимонад. Смуглый, как индус, Костя Юсковец обходил ребят с красной, расшитой золотом тюбетейкой, в которой уже побрякивали монетки.
        - Давайте, давайте, — приговаривал он. — Освежимся. Вода в бачке теплая, противная.
        Принимая деньги от Тани, Костя сказал:
        - Когда вы наконец всыплете вашему Перчихину? Совсем обалдел. Предложили ему по-хорошему вступить в пай, а он загримасничал: «Вы жрали, вы и пить захотели. А мне к чему?»
        - Всыплем, — ответила Таня. — За грубость. За все про все. Но пить ему, возможно, и вправду не хочется.
        Как только из буфета притащили фруктовую воду, как только разлили ее по бумажным стаканчикам и пересохшие губы ребят коснулись пенистой влаги, на палубе показался молоденький круглолицый матрос. Он строго спросил Валентину Федоровну:
        - Где этот ваш шальной? Тот, что расписание нам нарушил?
        Глянув туда-сюда, матросик исчез и вскоре притащил упирающегося, отбрыкивающегося Женю:
        - А ну, отвечай при товарищах. Почему возле бачка лужа?
        - Какая лужа?
        - Мокрая. С тебя, дурень, ростом. Давай объяснение: почему кран был открыт?
        Валентина Федоровна всполошилась:
        - Отвечай, Перчихин! Ты что, воды в рот набрал?
        - Именно воды! — подхватил матрос. — Чуть не весь кипяченый запас уничтожил, цельный бачок. Как говорится, жаждою томим…
        «Жаждою томим», — подумала Таня и бросила взгляд на Валентину Федоровну. Та стояла с таким виноватым видом, словно она сама забыла завернуть кран. И очень просила матроса поверить, что в их школе — честное слово! — таких безобразий ни с кем никогда не случалось.
        - Жаждою томим, — шепнула Таня Алеше. Она уже не помнила о пари, о том, что ей надо кого-то там «увлекать беседой». Она, волнуясь, ждала совета, — Ты понял, что это сигнал бедствия?
        - Заунывный свисток?
        - Смешного ничего нет. И сними ты свою панаму.
        - Ладно, сниму. Все-таки что стряслось?
        - Валентина Федоровна была права. Теперь ясно: он врал, уверяя, что вовсе не хочет есть. Вот ты, Алешка, ничего в медицине не смыслишь, а я знаю, какой вред организму наносит длительное голодание. Особенно высшей нервной деятельности.
        - Да ты про что? — ошалело спросил Алеша. — Какой вред? Кому?
        - Тому, чья нервная деятельность и без того не в порядке.
        4. Второе пари
        Выпив залпом уже выдохшийся, без единого пузырька, лимонад, кинув за борт бумажный стаканчик, Таня шепчет Алеше:
        - Думай!
        Алеша думает. Вообще-то он не сторонник Таниной возни с этим дурнем: человек должен сам становиться на ноги. Но сейчас не до спора: голодного накормить надо, и поскорей! Только как?
        Размышляя, Алеша потирает пальцем высокий выпуклый лоб. Тане нравится эта его манера не спеша перебирать все «за» и все «против». Так нравится, что иной раз она, даже не нуждаясь в его совете, подойдет и спросит: «Как по-твоему?»
        Правда, по пустякам она к нему старается не обращаться — ждет серьезного повода. Такого, например, как сейчас. Шутка ли? Всеобщий праздник, и тут же тайные муки голода. Тайные, но теперь, к счастью, разгаданные.
        - Думай, Алешка.
        - Думаю… Ты же сама сказала: без военной хитрости не обойтись.
        Улыбается Алеша тоже не как другие, а как-то по-своему. Сразу светлеет лицо. И не только потому, что приоткрываются ярко-белые зубы, а отчего-то еще… Бывает, что Таня нарочно (тоже военная хитрость!) вызывает улыбку Алеши. Заставит его улыбнуться и смотрит…
        А вот сейчас отвела глаза. Потому что совестно. Потому что пошла на поводу у девчонки, которую сама однажды подковырнула: «Таким, как ты, только и жить что при царском режиме». Не человек эта Ирка, а кукла. Особенно это стало заметно, когда в школе ввели совместное обучение.
        Девочки, ясное дело, на первых порах сплотились. Еще бы! Класс полон мальчишек; самым страшным почему-то казался рыжий Петька-Подсолнух. А Ира сразу охладела к подругам. Иногда подбежит, зашепчет:
        - Не знаю, девчонки, куда деваться?.. За неделю три объяснения в любви! Два устных, одно письменное.
        Письменное передавалось из рук в руки. Сбоку жирная клякса, под ней: «Ирка-Касатка, давай дружить». Дружить через «ы» после шипящей.
        Сегодня подобная ерунда то и дело всплывает в памяти Тани. Еще бы, чем она сама лучше Иры?! Ее утешает одно: неприятные минуты уже позади. Интерес к пари пропал, даже у главной зачинщицы. Таня спокойно стоит рядом с Алешей, и никому до этого нет дела.
        Не надышишься, не налюбуешься, не нарадуешься — вот какой день!
        На травянистом откосе, спускающемся к воде, лежит, поблескивает никелем двухколесный велосипед. Таня смеется:
        - Погляди, Алешка! Великан обронил очки.
        Ее перебил звонкий недобрый голосок Иры. Та подкралась неожиданно, как беда.
        - Хватит стараться! Пирожки уже заработаны. — На протянутой ладони лежал сверток в промаслившейся бумажной салфетке. — Поздравляю с победой. Прошу извинить, мясных не достала. В буфете только со сладкой начинкой.
        Таня похолодела. Алеша простодушно обрадовался:
        - А нам и с повидлом сойдет! Кстати, с чем поздравляешь?
        У Тани и вовсе отнялся язык. У Иры он по-прежнему работал бойко:
        - Ты яге слышал: с победой! Могу изложить подробности…
        В медицине известны случаи, когда надвигающаяся опасность придает человеку гигантские силы. Таня единым махом одолела путь от правого до левого борта, опустилась на пустую скамью и поняла, что несчастней ее нет никого на свете.
        Сердце колотится, щеки горят. Они, вероятно, краснее туфель, которые Таня с такой радостью обновляла сегодня утром. Можно ли было предположить, что день окажется таким неудачным, таким ужасным?
        Почему день? Вся дальнейшая жизнь… Одурачила, предала человека, который ни разу ее всерьез не обидел, не просмеял. Дурой никогда не назвал.
        - Ну ты и дура! — раздался над ухом голос Алеши. — Вот дура! Да еще спрятаться захотела.
        - Ничего не спрятаться… — Таня вся съежилась, ожидая, что последует дальше. Жуткий момент!
        А Алешка возьми да спроси:
        - Пирожки еще целы?
        - Фу! — Таня отодвинулась от пакета, лежащего на скамье, словно это была ляг ушка.
        Неужели Алеша может на них спокойно смотреть? Называется — вспыльчивый! Почему же тогда не вскипел, не возмутился глупой затеей, не оскорбился как следует? Мог бы гордо смолчать, наконец! Хладнокровный, бесчувственный ко всему, кроме жареных пирожков.
        Алеша причмокнул:
        - Сейчас мы их пустим в ход.
        - Их?! — Таня взглянула с презрением как на пирожки, так и на Алешу.
        Пирожки смирно полеживали на скамье. Алеша широко улыбался.
        - Все-таки ты, Татьяна, не человек. Ты девчонка.
        - А ну повтори!
        - Повторю.
        Таня вскочила, чтобы снова перекинуться на противоположный борт, но Алеша не дал.
        - Стоп! Оцени-ка мою военную хитрость.
        Таня оценила. Стоило Алеше выложить свой замысел, она и сама причмокнула. Затем, спрятав пакет за спину, отправилась на поиски Жени. Тот сидел, положив на поручни тощие руки, скучающе глядя на подмытые водой, обнаженные сбоку корни прибрежных вязов. Рядом с Женей нашлось местечко для Тани.
        - Женька! Сейчас будет шлюз.
        - Ну и что?
        - Как — что? Наступит кромешная тьма.
        - Тьма-то откуда? Спятила.
        - Неуч ты все-таки… Не знаешь, что шлюз есть подземное гидротехническое сооружение? Туннель! На десять метров ниже уровня дна.
        - Эх ты, зубрила! — Жене попросту было смешно. Как будто он не разбирается в шлюзах, как будто никогда не строил плотины у обмелевших Оленьих прудов. — Такая тьма, что и неба не видно?
        - Кромешная, говорю. Хочешь, пари?
        - На что?
        - Дай подумаю… Можно хотя бы на пирожки.
        Незаметно переложив просалившийся пакет в левую руку, Таня протянула Жене правую. Заставила незнакомую длинноносую девочку оторваться от книжки.
        - Разбейте, пожалуйста.
        - Можно. С разбивалы не брать.
        Еще с прошлогодней поездки в Череповец Тане было отлично известно, как выглядит шлюз — водная ступенька, как он устроен. Очень интересно устроен! Не зря пассажиры сейчас в нетерпении повскакали с мест:
        - Шлюз! Шлюз!
        Медленно опустились огромные металлические ворота, приглашая теплоход въехать в длинную бетонную камеру, впереди которой чернел второй, пока еще недвижный затвор. Вверху над головой сияло небо — голубое, безмятежное, с редкими нежными облачками.
        Женя не скрывал своего торжества:
        - Ничего себе подземелье! Туннель! Кромешная тьма.
        Таня притворно вздыхала:
        - Как это я перепутала?
        Экскурсанты переговаривались, смеялись, следили, как повышается в камере уровень воды, как вместе с водою медленно поднимается теплоход. Поднимались и другие суда, вошедшие в шлюз. Им тоже предстояло потерпеть, пока «водная ступенька» достигнет нужной высоты и всех их выпустят на простор — в так называемый верхний бьеф, в лежащую впереди часть канала, доберется до уровня, отмоченного на бетонных стенах непросыхающим темно-зеленым наростом.
        Валентина Федоровна подошла к Тане, когда Женя доедал последний пирожок. Трудно сказать, кому этот Женин обед доставил больше удовольствия — Жене, Тане или их классному руководителю. Но Валентина Федоровна и виду не подала.
        Только спросила:
        - Нравится шлюз? — Затем улыбнулась. — Кстати, дорогие мои ученики, какой здесь действует закон физики?
        Женя откликнулся первым:
        - Об уровне жидкости в сообщающихся сосудах.
        Вот что значит контакт!
        Однако все мы зависим от случая. Откуда-то выплыла степенная Лида, известная тем, что никогда никому не делает неприятностей. Обмахнулась платочком и сказала, ни о чем не подозревая:
        - Помнишь, Татьяна, как ты на волейбольной площадке рассказывала про поездку в Череповец?
        Поданный Таней отчаянный знак не остановил Лиду. Она всегда пресекала любые попытки ее перебить:
        - Помнишь, вычертила на земле устройство шлюзов… Сейчас наши девочки оказались образованней некоторых умников из девятого.
        - Трепло! — закричал Женя, рванувшись к Тане. Если бы теплоход внезапно окутала кромешная тьма, которая была обещана Таней, он не был бы так поражен. — Обманщица! Жульница! — Тощие, липкие от повидла руки вцепились в Танины плечи.
        - Ой! — завопила Таня. — Он меня выбросит за борт!
        К счастью, рядом была Валентина Федоровна. Схватив Женю за локти, она тут же смущенно сказала себе: «Как девчонка!» Женя тем временем мрачно отметил в мыслях: «Хуже мальчишки».
        Алёша подоспел, когда разнимать уже было некого. Валентина Федоровна поспешно приводила в порядок растрепавшуюся прическу. А девочки, в том числе Таня, осаждали ее своими соображениями насчет поведения Женьки-Наоборот.
        - Поглядите, — вдруг зашептала Вера. Эта вертушка всегда все успевала заметить. — Просто смех, до чего Касатка старается. Это назло Тане.
        - Где? Где?
        - Вертится перед Женькой. Ха-ха-ха! А то, бывало, открещивалась от старой дружбы.
        Таня вспомнила день появления Жени в школе. Ира тогда с важностью сообщила, что она хорошо знает его родителей, очень приличных людей. Женька, однако, отшил ее чуть ли не в первую переменку. Сейчас Ира своей сладкой улыбочкой, вероятно и впрямь назло Тане, подчеркивала свое с ним знакомство.
        - Пусть теперь Ирку к нему прикрепят, — решительно заявила Таня. — Я отказываюсь. Навсегда.
        Дружный смех был ей ответом. Пока Таня провозглашала Ирину кандидатуру, сама Ира бросилась наутек от Жени. Похоже, и ей угрожала опасность очутиться за бортом. Спрятавшись за спину старичка пассажира, Ира набралась храбрости:
        - Невежа ты, Женька! Слышали бы тебя родители. Вот уж урод в семье. На своих совсем не похож.
        Таня встрепенулась:
        - А какие они, скажите? — (Никто, кроме Валентины Федоровны, не должен был слышать ее расспросов.) — Вы ведь их вызывали. Неужели вправду совсем другие? Может быть, неродные, а?
        - Видишь ли, матери я не знаю… Могу сказать, что внешне Женя просто портрет отца.
        Таня задумчиво проводила глазами по-весеннему свежий лужок. Среди сочной травы ярко желтели цветы. Издали не узнаешь, что это — одуванчики пли мать-мачеха?
        Тем временем Ира, удалившись от Жени на почтительное расстояние, рискнула пустить еще одну стрелу:
        - Видно, ты и мамаше своей до смерти осточертел. Сплавила тебя на экскурсию в таком замызганном виде.
        Таня насторожилась. «Осточертел… Сплавила», — отметила она про себя. Если бы такие слова вырвались у кого другого, а то у Иры, с которой Таня больше никогда в жизни не обменяется ни единым словом, она тут же проверила бы мелькнувшее подозрение. А так приходится попристальней вглядеться в самого Женю. Несомненно озлоблен, да еще как! Довела семейная обстановочка… Грозит кулаком не только Касатке, но и чуть ли не всему теплоходу:
        - Пусть еще кто попробует сунуться!
        Валентина Федоровна отозвалась так тихо, что ее услышала одна Таня:
        - Сунемся! Завтра же, милый мой, буду у тебя дома.
        5. Тишь да гладь
        На исходе следующего дня в новой квартирке Перчихиных было спокойно и тихо, как, впрочем, всегда в отсутствие Жени. Длиннолицый, лысеющий Петр Самсонович работал за большим двухтумбовым столом, сияющим, как рояль.
        Поверхность стола, освещенная настольной лампой, отражала мраморный письменный прибор с двумя пустыми чернильницами и бледную руку Петра Самсоновича, которая то двигалась и о разграфленным листкам, то, онемев, отдыхала, выпуская на миг авторучку.
        Во второй комнате, торжественно именуемой гостиной, трудилась его жена Надежда Андреевна. Эта немолодая, болезненно-полная женщина, не считаясь с одышкой, методичными движениями подправляла и без того зеркально гладкий паркет. Поводит по дощечкам суконкой, точно погладит, приласкает их, а затем остановится, полюбуется гостиной.
        Хорошо сейчас в комнате, всему определено свое место. И мебели, и изящным вещичкам, расставленным на столе. Зато как появится Женя — все это словно бросится врассыпную. Занавеси и те всполошатся. А в поздний час… пропадает сон, когда Женя ложится спать. Тахта превращается в логово. Не в постель, а именно в логово, в берлогу дикого зверя. Одеяло дыбом. Вся жизнь дыбом!
        Вздохнув, Надежда Андреевна распахнула балконную дверь. В комнату, которую освещала одна лампочка — к чему без гостей зажигать сразу всю люстру? — вторгся свет улицы. Запахло свежестью, слежеполитой землей. В ящиках, сколоченных знакомым плотником, уже цветут левкои и анютины глазки — первое убранство весны.
        Далеко видна прямая, очерченная вереницей матовых фонарей, широкая магистраль. Вдали — недостроенные еще корпуса в окружении башенных кранов, вблизи — расцвеченные огнями новехонькие Дома. Квартиры приняли новоселов, каждый налаживает жизнь по-своему. Надежда Андреевна убеждена, что они, Перчихины, лучше многих иных устраивают свою жизнь. Очень прилично устраивают.
        И все-таки… Она не склонна к философии, но ей бы хотелось знать поточней, как человеку следует правильно жить. Хоть бы кто-нибудь ей объяснил, почему в ее милой уютной квартирке не прижилось счастье. Ведь все, кажется, есть. Почти все… Сразу всего не приобретешь, но они с мужем стараются. Он, где только можно, достает дополнительный заработок — экспертизу проектов, смет. Она тоже совсем не щадит себя. И работает, и выхаживает дом, как ребенка.
        Зато не стыдно перед людьми.
        Обойдя комнату, поправив складки на занавесях, на плюшевой скатерти, Перчихина разрешила себе небольшой отдых. Малиновое кресло полагалось беречь — оно особенно красит гостиную. Лучше сесть в это, простенькое. Села, задумалась…
        Последнее время она часто задумывается, мучительно хочет понять, почему ее сыновья перестали любить свой дом. Всегда казалось — растут хорошими мальчуганами… Вот они оба стоят перед пей в обнимку, в рубашечках, которые она сама вышивала. Славная фотография, и рамочка в самый раз. Сразу видно — дети из приличной семьи. Пуговки все застегнуты, вихры приглажены щеткой, улыбаются, как положено, в объектив. Женька немного подпортил, измял обе рубахи. Увидел фотографа и повис, оробев, на плече у брата.
        Анатолий смотрит спокойно, весело, а у младшего улыбка получилась несколько жалостной. Может быть, оттого, что накануне выпал передний зуб. Из-за этого мальчик кажется каким-то незащищенным.
        Зато теперь зубаст, не знаешь, как от него защититься. Отчего перемена, не поймешь. Ведь и с Толиком что-то стряслось. Покладистый, добрый, и вдруг, почти перед самым переселением: «До свидания, дорогие родители, адрес скоро пришлю». Не посчитался с тем, что большой семье квартиру могли дать побольше.
        Без Толи, признаться, тоскливо… Да и младший после его отъезда вовсе замучил, совсем отбился от рук. Давно бы надо поговорить с отцом, но Петр, бедняга, и без того потерял сон, ворочается до рассвета. И в какой хорошей, новой постели ворочается!
        Неслышно ступая разношенными, мягкими шлепанцами, которые берегли не только навощенный пол, но и усталые ноги с набухшими венами, Надежда Андреевна вошла в соседнюю комнату.
        - Петя, не пора отдохнуть?
        - Нельзя, Наденька! Сама понимаешь: срок есть срок.
        - Тогда, может, чаю покрепче? — Было бы неразумным экономить на чае, хотя его в последнее время уходило невероятно много. — Ну как, налить горяченького?
        - Пока погоди… Да, Надюша, Евгений еще не пришел?
        - Женя? — почему-то виноватым голосом переспросила жена. — Видишь ли, Женя в кино. На двух сериях. Помнить, Морозовы очень хвалили «Чрезвычайное происшествие»?
        - Я помню, как выглядит его школьный дневник. Что ни страница, то чрезвычайное происшествие. А мы с тобой потакаем! Вчера, вместо того чтобы наказать за дерзость, отпустили на прогулочку по каналу. Сегодня, извольте, кино!
        Мать возражает отцу, правда, не слишком уверенно:
        - За вчерашнее он извинился. Вот я и послала его немного развлечься.
        Поневоле отправишь: две серии — это более трех часов тишины в квартире. Часы домашнего покоя необходимо оберегать. Ради мужа, который набрал столько срочной работы. Ну, что он сердится? Будто она не желает ему добра…
        - Позовешь, коли понадоблюсь, — сказала уходя Надежда Андреевна и тут же вернулась, чтобы достать из новой полированной тумбочки пузырек с сердечными каплями: пусть стоит на виду возле чернильниц.
        Не успела она снова взяться за уборку гостиной, как раздался звонок. Короткий, отчетливый — Женя так не звонит, да ему и не время. Кого же могло принести? Вроде некому быть. Господи, лишь бы не помешали Петру!
        - Зоя Леонидовна! Вот сюрприз! — Надежда Андреевна приходит в волнение всякий раз, как видит жену Касаткина, бывшего сослуживца Петра Самсоновича. Она и радуется и чего-то пугается. — Входите, входите… — Хозяйка дома спешит повернуть выключатель. Четырехламповая люстра вспыхивает, заливает светом гостиную. — Только уж не взыщите за беспорядок…
        Так всегда: увидит Касаткину — и «не взыщите»!
        - Где же беспорядок? Это с вашими-то неутомимыми руками, — говорит хорошенькая гостья, удобно располагаясь в малиновом кресле. — Хорошо у вас, тишь да гладь…
        Хозяйка дома тем временем спешит убрать суконку, желтую от мастики, и поправить на столике фотографию сыновей. Несколько минут назад она сама, задумавшись, сдвинула ее с места. Касаткина, прищурясь, смотрит на снимок:
        - До чего дети меняются! Помните, каким тихоней был новорожденный Женя? Наша и та казалась крикухой… Да и после вы на него не жаловались, в прежние годы…
        Надежда Андреевна твердо знает: ни теперь, ни прежде она при посторонних не роптала на сына. Касаткиным тем более не жаловалась. Возможно, он чем-либо обидел их девочку? Судьба очень некстати свела обоих детей в одной школе. Теперь из-за Женькиных выходок придется краснеть и краснеть.
        - Прежде не жаловалась, — произносит мать Жени, — а сейчас не знаю, куда от него деваться. Может, правда, школа такая…
        - Разве мы вас не предупреждали? Родителям остается одно: влиять и влиять дома. — Говоря это, мать Ирочки обшаривает гостиную оценивающим взглядом. Словно прикидывает, способен ли дом Перчихиных оказывать благотворное влияние на детскую душу. — Ничего, Надежда Андреевна, постепенно заживете не хуже других. — Гостья многим моложе хозяйки, но в ее голосе то и дело проскальзывают назидательные нотки. — А знаете, вазочка очень пришлась к плюшевой скатерти. Вы ее покупали там же, где я?
        Привстав с кресла, Зоя Леонидовна приподнимает с полу принесенный с собой приятно пахнущий кожей оранжевый чемоданчик. В нем — зеленое шелковое кимоно, затканное многоголовыми драконами. Она произносит с милой гримаской:
        - Прибыли по вашему приглашению.
        Не в первый раз неотразимая родительница Иры прибегает к дружеским услугам Надежды Андреевны. Дел у Перчихиной предостаточно. Как служебных, так и домашних. Но этой своей знакомой она не умеет отказывать. Сейчас Зоя Леонидовна действительно явилась «по приглашению». Недавно, будучи у Касаткиных, Надежда Андреевна неосторожно заметила, что купленное по случаю кимоно недостаточно ловко сидит на хозяйке. И вот приходится расплачиваться…
        - Накиньте его на себя, пожалуйста. Минуточку, сейчас достану булавки.
        В конце концов, почему не оказать любезность той, которая не раз выручала тебя советом? Иной раз мудрый житейский совет ох как бывает кстати…
        Прилаживая на себе широковатый японский халат, Зоя Леонидовна не забывает еще раз воздать хвалу дому Перчихиных:
        - Вот теперь у вас действительно все на уровне! Особенно, если сравнишь с прежним житьем-бытьем…
        Надежда Андреевна не знает, что сейчас вспомнилось их изыскательной гостье. То ли домишко в Сокольниках, то ли комнатенка в Новосибирске, приютившем Перчихиных и Касаткиных в первые годы войны?
        Тогда, в эвакуации, ни перед кем из сослуживцев Петра Самсоновича не приходилось стыдиться своего нелегкого житья-бытья, ни перед одной семьей. Перед Касаткиными приходилось. Один вид сытенькой, розовой с мороза Зои Леонидовны, вдруг влетавшей в твою каморку, заставлял в смущенье взглянуть на закопченный потолок, на залатанные валенки, согревающие твои ноги, ощутить все три кофты, напяленные одна на другую. Отсюда и пошло: «Не взыщите…» Да, пожалуйста, не взыщите, что Толик в платке, у него, понимаете, опять разболелись ушки. А на Толике вовсе и не платок, а застиранная байковая пеленка, концы которой продеты под мышки и стянуты в узел между лопатками.
        Фу!.. Надежде Андреевне вдруг становится жарко. Она с ужасом думает о том, в каком виде Женя удрал вчера на экскурсию. Конечно же, Ирочка об этом дома не умолчала.
        - И пепельница пришлась кстати, — щебечет Зоя Леонидовна, оправляя на себе кимоно. — И собачка. У-у-у, милая. — Она готова чмокнуть фарфоровую собачку. — Честное слово, не комната, а музей.
        - Какое там… Стоит ввалиться нашему младшенькому…
        - Можете не рассказывать! Отлично вас понимаю… Что делать, милая Надежда Андреевна, наверное, и в музеях лучше всего в часы, когда они закрыты для посетителей.
        - Еще бы не лучше! — как эхо, отзывается хозяйка дома, И тут же вздрагивает: снова звонят в дверь.
        Что это? В квартиру вошла незнакомая стройная девушка. Гладко причесана, недурна. Сумочка из недорогих, костюм тоже не бог весть какой. Очевидно, хочет справиться об Анатолии.
        - Сейчас… Вам придется минуточку обождать. Ничего?
        - Пожалуйста! — Пришедшая словно рада отсрочке. — Я никуда не сношу.
        Надежда Андреевна усаживает незваную гостью в прихожей. Стул ставится так, чтобы незнакомка была видна из гостиной. Мало ли что…
        Ускользнув за угол книжного шкафа, Зоя Леонидовна поспешно высвобождается из накинутого поверх платья толкового диковинного одеяния. Жестом просит подать чемоданчик.
        - Не повезло! — шепчет она. — Придется перенести на четверг. Вы, надеюсь, помните, что в четверг вы с мужем у нас? Спрячемся от гостей…
        Надежде Андреевне непонятен этот переполох. Однако и она переходит на шепот:
        - К чему откладывать, прятаться? Примерка невелика. А эта особа… — Выразительный жест поясняет, что «эта особа» может и подождать.
        - Тс-с-с! Имейте в виду, она довольно настырная.
        - Кто — она?
        Мать Иры снова косится в сторону полуоткрытой двери:
        - Она. Наша классная руководительница.
        6. Трудное объяснение
        Вчера, вернувшись с экскурсии, раскрыв было книгу, Валентина Федоровна ощутила растущее беспокойство. Весь вечер она возвращалась мыслями к Жене. Пыталась представить себе семью Перчихиных, вспоминала семьи других учеников.
        У Пети Корытина в маленькой, тесной комнатке порядок и редкая чистота. Сделано все, что можно, для занятий и отдыха, хотя живут Корытины скромно, более чем скромно… И все же купили сыну баян. Получив премию на заводе, Корытин подумал, подумал и согласился с женой: пусть мальчишка играет, учится, раз у него такая мечта.
        У Бори Плешкова, второгодника, отец алкоголик. К ним и войти неприятно. Единственный стол завален немытой посудой. Духота, брань, приемник орет в полную мощь. Делай в такой обстановке уроки! Судя по Жене, в доме Перчихиных могло быть не лучше, чем у Плешковых. Но Валентина Федоровна видела Жениного отца. Аккуратен, солиден, занят серьезным делом. Нет, этот не страдает запоями… Снова и снова она старалась вообразить, в каких условиях растет Женя Перчихин.
        И вот она осталась наедине с его матерью.
        - Ах, так вы из Жениной школы? Ради бога, простите. Садитесь, пожалуйста, сюда, на тахту. Как раз на ней спит наш сорванец.
        Валентина Федоровна устроилась на тахте. Удобное ложе! Мальчишка, видно, просто бесится с жиру… А какая вокруг чистота, тишина — завидные условия для работы!
        - Вы, Валентина Федоровна, разрешите не беспокоить отца? У него на вечор ответственное задание.
        - Разумеется, не беспокойте.
        Все складывалось очень удачно. Отца беспокоить нельзя, мать оказалась любезной и словоохотливой. С ней, пожалуй, удастся поговорить по душам…
        - Узнаёте, Валентина Федоровна? Здесь Женя снят со своим братом. Старший у нас, можно сказать, герой. Завербовался по линии комсомола на газопромысел. Слышали, новый промысел Шебелинка? Под Харьковом?
        - Шебелинка? Конечно, слышала. Ну-ка, какой у нашего Жени брат?
        На фотографии мальчики очень разнились. Лицо старшего было мягче, круглей и, надо сказать, красивей. Взгляд смелый, веселый.
        - Значит, теперь при вас только меньшой?
        - Да… Сидишь в министерстве, в архиве, перебираешь весь день бумага, а сердце болит. За Женю. — Тьфу, чуть не вырвалось: «За квартиру». Ведь милый сыночек, вернувшись из школы, хозяйничает дома один. Это с его «талантами»!
        - Еще бы не волноваться! — согласилась Валентина Федоровна. Ей нравилось, что с матерью Жени у нее сразу установился тон взаимного понимания. — Он, как я себе представляю, и дома хорош?
        - Да нет, не скажу, — спохватилась Перчихина. — Нет, нет! — Только недоставало, чтобы мужа снова задергали, принялись вызывать в школу. Господи, никто не считается с тем, что человек все вечера занят, все выходные. И он, наконец, не молод и не слишком здоров. — Нет, — твердо повторила она. — Мы на Женю не жалуемся.
        - А я… — в полном недоумении вымолвила Валентина Федоровна. — Я пришла, чтобы пожаловаться. Ну, не пожаловаться, а разобраться. Вы мне в этом должны помочь.
        И описала, в каком неприглядном виде, да еще без еды, без копейки в кармане явился вчера на экскурсию сын Перчихиных.
        Надежда Андреевна могла бы ответить в свое оправдание, что в обоих карманах Жениного пиджачка, вычищенного ею перед прогулкой на теплоходе, лежали пакетики со съестным. С булкой, крутыми яйцами и даже купленной ради праздника краковской колбасой — любимым лакомством Жени. Пусть ей в связи с переездом приходится тщательно экономить, ребенок у нее сыт. На экскурсию она его собрала как полагается. Вложила в нагрудный кармашек деньги на лимонад…
        Она могла бы все это сейчас сказать, но не сказала. Тогда бы пришлось объяснить, почему Женя назло родителям (так и выразился: «Назло вам!») напялил испачканную серую рубаху, а чистую вслед за пиджаком швырнул чуть ли не на плиту. И ушел, конечно, без завтрака.
        Жалоб на Женю хватило бы до утра. Извел и мать и отца. Однако посторонним это не к чему знать.
        - Он, видите ли, проспал, заспешил… Я и не уследила.
        Неожиданно раздался голос Петра Самсоновича:
        - Еще следить за таким малюткой?! Разве ты плохо ею собрала? Разве мы должны стыдиться перед людьми?!
        Отец Жени, несомненно, слышал весь разговор. Он стоял в дверях, держа вставленный в подстаканник пустой стакан с прилипшими к стенкам распаренными чаинками. Позвякивание ложечки в стакане передавало дрожь большой нервной руки. Пальцы Валентины Федоровны непроизвольно стиснули лежавшую на коленях сумочку.
        - Петр, — простонала жена. — Ты ведь занят, ступай.
        Однако Петр Самсонович уже «поехал», остановить его в таких случаях невозможно. Он наступал, требовал к ответу классного руководителя:
        - Вот вы пришли: «Не справляемся, подсобите!» Ведь так понимать? А почему мы, тоже рабочие люди, никуда не обращаемся за подмогой? Тоже ведь делаем дело, и неплохо, поверьте. А вы… — Отец Жени в сердцах поставил на стол звенящий стакан. — Вы не можете объяснить, почему с нашим сынком сладу не стало с тех пор… с тех пор, как он попал в новые руки?
        «Новые руки» от обиды разжались и выпустили сумочку, которая, грохнувшись оземь, раскрылась, к великому конфузу ее владелицы. Пудреница, оставляя за собой бело-розовый след, покатилась в сторону шкафа. Бросившись за ней, Валентина Федоровна столкнула с тахты две вышитые шелковые подушечки — беда за бедой! Может быть, и впрямь лучше бы этого Женю Перчихина куда-нибудь перебросили?!
        Петр Самсонович окончательно распалился:
        - Нашему сынку на все наплевать, ничего не ценит. Ножищи в грязи, раздевается — пуговицу лень расстегнуть. Так и рвет с мясом. Надя, тащи сюда его куртку!
        Надежда Андреевна не двинулась с места. Знаки, которыми она пыталась остановить мужа, стали еще отчаянней. А он продолжал, все более раздражаясь:
        - Ничего не жалеет. Без толку вертится у людей под ногами, у тех, кто круглые сутки гнет спину, чтобы создать ему настоящую жизнь.
        Муж Надежды Андреевны куда меньше ее знал толк в «настоящей жизни», но ее стремление к этой жизни всегда уважал и немало, надо сознаться, ради этого гнул спину. Вполне понятно, что Надежде Андреевне хочется его успокоить, отвлечь. Улыбаясь, она поправляет на тахте розовую и голубую подушечки, которые учительница, похожая на кого угодно — на студентку, спортсменку, только не на учительницу, — разложила не совсем так, как следовало. Своей улыбкой и даже своими хлопотами возле тахты Надежда Андреевна как бы говорит мужу: «Все обойдется! Уж у нас-то все будет в порядке».
        Валентина Федоровна не заметила усилий хозяйки дома. Справившись со смущением, она раздумывала над тем, какими доводами воздействовать на родителей Жени. Невольно вспомнились слова Тани Звонковой: «То ли у них в доме чума, то ли черная оспа». Конечно, дети склонны к преувеличениям, но все же…
        Воспользовавшись наступившей паузой, она приступила к делу:
        - Вы Женю знаете лучше, чем я. Вы понимаете, что он, как никто другой, нуждается в обществе сверстников? А, заметьте, никого к себе не зовет.
        - К себе?
        - Сюда?
        Взоры обоих супругов скользнули по безупречной глади паркета, задержались на малиновом кресле, на китайской вазе, купленной по совету Касаткиной, на пепельнице, мастерски сделанной чехами, и вперились в странную гостью.
        - Он своими дружками вне дома по горло сыт, — отрезал Женин отец.
        - Ну, а если говорить о совместных занятиях, о товарищеской помощи Жене? Вы же видели его дневник…
        - Если кого одного пускать… — неуверенно протянула Перчихина. Ей хотелось, чтобы муж скорее вернулся к работе, к письменному столу. — Одного бы, пожалуй, можно… — Она успокаивающе улыбнулась. — Какая разница, Петр, он и сам достаточно мусорит.
        - Однако важны не только уроки, — продолжала, осмелев, Валентина Федоровна. — Досуг ведь тоже дисциплинирует и воспитывает. — Она чуть было не начала выкладывать многое из того, что сама не так давно постигла на семинарах. Она бы поговорила, да не знала, станут ли ее слушать. Пришлось просто спросить: — Он шахматами, например, увлекается?
        - Всем увлекается! — снова вспыхнул Петр Самсонович. — Прикажете — наведет сюда плясунов, шахматистов, марки начнет собирать. — Выкрикивая это, он беспорядочно расчищал от безделушек угол стола. Под плюшевой скатертью оказалась полированная, местами уже попорченная, поцарапанная столешница. — Вот… Следы Жениного досуга. Одобряете?
        - Что же тут одобрять? — пожала плечами Валентина Федоровна. — Узнаю Женю.
        - А вот, взгляните, как у нас дома готовят уроки! — Худая нервная рука сдернула с белоснежного подоконника салфетку, маскирующую бледное, видимо не поддавшееся мылу фиолетовое пятно. — Нравится?!
        - Меня и в школе возмущают подобные Женины штуки.
        Валентина Федоровна, вздохнув, взглянула в окно. Участок возле дома еще хранил следы строительства. У подножия единственной сосны лежали навалом металлические трубы, тускло отражавшие свет дворовых ламп. Вдалеке сверкали отдельные яркие огни, двигающиеся вместе со стрелами подъемных кранов. Они не знали устали даже в вечерний час. Вспомнился Северный порт, вчерашняя экскурсия и, разумеется, Женя со всеми его выходками. Она снова вздохнула:
        - Давайте подумаем вместе…
        - Сейчас, сейчас, — отозвалась мать Жени, энергично выдворяя мужа в соседнюю комнату. — Ну вот… — Она с облегчением улыбнулась. — Теперь спокойно поговорим. Что же вы посоветуете, Валентина Федоровна?
        - Ой, много чего! — так вскрикнуть, да еще чуть ли не подскочить на тахте было бы простительно школьнице, и то не всякой. Вознегодовав на себя, Валентина Федоровна приняла очень степенный вид, до того достойный, почтенный, что сама себе показалась похожей на завуча Клавдию Васильевну. — Так вот, Надежда Андреевна, знаете, с чего мы начнем? Вы приобретаете для Жени отдельный столик. Удобный, но такой, понимаете ли, попроще, чтобы годился для всяких дел. А мы, со своей стороны, вашего Женю приохотим… — Доверительно улыбнувшись, она всем корпусом подалась к Надежде Андреевне. — Однажды я наблюдала за ним в физическом кабинете…
        - Так у нас же не кабинет, а гостиная! — испуганно возразила Перчихина. — То есть я, конечно, не против. Я сама иногда думала… — Она огляделась, как бы подыскивая подходящее место для рабочего столика. — Но это совсем не просто. — Что-то надо было сказать еще, тем более что Касаткина, наверное, не зря ей шепнула: «Она довольно настырная!» Вспомнились и слова, произнесенные в похвалу их гостиной. Эти слова пресекли ее колебания. — Вы, Валентина Федоровна, должны понимать: у нас же люди бывают!
        Провожая классного руководителя, Перчихина покровительственно улыбнулась:
        - За Женю будьте спокойны. Сами видите, ему живется куда лучше, чем многим вашим ученикам.
        Пожалуй, она действительно в этом не сомневалась.
        7. Таней движет догадка
        Что такое пустырь? Никем не использованное место среди строений. Иногда еще не освоенное, иногда уже заброшенное, забытое. Пустырь, полученный школьниками, — мало ли у них пытливых голов и умелых рук! — это будущий парк. Тенистый, радостный, благоуханный.
        Примерно так утверждали на митинге лучшие ораторы школы, когда год назад в ее владение перешел участок, поросший сорняком, захламленный ржавым железом. От железин избавились во время сбора металлолома, потом площадку почистил бульдозер, на радиаторе которого трепетал алый флажок.
        Сколько уже вложено сил в будущий замечательный парк! Зато теперь рядом со школой зеленеет кустарник, шелестят молодой листвой липки и топольки, посаженные во время осенней приостановки сокодвижения. Сейчас, мягким солнечным днем, по главной аллее парка — пока это лишь утоптанная многими подошвами полоска земли — идут Таня Звонкова и Валентина Федоровна. Они говорят о Жене Перчихине.
        - Даже не думай отказываться, — твердит Валентина Федоровна. — Ни вообще, ни сегодня. Беги обедай — и сразу к нему домой. Покажи, что задано, выясни, почему пропустил уроки.
        - Почему пропустил — ясно. Наверняка простудился. Все захватили на теплоход куртки да пиджаки, этот — наоборот. Да еще выкупался.
        - Возможно, и так… — Валентина Федоровна не спорит. Но минутами без каких-либо оснований связывает его сегодняшнее отсутствие со своим вчерашним визитом. — Пойти, Таня, все равно надо.
        Таня упрямо разглядывает божью коровку, переползающую с ее коричневого рукава на кружевной белый манжетик.
        - Сегодня не могу. Честное слово, ни одной свободной минуты. Валентина Федоровна, поймите: сегодня — четверг!
        Четверг — особенный день, вернее вечер, — вечер занятий «Клуба пытливых». Таня всю неделю ждет не дождется этого четверга. Сегодня на переменке Алеша Рязанцев спросил: «Не опоздаешь?» И улыбнулся… Сердитым щелчком Таня избавляется от божьей коровки.
        - Не согласна я опаздывать из-за Женьки. Я его пожалела тогда, накормила, а он? Чуть не выбросил меня за борт!
        - И все-таки надо пойти.
        - Завтра нельзя, а?
        - Ты бы не торговалась, если бы хоть раз заглянула к ним…
        - А что?
        Валентина Федоровна опасается сказать лишнее. Она отвечает кратко:
        - Сложная обстановка.
        - Очень сложная?
        - Ты не трусь. Я с его матерью договорилась… Она согласна пускать кого-нибудь одного.
        - Согласна? Ишь, добрая мама. — Таня приостанавливается на повороте и начинает рыхлить каблуком землю. — Это правда, что он ни капельки на нее не похож?
        - На мать? Нисколько! Она у него, как бы это сказать… Ну, полная, круглолицая. Нет, Женя, конечно, в отца. А какое это имеет значение?
        - Никакого. Я просто так…
        Воображению Тани внезапно предстает толстая женщина, совершенно непохожая на Женю. Эта особа соглашается пускать к нему только по одному человеку. И устраивает в доме сложную обстановку. Таня достаточно пожила на свете, чтобы суметь сделать из этого выводы… После экскурсии она твердо решила никогда, ни при каких обстоятельствах не жалеть Перчихина. Но прошло два дня, и вот она готова ради него же принести в жертву самый любимый вечер.
        Таню-то судьба не обделила. У нее замечательные мама и папа. И оба родные!
        - Я пойду, — произносит она. — Пообедаю — и к нему. Понадобится — пробуду весь вечер.
        Валентина Федоровна и раньше знала, а на экскурсии окончательно убедилась: Таня способна удивить неожиданным поступком. Сейчас ее маленькая, худенькая фигурка, облаченная в школьную форму, внезапно исчезла, как бы растворилась в смородиновых кустах.
        …Скинув черный фартук, сменив коричневое платье на веселое бело-зеленое, сплошь в ромашках, проглотив в минуту обед, Таня помчалась обратно в школу. В руках вместительная, а главное — очень красивая сумка. Не старенькая, в которой отец приносит домой овощи и картошку, а та — в крупных ярких горошинах, с какой мама ходит по магазинам. Возможно, Тане еще влетит от обоих родителей сразу, потому что поручение «пытливых», которое она должна выполнить, прежде чем отправиться к Жене, немного опасно для такой замечательной сумки. Но, если бы сумка была менее замечательной, кто знает, захотелось бы Тане обходить школьные мастерские?
        Завмастерскими Савелий Матвеевич уважал занятия клуба и, если мог, в помощи не отказывал. Он утром сказал: «Заходи, Звонкова, после обеда». Обещал подбросить столярного клею, серебристой — обязательно серебристой! — проволоки и много чего еще.
        Только бы застать его в мастерских в условленный час!
        Войдя в вестибюль, сверившись с прикрепленными под карнизом потолка электрическими часами, Таня почти побежала по коридору. Где же Савелий Матвеевич? На дверях слесарной висел замок. Столярка хотя и была открыта, но и в ней ни души. Успокаивало одно: если полная всякого добра мастерская не на запоре, значит, сюда скоро придут. Бросив на верстак сумку, стряхнув с некрашеного табурета горстку опилок, Таня села и принялась ждать.
        В столярной мастерской было тихо. И душновато. Пахло клеем, спиртовым лаком, свежими стружками. Будто изображая в тысячекратном увеличении движение молекул, пылинки плясали в столбе солнечных лучей. Таня смотрела на них, смотрела и начала клевать носом. Перед ее глазами смутно проплывали картины, запавшие в память при чтении грустных сказок и повестей. Столько было на белом свете сирот, столько подкидышей да оборвышей…
        И всюду мачехи, и оборачиваются они злыми колдуньями, и надо быть доброй феей, чтобы их одолеть. Таня вдруг ощутила в руке волшебную палочку. Гладко обструганную, крытую лаком…
        Однако нельзя допускать, чтобы тебя самого околдовывала дремота. Современные люди обходятся без волшебства. Действовать надо разумно, сколько раз она это слышала от Алеши. И от мамы. И от многих других. Говоря о Жене, Валентина Федоровна очень советовала прибегнуть к помощи «Клуба пытливых», вовлечь его туда, поскольку этот клуб дает работу не только голове, но и рукам.
        Вовлечь? На это нелегко было решиться: ведь Женька с первых же дней насмешничает над «пытливыми». Подумать только, назло классу (он так и выразился: «Назло вам»!) остался неохваченным ни одной секцией клуба!
        И все же втянуть его надо. Только куда, в какую секцию? Секция «М» — так она значится в расписании — отпадает. Уж очень Женька противно свистит, немузыкально. Секция «П» тем более не подходит. Разве представишь рядом поэзию и Женьку-Наоборот? К проблеме покорения космоса с такими отметками не подпустят.
        Неужели в секцию «А», в секцию по изучению архитектуры? В ту, которую Таня так любит… Неужели тащить его туда своими руками? Скажут ли ей спасибо ребята, Алеша Рязанцев? Хотя Алешка не раз говорил, что долг важнее собственных интересов…
        Как Таня ни углублена в свои мысли, что-то мешает ей сосредоточиться. Странно, ужасно странно… В пустом помещении, где к тому же затворены окна и дверь, как известно, не бывает шуршания и загадочных скрипов. Другая бы девочка определенно струхнула.
        Оглядевшись, Таня убеждается, что шумят и вздыхают либо листы фанеры, прислоненные к дальней стене, либо кушетка, обитая черной клеенкой. Один ее краешек робко высовывается из-за фанерных листов.
        Ой! Кушетка не только кряхтит — она ворочается! Есть же разница между неодушевленным предметом и живым существом… На кушетке, конечно, мог укрыться заплаканный, провинившийся пятиклашка. А вдруг кто-нибудь, кто втрое сильнее Тани, — любитель казенного инструмента и строительных материалов, просто-напросто жулик? Однако будущий медик не имеет права испытывать страх. Когда-нибудь Таня совершенно спокойно, с поднятой головой будет входить в анатомичку, в операционную. Она уже сейчас тренирует себя — смело шагает навстречу опасности.
        - Эй, кто там? — громко говорит Таня. — Вылезай!
        Фанера вздрогнула, черный лежак скрипнул, и Таня увидела того, кого меньше всего ожидала здесь встретить. Увидела Женю Перчихина.
        8. Получилось очень солидно
        Женя Перчихин лежал на кушетке, подтянув ноги чуть ли не к подбородку. Длинное заспанное лицо было на редкость унылым. На скуле, возле глаза, синяк, на губе не то лихорадка, не то ссадина. Таня деликатно отвела взгляд и задала вопрос, прозвучавший не очень умно:
        - Что ты здесь делаешь?
        - А ты? Небось староста поручил?
        - Что поручил?
        - Шпионить за мной. «Почему здесь? Почему не пришел на уроки?»
        Спустив ноги на пол, упершись руками в кушетку, Женя принялся демонстративно покачиваться. Кушетка заскрипела и застонала, как бы напоминая, что перекочевала сюда из кабинета врача на капитальный ремонт, а не для того чтобы ее окончательно доконали. Но Женю ничем не проймешь. Покачиваясь, он выпячивает поврежденную губу и свистит. И вызывающе смотрит на Таню: «Отстанешь ты или нет?»
        Женя нарочно свистит во весь дух, чтобы не говорить. Он не обязан выкладывать каждой девчонке, почему он здесь очутился. Кому какое дело, отведал он отцовского ремня или нет. Если что и случилось, то по милости классного руководителя, который приходит к тебе домой и натравливает на тебя родителей. Ей же хуже, Валентине Федоровне! Сегодня у Жени прогул, завтра ожидай двойку. А кому неприятно, кто отвечает? Классный руководитель! Правильно. Сама виновата. Женя возьмет да пропустит еще штук двадцать уроков. Не будет ходить, пока не пройдет синяк. Чем дольше, тем лучше.
        А может, все уже зажило? Иной раз поспишь вволю, и готово — здоров! Танька-то не спросила: «Кто тебя так отделал?» Значит, уже не видно.
        Таня ничего не спросила, даже вскользь не коснулась больного вопроса. Ей с одного взгляда на Женю привиделась чужая рука — пухлая, с острыми, сверкающими лаком ногтями. Тане картина ясна. Она готова сделать для Жени все что угодно. Она добьется, чтобы сегодняшний вечер прошел у него в веселой компании «Клуба пытливых».
        Словно бы нехотя Таня подходит к одному из окон мастерской, заставленному щитом-витриной. «Породы древесины в отделке». Издали коллекция, созданная шестиклассниками под руководством Савелия Матвеевича, смахивает на огромный гербарий.
        - А что, неплохие образчики, — говорит Таня. — Хотя с нашими экспонатами не сравнишь.
        Женя охотно поддерживает разговор на нейтральную тему:
        - С какими экспонатами?
        - Видел бы ты, Женька, что у нас за выставка получается! Представь, всё изучили. От пещерных времен и до самого коммунизма! Показать приглашение? Тут Петька много чего понаписал…
        Таня довольна: думая дома о Жене, она прихватила квадратик плотной бумаги с зеленым пингвином в углу.
        В школе любят эту комичную птицу. Толстая, неуклюжая фигурка пингвина сопутствует всем веселым событиям — праздникам, вечерам. Всегда одинаковая и всегда совершенно новая, оттого что каждый раз меняет окраску. То она голубая, то оранжевая, то ярко-красная. Пингвинов породил Алеша Рязанцев. Купил в магазине «Художник» большую резинку, вырезал на ней печать — контур забавной птицы — и открыл им уголок юмора в стенной газете.
        - На, Женя, смотри.
        - Ладно, давай… Вот дураки! Опять взялись за стиляг?
        - Спятил!
        - Заголовочек: «Основные стили»?
        - Не кривляйся! Сам ты стиляга, раз такой неуч. — Одного взгляда на подбитую скулу Жени оказалось достаточно, чтобы Таня сменила тон. — Мы сами были не лучше. Ничего не смыслили в этих стилях. Зато как начали озеленять парк, сразу захотелось узнать, что такое садово-парковая архитектура.
        - Не заливай! — машет тощей рукой Женя. — Архитектура это не сады, а дома.
        - Вот, вот… Мы тоже так думали. Оказалось, что и парки закладываются по планам, по чертежам. Честное слово! Теперь-то мы разбираемся в эпохах и стилях, а прежде не могли отличить регулярный парк от пейзажного.
        - Подумаешь!.. Всюду одно: «По газонам ходить воспрещается».
        - Не паясничай. Давай я тебе все объясню… Представь себе рядышком Лиду и Веру. Вернее, предстань их прически.
        - Это зачем?
        - Надо.
        Девчачьими прическами Женя сроду не интересовался. Но раз уж Таня заныла, пожалуйста. Лишь бы с чем другим не пристала. У Лиды косы прямые как палки; пробор — словно натянутый белый шнур. Зато Верочка… Ее кудри до того всегда встрепаны, что даже завуч Клавдия Васильевна не знает, как с ними бороться.
        Распушив концы белокурых кос, приподняв их к лицу, Таня пытается воспроизвести знаменитую Верину шевелюру:
        - Пейзажный стиль со всеми его естественными красотами. Нравится?
        Затем вытягивает свои косы в струнку («Вспомним прическу Лиды») и предлагает Жене представить себе композицию регулярного парка. Аллеи как бы вычерчены по линейке, клумбы и водоемы намечены великанским циркулем или лекалом. Все это будет показано на выставке «Клуба пытливых».
        Как раз Лида и выполнила в туши рисунок такого парка. Ровненько заштриховала кусты и деревья, которым садовые ножницы придали форму шара, конуса, пирамиды. По всем правилам этого стиля.
        - А пейзажный парк у нас представлен в макете, — увлеченно рассказывает Таня. — Мы с Алешкой чуть не из-под снега добывали мох, листья брусники. Главное в таких парках, чтобы все казалось выращенным самой природой. — Таня берет несколько шелестящих стружек, и стружки в ее проворных руках превращаются в раскидистое кудрявое дерево. — У нас там рощицы, лужайки, водопады, ручьи. Дорожки вьются, будто лесные тропинки. Пахнет солнцем, травой, цветами…
        Последняя фраза — художественный домысел Тани, но Женя этого не замечает. По привычке он все-таки хмыкает:
        - Подумаешь, будто я такого в Сокольниках не видал…
        Таня гнет свое. Она хочет добиться, чтобы Женя тоже всегда с нетерпением ждал четверга — веселого клубного вечера.
        - Слушай, Женька, приходи на занятия. Увидишь, как у нас хорошо.
        - Представляю…
        - Я тебе говорю — интересно, чудак!
        - Тебе интересно, а мне хоть бы что.
        Таня готова уйти да еще хлопнуть дверью. Так хлопнуть, что все фанерки в мастерской задрожат, все доски, струганые и неструганые.
        Она бы ушла, да в дверях вырастает завмастерскими. Сатиновый черный халат на коленях испачкан не то глиной, не то песком. Под мышкой железный складной метр. Сразу можно определить: Савелий Матвеевич что-то обмерял в парке. Либо площадку под беседку-читальню, либо другую, за яблонями, — под метеорологический киоск. Школьные мастерские делают не только скамейки…
        Конечно, он прямо из парка! Иначе откуда у него пучок маргариток с корешками, к которым пристала земля?
        Теперь не уйдешь. Опять же из-за несчастного Женьки. Савелий Матвеевич, как известно, не терпит беспорядка и непременно набросится на него, растерзанного, встрепанного, неизвестно зачем очутившегося в мастерской… И вдруг Таня слышит:
        - Женя, хорош букетик? Получен под будущую работу. Ботаник сам преподнес: «Получите аванс!» Солидно у нас получается?
        Жене нравится это выражение Савелия Матвеевича. Когда сам он однажды пристроился к шестиклашкам, чтобы разок-другой пройтись фуганком по кромке доски, завмастерскими не стал выяснять, зачем, почему… Хотя мелюзга, как и следовало ожидать, подняла визг, он спокойно подошел к верстаку, заглянул Жене через плечо, одобрил, как тот держит при стружке нож, как ловко ведет фуганок. И громко, чтобы каждый услышал, сказал:
        - Солидно у тебя получилось!
        Сейчас Жене уже не хочется пререкаться с Таней, дразнить ее. Наоборот, он не прочь, чтобы она узнала: Перчихин в мастерских свой человек. Понадобится ему — придет сюда после занятий, раскроет портфель, разложит тетрадки… Савелий Матвеевич однажды застукал его здесь за уроками и, вместо того чтобы прогнать или хотя бы без стеснения поинтересоваться его отметками, с полным уважением предложил: «Всегда заходи, коли надо».
        Женя считает, что букет бело-розовых маргариток должен стоять на столе преподавателя по труду. Отыскивает граненый стакан, по-хозяйски наливает в него из бидончика чистую воду и произносит:
        - Получите аванс!
        При этом он косится на Таню: учуяла ли, какие у него отношения с Савелием Матвеевичем? Кроме того, интересно, повторит она свое приглашение или нет? Умоляйте не умоляйте — он к этим «пытливым» ни за что не пойдет, очень нужно! Но кто ей мешает позвать его еще разок? Какое там… Занялась сумкой, от которой даже в глазах рябит. Складывает туда обрезки фанеры, планки, шурупы и прочую полезную мелочь да еще уводит за собой Савелия Матвеевича. Небось нацелилась заодно и слесарную мастерскую начисто обобрать?
        Ушла. Даже не оглянулась. Словно в помещении никого нет, словно Женя просто-напросто деревяшка.
        Схватив первый попавшийся под руку гвоздь, Женя бесцельно царапает им по доске. Скрип-скрип… Вернется Таня сюда или нет?
        Таня вернулась, держит с фасоном свою щегольскую, почему-то уже пустую сумку, а Савелий Матвеевич тащит следом мешок, который, задев косяк, громыхает железками.
        - Так как же, Звонкова? — спрашивает Савелий Матвеевич. (Об одной хитрости, о том, что холщовому мешку предназначена немаловажная роль, Жене Перчихину никогда не узнать.) Савелий Матвеевич хранит очень серьезный вид. — Как же быть? Тебе, Звонкова, столько добра не поднять. — Завмастерскими оценивающе оглядывает Женю. — Вот кто худ, а мускулам позавидуешь. (Не в первый раз Женя слышит от него похвалу своим мускулам.) Ты, Евгений, эту ношу запросто донесешь.
        - Интересно, куда?
        - Вроде неподалеку. Не то на кружок, не то, как его, в клуб.
        - К нам во двор, — быстро вставляет Таня, хотя до этого внимательно разглядывала витрину с образчиками древесины. — Мы пока собираемся в квартире Рязанцевых.
        Женя решает похорохориться:
        - Без меня силачи найдутся. Да еще с пытливыми головами.
        Савелий Матвеевич будто оглох.
        - Так вот что, Звонкова, пиши адрес. Эту поклажу прямо к началу занятий вам принесет мой главный помощник.
        Женя давно заметил: когда Таня удивлена, глаза у нее синие-синие. Она восклицает:
        - Это кто же?
        Савелий Матвеевич кладет на плечо Жене руку с темными от морилки пальцами.
        - Ясно, кто! Женя Перчихин.
        Получилось очень солидно.
        9. В семье Рязанцевых
        Рязанцевы и Звонковы живут в сером пятиэтажном доме. Дом этот, если на него посмотреть сверху, напоминает букву «Г». Поэтому окна квартиры номер семнадцать расположены наискосок от окошка тридцать шестой. Танина, тридцать шестая, находится в первом этаже, напротив фанерного гриба-мухомора, под которым дети спасаются от дождя и солнца.
        Сегодня после обеда зарядил дождь, и сейчас, вечером, во дворе ни души. Мокрый асфальт отражает огни — розовые, оранжевые, голубые. Окно Звонковых светлое, золотистое: у них кремовый абажур и такие же занавески. Алеше видно, как ветерок шевелит легкие полотнища занавесок.
        В квартире Рязанцевых тихо-тихо. Потому что Алешин дед отдыхает. Вернулся из своей мастерской и прилег на полчасика. Придут ребята, надо вставать, обучать их «секретам производства», без которых не создашь хороший макет или же панораму, где все выглядит как в натуре.
        Десять лет назад Алеша Рязанцев (тогда еще не Рязанцев) впервые встретился со своим дедом. Это случилось летом, когда дед, не знавший отдыха в войну и в первые послевоенные годы, взял наконец отпуск и поселился на даче.
        Хорошее было место! Сколько хочешь земляники, сосновых шишек и пахучих, скользких маслят. Недаром один известный богач когда-то имел там поместье — будущий детский дом имени Ильича. Против входа стояли красивый фонтан и четыре облупленных статуи. Их Алеша поначалу даже немного побаивался. Потом перестал.
        Алеша родился во времена бомбежек и голодовки. После войны не сразу, но постепенно, кое-кого из детдомовцев разыскала родня. Алеша надеялся, что и его ищут, удивлялся, что никак не найдут.
        Вообще-то жаловаться было не на что. Детям варили густой суп с мясом, маслили кашу, поили молоком из белых высоких кружек. Если разобьешь кружку, ругали, но не очень. Скучать не давали — воспитательниц подбирали хороших. Ту, которая оказалась чересчур нервной, быстро освободили от работы.
        По воскресеньям детдом навещали шефы из московского техникума, интересовались, в чем у ребят нужда. Если заметят на ногах цыпки, натрут вазелином. Увидят, что носовые платки пришпиливаются булавками к трусам, сошьют каждому по кармашку на тесемочке, а в кармашек вложен новый, подрубленный, чистый-пречистый платок. Или увезут с собой на неделю пятьдесят пар чулок и вернут их заштопанными, зачиненными.
        Шефы достали три аквариума для всех трех групп, три клетки с птицами, устроили крольчатник. А то вымажут мелом окна и вытрут их чисто-начисто, чтобы в комнатах засияло солнце. Шефы были комсомольцами, они и плохих детдомовцев старались сделать сознательными, потому что сами были сознательными.
        Игрушек притащат, книжек, каждому — в рот конфету и каждого поцелуют. Правда, одних целовали чаще, других реже, но и общем-то перепадало всем.
        И все-таки случай со Светой надолго взбудоражил весь дом. За ней приехала мать — как она нашлась, никому неизвестно, — чтобы забрать навсегда. Понесла свою дочь на руках через весь сад, и девочки начали плакать, а мальчики передрались. В тот день никто не хотел играть в прятки или идти на пруд. Алешу не успокоили даже остро очиненные карандаши; один карандаш он нарочно взял да сломал.
        Потому что думал не только о Светиной маме, но и об отце, который вдруг объявился у Витьки Крюкова. Распахнул дверь и вошел в зал, когда все пели хором «Катюшу». Встал под лампочкой, и все на нем заблестело — ордена, погоны, вычищенные сапоги. Пение оборвалось; всем хотелось потрогать кобуру и скрипучую портупею. У старенькой Анны Яковлевны, заведующей домом имени Ильича, задрожал голос: «Вот он, ваш Витя!» Чуть не заплакала.
        Полковник начал ощупывать Витю, будто слепой. Удочки ему обещал, барабан. Обещал при первой возможности забрать домой. И забрал.
        Это несправедливо, когда взрослым больше везет, чем детям. К бухгалтеру Ивану Семеновичу весной приехала старушка с чемоданом и узелком. Мальчики подвели ее к конторе, а Иван Семенович: «Мама, мама!» Так чудно было слышать…
        Родных Алеши искали через какое-то московское бюро. Этим сама Анна Яковлевна занималась. Ездила, посылала запросы. Хлопотали и шефы, но тоже зря. Насчет отца и матери с самого начала было известно: потерялись навек, но ведь бывают и другие родственники.
        Потерялись навек… Алеше это казалось странным. Как это — взрослые, а потерялись? Скорей они сами его обронили, а потом плакали, звали. Алеша все чаще подумывал, не взяться ли за розыски самому.
        Об этом он и размышлял в одно жаркое утро, когда улегся в траве среди ромашек и колокольчиков. За оградой виднелся лужок, за лужком — шоссе. По этой пыльной трассе грузовики мчались и мчались в Москву. До смерти захотелось удрать, да было боязно заблудиться. Потеряешь свой детский дом, останешься и вовсе один…
        На лужайку тем временем забрел человек. Пожилой и весь какой-то широкий и круглый. Чем-то похож на медведя-папу из книжки, купленной шефами, Можно сказать, старичок, а в панаме, будто детдомовец. Хорошо еще — брюки не до коленок. Этот чудак прохожий удивлял Алешу все больше и больше: уселся в тени старого дуба и давай рисовать, хотя это следует делать в положенный час, после вечернего чаю.
        Рисовал он тоже совсем не по правилам — без стола. Альбом пристроил почти стоймя, но, главное, не столько водил карандашом, сколько прищуривался. Зорко вглядывался в дом Ильича.
        На шпиона как будто бы не похож. Осмотревшись, нет ли поблизости воспитательницы, Алеша через секретный лаз выкарабкался на волю.
        - Дядя, почему вы рисуете наш дом, а не свой?
        - Своего не нажил. А ты что, запрещаешь? Важный у тебя, брат, дом.
        Художник оказался не шпионом и не художником. Оказался архитектором, по имени Николай Николаевич. Дом имени Ильича, как выяснилось, был памятником архитектуры. Алеша не стал притворяться, будто слово «архитектор» ему так же знакомо, как «художник», «полковник». И Николай Николаевич разъяснил: архитектор придумывает, каким должно получиться здание, и создает это здание на чертеже и в рисунке. Тут же начал чего-то в альбоме изображать. «Проект, — говорит. — План. Фасад. Перспектива. Бери, — говорит, — и строй!»
        Алеша сразу решил стать архитектором. Рисовать он умел, строить тоже, пока из брусочков, которыми полон ящик «Юный строитель». Осталось выучиться чертить. Николай Николаевич сказал, что нужда в людях, умеющих строить, большая, поскольку многие города разрушены фашистами.
        - Знаю, — сказал Алеша и вдруг сообразил: перед ним человек, постоянно живущий в Москве.
        - Дядя, срисуйте меня, чтобы так же похоже, как дом. Пожалуйста, срисуйте. И свезите портрет в Москву. И постарайтесь, чтобы меня по нему отыскали.
        Архитектор отложил альбом в сторону, на траву.
        - Расскажи-ка, дружок, о себе.
        Выслушал, захотел посоветоваться с Анной Яковлевной. Алеша долго ждал на горячем от солнца крыльце и, когда окликали ребята, отворачивался.
        Николай Николаевич вышел, комкая в руках панаму. Его круглая крупная голова оказалась обритой так же гладко, как щеки. Он взглянул на Алешу и давай обтирать затылок и темя измятой панамой.
        - Знаешь, Алешка, что я надумал… Я тебе краски в тюбиках привезу.
        О родителях ни словечка. Алеша сказал:
        - Бабушку привези! Или тоже не можешь? — Он знал, что бабушка это почти что мама, только состарившаяся. Он всегда удивлялся, почему Анна Яковлевна расплывалась от удовольствия, когда детдомовцы называли ее мамой, а на бабушку вроде бы обижалась. — Не найдешь бабку, привези тетю. Или дядю, или брата с сестрой.
        - У тебя не было ни сестер, ни братьев.
        Стыдно признаться, но Алеша заревел так, словно он из малышовой группы.
        - К-ка-к-кого-н-ни-будь най-д-ди! — Алеша, когда его привезли в детский дом, заикался чуть не на каждом слове. Потом прошло. И вот снова: — На-а-йди х-хоть-ть н-нер-родного.
        - Зачем тебе неродной?
        - 3-заб-был, как э-это н-назыв-вается. Н-ну брат. Только с длинным названием. У Жорки так-кой от-тыс-кался. Сядь и срисуй меня. М-мой по портрету сразу меня узна-а-ает.
        - Тогда вытирай слезы. Плаксу ни один брат не захочет признать, ни родной, ни двоюродный.
        Николай Николаевич раскрыл альбом и, присев на ступеньку, сделал набросок мальчика в трусиках, с кармашком через плечо. Кармашек красивый, подаренный шефами, на рисунке не видно, что в него засунут мокрый от слез носовой платок.
        Через два дня Алеша носился по дому как сумасшедший: у него отыскался настоящий двоюродный брат!
        Брат был занят с утра до вечера, как сказал Николай Николаевич, и вряд ли выберется навестить Алешу, но посылки будет посылать часто. Уже прислал с ним одну, очень тяжелую. Краски с кистями, пастилу розовую и белую и ворох спелых черешен. Хватило на всех ребят, каждому по три ягоды.
        Алеша хвастал, не умолкая, но потом заскучал: какой же это брат, если не обещает приехать в гости? Вторую посылку Алеша даже распаковывать не захотел. И тогда…
        Тогда у него обнаружился дед. Родной дед! Московское бюро справок выяснило, что Алеша приходится внуком архитектору Рязанцеву.
        Это у него, у Николая Николаевича, Алеша унаследовал способности к рисованию и строительству. Это его Алеша может любить не как двоюродного, а как родного. Тот ему так и сказал: «Беру тебя навсегда во внуки». По-взрослому это называлось усыновить.
        С тех пор Алеша и поселился в семнадцатой квартире серого пятиэтажного дома. Квартира небольшая, но для двоих велика. Если бы дедушкин сын Кирилл не погиб под Берлином, жили бы в ней втроем. Потом бы Кирилл женился, как полагается после армии, и стало бы у деда несколько внуков. А так есть один Алеша, но и то семья…
        О своих семейных делах Алеша никогда никому не рассказывал. Даже Тане, хотя они друг от друга почти не имели секретов. Она знала, что родители Алеши погибли в войну, слышала про дом имени Ильича. Это все. Остальное она никогда не узнает.
        Бесшумно, стараясь не потревожить отдыхающего в соседней комнате деда, Алеша раздвигает большой обеденный стол. Сейчас соберутся ребята, закипит дело — подготовка к смотру садово-парковой архитектуры. Дед поможет, он только не позволяет выносить из дому ценные тома и альбомы со старинными гравюрами. Пользуйтесь здесь, на месте, — таких не раздобудешь даже у букинистов.
        Некоторые экспонаты почти закончены. Вот панорама персидского сада (пустяки — пятьсот лет до пашей эры): курчавый мох изображает роскошную растительность. Среди зелени крадутся дикие звери из желтого пластилина. По аллее маршируют вооруженные до зубов свирепые полуголые солдаты. Древние персы называли свои сады парадизами, что означает «рай»; садоводством у них занималась исключительно знать — вельможи и даже цари. Наверное, потому в их раю первым занятием были смотр войск, стрельба да охота на хищников.
        Над панорамой в школьном зале будет висеть надпись: «Советских людей такой рай не устраивает». Надпись готова, ее вывела Таня, как всегда, красиво и четко.
        Алеша нетерпеливо выглядывает во двор. Что ж это Таня? Обещала прийти пораньше.
        10. Все из-за Перчихина
        По двору идет Таня. В полумгле угадывается: платье на ней светлое, наверное, то, что в веселых ромашках. Она видит Алешу и вскидывает руки к его окну. Алеша кричит:
        - Почему руки пустые?
        Таня тоже кричит:
        - Это секрет. Сейчас расскажу! — И вдруг останавливается. — Я, кажется, еще обещала синюю тушь? Ладно! Сию минуту…
        Дед гудит из своей комнаты:
        - Алешка, не ты в мои туфли влез?
        Алеша спешит к нему, отыскивает запропавшие туфли, подает на смену пижаме рабочую куртку; как может, отмахивается от его воркотни.
        - Уж очень ты торопыга, мой милый внук.
        - А чье воспитание? Дедово.
        Николай Николаевич доволен ответом. А ведь поначалу ему, новоиспеченному деду и воспитателю, пришлось нелегко. Туго пришлось. Все смешалось в его привычной, налаженной жизни. Товарищи по работе удивлялись его неосмотрительности: «Как это вас дернуло, Николай Николаевич?» Он и сам удивлялся. Но, видимо, что-то «дернуло», толкнуло на неожиданное решение.
        Может быть, сходство с Кириллом? Набрасывая портрет маленького заплаканного детдомовца, Николай Николаевич вдруг заметил это еле уловимое сходство. Не в чертах лица, а в простодушном мальчишечьем взгляде… Может быть, просьбы мальчика? Кирилл рос без матери, без родни и тоже, бывало, мечтал о брате. Хотя бы о двоюродном.
        Так или иначе, в любовно устроенной, тихой квартирке старого архитектора поселился внук, поднимавший рев всякий раз, как дед уходил из дому: «Хватит! Меня уже один раз потеряли».
        Обычно Алеша оставался под наблюдением старушки лифтерши. Это не мешало ему по нескольку раз в день вскарабкиваться на стул под телефоном и набирать номер проектной мастерской.
        - Позовите деда!
        Если Рязанцева не было в комнате, «сеанс заочного воспитания» проводил сотрудник, первым откликнувшийся на телефонный звонок.
        - Что, Алеша? Все уже нарисовал?
        - Все. И вылепил. И построил дом.
        - Тогда вот… Полистал бы, брат, календарь…
        - Уже. С начала и до конца.
        - Теперь давай с конца до начала. Только не торопись.
        - Можно.
        Как-то Алеша болел, и дед остался работать дома. Склонился над большой чертежной доской, а внуку на кровать пристроил маленькую, не больше альбома. Старушка лифтерша, зашедшая в этот день помочь, шепнула мальчику, что начинает на кухонной доске раскатывать сдобное тесто.
        - На средней доске, да? — приподнялся с подушки Алеша и, показав на большую чертежную доску деда, ткнув пальцем в свою, маленькую, счастливо рассмеялся.
        - Ты знаешь, бабушка, сказку о трех медведях?
        Так он рос… Пришла пора, и сказки были забыты. В квартире Рязанцевых становилось все людней, и от этого, пожалуй, уютней. Иногда Рязанцеву-старшему казалось, вернулись довоенные времена. Те времена, когда Кирилл был еще школьником.
        Повязывая перед зеркалом галстук, застегивая темно-зеленую рабочую куртку с заметно вытершимися локтями, Николай Николаевич нет-нет улыбнется. Ему в своей комнате слышно, как радостно его внук встречает Таню Звонкову, как предлагает: «Давай жакет! Сама до вешалки не дотянешься». А Таня смеется: «Дотянусь! До этой, на которой семейные головные уборы».
        Не в первый раз девочка подтрунивает над их панамами. Откуда ей знать, что эти «семейные головные уборы» не случайно милы обоим Рязанцевым.
        Вскоре спор, донесшийся из большой комнаты, заставил Николая Николаевича войти и спросить:
        - Что там у вас случилось?
        Оказалось, речь зашла о мальчике-наоборот.
        Утонув в большом, так называемом «дедовом» кресле, Таня с хрустом надкусывала шершавую, обсыпанную маком сушку.
        Алеша горой навалил сушки в большую плетеную хлебницу: «пытливым» для подкрепления сил. Сушки не мешали Тане оживленно болтать:
        - Валентина Федоровна как узнала, что он не пришел, так в лице изменилась. Ничего не умеет скрыть.
        Алеша обернулся к деду:
        - Надо же было, чтобы такой тип достался нашей физичке…
        - Он не тип! — со странной горячностью перебила Таня. — Он… знаешь…
        И прикусила язык. Ведь она дала себе зарок о синяках и царапинах никому ни единого слова, об осенившей ее догадке тоже. Лучше она съест еще одну сушку.
        Алеша усмехнулся:
        - Загадочная пауза. Существует пункт, которого опасно касаться. Ладно, молчу… Итак, Валентина Федоровна изменилась в лице…
        - Да, изменилась. А после уроков ко мне: «Пойдем, говорит, в парк, подышим». Я сразу учуяла, на какую тему будем «дышать».
        Рассказывая о встрече с Женей в мастерской, Таня не утаила пережитого испуга; даже с помощью «дедова» кресла изобразила таинственный скрип кушетки. Умолчала лишь об одном — о том, как выглядел обнаруженный за листами фанеры Женя Перчихин.
        - Начала я его агитировать, проще говоря, тянуть на сегодняшнее занятие, — с комичным вздохом произнесла Таня. — Сады и парки. Эпохи и стили. Ничем не проймешь…
        - Может быть, мне за него взяться? — подумал вслух Николай Николаевич. — Я убежден, приди он хотя бы на один вечер…
        - Еще не хватало… — буркнул Алеша. — Да, к счастью, такой не придет.
        В синих глазах Тани мелькнуло торжество.
        - А вот и придет! Мы с Савелием Матвеевичем сумели…
        - Как?
        - Очень просто: гром-камень!
        «Гром-камень» на языке «Клуба пытливых» обозначает не что иное, как смекалку.
        На одном из вступительных занятий Николай Николаевич, говоря о том, сколько ребятам потребуется ловкости и смекалки, чтобы изготовить интересные экспонаты, рассказал давнюю быль. Из тех времен, когда в Петербурге на берегу пустынных волн ставили Медного Всадника. Пришлось крепостному люду для постамента к этому памятнику приволочь в столицу огромный Гром-камень. Этой гранитной скале уже на месте придали форму морской волны — Петр Великий был, как известно, и мореплаватель. Скалу обтесывали, откалывали целые глыбы, а после задумались: куда эти глыбы девать? Как вывезти оставшиеся громадные обломки попроще да подешевле? Бульдозеров и прицепов в ту пору еще не выдумали, электрической тяги не было. Объявили торг на весь Петербург — кто что предложит?
        Выиграл торг один смекалистый мужичок, запросивший самую малую цену. Как выиграл? Очень просто. Вместе со своими дружками вырыл тут же, на площади, яму и спихнул туда увесистые останки Гром-камня. Разровняли землю, лишнюю вывезли на лошаденке.
        - Гром-камень, — повторила с лукавой улыбкой Таня и снова взялась за сушки. — Немного смекалки, и всё. Одним словом, Женька скоро сюда пожалует, да не один, а с целым мешком.
        - Сюрпризик! — вспыхнул Алеша.
        - Ну-ну, — сказал Николай Николаевич и потрепал внука по стриженому затылку.
        Тане тут же представился вытянутый затылок Жени, волосы, торчащие, как колючки ежа, и злая чужая рука с алыми ноготками. Эта пухлая ручка, как догадалась сегодня Таня, не только не гладит голову бедного Женьки, а еще норовит украсить его скулу синяком. Могла ли Таня не наброситься на Алешу?
        - Сюрпризик? Эх ты, баловень, эгоист! Жизни не знаешь. Вообразил, что всем так хорошо, как тебе. Знал бы, что значит, когда тебя воспитывают чужие… Сам бы хлебнул, будь у тебя не родной дед…
        Выкрикнув все это, Таня прикусила язык: дед дедом, а родители-то погибли в войну… Зато дед какой замечательный! Алешка живет с ним душа в душу. Даже сейчас они одинаково растерялись от Таниных слов. Алеша отвернулся к окну, уши красные-красные. Подобного же цвета бритый затылок деда. Подумаешь, что она такого сказала?
        Николай Николаевич в замешательстве отошел к полке с книгами, тянущейся до потолка. Рядом с полкой висел небольшой, сделанный тушью набросок. Памятник архитектуры. Дом имени Ильича… Отчетливо ли Алеша помнит то далекое лето? Понимает ли он, что раньше они с дедом были чужими? Вопрос не из легких. Они его до сих пор не коснулись ни разу. Что же мальчик ответит Тане?
        Алеша выкрикнул всего одно слово:
        - Дура! — и резко махнул рукой.
        Таня поняла его жест, как приказание немедленно встать с кресла, но никак не могла подняться. Опять «дура»? И на этот раз совершенно всерьез? Сам пунцовый, словно его ошпарили. Похоже, сейчас выставит из квартиры. Ах так! Таня одним прыжком оказалась в передней. Сушка, скатившаяся с колеи, очутилась там же, а Алеша, ринувшийся за Таней, эту сушку с хрустом раздавил каблуком. Даже в этом Таня усмотрела обиду.
        Остальное свершилось молниеносно.
        - Д-дура, — снова сказал Алеша, начавший вдруг заикаться. — Предупрежд-даю, ес-сли ты еще раз при м-моем деде, — он сделал упор на слове «моем», — скажешь такое…
        Таня хотела выяснить, что в ее словах смутило Рязанцевых. Но, глянув в бешеные глаза Алеши, схватила жакет. Так дернула вешалку, что две большие белые панамы удивленно качнулись.
        - Куда ты? — опомнился вдруг Алеша. — Я просто вызвал тебя в переднюю, чтоб объяснить… Я хотел не при нем…
        Но Тани и след простыл.
        11. «Трам-та-та-там!..»
        С холщовым мешком, полным всяческого добра, Женя Перчихин поднимался по лестнице. Где тут квартира помер семнадцать? Он бодро насвистывал марш, впервые услышанный на теплоходе, в исполнении баяниста Пети Корытина.
        - Трам-та-та-там!
        Если взглянуть на Женю со стороны, никак не скажешь, что его раздирают сомнения. А они его раздирают. В самом деле, придешь к этим «пытливым» башкам — вообразят, что тебе одному скучно. Не придешь — никогда не узнаешь, почему им вместе так весело.
        И вообще, что скажет Савелий Матвеевич, если ты подашься назад? Да и куда назад? Не домой же в конце концов…
        - Трам-та-та-там!
        Попав в ярко освещенную прихожую, Женя, к великому своему конфузу, узнал, что в квартире, кроме хозяев, еще никого нет. Неужели ввалился первым? Следы растоптанной на полу сушки не подсказали ему, что это не совсем так. Он стоял, готовый навострить лыжи отсюда. Николай Николаевич догадался сказать:
        - Вот молодец, что пожаловал загодя. Успеешь осмотреть, что здесь смастерили до тебя.
        Алеша принял у Жени поклажу, а тот вразвалочку, как бы нехотя, вошел в комнату, где под интересной деревянной люстрой — созвездием ярких лампочек — был во всю длину раздвинут большой стол. Осмотрелся с подчеркнутым равнодушием, но Николай Николаевич понял: понравилось!
        Настороженные хмурые глаза Жени отметили все: и коробку с гвоздями, и клей, и полный стакан кистей, торчащих кверху пушистыми хвостиками. Вон несколько пар ножниц, блюдечки, чтобы разводить краску, раскрытая готовальня, прозрачные угольники и лекала…
        Никакая витрина с пирожными и конфетами не манила так к себе. Все в этой комнате говорило: режь, клей, черти, стучи молотком, если требуется… Но… не забывай о порядке! Об этом напоминала тряпка, повешенная на стул, грубая серая бумага, настланная по всему полу под ноги, а также две проволочные корзины. Точно такая корзинка для мусора была у Жени и Анатолия на старой квартире. Теперь ее нет — она портила вид гостиной.
        Чудно живут эти Рязанцевы… Не то у них своя мастерская, не то читальня… Книги не заперты, и, если верить Алеше, разрешено пользоваться любой. Выбирай хоть в самом дорогом переплете с позолоченным корешком.
        Дед не гордый старик, только дотошный. Заставил чуть не носом залезть в каждый макет, разобраться, что из чего изготовлено. Где гипс, где картон, где цветной пластилин. Ну и всякая зелень — папоротник, стебельки брусники, смахивающие на глянцевитые деревца. Если бы Жене удалось смастерить дома штуковину, подобную этим, ее бы мама наверняка спустила в мусоропровод: «У нас же люди бывают!»
        А разве у Рязанцевых не бывает людей?
        - Чем, Женя, ты хотел бы заняться? — спросил Николай Николаевич. — Ничего, что на «ты»? Как со всеми друзьями Алеши.
        Женя и не помышлял быть другом Алеши, но все же разрешил говорить себе «ты». Зато что-либо делать решительно отказался.
        - У меня руки-крюки. — И скрестил эти самые «крюки» на груди.
        Николай Николаевич, упорно не замечая Жениных фокусов, подвел его к плоскому ящику, узорчатые сквозные стенки которого служили оградой диковинному саду. Там вперемежку с зеленью пестрели самые неожиданные предметы.
        - Вернемся, Женя, на сто лет назад… Посмотрим, каковы были вкусы московских богачей домовладельцев. Описание этого частного сада мы с ребятами отыскали в книге писателя Загоскина.
        Подумаешь, описание… Женя упрямо не замечал текста, выведенного тушью на белом картоне. Потом покосился разок-другой на этот картон. Потом все же прочел:
        «…Какое смешение истины с обманом! Вы идете по крытой аллее, в конце ее стоит огромный солдат во всей форме. Не бойтесь — он алебастровый. На небольшой лужайке среди оранжерейных цветов лежит корова… Какая неосторожность! Успокойтесь — она глиняная. Вот китайский домик, греческий храм, готическая башня, крестьянская изба, гуси, павлины и т. п.»…
        Хитрющий Алешин дед произнес как бы в пространство:
        - Пришлось повозиться и с храмами и с гусями. Зато и веселья хватало! — Он преспокойно сдавил Женины плечи. — Что бы такое тебе поручить?
        Женя рад был возможности помастерить. Но не сдался. Затряс вытянутой, как огурец, головой.
        - От меня толку не ждите. Взялся доставить мешок, на том и конец.
        Между прочим, было время, когда его руки-крюки справлялись с работенкой не хуже других. В Сокольниках Женя — вам в это трудно поверить! — покою не знал от соседей: «Подправь… Помоги… Взгляни-ка, сынок, плитка перегорела».
        Теперь кончено. Теперь от него не ждите добра. Он так и предупреждает:
        - Зашел, и все. Ваших занятий касаться не собираюсь.
        - А мы и не просим! — вспыхивает Алеша, помалкивавший до этой минуты.
        Он бы с радостью проучил этого ввалившегося в чужой дом бездельника и драчуна. Разумеется, драчуна! Достаточно взглянуть на его разукрашенную физиономию. Просто обидно, что Таня вечно возится с этим типом. Хлопочет, заступается… Из-за него готова с другими рассориться. Вообще какой-то ужасный вечер! После дурацкой ссоры, после ухода Тани началось объяснение с дедом, причем и старый и малый старательно обходили вопрос, которого так неловко коснулась Таня. И опять же причиной всему был Перчихин! Алеша бурчит:
        - Не хочешь — не надо.
        Николай Николаевич думает по-другому. Он поспешно уводит строптивого гостя в соседнюю комнату. Там на окне макет Артека с бирюзовым клочком моря. А на откинутой крышке доживающего свой век облупленного фанерованного бюро раскинулся великолепный город-сад, созданный секцией «А» «Клуба пытливых».
        - Это мы заглянули в будущее, — улыбается старик архитектор. — Немало трудов поглотило сие сооружение.
        Словно бы нехотя, Женя начинает разглядывать город-сад. Сквозь пышную зелень просвечивают уютные жилые дома, красуются клубы, театры, дворцы… Заходи куда хочешь, все — твое! На открытых местах — стадионы, зеркальные водоемы. Ровная как стрела магистраль, а вокруг множество ярких дорожек, вьющихся среди рощ, населенных, как вдруг явственно чудится Жене, голосистыми птицами.
        Плохо ли? Но Женя, пожав плечами, повертывается на каблуке.
        - Подумаешь!.. Взяли пейзажного стиля, добавили регулярного…
        Николай Николаевич, смеясь, покачивает крупной, наголо обритой головой.
        - Ого, какие вы все образованные! Кстати, Женя, ты хоть сколько-нибудь представляешь себе, какими станут в будущем вышки для телепередач, как они, по-твоему, должны выглядеть? Давай пороемся вместе в мешке. Сможешь ты смастерить красивую телевышку? Мы водрузим ее на вершину холма.
        Предложение подходящее, но откуда этот хитрый старик разузнал, что Женя среди мальчишек в Сокольниках числился чуть ли не первым искусником по изготовлению разных забавных вещиц? Конечно, только в Сокольниках, пока у него был сарай, а в сарае — ворох припасов. Пока не считалось, что он всем и всегда мешает…
        Телевышку можно смастерить в две минуты. Можно подсказать архитектору и другие интересные штуки. Вряд ли он откажется от площадки-аэродрома; в метке для этого найдется полированная дощечка. А что, если сделать подвесную дорогу, сверкающую на весь макет? Жаль, что выставка на носу, можно бы много чего придумать…
        - Ну-ка, что у нас тут в наличии?
        Забыв о своем намерении не клевать ни на какие приманки. Женя стал деловито рыться в «богатствах» — так он с раннего детства называл все, что мало ценилось взрослыми, но могло пригодиться для ребячьих поделок. Когда-то это были камешки, светящиеся слюдой, или замусоленные пестрые фантики, потом более интересные вещи.
        Что же из «богатств», присланных сюда Савелием Матвеевичем, можно сейчас применить? Женя прикидывал, соображал…
        Однако мечты так и остались мечтами. Раздался звонок, прихожая наполнилась гомоном. Вскоре в дверь комнаты, где на крышке бюро вольготно раскинулся сад будущего, заглянула обрамленная встрепанными кудрями, всегда все высматривающая, вынюхивающая мордочка Веры.
        - Ха-ха! — Вера иначе не начинала ни одной фразы. — Ребята! Женька-то не устоял. Первым примчался.
        - Уйди! — зашипел на Веру Петя-Подсолнух.
        С ним, старостой восьмого «Б», сегодня очень взволнованно беседовала Валентина Федоровна. Он обещал всерьез заняться Перчихиным, обещал проявить выдержку, да не догадался сделать предупреждение самой вредной из всех девчонок. Вечно это «ха-ха!» Одну Верину каверзу Петя запомнил с пятого класса. Ввели у них немецкий язык. Старенький, близорукий преподаватель не сразу привык к ученикам, путал фамилии. Вера решила развлечь публику — подсунула ему журнал параллельного класса. Чего скрывать — поначалу всех забавляло, как ребята откликались на чужие фамилии, а потом стало не по себе. Очень уж был поражен учитель, поняв, в чем дело. Захлопнул журнал — и ни слова. И класс молчит. Одна Вера продолжала свое: «Ха-ха-ха!»
        Так было и в эту минуту. Вера смеялась, ребята молчали. Петя примиряюще проговорил:
        - Знаешь, Женька…
        Но тот ничего не желал знать:
        - Да, первым пришел! Была охота выведать, на что люди время тратят. Игрушечки клеите, деточки-малолеточки? — И наподдал ногой холщовый мешок, с которым только что сам возился.
        Петя все-таки староста. Он решил воздействовать на этого полоумного силой собственного авторитета. Но какой там авторитет, если редактор стенной газеты сам хватает Женьку за шиворот и указывает ему на дверь. Ясно без слов: «Уматывай, пока цел!» Иногда товарищ редактор молчит, чтобы не начать заикаться.
        Тут вмешался Николай Николаевич, но Женька уже вымахал за порог. Все настланные на пол бумаги раскидал на пути.
        Сбегая по лестнице, Женя сводил про себя счеты с Таней Звонковой. Вот тебе и «трам-та-та-там!» Опять влип по ее милости. Он не знал, что всего полчаса назад Таня с такой же стремительностью, как он, выскочила из той же квартиры номер семнадцать…
        12. Гром-камень
        У Звонковых на подоконнике большой цветочный горшок, в нем — розовый куст. Таниной маме не разрешается его поливать, разве что иногда можно напомнить дочери о поливке. Младшей сестре Ларе вовсе запрещено его касаться.
        Давно, очень давно — тогда Таня читала еще по складам — передавали по радио сказку Андерсена. Кай и Герда из этой сказки были просто соседями, но любили друг друга, как брат и сестра. У каждого в ящике под окном рос небольшой розовый куст. И когда они, дети из сказки, ходили в гости один к другому, то могли посидеть вдвоем на скамеечке под душистыми розами.
        Маленькая Таня выпросила у мамы в подарок чудесную розу. С тех пор роза цветет на окне как вечный знак дружбы. Таня долго ждала, чтобы в одном из окон наискосок тоже появился розовый куст, но так и не дождалась. Может быть, потому, что деду и внуку, самим ведущим хозяйство, некогда заниматься поливкой цветов.
        Сейчас Таня, горестно приютившись у подоконника, не желает даже смотреть в сторону своего цветка. Дружбы на свете нет, справедливости тоже. Больше Таня не станет с нетерпением ждать четверга; она очень рада, что подготовка к выставке почти закончена, что теперь занятия будут проходить в школьном зале, а не в какой-то глупой квартире.
        И что ей нравилось бывать у Рязанцевых, время терять? Пожалуйста, пусть Алешка теперь с кем хочет листает плотные, хрустящие страницы драгоценных дедовых книг. Пусть с кем угодно любуется творениями всяких там гениальных зодчих. Тане просто противно, что она столько ахала над снимками и рисунками, до которых теперь ей нет никакого дела. И еще требовала у Алеши пояснений. К чему?
        Однажды Алешка расписывал ей древнекитайские парки. Ничего особенного — свободная пейзажная разбивка. Ну конечно, искусственные скалы и озерки, хитроумные мостики, выгнутые, как спина тигра, деревья самых разных пород, тьма пахучих лечебных трав. Ей бы сидеть да молчать, но у нее уже выработалась привычка, точнее, условный рефлекс: если Алешка уж очень разговорится о своей ненаглядной архитектуре, она должна хоть словечко вставить о медицине. Она и вставила, очень кстати ввернула по поводу этих лечебных трав, что, выучившись на врача, будет до точности знать действие всех полезных растений. Не только какой-нибудь наперстянки или тысячелистника.
        Мало того что расхвасталась, еще захотела превратиться в знатную китаянку. Сделала из бумаги веер и встала на цыпочки. Не для того чтобы казаться выше, а для особой походки. Как будто ноги у нее забинтованы с рожденья и ступни остались маленькими на всю жизнь. И будто для нее, как в старинные времена, вырастили крошечный садик, засаженный карликовыми деревцами. По его дорожкам она легко могла семенить, раскачиваясь, по примеру важных китайских дам, как цветок лотоса.
        Алеша про лотос ничего не сказал, а довольно невежливо сравнил Таню с фарфоровым китайским болванчиком. Вот тогда и надо было с ним поссориться навсегда!
        Что ж это за человек, который ни за что ни про что выгоняет людей на лестницу? До того обидно, до того непонятно, что, прибежав от Рязанцевых, Таня сунула ноги в тапочки, палила в ведро воды и давай мыть полы. Мама всегда учит: не можешь справиться с нервами — берись за дела.
        И верно — замечательно успокаивает. Таня прибрала комнату, умылась, снова надела красные в дырочках туфли и сидит себе у окна в тишине и прохладе. Отец на фабрике, мама с Ларой у тети Нюры на именинах, а Таня никуда не пойдет. Ей очень нравится быть одной — одинокой, покинутой. Чтобы стало еще грустнее, она даже огня не зажгла.
        Зато во дворе загорелись два белых матовых шара, вырвали из полумрака красноватую шляпку деревянного мухомора. Прошла какая-то девушка в брюках с рюкзаком за спиной; прошагал полковник из девятой квартиры и скрылся в своем подъезде. Снова пустынно и тихо…
        Нет, не пустынно — в ворота ввалилась компания. Ребята смеются, болтают, машут руками. Таня, боясь обнаружить себя, почти перестала дышать. Вот уже Вера скрылась в подъезде, вот Марина, Сережка Крылов — все они, конечно, уверены, что Таня давно наверху. Войдут к Рязанцевым — и прежде всего: «А где Таня? Что случилось?» Последним исчез Петя Корытин. Староста! Даже не оглянулся… Таня вскочила, чуть не свалила цветочный горшок и, охнув, стала сосать палец. Это в сказках розовые кусты только благоухают да радуют глаз. В жизни они в колючках.
        Трудно не загрустить, если ты привыкла постоянно быть вместе со всеми и ни с того ни с сего оказалась одна. Тане представилось — мимо промчался сверкающий шумный поезд, а она осталась на заброшенном полустанке.
        И вдруг пассажир! Прямо оттуда… «Послали за мной!» — пронеслось в мыслях. Даже сердце заколотилось. Таня не мешкая включила свет. Кто это? Женька! Когда же он к ним прошмыгнул? Почему несется оттуда как полоумный?
        - Женя! Ты что?
        Женя запнулся и перешел на шаг.
        - Гуляю. По вашему двору и пройтись нельзя?
        - Ты от них?
        - Ну и что? Забросил барахло и назад.
        Таня подозревает, что с Женькой, беднягой, обошлись не лучше, чем с ней. Это вместо того, чтобы встретить как человека, заинтересовать… У Алексея, как видно, чуткости ни на грош.
        - Женя, подойди-ка поближе.
        - Ну, подошел…
        - Ты не поможешь мне сдвинуть ящик? Я, понимаешь, вымыла пол…
        - Какой еще ящик?
        - Большой. С отцовскими инструментами. Особый набор. Такой ни одному из наших мальчишек не снился.
        Попробуйте сказать, что Таня не очень смекалиста. Гром-камень! С тех пор как ее прикрепили к Женьке, она все за ним примечает. Другие не интересуются им на уроках машиноведения, а Таня готова поклясться, что он при виде станков даже в лице меняется.
        Взявшись за угол отцовского ящика, Таня встряхивает его так, что инструменты гремят и позвякивают на разные голоса. Женя вытягивает свою тощую шею.
        - А ну, покажи!
        - Кто же лезет в окно? Есть двери. Квартира тридцать шестая.
        13. Вокруг именинного пирога
        Впустив Женю, Таня не умолкает:
        - Ройся в ящике сколько хочешь. У нас можно. Не удивляйся, что в комнате вроде накурено. Это фабричный запах. Они у меня оба работают на табачной. Мама — в гильзовом, а отец… Ты сам-то не собираешься стать механиком?
        - Тебе не все ли равно?.. Ого, тисочки!
        - Еще бы! Разве тебе не известно, что всякий настоящий механик обязательно изобретатель? У табачников знаешь какие машины хитрые. И умные. Все делают как пальцами. Есть укладочные машины, есть набивные, есть пачечные. Тонкая наладка… Инструмент к ним нужен особенный, точный. Как у хирургов.
        - Ага, метчики-то совсем игрушечные. И отверточки! Ручки из чего? Из органического стекла, да?
        Поглядел бы Алешка Рязанцев, как удивительно действует на Женю чуткое отношение!..
        - Бери, Женя, напильничек, не стесняйся. Этот называется лицевой, здесь, погляди, — бархатный.
        Что было поистине бархатным — это голосок Тани. Данный факт она сама отметила не без смущения. Еще не хватало, чтобы она стала похожей на маму Касаткину, которая всегда каким-то особенным тоном просит помочь ее дорогой Ирочке подготовиться к сочинению или к контрольной.
        Но ведь Таня старается ради серьезного дела. Так старается, что не пикнула, когда Женька, прошлепав по лужам, ввалился в чистую комнату, не вытерев о половик ноги. Больше того, Таня идет на любой риск, лишь бы удержать Женю. Дает ему не только отцовский инструмент, но и лучшую заводную игрушку из уголка Лары. Второй такой быстрой, звонко поющей карусели не сыщешь во всей Москве — отец сам ее смастерил к Лариному дню рождения.
        Длинное лицо Жени уже не кажется таким длинным. Оно порозовело, чуть ли не округлилось, и ничего в нем нету заносчивого.
        Широким жестом Таня снимает со стены надетую на плечики спецовку отца. Чудо-спецовка! Мама сама ему шьет такие и сама же поддразнивает, что он в семье первый щеголь. Еще бы не щеголь! Каждый наружный кармашек — для особого инструмента — выделен белой тройной строчкой. На синем белое очень красиво, напоминает море, матросскую форму.
        - Давай, Женька, прикинь! Хочешь, попрошу маму, она тебе тоже такую сошьет? Как раз для машиноведения… Хочешь?
        Женя не знает, всерьез говорит Таня или не всерьез. Но отказаться не в силах. Он берет из ее рук тщательно отутюженную спецовку и, прикидывая этот наряд к себе, придерживает подбородком синий, простроченный белым ворот.
        В таком странном виде его застают Танина мама и семилетняя сестра Лара — глазастая, щекастая, с большими голубыми бантами, туго завязанными у висков.
        - Мама, — быстро говорит Таня. — Это Женя Перчихин! — Сегодня она поделилась с мамой своей догадкой и знает: мама не подведет.
        Подвела Лара. Заморгала длиннющими ресницами и выпалила:
        - Он! Я его сразу узнала: схватил папкину одежку и мнет.
        - Ничего не мнет! — строго сказала мама и дернула Лару за новенькое пальтишко.
        Лара обомлела, но не сдалась. Она, словно танцуя, прошлась своими крепкими ножками, обутыми в красные туфельки (фасон в точности, как у старшей сестры!), по крашеному, лоснящемуся полу. Шла и выразительно указывала носочками на следы, оставленные большущими башмаками. Может быть, маме и следы не видны?
        - Женя, не уходи! — почти простонала Таня. — Ларка у нас ненормальная.
        Лара уже ничего не могла понять. Мама не оборвала Таню, а повела себя совсем странно. Взяла у Перчихина спецовку так, как берут у желанного гостя пальто, чтобы любезно повесить это пальто на вешалку.
        - Давай, — говорит, — Женя, я за тобой поухаживаю. Меня, — говорит, — зовут Елизавета Егоровна. Ты, — говорит, — очень кстати пришел.
        Где же тут «кстати»? Выходит, вовсе не Лара первая выдумщица в семье, а мама! Только что, выходя из троллейбуса, вздыхала, что ноги не слушаются, что завтра чуть свет на фабрику, а теперь радуется: «Очень кстати!» И трясет Женину руку:
        - Милости просим! Как раз тетя Нюра прислала именинного пирога. И варенье у нас свое… Таня, ставь чай! Лара, немедля за ширму и спать!
        Вот она, справедливость!
        Вскоре в комнате началось чаепитие. Никто не задержал взгляда на двух голубых лентах, высвобожденных из волос и печально повисших на ширме. Никто не подошел к Ларе, которая нарочно погромче всхлипывала. Взрослые вели свой разговор.
        Таня бросала восхищенные взгляды на мать: все всегда понимает! Ни одного лишнего слова, ни одного вопроса. Женька, не дичась, берет у нее куски пирога с джемом, поддерживает степенную беседу:
        - Выходит, у вас, Елизавета Егоровна, цех здорово механизирован?
        Мама быстро сообразила, какую тему надо ему подбросить. Не у всякого найдется такая мать!
        Многие говорят, что Таня на нее очень похожа, что сходство год от году увеличивается. Выходит, Тане предстоит вырасти умной. И вдобавок красивой. Тогда она так же пострижется, как мама, и так же, как она, обойдется без всякой завивки. И будет румяная, особенно за стаканом горячего чаю. Румяная и веселая. Научится так же, как мама, управляться с гостями. Сегодня, когда Женька уйдет, Таня ее обязательно расцелует.
        А Женька-то!.. Обмакнул палец в пролитый на клеенку чай и давай этим мокрым пальцем чертить линии да круги. Хочется ему уловить, как работает пачечно-укладочная машина. Таня не удержалась, похвастала, что мама на этой машине выработала к Первому мая полторы нормы. Догадливая мама сказала по этому случаю, что рабочему человеку в наше время нельзя оставаться неучем.
        Пока Таня убирала с клеенки остатки пирога и посуду, мама рассказывала случаи из жизни своего цеха. Это по поводу неучей. Не дав Жене опомниться, она положила на чисто вытертый стол географический атлас.
        - У меня завтра, ребята, политучеба. Помогите разобраться в текущих событиях.
        Увидев, как вытянулось и без того длинное лицо Жени, Таня чуть во второй раз не завопила: «Женя, не уходи!»
        Но обошлось. Может быть, потому, что Таня догадалась сказать:
        - Знаешь, откуда у нас такой замечательный атлас? От нашего дядьки. Он капитан подводного корабля.
        Таня была права. И сейчас и несколько раз в течение вечера Жене хотелось удрать, да как-то не получалось. Хозяева, что ли, хитрые? Сейчас подсунули атлас (капитана подводного корабля!), разахались над картой звездного неба. Женя запросто ткнул пальцем в самую яркую из всех звезд — Сириус — в созвездии Большого Пса. И пошел по созвездиям. Пожалуйте, Орион, Лира, Возничий. В небесных телах он смыслит больше, чем трое Звонковых вместе. Кому скорее стать космонавтом — ему или им? И вообще Танька во всем девчонка. Что ей особенно понравилось в океанах? Шкала глубин, синева разных оттенков. Спросила:
        - Правда как ленты? — и заставила мать оглянуться на ширму, за которой больше не слышалось никаких всхлипов.
        Женя стал ерзать, когда перешли к текущим событиям, в которых захотелось разобраться Елизавете Егоровне. Тане легко трещать о политике; ей, оказывается, выписывают «Комсомольскую правду». А Жене давно, с той поры, как начали копить на устройство новой квартиры, ничего не выписывают. Тогда он, назло взрослым, решил не читать взрослых газет. Вот и сиди как неуч, слушай трескотню Тани.
        И все же, поскольку ты посещаешь школу, всякие мировые события сами западают тебе в голову. Так что Женя вовсе не выглядел простачком, когда речь зашла о Кубе и Конго. Например, Алжир он не только мигом нашел на карте, а даже, как выяснилось, знал о нем то, чего Танька сроду не знала. Это так подействовало на Елизавету Егоровну, что она, не поинтересовавшись, какая у Жени отметка по географии, стала его просить заниматься по такому ответственному предмету вдвоем с ее дочкой. Даже сказала: «Пожалуйста…»
        Таня при этом, по совершенно непонятной причине, бросилась целовать мать.
        - Заодно и другие уроки приготовите вместе, — окончила свою мысль Елизавета Егоровна.
        И перешла на другое: стала советоваться с Женей, как поумней воспитывать непокорную Лару.
        Уходя, Женя не смог отказать Елизавете Егоровне в ее просьбе. Он обещал, когда сыщется время, захаживать в дом Звонковых. Ведь родители то в одну, то в другую смену пропадают на фабрике, и девочки остаются без присмотра, одни.
        14. Гениальнейшая из идей
        Женя Перчихин не привык, когда случалось возвращаться домой в вечернюю пору, заставать квартиру пустой. И вдруг — нате! — повсюду полная тьма. Кромешная, как сказала бы Таня Звонкова.
        Нашарив на стене выключатель, Женя не сразу его повернул. Постоял, не опуская руки, удивляясь, как это у него вытянули обещание. Самому непонятно: то увиливал от совместных занятий, то вдруг закабалился…
        Когда свет был зажжен, в глаза бросился конверт, белеющий на полу под длинной сквозной щелью, прорезанной для почты в каждой входной двери. Раз его не подняли — значит, родители ушли давно, еще до вечернего обхода письмоносца. На конверте Женя увидел: «Евгению Перчихину, лично». У него даже сердце зашлось. Штемпель, разумеется, — Шебелинка!
        Вслед за прихожей засияла огнями гостиная. С письмом в руке Женя плюхнулся в малиновое кресло, хотя давно полагалось усвоить, что в это кресло не только не следует садиться с размаху, но вообще им лучше не пользоваться.
        Женя с нетерпением распечатал письмо. В нем уже мог быть ответ на его тайную просьбу. Скорее не просьбу, а сообщение о принятом им еще в апреле решении перебраться на газопромысел. Женя уверен: старший брат одобрит желание младшего иметь свою нормальную койку и самостоятельный заработок.
        Что же он пишет, старший брат, бывало понимавший Женю с одного слова?
        «…Ты, Женька, фейерверк. Тебе немедленно подавай ответ. «Це дило треба разжуваты», как говорят харьковчане. Пока обещаю одно: не поеду в отпуск ни на какой юг. Почти месяц буду с тобой, и мы не спеша все обсудим».
        Так… Не успел заделаться газовщиком, как началось: «Пока… Не спеша…» Сам-то из дому кубарем выкатился!..
        По правде сказать, в последние дни, кстати и за сегодняшний вечер, желание Жени немедленно поломать строй своей жизни несколько поостыло. Пожалуй, он готов подождать, но Анатолий все равно мог бы оказаться отзывчивей.
        «…Взорваться успеешь. Сейчас поднажми на учебу. Я-то наглядно вижу: без знаний на всякой работе плохо».
        Подумаешь!.. Жене это известно без указаний брата. Как будто Елизавета Егоровна меньше Анатолия поработала на производстве!
        «…Я, дурачок, не отрицаю… Это верно — я матери говорил, что никогда не стану рабом вещей. Но ты-то что сказанул? «Старший вырвался на свободу, а младшего продал в рабство». Хорош!..»
        А что, не правда?! Женя дернулся в кресле и гневно оглядел гостиную, полную вещей и вещиц. И вдруг засмеялся. Ну, в точности наворочено, как на макете, к которому его специально подвел Николай Николаевич, дед Алеши. Этот забавный макет так и стоит у Жени перед глазами — греческий храм, глиняная корова, китайский домик, изба, гуси, павлины… «Клуб пытливых» изобразил сад глупого богача, зато Женя мог бы присоединить к его творению копию некой комнаты, где все пестрей, чем павлиний хвост, и важней, чем самый надутый индюк.
        Развеселившись, дочитав письмо уже без всякой обиды. Женя вскочил, чтобы его припрятать. Не потому, что могут прочесть. Тайна переписки двух братьев больше не будет нарушена — было однажды, но больше не будет! Этого добился, конечно, старший из братьев. А Жене просто охота воспользоваться тайником, поскольку таковой у него имеется.
        В квартире никого. На лестнице тихо. Для чего-то пригнувшись, придержав дыхание, Женя подкрадывается к книжному шкафу и рывком распахивает его. В шкафу как бы три яруса. В застекленной части красуются книги в дорогих переплетах, ниже — издания победнее, похуже. Жене разрешено пользоваться только теми, которые находятся не на виду. Цепные трогать нельзя.
        Совсем близко к полу плотным рядом стоят книги самого Жени — та малость, которую ему разрешили взять из Сокольников. Никому невдомек, что как раз за этими книгами хранится фанерный плоский ящичек, стянутый алюминиевой проволокой.
        Добравшись до тайника, Женя не мог не полюбоваться своими «богатствами», вернее, остатками их, той небольшой частью, что уцелела при переезде.
        Женя совсем не был нахальным, он вовсе не требовал, чтобы в хорошую, новую квартиру взяли его верстак. Он не шалел, когда этот залоснившийся верстачок отошел вместе с сараем и поленницей дров бабке Клане, по прозвищу Афанасьиха. Но ведь были другие — легонькие, аккуратные вещички. Хотя бы лобзик или коловорот, даже гвозди разных калибров… Э, да что вспоминать!
        Хорошо еще, удалось спасти фонарик, вымененный на скворечницу, которая на славу удалась Жене. Кстати, фонарик Женя сейчас отложит, чтобы посоветоваться с Савелием Матвеевичем, можно ли его починить.
        Подвижные Женины пальцы уже мяли податливую алюминиевую проволоку, которую он снял со своего тайничка-ящичка. Проволока чуть ли не сама собой превращалась в серебристую телевышку, но Женя эту идею отставил. Лучше он подумает над тем, как изобразить газопромысел, раскинувшийся в холмистой степи. Была бы возможность расположиться, Женя смастерил бы отличный макет. Как эти макеты делаются, он понял с налету…
        Взял бы кусок фанеры, и почти по краю у него потекла бы извилистая река. Может быть, голубая, может быть, серебристая. На берегу — поселок Красный Донец, крыши окрашены в разные цвета. И садики все разные, все веселые. Шоссе пройдет под углом к реке, по нему автобусы помчат газовщиков на работу. Автобусы будут такие же тупоносенькие, как на фото, присланном Толей, на том, где он стоит на подножке и машет кому-то кепкой.
        Главная красота — в «елках»! Их надо сделать из проволоки, потому что они и впрямь металлические.
        В «Клубе пытливых» каждый себя, конечно, воображает пытливым, а никто небось ничего не знает про Шебелинку. Не знает, что «елки» — это затворы газовых скважин, по виду похожие на деревца. Пожалуйста, можете посмотреть на вырезку из газеты — Женя хранит и фотографию и заметку, которые навели Анатолия на мысль об отъезде.
        Фотокорреспондент снял не один «елки», рядом с «елками» — операторские будки и пышные клумбы с цветами. Комсомольцы так щедро озеленили промысел, что Женин макет получится таким же нарядным, как сад будущего.
        Поскорей бы пришло это будущее! В настоящем Жене категорически не везет. Вот хотя бы в эту минуту… Он еще за работу не взялся, а паркет, только что сиявший почище отцовского письменного стола, покрылся какой-то трухой. Откуда они наползли, эти опилки, вперемешку с гвоздиками да шурупчиками?
        Оправдывайся потом, объясняй, что никакого баловства не было — была охота заняться серьезным делом. Чем он хуже того же Алешки Рязанцева? Почему ему ничего нельзя? Почему он всегда всем мешает?!
        И вдруг… Вдруг Женя расплывается в широченной улыбке, вскакивает и, все еще не веря своему счастью, растворяет дверь на балкон. Глубоко вдохнув воздух, освеженный недавним дождем, ковырнув влажную землю в цветочном ящике, прикрепленном к балконной решетке, он, ошалело улыбаясь, смотрит на пол. На прекрасный, ничем не заставленный бетонный пол, который через мгновение станет его рабочим местом.
        Савелий Матвеевич объяснял, что рабочее место требует хорошего освещения. Таких люстр-отражателей, которые висят в мастерских школы, Женя, разумеется, не имеет. Но он притащит на балкон настольную лампу со стеклянным матовым абажуром и в одну минуту удлинит у этой замечательной лампы шнур.
        Подпрыгивая, размахивая руками, Женя спешит на кухню, где собирается позаимствовать электроудлинитель, отключив его от холодильника. Разумеется, ненадолго. Так, чтобы немного перед сном поработать. После он снова включит, можете не сомневаться!
        Кухня, как всегда, встречает его сияющей белизной. Любит мама свой дом! Женю она, конечно, тоже любит, но, как сказал бы Толик, не входит в его психологию. На столе для Жени приготовлен ужин — творожники и молоко. Ешь, поправляйся, только не партизань на кухне.
        Есть он не хочет, а партизанить не собирается. Он заберет удлинитель, подключит его к лампе, и больше ему ничего не надо.
        Вот и записку ему оставили на условленном месте: «Ложись вовремя! Мы задержимся у Касаткиных».
        Вовремя? Гм… Если верить часам, висящим над холодильником, пора, пожалуй, доставать простыни, разбирать тахту. Ну ничего! Сегодня у Жени такое настроение, что дело пойдет по-быстрому. И, кроме всего… Родители до того любят бывать у Касаткиных, что вернутся нескоро. Ура!
        Женя действует очень разумно. Поскольку на балконе после дождя мокрядь, он для подстилки забирает в родительской комнате пачку старых газет. Обежав глазами эту комнату, залитую уютным розовым светом, Женя обнаруживает в ней непривычный разгром. Шлепанцы на виду, гардероб нараспашку, брюки на стуле. Но он не хмыкает, не насмешничает. С чего у него такое удивительное состояние? Он снисходительно журит взрослых: «Что ж это? Других день и ночь пилите за беспорядок, а сами так спешили к своим дорогим Касаткиным, что все на свете забыли». И покачивает головой: «Честное слово, как дети!»
        Жене многое непонятно. Особенно, когда родители заводят разговор о «настоящей жизни». Настоящая жизнь — это опять же Касаткины! Так получается. Вот недавно Касаткины приобрели (не «купили», а «приобрели») замечательный магнитофон. Теперь отец Жени гнет спину, чтобы не отставать от них. Очень здорово! Но зачем? Женю к магнитофону ни за что не подпустят, самим даже радио некогда слушать.
        Интересно, с какой новой мечтой родители сегодня придут от Касаткиных? Ладно, лишь бы задержались подольше. А балкон — это гениальнейшая из идей!
        15. Попробуй-ка стать хорошим!
        На балконе Женя устроился замечательно. Тихо, уютно, светло. Весь пол завален «богатствами», среди которых имеется секретный архив — письма и документы, выглядывающие из картонного футляра, в каких разносят подписные издания. Один Женя знает, что хранится в этом архиве. Знает, но хвастать не собирается.
        Вот бы ахнул весь «Клуб пытливых», — ну, не все, а секция «П», занимающаяся поэзией, — если бы выяснилось, что в восьмом «Б» есть человек, не охваченный этой секцией, но уже написавший четыре длинных стихотворения. «Талантливых и актуальных», как определил брат.
        Правда, пятого стихотворения не существует. Ни пятого, ни шестого. После отъезда Толи все пошло кувырком, и с тех пор Жене не до поэзии. Зато те четыре нисколько не устарели. Например, «От Земли до Луны» — сочинение Е. П. Перчихина. Много удачных мыслей и рифм. Или вот, «Сорок девять дней в океане»…
        Приблизив к лампе мелко исписанный тетрадный листок, Женя прочел:
        На маленькой барже четыре друга
        Боролись с бурей много дней.
        Но даже буря и шторм в океане
        Сломить не сумели отважных парней.
        Буря за бортом, и ветер свищет.
        Ели ребята разную пищу.
        Картошки немножко, воды котелок,
        Родная гармошка и старый сапог…
        В стихах говорилось о многом. О дружбе и чести. О туманах и штормах. О тоске по родному берегу.
        На миг Жене почудилось, что балкон капнуло, как баржу. Что вокруг вовсе не город с его гулом и электрическими огнями, а океан, полный грозного рокота, искрящийся от планктона и стаек светящихся рыб. Плыть бы и плыть… И иметь рядом друзей. И совершить подвиг. Анатолий говорил, что к подвигу человек готовится с ранних лет. Женя сам понимает, что ему давно бы пора готовиться…
        Если его когда-нибудь унесет на барже в бурное море и могучие волны начнут перехлестывать через борт, если не будет ни пищи, ни пресной воды, кого бы хотелось иметь рядом? Наверняка Анатолия! Наверняка Савелия Матвеевича! Можно Пашку Куроедова из старой школы. Вот четверка!
        И все-таки если решать по справедливости, то затирать женщин нехорошо, поскольку доказано, что они тоже способны на героизм. Взять да потесниться, да захватить с собой кого-нибудь из Звонковых. Только не Лару! С этой глазастой лучше не связываться.
        Хорошо. Тихо. Лежишь, а над головой карта звездного неба — космос! Вокруг покоренный, смирившийся океан. Теперь, после бури, он совсем голубой, как в атласе, принадлежавшем когда-то капитану подводного корабля. И звезды те же, что в атласе…
        Вдруг словно ледяная волна плеснула Жене в лицо. Откуда-то с воли донесся встревоженный голос матери:
        - Женя, ты дома? Скорее вниз!
        Женя не сразу понял, чего от него хотят, а поняв, никак не мог отворить дверь. Скатился с лестницы, взглянул на отца, вскрикнул:
        - Сердце?
        Втроем они начали подниматься наверх, останавливаясь чуть ли не на каждой ступеньке. Мама и Женя спрашивали по очереди:
        - Ну как?
        Отца прежде всего ввели в гостиную и усадили в кресло. Малиновая обивка особенно резко подчеркнула бледность его лица. Сжав подлокотник рукой, которая и сейчас дрожала, Женя шепнул:
        - Устал?
        Вместо «устал» чуть не получилось «загнал». Оттого что в письме Толика было сказано:
        «…Дело не только в тебе. Боюсь, что отец ни за что загонит себя, да и мама…»
        - Мама, — предложил Женя, когда мать отсчитала в стопочку капли из пузырька. — Я пойду проветрю у вас, ладно? — Он не тронулся с места, пока отец не запил лекарство водой; тот пил медленно, не поднимая морщинистых век. — Мама, я сам ему постелю.
        Мать появилась в кабинете-спальне, когда Женя успел растворить настежь окно. При этом грохнулся стул, но она даже не сделала замечания. Она в изнеможении сбросила остроносые туфли и нагнулась за шлепанцами. Сквозь тонкие, праздничные чулки просвечивали отечные, испещренные жилками ноги.
        - Мама, я все сделаю сам. — Когда Женя старается, он работает не хуже других. — Ты сиди. Отчего это с ним, как ты думаешь?
        - Причин хватает, разве у папы сладкая жизнь?
        Женя узнал, что отцу сделалось плохо у Касаткиных за столом. Только начали ужинать — и вдруг… В другое время мама бы непременно воскликнула: «Какая у них изящная сервировка!» Но сейчас она была сама не своя, не сразу находила слова. Она показала на отцовскую простыню, которую Женя подворачивал под тюфяк, и выговорила со вздохом:
        - Вот какое у него стало лицо. Белое-белое.
        Давно у Жени с мамой не было настоящего разговора. Постелив, он предложил:
        - Давай еще чего-нибудь сделаю.
        Мама снова вздохнула:
        - Ты мог бы во многом помочь, если бы захотел…
        Она поднялась и в обнимку с Женей подошла к большому, красивому зеркалу. По уговору, Жене не полагалось возле него вертеться. В зеркале отразилась странная пара. Низенькая, полная, обтянутая нарядным лиловым платьем мама и долговязый растрепанный сын, успевший извалять на балконе свой серый костюм.
        - Видишь, Женя, себя?
        - Ну, вижу…
        Женя не подозревал, что мирно поблескивающее зеркало способно в один миг доконать человека. Оно напомнило ему про синяк и про ссадины, показало, каким уродом он выглядит уже сутки. Женя не какой-нибудь бесчувственный идол, он понимает, как некстати сейчас заниматься своей внешностью, да еще противной до невозможности. Надо же, чтобы в таком виде его занесло к Звонковым! Хотя они вроде бы ничего не заметили. Ларка — может быть. Остальные — нет.
        - Почему ты, Женя, молчишь? Тебе хоть мало-мальски стыдно? — Мама принялась объяснять, почему Жене должно быть стыдно. И даже не мало-мальски, а очень.
        Неужели правда, что отец заболел из-за него? Но ведь не приди Валентина Федоровна…
        - Говори, стыдно?
        - Ну, стыдно…
        - Будешь хорошим?
        - Буду.
        - Всегда? Отвечай.
        - Наденька… — донеслось из гостиной. Голос отца уже не был таким слабым. Вероятно, подействовали минуты отдыха и капли. Тридцать штук на прием.
        - Иду! — всполошилась мать. — Женя, закрой окно.
        Женя на минуту задержался между постелью и зеркалом, прикидывая, может ли он всегда быть хорошим. Прежде чем дать обещание, надо твердо знать, что ты его выполнишь. Так наставлял Савелий Матвеевич. И, кроме того — в этом Женя успел, убедиться сам, — очень важно, чтобы и другие тебе поверили.
        Был с ним однажды случай… Тоже связанный, между прочим, с болезнью. Захворал Анатолий, и матери никак нельзя было от него отойти. Женя, хотя он был еще совсем мелюзгой, взялся съездить в центр за лекарством. В аптеку № 1 — только там имелась прописанная врачом микстура. Ехать не трудно — от Сокольников до улицы 25-го Октября прямое метро.
        Когда Женя вернулся домой и сказал, что аптека закрыта на ремонт, ему не поверили. Отец пошел к автомату и выяснил, что в аптеке № 1 ремонтом даже не пахнет. Он сразу захотел пустить в ход ремень, но Женя кричал и плакал. И клялся, что он не истратил на мороженое проездных денег, что доехал до центра, своими глазами видел замазанную мелом витрину и надпись на двери: «Закрыто на ремонт». Видел над всем этим вывеску. Очень крупно: «Аптека».
        Он плакал и плакал. И давал честное слово, что все это правда. Брат поднялся с подушек и начал просить отца отправиться с Женей на место и убедиться, что тот не обманывает. И отец убедился. Женя подвел его к дому на улице 25-го Октября, к замазанному мелом окну, к надписи: «Закрыто на ремонт». И показал на вывеску.
        На ней было шесть отчетливых букв: «Оптика».
        Как выяснилось, аптека № 1 (над входом крупно: «аптека») находилась неподалеку, но нельзя же считать обманщиком человека, если он не очень силен в грамматике. Отец отделался только ворчаньем, пороть не стал. И все же чувство обиды осталось.
        Отчего ему не поверили сразу? Захотят ли поверить сейчас?
        Женя опять погляделся в зеркало — на редкость противный вид! Но он заставил себя выпрямиться, расправить плечи и беззвучно, одними губами, произнести: «Обещаю всегда быть хорошим». Сейчас, помогая отцу поудобней улечься в постели, он повторит обещание вслух.
        Нет, пожалуй, «всегда и во всем» у него не получится. Сначала он постарается исправить отметки. Предъявит отцу дневник, а в дневнике, скажем, по географии, жирно прежирно: пятерка!
        - Окно закрыто? — спросила через дверь мать. — Я не одна. Я с папой. — И заглянула в комнату.
        По вине зеркала Женя до окна еще не дошел. По вине матери, отворившей дверь, поднялся сквозняк. Окно распахнулось во всю ширь, шторы вздулись как паруса. Ветер был не то чтобы штормовой, но он напомнил Жене о бурях, об океане, о том, что на балконе остался его секретный архив, который, возможно, уже развеян по белу свету.
        - Что ты мечешься? — крикнула мать. — Решил простудить больного отца?
        Захлопнув окно, чуть не сбив с ног вошедших родителей, Женя проскочил в гостиную, на балкон.
        Мог ли он в эту минуту помнить про какой-то электрический шнур? Конечно, не мог! Ему уже виделось, как стихи за подписью Е. П. Перчихина летали по двору на радость соседским мальчишкам. Поэтому роскошная настольная лампа разбилась, и не просто, а с ужасающим звоном. Поэтому родители, которые, оказывается, уговорились не упрекать его за свет, не погашенный во всей квартире, уговора не выполнили.
        - Совершенно неисправим! — провозгласили они в один голос.
        Влетело за все — за мусор, оставленный на паркете гостиной, за распахнутый шкаф, за разворошенные в родительской спальне газеты (виною сырой пол на балконе), за то, что Женя не лег вовремя спать. А главное — за холодильник, из которого потекла вода.
        Такова судьба. Стоит человеку захотеть стать хорошим, непременно выйдет наоборот!
        16. Физика за стаканом чая
        Женя Перчихин, посвистывая, прохаживается по школьному коридору.
        - Трам-та-та-там!
        Руки за спину, глаза к потолку. Можете убедиться — он не какой-нибудь там положительный элемент, а самый что ни на есть отрицательный. Теперь уж и дома и в классе окончательно установлено, что сознательность у него нулевая.
        Например, сегодня на физике у Жени с ноги сорвался полуботинок и почему-то подлетел к потолку. По замыслу Жени, он должен был шлепнуться возле стула Тани Звонковой, но упал на машину Атвуда (нечего ставить куда попало нужную вещь!). И, хотя машина осталась целехонькой, Валентина Федоровна обиделась, раскричалась, покраснела, как лакмусовая бумажка в кислой среде.
        - Напрасно Перчихин корчит из себя клоуна. Фокусы у него дурацкие.
        Раздула мелкую неудачу в ответственное событие. Отступила от плана урока. Принялась демонстрировать какой-то (разумеется, недурацкий!) опыт. Дескать, дай покажу, на что способны другие. Надела на индукционную катушку алюминиевое кольцо и предложила тихоне Баскаковой:
        - Скажи: «Раз-два-три!»
        По команде Баскаковой кольцо подскочило. Не так здорово, как полуботинок, но все же взвилось.
        - Раз-два-три!
        Перчихин повержен вместе со всеми своими выходками.
        - Раз-два-три!
        На Перчихина ноль внимания. Девчонки глядят на скачущее кольцо и кудахчут: «Ах, чудо!»
        А какое здесь чудо? Через катушку пропущен ток, который индуктируется в кольце. Электрическая кнопка ловко замаскирована носовым с лиловой каемкой платком. Стоит кому-нибудь пискнуть: «Раз-два-три», как рука фокусника (простите, преподавателя), словно бы случайно касается чистенького платочка и производит соединение.
        Зрителям надо бы следить за этой рукой, а не пялиться с ехидством на Женю, нога которого никак не могла попасть обратно в полуботинок.
        Глупая получилась история. Хотя бы потому глупая, что сегодня перед уроком физики — между прочим, не в первый раз! — Жене захотелось стать лаборантом. Не помогал он, что ли, в прошлом году Льву Эдуардовичу, ведущему физику в двух школах Сокольнического района? А сейчас он разве не в состоянии добиться к концу мая хорошей отметки по физике? Ладно, пока не отличной — хорошей. Зато обратитесь к Перчихину: «Пожалуйста… Просим!» — он проделает любой опыт лучше всяких отличников да любимчиков.
        Надо будет в ближайшие дни подбросить Валентине Федоровне кое-какие сведения о себе. Хотя бы о том, что он запросто управляется с узкопленочным аппаратом марки «Кинап». У Синцова, одного из дружков Анатолия, был такой замечательный аппарат. Многие лаборанты только и умеют, что сменить на столе приборы, пока из кабинета вываливается один класс и вваливается другой. Подумаешь, сложное дело — расставляя весы, помнить, что гири должны находиться не справа, а слева. Нет, ты сумей продемонстрировать классу научную киноленту!
        Вообще здорово!.. В лаборантскую даже старосту зря не пустят, даже комсорга. А ты заходишь, раскрываешь любой шкаф, бросаешь взгляд на инвентарную опись, не то и прямо на полки… Бери в руки все, что тебе приглянулось. Как в магазине без продавцов.
        Только одно неудобство — боязно шевельнуться. Здесь у них колокол воздушного насоса — хрупкий предмет, там — термометры, да еще особенные — в них ртуть ползет до двухсот градусов! Больно уж дорогие…
        Если бы не сегодняшняя история, Женя вполне мог бы стать лаборантом, только намекни… Подослали бы Таньку Звонкову, затем за уговоры взялась бы сама Валентина Федоровна. Вырвали бы у него согласие!
        Время идет, начались занятия второй смены. Женя все ходит и ходит по школьному коридору. Из-за плотно притворенных дверей доносится неразборчивый говор. Тихо лишь в кабинете физики. Там Валентина Федоровна. Она, по Жениным наблюдениям, в кабинете одна. Женя давно бы скатился по лестнице вниз, тем более что съестной дух, доносящийся оттуда из буфета, настойчиво лезет с ноздри. Мигом бы вышел на волю, да удерживает надежда: вот-вот приоткроется дверь и покажется Валентина Федоровна.
        Сразу бы убедилась, что сегодняшнее происшествие его, Перчихина, нисколько не задело.
        Трам-та-та-там!
        Еще минута, и Женя вошел в кабинет физики. Валентина Федоровна, нагнувшись, настраивала эпидиаскоп. Подняла голову, заморгала глазами:
        - Ты куда?
        На странный вопрос последовал не менее странный ответ:
        - Я-то? В буфет!
        За окном, прямо в форточку, насмешливо прочирикал воробей. Женя подался назад, но Валентина Федоровна, выпрямившись, сказала:
        - Отлично. Пошли вместе.
        Буфет почти пустовал. Заняты были всего лишь два стула, на них лежали портфели, черный и желтый, оба разбухшие от тетрадей. Два педагога — толстый химик Чельцов с металлическими зубами да Пал Палыч, известный своими пестрыми галстуками и тем, что за сочинения почти не ставит пятерок, — стояли против буфетчицы. Ожидая, пока она им нальет кофе, они обсуждали, какой должна быть практика у девятых классов. Чельцов, увидев Валентину Федоровну, улыбнулся, сверкнув металлом, но она не позволила вовлечь себя в спор. Она спросила у Жени:
        - Нам тоже кофе? И по булочке с маком?
        Женя ответил:
        - Чаю!
        Это было сказано неспроста. Сейчас Валентина Федоровна здорово удивится!
        Поставив стаканы на облупленную, с затейливым узором клеенку, уселись друг против друга. Женя потянулся, вздохнул.
        - Ну и предмет у вас — физика! Никуда от нее не денешься. Все вокруг нас — она. Сплошь да рядом. — Он выразился точь-в-точь как Лев Эдуардович. — Нельзя плюнуть, чтобы с физикой не столкнуться.
        Войдя в раж, Женя чуть было и вправду не сплюнул. Главное — где? В буфете!
        Однажды Лев Эдуардович собрал пот так же за чаем мальчишек. Впрочем, и девочка просочились. Все уселись вокруг столов, только составили в угол горшки с цветами, чтобы лучше ДРУГ друга видеть.
        Беседу Лев Эдуардович озаглавил так: «Физика за стаканом чая». Вокруг своего стакана он отыскал штук тридцать законов и явлений физики. «Ложечка, — говорит, — заметили?.. Выглядит в стакане будто сломанная. Вот вам, — говорит, — оптика. Преломление света. Видите, чаинка не падает, держится на поверхности (старушки в таких случаях пророчат: «Письмо будет»). Она еще не набухла, а вот набухнет, отяжелеет, опустится на самое дно. Теперь ловите момент, когда чаинка повиснет в середине стакана, когда она будет во взвешенном состоянии…»
        Увлекшись воспоминаниями, Женя сжевал свою булку с маком. Валентина Федоровна прихлебывала чай не спеша. Видно, ждала, что же там Перчихин дальше объявит по поводу физики?
        А он прищурился на манер Льва Эдуардовича:
        - Вот вы оперли ложку о край стакана. Ухватили ее не за середку небось, а за кончик. Словно рычаг. Значит, по законам механики. Ко рту поднесли, но не дуете на нее. Знаете, она не серебряная, не очень теплопроводная.
        - Ого, Женя! Отлично!
        Здорово удивилась. В точности, как он ожидал.
        Хоть бы Жене разок во время урока услышать от нее такие слова. Лицо Валентины Федоровны вдруг просветлело, как в те минуты, когда она объявляет на весь кабинет: «Сейчас я вам сообщу чрезвычайно любопытный закон!»
        Можно подумать, что минуту назад она что-то открыла в самом Жене.
        Откашлявшись, Женя глотнул чаю и немного обжег язык. Пришла мысль порассуждать насчет качества теплоты и количества, насчет градусов и калорий.
        Порассуждал, снова услышал:
        - Отлично!
        До смерти захотелось показать один мировой фокус. Лев Эдуардович обещал тогда выпить чай, в котором расплавлен металл. И выпил. И все, кто сидел вокруг, конечно, вопили: «Ах, ах!» Он вынул из бумажника обыкновенную с виду ложечку и опустил ее в стакан горячего чаю. Раз-два-три — ложки не стало!
        Ничего удивительного. Сплав Вуда, который, ясное дело, предназначен не для изготовления ложек, а употребляется, например, в спринклерах, имеет низкую температуру плавления. Чуть ли не шестьдесят градусов. Пей сколько влезет, тем более — Женя это быстро подметил — ложка из Вуда вовсе не растворилась в чае, а, превратившись в лепешку, скользнула на дно.
        Эх, будь у Жени сейчас в кармане такая хитрая ложка, он поразил бы сразу трех педагогов: «Разрешите выпить немного расплавленного металла?» Вот это фокус!.. Однако сегодня при Валентине Федоровне не только выкинуть подобную штуку, слово «фокус» опасно произнести.
        Валентина Федоровна задумчиво катала по столу шарик из сдобного мякиша. Приближался миг, когда она, по Жениному расчету, должна была наконец спросить: «Хочешь стать моим лаборантом?»
        Она действительно размышляла о Жене: не так он прост и вовсе не глуп! Оценила его интерес к физике, не раз вспомнила полюбившееся ей слово «контакт». Ведь вот же Савелий Матвеевич, завмастерскими, чуть ли не подружился с этим мальчиком-наоборот. Надо и ей воспользоваться доброй минутой для откровенного разговора. Мешают два других педагога, невероятно медленно пьют кофе, едят бутерброды и, наверное, никогда не уйдут.
        А Валентине Федоровне хватает ее конфуза на теплоходе. При всех предложила Жене разделить с ней ее завтрак, приглашала на «белый» танец. Лучше не вспоминать! А сегодня… Краснела из-за него перед всем классом, проявила горячность, неуместную для педагога. Как бы все-таки начать разговор?
        - Вижу, Женя, ты мог бы идти у меня на пятерки…
        - А что? Я у Льва Эдуардовича никогда не хватал трояков.
        - Кто это — Лев Эдуардович?
        - Преподаватель, известный на все Сокольники. Солидный. Опытный. Пожилой.
        Валентина Федоровна поспешно оглянулась на своих старших товарищей. К счастью, оба уже встали из-за стола, взяли в руки объемистые портфели и направились к выходу. В смятении проводив их глазами, она почти закричала на Женю:
        - Что ты этим хотел сказать? При чем тут возраст! Разве от деда Рязанцева ты не сбежал? Слышишь, от деда! Образованнейший старик, с педагогической жилкой. Стольких ребят, можно сказать, заворожил. Я была у него после твоего постыдного бегства. Я выясняла. Эх, ты!
        К ее удивлению, Женя бессвязно пробормотал:
        - А я ничего… Скажете тоже — бегство! — Помедлив, добавил: — Да ведь это не лаборантская.
        Последняя фраза застала Валентину Федоровну врасплох. Вон куда гнет… Она заставила себя немедленно поостыть: опытный педагог не стал бы так горячиться. Надо прислушаться к желанию Жени стать лаборантом. Все обдумать. Все взвесить. Это решить не легко. Во-первых, лаборант у нее есть, и даже отличный. Просто бедный Коля Ремешко в последнее время хворает. Во-вторых, Женя Перчихин уж очень нерасторопен. В-третьих, он сам не оценит того, что без всяких трудов свалится ему в рот. Нет, тут требуется определенный подход…
        Глядя куда-то в пространство, Валентина Федоровна сказала:
        - Беда, что Коля Ремешко столько болеет. Замечательный паренек! О чем ни попросишь, все выполнит.
        Вместо того чтобы изъявить желание стать таким же, как Коля, Женя медленными глотками допил свой чай и лениво заметил:
        - Бывают такие умники… Вот с ними и толкуйте о своей драгоценной физике. А мне, извините, пора домой.
        Валентина Федоровна готова была снова вспылить, но ей представился дом Перчихиных. Про себя она назвала его «холодным домом». Так отчетливо все представилось, вплоть до стола, за которым Жене запрещено заниматься, что она мирно сказала:
        - Ты погоди… Насчет физики и ты не сплошал…
        Но Женя не слышал ее похвалы. Он уже был за дверью.
        Вскоре, вслед за звонком, в буфет повалила ватага ребят.
        Они видели, что классный руководитель восьмого «Б» сидит, подперев щеку, а перед ним два пустых стакана и тарелки, обсыпанные черными зернышками мака. Одна девочка шепнула другой:
        - Интересно, о чем она так задумалась?
        Валентина Федоровна размышляла, как ей дальше быть с Женей. Главное, не торопиться. Начать с небольших поручений, с дел, которые ему по плечу. А там будет видно… Однажды на лекции по методике преподаватель привел им, будущим педагогам, пословицу: «Путешествие в тысячу миль начинается с одного шага».
        Вот и решай, каким будет первый шаг.
        17. Опять в отсутствие Тани
        Когда Таня была еще маленькой, она открыла один жестокий закон: то, что случилось в твое отсутствие, произошло без тебя, выглядит страшно интересным, невыносимо заманчивым.
        Не выбежишь вовремя во двор, пропустишь урок, собрании, вылазку в лес — после терзаешься. Только и слышишь: «Помните, как мы промерзли, заблудившись на лыжах? Здорово было!», «Помните, как Борька на химии грохнулся вместе с мензуркой?» И опять: «Здорово было!»
        Вот и сейчас… Таня вместе с другими «пытливыми» прибирает по случаю закрытия выставки актовый зал. И слышит со всех сторон:
        - Помните, как ботаник разволновался? У каждого экспоната: «О-о-о!»
        - А возле сада будущего раз двести протер очки!
        Таня отсутствовала, когда преподаватель ботаники Ян Мартынович Круминь осматривал замечательные изделия их клуба. Она вместе с Женей готовилась к контрольной по математике. Она — человек долга. Теперь приходится молчать, слушать, как другие вопят:
        - А после-то… Всех нас вытащил в парк, чтобы «прикинуть на место опыт тысячелетий»…
        - Помните: «в волнующей перспективе»? Ха-ха! — хихикала, разумеется, Верка.
        Остальные радостно восклицали: «Да, да!» Таня убеждена, что все, о чем они вспоминали, было волнующим. Не трудно представить себе картину: высокий, худощавый Круминь, окруженный ребятами, шествует по бывшему пустырю, или, как он всегда выражается, по земельным владениям школы. Лицо у Яна Мартыновича мечтательное, чуть воспаленное от ветра и солнца, брови выцвели добела. Весной почти все уроки ботаники проходят у него под открытым небом.
        Он готов сутками не уходить с «земельных владений». Он любит молодой, недавно созданный парк и хочет, чтобы этот парк остался в памяти каждого из ребят самой родной, самой любимой точкой на земном шаре. Он даже требовал этого, выступая на первомайском вечере.
        И вот вместе с таким человеком некоторые счастливцы обошли весь участок, обсудили, что и где еще посадить, как сделать дорожки школьного парка такими же яркими, радостными, как в саду будущего. А Таня не ходила, не обсуждала…
        - Ты бы слышала, Танька, говорит Петя-Подсолнух, — какой у нас разгорелся спор! Не знали, чего хотеть… С дорожками, например. То ли добывать кирпич разных оттенков, чтобы выложить его красивым узором, словно ковер. — Петя плавно провел рукой над затоптанным полом зала. — То ли пустить и дело цветной песок, или пеструю гальку, или шлак. Знаешь, бывает такой голубоватый шлак? — И давай расписывать товарную гавань, полную сокровищ, необходимых в дорожном деле.
        Как будто Таня и экскурсию пропустила!
        - А после, — не унимается Петя, — мы тут же, на воле, вместе с Яном Мартыновичем и Валентиной Федоровной перепели все песни на свете. Здорово было…
        Вот так и прозевываешь самое интересное.
        На выставку пришли работники комсомольского райкома, долго бродили по залу. Многие были при этом. Таня, конечно, — нет. Неизвестно, восклицали ли эти серьезные посетители возле каждого экспоната: «О-о-о!», но сегодня радиоузел объявил на все этажи, что райком комсомола предложил сохранить выставку, сделать ее передвижной. Для обмена опытом между школами.
        Разве это не здорово?!
        Сооружения и рисунки, всю коллекцию садово-парковой архитектуры переносят на время в комнату рядом с библиотекой. Переносят бережно: экспонаты стали общественным достоянием. Большой лист с зеленым пингвином, в клюве которого приглашение «всем-всем!» заходить на выставку, аккуратно снят и скатан в тугую трубку.
        Таня провожает глазами уплывающую из зала панораму Петергофского парка. Эту панораму она делала вдвоем с Алешей, так же как и макет пейзажного парка… Когда Таня тоненькой кисточкой, обмакнутой в золотую краску, наводила последний блеск на статуи, на скульптуры каскадов, Алеша рассказывал ей, как зверски гитлеровцы разрушили Петергоф и как он вновь засиял, восстановленный ленинградцами. Алеша с дедом сфотографировали и дворец и многие из фонтанов.
        Ну, скажите, где справедливость? Некоторые со своими дедушками раскатывают по всей стране, знакомятся со знаменитыми памятниками, а рядом существуют пасынки, которым от их домашних достаются не радости, а побои. Бедняга Женька! Ради него Таня готова пропустить любое захватывающее событие. Зато ради Рязанцева пальцем не шевельнет! С ним она не только разговаривать — здороваться не желает.
        Так, во всяком случае, получилось…
        Это произошло наутро после их ссоры, после того как Алеша неизвестно за что выставил Таню в переднюю. Утро после дождя было прохладное. Таня, озябнув, припустила во всю прыть. Алеша нагнал ее у ворот и сказал как ни в чем не бывало: «Здравствуй! Ты что бежишь, разве опаздываем?» Можно было ответить: «Здравствуй», — и дело с концом. Но Таня с вечера приготовила фразу: «В жизни не буду с тобой здороваться! Вовек руки не подам». Эти слова, возможно где-нибудь вычитанные, пришли ей на ум, когда, распрощавшись с Женей, она перед сном собирала портфель. Утром, застигнутая врасплох, она их в точности повторила.
        Не придержала язык. Теперь ходу назад нету.
        Трудновато отворачиваться при каждой встрече, и вообще нелегко удержаться, чтобы ни разу за весь день не поглядеть на Алешку — ну-ка, какой у него вид после их окончательного разрыва? Сейчас Таня кое-что незаметно высмотрела. Вот он (очень печальный!) одернул куртку, вот снял со стены и вынес из зала большой транспарант: «Цвести садам на месте полигонов».
        Вот вернулся, высунулся в окно, машет кому-то рукой. Кому машет, Таня не собирается выяснять. Кстати, она торопится: они с Женей условились встретиться около пяти в мастерской. У нее дома сегодня нельзя: отец наприглашал своих фронтовых друзей.
        Пора идти, а ноги не слушаются. Кто поручится, что без тебя не произойдет ничего интересного? На прощание Таня медленно оглядывает актовый зал. Теперь, когда стены освобождены от рисунков и надписей, глазу заново открылось много изъянов. Трещины, пятна, потеки… Особенно в левом углу. Мартовской оттепелью крыша, увешанная сосульками, дала течь. Крышу поправили, но следы аварии до сих пор уродуют стены и потолок.
        - Зал-то какой! — восклицает Таня. — Вот облезлый! Как же в этом страшилище устраивать выпускной бал? Как же будет с праздником «Здравствуй, лето!»?
        Высказалась и ушла, не подозревая того, что сама же дала толчок новым событиям.
        …Женя Перчихин сидел за столом Савелия Матвеевича, обшитым линолеумом, украшенным клейкими зелеными веточками, заменившими в стакане давно увядшие маргаритки. Женя доедал бутерброд. Поскольку сыр был уничтожен в первую очередь, он жевал один хлеб. Покосившись на черную корку — мачехи всегда кормят пасынков черными корками! — Таня полезла в портфель за яблоком.
        - Женя, где нож? Дели!
        «Опять! — подумал Женя. — Куска без меня не съест».
        Разрезав большое сочное яблоко, он принялся грызть доставшуюся ему половину. А Таня свою долю не трогала. Она не сводила с Жени больших жалостных глаз. Ему бы следовало цыкнуть: «Чего таращиться?» — но он молчит. Ведь на Таню такое находит не в первый раз…
        Повертев в руках перочинный нож, предотъездный подарок брата, Женя незаметно срезал на обшлаге своего рукава пуговицу. Для проверки.
        - Ой, оторвалась! — воскликнул он.
        Поскольку девчонок теперь обучают шитью, у них в портфеле бывает полно иголок и ниток. Да, у Тани нашлась вся эта снасть.
        - Давай пришью!
        То-то же! Женя важно протянул правую руку: шей! Ему известно по фильмам, да и по книжкам, если женщина в кого влюблена без памяти, она так и норовит что-нибудь ему заштопать или пришить. В виде заботы… И еще не может съесть без него куска. И смотрит на него так чувствительно, словно он сирота.
        Упоенный сделанным открытием, Женя милостиво сказал:
        - На, бери табурет! Небось низко на стуле? — И испугался: не был ли он чересчур вежливым?
        Таню вполне устраивал стул, но она, не раздумывая, вскарабкалась на высокую табуретку. Сам пододвинул! Вот результат ее педагогического подхода. Вот он, контакт!
        - С чего, Женя, начнем? — кротко спросила Таня. — Пожалуй, с истории?
        Жене все едино — с истории так с истории. Но ему хочется еще испробовать свою власть.
        - Очень надо! Доставай Ларичева.
        Промолчала. Достала задачник. Ни в чем ему не перечит.
        Таня действительно не перечит. С тех пор как она с помощью сверхчутья открыла семейную тайну Перчихиных, она всеми силами старается смягчить Женину натуру, очерствевшую под давлением обстоятельств.
        - Вот тебе, Женя, листочек для черновика.
        - Нужен мне черновик!..
        Так они сидели и занимались. Таня была кротка, терпелива, но не всегда внимательна. Ей временами чудилось, что в школе творится что-то необычайное. То по лестнице промчался целый табун, то откуда-то, чуть ли не из учительской или из кабинета директора, донесся гул голосов. И все это в ее отсутствие!
        Непонятные звуки порой тонули в грохоте, доносившемся из соседнего помещения. Какой-то класс, казалось, решил обработать весь металл, накопившийся в слесарке. Рубили, правили, опиливали, сверлили. Где уж тут разобраться в других шумах!
        Однако из коридора все явственней слышались, все приближались шаги чьих-то многих ног.
        Первой в столярную мастерскую вошла Валентина Федоровна. Разгоряченная и разрумянившаяся, как никогда.
        Остальные — Костя-Индус, Алеша, Светлова из девятого «Б», Петя Корытин — не вошли, а влетели.
        - Его нет?
        - Где он?
        - Где Савелий Матвеевич?
        - Там! — буркнул Женя, указав на стену, за которой вдобавок к другим шумам сейчас гудел включенный мотор. Смущенный неожиданным вторжением, Женя поспешно втиснул в портфель тетрадь и алгебру Киселева и принялся болтать ногой, будто хвастая развязавшимся на ботинке шнурком. — Там он, на уроке. Ждите звонка.
        - Подождем, — решила Валентина Федоровна и опустилась на стул.
        - Что случилось? — спросила наконец Таня.
        - Погоди, — удивился Костя и сдвинул на затылок свою красную, расшитую золотыми нитками тюбетейку. — Это же все ты…
        - Что — я?
        - Сама затеяла, а теперь спрашиваешь!..
        - Что я затеяла?
        Надев на палец крупную курчавую стружку, Алеша старательно вертел ее, как колесо. Он не желал принимать участия в разговоре.
        - И хорошо, что затеяла! — сказала Светлова, лукаво подмигнув Тане. — Мы уже добились согласия.
        - На что?
        Костя снова был удивлен Таниной непонятливостью.
        - Тебе же сказано — на ремонт! Разве не ты предложила отремонтировать актовый зал?
        - Предложила! — расхохоталась Таня и спрыгнула с табуретки. — Предложила! Только в свое отсутствие…
        18. Вот так сюрприз!
        Действительно, все совершилось в отсутствие Тани. Воскликнув: «Как же будет с праздником «Здравствуй, лето!»?» — она покинула зал, про который громко сказала: «Вот облезлый!»
        Ушла, а по залу уже катилось:
        - Верно! Как же здесь праздновать?
        Итоговый вечер «Здравствуй, лето!» подготавливался всеми, от мала и до велика. Пионерами и комсомольцами. Юннатами и «Клубом пытливых», особенно секциями музыки и поэзии. Предполагалось увесить все стены гирляндами зелени и цветов.
        - Ужасные стены! — сказала Светлова из девятого «Б».
        - А потолок-то? Чудище! — рассмеялась Вера.
        Аккуратистка Лида вздохнула:
        - Помните теплоход? Все чисто, все бело…
        Еще бы не помнить! Ослепительно белый плавучий дом, пахнущий краской, горячей от солнца.
        - Да уж… — подхватила Ира Касаткина. — Не сравнишь с нашей миленькой школой… Шик-блеск! Я после экскурсии размечталась. Вдруг бы так… Ушли мы, скажем, в субботу домой. Пришли в понедельник — чистота, красота! Вот бы нам кто приготовил сюрприз!
        - Интересно, кто? Добрые дяди? — Смуглые руки Кости Юсковца скатывали снятый со стены отрезок обойной бумаги с надписью на изнанке: «Мы для того изучаем прошлое, чтобы активней действовать в настоящем». — Кстати, сюрприз будет. Явитесь осенью — чистота, красота! — Костя очень похоже изобразил любительницу сюрпризов. — Не слыхала, какая у нас ожидается практика?
        Ира обиженно дернула плечиком:
        - Меня ни девятые, ни десятые классы нисколько не интересуют.
        Костя договорил, обращаясь к другим:
        - Решено, что практика по «Основам производства» будет проведена в школе. Отремонтируем все этажи, на удивленье малярам!
        Лида, вместо того чтобы восхититься, повторила слова Тани:
        - А как же пока? Как же выпускной бал и «Здравствуй, лето!»?
        Вот тут-то и началось: «Немедленно отремонтировать!», «Побелить!» Костя взволнованно повторил слова, выведенные на транспаранте: «…чтобы активнее действовать в настоящем»! По лестнице помчались десятки ног. В кабинете директора умоляюще заспорили десятки глоток. В результате было получено разрешение: не дожидаясь июня — «в виде затравочки», так сформулировал Костя, — привести в порядок общими силами четвертый этаж.
        Несколько человек ринулись в столярную мастерскую, выяснить, можно ли «по-быстрому» сколотить козлы. Теперь сидят ждут Савелия Матвеевича.
        Женю смутило это вторжение. Пожалуй, вообразят, что он день и ночь готовит уроки. Да еще под присмотром девчонки. Таня тоже, между прочим, расстроилась. Отвернулась, ни на кого не глядит.
        Зато Алешка Рязанцев хорохорится, разглагольствует. Для чего-то завел разговор о древнем Египте, как будто этот Египет не надоел ему еще в пятом классе. Прослышал от своего дотошного деда, что египтяне умели строить без всяких козел, и давай докладывать всем, кроме Тани. Она занялась книгой, Рязанцева не замечает. Женя этим типом тоже не больно интересуется, но послушать все же послушает.
        Возводили эти египтяне не какие-нибудь дома, а огромные храмы и пирамиды — гробницы. По гробнице каждому фараону. Возводили по-своему. Обходились без козел, без лесов, без подмостьев, не говоря уже о башенных кранах, от которых в Москве прямо-таки прохода не стало. А как справлялись, как поднимали толщенные каменные плиты на высоту здания?!
        Рязанцев все объяснил. Оказалось, проще простого.
        У разных там фараонов были миллионы рабов. Рабы быстренько возводили среди пустыни основание храма и засыпали это основание песком — песку же сколько угодно. Получался песчаный холм; по нему на катках можно втащить любую тяжесть. Храм выше, и песок выше — валите хоть до самого неба. Построили — откапывайте. Постепенно, потому что на обратном пути надо (опять-таки без лесов!) украсить стены резьбой и росписью.
        В общем-то Женя с удовольствием узнал про выдумки смекалистых египтян, но затем разговор снова перескочил на ремонт школы. Это уже скукота, этим ремонтом теперь всю школу задушат: «Ах, берегите наши чудесные стенки! Ах, по паркету следует ходить, но не бегать!» Мотивчик, отлично знакомый Жене.
        Валентина Федоровна с этим ремонтом никому покоя не даст. Уже два раза сказала:
        - Мы ремонтировали общежитие в пединституте… Я имею опыт…
        «Опыт» — ее самое любимое слово.
        Среди ребят, как приметил Женя, задается больше всех Юсковец, приятель Рязанцева. Доволен, что четверть часа назад стал начальником РСУ — Ремонтно-строительного управления.
        Начальник четвертого этажа! Расхаживает по мастерской, задирает голову в красной новенькой тюбетейке. Тюбетейка законная, вышита золотом, но ее и Женя мог выиграть на первомайском вечере в лотерею. Тоже бы напялил ее на себя и весь вечер танцевал бы с Таней Звонковой, тоже бы согнулся в вопросительный знак. Это случайность, что Женя вместо тюбетейки выиграл шоколадный батон. А что не выучился танцевать — просто не пожелал.
        Светлова, которая смирно затачивала Жениным острым ножом подобранную с полу чурку, вдруг сказала:
        - Знаешь, Костя, почему тебя выбрали? Ты же у нас строитель.
        Жене вспомнилось, как Вера — ей всегда все известно — рассказывала, что Костя подрядился на все лето строить дом в Черемушках, чтобы заработать себе и матери на пальто. «Ха-ха, — говорила Верка. — Там его солнышко допечет. Превратит из Индуса в жителя Африки».
        «Подумаешь, — насупился Женя. — Строитель… Начальник».
        Жене бы взять да уйти, но он тоже решил дождаться Савелия Матвеевича. Тот узнает про козлы и скажет: «Нам без Перчихина их не сработать!» пли: «В этом деле мне нужен Перчихин». Пусть Рязанцев услышит — солидно получится! Почти то же самое произошло недавно при Тане и здорово ее поразило. В самое сердце!
        Пронзительная трель звонка, возвещающая перемену, раздается на всех этажах. Петя Подсолнух вскакивает и вскоре доставляет в столярку Савелия Матвеевича. Тот, входя, обтирает руки о свой сатиновый черный халат, устало кивает, спрашивает:
        - По какому вопросу?.. — Валентине Федоровне улыбается, как хорошей знакомой. — Рад видеть.
        Это правда. Савелий Матвеевич действительно рад Валентине Федоровне. Между ними существует тайное соглашение. Она на днях заходила к нему в слесарную мастерскую, чтобы потолковать о Перчихине с глазу на глаз. Заговорила не сразу. Провела ногтем по разметочной плите, проявила интерес к плакатам Трудрезервиздата «Приемы шабрения», «Допуски и посадки». Наконец села, сказала:
        - В мастерских, как я понимаю, Перчихин на ролях лаборанта? И не фокусничает?
        Слушая подробный рассказ Савелия Матвеевича, она чуть не сломала свою янтарную брошь. Не скрывая зависти, воскликнула:
        - У вас, вероятно, большой опыт педагогической деятельности? — И удивилась, узнав, что Савелий Матвеевич не так уж давно стал обучать ребят: в связи с перестройкой школ.
        Он полушутя, полусерьезно добавил:
        - А готовился к этому, пожалуй, всю жизнь. Слесарил. Столярничал. Много читал. Войну провел в подвижных авиаремонтных мастерских. Как видите, закален.
        - А я… — Валентина Федоровна снова начала терзать свою Прошку. — У меня пока особой закалки нет. Но работаю уже год. — Она тут же себя поправила: — С первого сентября. — И снова начала вспоминать, как в ее классе после зимних каникул появился Перчихин.
        Сейчас, войдя в мастерскую, Савелий Матвеевич заметил, что Валентина Федоровна пытается что-то ему подсказать. Наклоном головы, движением глаз, всем своим существом она как бы хочет напомнить ему об их соглашении. Нет-нет, да укажет взглядом на Женю. А тот хотя и притулился в сторонке, но тоже чего-то ждет.
        - Савелий Матвеевич! — закричали со всех сторон.
        Узнав о ремонте, о срочной нужде в козлах, завмастерскими потер лысеющую макушку.
        - Сроки уж больно малы…
        Стали подсчитывать, сколько понадобится квадратных реек, сколько сорокасантиметровых досок. Кого из ребят к этому делу привлечь.
        Сунув руки в карманы халата, Савелий Матвеевич улыбнулся в сторону Жени:
        - Найдутся среди нас такие, которые с толком сумеют вынуть в рейках пазы, гвозди забить? — И уже прямо Жене: — Как твое мнение?
        Тот не без важности усмехнулся:
        - Труд не велик! Пускай кому охота шлепают о стенки кистями. По мне, в мастерской лучше.
        Валентина Федоровна решительно вскочила со стула:
        - Нет, не согласна!
        Савелий Матвеевич не сразу понял, какая мысль ее так подкинула. Смекнул, лишь услышав слова Юсковца:
        - Не жалей нас, Перчихин! Будем очень весело «шлепать».
        Представил дружную, шумливую ватагу, заполнившую четвертый этаж. Общие ведра с краской, общие песни… Нет, такой случай нельзя упустить! В мастерских всегда найдется работа на Женин вкус. Это от него не уйдет. Такому строптивцу (словечко-то какое прилепили к нему — «Негативист»!) важен не только самый процесс труда, хотя и это воспитывает, дисциплинирует. Такому, и именно ему, Жене, очень полезно вместе со всеми «шлепать» о стенки кистями.
        Женя, все еще усмехаясь, ждал последнего слова своего покровителя. А тот возьми и скажи:
        - Я тоже не согласен с Перчихиным.
        Вот так сюрприз! Выходит, Женя ему не нужен?
        - Не согласен, — повторил Савелий Матвеевич. — Конечно, ему спокойней поработать здесь, у меня. Тут он в два счета управится. Но толковей будет использовать его наверху. Включайте в ведущую бригаду — не подведет.
        Что оставалось Жене? Стать маляром.
        19. На Женю свалилась напасть
        - Таня, — спрашивает Лара, сладко потягиваясь на диване. — Как же это случилось? Родилась я в самой лучшей стране на земном шаре… Так?
        - Так, — отвечает Таня.
        - В самом лучшем городе в этой стране… Так?
        - Ну, так.
        - А в этом городе — в самой лучшей семье. — Потрясенная собственным открытием, Лара торжествующе смотрит на Таню.
        Могла бы догадаться, добавить словечко насчет лучшей в мире старшей сестры, но этого от Ларисы Васильевны не дождешься. А ведь Таня, если судить по справедливости, вполне заслуживает похвалы. Только что весь путь от школы до дома пробежала, будто на дистанции кросса. Торопилась, потому что мама с папой давно, еще к полвторого, ушли на фабрику, на перевыборное собрание, а Ларка такая придумщица, что ее нельзя надолго оставить одну.
        Сегодня воскресный день. Сегодня в школе не занятия, а ремонт. Даже в вестибюль доносится волнующий запах краски. Полы четвертого этажа превращены в слоеный пирог — газеты, опилки, сверху — снова газеты. И всё в брызгах — цветных и белых. Песен, смеху на всем этаже! А Тане пришлось отпрашиваться у РСУ. Управилась побыстрее других и отпросилась.
        Ради кого? Ради бессовестной Ларки.
        - Ноги с дивана! — командует Таня, расправляя смятый сестрой полотняный чехол, выстиранный, отглаженный перед майскими днями.
        С такой же суровостью она отбирает у Лары географический атлас. И не может сдержать улыбки: неужели эта дурочка сумела отыскать на карте лучший город в лучшей стране?
        Достав из буфета кефир и посыпанные сахаром плюшки, Таня благосклонно сообщает:
        - Поедим — да в кино!
        Кто скажет, что она плохая сестра?
        Наелись, пошли. Зеленеющие вдоль тротуара липки шелестели свежей листвой. Ветерок пошевеливал красные банты, торчащие над Лариными ушами. Наряженные в легкие, светлые платьица, девочки стойко переносили прохладу. Быстрым шагом идти всего-то десять минут.
        Завидев красочные рекламы на фасаде кинотеатра, Лара с маху повисла на Тане:
        - У нас с тобой самый лучший выходной день. Так?
        Зато у Жени Перчихина этот выходной день был совсем не лучшим.
        С утра, правда, он был доволен. Доволен и нынешним днем и предыдущими. Лишь удивлялся, отчего никогда прежде не подозревал о своих склонностях к малярному делу? Разве что в детстве, когда впервые прочел Тома Сойера. Ему тогда часто виделся длинный дощатый забор и ведро, наполненное до краев белилами. Води себе кистью туда и сюда наслаждайся. Останавливайся, чтобы полюбоваться делом своих рук. Добавляй мазок за мазком.
        И вдруг теперь — можно сказать, почти что на склоне лет, — выяснилось, что он — прирожденный маляр. Валентина Федоровна это сразу заметила, стала осаждать его просьбами:
        - Помоги, Женя, обучить шестиклассников. Привлеки их к работе всерьез.
        Заметьте, последнее время она Женю зауважала почти как Колю Ремешко. Только и слышится: «Помоги!»
        Пришлось привлекать и учить, пришлось возиться с мелюзгой. Особенно потому, что директор Денис Иванович седьмые и десятые классы почти целиком отстранил от ремонта: у них экзамены на носу. Вот Женя и тащил сосунков к контрольной стенке у входа на чердак, демонстрировал приемы малярного искусства.
        - Мазки кладите вот так, один к одному. Читали небось Тома Сойера? Поверхность разделывайте чистенько, чтобы не смахивала на леопардову шкуру.
        Сравнение с леопардом Женя подцепил у Дениса Ивановича. Ну и разные шутки по поводу стен, которые, высохнув, оказываются ни с того ни с сего клетчатыми или же полосатыми. Очень удачно, когда директор школы оказывается человеком сведущим, понимающим, как шпаклевать, как купоросить. Он, говорят, в молодости работал на Севере, в далеком селе, с учениками не расставался. Они под его руководством красили всем миром полы, поправляли кровлю — специалист, образованный человек!
        Женя, признаться, уже представлял, как сам он в будущем — может быть, где-нибудь в Шебелинке — станет, вспоминая школьный ремонт, давать молодежи замечательные советы.
        Все могло получиться — лучше не надо, да на Женю нежданно свалилась злая напасть… И вот он сидит среди тротуара на жестяном параллелепипеде, заткнутом пробкой, попросту сказать — на бидоне. Справа от Жени — магазинчик с витриной, украшенной штабельками мыла, свечами и коробками дуста. Наискосок — здание кинотеатра. В спину дует норд-ост, перед глазами — закатное небо. И прохожие. Тьмущая тьма прохожих! Женя сразу определил: бездельники, ротозеи, зеваки.
        Конечно, зеваки! Каждый непременно взглянет на Женю, да вдобавок скорчит глупую мину. Сами-то разоделись, идут, задравши носы, в кино… Есть время гулять — гуляйте себе на здоровье, но над людьми не смейтесь. Женя и без них знает, что весь вымазан краской, что из рабочей робы (прошлогоднего куцего костюмчика) руки и ноги вылезают не меньше, чем на полметра. Сам видит, что к сандалиям налипли опилки, перемешанные с рыжей мастикой. Ну и что? Женю это нисколечко не волнует. Плохо то, что судьба, или, выражаясь научно, стечение обстоятельств, всегда оборачивается против него.
        А ведь день начался — лучше не надо! РСУ поручило Жене самый важный участок. Кому же, как не ему? Костя Юсковец при всех объявил:
        - За краску отвечает Перчихин.
        Краску цвета сливочной тянучки развели в бачке олифой. В обыкновенном бачке, питьевом. Вроде тех, за которыми зорко следят матросы — любители поднимать шум, когда кто-либо позабудет завернуть кран. Костя вручил Жене большой кухонный половник:
        - Отмеряй бригадирам строго по утвержденному списку.
        Конечно, пришлось следить, чтобы не лезли без очереди; чтобы банки держали прямо, не прижимая к груди. Пришлось втолковывать каждому, что нельзя зря разбазаривать материал. Пришлось ставить в пример Лиду, которая во время ремонта оказалась передовиком производства. У нее аккуратны не только косы, воротнички или тетрадки, она каждый мазок кладет на стену с расчетом, потому что она не такая эгоистка, как некоторые. Она не позволяет себе ради собственного удовольствия «шлепать» подряд десять слоев.
        От такого разгула получается перерасход, и Петька-Подсолнух отказывается быть агентом по снабжению. А где еще РСУ достанет такого снабженца? Он не нытик, не паникер. По случаю весны с ремонтными материалами туго, а Петя не жалуется.
        - Помните, как меня чуть не раздавили возле прилавка? Здорово было… — Не жалуется, но требует экономии, следит. Носится из помещения в помещение. — Нагрузочки у меня хватает!
        У Жени Перчихина тоже полно нагрузок, но с этим никто не считается. Затеребили вконец: «Я на тебя надеюсь!» Валентина Федоровна надеется. Савелий Матвеевич надеется. Только поспевай всех выручать. И вдруг, нате, Рязанцев! «Можно, мол, на тебя понадеяться?» Что за мода такая?!
        С Рязанцевым Женя был, разумеется, суховат (в другой раз не указывай людям на дверь!), но выслушать его согласился. Оказалось, Николай Николаевич, или попросту дед, уезжает сегодня в командировку. Он спроектировал Дом культуры для шахтерского городка и должен взглянуть своими глазами, правильно ли его дом строят. Это называется «архитектурный надзор».
        - Понимаешь, Женька, мне надо деда проводить на Курский вокзал. Чемодан и так далее…
        - Раз уж надо — ступай! Будет сделано.
        Женя взялся вместо Алеши проследить за кистями — тоже самый важный участок! За большими и малыми. За щетинными и волосяными. Их после рабочего дня нужно собрать и тщательно перемыть в керосине.
        Была у Алеши и Жени мысль заглянуть в кладовку, проверить, достаточно ли керосину в бидоне, но их обоих рвали на части.
        - Рязанцев, погляди, что сделалось с потолком!
        - Рязанцев, вели Петьке Корытину, чтобы не жался с мастикой.
        Жене и вовсе не давали вздохнуть:
        - Перчихин! С краской не уложились.
        Или разнимаешь, например, двух шестиклашек и никак не поймешь, кто у кого стащил ведро. Разве тут выберешься в кладовку? Сказать по правде, Женя не так уж в эту кладовку стремился: хозяйственный магазинчик расположен неподалеку от школы. В кармане этих дурацких коротких брюк немалая сумма денег. Мать сунула на «Поднятую целину», на две серии сразу.
        Когда многие уже побежали мыть руки, Женя отобрал у бригадиров напитанные краской кисти и потащил в кладовку. Тут-то и выяснилось, что бидон пуст и надо мчаться за керосином. Помчался. На дверях магазина табличка: «Закрыто».
        Некоторые бездушные работники торговли закрывают свои лавчонки в воскресные дни раньше обычного. А где людям брать керосин?
        Никто из знакомых Жени не готовит на примусах и керосинках. Москвичи, как назло, обеспечены газом. Не только саратовским, но и шебелинским. К этому и Анатолий Перчихин приложил свой труд. А для Жени избыток газа обернулся бедой. Керосину нигде не выпросишь. Тоже жизнь!.. В школе, возле кладовки, лежат и сохнут непромытые кисти. Большие и малые. Щетинные и волосяные.
        Женя начал было насвистывать бодренький марш, но почему-то никакое «трам-та-та-там» не получалось. Он встал, потянулся, взял в руки пустой бидон и снова задумался, застыл среди тротуара, не замечая, что толпа, хлынувшая из кино, вынуждена обходить его, как ручей обтекает камень.
        Не заметил он и того, что из толпы вынырнули две чистенькие девочки и, взявшись за руки, уставились на него синими изумленными глазами.
        - Женя, что с тобой? — воскликнули обе сестрицы.
        Они только что посмотрели картину «Слепой музыкант» и настроились в лад увиденному. Старшая из сестер определила фильм как «очень и очень гуманный».
        - Женя, не расстраивайся, — умоляюще протянула Таня.
        Лара, еще не зная, чем он так огорчен, уверенно тряхнула красными бантами:
        - Мы тебя выручим, Женя.
        20. Выручайте, беда…
        Ветер поволок по асфальту обрывок газеты, растоптанную чьей-то подошвой ветку черемухи. Он яростно набросился на сестер, как бы наказывая их за то, что вышли на улицу в легких платьях, не закрывающих ни шеи, ни рук. «Вот вам, щеголихи! Пусть посинеют ваши носы, а кожа пускай станет гусиной!»
        Ларе было зябко не только от ветра. Ее затрясло еще в кинозале, когда Таня сразу после сеанса, после «очень и очень гуманной картины», вдруг выложила ей спою удивительную догадку — тайну Перчихина. До сих пор ее знала только мама. «У него, у Женьки, все на свете наоборот! У него не мать, а злющая-презлющая мачеха».
        И вот, словно нарочно, Женя тут же вырос у них на пути. Весь его вид говорил: «Выручайте, беда!»
        Вид говорил одно, а сам Женя сказал другое:
        - Проходите, чего уставились?
        Женя знал, что сказать. Он вовсе не собирался выкладывать каждому встречному-поперечному свои горести. То, что случилось, касается его одного. Насмешничать, издеваться будут над ним! В карикатурах, приколотых к доске, украшенной фигуркой пингвина, тот же Рязанцев изобразит его, Женю Перчихина, да еще в каком растерзанном виде! Это он, Женя, будет, по общему требованию, отстранен от всякой работы.
        Хотя, подумаешь, отстранен! Тоже нашли наказание!.. Он об этом, если хотите, всю жизнь мечтал. Разве не замечательно: все работают — ты отдыхаешь?!
        - Проходите, — повторил Женя. — Или не слышали? Катитесь, вам говорят!
        - Давай мы тебя выручим, а?
        К жалостному взору Тани Женя привык. Но что стряслось со второй сестрицей? Можно не сомневаться, если от куцего костюмчика Жени вдруг отлетит пуговица, Ларка мигом бросится ее пришивать. Ну и дела…
        - Женя, скажи, что с тобой? — снова воскликнули два голоса.
        Человек — не камень. Женя, подумав, мотнул головой.
        - Ладно, пошли. Объясню по дороге. — И громыхнул пустым жестяным бидоном.
        Женя шагал и рассказывал. Прохожие удивленно смотрели вслед странной процессии, от которой попахивало олифой, керосином и одеколоном «Кармен», — Лара не упустила случая воспользоваться перед походом в кино личным имуществом мамы.
        Вскоре все трое вошли в опустевшее здание школы и поднялись в кладовку, прозванную Петей Корытиным складом боеприпасов. «Помните, как у меня чуть не промок алебастр? Здорово было…» У самой двери унылой грудой лежали кисти, собранные Женей со всех фронтов. Рукоятками — в одну сторону, пучками — в другую. Им бы, беднягам, нежиться, отмокать в керосине, а они сохли, твердели, гибли… Пустой бидон, брошенный Женей в угол кладовки, жалобно застонал: «О-о-ох!»
        - Ох, — вздохнула и Таня, приподняв круглую маховую кисть, скованную густой подсыхающей краской. — Была бы краска не масляная, а клеевая, мы бы запросто отмыли водой. — Взглянув на Женю, она поспешила добавить: — Но что-нибудь мы придумаем. Смекалка на что?
        Женя невесело усмехнулся:
        - Гром-камень?..
        Лара снова ощутила озноб, но то был озноб вдохновения. Поскольку эти несчастные восьмиклассники ни на что не способны, выход найдет она. Это же легкота! Сейчас она все обдумает и доложит. Зато первого сентября, когда Лара наконец наденет школьную форму, когда на ней будет праздничный белый фартучек, белые ленты в косичках, а в руке пышный букет, каждый из новичков с завистью и уважением взглянет на нее, девочку, спасшую всю школу. Не только ведь Женю, но и школу, школьный ремонт!
        Таня тоже думала о ремонте, который еще не закопчен, о том, что у злющей мачехи не выпросишь денег на новые кисти, если эти и впрямь загублены. Много о чем думала… Например, что Алеша завтра набросится на Женю, как лютый зверь, — Таня знает, как он умеет набрасываться!
        А Ларка-то засияла своими ямочками. Того и гляди, запрыгает, застрекочет: «Ой, какая легкота!»
        Но Лара сказала очень степенно:
        - Эх, вы! «Гром-камень»!.. Тоже, раскисли. Не знаете, что ли? Клеевую смывают холодной водой, а масляную — горячей. — Она деловито оглядела груду кистей. — Если сильно засохли, полагается с мылом. — И все-таки не стерпела: — Ой, какая легкота!
        Мама уже приучает Лару мыть посуду и стирать носовые платки. Лара твердо усвоила великие свойства горячей воды, особенно мыльной. Лара способная, как отец, и наблюдательная, как мама. Лару все уважают. Сейчас она напомнит Тане про бородатого маляра в шапке, сделанной из газеты. Маляр называл Лару своим заместителем. Он прошлым летом ремонтировал в их квартире места общего пользования и смастерил Ларе рабочую бумажную шапочку, а Лара всегда ему открывала дверь и следила, чтобы на плите не выкипел клей. Правда, хотя она и была заместителем маляра, она не очень точно запомнила, как он там обращался с кистями. Неужели и вправду мыл керосином? Нет, не похоже! Алешка Рязанцев, первый воображала во всем дворе, нарочно это выдумал, чтобы его считали взрослым. Нормальные люди отлично обходятся без керосина.
        Лара деловито спросила:
        - У вас в школе имеется кипяток?
        Таня произнесла, задыхаясь:
        - Ты точно помнишь насчет горячей воды? Точно?
        Лара стояла на одной ножке, подняв глаза к потолку. Губы выпячены: она всеми силами удерживала улыбку. Тане отлично знакома ее манера: притворяется безразличной, а сама торжествует.
        - Женя, — умоляюще сказала Таня. — Видишь? Замечательный выход.
        Женя не желал спешить в серьезных делах. Он хотел докопаться, почему Рязанцев распорядился именно насчет керосина. Может быть, посчитал, что такой способ понятней и проще — взять да окунуть в растворитель. Действительно без возни. Рязанцев из тех, кто не верит в Женины руки-крюки; он, конечно, вообразил, что Женя набрызжет на стены и зальет весь этаж водой. Например, надумай Женя дома искупать такую груду кистей, да еще чтобы мыло пенилось, как у мамы в корыте, — наверняка поднимется страшный крик.
        - Почему не попробовать? — важно произнес Женя. — Хуже не будет.
        Сестры бросились пристраивать на табурет электроплитку. Женя отправился за водой. Вскоре донеслось его залихватское пенье:
        - Слышали и мы, как дубровушка шумит…
        Эту же «дубровушку», как подметила утром Таня, Женя мурлыкал, с упоением размешивая краску в бачке. Одним словом, уныние позади.
        На радостях человек не может сидеть без дела. Пока грелась вода, решили прибрать в кладовке. Правда, к концу уборки поссорились. Слишком уж Женька не любит, чтобы над ним смеялись, а не смеяться нельзя. К примеру, как нормальные люди собирают мусор? Подставляют совок и всю кучку метут на него веником. Зато Женька-чудило — веник в сторону и подгребает совком, будто лопатой.
        - Раскудахтались… Я же не обязан работать по-бабьи.
        Лара строго сказала:
        - А ты делай, как наш папка. Каждый инструментик на место — и за веник. Соринки за собой не оставит.
        Кисти отмывали втроем. Ни воды не пожалели, ни мыла. Если верить Жене, получилось очень солидно. Заперев кладовую, запели на радостях в три глотки:
        - Слышали и мы, как дубровушка шумит…
        Прощаясь, Женя протянул Ларе чумазую руку:
        - Придешь в то воскресенье? По случаю окончания ремонта?
        Лара ждала, что скажет сестра. Та надавила пальцем на Ларин вздернутый нос.
        - Как не прийти? Это же Ларочка-выручалочка. Приглашаем ее, представителя будущих первоклашек, на торжественный митинг. Ровно через неделю.
        21. Сады прекрасные
        Прошла неделя… Вернее, пока еще шесть дней. Все это время чисто отмытые кисти покоились взаперти, дожидаясь субботы, второй половины дня. Кисти лежали-полеживали, а подготовка к митингу шла своим чередом.
        Готовилась и Валентина Федоровна, обещавшая РСУ выступить следом за Костей. Субботним утром, в час, высвободившийся между уроками, она уединилась в тиши пришкольного парка. В тиши, но, к сожалению, не в тени. Удобная скамья, на совесть сколоченная мальчишескими руками, не скоро будет защищена от солнца. Пышные, могучие кроны зашумят над ней не раньше того, как сама Валентина Федоровна станет почтенным, а может быть, и заслуженным педагогом.
        В глубине парка, вдоль не набравшей еще силу зеленой живой изгороди, алеют десятки галстуков. Круминь проводит у опытных гряд практический урок ботаники.
        В ту сторону Валентина Федоровна старается не смотреть. Ее дело — внимательно листать клеенчатую тетрадку, память студенческих лет. И думать. Она не школьница, чтобы ее отвлекала каждая бабочка, каждый дождевой червь.
        Валентина Федоровна ищет выписку из Чернышевского. Ту, где он говорит, что занятие общественными делами не только приносит обществу пользу, но и… — ага, вот эта выписка! — но и является «лучшей школой для развития в человеке всех истинно человеческих достоинств». Она перепишет, перенесет это на страничку блокнота, в который заглянет завтра перед началом митинга.
        Он всегда с ней, ее карманный блокнотик. Каких только тут не увидишь пометок! У каждой своя история…
        …Проводниковые наконечники. Штекера. Телескоп с просветленной оптикой.
        Против записи о телескопе — галочка. Он уже куплен школой.
        …Розы. Когда-то розами украшали невест, победителей, мраморные статуи богов. В течение веков выводились сорта, один удивительнее другого. Вьющиеся, стелющиеся, морщинистые, плетистые. Роза ругоза. Роза рубигиноза.
        Однажды, еще до поездки на теплоходе, Таня Звонкова, поливая выстроившиеся на окнах физического кабинета горшки с папоротником и бегониями, рассказала о розовом кусте, который цветет у нее дома. Начала вспоминать и как-то особенно улыбнулась… Вскоре за этим Валентина Федоровна из некоторых педагогических соображений заглянула в специальный труд о культуре роз. Затем — контакт есть контакт! — запела с Таней речь об этом предмете.
        А та возьми и вскочи, и давай уверять, что ей ненавистен не только собственный розовый куст, но и все розы на свете.
        Когда же он стал ненавистен?
        В блокноте после слов «роза рубигиноза» записано: «Для каждой группы сортов имеется свой способ обрезки. Если стричь все розы одинаково, можно совершенно искалечить розарий». Это занесено сюда вне зависимости от Таниной любви или же ненависти к безвинным цветам. Это касается всего класса. Разве можно стричь под одну гребенку, скажем, второгодника Борю Плешкова и Женю Перчихина… Или, например, Иру Касаткину…
        Ира как будто не должна внушать опасений. Она всегда и во всем старается быть приятной. Так же, как и ее мама, очень любезная, умеющая найти правильный тон в разговоре, понимающе выслушать. Ирочка очень мила… Однако, когда начался ремонт, она беззастенчиво симулировала сыпь на руках, покрыв их крапинками «зеленки» — бриллиантовой зелени.
        Мамаша, вызванная по этому поводу в школу, вступилась за дочь: «Не для того мы ее растили, чтобы сделалась маляром!» Да еще взвизгнула, позабыв о своем правиле всегда быть приятной.
        Каждого придется «стричь» по-особому…
        Отложив блокнот, Валентина Федоровна возвращается к заветной тетради. Тетрадка эта хранит высказывания и автора «Педагогической поэмы», и Добролюбова, и Песталоцци, и мысли великого русского педагога Ушинского. Например, хотя бы такую: «…только тот, кто трудится, сохраняет человеческий облик. Праздность же превращает человека в негодяя».
        Надо бы втолковать кое-кому из мамаш эти золотые слова!
        Хорошо сказал Писарев о будущем человеке (для Писарева он — будущий, для нас — уже настоящий!). О человеке, который станет смотреть на труд не как на печальную необходимость, а как на существенное условие жизни, как на высокое наслаждение.
        «Высокое наслаждение»!.. Вот бы Дмитрию Ивановичу Писареву пройтись в прошлое воскресенье по четвертому этажу, заглянуть в актовый зал…
        Валентина Федоровна подумала так и смутилась: что за детские мысли! Она встала, сделала шаг, другой и не заметила, как очутилась возле ребят. Все копошились в земле. На грядах темнели ровненькие бороздки и ямки.
        Ботаник, блеснув очками, поднялся с колен:
        - Прошу к нашему шалашу!
        Голову вверх. Приветственно вскинул загорелые руки. Кто ого знает, возьмет да примется читать вслух стихи. Например, Пушкина. Свои любимые. О Царском селе, о лицее…
        …Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
        Вхожу с поникшею главой…
        И будет ему казаться, что вокруг уже шумит вековой парк. Вдобавок потребует, чтобы и всем казалось».
        Однако Круминь воскликнул:
        - Вот кстати! А я к вам с корыстной целью.
        Это тоже знакомо. К кому только Ян Мартынович не обращается «с корыстной целью». И все ради прекрасных садов. И всегда на его сухощавом лице с выгоревшими на солнце бровями появляется эта вот смесь лукавства и неодолимой застенчивости.
        - Валентина Федоровна, спасайте!
        - Что такое?
        - У меня урок за уроком, а надо кому-то ехать в питомник. Дайте хоть одного из своих ребят в придачу к моей мелюзге. Дайте, пожалуйста! Да потолковей, подобросовестней. Никто не желает помочь. Все помешаны на ремонте. Все от меня отмахиваются.
        Валентина Федоровна не позволила себе отмахнуться. Сразу пошла к школе, торопливо соображая на ходу: кого же? Пожалуй, всех толковей и добросовестней Петя Корытин. А может быть, Куприянов? Или Коля Ремешко? Нет, Коля долго болел, его не надо перегружать.
        У восьмого «Б» только что кончилось машиноведение. За неимением специального кабинета занятия проводились в слесарке. Но мастерская, когда в нее заглянула Валентина Федоровна, оказалась уже пустой. Не совсем пустой — Женя Перчихин и Лида, прозванная аккуратисткой, вдвоем наводили там порядок.
        - Где остальные? — громко спросила Валентина Федоровна. — Уже наверху? Корытин, например, Куприянов…
        Нехотя обернувшись, недовольный тем, что его оторвали от дела, Женя коротко взмахнул к потолку щеткой-сметкой. Это, как видно, должно было означать — наверху. Лида, которая тщательно выбирала из зазоров станка мелкую стружку, тем же жестом приподняла проволочку, сказав:
        - Там! В классе. — И обратилась к Жене: — Теперь что?
        Валентине Федоровне поскорей бы подняться в класс, но она, что называется, приросла к месту: не Лида-аккуратистка следила за тем, как Перчихин справляется с обязанностями дежурного, а он за ней!
        Взял ветошь, масленку и принялся смазывать поблескивающий сталью станок. «Трущиеся и вращающиеся части», — так он деловитым баском пояснил Лиде. И она на другом станке стала повторять все действия Жени.
        Толковые действия, добросовестные. Где же тут руки-крюки?
        Вполне возможно, что дома, в комнате, набитой вещами, словно копилка деньгами, они и становятся «крюками». Скорей всего, дома Жене и шевельнуться нельзя. «Не тронь! Не испорть!..» Пожалуй, постель за собой прибрать не дадут: как бы не ошибся, укладывая на уважаемой тахте разнесчастные, в слащавых рисунках подушечки.
        Родители, наверное, и знать не хотят, что сын у них заправский столяр да слесарь. И физик! Каждый день распивают вместе с Женей чаи и ни разу — в этом она готова поклясться! — не слышали от него про физику вокруг нас. Никакого контакта! Но ведь и в школе тоже… Разве не безобразие, что ей, руководителю класса, еще приходится кое-кого подталкивать, чтобы мальчика посмелей загружали, чтобы не отказывали ему в доверии. В прошлое воскресенье целое утро уламывала Рязанцева…
        - Вот что, — твердо произнесла Валентина Федоровна. — Придется, Женя, снять тебя с последних уроков.
        - Снять? Очень приятно!
        - Ты нужен. Пойди умойся по-быстрому. — Валентина Федоровна не заметила, что пустила в ход любимое Женино выражение. — Надо поехать за рассадой в питомник. — Она улыбнулась. — Для наших прекрасных садов… Поручение очень важное. Не подведешь?
        - Когда я кого подводил? — важно ответил Женя.
        Правда, недавно он чуть не влип с кистями, но обошлось — спасибо Тане и Ларе. Кисти полеживают в кладовке чистенькие, промытые горячей водой и мылом. Сегодня после уроков их снова окунут в краску и начнут по последнему разу поправлять стены. Полный порядочек! Так, во всяком случае, представляется Жене.
        - Значит, берешься? — вновь улыбается Валентина Федоровна.
        - Приказано — еду! Порядочек…
        22. Перчихин все погубил
        По широкому проспекту одна за другой катят автомашины. Среди них «Волга» с черными шашечками на голубых боках. В «Волге» сидят-посиживают три пассажира. Двоим, тем, что уселись сзади, пришлось подобрать ноги, чтобы не касаться расстеленной на полу мешковины. Касаться нельзя: оттуда выглядывают нежные, выхоженные в теплице росточки.
        Самый старший из пассажиров, поскольку на нем лежит вся ответственность за поездку, устроился рядом с водителем. Откинулся на удобную спинку, обитую нарядным заменителем кожи, поглядывает то на зеркальце, прикрепленное к ветровому стеклу, то на счетчик.
        Все идет как нельзя лучше. В питомнике обошлось без бюрократизма, с Женей разговаривали как с понимающим человеком. Затем ему удалось подхватить на шоссе такси. Все ему удается, за что ни возьмись! Пусть к нему в школе больше не придираются…
        «Волга» идет хорошим ходом. Толстяк водитель оказался приятнейшим человеком. Не ворчал, когда в машине немного намусорили землей (тут, по правде сказать, сплоховал сам Женя!), рад поддержать разговор на уровне современной науки.
        - Сады и парки, — степенно поясняет водителю Женя, — это мощные резервуары здоровья. — Последнее время у Жени по непонятным причинам появилось пристрастие к медицинским темам. — Хотите провентилировать легкие — озелените пустырь. В воздухе станет всемеро меньше бактерий, чем на любой соседней улице.
        - Ну да?!
        В зеркальце Женя увидел изумленные глаза водителя, но не дал себя сбить. Удивляйтесь не удивляйтесь — цифра точная. Таня ее узнала от самого Круминя.
        - Отгадайте, — еще важнее произнес Женя, — какое получится число, если научно сравнить городской воздух и воздух нолей и лесов?
        - Полагаю, немалое. Может, и все двадцать.
        Женя удивился такой наивности.
        - Двадцать? А если сто! В городах в сотню раз больше бактерий. То-то… — Эти научные данные известны ему от Тани, Тане — от Круминя.
        Сзади вздохнула Зоя Ракитина:
        - Из-за этих бактерий даже дышать боязно.
        Жене в подмогу выделили неплохих пионерчиков — белобрысую Зойку и очкастого Лапина. Слушаются, почти совсем не перечат. Только вот Лапин, усевшись в машину, сразу показал себя индивидуалистом. Прилип к окошку, как дошколенок. «Ой, какая водонапорная башня!.. Ой, корову засунули в грузовик!» То, что цифра на счетчике неумолимо растет, Лапина не касалось.
        Зато у Зойки высоко развито чувство ответственности. Она, между прочим, не просто девочка-пионерка: она — член совета отряда, или же вожатая звена, в чем можете убедиться, поглядев на ее левый рукав с красной нашивкой. Зойка всю дорогу сидит, вытянув шею, не сводит глазищ со счетчика — по-правильному, с таксометра. Тоже волнуется, тоже думает о школьных деньгах. Она Жене сказала, что деньги, отпущенные на рассаду, взяты из особого фонда. Из средств, вырученных за металлолом и макулатуру. Вот Зоя и терзается, проявляет сознательность.
        В кармане у Жени лежит вполне приличная сумма для расплаты с водителем, но все-таки неспокойно. Что, если в торжественную минуту прибытия все же придется метаться по школьному двору. «Скорей, скорей! Кто одолжит полтинник?»
        Тебя же назовут недотепой.
        Почему — недотепа? Пусть, если верить водителю, на такси недавно здорово снизили цены, но все равно цифры на счетчике меняются со скоростью звука. Щелк-щелк… Задумаешься — копейка! Порассуждаешь вслух — чуть не пятак! И какие копейки? Трудовые. Из особого фонда. Все классы старались, работали. Для общей пользы. А таксометр ни с чем не считается. Знай себе тикает, щелкает не только во время хода машины, но даже при задержке у светофора.
        Сколько раз Таня жалостно умоляла Женю: «Щади свои нервы! Они осуществляют связь организма с внешней средой».
        Попробуй-ка пощади! Да еще в такой внешней среде, где только и слышится: щелк-щелк!
        Однако до школы осталось уже немного. Вон на углу стеклянная будка с мороженым. Вон кинотеатр и магазинчик, торгующий керосином (по воскресным дням до пяти). Жене приятно промчаться мимо этой жалкой витриночки, восседая на переднем сиденье голубого шикарного такси.
        Ага, обогнали Валентину Федоровну. Быстро-быстро перебирает ногами, локти прижала к бокам, того и гляди, побежит. Наверное, пришлось отлучиться после занятий, а теперь неудобно: преподаватель — и вдруг опоздал.
        Между прочим, даже неплохо, что Валентина Федоровна задержалась. Она как раз подойдет к школьным воротам, когда Женя успеет въехать во двор, выгрузить на асфальт рассаду и отпустить такси. Женя второй раз скажет Валентине Федоровне: «Когда я кого подводил?»
        Ух, она и будет довольна!
        Странно, что в дверь «Гастронома» зашли Лида и Вера. Неужели отпросились у РСУ, освободились от сегодняшнего аврала? Была бы с ними Таня Звонкова, Женя бы крикнул: «Желаете прокатиться? Только с условием: сесть осторожно, сразу подобрать ноги.»
        Но Таня не выйдет. Она больна. Кажется, ничего опасного.
        Была бы здорова, наверняка бы работала — наводила окончательный блеск в кабинете врача. Там ремонт закончили в первую очередь. Женя еще в прошлое воскресенье, когда отмывали кисти, обещал помочь притащить из столярки починенную кушетку. Хохоту было! Таня очень смешно рассказала, как, войдя в мастерскую, испугалась скрипа этой черной кушеточки. Вот трусиха! Приняла Женю, вздремнувшего в укрытии за фанерой, чуть не за жулика.
        Пора крикнуть шоферу:
        - Стоп!
        Женя удовлетворенно сверился со счетчиком и зашагал отворять ворота.
        Все шло отлично. Въехали го двор, выгрузились без единой потери, вежливо распрощались с водителем. Женя отослал Зойку и Лапина доложить Круминю о прибытии. Сам остался караулить рассаду, а заодно подстеречь Валентину Федоровну. Почему не порадовать человека? Она, как вошла во двор, мигом к Жене:
        - Уже? Вот молодец!
        Видно, все-таки волновалась.
        - А что особенного? — приосанившись, сказал Женя.
        И тут сверху, из окна четвертого этажа, — вот уж что называется гром с неба! — раздался голос Алеши Рязанцева. Не голос, а вопль:
        - Где ты скрывался, вредитель?
        Что за вредитель, Женя не разобрал. Минуту спустя Рязанцев, в фартуке, в шапке, состряпанной из газеты, выскочил на крыльцо и сразу стал заикаться. Тоже тип! То заваливает тебя просьбами, то без всякой причины злится так, что получается дефект речи.
        - К-ку-да т-ты, б-бес-совестный, см-мылся?
        Это, несомненно, относилось к Жене. Взбешенный Рязанцев бросился прямо к нему, с длинной щетинной кистью, устремленной вперед, словно копье.
        Наверняка случилось нечто необычайное. Наверняка ЧП!
        - Что он сделал? — спросила Валентина Федоровна, схватившись за сердце.
        - Н-нап-прас-сно гот-товились к мит-тингу. В-ваш П-пер-рчи-хин в-все п-погуб-бил.
        23. У лохматой стены
        Женя Перчихин считал: выдержать характер — значит обойтись без расспросов. Он поднимался по лестнице, не проронив ни звука. Рядом постукивала каблучками Валентина Федоровна, поодаль следовал Рязанцев. Лицо у Рязанцева было каменным. Длинную щетинную кисть он держал наперевес, будто винтовку.
        Сверху раздался голос Пети-Подсолнуха:
        - Ведут!
        Женя догадывался, что ЧП каким-то образом связано с порученными ему кистями. С кистями и керосином — чтоб ему ни дна, ни покрышки! Предчувствие подтвердилось. Костя Юсковец, начальник РСУ, пробасил, как настоящий начальник:
        - Марш в зал. Полюбуйся на стены.
        Зал оказался почти пустым, ничто не предвещало завтрашний митинг. Любоваться, несомненно, полагалось теми двумя стенами, по которым сегодня успели пройтись краской.
        Женя слышал, как Рязанцев, уже перестав заикаться, процедил Валентине Федоровне:
        - Лохматы, как ваш Перчихин.
        Невольно проведя рукой по своей встрепанной шевелюре, Женя подошел ближе к стене; ее маслянисто поблескивающая поверхность и впрямь немного лохматилась. То есть не лохматилась, нечего врать! Просто была слегка облеплена волосками.
        Волоски эти, если верить свидетельству агента по снабжению (он же Петя Корытин), выползали из кистей, словно живые. Теперь многострадальный снабженец пытался подремонтировать похудавшие, «спавшие с тела» кисти. Обматывал их проволочкой, кряхтел:
        - Нагрузочки у меня хватает.
        Костя сказал:
        - Не спасешь. — И грозно глянул на Женю. Однако, прежде чем приступить к допросу, отвлекся и заорал на весь зал: — Опять? Я же всех вас погнал по домам. Я же предупреждал: не дотрагиваться!
        Тоже начальничек!.. На кого поднял голос? На педагога! На Валентину Федоровну. Обознался на нервной почве. А что она сделала, Валентина Федоровна? Пыталась исправить беду. Нашарила в кармашке спецовки перочинный ножик и попробовала извлечь из сырой, нанесенной на стену краски торчащие волоски.
        Костя спохватился, начал вежливо объяснять:
        - Стена, понимаете, должна прежде подсохнуть. Тогда, понимаете, можно будет скоблить.
        Но Валентина Федоровна, не дослушав, не обернувшись, вышла из зала. Голова опущена, шея и уши красные. Почему-то совершенно не переносит, когда ее принимают за ученицу. Но ведь приняли только из-за спецовки; многие девочки занимаются трудом в таких же синих халатиках; у многих на спине следы жидкого мела и краски.
        Проводив взглядом Валентину Федоровну, Костя сам залился румянцем. Женя даже не знал, что смуглая кожа способна так заметно краснеть.
        - Надо же, — пробормотал Костя и наподдал ногой ни в чем не повинную лопаточку для шпаклевки. — Вечно все неприятности от Перчихина. Вот связались…
        - Что ты сделал с кистями? — спросил Женю Алеша. — Неужели, дурак, вымыл горячей водой?
        «Неужели, неужели»!.. Жене было противно смотреть на такого умника, как Рязанцев. Интересно, чтобы тот сделал сам, если бы ему в самый разгар беды вдруг предложили: «Можно мы тебя выручим, а?»
        - Отвечай! — потребовал Костя.
        Женя глядел в пол, покрытый газетами и опилками. Можно было запросто оправдаться. Дескать, так и так — выручили? Можно бы выразиться и покрепче: подвели! Но Женя-то знает, что нарочно его не губили, никакого подвоха не было, это он сердцем чует… Произошел просчет, техническая ошибка. Советчики Жени не меньше его надеялись на удачу. Они, если хотите знать, готовы за Женю в огонь и воду. Ох уж эта вода, да еще с хозяйственным мылом!
        Женя перевел взгляд с пола на лохматую стену.
        - Чего отвечать? Захотелось, и все. Задумал произвести опыт.
        - Какой еще опыт?
        - Научный.
        - Малярная кисть под воздействием разных температурных режимов?
        Это, конечно, сострил Рязанцев. Юсковец же произнес речь почище, чем на собрании. Во-первых, у Перчихина наплевательское отношение к коллективу. Во-вторых, Перчихин — лодырь и недотепа; РСУ давало ему ответственные задания лишь под нажимом классного руководителя восьмого «Б» (постеснялся бы, товарищ Юсковец, ссылаться на этого классного руководителя!). В-третьих, Перчихину и раньше — вспомнить хотя бы случай на теплоходе — была глубоко безразлична судьба общественного имущества.
        Так… По-вашему, безразлична? А вы возьмите, к примеру, не теплоход, а такси с его сумасшедшим счетчиком. Разве Женя не терзался из-за каждой школьной копейки, не подорвал нервы?
        - Ему раскрывают глаза на его безобразия, а он эти глаза в потолок! — возмутился Костя.
        - Верно, хоть бы помог! — Петя со злостью отшвырнул от себя непослушную проволоку. — Такие были роскошные кисти! Где у нас капиталы, чтобы купить новые? Где?
        - Капиталы есть, — быстро отозвался Алеша и хлопнул себя по карману.
        - Те, что на ФЭД? — так же быстро спросил Костя.
        У него самого никаких сбережений не было. Даже Женя знал о том, что Костя все лето будет трудиться на стройке, чтобы подработать немного денег.
        - ФЭД подождет, — ответил Алеша. — По совести, я сам здорово виноват, сам прошляпил. Доверил, да не проверил. Ну-ка, Корытин, прикинь смету. Завтра утречком смотаемся вдвоем в магазин.
        - Чего ты, Рязанцев, воображаешь? — не выдержал Женя. — Да у меня, может, на два ФЭДа накоплено.
        - Ну и правильно, — оживился Костя. — Половину с тебя.
        Женя понятия не имел, где возьмет эту половину. Не у родителей же просить… Но слово вырвалось. И вообще, чем он хуже Рязанцева?
        Он умрет, но сегодня же вечером вручит свою долю этому задавале! Да, да, прямо Рязанцеву в руки! А Тане — ни слона, ни намека насчет ЧП, пока вовсе не выздоровеет. Из старшеклассников в том же дворе, где и она, живет вроде один Алешка. Этот ей не расскажет: они, слава богу, не разговаривают.
        Вот с Женей Таня любит беседовать, особенно на медицинские темы. По пути к Рязанцевым Женя пройдет мимо окна, на котором хиреет заброшенный розовый куст. Остановится, спросит: «Ну, как здоровье?» Если Таня будет в постели, справится у Елизаветы Егоровны. Та всегда с ним рада потолковать.
        Только где же достать деньги? Пойти-то надо с деньгами.
        - Вот ерунда! — сказал Женя и шмыгнул носом. — Заныли из-за копейки. Не беспокойтесь, вечером занесу.
        Руки за спину и пошел: «Трам-та-та-там!»
        24. Под сенью деревянного мухомора
        Хорошо, что в квартире, где проживают Звонковы, есть телефон. Не будь этого современного средства связи, Таня, пожалуй, до понедельника прожила бы в полном неведении. С субботы до понедельника, каково?
        В теплом фланелевом платье, прикрытая материнским халатом, она полеживала на диване, полоскала по часам горло и читала «Охотники за микробами». Под вечер вдруг услышала голос соседки Ангелины Ивановны:
        - Татьянка, подойдешь к телефону?
        Таня ответила по возможности тихо:
        - Иду.
        Тихо, потому что отец недавно вернулся со смены и сразу уснул. Нашарив возле дивана валенки — при ангине главное — не охладить ног, — Таня выскользнула в коридор. Звонила вездесущая Вера:
        - Ты ничего не знаешь? Женька-то отличился! Ха-ха…
        После следующей Вериной фразы Таня ощутила все признаки лихорадки. Еле сказала этой болтушке несколько слов:
        - Спасибо, что позвонила.
        И все. Повесила трубку, а у самой озноб.
        Постояла. Набрала номер Рязанцевых. Ее решение не разговаривать с Алешей до конца своих дней сейчас не имело никакого значения.
        - Ты дома, Алешка? — Она говорила простуженным, но вполне твердым голосом. — Можешь выйти во двор?
        Алеша не из тех, что сводят старые счеты.
        - Бегу! Хотя тебе бы лучше не выходить. Я же могу к вам…
        - Нельзя, папу разбудим. Да мне не страшно — укутаюсь.
        В аккуратных сереньких валеночках, в мамином пуховом платке Таня вышла во двор. Голова кружилась, плохо слушались ноги. Она была рада сесть на лавочку, пристроенную к деревянной ноге ядовито-красного мухомора. Давно они с Алешей здесь не сидели…
        - Ужас! Опомниться не могу, — начала Таня. — С тобой, Алешка, так не бывало? Хочешь сделать хорошее, а получается бог знает что.
        - Обычное дело, — согласился Алеша. — Да не дрожи ты. Может, я тебе вмиг помогу.
        - За тем и звала.
        Алеша улыбнулся так, как только он умел улыбаться. Вдруг посветлел лицом.
        - Так какая же у тебя беда?
        - Я бессовестным образом подвела человека.
        - Кого?
        - Женю.
        - Перчихина? — Улыбки как не бывало. — Да он сам всю школу подвел.
        - В том-то и дело, Алеша, что вовсе не он, а я.
        - Ах, ты? Приятно услышать. — У Алеши стало совершенно чужое лицо. Он не то прищурился, не то сморщился. — Спасибо, что внесла ясность. Одно странно, как это тебе самой твой класс не догадается разъяснить…
        - Мне? Чего разъяснить?
        - Твои обязанности. Неверно ведешь себя. Ты же не нянька.
        - Ты прав: боюсь, что неверно. Называется, выручила беднягу!
        - Вот, вот… Выручила, выгородила, взяла вину на себя…
        Таня тоже умеет прищуриваться:
        - Я считала тебя умнее. Услышь еще раз: кисти погублены мной.
        - А я тебя правдивей считал.
        Таня вскочила, теплый платок соскользнул с ее головы на плечи. Но уйти не ушла. Ради Жени, которого надо было уберечь от нечуткого отношения. Алеша буркнул:
        - Накройся, охрипнешь.
        Но Таня нарочно не стала укутываться.
        Неподалеку в кучу песка было воткнуто несколько прутиком. Алеша дотянулся до одного и начал хлестать себя по кончику башмака.
        - Ты прежде никогда не врала. И вообще ты в последнее время какая-то ненормальная. Ну, чего ты носишься с этим Перчихиным?
        - Надо, вот и ношусь.
        Таня тоже достала прутик и принялась стряхивать с валенок желтый песок. Выпрямилась. Подняла глаза на Алешу:
        - Кстати, я и теперь никогда не вру.
        - Испортила кисти ты?
        - Я.
        Алеша пытался быть справедливым. Пожалуй, Таня и вправду имела какое-то отношение к этой нелепой истории. Ну да, когда он на другой день после проводов деда спросил: «Все в порядке, Перчихин?», тот ответил: «А как же! Мы с Таней…» До того нахально ответил, что расспрашивать дальше не стало охоты.
        - Значит, во всем виновата ты? А Перчихин, между прочим, признался. — Алеша сделал попытку изобразить Женину манеру гримасничать. — «Мне, видите ли, до смерти захотелось сорвать ремонт».
        - Так в точности и сказал?
        - Почти так.
        - О нас с Ларкой ни слова?
        - Лара при чем?
        Таня отшвырнула свой прут, завернулась в пуховый платок и рассказала, как они с сестрой, выходя из кино, наткнулись на Женю. На него и на бидон, поставленный среди тротуара.
        - Он искал керосин, о горячей воде даже не думал. А она, Алешка, действительно так вредна?
        - Чудачка… Кисти-то на клею. Слушай, неужели вправду твоя затея?
        - Если уж тютелька в тютельку, то… Ларкина! Она как принялась нас уверять…
        - Ах, она?!
        Со стороны могло показаться странным, что Алеша вдруг покатился со смеху. Но Таня не удивилась и прыснула вместе с ним. Оба, как по команде, оглянулись на первый подъезд. С этим подъездом, расположенным близко к углу здания, была связана целая история, происшедшая прошлой зимой. Случилась эта история следом за тем, как тетя Нюра преподнесла своей любимице Ларе пушистый вязаный капор и такие же варежки. Лару стало совсем невозможно дозваться домой. Особенно после того, как мама прикрепила к капору две глянцевитые вишенки, которые при каждом движении подпрыгивали на черенках.
        Как-то, вернувшись с гулянья, Лара озабоченно сообщила:
        - Теперь жулики стали очень заманчивыми. Заманивают детей и снимают с них одежку; конечно, ту, что получше да поновей.
        Если верить Ларе, страшные грабители рыскали чуть не во всех дворах. Таня, признаться, перепугалась и взяла с Лары честное слово с посторонними не разговаривать и конфет у них, даже шоколадных, не брать. Через день или два, когда Таня с Алешей в сумерках возвращались домой, — кажется, это было после собрания «Клуба пытливых», — Лара подстерегла возле ворот дружную пару, неожиданно вынырнула из-за сугроба.
        - Тш-шш, — зашипела она. Рука ее в красивой пушистой варежке указывала на угол дома. — Там, в подъезде… Тш-ш… Там — старуха воровка. Я-то вырвалась, да вишенки чуть не пропали.
        Эти яркие вишенки, которые, однако же, были на месте, подрагивали при каждом Ларином слове. Они, эти вишенки, были отлично видны, несмотря на ранние сумерки, так же как Ларины разгоревшиеся глаза. Лара эти сияющие глаза подняла к серому зимнему небу, а губы выпятила, как бы удерживая торжествующую улыбку.
        - Я очень наблюдательная, — оживленно шептала Лара. — Как только жульница с чемоданчиком подкралась, схватила меня за капор, я мигом сообразила…
        Одним словом, по вине наблюдательной Лары, Алеша с Таней задержали на лестнице старенькую машинистку, пришедшую за рукописью к переводчице из восьмой квартиры. Старушка, тряся головой и прижимая к себе чемоданчик, бормотала, что больше ее не заставят в вечерние часы приходить за работой: «Теперь во всех подъездах на людей нападают».
        - Ох, эта Ларка, — смеется Таня, кутаясь в мамин платок.
        - Да уж… — вторит Алеша.
        Ему отлично известен Ларин талант верить собственной выдумке и убеждать в ней других. Как это Таня в прошлое воскресенье упустила из виду эту ее особенность?
        - Картина ясна, — говорит Алеша.
        Однако для полной ясности ему бы хотелось знать, почему Таня в последнее время так носится с этим Перчихиным.
        Таня сразу стала серьезной:
        - Я же, Алеша, тебе объяснила: надо! Имей в виду, мне известно то, о чем другие даже не подозревают. То есть известно еще Ирке Касаткиной, но и она помалкивает. Однажды на теплоходе намекнула, а потом прикусила язык. Хватило совести не болтать.
        - Пожалуйста, — вспыхнул Алеша. — Не хочешь — не говори.
        - Ладно, слушай. У него неродная мать.
        - Ну и что? — с непонятной для Тани запальчивостью откликнулся Алеша. — Неродной вовсе не значит плохой.
        - У него мачеха. Неужели не понимаешь?
        Алеша упрямо повторяет: «Ну и что?» Тогда, в свою очередь, вспыхивает Таня. И начинает говорить без утайки. Выкладывает все, что знает о скрытых Жениных муках. Рассказывает про синяки и царапины. Про сухие черные корки. Про грязную рубаху, отличавшую Женю от всех ребят на первомайской экскурсии. Вытаскивает на свет кучу подробностей, подмеченных ею с той поры, как она проникла в Женину тайну. Ларка напрасно хвалится своей наблюдательностью, вот у Тани действительно острый глаз.
        Острый глаз Тани высматривает торчащий из кармана Алешиной куртка блокнот, неизменно сопутствующий редактору стенгазеты. Сейчас Таня найдет убедительные слова. Разве Алеша на теплоходе не одобрил предложенную ею тему статьи? Таня извлекает из его куртки блокнот и четко выводит на твердой обложке: «Человек за бортом… Спасательный круг…»
        - Разве не так?
        - Так, — отвечает Алеша и больше не спорит.
        25. Как же разбогатеть?
        Если бы Надежда Андреевна Перчихина вошла сейчас в свою залитую солнцем гостиную, она бы осталась довольна: тишь да гладь. Зато догадайся она открыть книжный шкаф, безмятежные мысли улетучились бы мгновенно. Нижняя полка шкафа, выделенная под Женины книги, зияла пустотами, словно рот, из которого повыпали зубы. Словно рот самого Женьки, улыбнувшегося по сигналу фотографа, шестилетнего Женьки, обряженного, как и брат, в рубашечку, вышитую материнской рукой.
        Однако мать до вечера не появится дома. Сегодня, по случаю короткого субботнего дня, она и Петр Самсонович сразу после работы встретились в тенистом скверике против Большого театра и отправились в рейс по магазинам, торгующим ковровыми изделиями. Дело серьезное. Отложив покупку магнитофона, Перчихины задались целью раздобыть ковер: не какой-нибудь, а лучший из лучших — пушистый, с богатым, густым ворсом.
        На днях ноги обоих Перчихиных, их немолодые, усталые ноги, чуть не утонули в невиданном ворсистом ковре. Голубовато-серый, огромный, он устилал парадную комнату в квартире Касаткиных. Зоя Леонидовна, проведя гостей по этому своему последнему приобретению, небрежно произнесла:
        - Тысячи бросили под ноги!
        Теперь, когда введены новые деньги, можно было выразиться поскромней. Сотни, а вовсе не тысячи. Но дело не в этом, а в очень обидном тоне. Надежда Андреевна, во всяком случае, почувствовала здесь намек. Вернувшись домой, она, чуть не плача, сказала мужу:
        - Чем мы хуже людей?
        И напомнила, что тридцать первого мая Жене как-никак стукнет пятнадцать лет, что это прекрасный повод собрать в доме народ — нельзя же самим ходить но гостям, а к себе не звать! Но, если уж собирать приличное общество, да так, чтобы принять по всем правилам, требуется ковер. С длинным ворсом. А цвет уж какой попадется.
        Сказано — сделано. Сегодня родители Жени толкутся возле прилавков. Где им знать, что их сын, взбудораженный не менее, чем они, тоже находится в магазине. Только вокруг него не ковры, не тканые подстилки, не дорожки, а книжное царство с вывеской у входа: «Букинистический магазин. Покупка и продажа книг».
        Стараясь не обнаружить волнения, Женя рассматривает прилавки с книгами. Ему необходимо узнать, какие издания в чести у букинистов: только ли древние, с пожелтевшими от времени страницами, или есть и другие, те, что увидели свет недавно? Осмотр успокоил Женю: магазинчик толковый, интересуется всем на свете.
        Иначе для чего было Жене сюда соваться?
        В помещении тесно и душновато. Однако если по первому определению Жени в воздухе пахло пылью, паутиной и крысами, то теперь, осмотревшись, он понял: таким и должен быть аромат старины. Не сюда ли, в это замечательное хранилище, любит захаживать Николай Николаевич Рязанцев, не тут ли он отыскивает интересные сочинения по вопросам архитектуры?
        Неплохой магазинчик. И персонал неплохой — вежливый, выученный. Старик оценщик сам напоминает том с потускневшей на корешке позолотой. Голос глухой, кожа темно-коричневая, сплошь в морщинках. Старикан, наверное, с полсотни лет дышит одним воздухом с древними книгами. Женя сказал ему очень любезно:
        - Вот, пожалуйста, восемь книг.
        И услышал в ответ:
        - А-а-а… Для юного возраста?
        Кого способно увлечь перечисление всяких дурацких правил насчет особого подхода к детским — именно детским! — книгам? Кому приятно услышать скрипучий старческий голос:
        - Они должны быть в безукоризненном состоянии. Вы поняли, молодой человек?
        Изучая состояние Жениных книжек, оценщик то и дело отставлял свою высохшую руку подальше от глаз, как бы наслаждаясь замеченными изъянами. Изъянов этих, к удивлению Жени, обнаруживалось все больше и больше. Пятна, которых он, честное слово, прежде не замечал, начали проступать на страницах, словно переводные картинки, когда их намочишь, приложишь к бумаге и немного потрешь.
        - Разве это товар? — прозвучал приговор оценщика. — Это сплошь отпечатки пальцев. По-видимому, ваших, молодой человек.
        Вежливо… Ничего не скажешь.
        …И вот тишину гостиной Перчихиных нарушает шарканье Жениных ног. Он топчется возле стола, заставленного безделушками, для чего-то заглядывает на балкон и наконец тяжело плюхается на паркет возле книжного шкафа. Надо быстро и аккуратно заполнить все пустоты на нижней полке. Все пустоты! Магазин не взял ни одного экземпляра, забраковал даже «Жизнь животных» Брема со множеством иллюстраций.
        Как это Женя мог позабыть, что сам, своею рукою, в позапрошлом, а может быть, еще более давнем году, расцветил эти иллюстрации акварелью? Совершенно забыл… А сейчас при народе — у прилавка, словно назло, скопилось чуть ли не сто человек! Пришлось выслушать ехидные замечания букиниста насчет того, откуда у медведя лиловая шкура и почему страус эму напоминает своими оттенками попугая.
        Подобные неудачи способны вызвать в человеческом организме полный упадок сил. Женя вытягивается на полу, словно узник, словно разведчик, словно табунщик, выехавший в ночное. Скоро в их доме даже пола не станет — приволокут ковер, застелют всю комнату и громогласно объявят, что отныне здесь не должна ступать нога человека.
        Если бы хоть в школе все было подобру-поздорову! Но нет, в понедельник школьный радиоузел непременно оповестит о случившемся все этажи. «По вине Перчихина из восьмого «Б», — объявит голос Юсковца или совсем уж противный голос Рязанцева, — ремонт зала и прилегающих к нему помещений сорван». Нет, «сорван», пожалуй, не скажут, скажут: «затягивается». Да еще добавят, что Перчихин — первый лгун и хвастун, что он уклонился от материальной ответственности, хотя сам вызвался все возместить.
        Конечно, Женя не таков, как благородный Рязанцев, которому, кстати сказать, не трудно быть благородным, поскольку у него понимающий дед.
        А главное — дед под боком, в то время как Женин брат, который, может быть, лучше всякого деда, находится в Шебелинке. Туда не дойдешь, не добежишь. Разве Женя, выйдя сегодня из школы, не подумал прежде всего об Анатолии, не собирался дать ему телеграмму? Но как сообразить, куда полагается телеграфировать под выходной — то ли на промысел, то ли в поселок Красный Донец? К тому же телеграмму не отправишь бесплатно.
        Разумеется, можно обратиться к родителям. Мама не откажет: она не любит срамиться перед людьми. Но разговоров хватит до осени, тут и каникулам не обрадуешься. Дома теперь словно в такси: щелк-щелк… Каждый километр — гривенник; каждая бессонная ночь — будущая покупка. Много ночей — много вещей.
        Да, каникулам не обрадуешься… И вообще радости мало. Воем людям везет, Жене — наоборот. Сегодня одна толстуха в шляпе, высокой, точно цилиндр, оттерла Женю, когда он положил на прилавок книжки, и протянула два тома. На обоих: «Шаляпин». Она, богачка, франтиха, мигом получила квитанцию и огребла в кассе целую кучу денег.
        Подумаешь, что особенного в каком-то «Шаляпине»? Как будто у родителей Жени нету точь-в-точь такого, в таких же суперобложках? (Если Женя правильно разобрался, суперобложка все равно что обертка, отпечатанная специально для данной книги.) Даже не приподнявшись на локте, Женя видит с полу черно-белые корешки обоих томов, стоящие на показ гостям в ряду лучших книг.
        Кроме корешков, Жене в этих томах ничего не знакомо. Полная неизвестность. Кстати, хотелось бы знать, как в других семьях? Там тоже никому нельзя касаться ценных книг и подписных изданий? Тоже принято читать только библиотечные книги, чтобы своих не трепать?
        Минуту-другую Женя колеблется. Затем встает, вытирает о штаны руки и достает с полки «Шаляпина».
        На одной из суперобложек великий артист, знаменитый своим, шаляпинским, басом, изображен в роли Бориса Годунова. На другой — представлен портретом во весь рост. Портрет, как оказалось, работы Серова, того самого, что написал «Девочку с персиками». (Таня говорила, что про живописцев правильнее сказать «написал», а не «нарисовал».) Так вот… Эта девочка висит в школе на втором этаже среди других репродукций, подобранных «Клубом пытливых». Всякий раз, как Женя проходит мимо нее, она напоминает ему Таню Звонкову. Кажется, ничего общего: та черненькая, Таня беленькая. А взгляд похож…
        Неизвестно, с чего Жене еще сильней захотелось попасть сегодня во двор, который ему уже немного знаком? Войти бы в ворота, податься немного влево и крикнуть со двора Тане: «Ну, как здоровье?» Она сторонница чистого воздуха, она, даже болея, не станет лежать в такую погоду с закрытым окном.
        Эх, если бы и вправду удалось побывать у Рязанцевых! Но с чем? С пустыми руками Женя ни за что не пойдет…
        Солнечные лучи скользят по навощенному паркету; с балкона доносится запах левкоев; чирикают воробьи. Один Женя не радуется теплому дню. Он стоит у шкафа, листает «Шаляпина» и взывает к своей смекалке: «Гром-камень! Гром-камень! Как же разбогатеть?»
        26. Жизнь сложна…
        Солнце уже садилось за крыши домов, когда Женя Перчихин вошел во двор, где Таня Звонкова привыкла гулять чуть не со дня рождения, а Алеша — с послевоенных лет. Вошел и остолбенел. Мог ли он ожидать, что бедненькая, расхворавшаяся Таня будет преспокойно посиживать на сквознячке и что-то шептать Рязанцеву, тому самому Алешке Рязанцеву, с которым эта притворщица до самой смерти не собиралась разговаривать?
        Устроилась под деревянным грибом и радуется, запихивает какой-то дрянной Алешкин блокнот в его стиляжную куртку с «молниями» и болтает ногами, обутыми в валенки. Правда, валенки и пуховый платок все же говорят о простуде, но что означает улыбка, не сходящая с Таниного лица?
        Заметив Женю, притворщица еще больше разулыбалась:
        - Женька! — машет руками. — Скорее к нам! (Она, видите ли, просто мечтала его увидеть, страшно довольна, что он так кстати пришел.) Ну иди же! (Чуть не Женечкой назвала.)
        Но он вовсе не собирался спешить. Потихоньку, вразвалочку подошел:
        - В чем, собственно, дело?
        Оказалось, ни в чем. Просто под мухомором, под этим облезлым царем поганок, без Жени до смерти скучно. Не только под мухомором, но и дома у Тани и даже в квартире Рязанцевых. Алешка давай уговаривать:
        - Поднимешься, Женя, к нам? Дед будет очень рад. Как раз сегодня у нас, можно сказать, семейный праздник: утвердили его проект. Знаешь, сколько бананов принес — полный портфель!
        Дома Женю давно не баловали ни яблоками, ни бананами, но это не значит, что человек, выставивший его из своей квартиры, может использовать эту роскошь вместо приманки. Женя гордо промолчал, сел. Не туда сел, куда ему указали, — подумаешь, подвинулись, чтобы высвободить местечко между собой, — а поодаль. Расположился на барьерчике, огораживающем кучу песка. Посвистел в свое удовольствие, как ни в чем не бывало развязал носовой платок, хранивший деньги, добытые чуть ли не кровью, и протянул их Рязанцеву.
        Таня замахала руками:
        - И не думай! Неси обратно домой. Это же я виновата, мы с Ларкой…
        Алеше тоже почему-то хотелось, чтобы главным виновником считали его.
        - Все, — говорит, — началось с меня.
        И давай уверять наперебой с Таней, будто у них уже столько собрано вскладчину денег, что хватит на миллион кистей.
        - Не надо, Женя, не надо! Мы с тебя ни за что не возьмем.
        Женя окончательно разозлился. То есть как это с него не возьмут? Он железной рукой вытащил из кармана Алешкиной куртки блокнот с ерундовой фразой, нацарапанной наверху: «Человек за бортом», — и вложил между листками свою долю.
        - Нет уж, не выдумывайте! — Он шутовски поклонился. — Извините, но я не хуже других.
        И осекся. Конечно, хуже. Только об этом пока не знает ни один человек.
        Никто не подозревает о страшной тайне, связанной с книжным шкафом, с верхней полкой, с двумя глянцевитыми черно-белыми корешками. Никому не известно, что за этими корешками, на которых отпечатано слово «Шаляпин», стоят сочинения Жюля Верна, вырядившиеся в чужие суперобложки.
        - Ну, я пошел, — хмуро говорит Женя и продолжает сидеть на барьерчике.
        Кто бы знал, до чего ему неохота возвращаться домой! Он безжалостно теребит платок, который только что был хранителем денег, а Таня с Алешей обмениваются понимающими взглядами: «Да, не сладко ему…»
        Они правы: Жене не сладко. Ему тошно, солоно, горько. Проклятый шкаф так и маячит перед глазами, важный, лоснящийся, отражающий солнце полированными боками. И еще Женя помнит, как он единым махом скатился с лестницы, боясь повстречать родителей, прижимая к громко стучавшему сердцу две книги, упрятанные в газету; как его толкали в троллейбусе, норовя продрать локтями эту газетину; как щеголь-милиционер, стоявший на углу вблизи остановки, подозрительно покосился на Женину ношу.
        Еле передвигая ноги, Женя вошел в букинистический магазин. Не в тот несговорчивый магазин, куда его занесло первый раз, а в другой, где не было ехидного старикана. Молоденькая приемщица или оценщица — Женя в этом не разбирается — удивилась, что такие новые книги оказались без суперобложек, но квитанцию выписала. Товар как-никак был в безукоризненном состоянии. Никаких отпечатков пальцев.
        Алеша с Таней опять переглядываются: почему Женя вдруг уставился на свои тощие руки? Удивлен, что они такие чумазые? Лицо растерянное, похоже, будто он стоит у доски и не может доказать теорему. А Женя в эту невеселую для себя минуту силится вспомнить, как называется метод, позволяющий по отпечаткам пальцев установить личность преступника. Как его… диктоскопия или, кажется, дактилоскопия?
        - Женя, — мягко, как больному, говорит Таня. — Разве мы сказали, что ты хуже других?
        Дернувшись — можно было подумать, что Таня своим вопросом его смертельно обидела, — Женя прячет за спину руки.
        - Отстань, слышишь? Вечно все лезете. Надоели.
        - Надоели?! — Алеше уже однажды влетело от деда за то, что он указал Женьке на дверь, но сейчас он просто обязан заступиться за Таню. — Над-до-о-ели, т-так кат-тись с чужого дв-во-ра!
        - Выкачусь, не волнуйся. И в школе своей идиотской меня не увидите. — Скорчив гримасу, Женя бежит к воротам.
        Алеша швыряет вслед ему попавшийся под руку прут, Таню же с силой удерживает за локоть. Не хватало, чтобы она помчалась вдогонку за этим бессовестным дураком.
        Высвободив локоть, Таня уничтожающе произносит:
        - Помог…
        Алеша всегда теряется, когда Таня, сжав губы, глядит неизвестно куда. Лучше в такие минуты молчать. Он и сидит не раскрывая рта, пока его не окликает знакомый, кстати тоже сердитый, голос:
        - Рязанцев?!
        Подошла Валентина Федоровна — нарядная, в синем платье с большими белыми пуговицами. Алеша вспомнил, что вчера она уговаривалась по телефону с его дедом вместе обсудить план летних экскурсий. Вот и пришла. Сердита скорей всего потому, что где-нибудь за воротами столкнулась с Перчихиным.
        Так и есть!
        - Ты что, Рязанцев, опять бросался словечками? «Вредитель», и все такое…
        - Я не бросался. Я просто его прогнал.
        - Ничего себе… Снова из-за кистей?
        - Да ну их, кисти, — смущенно буркнул Алеша. — Здесь он виноват не больше других.
        - Меньше! — сверкнула глазами Таня.
        Тут уж Алеша вовсе попал в переплет. Ему в два голоса принялись разъяснять, почему к Перчихину требуется особый подход. Перчихин, оказывается, жертва мещанской среды. Теперь он успешно перевоспитывается. Первые шаги, оказывается, уже позади. Скоро пойдут вторые, третьи, десятые… Сегодня Перчихин с исключительной добросовестностью привез для школьного парка рассаду. Завтра, то есть в июне, когда восьмые классы поедут за город на практику, Перчихин будет чуть ли не ответственным за всю поездку в колхоз. Шагает, как в сапогах-скороходах! Если верить Тане, он с осени станет старостой. Не старостой, так лаборантом в физическом кабинете. Через пять лет мы увидим его министром. Может быть, академиком…
        Стоило Алеше в этом засомневаться, его попрекнули его же собственным дедом:
        - У Николая Николаевича гораздо больше веры в людей. И куда больше терпения, — сказала Валентина Федоровна и добавила, уже улыбаясь: — Кстати, не следует это терпение испытывать. — Сверившись с часиками, поблескивающими на ее руке, Валентина Федоровна зашагала к подъезду.
        Алеша спросил:
        - Ты не хочешь послушать, как они с дедом будут планировать? Много чего намечено: Архангельское, Кусково…
        Голос Тани был по-прежнему сух:
        - Лично я собираюсь выполнить распоряжение врача. Пойду и лягу.
        - А дедово кресло не подойдет? К тому же бананы очень полезны для ослабевшего организма.
        Таня подумала и согласилась. Посчитала себя обязанной проявить интерес к плану летних экскурсий. Разумеется, не просто как Таня Звонкова, а как представитель «Клуба пытливых».
        - Ладно, веди!
        Алеша шутливо подталкивает ее до самой лестницы, но там с каждой ступенькой его оживление гаснет. На площадке он вдруг останавливается, тянет к себе край мягкого пухового платка.
        - Постой-ка! Вот что… Уговоримся: при деде ни слова о мачехе. Вообще о всяких там родных или неродных.
        В прямоугольник лестничного окна струится сумеречный, несильный свет. Таня отчетливо видит лицо Алеши, видит морщинку, прорезавшую его крутой лоб.
        - Почему? — тихо спрашивает она.
        - Ты правда не знаешь, почему?
        - Нет!
        По возможности ровным, бесстрастным голосом Алеша рассказывает Тане, как однажды, после неловкого восклицания, вырвавшегося у давнего приятеля деда, он догадался о том, почему прежде, в доме имени Ильича, носил другую фамилию. Все поняв, он деду до сих пор ничего не сказал. Просто стал любить его еще крепче. Ведь не было ни одной минуты, когда бы он, внучек, в своем новом доме почувствовал себя чужим, неродным.
        В распахнутое окно видна соседняя крыша, поросшая металлическими перекладинами — широкими, тонкими буквами «Т», первыми буквами в слове «телеантенна». Над крышей высится небо, подсвеченное вечерней зарей. Таня следит за быстро плывущими золотистыми облаками и размышляет о том, что услышала от Алеши.
        Мысли Тани бегут. Она хочет прожить свою жизнь так, чтобы по примеру хороших людей стать нужной другим. На то она и будущий врач…
        - Пойдем? — тихо спрашивает Алеша.
        - Бежим! До смерти соскучилась по твоему деду.
        27. На вершине купола
        Алешин дед сидел за обширным квадратным столом, в центре которого стояла большая плетеная хлебница, заваленная бананами. Стараясь не шуметь, Таня с Алешей сели к столу и принялись слушать. Рассказывал Николай Николаевич, как сразу уловили вошедшие, об архитекторе, чье имя дано одной из московских улиц, о Матвее Федоровиче Казакове. Он говорил, а Валентина Федоровна делала пометки на большом плотном листе — куске полуватмана. Туда уже были занесены улица М. Казакова, старое здание Университета, Петровский дворец, Колонный зал Дома Союзов и много других прекрасных сооружений, созданных замечательным архитектором, который всю свою долгую жизнь отдал Москве и даже, как уверяли свидетели, умер, не выдержав вести о ее пожаре в дни нашествия Наполеона.
        Таня любила походы с Николаем Николаевичем, старалась ни одного не пропускать. Вот кто умел заставить тебя все увидеть по-новому! Любая, казалось бы, самая обыкновенная, с детства примелькавшаяся станция метро вдруг поворачивалась к тебе неведомой, неожиданной стороной и оказывалась прекрасной. Оживали стены Кремля с их строгими башнями, дворцы, терема, соборы — великое мастерство Руси. Таня не сомневалась, что и будущие экскурсии откроют ей очень много диковинного, но сейчас ее волновал сам рассказчик. Она заново увидела Николая Николаевича — деда Алеши.
        Пригревшись в уютном дедовом кресле, Таня изучала черты знакомого ей лица и, казалось, видела их впервые. У старого архитектора, как всегда, были встрепанные седоватые брови, нависшие над глазами, крупный, испещренный жилками нос, наголо обритая круглая голова. Словом, дед был как дед, но Тане в эти минуты все в нем казалось необычайным. Каждая морщинка говорила о большом и добром уме.
        Таня знала Рязанцева-старшего давно. И всегда, даже в те времена, когда сама она не была еще школьницей, она считала его стариком. А он просто был не особенно молодым и немного сутулым. И вот этот сутулый пожилой человек, оказывается, не побоялся взять к себе в дом незнакомого мальчика. А мальчик в ту пору кашлял, как старичок, и заикался на каждом слове.
        Из задумчивости Таню вывел Николай Николаевич, спросил, какой ей выбрать банан, потверже или помягче. Он, смеясь, пояснил, что по своей бесхозяйственности накупил такую тьму скоропортящегося продукта, что только усилиями добрых гостей надеется выйти из трудного положения.
        И верно. Желто-зеленая гора не умещалась даже в огромной хлебнице, которую перед сборами секции «А» «Клуба пытливых» удавалось наполнить несметным количеством сушек. Гроздья бананов перевешивались через края, словно клешни, вот-вот готовые поползти по скатерти. Взяв два банана, Таня с улыбкой подумала, что дома бы ей здорово досталось от мамы, наложи она в хлебницу, да еще плетеную, фрукты. Но у деда с внуком всегда все по-своему. Никто из знакомых Тани не ложился спать по будильнику, а Алешка ложился.
        Вот на полочке между книг, на самом почетном месте, тикает он, старый служака, не раз побывавший в починке. Дед его торжественно величает: «Мой помощник на стезе воспитания». В те вечера, когда Николай Николаевич застревал в проектной мастерской или когда он разрешал себе вечером отлучиться, например заглянуть в Дом архитектора, будильник сигналил: «Пора!» И Алеша, верный детдомовской выучке, кончал игру, шел чистить зубы. Однажды, как рассказывает семейное предание, дед, второпях заводя своего «помощника», ошибся. Бедный Алешка улегся в постель двумя часами раньше положенного…
        - Пожалуйста, угощайтесь! — говорит Николай Николаевич.
        Обе гостьи беспомощно теребят банановые кожурки, не зная, куда их девать. Алеша, заметив это, спешит расстелить поверх скатерти номер «Советского спорта». Для Валентины Федоровны это сильное искушение: в газете отчет о соревновании по водному поло. Приподнявшись, чтобы пробежать глазами столбец, она тут же поспешно садится. Вспомнила, какую взбучку от завуча недавно получили несколько старшеклассников, друзья Алеши. Исступленные волейболисты, они забыли, что экзамены на носу, и повадились ежедневно на стадион.
        - Николай Николаевич! — говорит Валентина Федоровна. — Вы обещали рассказать легенду о Казакове.
        - Обещал, да боюсь, что ребята ее уже знают. А впрочем, пусть послушают второй раз.
        Таня слушает. Она видит Красную площадь, на которой собрались члены «Клуба пытливых». Николай Николаевич показывает ребятам на купол, возвышающийся за кремлевской стеной, позади Мавзолея. В круглом зале под сводами этого купола решаются государственные дела, на вершине купола реет советский флаг. Таня впервые слышит фамилию Казакова, творца этого здания, прежде называвшегося Сенатом.
        По тем временам, когда Матвей Казаков проектировал и возводил сенатское здание, купол подобных размеров был смелым, невиданным сооружением. Каменщики, выкладывающие по деревянным палубам и кружалам кирпичный свод, со страхом издали минуты, когда прозвучит команда снимать кружала.
        Такая минута пришла. Притопывая, ежась от утреннего холодка, строители Сената стояли, подстерегая миг, когда купол, лишившись поддержки кружал, даст мгновенную осадку. Ни для кого не было тайной, что, если осадка окажется неравномерной, кирпичная махина может тотчас рухнуть. Казаков, заметив на обращенных к его детищу лицах нерешительность и испуг, легко разрешил все сомнения. Смахнул с полы кафтана приставшую кирпичную пыль и уверенно, не спеша взошел на вершину купола.
        Где-то внизу искрился росой обширный кремлевский плац. Сбившись в кучу, ожидая команды, толпился народ, в большинстве крепостной, темный. Таким же когда-то был отец Казакова.
        Великий зодчий спокойно стоял в вышине: «В чем дело? Снимайте кружала!» Руки его потянулись к солнцу, которое со стороны Измайлова не спеша поднималось над городом.
        На столе перед Валентиной Федоровной, разрумянившейся, в светло-синем, складно пригнанном платье, лежал наполовину исписанный лист. Рука ее что-то вносила туда, что-то чертила. Против имени Казакова был выведен стремительный взлет кривой, линия, как бы изображающая острие горного пика. Никто бы не догадался, что этот невинный график родился вслед за мечтой юного педагога достичь манящей, еще далекой вершины. Должно же прийти время, когда Валентина Федоровна твердо поверит в своих подопечных, в свой класс, будет знать, что ни один из кирпичиков, составляющих свод, не подведет, не сделает осадку неравномерной.
        Таня все еще смотрела на Николая Николаевича, пытаясь восстановить в памяти его прежний, времен ее раннего детства, облик. Но не могла. Помнила только, что и тогда он немного сутулился, носил в непогоду мягкую серую шляпу и осторожно обходил лужи.
        Нет, никакой в нем не было осторожности! Он был смелый, решительный. Конечно, друзья предостерегали его от трудного шага. А он взял да взошел на вершину.
        Валентина Федоровна перекатывала в руке карандаш. Таня разделяла на волокна кожуру от бананов. В комнате было тихо. И вдруг в тишину ворвался звонок. Не один, а ряд громких, отрывистых, «бессовестных» — так определяли подобный трезвон Таня и Танина мама, отучая Лару от безобразной манеры вторгаться в дом. Алеша отворил дверь. Лара шмыгнула мимо него в комнату. Отдышалась, выразительно произнесла:
        - Так и знала, что ты у них! (Откуда знала, когда Таня целую вечность не разговаривала с Алешей?) Мама как пришла, так в панику: «Где же наша больная?!» А я отвечаю: «Где же ей быть?!»
        Нету на свете существ бестактнее младших сестер. Лара хитренько улыбнулась и глянула на Алешу. Лишь после этого догадалась поздороваться с хозяином дома и с классным руководителем старшей сестры. Охотно принялась угощаться. Эту Ларку ничто не смутит — больно в себе уверена. Вчера грохнулась у подъезда, нажила на щеке три царапины, а теперь носит эти царапины как великое украшение.
        Лара с минуту уписывала банан, затем подняла глаза к потолку и опять значительно улыбнулась:
        - Все знаю! Женька приходил к вам обоим, а вы его потурили. И нисколько не стыдно! Я вот его недавно здорово выручила. Такой дала ему умный совет, что вовек не забудет.
        Таня переглянулась с Алешей, и они вместе принялись хохотать. Но лишать глупого дошколенка счастливых иллюзий не стали. Лара обиделась:
        - Смейтесь! Я для Женьки все, что хотите, сделаю. Я его тайну знаю.
        Валентина Федоровна быстрым жестом притянула Лару к себе:
        - Какую тайну? — Лист с планом летних экскурсий и островерхой линией-пиком полетел со стола на пол, но она не обратила на это внимания. — Так какую же тайну?
        Уничтожив взглядом сестру, не умеющую держать язык за зубами, Таня подтащила дедово кресло к стулу Валентины Федоровны. Настороженно оглядев самого деда, она округлила глаза и потянулась к уху Валентины Федоровны. Прошла минута, и Алеша, видя волнение обеих, поверил, что у этого чудака Женьки и впрямь ужасная мачеха.
        28. Невеселое утро
        Говорят, и трава в поле виноватого выдает. Женю пока ничто не выдало. Тем не менее воскресное утро получилось тягостным и тревожным. Мама не раз теряла терпение:
        - Хватит тебе слоняться! Отправляйся гулять.
        Но Женя не отправлялся. Полка в шкафу, выставившая на показ нарядные корешки, в том числе и два черно-белых, не отпускала его от себя: сиди выжидай, сам знаешь чего… Прислушиваясь к шуму на кухне, Женя со страхом ждал, когда начнется уборка гостиной. Поневоле вспомнилась игра: «Холодно… тепло… горячо!» Когда мама, вооружившись тряпкой, подошла к книжному шкафу, стало горячо нестерпимо.
        Однако сошло. Только Женино сердце долго стучало, как сто барабанных палочек.
        - Вечно мне не везет, — пожаловалась ему мама, принявшись подметать пол. И рассказала, как вчера вместе с отцом объездила все районы Москвы в поисках ковра с каким-то диковинным ворсом. — А уж я размечталась… Думаю, дай брошу его в день твоего рождения гостям под ноги. — Левой рукой мама оперлась о щетку, обмотанную суконкой, правой — показала, каким шикарным жестом следует бросать людям под ноги ковры.
        Ей не везет! А ее младшему сыну?! Несчастней Жени нет человека на всем белом свете. Даже в школу ему уже не пойти: сам брякнул парочке, уютно пристроившейся под мухомором: «Больше меня не увидите».
        Слово вылетело. Теперь отдыхай, посиживай сложа руки. Женя взял да сложил на коленях руки, чтобы они могли отдохнуть. И давай себя утешать. В самом деле, это же здорово, что он совершенно свободен, может ни капельки не волноваться из-за того, что чертеж не готов (тоже, дурак, дожидался, пока одна притворщица кончит болеть и предложит почертить вместе!). Получается вовсе не плохо. Ты ни о чем не заботишься, бережешь свои нервы, а другие только и стонут: «Ах, не успею, ах, завтра последний срок сдачи!» Корпят, дураки, над разрезами и сечениями, портят себе выходной день.
        Беда в том, что школа, когда ты с ней порываешь навек, вдруг начинает казаться не такой уж плохой, даже что-то в ней есть хорошее… Но, в общем, не все ли равно? Взглянешь на книжный шкаф, и ничто тебе в мире не мило. Ни школа. Ни приближающийся день рождения. Если хотите, даже жизнь не мила!
        В ту минуту, когда Женя совсем было приготовился расстаться с земными радостями, с торжеством представляя горе безутешных родителей и запоздалое раскаяние кое-кого из учащихся восьмых и десятых классов, в квартиру позвонила девушка-письмоносец, протянула в дверь перевод на имя Н. А. Перчихиной. Пачка трехрублевок, и к ним сопроводительный текст: «Мамочка! Шлю к Женькиному рождению. Купи ему, что он захочет. Боюсь, что не вырвусь к этому дню…»
        - Вот что значит взрослые сыновья! — расцвела мама и поцеловала Женю, возможно, за то, что на днях ему стукнет полтора десятка годков.
        Жаль, что при этом не было папы — он поехал к Тимошину, которому чуть не каждое воскресенье отвозит работу, выполненную в будние вечера. Кто знает, пожалуй, и папа, находись он сейчас дома, улыбнулся бы Жене, растроганный вниманием Анатолия. А то надавал из-за Валентины Федоровны затрещин да сам же с тех пор ходит надутым.
        На ладони у мамы лежат рассыпавшиеся веером трехрублевки. Женя как околдованный смотрит на них, не веря своему счастью. Удивительно! То тебе начисто не везет, то снова везет. Сейчас он попросит у мамы две-три бумажки и купит, как пишет брат, то, что захочет. Купит два схожих, как близнецы, тома, можно без суперобложек. Только куда же броситься? В центр, в букинистический, или в ближайший книжный? Куда вернее? Главное, чтобы по-быстрому! Кто-кто, а уж Женя на собственном опыте знает, что магазины в воскресные дни так и ловчат пораньше вывесить на дверях табличку: «Закрыто».
        Мама умеет облить человека холодной водой:
        - Что ты уставился на меня? Придет папа, тогда и решим. Тратить надо толково.
        Против этого не поспоришь. Не для того Анатолий трудился, чтобы другие сорили деньгами, которые он заработал… Ну, а если слегка посорить, выпросить у мамы самую малость? Плохо то, что, если и выпросишь, заставят потом отчитаться. Женя решает действовать хитростью.
        - Пожалуй, всего толковей купить к лету сандалии, а к зиме — ботинки на микропоре.
        - А что? Молодец!
        - Только сейчас… — Женя принимает легкомысленный вид. — Ничего, если я сейчас, в счет рождения, пойду и наемся пирожных?
        Довольная разумным решением Жени, мама благодушно спрашивает, сколько же штук будущий именинник собрался осилить.
        - Сколько? — Произведя в уме простое арифметическое действие, Женя, к своему ужасу, устанавливает, что осилить пришлось бы не десяток пирожных и даже не два. — Нисколько, — бурчит он, — это я так… Пошутил. Дождусь Толика, вместе покутим.
        - Не возражаю, — улыбается Надежда Андреевна.
        Она и сама охотно представляет себе денек, когда все они дождутся Анатолия и, разумеется, немного полакомятся. Все еще улыбаясь, она подходит к столу, где на плюшевой скатерти, рядом с китайской вазой, стоит давняя фотография ее сыновей. Как же выглядит старший теперь? Небось загорел, даже огрубел у себя в степи, в бараке с железными койками и казенными табуретками… Порадуется ли удачам семьи, поймет ли, что мать с отцом, в конечном счете, не щадили себя ради них же, ради своих сынов?
        Тем временем неудачливый младший сынок, облокотившись с горя на подоконник, мрачно смотрел вниз. Хоть совсем не живи! Так уж, видно, повелось с самого сотворения мира — только вообразишь, что все неприятности позади, получается наоборот. Да еще этот же самый мир, будто поддразнивая тебя, радуется и торжествует. Вон трое красавчиков прогуливаются по двору в новых коротких плащах. Вон чья-то бабка вывезла на самый припек кремовую коляску, сверкающую каждой спицей. Вон хозяйки одна за другой поспешили к воротам, к овощному ларьку, тащат оттуда пузатые, оклеенные цветастыми ярлыками бутыли. Обхватят посудину, будто это дыня или арбуз, а в ней всего-то соленые огурцы, хотя, возможно, самого высшего сорта. Мама тоже обрадовалась:
        - Женя, скорей в ларек! Это же исключительная закуска.
        Женя сообразил, что ответить:
        - А вдруг уроню?
        - Да ну тебя! — рассердилась мама и сунула второпях в китайскую вазу все, что принес письмоносец: и пачку зеленых бумажек, и приписку: «Купи ему, что он захочет».
        Пока мама в прихожей снимала фартук и надевала жакет, Женя принимал категорическое решение. Он выполнит волю брата. Он хочет приобрести билет на харьковский поезд. Ему до смерти захотелось удрать в Шебелинку. Сейчас он воспользуется отсутствием мамы — достанет деньги и смоется на вокзал.
        Женя действует на больших скоростях. Он лезет в тайник, достает оттуда кое-что из «богатств», сует их в портфель, выбросив из него учебники и тетради, затем твердым шагом подходит к столу. Переведя на секунду дух, Женя наклоняет китайскую вазу. И… так всегда! Стоит ему замыслить что-либо дельное, сразу помеха. Др-р-р!.. — не умолкает звонок. Содержимое вазы остается нетронутым. Женя выскакивает в прихожую и впускает в дом (вот уж не ожидал!) старосту своего класса в сопровождении Лиды-аккуратистки.
        29. Объект внимания
        - Здравствуй, Женя! — приветливо произнес Петя-Подсолнух и тут же опасливо оглянулся.
        Накануне вечером к нему заходила Валентина Федоровна и посвятила его, как старосту и чуткого человека, в семейную тайну Перчихиных. Она просила Петю вместе с Таней Звонковой навестить Женю, создать перелом в его настроении и добиться того, чтобы он не вздумал сейчас, в конце учебного года, пропустить хоть один урок.
        Петя невероятно загружен: как всякий ученик в конце года, как старший из мальчишек в семье, как староста класса и как выдающийся баянист. Но это не помешает ему сделать Женю Перчихина главным объектом внимания. Петя убежден: стоит человеку по-настоящему ощутить дружескую поддержку класса, возглавляемого строгим, но чутким старостой, никакие семейные неполадки его не сразят. Петю вконец замучила совесть. Ведь он, не зная всех обстоятельств, отчитывал несчастного Женьку на каждом классном собрании. Петя боялся, что ему угрожает бессонная ночь, но уснуть он уснул, и, сказать по правде, мгновенно.
        Утром со всех ног бросился к Тане, а у нее, как назло, рецидив хрипоты. Теперь ей придется снова денька два проваляться, полоскать горло раствором перекиси, а заодно покорпеть над «разрезами и сечениями» — последним в году чертежом. Конечно, если ослабевший организм справится с такого рода нагрузкой.
        - Здравствуй, Женя! — В голосе Лиды прозвучала несвойственная ей ласка.
        Взглянешь, Лида как Лида: причесана волосок к волоску, умыта словно секунду назад, платье будто только что из-под утюга. Но улыбка, голос, глаза — все потеплело. Обычно Лида держится суховато, а сейчас она — воплощение нежности:
        - Здравствуй, Женя, привет!
        По дороге сюда Лида размышляла о том что жизнь совсем не похожа на ровненькую дорожку, что, если ей самой придется когда-либо сделаться мачехой, ее пасынок будет самым счастливым ребенком на свете.
        - Мы, Женя, к тебе, — сказали оба и осмотрелись, не выглядывает ли из глубины квартиры особа, чьи кулаки опасны даже мальчишкам.
        Давным-давно установлено, что Лида не терпит неловких положений и недомолвок, не в ее характере долго переминаться и мямлить приветственные слова. Узнав, что родителей Жени нет дома, она бодренько подтолкнула Петю, спросила, куда им можно пройти, и промаршировала в гостиную. А там — по всему полу учебники и тетради. Лида по своей привычке, стала распоряжаться:
        - Надо, — говорит, — немедленно все убрать! Как же ты не побоялся столько намусорить?
        А Женя вовсе не мусорил. Он собирался в дорогу и теперь был совершенно убит, видя, что его сборы срываются.
        Среди вытряхнутых на пол учебников и тетрадей, ставших после решения об отъезде совершенно ненужными, Лида заметила лист с начатыми «разрезами и сечениями». Схватила его и давай разглядывать. В углу листа, по всем правилам, находился штамп, на редкость красиво выполненный, но Лида даже не заметила штампа: ее интересовали бруски и цилиндры, в начертании которых Женя, сказать по правде, слегка запутался. Лида определила:
        - Работенки часа на два!
        Можно было не сомневаться: раньше чем через два часа эта гостья из Жениного дома не выйдет. Его планы сорвет, а какие-то свои, обдуманные еще по дороге, проведет пунктик за пунктиком. Вообразила, что ловкость, с какой она разбирается в изометрии и ортогональной проекции, дает ей право рыться в чужих чертежах и совать нос в каждый брусок и цилиндр.
        Женя не стерпел — вырвал у Лиды лист:
        - Без тебя обойдусь!
        - Конечно, иначе какая же польза, — последовал рассудительный ответ. — А я на всякий случай побуду рядом. Надеюсь, не выгонишь?
        Попробуй выгнать этих нахалов! Им даже в голову не приходит, что у людей могут быть свои, сокровенные планы. Они как ни в чем не бывало очищают чужой портфель от дорожной поклажи и вновь набивают туда учебники да тетрадки. Ничего, только уйдите — Женя вытряхнет все обратно!
        - Не помнишь, Женька, Флоринский на завтра нужен, или можно не брать?
        «На завтра»! Все время суются к Жене с этим проклятым «завтра». А он уже ночью будет далеко от Москвы. Не подумайте, что им можно распорядиться так же, как его личным портфелем. Послушать этих чудил, так именно завтра он, Женя Перчихин, понадобится чуть ли не всей школе.
        Завтра, в связи с предстоящей поездкой в колхоз, Жене необходимо прийти в школу за полчаса до звонка. С ним хотят побеседовать Валентина Федоровна и Базунов из комсомольского комитета.
        Актив класса решил выдвинуть Женю в помощь старосте ответственным за поездку. Петя-Подсолнух, обнаружив внутри Жениного портфеля карманный фонарь, сказал, что этот хитрый фонарик еще как пригодится в сельских условиях.
        Вдобавок навязали еще нагрузочку: навещай после занятий Таню Звонкову, сообщай этой притворщице все, что пройдено на уроках. Женя наотрез отказался, но тут заныли два голоса:
        - Это не по-товарищески!
        - Мало она тебе помогала?
        А кто, скажите, ее об этом просил? Главное, подсунули Танькину просьбу в письменном виде. Женя на ее каракули еле взглянул. Что там? «Зайди! Выручи». Чуть ли не «умоляю»! Скомкал глупую бумажку — и в карман! Тоже… Уже и записочки начались.
        Когда портфель был уложен в соответствии с завтрашним расписанием, когда на паркете не осталось ни единой соринки, в прихожей хлопнула дверь. Удачно, что извлеченные Женей из тайника кое-какие штуковины, необходимые в самостоятельной жизни, были снова упрятаны и ловко замаскированы. Теперь что… Теперь пусть хлопает хоть десяток дверей! Однако Петя с Лидой почему-то до смерти перепугались. Вот глупо… Жене действительно может после их ухода влететь: «Не устраивай в доме клуб!» А им-то что? Мама на людях никогда не будет ругаться.
        И верно, увидев ребят, она от неожиданности чуть не выронила бутыль с огурцами, но поздоровалась вежливо. Ей ответили тоже вежливо. Петя вытянулся, как на параде, и произнес чужим голосом:
        - Здрасте!
        Лида же тоненько протянула:
        - Здра-авствуйте. — Затем тоже выпрямилась и отчеканила: — Мы представители школьной общественности.
        Вместо того чтобы выкатиться, эти храбрецы топтались у шкафа, куда за минуту до маминого прихода вместе с Женей упрятали все «богатства». Они с большим сочувствием отнеслись к тому, что у Жени имеется тайник. Сейчас, похоже, пытались этот тайник заслонить.
        А Женя как раз за него не боялся. Пускай раскроется тайна нижней полки, лишь бы не верхней!
        Косясь на своих гостей, Женя думал с тоской: «Ну чего они притащились, чего пристали ко мне? Доконают меня своим непонятным вниманием…»
        Надежда Андреевна, пристроив бутыль в прихожей на стул, вспомнила, что на этом же стуле недавно томилась в ожидании Женина классная руководительница. В ушах прозвучал упрек учительницы: «Ваш Женя никого к себе не зовет». А заодно и предостережение Касаткиной: «Имейте в виду — она довольно настырная!» И вот результат: появились представители школьной общественности!
        «Хороши представители! — подумалось Надежде Андреевне. — Вид такой, словно собираются тебя проглотить. Словно ты не родная Женина мать, а баба-яга или же мачеха, какие бывают в старинных сказках».
        Сердитая девочка мялась, мялась и вдруг, словно в пику всему дому, выпалила:
        - Женя, а ну, садись за чертеж! Где ты думаешь расположиться?
        Так и сказала — «расположиться»! И подошла к столу. А рыжеволосый парнишка упорно терся возле книжного шкафа, наверняка что-то высмотрел и хотел попросить на дом почитать. Еще не хватало! Евгений и тот вроде насторожился. А кто ему, чудаку, мешал сразу при появлении этих представителей незаметно запереть шкаф?
        - Вы мне поможете? — спросила Надежда Андреевна и стала вместе с Лидой снимать со стола вещички, переправлять их на подоконник.
        Отношение девочки к чужому добру ей очень поправилось: даже скатерть сложила бережно, уголок к уголку. В конце концов все могло оказаться гораздо хуже. Предположим, гостиная уже была бы застелена богатым ковром… Тогда рыжий парнишка в башмаках на резине оказался бы истинным бедствием в доме.
        - Ну вот, Евгений, можешь располагаться…
        Надежда Андреевна быстро всех оглядела. Заметили или нет ребята, что она между делом сумела извлечь из вазы присланные Толиком деньги и даже неслышно замкнуть шкаф? Нет, вроде бы не заметили! А вот Женька следил… Изъятие денег пришлось ему, видно, не по вкусу, зато предосторожность с книгами явно одобрил. Когда ключ очутился высоко на шкафу, он, дурачок, даже вздохнул с облегчением.
        Правда, как оказалось, без всех этих мер можно было вполне обойтись. Чистюля девочка приросла к стулу, пока Женя чертил. Рыжеволосый парнишка очень быстро ушел. «Нагрузочек у меня, — говорит, — хватает!» — и потащился на какую-то секцию «М» какого-то «Клуба пытливых».
        Остаток дня прошел на редкость мирно и дружно. Втроем, всей семьей, отобедали у себя на кухоньке, вечером не спеша поужинали. Вспоминали четвертого, Анатолия. Решали, что купить Жене в подарок, остановились на обуви, как и было задумано. Еще раз обсудили план приема гостей. Хотелось тридцать первого мая пригласить всех, кого следует. И непременно Тимошина, отцовского покровителя! День рождения сына вполне подходящий предлог.
        Будущий именинник вел себя уже не так беспокойно, как утром или же накануне. Не задумывался, не слонялся без дела, временами что-то зубрил. Достанет из кармана смятую бумажонку, по-видимости шпаргалку, расправит ее и всматривается, вроде старается затвердить. А потом с чего-то все улыбается… Объявил, что завтра встанет не в семь, а ровно в половине седьмого. «У меня, — говорит, — нагрузочка за нагрузочной».
        Перед сном, когда Женя уже лежал на тахте, натянув одеяло до подбородка, Надежда Андреевна подошла, погладила его жесткие волосы, сказала с улыбкой:
        - Вот и взялся за ум. И товарищи у тебя не такие плохие. Ведь все-таки помогли, а?
        Женя ответил не сразу. Кто его знает, о чем он думал, когда, вновь погрустнев, глянул куда-то поверх шкафа и по лицу его пробежала тень. На миг матери показалось, что он хотел ей в чем-то открыться, как это случалось в прежние времена. Но он лишь буркнул:
        - Пока помогли. — И сонно прикрыл глаза.
        30. Приличный прием
        В доме Перчихиных гости. Стол, раздвинутый чуть не во всю гостиную, застлан ослепительно белой скатертью, блюда с закусками украшены свежей зеленью и молодой, взятой на рынке редиской. Ужинать не садятся — ждут Тимошина. Виновник торжества, так сегодня уже несколько раз называли Женю, обряжен в шелковистую тенниску, преподнесенную ему утром родителями, обут в новые, скрипучие, пахнущие кожей сандалии. Волосы Жени, влажные после душа, приглажены, насколько их вообще можно пригладить. Он стоит посреди гостиной, не спуская восхищенного взора с новехонькой электробритвы, полученной от семьи Касаткиных. Прекрасный подарок молодому человеку ко дню рождения, надо лишь потерпеть до той поры, когда ему, его бледным впалым щекам и длинному подбородку, он станет необходим.
        Жене такой подарок сильно польстил: знают, кому что требуется! Женина мама проницательней: она сразу догадалась, что бритва эта куплена довольно давно и вовсе не к пятнадцатилетию ее мальчика. Что предназначалась она Касаткину, но, поскольку Зоя Леонидовна прослышала о появлении новейшего, усовершенствованного образца, эту, тоже очень миленькую электробритву, отложили до случая.
        В нарядном вишневом платье, в щегольском фартучке, оберегающем это платье, хозяйка дома выравнивает перед приборами хрустальные бокалы, весело отражающие огни люстры. Выровняла, шепнула сыну:
        - Ступай на балкон, займи Ирочку.
        Ирочка, Ирка-Касатка, — единственная сверстница Жени, приглашенная на его рождение. Будь Женина воля, он бы отпраздновал этот день по-своему. Вчера Валентина Федоровна, столкнувшись с ним в коридоре у физкультурного зала, спросила, собираются ли в семье отмечать его пятнадцатилетие; видно, не случайно спросила. До того стала внимательна, что сама разузнала точную дату. Вообще в восьмом «Б» теперь столько внимательных, что у Жени мелькнула мысль кое-кого пригласить. Не то что уж прямо так пригласить: «Ах, ах! Милости просим!» Но если бы напросились сами, то можно бы и сказать: «Валяйте!» Однако Валентине Федоровне он ничем своих мыслей не выдал, помня про приличный прием гостей. Буркнул: «Да, собираются». И бежать.
        Утром Женя дал матери клятву ни в коем случае при посторонних не ронять достоинство своего дома. Вот и тащись на балкон с любезной улыбкой. Отцу небось еще тяжелей. Ему приходится развлекать не одну какую-нибудь Ирку-Касатку — в его комнате народу набилось как в автобусе.
        Гостиная, где заканчивает свои хлопоты Надежда Андреевна, почти пуста, в ней на тахте пристроились лишь трое и те заядлые шахматисты. Сгрудились вокруг доски, нисколько не мешают хозяйке, которая быстро и незаметно наводит повсюду порядок. Милый сынок разбросал подарки чуть не по всем стульям. Здесь — альбом с видами Праги, там — поршневая авторучка и сова из уральского камня. Прекрасной расцветки мужские носовые платки разбросаны веером по спинке малинового кресла, на нынешний вечер предназначенного Тимошину. Тут же электрическая бритва и два — увы! — одинаковых Льва Толстых — недурные однотомники в переливчатых переплетах цвета морской волны. Бутылка шампанского, приложенная к одному из Толстых, украшает праздничный стол; коробка конфет, сопровождавшая другого Толстого, пока отлеживается среди лакомств, которые будут поданы к чаю.
        Куда же все это деть? Пожалуй, в сегодняшней теснотище выход один — на шкаф!
        Достав из кармашка нарядного фартука чистую тряпку, Перчихина смахивает со шкафа пыль. Столько было возни, столько предпраздничных дел, что про него как-то забылось. Вот и ключ попался под руку, пролежал наверху, наверное, больше недели. Одно странно: как он мог сам отодвинуться в дальний угол. Ведь она клала его у самого края. Чудеса, да и только…
        Сложив аккуратной горкой подарки, Перчихина слезает со стула, поворачивает в замочной скважине ключ и быстренько обтирает полки. Разве гости не могут проявить интерес к их библиотечке? Как-то Касаткина хвасталась своим изысканным подбором книг. У нее, видите ли, портниха — художница, она растолковала Зое Леонидовне, какой цвет с каким гармонирует, научила расставлять книжные корешки по колерам. Это бахвальство, больно задевшее Надежду Андреевну, до сих пор звучит в ее ушах.
        А в ушах у Жени, привалившегося к перилам балкона, надоедливо звучит голос Иры Касаткиной. Ира извертелась, разглядывая знакомые улицы и демонстрируя двум гостьям, вышедшим на балкон, свое здание района, в котором все меняется на глазах.
        Еще не стемнело. Отчетливо виден скверик, прилегающий к площади, которую в районе зовут Трамвайной, оттого что трамваи здесь делают круг и снова бегут к лесопарку. Видна аптека, пельменная, бензиновая колонка, но школы, которую пытается отыскать Ира, нигде нет.
        - Она же должна быть! Женька, ну, покажи…
        Женя, смеясь, разводит руками. Затем показывает на застекленную коробку крупноблочного пятиэтажного дома, возведенную, что называется, под крышу.
        - Теперь пашу школу ищи свищи! Вот кто ее заслонил.
        Перед длинным желтоватым фасадом чернеют два башенных крана, похожие на гигантских птиц. Одна птица нагнула голову, другая — задрала клюв к небу, застланному облаками, то золотистыми, то красноватыми. Жене вспомнилась поездка на теплоходе. Ира в тот день, как и сегодня, щеголяла в голубом платье, юбка «бочонком». Только причесана была как самая нормальная школьница.
        Вероятно, и Ира при взгляде на птиц-великанов подумала об экскурсии по каналу. Опершись локотком о перила, она повернула к Жене розовое лицо:
        - Ты очень изменился за этот месяц. Очень!
        Женя смущен. Вряд ли Ира забыла, как месяц назад (надо учесть, что Женя тогда был моложе на целый месяц!) он в присутствии толпы пассажиров отругал ее и пригрозил кулаком, да еще выпачканным повидлом.
        - Вот еще, меняться! — хмыкнул Женя, хотя знал, что действительно изменился. Особенно за последние дни.
        Многие думают, что все дело в отметках или, скажем, «в общей подтянутости» — любимое выражение Пети Корытина, который так и рвется Жене в дружки. Отметки, подтянутость — это, конечно, само собой, но главное все же не в них. Главное — в том, что Женя ни с того ни с сего начал вдруг ладить со своим классом. Почему? Так получилось! Иногда это даже тяжеловато: никого не задень, ничего не делай назло… И все потому, что на него нежданно обрушилось всеобщее уважение и всеобщая, извините, любовь. Хоть бы кто-нибудь объяснил, в чем тут причина. Взять хотя бы злосчастный ремонт четвертого этажа. Женю не только не упрекнули за вынужденный простой, за неприятность с кистями, а начали уверять, что от Перчихина обществу небывалая польза.
        Теперь уж держись! Теперь и в колхозе не подкачай. Теперь так и пойдет по закону инерции…
        - Дорогие гости, — сказала мама, заглянув на балкон. — Все в сборе, прошу к столу.
        За столом пошла череда тостов. Первый, как положено, за виновника торжества. Ели, пили, смеялись. Женя, не роняя достоинства, сначала положил кулебяку на тарелку своей дамы, да так, что ни одна крошка не упала на пышное голубое платье, потом уж обеспечил себя. Женина дама уписывала пухлую кулебяку молча, зато ее мамаша щебетала на всю гостиную. Она сидела рядом с Тимошиным, который оказался сухоньким, желтеньким старичком в франтоватом костюме, и чокалась прежде всего с ним. Ей не понравилось, что Тимошин назвал Женину мать волшебницей-кулинаркой, и она, тоже, впрочем, похвалив заливное и кулебяку, принялась вспоминать вслух «кулинарные опыты нашей милой Надежды Андреевны в нелегкие для нее времена».
        Времена, о которых заговорила Касаткина, были нелегкими для всей страны. Женя много слышал о тех далеких годах, знал, как трудно жили его родители. И сейчас болтовня Иркиной матери была просто невыносимой. Болтовня, хохоток, ехидство. Разве не бессовестно смеяться над тем, что мама однажды на радостях закатила для сослуживцев отца настоящий пир. На радостях оттого, что наши войска прорвали блокаду под Ленинградом. Взяла и пустила в ход все пшеничные отруби, полученные по крупяному талону. И нечего смеяться, что печенье из отрубей было замешано на, «помните, той сладковатой смеси, которая называлась суфле и ради которой многие готовы были часами простаивать в очереди». Можно было не сомневаться: супруга Касаткина не входила в число этих многих.
        - А кекс у вас из чего был, дорогая Надежда Андреевна, не помню, не то из тертой моркови или, кажется, из турнепса, а? — Все она помнила, эта женщина, презирающая тех, кто не умел устраиваться, как она. — Забыла рецепт паштета, которым вы нас потчевали… Неужели из обыкновенных дрожжей? — И пошла: «обманный» паштет, запеканка «ни с чем»…
        Женя вскочил, опрокинул стул. Голова кружилась так, что он и сам чуть было не грохнулся. И вовсе не от вина. Просто не мог разобрать, куда подевалась электробритва, которую он решил немедленно всучить Касаткиной, — пусть забирает обратно! Где бритва? Не сидит же на ней этот важный дядя Тимошин, милостиво дающий возможность отцу каждый вечер гнуть спину?
        - Куда девались подарки? — заорал Женя.
        Мама встала, схватила его за плечи и старалась вновь усадить.
        - Тихо, милый… Все лежит на шкафу. Больше не пей, понял?
        Женя увидел свои подарки на том самом месте, где прежде покоился ключ. Увидел ключ в приоткрытой дверце. Ноги ослабли, он сел.
        Почему ему, дураку, казалось, что, если ключ, подтолкнуть к самой стене, шкаф так и будет стоять на запоре, пока восьмые классы не уедут в колхоз? Почему у него противно и странно гудит в голове? Почему ему чудится, что приличный прием гостей непременно завершится скандалом?
        …Ужин кончился, гости вышли из-за стола. Женя проследовал к умывальнику, подставил под кран голову. Но мысли по-прежнему путались. Ясной была одна: теперь любой из тех, кто толчется в гостиной, может подойти к шкафу и протянуть руку за любой книгой. Умывшись, Женя вернулся, сел неподалеку от шкафа и стал наблюдать, словно бы сквозь туман, как полные руки матери ставят на стол конфеты, домашний бисквит, зубчатые тарелочки с тонкими кружками лимона. В отяжелевшей голове мучительно отдавался непрестанный говор гостей.
        Громче всех звучали два очень похожих голоса. Голос и голосок. Мама и дочка Касаткины где-то слева от Жени расписывали Тимошину свой дом. Изумительную коллекцию импортных безделушек, изумительную смородиновую настойку, а также изумительное собрание книг.
        Все несчастья всегда проистекают от семейства Касаткиных. Женя не понял, хотела ли Зоя Леонидовна показать Тимошину, как она топко разбирается в литературе, или просто решила похвастать своим умением раздобывать книги, за которыми гоняется вся Москва. Противно тягучим голосом, тем топом, каким она вспоминала об «обманном» паштете и запеканке «ни с чем», она протянула:
        - Ирочка, доченька… Подай мне, пожалуйста, вон ту, сверху… Видишь, в красно-золотом переплете.
        Не шелохнувшись, следил Женя за тем, как сквозь клубы табачного дыма проплыло голубое Ирино платье, как розовая рука сняла с полки книгу, стоявшую в соседстве с двумя черно-белыми корешками. Кто знал, какие сочинения понадобятся Касаткиной в следующую минуту? Кто мог поручиться, что она не высмеет маму при гостях, если обнаружит, чем «начинен» Шаляпин?
        - Это я! — заорал Женя на всю гостиную. Бросившись к шкафу, он вышиб у кого-то из рук папиросу, опрокинул вазочку, полную «Мишек на севере», но это были сущие пустяки. Он потянул к себе книгу, обложка которой запечатлела великого русского певца в роли Бориса Годунова, и стал эту обложку срывать. — Это я… Это я запихал сюда «Путешествие к центру земли»!
        При всей своей взвинченности он все же успел подметить ужас, мелькнувший в глазах его матери. Она угадала, поняла что сын ее вор. Однако ужас в тот же миг испарился. Мама спокойно повернулась к столу и стала аккуратно складывать в вазочку рассыпанные по скатерти «Мишки на севере». Между делом она весело проговорила:
        - Очередной Женькин розыгрыш! — и беспечным взмахом руки пригласила гостей посмеяться вместе с ней над безобидной проделкой сына.
        Кое-кто растерянно улыбнулся, но отец Жени улыбаться не стал. Обычно бледный, он все больше и больше краснел. То ли от выпитого вина, то ли потому, что так же, как мама, учуял правду. Он взял другой том в черно-белой обложке, таким же рывком, как Женя, сорвал обложку и, обнаружив под ней «80 тысяч лье под водой», хватил Женю этими «лье» по самой макушке.
        Совершенно зашелся! Позабыл, что дом полон гостей, что в малиновом кресле восседает очень нужный Тимошин, которого следовало очень прилично принять.
        31. Бессовестный симулянт
        Нынешним вечером уже ничто не могло удивить Женю. Не удивило и то, что на лестнице, на площадке, куда его словно выбросило катапультой, оказались две девочки, поначалу в страхе отпрянувшие от него, а затем, можно сказать, бросившиеся ему на шею.
        Вера не начала со своего обычного «ха-ха-ха», она негодующе вскрикнула:
        - Выгнали тебя, бедного, да?
        Таня Звонкова молча сжала Женину руку да так и не отпустила, когда он, таща ее за собой, ринулся вниз. Вместе с ним прыгала через ступеньки. Женя мчался прочь от дверей, в которых показалось голубое, ненавистное ему платье.
        Вера услышала, как Ира, обернувшись к кому-то в прихожей, капризно сказала:
        - Оставьте! Я с ним легче справлюсь сама.
        Вера поспешила шепнуть:
        - Его уже нет! Ха-ха… Удрал вместе с Татьяной.
        - Со Звонковой? Вас-то каким чудом сюда занесло?
        - По делу. Сейчас объясню… Только, пожалуйста, — Вера умоляюще сложила руки, — очень тебя прошу… Скажи, Женьку просто выгнали или прежде отколотили?
        - Да ну их… Вот уж семейка, — сжав ладонями пылающие щеки, Ира приготовилась кое-что выложить Вере, но вдруг заметила на каменном полу лестничной клетки большой плоский предмет, обернутый в грубую, розоватого цвета бумагу. — Твоя покупка?
        - Наша. Ему. Моральная поддержка от класса. Ящик со столярными инструментами.
        Для Иры это было новостью. Когда затеяли складчину, чтобы сделать подарок несчастному Женьке, ее в это дело не вовлекли. К чему, раз она собиралась к Перчихиным с собственными родителями и собственным дорогим подарком? По правде сказать, девочки Ире даже завидовали: запросто попадет в такой дом! Ведь до сих пор никто из класса, кроме старосты да еще Лиды, не повидал знаменитую Женькину мачеху. А тут еще Петька всех подзадорил: «Она от нас чуть не шкафы начала прятать… Здорово было!»
        Вот и решили: в классе Женьку только поздравить, поднять его дух. А подарок — на дом! Чтобы выглядело не слишком нахально, отрядили всего двоих. Таню — в виде премии за добросовестное отношение к обязанностям прикрепленной, Веру — из воспитательных соображений. Петька-Подсолнух так и сказал: «Пусть повращается в атмосфере, которая любого излечит от легкомысленного подхода к жизни».
        Излечит или не излечит, еще неизвестно. Но как уйти, не побывав в этой немыслимой атмосфере?
        - Касаточка, — умильно начала Вера. — Что же там разыгралось, настоящий скандал?
        - Изобразить? — С загоревшимися глазами Ира живо нагнулась, с трудом приподнимая увесистый ящик. — Сейчас покажу, как Женька в самый разгар торжества заработал себе по макушке.
        - Ой! Ужасно хочется ее посмотреть.
        - Макушку?
        - Да нет… Женькину мачеху.
        - Мачеху?!
        - Послушай, Касатка… Мне же ящик обратно самой не снести. Давай втащу к ним в квартиру.
        - Постой, постой… Женька сам говорил, что она ему мачеха?
        - Сам. Только не мне, а, кажется, Тане. Дай зайду… Погляжу — и драла!
        Ира не мешкала. Быстро втянув ящик в прихожую, она так же молниеносно захлопнула перед Вериным носом дверь. До Веры в приоткрывшуюся почтовую щель донеслось:
        - Уматывай! Сейчас тут не до тебя.
        В гостиной Перчихиных действительно было не до Веры. И не до ящика, который Ира, пыхтя, подтащила к вешалке, загроможденной чужими пальто, плащами и шляпами. Гости неловко перешептывались, а хозяйка поила главу семьи сердечными каплями — тридцать штук на прием.
        Ира мигом учла обстановку. На минуту задержавшись перед зеркалом, прикрепленном возле вешалки, поправив упавший на лоб золотистый локон, она влетела в комнату, захлебываясь от удовольствия:
        - Еще один розыгрыш! Сейчас приходили из нашего класса. Слушайте, оказывается, наш именинник, — Ира перевела дух, — выставил перед всей школой собственную мать мачехой!..
        Вера не солоно хлебавши поплелась домой. Таня тем временем уже подходила к своим воротам. Всю дорогу она, семеня рядом с Женей, беспокойно оглядывала его, выскочившего на улицу в одной тенниске, без куртки, без пиджака. Нелегко было угнаться за размашистым, вдобавок еще неровным шагом, но Таня знай поторапливала:
        - Давай-ка быстрей!
        Щедрый свет уличных фонарей обрисовывал на асфальтовом тротуаре две комично несхожих тени. Угловатая, всклокоченная, долговязая тень металась из стороны в сторону. Рядом скользил небольшой тоненький силуэт. Порой Тане слышалось бормотание, отрывистые, неразборчивые фразы. Но, если сопоставить все, что удалось уловить, можно было понять: Женя никогда не вернется домой. Он непременно, пусть даже «зайцем», уедет к каким-то металлическим «елкам». И еще — это особо касалось Тани — никогда в жизни у него с такой силой не трещала башка.
        Таня вполне бы могла поклясться: никогда в жизни ни один человек так не нуждался в ее помощи… У себя во дворе она, не замедляя шага, покосилась на темные окна Рязанцевых и нисколько не пожалела о том, что отказалась сегодня, ради Жениного рождения пойти с дедом и внуком на выставку в Дом архитектора.
        - Входи, Женя, входи! — Голос Тани звучал подбадривающе и сердечно. Именно так, как должен звучать голос врача, приглашающего пациента к себе в кабинет.
        Дома оказалась одна Лара. Она вынырнула из-под одеяла и, как была, в ночной рубашонке, бросилась на выручку Жени. Таня достала из коробки с медикаментами пирамидон. Лара подала Жене кружку с кипяченой водой. Таня сказала, что сон в Женином состоянии будет наилучшим лечебным фактором. Лара — на то она и сестра будущего врача — тоже ввернула словечко насчет торможения центральной нервной системы. Кроме того, поскольку Лара всегда была хозяйственней Тани, она притащила подушку и плед: «Ложись на диван!»
        Ни одна из сестер не пикнула, видя, как Женя валится на чистый чехол, не скинув сандалий. Зато обе страшно перепугались, почуяв, что от их гостя попахивает вином, и страшно обрадовались, убедившись, что он, как ткнулся в подушку, так и заснул. Таня заботливо погасила верхнюю лампу и отворила окно, чтобы впустить свежий воздух, усиливающий целебное действие сна. На окна Рязанцевых даже не поглядела. Обернулась оттого, что услышала быстрое шлепанье босых Лариных ног. Смешная фигурка в длинном ночном одеянии тянулась, пыхтя, к этажерке, на которой лежал атлас, принадлежащий когда-то капитану подводного корабля.
        - Мы его Женьке подарим. Так? Он захватит его в колхоз и будет весь месяц предсказывать вам погоду. Я точно знаю, как надо предсказывать. По карте звездного неба. Так?
        Атлас улегся возле Жениного изголовья. Женя мирно храпел. Стрелки часов строго указывали Ларе, что и ее нервной системе пора находиться в состоянии торможения. Но ведь бывают же обстоятельства, при которых невозможно затормозиться. Прошлым летом, во время ночного пожара в деревне у бабушки, они с Таней не спали до самой зари. Даже в избу не зашли.
        Вот и сейчас… Хорошо бы просидеть до утра. Помечтать о том, сколько можно сделать людям добра, если очень захочешь. Обсудить, нельзя ли Женьку усыновить. Пожалеть о Таниной неудаче — так и не увидела мачеху! Увлекательный разговор сестер был прерван неожиданным стуком. Обе бросились к двери:
        - Войдите! Тс-с-с…
        Вошел молодой человек, неизвестный ни Тане, ни Ларе. Коренастый, круглолицый, до того загорелый, что его ровные зубы засияли белым-бело. Он не пожелал говорить тихо, как его об этом просили, а чуть ли не рявкнул:
        - Женя у вас? — и, подойдя к дивану, схватил Женю за шиворот. — Вставай, безобразник, слышишь? К тебе брат прикатил.
        Лара с маху повисла на мускулистой, покрытой степным загаром руке.
        - Он вовсе не безобразник! Захотим, оставим себе.
        Женя сонно моргал глазами. Женин брат пытался высвободиться из цепких Лариных пальцев. Таня дергала Лару за рубашонку:
        - Умоляю, молчи!
        Но Лара всегда знала, когда ей молчать, а когда не молчать.
        - Нет уж… Пускай этот брат прежде сознается: она ему тоже приходится мачехой или одному Женьке?
        Анатолий сердитым рывком поставил Женю на ноги.
        - Какого черта! — закричал он. — Какого черта ты всем заливаешь про мачеху, позоришь родную мать?
        Братья ушли. Сестры на минуту оцепенели. Затем Лара схватила атлас и, взобравшись на стул, водрузила его на законное место на этажерку. Таня медленно подошла к окну. Посмотрела на мухомор, на его тускло-красноватую шляпку, убедилась, что окна Рязанцевых темны до сих пор, и приглушенным голосом — были в нем обида, ярость и стыд — проговорила:
        - Никогда не думала, что Женька такой бессовестный симулянт!
        32. Под одним пиджаком
        Женя Перчихин бредет в обратный путь, теперь уже вместе с братом. Свет уличных фонарей опять вырисовывает двойную тень, сейчас несуразно широкую, — две головы, четыре ноги, одно туловище. Анатолий заставил Женю идти с ним под одним пиджаком. Очень приятно шагать в обнимку с том, кто читает тебе нотации!
        Пиджак брата хранит письмо, помогшее ему на четыре дня вырваться по семейным делам в Москву. Женя с этим посланием ознакомился, получив его в руки сразу, как вышли из подъезда Звонковых. Адрес короткий: «Шебелинка. Газопромысел. Комсомольцу Анатолию Перчихину». Письмо длинное. Валентина Федоровна (всегда и везде она!) насообщала про Женю в знаменитую Шебелинку бог знает что.
        Например, прозвище Женька-Наоборот соклассники Жени связывают с печальными для него семейными обстоятельствами. Какими? Неужто все та же злосчастная мачеха, неужто эта Дурацкая выдумка даже до педагогов дошла?
        Валентина Федоровна решила усовестить Анатолия: «Старшему брату, уехавшему работать по комсомольской путевке, стыдно быть безучастным к тому, что младшего даже не пытаются вовлечь в комсомол». К чему такие слова? Во-первых, Толик вовсе не безучастен. Во-вторых, Таня почти пыталась: «Ты, — говорит, — хоть в колхозе покажи себя человеком!»
        В письме говорилось несколько раз: «Вам-то известно, какая дома сложная обстановка». Ладно… Предположим, обстановочка действительно сложная, но зачем же в таком случае еще осложнять ее постоянным вмешательством? Странная эта Валентина Федоровна. Вроде старается, вроде внимательная, а у Жени в семье от нее одни неприятности. То отец тебя возьмет да отлупит, то брат всю дорогу донимает словами.
        - Может, все-таки объяснишь, — долбит Анатолий, — что ты тут без меня накрутил?
        Объяснять Женя не стал, отделался бормотанием:
        - Что хочу, то и кручу.
        Нечего было бросать его одного в сложной обстановке.
        Впрочем, Женя не испытывал большой охоты огрызаться на брата. Тот за время разлуки, по правде сказать, стал не хуже, а лучше прежнего. Знаете, на кого Толик смахивает? На Савелия Матвеевича! Но, конечно, в сто раз моложе. Руки отрастил здоровущие. Ходить выучился с фасоном — Жене так ни за что не пройтись. Пиджак почти что новый, а пахнет вроде бы дымом. Хотя это, пожалуй, не дым, а промысловый газок. И степной ветер. И вообще Шебелинка!
        На вопросы солидного рабочего человека надо не огрызаться, а отвечать по всей форме. Так и так, действительно накрутил.
        Но ведь прежде Толик его и без слов понимал. И верил. И всегда заступался. Вот, к примеру, в тот день, когда Женя нечаянно спутал «оптику» и «аптеку». Отец — за ремень, а брат (больной, температура тридцать девять и три!) — на защиту. Пришлось отцу ехать на улицу 25-го Октября и выяснять, наврал Женя про ремонт или просто в двух буквах ошибся.
        Анатолий, бывало, разбирался в Жене с налету, сам заявлял, что видит его насквозь. Мигом чуял — накрутил ты там или не накрутил.
        - Молчишь, — усмехнулся старший брат.
        Младший резко высвободился из-под пиджака.
        - Да с чего мне молчать? Так и знай: накрутил! И налгал. И своровал. И всех нас выставил мачехами.
        - Ну-ка притормози. — Анатолий ухватил крепкой ручищей вздувшуюся на Жениной спине новую тенниску. — Слушай, дурачина, где тут на вашей улице или же во дворе можно присесть потолковать по-мужски?
        Женя, конечно, не прочь был потолковать по-мужски. Но только не во дворе, хотя еще перед маем туда приволокли кучу скамеек, и все с удобными спинками.
        - Очень нужно во дворе! У нас мальчишки знаешь какие… Начнут пялиться из всех окон, на балконы повылезут.
        - Так ведь сейчас ночь!
        - Они и ночью повылезут.
        Для серьезной мужской беседы Женя облюбовал тупичок между оградой и дощатой стеной ларька. Нашлись и сиденья — порожняя тара с наклейкой: «Овощи-фрукты». Усаживаясь, Женя пробормотал:
        - В этом ларечке мама к сегодняшнему рождению брала огурцы.
        Так и лезло на ум это неудавшееся рождение!
        Потолковали о многом. О том, что случилось с родителями за последние год-два. О том, как понимать их слова «настоящая жизнь». О том, что Жене до смерти хочется в Шебелинку, что он пригодится промыслу, поскольку руки его не такие уж «крюки». Жене пришлось говорить не только про руки, но и про отпечатки пальцев. Про всю историю, которая началась с бидона, пропахшего керосином, а кончилась срывом приличного приема гостей.
        - Конечно, я накрутил. Только вот насчет мачехи я совсем, совсем ни при чем.
        - Знаю, что ни при чем, — сказал Анатолий. Он по-прежнему видел Женю насквозь. — Тут другая причина. Ты не очень замерз? Не стесняйся, тяни пиджак.
        Если бы Надежда Андреевна увидела в эту минуту своих сыновей, сидящих плечо к плечу, она бы, наверное, подумала о давнем снимке, на котором оба они запечатлены в рубашечках, вышитых ее руками. У старшего и сейчас был такой же смелый, спокойный взгляд. Младший, как и тогда, улыбался чуть настороженно.
        - Вот и ночь… — негромко произнес Женя.
        Он глядел прямо через дорогу, смутно лоснившуюся в холодном лунном блеске, за которой высилась громада восьмиэтажного дома. Электричество горело в двух-трех квартирах, остальные давно погрузились во тьму. Длинные ряды черных стеклянных прямоугольников кое-где отсвечивали тусклой голубизной.
        На темном лице Анатолия ярко сверкнули белые зубы:
        - Был бы ты, Женька, с нами в одну декабрьскую ночь! Ты бы ее назвал: «Зарево над Шебелинкой». Или так: «Огненный столб укрощен».
        Женя насторожился.
        Пожалуй, он тоже не разучился понимать своего брата. Сейчас Толик опишет ему эту необыкновенную ночь, а следом задаст вопрос. Женя знает какой!
        Анатолий начал рассказ о беде, о стихийном бедствии, обрушившемся на промысел. А больше всего о героизме, проявленном в ту тревожную ночь… Кстати, когда Женя еще раз заговорит о своем решении стать самостоятельным человеком, он напомнит Толику его же слова: «К подвигу надо готовиться с ранних лет».
        Женя мысленно переносится в Шебелинку. Он видит, как из недр земли, через фланец, под страшным напором газа вылетает неприметная частичка горной породы. Бац о металл! Искра. Из искры — пламя.
        Плавится раскаленная почва. Бульдозеры возводят вокруг бушующего огня защитный земляной вал. Из Харькова мчатся на помощь десятки красных машин. Прикрываясь огромным металлическим щитом и завесой воды из тридцати брандспойтов, бригада буровиков ворвалась в самое пекло. Вторглась, открыла задвижку — путь воде в горящую скважину. Вот какая случилась ночь в мирной южной степи!
        Завершил битву танк, присланный командованием округа. Танкисты прямой наводкой срезали «елку», веером разбрасывающую пламя. Срезали, даже не повредив скважины. Так был побежден, потушен огненный столб, так померкло гибельное зарево над Шебелинкой. Жене и самому ясно, что о такой ночи можно сложить захватывающую поэму.
        Как и следовало ожидать, Анатолий спросил:
        - Со стихами покончено?
        Разобрался с налету. Такому можно все объяснить, поймет. И поможет поступить по-мужски.
        - Тут разве до стихов? Заберешь меня отсюда, скажи?
        На исчерна-загорелом лице трудно было прочесть ответ. Брат долго молчал, потом пожаловался на то, что продрог. Они встали, под одним пиджаком зашагали к дому. Было и вправду свежо.
        33. Привет от восьмого «Б»
        Всякая мать, увидев своих сыновей голодными и продрогшими, прежде всего бросится их кормить, заставит согреться — к разговору приступит потом. Надежда Андреевна, уже не в нарядном, а в домашнем пестреньком платье, хлопочет возле плиты. Подрумянивает на сковороде куски кулебяки, разливает по чашкам чай. А ведь до этого, до того как в прихожей послышались голоса Жени и Анатолия, она, уложив мужа, битый час проторчала без дела в гостиной. Не было сил заняться хотя бы уборкой. Сейчас силы нашлись.
        - Толик, дать к ветчине горошку? Женя, не обожгись!
        Пусть чаевничает, негодник, пусть набивает рот всем, что осталось в салатницах и на блюдах! От расплаты все равно не уйдет. Придется ему, голубчику, объяснить матери, куда подевался «Шаляпин», откуда взялась «мачеха».
        Наевшись, Женя потянулся и громогласно зевнул. Зато мать его не зевала. Пальцы ее легли на плечо, обтянутое новой тенниской.
        - Ну? Давай отвечай…
        - Отвечу я! — быстро сказал Анатолий.
        Мать узнала историю, которая началась с облысевших кистей, а кончилась пропажей Шаляпина. Анатолий сделал попытку — не просто, а с философией! — разобраться в том, почему Женя не рискнул обратиться к родителям. Тут уж мать взорвалась. Тут пошло…
        - Мы же и виноваты! — Вилка, при помощи которой она снимала с блюд несъеденные закуски, чтобы по-хозяйски убрать все остаточки в холодильник, описав дугу, плюхнулась на пол. — Вот как, не рискнул обратиться? Его, видите ли, смущает то, что несчастный отец гнет спину ради лишней копейки? Он уже готов совсем от родителей отказаться!
        - Тоже скажешь… — пробурчал Женя и вдруг расхрабрился. Он знал, что у них с братом по поводу «липшей копейки» единый фронт. — Слушай, мама, мы уже сто раз говорили: ничего нам не надо. Пана зря мучается.
        - Как это — зря?! Ты ему за эти мучения «спасибо» скажи. Он такой… Он не умеет устраивать финансовые делишки, как некоторые. (Сыновья понимали, кто эти некоторые.) Вы же не хотите, чтобы ваш отец стал ловчилой, использовал свою должность, добивался незаслуженных премий? Вы же сами будете против.
        Всякий нормальный сын будет против. Слышала бы мама, как сегодня в тупичке у ларька они с Анатолием рассуждали о том, до чего им ненавистны ловчилы (даже в школе такие имеются: навострились не столько знания получать, сколько отметки). Анатолий считает, что все эти мошенники да проныры нарочно давят на честных людей, стараются, чтобы все за ними тянулись. Еще позволяют себе не уважать тех, кто живет «не на уровне». У той же Иркиной матери это на каждом шагу. Не уважает! А сама никогда нигде не работала.
        Толик еще на улице рассказал брату примечательный случай. Дело было давно, когда семья их, еще не оправившись от войны, была от «уровня» на космическом расстоянии… В их домишко в Сокольниках нагрянула гостья, вползла, как змея, в своих меховых ботиночках и шубке из какого-то знаменитого меха, удачно добытой через знакомого продавца. Вползла и, разумеется, стала ахать и охать по поводу их неустроенного житья-бытья! Мать до того застыдилась, что скорей втихомолку послала Толика поснимать с веревок белье. Что, если распрекрасная Зоя Леонидовна надумает вползти и на кухню, а там после стирки полно белья. Очень неважного, с виду просто солдатского, да еще залатанного, подштопанного, — вот позор! Наверное, у мамы в ту убийственную для нее минуту заранее вертелось на языке: «Не взыщите!»
        «Не осудите» да «не взыщите». Нет, Женя непременно уедет! Тем более в школе к нему без конца придираются. Стены лохматятся — отвечай! Мачеху тебе навязали — снова выпутывайся.
        В кухне все гремело:
        - От родителей отказаться! Растишь… Ночи не спишь…
        - Мама! — сказал Анатолий, положив ладонь на ее загрубевшую от домашней работы руку. — Тебе же нельзя волноваться.
        - Мама! — вырвалось и у Жени.
        Вырвалось зря, потому что это вызвало новый взрыв:
        - По-моему, я не мама. Я, по-моему, мачеха!
        Анатолий подал Жене глазами знак: уматывайся! Вслух он сказал:
        - Погоди, мама, Женька в этой истории ни при чем. Тут чья-то фантазия. Мы сами ломали голову, почему так получилось.
        Женя уматываться не хотел. Насчет чьей-то фантазии имел определенное мнение. Анатолий ему сказал: «Тут другая причина…» А Жене ясно — всему виной Ларка Звонкова. Эта глазастая и про мыльную воду врала не сморгнув.
        - Придумалось, — проворчала с обидой мать. — Именно про меня. Про ту, которая вместе с отцом готова себя ради вас до смерти загнать.
        - Ради нас? — заорал Женя. — Но нам же этого вовсе не надо!
        Однако брат, вместо того чтобы его поддержать, снова подал знак: «Уходи!» Напялил на себя клеенчатый фартук и произнес:
        - Давай, мама, я тебе помогу. Хорошо?
        Пока он складывал в таз тарелки, Женя сдернул с крюка кухонное полотенце.
        - Мое рождение, мне и возиться с посудой!
        - А что? — проговорил Анатолий. — Пожалуй, он прав.
        Но мама замахала руками:
        - Ни в коем случае! Такой дорогой сервиз…
        Женя швырнул полотенце на стул, но попал почему-то в селедочницу, полную хвостов и голов.
        - Эх, возьму да просто так посижу!.. — Он скрестил на груди свои руки-крюки и возвел глаза к потолку. — Вот здорово! Все работают, ты отдыхаешь…
        Журчала вода. Позвякивали тарелки, бережно ополаскиваемые дочерна загорелыми мускулистыми ручищами. Ни брат, ни тем более мать не желали замечать Жениного свиста: «Трам-та-та-там…» Мама, уже не сердитая, вытирала посуду, сто раз в минуту признаваясь старшему сыну, любимчику, тому, кому она доверяла дорогие тарелки, как соскучилась без него. Говорила о том, с какой радостью завтра покажет ему новый дом в прибранном, настоящем виде.
        - Сам удивишься, какая у нас краса!
        Ага! При слове «краса» Анатолий не выдержал — покосился на Женю. Это словечко смешило братьев с детских времен. У их соседки, у бабки Клани, по прозвищу «Афанасьиха», многое в доме служило исключительно «для красы», даже единственная кровать, убранная белоснежными кружевами. Спала бабка на сундуке, внучки — на стульях. Вчетвером в одной комнатенке. В зальце старались не заходить. Издали любовались картиной, купленной на базаре, и громадной головой араба в красной чалме. Столик на гнутых тоненьких ножках, держащий эту чернокожую голову, тоже был «для красы». Вечно озабоченные, неулыбчатые бабкины внучки, играя в дочки-матери, тащили в свой кособокий шалашик, устроенный под окном, мусор со всех дворов. Только и слышалось: «Этот осколышек у нас для чего?» — «Как для чего — для красы!»
        Анатолий подмигнул Жене:
        - Думаешь, мама, там у меня мало красы?
        Это он козырнул своей Шебелинкой. Теперь Женя ни в коем случае не должен был мешать завязавшемуся разговору. Теперь уже цель близка…
        Река Донец — красотища! Лес — триста шагов от поселка — невиданная краса. Цветы благоухают не только вокруг «елок» и операторских будок, а даже в самих будках: бригада Толика затеяла конкурс на лучшее рабочее место. А молодежное общежитие? Чья комната получила приз за чистоту и порядок?
        Жене надо послушаться Толика и уйти спать. Старший брат знает, чем воздействовать на несознательных матерей: краса, красота, красотища! Насчет временных трудностей и неполадок женщинам ни к чему сообщать. Насчет зарева над Шебелинкой — тем более! Есть вопросы, к которым надо подходить по-мужски.
        - Ладно, согласен на боковую, — буркнул Женя, поднимаясь со стула.
        В ванной комнате до его ушей донеслось:
        - Я ведь не только оператор. Я ведь смежную специальность освоил — слесаря по ремонту КИПа. — Прозвучало это очень солидно.
        «Контрольно-измерительных приборов»! — хотел было пояснить Женя, быстро высунувшийся из двери. И пояснил бы, да рот был забит зубным порошком и щеткой. Завидную специальность слесаря по ремонту КИПа Женя как риз собирался освоить на промысле. Плохо ли? Стать настоящим слесарем и сообщить об этом в письме к Савелию Матвеевичу.
        А Савелий Матвеевич, вполне возможно, передаст эту новость кое-кому, кто бывает в его мастерских. Хотя бы одной любительнице набивать холщовые метки разной бросовой мелочью. Иногда мошки, иногда сумки и ярких горохах…
        После светлой кафельной панной Женя попал в коридор, темный, как подземелье. Да еще «добавок там какой-то неряха насовал под вешалку кучу всякого барахла. Налетев на что-то, еле сдержав крик, Женя подскочил к выключателю. Под вешалкой оказалось вовсе не барахло, а рюкзак. Роскошный рюкзак с кожаной оторочкой, с которым Толик уезжал в Шебелинку.
        Однако рюкзак, даже туго набитый, даже брошенный где попало, не способен перебить человеку ноги. А у Жени чуть ли не перелом нижней конечности. Левая берцовая кость в результате внешнего воздействия получила травму (так бы выразилась Таня Звонкова, Женя скажет проще — ушиб).
        Обо что он все-таки стукнулся? О большой плоский предмет с твердыми ребрами и углами. Вроде ящик. Тоже, разумеется, Анатолия. Обернут ящик розоватой шершавой бумагой. Потирая ногу, Женя прочел четко выведенные на обертке слова: «Привет от восьмого «Б».
        Вот это да! Попробуй теперь усни…
        34. Неожиданный поворот
        Попробуй усни, если перед тобой на тахте — конечно, не прямо на тахте, а на разостланной розоватой бумаге — раскрыт набитый сюрпризами ящик. Не знаешь, за что хвататься: то ли за тоненькую отвертку пли стальную линейку с мерительными делениями, то ли за письма.
        «Привет от восьмого «Б» с полным правом может быть назван почтовым ящиком. Сто одноклассников Жени (то есть откуда же сто? Но уж не меньше чем тридцать) прислали ему свои поздравления и пожелания. Переливаются красками несколько открыток в девчачьем вкусе, все остальное — листки. Какие — в полоску, какие — в клетку. Сложены либо фантиком, либо треугольником — по-солдатски.
        «Милый Женя…» Что ни письмо, то «милый». Каждый доволен, что ему уже стукнуло целых пятнадцать лет, все поголовно восхищены Жениной склонностью к мастерству, все рвутся завалить его сверлами да рубанками. «Гм-м…» Петька-Подсолнух советует захватить хоть часть инструментов в колхоз «Путь к коммунизму». Мало ли кому из ребят попадется топчан, требующий починки, или же, к примеру, потребуется полки сварганить… Да уж, без полок не обойтись! Когда Женя и Петя составляли список того, что следует захватить в колхоз, не были забыты ни спортинвентарь, ни игры, ни передвижная библиотечка.
        Прибудет Подсолнух в «Путь к коммунизму» и вспомнит, как вместе с Женей готовились, даже, можно сказать, мечтали… Вспомнит и скажет ребятам: «Здорово было!»
        Сейчас Петя давно уже видит сны, как и весь его класс. Всем им рано вставать… Кстати, на первом уроке будут объявлены результаты контрольной. У Жени четверка наверняка… Все спят, и никто не подозревает, что в судьбе Жени Перчихина происходит неожиданный поворот. Уже, наверное, произошел, уже все решилось. На кухне, заставленной дорогими тарелками, пожалуй, уже совещаются, как бы Женю по-быстрому собрать в дальнюю путь-дорогу. Ни маме, ни Анатолию пока неизвестно, что среди багажа будет, кроме всего, замечательный ящик. Каждый инструментик обернут бумагой, густо пропитанной смазкой. Здорово пропиталось; придется письма переложить в чемодан, не то и они промаслятся.
        Столько посланий, что никак не найдешь, которое тут от Тани Звонковой. Не это ли? Нет, буквы, ровные, словно бусины, выведены решительной рукой Лиды. Лида требует, чтобы Женя был твердым, сумел постоять за себя, если кто надумает неправильно отнестись к их подарку. «Кто этот «кто»? Ага, понятно». Просит: «Не поддавайся. Общественность сплошь на твоей стороне». «Сплошь»!.. Пока не дознались, что у Жени никакой мачехи нет.
        Уезжать надо! Надо стать человеком. Пойти и еще раз все втолковать Анатолию? Если бы у Жени так не слипались глаза, он бы в момент отличил от всех остальных почерк Тани… Вот кто-то нацарапал карандашом: «Милый Женя!» Не кто-то, а Коля Ремешко…
        Когда Анатолий с матерью вошли в гостиную, Женя сладко похрапывал, улегшись чуть ли не поперек своего ложа. В майке, трусах, так и не скинув сандалий. На левой ноге синяк, на подбородке зубной порошок. Рядом с расшитыми шелковыми подушечками — ящик, одним своим видом заставивший Надежду Андреевну вскрикнуть:
        - Теперь ты видишь, каково нам с таким сынком?!
        А сынок вдобавок усыпан листками бумаги. И сынок, и тахта, и паркет.
        Мать собирала разбросанные листки. Анатолий стоял в раздумье. Он все еще не решился заговорить об отъезде Жени — не знал, как правильней поступить. Конечно, проще всего осудить родителей, забрать Женю к себе. Живите, мол, как вам самим по душе…
        Женя во сне что-то пробормотал, будто сказал: «Подумаешь». Мать достала из ящика, вделанного в тахту, одеяло, чтобы укрыть своего сорванца. Сквозь чулки на ее отекших ногах были видны набухшие вены. Когда-то, когда маленький Толик постоянно терся возле маминых ног, ему эти ноги казались неотделимыми от подшитых войлоком разношенных валенок. Неуклюжих, с черными, притороченными дратвой обрезками кожи на задниках. А красные, иззябшие материнские руки не уставали поправлять на его стриженой голове байковую пеленку, берегущую уши, застуженные еще в первую военную зиму. Просто ли объявить матери: «Оставайтесь одни. Я и Женьку у вас заберу»?
        Анатолий нагнулся, пытаясь достать клетчатый тетрадный листок, спрятавшийся под шкаф.
        - Мама, ты же устала. Сядь.
        Мама, мама… А брата все же придется из дому забрать. Сам-то ушел (Женя выразился: «Удрал»), сам-то избавился от «настоящей жизни». Женя писал: «А меня продал в рабство». Как не прикинь — выход один.
        - Глянь-ка, Толик! И здесь «милый Женя». И здесь… — Надежда Андреевна осеклась, вспомнив семейный бунт, когда ока и Петр Самсонович нарушили «тайну переписки» своих сыновей. — Ты не думай, Толик, я не читаю. Оно само лезет в глаза: «Милый Женя…»
        В загорелых руках Анатолия белеет пачка листков. Это не частные письма, в которые заглядывать не положено. Это как бы коллективное послание класса, общий ребячий привет.
        Некий Володя Антропов желает «милому Жене» безотказных побед в боях с командой колхозных баскетболистов: «Стань за лето еще долговязей, ладно?»
        Пишет девочка: «Женя, не вешай нос. Лучше заруби на этом самом носу, что нет ничего полезней хорошего настроения. Летом мы тебе его обеспечим — и настроение, и работу на свежем воздухе. Лучше рецепта нет». Дальше следует шутливое описание будущей жизни в колхозе, затем идут приветы от Елизаветы Егоровны, Василия Павловича и Ларисы Васильевны.
        На другой страничке упоминается неизвестный Анатолию «Клуб пытливых». Еще на другой — говорится о практике, которая начнется с первого сентября: «Ура! Уже все заметано, договорились с ремонтным заводом. Моторы там, дизели — будь здоров! Запишемся вместе во фрезеровщики? Или лучше заделаться сварщиками? Поработаем — будь здоров!» Внизу красуется длинная, как огурец, рожица с торчащими кверху кустиками волос. Ни дать, ни взять — Женька! «Готовь, товарищ Перчихин, фотокарточку на заводской пропуск!» Анатолий снова задумывается. Ему ясно: Жене школа нужна.
        Как же быть с домом, с семьей? Осенью надо непременно еще раз приехать в Москву, в отпуск. И, кстати, постараться кое-что изменить в обычаях семьи. Где сказано, что надо отмахиваться от матери и отца? Надо помочь им освободиться от неверных представлений о жизни. Да… Впору и еще один месяц провести вместе. Раз ты уже встал на ноги, ты имеешь возможность пригласить всю семью на отдых к себе! Плохо ли? Степь, река с лесистыми берегами. Краса-красотища!
        Пусть хлебнут воздуха Шебелинки. Женьке тоже будет невредно остаток каникул подышать этим воздухом. Промысловый газок не отравит легкие, зато прочистит мозги.
        - Что ты? — пугается мать. — Не стучи по столу кулаком.
        - Ничего, не проснется! — говорит Анатолий.
        Если он стукнул, то потому, что принял решение. И сразу стало легко.
        А Женя и не собирается просыпаться. Укрытый одеялом, он беззаботно спит, не ведая, что в судьбе его происходит неожиданный поворот, только теперь в обратную сторону.
        Анатолий, усевшись на пол, распаковывает свой красивый, отороченный кожей рюкзак.
        - Подарю его Женьке. Пригодится для поездки в колхоз.
        35. Перчихин ставит галочки
        Площадь, которую в районе называют Трамвайной, по-утреннему свежа и чиста. Здесь не только трамваи делают круг, здесь — конечная остановка нескольких автобусных маршрутов. Одни номера, обогнув площадь, возвращаются в центр Москвы, другие — катят за город.
        Рейсовые машины до колхоза «Путь к коммунизму» не ходят. Восьмые классы — теперь их можно назвать девятыми — поедут туда на шефском автобусе, который вот-вот подадут на площадь. Ребята подтаскивают вещи к часам, глядящим на площадь с высоты металлического столба. Здесь, у места посадки, пост Жени Перчихина — так решил классный руководитель. Что ж, взрослым виднее…
        Перчихин явился на площадь чуть ли не первым и сразу принялся командовать. Прохаживается в отглаженных брючках, в чистой рубахе, проверяет по списку взятые из дому вещи, обследует каждого, а губы, между прочим, не вытер. Губы желтые: видно, заправился на дорогу яичницей или яйцом всмятку.
        Ох, этот Женька! Валентина Федоровна не позволила смеяться над тем, что мачеха-то оказалась родной матерью. Ну что ж, никто не смеется, а глядеть на него неохота. Таня определенно не смотрит. Вот и сейчас… Встала возле будки диспетчера, куда то и дело заглядывают водители автобусов, и словно приросла к месту. Другие поднесли свои мешки, рюкзаки, чемоданчики поближе к часам, Таня свои пожитки не выпускает из рук. Наверное, не хочет, чтобы Перчихин ими распоряжался.
        Посмотрите, как он старается:
        - Предъяви ложку! Так… Кружку! Ставлю галочку, можешь идти. (Галочки у него и те какие-то ненормальные.) Лида, — кричит, — ты ничего не забыла?
        Как будто Лида-аккуратистка способна хоть что-нибудь позабыть! Как будто Лида из породы растреп, которые так запутались, что сами не разберут, кто их всю жизнь растил — мачеха или мать!
        Петя Корытин напоминает Перчихину:
        - В этой пачке настольные игры. Понял? Проследишь, чтобы при погрузке не попали под самый низ.
        Петя получил наказ поднимать общественную активность Перчихина. Он старается, поднимает. Но делать поблажки этому «самозванцу» он не намерен. В колхозе с Перчихина весь класс будет требовать сполна; с этим даже Валентина Федоровна не спорит.
        Что там за плечистая фигура в белой панаме? Редактор стенной газеты пришел проводить уезжающих. Это похвально, но вряд ли, товарищ редактор, вам придется возиться с очередным номером. Не забывайте, у вас экзамены впереди…
        - Таня, — почему-то волнуясь, произносит Алеша, — ты еще на теплоходе обещала замечательную статью.
        У Тани глаза как синие ледышки.
        - Что-то не помню…
        Она не скрывает своей обиды на человека, которого ничем, никакой новостью не проймешь. Втолковывала ему про мачеху — хладнокровнейшая реакция: «Ну и что?» Прибежала выложить насчет симулянта, выслушал без всяких переживаний да еще чуть ли не просмеял. Как же с таким дружить?
        - Попросим других, — отвечает Алеша и подходит, как вы думаете, к кому? К Перчихину! — Напишешь? В газету…
        Женя загадочно улыбается. В рюкзаке, подаренном Анатолием, припрятана тетрадь, в которой — кто знает! — могут появиться стихи.
        Уязвленная тем, как мирно беседуют оба ее — бывших! — приятеля, Таня испытывает желание кое-что высказать Валентине Федоровне. Но та, к сожалению, занята разговором с Круминем. Сухощавый, подтянутый как всегда, Ян Мартынович тоже собрался в колхоз и теперь размечтался. Земля, парники… И, конечно, сады прекрасные. Таня ждет удобной минуты, чтобы вставить словечко. Наконец выпаливает:
        - Глупая я была! Целый месяц возилась зря.
        - С кем возилась? — не сразу понимает Валентина Федоровна.
        - С вашим Перчихиным.
        - Это тот ученик, который так добросовестно съездил за рассадой в питомник? — говорит Ян Мартынович.
        - Ну да, он! У этого мальчика, между прочим, замечательный брат, он на него прекрасно влияет. — Валентина Федоровна с укором глядит на Таню, которая на Женю не только влиять, даже глядеть не желает. — Как это — зря? Человек стал не хуже других. Осенью не побоюсь взять его к себе в лаборанты. Знаете, Ян Мартынович, случилось так, что мои ребята стали к Перчихину терпеливыми и внимательными.
        - Так это же по ошибке! — запальчиво говорит Таня. — По моей глупости. Даже обидно…
        - Что — обидно? — Валентина Федоровна показывает на Женю, деятельно хлопочущего вокруг багажа. — Обидно, что парня узнать нельзя? Смотри, Таня, чтобы и этот месяц прошел для него с пользой…
        Валентина Федоровна начинает приобщать Таню к основам важнейшей из всех наук — педагогике. Таня слушает, что не мешает ей изредка бросить на Женю ничего не значащий взгляд. Упоенный ролью организатора, Женя разошелся вовсю. Тем более что ему до смерти захотелось продемонстрировать перед Таней, переставшей его замечать, высший класс работы. Заправил в брюки выбившуюся рубаху, догадался наконец обтереть рот.
        - Отлично, Семенова! Ставлю галочку.
        Подходит автобус.
        Не дав никому опомниться, Женя с необычайной энергией восклицает:
        - Живо грузить!
        Минута — и автобус забит пожитками отъезжающих. Все отлично! И вдруг — скандал. Выясняется, что под водительством Жени ребята взяли приступом обыкновенный маршрутный автобус, из-за поломки не подъехавший к остановке и отправляющийся в парк на ремонт. Шофер автобуса просто-напросто отошел оформить акт в диспетчерской. Вот он высунулся из будки и заорал:
        - Безобразие! Марш отсюда! Кто тут ответственный?
        Кто ответственный? Можно не объяснять…
        Наконец погрузились в автобус, поданный шефами. Таня высунулась в окно. Помашет ли ей на прощание Алеша Рязанцев? Машет! Стащил с головы панамку и ну махать.
        - Счастливо! Пиши!
        Женя притулился на задней скамье возле двери, ноги пришлось поставить на высокую связку книг. Он хмуро разглядывает Трамвайную площадь, с которой расстается на месяц. Каким для него обернется этот летний, давно ожидаемый месяц? Ясно одно — судьба всегда и везде против него. Ясно другое — прозвище Женька-Наоборот он увозит с собой.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к