Кораблики, или «Помоги мне в пути…» Владислав Петрович Крапивин
        Роман-фантазия «Кораблики, или «Помоги мне в пути…» продолжают «командорскую тему» «Великого Кристалла», но решают ее в более жестком ключе. Героев этих произведений окружают жестокость и насилие.
        Владислав Крапивин
        Кораблики, или «Помоги мне в пути…»
        Пролог
        ПЕТЬКА ВИКУЛОВ ПО ПРОЗВИЩУ ПАТЕФОН
        1
        Город наш потому, наверно, и называется Старотополь, что здесь много столетних тополей. Других старых деревьев тоже много, но тополей больше всего.
        Правда, цвели они в то давнее лето жидковато - в воздухе только редкие пушинки. Зато листва выросла густая. Тесный заросший двор наш в то утро был весь в тени.
        Я глянул во двор из-за двери. Тетя Глаша снимала с веревки высохшее белье. Дядя Костя у сарая возился со своим трофейным мотоциклом. На крыльцо они не смотрели. Я кошачьими прыжками достиг приоткрытой калитки, и вот - на свободе. Торопливо дошагал до перекрестка. И прежде чем уйти за угол, оглянулся на деревянный двухэтажный наш дом - пожилой, кособокий, но такой привычный…
        Потом я свернул на Гончарную. И почти сразу:
        - Эй, Патефон! Куда топаешь?
        Это Гришка Гаврилов из нашего класса. Я сказал неласково:
        - На кудыкины горы воровать помидоры…
        Гаврилов был с круглой стриженой головой, полноватый и вроде бы добродушный. Но я его не любил. Помнил, как осенью, когда били Турунчика, он сопел и протискивался без очереди, чтобы ударить поскорее. "А сам-то, - безжалостно сказал я себе. - Лучше, что ли, был тогда?" И разозлился на себя и на Гришку.
        Гаврилов улыбался. Он был не очень-то обидчивый.
        - А что это у тебя? - Он пухлым подбородком показал на картонную коробку, я нес ее под мышкой.
        - Любопытному Гавриле знаешь что отдавили?
        Тогда он все же обиделся. Отошел, сообщил через плечо:
        Патефон-скрипучка,
        Сбоку в дырке ручка.
        И зашагал поскорее.
        Я был в классе не из драчливых, даже наоборот. Но будь сейчас у меня свободные руки, показал бы я Гавриле "ручку в дырке"! Последнее время я легко стал заводиться…
        А впрочем, наплевать. Патефон так Патефон. Теперь-то не все ли равно?..
        Эту кличку мне приклеили прошлой весной, когда узнали, что я занимаюсь в Доме пионеров, у Длинной Эльзы. Эльза, чтобы набрать себе в певцы голосистых мальчишек, ходила по школам, сидела на уроках пения, прислушивалась, приглядывалась. Таким образом и меня разглядела.
        Вообще-то я петь стеснялся. Но бывало, что, если все кругом поют и песня хорошая, я забывал про смущение и что-то прорезалось в голосе…
        В хор я, конечно, вовсе не стремился, но Эльза умела уговаривать. К тому же если занятия, значит, меньше буду сидеть дома под бдительными взглядами тети Глаши.
        Да и ребята в хоре были добрее, чем в классе. Без всяких прозвищ тут обходилось, без дразнилок и надоевшего в школе нахрапистого приставания. А со смуглым быстроглазым Валькой Сапегиным мы даже стали приятелями.
        И петь мне понравилось.
        Эльза как-то обмолвилась, что "когда этот мальчик поет, у него распахивается сердце".
        Всякие там сольфеджио и нотную грамоту я терпеть не мог, но строгая седая Эльза почему-то мне это прощала. И все чаще поручала быть солистом.
        Разные у нас были песни: и пионерские, вроде "Эх, хорошо в стране Советской жить", и про недавнюю войну, и "Во поле березонька стояла", и "Веселый ветер"… Многие из них я любил. А больше всех - "Орленка". Эту песню я начинал один, а хор вступал постепенно. Как запоешь: "Орленок, орленок, взлети выше солнца", так сразу - и печаль, и смелость, и звон такой в душе…
        А потом появилась еще одна песня, самая для меня хорошая. Но все это было раньше и осталось позади. Все позади…
        Так, размышляя о прошлом, прошагал я всю Гончарную и вышел на Зеленую Односторонку, к берегу городского оврага. Недалеко был завод "Красный химик".
        Сквозь бурьян, без тропки, я спустился по склону метров на пять. Татарник цапнул меня колючками за щиколотки, но не сильно, а так, для порядка. Словно предупреждал: "Не будь растяпой, оглянись". И я оглянулся. Но никого не было поблизости, только желтая бабочка летала над чертополохом.
        За сорняками виднелась кирпичная кладка. Она выступала из глинистой толщи откоса. Это была невысокая стенка из большущих старинных кирпичей. Я пробрался туда, где стенка отслаивалась от глины. За мертвой чащей прошлогоднего репейника пряталась расщелина. Только-только чтобы протиснуться такому пацану, как я. Со стороны ее трудно было заметить. Я обнаружил это место случайно, еще в апреле, когда в одиночку бродил вдали от дома, обследовал глухие окрестности (вернулся в перемазанном пальто и получил от тети Глаши вздрючку). Теперь, в рубашке-то, пролезть будет легче, да и глина высохла, не мажется.
        Я протиснулся в щель. Сразу стало темно, запахло подземельем. Посыпалось за ворот. Но я, прижимая к груди коробку, проталкивался все дальше. И вот ход расширился. Я пошел вслепую. Нащупывал подошвами сандалий выбоины кирпичного пола. Не боялся. Путь мне был уже знаком. Скоро впереди забрезжило, обозначился во мраке дверной проем, под ногами оказались каменные ступени. Я спустился по ним… К воде я спустился. Она покрывала пол низкого полукруглого помещения.
        Я знал, что нахожусь в церковном подвале и при этом нарушаю закон. Потому что украдкой проник на территорию завода. Вернее, под территорию, но какая разница. Конечно, сейчас на "Красном химике" не та секретность, что в годы войны, когда у завода был номер и делали здесь, по слухам, начинку к снарядам для "катюш". Ныне тут выпускают пластмассовые портсигары, посуду и голопузых кукол. Но все равно по забору тянется проволока-колючка, а у проходной переминается на толстых ногах тетка с наганом. Вот бы знала она, что сюда без пропуска проник нахальный пятиклассник Петька Викулов (к тому же выгнанный из пионеров, значит, вовсе подозрительный)…
        Большая кирпичная церковь поднималась над заводским забором, над оврагом и была видна издалека. Ее колокольню давно разрушили, но высокий купол и угловые башни остались, церковь была все равно красивая, похожая на старинный замок, особенно когда ее освещал закат. В те дни в ней помещался то ли какой-то цех, то ли склад. Но это - наверху. А про подвал, скорее всего, никто не знал. Не помнил. Я это понимал и о тетке с наганом подумал просто так, мельком.
        Сверху в маленькую квадратную дыру (видимо, отдушину в фундаменте) проникал рассеянный свет. В подземелье стоял полумрак. Почему-то зеленоватый. Но я хорошо различал бугристые камни подвальных стен, глаза привыкли. Была в этих камнях железная дверь, но замурованная или заржавевшая намертво. А еще невысоко от воды виднелись узкие ниши с полукруглым верхом, похожие на заделанные церковные окна.
        К одной такой нише мне и надо было пройти.
        Я оставил на верхней ступени сандалии. Размотал на коробке шпагат, отбросил крышку. Достал кораблик. Побаюкал его в ладонях…
        Он был размером с голубя, легонький такой, мой кораблик. С корпусом из большого куска сосновой коры. Но вовсе не такой, какие весною мастерят ребята, чтобы пускать по лужам. Он у меня был красивый. Паруса не бумажные, а из тонких белых лоскутков. И снасти натянуты как полагается - из суровых ниток и проволоки. И реи, и бушприт - все как у настоящего. И даже штурвал был - из медного колесика от будильника. А на высокой кормовой надстройке я выжег увеличительным стеклом название и завитки узора… Я целых две недели строил его - неторопливо, старательно. И он был похож на те старинные корабли, которые бывают в книжках про давние путешествия…
        Воды в подвале было больше, чем в прошлый раз. Тогда она еле закрывала пол, а теперь залила нижнюю ступень. Я осторожно опустил одну ногу, вторую. Встал, потоптался. Ох, просто ледяная. Пошел потихоньку. Раньше я бывал здесь в резиновых сапогах, а сейчас-то… Ну ничего.
        Щербатый каменный пол был слегка наклонным. Где-то на десятом шагу вода подобралась к брюкам. Брюки были обычного для того времени ребячьего фасона: из серой материи "елочка", широкие, застегнутые под коленками. Я отпустил кораблик поплавать и расстегнул манжеты брюк, чтобы подвернуть штанины повыше. При этом одна пуговица - тугая и вредная - оторвалась и булькнула. Ну и пусть…
        Ноги защекотало, защипало, потом все ощутимее стало покусывать и подергивать. Где-то прохудилась изоляция подземной электропроводки, ток разбегался по воде. Возможно, это было сильное напряжение. Но я терпел его легко и не боялся.
        Такой уж я уродился: ток не причинял мне вреда. Мама рассказывала, что однажды застала меня, трехлетнего, сидящим на столе у лампы с воткнутым в гнездо штепселем. Я снял абажур, вывинтил лампочку и ковырял пальцем в патроне, хихикая от "щекотки". Мама чуть в обморок не грохнулась…
        Да и потом, если меня ударяло током от плитки или утюга, я только радостно ойкал и смеялся.
        Может, я и правда какой-то заколдованный? Недаром на левой лопатке у меня особая метка. Родимое пятно, похожее на след гусиной лапки, только маленький, размером с пятак.
        Когда я был малышом и мама мыла меня в корыте, она всегда приговаривала: "Эх ты, чудо мое керосиновое. Сам - Петушок, а лапка гусиная…"
        Почему "чудо керосиновое", я и сейчас не знаю. Может, для рифмы?..
        Еще с десяток шагов, и я добрался до закругленной стены с нишей - как раз когда вода (по-прежнему жутко холодная) хватила колени. Дергать перестало.
        Край ниши был на уровне моего подбородка. Я с трудом, но все-таки разглядел доску с маленькими полукружьями жестяного узора. Большего мне и не надо было. Главное, что она здесь.
        Я поставил кораблик в нишу, на край. Дно у кораблика было плоское, встал он хорошо.
        - Вот, это я вам… Принес…
        Тихо было, только вода где-то: кап, кап…
        Я достал из кармана свечку. Не настоящую, а из круглой батарейки и лампочки. Мог бы и настоящую принести, но такая будет гореть дольше. Может быть, целые сутки…
        Крутнул я лампочку в проволочном зажиме, она вспыхнула ярко-ярко, даже зажмурился. Поставил свечку рядом с корабликом. Лампочка высветила всю нишу. Желтый узор металлического кружева на доске заискрился - то ли латунь, то ли позолота. Верхний край этой накладки был зубчатым, лучистым, а нижний образовывал контур двух голов: одна покрупнее, другая маленькая, детская. Больше ничего на деревянной плоскости не было. Но я-то ясно представлял те два печальных лица, которые видел когда-то на маленькой иконе. Она хранилась в сундуке среди заветных маминых вещей. Мама показывала ее мне всего два раза. Говорила тихонько: "Бабушкина". То есть ее бабушки, маминой. Которая умерла еще до революции.
        Доставая икону, мама оглядывалась на дверь тети Глашиной комнаты. Тетушка была партийная и принципиальная: увидит - крик поднимет. Потому что ни в какого Бога она не верила. Я, конечно, тоже не верил, но догадывался, что мама верит в глубине души. И поэтому смотрел на икону серьезно и с почтением. Даже с родственным каким-то чувством. Мы на нее вдвоем с мамой смотрели, прижимаясь друг к другу плечами. А на иконе маленький сын тоже прижимался к материнскому плечу. И оба они глядели на меня и маму так, словно все знали про нас. И жалели…
        Одежда на иконе была не нарисована, а сделана из металла, как бы отчеканена. И лучистое окружение голов - тоже металлическое, золотистое. Мама говорила, что все это называется "оклад"…
        Такой вот оклад (вернее, его верхняя часть) и блестел сейчас на доске. А лица я видел мысленно.
        И я сказал опять:
        - Это вам… Я сам сделал.
        Мне казалось, что Тем, к кому я обращался, должен понравиться кораблик. Ведь я так старался…
        - Ну вот… А теперь я пойду. Ладно?
        Что еще сказать, я не знал. Молиться и просить не умел. Да и не имел права, наверно… А может быть, все-таки попросить? Как юнга Джим, перед уходом в плавание… Но не петь же здесь! Наверху кто-нибудь может услышать через отдушину мой голос. Да и в горле скребло неизвестно отчего. Скорее всего, от холода. Но мелодия уже толкнулась в голове, и слова побежали сами собой. Конечно, я не запел, а зашептал, еле двигая губами. Но внутри у меня все равно звучала песня. И я не шелохнулся, пока не шепнул последние слова:
        - …Помоги, помоги мне в пути…
        И тогда - словно ответ такой - в подвале посветлело. Это сквозь наклонную отдушину упал сюда солнечный луч. Прямо на меня. Я вскинул глаза и увидел в крошечном оконце край ослепительного диска.
        Солнечное тепло толчком прогнало из меня озноб. Я заулыбался. Но… так уж я был устроен: вместе с хорошим приходит осторожная мысль о печальном. Я сразу вспомнил, что вижу солнце не то, которое на самом деле.
        Я был книгочей по природе. Прочитывал все книжки, какие попадали под руку, в том числе и всякие научно-популярные… У старшеклассницы Насти, что жила в нашем доме, я увидел как-то "Занимательную астрономию". Выпросил. Осилил. Во многом не разобрался, потому что был тогда всего-навсего второклассником, но кое-что понял. Уяснил, например, что у света есть, оказывается, своя скорость. Луч пробегает за секунду почти триста тысяч километров. Конечно, на Земле это не имеет значения, а вот сияние Луны долетает до нас уже за вполне заметный, хотя и крошечный отрезок времени - за секунду с хвостиком. Ну, это, по правде говоря, пустяк. А вот Солнце… Его мы, оказывается, видим не тем, какое оно в этот миг, а таким, каким было восемь минут назад!
        "И что же это получается?! - ахнул я про себя. - Значит, если оно вдруг погаснет, мы еще целых восемь минут не будем знать про это?!"
        То, что Солнце может когда-нибудь погаснуть, я прекрасно понимал. Но сам по себе этот факт меня почему-то мало тревожил. А вот то, что я не узнаю про это вовремя, меня перепугало и опечалило. Целый день я ходил потерянный и будто виноватый, а вечером не выдержал, поделился с мамой. Мама посадила меня рядом на кровать, оглянулась опять на тети Глашину дверь и погладила мою стриженую макушку. И не стала утешать и успокаивать, а сказала:
        - Знаешь, Петушок, это похоже на письмо с фронта. Бывает, что придет письмо, родные радуются весточке: живой, мол, а человека уже нет. Письма-то шли неделями, а то и месяцами…
        И мы стали думать об отце. Вернее, мама об отце, а я о его письмах, потому что самого отца не помнил: его взяли в армию еще до войны, когда мне и года не было. Говорили, что ненадолго, на сборы какие-то, да так он и не вернулся.
        Отцовские письма хранила мама там же, где икону, - в окованном жестью небольшом прабабушкином сундуке. Иногда показывала мне. Одни - в конвертах, другие - свернутые треугольниками, по-фронтовому. Последнее письмо пришло в апреле сорок пятого, из Германии. Мама говорила, что штабная машина с отцом подорвалась на мине.
        Лишь недавно я узнал, что было еще письмо. Уже после войны, в сорок шестом. Узнал, когда искал в сундуке икону, чтобы примерить к ней найденный жестяной нимб от оклада.
        2
        Эти находки столько перетряхнули в моей жизни!
        …После праздника Победы Клавдия Георгиевна, которая была у нас в школе сразу и вожатой, и учительницей в начальных классах, сказала:
        - Будет субботник по сбору цветного металлолома.
        И объяснила, что заводам страны сейчас необходимы цветные металлы, чтобы ударно завершить первую послевоенную пятилетку. Все сразу загалдели:
        - А примус дырявый можно принести?
        - А ступку медную?
        - А самовар?
        - А у нас подсвечник есть поломанный! Годится?
        Клавдия Георгиевна взялась за виски:
        - Годится, все годится! Не орите только так, и без того голова гудит…
        Конечно, ей хватало гвалта у своих третьеклассников, а тут еще пионерская работа…
        Ким Блескунов, наш председатель совета отряда, по-командирски прищурился:
        - Когда Петру Первому понадобилась для пушек медь, он велел со всех церквей колокола снять. Вот бы нам… В них весу по сто пудов.
        Клавдия сказала, что Блескунов молодец. Только сейчас медь нужна не для пушек, а для мирных машин. Кроме того, колокола советская власть поснимала с церквей давным-давно, так что нам придется полазить по городским закоулкам, поискать всякую всячину…
        Это лишь так называлось - субботник, а искали металл мы целую неделю. Чтобы победить в соревновании вечных соперников, пятый "Б". Кимка никому не давал спуску. Как прищурится, как зашипит: "Тебе что, на коллектив наплевать, да?" Впрочем, не было таких, кому наплевать, все старались. И даже Турунчик. Он, видимо, давно забыл, как его били осенью, тот же самый коллектив…
        Цветной металлолом - это ведь не железо и не чугун, доставался он нам с большим трудом и в малых количествах. И вот мы вчетвером - Юрка Нохрин, Игорь Копытов, Турунчик и я - решили обследовать склон высокого речного берега у Лодочной слободы. Дома там были старинные, стояли над самым откосом, хозяйки прямо вниз, в бурьян, сбрасывали ненужную рухлядь.
        Повезло нам! Лазая в ломких прошлогодних сорняках, мы отыскали два расплющенных самовара, тяжелый обломок бронзовой люстры с завитками, медное коромысло старинных весов и мятый продырявленный таз для варенья… А потом, откинув рваную грелку и гнилой сапог, я и увидал это. Мятый клок узорчатой жести. Он был темный, бесформенный, но я почти сразу догадался, что это такое.
        Я поднял, расправил. Получилась как бы фигурная буква "З". Она щетинилась мятыми зубчиками-лучиками. Я разогнул их. Потер букву о вельветовую курточку. Потом испугался чего-то, стал сворачивать жесть в трубку. Старался, чтобы никто не увидел. Но Юрка Нохрин сунул из-за моего плеча свой лисий нос:
        - Это у тебя чё?
        - Это у меня ничё… - Я затолкал скрученную жесть в карман (она цеплялась, царапалась).
        - Ну покажи-ы… - заныл Нохря. - Я же все равно видел. Это церковная штука…
        - Тебе-то что? - я отступил, чуть не покатился с откоса.
        Пробрались через бурьян к нам Игорь Копытов и Турунчик. Нохря заявил:
        - Патефон штучку нашел, медную, в карман затырил!
        - Тебе-то что! - опять крикнул я.
        - А вот то! Она казенная! Мы для школы металл ищем, а не для себя!
        - Металл! В ней весу-то три грамма!
        - А хоть сколько! Ты, Патефон, не имеешь права! Мы на субботнике, а ты в карман… - Это Копытов Нохрю поддержал. Они всегда вместе… Какое сознательное Копыто! Забыл уже, как в разделке из чужого кармана стянул трешку и как ревел потом на классном собрании…
        Я красиво, с особым изгибом руки, показал Нохре и Копыту дулю. Потому что теперь стоял на откосе прочнее, чем они, в случае чего… А Турунчик мигал белыми ресничками и не знал, чью сторону принять.
        - Поимеешь, Патефон, - сказал Нохря.
        Я поднял из бурьяна раздавленный самовар, недавнюю свою добычу, отступил в репейники и стал продираться наверх.
        - В школе поговорим! - пообещал вслед Копытов. - Ответишь перед отрядом!
        Но я был не дурак и, прежде чем отнести самовар на школьный двор, забежал домой, спрятал свою жестяную находку в сарае. На тот случай, если вздумают обыскивать. Кимка Блескунов - он такой, все может…
        К школе я вернулся позже всех. Кинул самовар в груду медной рухляди. И тут ко мне подступили. Впереди всех - Кимка.
        - Ты, Викулов, говорят, какой-то металл прихватил для личного пользования… - Голову наклонил и прищурился. Красивый такой, причесанный, с белым воротничком. Красный галстук - из шелка.
        - Три грамма… - бормотнул я. - Это… для коллекции. Потому что старина…
        - Хоть какая старина, не имеешь права без общего разрешения! Давай сюда!
        Раскомандовался! Наверно, у папочки научился, который замначальника городской милиции.
        - Чего ты тут мне приказываешь! Генерал какой… - Это я уже брякнул напропалую. Понимал, что все равно не избежать скандала.
        - Не хочешь по-хорошему?.. Отряд, слушай мою команду!..
        Ох, не любил я драться. Боялся, по правде говоря. К тому же стояло вокруг меня человек семь. Конечно, не отряд, но уж не меньше чем звено. И казалось бы, пусть хватают, обыскивают, все равно без толку. Но бывали моменты, когда злость у меня перехлестывала через страх.
        Недавно на школьном дворе срезали с тополей сучья. Они и сейчас валялись под деревьями. Я отпрыгнул, ухватил корявый, с себя ростом сук, прижался к тополиному стволу. Замахнулся:
        - Только подойдите!
        - Что такое тут у вас?! - это появилась Клавдия.
        Все втянули головы, заморгали, засопели, только Блескунов не растерялся. Встал, как на дружинной линейке, подбородок задрал и будто рапорт отдал:
        - Товарищ старшая вожатая! Мы для общего дела собирали металл, а Викулов одну свою находку присвоил! Для личного интереса! И, наверно, успел унести домой!
        - Для какого интереса? Что за находка?
        - Кусок от иконы. Он, наверно, в боженьку верит, молиться будет…
        - Еще новости! Викулов, это правда?.. Брось палку!
        Я опустил, но не бросил. Клавдия велела:
        - Завтра принеси, что нашел. А то… слышишь, какие глупости про тебя рассказывают!
        Ага, "принеси"! Тороплюсь! Как у нас в Старотополе говорят: "Сейчас побегу, только большие калоши надену…"
        Дома я украдкой взял зубной порошок, разогнул, расправил темное жестяное кружево и щеткой стал отчищать его. И скоро оно золотисто заблестело. Кое-где остались, правда, черные пятна окиси, но все равно стало красиво. И я опять подумал: "Как на маминой иконе". И решил, что надо посмотреть, сравнить.
        Мне повезло в тот вечер: тетя Глаша и дядя Костя ушли к знакомым. Тяжелый ключ от сундука был спрятан за стопкой тарелок в буфете (считалось, что я этого не знаю). Я отпер скрипучий замок, отвалил крышку. Постоял, вдыхая знакомый запах. Из сундука всегда почему-то пахло ванилью, как от праздничного теста. И когда мы с мамой сундук открывали, и сейчас тоже…
        Икону я не нашел. Все остальное было на месте: и прабабушкино белое платье, и синяя старинная чашка с отбитой ручкой, и малиновая плюшевая скатерть, и расколотый письменный прибор из серого мрамора, и всякие другие вещи из давних довоенных лет. И пачка отцовских писем… А икона как растаяла. Наверно, тетя Глаша перепрятала куда подальше, а то и совсем выбросила. Небось решила: увидит случайно кто-нибудь посторонний - будут неприятности. Работала тетушка в городском архиве и почему-то всегда боялась неприятностей "по партийной линии".
        Я потерянно сидел на краю сундука. Затем стал рассеянно перебирать отцовские письма. И заметил письмо, которого раньше не видел. Или не обращал внимания? Нет, я бы запомнил голубую красивую марку. На ней - салют над Кремлем и слова "9 мая".
        Да, но… напечатать эту марку раньше Дня Победы не могли, верно ведь? А почерк-то отцовский! Я пригляделся к штемпелю: "18.04.46". Тихо-тихо стало вокруг, даже часы-ходики будто замерли… Обратный адрес: "Моск. обл., г. Дмитров, Садовая, 3". Я вытащил листок. Письмо было короткое. Все уже не помню, а главные слова такие: "Конечно, я виноват перед тобой и перед Петей. Но ты все-таки напиши про него хотя бы две строчки. Сын ведь. Имею же я право знать про него…"
        Вот, значит, как. Ну что же…
        Особого потрясения тогда я не испытал. Первое волнение быстро прошло, я сунул письмо в карман и начал рассуждать здраво.
        Значит, отец не погиб, а просто не захотел вернуться домой. Скорее всего, "встретил другую". Мы, мальчишки послевоенных лет, были наслышаны про такие истории. Мама, видимо, погоревала, а потом решила, что пускай считается убитым. С глаз долой - из сердца вон. И для сына, то есть для меня, так спокойнее. Лучше погибший герой, чем бросивший семью беглец… Маму я не осуждал, она, наверно, правильно поступила. Отца я не помнил, никакой тоски по нему у меня никогда не было.
        Сейчас я обрадовался, конечно, что отец живой, но радость эта была, признаться, хмурая и расчетливая. Наверно, как у окруженного врагами бойца, который вдруг нашел в кармане еще одну обойму.
        А окруженным себя я тогда очень даже чувствовал. С одной стороны - вечные тети Глашины придирки, с другой - нынешняя история на субботнике. Хорошо, если до завтра забудут. Но едва ли. Блескунов - он принципиальный, вроде тети Глаши…
        И, конечно же, назавтра Блескунов подступил ко мне еще до уроков:
        - Ну? Принес?
        - Иди ты… - неохотно сказал я.
        Он сразу вытянулся, губки поджал. Весь такой показательный активист в вельветовом костюмчике.
        - Нет, Викулов, это ты иди. Домой, сразу после уроков. И неси то, что украл. А то будет хуже…
        - Я? Украл?!
        Тут затренькал звонок.
        На переменах меня не трогали, но после пятого урока Кимка подошел опять. С двумя звеньевыми: с Генкой Бродиным и толстым Бусей. И с Нохрей.
        - Ну? Мы будем ждать полчаса. Иди.
        - Ага. В больших калошах…
        - Хуже будет, - опять пообещал Ким.
        - Ну беги, жалуйся! И так уже наябедничал Клавдии! Осенью всех подговорил бить Турунчика за то, что ябеда, а сам…
        Кимка сказал наставительно:
        - Тогда было наше дело, среди пацанов. А сейчас общественное. Ты против пионерского отряда идешь, значит, ты против советской власти.
        Тут я ему и вделал! По носу! Даже для себя неожиданно. Рука будто сама размахнулась и - хряп! И закапало у него на вельвет шоколадного цвета… Кимка пискнул, быстро сел за парту, уткнулся лицом в ладони… И, конечно, шум, крик. Неизвестно откуда - Клавдия Георгиевна и наша Анна Игоревна… В общем гвалте и в хлюпающих словах Кимки выяснилось, что Патефон, то есть Петька Викулов, против целого коллектива. Украл часть медной добычи, потому что тайно верит в Бога, хотя и "Торжественное обещание" давал. Да еще руки распускает…
        Клавдия сказала:
        - Это уже переходит всякие границы!.. Ты что, Викулов, правда верующий?
        - А вам-то что…
        Я вполне мог ответить "нет". Потому что был вовсе не верующий. Но она хотела, чтобы я отказался от того, что любила мама. Пусть этот оклад не с маминой иконы, но такой же. Тем более теперь, когда той иконы нет… Сейчас у меня будто ниточка между мной и мамой, а если уступлю, отдам… Но разве им объяснишь! Стоят, сопят, ждут. Как тогда, вокруг Турунчика… Только сам он, Турунчик, поодаль и глаза опустил…
        - Еще и кулакам волю дает! - возмущалась Анна Игоревна. - Да ты и одного пальчика Блескунова не стоишь! Его в классе уважают, а ты…
        - Завтра сбор! - заявила Клавдия. - И ты, Викулов, готовься просить прощения у всех ребят. И не забудь принести то, что… взял. Если не хочешь расстаться с красным галстуком.
        Я, разумеется, не хотел расстаться с галстуком. Даже подумать о таком было жутко. И я шел домой почти уверенный, что завтра отнесу в школу кусочек золотистой жести - пропади все пропадом. Но дома взял его в ладони и… в обрамлении лучистого кружева словно увидел два печальных лица с понимающими и жалеющими глазами. "Что поделаешь, раз кончилась твоя храбрость, Петушок…"
        Тогда, значит, уже нельзя будет вспоминать по-хорошему, как мы с мамой сидели рядом и я щекой лежал на ее плече…
        В сарае нашел я широкую толстую доску, с трудом отпилил ножовкой кусок сантиметров тридцать длиной. Наждачной бумагой почистил одну сторону. Наложил на дерево жестяной нимб, расправил, прибил по краешкам сапожными гвоздиками… Не икона, но все же намек на нее.
        - Никому не отдам. Честное орлёнское…
        Это у меня для самого себя была такая клятва. Я придумал ее, когда влюбился в песню про Орленка.
        И чтобы отрезать путь для отступления, отнес я доску в тот самый церковный подвал. Фонарика у меня не было, лазал со спичками. Поставил доску в нишу, посветил спичкой последний раз.
        - Вот, здесь вам будет хорошо. Потому что ведь церковь… И никто не найдет. А я еще приду…
        На следующий день у меня отобрали галстук. За то, что ничего не объяснял, не отвечал, верил ли в Бога. Молчал, как каменный. И украденную вещь не принес, и прощения не стал просить - ни у Блескунова, ни у коллектива. Что с таким делать?
        - Сам виноват, - сказала Клавдия Георгиевна. - Кто "за"?.. А ты, Турунов, разве не "за"? Умнее всех, да?
        Турунчик тоже поднял руку, только смотрел при этом в парту. Впрочем, не он один смотрел в парту. Это я сквозь намокшие ресницы видел от классной доски, куда был вызван для обсуждения и покаяния.
        Клавдия развязала на мне галстук. Я не сопротивлялся. Не от страха, а просто ослабел. Но когда она хотел спрятать мой старенький, но все равно блестящий сатиновый галстук в свою черную с бисером сумочку, я сказал сквозь царапанье в горле:
        - Не имеете права, это мой. Мне мама покупала…
        - Ну и забирай, пожалуйста! А носить не смей!
        Домой вернулся я с ощущением безнадежной беды. Как приговоренный. То, что клятву я не нарушил, главное не отдал, слегка грело душу. Но беда все равно давила тяжко. Кто я теперь? Все равно что враг народа, белогвардеец какой-то…
        Я скорчился на чурбаке за сараем и сидел не знаю сколько. Там и нашел меня Валька Сапегин. Забежал, чтобы вместе идти на репетицию хора. Я похоронно сказал, что не пойду.
        Он спросил тихонько:
        - Что случилось-то?
        И тут я разревелся. И рассказал ему про все. Не такой уж он был близкий друг, но все же единственный, кому я мог излить горе. Про находку я, правда, не сказал, а объяснил, что выгнали за драку.
        Какой теперь хор! Как я выйду на сцену! Все в галстуках, а я… И как петь про Орленка, если не имеешь права на кусочек знамени, под которым он, Орленок, воевал?.. И наверно, Эльза и сама не захочет меня близко подпускать, когда узнает про все.
        Валька потоптался рядом, подержал меня за плечо и ушел тихонько. Ласковый он был и понятливый…
        3
        На следующее утро, собираясь в школу, галстук я надел. Чтобы тетушка ни о чем не догадалась. А за квартал от школы снял, стыдливо оглядываясь. В классе от меня отворачивались, но не враждебно, а скорее виновато.
        Вечером выяснилось, что хитрил я с галстуком напрасно, тетя Глаша все узнала. Анна Игоревна позвонила ей на работу.
        Ох и устроила мне тетушка! Дядя Костя даже сказал:
        - Ну чего ты орешь на пацана? Чего он такого сделал-то?
        Он хороший был дядька. Иногда катал на мотоцикле, а в воспитание мое не вмешивался. Тетушка наорала и на него, он плюнул и пошел во двор курить с соседом дядей Геной, отцом десятиклассницы Насти. А тетушка принялась за меня снова. Она была мамина сестра, но ничуть на маму не похожая. Старая, всегда всем недовольная. А главное - недовольная мной. Вот и сейчас:
        - Лучше бы уж воровал! А то ведь надо же, в богомольцы навострился! Мне что на работе-то скажут, когда узнают!
        Я не выдержал:
        - Там что, все такие дураки?
        Она дала мне затрещину и заявила, что терпение у нее кончилось. Как только начнутся каникулы, она станет оформлять мои документы для детдома.
        Я следом за дядей Костей ушел во двор.
        Как ни странно, а после такой встряски я чувствовал себя легче, словно сбросил часть груза. И даже последние слова тетушки на этот раз не испугали. В детдом? А уж вот фиг вам, Глафира Герасимовна! В кармане у меня лежало письмо с адресом в городе Дмитрове…
        Я опять устроился на чурбане и начал выстругивать из сосновой коры суденышко. И успокоился. Я всегда успокаивался, если выстругивал кораблики… И то, что случилось недавно, уже не казалось теперь таким ужасным. Всякая беда со временем слабеет. Когда случилось несчастье с мамой, я думал, что конец света, но прошла неделя, потом месяц прошел, потом год, и вот живу…
        Здесь, за сараем, и нашла меня Длинная Эльза.
        Эльза Оттовна Траубе появилась в Старотополе в сорок первом году. Не по своей воле… До той поры она жила в Москве.
        Когда началась война, всех людей, у кого немецкая национальность (пускай хоть они Германии в глаза не видели, и даже их дедушки-бабушки родились в России) стали выселять из столицы. Взрослые говорили, что Эльзе еще повезло. Многих отправляли в подневольную трудармию, а кое-кого и "за проволоку".
        Не знаю, как жила и что делала Эльза Оттовна в годы войны. А в сорок шестом она стала работать в городском Доме пионеров. Музыкантшей. Муж ее тоже был музыкант и даже композитор, только не знаменитый. Говорят, сочинял музыку для детских спектаклей. Но он умер еще до войны. Были у них дети или нет, я не знаю, в Старотополе Эльза Оттовна жила одна-одинешенька. И все свое время отдавала работе.
        Главным ее делом был мальчишечий хор. Девчонок она почему-то не жаловала, говорила, что не находит с ними общего языка. А с пацанами она ладила, хотя и строгая бывала на репетициях. Ребята за глаза называли ее Длинная Эльза и Фрау Труба, но относились к ней хорошо.
        Иногда Эльза Оттовна собирала нас в своей комнатке с железной солдатской койкой и обшарпанным пианино. Не всех сразу, конечно, а человек по пять-семь. И надо сказать, меня звала чаще других. Поила нас чаем и заодно учила вести себя за столом. Рассказывала, как до революции была гимназисткой, а потом училась в консерватории, как ходила на выступления настоящего, живого Маяковского. И как вместе с мужем готовила музыку для детского театра.
        Однажды Эльза Оттовна рассказала, что муж ее сочинил оперетту "Остров сокровищ". Там все было не так, как в книжке или кино. Билли Бонс в оперетте оказывался вовсе не злодеем, а хорошим дядькой, он сам подарил мальчишке Джиму карту с кладом на острове. Среди пиратов невесть откуда появилась жизнерадостная старая негритянка, которая с Джимом подружилась, а коварному Сильверу надавала пинков. А сокровищ никто не нашел, но все равно все кончалось хорошо, потому что главное в жизни вовсе не богатство, а дружба… Жаль только, что дописать оперетту муж Эльзы Оттовны не успел, умер.
        - А вы сами допишите, - посоветовал Валька Сапегин.
        Эльза Оттовна грустно улыбнулась:
        - Приходит порой такая мысль. Если бы еще талант…
        Мы наперебой стали убеждать Эльзу, что таланта у нее на десять оперетт. Она тряхнула короткой седой стрижкой, села к пианино:
        - Вот такая там была песенка:
        Да здравствует остров зеленый,
        Лежащий за черной бурей,
        Вдали за семью морями,
        За искрами южных созвездий!
        Да здравствуют смех и дорога,
        За здравствуют море и дружба!
        Да здравствует все, что не купишь
        На черное золото Флинта!..
        Голос у нее был слабенький, дребезжащий, но все равно хорошо получилось. И мы захлопали. Я, наверно, хлопал дольше других, потому что Эльза Оттовна вдруг пристально глянула на меня (я, конечно, застеснялся, глаза в пол). И вдруг сказала:
        - Оперетта веселая, но есть в ней одна песня… такая… очень, по-моему, тебе понравится…
        Вот новости. Почему именно мне?
        Эльза Оттовна заиграла было, остановилась и объяснила:
        - Это юнга Джим поет перед тем, как уплыть к Острову. Прощание… - И заиграла опять, запела:
        С нашим домом сегодня прощаюсь я очень надолго.
        Я уйду на заре, и меня не дозваться с утра…
        Слышишь, бакен-ревун на мели воет голосом волка?
        Это ветер пошел… Помоги мне осилить мой страх.
        Я боюсь, ты меня
        Не простишь за уход, за обман.
        На коленях молю:
        Не брани, пожалей и прости.
        Разве я виноват
        В том, что создал Господь океан
        И на острове дальнем
        Клинками скрестились пути…
        Я молю, помоги мне в пути моем бурном и длинном,
        Не оставь меня в мыслях, молитвах и в сердце своем,
        Чтобы мог я вернуться когда-нибудь в край тополиный,
        В наш родной городок, в наш старинный
        рассохшийся дом…
        Жидкий старческий голос Эльзы окреп. Или мне это просто показалось. Но когда она закончила песню, чудилось, что спел ее мальчишка.
        Теперь никто не хлопал. Слишком серьезно все это было. И Эльза поняла нас. И спросила тихонько:
        - Я вот думаю… может быть, подготовить это для нашего хора?
        Конечно, все наперебой заговорили, что надо готовить. И на меня смотреть начали… ну с пониманием, что ли. Ясно ведь было, что главным-то образом эта песня для меня, для солиста.
        Стали репетировать. По-моему, здорово получалось. Я полюбил "Песню Джима" даже больше, чем "Орленка". Порой слезы внутри закипали, когда на самых высоких и ясных нотах выдавал: "Я молю, помоги мне в пути…" Но петь эти слезы не мешали, только я чувствовал, какой от них в голосе звон…
        Правда, перед первым выступлением чуть все не сорвалось. Директору Дома пионеров или кому-то в гороно пришло в голову, что это молитва. Мол, мальчик поет перед иконой, просит защиты Богоматери, а это религиозная пропаганда. Но Эльза Оттовна умела быть упрямой и бесстрашной. Доказала начальникам, что юнга Джим поет у кровати своей мамы перед тем, как тайком уйти на шхуну. Недаром ведь: "Я боюсь, ты меня не простишь за уход, за обман…"
        В конце концов песню разрешили. Только потребовали слово "молю" заменить на "прошу", а вместо "создал Господь океан" петь "есть на Земле океан". "Прошу" вместо "молю" петь было плохо и слова переучивать некогда, все равно случайно я спою по-старому. Так что оставили все как было, тем более что прежнего директора прогнали за пьянство, а новому было не до нас.
        Мы много раз исполняли "Песню Джима" на концертах. И всегда нам хлопали так, что просто гул в ушах. Иногда приходилось петь даже снова, на бис.
        Но это было давно, в прошлой жизни. В ту пору, когда я был нормальный человек, с красным галстуком.
        …Эльза Оттовна остановилась рядом. Я вскинул глаза, сказал тихонько "здрасьте". И снова стал обстругивать кусок коры. Эльза Оттовна в своей длинной черной юбке со складками безбоязненно села на пыльные деревянные козлы - они стояли тут же, за сараем.
        - Валя мне все рассказал…
        Я дернул плечом. Не было у меня причины сердиться на Эльзу, но я защищался от ее сочувствия. Впрочем, скользнул в голове и упрек: "Чем сюда приходить, пошла бы в школу да заступилась…"
        Она словно услыхала мою мысль:
        - Я была в школе. Пыталась объяснить, как все это… неумно. Но, к сожалению, не получилось… Знаешь, я никогда не умела разговаривать с учительницами. Еще со времен гимназии…
        Я опять шевельнул плечом: что, мол, тут поделаешь…
        Эльза сказала осторожно:
        - Но я, Петя, не понимаю главного. При чем тут хор? Ведь у нас-то никто тебя не обижал…
        Глаза у меня уже набухли, но я опять на миг глянул Эльзе в лицо:
        - Как же не понимаете? Все в галстуках, а я…
        - Мне кажется, что это все же не главное. Главное, как ты поешь.
        В самом деле до нее не доходит, что ли? Вот стоит на сцене в три ряда хор, на каждом красный галстук, а я впереди с голым воротом. И все видят. И все знают. И я как… приговоренный какой-то. Как Турунчик тогда… И хотя бы причина была! А то ведь ни за что!
        - Ну ладно, - вздохнула Эльза. - А… что ты мастеришь тут?
        Я сказал опять полушепотом:
        - Кораблик.
        - Понятно. А какой именно кораблик? - ей, видимо, важно было продолжать разговор. Хоть о чем, лишь бы не молчать. - Бывают ведь всякие… фрегаты, шхуны…
        Я ответил суховато, но без упрямства:
        - Это обет.
        Она поняла сразу. Не спутала со словом "обед". Но удивилась:
        - Разве такие бывают? Не слыхала.
        Я не поленился, сходил в сарай. Там на полке со всяким хламом лежало несколько подшивок старинного журнала "Нива". Я принес тяжеленный том. Открыл посередине. Там была картинка.
        В бедной, с каменными стенами и окном-щелью церкви стоял перед иконой мужчина. Длинноволосый, в жилете со шнуровкой, в таких же, как у меня, штанах с пуговицами под коленками, в деревянных башмаках. За штаны рыбака цеплялась крошечная девочка в чепце с оборками и в платье до пола. Видимо, дело происходило в давние времена в какой-то шведской или французской деревне. Мужчина был, скорее всего, рыбак. Он держал очень красивую модель корабля. Протягивал ее к иконе. Кто на иконе, было не видать, только край и лампада. А кораблик был различим до каждой мелочи: все узоры на корме, швы на парусах, крошечные блоки, лесенки-снасти…
        Эльза Оттовна чуть улыбнулась:
        - И ты считаешь, что "обет" - это род парусника? Вроде брига или шлюпа?
        Именно так я считал. Рыбак сделал кораблик на радость дочке и для украшения своего бедного дома. И принес в церковь, чтобы освятить его. Я знал, что в прежние времена был обычай освящать всякую готовую работу: брызгать святой водой и говорить молитвы…
        Эльза Оттовна очень мягко сказала:
        - Здесь, Петя, дело обстоит не совсем так. Картина называется "Обет", потому что здесь обещание. Клятва Богу… Наверно, этот моряк попал в страшный шторм и пообещал Спасителю и Богородице, что, если вернется невредимым, сделает красивый кораблик и поставит его перед образом в церкви. Так было принято…
        Я почти не смутился. После всего, что случилось, какое значение имела моя ошибка… Но я задумался на минуту. Что-то досадное почудилось мне в таком обычае. Словно торговля какая-то! Ты меня спаси, а я тебе за это кораблик… Конечно, когда для жизни жуткая опасность, что угодно пообещаешь. А лучше бы подарил заранее…
        Я спросил, подавив неловкость:
        - А бывает обет, чтобы наоборот? Ну, чтобы не в уплату за какую-то милость, а просто так…
        Точнее выразиться я не умел. А думал вот что. Если человек верит в Бога (я-то не верил, но сейчас речь не обо мне, а вообще), то он должен делать ему что-то хорошее не ради выгоды, а просто так, из любви. Чтобы радовать его… Хотя, с другой стороны, зачем Богу, его Сыну и Божьей Матери игрушечный кораблик? Ведь им стоит лишь пожелать, и появятся миллионы всяких кораблей, хоть из чистого золота… Да, но ведь маме, если по правде говорить, тоже не нужны были картонные домики, которые я склеивал и разукрашивал к ее дню рождению и к Восьмому марта. А она все равно радовалась. Потому что подарок, потому что я для нее старался. Потому что основное в подарке… любовь. Да…
        И Эльза Оттовна, кажется, опять поняла меня:
        - Конечно, можно и так, Петя… Главное, когда от души… - Потом снова спросила со вздохом: - Ну а как же с хором-то, а?
        Я вновь ожесточился:
        - Не знаю… Никак. Без галстука я на сцену не выйду.
        - Я тебя понимаю… Но и ты пойми… И тебе плохо без хора, и нам без тебя плохо…
        - Я тоже понимаю… - И опять я отвел намокшие глаза.
        - Видишь, оба понимаем друг друга. А договориться не можем… Будто идем параллельными тропинками, а сойтись не получается.
        - Потому что параллельные не пересекаются…
        - Иногда, Петя, пересекаются.
        - Ну, это только в бесконечности. Не в нашем мире.
        - О! Ты знаешь и это? Слышал про геометрию Лобачевского?
        Я слышал. От соседки Насти. Она была худая очкастая отличница и хотела сделаться математичкой. Но тот наш разговор начался не с математики. Несмотря на всю серьезность, Настя, как мальчишка, увлекалась марками. Мы иногда вместе разглядывали свои коллекции, менялись и даже спорили. И вот я увидел у нее серую марку с незнакомым портретом и подписью: "Н.И. Лобачевский".
        - Это кто? Моряк?
        - Это ученый.
        - А почему в мундире?
        - В старые времена в университетах профессора носили мундиры… Он знаменитый математик. У него труд есть "Теория параллельных линий", я недавно читала.
        Я хихикнул:
        - Чего там про них сочинять-то, про параллельные линии?
        - А ты что про них знаешь?
        Геометрию я, конечно, еще не учил, но про параллельные знал из книжек.
        - Это такие, которые тянутся рядом друг с дружкой. На одинаковом расстоянии, как рельсы. И нигде не пересекаются. - И я вспомнил, как мы в прошлом году с мамой ходили в ближний лес за грибами.
        - А вот и пересекаются! - торжественно заявила Настя.
        - Врешь! Тогда они, значит, не параллельные!
        - Ты рассуждаешь с точки зрения Евклида. А у Лобачевского своя наука. Параллельные могут пересекаться, только очень далеко, в самой бесконечной бесконечности, где искривляется пространство.
        - Как это?
        Она стала объяснять и, по-моему, запуталась сама. И я, конечно, ничего не понял. Но поверил. Показалось, будто уловил что-то. Потому что вспомнил: рельсы ведь тоже соединялись в одну точку - далеко-далеко, у горизонта, когда их догонял взгляд. Взгляд - это когда глаз ловит прилетевшие издалека лучи света. От той точки, где соединились рельсы. А если приближаешься, они раздвигаются. И ты видишь это - потому что свет опять прилетает к тебе. Со своей сумасшедшей скоростью… Говорят, эту скорость никак-никак никому не обогнать, закон такой есть научный. Ну а если представить, что все же обогнал! Примчаться к точке, где соединились рельсы, быстрее света! Тогда они, значит, не успеют разойтись! И получится, что параллельные сошлись!..
        Конечно, я не знал тогда, что этот ребячий бред, этот крошечный проблеск догадки - первый атом в громадной пирамиде Теории межпространственного вакуума. Той самой, на базе которой создана "Игла", прошивающая теперь многомерные миры… Тогда я сказал Насте: "Ладно, я пойду" - и ушел поскорее, потому что главным в моих мыслях было в тот момент все же воспоминание о маме: как мы идем вдвоем по рельсовому пути. Впрочем, и сейчас, в разговоре с Эльзой, тоже…
        Я сказал сумрачно:
        - Пускай хоть какая геометрия… а без галстука петь не буду. Я… себе слово дал. - Это я лишь сию секунду выдумал, но, чтобы отрезать все пути, сказал тут же мысленно: "Честное орлёнское".
        - Вот, выходит, как. Значит, обет дал такой?
        Я уклончиво промолчал: при чем тут это? Но… может, и правда обет. Не только себе самому обещание, но и… Вспомнился подвал, доска с жестяными нимбами. Вот так все сплелось в жизни.
        - Ну а ко мне-то зайдешь в гости? - спросила Эльза Оттовна.
        - Ладно, - прошептал я.
        Она ушла. А я нашел среди дров другой кусок сосновой коры, большой, плотный, и стал вырезать новый кораблик.
        Я мастерил модель все следующие дни. Даже тогда, когда зубрил билеты для экзаменов по русскому языку и устной арифметике. В школе никто меня больше не трогал. Экзамены я сдал средне: письменные на четверки, устные на тройки. Но это не из-за придирок, просто я всегда так учился. Тетушка из-за троек разворчалась и опять упомянула про детдом. Скорее всего, просто пугала. Но мне уже было все равно. Я твердо знал, что будет скоро.
        Через несколько дней доделаю кораблик и унесу туда. Это будет мой подарок, мое прощание. И просьба помочь мне в пути… Ну и что же, что не верю? Мама-то верила. Значит, есть какая-то сила и справедливость… А потом - в дорогу.
        До города Дмитрова (я посчитал по карте) - полторы тысячи километров. Если шагать по шпалам пятнадцать километров каждый день, понадобится сто дней. Лето и кусочек сентября. В такую пору ночевать можно где придется и топать налегке. А иногда можно ехать и на попутных товарниках. Про это немало книжек и кино. Добрые люди на пути всегда угостят куском хлеба, не дадут пропасть мальчишке… А то, что догонит и поймает милиция, - это сказки. Разве отыщешь маленького пацана среди пространств громадной страны?
        Как меня встретит отец, я не очень задумывался. Наверно, не прогонит. Сам же написал тогда: "Сын ведь…" Да и вообще, конечная цель представлялась мне такой далекой… ну, как бесконечно удаленная точка, где сходятся параллельные линии. Главным делом казалась мне теперь сама Дорога - с ее неожиданностями, встречами, новыми местами, приключениями. Я понимал, конечно, что порой придется нелегко. И тогда:
        Помоги одолеть мне
        И жажду, и голод, и боль…
        Ничего, одолею…
        Теперь странным кажется, что не появилась у меня простая мысль: написать отцу. Нет, я ничего не боялся, просто в голову такое не приходило. Наверно, это странности мальчишечьей психики. Не думал я и о том, что отец много раз мог сменить адрес: ведь письмо-то он прислал в сорок шестом, а сейчас на дворе был пятидесятый…
        Спокойно и как-то просветленно готовился я в путь. Заранее уложил в портфель сухари, полотенце, запасную майку и трусы, кружку, ножик, туго свернутую суконную курточку. И любимую, мамой подаренную книжку "Пять недель на воздушном шаре". В эти дни я старался быть послушным, с тетей Глашей вовсе не спорил. Не потому, что вдруг полюбил ее, а словно чувствовал: незачем брать с собой груз всяких обид и грехов, даже мелких.
        Зашел как-то к Эльзе Оттовне, но соседка сказала, что она хворает, сейчас уснула и тревожить ее не надо.
        Вальке Сапегину я отдал на память свою коллекцию марок. Объяснил, что наскучило собирать их. А о предстоящей Дороге не сказал, конечно. Валька, он хороший, но, когда начнут искать, не выдержит, расскажет. Хотя бы для того, чтобы опять увидеться со мной.
        Потом я отыскал Турунчика и подарил ему свой оловянный пистолет. Очень Турунчик удивился, замахал белесыми ресницами. Никогда ведь мы не были приятелями.
        - Спасибо… А почему ты… мне?
        - Нипочему. Так, - вздохнул я.
        Чувствовал, что виноват перед ним. Даже не только перед ним, а вообще. И этот грех (пожалуй, самый крупный в своей жизни) мне тоже не хотелось уносить с собой.
        Как хорошо все-таки, что я тогда не успел ударить его…
        В классах - особенно там, где одни мальчишки - часто бывает по два командира. Один - какой-нибудь образцово-показательный активист, назначенный школьным начальством в председатели или старосты. Другой - ребячий император, утверждающий свою власть крепкими кулаками и презрением к школьным порядкам. Чаще всего это амбал-второгодник. Но в нашем классе амбала не было, и Ким Блескунов успешно верховодил всюду. И на пионерских сборах умело командовал, и в тех делах, которые не нравились учителям. При этом всегда оставался уверенным в себе, спокойным и яснолицым, как мальчик с плаката "Отличная учеба - подарок Родине".
        Он-то и приговорил Турунчика к публичной казни.
        Дело было в конце сентября. Мишка Рогозин и Нохря перед уроком рисования натерли классную доску парафиновой свечкой - фокус известный: мел скользит, следов не оставляет. Конечно, крик, скандал: "Кто это сделал?!" Два дня разбирались, а завуч наконец как-то выведала виновников. Ну, досталось им, как водится, и в школе, и дома… И кто-то пустил слух, что наябедничал завучихе Юрка Турунов. Не знаю, почему так решили. Может, потому, что за день до этой истории Нохря довел Турунчика до слез и у кого-то появилась мысль: он, мол, в отместку заложил Нохрю. А может, просто потому, что был Турунчик робкий и безответный.
        Конечно, он беспомощно мигал и бормотал:
        - Да вы чего… я никому… Меня даже не спрашивали…
        Но от этого уверенность в его вине только крепла. Коллектив - большая сила, и для пущего единения нужно ему общее дело. А если нет дела, то хотя бы - общий враг. Кимка внес в это настроение конкретность:
        - Завтра после уроков будем Турунчика бить.
        Все шумно поддержали его. Только Илюшка Сажин сказал:
        - Все на одного? Так нельзя.
        - Нельзя, если честная драка, - разъяснил Блескунов. - А тут не драка, а наказание. Фискалов били сообща во все времена, книжки читать надо…
        Кимка назначил для исполнения приговора "бригаду". Десять человек.
        - Ты… Ты… И… - он глянул на меня, - ты, Патефон. А то одно только знаешь: хор да хор, совсем оторвался от класса.
        Почему я согласился? Мало того, даже обрадовался.
        На следующий день мы зорко следили, чтобы Турунчик не сбежал. А после уроков повели его в дальний угол двора, за длинное здание мастерской. Турунчик похныкивал и упирался, но очень вяло: видать, совсем обмяк со страху.
        За мастерской торчал высохший тополь, который завхоз дядя Гриша не успел еще спилить на дрова. Кимка распоряжался спокойно и обдуманно, только слегка разрумянился. Турунчика заставили обнять корявый толстый ствол. Суетливо связали приговоренному кисти рук снятым с него же чулком. Я держался в сторонке, ощущая незнакомое до той поры замирание: смесь боязни и стыдливого сладковатого любопытства. Турунчик молчал, только что переступал рыжим брезентовым полуботинком и босой, голой до колена ногой.
        Блескунов достал из новенького портфеля орудие возмездия. Это была велосипедная камера - сложенная вдвое, слегка надутая и перевязанная в нескольких местах.
        - У, мягкая, - сказал Нохря. - Такой не больно.
        - Нет, почему же, - возразил Кимка. - Довольно чувствительно, если по открытой спине. На себе попробовал… - И добавил со значением: - К тому же в наказании главное не суровость, а неизбежность. - Наверно, он повторял слова своего милицейского папы. - Ну-ка, задерите на нем…
        Турунчик был в хлопчатобумажном полинялом свитере сизого цвета - широком и обвисшем. Свитер легко задрали выше лопаток. А майка никак не выдергивалась из штанов.
        - Расстегнуть надо, - решил Нохря. Сунул пальцы между Турунчиком и деревом, зашарил. - Где там у тебя пуговица…
        Он возился, и все молчали, только сопение было слышно. Турунчик вдруг сказал сбивчивым полушепотом:
        - Да не там… Сбоку пуговица…
        Что это он? От собственной виноватости впал в окончательную покорность? Или просто хотел, чтобы скорее все кончилось?
        Майку тоже вздернули почти до шеи и велели держать Валерке Котикову - маленькому и послушному. Турунчик прижался к дереву, чтобы не съехали расстегнутые штаны. Блескунов размахнулся и огрел его камерой - с упругим резиновым звоном. Турунчик дернулся, помолчал секунду и осторожно сказал:
        - Ай…
        - Конечно, "ай", - согласился Кимка. - И еще будет "ай". А ты как думал? - Он протянул черную колбасу Нохре: - Теперь ты. Надо, чтобы каждый по разу.
        Шумно дыша, полез вперед Гаврилов:
        - Я следующий… Можно, я еще за Котика, а то он не сумеет? А я хочу…
        Меня обволакивала обморочная слабость. Но - вот ведь какая гнусность! - я тоже… хотел. Понимал в глубине души, какое это грязное дело, но щекочущее желание было сильнее - стегнуть с оттяжкой по тощенькой белой (не загорал он летом, что ли?) спине с глубоким желобком и черными зернышками-родинками. Злости на Турунчика у меня не было ни малейшей, и, чтобы оправдать себя, я мысленно повторял: "Он же сам виноват… Он же сам виноват…"
        Нохря тоже ударил. Турунчик опять дернул спиной, но промолчал. В резину вцепился Гаврилов… И в этот миг я услышал тяжелый топот. Несколько старшеклассников стремительно выскочили из-за мастерской, и впереди - Игорь Яшкин, известный в школе футболист и художник. Я первый оказался у него на пути. Голова моя как бы взорвалась белыми искрами от оглушительной оплеухи. Я покатился в пыль, был поднят за шиворот и упругим пинком отправлен в колючие сорняки у забора. Сквозь них, пригибаясь, я добежал до школьной калитки и потом еще квартал мчался по переулку. Отсиделся только в сквере у городского театра.
        Горела щека, гудело награжденное пинком место. Мелко тряслись колени. И все же… все же сквозь страх и стыд, сквозь обиду на Яшкина я чувствовал растущее облегчение.
        Я словно очнулся. До чего же хорошо, что я не успел! Вовремя данная благодатная затрещина встряхнула мне душу и все расставила в ней на нужные места. Уже и обиды на Яшкина не было. Только отвращение к себе. И ко всему, что мы затеяли там. Какое счастье, что мой портфель на шнурке через плечо - я умчался вместе с ним. Возвращаться сейчас туда, за мастерскую, было бы выше сил…
        На перекрестке я умылся у колонки и побрел домой. Все-таки какое же везение, что не успел ударить… С меня словно сваливалась грязная корка…
        А Блескунов на следующий день как ни в чем не бывало сказал Турунчику:
        - Говори спасибо этому Яшкину. А то задали бы тебе полную порцию…
        - Все равно я не ябеда, - тихо сказал Турунчик.
        Но ему не поверили. Или сделали вид…
        Я отдал Турунчику пистолет и отнес в тайное место среди репейников на склоне оврага собранный для путешествия портфель. Чтобы завтра уже не хлопотать о нем… Переночевал дома последний раз, взял кораблик и пришел вот сюда, где стою теперь по колено в воде и смотрю, как искрятся от электрической свечки золотистые иконные нимбы… Две головы - Мать и Сын…
        Я, конечно, не верю, но все-таки… в груди такая теплая ласковость, хотя ноги в воде совсем заледенели. Ничего, уже недолго.
        "Помоги мне в пути…"
        Потом я попрощался глазами с корабликом по имени "Обет" и выбрался на солнце. Какое лето вокруг, какая теплая земля и трава! И яркий свет! Я зажмурился. Затем открыл глаза… и увидел Эльзу Оттовну. Она стояла на кромке овражного берега, ждала меня.
        Что делать, я выбрался наверх. Остановился. Бормотнул "здрасьте" и - глаза в землю.
        Она не стала врать, что встретила меня случайно.
        - Я тебя искала. Увидела, пошла следом, а ты исчез. Хотела уже вниз лезть, на разведку…
        Я молчал.
        - Петя… Очень-очень большая у меня просьба.
        Я знал, какая просьба.
        - Вернись, а?.. Ну если не насовсем, то хотя бы сегодня. У нас такой ответственный концерт. Без тебя так плохо! Ведь "Песня Джима" наш лучший номер… Петя…
        Я уже собрался замотать головой. Разлепил губы, чтобы прошептать "нет". И вдруг толкнулось во мне: "А может, это не случайно такое совпадение? Может, это правильно - спеть последний раз? Будет прощание - и со Старотополем, и с ребятами, и со всей прошлой жизнью… Там, внизу, спеть я не мог, а ведь надо, перед Дорогой. По-настоящему. Это будет… ну, вроде как заклинание. Как хорошая примета…"
        И все же пробормотал упрямо:
        - Я ведь объяснял… Все в галстуках, а я… - "Как проклятый", - хотел сказать, но постеснялся.
        - А все будут без галстуков! Да-да! Гороно выделило деньги, и нам сшили в мастерской новые концертные костюмы, как столичному хору. Там красные галстуки не обязательны. Конечно, мы будем выступать и в пионерской форме, если песни… соответствующего репертуара. Но чаще - в новых костюмах.
        - А… мне… разве тоже сшили?
        Эльза Оттовна слегка смешалась:
        - Нет… То есть пока - нет. Но это дело поправимое. А сегодня ты можешь выступать вот такой, как есть.
        - В этом-то виде? - хмыкнул я. Качнул ногой с расстегнутой сбившейся штаниной, отряхнул с рубашки сухую глину.
        - Ну и что! Ты же будешь в роли юнги Джима! Все решат, что так и надо. Юнги всегда немножко такие… потрепанные. Может, прямо с корабля, после шторма… Вот у тебя и рубашка почти морская…
        Рубашка была трикотажная, в поперечную полоску: белую и зеленовато-голубую. Полоски поуже, чем на тельняшке, но все-таки и правда что-то флотское можно усмотреть.
        - Пойдем, Петя, - уже решительнее сказала Эльза Оттовна. Взяла за плечо.
        Но я вдруг вспомнил:
        - Нет, без галстука все равно не могу. Я же тогда слово дал… Вы сами сказали - обет…
        - Ну… вот тебе галстук! Его-то никто у тебя не отнимет. Смотри, тоже морской… - Она сняла с шеи косынку. Треугольную, синюю с белыми полосками, как на матросском воротнике. Стала повязывать мне.
        Я опять молчал, но не упрямился. Потому что… да, я ведь не обещал в тот раз, что не буду петь без красного галстука. Сказал просто "без галстука". Вот и выход. Наверно, не совсем честный, но если не придираться к самому себе… Ведь это же единственный раз, и к тому же прощание…
        Платок был шелковистый, мягкий.
        - Теперь ты совсем юнга. Ну, идем…
        Концерт намечался в Городском саду имени Кагановича, на открытой эстраде. Ребята собрались позади эстрады, на площадке, окруженной кустами желтой акации. Все уже готовые к выходу на сцену.
        Раньше мы выступали в белых рубашках с красными галстуками, а брюки были разные, у кого какие нашлись поприличнее.
        Теперь же все были в белых коротких штанах на широких лямках, в голубых рубашках с белыми в синий горошек бантами. Ну и ну… Я от души порадовался, что для меня концертного костюма нет.
        Но мальчишкам новая одежда, кажется, нравилась. Они были радостные, резвились, гонялись друг за другом. Весело окружили меня:
        - Петька! Вот молодец, что пришел!
        Особенно обрадовался Валька Сапегин. Он решил, что я вернулся насовсем. Я улыбался в ответ и никому не объяснял, что прощаюсь. Даже Вальке. Нельзя было обмолвиться о Дороге, иначе все сорвется.
        Не знаю точно, перед кем должны мы были петь. Похоже, что перед вожатыми, которые вскоре собирались разъехаться по пионерским лагерям. По крайней мере, на скамейках оказалось много взрослых девиц в белых блузках и красных галстуках.
        - Петушок, ничего, что без репетиции? - осторожно спросила Эльза Оттовна. Она иногда называла меня так - Петушок. Перед важными выступлениями.
        Я кивнул:
        - Ничего… Только пусть моя песня будет первой. - И подумал: "А потом ускользну…"
        И вот наш храбрый громкоголосый Андрюшка Лаптев объявил на весь Городской сад:
        - Выступает хор мальчиков Старотопольского городского дома пионеров! Руководитель Эльза Оттовна Траубе!.. - И, чуть подождав: - Песня юнги Джима из оперетты "Остров сокровищ". Слова и музыка Юлия Александровича Траубе. Солист Петя Викулов!
        И я, хлопая расстегнутой штаниной, вышел к переднему краю эстрады…
        Это сейчас поют с микрофоном. Приплясывает солист и черную грушу чуть ли не в рот пихает, словно обглодать хочет. Хоть ты шепотом слова произноси - техника вывезет. А тогда надежда была лишь на голос, который от природы. Хорошо, когда он есть. У меня был… Даже долгое стояние в ледяной воде не тронуло его ни малейшей хрипотцой…
        Я мельком глянул на слушателей и стал смотреть поверх голов. Краем глаза видел и Эльзу Оттовну, по-дирижерски вскинувшую руки. Наш баянист Олег Иванович заиграл вступление. И я, дождавшись своего мига, запел:
        С нашим домом сегодня прощаюсь я очень надолго.
        Я уйду на заре, и меня не дозваться с утра…
        Наверно, в этот, в последний раз я пел лучше, чем когда-нибудь в жизни. Потому что сейчас песня была не про Джима, а про меня. Мое прощание. Светлая печаль. Ясное понимание, что открывшийся путь - неизбежен…
        Помоги мне в пути…
        Теперь уже будто и не я пел. Я слышал себя со стороны, а сам прищуренно, сквозь появившиеся на ресницах капельки смотрел вдаль: выше зелени, в чистое небо. Туда, в голубизну, уходили серебристые рельсы. И сливались - далеко-далеко, в бесконечности. И там, в точке слияния, горела белая солнечная искра…
        Но я не только эту искру видел. Там еще шел кто-то, спешил за грань пространства.
        Я взглядом пробил расстояние… И вспомнил, как шли мы с мамой по шпалам из леса и я отстал, потому что решил в кустах у насыпи выбрать палку для лука. А когда опять оказался на рельсовом пути, мама была уже далеко впереди. Шла, слегка склоняясь набок от тяжести корзины в правой руке. Я кинулся следом…
        Я кинулся и сейчас! Главное - обогнать свет, чтобы рельсы не успели разойтись! Тогда время обернется вспять, я догоню, удержу!.. Белая искра солнца стремительно разгорелась, надвинулась, охватила светом, и он поднял меня как на крыльях…
        Часть первая
        ГРУППА КРОВИ
        ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПУСТОТЫ
        1
        Мы шли по тускло освещенному подземному коридору, минуя один за другим овальные шлюзы. Юджин оглянулся наконец:
        - Ну как? Протискиваешься?
        - Представь себе… - выдохнул я. Давно уже привык я к шуточкам о своей фигуре и даже гордился ею. Так же, как и застарелым остеохондрозом. И на Юджина не обиделся. Тем более, что он по характеру как был мальчишкой, так им и остался…
        Я знал его еще десятилетнего; этакое было костлявое существо кофейного цвета с выбеленными зноем волосами и бесенятами в карих глазах. Мы общались тогда друг с другом как приятели, хотя Юджин (Юджик, Южка) годился мне во внуки. Он и был внуком, только не моим, а Валентина Сапегина - руководителя Группы основного программирования (ГОП) и командира всей базы (по совместительству).
        Вообще-то мальчишку звали Юриком, а Юджин - это кличка. На базе всем давали клички - отчасти по традиции, а также из соображений секретности. Секретность была доведена до полного идиотизма. Мы даже считались сотрудниками Ведомства безопасности, хотя ни сам Генеральный комиссар Ведомства, ни все оно, вместе взятое, понятия не имели, чем наша группа занимается… Господи, да и у самих-то у нас порой такого понятия не было: работали часто вслепую, интуиция выручала, а еще вдохновение. А иногда, как выражался Валька Сапегин, "стопроцентный авантюризм". И если бы секретность была нарушена и лучшие специалисты всех разведок в самых цивилизованных странах принялись бы изучать наши программы, то смотрели бы на них, как годовалые младенцы на дощечки с письменами острова Пасхи. Потому что в известные науке параметры наши проблемы не укладывались вовсе…
        База располагалась на территории археологического заповедника. Точнее, под территорией: в подземельях древнегреческой крепости, в минных галереях времен Первой осады и глубоких ангарах времен Второй мировой… Только для "Иглы" с Конусом вырыли специальную шахту. Это была святая святых - цель и смысл нашего многолетнего колдовства.
        Места хватало. Ракушечные и туфовые толщи Полуострова за три тысячи лет были изрыты внутри, как старая причальная свая морскими червями. В глубину не проникала ни малейшая вибрация - это было главное условие настройки Конуса. Наверху грызли культурный слой студенты-практиканты, бродили толпы туристов, и никому в голову не приходило, что железная дверца в торце сложенного из ракушечника сарая, украшенная трафаретной надписью "Служебное помещение", ведет не в кладовую с шанцевым инструментом и не в комнату с электропитанием здешнего музея, а в кабину лифта, соединяющего привычный солнечный мир с межпространственным вакуумом. Точнее, с лабораторией, где восемь почти свихнувшихся типов пытались существование этого вакуума доказать. Доказать, а затем соединить новую теорию с теорией темпоральных барьеров и понятием многомерных пространств - чтобы в конце концов связать все это в программу, условно именуемую термином "Бур".
        Никто из нас не знал, какова вероятность удачи. Ясно только было, что шансов - меньше половины. И потому секретность секретностью, а денег давали гроши. Тем более, что в наступившее смутное время их никому не хватало, денег-то. К тому же почти всем представителям сменявших друг друга правительств было вообще непонятно, для чего мы занимаемся своей чертовщиной. Столько средств ученая братия ухлопала без всякого толка в космонавтику, а тут еще это…
        Мы нищенствовали, проклинали все правительства и Академию и… вкалывали. Порой доходило до смешного. Рокки - наш многомудрый Женька Рокалов - ухитрился смастерить сложнейший отметчик темпоральных корпускул из разбитого плейера, стеклянной банки от компота и листа фольги от дефицитной в ту пору шоколадки…
        А Конус, несмотря ни на что, рос и впитывал в себя все, что мы насочиняли в своих почти бредовых гипотезах. И выстраивал это по-своему - порой с такой неожиданной логикой, что мы только ахали: "Ай да дядя Кон, голова редькой вверх!" А дядя Кон начинал понемногу проявлять не только техническую, но и философскую премудрость. И подавал надежды…
        Последние три месяца до Ухода, когда стало уже ясно, что это получилось, были для меня временем лирики и отдохновения. Свои дела по навигационной настройке я закончил. Оставалось ждать. И я бездельничал один или с Юджином.
        В то лето в заповеднике было пусто. Практиканты на раскопки не приехали, туристы появлялись редко. Время наступило тревожное, бестолковое, непонятное. Республики все чаще выясняли отношения с помощью бронетехники и реактивных установок, на Полуострове бурлили митинги и забастовки и не хватало хлеба. Несколько правительств возымели намерения делить Южный Военный флот (ЮВФ), стоявший в здешних глубоких бухтах. А ЮВФ сам не мог решить: делиться ли ему, или оставаться единым и никому не подчиняться, или объявить себя принадлежащим какой-то одной республике. Иногда сизые стальные корабли выходили на внешний рейд, угрожающе ворочали орудийными башнями и разносили над водой неразборчивые мегафонные команды. На крейсерах и авианосцах порой по нескольку раз в день меняли разноцветные кормовые флаги недавно возникших держав и коалиций…
        - Не жизнь, а стопроцентный авантюризм, - вздыхал Сапегин. - Мотали бы вы, Пит, отсюда поскорее, пока не началась полновесная заваруха.
        Но и он, и все мы прекрасно знали, что "мотать" можно лишь в строго назначенный день и час. Время ухода зависело не от истерических припадков тогдашней политики, а от многих причин космогонического характера. И мы ждали, хотя над Полуостровом сгущались тучи.
        Впрочем, сгущались они в переносном смысле. А погода была чудесная - солнечная, в меру жаркая, безмятежная. Стрекот кузнечиков наполнял тишину опустевшего заповедника. Звенела потихоньку пересохшая трава, в которой синели звездочки цикория. Мир и древний покой… Тень Эллады и Византии лежала на щербатых ступенях амфитеатров, на безносых мраморных львах у музейного крыльца, на мозаичных полах разрушенных базилик…
        Мы с Юджином часто бродили по развалинам, лазали по остаткам стен и башен, искали черепки посуды с черным лаковым узором и монеты, похожие на ржавые чешуйки.
        А иногда мы купались и загорали на маленьком каменистом пляже под обрывом, сложенном из желтых пористых пластов. Я, несмотря на грузность, почти не отставал от чертенка Южки. И лишь когда схватывало поясницу или ноги, ложился пузом на горячую гальку и постанывал.
        - Юж, ну-ка, пройдись по позвоночнику…
        Он с удовольствием вскакивал на меня. Как ласточка на моржа. Но пятки у "ласточки" были твердые, словно костяные шарики. Он ими добросовестно пересчитывал мои позвонки. Наступит, да еще и крутнется! Я наконец не выдерживал:
        - Ай! Пошел прочь!
        Он прыгал с меня, крутнувшись напоследок сильнее прежнего.
        - Хулиган!
        - Конечно… - И он плюхался рядом со мной. - Мама, как только я родился, сказала, что я хулиган.
        Родители Южки где-то у черта на куличках разведывали новые нефтяные месторождения, чтобы спасти нас, грешных, от очередного энергетического кризиса. Потому их сын и торчал тут, у деда, хотя это противоречило инструкциям о секретности…
        Долго лежать Юджину мешала врожденная подвижность.
        - Дядя Пит, давай еще окунемся! И пойдем крабов выслеживать!
        - Ну да! По камням-то лазать…
        - Тебе полезно побольше двигаться. А то вон какой… Как дирижабль.
        - Нахал…
        - А я знаю, почему тебя так зовут - Питвик. Такое многосерийное кино было: "Приключения мистера Питвика и его клуба"…
        - Там не Питвик, а Пикквик… А со мной все проще. Петр - Питер - Пит. Викулов - Вик… Склеили, вот и получилось…
        Он, откатившись подальше, критически щурился:
        - Все равно ты как Пикквик. Такой же… объемный.
        - Во-первых, не такой же! Он жирный был, а у меня мускулатура…
        - Ох уж…
        - Вот иди сюда, покажу "ох уж"… Кроме того, у него была лысина. А у меня еще вполне прическа…
        - Лысина - дело наживное.
        - Все на свете - дело наживное… Может, и ты вырастешь и будешь как я. Или еще объемнее…
        - Ну уж фигушки!
        - Когда мне было десять лет, я так же считал. А вот лет через сорок поглядим…
        - У-у! Это еще сколько ждать…
        На меня словно тень набегала.
        - Это тебе "сколько ждать". А мне - пару лет…
        - Ой, да… Я забыл… Дядя Пит, а почему время в "Игле" сжимается?
        - Читай Эйнштейна и своего деда…
        - У них ничего не понятно… Ну как это получается? Вперед лететь - кучу времени, а обратно - за одну секунду…
        - Уж будто бы тебе дед не объяснял!
        - Уж будто у него время есть объяснять! Только и знает: "Будешь приставать - вмиг отправлю к родителям!.." А сам даже адреса их толком не знает. Да и я тоже…
        Тень пробегала и по Южке.
        - Ну ладно, двигайся ближе… Смотри… - Я среди каменных окатышей расчищал песчаную проплешину. Втыкал в песок палец. - Представь такой бур… или лучше машину, которая роет туннель для метро. За день она проходит несколько метров.
        - Несколько десятков…
        - Ну, не важно… А потом по вырытому туннелю все расстояние можно промчаться обратно за несколько секунд…
        - Значит, корабль оставляет за собой туннель в Пространство? - он был сорванец, но умница.
        - Именно. И в этом туннеле уже не Пространство, а межпространственный вакуум. В нем нет ни расстояния, ни времени. По крайней мере, по нашим привычным понятиям… И от той точки, где находится "Игла", до базы можно будет перемещаться практически мгновенно. И обратно, разумеется… Ну, конечно, не всякому, а у кого есть специальная подготовка…
        - А у тебя есть?
        - А ты как думал!
        У него опять появлялась вкрадчивая ехидность:
        - А тебе не тесно будет в "Игле"? Она ведь совсем небольшая.
        - Как-нибудь…
        - Да еще твой этот… ос-те… дрозд…
        - Сам ты дрозд… Это не играет никакой роли.
        - А в космонавты ни с какими хворями не берут.
        - Сокровище мое! Ты ведь знаешь не хуже меня, что сравнивать наше дело и обычную космонавтику - это все равно что…
        - Арбуз и балет на льду, - услужливо подсказал он.
        - Вот именно! Абсолютно разные принципы!..
        - Но все равно ведь - путь к другой звезде…
        - Но путь-то можно прокладывать по-разному! И космонавты не строят в Пространстве туннели… А у нас - Конус…
        Про Конус Южка не спрашивал, он про него и так был наслышан. Спрашивал о другом:
        - Дядя Пит, а почему ты летишь, а дед не летит?
        - Потому что… на свете есть ты.
        - Ну и что?
        - Ты и твои мама и папа. И бабушка… А у всех, кто уходит, не должно быть семьи. Такое условие. С самого начала…
        - И у тебя… никогда никого не было?
        - Ну… по крайней мере, не женился. Пришлось выбирать…
        - А дед… он, значит, не так выбрал?
        - Да он и не собирался быть в экипаже, он ведь теоретик и командир базы… И кроме того, если бы он выбрал экипаж, не было бы на свете хулигана по имени Южка.
        - Ой…
        - Вот именно.
        - Пошли тогда купаться. Я с тобой поныряю. А то…
        - Что?
        Но он молчал. И я догадался: "Скоро улетишь, и неизвестно, увидимся ли. А если и увидимся, то когда еще…"
        Это была постоянная печаль, постоянная заноза в душе. У всех у нас. И у тех, кто в экипаже, и у тех, кто оставался на базе. Самым "юным" - уже за сорок, и каждый понимал: те, кто останется, едва ли дождутся тех, кто уйдет на "Игле".
        А Юджин - он был как раз из тех, кто все-таки дождется. По крайней мере, если все будет хорошо. И, возможно, я именно поэтому в те летние дни проводил столько времени с Южкой. Словно старался сохранить последнюю ниточку между нынешней жизнью и той, будущей, - неясной и, наверно, чужой…
        2
        Юджин дождался. А больше никого не осталось. Дед его - Валентин Сергеевич Сапегин, - тот вообще погиб вскоре после старта "Иглы", когда местные гвардейцы и морская пехота ЮВФ начали выяснять, в чьем ведении должно быть побережье. Валентин попал под минометный огонь, пробираясь на базу…
        Эх, Валька, Валька… Я вспоминал почему-то не долгие годы нашего совместного колдовства над Конусом, а совсем раннюю пору. Как вдвоем на сцене запевали мальчишечьими голосами: "А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…"
        А база уцелела. И тогда, и при других переделках. И несла свою службу по-прежнему. Юджин был теперь на ней главный начальник.
        Мои пророчества не оправдались: не стал он круглым, как я. Это был поджарый высокий дядька с профилем римского императора. Но в глазах порой угадывалось что-то прежнее, Южкино. По крайней мере, я очень старался это заметить… Мы были теперь фактически одногодками, но Юджин - спортивный, энергичный - выглядел не в пример моложе. И это меня утешало. Не хватало еще встретить этакого пенсионера с одышкой…
        С первого дня мы с ним опять стали на "ты". Он - своя рука владыка - сократил до минимума, до двух суток, время адаптации и карантин. Впрочем, и базовый врач, молодой весельчак Митя Горский, не возражал. Опутал меня всякими кабелями и шлангами, оклеил датчиками, помудрил у дисплея и заявил, что я будто не в Пространстве побывал, а в гостях у доброй вдовушки.
        - Далее можно адаптироваться на поверхности.
        Этот процесс мы решили начать весьма нетрадиционно: в маленьком ресторане "Разбитая амфора", открытом неподалеку от заповедника. Туда мы с Юджином сейчас и направлялись.
        Кабинка лифта была прежняя (или в точности как раньше) - этакий стеклянный стакан с дверцей.
        - Поместишься, Питвик?
        - Ох, мало я драл тебя за уши в детстве…
        - Не было такого… Поднимешься - и жди меня, не исчезай во тьме…
        "Стакан" унес меня по шахте вверх. Дверца откинулась. Шлюз тамбура был открыт заранее. И я шагнул в южную теплую ночь.
        Пахло чабрецом и полынью. И еще какой-то знакомой травой. Сладко так, даже щемяще… И теплыми древними камнями пахло. И, конечно, водорослями. Море сонно ворочалось под обрывами. Звезды были белые, мохнатые, размером чуть не с кулак. Победно, словно завладели этим миром, трещали цикады. Ниже звезд, в черном пространстве моря, мигали маяки и створные знаки. А справа, за смутными развалинами цитадели, громоздил свои огни город. И самое удивительное - то, чего я еще не видел - это мосты над бухтами. Они возносились великанскими сверкающими арками. Их словно сделали из граненого стекла, а внутри зажгли тысячи фонарей.
        Я сел на какой-то бетонный уступ. Улыбнулся этой ночи благодарно и безоглядно. Не было теперь ни печали, ни сомнений. Казалось, что впереди ждет много хорошего. В конце концов, я имел право на этот отдых души. Ведь то, что задумано, сделано больше чем наполовину. И дальше идет как надо. И я вернулся. Это ли не счастье?..
        Неслышно подошел Юджин:
        - Дышишь?
        - Ага… Мосты какие отгрохали…
        - Да. Во всех туристских путеводителях о них написано… Да только, слава Богу, туристов и курортников тут немного. Теперь городок даже малолюднее стал, чем раньше.
        - Почему?
        - Пляжей-то мало, и не песок, а галька. А народ нынче привередливый… Раньше город флотом жил, а теперь флота почти нет, береговая охрана только. Мир во всем мире… Идем?
        Я встал.
        - Куртку возьми. - Юджин протянул мне что-то темное, просторное.
        - Зачем? Жарко ведь. Или в ту забегаловку без фраков не пускают?
        - Не будет жарко, это тетраткань. Наоборот, холодит. А в холод - греет. Твой микроклимат всегда с тобой. Кроме того, в ней аварийный датчик, на всякий случай… А это положи в брючный карман. - Юджин сунул мне в ладонь плоскую вещицу.
        - Что это?
        - Пистолет-парализатор… Только не ставь на полную мощность - а то угрохаешь кого-нибудь ненароком.
        - Зачем он? Ты же говоришь: все спокойно в этом мире!
        - Для пущей романтики. - Он усмехнулся. - Все же приморский город, ночной кабак… К тому же не забывай, что ты по-прежнему офицер спецслужбы. Или даже, наверно, генерал, если выслугу учесть…
        - Да спецслужбы-то нет!
        - Кой-какая все же имеется, куда без нее, без родимой… Там под лацканом куртки даже значок…
        Я затолкал легкий, как игрушка, пистолет в задний карман, кинул куртку на плечо, и мы пошли. Город сиял у нас за спиной, но здесь было темно. Юджин вел меня каменистой тропинкой недалеко от обрыва. Головки травы скребли по штанинам.
        - Юджин, помнишь, как однажды в сумерках ты угодил в какой-то лаз и мы с дедом вытаскивали тебя на веревке?
        - Еще бы! Я там тогда монетку с якорем нашел. На ощупь!.. Потом я ее на цепочке носил…
        - Сохранилась монетка-то?
        - Да где же! Столько лет прошло…
        "Всего два года", - подумал я. Но не сказал. Теперь казалось, что и я пробыл в Пространстве чуть не полвека и прежняя жизнь далеко-далеко…
        …Ресторанчик был милый такой, тихий, почти пустой. С неяркими светильниками в виде древних каменных плошек. На терракотовых стенах - черные фигуры героев эпоса и квадратные завитки эллинского орнамента. Тренькала музыка - словно кто-то щупал струны у лютни.
        За нарочито грубым некрашеным столом нас ждали: врач Митя Горский, рыжий и кудлатый вакуум-навигатор Витя Осинкин (Виктор) и заместитель Юджина, которого все звали Матвеич. Он был сухонький, как прошлогодний стручок акации, редкозубый и веселый. С мужчинами оказались две особы женского пола: совсем юное создание в шортах, безрукавке и с льняными волосами до пояса (видимо, симпатия Мити) и дама лет тридцати - в глухом платье с блестками, в меру подштукатуренная косметикой, пухловатая, с добродушным, домашним таким лицом. Юную звали Евой, особу постарше - Кариной.
        Компания шумно и без церемоний приветствовала нас. Девица в короткой тунике принесла бутыль из мутного, пылью подернутого стекла, керамические бокалы. Потом глиняные тарелки со всякими салатами и горячее, с запахом трав, тушеное мясо.
        Я загляделся на коричневые, оплетенные ремешками греческих сандалий икры этой приветливой девицы и не сразу понял, что там объясняет Юджин. А объяснял он про вино. Оказывается, оно изготовлено строго по рецептам греческих виноделов, живших тут во времена Фемистокла.
        - Напиток прекрасный, но коварный. Недаром греки всегда разбавляли вино водою. И вам советую…
        Мы вняли совету. Вино и правда было чудесное. Раньше, в "доуходные" времена, я ничего подобного не пробовал. Тем более на "Игле"… Я не удержался и глотнул неразбавленного.
        Хорошо тут было. И салаты, и мясо (кстати, как выяснилось, искусственное, белковое), и напиток Эллады, и бестолковый разговор ни о чем. И даже сидевшая напротив меня Карина. Она была троюродной сестрой Виктора и владела небольшим, расположенным на Верхней набережной магазином игрушек. "Да-да, именно! Плюшевые тигры, электронные марсиане-попрыгунчики, мини-роботы, "живые" матрешки и старинные пищалки "уйди-уйди". В ваши времена ведь тоже были такие, не правда ли?"
        Она казалась мне малость глуповатой, но симпатичной. Уютной такой. Улыбалась мне, подвигала тарелки, потом округлила глаза и призналась:
        - Ох, как это все-таки интересно и непонятно! Может, вы объясните, а? Звездолет летит там, непонятно где, а вы тут, с нами… В голове не укладывается…
        Я был в блаженной беззаботности, и угловатый греческий орнамент непослушно змеился у меня в глазах. Но тут я подобрался. Глянул на Юджина со строгим упреком:
        - Вот те на! А секретность?
        - Да брось ты, Питвик. Кому она нужна, эта секретность? Кто хочет, все уже знает про наши дела. Да, по правде сказать, никто почти и не хочет… А в программах все равно никому не разобраться. И никому не повторить Конус.
        Мне стало крайне обидно.
        - Однако позвольте… д-дамы и коллеги… Все же мероприятие галактического масштаба. Туннель до звезды… не важно до какой, но до… весьма неблизкой. И что же, на Земле никого это не волнует?
        Редкозубый сморщенный Матвеич как-то обрадованно разъяснил:
        - Ага!.. А полсотни лет назад вспомните! Многих ли волновали все эти "Маринеры", "Пионеры", "Венеры" и прочие штуки, которые летели к другим планетам? Толком никто и не помнил, чего, куда и зачем запустили… Всех больше переделы границ волновали.
        - Но это же… нес… справедливо, господа…
        - Ты докажи это ученому совету, - вздохнул Юджин. - Хорошо хоть, что пока финансирование не прекратили. Да и то лишний грош не выпросишь…
        А Карина перегнулась ко мне через стол (и ее коралловая цепочка угодила в салат).
        - Ох, но мне это непонятно… Неужели вы все-таки одновременно и здесь, и там?..
        Нет, она в самом деле была славная. И я стал добросовестно объяснять, что ее суждение не совсем верно. В принципе да, это возможно, чтобы человек сразу был в двух местах…
        - Это основано на теории корпускулярности времени… Возьмите дрожащую гитарную струну: она так часто вибрирует, что практически находится сразу и в левом, и в правом положении… - Я ладонями изобразил движение струны. На полу что-то, кажется, звякнуло. Но меня не остановили. Наоборот, внимательно слушали. Слушала даже девица в тунике и с ремешками на коричневых икрах. И Карина… - То есть корпускулы времени заполнены пребыванием объекта не сплошь, а через одну. Но на практике это не играет роли, потому что интервал между ними все равно супер-микро-ско-пичен… В нашем случае, однако, такое явление может иметь место лишь в условиях темпорального сбал… лансирования. А при разномасштабности измерений темпорального потока… н-ни фига не получится. Говорят даже, что может произойти раздвоение субъекта, но это ф-фантастика…
        Девушка в тунике вдруг сказала:
        - Я, конечно, очень извиняюсь, но мы ведь уже закрываемся.
        Мы шумно заспешили, тоже заизвинялись. Не хотелось затруднять и обижать работников этого славного заведения.
        Но на улице я вдруг почувствовал, что на базу мне ужасно не хочется. Опять в казенный гостевой бункер - почти такой же, как жилые отсеки на "Игле".
        - Может, еще погуляем? Вон какая ночь! Разве можно сейчас под землю…
        Юджин сказал:
        - Я вот что думаю. Все равно тебе, Питвик, нужна квартира. Не будешь ведь постоянно торчать на базе, надо устраиваться по-человечески… А у Карины две свободные комнаты, она иногда их туристам сдает… База оплатит, есть на это статья…
        - Жилье, правда, староватое, на Шкиперской улице, но зато все по-домашнему, - скромно вступила в разговор Карина. - Да вы… не подумайте чего-нибудь такого…
        Я ничего такого не думал. И мне ужасно захотелось в старый земной дом, на Шкиперскую улицу, тем более что в давние времена я жил неподалеку от тех мест.
        На маленькой площади с зеленым корабельным фонарем была стоянка таксомоторов. Машины в стиле ретро: колеса со спицами, клеенчатые тенты. Митя и Ева заявили, что поедут провожать меня и Карину. Мы погрузились в осевший на рессорах кабриолет. Я барственно помахал оставшимся ладонью. Митя на светящемся пульте автоводителя понажимал кнопки, опустил в щель магнитную карточку. Поехали…
        Быстро миновали сияющий огнями, гудящий музыкой центр. Покатили по окраинам. Здесь были желтые фонарики, белые одноэтажные улочки, плиточные мостовые. Все как раньше. Дорога запетляла, круто повела в гору. Наше авто вдруг затормозило. Автоводитель хрипло сообщил через динамик, что за такой подъем полагается дополнительная плата.
        - Вот жлоб, - сказал Митя. Еще раз толкнул карточку в щель. Кабриолет рывком взял с места…
        Две мои комнаты оказались не очень просторными, но приятными. Мебель была старая, люстры тоже почти музейные. Но это и хорошо для такого реликта, как я. В окнах тем не менее торчали вполне современные кондиционеры, а в простенке темнел крупный стереоэкран. А на резном, с львиными головами письменном столе - персоналка девятого поколения, класса "Доцент"…
        Я пооглядывался, понажимал клавиши "Доцента", подумал, что надо спросить про постель. Хмель почти выветрился, но было мне по-прежнему хорошо и беззаботно.
        Карина окликнула из прихожей:
        - Петр Петрович, хотите, я поставлю кофе?
        - Ради Бога, зовите меня Питвик, я так привык… А кофе… Наверно, уже поздно, вы устали…
        - Какие пустяки!
        Мы пили кофе в ее комнате с зеленым торшером и с клеткой, где спали два волнистых попугайчика. Пили из тонких чашечек - наверно, настоящий китайский фарфор. У нас с мамой когда-то была чашечка, похожая на эти… Где-то звонко тикали часы…
        Карина поднялась, обошла меня, встала за спиной. Положила мне на плечи ладони.
        - Ох, Питвик, вы уже спите, по-моему… Да?
        - Нет, отчего же… - Я закинул руки, взял ее за мягкие запястья с тугими ленточками браслетов…
        3
        Проснулся я от солнца и от гвалта попугаев. Они скандалили, как воробьиная стая. Карины не было. На краю стола - сразу заметно - лежал магнитный "секретарь". Я нажал клавишу. Голос Карины пожелал мне доброго утра, объяснил, где завтрак, и сообщил, что "я убегаю в свою лавку, сегодня должен прийти лайнер, туристы с детишками, увидимся вечером".
        Завтрак я нашел. Вкусно. Нашлась и бритва (ай да Карина!). Из кармана куртки я вытащил капсулу радиотелефона, разбудил Юджина, сообщил, что сегодня у него не появлюсь, буду "вживаться" в город.
        - Вживайся, - разрешил Юджин.
        Лишь после этого я стал натягивать брюки…
        И кто это придумал, что я толстый? Ну кругловатый, да. Но не так уж. И вполне еще достойный мужчина во всех отношениях. Даже спина не ноет ничуть…
        Что-то твердое мешало мне в заднем кармане… Ба, да это же пистолет! Юджин, балда, сунул, не объяснил даже, как обращаться. Система совсем незнакомая, излучатель… Впрочем, ничего сложного: предохранитель, переключатель интенсивности. Красная риска с крошечным черепом и костями (р-романтика) означает действие на смертельное поражение. Фу ты, бред какой, кому это надо? И разве такие штуки носят без специального разрешения?.. Хотя я же чин Службы безопасности. Вот и значок на левой стороне лацкана: маленькая ладонь из желтого металла, а на ней буквы "ОГ". Видимо, Объединенная Гвардия. Ну и ну…
        С курткой на плече я вышел из дома. В самом безмятежном настроении. И пошел наугад бродить по городу, в котором раньше жил почти что с детства и который не видал полвека без малого…
        Шкиперская улица и вся Нагорная слободка были почти такими, как прежде. Только антенны над крышами - незнакомой конструкции, да у каждой калитки - голубые аккуратные дверцы пневмопочты.
        Густо зеленели акации. На платанах кромки листьев кое-где чуть подсохли - самый отдаленный намек на осень. Но было очень тепло. Стояла первая половина сентября - здесь это совсем летняя пора, хотя и без большого зноя…
        Запутанными переулками и лестницами я перевалил Зеленую горку и оказался на улице Парусных капитанов, ведущей на бульвар Первой осады, к старым бастионам.
        На бастионах тоже было почти все как прежде. Так же цвела сурепка у вросших в землю лафетов. Так же чугунные бомбарды грели на солнце свои изъеденные оспинами тела. Так же, как раньше, коричневые полуголые мальчишки лазали по орудиям. На самых младших несердито покрикивали со скамеек бабушки. А в амбразурах и над краем бруствера синело спокойное море. В нем недалеко от берега неспешно расцветал парусами громадный пятимачтовый барк - наверно, учебное судно.
        Я постоял, посмотрел, подышал и зашагал к центру.
        Ноги уже слегка гудели от ходьбы (отвык топать подолгу), спина постанывала. К счастью, попалась на пути стоянка такси-автоматов. Я плюхнулся на сиденье открытой машины в стиле "Фаэтон-1909" и припомнил объяснения Юджина, как пользоваться этой техникой. Ага… вот схема городских маршрутов, вот кнопки… Ч-черт, сразу не разберешь. Начал нажимать. Динамик вдруг сказал голосом дворника-алкоголика:
        - Не тычь пальцем, если не умеешь… Говори по-человечески…
        - Ох… виноват, шеф. Значит, так. По всем улицам центра и по Спиральному бульвару до вершины холма.
        - Сперва аванс… Карточка-то есть?
        Кредитная карточка у меня была. И на карточке кое-что было. Долгое отсутствие имеет свои преимущества, за полвека на счете накопилось столько, что я мог бы, наверно, одним чохом купить целый парк таких авто и уютненькую виллу с яхтой в придачу… А вот возьму, да так и сделаю (насчет виллы и яхты). И женюсь на Карине. Потому как вовсе еще не старик. И тоже буду торговать игрушками, пока Конус там проковыривает многомерные миры… Но это позже. А пока я послушно сунул карточку в щель на панели.
        - Не спеша, пожалуйста.
        Фаэтон мягко взял с места. Со скоростью легкового извозчика.
        Я развалился на податливой мякоти сиденья и поглядывал на жизнь.
        Центр оказался почти незнакомым. Новая архитектура с громадными стеклами овальных окон, плавными изгибами уходящие вверх здания. Встречались и старые дома, но они были затеряны в современных постройках. Тянулись, вздымались, нависали над улицами многочисленные мосты, эстакады, террасы - все в зелени. Этакие висячие сады Семирамиды. Красиво, ничего не скажешь. По верхним эстакадам пробегали среди листвы разноцветные вагоны и кабинки…
        Народу было немало, но без обычной для юга суеты и толкотни. Зато пестрота! Казалось, нынче все тут сговорились одеваться так, чтобы удивлять друг друга или потешить свою фантазию. Попадались навстречу юнцы в разноцветных рубашках с подобием эполет и в головных уборах как у старинных польских улан. Девицы щеголяли в самом легоньком убранстве, состоящем в основном из шнурков и блесток, или, наоборот, в длинных хламидах наподобие кимоно. Многие мужчины были в шароварах и рубашках с украинской вышивкой: все новое - хорошо забытое старое… А попадались вовсе оригинальные типы: вот голый по пояс парень в цветной татуировке и с тяжелым ожерельем то ли из камней, то ли из зубов кашалота. Вот шагает загорелая дочерна старуха в полосатых шортах, в безрукавке из дерюги и в соломенном брыле, как у гоголевского пасечника. С помощью миниатюрного пульта она управляет детской коляской и при этом курит громадную сигару. А вот марширует по панели дюжина мальчишек в алых накидках и серебристых спартанских шлемах, с круглыми щитами и тонкими копьями. Отряд такой, что ли? На мальчишек смотрят с радостным удивлением
две крашеные дамы в платьях, напоминающих укороченные кринолины, а точнее - шелковые абажуры с бахромой. (Интересно, сохранились ли до нынешнего времени такие абажуры?)
        Впрочем, было много прохожих и в "нормальной" одежде. Мужчины часто шли в куртках, похожих на мою.
        Куртка, кстати, оказалась просто прелесть. Я надел ее, когда стала донимать жара, и ощущение сделалось такое, словно только что под прохладный душ слазил. С виду куртка была как из искусственной замши, но очень легкая. Тетраткань - она и не ткань даже, а синтетический, мягкий на ощупь пористый материал небывалой прочности. А цвет у тетраткани разный, у моей куртки, например, стальной…
        Фаэтон послушно катил на малой скорости и минут через сорок доставил меня на вершину холма.
        Храм на холме - желтовато-серый собор в византийском стиле - в прежние времена стоял полуразрушенный со времен Второй мировой. А сейчас он был словно только что построенный, сверкал наружными мозаиками и золотом купола. Я вошел в полутемную прохладу. Было пусто, кое-где мерцали лампады и свечки. В автомате у входа я купил тонкую желтую свечу, зажег от другой свечи и поставил в боковом приделе у маленького образа Богоматери с Младенцем - похожего на тот.
        - Я вернулся… Спасибо…
        А может быть, поехать в Старотополь? Я ведь не был там с детства, с той поры, как переехали с мамой сюда… Интересно, сохранилась ли та красная церковь над оврагом? Незадолго до Ухода я слышал, что завод "Красный химик" по-прежнему отравляет там воздух… Только я ни за что уже не пролезу в ту щель в фундаменте…
        Впрочем, Старотополь - это позже. Надо еще узнать, какие нынче правила проезда. Теперь ведь там заграница… Надо же, чушь какая…
        Ладно, чтобы отдать дань воспоминаниям детства, отправлюсь-ка я пока на Камчатскую.
        На Камчатской я жил в первые годы после переезда из Старотополя. На этой улице кончилось мое детство. Там я впервые влюбился - в заносчивую соседку-восьмиклассницу Ленку - и познал всю горечь неразделенного чувства…
        Фаэтон, несмотря на мое приказание ждать на стоянке у собора, бессовестно укатил. Ладно, не буду расстраиваться. Я опять двинулся пешком…
        …Старый трехэтажный дом на Камчатской сохранился. Правда, с двух сторон его обступили новые белые здания "корабельной" архитектуры. Двор был прежний, только пирамидальные топольки стали великанами. На дворе две храбрые девчонки - рыжая и белобрысая - прыгали на доске, перекинутой через обломок пластиковой трубы. Посмотрели на меня, переглянулись, захихикали. Тоже растут будущие ленки-сердцеедки, чье-то горькое испытание. Поглядел я на бывшее Ленкино окно на первом этаже, поглядел на свое - на третьем - и пошел. Вниз по Смирновскому спуску, к школе, где когда-то получил аттестат…
        Школа тоже сохранилась, только красное кирпичное здание окружено было теперь всякими пристройками и корпусами со стеклянными крышами. Я увидел знакомое крыльцо с гранитными ступенями, с навесом на кронштейнах из узорчатого чугуна. Милое, неизменное… Я и прежде захаживал сюда, когда был уже взрослым (ишь расчувствовался, старая бестия)…
        Неторопливо обошел я дом-ветеран. Услышал ребячьи голоса. У торца старого здания была площадка, окруженная бетонной решеткой. На площадке - турник и какие-то хитрые штуки из труб и лесенок, наверно, чтобы лазать и вертеться.
        У решетки площадка обросла здешним колючим татарником и прочими сорняками (надо же, другая эпоха, а у заборов тот же чертополох!). А в центре трава была вытоптана. И немудрено, если здесь каждый день так! Полтора десятка мальчишек с веселыми кличами носились за красным, звонко гудящим мячом. Игра была столь же древняя, как чертополох: мяч ребята перебрасывали друг другу, а один, посреди круга, ловил его. Поймает, вляпает по кому-нибудь, и, значит, уже тот - водящий…
        Они играли азартно, резво, но без малейшей сердитости друг на друга, без досадливых выкриков и обид… Как раньше…
        Я вспомнил, что, приехав сюда, не сразу поверил открытости и доброте приморских мальчишек. Какие-то не такие они были, как старотопольские мои знакомые. Тем палец в рот не клади, а у этих такие характеры, что все наружу: и смех, и слезы, и все свои секреты - без ехидных насмешек. Если и подерутся - это как вспышка на минуту, а потом - никакого злопамятства. Если и прозвище у кого, то веселое, озорное, без дразнилки. А если у кого случайный синяк или ссадина, окружат, сочувствуют, каждый что-то советует… Сперва в их открытости, в готовности к дружбе, даже в ласковости какой-то чудился мне подвох. Не раз я выпускал колючки, а ребята искренне удивлялись. Но скоро я понял: все по правде… Да и что удивительного? Такими и должны быть нормальные пацаны. Ведь и в хоре у Эльзы порой было что-то похожее. А Валька Сапегин вообще весь такой. Жаль только, что он остался в Старотополе… Мы встретились опять уже в университете, но тогда уж - на всю жизнь. На его жизнь, на Валькину…
        Я загляделся на игру: на полеты яркого, полупрозрачного, но, видимо, тяжелого мяча, на мельканье смуглых рук и ног, на солнечные вспышки в разлетающихся волосах… Ребятишки, видимо, из средних классов, лет десяти-двенадцати. Наверно, уроки уже кончились, а домой идти неохота. Пестрые сумки и мешки брошены кучей у изгороди…
        На многих мальчишках были короткие безрукавки из разноцветной тетраткани, со шнуровкой на груди, с накладными карманами, похожими на черкесские газыри. В прежние времена я такой моды не встречал. Скорее всего это было что-то вроде школьной униформы, но, видимо, не обязательной, потому что некоторые ребята бегали в разноцветных рубашках или ярких майках. При этом кое-кто босиком. Наверно, в нынешнюю эпоху такое дело не считалось предосудительным…
        Мяч звенел и ухал под ударами ладоней и порой улетал мимо зарослей. Это не вызывало досады, только смех. И крепенький беловолосый мальчуган лет десяти тут же бросался в заросли. Он - в отличие от других в плотном желто-красном комбинезоне - каждый раз бесстрашно лез в колючки. Он же кинулся и через изгородь, когда мяч перелетел с площадки во двор, прямо ко мне.
        Я поднял мяч (увесистый и почему-то холодный), протянул мальчишке. Он сказал с достоинством:
        - Спасибо, сударь.
        Старинное обращение "сударь" в прежнее, в мое время еще только возвращалось в обиход. А теперь было уже привычным. Мальчик смотрел без любопытства, но по-хорошему:
        - Вы кого-то ждете? - Видимо, была в нем готовность помочь, найти, позвать кого надо.
        Я ответил без хитрости:
        - Учился здесь когда-то. Теперь вот, случается, прихожу иногда, вспоминаю. Правда, очень давно уже не был…
        Рядом оказались еще несколько мальчишек. Один откликнулся с пониманием:
        - Да, наша школа старинная…
        - Еще бы! Даже когда я учился, она была старинная. Бывшая мужская гимназия…
        - Сейчас тоже мужская гимназия, - сообщил остроплечий, похожий на маленького Юджина мальчуган. - С гуманитарным направлением…
        - А в наши времена была просто средняя школа… Вон там, на третьем этаже, окна моего класса…
        - Там сейчас хранилище дискет! В этом здании почти никто не учится, только аудитория для занятий по философии осталась…
        - А скажите-ка, философы, почему у вас спортплощадка такая чахлая? В наши трудные времена и то лучше была.
        - А это не площадка! - загалдели они. - Стадион ниже по спуску, а здесь просто дворик! Мы здесь любим играть!
        - Ну, это другое дело… А то, я смотрю, турник такой жиденький и кривой…
        - Ничего не жиденький, - заступился за турник мальчишка с круглыми щеками и поцарапанным носом. - Хоть и кривой, но любого выдержит… Даже вас… Ой, извините… - Это потому, что похожий на Юджина мальчик толкнул его локтем.
        - А чего же вы извиняетесь, сударь? В том смысле, что я уже не гожусь для турника?
        Тот виновато засопел поцарапанным носом. А у остальных смешинки в глазах. Но не улыбаются открыто - воспитанное поколение… Меня слегка заело. Этакий школьный азарт.
        - А давайте-ка поглядим… - И я пошел в калитку. Они, с недоверчивой переглядкой, за мной.
        Я снял куртку, дотянулся до перекладины. И в самом деле крепкая. Я повис на правой руке. Сперва - как мешок. Потом тренированным усилием убрал из тела тяжесть. Подтянулся раз, другой, третий. Сменил руку, выжался на левой. А потом еще с десяток раз на двух руках. Сделал переворот (перекладина застонала, спина, по правде сказать, тоже)… Мальчишки стояли с приоткрытыми ртами. Наверно, слон, забравшийся на кипарис, не удивил бы их так.
        Я снова обмяк, грузно спрыгнул, больно отдалось в позвоночнике. Ну ничего… Приложил два пальца к виску, подобрал куртку и зашагал с площадки. Услышал сзади запоздалое "до свидания", а потом неуверенное:
        - Наверно, из цирка…
        От школы я побрел наугад и вышел к подвальному ресторанчику с милым названием "У нас все есть". Вспомнил, что время обеденное. В ресторанчике действительно было все, кроме посетителей. Последнее обстоятельство особенно мне понравилось, поскольку бармен и два супервежливых официанта-робота (этакие сооруженьица на колесиках, с четырьмя членистыми руками и глуповатыми резиновыми лицами) полностью излили свое гостеприимство на мою персону.
        Белое вино и рыбные блюда были восхитительны, хотя я и подозревал, что запеченная осетрина - искусственного происхождения. Обед подвигнул меня на продолжение экскурсии, а улица Ржавых якорей (насколько я помнил - бывшая Первых пятилеток) привела меня к широкому белому зданию кинотеатра "Посейдон".
        Показывали вторую серию "Властелина колец" - по старинной эпопее Толкиена. Я зашел: любопытно, какое оно, нынешнее кино? В полукруглом зале распахнулся громадный стереоэкран…
        Игра артистов не очень мне понравилась. Была в ней нарочитая трагедийность. По-моему, хоббит не должен вещать как Гамлет. Но технически фильм был сделан отлично. Сумрачные пространства Средиземья дышали в зал древними запахами заповедных лесов и болот. Глубина и ширь были абсолютно реальными. Дикие птицы проносились у лица. А во время одной битвы чей-то меч по-настоящему вылетел из экрана и зазвенел на авансцене. Не знаю, как уж это было сделано.
        Фильм был очень длинный. Когда я вышел, уже вечерело. А когда оказался на Корабельной набережной с памятником Парусной эскадре, малиновое солнце тонуло в светлой воде.
        Я постоял, посмотрел на закат.
        Зажглись фонари. Сзади, в Приморском саду, играла музыка. Старая мелодия Листа, "Грезы любви". Воистину вечная музыка…
        Я пошел сквозь полутьму аллей и оказался на площадке перед эстрадой. Узнал это место: эстрада та же, что в прошлые времена, те же каменные львы по краям. Только скамейки другие, с удобными спинками.
        К сожалению, я опоздал: пианист уже уходил со сцены… Публика, однако, не расходилась. Ее, кстати, много было, публики. Я с трудом нашел свободное место недалеко от прохода. Посмотрим, какой музыкой тут еще угостят.
        Люди вдруг зааплодировали. На освещенную эстраду выходили мальчики. Сразу видно - хор. В концертных костюмах: серые брюки, узкие черные курточки до пояса, пышные жабо. Этакая праздничность и в то же время академизм… Певцов этих здесь, видимо, знали и любили. Пока ребята выстраивались на ступенях в три ряда, аплодисменты не стихали. Лишь когда вышел вперед маленький объявляла, стало тихо. (Так это все знакомо! Аж сердце защемило.)
        Голос у мальчишки натренированный - чистый и громкий:
        - Дамы и господа! Вас приветствует хор мальчиков "Приморские голоса". Руководитель хора Феликс Антуан Полоз!
        Ишь как, "Феликс Антуан"…
        Маэстро Полоз вышел под аплодисменты, склонился, постоял так несколько секунд. Качались очень длинные рыжие локоны. Потом он выпрямился. Тонкий, высокий, неулыбчивый. Лицо его мне показалось не очень-то приятным - с тенями под глазами, длинное, но с округлым и дряблым подбородком. Впрочем, издалека не разглядеть…
        Сперва исполняли кантату Олега Савченко "Легенда о черном альбатросе". О композиторе таком я не слыхал раньше, но музыка была хорошая и пели мальчишки отлично. И я хлопал вместе с остальными от души.
        Потом стройный белокурый солист лет двенадцати прекрасно исполнил "Аве Марию", и публика опять бурно выразила свой восторг. Солист и Полоз поклонились, стоя рядом. Мальчик ушел, а Феликс Антуан Полоз обвел притихшую площадку тяжеловатым взглядом и заговорил. Голос был неожиданно глухой и низкий:
        - Почтенные наши слушатели. Я вижу среди вас много знакомых лиц. Следовательно, здесь собралось немало поклонников нашего дружного творческого коллектива. Все, кто знаком с "Приморскими голосам" давно, знают, что я занимаюсь историей хорового пения. Точнее - историей пения мальчиков. Это древнее искусство, оно уходит корнями в глубь тысячелетий, когда чистые голоса мальчиков под сводами храмов просили у разных богов благоволения и помощи в земном бытии… - Полоз говорил, не поднимая лица. Рыжие локоны покачивались у плеч. - Многое из этого искусства дошло до наших дней. Но гораздо больше скрыто в напластованиях времен. Скрыты гимны, молитвы и песни удивительной искренности и красоты, большой теплоты и лиричности… Интуиция исследователя и новейшая техника помогают мне иногда раскапывать крохи этих скрытых от нас сокровищ. Вы помните, конечно, что наш хор уже неоднократно знакомил вас с забытыми произведениями прошлых веков - результатами таких находок…
        Полоза слушали в почтительной тишине. Кажется, никто не замечал, что за уважительным тоном кроется этакая снисходительность. Даже еле заметное пренебрежение к сидящим перед эстрадой.
        Или мне показалось? Собственно, что я мог иметь к Полозу? Я его совсем не знал, хор его пел прекрасно, и сам маэстро, судя по всему, от души был увлечен этим искусством. И все же, все же… Может быть, царапнули меня его слова о проникновении в прошлое? Но что здесь плохого?
        Я отогнал от себя непонятную досадливость. Однако какое-то предчувствие осталось. Ожидание чего-то не такого. Как там, в "Игле", когда вроде бы во всем полное благополучие, но вдруг мы трое - Рухадзе, Дон и я - переглядываемся и ждем. И точно - через несколько минут датчик начинает сигналить, что барахлит вакуумный изолятор…
        - Господа, сегодня я познакомлю вас с гостем из прошлого века. В том сумрачном столетии было много непризнанных и забытых талантов. Судьбы их оказались горькими, музыка их до нас не дошла. Среди них - Юлий Александрович Траубе, автор незаконченной оперетты "Остров сокровищ"…
        Я, словно на тренажере-антиграве (были полсотни лет назад такие), начал проваливаться в невесомость. Усилием воли задавил в себе жутковатое замирание. Даже мысленно прикрикнул на себя: "Ну чего ты, дурак! Радуйся! Такое счастливое совпадение! Весточка из детства!"
        Совпадение?
        Ну а чем еще это может быть? Ведь не специально же для меня готовил Полоз такой номер. О моем возвращении знали всего несколько человек…
        - Я не называю вам имени солиста, - продолжал глуховато вещать Феликс Антуан. - Пусть для вас, так же как и для меня, это будет просто гость из прошлого. Из того времени, когда только закончилась Вторая мировая война…
        Я не смог полностью убедить себя в обычности происходящего. Нервы мои были уже готовы ко многому. И они почти не дрогнули, стало даже как-то спокойнее, когда вопреки всякой логике ожидание сбылось. Когда на эстраду впереди хора вышел… я.
        "ГУСИНАЯ ЛАПКА"
        1
        Надо же было так подобрать мальчишку! Двойник, да и только.
        В детстве я, грешен был, часто украдкой вертелся перед зеркалом: изучал свое лицо, повадки, движения. Пытался отыскать в себе хоть какие-то признаки героичности, не находил и огорчался. Но зато прекрасно изучил себя. Все это в памяти сохранилось навсегда, и теперь я узнал тогдашнего Петьку Викулова. Мгновенно. По манере чуть настороженно взглядывать на зрителей, по тому, как он споткнулся о неровную плитку пола и шевельнул губами (символически сплюнул: ведь запнуться левой ногой - это к неудаче). Как зашевелил пальцами у оттопыренных карманов на мятых потрепанных штанах.
        Я не мог ясно различить лицо, но все же узнавал и его. И отросшую белобрысую челку, в которой одна прядка торчала непослушно, как вздыбленная клавиша…
        Да, это безусловно был я. И не просто я, а из того запомнившегося дня, когда Эльза Оттовна изловила меня у оврага и уговорила выступить на ответственном концерте. Я тогда только что выбрался из церковного подвала, где оставил сосновый кораблик. Оставил с молитвой о спасении меня от одиночества. И было мне в тот момент вовсе не до песен. К тому же в хор я уже не ходил, обиделся на что-то. Или на то, что мне там не достался концертный костюм, или… А, вспомнил! В школе у меня отобрали пионерский галстук, а без него я выступать отказывался. Этакая жгучая реакция на несправедливость…
        Но Эльза Оттовна все же уговорила меня. Сказала, что для этого номера годится моя обычная одежда, а вместо галстука дала свою косынку - "морскую", синюю с белыми полосками…
        Вот сейчас, почти через сто лет, я и стоял такой, как тогда. С этой самой косынкой на трикотажной полосатой рубашке, в стоптанных сандалиях на босу ногу, в перемазанных глиной штанах, застегнутых под коленками. Впрочем, одна пуговица оторвалась и штанина болталась вокруг ноги.
        Мальчишка в точности моим жестом потер под носом согнутым указательным пальцем, быстро облизнул губы, глотнул и стал смотреть поверх голов, слушая, что говорит объявляла.
        - Песня юнги Джима из оперетты "Остров сокровищ". Музыка и слова Юлия Траубе…
        Я почти успокоился. Совсем успокоился. Отодвинул тревогу, догадки, вопросы назад. Все потом… Из динамика мощным вздохом донеслась музыка оркестрового вступления и сразу сбавила свою мощь, уступая место голосу…
        Я никогда не слышал свое детское пение со стороны. Ведь в то время мы еще не знали магнитофонов. И сейчас мне показалось, что этот голос - не мой, что я в мальчишечьи годы пел вовсе не так чисто, звонко и ясно. Впрочем, сейчас мальчику, видимо, помогал микрофон. Мысль об этом проскочила и забылась. В следующие секунды я уже весь ушел в песню, буквально сливаясь с маленьким солистом и ощущая себя там, на эстраде…
        С нашим домом сегодня прощаюсь я очень надолго.
        Я уйду на заре, и меня не дозваться с утра…
        Слышишь, бакен-ревун на мели воет голосом волка?
        Это ветер пошел… Помоги мне осилить мой страх…
        Я чувствовал каждым нервом: мальчишка поет с настоящей горечью расставания. С закипающими в душе слезами. Так же, как я тогда! Ведь в тот день это было для меня не простое выступление. Я знал: что-то ломается в моей жизни. И пел - словно в последний раз. Мало того, сразу после выступления убежал со сцены и разревелся в кустах за эстрадой…
        Да, я ощутил себя на месте этого мальчика. Вместе с ним дышал знакомой мелодией, повторял каждое слово.
        Разве я виноват
        В том, что создал Господь океан
        И на острове дальнем
        Клинками скрестились пути?..
        Вспышка на скрещенных рельсах мгновенно сверкнула в памяти, но песня уводила дальше:
        Я молю, помоги мне в пути моем бурном и длинном,
        Не оставь меня в мыслях, в молитвах и в сердце своем…
        Мальчик закончил (я закончил!) петь. Стихли заключительные аккорды.
        Нет, этот Петька Викулов не убежал. Он стоял, опустив голову, мял у карманов материю старых штанов. Потом, когда Полоз тронул его за плечо, он неловко поклонился. И вместе с Полозом они ушли в боковую дверцу.
        Через четверть минуты Полоз вернулся.
        И только сейчас грянули аплодисменты. Сумасшедшие! С топотом и восторженными воплями! Многие орали: "Бис! Бис!!" Но Полоз покачал головой, показал на дверцу, за которой скрылся мальчик, тронул горло: солисту, мол, трудно петь второй раз…
        Шум и хлопанье постепенно стихли.
        Объявляла громко сообщил, что в заключение концерта хор исполнит песню "Лунная дорога". Это вызвало у публики новое оживление и одобрение. Но я "Лунную дорогу" слушать не стал. Выбрался с площадки, прошел через темные кусты и встал позади эстрады.
        Здесь неярко светил одинокий фонарь. Неподалеку стоял длинный серебристый автофургон, похожий на притаившийся под деревьями аэростат.
        Я замер у кромки кустов и думал: что же делать?
        В том, что какие-то действия нужны, сомнений у меня не было.
        Песня Джима все еще звучала во мне и властно уводила назад, в разбуженное старотопольское детство, но мысли уже были четкими (ох, четкими ли? Очень даже растрепанными. Но все же связными).
        Все это явно не случайно.
        Но зачем все это понадобилось Феликсу Антуану Полозу?
        В самом деле хотел удивить слушателей "Песней Джима", которую раскопал хитрым способом?
        Ну допустим. Но откуда он узнал про меня? Как? И зачем? Для чего этот маскарад солиста?
        Да нет, не простой маскарад. Точнейшее повторение Петьки Викулова через девяносто с лишним лет…
        Правдоподобнее всего было предположить, что маэстро все же как-то узнал о моем возвращении. Возможно, он знаком с кем-то из наших с базы. И решил сделать мне сюрприз…
        Нет, чушь! Как он мог догадаться, что я окажусь в этот вечер у эстрады? Ведь никто меня не приглашал…
        И в любом случае Полоз не мог знать столько всего. Ну, допустим, нашел песню, узнал, что пел ее именно я, но как он мог раскопать мельчайшие детали: вплоть до синей косынки, до оторванной пуговицы?.. И как он сумел найти мальчишку, который даже под носом почесывает тем же движением, что и я?..
        Это была мистика…
        Впрочем, о мистике ли говорить тому, кто связан с Конусом и корпускулярной теорией времени? Наш брат нагляделся на всякое. И все-таки мы знаем точно: обратного хода Времени нет. Значит, и чуда быть не могло…
        Но оно было…
        Или чудо, или какая-то мистификация. Жутковатая…
        Тревога опять крепко стиснула мне душу. Нехорошо стало. И вот что странно - тревога была за того мальчишку.
        По опыту я знал, что с предчувствиями шутить не следует. Предчувствие - это эхо информации, опережающее связный сигнал. И кроме того, я все равно не успокоюсь, пока не выясню, что к чему…
        Но то же предчувствие подсказывало: обращаться к Полозу не следует. По крайней мере, нельзя это делать сразу, сейчас.
        "Лунная дорога" (оказывается, старая неаполитанская мелодия без слов) отзвучала. Отзвучали и аплодисменты. Слушатели стали шумно расходиться с площадки. А из двери позади эстрады стали выскакивать под свет фонаря хористы. И бежали в автофургон.
        "Неужели уедут?" - испугался я.
        Но нет, вскоре мальчишки стали выпрыгивать обратно. Видимо, фургон служил костюмерной. Ребята оставляли там концертные наряды и выскакивали уже в обычной летней одежонке. Правда, на некоторых сверху были еще свитеры или короткие плащи-накидки. Видимо, юные таланты опасались вечерней зябкости, хотя, по-моему, ее вовсе не чувствовалось. Воздух был теплый, ласковый, пересыпанный трелями цикад.
        Я обратил внимание, что кое-кому из мальчиков верхней одеждой служили мужские куртки со взрослого плеча. Вроде моей. Просторные, с подвернутыми рукавами, они балахонисто болтались на щуплых пацанах, укрывая их до колен. Из-под курток забавно торчали тонкие смуглые ноги, иногда босые. Моему непривычному взгляду подобный наряд казался довольно нелепым. Но видимо, здесь была такая мода. Никто из взрослых не удивлялся, не обращал на мальчишек в больших куртках внимания.
        Взрослые подходили к ребятам и уводили их с собой. Видимо, это были родители, сидевшие на концерте. Их, кстати, оказалось немного. Большинство маленьких артистов разбегалось без мам и пап - стайками и в одиночку.
        Полоза и моего маленького двойника не было видно. И я даже был рад этому. А то выйдут - и что мне делать?
        Я понимал, что для начала следует завести разговор с кем-нибудь из ребят. Глянул, чтобы выбрать собеседника. И тут мне повезло. Прямо на меня выскочили двое, причем один - знакомый! С поцарапанным носом! Из тех, с кем я днем беседовал у школы.
        Я стоял у кустов, загораживая тропинку. Мальчишки буквально влепились в мой обширный живот.
        - Ой, извините…
        - Ничего, - сказал я снисходительно. И сделал вид, что весело удивился: - О, да мы уже встречались нынче! Рад видеть вас опять, маэстро!
        - Ага… Здрасьте… - "Маэстро" слегка смущенно шмыгнул поцарапанным носом.
        Его приятель деликатно осведомился:
        - Мы вас не очень стукнули?
        - Не очень. Меня трудно своротить с места…
        Они посмеялись. И смотрели открыто, без боязни и подозрения, вольные дети счастливого города, где нет никакой опасности для маленьких жителей. Большие тетратканевые куртки висели на их плечах, как рыцарские плащи.
        - Я слушал ваш концерт, - сказал я. - Замечательно вы поете. Могу сказать со знанием дела, поскольку в детстве сам пел в мальчишечьем хоре. Правда, было это в незапамятные времена. И сейчас в это трудно поверить, глядя на мою монументальную фигуру…
        Мой знакомый опять вежливо посмеялся, а его приятель - рыженький и серьезный - сдержанно возразил:
        - Ну почему же…
        Видимо, он уловил, что я подлаживаюсь к ним.
        Надо было приступать к делу.
        - Кстати… - сказал я и ощутил, как засосало под сердцем. - Я очень был похож на вашего юного коллегу, который пел "Песню Джима". И, между прочим, сам я тоже исполнял эту песню. Любопытно узнать, как зовут этого голосистого юнгу?
        Фонарь светил ребятам в спину, лица их были в тени, но я все же заметил, как скользнуло по лицам недовольство.
        - Мы не знаем, - неохотно отозвался хорист с поцарапанным носом.
        А другой проговорил чуть насупленно:
        - Это же не наш солист…
        Чего-то подобного я ждал! И стало еще тревожнее. Но я изобразил легкое такое, небрежное удивление:
        - Вот как? Ваш руководитель маэстро Полоз практикует приглашение звезд со стороны?
        - Он много чего практикует, нас не спрашивает, - уже с откровенной хмуростью сообщил рыженький. - Он любит эффекты.
        - Ага, - простодушно подтвердил обладатель поцарапанного носа. - Приведет незнакомого пацана прямо на концерт и говорит: "Этот мальчик будет сегодня петь с нами…"
        - Но как же так? Без репетиции?
        - Репетиции бывают, но с кем-нибудь из наших солистов. А в последний момент - здрасьте, вот вам новенький.
        - А после концерта - до свидания, - вздохнул рыженький. - Даже познакомиться не хватает времени…
        - Почему так?
        - Ну… - Поцарапанный нос пожал плечами. - Он говорит: "Эти дети из других коллективов, им надо скорее обратно…"
        - Обидно вам? - посочувствовал я.
        Рыженький возразил рассудительно, однако не очень искренне:
        - Главное, чтобы номер получился, а обид в искусстве быть не должно.
        - Это господин Полоз так говорит?
        - Ага… - выдохнул поцарапанный нос. Сокрушенно и дурашливо.
        - Значит, ничего вы про этого юнгу не знаете…
        - Не-е, Полоз нам не говорил… А вы спросите его самого! - оживился поцарапанный нос. - Вон они идут!
        От эстрады - не там, где фургон, а с другой стороны - шли Полоз и загадочный солист. Мальчик был в той же одежде, что на сцене. Он что-то возбужденно говорил Полозу. Тот наклонялся и, отвечая, придерживал его за плечо.
        Они уходили.
        - До свидания, судари мои, - торопливо сказал я мальчишкам. И через кусты, спиной вперед вышел на аллею.
        Полоз и мальчик были метрах в десяти. Я двинулся следом. Они свернули к выходу из сада. Недалеко от арки стоял на обочине темно-красный, плоский, как черепаха, автомобиль. Полоз открыл дверцу, мягко, но настойчиво поторопил мальчика (тот будто сомневался: ехать или нет?). Сели, дверца захлопнулась.
        Что было делать? Крикнуть: "Подождите"? Я чувствовал: нельзя. Но ведь сейчас уедут, и тогда ищи-свищи… Вот машина уже тронулась…
        К счастью, такси с автоводителем высадило у тротуара парочку и зажгло зеленый фонарик. Я прыгнул в фаэтон:
        - Вперед! Вон за той красной машиной!
        - Преследование запрещено правилами, - капризным жестяным голосом сообщил динамик.
        - Балда! Это мои друзья, мы едем в гости! Если отстану - заблужусь, не знаю адреса. Жми!
        - Тогда двойная плата, - сообщил этот механический жлоб.
        - Черт с тобой! - я сунул кредитную карточку в щель из панели.
        Машина Полоза уже мигала рубиновыми огоньками в конце квартала. Но получивший двойную плату электронный водитель оказался мастером. Скоро догнал красную "черепаху" и поехал сзади метрах в сорока.
        Сперва мы катили среди других машин, и Полоз едва ли мог заподозрить слежку. Но скоро магистрали центра сменились нешумными улицами с бледными фонарями. А затем потянулась каштановая аллея, где сквозь листву еле пробивался свет окон. Это был район окраинных коттеджей.
        - Не приближайся, держи интервал, - велел я. - И пригаси фары.
        - А говорил - друзья, - хмыкнул электронный нахал.
        - Тебе заплатили, сколько просил! Делай, что сказано.
        Машина капризно вильнула, но послушалась.
        Через минуту я увидел, что автомобиль Полоза свернул в какие-то ворота.
        - Проедешь мимо и затормозишь метрах в двадцати…
        Фаэтон так и сделал. Уже без комментариев. Я вышел.
        - Прикажете ждать? - официально спросил динамик.
        - Можешь ехать.
        2
        Такси укатило. Я быстро пошел назад, к решетчатым воротам, над которыми висел граненый фонарик с яркой лампочкой-свечкой.
        За воротами в глубине темных зарослей светились окна. Судя по всему, там стоял средних размеров особняк.
        Я услышал на миг два голоса: мальчишечий и взрослый - Полоза. Потом закрылась дверь.
        Самое теперь было дело - перемахнуть невысокую узорчатую изгородь и пробраться к окнам. Но я понимал, что изгородь наверняка с электронным сторожем. Сразу в доме поднимется трезвон!
        Я торопливо пошел вдоль заборчика. Он скоро закончился. Точнее, свернул, следуя узкой аллее, которая огибала двор и сад. И я свернул. И оказался совсем недалеко от боковой стены дома, в которой горело широкое овальное окно. Гореть-то горело, но увидеть ничего я не мог: нижнюю половину окна закрывали кусты.
        Я обернулся. Неподалеку выступал из тьмы толстый изогнутый ствол дерева. Я подошел, положил руки на теплую бугристую кору.
        "Ну, ты прямо совсем как пацан, - мелькнула мысль. - Затеял игру в сыщики, старый дурень…" Но предчувствие было сильнее насмешки. Нет, не до игры тут… Я поднапрягся, прогоняя из тела остеохондроз и лишнюю тяжесть. Все-таки великое дело аутотренинг по системе доктора Павлова-Садовского, вечная ему память… Напружинил руки, скакнул на изгиб ствола. Отсюда ствол уходил вверх вертикально, однако было на нем немало удобных выступов и сучьев. Я, проталкиваясь головой через листья, поднялся метра на три. Колючий каштан угодил мне за шиворот. Будь он проклят, пришлось вытряхивать… Повозившись, я отыскал в черных разлапистых листьях разрыв, глянул сквозь него.
        Окно было передо мной. И - вот удача! - не задернутое шторами. Сквозь него я увидел просторную комнату или, вернее, холл с зеленой мягкой мебелью. Ну… а дальше-то что? Холл был пуст. И чего я добьюсь, разглядывая кресла и паркетные плитки?..
        А вокруг была душная тьма, в которой надрывались цикады. Сладковато и печально пахло миртом или еще каким-то кладбищенским растением.
        Я опять подумал, что все это глупо и неприлично. И хотел полезть вниз. Тут-то и появились в холле Полоз и мальчик.
        Мальчик что-то нерешительно и встревоженно спрашивал. Полоз, кажется, его успокаивал и давал объяснения. Потом, обняв за плечи, повел мальчика к двери за салатовой портьерой, мягко подтолкнул его, заставил переступить порог и дверь закрыл. Показалось даже - повернул ручку запора.
        В этот миг я снова ясно ощутил себя на месте мальчика - как боюсь идти в незнакомую комнату и в то же время стесняюсь показать эту боязнь и стараюсь потянуть время нервными вопросами…
        Полоз остался один, постоял, взял себя за локоны и… стянул их с головы. Парик!.. Голова у Полоза сразу стала похожа на огурец, украшенный темным ежиком короткой стрижки.
        Феликс Антуан положил свою артистическую шевелюру на полированный столик, сел в глубокое кресло, откинулся, но голову держал напряженно. Похлопал тонкими пальцами по пухлым подлокотникам. Лицо у него было какое-то… выжидательное, что ли. С неприятно обмякшими губами и подбородком…
        Я вдруг крепко разозлился на себя. Сколько можно валять дурака? Если что-то хочу узнать, надо действовать решительно!
        Через полминуты я опять был у ворот. Отыскал глазами клавишу сигнала (под металлической картинкой с гномиком), рывком надавил. Почти сразу рядом задышал скрытый динамик. И отозвался картавым лилипутским голосом:
        - Что вам угодно, сударь?
        - Я хотел бы видеть маэстро Полоза.
        - Кто вы, сударь? - осведомился динамик.
        - Я… ну, скажем, поклонник творчества господина Полоза…
        - Но… - в картавом голосе проступило вежливое негодование, - маэстро не принимает в столь позднее время. Он устал после концерта.
        Я понял, что известная доля решительности здесь не повредит.
        - Маэстро, возможно, догадается, что, если ему наносят визит именно в такой час, на то есть причины. - И добавил уже совсем нахально: - Полагаю, что наша встреча в интересах самого маэстро.
        В динамике нерешительно задышали. За дыханием ощутилось пустое пространство, из глубины которого донеслось:
        - Отопри, Карлуша, и проводи. Не спорь…
        - Вы один? - осведомился динамик. Это было глупо. Инфракрасный глаз электронного привратника видел, конечно, что я один.
        - В полном одиночестве, без злых умыслов и без оружия, - добродушно откликнулся я. И понял, что соврал. Потому что в ту же секунду вспомнил о маленьком "ПП" - пистолете-парализаторе в заднем кармане. Вспомнил с удовольствием, хотя тут же упрекнул себя в мальчишестве.
        Решетчатая калитка звякнула и отошла. Я пошел к дому по хрустящему ракушечнику. Над кустами зажглась цепочка фонариков. Вышел на крыльцо и заковылял ко мне навстречу кособокий человечек с бабьим лицом и длинными руками: полукарлик-полуурод. Сказал знакомым лилипутским голосом:
        - Следуйте за мной, сударь.
        Видимо, это и был Карлуша.
        Он ввел меня в мягко освещенный зеленый холл. Полоз встретил гостя стоя. Он опять был в парике.
        Осторожность подсказывала мне, что не следует называть свое полное имя и фамилию.
        - Добрый вечер, маэстро. Позвольте представиться. Петр Питвик, сотрудник лаборатории темпоральных исследований…
        Полоз чуть заметно дрогнул лицом, но не изменил брюзгливого выражения. Протянул узкую холодную ладонь. Потом показал на кресло. Молча.
        Сели.
        - Прежде всего прошу принять извинения за столь позднее и непрошеное появление, - светски начал я.
        Полоз принужденно улыбнулся:
        - Как сотрудник темпоральной лаборатории, вы наверняка знаете о ценности времени. Я тоже. Посему приступим сразу к причине вашего визита.
        Я напряг спину (заболела не вовремя, скотина) и глянул в глаза маэстро. Они были слегка навыкате, ярко-синие, со стеклянной прозрачностью и оранжевыми жилками на белках.
        - Господин Полоз, я имел удовольствие присутствовать на концерте вашего хора и вынес с него самые глубокие впечатления…
        Полоз шевельнул губами в чуть заметной недоверчивой улыбке. Слегка наклонил голову. Я продолжал:
        - Все номера безусловно хороши, но самый яркий из них - "Песня Джима". Она запала мне в душу столь глубоко, что возникло неодолимое желание побольше узнать о главном исполнителе…
        Полоз мигнул. Я не отводил взгляда от его зрачков.
        - Кто этот солист? Как его зовут и где вы этого мальчика нашли?
        Полоз наконец опустил глаза:
        - Однако же, сударь… Вам не кажется, что ваши вопросы и сам ваш тон отдают некоторой бесцеремонностью? Почему я должен отвечать?
        - Думаю, вы догадываетесь, что у меня есть веские причины для вопросов…
        - Догадываюсь, что есть. Но хотел бы их знать. Разве это не логично!
        Я чувствовал, как нарастает в нем напряжение. И сам я тоже сохранял спокойствие с трудом. Потому что во время всего разговора помнил, знал, ощущал, что в соседней комнате заперт мальчишка. Тот, который необъяснимо связан со мной. И которому, кажется, что-то грозит.
        Видимо, пора было идти напролом. Тем более, что Полоз опять смотрел мне в глаза - теперь скучновато и уверенно. Возможно, уверенность эту придал Полозу Карлуша - он бесшумно возник рядом с его креслом.
        - Да, Карлуша, да, - сказал Полоз, не отрывая от меня глаз. - Немедленно… А потом принеси кофейку…
        Что значит "Да, немедленно"? Я скользнул взглядом за Карлушой. Но он проковылял не к двери за портьерой, а из холла.
        Не знаю почему, но я опять вспомнил о "ПП". И шевельнулся в кресле так, чтобы задний карман был посвободнее. В эту секунду резко мигнул в лампах свет. И еще раз… Я вздрогнул. Нервы, черт возьми. А Полоз - тот, наоборот, неуловимо расслабился. И напомнил мне со смесью учтивости и вызова:
        - Так какие же у вас причины… господин Питвик?.. Я правильно вас назвал?
        "Пора", - подумал я. И невольно поднес согнутый палец к губе: почесать под носом, прежде чем сделать решительный выпад.
        При этом рука зацепилась за лацкан. Я ощутил под ним тяжелый значок. И меня осенило. Словно бы случайно, а может, и не совсем случайно (понимайте, маэстро, как угодно) я отогнул на секунду лацкан - так, чтобы Полоз увидел значок с буквами "ОГ".
        Он увидел.
        Его лицо посерело и одрябло.
        Потом он с усилием улыбнулся:
        - Странно… Никогда не думал, что чем-то могу заинтересовать столь солидное ведомство…
        - Как видите, заинтересовали, - сказал я, радуясь в душе, что значок сработал. - Поэтому причину моих вопросов я изложу несколько позже, а пока… Короче, что это за мальчик?
        Полоз уже справился с замешательством. По крайней мере внешне он обрел прежнюю уверенность. Но отозвался покладисто и мягко:
        - Вообще-то я крайне болезненно воспринимаю всякое вмешательство в мой творческий процесс. Но вам, разумеется, отвечу… Видите ли, это не совсем мальчик. Точнее, совсем не мальчик…
        - А кто же?
        - Как бы это объяснить поточнее… Это… скажем так - технический прием. Сценический образ, созданный на основе новейшей концертной технологии… Его следует рассматривать в одном ряду со световыми и акустическими эффектами, не более…
        Я не выдержал, сорвался:
        - Что вы мелете чепуху! Я отлично видел, как этот "световой эффект" вы везли в машине, а затем впихнули вон в ту дверь!
        Я и сейчас был уверен, что мальчик томится взаперти, за этой дверью. Почти физически ощущал его тревогу и горькое непонимание случившегося. Интуиция редко подводила меня, а в такой вот напряженный момент - тем более…
        Полоз произнес чуть снисходительно:
        - Разумеется, в определенный отрезок времени результат эксперимента обретает некоторую материальную плотность. Но это не более чем плотность кристалла с видеозаписью. И вскоре она исчезает…
        Я нетерпеливо дернулся, готовый потребовать: "Ну-ка, покажите мне эту "видеозапись". Но тут появился Карлуша. Ковыляя, прикатил столик с кофейником, чашками и сухариками.
        - Дорогой мой, - обратился к нему Полоз. - Сделай еще одолжение, привези сюда мой хроно-скоп… Так надо, - добавил он, уловив на уродливо-бабьем лице Карлуши недоумение. - Я без утайки продемонстрирую господину Питвику свой метод. Во избежание подозрений, которые, видимо, у господина Питвика возникли.
        Карлуша уковылял, Полоз разлил по чашечкам кофе. При этом поглядывал на меня сквозь упавшие на лицо локоны парика. Было в его поведении что-то ненастоящее, как эти локоны. Я видел, что он и боится, и в то же время быстро наглеет, а показать старается невозмутимость.
        "Подождем с вашими демонстрациями. Сначала - мальчик", - хотел оборвать его я. И в этот момент тихонько завибрировала во внутреннем кармане коробочка радиофона. А я и забыл о нем!
        Я вынул капсулу, прицепил к уху микронаушник. И услышал Юджина:
        - Питвик! Ты куда канул? Ни слуху от тебя, ни духу…
        - Развлекаюсь, - усмехнулся я в капсулу. - Сейчас вот в гостях у маэстро Полоза, руководителя детского хора "Приморские голоса". Слышал о таком?
        - Ну как же, как же, - отозвался Юджин. На мой взгляд, слишком быстро и встревоженно. - А какого… лешего ты там ищешь?
        - В силу некоторых обстоятельств… - сказал я небрежно. Это с детских лет Юджина у нас с ним был пароль. Он означал: "Будь осторожен, дело серьезное, не болтай зря" и так далее. Например, когда надо было скрыть от его деда наши излишне рискованные путешествия по развалинам… - В силу некоторых обстоятельств я счел необходимым нанести господину Полозу визит, и он любезно согласился побеседовать со мной… Кстати, если данные обстоятельства покажутся тебе странными или вдруг, не дай Бог, прервется связь со мной, у тебя будут все основания попросить у господина Полоза объяснения…
        Все это я выговорил, глядя в лицо Полозу. Тот принужденно улыбался.
        Юджин - он умница. Не стал сыпать на меня лишние вопросы. Только проговорил:
        - Может, мне подъехать к дому этого господина? С кем-нибудь?
        Это была мысль! Я так и сказал:
        - Это мысль. Подъезжайте. И подождите в машине у ворот. Адрес… - Я вопросительно глянул на хозяина дома.
        - Я найду, - быстро отозвался Юджин.
        - Отлично! - и я отключился.
        Видимо, я все же дал промашку. Полоз тут же сообразил:
        - У меня создалось впечатление, что вы действуете не по заданию ОГ, а скорее по личной инициативе.
        - Вы полагаете, это меняет дело? - досадливо огрызнулся я.
        - Пейте кофе, прошу вас. Уверяю, он не отравлен.
        Мы оба посмеялись, отдавая дань шутке. Но едва я взял чашечку, как опять возник Карлуша. Он катил на треноге с роликами длинный черный ящик.
        - Спасибо, милый. Иди отдыхай…
        Карлуша исчез, а Полоз подвинулся с креслом к ящику. Что-то нажал на нем. Плавно откинулась назад плоская крышка.
        Я увидел клавиши, кнопки, циферблаты. Эта штука напоминала концертный синтезатор, который был в ходу у ансамблей в прежние времена (а может, и сейчас тоже, кто их знает).
        Полоз оглянулся на меня. Взгляд был теперь тяжелый, без всякой светскости. Голос опять стал глухим. Слова, впрочем, были вежливы:
        - Маленькая лекция, если позволите… Надеюсь, вам известны основы теории неисчезающей информации? Той самой, из которой следует, что никакое явление в мире не проходит бесследно, обязательно оставляет тот или иной отпечаток. Разыскав такой отпечаток, можно с определенной степенью достоверности воспроизвести явление, имевшее место в давние времена, и…
        - Не утомляйте себя азбучными предисловиями, - сказал я.
        - Виноват! Вы же специалист по темпоральным проблемам… Этот прибор, примитивно именуемый мною хроноскопом, настроен на… если можно так выразиться, на проникновение в звуки прошлых времен. Эти времена продолжают звучать в нашем пространстве, эхо их не умолкает, хотя в нашей обыденной жизни мы его не слышим… - Полоз, кажется, вдохновился. Или притворялся? Он согнулся над клавиатурой, опустил голову, быстро глянул на меня сквозь волнистую сетку искусственных волос. - Хроноскоп проникает в глубь любой эпохи, где раздавались голоса певцов! Уверяю вас, это совсем не сложный прибор. Сложна его программа, на которую я потратил полжизни! Но зато - вот…
        Он ударил по клавишам, словно на фортепьяно… У дальней стены сгустился воздух. В серое облако. Тут же это облако превратилось в полутемную, с цветными витражами и огоньками свечей глубину готического собора. Ощущение пространства было совершенно реальным (как сегодня днем в кино). В пространстве возникла шеренга детских фигурок в длинных светло-серых одеяниях. Дети пели. Сначала мелодия была еле слышной, затем выросла и стихла. Из глубины надвинулось на нас бледное лицо мальчика. Слегка запрокинутое, с острым подбородком, в обрамлении прямых светлых волос. А на длинном натянувшемся горле дрожали крошечные капельки.
        - А-аве-э Мари-и-и-ия-а-а… - тоненько вывел мальчик.
        И вдруг все исчезло. Я резко глянул на Полоза.
        - Ну и так далее, - сказал он, почти лежа щекой на клавиатуре. - Таким вот образом мой хроноскоп отыскивает во времени нужные эпизоды…
        - Изумительно, - искренне сказал я. - Но пока это не более чем стереокино. Голографический эффект. А…
        - Да-да! - он вскинулся, сел прямо. - Следующий этап сложней. Выбрать исполнителя и… сделать так, чтобы он оказался здесь. Главное - уловить момент, когда мальчик на вершине вдохновения! Все остальное - дело техники! Он появляется у нас и как бы продолжает исполнение своего номера. В звездный час своего концертного творчества!
        - То есть вы живьем переносите ребенка сюда!
        Он разъяснил снисходительно:
        - Не переношу, а воспроизвожу. Здесь материализуется дубликат, запрограммированный лишь на одно - на исполнение своего номера. Когда задача выполнена… результат эксперимента исчезает.
        - Как… исчезает? - с усилием спросил я.
        - Бесследно. Происходит дематериализация. Примерно через полчаса после исполнения. Ну, бывает, правда, задержка, если молекулярные связи оказываются чересчур прочными. Как сегодня, например…
        Как сегодня!.. Значит, там, за дверью с портьерой, сидел взаперти второй я! И он еще не исчез, я чувствовал это! И должен был сгинуть с минуты на минуту!
        - Ты же убийца! - вырвалось у меня.
        Он так дернул головой, что локоны разлетелись.
        - Побойтесь Бога! Кого я убиваю? Это копия, слепок!.. Все равно что кинопленка! Это… просто мое произведение!
        - Это произведение - живое! Оно же дышит, чувствует!
        - Да бросьте вы! Оно не более живо, чем фигура на экране! И чувствует не больше, чем граммофонная пластинка с записью голоса! Вы же не станете считать живой пластинку только потому, что она поет?
        - Не врите! Я видел - это настоящий мальчик!
        - Это зомби! Точнее, аппарат с записью голоса!
        "Покажи мне его!" - это, естественно, я должен был потребовать немедленно. И… струсил. Да. Мысль, что увижу сейчас себя, живого Петьку Викулова, заставила замереть душу. А от мысли, что этот Петька может исчезнуть у меня на глазах, стало жутко. Пряча страх, я сказал небрежно (хватило сил притворяться, черт возьми!):
        - И вы не боитесь ответственности, господин Полоз?
        Он картинно поднял брови:
        - За что?!
        - Вот за это… за все. Конечно, вы гениальный изобретатель. Но формула, что гений и злодейство несовместны, в данном случае сомнительна.
        Он расслабился, снисходительно улыбнулся:
        - В каком Уголовном кодексе вы найдете статью, которая объявила бы меня преступником? Любой служитель муз вправе создавать художественные образы. И чем живее образ - тем больше успех…
        - Существует Международная конвенция! О запрете воспроизводить живые существа искусственным путем! Без особого разрешения.
        - Опять вы о том же! "Живые"… Кто докажет?
        - А как вы объясните появление на концерте певца, который потом бесследно исчезает?!
        - Так и объясню! Киноэффектом высокого уровня!
        - У вас потребуют доказательств!
        - Ну и докажу!.. Или… - Он вдруг кулаками прошелся по клавиатуре и уперся пальцем в крайнюю клавишу.
        Хроноскоп тонко загудел. А Полоз проговорил с горьким торжеством:
        - Вот и все! Аппарат, к сожалению, испорчен, программа стерта. Жаль, конечно, воспроизвести ее будет нелегко. Зато нет никаких следов моей "преступной" деятельности… господин Питвик.
        - Есть! - я встал. - Отоприте вон ту дверь. Я знаю, что мальчик там. И надеюсь, он не исчезнет до приезда свидетелей. И… не советую шутить, господин Полоз. - Я незаметно тронул задний карман.
        Полоз тоже встал. Сказал сочувственно:
        - Нет там никакого мальчика. Уже нет… И как не вспомнить старую фразу литературного классика: "А был ли мальчик?.."
        - Откройте дверь!
        - Охотно. Вы сможете убедиться в отсутствии… предмета нашего спора. А также в том, что нет там другого выхода, через который он мог бы исчезнуть.
        Полоз шагнул, отдернул портьеру, повернул ручку. Театрально толкнул дверь.
        - Прошу!
        Я тоже шагнул к двери.
        Мальчик в комнате был.
        3
        Испуганный, съеженный, он прижимался к стене и суетливо кутался в плед, видимо сорванный с кресла. Такими клетчатыми пледами была укрыта здесь мягкая мебель.
        Я впервые близко увидел его лицо - горестное, растерянное - и узнал себя сразу. И резануло по сердцу.
        Петька метнулся по нам сырыми глазами и сказал сипловато, боязливо, но с остатками мальчишечьего гонора:
        - Что вам от меня надо?.. Где моя одежда?
        Из-под пледа внизу торчали босые ноги, а вверху - голое плечо.
        - Почему он раздет? - резко спросил я Полоза.
        Тот был растерян, перепуган без притворства. Парик на нем перекосился.
        - Это… да, это бывает… Одежда иногда исчезает раньше, живая материя сперва сопротивляется… Но… его тоже не должно быть… уже…
        Я скрутил свою ненависть к Полозу и спросил у Петьки:
        - Что с тобой случилось… малыш?
        Он почуял ласковую нотку и, кажется, душой потянулся ко мне как к спасителю.
        - Я не знаю! Вот он… привел сюда. Сказал: скоро поедем домой. А потом тут что-то… Меня выбросило из кресла. И как ударит по ногам… И одежды нету…
        Я глянул под ноги. Пол был из металлических плиток с выпуклым узором. Как в соборе или вестибюле старинного дома. И вообще в комнате было что-то от сумрачной часовни. Восьмиугольное замкнутое помещение с глухими узкими нишами вместо окон. Только мебель - современная, низкая, разлапистая.
        Я, не скрывая, переложил "ПП" из брючного кармана в просторный карман куртки. Сказал очень ровно, чтобы не заорать:
        - Господин Полоз, не откажите в любезности, сядьте вон в то кресло, подальше от двери…
        - Да, но…
        - Сядьте, господин Полоз… - Я опустил руку в карман. - Вот так, благодарю вас. Ваше присутствие здесь, надеюсь, остановит Карлушу в желании повторить фокус с рубильником…
        - Какой фокус? - прошептал Полоз, нелепо проваливаясь в мякоть кресла.
        - Тот, когда на пол дается напряжение. Чтобы материя стала неживой и поскорее исчезла. Не так ли?.. Вы не знали, что у нас с Петушком от рождения иммунитет на удары тока… - И я опять повернулся к Петьке: - Не бойся, Петушок. Я пришел, чтобы забрать тебя отсюда.
        Никакой он был не зомби, не дубликат, не биоробот! Он был настоящий Петька! Изумленно вскинул мокрые ресницы:
        - Откуда вы меня знаете?
        - Потом объясню… Я про тебя все знаю.
        Он опять прижался к стене: испуганно, недоверчиво.
        - Правда, - улыбнулся я как можно добродушнее. - Абсолютно все. Даже то, что у тебя на левой лопатке "гусиная лапка"…
        И тут я испугался: вдруг родинки нет? Шагнул к Петьке, потянул вниз край пледа на плече. Петька дернулся. Но я успел заметить - на острой лопатке гусиный след. И еще одно успел - самое главное! Коснувшись на миг горячего мальчишкиного плеча, понял окончательно, что Петька настоящий, живой и что никуда он не исчезнет!
        А он, шарахнувшись, потребовал - все еще со слезинкой, но дерзко:
        - Отдавайте мои штаны и рубаху!
        Я посмотрел на Полоза.
        - Вы напрасно считаете, что… - начал лепетать он.
        - Есть у вас одежда для мальчика?
        - Ну… откуда же? В доме нет детей…
        - Черт возьми! Хотя бы концертный костюм!
        - Но они все в костюмерной… Если хотите, я пошлю Карлушу. Но это будет непросто, потому что…
        - Если Карлуша сунется из дома, его пристрелят, - сообщил я. И вынул радиофон: - Юджин! Ты где?
        - Только что подъехали. Я, Горский и Виктор. Войти?
        - Пока не надо. Никого не выпускайте из дома. В силу некоторых обстоятельств…
        - Ясно… - сказал он слегка растерянно.
        - Мы скоро сами выйдем, Южик… - Я убрал радиофон, опять сунул "ПП" в брючный карман и скинул куртку. - Петушок, надень пока вот это. - Положил куртку ему на плечо и отвернулся. Спиной загородил Петьку от Полоза. Я ведь помнил, каким стеснительным был в детстве.
        Полоз вдруг сказал, дрябло двигая подбородком:
        - Зря вы все это. Он… то есть объект ваших забот… протянет не больше десяти минут. И… растворится в пространстве…
        Я подошел, остановился перед ним. Между нами был низкий столик. Я уперся в полированное дерево кулаками. Сказал шепотом, сквозь зубы:
        - Тогда и ты растворишься. Следом… Клянусь…
        Он понял, что я не шучу. Опять посерел…
        - Впрочем, не бойся, - усмехнулся я, ощутив толчок ласковой печали. - Никуда Петька не денется.
        - Откуда вы его знаете? - прошептал Полоз. - Это невозможно…
        Что мне было терять? Да и злость подкатила так, что через край.
        - Знаю потому, что ты, сволочь такая, вытащил сюда из прошлого меня самого…
        Полоз, наверно, с минуту сидел с отвисшей губой. У меня за спиной суетливо возился с курткой Петька. Мой злой шепот он едва ли слышал. А если и слышал, то не понял.
        Полоз опять пролепетал:
        - Это невозможно… Это середина прошлого века.
        - Вот именно… Тогда мне был двенадцатый год. А потом, через сорок с лишним лет, я ушел в Пространство на "Игле" и вернулся лишь вчера…
        Он, видимо, слышал про "Иглу". Как-никак он был связан с темпоральными проблемами, иначе не сумел бы склепать свой хроноскоп. И главное - он сразу поверил.
        А поверив, он вдруг приободрился. Наверно, оттого, что разъяснил для себя загадку.
        - Кто же мог подумать… господин Питвик. Такое невероятное совпадение. Один шанс из миллиона… из миллиарда. Почти сто лет прошло, да и город совсем другой…
        Петька перестал возиться. Я оглянулся. Он, запахнув балахонистую куртку, вопросительно и тревожно смотрел на меня.
        - Сейчас поедем отсюда, Петушок… - И я снова глянул на Полоза.
        Он сказал совсем уже по-деловому. И примирительно:
        - Вы напрасно гневаетесь на меня. Разве я хотел причинить вам зло?.. Это дикая случайность. И я вижу для нее лишь одно объяснение…
        - Какое? - спросил я машинально. Вообще-то наплевать мне было сейчас на его объяснения.
        - Боюсь, что с научной точки зрения неприемлемое. Но пока единственное… Когда вы увидели мальчика на сцене, то так потянулись к нему… душой, что душа ваша… или частичка ее… если, конечно, вообще верить в существование души… переселилась в него… Этим и объясняется его… гм… стабильность…
        Я (видимо, в отличие от Полоза) верил в существование души. И опять оглянулся на "стабильного" Петьку. Снова сказал:
        - Сейчас…
        А Полоз вдруг совсем тихо, но очень деловито заявил:
        - Имейте в виду, мы оба одинаково завязаны в этот узел. И распутывать его надо вместе.
        - Нет уж, маэстро! Распутывать… а вернее, выпутываться вам придется одному.
        - Значит, вы оставляете мальчика мне? - не то испугался, не то обрадовался он.
        - Вы что, рехнулись?
        - Но тогда… что вы с ним будете делать?
        - Это уж мои проблемы.
        - Но… кстати, зря вы пригласили ваших… коллег. Впрочем, они еще ничего не знают. А мальчик… - Полоз вдруг нагнулся ко мне близко-близко. Жилки набухли в белках глаз. Он смотрел снизу вверх, будто из норы. - Это минутное дело. Совсем безболезненная инъекция, и… у меня есть аннигилятор. Никаких следов…
        Я подался назад, как если бы мне к лицу придвинули мусорный бачок. И сказал от души:
        - Только естественное отвращение мешает мне дать вам по морде. Долго потом отмывать ладонь.
        Он поморщился. Ответил пренебрежительно и вроде бы сочувственно:
        - Все равно дитя протянет не больше суток. Вы окажетесь в нелепом положении.
        - Я уже сказал вам: в этом случае немногим дольше протянете и вы.
        - А правосудие? Вы, очевидно, незнакомы с его нынешним уровнем…
        - А я и не буду знакомиться! Я всегда могу уйти на "Иглу", и кто достанет меня там? А вернусь, когда нынешнее ваше правосудие канет в историю… Но, думаю, в этом не будет нужды. Думаю, мы с Петькой в любом случае переживем вас…
        И я встал. И со злорадством почувствовал, в каком смятении, в какой панике оставляю Полоза.
        - Идем, Петушок.
        Он не спросил куда, не спросил зачем. Чуть оттопырил губу и мотнул подолом:
        - В этой хламиде?
        - Мы поедем в машине. К тому же многие мальчишки ходят в таких хламидах, здесь это модно.
        - Где это - здесь? - сказал он с прорвавшейся тревогой.
        - Я все объясню. Не бойся и пойдем… - Я взял Петьку за плечо.
        Он послушался. Мы пересекли холл. От двери - боком, словно краб - шарахнулся и засеменил прочь Карлуша.
        4
        Машина ждала нас у ворот. За рулем - Юджин, рядом с ним - Виктор. На заднем сиденье - Митя Горский. Он распахнул дверцу. Я подтолкнул Петьку. Он послушно забрался на сиденье, уселся между Митей и мной.
        Поехали.
        - Ну? - сказал Юджин.
        - Все в порядке, - сказал я.
        - Куда прикажете? - спросил он официально.
        - Домой.
        - Домой ко мне? - шевельнулся Петька.
        - Пока ко мне. Твой дом, к сожалению… далеко. Я все объясню…
        Объяснять надо было не только Петьке. Я чувствовал, как и Юджин, и Митя, и Виктор прямо-таки излучают вопросы. Тогда я сообщил спине Юджина:
        - Полоз держал мальчика взаперти. Я узнал это… в силу некоторых обстоятельств. Подробности потом. Не удивляйтесь.
        Митя проговорил, не оборачиваясь:
        - Не удивляемся. О Полозе слышали кое-что и раньше.
        - Думаю, что слышали не все. Этот тип таланта небывалого. Но и сукин сын… Главное, однако, сейчас покормить и уложить Петьку спать. Чтобы он успокоился и отдохнул.
        - Но я не хочу спать! - дернулся Петька. - Я вообще не понимаю! Почему ночь? Был день - и вдруг сразу… темно…
        - Расскажи подробнее, как ты попал к Полозу, - осторожно попросил я.
        - Не знаю! Я пел в нашем саду на эстраде. Потом что-то вспыхнуло… Ну, будто солнце на рельсах… И я… рядом с этим дядькой, с Полозом… Он говорит: "Мы приглашаем тебя выступить с нашим хором. Споешь, и я отвезу тебя домой". А сам… в эту тюрьму меня…
        - Постой! А ты не удивился, почему оказался здесь? Не испугался?
        - Я… не знаю. Я будто во сне был. Только хотелось петь, вот и все… А очнулся, когда он меня уже к машине вел… Я где?
        - Это город Византийск. У моря, Петушок, - вздохнул я. - Видишь, занесло тебя. Ты не удивляйся, бывает…
        Он отозвался довольно спокойно, хотя и непонятно:
        - Вот, значит, как… Это когда скрестились рельсы… А я думал, что догоню маму…
        "Никогда ты уже не догонишь маму, бедняга", - подумал я. И стало мне так жаль его, словно я сам осиротел и затерялся в незнакомом мире.
        А Петька держался спокойно. Даже чересчур спокойно. Неужели я на его месте вел бы себя так же? Не верится… Впрочем, кто знает? Хотя и кажется, что я хорошо помню себя мальчишкой, но все же столько лет прошло…
        Юджин спросил сдержанно:
        - Что же все-таки случилось? Хотя бы без деталей…
        Тогда я сказал:
        - Темпоральный перенос дубликата с матрицы на сотню лет. Небывалая вещь, но факт. Полоз умеет многое…
        - Великий Хронос… - вполголоса отозвался Юджин и даже слегка вильнул рулем. Остальные промолчали.
        Петька ничего, конечно, не понял. И вдруг насупленно поинтересовался:
        - А там, куда мы едем, кто-нибудь есть?
        - Да. Там… тетя Карина.
        - А… куртку там снимать не надо?
        - Елки-палки… - охнул я. В самом деле! Что скажет хозяйка, когда я привезу мальчишку, на котором, кроме моей куртки, ни лоскуточка. - Братцы! Можно где-нибудь сейчас купить одежду для мальчишки? Петьке нужен фрак и панталоны, чтобы представиться мадам Карине. У Полоза-то я его забрал… в натуральном виде.
        - Делов-то, - сказал Митя. - Юджин, сверни на Изумрудную…
        С безлюдной слабоосвещенной улицы мы выскочили на шумную Изумрудную. Здесь огни и рекламные вспышки, словно оправдывая название, сияли в основном зеленым светом.
        Юджин остановил машину у похожего на громадный, освещенный изнутри аквариум универмага. Это был магазин "Пиноккио", о чем сообщала огненная надпись - она искрилась и бегала вокруг фигуры длинноносого человечка.
        Петька выбрался из машины и задрал на рекламу голову. Кажется, забыл обо всем. Ничего похожего он не видел в своем древнем и захолустном Старотополе. Вся эта иллюминация обрушилась на него неожиданной сказкой. Мы с Митей взяли его за руки.
        Несмотря на поздний час, народу в магазине было немало. В том числе и взрослых с детьми. Увидев мальчишек в таких же, как у него, куртках, Петька перестал испуганно ежиться и вертел головой.
        Было на что посмотреть пацану из районной глуши прошлого века. Кружились под потолком звездолеты, компания электронных клоунов играла на флейтах и барабанах, эскалаторы, переливаясь огоньками, несли на этажи пестро одетых людей. Какие-то цветные конструкции рассыпались на кубики, зажигали громадные цифры и складывались в мозаики. Совершенно настоящий зеленый динозавр выплевывал в прохожих разноцветные воздушные шарики. А Пиноккио сидел у динозавра на шее и махал тонкими ногами в остроконечных башмаках. Башмаки время от времени срывались с ног, но не долетали до пола, а взрывались над головами покупателей яркими фейерверками…
        Признаться, я и сам глазел кругом как дитя. В "мое" время, перед уходом "Иглы", таких чудес тут еще не было.
        Один Митя остался деловитым. Взглядом закройщика поглядывая на Петьку, он набирал на пультах комбинацию цифр и ловко подхватывал пакеты, которые падали из небольших овальных люков (над люками не забывала зажигаться надпись: "Спасибо. Приходите снова"). Потом пришли мы к примерочной кабине.
        В кабину Петька нас решительно не пустил. Но через минуту, уже в трусиках и майке, высунулся и виновато сказал:
        - Как тут это… - Он вертел в руках тетратканевую безрукавку со спутанной шнуровкой.
        Митя ловко помог ему одеться и застегнуть на ногах магнитные пряжки сандалий. Объяснил мне с удовольствием:
        - Не забыл еще, как облачаться в школьную амуницию.
        Петька пощупал блестящие клепки на шортиках, подергал шнуровку. Недоверчиво поднял глаза:
        - У вас, что ли, вот в таком в школу ходят?
        - Именно, - лаконично отозвался Митя. - А у вас?
        - Какая-то… заграничность. Задразнили бы…
        Черт меня дернул за язык.
        - Еще бы! Особенно вредный Нохря…
        Петька метнул в меня испуганный взгляд и съежился. Будто от нового страха. Когда шли обратно, он уже не смотрел по сторонам. И в машине молчал (а я проклинал себя и не знал, что сказать). И вдруг Петька всхлипнул.
        - Ты что, Петушок? - дернулся я.
        Он сказал со звонким отчаянием:
        - Я так не могу! Объясните мне все! Что вы в загадки играете!
        Митя быстро обернулся ко мне:
        - Питвик, надо объяснить. Иначе он перегорит, он весь на нервах. Это я как врач говорю… Юджин, останови.
        Машина остановилась. Мы были на каком-то пустом окраинном бульваре. У дороги стояли кипарисы, за ними была набережная.
        - Вам лучше бы пройтись пешком, - посоветовал Митя непривычно строгим докторским тоном. А я вдруг опять как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил всю его тревогу, смятение, непонимание.
        - Пойдем, Петушок…
        Мы вышли под свет зеленоватого фонаря. Петька посопел, повертел головой и неожиданно показал подбородком в сторону набережной:
        - Там море, да?
        - Да…
        Он шмыгнул носом:
        - А можно мы пойдем туда?
        - Ребята, вы уж подождите нас немного. С полчасика, - виновато попросил я.
        - Да уж подождем, - хмыкнул Юджин.
        Мы прямо сквозь кусты выбрались к парапету. Море было темным, в нем лишь изредка мелькали огоньки, и слева на мысу вспыхивала каждые три секунды белая звезда маяка.
        Сильно пахло водорослями.
        И опять я услышал трели неуемных цикад.
        От каменной площадки вели вниз крутые ступени. Фонарь издалека высвечивал там нагромождения прибрежных камней… Иногда накатывали из тьмы еле заметные пенные гребешки.
        - Давайте спустимся, - прошептал Петька.
        Я взял его за руку. Мы пошли по ступеням, а потом пробрались почти к самой воде. Устроились на плоском камне. Петька охватил коленки, придвинулся ко мне плечом, помолчал. И опять шепотом сказал:
        - Ну…
        - Что?
        - Говорите.
        5
        Здесь, в тишине и сумраке, на меня навалилось ощущение тяжкой нереальности. До этой минуты я в суете и хлопотах о Петьке почти забыл, кто он такой. Казалось, просто мальчишка. Ну вроде неожиданно свалившегося на голову родственника. А теперь… неровно забухало сердце. Нас было здесь двое, и каждый был - я…
        И все же он был маленький, а я - взрослый дядька. И я отвечал за мальчишку.
        Я начал сбивчиво, хрипловато даже:
        - Вот что, Петя… Ты должен постараться ничему не удивляться.
        - Ладно, - покладисто вздохнул он.
        - Ты… слышал что-нибудь о машине времени?.. Да, ты ведь читал про нее у Герберта Уэллса, я знаю…
        Он прошептал с явным предчувствием:
        - Ну… и что?
        - И вот, этот Полоз… он такую штуку смастерил…
        Петька дернулся и задал вопрос, совсем для меня неожиданный:
        - Зачем?
        - Ну… например, чтобы вытаскивать из прошлого таких вот талантливых певцов и заставлять их петь со своим хором. Он очень любит… пение мальчиков.
        - И для этого построил машину? - почти весело и как-то по-домашнему изумился Петька.
        - Да… Судя по всему, он сумасшедший.
        - Разве бывают сумасшедшие изобретатели?
        - Сколько угодно, - мрачно сказал я. - И плохо, когда они мерзавцы.
        - И… - Петька наконец понял, притиснулся ко мне плечом. - Он, значит, и меня… Да?
        - Да, Петушок.
        - Но… - выдохнул он неуверенно. - Так ведь не бывает…
        - В это трудно поверить, но это случилось, никуда не денешься… Завтра проснешься и увидишь, что это не сон.
        Он повозился, зябко потер ноги и прошептал:
        - Значит, я попал в будущее?
        - Да…
        Он повозился опять и вдруг задумчиво и тихо возразил:
        - Нет, наверно, это не Полоз сделал. Наверно, это я сам, когда скрестились рельсы…
        Я не понял, но допытываться не стал. Главное, чтобы он скорее примирился с неизбежным. Я сказал неуверенно:
        - Между прочим, здесь не так уж плохо…
        Он спустил с камня ноги и толчком повернулся ко мне:
        - Уже построили коммунизм, да?
        - Ну… это не совсем так называется, но… здесь есть на что посмотреть. И порадоваться.
        Петька замолчал надолго. Тревожно так. Я уже хотел окликнуть его. Но он вдруг спросил еле слышно:
        - А я-то как?
        - Что?
        - Кому я тут нужен?
        Я решительно обнял его за плечи:
        - Ты нужен мне, Петух… раз уж так получилось.
        Он мягко, но решительно высвободился. Отодвинулся так, что я еле различал его в сумраке. Он сказал со звонкой слезинкой:
        - Но вы кто? Я даже не знаю, как вас зовут!
        - Зови меня Пит. Вернее, дядя Пит… Видишь ли, я твой дальний родственник. Точнее, далекий потомок.
        - Далекий? А… сколько лет прошло? После меня?..
        Главное, что он поверил. Половина задачи была решена.
        - Много, Петушок. Примерно сто лет…
        Он почему-то разочаровался:
        - Ну, это не так уж много. Я думал, тыща…
        - Век - это тоже немало.
        - Да, пожалуй, - снисходительно согласился он. И вдруг спохватился: - Да, немало! И тогда…
        - Что?
        - Тогда… откуда вы столько про меня знаете? И что я… Петушок? И про Нохрю! И даже… что "гусиная лапка" у меня!
        Вот так он меня припечатал! И что здесь придумать, я не знал. И… надо ли придумывать? Имею я право что-то скрывать и прятаться от судьбы, если уж случилось такое?
        И я сказал как можно небрежнее:
        - Да потому что, Петух, я - это ты. Только через много лет.
        Он вскочил. И - надо же! - так озорно, будто во время уличной игры:
        - Вот это да!
        - Именно "вот это да". Так хитро свело наши пути время…
        - Значит, я и вы… и ты… одно и то же?
        - Почти. По крайней мере, если верить Полозу, душа у нас одна на двоих…
        - Нет. Не верю, - вздохнул он.
        - Не веришь в живую душу? - удивился я. Потому что сам в его годы, по-моему, верил.
        - Я не про то, - насупился он в темноте. - Просто мы не похожи.
        - Вот вырастешь, будем похожи.
        - Не хочу я, - пробормотал Петька. - С чего это я буду таким толстым… - Он сел и обиженно засопел.
        - Ах вот оно что! - не удержался я от смеха. - Ну и не будь! Не потолстеешь, если станешь следить за собой и делать зарядку.
        - А вы почему не делали? - подозрительно спросил он.
        - Да так вот… работа затягивала. Про все забываешь, когда уходишь с головой…
        - А какая у вас… у тебя работа?
        - Долго объяснять. Потом расскажу. В общем, связано это с загадками времени и с дальними звездами.
        - Ух ты… Ну тогда ничего, что ты толстый.
        - Я так же думаю.
        - В конце концов, ты все равно больше ста лет прожил. Сейчас так подолгу живут, да?
        Ох, он ведь ничего про меня не знал!
        - Нет, Петь, тут другое дело. Я часть жизни провел на "Игле". Ну, это вроде корабля для путешествий в межзвездном пространстве. Там время идет иначе, вот и сэкономил полвека. Недавно вернулся, а здесь уже все другое. Мы с тобой, можно сказать, оба новички в этом мире… Так что давай держаться друг за друга.
        Я опять хотел обнять его за плечо, но он толчком отодвинулся. И сказал резко:
        - Нет, я вам не верю.
        - Но почему?! Петушок…
        - Потому что так не бывает.
        - Бывает! Раз случилось… Ну хочешь, расскажу такое, что знаем только мы. Например, как ты… как я в детском саду влюбился в Наташку Ракитину и как плакал потихоньку, когда она убегала играть с Вовкой Гуляевым? Или как вечером под одеялом шептал специальную считалку, чтобы не приснилось страшное:
        Солнце, звезды и луна,
        Мне не надо злого сна…
        Или… про кораблик…
        Петька слушал не дыша, и я чувствовал, как натянута в нем каждая жилка. Потом он расслабился и возразил утомленно:
        - Нет… Наверно, здесь, в будущем, просто научились читать чужие человеческие мысли. А чтобы вы - это я, все равно не может быть…
        - Да почему?!
        Петька сказал печально и снисходительно:
        - Сами посудите. Если Полоз перенес меня сюда, как вы смогли там вырасти и сделаться вот таким? Ведь вас там не стало!
        Вот умница! Я загордился Петькой и, значит, собой.
        Такой вот рассудительный мальчик!
        - Ты мыслишь совершенно логично. Только Полоз не переносил тебя… то есть меня… то есть… тьфу! Не переносил никого из нас сюда в натуре. Он как бы сделал фотоснимок, а по этому снимку воссоздал здесь такого же в точности пацана. Вот и оказалось, что Петька Викулов - и там, и здесь. И один из них успел вырасти… В общем-то никаких чудес, просто новейшая наука и техника…
        - Это значит… я искусственный, что ли?
        Вот еще одна психологическая проблема! И сколько их еще впереди!
        - Петька, ты абсолютно настоящий! Посмотри на себя, прислушайся к себе… Ну стукни себя по глазу - будет настоящий синяк! У искусственных разве бывают синяки?
        Он с минуту обдумывал мой аргумент.
        - Нет, не верю.
        - Ну и дурак, - обиделся я. Совсем как маленький Петька.
        Видимо, это подействовало на него убедительнее всего. Он опять подсел вплотную. Прижался боком, будто братишка. Или сын, или внук… Передернул плечами, снова зябко потер ноги и голые локти. От воды несло прохладой, плескали у камней небольшие волны, и порой от них долетали брызги. Я стянул куртку и укутал Петьку с ногами. Он благодарно посопел. Но затем вновь упрямо напружинил под курткой плечи. Прошептал даже не мне, а себе:
        - Есть одно самое-самое доказательство, чтобы я поверил…
        - Господи, какое еще…
        - Родинки… они ведь не исчезают у человека никогда в жизни…
        - Ох и негодник ты, Петух, - сказал я с облегчением. - Ну что же, пойдем. Здесь-то темно.
        Мы поднялись на площадку, где светил фонарь. Там по-прежнему было пусто.
        - Смотри, Фома неверующий! - я повернулся к Петьке спиной и рывком задрал рубашку до шеи. И почуял, как Петька тепло дышит мне в спину.
        Он тихо выдохнул:
        - Похожая. Только выросла маленько…
        - Ну так и сам я вырос!.. Убедился? - и я опустил рубашку.
        - Ага… "Фома неверующий" - это тетя Глаша так говорила.
        - Это когда дядя Костя просил денег на опохмелку, а она уверяла, что нету… - подтвердил я. И сразу испугался: "А вдруг вспомнит про маму".
        Но Петька тоже чего-то испугался. Как-то обмяк, осунулся.
        - Ой…
        - Что?
        - А этот… Полоз… он говорил, что я могу исчезнуть, раз я ненастоящий… Раствориться…
        Тут страх сжал и меня. Сотряс крупным ознобом. Но я - ради Петьки - скрутил этот страх. И, разозлившись на себя, рявкнул, как сердитый папаша:
        - Я вот тебе растворюсь!.. Ну-ка, пошли в машину, там уж небось заждались…
        СКВЕРНЫЙ МАЛЬЧИШКА
        1
        Конечно, он не растворился. Никуда не делся.
        Утром я стоял над Петькиной постелью и смотрел, как он спит.
        Спал Петька носом к стене, знакомо свернувшись калачиком, - колени к подбородку. Цветастое покрывало сбилось, я видел "гусиную лапку" на лопатке и длинную засохшую царапину на плече. Заработал ее Петька, видимо, еще сто лет назад, в Старотополе.
        Подумав об этом, я опять чуть не задохнулся от смеси всяких чувств. Потому что ведь этот мальчишка был я. Я - собственной моей персоной. Я - во втором лице. И сознавать этот факт до конца было трудно, странно, жутковато даже… И в то же время это был заброшенный на чужбину, затерянный в безжалостной путанице темпоральных явлений пацаненок. И не было теперь у него никого, кроме меня. Поэтому разглядывал я спящего Петьку с боязнью и нежностью. А он дышал ровно, и тихо шевелилась на голове торчащая, будто клавиша, плоская прядка…
        В дверь заглянула Карина. Она куталась в халат.
        - Рано еще. Пусть малыш выспится…
        Вчера ночью я наплел ей, что в одном из интернатов отыскал малолетнего родственника, праправнука своей младшей сестры (которая, кстати, у меня и правда была когда-то, но умерла, не дожив до года, и я ее не помнил). И поскольку мальчик - сирота, я взял его на воспитание. И ему будет хорошо, и мне. Легче жить, когда кто-то родной рядом.
        Карина, добрая душа, шептала, вздыхая и ворочаясь рядом:
        - Конечно, конечно, Пит… Вы только от меня не уезжайте, ладно? А то вдруг захотите квартиру попросторнее…
        - Нет, что ты! Нам у тебя будет хорошо. К тому же мальчику нужен женский глаз…
        - И тебе. Ты сам еще как мальчишка.
        - Ага. Только толстый и старый…
        - Ох уж, старый!..
        Сейчас она сказала, что приготовит завтрак и помчится к себе в магазин: туда привезли контейнер с новыми игрушками.
        Едва Карина ушла, как появился Юджин. С утра пораньше. Ему не терпелось, конечно, знать подробности.
        Петька все дрыхнул.
        Мы с Юджином засели в другой комнате, и я наконец во всех деталях изложил вчерашние события.
        Юджин почти не перебивал. Иногда нервно барабанил пальцами по колену, порой вытягивал в трубочку губы, словно присвистнуть хотел.
        Потом на цыпочках мы вдвоем сходили к Петьке. Он спал все так же, носом в коленки. Юджин постоял, посмотрел, усмехнулся:
        - Гусиный след… В точности как у тебя. Твой я помню еще с той поры, когда пацаном плясал на твоей спине… Ладно, пошли. Пусть спит…
        Мы вернулись на прежнее место - в кресла у кофейного столика. Помолчали.
        - Вот такая история… - сказал я, ощущая почему-то сильную скованность.
        - Клянусь темпоральными спиралями, это самое удивительное, чему я был в жизни свидетелем, - заявил Юджин. Серьезно и все же с намеком на обычную иронию. - Хотя, если разобраться, случай не совсем неожиданный.
        - Неужели? - я даже слегка обиделся.
        - Да… Ты же сам в пору разработки Конуса предполагал возможность подобных эффектов…
        - Я?!
        - Ну, не в точности таких, но все же… Возможность воссоздания прошлых событий на основе скрытых остатков информации. А мой отец решительно отрубил эту ветвь исследований. "Это, - сказал, - псевдонаука, ибо никакое обратное следование по темпоральному вектору невозможно". Я читал материалы тех лет, знаю. А при чем тут обратное следование? Здесь же совсем иной принцип! Да ты сам это знаешь лучше меня.
        - Ну, во-первых, никто всерьез за эту тему и не брался. Мы с твоим отцом спорили о другом. Я хотел ввести в Конус еще одну программу: о многовариантности одного явления в параллельных темпоральных потоках. То есть когда одно событие может на практике давать ряд разных, но равноправных последствий и далее развитие идет параллельными путями. Так называемая формула: а, деленное на n, равно а, умноженному на n…
        - Отец зарубил и эту тему…
        - Да, и это во-вторых. Он был прав. Если бы мы взялись еще и за такую программу, "Игла" не ушла бы до сих пор… И вообще, не смей критиковать отца! Мал еще.
        - Слушаюсь, дядя Пит…
        - То-то же. Лучше скажи, как быть с этим типом, с Полозом? Нельзя же все так оставить…
        Юджин помрачнел и сказал, глядя мимо меня:
        - Полоз - личность известная. Во многих смыслах.
        - То есть?
        - Ну, то, что он музыкальный и прочий талант, это само собой… Был он, кстати, сначала ведущим инженером известного комплекса "Электрон-Солнце", а затем подался в искусство и в дело эстетического воспитания подрастающего поколения. На этом поприще имел вначале некоторые неприятности…
        - Немудрено… - буркнул я.
        - Да… Кое-кто начал высказываться, что интерес Полоза к мальчикам не только музыкальный. Ну, ты понимаешь. Был некоторый шум, но доказательств не нашлось, а слухи он гордо отмел и начал со своими "Приморскими голосами" триумфальное шествие по сценам Побережья и далее. Победы на конкурсах, лавры, аплодисменты…
        - Эти юные "голоса" высказываются о нем, однако, сдержанно, - заметил я. - Вчера мне удалось побеседовать с двумя…
        - Возможно. Говорят, он теперь со своими питомцами весьма сух и официален… Однако поет хор здорово…
        - Еще бы! С такими вот "приглашенными" солистами…
        - Во всем этом надо разобраться аккуратно, - сказал Юджин. - Так, чтобы до сути докопаться и в то же время зря не дергать Петьку.
        Он сказал о Петьке, как о самом обыкновенном мальчишке.
        - Да, - согласился я. - Ему и так нагрузочка на нервы…
        - А что касается Полоза, я неофициально попрошу знакомых ребят из оперативного отдела ОГ пощупать его. Осторожно…
        Я невольно поморщился.
        Юджин снисходительно объяснил:
        - Зря ты кривишься. У тебя об этой фирме представление полувековой давности. В ту пору огэшники занимались борьбой с инакомыслием. А нынче в этом нет смысла, ибо каждый может мыслить как угодно или не мыслить совсем…
        - Последнее, очевидно, предпочтительнее, - язвительно заметил я. - Ибо, поразмыслив, ты понял бы, что неофициальное "пощупывание" мало вяжется с демократией, которой здесь нынче гордятся.
        Юджин проговорил наставительно:
        - Я сказал "неофициально попрошу". А "пощупают" его вполне официально, хотя и без шума. Поводов достаточно… И вообще это моя проблема. А тебе хватит забот с… юным пришельцем из слежавшихся темпоральных слоев.
        - Ох… Что же мне с ним делать-то? - опять отдался я сомнениям и тревогам.
        Юджин откликнулся беззаботно:
        - Как - что? Будешь воспитывать. Ты же знаешь его как самого себя… Выучится в школе, станет продолжателем твоих дел. Пустит Конусы на конвейерный поток…
        - Трепло, - вздохнул я.
        - Отнюдь…
        - Для начала он в школе обрастет двойками. Программы-то нынче совсем не те… В свои детские годы я даже слова такого не слыхал - "компьютер". Не говоря уже о кибернетических лекторах и системе обучения профессора Наумова…
        - При любой гимназии есть группа адаптации. Для тех, кто более или менее почему-то отстал. Там в момент подтянут до общего уровня любого ребенка, если он не идиот от природы… Ты ведь в детстве, кажется, не был полным кретином?
        - Ни кретином, ни нахалом. В отличие от некоторых…
        Юджин потянулся, сказал с завистью:
        - Ох и сладко спит наш найденыш. А я поднялся ни свет ни заря.
        Но Петька уже не спал. Дверь приоткрылась, и просунулась голова со взъерошенной челкой.
        "Ну вот и начались психологические проблемы, - со страхом подумал я. - Всякие синдромы темпорально-пространственной некомфортности и ностальгия по прошлому…"
        Петька сказал:
        - Здрасьте… Дядя Пит, а где тут уборная?
        2
        Несколько дней у меня и правда не было проблем, кроме Петьки. Я приучал его к новой жизни. И приучался сам заодно. Мы вместе вживались в незнакомый мир. Он казался нам радостным и пестрым. Петьке - особенно. Он смотрел на все распахнутыми глазами мальчишки, который попал внутрь фантастического романа о будущем. Да так, по сути дела, и было.
        А кроме всяких чудес, волшебного изобилия и невиданных зрелищ, радовало Петьку море. Ведь о нем он страстно мечтал еще там, в Старотополе.
        Митя Горский был яхтсменом, и несколько раз мы выходили в открытое море на его "Эскулапе". Петька млел от счастья.
        И надо сказать, я тоже…
        Но Митя не только ублажал нас парусными утехами. Он провернул еще и очень важное дело: договорился с клиникой Института Космоса, и там Петьку подвергли недолгому, но старательному обследованию.
        Не нашлось в моем двойнике никаких отклонений и ненормальностей. Самый обычный мальчишка одиннадцати с половиной лет. Правда, мелковат был по сравнению с нынешними ребятами его возраста, но это не очень заметно. Да еще нашли у него хронический холецистит, которым в детстве маялся я. Хворь теперь прогнали из Петьки за несколько часов, а я окончательно убедился, что "растворение в пространстве" моему воспитаннику не грозит.
        Настораживало и даже огорчало меня в Петьке теперь другое: он почти не вспоминал о Старотополе. И никакой тоски, кажется, не испытывал. Конечно, оказался мальчишка среди сказочного мира, и мир этот закружил, околдовал его. Но неужели сердце ни разу не позвало назад? К тем, кто его любил… И неужели я на его месте вел бы себя таким же образом?
        Я прикидывал так и этак. Нет, я, по-моему, скоро начал бы сохнуть от печали. А может, для Петьки просто еще время не пришло? Или он притворяется, чтобы не терзать ни себя, ни меня?..
        Надо было думать, наконец, о нормальной, будничной жизни. Я записал Петьку в ту школу, где когда-то учился сам. В ней и правда была группа адаптации. Но Петька провел в ней всего неделю, пока осваивал работу на школьных персоналках и калькуляторах. Основы нынешней пространственной и гуманитарной математики я объяснил ему сам: штука эта вполне для детсадовского восприятия, если подавать с умением… Вскоре любезная Юмма Григорьевна, наставница Петькиной группы, сказала, что ему пора идти в основной класс.
        - Конечно, мальчик сильно отстал из-за болезни, но он все схватывает на лету и у него врожденное аналитическое мышление.
        Я загордился Петькой и, следовательно, собой…
        Со мной Петька держался свободно и беззаботно. В общем-то вел себя послушно, хотя иногда и упрямился по пустякам. Я не обижался, помня себя. Он звал меня "дядя Пит" или просто "Пит" и говорил мне "ты". Как близкому родственнику, дядюшке например. Видимо, странность своего происхождения и необычность нашего родства мало Петьку волновали. И я, кажется, стал привыкать. Смотрел на него вроде как на любимого племянника.
        Хотя, с другой стороны, разговоров о нашем прошлом мы не избегали. Наоборот. По вечерам Петька часто забирался ко мне на постель и требовал рассказать, "что было потом". То есть как я жил после того, когда он попал сюда.
        Я рассказывал. Но больше уже о юношеских делах, об учебе в университете, потом о работе над Конусом. И о полете в "Игле". Про детство мы говорили осторожно. Я боялся упоминать о взрослых, с которыми мы жили тогда. Легко ли говорить о тех, кого нет! Особенно о маме…
        И Петька о маме ни разу не спросил. Я не мог представить, что он про нее не вспоминает. Ясно, что он просто держал эту память глубоко в себе, горько понимая, что возвращение невозможно.
        А насчет отца он однажды все-таки завел разговор:
        - Пит, удалось тебе тогда убежать к отцу?
        - Убежать? Когда?
        - Ну, я же собирался к нему сразу после того концерта! Значит, и ты! Разве не помнишь?
        Я не помнил. Воспоминания о том концерте были у меня достаточно сбивчивые. А вообще-то бежать к отцу в Дмитров я собирался не раз, в горькие минуты. Не знал тогда, что отец умер еще в сорок шестом году, в дмитровском госпитале, от ран, полученных на фронте.
        Об этом я осторожно и сообщил Петьке. И замер: вдруг сейчас он спросит и о маме? Но Петька только вздохнул:
        - Значит, все было бы зря. И кораблик… - Но тут же встряхнулся. - Нет, не зря! Ведь Дорога все равно получилась…
        Да уж, Дорога у него получилась. Такая, что длиннее некуда… Я взлохматил ему отросшую челку:
        - Беги спать, Петушок. А то тетя Карина задаст нам…
        Карину Петька слушался больше, чем меня. Она обращалась с ним весело, по-свойски. Иногда и покрикивала: если чересчур дурачился или допоздна засиживался у стереоэкрана. А один раз даже дала шлепка, когда Петух полез без спросу этот экран ремонтировать.
        - Что за безголовое создание! Жить надоело? Знаешь, какое там напряжение?!
        Он ничуть не обиделся. Только сказал гордо:
        - Подумаешь. Меня никакой ток не берет.
        - Балда ты, там же несколько тысяч вольт! - вмешался я. - Марш умываться и спать, курица растрепанная… - Ухватил его под мышку и потащил в ванную.
        Петька дурашливо заболтал коричневыми босыми ногами. Как и многие здешние мальчишки, он привык гулять босиком. Тем более, что все еще стояло лето.
        3
        Когда же начался наш разлад? Может быть, когда Петька притащил из школы сразу несколько "неудов" и я всерьез разозлился, а он сказал нахально:
        - Подумаешь! Сам-то, что ли, отличником был?
        - Ты вот порассуждай! Кончится тем, что выдеру!
        - Сам себя, значит. Как унтер-офицерская вдова, - хмыкнул он. В школе они как раз проходили Гоголя.
        Я малость опешил от такой его находчивой дерзости, но он уже сделался дурашливо-ласковым и промурлыкал:
        - Дядюшка Пит, моя совесть не спит. Она меня гложет, на лопатки положит… Я все выучу и пересдам.
        - Обормот, - с облегчением сказал я. А он умчался к мальчишкам в ближний парк.
        Но скоро я заметил, что Петька огрызается все чаще и чаще. Может, возраст такой наступал? А может… что-то еще?
        Вот ведь повороты судьбы!
        Что я хотел от жизни? Моя задача с Конусом была блестяще выполнена. "Игла" шла в Пространстве, туннель существовал - это была непреложная данность. Я свою миссию выполнил до конца. Правда, предстояла еще посадка Конуса на далекую планету и практическое освоение туннеля, но это уже было дело других, специально подготовленных людей. А я, порядком вымотанный тридцатилетней, всего меня без остатка забравшей работой и двухлетней вахтой на "Игле", сейчас был намерен предаваться заслуженному отдыху и прочим человеческим радостям бытия… Нет, конечно, не сплошному отдыху. Буду работать над статьями по корпускулярной теории Времени, над монографией-отчетом о своем отрезке пути на "Игле", о свойствах туннеля, но все это - неспешная, уютная такая деятельность…
        Так я рассчитывал.
        А судьба мне, всю жизнь бездетному и холостому (хотя и немало пострадавшему на сердечном фронте), подкинула роль папаши упрямого сорванца. Никак иначе эту роль не назовешь, несмотря на необычность случившегося.
        Когда Петька чересчур вредничал, я думал: "Неужели я был в его возрасте таким?" Казалось, что нет, не таким. Спокойнее, покладистее. Но, с другой стороны, я ведь и не оказывался в такой вот обстановке. Переселение в другое время кому хочешь может поменять характер…
        Казалось бы, при нашей-то одинаковости я должен угадывать, просто читать все его мысли. Но куда там! Я понятия не имел, что у него нынче в этих мыслях-то.
        Однажды я засиделся до ночи за журналом "Галактика", и вдруг показалось, что Петька в своей комнате, за прикрытой дверью, тихонько плачет.
        Тревога толчком подняла меня на ноги. "Это должно было случиться, - подумал я. - Столько всего навалилось на беднягу. Днем, понятное дело, школьные заботы, приятели, игры и веселье, а вот ночью-то оно и приходит - печаль и тяжелые раздумья…"
        Я на цыпочках шагнул в комнату. Мягко горел зеленый, в виде лесного гномика, ночник. Я подошел к постели.
        Петька не плакал. Но и не спал. Смотрел в потолок. Без удивления повернулся ко мне.
        - Что не спишь, Петушок?
        - Так. Думаю…
        Что тут скажешь? "Не думай, спи" или "Завтра рано вставать, в школу идти"?
        Я сел на край постели. Молча.
        Петька сказал хорошо так, ласково:
        - А сам-то почему не ложишься, Пит?
        - Читаю. Статью одну интересную раскопал.
        - А-а… - протянул он. И вдруг спросил, опять уставившись в потолок: - А когда прочитаешь, опять пойдешь к ней?
        Я обалдел. И не нашел ничего ответить, как только:
        - А тебе-то что?
        - Так… Зачем ты к ней ходишь?
        Он прекрасно знал зачем. Потому что я в одиннадцать лет все про такие вещи знал тоже. Что нам было дурака валять друг перед другом?
        - Я же взрослый мужик… Природа…
        - Ага, "природа". А если от нее ребенок получится?
        - Не получится. Карина не хочет… А если бы и получился, чего плохого?
        - Вот еще, - буркнул он.
        - Ты же сам хотел маленького братишку или сестренку. Там еще, в Старотополе.
        Петька возмутился:
        - Когда это я хотел? Не придумывай!
        - А ты не отпирайся. Я же отлично помню.
        - Ты много помнишь… чего на самом деле не было.
        Он явно напрашивался на ссору. И я понял почему. Ему порой досадно и неловко было оттого, что я знаю про него все. По крайней мере, все из старотопольской жизни. Его дела, мысли, тайные движения души. Поступки, о которых не хочется вспоминать. Все слабости и привычки. В том числе и такие, о которых стыдно говорить. И тот случай с Турунчиком…
        И поэтому не раз уже Петька огрызался в ответ на мои даже вполне безобидные воспоминания. Говорил, что я все путаю и "ничего подобного не было".
        Конечно, и он, в свою очередь, все знал про мое детство. Но именно про детство, про старотопольское время. А про дальнейшую жизнь - только с моих слов. Поэтому условия игры были очень неравные.
        И сейчас я спорить не стал. Сказал примирительно:
        - Ладно, Петух, не топорщи перья, спи…
        Он сердито отвернулся к стене.
        Я в подобных случаях отворачивался так же… Нет, что ни говори, а мы были одно и то же…
        Может быть, это "одно и то же" в конце концов и стало между нами колючей загородкой. Тут уж я один был виноват. Когда мы прожили вместе около двух недель, я стал себя ловить на странных ощущениях. Стоило мне вспомнить, кто Петька на самом деле, и я не мог заставить себя дотронуться до него. Вернее, мог, но с усилием. Нет, это было не отвращение, не страх, но… в общем, что-то отталкивало меня. Словно я рядом с каким-то противоестественным существом. Казалось бы - наоборот: полностью своя плоть и кровь. Но, видимо, этого и не принимала человеческая природа. Не готова была к столкновению внутри себя двух одинаковых "я".
        В конце концов это стало настолько меня мучить, что однажды я не выдержал, поделился с Юджином и Митей Горским. С Юджином - как с единственным другом. А Митя - он же врач.
        Мы сидели поздно вечером у меня в комнате за бутылочкой "Византийского рубина", Петька спал, Карина тоже, и я излил душу:
        - В детстве был у меня один страшный сон. Часто повторялся. Будто мне поездом отрезало руку, и она живет теперь отдельно. У меня дома живет, как кошка или щенок. Спит в углу, лазает по комнатам, царапает пальцами половицы. Помогает маме посуду мыть (и за это мама хвалит ее чаще, чем меня). И я тоже живу нормально. Не помню уж - с одной рукой, или вторая потом выросла снова… Но время от времени наступает жуткий момент: на той, на самостоятельной руке отрастают ногти, и меня заставляют их стричь. А я не могу, обмираю от какого-то ужаса. От непонимания: как это так - моя рука и в то же время отдельная! И живая!.. И… вот сейчас порой так же…
        Выплеснув это, я почувствовал себя порядочной скотиной, но в то же время сделалось легче. Я залпом хлопнул целый стакан и стал смотреть в темное окно. Попросил:
        - Митя, посоветуй что-нибудь…
        Митя сказал довольно спокойно:
        - Не так сразу. Надо подумать.
        На следующий день, когда Юджин опять навестил меня, я смущенно спросил:
        - Ну, не советовал Дмитрий что-нибудь… по поводу того, что я болтал вчера?
        - Советовал, - вздохнул Юджин.
        - Что?!
        - Он и сам бы мог сказать, еще вчера, но не посмел, исходя из разницы возрастов и уважения к твоей персоне. А мне рекомендовал…
        - Что именно?
        - Извини, но дать тебе по зубам. Как следует. Это, говорит, снимет у старого дурня все комплексы и синдромы… Лучше бы, говорит, следил за Петькой, чтобы тот не шастал с другими юными авантюристами по скалам и по зарослям в старой крепости, а то ходит мальчишка тощий и ободранный, как недокормленный Маугли…
        Это точно! Петька в самом деле нашел в классе приятелей и любил с ними лазать где не надо. И это меня порядком беспокоило. Но сейчас я испытал большущее облегчение. Неожиданный Митин рецепт (даже не осуществленный на практике) словно встряхнул меня. Вроде той оплеухи, которую я заработал в детстве от Игоря Яшкина. И я не обиделся на Митю и на Юджина за нахальство, хотя сделал вид, конечно, что обиделся, и обозвал их сопливыми мальчишками.
        Юджин довольно погоготал. Потом стал серьезным, оглянулся на дверь и тихо сообщил:
        - Ребята из оперотдела Полозом поинтересовались. Очень всерьез.
        - Ну… и что?
        - Гад! - резко сказал Юджин. - Ты даже не представляешь, какой гад.
        - В общем-то представляю…
        - Не представляешь… что ждало бы Петьку, если бы ты не подоспел.
        У Юджина закаменело острое, плохо выбритое лицо. А я молчал и ждал. И почему-то опять стало страшно, будто опасность рядом.
        - Ты решил, что железный пол - это, так сказать, средство ускорения, да? Живую материю побыстрее превращать в неживую, чтобы она вовремя исчезала, да?
        Я кивнул. Было очень тошно.
        Юджин глухо сказал:
        - Черта с два… Живая материя тех маленьких биороботов… если они и правда были только биороботами… никогда не исчезала сама по себе. Ее необходимо было превратить в неживую. Но Полоз… поступал так не сразу. Сперва он… развлекался с этими ребятишками как хотел. Это очень удобно и безопасно. Сознание у них затуманено, способности к сопротивлению никакой, одежда исчезает сама собой…
        Меня замутило. Я переглотнул и сказал искренне:
        - До чего же жаль, что я не пристрелил эту сволочь…
        - И сам оказался бы вне закона.
        - Ну и хрен с ним, с вашим законом. Ушел бы опять…
        - А Петька?
        Да, а Петька… Один, сирота в чужом мире…
        - Но теперь-то этого гада взяли?
        - Ты слушай уж до конца, - недовольно и почти через силу проговорил Юджин. - Ты думаешь, все так просто? Думаешь, чем он занимался? "Попугает" полуобморочного ребенка, включит рубильник - и конец?.. Нет, он изувер до последнего атома. Живую материю переводить в неживую доставляло ему особое удовольствие. Железный пол и рубильник - это лишь аварийное средство для срочных случаев. А вообще-то у него оборудован подвал со специальными приспособлениями. И маленький электрический стул, и… многое другое. Даже мини-гильотина… по мальчишескому росту… Там, в подвале, он давал… "подопытному субъекту" стимулятор, чтобы у него прояснилось сознание, чтобы тот все понимал и чувствовал, как нормальный ребенок. Потом скорбным голосом читал приговор и сочувственно объяснял: ничего, мол, не поделаешь, другого выхода нет… И, наслаждаясь ужасом ребенка, совершал "акцию". Один или с помощью Карлуши… И - никаких следов. Жертва почти сразу распадалась на элементарные частицы, которые исчезали в подпространстве… Даже капельки крови исчезали. Стерильность… Ты чего? Сердце?
        А я - ничего. Только малость звенело в ушах и пасмурно стало за окнами. Я мотнул головой, отгоняя жуткое ощущение: будто я, маленький Петька Викулов, в лапах этого чудовища… Откашлялся, спросил:
        - Как про это про все узнали-то? Сам рассказал?
        - Ну да, держи карман… Прочитали его дневники. Ну, то есть записи на компьютерном кристалле. Он их подробно делал, эти записи, с изложением всех деталей и своих ощущений… Конечно, они были зашифрованы ключом, составленным на четырехмерном уровне. Формула x плюс n. Еще полгода назад возможность прочтения была исключена. Но сейчас в отделе расшифровки есть один гениальный паренек, он изобрел для кристаллов суперключ, который перетряхивает до миллиарда комбинаций в секунду. Плюс небывалая интуиция самого дешифровщика при начальном подходе…
        - Значит, все доказано? Арестовали гада?
        - Если бы… - вздохнул Юджин. - Во-первых, с дневника сумели взять лишь копию, без личного молекулярного клейма. И во-вторых, сам по себе этот способ дешифровки юристами еще не признан официально. Они говорят: "Интуиция интуицией, а полного технического обоснования нет…" И кроме того, Полоз хладнокровно заявил, что эти записи - чисто литературный труд, наброски романа ужасов, который он, Полоз, вознамерился сочинить на досуге.
        - А подвал и эти… приспособления?
        - Ну и что? Хобби, странность оригинала. Никому же не запрещено коллекционировать любые предметы. Ведь следов-то на этих предметах ни малейших… А железный пол - это своего рода тренажер для него, для Полоза. На чугунные плитки, мол, подавался ток разного напряжения, который стимулировал подвижность и энергию во время физкультурных упражнений…
        - И… значит, он будет жить по-прежнему? - потерянно сказал я.
        - Ну… во-первых, он все же достаточно напуган. И уже официально объявил, что оставляет руководство хором. Под каким-то удобным предлогом. Во-вторых, специальные люди теперь не спустят с него глаз. А больше сделать ничего нельзя. Чтобы возбудить дело, необходимо заявление от кого-то из пострадавших и наглядные доказательства преступлений… А живой пострадавший только один Петька. Но если Петьку сейчас втягивать в эту историю, представляешь, сколько всего на беднягу свалится?
        Я представлял. Втягивать было нельзя. Петьке надо было жить нормально, без лишних испытаний нервов и души. Привыкать к нынешним временам…
        И тут меня опять обдало страхом: "Единственный живой пострадавший!" Значит, единственный свидетель!.. А ведь Полоз на свободе. И понимает, что единственный свидетель - реальная опасность.
        Это я перепуганно и высказал Юджину. Он поморщился:
        - Да ну, не посмеет. Как и все сволочи подобного рода, он трус… Впрочем, хорошо, конечно, если Петька не будет болтаться по пустынным местам один…
        Я подумал, что он, к счастью, всегда с приятелями или со мной. Но все равно надо быть внимательнее… Я отчетливо видел перед собой длинное лицо Полоза - с выпуклыми синими глазами, дряблым подбородком, в обрамлении рыжих повисших локонов. И дернулся от боязливого отвращения.
        - Ну как природа может допустить, чтобы в человеке было столько мерзости и зверства…
        Юджин сказал очень серьезно:
        - Это не человек. Это оборотень, воплощенное зло. Исчадие Сатаны… Странно звучит в наш просвещенный век, но это так, я уверен.
        - И нет против него никакого средства?
        Юджин шевельнул плечом:
        - Поживем - увидим… Ну а как Петух-то? В школе все нормально?
        4
        В школе у Петьки было нормально. Если не все, то в основном. Он подружился с Никиткой Горячевым - тем самым обладателем поцарапанного носа, моим старым знакомым. Для Никитки (и для всех знакомых) сочинили нехитрую историю: Петька, мол, сирота, жил в интернате, а я вернулся из дальнего космического рейса и, оказавшись на концерте хора, узнал в солисте дальнего родственника и забрал мальчика к себе.
        Никитка был самый близкий Петькин приятель, но и с другими ребятами Петька ладил. По крайней мере больше, чем со мной. У меня с ним то и дело случались стычки. Одна из причин - та, что, помня о Полозе, я теперь каждый день ходил встречать Петьку после занятий. Это его злило. Во-первых, "что за мной ходят, как за маленьким", во-вторых, ему хотелось после уроков еще поиграть с приятелями, погонять мячик, полазать по развалинам цитадели или до вечера усвистать в сказочный городок - там в громадных круглых павильонах могучие базовые компьютеры с помощью стереотехники и роботов создавали полную иллюзию сказочной и приключенческой обстановки. Можешь с головой окунаться в похождения пиратов и золотоискателей, в полеты на волшебные планеты и в схватки с нечистой силой… Кстати, стоили такие удовольствия немало, но Петька выклянчил у меня кредитный жетон с кругленькой суммой и щедро платил за себя и за друзей… А я, если этого сорванца долго не было дома, места себе не находил.
        Случалось, что я час или два сидел у школьной площадки, терпеливо дожидаясь, когда Петька устанет резвиться с одноклассниками. Или тащился за ними к морю, с деланной бодростью уверяя, что не меньше мальчишек люблю купаться в прохладной воде.
        Да, море уже было прохладным, хотя в общем-то погода все еще оставалась летней. Стояла первая неделя октября. Со дня нашей встречи с Петькой прошло около месяца. Всего-то. А казалось, целый год прошел, столько всяких событий вместилось в эти четыре недели. И Петька будто был со мной рядом давным-давно. Только не всегда это "рядом" приносило радость.
        Я заметил, что с каждым днем он скучнеет. Раньше он если и огрызался, то с озорной ноткой, полушутливо. А в последние дни сделался хмурым. Я ничего не мог понять. В добавление ко всему Петька отыскал где-то бродячего кота и принес в дом. Заявил, что кот будет жить у нас.
        - Он сожрет у Карины попугаев! - перепугался я.
        - Они же электронные! Неужели ты не знал?
        Я этого и правда не знал.
        Карина посмеялась, покормила кота и сказала, что пусть живет, не жалко. Ну и я спорить не стал: чем бы дитя ни тешилось…
        Но внутренне я вздрагивал, видя, как Петька лижется с этим отвратным существом. Кот был обшарпанный, тощий, с короткой пыльно-серой шерстью и рваным ухом. Его узкая морда была лишена всякой кошачьей симпатичности и ласковости. Характер - смесь лени, вороватости и бессмысленной дури: иногда этот идиот начинал носиться по квартире, сшибая со столов разные предметы.
        Петьку я просто не понимал. Сам я в детстве был равнодушен к кошкам. При случае мог погладить, приласкать, но чтобы всерьез привязаться к драному коту, это было немыслимо.
        Петька же охотно сажал эту скотину себе на колени, таскал на руках и укладывал с собой спать. Он звал его примитивным именем Кыс.
        Надо сказать, что скоро Кыс начал отвечать Петьке той же преданностью. Ходил по пятам, просился на руки и, как собачонка, бежал к двери, когда Петька являлся из школы.
        - Кыс, миленький ты мой… - начинал причитать Петух, садясь на корточки. - Иди ко мне, мой хороший… - И подхватывал это урчащее от приторной ласковости страшилище.
        Однажды я не выдержал:
        - Ну что ты нашел в этом обитателе помоек?
        Петька стрельнул неласковым взглядом и впечатал в меня тихий, но тяжкий ответ:
        - А потому что… только ему я и нужен на этом свете.
        Я так и сел на табурет в прихожей. И у того подломилась ножка.
        - Петька, да ты что! Сдурел?
        - Ничего я не сдурел… Иди ко мне, Кыс, иди, мой славный…
        Я решил, что сегодня вечером плюну на все, позвоню Юджину и Мите Горскому, и мы напьемся в "Разбитой амфоре". По крайней мере я…
        Но вместо этого весь вечер просидел дома. Тем более что Петька, видимо, чувствовал себя виноватым. Слегка подлизывался, и мы разговаривали с ним по-хорошему, вспоминая разные приключения в Старотополе…
        На следующий день судьба отплатила мне за хороший вечер.
        Петька утром обещал сразу после уроков прибежать домой, и я решил не встречать его. Ну что может случиться с мальчишкой среди бела дня на протяжении пяти людных кварталов?
        Но к полудню, как было обещано, он не пришел. И к часу дня не пришел. И к двум. Я задергался всеми нервами, пошел к школе, но там ни Петьки, ни его приятелей не оказалось. Я сходил на маленький пляж под обрывом, где они обычно купались, - никого.
        Я вернулся домой. Карина была в своем магазине, Кыс неприкаянно ходил по комнатам и смотрел на меня с упреком: словно это я куда-то запрятал его хозяина…
        Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.
        - Это, по-твоему, двенадцать часов? - спросил я сперва еще довольно сдержанно.
        Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:
        - А чего такого? Погулять нельзя?
        - Где тебя холера носила?!
        - На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой…
        - Там же такие откосы и провалы!..
        - Ага, - сказал он с мрачным удовольствием. - Я два раза сверху донизу катился. Кубарем… Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький…
        - Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил…
        Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:
        - А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.
        - Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул…
        Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:
        - Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я… это… дубликат.
        Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.
        Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:
        - Унтер-офицерская вдова… В ухе не звенит?
        Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:
        - Извини, Петушок.
        - Да ладно, чего там, - опять скривил он рот. - Хорошо хоть, что не побоялся…
        - Чего… не побоялся?
        - Дотронуться, - хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. - Думаешь, я не знаю? Я же слышал…
        - Господи… что ты слышал?
        - Как ты про свой сон… про отрезанную руку… дяде Юджину…
        Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все "комплексы" отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось. А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!
        - Петька! Это же давно было! И случайно! Это… ну, приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..
        Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья - коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса. Петька постоял, опустил голову и… прижался лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.
        Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.
        Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:
        - А Кыса ты не ругай. Он хороший…
        - Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали…
        Петька сказал уже слегка дурашливо:
        - Я больше не буду… лазать где попало без спросу… И падать с обрыва.
        - Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в "Пиноккио", а то завтра не в чем в школу пойти…
        - Я эти штаны и жилетку отчищу! А тетя Карина зашьет! Сейчас даже модно ходить в заштопанном. У Никитки три заплаты!
        - Все равно тебе нужен костюм для холодной погоды. Лето вот-вот кончится.
        Петька поднял мокрое лицо. На ресницах - прозрачный бисер. Шмыгнул носом.
        - Знаешь что? Ты лучше подари мне свою куртку. Чтобы все думали…
        - Что думали?
        - Ну… разве ты не знаешь? Такие куртки носят те, у кого есть отцы. Так и называется - "папина куртка".
        Я понял наконец, что это за обычай! Большая мужская куртка - это предмет мальчишечьей гордости. Это значит - в доме есть отец: опора, защита, символ незыблемой семьи.
        А отцы - я уже знал это - были далеко не у всех. Как и в прежние, знакомые мне времена. Увы, не все в этом благополучном и праздничном мире было хорошо. Может быть, именно сытость и отсутствие боязни за будущее делали семьи непрочными. И ребята порой знали отцов лишь понаслышке или по коротким встречам. А то и не знали совсем…
        Да и был ли он благополучным, этот нынешний мир? Чем дальше, тем больше я узнавал, что далеко не всем живется спокойно. На границах нет-нет да и случались всякие неприятности. То на таможенных постах, то между гарнизонами. Казалось бы, чего делить? Но что-то делили…
        А потом вдруг в нашем городе заговорили о террористах. Какая-то группа "Черное солнце" объявила сытость и беззаботность этого государства пороком и зародышем будущих бед. Лихие парни сперва рванули один из мостов над бухтой, а потом несколько домов на окраинах. Были жертвы. Город всполошился. Появились на улицах патрули в полевой униформе. Комментаторы на стереоэкранах ругали правительство. Растерянно оправдывался бледный министр безопасности, а проповедники разных сект вспоминали, что именно этот год был предсказан как начало страшной, искупительной эпохи.
        - Ни фига себе, построили светлое будущее, - сказал я Юджину, когда мы встретились на базе. Митя Горский таскал Петьку по всяким таинственным помещениям, а мы сидели в служебном бункере начальника.
        - Хорошо бывает только в светлом прошлом, - философски отозвался Юджин. - Да и то не в реальном, а в придуманном… Впрочем, нет худа без добра…
        - То есть?
        - Сегодня в ночных новостях скажут… Взорвался и сгорел особняк маэстро Феликса Антуана Полоза. Найдены трупы домашнего служителя Карла Куши и самого хозяина дома…
        Я помолчал, переваривая информацию. Потом присвистнул. Затем усомнился:
        - А если этот подонок просто замел след?
        - Экспертиза установила, что один из трупов - точно Полоз. Лицо, кстати, не обгорело…
        - Он ведь мог все что угодно… Если умел делать дубликаты мальчишек прошлых времен, то разве не сделал бы копию самого себя, когда приспичило?
        - Логично, - вздохнул Юджин. - Однако в этом случае труп должен был исчезнуть, как только… стал трупом…
        - Черт его знает… Маэстро хитроумен и мог придумать способ…
        - Ну, если даже и так, то в сфере нашего внимания маэстро едва ли когда-нибудь появится, - беспечно отозвался Юджин. На мой взгляд, излишне беспечно. И, по-моему, он меня просто успокаивал. - Едва ли этот оборотень заметал следы для того, чтобы опять вынырнуть у нас на пути…
        "Но ведь он вынырнет на пути у других", - подумал я. И Юджин понял, о чем я думаю.
        - Очень маловероятно все это, - сказал он. - Нет никаких оснований сомневаться, что эта нечисть убралась к себе в преисподнюю.
        И я почувствовал облегчение. В самом деле, сколько можно жить с оглядкой?
        Словно успокаивая меня и Юджина, ровно горел на письменном столе зеленый маячок - точная копия маяка на Георгиевском мысу. Это означало, что "Игла" продолжает благополучно сверлить пространство и наше дело живет и движется, несмотря на все земные потрясения.
        А Петька в соседнем бункере хохотал и дурачился с Митей. Потом выбежал к нам:
        - Дядя Пит, дядя Юджин! Митя грозится выкинуть меня в межпространственный вакуум!
        - И правильно сделает, - сказал я. - А то ты скоро всю базу разнесешь.
        - У, какой… - Он с притворной обидой надул губы и бросился в тамбур - как торпеда. За открытой дверью снова послышались вопли и хохот.
        Я сидел, откинувшись в кресле, и отдыхал от всяких переживаний. Потом признался Юджину:
        - Ты знаешь, теперь без этого чертенка я просто не смог бы жить.
        - Надо полагать, - усмехнулся Юджин. - Вы же… такая родня друг другу, что роднее не придумаешь. Одна только разница - в размерах. Как у большого маяка и вот у этого…
        "А душа вообще одна на двоих", - подумал я.
        РАЗВИЛКА
        1
        Я купил Петьке патефон. Вернее, Петьке и себе. Чтобы крепче помнить сороковые годы двадцатого века и милый наш Старотополь.
        Кстати, сейчас уже мало кто знает, что такое патефон. Это механический проигрыватель, древнее изобретение. Такие штуки воспроизводили звукозапись, сделанную на черных пластиковых дисках с цветными наклейками и дырками посередине. Пластик был тяжелый и хрупкий - что-то вроде застывшей асфальтовой смолы. Уронишь на пол - и прощай музыка.
        Патефон сделан в форме чемоданчика. Поднимаешь крышку, вставляешь в боковое отверстие изогнутую ручку, закручиваешь пружину двигателя, сажаешь диск на шпенек в центре оклеенного цветным сукном круга, нажимаешь рычажок пуска - круг завертелся. На край диска опускаешь никелированную головку на изогнутой, как лебединая шея, блестящей трубке. В головке - игла. От бороздок на диске звук передается мембране, а от нее через трубку - в железный рупор, спрятанный внутри чемоданчика. И пожалуйста - вальсы, фокстроты и всякие песни…
        Ну, звук от такой старинной штуки, конечно, не ахти какой: с металлической вибрацией, шипением и скрежетом. Но именно эти скрежет и шипение вперемешку с забытыми сейчас песнями тешили мое и Петькино сердце - голос детства, голос родного дома…
        Кстати, продавалась эта штука в лавке со всякими древностями и стоила сногсшибательно - как автомобиль среднего класса. Но я почесал в затылке, потоптался у прилавка и все-таки отсчитал на автомате нужную сумму. Тем более что к патефону прилагалось два десятка пластинок с записями, которые в нынешнее время никто уже не знал (разве что кроме Феликса Антуана Полоза, не к ночи будет помянут). Здесь была и милая нам "Рио-Рита", и Клавдия Шульженко с песнями про Челиту и синий платочек, и озорная мексиканская "Кукарача", и песни из военных фильмов, и щемящий душу вальс "Ночь коротка", и песенка Паганеля из фильма "Дети капитана Гранта", и еще многое в том же духе…
        Петька просто обомлел от счастья. Целую неделю, вернувшись из школы, накручивал ручку, меняя пластинку за пластинкой. Только и слышалось в квартире: "Летят перелетные птицы…", "В далекий край товарищ улетает…", "Давай закурим, товарищ, по одной…" и так далее.
        С неожиданным интересом и, я бы сказал, с пониманием к патефону отнесся Кыс. Едва эта штука начинала играть, он прыгал на стол, садился рядом и пристально смотрел на вертящуюся пластинку. Порой Кыс поднимал растопыренную лапу и протягивал к головке с мембраной, но не тронул ни разу: видимо, сознавал, что нельзя переходить грань дозволенного. А когда музыка кончалась, Кыс вставал, горбил спину и терся боком о поднятую крышку. Наверно, в знак благодарности.
        Иногда Петька приводил Никитку и других приятелей. Мальчишки слушали сиплые, с "жестяным" привкусом мелодии, открыв рты. Дивились чуду прошловековой цивилизации и сперва не верили, что внутри чемодана нет никакой электроники, а только пружина, шестеренки и валики. Пришлось патефон осторожно вскрыть и показать гостям механические потроха.
        Никитка рассказал, кстати, что после гибели Полоза хор "Приморские голоса" закрылся, нового руководителя найти не удалось.
        - А я бы все равно из "Голосов" ушел, - сообщил Никитка. - Там репетициями совсем замучили. У нас в гимназии свой хор создается, называется "Солнечный парус", я в него пойду…
        Я посмотрел на Петьку: "А ты?"
        Петька засопел и отвернулся.
        Никитка сказал:
        - Стесняется почему-то. Сам же говорил, что в интернатском хоре целый год занимался. И на нашем концерте вон как здорово тогда выступил…
        Я понял, что Петька сочинил про себя обстоятельную легенду. Ну и правильно. Никому не надо знать, откуда он на самом деле…
        Петька пробормотал:
        - У меня все равно скоро голос будет ломаться…
        - Не выдумывай, - сказал я. - Еще очень не скоро.
        - А руководительница в "Парусе" в тыщу раз лучше, чем Полоз, - добавил Никитка и смутился: вспомнил, что о мертвых плохо не говорят. Он ведь ничего не знал…
        Через неделю после того разговора Петька пришел из школы очень возбужденный и в то же время молчаливый. Я на "Доценте" считал кое-какие параметры формул типа "n + а" (свертывание необычных явлений при достижении Конусом предельной скорости). Петька встал сбоку от меня, завздыхал, заперебирал худыми ногами, почесывая пятками щиколотки.
        - Ты чего танцуешь, будто в туалет не терпится? - подозрительно спросил я.
        Петька запахнулся в мою куртку, как в черкесскую бурку, вздохнул еще раз и признался:
        - Я в ту самую лавку заходил. В ан-тик-варную… Там такую пластинку продают…
        - Какую?
        - Совсем-совсем старинную… Как у нас в Старотополе была. Еще не для патефона даже, а для граммофона с трубой. До революции выпущенная…
        У нас в самом деле было когда-то несколько таких пластинок - от маминой бабушки остались. С Шаляпиным, с известной в начале того века певицей Вяльцевой…
        - А какая именно, Петух? - поинтересовался я осторожно. Очень уж он был напряженный.
        - Ну, та самая. Из оперы "Дубровский". Где он поет перед портретом своей мамы: "О, дай мне забвенье, родная…" Мамина любимая… - Петька вдруг заморгал и отвернулся. И добавил чуть слышно: - Только она стоит… почти как целый патефон…
        Я не помнил такую пластинку. Любимая мамина? Нет, не помнил… Наверно, Петька что-то придумал или путает. Но он впервые заговорил о маме, и я не возразил ни слова. Тут же, прямо через "Доцента", связался с антикварным магазином, узнал про пластинку, с кредитной карточки перечислил (даже не охнув) сумасшедшее число и попросил доставить пластинку с посыльным.
        Через полчаса на детском роллере прикатил блестящий и мигающий огоньками робот-мальчишка (новинка здешнего сервиса). Петька на время забыл даже о пластинке - ходил вокруг этого электронного существа и задавал ему всякие вопросы. Роботенок вежливо отвечал механическим, но приятным голоском. Он отдал Петьке плоский небьющийся футляр, попросил "господ покупателей" подтвердить по связи получение заказа и уехал, мигая горящими пониже спины красными сигналами.
        Петька сразу забыл о роботенке. Торопливо распечатал футляр, вытащил большущий диск.
        Это было тяжелое асфальтовое блюдо с бороздками записи лишь на одной стороне. А на оборотной - во всю ширину печать фирмы: "GRAMOPHONE. TPADE MARK". Лаковая, розовая с золотом наклейка блестела как новая. Знаменитая полтора века назад марка "Пишущiй амуръ". Пухлый пацаненок с крылышками сидит на черной пластинке и водит по ней гусиным пером. Надпись сообщала, что "романсъ Дубровскаго "О, дай мне забвенье, родная" исполняет "Д.А. Смирновъ, арт. Имп. Театр. с орк.".
        Все было знакомо: и увесистость диска, и амур с пером, и "ять" с твердыми знаками, и даже зубчатая марка "Общества авт. правъ "Апра" сбоку на этикетке. Но знакомо по другим, хотя и похожим на эту пластинкам. А такой, с Дубровским, я вспомнить не мог.
        И Петька это понял. Он посмотрел на меня укоризненно, горько даже. Сказал шепотом:
        - Ну как ты мог забыть… такое. Самая любимая мамина. Мы же эту пластинку с ней вдвоем слушали тогда вечером. Накануне…
        Я спросил виновато:
        - Накануне… чего?
        У него потемнели глаза.
        - Ну… перед тем, как утром она уехала в Боровиху…
        "Каким именно утром?" - думал я. Мама часто ездила в Боровиху к своей знакомой, тете Жене. Ходили они за ягодами, за грибами. Иногда и меня с собой брали…
        - Она будто чувствовала, - прошептал Петька. - Сказала тогда: "Ты, Петушок, потом будешь вспоминать меня, когда услышишь эту арию…" Я испугался, а она засмеялась: "Да шучу, шучу… Я до ста лет не умру…" А на самом деле… - Он сморщил лицо и отвернулся.
        Я проговорил через силу:
        - Что… "на самом деле"?
        Тогда Петька яростно повернулся ко мне. Даже капли полетели у него с ресниц.
        - Ты что?! Даже не помнишь, как погибла мама?! Вагон слетел под откос, потому что лопнул рельс… - И добавил уже еле слышно: - Она… одна из всех пассажиров… Остальные успели…
        Мне показалось, что я в черной пустоте. И пустота эта с неслышным свистом летела мимо меня. Таким бывает первое впечатление в капсуле тренажера "Межпространственный вакуум".
        Великий Хронос, неужели это возможно? Неужели Валька Сапегин ошибся, "обрубая" ветвь программы, посвященной многовариантности одного события?
        Я тихо сел на стул. Тихо подумал. Тихо сказал:
        - Иди ко мне, Петушок. Попробуем разобраться.
        Он обмяк, уронил с плеч куртку, подошел. Я посадил его на колено. Он не сопротивлялся, только отворачивался и вытирал глаза.
        - Видишь ли, в чем дело, Петь… До сих пор я знал, что мама не погибла… Она, правда, один раз сильно простудилась в Боровихе, лежала в больнице с воспалением легких, и я даже поставил в церковном подвале кораблик - с молитвой, чтобы она скорей поправилась… И мама поправилась, и мы с ней приехали потом сюда. И она жила еще долго. Умерла, когда мне было тридцать семь лет. Сразу, от остановки сердца. Во сне… И похоронена здесь, на старом Приморском кладбище.
        Глаза у Петьки были теперь большущие, и он смотрел мне в лицо неотрывно. Не перебивал.
        Когда я кончил, он спросил с какой-то незнакомой тревогой и со взрослой озабоченностью:
        - Пит, а ты правда… был Петькой Викуловым?
        - Клянусь.
        - Но тогда… почему? Вот так…
        - Давай… Вот что давай, Петушок. Спокойно посидим, передохнем. У меня ведь тоже в голове сумятица… Но для начала попробуем все это объяснить хотя бы самым простым способом…
        - Каким? - шепнул он.
        - Сейчас… Есть научное предположение о тесном сосуществовании множества параллельных миров. Они вроде бы очень похожи друг на друга, но некоторые события в них могут отличаться. В одном случае лопнувший рельс не выдержал тяжести вагона, в другом выдержал. Разные варианты… Была даже придумана формула для определения возможного числа вариантов…
        Петьке плевать было на формулу. Он ладонью вытер щеки и все еще шепотом спросил:
        - Значит, мы с тобой все-таки не совсем одно и то же?
        - В чем-то одно, а в чем-то… Ох, Петька, чем дальше мы копаем загадки Вселенной, тем они непостижимее. Что мы знаем о многомерности Времени и Пространства? Помнишь старинную картинку: монах подобрался к самому краю небосвода, нашел дыру, сунул голову и обалдело смотрит на всякие небесные механизмы? Вот и мы так же. Вроде бы и добрались до дальних планет, ковыряем межзведные дали, нащупали корпускулы времени, но это ведь самые крохи знания…
        Говорил я почти машинально. Лишь для того, чтобы расслабить у Петьки (и у себя) нервы. С Петькой это, кажется, получилось лучше, скорее. Он повозился у меня на колене и пробормотал:
        - Значит, наша с тобой жизнь катилась как по параллельным рельсам, да?
        - Выходит. До поры…
        - А потом рельсы пересеклись, - вздохнул он. - Я знаю, когда… Хотел догнать маму, а вышло вон что…
        - Это там, на концерте?
        - Да…
        - Кто же знал, что дьявол дернет Полоза сунуться туда со своим хроноскопом, - сумрачно сказал я.
        Петька опять поглядел мне в лицо мокрыми глазами:
        - Я думаю, дело здесь не только в Полозе…
        - А в ком еще?
        - Не знаю… в ком или в чем… Пит!
        - Что, Петушок?
        Он сунулся носом мне в плечо и спросил еле слышно:
        - А мамина могила сохранилась… здесь?
        На Приморском кладбище давно никого не хоронили, но и не сносили его. Здесь было много всяких исторических памятников: адмиралам, художникам, ученым, изучавшим древности этого края… Мамина могила сохранилась. Все долгие годы, когда меня не было, за ней присматривал Юджин. А после возвращения приезжал я сюда уже два раза - по утрам, когда Петька сидел в школе…
        А сейчас мы с ним вдвоем шли мимо замшелых надгробий с черными якорями и корабельными цепями, мимо покосившихся мраморных колонн, гранитных и бронзовых бюстов, часовенок и камней с чугунными барельефами парусников и броненосцев.
        Хотя городские власти и старались поддерживать здесь порядок, многие участки заросли дремучим шиповником, белоцветом и чертополохом. Как ни выбирай дорогу, все равно приходилось шагать сквозь всякие сорняки. Меня они хватали колючками за штанины, а Петька на ходу растирал на икрах царапины, тихонько шипел сквозь зубы, но не отставал. И не говорил ни слова.
        Наконец мы пришли.
        Солнце желтыми, уже вечерними лучами светило сквозь кроны вековых каштанов. Кроны были еще густые, хотя листья с подсохшими краями часто падали на траву и на гранит.
        На холмике, обложенном по бокам серыми плитками, доцветали бархатцы и синие цветы дикого, от прилетевших семян, цикория. И еще какие-то мелкие желтые цветы - вроде тех, что густо усыпают крепостные развалины. Я их не выдергивал: всякая трава имеет право жить и радоваться солнцу на том месте, где проросла…
        Памятник был простой: красноватый гранит высотою мне до плеча, отглаженный с одной стороны. На гладком месте - надпись и фаянсовый медальон-портрет.
        Мы с Петькой стояли рядышком и ничего не говорили. Петька переступал с ноги на ногу, трогал коленками пушистые шарики белоцвета, что выросли рядом с холмиком, и неотрывно смотрел на медальон. Потом прошептал не оборачиваясь:
        - Похожая… Только старенькая… Там, в Старотополе, тоже была фотография на камне… только молодая. И камень не такой. Поменьше и серый.
        Я обнял его за плечи. Он замер, но скоро мягко высвободился, оставил у меня в руках куртку. Опустился на корточки, взял бумажный кораблик - тот белел у подножия камня среди густых стеблей. С тихой улыбкой глянул на меня:
        - Это ты сделал?
        - Да. Оставил в прошлый раз. Я всегда оставляю такой, когда прихожу.
        - Я тоже оставлял… там… Все-таки мы почти одно и то же, да?
        - Почти, - послушно отозвался я. И виновато спохватился: - Сегодня бумагу для кораблика я забыл.
        - А я не забыл… - Петька взял у меня куртку, вынул из кармана сложенный вчетверо листок - такой, какие вставляются в домашние принтеры. - Можно, я сам сделаю кораблик?
        - Сделай, конечно…
        Петька опять сел на корточки, примостил бумагу на коленках, начал сгибать и складывать. Засопел тихонько. Я смотрел, как шевелятся волосы на его заросшем затылке, и тихо поражался смеси обыденного и фантастического. Обыкновенный мальчик, обыкновенный кораблик из бумаги. Обыкновенный пятипалый лист каштана спланировал Петьке на спину и зацепился за голубую ткань рубашки… И в то же время все это на невидимой грани разных времен и пространств. Внутри какой-то загадки раздвоенного мира… А Петька, видимо, уже притерпелся к этой вновь открывшейся фантастике. Кажется, и не думал о ней.
        Он смастерил лодочку, поставил ее в траву у камня, рядом с моей, выпрямился. Снова глянул на портрет. По желтоватому, в мелких трещинках фаянсу ползла зеленая гусеница. Петька дотянулся, снял гусеницу сухим стебельком.
        - Глупая, иди в траву…
        Оглянулся на меня:
        - Пойдем?
        - Пойдем, - кивнул я.
        Мы не стали возвращаться прежней дорогой. Прошли немного на север, до обрыва, и по крутой тропинке среди скал спустились к морю.
        Под скалами тянулся пустой узкий пляж. Мелкий галечник вперемешку с песком.
        Вода еле плескалась.
        Солнце висело уже у горизонта - сплюснутое, оранжевое. От него по перламутровой поверхности моря размоталась медная чешуйчатая полоса.
        Петька взял в руки сандалии и пошел в воду. Все дальше и дальше, пока она не коснулась краев куртки. У меня вдруг появилась испуганная, страшновато-сказочная мысль: вдруг он сейчас уйдет от меня по дрожащей световой дорожке? В свое время, в свой Старотополь!..
        Я еле удержался, чтобы не окликнуть Петьку.
        Он, конечно, по солнечной дорожке не пошел, а двинулся вдоль берега, бултыхая ногами. Чтобы стряхнуть с себя нелепый испуг, я сказал недовольно:
        - Холодная уже вода-то. Хочешь вернуть себе свой столетний тонзиллит?
        - Не-а, ни капельки не холодная… - И он опять весело бултыхнул ногами.
        Я вдруг снова как бы подключился к Петькиным нервам. Ощутил, что вода в самом деле теплая, ласковая и успокоительно пощипывает растворенным йодом свежие царапины. И кожу щекочут вырывающиеся со дна струйки пузырьков - там, где под ступни попадают грудки увядших донных водорослей. А солнце последними лучами осторожно и пушисто трогает затылок…
        Через полмили мы дошагали до эскалатора и поднялись к старинной ротонде, что стоит в начале Кипарисного проезда. Я поймал у края тротуара такси-кабриолет…
        Дома Петька сказал:
        - Давай послушаем пластинку.
        Мы заперлись в моей комнате, чтобы Карина не надоедала напоминаниями про ужин, и открыли патефон.
        Кстати, он выглядел как новенький: темно-красный, блестящий, с хорошо различимой маркой Молотовского завода на внутренней стороне крышки, с ярко-вишневым сукном на круге.
        Петька очень осторожно положил пластинку на сукно, чуть дыша опустил иглу на бегущий выпуклый край…
        Звук оказался на удивление чистым. Ясный тенор запел:
        О, дай мне забвенье, родная,
        Согрей у себя на груди…
        Это Владимир Дубровский прощался с портретом матери, перед тем как сжечь родной дом и уйти в разбойники. Звучал голос артиста, который жил полтора столетия назад.
        И сыновней печалью своей этот голос мне напомнил "Песню Джима"…
        А Кыс сидел рядом с патефоном, очень смирный, и даже ни разу не потянулся лапой к мембране. Тоже понимал что-то…
        После ужина Петька приткнулся ко мне на диване и шепотом попросил:
        - Расскажи, как вы жили с мамой. Ну… потом…
        Потом - это когда его мамы уже не было… У меня аж в горле зацарапало. А Петька объяснил совсем еле слышно:
        - Я буду представлять, будто я… тоже с ней…
        И допоздна рассказывал я Петьке про наш с мамой переезд в Византийск, про нашу жизнь и всякие случаи (старался больше про забавные). И как мама волновалась, когда я сдавал всякие экзамены, и как переживала мои любовные неудачи, и как приезжала в дальний степной гарнизон, где я два года тянул лямку солдата-ракетчика…
        Наконец Петьку сморило, и я отнес его в постель.
        Сам я засиделся до ночи, пытаясь вспомнить графики и формулы несостоявшейся в былое время программы по анализу многовариантности. Ночевать лег в моей комнате.
        Где-то под утро Петька разбудил меня тревожным шепотом и толчками.
        - Что случилось, Петух?
        - Пит, послушай… Я лежал, думал, думал… Это ведь нечестно получается.
        - Что нечестно?
        - Будто я здесь… примазался, а про свою маму забыл. А она ведь все равно там. В Старотополе… Может, и могилу еще можно найти, если постараться… Пит, поедем, а?
        Я погладил ему волосы, застегнул скомканную пижаму.
        - Завтра. То есть даже сегодня. Только надо отпросить тебя в школе.
        2
        В тот день уехать не удалось.
        Приходилось принимать во внимание политическую обстановку. Как ни дико это мне казалось, но Старотополь находился теперь за границей. В так называемой ОРСВО - Объединенной Республике Северо-Восточных областей.
        Граница была открытая, виз и разрешений не требовалось, но в Агентстве международных сообщений мне разъяснили: во-первых, надо оформить документ на мальчика, который едет со мной ("Там у них с этим строго"), а во-вторых, лучше сразу перечислить энную сумму на счет в Старотополе, потому что там иная валюта и с ней бывает немало путаницы.
        Впрочем, все эти заботы милая девушка из агентства взяла на себя, и к вечеру все было готово. В течение дня я побывал в школе и отпросил Петьку у его классной дамы на несколько дней, а потом встретился с Юджином. И рассказал ему про наши с Петькой новые "открытия".
        Юджин вдруг крепко разозлился. Не на меня и не на Петьку, а на Комиссию по планированию научных разработок. Эта комиссия со своими "компьютерно-куриными мозгами" практически не давала ни гроша для работы Базовой группы и Лаборатории темпоральных исследований.
        - Говорят: летит ваш Конус, и слава Богу, чего вам еще-то. А дальнейшее, мол, копание в природе Времени - это, извините, сплошная мистика и несерьезное занятие… А ведь Петька-то - живое доказательство многомерности Пространства и параллельности миров. Сейчас бы вплотную приступить к этой проклятой формуле…
        Юджин был прав, но я поморщился. Делать Петьку объектом исследований и экспериментов не хотелось. "Живое доказательство" в это время дурачилось с Митей Горским в кают-компании базы.
        Юджин сказал:
        - Я понимаю, почему ты насупился. Бережешь пацана. И себя заодно. И правильно… Мне, честно говоря, Петька тоже дороже всех темпоральных и пространственных проблем.
        Я поверил Юджину. Я знал, что к Петьке он привязан. Может, потому, что вспоминает своих внуков, Егорку и Кирилла, с которыми почти не видится. Единственное дитя Юджина - дочка Елена - с отцом не ладила и свидания своих сыновей с дедом не одобряла…
        А Юджин продолжал:
        - Но ведь обидно, черт возьми! Государственная лаборатория, учреждение особой важности, а отношение к нему хуже, чем к захудалой мастерской… Этот подонок Полоз один сумел создать, по сути дела, целый институт по вылавливанию жителей прошлого, а мы все на том же уровне, что полвека назад…
        - Ну какой там у него институт… - осторожно возразил я.
        - А ты что думал? Что его хроноскоп - машинка с пианинной клавиатурой? Это же был только пульт. А подвалы были набиты энергоблоками и конденсаторами биополя. Как бы иначе он сумел добиться материализации живых тел!
        Я опять поморщился: не хотелось об этом. Но все же заспорил:
        - Само по себе это дело нехитрое, когда есть программа…
        - Нехитрое в принципе, но технологически емкое. И надо сказать, что этот тип…
        - Слушай, ну его к свиньям! - не выдержал я. - Не надо о пакостном перед дорогой.
        - И то правда… Ну тогда один совет на дорогу. Там, в Старотополе, ты будь повнимательней…
        - В каком смысле?
        - Во всех. Не та страна, что у нас. Степень благополучия на порядок ниже.
        - Ох, а здесь уж "степень благополучия", - буркнул я, вспомнив недавние вылазки террористов.
        - И все-таки… - серьезно сказал Юджин.
        Выехали мы следующим утром. Поездом. Решили поглядеть в окна, какая она нынче, матушка-Земля. До Старотополя было около двух с половиной тысяч километров. Экспресс-торпеда свистела по насыпям и эстакадам со скоростью полтысячи километров в час. Первую половину пути Петька плющил нос о выгнутое стекло громадного иллюминатора. Да и я почти не отрывался от окна.
        Земля была красива: с пестрыми красками осени на горных склонах, с синими, выгнутыми, словно края гигантского блюда, горизонтами, с шапками облаков, пробитых веерными лучами. С белой россыпью городов и поселков на берегах и холмах…
        Все эти картины разворачивались, наплывали и убегали назад с небывалой быстротой.
        Когда поезд взлетал на эстакады, казалось, что мы в самолете. Впрочем, Петька сказал иначе:
        - Это, наверно, как твоя "Игла", которая прокалывает космос…
        Было совсем не похоже, но я отозвался покладисто:
        - Пожалуй…
        - Пит, а зачем вообще прокалывать Пространство? Зачем туннели к другим звездам?
        - Трудный вопрос… Говорить "зачем" тут, пожалуй, бессмысленно. Человечество раздвигает границы мира… Сейчас вот уже открыта обитаемая станция на Плутоне, почти что на границе системы. И приходит черед путешествий к другим звездам.
        Петька съежился в пухлом кресле и уже не смотрел в окно. Сказал досадливо:
        - Ты как-то не так объясняешь. Слишком просто.
        - Извини уж. Как умею…
        - Ты не обижайся. Но, по-моему, ты же сам понимаешь…
        - Что?
        - Что туннель в Пространстве - это… ну, не просто дорога к другой звезде. Это что-то вообще совсем новое. И тут загадка - зачем он нужен?..
        Вот копнул, негодник! То самое, что всегда царапало всех нас и чему не было названия. Потому что это было предчувствие, а предчувствиям нет места в программе. По крайней мере, так утверждал строгий Валентин Сапегин. Он был прав. Настройка Конуса требовала предельной четкости…
        Я хотел было пробурчать, что эта тема не для философов в коротких штанишках. Но сразу пришло воспоминание, как я, десятилетний, сижу поздним вечером на крыше, жду маму, которая почему-то долго не идет со станции, и смотрю сквозь созвездие Большой Медведицы в дальнюю-дальнюю глубину миров. И возникает "замирательное" чувство слияния с этой бесконечностью. А сквозь него все равно пробивается тревога: почему же мамы так долго нет? Поезд опоздал, что ли?..
        И вырвалось у меня то, чего говорить Петьке, конечно, не следовало. Просто не удержался.
        - Может, он для того, этот туннель, чтобы каждый мог догнать маму. Если ушла по рельсам…
        Я тут же испугался. А Петька молчал. Словно задремал. Я проговорил поспешно:
        - А в общем-то никто не знает, чего можно ждать в конце туннеля…
        Петька спросил, не глядя на меня:
        - А тебе… разве не интересно, что там?
        - Ну почему же…
        - А зачем ты тогда ушел с "Иглы"?
        Он опять копнул то, что я и сам-то лишний раз трогать опасался. Но ответил я честно:
        - Много причин… Во-первых, стало страшно совсем оторваться от своего времени. А тут все-таки хоть что-то осталось. И Юджин… А самое главное: у каждого заранее была своя задача. Идти до конца должны двое - Дон и Рухадзе. Они себя к этому готовили. А я должен был за два года отладить навигационные системы, внести все коррективы, убедиться в полной контактности Конуса с теми двумя и уйти… Моя главная задача во всей этой работе была добиться, чтобы туннель возник, начал существовать в Пространстве. А его окончание - дело других.
        Петька повозился в кресле:
        - По-моему, Пит, ты сам себе пудришь мозги…
        - Сейчас получишь по заднице!
        - Вдова, - хихикнул он.
        Тогда я сказал мстительно:
        - Если бы я не вернулся в положенное время, как бы мы встретились? Кто бы пришел на выручку вашей светлости?
        - Тогда, значит, судьба, - примирительно согласился он.
        - То-то же…
        - А ты веришь в судьбу?
        - Еще бы…
        - А в бессмертную душу?
        - Если бы не она, то одна сопливая вредная личность осталась бы безмозглым биороботом…
        - Ну, это еще надо доказать, - строптиво заявил Петька.
        Однако почему-то протянул руку через мягкий подлокотник и взял меня за локоть. А потом и лег щекой на мое плечо.
        - То-то же… - опять сказал я.
        Петька подышал рядышком и задал неожиданный вопрос:
        - А в Конусе тоже есть бессмертная душа? Ты ведь говорил, что он совсем как живое существо, как человек, только в тыщу раз умнее.
        - Не умнее, а мыслит иными, многопространственными категориями…
        - Ну тем более…
        - Кто его знает, - вздохнул я. - Мы, Петух, пока топчемся у границы Запределья и пытаемся найти щелку, чтобы заглянуть в него…
        - Не искать надо, а ковырять, - мудро заметил он.
        - Вот и ковыряем. Для того и туннель…
        Петька не стал больше спорить. Долго молчал. Я понемногу забеспокоился:
        - Чего притих?
        - Думаю, как там Кыс. Будет без меня скучать, бедный…
        3
        Старотополь вырос из-за горизонта разноцветными башнями высотных строений, мачтами межпланетной связи. Ничего похожего на прежний наш родной город мы не увидели - ни при подходе поезда, ни тогда, когда катили в наемной машине (с живым водителем) по шумным, современно-пестрым улицам. Можно было подумать сперва, что и не уезжали из Византийска. Впрочем, погода была совсем не южная. Серая и сырая - настоящая осень. Петьку я еще в поезде заставил переодеться в теплый костюм - теперь он щеголял в черно-оранжевой курточке с подогревом и брюках из искусственной замши. Но мою тетратканевую куртку продолжал упрямо таскать на плечах.
        Двухкомнатный номер для нас был заказан заранее. В незнакомом отеле "Морской" на незнакомой улице Чаек. Портье-компьютер, гостеприимно помигав огоньками, выдвинул пластмассовую ладонь с ключом и поздравил нас с приездом. В номере на девятом этаже Петька тут же кинулся к персоналке "Агат" с принтером. Он уже поднаторел в современной электронике. Умело вызвал справочную службу и попросил карту Старотополя. Принтер безотказно выдал цветную схему на шести стандартных листах.
        - Смотри, - прошептал Петька. - Кладбище сохранилось. - Вот оно…
        На юго-западе центральной части зеленело неровное пятно, усыпанное мелкими крестиками. В точности, как на старых топографических картах. И надпись была: "Загорское кл-ще (ст.)". Очевидно, "ст." - это "старое".
        Мы условились, что сегодня на кладбище не пойдем. Этот поход с разведкой требовал… ну, особого настроения, что ли. И решили мы, что отправимся туда с утра, со свежими силами и с приготовленной для такого дела душой. А сегодня побродим по городу и поищем знакомые места…
        Мы бродили до вечера, хотя погода не располагала к прогулкам.
        Лет двадцать назад в Старополе и в окрестных землях произошли события "географического масштаба". Исполнилась мечта идиотов: деятели из Института гидрографии и мелиорации добились осуществления проекта, который обсуждался еще во времена моего детства. Были построены гигантские плотины, ближние низменности превратились в систему водохранилищ, а город сделался морским портом.
        Помню, что в детские годы меня эти планы приводили в восторг: чудились водные горизонты, океанские просторы и маяки на речном обрыве, который стал морским берегом. Позже сделалась ясной бредовость этих планов: природу трогать было нельзя, и так над ней поиздевались достаточно. Однако потом выросло новое поколение кретинов, и, когда я был на "Игле", старотопольское рукотворное море появилось на картах.
        Всякие последствия сказались быстро. И прежде всего на климате. Это и сейчас ощущалось. Сырой ветер приносил от воды промозглую морось, пасмурное небо давило на город.
        Даже Петька был недоволен. Раньше-то он, как и я, мечтал о морских просторах у родного города, но сейчас был согласен, что здесь они ни к чему. Он ведь теперь и так жил у моря, а в Старотополе ему жаль было знакомой реки Салги, слившейся с водохранилищем, жаль оврага, который превратился в извилистый залив с бетонной набережной и высокими ажурными мостами. Жаль было прежней сухой старотопольской осени с проблесками солнца и шуршанием листьев…
        И вообще обоим нам жаль было старого города.
        Его следы мы отыскали не сразу. Лишь потом, приглядевшись, стали узнавать знакомые кирпичные дома, зажатые среди современных высотных корпусов. С радостью увидели на берегу здание музея со знакомыми курантами. Затем сквозь сеющий дождик различили на фоне серых небоскребов башни и колокольни Троицкого монастыря.
        Ни старый деревянный дом наш в Полынном переулке, ни сам переулок, ни даже улица Гончарная не сохранились. Мы этого ожидали, но все равно стало грустно.
        - А может, хотя бы церковь осталась? - тихо спросил Петька. - Ну та, с подвалом. У оврага…
        Церковь осталась. Но нашли ее мы не сразу. Берег оврага (то есть Овражной бухты теперь) оказался смещен, передвинут, укреплен бетонными плитами, и церковь стояла поодаль от воды. К тому же узнать ее было трудно: кирпич покрыли голубоватой штукатуркой, выстроили заново колокольню в стиле позднего барокко с белыми полуколоннами, изящными обводами арок и шпилем. И мало того - неподалеку от нашей церкви стояли еще две: одна - небольшая, белая, с древнерусской шатровой колоколенкой, другая - просторная, с порталом и круглым куполом - этакий образец классицизма девятнадцатого века.
        Построили их, конечно, не в очень далекие времена, однако стиль соблюдали прекрасно.
        Церкви стояли по углам маленькой треугольной площади. Оказалось, что она так и называется - площадь Трех церквей.
        Здесь был кусочек прежнего Старотополя, хотя две церкви мы видели впервые, а третью узнали кое-как. Все равно в этой площади чудилось что-то родное.
        У высокого крыльца нашей церкви лежали по сторонам два громадных морских якоря. И мы с Петькой разом подумали, что, видимо, не зря оставили в подвале свой маленький парусник: сохранился здесь морской дух…
        К сожалению, эта церковь оказалась закрыта, и мы зашли в соседнюю - ту, что с шатровой колоколенкой.
        Было пусто и полутемно, лишь кое-где горели лампадки. Мы купили в автомате две тонкие свечки из натурального воска, затеплили перед маленьким образом Богородицы с Младенцем. Заискрился узорный золотистый нимб. Такой похожий на тот…
        - Теперь можно не бояться, - вздохнул я. - Никто не выгонит из пионеров.
        - Я и тогда не боялся, - шепнул этот упрямец. Впрочем, не сердито.
        Мы постояли перед иконой, обняв друг друга - он меня за обширную талию, я его за плечо. Потом вышли на площадь.
        Морось в воздухе исчезла, ветер стал суше, в облаках появились желтые проблески. В нашем настроении - тоже. Мы быстро зашагали вдоль Овражной бухты, на дне которой когда-то играли в разведчиков и партизан.
        Теперь между высоких берегов тянулась лента желтовато-серой воды. У причалов толпились баржи, катера, лодки, небольшие прогулочные суда. В общем, всякий мелкий флот прибрежного плавания. Здесь же - на склонах и террасах, на площадках набережной - пестрели кафе, магазинчики, павильоны. Среди облетевших тополей извивались каменные лесенки-трапы.
        Пожалуй, было здесь похоже на приморский Византийск. Но не совсем похоже. Во-первых, непривычная зябкость. Во-вторых, какая-то неряшливость, бедноватость, неухоженность. Мусор на тротуарах и ступенях. Груды пустых ящиков и бочонков у торговых лавок…
        Несколько раз попадались навстречу юркие компании довольно замызганных ребятишек. Видеть таких на улицах Византийска мне в нынешние дни не приходилось. Там, даже если мальчишки были босые, растрепанные и ободранные после всяких приключений, в них была заметна ухоженность благополучных детей. Пусть многие жили без отцов, пусть не все было у них гладко, но это были отнюдь не голодные, а к тому же вольные и смелые дети - незнакомые с бедностью и страхом. И это даже самим сорванцам придавало оттенок аристократизма. Они всем встречным ясно смотрели в глаза.
        Здешние ребята казались не такими. Я не о тех говорю, кто с родителями гулял по нарядному центру, а вот об этих, что держались опасливыми стайками. Была в них настороженность, печать бесприютности, цепкий, но боязливый интерес во взглядах…
        Набережные становились все неухоженнее, магазинчики все беднее, тротуары все чаще сменялись скользкими тропинками. И на одной из тропинок нас встретил полицейский. В черном мундире, в нелепой, как у английского констебля времен Шерлока Холмса, каске. Пожилой, подтянутый. Поднес два пальца к козырьку:
        - Прошу прощения, сударь. Вы иностранец?
        Конечно, я насторожился.
        - Да. Но я уроженец этого города. Хожу, вспоминаю детство. Полагаю, в этом занятии нет криминала?
        Он интеллигентно улыбнулся:
        - Ни малейшего. Но я не рекомендовал бы вам идти дальше в этом направлении. Нехорошее там место. Так называемые Пристаня.
        - Что за Пристаня?
        - Трущобы, прямо надо сказать. И за безопасность постороннего человека там трудно поручиться. Стараемся, конечно, и все-таки… Тем более вы с ребенком…
        Петька оттопырил губы - оскорбился за "ребенка". Но я сказал:
        - Благодарю вас, сударь… Пойдем-ка, Петь, обратно. Кстати, уже и ноги гудят, натопались…
        К отелю "Морской" мы пошли через небольшой сад со столетними тополями и березами. Довольно запущенный. С одной стороны сад замыкала темная кирпичная стена с поросшим кустиками верхом. Дорожка шла вдоль стены.
        Петька вдруг взял меня за рукав:
        - Это знаешь что? Это стена старой пекарни! Раньше здесь так вкусно свежим хлебом пахло! Помнишь?
        Я вспомнил. Еще бы! Мимо пекарни я бегал в Дом пионеров на занятия хора! И однажды мы с Валькой Сапегиным выцарапали железным болтом на кирпичах наши инициалы. Просто так.
        - Помнишь, Петька? Было такое?
        - Ага, было! Пошли!
        Мы двинулись, разглядывая в метре от земли каждый кирпич. То, что мы искали, Петька увидел первый.
        - Вот! Смотри!
        Глубокие буквы на двух соседних кирпичах - почти черных от старости - были вполне различимы: "В. С." и "П. В.", а еще на одном кирпиче - "1949".
        Мы с Петькой погладили кирпичи, отошли и сели неподалеку на садовую скамейку из влажных реек. Сидели и смотрели на эту стену. И вспоминали сладкий хлебный запах давней поры.
        А у стены тем временем появились пятеро пацанят. Разные, лет от восьми до двенадцати. Все такая же стайка - в неряшливой одежде, нестриженые, с повадками боязливых зверят. На нас глянули с подозрением, но потом успокоились. И занялись… чем бы вы думали? Старинной игрой в пристенок. Той, в которую дулись в детстве еще мы - украдкой от взрослых. Проигрывали друг другу тяжелые желтые пятаки, до боли в жилах растягивали пальцы, стараясь дотянуться от одной упавшей монетки до другой…
        Я вдруг услышал, как Петька шумно звенит мелочью в кармане куртки (я сегодня наменял для него в банковском автомате целую горсть здешних латунных денежек со старинным гербом Старотополя). Он азартно следил за игроками. Потом выдохнул:
        - Не умеют играть…
        - Петух, не смей, - запоздало сказал я. Но он уже бесстрашно шагал к незнакомым мальчишкам.
        Я напрягся, но… не двинулся. Хотя и понимал, что эта мелкая шпана встретит аккуратного, благополучного мальчика неласково. Ладно, не съедят. Пусть знает, как соваться к кому не надо.
        Однако мальчишки встретили Петьку беззлобно. И кажется, без большого удивления. От скамейки до стены было шагов пятнадцать, я не различал слов негромкого разговора, но услышал вполне дружелюбный смех старшего мальчика - этакого Гавроша с черными, ниже ушей волосами и в мешковатом грязном свитере.
        И они начали играть! Спокойно, будто знакомые. Петька иногда что-то объяснял тонким своим бесстрашным голоском. Бил о стену монеткой легко, даже с изяществом, потом быстро приседал, растягивал пальцы и небрежно бросал в карман выигранные денежки. Оно и понятно! Я тоже в свое время играл неплохо… Сейчас я даже загляделся на Петьку.
        Он, кажется, общелкал всех. Мальчишки стояли, переглядывались, слегка разводили руками в потрепанных рукавах. Самый маленький отвернулся, отошел в сторону, начал тереть глаза. Он был белоголовый, чумазый, в большущих ботинках без шнурков, в каком-то нелепом жилете. И, несмотря на холод, с голыми руками и в коротеньких обтрепанных штанах.
        На него наконец все оглянулись. Петька брякнул полной пригоршней мелочи, подошел к малышу и молча опустил деньги в карман его жилета. По-моему, не только выигранные, но и свои. Затем… он поступил вовсе уж неожиданно. Сбросил мою куртку, дал ее подержать одному из мальчишек, сдернул с себя новую черно-оранжевую курточку с подогревом и накинул на плечи малыша. Снова запахнулся в мою куртку. Я чувствовал, как Петьке хочется оглянуться на меня и как он себе это запрещает. Ладно, негодник, поговорим позже. А впрочем…
        Они с полминуты еще побеседовали. Малыш все трогал на себе Петькину курточку и как-то по-взрослому покачивал белой заросшей головой. Потом ребята пошли вдоль стены, а Петька ко мне.
        Я чувствовал, как ему неловко, и ожидал с некоторым злорадством.
        Он подошел, глянул исподлобья. Пробубнил:
        - А чего… Мне и в этой не холодно.
        - Ну-ну…
        - А они… почти что бездомные…
        - Ты, кажется, оправдываешься, - язвительно сказал я.
        - Ну и оправдываюсь… Ты небось ругаться будешь.
        - Буду. Чего тебя понесло в эту компанию? Вот накостыляли бы - и драпать. И правильно бы сделали…
        - Не накостыляли бы! Они ребят не трогают!
        - Смотря каких…
        - Никаких!
        - Как это ты усмотрел в них такое благородство? С виду весьма характерные юные уголовники.
        Петька хихикнул:
        - Даже и не с виду… Но ребят правда не трогают. И деньги, которые проиграли, отдали сразу. Хотя и не должны были.
        - Почему же не должны?
        - Потому что между собой они, оказывается, играли понарошку. У них деньги общие. А я не знал, начал всерьез…
        - Между собой понарошку, а если бы обыграли тебя, не вернули бы ни гроша, будь уверен…
        - Нет, - вздохнул Петька. - Ты не понимаешь. Они какие-то не такие.
        - Какие "не такие"?
        - Ну, ты, наверно, думаешь, это как сарайские пацаны в сорок девятом году…
        Я, признаться, так и думал. Юные жители окраинного поселка Сараи были известны в свое время всему Старотополю.
        - Сейчас другое время, - философски разъяснил Петька. - И нравы другие…
        - Нравы!..
        Петька сел рядышком и серьезно спросил:
        - Знаешь, что они про тебя сказали?
        - Про меня?.. Спорим, что знаю! "Тот толстый фраер на скамейке небось твой папахен? Не зашибет за куртку?"
        - Нет. Один попросил: "Скажи своему папе спасибо за куртку, он хороший…"
        - Елки-палки, прямо рождественский рассказ, - крякнул я.
        Петька взбодрился и весело сообщил:
        - Теперь, между прочим, я свободно могу ходить по этим Пристаням. И ты со мной…
        4
        Но никакие Пристаня мы посещать, конечно, не стали. Следующим утром отправились на Загорское кладбище.
        Это был густой массив косматых, черных от старости сосен, дремучих берез и тополей. А внизу - сплошные кусты, репейники и бурьян.
        Лишь к маленькой кладбищенской часовне тянулась расчищенная дорога. А дальше - джунгли.
        Хорошо хоть, что с погодой нам повезло: утро выдалось неожиданно сухое и ясное.
        Сквозь хвою и облетевшие ветки колюче светило холодное солнце, синели клочки неба. Но заросли, через которые мы пробирались, хранили в себе запахи вчерашнего дождя. Бр-р…
        Петька уверенно ломился вперед. Кое-где среди могильных решеток сохранились намеки на дорожки, но чаще приходилось двигаться напролом.
        Я сказал Петьке в спину:
        - Неужели ты что-то помнишь? Ведь ничего же прежнего не осталось…
        Он выговорил, отдувая от лица сухие листья и паутину:
        - Главное - найти тот дом. Сторожку… А от нее точно на запад сто пятнадцать шагов. Я помню…
        Ну да, он помнил, конечно. Для него-то много ли времени прошло! Но здесь прошло около сотни лет. И ничего памятного для Петьки безжалостное время не оставило.
        Для меня тоже.
        Где-то здесь были похоронены тетя Глаша и дядя Костя. Я, уже взрослый (но еще, конечно, до старта "Иглы"), приезжал в Старотополь, бывал на их могилах. Но теперь и не помышлял найти их в этом заросшем хаосе…
        А Петька уверенно пробирался вперед, будто внутри у него был компас.
        И мы вышли к древней кладбищенской сторожке! Я тоже узнал ее. Точнее, это была не сторожка, а длинный приземистый дом с узкими окнами и крутой двухскатной крышей. Сложенный наполовину из кирпича, а наполовину из плоских серых камней. Он врос в землю по самые окна. И все же, судя по протоптанной от крыльца дорожке, был обитаем…
        Петька подошел к углу дома, прищурился, глянул вдоль стены и решительно зашагал, что-то бормоча под нос. Про меня будто забыл.
        И опять были заросли, косые ржавые решетки, кресты, переплетение веток и твердого, как проволока и жесть, репейника.
        Вдруг Петька остановился. Резко. В двух шагах от могучего, прямо поднебесного тополя. Поднял голову, сказал шепотом:
        - Ух, какой ты сделался…
        - Это ты мне? - беспонятливо отозвался я.
        - Это я ему. Тополю… Я его посадил вот таким. - Петька, не оглядываясь, поднял руку до плеча. - Это был большой сук, его отломило грозой от тополя на нашей улице, и я вкопал здесь. И он прижился…
        - Ты уверен, что это он?
        - Конечно! Смотри - шина! Я ее положил тогда как загородку вокруг саженца. А теперь - вот…
        Метрах в двух от земли на могучем стволе сидела старинная автомобильная шина. Видимо, тополек, превратившись в тополь, заполнил все ее кольцевое пространство, а потом, вырастая, поднял этот резиновый пояс в высоту. Мало того, он в конце концов разорвал шину. И все же она сидела плотно, охватив ствол подковой…
        "Ну а где же…" - стесненно подумал я. Или, кажется, сказал вслух. Вокруг была колючая высокая трава. Никакого намека на памятник.
        Петька быстро оглянулся на меня, встал на колени, скрывшись в траве по плечи. Начал вырывать стебли и рыть землю руками. Потом оглянулся опять:
        - Смотри…
        Я опустился рядом. Из-под земли и стеблей торчал угол темного камня.
        К счастью, у меня хватило ума взять с собой большой складной нож. Мы начали им рыть податливую почву, резать корни. И через четверть часа очистили верхнюю часть поваленного гранита. Открылся на темной поверхности желтоватый, с трещинками фаянс. Петька старательно протер его ладонями. И глянула на нас мама. Молодая…
        Нечего было и думать самим поднять памятник. Мы пошли назад, к сторожке. Оказалось, что там кладбищенская контора. Вполне современная, несмотря на заброшенный вид дома. Даже с аппаратами всех внешних коммуникаций. Двое молодых мужчин вполне интеллигентной (я бы сказал "аспирантской") внешности выслушали меня, затем вместе с нами сходили к отрытому камню. И сказали, что за три дня поставят памятник и приведут могилу в порядок.
        В конторе мы оформили соглашение. Эти ребята запросили совсем небольшую сумму, и я заплатил вдвое - натуральными пластиковыми ассигнациями здешнего банка.
        Все были довольны друг другом. Правда, Петька не выдержал, упрекнул:
        - А чего тут у вас такое захолустье? Не проберешься.
        Воспитанные кладбищенские смотрители не обиделись. Объяснили, что смотреть за всем кладбищем здешняя служба не в состоянии. И рады бы, да нет ни сил, ни средств.
        - Но когда просят, мы помогаем, восстанавливаем, - сообщил очкастый служитель. - Сейчас, кстати, часто обращаются, просыпается у людей голос крови…
        "Голос крови… Голос крови… - толкалось у меня в голове, когда в такси-фаэтоне ехали в гостиницу. - Кто же мы с Петькой друг другу? Двойники? Братья? Люди из разных миров, сведенные вместе каким-то аномальным поворотом межпространственных космических дорог? Или все-таки я и он - одно и то же? Одно целое?.. А мама?.. А этот Старотополь - он чей? Петькин или мой?.."
        Петьку же, оказывается, занимали совсем другие мысли, более приземленные. Когда поднялись в номер, он спросил:
        - Как ты думаешь, не надуют нас эти парни? А то деньги получили вперед и теперь решат, что можно ничего не делать…
        - Через три дня сходим посмотрим…
        - А… - Петька растерянно мигнул. - Разве мы будем здесь еще три дня?
        - А разве нет?
        Он виновато обмяк.
        - Что с тобой, Петух?
        - Я думал, мы сегодня вечером уедем обратно. Понимаешь… я послезавтра должен петь… Ну, "Песню Джима". Я обещал. В школьном хоре…
        - Записался, что ли?
        - Ага…
        - И ничего не говорил!
        Он завздыхал и засопел.
        - Ну а если пропустишь это выступление, что страшного? Тебя же отпустили в эту поездку…
        Петька молчал. И я чувствовал, что для него эта песня в назначенный день - очень важное дело. Может быть, связь между прошлой и нынешней жизнью. Может быть, способ отчистить эту песню от липкого воспоминания о Полозе. Или что-то еще. Какое-то внутреннее оправдание и утверждение…
        Петька прошептал, глядя в пол:
        - Ты, наверно, думаешь: "Вот какой… бессовестный. Сам рвался искать мамину могилу, а нашел - бросает…"
        - Ну что ты, Петушок. Кто бросает? Ладно, уедем завтра, а потом вернемся. Через неделю. Или в ближайшие каникулы… Правда, у меня тут еще было дело, хотел провернуть поскорее…
        - Какое?
        - В архив хотел заглянуть, кое в чем разобраться… Ну ладно, потом…
        Петька вскинул глаза:
        - А почему потом? Ты оставайся, а я поеду. Маленький я, что ли?.. Ну позвони дяде Юджину, он меня встретит. А из поезда я куда денусь?
        Это была мысль! Но в первый момент я отогнал ее со страхом. Отпустить Петьку от себя? Жутко подумать. Изведусь я тут от беспокойства…
        - Пит, я ведь все равно не смогу быть всегда как пришитый к тебе. Я же… расту…
        Он был, конечно, прав. И, почуяв мои колебания, он добавил уже с улыбкой:
        - Чего ты боишься-то? Полоза все равно больше нет на свете.
        Зря он сейчас вспомнил о Полозе. Но с другой стороны… Сколько можно жить с суеверным страхом? Да и в самом деле, куда Петька денется, будучи под неусыпными очами Карины и Юджина?
        А мне очень хотелось задержаться в Старотополе. Не отпускал он меня своими неразрешенными загадками.
        Я вынул радиофон, чтобы вызвать Юджина. Оказалось, однако, что радиофонные каналы заблокированы местной службой связи: хочешь разговаривать с заграницей - связывайся через общую электронную сеть, предварительно заплатив.
        Я вызвал Юджина через "Агат", стоящий в гостиничном номере. Юджин появился на экране - улыбчивый, небритый, надежный. Я изложил ситуацию. И, конечно, Юджин сказал, что встретит Петьку и будет его "пасти" до моего возвращения.
        - Только отправь его не поездом, а на аэробусе. Это всего час дороги…
        Петька, узнав про аэробус, возликовал и заволновался: он еще никогда не летал на самолетах. Ни на каких…
        Я отвез Петьку в аэропорт и сдал на руки милейшей стюардессе, которая обещала "передать этого чудесного мальчика в Византийске прямо в руки встречающим".
        "Чудесный мальчик", в свою очередь, пообещал мне всячески оправдывать это звание в самолете и дома. А на прощанье шепотом попросил:
        - Когда все будет готово… там… Ты оставь бумажный кораблик, ладно?
        - Конечно, Петушок…
        Часа полтора, чтобы протянуть время и приглушить беспокойство, я бродил по Старотополю, все чаще узнавая знакомые дома и закоулки. День по-прежнему стоял сухой, хотя солнце уже пряталось в серой пелене, а от воды несло зябким ветром.
        Потом я вернулся в гостиницу. И почти сразу меня вызвал Юджин. Он говорил от Карины. Сказал, что Петька уже здесь, дома, в полном порядке. Занимается сразу тремя делами. Лопает вареники с грибами, которые в громадном количестве сварила Карина, слушает "вашу ржавую шарманку" и не забывает обниматься с ненаглядным Кысом. Кстати, Кыс тоже ест вареники с грибами, что для нормального кота совершенно противоестественно.
        С той минуты на оставляло меня ощущение счастливой беззаботности и освобождения от всяких тревог. Петька был под надежным присмотром, а я отвечал только за себя. Это было впервые после того, как судьба свела меня с Петькой.
        Я решил, что сегодня не стану заниматься ничем серьезным, не буду ломать голову межпространственными и темпоральными проблемами, а опять пойду болтаться по Старотополю. Буду бездумно смотреть на окружающее и развлекаться.
        Это бродяжничество снова привело меня к Овражной бухте, на бестолково-живописную набережную с лестницами, уступами и террасами, где лепились друг к другу магазинчики и уютные забегаловки. Мне понравилась вывеска на одном из ресторанчиков: "Три рапиры". Жестяной геральдический щит с тремя скрещенными клинками раскачивался на ветру с весьма романтическим средневековым скрежетом.
        Я усмехнулся, вспомнив Атоса, Портоса и Арамиса, поднялся на крутое крыльцо и толкнул застекленную дверь.
        ГОСПОДА ДВОРЯНЕ
        1
        Не знаю, как назвать это заведение. Трактир, кабачок, ресторанчик? Была здесь какая-то смесь аристократизма с простотой портовой таверны. И в посетителях, и в обстановке. Комната с витражами в высоких готических окнах, со сводчатым потолком, с которого на цепи спущен был довольно низко светильник, сделанный в форме корабля.
        Эта сверкающая электрическими свечками каравелла пришлась мне весьма по сердцу. Показалось, что все здесь будет хорошо, приветливо, беззаботно.
        Посреди комнаты стояли два длинных дощатых, нарочито грубых стола (я вспомнил "Разбитую амфору"). У стен - столики для двух-трех человек. Посетителей было довольно много, причем весьма пестрый люд. И вполне изящная публика, и потертые обитатели пристанского района в мятых фуфайках и обвисших свитерах.
        Звякал какую-то нехитрую мелодию музыкальный автомат. Заглушая его, у дальнего столика пели:
        А был он, ребята, и молод и смел,
        А главное - верен в любви.
        Да только он в спину стрелять не умел,
        Вот сам и умылся в крови…
        Ла-ла! Ла-ла-ла-ла!
        Вот такие, братцы, дела!
        И, конечно же, вокруг сияющего огоньками корабля плавал табачный дым. Ну прямо питейное заведение в Порт-Рояле времен Моргана и Кида.
        Пахло сигаретами, жареным луком, косметикой и пролитым кислым вином.
        Я отыскал глазами свободный столик у дальнего простенка, прошел, сел на заскрипевший жиденький стул. Почти сразу возник у столика крепкий курчавый парень в кожаной безрукавке с бахромой. Наклонился доверительно:
        - Что будет угодно мсье? - Судя по всему, здесь был принят французский стиль общения.
        Я отозвался столь же дружески:
        - Мсье здесь первый раз, приехал издалека. Что вы можете порекомендовать?
        - Для знакомства с нашими "Рапирами" - бутылочку "Пласа де торос", это красное испанское. И наш фирменный набор блюд, главное из которых - жареное седло ламы в соусе "Мушкетер".
        - Валяйте!
        - Мсье будет один или кого-то ждет?
        - Один, - вздохнул я. - Видите, мне и одному-то за этим столом тесновато.
        Парень понимающе посмеялся, исчез, через минуту вернулся с бутылкой, стаканом и тарелкой, полной какой-то еды, густо усыпанной курчавой зеленью. Налил стакан и сообщил прежним доверительным тоном, что седло уже жарится. Потом скрылся.
        Я глотнул. Вино было восхитительное. Я полностью разнежился. Сидел, ковырял вилкой закуску, так и не разобравшись, что это такое (по вкусу - вроде запеканки из крабов с орехами под острой приправой). Поглядывал на людей.
        За одним длинным столом бесхитростно веселились простоватые на вид мужчины с двумя девицами, которые сдержанно хихикали в ответ на игривые тосты. У другого такого же стола - ближе ко мне - расположилась компания, которая появилась тут вскоре после меня. Более аристократическая, чем соседи. Это были три тонколицые дамы с тяжелыми серьгами, томными глазами и высокими прическами и пять кавалеров в ладно скроенных кожаных сюртуках. Было нечто старомодное в их широких обшлагах с блестящими пуговицами и в белых, похожих на взбитые сливки жабо между черных лацканов.
        До меня долетали фразы:
        - Однако, господа, странно было бы видеть несравненную Терезу в этой роли…
        - Его жеребец был резвее моей Красотки, но не в пример капризнее, и это дало мне счастливый случай выиграть позицию…
        - Я и говорю: "Сударыня, надежды ваши весьма беспочвенны, ибо этот господин не имеет обыкновения платить долги…"
        Один из этой компании - тощий, лысоватый, маленький - часто вставал и мимо меня уходил к стойке, затем возвращался. Он прихрамывал, но движения его были быстрые и не лишенные верткого изящества.
        Изящество это, однако, не спасло его от неловкости, с которой он и зацепил спинку моего стула. Сделав по инерции три шага, он плавно оглянулся. Неторопливо ощупал меня бесцветными глазками, а потом сказал чуть пренебрежительно:
        - Па-ардон, мсье.
        Мне это не понравилось: и взгляд, и тон. Однако я отозвался добродушно:
        - Пустяки, сударь. - В самом деле, не затевать же склоку. Тем более, что "Пласа де торос" нравилось мне все больше. Закуска - тоже.
        Умиротворенность так овладела мной, что и второй толчок неосторожного вертуна я снес довольно мирно.
        - Па-ардон, мсье…
        - Ничего-ничего…
        Но сколько же можно! Не успел я пропустить еще стаканчик, как опять - трах! По краю стола. Чуть посуда не посыпалась.
        - Па-ардон, мсье… - сказал он с той же ленцой и рыбьим взглядом.
        - Сударь! Не кажется ли вам, что вы несколько однообразны?
        Видимо, я это довольно громко сказал. По крайней мере отчетливо. Красное испанское приятно растворялось в крови, и мне не хотелось, чтобы кто-то портил мой обед.
        Вертлявый тип встал прямо. Маленький, как подросток, но с залысинами и морщинистым пренебрежительным ртом.
        - У мсье какие-то претензии?
        Я сел удобнее.
        Парень в безрукавке - он только что принес мне пахучее жаркое - сказал очень тихо:
        - Не связывайтесь…
        Но я ощутил в себе Петьку - обиженного пацана, который никого не трогал, а к нему нахально пристали и нарываются на драку. Думают, что если я один, то все можно? Думают, что Петька Викулов не читал "Трех мушкетеров"?
        - Пока у меня претензий нет, - старательно разъяснил я. - Но если у вас, шевалье, возникнет желание четвертый раз зацепить мой стул или столик, придумайте какую-нибудь иную фразу. Мне не нравятся повторения.
        Он склонил набок голову, скрестил руки:
        - А что вам нравится мсье?
        - Не советую, - опять шепнул мне официант.
        Я кивнул ему:
        - Благодарю. Вы свободны… - А вертлявому сообщил: - Мне нравится еще, когда слушают мои советы. На данный момент совет мой таков: обходите меня стороной. А то странно видеть, как господин со столь изящной талией не проявляет ни малейшей ловкости. Другое дело, если бы это был я, с моей комплекцией…
        Последней фразой я давал еще возможность обратить дело в шутку. И вертлявый, кажется, понял меня. Молча кивнул и отошел к своему столу, за которым все внимательно слушали наш разговор.
        Вертлявый и друзья, не глядя на меня, стали тихо переговариваться. Их дамы, склонив прически, оживленно зашептались. Я с полминуты наблюдал за компанией. Потом остыл и принялся за жаркое. Решил, что вопрос исчерпан. Однако прежней беззаботности уже не было.
        Вскоре я увидел, как два приятеля вертлявого поднялись и направились ко мне. Один был высокий, крючконосый, с гладкой прической. Другой - пониже, с лицом, обрамленным тонкой черной бородкой, как у испанского шкипера из кино. Только нос у него был не испанский, разлапистый.
        Я напрягся, но оба держались учтиво. Крючконосый с полупоклоном осведомился:
        - Прошу прощения, сударь, вы дворянин?
        Я сперва чуть не подавился. Но быстро ухватил правила игры.
        - У вас есть сомнения на этот счет?
        - Ни малейших, мсье! - темпераментно воскликнул шкипер. - Но хотелось бы услышать подтверждение из ваших уст!
        Это становилось забавно. Хотя в глубине души уже шевельнулся червячок нешуточной тревоги.
        - Мой отец, - сказал я, - был начальником штаба Отдельного гвардейского орденов Суворова и Александра Невского полка. Полагаю, вам этого должно быть достаточно.
        - Вполне, - наклонил голову крючконосый. - И я полагаю, что, будучи сыном столь достойного кавалера, вы знаете, как между людьми нашего круга решаются вопросы чести.
        Я сел поудобнее. И попружинистее.
        - Объяснитесь, мсье.
        Крючконосый объяснился:
        - Минуту назад вы оскорбили нашего товарища, отставного штабс-капитана Гвальского. К сожалению, господин Гвальский, по причине полученного в сражении увечья, на которое вы столь неучтиво намекнули, не имеет возможности драться на поединке сам. Эту роль великодушно согласился взять на себя наш общий друг граф Угин…
        Шкипер умело щелкнул каблуками и наклонил голову с бородкой-пояском и носом-лаптем. Я подумал, что это скорее всего такой же граф, как я - солист балета. А сидевший внутри меня Петька словно воскликнул: "Ни фига себе! Вы что это, ребята? По правде?"
        Сам я, однако, отозвался в меру насмешливо и в меру вежливо:
        - Не помню, чтобы я имел неосторожность оскорбить пострадавшего в боях штабс-капитана. Мне казалось, наоборот…
        - Вам угодно увиливать, сударь? - надменно осведомился крючконосый.
        - Мне угодно задать господам вопрос: как вам видятся последствия дуэли? Мне кажется, что исход был бы одинаково печален для обоих противников: для одного кладбище или госпиталь, для другого тюрьма…
        Шкипер - граф Угин - презрительно фыркнул полными губами. Крючконосый разъяснил снисходительно:
        - Понимаю, что вы издалека. Вам неведомо, что в нашем городе дуэли разрешены специальным решением муниципалитета. Все происходит совершенно законно, по протоколу.
        Тут опять Петька: "Елки-палки! Значит, по правде убить могут?" А я: "Что-то не похоже на обычную кабацкую стычку… Кому это надо?" И вслух:
        - Мне кажется, господа, вы ищете легкой победы. Велика ли заслуга попасть из пистолета в такую обширную мишень, как я? Или распороть такому тюфяку шпагой брюхо…
        - Сударь, ваша фигура - это ваша проблема, - заявил крючконосый. - Кодекс чести распространяется на всех, независимо от комплекции. Угодно вам назвать себя и указать час и место, где вы завтра сможете принять агента фирмы "Барьер", чтобы обговорить все условия?.. Или вы предпочитаете иметь дело с полицией, куда мы вынуждены будем заявить об оскорблении нашего друга?..
        Крючконосый и граф оглянулись на дверь. У нее, будто по заказу, маячила фигура в белых ремнях и высокой каске. А тут еще замигали белые вспышки - два юрких репортера обстреливали нас из объективов. Скорее всего, эта история появится в завтрашних утренних выпусках.
        Не хватало мне свой визит в родной Старотополь отметить трусостью!
        Да и разве я сильно рискую?
        Но самое главное - узнать бы: кому это надо?
        Я встал, опрокинув стул. Бросил рядом с тарелкой визитную карточку:
        - Завтра в девять утра. Отель "Морской", номер девятьсот пять…
        И все разом успокоилось. Господа дворяне ушли к своему столу и больше на меня не смотрели. Репортеры исчезли. Полицейский мирно беседовал с барменом и потягивал из стакана.
        Я пожал плечами и сел. Допил и доел все, что было на столе. Расплатился с официантом, который теперь индифферентно молчал. Вышел на улицу.
        Нельзя сказать, что я был очень встревожен. Скорее озадачен. Впрочем, когда я подходил к гостинице, недавний случай все больше казался мне дурацкой выходкой ресторанных завсегдатаев, которые решили поиграть в гусар. И в номере я завалился спать, подавив желание позвонить еще раз в Византийск, Петьке. Спит уже небось.
        Уснул и я, подумав напоследок, что никакого агента фирмы "Барьер" я завтра, конечно, не дождусь.
        2
        Агент пришел. Мне сообщил о нем дежурный робот: стукнул в дверь пластиковым пальцем, бархатно сказал через динамик:
        - Прошу прощения. К вам пришли. Прошу прощения. К вам пришли.
        Я был еще в постели. Чертыхаясь, прыгнул в брюки, головой нырнул в свитер. Ноги - в шлепанцы. Отпер дверь.
        Робот укатил на роликах, а передо мной оказался пожилой человек с плоским портфелем. Это был, без сомнения, клерк. Очень подходило к нему такое название - "клерк". Среднего роста, сухощавый, чуть сутулый и седоватый мужчина со строгим пробором прически, в сером отглаженном костюме, в старомодных, с металлической оправой очках. С выражением официальной доброжелательности на лице. Лицо было с аккуратными морщинками, пожилое.
        - Доброе утро, господин Викулов. Я - от фирмы "Барьер".
        Елки-палки! Значит, не приснилось? И не шутка?
        Я машинально посторонился. И стоял с обалделым видом. Клерк сказал:
        - Извините, господин Викулов, я, кажется, не вовремя? Но вы сами назначили этот час…
        - Назначил, - насупленно признался я. - Было дело.
        - Если вам сейчас неудобно, я зайду позже.
        - Да чего уж там… Давайте к делу, раз пришли.
        - Вы позволите мне присесть?
        Он деловито устроился у письменного стола, извлек из портфеля плоский принтер, какие-то бумаги, придавил их непонятной тяжелой штучкой. Оглянулся на меня:
        - Как вы, очевидно, догадались, мне поручено составить контракт и протокол поединка, о котором вы имели честь договориться с господином Угиным и его друзьями…
        - Нельзя сказать, чтобы я очень стремился договориться, - сообщил я откровенно. - До сих пор не понимаю, чего они прилипли. Из-за совершеннейшей ерунды…
        Клерк отозвался с сочувствием:
        - Скорее всего, ерунда была поводом. Видимо, причины глубже. Сейчас редко вызывают исключительно из-за принципов чести.
        Он подтолкнул мои вчерашние мысли: "Кому все это надо?"
        Нет, в самом деле - кому? Зачем?
        - Не понимаю, - сказал я. - Кажется, никому дорогу я не переходил… Ерунда какая-то! Мальчишество! Неужели здесь этим занимаются всерьез?
        - Дуэлями? Вполне всерьез… Впрочем, есть ведь простой способ избавиться от нее, - объяснил клерк доброжелательно. - Надо только принести извинения с публикацией в одной из газет. И если другой причины, кроме ссоры в "Трех рапирах", действительно нет, эти люди оставят вас в покое… Кстати, бланк с официальной формой извинения у меня есть, стоит лишь вписать имена и еще три-четыре слова. И расписаться.
        Конечно, это был самый простой выход. Ведь ты же не задиристый подросток! Сколько тебе лет! И разве ты за этим сюда приехал?
        Я вспомнил нахальные глаза "аристократов": отставного штабс-капитана Гвальского, крючконосого графа Угина (интересно, он в самом деле граф?).
        А завтра в газетах (моего родного города Старотополя) напечатают: "Инцидент, имевший место в таверне "Три рапиры", закончился вполне благополучно. Вызванный графом Угиным господин Петр Викулов, приехавший из Византийска, принес свои глубокие извинения графу и его друзьям…"
        Ну что же ты за мерзавец, Петька! Чего ты опять крутишься во мне, как еж, засунутый в мешок!.. Вот сейчас возьму и подпишу!..
        "Как стало известно нашему корреспонденту, господин Викулов - сын офицера гвардейского орденоносного полка прошлых времен, следовательно, обладает всеми правами на звание и достоинство потомственного дворянина. Однако трудно было ожидать от человека таких лет и такой представительной внешности, что он проявит склонность отстаивать свою честь путем дуэли…"
        Экая чушь лезет в голову!.. Петька, заткнись!
        И все же я не взял бланк. Спросил с хмурым сомнением:
        - А если дело не только в ссоре? Тогда что?
        - Боюсь, что тогда все сложнее. У этих людей руки длинные. Будут искать вас даже за границей.
        - Что это за люди?
        - Это… своего рода клуб. Любители старины, интриг, аристократических фокусов. И кроме того… сами видите, что не прочь и убрать кого-то, если он… кому-то не нравится.
        - Однако вы не очень бережете тайны клиентов вашей фирмы, - усмехнулся я. - Не боитесь, что она разорится, если дуэлянты узнают об этом?
        Клерк пожал плечами:
        - Это не постоянные клиенты. Фирма занимается дуэлями от случая к случаю.
        - А я думал, что "Барьер"… это специфика.
        - Наша специфика шире. Имеется в виду барьер беззаконию. У нас обширная юридическая практика. Адвокатура, имущественные процессы, вопросы наследования… Кстати, если вам угодно оставить завещание, то…
        - Нет, подожду. Не думаю, что дуэль кончится столь уж плачевно.
        Клерк смотрел на меня через плечо со смесью сочувствия и профессионального интереса.
        - У вас есть опыт в таких делах?
        - Нет, но… в общем, посмотрим.
        Он покачал головой. Начал щелкать на принтере и скоро подал мне лист с отпечатанным протоколом. В нем говорилось, что "г-н П. Викулов, уважая обычаи и законы г. Старотополя, согласился с г-ном Угиным участвовать в поединке, который имеет быть 4 ноября сего года на ристалище "Гостиный двор" в полдень. Противники вправе иметь своих секундантов, но фирма "Барьер", которая берет на себя устройство данного мероприятия, направит к месту действия двух своих представителей для наблюдения за неуклонным исполнением правил, изложенных в прилагаемом протоколе… За указанные услуги господа дуэлянты благоволят заранее внести плату на счет фирмы "Барьер" в сумме…".
        - Ого, - сказал я, увидев сумму. - И это за удовольствие быть продырявленным.
        Клерк развел руками:
        - Налоги, сударь.
        Несмотря на свою зловещую роль, клерк был мне симпатичен. И кажется, я ему тоже.
        Он протянул мне бланк протокола.
        "…до смертельного исхода или ранения, когда один из противников не в состоянии продолжать поединок…"
        "Будучи обезоруженным, дуэлянт обязан принести извинения или дать соответствующие объяснения, в ином случае противник его имеет право на последний выстрел или удар…"
        Великий Хронос, ну и правила!
        "Право выбора оружия принадлежит вызванному на поединок. Вызывающий обязан принять этот вид без оговорок, если данное оружие имеется в реестре дуэльного кодекса…"
        В пункте "Вид оружия" был пропуск. Его следовало заполнить.
        - Если у вас нет опыта, советую выбрать пистолеты "флибустьер". Небольшие такие, вроде этой игрушки… - И клерк показал на вещицу, которой он придавил бумаги.
        Это был оловянный пистолетик. Самодельный, отлитый в глиняной форме… Знакомый такой…
        Клерк продолжал между тем:
        - Правда, в руках профессионалов и они смертельны, но все же дают противнику некоторый шанс. Прицельность у них минимальная… Для вас ведь главное не то, чтобы попасть в кого-то, а чтобы в вас не попали. Правильно я понимаю?
        - Правильно вы понимаете… Только как-то очень уж буднично говорите о вещах, от которых пахнет погребальной службой. А вместе с тем вы ничуть не похожи на Харона, сопровождающего души на тот свет…
        Он виновато, по-домашнему как-то улыбнулся:
        - Извините, привычка…
        - Кстати, как вас зовут? Не могу же я всерьез именовать вас Хароном.
        Клерк быстро встал:
        - Я не представился. Непростительная оплошность, старею… Моя фамилия Турунов. Ефрем Георгиевич. Старший агент отдела разовых мероприятий и так далее…
        Вот так, Петенька!.. Я с ощущением грусти и неожиданной хорошей встречи смотрел на пистолетик. Можно сказать, "с печальной радостью".
        - Догадываюсь, что вы здешний уроженец…
        Он охотно покивал:
        - Да. И предки мои тоже…
        - Смею спросить, откуда у вас эта вещица? Казалось бы, детская игрушка…
        - Игрушка и есть. Своего рода талисман. В детстве мне подарил ее дед. Она и у него была талисманом… Дед рассказывал, что, когда он был мальчиком, получил этот пистолетик в подарок от хорошего друга. А друг этот вскоре таинственно исчез из города. Вот дед и хранил память о нем… И я ношу с собой… Все мы в душе бываем сентиментальны.
        - Бываем, - согласился я. И подумал: "Друг… Всего-то и была у нас одна хорошая встреча…"
        - А позвольте спросить, господин Викулов, почему вас заинтересовала эта безделица?
        - В детстве мастерил такие. И заряжал их головками от спичек. Тогда еще были в ходу серные спички… Стреляло это оружие громко, но безобидно.
        - Сейчас, к сожалению, этим нельзя ограничиться, - виновато сказал Ефим Георгиевич, внук Юрки Турунчика.
        - Понимаю… Сообщите графу Угину и его… сообщникам, что я выбираю холодное оружие. Сабли или шпаги. Возможно, это удивит их, но таково мое решение, на которое я имею право.
        Турунов, кажется, обрадовался:
        - У вас есть опыт?
        - Опыт детства, Ефрем Георгиевич. На исчезнувшей ныне улице Гончарной, где сейчас магазин "Одетая Одетта", были чудесные дворы и дровяные сараи. И такие там случались мушкетерские бои…
        Я обманул внука Юрки Турунчика. Мой фехтовальный опыт не ограничивался мушкетерскими играми на старотопольских дворах. Кое-что показывал мне и моим одноклассникам учитель физкультуры - мастер боя на эспадронах, чемпион Византийска и всего Полуострова. Это было уже в старших классах. Спортсменом-фехтовальщиком я не стал, но боевую стойку и основные приемы помнил. Этого хватит, чтобы не выглядеть перед графом Угиным полным тюфяком. Разумеется, сабельным искусством мой противник владеет в совершенстве. Профессионал! Но едва ли ему знакомо искусство другого рода - темпоральная коррекция. Я же, слава Богу, ею владел.
        По этой причине особой тревоги за исход поединка я не испытывал. Досадно только, что ждать придется три дня. Таковы правила. Предполагалось, что за этот срок противники могут остыть и помириться.
        Графу Угину с приятелями остывать нечего. Они и вчера действовали вполне холодно и расчетливо. Знать бы зачем. Вот и Ефрем Георгиевич Турунов дал понять: кому-то выгодно. Кому? Такой вопрос и точил меня.
        Впрочем, так было лишь половину первого дня. Потом я успокоился (даже как-то слишком), растворился опять в этаком умиротворении, долгими часами бродил по Старотополю, отыскивая приметы прежних времен. И постепенно почти перестал думать о предстоящей дуэли.
        Идти в городской архив мне расхотелось. Вначале была мысль: спросить, не сохранились ли школьные документы середины прошлого века. И есть ли в списках шестого класса школы номер двадцать пять ученик Петя Викулов? Или после пятого класса он там не значится? И посмотреть газеты тех лет: нет ли заметки о таинственном исчезновении во время концерта (или после концерта) солиста детского хора?
        Но потом решил: не пойду. Какой бы ни был результат архивных поисков - что это решит? Только добавит вопросов…
        Я бродил, вспоминал детство. Турунчика, например. Почему он сказал внуку, что мы были друзьями? А может, и сам верил в это? Наверно, никто к нему не относился лучше меня, хотя и я-то сделал всего один добрый пустяк - подарил пистолетик. Перед отъездом в пионерский лагерь встретил Турунчика на улице, почему-то пожалел его и сунул ему в ладонь тяжелую игрушку…
        А Петька рассказывал, что это случилось, когда он собрался к отцу и потом оказался в Византийске. Исчез, одним словом… Но я-то не исчезал! Я потом еще не раз встречался с Турунчиком до отъезда в Византийск. А Турунчик рассказывал внуку, что друг его пропал… Значит, здесь "работает" Петькин вариант. Этот Старотополь - его!.. И мамина могила - здесь…
        Незачем и в архив идти, чтобы понять - это Петькин город. Петькино пространство. А где же мой Старотополь? В каких временах и пространствах затерялся? И был ли вообще?
        Тьфу ты, голова может лопнуть от всего от этого… Все равно это мой Старотополь! Петькин и мой. Мы - одно и то же…
        Так я уговаривал себя и в подтверждение этих уговоров находил все больше знакомых мест.
        Однажды я оказался в старых кварталах недалеко от реки, за Троицким монастырем. И увидел, что кварталы эти сохранились с прошлого века почти полностью. Запутанные переулки, старые особняки, площадь, от которой лучами разбегались улицы с низкими кирпичными домами, витые фонарные столбы из чугуна.
        В детстве я не любил эти места, они были далеко от моей Гончарной улицы и казались чужими. Но сейчас я обрадовался им всей душой. Один раз, воровато оглянувшись, даже присел на корточки и погладил булыжники старой мостовой - сохранилась такая в кривом Кирилловском переулке…
        Я вспомнил, как летним вечером зашли мы сюда с мамой, искали дом какой-то портнихи (было мне тогда лет восемь). Я шагал босиком и с удовольствием ступал по гладким выпуклым булыжникам. Они были очень теплые, а между ними росли щекочущие травинки.
        Вон в том двухэтажном доме с чугунной решеткой балкона жила портниха.
        Надо спросить Петьку, помнит ли он такое…
        В центре Старотополя ничего знакомого почти не осталось. Сплошная современная цивилизация, как и в нынешнем Византийске. И все же мало походил Старотополь на Византийск. Не было праздничности, беспечности. Хмурость и озабоченность витали на улицах. Я разменял в автомате несколько купюр на груду мелочи и раздавал ее нищим, которые встречались в каждом квартале. А у кладбища нищие сидели длинной шеренгой, хотя, казалось бы, ждать подаяния там не от кого. Кто ходит на заброшенные могилы?
        На кладбище я приехал утром третьего дня.
        Памятник был отчищен, вымыт и стоял прямо. На старом месте.
        Все как полагается: гладкий гранит, надпись, эмалевый медальон с фото. Мамино молодое лицо было таким живым… Я почему-то ощутил себя виноватым и отвел глаза.
        Из большого карманного блокнота я выдернул листок, сделал кораблик и оставил его в увядшей траве у камня.
        И пошел драться на дуэли.
        3
        Место, отведенное властями для дуэлей, выглядело весьма романтично. Когда-то здесь был старинный гостиный двор - в детстве я видел его еще не разрушенным. Теперь от длинного двухэтажного здания остались только высоченные кирпичные стены с пустыми проемами арочных окон. Внутри было похоже на узкий крепостной двор, поросший жесткой травой. Было зябко, вверху бежали серые быстрые облака. Со стен светили круглые прожекторы. В одном углу этого двора-здания был выстроен пластиковый домик. Контора.
        В конторе я встретился со своим противником и его секундантами. Секунданты были, разумеется, крючконосый и отставной штабс-капитан Гвальский. Мы раскланялись с холодной учтивостью. У меня секундантов не было, но два молодых человека (внешностью и манерами похожие на лощеных официантов) заверили меня, что они, представители фирмы "Барьер", будут со всей тщательностью соблюдать мои интересы.
        Признаться, все это мне казалось ненастоящим. Полусон-полутеатр… Я не запомнил ни подробностей, ни лиц. Официанты открыли передо мной длинный футляр. В нем на бордовом плюше блестели несколько клинков разной формы.
        - Выбирайте, мсье.
        Я выбрал тонкий палаш с удобной защищенной рукоятью. Вернее даже, саблю, потому что узкий клинок с желобком был еле заметно изогнут.
        Графу Угину дали такое же оружие.
        "Официанты" что-то вежливо объясняли мне, я машинально кивал. Было уже все равно.
        - Советую вам снять куртку, - сказал один из секундантов.
        - Сойдет и так…
        Нас отвели к площадке у стены. Прожекторы мягко высвечивали утоптанную землю. У края площадки я заметил полного мужчину в белом халате, двух юрких типов со съемочными камерами и седого усатого распорядителя с талией танцора и повадками старого кавалергарда.
        Мне и графу дали последний раз расписаться в протоколе: примирения, мол, быть не может, готовы к сражению до окончательного результата.
        Затем распорядитель-кавалергард решительным жестом отправил секундантов, репортеров и врача за пределы площадки, а графа и меня развел по углам, как боксеров на ринге.
        - Прошу в позицию, господа!
        Граф Угин изящно встал в боевую стойку. Я тоже быстро изготовился. Я все время почему-то вспоминал серый камень и бумажный кораблик на кладбище.
        Граф Угин, глядя мне в глаза, иронически улыбался. Его секунданты (я увидел это мельком!) - тоже. Наверно, они усматривали во мне дилетанта, где-то нахватавшегося верхушек фехтовального мастерства и решившего теперь возместить недостаток опыта натиском и энергией. Этакий пышущий боевым энтузиазмом толстяк, готовое чучело для уколов и рубки.
        "Пора", - подумал я. Быстро вздохнул, напряг и расслабил мышцы. Толчком нервов послал по жилам привычное электрическое щекотание. Свет прожекторов потускнел. Движения людей стали медленными. Воздух загустел. Я шевельнул клинком. В таком состоянии главное - рассчитать инерцию. При сильном взмахе клинок может уйти далеко в сторону, а рукоять вырваться из ладони…
        Распорядитель очень плавно поднял руку (а на самом деле вскинул ее). Стал шевелить губами. Я понял, что он говорит:
        - Готовы, господа? Начали!..
        Граф Угин медленно, словно купальщик в воде, двинулся на меня, поднимая клинок. Я, стараясь не спешить, поднял саблю, отвел его оружие, пропустил противника мимо себя, развернулся. Граф - тоже. Я увидел его озадаченное лицо. Он напал снова, я немного поиграл с ним, аккуратно отводя удары и подчеркнуто демонстрируя атаки. Граф заметался.
        Я наблюдал его метание в замедленном ритме, как в фильме со специальной спортивной съемкой, когда время растянуто на экране в десять раз. А он-то, бедняга, видел перед собой нечто вроде взбесившегося самолета (клинок - пропеллер)…
        Наконец я "привел" графа Угина к стене, заставил его прижаться к ней спиною, сделал движение, словно обматываю своим клинком его саблю. "Обмотал", дернул. Сабля Угина взмыла над стеной. Я очень аккуратно вдвинул лезвие под бородку графа, острием коснулся горла. И "отключил" коррекцию.
        Навалились шум, свет, голоса. Взмокший граф дышал часто, со всхлипами.
        - Ну? - сказал я.
        - Приношу… свои… извинения… - с кашлем выговорил граф.
        У меня за спиной со звоном упала с высоты его сабля.
        - Это не все, господин Угин! - я не убрал клинок. - Мне нужны кое-какие объяснения.
        - Прекратите! - закричал крючконосый. - Вы не вправе! Господин арбитр!..
        - Я вправе! - кое-что из фехтовальных правил я помнил. - Моя атака сделана в один темп с действием на оружие противника. Его сабля еще не упала, когда я приставил клинок. И я по всем законам могу довести поражающее движение до конца!
        - Господин Викулов прав, - хладнокровно подтвердил кавалергард. - По правилам поединка жизнь графа в его руках. Прошу не вмешиваться, господа.
        Господа и не вмешивались, понимая, что я успею раньше. И граф Угин это понимал. На его не совсем аристократическом носу выступили похожие на стеклянные шарики капли.
        - Что вам… надо?
        - Надо знать, граф, кто поручил вам разыграть эту дуэль. Кому я помешал?
        - Я… не…
        - У вас пять секунд. Раз…
        - Но я…
        - Два…
        - Его зовут… Ром Заялов…
        - Кто он такой?
        - Честное слово, я не знаю. Кажется, приезжий…
        - Где живет?
        - Честное слово… Мы встретились случайно… В "Рапирах"…
        - Сколько он вам заплатил? Впрочем, наплевать. Как он выглядит?
        - Я не помню…
        - У вас еще две секунды.
        - Высокий, синие глаза, длинное лицо. Медленная речь…
        Я убрал от графского горла клинок. Старательно отсалютовал арбитру, воткнул саблю в землю и пошел с "Гостиного двора". На всякий случай тронул кистью руки куртку - то место, где прощупывался в кармане плоский "ПП". Никто меня не окликнул, никто не задерживал. Судя по всему, фирма "Барьер" соблюдала правила неукоснительно.
        Я вернулся в отель.
        Кто такой Ром Заялов, у меня почти не было сомнений. Потому что в глубине души я никогда не верил, что гибель Полоза при пожаре - это по правде.
        В номере я через систему "Агат" вызвал справочное, узнал номер "Барьера", позвонил туда и попросил к экрану старшего агента Турунова.
        Он, кажется, искренне обрадовался, увидев меня живым.
        - Ефрем Георгиевич, вы были правы насчет "другой причины". И сейчас у меня к вам просьба. Не в службу, а в дружбу…
        Он слегка улыбнулся:
        - Но "в службу" мы выполняем просьбы гораздо квалифицированнее. А что касается оплаты…
        - Дело не в оплате. Просто я не знаю, занимается ли "Барьер" такими делами официально. А больше мне обратиться не к кому… Надо кое-что узнать об одном человеке…
        У Турунова в очках мелькнула озабоченность.
        - Однако это и в самом деле не по адресу. Могу вам порекомендовать…
        - Ефрем Георгиевич. Ваш дед не говорил, как звали его друга, подарившего игрушечный пистолет?
        - М-м… одну минуту…
        - Его звали Петька. Петька Викулов, по прозвищу Патефон…
        - Постойте… Имя не помню, а прозвище… Патефон, да!
        - Это… как бы выразиться поточнее… мой прямой предок. Не правда ли, такое совпадение к чему-то обязывает? Особенно если вспомнить разговор о всем нам присущей некоторой сентиментальности…
        Турунов помолчал, покусывая губы и словно пряча улыбку.
        - Хорошо… Петр Петрович. Кто вас интересует?
        - Некий Ром Заялов, появившийся в Старотополе недавно.
        - Я позвоню… скажем, через полчаса.
        Он позвонил через десять минут:
        - Ром Заялов - эмигрант из Византийска. Он последовательно сменил несколько имен, подлинность которых за столь короткое время не установить.
        - Нет ли среди этих имен такого: Феликс Антуан Полоз?
        - Гм… Но я прошу вас, Петр Петрович, официально не ссылаться на меня. Эту информацию я добыл для вас… по своим каналам.
        - Благодарю вас, Ефрем Георгиевич. Обещаю не ссылаться… Берегите пистолетик. По-моему, он должен принести вам удачу…
        Минут пять я лежал на диване, приводя в порядок мысли. Главная была та, что лететь домой надо немедленно. А сначала позвонить Юджину: "Будь настороже!"
        Я вскочил, шагнул к "Агату" и услышал сигнал. Это Юджин, опередив меня, звонил сам.
        Лицо его на экране было какое-то… чересчур спокойное.
        - Пит, не волнуйся только. Теперь уже опасность позади…
        - Что случилось?!
        - Только без нервов. Петьку ранили. Вчера вечером, из арбалета, стальной стрелой. Он шел из школы, и вот у самого дома…
        Слабея, проваливаясь в тартарары и понимая, что все это должно было случиться, я вытолкнул слово:
        - Он… живой?
        - Да не бойся! Теперь он почти в порядке. Хорошо, что он был в твоей куртке…
        - Почему… хорошо?
        - Ну, там же датчик вшит! Аварийный! Если что, сразу сигнал на базу. Мы подобрали его через десять минут. Яд со стрелы не сработал полностью, не успел… Сейчас Петька в госпитале космослужбы, скоро все будет нормально.
        Понимая, что ничего не будет нормально, я еще спрашивал о чем-то, а Юджин что-то объяснял. Потом, чтобы встряхнуть меня, заорал, что я расхлябанная баба и ударяюсь в истерику, когда нет для этого причины.
        - Не хнычь, а приезжай скорее. Тут и будем думать, что дальше…
        ГОСПИТАЛЬ
        1
        Было далеко не так "нормально", как уверял меня Юджин.
        Было гораздо хуже.
        Первый раз я увидел Петьку в госпитале в таком состоянии, что лучше бы и не видеть. Он лежал под прозрачным колпаком, будто в саркофаге. Весь в каких-то присосках, датчиках, проводах. Бледный, неподвижный. Будто и не живой. У меня аж в глазах поплыло.
        Но знаменитый профессор Кудрявцев, который лично и неустанно возился с Петькой, дал мне самое честное слово, что угрозы для жизни уже нет. Подтвердил это и Митя Горский, который сейчас был при профессоре кем-то вроде ассистента и адъютанта. Ради Петьки.
        Юджин, конечно, смотрел виновато, говорил покаянным тоном. Был помят и небрит больше обыкновенного.
        - Ну дай ты мне по морде, что ли! Конечно, мерзавец я, не уследил…
        Но разве была у него возможность ходить за непоседливым мальчишкой по пятам? И кто мог подумать, что у самого дома случится такое? Нашелся же какой-то гад…
        Юджин показал мне стрелу. Вернее, стрелку - длиной в ладонь. Стальная, тонкая, как спица, с зазубренным наконечником и перышками из пластмассы. Стрелявший почти промахнулся: наконечник только зацепил плечо - порвал куртку, рассек кожу. Но был в наконечнике сильный яд…
        Если бы не зашитый в куртке аварийный датчик, не видать бы мне больше Петьку…
        А я про этот датчик и не вспомнил, когда подарил куртку Петьке… Вот удача-то, что подарил! Крошечный прибор сработал мгновенно, базу сотрясло сигналом тревоги, на плане города кровяной каплей набухла координатная точка. Санитарная машина и Юджин с Митей примчались на Шкиперскую улицу одновременно.
        Все это я узнал, когда мы сидели в кают-компании базы и Юджин с Митей отпаивали меня какой-то пахучей жидкостью. Гадость была невероятная, но действовала безотказно. Скоро я чувствовал себя измотанным, но достаточно спокойным.
        Митя еще раз сказал, что все обойдется.
        - Но почему он до сих пор без сознания?
        - Да просто спит! В него же то и дело всякие снадобья вгоняют… Вот сделаем еще одно переливание крови и будем приводить парня в чувство. Жаль только, что кровь искусственная. От живого донора - это было бы лучше.
        - Так возьмите у меня! Я не похудею!
        - А в самом деле! - Митя хлопнул себя по лбу. - Как я раньше-то… Давай, только анализ сделаю, годится ли твоя группа…
        - Митя, ты откуда упал? Что значит - годится ли? Его кровь - моя кровь! Уж более одинаковой не может быть ни у кого!
        Митя опять огрел себя по лбу. Засмеялся:
        - В самом деле! Все забываю… Но, знаешь, закон есть закон, я обязан проверить все равно. Железное правило… Не бойся, это не больно.
        - Дурень, - вздохнул я.
        Митя принес белый чемоданчик, безобидно кольнул мне палец, удалился куда-то, а через четверть часа явился взъерошенный и озабоченный.
        - Ну, Пит! Под монастырь меня хотел, да?
        - Что с тобой?
        - У тебя третья группа, у него вторая! И резусы разные!
        Я вскочил:
        - Не может такого быть!
        - Значит, может, - отозвался Горский официально. - Прибор никогда не врет.
        Я сел и обалдело замолчал.
        Разная кровь. По-че-му? И… плохо это или хорошо? Значит, Петька не дубль, не слепок, не близнец?
        - Ничего не могу понять…
        - Ты только это не можешь понять? - спросил Юджин язвительно. - Иди-ка поспи…
        И я лег на диван и уснул. Но успел подумать: "Кто же ты, Петька?"
        2
        Петьку привели в чувство на следующий день. Без утайки рассказали ему, что случилось. Петька не испугался. Слабо улыбнулся:
        - Вот приключение…
        Меня даже злость взяла: "Приключение! Дурья башка. Все бы тебе играть…"
        Кстати, стрелявшего быстро нашли. Оказалось - подонок, наркоман, пошел на это дело за несколько порций порошка.
        Признался, что подговорил его тип, похожий на Полоза.
        О Полозе по линии Международной полицейской службы ушли в Старотополь всякие телеграммы и предписания. Об этом Петьке тоже сообщили: не бойся, мол, теперь этого гада точно найдут.
        А Петька и не боялся. Его интересовало другое:
        - А где Кыс?
        В прежние времена такое было бы невозможно (помнил я о неумолимых медиках), но сейчас Кыса полили каким-то антисептиком и пустили к Петьке в отдельную палату. Надо было видеть эту трогательную встречу!
        Впрочем, и меня Петька удостоил своим вниманием. Не меньше, чем Кыса. Я часами сидел на его кровати, и мы разговаривали.
        Я, ничего не скрывая, поведал о дуэли. Эта история Петьку восхитила.
        - А ты научишь меня темпоральной коррекции?
        - Этому учатся не один год. Ты сперва хотя бы поднимись с постели.
        - Я бы давно поднялся, да не велят. Говорят, еще одно переливание надо… А правда, у нас группы крови разные?
        - Увы…
        - Почему - увы? Наоборот - ура! Значит, я полностью настоящий!
        - А до сих пор ты сомневался, балда?
        Он подышал тихонько и признался:
        - Маленько…
        - Бестолковое ты создание…
        - Ну и пусть… - Он завозился, придвинулся ко мне, ухватил за локоть. - Это ничего, что группы разные. Так даже у отца с сыном бывает, мне Митя говорил. Теперь я тебя еще больше люблю…
        Я замигал и стал смотреть в окно. Как это Ефрем Георгиевич тогда высказался насчет сентиментальности-то?
        Я рассказал Петьке, что памятник восстановили. В прежнем виде. И что бумажный кораблик я там оставил.
        Он прошептал:
        - Потом еще съездим, ладно? Только в дуэли больше не ввязывайся. Хоть и коррекция, а лучше не надо…
        - Постараюсь.
        Приходила Карина. Приносила всякие фрукты и яства. Петька старательно благодарил, обещал все это съесть, но потом почти не притрагивался.
        - Лопай, - говорил я. - Вон какой тощий.
        - Ага, "лопай"! И потом стану такой, как ты!
        - Не станешь, не бойся.
        - Не бойся! Ты вот не боялся и стал. А мы ведь все-таки похожие, хотя и разные группы крови.
        - Я стал таким, потому что не следил за собой…
        - А почему не следил?
        - Я же объяснял тебе! Была масса работы. Не до режима было и не до диеты!
        - У меня тоже будет масса работы. Такой же. Потому что я буду тоже… туннельщиком…
        - Ты это точно решил?
        - Куда точнее… К тому времени, как вырасту, Конус дойдет до звезды, и я там буду все исследовать. А потом - дальше.
        - Ладно, давай. Значит, продолжишь мою работу. По наследству.
        - Пит…
        - Что, Петушок?
        - Пит, а ты… почему не стал продолжать?
        - Петька, я же тебе сто раз растолковывал! Свое дело я сделал! У каждого была своя задача. Моя - решена. Дальше - дело других.
        - И тебе ни капельки не хочется… снова туда? Узнать, что там будет?
        - Если доживу, и так узнаю… А быть активным участником - меня на это уже не хватит. Чего хорошего, если я помру на "Игле", не дождавшись конца?
        - Я вот тебе помру!
        - Тогда не копай мне душу немытым пальцем… Думаешь, все так просто? Не очень-то легко было уходить с корабля…
        Это и правда было нелегко. И мысль, что финала я могу не увидеть, конечно, не радовала. Но на Землю тоже хотелось отчаянно… И, кроме того, все было расписано. Программа.
        - На "Игле" жесткий режим жизнеобеспечения. Сейчас он рассчитан только на двоих…
        - Ты будто оправдываешься. А я ведь просто так спросил.
        - Чего это мне оправдываться? Петух ты общипанный…
        Скоро Петьке разрешили вставать. Но ненадолго. Чаще он лежал. Читал что-нибудь или смотрел стереомультики - экран был у него в ногах, над спинкой кровати.
        Ноги у Петьки всегда были укрыты поверх одеяла нашей знаменитой курткой. На куртке часто лежал Кыс. Иногда он принюхивался и лапой трогал место, где был вшит датчик.
        Петька однажды спросил:
        - Такие датчики есть у всех туннельщиков?
        - Не только у них. У каждого, кто на опасной работе.
        - А в твоей нынешней куртке есть?
        - Мне зачем? Я пенсионер.
        - А если… опять? Полоз…
        - Полоза, Петенька, взяли. Тепленького. В нашем родном Старотополе. Неделю назад. Пришла информация по спецсвязи. Сидит сейчас в особом заведении на Щучьем острове, есть такое уютное место посреди нового водохранилища. Грехов на нем, на Полозе, столько, что сидеть ему до конца дней…
        Это была правда.
        Я увидел, что у Петьки будто гора с плеч.
        - Вот хорошо-то!
        - Конечно. Живи теперь без опаски, не бойся.
        - Я за себя, что ли, боялся?!
        - За меня?
        - За Николая Васильича Гоголя, - буркнул он.
        - Обезьяна ты лохматая.
        - А ты лысый… Пит, я все равно боюсь.
        - Чего?!
        - Ну… что ты уедешь опять. Один.
        - Куда это я уеду без тебя?
        - Не знаю… Мало ли.
        - Не выдумывай.
        - Ладно… Пит, принеси завтра патефон!
        - С ума сошел! Ты весь госпиталь на уши поставишь!
        - Вот и хорошо! Скорее выпишут. Принеси…
        - Так и быть. Только не крути его весь день.
        - Не буду… Пит…
        - Ну, что с тобой?
        - Я все равно боюсь… Мне кажется, Конус тебя не отпустит насовсем. Вдруг ты опять уйдешь…
        - Ну что ты за чушь мелешь! - почти заорал я. И - холодок по спине…
        А Петька - он словно чувствовал. Накликал…
        Я был дома, когда меня вызвал Юджин. Поздно вечером. И лицо его на экране опять было такое.
        - Что?! Петька?..
        - Все нормально с Петькой… Пит, аварийная информация с "Иглы". В Конусе дисбаланс навигационной системы.
        - Что за бред! Этого не может быть.
        - Значит, может… Там дела-то на пять минут, но Дон и Рухадзе не знают Ключа для прямого контакта. А система может сойти с линии.
        Мне сейчас трудно объяснить, что такое прямой контакт с Конусом и Ключ для него. Это знал только я. Наладка нейросхемы навигационного блока шла прямо через меня, мозг фактически сращивался с мозгом Конуса. Мы знали друг друга. Дона и Рухадзе навигационный блок не знал. Это и не было нужно. Никому в голову прийти не могло, что система, отлаженная навечно, монолитная, как чугунная тумба на причале, вдруг породит в себе какие-то изменения.
        - Нужна коррекция, Пит. Надо тебе… туда…
        Я выключил "Доцента", посидел минут десять. Сказал Карине:
        - Вызывают. Форс-мажор… - И стал одеваться.
        Может, и в самом деле работы там было на пять минут. Но с переходом туда-сюда, со всякими сопутствующими делами - не меньше суток. А сутки там - это несколько месяцев здесь. Темпоральные эффекты нарастают по мере удаления "Иглы"… Как же Петька-то без меня?
        - Может, и к лучшему, - сумрачно утешил Юджин. - Станет самостоятельнее. Пусть привыкает. Все равно всю жизнь рядышком с тобой не будет…
        - Пошел ты, - уныло сказал я.
        Это все, что я мог. Я был туннельщик-навигатор и обязан был идти туда, раз такое дело. Конус был моим детищем. И Дон с Рухадзе были моими товарищами, хотя я с ними уже и распрощался навсегда.
        И если не идти, если Конус и правда сойдет с линии, тогда что? Зачем тогда была вся жизнь?
        Впрочем, это я сейчас так подробно рассуждаю. А тогда неумолимое "надо" сидело внутри просто как холодное стальное ядрышко…
        С Петькой мы попрощались довольно спокойно. Глаза у него, правда, слегка намокли, и он прошептал:
        - Я же говорил. Будто чувствовал…
        - Это не так уж долго. Месяцев шесть. Поживешь у тети Карины, а иногда и у Юджина. Как захочется. А вернусь - будет лето. Купим домик у моря, яхту заведем, отправимся в плавание. Опять махнем в Старотополь. Летом там замечательно.
        - Ладно…
        - И Кыс тут с тобой, не соскучишься…
        - Ага… Скорее бы выгнали из госпиталя, в школу хочется.
        - Через неделю выгонят, - бодро пообещал Митя Горский.
        Петька облапил меня за шею, подышал мне в плечо. Я погладил его по макушке, опустил на постель и поскорее вышел из палаты.
        И через полчаса шагнул в капсулу туннельной связи…
        Часть вторая
        ЧЕРНЫЕ ПАРОХОДЫ
        ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПУСТОТЫ. В ПУСТОТУ…
        1
        Коля Донченко и Владик Рухов были самыми молодыми из нас, туннельщиков. Судьбой их и добровольной участью стала последняя задача: финиш на планете у Звезды, разведка, стабилизация Конуса, развертывание базы и открытие постоянного туннельного сообщения между Солнечной системой и орбитой Звезды. Лишь после этого они собирались вернуться.
        Если вообще собирались…
        Судя по всему, Земля их не тянула. "Игла" стала их домом, полет - смыслом бытия. Не скажу, что радостного бытия, но - единственного. Помимо всяких причин и особенностей характеров, было тут и одно чисто космическое объяснение. Вернее, межпространственное: обоих коснулось дыхание пустоты. Физическое ощущение того непостижимого вакуума, который прокалывала "Игла". Меня, слава Богу, эта чаша миновала, а их - нет. Да они и не хотели, чтобы миновала. Безропотно (а может, и с горькой радостью) отдались этой болезни. Вернее, не болезни, а почти наркотической завороженности, когда человек ощущает себя растворившимся в мировом пространстве и боится покинуть его, как рыба боится быть вытащенной из воды.
        Конечно, оба скрывали это под сумрачным юмором.
        Оба они были меланхолики, хотя и непохожие друг на друга. Коля Донченко носил кличку Дон, однако вовсе не был похож на испанца - рыхловатый, белобрысый, с лицом огорченного деревенского гармониста из кинокомедий моего детства. Владика Рухова звали Рухадзе. Говорят, в начале прошлого века была на Кавказе водка с таким названием. Он и правда был похож на грузина, но только лицом, а не темпераментом.
        Дон любил повторять, что вообще не вернется на матушку-Землю, а осядет на новой планете, построит хутор и будет разводить местных розовых ящериц или шестиногих крыс и выращивать оранжевые тыквы, фаршированные сладкими лягушками.
        Рухадзе говорил, что, пожалуй, вернется, но не раньше, чем на Земле научатся всерьез лечить от наследственного алкоголизма. Он любил строить из себя пьяницу.
        Первое, что Рухадзе спросил при встрече: не прихватил ли я с собой чего-нибудь крепенького. Я дал ему плоскую бутылку пятизвездного "Капитана Немо". Он повертел ее и со вздохом поставил на полку. Я знал, что настоящая причина его меланхолии - не пристрастие к спиртному, а драма несостоявшейся любви. Причем драма суровая…
        - Ну, как там? - индифферентным тоном спросил Владик. - Что нового на нашем замшелом шарике?
        - По-всякому, - буркнул я. - Вы много не проиграли, что сидите здесь… Что случилось-то?
        - Нестабильность курса, - меланхолично объяснил Рухадзе. - Дядя Кон психует, а толком объяснить не хочет. Или не может. Желает тебя…
        Чего было тянуть? Я всеми нервами ощущал, как здешние минуты стремительными сутками утекают там, на Земле.
        Шагнул в кабину, надел шлем полного контакта, набрал код и формулу развертки. Зажмурился…
        Тьма в глазах прокололась искорками, исчезло ощущение тесной кабины - словно распахнулось вокруг громадное пространство. Это было сознание Конуса. Оно мягко, по-дружески вошло в меня, и дядюшка Кон ворчливо сказал:
        - Ну наконец-то…
        - Что случилось, старина?
        - А хрен его знает… Давай смотреть вместе.
        Смотреть - это значит слушать, ощущать нервами, довериться интуиции, ждать мгновенного озарения, разгадки. Может, дождешься, а может, будешь сидеть, пока голова не разбухнет, как оранжевая, начиненная лягушками тыква…
        - Ну а все-таки, Кон? В чем проблема?
        - В ощущении, что прямая курса раздваивается. Я как бы в двух плоскостях. Тебе знакомо такое?
        Я подумал, что (черт возьми!) знакомо. Но это не имело отношения к данной ситуации.
        - Разве это так страшно? - сказал я со сдержанной строгостью. - Что за паника, дружище? Скорее всего, влияние многополюсных гравитационных областей…
        - Эти области я нейтрализую без труда. Я могу сам на пути строить гравитационные структуры.
        - Тем более! Неужели сам не можешь разобраться в ложном эффекте раздвоения курса?
        - Если бы в ложном… Я не могу один, Пит. Нужны два интеллектуальных полюса, два мыслящих субъекта, которые знают Ключ. Это для создания стереоскопичности в системе. Здесь же многомерность и темпоральная разобщенность, плоской схемой не отделаешься…
        - По-моему, ты малость перетрусил. Оказался не готов к непредвиденной неполадке.
        Конус отозвался миролюбиво:
        - А как тут можно все предвидеть? Что мы знаем о пространстве, которое взялись проковыривать? Конечно, я не ждал такого дела. Раздвоения… Зря вы, кстати, не впихнули в меня программу, предусматривающую многовариантность развития…
        Он был прав - зря. Но сейчас я бодро возразил:
        - Знаешь ведь, некогда было. И какое отношение имеет та программа к нынешним делам?
        - Не знаю… Знаю только, что ее отсутствие нам еще аукнется…
        - Давай-ка, друг, без пророчеств. Посидим, послушаем…
        Дальше началось то, что описывать я не могу. Это действо не имеет названия, и очень трудно подобрать слова, чтобы рассказать о чувствах, мыслях и решениях, когда ты одновременно - и повисший в многомерном пространстве мозг, и само пространство, и музыкант, играющий на миллионе тончайших невидимых струн, и компьютер, впитывающий эту мелодию, дробящий ее на формулы, не имеющие графического выражения, и толчком упругой мысли вколачивающий эти формулы в тугую схему Генеральной программы "Бур".
        Схема послушно глотала поправки. Как больной, который нарушил режим и теперь виновато принимает от медсестры таблетки и выговор…
        - Ну, старик, в норме сейчас? Не двоится?
        - В норме, - откликнулся Конус тоном насупленного пацана, у которого вытащили из пятки занозу. - Но что это было?
        - Видимо, ты все же где-то прозевал гравитационный сгусток, вот и тряхнуло. Конечно, вещь почти невероятная. Один шанс из миллиона…
        - Ну, может быть… - буркнул Конус недоверчиво. Потом вздохнул по-человечески: - Спасибо, Пит…
        - Не стоит благодарности. Будь здоров, старина…
        - Будь… Постой. Знаешь, я все же попробую сам построить кой-какой блок для анализа поливариантности. А?
        - Попробуй. Только без ущерба для всего остального.
        - Само собой.
        Я порядком измотался. Рухадзе и Дон почти волоком вытащили меня из кабины. Дали глотнуть "Капитана".
        - Ну хватит, хватит. Присосался… - Рухадзе отобрал фляжку. - Что там случилось-то?
        - Видимо, двойной скок в гравитационном анализаторе. Сбой… По теории вероятности следующий раз такое может произойти через миллион лет. Здешних…
        - Ну, мы тогда опять позовем, - хмыкнул Дон.
        - Договорились.
        - Уходишь?
        - Ухожу, ребята. У меня там… приемный сын. Отыскал потомка. Боюсь за мальчишку, он… сирота.
        - А что, сиротам и нынче несладко на шарике? - спросил Рухадзе.
        - Им всегда несладко…
        Как назло, заело контакт в пусковом блоке камеры. Пришлось развинчивать пульт. Возились несколько часов. Я боялся смотреть на бегущую стрелку земного циферблата, на скачущие цифры электронного табло. Там, на шарике, наступало уже лето следующего года.
        - Ну все… Счастливо, братцы!
        Они помахали руками и задвинули дверь шлюза. Я дождался звонка-сигнала и опять отодвинул дверь. И шагнул в приемный тамбур базы.
        2
        База была пуста.
        Она совсем была пуста! Безжизненна!
        Вполнакала горел плафон - аварийный свет, который оставляют в законсервированных отсеках. Какой-то мусор шелестел на полу.
        Я с растущей тоскливой тревогой обошел бункер. Ни души. Ни намека на то, что случилось. Связь была наглухо отключена.
        Что же это? Война? Катастрофа?
        Я кинулся к выходу. Он был на полном электронном блоке. Я набрал код. Слава Богу, сработало!
        Земля встретила меня солнцем, зеленью, блеском моря. По заповеднику бродили беззаботные туристы, на воде пестрели паруса. Я вздохнул с некоторым облегчением. Но ушла лишь малая толика тревоги.
        У выхода из заповедника я поймал фаэтон и кинулся домой.
        Дома была Карина. Причем не одна. Тут же по-домашнему развалился на диване волосатый крупный мужик в пестрой рубахе.
        Карина, стоя посреди комнаты, протирала тряпицей блестящий керамический кувшин. Дальше - все как в дешевой кинодраме.
        - Ах!.. - И кувшин об пол.
        Слезы, объятия. Но объятия какие-то вялые. И наконец:
        - Господи Боже ты мой! Ты живой?!
        - А какой же еще? Да в чем дело, черт возьми?
        - Но… ведь сообщили же… что "Игла" взорвалась…
        - Когда?!
        Я разомкнул ее мягкие, словно вареные, руки. Дядька на диване смотрел, приоткрыв рот. Ладно, это потом… Сперва… А что сперва?
        "Стоп, стоп, стоп", - велел я себе. Раскрутил в голове календарь.
        Февраль… Здесь было явное несовпадение. В это время я, по всем расчетам, еще возился с Конусом. А взрыв произошел позже, когда я был уже в капсуле, а капсула была растянута в Пространстве. Иначе бы я не уцелел… Значит, во время взрыва скрутилась темпоральная петля - последняя горькая шутка межпространственного вакуума… А может, не шутка? Может, отчаянная попытка дядюшки Кона спасти в последний миг хотя бы меня? Почему именно меня?.. Никто никогда ничего не узнает…
        В общем, повезло тебе, старик.
        А Дону и Рухадзе не повезло…
        Нам всем не повезло. Все, ради чего столько работали, исчезло в один миг. Вся жизнь…
        Но эта безнадежная мысль в ту минуту ударила меня не очень сильно. Вернее, я не очень болезненно воспринял удар. Наверно, мозг поставил защиту. Потому что слишком уж страшно, слишком безнадежно.
        И вообще вся эта тоска, все горе были в тот момент позади другой тревоги, главной.
        - А Петька? Он где?
        - Он… так сильно плакал тогда… Потом его взял к себе Юджин.
        - Они здесь, в Византийске?
        - Юджин… он сейчас в Антарктиде. Там какая-то станция… или лаборатория. Ты спроси у Виктора, он все знает. Он сейчас здесь, работает на грузовой космостанции.
        - А Петька? С Юджином?
        - Он сперва уехал туда, потом вернулся. Трудно там детям… Ну… и вообще… я не знаю…
        - Где он?!
        - Сперва жил у меня. Потом ушел в интернат… Петенька, я не виновата, я… мы его не обижали, он сам захотел. Все было по-хорошему. Он сперва прибегал почти каждый день. Кота навещал. А потом ему разрешили взять Кыса к себе… Ну и… - Она опять всхлипнула.
        Волосатый дядька вдруг встал с дивана. Грузный, с обвисшими руками.
        - Я, кажется, врубился в ситуацию. Даже и не знаю… как теперь…
        - Мне бы ваши проблемы, - искренне сказал я. - Карина, интернат этот где?
        - Да при той самой школе! Небольшой такой, уютный. Для ребятишек, у которых родители в отъезде… Петя, ты прости меня…
        - Прощаю… Собери мои вещички, потом зайду.
        - Петя, я же… Постой! Ребята сейчас все равно в загородном лагере!
        Но я кинулся к школе. Там было пусто, лишь дежурила бестолковая девица-практикантка. Она подтвердила, что ребята в лагере, но как связаться с ними - не знала. Я выяснил это в справочном, связался сам. Из лагеря ответили, что все дети в шлюпочном походе, вернутся к вечеру.
        Значит, еще несколько часов Петька будет думать, что я мертв!
        Но что было делать?
        Я позвонил на грузовую космостанцию, спросил о Викторе. Его быстро отыскали. Он увидел меня на экране, охнул, отвесил губу. Но быстро пришел в себя.
        - Питвик, приезжайте сюда! По связи все не объяснишь.
        Мы встретились в комнате отдыха диспетчеров. Виктор даже пощупал меня: правда ли это я?
        - Повезло вам, Питвик. Глазам не верю.
        - Как это все случилось?
        - Ну, как… Сработали датчики, компьютеры проанализировали событие: взрыв в Пространстве. Аннигиляция…
        - Но этого не могло быть! Это исключено!
        - Ничего полностью не исключено, - похоронно ответил он. - Что мы знаем о межпространственном вакууме?..
        И я вспомнил похожие слова Конуса.
        Бедняга Конус. Бедняги Дон и Рухадзе. Коля и Владик… А может, им даже легче, чем Юджину, мне, Мите Горскому. И Виктору…
        - Горский вместе с Юджином? - спросил я его.
        - Да. Все там, кроме меня… Я, по правде говоря, решил, что все, крышка этому делу. А они пытаются еще что-то спасти. Хотя бы теоретическую часть. Сохранить схемы для будущего. Кое-что восстанавливают… Для нового Конуса. Но его теперь не построить и через полсотни лет.
        - Ну почему же…
        - Правительство прекратило выплаты и законсервировало базу.
        - А там, в Антарктиде?
        - Там автономные лаборатории Международного общества межпространственных проблем. Дали ребятам участок. Но мощности-то мизерные…
        - Виктор, можно отсюда связаться с ними?
        - С ними сейчас ниоткуда нельзя связаться. Они под землей, там темпоральная автономия и магнитная блокада - для отладки микромодели Конуса. Следующий сеанс связи только через две недели… И если даже прилетишь к ним, вниз все равно не пустят, режим… Пит, а Карину-то видел?
        - Видел…
        - Ну… и что?
        - А что "что"? И в этом ли сейчас дело…
        Он вздохнул, будто виноват был.
        Я поднялся.
        - Поеду в лагерь, к Петьке. Боюсь я за него почему-то.
        3
        Фаэтон-автомат, узнав, куда мне надо, развязно сообщил:
        - Недешево обойдется. Две сотни километров.
        - Поехали… - Мне не хотелось ни на поезд, ни на вертолет. Тяжело было видеть людей. А на этой неторопливой машине к вечеру как раз успею на мыс Три Паруса, в лагерь "Зюйд-вест"…
        И успел.
        Ребята уже вернулись из похода. Смуглые, веселые. Многие так похожи были на Петьку, я вздрагивал.
        Но Петьки не было.
        Он вообще не приезжал в лагерь.
        Пожилая директорша сказала беспомощно:
        - Он ведь ушел от нас в начале июня. Совсем. Забрал своего кота и ушел. Ничего не сказал. Лишь через три дня позвонил издалека, из Старотополя: "Не волнуйтесь за меня, я останусь здесь". - "Как останешься? - говорю. - Где, с кем?" А он отключил связь… Конечно, мы направили запрос в Старотопольское бюро по охране детства, в полицию. Оттуда сообщили, что сигнал принят, ведется розыск. А потом - ни звука. Оно и понятно - чужое государство…
        Я вылетел в Старотополь в тот же вечер, был на месте ночью.
        Утром позвонил в фирму "Барьер", Турунову. Изложил все как есть. Даже не скрыл на сей раз, кто я такой на самом деле.
        Турунов был здесь единственный человек, на которого я мог хоть как-то положиться.
        Но, кажется, надеялся я зря. Ефрем Георгиевич повздыхал и неуверенно обещал навести справки. Потом посоветовал:
        - Вы все-таки обратитесь в Бюро по охране детства. Там должны регистрировать всех беспризорных…
        Я не стал звонить, узнал адрес бюро и поехал туда. Потому что пока ты в пути, есть надежда.
        Меня без проволочек принял очень пожилой и очень усталый чиновник. Предложил без всяких эмоций:
        - Оставьте данные мальчика и свой номер. Когда что-то выяснится, сообщим.
        Я оставил. И вернулся к себе в отель "Морской". Почти сразу раздался сигнал "Агата".
        - Господин Викулов? К сожалению, среди зарегистрированных безнадзорных детей вашего мальчика нет.
        - Понятно… А что, есть и незарегистрированные?
        Чиновник утомленно глянул с экрана:
        - Вы с Луны упали? Посмотрите, что делается в городе.
        Я пошел по Старотополю. Смотрел. Их было в самом деле много - помятых, бесприютного вида пацанов. Всяких - и совсем малышей, и почти взрослых. Только не было нигде Петьки.
        И опять за мыслями о Петьке почти позабылась другая беда. Тем более, что ту беду все равно исправить было нельзя. А Петька…
        Я вышел на площадь Трех церквей. Посмотрел на башню той церкви. Закрыл глаза. Ощутил себя мальчишкой, стоящим в подвале по колено в ледяной воде.
        Блеск электрической свечки, лоскутные паруса кораблика, искры на латунном кружеве оклада.
        "Помогите мне найти его… Ведь он - это единственное, что у меня есть в жизни! Помогите… Не отнимайте надежду!"
        Потом я опять шел по улицам. Смотрел. И надежда жила. Я вспомнил сосновый свой кораблик. Корабли - они ведь символы надежды…
        От этого соснового кораблика мысли перешли к другому - бумажному. К тому, который я оставил в траве у памятника.
        Если Петька в Старотополе, он, конечно же, бывает там, у мамы. И наверняка тоже оставляет кораблики. И это - знак. Это след.
        КЛАДБИЩЕНСКИЙ СТОРОЖ
        1
        Бумажного кораблика на могиле не было. Вернее, был, но не Петькин, а мой, старый. Тот, что я оставил здесь прошлой осенью. Он съежился, потемнел, серым комочком прятался в путанице прошлогодней и свежей травы.
        Вот и все… Как быть дальше, я не знал.
        Мама смотрела с эмалевого медальона как-то виновато и с печальной просьбой: "Ты уж постарайся, найди его…" Я отвел глаза… Что я могу ответить, что сделать?
        И все же я не уходил.
        Если и была хоть какая-то надежда найти след, зацепить ниточку поиска, то именно здесь, в этом печальном месте.
        И я стоял у заросшего холмика с серым камнем, словно ждал чего-то. Хотя, если подумать, чего было ждать-то?
        День выдался пасмурный. Было полутемно. Кругом чаща из кустов сирени, бузины и шиповника. А над ней столетние березы и почти черные сосны. Оттуда сквозь листву иногда пробивался редкий дождик.
        Я наконец оглянулся. И вспомнил, что недалеко за кустами каменный дом, где обитали парни, которые восстанавливали памятник.
        Может быть, они видели Петьку?
        Это была бы зацепка и новая надежда.
        Путаясь башмаками в плетях мышиного гороха, я пошел к тропинке. Зашагал мимо кривых оградок и обелисков. И услышал встречные шелестящие шаги.
        Из гущи рябин вышел на тропинку сутулый высокий дед в длинном одеянии, похожем на ветхий темно-серый халат. Косматостью дед напоминал Леонардо да Винчи. Только борода и светлые волосы не были ухожены, как у известного по портретам знаменитого итальянца.
        Возможно, это был один из тех бесприютных старцев, что жили в хибарах и склепах на заброшенных кладбищах (и, кстати, неплохо там устраивались). Я слышал о таких.
        В движениях старика, однако, не было свойственной нищему нарочитой робости. Он шел по-хозяйски. Подол его хламиды размашисто пригибал головки травы по краям тропинки.
        Я сделал шаг в сторону, чтобы пропустить старика. Он мельком, вроде бы безучастно, глянул на меня светло-серыми глазами с покрасневшими старческими веками и густыми прожилками на белках.
        Мы разошлись. Но почти сразу шелест шагов позади меня стих.
        - Постойте, сударь.
        Голос был негромкий, но сильный, густой. На таком глуховатом выдохе.
        Я обернулся. Дед, сутулясь, глядел на меня из-под кустистых бровей. Так смотрит строгий, но не злой и достаточно воспитанный сторож, повстречавший незваного посетителя в запертом саду. Впрочем, следующая его фраза прозвучала мягче:
        - Мне показалось, что вы кого-то ищете.
        Что мне было терять? И что скрывать? А тут - вдруг какой-то проблеск?
        - Да, - отозвался я и вздрогнул от надрыва в собственном голосе. - Я ищу мальчика. Мы жили в Византийске, я уехал в дальнюю экспедицию, а он остался в интернате. Когда я вернулся, мне сказали, что он ушел из интерната и уехал сюда. Здесь у него… родина. Но ни друзей, ни знакомых… И вот - ищу…
        - А давно он оказался в Старотополе?
        - Судя по всему, в начале июня…
        Старик подумал, глядя в сторону, пошевелил бровями. Сказал то ли мне, то ли себе как-то отрешенно:
        - С тех пор мальчиков привозили четыре раза…
        - Куда… привозили? - выговорил я. Понял не все, но страхом обдало с головы до ног.
        Старик опять глянул мне в лицо:
        - Вы же сами решили искать здесь… Но это на другом краю. Идемте.
        Я послушно, с нехорошей слабостью и тоской двинулся за стариком. Кое-где по тропинкам, а порой и прямо через кусты.
        Не оборачиваясь, дед проговорил все так же глухо, с выдохом:
        - В основном привозят мальчиков. Девочек было всего шесть. А всего, начиная с января, восемьдесят шесть человек… Но вас ведь интересуют лишь те, что летом. Их было сорок четыре. Последние девять - в прошлый понедельник. Чаще всего привозят по понедельникам…
        Это был какой-то жуткий сон, бред. Мы шли, шли, а он говорил, спокойно так…
        Наконец оказались мы у кривой кладбищенской изгороди - здесь она была сложена из кирпича - высокая, глухая.
        На голом месте - без кустов, с невысокой травой - тянулись длинные, редко поросшие валики глинистой земли. На них стояли палки с дощечками - редко и косо. Они похожи были на фанерные лопатки, какими в раннем детстве я разгребал снег.
        - Вот… - Старик остановился. - Последний приют тех, у кого в жизни приюта не было… Да и жизни-то, можно сказать, почти не было…
        Он что-то прошептал, перекрестился, взмахивая широким рукавом, и отошел, словно говоря: "Теперь смотрите сами".
        Я будто сквозь сонную серую пелену смотрел на некрашеные деревянные дощечки. На каждой был сверху нарисован черный крестик, а потом шли надписи:
        18.05.2048. Костик Стрельцов, 9 лет. Тим Караулов, 12 лет. Ян Красаускас, 8 лет. Андрей, 14 лет. Сережа, 5 лет. Щелчок, 10 лет. Мухомор, 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 13 лет. Неизвестный мальчик, ок. 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 14 лет…
        Завороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: "Петя Викулов, 12 лет"…
        Но имен было немного. Чаще "неизвестный", "неизвестный"…
        А Петька… кому он здесь мог быть известен?!
        - Как имя вашего мальчика? - спросил старик. Он опять подошел и стоял сзади.
        - Петр… Петька… Петя Викулов…
        - Нет здесь такого, - ласково сказал старик, и я ощутил мгновенную режущую благодарность - и за ласковость, и за это "нет". Но облегчение было секундным.
        - Здесь же… столько неизвестных… которым двенадцать…
        - Молитесь, чтобы не было его и среди них…
        Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.
        - Но как узнать?..
        - Пойдемте ко мне, посмотрим.
        - Что… посмотрим?
        - Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.
        В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный - не крупный и не мелкий - дождь. Я лишь сейчас заметил…
        2
        Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.
        - Раньше здесь жили рабочие, - слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.
        Дед кивнул:
        - Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я здешний сторож…
        Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?
        Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой-лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).
        - Сядьте, сударь… Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет…
        Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.
        - Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было… не для всякого.
        - Понимаю, - отозвался он суховато. - Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно… Вы же сами этого хотели.
        - До какого… конца?
        Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.
        - Вот, начиная с конца мая… Двенадцать лет, говорите?
        - Да. То есть уже почти тринадцать…
        - А как выглядел?
        - Светлый… худенький такой, курносый… Невысокий… Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было…
        - Посмотрим… Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые… Нет, не он, конечно… Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью…
        Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.
        - …неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки…
        - Подождите, - сказал я со стоном. - Вы… что же, осматриваете каждого? И описываете потом?
        Он поднял косматую голову. Сказал тяжело, будто гирю положил перед собой:
        - Да. Я настоял на этом. Перед тем как хоронить, осматриваем каждого в кладбищенской часовне. Может быть, потом кто-то станет их искать, хотя шансов на это мало. Или по крайней мере со временем удастся установить имя у тех, кто неизвестен. Чтобы я мог поименно каждого назвать в поминальной молитве… Я ведь не только сторож, но и священник в здешней часовне…
        То, что я сказал дальше, далось мне далеко не сразу. Пришлось прорываться сквозь страх, сквозь суеверный внутренний крик "Не надо!", словно сквозь черные джунгли. Но неизвестность страшнее всего, и я выговорил:
        - У Петьки… на левой лопатке… родинка, похожая на гусиную лапку. Размером с пятак…
        Священник думал секунды три. Потом решительно мотнул головой:
        - Нет, сударь. Такого мальчика не было. Я говорю твердо, я помнил бы… - И уже мягче, словно тоже отходя от страха, проговорил: - Всех погибших детей привозят только сюда, значит, среди мертвых вашего Пети нет. Ищите среди живых…
        Я помолчал, подышал, загоняя в себя слезы. Ощутил новую надежду. Старик проговорил слегка наставительно:
        - Понимаю, что все это тяжело, особенно для непривычного человека. Но вам надо было через это пройти, коли уж решились искать мальчика здесь…
        - Но я искал-то его живого…
        - На кладбище?!
        - Да… У него здесь похоронена мать. Я был уверен, что он придет на могилу. И у него обычай - каждый раз оставлять там бумажный кораблик. Вот я и надеялся…
        Старик слушал внимательно. Косматые брови приподнялись, глаза странно просветлели, даже красных прожилок стало меньше. Он чуть улыбнулся заросшим ртом:
        - Кораблик… надо же… Ну, Бог даст, мальчик еще придет. А возможно, и приходил, да не мог оставить кораблик по какой-то причине. Скажем, бумагу не нашел… А вы сами-то оставили там о себе какой-то знак?
        - Я… нет… - Как же я не сообразил? Ведь в самом деле надо написать на доске или картоне: "Петька, я жив! Петька, я тебя ищу! Отзовись!"
        - Благодарю вас, отец… Простите, как ваше имя?
        - Отец Венедикт.
        - А меня зовут Петр Викулов, так же, как мальчика. А иногда - Питвик… Была такая традиция в компании моих друзей давать прозвища.
        Он улыбнулся опять:
        - Вам подходит. Похоже на Пиквика…
        Видимо, у меня сделалось недоуменное лицо. Он объяснил:
        - Был такой персонаж в старинном английском романе. Полный, очень добродушный мужчина. Не обижайтесь…
        - Я не обижаюсь! Просто не думал, что в наше время кто-то помнит Диккенса.
        - Ну вот вы, оказывается, помните…
        - Я-то… да… В силу ряда причин…
        - А я окончил филологический факультет и Новокурашскую семинарию, там и там великолепно преподавали старую литературу.
        Видимо, на лице моем явно обозначился вопрос.
        - Понимаю, - вздохнул отец Венедикт, - священник заброшенный часовни и кладбищенский смотритель с несколькими высшими образованиями. Непонятно, да…
        - Я сразу понял, что вы не простой сторож. Но что выпускник университета и семинарии…
        - И духовной академии, кстати…
        - Извините…
        - Да чего же извиняться, недоумение ваше естественно… Знаете что… мистер Питвик? Сейчас я согрею чай. Вам он будет полезен. А потом уж займетесь письмом вашему мальчику.
        Я не спорил. Уходить мне не хотелось. От старика словно шло излучение, дающее надежду.
        Отец Венедикт скрылся за дверью, стал там звякать посудой. Минуты через три вернулся.
        - Чайник греется… - И, словно продолжая разговор, сообщил: - Я до нынешней зимы был ректором здешнего духовного училища и настоятелем одного из храмов. Но… согрешил. - В глазах у него мелькнуло отнюдь не раскаяние. Жесткая усмешка. - И был направлен сюда. Слава Богу, что не лишили сана.
        Я не посмел спросить, в чем состоял грех отца Венедикта. Спросил о другом:
        - А в каком храме были вы настоятелем? Я хорошо знаю Старотополь.
        - На площади Трех церквей. Церковь Пресвятой Богородицы. Иначе этот храм называют еще Корабельным. Или Детским…
        Это совпадение словно дружески подтолкнуло и согрело меня. Но не показалось удивительным. Словно я ждал чего-то похожего.
        - Я хорошо знаю этот храм. Хотя и не был в нем… очень давно. Но то, что у него такие названия, не знал.
        - Лет пятьдесят назад, когда церковь восстанавливали после разрушения и поругания, в подвале нашли доску, похожую на икону. Ликов на доске не было, но жестяной нимб как бы обрисовывал головы Богоматери и Младенца… А перед этой доской стоял в нише кораблик из сосновой коры с парусами из лоскутков… Такое впечатление, что какой-то ребенок в давние годы принес его и поставил перед самодельной иконой… Может быть, с детской и чистой молитвой о Божьей помощи… Потом на этой найденной доске мастер написал святые лики, а нимб оставили прежний…
        Всей душой ушел я в прошлое и спросил как бы оттуда, издалека:
        - Эта икона и сейчас в церкви?
        - Разумеется. И кораблик - перед нею. А вскоре неизвестно кто положил начало обычаю: дети приносили самодельные кораблики и оставляли перед образом с тайными своими молитвами и просьбами…
        - И… много корабликов?
        - Много… Порой скапливалось столько, что большинство приходилось отпускать в плавание. Прямо из храма… Под фундаментом обнаружили родник, его вывели внутрь церкви, к стене, сделали каменное русло и направили в речку Тополинку, что впадает сейчас в водохранилище. По ней и уплывали кораблики. В море… Но самые красивые мы сохраняли надолго… А тот, первый, хотя он и не самый искусный, хранится всегда…
        "Сказать? - думал я. - А зачем? И поверит ли?.."
        А отец Венедикт продолжал:
        - Детей всегда было много. В том числе и бесприютных. По мере сил старался я оказывать им помощь. И словом, и… ну, как мог.
        - Бесприютные тоже оставляли кораблики? - спросил я хмуро. Мысли пошли по другому пути.
        - Конечно… - Он снова пристально посмотрел на меня. - Знаю, о чем думаете. Не очень-то кораблики им помогали… Я… согласен с вами. Но ко вселенской борьбе добра и зла как подходить с земными мерками справедливости?.. А иных мер у нас нет. Вот и думаешь: взрослые часто сами виновники своих бед. А дети-то при чем? Я знаю, что Господь утешит их в своем царстве. Но отчего не дано им было прожить полную земную жизнь? Или и те краткие годы, что выпали им, - разве они были жизнью?.. Или есть какой-то всеобщий закон развития мира, по которому без детского страдания не обойтись?.. Или впереди такая награда, что искупит все?
        - Я не знаю…
        - И я не знаю… Наверно, незнание это и ввело меня в грех. Впрочем, я верю, что Господь грех этот мне простит. В отличие от земного начальства…
        Я вопросительно молчал.
        Отец Венедикт помолчал тоже и наконец объяснил с сумрачной усмешкой:
        - Я прямо в церкви тяжко избил человека. И выкинул его с крыльца… Человек этот… зная о моей известности среди маленьких прихожан, пришел с чудовищным предложением. Чтобы я напутствовал перед смертью мальчика, которого должны были расстрелять на глазах у собравшихся зрителей…
        - Вы… отец Венедикт, это правда?
        - Увы…
        - Разве такое возможно?
        - Публично до сих пор никого не казнили. Но многим ли лучше, когда убивают тайком и хоронят безымянными?
        - Как убивают?.. Зачем?
        - Вы… сын мой, и в самом деле, видимо, нездешний. И долго были в экспедиции… А откуда, по-вашему, берутся эти несчастные, о которых я молюсь целыми ночами? Те, кто… закопан там, у стены…
        - Я… думал, это несчастные случаи. Болезни от бесприютности, от голода…
        - Бывает и такое… Но чаще привозят с пулевыми и ножевыми ранами…
        - Господи Боже ты мой… Но почему?! Кто это делает?!
        - Делают… Есть такой "Эскадрон Рио"… Название идет еще с двадцатого века, из Бразилии. В ту пору страну захлестнула волна детской беспризорности, миллионы бродячих ребятишек. И конечно, от этого воровство, грабежи, насилия, никуда не денешься. Тем более, что дети вырастают и лучше не становятся. И вот появились некие эскадроны смерти, которые устраивали охоту на беспризорных детей. Каждое утро люди находили маленькие трупы… Конечно, официальные власти возмущались, полиция вроде бы искала преступников. Но… втайне многие поддерживали эти эскадроны. Те ведь якобы воевали за идею. За очистку общества от криминального элемента, с которым страна справиться не могла…
        Я вспомнил, что в давние годы читал об этом.
        - Но это же было столько лет назад!
        - В нашей стране этот опыт вспомнили нынче. Замкнутый круг. Чтобы приютить, обогреть, накормить и выучить такую армию бездомных малышей, у общества нет средств…
        - Но международные фонды…
        - Они пытаются. Но государство блюдет свой престиж и скрывает масштабы детской безнадзорности. А она увеличивается. Потому что увеличивается, в свою очередь, жестокость взрослых. Дети бегут из приютов, из семей…
        - Из семей-то почему?
        - Растет общая суровость общества. Материнская и отцовская любовь, увы, давно уже перестала быть неотъемлемым признаком семьи… Не все мальчики привязаны к своим матерям, как ваш Петя… Но, честное слово, вы будто с другой планеты.
        - Я… из Византийска.
        - Это благополучный край, понимаю. Но информация-то доходит и туда…
        - Я… слишком погружен был в свою работу… Но что же это за человек, который предложил вам такое?
        - Это активный деятель ЧПИДа.
        - Чего?
        - Чрезвычайной педагогической инспекции по делам детства. Ходят слухи, что она недалеко ушла от "Рио". Задачи-то в принципе одни: очистить общество от плесени и паразитов…
        - Неужели детская преступность так потрясает вашу Республику?
        - В известной степени потрясает. Бывает всякое. Но власти гораздо больше боятся другого. Грядущего потрясения иного рода. В детских кланах, среди обитателей пустырей и трущоб возникает организация. Точнее, подобие какого-то особого сообщества. Возникает цель. Знающие люди говорят, что подобного раньше не было никогда. И последствия непредсказуемы. Это пугает и социологов, и правительство гораздо больше, чем кражи в продовольственных магазинах или толпы маленьких попрошаек на вокзалах… Тем более, что среди этих ребят нет прежней дикости и жестокости. Многие ведь попадают на улицу не из трущобных семейств, а из приличного общества. С опытом гимназического и лицейского воспитания… Кстати, замечено, что беспризорные мальчишки теперь никогда не нападают на детей. Даже на самых благополучных и беззащитных.
        - И… это тоже пугает?
        - Представьте себе! В этом усматривают, и не без основания, какие-то убеждения, какое-то новое понимание и ощущение общности. Уже не бездумная нищенская толпа, а нечто иное: общество со своей моралью.
        - У такого общества должен быть вдохновитель…
        - Есть… Вернее, был. Некий учитель или (так говорят некоторые) оставивший службу и прихожан священник. По крайней мере, звали его отец Олег…
        - Звали…
        - Его убили. Видимо, те же, из "Рио". Он похоронен где-то на глухой окраине, и дети крепко хранят тайну этого места… Отца Олега я никогда не видел и знаю о нем очень мало, хотя обычно дети ничего не скрывали от меня…
        - Ну а расстрел-то?! Как такое можно допустить? Есть же законы…
        - Это была страшная выдумка. Но не лишенная своей, дьявольской логики. Главная цель: неумолимой, властной жестокостью закона испугать бесприютных детей… Именно закона! Оказывается, некоторые статьи нашего уголовного свода не менялись больше ста лет. И этот инициатор ЧПИДа выкопал закон, по которому за ряд преступлений высшая мера могла применяться к детям с двенадцати лет… И вот представьте: находят подходящего мальчика, вменяют ему, кроме бродяжничества, что-то еще, соответствующее нужным статьям. Доказать это можно всегда… Строгие, но объективные судьи со скорбными лицами выносят суровый, но единственно возможный и справедливый приговор… Затем - страна замирает у комнатных и уличных экранов. Торжественно-похоронная процедура. Симпатичного мальчика (а такого выберут специально и сделают инъекцию, чтобы не сопротивлялся) ставят на борту плавучей тюрьмы, исповедуют, причащают, завязывают глаза. Все это - крупным планом… Затем взвод полиции особого назначения выстраивается и заряжает старинные карабины… Последняя речь прокурора: дети, смотрите внимательнее и делайте выводы. Закон, мол, одинаков для
больших и для маленьких… Залп…
        - Целый сценарий… - выдавил я.
        - Еще бы! Этот мерзавец успел изложить мне все подробно, прежде чем… Ну, надо сказать, бил я его крепко. Я стар, но еще силен. Если бы не два подоспевших дьякона, убил бы, наверно… А он кричал в оправдание, что это для пользы общества. И что мальчик-то даже будет не настоящий, а… как это? Зомби! Искусственный. Тело без души… Для виду, мол…
        - Отец Венедикт! Как зовут этого гада?
        - Не помню… Нет, помню. Фамилия - Заялов. Да-да… Ром Заялов…
        3
        Я рассказал отцу Венедикту все. Абсолютно все. И про кораблик с названием "Обет", и про Конус, и про Полоза. И кто такой Петька.
        Если верить в судьбу (а как в нее не верить после всего, что случилось?), именно она свела меня с отцом Венедиктом. Все сплелось в один клубок. Так я думал. А отец Венедикт сказал вслух:
        - Видать, не случайно сошлись мы на этой тропинке…
        - И на ней же, на тропинке этой - Полоз. Поперек дороги… Опять извернулся, сволочь, выпустили его. А был слух, что попал за решетку навеки…
        - Нужен стал, вот и выпустили, - угрюмо отозвался отец Венедикт. - Нашли повод, объявили, наверно, что ничего не доказано…
        - Но неужели ваши власти не понимают, что это маньяк, преступник? Что он опасен!
        - Отчего же не понимают… Наоборот…
        - И откуда берутся такие нелюди!..
        - Элементарно. Концентрация зла… Думаете, он один такой? Просто он по изощренности ума сильнее других. А вообще-то их немало. Те, что убивают ребятишек на улицах, разве не маньяки? А отцы, избивающие детей с безумной яростью? А воспитатели, тешащие себе душу жестоким сладострастием, которое обращают на маленьких?.. Все мы, дорогой мой Петр, есть смешение добра и зла, и дьявольские семена прячутся в каждом изначально. Только нормальные люди не дают им взойти, давят эти ростки в себе, потому что ощущают в душе Божье начало, питающее любовь и жалость к другим людям. А если этой любви в человеке нет?.. Вот и прорастает сладкое желание дать себе радость за счет мучений слабого и беззащитного, за счет своей безграничной власти… Чем-то же надо заполнять пустую душу…
        - Значит, это изначально заложено в человеке? Если он гад, значит, с такой душой родился?
        - Вот как раз и нет. Душа вырастает в борении и споре. С самого младенчества. Порой начинается с пойманного кузнечика, когда ты в сомнении: оборвать ему ножки или отпустить? И щекочущее любопытство к чужим мучениям, и жалость к живой твари. Что окажется сильнее?
        Я подумал, что в детстве никогда не испытывал желания отрывать ножки кузнечикам… Но вдруг вспомнил, как били Турунчика. И, кажется, покраснел, будто не взрослый толстый Питвик, а пойманный с поличным мальчишка…
        - Злодеи, коим чужая боль давала сладкую радость, были во все времена, - слегка монотонно продолжал отец Венедикт. - Это сатанинская рать. И это страшно. Во сто крат страшнее, однако, когда имеющие власть над страною берут это злодейство себе на пользу. Когда Полоз становится нужен правителям государства… Это уже печать проклятия, и власть такая обречена. Но сколько еще крови и горя будет, прежде чем придет возмездие… И Петька наш - лишь малая капля в этом потоке…
        Он сказал "наш", и это обрадовало меня. Но совсем не обрадовала мысль, что Петька - лишь капля. Легко ли отыскать каплю? И… получается, значит, что одна капля среди миллиона не стоит слишком большой тревоги и забот?
        Я хотел сказать, что при всем понимании общей беды, эта капля для меня самая родная. Но отец Венедикт вдруг взвыл и бросился за дверь. Там что-то шипело. Я учуял запах горелой пластмассы.
        Отец Венедикт вернулся через минуту.
        - Чай выкипел, чайник расплавился. Любимый был…
        - Это я виноват.
        - Оба виноваты, пустились в философию… А другого у меня нет, нечем угостить теперь…
        - Спасибо. Я пойду…
        - Куда вы сейчас? Мы еще и не договорили, что делать-то.
        - Сначала оставлю письмо… там, у камня. Потом пойду по улицам. Может, повезет, увижу!..
        Я понимал, что едва ли повезет. Но все же это будет поиск. Будет надежда… А если надежда исчезнет, если узнаю… самое страшное, тогда отыщу и убью Полоза. И пусть меня ловят! Уйду на "Иглу" и там - лет на сто вперед! Потому что в этом времени меня уже ничто не держит… Но… Господи Боже ты мой! В непомерной тревоге за Петьку, в горькой этой тоске я же забыл, что случилось с "Иглой", с Конусом! С Доном и Рухадзе! С нашим общим делом!
        Разве можно хоть на миг забыть такое?
        И вот оказалось, что можно. Видимо, потому, что того дела, той цели уже не было и все, что касалось Петьки, теперь сделалось не просто главным, а единственным…
        От всех этих мыслей я опять обессиленно обмяк за столом. Но отец Венедикт сказал:
        - Пишите письмо… - Он принес толстый черный карандаш и деревянную дощечку.
        Я суеверно зажмурился: дощечка была такая же, как там, на братских могилах. Отец Венедикт кивнул:
        - Понимаю. Но это лучше, чем бумага, надежнее. Неизвестно ведь, сколько там лежать вашему письму.
        Я вывел на желтом дереве: "Петька, это я, Пит. Я живой. Найди меня, отзовись…" - и задержал руку. Дать свой гостиничный адрес и номер связи? Что-то подсказывало: не надо.
        - Напишите, чтобы нашел меня. Это проще, - посоветовал отец Венедикт. - Уж я-то его не отпущу… А вам нет смысла оставаться в гостинице. Полоз-то на свободе. Дело может кончиться не только дуэлью…
        Я написал: "Спроси про меня у отца Венедикта. Он живет в кладбищенском доме…" - и вопросительно поднял глаза:
        - Что же мне теперь делать? Тоже оставаться здесь? Я, наверно, стесню вас…
        - Не стесните, но… Я вам дам адрес одной своей знакомой, это в старом квартале, укромный дом. Снимите там комнату. Если будут новости, сразу сообщу.
        - Спасибо… Отец Венедикт! А всю эту историю, весь его… сволочной план с расстрелом вы не пытались как-то сделать достоянием гласности? Через газеты, через эфир…
        - Ну как же не пытался! Но пресса у нас, как известно, абсолютно свободная. Хочет - выступает, хочет - молчит. Тут ей, видимо, кто-то посоветовал, что выгоднее молчать. Чего, мол, делать сенсацию из фантазий свихнувшегося старика. И господа журналисты свободно и добровольно приняли решение помалкивать… Я связался было с небольшой частной телекомпанией, но там, в силу несчастного совпадения, произошла авария передатчика… Одно хорошо: план свой Полоз, видимо, все-таки пока оставил…
        - Пока… Вы упомянули о зомби. Значит, этот подонок продолжает свои эксперименты!
        - Кто знает… Возможно, это была лишь отговорка, чтобы уломать меня. Ему ведь любого мальчонку угробить - одна радость.
        "А если этим зомби был Петька?" - ожгло меня. И пришлось помолчать, сглатывая страх, приходя в себя. Потом я решительно встал. Отец Венедикт не удерживал меня, дал клочок бумаги с адресом.
        - Заберите в гостинице вещи и давайте-ка на эту квартиру…
        4
        С адресом в кармане, с дощечкой-письмом в руке я опять двинулся сквозь кладбищенские джунгли.
        Пока мы беседовали с отцом Венедиктом, дождь шуршал за окном, но сейчас перестал. В серости облаков пробивалась солнечная желтизна. Сильно пахло мокрой травой. Брюки внизу и замшевые башмаки у меня промокли.
        Я добрался до могилы, прислонил к памятнику дощечку и пошел дальше. Не к воротам, а к ближней стене, где был пролом. Инстинкт подталкивал меня избегать привычных путей.
        Через пролом я выбрался на улицу.
        Впрочем, улицы в полном понимании не было. Позади меня - кирпичная стена, впереди - глубокий травянистый кювет, а за дорогой - частые тополя и разноцветные пластиковые ангары. И ни души…
        Я стал ждать такси-автомат или какие-то другие колеса, потому что ни станцией воздушной дороги, ни входом в подземку поблизости и не пахло…
        Скоро я понял - черта с два здесь кого-нибудь дождешься.
        Сверху опять мелко забрызгало. Я прижался к бугристому стволу тополя (ощутив к нему что-то вроде братского чувства за могучую толщину).
        Наконец показалась машина. Широкий, похожий на такси автомобиль, но неприятного темно-лилового цвета и без фонарика над ветровым стеклом. Явно не таксомотор. Но… остановился. Из-за меня? Едва ли. Слишком далеко, метрах в десяти.
        Откинулась дверца, задом выбрался грузный (чуть ли не как я) мужик. Следом стал вылезать второй, странно возился. И вдруг мимо этих двоих комочком выкатился третий. Маленький! Упал в кювет, вскочил, зайчонком кинулся вдоль стены. Явно - в страхе и отчаянии!
        Грузный выхватил что-то похожее на старинный «маузер». Второй - в черно-зеленой пятнистой униформе - сдавленно завопил:
        - Подожди! Не здесь!..
        Оба резко кинулись за мальчишкой. Тот бежал очень быстро, но как-то ковыляюще. И вдруг споткнулся, упал ничком. Охватил затылок, дернулся, заверещал пронзительно, предсмертно:
        - Дядечка, не надо!!
        И я видел это и слышал. И руки работали сами. "ПП" - наружу (вместе с подкладкой кармана, ч-черт)! Ползунок ограничителя - на ноль девять: так, чтобы не насмерть, но надолго. Муфту излучателя - вперед, чтобы сузить прицельный луч… Рукоятку в две ладони, как в старом фильме-вестерне (учили нас все-таки неплохо). И два горячих выхлопа: ах-х! Ах-х! У таких пистолетов не бывает отдачи…
        Грузный сразу зарылся башкой в траву. Пятнистый успел оглянуться и упал у стены навзничь.
        Я подошел. Взял у грузного «маузер». Это и правда было пулевое оружие. Я вытащил обойму, высыпал патроны в ладонь, горстью швырнул через дорогу. А пистолет - через стену. В кармане у пятнистого я нашел "ПП" - такой же, как мой. Разрядил, тоже кинул через ограду.
        Мальчик лежал все так же, обхватив затылок грязными худыми пальцами.
        - Вставай, малыш. Не бойся.
        Он чуть заметно шевельнулся.
        Я присел, взял его за бока.
        - Вставай. Надо уходить, пока эти не очухались…
        Он медленно убрал с затылка ладони. Боязливо повернул голову. Не поднимаясь. Маленькое лицо - в грязных подтеках. Сквозь щетинистые слипшиеся ресницы - недоверчивый слезливый блеск.
        - Не бойся меня. Вставай…
        Он поднялся на четвереньки.
        - А вы… кто?
        - Прохожий… Увидел, что за тобой гонятся, ну и вот…
        - А эти… где?
        - Вот, прилегли… - Небрежностью тона старался успокоить мальчишку.
        Все в той же позе, на четвереньках, маленький беглец глянул на своих прилегших врагов. Потом на меня.
        - А вы не чпид?
        - Да Господь с тобой! Ну, давай же…
        Он поднялся наконец. Маленький, мне чуть выше пояса. Лет девять. Этакое трущобное, немытое дитя. Жесткие спутанные волосы непонятного цвета, острые скулы, толстые губы в трещинках и болячках, босые ноги. Классические лохмотья: заскорузлая, похожая на серый мешок рубаха, драные штаны с бахромой у щиколоток.
        Я опять сказал:
        - Ты меня не бойся. И давай уйдем поскорее…
        Он вдруг торопливо кивнул и вцепился в мой рукав. Прижался. Видать, поверил. А что ему оставалось делать?
        Мы пролезли в кирпичный пролом на кладбище. Здесь было глухо и казалось, что безопасно. Двинулись по сырой тропинке. Мальчик не отпускал мой рукав. Но вдруг сильно захромал. Остановился.
        - Что с ногой-то?
        Он сказал всхлипывающим шепотом:
        - Подвернул. Когда убегал. Не здесь, а там, когда облава…
        - Что они с тобой хотели сделать?
        Он глянул неожиданно распахнувшимися глазами - мокрыми, светло-карими.
        - Известно что! Плямбу в затылок - и в кусты…
        Я отвел взгляд. Будто виноват был.
        - Теперь не смогут…
        Он кивнул и отпустил мой рукав. Тем же шепотом сказал:
        - Я теперь пойду, ладно?
        - А есть куда идти-то?
        - Ага… Только не замели бы по дороге…
        - Хромого могут замести.
        Малыш сумрачно пожал плечами: мол, всякое может случиться.
        Он стоял съеженный, косматый и почему-то напомнил мне шахматного конька, которого срубили и убрали с доски.
        - Пойдем-ка со мной. В одно место. Переждешь пока, а там будет видно.
        Конек не спросил, куда, опять кивнул, послушно так. Видимо, боялся остаться один.
        Мы пошли снова, но мальчик почти сразу ойкнул, присел. Ухватился за щиколотку. Глянул снизу вверх умоляюще: не бросай.
        Тогда я решительно взял его на руки.
        От мальчишки пахло подземной плесенью, немытым телом, гнилым тряпьем, но я, честное слово, не чувствовал никакого отвращения.
        Только хмурую нежность к спасенному существу и гордость, что сумел, отобрал малыша у смерти. И теплела на донышке сознания мысль, что, может быть, этим хоть немного умилостивил судьбу, добыл у нее лишний шанс и для Петьки…
        Малыш посапывал у моего плеча.
        - Как тебя зовут?
        Он выдохнул что-то неразборчивое.
        - Как ты сказал?
        - Сивка, - повторил он отчетливее.
        - Что за имя такое?
        - Ну… потому что как Сивка-Бурка. Говорят, похож на лошадку.
        А и правда похож…
        - Ну а настоящее-то имя есть?
        - Есть, почти такое же. Севка…
        - Что ж, годится…
        Я принес Сивку отцу Венедикту. Рассказал, что было. С сердитой виноватостью: вот, мол, вам еще обуза, но что делать-то…
        Старик не удивился, не показал неудовольствия.
        - Пусть поживет у меня. Здесь не найдут. А сунутся… Господи, прости меня, грешного…
        Прежде всего он осмотрел у Сивки ногу.
        - Растянул, кажется. Ничего… Забинтую потуже, надо только сперва отмыть это чадо. Есть хочешь?
        - Ага…
        - Ну вот и живое дело для меня нашлось… А ты, Пит, ступай, как договорились.
        Он обратился ко мне так неожиданно по-свойски - "Пит", - что я ощутил себя мальчишкой, которого приласкали. И легче стало на душе, сильнее сделалась надежда.
        5
        Адрес, который дал отец Венедикт, привел меня в Западный Береговой район. Тот самый, где я бродил накануне дуэли. И это мне тоже показалось хорошим предзнаменованием.
        От площади со старинными фонарями я по Кузнечной улице дошел до первого угла и свернул в Усадебный переулок. Нужный мне дом показался совсем небольшим - три окошка под треугольным фронтоном двускатной крыши. Но когда я вошел во двор, увидел, что в длину это строение - весьма изрядное.
        Скорее всего, это был флигель старинной и давно снесенной усадьбы. Вдоль одной стены тянулась галерея с арками и кирпичными столбиками. Она была завалена всякой рухлядью. К одному столбику прислонялось большущее тележное колесо (уж не от кареты ли восемнадцатого века?). Вдоль другой стены, близко от нее шел дощатый забор, такой же древний, как колесо.
        Узкий двор глухо зарос всякими сорняками, из которых торчали два кривых каменных вазона и какое-то чугунное сооружение, похожее на фабричный пресс.
        Заброшенность и тишина очень пришлись мне по душе. Хозяйка тоже. Она уже знала о моем приходе, встретила приветливо:
        - Весьма рада, сударь. Я уступлю вам комнату моего мужа, царство ему небесное. Там вам будет удобно, я полагаю…
        Худая, старая, она похожа была на Эльзу Оттовну, только с более манерным поведением. Впрочем, эта старомодная (порой слегка карикатурная) манерность ничуть не раздражала. Была она безобидная и даже милая.
        Комната оказалась такая, что я озирался минут пять. Даже в детские годы она удивила бы меня стариной, а в нынешнее время… ну, сплошной антиквариат.
        Была тут картина в бронзовой раме с завитками (на полотне смутные полуголые фигуры в античных шлемах). Тяжело ходил маятник стоячих, с меня ростом часов. За стеклами резных шкафов виднелась черная и рыжая кожа могучих книжных корешков. Письменный стол украшали узорчатые латунные накладки. На столе теснились фарфоровые и бронзовые статуэтки, а над ними возвышалась астрономическая сфера из медных обручей и медный же звездный глобус.
        - Муж был большой любитель старины, - пояснила хозяйка. - Он преподавал географию в здешнем лицее, а потом заведовал отделом краеведческого музея.
        Далее она сообщила, что ее зовут Эдда Андриановна.
        - А вас, если позволите, я буду звать мсье Пьер. Вы мне очень напоминаете Пьера Безухова из романа графа Толстого. Вы слышали о такой книге?
        Я любезно разъяснил, что не только слышал о "Войне и мире", но и неоднократно читал это выдающееся произведение. И тем еще больше расположил к себе милейшую Эдду Андриановну.
        - Если у вас, мсье Пьер, возникнет необходимость с кем-то поговорить по связи, милости прошу ко мне в комнату. У меня неплохой "Орион" со стереоэкраном новой серии.
        …С полчаса я лежал на диване, вспоминая все, что было, и раскладывая по полочкам. Потом опять резко подкатила тоска. И страх за Петьку. Я вскочил, набросил куртку, проверил "ПП". И вышел на улицу.
        Бродил по городу, вздрагивал, когда видел похожих на Петьку мальчишек. Понимал, что шансов на встречу почти нет, но все же это было дело, поиск, надежда…
        Когда завечерело, я вдруг сильно устал и вернулся к себе в Усадебный переулок. Опять лег. Кружилась голова. Вспомнил, что ничего сегодня не ел. Однако отказался, когда Эдда Андриановна сладким голосом через дверь пригласила меня к чаю. Сказал, что очень утомился и хочу уснуть.
        - Ну, не смею быть назойливой…
        Однако через минуту я услышал опять:
        - Мсье Пьер! Мсье Пье-эр!..
        Ох, пропади ты пропадом.
        Но она приоткрыла дверь:
        - Мсье Пьер, вас к экрану…
        Я вскочил, чуть не развалив антикварный диван.
        Вызывал меня отец Венедикт.
        - Пит… Ты давай-ка ко мне. Сейчас… Есть кое-что.
        - Что?
        - Ну приходи. Есть… Только двигайся с оглядкой. Сам понимаешь…
        Я понимал. Те двое наверняка уже очухались, а один-то из них тогда видел меня. И, возможно, запомнил. Странно, что я не подумал об этом раньше, когда болтался по городу… Да и Полоз мог уже обо мне пронюхать. В гостинице-то я не скрывал свое имя.
        Я пешком дошел до улицы Кочегаров - не очень оживленной, но и не безлюдной. Остановил фаэтон-автомат. Вышел из машины за два квартала до кладбища и опять двинулся пешком. Поглядывал, не идет ли кто следом. Были густые августовские сумерки, а на кладбище - полная тьма. Тревожно трещал ночной кузнечик. Я шел, почти ничего не видя перед собою - на ощупь, по памяти. И наконец разглядел среди веток неяркое желтое окно.
        ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОЛ
        1
        По правде говоря, я надеялся на чудо. Несмело, но надеялся. Вдруг Петька нашелся, а отец Венедикт не стал мне сообщать заранее, чтобы я от радости не потерял голову.
        Но чуда не случилось. Священник и Сивка ждали меня вдвоем. Отец Венедикт впустил меня в дом, а Сивка с ногами сидел на кровати - отмытый, переодетый, почти неузнаваемый. Я мельком отметил это, когда с угасающей надеждой обшаривал глазами комнату.
        Светила желтоватая лампа.
        Перехватив мой погрустневший взгляд, отец Венедикт кашлянул и сказал:
        - Такое дело… Боюсь говорить с полной твердостью, но, по-моему, этот Сивка-Бурка знает вашего Петушка…
        - Да?! Сивка, правда?!
        Я сел, почти упал рядом с ним на кровать, едва не раздавив ее. Сивка деликатно подвинулся. От него пахло шампунем и новой одеждой. Вымытые волосы оказались бронзового цвета - жесткие спутанные кольца.
        - Что ты знаешь, Сивка?
        Он ответил солидно. Видимо, чуял важность момента.
        - Знаю того, о ком речь. Вашего Петьку.
        - Где он?!
        - На Пристанях, где же еще. Завтра пойдем, сами увидите.
        - А если сейчас?!
        - Рискованно в темноте-то, - охладил мой пыл отец Венедикт. - Да и нога у него еще побаливает.
        Я устыдился и опомнился.
        - Сивка, а ты уверен, что это он?
        Тот сказал тоном начитанного мальчика из хорошей семьи:
        - Посудите сами. Во-первых, он - Петька. Во-вторых, из Византийска…
        "Мало ли Петек из Византийска", - подумал я с боязнью, но и растущей радостью.
        - …а в-третьих, кот. Дядя Венедикт… ой, отец Венедикт говорил, что у вашего Петьки был кот. И у этого… Его еще дразнят: "Пит - с котом спит". Ну, не зловредно дразнят, а так, шутя. Потому что кот хороший. И Петька тоже.
        Неужели он притащил с собой Кыса?.. А что! Ведь, кроме кота, никого у него не осталось…
        - Серый кот-то?
        - Серый. И кончик хвоста загнут…
        Чувствуя, что раскисаю от счастья, я помолчал, подышал, успокоился:
        - Зовут-то это животное как? Помнишь?
        - Нет. Все просто "кыс" да "кыс"…
        Я ощутил, что люблю до слез не только Петьку, но и тощего Кыса с загнутым кончиком хвоста. И Сивку. И отца Венедикта…
        Отец Венедикт встретился со мной глазами, опять кашлянул смущенно так:
        - Ну, все сошлось, значит? Бог даст, завтра увидитесь… Я вам советую: ночуйте здесь. А с утра и пойдете.
        - Не стесню?
        - Хватит места… А хозяйке вашей я позвоню, чтобы не тревожилась, а то она дама впечатлительная… Ну-ка, Бурка-Сивка, гнедая гривка, пошли на кухню ставить чай. В новом чайнике…
        И наш конек-горбунок на одной ноге ускакал за отцом Венедиктом.
        Через минуту он вернулся, начал с хрустом разворачивать на столе скатерть из белого микропластика. Двигался он уже на двух ногах, но прихрамывал. На левой щиколотке под чулком проступала повязка.
        В Сивке мало что осталось от недавнего беспризорника. Если смотреть пристально, можно было еще заметить на лице след прежней бесприютности, этакую трудно смываемую печать улицы - в излишней обостренности скул, в тени под глазами, в беспокойном подергивании бровей. Но исчезли коросточки на губах, чистыми стали щеки, разгладился лоб и уже не щетинились, а были весело загнуты вверх желтые ресницы. И одет Сивка был как ухоженное дитя обеспеченных родителей, "шахматенком".
        Я обратил внимание на эту новую ребячью моду еще днем, когда бродил по городу. Чуть не половина "благополучных" старотопольских мальчишек щеголяла в одежде, украшенной шахматными знаками. На Сивкиных темно-серых чулочках с отворотами у колен были вытканы серебристые пешки. Наружный карман тетратканевой безрукавки украшали два шахматных конька - один тоже серебристый, другой черный. На бежевую тетраткань был выпущен откидной воротник желтой шелковистой рубашки с широкими рукавами. В общем, то ли мальчик в карнавальном костюме шахматной фигурки, то ли юный персонаж старинной шотландской баллады. Только вместо юбочки - просторные, длиной до колен штаны в черно-желтую крупную клетку.
        Сивка заметил, что я его разглядываю, застеснялся, засопел. Я сказал одобрительно:
        - Тебя и не узнать теперь. Когда это успели раздобыть такой костюм?
        - Дядя… отец Венедикт позвонил кому-то, и тетенька принесла. Быстро… - Он вдруг присел на табурет, лег щекой на стол, глянул на меня из-за бронзовых спутанных завитков. - Отец Венедикт говорит: "Живи у меня, будешь как внук…" Я вот думаю…
        - Чего думать-то? Соглашайся.
        - Ага, я, наверно, соглашусь. Он говорит: "Снимем квартиру в городе, если ты боишься здесь, на кладбище…" А я и не боюсь. Главное, что свой дом… Только другого боюсь…
        - Чего?
        - Ну… что по ребятам буду скучать. По нашим… Мы ведь привыкли вместе…
        - Можно будет навещать их… Или они рассердятся, что ты от них ушел?
        - Ничуточки не рассердятся! Наоборот, скажут, что хорошо. Все рады, когда кто-то находит дом.
        - Тогда чего же раздумывать!
        - Не знаю… А вы Петьку с котом увезете в Византийск или здесь останетесь?
        - Видно будет. Главное - найти…
        - Найдете, чего там…
        Он повозился, поставил пятки на табурет, спустил чулок, начал поправлять бинт и при этом тихонько морщился. Повыше бинта я увидел пятнышко - то ли ссадина, то ли родинка. И вспомнил о главной примете. И спросил с новой боязнью (хотя, казалось бы, все уже ясно):
        - Сивка, а ты не замечал у Петьки на левой лопатке родимое пятно? Как гусиная лапка. Может, когда купались или бегали без рубашек…
        Сивка отозвался сразу, без удивления:
        - Замечал, конечно. Я эту "лапку" вот так, у самого носа видел. - Он придвинул к лицу ладонь. - Это когда Петька меня спас…
        - Спас? От чего? Что случилось?
        - Это на "Розалине". То есть на барже. Мы там вместе были.
        - Что за баржа?
        Сивка сказал опять солидно, с этакой интеллигентной ноткой:
        - Хорошо, я расскажу. Но это длинная история, если про все по порядку. Давайте после ужина.
        И я, подыгрывая этому оттаявшему от страха и бесприютности малышу, согласился:
        - Хорошо, после ужина…
        Отец Венедикт отвел мне место в каморке со старым и продавленным, но уютным диваном. Я и Сивка уселись рядышком на этом скрипучем сооружении. Горела небольшая лампочка, в щель между шторками светила яркая луна - она была разорвана на куски ветками кладбищенских берез.
        В общем, была та самая обстановка для рассказа о грустных и страшных событиях.
        А они такими и были, события Петькиной жизни, когда он оказался в Старотополе.
        Сивка рассказывал долго. Но я потом не помнил ни слов его, ни голоса. Произошел какой-то сдвиг сознания. Возможно, потому, что мы с Петькой - несмотря на разные группы крови - все-таки во многом едины. Можно сказать, один человек.
        К Сивкиному рассказу в дальнейшем добавилось и другое - то, что я узнал от Петьки позже. И то, что знал раньше. И теперь кажется, что я знаю все это - о себе. Знаю со всеми подробностями, со всеми ощущениями. С болью и страхами, с горечью и проблесками радости - все, что было в те дни…
        И потому мне легче рассказывать это от имени Петьки. Словно он сам был тогда бездомным, второй раз осиротевшим Петушком. И кто знает - вдруг это так на самом деле?
        2
        Итак, я, Петька Викулов, двенадцати с половиной лет, оставил интернат в Византийске и купил на свои сбережения билет до Старотополя.
        Вообще-то мальчишкам одним ездить через границу не полагалось. Могли и задержать. Но контроль был слабенький, а я хитро притерся к шумной группе туристов.
        Больше всего я боялся за Кыса: не заметили бы его! Но он - умница: послушно сидел в сумке и даже ушей не высовывал. Поглажу его украдкой, он помурлыкает - не тревожься, мол - и дремлет опять…
        В общем, вполне благополучно я оказался в Старотополе.
        …А зачем я сюда приехал?
        Словами я не мог бы объяснить. Просто не было жизни от тоски. С той поры, когда я узнал, что "Игла" взорвалась и Питвик погиб - это вообще была уже не жизнь. Словно погиб я сам. Вернее, половина меня. А вторая половина мучилась постоянной болью.
        Первые дни тогда я просто заходился от слез. И Юджин, и Карина не знали, что делать. А потом я успокоился. Снаружи успокоился… И стал опять жить как все. Улетел с Юджином в Антарктиду, там была крошечная школа для детей сотрудников лаборатории. Но в этом белом заполярном крае тоска и страх стали грызть меня с новой силой. И Юджин опять не знал, что со мной делать. И я видел, что мучается он и в то же время досада его берет. Кроме меня, у него хватало тяжких забот: хотя бы в модели восстановить основные схемы Конуса. Чтобы сохранить проект для будущего.
        Я запросился обратно в Византийск. Стал жить у Карины. И старался, чтобы внешне было все как раньше. В школу ходил, даже в хоре там пел. И с Никиткой дружил. Но он скоро уехал на Камчатку. А у Карины появился дядя Макс. Он работал в фирме электронных игрушек…
        Нет, они меня не обижали. Наоборот, даже чересчур ласковые были. И я на Карину не обижался. Что же ей делать-то, раз Питвика нет… И все же я ушел в интернат. Думал, когда все время буду с ребятами, тоска поубавится.
        Она, конечно, не грызла меня ежеминутно. Я иногда забывался, играл с ребятами, смеялся. И учился нормально. Зато порой становилось так пусто и безнадежно, что даже для слез не было сил… Кто я? Зачем на свете? Почему один? Почему кругом чужое время?
        Когда был Питвик, не появлялось этих "почему". Во-первых, он связывал для меня прошлое и нынешнее время и я чувствовал себя на Земле твердо. А главное - мы любили друг друга. Как сын и отец, как два брата, как Петька и Питвик…
        А теперь что?
        Я уже в апреле решил, что сбегу в Старотополь. Только пусть станет там потеплее…
        Мне казалось, что это единственный шанс избавиться от горя. В Старотополе есть хотя бы остатки чего-то родного. И я надеялся, что станет мне здесь полегче. Может быть, почувствую, пойму, зачем жить дальше.
        Все это были, конечно, не четкие мысли, а ощущения. Почти что инстинкт…
        В общем, я приехал. И пошел на Пристаня. А куда мне было еще идти? Встретил полузнакомых мальчишек. Сразу сказал, что остался один и что не знаю, где жить.
        И стал жить там. В этом поселке из хибар, складов, сараев, сохнущих на берегу старых пароходов и всяких пристанских сооружений.
        Здесь было много обитателей - и взрослых, и ребят. Ребят - нищих, живущих без отцов и матерей. Всякие были мальчишки и девчонки. Кое-кто едва умел читать, хотя был старше меня. Но встречались и такие, кто знал теорию многомерности и поэмы Гомера - прямо как из лицея. Потому что всякие сюда попадали ребята и отовсюду. Если кто-то не хотел говорить, откуда он, то в душу не лезли.
        И старались не обижать друг друга. Говорили новичкам вполголоса и строго: "Так отец Олег учил. Потому что иначе не выживем…"
        Конечно, в городе весь пристанский люд попрошайничал, воровал и зарабатывал как мог, без особых понятий о честности. Но здесь, на Пристанях, можно было своих не бояться. Случались, конечно, ссоры и стычки, но не часто, и кончались обычно без крови, даже между взрослыми. А маленьких взрослые вообще не задевали. Почти. Я знал только один такой случай, но он для мужика кончился совсем плохо… У мальчишек, правда, бывало, что двое сцепятся в драке, особенно малыши, но их тут же растаскивали…
        Меня с Кысом приняли нормально. Едой делились, угол нашли, чтобы ночевать. Я малость отошел от своего горя. Стал даже иногда петь под гитару у вечерних огоньков. Бывали такие. Разведут костерок на пустыре, соберутся в кружок большие и маленькие и зовут: "Петь, иди петь!" Но чаще меня звали по-другому, посмеиваясь: "Пит - с котом спит". Потому что с Кысом я не расставался и он всегда ночевал у меня в ногах.
        Кыса, кстати, все баловали. Скоро он стал раскормленным, солидным. Но меня покидал редко. Если даже загуляет днем, к ночи приходит обязательно, а если не может меня отыскать, орет на все Пристаня?…
        Скоро я устроился на житье у Китайца. Это был худой дядька с темным, почти как у негра, лицом, но с раскосыми глазами. Молчаливый и добродушный. У него была жена (тоже вроде бы китаянка) и дочка двух лет. Китаец из всякого мусора, из палочек и обрезков жести делал забавные фигурки: балерин, клоунов, лягушат и дракончиков. И продавал свои поделки на рынке у Морского вокзала, где было немало приезжего люда. Товар его брали охотно. Как же! "Трущобные сувениры", экзотика!
        Китаец без лишних вопросов уступил мне крошечную, как курятник, каморку в своей хибаре. Хибара эта была наполовину мазанка, а наполовину - перевернутый корпус деревянного старого катера. Я помогал Китайцу мастерить игрушки, собирал для него жесть, обрезки досок и всякие лоскутки. Иногда возился с Дайкой - его дочкой. А он меня кормил, если было чем. Но я мог бы не помогать, не собирать, не возиться с девочкой. Китаец все равно кормил бы меня и Кыса. Такой уж он был. И жена его тоже…
        Теперь моя жизнь была ни капельки не похожа на прежнюю. Ни на давнюю, старотопольскую, ни на "вторую", в Византийске. Казалось бы, все в сто раз труднее. А на душе стало легче.
        Конечно, я понимал, что эта жизнь без будущего. Тут я не закончу школу, и никогда мне уже не сделаться прокладчиком межзвездных туннелей. Ну и не надо! К чему мне это? Все равно Питвика нет, Конус погиб…
        Я думаю теперь не о будущем, а о прошлом. Все больше мне казалось, что оно ушло не совсем. По ночам, пригревшись с Кысом в своей конуре, я часто видел хороший сон. Будто прихожу на Гончарную улицу, а там все как прежде. И дом наш - целехонький. И если взбегу на второй этаж, увижу маму. Только… только не надо соглашаться на ее просьбу, идти на вокзал и покупать билет до Боровихи на завтрашний поезд. Пусть на этот раз поездка сорвется…
        Было в этом сне все такое настоящее, такое… можно сказать, явное, что после этого я несколько раз бегал в район бывшей Гончарной улицы с обжигающей душу надеждой: а вдруг в самом деле…
        Но, конечно, не было нашего дома. И даже памяти о нем не было…
        И все же, появившись однажды, эта мысль меня не отпускала. Мысль об уходе назад.
        Если можно было перенести меня сюда, на сто лет вперед, почему нельзя обратно?
        Кто меня перенес? Полоз! Вот пускай он же и уводит меня в середину прошлого века!..
        Я знал, что Полоз в Старотополе. И боялся его встретить. Так боялся, что даже на маминой могиле не оставлял корабликов, когда приходил к ней. Чтобы не было от меня ни малейшего следа. "Не обижайся, мама. Может быть, потом…"
        Но я боялся Полоза пока. А на будущее у меня зрел план: поймать этого гада и заставить его перенести меня, Петьку Викулова, в родное время. Причем не в то, из которого я пришел, а в более раннее, когда жива была мама…
        План был еще в самом начале. Я о нем не говорил пока никому, даже тем приятелям, которых собирался просить о помощи. Главное, что появился впереди просвет…
        Но судьба подготовила мне совсем не такую встречу с Полозом, о которой я мечтал.
        Мы все, конечно, знали, как охотятся за беспризорными пацанами "Рио" и чпиды. Бандюги из "Рио" - те просто убивали. Такое же, говорят, могли сделать и чпиды. Но чаще они устраивали в городе официальные облавы. Вместе с полицией. И пойманных отправляли в специнтернаты.
        Однажды захомутали и меня. Причем так по-глупому я попался. Шел себе спокойно от приморского рынка, грыз украденный с лотка вчерашний батон, и вдруг двое мужиков хвать за плечи!
        - Мальчик, ты где живешь?..
        Так я и попал на "Розалину".
        3
        Это была полушкола-полутюрьма. Впрочем, что касается тюрьмы, то не "полу", а полная. Плавучая.
        Ветхий, столетней давности пароход "Розалина" стоял в заливе на якоре в миле от берега. Неуклюжее громадное судно с высоким черным корпусом и грязно-белыми обшарпанными надстройками. Сюда свозили всех пойманных в Старотополе беспризорников. К моменту, когда я попал на "Розалину", набралось там нашего брата тысяч шесть. Причем одни мальчишки. Девочек увозили в другое место…
        Наше пленное население было разбито по группам разных возрастов, потом по классам, потом по кубрикам. Жили мы в кубриках по восемь-десять человек, спали на двухъярусных койках.
        Разные группы обитали на разных палубах (то есть на пароходных этажах). С палубы на палубу ходить запрещалось, переходы были заперты.
        Тут вообще все запрещалось: бегать, громко говорить, подходить к бортам, собираться кучками, разговаривать после отбоя, подолгу находиться на открытой палубе. Чпидовские воспитательницы - могучие толстозадые тетки в коричневых куртках и пилотках - торчали повсюду.
        В шесть утра - подъем, зарядка, пение гимна, хоровое чтение благодарности государству за заботу. Потом завтрак, уроки до обеда, уроки после обеда. Час - на игры в закрытом спортзале, полчаса - прогулка по палубе (от кормы до носа и обратно). Час - у экрана, когда новости и детская передача. В девять - постель. Нам объяснили, что все мы изначально преступники, потому что бродячий образ жизни - сам по себе уже нарушение законов Республики. И мы должны быть благодарны правительству, премьеру и Государственному совету за то, что теперь наше будущее обеспечено: нас выучат и сделают полноценными гражданами. По крайней мере тех, кто не станет нарушать режим.
        Для тех же, кто режим нарушал, имелся карцер. Железная каютка без иллюминатора. Душная, глухая. Но это было самое слабое наказание - для тех, кто не знал урока, не поздоровался с воспитателем, замешкался при подъеме или отбое. Провинившихся более серьезно брали "на особый учет" (это было самое страшное). О возможных наказаниях ходили всякие слухи. Говорили даже, что по решению чпидовской судебной коллегии могут и расстрелять. Есть, мол, такой давний, но не отмененный закон.
        Старшая воспитательница нашей палубы госпожа Изольда особенно любила напоминать об этом. Намекала, что такое наказание неизбежно для тех, кто попытается бежать. Никто и не пытался. Лодку не раздобыть, все спасательные круги были сняты, а просто так, вплавь, до берега не добраться, далеко. А если и доберешься, если не заметят и не поймают (хотя все равно заметят, пока плывешь), куда денешься в своей арестантской одежде? Мы носили широкие пятнистые комбинезоны с глухим воротом и застежками на щиколотках. И с белой эмблемой "Школа ЧПИД" на спине…
        Главным чувством на "Розалине" был страх. И беспомощность. Бригада воспитателей действовала так умело, что моментально гасила самые крошечные искорки бунта. Даже не бунта, а простого недовольства.
        Я помню только одну попытку протеста. Приехали какие-то высокие гости (кажется, из магистрата), и у нас, выстроенных на палубе, гладкий чиновник в старомодном, похожем на фрак костюме елейным голосом спросил:
        - Скажите, дети, всем ли вы здесь довольны? Или есть жалобы? Если есть, не бойтесь, говорите.
        И незнакомый мне мальчишка на дальнем конце строя вдруг шагнул вперед. И звонким от переломленного страха и отчаяния голосом выкрикнул:
        - Не всем! Совсем недовольны! Нас здесь бьют! И вообще… издеваются!..
        Легкий шум прошел по шеренгам. Еще немного - и начнется общий крик. Чиновник во фраке закатил глаза от горестного изумления:
        - Какой ужас! Это правда?
        Две дамы по бокам от него заквохтали:
        - Мальчик, ты немедленно поедешь с нами! Все нам расскажешь. Мы подробно разберемся… - И комиссия с мальчишкой торопливо отчалила на катере… А нас разогнали по кубрикам. И - все…
        Через пару дней госпожа Изольда усмехаясь сообщила, что мальчик на берегу повел себя крайне неразумно: выскочил из машины, бросился бежать и попал под автомобиль…
        - Конечно, жаль его, как и всякого ребенка, но своим поступком он доказал, что жалобы его - ложь. Знал, что ложь разоблачат, потому и ударился в бегство… Вот так, уважаемые господа воспитанники. А теперь спать. И кто шелохнется… не забывайте, что завтра банный день.
        Банного дня боялись даже больше, чем разговоров о всяких специальных детских тюрьмах и расстрелах. Потому что разговоры - это все-таки что-то неясное, слухи. А банный день - он грозная неизбежность.
        Каждую пятницу с утра подваливала к "Розалине" железная, пышущая паром санитарная баржа. Мы оставляли всю одежду в кубриках и вереницами, под конвоем дежурных воспитательниц брели на "помывочную процедуру". Это само по себе уже было страшно - жуткая беспомощность и стыд, от которого хотелось съежиться в комочек, превратиться в мышонка или комара. Но в конце концов каждый из нас к этому притерпелся. Однако нельзя было притерпеться к страху. Никто не знал, что его ждет после мытья в гулком, наполненном душным туманом трюме. Никому в точности не было известно, не оказался ли он на этой неделе в каком-нибудь штрафном списке.
        У выхода из моечного трюма был "распределитель" - контрольный тамбур, где со списком сидела дежурная воспитательница и сортировала нас: кого направо, кого налево… Того, кто "налево", ждали уже крепкие чпидовские тетушки - любительницы этого дела. Отводили в железные клетушки. Особенно тетушкам нравились младшие ребята - те, у кого силенок мало и кто быстро слабеет от страха. Возни с ними немного - положишь животом к себе на колени, и… Прутья были искусственные, пластиковые. Из-за ржавых дверей доносился поросячий визг. А в распределителе томилась жутким ожиданием другая группа приговоренных.
        С ребятами постарше управлялись воспитатели-мужчины. И если кто-то брыкался, не хотел идти, тому добавляли за непослушание…
        Меня судьба пока хранила от такого ужаса. Но я знал, что рано или поздно это случится. С каждым когда-нибудь случалось. И вот однажды, в третий четверг своего пребывания на "Розалине", я ощутил, что изнемогаю от тоскливого страха. От предчувствия.
        Никакой вины я за собой не помнил, но был уверен в близкой беде. Потому что утром в числе гостей-проверяющих я увидел Полоза.
        Да, его! Я сразу узнал, хотя он был без парика, в соломенной шляпе и с бородкой. Я видел его до этого только раз, тем вечером, в полубреду, но сейчас понял сразу - это он. И обмер.
        Мы опять были выстроены на верхней палубе, и я съежился, опустил голову, чтобы Полоз не узнал меня. Чуял - если узнает, случится страшное.
        И я стоял, стоял так, а эти проверяющие медленно шли вдоль строя. И когда я не выдержал, поднял глаза, Полоз оказался как раз передо мной. Мы встретились взглядами!
        Нет, ничего не случилось. Полоз отвел глаза и равнодушно прошел мимо. Но я сердцем почувствовал: узнал!
        Он стал что-то тихо говорить незнакомой тетке в чпидовской пилотке, и та - издалека уже - оглянулась на меня. И наша Изольда - тоже. Ни скрыться, ни убежать…
        С этой минуты я был уверен: беда не минует меня. Какая только, не знал…
        В четверг ничего не случилось. А утром в пятницу дежурная надзирательница даже похвалила меня за гладко заправленную койку. Но я все равно боялся.
        Потом повели нас на баржу, где после мытья настало страшное время сортировки - направо, налево…
        Приближаясь к тамбуру, я обмирал все больше. И вот…
        Дежурная мадам Грета глянула на меня, в список, опять на меня. Мигнула.
        - А, Викулов! Постой вот здесь. В сторонке. Сейчас за тобой придут.
        Ни направо, ни налево. Это еще страшнее, потому что непонятно… Не выдержал я, сказал плаксиво:
        - Что я сделал-то?
        - Стой, говорят…
        Стоял я всего полминуты. Незнакомый дядька - похоже, что из экипажа баржи - взял меня за плечо заскорузлой лапой:
        - Этот, что ли? Пошли…
        - Что я сделал-то?..
        Он дал мне ладонью между лопаток, я от толчка двинулся рысцой по железному коридору. Уперся в глухую дверь с заклепками. Дядька пихнул меня в эту дверь. Сзади лязгнул засов. Я съежился, стал оглядываться.
        Похоже было на карцер. Голые эмалевые стены, яркая лампочка. Окошек не было, лишь в двери - тюремный глазок. В босые ступни впивались клепки железного пола. Он был почему-то очень холодный. Я запританцовывал. Тут опять залязгала дверь и в камеру втолкнули двух мальчишек. Один - лет девяти, темно-рыжий, сутулый, другой - совсем малыш. Наверно, шестилетка.
        Старшего я немного знал, раньше он тоже обитал на Пристанях. Несколько раз мы сходились у одного костра, а однажды я помог сделать ему кораблик из куска пористого пластика. Звали его Сивка. Сивка-Бурка… Но на "Розалине" я Сивку ни разу не встречал. Наверняка он был с другой палубы. А малыша я вообще видел первый раз в жизни. Он был тощий, с редкими белобрысыми волосами. Перепуганный. Он сел на корточки, поднял на меня синие глазищи и шепотом спросил:
        - Зачем нас… сюда?..
        А Сивка смотрел молча, но тоже перепуганно.
        А я, глядя на них, перестал бояться. Вот так, сразу. Будто выключилось во мне что-то. И подступила к горлу горячая злость.
        За что они нас так? Будто не людей, а каких-то кроликов, готовых на убой! Мы разве для такой жизни родились на свет? Мы - люди!
        Такое возмущение порой толкалось во мне и раньше, но задавленное, тайное. Потому что все вокруг боялись. И все мы были одинаковы - воспитанники четвертой палубы. А здесь были маленькие, гораздо слабее меня. И смотрели… ну, так, будто я мог их защитить… Раньше я не особенно обращал внимание на маленьких, неинтересно мне было с ними. Но сейчас понял - ударю первого же чпида головой в живот, стану кусаться, бить руками и ногами. Пусть убьют! Мне было уже все равно!
        Однако никто не открывал. А за белыми стенами вдруг послышалось напряженное гудение, и в ноги через пол пошла щекотка. Сильная такая.
        Сивка закричал, запрыгал, а малыш скорчился, раскрыл рот, вытаращил глаза и клубком стал кататься по железным листам с заклепками.
        Ток! Фашисты!..
        Мне-то напряжение было не страшно, а эти, маленькие, изнемогали. Я подхватил младшего на руки.
        - Сивка, прыгай на спину!
        И он понял, прыгнул. Завсхлипывал, задышал мне в затылок. А малыш обморочно повис у меня на руках. Я стоял на расставленных ногах и тихо стонал от тяжести. Только бы не уронить их… Да когда же это кончится?!
        Электричество било мне в ступни, сильными щипками дергало икры, но выше колен ток не шел. Наверно, специалисты-энергетики скажут, что так не бывает, но, видимо, у меня какой-то особый организм. По крайней мере, я своим телом не пустил напряжение к Сивке и малышу…
        И наконец ток выключили. И я упал вместе с мальчишками. И тут же залязгала дверь. Теперь уже не было сил драться, я только всхлипнул и обозвал охранника всеми словами, каким научился на Пристанях. Он поволок меня по коридору, оставив Сивку и малыша в незапертой камере.
        Меня вытащили на верхнюю палубу баржи. На белый свет, на горячее солнце.
        Тот, что держал меня (слабо трепыхавшегося и плюющегося ругательствами), сказал, слегка запыхавшись:
        - Заберете с собой, господин Заялов? Тогда надо шмотки… Или так сойдет?
        И я вновь увидел Полоза. Он прилип ко мне клейким, как синяя изолента, взглядом. Я не испугался, просто кончились запасы страха. Но меня ознобом сотрясло отвращение. И дало новые силы. Я рванулся, кинулся к борту. Понимал, что это гибель, но лучше такая, чем от этого палача! Прыгнул вниз головой и сразу ушел на глубину.
        4
        Вода в первый миг показалась холодной, стиснула меня жестко, неласково. Я, однако, не вынырнул. Потому что тогда - сразу в лапы чпидов и Полоза! Я крутнулся в воде, раскрыл глаза и увидел, что сбоку нависает надо мной китовое брюхо баржи. И я поплыл под это брюхо с мыслью о последней маленькой мести: пусть поищут меня, утонувшего, пусть попсихуют.
        Я понимал, что лучше сразу хлебнуть воды - чтобы меньше мучиться. Но инстинкт жизни оказался сильнее. Я плыл не открывая рта, с давящей жаждой воздуха в груди. И вдруг увидел просвет. Надо мной сквозь толщу воды узкой полосой проступало солнечное небо.
        Я вынырнул, задышал.
        Оказалось, что я - между баржей и "Розалиной". Борта их сходились не вплотную, между ними были громадные плетеные валики. Они называются "кранцы".
        Случай подарил мне оттяжку гибели. А может быть, и спасение?
        Искать меня в этой щели сразу не догадаются. Скорее решат, что потонул там же, где нырнул. И может, не очень-то станут искать утопленника? Ведь если я нужен зачем-то Полозу, то, конечно, живой…
        Вода уже не казалась холодной. Можно выдержать долго… А если под нависающей кормой у баржи найти какую-нибудь зацепку? Баржа уйдет к причалу, там, дождавшись темноты, можно выбраться на берег. Подобрать в порту, среди мусора, какое-нибудь тряпье или хотя бы бумагу - вместо одежды. Закоулками, окраинами добраться до Пристаней…
        Но нет, под кормой винты, измелют в котлету, баржа-то самоходная. А здесь, у днища, ничего подходящего - ни скоб, ни даже выступающих кромок обшивки… Зато в борту "Розалины" - какая-то ниша. Верхний край ее выступает над водой. Можно отсидеться, если станут искать!
        Я поднырнул, опять оказался в полумраке, но все же разобрал, что там такое. Это было гнездо для винта вспомогательного бортового двигателя. Верхний лепесток винта торчал над водой. Он был с меня ростом.
        Я нащупал скрытую в воде ось винта, встал на нее. Вертикальная лопасть заслонила меня снаружи полностью. Если даже кто-то заглянет в гнездо, когда баржа отойдет, меня не заметят…
        Да, но что же дальше-то? Дождаться ночи и плыть? Но пловец я такой, что до берега ни за что не дотяну. Вот если бы найти доску, или кусок пенопласта, или буек какой-нибудь… Но не было ничего.
        Я стоял по колено в воде, обмирал, оглядывался. До меня долетели приглушенные голоса, потом завыла сирена аварийного катера. Высоко сверху, по трапам между баржей и пароходом, двигались сотни людей: сперва гнали ребят, потом бегали туда-сюда взрослые. Раздавалось какое-то плюханье, плеск: может быть, это спускались водолазы. Я на всякий случай опять по уши погрузился в воду…
        Часа через полтора баржа отошла. Я увидел перед собой просторный солнечный залив. Солнце было уже невысоко (мыться мы пошли после обеда). Я снова выбрался на ось винта.
        В нише теперь было гораздо светлее. Я осмотрел ее и увидел над собой узкий лаз. Такую квадратную шахту со скобами. Наверно, по ней спускались, чтобы проверять и ремонтировать винт.
        Когда стемнеет и все уснут, можно попробовать пробраться по этой шахте в трюм. Едва ли там кто-то есть. Может быть, отыщу что-нибудь плавучее и тогда уж… Терять мне все равно нечего, хуже не будет.
        Самое трудное оказалось дождаться сумерек! Время еле ползло, а я продрог в сырой ржавой тени. И чтобы отвлечься, я стал думать, кому из ребят и взрослых там, на Пристанях, доверить свои планы? Кто поможет поймать Полоза? Про взрослых так ничего и не решил. А среди мальчишек я знал человек пять очень надежных. Прежде мы не были большими друзьями, но я надеялся, что они не откажутся. Потому что давний пристанский проповедник отец Олег учил: "Если ты не поможешь кому-то сегодня, кто тебе поможет завтра?"
        Хороший, говорят, он был человек. Уж он-то обязательно помог бы. Но я не застал его в живых. Видел только его могилу - у обломка кирпичной стены, среди зарослей черемухи, в дальнем пристанском закоулке. На кирпичах - ни имени, ни других каких-то слов, только выбитый зубилом крест…
        Да, но когда мы поймаем Полоза, он же отопрется. Скажет, что не может вернуть меня на сто лет назад. И что же тогда? Как заставить? Пытать? Я передернул плечами. Не смогу я. И никто из нас не сможет. А если бы смогли? Чем тогда мы лучше Полоза?.. Так ничего я и не придумал…
        Солнце наконец ушло за мыс, на котором чернели портовые эстакады. Потом еще около часа неторопливо густели сумерки. Наконец зажглись звезды, небо почернело. Вверху, на палубах, раздалась мелодия колыбельной песни. Этой сладенькой музыкой нас отправляли в постели. И попробуй опоздать…
        Я подождал еще минут пятнадцать. Пошевелил закоченевшими руками и ногами, подтянулся и полез по скобам в кромешной темноте.
        Подниматься пришлось невысоко, метра три. Потом голова уперлась в твердое. Неужели тупик? Я надавил железо макушкой изо всех сил. С отчаянием! Крышка с чавканьем приподнялась. Я даванул еще. Крышка отвалилась с гулким ударом. Я замер, съежился и сидел так еще, наверно, целый час. Но не услышал ни звука. И тогда пролез в какое-то черное пространство.
        Сперва казалось, что мгла полная. Потом вдали увидел я чуть заметный тонкий просвет. Стал пробираться, больно ударяясь и царапаясь о какие-то вентили, рычаги, трубы…
        Просвет был щелью в железной двери. Незапертой. Глянул я в щель. За дверью, судя по всему, тянулся грузовой трюм - просторный, освещенный зеленоватой дежурной лампочкой. И не было никого.
        Я отодвинул дверь, шагнул. Постоял, готовый скользнуть обратно. Потом нервами ощутил, что нет поблизости ни единой живой души и можно не вздрагивать каждую секунду.
        Правда, я продолжал вздрагивать, но уже не от боязни, а от выходящего из меня озноба. В трюме стояло душное, пахнущее ржавчиной и старой краской тепло.
        Всюду громоздились пластиковые ящики с разноцветными наклейками и номерами. Верхние ящики оказались не закупорены, легко откидывались крышки.
        В одном ящике была ребячья обувь. Всякая. Во втором - постельное белье и полотенца. В третьем - рубашки… Я понял, что это вещи, которые жители города собирали для "бедных сироток". Только на "Розалине" нам такое имущество не давали, обряжали "сироток" во все казенное. А собранные вещи хранили в трюме. Для чего, я не понял. Да и не очень думал об этом. Просто кидался от ящика к ящику…
        Скоро я нашел все, чтобы выглядеть как нормальный, "благополучный" старотопольский пацан: в легких спортивных башмаках, в шортах из синтетической замши, в майке с портретом веселой обезьяны из фильма "Раз - космос, два - космос!". А потом отыскал еще безрукавку с карманами и пряжками. И сразу почувствовал себя человеком. Когда без одежды - такое ощущение беззащитности, а теперь был уверен, что спасусь.
        И уверенность эта подтверждалась шаг за шагом. Во-первых, я нашел коробку с шоколадными батонами и сразу стрескал две штуки. Потому что в обед ничего не ел из-за всех своих переживаний и предчувствий и теперь был совсем измотанный. А тут - новые калории и силы!.. Потом повезло еще больше. Среди ящиков лежала стопа детских спасательных жилетов. Такой у меня был, когда я прошлым летом ходил с Питвиком и Митей на яхте… Как давно это было! И как тогда было хорошо…
        Мне захотелось сесть тут же на эти жилеты и заплакать в голос. Но я сцепил зубы. Один жилет я надел на себя, из другого скрутил муфту и внутрь ее засунул одежду и башмаки.
        Теперь - в шахту, к винту и в воду…
        На обратном пути я заплутал, оказался в тесном отсеке, где лежали ящики другой формы: квадратные, черные, под пломбами. А еще - какие-то штуки, похожие на газовые баллоны или торпеды. К одной была прислонена коробка, вроде старинного аккумулятора, а на ней поблескивала штучка вроде латунной консервной банки с двумя рычажками и зубчатым ободом.
        Я не стал разбираться, что тут такое. Выбрался в главный трюм, оттуда - в черное помещение с трубами, а из него, на ощупь, к шахте винта.
        Плыл я долго и осторожно. Однако не боялся. Жилет хорошо держал меня. Примерно через час выбрался я у окраинных причалов на сушу, перелез через несколько изгородей и кирпичную стену, оказался в глухом переулке. Это была Портовая слобода. Я знал, как добраться до Пристаней. И добрался. Правда, не скоро, потому что выбрал для безопасности окольный путь, по самым безлюдным улицам.
        Китаец встретил меня без особого удивления, но обрадовался:
        - Пит! Ай, окаянный, где гулял три недели! Твой Кыс вовсе отощал, ничего не жрет от тоски…
        - Живой?!
        - Вот он, швабра-лахудра…
        Я присел, исхудалый Кыс прыгнул мне на грудь, стал тереться усатой мордой, совать голову мне под мышку.
        Вот тогда я заплакал…
        А через два дня появились на Пристанях Сивка и малыш, которого звали Гошка Заяц. Они, оказывается, тогда улизнули из камеры в глухие недра баржи и больше суток прятались в переплетенных отопительных трубах. И наконец выбрались на причал.
        Все радовались - и мне, и Севке с Гошкой. Но вообще-то висела над Пристанями тревога. Ходил слух, что готовится грандиозная облава, при которой спецы и чпиды будут прочищать самые дальние трущобы.
        Впрочем, такие слухи возникали не в первый раз, и мы, ребята, боялись, но не очень. На крайний случай знали мы такие тайные закоулки, что не найдет никто…
        5
        Такую вот историю Петькиных похождений узнал я, взрослый Петр Викулов, Питвик.
        Узнал, конечно, не сразу. А в тот вечер, из рассказа Сивки, мне стали известны лишь главные события.
        Но и этого хватило для тревоги и жалости. Даже сердце заболело…
        А Сивка под конец начал сбиваться, бормотать неразборчиво. Видно было - совсем уже засыпает бедняга. И я перестал мучить его вопросами.
        Отец Венедикт унес Сивку на постель, я тоже лег в своей комнатушке, выключил свет.
        Разорванная ветками луна ярко ударила сквозь стекла.
        Уснул я быстро, но во время сна меня не оставлял этот неласковый, электрический какой-то свет луны. Будто я лежу с открытыми глазами.
        А ведь я спал. По крайней мере именно во сне удостоил меня подробной беседы господин Феликс Антуан Полоз.
        Наяву не пришлось говорить с ним столь подробно, только мысленно я иногда вел с ним диалоги - когда думал о природе этой нечеловеческой мерзости. Иногда диалоги были обжигающе злые, иногда - подчеркнуто спокойные: мне хотелось проникнуть в суть. А потом казалось: чего проникать-то? Гад, подонок, несмотря на весь свой научный и музыкальный талант, вот и все. Мало ли мы знали ученых подлецов!
        Сейчас Полоз возник передо мной в этаком отрешенном, исключенном из обычного измерения пространстве (просвеченном тем не менее все той же луной). Возник не весь, а только лицо, обрамленное локонами рыжего парика. Длинное, скучноватое лицо сказало:
        - Вы, кажется, желали побеседовать со мной, господин Викулов?
        - Я?! С чего ты взял?
        - Ваше неистребимое стремление растворено во всех слоях подпространства.
        - Что ты знаешь о подпространстве, кретин?..
        - Не меньше, чем ваш Конус, канувший в эти загадочные глубины…
        - Сам бы ты канул куда-нибудь… - Я с трудом преодолевал сонливость. Потом встряхнулся. - Кстати, ты знаешь, что если я не найду Петьку, то убью тебя?.. Впрочем, если и найду… Кто-то же должен это сделать…
        Он, кажется, удивился искренне:
        - Зачем?
        - Чтобы восстановить сбалансированность природы. Тебе в ней не место.
        - Почему вы так решили, Питвик? - похоже, что он обиделся. - Сбалансированность как раз нарушится, если я исчезну. Создатель ничего не делает бессмысленно, значит, нужны в мире и такие, как мы…
        - Оставь Создателя, подонок! Такие, как ты - продукт не Его, а вышедших из-под контроля дьявольских сил. Они взбесились и решили испохабить Вселенную.
        - Ну, допустим. Однако разве эти силы не нужны? Создавая Вселенную, полную противоречий, Бог предусмотрел и такой вариант. С нами. Ибо без борения невозможно развитие мира. Это элементарно. А в борении есть проигравшие, и тогда, естественно, горе им…
        - Горе - кому? Беззащитным пацанам, которых вы, сволочи, мучаете для услады своих гадских инстинктов?! У ребятишек-то какая борьба? И какая вина?
        - А откуда ты взял, что страдать должны виноватые? Боль виноватых - заслуженна, сбалансированна и не влияет на стабильность мировой оси. А ось эта искривлена грехами, необходимо искупление. В основе же искупления - всегда страдания невиновных.
        - Кто тебе сказал такую чушь?
        - Чушь? - усмехнулся он. - Спроси отца Венедикта, если сам еще не проникся вашей христианской моралью. Ведь именно безгрешный, ни в чем не виноватый и чистый Иисус явился в мир, чтобы своими страданиями искупить грехи всех смертных. Другое дело, что у него ничего не вышло, но тут нет его вины. Смешно думать, что кто-то один, пускай даже Богочеловек, может заплатить собою за бесчинства и беззаконие миллионов. Мировая математическая логика требует, чтобы для расплаты страдали тоже миллионы. Миллионы невинных, с нетронутыми душами. Это заложено в самой основе Мироздания…
        Когда он говорил, лицо его то приближалось, то удалялось. Но угловые размеры лица оставались одинаковыми. Когда оно было близким, то казалось обычным, человеческой величины. А отдаляясь - росло. И порой уходило в страшную даль - сквозь потолок и стены, сквозь просвеченные луною клочья облаков, дальше бледных звезд. И становилось неизмеримо громадным - словно подтверждало космический масштаб своих суждений.
        - …Это заложено в самой основе Мироздания… - И лицо приблизилось опять. Стало как у сидящего рядом собеседника. Я видел прыщик снаружи левой ноздри. И несмотря на артистическую удлиненность и локоны, мелькало в этой физиономии что-то боязливо-обывательское. Как у бродячего торгаша без патента.
        - Итак, ты, Феликс Антуан, один из столпов Мироздания? От скромности не умрешь…
        - Не претендую на столь вселенскую роль. Но я тебе уже доказал, что для искупления мира необходимы страдания. А кто-то же должен их осуществлять! Следовательно, нужен я. И такие, как я… Мы - необходимые рычаги в механизме, созданном Вседержителем, и смешно негодовать на нас за это. Мы - неизбежны…
        - Зря ты прячешься за высокую миссию. Ты - грязный маньяк, и дело не в мировых законах, а в том, что ты и тебе подобные находят сладкую радость в мучении слабых и в своей похотливой власти над беззащитными.
        - Конечно! - он улыбнулся самодовольно и снисходительно. - Разумеется! Наша работа высока по своей задаче и требует вдохновения. Она сродни искусству, а искусство должно приносить радость художнику. И в трепете страдающих детских тел для нас то же наслаждение, что для музыканта - в прекрасной мелодии…
        Лицо "художника" висело от меня метрах в пяти и размером было со стол.
        "Конечно же, это не сам Полоз, - думал я. - Это его призрак или какой-то гнусный, не подвластный обычной природе дубликат. Ни кулаком, ни лучом из "ПП" не возьмешь…"
        Оставалось продолжить дискуссию.
        - Тебя послушать, так и даже Иуда ни в чем не виноват, потому что Христос заранее предсказал, что будет предан и распят. Выходит, Иуда тоже "рычаг механизма"? И не за что его осуждать?
        - Конечно! Он и не был никем осужден, кроме разносчиков досужей молвы! В чем его вина? Если бы он не донес на Иисуса, разве тот смог бы выполнить задуманное и пострадать во имя человечества?.. Ну, что вы тут скажете, мистер Питвик? Ты когда-нибудь думал над евангельской историей всерьез? Это тебе не кораблики ставить перед самодельной иконой в розовом отрочестве…
        Я дернулся. Но из глубины пришел глуховатый, с выдохом, голос отца Венедикта:
        - Ты, Феликс Антоныч, не путай понятия. Христос потому и пришел на землю, что на ней были такие, как Иуда. Спасать мир именно от них пришел. И нет им оправдания, предателям и злодеям. Так же, как и тебе… А вот меня бы Господь простил, если бы я тогда успел удушить тебя. Ну да ты свое еще найдешь…
        - Не ранее, отец мой, чем исполню свое предназначение до конца…
        - Я тебе, дьявольское отродье, не отец! - взревел священник Венедикт, и я испугался, что проснется Сивка. - Достань его, Пит, дотянись!
        Но Полоз опять сделался громадным и ушел в недостижимую высь…
        - Придет время, дотянусь, - пообещал я. И вдруг сообразил: - А ты ведь, гад, охотился за Петькой, чтобы именно его расстрелять на страх другим! Потому и говорил - зомби!
        - Конечно! - смеялся Полоз из-за звезд, которые были почему-то черными.
        - Ты врешь, он не зомби! Он человек с живой душой!
        - Как и те остальные, кого я перетаскивал из прошлого! Думаешь, это были дубликаты? Я пудрил мозги и тебе, и другим. Чтобы не отвечать перед слюнявыми "человеческими" законами. - Он опять постепенно приблизился. - Все мальчики были настоящие. Для страдания нужны только настоящие дети, Питвик. Природа искупления не терпит подделок…
        Я все же выхватил из-под подушки пистолет. Дернул предохранитель, выпалил в повисшее совсем рядом лицо.
        Ах-х! - и белая вспышка. Лицо исчезло. Сразу. И ночь исчезла. Я сидел на диване с "ПП" в руках. В окно пробивалось сквозь лисья веселое такое, раннее солнце.
        ПРИСТАНЯ
        1
        Сивка еще прихрамывал, но шагал рядом со мной бодро и бесстрашно. Видимо, он считал, что костюм "хорошего мальчика" ограждает его от всяких подозрений и опасностей, которые грозят беспризорникам. А кроме того, с ним шел "дядя Питвик" - крепкий решительный мужчина с пистолетом в кармане. Вчера он уже спас Сивку от беды. Спасет, если надо, и снова.
        Веселая Сивкина беззаботность заразила и меня. В самом деле, кто мог нам угрожать? Полоз, чпиды, "Рио"? Но вряд ли они посмеют напасть солнечным утром посреди улицы, где полно людей. Или подкатит полиция и предъявит официальное обвинение, что вчера я напал на двух представителей Чрезвычайной педагогической инспекции? Но едва ли те жаловались в полицию. К тому же дело бесспорное: я спасал ребенка от двух мерзавцев, грозивших ему гибелью. Да и уложил я их не насовсем, а лишь на полчасика…
        В конце концов, какое бы ни было здесь дурацкое государство, какое бы подлое правительство ни вершило власть, но есть же законы, адвокатура, суд. Тем более что я гражданин Полуострова, скандал будет международный…
        Впрочем, никто нас не потревожил, не обидел по дороге. В трех кварталах от кладбища мы сели в фаэтон-автомат.
        Сивка цвел как георгин. Признался, что ни разу не ездил внутри автомобиля.
        - А снаружи?
        - Ха! Фиг ли спрашивать! Сзади скакнешь на бампер, уцепишься и газуй! Главное, чтобы клюв не захомутал!
        Я понял, что клюв - это полицейский.
        - Да ведь загреметь можно на ходу.
        - Ага! - с удовольствием подтвердил Сивка. - Один раз - во! Он поддернул широкий рукав, показал на коричневом локте розовый неровный рубец. - С прошлого года не сходит. И не загорает. На всю жизнь клеймуха…
        Все же он был дитя Пристаней, несмотря на нынешнюю благопристойную внешность. И я подумал, что отца Венедикта ждет немало хлопот.
        А меня? Какой он сейчас, Петька-то? Наверняка обитание на Пристанях и для него не прошло бесследно…
        Пристаня начинались за той набережной, где я прошлой осенью схлопотал вызов на дуэль. Идиотская история… Однако благодаря ей я узнал о Полозе.
        Интересно, как поживает сейчас эта компания? Вертлявый отставной штабс-капитан Гвальский, граф Угин? Все так же играют в кабачковых аристократов? Или подались в какие-нибудь банды вроде "Рио"? Их "дворянская" мораль тому, наверно, не преграда… А может, угодили за решетку? Едва ли. Уж если Полоз на свободе и процветает…
        Недавний сон о Полозе я старался не вспоминать. Но он сидел во мне крепко, словно это и не сон, а настоящий разговор… А может, и правда не сон? Вернее, не совсем сон… Да ну его к черту! Главное теперь - Петька!
        Мы не поехали по той романтической набережной. Сивка показал окольную дорогу безлюдными переулками. Автомат-водитель наконец заскрипел и заругался: машина не приспособлена для таких "колдобистых" мостовых.
        Я сказал, что он не машина, а утиль и я запишу его номер, чтобы "тебя, ржавую канистру, завтра же отправили на переплавку".
        "Канистра" оскорбилась, мертво стала на обочине. Я плюнул, и мы с Сивкой вышли. Все равно Пристаня были рядом.
        Переулок привел к кирпичной стене с разломанным верхом. В стене была дыра - такая, что я свободно пролез вслед за Сивкой. Сивка стал собранным и деловитым. Этаким юным хозяином.
        - Не отставайте…
        Всюду виднелись кривые приземистые сараи и фантастические сооружения из разномастных ящиков и гофрированного пластика. Моталось на веревках разноцветное тряпье.
        Под осевшим железным навесом старик царапал долотом перевернутую лодку. Распрямился, глянул на нас колюче: ходят, мол, тут всякие нездешние. А потом и спросил:
        - Кого ищете, господа туристы?
        Сивка глубоко сунул руки в клетчатые карманы. И вдруг негромко, но четко выдал стишок:
        Три копейки, пять рублей,
        Не чихай и не болей.
        Раз иду на Пристаня,
        Значит, дело у меня.
        Это был явно здешний пароль. Старик уронил долото, заулыбался черным беззубым ртом:
        - Тутошний, что ли?.. У, да это никак Сивка-Бурка. И не признать сразу…
        Сивка независимо сообщил:
        - А это Петькин отец. Ну, того, который Пит с котом! Петька думал, что он умер, а он - вот! Ищет!
        Старик не показал удивления:
        - Это хорошо, что отец. Тогда конечно… Ступайте, ищите. Их, пацанов-то тутошних, сразу не найти, лазают где попало…
        - А вы моего Петьку не видели? - не удержался я.
        - Как не видел? Позавчерась он со своим зверем ребятишкам представление казал. Не только маленькие глядели, а всякий народ. Сплошной цирк… А вообще-то он, говорят, у Китайца живет, это ведь на том краю. Добираться вам ой сколько…
        - Доберемся, дед, - солидно сказал Сивка.
        И мы пошли. Вернее, стали пробираться. Среди заборов и землянок. Мимо пакгаузов без крыш и вытащенных на сушу развалившихся пароходов и барж. Сквозь ольховые заросли и великанский репейник, в котором ржавели якоря, бочки и упавшие портовые краны. Под разрушенными эстакадами и трубопроводами. Через рельсы, рядом с которыми валялись поломанные вагонетки. Мимо домишек, выстроенных из судовых рубок, товарных вагонов и контейнеров.
        Всюду шастала замурзанная малышня. Останавливались, разевали рты, глядя на великолепного Сивку и на незнакомого господина.
        - Пита с котом не видели? - небрежно спрашивал Сивка.
        - Не-а…
        - Вчера видели…
        - Говорят, он с черной баржи окуней ловит. Для Кыса…
        - Не-е! Это Петька Жмых ловит!
        - Ладно, пойдем, - снисходительно говорил Сивка мне.
        Он тут был свой среди своих. Двигался уверенно, убегал вперед. Перестал хромать. Иногда вскакивал на рельсы и балки, шел по ним, балансируя, и его клетчатые штаны парусили на ветерке…
        Когда Сивка убегал далеко, мне делалось не по себе, как мальчишке в чужом квартале с недобрыми жителями. Но в конце концов я освоился.
        Взрослые обитатели Пристаней ни о чем нас не спрашивали, провожали глазами с любопытством, но молча. Похоже, что весть о нас по здешней, невидимой мне связи уже разнеслась по Пристаням и все знали, кто я и зачем пришел.
        Дымили у хибар железные печурки. Худые, небрежно одетые тетки возились у них с кастрюлями и сковородками, пахло жареной рыбой. Молодые мужики похмельного вида кучками стояли на поросших сурепкой лужайках. Один спросил вежливо:
        - Закурить не найдется, сударь?
        Я развел руками: не курю, мол.
        Он сказал покладисто:
        - Ну ничего, шагайте. Только через "Пассаж" не ходите, мало ли что.
        Ребят Петькиного и Сивкиного возраста встречалось мало: видать, были заняты где-то своими делами и промыслами.
        В колючках паслись клочкастые козы. В тени лежали добродушные псы. Смотрели желтыми глазами и ни разу не гавкнули.
        Сивка горделиво сообщил:
        - Кыс ни капельки не боится собак. А они его боятся. Знают: чуть что - он сразу по мордам. Когтистой лапой…
        - Молодец Кыс… Сивка, скоро придем?
        - Ага, скоро…
        Я, конечно же, думал прежде всего о Петьке. И тем не менее оглядывался с любопытством. Это надо же, чтобы в наш электронный и межпланетный век, в большом городе сохранились и жили своей независимой жизнью такие вот… Пристаня?.
        Конечно, убогость, бедность, безделье, воровство и наверняка все прочие "прелести" трущоб, но все же… все же казалось мне, что есть тут какая-то своя романтика. И загадочность.
        "Это потому, что смотришь со стороны, - ехидно одернул я себя. - А вот пожил бы здесь…"
        Но завороженность этим "нетеперешним" миром не оставляла меня.
        Порой попадались совсем фантастические сооружения: круглая приземистая башня из кирпича, опоясанная спиралью железной лестницы и увенчанная невесть как закинутым туда маленьким катером с пробитыми бортами. Каменная аркада, будто перенесенная сюда из развалин средневекового города. Гулкий, пустой внутри ангар с кружевом железных перекрытий под крышей, а в нем, посередине, громадная безголовая статуя какого-то деятеля в мундире с эполетами…
        Несмотря на совет мужика, пошли мы и через "Пассаж". Сивка пренебрежительно сказал:
        - Вот еще, "не ходите"… Там Гошка Заяц живет.
        "Пассаж" - это было кошмарно длинное здание - то ли бывший склад, то ли барак. Мы шли по замусоренному коридору, а с двух сторон были распахнутые двери, и за ними шла всякая здешняя жизнь: где-то стирали, где-то ругались, где-то спали вповалку. Кто-то стучал клепальным молотком по медному листу, кто-то жарил на сковороде подгоревшие лепешки. Ревели младенцы. И в то же время доносились аккорды пианино (явно не электронного, настоящего). Потом в одной из дверей я увидел девушку на подоконнике - ну будто с портрета девятнадцатого века: с косой, в просвеченном солнцем желтом платье, с книгой на коленях. Девушка рассеянно взглянула на нас и перелистнула страницу… А из одной двери, перегороженной дощатым прилавком, старичок, похожий на часового мастера, спросил:
        - Господина, случайно, не интересует то, что стреляет? Имеется выбор…
        - Спасибо, у него есть, - гордо отозвался Сивка.
        - Прощения просим…
        Казалось, не будет конца у этого дома-улицы… Но все же вот он, конец. Шагнули опять в траву. И Сивка вдруг завопил:
        - Гошка! Зайчик!
        Подбежал к нам белобрысый, чуть раскосый мальчишка лет шести, в какой-то немыслимой мешковине до колен. С робким восторгом уставился на Сивку.
        - Дядя Питвик, это Гошка. Ну, тот самый, который тогда с нами… - Сивка оттащил Зайчика в сторону, что-то зашептал ему. Тот неуверенно улыбался, мигал. Кивал.
        Наконец Сивка взял меня за рукав:
        - Идемте…
        А Гошка Заяц, приоткрыв рот, смотрел нам вслед.
        - Что ты ему сказал? - поинтересовался я.
        - Объяснил про вас… А еще - что скоро возьму его к себе.
        - К себе… то есть к отцу Венедикту?
        - Ну да!
        - Ты думаешь, отец Венедикт обрадуется? - не удержался я.
        - Ага!.. Мы же с Зайчиком как братья.
        - П-понятно… Сивка, а долго еще идти?
        - Не-а…
        2
        Пристаня тянулись по берегу бывшего оврага, который после затопления сделался узким заливом или, вернее, этакой извилистой бухтой. Одно время бухту использовали для стоянки всякого мелкого флота и старых, списанных судов. Потом все хозяйство оказалось заброшенным, тогда-то и начал расти здесь этот фантастический, никакими планами и законами не предусмотренный поселок. Убежище тех, кто не нужен Республике (и кому Республика тоже не нужна).
        Многие тропинки вели к берегу. Сюда же тянулись рельсы узкоколеек. Решетчатые мостки, развалившиеся причалы, разбитые и обгорелые дебаркадеры занимали почти всю границу воды и суши.
        Скоро места сделались более глухими. Больше стало необитаемых развалин и широких, поросших белоцветом пустырей.
        На краю такого пустыря, прижимаясь к остаткам бетонной косой изгороди, стояло жилище Китайца. Стены обмазаны глиной, крыша - из днища старого катера.
        Китаец сидел у распахнутой двери. Колупался в обрезках жести. Двухлетняя девочка в замурзанном платье возилась у его ног с ярким пластиковым корпусом компьютерного стереокомбайна. Воззрилась на меня и на Сивку, мусоля большой палец.
        - Дайка, привет… Дядя Кий, это отец Пита. Пит думает, что он погиб, а он - вот… - У Сивки был явный талант излагать в двух словах трудные ситуации.
        Китаец был старый, с темной негритянской кожей. Но явно китаец, не негр. Он, видимо, как и многие, уже слышал про нас. Глянул невозмутимыми, с резким блеском белков глазами, покивал с буддийским спокойствием:
        - Отец - хорошо. Петька будет рад… Да, он очень будет рад… Девочка, не соси палец. Ай, какая девочка, что скажет дядя…
        - А он где, Петька-то?! - не выдержал я.
        - Гуляет. Он гуляет. Кыс гуляет. Чего еще делать? У нас всегда есть время… Вот и ходит. Наверно, где Сор-гора ходит. Я сказал: "Петька, собирай всякую мелочь, банки, склянки, кусочки, будем делать солдатиков. Сделаем много, деньги будут, тебе штаны-фуфайку купим, скоро осень, как без них?" Не знали, что папа приедет. Он не знал, я не знал…
        - Где эта Сор-гора?
        Сивка дернул меня:
        - Пойдем, дядя Пит!
        Оказалось, что Сор-гора - это холм на месте старой заросшей свалки. Рядом с Пристанями. Там, если постараться, отыскать можно что хочешь. Вот пристанские мальчишки и ходят туда за добычей.
        - Дядя Пит, не горюй! Там-то мы его точно найдем!
        К Сор-горе вел узкий проход между остатками кирпичных складов и развалившейся загородкой из пористых бетонных плит. Опять пришлось пробираться через сорняки, перемешанные с обрывками колючей проволоки. Зато гора была уже вот она, перед нами. Серая, похожая на гигантский муравейник, покрытый кустами и всякой рухлядью. И на склонах - будто и правда деловитые муравьи - копошились десятки ребятишек.
        Там, совсем недалеко, где-то и мой Петька! Скорей же!!
        Мы были у подножия, когда раздался тонкий вскрик. И сразу - еще крики:
        - Робины, чух! Клюва идут!
        И заметались, кинулись с горы.
        Я замер, Сивка тоже.
        "Робины" - значит "ребята", это я знал. "Чух" - "берегись". "Клюва" - "полицейские". Это меня, что ли, мальчишки заподозрили?
        Нет, не во мне дело! Рослые служаки в серых форменных блузах и высоких касках цепью бежали из-за бугра. Вроде бы не шибко бежали, но как-то случилось, что у них в охапках оказывались орущие, бьющие руками-ногами мальчишки. А сверху с негромким шелестом винтов спускались два черно-голубых вертолета…
        Господи, вот еще напасть! Ни раньше, ни позже!
        Из-за ржавого кузова фаэтона выскочил голенастый пацан в грязной майке с обезьяньей рожей на груди. В десяти шагах от меня. Он бежал, а руки прижимал к плечам - держал что-то. Вокруг шеи у мальчишки был… серый мохнатый воротник. С блестящими глазами.
        - Петька-а!! - я кинулся навстречу.
        Он встал. Замер. Уронил руки. Кот упал в траву.
        Петька сморщил лицо, закричал как от боли:
        - А-а!.. - подскочил, ткнулся мне в куртку лицом, обхватил меня, как толстое дерево, прижался щекой. Задергался в плаче. - Пит… Правда, ты?..
        В этот момент к нам широко шагнул из сорняков пожилой полицейский с лейтенантскими звездочками над козырьком белого шлема. Крепко взял Петьку за локоть.
        - Назад! - сказал я со смесью ярости и счастья.
        - В чем дело, сударь?
        - А вы не знаете, лейтенант? Девятая статья Международной конвенции о неприкосновенности личности! В том числе и ребенка!
        - Но есть и закон об охране детства, сударь. В соответствии с ним мы и задерживаем бесприютных детей. Чтобы уберечь и спасти…
        - Это не бесприютный, а мой!
        Лейтенант сказал менее уверенно:
        - Странно, однако. И не очень правдоподобно. Объяснитесь тогда…
        - Объясняюсь… - Я понимал, что лучше ничего не придумывать и не скрывать. - Мальчик ушел из дома, потому что думал, что я погиб в экспедиции. А я уцелел. И вот нашел его… Затем, чтобы вы его у меня отобрали?
        Петька притиснулся ко мне плотнее. Вцепился намертво.
        Пожилой лейтенант, видимо, не был отъявленным службистом. И лицо довольно интеллигентное.
        - Странная, однако, история. Согласитесь, сударь, что мне трудно вот так взять и сразу поверить…
        - Во что поверить, черт возьми? Что я уцелел и не погиб?
        - В то, что это ваш сын.
        - Да с какой стати я буду хвататься за чужого мальчишку?!
        - Бывает, что хватаются. Этакие добренькие спасатели! Выручат от нас, а потом опять - гуляй, мальчик, бродяжничай…
        - Это мой отец, - сдавленно сказал Петька. - Отстаньте от нас… - Он не отрывал от меня лица.
        - И все-таки… - Лейтенант был в явном замешательстве. - У вас есть какие-нибудь доказательства?
        - Какие еще доказательства? Посмотрите на мальчика!.. А время паспортов и личных картотек, по-моему, давно прошло.
        - Тогда по закону необходим свидетель. Хотя бы один… Чтобы я мог отпустить вас, не нарушив инструкцию.
        - Я свидетель! - звонко заявил Сивка. Он стоял тут же, с Кысом на руках. Смело задрал подбородок.
        - А ты, "свидетель", помалкивай, - ворчливо сказал я. - Петькин двоюродный брат.
        А что мне оставалось делать?
        - Да! - дерзко подтвердил Сивка. - Пит! Скажи!
        Петька кивнул, по-прежнему не отрывая лица от моей куртки - мазнул по ней щекой.
        - И все же нам лучше отправиться в отделение, - мягко, но непреклонно проговорил лейтенант. - Поймите меня. Полицейские - рабы всяких правил… Это недолго, на нашем вертолете…
        Этого еще не хватало!
        Во-первых, где я возьму свидетеля? Во-вторых, станет ясно, что Сивка - не родственник. В-третьих, может всплыть многое, в том числе и вчерашнее приключение со стрельбой. Еще неизвестно, чем это кончится…
        И меня осенило!
        - Постойте, лейтенант! Есть доказательство. Смотрите… - Я подцепил на Петькиной пояснице подол майки, задрал его выше лопаток. - Видите родинку? Вот… А теперь извините за вынужденный стриптиз… Петушок, отцепись… - Я сбросил куртку и рывком поднял на спине рубашку. - Гляньте, лейтенант! Похожее клеймо? По-моему, нет свидетельства вернее, чем генетический код.
        Лейтенант был явно смущен и в то же время успокоен.
        - В самом деле… Ну, рад за вас, сударь. И за вашего сына. Не бегай больше, постреленок… Можете быть свободны, господа. Тем более, что мальчик у нас еще не зарегистрирован среди задержанных. Честь имею… - Он взял под козырек, сделал шаг в сторону и озабоченно глянул на склон Сор-горы.
        Там все уже было кончено. Видимо, кое-кому из мальчишек удалось уйти, а последних из пойманных заталкивали в вертолеты.
        Петька, тихонько всхлипывая, опять вцепился в меня. В локоть.
        Полицейский снова глянул на нас. Развел руками:
        - Такая вот работа… Вашему сыну повезло, а этих-то куда девать? Вот и приходится… А они, дурни, бегают, не понимают своего счастья…
        - Это где счастье? На "Розалине", что ли? - вдруг ощетинился Петька. Горько и бесстрашно. - А вы знаете, какая там каторга?!
        Лейтенант не рассердился. Кивнул. У него были усталые глаза с темными, будто запыленными веками.
        - Ну, было там всякое, знаю… Худо приходилось ребятишкам. Сейчас разобрались, прогнали кого следует. А нынешний план - операция "Розалина" - это чем плохо? Я бы и своих отправил, кабы позволили.
        - Что за операция? - неуверенно спросил я. И погладил Петьку по лохматой макушке - мол, все страшное позади, Петушок.
        - Вот те на! - лейтенант неофициально развел руками. - Откуда вы свалились, господа? Несколько дней все газеты и экраны трубят: "Операция "Розалина"!", "Операция "Розалина"!". Да вот, гляньте сами. Чтобы не думали, что "клюва" забирают детишек в тюрьму…
        Из прицепленного к поясу планшета он вытащил сложенную газету. "Старотопольские ведомости", по-моему. Развернул. В глаза сразу бросились заголовки:
        "Наконец-то правительство вспомнило о беспризорных детях!"
        "Операция "Розалина" - под международным контролем!"
        "Бывшая тюрьма становится островом счастья!"
        "Это будет рейс радости и надежды!"
        Я бегло пробежал кое-какие строчки. И понял вот что: ЧПИД все же погорел на своих "педагогических методах", нравы детской плавучей каторги стали известны какой-то независимой внеправительственной комиссии. Воспитателей-садистов прогнали. А Международное общество охраны детства и всякие другие организации разработали грандиозный проект.
        По этому проекту "Розалина" и второе громадное судно - "Розалина-2", где колония для нескольких тысяч девочек - через наше мелководное водохранилище и каналы выйдут в настоящее море. Там их встретят несколько современных океанских судов. Ребятишек расселят по каютам. И весь этот народ отправится в долгое, на несколько месяцев, плавание к берегам разных стран, к южным островам. Будут знакомиться с планетой, будут отвыкать от прежней жизни, учиться у опытных и умных наставников-добровольцев. А в это время здесь, в Республике, власти развернут строительство новых поселков для детей. В них дети станут жить с приемными родителями, которых немало будет найдено за этот срок. Или с добрыми воспитателями. Не в казармах, а под уютной семейной крышей.
        То есть уедут около двенадцати тысяч безнадзорных, ощетинившихся, не верящих ни во что хорошее ребятишек, а вернутся перевоспитанные юные граждане, оценившие заботу и любовь, и жизнь у них начнется радужная…
        По крайней мере, так я понял этот план. И не было времени и желания размышлять над ним и обсуждать его. Потому что главное - Петька! Вот он!..
        Лейтенант оглянулся на вертолет:
        - Газету - дарю. На память о счастливой вашей встрече. И желаю благополучия… - Он козырнул и рысцой двинулся к вертолету.
        Вертолет взлетел. За ним другой.
        Петька, шмыгая носом, сказал совсем по-младенчески:
        - Пит, а ты правда живой? А?..
        "РОЗАЛИНА"
        1
        Мы отвезли Сивку к отцу Венедикту и сразу собрались домой - в Усадебный переулок, к Эдде Андриановне. Отец Венедикт нас не удерживал, понимал, что хотим остаться вдвоем. Он только в точности моим жестом взлохматил Петьке макушку и сказал шепотом Деда Мороза, который притворяется строгим:
        - Больше не бегай, путешественник. А то… - И насупил косматые брови.
        Петька улыбался виновато и счастливо. И прятал лицо за Кысом, которого не спускал с рук…
        Эдда Андриановна приняла нас со сдержанным умилением. Промокнула платочком глаза, когда узнала, что Петька - мой потерянный и нашедшийся сын. Заявила, что будет звать его в отличие от меня Маленьким Пьером. То есть Пети-Пьером. Затем она приготовила для замурзанного Пети-Пьера ванну (которая, кстати, в этом старом доме была вполне современная). Кинула в прачечный комбайн Петькину пропыленную одежду…
        Потом она кормила меня и отмытого, отмякшего Петуха творожной запеканкой с земляникой, а Кыса - специальными консервами "Мяу-шмяк", которые заказала в ближайшем магазинчике. ("Какое милое животное!.. У нас с Валентином Модестовичем когда-то был такой же славный кот, только белый. Все понимал, как человек…")
        Кыс раздулся и, задрав лапы, уснул на столе рядом со звездным глобусом из меди.
        Мы с Петькой весь оставшийся день провели в этой старинной комнате, сидя рядышком на диване. Рассказывали друг другу все, что с нами случилось. Иногда говорили бурно, торопливо, перебивая друг друга. Иногда надолго замолкали. И тогда слышно было, как в своей комнате Эдда Андриановна густым контральто поет:
        Цветы осенние, последние цветы,
        Я их принес тебе на память и прощанье…
        - Мне здесь нравится, - сказал Петька, приткнувшись к моему боку. - Давай здесь жить всегда. Если Эдда Андриановна не прогонит.
        - Давай… А обратно в Византийск не хочешь?
        - Не знаю… Нет. Что там делать?
        Наконец мы улеглись. Я - на широком плюшевом диване. Петька - на дачной раскладной кровати, которую отыскала в чулане заботливая наша хозяйка.
        Небо за окнами было светлым, лунным, но сама луна к нам не заглядывала, светила с другой стороны.
        По Петькиному дыханию я угадывал, что он не спит. Кровать скрипела. Потом Петька опять забрался ко мне на диван.
        - Пит… Я еще не все сказал. Ну, про то, почему убежал сюда…
        - Почему, Петушок?
        - Я… не верил, что ты погиб. То есть не совсем верил. И загадал…
        - Что?
        - Если увижу, что в Корабельной церкви сохранился мой… наш кораблик, значит, ты живой. Пришел туда - и кораблик там… Я три дня ходил счастливый… А потом такая мысль: если ты живой, то вернуться-то все равно не сможешь. Остался где-нибудь там… в межпространственном вакууме. И… еще хуже сделалось, чем раньше…
        Я уложил его рядом и ощутил, какой он весь натянутый, напрягшийся, будто новой беды боится.
        - Видишь, я вернулся. Дон и Рухадзе… остались. А мне повезло. Спи, Петух, ночь уже…
        - Пит, я боюсь…
        - Чего?
        - Проснусь - а тебя нет!
        - Куда я денусь, такой большущий? Ладно, держи меня за руку, не отпускай…
        - Пит… Завтра давай сходим в Корабельную церковь, посмотрим кораблик…
        - Обязательно…
        И утром пошли мы в Корабельную церковь.
        Двери были открыты, а внутри - никого. В боковой нише перед образом Богоматери с Младенцем светила желтая лампадка. Я понял сразу, что на иконе тот самый нимб из потемневшей узорчатой латуни.
        Мастер хорошо написал икону. Лицо Марии было ласковым и со скрытой тревогой во взгляде, которым она смотрела на Сына. Мальчик же отвечал понимающим взглядом: "Не бойся. Что бы ни случилось, мама, я к тебе все равно вернусь…"
        Кораблик из почерневшей сосновой коры с мачтами-лучинками, с парусами из серого от старости батиста стоял перед иконой чуть сбоку, и увеличенная тень его темнела на боковой стенке ниши…
        А еще много-много корабликов - деревянных, бумажных, пластмассовых и всяких других - стояли на полках, прибитых ниже углубления. И просто на полу они стояли. Там в каменных плитах был сделан желоб шириной сантиметров тридцать. По нему с еле слышным журчанием бежал очень прозрачный ручей.
        Петька сел на корточки, обмакнул руку. Коснулся мокрой ладони губами.
        Бесшумно подошел молодой чернобородый священник. Чуть улыбнулся, сказал тихонько:
        - Здравствуйте. Христос с вами…
        Стал брать с полки кораблик за корабликом и опускать в ручей. Кораблики уплывали в маленький черный туннель у пола.
        Священник опять посмотрел на нас:
        - Надо освободить место. Скоро пойдут дети с новыми корабликами. Те, кто собирается плыть на "Розалине".
        Петька еще раз макнул руку и вдруг спросил:
        - Вы думаете, будет все по-хорошему? Эта операция "Розалина". Без обмана?
        - Надо надеяться. На все воля Божья…
        Петька спросил опять негромко, без вызова, даже с жалобой какой-то:
        - На все-все воля Божья, да? - дальше был молчаливый, но понятный вопрос.
        Священник посмотрел внимательнее. Потом отвернулся, опустил очередной кораблик. И, глядя ему вслед, сказал:
        - Разве не исполнилось то, чего ты желал? О чем просил в душе…
        - У меня исполнилось… А у других… Разве они просили хуже?..
        - В конце концов каждый получит то, что заслужил. Просто путь сложен и далек…
        Я взял Петьку за плечо, слегка надавил. А священнику сказал:
        - Извините мальчика. Он столько всего испытал недавно…
        - Я знаю, я догадался, кто вы. Отец Венедикт мне вчера говорил о вас…
        Петька виновато крутнул головой, потом спросил примирительно:
        - Значит, вы знаете, что вон тот кораблик у иконы - наш?
        - Знаю, конечно… Он-то всегда останется здесь… А эти пусть плывут, ищут свою дорогу. Помоги, мальчик, отпускать их в путь.
        И Петька стал помогать священнику отправлять суденышки. Я тоже.
        Когда полки опустели, мы попрощались со священником (звали его отец Федор) и ушли из церкви.
        Петька тихо, но настойчиво потребовал:
        - Теперь пойдем туда. Нынче-то уж можно там оставить бумажный кораблик.
        И мы опять поехали на кладбище. Постояли у заросшего холмика с серым гранитом и оставили в траве белый кораблик, сделанный из листа моего блокнота.
        Петька вдруг сказал:
        - Все же это хорошо, когда человек остался на земле. И живой, и… после… А у Рухадзе и Дона нету никакой могилы. Никакого следа…
        И сразу память о погибшей "Игле" и о погибшем нашем деле придвинулась плотно, холодно, неумолимо. Петька, по-моему, испугался даже, видя, как я закаменел. Притих рядом. Я сказал через силу, но упрямо:
        - Ты не прав. След остался. В делах и в памяти. И… не все еще ясно…
        В нагрудном кармане у меня затрепетала плашка радиофона. Я вытащил его.
        - Питвик, утро доброе тебе и Петушку! Это отец Венедикт. Чую, что вы неподалеку. Зашли бы, а? Сивка-Бурка тут уже соскучился, бьет копытом.
        - Конечно! Мы и так собирались…
        2
        Сивка обрадованно затанцевал вокруг Петьки:
        - А где Кыс?
        - Остался дома. Спит.
        - Не отошел еще от вчерашнего обжорства, - объяснил я.
        Петька покосился недовольно. Не любил, когда обижали ненаглядного Кыса даже словом. Даже шутя.
        - Сивка-Бурка, конь-огонь, иди-ка приготовь чай гостям, - велел отец Венедикт.
        И Сивка ускакал, полоща клетчатыми штанами.
        Отец Венедикт, глядя ему вслед, сказал:
        - Упрашивает меня взять к нам одного мальчика. Какого-то Зайчонка. Я не знаю, как быть. С одним-то не ведаю, как управлюсь. Он вот с каждым часом все резвее, все смелее…
        - Не бойтесь, отец Венедикт, - серьезно отозвался Петька. - Сивка хороший. И Зайчонок тоже. Им вдвоем лучше будет.
        - Так-то оно так…
        - А один, без ребят, Сивка не сможет, не привык он. Будет убегать на Пристаня?.
        Он это с какой-то сумрачностью сказал. И впервые после нашей встречи я глянул на Петьку с тревогой.
        Отец Венедикт - большой, лохматый - встал у окна, запустил пальцы в свою "леонардовскую" бороду.
        - Сомнение у меня. Прав ли я, что притянул Сивку-Бурку к себе? А теперь и Зайчонка этого судьба посылает… Что я им в жизни дам? Да и долго ли протяну?
        - Теперь поздно сомневаться, - довольно безжалостно сообщил Петька. - Сивка от вас не отлипнет. А от него - Гошка Заяц.
        - Может, на "Розалине"-то лучше бы им было? И потом…
        Но это он уже явно не всерьез. Со скрытой усмешкой даже. Для того, чтобы мы его поскорее переубедили.
        Я сказал:
        - Отец Венедикт, вы верите в этот проект? По-моему, авантюра какая-то. Таскать по океанам двенадцать тысяч детишек и готовить в это время для них райские кущи на берегу… Ну, плавание - это ладно. Это, может быть, исполнят. А где ваша Республика возьмет столько средств для детских городков, откуда наберется столько приемных родителей? Это в условиях растущей семейной жестокости, о которой трубят газеты! От родных-то отцов-матерей дети бегут, а тут…
        - Я и сам о том же размышляю, когда слушаю передачи о "Розалине". Много розовых слюней вокруг этого дела напустили. И как-то неожиданно всплыл этот проект. Откуда, почему? Однако нельзя не согласиться, что замысел добрый…
        - Кто за это взялся-то?
        - Специальная комиссия по детским вопросам при самом премьере. Называется "Радужный мост".
        - Не ЧПИД?
        - Упаси Господи! Всех деятелей ЧПИДа прогнали с "Розалины", там сейчас возятся с детишками добровольцы, молодежь из учительских лицеев… Оно, конечно, трудно верится, что за полгода подготовят для ребят иную жизнь, да всегда хочется уповать на лучшее… А хуже все равно уже не будет. Некуда…
        - Есть куда, - набычился Петька. - После счастливого путешествия загонят опять всех в тюрьму…
        Отец Венедикт ответил с недовольной ноткой:
        - Не гневи Бога, чадо, надейся на хорошее. Детишки эти хлебнули столько, что заслужили счастливую судьбу… К тому же и международные фонды принимают участие…
        Потом пили мы чай с вкусными сухарями и земляничной пастилой. И смотрели стереоэкран. Шел смешной фильм про пиратов, которые готовили хорошим людям разные ловушки и сами в них попадались. Решили взорвать парусник своих противников, но перепутали сундуки: вместо взрывчатки сунули в чужой трюм ящик с сокровищами, адскую же машину оставили у себя. И рвануло так, что от экрана донесся настоящий жар и запах гари. Неудачливых флибустьеров унесло взрывом на необитаемый остров. Там они, ободранные, перепуганные, и остались до начала новой серии.
        Сивка и Петька хохотали. Сивка - от души, Петька, по-моему, за компанию. Глаза у него не очень-то смеялись.
        А когда мы шли от дома отца Венедикта, Петька стал совсем грустно-задумчивый.
        - Петух! Давай договоримся: не будем сегодня думать ни о чем печальном. Ну разве не заслужили мы хоть день жизни без всяких тревог?
        - Ага… не будем о печальном. Только… - Он быстро и просительно глянул на меня искоса.
        - Что?
        - Давай об этом еще немного. Чтобы уж закончить… Пять минут…
        - Ну давай, - вздохнул я. И выжидательно замолчал.
        Мы вышли с кладбища и шагали вдоль решетки. Было очень тепло, началось второе цветение одуванчиков, они солнечно желтели у изгороди.
        - Пит… А не могло случиться, что "Игла" взорвалась не сама?
        - То есть?..
        - Ну… кто-то нарочно… подстроил…
        - Зачем?! И кто?!
        - А если Полоз?
        Я даже разозлился:
        - Знаешь что, дорогой? Извини, но тебя надо показать врачу. Чтобы избавить от дурацких пустых страхов!
        Иногда такая вот сердитая прямота встряхивает лучше лекарства.
        Но Петька никак не встряхнулся. Сказал подавленно и упрямо:
        - Он, по-моему, все может…
        - Что он может? Без капсулы, без подготовки и знания Ключа перенестись по туннелю на "Иглу" и засунуть под пульт ящик с эр-тэ?
        Петька отозвался все тем же тоном:
        - Не знаю. Иногда кажется… - И вдруг дернул головой, вскинул незнакомые, колючие глаза. - Пит! Ящик с чем?
        - С реанатином. Взрывчатка такая. Применяется для строительных работ. Я вспомнил потому, что с ее помощью базу строили… Петька, что с тобой?
        - Ты сказал… эр-тэ?
        - Ну да, сокращенно. Марка такая…
        - В треугольнике?
        - Что в треугольнике?
        - Пит, дай блокнот! - он сам полез мне за пазуху, вытащил кожаную книжку с калькулятором, часами и электронным карандашом, развернул. - Смотри! Вот так, да?
        На листе появились буквы "RT", замкнутые в треугольник, а вокруг треугольника - эллипс, похожий на знак планетарной орбиты.
        - Д-да… кажется. Петька, я…
        - Пит! В трюме "Розалины" ящики с таким клеймом!
        3
        Я не стал успокаивать Петьку, хотя он был крепко напуган. Не стал говорить: "Петушок, ты, наверно, ошибся, не волнуйся, это скорее всего упаковка, которую использовали для чего-то другого…" Если на громадном пароходе собраны шесть тысяч мальчишек (никому не нужных!), а в трюме ящики с маркой "RT", здесь не до болтовни.
        Я вспомнил опять радужные планы строительства детских городков. Откуда у Республики средства для такого грандиозного проекта? Она до сих пор не может прийти в себя после осуществления идиотских планов с водохранилищами. Были выброшены миллиарды и миллиарды - только для того, чтобы затопить леса и пахотные угодья да изуродовать климат. На берегу рукотворного моря Республика осталась в полном смысле слова у разбитого корыта. Отсюда и бедность, и остервенение, и толпы беспризорников…
        Зачем строить для этих беспризорников какие-то фантастические города, если… одно нажатие кнопки на дистанционном взрывателе - и нет шести тысячи бесприютных пацанов, каждый из которых - проблема!
        Еще одно нажатие - и нет "Розалины-2", что стоит в соседней бухте с несколькими тысячами девочек на борту.
        И конечно: "Ужасное несчастье! Трагическая случайность, жуткое совпадение или чей-то преступный замысел?" Но пойди разыщи, чей!.. А может, кого-то и "разыщут", пожертвуют пешкой. Зато как потом вздохнет Республика, освобожденная от армии юных "безработных и преступников", которые вскоре выросли бы и наплодили новое беспризорное поколение!
        Дико? Неправдоподобно? А ЧПИД, "Рио"? А Полоз, который вновь на свободе и ходит где-то неподалеку черными кругами, как стервятник…
        Я сам не заметил, как вошел в столбняк. Темпоральная коррекция нужна не только на дуэли. Нужна и для стремительных решений, когда мысли мчатся с компьютерной скоростью.
        "Что делать? К кому кинуться со страшной новостью? Здесь нет такого человека. Впрочем, есть отец Венедикт, но помочь он не сможет. Его аппарат связи наверняка "под колпаком", накроют вмиг. Проще говорить с автомата. Но говорить с кем? Служба безопасности? Но где гарантия, что там не нарвешься на тех, кто поддерживает заговорщиков? Я же ничего и никого здесь не знаю. А медлить нельзя ни секунды. Кнопку могут нажать в любой миг. Недаром ЧПИД убрал оттуда своих людей…
        Хотя нет, в заливе, на виду у города, взрывать не станут. Другое дело - в пустом море… Но если что-то заподозрят, могут и сейчас… Господи, насколько проще было бы в Византийске! А если…"
        Петька чуть не со слезами тряс меня за локоть:
        - Пит, что с тобой?!
        - А?.. - я с трудом вошел в нормальный режим. - Ничего, все в порядке. Идем…
        Я зашагал к ближней стоянке фаэтонов. Почти бегом. Петька - вприпрыжку за мной. Ни о чем не спрашивал, видел, что я уже с решением.
        Мы прыгнули в шелковистую, стеганую утробу машины, я крикнул в микрофон:
        - Площадь Рождества! Скорее! Двойная плата!
        Рыдван помчался.
        На окруженной тополями маленькой площади Рождества, затерянной на задах небоскребов-офисов, была уютная, всегда пустая станция Всеобщей связи. Мы с Петькой заперлись в кабине, я сунул в кассовую щель кредитную карточку: без этого здесь не свяжешься с другой страной. Набрал код Византийска. Потом три семерки - номер диспетчера общей Службы безопасности.
        Засветился, стал глубоким стереоэкран, в нем возник симпатичный, спортивного вида паренек в куртке с сержантскими нашивками. Я свой объектив прикрыл ладонью.
        Паренек сказал приветливо, будто служащий страховой фирмы:
        - Добрый день. Я вас внимательно слушаю.
        - Мне нужна вахта ОГ. Крайне важно и срочно.
        - Вы из Старотополя?
        - Да!
        - А почему же…
        - Скорее! Дело категории "супер".
        Он слегка обиженно пожал плечами, что-то даванул на пульте. Сразу появилось другое лицо. Пожилое и предельно штатское, как у архивного работника.
        - Слушаю вас… Но не вижу, к сожалению.
        - Это не важно. Прошу экранированный канал. Дело "супер"…
        - Даю. Одну секунду… - Изображение слегка потускнело. - Что случилось? И… с кем имею честь?
        Я открыл объектив:
        - Петр Викулов из экипажа "Иглы", межпространственного корабля спецназначения, который…
        - Питвик?! - он удивился и обрадовался чрезвычайно. - Слава Богу! А мальчика нашли?
        - Вот он. Сейчас, однако, я…
        - До чего здорово! Тут вас разыскивают Виктор и Юджин. Юджин свалился как снег на голову, поставил на уши половину оперативников: ищите Питвика! Уж он-то, говорит, не мальчик, прятаться не будет! Мы хотели уже сами связаться с вами…
        "Как они могли связаться со мной? Впрочем, не до того сейчас…" Я перебил официально:
        - Прошу прощения. Как вас зовут?
        - Старший консультант оперативной службы Кирилл Климович Рыльский. - Он сразу почуял, что не до болтовни.
        - Господин Рыльский, повторяю: чрезвычайная ситуация. Связаться со здешними властями я не имею возможности. Есть у вас в Старотополе люди, которые связаны с местной Службой безопасности? Причем такие люди и с такой службой, которая не сделает уступок правительственному аппарату.
        - Ну… безусловно. - Он вдруг непонятно улыбнулся. Немножко авантюрно.
        А я торопился:
        - Мне надо немедленно войти в контакт с ними. Речь идет о возможной катастрофе громадного масштаба, и время не ждет.
        - Так излагайте прямо мне! Сразу!
        - По связи?!
        - Канал же экранирован.
        - О Боже! Господин старший консультант! К аппарату в эту минуту липнут уже не менее дюжины слухачей!
        - А что, дело и правда такое… чрезвычайное? - он заметно озаботился.
        - Черт возьми, Рыльский! Я, по-вашему, в игрушки играю?
        Он стал совсем серьезным. Сухим чиновником.
        - Хорошо. Сейчас же отправляйтесь домой. Наш человек разыщет вас немедленно.
        - Но адрес! Я что же, должен еще его назвать? На весь эфир.
        - Не надо. Мы узнали его полчаса назад по крайне счастливому совпадению… Этот человек скажет: "Доброе утро, мистер Питвик". Вы ответите: "Разве утро? Я думал, дело идет к обеду". Он возразит: "И тем не менее".
        - Прямо как в шпионском фильме.
        - А вы как думали… - Старший консультант Рыльский опять улыбнулся. - Ну и вдобавок он передаст привет от меня. У вас не останется сомнений… Договорились? Чудесно. А Юджину я тоже дам ваши координаты. Конец связи…
        Петька слушал все это, хлопая ресницами. Со смесью тревоги и восхищения. Будто и правда шпионский фильм смотрел, а вернее - сам сделался героем этого фильма.
        Я выдвинул его из кабины:
        - Шпарим домой! И не радуйся, это не книжка про майора Пронина. - Был такой роман о разведчиках в годы нашего давнего детства. - Это по правде. И опасно, имей в виду.
        Петька на ходу обиделся:
        - Это ты мне говоришь? Будто не в меня стреляли из арбалета! До сих пор иногда плечо болит. В опасные минуты…
        Верно ведь! Я и забыл в этой суматохе, что Петька не новичок в подобных делах.
        - Тем более. Сегодня надо жить с оглядкой…
        Мы пересекли площадь Рождества, опять ухватили на стоянке скрипучий фаэтон-автомат, оставили его за квартал от дома (конспирация) и через две минуты, слегка запыхавшись, предстали пред очи Эдды Андриановны. Она обрадованно улыбалась.
        - Добрый день, Эдда Андриановна! Меня никто здесь не искал, не спрашивал? Должен был зайти… один знакомый.
        - Никто… Доброе утро, мистер Питвик.
        Не знаю, что стало с моим лицом, а у Петьки округло открылся рот и брови вылезли на середину лба.
        Эдда Андриановна улыбнулась еще приветливее:
        - Ну что же вы, мсье Пьер?.. Кстати, Кирилл Климович просил кланяться…
        Я выговорил почти механически:
        - Спасибо… Разве утро? Я думал… дело к обеду.
        - Ага… - радостно подтвердил Петька. Этот авантюрист пришел в себя быстрее меня.
        - И тем не менее, - значительно произнесла Эдда Андриановна и подняла палец. Потом этим же пальцем надавила Петькин нос, погрозила, а меня поманила в соседнюю комнату. На Петькином лице изобразилось глубочайшее разочарование.
        - Бди, - сказал я ему, - сквозь окна. Чтобы никто на улице и во дворе…
        Петька слегка утешился.
        В своей комнате Эдда Андриановна указала мне на кресло.
        - Итак, Кирилл Климович просил передать привет… Милейший человек, не правда ли? Кстати, мы учились когда-то в одной школе, только он тремя классами младше… Ну-с, мсье Пьер? Дело и правда - "супер"?
        Я уже полностью пришел в себя:
        - У вас есть диктофон?.. Ах да, естественно. Включите, чтобы мне потом не повторяться.
        Я изложил все, что знал. Первое - Петькин рассказ. Второе - свои мысли и наблюдения о ситуации с беспризорными детьми в этом "процветающем государстве". Третье - как эту ситуацию "заинтересованные люди" могут разрешить нажатием кнопки.
        - Конечно, трудно сразу поверить в такое, но множество фактов говорит, что это возможно…
        Эдда Андриановна мелко кивала, покусывала губы. Когда я замолчал, сказала вполголоса:
        - Благодарю вас… Петр Петрович. - И подошла к аппарату "Орион". Набрала номер. - Виктор Гаврилович? Простите, ради Бога, но у меня к вам нижайшая просьба. Не могли бы вы выручить старуху и приехать прямо сейчас? Что-то случилось с кондиционером, ужасно гудит, гонит горячий воздух и не желает отключаться. Я боюсь, что взорвется… Спасибо, миленький… - Затем обернулась ко мне. Уже прежняя, слегка кокетливая пожилая дама. - Я думаю, мсье Пьер, на этом ваша миссия закончена. Если только вы не жаждете пожинать лавры. Но в любом случае это не сейчас.
        - Ни сейчас, ни потом не жажду. И Петька тоже. Чем меньше о нас будут знать, тем лучше…
        - Я тоже так считаю… Ох, а вот и Виктор Гаврилович, это ученик моего мужа, он всегда меня выручает, если авария… Замечательный человек, но ужасно стеснительный. Так что я, наверно, не стану вас знакомить, если не настаиваете…
        Я не настаивал.
        - Мы с Виктором поговорим, а затем я накормлю вас обедом. У меня сегодня великолепные яичные клецки и фруктовое рагу с банановым соусом…
        4
        Обед состоялся через полчаса - на просторной и солнечной кухне, где сияли боками старинные самовары и медные ступки.
        Эдда Андриановна тоже сдержанно сияла:
        - Полагаю, что в шестнадцать часов нам следует посмотреть передачу "Голос Республики"… Пети-Пьер, не облизывай пальцы, это не комильфо. Вот салфетки. Ты, конечно же, герой, но салфетки не противопоказаны и тем, кто совершает подвиги… Кстати, мсье Пьер, я надеюсь, что Петенька знаком с некоторыми условностями нашей работы и не станет распространяться о роли старой Эдды в этой истории, и вообще…
        - Петенька не станет, - слегка обиженно пообещал он. И демонстративно облизал палец.
        - А вы, мсье Пьер, конечно, тоже удивлены… моей принадлежностью к определенным кругам.
        - Вначале удивился, а теперь… пожалуй, ничего особенного. Даже логично. Ваша личность и образ жизни едва ли вызовут подозрения…
        - Я, признаться, боюсь уже не подозрений, а… обывательских суждений. Существует мнение, что наша работа - это нечто за пределами общепринятой морали: шпионство, обманы. Грех, одним словом.
        - Если спасут детишек, все грехи простятся вам стократно, даже если таковые и были…
        - Если они и были, то… слава Богу, не в этой сфере. Думаю, моя работа не принесла зла никому из хороших людей… Дело в том, что мы с мужем в молодости были до конца среди тех, кто боролся против раскола… Ну, скажите, что хорошего в том, что Полуостров, Республика и еще столько разных областей стали разными странами?.. Когда это все же случилось, наша группа превратилась в оппозицию. Ну а потом оказалось, что нужна служба, которая соблюдает интересы более широкие, чем амбиции мелкопоместных лидеров…
        - И правильно… Эдда Андриановна, вы уверены, что Виктор Гаврилович и его коллеги… ну, вы понимаете…
        Она опять улыбнулась:
        - Хотите еще чаю, мсье Пьер? Пейте, не волнуйтесь…
        После обеда мы с Петькой пошли прогуляться по старым переулкам. Просто так, чтобы убить время.
        Петька, на мой взгляд, был настроен легкомысленно. Видимо, он считал, что дело сделано и все теперь в порядке. Прыгал вокруг меня, дурачился и предлагал всякие рецепты, чтобы похудеть.
        - Дядя Кий… ну, тот Китаец на Пристанях, знает, как для этого делать специальный настой. Из трав, которые прямо под заборами растут…
        - Я чувствую, что ты и сам долго рос под заборами. Сегодня за столом пальцами в тарелку… Срам.
        - Подумаешь…
        Было очень тепло, хотя кое-где желтели клены, признаки близкой осени.
        Мы прошли до набережной в конце улицы Речных капитанов. Оттуда видна была стоящая на рейде "Розалина". На ней - вроде бы никакой жизни.
        А если вдруг… прямо сейчас…
        У меня стало холодно под сердцем.
        Петька потянул меня за куртку:
        - Пошли… Я знаю, о чем ты думаешь. Не бойся, мы же сделали все как надо.
        Мы-то сделали. А сделают ли другие?
        И все же по дороге домой я малость успокоился.
        Мы пришли без четверти четыре, а в четыре Эдда Андриановна включила канал республиканских новостей. У диктора был слегка взъерошенный и значительный вид.
        "Господа! Экстренное сообщение. Час назад опергруппа Службы республиканской безопасности закончила операцию, благодаря которой были спасены жизни нескольких тысяч юных граждан Республики. На пароходах "Розалина" и "Розалина-2" обезврежены большие запасы взрывчатки. Злоумышленники готовили взрывы этих судов, когда те выйдут с детьми в открытое море для осуществления известного плана "Розалина"… Несколько инициаторов чудовищного преступления уже взяты под арест. Один из них цинично заявил, что злоумышленники "руководствовались государственными интересами". Вот его слова, которые вызовут негодование у всякого нормального человека:
        "Во все исторические эпохи разные страны стремились так или иначе избавиться от излишков люмпенизированного населения, особенно младшего возраста. Это обычная государственная практика, и смешно объявлять ее преступлением, основываясь на сентиментальной морали, которую всегда провозглашали, но которой никогда не придерживались. Для своего процветания Республика должна пойти на хирургическую операцию и отсечь паразитические наросты на теле общества…"
        Члены спецгруппы, - вещал далее возбужденный диктор, - чьи имена мы назовем позднее, выполнили свою задачу блестяще. Она осложнялась тем, что нельзя было заранее эвакуировать детей, поскольку это могло вызвать подозрение преступников и они не остановились бы перед тем, чтобы нажать кнопки дистанционных взрывателей немедленно. Такие люди, как известно, в реализации своих кровавых планов идут до конца… Теперь начинается эвакуация детей с этих пароходов. Она вызвана уже не опасностью взрывов, а необходимостью тщательной работы следовательских групп на обоих судах. Дети будут временно размещены на базах муниципальной гвардии, которая сейчас находится в летних лагерях… Подробности, связанные с разоблачением зловещего плана, который назывался "Черные пароходы", мы сообщим в следующих выпусках новостей. А пока - реклама…"
        И на экране запрыгал Кукольный заяц с большущей морковью - на ней было написано: "Фирма "Скок-Сок".
        Петька буквально вжимался в меня. Дышал часто, как после бега. На лбу и на горле - капельки. Но улыбался. Мы встретились глазами.
        - Ну вот и все, Петушок. Молодчина…
        - Мистер Питвик и мсье Пети-Пьер, - церемонно обратилась Эдда Андриановна. - Думаю, что на одной из площадей родного города вам должны поставить памятник. Но это со временем…
        - Да, можно не спешить, - отозвался Петька без лишней скромности, но серьезно. - Ой, Эдда Андриановна, а где Кыс?! Я его с утра не видел!
        - Любезнейший Кыс интересовался, где ты, а потом наелся говяжьей печени и почивает во дворе, на солнышке… А еще, пока вы гуляли, вами интересовался очень милый, хотя и небритый господин, назвавший себя Юджином. Он будет звонить снова… через двадцать минут.
        И он позвонил:
        - Питвик! В самом деле ты… Пока не увидел, не верил.
        - Я…
        - А Петька?
        - Вот он.
        - Вот он я, дядя Юджин!
        - Имей в виду, уши оторву, когда встретимся. Я из-за тебя по ночам не спал, сидя там, под айсбергами… А нынче будто почуял что-то - выбил сеанс внеплановой связи, узнал про тебя, Питвик… Прилетайте немедленно в Византийск! Я уже здесь.
        - А может, лучше ты сюда, к нам?
        - Нет уж, лучше ты! И Петух!
        - А уши… - осторожно сказал Петька.
        - Оторву!
        - Не-а…
        Я подумал, что нам, возможно, и в самом деле полезно на несколько дней исчезнуть из Старотополя.
        - Хорошо, завтра утром.
        - Почему не сейчас?
        - Есть одно дело…
        Петька смотрел на меня понимающе. Мы думали об одном: надо поехать к отцу Венедикту, все обсудить, все объяснить.
        Отец Венедикт был в курсе всех дел. И очень обрадовался нам. Петькину роль в случившемся он понял с двух слов, а о подробностях не спрашивал. Он был озабочен и спешил: только что с ним связалось прежнее начальство. Сначала извинялось по поводу прошлых "недоразумений", потом обратилось с просьбой: надо выступить перед мальчишками и девчонками, которых срочно свозили на берег. Лучше всего это будет сделать на стадионе муниципальных гвардейцев. Надо сказать что-то вроде проповеди или речи, успокоить ребят, объяснить, что опасности уже никакой нет, и уговорить не разбегаться. Мол, несмотря ни на что, добрые дяди и тети теперь не оставят детишек своими заботами и устроят им лучшую жизнь. А кому говорить с ребятами, как не настоятелю Детской церкви, которого знают множество маленьких прихожан… Что? Бывшему настоятелю? Но отец Венедикт должен понимать, что обстоятельства меняются и приходит время исправления досадных ошибок и поспешных решений…
        - Пойду, конечно. Не придумал только, куда Сивку-Бурку девать, с собой брать не хочется. Это дело небось затянется допоздна…
        - Пускай у нас переночует! - подскочил Петька. И Сивка просиял.
        Вечером, за ужином у Эдды Андриановны, Сивка вел себя в отличие от Петьки просто аристократически, и я подумал, что ничего о нем не знаю: кто родители, как он жил, пока не попал на Пристаня?. И когда туда попал, и почему?.. А Эдда Андриановна им просто умилялась. После ужина сказала мне шепотом:
        - Отец Венедикт обрел чудесного сына… или внука, как угодно…
        - Эдда Андриановна, простите за любопытство. Отец Венедикт знал о… вашей работе, когда направлял меня сюда?
        - М-м, не думаю. Это просто совпадение. Хотя, возможно, о чем-то он догадывался. Наверно, подумал, что здесь, на окраине, вам будет удобно и спокойно. Безопасно…
        - Он был прав.
        - Надеюсь, вы не говорили ему обо мне… ничего лишнего?
        - Упаси Господь!
        - Благодарю… Мальчикам, наверно, пора спать. Тем более, что они, как все мальчики, еще подурачатся перед сном. А вставать вам рано, если хотите попасть на утренний рейс.
        - Вы правы.
        …Утром мы отвезли Сивку отцу Венедикту и отправились в аэропорт. С Кысом в мягкой дорожной сумке.
        ВСТРЕЧИ И ПРОЩАНИЯ
        1
        Юджин встретил нас на аэровокзале. Приехали к Юджину в его пустую квартиру (жена с дочерью и внуками отдыхала где-то на дальних берегах).
        Юджин рассказал подробно о гибели "Иглы". Хотя какие там подробности! Сигнал о взрыве, вот и все. Точнее, не о взрыве, а о мгновенном исчезновении. Было несколько версий, но самая вероятная - аннигиляция. Скорее всего она случилась, когда "Игла" вошла в плотный сгусток антипространства в заблокированном темпоральном поле. Причем это случилось в тот миг, когда система переключала блок питания отражателей и на микроскопическую долю секунды оставила корабль без защиты. С точки зрения теории вероятности событие почти немыслимое.
        - И все же это наиболее допустимое объяснение, - вздохнул Юджин.
        - Если не единственное, - согласился я.
        - Ну… теоретически все-таки не единственное. Мог аннигилировать сам Конус. Если в нем начался разлад. Если… Конечно, это сплошная фантастика, но иногда я думаю: вдруг в его мозгах родилась идея о бессмысленности всего нашего дела? О бессмысленности всякого бытия? И он решил перестать быть…
        - Что за чушь? С какой стати он мог к этому прийти? Когда мы прощались, он был… вполне…
        - Пока твоя капсула была в переходном тамбуре, могло случиться многое. В конце концов откуда мы знаем, как Пространство влияет на искусственный интеллект?
        "В самом деле…" - подумал я.
        - Кстати, что там у него было с навигационной программой?
        - Малость сдвинулся на идее раздвоения путей и сознания.
        - Ну вот видишь…
        - Все равно Конус не стал бы губить Дона и Рухадзе.
        - Он мог не рассчитать… Может быть, думал, что "Игла" уцелеет и вернется без него по туннелю.
        - Конус не мог рассчитать?
        - Ладно, что теперь гадать… А тебе повезло, что успел уйти.
        - Я иногда чувствую себя дезертиром…
        - Дурак ты, Питвик, - искренне сказал Юджин.
        - Это возможно…
        Мы не чокаясь выпили "Капитана Немо", помянули Дона и Рухадзе.
        Петька в это время возился с нашим старым патефоном, который оказался у Юджина. Поставил "Дубровского".
        О, дай мне забвенье, родная,
        Согрей у себя на груди, -
        запел тенор Смирнов, живший полтора века назад. Печальная эта песня была под стать настроению.
        Мы вдвоем смотрели на Петьку. Патефон стоял на полу, Петька сидел перед ним на корточках. Кыс устроился рядом и слушал, наклонив голову. Петька гладил его, а про нас будто забыл.
        - Если бы ты знал, как я изводился из-за этого обормота, - сумрачно сказал Юджин, - когда стало известно, что он исчез. И лабораторию бросить нельзя, и связь раз в две недели, и… Я поднял на ноги всех знакомых из ОГ. Но ведь Старотополь - не Византийск, там с поиском не развернешься…
        Пластинка кончилась, и Петька услышал, о чем разговор. Нахохлился, спрятал лицо за торчащими облупленными коленями и сказал, будто из кокона, глухо и упрямо:
        - Если бы я не ушел, ничего не узнал бы про эр-тэ…
        Телепередачи о "Розалинах" шли непрерывно. Даже здесь, в Византийске, им отводилась масса времени.
        "Дети спасены благодаря счастливой случайности!"
        "Служба безопасности предотвратила неслыханное злодейство всех времен!"
        Никто из репортеров не знал, конечно, о Петькиной и о моей роли в этом деле. И слава Богу!
        С каждым часом выяснялись новые подробности.
        "Это был глубоко продуманный садистский план, отличавшийся особой изощренностью и в то же время дьявольским рационализмом! Политики экстремистского толка решили, что это наиболее простой способ избавиться от целого поколения безнадзорных детей и тем самым решить массу социальных проблем…"
        "Премьер заявил, что правительство готово уйти в отставку, но отрицает свою хотя бы малейшую связь с так называемой группой "Радужный мост"…"
        "Премьер поспешил в своем утверждении о непричастности правительственных кругов к группе "Радужный мост" и плану "Черные пароходы"! По меньшей мере пять высших чинов из государственного аппарата уличены в связях с людьми, имеющими отношение к разработке чудовищной операции. Имена их в интересах следствия пока не сообщаются. По большей части это деятели так называемого ЧПИДа, хотя данная организация недавно инсценировала свое отстранение от проекта "Розалина"…"
        "Найдены и расшифрованы кристаллы с подробностями преступного плана "Черные пароходы". Злоумышленники полагали, что шифр не может быть разгадан электроникой нынешнего поколения, но следственная аппаратура субмолекулярного уровня справилась с задачей за несколько часов. Службе безопасности нашей Республики помогала бригада коллег одного сопредельного государства…"
        "Председатель Международной лиги охраны прав человека Алехандро Манолин-Сикейрос высказался за экстренное собрание лиги, на котором должен быть поставлен вопрос о проблемах детства в нашей Республике…"
        А вот еще. Пожалуй, самое невыносимое:
        "Стали известны новые детали зловещего плана. В нем - смесь лишенного всякой морали холодного расчета и сатанинской сентиментальности маньяков-некрофилов. Было задумано не только уничтожить несколько тысяч мальчиков и девочек, но и пролить потом крокодиловы слезы. Заранее был составлен план поминальной службы, статей-некрологов и даже приготовлен проект памятника погибшим детям…"
        На экране возник обелиск со множеством детских лиц на узких гранях, а у подножия - каменная фигура. Вроде как женщина, закутанная в покрывало. Видимо, символ "скорбящей Республики".
        "…Автором памятника называют некоего Рома Заялова, инженера и музыканта, одного из инициаторов ЧПИДа и группы "Радужный мост". По последним данным, Ром Заялов во время ареста покончил с собой… А теперь посмотрите рекламу…"
        Смотреть рекламу мы не стали. Юджин выключил экран. Петька зябко взял себя за плечи и сказал:
        - Не верю я, что он покончил. Этот гад еще всплывет.
        Юджин хотел успокоить его:
        - На этот раз едва ли. Он ведь погиб на глазах тех, кто его арестовывал.
        Петька только хмыкнул. И опять стал колючий, неласковый…
        Я не выдержал:
        - Мне кажется, эти маньяки оживают, как нелюди в фильмах про вампиров.
        И тогда Юджин сказал то, что я уже слышал от отца Венедикта:
        - Страшно не то, что Полоз был маньяк… То есть это страшно, но в тысячу раз страшнее другое. То, что такие, как он, стали нужны господам политикам… Он-то едва ли оживет, но ведь есть и другие… Хорошо, что вы оттуда выбрались, ребята.
        Мы с Петькой переглянулись. Петька взял на руки Кыса. И Юджин сразу понял: мы опять собираемся туда.
        - Зачем? - сказал он. Не просто сказал, а с болью.
        Ну как ему объяснить? Там было сейчас главное. Все, что случилось, привязало нас именно к Старотополю. И новые друзья там: отец Венедикт, маленький Сивка. И… это же родина, в конце концов. Пусть неустроенная, с бестолковой жизнью, с жестокостью и опасностями, но… Маленькая площадь со странными фонарями и бугристая мостовая Усадебного переулка были мне сейчас дороже всего Византийска. Хотя и Византийск я любил…
        - Южик, там для нас много всего… важного. А что мы здесь?
        - Я думал, ты поедешь со мной. Для модели Конуса ты ох как сейчас нужен.
        - Юджин, все, что я знаю и умею, есть в записях, в энцефалограммах. А сам я уже не тот. Понимаешь… сейчас копаться в схемах Конуса для меня все равно что… ну, препарировать кого-то близкого после смерти. Или свой собственный мозг. На этом уровне отторжения все равно я беспомощен… Да и с Петькой расставаться я больше не хочу.
        Петька быстро глянул на меня и промолчал.
        Юджин не стал спорить, говорить, что можно ехать и с Петькой. Понял, что бесполезно.
        Мы прожили в Византийске еще сутки. Достаточно беззаботно, весело даже, словно договорились больше не касаться тревожных тем. Гуляли, вспоминали прежние хорошие времена и старых друзей. Но была, конечно, у троих у нас в душе напряженность - ожидание скорого прощания.
        И, по правде говоря, я почувствовал даже облегчение, когда этот момент настал.
        Мы с Петькой решили не лететь, а ехать экспрессом - как в первый раз. На вокзале Юджин сказал:
        - Возьми на память вот эту вещь. - И протянул что-то похожее на старинные карманные часы.
        - Что это?
        - Катапульта.
        - ?
        - Придумали эту штуку незадолго до взрыва. Когда ты был на пути домой. Механизм для бескапсульного перехода по туннелю - от стартовой точки до Конуса. Стоит встать где-нибудь между двумя стенами или заборами, нажать пуск, и через три минуты - старт. А захотел обратно - снова нажатие. Правда, рассчитана эта машина только на одно путешествие - туда и обратно… При пуске надо смотреть, чтобы рядом - никого. А то катапульта может прихватить случайного попутчика. Тогда - двойная нагрузка, и обратно уже никак…
        - Ты, Юджин, так объясняешь, будто есть куда лететь, - грустно сказал я.
        - Да… по привычке… Жалко, славная такая получилась штучка - и без пользы… Их сделали две. Одну я оставил себе, а вторая - вот. Этакий сувенир…
        - Спасибо… - И я подумал опять: "Скорей бы в вагон…"
        В вагоне работал большой стереоэкран. И, конечно же, опять передавали репортажи о разоблачении "беспримерного по своему злодейству плана "Черные пароходы".
        - Лучше бы мультик пустили, - угрюмо сказал Петька и закутался в старую тетратканевую куртку. Это Юджин отыскал ее и отдал перед отъездом Петьке. Петька обрадовался. Я поначалу тоже. Даже штопка на плече не вызвала суеверного опасения. Мне показалось, что Петька в этой куртке сделался прежним. Он, правда, малость вытянулся за год, но в тот момент стал совсем как прошлогодний Петушок - лохматый, улыбчивый пацан, с торчащими из-под подола побитыми загорелыми ногами…
        Но сейчас и куртка не скрывала угрюмую Петькину озабоченность.
        - Хватит уж терзаться-то, - попросил я. - Что было, то прошло. Надо жить дальше.
        - Ладно, - покладисто отозвался он. И через мягкий подлокотник привалился ко мне плечом.
        Но забыть о случившемся не давал экран. Немыслимо красивая девица - этакая "Мисс Вселенная" - вещала:
        "Представитель правительства заявил, что, несмотря на чудовищные происки заговорщиков, проект "Розалина" не отменяется. После тщательной проверки судов дети снова займут свои места в каютах и отправятся в порт Ново-Находкино, где пересядут на комфортабельные океанские лайнеры. К сожалению, эти современные пассажирские корабли не рискуют идти в Старотополь по мелководному водохранилищу, поэтому начальный этап путешествия дети проделают на "Розалинах". По этой причине решено и не менять название операции. Провалившиеся замыслы преступников не должны бросать тень на светлую идею спасения несчастных детишек. Международные фонды "Око Вселенной" и "Христианский мир" заявили о своей готовности включиться в строительство детских городков…"
        - Может, и правда помогут ребятам… Петь, ты что так на меня смотришь?
        - Ничего. Обыкновенно смотрю… Дай взглянуть на катапульту.
        Я дал. Петька положил "секундомер" на подлокотник, пощелкал бесполезной кнопкой.
        - Вот перенесусь куда-нибудь…
        - Я вот тебе перенесусь, - пообещал я малость испуганно. И сделал усилие, чтобы не отобрать катапульту. Глупо же…
        Петька еще повертел прибор в ладонях и отдал мне:
        - Похоже на часы, которые у дяди Гоши были, трофейные. Помнишь?
        Я не помнил, но сказал:
        - Да…
        - Пит, знаешь что? Я насчет этого… реанатина. Я еще там, в трюме, какую-то тревогу почуял. Знаешь, почему? Там рядом с этими ящиками стояла деревянная коробка, а в ней что-то вроде часов. Не таких, а похожих на будильник. И на них - медное кольцо с зубчиками. Я такие в кино про шпионов видел, это была адская машина. Ставишь на нужное время, а потом… Но я тогда весь такой был… задерганный. Во мне это мелькнуло и забылось…
        - Едва ли стали бы взрывать пароход с помощью старинной адской машины. Это сейчас проще делается: сидит человек за сотню миль, нажимает кнопку на передатчике… Петух! Мы же условились больше не говорить об этом!
        - Ладно…
        С экрана теперь обращался к зрителям обаятельный молодой комментатор. Он весь прямо исходил доброжелательностью:
        "Милые дамы и господа! Теперь, когда вы уделили ваше любезное внимание нашей рекламе, мы вновь предлагаем вам обзор последних мировых событий. В городах Северо-Восточной Республики не унимаются страсти по поводу разоблачения плана "Черные пароходы". Особенно большой резонанс это вызвало в Старотополе. Второй день на главной площади не стихают митинги с требованием сурово наказать заговорщиков…"
        Мы увидели на экране массу людей. Толкотня, плакаты, открытые рты. Седой разлохмаченный дядька что-то неразборчиво кричал в мегафон. Полная тетушка пробивалась к нему локтями.
        Петька сказал пренебрежительно:
        - Вот так же они вопили бы в поддержку расстрела.
        - Какого?
        - Ну, если бы Полоз поймал меня и устроил бы суд. Обвинил бы меня в тысяче страшных преступлений и объяснил бы всем, что такое наказание необходимо… Толпа орала бы в поддержку. Ей все равно, что орать…
        - Ты уверен, что Полоз хотел… использовать именно тебя? Для… этого дела…
        - А зачем же он меня испытывал на железном полу? Чтобы показать своим сообщникам: видите, маленькие корчатся, а этому хоть бы хны. Значит, не настоящий, а зомби. И ничего, мол, нам не будет, если даже потом кто-то возмутится. Мы, мол, искусственного гробанули, куклу для спектакля…
        - Петька, ты опять об этом!
        - Ну всё, всё…
        2
        И правда, потом уже мы не говорили ни о Полозе, ни о "Черных пароходах".
        Два дня спокойно прожили под крылышком Эдды Андриановны. Гуляли по городу, обходя шумный центр и отыскивая все больше старых, знакомых уголков. Навещали отца Венедикта и Сивку. Оказалось, что к ним уже перебрался Гошка Заяц. Тоже выглядел теперь благополучным мальчиком, но Сивкиной уверенности не обрел. Смотрел на всех робкими преданными глазами и говорил шепотом.
        Кстати, отец Венедикт с ребятами покинул кладбищенский дом. Ему спешно вернули все должности, и он перебрался в прежнюю казенную квартиру при духовном училище. Он аккуратно подстриг бороду и ходил в новой шелковой рясе.
        Сивка и Зайчонок иногда гуляли вместе с нами. Сивка заметно льнул к Петьке. Тот обращался с ним с нарочитой сердитостью, но Сивку это не пугало.
        По вечерам Петька разглядывал и вертел всякие старинные приборы в нашей комнате: медный шар с гравированными созвездиями и готическими буквами названий, астрономическую сферу, какую-то сложную штуку с латунными дисками и часовым механизмом.
        - Сломаешь что-нибудь, - ворчал я.
        - Не-а…
        Отыскался у Эдды Андриановны и патефон - почти такой же, как наш. И пластинки. Петька часто слушал их, но мне кажется, что без прежнего интереса, рассеянно.
        На третий день Петька сказал, что хочет побывать на Пристанях. Я, конечно, всполошился:
        - Зачем?
        Он вскинул удивленные глаза:
        - Непонятно разве? Соскучился… Там же ребята наши. И вообще…
        - Пошли тогда вместе.
        Он зыркнул недовольно так, отчужденно:
        - Тебе-то там что?
        - Мне-то там ничего. Но буду опять изводиться: где ты, что с тобой?
        - Ничего со мной не случится.
        - А если опять облава?
        - Теперь-то? После такого шума из-за "Розалины"!
        - Слушай, а разве не все ребята ушли с Пристаней на "Розалину"? Ведь было же приглашение: приходите добровольно, не упустите ваше счастье…
        Петька фыркнул.
        Я сказал угрюмо:
        - Ну да. Вольная бродячая жизнь лучше всякого комфорта. Сам себе хозяин, учиться не надо…
        - Не в этом дело.
        - А в чем?
        - Не верят потому что…
        - Вот ты возьми и объясни им…
        - Как же я объясню, если ты меня не пускаешь?
        "Не пускаешь"! Я чувствовал: если не пустить, он уйдет без разрешения. Опять он сделался колючий и словно загородился глухой дверцей.
        Чтобы смягчить спор, я спросил небрежно:
        - А правду отец Венедикт говорил, что у вас там целая организация?
        Петька оттопырил губу:
        - Какая организация… Была бы она, могли бы тогда чего-нибудь добиться. А то ведь на "Розалине" никто пикнуть не смел… Ну что могут сделать пацаны против полиции и правительства с пушками? - это он так по-взрослому выдал, устало. Горько.
        - А… что бы вы хотели сделать?
        - В том-то и дело, что никто ничего не хотел. И не хочет. Об одном только договорились: никогда не ссориться, маленьких не обижать и не приставать ни к каким ребятам… Это для того, чтобы выжить. Иначе нас давно бы изничтожили, без такой вот… связки…
        - Ну… иди, раз такая "связка". Только не гуляй там допоздна.
        Он обрадовался:
        - В семь часов вечера - как штык!
        И правда вернулся точно. Однако это утешения мне не принесло. Я принюхался.
        - Дитя мое! Что за подозрительный запах от тебя исходит?
        - Куртка дымом пропиталась, у костра сидели.
        - А пасть твоя пропиталась табаком… Нет, ты не отворачивайся!
        Петька не стал отпираться:
        - Я маленько. Это такой… обычай. Вроде как трубка мира, символически.
        - А если я тебе сейчас надаю по шее? И не символически, а всерьез!
        Он дурашливо надул губы:
        - Я больше не буду…
        - Не ломайся!
        - Ну, я правда не буду. Честное слово.
        - Конечно, не будешь! Потому что ни на какие Пристаня? больше ни ногой!
        Петька не стал спорить. Завел патефон и поставил пластинку с песней "Я на подвиг тебя провожала…". Это из давнего-давнего фильма "Остров сокровищ". Намек какой-то, что ли?
        Весь вечер Петька молчал, а утром объявил, что опять собирается на Пристаня?. Причем на этот раз вместе с Кысом. По этому четвероногому там, видите ли, соскучилась маленькая Дайка.
        Я, разумеется, на дыбы:
        - Никаких Пристаней, никаких Даек!
        - Ну, Пит…
        - Я сказал!
        Тогда он ощетинился, как никогда раньше. Скинул с плеча куртку, расставил ноги, сощурил мокрые глаза:
        - А какое ты имеешь право запрещать?!
        - Выходит, не имею? Ну… тогда иди к… этой шпане! Хоть на всю жизнь!
        Петька зазвеневшим голосом крикнул:
        - А что ты знаешь про них?! Ты же… ничего! А я там целое лето жил! Что ты знаешь про Китайца? Шпана, да? А он меня все это время поил-кормил! Как своего! А ребята? Я бы без них подох! Что ты знаешь про Витьку Чижа или Скрипача?! Они для меня свежую малину воровали на рынке, когда я от кашля помирал! Или, думаешь, они глупые? Да они, может, не меньше тебя разбираются во всяком таком… и в многомерных пространствах, и в бессмертии души!.. И ни про кого не говорят, что шпана…
        Он был прав. Ничего я толком не знал ни о жизни его на Пристанях, ни о друзьях его там. А ведь с ними он прожил, пожалуй, не меньше, чем со мной…
        И я наконец увидел, что он - не мой Петька. Незнакомый. Даже внешне уже не тот, не прежний. Выросший, тощий, угловатый. Клочковато-заросший, с длинной напрягшейся шеей. С непримиримым взглядом. И ощущение новой потери вмиг опустошило меня. Я сказал с тоскливым равнодушием:
        - Да иди ты куда хочешь…
        Он сразу обмяк:
        - Пит, я в семь вернусь…
        - Можешь хоть совсем не возвращаться… - Это я будто в яму шагнул. Удержаться не смог.
        - Нет, я приду в семь. Пит…
        - Иди…
        День я провел, не выходя из дома. В бессмысленном ничегонеделании. Сидел у стола, качал щелкающий маятник непонятного прибора. Эдда, что-то почуяв, не тревожила меня. Время, как ни странно, прошло довольно быстро. Петька вернулся раньше срока, в начале седьмого.
        - Видишь, я не опоздал.
        - Ну и хорошо… Обед на кухне, Эдда Андриановна покажет.
        - Пит, ну не злись…
        - Я не злюсь, - объяснил я искренне. - Только… не знаю. Все как-то не так.
        - Пит, я завтра никуда не пойду.
        Тут я слегка повеселел.
        На следующий день мы опять навестили отца Венедикта, Сивку и Зайчонка. Они приводили в порядок квартиру: двигали мебель и вешали шторы. Мы взялись помогать.
        Отец Венедикт был в необычном костюме: в башмаках с крагами, темно-синих брюках и такой же, военного фасона, куртке с голубым бархатным крестом над левым карманом. Увидев, как мы изумились, объяснил:
        - Старая форма. Когда-то был я капелланом в бригаде береговой охраны. Вот, вспомнил прежние годы на старости лет.
        Мы заверили экс-капеллана, что нет у него никакой старости, а есть самый цветущий бодрый возраст…
        О "Розалине" мы, как по уговору, не беседовали.
        После обеда я и мальчишки поехали на "Остров Белоснежки" - это такой парк аттракционов со стереоэффектами: идешь по аллеям и видишь, как вокруг меняются пейзажи разных стран и планет…
        Потом проводили Сивку и Зайчонка к отцу Венедикту. И почувствовали, что ужасно устали.
        - Пит, ловим фаэтон и домой! Ага?
        "Домой, - подумал я. - Быстро привыкли мы к старой комнате в Усадебном переулке. Будто и правда дом родной".
        В машине я бодро сказал:
        - Петушок, надо решать. Будем по-прежнему жить у Эдды или снимем более комфортабельное жилье. А?
        - Зачем комфортабельное… - откликнулся он рассеянно. - И так хорошо…
        Эта рассеянность опять царапнула меня тревогой.
        - Петь, давай-ка не отрешайся от житейских забот. Надо, кстати, и о школе думать. Сентябрь на носу.
        Петька молчал.
        Я сказал уже с явным беспокойством:
        - Неподалеку есть частный лицей. В государственную гимназию могут не взять, ты не гражданин здешней Республики… Ну, что ты молчишь?
        - Пит… я не молчу. Я сказать хочу… Пит, не надо сейчас мне в школу.
        - Почему?
        - Я поплыву с ребятами. На "Розалине"…
        Я как будто заранее чуял что-то подобное. Даже не удивился. Только опять навалилось ощущение потери.
        Я молчал. А неторопливый фаэтон покачивал нас на рессорах.
        Я понимал, что отговаривать и спорить нет смысла. Не поможет. И только спросил с горькой досадой:
        - Что же ты раньше-то не сказал?
        - Раньше… я и сам не думал. А тут узнал, сколько там наших. Они хотят, чтобы и я…
        - Они хотят… И ты хочешь, да?
        Он кивнул.
        - Обо мне ты, конечно, не подумал.
        - Пит, я подумал… Но я ведь вернусь. Через полгода. А там я… ну надо мне обязательно. Ребята к моим песням привыкли, и я должен… пока голос еще не начал ломаться… И вообще…
        - Что "вообще"?
        - Дело не в том, что я хочу, а в том, что… так надо. Понимаешь, когда я тот кораблик в подвале ставил, я же обет дал. Что не уйду с пути. А теперь получается, будто сбежал.
        - Да почему ты решил, что плавание "Розалины" - твой путь?
        - Потому что там ребята… Получается, что я их спас, а сам в это не верю и боюсь. Ну и вообще… Тут много всего. Обет…
        "Ты ведь тоже ставил кораблик, - сказал я себе. - А где твой путь? Ты прошел его до конца? Говоришь, Конус погиб! Но ведь Юджин старается что-то спасти, бьется. И другие…"
        Но не мог я думать о Конусе. Я думал о Петьке. Думал с безнадежным чувством близкого прощания.
        Петька будто прочитал, что я думаю:
        - Пит, тебе нельзя всего себя… на меня расходовать. Я же все равно скоро вырасту. А ты… что?
        - А я состарюсь и, слава Богу, помру.
        - Я серьезно. Тебе надо вместе с Юджином. Это же твое главное дело.
        - Как-нибудь разберусь… Какое мое главное дело.
        А что я еще мог сказать?
        3
        Несколько раз мелькала мысль: напроситься на "Розалину". В роли воспитателя или еще кого-нибудь. И не хлопоты меня останавливали, а ясное понимание: Петьке это будет не по душе. Так не по душе, что можем рассориться накрепко.
        Если трезво подумать, ничего страшного не случилось. Полгода - невелик срок. Поработаю в самом деле с Юджином, потом Петька вернется, и мы будем жить-поживать вместе.
        Но я понимал, что спокойной жизни не будет. И дело даже не в том, что Петька вернется еще более выросшим и отчужденным. Просто я чувствовал, что в прощании нашем есть какая-то роковая предопределенность. Будто оно - навсегда.
        Чего я боялся? Полоза нет, не грозит он больше ни мне, ни Петьке. Безопасность плавания теперь обеспечена стократно. Это даже хорошо, что Петька повидает мир. И что у него такое вот понимание долга…
        Но мысли были здравые, а чувства - наоборот… Не было у меня никакой прочности в будущем. Словно я сошел на случайном полустанке, а поезд укатил, не дождавшись меня. И будут ли еще поезда, не знает никто. Что делать? Жить здесь? Или идти по шпалам? А куда?
        Город-полустанок, планета-полустанок, жизнь-полустанок…
        Но последние два дня до отплытия мы с Петькой провели нормально. По-дружески. Разговаривали о том, как он вернется и станем опять жить вместе. Обсуждали маршрут предстоящего путешествия: какие города и острова Петька повидает.
        Он даже взял у Эдды Андриановны обшарпанную гитару и спел мне пару песен - из тех, что выучил на Пристанях. Ничего, славные были песни. Одна - о незнакомой планете, которая снится мальчишке, другая - о грустном пирате: у него потерялся щенок, и стало не до сокровищ и абордажей… Вот такие были песни, без всякого блатного и уголовного оттенка. Витька Чиж сочинил…
        Двадцать пятого августа был прохладный и облачный день, похожий на вечер. С утра в Корабельную-Детскую церковь потянулись вереницы мальчишек и девочек с деревянными и бумажными корабликами в руках. На каждом горела капля-фонарик. Этакий электрический светлячок (они продавались за копейки в любой лавочке).
        Ребят в церкви встречали молодой отец Федор и отец Венедикт, который опять был назначен настоятелем этого храма.
        Ребята не ставили кораблики на полки: такое количество там все равно не уместилось бы. Они сразу опускали свои суденышки в бегущий по желобу ручей. И те, светясь огоньками, уплывали по Тополинке в море…
        Шествие это было долгим и растянулось до вечера. Я, Петька, Сивка и Зайчик смотрели на него со стороны. Петька сказал, что свой (то есть наш) кораблик он поставил уже давно. А Сивке и Гошке это было ни к чему, они ведь не уплывали, оставались с отцом Венедиктом.
        Сивка то и дело надоедал Петьке всякими вопросами, Петька огрызался довольно сурово.
        Я наконец не выдержал:
        - Что ты так рычишь на него? Он к тебе всей душой, а ты…
        Петька шепотом объяснил:
        - Потому и рычу. Он ко мне видишь как приклеился. Хочу, чтобы наоборот. А то будет скучать…
        - Рычи тогда и на меня…
        Петька щекой прижался к моему рукаву:
        - Я на тебя и так вон сколько рычал. Не обижайся, ладно?
        - Ладно уж…
        Потом в числе последних мы зашли в церковь. Петька постоял перед нишей с иконой и корабликом. После этого попрощался с отцом Венедиктом. Тот положил на лохматую Петькину голову ладонь:
        - Господь с тобой. Не забывай нас, путешественник, посылай весточки с пути…
        Утром я проводил Петьку на "Розалину". Вернее, на паром, который ходил туда-сюда, отвозя ребятишек на судно.
        Мы коротко, без всяких слов обнялись. Я потрепал по ушам Кыса, который сидел у Петьки на руках (конечно же он отправлялся вместе с Петькой).
        Затем Петька помахал еще с паромной палубы и затерялся среди пестрых мальчишек (наряженных, наверно, в ту самую одежду, которую Петька видел в трюме).
        В миле от берега, недалеко от "Розалины", стояла теперь и "Розалина-2". Оба судна были украшены флагами расцвечивания.
        Наконец "Розалины" выбрали якоря, погудели и начали медленно вытягиваться с рейда. С берега махали провожающие. Их было довольно много: и просто зеваки, и республиканские и городские чины, и телеоператоры, и даже старинного вида духовой оркестр в гренадерских костюмах…
        Где-то здесь наверняка был и отец Венедикт со своими мальчишками. Но я не стал их искать. Я знал, что буду завидовать отцу Венедикту: у него есть Сивка и Заяц, а у меня теперь никого…
        Я пошел домой.
        По дороге я увидел в витрине магазинчика с игрушками зеленоглазого кота с серой синтетической шкурой и загнутым кончиком хвоста. Зашел и купил этого зверя, поддавшись сентиментальному чувству (разумеется, непростительному для пожилого толстого дядьки с нервами исследователя межзвездных пространств - бывшего, впрочем…).
        Дома я посадил кота на стол рядом со звездным глобусом.
        - Ну вот, Кыс, остался я один…
        Искусственный Кыс молчал.
        Я качнул маятник непонятного прибора. Тик-так… Время. Медленное, счет на секунды…
        Если бы не погибла "Игла", ушел бы на нее и там за сутки отсчитал бы земные полгода. До Петькиного возвращения.
        Не было "Иглы"… А сам-то я - был ли? Затерявшийся пассажир на случайном полустанке…
        Когда тоска налилась совсем уже невыносимой тяжестью, я услышал за дверью:
        - Мсье Пьер! Мсье Пье-эр! Вас к экрану!
        Господи, что еще? Неужели что-то с "Розалиной"?
        Но это вызывал меня из Византийска Юджин. Лицо у него было какое-то странно озабоченное, что ли. Он словно сам не верил тому, что говорит.
        - Питвик, есть сигнал… Конус цел, он сел на планету.
        ПЛАНЕТА-ПОЛУСТАНОК
        1
        Я тупо сказал:
        - На какую планету?
        - Не знаю. Скорее всего, вроде нашей. Он был запрограммирован на тип "Терра".
        - Кто запрограммирован?
        - Да Конус же! Очнись ты, черт возьми!!
        - Какой Конус?.. Он же взорвался! Нет его!
        - Значит, есть… Питвик, что с тобой? Встряхни башкой и уясни информацию по порядку.
        Но я уже и так уяснил. И на миг даже забыл о Петьке.
        - Постой… Так. Значит, Конус сел. А "Игла"?
        - Про "Иглу" ничего не известно. Там случилось что-то непонятное. И когда это случилось, Конус, видимо, отделился от "Иглы"… ну, как боеголовка от старинной ракеты. Вошел в гравитационное поле какой-то планеты и сделал посадку…
        - Без двигателей, без тормозов? Он бы сгорел…
        - С его-то защитой? Питвик, я же прошу: приди в себя.
        - Я пришел… да… Слушай, значит, есть надежда, что "Игла" тоже цела?! И Дон с Рухадзе…
        - Не знаю… С чего ты взял? - сумрачно сказал Юджин. - Скорее всего, Конус ушел на планету именно из-за взрыва "Иглы".
        - Но как он тогда мог послать сигнал? Туннель-то идет исключительно через "Иглу"!
        - Туннель - да. А канал антитемпоральной связи автономен. Связь с Антарктической базой. Оттуда сообщили мне…
        - И все же, Юджин… Надо же проверить! Если восстановилась связь, может быть, заработал туннель? И можно вызволить Рухадзе и Дона?
        Юджин проговорил, как мальчишка, виноватый в большой беде:
        - Сейчас не проверить. Мы же на днях размонтировали блок-нейтрализатор капсулы. Она была нужна для постройки темпорального блока модели… Кто же знал…
        - Идиоты!
        - Кто же знал…
        - Что сообщает Конус?
        - Такое впечатление, что он все же крепко треснулся об эту планету, тряхнул мозги. Бормочет непонятное: "Сел. Ушел в верхний слой. Условия выясняю. Координаты прежние…"
        - Какие прежние?
        - Вот и ребята его спросили: "Что значит - прежние?" А он: "Скажите Питвику, он прав. Это планета-полустанок…" Питвик, что это значит?
        - Понятия не имею, - искренне ответил я. Но в душу скользнул холодок.
        - И все же? - осторожно спросил Юджин.
        - Ну правда не знаю!.. Он, видимо, в самом деле здорово треснулся и теперь выдает в эфир всякую кашу… Возможно, при последнем контакте он покопался у меня в подкорковой области и выудил то, что я сам не понимаю…
        Но ведь о планете-полустанке я думал уже после контакта с Конусом. Здесь, недавно… Великое Пространство, непонятны дела твои…
        - Когда вы сможете восстановить капсулу?
        - Второго блока нет, а отладка ручная… Года через два. Если дадут средства…
        Я тихо присвистнул.
        - А что еще сообщает Конус?
        - Ничего толкового, Пит. Бесспорны только два факта: что он относительно цел и что он сел на какую-то планету… Может, придет в себя после встряски и объяснит хотя бы, почему оторвался от "Иглы". А о самой планете что он может сказать, если зарылся в толщу… Да, была еще одна сбивчивая фраза, опять о тебе…
        - Какая фраза?!
        - "Скажите Питвику, программа многовариантности необходима, а если ее нет, она зарождается сама, и тогда…" На этом замолчал. Питвик, что тогда?
        - Не знаю… Возможно, он сам начал строить в себе эту программу. Зачем-то она ему понадобилась…
        - Зачем?
        - Боже мой, откуда я знаю?.. Может, раскопал у меня в мозгах историю с Петькой и… Ну я не знаю, что "и". Может, какая-то дикая идея о разных путях развития одного начала… И он решил поправить…
        - Что поправить, Пит? - шепотом спросил Юджин.
        - Откуда я знаю… спроси его самого!
        - Беда в том, что он почти не отвечает на вопросы. Связь практически односторонняя… Питвик, ты сказал о развитии одного начала… У меня сумасшедшая мысль…
        - Ну, говори…
        - Пит… Может быть, уже два Конуса? Один по-прежнему на "Игле", а другой на этом… полустанке…
        - Непонятно, кто треснулся о планету, Конус или ты, - уныло отозвался я. И за этой унылостью спрятал новую тревогу. Она росла во мне, как вой сирены на приближающемся аварийном автомобиле.
        Юджин покорно вздохнул. Но сказал:
        - А все-таки…
        - Если один Конус по-прежнему на "Игле" и она цела, почему был сигнал о взрыве?
        - Может быть, в момент этого… расчленения?
        - А почему исчез туннель?
        - Тоже из-за этого. Временно. А теперь не восстановить, аппаратура наполовину снята.
        - Кретины.
        - Ага… - Он посопел, как в десятилетнем возрасте.
        - Слушай! А эти штуки-то! Катапульты! Они же связаны с Конусом напрямую! Ты сам говорил! Этот-то туннель должен работать, если Конус и правда цел!
        - Да никуда эти фиговины не годятся! Безделушки. Я уже проверял… Смотри… - И он вытащил из-за пазухи похожую на часы-секундомер межпространственную катапульту. - Если бы работала, горел бы индикатор, а здесь - глухо… Ох, Питвик… А у тебя?
        У меня внутри словно что-то обрушилось. Тяжко и бесшумно, как песочная башня. Я лихорадочно нащупал в брючном кармане тяжелый круглый секундомер. Выдернул.
        В верхней части циферблата алая капелька сигнала пульсировала в такт моему сердцу.
        2
        Все встало на свои места. То, что Петька на "Розалине", теперь оказалось удачей. Не будет лишних терзаний, новых прощаний. Пусть привыкает к самостоятельной жизни. А когда вернется, отец Венедикт и Юджин позаботятся о нем. Если меня в это время не окажется на Земле.
        Скорее всего, не окажется. По крайней мере, шансы на благополучное и своевременное возвращение были невелики. Кто знает, какая там планета? И какой у этого туннеля темпоральный индекс? И не расплавлюсь ли я в первый же момент под излучением чужого солнца? И не сожрет ли меня местный тираннозавр прямо на месте посадки Конуса? И не унесет ли меня катапульта куда-нибудь за сотни лет?
        …Конечно, сперва Юджин истерически завопил, чтобы я и думать не смел о броске к Конусу. Если соответствующая комиссия и признает путешествие необходимым, то это дело не для старых толстых авантюристов. Есть молодые, сильные ребята, не ведающие, что такое остеохондроз, и специально подготовленные для выживания в экстремальных условиях.
        Я обстоятельно, без многоточий, объяснил, в какое место должен идти Юджин вместе с соответствующей комиссией и специально подготовленными ребятами.
        - Пойми, что самый полный контакт с Конусом был именно у меня. Недаром этот дурак и сейчас вспоминает обо мне.
        - Но туда должны идти те, кто виноват! Кто раньше срока начал размонтировать базу!
        - Балда! - сказал я злорадно. - Тут надо думать не о моральных терзаниях, а о пользе дела.
        - Я и думаю… Господин Викулов! Я как командир базы предписываю вам безотлагательно прибыть в Византийск и сдать катапульту. Это казенное имущество!
        - Командир ты… у разбитого корыта. Вот тебе! - и я поднес к объективу приемника дулю. В Византийске перед Юджином она сделалась величиной с арбуз и заполнила стереоэкран (я подумал об этом с удовольствием).
        Юджин сморщился, будто нюхнул уксуса. И попросил жалобно:
        - Питвик, не делай глупостей.
        - Я и не собираюсь. Наоборот, это будет самое умное. Логическое завершение всего. Видишь, Юк, я ошибся, думая, что моя миссия давно закончена. На самом деле я был чуть ли не дезертиром. Хвала судьбе, она сама вернула меня на прежние рельсы. Уж теперь-то я пойду до конца.
        - О Петьке подумай!! - взревел он.
        - Я думаю. Слава Богу, его сейчас рядом нет. А вернется - ты его больше не оставишь. Верно?
        Юджин не воспринял упрека. Он боялся за меня, и это было главное.
        - Пит, ты выжил из ума! Это авантюра небывалых размеров! Ты… проходимец межзвездного масштаба!
        - Сопляк! Как ты разговариваешь со старшим! Я тебя трехлетнего учил штаны застегивать! Давно уши не драли?
        Он сказал опять жалобно и очень осторожно:
        - Пит, давай будем серьезными.
        - Давай, дружище… А чего ты боишься? Надавлю кнопку - и сразу там, у дядюшки Кона. Посмотрю, что и как… А если кругом некомфортно - вмиг обратный пуск…
        Он только вздохнул.
        - Конечно, мне нужен костюм индивидуальной защиты и ранец с минимальным жизнеобеспечением… Но если ты не дашь и будешь мешать, скажи лучше сразу…
        - И что тогда? - безнадежно спросил Юджин.
        - Тогда я прямо сейчас выйду во двор и… Место подходящее: с одной стороны дом, с другой забор. Прямо настоящий туннель… Щелк - и там. Обойдусь без снаряжения. Не думаю, что дядюшка Кон выбрал совсем уж поганую планету…
        - Пит, надеюсь, ты не сделаешь этого, - сумрачно сказал Юджин.
        - А ты дашь мне, что надо для броска?
        - Где я только возьму костюм для такого толстого и нахального… специалиста по краже межпространственных катапульт.
        - Сам подарил!
        - Ладно, прилетай…
        А что еще он мог сказать? Катапульта была у меня. Если что - палец на кнопку…
        Мы договорились не пороть горячку. Я решил еще сутки провести в Старотополе. Малость успокоиться, попрощаться со всеми, побродить по знакомым местам. Придется ли еще когда-нибудь?..
        А потом прилечу в Византийск и оттуда уж - к дяде Кону.
        Вот ведь как повернулось дело! Кто бы мог подумать!..
        "А ты ведь в глубине души хотел чего-то такого, - сказал я себе. - И даже ждал. Просто ожидание это пряталось позади тревог и забот о Петьке".
        Теперь Петьке не так уж и нужны мои заботы. Не пропадет. Он растет, делается все тверже и умнее…
        Он вообще с самого начала был умнее меня. Мудрее, смелее даже. Тринадцати лет нет пацану, а что такое долг - понял до конца. Потому и ушел с ребятами на "Розалине".
        А может, и не только поэтому. Еще из-за привязанности к этим ребятам. К друзьям, с которыми делил все невзгоды на Пристанях… Впрочем, где граница между привязанностью и долгом? Одно помогает другому… Всегда ли помогает? Сейчас привязанность к Петьке как раз то единственное, что держит меня на Земле. Но я уйду. Потому что у него - свой путь, а у меня свой. И Петька не простит, если я сейчас откажусь от этого пути. Вот потому я уйду. Во многом - ради Петьки. Чтобы он потом, когда вырастет, поступил в подобном случае так же.
        Мне не страшно, потому что в здешней жизни у меня есть продолжение - Петька. И в то же время мы - одно и то же. Сейчас я с каждым часом чувствую это все сильнее. Не важно, что группы крови разные. Душа одна. Он - во мне, я - в нем. Судьба зачем-то сыграла с нами эту сложную игру. Но сейчас я благодарен судьбе, что она сделала такой поворот - вновь открыла передо мной туннель.
        Так я думал, пока неторопливо бродил по старым кварталам, за крышами которых торчали равнодушные, ненужные мне башни и шпили небоскребов. А в голове, создавая фон для этих мыслей, все звучала песенка, которую пел недавно Петька:
        Никакой другой дороги нету,
        Сзади порвалась тропинка к дому.
        Я пешком отправлюсь на планету,
        Где растут ромашки по-земному…
        Из пристанского репертуара.
        Я опять подумал, что ничего толком до сих пор не знаю о Петькиной жизни на Пристанях. И какая же я скотина - ни разу не побывал у Китайца, не сказал ему спасибо за то, что он как мог заботился о Петьке (и о его ненаглядном Кысе)!
        Я зашел домой, взял искусственного Кыса и отправился на Пристаня?.
        Пристанские обитатели, как в прошлый раз, глазели мне вслед, но никто не останавливал, не спрашивал.
        Дорогу я помнил плохо и долго плутал, тем более что не решился идти через "Пассаж". Расспрашивать взрослых мне не хотелось, а ребят смышленого вида я не встретил (неужели все уплыли на "Розалинах"?).
        Наконец я отыскал хибару Китайца.
        Хозяин, как и в прошлый раз, сидел у входа, что-то мастерил из жестяных полосок. Дайка тут же играла самодельной тележкой с пластмассовыми петушками (они вертелись). Я протянул ей кукольного Кыса, и она молча вцепилась в него. С отчаянной просьбой глянула на отца. Китаец кивнул: возьми. А мне улыбнулся, чуть-чуть:
        - Садись. Как Петька?
        - Уплыл… - Я присел на чурбак.
        - Да, уплыл. Знаю. Приплывет - пусть приходит.
        - Придет… Я тоже уезжаю. Может, надолго. Очень…
        Китаец, не отрываясь от своей поделки, покивал: бывает, мол.
        - Спасибо вам за Петьку.
        - Чего там спасибо. Ему спасибо. Хороший мальчик. Помогал. С Дайкой играл… - Он говорил простые слова, а смотрел понимающе, глубоко. Будто знал, куда я иду. В узких глазах - буддийская мудрость.
        Я встал:
        - Пойду. Прощайте.
        Он опять кивнул. И больше не отрывался от жести.
        3
        Казалось, столько всего успело случиться с момента отхода "Розалины". А прошло лишь несколько часов. День едва перевалил за половину.
        Я вернулся с Пристаней домой, и бодрая кокетливая Эдда накормила меня обедом. Огорчилась моим неважным аппетитом и рассеянностью и отнесла это на счет грусти о Петьке. О моих планах она ничего не знала.
        Потом я сидел в своей комнате и рассеянно крутил медный глобус со звездами. Где, в каком созвездии звезда, у которой Конус выбрал планету для посадки? Что с ним? Сумею ли узнать, когда окажусь там? И как встретит меня чужая планета?
        Но никакого страха не было. Только этакое чувство освобождения вперемешку с грустью.
        - Мсье Пьер! Мсье Пье-эр! Вас просит к экрану отец Венедикт.
        Я встряхнулся. Уж кто-кто, а отец Венедикт должен знать все.
        Он - веселый такой, с ухоженной бородой и гривой - гулко спросил:
        - Почему на глаза не показываешься, чадо мое? Все печалишься об отроке? Не горюй, все теперь будет славно. Бог милостив. Приезжай, угощу наливкой из натуральной смородины. Изгоняет хвори и скорбь…
        И я поехал к отцу Венедикту.
        Сивка-Бурка запрыгал вокруг меня, поднимая ветер своими широкими клетчатыми штанами. Гошка Заяц робко улыбался издалека. Белобрысенький тихий Зайчонок в синей матроске - неискоренимой мальчишечьей одежде трех веков…
        За наливочкой - небрежно так, словно о рядовой экспедиции - рассказал я отцу Венедикту о предстоящем деле. Мой беспечный тон его не обманул.
        - Надо ли, Пит? Не искушаешь ли судьбу?
        - Надо. Иначе вся жизнь теряет смысл… Только там есть возможность узнать все подробно. В том числе и про "Иглу". Про Владика и Николая.
        Отец Венедикт встал, перекрестился, махая широкими рукавом:
        - Помоги, Пресвятая Богородица… - Потом глянул на меня из-под волос. - Пойдем.
        Я понял - куда. И мы поехали в Корабельную церковь.
        Оказалось, что у отца Венедикта своя машина - плоский, как черепаха, лимузинчик пыльно-шоколадного цвета. Старенький, без автоводителя. Отец Венедикт в своей шелковой рясе умело сел за руль.
        Сивка и Зайчонок увязались, конечно, за нами и вели себя смирно. Приткнулись на заднем сиденье, шептались о чем-то.
        В церкви было пусто. Теплились редкие огоньки. На улице уже вечерело, солнце входило в окна желтыми косыми лучами.
        Ниша с корабликом была в тени, но лампада освещала икону. Я шепотом сказал за себя и за Петьку Богородице и Сыну:
        - Помогите в пути. Время такое пришло - последний шаг… Будьте с нами до конца. Всем сердцем прошу, как в тот раз, когда был маленьким…
        Что еще сказать? Молиться по правилам я так и не научился за всю жизнь.
        Отец Венедикт что-то неразличимо шептал рядом. Шелковый рукав его несколько раз прошелестел от взмахов. Сивка и Зайчонок притихли в отдалении.
        Мы постояли молча минуту-две. Потом я сказал:
        - Отец Венедикт, не пора ли отпустить кораблик?
        Он не удивился:
        - Делай как знаешь. Твой кораблик…
        - И Петькин…
        - Делай, как велит душа.
        Душа подсказывала: пора отпустить, чтобы плыл вместе со всеми. Может, здесь и не было прямой логики, но я чувствовал - это как бы подтверждение давнего обета. Тогда - принес, нынче - отправляю в плавание. Начало и завершение одного действия. И Те, перед кем кораблик стоял столько лет, поймут меня. И он поплывет - как символ вечного пути.
        Петька сейчас поступил бы так же.
        Я взял кораблик на ладонь - сухой, невесомый. На миг представил себя прежним Петькой Викуловым и осторожно опустил сосновое суденышко в журчащий поток. Оно побежало и скрылось в черном туннеле.
        В туннеле!..
        Я постоял перед образом еще минуту. Со всеми мыслями и молчаливой просьбой о Петьке и (если заслужил) о себе. О Доне и Рухадзе…
        - Я пойду, отец Венедикт…
        - Идем.
        Мы вышли на церковное крыльцо.
        Площадь была освещена ровным неярким солнцем. Кое-где блестели старые булыжники. По ним бежал к церкви худой мальчишка в развевающейся за плечами взрослой куртке. Он прижимал к груди серого кота.
        Сивка радостно завопил и бросился Петьке навстречу. Зайчонок секунду подумал - и тоже, только молча. Ко мне и к отцу Венедикту Петька подошел в сопровождении двух сияющих адъютантов.
        Подошел, опустил к ногам кота, выпрямился. Глянул со смесью веселья и виноватости:
        - Вот… я.
        - Вижу, - сказал я. В голове была полная каша. И радость, что вот он, Петух, и… а как же теперь быть? И почему он здесь?
        - Почему ты здесь?
        Видимо, вышло это чересчур хмуро. Веселье на Петькином лице не пропало совсем, но я почуял, как он опасливо ощетинился. Ответил, однако, беспечно:
        - Вернулся. На катере, который повез на берег провожающих… А чего?
        Если бы он знал, "чего".
        Еще утром я был бы счастливейшим человеком, увидев Петьку вернувшимся. А сейчас? Что я ему скажу?
        Петька засопел, опустил голову, шевельнул смирно сидевшего Кыса коричневой, в частых царапинах ногой.
        - Мне сказали, что коты не живут долго на железных кораблях. Помирают… Как же тогда?
        Мы все молчали.
        Он глянул исподлобья:
        - Не думай, я не сбежал, меня отпустили. Даже заставили… Потому что здесь осталось еще много наших. И… потому что здесь ты…
        Тогда я взял его за плечи, прижал. Ох, Петух ты мой непутевый…
        Он потерся носом о мою куртку, поднял счастливое лицо. Будто мы увиделись после долгой разлуки.
        Потом он опять чуть насупился:
        - Меня только одно скребет: не нарушил ли я обет?.. Ну, тот давний, с корабликом…
        Отец Венедикт и я переглянулись. Отец Венедикт сказал:
        - Все хорошо теперь. Ты, Петушок, не нарушил. Наоборот. Здесь ты нужен во сто крат больше, чем там…
        - Ага… - Глаза его блестели. - Пит, мне знаешь еще что показалось? Будто нас с тобой ждут другие путешествия, гораздо дальше, чем на "Розалине"… Пит… я больше не хочу без тебя…
        Я вздрогнул. Я обязан был немедленно ответить: "Да, Петька, возможно, у нас будут когда-нибудь путешествия. Но сначала дальнее путешествие ждет меня одного. Самое главное и самое опасное в моей жизни. И это неизбежно. Будь готов теперь снова прощаться, а потом тревожиться, мучиться и ждать. И неизвестно сколько…"
        Лучше сказать об этом сразу. Так - честнее и легче.
        И я сказал бы. Но в этот момент мы услыхали опять частый топот. Еще один мальчишка мчался через площадь. Незнакомый, ростом с Петьку. В рваной куртке и в таких же, как у Сивки, полощущихся клетчатых штанах, только старых. Смуглый, черноволосый, нестриженый.
        - Чиж! - крикнул Петька. - Ты откуда?! Тебе все искали на "Розалине"! - и подхватил кота. Видимо, машинально.
        Чиж подбежал. Даже я, за два метра, ощутил, как пышет от него жаром. Он стрельнул в нас глазами, схватил Петьку за куртку, оттащил на пять шагов, что-то отчаянно зашептал на ухо.
        Я увидел, как Петька побледнел. Резко. Закусил губу. Кивнул.
        Потом он странным, чуть ли не строевым шагом подошел к нам, вскинул подбородок. И сказал казенно, словно рапорт отдавал на давней пионерской линейке:
        - Чиж говорит: ребята поймали Полоза!
        КАТАПУЛЬТА
        1
        Сивка с Зайцем припустили вперед, и, когда мы подбежали, они были уже в машине. Но отец Венедикт велел:
        - Сивка-Гошка, домой. Сидеть там тихо и ждать меня.
        - У-у… - сказали они. Сивка громко, а Заяц одними губами.
        Но отец Венедикт насупил дедморозовские брови:
        - Всеволод - брысь… - И тот, сопя, полез из автомобиля. Безропотный Зайчонок - следом.
        А мы рванули на Пристаня. Стремительно, с визгом колес на поворотах. Я сразу вспомнил, что когда-то отец Венедикт был в береговой охране.
        Мы с Петькой мотались на заднем сиденье, Чиж съёженно и цепко сидел рядом с отцом Венедиктом. Я видел черные нечесаные волосы, тонкую мальчишечью шею и плечо в прорехе. Шея и плечо были одного цвета с этой машиной. И чувствовалось - они закаменели.
        Мы мчались извилистыми проулками, в объезд стеклянно-многоэтажного центра. Видимо, Чиж командовал. Наконец машина стала у развалившегося забора из пластиковых плит. Мы пролезли в дыру. Оказались на тропинке среди брошенных дырявых лодок и разбитых катеров. Репейники и белоцвет - ребятам по плечи.
        - Скорее, - нервно попросил я.
        Чиж оглянулся. Глаза - черные, сумрачные и… спокойные.
        - А зачем спешить? - сказал он хрипловато. - Никуда теперь не уйдет…
        - Сколько раз уходил…
        - А теперь не уйдет, - повторил Чиж. И неторопливо пошел впереди.
        Петька придержал меня за рукав:
        - Пит, оружие с тобой?
        Еще бы! Я не вынимал руку из кармана куртки, где лежал "ПП". И качнул этой рукой: здесь, мол.
        - Это хорошо… Пит, стреляй сразу, полным напряжением. Чтобы наверняка…
        - А… разве я должен стрелять?
        - А что же ты должен делать? - изумился Петька.
        - Сдать в полицию. Для следствия, для суда…
        - Ох, Пит, - укорил меня Петька, словно младенца.
        Я оглянулся на отца Венедикта, тот шуршал рясой в двух шагах позади нас. Спросил глазами: "Как мне быть? Что скажете вы?"
        - Я священник, а не судья, - сказал он. - Решайте сами… Полоз - воплощение дьявола, и если вы сумеете уничтожить сатанинскую силу, это не грех, а благо…
        Чиж, который шел впереди, вдруг посмотрел на нас. Видимо, слышал разговор. Спросил громко:
        - Но все же он ведь и человек тоже?
        - В какой-то степени. К сожалению, - ответил отец Венедикт.
        Петька на ходу попросил меня шепотом:
        - Когда будешь стрелять, попроси ребят, чтобы ушли. Но Чижа не прогоняй.
        - Почему?
        - Так… Он должен убедиться…
        - В чем?
        - В том, что можно стрелять… в живого. Иногда…
        - Зачем ему это?
        - Чтобы не ходить вот таким… виноватым. Он застрелил одного недавно…
        - Как? - я сбил шаг.
        Все тем же шепотом Петька объяснил:
        - Одного гада. Из самодельного пистолета, вроде поджига… Потому что тот гад полез на Чижика…
        - Как полез?
        Петька сбоку глянул на меня с угрюмой досадой:
        - Не знаешь, что ли, как взрослые скоты лезут на мальчишек?
        "Вот тебе и Пристаня, - подумал я. - Романтика вольной жизни…"
        - Петь, а к тебе… никто не приставал?
        - У нас у всех были поджиги. Или заточки… На всякий случай… - Он посмотрел назад. - Отец Венедикт, можно Чижу простить этот грех? Он же защищался…
        - Бог простит, - сказал тот одними губами. - А смотреть, как Питвик стреляет, все-таки не надо…
        У меня внутри словно колыхалась тяжелая вода, у самого горла. Такое вот волнение… Не страх, не тревога, а ожидание неизбежного.
        Никто не попался навстречу. Мы прошли недалеко от хибары Китайца, рядом с ней тоже никого не было.
        Опять потянулся узкий проход - с одной стороны кирпичные развалины пакгауза, с другой - глухая бетонная стена с остатками проволоки наверху. И тропинка среди высокой сурепки.
        Тропинка вывела на берег. На свободный травянистый пятачок, загороженный со всех сторон. Слева - вытащенная на сушу баржа, справа - груда вагонеток и штабель гнилых ящиков. Из-под них тянулись и сворачивали к берегу ржавые рельсы узкоколейки. Выходили на решетчатый мосток. Он был с покатым наклоном и обрывался над водой. У въезда на мосток стояла на рельсах грузовая тележка с поручнями.
        На тележке в скорченной позе, обхватив одной рукой поднятое к подбородку колено, сидел Феликс Антуан Полоз.
        Несколько мальчишек, разных, но чем-то одинаково похожих на Чижа (выражением лиц, может быть?), стояли цепочкой. Спиной к Полозу. Оборванные, невозмутимые. На нас взглянули без удивления.
        Чиж сказал все так же сипловато, глухо:
        - Все, робины. Идите…
        Они молча пошли мимо нас - в проход за нашими спинами. Шагая мимо отца Венедикта, каждый шепотом говорил "здравствуйте".
        Мы подошли ближе к Полозу. И я понял, почему он не может бежать. Его правая кисть была прикована к поручню тележки черным металлическим наручником.
        2
        Тихо-тихо было. Только стрекозы шуршали крыльями. Под низким солнцем светились в сорняках мелкие желтые цветы. Блестело битое стекло. Голубела в узкой Овражной бухте вода, на том берегу курчавились заросли заброшенного сада. Чирикнул воробей, сел на поручень рядом с Полозом. Хорошо ему было, воробью. А Полозу плохо…
        Но он держался спокойно. Узкое складчатое лицо его - без парика, с темной стрижкой ежиком - казалось чересчур длинным. И была на нем смесь пренебрежения и скуки.
        Полоз проговорил негромко:
        - Ну вот и явились. Вся компания…
        - Как вы его изловили? - спросил отец Венедикт у Чижа.
        Тот, глядя в землю, сказал с покашливанием:
        - Выследили… Он думал, что здесь искать не станут, затеряется. Полиция и не искала. Но мы знали…
        - Ловкие мальчики, - снисходительно заметил Полоз. - Я не учел… Даже кандалы раздобыли.
        - Добра-то… - выдохнул Чиж. И кашлянул опять.
        - Ключик от кандалов у тебя? - спросил отец Венедикт. - Дай-ка мне…
        Чиж глянул быстро, колюче:
        - Но вы с него не снимайте! Уйдет!
        - С живого не сниму, - тихо сказал отец Венедикт. И сунул ключик в складки рясы.
        Полоз принужденно улыбнулся:
        - Все же пришлось присутствовать на казни, святой отец…
        - Не на той, на какой тебе хотелось, - отозвался отец Венедикт. - Да и не казнь это, а… уборка нечистот.
        - А вот это вы зря, - серьезно возразил он. - Всегда следует уважать противника… По крайней мере настолько, чтобы выслушать его перед концом… А вы, господин Викулов, согласны со мной? - он опустил ногу, сел удобнее, наклонил набок голову.
        Страха в его глазах не было.
        Но и у меня не было. Прежняя тяжесть растаяла. Осталось лишь досадливое нетерпение, с которым обычно хочется вытащить засевшую занозу. Будет неприятно сперва, но потом - облегчение. Надо только прижечь ранку, чтобы не осталось заразы. Я прижгу ее с сознанием, что уничтоженный мною Полоз больше никогда никому не принесет вреда.
        Я вынул пистолет, сдвинул до конца ползунок регулятора мощности и муфту фокусировки. Теперь можно было уложить наповал мамонта.
        Полоз наблюдал молча.
        - Шли бы вы отсюда, ребята, - сказал отец Венедикт.
        Но Чиж не двинулся - стоял, расставив ноги и глядя на свои разбитые башмаки. А Петька плечом прижался к моему левому боку.
        Полоз сел поудобнее. Смотрел на меня, не отрываясь. Он был в мятых брюках, в старых туфлях на босу ногу и в засаленной клетчатой рубахе. И правда будто житель Пристаней. Но это был Полоз. Он смотрел мне прямо в глаза. Змеиными своими зрачками.
        - Бесполезно, - сказал я. - Ты хороший гипнотизер, но сейчас не уйдешь. - И поднял пистолет. Петька прижался ко мне плотнее.
        Полоз бархатно так, сочувственно проговорил:
        - Надо ли стрелять, Питвик? Выбейте полено из-под колеса, и делу конец…
        И правда, этого хватило бы! Мосток с рельсами уходил к воде наклонно, тележку сдерживал только сунутый под колесо деревянный брусок. Выдернуть - и тяжелая тележка, набирая скорость, покатит к отвесу. А глубина здесь - сразу. Бывший овраг…
        - Нет, - сказал я. - Лишняя гарантия не помешает. Ты слишком изворотлив.
        - Ну стреляй, - согласился он с коротким зевком. - А ты когда-нибудь убивал людей? Не боишься взять грех на душу?
        - А ты не человек. Ты воплощенная гнусность. Садист и некрофильская дрянь! Тебе мало было мучить отдельных пацанов, захотелось государственного масштаба… Откуда столько ненависти в одном… в одной оболочке? Что за дикий вывих природы?
        Признаться, он своими зрачками все же тормозил меня. Я ощущал, что растет неуверенность. И тогда представил огненный шар над черным пароходом и взлетающие в горячий воздух ребячьи тела. А еще - как у кладбищенского забора вжимается в травку Сивка-Бурка: "Дядечка, не надо!" Тряхнул головой, двумя руками поднял "ПП". Петька у меня под боком сжался.
        - Подожди, - громко сказал Полоз. - Минуту! Я хочу справедливости. Хочу, чтобы ты знал… Откуда ты взял, что у меня была ненависть? Я любил детей! Да! Любил их как раз за страдания, которые через меня посылала им судьба. За то, что этими страданиями они искупают грехи мира. За то, что вносят в мир гармонию, уравновешивая своей болью счастье других. Ибо изначально Вселенная построена на равновесии добра и зла… Я ведь уже объяснял тебе это однажды…
        - Когда?!
        - Недавно. Ночью…
        - Значит, это был не сон?
        Он мелко засмеялся, складки его лица затряслись. Худое тело - тоже…
        - Межпространственник… Так и не понял, что такое сон и где граница…
        - Ладно, как-нибудь разберусь. А сейчас, уж не обессудь, я нарушу гармонию и равновесие между добром и злом. - И я снова поднял "ПП".
        - Еще секундочку… Послушайте, господин Викулов. А вы всерьез уверены, что имеете право осудить меня на смерть?.. Да нет, я не о юридическом праве! Вы точно уверены, что сами лучше меня?
        - А ты юморист, Полоз! - это я уже с новой злостью.
        - Отнюдь, - светски возразил он. - Просто ваша судьба в давние годы милостиво перевела стрелку на ваших рельсах. Рукою десятиклассника Яшкина, который дал вам оплеуху. А если бы не это? Вспомните ваш тайный интерес, когда били Турунчика! Как вы часто дышали при виде чужого страдания! Во что это могло развиться, если бы не Яшкин?
        Я обмяк. Опустил пистолет. Откуда он знает? Хотя ведь он дьявол. И умеет проходить сквозь время… Ну, тем хуже для него.
        Я сцепил зубы и снова навел ствол:
        - Дело не во мне!.. Я и себя уничтожил бы без жалости, если бы почуял, что становлюсь таким! Но сейчас это зло в тебе. И поэтому я тебя убью.
        - Ладно, стреляй, - процедил он. - Только подойди поближе, чтобы не промахнуться. И смотри, в кого стреляешь. Смотри! - он свободной рукой разодрал до низа рубаху. Сбросил рукав, рубаха повисла на правом плече. Полоз нелепо крутнулся, повернулся ко мне спиной. Она была бледная, с редкими волосками. На левой лопатке… темнело родимое пятно - "гусиная лапка".
        Такая же, как у меня. И у Петьки.
        Я уронил руки.
        И опять услышал, какая вокруг тишина. Звенящая. Обморочная.
        Лицо Полоза оскалилось лошадиной улыбкой.
        - Ну, что же ты, Питвик? Стреляй в брата своего!
        И тогда я услышал Петьку. Он сказал шепотом, но непримиримо:
        - Стреляй.
        И я ватными руками поднял пистолет - в который уже раз…
        Полоз перестал скалиться. Помертвел лицом, закатил глаза. И обмяк на железной площадке, вывернув прикованную руку.
        - Подожди, - велел мне отец Венедикт. Подошел к Полозу. Нагнулся.
        Я и мальчишки не шевелились.
        Отец Венедикт стоял над Полозом долго. Потом вернулся к нам. Сказал, глядя в сторону:
        - Паралич сердца.
        - Вы уверены? - угрюмо и виновато спросил я.
        - Уверен. Я в свое время насмотрелся на такие дела… Ступайте отсюда. Подождите меня там, в проходе. Я сам толкну тележку. И помолюсь…
        Чиж вскинул черные глаза-кинжалы:
        - За него?
        - За нас, грешных… Ступайте.
        Мы ушли. Встали у кирпичной развалины. Я машинально поставил "ПП" на предохранитель. Убрал его в карман.
        Петька тихо дернул меня за рукав:
        - Пит, это же просто совпадение… Ну, родинка…
        - Да, конечно, - бормотнул я, зная, что таких совпадений не бывает.
        Несколько минут мы стояли молча. Отец Венедикт подошел, бросил в траву черные наручники.
        - Зачем вы их сняли? - набыченно спросил Чиж. - Он всплывет.
        - Ну и пусть всплывет. Найдут - определят, что разрыв сердца. А если когда-нибудь вытащили бы со дна, прикованного, решили бы, что убийство…
        Я подумал, что с такой глубины едва ли когда-нибудь подняли бы тележку. Но промолчал… Все-таки хорошо, что я не стрелял…
        - Дело свершилось, и в этом - рука Господа, - тихо проговорил отец Венедикт. - Радости мало, но и скорбеть нечего. Случилось то, что справедливо… Поедем теперь ко мне. А то душа неспокойна, как там эти два сорванца одни-то…
        Чиж отступил назад:
        - Я пойду… Мне надо…
        - Увидимся, - сказал Петька.
        - Не знаю. На всякий случай - прощай… - И Чиж скользнул в оконный проем разрушенного склада. Петька тревожно смотрел ему вслед.
        - Отец Венедикт, мы приедем позже, - сказал я. - Вы нас извините… Нам с Петькой очень надо поговорить. С глазу на глаз.
        - Понимаю. Но… прямо сейчас? Здесь?
        - Да. Ни к чему тянуть…
        - Понимаю, - опять сказал отец Венедикт. - Ну что же, приезжайте после… А кота давайте, я с собой прихвачу. Что вам с ним возиться…
        Только сейчас я сообразил, что Петька держит на плече Кыса. Видимо, так и держал все время - пока ехали, пока шли, пока стояли там…
        - Нет, - насупился Петька. - Пусть со мной.
        - Ну, как знаешь… Кстати! - отец Венедикт пристально и с усмешкой глянул на меня: - Вас, кажется, озадачило родимое пятно этого оборотня. Да? Не бойтесь, это была его последняя дьявольская шутка. Косметика… - И отец Венедикт уронил из ладони что-то вроде дохлого мотылька. Мотылек упал рядом с наручниками.
        Я с недоверием и брезгливостью поднял его. "Гусиная лапка" была вырезана из легкого бугристого пластика.
        Не передать словами, какое я испытал облегчение. Хотелось тут же сесть на землю и зареветь, как мальчишка, которому грозили жутким наказанием, но неожиданно пожалели и простили. Не сел, не заревел. И не потому, что стеснялся Петьки, а потому, что… где-то в глубине души осталась вина…
        Я стоял и машинально вертел "гусиную лапку" в пальцах.
        Петьку передернуло:
        - Брось ты это…
        - Бросил… А ты тоже брось эту гадость. Нашел игрушку…
        Петька, оказывается, поднял из травы наручники.
        Он сказал смущенно:
        - Я не могу. Видишь, прицепились нечаянно.
        - Нечаянно! Балда…
        Он, видите ли, сунул руку в кольцо, то и защелкнулось. Браслет был с автоматической регулировкой, плотно охватил тонкое запястье.
        Петька покачал свободным браслетом на цепочке:
        - Теперь не снять, пока не приедем к отцу Венедикту. Ключ-то у него…
        - Олух! Как по городу пойдем?
        - Подумаешь. Спрячу под курткой… А о чем ты хотел говорить?
        Да, это было главное. То, от чего никуда не уйти.
        - Сядем… вон там.
        У кирпичной стены был широкий выступ, в полуметре от земли. Петька расстелил на нем куртку. Сел. Опустил с рук ненаглядного Кыса. Тот улегся ему на сандалии.
        Я сел рядом.
        - Петушок…
        Он посмотрел с ожиданием новой беды:
        - Что-то опять случилось, да?
        - Да…
        3
        Я рассказал ему все о Конусе и катапульте.
        Петька молчал, колупая на колене коросточку.
        - Вот так, Петушок… Никуда нам от этого не спрятаться. Судьба.
        Он съежился, прошептал:
        - Почему она такая? Судьба… Почему не дает нам, чтобы вместе?
        - Вернусь, и будем вместе. Тогда уже точно.
        Петька сказал беспомощно:
        - Я не думаю, что ты вернешься. И ты сам так не думаешь.
        - С чего ты взял?! - старательно возмутился я.
        - А вот взял… Я понял, что, если мы далеко друг от друга, ничего хорошего не случается…
        - Глупости.
        - Не глупости… Пит, возьми меня с собой.
        - Ты что, сдурел?
        - Я ведь уже не маленький…
        - Не в этом дело. Катапульта - она как маятник в пространстве. Качок туда, качок обратно. И запас энергии на одного человека. Если двое - на обратный ход не хватит, оба останемся там…
        - А если… что-то случится и ты останешься там один? Тогда я как?
        - Не надо, Петух… Ты же хотел самостоятельной жизни. Недаром ушел на "Розалине"…
        - Но я же не ушел, вернулся! За тем, что ли, чтобы опять врозь?..
        - Но тут уж ничего не поделаешь…
        Он сник:
        - Да, я понимаю.
        Лучше бы уж ругался и спорил.
        - Это ведь еще не сегодня, - беспомощно сказал я. - Будет еще подготовка, то да се…
        Он кивнул, не поднимая головы. Потом вдруг попросил:
        - Покажи хоть эту чертову катапульту. Какая она?
        - Ты же видел! Тогда, в поезде…
        - Я не помню…
        Я достал секундомер. Индикатор мигал рубиновым глазком.
        - Дай, - шепнул Петька.
        - Только без фокусов. Ничего не нажимай.
        - Что я, сумасшедший?
        Впрочем, был тайный предохранитель, о котором Петька не знал, поэтому я не боялся. Даже демонстративно стал смотреть в сторону.
        …Как он сумел отколупнуть крышку, поддеть ногтем тот самый лепесток и нажать головку?!
        Похожий на кузнечика зуммер резанул меня по нервам пуще громкой сирены. Я рванулся (Кыс перепуганно вскочил). Выхватил у Петьки катапульту:
        - Идиот! Ты же ее запустил!
        Он глупо мигал:
        - Разве нельзя остановить?
        "Остановить"! Мчащийся по склону тысячетонный шар! Летящий под откос поезд! Ракету на взлете!.. Хотя ракету можно взорвать сигналом с пульта, а здесь… Здесь ничего! Пространство уже начало сворачиваться в бесконечно длинный смерч со стержнем из абсолютной - внепространственной - пустоты. И скоро этот смерч втянет меня - неумолимо и мгновенно.
        Через три минуты.
        Лишь бы не зацепило Петьку!
        Не нужна была темпоральная коррекция. Мысли и так выстраивались четко и стремительно.
        - Петух, слушай! Это приказ! Ты сейчас немедленно отправишься к отцу Венедикту. И будешь слушаться его во всем. Позвони Юджину. Скажи - Питвик ушел раньше срока! Так получилось, случайно… Я вернусь. За секунду там со мной ничего не случится. Я мгновенно пущу обратный ход, если увижу опасность.
        - Пит, прости…
        - Хорошо, прощаю. Не в этом дело. Теперь - к отцу Венедикту. Сию секунду! Ты не должен быть здесь, может задеть антитемпоральным эхом. Или утянуть совсем…
        - Хорошо, - понуро отозвался Петька. И встал. - Давай тогда… попрощаемся.
        - Давай. Но быстро.
        Он вроде бы хотел обнять меня. И вдруг испугался:
        - А что у тебя на руке?
        - Где?
        - Вот! - Холодный браслет плотно и беспощадно сжал мне кисть.
        - Негодяй! Отпусти!!
        - Как? - сказал Петька со счастливым облегчением.
        - Что ты наделал, идиот!
        - Еще две минуты. Давай сядем. Здесь подходящее место между двух стен.
        - Вдвоем мы не сможем вернуться!!
        - Ну и фиг с ним, с возвращением, - сказал он с усталою беспечностью. - Может, там ничуть не хуже, чем здесь.
        Я обессиленно сел, потянув Петьку за собой. Он плюхнулся рядом. Кыс потерся мордой о его ноги.
        - А тебе нельзя, - объяснил Кысу Петька. - Никак нельзя. Ты третий. Да и мало ли что. Вдруг там не приспособлено для котов… Ты, Кыс, иди. Иди, мой хороший. Иди к Китайцу, это недалеко. И живи у него… Слышишь? Иди к дяде Кию и к Дайке. Я кому сказал!
        Кыс, оглядываясь, пошел. Морда с зелеными глазами была у него грустная и удивленная. Потом он обиженно дернул изогнутым кончиком хвоста и скрылся в чертополохе.
        Петька вдруг всхлипнул:
        - Жалко Кыса…
        Ни себя, ни меня ему не было жалко. Я так ему и сказал:
        - А себя не жалеешь? И меня, дурака, заодно…
        - Да ну… Все обойдется.
        Слава Богу, он не понимал до конца, что случится через две… нет, уже через одну минуту.
        Впрочем, я и сам-то, кажется, не понимал. По крайней мере, страха не было. Только слабость и ощущение той спокойной беспомощности, когда знаешь: ничего-ничего-ничего нельзя изменить…
        Можно только сидеть, слушать тишину и ждать.
        Но в ожидании этом не было тоскливого томления. Так, усталость…
        Петька привычно, как в прежние времена, приткнулся ко мне.
        - Дурень ты, - вздохнул я.
        - Конечно, дурень… Но ты не бойся, хуже смерти ничего не будет.
        - Это уж точно…
        - А душа, она ведь все равно бессмертна… Только знаешь что?
        - Что?
        - У нас, по-моему, одна душа. А если две, то, когда мы… растаем, они все равно сольются в одну.
        - Не хочу я сливаться с такою шпаной и обормотом…
        Петька ласково засмеялся и удобнее устроился у меня под боком.
        Я прикрыл глаза.
        Звенела тишина. Вернее, звенел в ней тихий зуммер катапульты. Я слушал его с новой мыслью, с новой догадкой о спасении! Почему же, почему не пришла мне сразу самая-самая простая мысль?! Что это было - затмение, помрачение ума? Ведь стоит закинуть катапульту за двадцать шагов, и она сработает вхолостую, без нас!
        И все же в какой-то необъяснимой роковой расслабленности я сидел еще секунды три. Что меня держало?..
        А когда я размахнулся, чтобы швырнуть катапульту, она исчезла из пальцев.
        Исчезли и наручники.
        Вместо эпилога
        ПАТЕФОН В РОМАШКАХ
        1
        Итак, наручники исчезли. Катапульта тоже.
        А больше ничего не случилось.
        Только бетонный забор, что серел перед нами, оказался теперь из досок. Но возможно, таким он здесь и был, я точно не помнил.
        Мы с Петькой посмотрели друг на друга. Потом себе на руки. Потом снова друг на друга.
        Петька встал. Потянул из-под меня куртку:
        - Пошли.
        Я тоже встал:
        - Выходит, ничего не случилось, Петушок…
        Он глянул удивленно. Однако согласился:
        - Конечно… А что должно было случиться?
        "Ох и вредина", - подумал я. Но без досады, лениво так.
        Мы пошли между складом (который был вроде бы и не склад, а заброшенная кирпичная мельница) и забором. Тропинка вывела нас на пустырь, широкий, как луг. За ним поднимался наш город со знакомыми колокольнями, башнями, арочными мостами над Большими Оврагами (по мостам вверх-вниз бежали цветные вагончики).
        На пустыре вперемешку росли луговые цветы и сорняки. Было много мелких ромашек. Тихо-тихо плыли в воздухе невесомые шелковые пауки - семена белоцвета. Я вдруг увидел, какое синее над этой поляной и над городом небо. И в нем поднимались башни-облака из неподвижных белых клубов. Этакие округлые сахарные головы космического масштаба. Но они не заслоняли синеву и солнце, которое почему-то опять стояло высоко.
        Петька держал куртку на плече. Он взял меня за руку. Тропинка исчезла, и он раздвигал траву своими петушиными коричневыми ногами. Смотрел на облака. Потом вдруг сказал:
        - А все-таки интересно, куда пропали наручники…
        - Какие наручники?
        - Ты что, не помнишь?
        Я поморщился. Вспомнил. С усилием. А Петька, видимо, тут же забыл.
        Было тихо, только трещали кузнечики.
        - Теперь-то уж это точно не зуммер катапульты, - заметил я.
        - Какой катапульты? - удивился Петька.
        Тогда и я хотел удивиться - его забывчивости. Но тут сквозь кузнечиков, сквозь тихий звон августовского дня (именно дня, а не вечера) проступил еще один звук. И стал нарастать. Где-то неподалеку играла пластинка.
        Мы не сговариваясь пошли на этот голос.
        Голос был патефонный и… мальчишечий. Он пел знакомую песню:
        Я боюсь, ты меня
        Не простишь за уход, за обман.
        На коленях молю:
        Не сердись, пожалей и прости.
        Разве я виноват
        В том, что создал Господь океан,
        И на острове дальнем
        Клинками скрестились пути.
        Я молю: помоги мне в пути моем бурном и длинном…
        Мы ускорили шаги. И скоро увидели: в ромашках стоит обшарпанный синий патефон, и на нем вертится черная пластинка с пунцовой круглой этикеткой.
        Покачивалась мембрана с изогнутой трубкой. На изгибе трубки качался нестерпимо яркий солнечный зайчик.
        - Вот это да… - одними губами сказал Петька. И присел у патефона на корточки.
        Помоги одолеть мне
        И жажду, и голод, и боль…
        Я стоял рядом - без удивления, только с ласковой печалью. Так стоят на старом перроне те, кто после долгих лет странствий вышел из вагона на вокзальную платформу родного городка.
        Я вернусь, только ты не оставь меня памятью доброй,
        Не оставь меня в мыслях, молитвах и сердце своем…
        Пластинка кончилась, патефон зашипел, мембрана стала рыскать на кольце замкнутого витка. Петька поднял ее, запрокинул на "лебедином горле" хромированной трубки. Снял с диска пластинку.
        Тут из кустов репейника вышел мальчишка. Лет девяти. В синих сатиновых трусиках и голубой майке с пятнами помидорного сока на животе. Босиком. Он был с деревянным мечом, со щитом из фанеры и в шлеме из обрезков оцинкованной жести, которых много на свалках Старотополя. Забрало шлема было поднято. Конопатое лицо было опасливым и строгим. В щели шлема выбивались бронзовые кудряшки (как у Сивки!).
        Мальчишка насупленно сказал:
        - Это мой патефон. И моя пластинка.
        - Мы ведь ничего не испортим. Только посмотрим, - очень миролюбиво отозвался Петька. - Мы просто услыхали и подошли. Такая хорошая песня.
        Тогда мальчик заулыбался - щербато и доверчиво:
        - Ага, хорошая…
        - Мы и не знали, что есть такая пластинка, - опять заговорил Петька. - Давно она появилась?
        - Конечно, давно! Еще до войны.
        В самом деле, на пунцовой этикетке была марка Московского завода имени 1905 года - ласточка с нотным ключом. Такие пластинки выпускались в тридцатых годах прошлого века…
        Какого?..
        Прошлого?..
        Серебряными буковками было отпечатано: "Песня Джима из оперетты "Остров сокровищ". Муз. Ю.А. Траубе. Исп. дет. хор. г. Москвы под упр. И.А. Петрова. Солист Коля Ловцов".
        Не я, значит, в детстве исполняю. Не Петька… Ну и ладно. Никакой обиды я не ощутил. Петушок, по-моему, тоже. Просто спросил:
        - А на той стороне что?
        - Она же односторонняя. Старинная.
        На другой стороне - черной, глянцевой - были оттиснуты ласточка с нотным ключом и название завода.
        Ну и дела! Раньше я был уверен, что пластинки с записью на одной стороне выпускались только до революции.
        Я спросил:
        - А почему ты крутишь ее здесь, в чистом поле?
        - Дома бабушка ругается, говорит: надоел. А я разучиваю. Для хора. Я там пою… И воюю, пока она играет, с репейниками… - Он показал мечом на сорняковую чащу.
        Петька ревниво заметил:
        - По-моему, у песни другое настроение. Не военное…
        - Ага. Но я раздваиваюсь. Один воюет, а другой слушает.
        - Раздваиваться опасно, - сказал Петька и поглядел на меня. С чертиками в глазах.
        - Не опасно. Не слушай его, - сказал я мальчику.
        Он засмеялся и кивнул. Сел на корточки, стал вертеть ручку патефона. Поставил пластинку снова… И не ушел, прослушал ее вместе с нами.
        Только после этого мы двинулись дальше, сказав мальчику "счастливо"…
        2
        Отошли мы совсем недалеко. Опять запетляла в ромашках тропинка и привела нас к заросшей по краям круглой дыре. Широкой, словно туда провалилась железнодорожная цистерна. Черная глубина дышала холодной влагой - как заброшенный колодец.
        Петька зябко запереступал на краю, заглянул в черноту. Я ухватил его за куртку.
        Петька оглянулся:
        - По-моему, он там…
        - Кто "он"?
        - Конус!
        - А-а… - сказал я. Словно отряхивая с себя сон. Тоже нагнулся. Крикнул: - Ау!
        - Ау-у-у! - прокричал и Петька.
        Но не было никакого отклика. Да и что могло быть? Конус не откликнется так просто, нужен контактный шлем. А где его тут возьмешь?
        Но эта мысль не особенно огорчила меня. Не то чтобы проблема Конуса меня вовсе не волновала, но казалось, что для решения ее будет еще много времени.
        Так я и сказал Петьке. И добавил:
        - К тому же я не уверен, что здесь именно он.
        Петька пожал плечами: мол, ну и рассуждения у тебя. Однако спешки тоже не показал. Взял меня за руку:
        - Пойдем…
        И мы пошли. Прямо по траве, потому что тропинка была узкая.
        - Никогда не обращал внимания, какие замечательные над Старотополем облака, - сказал я.
        - Потому что некогда было смотреть вверх.
        Старотополь на фоне сахарных облаков и на фоне синевы между ними вставал во всей красе. Желтовато-серая громада старой крепости была весело освещена солнцем. Сколько в этой крепости у нас, у мальчишек, было приключений! Кружевной Стеклянный мост выгибался над крепостью искрящейся дугой, а выше его висели два серебристых аэростата и держали громадный плакат с клоуном - рекламу Старотопольского цирка. Я подумал, что ужасно давно не был в нашем цирке… Вон купол его блестит, словно крышка алюминиевого чайника… Сторожевые башни и колокольни Троицкого монастыря поднимаются на речном обрыве, словно сказочный городок. Слева от него - круглая, могучая Башня аттракционов, опоясанная спиралью детской железной дороги. А на террасах-станциях курчавится зелень здешних акаций и кленов… Не видно никаких небоскребов, а за пологим холмом с домиками Привокзальной слободы торчит вышка стадиона, от которого начинается наша Гончарная улица.
        Может быть, на этот раз нам повезет?
        Мы ступили в первый переулок окраины. Дурашливый серый щенок бросился нам под ноги, заливисто тявкнул и ухватил меня за штанину. Следом выскочили мальчик и девочка - оба смуглые, веселые, растрепанные. Лет семи.
        - Не бойтесь, он не кусается!
        Мы не боялись. Я потрепал песика по ушам, а Петька вздохнул. Вспомнил Кыса?
        Мимо домов с резными карнизами и узорчатыми деревянными воротами мы вышли на улицу Храбрых пожарных (где высокая белая каланча), прямо к знакомому магазину "Всякая книга". За стеклом магазина стояла все та же метровая фанерная обложка: "Золотой ключик, или Приключения Буратино". Сам Буратино с желтым ключом наперевес замер на ней в своем вечном радостном танце…
        Отсюда ходил к рынку открытый дребезжащий трамвайчик номер два. Он как раз подъехал, и мы заскочили на площадку.
        Толстая кондукторша с разноцветными рулонами билетов на груди спросила с добродушной иронией:
        - А как насчет оплаты проезда, дорогие граждане?
        - Ой… - Петька зашарил по карманам. Я тоже. Денег не было… А кредитная карточка из магнитного пластика здесь явно не годилась.
        - Понимаете, мы только вернулись… - заискивающе сказал я.
        - Вернулись они… - хмыкнула кондукторша, но не сердито и отошла.
        Петька встал на цыпочки и прошептал мне в ухо:
        - Это знаешь кто? Это мама Витьки Засохина из нашего класса. Помнишь?
        Я, кажется, помнил. Или нет? На всякий случай сказал:
        - Ну конечно…
        - А тот мальчик с патефоном - это Стасик Валентинов. Из нашего хора…
        Трамвайчик обогнул рынок, и мы вышли, сказав маме Витьки Засохина спасибо… Она погрозила толстым пальцем.
        Старые тополя росли здесь так густо, что солнце еле пробивалось. И пахли эти тополя, словно здесь недавно прошел теплый дождь. А может, и правда прошел? На потрескавшемся асфальте искрились лужицы.
        Мы прошагали под Рыночным мостом (по нему резво бежали разноцветные "эмки", "Победы", "газики" и трофейные "бээмвэшки", деревянный мост поскрипывал), потом - вдоль забора стадиона. И наконец, оказались на Гончарной улице. Здесь все было как раньше. Мы свернули в Полынный переулок.
        Вот и наш двухэтажный покосившийся дом. С наколоченным узором-солнышком на кривых воротах. Со знакомыми занавесками за стеклами тех самых окон.
        Мы стояли на дощатом тротуаре. Мы понимали, что заходить внутрь не надо, там сейчас другое. И все же стоять так и смотреть было хорошо.
        Из подворотни вышел серый кот - со знакомой мордой, знакомыми зелеными глазами и загнутым кончиком хвоста.
        - Кыс! - Петька стремительно сел на корточки.
        Кот громко муркнул, прыгнул к Петьке на руки, заурчал, стал тереться мордой о плечо.
        - Кыс ты мой хороший… Маленький мой…
        Ничего себе маленький! Этакое животное…
        Петька повернул ко мне сияющее лицо:
        - Значит, он тоже перенесся! Не успел уйти из зоны действия катапульты!
        - Какой катапульты?.. Ах да…
        Петька только отмахнулся. И опять:
        - Усатенький ты мой…
        Из калитки вышла девочка. Лет одиннадцати, белоголовая, с неодинаково торчащими косичками (на концах их были аптечные резинки). Сказала:
        - Это наш кот. - Тем же тоном, что мальчик на пустыре, когда говорил о патефоне. И сердито уставилась на Петьку.
        Петька, к моему удивлению, не заспорил. Протянул Кыса девочке:
        - Возьми, если ваш. Я ведь только погладил… - Обернулся ко мне, шепнул: - Главное, что он живой-здоровый.
        Девочка смотрела все еще с неудовольствием, но уже не так насупленно. Я спросил:
        - Ты в этом доме живешь?
        - Конечно! Вон там… - Одной рукой она показала на наши окна, а другой прижимала к голубому своему платьицу кота.
        - Понятно, - вздохнул я. - А как тебя звать?
        - Меня? Женя…
        Вот и еще одно совпадение. У меня могла быть сестренка Женя, на год младше. Но она умерла совсем крошечной. Мама рассказывала…
        Петька это, конечно, тоже помнил. Он вдруг тихо спросил:
        - А как зовут твою маму?
        - Тебе зачем?
        Я объяснил поспешно:
        - Когда-то давно мы жили на этой улице. И теперь вспоминаем знакомых.
        - Маму зовут Татьяна Герасимовна Викулова, - отчетливо сказала девочка Женя. Подхватила поудобнее послушного Кыса и хотела уйти.
        - Постой! - сказал Петька. - А у тебя есть… братья?
        - Братья? - она фыркнула. - Больно надо… - И пошла. И Кыс не старался вырваться.
        Она была уже у калитки, когда я не выдержал, окликнул:
        - Подожди! А мама… дома?
        Женя снисходительно сообщила:
        - Мама пошла к тете Гале примерять кофточку. Скоро придет. Если хотите, дожидайтесь… - И звякнула за собой щеколдой.
        Мы опять переглянулись.
        - Петушок… - сказал я.
        Он понял: ждать не надо. В этом доме живет нынче девочка Женя, и мама, которая придет, - ее мама… Но я знал: потом он украдкой не раз прибежит сюда.
        Это был первый толчок печали с той минуты, как мы вернулись в Старотополь.
        - Петька! Нам ведь надо подумать о жилье! Пойдем в гостиницу или постараемся снять комнату?
        Петька глянул на меня озабоченными глазами. Ох, сейчас он вполне разумно спросит: "А деньги?" Но он сказал:
        - Пойдем сперва на пустырь.
        - Зачем?
        - Надо же что-то делать… с Конусом.
        Да, конечно. Я об этом тоже подумал. Но… что делать-то?
        Однако я послушался, пошел следом за Петькой.
        3
        Через полчаса мы вернулись туда, где стоял в траве патефон. Он играл ту же песню. Мальчик сидел у патефона на корточках.
        - Больше не воюешь? - сказал Петька.
        - Не-а. Не хочется.
        - Не получилось, значит, раздвоение, - заметил я.
        Он пожал шелушащимися от загара плечами. И слушал песню дальше. Его рыцарское вооружение валялось неподалеку.
        Я смотрел на шлем из оцинкованных жестяных полосок, и ко мне понемногу приходило понимание, что надо делать.
        Когда песня очередной раз кончилась, я спросил:
        - Стасик, можно, я померяю шлем?
        Он не удивился, что я знаю его имя.
        - Меряйте, пожалуйста… - И опять стал крутить ручку.
        - Не налезет, - ревниво заметил Петька. Он, конечно, догадался о моем плане и досадовал, что не сообразил первый.
        - Налезет.
        И правда, шлем аккуратно обхватил мою голову, только пришлось раздвинуть жестяные наушники.
        С этим сооружением на голове я пошел к знакомому круглому колодцу. Глубина по-прежнему дышала влагой и тайной.
        Я лег на живот у края, заглянул в черноту. Позвал шепотом:
        - Эй… Конус…
        Молчание.
        - Дядюшка Кон…
        В самодельном контактном шлеме отозвалось - недовольным тоном проснувшегося старика:
        - Чего тебе?
        - Это я, Питвик…
        - Наконец-то.
        - Как ты там?
        - Как было задумано…
        - Разве это было задумано?
        - А разве нет?
        - Не понимаю, - сказал я.
        - Вырастешь - поймешь, - хмыкнул он.
        Я малость обиделся. Ну да ладно. Главное - узнать побольше.
        - Что с "Иглой"? Дон и Рухадзе живы?
        - А чего им… Юджин склепает капсулу, и опять будет контакт.
        - А ты?
        - А я пока останусь здесь.
        - Кон!.. Зачем тебя сюда занесло?
        - По твоей милости, - хмыкнул он.
        - Ты рехнулся?
        - Ничуть… Разве ты не хочешь исправить ошибку?
        - Какую?
        - Ладно, сам сообразишь…
        - Послушай, старик! - я опять разозлился. Мне казалось маловразумительным его бормотание. - Неужели мы для того тебя делали, чтобы ты плюхался на случайные планеты ради исправления мальчишечьих ошибок?
        Я думал, он рассердится в ответ. Но он отозвался добродушно:
        - Это же не насовсем. Так, небольшая передышка. Планета-полустанок, остановка в пути. А ошибки исправлять необходимо. Скажи спасибо…
        Я не знал, стоит ли говорить спасибо. Хотя нет, знал! Только из упрямства не хотел согласиться сразу. А Конус помолчал и продолжил речь:
        - И не воображай, что это вы меня сделали. Вы просто слегка меня поддержали. Оживили. Когда занесло меня на вашу планету.
        - Да, видать, ты крепко треснулся здесь о почву! - не сдержался я.
        - Не груби старшим.
        - Кто это - старший?
        - Я… Я и на Землю-то залетел, чтобы там оказался ты.
        - Зачем?
        - Вот те на! А кто бы спас от взрыва пароходы?..
        На меня вдруг навалилась целая гора всяких чувств. И смущение, и недоверие, и смесь догадок. А в ответ я только пробормотал:
        - Не я ведь спас, а Петька…
        - А ты - кто?.. Да ты не бойся, я выкарабкаюсь отсюда, чтобы достроить туннель, раз уж начал. Ты поможешь… Главное - всегда успевать туда, где сбегаются рельсы… А теперь иди, я хочу спать. У нас есть еще время.
        - Куда идти-то?
        - Иди, иди. Не мешай…
        Я полежал на краю колодца еще… Так было не в первый раз. Набормочет он что-нибудь непонятное, а ты лежи и размышляй. Догадывайся. Иногда жутковато даже делается. Впрочем, сегодня - нет. И лежать на краю колодца мне было хорошо. Солнце грело спину сквозь полосатую трикотажную рубашку. Одно только мешало: синяя косынка Эльзы Оттовны, что была у меня вместо галстука, сбилась и давила шею. А потом еще какой-то жук пошел по ноге, защекотал кожу.
        Я сел. Снял Стаськин шлем. Стасик неподалеку опять заводил патефон. Он был хороший, этот Стасик Валентинов, и я знал, что мы скоро крепко подружимся. Поэтому я ничуть не обижался, что он хочет, как и я, стать в хоре у Эльзы Оттовны солистом и петь мою песню.
        Я подошел к Стасику (он был мне чуть повыше плеча), отдал шлем. Сказал полушутя:
        - Смотри, совсем заездил пластинку. Эльза Оттовна тебе задаст…
        - Не-е… Я только еще разик… А ты уже уходишь?
        - Мне надо на рынок за картошкой.
        Мы улыбнулись друг другу, и я пошел к городу. Пушистые головки белоцвета шелестели по моим старым штанам из ткани "елочка". Одна штанина была застегнута под коленом, а у второй оторвалась пуговица и манжет болтался вокруг ноги. Эльза Оттовна опять скажет: "Петя, когда ты перестанешь ходить неряхой?" А я что? Я уже сколько раз талдычил Женьке: "Пришей пуговицу, пришей!" А она: "Сам не можешь, что ли?" Будто это мальчишечье дело - иголки да нитки!
        Она вообще-то ничего сестренка, но порой бывает ужасно вредная. Особенно когда спорим из-за Кыса: на чьей кровати ему спать. Он всегда ночует у кого-нибудь из нас в ногах. Я говорю: "Давай честно, по очереди!" А она: "Ты лягаешься во сне и не даешь ему уснуть, он делается нервный". От таких разговоров я сам делаюсь нервный. И конечно: "Мама, чего Петька дерется!.."
        Будто я правда дерусь! Только сделаю вид, что хочу ухватить за косу.
        Мама сразу: "Будете скандалить, позову к нам из Омска тетю Глашу. Уж она-то вас воспитает!"
        Мы, конечно, затихаем. Тети Глаши нам только и не хватало…
        4
        Женька оказалась легка на помине. Догнала меня здесь, на пустыре. Кыс рысью мчался рядом с ней.
        Я остановился. Но сделал вид, что не ради Женьки, а вытряхиваю из сандалии крошку.
        Женька ехидно сказала:
        - За картошкой пошел?
        - А куда еще? По грибы, что ли?
        - А в чем ее понесешь?
        Я хлопнул себя ладонью по лбу. Самокритично:
        - Вот голова дырявая!
        - На… - Женька протянула авоську. Миролюбиво так. И я сразу опять понял, какая она славная. Вон сколько бежала, чтобы догнать меня.
        Женька сообщила:
        - Кыс по дороге устроил взбучку какой-то моське. Она залаяла, а он бах ее по носу лапой! Моська - бежать.
        Я засмеялся и на ходу погладил взъерошенного Кыса.
        Кыс пошел впереди, а мы с Женькой рядом. Не спеша.
        Я опять стал думать про колодец. Я точно знал, что его сказки - не совсем сказки. Вовсе не сказки! Когда я вырасту, мне придется отыскать волшебный камень-конус и отправиться с его помощью к дальним звездам… Конечно, это будет не скоро. Очень даже не скоро. И потому думал я об этом без особого волнения. Но знал.
        Впрочем, иногда казалось, что все это мои собственные фантазии. Хотя один мой знакомый говорил, что нет. Сперва фантазии или даже сон, а потом - правда.
        С этим веселым толстым дядькой мы познакомились на цирковом представлении, когда сидели рядом и хохотали над проделками клоунов Мишки и Варфоломея. Оказалось, что этот мой новый знакомый живет неподалеку от нас, на улице Астрономов. Он сочиняет фантастические книжки.
        Я уже не раз прибегал к нему в гости, и мы подружились.
        - …Я тебе говорю, говорю, а ты будто спишь на ходу!
        Я встряхнулся:
        - Задумался… Ты о чем?
        - Дядька тебя искал какой-то. С длинным таким лицом и лошадиными зубами. И с локонами, как у тетеньки. Спрашивал, дома ли… Петь, чего ему надо?
        - А! Он хочет переманить меня от Эльзы в свой хор.
        - Не ходи!
        - Я что, чокнутый? Фиг ему!..
        Кыс непримиримо вздыбил шерсть на спине и распушил хвост.
        Он всегда меня понимал.
        Мы подошли к перекрестку Рыночной и Спортивной.
        - Ладно, Петь, я домой. Кыс, идем со мной… Ой, Петька, чуть не забыла! Мама просила тебя зайти на станцию, купить на завтра билет в Боровиху. Она давно собиралась…
        Я кивнул. Потом проводил Женьку глазами и пошел к рынку, щелкая авоськой по расстегнутой штанине. Я твердо знал, что на станцию не пойду. Билет покупать не стану. А дома скажу, что билетов на завтра нет. Ни на один поезд.
        Ну да, врать нехорошо, это всем известно. Однако я знал и другое: мама завтра не поедет в Боровиху. Ни за что! Пускай мне даже пришлось бы для этого взорвать железнодорожный мост через Тополинку. Или просто лечь на сверкающие и гудящие рельсы…
        1993 г.