Собрание сочинений: В 6 т. Т. 6. Расмус-бродяга [Авт. сборник] Астрид Линдгрен
        Астрид Линдгрен. Собрание сочинений в 6-и томах #6
        Без издательской аннотации.
        СОДЕРЖАНИЕ:
        Бойкая Кайса и другие дети: Рассказы.
        Все мы — дети из Буллербю.
        Снова про детей из Буллербю.
        Весело живется в Буллербю.
        Расмус-бродяга.
        Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта: Повесть.
        Астрид Линдгрен Собрание сочинений в 6 т. Том 6. Расмус-бродяга


        Бойкая Кайса и другие дети
        (пер. Н. Беляковой, Л. Брауде)
        Бойкая Кайса
        (Пер. Н. Беляковой)
        
        Мне хотелось бы, чтобы вы увидели дом, где жила Бойкая Кайса. О, это был такой маленький и аккуратный домик, что можно было подумать, будто там живут гномы или домовые. Дом этот стоял на узенькой, кривой, мощенной булыжником улочке в самой бедной части города. Да, это в самом деле была улица бедняков, и все дома на ней были ненамного богаче дома Бойкой Кайсы.
        Дома Бойкой Кайсы, говорю я? Конечно, хозяйкой дома была не Кайса, а ее бабушка. Бабушка пекла марципановые свинки и продавала их по субботам на рынке. Но я называю этот домик домом Бойкой Кайсы. Когда я проходила мимо, она часто сидела на каменной ступеньке этого дома. У нее были самые карие и веселые глаза и самые румяные щеки на свете. И вид у нее был… ну, как вам сказать? Вид у нее был удивительно бойкий. Именно бойкий! Именно поэтому бабушка и прозвала ее Бойкой Кайсой. Бабушка говорила, что Кайса выглядела такой бойкой уже в тот день, когда ее, трехмесячную, принесли к бабушке в корзине и сказали, мол, бери ее и расти, больше у нее никого нет.
        Ах, какой симпатичный был этот маленький домик! На улицу глядели два маленьких окошка, и в них часто можно было увидеть курносый нос и веселые карие глаза. За домом лежал огороженный высоким зеленым забором маленький садик. Если это можно назвать садиком, ведь там хватало места только одной вишне и нескольким кустам крыжовника. Конечно, там был еще маленький зеленый газончик, где бабушка и Кайса пили кофе по утрам, если стояла теплая и солнечная погода. Правда, кофе пила одна бабушка; Кайса только макала кусочки сахара в бабушкин кофе. И еще она бросала хлебные крошки воробьям, скакавшим по садовой дорожке возле клумбы, на которой росли подснежники.
        Кайса считала, что бабушкин дом очень хороший, хотя и маленький. По вечерам бабушка сидела на кухне за столом и вырезала конфетные обертки из бумаги, а Кайса укладывалась спать на кухонный диванчик и читала молитву:
        Со свечкой золоченой и книгою святой
        летит над домом ангел в короне золотой.
        Молитву он читает и просит Бога он,
        чтобы приснился людям отрадный, сладкий сон.
        Кайса была очень довольна, что их дом облетает ангел, от этого она чувствовала себя как-то спокойнее. Ей только было непонятно, как это ангел несет сразу и золоченую свечу, и открытую книгу. Ей бы хотелось поглядеть, как он это делает. И потом, как он перебирается через забор? Кайса часто смотрела в окошко, выходящее в сад. Может, ей все-таки посчастливится увидеть ангела? До сих пор это ей не удавалось, наверное, он пролетал, когда Кайса уже спала.
        Когда случилось то, о чем я сейчас расскажу, Бойкой Кайсе еще не исполнилось семи лет. В том, что случилось, не было ничего удивительного. Бабушка поскользнулась на кухонном полу и повредила ногу, такое часто случается. Но надо же было этому случиться, когда до Рождества оставалась всего одна неделя! Как быть с марципановыми свинками, которых нужно продать на большой рождественской ярмарке? Кто же продаст их, когда бабушка лежит в постели и не может шевельнуть ногой — хоть кричи от боли! Кто запечет рождественский окорок, купит рождественские подарки и наведет порядок в доме?
        - Я! — сказала Кайса.
        Я уже говорила, что это была бойкая малышка.
        - Ах-ах-ах! — сказала бабушка, лежа в постели. — Ты не сможешь это сделать, детка. Придется просить фру Ларссон, чтобы она взяла тебя к себе на Рождество. И узнаем, нельзя ли положить меня в больницу.
        Тут Бойкая Кайса вовсе расхрабрилась. Неужто она будет жить у Ларссонов? А бабушка ляжет в больницу? И они не будут праздновать Рождество вместе, как всегда? Нет уж, ни за что, решила Кайса, почти семи лет от роду, с самыми красивыми и веселыми глазами на свете.
        И она тут же принялась готовиться к Рождеству. Сначала ей нужно было спросить у бабушки, как к нему готовиться. Она только знала, что нужно перевернуть весь дом вверх дном, чтобы мебель стояла как попало и везде был бы ужасный беспорядок. Потом нужно поставить все на место, и тогда будет Рождество.
        Бабушка сказала, что в этом году окна к Рождеству мыть не надо. Но Кайса и слушать об этом не хотела. Какое же Рождество без чистых занавесок и вымытых окон? Пришла фру Ларссон и помогла Кайсе немного. Она вымыла пол в маленькой кухне и в маленькой комнате, ведь в доме была только одна комната. Она вымыла также окна. А все остальное сделала Кайса. Вы бы только посмотрели, как она хлопотала в доме, повязав голову платком и зажав в кулаке тряпку. Вы даже представить себе не можете, до чего она была бойкая. Кайса повесила на окна чистые занавески, постелила половики на пол в кухне, вытерла пыль с мебели. Потом настало время варить для бабушки кофе и жарить картошку с колбасой. Ей пришлось самой растопить плиту. Еще повезло, что плита была хорошая. Кайса положила в плиту щепки и газету, зажгла их и подула. Потом она стала прислушиваться, беспокоясь, затрещали ли щепки. Да, еще как затрещали! Бабушка напилась кофе и, покачивая головой, сказала:
        - Ах ты мое дорогое дитятко, что бы я стала делать без тебя!
        Кайса села к бабушке на постель с запачканным сажей носом и стала макать кусочки сахара в бабушкин кофе. А после снова принялась за уборку.
        Ну а что же было с марципановыми свинками? С теми, что были уже готовы для продажи на рынке? Кто же их продал? Ну конечно, Бойкая Кайса! Хотя она не умела ни сосчитать их, ни взвесить на маленьких весах, как это делала бабушка, стоя у маленького прилавка на рынке. Но Кайса знала, как выглядит монетка в пятьдесят эре. Бабушка села в постели, взвесила марципановые свинки и разложила их по мешочкам. По сто грамм в каждый мешочек. Каждый мешочек стоил пятьдесят эре.
        За три дня до сочельника[1 - Вечер накануне Рождества.] открылась рождественская ярмарка. В это утро Кайса встала рано и подала бабушке кофе в постель.
        - Деточка моя, — сказала бабушка. — Сегодня холодно, ты отморозишь нос.
        А Кайса засмеялась. Она уже была готова к большому замечательному походу с марципановыми свинками. Ах, как тепло она нарядилась! Надела под пальто две теплые кофты, надвинула на уши меховую шапку, повязала на шею шерстяной платок, надела на руки красные рукавицы, а на ноги — огромные бабушкины соломенные башмаки, чтобы не потрескались ногти на ногах. И взяла на руку корзину, полную марципановых свинок.
        - До свиданья, бабушка! — сказала Бойкая Кайса и окунулась в зимнюю темноту. На улицах уже было много народу. Ведь наступила рождественская ярмарка!
        Было в самом деле холодно. Кайса спешила на площадь, а под ее соломенными башмаками скрипел снег. Вскоре на востоке красиво заалела заря. Занимался погожий день.
        Добрая фру Ларссон поставила бабушкин прилавок на обычное место. Кайсе оставалось только расставить марципановые свинки. Торговки на площади смотрели на Кайсу, разинув рты:
        - Никак Матильда спятила! Послать ребенка на ярмарку!
        - Вот и послала! — ответила Бойкая Кайса.
        Когда она расставляла своих марципановых свинок на прилавке, изо рта у нее валил пар, а карие глазки сияли от нетерпения.
        - Это самая маленькая-премаленькая торговка, какую я когда-либо видел! — воскликнул бургомистр, проходя мимо по дороге в ратушу.
        Он купил два мешочка с марципановыми свинками и дал Кайсе блестящую крону[2 - Крона — денежная единица в Швеции. Эре — мелкая монета. В кроне сто эре.].
        - Э, нет! — сказала Кайса. — Мне нужны две денежки по пятьдесят эре.
        Бургомистр засмеялся и дал ей две монеты по пятьдесят эре.
        - Вот возьми, — сказал он. — Между прочим, крону можешь тоже оставить себе.
        Но Кайса не согласилась.
        - Мне нужны две монетки по пятьдесят эре, — сказала она, — по одной за каждый мешочек. Мне бабушка так велела.
        У Кайсы было много покупателей. Все хотели купить конфеты у самой маленькой продавщицы. К тому же бабушкины марципановые свинки были самые лучшие: красные и белые, вязкие и вкусные. Деньги она складывала в ящик из-под сигар, монеты так и сыпались в него. Но только пятидесятиэровые, других Кайса не признавала.
        Другие торговки на ярмарке немного позавидовали, видя, как прекрасно идут дела у Кайсы. Сама Кайса была до того рада и весела, что едва могла стоять на месте. О, она могла бы заниматься этим все время: варить целые миллионы свинок и стоять на рынке каждый день!
        Бабушка лежала в постели, она только что задремала, как в комнату ворвалась Кайса. Она высыпала содержимое ящика из-под сигар бабушке на одеяло и показала ей пустую корзинку. Не осталось ни одной марципановой свинки.
        - Ах ты дорогая моя деточка, — как всегда, сказала бабушка. — Что бы я делала без тебя!
        А что было делать с рождественскими подарками? Бабушка не могла ничего купить заранее, у нее не было денег, и она собиралась купить подарки после рождественской ярмарки. А теперь она лежала и даже шевельнуться не могла. Ведь Кайсе так хотелось получить куклу. И не любую куклу, а самую красивую на свете, которая продавалась в магазине Сёдерлундов на Чюркгатан[3 - Церковная улица (шв.).]. Бабушка и Кайса много раз любовались ею. А бабушка по секрету попросила фрёкен Сёдерлунд не продавать ее, пока не кончится рождественская ярмарка. На кукле было кружевное платье, она умела закрывать глаза, и вообще другой такой куклы было просто не найти.
        Но не могла же бабушка послать Кайсу купить себе самой рождественский подарок! И все же бабушка нашла выход! Она написала Сёдерлундам секретную записку. На ней так и было написано: секретно. Вообще-то это было лишним, ведь Кайса не умела читать. С этой запиской Кайса помчалась к Сёдерлундам. Фрёкен Сёдерлунд внимательно прочитала записку и велела Кайсе подождать в соседней комнате, где пахло очень странно. Она посидела там немного, потом фрёкен Сёдерлунд подала ей большой пакет и сказала:
        - Иди прямо к бабушке, да не урони пакет.
        О нет, Кайса не уронила пакет, она только крепко сжимала его. Кайса надеялась, что в пакете та самая кукла, но уверена в этом не была.
        Кайса тоже купила подарок для бабушки — красивые перчатки, о которых бабушка давно мечтала.
        Верил кто-нибудь, что Кайса с бабушкой будут праздновать Рождество? Тогда ему нужно было бы заглянуть в сочельник в их маленькие окошки. Он увидел бы чистые занавески, постеленные на пол половики и красивую елку, которая стояла возле бабушкиной постели. Кайса сама купила ее на рынке и украсила свечками, флажками, яблоками и марципановыми свинками. Он увидел бы, как Кайса сидела у бабушки на постели, а на покрывале лежали пакеты с подарками. Он увидел бы, как сияли глаза Кайсы, когда она развернула пакет и увидела куклу. Но еще ярче засияли ее глаза, когда бабушка развернула свой пакет.
        А на большом круглом столе горела свеча в красном подсвечнике и была поставлена рождественская еда, которую приготовила Кайса. Хотя, конечно, бабушка подсказывала ей, как все надо делать.
        Кайса пела бабушке рождественские песни, а бабушка качала головой и повторяла:
        - Какое прекрасное у нас Рождество!
        Когда Кайса наконец улеглась на свой кухонный диванчик, она была такая сонная, что ей тут же хотелось уснуть. Сонным голосом она прочитала молитву про ангела, который летит над домом, и бросила быстрый взгляд в садик. За окном шел снег, и все было ослепительно белым.
        - Ах, бабушка! — крикнула Кайса. — Ты знаешь, что в нашем саду полным-полно ангелов?
        Бабушка лежала в комнате, окна которой выходили на улицу. Но она покачала головой и сказала:
        - Да, да, в саду полным-полно ангелов.
        Минуту спустя Кайса уснула.
        Укротитель из Смоланда
        (Пер. Л. Брауде)
        
        Это — рассказ об огромном быке по имени Адам Энгельбрект, который однажды, в пасхальный день, вырвался на волю. Быть может, он и сейчас еще гулял бы на свободе, если бы не… — да, так вот, послушайте!
        Адам Энгельбрект был настоящий великан, и жил он на скотном дворе с целым стадом толстых коров и множеством маленьких славных телят. Вообще-то Адам Энгельбрект был добрым и кротким быком, добрым и кротким был также старый скотник, который ухаживал за животными на скотном дворе. Звали его Свенссон, и он был такой добрый, что как-то раз, когда Адам Энгельбрект нечаянно наступил ему на ногу, Свенссон не решился его отогнать. Он спокойно стоял, ожидая, пока Адаму Энгельбректу самому придет в голову мысль сдвинуться с места.
        Почему бык внезапно становится бешеным? Почему у Адама Энгельбректа сделалось такое дурное настроение в тот пасхальный день многомного лет тому назад? Этого никто никогда не узнает. Может, кто-либо из телят промычал ему какую-нибудь дерзость на своем телячьем языке, а может, коровы раздразнили его? Свенссон, во всяком случае, не мог понять, почему Адам Энгельбрект среди бела дня сорвался с привязи и помчался во весь опор, страшно топая, по узкому проходу в хлеву. Выражение глаз у него было таким ужасным, что Свенссон не посмел остановиться и спросить, может, Адам Энгельбрект чем-то недоволен? Вместо этого Свенссон с быстротой молнии выскочил из дверей хлева. За ним в диком бешенстве мчался Адам Энгельбрект.
        Перед скотным двором была лужайка, окруженная забором. Свенссону удалось в последнюю минуту выскользнуть через калитку и запереть ее под носом разъяренного быка Адама Энгельбректа, который с явным удовольствием готовился вонзить рога в своего старого друга.
        Как уже говорилось: был пасхальный день и во дворе сидел за столом хозяин с семьей; они спокойно завтракали, а потом собирались пойти в церковь. День стоял на редкость погожий, а малыши так радовались, быть может, не столько тому, что пойдут в церковь, сколько тому, что наденут новые сандалии, и еще тому, что светит солнце. А после обеда они задумали построить маленькую водяную мельницу в весеннем ручье, который течет в роще, где цветут подснежники. Но из этого ничего не вышло. Да, ничего не вышло, а все из-за Адама Энгельбректа.
        Бешено мыча, бегал он взад-вперед по скотному двору. Свенссон, стоя у забора и все еще дрожа от страха, беспомощно смотрел на него. Вскоре собрались там все: хозяева и их маленькие дети, служанки, работники и статары[4 - Безземельные батраки (шв.).], чтобы посмотреть на беснующегося быка. А вскоре по всей округе распространилась весть: бык из Винеса вырвался на волю и носится, словно разъяренный лев, по холму, на котором стоит хлев. Отовсюду, изо всех крошечных лачуг и с торпов[5 - Арендованный участок земли.] сбежались люди, чтобы принять участие в этом диковинном представлении. Все были очень оживлены в ожидании увлекательного зрелища, которое вносило такое разнообразие в длинный и тихий пасхальный день.
        Калле из Бекторпа был одним из первых, кто примчался во всю прыть, так быстро, как только позволяли ему его тоненькие ноги семилетнего мальчишки. Да, он был маленький торпарский мальчишка из Смоланда, точь-в-точь такой же, как тысячи других, такой же сопливый, такой же голубоглазый, с такими же льняными волосами.
        Уже битых два часа разгуливал Адам Энгельбрект на воле. И никто все еще не мог придумать, как заставить его прийти в себя и успокоиться. Хозяин решил подойти к нему на авось. Войдя прямо в калитку, он сделал несколько решительных шагов по направлению к быку. Ой, ой, этого ему ни в коем случае не следовало бы делать! Потому что Адам Энгельбрект надумал свирепствовать и буянить в этот пасхальный день и отступаться не желал. Наставив рога, он ринулся на хозяина, и не умей тот так хорошо бегать, неизвестно еще, чем бы все это кончилось. Теперь же в нарядных праздничных брюках хозяина зияла огромная дырка, появившаяся в тот самый миг, когда ему быстрым прыжком удалось вырваться через калитку. Зрители смотрели друг на друга и молча ухмылялись.
        Дело было скверное! В хлеву начали мычать коровы. Настало время их доить. Но кто осмелится перейти площадку скотного двора и войти в хлев? Никто!
        - Подумать только, а вдруг Адаму Энгельбректу вздумается разгуливать здесь и злиться вечно, всю нашу жизнь? — рассуждали малыши.
        Грустная мысль пришла им в голову. Как тогда играть в прятки на скотном дворе зимой по вечерам?
        Пасхальный день занялся всерьез, засияло солнце. Адам Энгельбрект был по-прежнему разъярен. Стоя у ограды, люди озабоченно держали совет. Может, подойти к быку с длинной палкой и крепко зацепиться за кольцо в его носу? Этого бешеного? Дальше ждать было нельзя. В хлеву мычали коровы, вымя у них было переполнено молоком.
        Светило солнце, голубело небо, на березах появились первые мелкие кудрявые листочки, все было так приятно, как только может быть в пасхальный день в Смоланде. Но Адам Энгельбрект был по-прежнему разъярен.
        На заборе сидел Калле, маленький сопливый торпарский мальчишка из Смоланда, всего семи лет от роду.
        - Адам Энгельбрект, — сказал он, — иди сюда, я почешу тебя между рогами!
        Сказал он это на смоландском наречии, единственном, скорее всего, языке, который понимал Адам Энгельбрект. Но если бык даже и понял мальчика, то не желал послушаться. Даже и не подумал. А только все время злился. На скотном дворе слышался лишь тоненький мальчишеский голосок, непрерывно повторявший:
        - Иди сюда, я почешу тебя между рогами!
        Быть может, долго злиться не так уж и весело, как это думал Адам Энгельбрект. И он начал колебаться. А поколебавшись, стал приближаться к забору, где сидел Калле. И торпарский мальчишка Калле почесал его между рогами своими маленькими грязными пальцами. И не переставая говорил какие-то короткие добрые фразы.
        Казалось, Адаму Энгельбректу было несколько неловко стоять так спокойно, позволяя мальчишке себя почесывать. Но он все же стоял. Тогда Калле крепко схватил его за кольцо в носу и тут же перелетел через забор.
        - Ты что, рехнулся, парень?! — раздался чей-то голос.
        А Калле направился уже прямо к дверям хлева, медленно и с достоинством ведя за кольцо Адама Энгельбректа. Адам Энгельбрект был большой-пребольшой бык, а Калле был маленький-премаленький торпарский мальчишка, и, переходя скотный двор, они составляли весьма трогательную пару. Те, кто видел эту картину, никогда ее не забудут.
        Матадора во время боя быков в Испании и то не могли бы приветствовать более громкими криками одобрения, чем Калле, когда он возвращался обратно из хлева, где оставил Адама Энгельбректа в его стойле. Да, громкие крики одобрения и две кроны наличными, да еще два десятка яиц в кульке стали наградой юному укротителю быка.
        - А я привык к быкам, — объяснил Калле. — Они слушаются, если с ними говорить ласково.
        И повернувшись на каблуках, он отправился в Бекторп с двумя кронами в кармане штанишек да еще с кульком яиц в руках. Отправился, очень довольный этим пасхальным днем.
        Так он и шел, смоландский укротитель быка среди светлых-пресветлых, светло-зеленых берез.
        Золотая девонька
        (Пер. Н. Беляковой)
        
        Евы нет мамы! Но у нее есть две тетки. Тетя Эстер, которая вернулась домой из Америки, и тетя Грета, мама Берит. А Берит — это двоюродная сестра Евы.
        Вообще-то у Евы, конечно, есть мама. Но какая радость от этого, если она лежит в больнице и ее нельзя даже навестить. Приходится жить у своих теток. Потому что папа Евы — штурман на корабле и нельзя брать золотую девоньку с собой, когда плаваешь в чужие страны. Это мама называла Еву золотой девонькой.
        - Маленькая ты моя золотая девонька, — говорила она и целовала Еву в затылок.
        Тетя Эстер не называет Еву золотой девонькой и не целует ее в затылок. И тетя Грета этого тоже не делает. Тетя Грета целует только Берит. Она спрашивает, не замерзла ли Берит, не хочет ли она выпить сока и так далее. Она никогда не спросит, не замерзла ли Ева. Еве она говорит:
        - Сбегай посмотри, не пришла ли почта! Принеси утюг! Не клади локти на стол! Высморкайся!
        А тетя Эстер, которая носит полосатую шелковую блузку и выглядит такой «вернувшейся домой из Америки», говорит:
        - Ева, сбегай принеси мою сумку! Принеси мне вязание! Сегодня твоя очередь вытирать посуду!
        Для Берит никогда не настает очередь «вытирать посуду». Берит слабенькая, осенью она пойдет в школу, летом ей надо хорошенько отдохнуть. А как противно вытирать посуду! И для чего это всегда такая прорва тарелок?
        Ева неохотно идет в кухню, а Берит сидит в беседке и злорадно улыбается. Иногда случается, большая тарелка выскользнет у Евы из рук и разобьется. Тогда приходит тетя Грета и сильно трясет ее за плечи. А Берит снова злорадно улыбается. Тетя Эстер ласково похлопывает Берит по щеке и спрашивает, не замерзла ли она, не надо ли ей надеть кофту.
        - Ева! — кричит тетя Эстер. — Принеси сюда кофточку Берит.
        - Она сама может ее взять! — отвечает Ева и сердито смотрит на Берит, которая сидит в беседке.
        - Фу, как нелюбезно! — кричит тетя Эстер. — Ведь ты стоишь на кухне, а кофточка лежит там на диванчике!
        Ева кладет полотенце, берет кофту и идет в беседку. Берит злорадно улыбается.
        - Ах, мне вовсе не холодно, — говорит она, — не надо мне никакой кофты.
        Ева бросает кофту на качели и уходит.
        - Ты слышишь, мне не нужна кофта! — кричит Берит ей вслед. — Унеси ее назад!
        Тогда Ева оборачивается. Она ничего не отвечает, показывает Берит язык и уходит.
        - Никогда не видела такого строптивого ребенка, — говорит тетя Эстер тете Грете.
        - Она во всем похожа на Лену, — отвечает тетя Грета. — Маленькой та была точно такая, разве ты не помнишь?
        - Да, да, она и сейчас строптива, хотя и лежит в больнице, — говорит тетя Эстер, качая головой. — Мне думается, она никогда не поправится. И придется тебе мучиться с девчонкой. Не могу же я взять ее с собой, когда поеду назад в Америку.
        Ева стоит в кухне и все слышит. О, как бы ей хотелось пнуть ногой тетю Эстер, которая говорит, что мама никогда не поправится. Конечно, мама поправится и приедет за своей золотой девонькой.
        - Ева вовсе не подходящая компания для Верит, — говорит тетя Грета в беседке. — Они не могут играть вместе, все время ссорятся.
        И в этом тетя Грета права. Они все время ссорятся. Тети идут собирать клубнику к обеду, а двоюродные сестры играют в беседке. Ева держит в руках Фиу Лису. Фиа Лиса — кукла Евы. Когда-то она была очень красивая, тело из розового трикотажа, волосы кудрявые, золотистые. Теперь уже трудно догадаться, что она когда-то была розовая. Она теперь почти черная, а от золотистых волос остались одни клочки. Но Ева любит ее, ведь Фиа Лиса — единственное, что у Евы осталось от того времени, когда ее называли золотой девонькой и целовали в затылок.
        Верит тянет к кукле руку и хватает ее за остатки волос.
        - Дрянная кукла, паршивая кукла! — поет она презрительно тоненьким голоском.
        Тут Ева толкает Верит изо всех сил. Та начинает реветь, и обе тетки мчатся со всех ног к своей крошке Берит.
        Тетя Грета грубо хватает Еву за руку и тащит ее в зеленый сарайчик, где стоят бочки для воды и прочий садовый инструмент.
        - Вот, будь добра, стой здесь, пока не исправишься, — говорит она и запирает дверь.
        Берит перестает реветь. Она улыбается, довольная. А Ева всхлипывает, стоя в сарайчике. Фиу Лису тетя Грета вырвала у нее из рук. Кукла лежит на садовой дорожке и смотрит в небо.
        - Паршивая, грязная кукла, — говорит Берит и ставит ногу в сандалии ей на живот.
        На следующий день погода стоит жаркая. Жара такая, что Берит и Ева не в силах бежать, как всегда, наперегонки к купальне. Они молча плетутся к озеру вместе с тетками по широкой лужайке. Ах, какая жарища!
        - Видно, будет гроза! — говорит тетя Эстер.
        «Только бы не было грозы», — думает Ева и на всякий случай надевает на голову купальное полотенце.
        - Ты что, не можешь нести полотенце как следует? — раздраженно спрашивает, тетя Грета. — Метешь им коровьи какашки.
        - А Берит несет полотёнце на руке, как надо.
        Берит злорадно улыбается и аккуратно поправляет свое полотенце.
        Они купаются, а в это время над лесом появляется большая темная туча. Но солнце все еще печет, и жара стоит такая, что тяжело думать.
        - Зачем только было идти купаться, — говорит тетя Эстер, — после этого только больше разгорячишься и устаешь.
        - Когда придем домой, я растянусь в тени и буду отдыхать, — говорит Ева Берит.
        Туча все растет и растет. Вот она уже затянула все небо.
        - Что у нас на обед сегодня? — спрашивает тетя Эстер.
        - Котлеты и ревеневый кисель, — отвечает тетя Грета, развешивая купальники на веревке, привязанной к яблоням.
        Потом она идет к грядкам и срезает ревень. Берит и Ева улеглись на траве за кустом жасмина. Там, в тени, так хорошо! «Вот бы так лежать все время», — думает Ева. Фиа Лиса лежит рядом с ней.
        Тетя Грета собралась варить ревеневый кисель. Но подумать, какая досада: в доме не оказалось картофельной муки. Ну просто ни ложечки. А без картофельной муки киселя не сваришь. Она растерянно смотрит по сторонам, выглядывая в окно, видит темную тучу на небе и девочек под кустом жасмина. Она колеблется, но только одно мгновение.
        - Ева! — кричит она. — Давай-ка сбегай в магазин за картофельной мукой.
        Ева закрывает глаза. Она хорошо слышала слова тетки, но думает, что если она будет лежать не шевелясь, с закрытыми глазами, то тетя Грета забудет о ней. Или, может, случится какое-нибудь чудо. Может, тетя Грета в конце концов найдет где-нибудь в шкафу несколько кило картофельной муки.
        - Ева, ты что, не слышишь? — снова кричит тетя Грета. — Сбегай в магазин за картофельной мукой.
        Ева с трудом встает.
        - Ну вот, — говорит тетя Грета, — нечего корчить гримасы… Ты забыла, что твоя очередь идти в магазин. Берит ходила в прошлый четверг.
        Да, это правда, Берит была в магазине в прошлый четверг. Но она ездила туда на велосипеде, сидела позади тети Греты. Ева готова была бы ездить на велосипеде за картофельной мукой хоть каждый день, что может быть лучше!
        Но в магазин идти так далеко, а сегодня так жарко, и она так устала.
        - Но, Грета, — говорит тетя Эстер, — гроза надвигается.
        Еве страшно. Она ни за что не хочет оставаться одна во время грозы.
        - Тогда я возьму с собой Фиу Лису, — говорит она.
        С Фиу Лисой она все-таки будет не одна. Но тетя Грета не разрешает ей брать Фиу Лису. Нельзя идти в магазин с такой грязной куклой.
        - Уж только не с такой замарашкой! — говорит Берит, лежа под жасминовым кустом.
        Покраснев от обиды, готовая разреветься, Ева берет Фиу Лису и сажает ее на веранду, чтобы кукла не промокла, если пойдет дождь.
        - Не расстраивайся, Фиу Лиса, мама скоро придет, — шепчет она кукле.
        И Ева уходит. Нелегко идти по пыльной дороге, ноги кажутся такими тяжелыми.
        «Когда я вырасту, — думает Ева, — то ни за что не буду покупать картофельную муку».
        Какое небо черное! Ева чувствует себя маленькой и беззащитной.
        И вот гроза началась. Как раз когда Ева дошла до большой сосны, на полдороге к магазину, ударил гром. Ах, какой страшный удар! Ева кричит в ужасном испуге. И тут полил ливень. Пыльная дорога сразу же превращается в огромную лужу, и капли дождя барабанят по ней. Ева бредет по луже. Ее коротенькое голубое платье прилипло к телу. С мокрых волос стекает вода. Из глаз тоже падают капли, нет, не капли, а целый водопад безудержных слез обиды, отчаяния, одиночества, страха. Над ней сверкают молнии, гремит гром, а она икает от страха при каждом ударе. Она пускается бежать. Нет, мама говорила, что во время грозы нельзя бежать.
        Ах, если бы мама была здесь! Если бы только мама была здесь! Она обняла бы Еву, и они бы вместе спрятались под кустом. Мама защитила бы свою золотую девоньку, сказала бы, что это вовсе не опасно. Мама, ох, мама.
        Ева не перестает громко плакать.
        Но вот гроза кончилась, и Ева подошла к магазину.
        - Так ты говоришь, полкило картофельной муки? — спрашивает фру Сванберг, которая стоит за прилавком.
        Она смотрит на маленькую, промокшую насквозь девочку.
        - Пожалуйста, вот тебе картофельная мука. Как раз подходящая погода, чтобы гнать за ней бедного ребенка!
        Почти всю дорогу домой Ева бежит бегом. Зубы у нее стучат от холода. На дороге, как раз против дома тети Греты, что-то лежит. Это ее Фиа Лиса! Ева с плачем бросается к ней. Что они сделали с ее дочкой? Ее милая маленькая дочка тоже мокла под дождем. Ева обнимает ее, прижимает к себе, целует ее грязный затылок.
        - Не плачь, моя маленькая золотая девонька! Не бойся. Мама с тобой.
        Тетя Грета вытерла стулья и стол в беседке. Она с тетей Эстер пьет послеобеденный кофе. Берит пьет сок. Она злорадно улыбается, вспоминая куклу, которую она бросила рядом с канавой.
        И тут кто-то появляется на садовой дорожке. Маленькая фигурка в мокром голубом платье. Это Ева — золотая девонька! В одной руке она держит мешочек с картофельной мукой, в другой — Фиу Лису. Губы ее плотно сжаты, глаза — круглые, как два шара.
        И что же делает теперь золотая девонька? Что-то ужасное, о чем страшно рассказывать. Такое неприличное, что ее тетки подпрыгивают от возмущения. Они этого никогда не забудут! Будут говорить об этом даже после того, как Ева переедет домой к своей маме, которая называет ее золотой девонькой и целует в затылок.
        Вот так золотая девонька! Да такое просто нельзя прощать! Разве можно так себя вести! Ничего себе золотая девонька!
        Так что же она сделала тогда?
        Она прошла по садовой дорожке, подошла к столу в беседке, посмотрела с ненавистью на теток и швырнула мешочек с картофельной мукой на поднос так, что чашки забренчали, а потом сказала спокойно и отчетливо:
        - А теперь я плевать на вас хотела!
        Несколько слов о Саммельагусте
        (Пер. Л. Брауде)
        
        А теперь я расскажу тем, кому хочется слушать, о маленьком смоландском мальчонке, которого звали Самуэль Август. Самуэль Август? Нет, нет, нет, это невозможно! Нельзя же так окрестить малыша! А вот его родители взяли да так и окрестили. Правда, случилось это давным-давно, еще до того, как малышей стали нарекать и Ян, и Кристер, и Стефан. А вот этого так и назвали, Самуэль Август.
        В тот день, когда крестили мальчика, в Смоланде намело столько снега, что и дорогу-то было не разглядеть. Ехали наугад, туда, где, казалось, пролегает дорога. И родители Самуэля Августа, пускаясь в этот долгий путь, верно, думали, что совершают великий подвиг, пробиваясь в церковь со своим орущим в санях мальчонкой. Быть может, именно поэтому они взяли и нарекли его столь роскошным именем.
        Когда же Самуэль Август стал постарше и братья называли его по имени, то оно звучало всего лишь как «Саммельагуст». А было у него четыре брата. Видели бы вы лачугу, в которой все они жили! Там была лишь горница да кухня. Когда все мальчики разом являлись домой, жизнь в лачуге била ключом.
        В горнице был большой открытый очаг. Зимними вечерами возле него сидели все братья и грелись. Но в очаге не было вьюшки, которая охраняла бы благодатное тепло, когда выгорает огонь. Там была лишь большая дыра, выходившая прямо в трубу. Саммельагуст впервые в жизни увидел луну, когда, стоя на каменной плите у очага, заглядывал под нависавший над очагом колпак. Прямо посреди дыры наверху светил месяц! До чего ж весело смотреть на луну из горницы!
        Зимними вечерами в лачуге бывало холодно. Каждый вечер отец Саммельагуста нагревал овчины перед очагом, а потом закутывал в них своих пятерых мальчуганов, когда они ложились спать. Им было тепло и уютно. Но представь себе, каково вылезать из овчины по утрам! Ведь в доме было до того холодно, что в бочке на кухне замерзала вода! Отец Саммельагуста брал обычно пестик от ступки и разбивал в бочке лед. С этого и начиналось зимнее утро.
        Вот эта-то ступка с пестиком и была самой любимой игрушкой Саммельагуста. В те времена в таких вот маленьких лачугах в Смоланде игрушек не водилось. Саммельагуст называл ступку «большой поезд», а пестик — «маленький поезд» и катал их по полу. Но, ясное дело, он играл так, когда был совсем маленьким. Когда же он стал чуть постарше, кругом нашлось столько всякого другого, чем можно было развлечься!
        Зимой Саммельагуст с братьями катались на санках. У немногих детей в Швеции были такие горки, чтобы кататься на санках, какие были у этих мальчиков. Лачуга стояла так высоко на холмах, а по дороге к станционному поселку, в полумиле[6 - Шведская миля составляет 10 километров.] от них, возвышалось несколько совершенно ужасных горок. Да, это наверняка были одни из самых крутых горок в Швеции. С них-то и съезжали мальчики на дровнях. Дровни — это такие большие сани, на которых возят бревна.
        Подумать только, как это Саммельагуст и его братья не разбились насмерть, не докатались до смерти! Вы должны знать, что кое-где дорога шла вдоль крутых обрывов, так что мальчики катились на одной высоте с верхушками растущих на дне обрыва деревьев. Надо было умело вести дровни. Примерно посередине горки дорога делала по-настоящему крутой поворот. Подумать только, если бы они не смогли вовремя повернуть! Тогда дровни, продолжая путь, въехали бы прямехонько в верхушки этих деревьев. Но Саммельагуст и его братья умели вовремя повернуть! В другом месте дорога, сжатая с обеих сторон двумя огромными скалистыми глыбами, превращалась в маленькое и узкое горное ущелье. Это место носило веселое название: Ущелье Сырной Лепешки. Почему оно так называлось? Спроси что-нибудь полегче! Но сырные лепешки обычно подают к столу на пирушках в Смоланде, так что это, верно, просто-напросто красивое название. И Саммельагуст с братьями бодро и весело проезжали Ущелье Сырной Лепешки, никогда не думая о том, что встретят здесь, к примеру, почтовую повозку и тогда может случиться страшная беда. Потому что в Ущелье Сырной
Лепешки невозможно разминуться, а при такой скорости остановить дровни нельзя.
        Но зима не вечна, наступало и лето — долгое, теплое, чудесное лето, когда на горках краснела земляника, от елей и сосен пахло смолой, а в поросших белыми кувшинками озерцах ловили раков.
        И по мере того как проходили лета и зимы, Саммельагуст подрастал, а ноги у него становились все длиннее и длиннее. Как он умел бегать, этот мальчик! Однажды, когда Саммельагуст шел по проселочной дороге, его догнала какая-то повозка.
        - Можно мне поехать с вами? — спросил Саммельагуст.
        Потому что так спрашивают всегда, когда на дороге появляется повозка. Но крестьянин, сидевший в повозке, не желал иметь дело со всякой малышней.
        - Нет, нельзя, — ответил он и хлестнул лошадь.
        Лошадь помчалась. А за ней помчался и Саммельагуст. Он бежал рядом с повозкой, он все бежал, бежал и бежал, а крестьянину никак не удавалось уехать от него. Саммельагуст все время держался рядом с повозкой. Так что крестьянин мог видеть, что Саммельагусту вовсе незачем заискивать перед ним, если ему нужно быстрее добраться до места.
        - А ты, малый, здорово бегаешь, — под конец сказал крестьянин.
        - Да, — согласился с ним Саммельагуст и, совершенно запыхавшись, остановился.
        Было на свете‘нечто такое, о чем Саммельагуст мечтал больше всего. Он мечтал о кроликах. Он хотел иметь двух маленьких хорошеньких белых кроликов: кролика и крольчиху. Чтобы они выросли и народили крольчат, целую кучу крольчат, и чтобы ни у кого во всем Смоланде не было бы столько крольчат, сколько у него, у Саммельагуста. Все лето проходил он, мечтая об этом. Он так горячо, так искренне, так пылко мечтал о кроликах, что просто удивительно, как это пара кроликов не выросла у него на глазах прямо из-под земли.
        Саммельагуст знал, где можно купить кроликов: далеко-далеко в одной из усадеб соседнего прихода. Об этом ему рассказал работник Пера Юхана из Верхнего Селения. Но каждый кролик стоил 25 эре[7 - Монетка, грош (иге.).]. Целых 50 эре — где же Саммельагусту взять такие бешеные деньги? С таким же успехом он мог пожелать себе луну с неба. А просить у отца с матерью было без толку. В те времена в крохотных лачугах Смоланда водилось так мало денег! По вечерам Саммельагуст молил Бога явить чудо. Ведь Бог может послать Саммельагусту какого-нибудь подходящего миллионера. Всем хорошо известно, какие они, эти миллионеры! Расхаживают повсюду с карманами, битком набитыми деньгами, и то и дело то тут, то там теряют по 25 эре.
        Но Бог не послал ему миллионера. Он послал ему торговца-оптовика Сёренсена.
        Однажды в субботний полдень, в июле, Саммельагуст сидел среди цветов подмаренника у обочины и ни о чем не думал. А может, он думал о тех самых кроликах, которых ему никогда не видать, потому что об этом он думал частенько. Вдруг он услыхал вдали топот конских копыт и вскочил на ноги, чтобы отворить ворота. Одни из того множества ворот, которые запирали смоландские дороги в те времена, когда люди не так спешили, как теперь, и когда не было никаких автомобилей.
        И тут появился в своей красивой пролетке, запряженной парой лошадей — Титусом и Юлле, и с кучером на облучке, торговец-оптовик Сёренсен. Оптовик слыл важной персоной в округе. У него был магазин в поселке при станции, большой магазин. А сейчас он ехал в гости к звонарю в церковный приход. На всех горках Титус и Юлле старались изо всех сил. Но теперь они добрались уже до дома Саммельагуста и наконец-то все самые крутые горки остались позади. А дальше ровная дорога вела прямо в приход, совершенно ровная дорога со множеством ворот. И вот здесь, у самых первых ворот, стоял маленький белокурый мальчуган и, вежливо поклонившись, широко распахивал ворота. Торговец много раз ездил по этой дороге и знал, как трудно кучеру соскакивать с облучка у каждых ворот. Высунувшись из пролетки, торговец приветливо улыбнулся Саммельагусту.
        - Послушай-ка, ты, — сказал он. — Хочешь поехать со мной в приход и отворять по дороге все ворота подряд? Получишь 5 эре за каждые.
        В глазах Саммельагуста прямо-таки потемнело. 5 эре за каждые ворота! Да за такие-то деньги он поедет куда угодно и будет отворять ворота до скончания века.
        Он вскочил в пролетку. Правда, в глубине души он сильно сомневался в том, что торговец сдержит обещание: может, это просто такая шутка, которую иногда придумывают взрослые. Но как бы то ни было, даже прокатиться в пролетке — целое приключение. А может статься, торговец и в самом деле сдержит свое обещание. Всю дорогу до самого прихода Саммельагуст лихорадочно открывал ворота. Перед каждыми воротами он вел в уме счет — голова его шла кругом. На дороге длиной в полмили было тринадцать ворот, тринадцать благословенных ворот.
        - Ну, — сказал торговец, когда они подъехали к церкви. — Сколько тебе причитается? Ты должен подсчитать сам.
        Но Саммельагуст не мог заставить себя назвать эту безбожную сумму.
        - Пять умножить на тринадцать, — сказал торговец. — Сколько получается?
        - Шестьдесят пять, — прошептал бледный от волнения Саммельагуст.
        Это была не шутка. Торговец-оптовик вытащил свое большое портмоне и положил блестящую монету в 50 эре, монету в 10 эре и монетку в 5 эре в загорелую, дрожащую ладошку Саммельагуста.
        Саммельагуст поклонился так низко, что его светлая челка почти коснулась пыльной проселочной дороги.
        А потом он помчался домой. Все полмили он пробежал, перепрыгивая все тринадцать ворот подряд. Никогда никто так легко не бежал по этой дороге.
        Дома его, томясь от нетерпения, поджидали братья. Они видели, как Саммельагуст с шиком отъезжал в пролетке торговца-оптовика.
        Ну а кто это так быстро бежит на повороте дороги, что пот капает у него с лица? Неужто это бедный смоландский мальчишка по имени Саммельагуст? Нет, это богатый человек, надутый денежный мешок, солидный скупщик кроликов, почти оптовик — Саммельагуст!
        Какое торжество! Братья толпятся вокруг Саммельагуста, осыпая его вопросами! Какое счастье разжать кулак и показать им свое огромное, неслыханное богатство!
        Рано утром, в воскресенье, Саммельагуст поднялся с постели для того, чтобы основать свою кроличью ферму. Ему предстояло пройти больше мили к той самой усадьбе в соседнем приходе, где продавались кролики. Он так торопился поскорее отправиться в путь, так мечтал о своих кроликах, что даже не подумал взять с собой несколько бутербродов.
        День оказался долгим, долгим оказался и его путь. Лишь поздним вечером Саммельагуст вернулся домой. За целый день у него крошки во рту не было. Он только шел и шел. Он так устал, что почти падал.
        Зато в корзине он нес кроликов. Двух маленьких белых кроликов. Стоили они 50 эре. И все же Саммельагуст уже не был бедняком, у него оставалось 15 эре, чтобы промотать их в приступе безумной расточительности в наступающем году.
        Что можно еще рассказать о Саммельагусте? Пожалуй, больше ничего. Но мне кажется, хорошо, что Саммельагуст заработал эти шестьдесят пять эре. О, как прекрасно, что в Смоланде в стародавние времена на дорогах было столько ворот!
        Что-нибудь «живое» для Каля-Колченожки
        (Пер. Н. Беляковой)
        
        Старшая сестра Анна Стина и младшая — Малявка сидели на кухне под откидным столом. Это прекрасное место для малышей, которые хотят, чтобы им никто не мешал. Сидишь как будто бы в своей отдельной комнатке. Одна лишь Снурра, черная кошка, то и дело являлась к ним и ласково терлась о Малявку. Но ей сестры всегда были рады. А иногда, если не хватало кукол, Малявка пеленала Снурру и укладывала ее спать. Но Снурре почему-то не нравилось лежать на кукольной кровати, хотя Малявка пела ей колыбельную. Анна Стина говорила, что кошки любят песни, а раз так говорила старшая сестрёнка, значит, это чистая правда. Ведь Анна Стина все знала и все умела, и всему, что сама Малявка умела, она научилась от Анны Стины. Только одному она научилась сама: свистеть сквозь передние зубы. А считать до двадцати, узнавать все буквы, читать молитву, кувыркаться и залезать на вишню ее научила Анна Стина.
        Анна Стина сидела, закусив косичку. Она это делала всегда, когда о чем-то думала.
        - Малявка, ведь до Рождества осталась всего одна неделя! Что, если у Снурры ничего не получится? Вот беда-то будет на нашу голову!
        Малявка посмотрела на нее, вытаращив испуганно глаза.
        - А как это беда на нашу голову? Кто ее нам положит?
        - Да ну тебя, это только так говорится, — отвечала Анна Стина.
        И тогда Малявка поняла. Ведь иногда Анна Стина говорила: «Я лопну от злости». А сама никогда не лопалась. Значит, «беда на нашу голову» — это тоже не опасно. Один раз Малявка осторожно спросила сестру, громкий ли будет хлопок, когда она лопнет. Анна Стина ответила, что Малявка глупая девчонка и ничего не понимает.
        Анна Стина строго посмотрела на Снурру и сказала:
        - Ну так отвечай! Будут у тебя котята или нет? Если ты не собираешься приносить их до сочельника, можешь вообще не приносить!
        - Не надо так говорить, Анна Стина! — попросила Малявка. — А вдруг тогда она не захочет их приносить? А я так люблю котят.
        - А кто их не любит? А больше всех их любит Каль-Колченожка. Но теперь все зависит от Снурры.
        Можно было подумать, что Снурра поняла слова Анны Стины, она с недовольным видом ушла из кухни.
        - Давай пойдем повеселим Каля-Колченожку, — предложила Анна Стина.
        Малявка поцеловала на прощание Викторию, куклу с закрывающимися глазами, и приготовилась идти с Анной Стиной веселить Каля.
        Каль-Колченожка жил в доме маляра наверху, под самой крышей. А маляр — это папа Анны Стины и Малявки. Каль-Колченожка и его мама снимали маленькую-премаленькую комнатку и маленькую-премаленькую кухню на чердачном этаже. Калю-Колченожке было шестнадцать лет. Когда он был маленький, он сильно заболел, а после у него отнялись ноги. Мама его ходила по людям «убирать», и Каль лежал целыми днями один, так что его нужно было иногда немножко развеселить.
        - Ни одна живая душа и не подумает повеселить Каля, — сказала довольная Анна Стина.
        Они вскарабкались по крутой лестнице и постучали в дверь. Увидев Анну Стину и Малявку, Каль-Колченожка очень обрадовался.
        - Мы пришли тебя развеселить, — сказала, запыхавшись, Малявка.
        - Спасибо, — ответил Каль. — Ну давайте, веселите!
        - Ты рад, что скоро Рождество? — спросила Анна Стина в виде короткого вступления.
        - Ясное дело, рад.
        - «Ясное дело», — рассердилась Малявка. — Да это просто замечательно!
        - Какой рождественский подарок ты хотел бы получить? Как всегда, что-нибудь живое?
        - Да, — ответил Каль-Колченожка, вздыхая, — что-нибудь живое. Но ничего живого мне никто никогда не дарит.
        - Ну, это мы еще посмотрим! — сказала загадочно Анна Стина.
        - Да, это мы еще посмотрим, — эхом повторила Малявка.
        И девочки начали шептаться.
        - А все-таки, что живое тебе хочется получить? — продолжала Анна Стина. — Например, кошку? Или собаку? А может быть, маленькую змейку?
        Она старалась запутать Каля, чтобы он не догадался.
        - Фу, зачем мне змея! — возмутился Каль. — А вот котенка или щенка…
        Он мечтательно вздохнул. Ему давно хотелось, чтобы у него на одеяле лежал маленький теплый комочек. Тогда ему не пришлось бы все время быть одному.
        - Может, тебе все-таки подарят маленькую змейку, — сказала Анна Стина.
        И обе девочки захохотали так сильно, что чуть не подавились.
        Но подумать только, до чего же вредная эта Снурра. День шел за днем, а котята все не появлялись. Анна Стина и Малявка пекли пряники, варили тянучки и вышивали крестом платок для мамы и все время ждали котят.
        Ночью Снурра спала в мастерской маляра. Каждое утро она выходила оттуда и Анна Стина с Малявкой кормили ее завтраком. Но за два дня до сочельника Снурра вдруг исчезла. Девочки ждали ее напрасно. Снурра пришла только к ужину. Анна Стина толкнула Малявку в бок и показала большим пальцем на Снурру. Малявка ничего не поняла.
        - Все ясно, — прошептала Анна Стина.
        И тут Малявка заметила, что Снурра выглядит совсем по-другому. А это означало, что у нее родились котята. Малявка так обрадовалась, что пролила на скатерть немножко черничного киселя.
        Но обрадовались сестры слишком рано. Ясно было, что Снурра принесла котят. Но куда она их дела? Это была умная кошачья мама, она знала, что нужно подождать несколько дней, прежде чем Анна Стина и Малявка начнут нещадно тискать ее детей. Ах, откуда ей было знать, как важно им было получить ее котят до сочельника!
        - Мы ее перехитрим, — сказала Анна Стина.
        И девочки принялись караулить Снурру. А кошка не торопилась. Поев, она улеглась возле кухонной плиты и весело замурлыкала. Первые десять минут Анна Стина и Малявка терпеливо сидели рядом с ней. Еще десять минут они играли с куклами, поглядывая то и дело на Снурру. Потом пришла мама и спросила девочек, не хотят ли они ей помочь: снять ножом меренги с противня. Они, конечно, с радостью согласились. Ведь ломаные меренги им разрешалось съесть. Но вот меренги были сняты, а Снурра все не появлялась.
        - Я просто лопну от злости, — сказала Анна Стина.
        И они побежали в мастерскую искать котят. Но там они даже хвоста Снурры не увидели! Сёдерквист, папин помощник, стоял и малевал красивые розы на дверцах шкафа. Малявка спросила его, не видал ли он Снурру. Нет, ответил Сёдерквист, малюя красивую загогулину, никаких кошек он не видел.
        Так где же ее искать? В сарае? Или в прачечной? Нет, кошки и след простыл.
        Недовольная Анна Стина уселась читать библейские истории. Но Малявка не желала так легко сдаваться. Подумать только, а вдруг она сама найдет котят! Она нахмурила брови и стала думать. Где ей еще искать? Она поднялась на чердак мастерской. Лезть туда по крутой лесенке было для крошки Малявки делом опасным. Здесь стояли пустые ящики, картонные коробки, валялись палочки и доски. А на куче стружек уютно разлеглась Снурра с тремя черными котятами.
        - Как мы их назовем? — спросила Малявка чуть позднее, когда она и Анна Стина, торжествуя, притащили котят в кухню.
        Анна Стина бросила взгляд на страницу книжки, которую только что читала.
        - Садрак, Месхак и Абеднего, вот как мы их назовем. Как тех троих в горящей печи[8 - По библейскому преданию еврейские юноши, брошенные по приказу вавилонского царя Навуходоносора в раскаленную печь и спасенные ангелом. В русском переводе Библии: Азарий, Ананий и Мисаил.]. Этот вот, с белым пятнышком на лбу, будет Садрак. Он самый хорошенький. Мы подарим его Калю-Колченожке.
        - Значит, у него будет наконец что-то живое! — мечтательно сказала Малявка.
        Каль-Колченожка сидел один почти весь сочельник. Его мама должна была прийти только поздно вечером. Начало смеркаться, Каль собирался уже было зажечь свет. И тут послышался знакомый топот ног по лестнице.
        - Вот идут ангелочки меня повеселить, — сказал сам себе Каль и с надеждой поглядел на дверь.
        И в самом деле в дверях показались два ангелочка. Ведь только у ангелов бывают такие сияющие глаза и круглые, румяные щеки.
        - Вот тебе что-то живое! — с восторгом крикнула Малявка и протянула ему корзинку.
        - Открой ее! — воскликнула Анна Стина. — Не бойся, там не змея.
        Каль-Колченожка, мечтавший о чем-нибудь «живом», радостно прижал к груди маленького черного Садрака. Теперь ему не придется лежать в полном одиночестве.
        Мама терпеливо объяснила своим девочкам, что нельзя держать в доме так много кошек. И теперь в саду маляра под вишней стоит маленький белый крестик. А на нем химическим карандашом довольно криво нацарапано: «Здесь покоятся Месхак и Абеднего, оплакиваемые Анной Стиной, Малявкой и многими другими кошками».
        Кто выше!
        (Пер. Л. Брауде)
        
        Эй ты, мелочь пузатая! Мелочь!!
        Резко, протяжно и ликующе пронзил этот крик вечернюю тишину.
        Тот, кто, очевидно, и был мелочью пузатой, поднялся на грядке с клубникой и стал внимательно всматриваться в соседний сад. Но враг не показывался. Зато снова прозвучало как вызов:
        - Э-эй, ты, мелочь пузатая!
        Тогда тот, кто был на грядке с клубникой, разозлился всерьез.
        - Иди сюда, ты — трусишка! — воскликнул он. — Иди сюда и скажи мне это в лицо… Слабо?
        Белокурая голова с быстротой молнии вынырнула из густой листвы вяза, росшего возле соседнего забора.
        - А вот и не слабо! — откликнулся белокурый и вызывающе плюнул через забор. — А вот и не слабо! Мелочь пузатая!!
        По всему селению пронеслось, словно лесной пожар: Альбин и Стиг снова принялись за свое! И несколько мгновений спустя все окрестные мальчишки уже стояли в напряженном ожидании на дороге.
        Да, Альбин и Стиг снова принялись за свое. Они занимались этим каждый вечер. Они занимались этим давным-давно. Они соперничали.
        Соперничали почти целых девять лет. То есть с тех самых пор, когда лежали в колыбельках.
        - Подумать только, у Стига уже вырос первый зуб, — гордо сказала мама Стига маме Альбина, когда мальчикам было по шесть месяцев. После чего мама Альбина пошла домой и сунула указательный палец в ротик Альбина. Но нащупала лишь мягкую, беззубую десну.
        - Подумать только, Стиг уже может стоять, если только есть за что держаться, — сказала несколько месяцев спустя мама Стига маме Альбина.
        Мама Альбина пошла домой, вытащила его из колыбели и поставила возле дивана на кухне. Но маленькие кривые ножки Альбина подогнулись и он с криком рухнул на пол.
        - Подумать только, Стиг ходит уже так хорошо, что впору маршировать, — еще несколько месяцев спустя сказала мама Стига.
        Тогда мама Альбина ринулась со своим мальчиком к доктору, чтобы узнать, не болен ли чем-нибудь крошка Альбин.
        Конечно же, он ничем не был болен.
        - Все дети начинают ходить в разное время, — сказал доктор.
        Но вот настал праздник и на улице мамы Альбина.
        - Подумать только, Альбин говорит уже «прогноз погоды», хотя ему не больше двух лет, — сказала она маме Стига.
        - Скажи «прогноз погоды», — решительно велела та сыну.
        - Де-де, — сказал Стиг.
        Это означало «дедушка» и было совсем не то же самое, что «прогноз погоды».
        Мало-помалу Альбин и Стиг начали ходить в школу. Они сидели на одной парте и, собственно говоря, должны бы стать лучшими друзьями. Но о какой дружбе может идти речь, когда они все время состязались друг с другом. И оба старались во что бы то ни стало переплюнуть друг друга, потому что так уж повелось с тех самых пор, когда они были совсем маленькими. До чего же трудно им жилось!
        Если учительница ставила Альбину «хорошо» по арифметике, то Стиг свирепствовал, точно лев. Он сидел дома и считал, считал без конца, пока глаза не вылезали у него на лоб. А если Стиг отличался в гимнастике, пройдя на руках вокруг школьного двора, то Альбин потом полдня надрывался за скотным двором, повторяя этот трюк.
        То, что Альбин сидел теперь на дереве и кричал «мелочь пузатая» Стигу, было вызвано тем, что Стиг в тот же самый день прыгнул на пять сантиметров вышё Альбина во время состязания, устроенного окрестными мальчишками на лугу, у церкви. Это раздосадовало Альбина и задело его до самой глубины души; и самое меньшее, что он мог сделать, это кричать: «мелочь пузатая».
        Стиг гневно взглянул вверх на вяз и сказал:
        - Тебе бы лучше потренироваться в прыжках в высоту, чем сидеть на дереве и обзывать старших.
        Старшим был не кто иной, как Стиг. Он родился на два дня раньше Альбина.
        - Плевать мне на прыжки в высоту, — сказал Альбин. — По крайней мере, прыжки в высоту снизу вверх. Но держу пари, что переплюну тебя в прыжках сверху вниз. Я не побоюсь спрыгнуть вниз с этой ветки, а тебе слабо!
        И Альбин спрыгнул. Стиг тотчас перелез через забор, взобрался на вяз и повторил подвиг Альбина.
        Мальчишки, стоявшие на дороге, с интересом наблюдали за ходом событий. Одни болели за Альбина, другие за Стига.
        - Давай, давай, Альбин! — кричал один из «альбинистов».
        - Эй, Стиг! — кричал «болельщик Стига».
        Тогда Альбин влез на крышу отхожего места.
        - Я не побоюсь спрыгнуть отсюда! — закричал он Стигу.
        И спрыгнул. Стиг презрительно фыркнул. С крыши отхожего места он-то мог бы спрыгнуть и в двухлетнем возрасте, заверил он.
        - Но я не побоюсь спрыгнуть с самого высокого штабеля досок, наверху, у лесопилки, — продолжал он.
        Мальчишки гурьбой повалили к лесопилке и восторженно смотрели, как Стиг прыгает вниз с самого высокого штабеля досок.
        Альбин размышлял. Что бы ему теперь придумать?
        - А я не побоюсь спрыгнуть с моста, — сказал он, но голос его звучал не очень уверенно.
        - Браво, Альбин! — закричали альбинисты. И вся орава устремилась к мосту, чтобы посмотреть, как Альбин прыгает оттуда.
        - Давай, Стиг! — кричали болельщики Стига.
        Стиг судорожно глотнул воздух. Прыгать с моста было жутко высоко. Что бы такое придумать почище Альбина?
        - Я не побоюсь спрыгнуть с крыши самого высокого дровяного сарая, — сказал он под конец.
        - Спичку не переплюнешь! — горланили его болельщики.
        Стиг достал лестницу и влез на крышу сарая. Он посмотрел вниз. От высоты кружилась голова.
        - Ха-ха, слабо тебе, трусишка! — заревел Альбин.
        После прыжка он спокойно лежал уже некоторое время, чтобы в животе все снова успокоилось.
        Альбин совершенно растерялся. В чем-то он должен был переплюнуть Стига, того, кто побил его рекорд, прыгнув выше на пять сантиметров.
        В полдень пошел дождь. И тут, стоя у дровяного сарая, Альбин увидел, как маленький дождевой червь, привлеченный сыростью, вылез из щели. Альбина осенило.
        - Я не побоюсь съесть дождевого червяка, — сказал он. — А тебе слабо!
        И раз, он проглотил червяка.
        - Браво, Альбин! — закричали альбинисты.
        - Стиг тоже может сожрать червяка! — закричали болельщики Стига и принялись услужливо искать для него червяка.
        Стиг побледнел. По-видимому, червяк не был его излюбленным лакомством. Но его болельщики вскоре появились с дождевым червяком, которого нашли под камнем.
        - Слабо тебе, трусишка! — кричал Альбин.
        Тогда Стиг съел червяка. После этого он исчез за деревом. Потом мило-помалу появился опять. Но вид у него был смущенный.
        - Сожрать червяка может любая мелочь, — сказал он. — А я спрыгнул с крыши дровяного сарая. А тебе слабо.
        - Мне — слабо?! — возмутился Альбин.
        - Ему — не слабо! — орали альбинисты.
        - Ясное дело, слабо! — кричали болельщики Стига.
        - Я не побоюсь спрыгнуть с крыши хлева, — заявил Альбин. Но ему стало холодно, когда он произносил эти слова.
        - Браво, Альбин! — орали альбинисты.
        - Да куда там! Слабо ему! — говорили болельщики Стига.
        Лестницу подтащили к хлеву. Из соображений безопасности ее поставили у той стены, которая не просматривалась из дома. Могло ведь случиться и так, что мамам Стига и Альбина вряд ли пришлось бы по вкусу именно такое состязание.
        У Альбина дрожали ноги, когда он лез по ступенькам лестницы. И вот он уже на крыше хлева. Он смотрит вниз, в бездну. Какими маленькими кажутся там, внизу, мальчишки! Сейчас-сейчас он прыгнет! Нет, это просто ужасно! Он переводит дух и молит Бога, чтобы ноги поднялись сами собой. Но ноги его не слушаются.
        - Он боится! — торжествующе воскликнул Стиг.
        - Покажи ему, как это делается! — заорали болельщики Стига. — Спрыгни сам с крыши хлева, Спичка, пусть он лопнет от стыда!
        М-да, это было не совсем то, о чем мечтал Стиг. Он ведь уже спрыгнул с крыши сарая, может, хватит с него.
        - Спичке, точно, слабо! — кричали альбинисты. — Подумаешь, крыша сарая, это раз плюнуть: Альбин спрыгнул бы с нее тысячу раз, правда, Альбин?
        - Ну да! — закричал с крыши хлева Альбин. Хотя в душе понимал, что никогда больше не захочет прыгать ниоткуда, даже с крыльца.
        Тут Стиг тоже полез на крышу.
        - Мелочь пузатая, — ласково сказал ему Альбин.
        - Сам ты — мелочь пузатая, — огрызнулся Стиг.
        Потом он глянул вниз и лишился дара речи.
        - Прыгай, Альбин! — орали альбинисты.
        - Прыгай, Спичка! — кричали болельщики Стига.
        - Стиг непременно себе что-нибудь сломает! — горланили альбинисты.
        - И не стыдно тебе, крошка Альбин?! — вопили болельщики Стига.
        Стиг и Альбин закрыли глаза. Разом шагнули они в пустоту.
        - Как это, в конце концов, случилось? — удивленно спросил доктор, наложив шину Стигу на правую, а Альбину на левую ногу. — Две сломанные ноги в один и тот же день!
        Стиг и Альбин пристыженно поглядели на него.
        - Мы соревновались, кто прыгнет выше, — пробормотал Стиг.
        Потом они лежали рядом, каждый на своей больничной койке и упрямо смотрели каждый в свою сторону. Но как бы там ни было, они вдруг покосились друг на дружку и начали хихикать, несмотря на свои сломанные ноги. Сначала они просто хихикали, но их все сильнее и сильнее разбирал смех. И вдруг они так громко расхохотались! На всю больницу! И тогда Альбин спросил:
        - Ну и что в этом, собственно говоря, такого хорошего — прыгать с крыши хлева?
        А Стиг расхохотался так, что едва смог произнести:
        - Знаешь, Альбин! И зачем мы только слопали этих дождевых червяков?
        Старшая сестра и младший брат
        (Пер. Л. Брауде)
        
        - Ну, — сказала старшая сестра младшему брату, — теперь я расскажу тебе сказку. Может, хоть ненадолго перестанешь проказничать?
        Малыш сунул указательный пальчик в часы, желая взглянуть, остановятся ли они. И они остановились. А потом сказал:
        - Ладно! Начинай!
        - Понимаешь, — начала старшая сестра, — жил-был король. И сидел он на троне с короной на голове…
        - Вот чудак! Держать деньги на голове! — перебил ее малыш. — Я всегда кладу свои кроны[9 - Деньги (шв.). «Крона» и «корона» по-шведски произносятся одинаково.] в копилку.
        - Фу, какой ты глупый, — сказала сестра, — я сказала не с кроной, а с короной.
        - А-а… — протянул малыш, взял графин с водой и плеснул воды на пол.
        - …У короля был маленький сын, и однажды король сказал принцу, что он, верно, тяжко болен и ему очень худо.
        - А откуда королю знать, что принцу очень худо? — спросил малыш и полез на стол.
        - Так это же королю было худо, — нетерпеливо заметила старшая сестра.
        - Так бы и сказала. А ему дали касторку?
        - Кому? Королю?
        - Ясное дело, королю, — сказал малыш. — Если и в самом деле худо было ему, зачем же давать касторку принцу?
        - Не болтай глупости, - рассердилась старшая сестра. — В сказках касторки не бывает.
        - Да ну? — удивился малыш и стал дико раскачивать лампу над столом. — Это нечестно. Я-то принимаю касторку всегда, когда болею.
        - …Раз королю было так худо, он и сказал принцу, что пусть он отправляется в дальние страны и привезет оттуда яблоко…
        - Разве можно собирать яблоки, когда тебе так худо? — удивился малыш.
        - С ума сойти! — ответила сестра. — Ведь это принц должен был отправиться в дальние страны и привезти яблоко.
        - Так и говори, — продолжал малыш, чуть сильнее раскачивая лампу. — Только зачем ему отправляться в дальние страны? Неужели поближе не нашлось какого-нибудь сада, где можно стянуть несколько яблок?
        - Ты что, не понимаешь? Яблоко то было не простое, а волшебное. И если кто заболеет, стоит ему только понюхать это яблоко, и он уже здоров!
        - А по мне хватило бы и касторки. И не надо было бы швырять деньги на дорогие билеты, чтобы попасть в дальние страны, — сказал малыш и сунул палец в дырку чулка так, что она стала чуточку больше.
        - Принц не поехал поездом, — объяснила старшая сестра.
        - Да? Ну а пароходом плыть ничуть не дешевле.
        - Он не ехал поездом и не плыл пароходом. Он летел.
        Наконец младший брат чуточку заинтересовался.
        - На ДЦ-6А? — спросил он, на мгновение прекратив ковырять дырку в чулке.
        - Он не летел на ДЦ-6А, — недовольно ответила сестра. — Он летел на ковре.
        - Еще чего выдумала! По-твоему, ты можешь вдалбливать мне все, что хочешь, всякую муть?!
        - Но это так и было, — заверила старшая сестра. — Он уселся на ковер и сказал: «Лети, лети в дальние страны!» И ковер полетел по воздуху и над морем.
        - И ты в это веришь? — снисходительно спросил малыш. — Я тебе докажу: там и капельки правды нет!
        Спрыгнув со стола, он уселся на маленький коврик из лоскутков, лежавший перед открытой дверцей печки.
        - Лети, лети в дальние страны! — велел он.
        Но коврик по-прежнему лежал на месте.
        - Ну что? — обрадовался малыш. — Так я и знал. На ковре и полпути до Сёдертелье не пролетишь, не говоря уж о дальних странах.
        - Раз ты такой глупый, я не стану рассказывать тебе сказки, — оскорбилась сестра. — Ты что — не понимаешь? Это же был не такой коврик, как наш! Это был волшебный ковер, сотканный индийским магом.
        - А какая разница, соткан ковер тощим индийцем[10 - По-шведски слово «магер» означает и «маг», и «тощий».] или толстым шведом? — удивился малыш.
        - Хватит болтать глупости, — рассердилась сестра. — Маг — это все равно что волшебник. Принц летел на ковре — и все тут. Он летел, и летел, и летел…
        - Ты рассказываешь так подробно, что король сто раз успеет помереть, прежде чем принц доберется домой с яблоком, — сказал малыш. — Вообще-то я думаю, что принц сам сгрыз яблоко на обратном пути.
        - Конечно, нет, — объяснила старшая сестра. — Это был добрый принц и вовсе не такой глупый, как ты. Сперва ему пришлось победить могущественного волшебника в тех дальних странах! Волшебник сказал принцу: «Сейчас здесь прольется христианская кровь!»
        - Христианская кровь? — спросил малыш. — А что это такое? — Верно, он думал: «Кровь из носа». — Будь я на месте принца, Я бы как дал ему по носу! Он бы сразу христианскую кровь увидел!
        - До чего неинтересно рассказывать тебе сказки! — рассердилась сестра.
        - Это жутко веселая сказка, — признал малыш.
        - Понимаешь, когда принцу наконец удалось убить волшебника, он прижал яблоко к груди…
        - Как мог волшебник прижать яблоко к груди? — спросил малыш. — Ведь он же был мертвый?
        - О! — воскликнула сестра. — О! Это же принц прижал яблоко…
        - Принц прижал яблоко к груди волшебника? А зачем? Лучше бы он взял его и смылся.
        - С ума сойти! — закричала старшая сестра. — Принц прижал волшебника, нет, что я говорю, я хочу сказать, яблоко прижало… Фу, ты совсем запутал меня своей глупой болтовней, противный мальчишка!
        - Вот я расскажу тебе, как все было на самом деле, — сказал малыш. — Сначала принц прижал яблоко к лицу волшебника, и тогда волшебник взял ковер, прижал его к лицу принца и сказал: «Лети, лети в дальние страны!» И тогда принц уселся на яблоко и полетел в Сёдертелье, а потом ковер примчался верхом на волшебнике, который был такой тощий маг, что сразу выздоровеешь от одного его запаха, а король, который уже умер от твоей болтовни, прижал волшебника к груди принца, и тогда ковер съел яблоко, и все они жили долго и счастливо.
        - Никогда больше не стану рассказывать тебе сказки, — пообещала старшая сестра.
        - Вот и хорошо, — обрадовался младший брат.
        Пелле переезжает в сортир
        
        Пелле рассердился. До того рассердился, что решил уйти из дома. Как можно жить в доме, где к тебе так плохо относятся?
        Это случилось сегодня утром, когда папа собирался идти в контору и не мог найти свое «вечное перо».
        - Пелле, ты опять взял мою ручку? — сказал он и больно схватил Пелле за руку.
        Пелле часто брал папину ручку, но только не сегодня. Сегодня папина ручка была в кармане папиного костюма, висевшего в шкафу. А Пелле тут был ни при чем. А папа так больно схватил его за руку! А мама? Мама, конечно, была на стороне папы. Нет, этому надо положить конец! Надо переезжать отсюда. Но куда? Он может сесть на корабль и уплыть в море, где большие волны, и умереть там. Тогда они его пожалеют! Поедет в Африку, где ходят дикие львы. Подумать только, папа придет домой из конторы и, как всегда, спросит:
        - Где мой маленький Пелле?
        А мама заплачет и ответит:
        - Его съел лев.
        Так им и надо, раз они такие несправедливые!
        Но Африка очень далеко. Пелле решил переехать куда-нибудь поближе, чтобы увидеть, как мама с папой будут о нем плакать. Пелле надумал переехать в сортир — это маленькая красная пристройка во дворе, на двери у нее нарисовано сердце. Туда он и переедет. Он тут же начал собираться, складывать свои вещи: мячик, губную гармошку и еще свечку, ведь через два дня Рождество, и Пелле собирался встречать его в сортире. Он зажжет свечку и будет играть на губной гармошке «И снова Рождество». Песенка будет звучать печально, и папа с мамой услышат ее.
        Пелле надевает свое красивое голубое пальтишко, меховую шапку и рукавицы. Потом берет в одну руку бумажный мешок с мячиком, губной гармошкой и свечой, а в другую — книжку и нарочно идет через кухню, чтобы мама его видела.
        - Пелле, что это ты так рано собрался гулять? — спрашивает мама. Пелле не отвечает, только пренебрежительно фыркает носом. Гулять! Ха-ха! Ничего, после узнает.
        Мама замечает, что Пелле наморщил лоб и что глаза у него потемнели.
        - Что с тобой, милый Пелле? Куда это ты собрался?
        - Переезжаю.
        - А куда же?
        - В сортир, — отвечает Пелле.
        - Да что ты, сынок! И долго ты там собираешься жить?
        - Всегда, — говорит Пелле и кладет пальцы на ручку двери. — Пусть папа винит кого-нибудь другого, когда не может найти свое «вечное перо».
        - Милый, дорогой Пелле, — говорит мама, обнимая его. — Оставайся лучше у нас. Мы бываем иногда несправедливыми, но мы крепко, очень крепко любим тебя.
        Пелле колеблется, но только одну секунду. Потом он решительно отталкивает мамину руку, бросает на нее последний укоризненный взгляд и спускается с лестницы.
        Из окна столовой мама видит, как маленькая голубая фигурка исчезает за дверью с нарисованным сердцем.
        Через полчаса до мамы доносятся звуки губной гармошки. Это Пелле играет «Ах, мой прекрасный Вермланд».
        Сортир прекрасное место, думает Пелле. По крайней мере сначала. Он разложил аккуратно книжечку, мячик и губную гармошку. Маленькую свечку он поставил на окно. Ах, как печально она будет светить в рождественский вечер. Пусть мама с папой ее увидят из окна столовой.
        Как раз у этого окна всегда ставят нарядную елку. Рождественскую елку! И… и подарки!
        Пелле, сдерживаясь, глотает слезы. Нет, он не собирается брать подарки от людей, которые считают, что он берет у них «вечные перья».
        Он снова принимается играть «Ах, мой прекрасный Вермланд». Но время тянется здесь так медленно. Интересно, что делает мама? Папа, наверное, уже пришел с работы, ведь Пелле уже так давно сидит здесь! Ему интересно было бы заглянуть в дом и посмотреть, плачут ли они. Но какой предлог придумать, чтобы зайти туда? И тут он вспоминает одну вещь. Он быстро поднимает крючок с петли и идет, нет, почти бежит через двор к дому и поднимается по лестнице.
        Мама все еще в кухне.
        - Мама, — говорит Пелле, — если мне принесут рождественские открытки, скажи почтальону, что я переехал.
        - Хорошо, — обещает мама.
        Пелле неторопливо идет к двери, ноги кажутся такими тяжелыми.
        - Пелле, — говорит мама так ласково, как умеет только она одна. — А что нам делать с твоими рождественскими подарками? Послать их в сортир или ты сам придешь за ними?
        - Не надо мне никаких подарков, — сурово говорит Пелле.
        - Ах, Пелле! — восклицает мама. — Какое это будет грустное Рождество. Кто же зажжет елку? Кто откроет дверь рождественскому гному без Пелле?
        - Вы заведете себе другого мальчика, — говорит Пелле сдавленным голосом.
        - Ни за что на свете! — отвечает мама. — Нам нужен только Пелле, Пелле и больше никто. Ведь мы любим крепко-крепко одного только Пелле.
        - Правда? — спрашивает Пелле совсем сдавленным голосом.
        - Папа с мамой будут сидеть и плакать весь рождественский вечер. И даже не зажжем на елке ни одной свечки. Ах, как мы будем плакать!
        Тут Пелле упирается лбом в кухонную дверь и тоже начинает плакать. Он плачет так жалобно, так громко, так отчаянно! Потому что ему жаль маму и папу. И, когда мама обнимает его, он прячет голову у нее на груди и плачет еще сильнее, так что мама совсем промокла.
        - Я вас прощаю, — шепчет он, всхлипывая.
        - Спасибо, милый Пелле, — говорит мама.
        Папа приходит много-много часов позднее и, как всегда, спрашивает еще в прихожей:
        - Где мой маленький Пелле?
        - Здесь! — кричит Пелле и бросается к папе в объятия.
        Под вишней
        
        Летним вечером Анн сидит под вишней и смотрит на летающих ласточек. Вишня усыпана белоснежными цветами. Ах, какая она красивая! Ей бы стоять на небе, чтобы маленькие ангелы могли бы качаться на ее ветках. Может, она раньше и стояла на небе, а после Бог перенес ее на землю, чтобы Анн могла сидеть под ней летними вечерами. Кто знает! Может, это замечательное дерево — волшебное и умеет исполнять все желания? А никто этого не знает. Анн решает тут же попробовать. Но сразу много желать не годится, ведь у этого дерева давно никто ничего не просил, оно отвыкло исполнять желания. Нельзя сразу взять и пожелать… ну например, маленького пони. Это можно будет пожелать после, когда оно привыкнет делать все, что попросишь. Анн не хочет жадничать и решает попросить что-нибудь полегче.
        - Я хочу, чтобы кто-нибудь сейчас шел по дороге, с кем бы я могла поболтать, — громко говорит она, глядя на белые цветы вишни. Анн ждет. И надо же! Всего через пять минут на дороге появляется тетя. Анн ее не знает. Наверно, она живет поблизости в пансионате.
        Тетя останавливается и смотрит на Анн. Ах, какая красота: хорошенькая маленькая девочка, с мечтательными голубыми глазами, сидит под сказочно прекрасной цветущей вишней.
        Анн призывно улыбается ей.
        - Добрый вечер, дружочек, — говорит тетя, — ты сидишь здесь совсем одна?
        - Да, — отвечает Анн, — хочешь посидеть со мной?
        Анн знает, что нельзя говорить взрослым «ты». Но если нельзя говорить им «ты», то как же с ними разговаривать? А не говорить взрослым ни слова как-то неловко. И потому Анн, не раздумывая, говорит:
        - Ты хочешь посидеть со мной?
        Ну конечно, тетя хочет посидеть с Анн. Она с радостью садится на зеленую скамейку рядом с Анн, гладит ее по белокурой голове и спрашивает:
        - Ты выглядишь такой маленькой и одинокой.
        - Да, — говорит она, вздыхая, — я одинокая.
        - А где же твоя мама? — спрашивает тетя.
        - Моя мама умерла.
        Наступает тишина.
        - Бедный ребенок, — говорит наконец тетя.
        Анн показывает на большой белый дом в глубине сада.
        - Мамочка жила там, когда была живая.
        - Вот как, — участливо говорит тетя.
        - Но она родилась не там, — продолжает Анн.
        - Вот как, а где же она родилась?
        - Никто не знает. Моя мама — подкидыш. В этом белом доме жил господин и одна госпожа. Это были мои дедушка и бабушка, понимаешь? И вот однажды утром они вышли в сад и нашли маму как раз под этой вишней.
        Похоже, что тетя не очень верит этому.
        - Да, да, это правда, — живо уверяет ее Анн. — Мама спала под деревом, завернутая в грязное одеяло. У дедушки и бабушки не было детей, и они были рады, что нашли мою маму.
        «Да, и не такое случается», — думает незнакомая тетя.
        - И узнали они, кто ее туда положил? — спрашивает тетя.
        - А как ты думаешь? Точно, узнали, — отвечает Анн.
        - В самом деле? И кто же это был?
        - Цыгане. Они ехали ночью мимо нашего дома и везли с собой мою маму. Никто не знает, почему они положили ее под дерево. Когда маме было три года, она сидела однажды под деревом на скамейке, вот как мы сейчас. И угадай, что с ней случилось?
        - Откуда же мне знать!
        - Они снова приехали и забрали мою маму, ясно тебе? Схватили и запихали в свою повозку и помчались так, что только искры из-под колес летели. Ах, как бабушка плакала!
        - Мне кажется, ты сидишь и выдумываешь всякие небылицы.
        - И вовсе нет. Ведь это моя мама, и я все про нее знаю.
        - Но ты вовсе не похожа на цыганочку, — говорит тетя, глядя на голубые глаза и золотистые волосы девочки.
        - А я похожа на своего папу.
        - Ну и что же потом случилось с твоей мамой?
        - Мама научилась петь и плясать и делать всякие фокусы. Повсюду, куда цыгане приезжали, она плясала, а потом ходила с красной шапкой и собирала деньги.
        - Надо же! — говорит тетя.
        - А в это время дедушка с бабушкой искали маму повсюду, — рассказывает Анн, — у всех-превсех цыган. Но все цыганята похожи друг на друга, и найти ее было очень трудно. Но однажды вечером…
        - И что же случилось в этот вечер? — с интересом спрашивает тетя.
        - Однажды цыгане опять ехали по этой дороге. И мама сидела в одной повозке. Дедушку и бабушку она забыла. А когда она увидела эту вишню, то громко сказала: «Поглядите, это моя вишня».
        Дедушка с бабушкой как раз сидели на этой скамейке и услыхали это. Цыгане разбили свой табор вон на том лугу. Ночью дедушка прокрался туда и украл обратно мою маму. Цыганский вожак проснулся и выстрелил в дедушку. Но дедушка спрятал маму под пиджак, пустился домой со всех ног и запер дверь на замок.
        Незнакомая тетя собиралась было что-то сказать, но в это время на дороге показалась повозка, много повозок. Это катит мимо цыганский табор. Анн бледнеет. Она крепко хватает тетю за руку и кричит:
        - Спаси меня! Они хотят украсть меня! Хотят отнять меня от дедушки и бабушки, как отняли маму. Спаси меня!
        Тетя тоже пугается. Она думала, что Анн выдумывает небылицы, а теперь не знает, что и думать.
        - Спаси меня, — шепчет Анн.
        Но прежде чем тетя успевает придумать, что надо делать, Анн проворно карабкается на дерево и прячется в его цветущих ветках.
        Цыганские кибитки останавливаются возле тети. Тетя хватается рукой за сердце, видно, что она сильно нервничает. Смуглый человек, сидящий в первой кибитке, помахивая в виде приветствия кнутом, спрашивает:
        - Можно нам раскинуть табор вон на том лугу?
        Луг вовсе не принадлежит этой тете, но она испуганно кричит:
        - Нет, ни в коем случае нельзя! Уезжайте отсюда! Здесь вам останавливаться нельзя.
        Цыган злобно цедит сквозь зубы:
        - Мы всегда останавливались на этом лугу! Мы люди честные. Ничего не крадем.
        «Ничего не крадем! — думает тетя про себя. — Только детей воруют».
        - Уезжайте прочь! — визжит она.
        Цыган ругается, и кибитки катят дальше.
        Анн быстро спрыгивает с дерева.
        - Молодец, это ты хорошо сделала, — говорит она, одобрительно хлопая тетю по руке. Тетя обнимает Анн за плечи, словно защищая ее. Никто не посмеет украсть эту прелестную малышку, она защитит ее.
        - А хочешь знать, что потом случилось с моей мамой? — спросила Анн.
        - Конечно, хочу, — ответила тетя.
        - Знаешь, мама очень любила эту вишню. И однажды вечером, сразу после того, как дедушка украл ее обратно у цыган, она залезла на нее, вот как я сейчас. Только она залезла на самую верхушку. А оттуда она вдруг свалилась и лежала на траве мертвая, белая, как цветок вишни.
        - Ах, бедное дитя, — восклицает тетя с грустным видом.
        Но вдруг лицо ее заливается краской, и она резко поднимается со скамейки. А Анн этого не замечает.
        - На небе много таких вишен, как эта, — говорит Анн мечтательно. — И там мама с другими ангелочками качается на ветках.
        - Замолчи! — возмущается тетя. — Как тебе не стыдно выдумывать такую чепуху. Ты что, хочешь, чтобы люди тебе поверили, будто твоя мама умерла маленьким ребенком?! Прощай, маленькая врушка, — говорит она и уходит быстрыми шагами.
        - Моя мама правда умерла, когда была маленькая, — сердито кричит Анн ей вслед.
        Но она тут же забывает про незнакомую тетю. Ведь она сидит под деревом, которое исполняет желания. Уставясь на цветы вишни, Анн громко говорит:
        - Хочу маленького пони!
        Она сидит и ждет. Но пони не появляется. Зато в саду появляется другая тетя с такими же мечтательными глазами и золотистыми волосами, как у Анн.
        - Ну, малышка, скоро пора спать, — говорит она. — Бабушка и дедушка зовут тебя ужинать.
        - Ладно, мама, я иду, — послушно говорит Анн.
        Но она уходит не сразу. Цветочные лепестки падают ей на голову, но она не замечает их. Маленькая Анн сидит под вишней и смотрит на летающих ласточек.
        Мэрит
        Жила-была принцесса, которая потом умерла.
        Ей было всего восемь лет, когда она умерла. И в жаркое майское воскресенье, когда принцессу должны были хоронить, одноклассники собрались спеть у ее могилы: «В долинах цветущих, прекрасных сердце покой обретает». Потому что эту песню они репетировали в школе весь весенний семестр[11 - Весеннее полугодие в шведских школах.]. И Мэрит пела вместе со всеми.
        Мэрит звали ее, эту самую принцессу. А жила Мэрит в маленькой серой лачуге, у самой дорожной обочины.
        В маленькой серой лачуге? Фу! Что за чепуха! Какая же она тогда принцесса?
        А может, она и не была принцессой, может, была всего-навсего обыкновенной маленькой девочкой. Иногда трудно заметить разницу между просто девочкой и принцессой. Тем более что ничего примечательного в Мэрит не было. И ни капельки необыкновенного не было во всей ее восьмилетней жизни. Единственно необыкновенной, если это можно так назвать, была ее смерть.
        Но прежде чем дойти до этого, я должна сперва рассказать о том, как однажды, в тот самый первый день в школе, Юнас Петтер был добр к Мэрит. Только не подумайте, что он интересовался девчонками.
        Он совершенно ими не интересовался. С самого первого часа в школе он держался ближе к мальчишкам. Они уже толпились на школьном дворе и боролись, нет-нет, даже и дрались — для порядка — в ожидании, пока зазвенит звонок.
        Девочки тихонько толпились в противоположном конце двора и украдкой рассматривали друг друга.
        Мэрит держалась немного особняком. Она до этого не знала городских детей, была застенчива, так что первый день в школе был для нее тяжелым испытанием.
        Но всему приходит конец, кончился и первый день в школе.
        Теперь Мэрит предстояло пройти целые полмили домой, в лачугу, стоящую на чужой земле, но прежде ей надо было зайти в лавку и купить на двадцать пять эре дрожжей — так велела мама.
        А кто стоял на крыльце лавки Бергстрёма, торгующего бакалейными и мелочными товарами, как не сам Юнас Петтер?! Потому что именно Бергстрём и был папой Юнаса Петтера!
        И вот тогда-то все и случилось. Случилось то невероятное, что Мэрит потом уже никогда не могла забыть.
        В ту самую минуту, когда она проходила мимо Юнаса Петтера, он протянул руку и дал ей подарочную коробочку — такую маленькую жестяную коробочку с крышкой, разрисованной цветами. А внутри коробочки были свинки из марципана и маленькое колечко.
        Почему Юнас Петтер пошел на такое расточительство, он, верно, и сам не знал. В его круглой голове такая идея возникла, видимо, неожиданно.
        Ни единого слова не произнес Юнас Петтер. Только подарил ей коробочку и ушел. Ни единого слова не произнесла и Мэрит. Она была слишком ошеломлена. И еще долго-долго после того, как Юнас Петтер исчез, стояла на крыльце и удивленно глядела на маленькую зеленую коробочку, лежащую у нее в руке.
        Наверное, нужно было родиться в лачуге, стоящей на чужой земле, в семье, где кроме тебя шестеро братьев и сестер, которые вечно дерутся из-за лакомств, чтобы понять, какое счастье — получить в подарок маленькую зеленую коробочку. Если тебе редко перепадает даже карамелька, то коробочка со свинками из марципана покажется тебе райским угощением.
        Мэрит быстро съела все конфеты до одной. Но коробочку, полученную в подарок с колечком в ней, спрятала. Они стали ее тайным сокровищем, с которым она никогда не расставалась.
        Поистине Юнас Петтер и сам не знал, что делает, когда дарил Мэрит эту коробочку. Потому что с того самого дня Мэрит стала преследовать его с почти нелепым обожанием, которое Юнас Петтер вовсе не оценил. Вообще-то она никогда с ним не разговаривала, только держалась поблизости, но стоило ему взглянуть на нее, как лицо девочки озарялось улыбкой.
        Мальчишки дразнили:
        - Ха-ха, Мэрит влюблена в Юнаса Петтера!. — кричали они.
        Юнас Петтер начинал злиться. Но, как ни странно, не на мальчишек, а на Мэрит.
        - Чего ухмыляешься! — злобно говорил он ей, и улыбка тут же исчезала с ее губ.
        Но это продолжалось недолго. Стоило Юнасу Петтеру посмотреть в ее сторону, как смутившуюся было Мэрит снова охватывал восторг, и она смеялась.
        Однажды, перед самым Новым годом, фрёкен[12 - Фрёкен (шв.) — девушка, барышня. Здесь: учительница.] читала в классе сказки. Книга сказок, по которой она читала, была очень красивая. И в ней было множество чудесных картинок.
        - Смотрите, — громко сказал Юнас Петтер, — сказочная принцесса на картинке — ну прямо вылитая Мэрит!
        Все в классе рассмеялись, но согласились с тем, что сказочная принцесса и в самом деле похожа на Мэрит. И фрёкен тоже так думала.
        Мэрит, сидевшая за партой, покраснела.
        На перемене Юнас Петтер случайно оказался поблизости от Мэрит и сказал чуть презрительно:
        - Принцесса Мэрит!
        Мэрит снова покраснела.
        А Юнас Петтер ушел. У него были важные дела: он то пытался попасть камнем в школьный флагшток, то играл с беззубым мальчиком по имени Гарри.
        Но Мэрит еще долго помнила о том, что она похожа на принцессу из книги сказок.
        Дни шли за днями, и мало-помалу наступила весна.
        Когда наступает весна, какой-то бесенок вселяется в детей.
        - Ребята совершенно одичали, — говорят взрослые, когда весной дети не возвращаются из школы вовремя. И взрослые правы. Дети весной дичают, потому что живут чудесной жизнью, в которой нет места времени. И начинается эта жизнь в марте, когда тает снег.
        Дети возвращаются из школы, и у них столько дел! А на дороге — сплошные лужи, по которым шлепают так, что брызги летят во все стороны. А иногда лужи и канавы покрываются тонкой корочкой льда, которую разбивают, чтобы услышать, как трещит лед. Подобные дела требуют времени, взрослые должны это понимать и не ворчать, что, мол, еда стынет…
        А в апреле становится еще хуже. Во всех рощах текут ручьи. Повсюду шумят настоящие водопады, и нужно глядеть в оба, чтобы перепрыгнуть через них. Иногда же случаются по-настоящему веселые приключения: кто-нибудь упадет в воду и промокнет до нитки! В эту благодатную пору все дети почти никогда не просыхают. Вода в ручьях, к счастью, поднимается гораздо выше голенищ сапог. И когда кто-нибудь падает в воду и промокает до нитки, в этом бывает что-то особенно праздничное. И детский смех звенит в рощах так же весело, как журчит весенний ручей.
        А позднее, в мае, разве кто-нибудь помнит время обеда или ужина? В эту пору во всех усадьбах рождаются ягнята и щенята, луга полны одуванчиков, а солнце тепло пригревает всех индейцев и бледнолицых, которые шмыгают в кустах!
        Весна в этот год пришла необычайно рано.
        Ах, как радостно было Мэрит в эту ее последнюю весну! Она следовала за Юнасом Петтером по пятам, как маленькая веселая собачонка. И Юнас Петтер был тоже одурманен весной и вместе с ребятами переваливал через горы и перескакивал ручьи.
        Подъем в горы — тоже радость, которую лучше всего ощущаешь весной. И вот однажды в мае, в полдень, целый класс стал карабкаться в гору.
        Может, это была не такая уж высокая гора. И уж вовсе не вершина Альп, куда надо было подняться, а лишь небольшой бугорок, который возвышался в сосновом бору за школой. Но и там можно было найти ущелья и обрывы, и Юнас Петтер, окрестив гору Гималаями, сказал:
        - Осторожно, господа, осторожно!
        Но он не предупредил, чтобы и дамы были осторожны. А не мешало бы это сделать: на самой верхушке бугорка лежал большой камень.
        - Гляньте-ка, ребята, — сказал Гарри, тот самый беззубый мальчик, — гляньте-ка, этот камень качается.
        Ниже по склону шел Юнас Петтер. Он совсем позабыл, что поднимается на Гималаи, потому что на солнцепеке лежала маленькая ящерица и ее нужно было разглядеть поближе.
        Когда семеро мальчишек стоят вокруг камня, который качается на горном склоне, — такой камень непременно должен скатиться вниз.
        Так оно и случилось. Со зловещей быстротой покатился камень по откосу и — прямо на Юнаса Петтера!
        - Берегись! — закричал Гарри.
        Но Юнас Петтер ничего не видел и не слышал.
        А Мэрит, стоявшая в нескольких шагах от него, видела, как катится камень и как он приближается к склоненной голове Юнаса Петтера. Того самого Юнаса Петтера, который запросто раздает направо и налево подарочные коробочки!
        Нет, камень не докатился до Юнаса Петтера. Путь ему преградила Мэрит.
        Это просто удивительно, что камень остановила такая ничтожная преграда. Быть может, так случилось потому, что как раз на этом самом месте торчал твердый край другого камня, к которому и прислонилось маленькое, тонкое тельце девочки.
        И оно было раздавлено. Юнас Петтер первым подскочил к Мэрит. На этот раз она была не в силах смеяться. Но она ему улыбнулась. Она слегка улыбнулась ему и закрыла глаза.
        Кто может сказать, спасла ли Мэрит жизнь Юнаса Петтера, пожертвовав своей? Кто может знать, убил бы камень другого ребенка, продолжи он свой путь? Никто вообще об этом не задумывался, а меньше всех — Юнас Петтер.
        Позднее взрослые спрашивали:
        - Как это случилось?
        Но дети ничего не могли объяснить. Они не знали, отчего камень вдруг сдвинулся с места или же почему попала под него Мэрит.
        - Она только засмеялась и побежала прямо навстречу камню, — сказала одна из девочек.
        - Да, она вечно смеялась, эта девчонка, — с досадой произнес Юнас Петтер.
        - Посмотрите, что у нее было в кармане передничка, — сказала сестра милосердия, которая уже позаботилась о Мэрит. — Подарочная коробочка! Но она совсем расплющилась. Ах ты, маленькая бедняжка!
        Дома, в серой лачуге, не очень-то и заметно было, что Мэрит не стало. В одной кровати, где обычно спало трое детей, теперь осталось двое, это было не очень-то заметно.
        И вот настало воскресенье, день похорон Мэрит.
        Во главе процессии школьников шел Юнас Петтер со шведским флагом в руках. Было так жарко, что от берез на церковном холме поднимался пар, а весенние первоцветы и ландыши в кулачках детей поникли. Священник отер пот со лба и произнес слова утешения всем, кто оплакивал Мэрит. Конечно, многие плакали. Плакали ее отец и мать, и ее, маленькие, одетые в траур, братья и сестры, и учительница.
        Отдельной стайкой стояли одноклассники Мэрит. «В долинах цветущих, прекрасных сердце покой обретет», — пели они звонкими голосами. Они тоже были опечалены тем, что Мэрит умерла.
        Но когда все было кончено, они тут же — все вместе отправились к штабелю дров за школой, чтобы посмотреть на птичье гнездо, которое нашел там Юнас Петтер.
        О! Гнездо было таким прелестным: в нем лежали пять маленьких нежно-голубых яичек. Льняные головы детей придвинулись друг к другу: всем хотелось получше разглядеть яички…
        Да, потом они не очень-то и думали о Мэрит.
        Спокойной ночи, господин бродяга!
        
        В воскресенье накануне Рождества мама с папой отправились на похороны. Время для похорон было вовсе не подходящее, однако случается, что люди умирают в разгар рождественских хлопот.
        Дети остались дома одни. Вроде ничего плохого в этом не было. Им велено было сидеть в кухне за столом и вырезать елочные украшения из глянцевой бумаги. Мол, если проголодаются, в кладовой полно еды, наготовленной к Рождеству. И еще у них было целое блюдо с тянучками, замечательными светло-коричневыми тянучками в красивых бумажных формочках. В них было много миндаля, и он так вкусно застревал в зубах. Это твердое, липкое лакомство варили только на Рождество.
        Маму беспокоило лишь одно:
        - Смотрите, держите дверь запертой. Упаси Боже, не пустите в дом какого-нибудь бродягу.
        Потому что в ту пору по дорогам бродило ужасно много бродяг. Бродяги были самые разные. Добрые и тихие, которые садились на стул, не проронив ни словечка. Болтливые бродяги, которые без устали выдумывали разные небылицы. Пьяницы, которые иной раз бывали в хорошем расположении духа, а иной раз хватались за нож. А еще — бродяги до того завшивленные, что маме приходилось после них сметать вшей со стула. Мама терпеть не могла бродяг, хотя всегда подавала им большой ломоть хлеба и кусок сала.
        Но сейчас дети оставались дома одни.
        - Не пускайте в дом бродяг, — были последние мамины слова перед тем, как она вышла из дома и уселась в сани, где папа уже давно сидел, еле сдерживая коней.
        Нет, дети и не думали пускать в дом бродяг. Они с удовольствием мастерили бумажные корзиночки. Свен показывал маленьким сестренкам, как надо их плести. Они говорили про рождественские подарки и сошлись на том, что мягкие пакеты никуда не годятся. В мягкие пакеты кладут чулки, рукавицы и прочие пустяки. А в жестких лежат куклы, оловянные солдатики и другие замечательные вещицы, доставляющие детям радость. Они набивали рот тянучками, отчего походили на круглощеких церковных ангелов.
        Кухонная дверь была заперта на крюк. Но вот Свену понадобилось выйти на двор, а когда, он вернулся, то забыл запереть дверь. Потому что как раз в эту минуту Анна и Инга Стина подрались из-за ножниц, и ему пришлось разнимать их.
        Стенные часы в спальне пробили семь дребезжащих ударов. И, как раз когда они смолкли, раздался стук в дверь.
        - Войдите! — поспешил крикнуть Свен. — Нет, нельзя… — добавил он несмело.
        Но было уже поздно.
        Дверь отворилась, и кто-то вошел. И это был бродяга. Это поняла даже Инга Стина, которая от страха ударилась в слезы.
        - Что это с тобой? — спросил бродяга. — Никак у тебя живот разболелся?
        Инга Стина заревела еще громче. Свен и Анна сильно покраснели. Свен подошел к бродяге и, заикаясь, промямлил:
        - Мы… мы дома одни, так что, господин бродяга, идите своей дорогой.
        Сказав это, он тут же понял: никак нельзя было говорить, что они дома одни.
        - Хотя мама с папой скоро придут, — добавил он, — совсем скоро.
        - Да, они придут с минуты на минуту, — подтвердила Анна и, сказав это, немного успокоилась.
        Инга Стина продолжала реветь.
        - Вы, я вижу, вырезаете елочные игрушки. Давайте-ка я вам что-то покажу, — сказал бродяга и подошел к кухонному столу.
        Он взял ножницы и глянцевую бумагу, сложил бумагу в несколько раз и прорезал в ней дырочки. Потом он развернул ее и… о, какая замечательная кружевная звездочка у него получилась! Прямо волшебник, а не бродяга!
        - Вот это да! — сказали дети, вытаращив глаза.
        Потом бродяга сплел корзиночку, да такую крошечную, что невозможно было понять, как такие здоровенные ручищи могли сплести такую малюсенькую штучку.
        - Какая маленькая-премаленькая корзиночка, — сказала Анна.
        - Когда повесишь ее на елку, положишь в нее всего одну изюминку, — объяснил бродяга.
        - Подумать только, что вы умеете, господин бродяга! — сказал Свен.
        Он нарочно сказал «господин бродяга», решив, что нужно быть как можно вежливее.
        - Я еще много чего умею! — воскликнул бродяга. — Я умею колдовать.
        - В самом деле? — спросили дети.
        - Смотрите сами, — сказал бродяга и вытащил тянучку из уха Инги Стины, которая перестала реветь.
        Потом бродяга вытащил по тянучке из ушей остальных ребятишек.
        - Вот это да! — сказали они.
        - Теперь мне надо поговорить с моим братом, который живет в Америке, — заявил бродяга.
        - А как же вы, господин бродяга, будете с ним говорить?
        - С помощью моего секретного изобретения. У меня в животе есть аппарат, и через него я слышу, что мой брат говорит!
        - Вот это да! — воскликнули дети.
        - Привет, Чарли! — закричал бродяга. — Чарли — это мой брат, — объяснил он ребятишкам. — Когда он жил в Швеции, его звали Калле. Привет, Чарли! — снова закричал он.
        И подумать только, Свен, Анна и Инга Стина услыхали, как чей-то голос в животе у бродяги сказал:
        - Привет, Ниссе, какая есть твоя жизнь?
        - Да так, помаленьку. Ну а как ты там сам-то?
        - Копаю золото, — ответил голос из живота. — Сегодня накопал пятнадцать кило.
        - Финос пурос, — произнес бродяга непонятные слова.
        - Завтра пошлю тебе в куверте сто далеров[13 - Старинная серебряная монета (шв.).], — посулил голос.
        - Финос пурос, — повторил бродяга, — тогда я куплю себе костюм в красную полоску с маленькими бантиками. Привет, Чарли!
        Но Чарли больше ничего не сказал.
        - Завтра я получу сто далеров, — сказал радостно бродяга и посмотрел на детей с улыбкой.
        - Вот это да! — сказали Свен, Анна и Инга Стина.
        На минуту наступила тишина.
        - А вы еще что-нибудь умеете, господин бродяга? — вежливо спросил Свен.
        - Я могу представить пьяного мужика, которого забрал полицейский, — ответил бродяга и начал представление.
        Инга Стина сунула в рот еще одну тянучку, в свой церковно-ангельский рот. Но бродяга представлял так смешно, шатаясь и петляя ногами по кухонному полу, что Инга Стина расхохоталась, и тянучка застряла у нее в горле.
        - Тянучка, — взвизгнула Инга Стина, и лицо у нее посинело. Она отчаянно замахала руками.
        - Плюнь! Плюнь! — закричали Свен и Анна. Но тянучка застряла крепко-накрепко.
        Тут бродяга в один прыжок оказался рядом с Ингой Стиной. Теперь это был уже не пьяница, еле стоящий на ногах. Он засунул в горло Инге Стине два пальца и вытащил тянучку.
        Инга Стина взвыла и плюнула на клеенку. Потом она улыбнулась и спросила:
        - А вы умеете еще что-нибудь, господин бродяга? Представьте еще пьяницу, это было так смешно.
        - Я умею петь песни, — ответил бродяга. И он спел очень печальную песню про красивую девочку, которую разорвал лев.
        - Мы тоже умеем петь песни, — сказала Анна, и дети спели бродяге песню:
        Пророк Иов до Ниневии
        идти обязан был пешком,
        но, убоявшись злой стихии,
        ослушался приказа он.
        Он к морю на корабль спешит,
        но гибель шторм ему сулит.
        Бродяга сказал, что ни за что не поступит так, как пророк Иов.
        - А еще вы умеете что-нибудь, господин бродяга? — снова спросила Инга Стина. Она хотела спать и начала капризничать.
        - Я умею говорить по-арабски, — ответил бродяга.
        - Надо же! — воскликнули дети.
        - Петчингера, петчинчера бюш, — сказал бродяга.
        - А что это значит? — спросил Свен.
        - Это значит: я хочу спать.
        - И я тоже, — сказала Инга Стина.
        Тогда Анна вспомнила, что они еще не ужинали. Она пошла в кладовку и принесла рождественскую колбасу, студень, солонину, рагу, каравай хлеба, сладкие хлебцы, хлеб из просеянной муки, масло и молоко.
        Они убрали со стола глянцевую бумагу и ножницы и поставили еду.
        - Хлеб наш насущный даждь нам днесь, аминь, — сказала Инга Стина, и они приступили к еде.
        Бродяга тоже ел. Долгое время он молчал, все ел и ел. Он ел и колбасу, и студень, и солонину, и рагу, и хлеб и запивал еду молоком. А после он съел еще колбасы, студня, солонины и рагу и выпил еще молока. Просто удивительно, сколько он мог съесть. Под конец он рыгнул и сказал:
        - Иногда я ушами.
        - Вот это да! — воскликнули дети.
        Он взял кусок колбасы и запихал его в свое большое ухо.
        Дети сидели, ожидая увидеть, как он начнет жевать ушами, но он этого делать не стал. Однако колбаса вдруг куда-то подевалась.
        Это был в самом деле удивительный бродяга. Но потом он вдруг замолчал и долго-долго сидел, не проронив ни слова.
        - А еще вы что-нибудь умеете? — снова спросила Инга Стина.
        - Нет, больше я ничего не умею, — ответил бродяга совсем другим, усталым голосом.
        Он поднялся и пошел к двери.
        - Мне пора идти, — сказал он.
        - А куда? — спросил Свен. — Куда вы пойдете, господин бродяга?
        - Прочь, — ответил бродяга.
        Но у двери он обернулся и сказал:
        - Я еще приду к вам. Приду, когда на неделе будет два четверга. И принесу с собой своих ученых блох, которые умеют прыгать по-сорочьи.
        - Вот это да! — сказала Инга Стина.
        - Интересно было бы поглядеть на этих блох, — сказал Свен.
        Дети вышли на крыльцо проводить его. На дворе стемнело. Простертые к небу яблоневые ветки казались такими черными и печальными. Проселочная дорога тянулась темной бесконечной лентой далеко-далеко и пропадала где-то вдали, где ничего нельзя было разглядеть.
        - Спокойной ночи, господин бродяга, — сказал Свен и низко поклонился.
        - Спокойной ночи, господин бродяга, — сказали Анна и Инга Стина.
        Но бродяга не ответил. Он пошел прочь и даже не обернулся.
        А дети услыхали, как внизу, под горкой, заскрипели сани.
        И вскоре наступил рождественский вечер, веселый, радостный праздник. С твердыми и мягкими пакетами, свечками в каждом углу, запахом елки, лака и шафранных булочек. Ах, если бы такой замечательный день приходил немножко почаще и не кончался бы так быстро!
        Но рождественскому вечеру приходит конец! Инга Стина заснула в горнице на диване. Свен и Анна стояли у кухонного окна и глядели в темноту.
        В этот вечер во всем Смоланде мела метель. Снег падал на Томтабаккен и Таберг, на Скуругату, Оснен и Хельгашен, да, на леса и озера, выгоны и каменистые пашни, одним словом, на весь Смоланд. Метель замела также все узкие, извилистые и ухабистые проселки и окаймляющие их изгороди. Наверно, снег падал и на какого-нибудь беднягу нищего, бредущего по дороге.
        Анна уже забыла про бродягу. Но сейчас, стоя на кухне и прижав нос к стеклу, она вспомнила о нем.
        - Свен, где, по-твоему, этот бродяга нынче вечером?
        Свен подумал немного, облизывая марципанового поросенка.
        - Может, он идет по дороге в приходе Локневи, — сказал он.

        Все мы — дети из Буллербю
        (Пер. Н. Беляковой)
        
        Меня зовут Лиса. Я — девочка, вы об этом, наверное, уже догадались. Мне семь лет и скоро будет восемь. Мама часто говорит:
        - Ты у меня уже большая, вытри посуду.
        А Лассе и Буссе говорят:
        - Малявок мы играть в индейцы не берем. Ты слишком маленькая.
        Поэтому я и сама не знаю, большая я или маленькая. Одни считают, что я большая, другие, что маленькая. Значит, наверное, серединка наполовинку.
        Лассе и Буссе — мои братья. Лассе девять лет, а Буссе восемь. Лассе очень сильный и бегает гораздо быстрее меня. Иногда, когда они не хотят играть со мной, Лассе держит меня, а Буссе убегает. А потом Лассе отпускает меня и тоже бежит, он знает, что мне его не догнать. Сестренки у меня нет. А жаль, ведь мальчишки такие озорные.
        Мы живем в усадьбе, которая называется Меллангорден[14 - Средний двор (шв.).]. Она называется так потому, что лежит между двумя другими усадьбами: Норргорден и Сёргорден[15 - Северным и Южным двором (шв.).]. Все три дома стояли в ряд.
        В Сёргордене живет мальчик, которого зовут Улле. У него нет ни братьев, ни сестер. Он играет с Буссе и Лассе. Ему восемь лет, и бегает он тоже быстро.
        А в Норргордене живут две девочки. Хорошо, что хоть они-то не мальчишки! Их зовут Бритта и Анна. Бритте девять лет, а Анне столько же, сколько мне. Мне они обе нравятся одинаково. Правда, Анна, может, чуть-чуть больше.
        Больше у нас в деревне Буллербю[16 - Шумная деревня (шв.).] детей нет. Так наша деревня называется. Она очень маленькая, всего три двора: Норргорден, Меллангорден и Сёргорден. И всего шесть ребятишек: Лассе, Буссе и я, Улле, Бритта и Анна.
        Уж больно вредные мои братья
        Раньше Буссе, Лассе и я жили в одной комнате наверху рядом с чердаком. А теперь я живу тоже в верхней комнате, только в той, где раньше жила бабушка. Но об этом я расскажу после.
        Иногда было даже интересно жить в одной комнате с братьями. Но только иногда, когда мы рассказывали по вечерам истории про привидения. Правда, слушать их было страшновато, Лассе рассказывал до того страшные истории, что я потом закрывалась одеялом с головой. А Буссе страшных историй не любит. Он рассказывает только о разных приключениях, в которых он будет участвовать, когда вырастет. Тогда он поедет в Америку, где живут индейцы, и будет у них вождем.
        Однажды вечером Лассе рассказал такую историю про привидение, которое каждую ночь переставляло в доме всю мебель, что я чуть не умерла от страха. В комнате было почти совсем темно, а моя кровать стояла далеко от кроватей Буссе и Лассе. И вдруг один стул начал прыгать по комнате взад и вперед. Я думала, в наш дом явилось привидение и начало переставлять мебель, и закричала во всю мочь. И тут я услышала, как Буссе и Лассе хихикают, лежа в постели. Подумать только, они привязали к стулу веревочки и дергали каждый по очереди. Потому-то стул и подпрыгивал. Вечно они меня дразнят. Сначала я разозлилась, а потом не удержалась и давай смеяться. Если живешь в одной комнате с братьями, и братья к тому же старше тебя, то они будут обязательно командовать тобой. Лассе, например, всегда командовал, когда гасить свет. Я хочу читать рассказы из книги «Шведская весна», а Лассе гасит свет и рассказывает страшные истории. Я хочу спать до того, что глаза слипаются, а Буссе и Лассе, лежа в постели, играют в «голодную лисицу». Лассе может гасить свет, когда ему вздумается, не вставая с постели, потому что он прикрепил
к выключателю кусочек картона с длинной веревкой, которую дергал, когда хотел. Это он придумал хитро, только я не могу описать точно, как он это сделал. Я ведь не собираюсь стать инженером фокус-покус чудеса, когда вырасту. А Лассе собирается стать им. Он говорит, что это здорово и что для этого и нужно придумывать такие вот картонные прицепки к выключателю. Буссе будет индейским вождем. По крайней мере это он раньше говорил. Но недавно он сказал, что будет машинистом на железной дороге. Может, он и снова передумает. А вот я еще точно не знаю, кем буду. Может, мамой. Потому что я люблю маленьких-премаленьких детей. У меня есть семь кукол, а я им мама. Скоро вырасту и перестану играть в куклы. Фу, как скучно быть взрослой!
        Мою самую красивую куклу зовут Белла. У нее голубые глаза и светлые кудрявые волосы. Она лежит в кукольной кроватке с розовым одеяльцем и простынкой, которые сшила мама. Один раз я стала вынимать Беллу из кроватки и вижу, что у нее усы и борода. Это Буссе и Лассе намалевали углем. Я рада, что больше не живу у них в комнате.
        Если поглядеть в окно комнаты Буссе и Лассе, то можно заглянуть в комнату Улле. Он тоже живет в мансарде. Дома в Меллангордене и Сёргордене стоят совсем рядышком. Папа говорит, что кажется, будто нашим домам тесно. Что тем, кто их строил, надо было оставить между ними побольше места. Но Буссе, Лассе и Улле с ним не согласны, им это даже нравится. Между нашими усадьбами проходит изгородь. Возле изгороди растет большое дерево. Папа говорит, что это липа. Липа протягивает ветки к окну Буссе и Лассе и к окну Улле. Когда мальчики хотят пойти друг к другу в гости, они перелезают из одного окна в другое по липе. Это гораздо быстрее, чем спускаться по лестнице, перелезать через изгородь и снова подниматься по лестнице. Однажды наш папа и папа Улле решили срубить липу, потому что она загораживает в окнах свет! Но тут Буссе, Лассе и Улле так заныли, чтоб липа осталась стоять. И она осталась стоять. И до сих пор стоит.
        Мой самый веселый день рождения
        По-моему, мой день рождения и Рождество — самые веселые дни в году. А мой самый веселый день рождения был, когда мне исполнилось семь лет. Вот как это было.
        Я проснулась рано. Тогда я жила в комнате Буссе и Лассе. Мои братья спали. Кровать у меня скрипучая. Я нарочно ворочалась хорошенько, чтобы она посильнее скрипела и чтобы Буссе и Лассе проснулись. Я не могла их разбудить, ведь в день рождения нужно спать, пока не придут тебя поздравлять. А они спали, вместо того чтобы поздравлять меня. Я так сильно ворочалась, что Буссе наконец сел на постели и взъерошил волосы. Потом он разбудил Лассе, они прокрались на цыпочках на чердак и спустились по лестнице. Мама бренчала в кухне кофейными чашками, а я до того волновалась, что еле могла заставить себя лежать в кровати.
        Но вот на лестнице послышались шаги, и я изо всех сил зажмурила глаза. Бум! Дверь отворилась, и в комнату вошли папа, мама, Буссе, Лассе и Агда, наша горничная. Мама держала в руках поднос. На подносе стояли чашка с шоколадом, ваза с цветами и большой бисквит с корицей, на котором глазурью было написано: «Лисе 7 лет». Бисквит испекла Агда. Подарков на подносе не было, и я подумала, что это очень странный день рождения. Но тут папа сказал:
        - Выпей сначала шоколад, а после поговорим о подарке.
        Я поняла, что мне хотят сделать сюрприз, и быстренько выпила шоколад. Тогда мама завязала мне глаза полотенцем, папа покрутил меня и понес куда-то. Буссе и Лассе бежали рядом, щипали меня за пальцы ног и кричали:
        - Угадай, где ты сейчас.
        Папа спустился по лестнице, вышел из дома, покружил немножко вокруг чего-то и снова поднялся по лестнице. Мама развязала полотенце, и я увидела, что нахожусь в комнате, которую никогда раньше не видела. Во всяком случае, мне показалось, что раньше в ней не бывала. Но тут я взглянула в окно и увидела окошко в доме Норргордена. У окна стояли Бритта и Анна и махали мне. Тогда я догадалась, что это старая бабушкина комната и что папа нарочно покружил меня и носил вниз-вверх, чтобы запутать меня. Бабушка жила с нами, а несколько лет назад переехала к тете Фриде, папиной сестре. С тех пор мама хранила в этой комнате ткацкий станок и целую гору всяких половиков и ковриков. Это была такая красивая комната, что я думала, будто там живет тролль. Мама сказала, что туда и в самом деле явился один тролль и этот тролль был мой папа. И он наколдовал мне эту комнату. Теперь я буду жить здесь, это моя собственная комната, мне ее подарили на день рождения. Я так обрадовалась, что громко закричала, ведь это был самый лучший из всех подарков, какие мне дарили в день рождения. Папа сказал, что мама ему помогала
колдовать. Папа наколдовал обои, такие хорошенькие, с маленькими букетиками цветов, а мама наколдовала занавески. По вечерам папа работал в столярке и наколдовал бюро, круглый стол и три стула. И все это он покрасил белой краской. А мама постелила на пол половики с красными, желтыми, зелеными и черными полосами. Я сама видела, как она ткала их прошлой зимой, да только не думала, что это для меня.
        Я видела также, как папа делал мебель, но ведь он каждую зиму мастерит мебель для людей, которые сами делать ее не умеют, поэтому тоже не догадалась, что он старается для меня.
        Буссе и Лассе тут же перенесли мою кровать через чердак в мою новую комнату, а после Лассе сказал:
        - Но мы все равно будем приходить к тебе по вечерам рассказывать страшные истории о привидениях.
        Я поскорее побежала в комнату братьев и забрала свои куклы. У меня три большие куклы и четыре маленькие, ведь я сберегла их всех еще с того времени, когда была маленькой. Маленьких кукол я усадила на полке. Сначала я постелила им вместо коврика красный лоскуток. Потом поставила на него красивую маленькую кукольную мебель, которую мне подарил дедушка на Рождество, и кукольные кроватки. А после рассадила кукол. Теперь у них была своя комната, как и у меня, хотя это был вовсе не их день рождения. Большую кукольную кровать, на которой спит Белла, я поставила в угол рядом со своей кроватью, а кукольную коляску, в которой лежат Ганс и Грета, я поставила в другой угол. Ах, до чего красиво у меня в комнате!
        Потом я опять побежала в комнату Буссе и Лассе и принесла все мои коробочки и остальные вещи, которые стояли у них в шкафу. А Буссе сказал:
        - Вот хорошо! Теперь у нас будет чуть больше места для птичьих яиц!
        У меня есть тринадцать моих собственных книг. Я их тоже поставила на полку. А еще поставила туда все мои журналы с картинками «Шведская весна» и коробочки с книжными закладками. Закладок у меня очень много. В школе мы ими меняемся. Но свои двадцать самых красивых закладок я ни за что менять не буду. Лучшая из них — большой ангел с крыльями, в розовом платье. На этой полке для всего нашлось место. Хороший был день, когда мне подарили комнату.
        Как мы веселились в мой день рождения
        В этот день мы, хорошо повеселились. Днем мы устроили праздник для всех детей в Буллербю, да, для всех шести. Пригласили их на сок со сладостями. Нам как раз хватило места за круглым столом в моей комнате. Мы пили малиновый сок, ели бисквит, на котором было написано «Лисе 7 лет», и еще два торта. Все это испекла нам Агда. Бритта, Анна и Улле подарили мне подарки. Бритта и Анна принесли мне книжку сказок, а Улле плитку шоколада. Улле сидел рядом со мной, а Буссе и Лассе стали дразниться:
        - Тили-тили тесто, жених и невеста! Тили-тили тесто, жених и невеста!
        Они говорят это только потому, что он не из тех глупых мальчишек, которые не играют с девочками. Ему наплевать на то, что дразнят за это, он все равно играет и с мальчиками, и с девочками. Между прочим, Буссе и Лассе тоже хотят играть с девочками, но делают вид, что не хотят. Когда в деревне всего шестеро детей, они должны играть вместе, и мальчики, и девочки. Почти во все игры играть веселее, когда играют шесть человек, а не три.
        Немного погодя мальчики пошли поглядеть на коллекцию птичьих яиц Буссе. А Бритта, Анна и я стали играть в куклы.
        Я нашла у себя в кармане длинный-предлинный шнурок. Если достать еще один такой же длины, можно их связать и протянуть до окна Бритты и Анны в Норргордене. Тогда мы смогли бы посылать друг другу письма в ящике из-под сигар. Ой! Мы решили поскорее попробовать! И все у нас получилось. Бритта и Анна побежали к себе домой, и мы долго писали письма и посылали их друг другу. Так забавно было смотреть, как ящик из-под сигар скользил по веревочке. Сначала мы просто писали: «Как ты себя чувствуешь? Я чувствую себя хорошо». А потом стали придумывать, что мы принцессы, сидим пленницами в двух замках и не можем оттуда выйти. Будто нас караулят драконы. Бритта и Анна написали мне: «Наш дракон просто ужасный. А твой? Принцесса Бритта и принцесса Анна».
        А я ответила: «Да, мой дракон тоже просто ужасный. Когда я хочу выйти отсюда, он кусает меня. Хорошо еще, что мы можем писать друг другу письма. Принцесса Лиса».
        Немного погодя меня позвала мама и велела помочь ей по хозяйству. А пока меня не было, ко мне в комнату пришли Буссе и Лассе и Улле. Они увидели письма, а Лассе тоже написал письмо и послал его в ящике из-под сигар. А в письме было написано: «Принцесса Лиса ушла, потому что ей надо высморкаться. Зато здесь есть целая куча принцев. Принц Ларе Александер Наполеум».
        Бритта с Анной решили, что это глупое письмо. И все-таки хорошо, что окно моей комнаты выходит на Норргорден. Что мы с Бриттой и Анной можем посылать друг другу письма. Зимой, когда темно, это плохо получается. Тогда мы вместо этого подаем друг другу сигналы карманными фонариками. Когда я сигналю три раза, это значит: «Идите сюда быстрее! Мне нужно вам что-то сказать».
        Мама велела мне держать комнату в чистоте. Я убираюсь как могу. Иногда я устраиваю большую уборку. Тогда я выбрасываю в окно все половики. Агда помогает мне выколачивать их. У меня есть своя маленькая выбивалка. Я ею выбиваю пыль. А еще я начищаю дверные ручки, вытираю пыль, ставлю в вазочку новые цветы, перестилаю белье в кукольной кроватке и коляске. Иногда я забываю наводить порядок. Тогда мама говорит, что я неряшка-замарашка.
        Как хорошо, когда наступает лето. Занятия в школе заканчиваются, и можно веселиться. У меня был всего один экзамен. А веселиться мы начали накануне вечером. Мы украсили школьный зал ветками и цветами. Все дети в Буллербю наломали березовых веток, нарвали первоцвета и камнеломки. До школы нам идти далеко, в другую деревню. Ведь нельзя же построить школу всего для шести детей. Когда мы пришли, цветы уже немножко завяли, но не очень. Когда их поставили в воду, они снова стали красивыми. Классную доску мы украсили шведскими флагами, гирляндами из березовых веток, расставили всюду цветы, они так хорошо пахли на всю школу.
        Мы переоделись и стали репетировать песни, которые должны были петь на экзамене, — «Солнца свет шлет тебе привет» и «Думаешь, мне не везет, коль нет миленка у меня». А одна девочка, ее зовут Улла, пела: «Думаешь, мне не везет, коль нет теленка у меня». Она думала, что так и надо петь. Хорошо, что фрёкен успела поправить ее, и она правильно спела на экзамене. Все мы, ребята из Буллербю, шли домой из школы вместе. Идти нам пришлось долго, зато погода была отличная. Лассе придумал новую игру: нужно было идти только по камням на самом краю дороги. Ступишь на землю, значит, ты умер, падай на землю.
        Улле скоро оступился, встал мимо камня, и тут Буссе крикнул:
        - Ты умер!
        - И вовсе не умер! — ответил Улле. — Погляди-ка, какой я живой!
        Он подрыгал ногами и помахал руками, а мы засмеялись.
        Потом мы пошли по ограде. Лассе спросил:
        - Кто это придумал, что ходить можно только по дороге?
        Бритта ответила, что это выдумал кто-нибудь из взрослых.
        - Да, так, верно, оно и есть, — согласился Лассе.
        Мы долго-долго шли по ограде. Это было так здорово, что я решила больше никогда не ходить по дороге. Нам повстречался старик, он вез бидоны с молоком. Увидев нас, он спросил:
        - Откуда взялось столько ворон на заборе?
        Но на другой день, когда мы шли на экзамен, нам уже нельзя было идти по ограде. Ведь мы были такие нарядные! Я надела совсем новое платье в красную крапинку. А на Бритте и Анне были голубые платья с воланами. А еще на нас были новые банты и новые туфли.
        В школе сидело много родителей, они пришли слушать нас. Я ответила правильно на все вопросы. А Буссе сказал, что семью семь будет пятьдесят шесть. Тут Лассе строго посмотрел на него, и Буссе поправился:
        - Да нет, сорок шесть.
        Вообще-то я знаю, что семью семь — сорок девять, хотя мы еще не начинали учить таблицу умножения. Но я слыхала, как другие дети отвечали. Нас всего двадцать три в школе, и мы сидим в одном зале.
        Когда мы спели все песни, которые выучили, и еще «Приди весна скорее», фрёкен сказала:
        - Ну а теперь до свидания! Желаю вам в каникулы хорошо отдохнуть и повеселиться!
        И тут у меня внутри будто что-то подпрыгнуло.
        Все дети из Буллербю получили хорошие отметки. Правда, у Буссе отметки были не самые высокие, но все же тоже ничего себе.
        Вечером мы играли на дороге в лапту. Один раз мячик залетел в кусты смородины. Я побежала его искать. И угадайте, что я там нашла? В самой чаще, под кустом смородины лежало одиннадцать куриных яиц. Я сильно обрадовалась. Это одна наша капризная курица не желает нестись в курятнике. Она всегда несется в саду. Лассе, Буссе и я вечно ищем, куда она снеслась. Только она очень хитрая и старается, чтобы мы не заметили, куда она пошла. Мама обещала давать нам по пять эре за каждое найденное яйцо. И вот я нашла яйца на пятьдесят пять эре. А мячик я так и не нашла.
        - Давайте бить по ним лаптой вместо мячика. Тогда яичницы хватит на всех в Буллербю! — сказал Лассе.
        Но я сложила яйца в свой передник, отнесла их маме и получила пятьдесят пять эре. Потом я раздала всем детям по пять эре, а остальные монетки положила в свою копилку. Я запираю ее маленьким ключиком. Ключик висит на гвоздике в глубине шкафа. Потом Анна нашла мячик и мы играли в лапту несколько часов. В этот день спать мы легли гораздо позднее обычного. Но ведь у нас начались каникулы, и не надо было вставать рано утром.
        Мы пропалываем репу и получаем котенка
        Я заработала еще несколько монеток за то, что помогла пропалывать репу. Правда, полола не я одна, а все дети в Буллербю. Вообще-то Лассе, Буссе и я должны были пропалывать репу в Меллангордене, Бритта и Анна — в Норргордене, а Улле — в Сёргордене. Но вместо этого мы решили полоть все вместе на трех огородах. За каждый прополотый длинный рядок мы получали по сорок эре, а за самый короткий — двадцать. Чтобы не было больно коленкам, мы надели длинные передники. Бритта, Анна и я повязали голову платками, и мама сказала, что мы стали похожими на маленьких старушек. Мы взяли с собой целый жестяной кувшин с соком на случай, если захотим пить. Правда, мы сразу же захотели, взяли по соломинке, встали возле кувшина на колени и начали пить. Было так здорово тянуть сок из соломинки, что мы пили, пока не осталось ни капельки. Тогда Лассе побежал с кувшином на выгон, набрал в ручье воды и принес нам. Мы опять стали пить. Это было тоже интересно, но не так вкусно. Под конец Улле растянулся на земле и сказал:
        - Слышите, как у меня внутри булькает?
        Мы подошли к нему и послушали. И в самом деле, он выпил столько воды, что она булькала у него в животе, стоило ему только немного повернуться.
        Потом мы принялись полоть репу. Пололи и рассказывали по очереди сказки. Лассе попробовал было рассказывать истории про привидения. Да только, когда светит солнце, привидений никто не боится. Тогда Лассе предложил соревноваться, кто умеет ругаться лучше всех. Но мы с Бриттой и Анной ругаться не захотели. Ведь фрёкен говорила, что ругаются только глупые люди. Лассе попробовал ругаться потихоньку, но это было вовсе не интересно, и он скоро перестал.
        Первый день полоть репу было интересно. А потом нам это стало надоедать. Но все-таки пришлось продолжать. Надо ведь было кому-то ее пропалывать.
        Однажды, когда мы только что начали полоть, Лассе сказал Улле:
        - Петрушка сальдо бумбум.
        А Улле подхватил:
        - Кольфинк, кольфинк.
        А Буссе добавил:
        - Мойси дойси филлибум арарат.
        Мы спросили, что это значит, а Лассе ответил, что это особенный язык, его понимают только мальчики, а девчонкам его не понять.
        - Ха-ха! — засмеялись мы. — Да вы и сами-то не понимаете, что говорите!
        - А вот и нет, — заспорил Лассе. — То, что я сказал, значит: «Сегодня хорошая погода». А Улле ответил: «Ясное дело, ясное дело». А Буссе добавил: «Как здорово, что девчонки нас не понимают».
        Потом они долго болтали на своем языке. Тогда Бритта решила, что и нам тоже надо говорить на языке, понятном только девочкам. И мы стояли на коленках возле грядок и все утро болтали, мальчишки на своем языке, девочки — на своем. По мне так никакой разницы в этих языках не было. Но Лассе сказал, что наш язык дурацкий. Мол, у мальчиков язык намного лучше, почти такой же, как русский.
        - Кольфинк, кольфинк, — повторял Улле.
        Мы успели выучить, что на языке мальчишек это значит «ясное дело, ясное дело». И теперь мы с Бриттой и Анной зовем Улле не иначе как «Улле Кольфинк».
        Однажды мы сидели на груде камней, пили шоколад и ели бутерброды, которые прихватили с собой на прополку. И вдруг небо сразу потемнело, и началась страшная гроза. Пошел град. Градин нападало так много, что земля побелела, как зимой. Мы бросились бежать. Полоть мы ходили босиком. И теперь, когда пришлось бежать по этим сугробам, ноги у нас сильно замерзли.
        - Бежим к Кристин из Лёвнесета! — крикнул Лассе.
        Мы почти всегда слушаемся Лассе. И на этот раз послушались. Кристин живет неподалеку в маленьком красном доме. Мы помчались туда. К счастью, она была дома. Кристин — старенькая старушка, вроде нашей бабушки. Она очень добрая. Я была у нее много раз.
        - Ах ты, батюшки! Ах ты, батюшки! — сказала она, всплеснув руками. — Ой-ой-ой! Бедные детки!
        Она развела большой огонь в открытом очаге у себя в комнате. Потом она испекла нам в очаге вафли и сварила кофе, поставив треногий кофейник в середину очага.
        У Кристин живут три кошки, одна из них только что принесла котят. Они лежали в корзине, такие хорошенькие, и мяукали. Их было четверо. Кристин сказала, что ей придется раздать всех котят, кроме одного. А не то у нее будет столько кошек, что ей самой будет негде жить.
        - Ой! А нельзя нам взять их? — воскликнула Анна.
        Кристин сказала, что с радостью отдаст нам котят. Да только не знает, что скажут на это наши мамы.
        - Но ведь все люди любят котят. — заявила Бритта.
        Мы стали просить, стали клянчить, чтобы нам отдали их хотя бы на время, на пробу. Как раз в каждый двор по котенку: в Норргорден, Меллангорден и Сёргорден. Лассе выбрал котенка для нас. Маленького, полосатого с белым пятнышком на лбу. Бритта и Анна взяли вовсе белого, а Улле черного.
        Когда одежда высохла, мы пошли домой со своими котятами. Я рада, что кошке оставили одного котенка. А то у нее вовсе не осталось бы детей.
        Своего котенка мы назвали Мурре, Бритта и Анна дали своему имя Сессан, а Улле назвал своего Малькольмом. Все мамы не стали нас ругать и позволили оставить котят.
        Я много играла со своим Мурре. Привязывала на шнурок бумажный бантик и бегала кругами, а Мурре бегал за мной и старался поймать бантик. Буссе и Лассе сначала тоже играли с ним, но им это скоро надоело. Пришлось мне кормить его. Он пил на кухне молоко из блюдечка. Только пил он не как люди, а высовывал язык, розовый-розовый, и лакал молоко. Я приводила в порядок корзинку, в которой он спал. Стелила ему мягкие тряпочки. Иногда мы выпускали Мурре, Сессан и Малькольма на травку, чтобы они играли вместе. Ведь они же родственники и им хочется видеться.
        На прополке репы я заработала девять крон и сорок эре. Все эти деньги я положила в свою копилку. Хочу накопить на велосипед. Красный велосипед.
        Как Улле получил собаку
        Улле у родителей один, братьев и сестер у него нет. Но у него есть собака. И, конечно, Малькольм. Собаку зовут Свип. А сейчас я расскажу, как Улле получил своего Свипа, так же как он нам рассказывал.
        На полпути от Буллербю к Стурбю живет сапожник, его зовут Снэлль, что по-шведски значит «добрый». Хотя его так зовут, он ни капельки не добрый. Он вечно нас обманывает: придешь за починенной обувью в обещанное время, а он ничего не сделал. Агда говорит, что он слишком много пьет. Раньше он был хозяином Свипа. Он с ним плохо обращался, и Свип был самым злым псом во всем приходе. Пес все время стоял на привязи возле самой будки. Стоило кому-нибудь прийти к сапожнику со своей обувью, как Свип бросался на него с лаем. Мы его боялись и не смели подходить к нему близко. Сапожника мы тоже боялись, потому что он всегда злился и говорил: «Эти детки такие дряни, что их нужно лупить каждый день». Свипа он тоже часто лупцевал, хотя тот и не ребенок, а собака. Наверно, он считал, что собак тоже нужно бить каждый день. А когда Снэлль был пьяный, он забывал кормить Свипа.
        Когда Свип жил у сапожника, я считала Свипа безобразной и злой собакой. Он был такой грязный, лохматый, вечно рычал и лаял. А теперь он добрей и красивый. Это Улле сделал его добрым. Ведь Улле и сам добрый.
        Однажды, когда Улле принес сапожнику свои сапоги, Свип, как всегда, выскочил из будки и злобно залаял, словно хотел укусить. Улле остановился и стал ласково говорить с ним. Сказал: «Ты хорошая собачка, не надо лаять». Ясное дело, он стоял поодаль, чтобы Свип не мог на него наброситься. Ведь Свип был такой же злой, как всегда, и так же сильно бесился.
        А когда Улле пришел за своими ботинками, он принес Свипу косточки. Свип лаял и рычал, но от голода он тут же схватил кость. Пока Свип грыз кость, Улле стоял и твердил ему, что он хорошая и добрая собака.
        Улле пришлось ходить за своими ботинками много раз, и каждый раз они не были готовы. Каждый день он приносил Свипу что-нибудь вкусное. И в один прекрасный день, вы только подумайте, Свип вовсе не стал рычать на него, а весело лаял, помахивая хвостом. Улле подошел и погладил его, а Свип лизнул ему руку.
        А однажды сапожник упал и вывихнул ногу. Он вовсе не беспокоился, что Свип голодный. Улле было жаль собаку. Он пошел к Снэллю и спросил сапожника, можно ли ухаживать за его собакой, пока он болен. И как это только у него хватило храбрости спрашивать! А Снэлль ответил ему:
        - Ха! Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь! Он вцепится тебе в горло, как только ты подойдешь к нему.
        Но Улле пошел к Свипу и погладил его. А Снэлль стоял у окна и смотрел на них. И тогда он сказал, что Улле может ухаживать за собакой, пока он сам не может этого делать.
        Улле принес в будку свежего сена, налил в миску чистой воды и накормил пса хорошенько. Потом он повел его на прогулку до самого своего дома в Буллербю. А Свип прыгал и визжал от восторга. Пока у Снэлля болела нога, Улле каждый день водил Свипа гулять и бегал с ним. Мы тоже бегали с ним, но Свип больше всех полюбил Улле и только ему позволял держать поводок. А когда мы пытались взять его, он ворчал.
        Когда сапожник поправился, он сказал Улле:
        - Ну, теперь хватит валять дурака. Это сторожевая собака, она должна сидеть в будке.
        Свип думал, что теперь он всегда будет гулять с Улле, и стал прыгать и визжать. А когда Улле ушел и не взял его с собой, Свип заскулил от огорчения. Улле тоже сильно расстроился. Он ходил печальный столько дней, что под конец его папа не выдержал, пошел к Снэллю и купил Свипа для Улле. А все мы, дети из Буллербю, пошли поглядеть, как Улле купает Свипа у них в прачечной. И немножко помогали ему. Свипа вымыли, вытерли, причесали, и он стал совсем другой собакой.
        А теперь Свип вовсе не злой, и на цепи его не держат. Каждую ночь он спит у Улле под кроватью. А когда мы возвращаемся из школы, Свип встречает нас на полдороге, только никогда не доходит до дома Снэлля. Может, он боится, что сапожник выйдет и заберет его.
        Хорошо, когда у тебя есть животные, но если дедушка — тоже неплохо
        Хорошо, когда у тебя есть свои собственные животные. Мне тоже хотелось бы иметь собаку, но у меня ее нет. У нас в Буллербю животных очень много: лошади, коровы, телята, поросята и овцы. А еще у нашей мамы есть очень много кур. Наш курятник называют «птицеферма Буллербю». Мама посылает яйца людям, которые хотят выводить цыплят. Одну из наших лошадей зовут Айякс. Это моя лошадь. Не то чтобы Айякс был по-настоящему мой, как Свип у Улле. А вот кролики уж точно мои собственные. Они живут в клетке, ее построил для меня папа. Я каждый день рву для них траву и листья одуванчика. Зимой я переношу клетку в хлев. У них бывает много детенышей. Я продала целую кучу крольчат Буссе и Улле. Буссе занимался с ними недолго, они ему скоро надоели. Ему все быстро надоедает, кроме птичьих яиц. У нас в саду есть старое дерево. Мы называем его «совиное дерево», потом что у него в дупле живут совы. Однажды Буссе забрался на совиное дерево и взял из дупла яйцо. Там лежали четыре яйца, и совам все-таки осталось три яйца. Буссе проколол яйцо, выдул оттуда жидкость и положил в бюро вместе с другими птичьими яйцами. Но потом
он решил подшутить на мамой-совой, забрался на дерево и подложил в гнездо куриное яйцо. Странно, что сова не заметила разницы. Ничего не замечая, она продолжала высиживать яйца. И в один прекрасный день в гнезде появились три совенка и один цыпленок. Вот удивилась, наверное, мама-сова, увидев, что один из ее птенцов похож на маленький желтый шарик. Буссе испугался, что сова не полюбит цыпленка, и забрал его оттуда.
        - Между прочим, это мой цыпленок, — сказал он.
        Он привязал на ногу цыпленку красную нитку, чтобы узнать его, и пустил к другим маминым цыплятам. Буссе назвал его Альбертом. Но когда цыпленок подрос, мы увидели, что это не петух, а курица. Тогда Буссе стал звать ее Альбертиной. Теперь Альбертина уже большая курица. Когда Буссе ест яйца, он говорит:
        - Наверно, это яйцо снесла для меня Альбертина.
        Альбертина любит махать крыльями и вспорхнуть куда-нибудь выше остальных кур.
        - Это потому, что она родилась в совином гнезде, — говорит Буссе.
        Один раз Лассе решил тоже завести своих собственных животных и поставил в свинарнике три мышеловки. В них попались шестнадцать больших полевок. Он запер их в бочке, а на бочке написал: «Крысоферма Буллербю». Но в первую же ночь полевки удрали из бочки, и с крысофермой ничего не получилось.
        - А вообще-то на что тебе крысоферма? — спросила Бритта. — Ведь крысы и мыши яйца не несут.
        - И все же занятно было иметь крысоферму, неужели не понимаешь? — ответил Лассе, расстроенный оттого, что полевки сбежали.
        У Бритты и Анны нет ни собаки, ни кроликов и вообще никаких собственных животных. Но у них есть дедушка. Самый добрый дедушка на свете, добрее не бывает. Мы все, дети в Буллербю, называем его дедушкой, хотя дедушка он только Анне и Бритте, а не всем нам. Он живет на верхнем этаже в Норргордене. У него такая уютная комната, и дедушка этот такой хороший. Все дети из Буллербю навещают его, когда у них нет других дел. Дедушка сидит в кресле-качалке. У него длинная седая борода, точь-в-точь как у рождественского гнома. Он почти ничего не видит, не может читать ни книги, ни газеты. Но это не беда, ведь он знает все, что написано в книгах. Он рассказывает нам библейские истории и про то, как люди жили, когда он был маленьким мальчиком.
        Мы с Бриттой и Анной читаем ему газеты о том, кто умер, кому исполнилось пятьдесят лет. Про несчастные случаи и разные объявления. Если в газете написано, что где-то был пожар, дедушка приводит в пример двадцать случаев таких пожаров. Если там пишут, что кого-то насмерть забодал бык, дедушка рассказывает про всех, кого он знал и на кого нападал злой бык. Поэтому у нас уходит много времени, покуда мы прочитаем целую газету. Иногда мальчики тоже читают ему. Хотя ему больше нравится, как читают девочки. Потому что мальчишки читают как попало, пропускают много объявлений и еще кое-что. Но у дедушки в шкафу есть ящик с инструментами, которыми он разрешает мальчикам пользоваться. Он помогает мальчикам вырезать кораблики, хотя сам видит очень плохо. А когда мальчики хотят отливать оловянных солдатиков, они тоже идут к дедушке и плавят олово у него в печке.
        У дедушки в шкафу всегда стоит ящик с яблоками. Ну, конечно, не всегда, а в то время года, когда бывают яблоки. И каждый раз, когда мы приходим к нему, он дает нам по яблоку. Мы покупаем для него карамельки в магазине Стурбю, он хранит их у себя и угощает нас яблоками и карамельками.
        У дедушки на окне стоят горшки с геранью. Он сам ухаживает за цветами, хотя он слепой. Дедушка разговаривает со своими цветами. У него в комнате на стенах висят красивые картины. Мне больше всего нравятся две из них. На одной из них нарисован Иона в животе у кита, а на другой — змея, которая уползла из зверинца и душит человека. Правда, картинка со змеей не очень-то красивая, зато страшная и интересная.
        В хорошую погоду дедушка выходит на прогулку. Он нащупывает дорогу палкой. Летом чаще всего он сидит под большим вязом, который растет на полянке перед Норргорденом. Он сидит и дремлет на солнышке. И вдруг ни с того ни с сего говорит:
        - О-хо-хо, хохошеньки!
        Мы спрашиваем его, почему он говорит это «о-хо-хо, хохошеньки», а он отвечает, что вспоминает свою молодость. Наверно, молодым он был очень-очень давно. Надо же, какие добрые дедушки бывают на свете! Мне он очень нравится. Я хотела бы, чтобы у меня лучше был такой дедушка, чем собака.
        Не успели мы закончить прополку репы, как всего через несколько дней надо было возить сено.
        - Нынче я не хочу, чтобы ребята топтали сено у меня на сеновале, — сказал папа.
        Он говорит это каждый год. Но никто не верит, что он решил это всерьез.
        Мы целыми днями ездили на телегах с сеном и прыгали на сеновале. Лассе придумал соревнование: кто прыгнет выше всех. Нет, правильнее сказать, кто прыгнет с самой большой высоты. Мы забирались по бревнам под самую крышу сеновала и прыгали вниз на сено. Ой! Страшновато было, даже в желудке щекотало! Лассе сказал, что тот, кто выиграет соревнование, получит в награду тянучку. Он купил ее в Стурбю, когда покупал для мамы дрожжи. Мы долго прыгали, стараясь переплюнуть друг друга. Под конец Лассе забрался выше всех, под самую крышу, и прыгнул на тоненький слой сена. Он так грохнулся, что долго лежал и не мог шевельнуться. После он рассказывал, что ему казалось, будто сердце у него упало в желудок и останется там на всю жизнь. Не успел никто сделать такой же прыжок, как Лассе запихал тянучку в рот и сказал:
        - Награда Ларсу[17 - Лассе — уменьшительное от имени Ларе (шв.).] за славный подвиг на сеновале.
        Однажды, когда Бритта, Анна и я ехали на возу с сеном вместе с работником из Норргордена, мы увидели на пригорке рядом с покосом земляничную полянку. Никогда еще не видела я так много земляники на одном месте. Мы решили ни за что не говорить мальчишкам про эту полянку. Мы набрали земляники и нанизали ягоды на соломинки. Получилось тринадцать соломинок. Вечером мы съели ягоды со сливками и сахарным песком. Лассе, Буссе и Улле мы тоже дали по две штуки. А когда они спросили, где мы собирали землянику, мы сказали:
        - Не скажем ни за что на свете! Это секрет.
        Потом мы несколько дней ходили собирать землянику и искали новые места, на сеновале нам играть вовсе не хотелось. А мальчишки все время торчали на сеновале. И как это им только не надоело!
        Один раз мы набрали так много земляники, что сказали мальчишкам:
        - Теперь у нас есть целых семь земляничных полянок. Только мы вам их не покажем, это секрет.
        А Улле ответил:
        - Ха-ха! Подумаешь, секрет! Да у нас есть секрет почище вашего!
        - А какой у вас секрет? — спросила Бритта.
        - Не говори, Лассе! — крикнул Улле.
        Но Лассе ответил:
        - Скажу! Пусть девчонки узнают, что наш секрет в сто раз важнее, чем их!
        - Ну и что же это за секрет? — спросили мы.
        - Мы сделали — в сене девять пещер, если хотите знать! — заявил Лассе.
        - А мы их сейчас найдем! — сказали мы и побежали на сеновал искать пещеры.
        Мы искали целый день и еще один день, но никаких пещер не нашли. Мальчишки напустили на себя важный вид, а Лассе сказал:
        - Вы их никогда не найдете! Во-первых, их нельзя найти без карты, во-вторых, вам не найти карту, на которой они отмечены.
        - А что это еще за карта?
        - Карта, которую мы сделали и спрятали.
        Тут мы с Бриттой и Анной начали искать карту. Мы решили, что она спрятана в Меллангордене. Ведь Лассе не согласился бы, чтобы ее спрятали в другом месте. Мы искали несколько часов в комнате Буссе и Лассе. Искали у них в кроватях, рылись в ящиках бюро, в шкафу, ну просто везде. Под конец мы сказали Лассе:
        - Ты можешь хотя бы сказать нам, что это, рыба, птица или что-нибудь серединка-наполовинку. Ну, как говорят, когда играют в игру «угадай, где ключ».
        Тут Лассе, Буссе и Улле начали хохотать, а Лассе сказал:
        - Это птица! Нет, уж это никак не птица!
        И они начали хитро подмигивать друг другу.
        Мы искали в абажуре, за обоями, под потолком. Ведь нужно было искать где-то высоко, раз Лассе сказал: «птица». Под конец Лассе заявил:
        - Кончайте искать, все равно не найдете никакой карты.
        Тогда мы решили наплевать на эту карту. На следующий день шел дождь, я хотела посидеть дома и решила попросить у Улле сказки «Тысяча и одна ночь». Буссе и Лассе не было дома, и я пошла в их комнату, чтобы оттуда перебраться по липе к Улле.
        Раньше на липе жила маленькая птичка. В стволе липы было небольшое дупло, где было ее гнездо. Теперь там птицы не было. Но когда я лезла по веткам, то заметила, что из гнезда торчит веревочка. «Откуда тут эта веревочка?» — подумала я и потянула ее. А веревочка была привязана к свернутой в трубочку бумажке. И подумать только, это была карта! Я чуть не свалилась с дерева от удивления. Забыв про «Тысяча и одна ночь», я полезла назад, в комнату Буссе и Лассе, и помчалась к Бритте и Анне. Я так торопилась, что споткнулась на лестнице и ударила коленку.
        До чего же Анна и Бритта обрадовались! Мы тут же побежали на сеновал и скоро нашли все их пещеры. Мальчишки прорыли в сене длинные ходы, и все они были нарисованы на карте. Ползешь по такой пещере, а там темно и кругом столько сена, что думаешь: «А вдруг я не сумею отсюда выбраться?» Страшновато и интересно. Но под конец все равно вылезаешь оттуда.
        Темно было только в проходах на пути в пещеру. В самих пещерах было светло, потому что все они находились у стены сеновала и в щели туда попадал свет. Пещеры были большие и удобные. Мы поняли, что мальчикам пришлось хорошенько потрудиться, чтобы сделать их. В последнюю пещеру вел такой длинный ход, что мы решили, будто ему не будет конца. Я ползла первая, и за мной Бритта и Анна.
        - Вот увидите, мы попали в лабиринт, из которого нам не выбраться! — сказала Бритта.
        И тут я увидела просвет. То была пещера. И надо же, там сидели Лассе, Буссе и Улле! Вот они удивились-то! Мы все-таки натянули им нос!
        - Как вы попали сюда? — спросил Лассе.
        - Ха-ха! Ясное дело, нашли карту, — ответила я, — проще простого! И искать пришлось недолго!
        Хоть один раз Лассе опростоволосился! Подумав немного, он сказал:
        - Так и быть! Пусть девчонки играют с нами!
        И мы целый день играли в пещерах. На дворе шел дождь, а нам было хорошо. Но на другой день Лассе сказал:
        - Раз теперь вы знаете наш секрет, говорите, где ваши земляничные полянки. Это будет по справедливости.
        - Еще чего! — сказали мы. — Ищите их сами. Ведь мы сами нашли пещеры!
        Но, чтобы им было полегче найти, мы с Бриттой и Анной наломали палочек и разложили их стрелочками на земле. Хотя расстояния между палочками были довольно большие, мальчишки все же под конец нашли земляничные полянки. Только не все. К самой хорошей полянке мы палочки не проложили. Это был наш секрет, про который мы никогда-никогда никому не расскажем.
        Мы ночуем на сеновале
        Однажды Буссе сказал мне:
        - Сегодня ночью мы с Лассе ночуем на сеновале, и Улле тоже, если ему позволят.
        - Только бродяги спят на сеновалах, — ответила я.
        - Вовсе нет. Мы спросили маму, и она позволила.
        Я побежала рассказать об этом Бритте и Анне.
        - Тогда мы будем ночевать у нас на сеновале, — решили они. — И ты с нами, Лиса.
        Так мы и договорились. Вот будет здорово-то! Жаль только, что мальчишки это первыми придумали. Мама сказала, что маленьким девочкам не годится спать на сеновале.
        - Что же, значит, только мальчикам можно, а девочкам, по-твоему, ничего нельзя? — обиделась я.
        И мама позволила.
        Мы еле дождались вечера.
        - Неужели вы, девчонки, тоже будете спать на сеновале? И не боитесь? А вдруг явится привидение?
        - Ничуть не боимся, — ответили мы и стали припасать бутерброды на случай, если ночью проголодаемся.
        Мальчишки тоже стали готовить бутерброды.
        В восемь вечера мы отправились на сеновал, мальчишки на сеновал Меллангордена, а мы на сеновал Норргордена. Каждый взял с собой байковое одеяло. Улле Кольфинк прихватил с собой Свипа. Счастливчик этот Улле, у него есть собака!
        - Спокойной ночи, маленькие бродяги! — сказал папа.
        А мама добавила:
        - Я надеюсь, вы завтра рано придете домой и купите молока? Так делают все бродяги.
        Когда мы пожелали мальчикам доброй ночи, Лассе сказал:
        - Спите спокойно! Если сможете! В прошлом году я на сеновале Норргордена нашел в сене гадюку. Не знаю, может, она и нынче там живет.
        - Может, живет, а может, и нет, — подхватил Буссе. — Но уж маленьких полевок-то там полным-полно. Фу, какая гадость!
        - Бедные детки! — ответили мы мальчишкам. — Вы боитесь полевок? Тогда вам лучше спать дома в кроватках.
        И мы отправились спать, прихватив одеяла и бутерброды. На дворе было еще светло, а на сеновале темнотища!
        - Чур, я сплю в серединке! — крикнула я.
        И мы устроились на сене. Пахло здесь чудесно, но сено было колкое. Правда, когда мы хорошенько завернулись в одеяла, лежать стало здорово.
        Мы болтали о том о сем. Например, о настоящих бродягах, которые всегда спят на сеновалах. Анна считала, что это, наверно, очень интересно. Спать нам вовсе не хотелось, но проголодаться мы уже успели и решили съесть свои бутерброды, покуда совсем не стемнело. Но под конец все-таки стало так темно, что мы не могли даже увидеть свои руки, поднося их к глазам. Я была рада, что лежала между Бриттой и Анной. В сене что-то очень странно шуршало. Анна придвинулась поближе ко мне.
        - Подумать только, а вдруг придет настоящий бродяга и уляжется здесь спать без разрешения? — прошептала Бритта.
        Мы помолчали немножко. И тут вдруг послышался страшный вой. Страшный, ну просто ужасный вой! Будто разом завыла целая тысяча привидений. И как только мы не умерли от страха! Но мы не умерли. А только закричали. Тогда Лассе, Буссе и Улле захохотали. Ведь это они выли. И они же, ясное дело, шуршали, когда ползали по сену. Бритта сказала, что пугаться нельзя. Потому что, когда человек пугается, кровь застывает в жилах. И добавила, что пожалуется своей маме. А Лассе ответил:
        - Ну и что же? Уж и пошутить нельзя, что ли?
        А Буссе стал дразниться:
        - Ябеда-беда! Ябеда-беда!
        Анна сказала, что у нее кровь немножко застыла в жилах.
        Под конец мальчишки убрались в свой сарай.
        Мы хотели было тоже пойти и напугать их. Да только мы устали и хотели спать.
        Проснулись мы оттого, что нас разбудил норргорденский петух. И еще от холода. Брр! До чего же мы замерзли! Мы не знали, который был час, но решили, что надо вставать. Едва мы успели высунуть нос из сарая, как увидели, что Лассе, Буссе и Улле тоже выходят из сарая Меллангордена. Они тоже замерзли. Мы побежали греться в кухню. Надо же, еще никто, кроме нас, в Буллербю не проснулся! Все спали, ведь было еще только половина пятого! Но вскоре зазвонил будильник Агды. Ей нужно было доить коров. Она дала нам всем теплого молока с булочками. Ах, как это было вкусно!
        Потом я поскорее улеглась в свою кровать, ведь я еще не выспалась. Наверно, кровать придумал очень умный человек. Ведь в кровати спать куда лучше, чем на сеновале.
        Как мы с Анной собирались убежать из дома
        Больше всего я люблю играть с Анной. Мы с ней придумываем самые интересные игры, которые, кроме нас, никто не знает. Иногда делаем вид, будто мы взрослые, и ходим друг к другу в гости. Будто бы Анну зовут фру Бенгтссон, а меня — фру Ларссон. Анна делает важный вид и говорит ужасно вежливо. Я тоже говорю с Анной, ну, когда она будто бы фру Бенгтссон, очень вежливо. А иногда мы делаем вид, что фру Бенгтссон и фру Ларссон рассорились, и Анна говорит:
        - Вы, фру Ларссон, можете идти домой со своими противными детьми!
        Это моих кукол она называет противными детьми. А я ей отвечаю:
        - Это ваши дети противные, а не мои!
        Но после мы миримся, идем в магазины покупать бархат и конфеты. Свои деньги «понарошку» мы делаем в комнате дедушки. Мы боимся, что мальчишки узнают и будут над нами смеяться. А дедушка знает про нашу игру и сам иногда играет с нами, мы у него покупаем что-нибудь на наши деньги.
        В дождливое время мы с Анной сидим в дедушкиной комнате и читаем ему газету. Дедушкины папа и мама умерли, когда он был совсем маленьким. Ему пришлось жить у чужих людей, которые с ним плохо обращались. Они заставляли его много работать, хотя он был такой маленький, его наказывали и давали ему очень мало еды. Под конец ему это надоело, и он убежал. До того, как он попал к добрым людям, ему пришлось пережить столько интересных и опасных приключений, что даже поверить трудно!
        Однажды в дождливый день, прочитав дедушкину газету, Анна попросила:
        - Дедушка, расскажи мне про то, как ты убежал.
        - О-хо-хо, — ответил дедушка. — Я тебе про это уже рассказывал много раз.
        Но мы стали его упрашивать, и он снова рассказал нам про это.
        И тут Анна выпалила:
        - Как это здорово — убегать из дома. Мне самой захотелось убежать.
        - Тогда тебе сначала надо найти злых людей, от которых придется убегать.
        - И вовсе это не обязательно. Можно и без этого убежать. Только немножко, а потом вернуться домой.
        - Давай убежим, — согласилась я.
        - А что ты скажешь, дедушка? — спросила Анна. — По-твоему, нам можно убежать?
        И дедушка позволил нам немножко убежать. Мы решили, что убежим ночью и никому об этом не скажем. Мы попросили дедушку никому об этом не говорить, и он обещал молчать.
        По вечерам меня всегда клонит ко сну. И я боялась, что не проснусь, когда надо будет бежать. Тогда Анна придумала:
        - А ты ложись и спи! Мы привяжем тебе к большому пальцу на ноге веревочку. Я дерну за нее, и ты проснешься.
        Анна решила нарвать веток можжевельника и положить их себе в кровать, чтобы не заснуть, пока все не захрапят.
        Мы спросили дедушку, что надо брать с собой, когда убегаешь из дома. Он сказал, что нужно взять еду и немножко денег, если они у тебя есть. Мы решили убежать в первую же ночь, и нам пришлось немало похлопотать со сборами.
        Я пошла к маме и попросила дать мне несколько бутербродов. А мама спросила:
        - Неужели ты успела проголодаться? Ведь мы только что пообедали.
        Я ничего ей не ответила. Ведь не могла же я рассказать ей, что мы задумали. Потом я взяла две кроны из тех денег, что я получила за прополку репы, и положила их под подушку. А после отыскала длинную веревочку, чтобы привязать ее к большому пальцу ноги.
        Вечером все мы играли в лапту. Когда пришло время ложиться спать, я подмигнула Анне и шепнула ей:
        - В половине одиннадцатого!
        Я пожелала маме и папе спокойной ночи и крепко-крепко обняла их, ведь я должна была все-таки на довольно долго расстаться с ними. А мама сказала:
        - Завтра мы с тобой нарвем немного черной смородины.
        Мне стало жаль маму. Ведь завтра у нее уже девочки не будет.
        Потом я пошла к себе в комнату, привязала к пальцу веревочку, спустила ее в окно и легла в кровать, решив, что успею немного поспать. Перед тем как бежать, нужно хорошенько отдохнуть.
        Каждый вечер я засыпаю сразу, стоит мне только положить голову на подушку. Но тут сон никак не хотел приходить ко мне. Я изо всех сил пыталась уснуть, но стоило мне только чуть-чуть пошевелиться, как веревочка на пальце натягивалась. Потом я стала думать о том, что скажет мама, когда придет утром и увидит мою кровать. Мне стало так жаль ее, что я заплакала. И я плакала долго-долго.
        Под конец я уснула, но вдруг проснулась, потому что с одним моим пальцем на ноге случилось что-то непонятное. Потом я все вспомнила. Видно, кто-то дернул за веревочку.
        - Да, да, Анна! Иду, иду! — крикнула я и подбежала к окну. И тут я увидела, что на дворе уже совсем светло. Под моим окном стоял Лассе и дергал за веревочку. Ну и рассердилась же я!
        - Ой, ой, ой! — закричала я. — Отпусти веревку!
        Но Лассе продолжал тянуть ее.
        - Тебе говорят отпусти! — закричала я. — Отпусти веревку!
        - Это почему же? — спросил Лассе.
        - Потому что она привязана к моему большому пальцу на ноге! — ответила я.
        Лассе засмеялся и сказал:
        - Вот так рыбка попалась мне на крючок!
        Потом он спросил, зачем я привязала к ноге эту веревку, но я не стала ему рассказывать, а помчалась в Норргорден. Я подумала, что Анна решила убежать одна. Бритта сидела на крылечке и играла с Сессан.
        - А где Анна? — спросила я.
        - Спит, — ответила Бритта.
        Я поднялась в комнату девочек и увидела, что Анна и в самом деле спит. Она даже храпела. Я стала привязывать веревочку к ее большому пальцу, но тут она проснулась.
        - Ой, — воскликнула она, — который час?
        Я ответила, что уже восемь утра. Она долго сидела молча, а потом сказала:
        - Не знаю, почему это люди не могут заснуть на можжевеловых ветках. Меня так от этих веток еще больше клонит ко сну!
        А когда мы пришли к дедушке читать газету, он удивился и спросил:
        - Вот тебе и на! Так вы не убежали?
        - Убежим в другой раз, — ответили мы.
        Мы строим дом
        Под конец нам надоело играть в сене. Буссе, Лассе и Улле каждое утро где-то пропадали. Мы не знали, куда они девались. Да нас это мало и трогало, нам и без них было весело. На выгоне позади Сёргордена есть много каменистых горушек и скал. И мы там играли — Бритта, Анна и я. Однажды Бритта придумала устроить в расселине скалы себе домик и там играть. Такого замечательного домика у нас еще не было. Я попросила маму дать нам несколько половичков, и мы постелили их в нашей каменной зале. И она стала еще больше похожа на комнату. Потом мы взяли ящики из-под сахара, сделали из них шкаф, а квадратный ящик поставили в середине вместо стола. Бритта с позволения мамы взяла клетчатую салфетку и накрыла ею стол. К столу мы подставили маленькие скамеечки. Я принесла сюда свой красивый розовый кукольный кофейный сервиз, а Анна — маленький цветастый графинчик для сока со стаканчиками. Все это мы расставили на полочках нашего шкафа из ящиков. Но сначала постелили на эти полочки цветную бумагу. Потом мы нарвали колокольчиков и ромашек и поставили их на стол в баночках с водой. До чего же стало у нас красиво!
        Агда в этот день пекла булочки, и я тоже испекла малюсенькие булочки. А после мы уселись в нашем домике вокруг стола и стали пить кофе из розовых чашечек и есть булочки. А еще мы выпили сок из цветастого графина Анны.
        Бритта была понарошку хозяйкой дома, и ее звали фру Андерссон. Я была горничной Агдой, а Анна хозяйской дочкой. Мы нарвали малины, которая росла рядом на выгоне, и стали выжимать ее в белую тряпочку. Это мы понарошку делали сыр. Бритта, которая была понарошку хозяйкой, сказала мне:
        - Неужели ты, Агда, так никогда и не научишься делать сыр как следует?
        А я ей ответила:
        - Вы, фру Андерссон, можете сами делать свой старый сыр.
        Только я успела это сказать, как увидела челку Буссе, торчавшую из-за камня, и сказала Бритте и Анне:
        - Мальчишки за нами подглядывают.
        И мы закричали:
        - Ха, ха! Мы вас видели, выходите! Нечего прятаться!
        Лассе, Буссе и Улле вышли из засады, стали по-глупому кривляться и передразнивать нас:
        - Неужели ты, Агда, так и не научишься делать старый сыр?
        Они так пристали к нам, что играть в домике в этот день мы больше уже не смогли. Лассе предложил играть в лапту, и мы согласились. Хотя Лассе не переставал дразниться:
        - Не могли бы вы, фру Андерссон, поворачиваться поживее! Опять вы промазали, фру Андерссон.
        Говорила же я, что мальчишкам нас не перехитрить
        На другое утро, как только мы съели за завтраком кашу, Лассе, Буссе и Улле снова исчезли. Бритта, Анна и я отправились играть в свой домик. А когда нам надоела эта игра, стали гадать, куда подевались мальчишки, что они делают целыми днями. Раньше мы об этом не думали, а теперь вспомнили, что целую неделю видели их только по вечерам, когда играли в лапту.
        - Давайте подкараулим их, — предложила Бритта.
        - Ладно, — согласились мы с Анной. — Только сначала нужно узнать, где они прячутся.
        Перед обедом мы уселись на крыльце и стали ждать. Сначала появился Лассе. Чуть погодя пришел Буссе, а потом показался Улле. Только пришли они не одним путем. Тут мы поняли, что у них опять появился какой-то секрет от нас. А не то они бы пришли вместе. Мы принесли на крыльцо кукол, чтобы мальчишки не догадались, что мы шпионим за ними. Мы играли в куклы и ничего не сказали мальчишкам. Потом мы пообедали вместе с ними. А как только поели, опять стали играть в куклы.
        Вскоре Лассе вышел из дома. А мы по-прежнему играли в куклы. Лассе поиграл чуть-чуть с Мурре, а потом скрылся за углом. Мы побежали наверх, в мою комнату, чтобы смотреть оттуда в окно. Лассе настороженно огляделся, пробежал между кустами смородины и перепрыгнул каменную ограду, окружавшую наш сад. Дальше мы уже разглядеть ничего не могли. Вскоре показался Буссе. Он настороженно прокрался по саду, и исчез в том же направлении, что и Лассе.
        - Смотри, смотри, Бритта, сейчас и Улле вынырнет. Бежим! Спрячемся в кустах смородины и поглядим, что будет дальше!
        Так мы и сделали. Схоронились за кустами и сидели там тихо-тихо. И тут, ясное дело, явился Улле. Он пробежал мимо нас так близко, что мы могли бы схватить его, но Улле нас не заметил. Мы кинулись за ним.
        За нашим садом раскинулся большой выгон. Там растут густой орешник, можжевельник и другой кустарник. Есть там и деревья. Папа собирается вырубить все кусты, чтобы скотине было просторнее пастись. Но я надеюсь, что он этого не сделает, ведь там так здорово прятаться!
        Мы довольно долго бежали за Улле, перебегая от одного куста к другому. Но он юркнул в густые заросли и исчез. Мы потеряли его из виду и найти никак не могли. Хотя мы точно знали, что они прячутся здесь, на выгоне, отыскать их так и не смогли. Наконец Анна выпалила:
        - Давайте позовем Свипа! Уж он-то обязательно отыщет Улле.
        Мы с Бриттой решили, что Анна это ловко придумала. Мы помчались к Сёргордену и попросили маму Улле дать нам ненадолго Свипа.
        - Берите, пожалуйста, — разрешила его мама.
        Вот обрадовался-то Свип, что его берут на прогулку. Он стал прыгать и весело лаять. А мы ему сказали:
        - Свип! Где Улле? Ищи Улле!
        И Свип принялся нюхать землю, потом побежал. Нам оставалось только идти за ним. Он помчался по нашему саду, потом по выгону, а мы пустились за ним. Пес ворвался в заросли орешника и прыгнул прямо на Улле. А рядом стояли растерянные Лассе и Буссе. И секрет был тоже здесь. А заключался он в том, что мальчишки построили на выгоне хижину!
        - Ха-ха! — закричали мы. — Что, взяли? Небось ошалели от удивления?
        И они в самом деле малость ошалели.
        - И не думайте заводить от нас секреты, — заявили мы. — Все равно мы все узнаем, нас вам не перехитрить.
        - Куда уж от вас спрячешься, когда вы берете с собой ищеек! — рассердился Лассе.
        А Свип знай себе весело прыгает. Видно, он думал, что сделал что-то замечательное. Мы пообещали дать ему на ужин вкусную косточку.
        Мировой шалаш построили мальчишки. Они прибили несколько досок к четырем деревьям, которые стояли как бы по углам квадрата. Получалось, что в каждом углу этой хижины стояло по дереву. Больше досок у них не было, и они вместо стен посадили кусты можжевельника. Потом они положили короткие досочки на крышу, а на пол постелили старую лошадиную попону.
        - Ну, как вы думаете, можно, девчонки будут здесь с нами играть? — спросил Лассе у Буссе и Улле.
        - А ты как думаешь? — спросили они в ответ, им хотелось узнать, что об этом скажет Лассе.
        Ну а Лассе сказал:
        - Пусть играют.
        И мы стали играть в этом шалаше в индейцев. Лассе был вождем племени, и его звали Сильной Пантерой, Буссе — Быстрым Оленем, а Улле — Летящим Соколом. Бритту назвали Ревущим Медведем, Анну — Желтым Волком, а меня — Хитрой Лисой. Я хотела выбрать имя получше, но Лассе не позволил. Огня в хижине мы не разводили, но делали вид, что сидим у очага и курим трубку мира, вместо которой у нас были лакричные полоски. Я откусила маленький кусочек этой конфеты, она была ужасно вкусная. — Мальчики смастерили луки и стрелы для себя и для нас. Лассе сказал, что на другом конце выгона тоже есть индейцы. Это племя команчей, они коварные и опасные, и всех их надо убить. Мы взяли свои стрелы и со страшным воем помчались по выгону. На другом краю выгона паслись наши коровы. Лассе сказал, что они и есть команчи. Вон какой у них свирепый вид! Ох, как эти команчи удирали от нас! Лассе что-то кричал им вдогонку на языке индейцев, но мне кажется, они этого не поняли.
        Снова идем в школу
        Что до меня, так мне после долгих летних каникул очень даже хочется идти в школу. А Буссе говорит, что собирается написать королю и попросить его опять закрыть школы. Но я надеюсь, что король этого делать не станет. Потому что мне школа нравится. Мне нравится наша фрёкен и мои друзья. И учебники мои мне тоже нравятся. Я обернула их новой красивой бумагой, наклеила на них картинки и написала свое имя и фамилию. Буссе и Лассе не оборачивают свои учебники новой бумагой, пока мама или фрёкен не заставят их. И книги у них вечно перепачканы. Лассе навырезал из журналов Кронблума, Кнолля, Тотта и разные другие фигурки и наклеил их на рисунки в учебнике географии. Он говорит, что так веселее учить. Конечно, веселее, я тоже так считаю. Например, под картинкой написано: «Китайский крестьянин сажает рис», а лицо у него не китайца, а Кронблума.
        Все мы, дети из Буллербю, ходим в школу вместе. Берем с собой бутерброды и молоко, чтобы позавтракать во время перемены. Иногда Лассе, Буссе и Улле съедают свой завтрак по дороге в школу.
        - Какая разница, нести завтрак в животе или в ранце? — говорит Лассе.
        Наша фрёкен живет в школе на верхнем этаже. Там у нее красивая комната, пианино, много книг и маленькая хорошенькая кухня. Иногда она дает нам почитать книжки, а иногда угощает шоколадом.
        Один раз мы пришли в школу, а фрёкен заболела и уроков у нас в этот день не было. Все дети, кроме нас, знали об этом заранее, потому что в Стурбю есть телефон, а в Буллербю нет. Мы не знали, что нам делать. Школа заперта, ни детей, ни фрёкен. Под конец мы поднялись на верхний этаж и поступали в дверь фрёкен.
        - Войдите, — сказала фрёкен.
        И мы вошли. А она была больна и лежала в постели. К ней должна была прийти одна старушка, но она не пришла. И фрёкен спросила, не хотим ли мы помочь ей. Мы сказали, что хотим. Мальчики побежали за дровами. Бритта растопила печь и поставила чайник на огонь. Я подмела пол и поправила и взбила фрёкен подушки, а Анна приготовила поднос. И мы напоили фрёкен чаем с бутербродами.
        Фрёкен сказала, что ей ужасно хотелось приготовить на обед гуляш, она купила мясо. Она спросила нас, смогли бы мы приготовить гуляш, если она скажет нам, как это делается.
        - Мы можем попробовать, — ответила Бритта. — Если у нас не получится гуляш, может, выйдет что-нибудь другое.
        И все же у нас получился гуляш. Теперь мне не надо будет учиться его делать, когда я вырасту большая. Фрёкен предложила нам попробовать гуляш. До чего же он был вкусный! Потом Бритта вымыла посуду, а мы с Анной ее вытерли. Лассе, Буссе и Улле сидели возле полки с книгами и все время читали. Ведь от мальчишек вовсе нет никакой пользы. Мы пробыли у фрёкен, пока не подошло время идти домой, ну, как бы после уроков. Под конец мы спросили ее, собирается ли она и на другой день болеть. Она сказала, что собирается. Тогда мы спросили, можем ли мы прийти и помочь ей. И фрёкен ответила, что она будет рада, если мы придем.
        Когда на другой день Бритта, Анна и я пришли к ней, фрёкен лежала в неприбранной постели. Ей, бедняжке, очень хотелось овсяной каши. Мы усадили ее в кресло-качалку, аккуратно застелили постель. И когда она снова легла в постель, то сказала, что чувствует себя просто-напросто принцессой. Потом мы сварили ей овсяную кашу и напоили кофе со свежими булочками, которые я принесла из дома. Фрёкен сказала, что ей прямо-таки нравится болеть. Но, к сожалению, на следующий день она совсем выздоровела. А иначе мы бы научились готовить много других блюд.
        Осенью и зимой мы идем в школу и из школы почти что в темноте. По одному идти было бы скучно и неприятно, но вшестером нам всегда весело. Дорога почти все время проходит по лесу, и Лассе пугает нас, говорит, что в лесу полно троллей, великанов и ведьм. Может, так оно и есть. Только мы еще никого из них не видели. Иногда, когда мы идем домой, на небе уже горят звезды. Лассе уверяет, что звезд два миллиона пятьсот тысяч пятьдесят четыре и что он знает название каждой звезды. Только я думаю, что он все врет. Один раз я спросила, как называется вон та звезда, а он ответил: «Большая красивая звезда». А когда мы шли из школы домой, я опять спросила про ту же звезду, и он ответил: «Корона королевы».
        - А как же ты вчера сказал, что это Большая красивая звезда? — засмеялась я.
        А Лассе ответил:
        - Нет, это была другая. Большая красивая звезда упала прошлой ночью. А эта называется Корона королевы. Точно! Можешь мне поверить!
        Иногда мы по дороге из школы поем «По холмам, по лесу, по долинам» и другие песни. Подумать только, а вдруг кто-нибудь услышит нас? И будет ломать голову над тем, кто это поет. Ведь в темноте никто не сможет разглядеть, что это мы, дети из Буллербю, топаем по дороге и поем, хотя вокруг такая тьма.
        Однажды вечером этой осенью все наши родители отправились в гости к торговцу в Стурбю. В Буллербю остались одни дети. И еще дедушка. И Агда. Я посигналила карманным фонариком в окно Бритте и Анне. Это означает: «Идите скорее ко мне! Мне надо что-то вам сказать».
        Чуть погодя я уже услышала, как они топают по лестнице. Но сказать-то мне им, по правде говоря, особо и нечего было. Просто я хотела, чтобы мы вместе придумали что-нибудь интересное. Сначала мы стали рассматривать книжные закладки. Потом немножко поиграли и уже собирались идти поболтать с Агдой. И тут Анна кое-что здорово придумала:
        - Давай переоденемся так, чтобы Агда не узнала нас.
        Ох, и заторопились мы! На чердаке у нас хранилась целая куча маминой и папиной одежды. Бритта сказала, что она нарядится мужчиной. Она надела папины полосатые брюки, коричневый пиджак и черную папину шляпу. Брюки, ясное дело, были ей слишком длинны, пришлось их подвернуть и заколоть английскими булавками, а рукава пиджака закатать. Потом она нарисовала себе жженой пробкой усы и бороду. Бритта стала похожа на смешного маленького дяденьку. Мы с Анной так хохотали над ней, что с трудом напялили юбки. Я надела мамину черную юбку, блузку в цветочек и черную шляпу с вуалью. Когда я опустила на лицо вуаль, Анна с Бриттой просто не могли узнать меня. Анна тоже захотела надеть шляпу с вуалью, но ни шляпы, ни вуали больше мы найти не могли, и Анна надела на голову платок. На ней была тоже длинная юбка и шерстяная кофта.
        Буссе и Лассе были у Улле, и мы смогли спуститься с лестницы незамеченные. Мы прокрались к парадному входу, а оттуда прошли к дверям кухни и постучали в дверь. Мы не просто стучали, а барабанили.
        - Кто там? — спросила Агда испуганно.
        Мы не сразу догадались, что ответить, а потом Бритта сказала грубым голосом:
        - Бродяги!
        - Сюда нельзя, их нету дома! — растерянно ответила Агда.
        - А мы хотим войти!^1^ — крикнули мы и стали барабанить в дверь. Но после мы не могли удержаться и рассмеялись. Я старалась смеяться тихонько, но смех прямо-таки вырвался у меня из горла, и я решила, что Агда услыхала меня. Она осторожно приотворила дверь, и мы проскользнули на кухню.
        - Да вы только посмотрите! — воскликнула Агда. — Что это за знатные господа к нам пожаловали!
        - Меня зовут господин Карлссон, — сказала Бритта. — А это мои жены.
        - Ах, какие прекрасные у вас жены, господин Карлссон, — засмеялась Агда. — И даже целых две! Разрешите угостить вас соком, господа хорошие?
        И мы, конечно, разрешили. Мы пили сок и делали вид, будто мы взрослые. В одежде взрослых у нас это получалось гораздо лучше.
        Потом мы решили пойти в Сёргорден и показаться мальчишкам. Дверь была не заперта, и мы вошли в дом. Когда мы поднимались по чердачной лестнице в комнату Улле, Анна запуталась в длинной юбке, споткнулась и грохнулась. Улле открыл дверь, чтобы поглядеть в чем дело. И подумать только, увидев нас, он так испугался, что даже подпрыгнул. Ведь на чердаке было темно, падала только полоска света из его комнаты. Улле подумал, что на лестнице стоят три привидения.
        Когда Лассе увидел, как мы нарядились, он тоже захотел как-нибудь вырядиться. И Улле с Буссе тоже захотели. Лассе надел платье мамы Улле и туфли на высоких каблуках. А Буссе и Улле вырядились во взрослые мужские костюмы. Лассе бегал мелкими шажками, махал руками и тоненьким голоском спрашивал:
        - И как это, госпожа, у вас получается такое вкусное печенье с корицей[18 - Традиционное шведское печенье (пеппаркакур) с корицей, гвоздикой и перцем.]? Не дадите ли мне рецепт?
        Он решил, что так говорят взрослые дамы.
        Потом все мы пошли к дедушке и рассказали ему, что устроили настоящий маскарад. К сожалению, он этого увидеть не мог. Но мы сыграли для него спектакль, который тут же сами придумали. Лассе был злой теткой. Ух, и посмеялись же мы над ним. Дедушка тоже смеялся. Хотя видеть нас не мог, а только слушал.
        Буря
        А сейчас я расскажу про сильную бурю, которая разыгралась перед Рождеством.
        Папа сказал, что такой свирепой бури он еще никогда не видел.
        С начала декабря Лассе каждый день по дороге в школу говорил:
        - Вот увидите, не будет снега к Рождеству!
        А я каждый раз расстраивалась потому, что очень хотела, чтобы был снег. Но день проходил за днем, а с неба не падало ни одной малюсенькой снежинки. Но, подумать только, как раз за неделю до Рождества, когда мы сидели на уроке и считали, Буссе крикнул:
        - Поглядите! Снег идет!
        И снег в самом деле шел! Мы так обрадовались, что закричали «Ура!». А фрёкен велела нам встать и спеть «Вот и зима пришла».
        Когда мы на переменке вышли на улицу, на школьном дворе лежал толстый слой снега. Мы вытоптали на снегу большую восьмерку. Весь перерыв мы топтались по этой восьмерке и весело кричали. А Лассе сказал:
        - Да, но больше снега, чем сейчас, не будет. А до Рождества он успеет растаять.
        Откуда ему было это знать! Не успели мы войти в школу и прикрыть за собой дверь, как снег повалил сильнее. Снег шел так сильно, что за окном все побелело. Мы не могли даже разглядеть школьный двор. Снег валил целый день. Вдобавок поднялся ветер. Ветер выл, мела пурга, пурга мела, ветер выл. Фрёкен стала беспокоиться и сказала:
        - Не знаю, как дети из Буллербю доберутся сегодня домой.
        Она предложила, чтобы мы остались у нее ночевать, и нам этого очень хотелось. Но мы знали, что дома, в Буллербю, все будут сильно беспокоиться. И мы ответили, что не сможем остаться. Тогда фрёкен велела нам поскорее идти домой, покуда не стемнело.
        Мы вышли из школы в час дня. Ох, какие сугробы намело повсюду! И до чего же сильно дул ветер! Нам пришлось нагибаться чуть ли не до самой земли.
        - Ну как, теперь тебе хватит снега? — сердито спросила Бритта Лассе.
        - Так ведь еще не Рождество, — ответил он.
        Но ветер выл так громко, что мы еле расслышали его слова. Мы держались за руки, чтобы нас не унесло. Ноги проваливались выше колен, и идти было тяжело. А ветер продувал нас насквозь. Мы замерзли до того, что пальцы на ногах и носы онемели. Под конец ноги у меня так устали, что я должна была отдохнуть и сказала об этом Лассе.
        - Даже не думай об этом, — ответил Лассе.
        Анна тоже устала и хотела передохнуть, но Лассе объяснил, что это опасно. Тогда мы с Анной заплакали. Нам уже не верилось, что мы когда-нибудь доберемся до Буллербю. Ведь мы прошли всего полпути. Но вдруг Улле придумал:
        - Давайте пойдем к сапожнику! Ведь не пооткусывает же он нам носы!
        И мы с Анной захотели идти к сапожнику, даже если бы он и укусил нас за нос.
        Ветер дул с такой силой, что нас прямо-таки внесло в сени сапожника. Увидев нас, он не очень-то обрадовался:
        - Что не сидится дома мелюзге в такую погоду?
        Мы не осмелились сказать, что погода была нормальная, когда мы вышли из дому. Мы сняли пальто и шапки, сели и стали смотреть, как он вбивает гвозди в подошвы. Мы ужас как проголодались, но об этом тоже сказать не посмели. Сапожник сварил кофе, стал его пить и есть бутерброды, а нас не угостил. Не то что Кристин из Лёвнесета. Она-то нас накормила, когда мы прибежали к ней во время грозы. Когда стемнело, снег перестал падать и ветер утих. Но сугробы намело такие большущие, что домой нам было все равно не попасть. Ах, как мне хотелось поскорей к маме, поскорей лечь в свою постель!
        И подумать только, вдруг забренчали колокольчики! Мы подбежали к окну и увидели, что это подъехал папа в санях-волокушах, которыми расчищают снег. Мы отворили дверь и окликнули его. А сапожник сердито закричал:
        - Не впускайте холод!
        Увидев нас, папа очень обрадовался. Он крикнул, что сначала расчистит снег до Стурбю, а на обратном пути заберет нас.
        Так он и сделал. Мы с Анной ехали домой на санях, а остальные шли сзади пешком. Теперь дорога была расчищена и укатана, идти по ней было совсем легко.
        Мама стояла у кухонного окна и волновалась, поджидая нас. Лассе, Буссе и я поели горячего мясного супа с клецками. Ничего вкуснее мы не ели за всю жизнь! Я слопала три тарелки, а после сразу повалилась в постель. До чего же это было здорово! Мама сказала, что это она попросила папу расчистить снег, она просто чувствовала, что мы все-таки отправились домой, несмотря на метель, и бредем где-нибудь по дороге. Нам повезло, что она это почувствовала. А не то пришлось бы целую ночь сидеть у сапожника.
        Близится Рождество
        На другой день сияло солнце, на ветвях деревьев лежал белый, как сахар, снег. Был последний день перед рождественскими каникулами. Фрёкен сказала, что она не спала всю ночь, лежала и думала, как мы добрались до дому в эту пургу.
        Она прочитала нам рождественский рассказ, ведь был последний день перед Рождеством. В этот день все нам казалось каким-то удивительным. А перед тем, как нам идти домой, случилось самое замечательное. Фрёкен послала письмо в Стокгольм и заказала для нас книжки сказок. Она дала нам полистать журналы, где были напечатаны обложки этих книжек с красивыми картинками. И каждый выбрал, какие книжки он хочет заказать. Я заказала две, Буссе и Лассе тоже заказали по две книжки. На обложке моих книжек были нарисованы красивые принцы и принцессы. И как раз в последний день перед Рождеством фрёкен получила эти книжки. Она прошла по классу и раздала нам их. Я еле дождалась, пока очередь дошла до меня. Но мама сказала, что читать их мы начнем не раньше сочельника.
        Перед тем как идти домой, мы спели все рождественские песни, которые знали. Потом фрёкен пожелала нам веселого Рождества. И мы были уверены, что Рождество у нас будет веселым.
        Бритта, Анна и я забежали в лавочку и купили красную, желтую, зеленую, белую и синюю глянцевую бумагу, чтобы сделать из нее корзиночки и повесить их на рождественскую елку. Когда мы возвратились домой, было совсем светло и погода стояла такая хорошая. По дороге домой Бритта достала одну из своих новых книжек и понюхала ее. И мы тоже понюхали свои книжки. Новые книжки так вкусно пахнут! Можно по одному запаху догадаться, как интересно будет их читать. Потом Бритта начала читать. Ее мама тоже говорила, что эти книжки нужно читать в сочельник. Но Бритта сказала, что прочитает только маленький-премаленький кусочек. Когда она прочитала чуть-чуть, нам было так интересно, что мы попросили ее прочитать еще кусочек. Она еще прочитала. Но и этого нам показалось мало.
        - Я должен узнать, — сказал Лассе, — был принц заколдован или нет.
        Пришлось ей прочитать еще кусочек. Так она читала, пока мы не пришли домой в Буллербю. И Бритта успела нам прочитать всю книжку до конца.
        - Ну и что из того! — сказала она. — В рождественский вечер я все равно ее перечитаю!
        Дома у нас был ужас какой беспорядок. Мама и Агда готовили рождественскую колбасу. Мы поели и сразу все трое, Лассе, Буссе и я, вышли в сад и стали лепить из снега большой фонарь. А Бритта, Анна и Улле помогали нам.
        На липе сидела целая туча воробьев, снегирей и синиц. Вид у них был очень голодный. Я побежала и спросила папу, нельзя ли нам поставить рождественские снопы чуть раньше. Папа разрешил. Тогда мы все побежали на гумно и взяли пять снопов овса, которые мы оставили на Рождество, когда обмолачивали зерно. Мы поставили их у нас в саду под яблоней. И птицы тут же налетели на них и стали лакомиться. Наверное, они решили, что сочельник уже наступил. Рождественские снопы на снегу были такие красивые, и все вокруг было так красиво!
        Вечером Бритта, Анна и я сидели у дедушки и мастерили корзиночки для рождественской елки. Мальчики тоже туда пришли. Сначала они не хотели делать корзиночки, но потом все же не утерпели. Мы все сидели за круглым дедушкиным столом и сделали пятьдесят четыре корзиночки. Потом поделили их поровну. Восемнадцать пришлось на Норргорден, восемнадцать на Меллангорден и восемнадцать на Сёргорден. Дедушка угостил нас яблоками и постным сахаром. Мы сидели там и думали о том, что на следующий день будем печь печенье с корицей. Нам было почти так же весело, как в сочельник.
        Лассе вдруг выбежал в сад и зажег свечу, которую мы поставили в снежном фонаре. Ах, как красиво светился снежный фонарь в темноте! Я смотрела на огонек в фонаре и вспоминала про себя рождественскую песенку: «К нам с улыбкою пришел снежный зимний праздник».
        - Верно ведь, Рождество веселый праздник? — шепотом спросила Анна.
        И я согласилась с ней. Потому что я тоже люблю этот праздник. Ведь он самый веселый в году. Все мы, дети из Буллербю, веселимся в эти дни. Правда, мы веселимся и в другое время. Летом, зимой, весной и осенью. Ах, как нам весело живется!

        Снова про детей из Буллербю
        (пер. Н. Беляковой)
        Все мы из Буллербю
        
        Это мы: Лассе, Буссе, я, Улле, Бритта и Анна. Все мы из Буллербю. Лассе, Буссе и я живем в Меллангордене, Улле живет в Сёргордене, а Еритта и Анна — в Норргордене.
        В Норргордене живет также дедушка. Ясное дело, почему он там живет, ведь он папа папе Бритты и Анны. Но мы все в Буллербю называем его дедушкой. Ведь это у нас единственный дедушка.
        А мам и пап у нас несколько. Я хочу сказать, что мама и папа есть в Норргордене, в Меллангордене есть мама и папа, и в Сёргордене тоже. Но ведь иначе и быть не могло! Больше у нас в Буллербю нет никого. Нет, еще здесь живет Агда, наша горничная, и Оскар, наш работник, и Калле — работник из Норргордена. А еще в Сёргордене живет один человек. Маленький-премаленький человечек. Это крошечная сестричка Улле, она родилась всего несколько месяцев назад. Такая малышка не может ни говорить, ни ходить, поэтому ее нельзя еще считать настоящим человеком. Хотя Улле считает, что его сестренка важнее самого короля.
        Вот я и пересчитала всех, кто живет в Буллербю. Ясное дело, я не считала Свипа, собаку Улле, и еще Малькольма, Мурре и Сессан, всех наших кошек, Альбертину, курицу Буссе, и всех наших коров, лошадей, поросят и кроликов. Но ведь они не люди. Правда, Свип почти такой же умный, как люди. Лассе говорит, что он даже умнее, чем девчонки.
        Как мы в Буллербю празднуем рождество
        Я не знаю, когда начинается Рождество в других местах, но у нас в Буллербю оно начинается, когда мы печем печенье с корицей. Тогда нам почти так же весело, как в сочельник. Лассе, Буссе и мне дают по большому комку теста с корицей и разрешают печь всё, что мы захотим. И подумать только, в тот самый день, когда мы прошлый раз пекли печенье, Лассе забыл про это и поехал с папой в лес за дровами! И вдруг в лесу он вспомнил, что это за день, и помчался домой. Папа говорил, что он бежал так, что снежная пыль столбом стояла. Мы с Буссе уже начали печь. Даже хорошо, что Лассе немножко опоздал. Потому что самые хорошие формы для печенья — это поросята, а когда мы печем все вместе, все формы в виде поросят забирает Лассе, нам они никогда не достаются. А в тот раз мы с Буссе успели испечь десять поросят, когда он, запыхаясь, прибежал из леса. Ох, как он заторопился, чтобы догнать нас! А когда мы почти все испекли, то остатки теста сложили вместе в один большой ком, чтобы испечь один большущий пряник на приз, это мы всегда делаем. А вечером, когда мы всё печенье уже вынули из печки, то положили в бутылку 322
горошины, обошли Буллербю и просили каждого угадать, сколько горошин в бутылке. Тот, кто угадывал, получал призовой пряник. Лассе нес бутылку, Буссе — приз, а я записывала в блокнот, кто что сказал. Приз получил дедушка, и я была этому очень рада. Он сказал, что в бутылке 320 горошин, точнее всех угадал. А вот Анна думала, что там три тысячи горошин, вот ерунда какая!
        А на другой день тоже было весело. Мы отправились в лес за рождественскими елками. Понятно, все папы и дети ходили вместе. А бедные мамы оставались дома готовить еду! Мы взяли большие сани, на которых возят бидоны с молоком из Буллербю в Стурбю на маслобойню. Лассе, Буссе, я, Бритта, Анна и Улле уселись в сани. Мой папа шел рядом, держал вожжи и правил. А папа Бритты и Анны и папа Улле шли сзади, разговаривали и смеялись. А мы сидели в молочных санях и тоже болтали.
        В лесу было так много снега, что нам пришлось стряхивать его с веток, чтобы разглядеть, красивые они или нет. Мы срубили три прекрасные елки. Одну для Норргордена, одну для Меллангордена и одну для Сёргордена. И еще одну маленькую елочку для дедушкиной комнаты, а потом такую же для Кристины из Лёвнесета.
        Вечером накануне сочельника я расстроилась. Я не верила, что мама с Агдой успеют все приготовить к Рождеству. В кухне был ужасный беспорядок. Я даже немножко поплакала.
        Утром накануне Рождества я проснулась рано и побежала в кухню в одной рубашке. Ой, до чего же там было красиво! На полу лежали новые коврики, железные шесты возле печи были увиты красной, зеленой и белой шелковистой бумагой. А на большом раздвижном столе лежала рождественская скатерть. Вся медная посуда была до блеска начищена. Я так обрадовалась, что стала обнимать маму. Потом прибежали Буссе и Лассе. Увидев новые коврики, Лассе сказал, что он животом чувствует, как приближается Рождество.
        Перед Рождеством мы, дети, всегда идем к Кристине из Лёвнесета с корзинкой, полной всяких лакомств. Но сначала мы пошли к дедушке, ну к дедушке Бритты и Анны, пожелали ему веселого Рождества и поглядели, как Бритта и Анна украшают ему маленькую елку.
        Нам тоже каждый раз хочется помочь украсить его елочку, хотя Бритта и Анна любят делать это сами. Дедушка почти слепой и не видит, что мы вешаем на елку. Но мы рассказываем ему, что делаем. И дедушка говорит, будто он это видит в своих мыслях.
        Когда мы шли в Лёвнесет к Кристине, погода была прекрасная. Какая и должна быть в рождественский вечер. К домику Кристины ведет такая узенькая дорожка, что ее даже трудно разглядеть в снегу. Лассе нес корзинку, а Буссе и Улле — елочку. Мы с Бриттой и Анной ничего не несли. Ах, как удивилась Кристина, увидев нас! Правда, она, наверно, просто сделала вид, будто удивилась. Ведь знает же, что мы приходим к ней каждый год. Лассе выложил на стол все, что лежало в корзинке. А Кристина покачивала головой и повторяла:
        - Ой, ой, ой! Как много всего! Даже слишком много!
        Мне не казалось, что это слишком много. Но все же в корзинке у нас оказалось довольно много всего. Большой кусок окорока, круг колбасы, головка рождественского сыра, кофе, печенье с корицей, свечи, конфеты — я даже всего не помню. Мы украсили елку Кристины свечами, потанцевали немного вокруг елочки, чтобы малость потренироваться перед вечером. Кристина была нам очень рада. Когда мы уходили, она стояла в дверях и махала нам.
        Мы вернулись домой и стали украшать свою елку, Лассе, Буссе и я. Нам помогал папа. У нас на чердаке лежали красные яблоки, которые мы припасли для рождественской елки. Мы повесили на ветки печенье, которое сами испекли. И еще корзиночки, которые сплели у дедушки. Мы положили в них изюм и орехи. И ватных ангелочков, которых наша мама вешала на елку, когда была маленькая, мы тоже повесили на елку. И еще, конечно, много флажков, свечей и конфет. Ах, какая красивая получилась у нас елка, когда мы ее украсили!
        Потом пришла пора макать хлеб в котелок с ветчинным отваром, а после ничего больше не оставалось, кроме как ждать! Лассе сказал, что вот от такого-то ожидания люди становятся седыми. Мы всё ждали и ждали, а иногда подходили к зеркалу поглядеть, не поседели ли мы и вправду. Однако мы оставались такими же белобрысыми. Буссе то и дело постукивал по стенным часам, думая, что они остановились.
        Наконец стемнело и настала пора идти с рождественскими подарками в Норргорден и Сёргорден. Это можно делать только в темноте, а при свете неинтересно. Лассе, Буссе и я надели красные колпачки гномов. Лассе прихватил с собой и маску гнома, чтобы надеть ее позже. Теперь у нас Лассе наряжается гномом. Когда я была маленькая, то верила, что гномы в самом деле бывают, а теперь не верю. Потом мы взяли пакеты с подарками и шмыгнули в темноту. Ах, как много звезд было на небе! Я поглядела в сторону леса и подумала: «А может быть-, там все-таки живет настоящий гном. Вдруг он придет к нам и притащит санки, полные рождественских подарков?» Я почти что желала, чтобы это случилось.
        В прихожей перед кухней Норргордена было совсем темно. Мы постучали в дверь, потом отворили ее и побросали в кухню пакеты с подарками. Тут выбежали Бритта и Анна и пригласили нас попробовать их рождественское печенье и тянучки. Мы попробовали. И тоже получили рождественские подарки. Потом Бритта с Анной надели гномов, и мы все пошли к Улле в Сёргорден. Улле сидел на кухне и ждал нас. Увидев вдруг целых пять гномов, Свип залаял изо всех сил. Улле тоже надел маску гнома. И мы все вместе помчались во двор и стали играть, будто мы и в самом деле настоящие гномы и приносим людям рождественские подарки.
        Но вот пришел наконец рождественский вечер, и мы сели за праздничный стол у нас в кухне. На столе горели свечи и было очень много всякой еды. Но я ела почти только одну ветчину. Ну и рождественскую кашу, ясное дело. Но миндалинка мне все же не попалась. У нас в Меллангордене есть работник. Его зовут Оскар. Ему очень нравится Агда, наша горничная. Тот, кому попадется в каше миндалинка, точно женится или выйдет замуж на следующий год. И подумать только, миндалинка разломалась на две половинки. Одна половинка досталась Оскару, другая Агде! Ну и смеялись же мы — Лассе, Буссе и я! Агда рассердилась и сказала, что все это проделки ребятишек. Но мы тут были ни при чем. Миндалинка сама развалилась пополам.
        Мы стали придумывать про это стишок. У Лассе получилось вот так:
        Миндалинка развалилась,
        Оскар с Агдой поженились.
        Здорово он сочинил! Но Агде его стишок не понравился. Правда, потом она повеселела. Это когда мы помогли ей вытирать посуду, чтобы поскорее начали раздавать рождественские подарки.
        Потом все мы уселись в зале. На елке и на столе горели свечи. У меня по коже побежали мурашки. Они у меня всегда бегут, когда всё так красиво и очень ждешь чего-то интересного. Папа прочитал в Библии про младенца Христа. А я прочитала одно красивое стихотворение, которое начинается так:
        Родился в яслях на соломе
        Младенец неземной красы.
        Дальше в стихотворении говорится, что младенцу Иисусу нужно было бы подарить торт и много-много рождественских подарков. Я тоже так думаю. А вместо него рождественские подарки получили мы.
        Пока все пели «Вот и пришло рождественское утро», Лассе потихоньку шмыгнул из комнаты и вернулся в наряде гнома с большим мешком на спине.
        - Есть тут у вас хорошие дети? — спросил он.
        - Да, есть, — ответил Буссе. — Целых двое. А еще у нас есть один озорник, его зовут Лассе. Только сейчас он куда-то вышел.
        - Слышал, слышал я о нем, — ответил гном. — Это самый хороший мальчик у вас в стране. Ему достанется подарков больше, чем всем.
        Но ему досталось столько же подарков, сколько нам. Я получила новую куклу, три книжки, занятную игру, материю на платье и много всякого другого. Всего пятнадцать подарков. Для мамы я вышила крестом скатерть. Она очень обрадовалась. А папе я купила календарь. Он тоже был рад. Мне нравится, когда люди радуются моим подаркам. Это так же приятно, как самой получать подарки. Буссе и Лассе я подарила оловянных солдатиков.
        Потом мы танцевали вокруг елки. И к нам пришли в гости все из Норргордена и Сёргордена. Дедушка тоже пришел, хотя танцевать он не может. Мне кажется, мы танцевали «Вот снова Рождество» и «Жни, жни овес» раз двадцать.
        Перед сном я разложила свои подарки у себя на столике, чтобы сразу их увидеть, когда проснусь.
        До чего же весело праздновать Рождество! Как жаль, что оно бывает только раз в году, а не чаще!
        Мы катаемся на санках
        Буллербю стоит на холме, и, когда мы идем в Стурбю, в свою школу или в магазин, приходится почти всё время спускаться под гору. А когда возвращаемся домой, надо, наоборот, подниматься. Лассе говорит, что когда он вырастет и станет инженером «крути-верти, вверх тормашками поворачивай», то изобретет горушку, которая будет поворачивать куда хочешь. И тогда мы всегда будем ходить под гору.
        Зато на этих горушках от Буллербю до Стурбю мирово кататься на санках. Мы катаемся там все рождественские каникулы.
        Нынче, на другой день после Рождества, когда мы уже успели прочитать все рождественские книжки и съели всё печенье с корицей, Лассе достал большие дровяные сани. И все ребята из Буллербю отправились кататься с горок. А правил санками Лассе.
        - Эй, там, под горой, берегись! — орали мы изо всех сил.
        Хотя кричать было вовсе ни к чему, потому что по этим горкам почти никто никогда не ходит. Но нам было так приятно кричать. Санки мчались вовсю, только ветер свистел в ушах, зато потом было тяжеловато тащить санки обратно в гору к Буллербю. И Лассе всё время болтал про вертящуюся горушку, которую он сделает, когда вырастет.
        - А ты сейчас не можешь ее изобрести? — спросил Буссе.
        Лассе объяснил, что на вертящуюся гору пойдет столько динамита, колес и гаек, что делать ее придется целых десять лет. А так долго нам ждать было ни к чему. Когда мы наконец затянули санки на гору и собрались снова усесться на них возле нашего хлева, оттуда вышли наш папа, папа Улле и папа Бритты и Анны. И наш папа оказал:
        - Послушайте-ка, ребятишки! Дайте нам разок прокатиться!
        И он уселся на санки. Дядя Эрик и дядя Нильс тоже сели, и санки помчались с горы. Мы стояли и ждали их. А когда они привезли санки назад, то захотели прокатиться еще раз. Им понравилось кататься. Подумать только, взрослые, а дурачатся, как дети.
        Но тогда мы вывезли сани дровяные из Норргордена и покатили вслед за папами. А когда мы проехали половину первой горушки, то увидели, что они лежат в сугробе и хохочут на весь лес.
        - Не мог бы ты править половчее, Эрик? — сказал папа.
        Их было никак не оторвать от саней, они всё катались и катались, пока мама Бритты и Анны не вышла и не сказала дяде Эрику, чтобы он шел домой и нарубил дров.
        - Надо же, не дают хоть немного поразвлечься! — засмеялся дядя Эрик.
        Мы остались одни и стали кататься наперегонки. Бритта, Анна и я взяли норргорденские санки, а Лассе, Буссе и Улле — меллангорденские. Мы придумали, будто это корабли викингов, плывущие в море. Лассе назвал санки мальчиков «Урмен Лонге»[19 - Длинный змей (шв.).]. А нашему кораблю мы дали имя «Русенгулль»[20 - Золотая роза (шв.).], хотя Лассе сказал, что это дурацкое название для корабля викингов.
        - Ну и пусть, а зато оно красивое, — ответили мы.
        Раз уж мы придумали это название, не станем же мы его менять потому, что Лассе считает его дурацким.
        Кататься наперегонки было здорово. «Урмен Лонге» и «Русенгулль» шли всё время рядом. Мальчики всё время кричали:
        «Русенгулль» перевернулся,
        Носом в землю он воткнулся.
        Но воткнулся носом как раз «Урмен Лонге». Он влетел в сугроб, выбрался из него, но наткнулся на сосну у подножия другой горушки.
        - С задавалами так всегда бывает! — сказала после Бритта Лассе.
        Но Буссе ударился головой о корень дерева, и на лбу у него выросла большая шишка. И мы не стали больше кататься. К тому же уже стемнело и мы проголодались. Поэтому пошли домой.
        Мы встречаем Новый Год
        Утром, накануне Нового года, когда я сидела в кухне и ела кашу, пришли Бритта с Анной. Вид у них был такой взволнованный!
        - Лиса, ты будешь с нами встречать Новый год? — спросила Бритта.
        - Ой, как мне хочется! — ответила я, решив, что это предложение очень интересное.
        Но сначала я должна была спросить маму, можно ли мне не ложиться спать до двенадцати ночи и ждать, когда придет Новый год. Мама разрешила. И мы сразу решили встречать Новый год у меня в комнате. Мама обещала дать нам на праздник яблоки, орехи и можжевеловый напиток.
        Тут пришли Буссе и Лассе, и я сказала им:
        - Бритта, Анна и я будем сегодня встречать Новый год!
        - Подумаешь! — ответил Лассе. — Буссе, Улле и я уже давно решили это делать!
        Но я-то точно уверена: он сказал это только потому, что узнал про нашу задумку.
        Мы побежали к дедушке и спросили его, не хочет ли он встречать Новый год с нами. Но дедушка ответил, что ему теперь по вечерам сильно хочется спать. Дедушка такой добрый, такой добрый! Он подошел к своему шкафу, достал оттуда много маленьких комочков свинца.
        - Вот вам, будете растапливать свинец, как положено под Новый год, — сказал он.
        Дедушка рассказал нам, как гадают в новогоднюю ночь. Нужно растопить свинец, вылить его в холодную воду и поглядеть, что получится. Если растопленный свинец будет, например, похож на монету, значит, у тебя будет много денег в Новом году. Мы одолжили у него маленький ковшичек, в котором мальчишки растапливают олово для оловянных солдатиков.
        Мальчикам мы не сказали, что дедушка дал нам свинец.
        Ах, какой веселый был этот вечер! Я хорошенько убралась в своей комнате, выколотила на дворе коврики, вытерла пыль, поставила на стол вазу с апельсинами, кувшин с можжевеловым морсом и еще вазу с орехами. Когда пришли Анна с Бриттой, я уже зажгла свечи, и они горели так красиво! И печку я затопила.
        - Люблю я встречать Новый год! — сказала Анна.
        Буссе, Лассе и Улле встречали Новый год не у себя в комнате. Их комнату и мою разделяет большой темный чердак. Только мы сели за стол, чтобы ждать, когда придет Новый год, как на чердаке послышались тихие, осторожные шаги. Чуть погодя там раздался страшный грохот. Но мы сделали вид, будто ничего не замечаем. Ведь нам стало ясно, что это мальчишки хотят выманить нас на чердак. А как хлопает русская хлопушка Лассе, мы слышали и раньше.
        Но когда все затихло, нам стало любопытно. Мы приотворили дверь и выглянули. На чердаке было совсем тихо и темно. Тогда мы решили прокрасться по чердаку и поглядеть в замочную скважину, что делают мальчишки.
        - Я ничего не вижу, — сказала Бритта. — Их там нет.
        - Я не удивлюсь, если они легли в постель и заснули! — воскликнула Анна.
        - И это так они встречают Новый год! — засмеялась я. — Пошли возьмем одну из хлопушек Лассе и разбудим их.
        - Бум! — раздалось у нас за спиной.
        Мы даже подпрыгнули от страха.
        - Эти паршивцы спрятались на чердаке! — крикнула Анна.
        Я побежала за своим карманным фонариком и стала светить во все углы, за старыми ящиками и вешалками с одеждой. Но мальчишек нигде не было.
        - Ну и ну! — удивилась Бритта. — Что за чудеса!
        - Бум! — снова прогремело где-то совсем рядом, у нас за спиной.
        Это опять грохнула русская хлопушка. Но мы уже подумали было, что здесь хозяйничает привидение.
        - Ну, погодите! — рассердилась Бритта. — Стоит мне только поймать Лассе, я ему так задам, что век будет помнить!
        - Давай, попробуй! Задай мне! — послышался голос Лассе у нас над головой.
        На балке под потолком стояли как ни в чем не бывало Лассе, Буссе и Улле. Ну и разозлились же мы!
        - Ну и как проходит ваша дохлая новогодняя вечеринка? — спросил Лассе.
        - Отлично, спасибочки! Мы будем топить свинец и узнаем, что нас ждет в новом году.
        И тут им стало завидно. Они пошли с нами в мою комнату. А когда увидели, как у меня красиво — свечи горят и дрова трещат’ в печке, — то решили встречать Новый год вместе с нами. Буссе побежал и принес яблоки, орехи и можжевеловый морс.
        Потом мы топили в ковшичке свинец на огне в печке и выливали его в миску с водой. Сначала растопил Лассе. Когда его свинец остыл, Лассе взял его и хорошенько разглядел:
        - Похоже, что я стану королем. Ведь это королевская корона.
        - Ха-ха! — засмеялась Анна. — Никакая это не корона, а книга. Это значит, что в новом году ты будешь учиться в школе.
        А мой свинец выглядел совсем странно.
        - Это что-то похожее на велосипед, — сказал Улле. Я обрадовалась — ведь мне давно хотелось получить велосипед.
        Когда мы растопили весь свинец, то уселись на пол перед печкой и стали рассказывать сказки. Лучше всех, по-моему, рассказывает Бритта. Мы съели целую гору яблок и орехов и запили их можжевеловым морсом. А после мы стали играть в считалку на орехи, мы называем это «орешничать». Как играть в эту игру, я сейчас расскажу.
        Сначала Бритта сказала:
        - Дым валит!
        А Анна ответила:
        - Бегу на крышу.
        Тогда Бритта спросила:
        - Сколько мальчиков с собой возьмешь?
        - Пятерых.
        И раз у Бритты было в кулаке пять орехов, Анна выиграла. Мы выдумывали и другие игры, но лучше всех играла и больше всех выигрывала Анна. Под конец у нее оказалось вдвое больше орехов, чем у каждого из нас.
        Но вот Буссе стал без конца зевать. Потом он сказал, что ляжет на мою кровать и будет ждать Новый год лежа. Так он и сделал. Но минуты через две он уснул. Мама и папа поднялись к нам и пожелали спокойной ночи. Они не собирались сидеть до полуночи.
        Мы спросили Лассе, который час.
        - Половина одиннадцатого, — ответил он.
        Новогодняя ночь, по-моему, длиннее всех ночей. Я думала, что двенадцати часов мы так и не дождемся. Но наконец Новый год все-таки наступил. Я попыталась разбудить Буссе, но никак не смогла. Мы погасили свет и встали у окна, чтобы увидеть, как подъедет Новый год. Но ничего не увидели. Потом мы выпили можжевелового морса и стали кричать:
        - С Новым годом! Да здравствует Новый год!
        Мы решили, что всегда будем встречать Новый год, ведь это так весело.
        Но потом я уже не хотела ничего, только лечь спать. А на моей кровати спал Буссе. Мы взяли его за руки и за ноги и плюхнули на его кровать. А он так и не проснулся. Лассе снял с него одежду и надел ночную рубашку. А потом взял и привязал ему в волосы мой бант.
        - Пусть увидит завтра утром, как весело он встречал Новый год!
        Мы едем в гости к тете Йенни
        Самым интересным из всех рождественских каникул была поездка к тете Йенни. Тетя Йенни живет в усадьбе далеко от нас, за Стурбю. В первое воскресенье после Рождества она пригласила к себе в гости всех нас из Буллербю. Чтобы попасть туда, нам пришлось ехать на санях много часов.
        Мама разбудила нас рано и навьючила на нас целую кучу кофт, свитеров и шарфов. Я думала, что задохнусь, прежде чем попаду в гости на праздничный обед. А мама хотела мне повязать на голову еще одну шаль. Тогда я сказала ей:
        - Если ты хочешь, чтобы я явилась к тете Йенни чучелом, я лучше останусь дома.
        Мы ехали в наших плетеных санях. Папа сидел за кучера и правил. На ногах у него для тепла были большие соломенные боты. Наши сани ехали первыми, за нами шли сёргорденские сани, а последними — норргорденские. Ах, как красиво звенели колокольчики! Нам было так весело, что хотелось петь всю дорогу, но мама велела нам замолчать, чтобы мы не наглотались холодного воздуха. Но мы то и дело что-то кричали Улле, который сидел в санях позади нас. А он передавал наши слова Бритте и Анне.
        - Если нас будут угощать селедочным салатом, я уеду домой! — крикнул Лассе.
        - И я тоже! — ответил Улле.
        Потом он стал объяснять Бритте и Анне, о чем мы говорили. Чуть погодя Улле крикнул нам, что Бритта и Анна тоже поедут домой, если им дадут селедочный салат.
        Но мы не поехали домой, хотя нас угостили селедочным салатом. Потому что нам дали еще тысячу других блюд. И нам не обязательно было есть селедочный салат.
        У тети Йенни три свои девочки, и она пригласила еще много других детей на праздничный обед. После обеда мы все время играли в зале на втором этаже. Под конец нам ужасно надоело есть. Но только мы разыгрались, как пришла тетя и велела нам снова садиться за стол. Взрослые в гостях только и знают что едят.
        Старшую дочку тети Йенни зовут Нанна. Понарошку Нанна была ведьмой и жила в гардеробной возле зала. Мы делали вид, будто гардеробная — это ее дом, а зал — это большой лес. Только мы пошли в лес и стали собирать ягоды, как ведьма выбежала из своего дома и поймала нас. Ух, до чего я испугалась! Хоть я и знала, что это Нанна, но испугалась, как будто это была настоящая ведьма. В гардеробной стоял большой ящик. Понарошку это была ведьмина печь. Она собиралась зажарить в ней Лассе. Но в последнюю минуту он от ведьмы убежал.
        - И все же я немножко подгорел! — сказал Лассе.
        Несколько раз ведьма выбегала и кричала:
        - Замрите! Я вас превратила в камни!
        И мы должны были замереть и стоять как вкопанные. Один раз, когда ведьма крикнула: «Замрите!», Лассе замер ужасно смешно. Он стоял на одной ноге, высунув язык, скосив глаза, и держался руками за уши.
        Он должен был стоять не шевелясь, с дурацким видом, пока ведьма не сняла с него заклятие. Ох, и смеялись же мы над ним!
        У дочек тети Йенни был красивый кукольный дом, который стоял в углу зала. Мы с Анной то и дело разглядывали его. В нем были кухня и столовая, спальня и гостиная. И там жила красивая кукольная семья. Нанна сказала, что это граф и графиня Юлленмуркла. И у них была красивая маленькая дочка, которая сидела на стуле в гостиной. Ее звали Исабелла Юлленмуркла.
        Когда взрослые наконец наелись, они пришли к нам и мы стали играть вместе. Мы играли в слепого козла[21 - То есть в жмурки.]. Слепым козлом был папа Улле. Ему завязали глаза большим клетчатым платком. Мы бегали, дергали его за пиджак, а сами старались увернуться. Потом мы стали играть в фанты. Я отдала свой фант — свое маленькое золотое сердечко. Когда мы выкупали фанты, мне пришлось три раза кувырнуться. Я кувырнулась и получила назад свое сердечко. Улле заставили крикнуть в печку три раза имя своей любимой. И, подумать только, он крикнул: «Лиса!», Лассе засмеялся, а мне стало ужасно стыдно. Но Улле посмотрел на меня с насмешкой и сказал:
        - Я сказал про свою маму. Ведь ее тоже зовут Лиса.
        Папе было велено скакать по-сорочьи по всему залу. Ну и хохотали же мы над ним! Я никогда еще не видела, чтобы папа так смешно скакал! Но смешнее всего было то, что заставили делать тетю Йенни. Ей велели влезть на стол и, стоя на одной ноге, петь по-петушиному. Но она не захотела.
        - Ну уж нет! — ответила она. — Стол не выдержит меня, толстую и старую!
        Может, она и правду сказала. Ведь тетя Йенни весит, поди, сто кило.
        Мы играли долго, ведь это очень интересная игра! Но мы с Анной все-таки то и дело потихоньку убегали от них и подкрадывались к кукольному домику, чтобы поглядеть на Исабеллу Юлленмурклу.
        А еще самое интересное у тети Йенни было то, что мы все вместе остались у нее ночевать. Я люблю спать в незнакомом месте. Все кажется таким новым и необыкновенным. И пахнет все не так, как дома. Нас в гостях у тети Йенни оказалось четырнадцать детей! И постель нам всем постелили в зале на полу. Вот здорово — спать на полу! Нам дали соломенные матрацы без простыней и одеяла без пододеяльников. Когда мы улеглись, взрослые пришли посмотреть на нас.
        - Вот здесь лежит молодая Швеция, метр за метром, — сказал папа.
        Когда они ушли, мы должны были заснуть. Но заставить четырнадцать ребятишек замолчать было невозможно. Нанна рассказывала нам про большое сокровище, которое один рыцарь зарыл совсем неподалеку. Лассе собирался отправиться и выкопать его этой же ночью. Но Нанна объяснила, что найти его никто не сможет, потому что оно заколдовано. И тут я уснула.
        Мы поехали домой только на следующий день к вечеру. Мы еще не приехали в Буллербю, как стало совсем темно. По дороге домой мы не перекликались, потому что очень устали. Я лежала в санях на спине и смотрела на звезды. Их было так много, так много… И все они были очень далеко от нас. Я закуталась поплотнее в меховое одеяло и спела потихоньку, так, чтобы Лассе и Буссе не услышали:
        Ярче, звездочка, свети,
        Помоги тебя найти…
        Я хочу, чтобы на будущий год мы опять поехали бы к тете Йенни на рождественский праздник.
        Лассе проваливается в озеро
        Если пробежать по коровьему выгону Норргордена, попадешь на берег маленького озера. Зимой мы катаемся по нему на коньках. Нынешней зимой на нем такой гладкий, блестящий лед! Однажды мама запретила нам ходить на озеро, потому что папа и дядя Эрик сделали во льду большую прорубь. Они взяли оттуда лед для нашего ледника. Но я ответила маме:
        - Мы же увидим можжевельники, которые они посадили вокруг проруби!
        И нам позволили идти туда.
        Иногда наш Лассе бывает какой-то дурной. Это когда он начинает задаваться. Так было и на этот раз. Он стал кататься возле самой проруби.
        - Дорогу великому конькобежцу из Буллербю! — крикнул он и свернул от проруби только в последнюю секунду.
        - Да ты просто спятил, Лассе! — сказал Улле.
        Мы все стали ругать Лассе, но это не помогло. Он начал колесить вокруг проруби, выделывая разные фигуры. Даже катался задом наперед.
        - Дорогу славному конькобежцу из Буллербю! — снова крикнул он и в ту же секунду плюхнулся спиной в прорубь.
        Мы закричали, а громче всех кричал сам Лассе. Мы ужасно испугались, думая, что Лассе утонет. Потом мы легли на лед цепочкой, держа друг друга за ноги. Буссе лег у самого края проруби, и мы крепко-крепко держали его. Буссе вытащил Лассе из проруби, и мы со всех ног помчались домой. Лассе чуть ли не плакал.
        - Подумай только, вдруг бы ты вернулся домой утонутым! — сказал Буссе.
        - Дурак ты, дурак, — огрызнулся Лассе. — Про утопленников так не говорят.
        Но вообще-то он был благодарен Буссе за то, что тот его вытащил. После обеда он подарил ему целую кучу оловянных солдатиков.
        Мама сильно рассердилась на Лассе за то, что он свалился в прорубь. Она уложила его в постель и напоила горячим молоком, чтобы он согрелся. И велела ему лежать много часов.
        - Лежи и думай о своих проказах, — сказала мама.
        Тогда-то он и отдал Буссе своих оловянных солдатиков.
        Но вечером мы стали строить в саду снежную крепость, а после играли в войну снежками. И Лассе, ясное дело, тоже играл с нами. У нас с Бриттой и Анной была своя крепость, а у мальчишек своя. Снежки у мальчишек были такие твердые и били очень больно. Я считаю, что это несправедливо. Они примчались к нашей крепости с целыми охапками снежков, и Лассе закричал:
        - Вперед к победе! Берегитесь! Идет Гроза Севера!
        А Бритта подковырнула его:
        - Неужели? А мы-то думали, что это Великий Конькобежец из Буллербю!
        И Лассе пришлось заткнуться.
        Но мальчишки все-таки атаковали нашу крепость и взяли нас в плен. Они велели нам лепить для них снежки до самого вечера, если мы хотим остаться в живых.
        - А на что вам столько снежков? — спросила Анна.
        - Сбережем их до лета, ведь тогда их будет негде взять, — ответил Лассе.
        - А не лучше ли тебе опять вернуться в озеро? — засмеялась Анна.
        Тут мы с Бриттой и Анной пошли в хлев, потому что очень замерзли. А в хлеву было тепло и уютно. Мы стали играть в чехарду. Скоро и мальчишки пришли.
        Коровы таращили на нас глаза. Я думаю, коровы не понимают, зачем это дети играют в чехарду. А вообще-то и я не понимаю, зачем это нужно. Просто весело.
        Тут пришел папа и не велел нам больше устраивать свалку. Он сказал, что у одной коровы сейчас будет маленький теленок. И поэтому шуметь здесь нельзя. Эту корову зовут Лотта. Мы остались поглядеть. Папа помог теленку родиться. Это был маленький бычок, очень хорошенький. Лотта облизала его, она была очень довольна. Папа попросил нас придумать теленку имя.
        - Гроза Севера, — предложил Лассе.
        Ничего другого, кроме своей «Грозы Севера», он выдумать не мог. Глупое имя! Оно вовсе не подходит для маленького хорошенького теленочка!
        - Может, он станет злым, опасным быком, когда вырастет, — сказал Лассе.
        Улле предложил назвать теленка Петтером, и папе это имя понравилось.
        - Тогда пусть его хотя бы зовут Петтер Севера, — высунулся Лассе.
        Потом мы побежали к дедушке и рассказали ему, что у Лотты родился теленок.
        Но тут уже настало время ложиться спать. Когда Буссе, Лассе и я стояли на чердаке и я уже собралась идти в свою комнату, Лассе сказал:
        - Ха-ха-ха! Все-таки повезло мне, что я не утонутый!
        - Знаешь что, нырни-ка ты лучше в озеро! — ответил Буссе.
        Мы идем в школу и подшучиваем над фрёкен
        Когда рождественские каникулы кончились, дорога по-прежнему была хорошо укатана, и мы могли ездить в школу на финских санях. У нас было трое финских саней. Иногда мы их сцепляем вместе, и получаются одни санки, длинные-предлинные, с несколькими сиденьями.
        Фрёкен сказала, что она рада снова видеть нас. Я тоже была ей рада. Она такая хорошая. В первый день учебы она угостила всех детей конфетами. Эти конфеты она купила на рождественских каникулах в Стокгольме. Я первый раз ела конфеты, купленные в Стокгольме.
        Я была также рада увидеть всех ребят из Стурбю. На переменках мы обмениваемся книжными закладками. Но только не с мальчишками, ясное дело. У нас в классе есть девочка, которую зовут Анна Грета. У нее очень много книжных закладок. На первой переменке после каникул мы с ней поменялись. Я дала ей корзину с цветами и гнома, а она мне принцессу. Это была, пожалуй, самая красивая закладка. Так что я хорошо поменялась.
        Мальчики на переменках почти все время играют в снежки. Весной они играют в шарики. А мы играем в классы. Когда мальчишки больше ничего не могут придумать, они начинают драться. А во время уроков они то и дело шалят и зимой, и весной. Фрёкен говорит, что у мальчиков просто пальцы чешутся и они не могут не проказничать. Я считаю, что сильнее всего пальцы чешутся у Лассе. Угадайте, что он сделал однажды? Буссе подарил ему на Рождество маленького смешного поросенка. Поросенок был резиновый, которого можно надувать. А когда выпускаешь воздух, он громко пищит. И в один день Лассе взял поросенка с собой в школу. Он учится не в одном классе со мной. Но из-за того, что у нас в школе всего двадцать три ученика, мы все сидим в одном школьном зале. У нас всего один зал. И только одна фрёкен. Поэтому я знаю про случай с поросенком.
        В нашем классе был урок чтения. Это мой самый любимый предмет. И как раз была моя очередь читать про Густава Васу[22 - Шведский король Густав Васа Эрикссон (1496 -1560).].
        «Тогда король ударился в слезы», — прочитала я. И только я это сказала, как послышался ужасно печальный писк. Можно было подумать, что это пищал Густав Васа. Но это пищал не Густав Васа, а поросенок, который стоял в парте Лассе. Лассе сунул руку в парту, вытащил пробку из попки поросенка, и воздух стал выходить. Все дети захихикали. Похоже было, что фрёкен вот-вот тоже засмеется. Но она не засмеялась. Лассе пришлось стоять в углу целый час. И поросенку тоже.
        Но безобразничает не один Лассе. Все мальчишки почти что одинаковые. Один раз фрёкен нужно было идти на собрание. Она велела, чтобы мы сидели одни, считали и рисовали. А Бритту она попросила, чтобы та сидела вместо нее. Потому что Бритта примерная ученица.
        Но только фрёкен вышла за дверь, как мальчишки подняли шум.
        - Фрёкен! Фрёкен! — кричали они Бритте и поднимали руки.
        - Что вам надо? — спросила Бритта.
        - Мы хотим выйти! — хором завопили они.
        А один мальчишка, его зовут Стиг, крикнул:
        - Фрёкен! Фрёкен! Сколько бифштексов получается из одной коровы?
        А Буссе спросил:
        - Вы не слышали, фрёкен, хороший ли нынче урожай картошки?
        - Представьте себе, слышала!
        Тогда Буссе добавил:
        - Значит, у вас, фрёкен, отличный слух!
        Лассе поднял руку и попросил у «фрёкен» разрешения показать ей, что он нарисовал. Потом он подошел к ней со своим альбомом для рисования. Весь альбом был измазан черной краской.
        - А что ты здесь нарисовал?
        - Пять черных негров в темном шкафу, — ответил Лассе.
        Бритте вовсе не нравилось быть учительницей. Она обрадовалась, когда пришла настоящая фрёкен. Фрёкен спросила, хорошо ли вели себя дети.
        - Только не мальчишки, — ответила Бритта.
        Фрёкен поругала мальчишек и велела им сидеть и считать целый час. И подумать только, во время перемены Стиг подошел к Бритте и сказал: «Ябеда-беда», а после стукнул ее ранцем по голове. Разве это справедливо?
        По дороге домой Бритта сказала нам с Анной, что никогда в жизни не будет больше учительницей.
        Но мы плелись домой медленно-медленно, чтобы Лассе, Буссе и Улле могли догнать нас. Потому что, если бы они пришли домой на целый час позднее нас, их бы еще и мамы поругали хорошенько. А мы решили, что с них хватит наказания учительницы.
        А один день мы в школе хорошо повеселились. Это было первого апреля. Мы тогда обманули фрёкен. Ведь первого апреля нужно обманывать. Ну не то чтобы нужно, но можно. И за это не наказывают.
        Обычно мы приходим в школу в восемь утра. Но накануне первого апреля мы договорились, что на другой день придем в школу в шесть часов. В школьном зале на стене висят часы. Когда закончился последний урок, как раз перед тем, как фрёкен запереть зал, Лассе подбежал к часам и подвел время на два часа вперед.
        И на другой день мы пришли в школу в шесть утра. Хотя часы на стене показывали восемь. Мы изо всех сил топали и шумели в прихожей, чтобы фрёкен нас услышала. Ведь она живет в школе на втором этаже. Потом Лассе побежал — наверх и постучал к ней в дверь.
        - Кто там? — спросила фрёкен сонным голосом.
        - Это Лассе. Будут занятия сегодня в школе?
        - Ах, дорогое дитя, — ответила фрёкен. — Я проспала. Сейчас приду.
        У фрёкен, конечно, есть часы, но она так торопилась, что не взглянула на них.
        Она впустила нас в зал, когда часы показывали восемь часов двадцать минут.
        - Не понимаю, почему мой будильник не разбудил меня? — сказала фрёкен. — Какая досада!
        Ах, как нам трудно было удержаться от смеха! Первым уроком у нас была арифметика. И как раз, когда мы старательно считали, наверху, в комнате фрёкен, зазвонил будильник. Потому что на самом деле было только семь часов, хотя школьные часы показывали девять.
        - В чем дело? — удивилась фрёкен.
        - Первый апрель, никому не верь! — закричали мы хором. — Мы тебя обманем, за уши потянем!
        Такое можно говорить фрёкен только первого апреля.
        - Ну что за проказники! — засмеялась фрёкен.
        После всех уроков по расписанию мы думали, что пора идти домой, хотя был еще только час дня. Но тут фрёкен сказала:
        - Первый апрель, никому не верь! Вам обман не будет впрок, посидим еще урок!
        Пришлось остаться еще на час. Но мы не пожалели об этом. Потому что фрёкен рассказывала нам разные веселые истории.
        - Лассе, погляди-ка, у тебя на заду брюки порваны! Большущая дыра!
        Лассе стал вертеть головой, чтобы поглядеть, что там у него за дыра. А Улле засмеялся:
        - Первый апрель, никому не верь!
        Улле очень обрадовался, что сумел обмануть Лассе. Немного погодя мы повстречали на дороге злого сапожника, который живет на полпути от Буллербю до Стурбю. Улле решил и его обмануть:
        - Поглядите-ка, господин Снэлль, вот там в кустах лисица сидит!
        Но Снэлль даже не взглянул туда, а только сказал:
        - А я вижу, что по дороге идет куча сопляков!
        А Лассе засмеялся.
        К вечеру, когда мы уже выучили уроки, Лассе побежал в Сёргорден и сказал Улле:
        - Улле! В Норргорден пришел старьевщик. Он покупает камни.
        - Камни? — удивился Улле, позабыв про первое апреля. — А какие камни?
        - Да такие камни, как у нас в саду.
        И Улле начал собирать камни в мешок. Набрал целую кучу и потащился с мешком в Норргорден. Там и в самом деле сидел старик. Да только он покупал пустые бутылки и тряпье.
        - Вот я вам, дядя, принес еще камней, — сказал Улле с довольным видом и подвинул к нему мешок.
        - Камней? — спросил дяденька, ничего не понимая. — Ты сказал камней?
        - Ну да, — ответил Улле и просиял еще сильнее. — Булыжники первый сорт! Я сам набрал их в саду.
        - Вот как, — усмехнулся дяденька. — Ну, тогда ты и в самом деле рубанул по камню[23 - У шведов «ударить топором по камню» означает «оплошать», «промахнуться», «сделать глупость».], дружок.
        И тут Улле вспомнил про первое апреля. Он покраснел как помидор и, не говоря ни слова, потащил камни назад. А Лассе стоял у изгороди и орал на всю округу:
        - Первый апрель, никому не верь!
        Пасха в Буллербю
        А теперь я расскажу, как мы празднуем Пасху в Буллербю.
        Рано утром на страстной неделе Бритта с Анной пришли ко мне, чтобы сделать «страстные объявления», которые незаметно прикрепляют людям на спину булавкой. Мы нарезали много бумажек и нарисовали на них смешные фигурки. Потом мы написали на них: «Злой орангутанг», «Берегись, злая собака» и тому подобное. В комнате у Буссе и Лассе стоял ужасный шум. Мальчишки тоже писали «страстные объявления». Им помогал Улле.
        Мы написали целую кучу объявлений, рассовали их по карманам и пошли спросить мальчиков, не хотят ли они поиграть с нами во дворе. А придумали мы это только для того, чтобы прицепить им объявления.
        Мы помчались на норргорденскую лесопильню, стали карабкаться на доски и бегать по ним, стараясь прицепить друг другу объявление. Каждый боялся повернуться к другому спиной. Тут из дома вышла Агда, наша горничная. Она позвала нас завтракать. Лассе тут же спрыгнул с досок, догнал Агду и пошел рядом с ней, болтая всякую ерунду. Агда и не заметила, как он прицепил ей на спину листок бумаги, на котором было написано: «Ах, как я люблю тебя, Оскар!» Оскар — это наш работник. Когда он пришел завтракать, Агда ходила туда-сюда по кухне, а на спине у нее было написано: «Ах, как я люблю тебя, Оскар!» Оскар ударил себя по коленям и со смехом сказал:
        - Вот и славно, милая Агда, вот это здорово!
        А Лассе, Буссе и я захохотали во все горло. Тогда Агда вспомнила про объявления, пошарила рукой по спине, сорвала бумажку и бросила ее в печь. Она тоже засмеялась.
        Мы поели, и я ухитрилась прицепить бумажку к куртке Лассе, которая висела на стуле. Он снял куртку и ничего не заметил. И, когда мы вернулись на лесопильню, Лассе вскарабкался на доски. А на спине у него красовалась бумажка с надписью: «Какая жалость, что я такой балбес!» Вот уж мы посмеялись над ним! Ведь Лассе говорил, что никому не даст прицепить на себя объявление!
        В страстной четверг мы, девочки, нарядились в пасхальных ведьм, и мальчишки тоже. Я надела клетчатый платок Агды, полосатый передник и длинную черную юбку. И взяла кочергу, чтобы ездить на ней. А Лассе взял из хлева большую метлу. Я помчалась на кочерге в Норргорден и отдала пасхальное письмо Анне и Бритте. В письме я написала: «Веселой Пасхи желает вам старая ведьма, которая собирается отправиться на Блокуллу[24 - В шведских народных преданиях гора, где собираются ведьмы.]».
        Папа в это время сжигал сухие листья у нас в саду. И все пасхальные ведьмы принялись бегать там, прыгать через кучи тлевших листьев, делая вид, будто это Блокулла. В саду пахло настоящей весной, это потому, что жгли листья. Мы с Анной договорились пойти поглядеть, не проглянули ли голубые подснежники на нашем секретном месте за прачечной.
        В пасхальный вечер мама с папой собирались поехать в гости к пастору в Стурбю. А Лассе, Буссе и мне было позволено пригласить Улле, Бритту и Анну на яичный пир. У нашей мамы ведь есть птичник, и потому у нас много яиц. Буссе думает, что почти все яйца несет Альбертина. Альбертина — это собственная курица Буссе.
        - Ты, ясное дело, думаешь, что Альбертина может выстреливать яйца, как пулемет, — сказал Лассе своему брату.
        Мы ели в кухне. На столе, покрытом голубой скатертью, стояли желтые пасхальные тарелки и ваза с березовыми веточками. Лассе, Буссе и я подкрасили яйца в красный, желтый и зеленый цвет. По-моему, яйца надо красить круглый год, ведь это так красиво! На яйцах мы написали стишки. На одном яйце было написано: «Яйцо для Анны вместо каши манной». Это сочинил Лассе. Но Буссе сказал, что это глупый стишок.
        - Ведь никто и не собирался дарить им манную кашу.
        - Никто не знает, вместо чего мы дарим эти яйца, — ответил Лассе. — Ты думаешь, стишок будет лучше, если сказать: «Яйцо для Анны вместо сметаны»?
        Буссе ответил, что это тоже плохо. Но исправить стишок мы во всяком случае не успели, потому что пришли Бритта, Анна и Улле. Мы уселись за стол и принялись есть. Нам было очень весело. Мы соревновались, кто съест больше. Я смогла съесть только три яйца, а Улле слопал шесть.
        - Альбертина — хорошая курица, — заявил Буссе, когда мы наелись.
        Потом мы стали искать пасхальные яйца с конфетами, которые мама купила нам заранее. Лассе, Буссе и мне каждый год дарят на Пасху по большому яйцу, в котором много-много конфет. А в этом году мама сказала, что если мы согласны, чтобы нам подарили яйца чуть поменьше, то она купит по яйцу и Бритте, Анне и Улле. И это будет для них пасхальным сюрпризом, когда они придут к нам есть яйца. Мы, понятно, согласились. Мама запрятала эти сюрпризы очень хитро. Мое лежало в шкафу, где у нас стоят кастрюли. Оно было серебряное с маленькими цветочками. Ах, какое оно было красивое! Внутри лежали марципановый цыпленок и много конфет.
        Нам разрешили лечь спать когда захотим, ведь это был пасхальный вечер. Агда пошла гулять с Оскаром, и мы были одни во всем доме. Мы погасили везде свет и играли в прятки впотьмах. У нас есть своя считал очка, и мы стали считать: «Эппель-пэппель-пирум-парум». Первому водить выпало Буссе. Ой, до чего хорошее место я нашла! Я спряталась в зале у окна за шторой. Буссе прокрадывался мимо несколько раз, совсем рядом, но не заметил меня. Но самое лучшее место нашла Бритта. В прихожей стояли папины резиновые сапоги, а над ними висел большой плащ, в котором он возит молоко по утрам. Бритта влезла в сапоги и закрылась плащом. Под конец мы зажгли свет, стали везде искать ее, кричали: «Выходи!», но она стояла тихо, как мышка. Как мы ни искали, найти ее не могли. Папины сапоги и плащ казались такими же, как всегда. Откуда нам было знать, что Бритта там прячется!
        - Может, она умерла? — испуганно сказал Улле.
        И тут в плаще кто-то захихикал, а после из-под него вылезла Бритта в папиных сапогах. Она хотела, чтобы мы стали играть в кота в сапогах. Но Анна позвала нас к дедушке, чтобы делать — гоголь-моголь.
        И мы взяли яйца, сахар и стаканы и пошли к дедушке. Дедушка сидел в кресле-качалке у огня. Он обрадовался, когда мы пришли. Мы сели на пол перед печкой и стали растирать гоголь-моголь так, что только брызги летели. Анна сделала гоголь-моголь и дедушке, ведь он был почти слепой и сам сделать этого не мог. Дедушка рассказывал нам о том, как люди жили раньше. В старые времена детям не дарили яйца с конфетами. Я сказала дедушке, что мне подарили серебряное яйцо с маленькими цветочками. Он ведь не мог разглядеть его.
        Мне нравится слушать рассказы дедушки про старые времена. Подумать только, однажды на Пасху, когда дедушка был еще маленьким, стояла холодная погода, и его заставили разбивать ступкой лед в бочке с водой, стоявшей в кухне. Вот ужас-то! И никаких пасхальных яиц ему не дали. Бедный мальчик!
        Мы с Анной идем за покупками
        Магазин, в котором мы покупаем сахар, кофе и другие продукты, находится в Стурбю неподалеку от нашей школы. Когда маме нужны какие-нибудь продукты, я чаще всего покупаю их ей после занятий в школе. Но однажды во время пасхальных каникул маме кое-что понадобилось, и она сказала мне:
        - Лиса, ничего не поделаешь, придется тебе сходить в магазин.
        Погода была хорошая, я с радостью согласилась и ответила:
        - Ладно. А что нужно купить?
        И мама стала перечислять, что мне надо было купить: двести граммов дрожжей, кусок самой лучшей фалунской колбасы[25 - Сорт колбасы. Фа лун — город в центральной Швеции, в провинции Даларна.], пакет имбиря, пачку иголок, банку анчоусов, сто граммов сладкого миндаля и бутылку уксуса.
        - Ладно, ладно, я все запомню, — успокоила я маму.
        И как раз в эту минуту к нам в кухню вбежала вприпрыжку Анна. Она спросила меня, не хочу ли я сходить вместе с ней в магазин.
        - Ха-ха! — ответила я. — А я как раз хотела идти к тебе и спросить, не хочешь ли ты пойти со мной.
        На голове у Анны была новая красная шапочка, а на руке корзинка. А я надела свою новую зеленую шапочку и тоже взяла корзинку.
        Анне велели купить жидкое мыло, пакет хрустящих хлебцев, полкило кофе, кило кускового сахара и два метра резинки. И, как и мне, кусок фалунской колбасы. Анна тоже не записала все, что ей нужно было купить.
        Перед тем как идти в магазин, мы зашли к дедушке и спросили, не нужно ли ему что-нибудь. И дедушка просил купить ему постного сахара и камфарную мазь.
        Мы уже стояли у калитки, как выбежала мама Улле.
        - Вы идете в магазин? — крикнула она.
        - Да, — ответили мы.
        - Ах, миленькие мои, не возьмете ли вы мне кое-что?
        Мы, конечно, охотно согласились. Она хотела, чтобы мы купили катушку ниток сорокового размера и банку ванильного сахара.
        - Погодите-ка, мне что-то еще было нужно? — добавила она, стараясь вспомнить.
        - Кусочек хорошей фалунской колбасы? — подсказала я.
        - Да, да, именно это я и хотела сказать. Как ты догадалась?
        Потом мы с Анной пошли в Стурбю. Мы немножко волновались, боялись, что мы не запомнили все, что нам велели купить. Сначала мы стали вспоминать, перечислять друг другу все предметы. Но скоро нам это надоело. Мы шли рядом, размахивая корзинками. Солнышко сияло, деревья так хорошо пахли. Мы пели на весь лес: «Кусочек колбасы высший сорт!» И это звучало красиво. Сначала я пела: «Кусочек колбасы» на красивый медленный мотив, потом Анна весело и бодро подхватывала: «Высший сорт, высший сорт!» Время от времени я пела на мотив марша, и мы шагали по-военному. А потом решили петь обе с начала до конца на очень печальный и красивый мотив. Такой печальный, хоть плачь.
        - Ах, какая печальная эта песня про фалунскую колбасу, — сказала Анна, когда мы наконец дошли до магазина.
        В магазине была уйма народу, и нам пришлось долго стоять в очереди. Взрослые все время подходили к прилавку, заставляя нас пропускать их. Ведь они думают, что детям можно стоять там сколько угодно. Они все время лезут без очереди. Но под конец в магазин вышел сам дядя Эмиль. Мы его хорошо знаем. Он начал расспрашивать, как дела в Буллербю, много ли яиц мы съели на Пасху и скоро ли мы собираемся выйти замуж.
        - Замуж мы, ясное дело, вовсе не собираемся, — ответили мы.
        - А что вам, милые дамы, угодно купить сегодня? — спросил дядя Эмиль.
        Он вечно задает чудные вопросы, но мы его все равно любим. У него маленькие рыжие усики, а за ухом ручка с пером. Он всегда угощает нас кисленькими леденцами из большой железной коробки.
        Сначала Анна перечислила все, что должна была купить своей маме и дедушке. И дядя Эмиль взвесил по очереди все, что она выпалила, и положил в пакеты.
        Потом настала моя очередь говорить, что мне надо купить для своей мамы и для мамы Улле. Мы обе ужас как боялись что-нибудь забыть. Дядя Эмиль угостил нас кисленькими леденцами, и мы отправились домой.
        Возле школы стоял один знакомый мальчик. Он увидел, что у нас новые шапочки.
        Когда мы ушли уже довольно далеко, были уже возле перекрестка, там, где начинается дорога в Буллербю, я спросила:
        - Анна, а ты не помнишь, купила я дрожжи или нет?
        Анна сказала, что не помнит. Тогда мы стали щупать все пакеты в моей корзинке. На ощупь нам не попалось ничего похожего на дрожжи. Пришлось вернуться назад в магазин. Дядя Эмиль засмеялся, дал нам дрожжи и еще угостил кисленькими леденцами. И мы снова пошли домой.
        Только мы дошли до перекрестка, как Анна закричала:
        - Ой, а дедушкина камфарная мазь!
        Когда мы дошли до другого перекрестка, Анна вдруг так испугалась, что мне стало жаль ее.
        - Лиса! — воскликнула она. — Я почти уверена, что не купила сахар!
        - Не выдумывай, Анна, — ответила я. — Ясное дело, сахар ты купила!
        Мы опять принялись ощупывать все пакетики у нее в корзинке, но ничего сладкого не нашли.
        Дядя Эмиль чуть не рухнул у прилавка, снова увидев нас. Но сахар мы получили. И еще несколько кисленьких карамелек.
        - Придется мне заказать еще банку леденцов в запас, — сказал дядя Эмиль. — Я вижу, мне понадобится их целый склад.
        - Нет, больше мы уже не вернемся, — успокоила его Анна.
        Когда мы подходили к перекрестку, я сказала:
        - Анна, давай быстро пробежим через улицу. А не то опять вспомним, что мы забыли купить.
        И мы быстро пробежали перекресток.
        - Здорово получилось! — обрадовалась Анна.
        Наконец-то мы зашагали по дороге к дому. Ах, какой хороший был день! Один из первых теплых дней. Солнышко светило, и в лесу так хорошо пахло!
        - Давай будем снова петь, — предложила Анна.
        И мы запели. Это была опять песня про колбасу: «Кусочек колбасы». Песня у нас получилась такая же красивая, как по дороге в магазин. Анна предложила спеть ее в школе на экзамене. Мы не переставая пели, топая в гору.
        И вдруг, когда я снова очень красиво пропела «Кусочек колбасы», Анна с диким видом схватила меня за руку.
        - Лиса! — крикнула она. — Мы не купили ни кусочка фалунской колбасы!
        Мы сели у обочины и долго не могли сказать ни слова. Потом Анна сказала:
        - Хорошо, если бы этой колбасы вовсе не было на свете!
        - Нечего было пробегать через перекресток! — рассердилась я.
        Пришлось снова возвращаться в магазин. Делать было нечего. Ух, до чего нам это надоело! Мы больше не пели. Анна сказала, что петь про фалунскую колбасу на экзамене вовсе не годится.
        - Не только на экзамене, но и вообще петь ни к чему. Такая дурацкая песня!
        Увидев нас, дядя Эмиль схватился за голову и помчался за новой банкой леденцов. Но мы сказали, что больше леденцов не хотим.
        - Вот как? Так что же вы хотите? — спросил он.
        - Три куска фалунской колбасы, — ответили мы.
        - Если только у вас есть колбаса высшего сорта, — добавила Анна.
        Мы еле потащились домой. Когда мы дошли до перекрестка, Анна оглянулась и сказала:
        - Погляди-ка! Вот едет Юхан Мельник на своей старой, страхолюдной буланой кобыле!
        Юхан — это мельник с мельницы, которая стоит чуть подальше Буллербю.
        Когда телега Юхана поравнялась с нами, мы попросили его подвезти нас.
        - Садитесь, пожалуйста, — позволил Юхан.
        И мы доехали до самого Буллербю. Я начала было мурлыкать «Кусок фалунской колбасы…». Но Анна оборвала меня:
        - Если ты посмеешь хоть разок пропеть эту песню, я столкну тебя с телеги.
        Когда я пришла в кухню, мама сказала:
        - И где это ты так долго пропадала?
        - А как ты думаешь? Одной только фалунской колбасы нужно было купить целых три куска!
        Вынув все пакеты из корзинки, мама сказала:
        - Вот умница, ничего не забыла купить!
        Мы подкарауливаем водяного
        Вообще-то проселочная дорога кончается в Буллербю. Дальше идет только узкая плохая дорога. Она тянется через лес и ведет к Юхану Мельнику. Юхан — маленький смешной старичок. Он живет совсем один в глухом лесу. Его маленький домик стоит рядом с мельницей. А мельница стоит на ручье Видебэккен[26 - Ивовый ручей (шв.).]. Это вовсе не такой тихий ручеек, как у нас на коровьем выгоне. Нет, этот ручей мчится с шумом и ревом. А иначе на нем не могла бы работать мельница. Потому что вода должна торопиться, а иначе она не сможет вертеть большое колесо.
        Не многие приезжают к Юхану молоть зерно. Это только мы из Буллербю и еще несколько человек, которые живут по другую сторону леса. Так что Юхану, наверно, очень тоскливо жить на мельнице одному. Он какой-то странный, этот Юхан. Взрослых он не любит. Когда мы к нему приходим, он болтает с нами без умолку. А придут взрослые, ни словечка не скажет, ну разве только на вопросы ответит.
        Однажды весной папа велел Лассе отвезти на мельницу два мешка ржи на помол.
        - Хорошо, — сказали мы все. — Мы тоже поедем.
        У нас есть старая черная кобыла Свея. Она у папы с давних пор. Он называет ее своей сватовской кобылой. Потому что когда он ехал свататься к маме, то запряг в повозку эту кобылу.
        Папа нисколько не боится посылать нас ехать со Свея. Он говорит, что Свея умнее всех ребятишек из Буллербю вместе взятых.
        Два мешка муки и шестеро ребятишек — воз нелегкий. Свея повернула голову и посмотрела на нас. Вид у нее был недовольный. Но Лассе щелкнул вожжами и сказал:
        - Свея! Свея! Не дури!
        И мы поехали по лесной дороге. Дорога была ухабистая. Когда телега подпрыгивала на камнях, мы стукались друг о друга, но это нас только смешило.
        Шум Видебэккена можно услышать задолго до того, как увидишь мельницу. Он слышен, как только въедешь в лес. Ах, как там интересно, на мельнице! Очень уж там красиво. И немного страшно. Когда стоишь у мельницы и хочешь что-то сказать, надо кричать, если хочешь, чтобы тебя услышали.
        Юхан нам обрадовался. Мы пошли с ним на мельницу. Он все время хихикал, и вид у него был какой-то хитрый. Мы принесли свои мешки, поглазели на все вокруг и уселись на траве возле мельницы. А Юхан принялся болтать с нами. Он много дней ни с кем не разговаривал и теперь стал болтать без умолку.
        Он рассказал нам, что на мельнице живет гном. Сам Юхан видел его много раз. Гном этот вообще-то добрый, но иной раз учиняет всяческие проказы. Например, схватит жернов и не дает ему вертеться. Или возьмет и рассыплет на пол целый мешок муки. А один раз, когда Юхан пришел на мельницу рано-рано, гном дал ему пощечину. Юхан только отворил дверь, как его словно молнией ударило. А сам гном тут же пропал. Но обычно гном этот добрый. К тому же он сам подметает пол и прибирается на мельнице.
        Да, мельница эта в самом деле замечательная. За домиком Юхана есть маленькая полянка. Юхан говорит, что на ней танцуют эльфы. Юхан сидит и своей каморке и подглядывает за ними из-за на навесок. Как только эльфы приметят Юхана, сразу прячутся. Лесовицу он тоже видел. Она пряталась за сосной, высовывала только нос и хохотала на весь лес. Вот счастливый Юхан, что видел их всех!
        Мы слышали про это и раньше, но в тот раз, когда мы сидели на траве, он снова рассказывал нам эти истории.
        - А знаете, кого я видел нынче ночью? — почти шепотом спросил он.
        Откуда нам было знать! И тогда Юхан рассказал нам, что видел водяного.
        Анна схватила меня за руку, и я крепко сжала ее руку.
        - А где ты, Юхан, видел водяного? — спросил Лассе.
        И Юхан рассказал, что водяной сидел на камне в воде и так красиво играл на скрипке, что Юхан не удержался и заплакал. Мельник даже показал нам камень, на котором сидел водяной. Обидно только, что водяного уже не было.
        - Он показывается только по ночам, — объяснил Юхан.
        - А что, он появляется каждую ночь? — спросил Буссе.
        - Да, по весне он сам не свой, знай играет на скрипке по ночам.
        Свея не терпелось отправиться домой, мы это точно видели. Мы сказали Юхану «до свидания». Анна побежала еще раз взглянуть на камень водяного.
        От мельницы к хуторам вела еще другая лесная дорога. Лассе решил, что нужно прокатиться и поглядеть на эти хутора. Он почмокал и подергал за вожжи, пытаясь заставить Свея свернуть на эту дорогу. Но это оказалось невозможным!
        Свея стояла как вкопанная и отказывалась сдвинуться с места. Она только поворачивала голову и смотрела на Лассе. Как будто хотела сказать: «Никак ты спятил?» Пришлось возвращаться старым путем. Ах, как весело бежала Свея домой!
        Вдруг Лассе сказал:
        - Я собираюсь нынче ночью отправиться на мельницу и поглядеть на водяного. Хочет кто-нибудь идти со мной?
        Сначала мы думали, он шутит, но он вовсе не шутил. Тогда Буссе и Улле тоже захотели поглядеть на водяного.
        - Идет, — согласился Лассе. — Пойдут с нами девчонки или нет, нам все равно.
        - А почему бы и нам не пойти с вами? — спросила Анна.
        - Вот именно, — добавила Бритта.
        - А мне-то что? — сказал Лассе. — Идите. Вы, поди, не много водяных видели в своей жизни!
        - А ты-то сам видел хоть одного?
        Лассе не ответил, но вид у него был такой загадочный, будто он видел их не одну дюжину.
        Ой-ой-ой! Вот было интересно! Лассе сказал, что нам надо выйти из дома поздно ночью. Мы тут же все обсудили. Лассе решил, что у взрослых разрешения спрашивать не нужно. Мало ли что взбредет им в голову, если дети спросят, можно ли им поглядеть на водяного. Лучше спросить разрешения после, так оно будет вернее.
        У Лассе был старый будильник, и он обещал всех нас разбудить.
        Я проснулась ночью от того, что Лассе, стоя возле моей постели, дергал меня за волосы. Я быстро вскочила с постели.
        Вечером, перед тем как лечь спать, Лассе придумал, как разбудить Бритту и Анну. Он привязал к камню веревку. Камень он положил на пол в комнате Бритты и Анны. Потом он протянул эту веревку через мое окно. Моя комната находится как раз напротив комнаты Бритты и Анны, а дома наши стоят совсем рядом. Он начал дергать веревку, камень застучал у них в комнате, и они проснулись.
        Разбудить Улле было проще простого. Вскарабкаться на липу, которая растет между Сёргорденом и Меллангорденом. Мальчики всегда забираются на нее, когда хотят навестить друг друга.
        Сама не понимаю, как нам удалось выйти из дома. Когда мы спускались по лестнице, она так скрипела, что мама с папой могли проснуться. Но они не проснулись.
        Я бы в жизни не осмелилась пойти ночью в лес одна. Потому что ночью лес совсем не такой, как днем. По дороге к мельнице я крепко держала за руки Анну и Бритту. И подумать только, когда мы подошли к мельнице так близко, что был слышен шум водопада, мне страшно захотелось бежать домой!
        Но Лассе у нас упрямый.
        - Сейчас мы должны прокрасться по одному и поглядеть на водяного, — велел он.
        - По одному? — сказала я. — Ну уж нет, Лассе! Лучше уж я вовсе не увижу его, но одна не пойду.
        - Какая же ты дуреха! Не можем же мы отправиться глазеть на него как на экскурсию, целым классом. Я, во всяком случае, пойду смотреть на него один.
        Буссе и Улле решили идти вместе. А мы, девочки, тоже сказали, что пойдем втроем. Ах, до чего же сильно колотилось мое сердце!
        - Я прокрадусь первым, — сказал Лассе. — Если водяного там нет, я крикну и позову вас. Считайте до ста. Если я и тогда не крикну, можете идти туда, значит, водяной там.
        И он пошел один. Ах, какой же он все-таки смелый! Мы лежали во мху и считали. Я почти что хотела, чтобы Лассе позвал нас. Чем дальше я считала, тем сильней билось мое сердце. Но крика мы всё не слышали.
        - Значит, водяной там, — сказал Буссе.
        И он вместе с Улле пополз в одну сторону, а Бритта, Анна и я тихонько пошли в другую.
        - Я, кажется, сейчас умру, — сказала Анна.
        И вот мы увидели мельницу. И тот самый камень! И он там сидел! Водяной! Совсем голый! И играл. Правда, до нас доносились слабые звуки, ведь водопад сильно шумел. Хорошенько разглядеть его мы не могли в темноте. Но мы видели, что он там сидел.
        - Ой, я вижу его, — прошептала Анна.
        - Послушай, он играет, — тихонько сказала Бритта.
        - Это вроде бы не скрипка, — шепнула я. — Ой, а что это он играет?
        - Он… он играет «Сбор у водокачки», — сказала Бритта.
        - Ну и ну! — удивилась я.
        И в самом деле, он играл «Сбор у водокачки». Веселый был этот водяной. И был это, конечно, Лассе. Он сидел на камне и играл на губной гармошке. Совсем голый.
        - Зато вы все-таки увидели водяного, — сказал нам потом Лассе.
        Буссе сказал, что он отлупил бы Лассе, будь тот чуть-чуть постарше.
        У Улле появляется сестренка
        Иногда Буссе и Лассе мне до того надоедают, что я думаю: «Лучше бы у меня вовсе не было никаких братьев». Когда я играю в куклы, они меня дразнят. И с боксом своим они мне надоедают. Кулаки у них ужасно твердые. А как вытирать посуду, так они вечно кричат, что очередь моя. Один раз Лассе сказал маме, что заводить в доме девчонок ни к чему. Что куда лучше было бы, кроме него и Буссе, завести еще девять мальчиков. Тогда была бы целая футбольная команда. А мама ответила:
        - А я очень рада, что у меня есть моя милая девочка. Девять мальчиков? Да ни за что на свете! Хватит с меня двух шалопаев!
        А иногда я радуюсь, что у меня есть братья. Ну, когда у нас война и мы деремся подушками, когда они приходят ко мне и рассказывают истории с привидениями, когда наступает Рождество и еще иногда.
        Как-то раз Буссе заступился за меня. Один мальчишка из нашей школы стукнул меня за то, что я его нечаянно толкнула и он уронил свои книжки. Тут Буссе поддал ему и сказал:
        - Только попробуй еще раз дотронуться до нее!
        - А чего она толкается? — ответил Бенгт. Это его так зовут, ну, этого мальчишку.
        - А она виновата, что ли? — ответил Буссе. — Она тебя не видела. На затылке у нее глаз нет, придурок!
        Тут-то уж я была рада, что у меня есть братья! Когда Буссе и Лассе покупают конфеты, то угощают меня. Так что иметь братьев вовсе неплохо. Хотя, ясное дело, сестер иметь лучше.
        - Главное, чтобы были братья или сестры, — говорил Улле, пока у него не появилась маленькая сестренка.
        Ему было так обидно, что он единственный ребенок в семье.
        - У других в семье много детей, а у нас почему-то я один, — повторял он сердито.
        Но вот у него появилась наконец-то сестренка. Ах, как он радовался! В тот день, когда она родилась, он примчался как угорелый и сказал, что мы должны немедленно посмотреть на нее. И мы пошли с ним.
        - Вот она, — заявил он с таким видом, будто показывает нам какое-то чудо. — Верно, она хорошенькая?
        Но она была ни капельки не хорошенькая. Какая-то красная и сморщенная, очень даже страшненькая. Хотя ручки у нее были довольно миленькие.
        Лассе ужасно удивился, увидев сестренку Улле. Он вытаращил глаза и открыл рот, но ничего не сказал.
        - Да, она очень хорошенькая, — согласилась Бритта, и мы вышли из комнаты.
        А после Лассе сказал Буссе:
        - Бедный Улле! Ну и сестренка у него! Правда, нашу Лису тоже красавицей не назовешь, но она все-таки выглядит как все люди. Подумать только, когда эта малявка пойдет в школу, Улле будет за нее стыдно. Ведь страшнее ее у нас в школе нет ни одной девчонки.
        Потом мы целую неделю не были в Сёргордене. А Улле каждый день твердил, какая красивая у него сестренка. А у Лассе при этом каждый раз был очень странный вид. Но вот всех нас пригласили в Сёргорден на крестины сестренки Улле.
        - Бедняжка! — сказал Лассе по дороге в Сёргорден. — Ей бы, пожалуй, лучше было бы умереть маленькой.
        Зал в Сёргордене был нарядно убран. Повсюду стояли цветы. Ведь сестра Улле родилась весной, когда цвели ландыши и первоцвет. На камине стояла ваза с зелеными веточками, кофейный стол был накрыт. Улле нарядился по-праздничному. Да и мы тоже надели все новое. Пастор стоял и ждал. Потом дверь отворилась и вошла тетя Лиса с сестренкой Улле на руках. И подумать только, какой красивой стала эта малявка! Глаза темно-голубые, лицо розовенькое, а губки… ну даже не описать, какие красивые! На ней было нарядное белое крестильное платьице.
        Лассе удивился так же сильно, как и тогда, когда увидел ее в первый раз.
        - У вас что, родился новый? — шепотом спросил он Улле.
        - Кто новый? — удивился Улле.
        - Новый ребенок.
        - Может, ты скажешь, что забыл, как я рассказывал, что у меня родилась сестренка! — ответил Улле, не понимая, про какого ребенка спрашивает Лассе. И Лассе не стал больше ничего говорить.
        Пастор окрестил девочку и дал ей имя Черстин.
        Ах, как я люблю Черстин! Она самая красивая малышка на свете. Анна, Бритта и я почти каждый день приходим в Сёргорден поглядеть, как тетя Лиса с ней занимается. Ой, до чего же смешно она дрыгает ручками и ножками! Ну, ясное дело, не тетя Лиса, а Черстин. У нее это так красиво получается! А иногда Улле пробует передразнить ее и тоже дрыгает руками и ногами. Но у него это получается вовсе не так красиво. А больше всего она дрыгается, когда ее купают в большой бадье. Ей очень нравится купаться. Иногда она болтает, лежа в кроватке. У нее получается что-то вроде «рюй-рюй». Улле думает, что она скоро начнет говорить. Но тетя Лиса считает, что говорить Черстин еще рано, ведь ей только пять месяцев. Когда Улле подходит к кроватке и смотрит на Черстин, она весело улыбается, как будто радуется ему. Зубов у нее совсем нет, но смеется она все равно красиво. А Улле прямо-таки сияет, — когда смотрит на нее. Свип немного ревнует Улле к Черстин. Ему, ясное дело, охота, чтобы Улле любил только его одного. Тогда Улле долго гладит Свипа и говорит ему:
        - Свип хорошая, добрая собачка.
        И Свип больше не завидует Черстин.
        Один раз нам с Анной позволили посидеть с Черстин. У тети Лисы было много дел, она пекла хлеб. Нам повезло, что Улле не было дома. А не то он сам бы захотел ее нянчить. Вот было здорово! Вот как всё это было. Черстин лежала в кроватке и кричала во всю мочь. А тете Лисе как раз нужно было сажать хлебы в печь. Она была мокрая, голодная и злая. Ясное дело, Черстин, а не тетя Лиса. И тетя Лиса спросила нас:
        - Вы сможете выкупать ее?
        - Конечно, сможем! — обрадовались мы.
        Анна взяла ванночку, налила в нее воды. Тетя Лиса попробовала локтем, достаточно ли она теплая. И я вынула Черстин из кроватки. Подумать только, она сразу перестала кричать и начала смеяться. А когда я посадила ее на руки, она укусила меня за щеку. Мне вовсе не было больно, а даже приятно. Ведь зубов у нее пока нет. Щека у меня стала мокрая, но что из того!
        Я знаю, как нужно держать маленьких детей. Тетя Лиса научила меня, что им надо поддерживать спинку. И знаю, как держать их, когда купаешь, чтобы ни за что др окунуть в воду с головой. Я держала Черстин, а Анна мыла ее мягкой тряпочкой. Черстин дрыгала руками и ногами и говорила «рюй-рюй». И еще она старалась схватить ртом тряпочку, но ничего у нее не вышло!
        - До чего она хорошенькая, — сказала Анна, — так бы ее и съела!
        Анна положила на кухонный стол одеяльце и простынку, чтобы вытереть Черстин. Когда мы искупали малышку, я осторожно положила ее. Мы вдвоем завернули ее в простынку и вытерли. Потом мы напудрили ей все тельце. Черстин вдруг засунула большой палец своей ножки в рот и стала сосать его. До чего же ловко она это сделала! Ни у кого на свете нет таких хорошеньких пальчиков, как у Черстин! Но нам пришлось вытащить их у нее изо рта. Ведь нам нужно было надеть на нее маленькую рубашечку и распашонку. Потом тетя Лиса помогла надеть на нее подгузник, потому что это уже потруднее. Потом мы надели на нее штанишки. Теперь она была готова, и тетя Лиса покормила ее.
        Потом мы с Анной вышли во двор и стали катать Черстин в коляске. Мы играли, будто Анна — папа, а я — мама. Скоро Черстин уснула. Но мы продолжали катать ее, нам это очень нравилось. Но тут пришел домой Улле. Он тут же бросился к нам и отнял у нас коляску, как будто боялся, что мы украдем Черстин. Но когда он недолго покатал коляску, то позволил и нам повозить ее немного. Мы рассказали ему, как Черстин сосала свой большой палец ноги. Улле радостно рассмеялся и сказал:
        - Да, уж просто никто не поверит, что эта девчонка выделывает! Может, она циркачкой станет, когда вырастет.
        Он еще покатал ее, а потом добавил:
        - Значит, она сосала большой палец ноги? Она это каждый день делает. Но я рад, что вы это тоже видели.
        Тут Черстин проснулась и поглядела на Улле. А он пощекотал ей под подбородком и сказал:
        - Привет, малявка! Так ты сосала палец ноги?
        Он снова засмеялся и выглядел таким довольным.
        Когда идет дождик
        Однажды утром в начале летних каникул я проснулась в плохом настроении. Погода была плохая. Шел дождь, дул сильный ветер, гулять было нельзя. Вдобавок я поссорилась с Бриттой и Анной. Накануне вечером мы играли в классы, и Анна с Бриттой сказали, будто я наступила на черту, а я вовсе не наступала.
        - Раз вы такие несправедливые, я не буду с вами играть, — сказала я.
        - Ну и не играй! — ответила Бритта. — Без тебя обойдемся.
        - Не думай, что станем тебя упрашивать, — добавила Анна.
        И я пошла домой. А Бритта и Анна еще долго играли в классы. Я стояла в кухне за занавеской и смотрела на них, только так, чтобы они меня не видели. И я решила никогда-никогда больше с ними не играть.
        Но все же как скучно было мне в это дождливое утро! Я никак не могла придумать, чем мне заняться. Буссе и Лассе простудились и лежали в постели уже целых три дня. Я пошла к ним, чтобы немножко поболтать. Но они оба читали книжки. Когда я стала говорить с ними, они что-то пробубнили. По правде говоря, мне очень хотелось пойти посмотреть, что делают Анна и Бритта. Но я вспомнила, какие они несправедливые, и решила, что ни за что в жизни не пойду в Норргорден. Вместо этого я пошла в кухню к маме.
        - Фу, мама, как скучно! — сказала я.
        - В самом деле? — спросила мама. — А я и не заметила.
        - Да… а! Все время дождик льет. Даже не знаю, что мне делать.
        - Я бы на твоем месте взяла бы и испекла бисквит, — предложила мама.
        Мама сказала так, будто она думала, что я умею печь бисквит. А я вовсе не умела, во всяком случае, никогда не пробовала.
        И надо же! Я испекла все-таки бисквит без всякой помощи. И какой еще вкусный! Хотя мама сказала мне, как его надо делать. И вот как я его испекла. Сначала я растерла в миске два яйца и две кофейные чашки сахарного песка. Я растирала долго, и мне это очень нравилось. Потом я растопила в кастрюле кусочек масла и смешала все вместе. После я взяла муку и молоко, не помню точно сколько. И насыпала туда тертой лимонной цедры и дрожжей в порошке.
        Когда я пекла бисквит, то надела белый передник и белую косынку. Ах, как я волновалась, когда мама вынула бисквит из печки! Она выложила его на чистое полотенце. Он получился светло-коричневый и пышный. А я и не знала, что так хорошо умею печь бисквиты. Мама предложила мне угостить Буссе и Лассе бисквитом и соком. Я так и сделала. Они обрадовались. И сильно удивились, когда я сказала, что сама испекла бисквит.
        А потом я придумала вот что. Хотя Бритта и Анна несправедливые, пойду-ка я к ним, прощу их и угощу своим бисквитом. Бритта, Анна и я посылаем друг другу письма в ящичке из-под сигар, который ездит у нас по веревочке от их комнаты в Норргордене к моей в Меллангордене. Я написала письмо, положила его в ящичек и посвистела. Мы так всегда свистим, это сигнал, что я посылаю письмо. А в письме я написала: «Я испекла бисквит, а вы приходите и поглядите, красивый ли он на вид».
        Не успела я оглянуться, как они примчались. Они просто не поверили, что это я испекла такой вкусный бисквит, что мне никто не помогал. Но я сказала:
        - Милые дети, это проще простого! Бисквит может испечь кто угодно!
        Мы сидели у меня в комнате, ели бисквит и напивали его соком. А потом Бритта с Анной побежали домой попросить свою маму, чтобы она тоже позволила им испечь бисквит.
        А дождик все лил и лил. И я опять не знала, чем мне заняться. Я опять пошла к маме.
        - Мама, мне скучно. Я не знаю, чем бы мне заняться.
        - Я бы на твоем месте покрасила заново стол на веранде, — сказала мама.
        Мама думает, будто я могу всё что угодно! Она помогла мне размешать краску в банке. И я принялась красить. Стол получился такой красивый, как новенький. Перед тем как начать красить, я надела старый комбинезон, чтобы не запачкать одежду.
        Потом я поднялась к Буссе и Лассе и рассказала им, что выкрасила стол на веранде. Они тут же выпрыгнули из кроватей и побежали поглядеть. И сказали маме, что они уже поправились и тоже хотят красить что-нибудь. Буссе мама дала красить старый поднос, а Лассе — скамеечку. Потом Буссе и Лассе захотели выкрасить и кухонный диванчик, но мама сказала, что нельзя красить все в доме в зеленый цвет.
        Вдруг Лассе мазнул нос Буссе кистью. Тогда Буссе тоже решил ляпнуть капельку зеленой краски Лассе на нос. Но Лассе ловко увернулся. Тут Буссе помчался за ним с кистью. Мама пришла как раз вовремя и увидела, как краска капает на пол. Она сказала, что, если они не перестанут шалить, она выкрасит их обоих в синий цвет. Но Буссе очень рассердился, ведь ему так и не удалось мазнуть Лассе по носу. Тогда мама капнула краской на нос Лассе и отобрала у них кисти. У мальчишек вечно любое дело кончается неприятностью!
        И как раз в это время пришли Анна с Бриттой. Они принесли бисквит, который испекли сами. Он был такой же вкусный, как мой. Правда, мой был все-таки попышнее!
        Мы все уселись у нас на чердаке. Буссе перебрался по веткам липы к Улле и позвал его пробовать бисквит Анны и Бритты.
        Вот здорово было сидеть на чердаке! Дождик сильно барабанил по крыше и журчал в водосточных трубах. А нам было мокнуть ни к чему, мы сидели себе и ели бисквит. Я радовалась, что помирилась с Бриттой и Анной.
        - Может быть, ты вовсе и не наступила вчера на черту, — сказала мне Анна.
        - А может, я все-таки немножко наступила, — ответила я.
        По всему чердаку почти под самым потолком проходят две балки. На них можно влезать, хотя это и нелегко. Как раз там и стояли мальчики, когда пугали нас в новогодний вечер. А сейчас Лассе придумал, чтобы мы все вскарабкались на эти балки. Мы так и сделали. Было так весело забираться на них и спускаться вниз. Можно было также перепрыгивать с одной балки на другую. Но тогда приходилось быстро хвататься за потолок, чтобы не свалиться вниз. Вдруг на чердак поднялся папа. Мы замерли, стоя на балках, и папа нас не заметил.
        - Нет, ребятишек здесь нет! — крикнул он маме. — Видно, они перебрались к Улле.
        И он снова спустился вниз. Ну и смеялись же мы после! (После ужина мы рассказали папе, что стояли под потолком, когда он искал нас. И он назвал нас разбойниками.)
        Когда мы стояли на балках, Лассе вдруг сказал:
        - Поглядите-ка, между досками на потолке торчит какая-то бумага. И на ней что-то написано.
        Мы прокрались к чердачному окну, и Лассе показал нам эту бумагу. А на ней было написано: «Ищите сакровище на острове в озере. Я закапал там настаящий жемчук. Ищите пасредине озера. Тот кто жил в этом доме в старые времена».
        - Вот это да! — сказала Анна. — Вот здорово! Только писать он умел плоховато.
        - Так писали в старые времена, неужели непонятно? — ответил Лассе.
        - Подумать только, настоящий жемчуг, — сказала я, — давайте попробуем его найти, а? Тогда мы ужас как разбогатеем!
        Бритта промолчала.
        - «Остров в озере» — это, наверно, островок в Норргорденском озере!
        Ах, до чего же это было интересно! Дождливая погода все-таки не такая уж скучная! Да и дождь-то вдобавок перестал. Мы с Бриттой и Анной отправились к дедушке читать ему газету. Мы с Анной прыгали от радости, думая про жемчуг. Нам хотелось поскорее рассказать дедушке про сокровище. Но Бритта сказала:
        - Не валяйте дурака! Неужели вы не понимаете, что это опять проделки мальчишек?
        - А почему ты так думаешь? — спросили мы.
        - Да потому что, если бы это и в самом деле был человек, который жил раньше в Меллангордене, он бы не подписался «тот, кто жил в этом доме в старые времена». Ведь для него-то это были не «старые времена», когда он писал это. Неужели не понимаете?
        Об этом мы не подумали. Но Бритта предложила нам сделать вид, будто мы ни о чем не догадались, и отправиться на следующий день вместе с мальчишками на озеро искать сокровище.
        Мы ищем сокровище
        Рано утром на следующий день мы отправились на остров, поплыли на норргорденской лодке. Лассе сидел на веслах. Мальчики все время говорили об этих жемчужинах.
        - Знаете что, — сказал Лассе, глядя на Улле и Буссе, — если найдем жемчужины, давайте отдадим их все девчонкам. Ведь жемчуг больше подходит девочкам.
        - Валяйте, — согласился Буссе. — Правда, можно жемчужины продать и заработать много денег. Но мне все равно, пусть жемчуг достается девчонкам!
        - Да что там говорить! — подхватил Улле. — Отдадим жемчуг девчонкам. Мне не жалко!
        - Ах, какие вы добрые, — сказали мы.
        - Но тогда вы сами и ищите их, — заявил Лассе, когда мы приплыли на остров. — А мы с Буссе и Улле пока искупаемся.
        И они улеглись на каменистом пляже загорать.
        - Ищите в середине острова! — сказал Лассе. — И покричите нам, когда найдете! Не забудьте позвать нас! Мы хотим поглядеть, как вы будете открывать железную банку.
        - А откуда вы знаете, что жемчуг в железной банке? — спросила Бритта. — В письме этого не было написано.
        Лассе немножко смутился.
        - Ну, в чем-то они ведь должны лежать, — сказал он.
        Мальчики стали купаться, а мы — искать.
        - Ну, получат они за эту железную коробку! — сказала Бритта.
        В середине острова был каменистый холм, а на вершине было положено еще несколько камней, которых раньше здесь не было. Так что найти тайник было просто. Под этими камнями и в самом деле лежала заржавленная жестяная коробка. Мы открыли ее. В ней лежала записка: «Ха-ха-ха! Девчонкам можно вкрутить что угодно. Тот, кто жил в этом доме в старые времена».
        Ранней весной сюда, на остров, привозили пастись злого барана из Норргордена. Он повсюду оставил свои маленькие твердые шарики. Мы набрали их несколько штук, положили в жестянку и написали новую записку на бумажке, которую прихватили с собой: «Вот он, ваш „на-стаящий жемчук“! Берегите его, ведь его сделал тот, кто жил на этом острове в старые времена».
        Потом мы положили коробку назад, под камни, пошли к мальчишкам и сказали, что найти сокровище никак не могли.
        - Поищите его, а мы пока искупаемся, — попросила Бритта.
        Мальчики отнекивались, но потом все-таки поплелись к середине острова. Они собирались найти для нас тайник попроще. Мы прокрались за ними. Прятались за кустами, как индейцы.
        Мальчишки подошли к холмику. Лассе достал жестяную коробку.
        - Эти глупые девчонки даже такой легкий тайник найти не могут! — сказал он и потряс жестянку.
        - Там что-то бренчит, — удивился Буссе.
        Лассе открыл коробку и прочитал вслух записку.
        - Мы должны отомстить! — воскликнул он.
        Тут Бритта, Анна и я выскочили из кустов и захохотали до упаду. Мы сказали, что с самого начала знали, что все это выдумал Лассе. Это мы, конечно, им наврали, но для пущей важности сказали, что мы поняли, что мальчишки поняли, что мы поняли, что это придумал Лассе. Тогда мальчишки ответили… нет, мне все это даже не повторить… Они столько раз сказали слово «поняли», что можно было чокнуться. Потом мы купались у нашей пляжной скалы. Мальчишки обрызгали нас хорошенько. Да и мы постарались, ясное дело, обрызгать их как только могли.
        После этого Лассе предложил играть в разбойников. Но сначала нужно было найти на острове подходящее разбойничье логово. Мы нашли старый сеновал. Сено там больше не хранили. Да и как в нем было что-то хранить? Потолок вовсе прохудился. Рядом с сеновалом растет высокая сосна. Мы решили, что этот сарай и будет нашим разбойничьим логовом. Лассе, конечно, стал предводителем банды. Он сказал, что его зовут Робин Гуд[27 - Главный герой романа Вальтера Скотта с одноименным названием.]. Буссе был его помощником, и его звали Ринальдо Ринальдини. Лассе сказал, что мы будем грабить богатых и отдавать их добро бедным. Мы стали думать, кто же у нас богатый, и не придумали. И бедных у нас вроде тоже нет. Разве что Кристина из Лёвнесета.
        Лассе то и дело посылал нас высматривать, не покажется ли вблизи острова вражеский разбойничий корабль. Мы карабкались по стене сарая, вылезали через дыру в потолке, цеплялись за ветки сосны и поднимались по стволу. Я не осмеливалась карабкаться на самую верхушку, а Буссе, Лассе и Улле забирались туда. Бритта с Анной поднимались не выше меня.
        Но даже мальчишки не заметили ни одного вражеского корабля, хотя смотрели на воду у самой верхушки сосны.
        Лассе велел нам с Анной грести на материк и награбить немножко еды.
        - Ограбьте кого-нибудь богатого! — приказал он.
        Мы с Анной сели в лодку и поплыли. Но придумать, кого нам ограбить, мы так и не смогли. Тогда я пошла домой и спросила у мамы, нельзя ли мне немножко ограбить кладовку и взять еды с собой на остров, потому что мы с Буссе и Лассе не придем к обеду. Мама мне позволила. В кладовке я нашла оладьи, печенные на сале, жареную колбасу и холодную картошку. И еще я сделала много бутербродов с сыром. Все это я положила в корзинку. А мама дала мне десять булочек, горячих, только что из печки, и большую бутылку молока. Потом я забежала за Анной. У нее была тоже приготовлена целая корзинка еды: котлеты, холодная свинина, целый каравай хлеба, бутылка киселя и шесть ломтей рисового рулета.
        Мы вернулись в разбойничье логово и разложили еду. Лассе был очень доволен.
        - Молодцы! — сказал он. — Вы грабили с риском для жизни?
        Мы с Анной точно не знали, что отвечать. Но на всякий случай сказали, что немножко рисковали жизнью, когда грабили еду.
        - Молодцы! — повторил Лассе.
        Вместо стола у нас был большой плоский камень, лежавший рядом с разбойничьим логовом. Мы легли вокруг него на живот и принялись за еду. Только у нас разыгрался аппетит, как Буссе вдруг сказал:
        - Послушай-ка, Робин Гуд! Ты говорил, что надо отдавать бедным награбленное добро! Тогда что же ты лежишь и лопаешь всю еду сам?
        - А я и есть бедный, — ответил Лассе и взял еще оладышек.
        Бутылку с молоком и бутылку с киселем мы пустили по кругу. Каждый делал глоток, запивая еду. Мы съели все, кроме двух бутербродов с сыром, которые спрятали в разбойничьем логове.
        Ой, до чего же весело было в тот день на острове! Мы купались много-много раз и лазили по деревьям. Потом мы разделились на две банды. Мы с Анной и Бриттой были одна банда, а мальчишки другая. Мы жили в разбойничьем логове и защищали его от банды мальчишек. Вместо ружей у нас понарошку были палки. Бритта стояла на карауле у дверей. Анна наблюдала через окно, а я выглядывала в дыру на потолке. Но мне скоро надоело там торчать. Я спустилась вниз и встала рядом с Анной. И подумать только! Мальчишки влезли по задней стене, где мы не могли их видеть, неожиданно прыгнули вниз через дыру в потолке, взяли нас в плен и пообещали расстрелять. Но как раз когда они собрались нас расстреливать, Лассе крикнул:
        - Вражеский флот на горизонте!
        Это был наш работник Оскар. Он приплыл на лодке, чтобы забрать нас домой. Оскар сказал, что уже девять вечера.
        - Что же вы, мелюзга, допоздна здесь обретаетесь? Неужто вам невдомек, что давно пора домой?
        Надо же, а мы и знать не знали, что уже так поздно!
        - Что же, вам никогда есть не хочется? — сердито спросил Оскар.
        И тут я вдруг почувствовала, что немножко проголодалась.
        Мама с папой давно поужинали. Но на кухонном столе нас ждали бутерброды, молоко и яйца.
        Мы с Анной радуем людей
        Когда этой осенью мы снова пошли в школу, фрёкен как-то на уроке сказала, что мы всегда должны стараться радовать людей и никогда не делать того, что их огорчает. В тот же день мы с Анной сидели после обеда на кухонном крылечке и болтали. И решили тут же начать радовать людей. Но вся беда была в том, что мы не знали, как это делать. Мы решили начать с нашей горничной Агды и пошли к ней в кухню. Она мыла пол.
        - Не ходите по полу, пока он не высох, — сказала она.
        - Агда, что нам сделать, чтобы порадовать тебя, скажи нам.
        - Если вы уберетесь отсюда и не будете мешать мне, я буду очень рада, — ответила она.
        Мы вышли из кухни. Так радовать людей было вовсе не интересно.
        Мама рвала в саду яблоки. Я подошла к ней и спросила:
        - Мама, скажи, что мне делать, чтобы тебя порадовать?
        - Я и так рада! — ответила она.
        Я расстроилась, но решила не сдаваться и снова спросила:
        - А что мне делать, чтобы ты еще больше обрадовалась?
        - Ничего делать не надо. Просто будь по-прежнему моей маленькой доброй девочкой. И я всегда буду рада.
        Я пошла назад к Анне и сказала, что фрёкен и понятия не имеет, как трудно кого-нибудь обрадовать.
        - Давай попробуем обрадовать дедушку, — предложила Анна.
        И мы пошли к дедушке.
        - Никак мои маленькие друзья ко мне пожаловали? — сказал дедушка. — Я вам очень рад!
        Вот обида! Опять не повезло! Стоило нам только открыть дверь и войти в комнату, как дедушка уже обрадовался. Значит, нам и делать для этого ничего было не надо.
        - Нет, дедушка! — воскликнула Анна. — Не говори, что ты уже обрадовался. Мы хотим сделать что-нибудь, чтобы тебя обрадовать. Ты должен помочь нам и что-нибудь придумать. Ведь фрёкен велела нам радовать людей.
        - Ну, тогда вы, может быть, почитаете мне газету? — сказал дедушка.
        Ну конечно, почитать мы ему могли. Но что в этом замечательного? Ведь мы так часто ему читали.
        Тут Анна вдруг сказала:
        - Бедный дедушка, ты все время сидишь в этой комнате. Ты, наверное, обрадуешься, если мы поведем тебя на прогулку?
        С виду дедушка не очень обрадовался этой выдумке, но все же обещал пойти прогуляться с нами. И мы пошли. Мы с Анной взяли его под руки с двух сторон и повели его, ведь сам он не видел, куда идти. Мы прошли по Буллербю и все время болтали, рассказывали ему про то, что видели. Поднялся ветер, немножко закапал дождик, но нам было все равно, мы во что бы то ни стало решили порадовать дедушку.
        Но дедушка вдруг сказал:
        - А не кажется ли вам, что хватит гулять? Я хочу отдохнуть на своей постели.
        Мы проводили дедушку к нему в комнату. Он сразу же разделся и лег в постель, хотя было еще рано. Анна хорошенько укрыла его. У дедушки был немного усталый вид. Перед тем как нам уйти, Анна спросила:
        - Дедушка, а что тебе сегодня понравилось больше всего?
        Мы думали, что он скажет: прогулка. А дедушка ответил:
        - Самым приятным за весь день было завалиться наконец на свою мягкую постель. Потому что я устал и мне как-то не по себе.
        Потом мы с Анной пошли учить уроки, больше радовать людей в этот день нам было некогда. Вообще-то мы не были уверены, что сумели порадовать людей. Поэтому мы решили на следующий день спросить фрёкен, как это нужно делать. Фрёкен сказала, что для этого нужно очень немного. Например, спеть песенку кому-нибудь одинокому или больному, подарить кому-нибудь цветочек, кому цветов никогда не дарили, или поговорить ласково с кем-нибудь тихим и застенчивым.
        Мы с Анной решили попробовать еще раз. После обеда я услышала, как Агда говорила маме, что Кристина из Лёвнесета заболела. Я сразу побежала к Анне и сказала:
        - Вот повезло нам! Кристина из Лёвнесета заболела. Пошли к ней, споем ей песню!
        Кристина и в самом деле обрадовалась, увидев нас. И все же она, наверно, удивилась, что мы не принесли с собой корзинку. Ведь мы всегда приносили ей что-нибудь в корзинке. Но мы решили, что она сильно обрадуется, как только мы запоем.
        - Мы тебе споем что-нибудь, Кристина, — сказали мы.
        - Споете? — удивилась Кристина. — А зачем?
        - Чтобы тебя порадовать.
        - Вот как? Ну, спойте, пожалуй, — ответила Кристина.
        И мы запели на весь дом «Бургомистр Мунте». Потом спели «Бушует северный ветер», все четыре куплета. Мне не показалось, что от наших песен Кристине стало веселее. Тогда мы спели еще «Прощай, отец», «Спи, ива молодая», «В лачуге рыбак» и еще несколько песен. Но развеселить Кристину никак не могли. Мы с Анной почти охрипли, но решили продолжать петь, пока не обрадуем Кристину хорошенько. Только мы собрались спеть еще «Милая черная Сара», но тут Кристина с трудом встала с кровати и сказала:
        - Ну, вы пойте сколько пожелаете! А я покуда выйду.
        Тогда мы с Анной решили, что хватит стараться, попрощались с Кристиной и ушли.
        - Может, нам лучше бы подарить кому-нибудь цветы, кому их никогда не дарили, — предложила Анна.
        Мы стали думать, кому бы их подарить. И вдруг мы увидели Оскара, нашего работника, который шел в хлев. Мы догнали его, и я спросила:
        - Оскар, тебе когда-нибудь дарили цветы?
        - Ну уж нет, я ведь еще не умер, — ответил Оскар.
        Бедняжка, он думал, что цветы дарят только на похороны. Анна радостно поглядела на меня, ведь мы уже нашли человека, которому никогда не дарили цветы. Мы тут же побежали на норргорденский выгон и нарвали букет вереска. Букет получился очень красивый, и мы понесли его в хлев. Оскар толкал тележку с навозом, чтобы выкинуть навоз на навозную кучу рядом с хлевом.
        - Оскар! Мы хотим подарить тебе цветы, — сказали мы и протянули ему букет. — На!
        Сначала Оскар подумал, что мы смеемся над ним, и не хотел брать букет. Но мы сказали, что он должен взять его, и он взял. Немного погодя, когда Анна и я искали убежавшего кролика и пробегали мимо навозной кучи, то увидали на ней букет Оскара.
        - По-моему, наша фрёкен ошибается, — сказала Анна.
        Мы решили, что больше не будем стараться. Но к вечеру, когда мы с Анной пришли к нам в кухню, там сидел один человек. Вид у него был какой-то застенчивый. Это был Свенссон из Стуббенэсета. Он хотел купить у нас поросенка. Буссе и Лассе побежали за папой, который пахал в поле. А Свенссон сидел у нас в кухне и ждал папу. Анна отвела меня в угол и шепнула:
        - Верно, ведь он какой-то застенчивый и растерянный? Может, нам попробовать еще разок?
        Давай поговорим с ним, подбодрим его, как советовала фрёкен.
        Я согласилась. Мы с Анной можем болтать без умолку. А вот когда нужно было поговорить со Свенссоном и порадовать его, мы никак не могли придумать, что ему сказать. Я думала, думала и под конец сказала:
        - Сегодня хорошая погода.
        - Да, — согласился Свенссон.
        Наступило молчание. Немного погодя я опять сказала:
        - Хорошая была вчера погода.
        - Да, — снова согласился Свенссон.
        И тут во двор вошел папа, а Свенссон встал и пошел к двери. Выйдя в сени, он снова приоткрыл дверь, сунул голову в кухню и сказал, весело улыбаясь:
        - А какая погода была позавчера?
        - Может, мы все-таки его немножко обрадовали, — сказала Анна погодя.
        - Может, и обрадовали. Но только я в это больше не играю. Не собираюсь больше никого радовать.
        И все-таки я это сделала. И Анна тоже. Потому что на следующий день фрёкен рассказала, что одна девочка из нашего класса, которую зовут Мэрта, долго не придет в школу. Она тяжело заболела, и ей придется лежать в постели много месяцев. Вечером я долго не могла уснуть, лежала в постели и думала о Мэрте. И решила, что отдам ей Беллу, свою лучшую куклу. Ведь я знала, что у Мэрты нет вовсе никаких игрушек.
        Утром я рассказала Анне, что решила отдать Мэрте свою куклу. Тогда Анна сбегала домой и принесла свою лучшую книжку сказок. После уроков мы побежали к Мэрте. Она лежала в постели такая бледная. Мы положили Беллу и книжку ей на одеяло и сказали, что дарим ей и куклу, и сказки. Я никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь так обрадовался, как Мэрта. Ой-ой-ой! До чего же она обрадовалась! Она обняла Беллу и книжку и стала весело смеяться. Потом она позвала свою маму и показала ей подарки.
        Когда мы вышли из дома, где живет Мэрта, я сказала Анне:
        - Вот видишь, мы все-таки обрадовали человека, хотя и не собирались этого делать.
        Анна удивилась и ответила:
        - И в самом деле обрадовали!
        И добавила:
        - Хорошо, что мы не стали ей петь вместо подарков. По-моему, люди больше радуются, когда им дарят куклы и книги.
        - Да, по крайней мере, дети, — согласилась я.
        Дедушке исполняется восемьдесят лет
        В прошлое воскресенье дедушке исполнилось восемьдесят лет. В этот день мы все в Буллербю встали рано. Уже в восемь утра все мы отправились к дедушке: папа, мама, Лассе, Буссе и я, Агда и Оскар из Меллангордена, дядя Нильс, тетя Лиса, Улле и даже Черстин из Сёргордена и, ясное дело, все из Норргордена. Тетя Грета, мама Бритты и Анны, приготовила поднос с кофе и всяким вкусным угощением. А мы все принесли дедушке цветы.
        Дедушка уже поднялся с постели и сидел в кресле-качалке, такой нарядный и добрый. Мы, дети, спели ему песню, а дядя Эрик сказал речь. В конце его речи были такие слова: «Ни у кого на свете нет такого папы, как у меня». Тогда дедушка заплакал, и слезы капали ему на бороду. Я тоже чуть не заплакала.
        Целый день дедушка получал письма, цветы и телеграммы.
        - Охо-хо, хо-хо! — повторял дедушка. — Подумать только, что люди помнят меня, старика!
        А мы, дети, оставались весь день у дедушки. Нам было так интересно читать ему письма и телеграммы.
        Не знаю, сколько раз за свой день рождения дедушка сказал «охо-хо, хо-хо». Он сидел молча в кресле-качалке и только иногда повторял:
        - Подумать только, до чего же я стар, восемьдесят лет! Охо-хо, хо-хо!
        Когда дедушка сказал это в пятый раз, Анна подбежала к нему, взяла его за руку и попросила:
        - Дедушка, обещай, что ты никогда не умрешь!
        Но дедушка на это ей ничего не ответил, а только похлопал Анну по щеке и сказал:
        - Ах ты, дружочек мой, дружочек мой!
        Когда дедушка получил все письма и телеграммы, мы стали читать ему газету. И надо же! В газете, в одном месте, было написано: «В воскресенье, восемнадцатого октября, исполняется восемьдесят лет бывшему владельцу усадьбы Норргорден в Буллербю Андерсу Юхану Андерссону».
        Мы прочитали это дедушке, а он закивал с довольным видом и сказал:
        - Вот как! Стало быть, обо мне и в газете написали? Охо-хо, хо-хо!
        Правда, я никак не могла понять, что бывший владелец усадьбы Андерс Юхан Андерссон и есть дедушка. Лучше бы написали: «Дедушке из Буллербю исполняется в воскресенье восемьдесят лет».
        Мы прочитали дедушке всю газету. Но он несколько раз просил нас прочитать снова про владельца усадьбы. Между прочим, в газете было написано про разные печальные вещи — про войну.
        - Надо же! — сказал Буссе. — А вдруг война придет к нам и разрушит Буллербю? Как ты думаешь, дедушка?
        - Ну уж нет! — ответил дедушка. — Этого не будет! Бог не позволит разорить нашу маленькую деревню. Его святая рука защитит нас.
        - Я тоже на это надеюсь, — сказала Бритта. — Ведь я хочу прожить в Буллербю всю жизнь.
        Мы с Бриттой и Анной здорово придумали. Мы решили, что, когда Лассе вырастет большой, он женится на Бритте. И они будут жить в Меллангордене. Буссе женится на Анне, и они поселятся в Норргордене, а Улле женится на мне, и мы станем жить в Сёргордене. И тогда мы все сможем остаться жить в Буллербю. Когда мы сидели у дедушки, то рассказали мальчикам про это. Но Лассе ответил:
        - Ха! Я найду себе жену покрасивее Бритты!
        А Буссе сказал, что когда он вырастет, то уедет в Америку, станет вождем индейцев и женится на индеанке. Ее имя будет Смеющаяся Вода или еще какое-нибудь в этом роде.
        - Вот здорово! — заорал Лассе. — Ты будешь кричать ей: «Смеющаяся Вода, готов кофе?» или «Смеющаяся Вода, ты поставила вариться картошку?»
        Но Буссе ответил, что картошку они не будут есть. Ведь Буссе не любит картошку.
        Улле заявил, что он и Черстин будут жить в Сёргордене, даже когда вырастут большими.
        - Хотя, если уж мне будет обязательно нужно жениться, я, может, и женюсь на Лисе. Но точно не обещаю! — добавил он.
        Ну и глупые же эти мальчишки! Но мы всё равно выйдем за них замуж, хотят они этого или нет. Ведь должно же что-нибудь быть по-нашему! Я, по крайней мере, собираюсь выйти замуж за Улле. Жаль только, что у него так мало волос на голове. Но, быть может, они к тому времени отрастут.
        Дедушка, услышав наши разговоры, долго смеялся, а потом сказал:
        - Охо-хо, хо-хо! Долго же вам еще придется ждать! И это хорошо, детство — самая счастливая пора.
        Когда дедушка устал, мы пожелали ему спокойной ночи и пошли домой. На дворе была темнотища. Лассе, Буссе и я проводили Улле до самых дверей сёргорденской кухни, чтобы ему не пришлось идти одному в таком мраке.
        Больше рассказывать про нас, детей из Буллербю, мне некогда. Надо ложиться спать. Ведь завтра утром мы все пойдем копать картошку. Нас для этого отпустили из школы на три дня.
        Копать картошку очень даже интересно. Мы надеваем одежду похуже, а на ноги — резиновые сапоги. Иногда на картофельном поле холодно и руки у нас мерзнут. Тогда мы дуем на пальцы.
        Только что я получила письмо от Анны и Бритты в ящичке из-под сигар. А в письме написано: «Послушай-ка, Лиса, мы придумали что-то интересное. Узнаешь на картофельном поле. Мы хорошенько посмеемся над мальчишками. Ха-ха-ха! Вот будет здорово! Они точно разозлятся».
        Интересно, что они придумали? Ну да ладно, узнаю завтра утром.

        Весело живется в Буллербю
        (пер. Н. Беляковой)
        
        Меня зовут Лиса, мне девять лет, и живу я в Буллербю, что по-шведски значит «шумная деревня». Мама говорит, что наша деревня называется так потому, что здесь живут дети, которые много шумят. Просто непонятно, как это шестеро детей могут поднимать такой шум. Можно подумать, будто их, по крайней мере, в три раза больше. Но мне кажется, что самый шумный у нас Лассе. Он уж точно шумит за десятерых. И Улле с Буссе тоже помогают ему шуметь, не отстают. А Бритта, Анна и я хоть иногда сидим тихо.
        Тому, кто хочет приехать к нам в Буллербю, приходится подниматься по крутым горушкам. Потому что Буллербю стоит на высоком холме. Лассе говорит, что, если бы этот холм был чуть повыше, мы могли бы снимать звезды с неба обыкновенными граблями. С нашего холма открывается такой красивый вид! Правда, вокруг видишь почти один только лес. И многие приезжают поглядеть на него. Как-то раз приехала к нам на машине нарядная дама с девочкой.
        - Мы просто хотим полюбоваться видом отсюда, — сказала нарядная дама.
        Она была такая красивая. В красном пальто и красной шляпе. И девочка ее была тоже красивая в светло-голубом платье с маленькой красной брошкой. Девочку звали Моника, и лет ей было примерно столько же, сколько мне.
        Мама спросила, не хотят ли они зайти к нам в сад и выпить вишневого сока. Она велела мне поговорить с Моникой. Мне хотелось, чтобы и Бритта с Анной были сейчас здесь и помогли мне. Но их не было дома, они ушли в Стурбю. А Лассе, Буссе и Улле были дома. Но с Моникой они разговаривать не собирались. Они торчали за углом и дурачились. То и дело выглядывали оттуда и громко хохотали.
        - Это твои братья? — спросила Моника.
        - Буссе и Лассе братья, а Улле нет.
        - А который из них Улле?
        - Вон тот, у которого на голове мало волос, — ответила я.
        Но тут вышел Лассе на ходулях. Я знаю, что он просто выламывался перед этой девочкой. Ходули у него такие высокие, что, стоя на них, он может заглядывать в окна верхнего этажа в нашем доме. Один раз он так и сделал, когда я сидела у себя в комнате и играла в куклы. И вдруг я увидела, что Лассе сунул голову в окошко. Он приподнял шапку и сказал:
        - Здравствуйте, как вы чувствуете себя в этот прекрасный вечер?
        Сначала я испугалась, потом подбежала к окну и увидела, что это Лассе стоит на ходулях. Ему тогда только что их подарили.
        А сейчас он захотел пофасонить перед Моникой. Лассе стал шагать по саду на ходулях и крикнул Буссе и Улле:
        - Ох, и красивый же отсюда вид!
        Агда, наша горничная, как раз в это время вышла из дома, чтобы накормить свиней. Она поставила ведро с помоями возле кухонной двери. И надо же было Лассе угодить прямо в него! Ведро опрокинулось, и он шлепнулся на кучу помоев.
        - У нас отсюда тоже жутко красивый вид! — засмеялся Буссе и ударил себя по коленкам.
        И Моника тоже засмеялась. Лассе юркнул в пивоварню, встал под кран и открыл воду. Чуть погодя он вышел оттуда мокрый, но такой же веселый. Он отжал волосы и сказал:
        - Чего только не сделаешь, чтобы развеселить людей!
        Мама велела ему переодеться, и он скоро вышел уже в сухой одежде. Потом мальчики стали разговаривать с Моникой. Только не Улле, ясное дело. Улле никогда не разговаривает с незнакомыми. Но вдруг он спросил Монику:
        - Хочешь посмотреть на мою сестренку?
        Он побежал домой и принес Черстин. Ей всего полгода. Улле очень любит ее. И чему тут удивляться? Ведь Черстин такая хорошенькая, и, кроме нее, у него нет ни братьев, ни сестер. Улле посадил ее Монике на колени, и Черстин дернула гостью за волосы и даже выдернула несколько волосков. Но Моника не рассердилась, она знала, что малыши всегда так делают.
        Я стояла и смотрела на брошку Моники. А потом сказала:
        - Какая красивая у тебя брошка.
        - Хочешь, я тебе ее подарю?
        Но я отказалась, я похвалила эту брошку вовсе не для этого.
        А Моника сняла с себя брошку и положила ее мне в руку. Ее мама тоже сказала, что я могу взять брошку. Но моя мама не согласилась:
        - Нет, так не годится!
        И все-таки я получила эту брошку. Такой красивой брошки я никогда еще не видела! Она была усыпана маленькими красными бусинками. Теперь это моя брошка. Она лежит в коробочке у меня в комоде.
        Немного погодя пришли из Стурбю Бритта и Анна. Увидев на дороге автомобиль, они вытаращили глаза. Ведь машины редко приезжают к нам в Буллербю, здесь дорога кончается. К тому же она узенькая и кривая. Бритта с Анной остановились у калитки и не решались войти к нам в сад, где моя мама и мама Моники пили сок, а мы разговаривали с Моникой. Но я крикнула им:
        - Что вы там стоите и пялитесь? Людей не видели, что ли?
        Тогда они подошли к нам. А Моника спросила:
        - А сколько всего детей в вашей деревне?
        - Шесть с половиной, — ответил Лассе.
        Ведь он считает, что Черстин слишком маленькая, чтобы ее считать за целого ребенка. Но Улле рассердился и сказал:
        - Ты сам и есть половина!
        Мы рассказали Монике, что Бритта с Анной живут в Норргордене, Лассе, Буссе и я в Меллангордене, а Улле и Черстин в Сёргордене.
        - Я тоже хотела бы здесь жить, — сказала Моника.
        Когда мама Моники допила сок, она села в машину, и Монике, конечно, тоже пришлось идти с ней. Ее мама еще раз полюбовалась красивым видом и спросила:
        - А не надоедает вам здесь? Не скучно жить в лесу?
        А мама ответила:
        - Нам некогда скучать, дел слишком много.
        Я подумала, что мама Моники немножко глупая. Как можно такое говорить! Вовсе у нас не скучно. Нам весело — живется в Буллербю.
        Потом автомобиль уехал, а Моника все время махала нам.
        Я решила, что мы больше не увидим Монику. Осталась только брошка на память о ней. Я дала брошку ненадолго Бритте и Анне.
        Потом мы побежали к дедушке, который живет в мансарде Норргордена. Это дедушка Анны и Бритты. Он почти слепой. Но ему всегда хочется знать все, что случается в Буллербю. И нам нужно было рассказать ему про автомобиль и про Монику. Дедушка говорит, что, если бы не мы, дети, он не знал бы, что творится на свете. Ведь всем взрослым в Буллербю вечно некогда поговорить с ним.
        Мы рассказали ему всё-всё. Он хотел узнать побольше про машину. И Буссе рассказал ему всё подробно. Дедушка подержал в руке мою брошку. Я объяснила ему, что она усыпана маленькими красными бусинками. И дедушка сказал, что он видит где-то внутри своей головы, что эта брошка красивая. Потом я рассказала ему, что мама Моники думает, будто в Буллербю скучно живется.
        - Охо-хо, хо-хо! — засмеялся дедушка. — До чего же глупые люди есть на свете!
        Дедушка так же, как и я, считает, что в Буллербю живется весело.
        Мне дарят ягненка
        Пожалуй, веселее всего у нас весной. Мы с Анной не раз говорили о том, когда нам всего веселее. Анна считает, что летом, а мне веселее весной. И, ясное дело, на Рождество, это время нам обеим нравится.
        А теперь я хочу рассказать вам, что случилось прошедшей весной. У нас в Буллербю есть много овец. И каждой весной они приносят ягнят. А ягнята — самые красивые зверюшки на свете. Они лучше котят, щенят и маленьких поросят. Я думаю, они даже красивее Черстин, хотя при Улле я этого не смею сказать.
        В то время когда овцы приносят ягнят, мы каждое утро бегаем в овчарню поглядеть, сколько новых крошек народилось за ночь. Когда открываешь дверь в овчарню, овцы блеют изо всех сил. А ягнятки блеют так тоненько и красиво, не то что овцы и баран. Почти каждая овца приносит двух ягнят.
        Однажды утром в воскресенье я пришла в овчарню и увидела на соломе мертвого ягненка. У его мамы не было в вымени молока. Бедный, бедный ягненочек! Он умер от голода! Я села на пороге овчарни и заплакала. Чуть погодя пришла Анна. Узнав про бедного ягненка, она тоже стала плакать.
        - Не хочу, чтобы ягнята умирали! — сказала я папе.
        - Так ведь и никто этого не хочет. И все-таки, как это ни печально, еще один ягненок должен умереть.
        И он показал на ягненка, которого держал на руках. Этот хиленький ягненочек был братом умершего. Его мама и ему не могла дать молока. А новорожденные ягнята могут питаться только молоком. И папа сказал, что поэтому придется забить брата подохшего ягненка, чтобы он тоже не умер от голода. Мы с Анной заплакали еще громче. Просто ужас, как сильно мы плакали!
        - Я не хочу, чтобы ягнята умирали! — закричала я и бросилась на землю.
        Тогда папа поднял меня и сказал:
        - Не плачь, Лиса! Попробуй кормить этого ягненка из соски, если хочешь. Как маленького ребенка.
        Ах, как я обрадовалась! Ну просто я никогда еще так не радовалась! Я не знала, что можно кормить ягнят как грудных детей. Папа сказал, чтобы я сильно не надеялась, что это может и не получиться. Он думал, что ягненок все равно умрет, но позволил нам попробовать его спасти.
        Мы с Анной побежали к тете Лисе, маме Улле, и попросили ее дать нам бутылку с соской, из которой пила Черстин, когда была совсем маленькая. Потом мы вернулись к папе.
        - Папа, можно, мы дадим этому бедняжке немного сливок?
        Но папа объяснил, что от сливок у ягненка заболит живот. Его нужно поить молоком пополам с водой. Он помог мне смешать молоко с водой, и мы нагрели бутылку в горячей воде. Потом я сунула соску ягненку в рот. И подумать только, он сразу же начал ее сосать. Видно было, что он сильно проголодался.
        - Ну вот, — сказал папа, — теперь ты приемная мама этому ягненку. Но его надо кормить и рано утром, и поздно вечером. Смотри, а вдруг тебе это надоест?
        Анна сказала, что если мне надоест, то она с удовольствием будет кормить этого ягненка.
        Но я ответила:
        - Ха-ха! И не думай, что мне надоест кормить ягнят!
        Я назвала ягненка Понтусом, и папа сказал, что теперь это мой собственный ягненок. Хорошо, что все это случилось до того, как Буссе и Лассе и то воскресное утро проснулись. А не то они бы стали спорить из-за Понтуса.
        - Надо же, — рассердился Лассе, — нельзя выспаться хорошенько утром. Тут же Лиса забирает себе ягненка.
        Ему стало завидно, что Понтус достался не ему.
        Первые дни все ребятишки в Буллербю приходили смотреть, как я кормлю Понтуса. Но скоро им всем это надоело.
        Просто удивительно, какой аппетит у этих ягнят! Кажется, будто они все время голодные. Каждое утро, перед тем как идти в школу, я бегала в овчарню и кормила Понтуса. Увидев меня, он бежал ко мне, подрагивая коротким, хвостиком, и так ласково блеял. Он был весь беленький, а на мордочке — маленькое черное пятнышко, по которому его можно было отличать от других ягнят. Агда кормила его раз в день, когда я была в школе. Но как только я приходила домой, сразу снова кормила его. И поздно вечером опять ходила кормить его.
        Как-то раз я попросила Анну покормить Понтуса, но она ответила:
        - Покормлю завтра! Сегодня мне некогда.
        Но я обещала папе, что мне не надоест ухаживать за Понтусом, и мне в самом деле не надоело. Ведь я его очень полюбила. Больше всего мне Понтус нравился за то, что он так радовался, когда я приходила в овчарню. Он, наверно, думал, что я его настоящая мама. Я спросила Буссе и Лассе, считают ли они, что Понтус думает, будто я его настоящая мама. А Лассе ответил:
        - Ясное дело, думает, что ты его мама. Ведь ты точь-в-точь овца!
        Однажды папа велел мне попробовать приучить Понтуса пить из ведерка.
        - Ведь нельзя же поить его из соски, покуда он не станет большим бараном.
        Бедный Понтус, он никак не мог понять, зачем я сунула ему под нос ведерко. Он не знал, как из него пьют. Он слегка толкал меня мордочкой, ища соску, и жалобно блеял.
        Буссе стоял рядом и смотрел на ягненка.
        - Ну пей же молоко-то! — сказал он. — Какой ты глупый! Сунь в ведро морду и пей!
        Я разозлилась на Буссе.
        - И вовсе Понтус не глупый! — возразила я. — Ты ничего не понимаешь в ягнятах.
        Но Понтус только нюхал молоко, блеял и очень расстраивался.
        Во всяком случае, я понимаю в ягнятах больше, чем Буссе. И я придумала, как его научить! Я сунула руку в молоко, правда, при этом оно немного расплескалось.
        Понтус стал сосать мои пальцы. Но однажды утром, когда ягненок сильно проголодался, он не стал ждать, чтобы я опустила руку в молоко, а сунул мордочку в молоко и стал пить. И у него это прекрасно получилось. После этого ему уже не надо было сосать мои пальцы. Мне даже жалко было, ведь он так забавно сосал их.
        Когда весной стало тепло, овец выпустили пастись на выгон. Ягнятам нужно было научиться щипать траву. Но молоко им тоже нужно было пить. И я каждый день ходила на выгон и носила ведерко с молоком. Я подходила к воротам и во все горло кричала: «Понтус!» И тут далеко, в конце выгона, раздавалось негромкое «бе-е-е!..». И Понтус мчался ко мне, махая коротеньким хвостиком.
        Теперь Понтус уже большой, и молока я ему не даю. Он ест траву и с хрустом грызет листики. Он очень умный, и из него выйдет большущий красивый баран.
        Кто знает, может, у меня еще будут в жизни ягнята. А может, собаки, кошки или кролики. Но такого хорошенького, как Понтус, у меня никогда не будет. Никогда-никогда я не буду никого так сильно любить, как Понтуса.
        Понтус ходит в школу
        Чтобы подразнить меня, Лассе все время говорил:
        - Уж во всяком случае, лучше иметь собаку, чем ягненка.
        И Улле с ним, ясное дело, соглашался. Ведь у Улле у самого есть собака по кличке Свип.
        - Что там говорить, конечно, собака лучше.
        - А почему же это, позвольте спросить? — ответила я.
        - Ха! Собаку можно всегда брать с собой. Куда ты идешь, туда и она.
        - А твой Понтус только и знает, что топтаться на выгоне, — съехидничал Лассе.
        - А ягненок все равно красивее, чем собака, — поддержала меня Анна.
        - Какая польза от того, что он топчется на выгоне? — засмеялся Лассе.
        Обо всем этом мы болтали однажды по дороге домой из школы.
        На следующее утро я, как всегда, пошла на выгон и позвала Понтуса. Он прибежал, такой славненький, такой хорошенький. Ну прямо так бы его и съела! «Я не променяю его и на тысячу собак!» — подумала я. И еще кое о чем подумала я: «Как жаль, что он все время торчит тут, на овечьем выгоне, и никто, кроме меня, не видит, какой он хорошенький!»
        Иногда Свип бежит за Улле до самой школы. Поэтому-то Улле и говорит, что собака повсюду идет за хозяином. Один раз фрёкен позволила Свипу войти в класс и лечь возле парты Улле.
        Да, хорошо Свипу! А бедному Понтусу приходится все время торчать на овечьем выгоне. Он стоял и пил молоко из ведерка, а я думала о том, какой вредный Лассе и как несправедливо, что собакам можно везде ходить, а ягнятам нет. И, когда Понтус допил молоко, я решила позволить ему идти со мной в школу. «Ну что, съел?» — скажу я тогда Лассе.
        Наша школа находится в Стурбю. Идти туда довольно далеко, и мы, все ребята из Буллербю, ходим туда вместе. Мне трудно успеть собраться вовремя по утрам. Ведь сначала я должна сбегать на выгон и напоить Понтуса. И в то утро, когда я собралась взять Понтуса с собой в школу, все ребята стояли возле калитки Улле и ждали меня.
        - Не копайся, Лиса! — крикнула Бритта. — А не то опоздаем!
        Тут я повернулась к Понтусу и крикнула ему:
        - Не копайся, Понтус, а не то мы опоздаем!
        Ну и удивились же они все — Лассе, Буссе, Бритта, Анна и Улле, увидев Понтуса! Просто рты поразевали!
        - Куда?.. — спросил Лассе. — Он-то куда намылился?
        - В школу, — ответила я. — Может, тогда вы перестанете говорить, будто одних только собак можно повсюду брать с собой.
        Ребята просто ахнули.
        - Может, ты сегодня не в себе, Лиса? — спросил Лассе.
        - А папа с мамой знают про это? — добавил Буссе.
        Тут я немножко испугалась. Ведь об этом-то я и не подумала раньше. Но Анна хлопнула в ладоши и засмеялась.
        - Если собакам можно ходить в школу, почему ягнятам нельзя? — спросила она.
        Вот и я тоже так думала! И вдруг Лассе весело улыбнулся и сказал:
        - Пускай идет с нами! Хотя фрёкен, верно, грохнется в обморок!
        И мы потопали вниз под горку. А Понтус пошел за нами. То и дело он останавливался, как будто сомневался, хорошо ли он поступает. Но стоило мне крикнуть: «Понтус!», как он отвечал: «Бе-е-е!» и бежал ко мне. Вот умный барашек!
        В это утро мы шли в школу дольше, чем всегда, и опоздали. Звонок уже прозвенел, и дети вошли в класс. В Стурбю и Буллербю детей немного, и мы все сидим в одном школьном зале. И учительница у нас одна, хотя мы учимся в разных классах.
        Карабкаясь по школьной лестнице, Понтус спотыкался, и мне приходилось помогать ему немножко.
        - Может, ему еще рано учиться, — съехидничал Лассе.
        Несколько лет назад, когда Лассе только начал ходить в школу, он ни минутки не мог сидеть спокойно. И фрёкен сказала, что ему еще рано учиться. Она отослала его домой и велела приходить на следующий год. Она сказала, что ему лучше еще с годик посидеть дома и поиграть. Он, ясное дело, об этом не забыл. Потому и сказал так про Понтуса.
        Бритта постучалась в дверь, и мы вошли в зал.
        - Простите нас за опоздание, — сказала она.
        И тут Улле принялся хихикать. Кроме Улле, мы все стояли молча, а Улле хихикал так, будто его щекотали.
        - Что это тебе, Улле, так весело сегодня? — спросила фрёкен.
        Понтус стоял позади нас, и никто его не видел. Но вдруг послышалось: «Бе-е-е…», и Понтус сунул голову в класс. Все дети, сидя за партами, прямо-таки подпрыгнули. И фрёкен, между прочим, тоже.
        - Это что еще такое? — спросила она. — Никак вы ягненка сюда привели?
        - Лиса… — начал было Буссе, но замолчал, думая, что фрёкен рассердится на меня.
        Я тоже немножко испугалась.
        - Мы сейчас проходим домашних животных, — довольно тихо сказала я. — Так я думала…
        - Что ты думала? — снова спросила фрёкен.
        - Что хорошо поглядеть на живого ягненка.
        Правда, это я придумала только теперь.
        Фрёкен громко засмеялась, и все дети тоже.
        Но громче всех смеялся Улле. У него даже что-то бурлило в горле.
        Потом мы подвели Понтуса к доске. И все дети по очереди гладили его. Мы почитали в учебнике про овец, и я рассказала, как я выкормила Понтуса из рожка. Всем он очень понравился, и мы спели ему:
        Белая овечка, бе… бе…
        Дашь ли шерсти мне?
        Мне показалось, что Понтусу надоел весь этот шум, что ему захотелось обратно на пастбище. Хотя он стоял послушно возле моей парты целый час. Правда, не все время. Иногда он немножко подпрыгивал и блеял. И каждый раз Улле принимался хохотать. Он клал голову на крышку парты и заливался так, что другие начинали смеяться.
        В хорошую, теплую погоду мы на переменках сидим на школьном крыльце и едим бутерброды. И на этот раз мы пошли завтракать на крыльцо. У меня, как всегда, была с собой бутылка молока. Фрёкен дала мне ведерко, и я напоила Понтуса молоком. Все ребята смотрели с интересом, как Понтус пьет. А Анна отлила мне половину своего молока.
        Потом Понтус стал бегать по школьному двору и даже попробовал было щипать ботву морковки, которая только что начала пробиваться у фрёкен на грядках. Но я выгнала его с огорода и велела успокоиться и потерпеть до дома, когда он будет пастись на выгоне.
        После уроков, когда мы снова собрались идти домой, Лассе сказал:
        - Завтра мы будем проходить крупный рогатый скот. Вот будет интересно! Я приведу в школу быка.
        Улле стал смеяться до икоты.
        - Правда, быку будет тесновато стоять возле парты, — добавил Лассе.
        Но фрёкен не велела нам больше приводить в школу животных. Хотя это и полезно, когда изучаешь живую природу.
        - Но это все-таки неудобно, — добавила она.
        - Да, подумать только, ведь мы будем проходить крокодила! — воскликнула Анна.
        Тут Улле так захохотал, что прямо взвыл и, заливаясь смехом, с трудом выговорил:
        - Ну тогда я приведу с собой крокодила!
        По дороге домой Понтус устал, и мы по очереди тащили его, поднимаясь по горушкам. Потом все вместе пошли на пастбище и выпустили его. Никогда еще я не видела, чтобы ягненок так весело скакал, как Понтус в тот раз. Он помчался галопом к другим овцам и блеял на весь выгон.
        - Да, видно, в школу ходить ему еще рано! — сказал Лассе.
        По дороге из школы домой
        Нам, ребятам из Буллербю, всегда весело идти из школы домой. По дороге мы болтаем о том, что было в школе. Иногда мы даже рассказываем сказки или говорим о том, что станем делать, когда вырастем большими, или еще о чем-нибудь. А иногда садимся немножко отдохнуть у дороги, влезаем на дерево или идем по ограде, а не по дороге. Это чтобы не было скучно.
        Мама никак не поймет, почему в школу мы идем в два раза быстрее, чем из школы. Я и сама этого не пойму. Это и в самом деле странно. Но так уж у нас получается. Тут уж ничего не поделаешь.
        Один раз, прошлой весной, мы пришли домой так поздно, что мама сказала:
        - А ну расскажи мне, что вы делали по дороге из школы!
        И я рассказала ей. А дело было так: сначала мы пошли в магазин в Стурбю и купили для дедушки постный сахар. Дедушка его очень любит, и мы охотно покупаем ему этот сахар. Дедушка держит его в угловом шкафу у себя в комнате и каждый раз угощает нас. И вот Бритта купила пакетик постного сахара. Нам всем хотелось его попробовать, но она не дала нам ни кусочка, а положила пакетик в свой ранец и сказала:
        - Если шесть человек попробуют этот сахар, дедушке достанется один пустой пакетик.
        - Нет, пробовать мы не будем, — согласился Лассе. — Давайте-ка лучше пойдем поскорее домой, пока не случилось беды!
        И мы пошли домой. Но Буссе страшно любит карамельки и вообще всякие сладости. Он сказал:
        - Ох, если бы у меня была крона! Я бы на всю крону купил карамелек.
        - Но ведь у тебя кроны нет. Случайно! — съехидничала Анна.
        - Нет, но ведь можно найти ее, — ответил Буссе. — Случайно!
        - Интересно, как ты найдешь ее? — засмеялась Бритта. — Ведь ты вечно идешь, задрав голову кверху. А нужно, по крайней мере, смотреть на землю.
        И Буссе решил смотреть на землю. Он прошел не больше пяти-десяти метров, как нашел крону. Вот чудеса-то! Может, все-таки есть на свете гномы, которые подслушивают чужие желания и рассыпают на дороге кроны. Эта крона лежала как раз на развилке дорог, ну там, где начинается дорога в Буллербю.
        Сначала Буссе остановился и уставился на эту крону, будто не верил своим глазам. Потом он взял ее, помчался в магазин и купил на всю крону карамелек. Как и говорил раньше. А мы ждали его у развилки дорог. Когда он вернулся, то угостил нас всех карамельками.
        - Подумать только! Как легко находить монеты! — сказал Буссе. — Сколько же денег я прошляпил!
        Теперь мы все стали смотреть на дорогу. Лассе сказал:
        - Эх, была бы у меня крона!
        Он думал, что, может, гном и ему даст крону. Но крона ему все не попадалась. Тогда он снова сказал:
        - Эх, найти бы мне пятьдесят эре!
        Но и пятидесяти эре он все не находил. Сдаваться ему все же не хотелось, и он опять крикнул:
        - Эх, найти бы десятиэровую монетку!
        Десять эре он тоже не отыскал и сердито рявкнул:
        - Ну уж одно-то эре я всяко найду, вот увидите!
        Но он ничего не нашел. И остальные тоже не нашли. Один только Буссе нашел тогда крону, а кроме него никто так и не нашел ничегошеньки.
        Буссе всю дорогу угощал нас карамельками. Под конец он придумал соревнование — кто дольше продержит во рту карамельку, пока она не растает. Наверно, он выдумал это, чтобы мы не очень быстро съели его карамельки. Но нам понравилось это соревнование. Мы взяли в рот по конфетке и сосали ее как можно медленнее. Немного погодя мы встали в кружок и высунули языки, чтобы сравнить карамельки, но почти ни у кого карамельки уже не осталось. Мы стояли на полпути к дому, напротив дома сапожника. Сапожник высунул голову в кухонное окно и крикнул:
        - А ну, у кого из вас есть в башке хоть капля ума? Отнесите Агде туфли с подбитыми каблуками!
        Мы поскорее спрятали языки, чтобы он не увидел, как мы соревнуемся. И все-таки Бритта выиграла конфетное соревнование. А Лассе взял туфли Агды и сунул их в свой ранец.
        Потом Улле придумал соревнование, кто дольше не будет дышать. И мы стали соревноваться. Но только когда, на всякий случай, отошли подальше от дома сапожника. Ведь он, наверно, опять скажет, что мы дураки: стоим посреди дороги и не дышим.
        Мы не дышали долго. Я после сказала маме, что мы, ясное дело, не из-за этого пришли поздно домой. Но все-таки немножко и из-за этого. Ведь мы не дышали довольно долго. Лассе уверял нас, что он выиграл. Но Улле сказал:
        - А вот и нет, у Буссе лицо сильнее посинело!
        Тогда Лассе предложил:
        - Давайте поспорим, кто дальше плюнет. Только без девчонок! Они в плевании слабаки.
        Мы с Бриттой и Анной рассердились. Мы можем плевать не хуже мальчишек. Бритта сказала, что, если мальчишки не примут нас в игру по плеванию, она не позовет их завтра на свой день рождения. И они нас приняли. Но выиграл, понятно, Лассе. Хотя Анна переплюнула и Улле, и Буссе.
        У сапожника есть лужайка, которую весной затопляет. Она становится похожей на маленькое озеро. А на лужайке лежит большущий камень. Весной он походит на островок. Мы поравнялись с лужайкой сапожника и остановились, чтобы немножко отдохнуть.
        - Мне охота забраться на этот камень, — сказал Лассе.
        Мы все закричали, что нам тоже охота. Тогда Лассе вытащил несколько жердей из изгороди и приложил их к камню вместо моста. И мы перелезли на этот камень. Лассе полез первым. Погода стояла теплая, солнечная, и сидеть на этом камне, греясь на солнышке, было здорово.
        - Вот бы поесть чего-нибудь! — сказала Анна.
        Но еды у нас не было. Карамельки мы уже съели. Тут Лассе поглядел в свой ранец. Там лежали туфли Агды и еще бутерброд с сыром, который он не смог съесть на переменке.
        Понарошку камень у нас был корабль, плывущий в море наугад, а мы — матросы. И все мы умрем от голода, если не подоспеет помощь. Лассе поделил бутерброд с сыром на шесть одинаковых кусочков и сказал:
        - Друзья! Это все, что у нас осталось. Впереди голодная смерть. Но будьте стойкими, как ваш капитан!
        Капитаном был, понятно, он сам. Потом он сказал, что у нас нет воды. Что это самое страшное и мы умрем от жажды.
        Тогда Буссе крикнул:
        - Да ты что! Вся лужайка полна воды, хоть залейся!
        А Лассе сказал, что Буссе ничего не соображает. Что вокруг нашего корабля вода соленая, и он застрелит каждого, кто попробует пить эту воду. Ведь тот, кто выпьет соленой воды, сразу спятит. Он лег на камень и притворился, будто он Вредит от голода и жажды. А Буссе сказал:
        - Видно, он все-таки напился соленой воды!
        Тут Лассе встал на колени, стиснул руки и заорал:
        - На помощь! Помогите!
        Он орал так громко, что эхо повторяло его слова. Нам даже страшно стало. И кто же примчался нам на помощь? Конечно, сапожник. Он решил, что мы взаправду зовем на помощь.
        - Сумели туда забраться, чертовы дети, сами и выбирайтесь! — крикнул он, злой, как оса.
        Но он все-таки побежал по воде, перетаскал нас по одному и пошвырял на сушу. Хотя на нем были резиновые сапоги, он ругал нас все время. Но все-таки с его стороны было очень любезно спасать нас. Вообще-то это нам вовсе было не надо. Правда, мы об этом не посмели ему сказать.
        Мы поскорее пошли домой, а он кричал нам вслед, что эти сопляки из Буллербю надоели ему до смерти. И чтобы мы больше не смели дотрагиваться до жердей в его изгороди.
        Мы прошли уже большой кусок дороги, как вдруг я взглянула на ранец Лассе и спросила:
        - А куда ты дел туфли Агды?
        Лассе растерялся. Он сказал, что туфли, ясное дело, остались на камне. Он положил их на камень, когда доставал бутерброд с сыром. Мы все вернулись, не хотели, чтобы Лассе возвращался один.
        И в самом деле, туфли лежали на камне, завернутые в газету. Погода была теплая, солнышко пригревало, и Лассе сказал, что можно снять башмаки и идти к камню вброд. Так мы и сделали. Вода была вовсе не такая уж холодная. Мы придумали, будто это не камень, а разбитый корабль, а мы пираты и хотим захватить несметное сокровище — туфли Агды. Но на корабле, понятно, было полно других пиратов, охранявших сокровище. И мы, бегая по воде, стреляли в них. Лассе, наш предводитель, первым вскарабкался на корабль, а мы за ним, с ножами в зубах. Ну, ясное дело, вместо ножей мы держали в зубах палочки. Под конец мы все уже были на камне. И Лассе, размахивая туфлями Агды над головой, закричал:
        - Вот она, наша добыча! Смерть каждому, кто посмеет приблизиться к нам!
        И тут появился сапожник. Это он «приблизился» к нам. Мне даже стало жаль его, бедняжку. Ведь, увидев нас, он понял, что напрасно спасал нас. Он разинул рот и долго не мог сказать ни словечка. А мы молча сидели на камне. Но под конец сапожник опомнился:
        - Убирайтесь отсюда! — заорал он. — Убирайтесь, покуда целы!
        И мы плюхнулись с камня в воду, побежали по дороге, быстро надели чулки и башмаки и со всех ног пустились наутек. А сапожник кричал нам вслед:
        - Неужели вам мало места озоровать в Буллербю?
        Тут мы пошли домой. И больше не останавливались. Ну разве что разок поглазели на птичье гнездо. Буссе знал одно дерево, на котором есть гнездо. Мы забрались на это дерево и поглядели на него. Там лежали четыре маленьких голубых яичка. У Буссе в коллекции есть такие яички. Но Буссе говорит, что птичьи гнезда и яйца надо беречь. И мы посмотрели осторожно. Ну, здесь мы задержались ненадолго.
        Хотя, когда я все это рассказала маме, она сказала:
        - Теперь я понимаю, что вам никак невозможно прийти домой из школы раньше пяти часов.
        А Лассе пошел к Агде и пообещал ей, что на другой день принесет ей туфли с новыми набойками.
        - Ты не беспокойся, — сказал он. — Я спрятал их в надежном месте. За ночь они никуда не денутся. Они лежат на разбитом корабле, и их караулят морские разбойники. И еще злющий сапожник.
        У Улле шатается зуб
        Один раз на уроке фрёкен спросила Улле:
        - Улле, ты почему это держишь пальцы во рту?
        Улле застеснялся и ответил:
        - У меня зуб шатается.
        - Тогда вытащи его, когда придешь домой. А сейчас у нас урок арифметики. Завтра мы все поглядим на дырку, которая у тебя будет вместо зуба.
        Улле испугался. Он считает, что вытаскивать зуб страшно, даже если он сильно шатается. Я тоже так думаю.
        - Ерунда! — говорит папа. — Вытащить маленький молочный зуб вовсе не больно.
        Может, это и не очень больно, но все равно страшно. За каждый зуб, который папа у нас вытаскивает, он платит нам по десять эре. Понятно, он вытаскивает только те зубы, которые шатаются, но с нас и этого хватает. Мне кажется, постоянно у кого-нибудь из нас зуб шатается. Вот Буссе нисколько не боится, когда у него тащат зуб. Тогда нечего ему и давать за каждый зуб по десять эре. Он просто привязывает к зубу толстую нитку, потом «дерг» головой, и зуба нет. А папа всё равно дает ему десять эре — за храбрость.
        А Улле, бедняжка, боится рвать зубы. По дороге домой мы пощупали его зуб. Он в самом деле шатался.
        - Да я тебе его запросто выдерну, — пообещал Буссе.
        - Так я тебе и позволю! — ответил Улле.
        Он всю дорогу шел, опустив голову, и почти всё время молчал.
        - Да брось ты расстраиваться из-за этого зуба, ерунда это и больше ничего, — сказала я.
        Ведь страшно только, когда у тебя самой зуб шатается, а у другого — это пустяки.
        - Я знаю, что надо делать, — заявил Лассе. — Когда мы придем домой, ты привяжешь к зубу толстую нитку, а другой конец нитки привяжешь к изгороди. А я раскалю докрасна железную кочергу и махну ею прямо у тебя под носом. Ты испугаешься и отпрыгнешь назад. И зуб повиснет на нитке!
        - Я покажу тебе кочергу! — разозлился Улле. Ему это предложение вовсе не понравилось.
        Но когда мы пришли домой, он все-таки привязал нитку к зубу и сказал, что будет понемножку дергать ее, чтобы зуб все больше расшатывался. Ведь как-то ему все-таки нужно было избавиться от этого зуба. Ведь фрёкен сказала, что поглядит завтра на дырку, где сидит зуб. Мне думается, он из-за этого больше всего расстраивается. Что ему обязательно нужно прийти на другой день в школу без этого зуба.
        Анна, чтобы утешить его, сказала:
        - Эх, да что там! Может, фрёкен и забудет завтра про твой зуб.
        Хотя Анна не хуже Улле знала, что наша фрёкен почти никогда ничего не забывает. Лассе говорит, что люди с хорошей памятью опасны.
        Мы поиграли на дороге в лапту. Весной по вечерам мы в лапту играем часто. А у Улле изо рта все время висела длинная черная толстая нитка. Так смешно было смотреть, как он бегал с этой ниткой! Иногда он, понятно, забывал про свой зуб, про нитку и про всю эту историю. Тогда он смеялся и разговаривал с нами, как всегда. Но потом вдруг снова хмурился, становился каким-то странным, осторожно дергал за нитку и вздыхал.
        Под конец Лассе сказал ему:
        - Уже семь вечера, а ты всё еще не выдернул зуб. Может, все-таки попробуем с кочергой, а?
        А Буссе попросил показать ему зуб еще раз и объяснил:
        - Да ты, видно, чокнулся! Он держится всего лишь на тонюсенькой полосочке кожи. Дерни его, и все дела!
        При этих словах Улле вздрогнул. Ведь это особенно больно.
        Когда нам надоело играть в лапту, мы пошли к дедушке и рассказали ему, что у Улле шатается зуб.
        - Ему надо вытащить этот зуб сегодня вечером. Потому что фрёкен завтра поглядит на дырку, где он сидел.
        Услышав это, Улле чуть не заплакал.
        - Охо-хо, хо-хо! — воскликнул дедушка. — Ох, эти зубы! Когда я был маленький…
        - Да, дедушка, расскажи, что ты делал, когда был маленьким, — попросила Анна и забралась ему на колени.
        И дедушка рассказал, что, когда он был маленький, у него один раз целый месяц болел зуб. Пришлось ему идти к кузнецу и просить вырвать зуб. В ту пору у них в приходе зубного врача не было. Кузнец взял большие щипцы, которыми вытаскивают гвозди из лошадиных подков, и вырвал у дедушки зуб. Дедушке было ужасно больно. А когда он вернулся домой, зуб заболел еще сильнее. Оказалось, что кузнец по ошибке вытащил здоровый зуб. После зуб у дедушки болел еще целый месяц. Но он боялся снова идти к кузнецу, ведь тащить коренной зуб простыми кузнечными щипцами очень больно. Но под конец зуб у него до того разболелся, что пришлось всё же опять идти к кузнецу. На этот раз кузнец вырвал больной зуб. Но ему пришлось прямо-таки повиснуть на щипцах, потому что у зуба очень большие корни и сидел он крепко.
        - Бедный ты, дедушка, — сказал Улле.
        Но я подумала, что Улле считает, будто вырвать его зуб так же страшно, как тот дедушкин, хотя у его зуба и вовсе не было корней.
        - Подумать только, дедушка, ты тоже был маленьким и боялся, когда у тебя рвали зубы, — сказала Анна.
        - Охо-хо, хо-хо, давно это было, — ответил дедушка. — Теперь у меня осталось всего три зуба, и они вот-вот вывалятся сами один за другим.
        - И тебе больше не надо бояться, — обрадовалась Анна.
        - Да, дружочек, теперь-то уж мне нечего больше бояться.
        Он пошел к угловому шкафу и достал для нас постный сахар. Он дал нам по кусочку и сказал:
        - Не ешьте постный сахар! От него только зубы будут болеть! Охо-хо, хо-хо!
        Мы пожелали дедушке спокойной ночи и ушли.
        - Ну, как ты будешь избавляться от своего зуба? — спросил Лассе. — Он что, у тебя будет торчать, пока ты не состаришься, как дедушка?
        Улле, понятно, разозлился.
        - Он что, тебе мешает? — ответил он. — Мой это зуб или нет?
        - Ну а когда ты его вытащишь? — спросила Бритта.
        Улле подергал чуть-чуть нитку и ответил:
        - Завтра утром. Может быть.
        Потом он, бедняжка, побежал домой. И тут Лассе сказал:
        - Жаль Улле. Но я знаю, что делать. Когда он уснет, я заберусь к нему и вытащу зуб.
        - Ну уж нет, — удивились мы. — Это ты не сможешь сделать.
        - Еще как смогу. Зубной врач Ларе Эрикссон удаляет зубы под общим наркозом, — сказал он, скорчив рожу.
        Тут мы сказали, что хотим на это поглядеть. Мы побежали в комнату Буссе и Лассе и стали ждать.
        Все три дома в Буллербю стоят очень близко друг от друга. От Сёргордена, где живет Улле, до Меллангордена, где мы живем, всего несколько метров. Между этими двумя домами растет липа. Лассе, Буссе и Улле всегда перелезают друг к другу в гости по этой липе. Комната Улле находится как раз напротив комнаты Буссе и Лассе, где мы сидели и ждали.
        Мы слышали, как Улле с чем-то возился в своей комнате. Под конец Лассе крикнул:
        - Эй, Улле, ты не собираешься, что ли, ложиться спать?
        - Ложись сам!.. — крикнул ему в ответ Улле.
        - Мы с Буссе уже легли! — соврал Лассе.
        Мы тихонько хихикнули. Ведь они лежали в одежде на полу.
        - Тебе что, не спится? — крикнул Буссе немного погодя.
        Мы надеялись, что Улле уже по крайней мере лег в постель.
        - Погаси свет, Улле! — снова крикнул Лассе.
        - Гаси сам! — ответил Улле.
        И Лассе погасил свет. Мы сидели в темноте и ждали. Немного погодя Улле погасил свет.
        - Хоть бы он скорее уснул, — сказала Анна, зевая. — А не то j сама усну.
        Тут в ветках липы послышался шорох. Это лез Улле. Мы с Бриттой и Анной быстро спрятались в шкафу, а Буссе и Лассе бросились на кровати, натянув одеяла на голову.
        - Послушай, Буссе, — сказал Улле, сунув голову в окно. — Может, я завтра заболею и не пойду в школу. Тогда вы меня не ждите.
        - Заболеешь? — удивился Лассе. — С чего бы это? Если будешь вовремя ложиться спать, будешь здоров, как сто коров.
        - У меня живот болит, — ответил Улле и полез назад в свою комнату.
        Я была уверена, что у него заболел живот от страха.
        Мы ждали долго-долго. Под конец так захотели спать, что глаза сами закрывались.
        - Ну, теперь уж он, поди, уснул, — сказал Лассе и полез по липе.
        - Ты не спишь? — тихонько спросил он Улле.
        - Нет, сплю, — ответил Улле.
        Пришлось нам еще немного подождать. Под конец Лассе решил перебраться к Улле в комнату и поглядеть, заснул он или нет. Ведь если он не заснул, то, значит, заболел. Тогда Лассе поехал бы за докторами.
        Лассе взял фонарик и полез по веткам липы, стараясь не шуметь. Мы полезли за ним. Он влез к Улле в комнату и посветил фонариком. Улле спал, а изо рта у него торчала нитка. Ох, как я испугалась, ведь я знаю, как страшно рвать зубы! А вдруг ему будет очень больно и он начнет кричать? И что он скажет, увидев, что мы все стоим у него в комнате?
        Лассе схватил нитку и сказал:
        Раз, два, три, пали,
        на четыре говори,
        а на пять жду опять,
        а на шесть дело есть!
        На слове «есть» он дернул нитку. Зуб вырвался и стал болтаться на нитке. А Улле даже не проснулся, а только пробормотал во сне:
        - У меня живот болит…
        Буссе попытался разбудить его, но не смог. Лассе сказал, что это даже хорошо. Пусть подумает, что зуб у него изо рта вырвало привидение. Лассе привязал нитку к лампе на потолке, и зуб знай себе болтался. Улле сразу увидит его, как проснется утром. Вот обрадуется-то!
        На другое утро живот у Улле вовсе не болел. Он, как всегда, стоял у калитки и ждал нас. Он засмеялся, и во рту у него мы увидали между верхними зубами большую дырку.
        - Это ты, Лассе, вырвал зуб? — спросил он.
        И мы рассказали ему, что тоже были у него в комнате. А Улле засмеялся. Когда мы сказали ему, что он говорил во сне, Улле захохотал еще громче. Он так радовался, что даже подпрыгивал по дороге в школу. И поддавал ногой все камни на дороге. А потом сказал:
        - Вообще-то, не так уж трудно вырвать зуб.
        - Легко, если под наркозом, — ответил Лассе.
        И мы решили рвать друг другу зубы по ночам.
        Ну, ясное дело, те, которые шатаются.
        Когда мы пришли в школу, Улле первым делом подошел к фрёкен, разинул рот и сказал:
        - Поглядите, фрёкен, а я вырвал зуб.
        - По правде говоря, это я его вырвал, — пробормотал Лассе, сидя за партой. Но фрёкен его не услышала.
        Мы с Анной сами не знаем, что делаем
        Мы с Анной нашли одно место за пивоварней, там, где растут первые голубые подснежники. И потом у нас еще есть другое место, где растет гусиный лук. А белых подснежников у нас на выгонах полно, все полянки ими усыпаны. Мы рвем гусиный лук, голубые и белые подснежники. Если держать под носом букетик цветов и нюхать их, то, даже закрыв глаза, знаешь, что пришла весна.
        У нас с Анной есть еще одно весеннее местечко — глубокая канава. У нас там есть два ящика из-под сахара, и мы сидим на них. Вокруг нас бурлит вода, а мы не мокнем. Ну, мокнем, но не очень. Вдоль канавы растет черемуха. Кусты черемухи густые-густые, и мы будто сидим в зеленой комнате. Мы забираемся туда довольно часто. Мне это место очень нравится, особенно когда черемуха цветет, солнце светит, а в канаве бурлит вода. А вот Бритта этого не понимает. Один раз, нынче весной, когда мы с Анной там сидели, Бритта сунула в кусты голову, увидела нас в канаве и спросила:
        - А что вы тут делаете?
        Мы с Анной поглядели друг на дружку и подумали: «Мы сами не знаем, что делаем».
        Мы и вправду не знали. А Бритта пошла и сказала, мол, раз не знаешь сама, что делаешь, то и делать это ни к чему. Лучше заняться чем-нибудь другим. Но мы с Анной остались там, хотя и не знали, что делаем.
        У нас в канаве растет первоцвет и золотой цветень[28 - Первоцвет весенний по-шведски — Гулльвива, а золотой цветень — Гулльпудра.]. Я придумала, будто я — принцесса Гулльпудра. Тогда Анна сказала, что она — принцесса Гулльвива.
        - Добро пожаловать в мой зеленый дворец, — сказала я.
        - Пожалуйте вы в мой зеленый дворец, — подхватила Анна.
        Мы начали спорить, чей этот зеленый дворец. Но я придумала, что Гулльпудра и Гулльвива — сестры-близнецы и живут каждая в своем крыле дворца.
        Ах, зеленый мой дворец,
        ах, бурливая река, —
        сказала Анна голосом, каким она говорит, когда мы с ней играем. И я тоже сказала:
        Ах, зеленый мой дворец,
        ах, бурливая река,
        и воткнула в волосы веточку черемухи. Тогда Анна тоже воткнула веточку себе в волосы.
        - Ах вы, белые цветы, — сказала я. И думала, что Анна скажет то же самое. Но она сказала:
        - Ах вы, мои белые-белые… кролики.
        - Какие кролики? — спросила я.
        - Мои заколдованные кролики, — ответила Анна.
        Она сказала, что у нее в зеленом дворце есть золотая клетка, в которой живут два маленьких заколдованных кролика.
        - Ха-ха! — подразнила она меня. — А у тебя таких нет.
        Но тут я увидела маленькую лягушку, которая сидела на краю канавы, и сказала:
        - Ах ты, моя волшебная лягушка!
        И поймала лягушку. Ведь все знают, что почти все лягушки — заколдованные принцы. Ну, ясное дело, в сказках. И Анна это знала. Она позавидовала моей лягушке.
        - Ой, дай мне ее немножко подержать, — попросила Анна.
        - Держи своих белых кроликов, — ответила я. Но Анна стала клянчить, чтобы я дала ей хоть на минутку подержать лягушку. И я позволила.
        - Подумать только, а вдруг это в самом деле заколдованный принц? — сказала Анна.
        - Это черемуха тебе в голову ударила, — ответила я.
        Но тут я призадумалась. Может, у меня тоже голова закружилась. Ведь нагретые солнцем цветы черемухи так сильно пахли. И я вдруг подумала: кто знает, может, это и в самом деле заколдованный принц? Ведь в то время, когда были заколдованные принцы, жили и обыкновенные лягушки, вовсе никак не принцы. И тогда, может быть, какого-нибудь заколдованного принца нарочно оставили, чтобы люди думали, будто он лягушка. И если ни одна принцесса не захотела поцеловать его, он так и остался лягушкой навсегда. Даже после того, как все сказки кончились. И его, бедняжку, забыли здесь, у нас, в Буллербю, в канаве. Я спросила Анну, верит ли она в это, и она поверила.
        - А раз так, — сказала я, — нам остается только одно. Мы должны поцеловать его, чтобы расколдовать.
        - Фу, тви вале [29 - Так всегда восклицают сказочные скандинавские тролли.] ! — воскликнула Анна.
        Тогда я сказала, что если в прежние времена принцессы были так же трусливы и глупы, как она, то и сегодня в наших канавах, наверно, полным-полно заколдованных принцев.
        - Но ведь мы не настоящие принцессы, — попробовала увильнуть Анна.
        - Все равно нужно попытаться, — сказала я. — Если мы попробуем вдвоем, может, и получится.
        - Давай ты первая, принцесса Гулльпудра, — предложила Анна и сунула мне «заколдованного принца».
        Я держала его в руке, смотрела на него и не решалась поцеловать. Меня чуть-чуть тошнило. Но ничего поделать я уже не могла.
        И вдруг я кое-что придумала:
        - Анна, не забудь, что лягушка эта — моя, если это и в самом деле заколдованный принц.
        - Что ты этим хочешь сказать? — спросила Анна.
        - Ну, что ему достанется принцесса и полкоролевства.
        Тут Анна рассердилась:
        - Ну уж нет! Если я тоже помогу ему и поцелую, он такой же мой, как и твой. Выбирай сама.
        Тогда я решила, что принц сам выберет принцессу, Гулльпудру или Гулльвиву, и сказала:
        Раз, два, три, пали,
        на четыре говори,
        а на пять жди опять,
        а на шесть дело есть!
        И, зажмурив глаза, я поцеловала лягушку.
        - Видно, этот принц очень сильно заколдован, раз не расколдовался. Я, пожалуй, не буду его целовать, — сказала Анна.
        - Нечего увиливать, — рассердилась я. — Пожалуйста, принцесса Гулльвива!
        Она взяла лягушку и быстро-быстро чмокнула ее. Анна так торопилась, что уронила ее в канаву. И лягушка запрыгала прочь.
        - Ну и свинья же ты! — сказала я. — Не видать нам теперь заколдованного принца!
        - Знаешь, наверное, только настоящие принцессы могут расколдовать такого уродца, — решила Анна.
        И тут в кустах послышался громкий хохот. Там стояли Бритта, Лассе, Буссе и Улле. Они всё видели и слышали.
        - Поглядите-ка! — воскликнула Бритта. — Они сидят и сами не знают, что делают.
        А Лассе поднял глаза к небу и, кривляясь, сказал:
        Ах, зеленый мой дворец,
        ах, бурливая река,
        ах вы, белые цветы!
        - Ах, мои белые-белые кролики! — добавил Буссе.
        - И лягушке достались королевство и половина принцессы! — крикнул Улле и даже согнулся от смеха.
        Тогда Анна взяла пустую банку из-под анчоусов, которая была у нас в канаве, и плеснула водой прямо Лассе в ухо.
        - Да, да, мы с Анной сами не знаем, что делаем, — сказала я.
        Шкатулка мудрецов
        Улле так берег свой зуб, который вытащил Лассе, как будто это был золотой слиток. Он носил его в кармане, в спичечном коробке и то и дело вынимал и разглядывал его.
        Два дня спустя у Буссе тоже зашатался зуб. Раньше он всегда сам быстренько вытаскивал у себя больные зубы. Но теперь он вбил себе в голову, что этот зуб ему должны вырвать во сне. Поэтому он вечером, перед тем как лечь спать, привязал к зубу толстую нитку, а другой конец нитки привязал к дверной ручке. Когда Агда пришла утром будить мальчиков, она рванула дверь, и зуб выскочил. И Агде не пришлось даже будить Буссе, он сам проснулся.
        - Надо же, — сказал Буссе в тот день по дороге в школу, — до чего же они занятные, эти зубы.
        Он тоже положил свой зуб в спичечный коробок и стал сравнивать свой зуб с зубом Улле. Лассе стало завидно, что у него нет выдернутого зуба. И он сказал:
        - Интересно, куда я задевал свой коренной зуб, который у меня вырвал зубной врач в прошлом году, когда он приезжал в Стурбю?
        Вечером он перерыл весь свой ящик письменного стола и нашел кучу полезных вещей, которые считал потерянными навсегда. В ящичке из-под сигар лежало несколько каштанов, пустые ружейные патроны, ломаный свисток, ломаный карманный фонарик и коренной зуб Лассе. Зуб был тоже ломаный. Наверное, поэтому и пришлось его вытащить. Лассе поглядел на все свои ломаные вещи и сказал, что починит их, когда будет время. Но зуб уже, конечно, починить было нельзя. Его он положил в спичечный коробок. Весь вечер Лассе, Буссе и Улле только и делали, что бренчали, как чокнутые, спичечными коробками. Даже в лапту не хотели играть. А мы — Бритта, Анна и я — играли в классы и не обращали на них внимания.
        - Мне так надоели они со своими вырванными зубами, — сказала Бритта, — что я скоро выплюну свои собственные.
        И тут пришли мальчишки. До этого они долго сидели в комнате Буссе и Лассе. Вид у них был очень хитрый.
        - Не говорите девчонкам, что вы делаете, — сказал Лассе.
        - Как раз здорово было бы рассказать им об этом! — воскликнул Буссе.
        - Ни за что на свете, — сказал Улле.
        Мы с Бриттой и Анной просто лопались от любопытства. Но у нас хватило ума промолчать.
        - Твой черед, Анна, — напомнила я.
        И мы продолжали старательно скакать, делая вид, что нам это вовсе не интересно.
        Лассе, Буссе и Улле уселись на обочине дороги и стали на нас смотреть.
        - А ты хорошо это спрятал? — спросил Буссе у Лассе.
        - Будь спок, — ответил Лассе. — Шкатулку мудрецов нужно прятать в надежном месте.
        - Ясное дело, — согласился Улле. — А не то девчонки найдут ее, вот будет беда!
        Лассе скорчил такую рожу, будто беды хуже и быть не могло.
        - Ты что, Улле? — рявкнул он. — Такое даже и говорить-то страшно! А вдруг девчонки схватили бы это?.. Ой-ой-ой!..
        - Теперь твой черед, Лиса, — сказала Бритта.
        И мы продолжали играть в классы, как будто не слышали ни словечка про Шкатулку мудрецов.
        Тогда мальчишки ушли. Они шли по дороге, все трое в ряд. А Анна показала на них пальцем и прошептала:
        - Погляди, вот идут мудрецы! Ха-ха!
        И мы захохотали, как сумасшедшие. Лассе обернулся и сказал:
        - Хорошо, что у вас веселое настроение, хотя есть вещи, про которые вы, бедняги, не знаете!
        И тут мы решили разведать все про Шкатулку мудрецов. Мы поняли, что это новая выдумка мальчишек, но все равно захотели узнать, что за шкатулка.
        Мальчики отправились на пастбище покататься на Свея, нашей черной кобыле. А мы пошли в комнату Буссе и Лассе. И стали искать. Ох, до чего же старательно мы искали! Но нелегко найти Шкатулку мудрецов, если даже не знаешь, как она выглядит. Мы поискали в ящиках письменного стола, на полках, под кроватями, в шкафу, в печке и везде на чердаке. Но Шкатулку мудрецов нигде не нашли.
        Мы искали изо всех сил, когда вдруг услышали, как хлопнула дверь на чердачной лестнице.
        Ох, и заторопились же мы тогда! На чердаке у нас висит куча одежды. Мы спрятались за одеждой и притаились, как мыши.
        - Давайте поглядим на нее еще разок, — предложил Буссе.
        - Сперва надо узнать, куда подевались девчонки. Может, они играют в свои дурацкие куклы у Лисы в комнате? — сказал Лассе.
        - Да ну! Тогда бы мы слышали, как они там возятся, — не согласился Улле. — Они, поди, в Норргордене. Доставай шкатулку.
        Мы не смели шевельнуться. Я боялась чихнуть или рассмеяться. Мне казалось, что Лассе идет прямо на меня. Ой! Я чуть не умерла от страха! Но он остановился, нагнулся и что-то достал — я не могла разглядеть, что именно. Анна подтолкнула меня. И я подтолкнула Анну.
        - Мудрецы! Поклянитесь не выдавать тайну! — сказал Лассе.
        - А что мы должны говорить? — спросил Буссе.
        Он не умеет придумывать ничего такого интересного, как мы с Лассе. Но Улле сказал:
        - Клянемся никогда не выдавать тайник!
        - Клянитесь, что не позволите неверным захватить Шкатулку мудрецов! — велел Лассе.
        Неверными они, ясное дело, считали Бритту, Анну и меня. Я снова подтолкнула Анну.
        Буссе и Улле поклялись, что никогда не позволят неверным захватить шкатулку.
        - Если только неверные посмеют захватить ее, из нее выйдет тайная сила, — сказал Лассе.
        Ах, до чего же мне хотелось увидеть эту злосчастную шкатулку, но мальчишки стояли, заслонив ее. Под конец Лассе снова запрятал ее под не прибитую доску. И они снова потопали вниз по чердачной лестнице.
        Мы не дремали. Как только дверь чердачной лестницы хлопнула, мы кинулись поднимать эту доску. И под ней лежала эта, с позволения сказать, Шкатулка мудрецов. Это был всего лишь старый ящичек из-под сигар, валявшийся раньше у Лассе в письменном столе. На крышке было большими буквами написано: «ШКАТУЛКА МУДРЕЦОВ» и нарисован череп.
        - Открой ее поскорее, Бритта! Поглядим, что у них там такого замечательного! — велела Анна.
        И мы открыли ее. Анна и я чуть ли не сунули головы в эту шкатулку. Но мы ничего там не увидели, кроме трех маленьких белых зубов. Два были совсем маленькие, а один чуть побольше. Вот и все, что лежало в Шкатулке мудрецов.
        - Иногда мне кажется, — сказала Бритта, — что у мальчишек в голове винтиков не хватает.
        У нашей горничной Агды есть комод на чердаке. Мама не велела ни под каким видом лазить в этот комод. Но Агда очень добрая. Она не раз вынимала из своего комода разные красивые вещи и показывала их нам. У нее есть маленькая розовая подушка для иголок, обшитая кружевами, много красивых открыток с цветами, флакон духов, которые так вкусно пахнут, и браслет, почти что золотой… и еще… да, так много всего, что и не перечислить.
        Когда в прошлом году в Стурбю приезжал зубной врач, он вставил Агде новые зубы. Он сказал, что таких безобразных вставных зубов, которые у нее были раньше, он в жизни не видел и что такой симпатичной женщине нужны зубы покрасивее. Но Агда не выбросила старые зубы. Она сказала мне, что, может быть, станет иногда по будним дням надевать их. Ну, хотя бы в плохую погоду, чтобы сберечь подольше новые.
        - Кормить свиней да доить коров годится и со старыми зубами.
        Но старые зубы ей надоели, ведь новые гораздо красивее. Агде нравится Оскар, наш работник, и ей хочется выглядеть красивой и по будням.
        Старые зубы Агда хранила в верхнем ящичке комода, я это знала. И сейчас мне в голову пришла хорошая мысль.
        - Знаете, что мы сделаем? — предложила я Бритте и Анне. — Положим вставные зубы Агды в Шкатулку мудрецов. Если у трех маленьких зубов есть таинственная сила, то у целой челюсти и подавно!
        Бритта и Анна очень обрадовались моей выдумке. Бритта сказала, что это гораздо лучше, чем просто утащить Шкатулку мудрецов. Ведь когда мальчишки придумывают такие глупости, нужно показать им, что мы не принимаем их всерьез. Она сказала, что девочки не могут играть с ними в такие глупые игры.
        Мы положили вставные зубы Агды в ящичек из-под сигар и поставили его на место. Потом мы пошли поглядеть, что делают мальчишки. Они играли в шарики. Мы сели у обочины и стали смотреть.
        - Вот как, мудрецы играют вечером в шарики! — сказала Бритта.
        Они не ответили. У Лассе были полные руки шариков. Тогда я добавила:
        - По-моему, в Шкатулке мудрецов очень удобно хранить шарики.
        Они опять не ответили. Но Лассе тяжело вздохнул. Видно, считал, что неверные вовсе поглупели.
        - А что ж вы не рассказываете нам про Шкатулку мудрецов? — спросила Анна и толкнула Лассе в бок.
        Лассе ответил, что девчонкам ему рассказывать нечего. Шкатулка мудрецов полна тайной силы. С ее помощью можно делать чудеса. Он сказал также, что шкатулка спрятана в тайнике, который мы не сможем никогда, никогда, никогда найти. Только тайное братство знает, где она находится. А иначе шкатулка потеряет силу.
        - А тайное братство — это ты, Буссе и Улле? — спросила Бритта.
        Лассе промолчал с таинственным видом. А Бритта, Анна и я громко засмеялись.
        - Видно, их злит, что они не знают, где ящи… где Шкатулка мудрецов, — сказал Буссе.
        - Ясное дело, у вас в шкафу, — ответила Бритта с хитрой улыбкой.
        - А вот и нет, — ответил Буссе.
        - Вот как? Тогда, наверное, под отломанной доской в полу чердака, — сказала Анна.
        - А вот и не угадала! — в один голос крикнули Лассе, Буссе и Улле.
        Но ах, до чего же они испугались! Им сразу расхотелось играть в шарики.
        - Давай, Буссе, пойдем поглядим на твою коллекцию птичьих яиц, — предложил Лассе.
        Поглядеть на коллекцию! Он думал, что нас так легко обмануть! Мы поняли, что они отправились спасать Шкатулку мудрецов.
        - На коллекцию яиц? — удивился недогадливый Буссе. — Да вы уже видели ее много раз.
        Но тут Лассе с такой злостью поглядел на него, что он наконец понял.
        - Ну что ж, ясное дело, можно поглядеть на птичьи яйца, — согласился Буссе, состроив хитрую рожицу.
        И мальчики пошли. Медленно, чтобы мы не догадались ни о чем. Но мы даром времени не теряли. Мы помчались к маме Улле и сказали, что нам надо кое-что взять у Улле в комнате. А сами перелезли по веткам липы в комнату Буссе и Лассе, оттуда шмыгнули на чердак и спрятались за одеждой. Мы успели как раз вовремя. Мальчики, топая, поднимались по чердачной лестнице.
        - Как ты думаешь, почему Анна сказала про чердачный пол? — спросил Буссе.
        - Шшш… — шикнул на него Лассе. — Это она ляпнула наугад. Но все-таки лучше перепрятать Шкатулку мудрецов в другое место.
        Лассе поднял доску, но нам ничего не было видно, потому что мальчишки загораживали шкатулку.
        - Открой-ка ее, я хочу взглянуть на свой зуб, — попросил Улле.
        - А я на свой, - добавил Буссе.
        - Слушайте, мудрецы, — сказал Лассе, — неверные никогда не увидят то, что спрятано в этой шкатулке. Это можем видеть только мы.
        Тут мальчики замолчали, и мы поняли, что они открыли крышку. Потом они, наверно, увидели зубы Агды, потому что раздался громкий вой. А мы выскочили из-за одежды и засмеялись во все горло. А я сказала:
        - Видно, вы набрались такой тайной силы, что вам хватит ее на целый год!
        Тогда Лассе бросил зубы Агды на пол и сказал, что лучше бы девчонок не было на свете, раз они всё только портят.
        А Анна попросила:
        - Милый Лассе, сделай, пожалуйста, хоть маленькое чудо с сигарным ящичком.
        - Никак вы на взбучку напрашиваетесь, а? — рявкнул Лассе.
        Но потом Лассе, Буссе и Улле побросали свои зубы, и мы все пошли играть в лапту.
        Лассе ловит зубров
        Кое в чем я завидую Бритте и Анне. Во-первых, из-за дедушки. Правда, дедушка говорит, что, если бы у нас, в Буллербю, было еще больше детей, он всем им был бы дедушкой. Но тогда Анна добавляет:
        - Да, может, так и было бы. Но по-правдашнему, по-правдашнему-то ты только мне дедушка. Ну и, ясное дело, Бритте тоже!
        И, когда мы приходим к дедушке читать газету, Анна всегда сидит у него на коленях и он все время называет ее «мой дружочек». Не пойму, как он может отличать Анну от нас остальных, ведь он почти слепой. Но он может. Ведь Анна не волосатая, как Исав[30 - Персонаж из Библии, сын Исаака и Ревекки, брат Иакова. На древнееврейском «Исав» означает «волосатый, лохматый».]. Папе Исава было легко различать своих детей, ведь один из них был волосатый, а другой нет. Но дедушка, по-моему, в самом деле молодец, ведь Анна ни капельки не волосатая. Вообще-то он добр ко всем нам. Так что пусть себе называет Анну своим «дружочком».
        У Бритты и Анны есть еще и озеро. Этому я тоже завидую. Стоит только пробежать через коровий выгон, как попадаешь к Норргорденскому озеру. Летом мы там купаемся. Там очень хороший песчаный берег. Один раз, когда мы поссорились, Анна сказала, что не позволяет мне купаться в их озере. А мама Анны разрешила мне там купаться сколько угодно. Она сказала, что так написано в законе и что Анна не может мне запретить купаться, как бы мы ни ссорились. Между прочим, мы почти всегда не ссоримся.
        На другом берегу озера нет пляжа. Там крутая гора. Мне, по крайней мере, кажется, что она крутая. Хотя Лассе говорит, что ее не сравнить со Скалистыми горами. Понарошку мы называем высокий берег Норргорденского озера Скалистыми горами. Иногда мы берем норргорденскую лодку и гребем к этому берегу.
        Лассе говорит, что скалы и валуны в Скалистых горах набросал когда-то великан. Это было очень давно, когда на свете еще не было людей. И Буллербю не было. Я рада, что меня тогда не было на свете. Когда не было Буллербю. Потому что тогда нам негде было бы жить. Лассе говорит, что тогда мы бы жили в пещере в наших Скалистых горах. Там и в самом деле есть хорошая пещера под двумя большими скалами.
        У нас есть сосна, к которой мы всегда привязываем лодку, когда причаливаем к тому берегу. Потом мы карабкаемся по горе. Но не где попало. У нас есть особенные места, где есть за что ухватиться, когда поднимаешься. И там карабкаться вовсе не так уж трудно. Там есть ущелье, ну такая щель, мы называем ее Царапиной на носу. Потому что она такая узкая, что, когда лезешь по ней, обязательно оцарапаешь нос. Но через нее нужно пролезть обязательно, потому что это единственный путь. А еще нужно пролезть по скале с очень узеньким выступом. Эту скалу мы называем Соплеломом. Лассе говорит, что когда Буссе один раз свалился с нее, то сломал себе сопли. Буссе обещает за это вранье вздуть Лассе и говорит, что он чуть не сломал руку. Но скалу мы все равно зовем Соплеломом. А самое опасное место у нас называется Рука Мертвеца. Лассе говорит, что если с нее сверзишься, то поедешь домой на тачке. А если пройдешь все эти опасные места, попадаешь на самую вершину. А если потом пройти немножко в сторону леса, придешь к пещере. Мы называем ее Громовой пещерой.
        Нынче весной, в воскресенье, незадолго до каникул, мы отправились на экскурсию в Скалистые горы. Мы пошли на целый день и взяли с собой еду.
        Лассе, как всегда, привязал лодку к нашей сосне. И мы начали подъем. По дороге мы болтали о том, что интереснее: лазать по деревьям или по горам. И решили, что все-таки чуть-чуть приятнее лазать по горам. Мы нашли еще новое место и назвали его Подожми Живот. Потому что, пролезая через него, нужно поджимать живот. Правда, не то чтобы это место было новое. Мы здесь и раньше пролезали. Но тогда не знали, что оно называется Подожми Живот.
        Когда мы полезли по Руке Мертвеца, у меня по коже побежали мурашки, было чуть страшновато. Хорошо, что мама не видела Руки Мертвеца, а не то она ни за что не позволила бы нам лазать по Скалистым горам. Лассе посмотрел вниз и сказал:
        - Кто собирается свалиться здесь, пусть поднимет руку или ногу!
        Но никто из нас не мог поднять ни руку, ни ногу. Руки и ноги нам нужны были, чтобы цепляться за скалу и двигаться вперед. Но никто не свалился, и скоро мы очутились в Громовой пещере.
        Рядом с Громовой пещерой была красивая полянка. Мы уселись на ней и разложили свою еду. На дальних прогулках всегда хочется есть. Мы проголодались быстро и решили подкрепиться. У нас были с собой оладьи с вареньем. Мне кажется, штук сто, не меньше. А еще молоко, сок и печенье. Улле прихватил с собой пальты[31 - Национальная шведская еда, кровяной хлебец (сорт колбасы).]. Целых шесть штук, по пальту на каждого. Но холодные пальты нам есть не хотелось, ведь у нас было так много оладьев. У Анны с Бриттой остался только один кренделек. И его съел Буссе, ведь ему страшно хотелось съесть его. Он у нас большой сладкоежка.
        Улле немножко рассердился из-за того, что никто не хотел есть его пальты. Бритте стало жаль его, и она сказала:
        - Я тебе дам кренделек, Буссе. Но сначала ты должен съесть пальты Улле.
        Буссе был уже сыт, но все же стал жевать пальт. Потому что ему очень хотелось, чтобы последний кренделек достался ему. Первый пальт он слопал быстро. Второй тоже уплел с легкостью. Хотя немножко медленнее. Принимаясь за третий, он вздохнул. Но Бритта держала кренделек у него перед носом, и он третий пальт все-таки умял. Потом взял четвертый, надкусил его и сказал:
        - Четверое уже не лезет!
        - Эх ты, чучело! — засмеялся Лассе. — Не «четверое», а четвертый.
        - Я так объелся, что забыл все слова на свете, — ответил Буссе.
        Анна запрыгала вокруг Буссе на одной ноге и закричала:
        Раз, два, три, пали,
        на четыре говори,
        а на пять жди опять,
        а на шесть дело есть!
        - Мне кажется, дело у меня сейчас будет, вот-вот обделаюсь, — сказал Буссе и отказался доедать пальты.
        - Но кренделек я тебе все равно дам, — решила Бритта.
        Но Буссе ответил, что он никогда не будет есть крендельки и уж ни за что на свете не возьмет в рот пальт.
        Потом мы пошли в пещеру. Лассе сказал, что в каменном веке здесь жили люди. Ух, до чего же здесь было холодно зимой этим беднягам! Между скалами были большие щели, куда ветер наметал снег.
        Бритта придумала игру, будто мы — люди каменного века. Лассе сказал, что это хорошая мысль, что он, Буссе и Улле будут ловить зубров и приручать их. А Бритта, Анна и я будем сидеть дома, в пещере, и варить еду. Вот еще выдумал! Во что бы мы ни играли, мальчишкам всегда выпадает делать что-нибудь интересное, а мы должны только обед варить и всякое такое. Но Бритта сказала, что мы можем наломать веток, подмести пол в пещере, воткнуть в щели березовые веточки, сделать там поуютнее.
        А Лассе сказал:
        - Делайте что хотите! Всякую там ерунду! Пошли, ребята, ловить зубров!
        Но Буссе до того объелся пальтами, что был не в силах ловить никаких зубров.
        - Тогда оставайся дома, в пещере, лупи женщин и детей, — велел ему Лассе. — Главное, займись каким-нибудь делом.
        - Пусть только попробует нас тронуть! — сказала Бритта.
        Но Буссе так наелся, что улегся на траву у входа в пещеру и лежал все время, покуда Лассе и Улле охотились на зубров, а мы с Анной и Бриттой подметали пещеру. Потом вернулись Лассе и Улле. Они примчались с диким воем. Лассе объяснил, что это значит: охота была удачная. Лассе вообще у нас любит поорать. Но такого дикого воя и рева я от него еще не слышала. Он сказал, что это первобытный вой. Что в каменном веке первобытные люди так выли во время охоты на зубров. Он принялся бессовестно хвастаться, какая опасная была охота и как много зубров он поймал. Хотя мы не увидели ни одного.
        Тут пошел дождь, и мы уселись в пещере. Там было очень здорово. Небо сильно потемнело, и мы думали, что в этот день оно уже не прояснится. Но вдруг из-за тучи выглянуло солнце. Мы вышли из пещеры на берег озера и поглядели на красивый остров, который лежит посреди Норргорденского озера. Солнце освещало скалу на нашем пляже, где мы так часто загораем. И Лассе сказал:
        - А что, если поплыть туда и искупаться?
        Всего три дня назад мы спросили маму, скоро ли нам можно будет купаться.
        - Нет, купаться еще слишком рано. Придется вам немного подождать!
        - Ведь мы уже немного подождали, — решил Лассе.
        Мы сели в лодку и поплыли к острову, потом разделись на нашем пляже и побежали наперегонки купаться. Первым в воду вошел Буссе. Пальты уже улеглись у него в желудке.
        Вода была ужасно холодная, и мы все быстренько выскочили обратно на берег. И тут, на берегу, нас встретил злой норргорденский баран. Он стоял, нагнув свои страшенные большие рога. Норргорденского барана нельзя выпускать на выгон вместе со всеми овцами. Он перепрыгивает через изгороди и бодает всех, кто попадется ему на пути. Весной он пасется один на острове. Везти его туда очень трудно. Дядя Эрик, папа и дядя Нильс вместе связывают ему ноги веревкой, кладут его в норргорденскую лодку, дядя Эрик плывет на остров и выпускает барана.
        Баран стоял на берегу и таращил на нас глаза. Мы очень удивились, потому что забыли про него. Барана этого зовут Ульрик.
        - Ой, надо же! — крикнула Анна. — Я совсем забыла про Ульрика!
        Мне думается, Ульрику очень обидно, что его связывают и кладут в лодку на виду у всех его жен и ягнят. Может, поэтому он такой злой. И к тому же, наверно, скучно ходить по острову совсем одному.
        Сейчас он, видно, был злее, чем всегда. Он нагнул голову и, мотая ею во все стороны, пошел на нас. Сначала он бросился, на Улле и боднул его, сбив с ног. Улле вскочил и помчался во всю прыть. И мы все тоже пустились наутек. Буссе, Анна и Бритта забрались на высокий камень, Улле и я вскарабкались на дерево, а Лассе спрятался за кустом.
        Я крикнула Лассе:
        - Ты у нас мастер ловить зубров! Вот тебе один почти что зубр. Покажи, как ты его ловишь!
        Но Лассе не посмел ответить. Он стоял за кустом и молчал, чтобы Ульрик не нашел его.
        Ульрик разозлился, что ему не удалось хорошенько забодать нас. Он стоял под деревом, на котором мы с Улле сидели, и бодал кору так, что крошки летели во все стороны. Когда это не помогло, он подошел к камню, на который забрались Буссе, Бритта и Анна. Баран встал у камня и злобно уставился на них.
        - Чего пялишься? — спросила Анна.
        Тут мы стали думать, как нам оттуда выбраться. Похоже было, что Ульрику не надоест караулить нас.
        - Жаль, что у нас нет при себе пальта! — пожалел Буссе.
        Оставшиеся пальты мы спрятали в Громовой пещере и забыли взять их с собой. А теперь, когда Буссе вспомнил про пальты, мы все почувствовали, что проголодались.
        - Ты что, заснул там, за кустом? — крикнул Улле.
        Тогда Лассе высунул из-за куста голову и огляделся. Он решил прокрасться к камню, на котором сидели Буссе, Анна и Бритта. Лучше бы он этого не делал. Потому что Ульрик прямо-таки подпрыгнул от радости и помчался за Лассе. Лассе с криком побежал. Страшно было смотреть, как Лассе бегает вокруг можжевелового куста, а за ним скачет Ульрик.
        - Беги, Лассе, беги! — крикнула Анна.
        - А я что делаю? — крикнул в ответ Лассе.
        Один раз Ульрик сбил Лассе с ног, и тогда мы все завопили не хуже первобытных людей. Ульрик немного испугался нашего крика. Лассе вскочил и побежал дальше. Ульрик пустился его догонять. Мы заорали еще громче, но это не помогло.
        На острове есть старый сеновал. Крыша у него дырявая, и сена там больше нет. Дверь сеновала была распахнута. Лассе вбежал туда, Ульрик за ним. Я заплакала и сказала:
        - Теперь Ульрик забодает Лассе до смерти в этом сарае.
        Но тут мы увидели Лассе. Он вылез в дыру на крышу, спрыгнул вниз, подбежал к двери, запер ее и крикнул:
        - Зубр пойман!
        И только тогда мы осмелились спуститься с камня. Потом мы все залезли на крышу сарая и поглядели в дыру на Ульрика. Лассе плюнул на него и сказал:
        - Тьфу на тебя, страшила!
        А я добавила:
        - Хоть бы только мой Понтус никогда не превратился в такого старого злого барана!
        Потом мы решили, что нам пора домой. Лассе велел всем нам сесть в лодку. Чтобы потом самому открыть дверь сеновала, бежать к берегу и прыгнуть в лодку, прежде чем Ульрик сообразит, в чем дело.
        - Ведь нельзя же оставить его взаперти, чтобы он умер с голоду, — объяснил Лассе. — Пусть даже этот Ульрик злой и глупый.
        И мы послушались Лассе. Мы всегда его слушаемся.
        Когда мы отчалили от острова, Ульрик стоял на берегу и смотрел нам вслед. Вид у него был такой, будто он очень жалеет, что мы уплыли.
        - Ну что, может, поймать для вас еще парочку зубров? Вы только скажите! — похвастался Лассе.
        Но нам в этот день не нужны были больше никакие зубры. Мы устали, проголодались и мечтали поскорее вернуться домой.
        - Я спрошу у мамы, нет ли у нас дома пальтов? — сказал Буссе.
        Праздник лета в Буллербю
        Может, Анна и права, что лето все-таки самое хорошее время. Хотя мне нравится ходить в школу. И когда фрёкен после экзаменов говорит нам «до свидания», я каждый раз чуть не плачу, зная, что долго ее не увижу. Но скоро я это забываю. Потому что ведь летние каникулы все-таки замечательное время!
        В первый вечер летних каникул мы чаще всего ходим на Норргорденское озеро ловить рыбу. Удить рыбу, по-моему, — самое-пресамое летнее занятие. Мы все сделали для себя удочки из длинных хлыстов орешника. Но блесны, поплавки, грузила и крючки у нас настоящие, мы купили их в магазине в Стурбю.
        Первый вечер летних каникул Лассе называет Большим Рыболовным вечером. Там, на берегу, есть небольшая горушка, вот на ней мы и сидим, когда ловим рыбу. Мы назвали ее Окуневой горушкой. Анна говорит, что мы дали ей такое прозвище потому, что не поймали там ни одного окуня. Всё, что мы приносим оттуда домой, — волдыри от комариных укусов. Но вот в прошлый раз Буссе вытащил там большого окуня, а Бритта двух маленьких.
        А мы с Анной, когда пришли домой в этот вечер, сели на кухонное крыльцо и стали считать комариные укусы. На правой ноге их у меня было четырнадцать, а на левой пять. А у Анны по девять на каждой ноге.
        - Можно сочинить такую задачку, — предложила Анна, — написать ее на бумажке и отдать фрёкен: «Если у Лисы четырнадцать комариных укусов на одной ноге и пять на другой, а у Анны по девять на каждой, у кого больше укусов и сколько всего укусов у них обеих?»
        Но тут мы вспомнили, что у нас летние каникулы. При чем же тогда арифметика! И мы стали просто чесать искусанные ноги и весело болтать. Так мы просидели, пока не пришло время ложиться спать. Ой, до чего же хорошо летом!
        А сейчас я расскажу, как мы праздновали день летнего солнцестояния[32 - 24 июня.]. На лужайке в Сёргордене поставили майский шест. Все в Буллербю помогали его ставить. Сначала мы поехали в лес на телеге, на которой возят сено, и наломали зеленых веток для майского шеста. Папа правил лошадьми. Даже Черстин разрешили поехать с нами. Она была очень этому рада и все время смеялась. Улле дал ей маленькую веточку, она сидела и махала ею. А Улле спел ей старинную песню:
        Ехала Черстин в карете златой,
        В руке золотой кнут держала,
        Кнутом золотым погоняла коней,
        Прохожим с улыбкой кивала.
        Вообще-то мы все пели. Агда тоже рвала с нами ветки и пела:
        Вот снова лето и солнца свет.
        Цветут цветы на лужайке…
        А Лассе пел эту песню по-своему:
        Вот снова лето и солнца свет.
        В лесу наклали коровы.
        И в самом деле в лесу было полно коровьих лепешек. Но петь о них было вовсе ни к чему.
        Вернувшись из леса, Агда, Бритта, Анна и я наломали целые охапки сирени, которая растет у нас за дровяным сараем, и отнесли их на Сёргорден, где Оскар и Калле уже обстрогали майский шест Калле — работник в Норргордене. Мы украсили шест ветками и привязали к нему два больших венка из сирени. Потом мы поставили шест и стали танцевать вокруг него. Дядя Эрик, папа Анны, хорошо играет на гармони. Он сыграл много красивых песен, а мы все танцевали. Кроме дедушки и Черстин. Дедушка сидел на стуле и слушал. А Черстин сначала сидела у него на коленях. Она никак не хотела перестать дергать дедушку за бороду. Тогда папа Черстин подошел, посадил ее к себе на плечи и стал вместе с ней танцевать. Бедный дедушка не мог танцевать. Но он, кажется, вовсе не расстроился из-за этого, а только сказал:
        - Охо-хо, хо-хо! Давненько не танцевал я вокруг майского столба!
        А потом мы все пили кофе на лужайке. Кофе нам сварили тетя Грета и тетя Лиса. Понятно, мы пили его с булочками и с печеньем. Дедушка выпил три чашки. Ведь он очень любит кофе.
        - Да уж, кофейку я непременно должен выпить!
        Я-то сама вовсе не люблю кофе. Но когда пьешь его на зеленой лужайке в летний праздник, он кажется вкуснее, чем всегда.
        Мы пили кофе, а в лесу так красиво пела птица. Буссе сказал, что это пел черный дрозд. Мне нравятся черные дрозды.
        Мы играли в горелки и в разные другие игры. Здорово играть вместе с папами и мамами! Конечно, не каждый день. Но в летний праздник с ними даже веселее играть. Мы играли, а Свип с лаем бегал за нами. Наверно, ему тоже было весело.
        В этот вечер нам разрешили ложиться спать когда захотим. Агда сказала, что если перелезть через девять изгородей, прежде чем ляжешь спать, и положить под подушку девять разных цветков, то увидишь вещий сон. Приснится девушке жених, а парню невеста.
        Мы с Бриттой и Анной решили попробовать перелезть через девять изгородей, хотя уже знали, за кого выйдем замуж. Я выйду за Улле, Бритта за Лассе, а Анна за Буссе.
        - Ты что, перелезешь через девять изгородей? — спросил Лассе Бритту. — Вот и хорошо, перелезай. И сделай так, пожалуйста, чтобы тебе приснился не я, а кто-нибудь другой. Хотя я и не верю в такую чепуху. Но кто знает, вдруг это поможет!
        - Да уж, будем надеяться, — сказал Буссе.
        - Точно, будем надеяться, — повторил Улле.
        Ведь мальчишки дураки и не хотят на нас жениться.
        Агда сказала, что перелезать через изгороди надо тихонько, не разговаривать и не смеяться.
        - Ну тогда тебе, Лиса, лучше сейчас же ложиться спать, — засмеялся Лассе.
        - Это почему же? — спросила я.
        - Да потому, что через девять изгородей за две минуты не перелезешь. А ты дольше двух минут молчать не можешь. Разве только не считать, когда ты болела свинкой.
        Мы не стали слушать мальчишек и пошли перелезать через ограды.
        Мы начали с ограды на Сёргорденской лужайке и попали в лиственный лес рядом с ней. Ой, как странно в лесу вечером! Было еще не очень темно, просто сумрачно. И так тихо, ведь птицы перестали щебетать. А как хорошо пахли деревья и цветы! Мы сорвали по цветочку. Я вот никак не могу понять, почему так хочется смеяться, когда смеяться нельзя. Как только мы перелезли первую изгородь, тут и началось. Да еще эти Буссе, Лассе и Улле увязались за нами и стали нас смешить.
        - Не вляпайтесь в коровьи лепешки, — сказал Буссе Анне.
        - Да здесь нет никаких ко… — начала было Анна, но тут же вспомнила, что разговаривать нельзя. Тут мы стали хихикать, Бритта, Анна и я. А мальчишки громко захохотали.
        - Что это вы хихикаете? — спросил Лассе. — Забыли, что ли, что смеяться вам нельзя?
        Тут мы захихикали еще сильнее. А мальчишки принялись бегать вокруг нас, дергать за волосы и щекотать, чтобы заставить нас смеяться. А мы не могли даже оборвать их, потому что разговаривать нам было нельзя.
        - Уббелимуббелимукк! — крикнул Лассе.
        Ни чуточки смешного в этом не было, но мы все трое — Бритта, Анна и я — покатились со смеху. Я запихала в рот носовой платок, но и это не помогло, смех вырывался изо рта тоненьким писком. А вот когда мы перелезали через девятую изгородь, нам стало вовсе не смешно. Мы разозлились на мальчишек и сказали им, что они нам все испортили.
        Но я все-таки положила под подушку девять цветочков: лютик, подмаренник, колокольчик, ромашку, солнцецвет и еще два цветка, названия которых я не знаю. Но в эту ночь мне ничегошеньки не приснилось. Я знаю, это все потому, что мальчишки рассмешили нас.
        Но я все равно выйду замуж за Улле!
        Вишневая компания
        У нас в Буллербю много вишен. В нашем саду и в саду Анны и Бритты. В саду Улле вишен нет, во всяком случае вкусных. Зато у сёргорденцев есть вкусные груши: одно дерево дает вкусные груши в августе, а на двух других растут маленькие, но очень сочные и сладкие желтые груши. Под дедушкиным окном отличная вишня сорта бигарро. По-моему, это самая большая вишня на свете. Мы ее так и называем — «дедушкина вишня». Ветки у нее висят почти до самой земли. И каждый год она стоит просто усыпанная крупными вишнями. Дедушка позволяет нам есть сколько хотим. Он только просит нас не рвать вишен с самых нижних веток, потому что их может достать Черстин. Она и в самом деле может сама рвать их, хоть и маленькая. Только Улле следит, чтобы она не проглотила косточку. Мы слушаемся дедушку и не объедаем вишни с веток Черстин. Ведь нам очень просто влезть на дерево и нарвать вишен. На этом дереве много удобных веток и толстых сучков, на которых можно сидеть и есть вишни. Ешь до отвала, пока живот не заболит. Каждое лето мы немножко маялись животами. Но после вишен у нас долго не болит живот — до тех пор, пока не поспеют
сливы.
        У Лассе, Буссе и у меня есть у каждого своя собственная вишня. Моя вишня не очень большая, но на ней растут очень вкусные черные вишни. Нынче летом жутко много вишен. На деревьях Буссе и Лассе тоже.
        Вишни можно высушить на зиму. Мама это делает каждый год. Она кладет вишни на сушильный противень и ставит противень в чуть теплую печь. Вишни становятся сухими и сморщенными, их можно хранить сколько угодно и варить зимой компот.
        В этом году вишен у нас столько, что нам их не съесть, хотя нам помогают Бритта, Анна и Улле. Один раз Лассе решил посушить немножко вишен. Он наполнил целый противень и поставил его в печку. Потом он пошел купаться и забыл про это. А когда потом пошел поглядеть на свои вишни, на противне лежали лишь маленькие обгорелые комочки.
        - Сушить вишни — только портить их, — сказал Лассе.
        Потом мы сидели вечером у дедушки и читали ему газету. А в ней было написано, что в Стокгольме вишни стоят две кроны за литр. Лассе очень расстроился, что его дерево растет не в Стокгольме.
        - Тогда я встал бы на углу какой-нибудь улицы, продавал бы вишни и стал бы богатый, как король, — пожалел он.
        Мы попробовали подсчитать, сколько денег мы заработали бы, если бы наши деревья росли в Стокгольме. Получилось так много, что Лассе, думая об этом, даже немного побледнел.
        - Если бы мое Норргорденское озеро было бы в Сахаре, я продавала бы воду по две кроны за литр, — сказала Бритта. Она считала, что Лассе говорит глупости.
        Я думаю, что Лассе не мог уснуть ночью и думал о том, что в Стокгольме он продавал бы вишни по две кроны за литр. Потому что на другой день он сказал, что откроет вишневый магазин у большой дороги по другую сторону Стурбю. Там проезжает очень много машин.
        - Кто знает, может, какие-нибудь чокнутые стокгольмцы будут там проезжать, — сказал Лассе.
        Мы с Буссе сказали, что тоже хотим продавать вишни. И все мы решили организовать вишневую компанию. Бритта, Анна и Улле тоже захотели вступить в нашу компанию, хотя вишен у них нет. Но они помогли нам рвать вишни.
        Мы встали в пять утра и стали рвать вишни. К восьми часам у нас уже было три полные корзины. Потом мы как следует наелись каши, чтобы не проголодаться, когда будем стоять, и пошли вниз по горушкам в Стурбю. Там мы зашли в магазин к дяде Эмилю и на деньги, которые взяли в долг из копилки Буссе, купили много коричневых бумажных пакетов.
        - А на что вам они? — спросил дядя Эмиль.
        - Мы будем продавать вишни, — объяснил Лассе.
        Корзины с вишнями мы оставили на крыльце магазина, и Улле караулил их.
        - Люблю вишни! — сказал дядя Эмиль. — Может, купить мне у вас немножко?
        Вот было здорово! Лассе побежал и принес одну корзину. Дядя Эмиль взял литровую кружку, отмерил два литра и дал нам две кроны. Он сказал, что в наших местах вишням такая цена. Это нам было полезно узнать. Мы отдали Буссе деньги, которые взяли у него из копилки. И у нас даже осталась сдача. Дядя Эмиль угостил нас карамельками. Улле увидел через стеклянную дверь, что нам дают конфеты, и ворвался в магазин, будто на нем штаны горели. Но, получив карамельку, так же быстро выскочил на крыльцо.
        Мы сказали дяде Эмилю большое спасибо и вышли из магазина. И тут мы увидели, что Улле подбирает с травы вишни, которые он ухитрился просыпать.
        - Ты что это делаешь? — сердито крикнул Лассе.
        - Я… я просто очищаю твои вишни, — испуганно ответил Улле.
        Но он просыпал всего несколько вишен, не стоило и расстраиваться.
        Автомобильная дорога проходит недалеко от Стурбю. Осенью и зимой по ней ездит не так уж много машин, почти одни грузовики. Но летом на этой дороге машин много, ведь люди хотят поглядеть, как здесь красиво.
        - Они мчатся как бешеные, — сказал Улле, когда первая машина с ревом промчалась мимо. — Где уж им заметить нас!
        Мы сделали большой плакат с надписью «ВИШНИ» и поднимали его, как только приближалась машина. Но машины мчались мимо.
        Может, те, кто сидят в машинах, думают, что у нас написано «ТИШЕ» или что-нибудь в этом роде. Поэтому-то машины и фырчали так страшно. Но Буссе нравилось смотреть на быстро мчащиеся машины. Он почти что забыл про вишни. Он смотрел на мелькающие машины, вытаращив глаза. Буссе знал марку каждой машины. Он сидел на обочине, делал вид, что ведет машину, и изображал, как гудит мотор. Потом он вдруг сказал, что мотор не в порядке, потому что он пыхтит как-то не так, как нужно.
        - Ха-ха! — засмеялась Бритта. — Мы и так слышим. Это не мотор пыхтит, а Буссе.
        А Лассе разозлился, что машины не останавливаются, и крикнул:
        - Сейчас я проучу их!
        Когда показалась следующая машина, он выбежал на дорогу, поднял плакат и отскочил только в последнюю секунду, а не то его бы задавили. Машина остановилась со страшным скрипом. Из нее вышел человек. Он схватил Лассе за руку и сказал, что, мол, мальчишка заслужил хорошенькую порку.
        - Никогда больше так не делай, — добавил он.
        Лассе обещал, что не будет. И подумать только, тогда этот дяденька купил у нас литр вишен и покатил своей дорогой.
        На дороге стояла ужасная пылища. Мы прикрыли вишни бумагой, и хорошо сделали. Но сами мы укрыться от пыли не могли. Машины, проезжая, оставляли тучи пыли, и вся пыль падала на нас. Это было противно, и я сказала:
        - Фу, какая пылища!
        А Лассе спросил, почему я так говорю.
        - Почему же тогда ты не говоришь: «Фу, как светит солнце!» или «Фу, как птицы щебечут!», — засмеялся он. — Кто решил, что нам должно нравиться, когда светит солнце, а не когда летит пыль?
        И когда следующая машина обдала нас пылью, Лассе воскликнул:
        - Какая сегодня прекрасная пыль!
        А Бритта добавила:
        - Да, на этой дороге много пыли, это просто замечательно!
        Буссе решил не отставать:
        - Хоть бы они пылили посильнее! — сказал он.
        И ждать пришлось недолго. Промчался грузовик и поднял такую пылищу, какой я в жизни не видала. Наверное, такой столп пыли видели дети Израиля в пустыне, подумала я. Анна стояла в самой гуще этой пыли и кричала:
        - Ах, какая чудесная-пречудесная пылища!
        Но тут она закашлялась и не смогла больше ничего сказать. Когда пыль немножко улеглась, мы поглядели друг на друга. Все мы стали прямо-таки серо-черные. Бритта высморкалась и показала нам платок. На нем было черное пятно. И тогда каждый из нас высморкался. У Улле не было при себе носового платка, и он высморкался в платок Буссе. Но Бритта сказала, что нелегко угадать, много ли пыли у Улле в носу, потому что у Буссе платок всегда черный.
        - Иди домой, проспись! — рассердился Буссе.
        Хотя пыль на дороге была распрекрасная, мы немножко расстроились оттого, что машины не хотели останавливаться. Под конец Лассе решил, что мы выбрали плохое место. Посреди прямой дороги, где машины едут на полной скорости. Он велел нам перейти и встать у поворота. Так мы и сделали. Прошли немного вперед и нашли место между двумя крутыми поворотами. Мы встали цепочкой вдоль дороги и ждали.
        - Как завидим машину, беремся за руки и машем вверх-вниз, — придумал Лассе, — будет здорово.
        И в самом деле, получилось здорово. Почти каждая машина останавливалась. В первой машине сидели папа, мама и четверо детей. Все дети закричали, что хотят вишен. Их папа купил три литра вишен, а мама сказала:
        - Ах, как хорошо! Мы ужасно проголодались и пить хотим!
        Они купили мои черные вишни. Папа этих детей сказал, что они едут далеко-далеко, за границу. Вот чудеса! Мои вишни поедут за границу, а я сама останусь дома, в Буллербю. Когда я сказала об этом остальным, Лассе ответил:
        - Эх ты! Да они слопают твои вишни задолго до того, как приедут за границу, неужели не понимаешь!
        - Все равно мои вишни попадут за границу, пусть хотя бы и в желудке этих ребят.
        Ой, как много вишен мы продали! Один дядя купил целую корзину. В этой корзине были ягоды Буссе. Дядя сказал, что его жена сделает из них сок, потому что он очень любит вишневый сок.
        - Вот чудеса! — сказал после этого Буссе, передразнивая меня. — Подумать только, мои вишни превратятся в сок, а я не превращусь!
        Под конец мы продали всё до последней вишенки. А в ящичке из-под сигар, который мы прихватили, чтобы класть туда деньги, оказалось тридцать крон. Наконец-то Шкатулка мудрецов пригодилась по-настоящему. Тридцать крон! Целая куча денег! Мы разделили их, и вышло по пять крон каждому. Пусть даже у Бритты, Анны и Улле вишен не было, зато они помогали нам рвать их и продавать.
        - Теперь, когда у вас вишен не осталось, — сказала Бритта, — вы можете рвать что хотите у нас в саду.
        - А я дам вам слив, когда они поспеют, — пообещал Улле, получив свои пять крон.
        Так что мы поделили деньги по-честному.
        Возвращаясь домой, мы зашли в кондитерскую в Стурбю, съели по пирожному и выпили по бутылке лимонада. Теперь у нас на это были деньги. Остаток денег мы решили сберечь. Мое пирожное с марципаном было очень вкусное.
        Когда мы пришли домой, мама взглянула на нас и сказала, что такой чумазой вишневой компании она еще в жизни не видала. Она велела нам пойти в пивоварню и вымыться хорошенько. Но как раз в эту минуту прибежала Анна и крикнула:
        - Вот повезло! Баню истопили!
        У норргорденцев есть баня на берегу озера. Мы взяли чистую одежду и помчались со всех ног по коровьему выгону.
        В бане смыли с себя эту распрекрасную пыль и сравнили шайки, у кого вода грязнее. Но разницы не увидели.
        Потом мы посидели в бане, чтобы хорошенько пропотеть, и решили основать сливовую компанию, если сливы уродятся.
        В бане было ужасно жарко, под конец мы чуть не зажарились и побежали охладиться в озере. Ох, до чего же было здорово! Мы брызгались, плавали и ныряли. А когда вышли на берег, в волосах у нас не осталось ни одной распрекрасной пылинки. В воде мы хорошенько сморкались, чтобы промыть нос от черной пыли.
        Погода была мировая. Мы сидели на берегу озера и загорали. А Лассе сказал:
        - Фу, как солнце печет!
        А Улле засмеялся и добавил:
        - Фу, как птицы поют!
        Мы с Анной хотим стать нянями… может быть…
        Пастор в Стурбю пригласил однажды на свой день рождения всех взрослых из Буллербю. Детей он, ясное дело, не пригласил. А маму, папу, дядю Эрика, тетю Грету, дядю Нильса и тетю Лису пригласил. И дедушку тоже. Тетя Лиса расстроилась. Ей хотелось пойти со всеми, но она не могла из-за Черстин. Тогда мы с Анной сказали, что присмотрим за ней. Ведь Анна и я решили стать нянями, когда вырастем. Так можно ведь попробовать начать прямо теперь.
        - Что же, вы собираетесь тренироваться на моей сестре? — спросил Улле.
        Ему самому хотелось ухаживать за сестрой, но ему велели подоить коров и накормить свиней и кур, пока его мама с папой гостили у пастора. Бритта тоже, ясное дело, хотела присмотреть за Черстин, но она сильно простудилась и лежала в постели.
        Тетя Лиса очень обрадовалась, услышав, что мы хотим посидеть с Черстин. А мы с Анной обрадовались еще больше. Я ущипнула Анну за руку и спросила:
        - Правда, будет здорово?
        А Анна тоже ущипнула меня и ответила:
        - Скорее бы только они уезжали, чтобы нам поскорее можно было нянчить Черстин.
        Но взрослые так долго возятся, собираясь в гости. Дедушка был готов уже в шесть утра, хотя уезжать из дома они должны были в десять. Он надел черный костюм и свою лучшую рубашку. И как только дядя Эрик запряг лошадей в коляску, дедушка уселся в нее и стал ждать, хотя тетя Грета еще даже не надела свое выходное платье.
        - Скажи, дедушка, тебе хочется ехать в гости? — спросила Анна.
        Дедушка ответил, что хочется. Но я думаю, для него это было одно беспокойство. Потому что он вдруг вздохнул и сказал:
        - Охо-хо, хо-хо! Сколько раз можно тащиться в гости!
        Но дядя Эрик вспомнил, что дедушка в последний раз ездил в гости пять лет назад, поэтому ему жаловаться не приходится.
        Тетя Лиса до последней минуты наставляла нас. И наконец папа, дядя Нильс и, дядя Эрик дернули поводья, и коляски тронулись.
        Тетя Лиса велела нам держать Черстин подольше на воздухе, потому что малышка послушнее ведет себя, когда гуляет. Но в двенадцать часов нужно подогреть еду и покормить ее. А потом уложить спать часа на два.
        - Ой, как интересно! — сказала Анна.
        - Да, — согласилась я. — Когда я вырасту, обязательно буду няней.
        - И я тоже, — сказала Анна. — Ухаживать за детьми вовсе не трудно. Нужно только не забывать, что говорить с ними надо ласково. Тогда они будут слушаться. Это было на днях написано в газете.
        - Ясное дело, обращаться с ними надо бережно и ласково, а как же иначе! — согласилась я.
        - Ага, ты думаешь, мало людей, которые рычат на детей? — сказала Анна. — А они от этого становятся злыми и упрямыми и вовсе никого не слушаются. Это тоже было написано в газете!
        - А кто будет рычать на такую вот золотую малышку? — спросила я и пощекотала пятки Черстин.
        Черстин сидела на одеяле, расстеленном на траве, и весело смотрела на нас. До чего же она хорошенькая! У нее маленький выпуклый лобик и голубые-голубые глаза. Во рту у нее четыре верхних зуба и четыре нижних. Когда она смеется, зубы у нее кажутся рисинками. Говорить она еще не умеет. Она может сказать только «ай, ай» и повторяет это все время. Может, она каждый раз хочет этим сказать совсем разное, кто знает.
        У Черстин есть деревянная тележка, в которой ее возят.
        - Давай прокатим ее немножко в тележке, — предложила Анна.
        Так мы и сделали.
        - Иди сюда, Черстин, миленькая, — сказала Анна и посадила ее в тележку. — Сейчас мы тебя прокатим.
        Она говорила ласково и приветливо, как и надо говорить с маленькими детьми.
        - Ну вот, миленькая Черстин, садись хорошенько, — уговаривала ее Анна.
        Но Черстин это не понравилось. Она хотела стоять в тележке, прыгать и кричать: «ай, ай!». Но мы боялись, что она упадет.
        - Давай привяжем ее, — придумала я.
        Мы взяли толстый шнурок и привязали ее к тележке. Но раз теперь она не могла стоять и кричать «ай, ай!», то начала громко реветь на всю округу. Улле прибежал из хлева и спросил:
        - Что вы делаете? Никак вы бьете ее?
        - Еще чего выдумал, дурак! — ответила я. — Мы говорим с ней ласково и приветливо.
        - Правильно, — ответил Улле, — так и надо. Позволяйте ей делать всё, что хочет, тогда она не будет плакать.
        Ясное дело, Улле лучше знал, как обращаться с его сестрой. И мы позволили Черстин стоять в тележке и сколько угодно кричать «ай, ай!». Я тянула тележку, а Анна бежала рядом и поднимала Черстин каждый раз, когда она падала.
        Но тут мы подкатили к глубокой канаве. Черстин увидела это и вылезла из тележки.
        - Посмотрим, что она станет делать, — сказала Анна.
        И тут мы увидели! Чудные все-таки малыши! Можно подумать, что они не умеют быстро бегать, ведь ножки у них маленькие. Но это вовсе не правда. Когда захочет, малышка побежит быстрее кролика. Во всяком случае, наша Черстин. Она сказала «ай, ай!» и, не успели мы и глазом моргнуть, как она помчалась прямо к канаве, споткнулась и свалилась в воду вниз головой. Правда, Улле сказал, что ей нужно позволять всё, что захочет. Может, она и хотела лежать в канаве, но мы всё же решили вытащить ее оттуда. Она промокла насквозь, кричала и смотрела на нас со злостью, будто это мы были виноваты, что она влетела в канаву. Но мы стали с ней говорить ласково и приветливо, посадили в тележку и повезли домой переодеваться. Она ревела всю дорогу. Увидев мокрую Черстин, Улле сильно разозлился.
        - Вы что это делаете? — закричал он. — Никак вы хотели утопить ее?
        Тогда Анна сказала, что он должен разговаривать с нами ласково и приветливо, потому что мы тоже дети.
        Улле помог нам найти одежду Черстин, чтобы переодеть ее. А потом ему снова надо было бежать в хлев.
        - Посадите ее на скамеечку и переоденьте, — велел Улле перед тем, как идти в хлев.
        Интересно, пробовал ли он сам сажать ее когда-нибудь? Хотела бы я посмотреть, как он это делает. Мы с Анной изо всех сил старались усадить ее, но ничего не получалось. Она выпрямилась, как палка, и орала на чем свет стоит, но не садилась.
        - Глупая девчонка, — начала я, но вспомнила, что так нельзя говорить с маленькими детьми.
        Хотя Черстин не желала садиться, пришлось всё равно надеть на нее сухую одежду. Я держала ее за руки, а Анна пыталась ее одеть. Черстин продолжала орать и выскальзывала, как угорь, извивалась туда-сюда. Мы одевали ее целых полчаса. А потом уселись, усталые, отдохнуть. А Черстин перестала кричать, сказала «ай, ай!», заползла под стол и напустила там маленькую лужицу. Потом поднялась и сдернула клеенку, отчего кофейные чашки упали и разбились.
        - Вредная девчонка, — сказала ласково и приветливо Анна.
        Она вытерла лужицу под столом и собрала осколки, а я сняла с Черстин мокрые штанишки. Пока я искала сухие, Черстин успела шмыгнуть во двор. Я догнала ее на полдороге к хлеву. Тут Улле высунул голову, приоткрыв дверь хлева.
        - Вы что, спятили? — крикнул он. — Позволяете Черстин бегать без штанов!
        - Представь себе, что не позволяем! — ответила Анна. — Она не спросила нашего позволения, если хочешь знать!
        Мы потащили Черстин в дом и надели на нее сухие штанишки. А она опять виляла туда-сюда и орала во все горло.
        - Да-вай… стой… спо-кой-но… будь… доб-ра, — сказала Анна почти ласково и приветливо, но не совсем.
        Мы надели на Черстин самое нарядное платье, потому что другого Улле не нашел. Платье было очень красивое, с маленькими складками и оборочками.
        - Береги это платье, — велела я ей, хотя она не понимает, что ей говорят.
        - Ай, ай! — ответила она и тут же, подбежав к плите, посадила на платье большое пятно сажи.
        Мы отчистили пятно как умели, хотя оно не совсем сошло. А Черстин решила, что мы с ней играем.
        - Уже двенадцать часов, — вдруг сказала Анна. — Пора кормить Черстин.
        И мы поспешили подогреть шпинат в кастрюльке, стоявшей на плите. Я взяла Черстин на руки, а Анна стала кормить ее. Черстин ела так хорошо и так широко разевала ротик, что Анна сказала:
        - Все-таки она очень хорошая малышка.
        Тут Черстин сказала «ай, ай!» и поддала рукой ложку. Весь шпинат залепил мне глаза.
        Анна захохотала и уронила тарелку. А я немножко рассердилась на нее. Черстин тоже смеялась, хотя и не понимала, над чем Анна смеется. Наверно, Черстин думала, что залепить человеку глаза шпинатом — ничего особенного.
        Потом она вдруг расхотела есть. Сжала губы и каждый раз отталкивала ложку, так что половина шпината оказалась на платье. Мы стали поить ее соком из чашки, и половина сока пролилась на платье. И платье стало не белое, а зеленое с красным, белого осталось только чуть-чуть в разных местах. Там, где ей не удалось заляпать его шпинатом и залить соком.
        - Меня только одно радует, — сказала Анна, — что эта девчонка сейчас ляжет спать.
        - Да, я тоже этому рада, — согласилась я.
        Мы с трудом снова стащили с нее одежду и напялили на нее ночную сорочку. Мы ужасно устали, пока наконец справились с этим.
        - Если кому-то нужен сейчас мертвый час, так это нам, — сказала я Анне.
        Мы уложили Черстин в постель в комнате рядом с кухней, вышли и закрыли дверь. И тут Черстин завопила, как сумасшедшая. Мы попробовали делать вид, что не слышим, но она ревела все громче и громче. Под конец Анна сунула голову в комнату и сказала:
        - Замолчи, противная малявка!
        Понятно, с маленькими детьми нужно говорить ласково и приветливо. Но иногда это никак не получается. Хотя в газете и было написано, что дети будут упрямыми и злыми, если на них рычат. Вот и с Черстин так получилось. Она орала пуще прежнего. Мы обе вошли к ней. Она обрадовалась, встала в кроватке, стала не переставая прыгать и кричать «ай, ай!». Она просунула между перекладинами кровати свою маленькую ручку, похлопала меня и приложила свою щечку к моей щеке.
        - Какая она все-таки славненькая, — сказала я.
        Тут Черстин укусила меня за щеку. Да так, что у меня два дня была царапина.
        Мы уложили ее в постель и укрыли хорошенько одеялом. Но она в одну секунду начала сучить ногами и сбросила его. Она сбрасывала одеяло раз десять. И мы перестали ее укрывать, а просто сказали: «Закрывай глазки и спи, Черстин», и ушли. А Черстин снова подняла вой.
        - Нет уж, хватит с нас, — сказала Анна. — Пусть себе ревет!
        Мы уселись за кухонным столом и попробовали разговаривать, но никак не смогли. Черстин ревела всё громче и громче. Мы даже вспотели от ее рева. Иногда она на несколько секунд замолкала. Но, видно, только для того, чтобы набрать воздуха и реветь еще громче. И вдруг она все-таки замолчала.
        - Вот хорошо! — воскликнула я. — Наконец-то она уснула.
        Мы с Анной взяли фишки и сели играть в лото. Нам было очень даже весело.
        - Малявки должны всё время лежать в кровати, — сказала Анна. — Тогда, по крайней мере, знаешь, где они есть.
        И тут из комнаты, где лежала Черстин, послышались какие-то странные звуки. Так бормочет маленький ребенок, когда он занят чем-то интересным.
        - Нет, это уже слишком! — рассердилась я. — Неужели эта девчонка еще не спит?
        Мы тихонько подкрались к двери и поглядели в замочную скважину. Мы увидели кроватку Черстин. Но Черстин там не было. Кровать была пуста. Мы ворвались в комнату. Догадайтесь, где была Черстин? Она сидела в только что выбеленном и нарядном открытом очаге с баночкой сапожного крема в руках. Очаг этот был белым до того, как Черстин в него забралась. Девочка была с ног до головы измазана сапожным кремом. Только кое-где на ней белели пятна мела. Этим гуталином у нее были выпачканы волосы, рубашка, и пальцы ног были черны, как у негритенка. Крем был размазан и по всему очагу. Видно, дядя Нильс стоял возле очага и чистил ботинки перед тем, как поехать в гости, и забыл закрыть крышкой баночку с кремом.
        - Ай, ай! — крикнула Черстин, увидев нас.
        - А что в газете было написано, можно ли драть маленьких детей? — спросила я.
        - Ничего я не помню, — ответила Анна. — У меня голова кругом идет.
        Черстин встала на ноги, вылезла из очага и хотела похлопать Анну, но та со злостью заорала на нее изо всех сил:
        - Стой там, где стоишь, противная малявка!
        Но стоять Черстин не пожелала. Не послушав, она помчалась к Анне и похлопала ее, измазав ей все лицо гуталином. Тут я засмеялась так же весело, как Анна смеялась, когда Черстин залепила мне глаза шпинатом.
        - Тетя Лиса подумает, что мы обменяли Черстин на негритенка, — сказала я, когда перестала смеяться.
        Мы не знали, как нам смыть сапожный крем, и решили посоветоваться с Бриттой. Анна была уже всё равно измазана и потому осталась и держала Черстин возле очага. А я побежала к Бритте.
        Когда я рассказала ей о том, что сделала Черстин, Бритта ответила:
        - Барахло вы, а не няньки!
        Потом она высморкалась, повернулась к стенке и сказала, что больна и понятия не имеет, чем смывают сапожный крем.
        В это время пришел из хлева Улле. Он просто озверел при виде Черстин.
        - Вы что, спятили? — заорал он. — Никак вы выкрасили ее в черный цвет?
        Я пыталась объяснить ему, что мы не виноваты. Но Улле страшно разозлился. Он сказал, что закон должен запрещать таким, как мы, нянчить детей. Что мы уж, во всяком случае, можем искать себе другого ребенка для тренировки.
        Мы все трое согрели воду в котле, вынесли его во двор на траву и вывели туда Черстин. Она оставила на полу маленькие хорошенькие черные следы. Мы запихали ее в котел и хорошенько отскоблили с нее всю грязь. Голову мы ей тоже вымыли. Немножко мыла попало ей в глаза. Тут она завизжала на всю Буллербю. Прибежали Буссе и Лассе узнать, не режем ли мы поросят.
        - Нет, — ответил Улле. — Это просто две замечательные няньки упражняются. Это у них тренировка по уходу за детьми.
        Весь сапожный крем нам все-таки смыть не удалось. Когда мы кончили надраивать Черстин губкой и вытерли ее, тело у нее стало какого-то странного серого цвета. И все-таки она повеселела. Черстин бегала по траве голенькая и кричала «ай, ай!», и хохотала так, что видны были все похожие на рисинки зубы. А Улле сказал:
        - Какая хорошенькая эта малявка!
        Мы решили, что серая краска с нее понемногу сойдет и под ней снова покажется розовая кожица.
        - Пожалуй, где-нибудь к Рождеству, — сказал Лассе.
        Потом Улле уложил Черстин в постель. И она вовсе не противилась, а засунула большой палец в рот и сразу же уснула.
        - Вот как надо обращаться с детьми, — сказал Улле и пошел кормить поросят.
        А мы с Анной сели на кухонной лесенке отдохнуть.
        - Бедная тетя Лиса, ведь у нее такая жизнь каждый день, — вздохнула я.
        - Знаешь, что я думаю, — сказала Анна. — Я думаю, что в газете всё наврали. Какая разница, как говорить с маленькими детьми. Хоть ласково и приветливо говори с ними, хоть рычи на них, всё равно они делают всё, что хотят.
        Мы немного помолчали.
        - Анна, а ты будешь няней, когда вырастешь? — спросила я под конец.
        - Может быть, — ответила Анна задумчиво.
        И, глядя куда-то поверх крыши хлева, она добавила:
        - А вообще-то, я даже не знаю…
        Мы ловим раков
        В глубине леса есть озеро, которое называется Ноккен. Купаться в нем нельзя, потому что на дне его много ила. Но там можно ловить раков. Ой, до чего же там много раков! Лассе говорит, что во всей Швеции нет другого такого озера, где было бы полным-полно раков.
        Иногда Анна говорит мне:
        - Ха-ха! Норргорденское озеро только мое! А у тебя, бедняжка, озера нет!
        А я отвечаю ей:
        - А вот и есть! Разве Ноккен не озеро?
        - Ха-ха! Это вовсе не твое озеро, а всех, кто живет в Буллербю. Оно такое же твое, как и мое. Ха-ха! Значит, у меня есть целых два озера!
        Тогда я сержусь на нее и в этот день больше с ней не играю. Но на другой день мы миримся и решаем, что это вовсе не важно. Ведь мы всё равно купаемся в Норргорденском озере и ловим раков в Ноккене. Никому, кроме нас, кто живет в Буллербю, ловить раков там не разрешается. По-моему, это хорошо.
        Ловить раков мы начинаем в августе. День, когда мы начинаем ловлю, почти такой же замечательный, как Рождественский вечер. Потому что в этот день все дети из Буллербю, понятно, кроме Черстин, отправляются к Ноккену вместе с папой, дядей Нильсом и дядей Эриком. Вечером мы ставим ловушки и строим шалаши в лесу. Ночь спим в шалашах, а утром встаем рано-рано и проверяем ловушки. Самое интересное — это ночевать в лесу. Ноккен находится далеко от Буллербю, и дорога туда плохая. И папа говорит, что возвращаться домой, чтобы поспать час-другой, не стоит. Как хорошо, что Ноккен так далеко от нас в глухом лесу! А иначе мама обязательно велела бы нам вернуться домой и спать в своих постелях.
        - Я боюсь, что дети простудятся, — говорит мама всякий раз.
        - Ерунда! — отвечает папа.
        Он сказал так и в этом году. И мы отправились в лес. До Ноккена надо идти больше полумили[33 - Шведская миля — 10 км.] лесом по узенькой извилистой тропинке. Нам приходится нести тяжелую ношу: ловушки для раков, одеяла, рюкзаки, набитые всякой всячиной. Если устанешь, хныкать нельзя. А то папа скажет, что того, кто устает, нечего брать ловить раков и ночевать в лесу.
        Как только мы пришли к озеру, сразу побежали поглядеть, сохранилось ли что-нибудь от прошлогодних шалашей. Но от них осталось лишь немного засохших можжевеловых веток и мусор, который мы тут же убрали. У Бритты, Анны и меня был шалаш под большой елкой. Ветки у нее свешиваются почти до земли. Папа и дядя Эрик рубят для нас можжевеловые ветки. Мы прислоняем их к стволу ели и оставляем только одну дыру, через которую влезаем в шалаш. Внутри мы стелем на землю много еловых веток, чтобы спать на них.
        Построив свой шалаш, мы пошли поглядеть, как устроились мальчики. Они всегда ночуют в расселине скалы. Наверх вместо крыши они кладут ветки, а спать ложатся тоже на еловом лапнике.
        - Хорошо, если бы девчонки не совали нос к нам в шалаш, — сказал Лассе, когда мы вошли к ним.
        - Пожалуйста! — ответила Бритта. — Между прочим, наш шалаш намного лучше этой тесной дыры.
        Тогда Лассе, Буссе и Улле засмеялись и сказали, что им жаль нас, потому что мы понятия не имеем о том, как надо строить шалаш. Не успели мы придумать, что им ответить, как дядя Нильс крикнул, чтобы мы пришли и помогли ему чинить ловушки на раков. Эти ловушки сделаны из проволоки, это такие клетки. И каждый год нам приходится их немножко чинить. То в одной, то в другой находим большие дырки. Их нужно заделывать, а то раки могут вылезти.
        Мы сидели на камнях, чинили ловушки шнурками и весело болтали. Солнце уже садилось, и у озера было так красиво и тихо. Ну конечно, когда мы молчали.
        - Красивое озеро Ноккен, — сказал папа.
        Дядя Эрик вычерпывал воду из двух старых лодок, которые мы оставляли у озера. В них скопилось много воды. Дядя Нильс и папа насаживали в ловушки приманку. Когда все было готово, мы сели в лодки, поплыли и стали ставить ловушки вдоль берегов, У нас есть свои места, где мы каждый год ставим ловушки.
        Когда мы объехали все озеро и расставили клетки-ловушки, уже начало смеркаться. Я ущипнула Анну за руку и сказала:
        - Это почти что интереснее, чем Рождественский вечер.
        И она со мной согласилась. Ведь когда стемнело, папа, как всегда, зажег, костер на камнях у берега. А мы все уселись вокруг костра, достали свои термосы и стали пить горячий шоколад с бутербродами. Свет костра падал на воду, и казалось, будто озеро тоже горит. В лесу было совсем темно и тихо. И Лассе сказал:
        - Я слышу, как тролли крадутся в темноте между деревьями на мягких лапах.
        Мы с Анной испугались, хотя Анна сказала:
        - Вот еще! Никаких троллей не бывает!
        Но мы все-таки прислушались, не крадутся ли в темноте тролли на мягких лапах. Но ничего не услышали и сказали об этом Лассе.
        - Еще бы! У них такие лохматые лапы, — ответил Лассе. — Они ступают так тихо, стоят за деревьями и пялят на нас глаза.
        - Вот еще! И вовсе они не пялятся на нас.
        - А вот и пялятся! Весь лес полон троллиных глаз, которые сейчас таращатся на нас. Но подойти к нам они не смеют, боятся огня.
        Тут папа сказал, чтобы Лассе перестал пугать маленьких девочек глупыми россказнями. Он подбросил веток в огонь, и он вспыхнул так ярко и красиво. Я не верю, что на свете есть тролли. Но на всякий случай забралась к папе на колени, а Анна села на колени к дяде Эрику. И дядя Эрик посвистел для нас. Он очень хорошо умеет свистеть, когда захочет. Как птица.
        И я подумала: «Если и в самом деле в лесу есть тролли, то они сейчас, наверно, удивляются, зачем мы сидим здесь у огня среди ночи и слушаем, как дядя Эрик свистит».
        И еще дядя Нильс, папа и дядя Эрик рассказывали всякие истории. А мы смеялись, потому что это были очень смешные истории. Лассе, Буссе и Улле взяли карманные фонарики и пошли на берег поискать раков. И принесли в жестяной банке двадцать три штуки. Лассе сказал Буссе и Улле:
        - Если девчонки будут вести себя как люди, мы завтра вечером угостим их раками.
        - Да, но только смотря по их поведению.
        - Точно, если они будут очень хорошо себя вести, — добавил Улле.
        Когда костер догорел, дядя Эрик сказал, что пора спать. У наших пап шалаша не было. Они легли возле потухшего костра и завернулись в одеяла. Анна, Бритта и я залезли в свой шалаш под елкой. Мы тоже завернулись в одеяла и собрались спать. И тут мы услышали, как кто-то крадется неподалеку от шалаша. И я крикнула:
        - Кто там?
        - Тролль! — ответил Лассе страшным голосом. Мы поглядели в щелочки между ветками и увидели мальчишек. Они светили фонариками и сказали, что хотят посмотреть на наш шалаш. Потом они влезли к нам один за другим. В шалаше было тесно, но всем хватило места. Мальчики сказали, что шалаш у нас ничего себе, хотя у них, ясное дело, лучше. Потом они снова вылезли, и Лассе сказал:
        - Да, шалаш у вас подходящий! Но от троллей он вас не спасет!
        Мальчишки ушли, а мы попытались заснуть. Сначала мы немножко поболтали, но когда лежишь ночью в лесу, разговаривать как-то страшновато. Кажется, будто кто-то стоит в темноте и слушает.
        Я думаю, Бритта и Анна заснули намного раньше меня. Я лежала и слушала, как шумит лес. Он шумел тихонько. А еще волны бились о берег медленно-медленно. Все это было так удивительно. И я не знала, весело мне или печально. Я лежала и пробовала догадаться, весело мне или грустно, но не смогла. Видно, потому, что, когда спишь в лесу, становишься какой-то чудной.
        Папа разбудил нас в четыре утра. И я обрадовалась, хотя дрожала от холода, как собачонка. Солнышко уже светило. Мы вылезли из шалаша, помахали руками, чтобы согреться, и папа напоил нас горячим шоколадом. На озере еще лежал туман, но скоро он рассеялся. Мы с папой, Лассе и Буссе сели в одну лодку, дядя Эрик, дядя Нильс, Улле, Бритта и Анна в другую. И все мы поплыли забирать ловушки.
        Мне жаль всех людей, которые никогда не сидели в лодке в четыре утра и не собирали ловушки на раков.
        Почти во всех ловушках было полно раков. Буссе и Лассе запросто берут раков в руки. А я не смею. Буссе взял одного рака и стал его разглядывать. Потом вдруг ни с того ни с сего отпустил его в воду.
        - Ты что, спятил? — крикнул Лассе. — С какой это стати ты бросаешь раков в озеро?
        - У него были такие печальные глаза, — ответил Буссе.
        - Ну и дурак! — рассердился Лассе. — Теперь он ползает по дну и рассказывает про нас другим ракам. И нам больше их не поймать в этом году. Зачем ты его отпустил?
        - Он так печально смотрел на меня, — повторил Буссе.
        Но тут подошла вторая лодка, и мы крикнули Улле, Бритте и Анне:
        — Много раков наловили?
        - Почти полную лодку! — ответил Улле.
        Потом мы поплыли назад, к своему лагерю, выложили раков в две большие бельевые корзины с крышками, упаковали все свои вещи и отправились домой, в Буллербю. Трава была мокрой от росы, висевшая на ветках паутина сверкала, как бриллиантовая. Ноги у меня промокли. Я была сонная, голодная и ужасно-преужасно довольная. Ведь так интересно идти гуськом по тропинке и нести так много раков. Дядя Эрик насвистывал, а мы пели:
        Пошел на охоту охотник,
        зеленою рощей он шел.
        Вдруг Лассе закричал:
        - А я вижу дым Буллербю!
        И мы все увидели дымок, поднимающийся над лесом. Дым трех труб. Мы поняли, что в Норргордене, Сёргордене и Меллангордене уже все проснулись. Мы прошли еще немного и увидели Буллербю. Солнце светило в окна, и деревня наша была такой красивой!
        - Мне жаль людей, которым негде жить, — сказала я Анне.
        - А мне жаль тех, кто живет не в Буллербю, — ответила Анна.
        Дедушка уже проснулся и сидел под вязом, который растет на лужайке Норргордена. Услышав, что мы пришли, он крикнул нам:
        - Есть нынче раки в Ноккене?
        А дядя Эрик ответил, что раков там тьма-тьмущая и что дедушка такого еще не видел.
        Но дедушка сказал:
        - Охо-хо, хо-хо! Да я на своем веку этих раков в Ноккене пропасть переловил.
        Мы уселись на траве рядом с дедушкой и рассказали ему, как там было интересно. А Лассе открыл жестяную банку, где были раки мальчиков, и дал дедушке послушать раков. Когда раки ползают в банке, слышится звук, похожий на «клирр, клирр». Дедушка был доволен, он засмеялся и сказал:
        - Да, я слышу, что это раки ползают, знакомые звуки!
        А Лассе спросил:
        - Дедушка, можно, мы устроим у тебя сегодня ужин с раками?
        - Охо-хо, хо-хо, конечно, можно, — ответил дедушка.

        Расмус-Бродяга
        (пер. Н. Беляковой)
        Расмус в этой книге вовсе не тот же самый мальчик, что в книге «Калле Блумквист и Расмус». Они даже не родственники. То, что у них одинаковые имена, — странное совпадение, каких в жизни немало.
    А. Линдгрен
        Глава первая
        
        Расмус сидел на своем излюбленном месте, на сухой ветке липы, и думал о самых противных вещах. Хорошо, если бы их вовсе не было на свете. Первая из них — картошка! Нет, конечно, пусть картошка будет, но только вареная да еще с соусом, который дают по воскресеньям. А той, что растет с Божьего благословения на поле, которую нужно окучивать, лучше бы не было. Фрёкен Хёк[34 - Ястреб (шв.).] тоже лучше бы не было. Ведь это она сказала:
        - Завтра мы будем окучивать картошку целый день.
        Она сказала «мы», но это не значит, что фрёкен Хёк будет им помогать. Не тут-то было, это Расмусу, Гуннару, Петеру-Верзиле и другим мальчишкам придется ползать по картофельному полю и надрываться весь долгий летний день. А деревенские ребятишки пойдут мимо на речку купаться! Несчастные задавалы! Между прочим, хорошо бы, их тоже не было!
        Расмус задумался, что бы еще такое отменить. Но тут ему помешал негромкий окрик снизу:
        - Расмус! Прячься! Ястребиха идет!
        Это крикнул Гуннар, высунув физиономию из двери дровяного сарая. Расмусу пришлось поторапливаться. Он быстро соскользнул с ветки, и, когда фрёкен Хёк появилась у сарая, на зеленой ветке липы Расмуса уже не было. И в этом ему повезло, ведь фрёкен Хёк не нравилось, когда мальчики торчат на деревьях, как птицы, вместо того чтобы делать полезную работу.
        - Надеюсь, ты берешь только еловые дрова, Гуннар?
        Фрёкен бросила строгий взгляд на поленья, которые Гуннар отложил в корзину.
        - Да, фрёкен Хёк, — ответил Гуннар тоном, каким и положено отвечать фрёкен Хёк. Особым голосом приютского ребенка, каким он говорит с директрисой или с пастором, который пришел с инспекцией и спрашивает, нравится ли детям ухаживать за садом. Или когда приходят родители деревенских ребятишек и спрашивают, почему отлупили их сына, который кричал кому-то на школьном дворе: «Приходский босяк!» А приходскому надлежит отвечать таким вот голосом, покорным и вежливым, потому что так велят ему фрёкен Хёк, пастор и прочее начальство.
        - Ты знаешь, где Расмус? — спросила фрёкен Хёк.
        Расмус в страхе еще сильнее прижался к ветке, на которой висел, и молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее ушла. Ведь долго-то он не смог бы висеть, не хватало, чтобы руки у него ослабели и он упал бы прямо к ногам фрёкен Хёк. Полосатая сине-белая рубашка, ах! эта приютская рубашка, видна была издалека. Учительница в школе сказала, мол, птиц на деревьях так трудно разглядеть оттого, что Бог дал им защитную окраску. Но приютским мальчишкам Господь не дал защитной окраски. Потому Расмус горячо молил Бога, чтобы фрёкен Хёк поскорее убралась отсюда, покуда он не задохнулся.
        Совсем недавно она ругала его за то, что он самый большой грязнуля в приюте, и сейчас он об этом вспомнил. Ну, погоди! В следующий раз он ей ответит: «Просто я хочу получить защитную окраску».
        Да, конечно, он может сказать это только тихонечко, про себя. Такие слова не скажешь прямо в лицо фрёкен Хёк. У нее такие строгие глаза, рот у нее тоже строгий, губы всегда крепко сжаты, а на лбу иногда появляется строгая морщинка. Гуннар уверяет, что у нее даже нос строгий. Но Расмус с ним не согласен, он считает, что нос у фрёкен Хёк очень даже красивый!
        Хотя сейчас, повиснув на дереве и чувствуя, как немеют руки, он не помнил, что в ней было красивого. А Гуннар, робко семенивший возле корзины с дровами под строгим взглядом фрёкен Хёк, не смел поднять глаз и не видел, строгий у нее нос или нет. Ему был виден лишь кусок ее жестко накрахмаленного передника.
        - Тебе известно, где Расмус? — нетерпеливо повторила фрёкен Хёк, не услышав ответа на свой первый вопрос.
        - Я только что видел его возле курятника, — сказал Гуннар.
        И это была чистая правда. Полчаса назад Гуннар и Расмус искали яйца в зарослях крапивы, где иногда неслись глупые куры. Так что Гуннар в самом деле видел недавно Расмуса возле курятника. Но где он сейчас, Гуннар предпочел не говорить.
        - Если увидишь его, скажи, что я велела ему нарвать корзину крапивы, — сказала фрёкен Хёк и резко повернулась на каблуках.
        - Хорошо, фрёкен Хёк, — ответил Гуннар.
        - Слыхал, что она сказала? — спросил он, когда Расмус слез с липы. — Тебе велено нарвать корзину крапивы.
        «Хорошо, кабы крапивы тоже не было», — подумал Расмус.
        Все долгое лето нужно было рвать крапиву для кур, им каждый день варили крапивную кашу.
        - Неужто эти дурацкие птицы не могут сами клевать крапиву, которая растет у них под носом?
        - Нет, ни за что на свете! — ответил Гуннар. — Их нужно угощать. Пожалуйте! Кушать подано!
        Он низко поклонился курице, которая медленно проходила мимо, кудахтая.
        Расмус сразу не мог решить, нужны ли курицы на свете или нет, но под конец решил, что нужны. Иначе приютские не получат по воскресному яйцу. А без воскресного яйца не узнаешь, что наступило воскресенье. Нет, пусть уж куры остаются на свете. Поэтому нужно — хочешь не хочешь — идти рвать крапиву.
        Расмус был не ленивее прочих девятилетних ребятишек. Просто он испытывал понятную для его возраста нелюбовь ко всему, что мешало ему лазить по деревьям, купаться в речке или играть в разбойников с мальчишками, прячась за картофельным погребом, и подкарауливать девчонок, которые ходят в погреб за картошкой. Он считал, что это самое подходящее занятие в летние каникулы. Фрёкен Хёк никак не могла с этим согласиться, и это тоже было вполне объяснимо. Вестерхагский приют жил не только за счет городка, но и за счет того, что торговал яйцами и овощами. Дети были дешевой рабочей силой, и фрёкен Хёк вовсе не считала, что мучит их, хотя для Расмуса было мучением окучивать картошку целыми днями. Фрёкен Хёк понимала, что ему, как и всем сиротам, живущим в приюте, в тринадцать лет придется самому зарабатывать на жизнь и поэтому надо вовремя научиться работать. Правда, она не могла понять, как важно даже приютским детям иметь возможность поиграть. Но этого от нее, верно, и нельзя было требовать, по натуре она никогда не была особенно «игривой».
        Расмус послушно рвал крапиву возле курятника, время от времени повторяя:
        - Лентяйки паршивые! Пожалуй, лучше бы вас все-таки не было! Крапивы здесь тьма-тьмущая, так нет, вам этого мало! Я должен здесь батрачить на вас, как негр!
        Чем дольше он об этом думал, тем сильнее чувствовал себя негритянским рабом, и это было довольно приятно. В прошлой четверти школьная учительница читала им про американских рабов. Слушать, когда фрёкен читает книгу, было для него самым интересным на свете. А интереснее этой книжки про негритянских рабов он ничего не слыхал.
        Он рвал крапиву и тихонечко стонал, воображая, как над ним свистит кнут надсмотрщика, а за кустами притаились ищейки, готовые вцепиться в него зубами, если он будет наполнять корзину недостаточно проворно. Ведь сейчас он не рвал крапиву, а собирал хлопок. Правда, большая рукавица, которую он надел, чтобы не жгла крапива, вряд ли пригодилась бы негру южных штатов, работающему под палящим солнцем, но без нее Расмусу обойтись было никак нельзя.
        Расмус все рвал и рвал крапиву. Но ведь и негритянскому рабу может иногда повезти. Возле кустов росло несколько высоченных крапивин. Расмус уже наполнил корзину доверху, но, чтобы подразнить ищеек, сорвал их. И тут он увидел в опилках что-то похожее на пятиэровую монетку. Сердце у него сильно заколотилось. Не может быть, что это пять эре! Такого не бывает. Но все же он осторожно снял рукавицу и протянул руку, чтобы проверить, что там лежит.
        И это в самом деле была денежка в пять эре! Хлопковое поле исчезло, ищейки испарились, бедный негритянский раб был сам не свой от счастья.
        Ведь что можно было купить на пять эре? Большой кулек карамелек, пять тянучек или плитку шоколада. Все это можно было выбрать в деревенской лавке. Он может туда сбегать в обеденный перерыв, ну хотя бы завтра, а может, не нужно туда бежать, а сохранить эти пять эре и каждый день чувствовать себя богачом, зная, что может купить всё, что угодно.
        Да, пусть себе куры будут на свете, и крапива пусть будет. Ведь без них этого бы не случилось. Он пожалел, что совсем недавно ругал куриц. Правда, они не очень-то расстраивались и продолжали клевать что попало во дворе, но все же ему хотелось, чтобы они знали, что он, собственно говоря, ничего против них не имеет.
        - Не бойтесь, конечно, вы должны быть на свете, — сказал он и подошел к железной сетке, ограждающей куриный двор. — И я буду рвать для вас крапиву каждый день.
        И тут случилось новое чудо. Как раз в этот момент он увидел новое сокровище: в курином дворе, у самых ног одной кудахтающей несушки, лежала ракушка. Прямо на кучке куриного помета красовалась красивая белая ракушка с маленькими коричневыми пятнышками.
        - Ах! — воскликнул Расмус. — Аа… х!
        Он быстро снял крючок с калитки и, не обращая внимания на то, что куры испуганно закудахтали и бросились врассыпную, подбежал к ракушке и схватил ее.
        Теперь счастье его было так велико, что он не мог им не поделиться. Он просто был вынужден пойти и рассказать обо всем Гуннару. Бедный Гуннар, ведь он всего час назад был с ним возле курятника и не нашел ни ракушки, ни пяти эре! Расмус задумался. Может, час назад там не было ни раковины, ни монетки? Может, их там кто-нибудь наколдовал, когда он начал рвать крапиву? Может, сегодня у него просто какой-то волшебный день, когда случаются всякие чудеса?
        - Нужно, пожалуй, спросить Гуннара, что он обо всем этом думает.
        Расмус пустился было бежать, но, вспомнив про корзину с крапивой, резко остановился. Потом он вернулся к калитке и взял корзину. С корзиной в одной руке и с ракушкой и монеткой, крепко зажатыми в другой, он побежал искать Гуннара.
        Он нашел его на площадке, где дети собирались, чтобы поиграть в конце дня. Там была целая куча детей, и Расмус сразу понял, что они чем-то взволнованы. Видно, что-то случилось, пока Расмуса здесь не было.
        Расмусу хотелось поскорее отозвать Гуннара и показать ему свои сокровища. Но Гуннар думал о делах поважнее.
        - Завтра мы не пойдем окучивать картошку, — сказал он. — Приедут какие-то люди выбирать ребенка.
        Перед этой новостью пять эре и ракушка вовсе поблекли. У кого-то из детей будет свой дом. Что может с этим сравниться? В Вестерхагском приюте не было ни одного ребенка, который бы не мечтал о таком счастье. Даже большие мальчики и девочки, которым скоро предстояло самим зарабатывать себе на хлеб, вопреки здравому смыслу надеялись на это чудо. И даже самые некрасивые, самые озорные, самые непослушные не расставались с надеждой, что в один прекрасный день явится кто-то, кто захочет взять именно его или ее. Не в малолетние работники или служанки, а как свое родное дитя. Иметь собственных родителей было самым большим счастьем, о котором только могли мечтать приютские дети. Открыто они старались не показывать, о чем безнадежно мечтают, но Расмус, которому было всего девять, не умел притворяться безразличным.
        - Подумать только! — воскликнул он. — А вдруг они захотят взять меня? Ах, как я хочу, чтобы они выбрали меня!
        - Тоже выдумал! — ответил Гуннар. — Они всегда выбирают кудрявых девчонок.
        Сам Гуннар был очень некрасивый, курносый, волосы у него походили на козью шерсть. Надежду, что у него будут отец и мать, он держал в глубокой тайне. Никто не должен был заметить, что его хоть малость интересует, кого завтра выберут.
        Расмус уже лежал в узенькой кровати рядом с кроватью Гуннара в спальне мальчиков, когда вдруг вспомнил, что еще не рассказал про ракушку и пятиэровую монетку. Он нагнулся над краем кровати и прошептал:
        - Послушай, Гуннар, со мной сегодня такое приключилось!
        - Что такого особенного с тобой приключилось?.
        - Я нашел пять эре и красивую-прекрасивую ракушку. Только не говори об этом никому!
        - Покажи-ка мне, — с любопытством прошептал Гуннар. — Пошли к окну, дай мне поглядеть!
        Они прокрались к окну в ночных рубашках. И Расмус осторожно, так, чтобы никто, кроме Гуннара, не увидел, показал ему в полумраке летнего вечера свои сокровища.
        - Здорово тебе повезло! — сказал Гуннар и погладил гладкую ракушку указательным пальцем.
        - Правда, повезло? Поэтому-то я думаю, может, все же они меня завтра выберут.
        - Как же, жди! — ответил Гуннар.
        На ближней к двери кровати лежал Петер-Верзила, самый старший из мальчишек и самозваный вожак. Он приподнялся на локте и напряженно прислушался.
        - Ложитесь быстрее! — сказал он шепотом. — Ястребиха идет… Я слышу, как она топает по лестнице.
        Гуннар и Расмус помчались к своим постелям так, что длинные рубашки хлестали по голым ногам. И когда Ястребиха вошла в спальню, здесь царила полная тишина.
        Директриса совершала вечерний обход. Она ходила от одной кровати к другой и проверяла, все ли в порядке. Случалось, правда очень редко, что она легонько похлопывала какого-нибудь мальчика разок-другой, неласково, словно сама того не желая. Расмус не любил Ястребиху и все же каждый вечер надеялся, что она похлопает именно его. Он сам не знал почему, просто очень хотел, чтобы она похлопала именно его.
        «Если она похлопает меня сегодня, — подумал он, — значит, завтра у меня будет тоже волшебный день. Значит, те, что приедут, выберут меня, хотя у меня и прямые волосы».
        Вот фрёкен Хёк подошла к его постели. Расмус замер. Сейчас… вот-вот… она дотронется до него.
        - Расмус, не щипли одеяло! — сказала фрёкен Хёк и пошла дальше.
        Минуту спустя она закрыла за собой дверь, спокойная, решительная и неумолимая. В спальне было тихо. Тишину нарушил лишь глубокий вздох Расмуса.
        Глава вторая
        Ох и много же мыла ушло в умывальной мальчиков на следующее утро! Если верить фрёкен Хёк, приемным родителям больше всего на свете нравятся чисто вымытые уши и руки, а в этот день надо было постараться изо всех сил.
        Расмус положил в шайку большой комок мягкого мыла и принялся усердно тереть себя, чего не делал с самого Рождества. Пусть он мальчик с прямыми волосами, но если все зависит от чистых ушей, он намоет их так, что они будут самыми чистыми во всей Вестерхаге. И таких красных, начищенных рук, как у него, тоже ни у кого не будет. Хотя девчонки и в этом их обгоняют, они просто до противного чистюли. Будто грязь не пристает к ним так, как к мальчишкам. К тому же они все время моют посуду, чистят, скребут да пекут, а от этого сам по себе будешь чистым.
        Посреди комнаты стоял Петер-Верзила, он еще не притронулся ни к мылу, ни к щетке. Нынче осенью ему исполнится тринадцать и поневоле придется покинуть Вестерхагу. Он знал, что, хочешь не хочешь, будет малолетним работником у кого-нибудь из крестьян и что даже чисто вымытые уши в этом деле не помогут.
        - Плевать я хотел на это мытье! — громко сказал он. На мгновение мальчишки замерли у шаек со щетками в руках. Ведь Петер-Верзила был у них заводилой, а раз он не желал мыться, что же делать остальным?
        - Я тоже плевать хотел на это мытье! — воскликнул Гуннар и положил щетку.
        Он тоже знал, что ни вода, ни мыло не сотворят с ним чуда.
        - Ты что, спятил? — спросил Расмус, вытирая мокрые волосы, падающие ему на глаза. — Ведь ты знаешь, кто сегодня приедет!
        - А ты, верно, думаешь, приедет сам король Оскар! — ответил Гуннар. — Плевать мне на того, кто приедет. Будь это король собственной персоной или старьевщик из Чисы, я мыться не собираюсь.
        Тетушка Ольга, повариха, женщина более разговорчивая, чем фрёкен Хёк, рассказала, что приедет торговец, не тот, что торгует старьем, а человек богатый и почтенный. Приедет он со своей женой. Детей у них нет, некому в свое время оставить наследство. Мол, поэтому они и решили приехать в Вестерхагу и взять ребенка на воспитание.
        «Надо же, — думал Расмус, — кому-то достанется целый магазин, полный леденцов, постного сахара, лакричных конфет, да еще, ясное дело, муки, мыла и селедки!..»
        - А я все же помоюсь, — решительно сказал он и принялся тереть локти.
        - Да, да. Давай мойся! — крикнул Гуннар. — Я тебе помогу!
        Он схватил Расмуса сзади за шею и быстро окунул его голову в таз. Рассерженный Расмус вскочил, отфыркиваясь. А Гуннар стоял и смеялся, все его добродушное курносое лицо сияло от радости.
        - Неужто ты разозлился? — подзадорил он Расмуса.
        И Расмус тоже засмеялся. Он никогда не мог долго сердиться на Гуннара. Но помыться ему все-таки сейчас придется. Расмус схватил таз и с угрозой зашагал к Гуннару, который стоял у двери в умывальную и ждал нападения. Расмус поднял таз. Ну держись, Гуннар, он его окатит. Но как раз в этот момент Гуннар отскочил в сторону, и горячий душ окатил того, кто появился на пороге.
        А на пороге стояла фрёкен Хёк. В такой момент только одному человеку бывает не смешно, тому, кого окатили. Фрёкен Хёк с легкостью удержалась от смеха, а мальчики невольно захихикали. Один из мальчишек не удержался и разразился отчаянным, испуганным и немного визгливым смехом. Это был Расмус. Какое-то безумное мгновение он хохотал, — а потом заревел, в отчаянии ожидая катастрофы. А катастрофа была неизбежна, это он понимал.
        Фрёкен Хёк отличалась большим самообладанием, и это она сейчас доказала. Она лишь встряхнулась, как мокрая собака, и неодобрительно посмотрела на Расмуса.
        - Сейчас мне некогда с тобой разбираться, — сказала она. — Поговорим позднее.
        Потом она громко захлопала в ладоши и крикнула:
        - Собираемся во дворе через полчаса. За это время вы должны успеть застелить постели, убраться в спальне и позавтракать.
        Сказав это, она ушла, даже не взглянув на Расмуса. Когда она исчезла, раздался ликующий хохот.
        - Хорошенький душ она получила, чтоб я пропал! — воскликнул Петер-Верзила. — На этот раз ты метко попал, Расмус.
        Но Расмус никак не мог разделить их радости по поводу своей меткости. Этот день чудес ему не принес, и родителей тоже. Наказание, видно, будет для него ужасное, ведь поступок его был в самом деле ужасным. От страха и волнения его бил озноб, все худенькое тело девятилетнего мальчишки тряслось, как в лихорадке.
        - Одевайся давай, — сказал Гуннар. — Ты так замерз, что даже посинел, — и тихо добавил: — Это я виноват, что ты окатил Ястребиху.
        Расмус, дрожа, надел рубаху и штаны. Какая разница, кто виноват. Ведь ни он, ни Гуннар не думали, что так получится. Но он боялся наказания, которое придумает для него Ястребиха. За тяжелый проступок дети иногда получали розги. Фрёкен Хёк порола однажды Петера-Верзилу за то, что он воровал яблоки в саду пастора. И Элуфа тоже однажды выпороли за то, что он, разозлясь на тетку Ольгу, повариху, крикнул ей: «Кухонная крыса!» И ему, видно, не миновать порки в комнате Ястребихи.
        «Если она будет пороть меня, я умру, — подумал Расмус. — Умру, и всё, да и пусть умру».
        Приютскому мальчику с прямыми волосами, которого никто не хочет взять, лучше умереть.
        Он вышел во двор вместе с остальными детьми, но подавленное настроение не покидало его. Фрёкен Хёк была уже там, переодетая, нарядная, в черном платье и белом накрахмаленном переднике. Она захлопала в ладоши и сказала:
        - Вы, наверно, слышали, что у нас сегодня будут гости. Скоро к нам приедут господа поглядеть на вас. Можете играть, как всегда, только постарайтесь вести себя лучше обычного. Ну вот и всё, начинайте играть!
        Расмусу играть не хотелось. Он подумал, что сейчас ни у кого нет желания играть. Он залез на свое обычное место на липе. Здесь он, по крайней мере, может сидеть спокойно. К тому же отсюда видна аллея, он сможет увидеть, когда появится торговец. Хотя надеяться на то, что его возьмут, уже не приходится, интересно будет хотя бы взглянуть на этих людей.
        Он сидел на ветке, как в зеленом шатре, и ждал. Ракушка и пять эре лежали у него в кармане. Он вынул их и стал разглядывать. Так приятно было держать их в руке.
        «Мои сокровища, — подумал он с нежностью, — мои драгоценные сокровища!»
        Несмотря на все несчастья, он не мог не радоваться своему скромному богатству.
        И тут он услышал, как далеко, в конце аллеи, застучали лошадиные копыта. Звук приближался, и вскоре из-за поворота показалась коляска. Две гнедые лошадки весело трусили по пыльной проселочной дороге. Когда экипаж подъехал к калитке, кучер придержал их громким «Тпруу!».
        В коляске сидели господин и дама. О, какая она была красивая! На голове у нее была маленькая голубая шляпка с белыми перышками, которые покачивались над ее светлыми волосами, уложенными в высокий узел. В руке она держала белый кружевной зонтик для защиты от солнца. Но она наклонила его назад, и Расмус мог разглядеть ее красивое лицо. Ее светлое муслиновое платье с широкой длинной юбкой было тоже очень красиво. Выходя из коляски, она приподняла юбку маленькой белой рукой. Расмус решил, что она похожа на фею из сказки. Ее муж, толстенький коротышка, помог ей выйти из коляски. Он был вовсе не такой красивый, как она. И на сказочного принца он ни капельки не походил. Но зато у него был магазин, полный лакричных конфет и леденцов.
        Муж распахнул калитку, и дама меленькими шажками вошла во двор. Расмус изо всех сил наклонился вперед, чтобы не упустить ни малейшей подробности ее прекрасного облика. Подумать только, какое счастье иметь такую маму!
        - Мама, — тихо сказал Расмус, словно заучивая это слово. — Мама!
        Ах, если бы это был для него день чудес! Тогда красивая дама поняла бы, что только его, одного его изо всей Вестерхаги ей нужно взять в сыновья. Тогда, увидев его, она бы сразу сказала: «Ах, как раз такого мальчика с прямыми волосами мы и хотим взять». А торговец кивнул бы и добавил: «Конечно. Он пригодился бы нам в лавке, я поручил бы ему отдел леденцов».
        А когда фрёкен Хёк собралась бы увести его в свою комнату и выпороть, торговец сказал бы: «Не трогайте, пожалуйста, нашего мальчика!»
        Потом они посадили бы его в коляску, и он держал бы красивую даму за руку, а Ястребиха стояла бы у калитки с розгой, разинув рот. Она слышала бы, как стук колес уносится все дальше и дальше по аллее. А под конец, когда он стихнет, она всплакнула бы немного и сказала: «Вот и уехал наш Расмус».
        Он вздохнул. Ах, если бы на свете не было столько кудрявых девчонок! Грета, Анна Стина, Эльна. Целых три в одном только Вестерхагском приюте! И Элин тоже, но у нее не все дома и ее-то они наверняка не возьмут.
        Он быстро спустился с дерева. Торговец и его жена были уже во дворе и могли в любую минуту схватить кудрявую девчонку. Пусть они сначала хотя бы увидят его, а потом уж пеняют на себя, если не захотят его взять.
        Он решительно вышел во двор как раз в тот момент, когда фрёкен Хёк приветствовала гостей:
        - Пожалуйте в сад, выпьем кофе и побеседуем, — сказала она, широко улыбаясь. — А тем временем вы, дорогие гости, сможете поглядеть на детей.
        Красивая дама тоже улыбнулась. Она улыбнулась как-то робко и неуверенно поглядела на собравшихся детей.
        - Да, можно нам посмотреть, кого…
        Муж ободрительно похлопал ее по плечу.
        Да, да, — сказал он. — Пойдем выпьем кофе, все будет хорошо.
        Дети играли в лапту рядом на площадке. Им велели играть, и они играли. Но это была пустая затея, играть никому не хотелось. Разве пойдет на ум игра, когда все твое будущее зависит от того, как ты ведешь себя и как выглядишь в это утро. Дети тайком бросали взгляды на трех взрослых, сидевших за столом возле куста сирени. На площадке для игр царила тишина. Никто не ссорился, никто не смеялся. Слышны были лишь удары лапты по мячу, которые в это тихое летнее утро казались странно мучительными звуками.
        Робко, как ягненок, которого отняли от стада, Расмус подошел к кусту сирени. Он не знал, что гости и фрёкен Хёк сидят за садовым столом, а когда обнаружил это, было уже поздно. Ему пришлось идти мимо них. Ноги у него занемели, а на лице застыло напряженное и странное выражение. Он исподволь косился на фрёкен Хёк. Расмус был совсем близко от нее, слишком близко, и спотыкался, стараясь поскорее смешаться с ватагой ребятишек на игральной площадке. Он поглядел украдкой и на красивую даму, как раз и тот момент, когда она бросила на него взгляд. И тут он остановился, не в силах двинуться с места. Он стоял смущенный и таращил на нее глаза.
        - Расмус! — строго сказала фрёкен Хёк и замолчала.
        Ведь господа для того и приехали чтобы посмотреть на детей.
        - Так тебя зовут Расмус? — спросила красивая дама.
        Не в силах отвечать, Расмус только кивнул.
        - Нужно поклониться, когда здороваешься, — напомнила фрёкен Хёк.
        Расмус покраснел и торопливо поклонился.
        - Хочешь печенья? — спросила жена торговца и протянула ему одну печенинку.
        Расмус бросил быстрый взгляд на фрёкен Хёк, узнать, можно ли ему взять ее.
        Фрёкен Хёк кивнула, и Расмус взял печенинку.
        - Не забудь поклониться, когда тебя угостили, — снова сказала фрёкен Хёк.
        Расмус покраснел еще сильнее и снова поклонился. Он продолжал стоять, не зная, что делать. Есть печенье он не осмеливался и не знал, идти ему или продолжать стоять.
        - А теперь беги и играй! — велела фрёкен Хёк.
        Тут Расмус резко повернулся и опрометью пустился бежать. Он уселся на траву рядом с площадкой и в великом огорчении съел печенинку. Он вел себя по-дурацки, стоял как пень, не смог даже поклониться и сказать «спасибо». Теперь уж жена торговца точно решила, что он болван.
        Солнце поднималось все выше. Стоял ясный, погожий летний день. И картошку не надо было окучивать. Но для детей из Вестерхагского приюта это был тяжелый день, полный томительного ожидания. Игра в мяч скоро окончилась. Никто из них даже не мог делать вид, что ему весело. Они не знали, как воспользоваться этим странным свободным временем, которое будет длиться столько, сколько пожелают эти люди. Никогда еще не было у этих детей такого тяжелого утра.
        Они стояли без цели на площадке маленькими группками и исподволь следили глазами за дамой с зонтиком. Ее муж сидел за кофейным столом и читал газету, очевидно, предоставив ей делать выбор. А жена торговца ходила от одной группы детей к другой. Она по очереди разговаривала с ними, немного застенчиво и неловко, не зная, что говорить этим несчастным ребятишкам, которые так странно смотрели на нее.
        Этот маленький мальчик, Расмус, таращил на нее глаза пристальнее всех. Казалось, в его темных глазах, слишком больших для худенького веснушчатого лица, застыла мольба.
        Но были среди них и другие, чьи глаза просили, умоляли. Например, девочка с пухлыми румяными щечками и целой копной светлых кудряшек, падающих на лоб. Ее невозможно было не заметить, она все время провожала гостью взглядом. Это была храбрая малышка. Одна она осмеливалась улыбаться в ответ на улыбку.
        Жена торговца подбадривающе потрепала ее по щеке.
        - Как тебя зовут, милая?
        - Грета, — ответила кудрявая блондинка и сделала книксен. — Какой у вас красивый зонтик, тетя!
        Тетя покрутила кружевной зонтик, она сама находила этот зонтик красивым. Но тут она на беду уронила зонтик на траву и не успела нагнуться, как к нему бросилась Грета. И не только Грета. Рядом стоял Расмус, старавшийся быть как можно ближе к красивой гостье. Он тоже ринулся к зонтику. О, наконец-то он тоже покажет, что умеет быть вежливым.
        - Отпусти! — сказала Грета и дернула к себе зонтик.
        — Нет, это я… — начал было Расмус.
        - Отпусти, тебе говорят! — повторила Грета и снова дернула зонтик.
        Внезапно у него в руке оказалась изогнутая ручка зонта. Он с ужасом уставился на нее. Другую часть зонта держала Грета. Она испугалась не меньше него. Поняв наконец, что случилось, она заплакала.
        И тут к ним подскочила фрёкен Хёк.
        - Ну что за наказание этот Расмус! — закричала она. — Ты просто невыносим сегодня. Неужто ты никогда не выучишься вести себя как подобает!
        Расмус побагровел, горячие слезы стыда и отчаяния выступили у него на глазах. Жена торговца стояла опечаленная тем, что причинила этим детям столько горя.
        - Не беспокойтесь, — примирительно сказала она. — Ручку можно снова привинтить. Я попрошу мужа это сделать.
        Она взяла сломанный зонт и поспешила к мужу, который всё еще сидел за кофейным столом. Грета быстро вытерла слезы и потрусила за гостьей, как маленькая любопытная собачонка. Она остановилась на расстоянии двух шагов от стола и с любопытством смотрела, как торговец привинчивает ручку.
        - Как хорошо, что он снова целый, — радостно сказала она.
        Грета улыбалась, а ее светлые кудрявые волосы сияли на солнце.
        А Расмус исчез. С горя за свой стыд и неподобающие мужчине слезы он спрятался в уборной. Для раненой души это было самое подходящее место, здесь можно было легче всего позабыть про свои несчастья. В куче нарезанных газет можно было всегда почитать что-нибудь интересное и на какое-то время забыть про разных там красивых жен торговцев и кружевные зонтики в этом жестоком мире.
        Расмус сидел, углубившись в чтение. И тут ему повезло, он нашел что-то из ряда вон выходящее. Широко раскрыв глаза, он читал по складам сообщение в газете:
        ГРАБЕЖ НА ЗАВОДЕ САНДЁ
        Вчера на заводе Сандё было совершено дерзкое преступление. Двое в масках проникли в заводскую контору и, угрожая пистолетом, забрали в кассе недельную зарплату, после чего грабители бесследно исчезли.
        Расмус представил себе этих людей в масках и поежился от возбуждения. Про жену торговца он сейчас вовсе забыл.
        Но когда спустя несколько часов гости уехали из Вестерхаги, он стоял у калитки и долго смотрел вслед удаляющейся коляске. На заднем сиденье примостилась Грета. Ее голова в светлых кудряшках торчала рядом с голубой шляпкой, украшенной перышками. Да, Грета уехала… Наверняка она сейчас держала красивую даму за руку.
        Глава третья
        - Ну, что я тебе говорил? — воскликнул Гуннар, когда коляска исчезла из виду. — Они всегда выбирают кудрявых девчонок.
        Расмус кивнул. Так оно и есть. Мальчикам ни за что не повезет, если рядом есть кудрявые девчонки.
        И все же не может быть, что нигде на свете не найдется хоть кто-нибудь, кто захочет взять мальчика с прямыми волосами. Хотя бы кто-нибудь один… где-нибудь… далеко, за тем поворотом дороги.
        - Послушай, я знаю, что надо делать, — горячо сказал Расмус. — Нужно удрать отсюда и самому искать родителей.
        - Что ты вздумал? Каких еще родителей?
        Гуннар не понял его.
        - Ну, таких, кто захочет взять ребенка. Ведь выбирать им там не из кого, так они могут взять даже не кудрявого мальчика.
        - Да ты у нас голова! — ответил Гуннар. — В самом деле, подойди к Ястребихе и скажи ей: «Прошу прощения, сегодня я не буду окучивать картошку, мне надо идти искать кого-нибудь, кто захочет меня взять».
        - Дурак ты, вот и всё, — нужно, ясное дело, уйти, не спросив Ястребиху. Убежать отсюда, понятно?
        - Беги, — сказал Гуннар. — Захочешь есть, вернешься. Если тебя еще ни разу не пороли, то тут уж выпорют хорошенько.
        Гуннар сказал «выпорют». Расмус вздрогнул. Как он мог забыть про наказание, которое его ожидает? Он был уверен, что фрёкен Хёк выпорет его розгами. При мысли об этом на лбу у него выступил холодный пот.
        - Пошли-ка лучше поиграем в мяч, — предложил Гуннар. — Ведь не собираешься же ты бежать прямо сейчас?
        Гуннар положил ему руку на плечо. Он был добрый, этот Гуннар. И рука его показалась Расмусу как бы защитой. Расмус немного успокоился и пошел с Гуннаром на площадку.
        А на площадке дети собрались вокруг Петера-Верзилы, который с жеманной улыбочкой подходил к каждому мелкими шажками, изображая жену торговца.
        - Как тебя зовут, дружочек? — спросил он Элуфа и похлопал его по голове. — Хорошо тебе живется в Вестерхаге? Ты видел когда-нибудь такой афтамобиль? А в штаны ты делаешь когда-нибудь?
        Такой вопрос жена торговца никому не задавала, но дети радостно засмеялись. Приятно было посмеяться над тем, кто внушил им сильное волнение, такое горячее тайное желание, над тем, кто никогда больше не приедет сюда — в красивой голубой шляпке и с кружевным зонтиком.
        - А вот и мальчик с тазом! — крикнул Петер-Верзила при виде Расмуса. — Какие водяные фокусы ты собираешься проделать с Ястребихой завтра?
        Расмусу вовсе не хотелось говорить про водяные фокусы, но раз Петер-Верзила снизошел до того, что заговорил с ним, пришлось отвечать ему в том же духе.
        - Ха! Может, я возьму садовый шланг и окачу ее! — небрежно сказал он.
        Все засмеялись, и Расмус, ободренный, Продолжал:
        - Или возьму пожарный огнетушитель и дам ей хорошую вздрючку!
        Как ни странно, на этот раз никто не засмеялся. Внезапно все разом замолчали и уставились на что-то за спиной Расмуса. У него как-то странно засосало под ложечкой, он резко повернулся, желая поглядеть, на что они смотрят.
        А это была Ястребиха. Ястребиха в черном пальто с буфами на рукавах и праздничной шляпке. Тетка Ольга говорила, что она собирается к пастору на кофе… Господи сохрани и помилуй, надо же ей было явиться сюда именно в этот момент!
        - Вот как, так ты собираешься дать мне вздрючку? — спросила фрёкен Хёк с язвительной улыбкой. — Придешь завтра в восемь утра в мою комнату, тогда посмотрим, кто из нас получит вздрючку.
        - Хорошо, хёкен Фрёк, — ответил, заикаясь, вне себя от страха Расмус.
        Фрёкен Хёк сокрушенно покачала головой.
        - Хёкен Фрёк?.. Что сегодня с тобой творится, Расмус?
        Она ушла, а Расмус застыл на месте, понимая, что он пропал. На этот раз ничто его не спасет, это он точно знал. Его выпорют розгами, и он сам считал, что заслужил порку. Нельзя делать столько глупостей в один-единственный день.
        - Не бойся, она бьет не очень больно, — сказал Петер-Верзила в утешение Расмусу. — Ничего страшного. Что ты раскис?
        Но Расмуса еще ни разу в жизни не пороли розгами, и он был уверен, что не выдержит этого. Ах, почему не он укатил в коляске из Вестерхаги с женой торговца! Теперь ему остается только одно — бежать. Он де сможет лежать целую ночь в постели, зная, что наутро ему предстоит идти к фрёкен Хёк, где его ждет порка. Но один он не осмелится бежать. Гуннар должен бежать вместе с ним… должен! Расмус поговорит с ним, будет просить, умолять его бежать вместе с ним. Времени терять нельзя, они должны бежать через несколько часов.
        Длинный день окончился. Настало время ложиться спать, но дети в этот вечер долго не ложились. В отсутствие фрёкен Хёк дежурила тетя Ольга, а ее никто не боялся. Когда она прикрикнула на детей, девочки послушно отправились в спальню, а Мальчиков ей пришлось загонять, как строптивых жеребят. Никому не хотелось ложиться в постель в такой светлый прекрасный летний вечер.
        Расмус не отходил от Гуннара. Когда они раздевались, он шепнул ему:
        - Гуннар, я все-таки убегу сегодня ночью. Ты можешь бежать со мной.
        Но Гуннар сердито толкнул его:
        - Не болтай вздор! С какой стати тебе бежать?
        Признаваться, что он бежит из-за предстоящей порки, он был не в силах даже Гуннару.
        - Я уже сыт по горло этим несчастным приютом! — сказал он. — Хочу поискать где-нибудь другое место.
        - Вот как! Ну, беги, — беспечно ответил Гуннар. — Только жаль будет тебя, когда вернешься назад.
        - Я никогда не вернусь.
        Это звучало ужасно. Расмус сам содрогнулся. Ведь он жил в Вестерхаге с самого раннего детства.
        Он не помнил другого дома и другой матери, кроме фрёкен Хёк. В самом деле было страшно подумать, что он исчезнет отсюда навсегда. И по правде говоря, ему будет как-то странно никогда больше не видеть Ястребиху. Не то чтобы он любил ее, но все-таки… Однажды, много лет назад, когда у него стреляло в ухе, она посадила его на колени. Он положил больное ухо ей на плечо, а она спела ему «Кто на свете всех дороже». Он тогда любил ее, он любил ее долго после этого и сильно хотел, чтобы у него снова разболелось ухо. Но ухо у него больше не болело, и фрёкен Хёк больше не тревожилась за него и почти никогда не похлопывала его во время вечернего обхода. А сейчас она собирается выпороть его. Так ей и надо, что он убежит. Но все-таки как страшно звучат эти слова: «Я никогда не вернусь».
        И потом, как же быть с Гуннаром? Если Гуннар не пойдет с ним, значит, он и его больше никогда не увидит. Это будет хуже всего. Ведь Гуннар его лучший друг, неужели они больше не встретятся? Их кровати в спальне стояли рядом, в школе они сидели за одной партой. А однажды они даже побратались: укололи себе руки за курятником и смешали свою кровь. А теперь Гуннар не хочет с ним бежать. Расмус почти рассердился на него за это.
        - Ты что, в самом деле собираешься сидеть в этой Вестерхаге, покуда не обрастешь мхом?
        - Поговорим, когда ты вернешься, — ответил Гуннар.
        - Я никогда не вернусь, — повторил Расмус и опять вздрогнул.
        Шумно было в спальне в этот вечер. Ястребиха отправилась в гости, а Ястребихе было, по словам Петера-Верзилы, куда как просто «прищемить хвост». В такой вечер можно было вволю драться, шуметь и не ложиться вовремя спать. Под конец явилась красная от злости тетя Ольга и заявила, что она пожалуется фрёкен Хёк. Только тогда мальчики начали укладываться, но и не подумали тут же угомониться и заснуть.
        - Я принц крови, — начал Альбин в своем углу, как обычно.
        Его так и прозвали «Альбин, принц крови». Он уверял, что его отец королевского рода и что он сам попал в Вестерхагу по чистому недоразумению.
        - Это случилось, когда я был маленьким, красивеньким малышом, — объяснил Альбин. — Когда я вырасту, разыщу своего отца, вот тогда поглядите! Те, кто были ко мне добры, получат от меня… получат от меня подарки, целую кучу подарков.
        - Премного благодарны, ваше величество, — ответил Петер-Верзила. — Расскажите, что же мы получим!
        В эту игру они играли много раз. Никто, кроме самого Альбина, не верил, что он принц крови. И никто, кроме него, не верит, что он сможет подарить кому-нибудь хотя бы пять эре. Но всем им так хотелось получить в подарок «вещи», которых у них никогда не было, что они охотно слушали Альбина, когда он по вечерам, лежа в постели, раздаривал налево и направо велосипеды и книги, коньки и всякие забавные игры.
        Расмусу тоже нравилась эта игра. Но в этот вечер у него было лишь одно желание: чтобы все поскорее уснули. Все тело у него точно зудело. Казалось, злоключения дня залезли ему под кожу и подзуживали его удрать. За открытым окном была светлая, тихая летняя ночь. Там царили мир и покой, там не было никаких розог и нечего было бояться. И может быть, где-то далеко было такое место, где приютским мальчикам с прямыми волосами жилось лучше, чем в Вестерхаге.
        Он задремал ненадолго, но скоро проснулся. Его разбудило ощущение беспокойства, того, что время настало. В спальне уже было тихо. Лишь храп Элуфа перекрывал тихое посапывание остальных. Расмус осторожно сел в постели и обшарил глазами ряды постелей, надо было убедиться, что все уснули. И они в самом деле спали. Принц Альбин что-то бормотал во сне. Эмиль, по обыкновению, ворочался в постели. Но всё же они крепко спали. Гуннар тоже спал, тихо и мирно, положив на подушку свою лохматую голову. И вовсе не думает о том, что его лучший друг сегодня ночью покинет Вестерхагский приют навсегда. Расмус вздохнул. Как огорчится Гуннар, когда, проснувшись завтра утром, увидит, что Расмус и в самом деле убежал. Гуннар никогда бы не сказал так спокойно: «Ну и беги!», если бы в глубине души верил, что он серьезно это решил! Он не понял, что лучше убежать, чем позволить себя выпороть розгами. Расмус снова вздохнул. Другие мальчики не считают порку чем-то ужасным. Только он сам считал: лучше умереть, чем дать себя выпороть.
        Он осторожно встал с постели и бесшумно натянул на себя одежду. Сердце у него колотилось так странно, и ноги не слушались, дрожали. Видно, им не хотелось бежать.
        Он пошарил в кармане. Там лежали ракушка и пятиэровая монетка. Пять эре, конечно, не шибко большой капитал, с которым можно отправиться бродить по белу свету. Но от голода они все же могут иной раз спасти. На пять эре можно, во всяком случае, купить несколько булочек и немного молока. Ракушка просто красивая и гладенькая, ее можно не брать с собой. Пусть останется Гуннару на память о навеки потерянном друге детства. Когда он завтра проснется, Расмуса уже здесь не будет, но на краю его кровати Гуннар увидит прекрасивую ракушку.
        Расмус с усилием глотнул и положил ракушку на край кровати. Он постоял немного, еле сдерживая слезы, прислушиваясь к глубокому дыханию Гуннара. Потом он поднес руку к его лежащей на подушке голове и погладил грязным с заусеницами указательным пальцем жесткие волосы Гуннара. Не то чтобы Расмус хотел приласкать его, он хотел лишь дотронуться до своего лучшего друга, ведь больше он никогда не сможет этого сделать.
        - Прощай, Гуннар, — тихо пробормотал он и на цыпочках пошел к двери.
        На мгновение он остановился и прислушался с сильно бьющимся сердцем, потом вспотевшей от напряжения рукой отворил дверь, проклиная ее за то, что она так бессовестно скрипит.
        Лестница, ведущая вниз, в кухню, тоже скрипела. Подумать только, а вдруг бы он сейчас встретил Ястребиху, что бы он ей тогда сказал? Что у него болит живот и ему надо выйти? Нет, этот номер с ней не прошел бы.
        Расмус решил прихватить с собой что-нибудь из еды. Он подергал дверь кладовой. Она была заперта. На беду, хлебницы в кухне были тоже пусты. Он нашел лишь один жалкий сухарик и сунул его в карман.
        Теперь можно было отправляться в путь. Кухонное окно было открыто. Стоит забраться на стол, придвинуться вплотную к окну, сделать один прыжок, и он на воле!
        Но как раз в этот момент он услышал, как кто-то идет по гравию. Он сразу узнал эти шаги. Это Ястребиха возвращалась из гостей.
        Расмус почувствовал, как у него занемели ноги. Если Ястребиха войдет в дом через кухню, ничто его не спасет. Как объяснишь, зачем ты пришел в кухню в одиннадцать часов вечера?
        Он прислушался, похолодев от страха. А вдруг она все-таки пройдет через веранду?
        Но через веранду она не пошла. Вот послышались шаги в прихожей, кто-то взялся за ручку двери… Занемевшие ноги Расмуса вдруг напряглись, он мгновенно залез под стол и потянул вниз клеенку, чтобы его было не видно. Секунду спустя Ястребиха вошла в кухню. Расмусу показалось, что настал его последний час. Нельзя пережить такие ужасные минуты. Сердце у Расмуса дико колотилось, вот-вот разорвется.
        Этой светлой летней ночью каждый угол кухни был прекрасно виден. Стоило фрёкен Хёк опустить глаза, как она увидела бы Расмуса, который сидел под столом как испуганный кролик.
        Но фрёкен Хёк хватало своих забот. Она стояла посреди кухни и бормотала себе под нос:
        - Заботы, заботы, ничего, кроме забот!
        Хотя Расмус и был напуган, он все же очень удивился, что это она бормочет? Какие у нее заботы? Подумать только, этого он так никогда и не узнает! Ведь он видит сейчас ее в последний раз. По крайней мере, надеется на это.
        Фрёкен Хёк вытащила из шляпы булавку, тяжело вздохнула и вышла из кухни. И негромкий стук захлопнувшейся за ней двери показался Расмусу самым прекрасным звуком на свете.
        Несколько секунд он продолжал напряженно прислушиваться, потом быстро влез на подоконник, прыгнул и приземлился босыми ногами на холодную траву. Ночной воздух был тоже прохладным, но вдыхать его было приятно. Это был воздух свободы. Да, он, слава Богу, был свободен.
        Но радоваться ему было рано. Новый звук напугал его чуть ли не до смерти. Внезапно в верхнем этаже распахнулось окно фрёкен Хёк. Он услышал, как звякнул оконный крючок, и увидел, что Ястребиха, высокая, вся в черном, уставилась на него. В отчаянии Расмус так сильно прижался к яблоне, что, казалось, готов был срастись с ней. Он затаил дыхание и ждал.
        - Есть там кто-нибудь? — негромко крикнула она.
        Звуки этого столь знакомого Расмусу голоса заставили его задрожать. Он понял, что лучше всего ответить ей, пока она его не заметила. Промолчать еще опаснее. Но губы его дрожали, он не мог выдавить из себя ни слова, а лишь стоял и с ужасом смотрел на темный силуэт в раскрытом окне. Ему казалось, что она смотрит прямо на него, и ждал, что она вот-вот окликнет его.
        Но, как ни странно, она этого не сделала. Так же внезапно она закрыла окно и исчезла в глубине комнаты. Расмус облегченно вздохнул. Теперь он еле различал ее. Она зажгла свечу, и при ее мерцающем пламени Расмус увидал на стене с обоями в голубой цветочек и с фотографией королевской семьи тень Ястребихи. Подумать только, он больше никогда не увидит эту фотографию, так же как и картину с Иисусом, стоящим перед Пилатом, висящую на стене напротив. Вообще-то он даже пожалел об этом. Он рассматривал их с удовольствием в тот единственный раз, когда был в комнате Ястребихи. Но теперь все кончено, слава Богу. Завтра в восемь утра его там точно не будет, как бы занятны ни были королевская семья и Пилат.
        Ему хотелось поскорее уйти отсюда, но он не смел оторваться от дерева, пока тень Ястребихи плясала на стенах. Стоять возле дома и смотреть на Ястребиху, когда она об этом и знать не знает, было страшно и все-таки здорово.
        «Прощай, фрёкен, — думал он. — Если бы ты почаще похлопывала и поглаживала меня по вечерам, я бы, наверно, остался. А теперь прощай! Видишь, как оно вышло».
        Может, Ястребиха и услышала его мысли, потому что она вдруг опустила штору. Словно хотела сказать ему: «Прощай!» Словно закрыла от него Вестерхагский приют и оставила его одного в ночи.
        Он стоял в тени яблони и смотрел на старое здание, которое было ему домом. Старый белый дом с темными ставнями, окруженный ветвистыми деревьями, ночью казался таким красивым. По крайней мере Расмусу он казался красивым. Но тетя Ольга часто повторяла, что эту старую развалюху и убирать-то не стоит. Ясное дело, на свете есть дома и получше. Нечего печалиться, что приходится уходить. Он найдет хорошее место, где таких жен торговцев полным-полно.
        Он побежал по мокрой траве между яблонями, бросился к калитке. Отсюда шла, петляя, дорога. В летней ночи она казалась серой лентой. Он пустился бежать…
        Глава четвертая
        «Я не боюсь один гулять в лесу», — говорится в стихотворении, которое им читала в школе учительница. Мальчик в этом стихотворении тоже оказался вечером один далеко от дома.
        Чем же он хуже этого мальчишки-углежога? Но все-таки одному ночью было страшно, и Расмус к этому не привык. В приюте вокруг было всегда полно людей, захочешь побыть один — приходится запереться в туалете или лезть на липу.
        В Вестерхаге об одиночестве можно было только мечтать. А сейчас он оказался наедине с летней ночью, такого у него еще в жизни не было. Такой тихой, прохладной, безветренной ночи с бледными звездами он никогда не видел, и эта тишина испугала его. В этих молчаливых сумерках все вокруг стало каким-то странным, ненастоящим. Только во сне он видел траву и деревья залитыми тихим светом, раньше он не знал, какие они, летние ночи.
        Испуганный и замерзший, он бежал по дороге, бежал изо всех сил. Его босые ноги стучали по холодной земле. Он торопился. Бежать по проселку было опасно, можно повстречать людей, которые поймут, что он удрал. Дорога была и за огородами, она тоже вела в широкий мир. Узенькая, извилистая дорога, по которой зимой возили лес, а летом бидоны с молоком, когда коров выгоняли на пастбища. Там можно было не бояться встретить кого-нибудь, кто станет тебя расспрашивать, что ты делаешь здесь один ночью. И все же он не решился бежать окольным путем. Заросли орешника казались какими-то заколдованными, а осины шелестели так печально, хотя не было ни малейшего ветерка. Отчего же тогда шелестели осины, да еще так печально?
        «Я не боюсь один гулять в лесу» — нет, но был бы здесь хотя бы Гуннар! Если бы можно было держать кого-нибудь за руку! Тени были такие темные и густые! Весь мир затих, будто умер. Все звери и птицы спали, и люди тоже. Один он шел, одинокий и испуганный. «Нет, я боюсь один гулять в лесу» — вот что он мог сказать про себя. Он вовсе не такой храбрый, как тот отважный маленький углежог. «Хотя мой дом отсюда далеко», — говорится дальше в этом стихотворении. И это была чистая правда.
        К тому же он ужасно проголодался. Расмус сунул руку в карман и достал сухарик, потом съел его, но в желудке было по-прежнему пусто. Он испуганно подумал: «А есть ли на свете добрые люди, готовые накормить одиноких приютских мальчиков с прямыми волосами, которых никто не хочет взять себе в приемные сыновья?»
        Он сильно проголодался. И устал. Нужно было найти подходящее место для ночлега. Но еще не сейчас. Сейчас ему еще не время отдыхать. Нужно успеть уйти как можно дальше от Вестерхаги, пока не рассвело. Пока не увидят, что его нет в постели. Подумать только, что будет, когда его хватятся! Может, Ястребиха пошлет полицейских искать его?
        Мысль об этом заставила его прибавить ходу. Съежившись и засунув руки в карманы, он трусил по дороге, стараясь не глядеть по сторонам, в сумрачное царство теней. Как одиноко было ему и как горько! Он все еще шел и шел.
        Короткая летняя ночь кажется долгой, когда идешь по дороге. Расмус все шел и шел без передышки, покуда мог переставлять ноги. Но вот глаза у него стали сами по себе смыкаться, а голова клониться на грудь. Рассвело, солнце бросило в ветви деревьев первые лучи, но Расмус этого не замечает. Заискрилась паутинка на траве, заблестели росинки, легкий, уверенный туман исчез неизвестно куда. На ближнюю березу уселся проснувшийся дрозд и издал первую ликующую трель. Но мальчик и этого не видит. Он устал и хочет спать. Так устал, что не выразить словами.
        Но вот наконец он видит впереди маленький сарай, в каких любят ночевать бродяги. Он стоит посреди луга и кажется таким гостеприимным, этот ветхий серый сарайчик. В это время года в таких вот луговых сараях полным-полно сена.
        Расмус с трудом открывает тяжелую дверь. Внутри темно и тихо, славно пахнет душистое сено. Он делает глубокий вздох, похожий на всхлипывание, и падает на сено. Он уже заснул.
        Он проснулся от холода и от того, что нос ему щекотала соломинка. Он рывком вскочил, не понимая, где находится и как сюда попал. Но внезапно он все вспомнил, и от чувства бесконечного одиночества на глазах у него выступили слезы. Он был так несчастен: быть беглецом оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. Ему уже захотелось вернуться в Вестерхагу к Гуннару, теплой постели и утренней каше. Да, он жалел о приюте как о потерянном рае. Конечно, там могут и выпороть иногда, и все же это не так страшно, как быть совершенно одному на свете, мерзнуть и голодать.
        Сквозь маленькую щель в стене в сарай проникал солнечный лучик. Видно, днем опять будет хорошая погода, а не такая паршивая холодина, как прошлой ночью. На нем были фуфайка и штаны из домотканой материи, которые тетя Ольга залатала на коленях. И все же он стучал зубами от холода. Больше всего ему хотелось лечь и еще поспать, но какой уж сон в такую холодину. Дрожа, он залез в сено и мрачно уставился на пылинки, пляшущие в струйке солнечного света.
        И тут он что-то услышал. Что-то такое ужасное, что заставило все его тело от головы до кончиков пальцев содрогнуться. Кто-то громко зевнул рядом с ним. Расмус был не один в этом сарае. Кто-то еще спал здесь этой ночью. Он со страхом обвел глазами сарай. И тут он увидел, что совсем близко от него из копны сена торчит чья-то кудрявая темно-русая макушка. Кто-то откашлялся и сказал:
        День да ночь — сутки прочь.
        Утром встать мне невмочь.
        Вот из копны сена вынырнула и вся голова. Лицо у человека было круглое, небритое, с темной щетиной. Лукавые глаза уставились на Расмуса с удивлением, и круглое лицо расплылось в широкой улыбке. Собственно говоря, незнакомец вовсе не казался опасным. Вид у него был такой, что он вот-вот расхохочется.
        - Здорово! — сказал незнакомец.
        - Здорово… — неуверенно ответил Расмус.
        - Чего ты испугался? Думаешь, я ем детей?
        Расмус не ответил, и человек продолжал:
        - Ты что за прыщ? Как звать-то тебя?
        - Расмус, — жалобно пискнул Расмус, он боялся ответить и боялся промолчать.
        - Расмус… Стало быть, ты Расмус, — сказал небритый и задумчиво кивнул. Так ты убежал из дома?
        - Нет… не из дома… — промямлил Расмус, не считая, что врет.
        Вестерхага ведь не была настоящим домом. Неужто этот небритый думает, что можно убежать из настоящего дома?
        - Да не бойся ты, в самом деле. Говорю тебе, не ем я детей.
        Расмус набрался храбрости.
        - А вы что, дядя, сбежали из дома?
        Небритый засмеялся.
        - Дядя? Так я похож на дядю? Сбежал ли я из дома? Пожалуй… сбежал… ты прав! — ответил он и захохотал еще сильнее.
        - Значит, вы, дядя, бродяга?
        - Кончай звать меня дядей. Оскар — мое имя.
        Он поднялся с сена, и Расмус увидел, что незнакомец и в самом деле бродяга. На нем была мятая одежда: потертый клетчатый пиджак, висящие мешком брюки. Человек этот был высокий и плотный, добродушный на вид. Когда он смеялся, белоснежные зубы ярко выделялись на его небритом лице.
        - Так ты говоришь, бродяга? А слыхал ты про Счастливчика Оскара, Божью кукушку? Это я и есть. Счастливый бродяга, как есть Божья кукушка.
        - Божья кукушка? — удивился Расмус, подумав, что у этого бродяги не все дома. — А почему ты, Оскар, называешь себя Божьей кукушкой?
        Оскар глубокомысленно потряс головой.
        - Кто-то должен ею быть. Кто-то должен бродить по дорогам и прозываться Божьей кукушкой. Господу угодно, чтобы на свете были бродяги.
        - Угодно?
        - Да, угодно, — с уверенностью ответил Оскар. — Когда Он потрудился и создал землю, то пожелал, чтобы на ней было все-все. И как же тут обойтись без бродяг?
        Оскар весело кивнул:
        - Божья кукушка, самое подходящее прозвище.
        Потом он сунул кулак в рюкзак, стоящий рядом с ним на сене, и достал большой пакет, завернутый в газету.
        - Сейчас не худо слегка перекусить.
        При этих словах Расмус почувствовал, как желудок у него сжался от голода. Он до того хотел есть, что готов был, как бычок, жевать сено.
        - У меня где-то здесь стоит бутылка молока, — продолжал Оскар.
        В один прыжок он оказался у двери, которая открывалась туго, со скрипом. Оскар распахнул ее, и в сарай влился широкий поток света. Оскар потянулся и исчез, но тут же вернулся, держа в руке литровую бутылку молока, заткнутую пробкой.
        - Как я уже сказал, самое время позавтракать, — сказал он и уселся на сене поудобнее. Потом развернул газету и достал бутерброды — здоровенные ломти ржаного хлеба грубого помола с салом. А сало Расмус любил больше всего на свете.
        Оскар, понятное дело, тоже любил сало. Он жевал, любовно поглядывая на бутерброд, и снова жевал. У Расмуса от голода побелел нос. Он старался смотреть в сторону, но это было просто невозможно. Бутерброд неумолимо притягивал к себе его взгляд. Он чувствовал, как во рту у него накапливается слюна.
        Оскар перестал жевать. Он склонил голову набок и насмешливо поглядел на Расмуса.
        - Ты, конечно, не станешь есть хлеб с салом? Такие, как ты, поди, едят по утрам только кашу и изюмом. Так ты не хочешь съесть простой кусок хлеба с салом?
        Разве можно отказаться от райского блаженства, если тебе его предлагают?
        - Хочу, спасибо, — ответил Расмус, судорожно глотнув. — Если можно.
        Не говоря ни слова, Оскар протянул ему бутерброд, толстый, большой, с двумя внушительными шматками сала. Расмус поднес бутерброд ко рту и впился в него зубами., О блаженство! Вкус соленого гала смешался с великолепным вкусом ржаного хлеба! Он ел, зажмурив глаза.
        - Молока? — спросил Оскар, и тогда Расмус открыл глаза.
        Оскар подал ему алюминиевую кружку, полную молока, и он начал пить большими глотками.
        - Хочешь еще хлеба с салом? — снова спросил Оскар и сунул ему еще один здоровенный ломоть.
        - А можно?.. А тебе хватит?..
        - Ешь, ешь! Деревенские бабы не поскупились. Видно, догадались, что я встречу тебя.
        Они сидели молча на сене и жевали, покуда не осталось ни крошки. Потом они допили молоко, и Расмус почувствовал, что живот у него вовсе закоченел.
        - Большое спасибо, — сказал он, сытый, стуча зубами от холода. — Так вкусно я еще никогда не завтракал.
        - Да я смотрю, ты вовсе посинел, — заметил Оскар. — Пора выбираться отсюда. Надо согреться немного.
        Оскар поднялся, взял рюкзак и пошел к двери. Провожая глазами этого высокого широкоплечего человека, Расмус понял, что сейчас он исчезнет. Эта мысль была для него невыносимой. Он не должен позволить Оскару уйти и снова оставить его одного.
        - Оскар, — взмолился он, еле ворочая языком от страха. — Я тоже хотел бы стать счастливчиком-бродягой.
        Оскар оглянулся и посмотрел на него.
        - Таким, как ты, бродяжничать ни к чему. Тебе надо сидеть дома с отцом и матерью.
        - Нет у меня ни отца, ни матери!
        Неужели Оскар не мог понять, как ему одиноко, и сжалиться над ним! Он вскочил и подбежал к бродяге.
        - У меня нет ни отца, ни матери, но я ищу их.
        Расмус схватил Оскара, за руку.
        - Можно, я буду бродяжничать с тобой, только пока я ищу?
        - Чего ты ищешь?
        - Кого-нибудь, кто захочет взять меня. Как ты думаешь, может, найдется кто-нибудь, кто захочет взять мальчика с прямыми волосами?
        Оскар растерянно поглядел на худенькое веснушчатое лицо. Глаза мальчишки смотрели на него с такой мольбой.
        - Ясное дело, найдутся такие, кто захочет взять мальчонку с прямыми волосами. Главное, чтобы паренек был честным.
        - А я и есть честный. Ну, почти честный, — добавил он.
        Ведь нельзя же считать себя совсем честным, если ты сбежал из приюта, подумал Расмус.
        Оскар бросил на него строгий взгляд.
        - Вот что, скажи-ка мне по-честному, откуда ты сбежал.
        Расмус опустил глаза и ответил, смущенно ковыряя землю большим пальцем ноги:
        - Из Вестерхаги… из приюта. Только я не хочу назад!.. — добавил он настойчиво, забыв, как только что мечтал туда вернуться.
        Теперь ему хотелось лишь одного: пойти с Оскаром, которого он знал всего один час.
        - А почему ты сбежал? Ты что, натворил что-нибудь?
        Расмус стал еще усерднее ковырять пальцем землю.
        - Да, — ответил он, кивая. — Я облил водой фрёкен Хёк.
        Оскар рассмеялся, но тут же посерьезнел.
        - А ты не из тех, у кого пальцы так и чешутся, чтобы что-нибудь стянуть? Ты ничего не стибрил?
        - Я… — замялся Расмус с виноватым видом.
        - Тогда ты мне в товарищи не годишься. Если бродяга стянет что-нибудь, он пропал. Не успеет он и чихнуть, как его заберет ленсман. Нет, тебя в товарищи я взять не могу.
        Расмус в отчаянии вцепился в него.
        - Ну пожалуйста, милый-милый Оскар…
        - Не подлизывайся, это не поможет. И что же ты украл?
        Расмус снова принялся ковырять землю пальцем.
        - Сухарь, — тихо сказал он. — Когда я решил убежать… Мне ведь надо было что-нибудь есть.
        - Сухарь?
        Оскар захохотал, и его ослепительно белые зубы заблестели.
        - Сухарь в счет не идет.
        Расмус почувствовал огромное облегчение.
        - Тогда я могу стать Божьей кукушкой?
        - Может, и станешь.
        - А твоим товарищем мне можно стать?
        - Хм. Ну что ж. Попробуем, посмотрим, подружимся ли мы.
        - Спасибо, милый Оскар, я с тобой уже подружился.
        И они отправились бродить по дорогам. Солнце еще не поднялось высоко. Люди в окрестных домах еще только начали просыпаться. Где-то далеко прокукарекал петух, залаяли собаки, а по дороге протарахтела телега с сеном, которую тянули две лошади. Лошадьми правил сонный парень.
        - Может, нам крикнуть и спросить, не подвезет ли он нас? — спросил Расмус.
        - Не надо кричать. Пока тебе нужно как бы держаться в тени. Как знать, может, фрёкен Хёк в тебе души не чает и послала ленсмана искать тебя.
        - Ты так думаешь? — спросил Расмус и задрожал от холода и страха.
        - Она успокоится только через несколько дней. Сейчас она думает, что ты вернешься, как только проголодаешься.
        - А я не вернусь, — сказал Расмус и широко зевнул. — Я почти не спал этой ночью, — словно извиняясь, добавил он.
        Он все еще был сонным и усталым, но не хотел быть обузой Оскару, который беспечно шагал по дороге широким шагом.
        - Вот как, так тебе хочется спать?
        Оскар пристально взглянул на сонного и посиневшего от холода парнишку, вприпрыжку бежавшего рядом с ним, чтобы не отставать.
        - Пошли! Сейчас зайдем в одно место, где ты согреешься и поспишь.
        - Нельзя же спать среди бела дня! — удивился Расмус. — Ведь я только что встал.
        - Бродяге можно, — ответил Оскар.
        И тут Расмус вдруг понял, что значит быть бродягой. Так вот, значит, что это такое, осенило его. Можно делать всё, что хочешь. Можно есть, спать и ходить по дорогам, когда тебе вздумается. Чувствуешь себя свободным, на удивление свободным, как птица в лесу.
        Ошеломленный своим открытием, семенил он рядом с Оскаром. Он уже чувствовал себя бродягой и смотрел на окружающий мир глазами бродяги. Он смотрел на дорогу, лентой петляющую по лугам и перелесками скрывающую тайну за каждым поворотом. Он смотрел на зеленые рощи, на мирно жующих коров, на красные крестьянские домики, на только что проснувшихся работниц, чистящих молочные бидоны, на работников, качающих воду в корыта для лошадей. В домах ревели ребятишки, возле будок лаяли цепные собаки, а в хлевах мычали стельные коровы, тоскуя по привольным пастбищам. Он прислушивался ко всему и смотрел на все, как смотрит бродяга.
        Рядом с ним, весело напевая, шагал Оскар. Внезапно он свернул с дороги и остановился на залитой солнцем полянке возле высоких можжевеловых кустов.
        - Здесь ты можешь соснуть, — сказал Оскар, — здесь солнечно и ветра нет! И ни одна каналья не увидит тебя с дороги.
        Расмус зевнул, но беспокойная мысль заставила его застыть на секунду с разинутым ртом.
        - Оскар, а ты правда не уйдешь от меня, пока я сплю?
        Оскар покачал головой.
        - Спи давай, — только и ответил он.
        Расмус бросился на землю. Он лег на живот, положил голову на руку. Солнце так славно пригревало, и Расмуса клонило ко сну. Уже засыпая, он увидел, что Оскар укрывает его своим пиджаком. Он больше не мерзнул.
        Он лежал на ковре из чебреца, вдыхая его пряный запах. Можжевеловые кусты, нагретые солнцем, тоже хорошо пахли. Да, они пахли летом. Теперь всю жизнь запах чебреца и нагретого солнцем можжевельника будет напоминать ему лето и блуждание по дорогам.
        Над головой у него жужжал шмель. Расмус с трудом открыл один глаз, чтобы поглядеть на него. И тут он увидел Оскара, который сидел и жевал соломинку.
        А потом Расмус заснул.
        Глава пятая
        - Добрая госпожа, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть для меня и моего товарища?
        Оскар стоял у кухонных дверей, вежливо поклонившись и держа кепку в руках.
        - Никак ты опять здесь, Счастливчик-Оскар, — неодобрительно заметила крестьянка. — Совсем недавно я дала тебе мясного фарша.
        - Вполне возможно, — ответил Оскар. — Но я, как ни странно, съел его и не помер.
        Расмус тихонько хихикнул, а хозяйка и на него взглянула неодобрительно.
        - Что это еще за мальчишка с тобой таскается?
        - Да это бедняга язычник, о котором я пекусь, — с серьезным видом ответил Оскар. — Мы с ним ищем христианскую семью, которая приютила бы его. Вам, хозяюшка, не нужен в доме маленький бодрый язычник?
        - Да сам-то ты и есть язычник!
        Хозяйка яростно терла тряпкой кухонный стол, сметая хлебные крошки, картофельную шелуху и пролитое молоко. Всем своим видом она показывала, что не одобряет бродяг. Расмусу хотелось повернуться и уйти вместе с Оскаром. Но, с другой стороны, он видел деревенскую кухню в первый раз, и ему хотелось здесь все разглядеть. Здесь пахло вовсе не так вкусно, как в Вестерхагской кухне. Возле стола, на котором мыли посуду, стояло свиное корыто, и от него несло помоями, и к этой вони примешивался кислый запах половых тряпок. Хорошо, что его здесь никто не собирался усыновлять, ему самому не хотелось здесь оставаться. У них и без него хватало ребятишек, целая куча бледных и толстых малышей. Они молча стояли и таращили на него глаза. Не иначе, от того, что Оскар сказал про него, будто он язычник.
        - Ну, если наколешь мне дров, накормлю вас, — неохотно сказала крестьянка.
        Оскар склонил голову набок и просительно поглядел на нее.
        - Неужто я должен колоть дрова? — спросил он. — Может, я лучше сыграю что-нибудь задушевное?
        - Нет уж, спасибо, обойдусь без твоей музыки, — заверила его хозяйка уже более мягким тоном.
        - Ясно… — Оскар тяжело вздохнул и кивнул. — Опять дрова колоть… Подумать только, идешь и знать не знаешь, что тебя ждут такие неприятности. Нельзя ли сперва взглянуть на меню?
        - А ну, ступайте в сарай, и без того в кухне натоптали! — сказала хозяйка уже вовсе беззлобно.
        Оскар и Расмус поспешили к двери.
        - А откуда нам знать, где сарай? — спросил Расмус.
        - Да я его и в темноте отыщу. Стоит мне оказаться поблизости от сарая, так у меня все тело начинает ломить. Тут я и говорю сам себе: «Вот он, сарай». И ты можешь голову дать на отсечение, что так оно и есть.
        Он подошел к одной пристройке, и это, в самом деле, был дровяной сарай. Оскар взял топор, воткнутый в пенек, и начал колоть дрова. Сначала он аккуратно скалывал большие чурки, и поленья замелькали в воздухе.
        Расмус собирал их и складывал на тележку, видно, и предназначенную для дров.
        - Как ты здорово колешь! — сказал Расмус. — Но все же ты, я вижу, большой лентяй.
        Оскар кивнул, соглашаясь с ним.
        - Да уж, когда дело касается работы, я довольствуюсь малым.
        - Неужто никто не предлагал тебе настоящую, хорошую работу?
        - Случалось. Однако люди почти всегда добры ко мне, — ответил Оскар, потом помолчал и задумчиво продолжил: — Видишь ли, дело в чем. Иногда мне хочется работать. И тогда я работаю как зверь. А иногда вовсе неохота. А люди выдумали, что нужно работать всегда, а этого моя дурная голова никак уразуметь не может.
        - Моя дурная голова тоже этого не понимала, когда я жил в Вестерхаге.
        Тележка была наполнена, и Оскар перестал рубить дрова. Он вынул из стоящего у дверей сарая рюкзака маленькую гармонику, завернутую в кусок красной материи.
        - Сейчас вдарим задушевную, пусть себе баба говорит что хочет.
        Он стал на пробу перебирать пальцами клавиши. Гармошка завздыхала… Потом он нажал в полную силу, и сарай огласила музыка, прекраснее которой Расмус ничего в своей жизни не слышал.
        …Ее волосы ночи чернее,
        нет на свете красотки милее… —
        пел Оскар сильным, бархатистым голосом, от которого у Расмуса по спине побежали мурашки. Это было куда лучше, чем «Звуки Сиона», которые фрёкен Хёк играла на органе. Расмус уселся поудобнее на пеньке и молча наслаждался.
        Бледные ребятишки высыпали на двор и молча таращили глаза на почтительном расстоянии.
        Хозяйка тут же принялась рвать ревень на грядке рядом с сараем. Она рвала его с остервенением, делая вид, будто ничего не видит и не слышит. Но как только Оскар перестал играть, она сказала почти приветливо:
        - Можете идти перекусить.
        - Жареная селедка с горячей картошкой! Ничего вкуснее не едал!
        Оскар с довольным видом хлопнул себя по коленям и уселся за стол. Расмус пристроился рядом с ним. Он не ел горячей пищи с того дня, как ушел из Вестерхаги, и теперь с наслаждением вдыхал запах селедки и лука. Крестьянка щедро положила ему на тарелку пять больших картофелин и почти целую селедку, и он тут же переменил о ней мнение. Он ел, а она пристально смотрела на него и под конец сказала:
        - Знаешь, Оскар, парнишка-то слишком мал, чтобы бродяжничать.
        У Оскара рот был набит едой. Он прожевал и ответил:
        - Твоя правда. Это не надолго. Я ведь просто пошутил. Парнишка ищет мать и отца.
        «Так оно и есть», — подумал Расмус. Как только он найдет кого-нибудь, кто захочет взять его в сыновья, он не будет бродяжничать. Но теперь ему не надо торопиться искать отца с матерью. Сперва он хочет оглядеться, ведь бродить с Оскаром так интересно. Сейчас он ни за что на свете не хочет разлучаться с Оскаром. А вдруг Оскару он в тягость? Может, Оскар хочет поскорее найти ему родителей?
        Когда они вышли на дорогу, Расмус спросил:
        - Оскар! А тебе охота от меня избавиться?
        Оскар уже шагал строевым шагом.
        - Когда захочу избавиться, скажу, — только и ответил он.
        Эти слова мало успокоили Расмуса. Другое дело, если бы Оскар сказал: «Будешь со мной, покуда не найдешь свой дом». Что же он станет делать, если надоест Оскару? Ведь он пробыл один всего ночь и ни за что на свете не хочет, чтобы она повторилась. Он бросил робкий взгляд на Оскара. Он будет стараться изо всех сил, будет слушаться Оскара, чтобы не надоесть ему!
        - Оскар! Давай я сам понесу свою фуфайку, — с живостью сказал он.
        Но Оскар не одобрил этого предложения.
        - Это еще зачем? Ведь она лежит у меня в рюкзаке. Невелика тяжесть.
        Оскар шагал бодро, и Расмус изо всех сил старался не отставать.
        - Можно, я буду держать тебя за руку? — спросил он, выбившись из сил.
        Оскар остановился и внимательно посмотрел на него.
        - Ладно, — ответил он. — Спасибо тебе. Сделай милость, держи меня за руку, чтобы я не отставал.
        Расмус подал ему руку, и они пошли дальше чуть помедленнее.
        - Я еще не совсем привык, — пробормотал Расмус, оправдываясь, он понимал, что Оскар сбавил шаг из-за него.
        - Понятно, настоящим испытанным бродягой не вдруг станешь, — согласился Оскар.
        И он показал Расмусу, как нужно ходить, словно непрестанно меряя дорогу ровным и четким шагом.
        - Однако нам ни к чему нестись вперед, будто мы должны успеть к вечеру на край земли, — сказал Оскар. — Сойдет, если мы туда поспеем завтра.
        Расмус шагал, а сердце у него было переполнено благодарностью к доброму Оскару. Ему хотелось как-нибудь выразить свою благодарность, сделать что-нибудь хорошее, пожертвовать чем-нибудь, чтобы Оскар понял без слов, как он его любит.
        У дороги стояла лавка, маленькая деревенская лавочка, где можно купить что угодно — от граблей, сапог и керосина до кофе и леденцов. Но этот рай был открыт только для тех, у кого есть деньги.
        Расмус бросил в открытую дверь вожделенный взгляд, и ноги его невольно сбавили скорость. Ему так хотелось хотя бы просто остановиться и поглядеть. Оскар уже довольно далеко ушел вперед.
        Расмус со вздохом помчался за ним. И тут он сунул руку в карман и нащупал пятиэровую монетку. В эти сутки случилось так много невероятного, что он совсем забыл про нее. Почувствовав в руке монетку, он возликовал. Какой все-таки большой и прекрасный этот пятиэровик!
        - Оскар, ты любишь тянучки? — спросил он с тайной радостью и дрожью в голосе.
        - Ясное дело, люблю, кто их не любит! Да только сейчас у меня нет денег, так что купить их мы не можем.
        - А я могу, — заявил Расмус и показал пять эре. Он боялся, что Оскар велит ему сберечь их, но опасения эти были напрасны.
        - Ну раз так, беги и купи тянучек!
        Расмус повернулся и пустился бежать. Вот повезло! Надо же было вспомнить про пять эре как раз возле лавочки! Хорошо, что он не истратил их раньше!
        Он, ликуя, вернулся к Оскару, который стоял на краю дороги и ждал его. Какое счастье было открыть мешочек и показать Оскару пять длинных тянучек!
        Оскар наклонил голову набок и с нарочито жадным видом поглядел на конфеты.
        - Сейчас поглядим… Которую ж мне взять?
        - Бери все! — радостно воскликнул Расмус.
        Но Оскар сделал отрицательный жест рукой.
        - Ну чего уж, хорошенького понемногу. Мне хватит и одной.
        Такое признание повысило Оскара еще больше в глазах Расмуса. Он от всего сердца желал отдать Оскару все тянучки. Но ведь он был всего лишь человек и сам любил конфеты.
        Сидеть у обочины и разворачивать бумажку тянучки — что может быть прекраснее! Обертка сильно прилипла к карамельке, пришлось засунуть в рот конфету вместе с бумажкой, чтобы она немножко намокла. А потом оставалось лишь развернуть эту прекрасную конфету и сосать ее долго-долго.
        - Надо делать вот так, — показал Расмус, медленно запихивая в рот тянучку. Оскар учил его, как нужно ходить по дорогам, а Расмус показал Оскару, как едят карамельки.
        Они долго сидели на солнышке и сосали карамельки, но, как ни старайся продлить удовольствие, тянучка тает, медленно, но неумолимо, и под конец во рту остается лишь вкус сиропа.
        - Давай оставим вот эти на потом, — предложил Оскар. — В жизни бывают огорчения, и тогда неплохо съесть конфетку.
        Оскар и сам не знал, насколько он прав в том, что скоро их поджидали огорчения.
        В тот вечер они отдыхали у небольшого озера. День был жаркий и путь долгий. Расмус устал, ему хотелось лишь вытянуться на скалистом берегу и отдохнуть. Но желание искупаться победило. Он быстро разделся за кустом.
        - Только не заплывай далеко, а то тебя утащит водяной.
        - Уж плавать-то я умею, — заверил Расмус.
        У него невольно сжалось сердце. Он подумал о том, как они с Гуннаром учили друг друга плавать в речке. Казалось, это было тысячу лет назад.
        Вода была такая теплая и ласковая, усталость будто смыло с него. Он подплыл к кувшинкам, и они закачались на воде. Они были ослепительно белые и очень красивые. Может, это был сад водяного и он срывал кувшинки по ночам?
        Расмус перевернулся на спину, полежал немного и задумчиво посмотрел на большие пальцы своих ног, торчащие из воды. Вокруг было так тихо. На противоположном берегу красиво и печально куковала кукушка, отчего человек становился как-то добрее.
        - Это какая-то шальная кукушка, — сказал Оскар. — Лето кончилось, и ей пора превращаться в ястреба, неужто она этого не знает?
        Оскар сидел на берегу и брился, глядя в осколок зеркала, который он достал из своего волшебного рюкзака.
        - А у нас в школе учительница говорила, что это только суеверие, будто после середины лета кукушка становится ястребом, — крикнул Расмус из воды.
        - А ты докажи! — предложил Оскар.
        - Докажу! Ведь ты, Божья кукушка, не становишься осенью Божьим ястребом.
        - Нет, тут уж ты прав. — Оскар закончил бриться, достал латунную расческу и стал причесывать свои кудрявые волосы. — Ястребом я никак не стану. Подумать только, маленький, а какой умный!
        На выгоне рядом с ними паслись коровы. Они подошли к изгороди и уставились на непрошеных гостей. Большая и грузная корова побрела к воде напиться, и ее колокольчик тихо и звонко забренчал.
        «Это летний звук», — подумал Расмус. Он лежал на воде и плескался, слушая, как кукует кукушка, как бренчит колокольчик, как плещется под его руками вода. Да, все это были звуки лета.
        Оскар тоже сознавал, что стоит летняя пора. Закончив причесываться, он стал рассеянно напевать себе под нос:
        Вот снова лето и солнца свет.
        В лесу наклали коровы…
        Потом он замолчал и скептически поглядел, хорошо ли причесался. Грива его непослушных кудрей оставалась такой же растрепанной. Он убрал расческу в рюкзак.
        - Оскар, а ты не будешь купаться?
        - Нет, только вымою ноги.
        Он закатал брюки и стал ходить по отмели.
        - Я уже купался.
        - Когда?
        - В прошлом году, — ответил Оскар. — В честь нашего королевского дома. Пятнадцатого мая именины королевы Софии. Вода была до чертиков холодная. С меня хватит купанья. Можно мыться по частям, и будешь такой же чистый.
        - А ты докажи!
        - Это можно доказать таким вот способом… — начал Оскар.
        Но тут он поскользнулся и шлепнулся в воду. Сидя по пояс в воде, он недоуменно огляделся. Расмус весело захохотал, а Оскар бросил на него сердитый взгляд.
        - Как я уже сказал, это можно доказать таким вот образом, — повторил он сердито, с трудом поднимаясь на ноги.
        Но злости у него тут же прошла. Он сел на камень, хорошенько вымыл ноги и побрел к берегу, шлепая мокрыми штанами, напевая вполголоса:
        Вот снова лето и солнца свет,
        пойдем на речку купаться…
        - Оскар, ты хороший! — крикнул Расмус ему вдогонку, сам не зная зачем.
        Немного погодя они уселись ужинать. Оскар развел огонь на камнях, чтобы высушить брюки и отгонять мошкару.
        - Вот такой же костер жгут индейцы, — сказал Расмус, придвигаясь поближе к огню.
        Днем они были в большой и богатой господской усадьбе, где им дали бутерброды и молоко. Оскар играл на гармошке и пел красивые песни, за которые платят бутербродами. Он пел о могиле Иды, о невесте льва и массу других песен, которых Расмус раньше не слыхал.
        Оскар развернул газету, в которую были завернуты бутерброды.
        - Погляди-ка, здесь тоже написано про воров: «Никаких следов грабителей в Сандё», «Полиция прочесывает местность».
        Расмус сунул газету Оскару под нос, показывая маленькую заметку.
        - А далеко отсюда Сандё? — продолжал Расмус.
        - Не более трех-четырех миль отсюда.
        Расмус разложил бутерброды на камне.
        - Вот эти с сыром, — сказал он, — бутерброды невесты льва, а вот эти — могилы Иды.
        - А вот это шум водопада Авеста, — подхватил Оскар, поднося ко, рту бутылку с молоком.
        Расмус с аппетитом уплетал бутерброд с колбасой.
        - Она красивая и добрая, эта госпожа из усадьбы, — сказал он мечтательно, — да только у нее уже есть две кудрявые девчонки.
        - А не то она взяла бы тебя, ты хочешь сказать?
        - Да, — ответил Расмус, и в глазах у него заплясал отсвет огня, — хотел бы. Я хочу, чтобы меня взял кто-нибудь богатый!
        - Ах-ах-ах! — воскликнул Оскар.
        Вокруг них плясали комары, и по мере того, как костер угасал, они становились все наглее.
        - Сейчас мы обманем этих кровососов, пойдем спать, — решил Оскар.
        Он принес в кружке воды, залил угли и забрал свои пожитки.
        Неподалеку стоял крестьянский хутор. Оскар был здесь раньше и получил разрешение спать на сеновале.
        Расмус устроился поудобнее и зарылся в сено, так что один только нос торчал. Здесь тоже были комары, и он решил предоставить им как можно меньше возможности угощаться его кровью.
        - Ну как тебе, ничего здесь? — спросил Оскар.
        - Да, только ноги побаливают.
        Оскар зевнул.
        - Ничего, это пройдет, сказал мужик, заехав с телегой в озеро. Давай-ка лучше соснем.
        Расмус заснул не сразу. Он лежал и прислушивался. В сене что-то странно шуршало и потрескивало. В хлеву то и дело тихонько побрякивали цепи, видно, шевелилась скотина. А над ним пели комары нескончаемую песню. Это было последнее, что он слышал, засыпая.
        Глава шестая
        Он проспал несколько часов и проснулся на рассвете. Его разбудил чей-то грозный голос:
        - Вот он! Лежит здесь!
        Расмус увидел, что в нескольких метрах от него стоят двое полицейских, а Оскар, проснувшись, сидит на сене. Но больше он ничего не успел увидеть, Оскар поспешно бросил на него охапку сена.
        Сердце у Расмуса застучало молотком.
        «Сейчас… — подумал он. — Сейчас придет ленсман[35 - Начальник полицейского участка.] и отвезет меня к Ястребихе».
        - В чем дело? — спросил Оскар.
        - Узнаешь после, — ответил один из полицейских, — поедешь с нами.
        Оскар разозлился.
        - С какой это стати, черт возьми! Я ничего не сделал.
        - Всех бродяг забирают на допрос. Поторапливайся!
        Оскар разозлился еще сильнее.
        - Катись-ка ты подальше! Человек спит себе, невинный, как невеста, а его нахально будят среди ночи. Гляди, кабы я не рассердился!
        Однако он стал медленно подниматься и тихонько шепнул Расмусу:
        - Лежи тихо! Не шевелись!
        И полицейские повели его.
        Они забрали Оскара, что могло быть хуже! Исчезли с ним неизвестно куда. Его рюкзак они тоже взяли. Глядя в дверную щель, Расмус увидел, как Оскар садился в таратайку. Один из полицейских сел рядом с ним и взял вожжи. Второй уселся на заднее сиденье. Хозяин и работник стояли рядом и глазели, а из кухонного окна торчали любопытные рожи хозяйки и прислуги.
        Тот, что держал вожжи, прикрикнул на лошадей, и повозка тронулась. Лошадиные копыта застучали по дороге. В ушах Расмуса этот стук отдавался болью, больше он никогда не увидит Оскара. В отчаянии он бросился на сено, стараясь подавить всхлипывания.
        И тут он услышал, как кто-то ходит внизу, в хлеве. Кто-то забренчал ведром, коровы замычали, как на пожаре. Потом две работницы затеяли разговор. Расмус осторожно подобрался к отверстию в полу, через которое сбрасывают вниз сено, и прислушался. Может, там станут говорить про Оскара.
        - От бродяги можно ждать чего угодно, — сказала одна. — Я не удивлюсь, если это он украл деньги в Сандё.
        - Его повезли к ленсману на допрос, — добавила другая.
        - Этот мог украсть, — продолжала первая. — А если так оно и есть, сидеть ему в крепости, — радостно заключила она.
        «Этот мог украсть! — тихонько передразнил ее возмущенный Расмус. — Глупые бабы, как можно подумать такое о Божьей кукушке!»
        Он не мог дальше оставаться на сеновале, слушать их он был не в силах. Ему непременно нужно было попытаться узнать, где Оскар. Где живет этот ленсман? Только бы узнать, где он живет, тогда можно будет постараться как-нибудь поговорить с Оскаром. Правда, это все равно что сунуть голову в львиную берлогу, ведь ленсман может схватить его и отправить назад в приют. Но если Оскара посадят в крепость, какая разница, что станет с ним самим.
        Он осторожно отворил дверь сеновала и, убедившись, что поблизости никого нет, спустился и помчался что есть мочи по мосткам и дальше в ту сторону, куда укатила бричка.
        Он бежал, пока хватило сил. Потом попытался идти ровным и четким шагом, как его учил Оскар. Как далеко до дома ленсмана, он не знал, но надеялся встретить кого-нибудь по дороге и спросить. Но в такую рань никто еще на дороге не попадался.
        Наконец с лесной тропинки вышла на дорогу старуха. «Ну прямо как в сказке, — подумал Расмус. — Ведь в сказках всегда на пути попадается старуха, у которой можно узнать дорогу к замку дракона или еще куда-нибудь».
        Старуха несла на спине вязанку хвороста и шла, сильно наклонившись вперед. Она заметила Расмуса, лишь когда почти поравнялась с ним, и подняла голову. Ее усталые старые глаза поглядели на него из-под платка.
        - Не знаете ли, где живет ленсман? — промямлил он.
        В глазах старухи мелькнуло подозрение.
        - Ты не думай, мне позволено носить дрова из лесу, — сказала она, подняв для большей убедительности вверх узловатый, скрюченный указательный палец. — Мне позволили, и ленсману до того нет дела. — И поспешила мимо, хотя несколько раз обернулась и пробормотала: — Мне позволили!
        Удрученный, Расмус пошел дальше. Старухи в сказках так не отвечали.
        Однако вскоре его нагнала повозка с молоком. На козлах сидел парнишка немногим старше Расмуса. Видно, парень был добрый, он сразу же спросил:
        - Подвезти тебя?
        Расмус с благодарностью вскарабкался на телегу и сел рядом с парнишкой. До чего же хорошо было ехать, а не идти пешком. К тому же он надеялся узнать, что ему нужно.
        - Ленсман? Да он живет вон в том поселке, — ответил паренек. — Я как раз везу туда молоко. Я покажу тебе его усадьбу. Мы поедем мимо каталажки, а позади нее желтый дом. Там он и живет.
        Видно, ленсман еще не выходил из своего желтого дома, потому что, когда телега прогромыхала мимо каталажки, Оскар еще сидел на скамейке. Его охраняли двое полицейских, те самые, которые его арестовали. Расмус не посмел ни крикнуть, ни остановиться, а доехал на телеге до самой маслобойни. Там он дал кучеру одну из своих тянучек в благодарность за то, что тот его подвез, и поскорее прокрался назад, на узенькую улочку, по которой они проезжали.
        Оскара на скамейке уже не было. Но из открытого окна конторы ленсмана доносились голоса. Расмус подкрался ближе к окну, как только мог. На счастье, возле окна была изгородь из бирючины, и он спрятался за ней.
        - Похож я на «двух замаскированных мужчин», а? — услышал Расмус взволнованный голос. — На бродяг в этой стране вешают всех собак.
        - Успокойся, Оскар, — сказал голос, принадлежащий, по-видимому, ленсману. — Мы только хотели узнать, что ты делал в прошлый четверг.
        - В прошлый четверг?.. Я ел горох со свининой, — ответил Оскар.
        - И это все?
        - Да, блинов мне не давали.
        - Я спрашиваю, что ты еще делал в этот день, — терпеливо повторил ленсман.
        - Как я могу все упомнить? Бродяга помнит только, что он ест. Я не записываю, что делаю каждый день. Однако я точно помню, что не выряжался в двух маскированных людей и не крал денег. Я в жизни не украл и двух эре.
        - Ну, допустим, что ты говоришь правду. А не знаешь ли ты, Оскар, нет ли сейчас в здешних местах твоих коллег?
        - Коллег? Это кого, стало быть? Воров, что ли?
        - Нет, я хочу сказать «бродяг».
        - Чтоб мне пропасть! Так бродяги у вас называются «коллегами»? Тут ходишь всю жизнь и думаешь, что ты простой бродяга, а оказывается, ты вовсе не бродяга, а коллега.
        Ленсман прервал его:
        - Не встречал ли ты в нашей округе других бродяг за последнее время?
        После недолгого молчания Оскар ответил:
        - Я встретил Вшивика. Потом Семь-на-восемь и Домового. Но ни одного из них грабителем не назовешь, не будь я Счастливчиком Оскаром.
        Ленсман высморкался и встал у открытого окна спиной к Расмусу.
        - Ну ладно, — сказал он и высморкался, — Тогда придется, надо понимать, освободить Счастливчика Оскара.
        - Если человек невиновен, я надеюсь, это является смягчающим обстоятельством.
        На это ленсман не ответил.
        Чуть погодя Оскар вышел из дома и побрел по улице. Расмус бросился догонять его и, когда Оскар завернул за угол и ленсман уже не мог видеть его, взял его за руку и спросил:
        - Ты, поди, не ждал меня?
        Оскар широко улыбнулся.
        - Не ждал, приятель. Я думал, раз я попал в каталажку, ты отправился бродить без меня.
        - Я пока еще не спятил. Ведь я знал, что тебя скоро выпустят, раз ты ни в чем не виноват.
        - Ты этого точно знать не мог. Они хотели повесить на меня грабеж в Сандё. Это было в прошлый четверг. Тогда ведь мы еще не знали друг друга.
        - Но ведь теперь-то я тебя знаю, — серьезно ответил Расмус. — Теперь знаю.
        - Подумать только, до чего же все эти ленсманы ушлые! — сказал Оскар, кладя руку мальчику на плечо. — Они думают, что все бродяги — воры. Надо же!
        Они сели на скамейку в первом попавшемся на пути садике и съели по последнему бутерброду «Могилы Иды».
        - Теперь придется петь и играть изо всех сил, а не то помрем с голоду, — заявил Оскар. — Однако кое-что я все же успел выудить у полицейских. Они не ищут сбежавшего из приюта паренька. Видно, твоя Ястребиха не очень-то расторопна.
        - Ну нет, иногда она была до того расторопна, что мы только диву давались, — возразил Расмус.
        Он пошарил в кармане и достал пакетик с карамельками.
        - Раз уж пошли такие неприятности, давай доедим карамельки, — предложил он.
        Так они и сделали, съели оставшиеся две карамельки, а Оскар сказал:
        - Повезло, что ленсман подвез меня сюда, я все равно сюда собирался. Здесь я пою в богатых усадьбах, здесь можно заработать получше, чем в деревнях. Крестьяне платят только едой.
        - Но ведь это тоже неплохо, — возразил Расмус, у которого в желудке было пусто, несмотря на съеденные бутерброд и карамельку.
        Оскар поднялся со скамейки.
        - А наличные все же лучше. Кстати, я думаю, нам надо навестить тетушку Хедберг.
        - А кто она такая?
        - О, самая добрая на свете особа. Денег у нее куча, и она легко расстается с ними. Ей я обычно пою «В каждом лесу свой ручей». Она плачет и дает мне пятьдесят эре.
        Расмус подпрыгнул от восторга.
        - Я тоже знаю эту песню, ее пела тетя Ольга на кухне.
        - Молодец, эта тетя Ольга. Ну тогда мы можем оба отправиться к тетушке Хедберг.
        Расмус шел по тротуару, радостно подпрыгивая. Здорово будет петь вместе с Оскаром. Подумать только, и за это еще деньги дают. Он взглянул на Оскара преданными глазами.
        - Хорошо, кабы ты выучил меня своим песням, Оскар. Ведь иной раз ты можешь охрипнуть.
        Оскар одобрительно кивнул.
        - В самом деле, если я охрипну, ты сможешь спеть «Невесту льва» и «Могилу Иды».
        Дом тетушки Хедберг стоял на краю селения. Это была старая зеленая вилла, прятавшаяся в тени развесистых кленов, на приличном расстоянии от соседних домов.
        Расмус и Оскар скромно остановились у калитки, будто не решались войти. Уличным музыкантам не подобало бесцеремонно сразу подходить к самому дому. В саду благоухал жасмин, и пышным цветом цвело «разбитое сердце». На клумбах, обрамлявших садовую дорожку, росли лакфиоль и резеда вперемежку с лебедой, мокрицей и прочими сорняками.
        - Ястребиха спятила бы, увидев в саду такой беспорядок, — сказал Расмус.
        - Видишь ли, тетушка Хедберг стара, — объяснил Оскар, — сама она уже наводить порядок не в силах, ну а служанке ее, видно, наплевать на это.
        Они пошли по садовой дорожке к дому. Дом с опущенными шторами казался таким молчаливым. Можно было подумать, будто там нет ни живой души.
        - Не дай Бог, чтобы она умерла, славная тетушка Хедберг! — воскликнул Оскар.
        Вокруг царила тишина, ее нарушало лишь веселое чириканье воробьев.
        - Давай поглядим, нельзя ли их там немножко расшевелить, — предложил Оскар и достал гармошку. — Ну, поехали!
        Расмус судорожно глотнул и начал. Он выступал на людях впервые.
        В каждом лесу свой ручей,
        а на лугу свой цветок…
        Ах, как это было замечательно. Расмусу казалось, что они поют как ангелы:
        В сердце у каждого сказка своя…
        Дальше спеть они не успели. Потому что в этот момент одна штора поднялась, и служанка фру Хедберг высунула голову из окна. Во всяком случае, Расмус решил, что это служанка, потому что на ней было синее платье, какие носили служанки в господских домах, и белый передник.
        - Здесь петь нельзя, — сказала она. — Госпожа больна и не хочет, чтобы ее беспокоили. Уходите прочь!
        Оскар приподнял кепку.
        - Прошу передать фру Хедберг мой нижайший поклон. Передайте, что Счастливчик Оскар желает ей поскорее поправиться. Сделайте такую милость.
        Служанка не ответила и опустила штору.
        - Вот дрянь девка, — сказал Оскар. — Раньше у госпожи была славная служанка. Всегда меня кофе угощала. Интересно, куда она подевалась?
        Расмус был глубоко разочарован. А он-то надеялся, что фру Хедберг даст им целых пятьдесят эре. Оскар тоже огорчился.
        - Что за жизнь, одни сплошные радости! — пробормотал он, возвращаясь к калитке. — Пошли отсюда!
        Но Расмус остановил его.
        - Оскар, я ужасно пить хочу. Можно, я пойду попрошу воды, хотя фру Хедберг больна.
        - Конечно, иди. Воды-то уж она дать тебе не откажет. Беги быстрее, я тебя подожду.
        Расмус побежал назад. Он взбежал по лестнице веранды, распугав воробьев, которые мгновенно разлетелись в разные стороны. Он постучал в дверь и, не получив ответа, вошел в дом. Там было три двери, он выбрал среднюю и постучал. Ответа не было, никто не крикнул: «Входите!» Он помедлил чуть-чуть, потом осторожно приоткрыл дверь и вошел в комнату.
        Старая дама сидела в кресле и таращила на него глаза, как на привидение. Служанка, которая только что прогнала их, стояла рядом и тоже как-то странно смотрела на него. Расмусу стало не по себе.
        - Я только хотел воды попросить напиться, — робко сказал он.
        Старая дама не сводила с него глаз. Она сидела неподвижно, словно парализованная. Но тут она собралась с силой и сказала:
        - Анна Стина, дай мальчику воды!
        Та, которую звали Анной Стиной, неохотно пошла в кухню, а Расмус остался наедине с фру Хедберг, ведь это, очевидно, была именно она.
        Расмус поежился. Почему она уставилась на него с таким видом? Похоже, что она чем-то до смерти напугана. Почему она не лежит в постели? Ведь служанка сказала, что она больна.
        - Вы сильно больны, тетенька? — спросил он наконец, не в силах выдержать ее взгляд.
        - Нет, я не больна.
        Казалось, она с трудом произнесла эти слова.
        Так она вовсе не больна? Зачем же тогда служанка соврала?.
        Тут вернулась Анна Стина и со злостью подала ему ковш воды.
        Вода была свежая, вкусная. Он пил большими глотками, а глаза его испуганно обшаривали комнату. Это был красивый, настоящий господский дом, какого он еще не видел. В комнате стоял диван, обитый красным плюшем, и круглый стол из какого-то дорогого блестящего дерева, а также шифоньер с металлическими накладками, блестевшими, как золото. Пол был устлан мягким пестрым ковром, на двери, ведущей в соседнюю комнату, висели нарядные темно-зеленые бархатные портьеры, а рядом красивая лестница вела на верхний этаж.
        Но с этой портьерой творилось что-то неладное. Она шевелилась, в самом деле шевелилась. Взгляд Расмуса скользнул вниз, на пол. Из-под портьеры торчал ботинок, мужской ботинок из светлой кожи с черной блестящей окантовкой.
        Странные привычки были у людей в этом богатом доме! За портьерой без сомнения прятался человек. Собственно говоря, не это поразило Расмуса. Может, они играли в прятки. Но его напугали глаза фру Хедберг. Он никогда еще не видал таких испуганных глаз. Фру Хедберг смотрела на портьеру так, словно за ней скрывалось что-то опасное.
        Видно, Анне Стине было жаль фру Хедберг, которая с таким испугом смотрела на ботинок, потому что она сделала вид, будто ей что-то нужно у двери, и как бы невзначай поправила портьеру, закрыв ботинок. А может, Анна Стина хотела, чтобы Расмус понял, что за портьерой стоит человек?
        Страх фру Хедберг передался и Расмусу. Он почувствовал, что здесь творится неладное. Ему захотелось бежать из этой красивой комнаты с опущенными шторами, от старухи с испуганными, вытаращенными глазами и неизвестной опасности за портьерой. Ему хотелось поскорее оказаться на солнышке рядом с Оскаром.
        - Спасибо за воду, — поблагодарил он и подал Анне Стине ковш.
        И пошел к двери.
        - Ты уже уходишь? А может, ты… — раздался отчаянный голос ему вдогонку. Расмус оглянулся и посмотрел на нее.
        - Что? — спросил он.
        - Да нет, ничего, тебе лучше уйти.
        Расмус ушел взволнованный, в полном недоумении. Может, она хотела, чтобы он чем-нибудь помог ей?
        Он рассказал все Оскару и спросил его, что он об этом думает.
        - А не выдумываешь ли ты историю про грабителей?
        - Нет же… Там творится что-то худое, я точно знаю.
        Они пошли дальше. Когда вилла уже исчезла из виду, Оскар вдруг остановился и почесал затылок.
        - Однако мы не можем уйти, не попытавшись узнать, что там за шутник прячется. Давай вернемся.
        Они вернулись и тихонько проскользнули в калитку. Но вместо того чтобы идти к дому по садовой дорожке, они прокрались под прикрытием смородинных кустов, обошли дом и приблизились к нему сзади.
        Окна были завешены, но жутковато было думать, что кто-нибудь следит за ними из-за опущенных штор.
        - Здесь тихо, как на вечерней молитве, — прошептал Оскар. — Как мы узнаем, что там делается за опущенными шторами, можешь ты мне сказать?
        - Мы можем выследить их, — предложил Расмус.
        - А как?
        Расмус задумался. Если бы как-нибудь забраться на второй этаж, можно было бы отлично шпионить за ними с той самой лестницы. Лечь на живот и слушать, что делается в комнате с портьерами. Он сказал об этом Оскару, но тот покачал головой.
        - Опасное дело, влезать в чужой дом, особенно для таких бродяг, как я. Между прочим, мне туда не забраться.
        - А я могу! — взволнованно прошептал Расмус.
        Он показал на открытое окно гардеробной в верхнем этаже. Оно было маленькое и узенькое. Здоровенному парню, как Оскар, было в него не пролезть, но Расмусу это сделать было легко. Старый клен, росший рядом с домом, распростер свои ветки до самой крыши. А уж лазать по деревьям Расмус умел. Он на глазок определил расстояние от веток до окна, оно было не больше метра. Для него это не составляло никакого труда.
        - Давай не пугай меня, — сказал Оскар. — Это же опасно, можешь разбиться. Я не могу тебе позволить.
        - Иначе ничего не получится. Подсади меня только на клен.
        Расмус боялся многого на свете. Боялся порки, боялся людей, боялся Ястребихи, боялся драться с кем-нибудь из больших мальчишек, боялся, что школьная учительница рассердится на него и накажет. Он боялся оставаться один в темноте. Но лазать, прыгать или нырять не боялся ни капельки, как бы опасно это ни было. Его худенькое тело ощущало удивительную, слишком большую уверенность в себе и какую-то дикую храбрость. Поэтому он не стал слушать возражений Оскара.
        - Подсади меня, я уже просил тебя.
        Самому ему было не достать даже до нижних веток.
        - Вижу, ты меня хочешь до смерти напугать, — сказал Оскар.
        Однако он взял Расмуса и подкинул вверх, словно рукавицу, мальчик уцепился за ветку и подтянулся. Его руки, ноги, пальцы горели от нетерпения, от ожидания того, что предстояло сделать.
        Но Оскару было страшно. Он стоял в тени клена и с тревогой смотрел, как его товарищ по скитаниям исчез в маленьком окошке.
        Глава седьмая
        Расмус очутился в гардеробной, просторной, как комната. Там было полно одежды. На полке сидел попугай. В другое время на него было бы забавно поглядеть, но сейчас было не до попугаев.
        Он остановился перед закрытой дверью. Опасно ли отворить ее? Что там, за этой дверью?
        Расмус нажал на дверь и стал открывать ее потихоньку, миллиметр за миллиметром. Он знал, что малейший звук может выдать его. Казалось, прошла целая вечность, покуда дверь открылась настолько, что он смог протиснуться в эту щель.
        Потом он остановился и затаил дыхание, прислушиваясь, не смея шевельнуться, лишь настороженно обшаривая глазами комнату, в которую попал.
        Это была также красивая, богато обставленная комната. Здесь стоял мягкий диван с цветастой обивкой, медленно и тяжело тикали напольные часы, в углу красовалась пальма в высоком горшке. И отсюда спускалась лестница в нижний этаж.
        Вдруг внизу послышался сдавленный крик. Расмус испугался, и сердце у него сильно застучало. Но это не остановило его. Он должен был добраться до этой лестницы и посмотреть, что за страшные дела там творятся.
        Пока что он мог только прислушиваться. И какие ужасные это были звуки. Кто-то плакал отчаянно и беспомощно, кто-то прошел по комнате быстрым шагом. Все эти звуки нагоняли страх. Время от времени наступала полная тишина. Он слышал лишь тиканье часов у себя за спиной, и от этого ему становилось еще страшнее.
        Он приближался к лестнице шаг за шагом, пробуя, не заскрипит ли половица, подходил все ближе и ближе. Когда внизу все затихало, он останавливался и замирал, едва дыша, и ловко использовал каждый шум внизу, заглушавший его шаги. Наконец он добрался до лестницы. Тут он опустился на пол и пополз на животе к перилам. Теперь он мог смотреть вниз, просунув голову между перекладинами.
        Он правильно рассчитал. Это было отличное место для наблюдения. Всю комнату он видеть не мог. Но ему была видна фру Хедберг. Она по-прежнему сидела на стуле. Это она плакала. Рядом стояла Анна Стина и похлопывала ее по руке, пытаясь успокоить. И вот… из угла комнаты, который ему не был виден, вышел человек… нет, их было двое… Господи! Они были в масках, надо же, и здесь тоже двое в масках! Да, у обоих у них на лице были черные маски, а у одного те самые ботинки, которые недавно торчали из-под портьеры.
        Напольные часы захрипели, и горячая волна страха прокатилась по его спине, прежде чем он сообразил, что это собираются бить часы. Они пробили десять тяжелых ударов. Расмусу со страху начало казаться, что это он поднял такой шум, что эти люди в черных масках сейчас поднимутся по лестнице и заставят замолчать и его, и часы.
        - Нет, нет! Только не трогайте секретер! — жалобно воскликнула фру Хедберг.
        Но никто ей не ответил. Стоя возле секретера, человек в тех самых ботинках принялся вытаскивать ящики один за другим и молча рыться в них. Ах, как это было страшно!
        И как раз в этот момент Расмус почувствовал, что кто-то дотронулся до него. Святые угодники! Кто-то подкрался сзади и дотронулся до него! От страха он чуть было не закричал, чуть не умер! А это был всего лишь… маленький черный котенок, который терся о его ноги. Котят Расмус обожал, но сейчас ему было не до них. Он потихоньку оттолкнул котенка босой ногой, но этот маленький черный паршивец был упрямый. Котенок продолжал тереться о ноги Расмуса и громко мурлыкать, потом прыгнул к самому лицу мальчика и стал тереться о его нежную щечку и мурлыкать еще радостнее, потом сунул хвост ему в ухо.
        Расмус был в отчаянии. Подумать только, глупый котенок не понимает, какой ужас творится у него в доме. Знай себе мурлычет, когда его хозяйка рыдает от страха. Он взял котенка и отшвырнул его чуть посильнее. Котенок отлетел в сторону и уселся, неодобрительно уставясь на Расмуса. Потом он повернулся, гордо поднял хвост и ушел. Мол, не собираюсь никому навязываться!
        Но тут фру Хедберг зарыдала еще громче.
        - Нет, нет! Только не ожерелье! — умоляла она. — Возьмите все, только не ожерелье! Оно предназначено моей дочери, которая живет в Америке!
        Человек, стоявший у секретера, спокойно разглядывал ожерелье, перебирая золотые звенья цепочки, словно не слышал слов фру Хедберг. Потом он сунул ожерелье в карман и снова стал рыться в ящиках. Второй молча стоял у двери. Тут Расмус увидел, что он держит в руке револьвер, нацеленный на фру Хедберг и Анну Стину. Вот ужас-то! От страха Расмус крепче сжал руками столбики перил.
        И тут случилось неожиданное. Один из столбиков перил отломался еще до того, как Расмус родился. Столбик продолжал спокойно стоять на своем месте до тех пор, пока Расмус не схватился за него в этот несчастный момент: деревяшка с громким стуком рухнула под ноги человеку, стоящему у секретера.
        Он быстро обернулся, и в руке у него тоже был револьвер.
        - Кто там, наверху? — рявкнул он, будто хлыстом ударил.
        «Я сейчас умру, — подумал Расмус. — Оскар, помоги мне!»
        - Там никого нет, — сказала Анна Стина.
        - Так что, у вас деревяшки сами по себе сверху валятся? Такого не бывает.
        Держа револьвер наготове, он начал медленно и осторожно подниматься по лестнице.
        Сам не свой от страха, Расмус попятился назад, а заслышав шаги на лестнице, с быстротой молнии юркнул за цветной диван. В прятки он играл много раз, но такой страшной эта игра была для него впервые. За диваном прятаться было ненадежно, но другого места не было. И времени искать не оставалось. Приходилось только лежать тихо и прислушиваться к приближающимся шагам.
        Шаги приближались медленно, и стук их казался Расмусу самым страшным и отвратительным звуком на свете. На короткое мгновение наступила тишина, грабитель остановился, пытаясь сообразить, откуда ждать нападения; если здесь где-то прячется враг.
        Увы, враг не собирался нападать! Он лежал за диваном и мечтал оказаться подальше отсюда, желал, чтобы сюда явился Оскар и спас бы его.
        Но сейчас даже Оскар не смог бы помочь ему.
        Вот они послышались снова, эти ужасные шаги. Вот они стучат все ближе и ближе… вот сейчас… вот… Грабитель был теперь так близко, что Расмус видел его ненавистные ботинки с черным лакированным кантом… Помогите!
        И помощь пришла, откуда Расмус ее не ждал.
        Маленький черный котенок играл тонкой занавеской, которую так забавно колыхал ветерок. Цепляться за занавеску не разрешалось, но ведь это так приятно, и котенок был доволен. Но вдруг он увидел совсем рядом мальчишеские ноги. Пальцы этих ног от страха шевелились, сжимались и разжимались. А это было еще интереснее, чем занавески. Он с восторгом прыгнул и приземлился на ноги своей жертвы, выпустил острые коготки и принялся играть с большим пальцем мальчика, кусать и царапать его. Неужели мальчик не понимает, как это забавно?
        Нет, он вовсе этого не понял. Мальчишка схватил бедное крошечное тельце котенка, крепко сжав его, и с силой отшвырнул. Котенок шлепнулся на ногу другого человека, но тот почему-то тоже не захотел играть, а самым оскорбительным образом крикнул: «Чертов котенок!» — и помчался вниз по лестнице. Котенок не успел даже обнюхать его хорошенько.
        Расмус продолжал лежать за диваном, сердце у него бешено колотилось. Из всех животных на свете кошки — самые лучшие, решил он, а из всех кошек номер один вот этот маленький черный котенок! Ведь это котенок спас его.
        Глупый грабитель подумал, что «чертов котенок» кидает вниз деревяшки. Ах, как здорово, что он этому поверил.
        Расмус не смел покинуть свое убежище, но изо всех сил навострил уши, чтобы разобрать, о чем там говорят внизу. Фру Хедберг больше не плакала, она не издала больше ни звука. Но вот послышался испуганный голос Анны Стины:
        - Силы небесные! Никак старуха в обмороке! Слушайте, вы, ей худо. Что мне делать, Хильдинг?
        - Это уж твоя забота.
        Это ответил тот, с блестящими ботинками. Никогда в жизни Расмус не слышал такого холодного, безжалостного голоса.
        Хороша Анна Стина! Прав был Оскар, сказав, что она дрянь девка! Она, стало быть, заодно с грабителями.
        - Слышишь, Хильдинг, я позвоню доктору! — воскликнула испуганная Анна Стина.
        - Вот этого ты не сделаешь, — ответил безжалостный голос. — Между прочим, я перерезал телефонный провод.
        - Так ведь она может умереть!
        - Успокойся! До вечера ты не позовешь ни доктора, ни ленсмана.
        - А как тогда я объясню…
        - Скажешь, что старухе было так плохо, что ты не посмела оставить ее одну.
        - Я боюсь… Не хочу ввязываться в это дело…
        «Ах ты, скотина! — подумал Расмус. — Самое время сейчас говорить это! Какие злые люди есть на свете!»
        У Расмуса было маленькое доброе сердце, и сейчас оно болело за фру Хедберг.
        О, будь он сильным, самым сильным на свете, он схватил бы этих ворюг за шкирку, а не лежал бы здесь, как какая-нибудь вошь!
        Видно, ворюги заторопились. Они что-то пробормотали, потом попрощались. Расмус услышал, как хлопнула входная дверь. Анна Стина осталась одна, и он услышал ее противный голос:
        - Милая госпожа, очнитесь! Очнитесь, милая госпожа!
        Спустя несколько минут бледный и взволнованный Расмус спустился тем же путем вниз к Оскару.
        - Наконец-то! — вздохнул Оскар. — Наконец-то…
        Расмус прервал его:
        - Ты видел их? Видел грабителей?
        Оскар покачал головой.
        - После того как ты исчез, я не видал ни одной хари. Ну и попотел же я!
        - Так ты и их не видел! — разочарованно сказал Расмус.
        Надо было Оскару спрятаться за углом и выглядывать оттуда. Тогда он, быть может, увидал бы этих грабителей без маски.
        - Надо тебе было караулить их, — упрекнул Оскара Расмус. — А что ты делал здесь все это время?
        - Говорю же тебе, потел! — воскликнул Оскар.
        Глава восьмая
        - И что нам теперь делать? — спросил Расмус, рассказав Оскару про все свои приключения.
        Оскар тряхнул головой и задумался.
        - «Хорошо началась неделя!» — сказал тот, кого должны были повесить в понедельник. Я просто ума не приложу, как нам быть.
        До чего же много зла было в мире. Они удалились от него, предпочитая одиночество. Расположились на пригорке в укромном сосняке неподалеку от городка, чтобы спокойно продумать, что делать дальше.
        Расмус лег на спину в нагретую солнцем песчаную ямку и уставился на белые облака и медленно раскачивающиеся над его головой верхушки сосен. Он подумал о несчастной фру Хедберг, и по спине у него побежали мурашки. Может, она сейчас умирает, а с ней нет никого, кроме негодной служанки. А эти «двое в масках» смылись неизвестно куда, утащив ее ожерелье.
        - Давай пойдем к ленсману, — предложил он.
        Оскар скорчил гримасу.
        - Тогда он уж точно засадит меня в кутузку. Он решит, что я замешан в краже и на заводе в Сандё, и в доме тетушки Хедберг.
        - Ну а если ты скажешь, что ни в чем не виноват?
        - Ах-ах-ах! Ты думаешь, стоит мне сказать, что я невиновен, как он раскланяется со мной и позволит уйти? Как бы не так! Ты не знаешь, каково быть бродягой. Нет, к ленсману я не смею идти.
        Он почесал в затылке.
        - Но можно написать ему. Ты хорошо умеешь писать?
        - По крайней мере, не так уж плохо, — ответил Расмус.
        - Тогда накалякай несколько строчек. Я писать не мастер.
        Оскар выудил из кармана жилета огрызок карандаша, вырвал из записной книжки, в которой у него были записаны песни, листок бумаги. Бумажка была неважнецкая — можно было подумать, что она побывала под дождем. Но писать на ней все-таки было можно. И Расмус под диктовку Оскара написал:
        «С фру Хедберг из зеленого дому случилась беда. Пускай доктор и ленсман скарее туда спишат.
        Пишет вам друк вдов и сирот.
        Чертава служанка тоже замешина».
        Они встали с теплого песка и отправились назад, в городишко. Расмус снова прокрался за кустами бирючины к открытому окну конторы ленсмана и бросил камешек, завернутый в записку. Камешек стукнул о пол, а Расмус побежал назад, к Оскару, ожидавшему его за углом.
        Они сделали все, что могли, для фру Хедберг, теперь нужно было подумать о себе самих.
        - А через какое время человек умирает от голода? — спросил он.
        Ему казалось, что дело идет к тому. Близился вечер, а они за весь этот несчастный день съели лишь утром по бутерброду и по карамельке.
        - Придется затянуть «Невесту льва», если хотим раздобыть еду, — сказал Оскар. — Не то чтобы я чувствовал себя певчей птичкой, но ничего не поделаешь, приходится петь.
        И «Невеста льва», в самом деле, была незаменима, когда наступало время раздобыть денег на еду. Несколько часов они ходили по дворам, пели и играли. Расмус даже позабыл про злых людей и про свой голод, глядя с восторгом на пяти- и двухэровые монетки, сыпавшиеся дождем в его шапку. Людям очень нравились песни Оскара. Они охотно платили монетку-другую за удовольствие послушать о том, как лев разрывал женщин на части, про коварного изменника Альфреда, про несчастных, застреленных из револьвера и плавающих в крови.
        - Случаются печальные истории, — пел Оскар. Но чем печальнее были истории, тем довольнее, по-видимому, были люди.
        Они ходили от двора к двору, и при первых звуках гармошки работницы прекращали мыть в кухне посуду. Они высовывались в окна, подмигивали Оскару и с охотой давали ему по пять эре, может, еще и потому, что светило солнце, потому что вечером каждая из них собиралась встретиться со своим верным Альфредом. Даже богатые хозяйки глядели на него из-за занавесок гостиной, смеялись, подпевали ему и посылали своих детей во двор с мелочью, завернутой в обрывки газеты.
        Расмус собирал деньги, сам не свой от радости. Как здорово быть бродячим музыкантом.
        - Я тоже буду играть по дворам, когда вырасту, — сказал после Оскару Расмус.
        - Вот как! Так тебе нравится петь?
        - Нет, но мне очень нравятся деньги, — откровенно сказал Расмус. — Ведь в приюте я был беден, как церковная крыса.
        - Но не собирать же тебе из-за этого всю жизнь пятиэровые монетки! Есть ведь и другая работа, за которую платят больше.
        Расмус запихал очередной урожай монет в карман Оскару.
        - А мне больше всего нравятся пятиэровые, ясно тебе?
        По его лицу пробежала тень. Собственно говоря, ему вовсе не хотелось думать о том, что он станет делать, когда вырастет. Ведь тогда ему придется думать и о том, что будет до этого. Что будет, когда он не сможет больше бродяжничать с Оскаром. Что станет с ним, если не найдется никого, кто захотел бы взять его к себе в дом?
        Он решил не задумываться над этим, будь что будет. Надо радоваться, если сегодняшний день подарил тебе что-то хорошее.
        - Ну, раз тебе нравятся пятиэровики, возьми себе две штуки, — сказал Оскар и сунул мальчику в руку две монетки.
        Расмус покраснел от удовольствия. Он взял Оскара за руку и поклонился так, как его учили благодарить, если тебе что-нибудь дадут. Долгое время он молчал как рыба, но под конец неуклюже похлопал Оскара по рукаву и сказал:
        - Знаешь, Оскар, ты самый добрый бродяга на свете.
        Ему так редко что-нибудь дарили. Каждый подарок был для него целым событием. Ведь если тебе что-то дарят, значит, кто-то тебя любит. Расмус считал, что два пятиэровика — доказательство того, что Оскар любит его. Расмус шел, то и дело сжимая монетки, лежащие у него в кармане, и чувствовал себя богатым.
        - Да я такой же, как почти все бродяги, — ответил Оскар. — Когда добрый, а когда злой. Пойдем-ка лучше в лавку к Хультману да купим чего-нибудь поесть!
        При мысли о еде в глазах у Расмуса потемнело. А когда они вошли в колбасную и бакалейную лавку Хультмана, у него буквально подогнулись коленки. Запах здесь стоял божественный. На прилавке лежали горы красных и коричневых колбас, великолепный жирный студень красовался рядом с ветчиной, копченной на можжевеловых ветках, печеночным паштетом и сырами разных сортов. А еще там была полка, уставленная коробками с конфетами, банками карамелек и плитками шоколада. А хозяином всех этих богатств был приветливый торговец. Как только зазвонил дверной колокольчик, он бросился к Ним со всех ног, готовый предложить им все, что они пожелают. У него были маленькие толстые руки с черным кантом под ногтями. Но как проворно он умел нарезать ломтики этой великолепной розовой ветчины и круги колбасы, как быстро он шмякнул на прилавок кусок масла и сыра, а также табак для Оскара, не переставая любезно разговаривать с ними. Приятно покупать в лавке такого продавца, решил Расмус.
        - Видно, лето уже кончилось, — сказал продавец, подавая Оскару табак. Потом он повернулся к Расмусу и сказал кое-что еще более приятное: — Как насчет того, чтобы съесть небольшую плиточку шоколада?
        Не долго думая, он взял с полки шоколад, правда, одну из самых маленьких плиток, но все же это было замечательно! Шоколадка была в обертке из красной фольги. Он держал ее толстыми пальцами, а она блестела и переливалась.
        - Пожалте, кушайте на здоровье!
        Расмус взял шоколадку и снова поклонился.
        - Ну, теперь ноги сами пойдут, будешь маршировать не хуже солдат Карла Двенадцатого! Поглядим теперь, хватит ли у нас денег на пиво и лимонад. И вроде бы все, что нам надо.
        Был уже четвертый час, и они решили поскорее идти назад, в сосновую рощицу, и спокойно поесть.
        Видно, весть о новом грабеже еще не просочилась. Городок казался таким тихим и мирным, улицы дремали, залитые лучами послеполуденного солнца, когда Оскар и Расмус шагали по Огатан[36 - Заречная улица (шв.).].
        - Погоди! Как только люди узнают про то, что случилось, поднимется суматоха, — сказал Оскар. — Поди, этот шляпа-ленсман еще не нашел записку. Ему мало кинуть большой булыжник в окно. Видно, нужно, чтобы бомба бабахнула на весь свет, а не то он никак не очнется.
        На берегу реки расположился постоялый двор, окруженный красивым садиком, где люди в это время дня пили кофе. За маленькими круглыми белыми столиками сидело много гостей.
        - Знаю, что ты голодный, — сказал Расмусу Оскар, — однако придется нам здесь сыграть, если хотим и завтра разговеться. Вижу я, тут пятиэровиков будет целая куча, нельзя проходить мимо.
        Он достал гармонику, и они остановились на приличном расстоянии от тех, кто пил кофе, позвякивая ложечками, и лакомился булочками с корицей и венскими слойками. Там сидели по большей части дамы, знатные дамы в широкополых шляпах, в платьях с рюшами и кружевами. Расмус залюбовался ими. Они были такие красивые и богатые, а ему так нравились красивые и богатые дамы! Как бы ему хотелось иметь вот такую же мать! Вот бы одна из них пожелала взять его в сыновья!
        Он уже понял, что надежды на это мало. Они выжидательно смотрели на него. Но они хотели услышать его пение. Его и Оскара. Скорее Оскара. Поди, ни одна из них не подумала: «Этого мальчика я хочу взять в сыновья».
        Расмус вздохнул. Но вот Оскар нажал на клавиши, и Расмусу пришлось затянуть:
        Слыхали вы ужасную историю?
        Вчера мне мой приятель рассказал,
          что короля из Северной Америки
        выстрелом убило наповал…
        Расмус легко запоминал и слова, и мотив. Стоило им несколько часов походить по дворам, как он выучил наизусть все душераздирающие песни Оскара.
        - Чоллихопчангчанг, фаллераланлей, — пел он, а глаза его разглядывали дам, выбирая, которую из них он хотел бы взять себе в матери. За ближайшим столиком сидела толстенькая тетя, которая, судя по всему, была здесь хозяйкой. Время от времени она отдавала приказания прислуживающим девушкам. Она мило болтала с двумя господами, сидевшими рядом за столиком. Видно, они ей очень нравились. Склонив голову набок, она смотрела им в глазки и смеялась без причины.
        - Милый господин Лиф, берите еще печенья, — говорила она. — Позвольте, господин Лиандер, налить вам еще кофе.
        Казалось, угождать им для нее было самое большое удовольствие на свете.
        Господа, которых звали Лиф и Лиандер, были тоже очень нарядные и важные. На них обоих были белые соломенные шляпы, у обоих маленькие усики, у одного из них цветок в петлице.
        - Чоллихопчангчанг фаллера, — пел Расмус, и его звонкий, высокий голос так красиво сливался с низким голосом Оскара.
        И костюмы на них были нарядные, летние, узкие брюки… а ботинки у одного из них… верх из светлой кожи с кантом из черной лакированной, блестящей… Ботинки, которые…
        …что короля из Северной Америки…
        Расмус резко оборвал песню.
        На ногах у господина Лифа те самые ботинки с лакированным кантом!..
        Страх, который ему пришлось пережить утром, нахлынул на него снова. Он вспомнил плач фру Хедберг и звук страшных шагов, который он слышал, лежа за диваном. Это были ноги именно в этих ботинках, которые тогда так грозно приближались к нему. Он не мог петь, глядя на эти ботинки. Оскар сердито посмотрел на него, не понимая, в чем дело, почему он замолчал. Но это не помогло, Расмус петь больше не мог. Даже если господин Лиф был ни в чем не виновен и лишь по чистой случайности надел эти страшные, ужасные ботинки грабителя, все равно Расмус петь был не в силах. Он глядел на эти ботинки, и ему до того стало худо, что он даже не чувствовал больше голода.
        - Послушай, Хильдинг, завтра мы начнем удить рыбку пораньше, — сказал второй господин, сидящий с ним за столом.
        Хильдинг! Господина Лифа зовут Хильдингом! Его зовут так же, как грабителя, и ботинки на нем такие же, как у грабителя.
        - Да, надо побыстрее использовать оставшиеся дни.
        И голос у него такой же, как у того грабителя.
        - Но ведь вы останетесь здесь хотя бы до конца недели? — взволнованно спросила толстая дама.
        - Конечно. Нам здесь нравится.
        Но Расмус не мог этого сказать про себя. Ему здесь вовсе не нравилось. Ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок. И, как только Оскар допел про короля из Северной Америки, он быстро схватил его за рукав и потянул отсюда.
        - А что мы теперь будем делать?
        Они снова лежали в песчаной ямке в сосновой роще. Окружающий мир Расмусу казался по-прежнему злым. Он отошел и спрятался за сосну, где его стошнило. Пища не хотела оставаться в желудке из-за всех этих волнений.
        Оскар попыхтел трубкой, что-то обдумывая.
        - Ничего не поделаешь, видно, придется мне идти к ленсману, ах-ах-ах! Сказать ему, мол, мне кажется, что два благородных господина ограбили фру Хедберг. Но как я смогу заставить ленсмана поверить в это? Как говорится, «это будет уже другая пятерка», — сказала старуха, написав цифру семь.
        Он выколотил трубку и надел рюкзак.
        - Ноги упираются, не хотят идти к ленсману. А хочешь не хочешь, идти надо.
        - Да, сохрани нас Господи, — сказал Расмус.
        Так говорила тетя Ольга в Вестерхаге перед приходом инспектора. А ведь ленсман-то пострашнее инспектора.
        - Однако сюда я теперь приду не скоро. Сущая Ниневия[37 - В библейские времена столица Ассирийского царства. За порочные нравы ее жителей Господь послал пророка обличить их и призвать к покаянию.] здесь, да и только. Куда лучше ходить по деревням, там у них воров нет.
        В маленьком городке, который Оскар с некоторым преувеличением назвал Ниневией, за время их отсутствия произошли заметные изменения. Теперь на каждом перекрестке стояли люди, громко переговариваясь. Было видно издалека, что говорят они о чем-то важном, нетрудно было догадаться, о чем шла речь.
        - Хотел бы я послушать, что они там болтают, — сказал Оскар. — Прежде чем идти к ленсману.
        Он сунул Расмусу в руку пятиэровик.
        - Возьми-ка вот монетку и купи кулек тянучек, да послушай, о чем там судачат, навостри уши-то.
        - Я их не только навострю, а и махать ими стану, — засмеялся Расмус.
        Он побежал по улице и остановился у бакалейной лавки. Глянув в окно, он увидел, что там полно народа. Это было ему на руку. Придется постоять в очереди, и можно будет послушать, о чем там толкуют. А после он купит тянучек. Полный радостного ожидания, он отворил дверь.
        Минуту спустя он, запыхавшись, прибежал назад к Оскару. Лицо его было белым, как мел.
        - Оскар, нам нужно бежать отсюда! Поскорее!
        - С какой это стати? Хвосты нам, что ли, подожгли?
        Расмус в отчаянии схватил за руку Оскара.
        - Оскар! Анна Стина сказала ленсману, что это мы напали на них.
        Оскар вытаращил глаза и покраснел от возмущения.
        - Я? Да она меня и знать не знает. Ей даже не известно, как меня зовут.
        - Она сказала, что пришел бродяга с гармошкой и что с ним был мальчишка. Он сперва поиграл на гармошке, а после вошел в дом и, угрожая револьвером, забрал изумрудное ожерелье фру Хедберг.
        Оскар ударил себя по лбу кулаком.
        - Ну и дрянь девка эта служанка. Будь она здесь, я запихал бы это вранье обратно ей в глотку. Ну а сама-то фру Хедберг что говорит?
        - Она вроде бы помирает, ничего сказать не может, лежит, как мертвая. Доктор говорит, что сердце у нее бьется еле-еле…
        Жилы на висках у Оскара надулись. От злости он покраснел еще сильнее и снова ударил кулаком по лбу.
        - Стало быть, все у них идет как по маслу. Теперь служанка может врать, что ей вздумается, а ленсман, поди, верит каждому ее слову.
        Расмус потянул Оскара за рукав.
        - Оскар, пошли скорей отсюда!
        - И не подумаем, — сердито ответил Оскар. — Я загоню в угол эту служанку при ленсмане, пусть тогда посмеет сказать, что это был я.
        Вконец отчаявшийся Расмус сказал со слезами на глазах:
        - Тебя ленсман заберет. Ты сам говорил, что он не верит бродягам. Тебя посадят в кутузку, и тогда…
        Он замолчал, не в силах думать о том, что будет, если Оскара посадят в тюрьму.
        Оскар, понятно, тоже был не в силах об этом думать. Злость вдруг разом как бы слетела с него. Он стоял опустив руки, огорченный и растерянный.
        - Да… Если я сейчас пойду к ленсману, меня посадят, твоя правда. Скажи ему, что это Лиф и Лиандер, он станет хохотать до икоты.
        - А еще эта дрянь служанка будет врать…
        Оскар кивнул, подтверждая слова Расмуса.
        - Точно. А фру Хедберг лежит, не в силах сказать ни словечка в защиту меня. Нет, пойди я сейчас к ленсману, мне тюрьма.
        Он схватил Расмуса за руку.
        - Пошли отсюда быстрее, пока не поздно!
        Оскар пошел быстрым шагом, увлекая за собой мальчика.
        - Если уже не поздно, — пробормотал он.
        Удрать из здешних мест, где каждый человек готов был искать бродягу с гармошкой, было нелегко.
        Но им повезло. Они пробрались задворками, быстро и тихо миновали городскую черту и пошли прочь по мирному и пустынному поселку.
        - Мы удираем, как какие-нибудь злодеи и убийцы, — сказал Оскар, когда к нему наконец вернулся дар речи.
        Расмус сбавил шаг. Он запыхался до того, что едва мог говорить.
        - Оскар, ведь ты невиновный!
        - Невинен, как невеста!
        - И я тоже.
        - Ясное дело.
        Оскар оглянулся и бросил сердитый взгляд на городок, красные крыши которого выделялись на фоне летней зелени.
        - Ниневия! — воскликнул он. — Хорошо, что мы снова топаем по дороге.
        И Расмус согласился с ним от всего сердца. На дороге не было ни воров, ни бандитов, дорога была мирной. На обочинах росли подмаренник и купырь, а на лугах сладко пахло клевером. Солнце скрылось, стояла предгрозовая тишь. По небу уверенно, словно корабли, плыли серые пухлые тучи, а впереди, насколько хватало глаз, извивалась пустынная дорога. У горизонта, там, где земля и облака встречались, дорога уходила в небо.
        - Куда мы идем? — спросил Расмус.
        - В одно место, где можно будет спрятаться, — ответил Оскар. — Даю слово, такого места ты еще никогда не видал.
        Глава девятая
        Деревня Эдебюн[38 - Пустая деревня (те.).] стоит на берегу моря. Пять маленьких дворов ютятся в низине, зажатые серыми скалами и сами такие же серые, как эти скалы. Серый цвет, цвет бедности и седой древности. Когда к вечеру летнее небо темнеет, и море становится серым. Серые и тяжелые от дождя, висят облака над деревней, в которой никто не живет.
        Сюда и пришли бродяги. Для того, кто хочет спрятаться, это самое подходящее место. Людей здесь нет, здесь царят лишь пустота, тишина, мрачное запустение.
        - Оскар, а куда подевались люди, — спросил Расмус. — Ну, те, что здесь жили?
        Оскар сел на камень. Он снял башмаки и носки и растопырил пальцы ног, наслаждаясь вечерней прохладой.
        - Они уехали в Америку всем скопом. Много лет тому назад.
        - А что, они не хотели здесь больше жить?
        - Не хотели. Слишком бедно и убого жилось в этих домишках. Может, и рыбы в море стало мало. И земля не родила на скудных наделах.
        Расмус кивнул, это он мог понять.
        - Да, худо быть бедным. А купаться здесь здорово, — сказал он и одобрительно посмотрел вниз, на прозрачную, чистую воду. — Поди, в Америке у них таких пляжей нет.
        - Ну да! Захотят купаться, так там у них, в Миннесоте, есть озеро с прозрачной водой.
        Расмус улыбнулся. «Озеро в Миннесоте с прозрачной водой», как красиво! Ему самому хотелось бы когда-нибудь увидеть это озеро. И другие озера, и горы, и реки, какие есть на земле. Он попытался представить себе этих людей, как они бродили по Америке и искали это чистое озеро в Миннесоте. Может, они вспоминали свое море и скалы и думали, не живет ли кто-нибудь в их серых домишках на берегу.
        - Пойду-ка погляжу! — сказал он и побежал к ближайшему дому.
        Он хотел посмотреть, не оставили ли там что-нибудь те, кто уехал в Миннесоту.
        Расмус заглянул через разбитое окно в убогую маленькую кухню с закопченными балками потолка и увидел перемазанный сажей открытый очаг. Подумать только, как давно варили здесь еду! Ему было жаль эти заброшенные дома, в которых никто не живет. Казалось, будто они ждали, чтобы кто-нибудь поселился в них, развел бы огонь в очаге, поставил кофейник на огонь, сварил бы детям кашу.
        Он сбросил с подоконника осколки стекла и влез в дом. На полу лежали сухие листья и разный сор, старые половицы скрипели под его босыми ногами. Он подошел к очагу и заглянул в дымоход. Кто знает, когда здесь в последний раз горел огонь? А когда-то эта хижина была для кого-то родным домом. Вот если бы и сейчас было так и он смог бы поселиться здесь! Но ведь если бы здесь по-прежнему жили люди, он мог бы, как и все бродяги, лишь остановиться у дверей кухни. Тогда у них были бы свои дети, и им был бы ни к чему чужой мальчишка. Но ведь можно же помечтать…
        Расмус подбежал к окну.
        - Оскар, мы останемся здесь?
        - Да, по крайней мере, на одну ночь, — крикнул сидевший на камне Оскар. — Мне что-то не глянется сейчас жить среди людей, осерчал я на них.
        Расмусу понравились дома миннесотских стариков. Он бегал по их лестницам, сеням, кухням и маленьким горницам с низкими потолками. Он старательно выбирал дом и под конец остановился на том, который был лучше других защищен от непогоды и меньше всего пострадал от ветра и дождей.
        Здесь тоже была маленькая тесная кухонька и низенькая горница, а на ветхий чердак вела крутая лесенка со скрипучими ступеньками. Но все же это был дом, и можно было вообразить, что это твое жилище. Можно было даже вообразить, что Оскар твой отец. И, если хорошенько постараться, можно даже представить себе, будто он вовсе не бродяга, а богатый торговец. Жены торговца здесь, к сожалению, не оказалось, но ведь можно вообразить, что она ненадолго уехала, ну, например, в Миннесоту и скоро вернется в голубой шляпке с перьями на голове и кружевным зонтиком в руке. Она вернется такая красивая и привезет ему и Оскару хорошие подарки. И они, все трое, будут жить вместе, богатые, очень богатые и счастливые.
        Но ведь в доме должна быть мебель. Стол и диваны, как у фру Хедберг, ковры и занавески.
        Его желание раздобыть мебель было столь сильным, что она должна была бы прямо-таки сама по себе вырасти из пола. Вообразить стол красного дерева и цветастый диван в этой голой комнатушке было не под силу даже Расмусу.
        Тут он вспомнил, что в одном месте у дороги есть большая свалка. На свалки люди выбрасывают много всякой всячины. Он решил сбегать туда, посмотреть, нет ли там чего-нибудь подходящего, что может послужить мебелью.
        Расмус вернулся с пустым ящиком из-под сахара и двумя ящиками из-под маргарина. Он решил вымыть хорошенько в море ящик и приспособить его вместо стола.
        Но сначала нужно было подмести пол. Он наломал веток и, как умел, вымел мусор. Потом внес свой стол, поставив на него букет цветов в бутылке вместо вазы, у стола поместил стулья — ящики из-под маргарина, а занавески и ковер оставалось только вообразить.
        Оскар пошел в лес за еловым лапником, чтобы спать на нем, а когда вернулся, Расмус крикнул ему:
        - Неси сюда постельное белье!
        Воображение у Оскара было небогатое, но все же он догадался, что вошел в нарядную комнату. Стоя у дверей с охапкой еловых веток, он старательно вытер ноги.
        - Да, тут надо сначала хорошенько высушить копыта, а уж после входить. Скажи только, где мне постелить пуховые перины — здесь или в гостиной?
        - Клади здесь, — ответил Расмус и показал на угол комнаты.
        Оскар послушно постелил из лапника постель. Расмус был доволен. Зеленые ветки так украшали комнату, они служили и постелью, и ковром. Комната и в самом деле стала уютной.
        - Хорошо, что ты успел навести здесь порядок, — сказал Оскар. — Того и гляди пойдет дождь.
        И не успел он это сказать, как в самом деле полил дождь. Он барабанил по треснутым стеклам, стучал по крыше. За окном стемнело. Но Расмусу было хорошо. Когда за окном льет дождь, в доме кажется еще уютнее.
        - Может, нам перекусить немного, — несмело предложил он.
        Днем они успели торопливо поесть на обочине дороги, но уже успели проголодаться. А раз в комнате есть стол, почему бы не воспользоваться им? У Оскара осталась почти вся еда, которую они купили у Хультмана. Он достал из рюкзака хлеб, масло, сыр, ветчину и колбасу и выложил все это на ящик из-под сахара. Они сидели на ящиках из-под маргарина и ели, прислушиваясь к шуму дождя.
        «Никогда не забуду этого, — подумал Расмус. — Никогда не забуду, как хорошо нам было здесь, когда мы ели, а за окном шумел дождь».
        Он не смел сказать Оскару, что вообразил себе, будто это их настоящий дом. И уж, понятно, никак не мог признаться, что представил себе, будто Оскар — богатый торговец, а его жена в голубой шляпке с перьями куда-то уехала. Держа в руке бутерброд с колбасой, он мечтательно поглядел на своего приятеля-бродягу и сказал:
        - Подумай, Оскар! А что, если бы ты был моим отцом и мы жили бы вместе?
        - Хорошо было бы! Отец-бродяга… лучше не придумаешь! Верно? — ответил Оскар и откусил большой кусок хлеба.
        Расмус задумался. Конечно, ему хотелось, чтобы его родители были богатые и красивые. Бродяга это, конечно, не Бог знает что. Ах, если бы Оскар был красивым торговцем!
        Дождь прекратился так же внезапно, как начал идти. Бродяги наелись досыта и улеглись спать в углу на еловых Метках. Оскар достал кусок одеяла, в который была завернута гармошка, и укрыл им Расмуса, чтобы тот не замерз.
        «Мой папа, — подумал Расмус. — Он укрывает меня красным шелковым одеялом. Ведь моя мама в Миннесоте и не может меня укрыть. Она купается там в озере с прозрачной водой и пишет письма домой: „Я скоро вернусь и привезу кучу дорогих подарков. Укрывай Расмуса хорошенько на ночь, бери красное шелковое одеяло. Да, да, я скоро приеду“».
        За окном стало совсем темно. С моря подул ветер. Пока шел дождь, ветер затаил дыхание, а теперь подул с новой силой. Волны яростно плескались, ветер трепал и гнул низкорослые березки на берегу. Стены потрескивали, а разбитые стекла стонали и вздыхали. Где-то поблизости без конца хлопала дверь. Оскару это надоело.
        - Я вижу, тут не поспишь спокойно!
        И Расмусу не нравились эти шорохи и вздохи. Ему было страшно. Вытаращив глаза, он лежал в углу, уставясь в полумрак, словно испуганный зверек.
        - Подумать только! А вдруг здесь водятся привидения!.. — шепнул он. — Может, они придут и заберут нас…
        Но Оскар и не думал пугаться.
        - Когда они заявятся, передавай им от меня привет. Пусть проваливают в море, а не то, мол, Божья кукушка сделает из них винегрет.
        Но Расмуса его слова не успокоили.
        - Тетя Ольга видела однажды собаку без головы, а из шеи этой собаки вырывался огонь…
        Оскар зевнул.
        - У этой тети Ольги, видно, тоже башки нет. Нет на свете никаких привидений.
        - А вот и есть, — возразил Расмус. — Знаешь, что говорит Петер-Верзила? Мол, если в полночь обежать вокруг церкви двенадцать раз, явится черт и заберет тебя.
        - И правильно сделает, черт. Чего ради бегать вокруг церкви среди ночи? Надо быть чокнутым. Пусть тогда пеняет на себя.
        Оскару не хотелось больше говорить о привидениях. Его клонило ко сну. Расмус тоже был сонный, хотя он успел поспать немного на пригорке в сосновой роще. Он бы с удовольствием заснул, но эти шорохи и вздохи не давали ему спать. Оскар вскоре захрапел, а Расмус лежал в темноте и прислушивался.
        И вдруг он услыхал голоса. Да, да, он в самом деле услыхал голоса!
        Конечно, старые дома могут вздыхать ночью на ветру. Но тут послышались голоса, стало быть явились привидения. С жалобным стоном Расмус кинулся к Оскару.
        - Оскар! Привидения явились! Я слышу их голоса!
        Сонный Оскар сел на еловой постели.
        - Голоса?.. Какие еще голоса?
        Сон слетел с него. Он прислушался. Да, Расмус был прав. Где-то рядом слышались голоса.
        - Ну и ну! — прошептал Оскар. — Никак опять придется отправляться к ленсману.
        Он подполз к окну, встал на колени и беспокойно уставился в темноту. Расмус тоже припал к окну. От испуга он стал кусать ногти.
        - Самое время забрать деньги и смыться, — сказал кто-то, стоявший совсем близко от окна. И голос этот вовсе не походил на голос ленсмана.
        - Положись на меня, — ответил другой, и этот голос Расмус узнал.
        Голос Хильдинга Лифа Расмус узнал бы из тысячи голосов.
        Расмус вцепился в руку Оскара, сжал ее изо всех сил. Лиф и Лиандер были здесь, рядом, стояли у окна. Их он боялся больше, чем привидений и ленсмана.
        И тут они вошли в дом! Караул! Вот они уже в кухне. Расмус слышит, как скрипят половицы у них под ногами. Что делают они здесь поздней ночью? Неужто нигде на свете нельзя спрятаться от этих грабителей?
        Дверь из красивой комнаты Расмуса в кухню была полуоткрыта, и можно было расслышать каждое их слово.
        - Я думаю, ждать дольше опасно, — сказал другой, по имени Лиандер. — Я буду сматывать удочки.
        - Ну-ну-ну! — ответил Лиф. — Ни к чему нервничать, так можно все испортить. Не дело сматываться сразу после того, как старуха лишилась ожерелья. Неужели ты не понимаешь? Мы никогда не были в Сандё, ясно тебе? Совесть у нас чиста. Кто станет жить две недели на постоялом дворе в нескольких милях от Сандё, если он замешан в этом деле? Это-то ты соображаешь?
        - Неужели не соображаю? Ты твердил мне это по меньшей мере четырнадцать раз. И все же я хочу взять деньги и отвалить, а не то мы тут досидимся со своей чистой совестью, покуда хорошенько не вляпаемся.
        - Будет по-моему, — заявил Лиф. — Мы возьмем деньги в субботу утром и спокойно отвалим двухчасовым поездом. Тогда ни один черт не будет соваться со своими дурацкими идеями о пропаже ожерелья и прочего барахла.
        Похоже было, что они вынули несколько досок. Потом Лиф тихонько, но с восторгом сказал:
        - Сердце радуется при виде такой кучи денег!
        На мгновение наступила тишина, потом Лиф добавил:
        - Мне думается, ожерелье стоит пять-шесть тысяч, не меньше.
        - И все же я охотно избавился бы от него, — ответил Лиандер. — В Сандё все прошло гладко, но это дело с Анной Стиной мне не нравится. Гуляй со своими старыми, завалящими невестами, но делать с бабами дела!.. Этого я не признаю.
        - Трусишь? — с презрением спросил Лиф.
        - Не то чтобы я трусил… просто не нравится мне все это. Что будет, если старуха очнется?
        - Не очнется. Хватит с нее, она уже пожила на этом свете.
        - Если… говорю я. Если она очнется и расскажет, что было на самом деле, а ленсман прижмет Анну Стину и заставит эту дуру сказать правду про этого бродягу. А когда он поймет, что про бродягу она наврала, ему понадобятся лишь какие-то пять минут, чтобы выжать из нее всё про нас с тобой. А еще через пять минут ему будет ясно всё и про наши делишки в Сандё.
        - Спокойно! — сказал Лиф. — Ты трендел об этом целый день, эту песню я устал слушать. Анна Стина вовсе не чокнутая. К тому же старуха больше не разинет пасть.
        Лиандер недовольно хмыкнул.
        - И тайник для денег здесь классный, — продолжал Лиф. — Хранить их здесь гораздо лучше, чем зарыть в лесу. Легко найти. И к тому же сюда никто не ходит.
        - Если только ты не заглянешь сюда до субботы.
        Лиф разозлился.
        - Ты что, не доверяешь мне?
        Лиандер хихикнул и сухо сказал:
        - «Ты что, не доверяешь мне?» — спросил Лис курицу и откусил ей голову. Я доверяю тебе настолько же, насколько ты доверяешь мне, разве непонятно?
        Расмус с силой сжал руку Оскара. Больше он был уже не в силах терпеть. Это было ужасно, хотя интересно. Подумать только, есть на свете люди, которые желают другим смерти. И эти ужасные, жестокие грабители сейчас так близко от них, всего в нескольких метрах. Ему захотелось оказаться где-нибудь далеко отсюда. И в то же время хотелось остаться и посмотреть, что же будет, его охватила жажда приключений. Он навострил уши и услышал, как снова стукнули доски, закрывая тайник. Ну, погодите! Посмотрим, что будет, когда они уйдут!
        - Ну что, пойдем? — спросил Лиандер.
        - Пойдем, — ответил Лиф.
        Расмус было вздохнул с облегчением, но тут Лиф сказал вдруг нечто ужасное:
        - Я только поищу свою трубку, я ее забыл где-то здесь. По-моему, я положил ее в комнате на окно.
        «В комнате» означало, конечно, там, где лежали скорченные в углу Оскар и Расмус. Расмус прижался к Оскару, голова у него кружилась от страха. Он чувствовал, как у Оскара напряглись мускулы рук, и понял, что он готовится драться… Но ведь у грабителей есть револьверы… Видно, для бродяг настал последний час!
        Быстрые шаги приближались, дверь распахнулась и свет карманного фонаря забегал по комнате. А посреди комнаты стояла мебель Расмуса. Но луч света быстро пробежал по ящику из-под сахара. Видно, грабителю не показалось странным, что он стоит здесь. Он не вскрикнул, не удивился. А что бы он сделал, если бы увидел Оскара и Расмуса! Они забились в угол и ждали. Мышцы Оскара напряглись еще сильнее. Но тут…
        - Да она здесь лежит, твоя трубка, — послышался голос Лиандера из кухни. — На этом окне.
        Лиф быстро повернулся. Опасный луч света погас, и грабитель исчез, не заметив лежащих в углу бродяг. Это было просто чудо, потому что даже в самом темном углу не было полной темноты. Быть может, тот, кто ищет маленькую трубку, способен не заметить двух больших бродяг.
        - Слепундра! — сказал Расмус, когда грабители ушли.
        Он осмелился говорить, лишь когда они исчезли в ветреной ночи.
        - Пошли, — сказал Оскар и взял свой карманный фонарь. — Пошли поглядим на этот распрекрасный тайник, который так легко найти. Силы небесные! До чего же это интересно!
        Они бросились в кухню, Расмус был сам не свой от волнения. Он представил себе огромную сокровищницу, полную пятиэровиками.
        Луч фонарика шарил по голым половицам. Оскар осмотрел каждую половичку, попробовал ногой, крепко ли сидит.
        - Здесь этот тайник!
        Он быстро вытащил неприбитую половицу возле очага, осветил фонариком пустоту под ней. Там была квадратная дыра, и в ней лежал пакет, аккуратно завернутый в клеенку. Он развернул его.
        - Ой! — воскликнул Расмус.
        Там лежали плотно уложенные красивые пачки сто- и тысячекроновых бумажек, зарплата рабочих завода в Сандё. Пятиэровых монет здесь не было, но по испуганным глазам Оскара Расмус понял, что это тоже деньги.
        - Надо же, сколько денег есть на свете, — сказал Оскар. — А я этого даже не знал.
        Он радостно вздохнул.
        Ожерелье тоже лежало, золотая цепь, а на ней висели большие зеленые камни.
        - Подумать только, теперь фру Хедберг получит назад свое ожерелье. Если только она жива…
        Оскар стал перебирать пальцами драгоценность.
        - Я надеюсь, что она жива, что я спою ей еще раз «В каждом лесу свой ручей», а она даст мне тогда пятьдесят эре.
        - Завтра, — сказал, сияя от радости, Расмус, — завтра мы пойдем к ленсману и отдадим ему деньги, а потом отнесем фру Хедберг ожерелье.
        Оскар покачал головой.
        - О нет, этого мы делать не станем. «Все нужно делать хитро!» — сказала баба, ловя вошь пальцами ног.
        - А как же нам быть тогда? — спросил Расмус.
        - Я больше не стану совать нос в это осиное гнездо. Не стану связываться со служанками, которые нахально врут, и слушать всякую чушь вроде: «Оскар, что ты делал в четверг?» Нет, мы перепрячем все это в другое место и напишем ленсману новое письмо. Мол, будьте любезны, заберите денежки, а не то они пропадут. А после мы с тобой пойдем снова бродяжничать. Пусть ленсман сам доводит дело до конца, ему за это платят. А я не собираюсь ходить у него на подхвате.
        Оскар взял рюкзак и начал укладывать в него пачки денег.
        - Только бы ленсман не схватил меня, когда я понесу на спине эту половину государственного банка. Ведь тогда мне влепят пожизненное заключение.
        Он взял ожерелье и надел его в шутку на шею Расмуса со словами:
        - Дай-ка я украшу тебя. Будешь хоть разок в жизни нарядным красавцем. Сейчас ты похож на царя Соломона во всем его великолепии. Хотя веснушек у тебя побольше, чем у него.
        И фонарик осветил царя Соломона с тощими руками и ногами и зелеными изумрудами на шее.
        - Да, и волосы у меня к тому же прямые, — сказал он с огорчением.
        Он дернул ожерелье. Ему хотелось поскорее снять его. Но он не успел.
        Потому что голоса послышались снова!
        Глава десятая
        - Быстрее, — прошептал Оскар. — Бежим отсюда!
        Они выбежали в сени. Но было уже поздно. Голоса раздавались теперь у входных дверей. Путь им был отрезан.
        - Быстрее на чердак!
        Оскар пихнул Расмуса впереди себя на узенькую крутую лесенку, по которой мальчик так весело бегал днем. Теперь он спотыкался, как больной, и он в самом деле чувствовал себя больным, больным от страха. Ведь те двое уже распахнули дверь и вошли в темные сени.
        Оскар и Расмус остановились, замерли на лестнице. Они не смели шевельнуться, едва дышали, чтобы не выдать себя. Расмус со страхом уставился на две темные тени внизу, превратившие его жизнь в кошмар! Ах, как он ненавидел их!
        - Ты прав, не было никаких ящиков, когда мы были здесь в прошлый раз.
        Это был голос Лифа. Вот он рванул дверь в кухню.
        - И у тебя не хватило ума сообразить, что дело неладно, увидев, что сюда притопала целая фабрика ящиков, — зло заметил Лиандер. — Неужто тебе не ясно, что сами прийти сюда они не могли?
        - Да я только после об этом подумал, — ответил Лиф. — Знаешь ведь, как бывает, смотришь на какую-нибудь вещь и будто видишь ее и не видишь. И вдруг чуть погодя… бац! Тебе приходит в голову: «Откуда, черт возьми, взялись эти ящики?»
        - Видишь и не видишь! В нашей профессии такого позволить нельзя. Теперь придется забирать отсюда деньжата!
        «Ха! Деньжата уже отсюда перебрались», — подумал Расмус. Несмотря на страх, он ликовал. Но секунду спустя его ликованию пришел конец. Из кухни послышался яростный вопль, потом Лиф завопил:
        - Скорее! Бежим за ними! Они не могли уйти далеко!
        Они бросились в сени, свирепые, как разъяренные собаки, рванули дверь и стали искать неведомого врага, отнявшего у них добычу, чтобы найти его и разорвать на куски. На полпути к двери Лиф резко остановился.
        - Стой! — крикнул он. — Надо сначала поглядеть, не прячутся ли они в доме. Здесь, внизу, нет никого. Может, они на чердаке?
        Он побежал вверх по лестнице и наткнулся прямо на кулак Оскара, взвыл и рухнул вниз в объятия Лиандера. Расмус, стоя за широкой спиной Оскара, тоже взвыл. Он взвыл потому, что Лиандер направил на них револьвер и голосом, дрожащим от злости, сказал:
        - Сделай хоть один шаг, и я стреляю!
        Тут и Лиф успел подняться на ноги. Луч его фонарика осветил двоих на лестнице. Увидев царя Соломона во всем его великолепии, он ахнул.
        - Ожерелье у сопляка на шее!
        Грабители уставились на бродяг, не веря своим глазам.
        - Беги, Расмус! — крикнул Оскар. Он стоял, рослый, широкоплечий, загораживая узкую лестницу. — Беги! — рявкнул он громовым голосом.
        И Расмус побежал. Словно загнанная крыса, он юркнул вверх по лестнице на маленький ветхий чердак, где ветер раскачивал со скрипом пустые рамы. За окном была крыша пристройки. Он перемахнул через подоконник, прошел по крыше. Прыгать он умел. До земли было несколько метров, и он прыгнул. Он сейчас прыгнул бы даже с колокольни. Расмус слегка ушиб колени, но едва почувствовал это, ведь он был крысой, за которой гналась кошка. Он успел услышать, как Лиф подбежал к углу дома, готовый застрелить его, и побежал так, словно дело касалось жизни и смерти. Да так оно и было, он понимал это.
        Ах, все вы, уехавшие в далекую Миннесоту! Если бы знали вы, что случилось этой ночью в вашей серенькой деревушке у моря! Здесь бежит между избами испуганный мальчонка с изумрудами на шее, а за ним гонится грабитель. И некому помочь мальчишке. Ведь серые домишки стоят заброшенные, молчаливые, окна их пустые и мертвые. Ничья ласковая рука не распахнет дверь в бурную летнюю ночь. Ничей ласковый голос не крикнет в открытое окно: «Иди сюда, мы спрячем тебя!»
        Нет, этот босоногий мальчишка в полосатой сине-белой рубашке и заплатанных штанишках из домотканого сукна должен рассчитывать только на свои силы. И он бежит как оголтелый, пытаясь спрятаться за ближайшим домом. Когда-то его называли домом Пера Андерса, но мальчишка, бегущий по этой деревушке много лет спустя, после того как Пер Андерс уехал в Америку, этого не знает. На секунду он останавливается, сердце у него отчаянно колотится. Он пытается сообразить, в какую сторону лучше бежать. Времени на раздумье у него нет. Его преследователь уже завернул за угол. Ветер треплет его волосы, это уже не важный господин в соломенной шляпе, а отчаянный грабитель, которому нужно догнать мальчишку, догнать во что бы то ни стало.
        Расмус бежит, охваченный паническим страхом. Он бежит быстро, но у его преследователя ноги быстрые, и бежит он еще быстрее. Вот грабитель уже догоняет его. Расмус поворачивает голову и видит, как мелькают его длинные ноги, как развеваются его волосы на ветру.
        Возле двора Пера Андерса расположен двор Карла Нильса с целой стайкой пристроек. Расмус останавливается за старой столяркой Карла Нильса. Он стоит, не шевелясь, и со страхом ждет своего врага. И вот враг появляется. Но он пробегает мимо. Он не замечает мальчишку, прижавшегося к стене столярной. У Расмуса есть секунда, чтобы отдышаться.
        Но вот кошка снова видит крысу. Лиф видит, как Расмус бежит назад, к дому Пера Андерса, и пускается вдогонку. Расмус бежит, задыхаясь, но не останавливаясь ни на секунду. Лиф еще довольно далеко, но все же Расмусу от него не уйти. Он должен поскорее где-нибудь спрятаться. Вот дом Пера Андерса… Расмус врывается туда. Силы небесные, где спрятаться в совсем пустом доме?
        Здесь есть дровяной ларь. Многие ребятишки играли когда-то в прятки в доме Пера Андерса. Они залезали в ларь и, лукаво ухмыляясь, захлопывали крышку. Но никто из них не сидел в нем с замирающим от страха, отчаянно бьющимся сердцем, как этот мальчик, ожидающий, что в любую секунду безжалостные руки могут вытащить его из этого укрытия. Мышь оказалась захлопнутой в мышеловку. Если Лиф найдет его здесь, он пропал.
        И вот является Лиф. Расмус слышит, как стучат его шаги по кухонному полу. Грабитель уже здесь. Вот-вот он откроет крышку ларя. Но, видно, Лиф никогда не играл в прятки. Он вбегает в комнату, выскакивает оттуда в сени, поднимается по лестнице на второй этаж, потом карабкается на чердак, кричит и ругается. Он знает, что мальчишка где-то здесь, в доме.
        Но Расмус уже выбрался из чулана и бежит прочь. Он надеется, что сумел обмануть Лифа, он молит Бога, чтобы грабитель оставил его в покое.
        Но Лиф видит из окна чулана, что босоногий мальчишка бежит по двору и как мелькают его тоненькие, словно палочки, ноги.
        В три прыжка и грабитель спустился с лестницы, и вот он снова неотступно преследует Расмуса.
        Сейчас они мчатся по улице старой деревушки. Когда-то по этой улице мирные волы возили овес на гумно Пера Андерса и сено Карла Нильса, а летними вечерами ребятишки играли себе преспокойно, катая по длинной деревенской улице колесо. Никогда еще никто не бежал здесь, спасая свою жизнь. А сейчас бежит по этой улице босой мальчишка, а за ним гонится грабитель. Но вот улица кончилась, и Расмус бежит вниз, к морю. Неужто парнишка собирается броситься в воду? Грабитель прибавляет ходу, ему не терпится закончить поскорее эту погоню.
        Впереди полуразвалившаяся пристань и ветхий, накренившийся лодочный сарай.
        Расмус бежит по мосткам, и доски гнутся под его ногами. Под ногами Лифа они гнутся еще сильнее. Но Лиф торжествующе улыбается, наконец-то мальчишка попался. Бежать по мосткам пристани, что может быть глупее. Ведь назад ему путь отрезан. Сейчас он схватит мальчишку, если только тот не прыгнет в воду и не утонет.
        Возле сарая мостки заворачивают направо.
        Расмус бежит по качающимся мосткам. Рубашка вылезла у него из брюк и развевается парусом. Сине-белая рубашка — последнее, что видит Лиф до того, как мальчишка исчезает за лодочным чуланом.
        Доски трещат под ногами Лифа. Вот-вот… наконец-то этот упорный мальчишка получит по заслугам! Лиф, не снижая скорости, заворачивает за угол.
        Гулкие шаги Лифа внезапно замирают. Раздается лишь сильный всплеск… Он не успевает даже выругаться, как его накрывает соленая волна. Он пытается выкрикнуть ругательство, но у него получается только: «плл… буль…».
        Какое-то мгновение Расмус почти счастлив, кое-чему он все же научился в Вестерхаге. Не только окучивать картошку, но и ставить подножки.
        Кашляя и шипя от злости, Лиф показывается на поверхности воды. Купаться ему почему-то не хочется, хотя здесь отличное место для купания. Злой, как паук, влезает он на мостки, и Расмус, чуть не плача, понимает, что от этого безжалостного человека не избавиться. И все же он будет пытаться. Будет бежать, пока не упадет замертво. Его сердце стучит как бешеное, вот-вот разорвется.
        Он мчится назад по мосткам, через двор Карла Нильса к дому Пера Андерса. Этот бег кажется ему страшным сном. Он оторвался от своего преследователя, и все же ему не уйти от своего мокрого, разъяренного, беспощадного врага.
        Вот впереди картофельный погреб Пера Андерса. Расмус заглядывал в него, когда осматривал весь этот двор. Он еще постоял здесь, воображая, будто там у него пятьдесят мешков картошки. Мол, можно напечь сколько хочешь картофельных оладий.
        Вконец измученный Расмус вваливается в темный погреб. В нем теплится отчаянная надежда, что Лиф еще не очень близко и не заметил, как он сюда влез, что ему не придет в голову искать его в погребе. Надежда на это слабая, и теплится она недолго.
        Вот он уже слышит, как кто-то берется за вставленный в замок большой ключ. Лиф врывается в погреб. Злой, промокший, он готов разорвать паршивого мальчишку…
        Но в Вестерхаге Расмус научился не только подставлять ножку. Он научился караулить у двери. Когда противник вбегает, очертя голову, нужно быстро выбежать из комнаты за его спиной. Так Расмус и сделал. Он быстро, как ласка, выскользнул из погреба и в панике, хлопнув дверью, повернул ржавый ключ в замке. Лишь услыхав рев за дверью, он понял, что сделал. Дрожа от страха, но торжествуя, он понял, что запер своего врага в погребе Пера Андерса. Правда, что этот погреб принадлежал когда-то Перу Андерсу, он, конечно, не знал.
        Теперь ему так не хватало Оскара, что он едва не плакал. Ноги у него дрожали. Он до смерти устал. Ему так хотелось скорее найти Оскара, прямо-таки сердце щемило. А вдруг Оскар уже убит?..
        Он осторожно и как мог быстро прокрался к «своему» дому. Он осторожно подобрался к нему, ведь он не знал, где находится Лиандер и где Оскар.
        Уже светает. Скоро над старой деревней переселенцев в Миннесоту взойдет солнце. В эту ночь здесь никто не смог уснуть.
        Расмус ложится на живот и ужом подползает к кухонному окну. Потом он медленно встает на колени и заглядывает в пустое окно, в котором уже давно нет стекол.
        Совсем близко от окна, спиной к Расмусу, стоит Лиандер. А у очага, подняв руки вверх, стоит Оскар. В руке у Лиан дера револьвер, а рюкзак Оскара лежит у ног бандита.
        - Ну, стреляй! — говорит Оскар. — Одним бродягой больше на земле, одним меньше, какая разница.
        - Не сомневайся, у меня пальцы так и чешутся, чтобы пристрелить тебя, — отвечает Лиандер. — Да только я не хочу огорчать ленсмана. Ведь ему так хочется засадить тебя в тюрягу за грабеж в Сандё. Известно это тебе? И за то, что ты обокрал фру Хедберг.
        - Подумать только, что на свете есть такие свиньи, как ты, — спокойно ответил Оскар. — А что, если я расскажу ленсману, что вы с Лифом за «фрукты»?
        На глазах у Расмуса выступили слезы. Он знал, что ленсман ни за что не поверит бродяге, ведь Оскар сам ему это говорил.
        Лиандер грубо расхохотался.
        - Ну, ну! Давай попробуй.
        - А разве ты не говорил недавно, что боишься, мол, вдруг фру Хедберг очухается и расскажет кое-что. Например, то, что Анна Стина наврала. Подумай, а что, если старушка все-таки очнется?
        - Не очнется, — сказал Лиандер сдавленным голосом. — После того что случилось здесь прошлой ночью, чувствует мое сердце, фру Хедберг никогда не очухается. Ни Анна Стина, ни мы рисковать не станем.
        Расмус сжал кулаки. Изо всех злодеев на свете Лиф и Лиандер хуже всех. Было ясно, что Лиандер, говоря о фру Хедберг, опять задумал что-то худое.
        - Пеняй на себя, олух, — продолжал Лиандер. — Зачем тебе было совать нос не в свое дело? Так тебе и надо, пусть ленсман посадит тебя. Между прочим, это не так уж страшно, в тюрьме вовсе не так уж плохо, скажу я тебе.
        - Понятно, ты, поди, не раз там сидел, тебе лучше знать. А уж я постараюсь сделать все, чтобы ты испробовал это еще раз.
        - Да ты еще глупее, чем я думал, — сказал Лиандер. — Ты что, не понимаешь, ведь сам туда загремишь, как только попытаешься нас ущучить. Если в твоей башке есть хоть капля ума, ты отвалишь отсюда поскорее и никогда больше не сунешь нос в эти края.
        - И дрожать при каждой встрече с полицейским, — с горечью воскликнул Оскар. — И как только земля держит таких скотов, как ты и Лиф. До чего же мне охота задать тебе прямо сейчас хорошую трепку!
        Стоя на коленях у окна, Расмус кивнул. Да уж, было бы здорово, если бы Оскар отлупил Лифа хорошенько. Ведь Оскар сильный, как бык, гораздо сильнее Лиандера. Но ведь у Лиандера этот ужасный револьвер, нацеленный на Оскара. Если бы только не этот револьвер…
        На земле возле окна лежал обломок доски. Даже не сознавая хорошенько, что он делает, Расмус схватил его. Как во сне, не раздумывая, он быстро поднял доску и изо всех сил ударил Лиандера по правому локтю. Лиандер взвыл от боли и от злости, а револьвер, описав красивую дугу, упал на кухонный пол. С радостным рычанием Оскар бросился на Лиандера, и они покатились по полу. Расмус со страхом смотрел на них. Он подпрыгнул от волнения и грыз ногти. Он никогда не мог спокойно смотреть, как люди дерутся.
        А тут они дрались так, что только пыль стояла столбом. Лиандер был тоже сильный, и они со стонами катались по полу. Каждый из них старался схватить револьвер.
        Револьвер!.. Расмус опомнился. Револьвер! Лиандер ни за что не должен схватить его.
        Расмус бросился в кухню, ноги у него дрожали. Пол в кухне ходил ходуном. Они катались, как бешеные, размахивая руками, пиная друг друга ногами, просто некуда было ступить. Лиандер тянул руку к револьверу, подвигаясь к нему все ближе и ближе.
        Расмус поддал эту поганую черную штуковину с такой силой, что она отлетела в угол. Потом он взял ее дрожащими руками. Эта штука была такая противная, что он держал ее в руке с отвращением. Расмус продолжал смотреть и смотреть, как они катались по полу, стонали и колошматили друг друга.
        Сжимая револьвер, Расмус помчался к мосткам на берегу. Его тошнило, но думать сейчас об этом было некогда. Он стоял, всхлипывая, и смотрел на качающиеся под ветром ветви берез. Солнце только что поднялось над островками в море, гребни волн сверкали и переливались. Чайки проснулись. Они летали над старой деревней и кричали, как будто им тоже было страшно. Нет, им нечего было бояться. Страшно было лишь одному ему. Он так устал, что ему хотелось лечь и умереть. Но еще ему хотелось избавиться от револьвера. С плачем он побежал по камням, ветер чуть не валил его с ног. Но все же он добрался до пляжа уехавших в Миннесоту. Он посмотрел на револьвер с гримасой отвращения и швырнул его в сине-зеленую воду.
        Едва он успел это сделать, как тут же пожалел. Ведь револьвер мог понадобиться Оскару для защиты. Но было уже поздно. Револьвер лежал на дне в рыбьем царстве, на десятиметровой глубине, и будет лежать там всегда.
        Расмус потащился назад по прибрежным камням. А навстречу ему шел Оскар. Волосы у него были взлохмачены, одежда растрепана, рюкзак на спине, выражение лица ожесточенное и в то же время довольное. При виде Оскара Расмусу еще сильнее захотелось плакать, но он с силой глотнул, загнав глубже ком в горле.
        - Уходим отсюда, быстро!
        - А где Лиандер?
        - Лиандер прилег вздремнуть у очага, а куда подевался Лиф?
        - Я запер его в картофельном погребе, — устало ответил Расмус.
        Оскар поглядел на него, широко улыбаясь.
        - Да ты у меня герой! В самом деле, я вижу, ты не из трусливых.
        - Ну да, я ужас как боялся, — сказал Расмус и заплакал. — Лиф скоро выберется оттуда, дверь погреба прогнила.
        - А куда ты дел револьвер?
        - Бросил его в море, — ответил Расмус и заплакал еще сильнее.
        Ведь теперь Оскар разозлится на него. Лиф выберется из погреба, и Оскару очень пригодился бы этот револьвер.
        Но Оскар не разозлился. Он только кивнул и пошутил:
        - «И так сойдет», — сказал мужик, у которого горели волосы. Какие из нас с тобой стрелки! Однако надо поскорее убираться отсюда.
        Расмус вздохнул. Поторапливаться он был не в силах. Он ничего не в силах был делать и умоляюще посмотрел на Оскара.
        - Сейчас я ничего не могу делать. Могу только спать.
        Глава одиннадцатая
        И вот он снова в Вестерхаге. Сейчас придет фрёкен Хёк и велит ему рвать крапиву. Ведь его разбудило кудахтанье кур, знакомое надоедливое кудахтанье этих глупых куриц, которых он терпеть не мог.
        Расмус осторожно открыл глаза. Да, в самом деле, рядом с ним вышагивали какие-то курицы. Но это были вовсе не белые легорны, каких держали в Вестерхаге, а совсем незнакомые маленькие пестрые. А он сам лежал на полу в комнате, которую раньше никогда не видел. Здесь был открытый очаг, а перед очагом сидел Оскар и пил кофе с маленькой седой старушкой в клетчатом переднике. Они наливали кофе в блюдечки, дули на него, пили и беседовали.
        - Да уж, ясное дело, жаль бродяг. Ведь им приходится всю жизнь мотаться по дорогам, — сочувственно сказала она. — И на небо-то они не попадут.
        - Ну, уж это, Крошка Сара, ты загнула! — возмутился Оскар. — Ты думаешь, что попадешь на небо только за то, что всю жизнь просидела у плиты? Смотри, как бы не просчитаться!
        Старушка сунула в беззубый рот кусочек сахара и многозначительно покачала головой.
        - Поживем — увидим, — ответила она. — Поживем — увидим!
        Расмус пошевелился, ему хотелось, чтобы Оскар заметил, что он проснулся. Но маленькая старушка первая это заметила.
        - Тебе, верно, тоже охота выпить кофейку? — спросила она, глядя на него добрыми, наивными глазами. — Кофе да хлебушка. Тебе еще надо съесть много караваев, прежде чем вырастешь.
        Оскар засмеялся.
        - Знаешь ли ты, что этот паренек настоящий герой? — сказал он, кивнув в сторону Расмуса. — Всем героям герой, вот что я тебе скажу. Но хлебца ему уж точно надо поесть.
        Тут Расмус вспомнил. Он вспомнил эту ночь, когда ему пришлось, хочешь не хочешь, стать героем. У него до сих пор болело все тело.
        Но, как он попал к Крошке Саре, Расмус не помнил. Он только смутно помнил, как Оскар нес его на руках, а над ними с криками махали крыльями чайки.
        Расмус оглядел комнату, где куры расхаживали с таким видом, точно это был их курятник. Комната была бедная, убогая, грязная. Но до чего же славно было здесь очутиться. На огне уютно кипел трехногий кофейник, рядом сидел Оскар и спокойно посмеивался.
        Крошка Сара налила Расмусу кофе в синюю чашку с отбитой ручкой. Потом она взяла хлебный нож и отрезала ему здоровенный ломоть ржаного хлеба.
        - Масло получишь в другой раз, — сказала она, — сегодня у меня его нет.
        Расмус взял хлеб. Он был липкий, с темной непропеченной полоской. Но Расмусу нравился непропеченный хлеб, он обмакнул его в кофе и стал есть. Было ужасно вкусно.
        - Крошка Сара добра к бродягам, — продолжал Оскар. — Она уж точно попадет на небо.
        Крошка Сара кивнула.
        - Но сначала пусть сходит к ленсману. Уж ты не откажи, снеси ему письмо поскорее.
        Крошка Сара озадаченно почесала затылок. Ее голова походила на клубок белой шерсти.
        - Однако говорить я с ним не буду, — испуганно сказала она. — Ни словечка ему не скажу. Только подам письмо и уйду. А не то он велит мне переселяться в богадельню.
        Оскар успокаивающе похлопал ее по плечу.
        - И не надо ничего говорить. Отдай письмо, и этого довольно. Будем надеяться, что все тогда уладится.
        Крошка Сара никак не могла успокоиться. Она, как ребенок, боялась неизвестной опасности.
        - Ох, как мне неохота идти. Но пастор говорит: «Будьте добры к бедным». А Оскар беден.
        Оскар засмеялся, видно ему нравилось быть бедным.
        - Ах-ах-ах, Крошка Сара, будь ко мне добра. Я беден, как вошь.
        Крошка Сара горестно потрясла головой.
        - Только сперва я должна покормить кур.
        - Ах-ах-ах, будь добра и к курам!
        Крошка Сара поманила пестрых куриц и исчезла за дверью.
        Оскар поглядел на Расмуса, который сидел на грязной постели, расстеленной на полу, и допивал из кружки последние капли.
        - Кофе в постели, не худо! — воскликнул Оскар. — Но сейчас я хочу рассказать тебе, что я сделал, покуда ты тут храпел. Я написал ленсману целый роман.
        Он достал из кармана пиджака сплошь исписанную бумажку и протянул ее Расмусу.
        - Ты хочешь, чтобы я это прочитал? — спросил Расмус.
        - Да, сделай милость.
        Расмус взял бумажку и стал читать. Писать красиво Оскар, прямо скажем, не умел. Пожалуй, у него получалось еще хуже, чем у Расмуса.
        «Я ничево не зделал. Я невинен как невеста. Нет вовсе ничево: Пусть ленсман знает что в Сандё деньги украли два типа. Звать их Лиф и Лиандер. А живут они на постоялом дворе если ищо не съехали оттуда. Тетушку Хедберг ограбили то же они хотя служанка врет на меня а я тут непричем. Я невинен как невеста. Я только стаял и пел возле ее дома. В каждом лесу свой ручей. Спрасите тетушку Хедберг если она не померла. Проганите Анустину а нето тетушке Хедберг не жить. Вить у этих людей стыда нету. А ожирелье я спрятал и деньги тоже такую кучу денег я отрадясь не видывал. Прочитайте втарую бумашку чтоб знать где я их спрятал нето они пропадут. Письмо принесет вам Крошка Сара. Сам я не смею. Никто не верит брадяги а сам я пайду дальше.
        Хачу быть свабодным раз я невинен как невеста и ничего не зделал.
        Остаюсь ваш Счастливчик
        Оскар
        Не оставляйте Анустину адну с тетушкой Хедберг».
        Расмус свернул бумажку и отдал ее Оскару.
        - А где ты спрятал деньги? — спросил он.
        - В потайном месте. Не спрашивай где. Пусть ты и всем героям герой, но я не хочу впутывать тебя по уши в это дело. Узнаешь в другой раз. Я написал об этом ленсману на другой бумажке, которую вложу в это письмо.
        «В другой раз я узнаю это, и хлеб мне маслом намажут тоже в другой раз», — подумал Расмус.
        Они лежали на пригорке за домом Крошки Сары и ждали. Оскар не хотел уходить, прежде чем узнает, что ленсман и в самом деле получил письмо. Но Крошка Сара все не возвращалась. Ее не было уже четыре часа, и Оскар начал волноваться.
        - Да уж, из этих чокнутых старушонок плохие почтальоны! — сказал он. — Кто знает, что ей придет в голову!
        Но Расмусу нравилось лежать и отдыхать. Он снова поспал. Потом они немножко перекусили. Солнце грело жарко, сосны, защищавшие от ветра домишко Крошки Сары, источали запах смолы, белый кот старушки ласкался к Расмусу, мурлыкая. Все было прекрасно.
        Глядя на кота, Расмус вспомнил свой сон. Ему приснилось, что у него есть кот, только черный, такой же, как котенок фру Хедберг. Он всю жизнь мечтал иметь свою собственную зверюшку, и Гуннар тоже. Они с Гуннаром часто толковали об этом. Но Гуннар говорил, что в приюте детям не разрешалось заводить никаких животных, разве что насекомых в голове. Правда, их тоже заводить не позволялось, фрёкен Хёк тут же являлась с частым гребнем.
        Но этой ночью Расмусу приснился маленький черный котенок, его собственный. Он кормил его селедкой с картошкой. Такую еду кошки едят только во сне. Вспомнив, какой хорошенький был этот котенок, Расмус рассмеялся.
        - Ты чему это смеешься? — спросил Оскар.
        - Мне приснилось во сне, что мой кот на окне…
        - Мне приснилось во сне, что мой кот на окне! — передразнил его Оскар. — Я гляжу, ты сочиняешь стихи, складно выходит.
        - А ты знаешь, что ел мой кот? — спросил Расмус.
        - Поди, полевок.
        - Вовсе не полевок, а селедку с картошкой. Он был такой хорошенький…
        - Котята не едят селедку с картошкой, — заметил Оскар.
        - А мой ел.
        Они помолчали немного, глядя на верхушки сосен. Расмус держал на руках кота Крошки Сары.
        - Мне приснилось во сне, что мой кот на окне… — напел Оскар.
        …уплетает селедку с картошкой!.. — подхватил Расмус и весело хихикнул.
        Оскар подумал немного и пропел:
        Хочешь верь, хочешь нет,
        Но мой кот на обед
        ест картошку с…
        …соседнею кошкой! —
        с восторгом крикнул Расмус. — Оскар, да у нас получилась почти что песня.
        - Это и есть песня, — ответил Оскар и, достав гармошку, стал подбирать мелодию, которую только что пропел.
        Так, продолжая ждать Крошку Сару, они играли и пели без конца свою кошачью песенку:
        Мне приснилось во сне,
        что мой кот на окне
        уплетает селедку с картошкой.
        Хочешь верь, хочешь нет,
        но мой кот на обед
        ест картошку с соседнею кошкой.
        Надо же, как легко сочинять песни! Расмус решил насочинять их много-много. Про кошек и собак, а может, даже про ягнят. Конечно, они не такие занимательные, как «Для тебя я убила дитя» или «Послушайте ужасную историю», но ведь нельзя же все время петь про убийства! После кошмарных ночных приключений с Лифом и Лиандером он был сыт ужасными историями.
        Но вот пришла Крошка Сара. Вид у нее был очень довольный.
        - Ленсмана дома не было, — сказала она, кротко улыбаясь беззубым ртом. — Он куда-то отправился ловить жуликов. А мне ждать было некогда, кто знает, когда он вернется!
        - А ты все-таки отдала письмо? — с тревогой спросил Оскар. — Кому-нибудь из полицейских?
        Крошка Сара виновато покачала пушистой головой.
        - А мы-то сидели здесь так долго и ждали тебя, — сказал Оскар. — Что же ты делала все это время?
        - Да я торопилась назад, — заверила их Крошка Сара. — Я только попила кофе у Фии Карл Исак. — А что, в письме было что-то важное?
        Старушка стояла в клетчатом платочке на голове и в полосатом переднике и пощипывала листики черной смородины с куста, будто была занята делом и ей недосуг думать о письме.
        Оскар вздохнул.
        - Да нет, Крошка Сара, не очень важное. Вижу, ты точно попадешь на небо.
        - А я-то писал это письмо кровью сердца, — сказал Оскар позднее, по дороге к Фие Карл Исак, чтобы забрать потерянное письмо. Они были почти у цели, уже показался дом Фии у дороги, и вдруг, словно из-под земли, перед ними выросли двое полицейских. Это были те же самые полицейские, что и в прошлый раз.
        Оскар разозлился. Таким злым Расмус его еще не видел. И неудивительно, полицейские вели себя с ним так, словно это был не безобидный бродяга, а самый отъявленный негодяй на свете.
        - Забери у него револьвер! — крикнул один.
        Они оба бросились к нему и начали его обыскивать.
        - Нет у меня никакого револьвера и никогда не было! — заорал на них Оскар. — Даже в детстве у меня не было пистолета-хлопушки, хотя я со слезами клянчил его у мамаши.
        Их повели в контору ленсмана. Один из полицейских стал что-то писать про них на бумаге, а другой стоял и держал Оскара, будто тот собирался бежать.
        Расмуса никто не держал. Да этого и не требовалось, потому что мальчик изо всех сил прижался к Оскару. Что за собачья жизнь! Ни минуты покоя. То грабителей бойся, то ленсмана, то полицейских!
        Но Оскар не боялся. Он разозлился.
        - Я хочу говорить с ленсманом! — крикнул он и стукнул кулаком по столу под носом у полицейского, который сидел и писал.
        - Ленсман в гостях на обеде и придет на службу только завтра утром, — сказал державший его полицейский.
        - На обеде! В гостях! — завопил Оскар. — А я, невинный, как невеста, должен стоять здесь.
        - Это мы уже слышали, — сказал тот, кто писал. Его звали Бергквист, во всяком случае так называл его второй полицейский. — Ты до того заврался, что сам веришь своим словам, — продолжал Бергквист. — Но на этот раз ты здорово влип. И хорошо, таких, как ты, нельзя оставлять на свободе.
        Оскар застонал от злости, потом повернулся к полицейскому, который держал его, и спросил, указывая на Бергквиста:
        - Можно мне назвать его бараньей башкой, или за это штраф?
        - Будь спокоен, получишь и штраф! Давай-ка лучше успокойся и скажи, как тебя зовут, Бергквисту надо записать.
        - Оскар. А тебя как звать-то?
        - Меня? Андерссон, но это к делу не относится. А фамилию свою назови?
        - Она тоже к делу не относится. Зови меня просто Оскаром, за это штрафа не будет.
        Андерссон ухмыльнулся, видно он был добрее того, кто писал.
        А Бергквист состроил кислую мину и сказал:
        - Это что еще за тон? Изволь отвечать как положено!
        - Изволь катиться подальше! — ответил Оскар и обратился к Андерссону: — Неужто мне, в самом деле, нельзя назвать Бергквиста бараньей башкой? Правда, что меня за это оштрафуют? А если я встречу настоящую баранью башку и назову его Бергквистом, за это меня никто не засадит?
        Он громко расхохотался, наклонился над столом, посмотрел в упор в глаза Бергквисту и сказал с нажимом:
        - Бергквист! Настоящий Бергквист, вот ты кто!
        Бергквист побагровел и сказал Андерссону:
        - Посади его во второй номер, а завтра ленсман поубавит ему спеси!
        Андерссон взглянул на Расмуса.
        - А что с этим делать?
        И тут Бергквист сказал что-то ужасное:
        - Он убежал из Вестерхаги, отвезем его назад.
        Перед Расмусом разверзлась пропасть, все беды и печали мира нахлынули на него черной волной. Вернуться в Вестерхагу? Значит, конец всему. Да, для него жизнь кончена! Оскара он потеряет, его посадят в тюрьму. А его самого они запихают в приют, куда он ни за что не хочет. Ни за что на свете он не хочет там жить, ни за что!
        Мгновение Расмус стоял, уставясь на Бергквиста широко раскрытыми, полными ужаса глазами. Но от него сочувствия ему ждать не приходилось. В отчаянии он огляделся по сторонам в поисках выхода. Ведь должен же быть какой-то выход!
        В открытое окно широкой полосой врезалось солнце, полоса света падала на пол и освещала мрачную контору ленсмана. Это была золотая дорога, которая вела к свободе.
        Расмус не раздумывал, не помня себя, он бросился наутек, как зверек, бегущий из неволи. Он слышал, как ему кричат вдогонку, но не остановился, чтобы расслышать их слова. Быстро, как молния, помчался он по пустынной улице. Накануне он ехал по ней в телеге с молочными бидонами, но теперь он этого не помнил. Мысли перемешивались у него в голове, он просто бежал под гору к маслобойне, как испуганный кролик, прыгал по нагретым солнцем булыжникам, не глядя ни вправо, ни влево. Бежал, ничего не видя, не зная, куда бежит.
        Людей на улице не было. Но возле самой пивоварни сюда из переулка свернули двое. Расмус не заметил их, пока не столкнулся с ними. Он чуть было не ткнулся головой в живот одному из них. Этот человек грубо схватил его за плечи и остановил.
        - Полегче на поворотах! — сказал Лиф. — С тобой-то нам и охота потолковать.
        Глава двенадцатая
        - Да, сейчас мы с тобой побеседуем! — рявкнул Лиф и потащил его за высокий забор, окружавший маслобойню. Там не было ни души, и Расмус оказался здесь беспомощной добычей.
        Лиф с силой потряс его за плечи.
        - Отвечай быстро, не то будет худо. Где твой приятель, этот бродяга?
        - Оскара забрали в полицию, — устало ответил Расмус.
        Он уже устал бояться, а убить его все же они, поди, не посмеют.
        Лиф и Лиандер молча переглянулись. Видно, они были напуганы еще сильнее, чем Расмус.
        - Он влип, — сказал Лиандер. — Да, Хильдинг, ты знаешь, на кого он будет валить вину. Пора нам смываться отсюда быстрее ветра.
        Лиф удержал Расмуса железной рукой.
        - Говори быстро, при себе были деньги у Оскара, когда его взяли?
        Расмус не мог догадаться, лучше сказать «да» или «нет», и потому промолчал. Но Лиф стал сильно трясти его, будто думал, что ответ застрял у мальчишки в горле и нужно вытряхнуть его оттуда.
        - Что он сделал с деньгами?
        - Спрятал их, — ответил Расмус. — В потайном месте. Я не знаю где.
        - Хильдинг, нельзя терять время! — нервно сказал Лиандер.
        - Помолчи, — оборвал его Лиф. — Ясное дело, он будет во всем винить нас. Но если мы смоемся, это будет для нас то же самое, что признаться ленсману, мол, мы виноваты. Нет, остынь, тут как никогда нужна выдержка.
        Он повернулся к Расмусу:
        - При тебе допрашивали Оскара?
        Расмус покачал головой.
        - Ленсман еще не допрашивал Оскара, он обедает в гостях. Ушел на целый день.
        Лиф радостно свистнул.
        - Понятно, ведь фру Русен празднует пятидесятилетие. Слава Богу! Значит, ленсман весь вечер просидит на постоялом дворе и допрашивать не будет. Ну а завтра может быть уже поздно.
        Он наклонился к Лиандеру и что-то шепнул ему на ухо. Расмус не расслышал его слова. Они долго шептались у него над головой, и потом Лиф сказал:
        - Послушай-ка, карапуз, что ты скажешь, если мы вытащим для тебя Оскара из кутузки?
        Расмус с недоумением уставился на него. Ясное дело, он больше всего на свете хотел, чтобы Оскар был на свободе. Но чтобы Лиф и Лиандер хотели освободить его?! Этого он никак не мог понять. Неужто в них есть хоть что-нибудь хорошее? Может, они пожалели его потому, что он остался один? Внезапно он почувствовал себя таким одиноким! При мысли о том, как ему одиноко без Оскара, на глазах у него выступили слезы, и он тихо пробормотал:
        - Да, спасите Оскара, будьте так добры.
        Лиф больно ущипнул его за шею.
        - Мы ужасно добрые, будь уверен. Только навостри уши, слушай, что я тебе говорю, и запоминай. Во-первых, ты пойдешь к Оскару и все ему расскажешь.
        Расмус испуганно посмотрел на него.
        - Не могу, они меня схватят и отправят назад, в приют.
        Лиф потерял терпение.
        - Будешь делать, что мы тебе говорим! Как только стемнеет, ты прокрадешься к Оскару. Тюрьма находится в маленьком доме во дворе у ленсмана.
        - А если там караулят полицейские? — спросил Расмус.
        - Никто там не караулит. Они заперли Оскара и ушли. А ты можешь подобраться к окну с решеткой на задней стене.
        Расмус кивнул. Это не так уж страшно. Ради Оскара он готов был на все.
        - И ты скажешь ему, что мы придем и выпустим его сегодня ночью. Дядя Лиандер большой мастер по отпиранию замков.
        - Не болтай лишнего, — грубо оборвал его Лиандер. — Мы придем и выпустим его, но при одном условии, понятно?
        - Да, значит, вот какое дело, — продолжал Лиф. — Пусть гонит все деньги, ясно? Нам срочно надо сменить климат, а на это нужны деньжата.
        - А если Оскар не согласится? — с испугом спросил Расмус.
        - Ему достанется ожерелье, — сказал Лиф. — Пусть не говорит, что мы поступаем не по совести.
        Видно, эти люди не знали Оскара. Они думали, что Божью кукушку можно подкупить ожерельем. Они, конечно, думали, что он забрал деньги и ожерелье для себя. Нет, они не знали Оскара.
        - А вдруг он все-таки не захочет? — повторил Расмус.
        Лиф разозлился.
        - Я понимаю, что ума у него мало, но не круглый же он идиот! Спроси у него, может, он собирается сидеть там долгие годы? Ведь винить во всем станут его, а не нас. Так ему и скажи. Уж я сумею его убедить. И между прочим, нечего и спрашивать Оскара, хочет он этого или нет. Один револьвер он у нас свистнул, но мой-то при мне остался, и я прихвачу его нынче ночью, так ему и скажи.
        Расмус получил еще кучу наставлений. Ему было велено спрятаться за поленницей дров во дворе маслобойни и лежать там до вечера. Ни за что не показываться на улицах, чтобы не влипнуть. И он сам, и Оскар не должны говорить, что знают Лифа и Лиан дера.
        - Ты пойдешь туда, как только начнет темнеть, — приказал Лиф. — Когда сделаешь, что мы тебе велели, вернешься сюда и будешь ждать нас. Мы придем за тобой в двенадцать ночи.
        - Но я есть хочу, — сказал Расмус. Он сунул руку в карман и достал две пятиэровые монетки, которые Оскар дал ему. — Можно я схожу и куплю на них пару булочек?
        - Никуда ты не пойдешь! Давай сюда деньги!
        Лиф схватил монетки, и они оба ушли.
        Расмус сидел за поленницей, сам не свой от возмущения. Что за проклятые бандиты! Им бы только грабить и грабить, час от часу не легче! Грабеж в Сандё был подлый, разбойный. Обокрасть фру Хедберг — поступок еще подлее. Но отобрать у него монетки — подлость неслыханная!
        Но он плохо знал Лифа. Через пять минут тот вернулся, протянул мешочек и сказал:
        - На, ешь! И сиди тихонько за поленницей, не двигайся с места до поры.
        И он исчез. Расмус долго смотрел ему вслед. Странные, однако, эти жулики. То они гонятся за тобой, как дикие звери, то несут тебе булочки!
        Он открыл мешочек и заглянул в него. Тут он еще сильнее удивился. Там было пять булочек с корицей, каждая по две эре. Всего на десять эре. А кроме этого было сахарное печенье и пряники. Это Лиф купил уже на свои деньги. На мгновение Расмус готов был даже похвалить Лифа. По крайней мере, не придется умирать с голоду в этой тюрьме.
        Да, ведь он сидел почти что в тюрьме, в тесном промежутке между поленницей и забором, похожим на узкий и длинный тюремный коридор. Правда, с двух сторон здесь есть выход, заключенные из него могли бы и убежать. Тюрьма должна быть хорошенько заперта.
        Он взял несколько поленьев, заложил ими оба прохода и стал воображать, будто он и вправду узник Эльвборгской крепости, как тот человек в песне Оскара:
        …в железной клетке я сижу теперь.
        Ах, я несчастный узник, бедный зверь!..
        Но, видно, не так уж страшно сидеть в тюрьме, ему даже нравилось здесь.
        В заборе была небольшая дырка. Он поглядел в нее, не подплывут ли сюда украшенные цветами гондолы. Но увидел лишь булыжники пустынной улицы. Тогда он стал исследовать поленницу и тут услышал звуки, от которых его прямо-таки бросило в жар. Внутри поленницы раздавался слабый писк. Он пригляделся и увидел в пустоте между поленьями птичье гнездо.
        - Ой-ой-ой! — прошептал Расмус. — Ой-ой-ой!
        В гнезде было три птенца, они были живые и пищали. Крошечные, живые, ну просто чудо! Он долго стоял, не шевелясь, и чувствовал себя самой счастливой птицей из всех птиц в этой крепости. Он сел на землю рядом с гнездом и открыл пакет с булочками. Жаль, что не было воды запить их, у него пересохло в горле.
        Видно, тут были люди, которые жалели бедных птичек, запертых в крепость. На столбе ворот маслобойни стоял кувшин с молоком. Видно, какая-то забывчивая работница купила молоко и оставила его.
        Расмус помедлил немного, пытаясь решить, как сильно человека должна мучить жажда, чтобы он мог выпить чужое молоко. Ведь все равно на этой жаре оно скоро прокиснет. Вряд ли хозяйка молока рассердится, если он отопьет немножко, прежде чем оно превратится в простоквашу.
        До чего же вкусно было запивать булочки с корицей, сахарное печенье и пряники молоком! Он наливал молоко в крышку кувшина, макал в него булочки, потом понемножку отпивал, из крышки, стараясь пить как можно меньше, лишь бы не есть всухомятку. Правда, его немного мучила совесть, но все же он пытался оправдаться. Мол, раз двое опасных негодяев заперли его здесь, должен же кто-нибудь позаботиться о том, чтобы он не умер от жажды.
        Он накормил и птенцов намоченными крошками булочек. Они склевывали крошки с его ладони маленькими клювами, и это было так приятно. Эти хорошенькие птички были единственными друзьями несчастного узника, томящегося за решеткой темницы. Весь мир давным-давно забыл про беднягу, лишь одни пичужки подбодряли его своим щебетанием, сохраняя ему верность. Они останутся с ним до смертного часа.
        Думая об этом, он всплакнул. Потом он снова превратился в Расмуса и заплакал еще сильнее, потому что ему так не хватало Оскара.
        Потом, стоя возле тюрьмы, он услышал знакомый голос Оскара из-за окна с решеткой и, отчаянно всхлипывая, зашептал в темноте:
        - Оскар, ты должен позволить им выпустить тебя отсюда. Не могу же я оставаться совсем один.
        - Ой-ой-ой! — огорченно воскликнул Оскар. — Пойми же, не могу я связываться с ворами!
        Расмус продолжал долго всхлипывать.
        - Но ведь мы можем после уйти отсюда и бродяжничать… Ведь у меня нет никого, кроме тебя!
        - Ясное дело, нет. А вот окаянный ленсман сидит себе в гостях. Но я доберусь до него, если даже мне для этого придется опрокинуть эту тюрягу!
        Он заревел, как зверь:
        - Идите сюда, все Бергквисты, каждая баранья башка, которая только меня слышит! Идите сюда, а не то переверну вверх дном эту кутузку! Хочу говорить с ленсманом!
        Расмус даже подпрыгнул от страха. Он огляделся в поисках, куда бы спрятаться. Здание тюрьмы от сада ленсмана отделяла сухая канава, через которую был перекинут мостик, чтобы ленсману было ближе ходить из своего желтого дома в контору. Расмус залез под мостик и слушал, как Оскар беснуется в своей камере.
        - Позовите сюда ленсмана, вам говорят! Слышите вы меня, глухие тетери? Я хочу сделать признание, немедленно!
        В желтом доме ленсмана было темно. И в конторе его тоже не было света. Видно, Бергквист и Андерссон тоже ушли на вечеринку. Во всяком случае, на крики Оскара никто не пришел. И под конец он заорал:
        - Тогда пеняйте на себя, если я сбегу нынче ночью!
        Услышав эти слова, Расмус вздрогнул. Оскар все-таки собирался бежать. Вот это здорово! Расмусу было наплевать, что будет с деньгами, с ожерельем и со всем на свете, лишь бы Оскар снова зашагал вместе с ним по дороге.
        Два часа спустя они уже снова шагали по дороге. Но за ними как две темные тени шли Лиф и Лиандер. У Лифа в руке был револьвер.
        Лиф был прав, говоря, что Лиандер большой мастер открывать замки. Ему понадобилось всего лишь пятнадцать минут, чтобы выпустить Оскара. А Лиф в это время стоял на стреме. Расмус тоже стоял на карауле, а Лиф железной рукой держал его за шиворот. Ни полицейские, ни ленсман так и не появились.
        - Да, пусть они теперь пеняют на себя, — повторил Оскар.
        На спящий городок уже опустилась ночь, все спали, будто на свете вовсе не было никаких воров. Лишь на постоялом дворе царило веселье. Когда они тихонько ступали по пустынной улице, направляясь в сторону таможни, до них долетали звуки гармошки.
        Вот они снова приближались к домику Крошки Сары.
        - Где ты спрятал деньги? — шепотом спросил Расмус.
        - Скоро увидишь, — с горечью ответил Оскар.
        Они наконец пришли. Вот в сумерках летней ночи показался домишко Крошки Сары, окруженный кустами смородины и старыми яблонями. Крошка Сара сладко спала и знать не знала, что какая-то странная процессия, распахнув калитку ее садика, прокралась мимо домика и поленницы дров и углубилась в густой лесок.
        В этом лесу, неподалеку от опушки, возвышался огромный каменистый курган. Откуда он взялся, никто не знал. Если он и был остатком древности, то был на него мало похож — просто большая груда камней!
        Подойдя к кургану, Оскар остановился, потом обернулся и со злобой посмотрел на Лифа и Лиан дера.
        - Вот оно что, так вы здесь, ученички воскресной школы, а я-то боялся, что потерял вас по дороге.
        - Об этом не печалься, — ответил Лиф, — нас ты так просто не потеряешь.
        Он держал заряженный пистолет наготове. Увидев это, Оскар сделал гримасу.
        - Уж стрелять-то ты, верно, не станешь, не люблю шума.
        - Не стану, просто дождусь, когда ты отдашь нам деньги и уберешься подальше, — спокойно сказал Лиф.
        - Ах-ах-ах! И где же это я их спрятал?
        Оскар надвинул кепку на глаза и почесал затылок.
        - Где-то здесь, — продолжал он и широким жестом показал на всю груду камней.
        - Мы не собираемся играть в искателей кладов, не надейся, — огрызнулся Лиф.
        Лиандер дрожал от волнения.
        - Давай-ка пошевеливайся! Дело спешное, не ясно тебе, что ли, бычище туполобый?
        Небо над верхушками деревьев начало бледнеть, и в тусклой, предрассветной рани лицо Лифа казалось усталым и изможденным. Он яростно пыхтел сигаретой и дергался.
        - Ну, долго нам еще ждать?
        Оскар вздохнул и сказал, обращаясь к Расмусу:
        - Пусть ленсман пеняет на себя. Ты можешь подтвердить, я сделал все, что мог.
        - Да! — ответил Расмус.
        Ему было очень жаль Оскара. Какая досада, что деньги заберут грабители. Одно утешение, что ожерелье останется у Оскара и что теперь, когда все эти страхи улетучатся, они снова будут бродяжничать. И если даже фру Хедберг уже не поправится, ее дочка в Америке хотя бы получит красивое ожерелье своей матери.
        Оскар поднялся на курган. Лиф и Лиандер следовали за ним по пятам. Расмусу казалось, что они смотрят на Оскара жадно, как шакалы. Расмус замерз до того, что его бил озноб, но он не спускал с Оскара глаз.
        - Да, это здесь, — сказал Оскар и начал разбирать камни. Он кидал булыжники, и они скатывались вниз. Гулкий, противный стук камня о камень нарушал тишину леса.
        Лиф и Лиандер стояли за спиной Оскара. Они, вытаращив глаза, следили за каждым его движением и судорожно глотали от напряжения. И вот на свет Божий снова показался пакет, завернутый в клеенку. Лиф и Лиандер дружно кинулись на него.
        - Подавитесь своим награбленным добром! — воскликнул Оскар и плюнул, скорчив презрительную гримасу.
        - А ну-ка сосчитай деньги! — крикнул Лиандер. — Он мог припрятать кое-что для себя!
        - Вошь ползучая, вот ты кто! — сказал Оскар и снова плюнул.
        Лиф отдал револьвер Лиандеру и принялся считать. Он уселся на камни и стал считать сотенные и тысячные бумажки. У Расмуса потемнело в глазах. Ожерелье тоже лежало в пакете, и Лиф засунул его в карман.
        - Послушай-ка, — сказал ему Оскар. — Ожерелье тебе ни к чему, дай-ка мне его.
        - Да, мы хотели отдать его тебе, — ответил Лиф, — да только я передумал. Не получишь ты никакого ожерелья!
        - Ты что, спятил? — завопил Лиандер. — Не понимаешь, что ли! Ведь это единственный способ заставить его молчать. Тогда он уж точно будет нашим соучастником. Отдай ему ожерелье, сказал тебе!
        - Соучастником?.. Да катитесь вы подальше! — крикнул Оскар. — Не собираюсь я связываться с бандитами и ворами. Просто отдам ожерелье фру Хедберг, ясно вам, ворюги?
        Лиф и Лиандер переглянулись. Наступило зловещее молчание.
        - Слыхал, что он говорит? — спросил Лиф. — Этим ему пасть не заткнешь.
        - Да уж не надейтесь. С вами заодно я не буду ни за что на свете! Пока жив.
        - Пока жив, не будешь! — подхватил Лиандер и бросил на Оскара взгляд, который заставил Расмуса задрожать еще сильнее. — Ясное дело, пока жив! Однако есть другой способ заставить тебя замолчать. Понятно?
        Он поднял револьвер.
        - Не стреляй! — крикнул Лиф. — Ты точно спятил!
        - Дурак буду, если не выстрелю! Тут у нас двое лишних свидетелей, и я собираюсь оставить их на могильном кургане.
        Он снова поднял револьвер. И тут Расмус дико закричал:
        - Не стреляй!
        И бросился, не помня себя, к Оскару. Он обхватил руками его ноги и отчаянно кричал:
        - Не стреляй! Не стреляй!
        И тут раздался выстрел. Он все-таки прогремел. Но пуля вылетела не из револьвера, который был нацелен на Оскара. Она вылетела из другого оружия и со страшной силой выбила из рук Лиандера револьвер, который перелетел через весь курган.
        - Оскар, ты убит? — взвизгнул в страхе Расмус.
        - Да нет, не убит я! — ответил Оскар.
        Он уставился в чащу леса. Это оттуда раздался выстрел. Кто-то прятался за густыми елями.
        Лиф и Лиандер, оба побледневшие, тоже смотрели в ту сторону. А увидев, что оттуда выходят полицейские, побледнели еще сильнее. Полицейские вышли из леса с оружием в руках. Они бросились к бандитам, прыгая по камням.
        - Я протестую! — заорал Лиф, когда на его руках защелкнулись наручники. — Я протестую!.. Этот бродяга… Это на него надо надеть наручники! Взгляните, пожалуйста, на этот пакет, завернутый в клеенку! Это он его здесь закопал!
        - Поберегите свое красноречие! — сказал ленсман.
        Он внезапно тоже появился на кургане и пронзительно глядел на Лифа и Лиандера.
        Оскар в отчаянии схватил его за руку.
        - Ленсман! Клянусь, я невинен, как невеста!
        Ленсман кивнул.
        - Да, Оскар, я целых полчаса стоял за елкой и знаю, что ты невинен, как невеста.
        Глава тринадцатая
        - И как же все это случилось? — спросил Оскар.
        Он сидел на стуле для посетителей в конторе ленсмана, в его личном кабинете. Ленсман пригласил его туда и угостил дорогой сигарой, которую достал из ящика на столе.
        - Как это вы, господин ленсман, ухитрились появиться в самый нужный момент? — спросил Оскар, попыхивая сигарой.
        За спиной Оскара стоял Расмус. Он вдыхал с удовольствием прекрасный аромат, но съеживался, стараясь быть как можно меньше и незаметнее. Ему хотелось, чтобы ленсман забыл о его присутствии.
        Правда, ленсман был к ним добр. Ведь он явился вовремя и спас им жизнь. Остаток ночи они спали у него в желтом доме, а утром его служанка накормила их в кухне завтраком. А сейчас он сидел за столом и записывал все, что Оскар рассказывал ему про Лифа и Лиандера. К тому же он угостил Оскара сигарой. Хоть он и добрый, а все же в его власти отсылать мальчиков в приют, не спросив, хотят они того или нет. Поэтому Расмус старался стать незаметным и не попадаться ему на глаза.
        - Я получил твое письмо, Оскар, — объяснил ленсман. — Вчера поздно вечером. Я сидел на постоялом дворе. Как раз, когда подали кофе с пуншем, мне сказали, что кто-то желает поговорить со мной. Я велел сказать, что занят и не могу прийти. Лучше бы я этого не говорил. Потому что вдруг притащилась эта ядовитая старуха Фиа Карл Исак.
        - Фиа Карл Исак, — повторил Оскар. — Я никак не думал, что это Фиа Карл Исак…
        - Да, да, именно Фиа Карл Исак, маленькая, можно сказать, ядовитая старушка. Я сидел за столом, а она вошла и подала мне письмо. «Не дело сидеть за столом без толку за большую зарплату и не делать ровно ничего!» — сказала она и объяснила, что нашла это письмо. На полу у себя в сенях.
        - Ах, эта Крошка Сара, — пробормотал Оскар.
        - Она поняла, что речь идет о чем-то важном, ведь она прочитала письмо. И велела мне лишь принять меры.
        - Фие надо дать медаль, — сказал Оскар.
        - Да, и тебе, Оскар, надо дать медаль, — продолжал ленсман. — Я был глуп и несправедлив, поверив служанке фру Хедберг, что им угрожал револьвером бродяга. Но, как только я получил письмо, понял, что Оскар невиновен. Я не такой дурак, чтобы не признавать своих ошибок.
        Довольный Оскар кивнул.
        - Да, да. «Теперь я тоже могу видеть», — сказала баба, отрезав себе веко. Хорошо, что под конец все выяснилось.
        Он выдувал целые клубы дыма, а Расмус вдыхал его. Сигары пахли чем-то вкусным, господским. Он не сводил глаз с ленсмана и не переставал думать о приюте, хотя слушать ленсмана было так интересно.
        Ленсман поблагодарил Оскара за то, что тот предупредил его, рассказал ему все про Анну Стину.
        - Прочитав письмо, я помчался к фру Хедберг и, оказалось, пришел вовремя. Ведь как раз вечером накануне она пришла в себя. И хотя я не думал, что Анна Стина способна на самое худое, но все же надежнее было арестовать ее.
        - Как вы считаете, господин ленсман, поправится фру Хедберг? — с беспокойством спросил Оскар.
        - Надеюсь, что поправится. Я только что был у нее и отдал ожерелье. Могу сказать, что она обрадовалась.
        - Значит, в следующий раз она опять даст мне пятьдесят эре, — сказал Оскар. — А что, Анну Стину арестовали?
        - Конечно. Как раз, когда мы привели ее в тюрьму, Оскар убегал оттуда. Мы втроем пошли за ним следом, Бергквист, Андерссон и я.
        - Этот Бергквист — баранья башка, — сказал Оскар.
        - Может, ты и прав, но он лучше всех в полиции стреляет из револьвера. Может, ты, Оскар, заметил это прошлой ночью?
        - Да, ни одна баранья башка не являлась на подмогу как раз вовремя.
        Он поднялся со стула.
        - Стало быть, я теперь свободный и могу уйти, когда захочу?
        - Ясное дело. И вместе с этим толковым парнишкой из Вестерхаги…
        Ленсман посмотрел на Расмуса.
        Расмус не стал ждать, что ленсман скажет дальше. Несколько секунд, и он оказался у двери, выскочил из дома и помчался во всю прыть. Но, услышав позади крик: «Подожди меня, Расмус!», он оглянулся и увидел бегущего к нему Оскара с подпрыгивающим рюкзаком на спине.
        - Не позволяй ему забрать меня! — крикнул, задыхаясь, Расмус, когда Оскар догнал его. — Я хочу остаться с тобой!
        - Ой-ой-ой! — озабоченно воскликнул Оскар. — Тогда скоро меня арестуют за похищение ребенка. Дети не должны бродяжничать.
        - Ну, хотя бы до тех пор, пока кто-нибудь не захочет взять меня. Я скоро найду кого-нибудь.
        В глубине души он сам в это не верил. Говоря эти слова, он чувствовал, что обманывает Оскара. Нет, он не верил, что найдется человек, который возьмет его к себе.
        Но на этот раз он ошибся.
        Они шли весь долгий день, и Расмус начал уставать.
        - А где мы будем ночевать, как ты думаешь?
        Оскар бодро топал по пыльной дороге. Он мог сколько угодно идти без устали.
        - Да уж закуток, где можно поспать, всегда найдем, — успокоил он Расмуса.
        - Где я только не спал с тех пор, как сбежал из приюта. Две ночи я спал на сеновалах, одну ночь в пустом доме на полу, одну у Крошки Сары и одну у ленсмана. Интересно, где сегодня придется ночевать, любопытно, если не знаешь заранее.
        - Ой-ой-ой, до чего же любопытно! — засмеялся Оскар.
        Расмус мечтательно поглядел на алое вечернее небо.
        - Интересно, где мне придется спать все остальные ночи в жизни?
        - Ой-ой-ой, как интересно!
        Некоторое время они шли молча. Дорога была узкая и ухабистая, там и сям ее преграждала изгородь с воротами.
        - Я сегодня открыл шестнадцать ворот, — заявил Расмус. — Нарочно посчитал их. А вон впереди еще одни ворота, правда, они открыты.
        - Да, на этой дороге всегда было много ворот, — сказал Оскар.
        - Откуда ты знаешь? Ты что, ходил по ней раньше?
        - Ходил, много раз.
        Они прошли в ворота. На столбе была прибита дощечка с надписью:
        Тот, кто закрыл ворота, молодчина,
        А ты опять не запер их, скотина!
        - Видно, последним здесь шел скотина, — заметил Оскар. — Давай посидим, полюбуемся природой.
        И в самом деле, по другую сторону изгороди раскинулся красивый луг с мягкой зеленой травой и пестрыми цветами.
        Расмус притворил ворота, по крайней мере он-то уж не хотел быть скотиной. Оскар сидел на траве среди колокольчиков и ромашек, и Расмус улегся рядом с ним. До чего же приятно было дать отдых усталым ногам!
        - Был бы я коровой, я бы стал пастись на этом лугу и ни за что не ушел бы отсюда, — сказал Оскар.
        Он задумчиво почесал голову.
        - Собственно говоря, странно, что мне не сидится на одном месте, а все тянет бродяжничать.
        Ведь куда ни придешь, везде одно и то же. Трава, цветы, лес, солнце и луна, дома, которые построили для себя люди. Сам не пойму, почему мне не сидится на одном месте.
        - Да, хотя все время идти и идти тоже интересно.
        - Но ведь зимой на ногах ногти трескаются, — продолжал Оскар. — Уж лучше жить в доме.
        Вот послышался топот копыт и стук колес. Расмус побежал во всю прыть к воротам. Кто знает, может, удастся заработать монетку?
        Вот показалась повозка, маленький возок с передним и задним сиденьями. На переднем сиденье сидел один человек.
        - Это Нильссон из Стенсэтры, — сказал Оскар. — Хороший крестьянин.
        Расмус широко распахнул ворота и низко поклонился проезжавшему крестьянину из Стенсэтры.
        - А ты вежливый паренек, — сказал крестьянин и придержал лошадь.
        Тут он заметил Оскара, сидевшего на траве у дороги.
        - Никак это ты, Оскар? Так ты снова в наших краях? Пора, пора!
        Оскар кивнул.
        - Да, да, вот я и снова здесь. Может, подвезешь нас?
        - Садитесь, подвезу!
        Оскар и Расмус быстро уселись на заднее сиденье, и повозка покатила.
        - Ты заслужил монетку за то, что открыл мне ворота, — сказал крестьянин и протянул Расмусу пятиэровик.
        Расмус покраснел от восторга. В последнюю неделю пятиэровые монетки просто градом сыпались на него, чудеса да и только!
        Он украдкой посмотрел на крестьянина. Он показался ему добрым. Вовсе не старый, загорелый, а глаза синие-синие.
        - А где ты, Оскар, нашел этого паренька? — спросил крестьянин и показал через плечо большим пальцем на Расмуса.
        - Подобрал на дороге, — ответил Оскар. — Он хочет побродить со мной малость.
        - А отца с матерью у него нет, которые о нем бы позаботились?
        - Нет у него, у бедолаги, никого!
        Расмус сидел молча и нарочито пристально смотрел на заходящее солнце. Он чувствовал себя неловко, оттого что они вслух говорили о нем.
        - Если хочешь знать, могу сказать, что он сбежал из приюта. А теперь ищет людей, которые захотели бы взять его к себе.
        Хозяин Стенсэтры кивнул.
        - Вот оно что. Я так было и подумал, не тот ли это мальчишка из Вестерхаги, про которого было написано во вчерашней газете?
        Он повернулся и посмотрел Расмусу в лицо, но взгляд этот был добрый.
        - А почему ты сбежал из приюта? — спросил он.
        Расмус продолжал смотреть на закат и не ответил. Но, когда крестьянин повторил вопрос, он тихо сказал:
        - Я не хотел там жить.
        Быть может, крестьянина удовлетворило это объяснение, потому что больше он не стал расспрашивать мальчика.
        Ухабистая дорога и дальше петляла, им на пути повстречались еще несколько ворот, и Расмус с охотой открывал их. Под конец они подкатили к такому крутому пригорку, что Оскар и Расмус не осмелились дольше сидеть в повозке, они спрыгнули и пошли рядом.
        - Скоро дойдем до Стенсэтры, — сказал Оскар.
        Поднявшись на пригорок, они увидели крестьянскую усадьбу. Красивые красные домики стояли на высоком холме. Освещенные вечерним солнцем, они казались такими приветливыми и гостеприимными.
        - Может, спросить, нельзя ли нам здесь заночевать? — шепнул Расмус Оскару.
        Но когда они свернули на дорогу, ведущую к усадьбе, крестьянин сам спросил:
        - Не хотите ли зайти перекусить?
        - Что скажешь, Расмус, а? — насмешливо спросил Оскар.
        - Спасибо, хотим! — выпалил мальчик.
        Оскар учил его не отказываться от угощения.
        Мол, кто знает, когда придется есть в следующий раз.
        - Мне думается, будет не только угощение, но и наставление, — сказал Оскар крестьянину.
        Ответа не последовало.
        Немного погодя они уже сидели за большим откидным столом в кухне Стёнсэтры и ели пальм со свининой. Хозяин ел вместе с ними, а хозяйка налила Расмусу молока и дала ему ломоть хлеба, щедро намазанный маслом. При этом она засмеялась и сказала:
        - Много бродяг сиживали у меня в кухне, но такой маленький в первый раз.
        Расмусу она понравилась. У нее были светлые пышные волосы и доброе серьезное лицо. Одним словом — красивая.
        Расмус ел и слушал, как Оскар рассказывал про Лифа и Лиандера, про ожерелье фру Хедберг.
        - Об этом напишут в газетах не сегодня-завтра, — с гордостью добавил Оскар. — Тогда прочитаете про меня и про Расмуса, героя из героев.
        Фру Нильссон сидела и смотрела на Расмуса. Под конец она не выдержала и отвернулась.
        - Бедняжка, — сказала она. — Так тебе плохо жилось в Вестерхаге?
        Расмус уставился на тарелку и не ответил.
        - Ну а что это за Вестерхага? — продолжала фру Нильссон. — Мы много раз собирались поехать туда и взять ребенка на воспитание, да так и не собрались. Хотели поехать прошедшей зимой, но тут у меня рука разболелась.
        - Да, все было как-то недосуг, — согласился хозяин.
        Расмус поднял голову и поглядел на фру Нильссон.
        - Вы, поди, хотели взять девчонку, — робко сказал он.
        Хозяйка улыбнулась.
        - Нет, мальчика. Ведь детей у нас нет, а усадьба большая, некому ее унаследовать.
        - Да, мы собирались взять парнишку, — подтвердил хозяин.
        - Кудрявого?
        Фру Нильссон посмотрел на него с удивлением и засмеялась.
        - Откуда ты знаешь? Я даже представляла себе мальчика с кудрявыми волосами.
        Расмус кивнул.
        - Понимаю, — пробормотал он со вздохом и стал усердно жевать кусок свинины.
        - Хотя и не кудрявые сойдут, — пошутил крестьянин и слегка дернул Расмуса за волосы.
        - Да при чем тут волосы, хотел бы я знать! — воскликнул Оскар. — Будь я на вашем месте, непременно взял бы Расмуса, геройского парнишку. Само собой, если он захочет.
        Фру Нильссон улыбнулась Расмусу.
        - А ты хочешь?
        У Расмуса екнуло в груди. Неужели они в самом деле хотят взять его? Неужто нашлись все же такие люди, кто захотел его взять.
        «А ты хочешь?» — спросила эта красивая женщина будто бы мимоходом. Еще бы не хотеть! Они оба красивые и добрые, и Нильссон, и его жена. К тому же они богатые. У них в кухне так красиво: медные кастрюли на полках, пестрые домотканые половики на полу. Дом большой, комнат много. И две работницы. И большая красная пристройка. Уж они точно богатые.
        Богатые, добрые, красивые… и хотят взять его!
        - Ты можешь побыть у нас несколько дней. Погляди, хорошо ли мы уживемся, — предложил Нильссон. — Такие дела в одночасье не решаются.
        - Хотя я-то хочу, — робко сказал Расмус.
        - Да уж лучше парнишки вам не найти, — вмешался Оскар.
        Фру Нильссон внимательно посмотрела на мальчика.
        - Да, мне думается, я смогу полюбить тебя, — сказала она.
        Потом она принесла им кофе на веранду, и Расмус с Оскаром остались одни. И столько тут Расмусу пришло в голову, что теперь ему придется расстаться с Оскаром. Сердце у мальчика словно оборвалось.
        - Оскар, — спросил он, — как ты думаешь, остаться мне здесь?
        - Ясное дело, оставайся. Лучше места тебе ни в жизнь не найти.
        Расмус стоял молча. В глубине души он надеялся, что Оскар скажет что-нибудь другое… Что ему будет плохо без него… Что им вдвоем было хорошо… Но этого Оскар не сказал. Ну понятно, он был Оскару лишь в тягость, одному ему легче бродяжничать…
        - Без меня ты можешь идти быстрее, — сказал Расмус, и голос у него немного дрожал. — Ты сможешь за один день пройти много-много миль.
        - Понятно, смогу, — согласился Оскар. — Да только все мили одинаковы, какая разница, сколько я их пройду!
        Расмус вздохнул.
        - Надеюсь, ты теперь без меня не повстречаешь других воров.
        - Да нет, не на каждом же шагу они попадаются. К тому же я постараюсь держаться от них подальше.
        Расмус еще помолчал, а потом сказал:
        - Так ты теперь остаешься один, когда я пойду спать.
        Оскар взял руки мальчика в свои.
        - Останусь один… Нелегко будет старому Оскару в одиночку. Зато я стану радоваться, что ты лежишь в чистой горнице в Стенсэтре и нынче ночью, и будешь спать там все ночи в своей жизни. Что тебе не придется мыкаться, топая по дорогам.
        Расмус с силой глотнул.
        - А вдруг мы с тобой больше не увидимся, Оскар?
        - Как не увидеться, обязательно увидимся, — ответил Оскар, не выпуская рук Расмуса. — В один прекрасный вечер ты сидишь и ужинаешь с отцом и матерью, и вдруг… Стук в дверь, в дом входит Божья кукушка и говорит: «Нельзя ли мне заночевать у вас на сеновале?» А ты сидишь, толстый и веселый, и говоришь: «Ясное дело, Оскар, ночуй у нас». Вот будет здорово-то!
        Но Расмусу не показалось, что это здорово. Глаза у него начали подозрительно блестеть. А Оскар продолжал:
        - Между прочим, ты увидишь, я стану чаще приходить, чем ты думаешь. Обещаю тебе, что мы будем видеться.
        - А ты это точно обещаешь?
        - Точно, как аминь в церкви. И, подумай только, как хорошо тебе будет в этой усадьбе. Ведь здесь есть и лошади, и коровы, и телята, и поросята.
        - А ты не знаешь, кошка здесь есть?
        Фру Нильссон вошла в эту минуту, чтобы унести поднос с чашками. Услышав слова Расмуса, она ответила:
        - Нет, кошки у нас нет, я их не терплю. А вот наша собака принесла вчера пять щенков. Завтра утром пойдем поглядим на них.
        Когда тебе девять лет, пятеро щенков заставят тебя забыть все печали на свете. Расмус подскочил от восторга. Вот это да! Скорей бы наступило завтра!
        - Я вижу, тебя уже клонит ко сну. Скоро я приду и покажу тебе, где ты будешь спать.
        И она ушла, прихватив поднос с чашками.
        - Пожалуй, пора нам попрощаться. Я пойду на сеновал, а завтра рано утром отправлюсь дальше.
        - А ты скоро придешь проведать меня? — со страхом спросил Расмус.
        Какой-то голос внутри подсказывал ему, что он никогда больше не увидит Оскара и что это ему не вынести. Но ему сейчас не хотелось об этом думать. Его так сильно клонило ко сну… И потом эти щенки, которых он завтра увидит…
        Он взял Оскара за руку…
        - Спасибо, что ты взял меня с собой бродяжничать. И спасибо за то, что ты такой добрый.
        - И тебе спасибо. По мне, ты славный парнишка с прямыми волосами.
        И Оскар ушел. Расмус стоял на веранде и смотрел ему вслед. В глазах у него щипало. Вот Оскар идет через канаву и направляется к сеновалу. Расмус смотрит, как он открывает большую дверь. Потом Оскар исчезает, и Расмус его больше не видит.
        Глава четырнадцатая
        Наутро он проснулся рано. Он почувствовал, что было еще рано, в щель темной шторы струился свет раннего утреннего солнца. И звуки в доме были тоже утренние, ранние. В кухне кто-то бренчал печной заслонкой, кто-то молол кофе.
        Еще не окончательно проснувшись, он оглядел комнату. Это и в самом деле была нарядная маленькая спальня, а на такой мягкой кровати он еще в жизни не спал.
        В кухне послышались шаги, это, верно, ходили его новые отец и мать. Он попытался представить себе их и вспомнил добрые лица хозяина Стенсэтры и его жены. Сколько раз он мечтал в Вестерхаге о таких родителях! С ним случилось чудо… Теперь у него есть свой дом, отец и мать.
        Почему же он не радуется? Почему ему так грустно? Постепенно Расмус окончательно проснулся, и тут он почувствовал себя таким несчастным, каким еще никогда не был после того, как сбежал из Вестерхаги. Сердце у него как-то странно сжималось, и от этого становилось до того тоскливо, хоть ложись и помирай. Он попытался думать о щенках, которых ему покажут, но и это не помогало, тоска не покидала его.
        Оскар! Ну конечно, это по нему он тоскует до боли в сердце. А от этой боли есть только одно лекарство. Он должен увидеть Оскара, поговорить с ним, упросить его снова взять с собой бродить по дорогам.
        Но теперь, поди, уже поздно. Оскар, наверное, уже ушел. Расмус тут же представил себе, как Оскар шагает где-то далеко по дороге, один, при свете утреннего солнца. Нет, этого он пережить не сможет, но ведь теперь уже поздно!
        Он соскочил с кровати с приглушенным криком и стал одеваться. Он так торопился, что пальцы не слушались его, руки дрожали, когда он застегивал рубашку, и ноги никак не попадали в штанины.
        Едва он успел одеться, как открылась дверь и вошла фру Нильссон. И зачем она только пришла, ведь сейчас у него не было времени на длинные объяснения!
        - Я только пойду и скажу кое-что Оскару, — пробормотал он и промчался мимо нее.
        - Так ведь Оскар, по-моему, уже ушел! — крикнула она ему вслед. — Я видела, как он выходил из сеновала с полчаса назад.
        Не видя ничего от слез, Расмус сбежал вниз по лестнице и выскочил во двор. Он уже понял, что Оскар ушел, но хотел убедиться в этом сам. Должен был окончательно понять, что надеяться не на что. Как сумасшедший, он побежал через двор к хлеву, потом через мостик туда, где вчера вечером шел Оскар. Расмус с трудом открыл большую дверь и вошел на сеновал. После яркого солнечного света ему показалось, что в сарае совсем темно. Ничего не видя, он закричал:
        - Оскар! Оскар!
        Ответа не было, и мальчик начал громко всхлипывать. Глаза его уже привыкли к полумраку, и он таращил глаза на пустой сеновал. В Стенсэтре еще не начали свозить сено на сеновал, и сарай был пуст. Оскара здесь не было.
        Расмус захныкал, ему было так больно, что удержаться он не мог. Он разразился жалобным отчаянным плачем, уперся лбом в стену и плакал, даже не пытаясь успокоиться.
        И тут, когда ему больше всего хотелось, чтобы его оставили в покое, дверь сарая распахнулась и на пороге показалась фру Нильссон. Расмус не хотел, чтобы она услышала, как он плачет. Он изо всех сил попытался подавить слезы. Но все было напрасно, его тело тряслось от рыданий. От стыда он закрыл лицо руками и прислонился к стене, слезы просачивались между пальцами и текли по рукам.
        - Это что еще за печальные звуки, да еще поутру! — услышал он голос за своей спиной. Это был голос не фру Нильссон… а Оскара! Там стоял Оскар.
        Расмус, не помня себя, бросился к нему и уцепился за его руку.
        - Оскар, я хочу быть с тобой! Ты должен позволить мне остаться с тобой!
        - Ну, ну, ну, успокойся, — ответил Оскар. — Давай сядем на солнышке и потолкуем.
        И он вывел Расмуса из сарая, они уселись на мостках, прислонясь спиной к двери сарая. Оскар обнял Расмуса за плечи.
        - Погляди-ка, Расмус, — сказал он, обводя рукой усадьбу. — Погляди, в какой богатой усадьбе ты будешь жить. Чуть погодя они повезут молоко, и ты поедешь с ними, и, когда вернетесь домой, пойдешь поглядеть на щенят и будешь толковать со своими отцом и матерью.
        - Я хочу быть с тобой, Оскар! — всхлипывал Расмус.
        - Подумай только! Теперь у тебя есть свои собственные отец с матерью! Ведь ты их так долго искал.
        - А я хочу бродяжничать вместе с тобой. Не мог бы ты быть мне отцом?
        - Какой из бродяги отец? — рассердился Оскар. — Неужто ты хочешь, чтобы твоим отцом был бродяга?
        - Да, такой бродяга, как ты, — пробормотал Расмус.
        - Но ведь ты все время говорил мне, что хочешь жить у красивых и богатых людей.
        Расмус повернулся и хмуро посмотрел на Оскара.
        - По-моему, ты тоже красивый.
        Оскар расхохотался.
        - Да, я красивый как невеста. И богатый, ничего не скажешь. Ленсман дал мне десять крон, значит, я богатый.
        - А бродягам много денег и ни к чему, — буркнул Расмус. — Наплевать, что зимой ногти на ногах трескаются, я все равно хочу бродяжничать с тобой! Оскар, миленький…
        Продолжать он не смог, потому что снова заревел.
        Оскар помолчал немного, потом похлопал Расмуса по плечу и задумчиво сказал:
        - Ну, пусть будет по-твоему. «Что ни делается, всё к лучшему», — сказала старуха, когда старик повесился. Пусть будет по-твоему.
        Расмус вздохнул, это был глубокий, счастливый вздох. И чуть погодя его заплаканное лицо осветилось улыбкой. Он дернул Оскара за рукав пиджака.
        - Пошли отсюда скорее.
        - Сперва ты должен сказать фру Нильссон, что передумал.
        - Должен я? А не можешь ты… — испуганно спросил Расмус.
        - Нет, парень, это ты должен сделать сам.
        Не легко сказать людям, что ты не желаешь, чтобы они стали твоими родителями. А для того, кто застенчив, это еще труднее. Но Расмус готов был выдержать что угодно, лишь бы уйти с Оскаром. Он подошел к бочке с водой, стоявшей возле хлева, и смыл с лица следы слез. Потом, чтобы подбодрить себя самого, помахал Оскару и решительно пошел в кухню.
        Хозяин и хозяйка Стенсэтры сидели за столом и завтракали. Расмус остановился на пороге, как делают бродяги. Его прямо-таки бил озноб, ведь сейчас ему придется сказать всю правду. А вдруг они сильно рассердятся?
        - Я лучше хочу быть с Оскаром, — пробормотал он.
        В кухне воцарилось молчание, потом фру Нильссон сказала:
        - Садись поешь сначала. Потом расскажешь, почему ты хочешь лучше быть с Оскаром.
        Расмус поежился.
        - Потому что я больше привык к нему, — тихо добавил Расмус.
        Фру Нильссон потянула его к столу, но он стал упираться. Упираясь ногами в пол, он пятился назад, как упрямый козленок, он боялся, что они помешают ему уйти с Оскаром.
        - Надо же тебе сначала поесть, если даже ты пойдешь бродяжничать, — со смехом сказал хозяин Стенсэтры.
        - Да, поторапливайся, Оскар ждет тебя, — добавила фру Нильссон.
        Похоже было, что они не собираются удерживать его силой. Он перестал упираться и позволил подвести себя к столу и осторожно сел подальше от хозяев на край стула. Он смущенно поглядывал на людей, которые чуть было не стали ему отцом и матерью.
        - Стало быть, никто нам не поможет ухаживать за щенятами, — сказала фру Нильссон.
        Расмус опустил глаза.
        - Я хочу лучше уйти с Оскаром, — промямлил он.
        Фру Нильссон похлопала его по щеке.
        - Не горюй о нас, — сказала она. — Просто теперь нам придется поехать в Вестерхагу, поглядеть, не найдем ли мы там другого малыша, кто любит собак.
        Расмус вдруг так оживился, что забыл про свою застенчивость.
        - Я знаю, кого вам взять! — закричал он. — Возьмите Гуннара! Волосы у него прямые, но в остальном он очень хороший, лучше всех. Я знаю там всех детей, Гуннар из них самый хороший.
        - И он не хочет бродяжничать? — насмешливо спросил хозяин Стенсэтры.
        - Нет, он больше всего хочет работать в какой-нибудь усадьбе, он очень любит животных. Гуннар не ругается, как Петер-Верзила и Эмиль, как почти все остальные. Он лучше их всех.
        - Тогда придется поехать и поглядеть на этого Гуннара, раз он такой хороший, — сказала фру Нильссон и положила Расмусу целую тарелку каши.
        Чуть позднее, собираясь уходить, он на прощание по очереди протянул им руку и поглядел на фру Нильссон большими серьезными глазами.
        - Не берите кудрявую девчонку, — попросил он. — Гуннар лучше всех.
        Ночью накануне шел дождь. Они шагали по дороге солнечным летним утром после дождя. Длинноногий Оскар перешагивал через лужи, а Расмус то и дело ступал в них, только брызги летели.
        - У меня ноги какие-то счастливые, — сказал он, глядя на жидкую глину, которая выдавливалась у него между пальцами. — По правде сказать, у меня все тело какое-то счастливое.
        Оскар засмеялся.
        - Ясное дело, будешь счастлив, избавившись от большой усадьбы, лошадей, коров и прочей животины!
        Расмус радостно зашлепал по следующей луже.
        - Знаешь, что я подумал, Оскар?
        - Почем мне знать. Верно, что-нибудь шибко умное и дельное.
        - Я подумал, что, когда бродяжничаешь, тогда все вокруг, на что ни поглядишь, твое.
        - Ну тогда ты, стало быть, не прогадал. Конечно, если вот все это — твое, — сказал Оскар, показав рукой на чисто вымытый дождем лес и луга, озаренные утренним солнцем.
        Он остановился и поглядел вокруг.
        - Боже милостливый, до чего же красив белый свет в эту пору! Немудрено, что человека тянет отправиться в дорогу.
        Расмус радостно подпрыгивал рядом с ним.
        - И все вокруг наше. Березы наши, и озеро наше, и все колокольчики, и дорога, и все лужи!
        - Нет уж, лужи-то твои, — ответил Оскар, — с меня хватит одной, если ты ее мне подаришь. Я и ее могу отдать, когда захочешь.
        - А вот дома не наши, — рассуждал Расмус. — Потому что в них живут другие люди.
        - Нам-то какое до них дело. Дома тоже наши, по крайней мере один дом.
        Лицо Расмуса вдруг стало серьезным, он мечтательно смотрел на маленькие серые домишки торпарей, мимо которых они шли.
        - Да, хорошо, кабы у нас с тобой был один дом! — согласился Расмус, вздыхая. — Дом, где можно было бы жить зимой, чтобы не трескались ногти на ногах.
        - Охо-хо-хо-хо! — сказал Оскар.
        Но солнце светило ярко, до зимы было далеко, и печалиться о доме пока что не стоило.
        Они пошли дальше. Расмус смотрел на свои зеленые рощи и луга, блестевшие под солнцем лужи и не думал о домах.
        Они миновали деревню, по обе стороны дороги не было видно ни одного торпарского дома, только лес. Между высокими прямыми стволами сосен просачивался солнечный свет, освещая зеленый мох и маленькие розовые колокольчики линией, которые звонили, возвещая, что наступил прекрасный летний день.
        - Мы идем по лесу хозяина Стенсэтры, — сказал Оскар. — Все эти деревья и в самом деле могли стать твоими.
        - А я все равно хочу лучше быть с тобой, — ответил Расмус, глядя с любовью на Оскара.
        Оскар посмотрел на этого босоногого, искусанного комарами, худенького, нестриженого парнишку в заплатанных штанах и грязной полосатой сине-белой рубашке. Ничего не скажешь, бродяга с головы до ног.
        - Тогда и я скажу тебе кое-что: я тоже хочу быть с тобой.
        Расмус покраснел и ничего не ответил. Ведь Оскар в первый раз сказал, что хочет быть с ним. И он почувствовал себя еще счастливее. Он топал по лужам, и ему казалось, что он может идти без устали сколько угодно.
        Но скоро лес кончился, и дорога, петляя, начала спускаться к озеру. На берегу озера Расмус увидел торп с серым домишком, как и во всех торпах, яблоньками и покосившимся забором.
        Оскар остановился у калитки.
        - Ясное дело, дома тоже наши! Например, вот этот дом пусть будет нашим.
        Он отворил калитку.
        Расмус засмеялся.
        - Ну и горазд ты шутить, Оскар. Что, мы будем здесь петь?
        - Нет уж, здесь нам нужно петь как можно меньше.
        Он без лишних слов направился к дому. Расмус пошел за ним.
        Тут он увидел женщину, которая развешивала белье. Она стояла к ним спиной и вешала полотенца на веревку, натянутую между двумя яблонями.
        - Мартина! — позвал Оскар, и женщина повернулась к нему.
        У нее было грубоватое широкое лицо. Увидев Оскара, она нахмурилась.
        - Вот оно что, — сказала она. — Явился!
        Расмус остановился поодаль. Видно, Оскар знал эту женщину. Она была не слишком-то любезна с ним. Вид у нее был даже очень сердитый.
        - А кого это ты привел? — спросила она, указывая на Расмуса.
        Оскар бросил на Расмуса подбадривающий взгляд.
        - Да вот, шел по дороге и нашел мальчика. Такого маленького, что едва заметишь. Зовут его Расмус.
        Женщина продолжала сердито смотреть на них, и Расмусу захотелось, чтобы они поскорее ушли отсюда.
        - Ну и как тебе жилось, покуда меня не было? — почти с тревогой спросил Оскар.
        - А как ты думаешь? Работала с утра до ночи, не разгибая спины, да еле сводила концы с концами. Да какая тебе забота! Знай шатаешься по дорогам!
        - Ты сильно сердита на меня, Мартина?
        - Ясное дело, сердита. До того зла, что готова стукнуть тебя — хорошенько…
        Она замолчала и вдруг, к удивлению Расмуса, засмеялась, обняла Оскара и сказала:
        - Да, сердита. Но до чего же я рада, что ты воротился домой!
        Расмус стоял растерянный, ничего не понимая. Значит, Оскар живет здесь? Значит, в самом деле есть такое место, где он живет? Об этом Расмус даже не мечтал. Для него Оскар был путником, шагавшим по дорогам изо дня в день, летом и зимой, и не жил нигде. Но если он все-таки живет здесь, кто же тогда эта Мартина? Неужто он женат на ней? Расмус стоял у яблони и пытался сообразить, как обстоят дела. Переполнявшая его радость улетучилась. Он чувствовал себя покинутым.
        Оскар и Мартина смотрели друг на друга и весело смеялись. Расмуса они не замечали, будто его и вовсе не было.
        Но внезапно Мартина отпустила Оскара и подошла к нему. Она стояла перед ним, подбоченясь, рослая, здоровенная, почти как Оскар. Теперь глаза ее стали добрыми, веселыми и лукавыми. Глядя на него, она засмеялась, но смех этот был добрый, будто что-то ее рассмешило.
        - Вот как, Оскар, стало быть, ты шел по дороге и нашел мальчика! — сказала она и оглядела Расмуса с головы до ног.
        - Да, чудного маленького парнишку, который хочет, чтобы бродяга стал его отцом. Как тебе это нравится? Он не захотел стать сыном Нильссона из Стенсэтры, а выбрал меня в отцы. Каково, а?
        - Ну, если он выбрал такого отца, как ты, ума у него немного.
        - Твоя правда. Но если матерью ему будешь ты, он не пропадет.
        - Правда, такого я никак не ждала. Однако от тебя ведь никогда не знаешь, чего ожидать, какую штуку ты еще выкинешь. А что, у парнишки вовсе нет родителей?
        - Нет у него никаких родителей, кроме нас с тобой.
        Мартина взяла Расмуса за подбородок, подняла его голову, чтобы заглянуть ему в глаза. Она долго и испытующе смотрела на него, а потом спросила:
        - А ты хочешь этого? Хочешь жить у нас?
        И тут Расмус понял, что он хочет именно этого. Что он хочет жить о Оскаром и Мартиной в этом маленьком сером доме на берегу озера. Оскар и Мартина не были ни красивыми, ни богатыми. У Мартины не было голубой шляпки с перьями, но Расмус все равно хотел жить в этом доме.
        - А ты, Мартина, захочешь взять мальчика с прямыми волосами? — робко спросил он.
        Тут Мартина обняла его. Никто не обнимал его с тех пор, как у него стреляло в ухе и он сидел на коленях у фрёкен Хёк. Руки у Мартины были твердыми и сильными, и все же они казались ему мягкими, намного мягче, чем у фрёкен Хёк.
        - Хочу ли я взять мальчика с прямыми волосами? — засмеялась Мартина. — Конечно, хочу. Сам понимаешь, зачем мне курчавый мальчишка, когда у меня у самой волосы прямые, как гвозди. Хватит нам и одного курчавого в семье, — сказала она и посмотрела на Оскара.
        Оскар сидел на крыльце и гладил маленького черного котенка, который ласкался к нему.
        - Нам нужен парнишка только с прямыми волосами или никакой, — заявил Оскар. — Это мы с Мартиной всегда говорили.
        Глаза Расмуса засияли, и лицо осветила улыбка.
        - Послушай-ка, Расмус! — позвал его Оскар. — Ты видел эту киску?
        Расмус подбежал к нему, уселся рядом на крыльце, стал гладить котенка, потом взял его на руки и прижал к себе.
        - Точно такой котенок мне снился.
        - Тогда теперь он будет твой, — сказал Оскар. — Знаешь, Мартина, мы Расмусом сочинили песню про кота, который ест картошку с селедкой.
        - Картошку с селедкой? У меня как раз на плите картошка с селедкой. Будете есть?
        Оскар кивнул.
        - Спасибо, будем, — ответил он и пропел: — «Хочешь верь, хочешь нет, но мой кот на обед уплетает селедку с картошкой».
        Он шутя ухватил Расмуса крепкой рукой за воротник.
        - Пошли обедать!
        Быть может, Расмус и родился в таком же вот сереньком торпарском домишке, и первое, что он увидел, появившись на свет, была такая же убогая кухня с начисто выскобленным полом, с выдвижным деревянным диванчиком и распахнутым столом, с геранью на окне. Может быть, именно потому Расмус, переступив высокий обшарпанный порог, почувствовал себя дома.
        Он сидел с Оскаром и Мартиной за кухонным столом и ел картошку с селедкой. Ему было так хорошо и уютно, он пришел к себе домой. Мартина весело смеялась и громко болтала, не верилось, что это была та же самая Мартина, которая так сердито встретила их. При ней невозможно было сидеть, молча потупившись, она волей-неволей заставляла тебя говорить. Но она вела себя вовсе не так, как взрослые, которые говорят с тобой, лишь желая показать свое расположение или снисходительность. Она говорила с Расмусом, потому что ей это нравилось.
        - Ну и прохвосты! — воскликнула она, когда Оскар рассказал ей про Лифа и Лиандера. — Уж я бы потолковала с этими бандитами!
        - Они и без тебя получат по заслугам, — ответил Оскар. — А вот с кем тебе надо потолковать, я знаю! Тебе нужно уладить дело с властями, чтобы нам позволили оставить Расмуса. От меня в этом деле толку будет мало, я с ними говорить не умею. Пойду, а они спросят: «Что ты, Оскар, делал в четверг?»
        - Да, мне это тоже интересно. Не знаю, что ты делал в четверг, а я в тот день, не разгибая спины, стирала белье в прачечной у пастора до одиннадцати вечера.
        Нарезая хлеб и подкладывая им селедку, она рассказывала, как нелегко быть женой такого лентяя, как Оскар.
        - Можешь ты понять, Расмус, каково мне. Просыпаюсь утром, а в кухне на столе записка: «Ушел побродить опять». Всего-навсего записка, мол, ушел «побродить». Что ты на это скажешь?
        А Оскар и не думал расстраиваться, продолжая уплетать картошку, он весело сказал:
        - Давай, давай, Мартина, ругай меня хорошенько!
        - Не знаю, как тебя еще отругать. Я ведь уже назвала тебя лентяем.
        Тут на помощь Оскару пришел Расмус:
        - Оскар не настоящий лентяй. Он говорил мне, что не может работать круглый год изо дня в день. Зато когда работает, то ломит вовсю.
        Мартина кивнула.
        - Что правда, то правда. Знаешь, Оскар, что Нильссон из Стенсэтры сказал мне на днях? Он сказала: «Оскар мой лучший торпарь, когда берется за работу».
        - А сейчас возьмусь. И буду молить Бога, чтобы меня больше не тянуло бродяжничать, а тянуло бы крестьянствовать.
        Потом он бросил на Расмуса лукавый взгляд и добавил:
        - Хотя будущей весной мы с Расмусом отправимся немного поразмяться.
        Расмус смотрел на него глазами, полными обожания. До чего же хорошо, когда у тебя отец — бродяга, Божья кукушка!
        - Сперва будем думать, что нам делать завтра, — сказала Мартина. — Завтра тебе надо будет починить изгородь и окучивать картошку. А послезавтра ты отправишься в Стенсэтру и будешь возить сено.
        Оскар кивнул.
        - Знаю, Нильссон мне об этом уже говорил. Но завтра утром мы с Расмусом встанем пораньше и пойдем ловить окуней. У нас есть старая лодка на берегу, ясно тебе? Возьмем ее, поплывем на окуневую отмель и будем рыбачить. Любишь, поди, удить рыбу?
        Расмус просиял.
        - Я никогда не удил.
        - Тогда самое время начать.
        Счастливчик тот, у кого отец бродяга. А мать — Мартина. Счастливчик тот, у кого есть отец и мать. Что он говорил Гуннару! Надо самому отправиться искать людей, которые захотят взять тебя. И тут его как громом поразила мысль: Гуннар! Подумав о нем, Расмус чуть не подавился селедкой.
        О Господи, если бы Гуннар и в самом деле жил в Стенсэтре, они могли бы видеться! Ведь туда по лесу не больше полумили. Он мог бы ходить в Стенсэтру с Оскаром в те дни, когда тот работает в этой усадьбе. Он — смог бы тогда поглядеть на щенков Гуннара, а Гуннар мог бы даже приходить сюда поиграть с его котенком. А иногда она могли бы даже вместе ходить на рыбалку.
        - Ясное дело, — ответил Оскар, когда Расмус спросил его об этом, — Гуннар сможет приходить к нам и ловить окуней.
        - И играть с моим котенком.
        - Ясное дело, пусть играет с твоим котенком.
        Расмус не мог сидеть спокойно. Как тут усидишь, когда у тебя прямо-таки все тело какое-то счастливое.
        - Подумать только, — сказал он. — А в Вестерхаге нет вовсе никаких животных, разве что вши в голове.
        Мартина засмеялась.
        - Ну уж нет, вшей нам здесь не надо. К слову сказать, вы грязные, как поросята. Идите-ка, отмойтесь в озере.
        Оскар вздохнул:
        - «Начинается!» — сказал поводырь медведя.
        Расмус выбежал из кухни. Как здорово, что здесь есть еще и озеро!.. Это в самом деле волшебный день. Таких чудес у него в жизни еще никогда не было!
        Он остановился на крыльце и стал ждать Оскара. Его котенок нежился на солнышке. Да, вот это уж точно волшебный день. У него есть озеро, котенок, отец и мать. У него есть дом. Вот этот маленький серый домик и есть его родной дом. Бревна старые, истертые до блеска, шелковистые. Какой красивый, какой хороший этот дом! Маленькой, худой, грязной рукой Расмус гладил бревна родного дома.

        Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта
        (пер. Н. Беляковой)
        
        А сейчас я хочу рассказать вам историю о любви. Я не прочла ее в книге, не выдумала, мне ее рассказали. Эту историю я слышала много раз. В ней больше любви, чем в любой из прочитанных мной книг. Мне она кажется трогательной и прекрасной. Но, быть может, это лишь потому, что ее герои — мои родители.
        Эта история любви длинной, в целую жизнь, началась однажды в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, когда Самуэль Август из Севедсторпа, тринадцатилетний паренек, во время экзамена в школе прихода Пеларне обратил внимание на девочку с челкой, сидевшую возле печки и бойко отвечавшую на все вопросы. Было ей девять лет от роду, жила она в Хульте и звали ее Ханна. Ханна из Хульта, на нее-то и обратил внимание Самуэль Август. Разумеется, он видел ее и раньше, но не такими глазами.
        «…Тебя увидел я, и с той минуты одну тебя я вижу в целом мире…» Ничего подобного Самуэль Август сказать не мог, ведь он был всего лишь крестьянским пареньком из Смоланда и о стихах не имел понятия. И все же это было именно так.
        Для Самуэля Августа школьная учеба заканчивалась этим экзаменом. Сидел и смотрел он на девочку с челкой тоже последний раз. Ему пришлось отправиться домой в Севедсторп и гнуть спину на маленьких каменистых клочках земли. А когда ему минуло восемнадцать, пришло время наниматься в батраки. В Севедсторпе сыновей было много, а маленькая усадьба прокормить всех не могла.
        Молодой батрак нанялся к своему дяде по матери Перу Отто из Веннебьёрке. Ему положили плату 60 крон в год, но зимние месяцы у него были свободны. Зимой он прошел курс учебы в народной школе Сёдра Ви, и на этом его изучение книжных премудростей закончилось. Волей-неволей пришлось батрачить снова. Работа была тяжкая, длинные, безрадостные дни тянулись, похожие один на другой. Кроме того, особенного дня. Его Самуэль Август запомнил на всю жизнь.
        Это была суббота августа тысяча восемьсот девяносто четвертого. Именно в этот день Самуэль Август отправился в путь, что и решило его судьбу, хотя шел он всего лишь домой в Севедсторп. Путь туда был не близкий, две долгие мили, а уйти из Веннебьёрка можно было лишь после окончания дневной работы.
        Ушел он вечером, пришел домой ночью. Вдобавок ко всем бедам он стер ногу, пришлось разуться и идти полпути босиком. «Я страсть как жалел, что нет у меня велосипеда. И как только он тогда сам собой не вынырнул из-под земли?!» — рассказывал он после.
        Но велосипед не вынырнул из земли. Самуэлю Августу пришлось ковылять пешком. К двери своего дома он с трудом притащился к двенадцати ночи и увидел, что его мать, стоя на коленях, моет пол. Ида из Севедсторпа привыкла работать допоздна, так что удивляться тут было нечему.
        Зато Ида слегка удивилась, увидя сына в дверях, но узнав, зачем он пришел, она просто ахнула от удивления. Так вот: он узнал от дяди, Пера Отто, что весной можно будет взять в аренду пасторскую усадьбу Нэс в приходе Виммербю. «Не знаю никого, кто подошел бы более для того, чем Самуэль из Севедсторпа со своими сыновьями», — сказал дядя.
        - Ну, что вы об этом скажете, матушка? — радостно спросил Самуэль Август.
        Матушке это предложение показалось самым что ни на есть глупым. Мол, откуда им с отцом взять денег на покупку скота и всего прочего, чтобы управляться с таким большим хозяйством? Нет, об этом и думать нечего.
        Самуэль Август огорчился.
        - Вам, матушка, невдомек, каково это батрачить, — с горечью ответил Самуэль Август.
        Его мечта перестать батрачить и начать работать на себя лопнула. Правда, не то чтобы вовсе «на себя», а на арендованной земле.
        «Ох, и проняли меня эти слова», — рассказывала после Ида из Севедсторпа, моя бабушка, про этот памятный субботний вечер. И на другое утро, когда отец Самуэля Августа проснулся, она поведала ему про рискованное предложение сына. Они вместе решили, что Ида должна посоветоваться со своим отцом, Андерсом Петтером Ингстёмом из Чурсторпа. Он был известен во всей округе как степенный и смышленый крестьянин. Но детям своим он потачки не давал, когда дело касалось работы. «Колоти сильнее, силой-то тебя Бог не обидел», — говорил он шестнадцатилетней Иде, когда та молотила цепом на гумне. «Ничего, сдюжишь», — говорил он, заставляя ее собирать камни на полях и класть каменные изгороди, хотя вечером, закончив работу и собираясь идти домой, она шаталась и вынуждена была опереться на что-нибудь, чтобы прийти в себя. Она и замуж-то вышла в восемнадцать лет отчасти для того, чтобы уйти от этой каторжной работы. Хотя и замужем легкой жизни ей не досталось. Семерых детей родила она и вырастила, так что ей, как и в родительском доме, приходилось трудиться большую часть суток. Удивляться тому, что она в ту субботу
среди ночи драила пол, ни капельки не приходилось.
        - Коли парнишке охота, чтобы вы взяли Нэс, берите, — ответил Андерс Петтер, когда дочь спросила его совета.
        Однако «взять Нэс» было не так-то просто. Желающих было много. Пастор Блидберг хотел сам выбрать арендатора. Но к счастью, пастор из пастората Виммербю читал иногда проповеди и в Пеларне, этот приход находился также в его ведении. И вот однажды, в воскресенье, пастор Блидберг, стоя на церковном холме после службы и разговаривая с прихожанами, спросил, что за человек Самуэль Юхан Эрикссон из Севедсторпа, который в числе многих прочих желает получить Нэс в аренду. Учитель приходской школы сразу же сказал, что Самуэль из Севедсторпа в арендаторы никак не годится. Мол, он слишком добр и обходителен, с работниками ему не справиться. Но возле учителя стоял церковный староста Юнас Петтер Юнссон из Хульта, отец девочки с челкой, кроткий и приветливый человек. Он-то и замолвил доброе словечко за Самуэля Эрикссона из Севедсторпа.
        - Добрые люди умеют ладить с людьми, — сказал он.
        Слова, сказанные тогда моим дедом по матери, чтобы поддержать моего деда по отцу, возымели свое действие. Пастор Блидберг явно желал взять в арендаторы доброго человека. И он выбрал Самуэля Юхана Эрикссона.
        И тридцатого апреля тысяча восемьсот девяносто пятого года две повозки, запряженные быками, повезли из Севедсторпа весь небогатый скарб, которым владели его обитатели в этом мире. День стоял на редкость знойный, быки утомились на жаре, но к вечеру стало прохладнее, и наконец они прибыли в Нэс.
        Пожалуй, из них больше всех рад был двадцатилетний Самуэль Август. Ведь это стало возможным лишь благодаря тому, что он поспешил тогда домой, не жалея стертой ноги. И теперь он обрел дом, где ему предстояло жить и умереть, но в ту пору он этого, разумеется, не знал.
        Итак, Самуэль Август приехал в Нэс.
        Позвольте мне в кратких словах описать расположенную в провинции пасторскую усадьбу, жилой дом, выкрашенный в красный цвет, стоявший в укромном месте между каштанами, вязами и липами, посаженными заботливыми руками вокруг двора, который с трех сторон был окружен фруктовым садом и огородом. Дом был невысок, а в нем всего лишь три комнаты, «зала» и кухня — обычное жилище пастора в те времена. Комнаты были темными, с низкими потолками, но в них обитали любовь и покой, а синие глаза веселых и счастливых четверых детей могли бы, подобно солнечным лучам, осветить и более темные комнаты, нежели эти.
        Так описал пасторскую усадьбу в Нэсе тот, кто жил здесь задолго до Самуэля Августа, в начале девятнадцатого века. Но дом, о котором идет речь, почти сто лет спустя стал жилищем арендатора, сюда-то Самуэль Август из Севедсторпа приведет со временем Ханну из Хульта, и сияние глаз новых четверых ребятишек, веселых и счастливых, осветит старый красный дом, в котором и в эту пору царили любовь и покой.
        Но до этого времени мы еще не дошли. Пока еще речь идет про тысяча восемьсот девяносто пятый год и Самуэлю Августу двадцать лет. А что же девочка с челкой, думает ли он еще о ней? Ее образ для него несколько поблек, в последние годы он редко видел ее, к тому же они жили теперь в разных приходах, что вовсе не способствует любви. Но к счастью, пастор прихода Виммербю по-прежнему должен был иногда читать проповеди в Пеларне, а в обязанности арендатора входило возить его туда. Чаще всего это делал средний сын арендатора, Самуэль Август. Там он каждый раз видел Ханну из Хульта, а может, и обменивался с ней несколькими словами. Больше ничего и не требовалось — «…тебя одну я вижу в целом мире», — так оно и было, на всю жизнь… Больше всего он, поди, видел ее в мечтах, потому что встречать ее ему доводилось редко, и то на минуту-другую. Однажды он увидел ее на книжном аукционе в Пеларне. Ей поручили вести протокол, потому что она была девушка смышленая и почерк у нее был очень красивый. В зале аукциона было очень жарко. Потом она вышла и стала в дверях, чтобы охладиться. «И до чего же она, Боже ты мой,
была хороша!» — вспоминал Самуэль Август про свои любовные страдания. Вспоминал он не без горечи и про летний праздник в местечке Хульторредсслэтт, где увидел ее в домотканом голубом платье… Ему бы подойти к этой девушке, но вокруг нее «так и вились парни из Пеларне», и Самуэль Август не посмел приблизиться к ней. Он только «раздосадовался аж до слез и поехал домой».
        Самуэлю Августу уже минуло двадцать пять, пора было жениться, но получить в жены Ханну из Хульта он не надеялся. Он и мечтать не мог, что такая девушка, как она, посмотрит на какого-то Самуэля Августа, простого парня. Потеряв всякую надежду, он только «досадовал аж до слез» каждый раз, когда видел ее. Вообще-то, он мог без труда найти себе невесту. В округе хватало расторопных свах, охотно желавших устроить судьбу молодых. Одна из них непременно хотела женить Самуэля Августа на несметно богатой девице из дальнего прихода, мечтавшей выйти замуж. Она присоветовала ему поехать и посмотреть на эту золотую птицу. Сказывали, будто в приданое за ней дают пятьдесят тысяч, и Самуэль Август согласился, что не худо бы взглянуть на нее. В ближайшее воскресенье он решительно сел в поезд, который привез его туда, где жила незнакомая девица, жаждавшая вступить в брак. Но в тот же самый вечер он воротился домой. Бедному крестьянскому парнишке, желавшему купить усадьбу, как никому другому нужны были пятьдесят тысяч, подобные браки были у крестьян делом обычным. И он, приехав домой, брел по длинной аллее пасторской
усадьбы в глубоком раздумье. После он рассказывал, о чем думал тогда:
        «Помнится мне, в начале аллеи я думал: „Ясное дело, пятьдесят тысяч — деньги большие!! Только я взял бы ее и за двадцать пять, кабы она походила на Ханну из Хульта“. Прошел я еще немного, почитай до середины аллеи, и подумал: „Да, я взял бы ее и за десять тысяч, кабы только походил она на Ханну из Хульта“. А когда дошел до калитки, тут уже подумал: „Да кабы она походила на Ханну из Хульта, я взял бы ее и без единого эре“».
        Видно, девица эта не походила на Ханну из Хульта, коли Самуэль Август больше не ездил к ней свататься.
        А после была свадьба в Гебу. Осенью тысяча девятьсот второго. Я не знала близко Пера Юхана и Хильду, жениха и невесту, но благодарна им за то, что они пригласили на свою свадьбу так много гостей! В том числе Самуэля Августа. И Ханну. На этой-то свадьбе все и случилось, вернее все началось. Ханна, видно, поняла наконец, что Самуэль Август все время провожающий ее глазами, влюблен в нее, хотя сказать об этом не смеет. И она смело предложила подняться на террасу. Самуэль Август, ясное дело, обрадовался. Только он никак не мог найти свою шляпу, которая лежала в прихожей на столе, вместе со многими другими, точь-в-точь похожими на нее. Тогда Ханна пообещала сшить ему маленькую монограмму на шляпу, чтобы легче было ее искать на праздниках и вечеринках. Он принял ее слова за поощрение и плавал в море блаженства до десяти часов вечера. И тут, к большому огорчению, он должен был везти пастора домой. Хотя это мог бы сделать и его старший брат, ведь он тоже был на этом свадебном пиру. Самуэль Август долго сердился на брата.
        Потом он вернулся в Нэс и стал ждать монограмму и… Бог знает чего. Миновал ноябрь, пришел декабрь, а монограмму он так и не получил! Под конец он не выдержал. В крещенский вечер тысяча девятьсот третьего года он написал открытку и как раз, когда в Нэсе собралась молодежь, уехал от гостей на почту отправить ее Ханне. «Сим письмом поздравляет тебя сердечно твой друг», — написал он, ведь это был как раз день ее именин. И добавил: «Хочу спросить, скоро ли будет готова монограмма?»
        Неделю спустя он получил в ответ открытку. Ханна писала, как праздновала Рождество, и еще о том о сем, а в конце задавала хитрый вопрос: «Когда можно будет увидеть шляпу?»
        Самуэль Август купил целую пачку кошмарных открыток (они все сохранились), в которых господин с роскошными усами, судя по всему, отчаянно и элегантно флиртовал с дамой в ярко розовом платье. Этими открытками он начал бомбардировать Ханну, тонко намекая, как сильно ему хотелось бы быть на месте этого усатого господина, если бы дама в розовом платье была Ханной.
        И Ханна отвечала ему не менее заковыристо. Но дальше дело у них не двигалось.
        Но вот в феврале тысяча девятьсот третьего года Ханна приехала в Виммербю, чтобы выучиться ткать еще лучше, чем умела, у известной в округе ткачихи по имени Августа из Алекснэса. И надо же, какое везение! Однажды вечером, когда Самуэль Август случайно был в городе, он ненароком повстречал Ханну. Он тут же пригласил ее на чай в кафе «Ройяль», что положило начало многим чаепитиям и прогулкам. Немного позднее выяснилось, что ни Самуэль Август, ни Ханна чай не любили, но пить чай считалось шикарнее, чем кофе, а они оба хотели произвести друг на друга хорошее впечатление. Во всяком случае, других причин заставить Самуэля Августа добровольно пить чай не было.
        Впрочем, он вовсе не замечал, что пьет, — до того был влюблен. «На меня словно болезнь какая напала», — объяснял он после. Ханна должна была остаться в городе только до первого апреля. Самуэль Август знал, что, если он до того времени не сумеет заставить себя сказать то, что ему так хочется, все будет потеряно. А что, если он осмелится выдавить из себя нужные слова, а она ему скажет «нет»? Ведь тогда тоже все будет потеряно. Как бы то ни было, спросить, по крайней мере, он должен был, без этого он обойтись никак не мог. Но вечера проходили один за другим, а Самуэль Август только хлестал чай, чуть ли не захлебываясь, а вопроса все не задавал. И вот наступило первое апреля, вечер был холодный и сырой, а на следующий день Ханна должна была уехать домой! Самуэль Август пил чай с ней последний раз, и в последний раз они отправились на прогулку. Они все шли и шли, а Самуэль Август никак не осмеливался. Но под конец он понял, что дело это самое важное во всей его жизни. «Будь что будет, а молчать долее я не могу!» — подумал он. И в самом деле, времени на раздумье уже не оставалось.
        Он повел свою ненаглядную в церковный садик. Там рос плакучий ясень, а под ним стояла скамейка, на которую они сели. Было это первого апреля тысяча девятьсот третьего года, падал мокрый снег. О любовь, сколь справедливы слова апостола о том, что ты «всего надеешься все преносишь!»[39 - Евангелие, глава тринадцатая из Первого послания апостола Павла к коринфянам.].
        Наконец-то Самуэлю Августу удалось выдавить из себя мучивший его вопрос:
        - Как ты думаешь, могли бы мы жить с тобой счастливо вдвоем?
        А Ханна ответила:
        - На все воля Божья!
        Она была воспитана в глубоко религиозной семье и считала, что в таком важном деле нужна Божья помощь. Но ее дети не вполне одобряли ответ, который она дала Самуэлю Августу. Ему нужен был более определенный ответ, и он заслужил его. Но Ханна тогда еще не была готова так, сразу, дать ответ… Но все же ответ этот значил для него так много, что он не зря называл эту скамейку местом, где зажглась звезда его надежды. И в эту метель он заслужил поцелуй, первый в их жизни.
        А что было с монограммой? Он в конце концов получил ее, Ханна сама пришила ее к его шляпе. Стоя. А Самуэль Август стоял рядом и светил ей спичками, обжигая пальцы. Вечер был тогда темный, а любовь их — бездомная.
        Лишь в тысяча девятьсот пятом году у него появился по-настоящему собственный дом, а до того пришлось ему довольствоваться лишь письмами да короткими встречами. Эти письма и теперь хранятся в маленькой коричневой квадратной шкатулке, они лежат там семь десятилетий. Можно сказать, что это удивительные письма, зная, что писали их люди, ходившие в маленькую сельскую школу через день в течение шести лет. Они написаны красивым почерком, особенно ее письма, и ошибок в них очень мало. Что же до содержания, то это, разумеется, обычные любовные письма, интересные лишь для тех, кому они адресованы. Но коль скоро мне хочется рассказать эту любовную историю последовательно и со всеми наивными подробностями, которые мне особенно дороги, ибо, рассказывая о них, я слышу голос своего отца, приведу несколько выдержек из писем, хранящихся в коричневой шкатулке. Я назвала бы их: «Образцы стиля писем деревенской влюбленной пары начала двадцатого века, а также картинки из их повседневной жизни». Тот, кто не хочет читать чужие любовные письма, может пропустить эти строки.
        Первое письмо, написанное Самуэлем Августом после вечера на скамейке под плакучим ясенем, полно благодарности «за каждую нашу встречу, когда ты была в Виммербю». «С той самой поры не было дня и даже часа, когда бы я не думал о тебе, дорогая моя, — пишет он дальше. — Питаю надежду, что и ты не забудешь меня, что я буду как бы покоиться в твоем сердце, ты для меня идеал среди женщин». И в конце письма: «О ненаглядная моя, не сомневайся в моей любви, ибо она тверда, как скала».
        А подпись более спокойная:
        «Искренне твой С. А. Эрикссон».
        В письме, написанном позднее, той же весной, после приезда Ханны в Нэс, он пишет:
        «Не могу описать словами, как люблю тебя, я говорить красиво не умею, уж ты прости меня. Не дал мне Господь дара, каковым наградил других. Но когда наши взгляды встречаются, разве не говорят они тогда языком любви? Я уверен, что так оно и есть, а что думаешь ты? Верная любовь живет в спокойной груди. По мне, любовь, которая не бушует сильно, а растет и крепнет спокойно и разумно, лучше той, что пылает огнем».
        На это письмо Ханна отвечает:
        «Ты желаешь, чтобы я приехала в Нэс и осталась там, спасибо тебе на том! Отвечу тебе, что надеюсь и уповаю на всеведущего Господа на Его святую волю, которой нам должно подчиняться. Правда, твоя верная любовь живет в спокойной груди, и мы с тобой можем понять друг друга без цветистых слов, и коли мне суждено быть рядом с тобой, я желаю стать тебе верным другом. Однако нам надлежит непременно лучше и надежнее узнать друг друга».
        Читая эти письма, можно заподозрить, что Ханна прячется за всеведущего Господа, потому что сама точно не знает, чего хочет. Но в то же время она рада тому, что кто-то так сильно любит ее, и дарит Самуэлю Августу одно-другое словечко, которым он живет.
        «Все прочее ты и без того поймешь, скажу лишь, что видела тебя нынче ночью во сне и что вспоминаю о тебе, когда выдается свободная минутка, что меня кое-кто выспрашивал о тебе. Желаю, чтобы ты поскорее навестил меня… думай почаще о своей Ханне».
        Да, Самуэль Август думал о ней и с радостью навещал ее в Хульте, а когда возвращался домой, Ханна охотно провожала его, шла с ним рядом по дороге, и он был ей за это благодарен:
        «Спасибо тебе за то, что ты шла со мной так долго, надеюсь, ты после в этом не раскаялась?»
        «И вовсе я не раскаиваюсь в том, что проводила тебя. Вовсе нет! Я не спеша возвращалась домой, погруженная в свои мысли, спешить мне вовсе и не хотелось».
        Другим это вовсе ничего не говорит, но мне приятно знать, что та, что позднее стала моей матерью, майским вечером тысяча девятьсот третьего года медленно шла домой, погруженная в свои мысли. Мне лишь хотелось бы знать точно, было ли ей весело и тепло на душе, замечала ли она, какая красота вокруг, слышала ли пение черных дроздов, ведь они всегда поют в Пеларне весенними вечерами, но этого я не узнаю никогда. Но чувствую, что это было так, как мне представляется.
        Много времени для мечтаний у Ханны не было. Из писем видно, как много ей приходилось работать. Она сидела и ткала и под стук станка справляла тысячу других работ по дому; по воскресеньям пела в церковном хоре, на праздниках общества Голубой ленты и Общества охотников разносила кофе; когда ее невестка, живущая по соседству, занемогла, ходила за ней и помогала управляться по хозяйству. Не удивительно, что писать письма ей приходилось, как она выражалась, «со скоростью курьерского поезда».
        Но и у Самуэля Августа много времени на письма не было. «Однако, — писал он в одном письме, — надо отвозить молоко, до этого я, как всегда, был в хлеву и задавал корм телятам. А в короткое время меж этими делами сижу и пишу письмо тебе, моя ненаглядная».
        Он называл ее своей ненаглядной и своей надеждой и отнюдь не верил какому-то заезжему лектору, выражавшему сомнение в том, что существует настоящая любовь. Подобные глупости можно было втемяшить кому угодно в голову, только не Самуэлю Августу. «Каков был бы мир без любви? Для идущего по жизни не быть любимым, не знать самому любви, не уметь любить — все равно что брести по голой пустыне. Нет, мы с тобой будем любить друг друга всем сердцем, чтобы сделать жизнь нашу как можно радостнее».
        В том же письме Самуэль Август рассказывает, что он работает на жнейке и что ему нравится это занятие.
        «Я сижу и наблюдаю, а машина тем временем идет с грохотом и валит, и жнет миллионы соломинок в день. Можно при этом мечтать о будущем, строить планы, придумать столько, что не уместить и на сотнях страниц, но чаще всего думать о своей ненаглядной, по крайней мере я думаю о ней».
        Он по-прежнему возил пастора, но теперь уже другого. Самуэль Август пережил шесть пасторов Нэсе. Иногда он возил и вдову пастора, Ханна пишет в одном письме:
        «Если хочешь, можешь приезжать в воскресенье без пасторской вдовы».
        Понять ее можно: присутствие пасторской вдовы влюбленным лишь помеха.
        Иногда Ханна писала, что они встречаются слишком редко, а одних писем им мало.
        «По своей простоте скажу, что хочу, чтобы ты приезжал чаще, а то я иной раз скучаю, когда долго тебя не вижу. Не хотела тебе этого говорить и уже каюсь, что написала, но что написано, то написано. Сам видишь, как легко девушке проболтаться».
        Долгою зимою было тоскливо, а зимой тысяча девятьсот четвертого года в Смоланде, видно, было много снега, потому что Ханна писала:
        «Знаешь ли ты, что у нас снег идет день и ночь. И ничего нового и интересного в Пеларне нет, так что и писать особо не о чем».
        Самуэлю Августу, жившему неподалеку от Виммербю, было, наверное, повеселее. Во всяком случае, он мог ходить на лекции.
        «Вчера вечером я был на лекции, рассказывали про Лондон. С интересом послушал про этот большой город».
        Первого апреля, год спустя после признания под плакучим ясенем, он опять оказался в городе.
        «Вечером первого апреля прошелся я по городу и не мог не поглядеть на тот плакучий ясень возле церкви», — писал он.
        Да, этот плакучий ясень Самуэль Август запомнил на всю жизнь, и каждое первое апреля было для него всегда праздничным, памятным днем.
        Снова настало лето, потом пришла новая осень, и Ханне по-прежнему казалось, что они встречаются слишком редко:
        «Знаешь, если бы у меня были велосипед и невеста, я бы ездила к ней в десять раз чаще, чем ты ко мне нынешним летом».
        Да уж, дела теперь у Самуэля Августа явно шли лучше, однако велосипед этот не «вылез из-под земли». Но и без велосипеда он навещал бы Ханну так часто, как только мог. Но тяжелая работа по будням и постоянные поездки туда-сюда с пастором по воскресеньям оставляли жениху мало времени для встреч с невестой.
        Короткое время Ханна жила у майорши из Моссебу, важной персоны в приходе, чтобы немного подучиться господским манерам. Там ей вроде было неплохо, но однако писала она: «Кажется мне, будто меня заперли в большом шкафу».
        Ханна боялась быть запертой. Быть может, именно поэтому, когда время свадьбы приблизилось, она стала колебаться. Наступил тысяча девятьсот пятый год, в июне Самуэль Август и Ханна собрались пожениться. И тут Ханна вдруг начала сомневаться, хочет ли она выходить замуж. Очевидно, они говорили об этом, и Самуэль Август, верно, был в отчаянии, но упоминает он об этом лишь в одном письме: «Надеюсь, что ты больше не станешь повторять „не знаю“, перестанешь сомневаться, моя дорогая, и решишься наконец стать моей? А быть может, ты более не можешь или не хочешь любить меня?»
        Ханна ответила ему лишь через четырнадцать дней: «…Я тебе не ответила на твой нелегкий вопрос, могу ли я, хочу ли я еще любить тебя. Ах, как трудно на него ответить, когда не знаешь сама, чего хочешь. Ясное дело, ты мне мил по-прежнему, и я всем сердцем хочу избавиться от всех сомнений и все же никак не могу решиться на столь важный шаг. У меня уже как бы вошло в привычку радостно думать о замужестве как о чем-то еще очень далеком, а когда оно приближается, мне, словно капризному ребенку, хочется убежать и спрятаться. Да, дорогой мой, я не знаю, поймешь ли ты меня или, скорее, можешь ли простить меня за то, что я иной раз говорю тебе „я не знаю“. Я не хочу походить на капризного ребенка и твердо решила поступить скорее против своей воли, нежели против воли родительской. Стало быть, теперь все зависит от их согласия».
        Но согласие родителей у Ханны уже было. Похоже, она боялась, а вдруг выйти замуж — это почти то же самое, что сидеть запертой в шкафу, и потому пряталась за спину родителей. Быть может, она хотела успеть сделать что-нибудь большее до своего замужества, девочка она была способная и начитанная. В свидетельстве об окончании школы по всем предметам у нее были оценки «отлично». Одно время она даже хотела стать учительницей, но мать воспротивилась этому. Может быть, она чувствовала, что, выйдя замуж, безвозвратно лишится какой-то возможности?
        Самуэль Август ответил на ее письмо:
        «Меня радует, что ты столь послушна своим родителям, даже когда речь идет о твоем будущем счастье или несчастье. Однако в таком деле, думается мне, нужно быть самостоятельной, чтобы не зайти слишком, далеко. Ибо старые люди не всегда могут понять, кого можно любить, а кого нельзя. Может статься, что они захотят выбрать дочери человека, которого она не сможет любить, а даже наоборот. И потому я хочу, чтобы мы строили наше гнездо, доверясь одной лишь любви, ибо, полагаясь на то, что скажут другие, счастья не построишь».
        А в конце он пишет покорно:
        «Коли я неверно понял твое письмо, не посетуй на меня, может, я ответил тебе и не так, Как следовало. Хочу всегда шептать тебе лишь одно: „Милая ты моя!“»
        Сомнения Ханны скоро рассеялись. «Ведь я люблю тебя, Сэм», — уверяет она его в одном из писем. И она сделала мудрый выбор — вышла за Самуэля Августа. Тридцатого июня тысяча девятьсот пятого года Юнас Петтер и Лувиса Юнссон справили в Хульте свадьбу своей младшей дочери. И как после уверял Самуэль Август, это была веселая свадьба, «хотя мы не танцевали, не дрались…». Однако жениху было не очень-то весело, оттого что невеста не поехала сразу с ним в Нэс. Ей пришлось оставаться дома еще две недели, чтобы все перестирать и перемыть после свадьбы. «Какой же я был дурень, что согласился на это», — говаривал каждый раз Самуэль Август, вспоминая об этом. Но так уж решила его теща, которая, между прочим, очень любила его. В приходе ее прозвали «Лувиса — мягкие руки», потому что она помогала всем женщинам при родах. Впрочем, характером она мягкой вовсе не была, всегда настаивала на своем.
        Наконец Самуэль Август все же привез свою любимую жену в Нэс, где они и прожили вместе пятьдесят шесть лет.
        Как только Ханна устроилась в своем новом доме, она написала родителям письмо, которое, без сомнения, их сильно обрадовало:
        «Дорогие мои родители! Настоящим письмом шлю вам свое сердечное спасибо за все! Даже если я никогда не сумею показать или выразить свою благодарность моим добрым, любящим родителям, брату и сестрам, любовь к ним согреет мое сердце, и я, поднимая глаза к небу, благодарю всемилостивого Господа, даровавшего мне их и милый сердцу моему отчий дом, который я никогда не забуду, с которым так тяжело расставаться. Правду сказать, я начинаю привыкать здесь и верю, что полюблю свой новый дом. Работы здесь также хватает, без дела сидеть не придется, однако работа не тяжелая, мне по силам».
        Она хотела, чтобы родители поскорее приехали навестить ее, но «…майоршу пригласим, когда приведем в порядок комнату и гардеробы, с этим управимся быстро, как только позовем столяра и маляра. У нас две стельные коровы. Мы с Сэмом были ночью в хлеву, покуда одна из них не отелилась».
        (Домашние звали Самуэля Августа Сэмом, и Ханна считала, что Сэм в обиходе удобнее, чем Самуэль Август.)
        К тому времени отец Самуэля Августа передал ему аренду пасторской усадьбы. Ханна стала новой хозяйкой в доме, а лучшей хозяйки ни один крестьянин не мог бы и пожелать. Она была на редкость толковая во всем, что требуется для жены крестьянина, и ее ценили и уважали повсюду, куда бы она ни пришла. В ней была какая-то естественная уверенность в себе, которую замечали окружающие, и во всех жизненных испытаниях ей на помощь приходил здравый ум. Пасторская семья, ее новые соседи, считали ее «доброй, приветливой и любезной», аг Юхан из Вендельбу, маленький старичок, покупавший в Нэсе молоко, считал, что она «как ясный день». После того как она в первый раз налила ему молока, он при встрече с Самуэлем Августом сказал: «До чего же хороша у тебя жена! И, поди, богата к тому же!»
        Нет, богатой она не была. Но как говорит мудрый Соломон о прилежной жене: «Цена ей намного выше жемчугов!» А прилежной Ханна была. Читая ее письма родителям первых лет замужества, я вижу перед собой молодую расторопную хозяйку, мастерицу на все руки. Она доила коров и правила лошадьми, пряла и пекла, работала без устали, управлялась со служанками и работниками, словно занималась этим всю жизнь. О своем доме и Домочадцах она пеклась так сильно, что когда однажды заболела, то, выздоровев, увидела, что «все сами не свои от радости, что я снова на ногах и стану хозяйствовать».
        Она не забывала также помогать бедным и несчастным, которых в то время было немало.
        Ее мать, Лувиса — мягкие руки, научила ее помогать тем, кто нуждается в помощи. И верно, она была довольна, получив письмо, которое дочь написала ей после нелегкого дня: «Нынче вечером навестила я бедную женщину в Стенбеккене, у нее малое дитя и муж пьяница».
        Но вот и Ханна родила ребенка, хотя, как видно, это не очень-то помешало ей управляться с хозяйством. «Я потеряла покой, — пишет она, — когда услышала, что сестра занемогла и лежит в постели. Во вторник запрягла Фрейю и поехала к ней. В одиннадцать мы выпили кофе, и я поехала назад, к своему мальчику. А мальчик у меня здоровый и славный, — продолжает Ханна. — Я успеваю утром подоить коров, приду, а он еще долго спит».
        У нее появились еще дети, всего она родила четверых. И тогда иной раз приезжала бабушка помочь ей, «чтобы я могла хоть ненадолго освободиться и кое-что сделать, вот свинью собираемся заколоть».
        А что делал тем временем ее муж? Самуэль Август был передовым крестьянином; человек общительный, он принимал горячее участие в жизни своего края. Он собирал крестьян и организовывал маслобойное объединение, объединение выращивающих племенных быков, объединение коневодов и еще что-то, всего я не знаю. Он во многих отношениях был примером в округе — опытный животновод, земледелец. За время своего крестьянствования он убрал восемьсот груд мелких камней и десять тысяч валунов с пашен Нэса. Возможно, не все камни он убирал своими руками, об этом можно судить по его ответу маленькому сынишке. Из воспитательных соображений он попросил сына убрать с поля несколько камней. Четырехлетний сынишка не захотел этого делать. Тогда отец сказал: «Ну, тогда они останутся лежать здесь и тебе придется их убирать, когда ты станешь крестьянином». — «Нет, — отвечал мальчик, — пусть их работники убирают».
        Самуэль Август умел хорошо руководить работниками. Ведь это правда, что добрые люди умеют ладить с людьми. К тому же ему повезло, что он крестьянствовал в то время, когда это занятие приносило радость, и для него имелись все условия, и он всем сердцем любил свое дело.
        Но прежде всего он любил Ханну, кажется, я уже говорила об этом? Сам он говорил об этом часто. Почти каждый день до конца своей жизни. Он не переставал повторять, как счастлив с ней, повторял, как ему повезло, что она появилась в его жизни и живет в его доме. Если он, придя домой, не видел жену в ту же секунду, его волновало лишь одно: «Где моя женушка?»
        Кристофер Польхем, человек умный, говорил, что для детей хорошо, когда родители ласковы друг с другом. Польхем, без сомнения, одобрил бы Самуэля Августа. Ласковее человека, чем он, среди крестьян трудно было найти. Во всяком случае, у смоландских крестьян не было принято выказывать свои чувства, как это делал Самуэль Август. Мы, дети, привыкли к тому, что отец на наших глазах каждый день нет-нет да и приласкает мать. Когда одна из моих сестер в двухлетнем возрасте увидела открытку, на которой мужчина ласково прильнул лицом к шее молодой дамы, она, как бы узнав, воскликнула: «Папа щекочет шею!»
        Детей Эрикссонов из Нэса звали: Гуннар, Астрид, Стина и Ингейерд. Счастливы были дети, которые там жили и родителями которых были Самуэль Август и Ханна. Почему они были счастливы? Я задавала себе этот вопрос и думаю, что знаю на него ответ. Счастливым делали наше детство надежность и свобода. Спокойно и надежно нам было с родителями, которые так сильно любили друг друга. Они были всегда с нами, когда мы нуждались в них, но они не стесняли нас и позволяли свободно и весело шататься вокруг, а какие прекрасные места для игр были в Нэсе нашего детства! Разумеется, нас воспитывали послушными и богобоязненными, как было принято в то время, но в играх нам предоставляли полную свободу и никогда за нами не следили. И мы играли, играли без конца, как это мы только не заигрались до смерти! Мы, как обезьяны, лазали по деревьям и крышам, прыгали со штабелей досок и стогов сена до того, что начинало ныть в животе, ползали в выдуманных опасных подземных ходах — в больших кучах опилок, плавали, еще не научившись плавать, напрочь забывая наказ мамы «не заходить в воду глубже пупка». Но мы выжили все четверо.
        В детстве нас никто не бранил. Мама не ругала нас, очевидно, потому, что мы слушались ее с первого слова. Это она воспитывала нас, и я не помню, чтобы Самуэль Август когда-нибудь занимался нашим воспитанием. Я считаю, что она справлялась с этим прекрасно. Слушаться мы, без сомнения, были должны, но она не предъявляла нам массу ненужных и невозможных требований. Например, от нас не требовали, чтобы мы обязательно приходили вовремя к обеду; опоздаешь — возьми себе что-нибудь в кладовке. И никто за это не выговаривал нам. Я не помню также, чтобы она хоть раз упрекнула нас, когда мы приходили домой в порванной или запачканной одежде. Видно, она считала, что ребенок имеет право измазаться, войдя в азарт во время игры. Она не ругала нас также, если кто-нибудь нечаянно набедокурит. Например, в тот раз, когда маленькая сестренка влезла на кухонный стол и опрокинула чан с тестом для кровяных хлебцев, пальта, Ханна, не сказав ни слова, вымыла испачканную в крови малышку, надела на нее чистое платье и подала на обед что-то другое вместо пальта.
        Эта свобода не означала, что у нас не было обязанностей. Само собой разумеется, мы должны были учиться работать. С шести лет мы начали пропалывать репу и рвать крапиву для кур. По мере того как мы росли, нас, когда требовалось, брали на уборку урожая. А требовалось почти всегда! В день своей конфирмации я до обеда подбирала колоски ржи, а после обеда причащалась. От работы нельзя было улизнуть. Если, например, наши одноклассники, городские дети, у которых были школьные каникулы, приходили и звали нас поехать с ними на велосипеде на несколько дней во время прополки репы, нам оставалось только отказаться. Порученное дело надо было выполнять. Мне думается, это пошло нам на пользу, помогло позднее выносить даже довольно трудную работу без нытья и жалоб. «Знай себе жми дальше, не останавливайся», — призывала нас она, стоило кому-нибудь задуматься во время мытья посуды, ведь мы также помогали ей по дому.
        Это мы запомнили на всю жизнь. «Знай себе жми дальше, не останавливайся», — сколько раз я говорила это себе самой, превозмогая желание бросить надоевшую мне, неинтересную работу неоконченной. А когда меня подмывало совершить что-нибудь слишком рискованное, мне на помощь приходили слова: «Не заходи в воду глубже пупка!»
        Наша жизнь в Нэсе протекала без больших бед, так часто подстерегающих людей. Но однажды наш счастливый мир чуть не рухнул. Самуэль Август едва не умер от воспаления брюшины. Его привезли в больницу с лопнувшей слепой кишкой, и Ханна неотлучно была при нем, она провела в больнице целый месяц, пока не миновала опасность. Самуэль Август был твердо уверен, что без ее помощи он не выжил бы; он утверждал, что «ее молитвы поднимались, точно дым, до самого неба», что они-то и помогли ему или даже просто то, что она сидела возле его кровати. За нами, детьми, во время болезни отца хорошо присматривали, и тем не менее я помню, что этот месяц был для меня пустым и холодным. Но Ханна, разумеется, должна была все время находиться с Самуэлем Августом. В горе и в счастье они жили друга для друга.
        «Ты всегда в моих мыслях, поступках, да, я хочу всегда жить только для тебя», — писал он апрельским днем тысяча девятьсот третьего года, вскоре после вечера под плакучим ясенем. И он сдержал свое обещание. Ханна оставалась его «милою, ненаглядною» всю жизнь, начиная с девяти лет. Она состарилась, они состарились оба, но это ничего не изменило. Помню, им было уже за восемьдесят и жизнь вокруг них остановилась, замерла, а он сидел, держа ее руку в своих ладонях, и ласково говорил: «Милая моя, ненаглядная, славно нам с тобой сидеть здесь и дремать на солнышке».
        По вечерам, лежа в постели, они, прежде чем уснуть, долго беседовали. Потом Ханна обычно пела псалом, а Самуэль Август удивительно проникновенно читал «Отче наш» и «Благословен будь». Случалось, что я, приехав навестить их, стояла тихонько за дверью и слушала. И думала при этом: «Как долго еще это продлится?»
        Особенно запомнился мне майский вечер тысяча девятьсот шестьдесят первого. Они улеглись и стали болтать о том о сем, что случилось за день. Ханна прочитала «От нас уходит Божий день», псалом, который они так часто пели. Последний куплет его гласит:
        Но если тихой смерти зов
        В ночи услышу я,
        Скажу, надежду затая:
        «Тебе, Господь, принадлежит
        И жизнь, и смерть моя».
        Это были последние слова, которые Самуэль Август слышал из ее уст. Чуть погодя с ней случился удар, и через несколько суток Самуэль Август потерял Ханну. Он увидел ее лишь в гробу, бледную как смерть и по-новому, по-странному прекрасную.
        До тех пор он не плакал, но когда взял ее руку в свои ладони и почувствовал ее ледяной холод, слезы хлынули у него из глаз и, отчаянно всхлипывая, он произнес:
        - Сколько раз я согревал твои рученьки!
        Теперь он уже не мог их согреть.
        Но он продолжал жить.
        - Одни уходят раньше, другие позднее, — говорил он, — ничего тут не поделаешь.
        У него была удивительная жажда жизни и твердая вера в жизнь грядущую, поэтому смерть Ханны не сломила его.
        Он продолжал любить ее, говорить о ней, хвалить, перечислять ее достоинства. Он продолжал любить ее и в девяносто четыре года, когда веселый и довольный лежал в постели в доме хроников, служившем ему последним пристанищем на земле.
        - Да, дитя мое, какая мать у тебя была! — сказал он, когда я навестила его в последний раз.
        Да, конечно, у меня была прекрасная мать. И какой отец! Какое верное было у него сердце, любившее до последнего часа!
        И как он любил рассказывать! Хорошо, что ему было это свойственно, иначе бы я не узнала так много о том, что было так давно в жизни Самуэля Августа из Севедсторпа и Ханны из Хульта.
        Июльским вечером тысяча девятьсот шестьдесят девятого года Самуэля Августа не стало. Он был твердо уверен, что встретится с Ханной.
        Я вижу их как живых в небесном жилище. Там, верно, растет плакучий ясень на краю Божьего сада, а они сидят под ним. Он держит ее руку в своих ладонях и ласково говорит ей:
        - Милая моя, ненаглядная! Славно нам сидеть с тобой и дремать на солнышке!
        Мои дорогие родители! Этой книгой ваша дочь выражает вам самую сердечную благодарность за все!
        Примечания (Л. Брауде)
        «Бойкая Кайса и другие дети». Сборник рассказов. Впервые на шведском языке: Lindgren A. Kajsa Kavat och andre barn. Stockholm, Raben-Sjogren, 1950.
        Отдельные рассказы этого сборника впервые опубликованы на русском языке (перевод Л. Брауде) — Линдгрен А. Мэрит. — Искорка, 1988, № 7. Кто выше! — Искорка, 1988, № 12. Укротитель из Смоланда. — Топ-шлеп, 1992, № 2.
        В полном составе сборник «Бойкая Кайса и другие дети» на русском языке (перевод Н. Беляковой и Л. Брауде) опубликован впервые в Собрании сочинений Астрид Линдгрен. Т. 6. СПб.: Изд-во АО «Атос» и «Библиотека „Звезды“», 1994. Перевод всех рассказов сборника выполнен по аналогичному шведскому изданию 1964 г.
        Книги о детях из Буллербю впервые опубликованы в Швеции:
        Lindgren A. Alla vi barn i Bullerbyn. Stockholm, Raben-Sjogren, 1947.
        Mera om oss barn i Bullerbyn. Stockholm, Raben-Sjogren, 1949.
        Bara roligt i Bullerbyn. Stockholm, Raben-Sjogren, 1952.
        Впервые опубликованы на русском языке (перевод Л. Горлиной): Линдгрен А. Все мы — дети из Буллербю. М.: Детгиз, 1975.
        Новые переводы трех повестей о детях из Буллербю («Все мы — дети из Буллербю», «Снова про детей из Буллербю», «Весело живется в Буллербю») (Н. Беляковой) опубликованы в Собрании сочинений Астрид Линдгрен. Т. 5. СПб.: Изд-во АО «Атос» и «Библиотека „Звезды“», 1994. Перевод осуществлен по аналогичным шведским изданиям 1958, 1961, 1991 гг.
        «Расмус-бродяга». Повесть. Впервые на шведском языке: Lindgren A. Rasmus pa luffen. Stockholm, Raben-Sjogren, 1956.
        Впервые на русском языке (перевод Е. Милехиной-Паклиной и О. Шарковой): Линдгрен А. Расмус-бродяга. Л.: Детгиз, 1963. Новый перевод повести на русский язык (Н. Беляковой) печатается впервые в настоящем издании. Осуществлен по аналогичному шведскому изданию 1985 г.
        Книга о родителях Астрид Линдгрен «Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта» впервые опубликована на шведском языке: Lindgren A. Samuel August fran Sevedstorp och Hanna i Hult. Stockholm, Raben-Sjogren, 1975.
        Впервые напечатана на русском языке (перевод И. Новицкой) под названием «Самуэль Август из Севедсторпа и Ханна из Хульта» в книге: Любовь по-шведски. М.: Олимп — ППП, 1993.
        Новый перевод на русский язык этой книги (Н. Беляковой) в настоящем Собрании сочинений выполнен по первому шведскому изданию.
        notes
        Примечания
        1
        Вечер накануне Рождества.
        2
        Крона — денежная единица в Швеции. Эре — мелкая монета. В кроне сто эре.
        3
        Церковная улица (шв.).
        4
        Безземельные батраки (шв.).
        5
        Арендованный участок земли.
        6
        Шведская миля составляет 10 километров.
        7
        Монетка, грош (иге.).
        8
        По библейскому преданию еврейские юноши, брошенные по приказу вавилонского царя Навуходоносора в раскаленную печь и спасенные ангелом. В русском переводе Библии: Азарий, Ананий и Мисаил.
        9
        Деньги (шв.). «Крона» и «корона» по-шведски произносятся одинаково.
        10
        По-шведски слово «магер» означает и «маг», и «тощий».
        11
        Весеннее полугодие в шведских школах.
        12
        Фрёкен (шв.) — девушка, барышня. Здесь: учительница.
        13
        Старинная серебряная монета (шв.).
        14
        Средний двор (шв.).
        15
        Северным и Южным двором (шв.).
        16
        Шумная деревня (шв.).
        17
        Лассе — уменьшительное от имени Ларе (шв.).
        18
        Традиционное шведское печенье (пеппаркакур) с корицей, гвоздикой и перцем.
        19
        Длинный змей (шв.).
        20
        Золотая роза (шв.).
        21
        То есть в жмурки.
        22
        Шведский король Густав Васа Эрикссон (1496 -1560).
        23
        У шведов «ударить топором по камню» означает «оплошать», «промахнуться», «сделать глупость».
        24
        В шведских народных преданиях гора, где собираются ведьмы.
        25
        Сорт колбасы. Фа лун — город в центральной Швеции, в провинции Даларна.
        26
        Ивовый ручей (шв.).
        27
        Главный герой романа Вальтера Скотта с одноименным названием.
        28
        Первоцвет весенний по-шведски — Гулльвива, а золотой цветень — Гулльпудра.
        29
        Так всегда восклицают сказочные скандинавские тролли.
        30
        Персонаж из Библии, сын Исаака и Ревекки, брат Иакова. На древнееврейском «Исав» означает «волосатый, лохматый».
        31
        Национальная шведская еда, кровяной хлебец (сорт колбасы).
        32
        24 июня.
        33
        Шведская миля — 10 км.
        34
        Ястреб (шв.).
        35
        Начальник полицейского участка.
        36
        Заречная улица (шв.).
        37
        В библейские времена столица Ассирийского царства. За порочные нравы ее жителей Господь послал пророка обличить их и призвать к покаянию.
        38
        Пустая деревня (те.).
        39
        Евангелие, глава тринадцатая из Первого послания апостола Павла к коринфянам.