Предатели Ирина Львовна Костевич
        Проблемная повесть о семье, школе и… родине.
        Подходит читателям 12 -15 лет.
        Ирина Костевич
        Предатели
        (повесть)
        Глава 1
        - Так ты в Россию уезжаешь?
        - Ну. А чего, нельзя?
        - Там же все пьют! — таращит глазки Ленка-одноклассница.
        - Я не пью.
        Она, убежденно:
        - Тебя заставят!
        Конечно, не все в нашем 9 «а» столь подвержены «идеологической пропаганде». Насчет «пропаганды» — это мамино выражение, не мое. Мама как раз в пропагандистском отделе и работает. Статьи пишет на заказ. В частности, о том, как у нас в Казахстане жить хорошо — не то, что в остальном мире. И, пока она их пишет и получает солидные гонорары, жить нам здесь и впрямь неплохо. Только все же мы решили уехать. И причин тому много. К тому же с этой работой у мамы нервы совсем расшатались.
        А ведь она и так весьма нервная и впечатлительная. И под впечатлением от чего-либо за день может трижды поменяться. Да так кардинально, что всякий раз перед вами будет почти другой человек. То она мягкая и ласковая, как динозаврик из мультфильма, то превращается в инопланетянку — смотрит на тебя удивленно-призывно, и, кажется, готова сказать родной-то дочери: «О, здравствуй, существо! Кто ты? Не бойся, тебе не причинят вреда!» Ну, а изредка мама впадает в состояние деспотичной начальницы.
        Одно в ней не меняется — она нас с братом очень любит. Ну, и папу тоже.
        А еще её примерно раз в неделю посещают навязчивые идеи. Вернулась я из школы, а, судя по признакам, сегодня как раз день идейных посещений. Сидит, с тоской смотрит в монитор.
        - Ну, смотри, смотри, это ж моя Родина!
        Стучит пальцем по какой-то степной природе: здесь ковыль, тут острые камни из земли торчат, там — речка.
        - Юрьевск, что ли? Я видела, мы ведь туда ездим каждый год!
        - Да нет же, не Юрьевск! Я вспомнила: у меня совсем другая Родина. А сам Юрьевск я всегда терпеть не могла…
        В обморок никто не падает. Вдруг — какая-то позабытая родина. Подумаешь. Мама и не на такое способна.
        - Ты почему спросить-то не хочешь, где это? Ведь это — главная любовь моей жизни!
        - И где… вот это все?..
        Энтузиазма не проявляю давно: сколько можно?
        - Это здесь!
        Мама с торжеством тычет — теперь уже в книгу, в розовый кисель Советского Союза. Атлас мира 1955-го года выпуска мы с ней нашли на помойке. Нет, не то, что вы подумали. Просто мимо шли, а книжка лежит. Валяется даже. А мама мимо печатного слова спокойно не ходит. Объявления на заборах все читает, а тут — книга, да еще названия не видно. Конечно, подобрали. Хорошо, папа не знает, откуда она. А то быстренько бы «контрал зет» нам устроил — и живи, книжка, опять на помойке. Так же, как картина и китайская ваза деревянная — мы их тоже в разное время случайно возле мусорки нашли. И тут же вприпрыжку отнесли обратно.
        А теперь мама колупает ноготком середину СССР и страдальчески закатывает глаза:
        - Как же я могла забыть! Как могла!
        - Ты разве не в Юрьевске родилась?
        - Да в нем, в Юрьевске в этом. Только счастлива там не была. Понимаешь, там воли не было. Туда не ходи, сюда не ходи; страшилки всякие: «тапки надень, а то гвоздями к ногам прибью», в траншею свеженькую не лезь, «одну девочку уже засыпали», в туалет надо очередь занимать — коммуналка, «обижают? А ты не обращай внимания!» И — ешь, ешь, ешь… А потом вообще кошмар — школа, отчим… А вот в поселке я до горизонта ходила. Спала до обеда. Ничего не боялась, только змей на татарских могилках. А еще меня из садика выгнали. Свобода и счастье.
        - В поселке?
        - Это еще когда мама с папой вместе были. Они же геологи. Вот и жили в геологическом поселке мы все — мама, сестра, папа, я. Геологический поселок — это тебе не колхоз какой-нибудь. Там геологи селились — прогрессивная часть человечества. Ну, и ссыльные. Бывшие зеки.
        А в Юрьевске остались дедушки с бабушками — туда нас везли откармливать, когда у мамы сессия начиналась. Мама тогда еще наша с сестрой была, с ней можно было спать в обнимку. У нас в поселке речка бежала — Орь, красивая-красивая. На реке меня сестра научила песком волосы мыть. Нормально получалось. Я потом дома одна была, тоже решила помыть. Песка не случилось, но было много черного перца. Соседка на ор примчалась, — спасла. У нас же замки на двери никто не ставил, это позором считалось. Так что двери всегда были отперты.
        Я слушаю и думаю, что мама с тех пор не сильно изменилась. Только подросла. Ну, и черным перцем голову больше не моет. Это не значит, что она не мажется «для красоты» всякой другой ерундой. И вообще, дай ей волю, — она устроит! Интересное у нее понимание счастья, скажу я вам. Хорошо, что у папы сил хватает ее в рамках держать, а то нам бы жить негде было. Вечно б в квартире чужой народ толпился. Киношники там, писатели. Примеры имеются, когда папа в командировку уезжал. Ну, а ключи от квартиры под ковриком или приклеенные скотчем в почтовом ящике — это уж классика. Ещё и записку оставит: «Догадайся, где ключи!»
        А вот Веру Андреевну никто и ничто уже давно не сдерживает. Это я о мамо мамиты — правильнее бы назвать ее бабушкой, но не могу. Мамина мама — инспектор по недрам в далеком Юрьевске, гроза местных недропользователей. Ни денег ей не надо, ни почета. Идет по следу и вцепляется в горло врагу. В итоге враг платит государству штрафы, а довольная Вера Андреевна трясется в свой пригород на разбитом рейсовом автобусе — к десятку любящих голодных псов-котов-гусей и мужу.
        Вера Андреевна никогда не приезжает к нам в гости. Мы к ним сами ездим каждое лето — двое суток в поезде с привычно неработающим кондиционером через степи и пустыни. Приехав, гуляем, общаемся с остальной родней. А Вера Андреевна обычно бывает на работе.
        Конечно, она мне бабушка. Но почему тогда путает мое имя, называя в телефонном разговоре с мамой Катенькой? А я — Таня. Та-ня-я! Мама каждый раз злится, потом рвет и мечет, потом плачет, говоря, что ведь помнит же Вера Андреевна все сложные казахские фамилии-имена-отчества своих недропользователей и даже номера их участков. Неужели трудно заучить, как внучку зовут? Но это она нам жалуется. С Верой Андреевной таким тоном не поговоришь.
        Отведя душу, мама косится на иконы, крестится и объясняет, что мы слишком далеко живем, редко видимся, а у Веры Андреевны много своих дел, и не надо обижаться, а надо уважать родителей, и в Заповедях о том сказано: «Чти отца и мать…». А потом не удерживается и ехидно добавляет: «А уж что отец и мать наворотили, то пусть сами и расхлебывают». И идет продолжать рыдать, теперь уже в ванную, запершись… А с чего так убиваться? «Дела давно минувших дней». Мы-то ее любим.
        И еще раз — да ну их всех! Теперь мама вдруг взялась вспоминать счастливое детство в поселке при настоящем папе. Глазоньки сияют, никого не слышит, рассказывает. Только и я ее не слушаю. Голова своим занята.
        Глава 2
        Сегодня я опять ему ничего не сказала. Подруги ждут пять месяцев. Пять! Честно делала три попытки. Начать решилась в M-Агенте с мобильного. Спать пора, я, как всегда, с головой под одеялом, пишу:
        «Слышь? Спросить хочу — очень важное…»
        «Важное? О!!!»
        «Да. Но… только не пойми меня превратно…»
        «О… Что же ты хочешь узнать, дорогая?» (Так и пишет мне — «дорогая».)
        «А ты действительно готов это услышать?»
        «Ну, говори же скорее!»
        «Не знаю, как и начать…»
        «Говори, я все пойму!»
        «Обещаешь?»
        «Да!!!»
        «Ну ладно. Эта… слышь… А у тебя тонкая проволока есть? Мне для бегемотов надо очень».
        Ну, и кто я после этого? Считай, повезло, что меня вообще не послали куда подальше. Хуже всего, что во второй раз было почти то же. А позавчера, когда он все-таки позвонил, и мы поехали смотреть новый репзал, а обратно, как крутые, ехали в такси, то было уже темно, мелькали фонари — ну все прямо как в кино! По радио передавали романтические ретро-песни, а нахальный диджей ничего лучше не придумал, как посоветовать — самое, мол, время для признаний в любви… Но только какое признание, — чисто технически? Ведь сел этот придурок рядом с водителем, а меня усадил сзади.
        Приехали, вышли, прощаемся, я опять за свое — вот, давно хочу сказать… мне нравится один человек, и вот я хотела тебя спросить… И тут — такая пауза лирическая, он меня обнимает на прощанье, а я из последних сил, но все-таки успеваю прикусить язык и не брякаю: «Так вот, хотела узнать: как думаешь, если ресницы обстричь наголо, они отрастут когда-нибудь?» Сдержалась! Промолчала!
        Но и он не стал дожидаться моего вопроса. Проявил незаинтересованность. Обнял, попрощался и быстренько ускакал. Наверное, обо всем догадался и, надеюсь, смутился. Вот такая я дура.
        Хуже нет — признаваться друзьям в любви.
        Так что завтра идем со Светкой в кино, и поговорить нам будет много о чем. Эх…
        Но перед сном я все же зашла «ВКонтакте» к очень крутому челу. Ему уже 22, и он живет в Харькове. Неделю назад предложила ему дружбу, а он взял и согласился! А друзей у него очень, очень много. И это не боты. У него в друзьях даже Стас Давыдов есть из «This is хорошо», представляете? Реально крутой чел. Зовет меня «Крошка-картошка» — мило-то как, а? Пишу, мол, такая ситуация…
        Он отвечает: «Самка не должна быть активной».
        «Так сколько же мучиться? Лучше уж правду узнать».
        Он пишет: «А самец-то хоть ничего? Борода есть?»
        «Есть», — пишу.
        То есть вроде бы что-то там растет. Но не в бороде счастье. У Лёши длинная шея, очень длинная. И есть кадык.
        А ведь было время, когда предмет моих чувств казался мне уродом. Мама тогда еще спорила: «Да ничего, нормальный мальчик, даже симпатичный». Прошло три года. И такой поворот…
        Он меня сам в группу позвал, когда место бас-гитариста освободилось. Стали репетировать, общаться. Оказалось, живем рядом.
        Гуляем, я ему говорю, что у него шея классная, а он мне отвечает, что голова у меня идеальной формы. А сколько в свое время он мне намеков кидал! А я все как попугай: «Ну почему, почему Антон меня бросил!» Он меня утешал, обзывал Антона уродцем. А еще мы ходили к школе очередную Лёшину подружку встречать. То есть туда шли вместе, а обратно он уже с этой своей Аней шел, а я сама добиралась. Та его подружка была почему-то похожа на сантехника. И вкусы у человека! Но тогда мне было все равно.
        Потом мы решили пожениться. По-дружески. Я его бью кулаком в плечо (а удар у меня нехилый), говорю: «Эй ты, давай поженимся! Я вот в Питер после школы поеду учиться, ты — в этот… Новороссийск, да?» — «Новосибирск!» — «А, вот-вот. Кстати, это с Питером рядом?» — «Не помню, надо посмотреть». «Замуж, — говорю, — сейчас трудно выйти, все так считают, а у нас уже все будет гарантировано. И потом — мы же друг друга не любим, поэтому не будем ругаться и ревновать. Хорошо же?» Договорились. Поставили себе статусы «ВКонтакте» «женат» — «замужем». И тут же рейтинг стал падать. И у него. И у меня. Неделю держались, но поменяли на «свободен» — «свободна». Рейтинг подрос.
        А этим летом я надолго уезжала. Мы с семьей впервые в Россию ездили. И я очень-очень соскучилась. И в Анапе все о нем думала, и в Москве вспоминала. А сколько в Москве красавчиков! За всю жизнь столько не встречала, сколько там за неделю! Ну вот. Вернулась домой и поняла — влюбилась я в Лёшу.

* * *
        Сходили в кино мы со Светкой насыщенно. Пока сеанс не начался, поиздевались над одним мальчиком, похожим на лису. Он крутился-крутился возле нас, мы от делать нечего стали изображать, что он нам нравится. Тоже ходили вокруг него и громко вздыхали, потом шептались, чтобы он слышал: «Посмотри, какой!» и якобы тайком фотографировали этого бедолагу на мобильный. Весь фильм мальчик проёрзал на сиденье и без конца оглядывался. Киношка кончилась, выходим, смотрим — знакомая фигура приближается. И на нас лисьи глазки смотрят… О, сейчас с нами будут знакомиться! И тут Светка делает так: вскидывает руку, тычет пальцем прямо в этого злосчастного и начинает припадочно вопить: «Вот она, вот она — рыба моей мечты!» Робкого мальчика-лису как ветром сдувает. Да, это наша Света: жирный мерзкий тролль сто пятого уровня.
        Бредем по парку.
        - За что ты его так? Он теперь во сне кричать будет…
        - Мои разводятся.
        - Зачем? Они все равно старые, какая им разница?
        - Отец нас не хочет отдавать вообще, но мама Вонючку желает отсудить. (Вонючка — это братец Светки, вообще-то он Ванечка, и ему пять.)
        - А ты?
        - А я, как теперь выяснилось, ей не нужна… Ей нужен только ее подхалим-сосунок.
        Молчу. Вот так. Взрослые азартно сходят с ума, а страдают от этого совсем другие. Например, Ванечка, Светка или даже неизвестный мальчик-лиса — рикошетом.
        Светка жесткий человек. В идеалы мамы-библиотекаря она не верит. Ей нравятся возможности, которые дают деньги. Деньги зарабатывает папа. Мама-библиотекарь на досуге моет полы в офисе папы-бизнесмена за пятьдесят долларов в месяц. Но вот к разным теплым морям они ездят вместе — причем за папин счет. И Светка, упирая на то, какой у нее папа щедрый, утверждает, что с мамы потом даже ничего не высчитывается.
        Меня от всех этих материальных подробностей подташнивает, но у Светки в голове так. И не иначе.
        Что нас объединяет? Мы не подруги, не одноклассницы, не соседки. Все дело в наших мамах. Наши мамы — приятельницы. Вот и мы туда же. Вроде как двоюродные сестры, что ли.
        Мама говорит, что Светка — «силовик». Силовой тип личности. Не знаю уж, что за классификация такая. Но Светка делает то, чего бы я никогда делать не стала. Поэтому рядом с ней интересно. Хотя бывает и стыдно, вот как сегодня. Мы редко встречаемся. Я не знакома с ее подругами, она — с моими. Зато мы хорошо изучили характеры друг друга.
        И вот, зная Светкин характер, на что я надеялась? Что она мои охи-вздохи на скамейке слушать станет? Понятно, что посоветует: «Иди да и признайся. Что будет, то и будет. В крайнем случае, поплачешь и еще в кого-нибудь влюбишься. Время терять — тебе надо?»
        Слово в слово Светка мне все это и повторила… Добавив, что у нас в городе — под два миллиона народу, из них нормальных штук пятьсот наберется — выберу, мол, себе по-любому.
        Еще и обфыркала презрительно мою проблему. А потом заторопилась. На совещание ей, видите ли, пора.
        - Какое совещание?
        - Так я же Ева Браун! — гордо выдала Света.
        - Кто!!?
        - Такие вещи не знать! — теперь она еще и языком цокнула, как девка базарная. И умчалась на свое «совещание».
        Ну что за манера у человека? На последних пяти секундах что-то интересное скажет, а чтобы расшифровать — не дождешься. Но я тебя, Светик, все равно дожму. Телефон-то есть!
        Глава 3
        Не успела попрощаться со Светочкой — прихожу домой, а у нас в гостях её мама. Тётя Ира, воздушное создание…
        - А что у Светки за совещание? То есть: здрасьте, теть Ир!
        Тетя Ира возвела очи горе и только рукой махнула:
        - Танечка, хоть ты не напоминай, ладно?
        И Танечку быстренько из кухни выперли, дверь прикрыли. Ну и ладно — слух-то у Танечки есть!
        Та-ак, о чем это они там? Ну, это скучно, и это — тоже. Главное — не пропустить, почему тетя Ира со Светкой жить не хочет? Про «Еву Браун» я и так узнаю… А это еще что за мелкие насекомые?
        - Подслушиваешь, да?! — братец мой дома оказался.
        - Ну, и…? И ты подслушиваешь. Тебе-то чего? Иди лучше руки вымой, стоять рядом противно.
        Однако времена, когда этим можно было сразить братца наповал, прошли. Он даже не обиделся, бросив философский взгляд на свои вечно грязные (ну невозможно же!) ногти.
        - А ты знаешь, что мама собралась нас в какой-то поселок везти?
        - Кого это «нас»?
        - I and tu…
        Боже, он еще пытается говорить по-английски!
        - А папа?
        - Да они опять поругались. И мама сказала, что крепостное право отменено, она — взрослый человек и может передвигаться по Земному шару без спроса.
        - Ох как надоело. Скорее б в Питер.
        - Таня, ты дура.
        - Иди, помойся.
        И мы слушаем опять.
        Ага, эти восторги по поводу счастливого детства уже были, а вот что-то новенькое от мамы.
        - В общем, в июне едем с детьми. Вот как так? До Амстердама, и то от нас добраться легче, чем до маленького населенного пункта у себя же в республике!
        - А Паша?
        - Пусть только попробует, не пустит!
        Светина мама пытается быть мудрой:
        - Соньк, да зачем тебе это? Лучше все вместе съездите. А то б и отказалась совсем. Тем более переезжать летом собрались. Вас впереди такое ждет: недвижку продавать-покупать, контейнер отправлять, опять же. Гражданство российское делать — это вообще страшно даже представить… А ты тут со своим поселком носишься. На какие средства? Ты извини, но это называется «с жиру беситься». Мне б такую жизнь…
        А я даже Светланку не могу оставить себе — думаешь, легко? Но ей нужно нормальное будущее. А что я дам? Она же принцесса, носит все брэндовое, что попало не ест. Школа. Курсы. Теннис. А впереди еще Англия, понимаешь? Она и сейчас меня уже презирает, а дальше как?
        - Ох и козел этот твой…
        - Не смей оскорблять… ни в чем не повинное животное!
        Потом мама говорит, оправдываясь:
        - Но я все-таки в поселок детей свожу. Да и Пашку позову, конечно. Куда мы без него? Он же мне свое детство показывал, я через него в этом городе хоть как-то, да прижилась.
        И мама, и тётя Ира — приезжие. Может, потому и дружат, прилепились друг к другу, познакомившись на каких-то курсах. Как гордо говорит мама, «наша с Ириной ментальность весьма отличается от менталитета местного населения…» Ну а если перевести на язык человеческий, то получится так: «Да — мы искренние, доверчивые и нехитрые русские женщины». Добавлю, что еще и романтичные до остервенения.
        Только маме с мужем повезло, а тёте Ире — нет. Такие вот у них бабские разговоры.
        Нагло вламываюсь на кухню.
        - Так чего ты там, мамочка, говоришь? В поселок ты, что ли, едешь?
        - Мы едем.
        - А меня спросили?
        - Приказы не обсуждаются!
        Ох мама, ох актриса. Играем, значит, в «деспотичную начальницу», да? А мордашку-то состроила — вылитая бабушка Вера Андреевна.

* * *
        Хотя папа и загоняет меня спать, чуть стемнеет, это не значит, что я так прямо и сплю, ага. Мой вечер продолжается до часа ночи. Мобильный со мной! Выхожу в «М-Агент», пишу Виктору. Это мой братюня, — в одной группе в прошлом году играли, — и я, и он, и Лёша. Виктор добрый. А еще — очень похож на плюшевого паучка моего братца — маленький, смешной, с густой короткой э-э… шерсткой на голове. Мы с одной параллели. Его знает и любит вся школа. И знаете за что? В прошлом году он распылил газовый баллончик в рекреации. Все чихали, кашляли, некоторых аллергиков отправили в больницу. А бедный Виктор, когда его поймали, даже сказать ничего не мог, потому что накануне сделал прокол языка. Язык распух и не давал говорить. Виктора на неделю исключили из школы. Когда он вернулся, все его вдруг горячо полюбили. Это очень странно, но это так.
        Пришлось все Виктору рассказать. Спрашиваю, что теперь делать, если наш товарищ такой непонятливый уродился.
        «Непонятливый и непонятный…» — пишет Виктор.
        «Но что делать и как же мои чувства?»
        «Чувства. Я понимаю… Это прекрасно и печально…»
        О, а Виктор-то глубже и тоньше, чем кажется. Такие вещи пишет. Надо с ним чаще общаться.
        В общем, утешил он меня, я и уснула.
        А зря. Приснился кошмар.
        Будто мы уже в России. Снится новая школа, и там всем приезжим из Казахстана вместо русского языка преподают казахский.
        - Вы не можете знать русский язык! — кричит на нас с братом и с Виктором какая-то бордовая огромная жаба, скользкая и в бородавках. — Вы не жили в России!
        Вон! Вон! Вон!
        Это «вон!» сливается с «бом-м!» колокола, непонятно откуда отбивающего свои удары, и мы боимся, и не знаем, куда нам теперь. А вокруг кричат: «Казахский язык! Казахский язык!», а нас всех троих тычут носами в дверь с табличкой «класс коррекции» (не знаю, что это), и вдруг Виктор высовывает и показывает всем свой собственный язык: синий, огромный и распухший, с металлической бусинкой посередине…
        Уф-ф… Не часто приходится радоваться звонку будильника, а тут — счастье, что проснулась.
        Да, я хожу в эту школу последний год. Летом мы действительно переезжаем. И это взаправду, а не во сне, будет Россия. Почти Россия. Калининград.
        Это здесь я учусь в филологическом классе многопрофильной гимназии, и участвую в олимпиадах по русскому языку. И выручаю команду, зная ответ на вопрос «множественное число слова „дно“». А что будет там? И зачем тогда мне все эти огорчения с казахским языком? А еще — с огромными художественными текстами по казахской литературе, которые и прочесть-то невозможно, не то, что обсуждать. Есть также среди изучаемых дисциплин история Казахстана, где в учебниках «пособники царизма» так притесняли коренных жителей — хоть плачь… А «пособники царизма», если что — это мои предки по папиной линии. Они здесь с позапрошлого века живут. И лично они никого не притесняли!
        У нас в классе есть начитанный мальчик Мераби, так он все время спорит. Иногда мы специально просим, чтобы он завел с историчкой дискуссию. Милое дело — послушать, как они из пустого в порожнее льют-переливают.
        Например, учительница монотонным голосом вещает: «Наш Казахстан гордится дружбой между народами, населяющими республику. Все мы, независимо от национальности, являемся казахстанцами. Казахи славятся своим гостеприимством, и это ценят представители всех этносов, проживающих на древней земле Казахстана».
        Ну гостеприимство и гостеприимство, — очень хорошо, эти лозунги у нас на каждом столбе висят…
        А Мераби уже тянет руку
        - А почему, если мы — казахстанцы независимо от национальности, все время подчеркивается, что все, кроме казахов, здесь гости?
        - Почему подчеркивается?
        - Ну, сами же говорите: «Казахи славятся своим гостеприимством». Выходит, мы тут не такие же хозяева, а так, временно?..
        Учительница молодая и неопытная. Она бледнеет, судорожно ищет ручку с красной пастой, цапает дневник Мераби и ставит «двойку». Рядом крупно пишет: «За национализм!»
        - Придешь с родителями!
        Потом вскакивает со своего места Мадинка:
        - А вы думаете, что казахам здесь рай? Это если родственники у власти или там богатые — это да, все в шоколаде. А если нет таких — вот как у нас? У нас вся родня — по аулам, и все норовят сюда к нам «в гости». С этим «гостеприимством» учиться и работать некогда: только и ездим, ищем по базарам продукты подешевле, готовим с ночи до утра! Да мне иногда спать негде, кроме как в коридоре на корпешке. И ты тут еще, Мераби, со своей критикой! Не разбираешься ни фига…
        Потом в школе появляется дедушка Мераби, похожий на горского князя из произведений Лермонтова.
        - Уважаемая, что надо делать моему внуку, чтобы получить «за национализм» оценку «отлично» по Вашему предмету? — интересуется он у исторички.
        Конструктивного разговора у них не получается…
        Мама говорит, что мне надо очень хорошо учить русский язык, чтобы в России ко мне не относились предвзято. Избегать сленга (а я не могу, со сленгом разговор информативнее раза в четыре!) Повезло еще, что русский и литература — мои любимые предметы. Гуманитарные. В школе нас как-то тестировали, так выяснилось, что у меня преобладает образное мышление.
        В связи с этим братец маму спрашивает:
        - А тогда линейное мышление — это как?
        Мама пыхтела-пыхтела, а ответить нечего! Призналась, что не может объяснить — у нее-то мышление образное. А как по-другому можно мыслить — даже представить себе не может. Вот — линейку какую-то видит, которой мозг протыкают.
        Так что полезли в философский словарь…
        А на олимпиадах по русскому и литературе мне внушают, будто я отстаиваю честь школы. Что является величайшим заблуждением. «Честь школы отстаивать…» — да в страшном сне такого не приснится! Переполненной в два раза школы, где всем на тебя наплевать и где даже не учат толком, а лишь бесконечно готовят к ЕНТ — в России это называется ЕГЭ.
        Нет, на самом деле я тихо борюсь за свое будущее. И потом, даже здесь хочется, чтобы наконец учителя поняли, что «и эта девочка, кажется Таня» что-то может. А «честь школы» — вот еще, гадость какая… А, чуть не забыла сказать, если кто не в курсе: множественное число слова «дно» — «донья».
        Я не только русский люблю. Английский учу, даже рассказы на нем пишу. И вообще, меня знают многие крутые мажоры в городе. Если скучно, никогда не сижу и не жду того, кто меня развлечет. Ищу через Интернет кого-то интересного в нашем городе — остались еще такие. Знакомлюсь, встречаюсь — иногда с очень необычными людьми, у которых неплохие идеи и богатый внутренний мир.
        Зеркала я обожаю — но ненавижу свои тонкие губы. Остальное очень неплохо. Хотя Антон, мой первый парень, и называл меня «крольчонком». Да все оттого, что сам он странный. Какой же «крольчонок», когда друзья говорят, что я аристократична? О, этот высокий лоб, немного печальный взгляд серых глаз и пышные русые волосы!
        А еще я ношу в школу нож, чтобы пугать придурка Данила. Он постоянно лезет к нам, обзывает мою подругу Мари хромой обезьяной. У Мари плохо работают левая рука и нога, она сильно хромает, и ее пальцы навечно сжаты в кулак. И этот подлец… Вот зачем мне нужен нож для бумаги. Вид ножа действует на дауна благотворно.
        Также я довольно часто шью друзьям и тем, кто попросит, разноцветных тряпичных бегемотиков. В этом я виртуоз!
        В целом у нас неплохой класс. Только обидно, что в филологический вместе с одаренными детьми заталкивают тех, кому нечего делать в сильном «мехмате» или «физмате». Подозреваю, что у нашего директора — линейное мышление. Вот он нами, талантами-гуманитариями, и не дорожит: со своей линейкой в мозгу. «Математика — царица всех наук» — и это во всю стену у нас в вестибюле.
        - Ага. А кукуруза — царица полей, — фыркает мама, когда с оказией забредет к нам в школу.
        Глава 4
        Вечером собираюсь с силами и делаю попытку номер четыре… «Я должна позвонить, я должна позвонить…» Пикает эсэмэска. Это Мари: «Ты должна ему позвонить J» Ладно, Мари, сейчас позвоню, только «ВКонтакте» проверю, что пишут…
        Виктор написал: «прив. Ну чё? Подробности есть?»
        Светка — ничего, конечно. О, аву сменила. Света в полицейской форме… А не за этим ли ее и понесло в юные надзиратели или как там?
        Хотя даже из Харькова крутой чел с бородой поинтересовался: «Как твой самец?» Помнит — вот хороший же!
        Ну все! Звоню, звоню! Вдыхаю десять раз — мама так учила, чтоб адреналин… Все равно не могу… считаю до ста. Досчитала слишком быстро. Хорошо, что там в окне? Если сегодня фонарь у магазина напротив не горит — не звоню. Фонарь горит. Ну все, я звоню-у-у! Звоню. Сейчас.
        - Куда опять дели трубку! — орет папа…
        - А что, в этом доме телефон принадлежит только Вашему Величеству? — взвивается, будто в засаде пять часов ждала, мама.
        Они опять ругаются и кричат друг на друга. Братец снова убегает в дальнюю комнату, и зажав уши, матерится про себя — я знаю, признался как-то. А я… Теперь уж точно не позвоню. Да зачем мне вообще все это? Скорее бы уехать от них в Питер. Буду там жить одна. И никаких скандалов — разве что легкие внутренние разногласия.
        Через десять минут родители затихнут, через полчаса помирятся. Такая форма любви. Да, Питер и одиночество — это то, что мне надо.
        Так что лучше поболтаю со Светкой — папа до телефона теперь не скоро доберется. «Как бы моя сестра»… Вот уж кому глубоко наплевать на мои чувства. Да у нее вообще из чувств самое яркое, как я заметила, — чувство голода. И все.
        Светка, конечно, скороговоркой киданула всегдашнее «какдела?» Но это у нее вместе с «приветом» вылетает на автомате. Отвечать не обязательно.
        Дальше начинает о себе. Пой, Светик, не стыдись… Чем дольше ты говоришь, тем меньше у меня шансов первой признаться в любви парню. Вот и папа сейчас трубку отберет.
        Но папа о том, что хотел кому-то позвонить, забыл. Зато я узнала от Светы, что она делает в юных помощниках полиции.
        Оказывается, в их школе отряд сформировали еще в прошлом году. Придумали это не у нас. Зато, как всегда, идею подхватили и довели до абсурда. Выбрали в лучших школах тех, кто хорошо учится, сносно себя ведет и… поставили на борьбу со злом!
        Вышло, понятно, плохо. Отличникам, как правило, мало дела до остальных — они либо учатся, либо, если уж совсем все дается легко, заняты своим. Кружки там, секции, репетиторы, сборы анимешников… Но их оторвали от любимых занятий и заставили ловить на переменах быстро бегающих дегенератов и даже читать лекции ученикам среднего звена на тему «Что значит хорошо себя вести». Также эти несчастные должны были бороться с «лжеромантикой, окутывающей курение и прием спиртного». И — доносить полиции о замеченных серьезных правонарушениях. Причем, заметьте, отказаться от всего этого нельзя.
        Как повезло, что у нас гимназия хоть и хорошая, но не образцово-показательная! К нам маразм не приходил…
        Вначале Светка наблюдала. Отличницей она не являлась, примерным поведением не блистала. Но то, что какой-то ботан теперь имеет полное право призвать к порядку саму Светлану Емцову, ее бесило. Когда наблюдать стало совсем невмоготу, решила разложить свой пасьянс из этой дурно перемешанной колоды баловней судьбы. Счастливцев, не ценящих того, что им на блюдечке преподнесли ВЛАСТЬ.
        Удалось легко — потому что она этого хотела. Учителя только кажутся монстрами, выполняя дурацкие директивы сверху, а так-то они люди умные, стреляные. Понятно, что «харизматичную Светочку» приняли с радостью, закрыв глаза на все её «мелкие погрешности». Надеялись, не подведет, — и не прогадали.
        Светка драла по три шкуры с каждого, кто ей не нравился, и делала это, опираясь на закон. Вскоре под ее началом было уже с десяток «опричников». Ботаны расползлись по своим интересным углам, а новоиспеченные «юные помощники полицейских» с жаром выполняли работу. Волей-неволей учителям приходилось натягивать им хорошие оценки — а то что же скажут в районо? Потом из РОВД Светкиному отряду прислали специальную форму — почти настоящую, даже с пилотками.
        Так что первое полугодие пролетело для Светика упоительно. С кошачьей грацией рапортовала она дирекции о выполненных заданиях, в отсутствие же взрослых не стеснялась, заработав кличку Ева Браун. В школе ее стал бояться даже военрук.
        - Свет, а ты знаешь, кто такая Ева Браун?
        - Стыдно тебе не знать такое… Это крутая немецкая разведчица была. Секси.
        Ну, пусть так. А то узнает правду, прольется чья-то кровь…
        Еще Света посетовала, что теперь, с кризисом, работы прибавилось: возле школы стала крутиться всякая шпана. «И — гордо и внушительно сказала моя визави, — наблюдались случаи грабежа учеников вверенного мне объекта. С телесными повреждениями!»
        - Свет, завязывать не пора?
        - Да мы же их теперь выслеживать будем, ты что! Самое интересное начинается! Электрошокер у меня уже есть, а скоро кое-что покруче принесут!
        Я успела подумать: счастье, что мы в разных школах, и этот кошмар мне по-приятельски так рассказывается. Рядом я бы не смогла, это выше всякого понимания. Богатые детки охотятся на оголодавших приезжих…
        А приезжие охотятся на богатых деток…
        Подальше надо от этой Светы держаться, совсем она с катушек съезжает. Хотя — уже скоро отчаливаем отсюда. Быстрее бы. Значит, поругаться с ней не успеем. Я ругаться не люблю.
        Появляется папа. Жестом показывает, что хватит мне болтать.
        Спасибо, папочка!
        Ну, раз пора спать, значит — пора проверить, что там «ВКонтакте».
        Вот собака ехидная! Это я про Мари: цитату кинула…
        «Сказать „люблю“ сложно.
        Сказать „прости!“ еще сложнее.
        Сказать „Канагат тандырылмаган дыктарыныздан“ — вообще капец!»
        Ой, мамочки, я ж казахский не сделала! Ладно, завтра спишу у Алены.
        Глава 5
        А с утра мне повезло, живот у меня болит! До свида-анья, школа, до свида-а-ни-ия!
        Папа, пожалев, разрешил остаться дома, а сам уехал «собирать очередные бумажки» к переезду. Мама, конечно, еще спит. Она так долго может — но не сегодня. Сегодня я не дам ей дрыхнуть до полудня! А нечего торчать за компом все ночи напролет.
        Надо рассказать маме важное. Устраиваюсь поудобнее у нее на одеяле…
        - Мам, мам!
        Тут появляется братец, учится он во вторую смену, и — туда же — норовит с другой стороны.
        - Пошел прочь!
        Мама продирает глаза:
        - Таня, ну как ты можешь? Это же ребенок!
        - Это не жеребенок, а целый баран! Пошел прочь, не видишь — я разговариваю!
        Но мама не дала изгнать свернувшегося от смеха в комок братца, так что говорить пришлось при нем.
        О том, чего не сделала, рассказываю я.
        Потом говорит мама:
        - Понимаешь, область чувств — это все так… хрупко и болезненно. Всегда! И у взрослых — тоже. Думаешь, только вы, подростки, маетесь, как да что сказать? А я вот недавно читаю на одном форуме: там админ, ну совершенно вменяемый хладнокровный дядька за сорок, — и вдруг наивно так советуется с читателями: а что делать, если женщина нравится, и отношения дружеские, но он чувствует, что может быть любовь? Но если поцеловать, то вдруг эта женщина обидится, или на смех поднимет, или, что хуже всего, подумает, что он к ней пристает, и дружить перестанет… И что же ему теперь делать?
        А у человека — брак за плечами, дочка взрослая…
        Кстати, ответы ему пришли — не лучше вопроса… Совершенно беспомощное блеяние и бормотание. Никто не знает, а как тут действительно быть! Это же не техникой соблазнения делиться. Здесь — чувства…
        - Не пора ли тебе чайничек поставить? — спохватывается мама, выпроваживая братика.

* * *
        Дома хорошо. Оказывается, когда знаешь, что с чем-то придется скоро расстаться, это «что-то» становится милым и уютным до слез!
        У нас очень красивые деревянные полы янтарного цвета, высокие потолки и много окон.
        На кухне стоит старинный буфет. Эта мебелина «с историей». Мы буфет купили у знакомого, а тому он достался по наследству. Сразу после кончины первой хозяйки буфета в нем сами собой стали открываться и захлопываться тяжелые дверцы — так рассказывали очевидцы. Вот такую страшную штуку притащил папа в дом. Потом мама как-то договорилась с буфетом, и он перестал нас пугать.
        Двухэтажка, в которой мы живем, построена давным-давно. Гости восхищаются царящей вокруг тишиной: домик в деревне! А мы не в деревне, а в центре немаленького города. На чердаке дома живет кошка, время от времени она рожает котят. Потом, когда подрастают, учит их спускаться по дереву с крыши на землю.
        Вокруг, в таких же домах — наши с братцем друзья, и часть из них скоро тоже уедет. Первым отчалил Тима. Вернее, переехал. Но все равно этот шкет с внешностью интеллигентного японца таскается в гости каждую неделю. Семья Вероники «на чемоданах» уже много лет. Иногда Вероника устраивает прощальный вечер или просит пораньше сделать ей подарки на день рождения, так как в июне (когда у нее торжественная дата) она уж точно уедет. Вероника не хитрит, но… так здесь и выросла.
        Наверное, может показаться, что мы живем немного странно. Например, не заводим домашних животных и уже несколько лет не покупаем хрупкие и объемные предметы домашнего быта. И не потому, что денег нет.
        Вот, допустим, влюбляется мама в какой-нибудь очередной сервиз «с цветочками, бабочками и еще там по-французски…», начинает ныть папе: «Ну давай ку-упим…», а папа в ответ: «А везти как? Перебьется все в контейнере!» Мама прощально смотрит на понравившуюся посуду. Вздыхает, представляя ее в виде груды живописных черепков после транспортировки…
        По той же причине у нас в квартире — старая техника, так себе мебель. «Все купим там! — обещает папа. — Запомните, дети: мы едем за вашим будущим!» «И своим настоящим», — добавляет мама. Здесь родителям не нравится, они говорят, что с каждым годом жить становится все скучнее. Тем более, что они помнят, как весело было раньше. Кому-то, может, и по душе такая тишина, но не маме с папой.
        Братец, впервые побывав «на исторической родине» этим летом, сидя на вокзале в приграничном городе уже с нашей стороны, словил откровение: «Я заметил, что в России и у нас люди ходят по-разному… Там, мне показалось, люди всегда идут куда-то, зачем-то, по прямой. А здесь, Тань, смотри, как идет человек! Вот он идет-идет себе неторопливо и спокойно, но потом вдруг плавно и непонятно зачем сворачивает в сторону… Как бы такое мягкое хаотичное движение».
        - Когда ты только от этих «как бы» отучишься!
        Да, я все забываю сказать: братца моего зовут Борис, или Мастер Бо — так окрестили его собратья по тэхе. Тэха — это таэквондо, если кто не знает… Борьке одиннадцать.
        И он меньше всех в нашей семье мечтает переехать куда бы то ни было. Его и здесь все устраивает. Но вообще, как мне кажется, этот типчик с миловидной мордахой везде приживется.
        Кто как видит свое будущее, а братец — по-своему.
        Однажды поделился:
        - Когда вырасту, знаешь, кем хочу стать?
        - Ну и?
        - Корейцем!
        Корейцы для него — символ мужества, ума, мастерства… Чего угодно со знаком «плюс».
        Неудивительно, что и на Калининград он согласился только после того, как доподлинно узнал: корейцы там — есть!
        А со своей настоящей родины он захотел увезти умение готовить блюда восточной кухни.
        - Можешь не торопиться, тебя и там будет, кому научить! — хмыкает мама.
        А что бы отсюда увезла я?
        Друзей, всех-всех. И этого Лёшу, которого я… его тоже, конечно! Школьный предмет «Самопознание» с клёвыми учебниками и тетрадями, помогающими тебе разобраться — кто же ты такой, чего хочешь. Медео с горным сладким воздухом. Обсерваторию. Ту атмосферу города, которая еще чуть-чуть сохранилась от прежних времен. Папа так любит вспоминать свое безмятежное детство здесь! И я его понимаю. Эту особую ауру еще можно при желании отыскать в центровских дворах, в каких-то закутках, куда почему-то пока не просочилась «независимость» от элементарных проявлений культуры и хорошего вкуса.
        Мужской монастырь в горах с удовольствием забрала бы с собой. Ха-ха, да, как смешно… А вот мы туда ездим всей семьей каждый год 11 августа — в день памяти монахов, убитых когда-то большевиками.
        Это целое событие. Автобусы отходят от церкви очень рано, они битком набиты паломниками. Едем по ущелью и когда замедляем ход в опасных местах, старушки, только что собачившиеся по разным поводам, хором заводят псалмы трогательно дрожащими голосками. Конечная остановка — у подножия огромной горы. Монастырь на вершине. Часа полтора вверх. И все эти бабки-дедки шкандыбают, как болезненные такие, но все равно — горные — лани! В пути мне кажется, что мы не доберемся никогда, и вот-вот я упаду и скачусь вниз. Скулю, ропщу, родители нервничают. Пот заливает глаза, сначала ужасно холодно, потом мучительно жарко. А этот строгий приказ мамы непременно быть в юбке! В длинной юбке лазать по горам — как вы себе это представляете? Да вдруг знакомые попадутся? Позор.
        Папа, конечно, берет на буксир всех страждущих. Братец тоже кидается кому-нибудь помогать. И разомлевшая от внимания жертва его гуманизма в который раз монотонно шамкает, какой он красивый и добрый мальчик. Этот гад в ответ делает такую умильно-сладкую рожу, что глаза б не смотрели…
        Кое-где подъем идет по лестницам, сделанным монахами. Почти вертикально лезешь к небесам, цепляясь руками за древние перила и крепкую траву, за корни, неровной бахромой торчащие у края ступеней. При этом сверху сочится родниковая вода. Церковный экстрим. Особенно интересно бывает, когда тебя вдруг обгоняет какая-нибудь древняя карга — возможно, в прошлом альпинистка.
        Наконец мы на месте. И уже начинается служба — у могилы, где раньше покоились тела монахов. Теперь мощи перенесены в монастырскую церковь. Некоторые люди приезжают с вечера, ставят палатки. Ночью, объединившись у костров, плетут огромные красивые венки. Наутро ими украсят место молебна.
        На службе — если начистоту — мне скучно, голодно и холодно. Гигантские строгие ели почти не пропускают солнечных лучей. К тому же земля скользкая, как подтаявшее сливочное масло. А мы ведь стоим на склоне. Приходится следить за равновесием.
        Иногда я не дожидаюсь завершения и, сопровождаемая испепеляющими взглядами папы, ухожу выше. На самую-самую вершину. И вот здесь-то мне действительно начинает казаться, что я уже не на этой земле.
        Тепло, и солнца много. Неба — еще больше, а запахи… Богородичная травка и полынь окутывают своими чарами. Сижу, привалившись к громадному камню, улыбаюсь проходящим мимо. И у всех — светлые и заботливые лица. Всегда б они так, а не только в горах да на Девятое мая! Разглядываю спины птиц, летающих у земли, в ущельях. И почти вижу, как из кущи елей, там, где идет служба, вверх уносятся стройными и благодатными столбами звуки песнопений.
        Между прочим, ходит слух, будто где-то неподалеку от монастыря есть «пещера богатства». Якобы быть богатым тому, кто в ней посидит. Сколько зарекалась: в следующий раз обязательно найду! Но только здесь, на высоте, это кажется таким глупым и мелким, что стыдно за себя.
        А ради такого чувства стоит карабкаться на вершину! И монахов, бросивших все внизу ради службы здесь, я понимаю.
        Хотя, когда спускаюсь вниз… не понимаю.
        Глава 6
        Родители ходят в церковь уже года два и нас с братцем приобщают. Терпимо пока. Лишь бы с ума не сходили, как наши знакомые, которые своим дочкам даже брюки носить запретили.
        Но как же удивительно бывает видеть на церковных службах так много русских лиц. Вы только не подумайте, что я националистка, — это позор, я знаю, и никогда друзей не делю по национальности, но просто это… странно. Так много русских лиц. Мы и в России этим летом долго привыкнуть к такому не могли: будто в церковь попали…
        Хотя нет, какая церковь… Нам же там хамили. У нас такого за год не наберется, сколько в Москве за неделю наслушались. Но, с другой стороны, и в церкви при желании на хамство можно нарваться. Некоторые старухи только и шарят глазами по сторонам. Ищут, кому бы замечание сделать, скандалят.
        Службы длинные, много чего за это время в голову придет: и сюжеты рассказов, и бегемотики, и как мне в любви признаться. А остальные, вроде, слушают, не отвлекаются… Неужели я одна такая?
        Мы все еще валяемся у мамы на кровати. Спрашиваю ее:
        - А ты о чем в церкви думаешь? Слов-то все равно не разобрать.
        - Сначала было очень тяжело. Развлекалась, как могла. Сейчас по-другому. Во-первых, я выучила слова некоторых молитв и могу петь, когда все поют хором. А во-вторых, теперь во время службы хоть и думаю о своем, но думать стараюсь с других позиций. Прошу, чтобы мысли приходили правильные, чтобы не осуждать никого — только себя… И, если получается, на сердце становится спокойно и радостно. Тогда стоять вообще не тяжело, и бабки вредные не раздражают. Понимаешь, почему они такие вредные, — и их жалко. А за свои плохие поступки и мысли стыдно до слез.
        И еще: я перестала отвлекаться на какой-нибудь необычный фасон или красивые серьги — я ведь не за этим сюда пришла.
        - Мам, а по большому счету — за чем?
        - Сначала ходила в церковь, чтобы почувствовать себя русской. Православие — огромный пласт в формировании русских как национальности. На православных традициях построена большая часть нашей культуры. Без знания этих основ, чувства «согрешил перед Богом — покаялся» никогда не проникнешь в глубину русских писателей — так, нырнешь лишь на пару сантиметров, как в сериал. А понять не сможешь… Но дело тут не только в Достоевском или национальном чувстве. Сама видишь — в храм много разного народу ходит, разных национальностей. Сейчас хожу, потому что… А можно, я не буду говорить? Это не объяснишь так просто, и оно очень личное. К каждому само приходит. Ты просто ходи, а потом сама поймешь. К тому же, всегда опасалась людей, носящихся со своими «откровениями свыше».
        - Фанатиков ненавижу…
        - Они тебя тоже ненавидят. Так что у тебя ответная реакция. Фанатики — они и в Африке фанатики, и на Чукотке, и в Москве. Кто-то к религии обратился, чтобы всех любить и становиться чище, избрав для себя великий пример. А кто-то — потому, что себя считает лучше других, а тут еще «к божественному» пристроился.
        Одно время я тоже — начиталась всякого… смотреть на людей тошно было. И на то, что в мире происходит. Чуть с ума не сошла — и страшно, и мерзко.
        - Это когда ты в тетку превратилась? Платки-юбки, «не стригись — не красься», «Восьмое марта православные не отмечают!» Пироги пекла каждый день и то-олстая такая стала!
        - Ты еще скажи, что тебе пироги мои не нравились! Да, надо было и через это пройти. Зато сейчас — смотри, как хорошо! Да и стройная я опять. И заметь: мы с папой почти не ссоримся!
        Это правда. Они, конечно, ссорятся, но уже совсем не так, как раньше. И мирятся намного быстрее.
        - А почему тетя Ира с мужем разводятся?
        - Света сказала, да? Может, не разведутся.
        - А вы тоже собирались, я помню!
        - Не болтай, ты что?! Мы вместе. Хватит того, что мои родители развелись. Тогда-то мир и рухнул. Взрослые предают своих детей, правители — своих граждан… Разрушаются семьи, разваливаются страны. И вокруг все делают вид, что так и надо. А к чему такое приводит, понимаешь лишь спустя годы — по результатам собственного существования. Тебе я жизни с отчимом не желаю. И Борьке тоже.
        - А чего это вы там «про Борьку» сплетничаете? — лезет из-за двери братец.
        - Тебя звали?
        - Вставайте, животные, завтрак готов.
        Забыла о главном про братца: Борька омлет готовит на уровне французских шеф-поваров.
        И сегодня на завтрак — омлет! Сочный, душистый, с зеленью сельдерея!
        - Вот и пройдет мой живот.
        - Что за «пройдет», Таня? Рассосется, что ли?! «Перестанет болеть» надо говорить! Ты же в России будешь жить, следи за правильностью своей речи! — мое лингвистичное мамо не дремлет.
        Глава 7
        Половина третьей четверти позади, и по опыту знаю: сейчас недели помчатся, как на американских горках.
        Борька где-то вычитал, что депрессия бывает нескольких видов. И один из них — это когда дни так быстро летят, что, разбирая постель на ночь, тупо удивляешься: я же ее только что заправляла!
        Депресняк понятно от чего: меня не любят! Вот у всех моих подружек парни есть, а меня все только «уважают». «Я так тебя уважаю, ты изменила мое мировоззрение. Но у меня есть девушка». Позорная история. Хорошо хоть, сама признаться не успела, так что в ответ на эту речь только сделала круглые и «непонимающие» глаза и притворилась, что кругом опаздываю. Вот и все. Позор на всю оставшуюся жизнь. Это удача, что уезжаем скоро, а то я лишний раз боюсь по коридорам в школе ходить. А в столовку школьную сначала Мари запускаю, она сигнализирует: «чисто», тогда иду… И сижу там, как на иголках: а вдруг он зайдет. Ну почему все так?!!!
        Выяснила, с кем Лёша встречается. Ну да, конечно, очередное «никто» с танцевальным уклоном. Ну почему всякие дуры, у которых в маленьком мозгу умещается только расписание танцевальных занятий, еще и перебирают парней из очереди, которая к ним тянется? А я — талант и аристократка, существо с богатым внутренним миром, хожу как левая… И мой статус «В активном поиске» на самом деле не что иное, как признание: «Кто как, а я — опять в пролёте…»
        Мама говорит, что нечего завидовать «ванилькам». Я не завидую! Чему там завидовать? Может, еще танцами начать заниматься? Но так низко я никогда не паду, не дождетесь! Пойду-ка «Бойцовский клуб» перечитывать. Вдохновляет…
        Мама утешает, говорит, что у меня формат другой, и вся эта любовь-морковь в пятнадцать — не для меня. А когда? Может, в сто? Или вообще не для меня, чего уж там… Буду уважаемым лучшим другом — ВСЕГДА. Ну а если папа проведает про мои терзания, я знаю, что он скажет: «Тебе еще рано!!! Думай об учебе!!! Пять троек за четверть!!!»
        В чем же дело? Что не в танцах — абсолютно точно. Мари не мешают крутить романы с парнями ее нога и рука. У нее поклонников и в Инете мильон, и так она уже встречалась с двумя.
        Моя лучшая подруга и не думает комплексовать из-за того, что она не совсем такая, как все. Поэтому и другие очень быстро привыкают к ее виду. Тем более Мари очень-очень хорошенькая. Если Марьям и может из-за чего-то расстроиться, так исключительно из-за «морального момента». То есть: или кто-то там о ней забыл, кто-то на письмо не ответил — и тому подобное.
        А я вот не знаю, кто мне ответил, кто не ответил. На сайт «ВКонтакте» уже пять дней не заходила. Да ладно, укусят меня, что ли?
        Не укусили. Но и писем важных нет. Светик вот привязалась, и сдалась я ей? Наверное, всех знакомых распугала, теперь за меня взялась — я ж терпеливая.
        Светка звала на фитнес. У нее, видите ли, клубная карта, и там «горят» гостевые посещения.
        Что ж, возьму да и схожу. Клуб, слышала, прогрессивный, с бассейном и кучей программ. А момент «соглашайся, а то все равно пропадут» отнесем к издержкам воспитания приглашающей стороны.

* * *
        Света начала качать права еще с порога, мы даже до стойки администратора не дошли.
        - К вам как ни зайдешь, так и споткнешься. Сколько можно? Что, так трудно эту ступеньку убрать? Она здесь вообще ни о чем… — накинулась она на милую бабусю-администраторшу.
        Бабуся хмыкнула:
        - Милочка моя, я сыну сто раз говорила…
        - При чём тут?
        Бабушка поиграла по столу наманикюренными пальчиками в перстеньках. Кивнула головой на вестибюль, убегающие вдаль просторные, ярко освещенные коридоры…
        - Лапочка, это все — его. А я сегодня Гулечку замещаю. У девочки — сложности.
        Светка не смутилась.
        - Тем лучше. Ваш сын должен обеспечить комфорт своим клиентам. Мы деньги платим!
        - Вот и я ему говорю: «Хватит уже с ними миндальничать!»
        - То есть?
        Милая старушка понизила голос:
        - Представьте: в подвале здания живут люди! Вот из этих, приезжих… Их сейчас называют оралманами — возвращенцами. И то, что кажется ступенькой, на самом деле замаскированная вентиляционная труба. Когда делали ремонт, они умоляли не отрезать — и за это их девочка к нам ходит туалеты мыть. Но я ею недовольна — лентяйка и неряха…
        Даже Света офигела. Ох, простите: была шокирована. Дорогой фитнес-клуб в центре — и такие подробности.
        Я хотела еще поговорить со словоохотливой бабушкой, но меня дернули за рукав и поволокли за собой.
        Р-раз! Р-раз! Раз-два-три… Пот льется градом, время застыло, кажется. И за эту каторгу надо еще платить такие деньги?
        Наконец пытка позади. Мы уходим. Йес!!!
        Кстати, в вестибюле какой-то мужчина песочит нашу старушку с маникюром. Обычный разговор взрослого сына с матушкой, на тему «Болтун — находка для шпиона…»
        Светка предлагает пройти пару остановок пешком. Начинаю понимать, зачем я ей понадобилась. Уши мои нужны, вот что…
        Чтобы так костерили мать родную, я еще никогда не слышала.
        - И пусть она знает, как я ее… «люблю»! Хитрая, наглая приживалка! — Света орет так самозабвенно, что от нас люди шарахаются.
        - Да она от тебя отказывается ради твоего же будущего. Я сама слышала — тетя Ира маме моей говорила!
        - Я сама разберусь со своим будущим, не ей его лапать!
        Надо, что ли, комментировать? Да тут этого и не ждут.
        Кажется, некоторые слова — совсем не Светкины. Бедняга тетя Ира. Родила себе монстрика.
        Глава 8
        До нашего переезда в Россию осталось три месяца. До сдачи выпускных тестов — два с половиной. Я разрабатываю свой метод поиска правильных ответов — есть там какая-то своя, пусть и трудноуловимая, логика… Учить? Ну, не знаю… Нереально.
        Весна у нас здесь ранняя, урюк уже зацвел. А в соседней Киргизии началась революция. И это совсем рядом, сразу за горами. Если напрямую, километров тридцать. Горы лишают нас ветра и защищают от революций. А еще кто-то говорил, что слухов ходит больше, чем правды, — как всегда.
        Из-за политики в Светкиной семье крупные неприятности. Оказывается, папа-бизнесмен в основном работал с киргизской стороной, и тех то ли ограбили, то ли это… слово такое, еще по истории проходили… ну, в общем, отобрали в пользу государства. В итоге — поставки не выполнены, долги перед другими партнерами надо погашать, кредит не дают. В одночасье Светкин папа стал не богаче тети Иры. Даже машины свои продал.
        Светка молчит. Это я от мамы новости узнаю. А сама позвонить боюсь — будто умер у них кто. Чувствуешь себя виноватой, хотя ни при чем, революцию не развязывал.
        Помимо революций по соседству, еще у нас бывают землетрясения, сели, оползни и ураганы… Но, несмотря на это, в городе все равно тихо и скучно. «Вторично», как выражается папа. Сам воздух стоит и — ничего вокруг не движется.

* * *
        Летом, когда я еще дружила с Юлей, мы от нечего делать решили снять фильм о нашем городе. У Юли есть камера — как, впрочем, и многое другое.
        До сих пор я про свою Юлю, бывшую лучшую, не рассказывала. Но не потому, что ее мало в моей жизни. Очень даже много. Только больше тратить на неё свое время я не стану. Она-то со мной не считается, так почему я должна?
        Вот, например, та история с фильмом. Ради нашего кино я даже отпросилась к Юле с ночевой. Предупредила её, что будем работать над планом съемок. Но… Сначала мы сидели на улице в засаде и ждали Кира — соседского парня, в которого Юля влюблена с шести лет, потому что он однажды угостил ее майонезом с хлебом. По Юлиному сценарию, надо было дурниной орать ему в окно: «Кир, Кир!» А когда он выглянет, прятаться за мусорными баками. Кир, кстати, так и не отреагировал.
        Дома Юля предложила пить мартини. У меня разболелась голова, и я попросила поесть.
        - Еды нет! — сказала Юля. Кажется, ей лень идти к холодильнику, а сама я не решилась.
        Про наш фильм я уж и не заикалась — и так видно, насколько бесполезно об этом напоминать. Зато мы смотрели кино про пришельцев, фильм про бодимодификации и передачу «Топ-модель по-американски». Писали левые сообщения знакомым. Полтретьего ночи позвонили моему (на тот момент уже бывшему) парню Антону и долго-долго слушали его нудные рассказы про компьютеры.
        Наконец я взмолилась:
        - Юля, спать хочу!
        То, что Юля отвечает, кажется мне шуткой. Она говорит:
        - Зачем? Спать скучно!
        Самое страшное, что она не шутила. И вот мы опять смотрим кино, лазим в Инете и звоним каким-то людям. В глазах песок, голова гудит, руки не слушаются. Ощущая себя в другом измерении, глянула на циферблат: четыре часа утра! Я так поздно даже на Новый год не ложусь.
        - Четыре? А, ну уже вообще нет смысла дрыхнуть! Давай ногти красить!
        Домой я приползла чуть живая и потом отъедалась и отсыпалась.
        Ну, а совсем разочаровалась я после дня рождения ее мамы. Юлина мама работает сразу в двух фирмах топ-менеджером. Поэтому у них все есть и этого всего очень много. Однако Юля все время одна. И эта девочка такая ленивая, что неделями не моет посуду и не убирается. Как-то перепала мне от подруги конфетка. Откусываю, а там червяк извивается. Завелся, видать, пока конфеты у них дома хранились… не один месяц… А наряженная елка простояла у моей Юли до лета, покрывшись толстым слоем пыли.
        Юлина мама приезжает с работы, привозит вкусненькое. Старается, как ни устала, общаться с дочерью, сделать ей что-то хорошее, в ресторан свозить… А дочь? Даже ничего не подарила своей маме на день рождения! Что там — подарила: торт с балкона, и тот не принесла. Хотя мама при мне просила ее три раза.
        В итоге я сама помогла — ну, нервы не выдержали. Вот после случая с тортом я окончательно и расхотела общаться со своей «лучшей».
        Глава 9
        - Таня, надо позвонить Свете! — требует отец. — Это уже неприличным становится, вы же подруги!
        «Подруги…» Ничего в наших отношениях не смыслит, а туда же. Слава Богу, не требует позвонить Юле. Тут даже папа в курсе, почему я с ней не хочу общаться.
        Что касается Светы… С папой пусть наивная мама спорит, а я так кротко и обреченно соглашаюсь: «Да, папа, хорошо, папа!» Но это вовсе не значит, что я действительно позвоню. Все бы ему контролировать…
        Однако… Папа с трубкой идет: «На, говори быстро, сейчас ответят, я уже номер набрал!»
        Кажется, я начинаю понимать свою нервную мамочку…
        Самое ужасное, что трубку взял тетиирин «хазбенд».
        - А… это… а Свету можно?
        Эхом летит где-то далеко:
        - Света, тебя!
        - Достали уже. Кто?
        - Да, там какая-то…
        У светиного папы противный «тренерский» голос.
        Нет, зачем мне это? Нажимаю кнопочку «отбой».
        Потом она перезванивает:
        - Приветкакдела? Че хотела?
        Это я-то «хотела»? Притворюсь, что не в курсе их проблем.
        - Привет, Света. Да вот, давно не звонила. Как у вас? У… тебя, то есть.
        - Все клёво. Взяли путевки в Малайзию.
        Путевки? А мама говорила — им есть нечего…
        - А-а, ясно. Как родаки, помирились?
        - А хрен их знает. Ты извини, отцу звонить должны, просил линию не занимать. Созвондаемся еще, да?
        - Ладно, давай.
        Вроде поговорили, а трубку не кладет. Надо еще какую-нибудь тему найти.
        - Как там твоя полиция?
        - Работаем… Помнишь бабку из фитнес-клуба? Этих, оралманов подвальных, еще спалила мне?
        - Ну?
        - Там такое оказалось… Говорить не могу — подписку дала.
        И тут же Света, верная своему дурному характеру и еще более дурному воспитанию, мяукает: «Ну, пока, что ли», — и завершает разговор! Это как: вот так общаться с людьми?!!

* * *
        О дальнейшем я узнала из газет. То есть, из Интернета, конечно.
        «Девятиклассница помогла раскрыть опасное преступление» А над заголовком — светкина фотография! Как вам наш «персик»? Пилотка набекрень, губы бутончиком, в руках — цветы. Еще там были фотки, где ей жмет руку человек в форме, дарит ноутбук.
        «Девятиклассница Светлана Емцова помогла работникам полиции в раскрытии убийства 40-летней гражданки М., совершенного в ноябре прошлого года в микрорайоне „Айнабулак-3“. Из-за позднего времени свидетелей найти не удалось. Но, благодаря важной информации, полученной от командира звена юных помощников полицейских, опасных преступников удалось найти и задержать».
        В комментах к новости кто-то написал: «Молодец девочка. Только не пожалели ее. Разве можно давать фамилию и номер школы, лицо показывать?»
        Ищу подробности. Но, как всегда в таких новостях, ни-че-го.
        - Ну, где опять трубка! — и это ору уже я.
        Но толку, что дозвонилась. Света сказала, что телефон может быть «на прослушке».
        Пришлось топать по ее милости в торговый центр. У входа и встретились. Света торжественно и с большим чувством превосходства молчала. Ждала расспросов. Потащила меня по бутикам.
        Начали поход с ненавидимой мною «ювелирки». Причем, зашли в бутик под вывеской с таким сложным французским переплетением букв, что нормальному англоговорящему человеку этого никогда не прочесть и не выговорить.
        Продавщицы воззрились на нас с большим интересом. Подозреваю, что посторонние здесь — большая редкость.
        Мою спутницу прием не смутил. Скользнув взглядом по витринам и не найдя искомого, она попросила «осенний каталог» — в слове каталог с ударением, конечно же, на вторую «а». У меня противоядием в мозгу проносится «каталог» — «диалог» — «некролог»: ударение ставим на «о».
        Поправлять? А зачем? Она же в Россию переезжать не рвется, а здесь и не такие ошибки на каждом шагу. Кстати, и светина мама-библиотекарь филологически небезгрешна, иначе поправила бы. Хотя… как это? Представляем: тетя Ира поправляет Свету. Света… Тетя Ира… Тетя Ира vs Света. Ну и понятно, чем это кончится. Диалог о каталоге, перешедший в некролог.
        - Ну, так вот, — начала моя спутница, будто продолжая давно начатый разговор. — Видишь эту подвесочку? Мелочь, вроде, скромненько, хрень какая-то, да? Но — со вкусом! «Шомэ» подделать невозможно. А брэнд дорогой страшно. Только для тех, кто понимает. Мы своих по таким вещам и узнаем. Если в «Шомэ» — значит, это кое-что. Быдляк такое не носит, даже богатый.
        «Быдляк»… а Света из каких-таких пэров Англии-Франции?
        - Свет, пойдем, может, отсюда? Ты лучше расскажи, как преступление раскрыла.
        Света выкатывает свои незабудковые шары:
        - Я и рассказываю!
        - А-а… Как это я не поняла.
        - Дослушать сначала надо! Где внимание — там энергия, где энергия — там деньги!
        Это что еще за мантра? Может, они перед обедом всей семьей это хором твердят вместо «Отче наш», вот и разбогатели?
        Хотя, вроде бы обеднели теперь. Ладно, слушаю.
        - Захожу в туалет.
        Я с тоской смотрю на Свету. Она ловит мой взгляд и досадливо цокает.
        - Да, в туалет. В фитнес-клубе. Рассказываю же! Там уборщица тряпкой по кафелю возит. Застрелиться! Еле шевелится, кажется, на ходу уснет. Жду. Не ору, стою, типа толерантная. Терплю. Еще не хватало — с туалетной уборщицей дискурс разводить. И вдруг вижу — у нее на шее вот такое мотается. Туда-сюда, ту-уда — сю-у-да. Кулон от «Шомэ». Настоящий. А так не бывает, понимаешь? Я! Я — и то такой хочу. А тут — уборщица. В туалете…
        Вежливая девушка приносит нам вазочку с конфетами. Света совсем утопает в удобном кресле, не забывая, однако, гламурно выпятить ноги на полсалона.
        На вопрос о цене кулона, продавщица, мило и скромно улыбнувшись, называет сумму, от которой кресло перестает быть удобным и леденец застревает в горле.
        - Ты слышала? — поднимает бровки Света. — Ну, вот и я поняла, что она это сперла. Как раз та бабка сидела на рэсэпшн, ты ее видела тогда. Спрашиваю: «У вас ни у кого не пропадали ценности? У клиентов, может быть?» Она переполошилась, все службы в клубе на уши поставила. И… — ничего.
        Нет и нет, мне какое дело, вообще? Через неделю иду с рапортичкой от школы в наш РОВД. А там — ориентировка. Она сто лет висит, только я никогда не читала. Но тут, как специально, прочла. А в ориентировке перечислялось, в чем убитая была, когда ее в последний раз живой видели.
        - И что, — кулон?!!
        - Тот самый. «Шомэ». Сердечко со шнуровкой.
        Глава 10
        Оказывается, Светке не нужно было по магазинам. Это она меня в ювелирный для наглядности завела. Уходить с пустыми руками из салона, где нас угощали, было неловко.
        - Давай хоть… ну, пакетик у них купим…
        - Пакеты отдельно не продаются. Ты кого стесняешься? Они — обслуга. Это их работа. Ты что, обслугу стесняешься, что ли?
        В моем активном лексиконе нет слова «обслуга». И мне всегда неловко. Вот почему я не люблю ювелирные магазины и прочие «непростые» места.
        Притормозив у кофейни, Света роется в сумочке:
        - М-м… Карточку забыла. А налички нет. Ты кофе хочешь?
        А, похоже, про путевки в Малайзию — брехня. Как-то попроще стало.
        - Пойдем, угощаю.
        - Хотя кофе здесь не айс… но, ладно уж, с одного раза не отравлюсь!
        - Что дальше-то было?
        Дальше Светка рассказывала путано и уклончиво, все время упоминая подписку о неразглашении. По наводке юной помощницы полицейских подвал под фитнес-клубом проверили, каналы, по которым кулон попал к девушке-уборщице, пробили.
        Выяснилось, что земляк с другом попросились пожить. Отказывать землякам не принято, тем более, где десять, там и двенадцать. «Братья» приносили сахар, масло и макароны. Ну, а «сестренке» подарили от щедрот какой-то кулончик. Девушка очень удивилась, когда в полиции ей сказали, что это золото, но только белое.
        Преступников вскоре поймали. Душегубы, гнушаясь низкооплачиваемой работой, грабили и лишали жизни даже за малость. Их рук делом оказалось и убийство пожилого человека из-за старого мобильного телефона.
        А с владелицы кулона они сняли дорогую норковую шубу, драгоценности, вырвали из рук сумку. Жертва закричала, стала звала на помощь, и это решило ее участь. Непонятно, что делала несчастная в этом, чужом для нее, районе ночью… но — что случилось, то случилось.
        - По крайней мере, ни детей, ни мужа… И то хорошо… — завершила Света.
        - Страшно как… Ну, и тебя в полиции наградили…
        - О, да! И на руках носили, и коньяком поили, местным — мэ-эрзость. «Светочка-Светочка, наша Света лучше всех!» И ведь, что характерно, правы!
        - Слушай… а почему эта марка, «Шомэ», такая считается?..
        - Так ведь еще жене Наполеона основатель марки, ювелир по фамилии Шомэ, украшения делал!
        - А жене Гитлера не делал? — вырывается у меня помимо воли.
        - При чем тут?
        Эх, ладно уж:
        - Ее звали Ева Браун…
        Молчит. Долго молчит. Потом лупит со всей дури кулаком по столику, кофе выскакивает из чашек…
        - Убью гадов!
        Потом хмыкает:
        - Но вот что в минус — фитнес-клуб закрыли. За нарушения. И деньги за абонемент теперь с них фиг выбьешь. Я так чувствую.

* * *
        Маму я застала во дворе нашего дома за таким делом, которое даже от мамы не ожидала. Она стояла на табурете и меланхолично отмывала кованую решетку окна нижних соседей. Если прибавить, что мы с соседями не ладим из-за того, что иногда их подтапливаем, картина выглядела не то что дикой — абстрактной.
        - Мам, ты чего?
        - Они злятся. Говорят, голуби все испачкали.
        Теперь понятно. К нам на подоконник прилетают обедать (завтракать и ужинать) голуби. Мама их различает, дала имена. Есть Какао и его жена Мраморная башка. Прилетал одинокий голубь Рентген, антрацитово-серый, с белесыми размывами на кончиках крыльев. Недавно познакомил нас со своей молодой изящной супругой. Голуби никогда не меняют пару, хранят верность всю жизнь. А еще у этих птиц строгая иерархия — молодым не дают есть те, кто старше, бьют и прогоняют. И то ласковое «гуль-гуль», что мы слышим из-под крыш, вполне может быть звуковым оформлением жестокой драки. Маме все это очень интересно. А о страданиях соседей она как-то не задумывалась.
        И вот соседи возмутились, решетку велели вымыть, а голубей больше не кормить.
        - Все равно кормить буду, — бурчит мама. — Обыватели! Зато я рассказ хороший написала.
        - Про голубей?
        - Нет, про поселок.
        Вот те на! А я думала, у нее уже прошло. Мы даже договорились с Борькой не напоминать — нам сейчас и Калининграда хватает…
        - Неси табурет домой. Я уже все. Сейчас рассказ читать буду!
        - Есть хочу!
        - Что за люди! Одним голуби мешают, другим муки голода жить не дают… Иди, там цыпленок с тимьяном в духовке.
        Вы не поверите: когда мама разделывает на кухонном столе какую-нибудь очередную уточку или курочку, голуби, столпившись на подоконнике и жадно вытянув шеи, наблюдают сквозь стекло за процессом. Прямо студенты-медики в анатомичке. Сначала мама стеснялась птиц, потом махнула рукой:
        - Уж таков наш безумный мир!
        Но все же, открыв форточку, торжественно пообещала голубей без крайней нужды не есть.

* * *
        Внезапно вернулся папа, и они с мамой умчались заполнять какие-то там анкеты на выезд, которые в одиночку не заполняются. А потом домой приплелся из школы Борька в весьма дурном настроении.
        Когда я ему сделала замечание, вякнул:
        - Что, дура, депрессию подняла?
        Тут же получил за неуважение к старшим «сушняка» в плечо.
        Включил все телевизоры, комп, магнитолу, микроволновку, лампы по всей квартире и вообще все, что только можно, и стал проводить опыт. Поспорил с одноклассником. Тот хвастался, что живет в новом доме и там надежная электропроводка. И дразнил Борьку, что в нашем «сарайчике» чуть что, и пробки вылетают. Братец решил доказать, что дом у нас хороший.
        Пробки вылетели. Мы сидели в сумерках, а Борька продолжал заунывно гундеть:
        - Все равно. И дом хороший. И район. И город. И республика…
        Ну, не хочет уезжать человек. А я, даже если мне что-то здесь нравится, стараюсь найти в этом и негатив. Я не буду мучиться от тоски в далеком Калининграде! Пусть уж лучше здесь будет плохо и еще хуже — мне это только на руку. И если этот придурок выбрал себе подружку — очередного «сантехника» в розовой куртке «Адидас» и с рэпчиком в наушниках — то так ему и надо!!!
        Кстати, если когда-нибудь его встречу, надо сделать такое сочувственное лицо и сказать: «Ну, вот, видишь — даже ты, и то хоть кому-то пригодился».
        Братец утверждает, что знает, где надо что повернуть, и свет в квартире загорится вновь. Но я запрещаю ему подходить к счетчику — боюсь пожара.
        Главное, и родителям не позвонишь: единицы кончились. Ладно, дождемся. Хотя Боре не завидую…
        - А давай песни петь! — предлагает он.
        И вот мы уже поем-поем, и про «две собаки под окном», и «моя любовь на пятом этаже», и даже гимн республики на казахском… Начинает лупить чем-то железным по батареям злобная соседка снизу.
        - Что это?! — вздрагивает братик.
        - Баба Валя бесится.
        - Не-ет, на кухне…
        - Что… что на кухне? — я перехожу на шепот, так как, кажется, понимаю…
        - Две-ерца от буфета…
        Я подскакиваю на диване и визжу от страха.
        Довольный кабан Боря потирает шкодливые копытца.
        Глава 11
        Все-таки идею съемок фильма о городе жаль. Еще сильней жаль, что у меня нет камеры — давно бы сняла сама. Зато есть Интернет! Пишу: «Кто с камерой? Давайте сделаем киношку о городе». Игнорю Юлю, сообщившую «заборчиком»: «КаМеРа ЕзТь!»
        Неожиданно объявляется Виктор. Тот самый, друг этого… Предлагает помощь. Точно, как же я о нем не вспомнила, он и на репетиционку с камерой однажды приходил. К тому же, с Виктором будет весело.
        Договорились на ближайшее воскресенье. Снимем шесть моих любимых объектов и шесть — его. Надеюсь, дождя не будет.
        Насчет любимых объектов решила посоветоваться с родными. Но… Борю спрашивать бесполезно: «Мой родной город — самый лучший! Весь!» Мама сегодня не слишком уравновешенна. Находится в режиме «инопланетянки».
        - Таня, конечно же, наши церкви. А что еще? Не барахолку же снимать…
        Я разозлилась. Мама бывает совершенно разным человеком. Вполне вероятно, что вчера она властно сказала бы «Горы. Исключительно — горы!», а завтра может весело пропеть: «Зеленый базар, „Сити-центр“ и Metro. Обожаю!»
        А вот папины вкусы не меняются. Я точно знаю, что он любит. И еще уверена, что, если уж заведет сагу про уничтоженные «мамбетами» (так у нас называют агрессивных и бескультурных выходцев из сельской местности) места своего детства, то остановится нескоро.
        Вот и думай — а стоит ли советоваться?
        Но что хочу снять я? Вспоминала-вспоминала, и сама удивилась. Оказывается, именно то, что, как считала, наскучило до мозолей на глазах.
        Свою улицу. Да весь квартал, где мы так весело проводили время с друзьями детства. Магазин, в котором ежедневно что-нибудь покупаем. Дорогу в школу. Даже саму школу! И, конечно, нашу квартиру. Но сначала подъезд, эти деревянные ступеньки, такие высокие и странные, что их (по маминой, конечно, наводке) даже для одного фильма художественного снимали. Но кино — это кино, а то, что сниму я — другое дело.
        Все вышеперечисленные объекты не блещут красотой и ухоженностью, никак не относятся к архитектурным изюминкам и, если уж смотреть непредвзято, выглядят «на троечку»… Но зато — свои.
        Тут я поняла, что уезжать страшно не хочется, и, если я буду продолжать в том же духе, то не выдержу и разревусь прямо сейчас.
        Так, ладно, не отвлекаемся. Что еще-то? А, место возле одного торгового центра, что по дороге на Медео. Внутри ничего интересного, но перед зданием ТЦ всегда резко поднимается настроение. Особенная атмосфера, уж не знаю, почему. Там неподалеку ездят скейтеры, а их модные подруги сидят на скамейках и делают вид, что не скучают. Ну его — быть подругой скейтера!
        Ну, а что Виктор хочет снимать?
        Оказалось, ничего. Виктор болеет.
        «Да ты заходи за камерой. Я не заразный, только разговаривать не могу», — пишет.

* * *
        По крайней мере, этот человек понимает, что гостей нужно кормить. Я пришла к Виктору сразу после школы, и теперь сижу у него на кухне. А он греет мне суп в завывающей, как буран в степи, микроволновке.
        Уютно. Запах в этой квартире напоминает мне детство.
        Виктор молчит, потому что у него ангина. А я молчу, потому что он молчит.
        - Да, а я-то чего молчу? В общем, у меня шесть объектов: квартира, подъезд, двор, квартал, ну, и пара улиц в городе.
        Виктор ставит передо мной тарелку с горячим супом и выразительно стучит костяшками пальцев по своему лбу. Потом, чтобы я уж наверняка поняла, крутит пальцем у виска.
        - Почему это?!
        Крутит кистью руки, показывает — мол, наворачивай быстрее, ложку бери, хлеб.
        Шепелявит кое-как:
        - Ешь. Потом поговорим.
        Совершенно невпопад приходит мысль: «А язык он уже зарастил?»
        - Ты язык зарастил?
        Ну, зачем я только спросила!
        Открыл свою пасть, а там…
        - А-а-а!
        Локтем попадаю в горячий суп.
        - Убери, уйди сейчас же! Ну, ты и придурок!
        Довольно ухмыляется, сипит:
        - Что, страхово тебе?
        - Это как: принцип двуязычия в действии?
        - Это сплит.
        - Раздвоенный на кончике язык… Гадость. И — это же больно. Как ты мог? А ангина?
        Он кивает:
        - И ангина — тоже.
        Молчу. Даже есть расхотелось. Вытираю локоть. Перевожу разговор:
        - Так что ты пальцем там у виска крутил? Чем тебе мой план не нравится, а?
        Многозначительно качает головой. Убрал тарелку. Теперь идем в комнату к еще одному источнику жужжания-завывания, — компьютеру.
        Набрал в поисковике Яндекс «Панорамы», еще пару щелчков, и вот на весь монитор — улицы нашего города! Ходишь, куда хочешь. Надо оглядеться — крутишь картинку «мышью».
        О, а вот и он — мой квартал! Красная «Субару» Тиминой мамы — это того японистого шкета, дружка моего бро, помните? Интере-есно, что это тетя Гульжазира тут забыла? Может, к бывшим соседям заехала?
        Виктор опять стучит пальцем по башке и пишет что-то карандашиком на валяющемся рекламном проспекте.
        «Динозавр ты!!!» — читаю.
        - Может, и динозавр, но вот панорамы моей квартиры здесь точно нет!
        Пишет: «Снимем — будет!»
        - Братюня, так нельзя, плохо!
        Теперь стучит по клавиатуре, текст набирает:
        «А мы Васька сняли, когда он душ принимал. В „You Tube“ выложили».
        - Ка-а-ак?
        «В стене дырка была».
        Настала моя очередь молчать. Может, на всякий случай уже перестать мыться? Ужас какой.
        - Ладно, пошла я. Камеру быстро давай, понял? И выздоравливай.
        Посмотрела на него с сомнением, добавила:
        - Хотя ты вряд ли выздоровеешь совсем. Лечиться и еще раз лечиться… Кстати, горло как врачу показываешь? Язык за щеку убираешь?
        Виктор очень весело улыбается, аж лучится весь. Теперь понятно, кто распугивает ухогорлоносов в районной поликлинике.
        И он опять что-то пишет.
        «Услуга за услугу»
        - Чё надо тебе?
        «Открой свой профиль „ВКонтакте“»
        - Открыла. Дальше?
        - А кто это у тебя, познакомь, а? — ради такого дела он опять разговаривать начал. Почти членораздельно.
        - Офигел, что ли? Это ж Светка!
        Недоуменно разводит лапками своими. Типа «а чего „офигел“-то?»
        - Понимаешь… Это — Светка. Это страшно. Это намного хуже, чем твой язык, твоя ангина и еще — ураган «Катрина» в Новом Орлеане, не имеющий к тебе никакого отношения, но, тем не менее, тоже ужасающий.
        Виктор весь внимание. Даже глаза загорелись.
        - Виктор, вся Светина жизнь — борьба. И заметь: борьба — с такими, как ты.
        А в самом деле, жалко мне, что ли? Возьму да и познакомлю. Хотя, жалко, конечно. Балбеса Виктора жалко. Добрый все-таки он.
        Глава 12
        Возвращаясь со спаррингов, мой братец Боря с остервенением рисует котят у себя в альбоме. Пар выпускает.
        Возвращаясь после собирания «нужных бумажек», папа уединяется на кухне и очень основательно изображает в рабочем ежедневнике сначала всех «битлов» — Леннона и Маккартни анфас, остальных — в профиль, потом танки, напоследок мелкое зверье. Иногда и до котят доходит.
        Они похожи, мужчины нашего дома. Оба стремительные, ответственные и заботливые. А вот мы с мамой совсем разные. Мама моя вообще ни на кого не похожа. И я тоже хочу быть совершенно особенной.
        Мама веселится:
        - Танечка, чтоб ты знала: подобные амбиции питает еще около двух миллиардов землян. Тебе надо?
        - А как тогда, чтобы со стенами не сливаться?
        - Вот ты здесь и сейчас. Именно ты — и именно на этом месте. Этим и особенная. Но остальным и это неважно, уж поверь. А особенной станешь, только если перестанешь забивать голову своей «особенностью» и будешь полезна обществу. По-настоящему полезна. А это огромная редкость в наши дни. Я вот так и не поняла, какая от меня польза кому-то, кроме вас. Поэтому и стараюсь для семьи — и то уже хорошо. Ну, а обществу на меня плевать. Главное, чтобы не безобразничала.
        - Все равно ты особенная.
        - Это потому, что я твоя мама. А так — меня все время с кем-то путают на улице. А знакомые не узнают. Я даже не обижаюсь, привыкла.
        Хорошо маме, у нее иммунитет. А у меня еще не выработался. Но, благодаря моей бывшей подруге Юляшке, скоро он возрастет до двухсот процентов!
        Юля мне только пишет, а не звонила уже давно. Зачем ей живое общение? Она нашла себе таких же педовочных подруг и, судя по всему, содержательно проводит с ними время — безбожно красится, курит в разных «заброшках» и нарывается на недетские приключения. И на здоровье. Только вот маму ее жалко.
        Однако чудо свершилось: сегодня Юля мне позвонила!
        Но вот что она спросила…
        - Слушай, а как того парня звали, который еще паркурщик?
        - В смысле, трейсер?
        - Ну.
        - Антон?
        - А, точно. А то мы его тут увидели. Ну, спасибки, чмаффки-лавки.
        Поясню, если кто не понял: тот парень, «который еще паркурщик» вообще-то, мой первый парень Антон, и еще даже года не прошло, как я с Юлей делилась, что у нас, да как, переживала, рассказывала. Причем, сами понимаете, постоянно рассказывала. И переживала тоже — ПОСТОЯННО, месяц или два — ну, пока встречались. И потом еще месяца четыре, когда он меня уже бросил. А еще мы ему звонили и писали. Она что, ничего не запомнила? Так кому я все это рассказывала, и, главное, ЗАЧЕМ?!!
        «Паркурщик…» Кошмар. Как я вообще могла с ней дружить, ответьте мне, а?
        Сама виновата. Видно же было с самого начала. Вот, например, подозрительный сигнал: Юля никогда не расстраивается. Вообще никогда. Однажды она рассказывала мне, почему они живут без отца. Со смехом передавала слова своей мамы, что папа, наверное, давно спился и умер на какой-нибудь помойке. Вот ухохочешься, да?
        Была раньше у меня идея спасти Юлю, направить на путь истинный. Только ей этого не надо. Ну, пусть так. Больше свои силы я на нее не трачу.
        Светка — и та лучше. По крайней мере, не идиотка. Хоть и груба, как фельдфебель.

* * *
        Папа, увидев камеру, вцепился в меня мертвой хваткой. Объяснил, что мир полон злодеев, только и мечтающих отнять дорогую — и к тому же — чужую! — камеру у маленькой девочки.
        - Папа, мне шестнадцать скоро!
        - Нет, не «скоро». Через семь месяцев!
        - Папа, я осторожно!
        - Только со мной! Или — никак.
        Я вам еще на рассказывала, что папа не считает возможным допустить, чтобы утром в школу я шла сама? Он меня возит! А уж после случая со Светкой и «Шомэ»… Еще он любит, встречая меня с уроков, весело закричать на весь школьный двор:
        - А где тут моя пушистая кисонька едва перебирает лапками от голода?
        Если к встречанию подключается мамо, то шоу обеспечено. Вполне в мамином духе начать вдруг пританцовывать, или весело обсуждать выставленные в вестибюле рисунки учеников. Также она может папу обнять или поцеловать, а то и ругаться с ним затеет.
        А одноклассники и мелкая школота вокруг не дремлют, всем очень весело.
        В общем, никому не завидую из тех, чьи родители работают дома и «имеют досуг».
        Теперь же, благодаря папиной бдительности, такое хорошее дело, как съемка актуальных мест в городе, превратится для меня в позорный детсад.
        - Кисочка, только сначала мы поснимаем места моего детства, хорошо?
        Еще лучше. И надо было камеру брать? У меня отняли мое приключение…
        Но отказаться папа не даст. Молча и сутулясь лезу в машину. Сейчас включится магнитола и меня будут мучить Высоцким. Это называется «развивать ребенка».
        Папа, однообразный голос его кумира, пахнущая бензином машина, район бывшего старого автовокзала… И что, я этого хотела, да? В Калининграде не дам так с собой обращаться.
        Да, все там будет по-другому!
        Папа долго искал место для парковки. Обочины миниатюрной улицы под завязку забиты автобусами и такси.
        - А ведь раньше это была тихая улочка, везде цветы…
        Поверить сложно. Толпы хмурых людей, одетых преимущественно в черное, кучи мусора, лотки со сморщенными чебуреками, запах горелого жира.
        - Вон, видишь дерево? Я себе там шалаш наверху делал. Прошлый раз смотрел — еще гвозди оставались и пара досок.
        А из-за огромного строительного забора чуть выглядывает крыша того дома, где рос папа. Домик маленький, бревенчатый, с печкой. Пока были живы папины родственники, мы в нем бывали. Уютный милый мир, где у папы с каждой щелочкой в полу и трещинкой на стене что-нибудь, да связано. Домик купили папины предки в 1914 году. А пару лет назад его продали, и теперь тут будет «гостиница», и во дворе уже почти достроены унылые бараки для непритязательных приезжих. И все вокруг густо заплевано.
        Но сейчас папа в своих любимых семидесятых…
        - К нам приблудилась очень умная дворняжка. Она промышляла вон там. Видишь, в конце улицы, где был арык? Приезжие с автовокзала иногда приходили сюда, садились, опустив ноги в прохладную воду, ставили на травку бутылку вина и выкладывали на газету колбаску какую-нибудь, или пирожки. Собака сидела в засаде, терпеливо ждала, когда люди разуются, выложат закуску и — как молния, неслась за добычей. Р-раз! И нет колбаски. Босиком эту нахальную псину ловить невозможно, а пока обуешься, она уже далеко.
        Я еще раз оглядываюсь: ни-че-го-шень-ки… Всего лишь кособокие домишки, много техники и грязный асфальт. А у папы на лице такое написано. И радость, и горе. Это «ничегошеньки» он ведь тоже видит. И где тот беленький мальчик, что мечтал о будущем, сидя в шалаше на дереве?
        Трогаю за рукав:
        - Пап, пойдем отсюда. Давай не будем снимать. Тут страшно, злые все какие-то. Я тебе потом твою улицу в «Панорамах» покажу, ладно?
        Место, где раньше был старый автовокзал, он смотреть не хочет. Все снесли, и там теперь так же грязно, и какой-то очередной базар.
        - Башня-то с часами кому мешала? — горестно бормочет папа, не замечая, что я его слышу.
        Потом мы едем к его родному кинотеатру, ныне также снесенному. Вместо добротного здания в центре города — озелененный пустырь, посреди красуется «малая скульптурная форма» — пластиковый раскрашенный горный козел. Не его же снимать?
        Тогда мы отправляемся к папиной школе. Он потрясенно разглядывает ступени парадного входа.
        - Понимаешь, тут же высоко было! Мы же с классом фотографировались четырьмя рядами. А сейчас — всего две ступеньки остались! Это что — так асфальтом со временем все закатали в несколько слоёв? Ой-ей…
        По пути папа рассказывает мне всякие истории из своего детства. И, в который раз, качает головой: ничего не осталось, вот будто нарочно…
        - Пап, ты не расстраивайся! А хочешь в Центральный парк?
        И только в старом парке папа успокаивается, и даже вспоминает, как однажды взрослый мальчишка хитростью увел у него здесь велосипед. Но и об этом говорить ему, вижу, приятно. Мы долго и подробно снимаем старые деревья, и скульптуру писателя Горького, и кинотеатр «Родина», и металлического барса с натертыми до блеска боками, на котором не сфотографировался в нашем городе только ленивый. Еще — старую эстраду и площадку для коллекционеров. Снимаем весь парк сверху, с колеса обозрения. Вот папа уже и веселый, улыбается:
        - Надо нам сюда потом всем вместе сходить!
        «Всем вместе» — это еще один бзик моего папы. Хотя и напоминает порядки в Северной Корее. Но все равно, иногда так приятно бывает погулять и подурачиться с папой-Борькой-мамой. И еще — мне совсем не по себе, когда папа грустный. Пусть уж лучше будет сверхзаботливым и энергичным, как всегда.
        Обратно мы едем под «Роллингов» — тут у нас вкусы совпадают. И насчет парка сошлись, так что осталось только в квартире поснимать и во дворах. К тому же, у меня еще сэкономилось воскресенье!
        Глава 13
        - Мам, я на Медео завтра хочу, можно?
        - А-а…
        - Мам, ты меня слышишь?
        - Деточка, что?
        - Мама, я замуж выхожу!
        - Хорошо, кисонька. Не отвлекай, ладно?
        - Мам, война началась!
        - А… Что, какая война?
        - Великая Отечественная. В 1941 году! Ты почему не слушаешь?!
        Хотя, могла бы и не спрашивать. Сама виновата. И надо мне было маму с «Панорамами» знакомить! Она теперь день-деньской «бродит» по улицам Калининграда, и я не удивлюсь, если ее призрак там видели — настолько человек с головой ушел в новую тему.
        Когда мама не за компом, она все равно отсутствует. И говорить может только о предмете своей страсти. В нашей квартире раздаются незнакомые слова: Кнайпхоф, Квендау, Амалиенау, Мараниенхоф, Хуфен и тому подобное. Так назывались когда-то районы Кенигсберга, нынешнего Калининграда. В общем, мама исследует новую вселенную, причем основательно. И наивно полагает, что мы разделим ее азарт.
        А мы не разделяем. Вот приедем, тогда. А сейчас у нас тут дела, друзья, любовь…
        Кажется, никто не в состоянии выдернуть маму из компьютерного плена. Но нет — и на нее находится управа!
        Пришла подмога, откуда не ждали.
        Ни звонка, ни телеграммы… И вдруг к нам в дверь кто-то вкрадчиво так царапается. Дело вечером, поэтому папа идет открывать сам. А на пороге — Вера Андреевна! Да, та самая легендарная наша с Борькой как бы бабушка. Мы все сбегаемся на нее смотреть. Чудо. Это просто чудо!
        Ей много лет, все лицо в мелких морщинках, но она такая красивая! Белозубая улыбка делает ее похожей на итальянскую актрису. Зубы у бабушки свои. И цвет глаз — тоже. Он прозрачно-зеленый, слегка выцветший. А вот волосы Вера Андреевна красит в темно-каштановый, что замечательно оттеняет загорелую кожу и веселые веснушки. У нее широкие скулы, изящный носик и длинная шея. И сама бабушка высокая. А вот одета наша нежданная гостья в какой-то балахон и тяжелые сапоги. Мама говорит, что ее мамо терпеть не может наряжаться — и это сразу заметно.
        Когда она входит, кажется, вдруг где-то включили колыбельную Медведицы из мультфильма про Умку. Тут же, как по волшебству, дом наполняется запахом меда с молоком, и это не парфюм, а… вообще.
        Вера Андреевна, видя наши оторопевшие физиономии, довольно улыбается и вручает маме пахучий баул:
        - Санюрка, неси на кухню — там рыбка сушеная. Меня с ней чуть с поезда не ссадили.
        Мама, кажется, прямо сейчас в обморок свалится. Только и смогла вымолвить:
        - А это точно — ты?
        - Я, — смеется Вера Андреевна. — Дайте-ка я эту хламиду скину.
        - Командировка? — уточняет папа.
        - Наводнение!
        - Ура! — это крикнул наш Борька.
        И Вера Андреевна, без лишних комментариев, отправилась принимать ванну и «чистить пёрья» — уж так она выразилась.
        А бедненькая мама бросилась на кухню готовить, готовить, готовить. Хотя все мы знаем, что у Веры Андреевны строгая диета из-за желчекаменной болезни. И рацион ее состоит исключительно из курятины.
        Но маме по-другому трудно выразить свои чувства, питаемые к своему суровому мамо. Вот и признается в любви кулинарно.
        Поэтому скоро на столе будет курица вареная, курица печеная… да, если на то пошло, в таком состоянии мама и голубя зажарить может.
        Борюсик — туда же. Норовит блеснуть омлетом, да только ему не дают.
        Мамина мама приехала к нам в гости, потому что у неё, наконец, появилось свободное время. Рекордный паводок затопил все подступы к Юрьевску. Вот так домик Веры Андреевны оказался под водой аж по самую крышу. Всех удалось спасти. Гусей и собак пристроили по добрым людям, мамин отчим отбыл к своей родне в село. А наша бабушка — назовем ее дрогнувшим голосом все же так — впервые в жизни использовала на работе отгул, запаслась сушеной рыбой и села в поезд. И теперь она наша и только наша.
        Но что с ней делать, мы не знаем.
        Борька на второй день начал звать ее «Ба». Я же говорю — приспосабливается к чему угодно парнишка. Гибкая детская психика. У папы психика устоявшаяся. И ему тяжело.
        Свои ноги Вера Андреевна именует «копытами», время определяет по солнцу с точностью до пяти минут. Уронив куриную ногу на пол, может поднять, с аппетитом облизать и торжественно пообещать: «Ничего, сейчас водичкой запьем!»
        На улице, перебегая дорогу в неположенном месте, со смешком выдает: «Дети, никогда не делайте так, как я!»
        Она рассказывает полевые байки. Про то, как при составлении карты приняла волка за ориентир. Или как их машину чуть не разбомбили, когда геологи, заплутав, по незнанию въехали на военный полигон…
        Расстояния меряет сотнями километров. «Да рядом это, всего-то день ехать» — нормальная бабушкина фраза. Хмыкая в ответ на наш очередной удивленный возглас, резюмирует: «Так я ж ведьма!» И вроде не замечает, как папа тихо и возмущенно крестится. Да, слишком много папиных устоев попирается. И это тебе не жена, ее не урезонишь. Это — Вера Андреевна! Делает что хочет!
        Моя мама, мельтешащая на тему «чтобы было хорошо и удобно», нашей гостье, как я заметила, быстро надоедает. Они почти не разговаривают, а если и начинают, то на далекие от своей жизни темы. Мама на фоне бабушки стала такой… малозначительной, что ли. Опять поменялась, как отражение в речке.
        Я пыталась общаться. Выгуливала Веру Андреевну в Ботаническом саду. На выходе мамина мама покривилась: «Разве сравнить с Пятигорским!» Водила в самый большой торговый центр. Становиться покупателем бабушка отказалась. Диалога у нас с ней тоже не вышло. Культурно-этические вопросы ее не занимают. Телевизор со всеми его каналами она презирает. Компьютер «на работе надоел». Только с Борькой и ведет себя на равных: они часами взахлеб рассуждают о природе, животных, травах, звездах, путешествиях…
        А мне это не очень интересно. Да уж… Боря сам как трава живет, бабушку привлекает природа и борьба с нею, маму — Бог и будущее, папу — порядок и прошлое, ну, а меня… Меня люди интересуют, и еще — то, что сейчас. В частности, весьма интересуюсь, чего это тот человек, из-за которого я столько слез пролила, вдруг начал активно мне писать и звонить? Неужто скучает?! Или с «сантехником» любовь завяла?
        Глава 14
        Бабушка гостит уже неделю. Затосковала, и не скрывает. Поэтому, когда мама завела свою песню «про поселок», бурно поддержала идею поездки. Порекомендовав не откладывать на лето то, что можно сделать весной. Вспомнила, что и знакомые там остались. Раздумчиво промурлыкала:
        - А то, может, и я с вами… Там в апреле уже дорога установится.
        Засмеялась, спросила маму:
        - А помнишь, как мы на этой дороге в пожар попали? Это еще когда машина геофизиков, «каратажка», загорелась? А мы внутри с тобой сидим, и заперты на во-от такой замок!
        Мама кивнула.
        Папа скрипнул зубами и смолчал.
        Мама кинулась считать дни до наших весенних каникул.
        А Вера Андреевна отправилась на балкон «подышать свежим дымом». Вы не подумайте — она не курит. Просто у нас в городе воздух такой.
        Если раньше к нам в гости почти никто не ходил, то теперь ситуация иная. Два-три человека в день — это нормально. Ведь мы выставили квартиру на продажу. Люди разные приходят.
        Но этот посетитель был наособицу.
        Запах дорогого одеколона, загар, седина на висках. И — глаза затравленного волка… Я ни у кого еще не встречала таких глаз. Ну, в кино там — это понятно, а здесь по-настоящему. Зашел, озирается, а взгляд… В нем и тоска, и злоба, и отчаяние. А может, маньяк?
        Громче, чем надо, зову папу. И маму, на всякий случай — свидетелем. Мужчина чуть скользит по их лицам тяжелым взором. Задерживается с недоумением на Вере Андреевне. Да, бабушка нетипична.
        - Вы насчет квартиры?
        - Квартиры? Я? Я насчет Светланы. Емцовой.
        Голос смутно знаком. Да это же светин папа! Тот самый, про которого тетя Ира, его жена, регулярно всякие ужасы рассказывает.
        После визита мама еще долго, морщась от головной боли, тщетно проветривала квартиру. Ядовитый сигаретный дым повсюду. Мерзко тянет окурками из мусорного ведра. При других обстоятельствах никто не разрешил бы курить в нашем доме. Но светкин папа был невменяем — и это еще мягко сказано. Родители проявили слабость, и вот теперь мы зачищаем последствия. Следы, если копнуть глубже, светикова подвига.
        Сейчас объясню…
        Нашей бравой «помощнице полицейских», раскрывшей убийство, стали угрожать. Она ведь и впрямь, благодаря медным трубам журналистов, оказалась под ударом. Кто хочет — лезь в Интернет, читай о смелой школьнице Емцовой. Как она выглядит — известно, где учится — тоже. Узнать, где живет — раз плюнуть.
        Похоже, что за преступников, сидящих по светиной милости на нарах, решили отомстить.
        А тут еще совпало, что тетя Ира с младшим, Ванечкой, отбыла к родителям на Урал. Вскоре и началось.
        У светкиного отца свои неприятности, у Светки — свои. У него проблемы с налоговой, кредиторами, работниками предприятия и даже коммунальными службами. А Свету стали пугать.
        Ей подкинули письмо. Потом еще одно. Письма не впечатлили, и, после прочтения вслух и осмеяния в кругу «боевых подчиненных» были брезгливо сожжены. Юные полицейские сообща решили, что упражняется кто-то из обиженных школьников. Но потом на балконе квартиры Емцовых, что на десятом этаже, оказалась убитая ворона с прикрепленной запиской «Ты следующая!» А какая ты ни будь «Ева Браун» с электрошокером и очень высоким о себе мнением, все равно остаешься пятнадцатилетней барышней. Пусть и не очень впечатлительной. Эпистолярная дохлятина прошибла даже Светика. Вот на этом этапе ее папа и узнал о шантажистах.
        И так полжизни находящийся на грани нервного срыва, сейчас он балансировал из последних сил. Лишенный киргизскими революционерами денег и административного ресурса, вылавливать злоумышленников в одиночку «хазбенд» счел безрассудным. Оставался хороший выход — спрятать дочку, пока дела не наладятся. Недели на две. Туда, где никто искать не будет. В полиции тоже так посоветовали — даже с некоторой долей сочувствия. Правда, в поимке шантажистов отказали: «Дел очень много, поймите, уважаемый!»
        Тут-то и пригодилось Емцовым знакомство с «людьми не их круга» — то есть, с нами. И — мамины идеи про поселок. Место, куда можно спрятать не только Светика, но и весь республиканский зоопарк — никто не найдет. Глухомань.
        Мама назвала это «Программой спасения свидетелей».
        Папа назвал это дурдомом и затею не благословил: «Только через мой труп!»
        Бабушка промолчала. Борька с важным видом, покосившись на «Великую Ба», тоже не проронил ни звука. Обезьяна…
        А у меня, когда светкин папа ушел, выторговав лишь вежливую форму отказа «мы подумаем», началась истерика. Я убежала в «детскую», зарылась в подушки и там кричала, орала, выла, что никуда не поеду, тем более со Светой, и вообще пусть все оставят меня в покое, и я не хочу так жить, и надо помнить о правах человека, и когда же, наконец, в Питер…
        Так я вопила и бесилась минут двадцать, пока окончательно не выдохлась. Стыдобище, конечно. Но почему ко мне никто не подходит?
        Отправляюсь смотреть. Подозрительно тихо и прохладно.
        В темном зале балконная дверь распахнута настежь. Воют коты. Месяц за голыми ветками сливы тонкий и белый, как перышко.
        Еле освещенная мерцанием монитора, Вера Андреевна, обернувшись, сняла наушники:
        - Ты что-то сказала?
        - А где все?
        - Пошли прогуляться на ночь.
        - А Вы?
        - А я тут «Щелкунчика» слушаю. Весна. Хорошо-то как! — Вера Андреевна сладко потягивается.
        Глава 15
        Опять воскресенье. И не просто так, а последнее воскресенье третьей четверти.
        И снова сижу утром у мамы на одеяле.
        - Мам, ну что там хорошего? Давай не поедем. Вообще левое мероприятие. Еще Свету нам сбагрят… Что тебе в этом твоем поселке делать?
        Ною. Убеждаю.
        - Ну, все. Ты выпросила! — грозно предупреждает мама, сдвинув брови. — Сейчас ты все-таки будешь читать мой рассказ.
        Деваться некуда. Рассказ — так рассказ. Мама их тоннами пишет. Как говорит, в терапевтических целях. Если что — сразу предупреждаю: критиковать нельзя. Озлится, будет дуться полдня и доказывать, что я маленькая и ничего не смыслю.
        Из ящика извлекаются три замурзанных листочка с пометками.
        Мама, шепотом:
        - Только Вере Андреевне не давай! Пожалуйста!
        - Дашь ей… Она и за деньги не возьмет, — бурчу я. — Ой, прости…
        Похоже, мама решила сохранить на бумаге вообще все, что помнила о первых годах своей жизни. Где-то я читала с пятого на десятое, где-то повнимательнее. Запомнилось несколько сентенций, например: «Детям, маленьким, нельзя свободу давать, а то они по ней потом всю жизнь тосковать будут» или «Деспотия невозможна только в том случае, если деспоту уже некем помыкать». А вот про Веру Андреевну: «Мама на это не жаловалась — она была геологом! Ее гордость заключалась в том, чтобы считать, что, раз уж она здесь живет, значит, это место — лучшее на Земле».
        Еще мне понравилось то место, где мама пишет, как ее пытались отдать в детский сад: «Кончился тягостный день хорошо. Что именно ей пришлось сделать, Воробышек Соня не запомнила. Но получился массовый психоз. Дети орали и выли на всю округу. И еще до конца работы воспитательница притащила Соню к маме в контору. И предупредила, что если обе они подойдут к детскому саду ближе, чем на сто метров, воспитательница за себя не отвечает. Так Соня завоевала независимость».
        Ага, а вот так, значит, мама гуляла, ну и ну! «Самым прекрасным делом было копаться на помойке. У мамы под окнами ее конторы стоял ржавый мусорный бак. Там хранились всякие отчеты, а если порыться как следует, то можно найти открытку. Как-то Воробышек почти добралась до разноцветного сокровища, но порезалась о стекло, которое выкинули в мусор. Испугалась, что мама будет ругать, побежала домой, сунула руку под воду. Зажило сразу же, еще под водой. Так Воробышек Соня поняла, как именно надо лечить порезы.
        Больше такого не получалось. Но открытия шли одно за другим. Тонкие белые полоски на небе, время от времени разматывающиеся с гулом и становящиеся широкими и гофрированными, как Сонины нарядные ленты — это тоже ленты, только дочерей Бога. О богах Воробышек Соня представление имела глубокое. Мама читала вслух мифы Древней Греции.
        Еще появилось открытие — быть вместе со всеми. Потому что однажды в степи, когда машина с мотоциклом решили посоревноваться, кто быстрее, мотоцикл задавил именно Соню, а не остальных детей. Которые все отбежали в одну сторону, а Соня — в другую. И одну девочку мотоциклу показалось задавить рациональнее, чем нескольких. А никого давить в широкой степи мотоцикл отчего-то не смог. Мама вынимала из воробышкиных волос степные колючки и слушала, как мотоциклист извиняется».
        А тут — про моего дедушку Игоря… «Ещё было открытие, что есть папа. Только он — путешественник. Дома бывает редко. К папе приставать нельзя. Он сердится, у него свои игрушки и он совсем не умеет рисовать. Он строит корабль. В одном отсеке корабля будет лежать картошка, в другом — мука, папина еда во время странствий. Соня хотела спрятаться у него среди продуктов, чтобы папа ее не сразу заметил и потом никуда не делся, взял бы с собой. Но момент, когда папа собрался уплыть, так и не уловила. Спала, наверное, долго».
        И опять про Веру Андреевну. Только совсем молодую: «Дома у Сони — „Чёрная лошадь“ Фернана Леже, маминого изготовления. Точно так же, как рисовала, мама писала стихи в виде поздравлений и сценариев. Больше всего любила „под Маяковского“. Есениным брезговала — для слабонервных. Воробышка за слезы стыдила. Когда некуда было деть, брала с собой в клуб. Но там Соня слишком быстро пропадала. И оказывалась во всяких опасных местах, где висела паутина и химически пахло электричеством. Пропыленную Соню с содроганием оттуда выводили, объясняли, что могло убить током, и странно, что не убило.
        Самая большая радость — спать с мамой у стеночки. На теплую маму закидывается нога, одна рука просовывается под мамин бок, другая вцепляется в маму. Делается все, чтобы утром мама не сбежала бы в свою контору. Но она всегда ухитрялась. Однажды Воробышек придумала никуда не пускать ее по-другому. Очень любя, изо всей любви держа зубами за платье. И был треск. И клок непрочной, как оказалось, материи во рту. Ее стукнули по голове, больно. И мама ушла, переодевшись. Соня решила ее больше не любить. Но не смогла. Дети рождаются с огромной любовью в доверчивой душе. И нужны немалые усилия, чтобы лет через тридцать не осталось ни того, ни другого. Становясь взрослыми, мы вдруг спохватываемся: а детские-то злые обещания сбылись!»
        Потом про какую-то подружку Лизку: «Если на палку нацепить горшок из-под цветка, а потом ударять этим Лизку по спине, то она будет орать. Что в какой-то мере доказывает, что Лизка — тоже человек, как и Воробышек с мамой».
        А вот и о встрече с прекрасным: «Есть пластинка с „си ля мур, си-си-си, си ля мур!“. Что Воробышек и орала вдохновенно, не догадываясь, что это — про любовь, но только на другом языке. Еще — висела на стене страшная лысая тетка, про которую сестра зачем-то врала, что она — самая красивая в мире. Звали тетку приказательно: „Не фертите!“ Но это еще ничего. На одной пластинке вообще было про какое-то „Турандот“. Такое слово противное, а про что поют, никто не объяснил. Может, угрожающую черную машину так зовут, что возле туалета на пустыре?»
        О любви: «Единственное, за что она стояла до конца: не позволяла поднимать своего медведя за голову. Или, упаси Бог, за ухо. Даже сестре, несмотря ни на что! Мишка был самый родной после мамы. Умел рыкать, если его клали на спину».
        Заканчивался мамин рассказ как-то уж очень грустно: «А когда Воробышек стала подростком, она вновь познакомилась со своим папой. И тот пустился в воспоминания…о неведомом для Сони периоде ее детства. „Тебе было годика три, я вез тебя на байдарке по реке. И пошутил, что ты можешь пойти по воде, если захочешь. Ты встала и шагнула за борт. Еле успел тебя поймать. Такая доверчивая была!“ — смеялся папа-путешественник. Циничный подросток Сонька не умилилась. Она подумала: „Ну и дурак!“ Она была очень сентиментальной в детстве, прощалась перед отъездом к бабушке („Навсегда“, — сказала тогда мама) с маленькими голубыми цветами возле маминой конторы. Но, живя в городе, перестала быть сентиментальной. А там самым прекрасным другом был дедушка, пока не умер. Воробышку исполнилось в тот день шесть лет. Тут детство и кончилось. А счастье потом долго не наступало».
        - Ну, и как тебе?
        - Норм.
        - Больше нечего сказать? — вскипает мама.
        - А это какой медведь? Наш старенький, Миша?
        - Ну, да.
        - И за голову точно нельзя поднимать?
        - Убью! — шутливо грозит мама.
        - Это сколько ему сейчас?
        - Тридцать девять, однако.
        - А ба… то есть, Вера Андреевна, правда такой была? Прямо вот, Воробушком тебя называла?
        - Я до сих пор надеюсь, что где-то, в глубине-глубине своей души, она такой и осталась.
        - А, может, ты все придумала?
        - Таня, как ты можешь? И хватит уже звать мою маму по имени-отчеству. Она же твоя бабушка!
        - Ага. А я — ее Катенька.
        - Ох, если бы не этот… отчим поганый… — мамины нежные глазки влажнеют, и она уходит в ванную — должно быть, опять реветь.
        Сама как-то делилась, что в детстве так часто и много плакала, что отчим прозвал ее Земноводиной.
        Глава 16
        После маминого рассказа мне интереснее стало посмотреть на поселок, но все же я надеюсь, что папа нас туда не отпустит. Наверное, это отцовы гены, но я — за порядок!
        Однако моя судьба-индейка была решительно против. Домашний папочка, отнюдь не путешественник, улетел в Калининград! Так уж вышло: мы собирались-собирались, говорили-говорили, а в пути внезапно он! Но иначе нельзя — папе надо знакомиться с будущим работодателем. Срочно и обязательно. И папа, ценный специалист, отправляется в город нашей мечты. С тяжелым сердцем. На всю катушку «накрутив мне хвост» за тройки в четверти, но так и не вырвав у мамы обещания никуда с нами не ездить!
        И мама, как назло, оказалась в форме. В очередной раз отстояла свою независимость — будь эта ее независимость неладна…
        Мы купили билеты на самолет до областного центра. Лететь три часа. Оттуда предстоит два часа ехать на автобусе до тоже центра, но районного, а там уж, на чем придется — где-то час до центра маминой Вселенной… Заметили? Чем дальше в глушь, тем больше «центров». И хуже транспорт…
        Накануне вылета в нашем доме состоялись проводы. Толпа людей в редкие моменты отсутствия папы — норма. Создается впечатление, что знакомый и малознакомый народ только и поджидает, когда строгий хозяин уедет. Не успевают затихнуть его шаги, как наша квартира превращается в веселое и даже разнузданное стойбище, где все бытовые устои отступают и прячутся в окопы.
        Итак, вечером Света прибыла к нам с вещами и в сопровождении своего отца. Который был невменяемее обычного, так как решил ко всем своим бедам еще и бросить курить.
        Также к нам «на огонек» напросились… кто б вы думали? Виктор и… Лёша. Типа — проводить. Ну, Виктора резоны я знаю — с девушкой его мечты знакомиться приплелся. А вот этот… мой… в общем, зачем Лёша пожаловал? На Веру Андреевну любоваться, что ли?
        А у нас как раз электричество отключили, сидим при свечах, — романтика!
        Вера Андреевна, сказочница, почувствовала интерес аудитории. Соловьем разливается про баритовые месторождения — как там опасно.
        Боря с Лехой млеют, в рот ей завороженно заглядывают, каждое слово ловят.
        Микролит в лепидолите… Караоба, бертрандит…суп из черепах в пустыне…
        Вот Виктор — тот молодец. Тот на Светку смотрит, чем-то смешит ее потихоньку.
        Мама ушла в себя. При свете свечи это нетрудно. Особенно при таком дрожащем — ведь светкин папа так трясет ногой под столом, что наши деревянные полы ходуном ходят, а на столе чайные ложки о стенки бокалов звенят. А никому и дела нет. Я сейчас с ума сойду от этой тряски. Но этот человек, ни на кого не обращая внимания, играет в какую-то игру на своем мобильном и продолжает мелко трясти ногой. Трясет и играет… И впрямь — зверюга какая-то. Не зря тетя Ира жаловалась… Надо же, как на нервы действует.
        Наконец, прошел уровень. Доиграл. Засобирался. Отдал маме светкины билеты в оба конца. Вызвал дочь свою в прихожую — на приватный разговор. Опять заглянул к нам, нашарил глазами Виктора:
        - А ты, давай, смотри мне… без фокусов. Понял?
        - Какие фокусы?
        - Да я тебя насквозь вижу!
        - Как это?
        - Сам таким был!
        Тут Виктор не нашелся, что ответить, и в замешательстве показал светкиному папе язык.
        Видимо, как последний аргумент. Ну, или там… оружие устрашения.
        Хлопнула дверь. В наступившей тишине все мы явственно слышали, как этот человек, топая и оступаясь впотьмах, сбегает с нашей крутой лестницы. И громко чертыхается.
        Мама привычно крестится.
        - Вот… чисто технический вопрос. И как же ты целуешься? — удивляется Светка.
        - Вообще-то — хорошо, — скромно потупясь, сообщает Виктор.
        - Да не с кем ему целоваться, — ржет Леха.
        Вера Андреевна, будто и не слышала ничего, целомудренно продолжает монолог:
        - И нам запрещали сообщать по рации на базу, что кончился хлеб.
        - Почему-у? — тянет свою длинную шею Леша.
        - Частоты прослушивались империалистами. У советских геологов не могло не быть хлеба — так считали наши руководители.
        - Ба, а расскажи, как ты видела призрак коммунизма! — просит Борька.
        - Ребята, хватит уже, — вмешивается моя мама. — Нам завтра вставать чуть свет.
        - Тетя Соня, а можно мы для Веры Андреевны поиграем? — умоляет Леша. — Всего две композиции, а? Тань, у тебя гитара настроена?
        Хороший расклад. Я, мама, и, в конце концов, Светка — мы все здесь в наличии. Но вот песни исполнять он собрался именно для Веры Андреевны. А мы тут вообще бесплатным приложением сидим. Ну, и играй себе на здоровье! Хоть до утра. Мне-то что.
        - Я спать пошла, — поднимаюсь.
        Никто не задерживает.
        - Ну и бабушка у тебя — атас, вообще! Жалко, вы непохожи… — восхищается на прощанье мой бывший друг и — теперь я уже знаю точно — бывшая любовь. Несостоявшаяся.
        И вот я лежу у себя и плачу, а он там на гитаре бренчит, старается. И, слава Богу, добрая соседка тетя Валя начинает лупить со всей дури каким-то железом по батареям. Правильно, безобразие это давно пора пресечь…
        Часть вторая
        Глава 17
        Я раньше на самолете не летала. Борька — тоже. А Светка никогда не летала внутренними рейсами — только международными. Теперь, конечно, комментирует: дескать, в обычном зале ожидания «стрёмно». Обличает: «Даже „Дьюти фри“ нет! Отстой какой!»
        Господи, а ведь ее надо будет терпеть неделю! Семь дней, начиная с сегодняшнего. До посадки полно времени. Мне больно думать о вчерашнем вечере. Но я уже все решила. Хватит пустых надежд. Я этому… моему… нет, совсем даже не «моему»! Леше я не нравлюсь и неинтересна. И сегодня это очевидно даже мне. Он всегда будет выбирать кого-то еще. Даже если этот «кто-то» — моя собственная бабушка. Конечно, я к ней не ревную, но… В общем, все я про Леху поняла. Не ценит он меня. И вряд ли оценит — даже если я начну подделываться под то, что ему нравится. Например, носить розовенькую куртяшку «Адидас» или слагать былины про «баритовые отложения».
        Ему нужна другая, непохожая на меня — ну, и пожалуйста. Мне тоже нужен кто-то другой. Похожий на него, но лучше. Так что не буду терять времени зря. И так завязла на полгода там, где не надо было. А ведь эти полгода — драгоценное время моей единственной и неповторимой жизни!
        - А что ты делала, когда тебе было пятнадцать, пятнадцать с половиной? — спросит меня когда-нибудь моя, например, внучка.
        - Э-э, я? Ну, я, это… дурью мучилась. Компьютер, телефон, мечты…
        Все. Забыто и похоронено. Надо жить настоящим.
        Разглядываю людей. Красавчиков нет. Да и просто ровесников. Конечно, внимание привлекает высокая девушка. Все на нее смотрят — не только я. Вот уж кто не «сливается со стенами»! Эту ни с кем не перепутаешь… Фигура, как у Наоми Кемпбелл. А широко расставленные, чуть раскосые блестящие глаза делают ее похожей на милого олененка. И выражение лица у нее хорошее. Сразу видно, что она совсем не кичится своей внешностью. У ее ног — рюкзачок, из него торчат какие-то рулоны.
        Вдруг девушка вскидывает глаза, радостно улыбается и машет ладошкой. А потом идет — прямо ко мне! Нет, не ко мне. К Светке.
        До чего же красиво и непринужденно может двигаться человек!
        - О, и эта здесь. Мира, а ты чего в отстойнике забыла? — Светка в своем репертуаре.
        Оказалось, девушка, похожая на олененка, — светина одноклассница. Как говорится, и на здоровье, но выяснилось, что Мира — художница, и летит одна (!) на арт-фестиваль в совершенно незнакомый ей город. Жалко, нам с ней не по пути, мне она очень понравилась. К тому же, при этой Доремире даже Светка начала вести себя не хуже человека.
        А Мира тоже расстроилась, что мы другим маршрутом следуем. Говорит, впервые одна летит, волнуется. А еще ее заинтересовала наша мама. И она попросила разрешения ее нарисовать. Мама искренне удивилась, что ее выбрали, но позировать пошла — все равно ведь делать нечего. Не журналы же дурацкие читать, которые народ от скуки взад-вперед перелистывает…
        Нашли они освещение подходящее, сели в уголок, затихли.
        А в это время Вера Андреевна и Светку умудрилась загипнотизировать своими россказнями. На этот раз — о том, как лучше злостных неплательщиков налогов на чистую воду выводить. Такую тему даже Боря не потянул — пошел с ассортиментом магазинов знакомиться. А Светка ушки свои развесила, только время от времени злорадно смеется над каким-нибудь недотепой из бабушкиных рассказов. Что ж — неожиданный поворот. Зато теперь известно, на кого можно, в случае чего, Светика скинуть.
        На мирин самолет уже посадку объявили, а она все рисует. Но вот подхватила рюкзачок, махнула нам на прощанье… Была — и нет. Мираж.
        Если бы не портрет.
        Маму рисовать сложно, подозреваю. Она и на фотографиях все время разная получается. Но на этом листочке бумаги мамино лицо, ее глаза получились очень настоящими. И взгляд — совсем не растерянный, скучающий, печальный или виноватый. Нет, — художница передала ум, волю и… нежность.
        Мама портрета застеснялась. Будто о ней рассказали нечто, до того тщательно скрываемое. Быстро спрятала подарок в сумку.
        Салон самолета был тесным: автобус автобусом, кабы не иллюминаторы.
        Мне выпало сидеть с Верой Андреевной. А тут еще новости: выяснилось, я безумно боюсь летать. Мне стало очень плохо, как только оторвались от земли. Набирая высоту, самолет кренился то в одну сторону, то в другую. Земля, соответственно, то выныривала откуда-то сбоку, то предательски исчезала. Раздавались тревожные сигналы. Но потом появились стюардессы, и я успокоилась — лица у них были безмятежные, голоса — тоже.
        И вот этими своими безмятежными голосами они вдруг начали знакомить пассажиров с порядком действий … при аварии. Если бы я не была такой взрослой, сейчас бы взвыла от ужаса. Они что, все вокруг — не понимают, как все это смертельно опасно?
        Вцепившись в подлокотники, стала вспоминать молитвы, стараясь не смотреть в окно. Ладони быстро вспотели. Вера Андреевна, уткнувшись в иллюминатор, не обращала на меня ни малейшего внимания…
        Ледяными руками схватила толстый журнал и стала читать, читать, читать. Только не думать, на какой мы сейчас высоте.
        - Внимание! Наш самолет набрал десять тысяч метров над уровнем моря… Скорость полета — …
        - Катюш… тьфу ты, Танюш, не тошнит?
        - …
        - Живы будем, не помрем, — подытоживает бабушка.
        Борька тянется с другого ряда:
        - Мама сказала, сейчас кормить будут!
        - Ы-ы-ы… — отвечаю ему я.
        Но в итоге поели мы вкусно. Так час и пролетел. Но что делать еще сто двадцать минут, если не думать о той пропасти, что под самолетом?
        Может, сократить пропасть между мною и бабушкой? Так, исключительно со скуки.
        - Вера Андреевна, Вы спите?
        - Нет.
        - А почему Вы с мамой из поселка уехали?
        - У меня папа заболел. Надо было быть с ним.
        - А после того, как его не стало?
        Оказывается, бабушка не любит прямых вопросов. Ухитрилась не ответить. Зато принялась травить всякие истории про поселок. Часть я от мамы знала, но многое услышала впервые.
        - …Зимой там стоял лютый холод. Девчонки мои даже дома мерзли, сопливили, дохали сильно. А отопление центральное, от кочегарки трубы шли. Кочегарами же работали две такие девицы, которых больше винцо, водочка и танцы интересовали, чем то, что им поручено. Топили отвратительно. В квартире весь месяц — плюс двенадцать, а за окном дело и до минус тридцати шести доходило. Ругаться с кочегарами без толку. «Да-да-да!», — а сами опять за свое.
        А мы тогда в клубе стенгазету выпускали. Я и нарисовала на девиц этих шарж. Как одна верхом на бутылке, а другая рядом. Обе — пьяные, противные, жалкие. А, главное, похожие очень. Я ведь тогда зверски разозлилась — из-за них мои дети болеют!
        Над шаржем всем поселком смеялись. В клуб люди специально ходили — посмотреть. Два дня смеялись… А на третий Любка умерла — это одна из тех, что в кочегарке. Таблеток наглоталась со стыда, да по пьянке… Спасти не смогли.
        Помолчав, бабушка буднично подытожила:
        - С тех пор я больше не рисую.
        - А к кому мы вообще летим? Там знакомые остались?
        - Да, там Лида до сих пор живет. Это наша одна, с камералки. Помню, муж ее как-то меня чуть не побил…
        Да уж, приятная перспектива — ехать в гости к такой семье.
        - Почему-у?
        - А из ревности.
        И, как ни в чем ни бывало, Вера Андреевна продолжает:
        - Мы на Новый год сценку ставили из «Бременских музыкантов». Помнишь, где сопровождающие короля стражники поют «Куда идет король — большой секрет…»
        - Помню. Прикольно.
        - Ну, вот. Нарядились с подружками так, что никто узнать не мог. Короля-то быстро рассекретили, а вот стражников… И, главное, все думали, что мы — парни. А мы специально голоса не подаем, зато ведем себя соответственно. Я для смеху к Лидке подкатила, на танец зову. Тут её муж меня за плечо да на крыльцо: «Пойдем, выйдем…»
        Отлично! Мы без приглашения едем в семью, где Вера Андреевна приставала к женщине, за что чуть не получила от ее супруга в ухо.
        - А где в это время Ваш муж, то есть, дедушка мой, был?
        Вера Андреевна опять мурлычет что-то, непохожее на ответ, и мастерски переводит тему. Вот как — значит, будем разговаривать только о том, что ей нравится, да?! Не выйдет. Ничего, в поселке я все равно добьюсь от нее правды.
        Самолет, о котором я уже почти забыла, кидает вниз и в сторону. Резко выпрямляюсь. И сижу, прямая-прямая, вцепившись в подлокотник. Почему-то кажется, что, если сидеть прямо, то и самолет тоже выпрямится.
        - Турбулентность называется. В школе разве не проходили? — смеется бабушка. — Да, и руку можно я заберу? — подлокотник кресла вдруг оказывается живым и настойчиво выдирается из моих потных пальцев.
        - Ой, извините, Вам не больно?
        - Больно? — Вера Андреевна в очередной раз демонстрирует, как презрительно умеет фыркать.
        Я взрываюсь:
        - Вам никогда не больно, Вам никогда не страшно, и Вы, наверное, никогда не плачете, да? А, может, Вы — робот? Запрограммированный!
        Господи Боже, да что это я несу? Так же нельзя!
        Но — дело сделано. Уже сказала.
        Вера Андреевна отворачивается к иллюминатору. Всем своим видом давая понять, что с таким хамлом, как я, разговаривать ей не о чем.
        Да неужели я все ж смогла ее «допечь»?
        Глава 18
        Ветер. Здесь холодно и ветер. Злющий, ледяной, змеистый. Эйфорию от удачного приземления выдуло за три минуты. Мы сидим в здании аэропорта и боимся нос высунуть наружу. А ведь еще надо ехать в этот чужой город, искать автовокзал… И так далее…
        Надо бы перед Верой Андреевной извиниться. Она, конечно, маме не нажалуется, но это и неважно. Плохо мне от собственного хамства. И это «плохо» так раздирает, хоть плачь.
        Но бабушка занята. Ей позвонили, и вот уже пять минут она выясняет какие-то детали и отдает приказания. Наконец, оборачивается к нам и разводит руками:
        - Ну, вот и все. Дальше поедете одни. На работу вызывают. Срочно.
        Утешает маму:
        - Да тут немного осталось. Километров двести, не больше. К вечеру будете.
        Мама, заметно сдерживаясь, уточняет:
        - Будем — где?
        - Да не переживай так. Приедете, спросишь Всерождественских. Там все друг друга знают. Может, и нас еще помнят. К людям же едете, чего бояться? Вон, и мужчина с вами. Так что переживать совершенно не из-за чего! — Улыбается лучезарно, кивает на Борьку.
        Борька в ответ посылает своей Ба горделивую улыбку.
        - А ты куда?
        - Пойду билеты возьму, до меня еще час лету. А рейс вечерний, кажется. Надо уточнить. Ну что, будем прощаться, а то вам еще ехать.
        - Пока, пока… — Мама, как может, изображает равнодушие. Машет ладошкой со своего места. Даже не подойдя к Вере Андреевне.
        Зато подходят к ней Светка с Борей. Братец, как маленький, лезет обнимать и целовать дорогую родственницу, Светка жмет ей руку и тоже о чем-то говорит.
        А я не могу заставить себя даже пошевелиться. Вот это нас киданули!
        Бабушка поднимает голову от Бори, вопросительно смотрит на меня.
        Я вяло улыбаюсь и киваю. Получается вроде как «до нескорой встречи!»
        Вера Андреевна сама подходит к маме. Объясняет, как доехать до поселка. А интонации — будто с маленькой разговаривает. Терпеливо и доходчиво.
        На прощание пожелала маме «душевного спокойствия».
        Мама побледнела и закусила губы. Резко дернула нас:
        - Пойдем, что сидим? Ждать нечего.
        И помчалась впереди всех — навстречу ледяному ветру. Подальше от своей мамы. Даже не оглянулась, идем мы за ней, нет.
        А я все же посмотрела на бабушку.
        Вера Андреевна, стояла, как статуя, — ровно, твердо, неколебимо. И смотрела нам вслед. А глаза у нее при этом были тоскливые и больные.
        Потом мы ругались с таксистами, кружили по незнакомому городу, слушали светкины комментарии насчет того, «и как тут люди живут, и почему все такие страшные, и почему все сговорились так уродливо краситься, и что это за шапки, и что это за дороги, и что это вообще за…»
        А ведь весь этот поток негатива полился из Светы еще в областном центре! То-то будет в поселке! Я испытала недоброе, но приятное чувство, представив, как вытянется ее гламурное личико в точке назначения.
        Вопреки ожиданиям автобус до райцентра оказался большим и веселым. Ехали мы быстро, сказать «с ветерком» — так он и не стихал, в степи разгулявшись еще сильнее и завывая, как викторова микроволновка. В салоне тепло, дорога ровная, и поскорее приехать совсем даже не тянет. Так бы и мелькали столбы по сторонам, да вилась поземка, и темнели птицы на сырых сугробах. Да уж, передвигаться по земле намного надежнее.
        Боря и Света — каждый в своем техническом устройстве. У него — мобильный, у нее — айфон. Мама, выместив большую часть возмущения на таксистах, теперь почти успокоилась.
        - По-моему, Вера Андреевна страдает. — Вот уж не думала, что скажу это.
        Мама набрала в легкие побольше воздуха, продышалась хорошенько. На очередном выдохе скороговоркой предложила:
        - Таня, давай в ближайшие семь-восемь дней мы не будем говорить о Вере Андреевне. Ни разу… Хорошо?
        - О’к.
        Мы доехали до райцентра и теперь должны найти того, кто отвезет нас за пятьдесят километров туда, куда автобус сегодня уже не едет…
        Чтобы вы лучше поняли, где оказалась наша компания, опишу происходящее вокруг.
        Ветер. Это уж обязательный атрибут здешних мест. Не сказать, что мы привыкли или смирились, но, если закутаться по уши в шарф, а на голову нацепить капюшон, а руки спрятать поглубже в карманы, то… то все равно ужасно холодно и противно. Ветер проникает повсюду — и сквозь молнию на куртке тоже. И что с того, что куртка теплая?
        Светке ветер даже заморозил речевой аппарат. Согнулась на скамейке в своем оранжевом анораке и не шевелится. Закоченевшая морковка. Братец греется приемами таэквондо.
        Только что нам сказали, что дорогу на рудник (а там еще и рудник есть?) вечером должен чистить некий «касимсот». За ним смогут проехать машины.
        - Мама, о чем это?
        Мама рукой машет.
        - Надо же, ничего не изменилось! Мы тоже так раньше ездили. «К-700». Это марка огромного трактора.
        В целом райцентр мне понравился. Коричневая церковь, белая мечеть, желтый торговый центр, новенький синий спорткомплекс. Неряшливые, из силикатного кирпича, пятиэтажки с забитыми всяким хламом балконами. Сикось-накось поставленные мазанки без заборов… Черно-белые мартовские пейзажи. Все бы ничего, но уж очень везде мусорно.
        Люди приветливые, хоть и смешные. Так, всем им почему-то кажется невероятно крутым, что мы живем в большом городе. Нашли, чем восхищаться. И не объяснишь, что город, кажущийся им прекрасным, на самом деле — так себе. Что там ужасная экология и масса социально-культурных проблем. И что мы ждем с нетерпением, когда оттуда уедем.
        А теперь вот караулим у автовокзала попутную машину до поселка. Нам пообещали, что уже скоро. Набежали тучи. Всем тоскливо, один Светик нашел, чем развлечься.
        - А ну, быстро свой мусор подобрал, в урну положил! — командует мимо идущему сопливому пацаненку, беззаботно выпустившему «на волю ветров» пакет из-под чипсов. Тот вытирает нос рукавом, смотрит изумленно. Отбегает, оглядывается и очень внятно тараторит что-то длинное по-казахски. Сматывается побыстрее.
        - Чего он? — с царственным видом кивает Света братцу.
        - Матерится, — лаконично переводит толмач Борька.
        - Ни фига ж себе, и в глушь мы заехали! — удивляется Светка. — Дети матерятся, и то по-казахски!
        - Света, а мы и вообще в Казахстане, — напоминает мама.
        - В курсе. Я — патриотка!
        - А раз патриотка, так и понимай мат приютившего тебя народа. — Это не без ехидства говорю я.
        - Никто меня не приючивал! — с вызовом отвечает Светка. — Я сама кого хочешь… приючу!
        - Света, ты поосторожнее руководи здешними, обидятся, — советует мама. — Я за тебя перед твоим папой отвечаю.
        - Но ведь надо же их, Соня Игоревна, в чувство приводить! Кошмар, чего развели здесь. Помойка, не райцентр. За державу обидно.
        Глава 19
        Это была самая опасная дорога в моей жизни. Жестко, холодно, страшно. Нас всех трясло так, что, казалось, еще немного — и дух вон. Не только Боре, но даже Светке потребовался «пакетик» — и не единожды. Я и мама держались чудом. Ехали мы в каком-то, крытом брезентом грузовике, упираясь ногами в борта и скамейки. Грузовик то и дело чудовищно кренился, а впереди сквозь неумолчный рев «К-700» пробивалась блатная музыка. Отвратно пахло удобрениями. Не было никакой уверенности, что нас вообще довезут, а не ограбят и после не зароют где-нибудь в чистом поле.
        Иногда мы застревали, и тогда машина натужно ворчала — так, будто в ней вот-вот что-то взорвется или лопнет.
        Ну, в общем, летать самолетами тоже есть какой-то смысл, если подумать…
        Весь этот кошмар тянулся часа три, не меньше. Однако все кончается, завершился и он. Гудение «Касимсота» стало отдаляться, и наша машина поехала ровнее, свернула раз, другой, остановилась. Прибыли.
        Если карабкаться в кузов машины было еще полбеды, то спускаться оказалось бедой. Светке с Борюсиком ничего, они тренированные. А я очень высоты боюсь. Прыгать с бортика так страшно, что я решила слезть потихоньку как-нибудь боком, по колесам, цепляясь за выступы. Испачкаюсь, конечно, но хоть конечности не переломаю. Полезла и… застряла. Одна нога за борт зацепилась, вторая беспомощно в воздухе дергается. Хорошо, что темно хотя бы, не так позорно.
        Хватаюсь судорожно руками за маму, она за борт перевесилась, держит из последних сил. Тут водитель решил вмешаться. Кое-как спустили меня на землю. Смотрю: а ведь невысоко совсем. И чего я боялась?
        - Мама, прыгай!
        Мама тоже не великий спортсмен. Но, глядя, как меня этот водитель облапил, пока снимал, разозлилась, стала его стыдить.
        Он заюлил:
        - Да ты что, сестра, ты что!
        И быстро в кабину спрятался.
        Мама испугалась, что он уже сейчас поедет, и неловко шагнула с борта вниз.
        С этого момента и началось наше веселое времяпрепровождение. А если коротко, то кранты, вешалки и полный капец.
        Спрыгнув, мама повалилась на колени и припала лицом к дороге.
        Ну, думаю, это перебор — родную землю целовать. Стыдно за маму. Ну, молчу, стою, с ноги на ногу переминаюсь.
        Мама тем временем стала нудно так, не своим голосом, приговаривать:
        - Вы только не бойтесь, не бойтесь, не бойтесь…
        Машина уехала.
        Светка удивляется:
        - А чего бояться? Приехали же.
        А мама зло так закричала:
        - Света, Боря — быстро искать гостиницу. Таня — будешь здесь.
        Я кинулась к маме:
        - Что с тобой? Ты ногу сломала?
        - Поясница.
        У мамы лицо странно блестит, все в капельках пота. Она дышит мелко-мелко, быстро-быстро.
        - Соня Игоревна, не поняла-а, — капризно тянет, подходя, Света.
        Рычу:
        - Блин, чего ты не поняла, дура — иди гостиницу ищи, видишь — маме плохо.
        Да уж, после этого проблем в общении со Светой прибавится. Но на вежливость меня сейчас не хватает.
        Света, оторопев, послушалась. Свистнула перепуганного Борьку, и они исчезли в темноте. Залаяла собака. Где-то, судя по голосам, пьяно ругались супруги.
        - Мамочка, мама, ты посиди тут вот, потерпи, мы врача найдем! — делаю из наших вещей подобие стула, усаживаю ее.
        - Зачем я вас в это втравила-а-а.
        Дальше мама, не в силах сдерживаться, кричит от боли. В перерывах пытается даже улыбаться, и скороговоркой просит:
        - Танечка, не бойся, не бойся!
        - Сейчас они придут, мы врача найдем.
        Я повторяю это так одержимо, будто слова могут вылечить.
        Возвращаются Света с Борей:
        - А гостиницы, сказали, тут нет, — докладывает братец. — Мам, тебе хоть полегче стало?
        - Не трогай маму, видишь — ей плохо! А где переночевать, узнали?
        - Говорят, сторож в клубе может пустить на ночь. Если… — Борька мнется, — если не совсем пьяный.
        - А где клуб? — стонет мама.
        - Мне-то откуда знать, где клуб, — бурчит Светка.
        И они с Борей опять уходят, искать этот клуб.
        - Мамочка, а давай «Скорую» вызовем!
        - Тань, чушь не пори. Где в этой дыре…
        Клуб был совсем рядом, нас ведь высадили в центре поселка. Но, конечно, мама ничего тут не узнала. Сторож приветствовал нас глумливым «Салам-берды!» Этот дед, с недостающими зубами и пальцами, долго торговался, не стесняясь в выражениях, прежде чем показать нам место ночлега.
        - И за такие деньги? — возмутилась Светка.
        - Да невелик доход, а я — ответственный! За имущество. А кто вы такие — не знаю я. Чего вон она у вас ползет? Нализа-алась! Мамаша…
        - Да как вы можете? Ей плохо! Ей врача срочно надо!
        - Всем нам тут врача… А врач — тю-тю. Медсестра, и то дезертировала, потому как жилье не дают. А ваша отлежится. Бабы — они живучие.
        Идти мама не могла, поэтому, действительно, ползла, постанывая, приближаясь к полосочке света, падавшей на грязный лед из приоткрытой двери.
        - Тетя Соня, может, Вас под руки лучше… — дрогнувшим голосом предложила Света.
        - Ох, детки, лучше не трогайте меня, — шепчет мама.
        Боря мало что понял, но все-таки испуганно допрашивал сторожа:
        - Кто же у вас лечит тогда?
        - Малахов был, Геннадий, из телевизора, но тот тоже сбежал. И осталась у нас только Малышева, Елена Анатольевна. А ей — дед кивнул на маму, со стонами переползавшую в это время порог, — водки надо. Граммов триста. Подумал, сглотнул слюну и сказал подобревшим голосом:
        - Нет, двести, пожалуй, хватит. Ты, малой, сбегай-ка за «беленькой». Я расскажу, куда.
        На удивление, мама разрешила. И наказала в круглосуточном ларьке спросить, где искать Всерождественских. Со стариком она в разговоры не вступала — видать, не одной мне он сильно противным показался.
        Дед проводил нас в зал, широким шутовским жестом обвел сцену. Нас трое, но он употребил единственное число, будто разговаривал с одним человеком:
        - Хошь пой, хошь пляши. А спать вон там можешь. И деньги — сразу, а то знаю я этих… пут-те-шест-твенники!
        На сцене мы нашли свернутый занавес. Бархатный, бордовый, с золоченым национальным орнаментом. Спать предлагалось на нем.
        Светка, задумчиво рассматривая сломанный ноготь на большом пальце, проговорила:
        - А, может, и зря я этих мстителей испугалась. Да не убили б, в конце концов… Про «помыться» лучше не спрашивать, я так понимаю.
        Вопрос утонул в первозданной тишине. Вокруг витает растревоженная пыль и… как там у мамы в рассказе? «Химически пахло электричеством». Так это что, получается, тот самый клуб из ее детства? Неподалеку что-то громко и без остановки скрежещет. Булькает вода в странного вида цилиндрических серых батареях. С подоконников плетьми свисают стебли бурых растений — каких-то цветов в громадных горшках.
        - Зачем я Борю отпустила, ах, Господи, — мама лежит, скрючившись, на занавесе, крестится и плачет.
        Света тихо возопила: «Я так больше не могу!», и отправилась искать туалет.
        Тоскливо, лампочки чуть светят. Есть хочется. И вдруг это унылое пространство прорезал звонок моего мобильного!
        Тьфу ты! Звонит «бывшая лучшая». Юляшка… Боже, как вовремя. Как же все это было давно — другой мир, наш город, дом…
        - Привки! Спишь, да?
        - Нет.
        - А-а. Я тоже не сплю. Че делаешь?
        - С тобой разговариваю.
        - А-а. А я ниче не делаю. Скучно.
        Молчу.
        - Че, разбудила?
        - Нет.
        - Ясно. Как дела?
        - Хреново.
        - Понятно. А у меня — норм. С Антоном завтра встречаемся. Ну, чмаффки — покаффки!
        - Угу.
        Юлин звонок доказал, что где-то далеко-далеко привычный мир все-таки существует.
        - Мама, тут связь есть. Давай папе позвоним! Узнаем, как там у него, да?
        Мама, сквозь стон, соглашается.
        - Только про нас не рассказывай. Перепугается, а толку-то.
        - А ты будешь с ним говорить?
        - Мы поссорились. Не буду. Привет ему передай. Где ж Боря, а?
        С папой разговор вышел короче ожидаемого.
        - Папочка, привет, у нас все хорошо, как ты? …Ой, здорово как! Мы не…
        Вот и все. Роуминг сожрал все деньги на телефоне, а папа нас теперь точно не вызволит из этого ужаса. Потому что у нас же «все хорошо!»
        - А папу в Калининграде на работу берут!
        Да-а. Вот какие дела: где-то, далеко-далеко отсюда, есть еще и Калининград. Неужели и впрямь есть?
        Конечно, папа перезванивает маме, они мирятся, (мама при этом старается говорить обычным голосом и на все его расспросы отвечает, что нет, мол, все с ней нормально, это что-то с горлом). Папочка уточняет, в приличной ли гостинице мы остановились, и есть ли у нас горячая вода и туалет в номере, и крепкая ли дверь, и… но тут начинаются гудки — очевидно, и папины-мамины единицы роуминг с Россией не пожалел.
        Глава 20
        Приближающиеся голоса заставили нас опять напрячься. Несколько мужчин и женщина, переговариваясь, вошли в клуб. Короткая перепалка со стражем культурного объекта закончилась философски-грустной репликой деда: «А наличности все одно от меня не увишь, чудь белоглазая!»
        И вот на сцену — место нашего прибежища, — вышли четверо. Впереди с озабоченной мордахой рысцой трусил Борька. За ним широко шагал высокий человек с белой бородой и копной седых волос. В одной руке он держал носилки, обычно в таких мы переносим мусор на школьных субботниках. Но эти были совсем маленькие. За вошедшим торопилась пожилая женщина с пегой «химией» на голове, смешно путаясь в грубых сапожищах с отворотами. Последним шел блондинистый толстячок средних лет. Он испуганно поглядывал на нас, не произнося ни звука. Женщина наклонилась и погладила маму по голове:
        - Вот ты какая стала. Ну, потерпи, миленькая. Сейчас домой поедешь.
        - Куда домой? Вы кто все?
        - Дядю Мишу своего любимого узнаешь? Дядю Мишу Башко? — женщина кивнула на великана. Тот застенчиво улыбнулся:
        - Она ж малюсенькая была!
        Мама приподнялась на локте:
        - Я помню! Вы папин друг, мы гуляли вместе, и вы говорили, что хорошо, что я такая маленькая — везде к речке сквозь заросли пройду, даже наклоняться не надо. А вы, как медведь, там еле пролезали.
        - Ну, и меня, может, тоже помнишь?
        - Извините…
        - А кто тебе с мизинчика флакон от зеленки снимал?
        - Флакон… да… Маленький, сел плотно, застрял намертво. Я испугалась, что так и буду жить — с мизинцем в бутыльке. А вы мне его снимали, да? Вот ведь… А как вас зовут? А, Вы — Всерождественская, да?
        - Миш, Мишаня, слышите? «Всерождественская» я, оказывается! Обижаешь, девонька. Фамилия моя, честная, замужняя — Башко, как и раньше. Да и зовут все так же. Надежда. Для них (кивает на нас), — Ивановна.
        Подошедшая не к началу Светка вслушивалась в разговор с долей неприязни.
        - Укладывайте ее, — командует Надежда для нас Ивановна.
        Носилки, как выяснилось, были стандартного размера: это они по сравнению с дядей Мишей малюсенькими показались. Приладили на носилки принесенный кусок фанеры, не сразу замеченный мною. Уложили маму на это хлипкое сооружение.
        - Наркоз-то добыл, малой? — противный дед вылез из своего закутка при входе, уставился выпуклыми черными глазками на Борьку.
        - Ты, Пинчер, выпросишь скоро. И — ох, крепко! Никакого «наркоза» не хватит! Подожгу! — Надежда Ивановна со всей силы грохнула дверью прямо перед его носом.
        По дороге мама кричала от боли и сама себе затыкала рот ладошкой.
        Боря поймал мою руку, сжал сильно-сильно. Глаза перепуганные. Светка держалась поодаль и притворялась, что ей все равно.
        Так мы и шли. Неизвестно куда, неизвестно с кем. По улице крошечного поселка, где-то в степи. Где-то на границе Казахстана с Россией. Где-то в середине Евразии.
        Темно. И, похоже, здесь всегда дует ветер.
        - Знаю, чего у тебя спину схватило, — рассуждала по пути Надежда Ивановна, игнорируя мамины стоны.
        - Мерзла мамка? — это уже обращаясь к нам.
        Сама ж себе и отвечает:
        - Конечно, мерзла. И растрясло ее по дороге — тут к гадалке не ходи. Не дорога — доска для стирки, раньше такие доски были, ребристые. А потом, поди, прыгала с машины… Прыгала мамка?
        Подтверждаю недоумённо:
        - Прыгала.
        Я действительно удивлена. Шерлок Холмс в сапогах какой-то!
        - Вот и допрыгалась… — подытоживает тетя Надя. — Ущемление нерва, похоже. У меня такая же штука — так я лучше любого врача знаю, как оно бывает. Ничего, недельку-другую без движения на досках полежит — будет как новенькая.
        - «Другую»? Да у нас билеты через неделю домой!
        - Что ж — давай, вали, бросай мамку! Билеты дороже.
        Молчу. Радужных перспектив все больше. А ведь с утра в списке моих проблем числился только Светик. Который теперь скромно плетется сзади, никого своей блистательной персоной не подавляя.
        Есть хочу аж до тошнотиков. Хоть бы перекусить чем:
        - Борь, а ты поесть купил что-нибудь?
        - Мне тетя Надя не продала.
        - А вот не дала, не дала! — хохочет тетка в сапогах. — Не, ты слышь, шкет у меня просит: «Дайте, пожалуйста, водки двести граммов, бутылку кетчупа и килограмм печенья „Зоологическое“». А я в глаза ему посмотреть захотела — кто такой, новенький, из молодых да ранних. А глаза эти мне знакомы. Да, Борёк?
        - Внезапно! Она меня по глазам узнала. У меня же, как у Веры Андреевны.
        - А ее изумруды я не забуду ни-ког-да! — вполне серьезно говорит Надежда Ивановна. — Да, Миш?
        - У нас на Верочку-красавицу специально посмотреть приезжали, — гудит, оглядываясь, великан. — Жалко, не повидались. Молодец она. Умница.
        - А я всегда на глаза перво-наперво внимание обращаю. Как говорится — у кого что болит… У меня ж — вот, видели? — Надежда поворачивается и, приблизив свое лицо, смотрит близко-близко.
        - Ой!
        - Вот так — всю жизнь. Родилась такая.
        Радужка глаз почти белая, и на ней много зрачков! Один — в центре, и еще несколько темных крупинок рассыпаны там и сям. Глаз, как куропаткино яичко.
        Что-то мне страшно стало. И куда маму несут этот дядя Миша, с виду добрый, с этим, вторым?
        Бестактно, то есть, вполне в духе этого поселка, спрашиваю тетку:
        - А это кто второй с вами?
        - Это Мих Михыч наш. Сыночек. Родила, думала — на утешение. Так и живет с нами. В город прогоняем — сопротивляется… Слушай, быстрее идти надо, она, может, уже опоросилась.
        - Кто?
        - Да свинья, кто еще опороситься может? Я там Лизку с ней оставила, но с нее толк невелик. За Лизкой бы кто присмотрел…
        - А Лизка — внучка, наверное?
        - Нету у нас внуков… — Тетя Надя замолчала и насупилась.
        Впрочем, мы в это время как раз и дошли. Надежда Ивановна проскочила вперед, загнала пса в будку и, своими сапожищами загораживая раздирающейся от лая псине путь на свободу, торопила нас.
        Домик, приземистый снаружи, внутри, однако, маленьким не оказался. Просторный темный коридор, какие-то ситцевые занавески на дверях, кухня, комната… Главное — тепло, и пахнет нормально.
        - Ну, голуба, перебирайся, давай, вот сюда. Терпи, терпи… А рожала как? Терпи.
        Младший Михаил исчез, дядя Миша Башко чем-то гремел на кухне. Зато в комнате, куда нас привели, появился новый персонаж — растрепанная девушка в белом халате. Но только лицо у девушки было старым и бессмысленным. Рот полуоткрыт, волосы нечесаны.
        - Лизочка, иди, девочка, иди отдохни, моя хорошая. Мы тебе Сонечку принесли — подружку твою. Потом придешь — посмотришь на нее. А сейчас Сонечке бай-бай надо, у Сонечки спинка болит. — Голос белоглазой Надежды стал таким сладким, что меня дрожь пробрала.
        «Привидение» послушно удалилось.
        Мама напряженно смотрела на нашу спасительницу.
        - Помнишь ее? — спрашивает хозяйка маму. — Вы еще играли вместе, мы же недалеко жили. Это уж потом беда случилась, Вера вас увезла к тому времени. Эх. Расскажу завтра, да… И жить страшно, и помирать не хочется. Пока накормлю вас. А тебе, бедолага, обезболивающего надо. Сердечко-то как, не шалит?
        Вскоре мы смогли умыться и поужинать макаронами с луково-томатной подливкой. Спать хотелось зверски — однако поспать нам и не дали.
        Глава 21
        Они заговорщицки шептались на кухне. Доносилось рассудительное тети Нади:
        - Ну, не прирезать же ее.
        Мужской шепот — кажется, младшего Михаила:
        - А может, и придется…
        Тихий визгливый смех. Сдается, звуки издает та самая девушка со старым лицом.
        - А этих куда я дену? — ворчит Надежда Ивановна. — Несмышленыши. Не выживут без мамки. Зубы им надо драть сейчас…
        Я свечой взвиваюсь вверх, подскочив с узкого диванчика. Мои самые страшные ожидания вот-вот начнут сбываться. Мы попали в семью маньяков! Трясу Светку за плечи — той на полу постелили:
        - Света, Света, Света, проснись!
        - Руки убери, бредишь, или что?
        Понятно, что Светка все еще меня не простила. Но сейчас не до этого.
        - «Или что»! Ты послушай, о чем они там шушукаются. Резать кого-то собрались.
        Света перевернулась на другой бок.
        - Они нас резать собираются! Но сперва зубы выдерут! Я сама слышала. Надо делать что-то, спасаться!
        - Завтра узнаешь про себя все и в подробностях. А сейчас отойди от меня подальше. И спать не мешай! И так из-за вас в это дерьмо вляпалась.
        Не успела я ответить, как занавеска у входа откинулась. В проеме двери чернела фигура страшноглазой Надежды Ивановны.
        - Что, спит тут кто? — она спрашивала шепотом, так же шепотом я и ответила:
        - Да. То есть — нет. Мы со Светой не спим!
        - Тогда айда помогать! У меня свинья разродиться не может. Сдохнет вот-вот. Впору резать. А жалко. Рано еще.
        - Мы-то чем поможем? Ветеринары, что ли? Между прочим, я свиней вживую вообще никогда не видела. — Светка окончательно проснулась и слышно по интонациям, как это ее бесит.
        - Вот и посмотришь. — Тетинадин голос изменился, сладким таким стал. — Девки, только Борьку не будите. Не для мальца зрелище.
        Нам выдали сапожищи, какие-то древние пальто и платки. Повели в жутко воняющий сарай. Под ногами хлюпало. Огромная свинья лежала в отдельном загончике на боку, подминая буро-рыжую высохшую траву — наверное, это и есть сено. Рядом копошились несколько гладких поросят, похожих на ожившие фарфоровые фигурки, только нестандартного размера. У свиньи были длинные белые ресницы. Она их то поднимала, то опускала. И еще свинья кряхтела, и дышала, как после гонки. Брюхо ее иногда резко дергалось. Видна была кровь.
        Я попятилась и наступила на светкины сапоги.
        Она тихо матюгнулась.
        - Девулечки, пожалуйста! — умоляла тетя Надя. — Вот будто специально вас Бог прислал сегодня. У вас ручки маленькие, аккуратненькие, пройдут. Первородка она. Там поросеночек внутри застрял, она мучается, он мучается. Может, еще несколько внутри сидят. Задохнутся ведь! Там просто — надо его немножечко пододвинуть, и все. Если рыльцо нащупаете, надо копытца найти. У него, может, ноги неправильно подогнулись. Как он так уперся, не пойму… Танечка, пожалуйста! Я тебе перчатки сейчас дам! Ногтей нет длинных? Вот и хорошо. Мы бы сами — но с такими ручищами ничего не выходит!
        Я натягиваю резиновые перчатки на дрожащие руки. Их поливают каким-то лекарством. Страсти-мордасти всякие, говорите? Упыри там, вампиры-вурдалаки, да? Ну, а как вам такое? В реале. Помочь разродиться огромной розовой свинье с серо-лиловым пятном на боку? С ужасом шагаю вперед.
        В глазах потемнело. Воздух исчез.
        … Раньше я считала, что это преувеличение — когда в старинных романах пишут, как девицы в обморок от переизбытка чувств валятся. Валятся-валятся — по себе теперь сужу! Как с меня стаскивали перчатки — не помню. Очнулась от холода, на скамье под деревом. В лицо жадно заглядывала девушка Лиза. Заметив, что я открыла глаза, что-то залопотала и заулыбалась. От моей одежды мерзко несло свинарником. Ну да, я ведь там упала.
        Откуда-то сбоку послышался смех и аплодисменты, затем светкино горделивое «Так это ж я!» Одобрительное гудение дяди Миши.
        Плетусь на звуки.
        - Ох уж эти барышни кисельные… — тетя Надя выходит из сарая, с улыбкой качает головой. — То ли дело Светочка — молодец, не испугалась. Иди вон тоже в баню — она уже там.
        И мы идем в очередной сарай, где душно и благоуханно — баню. Света над тазиком, как заправский хирург, мылит и мылит свои спасительные ручки с криво и наспех обстриженными ногтями. А вот к этому ее презрительному взгляду и вздернутой с чувством превосходства голове я уже привыкла.
        - Ну, девки — просите, чего хотите — ничего не пожалею! — тетя Надя, предлагает не шутя.
        - Мне бы вертолет! И — прям до крыши дома моего. — Светику в наглости не откажешь. А чего ей стесняться?
        - Будет тебе, люба моя, вертолет. Но только в следующую пятницу. С вахтовиками в город отправлю, прямо до аэропорта. Это уж в лепешку расшибусь — обеспечу.
        Светка, критически оглядев мой жалкий вид, подытоживает:
        - Вот видишь, Татьяна: в результате я испачкалась намного меньше. И поросята живы.
        - Будто я виновата!
        - Скажи еще, что не притворилась.
        - Я? Не притворялась я!
        - Конечно-конечно. Ладно, считай — поверила. И вот еще — не говори никому, поняла?
        - А маме с Борькой тоже не рассказывать?
        - Их и без нас информируют. Да, и если что — свинину я больше не ем!
        - Противно, да?
        - Жалко. Я ж теперь как крестная мать, что ли…
        - Вот и тебя мама в муках рожала. А ты ее ненавидишь.
        - В муках — не в муках… Как будто у нее выбор был.
        - Ну, а если твои дети тебя ненавидеть будут?
        - Какие дети? На фиг мне это нужно, вообще? Я и замуж-то не хочу. Дети…
        Светка, не дождавшись меня, уходит. Тяжелая дверь на пружине смачно хлопает по разбухшему от пара косяку.
        Удивительно, но Борька с мамой этой ночью так ничего и не услышали. Все проспали. А ведь одиннадцать поросят родились. Все живые.

* * *
        Наутро тетя Надя нянчилась с мамой, как с маленькой. А мама или плакала, или молчала, уставившись в потолок. Поворачиваться на бок она не могла, каждое движение причиняло боль. Раздобытые где-то у соседей болеутоляющие таблетки на время убирали с ее лица выражение сдерживаемого страдания.
        Я проснулась поздно и с тяжелой головой. Светки не было — она, как сказали, еще спозаранку напросилась с дядей Мишей, собиравшимся «по делам». Гвозди бы делать из этой Евы Браун.
        Маме поставили диагноз: «кажется, ущемление седалищного нерва». Эта мне поселковая простота! Привели какую-то сиволапую тетку, она маму даже смотреть не стала: «Спина болит?» «Болит» «А в ногу сильно отдает?» «Сильно» «Прям до кончиков пальцев — как свинцом раскаленным залили?» «Как свинцом». «Ну, вот и я говорю!» С тем и удалилась. Уточняю у младшего Михаила: «Медсестра?», так он отрицает. Говорит, эта тетка лаборанткой работала до пенсии. А фиг ли было сюда тащиться ей?
        Боря спалился на звонке папе. Оказывается, братец потихоньку его про наши дела информировал. И получал пространные директивы, что делать. Это уж Боря потом рассказал. Пожаловавшись, что папины советы здесь совсем не подходят. Похоже, не был наш уважаемый папа в поселках, не представляет жизни здешней.
        В то утро я узнала историю Лизаветы, Лизоньки. Маминой подруги детства, из детства так и не вышедшей. Уже после, гладя мамочку по голове и причесывая ее каштановые с проседью волосы, я спрашивала:
        - Мама, неужели ты все еще жалеешь, что Вера Андреевна увезла вас с сестрой отсюда?
        Ведь вы тоже запросто могли так…
        Мама не отвечает. Опять в ее глазах слезы. Что от боли — точно, но физическая это боль или моральная? Я не знаю.
        Началось все так:
        - Тетя Надя, а вы кому вчера собирались зубы вырывать, а то я случайно услышала…
        - Зубы? — удивляется наша хозяйка. — А-а, клычки! Так поросята ж зубастые родятся. Восемь черных зубов. Ни к селу, ни к городу. Свинью кусают, друг друга покалечить могут. Обязательно надо выдирать, ни к чему они.
        - А почему у вас Лиза такая?..
        Мама из своего угла шикает на меня, но поздно. Тетя Надя уже услышала.
        - Лиза… Лиза-Лиза моя… История, значит, такая… А что, Вера не рассказывала вам? Нет? Ну, слушайте. Были у нас с Мишей две дочки. Лизанька — старшая, а Полинка младше на три года, да… Послала я их 26 января 1978 года за хлебом. Ушли — и не возвращаются. Искали всем поселком, к вечеру метель уже стихла — увидели. Лиза столбом стоит, а у ее ног — Плюшечка моя… Маленькая была, не выдержала — замерзла. Прямо у Лизы на глазах замерзала. Вот с тех пор наша Лиза как-то так и тронулась.
        - Но как это можно: пойти за хлебом и замерзнуть?
        - А я знаю, как… — подает голос мама. — Мы с сестрой тоже за хлебом зимой ходили. А идти надо от поселка в степь, там пекарня была. Домик небольшой — наполовину пекарня, наполовину магазин хлебный. Прилавок высо-окий… Пойдем туда зимой, а хлеб горячий — несешь обратно, так сначала сквозь варежки руки обжигает. А вокруг белым-бело, и мороз. Пар и от наших носов — столбом, и от хлеба — столбом. Пока возвращаемся с сестрой из магазина, по очереди о буханку руки греем, откусываем помаленьку… А если буран — то и поселка оттуда не видать. Да что поселка — рук своих не видно.
        Мама не договаривает.
        - Я… я приду скоро. — Тетя Надя почти выбегает из комнаты.
        - Это сколько же лет прошло с тех пор? Тридцать три? — гадает мама.
        Вспоминаю свой магазин «Бугорок», оживленные улицы города, прощальный вечер, идиотское позорище, то есть Леху… Это было ПОЗАВЧЕРА.
        Глава 22
        Все утро я маялась от скуки и развлекала маму. Которой было не до меня. Ее болезнь и не думала отступать. Мама стонала, потом извинялась, опять стонала. И была непривычно раздражительной. Борька, покрутившись возле нас, не нашел лучшего занятия, как прилепиться к младшему Михаилу. Внезапно оказавшемуся учителем истории. И они в другой комнате о чем-то там историческом бубнили на два голоса.
        Мама с тоской поглядывала на окно — даже к нему она не могла подойти. Толку-то, что приехала туда, где прошло ее счастливое детство? Сейчас она лишена возможности видеть поселок точно так же, как если бы находилась за две тысячи километров отсюда.
        Нас она никуда не отпускала. Если на улицу, то только до туалета — и сразу обратно. Да честно если, и не хотелось никуда идти. К тому же ближе к обеду не по-детски ливануло. Первая гроза.
        Светки все не было, тетя Надя с утра убежала торговать в своем круглосуточном ларьке, а со двора доносилась ожесточенная возня Михаила — не только историка, но и владельца «свинского хозяйства». Лиза? Не знаю, где была. А Борька, потеряв в лице Михаила собеседника, утешился найденной книгой. Прислонясь спиной к теплой батарее, он время от времени лупил себя кулаком то по коленке, то по полу, и заливался брутальным смехом.
        - Даррелла, что ли, нашел? — интересуется мамо.
        - «Традиционную корейскую кухню!» — отвечает ее сын.
        - А гиенимся так чего? — Заглядываю в текст.
        - Тоядикогивандяккук! А, не, вон еще: тоядикогикочикуи! Поняла?
        - Поняла. Твой разум тебя окончательно покинул.
        - Сама ты! Я тебе нормально по-корейски говорю: «суп с фрикадельками из свинины и тубу» и «шашлык из свинины с вином»!
        - Ну, про свинину это ты Свете будешь рассказывать — она оценит, ручаюсь. А что еще за «тубу» такое?
        Борька шуршит страницами:
        - Нашел! «Тубу или дубу — корейское блюдо из соевых бобов, приготовленное путем прокисания столовым уксусом или рассолом от кимчхи…»
        - А что такое «кимчхи»?
        - Да иди ты! Издевается! Мам, будто она «кимчхи» не знает!
        И тут мама, потеряв терпение, прогоняет Борьку вон.

* * *
        Я долго боялась подойти к Лизе, это непросто — видеть в стареющей тетеньке ребенка. А уж общаться соответственно ее умственному развитию — вообще ужас. Но, набравшись смелости, попросила у нее каких-нибудь лоскутков или тряпочек, и ножницы с иголкой.
        - А, махорчики! — обрадовалась Лиза. — Давай шить!
        - Я умею бегемотиков, хотите… хочешь, бегемотика подарю тебе? Бегемотов знаешь, да?
        Лиза куда-то убежала так, что половицы затряслись. Разрумянившись и громко дыша, принесла мне яркий аляпистый журнальчик. Детский. Совсем новый. Наверное, выпрашивает у своей мамы до сих пор.
        Показывает на картинку: серый бегемот с тупой мордой и пустыми глазами.
        - Вот!
        Радуется, улыбается.
        - А читать ты умеешь?
        С готовностью читает по слогам:
        «Я ве-се-лый бе-ге-мо-тик,
        По-па есть, и есть жи-во-тик».
        Еще и волнуется, бедняга. Да уж, если детские журналы таким напичканы, что тут удивляться падению уровня вкуса у взрослых. Отсюда и начинается…
        - Молодец, Лизонька! Я тебе знаешь, какого бегемотика сошью! Лучше этого в тыщу раз!
        Но она смотрит растерянно и капризно:
        - Этот хороший. Мне такой нужен! Такой!
        Глаза у нее становятся блестящими, а губы мелко дрожат. Сейчас эта здоровая тетя еще рев поднимет. Я пугаюсь. И на все согласна.
        - Ладно-ладно, Лизонька! Я тебе такого же сделаю! Как назовешь его?
        - Плюшка! Полинка!
        Да уж. Чем дальше, тем страшнее.
        - Ты тогда, Лизонька, пока иди, тряпочки поищи.
        - Махорчики!
        - А, ну да.
        Лиза послушно уходит. Развлеклась я, называется.
        - Ты б сама почитала, — устало советует из своего угла мама.
        Надо же, какие все умные… А чего тут читать? Книжек — раз-два и обчелся. Да еще такой набор, что на каждом «блошином рынке» у дедов-бабусек лежит на старых покрывалах. Ну, в самом деле, не корейскую же кулинарию изучать? Тем более что даже она занята. Может, поспать опять?
        Но в дом заходит Михаил.
        - Извините, а у Вас почитать можно что-нибудь? — спрашиваю.
        Михаил теряется.
        - Ну, в общем, да… А… мама просила обед приготовить… ты уже все? Сделала?
        - Обед? Надо было?
        Как это называется — немая сцена, да?
        И я иду «готовить обед».
        Сварю картошку. Уж это я умею. Только… ненавижу её чистить! И здесь нет горячей воды.
        - Бо-орька-а!
        Тетя Надя с нами, как я погляжу, не стесняется. Прибежала на перерыв, обозвала меня «здоровой лошадью, а ни фига в голове нет», живо дочистила всю эту нереальную гору картошки, маме помогла, чего там ей надо было. Пока варилось, на улице по хозяйству поделала что-то, на стол накрыла, маме отнесла, поели мы все.
        - На ужин макароны с мясом сготовь. Да побольше, еще два рта приедут! И… — она оценивающе на меня посмотрела, — лучше уж прямо сейчас начинай! Умеешь, вообще?
        Буркнув, что еще и не то умею, со скрежетом табуретным вылезаю из-за тумбы, заменяющей здесь стол.
        - А посуду кто за тобой мыть будет?!! Слуг нет! — несется мне вслед. — Будь ты моя дочь, каждый день мокрой тряпкой получала б, да по заднему месту!
        - Свою воспитывайте! — кажется, она не услышала. Ухожу. Пусть Борька моет посуду — все равно ему делать нечего. А я так не могу.
        Стою в больших и грязных калошах под дождем, прячусь от взгляда тети Нади. Вот наша «спасительница» бодро прошлепала по лужам во дворе, хлопнула калиткой. Ушла. Наконец-то.
        - Мам, а как мясо с макаронами готовить?
        И опять выходит, что требуется это бесконечное «начистить», «нарезать соломкой». Да, но сперва «разморозить». Лезу в холодильник. И вскоре все, кто в доме может ходить, сбегаются на мой истошный визг.
        Кошка! В морозилке лежала дохлая кошка! Еще и ободранная, без шкуры. Мех только на лапках.
        - Это кролик, — кротко вздохнув, уточнил Михаил. — Сам разделаю, не трогай.
        Последнее мог бы и не говорить. Я до этой гадости даже не дотронусь!
        Лиза тут еще привязалась «давай, шей бегемотика мне!» Сошью, сошью, Лиза. Только лук с морковкой почищу.
        - Таня, попить принеси! — зовет мама.
        - Танька, где моя книжка? — орет Борис.
        Что-то мне перестала нравиться эта востребованность…
        За ужином вернувшийся со Светкой дядя Миша ел да нахваливал «мое» блюдо. Светка, бурно жестикулируя, рассказывала, как ей дали порулить БелАЗом в карьере в обмен на двадцать минут игры на айфоне. Кричала в азарте «нереально!», размахивая надкушенной ногой несчастного кролика. Мама от крольчатины отказалась: «Православным нельзя». Я не ела — чай пила, и то не хотелось. Завтра надо отсюда свалить куда-нибудь. Желательно, на целый день. Теперь пусть Светка попарится в этом аду.
        Глава 23
        Еще с вечера я уговорила Михаила-младшего отвести меня в школьную библиотеку.
        Хотелось остаться, наконец, одной. Подумать. А то, может, там на мое счастье и Интернет подключен. Пороюсь в свое удовольствие. Мама просила почту ее проверить.
        Лиза мне и с утра успела про бегемотика напомнить. Подкараулила. Светка дрыхла, а мама, проснувшись, перекрестила свою дщерь слабой рукой. Лежала бы уж себе спокойно!
        Братца в этот ранний час дома не было. Отправился чуть ли не ночью «щуку смотреть» с дядей Мишей. Что они имели в виду под этим «смотреть», я не поняла.
        Никогда еще не проводила так мерзко каникулы. Да, мечтала о легендарной брусчатке Калининграда-Кенигсберга, по которой буду гордо вышагивать в ближайшие два года. А вот иду-плыву в грязном месиве под названием «дорога» в каком-то поселке у черта на рогах. Внимание: говорю «черт» — родители дружно крестятся. «Черт-черт-черт» — три синхронных крестных знамения и, как минимум, один подзатыльник. Стыдно за них бывает. Но ничего, я ведь потом все равно уеду в Питер и буду жить там одна…
        Только бы отсюда поскорее выбраться. Да еще эти чужие резиновые сапоги. Весьма гармонируют со здешней средой: обшарпанными домиками, щербатыми заборами. Идем мимо двухэтажек. Под отвалившимися кусками штукатурки видны рейки. Дома старые-престарые, но грубые оконные рамы и двери в подъезды покрашены свежей синей красочкой.
        Михаил, оглянувшись, кивнул на второй этаж:
        - Вот, если тебе интересно, здесь они жили.
        - Кто еще?
        - Ну, мама твоя с сестрой и родителями.
        - А.
        Если очень честно — то мне неинтересно. Что было, то прошло. А домик все равно отстойный. Как и весь поселок. Зря мама нас сюда притащила.
        - А мы скоро придем?
        Он опять оглядывается, удивляется:
        - Устала, что ли?
        - Идти надоело. Грязь.
        - Скоро высохнет все. Тюльпаны зацветут.
        - Какие еще тюльпаны? У вас тротуаров-то нет…
        - Не понял.
        - Кто их здесь высаживает, говорю.
        Михаил даже остановился. Присвистнул (что для этого ботана-перестарка было неожиданным).
        - «Высаживает»… Надо же… Да никаких рук не хватит их высаживать. Тут вся степь в них. Вся! От края и до края. На территории, равной трем Франциям. Сами растут. Пришли. Иди, сапоги мой.
        Сбоку от входа в длинное здание стоял железный бак с грязной водой. Рядом валялось несколько палок, обмотанных мокрой ветошью. Брать такое в руки было противно, и я, подойдя к емкости с водой, дежурно побултыхала там сапожищами. Фу! Один оказался дырявым. Тоненькая струйка ледяной воды змеей скользнула к пятке.
        Скептически оглядев результаты моих стараний, Михаил покривился:
        - Ладно, не хочешь нормально мыть, на входе разуешься.
        Школа внутри чистенькая, убогая. Все та же синенькая краска — теперь уже на панелях, государственная символика, стенгазеты… Никого нет. Пустая открытая школа. И я иду в носках по коридору. Нелепая картина.
        - А Вы, значит, историк.
        - А ты историей увлекаешься? — оживился он. — У меня здесь такое собрано!
        - Ну, не особенно. А Интернета в библиотеке вашей нету?
        - Есть, куда без него. А историю, значит, не любишь?
        - Любить историю — пустое занятие. Хитрая наука. Мама при Перестройке-Гласности школу заканчивала, так рассказывала: сегодня одно говорят, завтра другое. Этих возвеличивают, тех разоблачают. Ты, как осёл, учи. Потом — ба-бах, власть переменилась. А как там было на самом деле — неизвестно.
        - Всегда существуют неопровержимые факты, — покачал головой историк.
        - Хорошо. Пусть себе существуют. Мне все равно. — И почему так тянет говорить этому безобидному человеку гадости?
        В маминой почте два письма. Одно от папы, другое — от маминой тети. Читать я, конечно, не стала, но поняла, что в тетином письме речь идет о Вере Андреевне. Не с закрытыми же глазами его на принтере распечатывать.
        Мне писем не было. А времени навалом, и его надо бы убить. Я отправилась в бесконечное путешествие по Сети. А Михаил притих за какими-то бумажками.
        Так и сидели, пока в помещение не заглянула маленькая старушка.
        - Ты, Мих Михыч, диссертацию обмывать когда позовешь?
        - Ее, Рескельды-апай, сначала защитить надо!
        - Защитишь…
        - А вы когда на «Евровидение»?
        - Не, мы лучше дома. Европа эта. Потонет, говорят, скоро.
        Старушка счастливо засмеялась и исчезла.
        - Какое «Евровидение»?
        - Поют апашки наши. Хор. Как Бурановские бабушки, видела? Только по-своему. Главная достопримечательность местная.
        - Прикольно. А кто диссертацию пишет?
        - Ну так я, кто еще? — ответил Михаил-младший и опять углубился в бумаги. — А про апашек можешь в Инете посмотреть.
        Будто и про это там есть. У кого-то — мания величия, похоже.
        Лезу в поисковик. Надо же: интервью, фотографии. На меня с монитора лукаво прищурились бабуськи в кимешеках и камзолах. А вот и еще статьи про поселок. Вернее, про здешние края…
        В материале, который я открыла следующим, житель поселка жаловался, что от взрывов на руднике у него обрушился гараж. И вообще пошли трещинами многие жилые дома, но руководство рудника и не собирается выделять средства на ремонт. Другая статья — в духе маминой «идеологической пропаганды» — бодро рапортовала, что «в ходе реализации правительственной программы» через речку от нашего построен новый поселок — но специально для оралманов. Только они туда не хотят заселяться, так что новый поселок стоит почти пустой. Спрашиваю Михаила, чего оралманам тут не живется.
        - Так не «за бесплатно» же дома дают. Тут один коттедж стоит, как в райцентре. И работа — только на руднике. Чего они тут забыли.
        - Но они же на Родину, типа, возвращаются.
        - Родина у них большая, весь Казахстан, по факту их национальной принадлежности. Выбирай, где удобнее. Это у меня здесь — клочок родной земли, и знаю я его вдоль и поперек. Со всеми неопровержимыми историческими фактами, накопленными в этой местности. Ты тихо сиди, договорились? Не мешай.
        И я вновь уставилась в экран монитора. Следующий материал оказался поинтереснее.
        Раньше неподалеку от поселка, километрах в трех, находился небольшой аул. В трудные девяностые оттуда все разъехались кто куда. Дома пришли в негодность; а то, что представляло мало-мальскую ценность, разворовали. Где раньше кипела жизнь, остались лишь груды мусора.
        Прошли годы, экономическая ситуация утряслась, людей снова потянуло в родные края. Объединившись, они написали письмо районным властям, где просили разрешения самим восстановить любимый аул. Не болеть даже поклялись и не выпрашивать у властей медпункт и школу — только бы им разрешили на Родину вернуться. Уже начали восстанавливать дома, высаживать сирень. Яблоневый сад мечтают новый заложить этой весной. Улицы назвать в честь казахских батыров — и еще одну Интернациональной, обязательно. «… И в какой области, кроме представителей титульной нации, можно встретить, чтобы в родной аул хотели возвратиться и русские, и немцы, и другие?» — написали сельчане.
        - Не понимаю. Зачем им опять этот аул восстанавливать? Жили бы в городе, там в миллион раз лучше.
        - Ты про аксуйских? — отзывается Мих Михыч. — А им в миллион раз лучше здесь. Они родились в этом ауле, детство их тут прошло. — Так! Будешь болтать — домой отправлю! — В Михаиле-младшем проснулся педагог.
        Что-то я запуталась. Да ну их, всех этих странных людей.
        Сидишь в этой степи, как в открытом космосе. Небо-небо, небо-небо, и плоская, как крышка консервной банки, земля. Ну, к северу холмы виднеются. И всё. Вообще — всё. Ссылка. И никаких надежд на нормальную жизнь. Кранты…
        Но через пять дней мы уезжаем! А всякие маньяки пусть остаются.
        Нахожу сайт, посвященный созданию тильд: кто не в курсе, тильда — это такая разновидность кукол из ткани, их можно самим шить. Копирую выкройку бегемотика. Распечатываю.
        Письма писать никому не хочется. «ВКонтакте» Леха выложил новые фотки. Вот он целуется с какой-то противной девочкой, у нее сальные волосы. Вот еще облизываются, а вот они губами с обеих сторон держат лезвие… А не Эдик ли их снимал?
        Пишу коммент: «Какая мерзость…» Не придерешься. Пусть думают, что это про лезвие. А я — про другое.
        Еще раз лезу в свой ящик на мэйле. От папы письмо свеженькое. «Кисонька, будь осторожна…» (Буду) «Кисонька, не пускай маму…» (А мама и не может) «Танечка, я очень сильно по вам всем соскучился и всех вас люблю!» (Ты знаешь, папа, а я ведь тоже по тебе соскучилась. Как ни странно. По твоей заботе и занудству. Но без тебя жизнь утрачивает стабильность. Сначала это весело, потом страшно. Только здесь я стала лучше тебя понимать.)
        Конечно, ничего такого я папе не отвечаю в письме. Отделываюсь стандартным набором фраз. Я стесняюсь писать папе всерьез. Но думаю именно так. Еще папа написал, что Калининград — «городской город», и люди здесь в массе своей цивилизованные, то есть умные, симпатичные и воспитанные. Папа работодателю понравился, и работу он обещает, но очень мало сможет платить. «Ты согласна жить скромнее по деньгам, но зато в России?»
        Тут идет опять целый абзац всяких нравоучений и советов.
        Но если я напишу, что несогласна, это что-то изменит? И не в деньгах тут дело. Сейчас, отсюда, мой город кажется мне идеальным. Там было все. Маме бы уже давным-давно вызвали врача, начали лечить. Борька бы уперся со своими таэквондистами в горы, принес бы мне потом цветы, как в прошлом году. А я все каникулы напролет гуляла бы, ходила в кино, с друзьями встречалась. Может, парня бы встретила своего. А теперь не встречу… У нас там уже тепло, и грязищи такой никогда не бывает. Наверное, весь город в бело-розовой пене цветущих деревьев стоит, и еще — в нежной зеленой дымке молоденьких листиков. Фоном — ледники в горах. Чудо. А что толку от здешнего свежего воздуха? Больше-то и нет ничего. Только самолеты в небе ноют-завывают, то ли восхваляя, то ли оплакивая технический прогресс, случившийся в остальном мире.
        Глава 24
        Как я в библиотеке ни старалась, но к обеду дел там не осталось никаких. Соединение еле живое, кино не посмотришь, музыку не послушаешь, чтобы что-то скачать — и речи нет. Так что я даже все михаиловы брошюрки перечитала о памятниках андроновской культуры, что неподалеку от поселка остались. Их-то мама и называла «татарскими могилками». Выходит, и не татарские они — а каких-то европеоидов, селившихся здесь ужас как давно. Михаил, оторвавшись от своих научных изысканий, разгорячился и стал доказывать кому-то (в моем лице), какое огромное значение производимые здесь раскопки имеют для науки. Прервал его разглагольствования звонок мобильного. Быстро перестроившись из непризнанного гения в более-менее нормальное существо, историк кротко пообещал «сейчас, сейчас» и без паузы оправил меня домой. Одну!
        - А там у вас собака! И я дорогу не помню.
        Но Мих Михыча это ничуть не тронуло.
        - Матери моей скажешь, сегодня не приду.
        - А вы куда? На раскопки, наверное?
        - Таня, иди домой. Пожалуйста!
        И меня без лишних разговоров выставили из школы. Никакого уважения к девушке!
        На улице было все так же безлюдно. В сапоге тихонько хлюпало — но я выбирала места посуше. Кажется, в окнах нет-нет, да мелькали чьи-то лица. Но вполне возможно, что мне это казалось. Возле «маминой» двухэтажки пролетевший мимо мотоциклист обдал веером ледяной грязи. Вот сволочь!
        Небо было синим-синим, злорадно чирикали всякие мелкие пернатые, издали доносилось «куу-кук» самца кукушки. Мама говорила, что кукух правду про «сколько жить осталось» никогда не скажет.
        - Кто это тебя, куколка, так опарашил? — тетя Надя и на улице не стесняется интересные вопросы задавать. Громким голосом.
        - Мотоциклист. И не куколка Вам я.
        - Откуда? У наших и мотоциклов ни у кого не осталось. Последний вон у Амангельды завалило, когда после взрывов гараж рухнул. А куколка — это, в смысле, бабочка. Недоделанная, пока что.
        - Вру я, что ли, про мотоцикл?
        - Проездом какой орел, надо думать. А Мишаня сам где?
        - Он ночевать не придет. Просил сказать Вам.
        - Эту Всерождествениху я… Куда пошел, сказал?
        - На раскопки, что ли… Я не поняла.
        - Ой. А я уже три года, как не поняла. Ладно, рано тебе.
        Говорит загадками тетя Надя, ну и пусть. Не дождется, чтобы мне их разгадывать захотелось. Главное, вовремя встретилась и до дома довела. Кобеля своего злого в будку загнала.
        Дома были только мама с Лизонькой. Обедом даже не пахло.
        - Света нам сюрприз готовит, — усталым от боли голосом сообщила мама. — Но она позже придет. А на обед просила «Доширак» заварить.
        И вот тетя Надя, та самая беспардонная Надежда Ивановна, что вчера костерила меня на чем свет стоит за бесхозяйственность, ни слова не говоря, кротко отчаливает на кухню. Нет в мире логики и смысла…
        - Тебе хоть легче становится? — протягиваю маме письма.
        - На пару миллиметров в день. Утром просыпаюсь, и почти незаметно, но легче. Не представляю, как ехать. Чуть пошевелюсь — боль дикая. Кисонька, а ты, случаем, не глянула в Инете, как меня лечить?
        - Да как-то в голову не пришло. Прости, мам.
        - А. Ну, конечно, конечно. Ну, все, не отвлекай, читаю.
        Судя по тому, что мама, тихонько смеясь, повторяет вслух «дома, построенные по жилищной программе Гитлера» и «слышны крики аистов, строящих здесь гнезда», начала она с папиного письма.
        А потом она стала читать письмо, присланное ей ее тетей, и расплакалась.
        - Болит так?
        - Если бы только это.
        - Мамочка, ты извини, что я не посмотрела, как тебя лечить. Это не потому, что я тебе не сочувствую. Просто… ты же обычно самостоятельная, я привыкла…
        Но мама не отвечает и плачет. Взахлеб. На шум прибегает тетя Надя. Мама сует ей письмо. Ага, а мне вроде и не надо, да? Я, значит, опять тут левая!
        Встаю и демонстративно ухожу. В принципе, уйти я хочу на кухню, но как-то так выходит, что застываю в темном коридорчике, за занавеской. Да, опять подслушиваю. А что делать, если правды от них не добьешься?
        Слышу мамино сморкание, потом вступает Надежда Ивановна:
        - А ты будто и не знала? Нет? Ну и мамка у тебя — Штирлиц, не баба! И никогда вам с сестрой ничего не говорила? Вот женщина! И ты думала, что это Верка папку вашего бросила? Да тут весь поселок гудел: Игорек влюбился. При жене-красавице и двух дитях. Вот такой вот Ёперный театр… Её Татьяной звали. Девка так себе, конечно, не матери вашей чета. Белесая, мосластая, мелкая… Правда, пела отлично. Танька его на порог не пускала — на фиг ей нужен Игорек этот худосочный, ты уж извини за папку своего. А он — как приворожили. Потом она перевелась на Дальний Восток, так этот и туда за ней поперся.
        - Так папа нас жить в Благовещенск звал… из-за нее, что ли… — хлюпает носом мама.
        - Таскался за ней по всему Союзу, готов был и в тундру, и в тайгу… Татьяна не знала уж, как отвязаться. Потом замуж, что ли, за кого-то вышла. А Вера наша — вас в охапку, да к родителям, куда еще. Тут не смогла оставаться, стыдно ей было.
        - И никогда нам ничего плохого про папу не сказала…
        - У тебя мама — ее на руках носить надо. Гордиться ею. Преклоняться. Ты вот дочку как назвала? Ага, понимаешь теперь, дошло. Думаешь, приятно ей было? Но ведь, поди, ни слова не сказала…
        - Но почему она никогда ничего не говорит? Никогда не жалуется? Мы ей что, чужие совсем?
        - Может, жаловаться не на что?
        - Вот к нам ее наводнение выгнало. Так бы сроду не приехала. У нее дом затопило, весь.
        - Хоть помогли?
        - Вы же знаете наши власти, дождешься от них!
        - Я про тебя с мужем. Помогли ей?
        - Но она ничего такого и не просила.
        - Да что же это за люди пошли! Мать приехала за помощью, а дочка с зятем давай разбирать, где она хорошая, а где — подкачала, не такая, как бы хотелось. Сами — ничего, ни тряпки, ни бумажки не дали. От государства они, видите ли, помощи ждут!!!
        - Ну, вы, Надежда Ивановна, не торопитесь с выводами! Она не просила! Она притворялась, что все у нее нормально и лучше всех! Мы не экстрасенсы.
        - Это же твоя мать! Ты вон девку свою воспитала — ни рыба ни мясо, скажи ей сейчас: «Поехали домой!», бросит тебя, больную, и не оглянется. А почему она у тебя такая — значит, и ты недалеко ушла. Как там говорят — от осинки не родится апельсинка?
        - А Вы не лезьте в наши дела! И не вам мою дочку судить.
        - А ничего, что ты у меня живешь, и я тут всю вашу кодлу кормлю-пою-согреваю. Танечку твою преподобную работать не заставишь! То у ней понос, то золотуха… И все притворяется, слабеньким голосочком разговаривает. А за обедом, как погляжу, совсем не стесняется.
        - Вот что, Надежда Ивановна! Загостились мы, гляжу, у вас. Я вот сейчас встану, и мы пойдем ловить попутку. Лучше на улице, чем здесь ваши попреки слушать! Вы нас сами к себе позвали — я не напрашивалась!
        Мама решительно завозилась на постели, и тут же завопила не своим голосом.
        - Ай, да лежи ты, — досадливо пробормотала Надежда. Из-за занавески мне было видно, как ее шея и скулы пошли красными пятнами. — Вошкаешься тут. Лежи. Рано тебе вставать. А ты — хватит подслушивать. — Это она меня запеленговала.
        - Иди, царевна Несмеяна, матери помоги лучше! — и наша хозяйка с чрезмерным шумом умчалась куда-то во двор. Возможно, свиньям давать.
        Очень удачно, что Борька и Света где-то шляются. С мамой нехорошо совсем. Она кричала в голос, рыдала и ревела, размазывая слезы по набухшему багровому лицу. Никому не надо бы ее сейчас видеть. Но я почему-то не боялась. Я ведь ее дочка — самый близкий человек. Зачем ей от меня-то таиться? И на дурную и грубую тетю Надю я, как ни странно, не особенно обиделась. Ведь она нам секрет Веры Андреевны сейчас подтвердила. И от этого легко. А какого политеса ждать от человека, выращивающего свиней и торгующего в круглосуточном сельском магазинчике, преимущественно, как мы понимаем — водкой «под запись»? Деликатного понимания ваших дарований и тонких душевных движений? Не дождетесь. А вот накормить такие люди вас смогут. Если захотят, конечно. Эта — захотела. И приютила, и заботится, как умеет. Так что спасибо вам, тетя Надя — от Тани, которая ни рыба, ни мясо.
        Я стою столбом у кровати, мама плачет. Я стою — она плачет. И очень долго все это продолжается. Минут двадцать, не меньше.
        - Все слышала, да? Будешь читать? — мама, еще всхлипывая, протягивает письмо. Мне совсем не до него, но чтобы не злить маму, я беру и читаю обо всем том необычном, что по маминой просьбе вспомнила ее тетушка, сестра Веры Андреевны (я эту тетушку даже не видела никогда, она очень далеко живет).
        И как моя бабушка в старших классах составила себе список книг, которые, по ее мнению, должен прочесть каждый уважающий себя человек — и поглощала громадными порциями Чехова, Толстого, Достоевского, Бунина, Пришвина…
        И как Вера Андреевна поступила в университет на отделение какой-то зверски запредельной математики, но не смогла осилить материал. Даже ее знаменитая воля не помогла — и студентка попала в психушку с острым нервным расстройством…
        Как полюбила своего будущего мужа, моего чудаковатого дедушку Игоря, и гоняла по ночам к нему на мотоцикле по степному бездорожью — дедушка преподавал в одной из сельских школ. Однажды мотоцикл на полпути сломался, и Вера Андреевна шла пешком всю ночь — километров двадцать, бросив железного коня в поле.
        Я представила молодую бабушку на мотоцикле, зеленоглазую, влюбленную, мчащуюся под лунным светом навстречу судьбе. Дедушку, тогда еще юношу, читающего любимого Хэмингуэя на веранде бывшей дворянской усадьбы, но в дедушкины времена ставшей поселковой школой. Он кутается в колюче-шерстяной зеленый плед, досадует на комаров и в нетерпении закуривает, услышав знакомое рычание мотоцикла.
        Они были ровесниками — и в двадцать четыре года уже оказались родителями двух девочек. А дальше — моя мама всегда считала, что ее родители развелись из-за бытовой неустроенности. Что Вера Андреевна разозлилась на мужа, гвоздя дома не желавшего вбить, да и уехала к родителям.
        - А я так папу всегда жалела, — всхлипнула мама, — и считала, что мама нас с сестрой предала. Вышла зачем-то замуж потом за этого отчима. Он ведь даже говорить толком не умеет — диалект какой-то дикий: «исчупашился», «карапет», «рамудить»… Водителем у них в партии был. Братик родился — так она совсем от нас отошла. Как животное, знаешь: не успел котенок подрасти, а у кошки уже новый выводок — так она этого, который чуть подрос, бьет, к себе не подпускает. Вот и мы с сестрой так же, будто и не родные ей дети. Она, видите ли, семью создала новую. Этому своему… угождала… А мы — вторым сортом.
        - Но иначе бы братик твой не родился. Ты же его любила.
        - И любила, и сейчас люблю. Конечно. Да, братик у меня что надо.
        - И, потом, Вера Андреевна, по ходу, выкарабкивалась. Представляешь, как ей тяжело было. Предательство пережить — с её-то характером. Хорошо, не убила никого.
        Мама долго-долго смотрит на меня. Веки набухли, глаза красные, лицо — как непросохшая маска из папье-маше.
        - Танечка, она ведь убила.
        - Ка-ак? Кого?
        - И себя убила, и нас. И папу. Семью нашу убила.
        - А, ну, конечно. И няшный дедушка Игорь тут совершенно ни при чем.
        - Кто сильнее, тот и прощает. А она была сильной. Она ведь очень сильная. Могла бы и простить его, забыть, что гордая. А вместо этого — что сделала из нашей и своей жизни?
        Беру мамину руку в свои ладони. Глажу пальчики. У мамы рука сухая, с тонким запястьем, смуглая. Пальцы узловатые, а все ногти разной формы. На ногте большого — вмятина посередине. На среднем ноготь лопаточкой, узкий у основания и расширяющийся к концу. На указательном, наоборот, сужается кверху, заостряется. Самые красивые — на мизинце и безымянном — ровненькие, элегантные, будто те ногти лепили подмастерья, а эти два — хорошие скульпторы, хоть и каждый в своем стиле. На подушечке безымянного пальца — крупная родинка. У мамы мягкие, нежные и чуткие руки, она ресничку на три узелка завязать может. Хотя с виду никогда не подумаешь. Да про нее много чего с виду не подумаешь.
        - Мама, а вот ты сильная. Ведь сильная, да?
        - Ну, наверное. Материнство — это ведь такая война, такая Сталинградская битва… Кого хочешь закалит. А я еще перестройку студенткой в чужом городе пережила. Девяностые.
        - Так вот — если ты сильная, может, тогда это ты должна всех простить? Раз Вере Андреевне не по зубам оказалось. Понимаешь: взять и всех их простить? Мамо свое, дедушку Игоря, отчима этого твоего колхозного? Вот прямо — взять, и всех сразу!
        У мамы вид такой несчастный, что лучше я пойду.
        Глава 25
        Тетинадина кухонька и так мала, да еще оклеена до самого потолка коричневой клеенкой в оранжевые цыплята. Что сужает пространство еще больше. Крохотная клетка где-то в степи. От местных просторов с ума сойти можно, — а люди ютятся в жалких клетушках. И даже ноги под стол не засунешь на этой кухне. Потому что вместо стола у них какой-то допотопный посудный комод, и сидеть надо боком.
        Что-то мне совсем нехорошо, совсем. Слишком много противоречий. Вот, например: родители заставляют своих детей умиляться всяким цыплятам и коровкам, а потом пичкают их мясом этих животных — и расстраиваются, что ребенок что-то вопит и есть отказывается. Да я и сама та еще красотка — прощаю людей и жалею преимущественно на кладбище. Вот надгробие — на фотографии, как правило, доброе лицо, умные глаза. Годы жизни, дата смерти… И так жалко человека, которого больше нет в этом мире. Особенно, если ушел молодым. Ну, а как насчет живых? Ржущие и матерящиеся в автобусе, ругающиеся в очередях, плохо пахнущие, пристающие, обличающие, чего-то от тебя требующие… Да, мертвые безобиднее, их прощать и любить легче.
        А мне надо простить Светку. Причем, похоже, за сам факт ее существования. Неужели могильный холмик представлять? Нет, это уж слишком, даже для осточертевшего до коликов Светика. Пусть живет. Ну, в Лондоне, например. В Лондон-то я сама точно не собираюсь. Хорошо бы как: представил — и вот она уже летит-свистит-радуется прямой наводкой в Великобританию, и больше ни голоса ее хамски противного, ни вида победительно-надменного в твоей жизни нет, нет и нет. Аллилуйя!
        Как же я не хочу, чтобы она приходила. Может, ее тут какой-нибудь сумасшедший чабан замуж украдет, а?

* * *
        Китайская лапша — символ моей действительности. Если быстро поесть, а потом лечь спать после обеда, то время пролетит незаметно. Компа все равно нет, и в мобиле что-то сломалось. Связь с миром утрачена полностью.
        Разбудил меня тот самый светкин «хамски противный» голос.
        - Вон туда неси, ставь, ага…
        Кем это она командует? Выглядываю:
        - Ты бы потише. Мама спит.
        Но Света типа не слышит. Есть такой сорт людей, при которых ты сам себе кажешься привидением. Ты существуешь, говоришь, действуешь, — но они тебя вроде как и не видят, и не замечают. Повторяю громче:
        - Света, не ори, пожалуйста. У меня мама спит. Она больна, если что.
        - Если тут кто и орет, то не я. Тише, что ли, не можешь? Весь дом на уши подняла — развопилась тут… Не видишь — у меня люди.
        «Люди» — это закутанная в платки тощая казашка с печальными испуганными глазами. Лицо смуглое-смуглое, а в глубоких ранних морщинах кожа намного белее. Женщина растерянно топчется возле большого казана, который поставила на стол.
        - Что на стол его поперла, грязный же! Вон туда ставь. Ставь, говорю! — Светка дополняет слова жестами, показывая на плиту. Похоже, робкая женщина русский язык не понимает, улыбается конфузливо. Но перетаскивает тяжесть, куда ей показали.
        - Ну, все. Иди-иди. Типа, рахмет! Арривидерчи!
        Женщина так же смиренно уходит, оставляя за собой тяжелый запах хозяйственного мыла.
        - Купила ты ее, что ли? — и не скрываю, что потрясена.
        - Мы с ее мужем кенты. Это который на БелАЗе. Вчера договорились на руднике — я ему айфон на полдня, а он пловом отвечает. Они ж с Узбекистана переселенцы, там мужики плов готовят. К себе звали, но я брезгливая.
        Светка морщит нос, при этом крошечный ротик ее сворачивается в «куриную гузку» и уезжает вбок.
        - Ага, брезгливая. Тебе, может, про свиноматку напомнить?
        Ротик возвращается на место, взгляд моментально леденеет:
        - Блин, ей жрать принесли, а она выеживается тут! Было б кто…
        И свиная акушерка, обдав меня волной презрения, идет проверять, как там плов в казане поживает. А поживает он, судя по разошедшемуся по всей нашей маленькой вселенной аромату зиры, чеснока, морковки, лука, изюма, нута, риса и баранины — умопомрачительно! Зира — так в Узбекистане называют семена разновидности кориандра, и вкус ее — это именно то, чего вам хочется, но чего вы никогда не сможете обрести с другими приправами. Зира — одна из главных составляющих плова, это все равно, что дамская шляпка на скачках Дерби. То есть, нужна и дама, и ее туалет, и даже лошади — но без шляпки будет не по правилам. Да здравствует зира! Что бы там не говорили знатоки узбекской кухни. К тому же, ни разу не встречала двух одинаковых рецептов приготовления плова и заваривания чая. Каждый делает по-своему и будет стоять за свой способ до последнего. Я стою за наш с мамой!
        Ее плов — это полупрозрачный пропаренный рис. Особенно люблю такой рис, знаете, с бордовыми тонкими прожилочками. Крупно, даже грубо — это если на взгляд дилетанта — нарезанная красно-оранжевая морковка. Много лука, отдавшего вместе с морковкой при обжаривании свой сок. Коричневый изюм, от высокой температуры в казане вновь принявший форму виноградины. Тающая во рту жирная баранина с ее нежно-терпким ароматом. А ровненькие белые зубчики чеснока, что втыкают сверху для полного букета? Мама моя — мастер приготовления плова, так что я все это не понаслышке знаю. Мамин плов — штука наркотическая.
        Но каким бы плов ни был, всё равно: как можно такое богатство променять на полдня игры на айфоне? Вот так и побеждает глобализация самобытные культуры.
        Ужинать я не стала. Принципиально. А то потом жизни не хватит расплачиваться за этот светкин дар. Вот… пусть остальные едят — они со Светиком не ругались. Чтобы не так отвлекаться на запах, я наврала про «живот болит» и вышла во двор. Забралась с ногами на корявую и неудобную скамейку под вишней. Из открытой форточки на кухне долетала восторженная скороговорка Борьки «про щуку», грубый смех Надежды Ивановны, визгливый — Лизонькин. Изредка вступает низкочастотный бас дяди Миши. Но все это легко глушат светкины гламурные завывания. Их не перепутаешь.
        Рыжий кобель злобно ворчал в будке — ему явно не нравилось мое соседство. В свинарнике тоже шла какая-то возня. Все вокруг дышало жизнью и было настроено ко мне если не враждебно, то уж точно равнодушно. Но уходить отсюда я не собиралась. Пусть мирятся с моим присутствием. Еще каких-то я там свиней и собак боялась! Люди намного страшнее.
        Эх, Леша-Леша! Прошло три дня, но я о тебе вспоминала всего несколько раз, и то по привычке. Значит, и не любовь это была, а так, пустые мечты. «Прелесть» — как моя мама выражается, когда вспоминает, что православная. «Прелесть» — от слова «прельщение». Нечистый прельщает род человеческий, чтобы люди не делами реальными занимались, а тратили силы и время на мечтания. Вот положено в пятнадцать или шестнадцать лет быть влюбленным — и хоть ты тресни, в кого-никого, а влюбись! И ходи, думай, вздыхай, подруг терроризируй… Такая мода. Не знали бы, что положено влюбляться — может, другими б делами занимались спокойно. И я этой хренью страдала столько времени! Могла бы язык иностранный выучить, или фильм, например, снять, и прославиться, и тогда бы этот Леша с его распрекрасной шеей… Тьфу, опять!
        А еще мне холодно и тоскливо очень. Но я все равно буду сидеть здесь. Холодно снаружи и на душе тяжко, и пьяная перебранка доносится с конца улицы — как в тот вечер, когда мы только приехали. А еще — коты орут и много звезд сверху. Небо ясное, ни тучки не видно. Есть во всём этом своя гармония. Даже если тебе лично плохо. А любая гармония — это уже в кайф.
        Сколько же еще мы будем сидеть тут, как в тюрьме? И я плетусь сперва в душно-душистый сумрак бани, — умываться, а потом в духоту приютившего нас дома. Незабудки на выношенной простынке уже не умиляют, как в первый вечер — напротив, уныние нагоняют. Долго на них еще придется смотреть? Борька отрубился, Светик в айфон уставилась, мама то ли спит, то ли думает о чем-то. Разговаривать не хочет. Хозяев не слышно. Как же все нелепо… Буду спать.

* * *
        Шью бегемотиков. Если вам так повезло, что каникулы вы пересиживаете в некоей дыре, по недоразумению именующейся «маминой Родиной», знайте: пошив бегемотиков — это точка невозврата. Коли плоды рук ваших понравятся, жить вам здесь вечно… Кто же отпустит такого ценного специалиста? Когда сточится эта иголка, нестареющая Лиза подаст мне следующую. Так и будет сидеть рядом, пуская от излишней концентрации внимания слюни и шмыгая носом. Ей торопиться некуда — она в одной и той же поре навсегда. «Детство — это лучшее время жизни» — и так ведь считают многие. А если вечное детство — как проклятие? Потом Лиза позовет других детей — и им тоже надо будет сшить бегемотиков. Потом родятся и подрастут следующие… А я все буду шить и шить, и стану бессмертной — абсолютно себе не в радость. Прокалывая туповатой иголкой грубый брезент (на бегемотика пошел советский рюкзак), исподтишка рассматриваю свою «девочку». Большая, одутловатая, неуклюжая растрепа. У нее и характер не очень — чуть что капризничает, ноет, злится. Хочет, чтобы все было «как здесь!» Как в журнальчике, где нарисован ее кумир. Детского обаяния в
Лизе ни капли, зато детской дурости и самоуправства хоть отбавляй. Я было взялась шить бегемотика из ткани в горошек, но Лиза взбеленилась, грозно засопела и, вырвав ткань из-под ножниц, выкинула за дверь.
        Да, мне страшно. И шью я безо всякой охоты — лишь бы отвязаться. А мама со своей лежанки радуется. Ей кажется, я совершаю богоугодное дело. Взялась даже помогать, сшитые детали выворачивает. Сдается, моя добрая мама чувствует перед подружкой далекого детства вину: не она оказалась в этот буран там, вместо бедной Лизоньки.
        Глава 26
        Наполовину прошел четвертый день здесь. Еще из хороших новостей: мама впервые встала. Окно комнаты, где мы все обретаемся, дарит чудный вид на места маминого детства: кусок забора, мокрого от дождя, и ветки.
        - Тань, ты мне, может, сфотографируешь немножко улицы? — даже мама отдает себе отчет, что «Панорамы» Яндекса сюда не придут еще тысячи лет.
        - Под дождем, что ли?
        Маму таким аргументом не проймешь.
        - Дождь — это чудесно… — раздумчиво произносит она.
        - А a тебе зонтик подержу! — Борюсик оторвался от телевизора. Светка — та не оторвалась. И головы не повернула.
        - Вот прямо подержишь, и все? И прямо вот воду лить на меня не будешь, пакостить, в лужи прыгать? Позорить меня перед всеми…
        - На фига? — Боря искренне удивлен.
        Может, подменили нам парня?
        - Действительно… И зачем все эти годы ты… Ну, ладно, пойдем, посмотрим.
        Съемку будем производить на мобилу. Нормального фотика у меня нет. Потому что, напомню: «Все купим там, в контейнере разобьется». Будто я фотоаппарат не могу с собой в самолет взять.
        Братец опять неплохо освоился. Даже пса в будку затолкал, пока я мимо торопилась. Борька повел меня «в центр», командуя навигаторским тоном «прямо» или «направо, еще 80 метров». Идти оказалось ближе, чем мы тогда, ночью, топали. Время от времени останавливаемся, нудные ободранные окрестности щелкаем.
        Площадь асфальтированная, но вся в ямках, трещинах и лужищах. А вот и знакомый клуб, дальше — магазин, следом — дом с государственным флагом у входа, надо думать — местная власть там обретается. Рядом вывеска «Полиция». Да это все ерунда, не на то мы обратили внимание. Там, возле полиции, под навесом байк стоял. Серьезный. Красивый. Грязный, как я не знаю что. Со смешно вылупленными глазами-фарами.
        - Ух, ты! — и это мы с Борей выдохнули. Подошли ближе сфотографировать такое сокровище. Дождь сразу кончился, как на заказ. Борька головой повертел, назад на пару метров отбежал: «Льет! — кричит мне. — Нисебефига, мы сейчас границу дождя нашли!»
        Тут из дверей администрации вывалилась толпа каких-то местных. Мелкие, шумные, черноголовые. Только один среди всей толпы рыжий. И куртка кожаная на нем не такая, как у остальных. Но тоже мелковатый. Рот до ушей, улыбается то и дело. Его дергают: «братан, братан…» Чего он им сдался всем? А, понятно. Обступили мотоцикл, рыжий что-то объясняет, руками машет.
        Борька вслушался:
        - Что, по-английски, что ли?
        - Самое то, Борюсик. Чего б им здесь и не поговорить по-английски. Вон и Биг-бен уже из тумана проглядывает.
        - Не, ты прикинь: они по-английски говорят, честно! Сама послушай!
        Подходим ближе.
        - Э, братан, жрёт сколько, а? — Задавший вопрос джигит энергично тычет кулаком в бок другого такого же, но еще мельче: — Чё стоишь, переведи!
        О, как это по-английски! Заседание клуба джентльменов.
        Но вдруг доносится, пусть и коряво, однако точно на английском:
        - … Сколько бензина берет мотоцикл?
        Тут же, с характерными завываниями и, на мой слух, вообще безупречно, рыжий парень отвечает, сколько. И потом:
        - А где у вас тут кладбище?
        - Мазар, что ли, спрашивает? — переводчик оглядывается на остальных.
        Иностранец показывает жестами. Получается что-то знакомое.
        - А, татарские могилки. Не проедешь там сейчас. И пешком не пройдешь — увязнешь. Гадюки просыпаются. Жаман! Плохое сейчас место! — говоривший джигит даже заматерился — вот до чего место плохое, выходит.
        Рыжему переводят:
        - Бэд …Вэри бэд. Снэк. Снэйк. Жылан, короче. Много.
        Кто же он, интересно?
        Слышу, о нас разговаривают. Если слышишь «орыс, орыс» и замечаешь косые взгляды в твою сторону — это о тебе. И, уже развязаннее и нарочито громко:
        - Эти тоже, что ли, ирландцы? — кивают в нашу сторону.
        - Да нет, башковские гости. Это где еще эта их, Светочка…
        Дружный гогот. Теперь меня уже совсем не таясь, бесцеремонно осматривают с головы до ног. Борька маячит сзади. Спрятался за сестрину спину, называется. А я в куртке с чужого плеча, в сапогах с отвернутыми голенищами.
        Думают, наверное: «Что за бешара такая приехала?» Бешара — нищенка по-казахски. Подхожу еще ближе, игноря толпу. Вспоминаю свой английский:
        - Вы действительно из Ирландии?
        Рыжий кивает, улыбается.
        - Что, прямо вот так, на мотоцикле?
        Он опять кивает.
        Тут Борька встревает:
        - А море?
        Рыжий услышал, развеселился:
        - Аморе? Любовь? Итальяно?
        Местные ржать начали — тоже мне…
        Бурчу:
        - Никакое не итальяно. Казахстано. Мой брат спрашивает, как вы на мотоцикле через море из своей Ирландии сюда доехали.
        - Самолет. Потом — поезд. Тоннель. Под Ла Маншем.
        Бросаю на Борьку гневный взгляд: вылез со своим морем, а меня тут оборжали. Сказала б ему, но нельзя, вокруг внимательные слушатели.
        - А зачем вам татарские могилки?
        - Это важный исторический памятник. Хочу посмотреть. Там есть музей? Можно ли нанять экскурсию?
        Господи, какие идеалистические представления у этого человека. Даже жалко его стало.
        - Мой знакомый историк занимается изучением этих объектов. Я могу вас познакомить. Он все расскажет.
        - Поехали! — и этот человек призывно хлопает обветренной рукой по своему байку.
        Ни за что и никогда. Я их боюсь, мотоциклов. И потом, Михаила-историка сейчас, как я подозреваю, на семи собаках не сыщешь.
        Смотрю, а у рыжего интерес в глазах, воодушевился, опять приглашает:
        - Это прекрасно! Не бойся, это прекрасно! Жаксы, жаксы! (*т. е. «хорошо» по-казахски) Вот увидишь!
        - А по-русски вы говорите?
        - Немного. А ты разве понимаешь?
        Господи, откуда такие только берутся.
        Борька хозяйски дергает сзади за полу куртки:
        - Татьяна, пора домой, мама ждет.
        - О, Татьяна! Татьяна? — будто пробует мое имя на вкус этот ирландец. — Тать-я-на. А я — братан!
        Что еще за ерунда?
        - А зовут как? Ваше имя?
        - Братан!
        Пожимаю плечами. Толпа хихикает. Местный переводчик объясняет:
        - Брадан он. Через «д». Это у них лосось так называется, у ирландцев. Они, как казахи. Не то, что русские ваши Вани-Коли, не знай, почему.
        Вспыхиваю.
        - Иван — от Иоанна-Крестителя, Николай — от Николая-Угодника. Христианские имена.
        - А, христианские…, — сплевывает парнишка. — А сами не верите. Вот он — кивает на ирландца — лосось. А я — Мейрамбек. Мейрам — праздник, бек — повелитель. А вы тут — Ко-оля…
        Брадан не понимает, о чем мы говорим, но по выражению моего лица о чем-то догадывается. Подошел, отодвинул задиру:
        - Все о’к? Поедешь?
        - Я сейчас не смогу. Брата надо домой отвести. Я узнаю, когда историк сможет.
        И подальше-подальше от них, от толпы этой. Тут Борька опять меня дергает. Оглядываюсь, а рыжий следом идет.
        - Поговори со мной, пожалуйста! — так жалобно просит. — Ты хорошо по-английски говоришь.
        - А у ирландцев какой язык, ирландский?
        - Гэлик.
        - Скажи чего-нибудь по-своему.
        Он произносит что-то такое странное — язык сломаешь! То ли на иврите, то ли на венгерском… улавливаю только в конце «ан гра» какое-то.
        - И что ты сказал?
        - Да так, одна старая ирландская поговорка. Я тебе потом переведу. Может быть.
        - Это когда же «потом»? Мы уезжаем скоро. Я надеюсь.
        - Когда Бог создавал время, он создал его достаточно. Это еще одна поговорка. Поедешь со мной смотреть захоронения? Я один не найду.
        - Не хочу. Да и не проехать, говорят. И еще — там змеи.
        Вот мы и дошли до калитки. А из дома несется шум и крик. В основном Надежда Ивановна старается, а Михаил-историк тихонько так отвякивается. Вылетел на воздух, злой-презлой, на ходу куртку надевает.
        - Здравствуйте, а вы с раскопок?
        Он аж зашипел от возмущения. Скользнул мимо нас и зашагал нервически куда-то.
        - Борька, ты б его догнал, а? Спроси про могилки татарские, скажи, иностранец специально приехал, чтобы посмотреть.
        Борька рад стараться. Это он сам туда попасть хочет, знаю я, его змеями не проймешь, в горах насмотрелся. Так, а мне теперь что делать? В дом иностранца вести, что ли? А там по-прежнему тетя Надя буйствует, поминая недобрым и даже нецензурным словом «старую козу Всерождествениху».
        - Иди, а то мотоцикл твой угонят.
        Ирландец беспечно улыбается:
        - А-а, он сломан!
        - Но… Брадан, ты же меня звал кататься!
        - А я знал, что ты откажешься.
        - С чего вдруг?
        - По тебе видно.
        - И эта туда же! — теперь на крыльцо выскакивает Надежда Ивановна. — Татьяна, живо в дом!
        - Гуд дэй! — вежливо здоровается рыжий.
        - Чао, бамбино! — парирует та. — Быстрее, мать зовет!
        - Итальяно? — упавшим голосом спрашивает Брадан.
        Злобно машу головой.
        - Завтра утром приду, — сообщает заморский гость, как о деле, само собой разумеющемся. И, не оглядываясь, шагает прочь. Я даже ответить не успела.
        А мама, оказывается, и не звала вовсе.
        Глава 27
        Светка кислая ходит, то и дело с кем-то эсэмэсится, а когда ей звонят, выскакивает в баню. Да сдалась она — слушать ее разговоры! Вон, опять побежала — уже в пятый раз за вечер. Михаил-младший домой так и не вернулся, Надежда Ивановна на работе. А дядя Миша принес Борьке и Лизе диск с аниме. И вот мы все сидим перед телевизором, а на экране — миядзаковский «Ходячий замок». Счастье!
        - Мама, мам — а горы там, смотри, как у нас! — вертится Борька.
        - Да, похожи. А зато ее родной город — как Калининград, — не забывает гнуть свою линию мама.
        - А Софи эта нудная — ну вылитая ваша Танечка, — встревает вернувшийся из бани Светик, не сильно вникающий в сюжет. — Тоже молодости не ценила. Вот и состарилась до срока.
        Я только хмыкаю — знаю, что там дальше у Миядзаки будет. Восьмой раз пересматриваю, а еще книжку читала. Однако Светик, похоже, в атаку пошла… Что ж я ей так не нравлюсь-то?
        - Света, дома все в норме? — мама с трудом приподнимается на локте, поворачивается к Светке, внимательно в нее всматриваясь.
        Но та, не отвечая, несется реагировать на поступивший звонок. Обычно-очередное хамство.
        Мультфильм кончился, мама заснула, а Светы все нет. Братец шепотом пересказывает, что ему историк велел завтра делать. И где сапоги повыше взять, — чтобы змеи не того… Уговариваю Борю остаться с мамой, да разве этого уговоришь?
        Потом спать легла. Разбудил собачий лай. Это рыжий кобель разрывается. Глухо-истошное: «бу-бу-бу», как из бочки. И, главное, умолкать не думает. Лает и лает, хрипит от ненависти. Цепью гремит.
        Меня бесцеремонно трясут за плечо:
        - Татьяна, там этот твой кобель рыжий пришел. И не уходит.
        - Так в будку его загоните. Чего это он «мой»? Да он меня сожрет, не заметит… — ворчу спросонья.
        Тетя Надя даже засмеялась:
        - Да я не про Барбароссу нашего. Я ж тебе про этого, «Гуддэя» вчерашнего.
        Вскакиваю. Соображаю, где тут на часы смотреть. За окном темно.
        - Надежда Ивановна, а уже утро… Это вчера… договорились, что Михаил на экскурсию поведет… Может, впустим? По-моему, он не уйдет.
        И добавляю виновато:
        - Иностранец. Ни фига не понимает.
        - И я — ни фига, — ворчит Надежда Ивановна, однако уходит звать раннего гостя в дом.
        Он сидит на тесной кухоньке, как у себя дома. Чай пьет, улыбается. Небольшой, складный, легкий. По моим представлениям, первые летчики такими были. Романтики. Взгляд вполне безмятежный. А лицо — прицепиться не к чему. Нос, как нос, рот, как рот. Все аккуратно-среднестатистическое. Да, этот человек скорее цвет, чем форма. Рыжая башка, голубые глаза и обветренные красные щеки. Бороду он не отращивает, шея коротковата даже, кадык небольшой. А, вот интересно: руки в шрамах.
        - Брадан, сколько тебе лет?
        Отвечает. Да уж: значит, он в школу пошел, когда я только родилась. Взрослый, а ведет себя…
        - Так ты специально сюда приехал, чтобы эти могилки татарские… археологический памятник, то есть, посмотреть? Ты что, историк?
        Головой машет, улыбается:
        - Я за тобой приехал. Искал по всему свету.
        - Ага, конечно. Охотно верю. Гран мерси. А памятник как же?
        - Да это я вчера от местных услышал, вот и решил посмотреть за компанию.
        - А где ты еще был? Куда едешь, зачем?
        - Был в Европе, России — европейской части. Хочу посмотреть мир.
        - Разве в Ирландии плохо?
        - Ирландия — это не весь мир. Но это женщина, к которой возвращаются.
        - У тебя там женщина… подруга?
        - Нет. Я неточно выразился. Это — родная земля. Мать, к которой возвращаются. Всегда.
        - А я вот уезжаю от своей матери. Мы переселяемся. Далеко.
        - А что здесь? — Брадан обводит кухню рукой. — Учиться негде?
        - Ты думаешь, я здесь живу, в поселке? Нет, ты что! Я в городе живу. Огромном. А это — мамина родина. Мы сюда в гости приехали.
        - Так! — Брадан смешно шевелит бровями и роется в кармане. Достает ключи с брелоком — маленьким глобусом. Протягивает глобус мне: — Показывай!
        Только бы не опозориться! Я его найду здесь, город-то свой? На шарике хорошо заметна процарапанная линия.
        - Это твой путь?
        - Да. То, что уже проехал.
        - А почему не весь маршрут?
        - Ты его знаешь?
        - Нет, откуда?
        - И я не знаю. Вдруг поеду не так, а вот так? Зачем тогда портить хорошую вещь?
        - Ну, ты даешь…
        Спас меня Иссык-Куль. Кое-как нашла синюю удлиненную кляксочку в буйно-коричневых горных массивах рядом с Китаем. Вот тут и живу, севернее только.
        Неугомонный Брадан достает из кармана складной нож. Раскрывает, задумчиво смотрит на лезвие. Ковыряет в том месте, что я показала.
        - Зря ты. Я уеду оттуда через два месяца.
        - Показывай, куда!
        Ну, здесь проще. Ищу тигра — скандинавский полуостров. От передней лапы под прямым углом по Балтике, до упора. Примерно так. Щупаю украдкой — а много ли у ирландца ямок на этом глобусе? Получается, моя — первая. Почему?
        - А почему у тебя руки в шрамах?
        - Хороший байкер летит минимум тридцать метров. Но даже хорошему байкеру когда-нибудь надо приземляться.
        - Вот сюда я перееду!
        Он меряет расстояние до своей Ирландии и радуется как ребенок: так это ж рядом, сантиметр всего!
        Глава 28
        Если интересно знать, где именно находится памятник андроновской эпохи, то вот ориентир: по густой грязи, в километре от поселка. Через выгон для скота, грязный вдвойне.
        Все знакомо, и почти как на фотографии, что когда-то показывала мама: степь, уже совсем бесснежная и даже начинающая зеленеть. Крупные куски и обломки гранита, уложенные боком в виде каких-то гигантских цветов. Все они исписаны «Балтабай+Карлыгаш = МАХАББАТ forever!!!» и тому подобным. Все так, да не все. Небольшой штрих, оживляющий пейзаж: на камнях и повсюду рядом — клубки змей. Змеи свисают и с самих бордово-красных и зеленоватых плит, лениво шевелятся в расщелинах, валяются, свернувшись, напоминая издали экскременты. Поднимают головы, ловя лучи солнца. Ищут на камнях место потеплее. Вялая возня чего-то живого и омерзительного.
        Змей так много, что… ну, не может так быть! Они все одинаковые.
        - Ядовитые? — шепчу Михаилу.
        - Весьма, но не смертельно, — беспечно отвечает «ботан».
        Борька, найдя свои сапоги недостаточно высокими, взвыл и срочно захотел проведать маму.
        - Терпи, Борис! Или ты не кореец?
        Мой брат, потупившись, качает головой.
        - Что-то ты бледненький с утра пораньше. И домой, значит, хочешь?
        Борька кивает утвердительно.
        - Отпустим его, не заблудится?
        Михаил с Браданом сдержанно улыбаются.
        - Не заблужусь, — бурчит.
        - Ну, беги! Только маме про змей не рассказывай!
        И братец весенним жаворонком летит над степью, не разбирая пути. Только грязь во все стороны брызжет.
        А Брадан продолжает священнодействовать с фотоаппаратом, что-то бормоча под нос. Хорошо хоть, близко к этим тварям не подходит. Потом меня стал просить позировать — это на фоне-то мерзких клубков!
        - Да иди ты, Брадан!
        - Как говоришь?
        - Не буду.
        Ему смешно.
        А для Михаила-историка змеи ровным счетом ничего не значат. Думает, наверное: «Зимуют здесь — и ладно. Потеплеет — расползутся, дел-то: пятьсот гадюк». Непричастных к истории человечества. А вот его бесценное захоронение андроновской эпохи — это считается! Возможно, он гадам даже благодарен: охраняют сокровище. А чего там охранять?
        - Ничего интересного, — говорю Михаилу. — Гадюшник. Тут всегда так?
        Михаил потерянно смотрит на меня — на ползучих.
        - Эти, что ли? Уползут на днях. Как это — ничего интересного? Памятник мирового значения «ничего интересного»? Ты Шариков, Татьяна. Хуже местных. Ты, ты — манкурт! Даже из Ирландии…
        Брадан слышит знакомое слово, отвлекается от змеюк, вопросительно поглядывает.
        - Переводи! — требует уязвленный историк.
        Дальше началась лекция. И — мои мучения: вспомнить, как то или иное будет по-английски. Где не могу совладать с научными терминами, нагло прибавляю окончание «эйшн», вроде и прокатывает. А что делать? Суть рассказа Михаила сводилась к тому, что перед нами — уникальное захоронение бронзового века, могила знатного человека, скорее всего, женщины, так как в ту пору преобладал матриархат (уверенно произношу «матриархэйшн»). Судя по археологическим исследованиям и реконструкциям, которые сейчас за большие деньги проводятся российскими антропологами, в бронзовом веке на территории части современного Казахстана жили европеоиды.
        И тут Михаила понесло по узкой и опасной колее межнациональных отношений. Видимо, тема была для него столь болезненной, что он даже забыл о своем академическом стиле:
        - Так вот, какого же нам здесь вещают о коренной нации и навязывают свой язык, когда коренными являются совершенно другие люди, к казахам отношения не имеющие?
        Брадан послушал-послушал, протянул «а-а-а» и неожиданно спросил:
        - И почему это важно?
        - Но вот же доказательства! — испуганная энергичным жестом Михаила гадюка на всякий случай зашипела, вскинув приплюснутую головку.
        - Доказательства чего?
        - Да что здесь европеоиды жили!
        - Ну и что?
        - Мы — европеоиды! Мы! — Михаил смотрел на ирландца, как на идиота.
        - Ты хочешь здесь жить? — Брадан повернулся ко мне.
        - Нет. Совсем не хочу, — меня аж передернуло.
        - Я — тоже. Хотя… место красивое. — Он мечтательно обвел глазами бескрайний простор. Потом стал объяснять историку, как маленькому:
        - А вы хотите здесь жить?
        - Я здесь живу!
        - Так хотите или нет?
        - Хочу.
        - Хотите жить и живете. Все замечательно. И в чем проблема?
        - Так мне эти… доказывают, что я тут — не по праву, пришлый. А это они сами.
        - Вы родились здесь?
        - Здесь.
        - А «они»? — Брадан состроил смешно-страшную рожу и с сардоническим видом пошевелил пальцами, как будто речь шла о космических захватчиках.
        - И они — здесь.
        - Зачем вы спорите?
        - Я не спорю, я отвечаю исторически неопровержимыми фактами. Тут европеоиды лежат, понимаете? А они — он кивнул в сторону поселка — монголоиды. Это они пришли. И понятно откуда, судя по названию расы. Их предки пасли табуны в необъятных полупустынях на востоке. Да-алеко отсюда. В Монголии.
        - А лично ваши предки? Откуда приехали?
        - Мои? — Михаил растерялся. — А причём тут лично мои? Мои в столыпинских вагонах, из Латвии… это по отцу. А мама — сибирячка. Но я выступаю, как представитель белой расы.
        - И вот все вы оказались здесь, — Брадан, хоть и выслушал мой перевод, продолжает мысль, не отвлекаясь на реплики. — И что делить? Вы что тут — пашете, сеете? Вам лично нужны эти акры или как у вас это называется?
        - Гектары. Нет.
        - Тогда что? Вы эту землю любите?
        - Это личное слишком. Ну, люблю. Люблю. И не дам себя отсюда выжить.
        - А «они» любят?
        - Любят.
        - Так и любите вместе. Надо уважать чувства других. Вон места сколько. Это же не женщина, чтоб ее делить нельзя было. Хотя некоторые… — Брадан засмеялся и махнул рукой. — Но это не для меня.
        - Это они, они хотят любить ее без меня! Но я им не дам, не дам! Это же варвары, они все развалят! Уже развалили.
        Господи Боже, а Михаил не только историк, но и маньяк, по ходу.
        - Империи больше нет, — Брадан развел руками. — Как вы еще не привыкнете? Ирландию тоже не смогли скушать. Жили бы спокойно. Тем более, кто здесь сейчас рудниками владеет? Американцы, наверное?
        - Нет. Австралийцы с израильтянами.
        - Ну, вот и ответ.
        - Это моя земля, и я докажу! — Михаил даже ногой топнул. Впечатлительная гадючка все же кинулась спасаться под камень.
        - Не тем доказываете, — улыбнулся Брадан.
        Я перевела.
        - Своим умом дойду, — буркнул историк. — Никого не держу, обратный путь найдете.
        Брадан как ни в чем не бывало напоследок щелкнул отвернувшегося Михаила на фоне каменного цветка.

* * *
        Ну, нормально? Я уже собралась с ирландцем спокойно в поселок топать, а он вдруг меня за плечи взял, развернул к себе и в глаза заглядывает: «Тебя ангелы проводят и оберегут. Я вечером за тобой заеду. Мне сейчас очень надо уйти!» Все! Включил какое-то свое ускорение — через три минуты будто и не было. Но как сказал-то! Нежно-нежно. А как смотрел! Тогда зачем убежал?
        К Михаилу возвращаться охоты не было никакой. И я тихонечко пошла себе по этой вселенской грязи выгона, блестевшей на весеннем солнце. Зыбкими островками высились коровьи лепёхи. Зато птицы вокруг распелись — как в райском саду.
        В степи, кажется, за час намного прибавилось зеленого цвета. Много света, тепло, ветерок ласковый — и вот все это резко сменяется на холод, сырость и тьму надеждиного дома. Нет, минут через пять, привыкнув, понимаешь, что не так здесь и плохо, в помещении. И не темно, в общем, и сырость условная. Но разве сравнить с тем, что вне дома? Там — весна. А здесь — быт. Чувствуете разницу?
        А может быть, дело и не в атмосфере. Возможно, мрак, сырость и прохладу в дом принесла с собой очень плохая новость. Впрочем, для Светы это уже не новость. Она об этом еще вчера узнала. Вот и закрылась на полночи в бане. Плакала. Ни с кем не делилась. А мы, бесчувственные, даже не заметили ничего. Мало ли зачем Светика в баню понесло?
        Сейчас она уже не плачет. Сидит на свернутом матрасе, отвернувшись к окну. Плечи вперед, спина круглая. Даже не шевельнется. Борька рядом примостился, глядит сочувственно, тоже молчит. Мама по комнате ходить пробует, ковыляет кое-как, помогать не разрешает.
        А новости такие: светин папа попал в кардиологию, их квартиру будут продавать за долги, а тётя Ира встретила на родине первую любовь и, пока наладится личная жизнь, предложила «хазбенду» отправить детей пожить у ее родителей в уральской деревне. О чем Свете по телефону и сообщила: «Денег-то все равно у него теперь нет! А там воздух свежий, экология». Ванечка, Светкин братец, уже там. И ждет — не дождется любимую сестричку.
        - Света, а ты хоть с дедушкой-бабушкой знакома? — спрашивает мама.
        Светка бурчит «колхозпаи» и качает головой. Опять замирает.
        - Может, еще папе позвонишь?
        Света плачет, плач переходит в крик:
        - Я его не брошу, не брошу! Сука она, сука поганая!
        - Света, так нельзя!
        А она сидит, прижавшись щекой к своему айфону, и слушает. Нам тоже хорошо слышно — гудки, гудки, гудки. Длинные гудки. Не берёт светин папа трубку.
        Глава 29
        - Мама, а вы с папой точно не разведетесь? Никогда-никогда? — мы втроем на кухне, Света спит в зале. Борька пытливо смотрит на маму, опять, как попугай, повторяет: — Точно не разведётесь?
        - Мы всегда будем вместе, не бойся.
        - А у Светы они, может, помирятся?
        - Не лезь в чужие дела, детка. Хотя, мне бы очень хотелось, чтобы помирились. Когда все вместе, это так хорошо. Вы тоже не разводитесь, когда семьи заведете.
        - А ты папе звонила сегодня? Что говорит? — Борька очень тоскует по папе. В отличие от меня. Мне нормально. Если бы он был рядом, меня дальше калитки не пустили б.
        - Он на день позже домой прилетит, чем мы. Сказал, что уже квартиру приглядел. В старинном доме. Кажется, 1895-го года постройки. Памятник архитектуры.
        - Ни фига себе! Вот пацанов приглашу… Фу, блин, их же там не будет… фу. Ну, зачем мы уезжаем! — Борькина рожица моментально мрачнеет.
        - Других найдешь.
        - Дура ты, Таня! Сама найдешь! Этого своего… Лё-ё-шу…
        - Да без проблем.
        - Ты — предательница!
        Я понимаю, негоже девушке на глазах родной матери лупить мелкого поганца, но надо ж честь защитить!
        Мама вспылила:
        - Быстро разошлись по разным комнатам! Каждый по книге в руки — и вперед. Тебе — двадцать страниц. Через час проверю! А тебе (это Борьке) — стихотворение учить! — и выдернула из стопки михаиловых книг два тома чуть не наугад.
        Мне внезапно достались комментарии к роману «Бесы» Достоевского. Как Федор Михайлович Тургенева в романе злобно высмеивал, и что Иван Сергеевич на это отвечал. Так до вечера и провалялась с книгой — обед уж Борька сам, под маминым руководством, готовил. А чтоб веселее было, выученное стихотворение на мотив «Катюши» пел. Ложилось идеально: «Гул затих, я вышел на подмостки…» — это значит, Пастернак братцу достался. Мамо очень довольно, даже подпевать взялось. А надо, спрашивается? Голос-то неплох, но слуха нет совсем.
        Света приняла решение ехать к отцу завтра. Поспала, вскочила — снова собранная и деловитая. Будто не она сидела в отключке. Мама и дядя Миша ее отговаривают — нам всего тут два дня осталось, есть ли смысл билеты менять? А вдруг не обменяют?
        Она уперлась. Мама названивает светкиным родителям попеременно — то одному, то другому, и вот, наконец, дозвонилась до тёти Иры.
        - Светланка, тебе маму дать? — протягивает ей трубку.
        - Ни о чём…
        - Ир, она не хочет говорить… Ир, возвращайся. Ир, любовь, это да, я понимаю… Ну, почему «Бог наказал»? Ему сейчас помощь нужна… Бил, но… Ир…
        Конец связи. Дело знакомое: роуминг с Россией. А ведь, вроде, только вчера Надежда ей денег на телефон положила. Вот, кстати, и она. Светка вцепилась в хозяйку дома, как бультерьер. Напомнила про обещание обеспечить вертолет до города: «Зря, что ли, я вам имущество спасала?» Тетя Надя только головой покачала:
        - Невозможно, девонька. Это бригада летит, вахтовым методом. Под тебя график ломать не будут. Сказано — послезавтра, значит — послезавтра. Не обессудь.
        Светка металась из угла в угол и все пыталась дозвониться до отца. И не могла. Наконец, вышла на больницу через справочную. Там объяснили: «Емцов в реанимации, состояние после операции стабильно тяжелое, искусственная вентиляция легких». Тут она и вовсе свечой взвилась, кинулась вещи свои собирать. Все мы поняли, что Светика сейчас нам не остановить — ну, не запирать же, в самом деле? Дядя Миша посмотрел-посмотрел, повздыхал-повздыхал и утянул Надежду на кухню.
        Посоветовались. И дядя Миша сказал, что по утрам в райцентр ходит автобус, а уж оттуда в город выбраться намного легче. И что он, дядя Миша, завтра Свету проводит до самого аэропорта, а также, если потребуется, поможет билет обменять.
        - Там тебя кто встретит, как прилетишь? — встрепенулась мама.
        - Там фигня уже. Родной город. Чего меня встречать?
        Я испугалась:
        - А вдруг эти подкараулят, которые отомстить хотят?
        Светка посмотрела на меня — долго, и не злобно совсем. Кажется, за ночь повзрослел человек. Складочка между бровями появилась — и совсем не вяжется с ее обычным обликом Барби. И вообще — она отца своего стала напоминать. Не пойму только, чем? Вроде непохожи были. А, поняла. Ногой так же трясет — полы ходуном ходят.
        - Тоже фигня. Да я про них и забыла. Отцу помочь надо — вот что главное. А эти мамбеты пусть только попробуют — порву! У меня теперь пневматика есть. Дома лежит.
        Тут Борька влез, образчик гуманизма. Переживает:
        - А вдруг ты домой попасть не сможешь? Вдруг у вас там все уже опечатали?
        - Боря! — мама аж подавилась от возмущения. — Ну, ты думай, что говоришь!
        Но тетя Надя братца моего поддержала.
        - Дело говорит, все правильно. К родственникам пойдешь, если дома дверь поцелуешь?
        Света нахмурилась.
        - Дверь целовать?
        Мама поковыляла к своей сумке.
        - На, держи! — и достала ключи от квартиры. — Адрес наш знаешь. Нет никого, да и безопаснее там. Кстати, больница рядом.
        Тут Светка взяла и обняла мое мамо. Натурально, с чувством так. Крепко.
        - Спасибо большое, тётя Соня! Я, когда опять разбогатею, Вам остров в Финляндии куплю. Хотите?
        - Ещё б! — кивает мама, улыбаясь. — И побыстрее! Мне остров очень нужен. Только небольшой, ладно?
        На улице затарахтел мотоцикл. Тётя Надя не удержалась, прошлась «про рыжих кобелей». — Вот ты, Татьяна, тот раз сколько отмывалась, как он тебя уделал, а теперь к нему же на свидания скочешь. Гордость где?
        Господи Боже, какие еще свидания? Совсем ничего не соображает женщина.
        - Всё б вам опошлить! — огрызаюсь на бегу.
        - Таня, ты куда?! — спохватилась мама.
        - Мне… мне отдать надо… мне глобус отдать надо, — торопливо вру на ходу.
        Какой, спрашивается, глобус? И почему я вру? Да и торопиться, вроде, незачем. Все равно он там на улице стоит и терпеливо ждет. Лично меня. Я даже мимо Барбароссы проскочила, не задумавшись. Пёс онемел от такой наглости.

* * *
        - Ты почему убежал от меня?
        - А вот! — гладит руль мотоцикла. На руле шлем болтается. Не люблю шлемы. В них люди выглядят очень пафосно и глупо, по-моему.
        От ирландца пахнет бензином и зелеными яблоками. Вечер поздний, темно совсем, только мутным пятнышком свет из окна, где мама с Борькой. Небо в тучах, холодно.
        - К мотоциклу от меня убежал, что ли?
        - Нет. К автобусу.
        Разговор зашел в тупик.
        - Брадан, ты вообще, понимаешь, о чем я тебя спрашиваю?
        - Конечно. Про автобус, правильно? Я ездил в город за насосом. Автобус по расписанию идет, боялся опоздать.
        - А что не сказал сразу?
        - Байкер — на автобусе? Позор.
        Смеется. Да, очень удачная шутка. Куда бы деться.
        - А насос тебе зачем?
        - Очень нужен. Это важная деталь для мотоцикла. Без нее нельзя ехать. Я сюда попал, потому что насос сломался. Мотоцикл на себе шесть километров нес в эту деревню. Мейрамбек обещал насос достать, но очень долго собирался. Тогда я сам поехал, купил в десять раз дешевле. Мейрамбек абориген, а не знает, где нормальные цены есть.
        - Ох, Брадан, как ты путешествуешь… — мне стало жаль его, такого нехитрого. Но потом я вспомнила:
        - Это ты меня грязью… два дня назад?
        - Грязью? Как это?
        - Проехали.
        - Проехали, — простодушно повторяет он за мной по-русски. И опять берет за плечи, всматривается в лицо:
        - Починил мотоцикл, успел. Поедем за тюльпанами завтра?
        - Когда?
        - С утра.
        - Завтра? Там же грязь везде. Ты сам видел. Тебе что, поехать не с кем?
        Он очень удивился. Непритворно. Даже голову набок склонил и глаза сощурил:
        - Не с кем? Я с тобой хочу. Да, и еще: ты как к абортам относишься?
        - К абортам? Я правильно поняла?
        - Да. Ну, когда детей убивают, а они еще не родились.
        - Брадан? — Я даже отодвинулась на всякий случай. — При чём здесь аборты? Мне даже шестнадцати нет.
        - Я знаю, — нетерпеливо машет он головой. — Я говорю: как относишься?
        - Да ужасно отношусь. Страшно все это очень. Как еще можно относиться?
        - Очень хорошо! Очень! — заулыбался широко, а зубов много-много, и все мелкие. Не человек — дельфин. Лучи добра и позитива плюс зубастая обезоруживающая улыбка. Но что он дальше несёт!
        - Моя невеста так и должна. Мы, католики, выступаем против абортов.
        - Да что ты говоришь! Это мы, православные, против абортов. А что там у вас… Стой, какая невеста, ты что, бредишь?
        Отскакиваю назад, к калитке. Он за мной не идет, стоит, смотрит. Кричит на прощанье: «Я завтра в девять заеду!» Потом вежливо уточняет: «С утра!»
        Глава 30
        Мама мне, конечно, по возвращении нотацию прочла. Досталось и за «глупое вранье», и за «гулянки неизвестно с кем». Борька из вредности не вступился. Хотя мог бы — видел же, какой Брадан. Безобидный. Веселый.
        - Мама, я совершенствую свой английский! — кажется, переборщила с чувством оскорбленной невинности. Мама моментально и отбрила:
        - Темной ночью и неизвестно с кем совершенствуют обычно не английский…
        - А он меня замуж звал!
        Мама вздрогнула, неправильно пошевелилась и зашипела от боли.
        Да тут еще тетя Надя масла в огонь подлила: «Вот, я ж тебе говорила — кобель! Рыжая ко-бе-ли-на!» Случившаяся рядом Лиза залаяла баском, передразнивая Барбароссу. Борька поискал освещение получше, напряг раскрытую ладонь, оттопырил большой палец и согнул указательный. На стену легла тень симпатичной собачки. А дядя Миша… он погладил меня по голове и загудел: «Мужики говорят, нормальный, вроде, парень. В кругосветку на мотоцикле отправился. Все мы мечтали о таком в его годы — а кто смог, кто решился? Он рисковый, молодец. Что вы на девочку накинулись? Девочка, может, такого никогда больше не то что не встретит — не увидит даже».
        Не мною первой замечено: если говорит тот, кто обычно молчит, ему верят. Рейтинг Брадана тут же подрос. Но Светочка все испоганила:
        - Так у него поди невест — в каждом населенном пункте. Как сломается, или там, перекусить пора, заехал в аул, увидел первую встречную, и рисково так ей: «Привет! Ужель та самая Татьяна?»
        И опять все женщины стали наперебой меня предостерегать, а Лиза погавкивать.
        Вот озверели, право слово! Света тоже мне, великий теоретик. Даже не целовалась ни с кем ни разу, а туда же, советовать.
        И за что накинулись, спрашивается? У меня с Браданом вообще ничего не было такого, а обсуждают, будто… я не знаю. Идиотки. Я разозлилась, вскочила и побежала в баню — плакать.
        Да я этого ирландца знать не знаю. А любовь для меня лично — дело постепенное. Когда у тебя есть время подумать, понаблюдать, помечтать. Полгода ловишь его знаки внимания, потом месяца два ждешь, когда он, наконец, решится… А потом однажды вы случайно встречаетесь где-то в городе — хорошо, если возле кинотеатра и парка, и… Тут некстати в мечту влезает голова Лёхи на его жирафьей шее, и он идиотски тянет: «Ну и бабушка у тебя — атас, вообще! Жалко, вы непохожи!» «А вот возьму и поеду с Браданом завтра за тюльпанами!» — крикнула я в своем внутреннем мире этой роже, и очень ее напугала: сразу куда-то смылась. Так тебе и надо, Лё-ёша.

* * *
        Встала в семь, не спалось чего-то. Дядя Миша давно на ногах, деликатно прикрыл к нам дверь и возится на кухне. Свете с утра уезжать, так тоже не спит. Как ни странно, находится в отличном расположении духа и утверждает, что все с ее отцом будет нормально, — она про него сон хороший видела. Я даже выпросила у Евы Браун голубые джинсики напрокат, — и она легко согласилась их мне дать. Вообще, со Светой в последнее время много перемен. Плохо, конечно, так говорить, но несчастье ей на пользу. Очеловечивает.
        - Провожать-то хоть меня пойдешь, Татьяна?
        - Конечно!
        Мама храпит потихоньку. Она много сейчас спит. Ей надо, она выздоравливает. Я растолкала Борьку, чтобы не одной назад возвращаться. Он завозился, не открывая глаз, стал ныть, что у него после того, как мама вчера заставила помыть голову, безумно разболелась пятка… Но все-таки из-под одеяла был вытащен и в чувство приведен.
        Автобус отходил в восемь. Когда мы пришли, на остановке ежились от утреннего ветра несколько поселковых. Молоденькая парочка на всю катушку врубила через динамик мобильника Noize MC и страстно целовалась, не смущаясь присутствием остальных. Дядя Миша отошел покурить с мужчинами. Остались мы втроем. Стоим, молчим. Боря столб с проржавевшим расписанием пинает.
        Автобус, припаркованный неподалеку, кургузый и старинный. Вот он уже стал выказывать признаки жизни: заурчал, зафыркал, завонял и затарахтел.
        - А мы зато на вертолете полетим! — вспомнил Борька. Вот хвастун!
        - А кто вам этот вертолет сделал, забыл уже? — Светка взяла привычный тон. Но потом резко его сменила:
        - Таня, ты не выделывайся сильно, пожалуйста. Вам надо тётю Соню нормально домой привезти. Ей так хреново сейчас. Жалко, конечно, что я раньше еду. Проследить за вами некому будет… — и она покровительственно стряхнула какую-то шерстинку с моего рукава.
        Я собралась ответить, но не успела. К остановке кто-то мчался.
        - Надо же как в райцентр приспичило, — хмыкнул Светик. — Будто волки за поциком гонятся.
        Между тем фигура бегущего резко приближалась. И бежал он прямо на нас. Теперь уже можно было его рассмотреть — джигит, небольшой, взмыленный, в спортивных штанах. Во рту спереди яростно блестит золотой зуб. Жидкие усики, а на лбу — длинный белый шрам. Подскочив к Светке, он сграбастал ее в жаркие объятия и смачно поцеловал.
        Все оцепенели. Светка, вырвавшись, заорала и так кинулась на этого полоумного, что он, пробормотав: «Ай, молодец!», с еще большей скоростью, чем прибежал, рванул обратно. А мы только и услышали, что раздавшиеся за углом конторы одобрительные выкрики, гогот и победное: «Э, Ерик, бабки гони давай!»
        Собственно, все это тут же заглушил семиэтажный мат, какого я в жизни не слышала. Это наша Света выражала свои чувства. Она бросилась за парнем, поскользнулась, упала, и теперь сидела в грязи и ругалась, используя такие выражения, что даже подоспевшие люди с остановки начали удивленно переглядываться. Я поймала Борьку и крепко зажала ему уши. Дядя Миша, словно морковку с грядки, легко выдернул Свету из грязи. Отряхивает, утешает, как маленькую.
        - Это их на руднике рассчитали, ходят без дела, дуркуют. Я потом с Ментиковым братом старшим поговорю.
        - Ментиковым?
        - Ну, этого, который прибежал. Безотцовщина. Ментиком зовут. Картежник. Азартный. А еще спорит на все подряд. Вот и на тебя, похоже, поспорил. Бьют, считай, каждую неделю, а ему все мало. Да ты не расстраивайся, не плачь! Грязь не трогай, засохнет, потом счистишь.
        Света опять заматерилась, но уже потихоньку. Я заметила, что доброго и огромного дядю Мишу она все же стеснялась. Аккуратно промокнула злые слезы.
        Автобус был готов тронуться с места. Дядя Миша осторожно потрепал нас с Борькой по волосам: «Эх, птенцы…»
        - Папе своему привет от нас всех передавай! Пусть выздоравливает поскорее!
        На прощанье я Свету перекрестила, а она в ответ покривилась:
        - Какая же ты еще, Таня, маленькая! Ладно, пока! Завтра встретимся.
        Глава 31
        Маленькая — не маленькая, а вот в Светкины голубые джинсы еле влезла.
        Мотоцикл затарахтел под окнами в тот момент, когда я докрашивала губы. Почти неделю, проведенную в поселке, краситься было лень, но сегодня я решила выглядеть на все сто процентов. Зачем, спрашивается? Исключительно для себя. Настроение такое. Все равно завтра уеду. Пусть запомнит меня красивой. Я взяла тёти Надин фен и стала укладывать волосы.
        - Подождет, — шепотом ответила на Борькину жестикуляцию, направленную в сторону окна. Блин, что ж Брадан так расшумелся, еще ненароком маму разбудит, неизвестно в каком настроении — и не поеду я никуда.
        - Пошла я, Борь!
        - Разобьешься — домой не приходи, красотка! — проводил меня добрый мальчик.
        Брадан был в своем дурацком шлеме. А еще один держал в руках. Протянул мне.
        - Фу-у. Я не надену!
        Даже не спорит. Молча нахлобучивает на меня шлем. Затягивая ремешок у подбородка, спрашивает:
        - Куртка теплая?
        Киваю.
        - Ездила когда-нибудь?
        Машу головой отрицательно.
        - А вальс танцуешь?
        Самое время рассказать о моей «любви» ко всяким идиотским танцам.
        - Конечно!
        Надо же! Папа никогда в таких случаях иронические нотки не улавливает, а этот встрепенулся:
        - Не любишь танцевать?
        - Ненавижу.
        - Вдвоем на мотоцикле — это как вальс. Женщине вообще не обязательно уметь танцевать. Главное, чтобы она доверяла тому, с кем она. Ты доверяй, и все. Я хорошо езжу, ты увидишь. Не бойся и не делай резких движений. За мной повторяй, и все. Но, если вдруг захочешь, чтоб мы упали, всего лишь начни двигаться в другую сторону. Я направо — ты налево. Договорились?
        Интересно, а обнимать его обязательно надо будет, а? Я вообще-то не люблю до чужих дотрагиваться. Брадан как мысли читает:
        - Обнимать меня не обязательно, хоть я и не против. Придерживайся за мои бока и как следует ногами сжимай мотоцикл. Если захочешь ехать медленнее, стукни меня по плечу один раз. Надо срочно остановиться — два раза.
        Как бы там мама не проснулась. Поехали бы уж побыстрее!
        М-м-мама, ма-амочки! Мы все прибавляем скорость, и вот уже в зеркале поселковые строения слились в одно серое пятно, а впереди — вау! Это как на самолете, когда он разгоняется, но еще не оторвался от земли, и ты всем своим существом ощущаешь плотность воздуха. Нет никаких запретов и барьеров, нет страхов, обид, ничего, кроме этого чувства полета. Такое ощущение — будто до того всю жизнь провел, закутанный в смирительную рубашку, в маленькой-маленькой комнате где-то глубоко под землей. И там нельзя было ни сильно пошевелиться, ни крикнуть во всю мощь, ни сделать что-либо значительное: ты всех тем самым потревожишь, расстроишь, и вообще: НЕЛЬЗЯ. Но вот срок заточения вышел, и меня отпустили на свободу.
        - Свобо-ода-а-а!!!
        Воплю, и даже не стесняюсь. А вокруг только небо, и только степь, и рев мотора. А Брадан передо мной — как проводник в совершенно новый мир. Мир, где радостно. Где не надо бояться. Где можно доверять. И надо жить — взахлеб, большими жадными глотками.
        Внезапно с проселочной дороги мы выскочили на ровную трассу. Широкую, просторную и абсолютно необитаемую. Я что-то говорила про «скорость»? Скорость — это здесь! Справа и слева проносится розовая и красная земля. Поворот. Заваливаемся так низко, что вот-вот, и рукой асфальт достану. Непреодолимо захотелось выпрямиться, чтобы удержать равновесие. Ну, как в самолете тогда. Но раз Брадан в эту сторону нагнулся, значит, надо и мне так. Эта игра совсем не страшная. Что же он не сказал, какой сигнал подавать, чтобы мчаться еще быстрее? Меня всю трясет изнутри. Это не физическое состояние, а, скорее, нервное. Мне хочется, чтобы было еще быстрее, еще дальше, и так долго, как только возможно, лучше бы всегда. Я убегаю из плена своей обыденности. Мне важно, чтобы меня не догнали. Я не чувствую свое тело, только скорость и ветер, который будто бы проходит насквозь. Борьба с этим потоком воздуха, пытающимся откинуть меня назад, всегда заканчивается моей победой. Я не сдаюсь, я лечу!
        Но вот Брадан сбавляет скорость и вскоре вообще останавливается. Стою на асфальте, шлем в руках, волосы сбились в кошму — и ветер продолжает свистеть в ушах, хотя вокруг тихо и благоуханно. Что-то знакомое. Да, пахнет, как на цветочном рынке перед Восьмым Марта.
        Но меня продолжает трясти, Хочу еще скорости!
        А между тем, вокруг раскинулось такое великолепие, что дух захватывает теперь уже не от полёта, а от красоты. Красная и розовая земля, остановившись, оказалась полями цветущих тюльпанов. Все пространство, до самого горизонта, в цветах. Я подбежала к обочине, склонилась над небольшим и нежным алым цветком с остроконечными точёными листьями. Он рос себе и рос, и ему не было дела ни до чего на свете. По всему бескрайнему степному простору стремились к солнцу миллионы таких же ярких и хрупких корон. Брадан снял шлем, присел рядом.
        - И ты вот так, через всю Землю… — выдохнула я.
        - Через всю не получится! — улыбается ирландец.
        - Почему это?
        - Воды много.
        - Возьми меня с собой!
        - Ты — прекрасный пассажир. Мою музыку играешь. Очень хорошо ехала, — похвалил меня Брадан. — Мы с тобой будем ездить, много будем. Только дождись меня. Дождешься?
        - А сколько ждать?
        - Не знаю. Но когда-нибудь я вернусь. Эмилио Скотт объехал планету на мотоцикле за десять лет.
        - Кто это? Никогда не слышала.
        - А я о нем знаю с детства. Это один аргентинец, врач, писатель. Уехал из дома с тремя сотнями долларов в кармане. Южная Америка, потом Северная, потом Африка, и к нам он тоже заезжал. А потом — огромная Евразия, Австралия, острова. У него был супермощный мотоцикл по имени «Черная принцесса». Побывал почти везде. Был свидетелем войны и голода в Эфиопии, чуть не умер от малярии, подвергся нападению обезьян, в Индии женился, в Никарагуа был обстрелян революционерами. Десять лет такой жизни! И он уважал всех людей, и никогда не терял хорошего сна, аппетита и оптимизма. Он искал спонсоров, кто готов был заплатить за бензин и запчасти, и ехал дальше. Эмилио исполнил свою мечту. Сейчас живет в Аргентине. Гоняет по дорогам на своем байке. Очень счастливый человек. Очень.
        - А у тебя как мотоцикл называется?
        - Пока не могу назвать. Ничего не подходит! — он сокрушенно обводит взглядом своего красавца.
        - Может, еще покатаемся?
        - А там скоро трасса кончится. Она еще не доделана. И пойдут горки-ямки-горки-ямки-горки-ямки, — он красноречиво показывает, как мы сперва взлетаем на горку, затем съезжаем в ямку и, наконец, заваливаемся набок.
        Тянет меня за рукав в степь: цветы собирать. А мне так жалко их топтать! Тут цветы — на каждом квадратном дециметре. Все в цветах. Красное великолепие в желто-фиолетовую крапинку. Желтое и фиолетовое — это тоже тюльпаны.
        - Брадан, зачем их собирать? Пусть живут, где родились.
        - Но тут никто не видит, какие они красивые! Они здесь никого не обрадуют. Здесь ведь и людей не бывает.
        - Нас радуют. Мы же люди. Пойдем до горизонта!
        - Пойдем! — он протягивает свою руку, небольшую и жесткую, теплую-теплую. И моя ладошка вполне равноправно умещается в его ладони, совсем в ней не скрываясь. И мы идем-бредем неизвестно куда, среди степи, где нет никого, кроме птиц, кроме цветов да неба над нами. И нелепыми кажутся сейчас Интернет-пророчества о конце света и разных катастрофах, которые могут погубить этот мир. Вот этот древний, остро-прекрасный, мудрый и величественный мир! Ну, кем возомнил себя человек, если все щели пытается заполнить своей драгоценной особой? Выйди в степь и оглянись вокруг, и опомнись, и спесь твою снесет весенним ветром за пять минут. А если так же повезет, как и мне, и везде будет благоухать миллион цветов, а рядом идти проводник, то поймешь и зачем родился, и зачем жил до сих пор. Да чтобы сюда попасть, к безымянным прекрасным цветам! И чтобы идти вот так, рядом с тем, кто ничего не боится и живет в другом измерении.
        Все-таки Брадан наклоняется и срывает что-то. Эх, не слушается меня. Ну как ему только не жаль эту красоту?
        Он протягивает мне… белый ирис. Вокруг — море тюльпанов, а он стоит с ирисом.
        - Вот. Это — ты. Все вокруг такие красивые, но — одинаковые. А это — ты. Ты белый ирис, Татьяна. Ты совсем другая. Я никогда не встречал таких девушек, как ты.
        Цветок пахнет еле уловимо, потом все сильнее. Сладкий, но с загадочной сыровато-горькой ноткой аромат будоражит, как признание Брадана. Он нежно ведет цветком по моей щеке. Закрываю глаза. К аромату ириса прибавляется запах яблок и бензина.
        Судя по солнцу, целовались мы в степи часа четыре. А казалось — мгновение. Время может лететь совершенно по-разному.
        Я вспомнила про маму. Мобильник впопыхах дома оставила. Можно, конечно, попросить у Брадана, но… Лучше объяснюсь, когда приедем. Но уходить так не хочется. Через силу шепчу:
        - Брадан, пора! Меня мама будет искать. Она волнуется.
        И мы все-таки набираем великолепный букет тюльпанов — надо же маме привет из ее цветущей степи привезти! А то, бедненькая, все пропустила. А завтра мы улетаем.
        Господи, завтра мы улетаем!
        - Брадан! — и я плачу, а он целует в глаза, и утешает, и обещает всегда быть рядом — в Интернете. И писать мне каждый день, и рассказывать обо всем, что увидит…
        Следующий час пролетает очень, очень быстро.
        Глава 32
        Дорога обратно не показалось мне такой же захватывающей. Да и мотоцикл ревел немного устало. Под курткой притаились тюльпаны, а в зубах, чтобы не помять, я держала хрупкий ирис. Под шлемом он был спрятан вполне надежно, но только «свобода-а!» уже не покричишь. Вот и закончилась трасса, мы сворачиваем на проселочную дорогу, сбавляем скорость, мимо проскакивает ряд поселковых домиков, глухие покосившиеся заборы, сквозь рев мотоцикла слышен собачий лай.
        Мы еще не доехали, а я подаю условный знак: остановка! Хочу попрощаться не под окнами. Что-то мне подсказывает, что дома назревает скандал.
        И еще полчаса куда-то улетают. Стоим, обнимаемся, и не до кого нам дела нет. Отдаю ирис.
        - На, мотоцикл свой назовешь «Белый ирис». Нравится?
        Он осторожно берет цветок, перебирает мои пальцы.
        - Я вечером попрощаться приду… — он то ли спрашивает, то ли утверждает.
        - Конечно!
        Все, теперь надо бежать.
        - До встречи! Не провожай!
        Как я шла этот квартал до тетинадиного дома, ох, это было что-то! Кто знал, что после езды на мотоцикле такое бывает? Каждая мышца болит, ноги не слушаются и дрожат, будто на шпагате час просидела.
        Оглядываюсь. Он смотрит мне вслед, но, как и просила, провожать не идет.
        Все. Больше оглядываться не буду.
        Лает рыжий кобель. Мама стоит на крыльце, придерживаясь за дверь, и лицо у нее — лучше б не смотреть. В руках — сложенный вдвое ремень. Иду под ее сверкающим взором по двору матросской походочкой. Лютый хрип Барбароссы по сравнению с тем, что меня ждет, — мелочи. Расстегиваю куртку, как ни в чём ни бывало, улыбаюсь:
        - Мам, а я тебе цветы привезла…
        Последние полчаса нашего прощания с Браданом не прошли для букета даром: некоторые цветы сломались, некоторые смялись.
        Остальные — рассыпались по ступеням крыльца после того, как раздался свист и что-то жгуче хлестануло меня по пальцам.
        - Не смей! — мама от ярости хрипела. — Не смей так со мной! «Цветы привезла»! Цветулёчечки!!! Да мы тебя уже здесь похоронили!
        Она швырнула мне в лицо ремень, резко повернулась и исчезла в темном коридоре.
        Я не стала собирать рассыпавшиеся тюльпаны. Теперь это не имело никакого значения. Выглянул Борька, испуганным шепотом спросил, что со мной.
        - А что?
        - Да ты белая какая-то. Не, честно. И лицо светится. Как у собаки Баскервиллей.
        - Сам ты собака, Боря, — с горечью ответила я. И пошла в дом.
        В комнате было все вверх дном. Наши вещи лежали на маминой кровати, висели на батарее, валялись на полу. Суетилась Лиза, помогая-мешая моей маме утрамбовывать дорожную сумку.
        - Видишь, Таня, — прокомментировал ситуацию вошедший за мною Борис. — Еще пошлялась бы чуть-чуть, и все — осталась бы здесь жить навсегда.
        - Мама, а мы куда собираемся?
        Мама и ухом не ведет. Вспышка гнева далась ей нелегко. Сейчас она бледная совсем, и двигается, как заржавевший робот.
        А Борька радостно вопит:
        - Мы уже сегодня улетаем, поняла? В четыре! Вера Андреевна вертолет за нами прислала!
        Вера Андреевна? Вертолет? Она президент Казахстана, что ли? Но… Как это — «в четыре»?
        - Сегодня? Нет, я сегодня не смогу.
        Мама неожиданно быстро подскакивает ко мне. Орёт: «Где ты таскалась? С кем?» — и хватает за волосы.
        - Мама, мамочка, пожалуйста, не надо. Я с Браданом, на мотоцикле. В степь. Там тюльпаны.
        Насколько могу, отворачиваюсь и защищаюсь от ударов. Это даже не больно, но так дико. Братик повисает у мамы на руке. На секунду ловлю безумное любопытство в глазах Лизоньки.
        - Мамочка, пусти, пусти меня!
        Мама со стоном валится на кровать.
        Борька участливо подсаживается ко мне, гладит по спине:
        - Тань, больно, да?
        Потом бежит к маме:
        - Мам, больно, да?
        Не перебор ли со впечатлениями за день? Да, вон и из расшибленной коленки кровь идет. Досталось Светиковым джинсам, расплывается на голубом дениме темное пятно… Мама так за меня переживала, что в итоге все, чего боялась, сделала со мной сама. Стоит ли удивляться: не она ли рассказывала, как в детстве получала подзатыльник от Веры Андреевны, если нечаянно резала палец лезвием.
        Надо предупредить Брадана! Надо предупредить Брадана! Надо предупредить Брадана!
        «Надо предупредить Брадана!» — эта фраза, как мантра, преследовала меня и пока я сидела взаперти в бане (позор какой!), и когда мама чуть ли не тычками загнала меня в невесть откуда взявшуюся новую «Хонду» с тонированными стеклами. Надежда Ивановна у калитки, теребя шерсть Барбароссы, энергично инструктировала «Сонечку» на тему «Как девок в чувство приводить», так что маме даже и поднаскучило. Лиза, стоя на крыльце и держась за ручку, всей тушей навалилась на дверь, качалась туда-сюда и ловила мой взгляд. Поймав, улыбнулась и шкодливо тявкнула. Потом помахала мне бегемотиком: «Пока, пока!»
        - Мама, мне надо предупредить Брадана!
        Мама шикнула на меня, мотнув головой в сторону водителя. Не позорься, мол, при чужих — это из местной администрации машина, выделили нам «по звонку сверху». Она приникла к окну и вся обратилась в зрение. Всматривалась в места своего детства.
        Нас привезли на Кудыкины горы. Так шофер назвал холм, с вершины которого взлетали вертолеты. Выходим из машины. Оглядываюсь, ищу маниакально, с кем бы передать мои координаты. Пусто. Только ветер свищет, а из иллюминаторов элегантной стрекозы-вертолета нас рассматривают какие-то люди.
        Водитель машет: быстрей, быстрей! — и вот я у лесенки, а мама в прежней своей манере заталкивает меня — теперь уже в вертолет. Там, внутри, какие-то важные дядьки с повадками начальников, стервозная на вид блондинка, суетится пилот. Маме раскладывают кресло так, что она может лечь. Борька уже законтачил с бортмехаником и просится в кабину. Мы еще на земле. И все можно спасти!
        И вон, внизу, идет враскачку на своих кривых кто-то очень знакомый. И этот шрам на лбу… Ментик!
        - Ментик, Ментик! Передай… — рвусь назад, к люку. Но лестницу уже убрали. Ментик смотрит, не понимая. Потом, узнав, ухмыляется.
        - Ме-ентик!
        Все. Дверца люка поднимается и захлопывается. Надо держаться. Но как? Падаю на сиденье. Рядом приземляется облако духов: блондинка. Участливо спрашивает:
        - Парень, что ли, твой?
        - Еще не хватало. Подружкин. — Надо же от блондинки отвязаться. А то долго объяснять. А для этого надо говорить. Слова произносить. Но я не могу.
        Нет, ну это ведь не может быть правдой! Я что, действительно улетаю, и мы, в наш век информационных технологий, так и не успели обменяться контактами? И даже фамилии Брадана я не знаю. И из какого он города. А-а-а!!!
        Шум стоит страшный. Закладывает уши, начинает тошнить. Но это все равно.
        Мы летим над цветущей степью и недостроенной трассой. Пилот специально снижает вертолет — и теперь сверху очень хорошо видны все эти горки-кочки-ямки, о которых мне рассказывал Брадан. А вокруг, насколько хватает взгляда, до самого горизонта — безучастные к моему горю тюльпаны. Что же это такое? Мои волосы до сих пор пахнут степным ветром и его кожей, и бензином, а любимого рядом нет.
        Я буду ждать, я буду любить. И это зависит только от меня. Ничто внешнее не помешает мне ждать и любить. Я не стану предательницей, не увлекусь кем-то еще. Я знаю — мы обязательно найдем друг друга. Не сейчас — так через месяц или через год. Или через десять лет. Когда он объедет, наконец, всю землю. И все равно — не забудет меня. Как и я его. Ведь если и я предам, тогда все зря. Значит, на планете совершится еще один виток предательства, из-за которого станут несчастными столько людей — мои дети, тот нелюбимый, кто сделается моим мужем, мои близкие, будущие коллеги. Если я буду несчастна, то значит, частью своего предательства поделюсь и с ними. А вот любовь — это крепкий фундамент для жизни. Самый крепкий. И единственный.
        Глава 33
        Я дальше плохо помню, это потом Борька рассказал. Мы еще засветло прилетели в областной центр и нас устроили в гостинице при аэропорте. Мама меня могла бы и не запирать в номере — я лежала, как мертвая. Потом — темнота. В этот мрак ненадолго заглянул братик с предложением попить чаю. Но пить совсем не хотелось. И я продолжала лежать, а Борька сказал, что мама ушла разговаривать по Скайпу с Верой Андреевной. Встревоженная бабушка, до которой каким-то образом дошла весть о том, что мама заболела, организовала нам и гостиницу, и перелет.
        Недропользователи бы ее побрали! Нет, чтобы остаться равнодушной, как всегда. Тоже, выбрала момент.
        Болит коленка. Пора бы переодеться. Слишком яркий свет. Надо бы в туалет. Лежу.
        Потом Борька рассказывал, что мама вернулась утром. Они всю ночь проговорили с Верой Андреевной.
        Брадан, наверное, уже приходил туда. И Надежда Ивановна наверняка ему наговорила… Хотя, она же по-английски ни гу-гу… Значит, даже ничего, бедный, не понял.
        Надо ехать обратно. Дверь заперта. Балкон. Ну почему я плакать совсем не могу?
        Боря тихонько треплется по мобильному с другом:
        - Представляешь, Ба за нами вертолет прислала. Прикинь, круто, да? Это ее знакомые чиновники с комиссией летали и специально к нам в поселок завернули. Круто, да?
        - Боря, заткнись, пожалуйста!
        Какой здесь этаж? Приподнимаюсь, выглядываю в окно. Восьмой, не меньше. А если перелезть к соседям? Вдруг там номер открыт? Или людям покричать, чтобы выпустили?
        Выползаю на балкон. И справа, и слева — глухая стена. Сумерки, тоска, огни аэропорта. Вой самолета. И, сквозь него, неожиданно, ветром доносит откуда-то нежное и высокое: «А-а-аvе, Maria!»
        Возвращаюсь. Хромаю мимо Борьки к бару-холодильнику. В дверце спиртное. Бутылка водки, две банки пива, еще что-то. Может, напиться? Беру красивую запотевшую поллитровку, верчу в руке. Читаю о том, что «этот напиток гордых правителей еще Великий Чингисхан…» Вранье снаружи, вранье будет и внутри.
        Так люди и пропадают. Не дождетесь! Мне надо себя сохранить. Есть для кого.
        Ловушка холодильника закрылась с мягким всхлипом. Бутылка караулит следующую жертву. Нет, так не пойдет. Иду и выливаю всю эту отраву в унитаз. Буль-буль-буль. Вроде, полегчало от водки — я наконец-то смогла заплакать.

* * *
        Утром мама вернулась с другим лицом. Это было лицо с портрета, который сделала в аэропорту та девушка, Светина одноклассница. Мама была тиха, молчалива. Обняла нас с Борисом, перекрестила, вздохнула глубоко: «Привет вам от бабушки». Я старалась не встречаться с ней глазами и тоже ничего не говорила. Мама подобрала джинсы, валявшиеся у кровати, и пошла застирывать кровавое пятно на коленке. Потом долго-долго сушила штаны утюгом.
        В самолете места нам достались в разных рядах, так что разговаривать не было необходимости. Мы обычно взлетели, обычно приземлились.
        Дорогой я думала, вспоминала и опять плакала. И поняла, что если не найду Брадана, то ничего лучше того, что было, со мной уже не случится. Еще я летела и представляла себе его путь там, далеко внизу, иногда по бездорожью, и под колесами только песок, гравий, грязь. Когда облака рассеивались и становилось видно землю, я искала и находила его там, в десятке километров ниже, упрямой точкой продвигающегося вперед. Он всегда был рядом. Но его не было.
        Я возвратилась — а город стал чужим. И квартира уже не та, что была. Света открыла нам дверь черная: ей полчаса назад сообщили, что пациент Емцов скончался.
        Это было очень грустное время. Вернулся папа. Всей семьей мы помогали хоронить Светиного отца, устраивали поминки. Тетя Ира так и не показалась. Зато прибыла из далекой деревни с Ванечкой, Светкиным братцем, мама тети Иры, крепкая и очень упрямая старуха. Она настояла, чтобы «пОминки справили по-людски», и платочки пришедшим попрощаться совала, и пела гнусаво-заунывно «на кого ж ты нас покинул…, ушел за родненькими мамкой с папкой…», но у Светки даже не было сил с ней сражаться. Она вцепилась в несмышленыша Ваню и никуда не хотела его от себя отпускать. Послушно носила лапшу и борщ гостям. Будто так и надо, появился Виктор — помните моего братюню с раздвоенным языком? Теперь он помогал, утешал и всегда оказывался под рукой в нужный момент. Уральская бабка, переждав выходные, рванула «по инстанциям», и выяснилось, что заложенную-перезаложенную квартиру, в принципе, можно сохранить.
        В день похорон я впервые побывала в квартире Емцовых. Размах, простор, уровень дизайна и комфорта потрясали. Как и тело покойника в гробу на столе. Светин папа выглядел очень молодо. Я не боюсь мертвых. Но, когда долго смотришь на умершего человека, становится досадно, зло берет: ну, пошевелись же! А он, будто дразнит, лежит. Но он не дразнит. Он умер.
        Где только могла в Инете, кинула объявления: «Если кто-нибудь что-то знает о Брадане, мотоциклисте из Ирландии, совершающем кругосветное путешествие и в настоящий момент находящемся на территории Казахстана, пожалуйста, напишите мне! И передайте ему, что я его люблю и буду ждать!»
        Без Брадана все потеряло свой смысл, опустело. Социальные сети раньше развлекали, теперь бесят. Только замаячит какая-нибудь надежда, и тут же — крах. В школе мне очень сочувствовали, даже придурок Данил. Внезапно Лёша написал… признался в любви. Смешной такой. Даже «бывшая лучшая» Юляшка вышла на связь, узрев мой пламенный призыв «ВКонтакте». Ну, сперва похвасталась, что у них с Антоном, моим бывшим парнем, всё хорошо. И на здоровье! А что: двое бывших вместе. Два сапога пара.
        - Ну, чмаффки! Да, а это не твоего «Тойота» на перевале сбила? А то «Авторадио» есть же, там передали. Мы с Антоном лежим такие у меня, думаем, может, это твой? Там есть же…ну, мотоциклист был, иностранец, кажется.
        - Насмерть?
        - Вроде бы. Я так не помню примерно…
        - Во сколько передавали, когда?
        - Ну, ночером, часиков в пять утра…
        Господи Боже, только не это! Или мало я молилась за Брадана?
        На «Авторадио» не пробиться.
        - Кого поздравляем?
        - Извините, мне «Новости». Кто разбился утром? Иностранец, мотоциклист? Где он?
        - Девушка, мы в прямом эфире!
        Когда я дозвонилась до кого-то, более отзывчивого, там сказали, что в редакции «Новостей» имени сами не знают. И откуда погибший, тоже не знают. Посоветовали звонить гаишникам. Страшный день, четыре часа кошмара, звонков, уговоров. И вот мы с мамой стоим у тела, накрытого простыней. Нам показывают лицо.
        Мама смотрит, смотрит, смотрит туда.
        - Это он? Какой красивый. И совсем молодой…
        Она плачет.
        - Девочка моя, прости меня, прости!
        - Это не Брадан, мама.
        Какая подлая штука — любовь. Ты радуешься, что умер кто-то другой. Взамен любимого… А ведь и этот, сегодняшний, мертвец был вчера еще жив и полон надежд. И любил кого-то, был любим. А у тебя внутри все ликует: «Ура, ура, ура!» Так ведь?
        Эпилог
        Кое-как закончила учебный год. Неплохо сдала «методом научного тыка» экзаменационные тесты. Июнь мы доживали в уже проданной квартире и день-деньской мотались по жаре, собирая справки. На термометре 38 градусов, а весь город — гигантская автомобильная пробка с базарами по обочинам дорог. Надо всем этим — выхлопные газы… Ни с горами попрощаться не успела, ни с друзьями как следует… Только беготня, бумажки, потом вещи, упаковка в контейнер, половина не вместилась — даже любимые ёлочные игрушки и наши с Борькой детские рисунки.
        Набежали «санитары леса». Это такие знакомые, активность которых возрастает перед вашим отъездом.
        - Сонь, а мне у вас вон та корзинка всегда так нравилась! — льет мед мамина бывшая сослуживица, которая к нам в гости ходит, а к себе никогда не зовет.
        - Я ее уже обещала, — отрезает мама. — Но могу рассказать, где купила.
        Не узнать человека. После той ночи с Верой Андреевной она словно обрела позвоночник. Она больше ничего не боится. Например, показаться неучтивой или жадной. И, кстати, на боли в спине не жалуется.
        Я читаю об Ирландии запоем. Еще — подписана почти на все байкерские паблики. И, знаете, немногое изменилось после нашего переезда. Да, мы теперь живем в Калининграде. Не в Казахстане — в России. Вместо мамбетов — гопники с некачественными татуировками. Но не на нас местные смотрят с плохо скрываемым раздражением. Здесь достается бедным гастарбайтерам-узбекам. О, их тут много! А мы, наконец-то — равные среди равных, незаметны в толпе таких же. И вывески только на русском. И полицейские между собой по-русски говорят, и чиновники, и сантехники… И воздух здесь всегда хороший. Это очень странно, но потом привыкаешь.
        О Казахстане здесь рассказывать не надо, до нас все рассказали. Земляков в городе — каждый пятый. Местные, так те удивляются: «За каким же вы все едете сюда? Жили там богато…» Смягчаются, услышав ответ: «Здесь и Европа рядом, и язык русский!»
        Хотя, кого я обманываю насчет русского? Я совершенствую свой английский и учу гэльский. Мир слишком хорошая штука, чтобы запирать себя в резервации одного языка. Мне языки пригодятся. И Брадан найдет меня. Я знаю.
        Мы здесь вновь обрели многое из того, с чем простились там. В купленной квартире прежние хозяева оставили нам вещи, что не влезли в контейнер на родине и были раздарены. Точно такие же! К нам вернулись такие знакомые гардины, удобное офисное кресло, письменные столы, телевизор, холодильник, диваны… Фантастика.
        Сижу за компом. Он как раньше у меня стоял у окна, так и здесь. И за окном примерно то же — яблони, газон, кошки. Со Светой каждый день переписываемся. Она там выкручивается, как может — и брат на ней, и бабка. Уборщицей устроилась подрабатывать, и еще — объявления клеить.
        А у меня главное дело дня — это обход всех социальных сетей. Лезу в Твиттер. «Белый ирис Татьяна» — это стоит в строке «Популярное в мире». Бывают же совпадения… Или?
        Я боюсь смотреть. Как это? Но получается, что сотни людей сошлись в одном и том же стремлении: разыскать девушку по имени Татьяна, которую полюбил один человек и назвал ее Белый ирис. И он всех просит найти ее и передать, как с ним связаться. С Браданом Конноли из города Энниса графства Клэр провинции Мунстер Республики Ирландия. И его электронный адрес.
        Как все просто и как все будет хорошо.
        Вдруг — фр-р, шлеп! Голубь на подоконник сел и в окно клювом стучит. Очень знакомый.
        - Это что, Какао за нами прилетел сюда?!!
        Мама, вернувшаяся с ночной смены (она теперь — ученик повара в ресторане, чем очень гордится) замирает, всматривается…
        - Нет, что ты? У Какао нос другой, и ногти на лапках были оранжевые. Этот будет… э-э…
        - А пусть будет Шоколадом!
        - Будешь Шоколадом? — спрашивает мама у голубя.
        И голубок согласно кивает.
        А на стене в моей комнате висит плакат, на нем написано: Is iad na tr ruda riamh go bhfuil feicthe: a blade gar, an ghaoth agus an gr… Если перевести с гэльского, значит: «Три вещи, которые никогда не видно: острие лезвия, ветер и любовь…»
        11 октября 2012 года