Старинные Чешские Сказания Алоис Ирасек
        Давайте послушаем сказания давних времён. Послушаем о нашем праотце, о предках наших, о том, как пришли они на эту землю и расселились по Лабе, Влтаве и иным рекам нашей родины.
        Послушаем дошедшие до нас из тьмы веков чудесные предания наших отцов, поклонявшихся богам в тени старых рощ и приносивших жертвы родникам, журчащим в долинах тихих, озёрам, рекам и священному огню. Вспомним седую старину…
        Алоис Ирасек
        Старинные Чешские Сказания
        Школьная библиотека
        СОКРАЩЕННЫЙ ПЕРЕВОД С ЧЕШСКОГО Ф. БОГОЛЮБОВОЙ
        РЕДАКТОР-КОНСУЛЬТАНТ Ю. МОЛОЧКОВСКИЙ
        РИСУНКИ И. КУСКОВА
        АЛОИС ИРАСЕК И ЕГО КНИГА „СТАРИННЫЕ ЧЕШСКИЕ СКАЗАНИЯ".
        Алоис Ирасек - выдающийся чешский писатель конца XIX и начала XX столетия (1851 - 1930). Его перу принадлежат многочисленные повести, романы и драмы из истории Чехии.
        Ирасек родился в маленьком городке Гронове, в горном районе Чехии, в семье пекаря. Сыну небогатых родителей хорошо были знакомы горе и страдания чешского трудового люда.
        Окончив среднюю школу, Ирасек поступает в Пражский университет, где изучает историю чешского народа.
        По окончании университета, он преподает историю в течение четырнадцати лет в средней школе в старинном городе Литомышле, а затем в течение двадцати лет в Праге.
        Долголетняя педагогическая деятельность отразилась и на художественном творчестве Ирасека: его произведения необычайно доходчивы и с большим интересом читаются учащейся молодежью.
        Ирасек внимательно следил за новыми достижениями в области исторических исследований. Его произведения основаны на тщательном изучении исторических материалов и исторических мест Чехословакии. Романы, повести и пьесы Ирасека верно передают не только исторические события, но и всю обстановку, быт и дух того времени, к которому относятся эти события.
        Большим достоинством романов Ирасека является то, что они посвящены героическому прошлому чешского народа в самые значительные и самые бурные периоды его борьбы против социального и национального гнета: гуситским войнам и годам национального возрождения (первая половина XIX века). Нашел отображение в творчестве писателя и период тяжелой жизни порабощенного чешского народа после поражения чехов у Белой Горы в 1620 году, период, который в чешской истории именуется «тьмой».
        Ирасек известен и как драматург. Пьесы его, так же как исторические романы и повести, по времени действия относятся к героическим периодам чешской истории.
        Героем произведений Ирасека является народ. Ирасек дает яркие образы отдельных представителей трудового народа и с большим мастерством описывает сцены, где действуют народные массы.
        Исторические повести, романы и пьесы Ирасека постоянно напоминали чехам об их героическом прошлом и, несомненно, сыграли большую агитационную роль в борьбе народа за свободу. Сам Ирасек рассматривал произведения искусства как орудие борьбы за освобождение. Он говорил: «…мы находимся в состоянии борьбы и боремся за жизнь. А жизнь народа превыше всего. За нее должно все бороться, за нее должно бороться и искусство».
        О том, какое значение придается в народно-демократической Чехословакии литературному наследию Ирасека, свидетельствуют слова президента Чехословацкой республики Клемента Готвальда:
        «Его произведения учат нас правильному пониманию нашего прошлого, укрепляют наше национальное самосознание, наполняют нас действенным оптимизмом и верой в творческие силы народа. Бесспорно, эти черты необходимо сейчас воспитывать в народе, чтобы с еще большей сознательностью и подъемом строить наше великое сегодня и еще более славное завтра. Поэтому не может быть сомнения в том, что творчество Ирасека имеет сейчас большее значение, чем когда бы то ни было»,
        О «Старинных чешских сказаниях» Алоиса Ирасека с уверенностью можно сказать, что их знает каждый чех, от мала до велика. «Старинные чешские сказания» усилили интерес парода к истории своей страны.
        Отдельные сказания и исторические легенды, вошедшие в книгу Ирасека, были известны чехам с незапамятных времен. Одни сказания были записаны чешским летописцем Косьмой в начале XII столетия, другие сказания, передаваясь из уст в уста, от одного поколения к другому, сохранились в народной памяти до наших дней. Ирасек собрал все это фольклорное наследие и облек его в художественную, литературную форму.
        В «Старинных чешских сказаниях» нашли художественное отображение различные периоды и различные события истории чешского народа. Книга открывается сказаниями о жизни древних чехов в доисторические времена, еще до образования чешской государственности. Сказание «О воеводе Чехе» передает легенду о двух братьях Чехе и Лехе, которые считались праотцами чешского и польского (ляшского) народов. Чех и Лех совместно ищут места для поселения своих родов.
        Сказание «Лучанская война» рассказывает о войнах чехов с соседними племенами; сказание «О Либуше» повествует о легендарной мудрой деве Либуше, о ее правлении страной; сказание «О Пршемысле» - об избрании первого чешского князя.
        «Старинные чешские сказания», главным образом те, в которых говорится о доисторических событиях, отражают языческие верования древних чехов и во многом напоминают нам устные народные волшебные сказки.
        Чешское государство рождалось в борьбе чешского народа с немецкими правителями, стремившимися завоевать Чехию и онемечить чешский народ. Немецкие короли вмешивались во внутренние дела Чехии и нередко вторгались со своими войсками в ее пределы. Вторжения немецких королей в Чехию замедляли объединение чешских племен.
        В конце XII века политическая сила Германской империи падает, и угроза немецкой агрессии ослабевает. В это же время Чехия экономически растет и постепенно становится крупным феодальным государством. В XIV веке чешский король Карл (под именем Карла IV) стал императором Священной Римской империи, Чехия - центром империи, а Прага - ее столицей. Чехия достигает небывалой политической мощи, экономического и культурного расцвета. Карл IV создает новую часть Праги - Новый город и населяет его чешскими ремесленниками; перестраивает в Градчанах, в Пражском кремле, дворец; воздвигает величественный собор; строит доныне сохранившийся каменный мост. В 1348 году Карл IV основывает первый в Центральной Европе Пражский университет и приглашает в Прагу лучших художников и мастеров. В этот же период времени появляются выдающиеся литературные произведения. Ирасек посвящает несколько сказаний строительству «Золотой Праги» - так стали называть чехи свою столицу.
        Еще до правления Карла IV, в XIII веке, начинается массовое заселение Чехии немецкими колонистами: рыцарями, ремесленниками, купцами, духовенством и крестьянами. Немецкая колонизация была выгодна для крупных чешских землевладельцев и особенно для самих немецких колонистов, которые пользовались всевозможными привилегиями. Но эта колонизация ставила большинство чешского крестьянства в более тяжелое положение, чем прежде. Таким образом, внутри монархии Карла IV вместе с экономическим расцветом резко обнаружились социальные и национальные противоречия. Они и привели в начале XV века к гуситской войне, о которой Маркс сказал, что это была «национально-чешская крестьянская война религиозного характера против немецкого дворянства и верховной власти германского императора»[1 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VII, стр. 275.].
        Гуситскими эти войны названы потому, что в них приняли участие после смерти Яна Гуса многочисленные его сторонники.
        Ян Гус, ректор Пражского университета, - реформатор чешского языка и правописания, крупнейший чешский писатель и мыслитель XIV века. Он открыто бичевал пороки католического духовенства, боролся против господства немцев, призывал к борьбе за национальную культуру. Католическая церковь во главе с римским папой объявила его еретиком и сожгла на костре.
        Гус приобрел много сторонников среди всех сословий Чехии. Наиболее революционная часть его сторонников, в которую входили доведенные до крайней нищеты чешские крестьяне и городская беднота, поднялась на настоящую революционную борьбу против угнетателей. Чешские крестьяне и ремесленный люд объявили войну немецкому феодализму и католической церкви, которая была опорой феодального гнета, помогала онемечивать чешское государство.
        Гуситы одерживали одну победу за другой над хорошо вооруженными немецкими крестоносцами, превосходящими численностью гуситские войска, и выгнали их из Чехии.
        Победы гуситов стали для потомков примером отваги, стойкости и патриотизма простых чешских воинов.
        Сказание Ирасека «Ян Жижка» повествует о героической борьбе и славных победах гуситских воинов в XV веке под водительством гениального чешского полководца Яна Жижки.
        Однако внутри гуситского лагеря происходили раздоры между умеренными и более революционными гуситами.
        К умеренным принадлежали профессора Пражского университета, средние и мелкие чешские помещики, торговцы. Все они сначала участвовали в гуситском движении. Умеренные требовали конфискации только церковных земель. Революционный размах крестьянского движения напугал их.
        В другой партии, революционно-демократической, объединились закрепощенные крестьяне, ремесленники, городская беднота. Их вождем был Ян Жижка.
        Партию Жижки стали называть «таборитами», потому что они обосновались в городе Таборе.
        Героические гуситские войны сыграли большую роль в деле национального подъема чешского народа, в деле развития самостоятельной чешской культуры. Однако чешскому крестьянству не удалось сбросить бремя крепостной зависимости. Крепостной гнет стал еще тяжелее. Яркое представление о нем дает сказание «Далибор из Козоед» - сказание о дворянине, пытавшемся защищать бесправных чешских крестьян.
        В сказании «Кутногорские рудокопы» дано описание тяжелого положения рабочих в Чехии. Здесь говорится о восстании в конце XV века рудокопов в городе Кутна-Гора и о жестокой расправе, учиненной над восставшими. Сведения об этих событиях, почерпнутые Ирасеком из исторических материалов, необычайно ценны для истории рабочего движения, так как они являются одними из первых свидетельств выступления рабочих в Европе.
        Чешские короли из династии Габсбургов уже в XVI веке часто нарушали политические права чешских дворян и вели беспощадную борьбу против «чешских братьев» (так называлась тогда передовая часть гуситов, к которой принадлежали главным образом чешские крепостные крестьяне). В 1618 году чешские дворяне подняли восстание против короля Фердинанда Габсбурга. Но их не поддержали широкие народные массы. В 1620 году у Белой Горы, около Праги, чешское войско было разбито. После Белогорской битвы Габсбурги повели решительную борьбу с остатками гуситского движения.
        Наступает период «тьмы» - время жестокой реакции. Габсбурги стремились вытравить чешскую национальную культуру, чешский язык и полностью онемечить чешский народ. Многие из лучших представителей чешского народа были принуждены покинуть родную землю и скитаться на чужбине. Покинул Чехию великий ученый Ян Амос Коменский, многие другие видные чешские и словацкие ученые и даже целые поселения «чешских братьев».
        Трогательная картина расставания лучших людей Чехии, ее подлинных патриотов, с родиной показана в сказании «Лужайка роз».
        К периоду «тьмы» относится и сказание «О Яне Козине», в котором отображена борьба «ходов» (жителей западного пограничного края Чехии) с помещиком, окончившаяся поражением крестьян и жестокой казнью их вожаков. Восстание ходов (1693) и подвиги их вождей остались навсегда в памяти чешского народа. Козина стал национальным героем Чехии.
        Еще более тяжелым, чем в Чехии, было положение крестьян в XVII-XVIII веках в Словакии. Борьбе словацких крестьян в XVIII веке против своих угнетателей, венгерских помещиков, Ирасек посвящает сказание «О Яношике». Яношик- историческое лицо, о нем сохранились исторические документы. Сказания, легенды и песни о Яношике широко распространены не только среди словаков, но и среди украинских и польских крестьян. Все они с сочувствием изображают его как народного мстителя, все они говорят о благородстве Яношика, о его бескорыстии, о том, что «он брал у богатых и давал бедным». Слава о Яношике живет в словацком народе до наших дней.
        С незапамятных времен многие чешские сказания носят характер пророчеств о судьбах родной земли. Они повествуют о том, как легендарная мудрая правительница Либуша и другие чешские прорицатели предсказывали своему народу грозные годы испытаний. Однако все пророчества исполнены веры в то, что после тяжких испытаний наступят счастливые времена, годы благополучия и свободной жизни.
        В год написания Ирасеком «Старинных чешских сказаний» (1894) Чехия не была самостоятельным государством. Она находилась под властью Австро-Венгерской монархии. Чешский народ стремился в то время сбросить с себя гнет немецкой власти, мечтал о свободе, обращаясь к своему великому прошлому. Большое историческое значение сказаний Ирасека заключается в том, что в них нашли отражение чаяния чешского народа конца XIX века.
        «Старинные чешские сказания», созданные Ирасеком на основе подлинных народных сказаний, сохранили основные черты народных устно-поэтических произведений. В них отображена ограниченность взглядов чешского крестьянства в эпоху феодализма и капитализма, его политическая незрелость. Но в сказаниях вместе с тем нашли отображение положительные стороны лучших произведений народного творчества: высокое идейное содержание, органически связанное с художественной формой. Общая оценка исторических событий в сказаниях во многом отражает взгляды чешского народа на свою историю. К сказаниям Ирасека отчасти приложимы слова М. Горького о фольклорных произведениях: что «подлинную историю трудового народа нельзя знать, не зная устного народного творчества», и что «от глубокой древности фольклор неотступно и своеобразно сопутствует истории» (Доклад на Первом Всесоюзном съезде советских писателей).
        Сказания Ирасека, как и народные исторические рассказы и легенды, проникнуты глубоким чувством патриотизма. В сказании «О старой Праге» Карл IV, выражая чувства всего чешского народа, говорит: «Прекрасна моя страна! В любви к ней нахожу я великое счастье. Люблю я ее, как чудесный неповторимый сад, лучший из всех садов мира…»
        «Старинным чешским сказаниям», как и подлинным народным произведениям, свойственен оптимизм, вера в конечную победу добра над злом.
        Как гимн звучит конец пророчества Либуши: «Очищенный страданиями, укрепленный трудом и любовью, воспрянет он (чешский народ. - П. Б.), исполненный сил, совершатся все его чаяния, и достигнет он опять славы».
        Характерной чертой подлинно народных произведений является уверенность в победе мира. Твердой верой в конечное торжество мира оканчивается сказание «Бланицкие рыцари»: «И наступит святой мир, и легко вздохнет земля Чешская».
        «Старинные чешские сказания» говорят нам об исконных стремлениях чехов к мирной жизни.
        «Поэтому будем впредь заботиться о том, - сказал президент Чехословацкой республики К. Готвальд, - чтобы наш народ черпал из богатого и прекрасного источника ирасековского творчества мужество и боевой дух для своей работы на строительстве социализма в нашей стране и для участия во всемирной борьбе за сохранение мира, которую наша гуситская страна ведет плечом к плечу со всеми прогрессивными силами мира, под водительством великого Советского Союза!»
        Народно-демократическая Чехословакия, верная традициям своего народа, стоит в первых рядах борцов за мир во всем мире.
        П. Богатырев
        О ВОЕВОДЕ ЧЕХЕ
        За Татрами, в Привислинской долине, лежала с незапамятных времен Хорватская земля, часть великой земли Славянской. В той Хорватской земле обитали многочисленные племена, родственные по языку, нравам и обычаям.
        И случилось так: пошла между этими племенами вражда и кровавая распря за межи и угодья. Восстал род на род, свои воевали против своих и истребляли друг друга.
        В ту пору два брата из могучего рода, воеводы Чех и Лех, сговорились покинуть родную землю, оскверненную междоусобиями, и сказали один другому: «Поищем новых мест, где бы наш род мог мирно жить и трудиться».
        Еще от предков своих научены они были любовно возделывать землю, засевать ее различными злаками, разводить табуны коней, стада коров и овец.
        Как решили, так и сделали. Созвали свое племя, принесли жертвы богам, взяли с собой изображения дедов[2 - Изображения дедов — деревянные фигурки, изображающие умерших предков — покровителей рода, семьи. ] и, простившись с землей отцов своих, направились па запад солнца, в неведомые края.
        И шел род за родом, и в каждом многочисленны были семьи, и были все меж собой друзья и родные. Впереди шли дозорные и вооруженные мужи, за ними - седобородый, но статный и сильный воевода Чех и брат его Лех, окруженные старейшинами и родоначальниками, все на конях. Дальше тянулись старики, женщины и дети - кто на телегах, кто верхами, брели стада скота, позади всех снова шли вооруженные мужи.
        Сначала переселенцы шли землями, где жили родственные племена. Когда же миновали границу земли Хорватской и переправились вброд через реку Одру[3 - Одра — чешское название реки Одера. ] вступили они в неведомые горные края. И там и дальше, в долинах реки Лабы[4 - Лаба — чешское название реки Эльбы.], им еще попадались селения, жители которых говорили на их языке. Но когда перешли они эту реку, то вступили в пустынную страну, где селенья встречались лишь изредка и далеко отстояли друг от друга. Жители здесь говорили на непонятном языке и одеты были в звериные шкуры; немногочисленные, но смелые и воинственные, встречали они пришельцев с оружием в руках. Чех и Лех со своими людьми уничтожили их, разорили их бедные шалаши и землянки и пошли лесами все дальше и дальше.
        Труден был путь непроходимыми чащами, трудны переправы через болотистые луга и топи, заросшие тростником и осокой, мхом и кустарником. Вечерами путники разжигали костры и жгли их до утра, чтобы свет, озаряющий лесную тьму, отпугивал коварных, лютых зверей.
        Так дошли они до протекающей глухими дебрями третьей большой реки, Влтавы, и когда перешли ее вброд, начал весь народ жаловаться, что нет конца тяжкому пути и нет им отдыха.
        Указал тут воевода Чех на высокую гору, синеющую над обширной равниной, и молвил:
        - Пойдем к подножию этой горы. Там отдохнем и мы, и дети, и скот.
        Двинулись они в путь и, достигнув горы, называемой Ржип, расположились у ее подножия. Родоначальники и старейшины осмотрели окрестные земли и нашли, что они плодородны. На заре пробудился Чех и пошел один-одинешенек еще полным сумрака, погруженным в сон лесом на вершину Ржипа.
        Уже было утро, когда поднялся он на гору. Необозримые просторы обширного края раскинулись перед ним: вплоть до синеющих вдали гор простиралась широкая равнина с лесами и кустарниками, лугами и полями. Реки сверкали среди буйной зелени, как разлитое серебро.
        Возрадовался, праотец Чех при виде благодатного края и задумался над тем, что пошлют им боги и что ожидает в грядущем его род и будущие поколения.
        Сойдя вниз, поведал он, людям о виденном. На другой день многие, отправились в обход горы, желая обозреть все окрестности. Что увидели, понравилось им: реки, обильные рыбой, плодородные земли и весь вид того края. И объявили они, что он пригоден для поселения.
        На третье утро, лишь показалось Солнце из-за леса, позвал Чех брата и старейшин и повелел им созвать народ. Взойдя с ними на возвышенное место, откуда был виден весь край, он молвил им так:
        - Не будете вы больше жаловаться, ибо обрели мы страну, где станем отныне жить и селиться. Смотрите, вот земля, которую мы искали. О ней я говорил вам и ее обещал вам. Это наша земля обетованная, изобилующая медом, богатая зверем и птицей. Здесь всего у вас будет вдоволь. На такой земле устоим мы против любых недругов. Вот перед вами земля, какую вы искали! Только нет у нее имени. Поразмыслите, как назовем мы ее.
        - Твоим, твоим именем пусть зовется она! - воскликнул старец с длинной белой бородой, старейший из родоначальников.
        И тотчас все, старейшины и народ, повторили в один голос:
        - Твоим, твоим именем!
        - По тебе пусть зовется!
        Преклонил колена растроганный волей всего народа воевода Чех и поцеловал землю, новую отчизну своего племени.
        А затем, поднявшись, простер руки свои над обширным краем, благословил его и с волнением сказал:
        - Привет тебе, священная земля, нам уготованная! Сохрани нас здравыми, сохрани нас невредимыми и размножь нас из рода в род отныне и вовеки!
        Радостно поставил он на землю деревянных дедов, что в белоснежном покрове принесены были с далекой родины, и возжег великий огонь.
        И принесли они в благодарность богам и для умилостивления их огненную жертву, и радовались все от мала до велика.

* * *
        Пришло для всех время тяжелого, упорного труда. Разделив землю, начали чехи ее обрабатывать: лес выжигали или рубили, пни корчевали, почву взрыхляли, а на другое лето распахали сохой. Тотчас начали строить себе жилища - крытые соломой бревенчатые избы. Каждый род селился особо, на выделенной ему земле.
        Сады, поля и луга были родовым владением, они принадлежали всем семьям одного рода; леса же, пастбища, реки и озера - всему племени. Что поселение, то и род. Дворы с хлевами, конюшнями, сараями и гумнами, обнесенными плетнем или тыном, строились кольцом вокруг деревенской площади.
        С каждым годом прибывало селений и возделанных полей, с каждым годом земля давала урожаи всё обильнее и обильнее. На широких нивах волновались рожь, пшеница, ячмень, просо, овес; возле полей пестрых маков поднималась яркая зелень высокой конопли и нежного льна. В лугах и липовых рощах гудели пчелы, которые строили свои соты либо в колодах, либо в соломенных ульях, либо в дуплах деревьев. С каждым годом множились стада овец и коров, а близ селений, в загонах, бегали резвые жеребята и паслись прекрасные кобылицы.
        Избранный старейшина управлял своим родом и его владениями. От имени рода читал он молитвы, приносил жертвы богам, встречал чужеземных гостей, разбирал тяжбы и назначал людям работу. Каждый получал свой урок, у каждого было свое дело. Женщины занимались хозяйством, пряли пряжу и ткали полотна, шили белье и одежду - рубахи, сукни[5 - Сукня — Старинная мужская и женская верхняя одежда из домотканного сукна. Богатые люди украшали сукни каймой или меховой оторочкой.], мужские и женские, штаны, плащи и тулупы. Мужчины пасли стада, охраняя их от хищных зверей, и работали в поле. Охотясь в лесу за зверем, они травили его, поражали из засады стрелами и копьями, ловили капканами, а волков - злейших губителей стада - заманивали в глубокие ямы.
        Оживленно и шумно было в селеньях и окрестностях. С пастбищ доносились звуки пастушьей свирели; песни юношей и девушек раздавались в полях, на лугах и в садах.
        Но в час полуденный никто не пел: в этот час глубокой тишины вылетали полуденницы и неслись в белых покрывалах, как светлые тени, по нивам к людским жилищам на пагубу детей, оставленных без присмотра; выходили безобразные колдуньи, большеголовые, с глазами разного цвета, насылающие на людей дикий плач; появлялись красивые лесные девы в белоснежных одеждах, с золотистыми косами и венками на головах.
        Чехи боялись и их и язинок, которые усыпляли людей и выдавливали им глаза; боялись блуждающих душ, что носятся синими огоньками над топями и трясинами; со страхом обходили озера и лесные болота, где в тени кустов и старых деревьев подстерегал путников водяной, меняя свой облик, и куда на погибель заманивали людей бледнолицые русалки в зеленых одеяниях.
        Но страшнее всех был владыка громов и молний Перун и могущественные демоны, обессиливающие тело людское, ломающие кости его и затемняющие разум. Им молились, принося к родникам дары - черных кур, голубей. Всего усерднее приносили жертвы Велесу[6 - Велес — бог, покровитель скотоводства у славян.], чтобы хранил он стада от падежа и был к ним благосклонен.
        Спокойней жилось за оградой селений: усадьбы охраняли домашние боги, деды, духи предков, изображения которых помещались на священном месте - у очага. Озорной карлик, крошечный божок с коготками на руках и ногах, приносил дому счастье, а домовой, хоть иногда и тревожил сон людей, оберегал имущество, смотрел за скотом и кормил его. И пока лежал под печкой либо под порогом старый хозяин - домашний уж, не уходили счастье и благодать из дома.
        Когда же осенью падали листья и густые туманы ложились на поля и леса, когда земля промерзала и снег засыпал все вокруг, семья собиралась в просторной бревенчатой избе с низкими потолками и плотно закрытыми ставнями. Большая каменная печь давала тепло, а огонь очага - свет. Красные отблески пламени дрожали на стенах, освещая щиты, обтянутые темными кожами, сети, луки, деревянные колчаны в чехлах из барсучьей шкуры, короткие мечи, тяжелые копья и каменные молоты, а рога оленей и зубров бросали на стены причудливые тени.
        При этом мерцающем свете женщины пряли, мужчины чинили хозяйственную утварь, приводили в порядок оружие либо отдыхали после опасной охоты. Сколько тут было рассказов, старых преданий и песен!..
        Охотники говорили о схватках с зубрами и медведями, о косматых леших, которые, сами оставаясь невидимыми, заманивали волшебным корнем людей в трясины и чащи лесные - многие так и не вернулись из дремучего леса. Мысли убеленного сединами старца блуждали по полям покинутой родины. Вспоминал он о боях и схватках минувших времен, о храбрых героях, о воеводе могучем, о том, как встал тот воевода в полночь перед битвой и, отъехав от войска, завыл по-волчьи; вдали волк ему отозвался, и вдруг завыли все волки в округе…
        И лились речи о страшных призраках и видениях, показывающихся темной ночью на болотах, в широких полях и дебрях лесных, об огненных змеях, несущихся по темному небу, о злой бабе-яге, стерегущей живую и мертвую воду, о белых феях судьбы, что появляются у колыбели новорожденных, о ведьмах-чаровницах, о дурных и добрых предзнаменованиях… И с благоговейным страхом внимали все чудесным преданиям своего рода и племени.
        Когда огонь угасал, семья размещалась на ложах, устланных звериными шкурами, и молилась дедам, чтоб они хранили селенье. Жили и крепли из поколения в поколение кровная связь и родственная любовь, соединяя живых с мертвыми, настоящее - с давно минувшим.
        В глухую ночь затихало огороженное плетнем и занесенное снегом селенье; лишь лаяли усердные псы, когда волк, сверкая зелеными глазами, крался к ограде или коротким писком отзывалась выдра с реки.
        В эту пору снега и льда, долгих сумерек и долгих ночей властвовала над миром Морана[7 - Морана — богиня смерти и зимы у славян.], пока бог солнца не начинал все дольше, все ласковее и горячее взирать на лик земли. Вешние воды разбивали оковы; для всех деревень, для всего племени наступала радостная пора. С песнями шли люди к освобожденным от льда потокам и рекам, бросали в них изображения зимы и смерти и радостными возгласами прославляли любимую богиню Весну.
        А когда солнце на своем пути достигало зенита, озаряя широкие волнующиеся нивы и буйно цветущие луга, повсюду славили священную пору солнцеворота. Ночь накануне самого длинного дня была полна чудес. Пророческую и целебную волшебную силу приобретали цветы, обрызганные росой. Подобно чернобыльнику - матери всех трав, - они охраняли от всесильных в ту таинственную ночь злых духов и бесов, от ведьм, собиравшихся на горах и в темных пещерах.
        Во мраке той ночи на холмах и пригорках пылали большие костры, далеко бросавшие свет. Вокруг костров плясали девушки и юноши в венках из цветов и пели хвалу могущественному солнцу, дарующему жизнь и любовь - солнце жизни.
        После летнего солнцеворота наступала жатва, затем приходила холодная осень, а за ней и зима. Год бежал за годом, множилось племя чехов.
        Далеко летящая молва привлекала к ним новые толпы пришельцев из Хорватской земли, старой их родины. Земли, заселенной племенем чехов, всему народу уже не хватало. Расселялись роды, племя продвигалось все дальше на север и юг, запад и восток, вдоль рек и гор; закладывались новые поселения.
        Для старейшин и родоначальников строили городища; служили они для обороны рубежей и для защиты всего племени, особенно женщин, стариков и детей. Туда загоняли стада, если враг вторгался в страну. Место для городища выбирали либо на скалистом речном мысу, либо в дремучих лесах, среди мшистых и топких болот; путь туда вел лишь узкими гатями. Вокруг городищ насыпали высокие, круглые валы, часто шли они один за другим в три ряда. Над стенами из толстых бревен и над воротами ставили вышки.
        Воевода Лех, младший брат Чеха, видя, что люди его множатся, задумал продвинуться дальше, на восток солнца. Выслушав волю Леха, воевода Чех и все племя с неохотой отпустили его. Они по-дружески простились с ним и просили его не уходить далеко, чтобы, если вдруг нападет враг, могли люди Чеха и Леха прийти на помощь друг другу.
        И молвил им Лех:
        - О мои милые братья, сыны и мужи земли Чешской! Никогда не забуду, что я из вашего племени. Не хочу я от вас уйти так далеко, чтобы не знал я о вас, а вы обо мне. Дам вам знать, в каких мы осядем краях. На третий день после того, как уйдем, поднимитесь на гору Ржип раньше, чем займется заря: разожгу я в лесу костер, и где вы увидите пламя и клубы дыма, там, знайте, мое поселенье.
        В условленный день поднялись чехи перед рассветом на вершину Ржипа, оглянулись вокруг и заметили меж востоком и югом в туманной дали красное зарево, пронизывающее густой сумрак, разлитый по небу. А когда рассвело, все увидели в той стороне на фоне лучезарного неба черные тучи - клубы дыма большого костра, что зажег воевода Лех со своими людьми. В тех местах остался Лех, построил городище, обнесенное валом, и назвал его «Коуржимом»[8 - Коурж (чешcк.) — дым.].

* * *
        Почти тридцать лет минуло с тех пор, как пришел воевода Чех в названную его именем землю. А когда на восемьдесят шестом году жизни исполнились дни его, уснул старец навеки. Справили тризну по нем, и горевал весь народ, оплакивая своего воеводу:
        - Ты был нашим вождем и нашим отцом, ты привел нас в эти края, ты был справедливым и мудрым правителем своего рода и племени. О горе, великое горе! Кто теперь будет править нами, кто будет нас защищать?
        И не было ни одного человека, кто б не скорбел о почившем.
        Облекли умершего Чеха в новые одежды: сборчатый плащ, сукню, опоясанную широким поясом, сверкающим коваными цепочками и пряжками, разукрашенные штаны. Надели на него сапоги, а на седую голову - соболью шапку. И, совершив все это, посадили перед закатом солнца старого Чеха на высокий костер, на покрытые шитыми покрывалами бревна, в тенистой роще, под сенью старых, развесистых лип и дубов, у перекрестка трех дорог, где всегда погребали умерших. Затем принесли мед, ароматные травы и фрукты, принесли также хлеба ковригу, мясо и лук и положили пред ним; принесли и оружие - копье, черный щит и меч - и все положили с ним рядом. Зарезали курицу и петуха и бросили их на костер. Затем самый близкий по крови ему человек запалил сухое полено. Держа его в правой руке, повернувшись спиной, подошел он к костру и, пока костер не зажег, все держал левую руку свою за спиной. Когда же костер разгорелся, подходили все остальные и бросали в яркое пламя горящие головни.
        Подул сильный ветер, костер затрещал, пламя высоко взметнулось, дым повалил столбом и окутал величавую фигуру мертвого Чеха, что в последний раз восседал перед своим племенем. Вокруг раздавались стенания, плач, звучали погребальные песни.
        Костер потух. Тогда собрали кости и пепел, положили их в урну и вместе с оружием Чеха и его украшеньями опустили в могилу. А над могилой насыпали холм, высокий курган. Когда же в сумерках возвращались чехи с погребенья из темнеющей рощи, подбирали они с земли камни, ветви и листья, и каждый, не оборачиваясь, бросал их через голову.
        Часто люди навещали потом тот курган; плакали, преклоняли колена и благословляли своего воеводу. А имя старого Чеха передавалось из поколения в поколение.
        О КРОКЕ И ЕГО ДОЧЕРЯХ
        Пока правил страной воевода Чех, всюду царили порядок и согласие. Люди жили честно и дружно. Никто не запирал хлевов, не замыкал дверей. Кража и грабеж считались самым тяжким преступлением. Все жили в довольстве, а бедным становился лишь тот, кто не желал работать и за то изгонялся из рода.
        Но когда после смерти Чеха осиротелый народ остался без правителя, нравы испортились. Право было попрано, начались раздоры и ссоры за межи и угодья. Люди стали враждовать между собой и притеснять друг друга.
        Видя, что растет зло день ото дня, сошлись старейшины рода у могилы Чеха, помянули умершего и сказали:
        - Выберем себе воеводу, который бы правил нами и судил нас по закону.
        Решили послать за Лехом, братом Чеха, и просить его, чтобы принял он управление народом. Но Лех, не собираясь долго задерживаться в своем Коуржиме, отказался от их предложения и посоветовал им призвать в правители и судьи Крока, владыку сильного рода.
        Жил Крок в городище, названном его именем, среди лесов, над рекой Мжой, недалеко от деревни Збечны. Изобиловали его житницы хлебом, и среди всех родоначальников выделялся он мудростью и проницательностью. Как стремятся пчелы в улей, так стремились к нему и сородичи и люди со всего края за судом и советом.
        Послушались чехи совета Леха и единодушно выбрали Крока правителем всего народа. Посадив Крока на каменный трон, над могилою Чеха, возложили на его голову шапку умершего воеводы, дали в руки посох Чеха и воздали ему почести.
        А тем временем Лех отправил посланцев разведать земли, лежащие на восток солнца. Возвратившись, посланцы объявили, что за горами, за рекой Одрой, лежит обширная и плодородная незаселенная страна. Услышав те хвалебные речи, простился Лех с Кроком, взял своих близких и соплеменников и отправился в далекие края. Обосновался там Лех и заложил замки: Гнездно, названный так потому, что было там множество гнезд орлиных, и Краков - по имени своего сына.
        А Крок стал править Чешской землей, чинить суд и расправу, наставлять людей уму-разуму. Местопребыванием воеводы был Будеч. Там находилась школа, где учили языческому богослужению, старинным песням, пророчествам и волхвованиям. В ту пору волхвование почитали великим искусством, а того, кто был наделен вещим даром, - любимцем богов.
        Мог и мудрый Крок проникать мысленным взором во тьму прошедших и грядущих веков. Однажды, пожелав оглянуться на дела дней минувших и узнать будущее, повелел он, чтобы не входил к нему никто в течение трех дней и ночей. Оставшись в одиночестве, вошел Крок в большое Будечское капище[9 - Капище — языческий храм.] и начал молиться, принося жертвы богам лесов, гор и вод. Было то летом, в ту таинственную священную ночь, когда на холмах и пригорках пылают костры и в тишине слышатся песни юношей и девушек.
        Усердно молился Крок и взывал к богам и всем духам, прося их поднять перед ним завесу грядущего. И многое открылось его пророческому взору, и все те откровения, и ясные и туманные, записал он на березовой коре и сохранил для своих дочерей. А наутро созвал Крок родоначальников и старейшин и поведал им одну из тех тайн, что засияла ему по милости богов из тьмы будущего:
        - Не можем мы больше здесь оставаться: ненадежен Будеч и долго не выстоит. Надо иное место искать.
        Все согласились с ним. Выбрал Крок посланцев и приказал:
        - Выходите в путь завтра перед восходом солнца. Идите на юго-восток до Влтавы-реки. Там и ищите, пока вас боги не приведут на пригодное место.
        Пошли посланцы в те края и бродили там до тех пор, пока не остановились на скалистом мысе среди дремучих лесов, на правом берегу Влтавы. В синеватом лесном полумраке тихо катила широкая река свои спокойные воды. В них отражался и высокий утес, на котором остановились посланцы, и заходящее солнце, и зеленые луга противоположного берега, и темные дремучие леса, раскинувшиеся на крутых холмах. За холмами река поворачивала на восток. В глубокой тишине девственных лесов звучно раздавался шум бурлящей воды в ее порогах.
        Когда окинули посланцы взором высокий мыс и лесные просторы, все в тот же миг воскликнули в один голос:
        - Вот здесь суждено нам жить!
        То же повторили и Крок со старейшинами, когда прискакали они на быстрых конях осмотреть это место и край. И поставили тут чехи замок. Мастера-плотники сложили из могучих бревен старых дубов и елей строения на прочных столбах, с просторными палатами и уютными горницами. Были в замке и обширные дворы и место для совета старейшин и народных собраний. Здесь обычно собирался народ, чтобы принести жертву богам, избрать воеводу либо выслушать его волю и суд.
        С той стороны, где замок не был защищен крутою скалою, выкопали рвы и насыпали вал. На валу поставили высокие бревенчатые стены с вышками. Такие же вышки были над тяжелыми воротами, которым бревно служило запором.
        Неподалеку от замка, в роще, под старыми буками бил из земли родник; из него люди черпали в изобилии чистую воду. Родник тот назвали Езеркой, а замок, что стоял на высокой скале, - Вышеградом[10 - Город недалеко от столицы Чехословакии Праги. В настоящее время — составная часть Праги. ]. Славен и знаменит стал тот замок среди всего чешского племени, молва о нем долетела до соседних племен и даже в чужие пределы.
        Соплеменники торжественно ввели Крока и семью его в этот замок и воздали ему великие почести. Все любили мудрого воеводу. При нем вновь наступило в стране благоденствие. Люди спокойно трудились. Копья, стрелы и всякого рода оружие обращали они лишь против хищных зверей. Усердно возделывали чехи землю, рубили леса, корчевали пни. Ширились возделанные поля и угодья. Житницы были полны хлебом, в конюшнях стояли могучие кони. Мир царил повсюду при Кроке. И так правил он Чешской землей более тридцати лет.
        Когда же отошел мудрый Крок к праотцам, оплакивал его весь народ, а прах его и боевое оружие положили в могилу возле кургана старого Чеха.
        Остались после мудрого Крока три дочери: Кази, Тета и Либуша. Детство свое провели они в Будече. Здесь набирались они мудрости вместе с юношами и девушками своего рода и иных родов, приходивших сюда подобно Пршемыслу из Стадиц.
        Как стройнее лилии выделяются среди полевых цветов, так превосходили всех сверстниц Кроковы дочери мудростью и благородством души. Надиво прекрасны были их лица, строен и высок стан.
        Старшая, Кази, знала силу всевозможных трав и кореньев. Ими врачевала она все болезни. Боли стихали, когда отгоняла она недуг именем могучих богов и духов. Перед ее властным словом и священными чарами смирялись богини судьбы, и нередко жизнь возвращалась к тому, кто готовился испустить последнее дыхание. После смерти отца стала она жить в замке, что стоял у горы Осек, близ реки Мжи, и по имени своей владелицы назывался Казин град.
        Средняя, Тета, назвала своим именем прочный замок, построенный на вершине крутой скалы, над рекой Мжой. Боясь богов и злых духов, установила она обряды для их умилостивления, учила народ им поклоняться и приносить всевозможные жертвы. И днем и в печальные сумерки поднималась она на гору Поглед над Тетином и, став лицом к западу, приносила жертву богам и молилась мрачному идолу, стоявшему на скале под старым дубом.
        Но наибольшую преданность питали чехи к Либуше, хоть и была она самой младшей. Так красива, стройна, приветлива и вместе с тем величава была Либуша, так спокойны и разумны были ее мудрые речи, что суровые воины понижали голос и становились сдержаннее в речах, когда она проходила мимо, а умудренные опытом дряхлые старцы славили ее, говоря:
        - Ты прекраснее матери и мудрее отца!
        С благоговейным страхом люди говорили о том, что находит иногда на Либушу озарение свыше. Тогда меняется лицо ее, очи загораются пророческим огнем.
        После смерти мудрого Крока собрались все старейшины, родоначальники и великие толпы народа в священной роще у родника Езерки. Пришли в рощу и Кроковы дочери. И там, под сенью старых буков, лип и дубов, дружно, без ссор, порешили старейшины и весь народ оставить правление за родом Крока и передать его Либуше, младшей дочери.
        Зашумела радостными возгласами старая роща, и эхо понесло эти звуки к реке, к дремучим лесам. С ликованием повели зардевшуюся от волнения, увенчанную цветами молодую княжну в славный Вышеград. Справа и слева шли сестры Кази и Тета их приближенные девушки. Рядом с дочерьми Крока выступали величавые родоначальники и старейшины, знатные родом и славные мудростью.
        Приведя Либушу на широкий двор воеводского замка, посадили ее на каменный трон под развесистой липой, где сиживал ранее отец ее Крок, мудрый судья и правитель. И хотя был у Либуши свой замок, звавшийся ее именем, что построила она возле леса, тянувшегося до селения Збечны, но с той поры, как избрали ее княжною, стала жить она в Вышеграде и мудро править чешским народом.
        О БИВОЕ
        Был у Либуши в могучем Вышеграде сад с прекрасными тенистыми деревьями, густым кустарником и редкостными цветами. Но больше всего люди дивились на причудливо проложенные дорожки и тропки: они затейливо извивались, переплетались, сходились и расходились, пробегая между кустами, деревьями, цветами и лужайками, и так походили одна на другую, что никто посторонний не смог бы выбраться из этого волшебного сада, полного схожих между собой таинственных уголков.
        По утрам, когда на каждом цветке и листочке сверкала под солнцем роса, под вечер, когда стволы дубов пылали розовой зарею заката, либо в сумерки, когда темнели кусты и вершины деревьев, а белеющие тропинки терялись в глубоких тенях, Либуша любила гулять в саду со своими приближенными девушками, а то и одна-одинешенька.
        В белых одеждах, с распущенными косами, молодая княжна то легкими шагами плавно скользила, подобно светлой тени, по саду, в задумчивости склонив голову, то стояла в тихом сиянии звезд и луны, мечтательно обратив к небу свое прекрасное лицо.
        В этот сад привела однажды Либуша сестру свою Кази, что прискакала на быстром коне из Казиного града. Вечерние тени уже легли в саду на лужайках и тропках. Лишь вершины деревьев, потемневшая от дождя высокая ограда из толстых бревен да сторожевые вышки были залиты последними лучами солнца, которое опускалось в окутанные синеватым туманом темные леса на горах за Влтавой.
        Но вот спокойствие и тишину той минуты нарушил раздавшийся у ворот дикий рев. Отзвук его донесся до сада княжны и становился все яснее, все громче. Крики мужчин приближались подобно рокоту бури. Сильные, звонкие голоса заглушал пронзительный визг. Кто-то громко затрубил в рог. Победные звуки понеслись по двору, перемешиваясь с кликами радости.
        Сестры, прервав разговор, остановились, прислушались. Но тут прибежал управитель и взволнованно начал просить, чтобы княжны вышли во двор посмотреть на диковину.
        По широкому двору шагал окруженный толпою народа и стражи высокий молодой, статный мужчина. Видно было, что несет он тяжелую ношу. Возбужденное, загорелое лицо его напряглось, шею вытянул он вперед, из-под шапки выбивались и падали на лоб темные кудри.
        В изумлении глядели княжны на пришельца: на спине у него, брюхом кверху, лежал живой дикий кабан, которого он держал за острые уши. Не было у молодого охотника копья, зато на широком поясе висел меч, вложенный в ножны. Болотная грязь покрывала его обувь и плотно облегающие штаны. Свое тяжелое бремя он нес так легко, словно было оно пушинкой: шаг его был тверд и уверен, колени не дрожали, ноги не подкашивались.
        Вокруг ликовали мужчины и юноши, показывая руками и копьями на старого, сильного кабана с рыже-бурой огромной головой, черным рылом и могучими кривыми клыками. Кабан дергался, яростно вращал налитыми кровью глазами и, скрежеща зубами, бил по воздуху черными копытами.
        Увидев Либушу и Кази, толпа затихла. Смелый охотник, чье имя было Бивой, сын Судивоя, приблизился к ступеням, ведущим в большую палату, вход в которую украшали высокие колонны. На тех ступенях стояли княжны.
        Не сбрасывая с плеч лютого зверя, Бивой шагнул вперед, приветствовал Либушу с сестрою и молвил:
        - Несу я этого кровожадного вредного зверя с Сорочьей горы. Пусть умрет он перед очами твоими, если ты повелишь.
        - Да будет так, - кивнула Либуша.
        С криком обнажили мужчины мечи и подняли копья. Но среди смятения, шума и крика послышался голос Бивоя:
        - Я сам расправлюсь с ним. Я его поймал, я его и убью. Сомкнитесь теснее в кольцо, чтобы не мог он прорваться, а к ногам моим положите копье.
        Было сделано так, как он приказал. Мужчины встали широким кольцом и приготовили копья. Все не спускали глаз с Бивоя. А он, осмотревшись, взглянул на княжен, стоящих на высоких ступенях, и долго огненный взор его не мог оторваться от Кази.
        Смутилась Кази при виде молодого героя. С ним однажды повстречалась она в роще у Езерки и с тех пор не раз его вспоминала. Ей нравились мужество, сила и удаль Бивоя.
        Сердце ее забилось от страха и веки невольно дрогнули, когда Бивой, широко расставив ноги, с такой силой швырнул кабана оземь, что земля загудела. Но едва кабан ударился о землю, как Бивой нагнулся, схватил тяжелое копье со сверкающим острием, сжал его в обеих руках и приготовился к бою. Ошеломленный кабан мгновение лежал недвижно, словно без памяти. Но вот брюхо его задвигалось, на хребте стала дыбом щетина, засверкали в темной шерсти белки глаз. Быстро вскочил он и с раскрытою пастью, откуда торчали острые клыки, ослепленный яростью, не разбирая дороги, помчался стрелою вперед.
        Как стихает ветер перед бурей, так затихло все, когда бросился кабан на Бивоя. Но вот разом зашумели и юноши, и женщины, и девушки. Потрясая оружием, победно закричали мужчины, когда дикий кабан на полном скаку наткнулся на копье молодого охотника. Поток крови хлынул из пасти страшного зверя. В последний раз он приподнялся и, словно подкошенный, рухнул на землю. Кровь его лилась и лилась, орошая землю вокруг. Бивой выдернул из поверженного кабана копье и наступил на щетинистую тушу правой ногой. Затем, вытерев с лица пот, сказал он княжнам:
        - Не будет он больше делать зла и наводить на всех страх,- и толкнул ногой голову зверя.
        Важный управитель Либушина замка вышел вперед и перед лицом княжен произнес:
        - Да воздадут тебе боги! Освободил ты весь край. Был этот кабан зол и свиреп, был он опасен. - Управитель указал на кабана: - Грозой окрестностей Сорочьей горы называли его. Сколько вреда он натворил! Сколько хлеба вытоптал он на полях, сколько скота загубил, а охотничьих собак и коней - великое множество! Когда выехал на него Святослав, сын Божея, кабан распорол у коня его грудь и брюхо. Не один охотник погиб от его острых клыков. Всюду сеял он страх, спасались от него бегством и прятались даже храбрые мужи. А ты, бесстрашный Бивой…
        Он не договорил. Радостно зашумела толпа. Благодарственные и хвалебные крики неслись отовсюду. Спустившись по широким ступеням, княжны с любопытством глядели на могучего зверя. Когда Либуша спросила Бивоя, как он поймал его, как захватил, опять все затихло вокруг. Устремив на охотника сияющие восторгом глаза, жадно слушала Кази вместе со всеми чудесный рассказ.
        - Не давала покоя и угнетала меня мысль, что от этого зверя столько вреда всем и что все его так боятся. Даже лощиной мимо Сорочьей горы никто не решался ходить: там жил он одиноко в своем логове и на всех нападал. Много людей растерзал он, а коней и собак - без числа. Выследил я его логовище около лужи под старыми буками. В ней он в полдень купался и валялся в грязи. А когда комары одолевали, он, потершись спиной о стволы дубов, выходил на добычу. Смело, без страха, бежал он по полям, не боясь человека, и нападал на каждого встречного. Я решил вступить с ним сегодня в единоборство. Думал выждать, когда он вернется к своему логову, но едва дошел я до края лощины, как выскочил он из чащи и так неожиданно на меня устремился, что я не успел даже наставить копье. Дело было на открытом месте. Вокруг - ни единого деревца. Отскочить я не мог, а на землю броситься не захотел. Скорее, чем я рассказываю об этом, он, наклонив голову, кинулся на меня, но я не дал ему размахнуться и нанести мне тяжелый удар, а сам схватил его за уши и крепко держал, не выпуская из рук. Он хрюкал, скрежетал зубами и дергался,
как бешеный. Но я уже вскинул его на плечи и поспешил с ним сюда.
        Снова раздались вокруг возгласы восхищения. А когда стало тихо, молодая княжна ласково молвила Бивою:
        - Будь благословен богами ты и сила твоя! Ты освободил нашу страну от лютого зверя и сохранил наши нивы от пущих губительств. Благодарю тебя за себя и за всех. Теперь, храбрый охотник, иди отдохни и подкрепись, дай покой телу и духу.
        Она кивнула управителю замка, и тот повел молодого охотника по ступеням в просторную палату. Туда за ними вошли знатнейшие из мужей, обитающих в замке и окрестностях, а также и те, кто, встретив по дороге Бивоя, шли за ним неотступно и проводили его в Вышеград вместе с живой диковинной ношей.
        Палата была невысокая, но просторная. Огромная балка тянулась вдоль низкого потолка, что опирался на могучие колонны, украшенные резьбой и замысловатою росписью. На колоннах были повешены рога зубров и лосей, щиты и оружие. Тут же висели огромные шкуры медведей. Бивоя посадили за почетный стол в правом углу, мужчины уселись вокруг тяжелых столов и толстых чурбанов из столетних дубов. На столах расставили огромные жбаны, полные меду. В деревянных и глиняных чашах и кубках запенился золотистый напиток. Все пили и величали Бивоя и его силу. Радостно внимал хвалам польщенный Бивой. Но взор его все ж обращался украдкой на невысокие тяжелые двери с деревянным запором, за которыми скрылись Либуша и сестра ее Кази.
        О Кази думал Бивой, сидя на шумном пиру; думал о том, как бы ему вновь ее увидать.
        Между тем на вершинах деревьев, на ограде и вышках догорели лучи алой вечерней зари. Глубокие тени легли на дворе. Но в расположенную выше двора палату через открытые ставни еще проникал свет долгих летних сумерек. И вот из неясной полумглы в дверях за колоннами показались молодые княжны. Приближенная девушка Либуши несла за ними что-то завернутое в тонкую кожу. Когда, по повеленью Либуши, узелок был развернут, на столе засверкал прекрасный пояс. Был он широкий, искусно прошитый красными ремешками, весь разукрашенный серебряными мелкими гвоздиками, словно кованый. Две пряжки из бронзы скрепляла сверкающая цепочка. Когда пояс сгибали, цепочка звенела, ударяясь о блестящий металл.
        Молодая княжна подала драгоценный пояс Бивою и сказала, что сестра ее Кази сама выбрала для него эту награду среди сокровищ отца.
        - Змеиный зуб и стебель чудодейственной травы зашиты в том поясе, - молвила Кази с улыбкой. - Носи этот пояс, и никогда, даже в темные ночи, не заблудишься ты в дремучем лесу; не страшны будут тебе ни корень волшебный, ни ведьмы, ни ночные чудовища.
        Поклонился молодой герой Либуше и Кази и поблагодарил их за ценный подарок. А все вокруг громко восхваляли княжен, почтивших мужскую удаль и силу.
        Княжны удалились. Снова закипело веселье и не утихало до ночи. Когда же после сытного ужина стали мужи расходиться, отвел управитель Бивоя в тихую горницу, где ему приготовили из овечьих шкур мягкое ложе. Заснул молодой герой и спал крепким сном до самого утра.
        На восходе солнца стал собираться Бивой домой, в родное селенье, где был он владыкой. Узнав о сборах его, пришел управитель к Бивою и сказал, что ждет его конь, оседланный по приказанию Либуши, а Кази тоже готовится в путь-дорогу в свой замок.
        Опоясав себя драгоценным подарком, что получил он вчера от княжен, бодро и весело вскочил Бивой на гладкого гнедого коня. Поблагодарил Либушу, низко ей поклонился и отправился в путь, присоединившись к дружине сестры ее Кази.
        Проехав ворота, все оглянулись и увидели на перекладине над воротами огромную голову дикого кабана, которого Бивой убил накануне. Черная и щетинистая, с длинным рылом, свирепо скалила она сверкающие белые клыки, напоминая каждому о силе Бивоя.
        Недолго пришлось Бивою ехать с дружиною Кази. Подозвала его молодая княжна, и они продолжали свой путь рядом. А когда доехали до распутья, без размышлений свернул со своей дороги Бивой и повернул коня вслед за Кази, прямо к замку ее, могучие валы которого отражались в водах Мжи.
        Еще не минула осень, покинул Бивой свое селенье и род и навсегда поселился в Казином граде. Так сильно полюбила Бивоя княжна, что назвала его своим мужем.
        О ЛИБУШЕ
        Как бывало к Кроку, так теперь к Либуше шли отовсюду люди со своими ссорами и спорами. Всякий просил разрешить тяжбу. Справедливо судила Либуша, и не раз примирял спорящих ее мудрый совет.
        Но вот однажды заспорили два соседа, оба старейшины родов, о межах и угодьях. И так бранились они, так поносили друг друга, не щадя памяти дедов своих и матерей, что угасла меж ними и родами их добрососедская любовь и разгорелась жестокая вражда.
        Ни один не хотел уступить в этом споре; уподобился каждый кремню. И как пришло то урочное время, когда шли все к Либуше на суд, поспешили и они в Вышеград.
        Под развесистой липой, на высоком троне, покрытом ковром, восседала Либуша в венке из белоснежных цветов. По правую и левую руку ее сидели двенадцать старейшин, двенадцать владык самых сильных родов, - все умудренные опытом, седобородые мужи. Их окружала широким кольцом толпа мужчин, женщин и стариков. Одни пришли за судом и советом, другие - постоять за сородичей.
        И вот предстали перед княжной и старейшинами два враждующих между собою соседа, и младший из них горько жаловался, что старший несправедливо посягает на исконные его поля и межи. Тот, что был старше, с длинной густой бородой, мрачный, как туча, перебил его речь, Резко и кратко потребовал он, чтобы сталось по воле его, нимало не заботясь о том, что чинит обиду соседу.
        Выслушала Либуша одного и другого и, поразмыслив, объявила решение главному из двенадцати старцев. А когда, посоветовавшись между собою, подтвердили старейшины слова ее, огласила княжна то, что нашла справедливым: молодому кривда чинится, ему принадлежат и поля и межи.
        Не договорила она. Вне себя от дикого гнева, трижды ударил о землю тяжелым посохом старший из спорящих. Побагровело лицо его, глаза засверкали. Словно внезапный ливень полились из его уст брань и крики:
        - Вот каково у вас право! И чего ждать другого, когда судит нас баба! У бабы волос долог, а ум короток. Пусть шьет да прядет, а судить не ее ума дело! Позор нам, мужчинам! - И он бил кулаком себя по голове и, захлебываясь, брызгал слюной. - Срам нам! Где же, в каком племени властвует над мужчинами женщина? Лишь у нас! Лишь у нас! Потому мы и служим посмешищем. Лучше пропасть, чем сносить бабью власть!
        Все вокруг замерли, пораженные неистовой речью. Краска стыда залила лицо княжны, сердце ее сжалось от оскорбления и несправедливой обиды. Ни слова не сказала она обидчику, лишь устремила на толпу, на старейшин свой пылающий взор. А когда не услыхала она ни слова защиты, когда никто не ответил дерзкому, молвила она величаво, не торопясь, хотя голос ее дрожал от волнения.
        - Да, я женщина и поступаю по-женски. Не сужу я вас с железной палицей в руках, вот и кажется вам, что мало я смыслю. Нужно вам, чтобы был у вас правитель построже? Пусть же будет по-вашему. Идите с миром домой. Пусть изберёт народное вече себе воеводу. Кого оно выберет, тот и будет мне мужем.
        Так вымолвив, ушла она и тотчас послала гонцов в Казин и Тетин за сестрами. А сама между тем уединилась в самый отдаленный и сумрачный угол своего прекрасного сада. Там, среди густых зарослей кустарников, под развесистыми липами, было священное место, и никто, кроме Либуши и сестер ее, не смел туда заходить.
        В тени старых лип стоял на деревянных столбах навес из плоских камней, поросших зеленым мхом и лишайником. Под этим навесом тускло блестела серебряная с золотой бородой голова деревянного идола, стоящего на грубо обтесанном валуне. Называли этого идола богом, и имя ему было Перун.
        Либуша опустилась на колени и поклонилась ему до земли. Потом она уселась у подножия идола и оставалась там до конца дня. Уж солнце зашло и под деревьями стало темно, уж ветер ночной зашумел в зарослях и кустах, а она все сидела неподвижно, как статуя, и, глубоко задумавшись, перебирала в мыслях все происшедшее. Думала Либуша о том, кого выберет князем народ, что скажут сестры и будут ли с ней согласны.
        Но вот она быстро встала. Перед ней в глубине темного сада появились Кази и Тета. Управитель, проводив сестер в сад, остался у ворот на страже.
        Никто никогда не узнал, что сказала сестрам Либуша, о чем говорили и советовались три сестры, сидя у подножия идола.
        Летняя ночь была на исходе, небо бледнело, и за замком, за стенами его, за вершинами деревьев затеплилась тусклая полоса рассвета. Уже повеяло холодом раннего утра, когда возвращались из сада дочери Крока. Посреди сестер, чьи головы были окутаны длинными покрывалами, шла Либуша в белоснежном девичьем венке. Спокойно было ее лицо, а взор устремлен вдаль. Безмолвно прошли они мимо управителя, и он удивленным взглядом долго следил, как сестры поднимались по ступеням, ведущим в главную палату замка, как исчезли за толстыми колоннами, на которых лежали еще предутренние тени.

* * *
        Ранним утром разослала Либуша гонцов созывать народное вече. Когда закончилась жатва и пришел назначенный день, сошлось и съехалось в Вышеград великое множество родоначальников со своими людьми. Шел стар и млад, пеший и конный: в шапках, сукнях, плащах. Те, кому приходилось ехать глухими местами и дремучим лесом, были в шлемах и имели при себе оружие - меч и лук.
        Издалека, с окраин Чешской земли, прибыли многие: от зличанских и пшовских границ, что на востоке солнца; с севера, где соседями чехов было лучанское гордое племя и литомержцы; с юга - с той стороны, где обитали нетолицы и доудлебы. Пришли люди из-за обширных лесов, что лежат за Кроковым замком и Стебнем; через них, идет путь в Домажлицы и дальше, в немецкие и баварские земли.
        В посаде под Вышеградом, где изготовляли расписные седла, узды, шпоры и стремена, оружие и щиты, крест-накрест Окованные черным железом либо красноватой медью, не хватало места под крышей для прибывающих гостей. Их кони стояли привязанные к частоколам либо просто под сенью деревьев.
        Шумно было в посаде под замком, шумно было на берегу реки. Родные и знакомые весело приветствовали друг друга. Об урожае, охоте, оружии толковали они. А больше всего разговоров было о ссоре двух владык, о суде над ними Либуши, о том, что теперь будет, кого выбрать им князем.
        Когда настало время для сбора на вече, раздались звонкие трубные звуки со стен и сторожевых вышек. Могучим потоком хлынули толпы людей вверх к Вышеграду. Перед воротами замка, между двумя вышками, поток задержался. Каждый с изумлением взглянул на огромную голову кабана, что была прибита на перекладине. Указывая на нее, люди с похвалой и восхищением произносили имя Бивоя. Дальше хлынул поток, через высокие ворота, и разлился по широкому двору перед княжеским троном.
        По сторонам трона были поставлены почетные сиденья - одно справа, другое слева от Либуши, - на них сели Кази и Тета. Все низко поклонились княжне. Величаво ответила она на поклон и сказала:
        - Слушайте все, старейшины, родоначальники и весь чешский народ, почему созвала я вас. Цена свободы неведома вам. Я это познала по опыту. По внушению богов объявляю, что не буду уж больше вами я властвовать, ибо всем сердцем жаждете вы властителя-мужа. Нужен вам князь, что будет брать ваших сынов и дочерей к себе в замок на службу, забирать скот ваш и коней наилучших, что ему приглянутся. Служить будете, как еще не служили, а дань платить - какую еще не платили: куницами, белками и полотнами. И будет вам всем тяжко и горько. Зато не будете больше стыдить себя, что вами женщина правит. Не хочу я вас устрашать: говорю я лишь то, что известно мне стало по внушению богов. Князя выбирайте осторожно и с толком, ибо легко правителя посадить, но трудно его ссадить. Если тверды вы в ваших мыслях, все сбудется, как вы пожелаете. А хотите - посоветую, где найти вам князя, и объявлю его имя.
        - Объяви! Объяви!
        - Посоветуй! Посоветуй! - закричали все в один голос.
        Толпа, стоявшая ранее неподвижной стеной, заволновалась и хлынула к трону. Так внезапный ветер колеблет созревшую ниву.
        Встала Либуша, в белоснежном одеянии, с белоснежным венком на юном челе, и простерла руки свои над народом. В мгновенье все стихло. Все устремили взоры на вдохновенное лицо княжны.
        Указывая пальцем на север, в сторону гор, вещала она:
        - За теми горами, в Лемузах, есть небольшая река, что зовется Белиной. Близ той реки есть селенье. Издавна живет в нем род Стадичей. Недалеко от селенья увидите вы просторное поле, в длину и ширину по сто двадцати шагов. Широко и свободно раскинулось оно среди других полей, но лежит обособленно, само по себе. Там пашет ваш князь на двух пестрых волах. У одного вола голова белая, у другого вола ото лба по хребту идет белая полоса, и задние ноги у него тоже белые. Возьмите княжую одежду, пояс и обувь, идите к нему и объявите волю мою и народа. Будет он вам князем, а мне - мужем. Пршемысл имя ему, и его поколение будет властвовать над Чешской землей отныне и до скончания века.
        Когда выбрал народ старейшин из знатных родов, что должны были объявить Пршемыслу из Стадиц решенье княжны и народа, молвила Либуша:
        - Не ищите дороги, даже не спрашивайте. Поведет вас мой конь. Следуйте за ним не колеблясь. Доведет он вас до Пршемысла и вернется обратно, не сбившись с пути. Как встанет он перед кем и заржет - значит, это и есть ваш князь, о котором я вам говорила. Увидите вы, как он будет принимать трапезу за железным столом. Вот тогда вы мне и поверите.
        По знаку Либуши вывели белого коня, с широкой шеи которого сбегала густая, длинная грива. Было на нем богато убранное седло, под седлом - звериная шкура; богатая сбруя сверкала бронзовыми бляхами.И как только на седло положили одежду, пояс и обувь, выступил он со двора, а за ним и посольство старейшин.
        О ПРШЕМЫСЛЕ
        Было то ранней осенью, в тихий, солнечный день. Быстро и уверенно бежал Либушин конь; никому из послов не пришлось править им или понукать его. Так уверенно шел он, словно направлялся к своей конюшне. Поразились послы и подумали, что, пожалуй, не раз приходилось коню шагать той дорогой, что этой тайной тропой не раз проезжала вечерними сумерками молодая княжна и до того, как запоют петухи, вновь возвращалась в свой замок.
        Ни на один шаг не уклонился белый конь с дороги. Ничто не сбило его с пути. Не раз приходилось им миновать пасущиеся табуны коней; навстречу белому коню неслось веселое ржанье и манило его за собой. Но, не взглянув ни вправо, ни влево, конь шагал вперед. А когда в чистом поле садились послы отдохнуть под дикою грушей или под сенью красноствольной сосны, конь княжны первым вставал и отправлялся в дальнейший путь.
        Так проехали они через горы и долы и на третий день утром приблизились к селенью, что лежало среди косогоров в узкой долине, по которой протекала река. Навстречу подъезжавшим выбежал мальчик.
        - Эй, отрок, не это ли Стадицы? - спросили послы. - И нет ли тут у вас мужа, по имени Пршемысл?
        - Да, это Стадицы, - ответил отрок. - А вон и Пршемысл погоняет в поле волов.
        Тут увидели они поодаль человека высокого роста, обутого в лыковые лапти. Твердо шагая за плугом, погонял он ореховым прутом упряжку пестрых волов: у одного из них была голова белая, у другого от лба по хребту шла белая полоса и задние ноги тоже были белы, как снег.
        Поехали послы к пахарю по широкой меже, и когда очутились с ним рядом, остановился вдруг конь княжны, встал на дыбы и радостно заржал. Затем подогнул он передние ноги и склонил шею перед молодым пахарем. Вытащил Пршемысл плуг из земли и остановил волов.
        И сняли владыки с белого коня княжеские одежды - сукню, отороченную дорогим мехом, богатый плащ, пояс и сапоги, - подошедши к Пршемыслу, низко ему поклонились и приветствовали его такими словами:
        - Муж счастливый, князь, богами нам суженный, будь здрав и будь благословен! Отпусти волов своих, смени одежду, сядь на коня и следуй за нами. Княжна Либуша и весь наш народ шлют тебе наказ, чтобы ехал ты с нами в Вышеград и принял там власть над чешским народом, предназначенную тебе и потомкам твоим. Избрали мы тебя своим князем, судьей и защитником.
        Молча слушал Пршемысл. В том же молчании воткнул он в землю ореховый прут, распряг волов и сказал:
        - Идите, откуда пришли!
        Только сказал, волы помчались и скрылись мгновенно. В большой скале возле селенья исчезли они. Открылась скала и тотчас закрылась - и следа от них не осталось.
        Тогда молвил послам Пршемысл:
        - Жаль, что вы рано пришли. Если б успел я допахать это поле, родился бы хлеб в изобилии во все времена. Но так как вы поспешили и мне помешали, то знайте, что часто будет голод в нашей стране.
        Тем временем сухой ореховый прут, что воткнул Пршемысл в землю, словно набравшись жизненных соков, стал распускаться, как распускается куст весенней порой. Протянулись от него три побега, три ветки, и зазеленели на них новые листья и молодые орехи.
        Изумились послы, глядя на это диво. А Пршемысл стал просить их сесть за стол и разделить с ним трапезу. Перевернул он плуг и, взяв с межи плетенную из лыка корзину, вынул из нее хлеб и сыр и положил на лемех, блестевший на солнце.
        «Вот тот железный стол, о котором говорила Либуша», - подумал с душевным трепетом каждый из послов.
        А пока, сидя с Пршемыслом за плугом, послы ели и пили из его жбана, засохли две ветви на ореховом пруте и тотчас отпали; третья, однако, быстро и буйно разрасталась вверх и вширь. Объял гостей страх. Указав на это чудо, спросили они Пршемысла, почему две ветви погибли и осталась лишь третья.
        - О том вам поведаю, - молвил Пршемысл. - Знайте, что из моего поколения многие будут властвовать над вами, но только один господин и правитель останется.
        Потом спросили Пршемысла послы, почему ест он не на меже, а на лемехе.
        - Потому я ем на железном столе, - ответил избранный князь, - чтобы вы знали, что род мой будет править вами железной рукой. Но вы уважайте железо! Им в мирное время пашете вы землю, а в лихое - обороняетесь от врагов. Доколе у чехов будет стол из железа, не страшны им будут враги. А когда отнимут чужеземцы у них этот стол, лишатся чехи свободы.
        Так сказав, встал Пршемысл и пошел с послами в селенье проститься со своим родом, отныне столь возвеличенным. Потом надел он княжеское облаченье, блестящий пояс, обувь княжескую и сел на весело заржавшего под ним белого коня.
        Дорогой послы спросили Пршемысла, для чего он взял с собой корзину и лапти из липового лыка. И ответил он им:
        - Взял для того, чтобы дать их вам на вечное сохранение; пусть знают потомки мои, откуда они происходят, пусть живут они в страхе перед богами, не ослепляясь гордыней и не угнетая подвластных людей, ибо все мы равны.
        Когда близился путь их к концу и подходили они к Вышеграду, вышла им навстречу Либуша. Серебряный венец сверкал на ее голове, дорогие кораллы, янтари и халцедоны украшали белую шею. Прекрасная и величавая, шла она в белоснежных одеждах, и радостное волнение сияло в ее глазах, издалека заметивших во главе посольства старейшин и Пршемысла на белом коне. С княжной шли ее девушки, шли старейшины и знатные люди всех родов, которые ждали на вече посольство и нового князя.
        Возрадовались все, увидев красивого, статного мужа, а больше всех - молодая княжна. Видалась она с женихом еще в Будече. Подали они друг другу руки и радостно вступили в замок, а с ними и весь народ в великом веселье. При общем ликовании был посажен Пршемысл на каменный княжеский трон, и славили все нового князя и брак его с княжной Либушей. Прославляли князя и в замке, на горе, и под стенами замка. Усевшись в просторной палате и на широком дворе за столы, пировали старейшины и гости. Ели обильные яства, пили мед, пели песни, слушали, как перебирают струны певцы, распевая старинные сказания о героях и боях минувших времен. Все славили избрание князя, славили брак Либуши с Пршемыслом, славили днем, славили ночью, при свете огней и смоляных факелов. А когда погасли огни и зарумянилась над лесами утренняя заря, еще ликовал Вышеград, еще оглашались окрестности замка звонким весельем, и утренний ветер нес его звуки за реку, к темным лесам, окутанным беловатым туманом.
        ЛИБУШИНЫ ПРОРОЧЕСТВА
        Так возвела Либуша Пршемысла на княжеский престол.
        После свадьбы спустилась молодая княгиня с Пршемыслом в глубокое подземелье, высеченное в скале и наглухо закрытое тяжелой железной дверью. В том подземелье и стены и большие столы, расставленные вдоль стен, отсвечивали блеском различных металлов: железа и бронзы, золота и серебра. Висели там мечи, кованые пояса, островерхие шлемы, округлые панцири, красиво окованные щиты; лежали браслеты, пряжки, перстни, венцы из серебряной проволоки, ожерелья из кораллов и янтаря, драгоценных каменьев, хрусталя и металла. Возле огромных блюд, полных зернистого золота, ярко блестели слитки чистого серебра.
        Весь великий клад показала Либуша Пршемыслу, ибо отныне принадлежали сокровища и ему.
        Потом привела Либуша его в свой сад, на то священное место под старыми липами, где сверкала серебряная голова хмурого Перуна. Там сиживали Либуша с Пршемыслом и весной и летом одни, проводя время в мудрых беседах. Часто гуляли они в сумраке священной рощи над Езеркой - там, где купалась Либуша девушкой со своими подругами, где расчесывали они ей прекрасные волосы и пели песни, милые ее сердцу.
        Бродя по роще с супругом, обдумывала Либуша чешские законы и право. В то время установил Пршемысл немало новых законов, которыми сдерживал непокорных людей и наводил порядок в стране; потомки его управляли Чешской землей по тем законам много веков.
        Однажды стояла Либуша с мужем своим Пршемыслом, старейшинами и всею дружиной на скалистом утесе высоко над Влтавой.
        Длинные тени лежали на буйно цветущих лугах, по которым под сводом из ольхи, кленов и высоких верб бежал Ботич-поток. Роща на Волчьих воротах была залита светом заходящего солнца; последние лучи его золотили хлебные нивы, простиравшиеся в долине под Волчьими воротами и на обширной возвышенности правого берега Влтавы.
        Все любовались прекрасным урожаем и, глядя на зреющие хлеба, радовались такой благодати. Один из старейшин вспомнил, что предстало глазам его много лет назад, когда стоял он на этом утесе с другими старейшинами, которых послал покойный воевода на поиски места для нового замка.
        - Какая глушь тут была! Лес да лес, вон как там! - И он махнул рукой на запад, на лесистые горы, лежащие за светящейся под солнцем рекой.
        На ее сверкающей поверхности выделялись островки, заросшие деревьями и густым кустарником; над ними кружили стаями птицы. У берега, в тени деревьев и кустов, обвитых диким хмелем, шумно и беспорядочно кричали в камышах дикие утки.
        Все стоявшие на Вышеградской скале устремили взоры туда, куда указывал старый владыка, - через реку с островами, на непроходимые леса, что тянулись от берега вверх по склонам холмов, по Петржину, по Страгову[11 - Петржин, Страгов — названия холмов около Праги.], по всему обширному плоскогорью и дальше, сколько видел глаз.
        Уже окутывались в синеватый сумрак старые, дремучие леса. Из-за вершин деревьев подымался вдали ровный столб белого дыма, пронизанного последними солнечными лучами, - верно, какой-нибудь охотник зажег костер в лесной чаще.
        - Пока не падут под топором дровосека те дремучие леса, - молвил старец, - оттуда еще долго будут к нам жаловать в гости голодные волки. А какие леса дальше, за Страговым, Шлаховым и Малейовым и по всей той округе! Пока не вырубят их… - Он не договорил: его уже не слушали.
        Все затаили дыхание, замерли, боясь шевельнуться, и смотрели на молодую княгиню, стоявшую впереди. Лицо ее вдруг осветилось восторгом, взор запылал. Благоговейный страх объял сердца всей дружины.
        Не замечая ни мужа, ни старейшин, вдохновенно простерла руки Либуша в сторону синеющих за рекой холмов и, устремив на лес свой сверкающий взор, возвестила:
        - Вижу город великий. До звезд вознесется слава его. Есть в лесу место, в тридцати гонах[12 - Гон — старинная мера длины.] отсюда, в излучине Влтавы. С севера ограждает его поток Брусница, что бежит в глубоком ущелье, на юге - скалистая гора, что возле Страгова леса. Там, в лесу, найдете вы человека - он обтесывает порог дома. И назовете вы город, что на том месте построите, Прагой[13 - Прага — нынешняя столица Чехословакии (по-чешски «праг» — порог).]. И как князья и владыки склоняют головы, переступая порог дома, так будут они кланяться городу моему. Воздадут ему все честь и хвалу, и будет слава его велика во всем мире.
        Либуша умолкла. Больше сказала бы она, но внезапно погас в очах ее свет вдохновения.
        Тотчас отправились за реку, на гору, в старый лес, и нашли там человека за работой - всё, как предсказала Либуша. И начали на том месте строить город. Выстроив, прочно его укрепили, особенно на западе, со стороны Страгова леса: тут был город наиболее уязвим. Выкопали глубокие рвы, вал высокий насыпали, на валу поставили бревенчатые стены, над ними и над воротами - сторожевые вышки. В стены набили деревянных гвоздей и обмазали их глиной, смешанной с соломой. Так делали, чтобы обезопасить стены от каленых стрел и от огня.
        И был город, названный Прагой, хорошо укреплен и царствовал он наряду с Вышеградом над всей землей Чешской.

* * *
        Однажды пришли в Вышеград владыки и старейшины многих родов, славные в своем племени, и сказали Пршемыслу:
        - Княже! Всего у нас вдоволь, всего изобилие - и стад, и хлеба, и рыбы, и зверя, - только металла нам не хватает. Того, что из земли удается добыть, недостает нам; за остальное дорого платим чужеземным купцам мехами, конями и медом. Ты, мудрый, дай нам совет и замолви словечко перед княгиней, не откроет ли ей вещий дух тех сокровенных мест, где залегают серебро, золото и иная руда.
        Выслушав их просьбу, приказал им Пршемысл идти в свои селенья обратно, а на пятнадцатый день опять быть в замке. Тогда они всё узнают. Когда явились они в назначенный день, увидели Пршемысла, .сидящего на княжеском троне, и рядом Либушу на деревянном троне, помеченном ее знаком.
        - Внимайте, храбрые владыки и мужи Чешской земли! - молвил Пршемысл. - Внимайте словам своей матери. Теми словами обогатит она вас и ваших потомков.
        Взоры всех устремились на величавую молодую княгиню. А она встала, пошла по двору и дальше, на край крепостной стены. Рядом с ней шли Пршемысл, владыки и поодаль - приближенные девушки. Остановилась Либуша - на скале, высоко над Влтавой, и так заговорила:
        - Что укрывается в скале, в глубине земли,
        То богами поведано мне.
        Затем простерла руки и возвестила, обратившись на запад солнца:
        - Гору вижу Бржезовую, в ней жилы серебра.
        Кто ищет, тот найдет там богатство.
        И сосед с запада, званый и незваный,
        Захочет металла, ибо в нем таится власть.
        Остерегайтесь! Пусть из даров вашей земли
        Вам оковы рабов не скует он.
        Повернувшись на левую сторону, встав против юга, промолвила:
        - - Гору вижу Иловую, она золота полна.
        В нем кроется сила и дивная мощь.
        Но сила исчезнет, охватит вас бессилие.
        Если погаснет в вас сияние святой любви.
        Опять повернулась она влево, на восток солнца, и так говорила:
        - Там гора с тремя вершинами, она в своем скрывает лоне
        На века серебра клады.
        Тройная вершина у горы, и трижды иссякнет
        В ней металл и трижды объявится вновь.
        Чужеземцев она будет манить, точно липа,
        Когда она в цвету влечет к себе рой пчел.
        Трутни не одолеют клады - лишь пчелиный труд,
        Который и серебро превращает в золото.
        Договорив, повернулась она снова налево, на север:
        - Гору вижу Крупнатую, и в ее глубине
        Свинца и олова мутный блеск.
        Однако на границе она - держите там стражу,
        Всегда бдительную, на каждом шагу.
        Там лишь на пядь отступите -
        И утратите навсегда целый край.
        И так, указав неведомые доселе залежи металлов, обратилась Либуша к владыкам и старейшинам, что молча и жадно внимали ей, и сказала:
        - Блеск семи металлов в почве вашей светит.
        Золотом колосьев полны плодородные поля.
        Ваш род тут будет жить из века в век
        И силен будет и благословен,
        Но лишь если свята ему будет страна отцов,
        Их кровью, трудом, словом добытая,
        Если к чужеземцам не склонится, обычай старый сохранит
        И братом будет братьям своим!

* * *
        Часто спускалась Либуша из палат своих вниз, к подножию Вышеградской скалы, в уединенную купальню, туда, где Влтава образовала самую глубокую заводь. Стоя на пороге купальни и вглядываясь в бегущую воду, в тайные ее глубины, прозревала Либуша будущее.
        Катилась волна за волной, и в темном лоне вод появлялось видение за видением. Приносила волна их и вновь уносила дальше и дальше. Все мрачнее, все печальнее становились они. Цепенела при виде их мысль, и больно сжималось сердце.
        Бледная и дрожащая, склонялась Либуша над рекой и испуганным взором следила за грозными тенями. Со страхом и удивлением смотрели приближенные девушки на княгиню. А Либуша, в смятении вглядываясь в реку, взволнованно я печально вещала отуманенным тоской голосом:
        - Вижу я пламя пожаров; полыхает зарево во тьме вод. Горят селенья, замки, великие города. И все гибнет, гибнет! Кипит в сиянии пламени бой кровавый. Бои кровавые, бои!.. Посиневшие тела, раны, кровь… Брат убивает брата, и чужеземец попирает их трупы ногами! Вижу всеобщее горе, унижение, тяжкие дани…
        Подали тут ей две девушки золотую колыбель ее первенца. Свет радости озарил лицо и очи Либуши. Поцеловала она колыбель, погрузила ее в бездонную глубину вод и, склонясь над водой, молвила растроганным голосом:
        - Покойся глубоко на дне, колыбель моего сына, пока не пробьет час, когда снова увидишь ты свет. Не вечно ты будешь лежать в темных глубинах, не будет над родиной ночь без конца. Снова засияет ясный день, снова улыбнется счастье моему народу. Очищенный страданиями, укрепленный трудом и любовью, воспрянет он, исполненный сил, свершатся все его чаяния, и достигнет он опять славы. И тогда заблестишь ты в темной пучине, всплывешь на поверхность, и дитя, грядущий спаситель родины, предсказанный века назад, опочиет в тебе.

* * *
        Годы бежали. И когда настал назначенный час, Кази, что не раз своим волхвованием возвращала немощным жизнь и здоровье, сама стала жертвою смерти. В память ее насыпали люди высокий курган близ Казиного града, на берегу реки Мжи, возле дороги, которой ходили через гору Осек в край Бехинский.
        Затем перст Мораны коснулся чела набожной Теты, и душа ее отлетела.
        По всему Тетинскому краю горевали о ней, ибо была она всем родной матерью. Прах ее погребли на горе Поглед, на западе солнца, близ священного места у старых дубов, где обычно она поклонялась богам. После ее смерти девять дней жгли огромный костер и приносили жертвы богам. А к могиле Теты привалили камень.
        Так осиротела Либуша, пережив своих сестер. Но и ее дни исполнились. По воле богов узнала она, что близится час ее кончины. И, зная, что отойдет она скоро в неземную страну, за отцом и за сестрами, попросила Либуша Пршемысла созвать родоначальников и старейшин, желая поговорить с ними в последний раз.
        Когда собрались все в Вышеград, повелела Либуша принести жертву богам и вышла с Пршемыслом к стоявшим на широком дворе старейшинам и владыкам. Священное спокойствие было разлито на бледном лице почитаемой всеми княгини, взор ее уже был обращен в вечность.
        Объявила она собравшимся, что час ее пробил, что последний раз видит она их, последний раз говорит с ними. И всем завещала Либуша служить князю Пршемыслу и сыну его верой и правдой. С волнением слушали все вокруг Либушины слова, и печаль сжимала сердца. Даже у бородатых мужей затуманились глаза, когда стала просить Либуша мужа своего, чтобы любил он народ, и, простерши руки, благословила всех.
        Возвратившись со двора в дальнюю горницу, легла Либуша на мать сыру землю и умерла. И плакали по ней муж и сын, плакали девушки, плакал народ плачем великим. Унесли и сожгли ее тело, а прах погребли, свершив над могилою тризну.
        Никто доподлинно не ведает, где та могила. Старики говорят, что в Либушине. Сказано в старом преданье, что могила ее в замке Либицком, недалеко от чудесного холма Ошкобрга, богатого редкостными травами и кореньями.

* * *
        А клад Либушин так и остался после смерти ее в скалистой пещере, где она его мужу своему показала. Не прикоснулся к нему Пршемысл, зная, для чего он хранится. Так и лежит клад поныне глубоко в Вышеградской скале. Засверкает и объявится он лишь тогда, когда будет народу тяжелее всего и жизнь покажется непосильной. И когда он откроется, опять станет жизнь изобильна и навсегда исчезнет нужда.

* * *
        Долго почивала золотая Либушина колыбель на дне Влатвы под Вышеградской скалой. Тек поток времени, бежал день за днем, и беда за бедой обрушивалась на Чешскую землю. Гибли деревни, гибли целые края. Пожары стирали с лица земли селенья и вновь выстроенные города. Битва за битвой заливала кровью родную страну. Брат убивал брата. Уничтожали в Либушином роде люди друг друга. И страдал народ под пятой чужеземца.
        Но ночь не была бесконечной. Поднялась золотая колыбель из глубины темных вод под Вышеградской скалой, засветила чистым сиянием злата ярко, как день, и спаситель родины, последний отпрыск рода Пршемысла, опочил в ней.
        И росла золотая колыбель вместе с дитятей, а когда выросло дитя и стало мужчиной и отцом родины[14 - Отец родины — здесь имеется в виду король Карл IV (середина XIV века).], превратилась она в золотое ложе. В священном Карлштейне стояло то чудесное ложе, и отдыхал на нем король, утомленный делами и заботами правления. А когда умер он, не пожелало золотое ложе служить никому и исчезло.
        Снова став колыбелью, погрузилось оно в темную пучину под Вышеградской скалой и ждет там и ждет…
        ДЕВИЧЬЯ ВОЙНА
        Когда отошла Либуша в вечность, увидели ее приближенные девушки, что не почитают их больше так, как при жизни их повелительницы. Тяжело было им думать об этом, и вспоминали они то время, когда их княжна одна властвовала над мужами и всей Чешской землей. Гнев загорался в их груди, когда кто-нибудь из мужчин говорил им с усмешкой:
        - Повластвовали вы, покланялись мы вам, а теперь уподобились вы стаду без пастуха.
        Пламенем вспыхнул их долго сдерживаемый гнев. Жажда власти и мести побудила девушек взяться за мечи и луки и, не соразмерив сил, вступить с мужчинами в неравную борьбу.
        Предводительствовала девушками Власта, некогда бывшая старшей в свите Либуши. Первая кликнула она боевой клич, первая взялась за оружие и, объединив всех женщин, начала с ними строить неприступный замок. Замок стал их убежищем от врагов. Находился он за рекой Влтавой, вверх по течению от Вышеграда, расположенного на другом берегу.
        Как своей княжне и повелительнице, повиновались девушки Власте. По ее совету и приказанию, многие из них отправились созывать женщин и девушек и уговаривать их, чтобы бросали они всё и спешили в Девин - так назывался девичий замок - начинать войну против мужчин. Захотели женщины владеть всей страной, а мужчин заставить лишь служить им да за сохой ходить.
        Призыв Власты не остался пустым звуком, уносящимся с дуновением ветра. Как искра, зажег он сердца. Подобно голубкам, вылетающим из своих голубятен, спешили женщины и девушки в замок Девин, покидая братьев, мужей и отцов. Много набралось их в Девине - толпились они и в палатах, и в горницах, и на просторном дворе, и на крепостном валу.
        Из Вышеграда беспечно наблюдали за ними мужчины. Их забавляло и смешило, как учились девушки владеть оружием, ездить верхом на конях. Старики и умудренные опытом мужи с пренебрежением поглядывали на них, а когда при князе Пршемысле заходила речь о воительницах, мужчины осыпали их насмешками, готовясь испытать женскую удаль.
        - То-то будет потеха! - со смехом говорили приближенные князя.
        Только князь Пршемысл был сумрачен. Однажды он сказал с беспокойством:
        - Узнайте же, почему я не смеюсь вместе с вами. И вы бы тоже позабыли о смехе, если бы было вам видение, подобное тому, что представилось мне сегодня ночью.
        И, желая предостеречь свою дружину, поведал Пршемысл все, что видел:
        - Была ночь. Воздух был полон густого, едкого дыма. И вот в зареве пожара узрел я девушку. Из-под шлема спадали у нее длинные волосы; в одной руке держала она меч, в другой - чашу. На земле лежали в крови и во прахе убитые мужчины. Как безумная, металась девушка и попирала мертвых ногами. Затем набрала она крови полную чашу и, подобно хищному зверю, с неистовой жадностью стала пить ее. Внимайте, мужи, голосу богов и не пренебрегайте их знамением. Послано это видение, чтобы предостеречь вас. Выслушав мою речь, не сочтите ее пустыми словами.

* * *
        А между тем девушки в Девине готовились к бою против мужчин. Подавили они в сердцах своих голос крови и сурово объявили братьям и отцам:
        - Отныне забудьте, что мы вам родные. Заботьтесь о себе сами.
        И дали женщины друг другу обет верности и поклялись клятвой великой лучше погибнуть от собственного меча, но не уступить и не изменить общему делу. Так присягнули они все как одна своей повелительнице Власте, а та определила каждой ее место и занятие.
        Наиболее мудрых оставила она в женском совете; осторожным доверила управление замком; самых отважных стала готовить к бранному делу, стала учить их воевать верхом на конях и истреблять мужчин, как собак. А тем, что были стройны, красивы лицом и привлекательны, поручила она заманивать своей красотой и прелестью мужчин, чтобы их погубить. Так решила она уничтожать мужчин и силой и хитростью.
        Долго мужчины оставались в заблуждении; не обратили они внимания на предупреждение князя Пршемысла. Словно на веселый пир, двинулись они к Девину. Думали, что едва покажутся они, едва блеснут их мечи, - испугаются девушки и разбегутся, как кошки от погремушки с горохом.
        Но вот странное дело: хоть и не видно было девушек на крепостной стене, не разбежались они - выступило девичье войско из ворот, и Власта тотчас построила перед замком боевые отряды. Сидя на вороном коне, в кольчуге, со шлемом на голове, с копьем в руке, горячо призвала она девушек не робеть и сражаться отважно.
        - Если дадим себя одолеть, - взывала она, - осмеют нас мужчины. Подневольными, хуже - рабынями станем у них! Лучше погибнуть, чем сдаться. Вперед, на врага! Не пощадим никого, будем бить каждого, будь то отец или брат! - и, вымолвив эти слова, дернула повод и пустила коня вскачь.
        С воинственным кличем взмахнула она копьем, и девушки, подхватив ее призыв, яростно бросились в бой вслед за своей предводительницей. Впереди всех, рядом с Властой, - Млада, Сватава, Радка и Частава.
        Тучей посыпались на мужчин стрелы воительниц. Мужской дружине было уже не до смеха. Окровавленные тела падали не в одиночку, а рядами. И, прежде чем мужчины опомнились, ворвались в их строй девушки на конях и стали колоть и рубить охваченных смятением воинов.
        Недолго длился бой. Три сотни мужчин, истекающих кровью, полегли на земле, а остальные обратились в бегство. Густой хвойный лес стал их спасением и защитой. Не будь его, все бы погибли.
        Девин и окрестности огласились радостными кликами воительниц. Они торжествовали победу, которая еще больше подняла их воинственный дух и привела к ним много новых подруг. Весть о победе разлетелась по всему краю и воспламенила сердца тех женщин, которые еще колебались.
        Худо приходилось мужчинам по всей стране. То здесь, то там находили их утром заколотыми, и поэтому многие, чтобы избежать опасности, уходили на ночь из дому в густые леса.
        Худо приходилось мужчинам и в окрестностях Девина. Не могли они никак одолеть замок, не могли взять его ни силой, ни хитростью. Мужчин в Девине не было, а ни одна девушка не стала изменницей. Зато от подруг из Вышеграда шли к ним тайные вести обо всем, что там делалось: что готовят мужчины, куда собираются, где их можно подкараулить и напасть на них.
        Долго шла такая борьба: открытая - на поле брани и тайная - женской хитростью. Как-то одна красавица заманила доверчивого юношу и упросила его, чтобы пришел он ее освободить, когда пойдет она с девятью подругами по дороге, пролегающей за Девином. Пришел юноша со своими товарищами и стал ждать в условленном месте. Пришла со своими подругами и долгожданная девушка. Но за ними из засады выбежала толпа воительниц, и юноша с его дружиной были убиты.
        Жертвой девичьей хитрости стал и другой юноша, поверивший красавице из дружины Власты, которая обещала ему помочь захватить Девин. Ночью, по уговору, тайно впустила она его с многочисленной дружиной в замок. Но ни юноша, ни его соратники не возвратились из Девина.
        Погубило женское коварство и молодого владыку, красавца Цтирада. Всей душой ненавидела его Власта за то, что от его меча пало в схватках и боях немало воительниц.

* * *
        Однажды в летний день ехал Цтирад с несколькими своими дружинниками полем, .направляясь из деревни своего рода к Пражскому замку. За поясом у молодого владыки и его Людей были мечи; луки и косматые колчаны висели через плечо. Многие держали и копья. В те времена, когда на каждом шагу можно было ожидать нападения воительниц из Девина, ехать полем одному и безоружному было опасно.
        Солнце припекало, было душно. На нивах и полях не шелохнулся ни колосок, ни листочек. Не легче было даже в лесу, куда свернула дорога. Тень старых деревьев и темных скал, возвышающихся над глубоким ущельем, не давала прохлады. Ветер не веял, ни один лист не шевелился, и лениво журчал ручей в чаще под скалами. Все притихло: и вода, и деревья, и птицы. Вдруг человеческий голос раздался в немой тишине: не то жалоба, не то мольба о помощи.
        Цтирад остановил коня. Все с ужасом прислушались. Снова прозвучал голос в стороне, за скалой, и внезапно смолк. В ту же минуту взлетел над Цтирадом ворон и, кружа над ним, хрипло закаркал. Но ни владыка, ни люди его не обратили внимания на черную птицу, предвестника беды. Направившись в сторону человеческого голоса и объехав скалу, все невольно остановили коней. Удивительное зрелище представилось их глазам.
        У подножия скалы, заросшей золотистым лишайником, кустами ежевики и малины, на которых белели цветы и краснели ягоды, зеленела лужайка, ярко освещенная солнцем и покрытая ползучими растениями и плакун-травой. На краю лужайки, у самой скалы, рос старый дуб, а под дубом стояла девушка, крепко привязанная веревкой к стволу. Обессиленная криком, она умолкла и печально склонила голову; ее распущенные волосы рассыпались по плечам. На ремне у девушки висел охотничий рог. Заслышав топот коней, она подняла голову и снова начала звать на помощь. Со слезами взывала красавица к дружинникам, умоляя сжалиться над ней, отвязать и освободить ее.
        Тронутые мольбой и жалобным голосом прелестной девушки, Цтирад и его товарищи забыли об осторожности. Быстро соскочил Цтирад с коня, выхватил меч и, перерезав веревки, освободил девушку. Не подозревал молодой владыка, что вчера еще донесла Власте одна лазутчица о том, что он поедет в Пражский замок этим путем. Не знал он также и о замысле Власты погубить его с помощью этой красавицы.
        Освободившись от пут, девушка горячо поблагодарила Цтирада и поведала ему, что зовут ее Шарка, родом она из Окржина, дочь владыки, что напали на нее в роще воительницы из Девина замка, связали и поволокли в Девин, чтобы насильно забрать ее в девичье войско. Довезли они ее до этого места и тут услыхали топот коней.
        - Отпустили они меня, оставили одну, но так привязали, что не могла я даже пошевелиться. И взгляни: как в насмешку, повесили мне этот рог, чтобы я, связанная, звала на помощь. А вон кувшин меду, чтобы, когда захочу пить, еще больше мучилась жаждой. - И она указала на большой кувшин с медом, поставленный в траве у ее ног.
        Снова заплакала девушка горькими слезами и стала просить, чтобы не оставлял ее тут владыка, чтобы отвез ее к отцу, пока не вернулись неистовые воительницы.
        Усевшись рядом, начал Цтирад ее утешать, говоря, что сделает все, о чем она просит. Подал он ей кувшин и предложил подкрепиться после всех страхов и мучений. Она напилась, потом протянула кувшин и ему. Между тем люди Цтирада спешились, привязали коней поодаль и улеглись в прохладной тени.
        Был полуденный час. Пряный запах сосны, душистой травы и цветов веял с лужайки. Жаркий воздух дрожал и струился. Все замерло; лишь лениво порхала бабочка над залитой солнцем лужайкой. У мужчин смыкались глаза: их клонило ко сну.
        А Цтирад тем временем с волнением слушал речи красавицы Шарки и жадно внимал звукам ее нежного голоса. Охотно напился он меду, когда снова подала ему Шарка кувшин, потом стал разглядывать рог, который сняла она с шеи, и, когда Шарка сказала: «Любопытно мне, как он звучит», - прижал его к губам и затрубил во всю силу легких.
        В мертвой тишине гулко разнесся громкий трубный звук. Отозвался он в скалах, дремучих лесах и, слабея, замер далеким эхом в глубине бора.
        Вдруг словно буря взметнулась. Со всех сторон - за деревьями, в кустах, из чащи леса - раздались громкие крики. Дикой ордой мчались к лужайке вооруженные девушки. Прежде чем ратники Цтирада вскочили, прежде чем подбежали они к лошадям и выхватили мечи, набросились на них воительницы и стали их колоть и рубить.
        Цтирад хотел было кинуться на помощь друзьям, но не успел он найти в траве свой меч, как окружили его девушки и, не дав ему схватиться за оружие, повалили на землю и связали. Лежал он в путах на том самом месте, где освободил пособницу Власты. Тщетно метался он в ярости, тщетно проклинал женщин и призывал бесов наказать их за злое коварство. Шарка только смеялась. Смеялись и все остальные девушки. С дикой радостью повели они к Девину статного пленника, привязав его к коню Шарки. А верные други его остались на лужайке, на помятой и залитой кровью траве. Лежали они на солнце, пронзенные мечами, бездыханные, и рой мух кружился над ними. В вышине раздавалось карканье ворона, чьим предупреждением пренебрегли они. Каркая, сзывала вещая птица других воронов на кровавый пир.
        Так погибли люди Цтирада, так погиб их владыка. А скалистое дикое ущелье, где все это сталось, и по сей день носит имя той девушки, что была причиной их гибели.

* * *
        Стража и дозорные принесли наутро в Вышеград страшную весть, что неподалеку от Девина видели они колесо, на котором растянуто тело владыки Цтирада. Так замучили его воительницы.
        По всем окрестностям, по всем отдаленным краям разнеслась та страшная весть. Со всех сторон мчались к Вышеграду вооруженные мужчины, разгневанные и возмущенные женской жестокостью. Просили они Пршемысла вести их на Девин, обещая отомстить девушкам и быть ему во всем послушными. Многие, не дожидаясь приказа, толпами ехали к Девину, убивали девушек на дорогах, брали их в плен и вели к Вышеграду.
        Рассвирепела Власта, как медведица. Высокомерная и уверенная в легкой победе, повела она своих девушек на Вышеград, чтобы овладеть им и перебить всех мужчин. Но, прежде чем достигли они крепостных стен, навстречу им двинулись боевым строем объятые жаждой кровавой мести мужчины.
        Схватились они в жестоком бою. Власта на коне, во главе своего войска, бросилась в самую гущу битвы. Ее гнали ярость и желание показать подругам пример. Думала она, что стройными рядами последуют за ней девушки. Но не поспели они за Властой, не смогли пробиться вперед. Слишком поздно поняла Власта, что очутилась одна среди неприятеля. Вокруг теснились мужчины, и в дикой свалке не могла она поднять копье. Стиснули ее, стащили с коня и приняли на мечи. Так погибла Власта.
        Тщетно девушки пытались одолеть мужчин. Когда увидели они, что их предводительницу сбросили с коня, напал на них страх, и те, перед кем когда-то трепетали мужчины, сами обратились в бегство. Беспорядочно бежали воительницы к Девину, надеясь найти там спасение. Много их полегло на поле боя, много погибло во время бегства. Но даже те, кто добрался до Девина, не ушли от гибели. Мужчины ворвались за ними в Девин, заняли мост и поскакали в замок. И пришел тут конец женской силе и удали! Уж и мечи побросали, и завопили по-женски, и опять признали братьев и близких, и падали перед ними на колени, ломая жалобно руки и вкрадчиво моля о пощаде. Но беспощадно мстили мужчины за Цтирада, за всех убитых и хитростью загубленных друзей. Жестока была их месть, не избегла ее ни одна воительница. А когда уничтожили всех, то сожгли Девин, а пепел развеяли по ветру.
        Так кончилась девичья война.
        И настали опять, как бывало, мир и тишина повсюду; и единовластно правил князь Пршемысл страной, и женщины больше не сопротивлялись ему.
        ЛУЧАНСКАЯ ВОЙНА
        Когда князь Кржесомысл отошел в вечность, на вышеградский престол был возведен князь Неклан. Мудро и мирно правил он чешским племенем. С литомержцами и лемузами жил он в любви и согласии, и уважали их воеводы его слово и волю. Но с северной и западной сторон имел князь злого соседа - воеводу Властислава, правившего племенем гордых лучан, чьи земли лежали по реке Огре и в верховьях реки Мжи. Миролюбив и благоразумен был князь Неклан, Властислав же - свиреп и надменен. И если боялся войны князь Неклан, Властислав только и думал о ней. Не признавал он ни добрососедских отношений, ни права, ни справедливости и кровь проливал без милосердия.
        Жестоко притеснял Властислав соседние племена. Не раз со своей дикой дружиной совершал он набеги на лемузов, литомержцев и чехов, собирая дань с их земель; брал по белке и по черной кунице с сохи, а тех, кто сопротивлялся, заставлял платить дань и за живых и за мертвых. Кроме дани, забирал он в плен женщин и детей и продавал их в рабство. Столько, пленников имел Властислав, что уступал их франкским купцам и бородатым восточным торгашам, скупающим рабов и рабынь по дешевой цене.
        Еще свирепее, чем раньше, обрушился он на несчастные чешские земли в свой последний набег. Где появлялись лучане, там повсюду полыхали пожары. Горели избы, замки, амбары, конюшни, и не было такого селенья, которого бы не тронул огонь. Все пылало вокруг. Враг рубил мечом жителей и угонял за собой стада. Бежали люди из деревень в замки, за валы и крепостные стены, но и там не находили спасения.
        Не устоял против силы Властислава замок Држевич, что на самой границе; пал Сланый; Будеч сгорел дотла. И хлынули лучане, словно поток, прорвавший плотину, по широкой равнине к Левому Градцу, лежащему близ священного места Жалова, там, где мрачный Рживнач высится над Влтавой.
        Осадили лучане Левый Градец, откуда хотели они идти на Пражский замок, и не давали никому ни выйти из замка, ни провезти в замок пищу. Долго длилась осада Левого Градца, и великий голод начался там. Весь скот перерезали; дорога была каждая горсть муки, каждая обглоданная кость.
        Тоскливо глядели с валов и вышек осажденные; взоры их неустанно обращались на «великий путь», что вел из Левого Градца через Унетице, близ Лысолаи, через деревню Голишовицы на Летенскую равнину к Пражскому замку, где обычно жил князь Неклан. Нетерпеливо ждали градчане его войска, несущего им избавление.
        Но тщетны были ожидания. Не приходила помощь из Пражского замка, и «великий путь» оставался безлюдным и пустынным.
        И тут осажденные в Левом Градце, отчаявшиеся, изнуренные голодом, со впалыми щеками и лихорадочно блестящими глазами, начали складывать оружие на землю, говоря:
        - Обречены мы на голодную смерть, ибо помощь к нам не идет. Сдадимся лучше лучанам; пусть делают что хотят - либо убьют нас, либо накормят.
        Но едва решили осажденные сдаться, как увидели они, что лучане вдруг поднялись с места, сняли осаду и отступили. Дошла до лучан грозная весть, что лемузы, литомержцы, а с ними дечане идут чехам, на помощь и собираются ударить им в тыл и фланг.
        Разгневался Властислав и поклялся страшной клятвой:
        - Пусть не будет мне помощи от Перуна, пусть стану я на всю жизнь рабом, если уступлю дечанам, лемузам и литомержцам!
        И еще он поклялся покорить чешское племя и повесить свой щит в знак победы на воротах Пражского замка.
        А отступить от Левого Градца все же пришлось Властиславу, чтобы не очутиться ему подобно зерну между двумя жерновами.
        Начал он месть свою с литомержцев; на их земле между двумя горами - Медвежьей и Пршипети - построил сильно укрепленный замок. Замок тот назвал Властислав своим именем и за то, что помогали литомержцы чехам, послал туда на их устрашение сильных, жестоких мужей.
        Испугались лемузы и дечане, запросили пощады, обещая оставить чехов на произвол судьбы и платить Властиславу постоянную дань. Сильно опечалился, проведав о том, пражский князь. Сам слабый духом, не осмелился он идти против Властислава без союзников и решил, что лучше уступить, чем довести дело до войны.
        Выбрал он послов из владык, что должны были договориться о мире и добром согласии с воеводой лучан, и поручил им отвезти Властиславу богатые дары: несколько мешков чистого золота, два кованых шлема, красивые щиты и десять отборных, чистокровных коней.
        Сидя на высоком резном, расписном троне, в дорогой собольей шапке с пером цапли, в дорогом плаще из чужеземной ткани, падающем тяжелыми складками, с застежками на плечах, надменно взирал Властислав из-под насупленных бровей на послов. Гордо принял он их и гордо ответил, когда объявили послы желание своего господина.
        - Слышал я, чего просит ваш князь. Видел я и дары, что он мне прислал. Неразумно ваш князь поступил. Не послал он мне ни всего золота, что имеет, ни всех коней, ни всего своего богатства. То, что я вижу, - для меня лишь приманка. Возьмите же свои дары и скажите вашему князю, что за приманку я ему благодарен; пусть все это хорошо сбережет и сохранит. Приду я к нему за всем его добром и заберу то, что сейчас возвращаю. А вы убирайтесь, покуда целы. Смотрите, чтоб вместо даров не оставить тут свои головы!
        Испугались владыки и тотчас пустились в путь, чтобы поскорее оставить Лучанскую землю.
        Когда послы возвратились и объявили обо всем в Пражском замке, побледнел князь Неклан и не мог утаить страха, услышав, как похваляется Властислав в великой гордыне владеть всей Чешской землей, как своей.

* * *
        Сказав эти горделивые слова пражским послам, тотчас приказал Властислав объявить по пяти жупам[15 - Жупа — административный округ у западных и южных славян.] Лучанской земли, чтобы поднимались все на войну.
        На быстрых конях мчалась дружина, и впереди всех - гонец.
        Один меч висел у него на поясе, а другой, воеводский, железный, в кожаных ножнах, держал он перед собой острием кверху; у спутника его на поясе висел аркан, сплетенный из лыка.
        - Вихрем пролетали они по равнинам и долинам, по лесам и полям (а было это порой, когда хлеб начинает колоситься), от деревни к деревне, от рода к роду; мчались они и на рассвете, и среди бела дня, и темною ночью.
        Прискакав на деревенскую площадь, гонец тотчас созывал старейшин и все население; всех юношей и мужчин. А когда те сбегались, он вынимал из ножен воеводский меч и, взмахнув им высоко над головой, объявлял воеводскую волю: пусть каждый, кто ростом превышает тот меч, без промедления снаряжается на бранное дело, пусть возьмет щит и оружие и спешит к воеводскому замку, где собирается рать против чехов.
        Затем спутник гонца отвязывал аркан от пояса, поднимал его над головой, а гонец, указав на лыковую петлю, грозил гневом воеводы и объявлял, что каждый, кто к сроку не выйдет на брань, будет такою петлею удавлен; пусть про то ведают все и не просят потом у воеводы пощады.
        - Пусть каждый имеющий сокола-сыроядца, кречета, ястреба либо сарыча возьмет их с собой на бранное дело, - так кричал гонец, - пусть не посмеет никто укрыть тех хищников дома! А того, кто ослушается, кто не явится к воеводе, ожидает жестокая кара: отрубят ему голову этим мечом.
        И гонец снова взмахивал воеводским мечом так, что тот блестел и сверкал на солнце.
        Затем собирали со всего рода юношей и мужчин, мерили всех тем мечом и делали зарубки, чтобы можно было доложить воеводе, сколько воинов даст каждый род, сколько бойцов явится на поле боя.
        Вскакивали гонцы на коней и, пришпорив их, мчались к соседнему роду, все дальше и дальше. Впереди них летела крылатая весть, и повсюду с трепетом ждали военного меча воеводы. Пастухи со страхом глядели вслед неистовым всадникам и пугливо кланялись женщины. Всюду приносили они с собой смятение и тревогу, а женщинам и девушкам - заботы и горе.
        Так ехали гонцы от воеводского замка по прекрасным лугам первой жупы. Вокруг на плодородной равнине расстилались благодатные нивы и луга, похожие на ковры из цветов, пестрели среди буйной зелени золотистые и розовые полосы и снова тянулись нивы, луга и сады, залитые лучами весеннего солнца.
        Промчавшись с мечом по полям и лугам первой жупы, объехав все деревни ее, отправились гонцы на юг, в соседнюю жупу, лежащую по обеим сторонам быстрины Броницы.
        Призвав к оружию эти края, они повернули к северу, на Огру, туда, где вдали тянулась синеющая гряда Крушных гор. Там поехали они землями третьей жупы, берегами реки Узкой, и на правом ее берегу и на левом всюду созывали мужчин, мечом измеряли их и по зарубкам вели точный счет.
        Отсюда поспешили гонцы на запад, в четвертую жупу, в края, лежащие по течению реки Гутной.
        И пронесся грозный клич войны вдоль той реки и до долины Огры; прогремел он в ущельях, отрогах и скалах, где гулко шумели потоки.
        Стремительно и неудержимо, подобно весенней грозе, полетел клич войны к дальним горам, к верховьям Мжи, где в хвойных лесах, на холмах, среди лесных болот и необъятных топей прятались деревни Хлумчанска, пятой жупы Лучанской земли. Только услышали там приказ воеводы, только сверкнул гонец воеводским мечом, поднялись все как один в дикой радости; никто и не глядел на меру меча, никто не желал мериться: сказали, что пойдут и стар и млад.
        Стали готовиться к войне смуглые люди дикого залесья, без сожаления покидая родные поля и леса; сильные, загрубелые руки взялись за топоры, за тяжелые молоты и большие щиты, окованные крепким железом и туго обтянутые почерневшими кожами, снимали с насестов соколов-сыроядцев, кречетов, ястребов и брали на ремни своры свирепых собак волчьей породы, приученных к запаху крови и борьбе с лютыми хищниками дремучих лесов.

* * *
        В самой глуши Хлумчанска, между горами, за обширным болотом, заросшим осокой и красно-бурым мхом, близ большого липового и кленового леса лежала небольшая деревня с почерневшим тыном и темными бревенчатыми избами. На слежавшейся соломе крыш разрастались зеленый мох и трава.
        Исстари поселился тут немногочисленный род жаланов. Правил им в то время молодой и статный муж, по имени Страба. Ни сестер, ни братьев у него не было; имел он лишь жену, да и та была из племени чехов. Полонил ее Страба в последний набег на чешские земли, когда осаждали лучане Левый Градец.
        Пленница-чешка ему так понравилась, так овладела она его сердцем и опутала чарами, что он ей сказал:
        - Ты моя пленница и раба, но хочу я, чтобы ты стала мне женой.
        Покорилась пленница его воле, но не было спокойно сердце ее. Томительна казалась ей жизнь в отдаленном селении; не покидала ее тоска по родине, и горько ей становилось, когда вспоминала она об ужасах и страданиях, принесенных лучанами на Чешскую землю. Но глубоко затаила она печаль и ненависть, и муж не подозревал ничего. Знала о том лишь мачеха Страбы, оставшаяся вдовой после смерти его отца, - высокая женщина с мрачным лицом и серыми суровыми глазами, не молодая уже, но и не старая. Ведьмой называли ее: занималась она волхвованием и ворожбой.
        Как пришел приказ воеводы в уединенную деревню жаланов, стал собираться Страба на войну. Снял со стены щит, шлем из бычьей кожи, натянутой на железный обруч, наточил меч, приготовил стрелы, натянул новую тетиву на тугой лук, привязал молот к седлу и выбрал в конюшне лучшего коня. Был тот конь невелик и невзрачен, не лоснилась его шерсть, а косматилась, но был он быстр, как стриж, вынослив и не боялся любой непогоды; переносил легко холод и зной, голод и жажду.
        Молодая жена молча помогала Страбе собираться: принесла ему войлочное одеяло и плащ, кожаные наколенники, гибкие ремни, еду в сумке - хлеб и сыр, - чтобы было у него что поесть в далекой дороге до воеводского замка.
        Накануне отъезда мачеха украдкой сказала Страбе:
        - Приходи вечером в ущелье, но смотри не говори о том никому.
        Послушался Страба мачехи и, когда наступили сумерки, направился в ущелье. Шел он лесом, вдоль широкой черной трясины; там и сям торчали в ней низкорослые ольхи и болотный кустарник, а в темных зарослях осоки светились отблеском неба глубокие омуты. Вечерело. Дул сильный ветер, и глухой шум леса доносился до сумрачного болота. Еще сильнее выл и свистал ветер в диком ущелье, по сторонам которого среди чахлой травы беспорядочно громоздились угрюмые скалы. Выше, над ними и в их расселинах, кое-где росли высокие деревья - липы, дубы и старые ясени. Их развесистые кроны были опутаны кустами омелы, сквозь которые осенью и зимой чернели оголенные ветви.
        В том мрачном ущелье, под дубом, на скале, сидела у пылающего костра мачеха Страбы. Волосы ее были распущены, уши, подбородок и лоб окутаны покрывалом.
        Как увидела она пасынка, бросила в огонь волшебные коренья и произнесла могущественное заклинание:
        - Тьма впереди, тьма позади! Пусть, кроме бесов одних, нас никто не увидит!
        Едва договорила она, как ущелье стало наполняться беловатым туманом. Расстилался он понизу, несся клубами вверх, полз по скатам, вился над ущельем, окутывал кроны беспокойно шумящих деревьев; а когда подошел Страба к костру, заволокла беловатая мгла все ущелье так сильно, что деревья казались лишь тенями. Костер разгорелся; ярко освещенная его пламенем, стояла мачеха, уставив на Страбу свои серые глаза. И сказала она ему:
        - Ты не сын мне, но твой отец был моим мужем. И потому позвала я тебя, чтобы дать тебе добрый совет. Запомни: слова мои никто другой не должен услышать. Знай, что напрасно все мое колдовство. Ворожба чешских колдуний сильнее моей. Своими чарами они одолели нас. И как победили они наших колдуний, так будете побеждены и вы, воины. Вижу вашу беду и несчастье. Ах, горе, горе вам, бедным! Проводят вас боги на битву, а потом обратят лицо свое к вашим врагам. До поля битвы доскачете, а оттуда уж не вернетесь. Победят чехи лучан. И воевода там ляжет и все его войско. Только тебя минует смерть, если поступишь ты так, как я посоветую. Слушай: когда начнется кровавая сеча, встань против того, кто первый на тебя нападет. Ударь его копьем, но жизни не лишай, а отрежь ему оба уха, спрячь и, вскочив на коня, лети обратно в родную деревню. Услышишь рев и шум за собой - не оглядывайся, скачи быстрей. Так один из всех ты можешь спастись.
        Закат догорел. Потемнело обширное болото, низкорослые ольхи казались черными призраками. Лишь гнилая верба с облезлой корой светилась на берегу слабым таинственным светом.
        Не глядя по сторонам, шагал Страба домой, задумчивый и встревоженный. Вот в глубоких тенях под высокими деревьями показался его двор. Огни уже потушены; даже слабый свет лучины не рдеет нигде. Повсюду тьма и тишина. Но как только вошел он в ворота, донеслось до него чье-то пение.
        Это пела его жена, пела странную, незнакомую ему песню. Увидев выступившего из мрака Страбу, умолкла она и ничего не сказала в ответ, когда спросил он ее, что это за песня и почему она пришла ей сейчас на ум.

* * *
        Страх напал на пражского князя, когда он услышал, что делается в Лучанской земле, и узнал, что собирает Властислав против него войско. Испугался Неклан и не воспрянул духом, даже когда стало ему известно, что все роды Чешской земли, все чешское племя возмущено дерзостью лучан, что поднялась вся страна и готовится к бою.
        Уже забряцало оружие в замке и по всей Летенской равнине. Отовсюду неслось ржанье боевых коней, крики и песни воинов. А тем временем князь Неклан, замирая от страха, прятался в самом отдаленном покое. Не мог он пересилить себя и не верил, что может победить Властислава. Напрасно уговаривали его приближенные. Ссылался Неклан на свои немощи, жаловался, что бесы ослабили его тело и дух.
        Когда же Честмир, его родич, высокий красивый молодой удалец, горько его упрекнул и сказал, что поступает он не по-мужски, что войско уже собралось и только его ожидает, а без предводителя падет духом, ответил Неклан:
        - Не пойду, не могу. Иди ты за меня. Возьми мое оружие, доспехи, коня и веди войско. Пусть думают все, что ведет их князь Неклан.
        И надел Честмир княжеские доспехи, кольчугу, железный шлем, забралом закрыл лицо, уши и шею, взял большой сверкающий щит, надел княжеский плащ, сел на Некланова лихого вороного коня и выехал, сопровождаемый знатными старейшинами, к войску на Летенскую равнину.
        При виде князя раздались клики радости и бряцание оружия; поспешно строились в боевые ряды пешие и конные воины в кожаных шлемах, косматых шапках, с копьями и пращами в руках, с луками и колчанами, полными оперенных стрел, за плечами.
        Засверкали на солнце острые копья и обнаженные мечи, блеснули серьги в ушах воинов. Принеся за всех жертву богам, объехал Честмир стройные ряды на своем вороном коне.
        И как только махнул он мечом и гикнул молодецким голосом, двинулось с места чешское воинство. Земля загудела от тяжкой поступи воинов и топота коней; воздух задрожал от воинственных криков и песен. Дружина за дружиной проходили перед Честмиром; мужи чешского племени составляли дружины согласно численности и силе своего рода. Были дружины из мужей многих родов, были из мужей одного рода, сильного оружием и числом воинов. Над дружинами реяли родовые знамена.
        И потянулось войско по «великому пути» на Лысолаи и дальше, через мрачные скалы Козьего хребта; обойдя Левый Градец справа, спешили чехи вперед, чтобы преградить дорогу лучанам, несущим с собой смерть и разрушение.
        Дойдя до широкого Турского поля, остановил войско Честмир, прослышав, что лучане уже приближаются. Заблаговременно укрепился он на невысоком холме, откуда вскоре стало видно неприятельскую рать, надвигающуюся, словно черная туча, - огромную, сильную: сильнее пражского войска. Но не испугался военачальник пражан ее многочисленности. Стоя на возвышенном месте, близ одиноко растущего старого дуба, обратился Честмир к воинам с речью. И было все войско уверено, что внимает словам князя Неклана.
        - Вот оно перед нами, гордое племя лучан! - молвил Честмир. - Сколько наших людей они перебили, сколько сожгли деревень, сколько жен и детей взяли в полон! И снова идут они на нас с огнем и мечом! Хотят они нас стереть с лица земли, поработить. Волей-неволей должны мы дать лучанам отпор, чтобы защитить наши семьи, чтобы не посрамить Чешской земли. В битве найдем мы свое спасение, оружием отстоим свободу. Лучше ляжем костьми, чем покроем себя позором и обратимся в бегство. Не дрогнем и будем стоять насмерть. Я пойду впереди всех. Если сложу я свою голову, не падайте духом и стремитесь вперед до победы. А когда победите врага, похороните меня, если паду я в бою, на этом пригорке.
        И по всем полкам понеслись воинственные крики:
        - Где падет твоя голова, там и мы головы сложим!
        - Победим!..
        - Побьем лучан!
        Тем временем подоспела к Турскому полю лучанская рать; тесными рядами двигались в конном и пешем строю вооруженные воины с крепко окованными щитами на плечах, одетые в панцыри и льняные стеганые нагрудники. Все они были привычны к войне, но особой воинственностью отличались роды трнованов, жлутичей и радоничей, а также угоштяне, храберчи, требчичи и дикие залесские хлумчане, закутанные в мохнатые бурки, звериные шкуры, с косматыми шапками на головах, с грубыми копьями в руках и тяжелыми молотами за поясом. Одни вели на привязи своры собак - свирепых овчарок и злых волкодавов; другие несли на руке либо на плече хищных птиц - соколов-сыроядцев, кречетов и сарычей. И выстроились полчища лучан на широкой равнине, лицом к югу, против чехов, которые своим левым крылом заняли возвышенность, обращенную к западу, а правым опирались на лесистый холм, что высится над Хейновским селеньем.
        Грозный гул, подобный громовым раскатам, несся от лучанского войска и далеко летел по Турскому полю; в нем сливались яростный лай собак, крики людей, лошадиное ржанье и звуки рогов.
        Впереди лучанских полков ехал гордый Властислав в кованом шлеме, в чешуйчатой броне, с обнаженным мечом в правой руке. Увидев, что ряды пражан стоят незыблемым строем, остановил он свое войско и, приподнявшись на стременах, сказал, обращаясь к нему зычным голосом:
        - Посмотрите-ка на этих жалких трусов! Они думают удержаться на холмах. Но ничего не поможет им, ибо они слабее, чем мы, и малодушнее. Померяться с нами силами на равнине они не решились - боятся. А как обрушимся мы на них, тотчас ударятся в бегство. Мчитесь же на чехов стремительным вихрем и бейте их, как град побивает колосья! Спускайте собак - пусть напьются они вражеской крови; выпускайте птиц - пусть подымутся они в воздух и распугают чехов, как голубиную стаю!
        Как стрелы с тугой тетивы, сорвались с привязи разношерстные псы и с диким лаем бросились вперед. В то же мгновенье над лучанами зашумела туча поднявшихся в воздух хищных птиц. Освобожденные от пут, высоко взмыли они ВЕерх и, смешавшись беспорядочной кучей, поднимались выше и Еыше, крутясь, как снежный вихрь. Слышалось хлопанье крыльев, клекот, крики и свист.
        Тень пала на лучан от живой тучи и понеслась дальше по равнине, полем, в сторону пражского войска. Внизу, на земле, - лай и вой бешено мчавшихся псов; в небе - шум от несметного числа птичьих голосов; все эти звуки смешались в многоголосый нарастающий гул. Лай собак и клекот птиц, заглушаемые боевыми криками лучан и громкими звуками рога, далеко разносились по Турскому полю.
        В бешеной ярости и исступлении летели по полю жаждущие крови лучане. Впереди всех, крича и размахивая мечом, скакал Властислав на коне с развевающейся гривой. За ним, испуская хриплые крики, мчались толпы воинов с налитыми кровью лицами и вытаращенными глазами.
        Вдруг, подобно каменной глыбе, что, отщеплениая молнией, летит с горы, сокрушая и уничтожая все на своем пути, ринулся Честмир с пригорка навстречу лучанам. А за ним двинулось и все войско. Отряды обгоняли друг друга, но впереди их неизменно несся Честмир в княжеском облачении. Вот уже столкнулись, закипел бой, колят, рубят друг друга; Честмир бьется в самой гуще сечи - рубит направо, налево, и падают, словно маковые головки, под его мечом головы лучан.
        Вырвался из общей свалки Властислав и с быстротой молнии кинулся на предводителя чехов. Вихрем налетели они друг на друга, и в ожесточенной и упорной схватке искры посыпались от ударов мечей. Но вот выронил лучанский воевода повод из левой руки, а из правой - свой меч. Обливаясь кровью, свалился он с седла и мертвый упал под копыта коней, на груды убитых и раненых.
        Вопль ужаса, ярости лучан и радостные клики чехов раздались на поле битвы. С новой силой ударили пражане на врага; дрогнуло лучанское войско и начало отступать. В тот миг пал конь под Честмиром.
        Быстро вскочил на ноги воевода и продолжал мечом прокладывать путь вперед, ограждая себя щитом от ударов врагов. Не одна стрела завязла в его чешуйчатой броне, уже несколько копий торчало в щите, обтянутом кожей. Всё новые и новые стрелы и копья вонзались в щит, от сильных ударов рвалась на нем кожа, и весь он сотрясался. И дрогнула сильная рука молодого героя, изнемогая под тяжестью. Закричал Честмир своим воинам, чтобы подали ему другой щит. Уж хотел он отбросить свой щит, как вдруг тяжелое копье вонзилось в тело его, и пал вождь пражан на землю, как сноп; в руках его был меч, а на плече - щит, полный стрел и копий, воткнувшихся в него в жестокой сече.
        И сталось так, как предсказал Честмир перед битвой. Погиб он, но чешские воины, разгневанные гибелью вождя, еще стремительнее помчались вперед и рубили врагов без пощады, пока не уничтожили лучан всех до единого. Разлетелись хищные птицы, свирепые псы разбежались или были перебиты, а лучанские воины со своим воеводой все полегли на кровавом бранном поле. Уцелел один Страба.
        Сокрушена была гордыня лучан и сломлена их сила. Ликовали пражане, но радостные клики их смолкли, когда увидели они своего мертвого воеводу. В полном вооружении, со щитом, проткнутым множеством копий, понесли его на холм, где пожелал он быть похороненным. И когда сняли с него шлем и забрало, вырвался у всех крик горести, ибо узнали пражане, что предводителем их был храбрый Честмир, принесший себя в жертву ради спасения родины.
        На холме под старым дубом вырыли Честмиру мотилу и в ночь после битвы сожгли и похоронили его; насыпали над могилой высокий курган, и справило войско тризну по своем павшем вожде.
        Наварили меду и, сидя вокруг кургана, пили, вспоминая погибшего воеводу. Приехал из Пражского замка Неклан и плакал на могиле Честмира.
        А когда справили тризну и выпили мед, поднялось пражское войско и двинулось дальше по Лучанской земле.

* * *
        На своем невзрачном, но быстром коне мчался Страба прочь от жестокой сечи. Еще в крови был конец его копья, которым ударил он в начале боя первого чеха, что напал на него. Больше он в бой не вступал. Отрезав нападавшему уши, вскочил на коня Страба и, не обращая внимания на шум, крик и трубные звуки, помчался прочь так стремительно, словно за ним гнались призраки.
        Целый день, до самого вечера, скакал он; ночью едва давал коню передохнуть и опять спешил в Хлумчанский край. Ехал он по полям и долинам, а деревни и всякое жилье объезжал, чтобы никто не увидел, как бежит Страба с поля сражения.
        Прошел день, прошла еще одна ночь, и на рассвете второго дня доскакал он на измученном коне, сам измученный, в уединенное селенье своего рода.
        Еще спала во мраке деревня и смутно просвечивала через темные старые липы беловатая полоса на востоке. Въезжая во двор, Страба встретил женщин, выходивших из его дома. Испугались они при виде его и печально сказали:
        - Не в добрый час ты вернулся.
        Соскочил Страба с коня и бросился в избу, в которой еще не рассеялся утренний сумрак. На ложе у окна лежало что-то под белым покровом, по очертаниям судя - окоченевшее мертвое тело. Окно было открыто настежь, чтобы душа могла вылететь вон. Подойдя к ложу, сорвал Страба покров. В слабом свете занимавшегося дня увидел он посиневшее лицо своей молодой жены. Глаза ее были закрыты, волосы распущены, а в груди зияла рана с запекшейся кровью. Глубокая рана…
        Оцепенел Страба, сам себе не поверил. Вдруг, словно призрак, встала за ним мачеха в белом покрывале; пристально и строго смотрела она своими серыми глазами на мертвую.
        - Откинь ей волосы! - сказала она мрачно. Взволнованный страшным предчувствием, откинул Страба
        густые прекрасные волосы своей молодой жены с правого виска. Откинул волосы - и увидел на том месте кровавую рану. Поспешно откинул он волосы с левого виска и опять увидел кровавую рану.
        Онемев от ужаса, весь дрожа, торопливо открыл Страба сумку и выхватил из нее отрубленные уши с окровавленными серьгами. Да, это были уши его жены; он узнал их. Понял он, кто был тот враг, что напал на него в бою и хотел его зарубить; понял Страба, что убил он свою жену. И вспомнилось ему, как задумчива была жена перед его отъездом, какую странную песню пела она.
        - Ты это знала еще тогда! - вскричал он, глядя на мачеху.
        - Но ты бы мне не поверил. Весь ты был во власти ее чар. А она была чешка и ненавидела нас. Иди принеси в ущелье жертву богам.И Страба, приказав, чтобы мертвое тело вынесли за ограду деревни, удрученный горем, словно во власти тяжелого сна, пошел к мрачному ущелью вслед за своей мачехой.
        ДУРИНК И НЕКЛАН
        Словно мрачная тень, пала печаль на Лучанскую землю. В каждом роде, в каждом селенье оплакивали павших в бою близких. Горько рыдая, вспоминали лучане Турское поле, где полегли самые сильные, самые смелые из лучанских мужей. Тяжела была мысль, что нет уж их больше в живых, что тела их не преданы, как подобает, сожжению, а остались на поле битвы на растерзание хищникам.
        К горю присоединился страх. Пронеслась весть, что чехи из Турска идут на Лучанскую землю и уже вступили в ее пределы. Ужас охватил лучан. Люди бежали в глубь страны, к замкам, в леса, и с трепетом передавали друг другу, что собрались чехи мстить всему Лучанскому краю.
        Не напрасны были те слова, и не страх один был их причиной. О том говорили видимые днем черные столбы и тучи дыма над пожарами; ночью небосвод озаряло зловещее зарево. Горели селенья, гибли в море пламени поля с богатым урожаем, и ветер далеко вокруг разносил дым и смрадный запах пожарищ.
        И не от кого было ждать защиты, ибо осталось навеки на Турском поле все лучанское воинство.
        Неприятель быстро продвигался и захватывал жупу за жупой. Повсюду лучане униженно просили о милости и сдавались пражскому князю. По приказу Неклана, были разрушены и преданы огню лучанские замки Властислава и иные, а также его крепость в Луках, над рекой Огрой.
        Властиславова сына нигде не нашли. Говорили, что он спрятан в хижине бедной старухи на берегу реки среди скал.
        Послал туда Неклан своих воинов, и через два дня предстал перед ним крошка-сирота, единственный сын Властислава. Шелковистые золотые волосы мальчика завивались кудрями; еще не коснулись их острые ножницы[16 - По старинному славянскому обычаю, мальчику первый раз стригли волосы в семь лет, в знак того, что он вышел из младенческого возраста.]. Прелестный пятилетний ребенок, не сознавая опасности, в которой находится, встал перед врагом своего отца, устремив на него простодушно свои ясные глазки, и поклонился, как тому был научен.
        И сжалился князь Неклан над ребенком, над его милым личиком, юностью и несчастной судьбой. Ни волоска не тронул его, даже не увел в плен. Оставил его Неклан на родине, в крае Лучанском, и приказал выстроить ему замок, чтобы сын воеводы имел достойное жилище. Назвали тот замок Драгушем. Прочным он не был; намеренно повелел Неклан построить его на открытом, ровном месте, чтобы не мог тот замок стать оплотом лучан, если бы вздумали они возмутиться и выйти из повиновения.
        Возвратился Неклан в Чехию и въехал в свой Пражский замок со славой и богатой добычей. Обильные жертвы принес он богам в благодарность за то, что даровали они чехам победу; тот враг, о котором со страхом думал он утром, пробуждаясь ото сна, днем и вечером, укладываясь спать на мягкое ложе, враг, который еще недавно нарушал его сон и покой, был уничтожен. Покорено было гордое племя лучан, а будущий наследник Властислава, малолетний Збислав, жил тихо и уединенно в замке Драгуше. С ним поселился его воспитатель, по имени Дуринк, который при жизни Властислава был у него в большом доверии.
        Положился на Дуринка и князь Неклан: вверил ему и Збислава и замок Драгуш.
        Минуло лето, прошла осень, настала зима - первая зима после Турской битвы, после смерти Властислава. Дни укорачивались, становились все темней и мрачней. И с каждым днем мрачнели мысли Дуринка. Тревожно ходил он по замку, нигде не находя покоя. Неотступно, как тень, преследовала его черная мысль. Честолюбие и алчность породили ее. Неустанно шептал ему внутренний голос:
        «Убей, убей ребенка! Неклан, верно, ночи не спит, думая о том, что сын Властислава живет на белом свете. Погуби мальчика - тем успокоишь ты князя, и щедро наградит он тебя. Этот замок, которым ты управляешь за мальчика, весь окрестный край будут твоими. Станешь хозяином и владыкой, а не управителем, не холопом. Неоценимую услугу окажешь ты пражскому князю, если избавишь его навсегда от ребенка».
        Мучила его эта алчная мысль непрестанно, и не мог он ее отогнать. Снова и снова возвращалась она, лишь только оставался Дуринк в одиночестве. Но бывало, что, сидя со Збиславом в зимние сумерки у пылающего очага, отдавался он тем злым думам. Дивился мальчик, что Дуринк так задумчив, так странно глядит на него из-под густых бровей своими зеленоватыми глазами. Но ребенок быстро успокаивался, когда воспитатель, опомнившись, гладил его по золотистым кудрям и ласково с ним заговаривал.
        И так же ласково позвал раз Збислава Дуринк пойти с ним на реку ловить рыбу. Мальчик подпрыгнул от радости и, надев шапку и тулупчик, охотно выбежал на улицу. Затаив в сердце злой умысел, взял Дуринк секиру[17 - Секира — старинное оружие в форме топора.], сказав, что прорубит ею лед и достанет рыбок. Збислав весело прыгал возле Дуринка.
        Протоптанной в снегу тропинкой пошли они к реке. Солнце поднялось уже высоко. Стоял ясный, морозный день. Пустынно и тихо было в окрестностях и у реки. Неподвижно высились по берегам старые вербы, клены и мрачные раскидистые ольхи с голыми ветвями; маленькие шишечки темнели на них и выделялись черными точками на сверкающем тысячами алмазов искристом снегу. На высокой увядшей траве и прибрежных кустах блестели узорчатые снежинки.
        Река была безмолвна. На прозрачном зеленоватом льду, как белые водяные лилии, лежали хлопья снега. Весело спустился Збислав к реке и хотел перебежать на другой берег, но остановился, когда Дуринк сказал ему:
        - Погоди, сейчас я высеку прорубь, - и начал рубить лед.
        Мальчик с любопытством следил за каждым взмахом секиры, любуясь, как лед трещит, раскалывается и рассыпается под ударами. Вот заблестела вода, хорошо видная в широкую прорубь.
        Тут Дуринк ласково молвил:
        - Княжич мой, полюбуйся, как плавают под еодой рыбки. Сколько их там! Так и кишат!..
        Мальчик, поверив и ничего не подозревая, стал по-ребячьи на колени и, упершись руками в лед, пытливо заглянул в воду. А когда он нагнулся, когда низко склонил над водой свою кудрявую голову, обрушился на его нежную шейку удар секиры.
        Кровь полилась по чистому льду и белому снегу. Дуринк отбросил секиру и, вынув острый нож, докончил свое гнусное дело. А затем быстро скрылся.
        Потемнели ольхи, вербы и клены; за стволами деревьев запылала на горизонте красная полоса угасшего дня. В полумраке печальных сумерек нашли люди на льду тело мальчика без головы. По шапке, что отлетела в сторону, по шубке узнали они своего княжича; пораженные и испуганные, горько заплакали они над телом несчастного мальчика и отнесли его в замок.
        Но напрасно искали по замку Дуринка. Слуги сказали, что только что велел он оседлать коня и уехал. Куда - никто не знал и не ведал.

* * *
        Прямо к Пражскому замку помчался Дуринк. В то время держал князь Неклан совет со старейшинами. Желая объявить перед всеми о том, что он сделал, Дуринк смело вошел, поклонился и, когда изумленный его приходом князь Неклан кивнул ему, громогласно сказал:
        - Был я Верен лучансксму воеводе, но тебе, княже, верность моя беспредельна. Знай же, что одним ударом секиры достиг я того, что ты и все твои люди будете спать отныне спокойно. Вспомнил я: кто не хочет в своем доме пожара, тот должен во-время тушить искры. Вот такую-то искру я погасил, чтобы спасти вас в будущем от погибели.
        Развязав узел, что был у него подмышкой, вынул Дуринк из белого платка златокудрую голову мальчика - была она как живая, только что не говорила - и, положив этот страшный дар на стол перед князем и старейшинами, воскликнул, указав на него:
        - Вот он, мститель за отцовскую кровь! Тот, кто в будущем стал бы искать вашей гибели, лежит бездыханный, и ни капли крови не пришлось вам пролить. Верьте, что слетели бы головы многих ваших мужей, когда бы стал он мужчиной.
        Ужаснулся князь и отвратил лицо свое от Дуринка. Ужаснулись и все старейшины. Крики гнева и презрения огласили палату.
        Встал князь Неклан. Лицо его побагровело, глаза метали искры. Грозно сказал он Дуринку:
        - Убери долой с наших глаз свой дар, нечестивец! Кому ты хотел послужить? Мне? Что же, ты думаешь, что я не сумел бы совершить того, что ты сделал? Но я бы своего врага погубил, а ты погубил своего господина, сына своего благодетеля. Неблагодарный! Не убивать его повелел я, а честно воспитывать. Охранять его тебе надлежало, а как ты с ним поступил? И ты ожидаешь награды? Ну что ж, награжу я тебя. Велика будет моя милость: из трех смертей можешь себе выбрать любую. Хочешь - бросься с высокой скалы головой вниз, хочешь - повесься на первом попавшемся дереве, хочешь - пронзи себя собственным мечом.
        Побледнев как снег, выслушал Дуринк приговор разгневанного князя. А затем, склонив голову и опустив глаза долу, медленно вышел из палаты и, дрожа всем телом, воскликнул: - Горе мне, горе! Не этого я ожидал! Но никто не пожалел его. Ушел Дуринк из замка и повесился на высокой ольхе, что стоит у дороги. Ту ольху, покуда не была она срублена, так и звали «Дуринковой ольхой».
        О КОРОЛЕ ЯЧМЕНЬКЕ
        Когда исчез бесследно король Сватоплук[18 - Король Сватоплук (IX век), по одному из преданий, якобы тайно покинул престол и скрылся в монастыре; события в сказании о короле Ячменьке исторически недостоверны.], задумали в Моравии избрать другого правителя. Стали искать, кто бы был достоин занять королевский трон.
        В то время жил в Пшеровске, в замке Хропине, земан[19 - 3еман — дворянин, мелкий помещик.], владетель обширных земель, человек, уважаемый всеми соседями и любимый своими подданными. Обращался он с ними мягко и человечно и, будучи от природы умен, судил их мудро и справедливо. И сказали себе паны[20 - Пан — здесь: крупный землевладелец.] и земаны:
        - Зачем искать нам в другом месте правителя, когда есть такой среди нас?
        И единодушно, без споров и разногласий, избрали королем хропинского земана. Выбор их хвалили по всей стране и радовались новому королю.
        Чтобы познакомиться со всеми краями Моравского королевства, стал король объезжать страну; всюду его величали и принимали с великим торжеством - будь то на юге Моравии, где зреют виноградные гроздья, будь то в благословенной Гане[21 - Гана — плодородная область Моравии.] или на севере, востоке и западе, в раскинувшихся между лесистыми холмами широких долинах. Всюду стремились ему угодить, паны и земаны наперебой искали его расположения, льстили ему, прислуживали, подносили дары, устраивали увеселения и шумные пиршества. Возвратившись в Хропин, заскучал король. Показался ему замок слишком тихим и пустынным; ничто не тешило его, даже нежная привязанность его милой, преданной жены. Тосковал он по шумным забавам. И наконец позвал он придворных и приказал устроить пир и созвать на него много знатных гостей.
        На прекрасных конях, покрытых расшитыми попонами, в богатых платьях, отороченных мехом, с сверкающими саблями и мечами у роскошных поясов, в дорогих шапках с перьями цапли съезжались паны и земаны в Хропин. Со всех концов Моравии собрались они, и столько их было, что с трудом разместили их в замке, а челядь и кони заполнили весь городок. И пошли в замке пиры за пирами, увеселения за увеселениями. С той поры часто съезжались, по воле короля, гости в замок. Раздавались веселые речи, устраивались забавы и блестящие турниры, вино лилось рекой.
        Когда крестьяне вечером возвращались с полей, уже кипело в Хропинском замке веселье: звенели бокалы, в сиянье факелов и свечей звучали застольные песни. А когда люди, отдохнув после тяжелой работы, рано утром шли опять на поля, в замке еще не прекращался веселый пир.
        Озабоченно и строго поглядывали крестьяне на королевский замок, говоря, что вряд ли будет толк от такого правления. И каждый раз вспоминали королеву, жалели ее от всей души, зная, как нелегка ее жизнь, как трудно приходится ей, как сторонится она увеселений и пиров, которые ей противны.
        Народ недаром беспокоился. На такую веселую жизнь королю уже не хватало не только собственных денег, но и казны. Принялся он облагать народ все новыми и новыми, все большими и большими податями и приказывал сборщикам никому не делать снисхождения, а того, кто не заплатит, жестоко карать.
        Уже не с опасением глядел народ на Хропинский замок, но с гневом и ненавистью; все жаловались на короля и бранили его. Но неизменным оставалось отношение крестьян к королеве. С волнением рассказывали они, как просит она за народ у короля, как уговаривает его не мучить и не притеснять бедных людей.
        Все это было истинной правдой. Но ни один человек не видел слез, которые в одиночестве, украдкой, лила королева, никто не слышал, как она в страхе за короля и из любви к нему умоляет его смягчить свое сердце, как кричит на нее король, как грубо отталкивает, как с поникшей головой, вся дрожа, выходит она от него, едва держась на ногах, как темнеет у нее в глазах от слез и стыда. И однажды, когда король вновь наложил на народ тяжелую подать, а королева опять стала просить его сжалиться, рассерженный ее словами король в ярости выхватил меч и погнался за своей женой так стремительно, что она едва успела выскользнуть в дверь.
        В диком гневе приказал король, чтобы тотчас, немедленно, вывели королеву из замка, чтобы не показывалась она ему на глаза. И когда взглянул он через окно на ворота, выполняется ли его приказание, и увидел несчастную королеву, вновь объяло его бешенство. Выскочив из палаты, погнался он за ней с обнаженным мечом. На счастье свое, королева заметила его вовремя. Но не к кому было ей прибегнуть за помощью и защитой. В смертельном страхе оглядывалась она вокруг, не находя убежища. Лишь поле дозревающего ячменя виднелось у дороги - широкое и благодатное поле, отливающее на солнце золотом своих бесчисленных колосьев с длинными усиками.
        Расступилась тихая поверхность широкого поля, колосья заколыхались, и над ними замелькали золотистые волосы королевы. Бежала она ячменем и вдруг исчезла, словно потонула в золотой пучине. И тотчас опять успокоились волны, поверхность ячменя сомкнулась и стала тихой, как море в безветренную погоду; король, добежав, тщетно оглядывался и искал, куда пропала его жена.
        Нашли королеву деревенские женщины, а возле нее - дитя, которое у нее тут родилось. Отнесли ее в село, заботливо ухаживали за ней, а королевского сына назвали Ячменьком - в память того, что родился он в ячмене.
        Дознавшись о том убежище и не зная жалости даже к собственному ребенку, приказал король изгнать жену и сына из Хропина. Взяли их солдаты и отвезли в отдаленные края. Куда - никто не узнал.
        Но не покидали короля мысли обо всем, что сталось. Часто видел он перед собой измученное лицо своей милой жены, часто думал о своем единственном сыне. А еще чаще стал вспоминать он их, когда пресытился зваными пирами, пустыми наслаждениями.
        И объяла его такая тоска, что послал он за женой и ребенком, чтобы найти и вернуть их к нему в Хропинский замок.
        Воротились послы в великом смущении - королевы они не нашли; сокрушен был горем король, услышав, что королева и королевич исчезли и никто не знает куда.
        Тотчас разослал он людей на поиски. Первыми пошли хропинские жители, а за ними и жители со всего Пшеровска. Все шли охотно, с радостью, ибо добрая королева была всеми любима. Выехал и король с дружиной на розыски своей семьи. Во все концы своего королевства ездил он, не миновал ни одного края, проезжал долинами и горами, искал по деревням, городам, лесам и пещерам, пока не доехал до широкого дремучего леса на горе Заборе.
        Там, в темной пещере, увидел он отшельника с длинной седой бородой. И спросил король благочестивого старца, не знает ли он, где его жена-королева и сын Ячменек.
        Встал отшельник против Хропинского пана, строго, как судья, поглядел на него и пророчески молвил:
        - За свои грехи и вину недостоин ты своей благородной жены и своего сына. Сын твой исправит то, что ты совершил. Ты - бедствие Моравской земли, а он будет ее благословением и спасением. Как тебя проклинают, так станут его благословлять. Знай, что ты его не найдешь, даже не увидишь. Явится он и придет только тогда, когда нашей родине будет горше всего. Начнут враги топтать нашу землю, и будет казаться, что пришел конец нашему народу, явится тогда Ячменек с великой силой, изгонит неприятеля и освободит Моравию от чужеземного ига. А ты иди и покайся.
        Пораженный услышанным, возвратился король в свой замок. Понял он свою вину, мучила его совесть и терзала тоска по жене и сыну. Мрачный, как туча, ходил король по замку, избегал людей, искал уединения. Наконец созвал он опять в замок знатных гостей и начал с ними пировать по-старому. Но чужое веселье не тешило его. Вставал он из-за стола, покидая гостей, в беспокойстве блуждал ночами по залам, по двору и кончил тем, что однажды в отчаянии прыгнул во дворе замка в бездонный колодец.

* * *
        Пророчество отшельника о сыне Хропинского пана мгновенно облетело всю Моравскую землю, и народ стал поджидать короля Ячменька. В Хропинском замке всегда был накрыт для него стол и приготовлены покои, как будто мог он появиться каждую минуту.
        Ждали и искали короля Ячменька и хропинские обитатели, и жители города Пшерова, и жалковские, и весь народ Пшеровского края. Каждый год собирались люди из городов и сел и толпой, с оружием в руках, искали по деревням, полям и лесам желанного, обещанного им короля Ячменька, их надежду на лучшую будущность.
        Жизнь становилась все тяжелее, с каждым годом подневольный люд все больше изнемогал от непосильной барщины, но жива была вера в короля Ячменька и в предсказание отшельника о лучшем будущем. А когда при императоре Иосифе[22 - Австрийский император Иосиф II в 1781 году отменил крепостное право в Чехии и попытался несколько облегчить положение крестьян. Однако в действительности его реформы не уменьшили крестьянских повинностей. В сказании о Ячменьке воплощена несбыточная мечта о добром короле.] облегчена была участь крепостных крестьян, начали всюду в деревнях верить, что явился наконец король Ячменек, что наступает страстно желанная пора, когда будет барщина уничтожена и все получат полную волю. Не поверил народ, когда пришла весть, что император Иосиф умер.
        Жив он - так твердили в народе, - лишь скрывается от панов, которые не хотят облегчения сельскому люду. Живет император среди людей, ходит переодетым по деревням. И называли его опять Ячменьком.
        Это был новый король Ячменек.
        Но панам такой король не понравился. Боялись они его и подозревали, что под его именем ходят по деревням недовольные люди, подстрекатели, бунтовщики. Вот почему преследовали повсюду Ячменька.
        Бывало во всех областях страны, в условленную пору, по ночам, устраивались поиски таинственного короля. Все, кто был на панской службе - охотники, лесничие, ловчие, писари из канцелярии, привратники, солдаты, - расходились с оружием в руках по селам и городам и обыскивали дом за домом. Старосты и городские советники должны были им помогать. Обходя каждый дом, тщательно обшарили все избы, чуланы, подвалы и чердаки, всю деревню.
        Но того, кого искали - Ячменька, - нигде не удавалось им найти. Ходил он, как верил народ, тайно среди людей и утешал их, говоря, что скоро барщине конец, что скоро всем будет хорошо житься. В каждом селенье, в каждой деревне был у него знакомец, а то и два. Хаживал он к ним на беседу, и всегда ночью, когда домашние уже спали. Приходил неожиданно. Был он средних лет и довольно высокого роста, в плаще из синего сукна, в шапке, в длинном кафтане и длинных синих штанах, заправленных в сапоги, что сверкали всегда, как зеркало, хотя бы шел ливень. И сам он под дождем оставался сухим: на шапке, на плаще - ни капли. Тот плащ имел чудеснее свойство: хозяин его никогда не промокал, а также мог не спать, не есть и не пить. Делал его тот плащ невидимкой; увидеть его мог лишь тот, кому он хотел показаться.
        Появлялся Ячменек в темноте, входил через закрытые двери, усаживался за стол, расспрашивал знакомого крестьянина о всякой всячине, а больше о том, как обращаются с людьми на барщине. Рассказывал Ячменек, что налоги тяжелее нынешних лягут на крестьян, что будут они платить дань со всего, даже с метлы. Но потом придет конец всем горестям, те непосильные поборы прекратятся и барщины больше не будет.
        Так посидев и поговорив - хлеба, однако, не ел он, - внезапно вставал Ячменек и опять уходил, как пришел, через закрытые двери, не сказав, куда идет. Никогда не оставался он ни у кого после заката солнца. Темной ночью, один, странствовал закутанный волшебным плащом утешитель народа по низинам и болотам, по дорогам и бездорожью, спокойный и уверенный, не боясь своих преследователей.
        Не один раз попадались они ему навстречу, когда шли с оружием, думая схватить его и связать. А он шел себе рядом с ними своей дорогой дальше и дальше - король Ячменек, живая утеха всех угнетенных, воплощенная надежда и вера в лучшую будущность Моравской земли, та надежда и вера, что пережила многовековое ненастье, что не позволит себя удушить, не потухнет и не обманет.
        О БРУНЦВИКЕ
        После смерти князя Жибржида[23 - Жибржид и Брунцвик — личности легендарные.] на чешский престол вступил сын его Брунцвик. Был молодой князь благороден и справедлив. Но недолго он прожил в своем государстве. Не давала ему покоя мысль о подвигах покойного отца, о заслуженной им чести и славе, и на третьем году своего правления решил он постранствовать по белу свету, чтобы возвеличить язык своей родины.
        Объявил он о своем намерении жене и сказал ей:
        - Мой отец добыл знак орла, а я хочу добыть знак льва.
        Сильно опечалилась молодая княгиня и стала просить Брунцвика не уезжать и не подвергать себя опасностям.
        А когда Брунцвик не захотел ее выслушать, горько заплакала она; заливаясь слезами, обняла его и стала молить, чтобы не покидал он ее одну-одинешеньку в тоске и печали. Принялся Брунцвик ласково утешать жену, говоря, что не останется она одинокой, что поручил он ее заботам тестя, который заменит его в управлении княжеством. И, сняв с пальца перстень, сказал:
        - На память тебе оставляю этот перстень, а перстень с твоего пальца беру я с собой. И пока не вернется он к тебе, не верь ничему, что бы ты обо мне ни услышала. Если же в течение семи лет не увидишь ты перстня, знай, что нет уж меня больше в живых.
        После приезда тестя приказал Брунцвик оседлать тридцать коней, собрал свою дружину, распрощался с женой Ноэминью и ее отцом и, как подобает храброму рыцарю, отправился странствовать по белу свету в поисках приключений.
        Много стран проехал он со своими рыцарями и оруженосцами и продолжал ехать все дальше и дальше, до тех пор, пока не преградила им дорогу вода. Очутились они на берегу широкого моря. Но не остановился Брунцвик и не повернул обратно. Раздобыл он себе корабль, сел на него со своей дружиной, погрузил своих коней и пустился по широкому морю в неведомые края.
        Когда отчаливали они от берега, дул попутный ветер, и так продолжалось долгое время. Уже три месяца плавали они по морю; но однажды ночью ветер внезапно переменился. Потемнело и разбушевалось море. Буря кидала корабль Брунцвика из стороны в сторону; огромные валы то высоко его поднимали, то опять бросали в пучину. Ужас объял мореходов; но еще больше испугались они, когда вдруг увидели далеко впереди во тьме желтоватое сияние и повеяло на них сильным и резким благоуханием.
        Начали они плакать и горевать, ибо поняли, что то сияние и запах исходят от Янтарной горы; знали они, что та светящаяся во мраке гора обладает страшной силой: людей, животных, корабли - все, что есть на пятьдесят миль вокруг, притягивает она к себе. А уж кого притянет, тот так на ней и останется: никогда, никогда больше не оторваться ему от Янтарной горы. Потому-то и были так велики горесть и страх мореходов, когда увидели они, куда гонит их ветер.
        Напрасно молились они и просили бога, чтобы ветер переменился. Не переставал он дуть в ту же сторону и гнал их все ближе и ближе к горе. А когда они очутились в пятидесяти милях от нее, полетел корабль стрелой. Освещенный желтоватым сиянием, что далеко разливалось по темному небу и разбушевавшимся волнам, мчался он прямо к Янтарной горе.
        У берега корабль сразу остановился; прямо перед ними возвышалась Янтарная гора. Море внезапно утихло, и Брунцвик со всей дружиной сошел на берег и вывел с корабля коней. Уже рассвело, и при первых солнечных лучах увидели они, что остров пустынен и безлюден и нет на нем ничего, чем бы они могли прокормиться.
        Обойдя остров вокруг, заметили мореходы на берегу много истлевших, полуразвалившихся кораблей и человеческих костей, белеющих на песке под палящими лучами солнца. Приуныл Брунцвик со своей дружиной. Поняли они, что перед ними - останки погибших мореплавателей, и предчувствовали, что ожидает их такой же печальный конец. С тоской озирались они вокруг и вглядывались в безбрежную гладь морскую, где в необъятной дали зеленые волны сливались с горизонтом.
        Придя в себя и отдохнув после бури, решили они попробовать выбраться с острова. Сели опять на корабль, оттолкнулись от берега, распустили паруса, схватились за весла и стали усиленно, без отдыха грести. Корабль все дальше удалялся от берега, и уже начали они радоваться, что одолели волшебную силу Янтарной горы. Когда блеснула у них эта надежда, налегли они еще сильнее на весла и принялись так усердно грести, что лица их раскраснелись и на лбу выступил пот. Плыл корабль, плыл, потом вдруг застыл на месте, словно стал на якорь, и… очутились они опять у берега под Янтарной горой.
        Сильно закручинился Брунцвик и упала духом дружина, убедившись, что суждено им остаться навеки на том злополучном острове. Пока были у них на корабле запасы пищи, жилось им неплохо. Еще дважды пытались они выбраться с острова. Но, как и в первый раз, снова и снова притягивала Янтарная гора их корабль.
        Когда кончились все запасы, что хранились на корабле, путешественники начали убивать коней и питаться их мясом. А когда съели последнего, Брунцвикова, коня, наступил жестокий голод. Гибель была близка. В отчаянии искали они, чем бы утолить голод, но на всем острове не нашлось ни зерна, ни самой малой птички, ничего, чем бы можно было насытиться.
        Когда стало ясно, что надеяться не на что, овладело всеми отчаяние; безропотно покорившись судьбе, уселись и улеглись дружинники на берегу около корабля и стали ожидать смерти. И начала смерть косить одного за другим. Пришло время, когда остались в живых под Янтарной горой лишь Брунцвик и старый рыцарь, по имени Балад. Однажды, сидя рядом с Брунцвиком и глядя в широкое море, молвил рыцарь своему молодому князю:
        - Мой добрый господин! Если бы только знала твоя жена, если бы знали твои земаны, в какой ты беде!
        Печально поник головой Брунцвик, слушая те слова. И тогда сказал ему Балад;
        - Не печалься, мой добрый господин! Если ты послушаешь меня, то можешь отсюда выбраться. Только не ведаю я, куда ты попадешь.
        - А что же будет с тобой? - спросил Брунцвик.
        - Обо мне не заботься. Я стар, судьба моя меня не тревожит. Видно, суждено мне здесь остаться. Если спасешься и возвратишься со славой на родину, вспомни тогда о моей верной службе.
        - Что же ты мне посоветуешь? - спросил Брунцвик.
        - Видел ли ты, господин мой и князь, что в первый год нашего здесь пребывания прилетала сюда птица гриф? На второй год тоже прилетала она один раз. И в этом году прилетит непременно опять; думается мне, что в обычае у нее прилетать один раз в году на этот остров. Если ты пожелаешь, может та птица тебя унести.
        - Но как же унесет она меня? - спросил удивленный Брунцвик.
        Старый рыцарь указал на конскую шкуру, что лежала у корабля, и сказал, чтобы Брунцвик взял с собой меч и лег на нее. Когда тог все выполнил, завернул рыцарь Брунцвика в шкуру, зашил ее ремнями и отнес на Янтарную гору.
        Вскоре послышался шум; поднялся вихрь, как перед бурей. Ветер тот поднимали исполинские крылья птицы гриф. Когда подлетела она, показалось Брунцвику, что над горой нависла огромная туча. Мгновение парила птица в воздухе на распластанных крыльях, потом вдруг камнем бросилась вниз, схватила Брунцвика, словно перышко, взмыла высоко вверх и улетела прочь.
        И снова стало тихо и пустынно на острове под Янтарной горой. Печально стояли остовы истлевших и полуразвалившихся кораблей, бросая неподвижные тени на песчаное побережье. Белели на солнце кости погибших мореплавателей.
        Единственным живым существом оставался здесь старый верный рыцарь Балад; изнуренный и обессиленный голодом, сидел он на песке, прислонясь к обломкам корабля, чьей команды давно уже не было в живых, и угасающим взором печально следил за исполинской птицей, которая, еле виднеясь вдали, уносила его молодого князя неведомо куда.

* * *
        Над безбрежными морскими просторами несла птица гриф Брунцвика; стремительно летела она три дня и три ночи и умчалась за сотни и сотни миль от Янтарной горы. Далеко в пустынных горах опустилась она, кинула Брунцвика в гнездо своим птенцам, потом снова поднялась в воздух и полетела за новой добычей. Голодные птенцы набросились на лакомый корм и, сердито крича, принялись рвать кожу, в которую был зашит Брунцвик. Почувствовав себя свободным, выхватил Брунцвик меч и, поднявшись на ноги, зарубил всех молодых грифов.
        Спасшись таким образом, побежал он, даже не отдохнув, прочь от этих негостеприимных мест и бежал вверх и вниз по горам до тех пор, пока не достиг глубокого ущелья.
        Едва вступил он в ущелье, как дикий рев и рычанье поразили его слух. С минуту Брунцвик прислушивался, не зная, что предпринять. Назад идти он не осмелился. Он пошел вперед по ущелью. Так шел он, пока не достиг высокой скалы. И тут остановился Брунцвик, пораженный необычайным зрелищем: перед ним в яростной борьбе схватились лев и лютый дракон.
        Жестоко, не на жизнь, а на смерть боролись они; рев и рык разносились по ущелью, сотрясая деревья и скалы.
        «Боже милосердный, кому мне помочь? - подумал Брунцвик и остановился поодаль, наблюдая за сражающимися. - На поиски льва я отправился, из-за знака льва столько я уже испытал - не иначе, как льву должен я помогать. Будь что будет!»
        Решив так, обнажил он меч и ударил зеленого, с металлическим блеском дракона о девяти головах. И как начал он рубить дракона и отсекать ему головы одну за другой, покинул лев поле боя и, весь залитый кровью, задыхающийся, измученный яростной борьбой, улегся отдохнуть в стороне.
        Остался Брунцвик против дракона один. Мужественно сражался он, так и сыпались удары его меча на чудовище; но неодолим был дракон.
        И начал Брунцвик ослабевать; уже не наступал он, а только оборонялся. Вдруг отдохнувший лев сделал огромный прыжок, как молния ринулся на дракона и разорвал его пополам. Беда миновала.
        Однако Брунцвика теперь страшило иное. Он боялся льва. Но не кинулся на него лев, а спокойно улегся у его ног. Брунцвик хотел уйти. Лишь только он двинулся с места, поднялся лев и пошел вслед за ним, не отставая ни на шаг. Не понравилось это молодому князю; не доверял он льву и охотно бы от него избавился.
        Насобирал себе Брунцвик желудей и буковых орехов и залез на высокий дуб. Усевшись там на могучий сук, укрылся он в густой листве старого дерева и стал ждать, когда лев уйдет. Ждал минуту, ждал час, ждал до полудня, а лев все сидел внизу под дубом и пристально глядел вверх на густую крону. Настала ночь; Брунцвик задремал, сидя на суку. Как только разбудил его утренний холод и он открыл глаза, первое, что он сделал, - посмотрел, здесь ли зверь. Лев все еще сидел под дубом. Как верный пес, не отходил он от дуба и второй день, печально глядя на его крону; настала вторая ночь, а он все не двигался с места.
        Но когда и на третий день Брунцвик не слез с дуба, зарычал опечаленный лев так сильно, что даже дуб задрожал, а Брунцвик, оглушенный ревом, выпустил ветвь из рук и свалился с дерева. Сильно ударился он о землю и не мог сразу подняться на ноги. Был он слаб и голоден. Но недолго пришлось ему оставаться без помощи. Лев отбежал в сторону и вскоре возвратился, неся пойманную серну, которую положил к ногам Брунцвика.
        Молодой князь понял, что был несправедлив ко льву, что не следовало его бояться. И когда лев прилег рядом с ним и положил голову ему на колени, погладил его Брунцвик по густой гриве, как верного пса. С той поры полюбил он льва, а лев оставался ему преданным в течение всего времени, что провели они вместе в диких горах. Три года бродил Брунцвик по пустынным долам и лесам, и лев неотступно следовал за ним, ловил диких зверей и приносил их в пищу своему господину.
        Однажды во время своих скитаний зашел Брунцвик на вершину высокой горы и увидел перед собой широкое море, а далеко на острове - замок. Обрадовался он, что снова видит людское жилище, которого давно уже не встречал, и поспешил к морю.
        Пятнадцать дней минуло, прежде чем преодолел он дикие горы и очутился на морском берегу. Пустынен был песчаный и каменистый берег. Брунцвик, окрыленный надеждой и страстным желанием попасть в замок, тотчас принялся рубить мечом молодые деревья и прутья и.носить их на побережье. Там он смастерил себе просторный плот и спустил его на воду. Все это сделал он, покуда лев ходил на добычу. Умышленно поступил так Брунцвик: не хотел он брать льва с собой, чтобы тот ему не мешал.
        Но как раз в ту минуту, когда молодой князь отчалил от берега, возвратился лев, неся в зубах дикую козу. Увидев своего господина, отпустил он добычу, с ревом прыгнул в море, одним могучим рывком догнал плот и оперся о него передними лапами. Держась за плот, плыл он за Брунцвиком, пока тот, тронутый преданностью льва, не помог ему взобраться на плот. Так и поплыли они вместе на утлом плоту: на одном конце Брунцвик, на другом - лев.
        Девять дней и девять ночей носились они по волнам; не раз играло с ними море, окатывая Брунцвика водой по пояс, а то и по горло. Небо постепенно темнело, мгла заволакивала все вокруг. Неведомо куда уносило их плот в сгустившемся мраке. Одно лишь заметил приунывший Брунцвик: что плывут они уже не в открытом море, ибо справа и слева темнели во мраке очертания гор.
        Когда подплыли они к Рубиновой горе, все вокруг прояснилось. После темноты, из которой они выбрались, еще ярче казался исходивший от нее красный свет. И тут увидели они перед собой высокий замок, озаренный солнечными лучами. Это был тот самый замок, который заметил Брунцвик с вершины высокой горы. Пристал он к берегу и, сопровождаемый верным львом, вошел в замок, где царствовал король Олибриус.
        То был удивительный и необычный король! Было у Олибриуса две пары глаз - одна на лице, другая на затылке. Но еще удивительнее были его придворные: одни одноглазые и на одной ноге, другие рогатые. Были и с двумя головами, и с одной песьей головой, и рыжие, как лисицы, и наполовину серые - наполовину белые, и великаны, и юркие карлики.
        Стало Брунцвику не по себе среди этого сборища чудовищ, и захотел он поскорее уехать. Но король Олибриус его удержал и принялся расспрашивать, как попал сюда рыцарь - вольной волей или неволей.
        - С родины я отправился вольною волей, а сюда приплыл поневоле. Прошу тебя, помоги мне возвратиться на родину, - сказал Брунцвик Олибриусу.
        Король ему отвечал:
        - Уйти отсюда ты можешь лишь через железные ворота. Но я их не открою и не выпущу тебя до тех пор, пока не освободишь ты мою дочь, которую унес у меня дракон Василиск.
        И когда пришлось Брунцвику выбирать - либо оставаться среди чудовищ, либо освободить дочь короля, - решил он, что попробует победить Василиска. Король Олибриус приказал снарядить корабль, и поплыл Брунцвик с верным своим львом к острову, где был замок могущественного дракона.

* * *
        До острова добрался он без затруднений, но в замок попасть оказалось нелегко, ибо вело туда трое ворот и у каждых сидели на страже ужасные чудовища. Пришлось Брунцвику вступить с ними в бой. Борьба была жестокой, и от ворот к воротам становилась все яростней.
        Не пробился бы Брунцвик в замок, не будь с ним верного льва. Каждый раз, когда его господин изнемогал в этой схватке, прибегал лев и начинал драться с чудовищами, давая Брунцвику возможность вновь набраться сил. Так проникли они наконец в замок, и тут, в великолепном зале, увидел Брунцвик дочь Олибриуса, красавицу, до пояса обвитую змеями.
        Изумилась она, увидев рыцаря, и долго не хотела поверить, что он силой сумел пробиться в замок: думалось ей, что прошел он, пока спали у ворот грозные стражи. Девушка принялась умолять Брунцвика не подвергать себя еще большей опасности и возвратиться, пока не поздно; хоть и победил он стоявшую у ворот стражу, но дракона с его дружиной не одолеть ему. Пусть скорее уходит, а не то грозит ему большая беда - обычно в этот час прилетает сюда ее похититель Василиск.
        Но не ушел Брунцвик и не испугался, когда начала вдруг с шипением и свистом влетать и вползать в зал дружина Василиска; тут были самые разнообразные гады - блестящие змеи и ящерицы, девы со змеиными туловищами и другие удивительные чудовища; ползли они поодиночке, попарно, перевившись друг с другом, свившись в кольца, и так велик был их грозный клубящийся поток, что в минуту наполнил огромный зал.
        Яростно бросился в бой Брунцвик, которому прибавляло силы кольцо, что подарила ему дочь короля; то кольцо придало ему мощь двадцати человек. Но сильнее всего подкрепляло его страстное желание освободить несчастную девушку. Лев усердно помогал своему господину: хлестал чудовищ хвостом, давил лапами, кусал зубами, разрывал на куски; и вскоре с помощью льва и меча Брунцвика вся шипящая и свистящая свора была уничтожена. Молодой рыцарь выиграл битву.
        Вдруг грозный шум, подобный раскатам грома, потряс стены зала, и сам Василиск, покрытый стальной сверкающей чешуей, дракон с восемнадцатью хвостами и огненной пастью, устремился на незваных гостей. Вот когда тяжело пришлось Брунцвику! Он то оборонялся, то нападал на дракона, беспощадно рубя его и нанося ему рану за раной, а сам между тем истекал кровью. Был он весь изранен и уже несколько раз спотыкался и падал. Но как только Брунцвик начинал изнемогать, заменял его лев; а когда лев уставал, собирался с силами Брунцвик и вновь бросался яростно в бой. Длилась битва с вечера, всю ночь до утра и от утра до самого полудня. И тут Василиск грянулся оземь, вытянулся и издох. Лев громко зарычал, но израненный Брунцвик не слышал его и лежал на земле без движения.
        Заботливо принялась ухаживать за раненым рыцарем дочь короля Олибриуса. Она обмыла Брунцвику раны, перевязала их и с таким усердием лечила его, что на девятый день поднялся он на ноги. Взяв с собой освобожденную им девушку, сел он на корабль и поплыл с ней и со львом в замок Олибриуса, тешась мыслью, что теперь откроются перед ним железные ворота и сможет он возвратиться на родину. Радостно приветствовал его король, но о том, что обещал он отпустить Брунцвика, не упомянул ни словом. Даже слышать он про то не хотел и говорил, что должен Брунцвик с ним остаться, что; его дочь Африка так полюбила своего храброго избавителя, что хочет взять его себе в мужья.
        Разгневался Брунцвик на короля и его дочь и в душе горько упрекал их в неблагодарности. Но видя, что ничем делу не поможешь, поневоле взял себе в жены королевскую дочь. Думы его, однако, были далеко-далеко, на покинутой родине, около милой жены Ноэмини, и чем больше проходило времени, тем сильнее он по ней тосковал.
        Садился он на берегу и подолгу печально глядел на море - не появится ли на морской глади корабль, который выручит его из неволи. Но не белел парус в безбрежной дали, ни один корабль не бороздил озаренные солнцем волны, которые заглушали своим шумом грустные вздохи молодого рыцаря.
        Часто, оставшись в одиночестве, бродил Брунцвик по замку, проклиная мысленно и короля, и его дочь, и всех страшилищ-придворных.
        Однажды, прогуливаясь в задумчивости по замку, зашел он в подвал, где прежде никогда не бывал. В том подвале на каменном столе лежал старый меч без рукоятки. Небрежно вытащил он его из ножен и, осмотрев, увидел, что сделан он из отличной стали и чрезвычайно остер. Так понравился этот меч Брунцвику, что снял он рукоятку со своего меча, надел ее на тот старый меч и вложил его в свои ножны. Свой же меч, без рукоятки, в старых ножнах, положил на каменный стол и ушел.
        Встретившись с Африкой и не говоря ей, что сделал, спросил он ее, что за меч лежит в том подвале. Королевская дочь испугалась и тотчас заперла туда дверь на девять замков. Тогда Брунцвик еще настойчивее стал допытываться, какой меч там хранится и почему его так укрывают.
        - Знал бы ты, сколько в том мече силы!
        Больше ничего не захотела сказать королевская дочь.
        Но когда Брунцвик стал неотступно просить и настаивать, чтобы открыла она ему тайну, уверяя ее, что без страха может она это сделать - ведь она, а не он владеет ключом от меча, - уступила королевская дочь и сказала:
        - Ну, коли уж ты так хочешь знать - слушай! Вот какова сила этого меча: если ты выхватишь его из ножен и скажешь: «Одна голова, двадцать, тридцать, сто тысяч голов долой!»- тотчас все головы скатятся.
        Засмеялся Брунцвик и сделал вид, что не поверил ей. Но речь та крепко запомнилась ему, и он начал думать, как бы самому убедиться в этом. И вот однажды, когда несколько рыжих, черных, горбатых, с песьими головами и двухголовых чудовищ-придворных вошли к нему в комнату, выхватил он меч и приказал:
        - А ну-ка, меч, этим страшилищам - головы долой! Тотчас головы всех, кто тут был, покатились вниз. Брунцвик подобрал их и побросал в море.
        Немного времени спустя, когда король Олибриус с дочерью и со всеми придворными сидели за столом, неожиданно выхватил Брунцвик свой меч и воскликнул
        - А ну-ка, милый мой меч, всем чудовищам и королю с его дочерью - головы долой!
        Так и сталось. Отомстив за неблагодарность, Брунцвик оставил убитых, вышел вон и стал готовиться в путь. Открыл он железные ворота, запасся пищей, взял с собой много золота и дорогих каменьев, погрузил все на корабль и вместе с любимым львом весело отправился в путь-дорогу.
        Корабль благополучно отчалил от берега, и Брунцвик поплыл домой, на свою родину.

* * *
        Дул попутный ветер, и корабль плыл себе да плыл по спокойному морю. Долго не встречалось Брунцвику на пути ни одного корабля, ни одного острова. И только на седьмой день увидел он землю. Уже издали манил к себе взоры остров: весь утопал он в зелени, высокие развесистые деревья, растущие на берегу, тянулись к голубому небу. На удивление красивые строения виднелись среди них.
        Ветер доносил с острова дивные звуки. Далеко слышалась приятная музыка, весело трубили фанфары, рокотали барабаны. Сладостное пение мужских и женских голосов неслось по волнам к Брунцвику, отдаваясь чарующим эхом в прозрачном воздухе. И затосковал Брунцвик по людям. Неудержимо влекло его к острову.
        Причалив, увидел он, что повсюду кипит веселье; повсюду скачут всадники и толпится народ - мужчины в богатых одеждах, в бархате и шелках ярких цветов, стройные женщины и девушки с прекрасными глазами и длинными косами. Все они были беззаботны и веселы. Одни верхом на конях, в богатом вооружении упражнялись в рыцарской игре на турнирах, другие плясали на вольном воздухе, третьи играли и пели.
        Как только Брунцвик вступил на остров и начал разглядывать его обитателей, тотчас ринулись к нему все, и юноши и девушки, громко крича:
        - Как ты попал к нам? Ну, все равно, придется тебе поплясать!
        - С нами останешься!
        - Не отпустим тебя!
        - Навсегда останешься с нами!
        Красивые женщины и девушки протягивали к нему руки, мужчины окружили его тесным кольцом. Но Брунцвик, одумавшись, понял, что в этой сладкой, приятной беспечности, в этом веселье кроется его пагуба. Обнажил он свой меч и воскликнул:
        - А ну-ка, тем, что поближе ко мне, - головы долой! Так и сталось. Но другие не испугались и закричали:
        - Все равно из наших рук не уйдешь! Придется тебе танцевать с нами и скакать с нами на конях! Мы асмодеи, проклятые духи, и имеем великую власть!
        Услышав такие слова, Брунцвик выхватил меч и приказал:
        - А ну-ка, всей этой нечисти - головы долой!
        И у всех асмодеев головы покатились вниз. А Брунцвик, благополучно избежав беды, сел на корабль и поспешно отчалил от берега.
        Долго он плыл, много недель носился его корабль по волнам, и наконец увидел Брунцвик прекрасный город, сверкающий огнями. Бросил он у берега якорь и вместе со львом направился к тому городу. Ни одного человека не видно было вокруг. Городские ворота открыты, пустынны и тихи улицы и площади. Словно вымер прекрасный город. Двери богато обставленных домов были распахнуты настежь, и повсюду на накрытых столах красовались изобильные яства и редкостные вина. Брунцвик бродил из дома в дом до тех пор, пока до слуха его не донеслись звуки труб и барабанов; они приближались и становились всё громче. В город входило войско; это были астриолы, впереди которых на вороном коне ехал сам король Астриолус.
        Решив, что встреча с ним не сулит ничего доброго, Брунцвик повернул обратно и хотел уйти из города. Но астриолы его заметили и, преградив дорогу, спросили, как он сюда попал.
        - Не все ли вам равно? - отвечал Брунцвик. - Знайте, что я вас не боюсь.
        Тут астриолы схватили Брунцвика и повели его к своему королю. И сказал ему король Астриолус:
        - Дай клятву, что навсегда с нами останешься, или прикажу тебя посадить на огненного коня.
        - Не страшны мне твои угрозы. С божьей помощью я уже избавился от великих бед и опасностей. Выйду и отсюда.
        Приказал тут король привести огненного коня. И когда четверо астриолов схватили Брунцвика и потащили к коню, выхватил он меч и воскликнул:
        - А ну-ка, этим четверым - головы долой!
        И тотчас скатились их головы, а лев подбежал и растерзал их тела. Разъяренный Астриолус вызвал все свое войско. С великим шумом и трубными звуками подступили многотысячные полки и окружили Брунцвика. А он, без страха и трепета, стоя среди них, сверкнул своим мечом и приказал:
        - А ну-ка, двадцати воинам, а ну-ка, тридцати, а ну-ка, сотне, а ну-ка, тысяче - головы долой!
        И тотчас покатились головы, а трупы падали в таком количестве, что земля дрожала. Ужас объял всех астриолов и самого короля. Завопили они от страха, и жалобно воскликнул король:
        - Побойся, Брунцвик, своего бога! Вложи меч в ножны! Обещаю тебе, что провожу тебя на твою родину! Только не убивай никого больше!
        Но лишь после того, как, по приказанию Брунцвика, король торжественно поклялся, что выполнит все свои обещания и проводит Брунцвика со всем его добром, вместе се львом, целого и невредимого, до Чешской земли, вложил Брунцвик меч в ножны.
        Все сталось так, как обещал Астриолус. В четверг, ранним утром, доставил он Брунцвика к границе своего государства. Оттуда двинулся Брунцвик дальше и наконец, не встретив больше на пути никаких препятствий, достиг пределов Чешской земли.

* * *
        Подойдя к Праге, Брунцвик переоделся пустынником и направился вместе со львом в свой замок. Там кипело шумное веселье, ибо как раз на этот день была назначена свадьба жены его Ноэмини. Минуло более семи лет с тех пор, как покинул Брунцвик Прагу и ушел бродить по белу свету. Не увидев за то время ни разу перстня своего мужа, Ноэминь послушалась совета своего отца и приняла предложение богатого князя, который хотел взять ее в жены.
        Когда Брунцвик, в одежде пустынника, подошел к замку и узнал, что там происходит, сильно он опечалился. Ни слова не сказал он никому, не желая быть узнанным. Подойдя к виночерпию, разносившему гостям серебряные и золотые чаши, он незаметно опустил в чашу, из которой пила Ноэминь, перстень, что носил, не снимая с пальца. Затем повернулся и вышел из замка. А когда проходил воротами, написал наверху:
        «Вернулся тот, который ушел более семи лет назад».
        Поднялись смятение и переполох. А между тем Ноэминь, допив чашу, увидала на дне перстень и тотчас его узнала. Взволнованно объявила она, что перстень принадлежит Брунцвику, что Брунцвик вернулся. Встревожился ее жених. Вскочил он из-за стола и приказал тотчас седлать коней, чтобы скакать вдогонку за своим соперником и уничтожить его. С тридцатью всадниками погнался он за Брунцвиком, догнал его и захватил в плен.
        Видя, что грозит ему смерть, Брунцвик обнажил меч и воскликнул:
        - А ну-ка, жениху и всей его свите - головы долой!
        И покатились головы вниз, попадали безголовые тела с коней, а кони без всадников помчались обратно в город.
        Тогда отправился Брунцвик в один из своих княжеских замков, созвал туда панов и земанов, которые приветствовали его с великой радостью, и двинулся с ними в Прагу. Приближаясь к городу, встретили они Ноэминь и ее отца с большой дружиной. Ехали они искать Брунцвика. И ликовали все при этой встрече, а больше всех, проливая счастливые слезы, радовалась Ноэминь.
        Вместе возвратились они в Прагу. И там все население города - и стар и млад - приветствовало Брунцвика с великой радостью и торжеством. Все были счастливы, что вернулся к ним молодой князь и привез с собой льва. Ликовала вся страна, когда приказал Брунцвик огласить повсюду, что надлежит отныне на городских воротах и на чешском знамени изображать льва - белого льва на красном поле.
        С той поры зажил Брунцвик спокойно со своей Ноэминью и правил счастливо страной еще добрых сорок лет. Верный лев был с ним неразлучен. Когда же Брунцвик в глубокой старости умер, оставив единственного сына Владислава, не захотел лев жить на белом свете без своего господина. Тосковал он и чах. И, печально зарычав в последний раз, умер на могиле Брунцвика.

* * *
        А чудесный меч Брунцвика?
        Прочно и глубоко замурован он в одном из устоев Карлова моста - в том месте, где стоит статуя Брунцвика с каменным львом у его ног. Перед своей смертью повелел Брунцвик тайно замуровать туда меч, и там покоится уже много веков это чудодейственное оружие. Объявится он только тогда, когда будет чешскому королевству всего горше. И когда застонет наша родина под тяжелым гнетом, придут от Бланика на помощь чехам рыцари святого Вацлава[24 - Имеется в виду Вацлав — чешский князь X века, считавшийся покровителем Чехии.], и поведет их сам святой покровитель Чешской земли.
        Будет он проезжать по Карлову мосту; тут споткнется его белый конь и выбьет копытом из камня меч Брунцвика. Схватит его святой Вацлав, в жаркой сече взмахнет им над головой и воскликнет:
        - Всем врагам Чешской земли - головы долой!
        Так и будет. И настанет тогда святой мир на нашей родине.
        О СТАРОЙ ПРАГЕ
        Однажды позвал Карл IV к себе в Пражский замок архиепископа Арношта из Пардубиц, верховного канцлера, наместника королевства Чешского, и других знатных особ и придворных, а также некоторых знаменитых ученых магистров, и среди них - своего астролога[25 - Астролог (историч.) — лицо, занимающееся астрологией — лженаукой о звездах, основанной на вере в то, что по расположению звезд можно предсказывать будущее. Наука астрономия вытеснила лженауку астрологию.]. Окруженный гостями, сидел король за столом в великолепной зале, деревянный потолок которой был украшен резьбой, живописью и позолотой, а стены увешаны дорогими гобеленами[26 - Гобелен — стенной ковер с вытканными на нем художественными изображениями.] французской работы. На столе в сиянии множества восковых свечей блестела и сверкала золотая и серебряная посуда - тарелки, чаши и кувшины изысканной формы, с вычеканенными на них узорами.
        В зале было душно, и когда ужин кончился, встал император[27 - См. вступительную статью.] и предложил своим гостям пойти подышать свежим воздухом. Вышел он с архиепископом на балкон, вход на который был прямо из зала, а за ним, оживленно разговаривая, двинулись знатные гости и магистры.
        Но, вступив на широкий балкон, замолчал император и его советники, притихли и остальные гости. Все умолкли, взволнованные красотой раскинувшегося перед ними города.
        Летняя ночь спустилась на дремлющую Прагу, залитую сиянием полной луны, а местами погруженную в глубокие тени. В волшебном свете вырисовывались фронтоны и кровли домов, храмов, башен, блестели окна и выступы зданий, а купы деревьев в многочисленных городских садах и на островах приобретали в зыбкой полумгле мягкие, неясные очертания.
        Все дышало глубоким покоем. Лишь внизу, в запрудах, гулко шумела вода. Как зачарованные, смотрели король в придворные на город, казавшийся еще прекраснее в изменчивом свете луны; взоры их блуждали по окутанным синеватым туманом склонам Петржина, по Малому городу[28 - Малый город — район Праги. ], лежащему прямо под ними. Долго глядели они на окрестности, озаренные лунным светом, на дворец архиепископа у реки, на сверкающую позолоченную кровлю его сторожевой башни, на старый мост, на реку, что светилась, как разлитое серебро, на гетто и Старый город[29 - Старый город — район Праги.], окруженный стенами и бастионами, над которыми возвышались соборы и башни, - на всю обширную Прагу. Темнели улицы и порталы домов; все тонуло в свете, тенях и глубоком мраке.
        Дальше, на широких просторах за Старым городом, виднелась церковь святого Лазаря, одиноко и гордо высилась на Здерасском холме церковь святого Петра, за ней дремала деревня Опатовицы, белела в сиянии месяца церковь святого Штепана, что в Рыбнике, а еще дальше - церковь святого Яна на Боиште. Повсюду свободно струился лунный свет, заливая сады, садики, зреющие нивы и всю долину до смутно вырисовывающихся на горизонте покрытых виноградниками холмов.
        Все молчали и не могли отвести глаз от этой чарующей картины; наконец король, растроганный величием И красотой раскинувшегося перед ним города, промолвил:
        - Прекрасна моя страна! В любви к ней нахожу я великое счастье. Люблю я ее, как чудесный, неповторимый сад, лучший из всех садов мира… И в том саду самое отрадное место- она, наша Прага! Есть ли что-нибудь более прекрасное?
        Глаза короля засияли.
        - Действительно, прекрасен этот город, - молвил Арношт из Пардубиц, - прекрасен и счастлив, как сказано в летописях, ибо издавна был он высоко возвеличен нашим святым воеводой. А теперь украшается он и будет впредь украшаться твоей неизменной любовью. Растет Прага в величии и славе. Князья ей кланяются, честь и хвалу воздают ей по всему миру, и в будущем еще возрастет ее слава.
        - Рад бы я был возвеличить ее с божьей помощью, - взволнованно сказал король. - И верю я, что так будет… - Потом быстро повернулся к старому ученому астрологу, который задумчиво смотрел вдаль: - Ну, почтенный магистр, разве не прекрасна и не величественна будущность этого города? Ты хмуришься? Говори!
        - Милостивый король, не желай, чтобы именно в эту минуту открыл я тебе то, что предвещают небесные знамения.
        - Говори, говори, - настаивал король. - Хочу я слышать, что прочитал ты по звездам.
        - Государь мой, это слишком печально.
        - Я хочу знать. Говори!
        И омраченный магистр объявил королю и дворянству, напряженно внимавшим его словам:
        - Возвестили мне небесные знамения, что Малый город погибнет в огне, уничтоженный великим пожаром, а Старый город погибнет от грозного наводнения. Все сгинет, все, и не останется камня на камне.
        Придворные испуганно взглянули на короля, который стоял пораженный и опечаленный. Но вдруг повернулся он к городу, протянул руку и воскликнул:
        - Не погибнет Прага! Останется, будет стоять! А если Малому и Старому городу суждено разрушиться, пусть воз никнет тут новый! Глядите, вон там выстрою я Новый город, там будет новая, великая Прага!
        И показал он на пространство за Старым городом, вверх по обширной возвышенности, на поля и сады, на селенья Рыбник и Опатовицы. Присутствующие вздохнули с облегчением, лица их прояснились, а мудрый архиепископ высказал то, что чувствовали в ту минуту гости и придворные и что от полноты души желали своему королю:
        - Бог да благословит вашу милость!

* * *
        Как решил Карл IV, так и сделал. Тотчас начались приготовления к закладке Нового города: король сам определил его размеры, направление его укреплений, сам положил первый камень при их основании, сам присутствовал при прокладке улиц, сам установил места рынков и площадей. Часто разговаривал и советовался он со строителями. А когда приезжал посмотреть, как идет дело, каждый раз беседовал то с каменщиками, то с плотниками, расспрашивал их, давал советы и оделял дарами, радуясь, что работа успешно подвигается.
        Лишь однажды разгневался король. Возвратившись из поездки в Германию, пришел он посмотреть на Новый город и увидал, что землемеры проложили в его отсутствие новую улицу. Вела она к церкви святого Индржиха, и на ней уже возводились дома.
        Как увидал ее король, так сразу остановился в удивлении и, нахмурив брови, сурово спросил, кто приказал проложить эту улицу.
        - Никто не приказывал, всемилостивейший король, - ответил архитектор в испуге, - Думали мы, что так будет лучше. Не желаешь ли, чтобы она была уничтожена?
        - Пусть останется! - решил король. - Но пусть именуется на вечные времена «Неказалка», ибо не велел я ее прокладывать.
        Так поднимался Новый город, строения вырастали, как грибы после дождя. Не только на средства горожан строился он, но и щедротами самого чешского властелина. Он-то и возводил самые дорогие постройки: монастыри, церкви и башни. Так заложил он церковь святого Иеронима и при ней монастырь бенедиктинских монахов, в том месте, на Скалках, где века назад зеленела роща богини Мораны. И строил он ту церковь, не жалея денег. Особые кирпичи, говорят, для нее обжигались - такие же, как для Карлштейновского замка: из серой глины, а сверху полированные; на церковную кровлю, возведенную основательно и искусно, пошло великое множество стволов - целая роща.
        Свыше двадцати лет строились храм и монастырь, и дорого обошлись они королю; стоила, говорят, та церковь лишь на геллер[30 - Геллер — старинная мелкая серебряная монета.] дешевле, чем весь Каменный мост.
        Когда храм был достроен и совершалось в нем первое богослужение, запели монахи в алтаре по-славянски, чего чешская церковь не слышала многие годы.
        И радовался набожный чешский король, пригласивший тех славянских монахов из земли Далматской, а с ним вместе радовался весь народ.
        И назвали этот монастырь и церковь «У славян». Так он зовется и поныне.

* * *
        Не прошло и трех лет с начала постройки храма «У славян», а уже заложил Карл IV новый собор, на самом высоком месте Нового города, напротив Вышеграда. План этой постройки создал один молодой пражский зодчий. Рассмотрев план, император немало был удивлен тому, как прекрасно и смело он задуман. С ним вместе дивились искушенные зодчие и утверждали, что их молодому товарищу не удастся осуществить свой замысел, не перекрыть ему огромный свод, какой он задумал. Король, однако, доверил молодому мастеру все работы, и тот, обуреваемый желанием возвести здание, какого еще не видывала Прага, ревностно и пылко взялся за дело.
        День шел за днем, и собор, заложенный восьмигранником, начал расти на глазах. Уже возвышались стены, уже появились в них двойные и тройные стрельчатые окна, уже стоял портал, щедро украшенный резьбою на камне, уже начали по плану молодого мастера возводить над собором невиданно смелый свод, образующий купол в форме звезды.
        Был он еще весь закрыт лесами и не виден из-за досок и бревен, а знатоки уже дивились ему. И каждый утверждал, что не довершит молодой строитель своего творения, что свод не выдержит, ибо дело это неслыханное и невиданное, и когда снимут леса, смело задуманное сооружение пошатнется и обрушится.
        Смутили эти речи мастера. Начал он терять веру в свои силы. Страх охватил его, и змея сомнения и недоверия пробралась в его сердце. Уже не спешил он на место постройки с такой уверенностью и радостью, как бывало прежде. А дома, оставаясь в одиночестве, он не знал ни покоя, ни отдыха. Без устали чертил, высчитывал, выдержит ли свод; и ночью и днем все вымеривал и прикидывал.
        Забота и тревога не давали ему спать. Долго, до поздней ночи, сидел он в своей мастерской, а когда ложился, обдумывал снова каждую линию либо припоминал речи молодых и старых зодчих, их упреки, их опасения, их утверждения, что того свода довершить нельзя. Снова видел он их усмешки и, когда представлял себе, что будет, если свод останется незаконченным или обрушится, сколько вместо похвал и почестей обрушится тогда на него, зодчего, насмешек и упреков, хватался он за воспаленную голову или, вздыхая, прохаживался по своей каморке. В одну из таких ночей молодой зодчий выбежал из дому и поспешил наверх, к Новому городу.
        Там, чернея в ночной тьме, возвышалось его творение, недостроенный храм, весь в лесах. Не раздавался стук молотков; здание было тихо и пустынно. Лишь созидатель его бродил вокруг, то осматривая стены, то обращая взоры свои в вышину, где уже рисовались контуры свода. Затем он прокрался в самую середину, в центр будущего храма, туда, где когда-нибудь должны были зазвучать песнопения и молитвы. В еще незастекленные окна заглядывали звезды и струился свет луны. Освещенный бледным сиянием, взволнованный и обеспокоенный, художник осмотрелся и тотчас невольно глянул вверх на свод, темнеющий среди лесов.
        Ясно видел его в ту минуту строитель, видел оконченным, смело вознесшимся ввысь; его стрельчатые линии образовывали большую звезду с восемью лучами, а в ней - две малые; видел он свод уже расписанным живописью и золотом, видел весь сверкающий украшениями собор в сиянии солнечного дня. Вот входит король, за ним придворные, народ; все смотрят вверх, на величественный свод, дивятся и изумляются…
        Когда он очнулся от своих мечтаний и подумал о том, что всего этого может не быть и, наверно, не будет, что свод обрушится, в душе его закипело возмущение.
        Уходя, он поклялся, что постройку все же доведет до конца, что свод закончит, должен закончить, а если не сам, так, пожалуй, хоть с помощью дьявола!.. Так и сталось. Вызвал строитель дьявола и продал ему свою душу, а тот взамен обещал достроить Карлов собор. И достроил. Того, что каждый день все ожидали, не случилось: свод не обрушился. Закреплено было последнее перекрытие, а весь невиданно огромный свод стоял невредим. Оставалось лишь снять леса, чтобы предстало перед всеми великолепное произведение зодчества.
        Но никто из рабочих не хотел убирать леса. Каждый боялся, что свод обрушится, как только их тронут. Тщетно уговаривал молодой строитель своих людей, тщетно сулил им награду. Хотел сам это выполнить, но старшие товарищи и друзья не подпустили его к лесам.
        - Тогда я их подожгу, - решил он, послушавшись голоса дьявола.
        Густые толпы людей стояли вокруг новой постройки, с нетерпением ожидая, что будет, и толковали, что свод наверняка рухнет, когда молодой мастер подожжет леса. Вот все увидели, как, с лицом, изменившимся от волнения, вышел он из собора. И лишь только он переступил порог, как словно гром загремел. Сильный грохот, точно весь собор рушился, потряс воздух. Перепуганные люди в смятении разбежались, крича, что свод рухнул.
        Никто в ту минуту не вспомнил о строителе. Ошеломленный оглушительным грохотом, стоял он мертвенно бледный, словно лишившись памяти, глядя в отчаянии на храм, из окон которого валили клубы дыма.
        «Дьявол обманул меня! - мелькнуло у него в голове. - Вот она, кара господня!»
        И, не ожидая конца, не желая видеть гибель своего творения, бросился он бежать, словно его преследовали.
        Клубы дыма рассеялись, растаяли, и когда через некоторое время люди опять отважились подойти к храму, вскрикнули они снова, но на этот раз от изумления. Доски и бревна беспорядочной грудой лежали на земле, а над ними, в просторах храма, раскинулся удивительный, невиданный свод. Всем был виден он, освещенный полуденным солнцем, прочный, не заслоненный лесами, устремленный ввысь, во всем совершенстве своих стрельчатых линий. И все изумлялись и радовались, глядя на него.
        Тут вспомнили о молодом зодчем. Звали его, искали, пока наконец не нашли мертвым в его комнате. В отчаянии лишил он себя жизни.
        А между тем исполнилось все, о чем он мечтал в ту ночь, когда прибежал, терзаемый сомнениями, к недостроенному собору. Собор был окончен, стены его расписаны и разукрашены. Король, придворные, каждый, кто впервые входил в него, обращали прежде всего взоры свои к могучему своду, так смело вознесшемуся над священным пространством, и все вспоминали несчастного молодого мастера, заплатившего жизнью за осуществление своей мечты.

* * *
        На Градчанах, в замке чешских королей, поднималась, по воле Карла, новая великолепная постройка - собор святого Вита; за рекой же, на просторной возвышенности, рос на глазах Новый город. А между этими двумя славными памятниками любви к искусству и милому его сердцу городу начал Карл строить третий великий памятник - Каменный мост.
        Этот мост пережил века. Он знал и времена славы и времена унижения нашего народа. С тех пор как был он построен, многое изменилось в Чехии и продолжало меняться; не раз споры и междоусобия разделяли людей одной крови, одного языка. Лишь мост оставался всеми неизменно любим на протяжении многих веков; устоял он среди всех бурь, даже годы унижения и упадка выдержал он, твердый и сильный, памятник лучших времен и славы, которая его породила и являлась всегда утехой и ободрением для слабых духом. Рассказывают, что из всех мостов Карлов мост самый прочный, ибо при его постройке известь замешивали на яйцах. На шестнадцать его могучих пролетов и на столько же опор, на всю эту громаду камней и кирпича потребовалось их многое множество.
        В Праге достаточно яиц не нашлось; в окрестностях их тоже не хватило, поэтому приказал Карл IV всем городам чешского королевства прислать в Прагу определенное количество коп[31 - Копа — шестьдесят штук.] яиц на постройку моста. Присылали их отовсюду. Подъезжал воз за возом, яйца сгружали и тут же разбивали и бросали в известь. Привезли и из Вельвар воз яиц. С охотой и радостью посылали их жители и думали, что угодят королю. Когда разбили каменщики первое яйцо из вельварского воза, не поверили они глазам своим. Но когда четвертое, пятое, а затем целую копу яиц раскололи, принялись смеяться. Смеялись каменщики, архитекторы, все рабочие и вся Прага. Повсюду рассказывали, как вельварские жители прислали на постройку моста целый воз крутых яиц.
        Когда Каменный мост был построен, не было на нем ни одной скульптуры. Лишь деревянный крест был установлен на том выступе, где ныне стоит металлический, позолоченный. На том месте, говорят, совершались в стародавние времена казни, и приговоренный к смерти творил у того креста последнюю свою молитву.
        На пролете, что связывает мостовую башню с монастырем ордена Святого креста, можно видеть, со стороны реки, вытесанную на камне бородатую голову. Это Бородач. Говорят, что изображает он первого строителя моста, который приказал высечь на одной из его каменных опор свое изображение на вечную память потомкам.
        Идя по Каменному мосту к королевскому замку, взгляни на длинную зубчатую стену, тянущуюся по левой стороне Петржина. Белеет она сквозь буйную зелень деревьев на вершине холма и оттуда спускается по крутым склонам вниз, к бывшим Уездским воротам. Та стена - дело рук «семьи» Карла IV.
        Настала однажды великая дороговизна. Бедный люд умирал от голода, ибо не было работы, не было заработка. В те тяжелые времена собралось в Праге более двух тысяч бедняков. Они выбрали время, когда шествовал король Карл из церкви, предстали перед ним и с плачем просили, чтобы он их обеспечил работой, говоря, что рады бы работать без денег, только за хлеб, что есть они будут мало, лишь бы не помереть с голоду. Тронутый их бедностью, король велел им собраться завтра на том самом месте и в то же время. Бедняки собрались. Король приказал своим людям отвести их на холм Петржин, а сам, поехав туда на коне, распорядился, чтобы одни камень ломали, а другие клали фундамент и ставили стену от Влтавы через Петржин прямо к Страговскому монастырю.
        Рабочие денег не получали, но хлеба и разной еды им давали вдоволь, и были они обуты и одеты. Когда о том прослышали другие голодающие, толпами стали они сбегаться туда, чтобы поработать на постройке стены. Карл часто приезжал к ним на Петржин и сам оделял их едой, говоря, что этот трудовой люд - его семья. Тысячи людей благословляли Карла и молились за него утром и вечером.
        Из того камня, который они возили, обтесывали и укладывали, вырастал для них хлеб. Поэтому-то назвали они ту стену «хлебной», а также «голодной», ибо отогнала она от них голод и нужду.
        А зубчатой эта стена называется потому, что благодаря ей голодающим не пришлось «положить зубы на полку».

* * *
        Жил в то время в Праге богатый горожанин, по имени Ян Ротлев. На Иловой горе купил он себе заброшенный рудник, будучи убежден, что там еще довольно золота и что он наверняка до него докопается. Нанял он много рудокопов и принялся рыть неутомимо и настойчиво, не пугаясь никаких затрат. Денег уходило много, а золото все не показывалось.
        Через щебень и булыжник вела штольня, и нигде не сверкнула даже крупица золота, нигде не засветилась золотая жила. Много денег потратил на этот рудник Ротлев. Не осталось у него ни гроша, и начал он делать долги, лишь бы работа не стояла. Знакомые и друзья предупреждали его, отговаривали - пусть, мол, лучше все бросит, все равно золота не найдет, а лишится последнего имущества. Но Ротлев был убежден, что золото он в конце концов обнаружит. Он упорно не обращал внимания на советы друзей и постепенно продавал свое имущество, покрывая расходы на работы в руднике. Так он лишился всего, и ему уже нечем стало платить рудокопам. Уныние и отчаяние овладело Ротлевым. Не потому, что пропало все его имущество, а потому, что нельзя было продолжать работу. Он твердил, что будь у него возможность, уж он бы непременно докопался до золота.
        Все глядели на него с усмешкой, и никто ему больше не верил. Лишь жена не сомневалась в его словах и от души жалела своего мужа. Но помочь ему ничем не могла. Все свои драгоценности и украшения она уже отдала ему. Лишь дорогую золототканную вуаль сохранила она из всего богатства, как воспоминание о молодых годах. Эта вуаль была особенно дорога ей потому, что она получила ее в подарок от мужа, когда была еще его невестой. Но и с вуалью решила она расстаться. Взял ее Ротлев и поспешил с ней к купцу, а оттуда с вырученными деньгами побежал на Иловую гору, чтобы распорядиться продолжать работу.
        И лишь только принялись они за дело, в первый же день напали на жилу чистого золота. Была она такая мощная и богатая, что в короткое время возместил Ротлев все свои расходы. И продолжал он разрабатывать рудник до тех пор, пока не добыл много золота.
        Рудник, что принес ему счастье, он назвал в благодарность «Вуалью». В Праге, в Старом городе, против церкви святого Гавли, выстроил Ротлев богатый дом, один из самых больших и красивых во всем городе. Трое ворот вело во двор, внизу был портик, наверху - башенка с красивыми пристройками по бокам. Пожил Ротлев в его богато убранных комнатах и палатах, а затем весь свой обширный особняк продал королю Вацлаву, а король подарил его Карлову университету. Из сокровищ золотого рудника возник тот великолепный дом, а затем сам стал сокровищницей, из которого черпали знания многие поколения чешских и иностранных студентов.

* * *
        Осенью 1378 года тихо и печально было в славном замке Карлштейне. Подъемные мосты не опускались; не приезжал, как бывало в это время, король со своей свитой на шумную охоту. Королевские покои стояли запертыми, и в ранних сумерках не пылали окна его дворца румяными отблесками заката. Тихо было в замке, и осенний, холодный ветер доносил лишь окрики бдительной стражи с четырех сторожевых вышек, окружающих высокую башню, с пятой вышки - перед замковым колодцем и шестой - что у королевского дворца.
        - Прочь от замка, прочь! - раздавалось с вышек через каждый час, и эти возгласы звучали протяжно и печально в неприветливой тьме холодной, ненастной ночи.
        Не становилось веселее и на рассвете, когда первые солнечные лучи освещали багряную и золотую листву окрестных лесов.
        Звук охотничьих рогов не разносился в их тишине, не лаяли собаки, крики охотников не оглашали долины и склоны холмов, покрытые яркой осенней листвой. Покинутым казался старый дуб, что стоит в лесу на пути из Карлштейна в пещеру святого Яна под скалой. Не приходил добрый король Карл посидеть под его развесистой кроной, на выступающих мшистых корнях, как сиживал он бывало каждый год.
        Проходили мимо поселяне и печально оглядывались на дуб, на «королевское кресло», где часто видели они отдыхающего короля. Было пусто оно, а «королевский родник», у которого король всегда останавливался, чтобы напиться, засыпали желтые и красные листья кленов и буков.
        Печаль нависла над лесами и над замком Карлштейном.
        Король занемог. Лежал он в горячке, и говорили, что не встать ему уже больше. Он сам знал об этом и готовился к смерти. У ложа его находились архиепископ, сыновья и вся семья. Король завещал наследнику чешского престола, сыну своему Вацлаву, править мудро и справедливо и благословил его слабеющей рукой.
        И вдруг ударил колокол на башне собора святого Вита, один, два, три раза, и тотчас после трех гулких ударов понесся жалобный, заупокойный звон.
        Ужаснулись все стоявшие вокруг ложа, а по лицу короля разлилось блаженство и умиротворение.
        - Вы слышите? - произнес он тихим голосом. - Бог меня призывает. Да пребудет он с вами вовеки!
        Испуганный звонарь Святовитского храма поспешил к башне. Была она заперта, ключи были при нем, а похоронный колокол звонил все громче и громче! Торопливо открыл звонарь дверь, взбежал вверх по лестнице и остолбенел от удивления. Похоронный колокол звонил сам собой, а с ним вместе и все остальные большие колокола. Языки их раскачивались, колокола гудели. Так было на Святовитской башне и на всех башнях вокруг. Похоронный звон колоколов широко разливался над всей удрученной горем Прагой.
        СТАРОГРАДСКИЙ ОРЛОЙ
          СТАРОГРАДСКИЙ ОРЛОЙ[32 - Староградский орлой — так назывались старинные астрономические башенное часы в Старом городе.]
        Не съезд земанов и представителей городов собрался в Староградской ратуше, не народное собрание было там созвано, не важный суд заседал там, а все же валом валил народ к ратуше с раннего утра и до позднего вечера. А кто сюда приходил, тому и уходить не хотелось. Люди стояли тут часами, и не привольно и свободно, а в страшной давке и тесноте.
        Все старались протолкаться поближе к башне ратуши, на которой красовалось диво дивное - новый орлой, о котором шло столько толков повсюду. По всей Праге - в королевском дворце, в панских палатах и крестьянских хижинах, в корчмах и на улице, - всюду говорили, что тот новый староградский орлой не похож на все башенные часы, но такой удивительный и чудесный, что, верно, другого такого нет в целом свете.
        Богатые горожане, ремесленники, старухи и молодые женщины, студенты в плащах - все теснились перед ратушей, поднимались на цыпочки, вытягивали шею и пялили глаза на большой циферблат с двадцатью четырьмя делениями, расчерченный золотыми кругами, линиями, числами и дивными знаками, на круг под ним с обозначениями двенадцати небесных созвездий, на изваяния и резную листву барельефов, а больше всего на фигуры смерти, удивительного турка и скряги с мешком денег. Вокруг ратуши не умолкал многоголосый шум и гул; казалось, что здесь бежит бурный поток.
        Но как только наверху, на новых башенных часах, раздавался звон колокола, толпа тотчас затихала. Лишь иногда слышался чей-нибудь возглас или поднималась рука, указывая на фигуру смерти, ударяющей в колокол. И вдруг, ко всеобщему изумлению, открывались два оконца над башенными часами, и из одного из них выходили апостолы. Шли они все двенадцать друг за другом, с запада на восток, и каждый оборачивался к площади; а позади всех шествовал сам Христос, благословляя толпу. Люди снимали шапки и крестились. Некоторые боязливо указывали на смерть, скалившую зубы, на вертящегося на месте скрягу.
        - Глядите, как старик качает головой! Видно, не хочется умирать, вот он и просит, чтобы скелет подождал, не звонил.
        Но когда выше, над оконцами, показался петух и громко закукарекал, толпа повеселела и оживилась. Все засмеялись и закричали. И вновь неустанно шумели и гудели, как бурный поток, человеческие голоса, не умолкая и не затихая ни на минуту. Всюду в толпе толковали о мастере, соорудившем башенные часы, о том, что одарен он более других талантом и изобретательностью, и все называли имя магистра[33 - Магистр — первая ученая степень, которую университет присуждал после защиты диссертации.] Гануша, создавшего столь хитроумную вещь.
        Магистры и доктора в темных плащах и накидках рассматривали орлой и тоже хвалили мастера Гануша. Важно стояли они вокруг, одни худые, другие толстые, и говорили по-латыни и по-чешски о кругах и знаках, изображенных на башенных часах. Над петухом, фигурами смерти, старика и другими они лишь смеялись, а один из них пренебрежительно сказал бакалаврам[34 - Бакалавр — первая ученая степень по окончании университета.] и студентам, когда смерть зазвонила в колокол, а петух закричал, что эти игрушки и подобные им фокусы годны лишь на потеху простонародью.
        И магистр стал объяснять, что ученым людям и особенно астрономам дорог этот редкостный орлой и без шутовских затей, ибо показывает он солнце в его движении с запада на восток, показывает, на каком знаке зодиака и градусе стоит солнце день за днем, из года в год, когда восходит оно, в каком часу достигает зенита, где опускается, высоко ли от востока над горизонтом, близко ли к линии полуденной и низко ли к западу, где находится оно ночью, после захода за горизонт, как от нас удаляется с уменьшением дня, а летом вновь приближается.
        Ученый магистр внезапно умолк; из украшенной порталом ратуши вышли члены городского совета и советник Старого города, в широких, подбитых мехом плащах, в беретах и шляпах. Все они направились к орлою.
        Толпа расступилась. Ученые магистры, бакалавры, студенты и весь народ устремили на орлой свои взоры. Но вскоре внимание всех привлек немолодой мужчина в черной одежде магистра, который шел рядом с бургомистром. Серьезное и бледное лицо магистра обрамляли темные волосы.
        Зашумела толпа, зашевелилась, каждый старался пробраться вперед и вытягивал шею, чтобы получше разглядеть этого человека. Из уст в уста передавалось, что это сам магистр Гануш, создатель новых башенных часов.
        Все, даже магистры коллегиума[35 - Коллегиум, коллегия — здесь: учебное заведение.] почтительно приветствовали его; он скромно поблагодарил и, как только бургомистр и члены городского совета остановились под башенными часами, принялся толковать, по их просьбе, значение всех знаков и кругов.
        Сначала говорил он о звездах и солнце, а затем начал объяснять по орлою движение луны, рассказал, когда восходит она, когда наступает ее первая четверть, когда полнолуние, когда последняя четверть, как она прибывает и убывает.
        Упомянул он и о двенадцати знаках зодиака - о тех шести, что над горизонтом, и других шести, что за горизонтом. Объяснил магистр Гануш, что орлой его показывает все праздники в году и написан на нем весь гражданский календарь с двенадцатью месяцами, обозначенными простыми и золотыми цифрами.
        Все вокруг внимательно слушали, шум в толпе стих, магистры и доктора с ученым видом важно кивали головами.
        Когда магистр Гануш кончил свою речь, вокруг раздались громкие похвалы. Но магистр, сделав вид, что они к нему не относятся, предложил советникам и докторам подняться с ним на башню, осмотреть механизм, гири и колеса: часы сейчас будут бить, пусть все увидят, как безупречно работают колеса.
        Приглашенные поднялись »а башню и, когда увидели хитроумный механизм, все колеса, колесики, гири и рычаги, много дивились тому, как могла все это выдумать одна человеческая голова, как возможно все это удержать в памяти и определить назначение каждому колесу, колесику, каждому зубчику.
        А еще больше изумились они, когда магистр Гануш показал и объяснил действие четырех сторон или четырех частей орлоя, из которых каждая имела свои гири, свой особый механизм и свои колесики, которыми она выполняла свое особое дело. Все восхищались четвертой стороной, самой сложной, самой искусной, и ее главным, календарным колесом с триста шестьюдесятью пятью зубцами, которое описывало, по словам мастера, полный круг за год, подвигаясь каждый день на одну зарубку, или зубец.
        Весь сложный механизм работал так четко, словно наделен он был разумом и душой. Острый ум мастера жил в нем, управлял им, и никто другой, кроме Гануша, не понимал действия всего механизма. Один из членов городского совета, Ян-часовщик, откровенно перед всеми признался, что все это ему непонятно и, конечно, могло быть создано лишь по наитию свыше; он же, старый часовой мастер, этот механизм чинить или регулировать не взялся бы. Даже следить за ходом часов он не смог бы, потому что от такой сложной работы, пожалуй у него помутился бы разум.
        Один из магистров Карлова коллегиума[36 - Карлов коллегиум — Пражский университет, основанный Карлом IV в 1348 году.] добавил, что он побывал и в Италии и во Франции, видел там большие и замечательные башенные часы, но таких нигде не встречал.
        - И не знаю, есть ли где, - сказал он, - и не уверен, могут ли быть найдены в иных странах башенные часы хитроумнее и удивительнее этих. Разве только мастер Гануш еще где-нибудь сделает такой же орлой.
        Поразила эта мысль бургомистра, и он переглянулся с советниками. Взял их страх, как бы и на самом деле не случилось этого. Взоры их обратились к магистру Ганушу.
        Тот, улыбаясь, ответил, что счастлив он, что довелось ему закончить столь сложное дело, и за то благодарит господа бога.
        Бургомистр спускался с башни уже не таким довольным, каким поднимался. Тревожная дума овладела им и другими советниками: что, если магистр Гануш соорудит другие такие часы в ином городе? Что, если в других городах будут подобные же чудеса, достойные удивления?
        Молва о пражских часах разлетелась по всем землям Чешского королевства и дальше, за пределами его, в чужих краях. Каждый, кто приезжал в Прагу, спешил посмотреть на орлой, и каждый потом разносил славу о нем по всей стране.
        Начали приходить к магистру Ганушу послы из разных городов, чешских и чужеземных, и просить его соорудить часы, подобные пражским. И напал страх на бургомистра и староградских советников. Не хотели они допустить, чтобы где-нибудь еще в мире была такая диковина. Прага одна должна была владеть этим прославленным орлоем, единственным в свете.
        Сошлись они тайно и держали совет, обдумывая, как поступить. И признали все, что магистр Гануш все же может польститься на обещания и золото чужеземцев и что, может быть, уже сейчас работает он над новым орлоем, пожалуй еще более замечательным и великолепным, потому что сидит он безвыходно в мастерской и что-то там делает и испытывает. И чтобы быть уверенными в том, что не создаст он другого орлоя, решились они на злодейское дело.

* * *
        Магистр Гануш сидел у себя в мастерской у большого стола и вычерчивал какой-то сложный механизм на большом листе бумаги. На столе горели две свечи; ставни были закрыты, в очаге пылал огонь. Была ночь. Тьма окутывала пустынные улицы. В доме царили спокойствие и тишина, даже шороха нигде не было слышно.
        Магистр так углубился в свою работу, так задумался, что не сразу услышал, как заскрипели снаружи ступени и кто-то стал подниматься по лестнице. Он повернулся, только когда двери его комнаты распахнулись и вошли три человека в плащах и капюшонах, низко опущенных на лоб и лицо. Но едва пораженный магистр хотел спросить, что им нужно, как один из них погасил свечи, а двое набросились на него и поволокли, заткнув ему рот, к пылающему очагу.
        В доме все спали и не слышали стремительных шагов наверху, в комнате магистра Гануша; никто в доме не знал, что три замаскированных человека отмычкой открыли дверь во дворе, вошли в дом и вскоре вышли оттуда, мелькнули, как тени, и исчезли, скрылись в тьме ночной.
        Только утром обнаружили их следы и страшное злодеяние. Магистра Гануша нашли на постели полубесчувственным. Дышал он горячечным жаром, глаза у него были завязаны. С ужасом выслушали соседи рассказ о том, что сталось с ним ночью. На него напали неизвестные люди и ослепили его. Глаза они сами ему завязали. Он о том даже не знал, ибо лишился чувств, когда творили они свое страшное дело
        Весть об этом преступлении всполошила всю Прагу. С негодованием говорили о неизвестных злодеях, но тщетны были все попытки их отыскать. Словно сквозь землю провалились они. Кое-где с недоумением шептались, передавая друг другу слова, что сказал Гануш, когда немного пришел в себя: «Пусть тех злодеев не ищут: их не найдут, хотя и близко они».
        Не проронил он больше ни слова, но все понимали, что мог бы он сказать многое, если бы захотел. Молчаливый, печальный, похожий на незрячую птицу, сидел он в углу своей мастерской, где прежде столько трудился. Недвижно стояли его приборы, в бездействии висели напильники, пилки и другие инструменты; пыль ложилась на книги и свитки бумаг и пергаментов с его чертежами и планами. Все погрузилось для него в черную тьму. Ничего не видели его потухшие навеки глаза, даже слабого проблеска света. Мучился и терзался магистр Гануш, скучал и тосковал он по работе, в которой была вся его жизнь. Без своего любимого дела погибал он и чах.
        С горечью думал он о неблагодарности, страшной неблагодарности, которой отплатили ему за его великое произведение. Постоянно слышались ему слова, что крикнул в ту страшную ночь один из замаскированных: «Ну, теперь другого орлоя уже не сделаешь!»
        Вот какова была для него награда, вот что получил он за весь свой труд!
        Сильно сокрушался он, таял с каждым днем и уже чувствовал свой близкий конец. И тогда собрал он последние силы и поплелся к Староградской ратуше, сопровождаемый одним из своих бывших учеников.
        Перед башней, как всегда, стояла толпа людей и ожидала, когда раздастся бой часов. Прославленный магистр прошел мимо. Люди его, не узнали, так он изменился и одряхлел. Похудел Гануш, щеки его ввалились и пожелтели, побелела от перенесенных страданий голова. У ратуши встретил он советников, но они отвернулись от него. Никто из них его не приветствовал, и не рады были они, когда накануне прислал Гануш сказать, что явится посмотреть на орлой, ибо пришло ему нечто новое в голову и решил он кое-что изменить, чтобы механизм лучше работал.
        Приказал Гануш подвести себя к самой сложной, четвертой части. Но черная тьма покрывала бесчисленные колеса, колесики, пружины и рычаги. Лишь голос их слышал он, слышал, как четко и точно работают они, как размерен их ход.
        Больной, преждевременно поседевший, удрученно стоял слепой магистр у своего творения, прислушиваясь к ходу часов, и думал о том, что обрекли его на слепоту бургомистр и советники лишь ради того, чтобы бахвалиться перед всем светом; не посчитались они ни с его муками, его болью, ни с ним самим.
        Вдруг раздался звон. Снаружи на башенных часах смерть ударила в колокол, возвещая о быстротекущем времени. Смерть звала. Механизм пришел в действие, и начался выход апостолов.
        Магистр Гануш вздрогнул всем телом. Он поднял правую руку, помедлил мгновение, потом, словно зрячий, просунул внутрь свои костлявые пальцы и ненадолго их там задержал. Когда он вытащил руку обратно, скрипнуло что-то в колесах, и весь механизм, словно расстроенный и сбитый с толку, захрипел, задребезжал, загрохотал, колеса и колесики беспорядочно завертелись, все загремело, защелкало, зашипело, затикало, а смерть беспрестанно звонила в свой колокол. Затем, все разом стихло. Умолк колокол, колеса, рычаги и пружины вышли из строя, апостолы замерли на полпути, фигуры остановились, петух перестал кукарекать.
        На площади беспокойно шумел и кричал испуганный народ. Из ратуши выбежали люди и бросились к механизму.
        Орлой был недвижим, а вдохнувший в него жизнь мастер лежал на полу в беспамятстве, бледный, как полотно. Лишь только принесли его домой, он скончался.
        А орлой стоял, и не было никого, кто бы мог исправить столь искусное, удивительное творение.
        ДАЛИБОР ИЗ КОЗОЕД
        Пролетали года над замком святого Вацлава, но по-прежнему было в нем печально и тихо. Окрестности его опустели в бурные годы гуситских войн, храм святого Вита был разграблен, а роскошные королевские палаты, воздвигнутые Карлом IV, ветшали все больше и больше. Лишь временами, и то ненадолго, оживали они, когда наезжал сюда король, покидая свой дворец внизу, в Старом городе.
        Приедет король - и вновь уедет, не остается в обветшалых палатах. И молодой Ладислав Погробек и славный его преемник, блаженной памяти король Иржи, избирали своей резиденцией дворец в Старом городе. Так было и после смерти Иржи, в первые годы правления Владислава II Ягеллона. Но затем наступили большие перемены.
        На двенадцатый год своего царствования переменил Владислав резиденцию. Показалось ему вдруг, что недостаточно безопасен Староградский дворец, хоть и построена была при нем, по его приказанию, дорогая, искусно и красиво разукрашенная башня. Вернулся он в старинное гнездо чешских королей - на Градчаны - и повелел обновить и привести в порядок все, что пришло в ветхость за долгие годы. Именно тогда Бенеш из Лоун соорудил великолепную тронную залу и королевскую молельню, направо от большого алтаря храма святого Вита, украшенную изображениями, с великим мастерством высеченными из камня.
        Король повелел также увешать драгоценными тканями голые стены храма и святовацлавской часовни. Его заботами и щедротами палаты королевского замка вновь засверкали великолепием гобеленов и картин. В одной из зал развесили портреты чешских князей и королей.
        Но не только об украшении замка думал король, а и о том, чтобы сделать его неприступным. По его приказанию, укрепили замковые стены, углубили рвы, насыпали, где это требовалось, валы еще выше, а башню Мигульца покрыли высокой кровлей из блестящей черепицы. На самой маковке башни блестел серебряный лев.
        Вслед за тем приказал король Владислав построить новую круглую башню за домом управителя замка, близ задних ворот. Воздвигли ее над Оленьим рвом; не только для охраны крепостных стен предназначалась та башня, но и для жилья - здесь должны были узники влачить свои печальные дни. Устроили в ней три темницы, одну над другой. Самая нижняя из них была под землей; ни один луч света не проникал в нее- не имела она ни окон, ни дверей. Заключенного спускали туда по веревке через люк, или «шпунт», проделанный в полу средней темницы.
        Достроили башню, но еще не было в ней ни одного узника - ни в верхней, менее суровой темнице, ни в остальных. И никак еще не была башня названа, ибо должна была она получить имя того несчастного, который первым переступит ее порог. Но недолго оставалась она безымянной.
        Много бесправия чинилось в ту пору сельскому люду. Паны и помещики душили его новыми, еще неслыханными повинностями. Кое-где приходил конец терпению крестьян. Бросали они свои лачуги, убегали из родных деревень в леса, в чужие края и пускались на воровство, разбой и иные злодейства. Но были и такие, что восставали против своих панов.
        Так поднялись крестьяне в Литомержицком крае против Адама Плосковского из Драгониц, ибо был он жесток и изобретателен на неправедные поборы и бесчеловечные притеснения. Напали они на замок, взяли приступом валы, выломали ворота, а упорно оборонявшегося жестокого барина ранили и забрали в плен. Чтобы спасти свою голову, уступил он им во всем и под честное слово дал им вольную грамоту, обещав, что не будет на них жаловаться.
        По соседству с плосковским владельцем жил в то время в своей укрепленной усадьбе молодой земан старинного рода, Далибор из Козоед, предок которого храбро сражался вместе с королем Яном у Кресчака и сложил там свою голову. К тому Далибору пришли всей толпой крестьяне Адама Плосковского и, радостно объявив, что Плосковский замок в их власти, стали просить Далибора взять их под свою защиту, а они, мол, охотно ему покорятся, как своему господину, и учинят то по своей воле и с радостью, ибо знают, что будет им Далибор паном милостивым. Знали они и видели, что Далибор из Козоед поступает с подвластными ему крестьянами справедливо и милосердно, что не раз заступался он за бедняков из соседних имений и помогал им.
        Не отказал им Далибор, принял их под свое покровительство, когда услышал, что дана им от прежнего пана вольная.
        Но Драгоницкий пан, как только миновала опасность и раны его затянулись, начал домогаться возврата своей собственности. Усиленно просил он власти о помощи, и земские гетманы, обвинив Далибора в самоуправстве, а плосковских крестьян - в бунте, собрали вооруженную челядь всей шляхты тех краев и всех литомержицких горожан.
        Многочисленный отряд ударил на восставших крестьян; многие из них были убиты, многие схвачены и жестоко наказаны, а Далибор, их покровитель, взят в плен. Молодого защитника угнетенного люда в оковах отвезли в Прагу и бросили в среднюю темницу вновь построенной круглой башни, что за домом управителя, над самым Оленьим рвом.
        Был Далибор первым узником, вошедшим в нее, и с той поры стала зваться она «Далиборка». В замке и по всей Праге шло много толков о молодом земане, о причине, по которой попал он в новую башню, о том, что первым он переступил ее порог. Кичливые паны радовались его беде, а народ ему сочувствовал.
        Скучно и грустно тянулось для Далибора время. Сводчатая темница с толстыми стенами и маленькими окошками заменяла ему теперь всю его усадьбу. Дома из своих окон любовался он прекрасными вольными просторами, а здесь, из маленького оконца, едва видел полоску неба и внизу, под стенами башни, часть глубокого, заросшего кустарником рва. Листва уже изменила свой цвет, стала золотистой, красной; наступала тоскливая осень.
        Тихо было в башне, тихо в окрестностях. Птицы умолкли; лишь ветер свистел и раскачивал деревья и ветви кустов. Листья падали, в глубоком рву сгущался туман, окутывая его по утрам и на рассвете, дождь шумел и хлестал по оголенным кустам и вершинам деревьев. Долго тянулся в темнице короткий осенний день, и бесконечны были длинные ночи. Грусть и тоска терзали молодого земана.
        На те жалкие гроши, что оставили ему на пропитание, попросил он купить ему скрипку. И как только принес ему скрипку тюремщик, начал Далибор усердно на ней упражняться. До той поры никогда не брал он в руки смычка, а нынче не расставался с ним ни на минуту. Никто не учил его; сам он играл да играл, коротая дни. Время побежало быстрее, а звуки скрипки становились все чище, нежнее и приятнее.
        Начали останавливаться под дверью темницы тюремщики и часовые, чтобы насладиться его игрой. Многие паны и чиновники приходили из замка послушать, как, сидя в тюрьме, научился играть козоедский земан. Заговорили об этом и в городе, и стали люди приходить наверх, к замку, чтобы убедиться, - сперва любопытные, за ними те, кто не верил. С каждым днем слушателей приходило все больше; зачастую собиралась огромная толпа и стояла у задних ворот замка, ожидая, когда заиграет Далибор.
        То было уже весной, когда повеял с юга мягкий ветерок, когда деревья распускались и зацветали, когда зазеленел Петржин, и все окрестные холмы, и Олений ров, полный сладких звуков птичьего щебетанья. Но прекраснее щебета птиц было пение скрипки, доносившееся из круглой башни.
        И лишь только начинали литься из окна пустынной, мрачной темницы те нежные, сладкие, печальные звуки, все замирали в волнении. Музыка глубоко трогала сердца пражан.
        Покорность, отчаяние и мольба измученного сердца звучали в ней. Иногда из башни неслись светские мелодии, звуки любовных и воинственных песен.
        Часто наигрывал Далибор старинную песню о короле Яне, о молодом Климберке и Плихте из Жиротина, о Баворе Страконицком, о тех чешских панах и земанах, что погибли вместе со своим королем у Кресчака, как погиб прадед заключенного музыканта.
        Растроганные стояли пражане у башни. А когда однажды увидели, что из окошка темницы спустился на веревке грубый холщовый мешок, с охотой и радостью всякий положил туда что мог - мелкие деньги и другие дары. До сих пор думали все, что земан обеспечен и сыт, теперь же увидели, что плохо приходится ему и впал он в нужду. Будучи знатного рода, не хотел Далибор идти собирать милостыню по городу[37 - Заключенные в ту пору кормились или на свои деньги, или милостыней.], а помощи ниоткуда не получал. Ничего у него не было, кроме скрипки.
        И с тех пор, когда бы ни спускал он холщовую сумку из окна темницы, каждый раз наполняли ее деньгами и приношениями те, кто слушал внизу его игру; люди заботились о том, чтобы не терпел он голода и нужды. Не одна сердобольная горожанка, не один добрый крестьянин старались облегчить его участь; получал он еду, кувшины с питьем. Послали ему даже подушку и ночную одежду. Каждый день в полдень и под вечер услаждал он за то своей игрой толпу, собиравшуюся у башни. Все слушали с затаенным дыханием, а когда расходились, говорили в один голос, что никто во всей Праге не играет так, как молодой земан. Неволя, нужда научили Далибора тому искусству. Днем играл он для людей, а ночью - для себя.
        Когда затихал и погружался в тьму королевский замок и лишь его сказочный серосиний силуэт вырисовывался на фоне ночного неба, когда в озаренном лунным сиянием Оленьем рву переставали шептаться с ветром кусты и деревья, из темной круглой башни раздавались чудесные звуки Далиборовой скрипки. Слышались в них слезы, тоска по воле и гнев. Но не свободу, а лишь облегчение приносили они Далибору. Господь бог был высоко, король далеко, а паны не знали жалости.
        Долгое время держали земана из Козоед в заточении, и наконец в верховном суде признали его виновным и вынесли такое решение: за то, что имение, силой отобранное крестьянами у плосковского пана, Далибор взял себе, в этом имении пребывал и этим незаконным и недостойным поступком нарушил право и порядок, быть ему обезглавленным.
        Так и объявили ему и не стали слушать его оправданий, что не он первый начал, не он явным бесправием народ возмутил, не он, Далибор, всему виной - он лишь за народ заступался. Это заступничество как раз и посчитали виной и грехом. Приговор оставили в силе, а день и час казни ото всех утаили.
        В ночь перед казнью раздались в последний раз звуки скрипки молодого земана. Неслись они из глубины темницы, дрожа и звеня в ночной тиши, - последняя отрада, последний луч света в печальной тьме, - и замирали над Оленьим рвом, залитым лунным светом.
        Наутро пражане опять пришли к башне, но не увидели холщовой сумы на оконной решетке темницы. Башня была тиха и безмолвна. Когда же спросили они, что сталось с Далибором, не болен ли он, объявил тюремщик, что окончились страдания молодого земана. Казнили его на рассвете у стены замка.
        - Перед тем как увели его из темницы, - рассказывал страж, - снял Далибор со стены скрипку и долго глядел на нее, как бы прощаясь. Бесстрашно пошел он на место казни. Там стал Далибор на колени и положил на плаху свою кудрявую голову. Верьте мне, что кончил он жизнь свою мужественно.
        У многих слушавших тот рассказ оросились слезами глаза. Печально возвращались в город пражане и не раз оглядывались на безмолвную «Далиборку».
        Так и поныне зовется башня у задних ворот замка. И в имени том живет память о славном скрипаче - несчастном земане Далиборе.
        О ЯНЕ ЖИЖКЕ
        Обратим взоры свои на юг Чешской земли. Вот виднеется в той стороне, неподалеку от малой деревушки, тихий, уединенный уголок - Троцновская усадьба. Вокруг - луга, поля да дубовые и хвойные леса и перелески, за которыми вдали, на западе, синеют вершины Крумловских гор.
        Остановись и взгляни на спрятавшуюся в тени деревьев земанскую усадьбу с кровлями, поросшими мхом. Тут провел свое детство знаменитый герой и полководец чешского народа Ян Жижка. Тут место его рождения.
        Поодаль, за усадьбой и прудом, около поля, на опушке леса, стоял когда-то на косогоре могучий дуб, под которым увидел он свет. Летом, во время жатвы, пошла раз троцновская хозяйка присмотреть за жнецами, Тут и родился у нее сын, который стал затем силен, как дуб, волей и духом.
        Рос и мужал он в Троцновской усадьбе, в уединенных ее окрестностях. В юношеские годы отдали его, говорят, в школу в Прахатицы - в то время чешский город, - в ту самую школу, куда ходил также крестьянский сын Ян из Гусинца[38 - Ян Гус; см. вступительную статью.].
        Каждый день проходил тот маленький Ян вдоль реки Бланицы и часто, утомившись, отдыхал на ее берегу, сидя на большом камне, который тут виден и поныне.
        Когда Ян, прозванный Жижкой, стал зрелым мужчиной, получил он в наследство после своего отца Троцновскую усадьбу. Но недолго прожил тут Жижка спокойно. Вступил он в спор с Генрихом из Розенберга, всесильным магнатом и властителем южных земель Чехии, который и самому королю противился силой оружия. Тот Розенберг грубо попирал права своих мелкопоместных соседей, и случилось так, что троцновский земан, ревниво оберегавший свою честь и независимость, схватился за меч и стал непримиримым врагом Розенберга и будейовицких немцев, с которыми тоже завел спор.
        Борьба была неравная. Небогатый земан был не в силах одолеть всевластного магната и королевский город. Он боролся как мог, а когда враги спалили его усадьбу и разграбили все его имущество, скрылся в лесу и оттуда продолжал неравную борьбу до тех пор, пока друзья не заступились за него и не замолвили словечко перед самим королем.
        По милости короля Вацлава IV, попал Ян в 1409 году в Прагу, где был оставлен при дворе. Он стал камердинером королевы Софии. Вскоре, однако, пришлось ему из Праги отправиться в Польшу, где в рядах польского войска воевал он против ордена немецких рыцарей. Пятнадцатого июля 1410 года Ян Жижка вместе со многими чехами и моравами - воинами польского войска - участвовал в сражениях у Танненберга[39 - Имеется в виду Грюнвальдское сражение, происходившее между селениями Грюнвальд и Танненберг.], где были наголову разбиты немецкие рыцари. Геройски сражался Жижка у Танненберга и в этой битве, говорят, потерял один глаз.
        Пробыв долгое время в Польском королевстве, возвратился Жижка на родину, в Прагу, ко двору короля. Как придворный королевы Софии он часто сопровождал ее в Вифлеемскую часовню, на, проповеди знаменитого магистра Яна Гуса. Полюбились этот проповедник и его учение троцновскому земану. Будучи строг в своих правилах и убеждениях, Жижка соглашался вполне с Яном Гусом, когда тот обличал распущенность и безнравственность тогдашнего светского и духовного общества.
        Потому-то и опечалила глубоко Жижку несчастная судьба благочестивого магистра, когда узнал он, что бросили Гуса в тюрьму в Констанце, что сковали ему там руки и ноги и наконец, к стыду и позору всего чешского народа, сожгли на костре. Но не только печаль владела сердцем Жижки - гнев и злоба вспыхнули в нем против всех недругов Гуса, и чужеземных и чехов. А против последних особенно. Все чаще размышлял Жижка о горестной смерти магистра Яна и друга его Иеронима Пражского. Нередко, погруженный в грустные думы, подолгу прохаживался он по двору королевского замка.
        Однажды застал его там король Вацлав. Заметив его задумчивость, спросил король, о чем он грустит.
        И ответил Жижка:
        - Милостивый король, тяжко мне, всем сердцем тяжко, что наши родные чехи и верные наставники так жестоко и несправедливо были сожжены, несмотря на охранную грамоту императора. Можно ли тут быть веселым!
        На что король ответствовал ему:
        - Милый Ян, не можем ли мы загладить эту несправедливость? Если ты знаешь к тому путь, действуй. Я желаю тебе успеха.
        Поймал, говорят, Жижка короля на слове и начал действовать.

* * *
        В то время почти все пражане, как и большая часть народа, воодушевленные учением магистра Яна Гуса, пожелали принимать причастие под обоими видами[40 - По католическому обряду, народ причащается только хлебом. Борьба гуситов с католической церковью вылилась, в частности, в борьбу за причащение под обоими видами, то есть хлебом и вином (отсюда символ чаши на знамени гуситов).]. Когда же священники в пражских церквах отказались причащать хлебом и вином, земан Микулаш из Гусинца во главе огромной толпы, встав перед королем Вацлавом на улице, близ церкви святого Аполлинария, просил его, чтобы большинство пражских храмов было передано тем прихожанам, которые признают причастие под обоими видами.
        Испугало короля такое стечение народа; изгнал он из Праги Микулаша, сменил советников в Новоградской ратуше, а пражанам приказал, чтобы они все свое оружие и доспехи - копья, пики, луки, латы, шлемы, щиты - принесли в день святого Мартина своему королю и сложили перед ним.
        Приказ этот сильно встревожил советников. Боялись они, что в случае неповиновения король сильно разгневается на них. А отдать оружие и остаться беззащитными они тоже не хотели. Тогда Ян Жижка посоветовал им, как выйти из затруднения. Соберите народ, сказал он, и объявите, что этот приказ исходит не из ратуши, а от самого короля; пусть все пражане наденут свои доспехи и сообща, толпой, идут к Вышеграду. Когда король их увидит, вряд ли прикажет он, чтобы сняли они доспехи и сложили оружие.
        Так и было сделано.
        В день святого Мартина все пражане в полном вооружении пошли в Вышеград. Ян Жижка, сам в рыцарских доспехах, предводительствовал ими. И когда стояли пражане под знаменами на дворцовой площади, сверкая на солнце оружием и доспехами, а испуганный и встревоженный король поглядывал на них из окна, шепнули городские советники Жижке:
        - Говори, брат!
        И тот, выступив из рядов, встал перед королем и сказал:
        - Милостивый король! Вот стоим мы здесь, твои подданные, каждый в доспехах и при оружии, ибо изволил ты нам повелеть прийти с ним к тебе. Вот оно здесь перед тобой, милостивый господин наш. Прикажи, что с ним делать. Пошли нас, куда хочешь, против любого врага, - всюду пойдем мы с радостью и будем мужественно, до последней капли крови, защищать твою милость и Чешское королевство.
        Король, успокоившись, улыбнулся и ответил: - Ты, брат Ян, хорошо сказал. Прикажи людям, чтобы каждый вернулся в свой дом; я вам верю.
        И возвратились все в походном строю к Новоградской ратуше и там разошлись. И оружие с доспехами пражане сохранили, и короля не прогневили. Так помогли мудрый совет и умная речь Яна Жижки. С той поры вырос он в глазах всех пражан.
        А еще больше прославился Жижка после смерти короля Вацлава, последовавшей в 1419 году.
        Пришли тогда тяжелые времена, ибо великое множество врагов ополчилось против чешского народа. Злейшим из всех был венгерский король Сигизмунд, брат короля Вацлава, открыто говоривший, что отдал бы всю Венгрию за то, чтобы в Чешской земле не осталось ни одного чеха.
        И вот, когда гибель грозила всему Чешскому королевству и чешскому языку, встал на защиту своей родины прославленный чех, храбрый земан - одноглазый Ян Жижка из Троцнова, который потом писался «Чашник».
        Поднялся он на врагов своего народа, на всех, кто был с ними заодно, на недругов магистра Яна Гуса и на тех, кто не принимал причастия под обоими видами. Созвал он к себе всех способных носить оружие, от мала до велика, и приказал им быть наготове. И, собрав людей, призвал их Жижка не унывать в час опасности, мужественно встать на защиту родины и забыть о том, что придется биться слабым против сильных, немногим - против многих, раздетым и разутым - против одетых.
        В войске Жижки больше всего было крестьян, и с ними побеждал он закованных в броню рыцарей и хорошо обученных наемных солдат. Никогда не проиграл он ни одной битвы. Не только силой, которую умножала его страстная вера в победу, и не только своим воинским искусством побеждал он врагов, но и хитростью.
        Так было в марте 1421 года, когда шел Жижка из Пльзена в недавно заложенный город Табор. Шел он со всеми своими людьми, которых было вместе с сестрами[41 - В лагере Жижки мужчин называли братьями, а женщин — сестрами.] и малолетними пращниками, не более четырехсот человек. Боевых повозок было с ним лишь двенадцать, коней - девять. Стали настигать Жижку рыцари, состоявшие на службе у венгерского короля. Надвигались они на него с двух сторон: одни от Писка, а пльзенские паны, которых вел великий магистр Страконицкий, - от Стракониц.
        Когда Жижка миновал Штекень и шел краем, богатым широкими лугами и глубокими прудами, к Судомержице, настигли его враги и не дали ему возможности отступить и избежать неравного боя. Двигалось за Жижкой по пятам две тысячи одних всадников, все в непроницаемой, тяжелой броне. Страх и ужас наводили на всех эти «железные рыцари».
        Но Жижка не пал духом. Со своим небольшим отрядом, вооруженным по большей части цепами, отступил он за пруд, называвшийся «Шкаредый», который был тогда спущен, выстроил здесь своих людей, а телеги поставил у самой плотины.
        И тогда, говорят, приказал он женщинам своего отряда разложить на илистом дне пруда, на траве и в камышах свои платки, шали и покрывала.
        Едва успели сделать это женщины, как показались отряды «железных рыцарей», и вскоре повсюду - по полям, лугам, по дну спущенного пруда - уже скакали тяжелые всадники. Оружие и доспехи их сверкали на солнце, над головами трепетали бесчисленные флажки.
        На самый праздник благовещения, под вечер, в час молитвы, как рой шершней, слетелись со всех сторон «железные рыцари» к пруду, стремясь добраться скорее к несложному укреплению, состоявшему из плотины и нескольких повозок.
        С дикими торжествующими криками неслись они вперед. Думали рыцари, что если даже рукой не шевельнут они, мечом не ударят, копьем не взмахнут, а лишь конями начнут топтать тот жалкий сброд, все равно разнесут его на части конскими копытами.
        Но подъехать прямо к плотине на конях они не смогли. Спешились «железные рыцари», и большая часть их двинулась через пруд. С трудом брели они по вязкому дну, скользили, спотыкались и, приближаясь к плотине, начали падать. Шпорами рыцари запутывались в покрывалах, платках и шалях, и чем поспешнее пытались враги Жижки освободиться из этих сетей, тем сильнее запутывались, тем с большим трудом подымались и чаще падали. А сзади, тесня передних и сбивая их с ног, наступали всё новые и новые ряды. Строй рассыпался, смешался, началось смятение, и тут-то ударили «братья» на рыцарей. Били и молотили они их цепами так сильно, что чешуя на панцырях хрустела и шлемы трещали.
        Началась страшная свалка. Ужас, охвативший «железных рыцарей», достиг предела, когда увидали они небывалое диво: хоть было еще рано, но солнце закатилось так стремительно, словно его бросили за гору, и мгновенно настала такая густая тьма, что не видно было, кто кого бьет. В темноте «железные рыцари» начали колоть и рубить друг друга и наконец обратились в бегство. В беспорядке, с великим позором, понеся большие потери, спасались они, и многие в печали и злобе твердили:
        - Что делать, если мое копье их не колет, меч не сечет, а мой самострел в них не стреляет!
        Всю ночь провел Жижка на поле битвы, а на рассвете двинулся дальше и без затруднений добрался до Табора. Там его встретили с торжеством и великими почестями.
        Так у Судомержи защитил себя Жижка от многочисленной вражеской конницы женскими шалями и платками.
        А в другой раз надумал он изготовить против конницы трехгранные железные острые шипы и приказал их разбросать по земле. Когда устремились враги на воинов Жижки, острые колючки вонзились в ноги коней; кони стали спотыкаться и вставать от резкой боли на дыбы, пугая этим всадников. Строй был сломан, боевой порядок был нарушен, и во вражеской кавалерии настало смятение.
        Нередко Жижка обманывал своих противников тем, что, подковывая коней своего отряда, ставил подковы задом наперед, так, чтобы казалось, что следы идут в обратном направлении. Но больше всего прославился он и помог себе тем, что придумал делать из повозок укрепления для защиты своего крестьянского, по большей части пешего, войска.
        Научил Жижка своих людей ставить боевые и хозяйственные повозки вплотную друг к другу, колесом к колесу, образуя мощное укрепление; сообразно тому, как многочисленен был неприятель, насколько велики его силы и где происходил бой, придавал Жижка тому укреплению разные знакомые крестьянам формы: мотыги, граблей, косы и других предметов сельского обихода. А когда приходилось ему трудно, приказывал он, если только стоял на горе, наполнить часть хозяйственных повозок камнями и вкатить их незаметно для врага в передние ряды своей конницы. И когда враг, стоящий под горой, шел в наступление, расступалась конница, по приказу Жижки, давая дорогу тяжелым, полным крупных камней повозкам. Повозки стремительно катились вниз, их колеса вертелись все быстрее, повозки тряслись, стучали, грохотали так сильно, что дрожала земля. Никто не мог их остановить - они мчались, как вихрь, и наконец настигали врага, налетали на него и врезывались в неприятельские ряды. Всё сокрушали, разбивали, валили, уничтожали они на своем пути, а когда опрокидывались, давили врагов своей тяжестью. И не успевал неприятель опомниться, как
уже Жижка приказывал своим людям идти в наступление. Так было в битве у Малешова в 1424 году.
        Ездил Жижка всегда на белом коне; был он в ту пору уже в летах, среднего роста, крепкий, плечистый, с круглым, широким лицом и повязкой на левом глазу; его темная бородка была коротко подстрижена. В бой надевал он броню, в руки брал гетманскую булаву[42 - Булава — палица, палка с шаром на конце, служащая знаком гетманской власти.]. В обыденной жизни носил Жижка круглую, мехом отороченную шапку, из-под которой волосы его падали на темный плащ без рукавов, наброшенный поверх сукни. На ногах носил он грубые сапоги.
        Когда Жижка ехал куда-нибудь, окруженный своими подгетманами, перед ним всегда шагал священник, неся на двурогом шесте деревянную чашу. Священник тот был в церковном облачении, как и все священники Жижки, служившие обедню в ризах; не нравилось ему, что священники из Табора совершают обряд в мирской одежде и грубых сапогах. Поэтому-то, говорят, назвал он их «сапожниками», а те прозвали его священников «тряпичниками».
        Много городов и замков взял Жижка, но все богатства всегда отдавал братьям. Себе оставлял он только «паутину». Заняв город, он обычно посылал братьев за добычей, а про себя говорил, что будет только паутину обметать-в печных трубах окорока да копченое мясо снимать. Начисто обметал он всю эту «паутину», а огромные окорока, большие куски грудинки и солонины приказывал грузить на повозки и возить за собой, чтобы в час нужды иметь для себя и братьев запас пищи.

* * *
        Неумолимо мстил брат Жижка за Гуса. Не одну церковь, не один монастырь и замок его противников сжег он и разорил без милосердия. Но сердце его знало жалость. Был тому пример в Праге, когда однажды подступил он со своими людьми к монастырю святой Анны, чтобы его уничтожить. Там пала перед ним на колени на пороге монастырских ворот монахиня и молила сжалиться над ней, над ее сестрами во Христе и над монастырем.
        Пожалел их Жижка и не тронул монастырь святой Анны.
        Хуже пришлось богатому Седлецкому монастырю, что у Кутна-Горы. Отдал его Жижка своим людям на разграбление, но приказал щадить великолепный монастырский храм, огромный по размерам и замечательный искусной своей архитектурой. Случилось, что один из воинов забрался под крышу храма и разжег там огонь. От того огня загорелся весь храм. Пришел Жижка в ярость, увидев клубы дыма и взметнувшееся пламя, и стал допытываться, кто совершил поджог, обещая много золота тому, кто признается. Тогда пришел поджигатель и похвастался своим делом. Разгневанный полководец приказал отдать ему золото, но отдать в расплавленном виде: жидкий металл влили виновнику в глотку.
        Великие трудности испытал Жижка при осаде замка Влчинца, которым он хотел овладеть, когда шел к горе Осташу за Полицей, что над Медгуем, - туда, где силезцы так жестоко мучили и избивали полицких гуситов.
        Замок Влчинец стоял среди лесов, на высоком отроге у слияния Медгуя и Ждярского ручья. Стены его были неприступны. Кроме того, охраняла замок какая-то волшебная сила, ибо ядра не оставляли на его стенах даже царапин.
        Гуситы целились метко, пушки их неустанно гремели весь день, а нередко и ночь, так что леса вокруг гудели, как от раскатов грома, но все напрасно: ядра отскакивали от бастионов, стен и башен, словно горох. Пришлось прекратить огонь. Когда пушки замолкли, воины услышали звуки музыки, доносившиеся из замка; кто-то играл на скрипке. И тут все увидели, что это тот самый музыкант, который еще до обстрела играл, стоя у окна башни. Приказал Жижка лучшему стрелку пустить в скрипача стрелу. Стрелок натянул тетиву, спустил - скрипка разом умолкла, скрипач исчез. Тогда велел Жижка стрелять по замку разом из всех пушек; лишь только первые ядра ударили в стены, как посыпалась пыль, камни и вскоре открылась в стене широкая брешь. Еще не зашло солнце, а во взятом Влчинце уже раздавались победные крики «братьев».
        Разорили «братья» Влчинец и зажгли; целую ночь полыхало красное пламя, озаряя окрестные леса и холмы. Замок сгорел дотла, сгорел и скрипач, который своим волшебным искусством защищал его. Остались от Влчинца лишь развалины, да и те непогода разрушает все больше и больше. Сейчас еле-еле видны они. Влчинец зарос лесом, и там, где некогда звучала волшебная скрипка и гремели Жижкины пушки, лишь бор шумит.
        Так «брат» Жижка в походном строю прошел по всей земле Чешской, побивая врагов своих и союзников короля Сигизмунда. Сдавались ему многие города, и многие замки он захватил. В 1421 году осадил он замок Раби в Пльзенском крае. Этот замок он уже один раз взял приступом, но не занял его. И вот, когда вел Жижка людей своих в наступление на тот замок, а враги стреляли по ним с бастионов, впилась ему глубоко в глаз, в единственный его зрячий глаз, стрела. Земан Сезема Коцовский был, как говорят, тем стрелком, чья стрела поразила прославленного вождя. Толкуют также, что Жижке в глаз влетела при той осаде щепка от груши, расколотой неприятельским ядром.
        Рана была так тяжела, что Жижка едва остался жив. Приказал он отвезти себя в Прагу на лечение; с ним туда поехал ученый муж Матей Лоуда из Хлумчан, Таборский гетман, который, как говорят, положил в Праге Жижку в своем доме. Дом тот стоял в Старом городе и назывался «У черного барашка».
        Врачи вытащили у Жижки из глаза стрелу, но света божьего ему не вернули. И стал он слеп на оба глаза.
        На воротах замка Раби, где это несчастье постигло Жижку, нарисовали позднее картину. Слева изображен Жижка: в броне, верхом на коне, с булавой в руке - он ведет войско на приступ; направо нарисована башня с воротами, а на той башне виден Коцовский, спускающий стрелу с тетивы. Под картиной написаны слова, которыми, по преданию, обменялся он с Жижкой:
        - Ты ли это, брат Жижка?
        - Я.
        - Береги же свое лицо![43 - Коцовский намекал на то, что все остальное тело Жижки защищено доспехами.]
        С той поры не мог уже Жижка сам водить людей в бой, но командовал он ими в бою так же искусно, как и тогда, когда был зрячим. Сидя на высокой повозке под большим знаменем с изображением чаши, Жижка приказывал возить себя вслед за войском. Люди, что при нем находились, в особенности же милые его сердцу и верные «братья» - подгетманы пан Викторин из Подебрад, Ян Бдинка и Кунеш из Беловиц, описывали ему всю местность, говорили, где скалы, где горы, где лес и луга, где долины, равнины либо холмы. Все это Жижка узнавал еще до битвы, а во время нее ему рассказывали, как идет сражение и как ведет себя неприятель.
        Жижка слушал, давал команду - и одерживал победу за победой. И в Чехии и в Моравии побеждал он союзников венгерского короля.
        Однажды выступил Жижка в поход против короля Сигизмунда. Было это в 1423 году осенью, в начале октября.
        Собрав четыре ряда повозок и пушек столько, сколько мог, направился он, миновав границу Чешской земли, через горы, в Венгрию. И опустошал он земли, где проходил, отплачивая венграм и их королю за все жестокости и насилия, совершенные ими в Чехии, и особенно в 1420 году, когда не щадили они ни женщин, ни малых детей.
        И спустился Жижка, перевалив через горы, вниз, прямо к Дунаю, в край, лежащий между Комарном и Остржигомом.
        Всюду бежали от него люди и угоняли скот. И потому не хватало у Жижки продовольствия, особенно мяса.
        Однажды занял он селенье, лежащее по течению Дуная выше Остржигома. Было оно покинуто жителями: ни души не видно нигде. Настигнуть их было невозможно: переплыли они на лодках и плотах на остров посреди Дуная. Туда же перегнали они и весь свой скот, оставив в хлевах лишь несколько телят и поросят, которых не смогли переправить.
        Радуясь, что спасли от чехов свое стадо, венгры выдали свое убежище: начали кричать, улюлюкать, насмешливо кивать чехам и звать их к себе - идите, мол, к нам, тут скота вдоволь! Знали они хорошо, что у гуситов нет ни лодок, ни плотов.
        Но Жижке плоты не потребовались. Он перехитрил венгров. Повелел он «братьям» взять телят и поросят, что нашлись в селении, притащить их в сумерки к берегу, к самой воде, и колотить их так, чтобы телята мычали, а поросята визжали погромче.
        И раздались над Дунаем пронзительные голоса животных: мычанье, рев, визг; так громки они были, что в ушах звенело. Звуки те понеслись к острову и достигли ушей коров и свиней. Побуждаемые инстинктом, животные вскочили и все разом, как бешеные, кинулись в воду. Тщетно венгры кричали, ругались, тщетно гнали скотину обратно. Как ни грозились, как ни бранились они, а остановить скот не могли: весь скот последовал примеру первых поплывших к берегу коров, овец и свиней. Уже вся река была запружена скотом, и повсюду, в воде и на берегу, раздавались мычанье, блеянье, рев и хрюканье. Вскоре все звуки заглушил веселый крик таборитов[44 - Табориты — название гуситов, по городу Табору, где была создана армия Яна Жижки.] гнавших в лагерь к пылающим кострам мокрую, лоснящуюся скотину.
        До сих пор венгры слабо сопротивлялись Жижке и нигде серьезно не препятствовали его продвижению. Они хотели, чтобы, уверясь в своей безопасности, зашел он в глубь страны, где можно было бы окружить его превосходящими силами и уничтожить. Но Жижка, разгадав их замысел и решив, что опасно пускаться в дальнейший путь, повернул свои повозки к Моравской земле.
        Но тут пришлось ему нелегко. За ним погналось большое венгерское войско. Оно состояло из конницы и было хорошо вооружено пушками. Враги надвигались со всех сторон и старались, где только возможно, нападать на таборитов во время их стоянок. Много вреда причиняли им венгры и на переправах. Но слепой вождь предугадывал все вражеские хитрости, всюду избегал их и благополучно вернулся в Моравию.
        Этот венгерский поход был одним из самых славных военных подвигов Жижки, ибо из всех походов был он самым тяжелым.
        Когда Жижка, пройдя Моравию, возвратился в Чехию и через Литомышль пришел в Высокое Мыто, приказал он войску остановиться. Приближался полдень, час отдыха обеда. Жижка был утомлен. Желая услужить своему любимому вождю, «братья» решили приготовить ему местечко, где бы мог он удобно отдохнуть и пообедать.
        Каждый воин набрал в свой шлем земли и опорожнил его на выбранном месте; так сделали они несколько раз. Сотни и сотни шлемов земли высыпали они, и вскоре возвысился тут холм. Привели Жижку и посадили его за трапезу. После обеда потянулось войско дальше. Но холм тот не раскидали, остался он, сохранился и доныне; окрестные жители называют его «Жижкин стол».

* * *
        Когда шел Жижка с войском в Моравию, осадил он по пути город и замок Пршибислав. Тут, в лагере, занемог он моровой язвой. Долго мучиться ему не пришлось.
        Чувствуя, что уже больше не встанет, завещал он своим любимым верным чехам, особливо же Викторину из Подебрад, сыну которого, Иржику, был он, говорят, кумом, Куншу из Беловиц и Яну Бдинку, чтобы всегда стояли они за правду.
        В те скорбные минуты находился при Жижке также Ян Лаудат, его писарь, и Михаил Коуделя из Житениц; на руках у него Жижка и умер. Было то в среду, накануне дня святого Павла. Старая молва свидетельствует, что умер Жижка под грушей; иные, однако, говорят, что под дубом, так как под дубом родился.
        И сжались все сердца от великого горя. Бородатые, закаленные, доблестные мужи проливали горькие слезы, и с тех пор приняли люди Жижки имя «сирот», уподобляя себя детям, потерявшим отца.
        Прах вождя погребли в церкви Святого Духа в Градце над Лабой. Позднее перевезли останки его в Часлав и похоронили в приходской церкви Петра и Павла. Могила его была у одной из церковных колонн, близ бокового алтаря. Напротив этой могилы висело блюдо, вытесанное из камня. О том блюде рассказывают, что на нем Жижка обедал, а иные говорят, что на нем носил Жижкин священник святые дары для причастия под обоими видами.
        Так ушел из мира брат Ян Жижка из Троцнова, победитель у Судомержи, Вожицы, на Жижкове, у Кутна-Горы и Гавличкова Брода, на горе Святого Готарда, близ Горжиц, у Малешова и в других местах, творец гуситской военной науки, которому покорилось много городов и замков и который сам ни разу не был разбит наголову, так как сражался «не только за чистоту церковного учения, но и за великое дело освобождения чешского языка, языка славянского».
        Когда умер Жижка, жители Градца заказали себе знамя с его изображением. Жижка там нарисован верхом на белом коне, в рыцарских доспехах, с булавой в руке. И когда жители Градца бились под этим знаменем, никогда не терпели они поражения.

* * *
        Ни один из мужей, прославленных в чешской истории, не запечатлелся так глубоко и живо в памяти народа, как герой из Троцнова. Место, где он умер, тоже сохранилось в народной памяти. «Жижкино поле» называли и называют его. Долго оставляли это поле нераспаханным. В более поздние времена те, кто всячески чернил память о славном герое, задумали распахать поле. Попробовали это сделать, распахали клочок, но допахать не пришлось: вол, запряженный в плуг, прошел несколько борозд, упал и издох.
        Так и осталось «Жижкино поле» целиной. Потом вырос на нем сиреневый куст. Рос он, разрастался, ширился, и наконец хозяин участка решил его уничтожить. Но едва копнул работник землю, как мотыга выскользнула у него из рук и ушибла ему ногу. Взяли топор. Но при первом же взмахе соскочил топор с топорища и ранил того, кто поднял руку на куст. А сиреневый куст как стоял, так и стоит.
        Не забыто и то место близ Троцновской усадьбы, где Жижка родился под дубом. Тот дуб простоял века, и народ чтил его и берег.
        Позднее, после Белогорской битвы, пытались Жижку представить народу как жестокого и кровожадного дикаря. Но крепко засело в народной памяти, что был Жижка непобедимый воин, силы сверхчеловеческой. Источник этой силы стали искать на том месте, где он родился, в самом Жижкином дубе. Ходили туда за силой, отрезали ветвь за ветвью, откалывали от ствола щепку за щепкой и делали из них рукоятки к топорам и молоткам. Люди верили, что удар такого топора будет сильнее, а сам топор прочнее. Когда дуб засох и остался от него лишь сухой ствол, приходили сюда кузнецы и крестьяне и вколачивали в него гвозди. Были они убеждены, что у них от этого прибавится силы и храбрости. Но одновременно уничтожали они и остаток ствола, унося куски дерева на рукоятки к своим инструментам. Так медленно погибал могучий дуб, пока не остался от него один пень. А когда и тот истлел, приходили сюда люди за щепками, чтобы закрепить и забить ими рукоятки в топорах и молотках. Теперь от дуба и следа не осталось.
        Все разрушения, причиненные в нашей стране монастырям и замкам войнами, в особенности Тридцатилетней[45 - Тридцатилетняя война (1618 —1648) — разорительная война, в которой приняли участие европейские страны — Германия, Франция, Швеция и др. В этой войне Чехия отстаивала свою национальную независимость. В 1620 году войска австрийского императора разгромили чехов на Белой горе (Белогорская битва) и присоединили Чехию к Австрии.], приписывали войску Яна Жижки. Так верил когда-то народ, а многие люди верят и сейчас. И каждый уцелевший, хотя бы и с незапамятных лет, древний вал тоже относят к Жижкиной поре. Так же о старых валах в окрестностях Лужи рассказывают, что были они насыпаны Жижкой. Если ты посетишь огромные насыпи у Копидльна и спросишь тамошних жителей, что они знают о тех древних валах, то услышишь: «Это старочешские укрепления тех лет, когда Жижка воевал».
        И места, где останавливался он во время походов, и откуда начинал наступления, и где отдыхал, - всё помнил народ и память о них передавал из поколения в поколение.
        У Рихмбурга есть пруд Спалинец. Потому, говорят, он так называется, что в тех местах приказал Жижка спалить монахов, взятых в плен в Подлажицком монастыре. В самом Рихмбурге есть «Жижкина скала» - та самая, что высится прямо против замка и отделена от него лишь узким ущельем. Жижка приказал, говорят, в средней части той скалы сделать углубление, поставить пушки и оттуда палить по замку, в стене которого до сих пор сохранились два каменных ядра от гуситских пушек. Далеко оттуда, на северо-западе нашего королевства, у Блынан, есть пригорок, поныне называемый «Жижкин», ибо, как говорят, тут когда-то троцновский герой стоял лагерем. А за границами теперешней Чехии, в графстве Кладском, в те времена принадлежавшем Чехии, близ дороги из города Радка к Вамбержицам, есть на опушке леса скала, а на скале - камень, похожий на человеческую голову в шлеме, с повязкой на глазу. Скалу ту называют доныне «Жижкиной головой» не только чехи, но и тамошние немцы.
        В Находе тоже есть «Жижкин стол». Это большой круглый камень, стоящий на песчаном пригорке под белой крепостной башней на замковом холме. Когда-то рядом с этим столом стояла каменная скамейка. Сейчас перенесли ее несколько ниже. За тем столом, говорят, Жижка ел, когда возвращался через Кладский край из Моравии. Находского замка он не тронул. Лишь посмотрел на него и сказал, что это осиное гнездо не стоит того, чтобы на него тратить силы.
        Есть в Градецком краю и еще один «Жижкин стол». Близ Вшестар, Росницы и Проблюзи, у Кралова Градца чернеет лес. В тех местах имеется небольшой холм Гомоле; вершина его, заросшая травой, называется «Жижкин стол». На всех четырех его краях стоит по липе, а посредине растет рябина. Тут остановился Жижка, когда двигался из Кутна-Горы к Кралову Градцу; войско расположилось вокруг, а на самом высоком месте поставили вождю стол. Был, говорят, тот стол золотой, а посуда серебряная. Пока обедал Жижка за тем столом, окружавшие его воины пели песни. После обеда стол и дорогую посуду, по приказу вождя, закопали в землю и пошли дальше к Градцу.
        Золотой стол и серебряная посуда лежат в тех местах и поныне. Никому до сих пор не удалось отыскать их.
        Зато «Жижкины подковы» выкапывают в изобилии. Каждую старую подкову, найденную глубоко в земле, считают уцелевшей с Жижкиных времен. Узнают такие подковы по дыркам. Дырки в «Жижкиных подковах» круглые.
        Наряду с Жижкиными столами, валами, скалами есть Жижкины деревья. Чаще всего это липы, в тени которых утомленный военачальник отдыхал в приятной прохладе; такова, например, старая липа в Крчине и другие.
        Сбылось написанное о Яне Жижке старым летописцем: «Слава о нем долетит до многих стран и дальних краев мира и будет длиться отныне и вовеки».
        КУТНОГОРСКИЕ РУДОКОПЫ
        При Жижке Кутна-Гора перешла в управление к чехам. Говорят, именно тогда чеканились там, в Итальянском дворе, монеты с чешским львом и надписью «Грош чешского народа» на одной стороне и с продолжением надписи: «сражающегося во славу божью» и изображением дарохранительницы и чаши - на другой.
        Так вновь исполнилось Либушино пророчество о Кутна-Горе: «Трижды она запустеет и трижды она расцветет». Впервые возвеличилась Кутна-Гора во времена блаженной памяти Иржи, а во второй раз - при Владиславе Ягеллоне.
        Не одна новая жила была открыта тогда, не одна новая шахта сооружена; много шахт углубили, много штолен прорубили в скалах. В товарищество вступали всё новые и новые рудокопы, все шахты были ими полны, из многочисленных ожидален доносилось их пение[46 - В ожидании смены рудокопы собирались и пели гуситские гимны.].
        Процветание рудников сказалось и на городе. Кутна-Гора усиливалась и богатела. Хорошо шли дела в шахтах, развивались ремесла. Много было работы, много было и денег! Город застраивался новыми домами, и именно в эту пору создал здесь Матей Рейсек свое славное творение - храм святой Варвары. В городе оседали мелкопоместные дворяне, чужеземцы, в великом множестве приезжали сюда купцы; людно и шумно было на улицах и площадях, но особенно оживленно было на Итальянском дворе, где размещались главный правитель монетного двора Чешского королевства, управители, рудников и виноградников, рудничные писари и разные чиновники, где была канцелярия королевского казначея и куда временами наезжал сам король.
        Под канцеляриями и роскошными королевскими покоями были устроены подвалы, где хранился драгоценный металл и находились мастерские монетчиков и чеканщиков; там плавили в печах бруски серебра и из них чеканили блестящие чешские гроши.
        Расцвела Кутна-Гора и стала первым городом в стране после Праги.
        Буря разразилась в Кутна-Горе, и пришла эта буря из глубины шахт, где кипело недовольство и где бедный люд добывал тяжелым трудом блага жизни для богатых и сильных. Недра земли давали столько руды, что королевская казна могла бы иметь серебра видимо-невидимо, а рудокопы - хороший заработок. Но жадность горстки людей не только довела до нищеты рудокопов - она коснулась и королевской казны. Горные чиновники не посылали все добытое серебро в Прагу; утаивали они и часть заработка рудокопов.
        Рудокопов угнетала жестокая несправедливость господ. Все больше и больше недоплачивали им чиновники за их тяжелый, изнурительный труд. Меньше половины прежнего заработка получали они, хотя работали столько же. На эти гроши прокормить семью было никак нельзя; многие терпели крайнюю нужду.
        Гнев закипал в сердцах рудокопов. За работой все жаловались друг другу и никто уже не скрывал своих мыслей и своей решимости покончить с несправедливостью; нельзя больше так жить, невозможно терпеть, чтобы они всё нищали, а управители и горные чиновники богатели. Заботились горняки и о короле. Знали они, сколько руды и металла добывается в шахтах, сколько выплавляется чистого серебра, - а много ли его чиновники посылают в Прагу!
        Попытались было рудокопы добиться облегчения своей участи, но ни чиновники, ни управители, ни староста горняцкого поселка и слушать не захотели. Стали их притеснять еще больше. А когда сходились рудокопы, чтобы потолковать о своих горестях, разгонял их бургомистр с помощью надсмотрщиков или наемных солдат с Итальянского двора. Собрались раз рудокопы тайно, подумали, поговорили и решили послать ходоков к королю, который находился в то время в Венгрии.
        Со жгучим нетерпением и тревогой ждали рудокопы возвращения своих посланцев и надеялись, что король, как только услышит их жалобу, повелит тотчас же все расследовать и, узнав правду, учинит правосудие.
        Посланцы как тайно ночью уехали из города, так тайно и вернулись. Было это вечером первого числа июня месяца года 1496-го.
        Площадь перед Итальянским двором быстро наполнилась народом. Все рудокопы, не занятые в шахтах, и множество женщин сбежались сюда. Многие тешили себя мыслью, что посланцы привезли такие новости, что, услышав их, паны из Итальянского двора сразу присмиреют.
        Паны, однако, не присмирели. Но и рудокопы не успокоились и не испугались, хотя вести из Венгрии были неутешительные. Ничем не помог им король, не заступился за них и даже не выслушал горняцких ходоков - не допустили их к нему. Вот каковы были вести из Венгрии; не таких горняки ожидали. А ходоки рассказывали еще и о том, что успели рудокопов очернить перед королем и что они теперь у короля в немилости; так сказали им придворные и посоветовали поскорей убираться восвояси, если они не хотят попасть в тюрьму.
        Ходокам не дали договорить. Словно гром ударил среди ясного неба. Крики гнева вырвались из всех уст. Надежды рудокопов были обмануты. Сотни, тысячи кулаков взметнулись вверх, угрожая Итальянскому двору, тысячи голосов ругали и проклинали его хозяев - палачей, лгунов и злодеев, умеющих только притеснять простой люд и клеветать на него.
        Когда же на зубчатой стене замка появился рудничный писарь, намереваясь что-то сказать, буря негодования вспыхнула с такой силой, что он поспешил убраться подобру-поздорову.
        Даже сам управитель монетного двора не мог ничего поделать. В ответ на его приказ разойтись рудокопы закричали, что пусть-де допустит он их к королю, чтобы тот учинил правый суд, а не то они бросят работу; пускай паны тогда сами добывают руду.
        Повсюду в городе запирали окна и двери. Все были охвачены страхом. Никто не смыкал глаз в эту ночь. До утра шумели рудокопы. Они собирались толпами, вытаскивали из лачуг свои вещи, выводили жен и детей, разыскивали и созывали товарищей, которые были еще на работе в шахтах.
        Ни королевские чиновники, ни наемные солдаты не могли разогнать рудокопов или помешать их сборам. Не хватало вооруженных солдат, чтобы справиться с тысячами взбунтовавшихся, разгневанных людей. Бургомистр, паны с Итальянского двора и богатые горожане, опасаясь кровопролитий и поджогов, даже радовались, что рудокопы уходят.
        Едва забрезжил рассвет, хлынули рудокопы, подобно бурному потоку, по кутногорским улицам. Шли они под своим знаменем, с молотами и кирками в руках, многие - с ружьями через плечо, шли прямо к городским воротам. Рудокопы пели, да так звонко, что окна дрожали; старую благочестивую гуситскую песню. Пели они эту песню, несмотря на то что королевским указом петь ее было запрещено под страхом смерти.
        Более шести тысяч рудокопов вышли из города и потянулись вверх по дороге на холм Шпицберг, что высится между Малином и Каньком. Здесь они расположились лагерем и, по совету старшин, окопались и насыпали вал.
        Тихо стало в Кутна-Горе, но тишина там никого не радовала. Паны боялись рудокопов и опасались понести большие убытки, оставшись без рабочих рук. На Итальянском дворе все были раздражены дерзостью рудокопов и старались придумать, как бы их заставить работать, принудить к покорности и наказать.
        Строчили королевские чиновники и их подручные бумагу за бумагой, припечатывали конверты печатями, а гонцы на быстрых конях развозили их в разные места.

* * *
        Прошел день, другой, третий и еще день, а рудокопы всё стояли в своем укрепленном лагере на холме и ждали, не предложат ли им паны вернуться работать на рудники, не пообещают ли прибавку. Никто, однако не шел; ни одна душа не показывалась на дороге к лагерю. Настал вечер пятого дня. Вооруженные молодые рудокопы, стоя на страже, зорко охраняли покой своих товарищей.
        Тревожен был сон рудокопов, а старшины почти не смыкали глаз. Подозревали они, что в Кутна-Горе паны замышляют что-то недоброе, и боялись, что не продержаться им долго на этом холме: запасы пищи приходили к концу. Заснули рудокопы поздно. Но долго спать им не пришлось. Перед самым рассветом послышался шум. Это дозорные кричали с вала: «Вставай!», заметив приближение большого отряда. Взобравшись на вал, старшины увидели в утреннем полумраке темную массу пеших и конных людей. Отряд двигался к лагерю с севера, от города Колина.
        Вдруг с другого конца вала раздались крики, что новый отряд идет от Чаславы и подходит к лагерю сбоку. А вслед за тем все увидели, как из города, из Кутна-Горы, выступил многочисленный отряд и двинулся к лагерю, обходя его сзади. Слышались звуки барабанного боя и военной трубы; над кутногорским отрядом и над отрядами других городов развевались знамена.
        Всем стало ясно, что войска идут к лагерю рудокопов, чтобы окружить его со всех сторон и зажать в кольцо. Получили чаславские и колинские горожане из Кутна-Горы грозные вести, будто рудокопы готовятся к бунту и хотят уничтожить шахты и копи.
        Еще равнялись и строились передовые шеренги, как вдруг показался новый большой вооруженный отряд, прибывший из Подебрад; в рядах его было много всадников. Когда войска остановились у подножия холма, занялся день, и рудокопы увидели, что ведет этот отряд управитель Подебрадского королевского замка Онек Каменицкий из Топиц.
        Высокий холм, на котором укрепились рудокопы, был окружен со всех сторон, склоны его наводнили войска неприятеля. Свыше четырех тысяч вооруженных солдат сошлось и съехалось сюда. Стоя наверху, за валом, группами, как приказали старшины, рудокопы с оружием и молотами в руках ожидали нападения врага. Все решили, что первыми боя не начнут, но пощады просить и сдаваться не будут.
        Но тут некоторым пришло в голову, что не худо бы поговорить не с кутногорскими панами, а с подебрадским управителем; он, мол, правая рука короля и действует по его воле. Онек Каменицкий, наверно, и не ведает, что сталось в Кутна-Горе, почему пришли сюда, на холм, рудокопы. Если ему все объяснить, так он, пожалуй, возьмет их сторону и поможет дойти до самого короля либо доложит ему об их жалобе.
        И вот сверкающий оружием подебрадский управитель отделился от своего отряда и направился один прямо к горняцкому лагерю. Тут вышли к нему навстречу за вал все горняки, и один из них, седобородый Опат, что всегда говорил от лица товарищей, объяснил Онеку, что не желают они кровопролития, а лишь отстаивают свои права и просят о том, чтобы выслушал их его милость король.
        - Если это так, - сказал управитель, - идемте со мной в Подебрады. Я добьюсь у его королевской милости всего, чего вы желаете.
        - Мы с радостью бы пошли, - ответил Опат, - да боимся за свои головы.
        - Пойдемте со мной, и верьте моему слову - никто вас не обидит.
        Положившись на его рыцарское слово, старшины порешили идти. Они рассказали товарищам про обещание Онека Каменицкого, простились со своими семьями и тронулись в путь. Пошел Опат с братом своим Викторином, пошли братья Шимон и Пруша, Духек, Черный, Кужель, Голый Жельв, Ондржей Немец, Вит Крхнявый, Лана из Глоушки, Младек и Клад. Все остальные со своими семьями двинулись обратно в Кутна-Гору, чтобы там ожидать, пока король, как им обещано, разберет их жалобу.
        А тем временем старшины товарищества шли с Онеком Каменицким и его людьми в Подебрады. Не один раз оглянулись они в сторону Кутна-Горы; невесело смотрели они вперед. Сомнения мучили рудокопов, не было у них уверенности в успехе, и чувствовали они себя в панской власти.
        Но все же верили они, что сдержит рыцарь данное слово.
        В Подебрадах управитель поместил их в людскую при замке и приказал хорошо поить и кормить. Могли они свободно гулять по двору, но из замка в город уйти не смели. Подъемный мост был целый день поднят.
        На третий день призвал Онек рудокопов на короткий допрос и обещал тотчас же послать с письмом двух гонцов к королю. А пока пусть наберутся терпенья; лишь только придет ответ от короля, и, бог даст, хороший, он их известит.
        А донесение между тем давно было послано, но, подкупленный кутногорскими панами, отправил Онек Каменицкий письмо, во всем сходное с жалобой, поданной королю чиновниками Итальянского двора. Писал в нем управитель, что рудокопы - опасные бунтовщики и могут Кутна-Гору, эту сокровищницу его королевской милости и всего Чешского королевства, разорить и разрушить. Прежде чем воротились гонцы, Онек сам успел съездить в Кутна-Гору; все рассказал он кутногорским панам в благодарность за обещанную награду: как написал он донос и как по тому доносу должны осудить рудокопов на казнь - пусть, мол, паны готовят им смертные рубахи. И приготовили паны прежде всего кучу серебра для подебрадского управителя, а затем тайно - тринадцать смертных рубах из белого полотна для старшин горняцкого товарищества.
        Только вернулся Онек из Кутна-Горы в Подебрады, как прискакали гонцы из Венгрии. Приехали они вечером, втихомолку, и рудокопы о том ничего не узнали. На следующий день вызвал к себе управитель Голого, Ондржея Немца и Вита Крхнявого. Приказал он им идти на Крживоклат. Там, мол, напали на руду и хотели бы знать, какова она; нужно, чтобы посмотрели ее люди, знающие толк в руде и драгоценных каменьях.
        Поверили горняки лживым словам и отправились в путь, простившись с друзьями до скорой и, как они думали, более счастливой встречи. Не знали они, что никогда уж больше им не свидеться, что их провожатый везет Уриево письмо[47 - Уриево письмо. — По библейскому преданию, Урия был послан царем Давидом к военачальнику Иоаву с письмом, содержащим приказ погубить Урию.] управителю Крживоклатского замка, что должны они сложить там свои головы и уже приготовлены для них в повозке три смертные рубахи.
        На третий день после того, как увезли троих рудокопов, приказал Онек Каменицкий вызвать к себе десять оставшихся, не ведавших до той минуты, что уже привезли гонцы из Венгрии королевский указ. Было то ранним утром в пятницу. Дивились старшины товарищества, почему вызвал их Онек в такую рань. «Верно, гонцы возвратились», - так утешали они себя.
        Но не в канцелярию повели их, а на широкий двор и поставили перед балконом, высящимся на трех столбах прямо под окнами Онека Каменицкого. Вокруг двора, где еще лежали утренние тени, у стен башен, крыши которых уже позолотили первые лучи августовского утра, встали вооруженные солдаты с копьями в руках. Много их было.
        Удивились старшины, когда им велели остановиться перед балконом. Недолго пришлось им ждать. Из канцелярии на балкон вышел Онек Каменицкий, в черной бархатной шляпе с черным пером и золотым шнуром, в черном кафтане и в черных штанах; за ним шел Ждярский, судья города Подебрад, и чиновники из замка.
        Держа указ в руках, управитель строго сказал рудокопам, что его милость король соизволили объявить свою волю: повелевает он, чтобы все, кто тут стоит, и те, что посланы на Крживоклат, подверглись, как бунтовщики, смертной казни через отсечение головы.
        Оцепенели рудокопы. И у старых и у молодых застыла кровь в жилах - не оттого, что испугались они, а от несправедливости Онека Каменицкого, так коварно и подло поступившего с ними. Сначала крикнул один, а за ним возмущенно закричали все в один голос, что управитель - бесстыдный предатель, что потерял он свою честь, нарушив данное слово.
        Онек, мрачный как туча, молча кивнул головой; солдаты схватили рудокопов и увели их обратно в людскую, где уже ожидали палачи: Сохор из замка и Колоух из города Подебрад, оба со своими подручными. Осужденных одели в белые смертные рубахи и привели к ним двух священников, чтобы подготовить их в последний путь.
        Было девять часов утра, когда старшин, связанных подвое рука к руке, вывели из замка. Впереди многочисленного вооруженного отряда ехал на коне Онек Каменицкий, за ним шагал судья Ждярский со своими помощниками.
        Весть о том, что происходит в замке, разнеслась по городу, и большая толпа собралась, чтобы следовать за печальной процессией.
        Все роптали на приговор, проклинали управителя и жалели осужденных. В белых рубахах, босые, шли кутногорские рудокопы своим скорбным путем; мутилось в глазах у них, и звон похоронного колокола глухо отдавался в ушах.
        Как в страшном сновидении двигались они. Роковой конец наступил так внезапно, так неожиданно! О таком исходе никто из них и не помышлял. До последней минуты утешал их Онек, что все кончится хорошо.
        Мало того, что с ними поступили несправедливо, - теперь их еще ведут на смерть! А дети, бедные дети и жены! «Нет, это слишком жестоко! Не может этого быть!»-твердили рудокопы. Но эти путы, эти смертные рубахи и похоронный звон… Нет, это все, верно, только для устрашения. Хотят их паны наказать страхом смерти. А как до места дойдут, объявит им гетман милость. Так решили они, все еще веря в спасение.
        Уже миновали они неприступный Подебрадский замок, лежащий на равнине при Лабе, перешли мост, осталась позади деревня Клук. И вот пришли рудокопы на скорбное место посреди луга, между селеньями Полабецким и Клуковским. Старая груша раскинула над плахой свою пышную крону, а еще выше над нею зеленел развесистый дуб. Могучие его ветви низко склонялись, почти касаясь травы.
        У того дуба остановилась процессия, и крикнул с коня подебрадский управитель палачу Колоуху одно-единственное слово:
        - Начинай!
        Слово это погасило последнюю искру надежды. Поняли рудокопы, что не вернутся они обратно. Всё, всё вокруг - не устрашенье, а ужасная действительность. Это был их последний путь.
        Все в толпе были охвачены жалостью. Даже палач Колоух, уже державший в руках обнаженный меч, швырнул его под грушу и негодующе воскликнул:
        - Не буду казнить!
        Но палач Сохор, не смевший ослушаться управителя, выступил вперед и совершил то, что немилосердный пан ему приказал.
        Первым опустил голову на плаху Шимон-старший. Ветвь могучего дуба, как зеленый навес, раскинулась над ним. Сквозь просветы в листве сверкнул меч палача. Кровь брызнула фонтаном и окропила ветвь дуба; словно после ливня закапали с нее крупные алые капли.
        За Шимоном сложил голову Пруша, младший его брат, затем Черный, за ним Опат с братом - все десять, один за другим.
        В ту же пору совершена была казнь и на Крживоклате. Но не все осужденные погибли. Один из трех рудокопов, Вит Крхнявый, когда уже обезглавлены были двое его товарищей, разорвал веревку, оглушил палача ударом тяжелого камня, бежал в лес и так спасся[48 - По обычаю того времени, осужденный, спасшийся от палача, считался неприкосновенным.].

* * *
        Добыча руды в Кутна-Горе после жестокой казни невинных рудокопов расстроилась на много лет и почти совсем прекратилась. А на том месте, где умерли рудокопы, сталась диковинная вещь. На дубе, под которым совершилась казнь, начали родиться с той поры необычайные жёлуди: имели они форму горняцкой шапки. Но росли они лишь на одной дубовой ветви - на той, которую окропила кровь казненных и которая с той поры каждый год покрывалась красными листьями.
        Случалось так, что в засуху не бывало на всем могучем старом дубе ни одного жёлудя, но на этой ветви жёлуди родились из года в год. Те похожие на шахтерскую шапку жёлуди стали священными. Из ближних и из дальних сел и деревень приходили за ними и брали на память. Бывало оправляли их в золото и серебро и носили как талисман на шее, веря, что охраняют они от всяких наговоров и чар и приносят счастье.
        Такие же жёлуди появлялись еще только на дубе у деревни Клук, мимо которого вели кутногорских рудокопов на казнь. Старый дуб, что рос около плахи, стоял невредимо рядом с церковкой до второй половины XVIII столетия (до 1777 года), когда грозный ураган вырвал его с корнем и повалил наземь. Младший его брат, у Клуцкой деревни, срублен был в 1842 году.
        ЛУЖАЙКА РОЗ
        В глуши, среди волнующихся нив, за которыми темнеют сосновые перелески, спряталась небольшая лужайка, немногим больше двадцати шагов в длину и пятнадцати в ширину. По краям ее разрослись низкие кусты пышных красных роз. Они особенные, необыкновенные. Нигде в округе не найдете таких. На иной почве они не растут. Пробовали их пересаживать - не принялись. Хотели их истребить, выкорчевать - в том же году они зазеленели снова. Буйно раскинули они в разные стороны свои ветви и тянутся к середине лужайки.
        Это укромное место, освященное скорбью наших благочестивых предков, зовется Лужайкой Роз и лежит на возвышенности, от которой до деревни Морашицы добрый час ходьбы по дороге, что идет на запад от Литомышля.
        Чудесный оттуда открывается вид на окрестности; вдали высится Маковская башня, окруженная перелесками, кое-где среди зелени белеют деревни. Но особенно красив вид на восток - на возвышенности и лесистые холмы Чешской Тршебовой и на высокий, прекрасной архитектуры Литомышльский замок.
        Здесь четыреста лет тому назад, когда стоял еще старый замок, жили паны Костки из Поступиц, верные защитники чешских братьев[49 - Чешские братья — После разгрома гуситского движения, в середине XV века, остатки таборитов объединились в особую религиозную общину — Общину чешских братьев. Эта организация продолжала антифеодальные традиции таборитов, но уже не носила боевого характера.]. Близ этого замка был в городе дом, где братья собирались для молитвы. Большая часть горожан принадлежала к общине братьев.
        Когда Фердинанд I[50 - Фердинанд I — австрийский император. В 1526 году был избран на чешский престол панами. С его правлением начинается притеснение Чехии со стороны австрийских Габсбургов.], преодолев сопротивление чешских сословий, отнял у пана Костки из Поступиц Литомышльский замок, братья из города и окрестностей вынуждены были покинуть родину. Именно тогда был схвачен старшина Общины чешских братьев Ян Август. Переодетый крестьянином, скрывался он в окрестностях Литомышля, но сам себя выдал: забыл о своем сельском обличье и, как рассказывают, вытащил из-за пазухи алый шелковый фуляр, чтоб отереть им пот со лба; увидели то люди королевского гетмана Шейноги, бывшего в ту пору управителем Литомышльского замка, схватили Августа и отвели в Литомышль, откуда он был отвезен вместе с писарем Вильком, своим братом, в замок Крживоклат.
        Там томились они в суровом заключении больше четырнадцати лет.
        Спустя многие годы, при короле Максимилиане, сыне Фердинанда, настали более вольные времена. Братья воротились из изгнания и поселились опять в Литомышле и его окрестностях.
        Но недолго пользовались они свободой. В 1618 году налетела и разразилась великая буря. Тяжелое горе обрушилось на Чешскую землю, религиозные войны следовали одна за другой, и после Белогорской битвы[51 - См. вступительную статью.] наступили суровые времена. Кто не был католиком или не отрекся от своей веры, был обречен на изгнание. Та же участь постигла и чешских братьев из Литомышля и его округи. Но, прежде чем покинуть отчизну, уговорились они, что еще раз сойдутся все вместе, совершат общее богослужение (открыто молиться они уже не смели) и простятся с родными краями. Для этой встречи избрали они лужайку в лесу за Морашицами.
        Избегая опасности, сошлись они темною ночью. И среди безмолвных дремучих сосновых лесов, под звездным сводом, в последний раз на родной земле принимали чешские братья причастие под обоими видами, в последний раз молились. А потом простились с отчизной. Многие из них взяли на память горсть родной земли, многие целовали ее, орошая слезами.
        И выросли из земли, политой их слезами, алые розы - свидетельство преданности и любви к родине.
        Шли годы, и люди забыли о братьях, но место, где прощались они с родною страной, долго уважали и чтили. В старые времена была лужайка побольше, а окружающие ее леса - темнее и гуще. Теперь на месте дремучих лесов зеленеют лишь перелески и широкие поля, лужайку запахали со всех сторон, и остался от нее лишь небольшой участок. Но и тот собрались распахать и засеять, ибо повсюду вокруг уже простирались возделанные нивы. Среди них затерялась лужайка и была у всех как бельмо на глазу. Пришла и ее пора.
        Но словно само провидение хранило то место. Случилось тут подобное тому, что было на Жижкином поле у Пршибиславы. Лишь только примутся пахать лужайку - либо плуг поломается, либо конь падет.
        Наконец посеяли на ней лен. Вырос лен, созрел, выдергали его, вымочили, высушили и уже начали трепать, тут вспыхнул лен пламенем. От того пламени загорелась сушильня, а за ней - вся обширная усадьба того хозяина, что засеял лужайку льном, и в том пожаре погибла его молодая дочь.
        С той поры Лужайку Роз никто не отваживался пахать.
        В 1813 году проходили мимо русские, преследовавшие Наполеона I. Они расспрашивали местных жителей о Лужайке Роз и, выслушав всю историю, спешились и преклонили на лужайке колена.
        Есть старое пророчество о той лужайке: говорят, настанет пора - и разразится на ней битва, и такая грозная, что потечет кровь потоками. А затем сойдутся на ней семь королей и договорятся о вечном мире. И произойдет это все тут, среди роз, на том месте, где чешские братья, ненавистники войны и кровопролития, прощались со своей родиной.
        Цветут розы на лужайке, вокруг плавно волнуются и шелестят колосьями нивы, мелькают бабочки. Тихо и отрадно здесь… И невольно вспомнишь своих предков, вспомнишь, какая печаль сжимала их сердца, когда пришла горькая минута прощанья с отчизной, когда орошали они слезами родимую землю, и живее поймешь трогательные строки песни чешских изгнанников:
        Прости, о Чешская земля,
        Тебя я с грустью покидаю…
        И перед мысленным взором пройдет вереница несчастных изгнанников; останавливаются они на своем скорбном пути и со слезами на глазах оглядываются назад, на благословенный, милый край, где был «их дом - родина любимая».
        О ЯНЕ КОЗИНЕ
        Важнейшую дорогу, ведущую от Домажлиц через Шумавский дремучий лес в Немецкую землю, с незапамятных времен охраняли ходы - народ мужественный, закаленный и бесстрашный. Расположенные в долинах и по склонам гор деревни их Льгота, Поциновицы, Кдчев, Медаков, Тлумачов Страж, Уезд, Драженов, Постршеков, Ходов и поныне существующее местечко Кленч, некогда находившиеся на самом краю королевских пограничных лесов, тянулись полосой примерно на шесть миль вдоль границы и стояли у важнейших троп и горных перевалов.
        Ходы, старинная чешская пограничная стража, ходили вдоль рубежа и следили, чтобы соседи-немцы не нарушали чешских границ, не рубили самовольно чешский лес, не охотились в нем и не чинили самоуправства. Во время вражеских нападений защищали они тропы и дороги, перекапывали их рвами, строили, на них бревенчатые укрепления, делали засеки и принимали участие во всех стычках и схватках, которые когда-либо происходили в том крае и окрестностях.
        Верным другом их был чекан[52 - Чекан — здесь: холодное оружие, стержень с топориком и молоточком на конце.], а в более поздние времена- длинные и короткие ружья; надежными помощниками - большие и сильные псы. Оружие они носили всегда, даже в ту пору, когда остальным жителям Чешского королевства это запрещалось.
        Когда чешский король проезжал через край ходов, встречали они его в полном вооружении, под своим знаменем; было оно белого цвета, с изображением песьей головы. Поднеся королю, по старинному обычаю, бочонок меду, провожали его ходы, как почетная стража, через горы на другую сторону границы.
        За свою трудную и нередко опасную службу пользовались ходы особыми привилегиями и правами. Издавна были они свободны и, кроме короля, не знали другого господина. Барщины и других крепостных повинностей не несли; лесами, которые они охраняли, пользовались свободно и беспрепятственно охотились в них.
        В Домажлицах, в замке, был у них свой суд. Во главе того суда стоял ходский староста, назначаемый королем. В Домажлицком замке хранили они свое знамя, печать и грамоты, пожалованные им королями.
        В последний раз несли ходы сторожевую службу в роковом для Чехии 1620 году, когда заградили они баварскую границу засеками в самых важных местах. В последний раз перекликалась тогда в дремучих Шумавских лесах ходская стража, в последний раз развевалось над головами чешских пограничников украшенное песьей головой, обведенное черной каймой белое знамя.
        Грянула Белогорская битва.
        Всенародное бедствие докатилось и до далекого горного Ходского края. На четырнадцатый день после казней на Староградской площади[53 - В результате поражения под Белой горой (см. вступительную статью) 21 июня 1621 года были казнены в Праге 27 руководителей восстания против короля Фердинанда Габсбурга.] императорский наместник Карл фон Лихтенштейн отдал ходов под власть барона Вольфа Вильгельма Ламмингера фон Альбенрейта, который был одним из императорских уполномоченных в страшной трагедии 21 июня 1621 года.
        Девять лет спустя ходы были проданы тому же Ламмингеру в полное потомственное владение за пятьдесят тысяч гульденов. Новый господин не захотел признать их вольностей и привилегий и стал обращаться с ними, как с людьми крепостными и подневольными. Но храбрые ходы не покорились и не пожелали без боя поступиться своей свободой и своими правами, унаследованными от отцов. Они начали с немецким магнатом тяжбу, не желая ему повиноваться. Долго длилось судебное разбирательство. Тем временем Вольф Вильгельм Ламмингер умер, и тяжба закончена была только при сыне его Максимилиане, который ее выиграл.
        Ходам был вручен приговор, гласящий, что просьба их раз и навсегда отклоняется, привилегии их уже не действительны и предписывается им под страхом суровой кары соблюдать perpetuum silentium[54 - Perpetuum silentium (лат.) — вечное молчание.].
        Это было в 1668 году.
        Сильно поразило ходов решение суда, и на некоторое время наступила в их крае могильная тишина. Но тишина та не была вечной. Ходы не забыли о своих привилегиях и былой вольности, и, как самый драгоценный клад, хранили их доверенные лица старые грамоты чешских королей, пожалованные предкам ходов. Верили ходы, что пока в их руках эти грамоты, еще не пришел конец их вольности, еще могут они постоять за свои права.
        Дознался тргановский магнат о тайной надежде ходов и приказал, чтобы выдали ему старые грамоты. С той поры ходы еще больше уверились, что их грамоты не утратили силы. Иначе зачем бы понадобились они пану? Не послушались ходы приказа и грамот не выдали. Ламмингер пригрозил ходам, но они продолжали сопротивляться. Тогда применил он насилие и отнял ходские грамоты, укрытые в ту пору в Уезде. Но не все грамоты удалось ему найти. Две, самые важные, ходы спасли и вскоре опять начали тяжбу с тргановским Ломикаром, как называли они Ламмингера.
        Прежде всего послали они в 1692 году депутацию к императору в Вену. Пришла весть, что император принял посланных милостиво.
        Воспрянули духом ходы, укрепилась их вера, что правда восторжествует; еще до объявления решения суда отказались они платить Ламмингеру оброк и перестали ходить на барщину. Тогда Ламмингер подал жалобу, представив в ней ходов опасными бунтовщиками. В Ходский край был направлен пльзенский краевой гетман Гора.
        Ходы со всех деревень были созваны в Трганов, панскую резиденцию. Побелел замковый двор от суконных ходских жупанов. Плотно, плечом к плечу, стояли ходы; их тяжелые белые широкополые шляпы задевали полями одна другую, там и сям виднелись барашковые и шерстяные шапки. Все со жгучим нетерпением ждали, что объявит им краевой гетман; почти все твердо надеялись услышать радостную весть о том, что тяжба их благополучно разрешена.
        Наконец в окне замка появился пан в длинном кудрявом парике, в кафтане с золотым шитьем. Это был краевой гетман. Писарь его подошел с ним к окну и прочитал нетерпеливо ожидавшим ходам официальное решение: что давно уже лишены они своих прав, что хотя было им предписано perpetuum silentium, они не соблюдали его и в том виноваты, а потому заслуживают кары. Тем не менее будет им все прошено, если они откажутся от своих привилегий и обещают повиноваться своему пану.
        Вознегодовали ходы. Чуть было не бросились на Ламмингера, стоявшего рядом с гетманом. И тогда молодой крестьянин из Уезда, Ян Сладкий, по прозвищу Козина, горячее других стоявший за ходские права, высказал мысли всех ходов. Объявил он в глаза краевому гетману, что не верят они прочитанному, ибо противно это всякому праву.
        Так и не послушались ходы и продолжали бороться за свои вольности. Жалоба их пошла на новое рассмотрение в апелляционный суд в Прагу, а им приказали направить туда же семерых толковых и надежных доверенных. Наряду со старым Криштофом Грубым, драженовским старостой, послали ходы в Прагу и Яна Козину - главаря. Но не о старых привилегиях повели с ними речь в Пражском апелляционном суде, а о неповиновении Ламмингеру и их «бесчинствах», о которых доносил Ламмингер, число которых в каждом его донесении и жалобе все возрастало. Ходы опять сослались на свои права. В доказательство предъявили они две уцелевшие у них самые важные грамоты. Но судьи отрезали у грамот печати, изрезали пергамент и, добавив, что грамоты эти уже давно недействительны, потребовали у семи ходоков, чтобы покорились они и принесли Ламмингеру, как своему господину, присягу повиновения и верности. Когда же ходы того не исполнили, бросили их в тюрьму.
        Между тем управляющий Ламмингера, Кош, творивший по воле своего хозяина притеснения и насилия, так разгневал ходских крестьян, что напали они на него и его помощников. Силой ворвался Кош в Драженове в дом Криштофа Грубого, чтобы завладеть письмами, полученными от посланцев из Вены. А когда начал он и в Уезде так самовольничать, восстали против него ходы. Управляющий Кош приказал сопровождавшим его панским егерям стрелять в народ. Но уездские ходы разоружили панских егерей, а управляющего замком взяли в плен.
        Но всем этим ходы только лили воду на мельницу Ламмингера. Он тотчас попросил у властей солдат. Отряд не мешкая прибыл и прежде всего занял Уезд.
        Не дожидаясь прибытия солдат, уездские жители покинули деревню и собрались в лесах у выселка Гамри. К ним присоединились ходы из окрестных деревень. Оттуда под натиском более сильного врага пришлось им отступить в Поциновицы. И здесь начался бой между ними и преследующим их войском.

* * *
        Много крови ходов пролилось в этом бою за исконную, милую сердцу свободу, но все было напрасно. Одолело их панское войско.
        Многие из взятых в плен были брошены в тюрьмы в Пльзени, в Тыне и в Стршибрже, где их избивали наравне с бродягами и ворами. Остальных же ходов, деревню за деревней, вызывали - а было то перед самой жатвой - в Тргановский замок, и там должны были все крестьяне, бедные и богатые, присягнуть, что отныне и на вечные времена останутся они и потомки их подданными и крепостными людьми его милости высокородного пана Ламмиигера фон Альбенрейта и его наследников, что признают они недействительными все свои старинные права и королевские грамоты и будут строго соблюдать предписанное им perpetuum silentium.
        Тяжек был путь в Трганов; безмолвные, удрученные стояли ходы во дворе перед канцелярией, ожидая, когда их позовут. Уныние овладело всеми, и даже те, кто не пал духом, хорошо понимали, что сопротивление бесполезно. Глухим голосом повторяли они слова присяги; многие при этом запинались, у многих дрожал голос. Ходские доверенные Козина, Криштоф Грубый и остальные всё еще томились в тюрьме при Новоградской ратуше в Праге. От них требовали повиновения Ламмингеру. И когда услышали узники о том, что сталось в родной деревне, дали они свое согласие. Но не все. Не поставили подписи своей Грубый и Козина.
        Козина сказал:
        - Ломикар может силой заставить нас ходить на барщину, но как я могу сказать, что наши права недействительны? Нет, они всегда останутся в силе!
        Тех, кто подписал, отпустили домой. В тюрьме остался лишь драженовский староста и его племянник Козина.
        Но даже теперь Ламмингер не был доволен. Приговор суда казался ему слишком мягким. Он подал апелляцию в Уголовный суд. И замысел его удался.
        Уголовный суд решил Криштофа Грубого, Козину и Чтверака, как зачинщиков и главных бунтовщиков, повесить, а остальных ходских вожаков поставить к позорному столбу и затем во искупление их дерзости подвергнуть суровому заключению.
        В Вене тот приговор утвердили не полностью: не троих, а одного постановили повесить. Тем временем Криштоф Грубый, некогда самый уважаемый староста Ходского края, умер в пражской тюрьме. Оставалось решить, кого из двух - Чтверака или Козину - обречь на смерть. И суд решил повесить Козину, как «очень речистого и, следовательно, самого опасного из всех, наиболее закоренелого и не желающего просить о помиловании бунтовщика».
        Для исполнения приговора Козину привезли в Пльзень. Когда приблизился день казни, приказал Ламмингер, чтобы шестьдесят восемь ходов, собранные из разных деревень, все с малыми детьми, пришли в Пльзень посмотреть, как будут вешать Козину; хотел он, чтобы запомнили они и дети их и передавали из поколения в поколение, как наказуются сопротивление и бунт против пана.
        Сам он тоже приехал в Пльзень, чтобы полюбоваться на казнь Козины.
        Мужественно готовился к позорной смерти Козина и утешался той мыслью, что дело их правое и умирает он безвинно.
        В день казни, 28 ноября года 1695-го, собралось в Пльзени множество людей - местных и окрестных жителей. Толпы народа повалили за осужденным, за которым шли его семья и земляки - шестьдесят восемь ходов, высоких и статных мужей в плащах, кожухах, но без чеканов за поясом. Ведя за руки своих детей, угрюмо шагали они и с жалостью смотрели на несчастного Козину. Он исхудал от долгого заключения, но шел бодро, высоко неся голову. Со всех сторон его окружали солдаты.
        Шествие выступило из города. Барабан, обтянутый черным сукном, глухо отбивал дробь, и эти мрачные, печальные звуки сливались с заунывным звоном похоронного колокола.
        За городом, на холме, возвышалась виселица. Вокруг нее выстроилось войско, в середине стояли городские советники и чиновники; дальше, на конях, - офицеры, краевой гетман Гора и рядом с ним - Ламмингер фон Альбенрейт.
        Козину ввели внутрь каре. Все вокруг замерло; в печальной тишине слышались лишь рыдания его семьи и земляков. Осужденный, остановившись под виселицей, поцеловал крест, поданный ему священником, и в последний раз обвел взором толпу, в которой стояли его жена, мать, дети и земляки. Но вот рядом с офицерами на конях он увидел того, кто был виновником всего случившегося, - Ламмингера.
        Козина посмотрел ему в лицо и вдруг воскликнул громким голосам, ясно прозвучавшим в чистом морозном воздухе:
        - Ломикар! Ломикар! И года не пройдет, как мы вместе с тобой предстанем перед судом всевышнего! Он укажет, кто из нас…
        Офицер, распоряжавшийся церемонией, встрепенулся. Его обнаженная шпага блеснула в воздухе, палач выдернул скамейку из-под ног осужденного, и голос Козины умолк навсегда. Яна Сладкого, по прозвищу Козина, не стало.
        Бледный, как смерть, смотрел на виселицу Ламмингер, потом повернул коня и стремительно поскакал в город.
        Ходы и весь народ, стоявший вокруг, пали на колени и, потрясенные виденным, молились от всей души за казненного.
        Плакали и рыдали не только жители Ходска, но и окрестные крестьяне; в волнении повторяли они, что ход Козина позвал тргановского немца на божий суд.

* * *
        Не поехал Ламмингер из Пльзени в Тргановский замок, а послал марочного к своей жене, приказав ему сопровождать жену в Пльзень, где он будет их ожидать.
        В Тргановский замок вернулся он опять только в конце года, осенью. Все, кто видел его, говорили, что он сильно изменился, осунулся, стал еще брюзгливее и суровее. Никогда не выезжал он теперь, как бывало, один; всегда под охраной. Не доверял он ходам.
        Часто, оставшись дома в одиночестве, расхаживал барон по комнатам, мучимый тревожными думами. Сон покинул его; а когда все же смыкались его веки, страшные сновидения заставляли его стонать и кричать. Слова Козины не выходили у него из головы, и он с трепетом считал дни.
        Уже год был на исходе, и ничего не случилось. И начал барон подумывать, что ходский крестьянин грозил ему понапрасну. Но потом опять приходили минуты, когда он вспоминал о Козине - не мог он забыть его! - и снова Козина являлся к нему во сне бледный, с пылающим взором и звал его на суд божий.
        Чтобы развлечься, созывал Ламмингер многочисленных гостей в Тргановский замок, устраивал охоту на дикого зверя и шумные пиры.
        Но не облегчил он участи ходов. Должны были они отбывать барщину, а когда Ламмингер с гостями ехали на охоту - гнать на них зверя из тех лесов, где когда-то они и отцы их сами, как паны, охотились.
        Октябрь прошел; наступил ноябрь.
        Однажды вечером, после охоты, сидел за столом Ламмингер с гостями; на дворе собиралась гроза. Ламмингер был в добром расположении духа, ибо в последние дни тешился мыслью, что слова Козины сказаны были на ветер. Мол, если до сих пор ничего не случилось, то ничего уже и не случится, переживет он и ноябрь, как пережил прошедшие месяцы. Разгоряченный вином, заговорил Ламмингер о том, что обычно таил от людей: о сроке, назначенном Козиной. Начал он над словами Козины глумиться и наконец дерзко воскликнул:
        - О, Козина, плохой ты пророк! Год уже на исходе, ты там, а я до сих пор здесь!
        И вдруг разом упал в кресло.
        Взвился вихрь на дворе, деревья под окнами зашумели, двери комнаты открылись сами собой, оконные стекла задребезжали, и по столовой медленно проплыла белая фигура.
        Барон лежал бездыханный, глаза его закатились. Он ушел туда, куда позвал его Козина. Окружившие его мужчины и женщины дрожали от ужаса.
        Весть о смерти Ламмингера разнеслась по всему Ходскому краю. Все вспоминали с любовью Козину и повторяли:
        - Божий суд свершился! Божий суд!
        Тело барона Ламмингера фон Альбенрейта отнесли в кленечскую церковку и положили там в склеп. Проклятия ходов сопровождали его.
        Тотчас после похорон вдова Ламмингера с дочерьми уехала из Трганова и больше туда не возвращалась. В том же году продала она это имение, а также Коут с Рызмберком и другие.
        Свято хранили память о храбром Яне Козине все его земляки и после смерти его стали носить в знак траура шнурки черного цвета на своих белых широкополых шляпах.
        До сих пор жива молва о невинно казненном Яне Козине.
        О ЯНОШИКЕ
        Кралова Голя[55 - Голя — безлесное плоскогорье.], что высится над обширными лесами и живописной долиной верхнего Грона, - гора историческая. Ее могучая вершина безлесна; никогда не затихает ветер ни ее вольных просторах, залитых солнцем. В туманы и грозы, под ветром и солнечными лучами одиноко стоит на Краловой Голе поросший мхом, старый каменный стол. Всеми забытый, выглядывает он из травы, вереска и зарослей низкорослого горного сосняка.
        Некогда, много-много лет назад, видывал он гостей, и широкие окрестности Голи оглашались криками охотников и звуками рога. Это было в ту пору, когда навещал его владыка Венгерской земли - веселый король Матвей[56 - В то время Словакия входила в состав Венгрии.].
        Каждой раз, охотясь в окрестностях - в Липтовских горах или Зволенских лесах - на медведей и диких кабанов, отдыхал он тут со своей многочисленной свитой. Король был в охотничьем костюме, золотой рог висел у него на перевязи. Магнаты щеголяли богатыми доломанами, блестящими коваными поясами и шапками из дорогого меха, отделанными перьями. В руках у них были копья, за поясами-охотничьи ножи. Пышные усы украшали их бритые загорелые лица.
        Взобравшись на гору, все усаживались вокруг каменного стола. Свора собак ложилась у ног охотников, жадно глотая прохладный горный воздух. Слуги и крестьяне из ближнего селенья выкладывали из корзин на стол яства и вина. И, сидя за каменным столом, высоко-высоко над долиной, весело пировал король со своими панами. С наслаждением обозревал он величественные горы, спускавшиеся по их склонам темные, дремучие леса, зеленые долины, затопленные потоками золотого света. Солнце ярко освещало и белые домики земанов, и рдеющие крыши замков, что высились над усадебными строениями и крестьянскими хатами. Широко и далеко раскинулась прекрасная Словацкая земля.
        Так бывало при короле Матвее…
        После его смерти тихо стало на Краловой Голе, каменный стол был надолго забыт.
        В замках и поместьях бесчинствовали своевольные паны. В деревнях давили крестьян непосильный труд и неволя. Великие обиды чинились народу. Паны и земаны заставляли крестьян дни и ночи гнуть спину на барщине. В страхе перед солдатчиной неспокойно спали парни.
        Невмоготу стало людям. Спасаясь от панского гнета, бежали молодые словаки из деревень в далекие горы. Становились они там вольными горными хлопцами. Свободные просторы карпатских голей были их домом, а леса - надежной охраной.
        В те тяжелые времена оживилась Кралова Голя. Снова уселась за каменный стол дружина со своим предводителем. Но не король то был, а горный хлопец - Яношик из Тярховой, что в Горнотренчинском крае. И с ним не магнаты, не ясновельможные паны в доломанах и кованых поясах, а «вольница» - одиннадцать удалых молодцов в широкополых войлочных шляпах, зеленых рубахах, в белых суконных портах с широкими поясами и кожаных лаптях. Не было у них мечей и дорогого оружия, зато у каждого на боку - нож в ножнах, два пистолета за поясом, валашка[57 - Валашка — топорик с длинной рукояткой. ] в руке да ружье-самострел за плечами. Звались удальцы: Суровец, Адамчик, Грай-нога, Потучик, Гарай, Угорчик, Тарко, Муха, Дюрица, Михальчик и Ильчик-хитрец, большой мастер играть на волынке.
        Лишь в суровую зимнюю пору не собирались молодцы вокруг каменного стола на Краловой Голе. С ранней весны до студеной зимы выходили они на особую охоту. Водил их Яношик отбирать у панов неправедно нажитое богатство, бороться с несправедливостью, защищать бедных, обездоленных земляков. Всем сердцем жалел словак Яношик свой томящийся в тяжелом рабстве народ. И если не мог помочь ему выйти из неволи, то хоть мстил за него.
        Были и свои счеты у Яношика с панами. Вдоволь натерпелись и он и отец его жестокого насилия и горя. Так и не видал старик счастья за всю свою долгую жизнь. Одно горячее желание было у старого газды[58 - Газда (словацк.) — крестьянин, хозяин.]: чтобы жилось сыну лучше, чем ему самому. По совету своего родича решил он отдать бойкого и сметливого мальчика в школу. И стал учиться Яношик в Кежмарке латыни и всему прочему, чтобы когда-нибудь стать священником. Ради ученья сына старик урывал у себя последние крохи.
        Не понравилось его милости, вельможному магнату, что задумал крестьянин сделать своего сына паном, разгневался он, что уйдет Яношик из-под его власти, и стал притеснять старого газду как только мог. А власть магната в то время не знала предела. Чинил он произвол и обиды людям, а управы на него не найдешь. Никто не смел карать вельможного пана.
        Бывало только возьмется отец Яношика за неотложную работу на своем поле, а уж зовут его - бросай все да беги на барщину. И, как назло, только придет самая пора либо косить, либо сено сушить, либо снопы убирать, глядишь - уж бежит за ним панский гайдук. А на барщине держат до тех пор, пока свое сено промокнет да сопреет, а хлеб перезреет. Тяжелым испытанием была для старика и десятина[59 - Десятина — здесь: десятая часть урожая и приплода скота, которую крестьяне обязаны были отдавать помещику.]. Никак не мог он угодить пану, все было тому не по вкусу. Привезет бывало старый газда кур либо гусей, глядишь - гонят его из замка, говорят, что, мол, худа и мала птица, давай пожирней да покрупней.
        И так и сяк притеснял и мучил пан старого газду, но ради сына тот все терпеливо сносил. А когда подчас становилось невмоготу и приходила горькая мысль, что не избыть ему тяжкой доли, утешался старик думами о Яношике: не будут паны властны над сыном, сам он паном будет. Не забудет тогда Яношик своего отца. Даст ему хоть перед смертью пожить на покое…
        Яношик учился охотно; легко давалась ему наука. Но вдруг пришел конец его ученью. Из родной деревни приехал человек с вестью, что мать лежит в тяжелом недуге, что близка ее смерть. Просит она, чтобы поспешил он домой: хочет старушка проститься с единственным сыном.
        Исполнился тогда Яношику двадцать один год. Не мешкая, пустился он в путь. Вот перед ним и родная деревня. Но лишь только перешагнул он порог, лишь только свиделся с матерью, как следом за ним вошел загорелый панский гайдук с черными усами и приказал строго-настрого, чтобы с утра старый газда с сыном-студентом явились на барщину: сено сушить.
        Убитый горем, Яношик едва расслышал слова гайдука, но старик хорошо его понял и, хоть всегда шел на барщину беспрекословно, на этот раз медлил. Ведь жена при смерти, того гляди умрет. Гайдук видел это своими глазами. Авось, доложит в панской канцелярии. Уж если по такой причине не придет один раз газда на работу, не могут за это взыскать с него строго. В первый раз ведь ослушался. А Яношик?.. Не для того вызвал он сына из города, чтоб работать на барщине. Да и студент он, скоро будет священником… И как уйти ему от умирающей матери? Должен же пан над ним сжалиться!
        Но нет у панов жалости. В полдень опять примчался гайдук, но на этот раз не один, а с подручными. На глазах умирающей женщины с бранью и криком набросились они на старика и Яношика, схватили их, связали и поволокли в замок.
        Там, в сводчатом покое, поджидал их пан - «земной бог». На приготовленных скамьях лежали связки ореховых прутьев. Увидев газду с сыном, он пришел в ярость. Крича и ругаясь, приказал он положить обоих на скамьи да покрепче прикрутить ремнями. А сам уселся на стул, скрестил ноги и, закурив трубку, стал покрикивать:
        - А ну-ка, всыпьте им! Эй, эконом, считай! По сотне розог каждому, да погорячее! А ты, - обратился он к Яношику со злой усмешкой, - увидишь! Я тебе покажу латынь! Я тебя выучу на пана!
        Начали гайдуки избивать их изо всей силы, без всякого милосердия. Недолго терпел старый газда; от лютой боли потерял он сознание, и не успел эконом насчитать сто ударов, как скончался в муках бедняга.
        Сын побои выдержал, не мог только ни встать, ни повернуться от боли. Тогда бросили Яношика и его замученного до смерти отца на телегу с навозом и отвезли их в родную деревню. Мать еще дышала, но, увидев мертвого мужа и едва живого сына, вздохнула и умерла, сокрушенная горем.
        А Яношик, как поправился и набрался сил, исчез из деревни. Не возвратился он в город, в школу, а тайно ушел в горы. Спрятали его там пастухи в своих уединенных шалашах. Тут-то и приключилось с ним дивное диво.
        Однажды пошел он к роднику набрать ведро воды. Верный его пес, единственная память о родном доме, бежал за ним. Родник выбивался из-под скалы, заросшей кустами боярышника и диких роз. Пока хозяин черпал воду, пес бегал по зарослям. Вдруг он принялся так неистово лаять, что Яношик невольно повернулся и прислушался. Ему показалось, что в кустах кто-то плачет. Прикрикнув на собаку и отогнав ее, Яношик полез в кустарник.
        Среди зарослей диких роз, как дивное видение, предстала перед ним прекрасная девушка в белой одежде. Поблагодарив Яношика за то, что он отогнал пса, сказала девушка, что исполнит любое его желание.
        - Силы хочу! - недолго думая, воскликнул Яношик. Неспроста пожелал силы Яношик. Решил он наказать жестоких панов за все те обиды, что причинили они народу.
        И дала ему горная дева пояс с волшебным корнем да валашку. В той валашке таилась сила целой сотни человек. И пока оставалась в руках у Яношика та валашка, никто не мог его одолеть.

* * *
        С той поры начал Яношик мстить за себя и за исстрадавшийся словацкий народ. И прозвали бедняки Яношика и его вольницу добрыми хлопцами. Всюду принимали их, как желанных гостей, а в минуту опасности укрывали в горных шалашах и в деревнях. Когда же ударяли морозы и глубокие снега засыпали горы и долы, Яношик и его молодцы спокойно жили в домах у хозяев под видом работников.
        Но лишь только бук начинал распускаться, уходили они в горы на «добычу»…
        Не проливал Яношик человеческой крови. И сам не убивал и другим не велел. Нападали они лишь на богатых и сильных.
        - Отдавай богу душу, а нам деньги! - кричали хлопцы, угрожающе сверкая оружием.
        Чаще всего охотились они за жестокими панами и земанами. Выследив «добычу», Яношик выходил из засады и кричал громовым голосом:
        - Поди-ка сюда, пан! Хватит тебе драть семь шкур с крестьян!
        Панское добро Яношик делил по числу товарищей, на равные части. Свою долю он либо отдавал бедным и обездоленным, либо прятал в расселинах скал, пещерах и дуплах старых деревьев. Много у него было тайников, где хранились и деньги, и сукна, и разное оружие. Говорят, что немало кремницких дукатов[60 - Кремницкие дукаты — деньги, чеканившиеся на монетном дворе в городе Кремнице (Словакия).] доброй чеканки закопал он в ямы, чтобы не попали они в руки ни панам, ни разбойникам.
        Хаживал Яношик в пещеру, что на горе Вапоре, где тоже хранились дукаты. А с Вапора, говорят, был у него протянут ременный мост прямо на Новый Замок. Видывала Яношика в гостях у себя и крутая скалистая гора Градова, что над самым Тисовцем.
        Любил Яношик музыку и песни. Сидя вечерами в пастушьем шалаше, охотно слушал он игру на пастушьей дудке. А когда девушки заводили песни, собравшись в кружок на лужайке, просил их Яношик петь еще и еще и не жалел золота в награду.
        Бывало и так: соберется вольница высоко на Краловой Голе, в темном ущелье или безопасном месте в лесу, разожгут хлопцы костер, и прикажет тут Яношик бойкому Ильчику играть на волынке. И заиграет Ильчик на своей волынке с тремя дырочками. А играл Ильчик так, что звуки далеко-далеко разносились по горам и лесам и веселили сердца горных хлопцев. Сидит Яношик, потягивает из своей деревянной трубки в медной и латунной оправе, выложенной рыбьей костью, и разглаживаются складки на его хмуром лице.
        Случалось, что и более тихо проводила этот поздний час вольница на Краловой Голе. Бывало это тогда, когда попадался в лесу хлопцам в руки прохожий либо бродячий студент. Знал каждый хлопец, что угодит этим Яношику.
        И будь то начинающий или студент старшего курса - всякий бледнел и дрожал от страха, попав на Кралову Голю и увидев там за каменным столом вооруженных с ног до головы хлопцев, озаренных пламенем костра, а вокруг них страшно рычащих и лающих псов. Но собаки затихали, Ильчик клал волынку на камень, и никто не смел слова вымолвить, когда Яношик начинал говорить со студентом. Не ругался он, не кричал, а, как настоящий священник, говорил по-латыни. Расспрашивал он студента обо всем, задавал ему вопросы, как на экзамене, потешался над его изумлением и растерянностью, смеялся над его ошибками и хвалил за удачные ответы. А если студент был со старшего курса, приказывал ему Яношик читать проповедь.
        Хлопцы подбрасывали хворост в костер, огонь весело трещал, дым поднимался вверх в темноту, пламя высоко взвивалось и озаряло Голю и вершины горных великанов, теряющиеся в ночном мраке. Студенту приказывали стать на камень, и волей-неволей приходилось ему читать проповедь.
        Плавно текли его речи о благочестивых людях, об их добрых делах, о награде в загробной жизни… Высоко в горах, под звездным небом, становилось тихо и торжественно, как в церкви. Лишь порой слышались вздохи охваченных порывом набожности хлопцев, а кто и утирал слезу. И сам атаман, слушая слова проповедника о смерти, о конце всего сущего, задумчиво склонял голову.
        Студент умолкал. Все говорили «аминь», и вновь раздавался голос Яношика. Напоминал он товарищам, что должны они накрепко помнить, какой клятвой связали себя, должны с неправдой бороться, а без причины не обижать никого.
        Угощал Яношик студента-проповедника чем только мог. А утром, когда отпускал его, насыпал полную шапку дукатов либо приказывал хлопцам отмерить ему сукна на новое платье. Притаскивали хлопцы штуку сукна и мерили его диковинной мерой: от одного бука к другому. Далеко стояли друг от друга старые, могучие буки. Еле-еле уносил студент такой подарок.
        Любимым местом Яношика была Кралова Голя. Тут-то и довелось ему раз схватиться с тремя жупами сразу. Выслали паны гайдуков и целое войско изловить Яношика, да не вышло у них ничего, и с позором повернули они вспять. А расправился с ними Яношик один, со своей валашкой, что рубила, как сотня бойцов.
        Бывал Яношик и в Просечной и в Римавской долинах. Убил он там в бою генерала, что шел на него с шестьюстами солдат. Как пал в бою генерал - разбежались солдаты во все стороны.
        Любил Яношик ходить переодетым. То бродил он от деревни к деревне в обличье нищего, то появлялся в городе в одежде монаха. А то, нарядившись паном, верхом на коне являлся нежданно-негаданно в замок и принимал почести, подобающие знатному гостю. Потом забирал все, что хотел, подчас наказывал жестокого хозяина и уезжал себе спокойно со своими хлопцами, переодетыми слугами и гайдуками. Случалось, известит он треугольным письмом, чтобы ждали его в Липтове, а на другой день, словно дикий овес взойдет, где его не сеяли, окажется там, где его и не ждали, - на другом конце Словацкой земли.
        Расставят на него сети - ускользнет, как угорь. Зайдет в корчму недалеко от деревни, ест, пьет, веселится с парнями - и вдруг скроется из глаз. И только на другой день узнавали паны, где он был, что делал и как ушел от них почти из-под рук.
        Так ходил он по горам много лет. Мстил панам, помогал бедным, защищал обездоленных. Во многих поместьях, во многих замках магнаты стали лучше обращаться с крепостными-не из милосердия, конечно, а из страха перед местью Яношика.
        Сгубила Яношика измена. Коварный музыкант Ильчик выдал панам место, где скрывался Яношик, и сказал, как его поймать. Помогал изменнику за иудины сребренники какой-то газда-предатель. Этого газду Яношик хорошо знал, и потому, когда однажды зимой приехал газда в горы, чтобы позвать Яношика в гости, тот, не подозревая измены, доверчиво сел к нему в сани. Лишь только доехали они до деревни и вылезли из саней, выманил газда у Яношика его могучую валашку. А в избе уже сидели в засаде гайдуки с солдатами.
        Едва переступил Яношик порог, как поскользнулся и упал: насыпали ему враги гороху под ноги. Навалились гайдуки на Яношика и связали по рукам и ногам. Но одним рывком разорвал Яношик веревки и давай хлестать солдат и гайдуков, приговаривая с насмешкой:
        - Эй, сколько вас, сушеных, пойдет на фунт?
        Плохо пришлось гайдукам, начали они отступать к дверям. Но тут какая-то сморщенная старуха визгливо крикнула с печи:
        - Перерубите ему пояс!
        Ударил один солдат, да так метко, что сразу перерубил пояс с волшебным корнем, что дала ему горная дева. Лопнул корень, и пропала сила Яношика. Без валашки и пояса не мог одолеть он врагов. Снова связали его, положили в сани и отвезли в тюрьму. Было это в Кленовце, близ Тисовца, у газды Благи.
        Держали Яношика сначала в старой Граховской башне, а потом перевели во Врановский замок, что близ Святого Микулаша. В мрачном подземелье лежал Яношик, прикованный к стене, и лишь для допросов и пыток выводили его из темницы.
        Горько и тяжко ему было. Но не о себе, не о своей судьбе были думы Яношика, а о друзьях и больше всего о бедном народе. С грустью вспоминал он свободу и свою вольницу, вспоминал, как сиживал он с хлопцами на Краловой Голе, как ходил с ними по зеленым лесам, по горам и долам, на утренней заре и под мерцающими звездами, под солнечными лучами и при сиянии месяца. Вспоминал Яношик о словацком народе и глубоко вздыхал:
        - Ох, бедный люд, кто теперь заступится за тебя! Один всемогущий бог остался твоей защитой!
        А потом привели Яношика на суд в Липтовский Святой Микулаш и осудили на смерть. Было это в 1713 году, в тринадцатый день марта месяца.
        Окруженный солдатами, сопровождаемый толпой народа, смело шел Яношик к виселице. Был он еще молод и полон сил. В последний раз взглянул он на горы, в последний раз взглянул на леса, на прекрасное солнце. Но не пал он духом, а твердо шагал, гордо подняв голову. И четыре раза прошелся в танце Яношик вокруг виселицы, чтобы видели паны, что не страшна ему смерть.
        Так кончил свои дни добрый горный хлопец Яношик.
        А что сталось с могучей валашкой?
        Завладев ею, паны укрыли валашку за семью замками, за семью дверями. Но не осталась она взаперти. Начала валашка рубить первую дверь. Рубила-рубила, прорубила одну - принялась за другую, за третью. И так добралась она до седьмой. Рубит валашка последнюю дверь, а Яношика на казнь ведут. Одолела валашка и седьмую, последнюю дверь, но уже поздно было - Яношик испустил дух.
        А валашка скрылась в горах. На любимой Яношиком Краловой Голе вонзилась она в дерево, да так и осталась навеки.
        А что сталось с горными хлопцами?
        Недобрый был их конец. Оставшись без атамана, не смогла «вольница» противиться панской силе. Переловили хлопцев одного за другим, побросали в тюрьму, и там кончили они дни свои. Многие, как и Яношик, приняли лютую смерть. Тяжкие муки выпали на долю Якуба Суровца: колесовали беднягу. Не помог ему и самодельный самопал-двустволка, громовый выстрел которого наводил бывало страх на врагов и прохожих.
        Погибли горные хлопцы, но не забыты их имена. С особой любовью хранит народная память имя Яношика.
        Помнит народ все места, где он хаживал и жил, помнит все его тропинки, пещеры. А больше всего ходит рассказов о кладах, что прятал он в дупла старых дубов или в расселины обрывистых скал.
        До сих пор кое-где в словацких деревнях висят в хатах картинки с изображением горных хлопцев, нарисованных красками по стеклу, - в зеленых рубахах, белых портах и широких поясах, с валашкой в руке и ружьем за плечами.
        В длинные зимние вечера вспомнит старый газда давно минувшие времена и обязательно начнет рассказ о горных хлопцах. Он покажет вам на картинке и Суровца, размахивающего валашкой над головой, и Грайногу, перескакивающего через буки и ели, и всех остальных добрых хлопцев, а прежде всех - Яношика. Поведает старик о его силе, о том, сколько он претерпел, как мстил панам за словацкий народ, как преследовали его за то и как погубили.
        Тихо в избе, разве только у кого вздох тяжелый сорвется. Жалко всем доброго хлопца.
        А убеленный сединами газда махнет рукой и добавит:
        - Да воздаст ему бог! Ведь за то пострадал он, что защищал свой народ… Но есть старинное пророчество - верьте ему, дети: опять придет Яношик словакам на помощь. И тогда жизнь станет лучше… Уж поскорей бы пришел!
        БЛАНИЦКИЕ РЫЦАРИ
        Слушайте последнее старинное сказание. Посмотрите, вон Бланик- гора, одетая темным лесом, что спускается по всем ее склонам с самой вершины.
        Важно и хмуро оглядывает Бланик уединенный край, его холмы и бесплодные равнины. Издалека видна его вершина, и люди со всей округи часто пытливо обращают к ней свои взоры.
        Если окутана она тучами - быть непогоде, если синеет она на ясном небе - быть ветру.
        На вершине Бланика, в тени буков, елей и сосен, увидишь ты старинную каменную полуразрушенную ограду. Мхом и кустарником заросла она; деревянных стен замка, который когда-то они окружали, нет и в помине.
        Под той оградой, в глубине горы, дремлют вооруженные рыцари, «войско святого Вацлава», дремлют и дожидаются дня, когда понадобится их помощь, когда позовут их на бой.
        На восточной стороне каменистой вершины Бланика есть скала, образующая неровный свод. Там вход в гору, а около него бьет родник. Из того родника поят бланицкие рыцари своих коней, когда выезжают они в лунном сиянии из Бланика на луг, что лежит среди лесов под горой. В такую ночь далеко по окрестностям разносится глухой топот копыт, приглушенный грохот барабанов и звуки трубы. К утру все разом стихает, рыцари и кони скрываются в скалистых воротах и исчезают в таинственных недрах горы. На лугу остаются лишь следы их ночной прогулки - отпечатки множества конских копыт.
        В скалистых пещерах, где дремлет войско святого Вацлава, побывал уже не один человек.
        Случилось раз одной девушке косить траву под Блаником. Вдруг, как из-под земли, вырос перед ней рыцарь и попросил ее войти с ним в гору и там поработать. Не испугалась девушка и пошла. Ворота в гору были открыты. Тут увидела она перед собой сводчатые каменные залы, украшенные могучими колоннами с развешанным на них оружием. Во всех залах, озаренных таинственным желтоватым светом, царила глубокая тишина. Вдоль стен у кормушек стояли рядами оседланные кони, за каменными столами, склонив на них головы, сидели рыцари Бланика. Спали рыцари, недвижимы были кони; не трясли они гривами, не били копытами, даже хвостами не махали.
        Войдя в залу, девушка осмотрелась. Никто не шевельнулся. Она принялась подметать. Работа у нее спорилась, и вскоре все было убрано. Но даже теперь никто не остановил ее, никто не заговорил с ней, никто не пробудился. Как она вошла, так и вышла.
        Когда девушка явилась домой, стали ее спрашивать, где так долго она пропадала. Удивилась девушка и сказала, что ведь она вернулась быстро, как и всегда, в обычное время. Каково же было ее изумление, когда узнала она, что ушла в последний раз на покос в прошлом году и целый год ее не было. Тогда рассказала она, куда попала, и все поняли, почему ей год показался таким коротким. А на третий день после своего возвращения девушка умерла.
        Подобное тому, что случилось с ней, произошло и с лоунёвицким кузнецом, которого позвал в гору неведомый рыцарь, чтобы подковать лошадей. Пошел кузнец, а когда выполнил работу, дали ему в награду мешок сору. Со злости кузнец вытряхнул сор под горой. Дома узнал он, что его уже оплакивают, как умершего, ибо исчез он бесследно и целый год не было о нем ни слуху ни духу. Поведал он обо всем, что с ним случилось, а когда потряс мешок, выпали вдруг три дуката. Тут только кузнец сообразил, что сделал промах. Побежал он обратно к Бланицким воротам, туда, где высыпал сор из мешка. Но напрасно: ни сору, ни дукатов не было и в помине.
        Рассказывают еще о пастухе, который, отыскивая заблудившуюся овцу, забрел в Бланик, о юноше, который, как и тот пастух, пробыл в горе целый год и сам о том не догадывался.
        Но все это было давно… Заперт Бланик. Важно и хмуро взирает он с высоты на уединенный край, удаленный от мира, и кажется, что погружен он и всё вокруг в тяжелую, печальную думу. Спит войско святого Вацлава. Еще не пробил час его пробуждения. Проснется оно лишь в минуту грозной опасности, когда обрушится на нашу родину столько врагов, что смогут кони их своими копытами растоптать все Чешское королевство. Тогда появятся знамения: засохнут в Бланицком лесу макушки деревьев, зазеленеет на вершине горы старый, засохший дуб, а ключ у скалы забьет с такой силой, что бурный поток понесется по склону. И грянет в краю между Блаником и Начерадцем великая и кровавая битва. Высохший пруд наполнится ручьями крови, а перед битвой покроется листьями старое голое дерево, стоящее на его берегу. В начале той страшной битвы охватят всех чехов печаль и уныние, но геройски будут противостоять они более сильному врагу. И в решительную минуту откроется гора Бланик, рыцари в полном вооружении выедут из ее глубины, и святой Вацлав на белом коне поведет их на помощь чехам.
        Ошеломленный и объятый ужасом неприятель побежит к Праге, и там завершится тот грозный бой. Будет он столь яростен, что кровь рекой потечет от Страхова прямо к каменному Карлову мосту. А святой Вацлав на белом коне, с хоругвью в руках поведет чехов вперед и выгонит всех чужеземцев и врагов за пределы Чешской земли. Святой Прокоп, игумен Сазавский, со своим посохом будет ему верным помощником.
        И тогда наступит святой мир и легко вздохнет земля Чешская. Хоть и много чехов погибнет в тех жестоких боях, но те, кто останется, будут сильны и крепки духом. Познав ошибки отцов и свои, грудью встанут они на защиту родины, и неприятель не одолеет их.

* * *
        Таковы сказания минувших лет и старинные пророчества о земле нашей.
        Счастлива будь, о любимая родина! Да крепнет народ твой из поколения в поколение, да осилит он всех противников и свято сохранит наследие предков - родной язык и старинные свои права.
        Пусть, мужая в труде, воодушевленный им, станет народ твой несокрушим, как скала, и исполнится неисчерпаемой силы.
        notes
        Примечания
        1
        К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VII, стр. 275.
        2
        Изображения дедов — деревянные фигурки, изображающие умерших предков — покровителей рода, семьи.
        3
        Одра — чешское название реки Одера.
        4
        Лаба — чешское название реки Эльбы.
        5
        Сукня — Старинная мужская и женская верхняя одежда из домотканного сукна. Богатые люди украшали сукни каймой или меховой оторочкой.
        6
        Велес — бог, покровитель скотоводства у славян.
        7
        Морана — богиня смерти и зимы у славян.
        8
        Коурж (чешcк.) — дым.
        9
        Капище — языческий храм.
        10
        Город недалеко от столицы Чехословакии Праги. В настоящее время — составная часть Праги.
        11
        Петржин, Страгов — названия холмов около Праги.
        12
        Гон — старинная мера длины.
        13
        Прага — нынешняя столица Чехословакии (по-чешски «праг» — порог).
        14
        Отец родины — здесь имеется в виду король Карл IV (середина XIV века).
        15
        Жупа — административный округ у западных и южных славян.
        16
        По старинному славянскому обычаю, мальчику первый раз стригли волосы в семь лет, в знак того, что он вышел из младенческого возраста.
        17
        Секира — старинное оружие в форме топора.
        18
        Король Сватоплук (IX век), по одному из преданий, якобы тайно покинул престол и скрылся в монастыре; события в сказании о короле Ячменьке исторически недостоверны.
        19
        3еман — дворянин, мелкий помещик.
        20
        Пан — здесь: крупный землевладелец.
        21
        Гана — плодородная область Моравии.
        22
        Австрийский император Иосиф II в 1781 году отменил крепостное право в Чехии и попытался несколько облегчить положение крестьян. Однако в действительности его реформы не уменьшили крестьянских повинностей. В сказании о Ячменьке воплощена несбыточная мечта о добром короле.
        23
        Жибржид и Брунцвик — личности легендарные.
        24
        Имеется в виду Вацлав — чешский князь X века, считавшийся покровителем Чехии.
        25
        Астролог (историч.) — лицо, занимающееся астрологией — лженаукой о звездах, основанной на вере в то, что по расположению звезд можно предсказывать будущее. Наука астрономия вытеснила лженауку астрологию.
        26
        Гобелен — стенной ковер с вытканными на нем художественными изображениями.
        27
        См. вступительную статью.
        28
        Малый город — район Праги.
        29
        Старый город — район Праги.
        30
        Геллер — старинная мелкая серебряная монета.
        31
        Копа — шестьдесят штук.
        32
        Староградский орлой — так назывались старинные астрономические башенное часы в Старом городе.
        33
        Магистр — первая ученая степень, которую университет присуждал после защиты диссертации.
        34
        Бакалавр — первая ученая степень по окончании университета.
        35
        Коллегиум, коллегия — здесь: учебное заведение.
        36
        Карлов коллегиум — Пражский университет, основанный Карлом IV в 1348 году.
        37
        Заключенные в ту пору кормились или на свои деньги, или милостыней.
        38
        Ян Гус; см. вступительную статью.
        39
        Имеется в виду Грюнвальдское сражение, происходившее между селениями Грюнвальд и Танненберг.
        40
        По католическому обряду, народ причащается только хлебом. Борьба гуситов с католической церковью вылилась, в частности, в борьбу за причащение под обоими видами, то есть хлебом и вином (отсюда символ чаши на знамени гуситов).
        41
        В лагере Жижки мужчин называли братьями, а женщин — сестрами.
        42
        Булава — палица, палка с шаром на конце, служащая знаком гетманской власти.
        43
        Коцовский намекал на то, что все остальное тело Жижки защищено доспехами.
        44
        Табориты — название гуситов, по городу Табору, где была создана армия Яна Жижки.
        45
        Тридцатилетняя война (1618 —1648) — разорительная война, в которой приняли участие европейские страны — Германия, Франция, Швеция и др. В этой войне Чехия отстаивала свою национальную независимость. В 1620 году войска австрийского императора разгромили чехов на Белой горе (Белогорская битва) и присоединили Чехию к Австрии.
        46
        В ожидании смены рудокопы собирались и пели гуситские гимны.
        47
        Уриево письмо. — По библейскому преданию, Урия был послан царем Давидом к военачальнику Иоаву с письмом, содержащим приказ погубить Урию.
        48
        По обычаю того времени, осужденный, спасшийся от палача, считался неприкосновенным.
        49
        Чешские братья — После разгрома гуситского движения, в середине XV века, остатки таборитов объединились в особую религиозную общину — Общину чешских братьев. Эта организация продолжала антифеодальные традиции таборитов, но уже не носила боевого характера.
        50
        Фердинанд I — австрийский император. В 1526 году был избран на чешский престол панами. С его правлением начинается притеснение Чехии со стороны австрийских Габсбургов.
        51
        См. вступительную статью.
        52
        Чекан — здесь: холодное оружие, стержень с топориком и молоточком на конце.
        53
        В результате поражения под Белой горой (см. вступительную статью) 21 июня 1621 года были казнены в Праге 27 руководителей восстания против короля Фердинанда Габсбурга.
        54
        Perpetuum silentium (лат.) — вечное молчание.
        55
        Голя — безлесное плоскогорье.
        56
        В то время Словакия входила в состав Венгрии.
        57
        Валашка — топорик с длинной рукояткой.
        58
        Газда (словацк.) — крестьянин, хозяин.
        59
        Десятина — здесь: десятая часть урожая и приплода скота, которую крестьяне обязаны были отдавать помещику.
        60
        Кремницкие дукаты — деньги, чеканившиеся на монетном дворе в городе Кремнице (Словакия).