Библиотека / Детская Литература / Житков Борис : " Виктор Вавич Книга 2 " - читать онлайн

Сохранить .

        Виктор Вавич (Книга 2) Борис Степанович Житков
        Житков Борис Степанович
        Виктор Вавич (Книга 2)
        Житков Борис.
        Виктор Вавич
        Роман
        КНИГА ВТОРАЯ
        Themistocles
        ""THEMISTOCLES Neoch films Atheruensis" - замечательно, как понятно!" - думал Коля под одеялом и - простыня чистая, скользкая - поерзал ногами
        "Themistocles - Фемистокл, Neoch - Неокла, films - сын, Athemensis значит афинянин Завтра вызовут, и аккуратным голосом начну Themistocles Neoch films - прямо как по-русски Ужасно хороший язык!"
        Коля перекрестился под простыней, с радостью, с уютом, как в домике Поглядел на образ, завернул назад голову Высоко в углу еще поблескивало из полутьмы золото, и Бог какой милый - и показалось, что дремлет в углу Нет, все равно все видит так, опустил веки и все-таки вниз в щелку все видит И знает, что Коля писал в углу на стенке карандашиком стишки такие глупостные И стихи отбились в памяти и застучали в ногу, как солдаты. Раз, и снова и снова
        Коля потерся головой о подушку - и вот это слышит, слышит Бог. И за грехи накажет, и нельзя вытряхнуть из головы стихов, это они сами, сами. А вдруг мама умрет. Сейчас вот шуршит новым коленкором, и видно, как мелькает на светлой щелке от дверей - шьет Живая - шьет. Пока еще живая и вдруг - и вот треплешь за руку "Мама, мамочка, милая, ну, милая, миленькая, родная" и у Коли навернулись слезы и застыло дыхание в груди. Рвать, рвать за руку, и она молчит, как ни зови; плакать, биться в нее головой: "Мулинька, сказать, - миленькая мулинька!"
        - Мулинька! - задел вдруг голосом Коля. Стул двинула и с белым коленкором вбежала и распахнула за собой свет из столовой:
        - Что ты, что ты? - и наклонилась.
        Коля жал к себе голову, мамины волосы, судорогой, со всей силы, а мама держала неловко, на отлете руку.
        - Не уколись!
        А Коля давил губами мамино ухо и шептал:
        - Мамочка, милая, не умирай, ни за что, никогда! Я не знаю, что сделаю, не умирай только, мамочка! Пожалуйста! - Коля прижал мокрое лицо и замер. Шептал неслышно: - Не смей! Не смей! Не смей!
        Заклинал.
        - Больно, задушишь! Не сходи с ума, - высвободила голову, - не умру. Хочешь, чтоб не умерла, - ложись и спи, - и целовала в мокрые глаза.
        А когда снова села на стул под лампу, ворохом нескладным встали мысли над головой и два раза наколола палец.
        А Коля в темноте сжал, как от боли, зубы и шептал с мольбой и угрозой:.
        - Дай, дай же, чтоб не умирала... никогда! Дай, Господи, говорю, чтоб никогда, никогда.
        Сжал крепко веки, чтобы придавить, прищемить свое заклятье, и темно-синие пятна заплавали в глазах.
        И вдруг проснулся: там за дверью отец говорил сдавленным голосом, хриплым шепотом:
        - Я ж тебе говорю, говорю, говорю: невозможно! Как же, к черту, я не передам? Ведь говорю же тебе: свои, свои, наши, телеграфные. Питер мне стукает, я же на слух принимаю.
        Мать зашептала, не разобрать.
        Коля весь вытянулся, сердце сразу заколотилось, умерли ноги, а шея натянулась, вся туда к двери.
        Мама шепчет, шепчет, скоро, торопливо. Вдруг отец по столу - охнула посуда - Коля не дышал.
        - У других не один, а пятеро ребят. Невозможно! Понимаешь! Сказано: не передавать, кроме своих! Да, да, и буду!.. А будет, будет, что всем, то и мне будет. Сегодня было В. П. Да, да, мне вот, сейчас ночью. Знаешь В. П.? Давай, значит, прямой провод - высочайший приказ. В. П. давай Тифлис... Чего тише? Все равно. Да, да, и шиш, шиш дал. Ну, вот, реви, пожалуйста. Реви, реви!
        Мама всхлипывала, папа мешал в стакане. Все мешал скорей и скорей. Вдруг двинул стулом, шагнул, распахнул двери, вошел и волок ногой мамино шитье белое, стал шарить на столе.
        - Расстреляют! - всхлипнула мама. Коля дернулся, затряслась губа и заикнулся, весь толкнулся от этого слова, от маминого голоса.
        - И к черту! - крикнул папа во весь голос в двери. Стал закрывать двери и швырнул ногой в столовую белое шитье. Лег, заскрипел кроватью, зло заскрипел, показалось Коле. Еще поворочался. Чиркал, чиркал спички, ломал. Закурил. И при спичке Коля увидел лицо отца, как из тяжелого камня, и пегая отцовская борода будто еще жестче - из железной проволоки. Стало тихо, и слышно было, как мама плакала, как икала.
        Коле хотелось встать, пойти к маме, но не смел. Раздувался огонек, и отец дышал дымом.
        - Вася, Вася, Васечка! - около самих дверей перебойчатым голосом, жалобным таким, сказала мама.
        "Неужели папа..." - подумал Коля и дернулся на кровати навстречу голосу. Но папа уж вскочил, уж отворил двери.
        - Ну, Глаша, ну, ей-богу, ну что же в самом деле?
        А мама вцепилась в плечо, ухватилась за подтяжку, цепко, ногтями и тычется головой.
        Папа одной рукой держит, а другой повернул выключатель. Коля сидел уж на кровати и глядел и шептал то, что папе надо говорить.
        Сели на кровать.
        - Ну как тебе объяснить? - говорит папа. - Ну все, все же; я ж тебе говорю: завтра конки станут, а послезавтра лавки закроются - ну все, все люди! - и папа уже обращался к Коле.
        И Коля мотал утвердительно головой, чтоб мама скорей поверила и перестала плакать.
        - Ведь вот ребенок же понимает.
        Мама заплаканными глазами глянула на Колю, глянула как девочка, с вопросом, с охотой верить, будто он старше, и Коля закивал головой.
        - А спросят, скажу: как все, так и я. Нельзя же весь народ перетопить! Это никакого, знаешь, моря не хватит, - и папа даже засмеялся.
        И мама сквозь слезы старалась улыбнуться, все держась за папин рукав. Коля со всей силы весело сказал:
        - Ну да, не хватит!
        - Спи ты! - сказала мама и махнула на Колю рукой. Коля мигом лег: быстро и форменно, руку под щеку. - Ну не дури! - и уже улыбка у мамы в голосе.
        "Слава Богу, слава Богу", - думал Коля и жмурил глаза и задышал, как будто вылез из-под воды.
        Семга
        ПЕРВЫЙ раз это было давно, в первую же субботу, как только Виктор получил околоток. Виктор шел мимо домов, как по своему хозяйству, и строго заглядывал в каждые ворота. Дворники стряхивали с запревших голов тяжелые шапки и держали их на горсти, как горшок с кашей. И пар шел из шапок. Виктор оглядывал каждого и едва кивал. Сам попробовал замок на дверях казенки. Зашел в гастрономический магазин. Электричество чертовское, кафельные стенки, мраморные прилавки, дамы суетятся и с игрушечной лопаточки пробуют икру. Полусаженные рыбины лоснятся красным обрезом. Дамы косили глаза на Виктора. Вот сняла перчатку и мизинчиком, ноготком отчерпнула масла, пробует, а приказчик, пузатый шельма, в глаза смотрит и уговаривает.
        "А если всучает гниль всякую? А они, голубушки, берут. Вот как торопится увернуть, подлец. Чтоб не опомнилась".
        - Что это ты заворачиваешь? - покрыл все голоса Виктор. Все оглянулись. У приказчика стали руки.
        - Колбасу-с.
        - Которую? Покажи! Пардон, сударыня, - и Виктор протиснулся к прилавку. - Гниль, может быть, всякую суете... жителям... города.
        Виктор, не жалея перчаток, взял колбасу. Поднес, нахмурясь, к носу. В магазине все притихли и смотрели на квартального.
        - Отрежь пробу!
        - Здесь пробовать будете? - спросил приказчик вполголоса.
        - А где же? На улице? - закричал Виктор.
        Приказчик как вспорхнул с испугу, вскинул локтями: брык! - отмахнул тонкий кружок колбасы, протянул на дрожащем ножике. Виктор, глядя на верхнюю полку, важно сосал ломтик.
        - То-то! Смотри мне, - и швырнул за прилавок недоеденную половинку.
        И тут же хозяин, бородка, тихий голос:
        - Не извольте беспокоиться.
        - Позвольте, - и Виктор обернулся вполоборота к публике, - на обязанности наружной полиции, - и покраснел, чувствовал кровь в лице, - на обязанности следить за правильностью торговли. А то ведь такое вдруг, что случаи отравления.
        - Справедливо-с, - говорил хозяин и кивал туловищем, - совершенно справедливо, бывают такие случаи, но только не у нас. Товар первосортный! и хозяин провел рукой над прилавком. - Отведайте, чего прикажете.
        И убедительно и покорно говорил хозяин. Уж публика снова загомонила. И Виктор слышал, как будто сказала дама:
        - Действительно, если б все так серьезно. И ведь в самом деле бывают случаи.
        И Виктор с серьезным видом наклонился над стеклянными вазами, а хозяин приподнимал крышки, как будто шапку снимал перед начальством.
        - Семужка. Отведаете?
        Виктор кивнул головой. Тонкий ломтик душисто таял во рту.
        - Нет, уж у нас, знаете... Виктор кивал головой.
        - А то ведь, - шептал хозяин, - для публики ведь смущенье, помилуйте! За что же скандал делаете? Виктор глянул на хозяина.
        - Слов нет, бывают случаи, - шептал хозяин. Обиженно вздохнул.
        - Семга замечательная, ей-богу, замечательная, - сказал Виктор.
        - Плохого не держим, - надуто говорил хозяин. Глядел в сторону и ножиком барабанил по мрамору. Виктор вынул платок и обтер губы.
        - Помещение смотреть будете? - Хозяин уж кивал распорядительно приказчикам: дергал вверх подбородком.
        - Нет, уж другой раз.
        - Как угодно-с, как угодно-с. А то можно. Как вам время. Очень приятно.
        - До свиданья! - Виктор боком кивнул и стал протираться сквозь публику. На дам не глядел.
        - Честь имеем. Очень приятно. Очень даже великолепно-с, - говорил вслед хозяин.
        "Надо было додержать до конца строгость", - думал Виктор на улице и от досады ступал с размаху. Стукал панель.
        "Вышло, будто он меня объехал, - думал Виктор, - все дамы так, наверно, и подумали", - Виктор вынул из кармана свисток.
        - Т-р-р-р-рук! - и прикрыл пальцем дырку: благородно, коротко и приказательно.
        Городовой сорвался с перекрестка, подбежал, вытянулся.
        - Смотри мне. Чтоб в одиннадцать все лавки крыть. Ни минуты мне, без затяжек! - И сам не знал, что кивал свистком на лучезарную витрину, на серебряные колбасы. - Где народу натолклось, предупреди, пусть как хотят там, черт их дери: в одиннадцать - шторы и на замок. Порядок нужен.
        - Слушаю, - сказал городовой. - Всех крыть прикажете?
        - Всех! - крикнул Виктор. - К чертям собачьим, - сказал Виктор уже на ходу.
        Груня к вечеру ждала гостей. Новые знакомые. Все было новое. Новые часы в кухне помахивали маятником, чтобы не стоять на месте, когда все весело суетятся. Груня приседала около духовой, а Фроська держала наготове полотенце: а ну пирожки поспели - вынимать. На полке новые кастрюли, казалось, звенели отблеску. Из духовки горячим ароматом крикнули пирожки.
        - Давай! - Груня дернула полотенце, шипела, обжигалась и тащила лист из духовки. - Фрося! Фрося! Фрося!
        Фроська махом брякнула табурет. Пирожки лежали ровными рядами и дышали вкусом, сдобным духом.
        Груня, красная, присела над горячим листом, замерла - любовалась на пирожки, как на драгоценные камни. Фроська, наклонясь из-за плеча, тянула носом.
        В дверь стукнули. Обе дрогнули. И сейчас же незапертая кухонная дверь распахнулась, и шагнул мальчик в белом фартуке поверх тулупчика. На голове доска.
        - От Болотова это. Надзиратель здеся живуть? И мальчик сгрузил доску на стол, снял длинный сверток, увесисто шлепнул сверток об стол.
        - Это чего это там? - Груня тыкала пальцем сверток.
        - Надзиратель заходили, сказали на дом снесть. Не знаю, как бы не семга.
        Груня нюхала: сверток пах морозом, бумагой, приятной покупкой.
        - До свиданьице! - мальчик взялся за дверь.
        - А сколько следует? - крикнула Груня.
        - В расчете-с, - сказал мальчик и улыбнулся лукаво и весело Груне в лицо.
        - Пирожочков, пирожочков! - Груня схватила пару пирожков, перебрасывала их из руки в руку и кричала: - Ну скорей! Фартухом, фартухом бери: обожжешься. Как не требуется? Бери! Ой, брошу!
        Мальчик, смеясь, подхватил пирожки в передник и бойко выбежал за порог, застукал по ступенькам и с лестницы крикнул:
        - Очень вами благодарны!
        - На морозе не ешь, простудишься, - крикнула Груня в двери и поспешила к свертку. Не терпели пальцы, срывали бумагу.
        Чем богаты
        - НИКОГО еще нет? - шепотом спросил Виктор в сенях и обдал горячую Груню свежим воздухом от шинели.
        - Никого еще. Подсучи рукав, - Груня держала на отлете масленые руки и подставляла Виктору локоть - красный, довольный, веселый локоть. - Там наставлено! - Груня мотнула головой на дверь и пустилась по коридорчику в кухню.
        В столовой на блестящей скатерти хором сияли стаканы, рюмочки, новые ножички. Расчесанная селедка и аккуратной цепочкой кружочки луку. Маринованные грибки, как полированные, крепко глядели из хрустальной мисочки.
        Виктор залюбовался. Потушил электричество, зажмурился и снова зажег, чтобы сразу и заново глянуть. Обошел стол, подровнял ножички, вилочки, поправил один грибок, чтоб головкой вверх. Он шатал головой, чтоб блеск бегал, переливался по стеклу, по блюдечкам. Догадался, качнул над столом лампу: он смотрел, а блеск перебегал волной, играл приливом-отливом.
        Придвинутые стулья ждали гостей.
        Позвонили. Виктор торопливой рукой остановил лампу, побежал встречать.
        В дверях стоял молодой человек с красным лицом в форменной почтовой фуражке. Фроська, распахнув дверь, держалась за ручку мокрым мизинцем.
        - Можно? - и молодой человек лукаво смеялся.
        - Пошла, - шепнул Виктор Фроське. - Прошу, - крикнул Виктор и пригласил рукой.
        - Проходи, Жуйкин! - крикнул голос сзади, и Жуйкин, споткнувшись о порог, влетел в сени. Другой чиновник, постарше, с поднятым воротником, тщательно закрывал дверь на французский замок. Он запотелыми очками глядел на Вавича.
        - Здоровиссимо! Ничего не бачу, хучь дивлюся кризь окуляры! - поднял брови на рябом лице.
        - И чего хохлит? - смеялся Жуйкин. - Фамилия Попов, а после кружки пива начинает заламывать.
        - Зачем же по дороге-то заходить, господа! - Вавич качал головой. Ей-богу, обидно, - и стаскивал с гостей пальто. - Пожалуйте, - Виктор едва сдерживал улыбку ожидания.
        Попов протирал синим носовым платком очки и щурился на стол:
        - Нет, побачь, каких Лукуллов понаставил! Виктору улыбка рвала губы.
        - Чем богаты.
        Жуйкин потирал руки и кланялся спиной: столу, стенам. Рыжие волосы редким бобриком блестели от помады, блестел тугой воротничок и пуговки на форменной тужурке.
        - А где же изволит хозяюшка? - и Жуйкин опять поклонился и шаркнул слегка.
        - Аграфена Петровна просит прощенья, сию минуту, - и Виктор тоже кивнул спиной, как Жуйкин.
        Попов теперь уж через очки разглядывал стол, потом пощупал печку, вертел головой, осматривал стены.
        - Ты что же, как кредитор, углы обшариваешь? - и Жуйкин фыркнул, как будто вспомнил анекдот.
        - Бачу, часов не было, - и Попов тыкал в воздухе пальцем на новые часы. - Ось! ось! - тыкал Попов и слегка приседал в коленях с каждым тыком.
        - Простите, момент! - Виктор шаркнул и выскочил в двери. Слышно было из коридора, как он говорил громким шепотом: - Грунюшка, Груня! Пришли ведь. Водку-то хоть сюда подай.
        Виктор вернулся с запотевшим графинчиком. Лимонные корочки желтыми мушками плавали поверху.
        - Пожалуйста, господа! - и Виктор отодвинул стулья.
        - Нет, уж как же без хозяйки, - сказал Жуйкин. В это время за дверью по коридору легко, торопливо пробежали Грунины шаги. И гости, и Виктор улыбнулись в одну улыбку.
        - Пока нет дам, - вдруг оживился Попов, - господа, пока без дам, вот один случай; ей-богу, не анекдот. Все сдвинулись в кучку.
        - Понимаете, приходит к доктору один еврей... Виктор оглянулся на дверь. Попов понизил голос.
        - Приходити, понимаете, говорит: гашпадин доктор! У моей зыны...
        Жуйкин хихикнул.
        - У моей зыны, - совсем шепотом сказал Попов, - гашпадин доктор, у моей зыны такое...
        В это время затопали Грунины каблучки.
        - Ну, потом, - замахал рукой Попов, и все расскочились в стороны, глядели на дверь, запрятав плутовство. Груня прошла мимо.
        - Так он говорит, - зашептал со своего места Попов, - у моей говорит, зыны такое, знаете, бывает... - и потряс кулаком, - такое бывает...
        И снова Грунины шаги, и распахнулись двери, и красная, запыхавшаяся, в розовом платье с алым бантом, вошла Груня.
        Наоборот
        ЖУЙКИН сделал пол-оборота на каблуках, шагнул, откинувшись назад, шаркнул в сторону, оттер Попова.
        - Сердечной хозяйке душевный привет, - и склонил талию. Груня весело улыбалась на рыжий бобрик. Жуйкин медленно нес Грунину руку к губам. Попов топтался в очереди.
        - Здоровеньки булы! - тряс головой.
        Виктор с торжеством и завистью глядел, как прикладывался к ручке Жуйкин.
        Потом Попов встряхивал Грунину руку, будто старому товарищу. Не удержался и неловко чмокнул в большой палец.
        - Аграфена Петровна, ведь и мы не здоровались. Виктор шаркнул и поцеловал Груню в ладонь.
        - Ну садитесь, садитесь, чего же вы? - и Груня зашуршала платьем к своему месту.
        - А як же... - начал Попов, - це вже... закон, одним словом.
        - Вы что? - засмеялась Груня. - Тарас Бульба какой! Жуйкин фыркнул, захлопал в ладоши:
        - Расскажу, расскажу! Всем на службе расскажу. Бульба! Садись, Тарас!
        - Витя, наливай, - командовала Груня.
        - После трудов праведных, - приговаривал Попов.
        - Да знаете, сегодня пришлось-таки, - говорил Виктор, аккуратно разливая водку, - представьте: битком народу в колбасной...
        - Изыди все нечистое, останься един спирт, - сказал Попов и хлопнул рюмку.
        - Ваше здоровье, - поднял рюмку, оборотясь к Груне, Жуйкин.
        - Грибочков, - сказала Груня и кивнула Жуйкину.
        - Да, - повысил голос Виктор, - битком! Еле протолпился. Ведь надо же знать, чем они там удовлетворяют потребности населения - дрянью, может быть. Иду. "Что здесь, - спрашиваю, - делается? Хозяина сюда!" - "Хозяина?" - "Так точно. Показать все!" - Публика вся на меня. Хозяин: "Не извольте беспокоиться, ваше благородие". - "Знаем, - говорю, - вас!"
        - Наливай же, Витя, ждут! Виктор взялся за графинчик.
        - Да... "Знаем, - говорю, - вас. Это у вас колбаса? Пробу! Ветчина? Пробу сюда". И пошел. "Огурцы? Селедка? Рыба?.."
        - Ах, дура я какая! Самое-то главное! - Груня вскочила и, плескал руками, побежала к двери. Все, улыбаясь, глядели вслед.
        - Хозяйственный казус! - Жуйкин поднял палец, прищурился.
        - Да! - напер голосом Вавич. - Вижу - семга. Этакая рыбина. А вдруг полвека лежит? Пробу! Пожалуйте. Взял в рот - тает. Как сливочное мороженое. И вот этакая... - показал рукой.
        В это время вошла Груня. С таинственной и радостной улыбкой несла длинное блюдо. Все глядели то на Груню, то на стол: куда поставить.
        Жуйкин вскочил:
        - Легка на помине! - он отодвигал тарелочки, очищал место, помогал Груне втиснуть блюдо.
        Вавич глядел на семгу, высоко подняв брови. Брови шевелились, как черные червяки. Груня никогда такого не видела. Она глядела на Виктора, слегка бледная, подняла руки к груди.
        - Откуда? - в тишине послышалось. Не верилось, что Виктор сказал.
        - Принесли. Мальчик. Ты думал - назавтра? - всем духом спросила Груня.
        - Наоборот! - сказал Виктор. Будто визгнул. Груня мигала на него заботливыми глазами, а Виктор сжал над столом кулак, так, что заскрипели пальцы.
        Жуйкин улыбался со всей силы и поворачивал улыбку то к Груне, то наставлял ее на Виктора. Попов поднял над очками брови и глядел в тарелку, барабанил осторожно пальцами по скатерти. Груня стояла, поставив край блюда на стол, и все глядела на Виктора.
        - Принять? - спросила Груня.
        - Да, да, - закашлял словами Виктор. - Ставь, ставь... Как же, как же... Конечно... на стол.
        Груня поставила семгу. Семга конфузливо блестела жирной спиной и была без головы.
        Груня подперла обеими руками подбородок, через весь стол протянула взгляд к Виктору.
        - Пожалуйте, - сказал сердито Виктор и зло кивнул подбородком на блюдо.
        - Так ее! - сказал Жуйкин. - За ее здоровье выпить, а за свое закусить. Ею же и закусить. Верно? - обернулся он к Попову.
        Жуйкин схватил графинчик.
        - Разрешите? - и налил всем. - За здоровье семги!
        - Благодарю... - буркнул Виктор и рассеянно вылил в рот водку.
        Груня все глядела на Виктора.
        - Угощай... нарезано, - сказал Виктор. Груня не двигалась.
        - Позвольте вам, - и Жуйкин положил плоский, как дощечка, ломтик на тарелку Груни.
        - Позвольте, я вам расскажу случай. А вы мне, вот в особенности Аграфена Петровна, скажите, законно ли я поступил. По-моему, по всему закону. Представьте... Нальем еще? - обратился он к Виктору, и Виктор вдруг схватил графин, вскочил и стал обходить, наливать, туго покраснев до шеи. Так вот, - продолжал Жуйкин, - познакомился я в танцклассе с барышней, с блондиночкой, чудно танцует "Поди спать" - это мы так зовем падэспань - и так и сяк, разговорчики, шу-шу, и вот, понимаете, сижу я сегодня как всегда на "заказной" - подают письмо в окошечко, - Жуйкин оглядел всех.
        - Да, да, в окошечко, - повторила Груня, оторвавшись глазами от Виктора.
        - Так подает кто-то в окошечко письмо. Написано: "Заказное. Петру Николаевичу Жуйкину". Вижу: дамская ручка. Хотел глянуть - уж повернулась. Я кричу: "Сударыня! Подательница!" Тут кто-то из очереди за ней: "Сударыня! Сударыня!" Привели. Подходит красная. Смотрю - та самая: падеспань. Я говорю: "Как же вы так рассеянны, мадмазель, потрудитесь написать: город, село, волость, улицу, имя и адрес отправителя". И сую ей перо. Все смотрят. А я говорю: "И две почтовые марки семикопеечного достоинства". Ну как, по-вашему, я должен был поступить? - и Жуйкин уперся в бедра, расставил локти и оглядел всех.
        - Да, да... - серьезно кивнул Виктор, - семикопеечного достоинства. Кушайте! - и опять кивнул на семгу.
        Играли в стуколку и запивали пивом. Виктор зло ввинчивал штопор в пробку и, сжав зубы, выдергивал пробку, наливал, запрокинув вверх донышко, переливал и вдва глотка кончал стакан.
        - Врешшш! - шипел Виктор и стукал картами об стол. Он красный, потный сидел боком к столу. Попов слепо поглядывал через очки и домовито совал выигрыш в жилетный карман. А Виктор злей и злей загибал ставки.
        - Мы ее, а она нас. А ананас! - приговаривал Жуйкин, кидая карту.
        Груня подошла, положила Виктору руку на погон. Но Виктор круто повернулся к столу, наклонился над картами, увернул плечо.
        - А это собака? - и открыл карты. И глотал, глотал холодное пиво.
        Было половина второго, когда Виктор повернул два раза ключ за гостями и вошел в кабинет. Он слышал, как за дверьми Груня звякала, убирала со стола. Виктор прошел по комнате два раза из угла в угол. Услыхал, как пачкой ножики, вилки бросила Груня на стол и вот отворила дверь. Виктор пошел, чтоб быть спиной к двери.
        - Витя, миленький! - всей грудью шепнула Груня, обошла, взяла за плечи.
        Виктор зло глянул ей в глаза и стал, нахмурясь, глядеть на папироску.
        - Ты из-за семги? - Груня глядела, распялив веки, Виктору в опущенные глаза. - Родной мой! Витенька мой родной! Ты не хотел!
        Виктор повернулся, шагнул:
        - Я знаю, что мне делать, - швырнул окурок в угол.
        - Витенька, так ведь как же! Мальчик принес. Я ведь думала - ты прислал. Радовалась. Он так и сказал - надзиратель велели передать. Витенька!
        - Вон! - заорал Виктор на всю квартиру. - Вон его, мерзавца, гнать, вон! В три шеи сукина сына. К черту! - и так топнул ногой, что зазвенело на столе. - К чертям собачьим! - и Виктор треснул, что силы, кулаком по столу.
        Груня глядела во все глаза. Слышно было из кухни, как осторожно побрякивала, мыла тарелки Фроська.
        - Ты понимаешь? Ты по-ни-ма-ешь? - злым шепотом хрипел Виктор. Понимаешь, что это? Я ему, мерзавцу, морду набью... завтра... в лавке... при всех. Сввволачь ка... кая!
        - Зачем? Зачем? - говорила Груня. И вдруг засмеялась. - Да там три фунта, три с половиной через силу, семги этой, ну, пять с полтиной. Заплатим пять с полтиной. Я свешу, не больше полфунта съели, я сейчас! - И Груня хотела уж бежать.
        - Грушенька, - крикнул, давясь, Виктор, - милая. Груня метнулась к Виктору, наспех попала поцелуем в бровь и крикнула уж из коридора:
        - Стой, стой, я сюда принесу, взвесим. Виктор как выдулся весь и тряпкой плюхнул в кресло. Он часто дышал и повторял:
        - Грушенька, Грунечка! - И сам не знал, что слезы набежали на глаза розовым маревом показалась Груня в дверях. По-домашнему звякал безмен о блюдо.
        Руки
        ЛЕГКИМ, будто даже прозрачным, встал утром Виктор. Бойко печка гудела в углу, и слышно было, как рядом в столовой пузырил самовар. Виктор надевал свежую белую рубашку, прохладную, и смотрел на узорный мороз на окне, пух белый и нежный. Услыхал, как Грунечка поставила чайник на самовар: ручкой, наверно, в рукаве в широком, с кружевом. Заспешил. Терся под краном ледяной водой, запыхавшись.
        - Витя! Видел, я тебе рубашку положила, - Грунин голос.
        - Да, да! - начерно крикнул Виктор, хотелось скорей начисто, как по белому снегу, подойти, поздравить с днем, всей душой сесть за чай с Грунечкой.
        "Грунечка у меня какая", - думал Виктор. Одернулся, поправил еще раз волосы и вступил в столовую.
        Как целый цветник встала навстречу Груня в синем капоте с цветами, с кружевами, и сверху, как солнце над клумбой, Грунина улыбка, и теплые Грунины руки мягко взяли за затылок, и Виктор целовал руки куда мог, куда поспевал, и хотелось, чтоб еще больше, чтоб совсем закутали его руки.
        Груня подала стакан, и розовое солнце дернуло по замерзшим стеклам, и розовым светом ожила посуда, розовый пар кокетливо вился над стаканом. На минуту стало совсем тихо, и Виктор держал и не брякал ложкой.
        - Ты посмотри, я тебе положила пять рублей в бумажник, - и Груня кивнула подбородком на боковой карман - Виктор застегивал шинель, - за эту, знаешь, - и Груня покосилась на Фроську. А Фроська просовывала под погон портупею.
        - Прямо к нему, к каналье, - тряс головой Виктор, - сейчас же, пожалуйте... А ну-ка, милостивый государь, - Виктор съежил брови и сделал на лице "решительность". - Счастливо оставаться, - шаркнул Виктор в дверях и козырнул.
        С портфелем под мышкой вышел Виктор на улицу. Дворники скребли панели, и, прыгая через скребки, спешили мимо них гимназисты. В конце улицы, прямо по середине над уходящими рельсами, висело красное солнце, как будто оно вошло в улицу и остановилось от любопытства и радости. И Виктору показалось, что все спешат в конец улицы глядеть солнце. Снег неистово горел, и едко брал за щеки мороз.
        Виктор жмурился от света, улыбался и составлял в уме: "Почем у вас семга? Так-с. Потрудитесь немедленно выписать счет на три с половиной фунта... фунта этой рыбы... "вышеупомянутой" не годится. Этой рыбы", решил Виктор и завернул за угол.
        Солнца не стало.
        В магазине все лоснилось прохладной чистотой. Покупателей не было. Старший приказчик снял кожаный картуз, отставя мизинец. Оперся на прилавок почтительно, ожидательно. Виктор кашлянул для голосу и строго сказал:
        - Хозяина мне.
        - Простите, только вот вышли за товаром-с.
        - В этом случае, - и Виктор нахмурился, - напишите счет на семгу, на три с половиной этой рыбы... фунта семги. Немедленно.
        - Без хозяина невозможно-с. Свесить прикажете? - и приказчик взялся за нож.
        - Вчера ошибочно была получена мною семга, от вас, от Болотова. Виктор покраснел и сдвинул брови. - Неизвестно, что ли?
        - Не упомню-с! - и приказчик пошарил глазами по мраморному прилавку.
        - Мной, - крикнул Виктор, - мной! - В это время звякнула входная дверь, а Виктор кричал: - Мной ошибочно не было заплачено за три с половиной фунта вышеупомянутой рыбы! Понял! Получай! Сколько?
        Дама в ротонде, вязаный платок на голове, испуганно глядела сбоку на Виктора.
        - Ничего нам не известно, как же получать? Никак невозможно. Это уж с хозяином извольте.
        Приказчик не глядел на Виктора, сырым полотенцем тер прилавок все дальше и дальше. А Виктор вытягивал, вырывал бумажник из-за борта казакина.
        - Получай!
        А приказчик наклонился куда-то, за банками с огурцами и миногой, за разноцветным маринадом.
        - В участок... вызову для вручения! - кричал Виктор.
        - Это уж с хозяином, - подавал глухой голос приказчик. Виктор вышел. Он видел, как дама провожала его глазами, как поворачивалась ему вслед малиновая ротонда.
        - Другие как хотят, - сказал Виктор на улице, - а я взяток не допущу.
        Ему хотелось вернуться к Грунечке, рассказать, как не вышло. Потом сразу в участок и с городовым бумагу. В бумаге ругательными буквами прописано: с получением сего немедленно явиться для... для чего? для дачи немедленных объяснений... в срочном порядке... "Все берут, - твердил в уме Виктор, - потому что? дают! - Само слово стукнуло в ответ. - А я им покажу давать! Давать! Сволочи. Я вам покажу, покажу, мерзавцы".
        - Мерзавцы! - вслух крикнул Виктор и на ходу топнул ногой. - Сорок пять рублей? А солдат сорок пять копеек в два месяца получает и не берет? И за казенную портянку на каторгу не угодно-с? На каторгу не угодно-с, сволочи!
        Муха
        СИНЯЯ теневая улица подтянулась, дома подровнялись в линию, тротуар выскребен, и скрипит морозный песок под тугой подошвой. И вот население спешит по своим делам - пожалуйста! по чистому тротуару. Спокойствие граждан обеспечивается бдительностью наружной полиции.
        "У меня в околотке - пожалуйста! Каждый спокойно может заниматься своим делом - пожалуйста!., а не семга".
        - Ломовой! Чего стал? Улица? Улица какая? Ротозей! Вот написано русскими буквами - пожалуйста! Неграмотный? Спроси у постового. Успенская улица. Повтори! Ну, то-то. А зевать нечего.
        Бумагу Виктор написал на бланке, буквами твердыми, большими, острыми.
        - Снесешь Болотову. Чтоб моментально. - Городовой смотрел в глаза и упрятывал в серьезный взгляд хитрую догадку. - Ты сколько получаешь? крикнул Виктор. - Жалованья, дурак, я спрашиваю. Шестнадцать? Не копеек, рублей? А солдат двадцать две копейки! копейки! и за портянку казенную знаешь что... Пошел! - топнул Виктор.
        Снял шинель. Сел за стол и тут только увидел солнце: оно блестками, радугами вошло в граненую чернильницу, и она цвела как брильянтовый куст. Больная муха грелась на крышке и сонной ногой потирала упругое крыло.
        "Птица в своем роде..." - загляделся Вавич на муху и на весь зеленый ландшафт стола - молью выеденные колдобины, чернильные острова. Виктор смотрел, как мшилось на солнце сукно, и захотелось поставить на этот зеленый луг оловянных солдатиков: чтоб блестели на солнце, чтоб тень была с острыми штыками и чтоб пахли игрушечным лаком. Какой это лак такой замечательный? Виктор взял со стола полированную ручку, поднес к носу. Нет, не пахнет. Муха перелетела на бумагу. Виктор глядел, как грелась, ленилась на солнце бумага, и спокойно, не понимая, читал синий карандаш через угол бумаги:
        "Расслед. лично объясниться с ген. Федоровым. Долож. мне и не ротозейничать".
        Вдруг смысл ударил в лоб. Виктор схватил бумагу:
        "Его высокоблагородию господину приставу Московского участка.
        Должен обратить внимание Ваше на допущенные полицией безобразия: в доме, где я проживаю, производится еврейкой Цигель ночная продажа водки при содействии дворника и ночного сторожа, кои вечно пьяны. Надеюсь, что будут взяты строгие меры, в противном случае мною будет доложено лично г. градоначальнику о злостном попустительстве.
        Ген.-майор в отставке - С. Федоров".
        "Не ротозейничать, не ротозейничать..." - Кровь стукала в лицо, и слезы выдавливались. - "Это уж прямо на сукина сына мне пишет", - и Виктор кулаком придавил надпись, синий карандаш и повернул кулак так, что скрипнул стол. И старикашка в николаевской шинели так и встал в глазах, палка с резиновым наконечником, калошами шаркает по панели, вот ижица такая проклятая топчется, зыркает глазками, заестся с кем-нибудь... "Если не окажется ничего, прямо скажу: потрудитесь, ваше превосходительство, указать, где вы изволили заметить безобразие, как изволили, ваше превосходительство, выразиться в бумаге. Лично извольте указать. Покорнейше прошу! Черт вас в душу дери. Сволочь какая!"
        - Ротозейничать, - шипел сквозь зубы Виктор и напяливал шинель. Валялась бумажка, уж двадцать дураков прочли. Виктор хлопнул дверью ухнула сзади комната. Болотова сейчас приведут - черт с ним, пусть сидит мерзавец. Виктор боком глянул на постового - ух, верно, знает, каналья! Тянется, будто ни сном, ни духом. Виктор завернул за угол, глянул, не смотрит ли городовой, дернул во всю силу звонок у ворот и мигом вскочил в ворота. Дворничиха ковыляла через двор. Увидав квартального, побежала, путаясь в мужицких сапогах.
        - А дурак твой где? - крикнул Виктор. - Сюда подать! - Баба осадила на бегу, замотала обмотанной головой.
        - С дежурства он, спит он...
        - Подать! - рявкнул Виктор.
        Бабу как ветром в спину погнало. Виктор стукал по колену портфелем сейчас я его. Всклокоченный, мохнатый дворник шел, натягивал на ходу тулуп. Жена сзади поправляла сбившуюся шапку.
        - Подойди сюда, архаровец! - крикнул Виктор, хоть дворник шел прямо на него. - У тебя что же тут происходит? А? Что, говорю, у тебя, у стервы, происходит? Что, говорю, у тебя?.. А? Чего глазами хлопаешь? Пьяная рожа! Где тут Цигель? Цигель где у тебя?
        - В шашнадцатом...
        - Пошел вперед, веди.
        На лестнице было полутемно и пусто.
        - Ты мне, сукин сын, кабак тут устроил? Кабак?
        - Какой может быть кабак, ваше благородие?..
        - Какой? А вот какой, вот какой! - и Виктор два раза смазал дворника по физиономии портфелем - звонко, хлестко, прикладисто.
        - Какой кабак?., видит Бог... - со слезой, с обидой захрипел дворник.
        Виктору захотелось скорей тем же портфелем стереть оплеухи с волосатой рожи, и рука дернулась. Дворник заслонился и отшагнул к перилам.
        - Ну пошел, пошел живей. Увидим.
        - А увидим, так зачем наперед обижаться, - хныкал дворник вверху лестницы.
        - Стой, не звони. Я сам.
        Виктор подошел к двери и дернул звонок. Из-за двери ответил детский рев, что-то полетело и грохнуло.
        - Ой, кто там? Кто? - кричал женский голос через ребячий визг. Дверь открыла женщина с ребенком на руках. Из-за нее глядела полураздетая старуха.
        - Что вы хотели? - и женщина, разинув глаза, пятилась. Опрокинутое корыто и табурет лежали в луже воды.
        - Кто здесь водкой торгует? - строго спросил Виктор.
        - Что? Водкой? - и женщина подняла брови.
        - Не квасом, не квасом, - напирал Виктор, - а водкой.
        - И квасом? - женщина чуть не поскользнулась на мокром полу. - Это не тут, господин надзиратель. Это не здесь, господин надзиратель.
        - А я сейчас все тут обшарю! - и Виктор шагнул через корыто, шагнул в комнату. Худенький мальчишка отскочил от дверей и лег с разбегу на кровать лицом в грязную подушку и завыл. Тоненько, так что Вавич не сразу расслышал эту тонкую ноту за шумом в своей голове. Швейная машинка стояла у окна, кучка обрезков валялась на подоконнике. На грязной цветной скатерти тетрадка и чернильная банка. Старательные детские буквы мирно глянули с тетрадки в лицо Виктору. Он стал и вдруг повернулся к хозяйке.
        - Говори, говори, говори прямо, черт тебя раздери, торгуешь водкой? Торгуешь? Говори сейчас! - и Виктор топнул в пол, и звякнули подсвечники на комоде. - Да говори же скорей, рвань жидовская? - кричал Виктор со слезами. - Говори ты мне Христа-Господа ради, - он подступал к хозяйке; она, остолбенев, глядела и все сильней жала к себе ребенка, и ребенок кричал, задыхаясь.
        - Ой, ой, что же это?
        - Что это? - выдыхала старуха, и душной нотой выл мальчик в подушке.
        Виктор видел, как женщина собиралась плакать, сейчас завоет, загородится криком, сядет на пол.
        - Да стойте же, господа! - перекричал всех Виктор. Дворник что-то бормотал ртом и разводил шапкой, - знал, что не слышно: может быть, очень вольное даже. - Стойте же! Цыц, черт вас всех драл! - и Виктор шлепнул портфелем по столу.
        На момент все смолкли, и только ребенок задыхался рвотной нотой.
        - Ну, не торгуете, так так и говорите: не торгуем. Так и напишем. А выть нечего, не режут, - Виктор сел к столу, расстегнул портфель. С кровати мальчик поднял голову и робким глазом покосился из-под локтя. - Где твое перо? Ты, писатель! - кивнул на него Виктор. - Давай, давай живо!
        - Гихер, гихер, скорей! - крикнула хозяйка. - Когда надзиратель просит, так надо гихер, что ты смотришь, Данечка. - Мальчик слез на пол и на четвереньках пополз. Он, не подымаясь, совал из-под стола зеленую копеечную ручку.
        - Двух понятых мне мигом, - скомандовал Вавич. Дворник сорвался, хлопнул дверью.
        - Вот видите, мадам Цигель, никто вам тут никакого зла не сделал и никого тут не убили, и, если совесть ваша чиста, зачем бояться полиции? Полиция - это защита честных слоев населения.
        - Так я же женщина, господин надзиратель! Дай Бог вашей жене никогда это не видеть... муж в больнице. Я ему говорила: "Цигель, бойся Бога, одевай калоши..." Верите, господин надзиратель: пятая неделя...
        Мальчик через стол, не дыша, смотрел, как хлестко писал на листе без линеек Вавич: глядел то в буквы, то в кокарду.
        В сенях уже топтались на мокром полу тяжелые сапоги.
        - Ну подходи, - крикнул Вавич, полуобернувшись. Два новых дворника шагнули в комнату.
        - Где писать?
        - Как же, не читая? Слушать, я прочту. Всегда надо знать... знать надо, а потом подписывать. Это генерал... отставной... может подписывать... и сам не знает, что пишет. Слушать.
        Вавич встал и с бумагой в руках повернулся лицом к публике.
        - Акт, - сказал Вавич и строго оглядел всех.
        "13-го сего февраля по распоряжению его высокоблагородия господина пристава Московского полицейского участка города N мною было произведено дознание и осмотр квартиры № 16, госпожи Цигель, в доме № 47 по Успенской улице, причем признаков тайной продажи спиртных напитков обнаружено не было".
        - Можете смотреть, можете пройти на кухню посмотреть. Почему нет? Пройдите. У нас одной бутылки нет. Муж это даже совсем не знает. Я не помню, или он пил на свадьбе, - заговорила, заходила Цигель, она трясла ребенка, и он икал тонко и больно.
        Виктор прошел в коридор, из дверей посмотрел в полутемную кухню, холодную, с черными полками.
        - И нечего пугаться, раз все в порядке, - говорил Виктор в дверях.
        Тощими мертвыми руками водила старуха тряпкой в мыльной луже, возила седыми трепаными волосами по грязному полу.
        С парадной
        - ВЕДИ к генералу Федорову, - приказал дворнику Вавич.
        - С парадной прикажете? - вполголоса сказал дворник. - Или, может быть, с черного проводить?
        - С парадного, с парадного, голубчик, - Виктор улыбался. - С самого парадного. Ага! Превосходно! Я сам позвоню.
        Виктор взял портфель форменно: в левую руку под бок, одернул портупею, коротко ткнул кнопку и перевел дух.
        Высокая горничная в черном платье, с белой наколкой, отворила дверь и спросила строго:
        - К кому это?
        В прихожей ярким пламенем светила с вешалки красная подкладка генеральской шинели, и от паркета пахло мастикой.
        - К его превосходительству... с докладом. Горничная все держалась за двери, наклонила голову набок и зло жевала губы. Потом вдруг захлопнула дверь.
        - Так и доложу - квартальный, - и застукала острыми каблучками по коридору. И Вавич слышал, как сказала она в двери: - Квартальный какой-то... Не знаю, стоит в прихожей.
        - Проводи, пусть обождет, - деревянный голос и слова, как обкусывает.
        - Пройдите, - сказала горничная, глядя в пол. Виктор шагнул неслышным шагом.
        - Ноги оботрите, как же так и идете.
        Виктор вернулся, и горничная глядела, как он тер ноги. Стыдно уж больше тереть. А горничная не подымала глаз.
        Виктор сильно мазнул еще по разу подошвой и чувствовал, что краснеет.
        Виктор шагнул с половика и, не глядя на горничную, пошел, оглядывая стены коридора; горничная затопала впереди. По коридору, дальше, дальше. Вот дверь налево. И боком глаза Виктор успел увидать генерала: он, с салфеткой у горла, сидел перед тарелкой. Блеснул никелированный кофейник с важным носом. Горничная толкнула дверь. В просторной кухне за самоваром толстая кухарка дула в блюдечко.
        - Обождите, позовут.
        Горничная вскинула головой и хлопнула глазами. Виктор топнул два шага по кухне. Глянул на расписные часы с гирями. Нахмурился. И снова потоптался.
        - Садитесь, настоитесь.
        Кухарка обтерла передником табурет и поставила среди кухни. Виктор кивнул головой и деловитой рукой открыл портфель.
        - Гордиться нечего, - сказала кухарка. Отхлебнула чаю. - У генерала... - и поставила звонко блюдце. Через минуту услыхал Виктор сухие каблуки с тупым звоном. Дверь распахнулась. С салфеткой в руке стоял на пороге старичок с квадратной седой бородкой.
        - Это чего пожаловал? - крикнул генерал, маленькими глазками замахнулся на Виктора. Виктор взял под козырек.
        - Пристав прислал доложить вашему превосходительству насчет дознания, насчет водки... продажи напитков, согласно заявления вашего превосходительства.
        - Ну! - крикнул генерал и посторонился: горничная, глядя в пол, важно внесла посуду.
        - Произвел дознание, ваше превосходительство. - И Виктор полез в портфель.
        - Меры! - откусил слово генерал. - Меры взяты?
        - Не обнаружено! - встрепенулся Виктор, еще тверже повторил: - Не обнаружено! Дознанием!
        - Меры? Ме-ры, я спрашиваю, - генерал ступил вперед и тряс салфеткой перед носом Виктора. - Меры? Русским языком спрашиваю. Оглох? Или ушиблен? Ме-ры-ы?
        Виктор затряс головой.
        - Так, значит, пусть у меня под носом кабак разводят? Да? Я спрашиваю, - генерал рванул салфетку вниз.
        Горничная осторожно перебирала пальчиками ложечки и косилась полуопущенными глазами на Виктора, вся в строгой мине.
        - Дознанием... - твердо начал Виктор.
        - А вот! А вот! - вдруг покраснел генерал. - А вот, дознаться! Дознаться мне! Сейчас! - он топнул в пол. - Того! Дознаться - кто дураков ко мне присылает? Дураков! Выведи! - он топнул на горничную.
        Горничная, чинно шурша платьем, прошла через кухню и отворила клеенчатую дверь. Виктор стоял и глядел в генеральские глаза и ждал удара недвижно.
        - Вон! - заорал генерал, как выстрелил.
        Виктор не чувствовал пола и как по воздуху прошел в дверь, не своими ногами перебирал ступеньки черной лестницы. Не переводя духу, перешел двор.
        Ноги все шли, шли, сами загребали под себя землю, без всякой походки. Только панель видел перед собой Виктор, скобленую, посыпанную горьким песком.
        Виктор узнал свою дверь и торопливым пальцем ткнул звонок. Ноги топтались на месте, просились в двери, пока Фроська шлепала бегом по коридору.
        Кукиш
        "ГРУНЮ, Грунечку, - думал Виктор, - и сейчас все ладно, все будет ладно". Он сдирал, рвал с себя шинель, шашку и сначала не слышал из комнат круглого баска. Шариком перекатывался голос, будто огромный кот, с лошадь, гулко мурлычет на всю квартиру.
        - Кажись, что сами-с пожаловали, - расслышал Виктор. - Очень превосходно.
        Виктор не знал, чего ждать, и поперхнулся дыханием, вступил в комнату.
        Груня глядела с дивана с полуулыбкой, подняв брови, и плотный человек поднялся навстречу. Рыжеватая бородка, знакомая бородка, и под ней в галстуке сиял камень, блестящий жук.
        - Простите, мы уж тут с Аграфеной Петровной приятно беседуем. Честь имеем кланяться и с добрым утром. - И человечек поклонился и приложил ладонь под грудь.
        - Болотов! - чуть не крикнул Виктор и не мог ничего сказать, кусал меленько зубами воздух. Боком обошел он диванный стол и несколько раз прижал Грунину руку, не целуя.
        - Познакомься, - говорила Груня, - познакомься же: Михаил Андреевич Болотов.
        - Да мы знакомы-с, - улыбчатым баском прокатил Болотов, - приятно знакомы-с.
        - Как же... - начал Виктор. Груня держала его руку. - Как же вы... я говорю...
        - Это же одно недоразумение, Виктор Всеволодович, зачем так к сердцу принимать семгу эту? Я уж докладывал супруге вашей. Простое дело. Помилуйте, не звери, не в лесу живем. Вы об нас хлопочете. Видим ведь мы заботу, порядок, чистоту, приятность.
        - Позвольте, я не допущу, - хрипнул сухим, шершавым горлом Виктор и кашлял до слез,
        - И знаем, всем околотком приятно понимаем, что не допустите и нельзя-с допускать. А ведь разве можно обижать людей? За что, скажите? Мы от души, от приятного чувства, что, наконец, человека перед собой видим, а вы хотите ногой навернуть, уж простите за слово, в морду.
        - Я взяток... - и Виктор встал, глотнул сухим ртом, - я взяток... я не генерал...
        - Вот то-то и есть, что не генерал. К генералу неж придешь вот так-то? А у вас благодать, благостно. Райское, сказать, гнездо. И хозяюшку взять: роднее хлебушки. Неужто, скажите, нельзя в дом-то такой для новоселья хоть бы, от приятного сердца? Хозяюшке? Цветы, может, приятнее было, да ведь мы попросту, чем богаты...
        - Я сейчас, - сказал Виктор и быстро вышел. Он прямо ртом из-под крана в кухне стал сосать воду.
        - Да я сейчас чай подам, - говорила над ним Груня. - Фроська, собирай.
        Виктор, не отрываясь от крана, махал рукой непонятно, отчаянно. Он вернулся в гостиную и еще из коридора крикнул:
        - Вот получайте ваши пять рублей, и расписку, расписку, - и бросил на широком ходу пятерку на стол перед Болотовым.
        Болотов глядел в пол. И Груня с масленкой в руке в дверях из столовой:
        - Витя, Витя! Да я говорила Михаил Андреичу, он уж сказал, что не будет. Уж сказал, и не надо больше. Ведь не хотел обидеть, зачем же его обижать?
        - Кровно, кровно! - Болотов выпрямился и повернулся к Груне и кулаком, круглым, булыжным, стукнул себя в гулкую грудь. - Именно, что кровно!
        - А вот мы вам тоже подарок пошлем, - говорила Груня и улыбалась Болотову и весело и лукаво, - супруге вашей, вот увидите, на Варвару как раз! Идемте чай пить. Пошли!
        Болотов все еще недвижно держал кулак у груди. И водил по стенкам круглыми глазками, обходя Вавича.
        Груня взяла его за рукав:
        - Ну, вставайте!
        - Кровно! - сказал Болотов и только в дверях снял с груди кулак.
        Пятерка, как больная, мучилась на столе. Виктор последний раз на нее глянул, когда под руку его брала Груня.
        - Вот он у меня какой! - вела Груня Виктора к чаю. - Не смейте больше семгу таскать, а то он вас прямо за решетку посадит.
        Болотов уж улыбался самовару, Груне, белым занавескам.
        - А это, можно сказать, тоже неизвинительно: не пускать сделать даме сюрприз. Или уж он у вас ревнивый такой-с. Нехорошо. Нехорошо в приятном отказать. Какой франт с коробкой конфет - это можно-с. Букет всучить - это тоже ладно! А уж мы выходим мужики. Потрафить не можем... рогожа, одно слово. Чаек перловский пьете? - отхлебнул Болотов.
        - Я вообще просил бы... - сказал Виктор, глядя в чай.
        - Вот вы просите, - сказал Болотов и покивал в обе стороны головой, а ведь вас не станут просить: вам приказ! Раз-два! Повестки от мирового раз! Чистота и чтоб дворники -два! Кража или скандал - три! В театре четыре! Скопление политиков или студентов - пять! Мы ж на вас как на страдальцев за грехи наши. Мы грешим, а вы дуйся. А ведь время-то какое? и Болотов понизил голос, и пополз бас по столу. - Что уж студенты! А ведь чиновники, сказывают люди, уж и те... начинают.
        - Чего это начинают? - спросила Груня.
        - Чего? Смутьянить начинают.
        - Чего же хотят? - спросила Груня шепотом.
        - Нагайки хотят... Уж это пусть Виктор Всеволодович вам разъяснят. - И взглянул на Вавича.
        Смотрела и Груня, полураскрыла красные губы, свела набок голову и подняла брови. Сжала пальцами стакан. Вавич нахмурился.
        - Слои населения волнуются, - глухо сказал Вавич, - не все довольны... бесспорно.
        - Ну, так вот чем же недовольны? Чего не хватает? - уж крепеньким голосом спросил Болотов и прищурился на Виктора. - Чего надо-то? Не слыхали? Али секрет?
        - Да нет, - Виктор помотал головой. - Каждому свое.
        - Так опять: почему студенты с рабочими в одну дудку? Студента четыре года учат, шельму, он потом, гляди, прокурор какой, али доктор, капитальный господин, а чего рабочий? Молоток да гайка, кабак да гармошка? Нет, вы не то говорите. Чего-нибудь знаете, да нам не сказываете.
        Виктор вдруг вспомнил сразу все лица, встречные уличные глаза - много их вилами на него исподнизу целились, и он отхлестывался от них одним взглядом: глянет, как стегнет, и дальше. Виктор вздохнул.
        - Вот я так скажу, - Болотов наклонился к столу, - самое у них любимое: долой самодержавие, самая ихняя поговорка.
        - Это конечно, конечно! - важно закивал Виктор.
        - А кому это самодержавие наше всего больше против шерсти? Ну, кому? он глядел на Груню. Груня ждала со страхом.
        - Жи-дам! - и Болотов выпрямился на стуле и плотной пятерней хлопнул по краю стола. - Свабоду! Кричат. Кому свабоду, дьяволы? Им? Свободней чтоб на шею сесть? Они и без правов все в кулак зажали, во как. Достань-ка ты рубль-целковый без жида. Попробуй!.. Царя им долой! Царем и держимся. Пока царь русский, так и держава русская, а не ихняя.
        И не выдадим царя. Дудки! Выкуси-ка! - и Болотов сложил рыжий кукиш, стал молодцом и победно сверлил им над столом. - Во! Накося!
        Груня раскрытыми глазами глядела на кукиш, как на светлое диво.
        Виктор осклабился и снисходительно и поощрительно.
        - Да-с. Не всех купишь за бутылку-то очищенной, - и Болотов сел красный. Дышал густо. И вдруг глянул на часы. - Царица небесная! Время-то гляди ты! Половина третьего! Что ж я, батюшки!
        Он вскочил.
        - Хозяева дорогие, простите, если согрубил чем. Будем знакомы, очень приятно-с. Низко кланяемся.
        Казна
        КОЛЯ проснулся от страха: приснилось, что собака одна знакомая, пойнтер, вошла в двери на задних лапах и как была, стоя, поднялась на воздух и стала летать по комнате, будто кого-то искала, и все ближе, ближе, и лапы недвижные торчком, и сама как неживая, как смерть, и воет тонко, и все громче и ближе. Коля проснулся и обрадовался, что убежал от собаки, наверное, накрепко, в другую страну. Было светло. Отец всхрапывал. Шепотом вскрипывали половички под мамиными шагами за дверьми, и вот осторожно стал ножками самовар на подносе. Коля сгреб одежду и босиком, в рубашке, вышел в столовую. Тихонько притянул за собой дверь. У мамы было грустное и важное лицо, как в церкви. Тихо сказала:
        - Не стой босиком, пол холодный.
        А когда сел, погладила вдруг по головке, как на картинках. Коля заглянул маме в лицо, а мама отвернулась и прошла в кухню.
        - Одевайся, - шепнула на всю комнату.
        Коля молча одевался, молча мылся под краном, со всей силы терпел ледяную воду. Как на картинке. На картинке, там не спрашивают, какая вода, может быть, хуже льда, всегда синяя, прямо острая, как ножик. Чай пил тоже, как на картинке: сидел прямо и масло мазал на хлеб, как зашлифованное. А когда стал уходить, ждал, что мать даст пятак на завтрак, как всякий раз. А мама все ходила, подобравшись, будто кругом стеклянные вещи, и ничего не говорила. Коля уж застегнул форменную шинель на все пуговки, мама прошла в кухню и сказала шепотом:
        - Не хлопай, пожалуйста, дверью.
        И Коля ответил, как мальчик из книжки:
        - Нет, я не хлопну, мама.
        "Нельзя спросить пятака. Никак нельзя теперь уже".
        Коля не завтракал, а копил пятаки, и было жалко, потому что пропадал пятак. Завтра гривенника уж не спросишь: нельзя же за вчера на другой день завтракать. Коля аккуратно зашагал в гимназию, и дорогой то жаль становилось пятака, то выходило, что как хорошо, как отлично, что не спросил, а то б все испортилось сразу. Потом опять подымался пятак и снова приходилось прогонять досаду. Досаду удавалось затолкать вниз, и тогда шагал не своим шагом, а весь назад, голову вверх, ровными шажками.
        "Если так вот все делать, и двоек никогда не будет, все пойдет, как в книжке".
        Коля стал представлять, как он будет высиживать урок за уроком, пряменько на парте. Первый русский, второй латинский, потом арифметика. И вдруг вспомнил, что нынче пятнадцатое, что нынче "письменный ответ" по арифметике. Тихо будет перед началом, и только будут шелестеть листы: отдельные белые листы будет раздавать дежурный, как для приговора. Одни только первые ученики будут радоваться, назло всем радоваться. Потом все без дыхания будут сидеть, ждать, и учитель ясно и строго прочтет задачу. Какую-нибудь со спиртом в 60 и в 38 как-нибудь там градусов смешано, потом как-нибудь продано особенно. Томиться, мучиться над белой бумагой и ждать, до самого безнадежного конца задыхаться и ждать помощи, и все равно, как ни сиди прямо или еще что, ничто, ничто не поможет, и потом крупная двойка красным карандашом на листе. И мамулинька скажет: ты видишь, что дома делается, и тебе все равно? Двойки приносишь? Совсем убить меня хочешь? Нет, даже не скажет убить, а таким горьким, последним голосом скажет.
        И Коля уж давно сбился с ровной походки. Он вдруг свернул налево, заложил большой палец за лямку ранца и деловым, быстрым шагом двинул вниз по улице. Он шел, запыхавшись, почти бежал, завернул еще за угол и по мощеному спуску пустил под откос. Из утреннего тихого города он сразу попал в гущу подвод, в толчею народа. Отстегнул ранец, взял под мышку. Ломовые нахлестывали лошадей, лошади скользили, спотыкались, тужились на подъеме. На секунду Коля подумал вернуться назад, в город, в гимназию, еще было время, но сами ноги спешили унести дальше, дальше, чтоб уж не было возврата, чтоб не было времени вернуться. Коля даже расстегнул шинель и бежал вниз по спуску.
        - Скакай, подвезу! - крикнул ломовой с порожней подводы. Коля на миг задумался: "Это уж совсем конец!" А ноги уже догоняли подводу, и Коля вскочил.
        - Опоздал? - орал ему возчик.
        Коля мотал головой, что да. Его подкидывало, прыгал ранец, и Коля без духа держался за дроги. Еще время не ушло, еще до тошноты щемило внутри. В конце спуска подводы сгрудились, ломовой осадил. Коля спрыгнул и свернул в тихий проулок. Здесь в проулке стояла грязь, спокойная и хмурая. Мокрые кирпичные стены без окон шли по бокам. Разбитая бутылка торчала из грязи. Грохот подвод сразу показался далеким. Коля жадно зашагал в проулок. Уж никак здесь не встретишь педагога. А то рассказывал товарищ: тоже вот так "казну правил", и вдруг подходит - пальто штатское, котелок. Гимназист, эй, стой! Почему не в классе? Хотел начать врать. А тот: Билет! Давай-ка билет. И видно у него из пальто пуговицы форменные. Да и по голосу слышно педагог. Пришлось отдать билет. А бежать? Как бежать, когда в билете в правилах так и сказано: имеет право обратиться к содействию городской полиции. И еще сказал педагог проклятый, чтоб немедленно отправлялся в гимназию, а он по телефону справится, явился ли и когда. А в билете все сказано, какой гимназии, какого класса, имя, фамилия. Товарищ забоялся в гимназию идти, прошлялся
где-то до двух часов и пошел домой будто из гимназии. А на следующий день, как пришел в гимназию, на втором уроке вдруг классный надзиратель просунулся в дверь и сказал учителю: "Извините, говорит, - тут к директору требуют", - и поманил пальчиком этого товарища. Он, красный, встал, и весь класс на него смотрел, он шел и обдергивал куртку. Потом рассказывал, что пришел к директору, а там уж его мать вызвали, она вся в слезах, а директор стал орать, что таких не надо, умникам тут не место, вон выкинет в две минуты, прямо отсюда, и "марш домой и носу чтоб его тут не было", и что мама его на коленки бросилась - отца у него нет - и плакала и молила, а директор все орал и маме его грозил пальцем. И Коле представилось, что, если его мамочке, мулиньке его, вдруг так будет; и Коля от мысли этой побежал вперед по переулку.
        "Я б тогда не знал что, зарезался бы, так домой не пошел бы, а зарезался. И убил бы директора, раньше бы убил директора. Достал бы пистолет, а потом сам зарезался бы. А его бы уж, проклятого! Прямо бы в рот выстрелил". И Коля не замечал, как до полколена месил грязь. Переулок кончился. Дальше - откос, поросший никлой осенней травой, почерневшей, мокрой. Коля карабкался по откосу, цеплялся рукой за землю. Стал брызгать дождь, неровный, злой, будто кто горстью загребал и бросал Коле в лицо. Теперь все равно, кто хочет, все может делать ему: собака нападет - уж молчи и за камень не хватайся; или мальчишки пристанут. Коля перелез через барьерчик, через голые кусты, пошел по мокрой дорожке парка. Он забрался вглубь, где круглая площадка огорожена кустами, запрятал ранец в кусты. Сел на мокрую скамью, огляделся - никого! Сдернул фуражку и дрожащей быстрой рукой отцепил с околыша гимназический герб. Как разжалованная, арестантским, уголовным глазом глянула фуражка. Теперь не гимназист. Скажу: "Выгнали из гимназии". Какое кому дело, просто мальчик! Коле видны были внизу под откосом часы на башне. Было
половина девятого, и сейчас кончилась в гимназии молитва и начинается первый урок. И Коля решил, что будет сидеть на этой скамейке, вот тут на дожде, до самых двух часов и не шевельнется. И чем хуже, чем мучительнее сидеть, тем лучше. И Бог видит, какой я несчастный, и что вовсе не для радости я здесь сижу, и никто пусть не понимает, все ведь скажут, что мерзавец и прохвост.
        По красным прутьям кустов ползли капли и в тишине громко падали на палый лист.
        "Им хорошо, - думал Коля, - просто стой себе и никто, никто им ничего не скажет: стой, и всегда прав..."
        Лужица на дорожке, как грустный глаз, отражала черные ветки и серое небо. "А вдруг побежать сейчас домой, - подумал Коля, - бежать всю дорогу без передышки бегом, прибежать к мулиньке и сказать, сказать, все, как было?" И тут вспомнил утреннее мамино лицо - в доме такое, а ты вон что? И папа дома, наверное, проснулся - и ничего, ничего не выйдет. Коля не мог сидеть, он встал и стал ходить вокруг площадки. До двух часов буду так ходить. Если б можно было рассказать кому-нибудь, а то ведь все только выругают. Самое легкое ругать. А Бог, наверно, все до чуточки знает, - и Коля взглянул на небо. Неба никакого не было: сплошная, мутная белизна стояла над деревьями и из нее капали редкие капли, как с потолка бани. А записку от родителей, почему не был, - это я и завтра не пойду; скажу маме, что голова страшно болит, а потом попрошу записку и буду маме подсказывать, как писать, что было вообще: не мог посещать гимназию по случаю сильной головной боли, а чтоб когда именно, не было сказано, и сойдет. Сойдет наверно, Бог непременно даст, чтоб сошло. Коля вздохнул и медленно перекрестился, с болью прижимая
мокрые пальцы колбу. Вдруг голос:
        - Коля!
        Коля дернулся головой и, приоткрыв рот, глядел и не мог сразу узнать: в трех шагах поверх кустов смотрел на него улыбаясь высокий человек.
        - Коля! Ты что ж тут делаешь? Без герба?
        Башкин прямо через кусты, без дорожки продирался к Коле.
        А вы?
        КОЛЯ скорей спрятал руку, которой крестился, в карман, отвернул вбок голову и в сторону, прочь от Башкина, криво улыбался и говорил все:
        - Здрассте... здрассте...
        А Башкин уже шлепал калошами рядом и громко говорил смеющимся голосом:
        - Что ж ты, не узнаешь? Я же знаю, что казну правишь. Правда, ведь казну правишь? - И положил руку на все плечо и наклонился и лезет в лицо заглянуть. И если сейчас скажет, что видел, как крестился, то сейчас же надо бежать вон, куда попало, через кусты, под откос со всей силы. - Коля, да милый мой, - говорил Башкин и совсем наклонился к уху, - да ведь я сам казну справлял. Когда уж в восьмом классе даже был. Ей-богу. Что ж такое? Я не скажу, честное тебе слово даю, не скажу, - весело говорил Башкин, - вот провались я в эту лужу с головой. Идем на скамейку сядем, - и Башкин совсем как товарищ тянул Колю за рукав к скамейке. - Садись, дружище. Я сейчас тоже, знаешь, казну правлю. Верно тебе говорю.
        Коля взглянул на Башкина.
        - Нет, верное слово, казну... Я, может быть, тебе расскажу, как. А ты чего сегодня испугался? Латинского?
        Башкин сидел совсем рядом и сделал заботливое, серьезное лицо и старался заглянуть Коле под спущенный козырек.
        - Латинский я прямо как русский.
        - Так чего же? Ну, значит, письменный ответ сегодня? Да? Письменный? Я угадал, конечно. По арифметике? Да? Я помню, я тоже так из-за арифметики сидел... все пять часов на морозе... в будочке в одной. До сих пор помню. Нет, в самом деле. В сто раз хуже, чем в классе. Верно?
        Коля молчал и глядел в лужицу перед собой.
        - Слушай, Коля, - Башкин просящим голосом заговорил, - слушай, тут же тоска, тут же вешаться только можно в такую погоду, предать праведника и повесить вот на этом мокром суку. Пойдем, знаешь, сейчас ко мне, и я тебе по арифметике все объясню. И потом будешь ко мне приходить. Я ведь знаю, папа платить не может теперь, ну, ты будешь говорить, что ко мне в гости. Я сам зайду и попрошу, чтоб тебя пускали ко мне в гости. Почему же? Как товарищи.
        Коля глядел теперь на Башкина, вглядывался, но все молчал.
        - Ну почему же?.. Если я очень прошу. А ты нацепи сейчас герб. В кармане, небось? - Башкин запустил руку в Колин карман и вытащил оттуда Колину руку с зажатым гербом.
        - Давай, сейчас все устроим! - говорил весело Башкин. - Эх, что там! Раз и два, - он снял с Коли фуражку и очень ловко нашпилил на место герб. Ты со мной не бойся, со мной никто не посмеет. Скажу - воспитатель, и сам я не пустил тебя. Вот и все. Где ранец? Давай его сюда! Смело, чего там! Ранец давай мне. На углу купим газету, завернем ранец и айда ко мне, чай будем пить. А потом домой пойдем к тебе вместе, я скажу, что встретил и затащил к себе. Пусть меня ругают. Идем!
        Башкин схватил ранец, дернул Колю за руку и, перегнувшись вперед, зашагал саженным раскидистым шагом. Коля чуть не бежал рядом.
        - Пошли ходом! - кричал Башкин. - Побежали! - и он зашлепал громадными калошами по лужам аллеи, волок за руку Колю.
        - Я тебя так выучу, - говорил Башкин на улице, - что ты, брат, знаешь! Первым учеником будешь. Не то что казну, а козликом, прямо козликом будешь в гимназию бегать. Прямо, чтоб время провести. Как в гости. Честное тебе слово даю! Хочешь?
        - Хочу, - сказал Коля. - Только зачем вам...
        - А брось! Зачем, зачем! Что, я не могу тебя любить? А? - и Башкин шире замахал ногами. - Что, я не имею права любить?
        Я желаю любить, и к черту все. Все делают пакости и все имеют право! Пра-во! Любить! Башкин вдруг умерил шаг.
        - Ты на товарищей доносил? А? Хоть раз? - наклонился он к Коле. - Ну, хоть немножечко? Не прямо, а боком как-нибудь?
        Коля поглядел в лицо Башкину и потом задумался, глядя под ноги.
        Башкин совсем остановился среди тротуара, и Коля чувствовал, как он глядел сверху на Колино темя.
        Коля покачал головой.
        - Нет? - крикнул Башкин, присев.
        - Нет.
        - Ну хорошо, - снова зашагал Башкин, - а если б ты увидел, что товарищ крадет книги у твоего друга, ну прямо вор, а он сильней всех, и вы все ничего с ним не можете сделать. А другу твоему дома попадет. Думают, что он продает книги и конфеты покупает. И его бьют дома за это, избивают. Так вот как же? Ты покрывать вора будешь?
        - Тогда уж всем классом, - сказал Коля.
        - Все-таки донесете? - крикнул Башкин и сразу стал, топнув.
        - Скажем, - ответил в пол Коля.
        - Ну хорошо. А если так - я бы тебе сказал: Коля, я тебе скажу тайну, не выдай меня. Тебе можно сказать, не выдашь? Ну вот, говоришь - не выдашь, хорошо. А я тебе говорю: я твою маму этой ночью приду и зарежу! Ну? Ах, стой, мы прошли.
        Башкин круто повернул назад, толкнул стеклянную парадную дверь.
        На лестнице было совсем тихо после улицы. Башкин мягко ступал мокрыми калошами по мраморным ступенькам, он шел, наклонясь вперед, и лицо его было вровень с Колиным.
        - Ну? - спросил Башкин, глубоко дыша. - Донес бы? На меня вот донес бы? Ну, папе сказал бы, все равно. А? Сказал бы? Коля молчал.
        - Может быть, даже в полицию побежал бы? Если б я сказал бы: вот сейчас пойду убивать? Побежал бы? Да? Со всех ног? Правда ведь!
        Они стояли на площадке лестницы. Длинное окно с цветными стеклами синим цветом окрасило лицо Башкина.
        Коля глядел на него и не мог сказать ни слова.
        - Ну? Да или нет? Ты головой мотни: да или нет.
        Коля не двигался.
        - Так, значит, ты так вот и дал бы свою маму зарезать, - раздраженно сказал Башкин, - да? Коля затряс головой.
        - Ну конечно, нет! - Башкин побежал по лестнице. - Значит, донес бы, и больше никаких разговоров.
        Башкин на верхней площадке открывал своим ключом дверь.
        - Донес бы значит, безо всяких разговоров и со всех ног, - и Башкин толкнул дверь. - Входи и направо.
        - А вы? - спросил Коля. Башкин снимал калоши.
        - И я, и я войду, - говорил Башкин довольным голосом.
        - Нет, - сказал Коля, - я насчет того...
        - Ты, может быть, боишься, что я про твою казну расскажу? - И Башкин шаловливо трепал Колин затылок. - Снимай, снимай шинель!
        Коля медленно стягивал рукава и, не глядя на Башкина, спросил вразбивку:
        - Нет, а вот... если так... как говорили, резать кто-нибудь. Башкин тер руки, он быстро ходил по ковру, наклоняясь при каждом шаге.
        - Да что ты говоришь, - возбужденным тонким голосом выкрикивал Башкин, - что там маму! Маму - это что! А просто товарища ты, думаешь, не выдал бы?
        И он на минуту остановился и глянул на Колю.
        - Ого, брат! - снова заходил Башкин. - Пусть даже ерунда какая-нибудь, плевательная... да, да, - ну, плюнул товарищ, просто плюнул, куда не надо. А ты видел. Тебя позвали. Говори!
        Башкин стал и топнул.
        - Ты молчать? Из гимназии выкинем! Говори! - Башкин, нагнувшись, шагнул к Коле и сделал злые глаза. Коля улыбнулся представлению.
        - Что? Ты молчать? - Башкин огромным червем показался Коле, и он не мог наверно решить, взаправду он нагнулся и лицо стало не свое, или нарочно и надо смеяться.
        Он попробовал хихикнуть.
        - Что? Хихикать? Хи-хи-кать! - полураскрыв рот, совсем новыми, чужими глазами въедался Башкин в Колю и приседал все ниже, крался, неловко, как складной, коленчатый. - А вот если я тебя здесь сейчас... когда никого тут нет... я с тобой, знаешь... знаешь, что сделаю...
        Коле стало казаться, что Башкин сумасшедший, что в самом деле он все может. Коля кривил с усилием губы в улыбку и пятился к двери.
        - Стой! - вдруг визгнул Башкин и прянул к Коле. И Коля визгнул, сам того не ждав. Башкин липкими, костлявыми пальцами отвел Колину руку.
        - Думаешь, шуточки, - хрипел Башкин в самое лицо Коле. - Шуточки? А ты знаешь, что сейчас будет? - и Башкин медленно стал заворачивать назад Колину руку.
        Коля все еще не знал, наверно ли всерьез и можно ли драться. Он взглянул в глаза Башкину и совсем, совсем не узнал, кто это. Комната была незнакомая, и оттого еще незнакомее и страшнее казалось лицо, страшнее, чем боль в плече. Коля не давал другую руку, но Башкин вцепился. Коля в ужасе хотел только что брыкнуть ногой, но Башкин повалил его спиной на кровать, больно перегнул хребет о железо. Он держал Колю и медленно приближал свое лицо, и чем ближе, - оно становилось все яростней и страшнее; казалось, что копится, копится и сейчас самое ужасное, последнее вырвется оттуда.
        - Не скажешь? - изнутри, не голосом, а воздухом одним сказало лицо.
        - А! - вдруг заорал Коля и закрыл глаза. Он почувствовал, что его отпустили.
        Башкин уж стоял в стороне и веселым голосом говорил:
        - Вот я и знаю, кто плюнул. Правда, ведь знаю? Коля подымался. Он старался сделать шутливое лицо и поправлял волосы.
        Башкин вдруг сорвался.
        - Я сейчас устрою чай. Ты не смей уходить, я ранец возьму с собой. Он раскачивал на ходу ранец за лямку. - Ты чего, кажется, плакать собрался?
        - Ну да, черта с два! - сказал Коля. - Только железка эта проклятая как раз, - и Коля обернулся к кровати и деловито взялся за железное ребро.
        Он мельком видел насмешливое довольное лицо Башкина в створках дверей.
        Коля оглядел комнату, с ковром, с картинами, с бисерными висюльками на электрической лампе. Красный пуф надутым грибом торчал около мраморного столика на камышовых ножках.
        - Да! - влетел в комнату Башкин. - А если б налили полную ванную кипятку и тебя на веревке сверху потихоньку спускали, а товарища за плевок всего час без обеда. А? Ты что? Молчал бы? - и Башкин хитро подмигнул и даже как-то весь тряхнулся расхлябисто, по-уличному.
        И вдруг сел на пуф, опустил голову и стал тереть ладонями лицо и заговорил таким голосом, что Коле показалось, будто уж вечер.
        - Нет, а разве товарищ мог на тебя обидеться за это? За то, что сказал? Выдал? Ты бы обиделся? А? Коля?
        - Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так... ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.
        - А если ты не знаешь, если никто не знает и не узнает, что там с товарищем делают, никто ж не придет и не скажет на себя. Если директор тебе скажет: не смей никому рассказывать, что я пугал тебя, что выключу, а то в самом деле выключу...
        В это время в двери стукнули, двери приоткрылись, просунулась рука с чайником.
        Башкин вскочил.
        - Благодарю! Превосходно! Коля, вон поднос, давай живо. Башкин весело суетился.
        Дураки
        АНДРЕЙ Степанович шел домой - полная голова новостей. Все новости расставлены в голове - одна в другую входит, переходит. Ловкая догадка и опять факты, факты, факты. Ему немного досадно было, что он их не предсказал. "Как же так, уж хотел сказать, тогда, за ужином, при всех, и вдруг чего-то испугался, что проврусь. Вроде этого ведь почти сказал. Досадища какая. Начну так - слушайте: сегодня в одиннадцать часов утра стало известно..." - и он представил напряженное внимание, все лица к нему, и Тиктин прибавил шагу. Скорей обычного шагал он по лестнице и только в передней стал молчалив, медлителен. С радостью заметил два чужих пальто на вешалке - пусть и они слушают. Минута настала: Анна Григорьевна разливала суп.
        - Слушайте! - начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. - Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.
        Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.
        - Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! - он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.
        - Так это ведь вчера днем еще...
        - Виноват! - оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.
        - О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект...
        - А вот ниоткуда не прибывшая, - начала говорить Наденька, все глядя в потолок, - может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды...
        Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.
        - Начнется... - сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.
        - По-моему, началось, а не начнется, - сказала Надя и заела слова лапшой,
        - Да, конечно, уже началось, - заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, - началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.
        - Это кого? Вас пугали? - спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.
        - Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.
        Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:
        - Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка... пророки! - повторил Тиктин между ложками супа. - Пророки, которые колесо истории... подмазывают или поворачивают... да-да: так куда же колесо-то обязано... того.
        Все молчали.
        - Так вот - на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?
        Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.
        - Не удостаивают, - крепко сказал Тиктин. - Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? - обратился вдруг Тиктин к Башкину.
        - По-моему, - запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. - По-моему, - сказал смелее Башкин, - колесо катится себе, и он обвел в воздухе круг, - катится и катится и, кого надо, того раздавит... - и опять взглянул на Наденьку: - и просто мозжит себе без жалости, - и Башкин сам хихикнул.
        - Кого? Кого? - крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.
        - Дураков!
        Санька с громом отодвинул стул.
        - Вон! - заорал Андрей Степанович. - Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.
        - Марш, вам говорят! - Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.
        Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.
        - Пошло все страшно, - сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.
        - Дура! - крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.
        - Морду надо было набить! - Санька стукал кулаком по столу. - Набить рожу подлецу.
        - Прекрати! - сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. - Сами перемигивались... - она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.
        - Позвони, - все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.
        - Вот манера, - ворчал под нос Санька, - набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят... сволочь всякую... чтоб гадила... по всей квартире... милосердие... - И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.
        - Ешь! - скомандовал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.
        Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.
        "Выйдет, выйдет непременно, - думал Башкин о Наденьке, - и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо - это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу - суть! Суть! Суть!"
        В парадной Тиктиных желтый свет - швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.
        - Проходи! - И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. Проходи, говорю, - вполголоса рыкнул городовой.
        Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.
        - Пшел! - крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.
        - Как вы смеете!
        - А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, - городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.
        - Веди! - зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.
        - А!!!
        - Молчи, молчи, ты! - хрипло шептал дворник. - Молчи лучше, а то целый не будешь.
        Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.
        Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.
        2-73
        В УЧАСТКЕ за деревянным барьером - Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура - в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: "Стой, стой, держи!" - залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик... захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.
        - Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, - сказал полутихо городовой от дверей. - Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.
        - Пусть... сюда.
        Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:
        - Давай его сюдой!
        И внизу от крыльца крикнули:
        - В дежурную!
        Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.
        Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.
        - Вели... а он... текать, сука! - городовой поправлял сбившуюся фуражку.
        - Вы почему же... - начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:
        - Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.
        Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.
        - Говори! - рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. - Молчит еще, стерва! - и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.
        - А! у-у! - и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.
        - Убью! - вдруг взвизгнул Вавич и бросился к человеку и не знал, что сделать, и вдруг крепкий голос стукнул сзади:
        - Что тут у вас?
        Все глянули, только человек дрожащей нотой выл и бил зубами.
        Помощник пристава шел из канцелярии и твердо глядел черными глазами.
        - Это что нюни распустил? Кто такой? Паспорт! Давай паспорт!
        - Текал, - сказал городовой.
        - Обыскать! И дать!
        - Слушаю! - в один голос сказали городовой и Вавич. Помощник пристава поправил усы, крепкие, черные, и вышел. Слышно было, как он, не торопясь, стукал по ступенькам. Виктор ушел за барьер, городовые шарили, мяли человека - он всхлипывал. Виктор подошел к окну, подышал. Сел за стол, взял ручку - ручка дрожала, он кинул ее, встал.
        - Руки подыми! Руки! - как на лошадь, покрикивали городовые.
        Виктор ждал, чтобы скорей увели человека. Но в это время дверь визгнула - Виктор еле услышал ее за шумом мыслей - и длинный молодой человек вошел в дежурную, за ним в мокром тулупе дворник.
        - Здесь-то зачем меня держать? - тонким фигурным голосом пропел молодой человек. - Я ведь не собираюсь бежать. Только вот ты не уходи никуда, голубчик, - и он закивал назидательно дворнику.
        Виктор все еще тяжело переводил дух. Он подошел к барьеру и с расстановкой спросил:
        - Что... тут... у вас?
        - Останавливался и не слушал распоряженья, чтоб проходить, и на Успенской... городовой...
        - Распоряжение известно? - спросил, нахмурясь, Вавич.
        - Все распоряжения мне превосходно известны, даже о которых и вам неизвестно, дорогой мой надзиратель, - и молодой человек улыбался, улыбался нарочно.
        - Вы эти улыбки к чертям! - и Вавич стукнул кулаком по барьеру. Улыбочки! Почему стоял?.. Если известно.
        - Не стоял, а стояли. Поняли-с! Сто-я-ли! И не кри-чите. Не кричите. Нужно прежде всего спокойствие... особенно в такое время. Знаете, надеюсь, какое теперь время?
        Виктор краснел и все громче и громче дышал, смотрел на улыбочку и в наглые глаза и вдруг крикнул:
        - Паспорт!
        - Вот. Совершенно правильно! Вот это совершенно правильно, - и молодой человек, не спеша, расстегнул пальто. - Вот, пожалуйста, и прошу сообщить, с кем имею честь так громко беседовать.
        Виктор рванул из рук паспортную книжку.
        - Башкин, - читал Виктор, - мещанин...
        - Так что ж, что мещанин? - Вавич вскинул глаза на Башкина. - Да! И что из того, что этот, как его? Башкин. Ну и Башкин...
        - Вот, этого весь его состав, - сказал городовой и протянул Вавичу узелок в грязном носовом платке - другой рукой он цепко держал за рукав арестованного. Другой городовой держал его под другую руку.
        Арестованный искал, водил глазами по комнате, рыжими, отчаянными, заплаканными глазами. Он шевелил липкими от крови губами и каждым неровным вздохом говорил хрипло:
        - Да я ж...Да я ж... Башкин обернулся.
        - Господин, милый господин, - вдруг закричал арестованный, он как крючками впился глазами в Башкина, - милый, - рванулся он к Башкину, - они убьют, убьют меня, у-убьют! - завыл он.
        - Да позвольте, - вдруг лающим голосом крикнул на всю канцелярию Башкин, - что у вас тут делается! Где телефон?
        -- Те-ле-фон! Те-ле-фон! - - зашагал саженными шагами Башкин. Он шагал из стороны в сторону, грубо, не сгибая коленки, и кричал, поверх голосов: Те-ле-фон!
        На минуту все стали. Дворник шевелил густой бровью и следил за глоткой Башкина.
        - Телефон! - вдруг закричал арестованный и рванулся от городовых.
        Вавич выскочил из-за барьера:
        - Какой, какой вам телефон, к чертовой матери?
        - Я знаю! Номер! - кричал Башкин, как на площади. - И вы все! его знаете! Этот номер - два! семьдесят три! И этого человека я тоже! Тоже знаю! - и Башкин тыкал в воздухе пальцем, и хлипкая рука извилисто качалась в воздухе.
        Вавич заметил, что городовой, что держал за рукав арестованного, вдруг замотал головой, нахмурив брови, звал Вавича подойти.
        - Вы стойте, не орите! - Вавич дернул Башкина за плечо. Башкин весь мотнулся в сторону. - Не орать! - топнул Вавич ногой.
        И вдруг Башкин побежал, побежал обезьяньей припрыжкой, прямо к телефону, что висел за барьером на стене у стола.
        Он вертко снял трубку и завертел ручку звонка. Он кричал раздельно, не перестав еще вертеть:
        - Два семьдесят три!
        Вавич нагнал, стоял над ним, занес руку, но Башкин уже кричал:
        - Карл Федорович! Узнаете мой голос? Да-да-да! Совершенно так: я, я, я! Я в участке, надо, чтоб немедленно освободили меня и еще человека, который мне нужен. И прикажите этому кавалеру, чтоб руки, руки подальше... Хорошо! Ровно в пять! Передаю!
        И Башкин, не глядя, сунул трубку в подбородок Вавичу и кривым шагом отшагнул вбок.
        Вавич ясно услышал твердый гвардейский голос:
        - Говорит ротмистр Рейендорф! Отпустить лично мне известного господина Башкина и другого арестованного, которого укажет.
        - Слушаю, - всем духом рванул Вавич. Каблуки он держал вместе и стоял перед телефоном прямо. Он простоял еще секунду, хоть слышал, как обрезала глухота телефон. Бережно повесил трубку. Обернулся на Башкина и покраснел и почувствовал, как поплыл из подложечки жар в грудь и выше, и взяло за горло. Вдруг сел за стол, сказал сухим шершавым голосом: - Записать... паспорта.
        Он взял ручку и давил ее в пальцах и шептал:
        - Нахал... сукин ты сын... нахалище какое. И не писал и хотел со всей силы вонзить перо в бумагу, в казенную книгу, и сам не заметил, как взял ручку в кулак.
        - Думать не надо, очень просто, - певуче говорил Башкин. Он взял измятый паспорт, что лежал поверх грязного узелка, и, плюнув в пальцы, отвернул:
        - Вот: Котин Андрей Иванов, а я Башкин Семен. - Башкин взял с барьера свой паспорт и, высоко задрав локоть, совал паспорт в карман. - Так и запишите. Берите ваши вещи, голубчик, - обернулся Башкин к арестованному.
        - Пустить? - буркнул городовой.
        Вавич деревянно мотнул головой, все глядя в линованную книгу.
        - Боже мой, голубчик, что с вами сделали. Извозчика, извозчика! Сходи за извозчиком, - подталкивал Башкин дворника.
        У арестованного тряслись руки, узелок прыгал, он не мог его держать.
        - Пойдем, пойдем, пойдем, - скороговоркой выдыхал он. Он держался за Башкина, вис на нем.
        Башкин бережно поддерживал его за талию.
        Городовой у входа толкнул дверь.
        Вавич нажал; хрустнуло с брызгами перо, и Виктор повернул его яро, со скрипом.
        - Пшли! - крикнул он городовым.
        Дать
        ВАВИЧ сидел и слышал только, как шумела кровь в ушах и билась жила о крючок воротника. Дверь взвизгнула, шлепнула, он не глянул и все еще давил кулаком в бумагу, потной горячей рукой. И только на шаги за барьером оглянулся Виктор. Все еще с яростью в глазах глянул на старого надзирателя Воронина. Воронин устало сел и брякнул шашкой, жидкой, обмызганной.
        - Фу, туды его бабушку! - Воронин тер рукавом шинели лысый лоб, а шапка слезла за жирный затылок. Он повесил локти на спинки стульев и мотал круглой головой с сивыми усами. - Нынче дома спать не будем! - и дохнул в пол, как корова. - Не-е, голубчики, не будем.
        Виктор осторожно положил ручку за чернильницу и сказал сиплым шепотом:
        - Военное положение?
        - Да, да... дурацкое положение, сукиного сына, - мотал головой Воронин, - расходилось, размоталось, и черно, черно, сукиного сына... от народу черно... чернота, сукиного сына, на улице. И одернуть некому, руки нет, - и Воронин помял в кулаке воздух, - и телеграммы не подать. Побесилось все... и грязь, сукиного сына, - и Воронин выставил из-под стула забрызганное грязью голенище.
        И вдруг резко затрещал звонок телефона. Вавич вскочил, Воронин поправил фуражку.
        - Слушаю, Московский!
        И вот из трубки забил в ухо резкий, как скрежет, голос: убили городового на Второй Слободской. Немедля послать наряд, двадцать человек из резерва, к месту. По постам приказ - с девяти чтоб никого на улицах, кто приблизится - палить без окрика. И патруль с винтовками, и меньше пяти не посылать! Для охраны участка...
        Вавич не расслышал густого голоса за треском трубки.
        - Что-с?
        - Слушать! - загремело в трубке. - Для охраны придет полурота, разместить; кухню во дворе, командира в кабинете пристава.
        Теперь только Вавич узнал голос помощника пристава и в уме увидел черные деревянные усы и крепкий черный взгляд.
        - Слушаю! - крикнул Вавич.
        - Что? Сам? - вскинулся Воронин.
        - Помощник, - сказал Виктор и перевел дух.
        - Он дельный, дельный. Что там?
        - Городового убили на Слободке, и чтоб после девяти стрелять без окрика, если кто будет приближаться.
        - Царство небесное! - снял Воронин картуз и боязливой рукой перекрестился. - Вот сукиного сына! - сказал злобно Воронин, глазки белесые ушли за брови, и он оглядел пронзительно всю канцелярию. - Ах так, распротуды вашу бабушку, - он хлестнул свистком на цепочке по шинели, - так вы, туды вашу в кости.
        - Старшого сюда! - городовой высунулся в двери, коротко свистнул и крикнул тревожным басом: - Старшого в момент!
        - А тут привели одного, вертлявый глист, - сердито, торопливо говорил Вавич.
        - Ну! - Воронин глядел в двери.
        - И он тут фофаном и потом к телефону и назвонил в жандармское, чтоб отпустить... и еще одного, чтоб с ним, что бежал, сукин сын...
        - Ну! - Воронин стукал свистком по барьеру.
        - Так я прямо морду хотел ему...
        - Чего ж смотрел? - вдруг обернулся и рявкнул Воронин. - Такого б ему телефона дал, чтоб зубов тут до вечера не собрал. Сволочь эту теперь в морду и в подвал! Путается, кляуза собачья, тут промеж ног, распрона...
        Воронин не договорил и выскочил навстречу старшему городовому. Тот грузной горой стоял и сипло дышал от спеху.
        - Пошли патрулем двадцать с винтовками, чтоб по всем постам сказать стрелять, кто сунется, к чертовой бабушке, - кричал ему вверх в лицо Воронин, - городового убили, на посту застрелили, сукины сыны, из-за угла прохвосты, из-под забора, в смерть - кости бабушку... Бей в дрезину теперь, где заметил - бей! К черту мандраже, разговорчики... пока они тебе пулю, так ты им три! Понял?
        Городовой одобрительно и серьезно кивал головой.
        - Марш! - гаркнул Воронин. Он покраснел, и усы висели криво, как чужие. Он перевел выпученные глаза на Вавича: - Сколько часов? Полвосьмого? Стой! К девяти всех уберем. Как метелкой, как ш-ш-шчет-кой, во! Чтоб как на погосте.
        А за окном уж гудели голоса, тупо стукали в грязь ноги, и вдруг замерло, и "марш!" басом на всю улицу - и рухнул разом тяжелый шаг.
        Кого-то толкали в калитку участка, и шипела глухая брань. Воронин подбежал к окну, отдернул форточку и крикнул, срывая голос:
        - Дать! Дать! Дай ему в мою голову!
        Вавич распахнул дверь, сбежал с лестницы и крикнул с крыльца:
        - Дать, дать!
        Но калитка уж захлопнулась, и только из-за ворот были слышны глухие удары и вой, вой не человечий, собачий лай и визг.
        Виктор бегом через две ступеньки пустился назад в канцелярию. Воронин стоял у дверей.
        - Шляпой, шля-пой не быть! Во! - и он потянул что-то правой рукой из левого рукава шинели. - Во! - он тряс в воздухе аршинным проволочным канатом, с гладко заделанным узлом на конце. - Этим вот живилом воров доводил до разговора - во! - И канат вздрогнул в воздухе гибкой судорогой. - Теперь и они узнают - револьверщики. Человек за шестнадцать рублей жизнь свою... жиденок какой-нибудь из-за угла, чертово коренье! - и Воронин рванул дверью.
        Вавич пошагал перед барьером. Городовой у двери шумно вздохнул.
        - На Второй Слободской кто стоял, не знаешь?
        - Кандюк, должно, потом коло церкви Сороченко. Сороченку, должно. Там из-за ограды вдобно. Раз - и квита.
        Вавич сел за стол. Он совался руками по книгам, папкам. Городовой из-под козырька глядел за ним, и Вавич кинул на него глазом.
        "Надо распорядиться, что б такое распорядиться?" - думал Вавич.
        - Почты не было? - спросил он городового, строго, деловито.
        Городовой стоял, хмуро облокотясь о притолоку, и не спеша проговорил в стену:
        - Какая ж почта, когда бастует! Что, не знаете? И Вавич покраснел.
        - Когда людей убивают... - сказал городовой и косо глянул на Виктора.
        И Виктор не знал, что крикнуть городовому. Открыл книгу, где груда конвертов подымала переплет. Сделал вид, что не слышит городового, не видит его нахальной постойки, и не для чего, для виду, стал с нарочитым вниманием переглядывать старую почту. Он отложил уж письмо и подровнял его в стопке и вдруг увидал свою фамилию, он глядел на нее, как смотрят в зеркало, не узнавая себя, все-таки остановился.
        Писарским крупным почерком было написано: "Его Благородию господину квартальному надзирателю Виктору Всеволодовичу Вавичу, в собственные руки". И фамилия два раза подчеркнута по линейке. Виктор осмотрел письмо. Оно было не вскрыто. Жидкий большой конверт в четверть листа.
        Виктор разорвал.
        Простым забором шли буквы, он бросился к подписи:
        "С сим и остаюсь тесть ваш Петр Сорокин".
        "Седьмого (7) числа, - писал Сорокин, - я уволен с вверенной мне службы в отставку без пенсии и ничего другого и прочего и все через мерзавцев, в чем и клянусь перед Господом Богом, потому что будто бы я давал поблажки политикам, причем содержание я давал им согласно устава и прогулки как и по положению о содержании подследственных. Но выходит, что я уже не гожусь, хоть и за двадцать два года службы побегов не случалось и не совершалось и бунтов, благодаря Бога, и только теперь мерзавцу надо было найти, что я не разбираю времени и не нажимаю мерами. Да, что же я их по мордам должен бить, а даже они не лишены прав и где же правило и если они все образованные господа и молодые люди, и надо раньше пройти следствие и суд, а не сажать в карцер и не тумаками, если люди в своем партикулярном платье. Пишу тебе на служебный твой адрес, не пугай Аграфену Петровну, может быть, она уж тяжела и, чтоб, храни Бог, чего не случилось. Грошей моих хватит до Рождества Христова, ибо живу я у сестры в калидоре. Приищите мне, Виктор Всеволодович, подходящее занятие по моим годам, ремесла, сам знаешь, у меня в руках
нет, а нахлебником вашим быть не желаю во век жизни с сим и остаюсь тесть ваш
        Петр Сорокин".
        Внизу было приписано: "а худым человеком никогда не был".
        Узелок
        - ЭТО мой хороший знакомый, - говорил Башкин Котину. Котин спотыкался на тряских ногах и все еще всхлипывал.
        - Хороший-хороший мой знакомый. Очень хороший, генерал один, Карл Федорович, понимаете? Немец такой хороший, - и Башкин наклонился к Котину и все гладил его по спине, будто вел ребенка. - Он добрый такой, так вот я...
        - Идем у проулок, чего на просвет бросаться, а то враз засыплют, - и Котин круто свернул Башкина с тротуара и бегом потащил его через темную улицу в черный проход между домами. - Сюдой, сюдой, по-под стеночкой, по-под стеночкой, - горько шептал Котин.
        - Меня же просто схватили на улице, - говорил Башкин вполголоса и шагал за Котиным, - подкараулили, что ли, меня тоже били, городовой в спину, не успел в лицо... я увернулся. Я ведь знаю...
        - Да тише, ей-бога, молчи и мотаемся, мотаемся, тольки веселей, - и Котин прибавил шагу.
        Башкин совсем не знал этих мест. Фонари не горели, и темные дома смотрели мертвыми окнами. Мутное небо серело сверху. Никого навстречу, никого у запахнутых ворот. Котин уж почти бежал, спотыкался, ругался все одним ругательным словом, наспех его говорил, как заклинание, испуганным шепотом. Башкин ругался ему в голос, повторял то же слово, и вдруг дома оборвались, - серым воздухом наполнена площадь, и грузной темью видна сквозь серую мглу церковь, и колокольня ушла в дымное небо.
        - Стой! - Котин придержал Башкина. - Не брякай ногами, фараон на той стороне. Вправо, вправо, сюдой обходи, - и он тянул Башкина за рукав, осторожно переступая. Он вел его через улицу к другому углу. И вдруг грохнул выстрел. Котин больно хватил за руку Башкина и припал к углу. Стой, стой! - шепнул он.
        Оба замерли. И вот слышней, слышней шаги, они легко прыгали по липкой мостовой, и человека несло, как ветром. Он в трех шагах стал виден, он огибал круто угол и с разлета всем телом саданул Башкина. Оба рухнули на панель, и Башкин ухватился за человека и теперь лежал, вцепившись в его шинель, а тот рвался встать, он отпихивал Башкина, уперся в горло Котин бросился на землю, он отрывал их друг от друга.
        - Пусти, убью, - шептал человек в лицо Башкину, и Башкин узнавал его испуганными глазами. Нога, это Котин наступил Башкину на локоть дрожащей ногой, но больно, больно. Башкин пустил, человек рванулся, встал и дунул в тьму.
        На площади было тихо. Чуть было слышно, как ходил ветер в голых вершинах тополей в церковной ограде.
        - Ух, к чертовой матери, идем, ну его к чертовой матери... иди ты вправо, а я влево, чье счастье, - дрожащим шепотом говорил Котин и то толкал, то тянул к себе Башкина, но сам все шел, шел по тротуару и шлепал ногами от слабости.
        Башкин вздрагивал плечами, мотал дробно головой. Все было тихо. Улица уходила с площади вправо.
        - Ой, идем, идем, - шептал Котин, - идем, ну его в болото, - он задыхался и теперь крепко держал Башкина под руку, как в судороге. Сейчас, сейчас мой дом, - твердил Котин. - Вот она, стенка, вот. Не надо стучать, а то заметно, не надо. Через стенку перелазь.
        Стенка была в рост Башкина, он ощупал шершавый дикий камень.
        - Подсади, милый, - стонал Котин; ноги не слушались его, и он слабо прыгал на месте. - А узелок? - вдруг почти крикнул Котин. - Узелок? повторил он отчаянно и, показалось, совсем громко. - Нема? Нема? Ой, ты обронил, там обронил. Ой же, ой мать твою за ногу! Ты же нес, ой, чтоб ты сгорел. Найдуть, найдуть.
        Башкин хлопал по бокам себя, лазал в карман, даже расстегнулся.
        - Иди, неси, неси его сюдой, сейчас беги тудой, принеси узелок. Найдуть, на меня докажуть, ей-бога, чтоб ты сгорел, на чертовой матери ты ко мне пристал. Иди и иди! - И он толкал Башки на в локоть.
        - Да почему я должен идти? - почти громко сказал Башкин.
        - Ну, я просю, просю тебя, - и Котин вплотную прижался к Башкину и тянул к нему лицо. - Я тебе, что хочешь, ей же бога, вот истинный Христос, - и Котин торопливо закрестился.
        Он крестился, пришептывая:
        - Истинная Троица... Богом святым молюся, просю, просю я тебя. Просю, просю, просю, - твердил Котин и стукал дробью себя кулаком в тощую грудь. Я тебе все, что хочешь, за отца родного будешь.
        - Ну смотри! - вдруг сказал в голос Башкин. Он круто повернулся и зашагал прочь.
        Котин сделал за ним несколько шагов и стал.
        Башкин поднял воротник, спрятал далеко в карманы руки и пошел мерными шагами, раскачиваясь на ходу.
        "Да, да, - встретят - кто? Семен Башкин. Пожалуйста, отправьте в жандармское, если угодно, да-да, прямо в жандармское, а если неугодно, то пойдемте в участок. Почему? Ясно: пошел на выстрел, как всякий гражданин. Ну да, на помощь. А если с улицы иду, потому что мне показалось, что сюда скрылся преступник или, может быть, человек, который убегал от выстрела Но я никого не нашел... И они пойдут и найдут этого у забора... Нет, так и скажу: что шел из участка и провожал этого. Да прямо правду скажу. Что ж такого!" - Башкин все замедлял шаги, они становились короче, и он уж усилием воли заставлял каждую ногу становиться наземь. Вот черная церковь, может быть, притаилась засада... набросятся. И вдруг Башкин вспомнил это яростное лицо и как он кричал шепотом: "пусти, пусти". Башкин чуть не стал. Но он все время шел как на виду и потому заставлял себя не сбавлять шагу: "Ну просто иду и все! Да, да, это тот самый богатырь". - Башкин совсем тайком в голове подумал: "Подгорный". И Башкин опять тряхнул плечами от озноба в лопатках. Он шагал уже по темной площади, посреди мостовой, прямо на тот угол, где сбил
его с ног бежавший. Башкин тайком из-за воротника вертел глазами по сторонам. Он ждал, что выскочат, схватят, и ноги его были готовы остановиться в каждом шагу. Но он выкидывал их одну за другой и двигался вперед, как против потока. Вот угол, и прямо на Башкина глядит белесое пятно. Башкин вдруг повернул к нему, как будто это неожиданная находка. Он едва не упал, нагибаясь, и не чувствовала рука узелка, как будто была в толстой перчатке. Башкин стоял, разглядывая узелок. Затем он вдруг круто повернул назад и пошел. Ноги поддавали на каждом шагу, и быстрым шагом он вошел в прежнюю улицу. Он зажал узелок под мышкой. Что-то твердое давило в бок. Башкин залез в тугой узелок. Нащупал: большой деревенский складной ножик. Башкин подержал его минуту и вдруг юрко сунул нож себе в карман.
        Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:
        - Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, - он жал к груди узелок.
        Башкин подсаживал его на стенку.
        - Тихо, тихо! - шептал Котин. - Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.
        Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.
        - Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. "Золотой якорь", например, знаете? Ну вот, - вполголоса шептал возбужденно Котин. - И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, - и он чиркал спички, лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.
        - Ведь их разговор хороший, - солидно сказал Башкин.
        - Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже... Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку - сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. - И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. - Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так... с таких.
        - А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне...
        - Ой, убили б, накажи меня Господь, - и Котин привскочил на сундуке, убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, - и он терся лбом о грудь Башкина. - Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы... дюжину. Я ведь могу левольверт узять, - и он зашептал Башкину в ухо. - Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! - и Котин снова привстал. - В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас... аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите - скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.
        Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.
        "Я его спас, - говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, - он мой. В Индии, кажется, такой становится рабом. Но мне ничего не надо. Ни-че-го!"
        - Мне не надо револьверов, голубчик, - сказал Башкин проникновенным голосом, - я не убиваю. Не надо крови и убийств.
        Он еще хотел сказать: а надо спасать другого, первого встречного хотя бы, но удержался. Слезы текли из глаз Башкина ровным теплым током.
        Никогда
        СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:
        - Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, - а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: - А черт их всех дери!
        - Что, что там? - застонала старуха - Кого это ты, Сева? Сева!
        В это время кто-то дернул входные двери, и разговор в сенях. Тайка это. Смеется, еще кто-то.
        Всеволод Иваныч вышел, он держал липкие руки на отлете и хмурился в темноту.
        - Добрый вечер! - услышал он из темноты гортанный говор. - Я говорю, что, значит, выходит, что и куры-таки забастовали. Нет, ей-богу, на базаре нельзя найти одно яйцо.
        Тайка смеялась и смущенно и нахально как-то.
        - Ничего не вижу, - сказал Всеволод Иваныч, - простите, господин, ничего, знаете, не вижу.
        - А темно, оттого и не видно.
        - Это Израильсон, - сказала Тая.
        Но Израиль уже шел к старику, он щурился на свет и протягивал руку.
        - Что вы так смотрите, я не разбойник, - улыбаясь, говорил Израиль, я флейтист.
        - Извините, - старик поднял обе руки, - у меня руки липкие.
        - От меня ничего не прилипнет. Здравствуйте, господин Вавич, - и он взял толстую руку Всеволода Иваныча своими сухими цепкими пальцами. Он смотрел на старика, как на старого знакомого, которого давно не видел.
        - Я обещала, - говорила Тая уже из кладовки, - что у нас найдется десяток, Илья Григория искал... а я предложила.
        - Нет, я-таки сам подошел и спросил. Я же знаю, что вы славная барышня.
        Всеволод Иваныч все стоял, подняв руки. Он глядел, как Тайка проворно, вертляво, с какими-то поворотами бегала из кладовки в кухню, брякала плошками, как проворно свет зажгла.
        - Вам два десятка? Можно два?
        И каким она гостиным, не своим каким-то голосом, - смотрел на Тайку отец, как она блестела на Израиля глазами, как двумя пальчиками держала кухонную лампу
        - Кто там? Кто? - видно, уж давно тужилась голосом старуха из спальни.
        - Сейчас, сейчас1 - крикнул в дверь Всеволод Иваныч
        - Сева! - крикнула старуха.
        Всеволод Иваныч сердитыми шагами пошел в полутемную спальню и быстрым шепотом заговорил:
        - Да там какой-то, яйца... пришел... десяток, что ли.
        - Кто ж такой? - с испугом спросила старуха.
        - Да не знаю, Тайка привела, - и Всеволод Иваныч шагнул к двери; он был уже в столовой, старуха крикнула вслед:
        - Зачем же в сенях? Пусть войдет. Проси!
        - Войдите, - сказал Всеволод Иваныч хмурым голосом.
        - Зачем? - сказал Израиль, подняв брови. - Здесь тоже хорошо.
        - Войдите! - крикнула старуха, задохнувшись.
        - Ну хорошо, я зайду, - быстро сказал Израиль. Он прошагнул мимо Всеволода Иваныча и громко сказал: - Ну, вот я зашел. Вы хотели слышать, как мы говорим - вот мы уж тут. Вам же нехорошо беспокоиться. Что? Лежите, мадам, покойно. Я сейчас пойду, - кричал Израиль в двери.
        - Нет... нет, - говорила, переводя дух, старуха. - Вы присядьте!
        Всеволод Иваныч пробовал скрутить папиросу, но клейкие пальцы путали и мяли бумагу. Он торопился и конфузился.
        - Это вы клеили? - сказал Израиль и взял со стола футлярчик. - Это надо с ниткой. Вы имеете нитку? - он серьезно вертел футлярчик перед глазами.
        - Я знаю, знаю, - говорил в бороду Вавич и сыпал табак на скатерть, на блюдце.
        - Нитки у меня здесь... на комоде, - и слышно было, как брякнули спички в старухиной руке.
        - Дайте мене нитку! Зачем вам мучиться? С ниткой же просто.
        - Ну дай же! - крикнула старуха. Всеволод Иваныч зашаркал в спальню.
        - Да где тут еще с нитками тут, не знаю я, где тут нитки эти у вас... - он сердитой рукой хлопал по комоду, пока не упала катушка, не покатилась. Сердито вздохнул старик, поймал ее и, не глядя на Израиля, сунул ее в воздух.
        Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.
        - Держите тут пальцем, - сказал Израиль, все глядя на футлярчик.
        Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.
        - Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку. - Израиль бережно положил футлярчик на скатерть. - А что слышно с яйцами? вдруг он обратился к Тае и поднял брови.
        Тайка выпрыгнула в двери.
        - Покойной ночи, мадам, - крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе. - Вы, главное, не беспокойтесь, - весело крикнул он, выходя. - До свиданья, господин Вавич!
        Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.
        - Я вас провожу, - говорила Тая из кухни, - а то собака. - И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла. - Ничего, я найду - не чиркайте спичек.
        Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.
        - Нет, нет, вы разобьете, - Тая не давала кастрюльку, - вы яичницу сделаете.
        Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.
        - Слушайте, - сказал Израиль, - ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть! - Израиль подхватил Таю под руку.
        - А у вас есть папа? - спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги - близко были ворота Израилева дома.
        - Папаша? - сказал Израиль. - Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя - так он скрипач - он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография - так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.
        Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.
        - Вы что? Любите музыку? - вдруг спросил Израиль строгим голосом.
        - Люблю, - тихо сказала Тая.
        - А что вы любите? Тая молчала.
        - Я ж спрашиваю - что? Ну, музыку, но какую музыку? - почти сердито повысил голос Израиль. - Музыку, музыку. Ну а что?
        - Музыку! Музыку, ну а что? - передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.
        - Жид - еврейка, грош - копейка, - пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.
        - А ты давно русский? - Израиль нагнулся в темноту к забору. - А? Уже восемь лет есть? Нет? Мальчишки затопали в сторону.
        - А раньше ты что был? - улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами. - Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.
        Мальчишки зашлепали по грязи прочь.
        - Жи-ид! - тоненькими голосами крикнули из темноты.
        - Дураки какие! - шептала громко Тая. - Мерзавцы этакие.
        Израиль стоял у своих ворот.
        - Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.
        - Фу, фу! - отряхивалась Тая.
        - Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, - смеялся Израиль, - ей-богу: адвокат один.
        - Нет, нет, - отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, - нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете! - она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.
        - Слушайте, идите домой! - сказал Израиль.
        - Нет! Никогда! - все твердила, вытверживала Тая. Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:
        - Нет! Ни за что!
        - Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.
        Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.
        И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.
        - Хода, Митька! - визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.
        - Жи-дов-ка! довка! - крикнули в два голоса ребята.
        Марья Ивановна
        ИЗРАИЛЬСОН сразу не понял, что это сделала барышня. Но потом крепко обтер руку о шершавое пальто и бормотал на ходу:
        - Это уже нехорошо. Это уже не надо. Ей-богу, славная барышня. - И он еще раз обтер руку. Легким воздухом носилась в голове Таинька, пока Израильсон кружил по винтовой лестнице и легко, воздушно прискрипывали ступеньки. Израильсон нащупал стол. Зажег свечку. Дунул на спичку и сейчас же засвистел - тихо, чуть задевая звуком тишину.
        На холодной стене над кроватью папа и мама на карточке. Папа в сюртуке, белая борода. Сидит, расставя коленки, а рядом мама в черной кружевной шали. У папы один глаз прищурен, будто он приготовился к удару, но твердо глядит вперед, а у мамы испуганный вид, и она жалостливо смотрит, будто видит что-то страшное. Израильсон как будто в первый раз увидал эту карточку. Он взял со стола свечку и близко поднес к карточке. Он перестал свистеть.
        - Что, старики! - кивнул Израильсон карточке. - Боитесь, что Илюша крестится? - сказал он по-еврейски. - Да? - Он прислушался - скрипели осторожно ступеньки.
        "Если она, - думал беспокойно Израильсон, - сейчас же отведу домой; хорошо, я пальто не снял", - и он протянул руку к котелку. Дверь медленно отворилась, просунулась голова в платке.
        - Вам записка, - зашамкала старуха, - с утра еще, позабывала все сказать. За делами, за этими, все забудешь, - и она протянула Израильсону сложенную бумажку.
        Израильсон выпустил воздух из груди.
        "Илюша, - стояло в записке, - есть дело: приходи, проведем время. Будет Сема и приведет М.И., ей-богу, приходи.
        Натансон".
        - Вы яиц, вижу, достали, - голосом подкрадывалась старуха.
        Израиль уже напялил котелок.
        - Берите пяточек, берите и свечку задуйте, умеете? Нет? Залейте водой!
        Старуха костлявыми пальцами выгребла яйца и смеялась угодливо.
        Израильсон весело застукал по лестнице. Он свистел веселое навстречу ветру и шел, загребая правой ногой.
        У виолончелиста Натансона в маленькой комнатушке было дымно - на этажерке крикливо горела керосиновая лампа без абажура. Вокруг письменного стола гомонили задорные голоса:
        - Мажу, тьфу - гривенный! - раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.
        - Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? - кричал кто-то от стола.
        - Марья Ивановна, вас спрашивают, - толкали соседи девицу, спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!
        - Илюша! - крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.
        - Ура! Познанский! - все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.
        - Внимание, господа! - он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.
        - Господа! - строго сказал Познанский. - Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, - лица гостей потухали. - Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось...
        Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.
        Познанский сделал паузу.
        - Ну а что же началось? - раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.
        - Все стало! - провозгласил Познанский. - Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.
        - Здесь тоже бастуют, - сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.
        - Здесь играют в карты! - Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.
        - Слушай, ты брось! - хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.
        - Что ж нам делать? - почти крикнула Марья Ивановна. - Что же делать? - поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.
        - Надо что-нибудь делать, господа! - говорил Познанский, разматывая кашне.
        - Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, - говорил актер с толстым обиженным лицом.
        - Тс! Не кричите! - тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.
        - Действительно, чего мы орем! - сказал Познанский и притянул плотнее дверь. - Господа, - Познанский говорил громким шепотом, - господа! Ведь все, все поголовно... люди умирают, идут на риск... головой. И если что будет, спросят: а где вы были?
        - Ну а что? Что же? - шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.
        - Мы же все артисты, - сказал громко Израильсон, - ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.
        - Па-звольте! Позвольте! - перебил всех Познанский. - Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию... и подать...
        Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.
        - Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же...
        - Кто меня проводит? - все еще глядя в картину, пропела Марья Ивановна.
        - Это даже смешно, - сказал Израильсон. - Ей-богу, это таки смешно.
        Он не успел еще раздеться и с котелком в руках вышел в двери. И вдруг он вернулся из коридора и высунулся в приотворенную дверь.
        - Я понимаю деньги собрать - я знаю сколько? Это да. Все замахали, чтоб он запер дверь.
        - Люди же хотят кушать, что?
        Израильсон захлопнул дверь и вышел на улицу.
        Белый крест
        ПЕТР Саввич Сорокин проснулся на сундуке. Мутной дремотой чуть синело окно в конце коридора.
        Петр Саввич осторожно, чтоб не скрипнуть, спустил ноги, нащупал валенки. В кухне, в холодной, воровато поплескал водой - не крякнул, не сплюнул крепко, а крадучись вышел в темный коридор и встал по-солдатски перед окном. Он молился Богу на свет окна: оттуда из-за неба сеет свет воля всевышняя. И стал аккуратно вышептывать утренние молитвы, истово надавливал слова и прижимал твердо и больно пальцы ко лбу, клал крестное знамение, как ружейный артикул: по приемам. И когда вдавливал пальцы в лоб, думал: "Пусть Господь убьет, его воля, а я не виноват".
        Потом сел на сундук и стал ждать утра. Вздыхал потихонечку, чтоб хозяев не тревожить. А когда закашляла в комнате сестрица, пошел на кухню наливать самовар. Не стуча, колол щепочки.
        Было девять утра. Сорокин постучал к приставу.
        Пристав сидел перед потухшим самоваром в ночной рубашке. Объедки закусок на тарелке. Пристав задумчиво ковырял в зубах. Сорокин стоял в дверях с фуражкой в руке. Пристав мазнул по нему рассеянным глазом и прихмурился одной бровью.
        - Ну что скажешь? - и пристав ковырнул где-то далеко во рту.
        - С добрым утром! - сказал Сорокин и улыбнулся так, что не стал похож на себя.
        Пристав опять заглянул и поморщился:
        - Вчера ж... я тебе сказал, - и пристав стал тереть губы салфеткой, говорил уж... куда тебе? Ведь в пожарные ты не годишься. Ты же на стенку не влезешь. Влезешь ты на стенку? - и пристав, не глядя, махнул рукой вверх по стене.
        Сорокин снова сморщил улыбку.
        - Конечно-с.
        - Что "конечно"? - подкрикнул пристав и с шумом толкнул назад кресло и встал. - Что конечно? Влезешь конечно или не влезешь конечно?
        - Да никак нет, - Сорокин попробовал посмеяться.
        - Ну вот, - сказал пристав с расстановкой, - никак нет. На стенку ты не влезешь, - пристав сел на кровать и взялся за сапоги. Сапог длинный, узкий, как самоварная труба, не пускал ногу, вихлялся, и пристав зло морщился.
        - Позвольте подсоблю, - и Сорокин проворно кинул шапку на стул и подбежал. Он старался направить сапог.
        - Да пусти ты... а, черт! - и пристав тряс ногой, стараясь дать ходу голенищу. - А, дьявол! Тьфу! - Пристав зло огляделся кругом, запыхавшись.
        Сорокин пятился к двери.
        Он шагнул уже в сени. Но вдруг остановился. Пристав перестал пыхтеть и слушал. Сорокин решительным шагом вошел снова в комнату, подошел к кровати.
        - В чем мой грех? - крикнул Сорокин.
        Пристав поднялся в одном сапоге, другой он держал за ухо.
        - Грех мой в чем? - крикнул еще громче Сорокин.
        - Да я тебе не судья, не судья, Христос с тобой, - скороговоркой заговорил пристав.
        - Не можешь сказать? Нет? - крепким солдатским голосом гремел Сорокин. - А нет, так к чему поношение? Поношение зачем?
        Пристав краснел.
        - Взятки кто брал? - Сорокин топнул ногой вперед. - Не я! Вот он крест и икона, - Сорокин махнул шапкой на образа, - поджигательством я не грешен, сам ты, сам ты... - задыхался уж Сорокин, - сам ты... знаешь, сукиного сына, кто поджигает. Не знаешь? Сказать, сказать? Я двух арестантов поставлю - они тебя в плевке, прохвоста, утопят! Господину прокурору! Что? Сам, стерва, на стенку полезешь! Полезешь! Ах ты, рвань! - и Сорокин замахнулся фуражкой.
        Пристав, красный, с ярыми глазами, мигом махнул сапогом, и сапог стукнул по крепкому плечу, отскочил, а Сорокин уж толкнул, и пристав сел с размаху, и ахнула кровать. Сорокин уж ступил коленом на толстую ляжку, но пристав, плюя словами, кричал:
        - А зятя, зятя твоего? Кто? Кто? А?
        Сорокин вздохнул всем телом и выпученными глазами глядел на пристава.
        - Что? Что? - кричал уж пристав, вставая. - А ты в морду лезть. Сол-дат!
        У Сорокина были слезы в глазах.
        - Вон! - заорал всем нутром пристав и размахнулся ботфортом, и полетела чернильница со стола.
        Сорокин бросился в двери, в сенях уж торчали двое городовых. Сорокин нахлобучивал фуражку.
        - Вон его! - орал вслед пристав, и сапог пролетел в сени. Городовой звякнул дверью, и Сорокин махнул одним шагом через всю лесенку.
        Сорокина понесли ноги по улице, завернул в переулок, еще влево, на людей не глядя, где б их поменьше. Сзади как ветром холодным мело и гнало. И вот уж липкая грязенка и мокрые прутики, голые кустики. Сорокин не узнал городского сада, как по чужому месту заходил, и, когда три раза прошел мимо заколоченной будки, увидал, что кружит. Сел на скамейку, отломил прутик, зажевал, закусал вместе с губами. Опять вскочил и уж не по дорожке, а сквозь кусты пошел напролом. Но идти было некуда - черная решетка расставилась за кустами, а за ней проходят люди. И глядят. Сорокин повернул назад, цеплялся полами за кусты, вышел вон из сада и пошел наискось по площади, в глухую улицу, зашагал по ней ходко, вниз. И вдруг сзади:
        - Петр Саввич!
        Сорокин прибавил шагу и вобрал голову в воротник, по самые уши.
        "Бежит сзади. Не признаюсь, - решил Сорокин, - дураком так и пойду, будто не я".
        - Петр Саввич! - совсем забежала вперед, в самое лицо. Какая-то... улыбается.
        Петр Саввич моргал бровями и не узнавал.
        - Ну? Не узнали? Тайку Вавич не узнали? - и Тайка бежала, пятясь задом, и глядела в самые глаза Сорокину. - Вы не к нам, Петр Саввич? Идемте... Это ничего, что никогда не бывали!
        Сорокин вдруг встал. Он узнал Тайку. И сразу покраснело серое лицо. Он замахал рукой вперед:
        - Я туда, туда... Туда мне надо. У Тайки осунулось лицо.
        - Куда? - тревожным шепотом спросила Тая.
        - Туда... к чертям! - и Сорокин шагнул решительно. Застукал тяжелыми сапогами по мосткам. Он вышел на порожнее место. Двойным звоном постукивал молоток в черной кузнице на отлете, и тощая лошаденка на привязи стояла недвижимо, как деревянная. Петр Саввич стал загибать влево, топтал грязь по щиколотку.
        "Губернатору сказать. Прийти и сказать: ваше превосходительство... все напраслина..." - И тут вспомнился сапог. "Никуда, никуда! А вот так и иди, сукин сын, - думал Сорокин, - иди, пока сдохнешь. Идут вон тучи: куда-нибудь, к себе идут. И церковь вон стоит - при месте стоит и для чего... А ты иди, иди и все тут! - подгонял себя Сорокин. - Никуда, иди, сукин сын. Греха нет, а все равно сапогом".
        Он сам заметил, что взял направление на церковь - белую на сером небе. Он уж шел по кладбищу, по скользкой дорожке, и смотрел на понурые, усталые кресты. И вот решетчатый чугунный знакомый крест. Женина могилка. Спокойно и грустно стоял крест, раскрыв белые объятия.
        - Серафимушка! - сказал Сорокин и снял шапку.
        Холодный ветер свежо обдул голову. Он смотрел на белый крест, казалось, что стоит это Серафима, стоит недвижно из земли и без глаз глядит на него: что, дескать, болезный мой?
        Сорокин сел на край могилы. И вдруг показалось, что один, что нет Серафимы, а просто крест чугунный, и белая краска облезла. Он сидел боком и глядел в грязь дорожки. И вспомнил, как в родильном лежала уж вся простыней закрыта. Как туда вез и руку ему жала от боли, "Петруша, Петруша" приговаривала. И опять боком глаза видел белые Серафимовы объятья и двинься ближе и обоймет. И слезы навернулись, и дорожки не стало видно, а вот близко-близко руки Серафимушкины.
        Самовар
        - ВСЕ равно фактов нету! - Филипп сказал это и кинул окурок в стакан. Наденька сидела, не раздеваясь, в мокром пальто, и глядела в пол. Разговоров этих я во как терпеть не могу. - Филипп встал и провел пальцем по горлу, дернул. - Во как!
        Он шагнул по комнате и без надобности крепко тер сухие руки полотенцем.
        - Убитые, убитые! - иронически басил Филипп. - Я вот пойду сейчас или тебя, скажем, понесет - и очень просто, что убьют. Вот и будут убитые, а это что? Факт? Пойдет дурак вроде давешнего и давай орать: вооруженное восстание! Трупы на улицах! Баррикады! Такому пулю в лоб. Провокатор же настоящий. А он просто дурак... и прохвост после этого.
        Надя все глядела в пол. Молчала. Скрипнула стулом.
        - Конечно, с револьвером против войск не пойдешь... - пустым голосом сказала Надя.
        - Так вот нечего, нечего, - подскочил Филипп, - нечего языком бить. И орать нечего!
        - Я ж ничего и не говорю, - пожала Надя плечами.
        - Ты не говоришь, другой не говорит, - кричал Филипп, - а выходит, что все орут, дерут дураки глотку, и вся шушваль за ними: оружия!
        - Ну а если солдаты... вон в Екатеринославе в воздух стреляли...
        - А народ врассыпную? - Филипп присел и руки растопырил. - Да? Так на черта собачьего им в них стрелять, их хлопушкой распугаешь. В воздух! А трупы? А трупы эти со страху поколели? Да?
        Наденька подняла огонь в лампе. Огонь потрескивал, умирая.
        - Я пойду! - сказала Надя и вздохнула. Она встала.
        - Куда ты пойдешь? Видала? - и Филипп тыкал пальцем в часы, что висели над кроватью. - Сдурела? Половина десятого. На! - И Филипп снял часы и поднес к погасающей лампе. - Во! Двадцать семь минут. Какая ходьба? Шабаш! Сиди до утра.
        - Ну это мое дело. Чепуха, ну переночую в участке и все. - И Надя решительно пошла к двери.
        - Да слушай, брось. Ей-богу! Валя! Товарищ! Да я силом должен тебя не пустить. - И Филипп загородил дверь. - Давай сейчас лампу нальем, самовар взгреем. Верно! И за мной чисто - никто сюда не придет. Брось ты, ей-богу! - и он тихонько толкал Надю в плечо назад.
        Надя отдергивала плечо, отводила Филиппа рукой и двигалась к двери.
        - Ладно мне трупы строить, - вдруг зло сказал Филипп и дернул Надю за плечо рывком, и она повернулась два раза в комнате и с размаху села на кровать. Она подняла раскрытые глаза на Филиппа и приоткрыла рот, и вдруг ярое лицо Филиппа стало в мелких улыбках - все лицо бросилось улыбаться, и Филипп быстро сел рядом. - Наденька! Голубушка! Да не могу ж я этого! Не могу я терпеть этого! Господи Боже ты мой! Да нет. Не могу... чтоб в такой час. Да ведь я ж отвечу за это! Наденька, на самом деле.
        Лампа трескала последним трепетом огня и вздрагивали вспышки. Филипп то обнимал Надю сзади за плечи, то вдруг бросал руку. Он подскочил к лампе, поднял огонь и снова уселся рядом - Надя не успела привстать.
        - Да побудь ты со мной! Что же я, как шельма какой, выходит, в участок, что ли, от меня... так выходит? Не веришь, что ли, выходит? Выходит, я тебе верю во как! - И Филипп сжал Надину руку повыше кисти. Надя задохнулась, не крикнула. - А ты мне, значит, никак. Наденька! Слышь, Наденька, - и он крепко тряс ее за плечо. - Надюшка, да скажи ты мне: вот побеги ты, Филька, сейчас через весь город и принеси мне... с дороги камушек, и я тебе побегу, босой побегу, и через всех фараонов пробегу, и сквозь черта-дьявола пройду. Хочешь, хоть сейчас? Пропади я пропадом! - И Филипп отдернулся, будто встать. - И смотрю я на тебя, ей-богу, маешься, маешься, родная ты моя, за чего, за кого маешься? И чего тебе в самом, ей-богу, деле, чего тебе! И куда тебе идти? Сымай ты салоп этот, ну его к черту, - и Филипп в полутьме рвал пуговки с петель на Наденькиной застежке. Он почти сдернул его с плеч, вскочил волчком. - Я сейчас лампу на щуп налью. Один момент... Момент единственный... - и Филипп звякал жестянкой, присев в углу с лампой. - Эх, Наденька ты моя! - вполголоса говорил Филипп; уж лампа горела у него в руках.
- Эх, вот она: раз и два, - и он обтер лампу и уж брякал умывальником в углу у двери. - Да скидай ты салоп этот.
        Наденька все недвижно сидела и следила глазами, как во сне: и видела, как чудом завертелся человек и как само все стало делаться, что он ни тронет, и не понимала слов, которые он говорил.
        - Давай его сюда,- говорил, как катал слова, Филипп, и салоп уж висел на гвозде. - Сейчас самовар греть будем. - И он выкатился в коридор, и вот он уж с самоваром и гребет кошачьей хваткой красные уголья из печки. Давай, Надюшка, конфорку, давай веселей, вона на столе! Эх, мать моя! Филипп дернул вьюшку в печке, ткнул трубу самоварную, прижал дверкой. Чудо-дело у нас, во как! А чего у меня есть! Знаешь? - и Филипп смеялся глазами в Надины глаза, и Наде казалось - шевелится и вертит все у него в зрачках: плутовство детское. - А во всем городе хлеба корки нет? Да? А эвона что! - и сдобную булку выхватил из-за спины Филька. - Откеда? А вот и откеда! Бери чашки, ставь - вон на полке.
        И Надя подошла к полке и стала брать чашки - они были как новые и легкие, как бумажки, и глянули синими невиданными цветами и звякали внятно, как говорили. А Филипп дул в самовар как машина, и с треском сыпались искры из-под спуда. Проворной рукой шарил в печке и голой рукой хватал яркие уголья.
        - Вот оно, как наши-то, саратовские, вона-вона! - кидал уголь Филька. - Хлеб-то режь, ты хозяйствуй, тамо на полке нож и весь инструмент.
        Наденька взяла нож как свой, будто сейчас его опознала.
        Анна Григорьевна стукнула в дверь.
        - Андрей, не спишь?
        - Кто? Кто? Войдите, входи, - торопливым голосом отозвался Андрей Степанович.
        Анна Григорьевна тихонько открыла дверь. Муж стоял на столе, другая нога была на подоконнике. Он сморщил серьезную мину и замахал рукой.
        - Тише, Бога ради, я слушаю. - И он весь присунулся к окну и поднял ухо к открытой форточке.
        Сырой тихий воздух не спеша входил в комнату, и Андрей Степанович выслушивал этот уличный воздух.
        - Андрей... - шепнула Анна Григорьевна.
        - Да тише ты! - раздраженно прошипел Андрей Степанович. Анна Григорьевна не двигалась. И вот, как песчинка на бумагу, упал далекий звук.
        - Слыхала? - шепнул Тиктин. - Опять... два подряд. - Тиктин осторожно, на цыпочках, стал слезать со стола.
        Анна Григорьевна протянула руку, Тиктин молча оттолкнул и грузно прыгнул на ковер. Он сделал шаг и вдруг обернулся и выпятил лицо к Анне Григорьевне:
        - В городе стрельба! - он повернулся боком.
        - Я говорю: Нади нет, Нади дома нет. Двенадцатый час, - голос дрожал у Анны Григорьевны.
        - Черт! Безобразие! - фыркнул Тиктин. И вдруг поднял брови и растерянно заговорил: - Почему нет? Нет ее почему? Совсем нет? Нет? В самом деле нет?
        И Андрей Степанович широкими шагами пошел в двери. Он оглядывался по сторонам, по углам. В столовой Санька. Курит.
        - Надя где? - крикнул Андрей Степанович. Санька медленно повернул голову:
        - Не приходила, значит, теперь до утра. С девяти ходьбы нет. - Он отвернулся и сказал в стол: - Заночевала, значит, где-нибудь.
        - Где? - крикнул Тиктин.
        - Да Господи, почем я-то знаю? Не дура ведь она, чтоб переть на патруль.
        - Да ведь действительно глупо, - обратился Тиктин к жене, - ведь не дура же она действительно. И Тиктин солидным шагом вошел в столовую.
        - Если б знать, где она, я сейчас же пошла бы, - и Анна Григорьевна заторопилась по коридору.
        - Да мама, да что за глупости, ей-богу.
        Дробные шаги сыпали за окнами ровную дробь, и Тиктин и Санька рванулись к окну, рота пехоты строем шла по пустой улице и россыпью отбивала шаг.
        - На кого это... войско?
        Тиктин хотел придать иронию голосу, но сказал сипло.
        - В засаду, в участок, - сказал Санька и сдавил брови друг к другу.
        - Пойди ты к ней, - сказал Тиктин и кивнул в сторону комнаты Анны Григорьевны.
        - Ладно, - зло сказал Санька. Он все глядел на мостовую, где прошла пехота.
        Самовар пел тонкой нотой.
        - А ну-ка еще баночку, а ну, Наденька, - Филипп тер с силой колено.
        Надя глядела, как он впивал в себя чай с блюдечка, через сахар в зубах.
        И все веселей и веселей глядел глазом на Надю. А Надя не знала, как пить, и то нагибалась к столу, то выпрямлялась к спинке стула.
        Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками откашливался:
        - Ах ты, черт... ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: "Ай! Батюшки, убивают!" - и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: "Филька, кричит, - стреляют".- "В кого?" - кричу - "В меня!" - кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. "Где стреляют?" - "У нас, в кухне, - кричит, - стреляло, еле живая, - кричит, - я выскочила". Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! - Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. - Ах ты, дура на колесах!
        Наденька улыбалась. Потом подумала: "А вдруг это действительно смешно!"
        - Я выношу этую бутылку, - и Филипп толкнул Надю в плечо, - выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!
        Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.
        - Наливай еще! Ну тебя к шуту, - Филипп толкнул Наде свой стакан.
        И вдруг самовар оборвал ноту.
        Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.
        - А где Аннушка сейчас? - Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.
        - Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс... Разговор все.
        Надя остановила палец.
        - Почему же? Идут же люди...
        - А идут, так... так, - Филипп встал, - мой посуду и все тут.
        Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.
        Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.
        - Да что ты? Голубушка ты моя! - И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. - Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!
        Надя чуть улыбнулась.
        - Ей-бога! - крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.
        - Да что ты, да вот он я! - говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:
        - Не надо... не надо... не надо...
        А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.
        Шаг
        ПЕХОТА шла по пустой улице - одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу - не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:
        - Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.
        - Тверже ногу! - крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот - идут и "не дают ноги".
        - Ать! - крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.
        Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные - как молотком в доску дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах - рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:
        - Держи! Держи!
        - Тра-а! - сыпанул справа выстрел.
        - Стой! Стой! - крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.
        - Держи! - крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:
        - Кто есть? И что ж вы... сволочи... смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!
        - Что? Ты кто? Поди сюда! - прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.
        Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.
        Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.
        - Стадничук, держи! - заорал прапорщик. - Первый взвод ко мне!
        Сорок ног рванули с места.
        - Ты давай винтовку! Давай же, сука! - кричал солдат.
        - Да я ж городовой, братцы, очумели?
        - Арестован! - рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. - С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом... арш!
        Рухнул шаг, и бойко пошла рота.
        - Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?
        - Какого участка! - кричал в темноте прапорщик. - Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.
        - Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?
        По роте прошел веселый шум.
        А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.
        Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.
        - Пожалуйте со мной, - Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.
        - Кто такой? - спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:
        - Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!
        - Да, - сказал прапорщик и откашлялся для голоса. - Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть - городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.
        - Ах вот как! - крикнул Вавич. - Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.
        - Выведи! - скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.
        - Молчать! - крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. - Не внедришь! Не внедришь, - горячо говорил Вавич.
        Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.
        - Наверх, что ли? - досадливо сказал прапорщик.
        Виктор пробежал по лестнице вперед. "Эх, так бы я мог привести роту вот как будто взял весь участок под свою руку". Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.
        "Шпак! Милостивый государь", - сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.
        - Учитель географии, должно быть, - ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.
        - Ну, - крикнул он Виктору.
        - Идет! - и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.
        - Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, прапорщик показал большим пальцем за плечо. - Ваш?
        Помощник хлопнул бровями вниз.
        - Не разберу! - сказал, щурясь, помощник. - Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?
        Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:
        - Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать...
        - Мне известно-с! Все-с! - откусил слова помощник. - Официально, когда стрельба! - повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.
        - Отвести и держать в роте! - крикнул прапорщик солдатам. - Кто у вас старший? Пристава мне! - крикнул прапорщик Вавичу.
        - Пристава нет, - сказал Вавич глухо и отвернулся к окну и сразу же увидал толпу и услыхал гомон. Вавич вышел деловитой походкой, слегка задел офицера. - Виноват, позвольте, - и быстро проскочил в двери.
        На улице цепь городовых прижимала в калитку ворот захваченных облавой.
        - Считай! - крикнул Вавич, чтоб распорядиться.
        - Ребра им... посчитать, - сказал близкий городовой, - в двух револьверы були. Самая сволочь!
        - Этих отдельно, сюда давай.
        - Не, тех уж прямо до Грачека свели. Куда! - замахнулся городовой прикладом. Человек метнулся и вжался в толпу.
        Прапорщик затопал с крыльца.
        Вавич обходил полукруг городовых, косился боком на прапорщика "подождешь, голубчик". Виктор, не спеша, стал подыматься на крыльцо.
        - Вавич! Ва-вич - сукиного сына, да где ж ты? - сверху кричал запыхавшийся Воронин. Вавич рысью вбежал на лестницу.
        - Поймал! Поймал двоих, двоих, сукиных сынов... револьверщиков... никто, а я вот этой рукой вот схватил, как щенков... помог Господь, его воля... вот крест святой, - Воронин перекрестился. - Вот гляди, - Воронин оттопырил полу шинели. - Видал? Пола навылет, а сам - вот он я - пронес Господь, стрелял ведь, сука, стрелял! Господня воля, сукиного сына, только и скажу: Господня воля.
        Вавич почтительно слушал.
        - На вот тебе целый город, - Воронин махнул рукой в окно, - найди вошь в овчине.
        - Как же это вы?
        Воронин вытянул голову вперед и три раза хлопнул себя ладонью по носу:
        - Вот! Вот! И Господня воля.
        - Кто ж оказались, не известно?
        - Это уж скажут... - Воронин сел на подоконник. - У Грачека скажут, сказал он тихо. - Дай закурить! Этот умеет... Бог ему судья - полено у него заговорит... Да, брат, - совсем тихо сказал Воронин, - одного-то подранили, так не в больницу, а велел прямо к нему... Пока, значит... фу, не курится... пока, значит, не помер.
        Воронин замолк и переводил тяжело дух и дул дымом перед собой.
        Из открытой форточки среди далекой тишины заслышался рокот извозчичьей пролетки. Оба слушали и мерили ухом, далеко ли. И как редкие капли дождя падали по городу выстрелы.
        И вдруг ясно, как проснулся звук: из-за угла раскатились дрожки и стали у ворот. И при свете фонарей от крыльца видно было - сошел плотный офицер; с другой стороны спрыгнул и обежал пролетку другой, потоньше.
        - Капитан! - первый увидел погон Вавич.
        Шляпа
        ПОМОЩНИК пристава широкой уличной походкой прошел мимо прапорщика, сморкаясь на ходу в свежий платок, прямо в двери и затопал вниз.
        Слышно было, как на лестнице стали, и вот ровно, гулко забили два голоса. Говорил помощник, а другой хрипким звоном, как молотком в котел:
        - Ага!.. Ага!.. Так! Так...
        Прапорщик все поправлял пояс, пока рубили голоса на лестнице, вертел шеей в воротнике.
        Дверь распахнули, шагнул, топнул капитан. Он пожевывал усы и прищуренными глазками глядел на прапорщика. Прапорщик держал под козырек. Все молчали. Помощник отошел к барьеру и глядел на прапорщика. Молодой офицер стоял за капитаном и насмешливо мигал рыжими глазками.
        - Офицюрус, - шепнул Воронин Вавичу и чуть кивнул на молодого.
        - Ну-с! - вдруг крикнул капитан в лицо прапорщику.
        - В пятой роте пятьдесят второго Люблинского...
        Капитан не брал руку к козырьку, не принимал рапорта, он стоял, расставив ноги, взял руки в толстые бока, выдвинул подбородок в лицо прапорщику.
        Прапорщик покраснел сразу, будто красный луч ударил ему в лицо.
        - Господин капитан, потрудитесь принять...
        - Га-аспадин прапорщик! - крикнул капитан. - Потрудитесь пройтись, пожалуйте-ка!
        И капитан сунул рукой вперед, где мутно светилось матовое стекло в кабинете пристава.
        - Проводи! - кивнул помощник.
        Вавич побежал вперед и распахнул дверь в кабинет пристава.
        Прошагал прапорщик, простучал каблуками капитан. Вавич запер дверь. Хотел отойти. И вдруг услышал знакомый хруст новой кожи, а после хляп! это шлепнула крышка кобуры. И Вавич замер у двери в темноте канцелярии. И сейчас же услышал хрипкий голос капитана:
        - Это что ж! Что ж это? Молчать! - и колко стукнуло железо по столу. Слушать! Измена? Со студентами, значит? А присяга?
        - Я всю войну, - напруженным тенором начал прапорщик, - я всю войну...
        - Молчать! - как на площади крикнул капитан.
        И в дежурной зашел шепот.
        И стало слышно, как выпускал шипящее слово за словом, как стукал об стол револьвером. Как горячими каменьями вываливал слова:
        - Поднять два пальца! К иконе, к иконе обернуться! Повторять за мной...
        - Я не позволю, я присягал, вы не имеете права, - крикнул прапорщик с кровью в голосе.
        - Застрелю. За-стрелю, - и стало совсем тихо. Время зашумело в ушах.
        Вавич затаил дух, подался вперед. Клякнул взвод курка.
        - По-вто-рять! Клянусь... повторять: клянусь! Пальцы выше! И обещаюсь... всемогущим Богом...
        И не слышно было, как шептал прапорщик.
        Вавич на цыпочках прошел в дежурную. Помощника не было. Офицюрус закуривал от папироски Воронина и приговаривал:
        - А ей-богу... так и надо. Ей-богу, надо. Набрали каких-то милостивых государей в армию. - Офицюрус пустил дым белым клубом и отдулся брезгливо. - Каких-то статистиков. Нет, ей-богу же, непонятно. - Офицюрус оперся спиной и оба локтя положил на барьер, руки висели, как крылышки.
        В это время открылась дверь в кабинете пристава, и капитан громко сказал:
        - Нет, нет! Вперед извольте пройти. Офицюрус встрепенулся, швырнул папироску. Прапорщик, нахмуренный, красный, шел из канцелярии, за ним гулко стукал капитан. Он застегивал на ходу кобуру.
        - Командует ротой господин поручик. Проверить людей!
        Капитан шагнул к двери. Городовой распахнул. Все козырнули. Поручик вышел следом.
        Прапорщик зашагал в темноту канцелярии, он глядел вверх, он топнул на повороте в темноте.
        - Шляпа, - кивнул на прапорщика Воронин.
        - А я б его застрелил, - громко зашептал Вавич, - на месте.
        - Ну, стрелять-то уж... воевал ведь он, поди, а мы, знаешь, тут сидели... и досиделись, дураки.
        - Я говорю, я капитана застрелил бы, - уж громко сказал Вавич. - Как он смеет, против устава, присяги требовать.
        - Кто требовал?
        Прапорщик выходил из канцелярии, он делал два шага и круто оборачивался к окнам.
        Он оглянулся на слова Вавича, глянул диким взглядом и что силы топнул в пол ногой.
        Вавич замолк, глядел на прапорщика, глядел и Воронин всем лицом.
        - Сволочи! - вдруг крикнул прапорщик и вышел в дверь.
        Воронин и Виктор бросились к окну. Прапорщика на улице не было видно.
        В городе было тихо, и только изредка лопался легкий выстрел, будто откупорили маленькую бутылочку.
        Суматра
        БАШКИН шел с Колей по мокрому тротуару. Улица была почти пуста. Торопливые хозяйки шмыгали кое-где через улицу, озирались обмотанными головами.
        А дождик, не торопясь, сеял с мокрого неба.
        - Ты воротник, воротник подыми, - нагибался Башкин к Коле, юркими пальцами отворачивал воротник. - Давай я тебе расскажу, тебе полезно, вы же проходите сейчас про Зондские острова.
        Башкин нагнулся к Коле и взял его за руку выше кисти и крепко держал:
        - Так вот: Суматра, Борнео, Ява, Целебес... Тебе не холодно? Да, так это на самом экваторе, он их так и режет. - Башкин широко махнул свободной рукой. - Ты слушай, так незаметно все и выучишь. Я тебя хочу выручить... я вот вчера одного человека выручил... Суматра огромный остров. - Башкин обвел вокруг рукой. - С Францию ростом, и там заросли тропических лесов, и там в лесах гориллы, понимаешь. Этакая обезьянища, ей все нипочем, никого не боится, идет, куда хочет. На все наплевать. И ни до кого дела ей нет. Живи себе на дереве и ешь яблоки, и никто за ней не подсматривает. Стой, Колечка, слушай. Ты здесь посиди в палисадничке.
        Они стояли около церкви.
        Мокрая лавочка стояла среди метелок кустов.
        - Ты не будешь бояться?
        - Чего бояться? Я буду семечки грызть.
        - Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. - Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. - А про обезьяну доскажу непременно, - вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.
        Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.
        В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.
        Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.
        - Что, зубы у тебя болят? - спросил жандарм у вешалки.
        - Зубы, зубы, зубы, - застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.
        - Я докладал, - сказал жандарм. - Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:
        - По-жалуйте!
        Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.
        Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:
        - Сюда!
        - У меня зубы, - говорил Башкин и шел, шатаясь.
        - Здесь не аптека, - оборвал Рейендорф. - У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?
        - Сейчас не могу, - говорил Башкин из воротника, - сейчас.
        - Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? - Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. - Ну?
        - Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете...
        - Не врать! - крикнул Рейендорф. - А если это мистификация, то это у нас, брат...
        - Ну, просто человек...
        - Не мямлить! - и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.
        - Я ж говорю - человек, потому что он человек... из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.
        - Ладно, что ж он врет?
        - Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.
        - Какой трактир, как его звать?
        - Да, может быть, он врет, как его звать.
        - Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? - Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.
        - Сейчас, сейчас вспомню.
        "Надо в обморок упасть... соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок".
        Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:
        - Да не финти ты, сопля! - он проплевал эти слова и замахнул руку.
        - Котин, Андрюша Котин из "Золотого якоря" на Слободке. Это он сказал, но может быть... Он массу ерунды всякой... Рейендорф писал.
        - Ерунду, ерунду! Какую ерунду? - и он хлопал по блокноту. - Ну!
        - Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.
        - Коврыгина сюда, - крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. - Да-с! А вы, фрукт, - ротмистр хмуро поглядел на Башкина, допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены... в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. - Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. Не узнаете? Ой ли? Да, да - "Искра". Смотрите, первые-то сгорите. Болваны. Вихлянья эти мы из вас вытрясем.
        Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.
        - Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.
        - Это что ж за мальчики? - вдруг снова нахмурился Рейендорф. - Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?
        - А, а... - сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: - А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.
        Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.
        - Чего важнее? - и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.
        - Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, - уж слабей говорил Башкин. - Мальчик проще и правдивей.
        - Значит, работаете с ним? - отрезал Рейендорф. - Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?
        - Это все равно... то есть в данном случае даже очень важно... В это время вошел чиновник в форменной тужурке.
        - Звали?
        Ротмистр вырвал листок блокнота.
        - Через два часа чтоб здесь был, - и чиркнул ногтем по листку.
        Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.
        - Э! - крикнул ротмистр. - Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.
        Башкин, сделав круг, подошел.
        - Порядочные люди прощаются уходя, - ротмистр тряхнул головой, - а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?
        - Да, да, - обиженно заворчал Башкин, - мальчишка, и очень важный. Его надо направить и...
        - Чей? - оборвал Рейендорф.
        - Сын чиновника, гимназистик.
        - В бабки играть учите? Это теперь? Да?
        - Не в бабки, а потом увидите...
        - Это не Коля? - вдруг спросил ротмистр. - Отец на почте? Фю-у! засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. - Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! - вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. - И послезавтра в пять здесь.
        - До свиданья, - буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:
        - Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.
        - Коля! - крикнул Башкин, едва завернул за угол. - Коля!
        Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,
        нарочно ударял в грязь ногами - все равно, все равно теперь.
        - Коля! Милый мой!
        Тот самый
        АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: "Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая... нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет... Сейчас если подбежать, перевязать..." Грудь подымалась, ноги сами дергались - бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась - куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома - вон там, там - Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену - там!
        "Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей... Обыск, городовые - бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой... и ведь что они могут сделать с девушкой!"
        - Господи! - мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.
        - Мум! Чего ты?
        Анна Григорьевна вздрогнула.
        Из темноты светила Санькина папироска.
        - Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.
        - Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна. - Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.
        - Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.
        Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.
        В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.
        "9-е термидора" - да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад: "Монтаньяры", "Третье сословие", как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.
        "Ведь происходит величайшей важности общественное явление, - говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, - и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же".
        Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.
        "Еще раз обдумать, - говорил в уме Тиктин. - Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества - с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства - с другой..."
        - Два! - прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал. - Два-а... задумчиво произнес Андрей Степанович.
        "А вот решил, - подумал с завистью Тиктин про Христа. - Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил... на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал", - вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.
        В это время во дворе затрещал электрический звонок - это над дворницкой. Настойчиво, зло - нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.
        Тиктин слышал, как Санька и жена подбежали к окнам, потом в кухню, чтоб видеть во двор.
        Тиктин встал, набрал воздуху в грудь и спокойной походкой прошел кухню.
        Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.
        - Не надо огня, - спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.
        Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.
        Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса - грубые окрики из-под ворот.
        - Тс! - шепнул, затаив дух, Тиктин.
        Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку; вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.
        - Ну, веди! - И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?
        Санька совсем высунул голову в форточку, и в эту минуту в прихожей раздался звонок и одновременно стук в дверь.
        Санька рванулся:
        - К нам обыск!
        - Господи, спаси и сохрани, - перекрестилась Анна Григорьевна и бросилась отворять.
        - Attendez, attendez*, - крикнул Андрей Степанович.
        --------
        * Подождите, подождите (фр.).
        - Да, Господи, все равно, - на ходу ответила Анна Григорьевна.
        И Андрей Степанович слышал, как она открыла дверь. Андрей Степанович зашагал в переднюю, но уж стучали в кухонную дверь.
        - Кто такие? - кричала через дверь кухарка.
        - Отворяйте, - скомандовал Тиктин.
        - Ну ладно, оденуся вперед, - кричала в двери кухарка.
        Санька глядел, как распахнулась дверь, настежь, наотмашь, и сразу всем шагом вдвинулся квартальный. Анна Григорьевна пятилась, но не отходила в сторону, как будто загораживала дорогу. А квартальный нахмурился, смотрел строго поверх Анны Григорьевны.
        "Прет, как в лавочку, как в кабак", - Санька чувствовал, что все лицо уж красное, и это перед квартальным, и Санька крикнул:
        - Чего угодно-с, сударь? - И вдруг узнал квартального - тот самый! Тот самый, что на конке менял ему рубль - "для женщины". Вавич секунду молчал, глядя на Саньку, и приподнял нахмуренные брови. И вдруг резким злым голосом почти крикнул:
        - Кто здесь Тиктина Надежда Андреевна?
        - Вы можете не кричать, - Андрей Степанович достойным шагом ступал по коридору, - здесь все отлично слышат. У вас есть бумага? - Андрей Степанович остановился вполоборота и, не глядя на Вавича, протянул руку за бумагой. Другой рукой он не спеша вынимал пенсне из бокового кармана.
        Санька секунду любовался отцом и сейчас же топнул ногой, повернулся и пошел по коридору.
        - Не сходите с мест, - закричал Виктор. - Задержи! - Из-за спины протиснулся городовой, он беглым шагом затопал по коридору. Анна Григорьевна спешила, догоняла городового.
        - Мадам! Стойте! - кричал Вавич.
        Но уж из кухонной двери вошел городовой, он загородил дорогу, растопырил руки.
        - Нельзя-с! Назад, назад.
        - Не идет! Вести? - крикнул Вавичу городовой из конца коридора.
        - Стой при нем! - крикнул Вавич.
        - Да я его уговорю, и он придет сюда, пропусти, ох, несносный какой! говорила Анна Григорьевна.
        - Arretez et taisez-vous!* - сказал Тиктин.
        --
        * Прекратите и замолчите! (фр.)
        - Не переговариваться! - крикнул Вавич и ринулся вперед.
        - Бумагу! - упорным голосом перегородил ему дорогу Тиктин, рука требовательно висела в воздухе.
        Вавич глянул на руку. Она как будто одна, сама по себе, висела в воздухе, она была точь-в-точь как рука его старика, когда он кричал: "Витька! Молоток!"
        Вавич расстегивал портфель на коленке, наконец, вынул бумажку.
        - Вот: по распоряжению... - тыкал Виктор пальцем.
        - Виноват, - прервал Тиктин и взял бумагу из рук Вавича. "Чего я, дурак, дал! - озлился на себя Вавич. - Сам бы огласил, и вышло б в точку".
        Тиктин накинул на нос пенсне и вполголоса читал:
        - "Произвести обыск в помещении, занимаемом Тиктиной Надеждой Андреевной".
        - Ага! Так вот пожалуйте в помещение, занимаемое Тиктиной Надеждой Андреевной.
        Вавич минуту молчал и, краснея, застегивал портфель и глядел на Тиктина и не попадал замком.
        - Прашу не учить! - вдруг крикнул Вавич на всю квартиру.
        - Стой около него, и чтоб ни с места, - и Виктор ткнул пальцем на Тиктина. Городовой придвинулся.
        - Дворник! Сюда! - командовал Вавич, идя по коридору. - В лицо знаешь?
        - Как же-с, известно.
        - Я вам говорю, ее нет! - говорила вслед Анна Григорьевна. Вавич с городовым и дворником ходили по квартире. Городовой взял лампу Андрея Степановича и носил ее за Виктором.
        - Бумагу! - зло сказал Виктор. - Тут народ стреляют, а он - бумагу! Не бумагами, небось, стреляют-то людей при исполнении... долга.
        - Оружие есть? - рявкнул Вавич из спальни Анны Григорьевны.
        Никто не ответил. Виктор вышел в коридор, вытянулся строго и произнес крепко, по-командному:
        - Оружие есть? Если будет обнаружено обыском, то ответите по законам военного времени.
        - Да нет, ни у кого никакого оружия. Саня! Ведь нет же оружия?
        - Не переговариваться, - крикнул Вавич. - Значит, заявляете, что оружия нет.
        - Я бы вам еще раз советовал быть скромнее, - сказал Андрей Степанович. - Да! Тоже имея в виду законы военного времени.
        Городовой, что стоял рядом, придвинулся к Тиктину.
        - Прислугу сюда и понятых! - командовал Вавич.
        - Слушайте, молодой человек, - сказала Анна Григорьевна, - вы ведь не к разбойникам в вертеп пришли, зачем же так воевать? Ну, пусть ваша обязанность такая, но ведь видите же, что пришли к порядочным людям.
        Вавич отвернулся и уж из Наденькиной комнаты громко ворчал:
        - За порядочными людьми нечего следить жандармскому управлению. Это ее комната? - спросил Виктор прислугу. - Ее это шкаф? Отпереть! Спроси ключи или сейчас вскроем. Гляди под кроватью! - крикнул он городовому.
        Понятые - соседние дворники - стояли у притолоки с шапками в руках.
        - Можно закурить? - шепотом обратился один к Вавичу.
        - А что? - вскинулся Виктор. - Курите! Курите, черт с ними. Да нет, я не имею права вас стеснять - понятые. Курите вовсю.
        - И под постелью, под матрацем, - командовал Вавич. Горничная трясущейся рукой спешила отомкнуть Наденькин шкафчик. Ключ был у Наденьки, горничная не могла подобрать.
        - Дай сюда, - и Вавич вырвал из рук Дуняши ключи. Он тыкал один за другим, ключи не входили. - Ну-ка, кто из вас мастер? - крикнул Виктор дворникам и бросил ключи на подоконник.
        Понятые спросили ножик, они кропотливо отдирали планку - важная вещь чистый орех!
        - Ну, ну, орех! - покрикивал Вавич. - Будет на орехи, ковыряйся живей!
        Кресло
        ВАВИЧУ скорей хотелось переворотить весь этот девичий порядок в комнате, чтоб скорей стал ничей хаос, и он без надобности срывал накидки с подушек, приподнимал картины и пускал их висеть криво. Он выворачивал с полок книги, протряхивал страницы и неловкой кучей сваливал на полу. Он мельком видел себя в старинном трюмо и был доволен: деловая, распорядительная фигура, даже немного сейчас похож на помощника. И Виктор старался, чтоб оправдать вид, и выдергивал совсем прочь из стола ящики. Он думал: "письма, и ленточкой завязаны, как у Тайки", но писем не было. Были какие-то тетрадки. Вавич поднес к лампе. По-иностранному, напротив по-русски. "Ага! Это языки учит. Что же изымать?" - уж тревожился Вавич.
        - Позвать старуху, - сказал Вавич вполголоса. - Слушайте, мадам, это не все, - сказал Виктор, хлопая рукой по Наденькиной тетради.
        Анна Григорьевна быстро, испуганными глазами, читала эти карандашные записи и не могла понять, понять этих слов - cladbishenskaia vosem и напротив написано - умывать, чистить что-либо.
        - Это не все, - бил Вавич по тетрадке тылом руки. - Где ее, извините, белье находится?
        - Здесь, в комоде, - и Анна Григорьевна, подбирая юбку, стала на колени перед комодом.
        - Не трудитесь, мадам, мы сами. Впрочем, как хотите. Действительно. А ну, помоги! - крикнул Виктор городовым и присел на корточки рядом с Тиктиной.
        - Я понимаю, вам самому неприятно рыться в чужом... вещах, уж это ваша должность вас обязывает.
        - Убивают, сударыня, убивают, на посту людей убивают. Ведь вы не жиды? А вот из-за жидов и вам приходится терпеть. Очень даже верно, что ваша дочь совершенно невинна, ну, а знаете, это все выяснится, и невинный человек может быть совершенно спокоен.
        Анна Григорьевна вынимала аккуратно сложенное Наденькино белье. Она запускала руку, и сторожкие пальцы боялись, не шелестнуть бы бумагой, но бумаг не было среди белья.
        - Здесь у ней летние платья сложены, - и Анна Григорьевна поднялась с колен. Она все время думала о тетрадке.
        "Боже, дура какая. Адреса, адреса". - И она все время чувствовала, как там за спиной лежит эта тетрадка.
        - А здесь полотенца и платочки, - Анна Григорьевна старалась говорить по-домашнему.
        - Ну ладно, - сказал Виктор, - это нас не касается. - И он сунул руки вдоль стенки ящика. Что-то холодное и твердое.
        Это, это что? - нахмурился Виктор. Он щупал, Анна Григорьевна смотрела в его лицо, затаив дух, и прочитала - что "это" - ничего, пустяк. И сразу стала услужливо разрывать полотно сложенного полотенца.
        - Нет, нет, достанем, посмотрим, - говорила Анна Григорьевна. - Ну тащите, тащите. Ну? Баночка духов, да конечно, что ж у ней тут может быть, у дурочки. Фу, фу, моль, - вдруг замахала руками Анна Григорьевна.
        Она хлопала ладошками в воздухе, двигалась толчками по комнате; все следила глазами.
        - Скажите, дрянь какая, - Анна Григорьевна хлопнула над столом. Неловким движением опрокинула Надину деловую мужскую чернильницу. - Ах, что я наделала! - и Анна Григорьевна торопливо схватила тетрадь и принялась ею тщательно вытирать Наденькин стол. - Убьет она меня теперь, чистеха такая, беда какая, Господи! Ну да дай же что-нибудь, - крикнула она Дуне. Стоишь, как столб. - И Анна Григорьевна терла тетрадкой, вырывая новые листы, комкая, коверкая.
        - Мы уж тут ни при чем, - сказал Вавич.
        - Ах, да я дура, - говорила Анна Григорьевна, а в глазах стояли слезы.
        - Ну-с, сударыня, это потом, - деловито сказал Вавич. - А вот скажите нам, где ее переписка находится. Ведь получает она письма. Нет, скажете? Ну а где они?
        - Да вот тут все у ней, я ведь не слежу.
        - Напрасно-с, напрасно, - закачал Вавич головой и сейчас же отвернулся. - Вот тут в портфеле записки - это мы возьмем. И вот эти заграничные книжки. Там уж разберем.
        - Надо под столом полапать, - сказал на ухо Вавичу городовой, - по небелям, по креслам прячут. А ну, встаньте, - мотнул городовой головой.
        - Вот и отлично, а теперь отнесите это кресло мужу, он же стоит там все время. У вас ведь, наверно, отец тоже старик. Правда? - И Анна Григорьевна поглядела в глаза Виктору и кивнула головой, как будто уж что-то знала про него.
        - Не до того, сударыня, когда в людей палят из-за угла... А когда говоришь, так "бумагу, бумагу", - передразнил Виктор. - Прямо как дети, ей-богу же.
        - Отнесть? - спросил городовой. Он неловко держал за ножку опрокинутое Наденькино кресло, держал за ножку, будто оно могло вырваться как собачонка. Вавич кивнул головой.
        - Прямо же, ей-богу, как дети, - крутил Виктор головой.
        - Да уж, знаете, у нас у самих... - и Анна Григорьевна снова взглянула Вавичу в лицо, и лицо на миг распахнулось. Виктор отвернулся и стал с деловым видом оглядывать стены.
        - А это чей же портрет? Кто такая? - Вавич вдруг заметил со стены чуть насмешливый взгляд - Танечкина карточка в овальной рамке красного дерева висела под портретом Энгельса. Вавич обернулся к Анне Григорьевне и чувствовал сзади колющий взгляд со стены. - Надо знать, кто такая, - сказал Вавич хмуро. Он в упор, нахмуренными глазами разглядывал карточку.
        "Красивая, а злая, стерва, - в уме сказал Вавич. - Тьфу, злая!" - и помотал головой.
        - Кто же? - зло поглядел в колени Анне Григорьевне Вавич.
        - Подруга гимназическая какая-то, - пожала плечами Анна Григорьевна.
        - Не знаете?- хмуро спросил Вавич.- Определим!- И он снял с гвоздя портрет. - Ну-с, - сказал Виктор, садясь, - протокол!
        - Вам чернил? Дуняша, из кабинета, да не разлей, как я.
        - Так-с, - сказал Виктор и прижимал маленьким дамским пресс-бюваром лист, - так-с, и фотографический снимок неизвестной личности.
        - Рамку, впрочем, можем оставить! - вдруг сказал Виктор. - Рамка не нужна, - и он быстро выдернул карточку из рамки; она выскользнула белым картоном, как сабля из ножен. Виктор скорей сунул ее между записок Наденьки.
        Понятые нагнулись к столу. Сопя, выводили подписи.
        - Ну-с, простите, сударыня, за беспорядок, уж не взыщите... - Вавич застегивал новенький портфель. - Честь имею кланяться, - и кивнул корпусом: галантность. Все вышли в коридор.
        Андрей Степанович стоял рядом с креслом. Он оперся о стену спиной, руки заложил назад и глядел вверх перед собой.
        - Что ж вы не присели? - с улыбкой в голосе сказал Виктор, легко шагая к передней.
        Андрей Степанович прямым взглядом упер глаза в Вавича. Вавич стал.
        - О вашем поведении, господин квартальный, мы еще поговорим. Только не с вами.
        - Говорить!! - вспыхнул всей кровью Виктор. - Хоть с самим чертом извольте беседовать! Револьверщики! На здоровье! Двое остаться! Горбачев и Швец, - кричал Вавич городовым, - и никого не выпускать, кто придет задерживать до распоряжения. Один в кухню, другой тут. По местам! Марш! А в девять в участок! - кричал Виктор. Он с шумом толкнул дверь. На пороге он обернулся и крикнул городовому: - Садись в кресло и закуривай!
        - Бу-ма-га! - сказал Вавич гулко на лестнице.
        Тьфу!
        ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу - тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигался и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету - надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу - и вот гуще, ближе... Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много. Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла. Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине - говорят что-то, а меня не видят.
        - Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом - Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.
        - Кто там? Эй! - крикнул надзиратель.
        - Это я, - неторопливо сказала Танечка.
        - Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья - все окна закрывать.
        - Месье - там, - приподняла зонтик Танечка, - у меня все окна закрыты.
        - Ну да, - сказал квартальный и повертел головой, - все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!
        - Я не в гостях, я у себя дома, - и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.
        - Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона...
        - Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, - засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.
        - А я еще раз вам повторяю, - уж закричал квартальный, - спать надо, мадмазель, между прочим. А если... да бросьте ерунду... Позвони дворнику, крикнул квартальный городовому.
        И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: "может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает".
        Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.
        - Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких! Дворник держался за шапку и что-то шептал.
        - Ну так что ж? - громко сказал квартальный. - Ну и адвоката Ржевского, а торчать на балконах не полагается в ночное время. Скажи, чтоб сейчас вон, что околоточный надзиратель Вавич приказал, понял? А завтра разберемся, что за сиденья эти. Марш!.. Стой! Как говоришь: Татьяна Александровна Ржевская? Госпожа Ржевская! - крикнул Вавич; он сделал казенный голос. - Ржевская Татьяна, сейчас очистите балкон, а завтра явитесь в Московский полицейский участок, дадите объяснения.
        - Все равно вы ничего не поймете, - Танечка сказала насмешливо-грустно. И по голосу Вавич понял, что говорит красивая, наверно, очень красивая в самом деле.
        - Проводи, - крикнул Вавич дворнику. "Хоть и красивая, - думал Вавич, - а я тебя проучу, тут красотами, голубушка, не фигуряй - военное положение-с".
        - Военное положение-с, - сказал Вавич вслух, идя за дворником, ...так надо поглядывать за жильцами, - вдруг быстро добавил он и обогнал дворника. - Эта дверь? Звони.
        Вавич неровно переводил дух и слушал. Вот хлопнула дверь, должно быть, с балкона, а вот легкие звонкие шаги. Ага! Открывает. Но дверь приоткрылась, и никелированная цепочка косяком перерезала щелку. И насмешливое лицо глядело, Вавич видел не все, по частям, и узнал глаза. Ах, вот она, и злость и радость полыхнули в груди, и Таня видела, как веселый ветер прошел по лицу квартального.
        - Я вас не впущу, - говорила Танечка и отстранила лицо от щелки, - я одна. А если будете ломиться, я позвоню Григорию Данилычу, - нехорошо ломиться ночью к девушке, когда она одна! - и Танечка нравоучительно глянула Вавичу в глаза.
        - А... а на балконе девушке с папиросками сидеть... вот завтра иначе поговорим. - И вдруг Виктор вытянул из портфеля сверток. Он рвал веревочку и быстро и яростно поглядывал на Танечку. - А вот... а вот, - говорил Вавич, разматывая бумагу, - а вот это видели, где ваши портреты-то бывают. Фонарь сюда! - крикнул он дворнику.
        - Мой ли? - и Танечка прищурилась. Вавич вертел портрет около щелки.
        - Не вздумайте только хвастать, что это я вам подарила, - сказала Таня и закрыла дверь. Французский замок коротко щелкнул и так заключительно щелкнул, что секунду Вавич молчал.
        - Смотреть за этой! - сказал вполголоса дворнику Виктор и указал большим пальцем на Танину дверь.
        Дворник шел впереди Виктора, размахивая фонарем.
        - Потуши фонарь, дурак! - сказал Виктор. - Уж день на дворе скоро, размахался тут.
        "Какому Григорию Данилычу? - думал Вавич. - Никакого нет Григория Данилыча. Полицмейстера - Данила Григорьич. Да черт, - он остановился, топнул, - да и звонить-то не могла, ведь не работают же телефоны, дьявол, не работают, кроме служебных".
        Но он был уж за воротами. Городовые сидели на обочине тротуара. Они встали.
        - Э, вздор, - сказал Виктор вслух, - гулящая какая-то, нашла, дура, время прохожих удить: возня только. Тьфу! - и он сплюнул для верности.
        Городовые молча шагали.
        Танечка узнала портрет, узнала и надпись: "Тебе от меня" - в нижнем углу наискосок.
        Pardon, monsieur!
        УЖ БЫЛО одиннадцать часов дня, а Виктор все еще не заходил домой и сидел на углу стола в непросохшей шинели. Курил, бросал окурки в недопитый стакан с чаем. С час в участке было тихо, как будто нехотя прогромыхивал город за окном. Виктор не знал: кончилось или сейчас, после затишки, громыхнет что-нибудь... со Слободки. Или от вокзала. Солдаты наготове. Он все время чувствовал, что во дворе стоят ружья в козлах и около ружей ходит часовой. День был без солнца. Небо как грязное матовое стекло - закрыто небо нынче.
        - Да и не надо, - вздохнул Виктор и насупился в пол. Осторожно вошел городовой и стал вполголоса бубнить что-то дежурному у дверей.
        И Виктор услыхал и насторожился.
        - Обоих в гроба поклали, у часовне, у городской больнице. Сороченко, аж глянуть сумно, - бе-елый... аккурат сюдой ему вдарила, а сюдой вышла.
        Виктор подошел.
        - Что ты говоришь?
        - Та я с караула сменился, коло их караул поставлен.
        - Сороченко, а другой кто? - спросил Виктор вполголоса и оперся локтем о притолоку, подпер голову.
        Городовой был небольшой, крепкий, он поворотисто жестикулировал:
        - А тот Кандюк. Он еще живой был, как привезли. Говорить, идет на меня один. Я до него: кто? обзывайся! Когда смотрю: сбоку другой, - городовой шустро повернулся. - Я до того: стой! А он враз - хлоп с револьвера и текать, и другой за ним. Я, говорить, ему у спину раз! раз! и говорить, вот мне у боку как схватило и свисток хотел, говорить, подать, а той от угла в меня еще раза: бах. Я, говорить, и сел, полапал себя, а шинель аж мокрая и кровь зырком идеть, и, говорить, вижу, что это мене убили, и никого нема и подать свистка, говорить, боюся, бо те добивать воротятся, и нема, говорить, никого, - городовой сделал пол-оборота, - и свистка, говорить, подать мне тоже не выходит.
        - Ну и как? - спросил Вавич шепотом.
        - Ну, а патруль слыхал, что стрельба, тудой, на стрельбу, и аккурат человек стогнет. Кто есть? Рассмотрелись, а он уже лежит и руки так, - и городовой закрыл глаза и раскинул руки враз, - лежит и помаленьку стогнет.
        - Теперь ночью стоять... - сказал дежурный.
        - А днем ему долго выстрелить? - и маленький городовой посмотрел на Вавича. - Все одно, как на зверя, - ты можешь себе очень спокойно иттить... И всякого: так и меня, и тебя, и вот господина надзирателя.
        Вавич молча и серьезно кивнул головой.
        - А долго мучился? - спросил Вавич.
        - Да не... рассказал, еще, говорят, пить просил, квасу хотел, а где ночью квасу!.. так и не пришлось... уж не попил... А сейчас там заходил у часовню, пристав, Воронин, были.
        - Надо, надо отдать долг товарищу, погибшему на посту, - сказал Виктор и выпрямился.
        "Не кончилось, - подумал Виктор, - нет, это не кончилось".
        Виктор не мог дождаться двенадцати часов, своей смены, он хотел скорей пойти к Сороченко. Не мог толком вспомнить, какой он, Сороченко. "Белый-белый", и как будто с укоризной лежит, что за всех погиб, и теперь перед всеми он, и перед полицмейстером, и всем надо пойти к нему. "Подойду, и как он на меня глянет? - мертвым лицом", - и у Виктора билось сердце, как будто сейчас идти к строгому начальству, и душно становилось в мокрой шинели, а маленький городовой все говорил, и Виктор слышал: "Убили, и что же? Убили - и край! Как будто так и надо. Что ж? Так, значит, и засохнет? Да?" - и урывками кидал глазами на Вавича.
        Вавич отошел к окну, курил в открытую форточку. Маленький городовой ушел. Дежурный шагнул два раза, он стоял за спиной Вавича, вздохнул со свистом и хриплым шепотом спросил:
        - А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.
        - Неизвестно, - через минуту сказал Вавич.
        Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! - И Виктор проводил взглядом спину студента. - Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". - И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху. Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.
        Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он - белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.
        И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" - повел бровями Виктор.
        - Яко ты еси Воскресение и живот... - и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:
        - Матюша! Матюша мой!..
        Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.
        Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:
        - Pardon, monsieur! - И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.
        Свеча
        ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест - за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:
        - Вечна-я память...
        И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук. Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом - она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" - прочел Виктор черные блестящие буквы.
        При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист. Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме: "Двадцать или тридцать? Тридцать неловко - будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять широко чиркнул Виктор, как крикнул.
        - Делает честь вашему сердцу, - довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.
        Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.
        Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем - многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.
        Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.
        - Слыхали, а, слыхали? - он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. - Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?
        - Вполне... - начал Виктор.
        - И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, он шел и терся плечом о Виктора. - Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?
        Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому - глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз - серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:
        - Зайдем в "Южный", с того хода - полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, - и он пошел, не оглядываясь, к воротам.
        Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.
        - Мне домой, уж идите одни, - сказал Виктор.
        Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. "Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо..." И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:
        - Веди, уж черт с тобой! - и обогнал Сеньковского во дворе.
        Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами "Южного". Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.
        - Бывалый диванчик, - и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. - Дай свечку, графинчик, селедку и штору того... спустить! в миг, а?
        Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком - оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.
        - Ну, - кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, - ну, вали, что там, - крепким голосом крякал Виктор.
        - Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А? Уметь прижать! - Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем широким плоским ногтем - давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. - Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? куснуть иль лизнуть, - а, повернет? А? Нет - скажете?
        Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза - помигают и станут и глядят из лица.
        Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.
        - Ну! - попробовал опять голос Виктор.
        - Вот залезь под диван, - и замигали глаза и губа криво усмехнулась, и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? - и Сеньковский засмеялся.
        Виктор не глядел и наливал в рюмки.
        - Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.
        - Ну да? - сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.
        - Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, - и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.
        Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.
        Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.
        - Не нравится! - хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу. - Ага! Забрало, - сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.
        Вавич поднял глаза от тарелки:
        - Брось!
        - Жалко? - и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.
        Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.
        - Ты ж это что? - приоткрыл глаза Сеньковский. - Всерьез?
        - А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.
        - Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у! - засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! - крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить. - Ну и вон! - крикнул Сеньковский. - Вон выкатывай! - Лакей легко шмыгнул в дверь.
        Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.
        - А ты теленок! - и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.
        - И жуешь, как теленок.
        Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.
        - А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? - И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. - А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?
        Вавич захватил и держал в руке салфетку.
        - Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу. - Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?
        Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.
        - Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.
        - Ну? - и он щурился перед самым носом Виктора.
        - Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.
        - Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.
        - "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.
        Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.
        - Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?
        Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.
        - Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.
        Вавич глядел в селедку.
        - Пей, что ли! - почти крикнул Вавич.
        - Спрашивали? - всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.
        - Да-да! - протянул, будто нехотя. - Нет, не тебя! - сказал лакею.
        Лакей проворно прикрыл дверь.
        - Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.
        Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:
        - А-а-ах! ох-ах-ах!
        Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.
        - Это прямой в лузу! - И Сеньковский взял со стола рюмку. - А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек! - закричал Сеньковский. - Человек!
        - Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.
        - А как же? - и Сеньковский замигал. - В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!
        - Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! вышло, будто звали, а он отвечал. - Иду! - еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.
        - Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.
        - Допить же надо - и пошли!
        Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.
        - А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.
        - Допивай! - сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.
        - Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски. - Тут есть жидовочка одна.
        Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.
        Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.
        Чего серчать?
        НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.
        И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.
        - Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.
        Филипп замычал и повернулся лицом.
        - Чего это? - сказал он во сне.
        Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.
        Надя вспыхнула.
        - Нельзя! Нельзя! - А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. - Отвернитесь, сейчас же!
        - Застыдилась! - И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.
        - Что за свинство! - почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.
        - Да ну тебя, да ладно, - говорил он, отворачиваясь к стене, - ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная. Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.
        - Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.
        Наденька молчала на стуле.
        Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:
        - Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? - И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.
        И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
        "Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.
        Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
        - Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!
        И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
        - Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
        Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
        - Вот-с как надо, милостивый государь!
        "Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
        Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
        - Ставь, что ли, живее!
        Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
        - А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
        Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, - и улыбалась.
        - Который? - повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. - Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. - Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. - Эх, ну и черт его дери, - говорил Филипп, встряхиваясь. - Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
        И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик - разом, как шашку в бою, - он копался в белье, в бумагах.
        - Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
        Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
        - Вот отсюда.
        Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
        На небе ходят тучи грозовые,
        Мы хоть сейчас готовы умереть,
        Не дрогнут наши руки трудовые,
        И смерти можем мы в лицо смотреть
        Пускай на нас все пушки их и сабли,
        И казаков с нагайками толпа,
        Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,
        Мы свалим всех, жандарма и попа.
        Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,
        И мы пойдем на бой в полночный час,
        И плотною толпой пойдем все по одной дороге,
        Есть даже девушка средь нас.
        Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
        - Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! - Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом - он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
        - Что ты здравствуйте не говоришь? - басом сказал Филипп.
        Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
        - Ты не смотри, дура она у меня. Деревня - одно слово. - Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
        - Стой! Стой! Не надо, - шепотом крикнула Надя.
        - Верно, не надо. Черт с ней, - сказал Филипп. - Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
        Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
        - Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут "можно", тогда и входи.
        Аннушка дула в самовар, не отвечала.
        - Самовар поспеет, скажешь, - бурчал Филипп в коридоре.
        - Минутку не входи, - сказала Надя из-за двери. "Делает там чего по женской части", - думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
        - Можно? - спросил через минуту Филипп.
        - Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? - крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
        - Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
        "Дуется, скажи на милость, - шептал Филипп про Аннушку, - угомоним".
        - Можно, - сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
        Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
        Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
        - Ты на нее не серчай, - говорил Филипп.
        - За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
        - Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
        Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: "Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело", - и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
        - Славно! - сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
        - Тебе идти? - спросила шепотом Надя.
        - Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
        Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил "аккурат". Филипп было хватился, но Надя не поправила.
        - Так вместе выйдем, - Надя все говорила шепотом.
        - Не надо, зачем людям вид подавать... если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти? И Филипп встал.
        - В половине даже десятого. - Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.
        - Не уходи без меня-то!
        Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.
        Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.
        А с этим, что вот здесь, - и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, - с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове... и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.
        - Войдите, войдите! - сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.
        Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.
        - Самовар взять, мне-то напиться, - шептала Аннушка.
        - А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. - Наденька встала. - Очень прошу вас. Да садитесь же!
        Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.
        Наденька сполоснула чашку и налила.
        - Пожалуйста. Вот сахар.
        Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.
        Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.
        Даль
        - ВИТЯ! Витя! - только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее. Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.
        - Правда? Правда это... что говорят? - шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.
        - Да все слава Богу, - кое-как сказал Виктор. - Ну что же, ну ничего...
        - Это правда, - говорила Груня, - двоих убили, - и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: Правда?
        - Городовых, городовых, - убедительно повторял Виктор. - постовых городовых.
        Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:
        - Городовых, двух городовых.
        - Витенька! - вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: "Матюша!"
        - Да что ты, что ты, - отрывал Груню Виктор. - Грунечка! Да что ты? Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!
        Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.
        - Подавать, подавать! - говорила Груня на ходу. - Да, да, сейчас.
        Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.
        - Очень торжественно, - говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, - замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстер-шей... собирали... лист... и я тоже записал... пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, - говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, - одного при поимке ранили... - и Виктору преградил слова Грунин взгляд.
        - Я слушаю, слушаю, - заговорила Груня, - ранили.
        - Поймали, одним словом, - Виктор передал полотенце и отвернулся.
        "Про другое надо говорить, - думал Виктор, переодеваясь, - про что бы это? Веселое что-нибудь..."
        На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.
        - Да! - сказал Виктор и сел в свое кресло. - Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли...
        - Ну-ну! - Груня чуть не пролила на скатерть. - Ну, и что?
        - Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно - незавидная должность, городишко - переплюнуть весь.
        - Ну, и что? - Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. - Где письмо-то?
        - Да забыл, понимаешь, в участке, - соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.
        - Дай письмо! Поищи! - говорила, запыхавшись, Груня. - В шинели, может быть, - и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.
        - Нашел! - крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. - Черт меня дернул, - ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. - Вот, читай сама, пожалуйста.
        Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.
        - Ничего, ничего, - вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, - ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?
        И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся - и солнце в окно.
        - Ты знаешь, - начала Груня. - Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.
        И Груня весело трясла головой.
        - Да-да-да!
        Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик. Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.
        - Ух, не смей, не смей! - шепнула Груня. - Витя, Витька, не надо! - и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.
        Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.
        Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.
        - Да! Понимаешь, - начал Виктор, - эти-то наши, как их, почтовые-то!
        Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.
        - Почтовики-то наши, эти два. - Груня кивнула головой. - Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и
        уж руку занес для приветствия - отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?
        - Понимаю, - кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.
        - Забастовщики! - наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. Стыдятся с квартальным, значит... а водку жрать, так первейшие гости, выходит, - зло улыбнулся Виктор, - анекдотцы! Самые...
        - Витенька, я беременна, - сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью - жаркая темнота и дали конца нет. Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.
        - Давно? - шепотом спросил Виктор и кинулся подымать ножик.
        Цвет
        ТАНЯ видала этот цвет в витрине. Цвет этот сам глянул на нее так ярко, как будто он нарочно притаился среди набросанных, развешанных складок, притаился и ждал ее, прищурясь, увидал и так глянул в глаза, что сердце забилось. Он, он, ее цвет, его раз, один раз можно надеть, решительный раз.
        Раз и навсегда, навеки! Она с волнением думала об этом куске шелка он ляжет воротником вокруг ее шеи, спустится на нет острыми отворотами по вырезу на груди. Она зашла тогда в магазин, держала в руках и не решилась поднести к лицу и взглянуть в зеркало. Да и не надо было. Она знала, что это он. Этим нельзя шутить при продавцах в магазине. Она взяла ненужную тесьму - два аршина. Теперь она шла, торопилась к тому магазину, где в окне лежал он. Он был коричневый, гладкий, с огнем где-то внутри. И Таня знала, что если им обвить лицо, то невидимо для всех выступит то, что она в себе знала. Она боялась, что уже разобрали, и хмурилась и отмахивала головой эту досаду. Она не садилась в конку, знала - не усидит. Свободного извозчика взяли за десять шагов перед ней. Таня торопилась, боялась встреч.
        Вот, вот она, витрина! И цвет вспыхнул еще жарче. Таня вошла в утренний пустой магазин. Приказчики бросили разговор, уперлись ладонями в прилавок и наклонились вперед. Но сам хозяин, в широком пиджаке, с пенсне на кончике носа, отошел от конторки:
        - Желаю здоровья! - мягкая седина кивнула на голове и откинулась.
        - Шелку нет ли у вас какого-нибудь? Коричневого, что ли? - сказала Таня и почувствовала, что покраснела.
        Два приказчика сразу сняли по куску с полки и подбрасывали на руке, разматывали волны на прилавок.
        - В таком роде? - хозяин учтиво вглядывался, подымая шелк тугим веером.
        Таня делала вид, что приглядывается, щурилась.
        - Не-ет. Нет!
        А цвет глядел уж с полки, жадно ждал. "Ну-ну!" - казалось, шептал нетерпеливо.
        - Вон тот покажите, - и Таня ткнула вверх пальцем. - Да нет, нет! Правей! - почти крикнула она на приказчика. А он, обернувшись к ней, хватал все не то.
        - Вот, вот! - Таня запыхалась. Но цвет был уже на прилавке и спокойными волнами перекрывал победно все эти тряпки. Он уж не глядел теперь на Таню, а расстилался, глядел в потолок. Хозяин не гарнировал его складками для показа, хозяин поверх пенсне смотрел на Танино напряженное лицо. Приказчики осторожно поворачивали рулон.
        - Отмерим? - через минуту сказал хозяин, сказал мягко, проникновенно, как будто знал, что творится важное. - На блузку желательно? - шепотом, сочувственным и таинственным, спросил старик.
        Нужно было всего пол-аршина, но стыдно вдруг стало всего этого волнения и этих трех человек и старика - и вдруг пол-аршина!
        - Три аршина, пожалуйста.
        Приказчик подал хозяину аршин. Таня заплатила, не торгуясь. Она зажала под мышкой мягкий пакет и вышла из магазина.
        Прохожие кучками читали какие-то афиши на стенах. Два казака шагом ехали по мостовой. Двое студентов спешной походкой обогнали Таню, они громко говорили на гортанном языке, один в папахе. "Непременно оглянется, что в папахе".
        Студент оглянулся, не переставая что-то кричать соседу. Таня отвернулась и увидела свою фигуру в стекле витрины, отвела глаза и сейчас же чуть поправила шляпу.
        Портнихе надо всего пол-аршина, прицепится, зачем три? Сначала домой и отрезать, решила Таня и ускорила шаги. Она заметила вдруг, что все люди идут в одну сторону, с ней по дороге, и все осторожно глядят вперед и направо. Некоторые не доходят, мямлят ногами и останавливаются на приступках парадных дверей, и Таня расслышала среди говора улицы ровное гудение толпы. Взглянула, куда тянулись лица прохожих, и вдруг гул толпы поднялся, и дыхание этого звука обвеяло Таню, и грудь дохнула выше, глаза напряглись тревогой. Вон, вон оно. Высоко торчали спины в шинелях, и волнами шатались чубатые головы, и через минуту Таня увидала лошадиные зады, и в ту же минуту крепкий голос крикнул чуть не в ухо:
        - Назад! Назад, говорят! Налево сворачивай!
        Околоточный метался по обочине панели. Он почти толкнул Таню и, толчком повернув прохожего, ринулся вперед. Он размахивал свистком на цепочке. Черная цепь городовых спинами спирала прохожих к домам. Таня взошла на крыльцо, какой-то господин споткнулся, потерял на ступеньках пенсне, но его затолкали. Тане теперь видна была за казаками толпа студентов, фуражки с синими околышами. Их было много. Таня никогда не думала, что столько студентов. Они заполняли весь квартал перед длинным университетским фасадом. Серо-желтый фасад смотрел неприветливо, будто призакрыв глаза, и, как прямой старческий рот, шел вдоль длинный балкон с жидкой решеткой.
        Таня стояла с кучкой людей на маленьком крылечке без перил, она неровно, сдавленно дышала, как соседи, и не отрывала глаз от толпы.
        - Вон, вон, с черными усами... пристав Московского... Московского участка... на коне нынче...
        - Помощник это, не пристав, - поправил кто-то совсем похолодевшим голосом.
        Вдруг высокие сухие двери на балконе раскрылись. Они упирались и потом сразу отлетели, распахнулись, на балкон вышел студент в шинели. Он раскрывал рот, но ничего не было слышно за плещущим гулом толпы. И вдруг все обернули головы - сразу черным стало лицо толпы. Все замолкло. Секунду слышно было, как скреблись подковы лошадей о мостовую.
        - Товарищи! - крикнул студент звонким тенором. Жутким ветерком дунуло на Таню от этого голоса с высоты. - Товарищи! - повторил студент. - Сегодня вся трудовая Россия... рабочие фабрик, все железные дороги, весь народ... один человек... - ловила ухом Таня и услышала гортанный кавказский акцент, и от этого резче показались слова, и голос резал головы, вправо и влево поворачивался студент, - как один человек встал... царя и его холопов. Товарищи! Близок час... - Оратор вскинул голову, чтоб набрать воздуху, и в эту минуту крутой голос сказал над толпой:
        - Довольно играться! В плети! - И помощник пристава поднял руку белую перчатку.
        Таня видела, как раскрывал еще рот студент на балконе, и вдруг неистовый вой толпы рванул улицу. Таня видела, как подняли казаки руки, как замахали нагайками, как будто стервенил их этот неистовый рев толпы, как будто голос этот забить, затоптать спешили казаки. Таню как силой поднял этот крик, ураган воплей, она метнулась с крыльца - туда! туда! во всю силу! Но соседи хватали ее, она рвалась. Тот господин, что потерял пенсне, уже втолкнул ее в парадное, захлопнул дверь, загородил собою, а Таня била по стеклу двери ридикюлем, кулаком и из разбитого стекла с новой силой рванул неистовый звук, - он рвал Таню, и она дергала, и била человека, а он закрылся рукавом и не пускал к двери. И вдруг на дверь наперли с той стороны. Толпа прохожих опрометью ринулась в двери, они неслись потоком, давили друг друга и неслись дальше, вверх по парадной лестнице, они утянули Таню на второй этаж, и Таня слышала дрожащие голоса вокруг себя: стрельба, стрельба сейчас будет. Что-то раскатом грохнуло на улице - все трепетно примолкли. Но новый раскат ясно обозначил: срыву дергали вниз магазинные шторы. Кто-то пробежал
внизу, и замок защелкал - запирали парадное. Таня в слезах вертела головой, спертая с боков, и сквозь зубы говорила одно:
        - Пустите, пустите!
        Пронзительный полицейский свисток вонзился и засверлил у самых дверей: стой! - и звонкий топот лошади. Свисток прерывчато зачиркал дальше. Лестница вздохнула. Где-то вверху приотворили дверь. Все головы поднялись. Но дверь хлопнула с силой и громко отдался торопливый ключ: раз и два!
        В Танечке стоял дикий звук, и она не знала, что уж на улице тихо, как ночью.
        - Нельзя, нель-зя! Невозможно! - Таня шла, почти бежала по тротуару, говорила эти слова и с силой трясла головой Ничего не видела, и ноги сами несли по панели. - Стоят, стоят, черти, смотрят... бегут! - и Таня на секунду скашивала на прохожих, ненавистных, ярые глаза и снова трясла головой. Она вбежала по лестнице Тиктиных и опомнилась только у двери и вдруг с силой прерывисто стала тыкать кнопку звонка. Дверь отворила Дуняша. Танечка чуть не сбила Дуню с ног, толкнула в сторону пустое кресло - она видела испуганное лицо Анны Григорьевны. Анна Григорьевна полуоткрыла рот, как будто чтоб вдохнуть удар.
        - Это нельзя, немыслимо! - шептала Таня, и губы бились, сбивали слова. Она прошла, как была, не раздеваясь, в гостиную, прошла взад и вперед по ковру - Анна Григорьевна смотрела на нее изломанными бровями.
        Таня с размаху села в угол дивана, сжала щеки руками.
        - Голубушка, что? Что? - старуха стала на колени, старалась заглянуть ей в лицо. - Что, что, милая?
        Таня трясла головой и еще сильней сжала руками лицо.
        - С Надей нашей? У вас она? Надя?
        Танечка вдруг оторвала руки от лица, выпрямилась в углу дивана, и Анна Григорьевна увидала злые, яростные, ненавидящие глаза и увидала кровавые полосы на щеках, что остались от рук.
        Анне Григорьевне казалось, что сейчас, сейчас Таня плюнет, плюнет так, что убьет. Ждала мгновения, как выстрела, не отрывала взгляда от глаз.
        - К чер... - Таня не договорила и повернулась всем корпусом в угол дивана, вдавила голову в широкую спинку. Анна Григорьевна увидала, что стали вздрагивать лопатки. Она поднялась на ноги.
        - Дуня! Воды! - крикнула Анна Григорьевна.
        - Уйдите! - на всю квартиру закричала Таня. Анна Григорьевна вздрогнула от этого крика и бросилась вон из комнаты Дуня со стаканом спешила навстречу.
        - Тише! Тише! - шептала, задыхаясь, Анна Григорьевна. - Поставьте тихонько на столик возле барышни. Боже, Боже мой, что ж это? - металась Анна Григорьевна от окна к столу. Она услышала хрип и спазмы. - Истерика! И Анна Григорьевна вошла в гостиную.
        Таня так же сидела головой в диван. Анна Григорьевна попробовала дотронуться до ее головы, но Таня вся дернулась, как от удара электричества, и вдруг глянула на Анну Григорьевну напряженным взглядом, закусила распухшую губу. Выпрямилась. Отвела взгляд. Поправила сбитую набок шляпу. Одернула юбку. Она тряским дыханием сказала:
        - Про...сти...те, - она старалась успокоить лицо, успокоить в руке стакан. Она отпила половину. Анна Григорьевна смотрела на ее руки в крови, на изрезанные перчатки.
        - Вам дать чего-нибудь? - говорила Анна Григорьевна, хотела спешить, но Таня покачала головой, медленно, размеренно.
        - Благодарю вас. Я сейчас уйду. Не беспокойтесь.
        - У вас кровь, кровь тут, - Анна Григорьевна показала на своем лице.
        - Пустяки! - Таня говорила уж почти спокойно. Она достала платок из сумочки, слюнила его и терла щеку.
        - Руки, руки! - Но Таня осторожно отвела руки, не дала Анне Григорьевне.
        - О вашей Наде я, к сожалению, ничего не знаю. У меня она не была вот уж неделю, что ли. Танечка глубоко перевела дух.
        - Танечка! Что за тон, милая вы моя! - умоляюще крикнула Анна Григорьевна.
        - О Наде ничего, - ровным тоном начала Таня.
        - Да с ума вы сошли, Танечка! За что? Несчастье кругом, а вы... Танечка!
        И Анна Григорьевна наклонилась и сильно трясла Таню за плечо, как будто старалась разбудить.
        - Ведь часу нет как городовой ушел. Обыск был. Таня вскинула глаза.
        - Надю искали. Засаду оставили. Милая! - и в голосе и в глазах Анны Григорьевны были слезы. - Голубушка! - всхлипнула Анна Григорьевна и увидела, что можно обнять Таню, и она прижимала ее всей силой и плакала неудержимо свободной бабьей рекой, широкими слезами.
        Таня гладила старуху по голове, откидывала со лба мокрые седые волосы.
        - Не могу, не могу, - всхлипывала Анна Григорьевна, - извелась, за всех извелась! Саньку понесло! Куда? - и она смигивала с глаз слезы, чтоб верней видеть Танин взгляд. - Куда? - вдруг остановила плач Анна Григорьевна, она держалась взглядом за Танины глаза. Танин взгляд дрогнул, на миг раскрылся, как крикнул. - Ну скажите, куда? - и Анна Григорьевна трясла Таню. - Знаете, знаете? Ну, не мучьте! - и она целовала Таню в плечо. Таня отвела глаза.
        - Вот вам честное слово - не знаю. Не пропадет! Таня встала. Анна Григорьевна с дивана спрашивала еще заплаканным взглядом: "правда? не пропадет?"
        - Руки бы умыть... - сказала Таня, усиленно разглядывая свои руки.
        Анна Григорьевна вскочила:
        - Да, да! Что я! Как это вы?
        - Пустяки, - улыбалась Таня, - это я стекла била со злости. Я ведь ужасно злая, - болтала Таня и сдергивала разрезанные перчатки, они прилипли от крови.
        - Осторожней, осторожней! - говорила Анна Григорьевна, поливала на руки Тане. - Смотрите, нет ли стекла. Стойте, я сейчас бинт достану. Бинт надо.
        - Мы ведь все одинаковые, - говорила Анна Григорьевна, заворачивая бинтом Танины холеные руки, - все мы одни - нет! нет! я уж сама, - Анна Григорьевна деловыми руками кутала Танины пальчики. - Вот когда дети будут - все одни, все сравниваемся... А это все до детей, - и Анна Григорьевна решительным узлом завязала марлю на тонком запястье.
        Она пошла прятать остатки бинта и вошла с туманом в глазах. Она не глядела на Таню, а в угол, и говорила, как одна:
        - Ах, как меня Надя волнует, - и шатала осторожно головой.
        - Спасибо! Прощайте, - сказала Таня.
        Анна Григорьевна все смотрела в угол, покачивала головой. Танечка пошла в переднюю, она уже взялась за дверной замок, как вдруг Анна Григорьевна окликнула:
        - Стойте, стойте! Забыли! - и она полубегом спешила к Тане: - Это ваш, наверно! - она протягивала сверток. Там был цвет. Танина рука взяла сверток - забинтованная, неловко.
        - Ах, merci! - сказала Таня и толкнула дверь.
        Таня спустилась один марш и стала на площадке. Ей вдруг не стало мочи идти - как будто вдруг ничего не стало и некуда идти. Она стояла и хмурилась, чтоб надуматься. Но брови снова распускались, и только пустая кровь стучала в виски.
        Внизу хлопнула с размаху дверь, гулко в пустой лестнице, и вот шаги, быстрые, через две ступеньки. Таня насторожилась, дрогнула, смотрела вниз да, да! Санька Тиктин, криво поднят ворот, шинель расстегнута, и крупно дышит, и смотрит как с разбегу - узнает ли?
        - Здравствуйте! - сказал Санька запыхавшимся голосом, кивнул, не сняв фуражки.
        - Оттуда? - спросила Таня шепотом и глядела в глаза пристально и строго.
        Санька кивнул головой и стоял, опершись о перила, трудно дыша, но все еще чужими глазами смотрел на Таню.
        - Наври своей маме, что видел Надьку, - вдруг на ты, первый раз на ты, сказала Таня и придвинулась ближе, - скажи, что видел с товарищем, что ли. И сам приди в человеческий вид.
        Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот. Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.
        Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.
        Огонь
        ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.
        Осень будто остановилась отдохнуть - было тихо и сухо.
        "А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, - думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, - а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал - не поверил", - Филипп улыбался и отмахивался головой - "не гляди!" - кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь - то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:
        - Проходи мостовой! Свертай право!
        Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет - будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.
        - Проходи, проходи! - крикнул вдогонку городовой.
        А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками - старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный - серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ - это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.
        Филипп стал на минуту.
        - Пррра-ходи! - и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.
        - Ну! - Филипп дернул вверх подбородком.
        - Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! - и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.
        Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.
        - Да бей в него! - крикнул городовой от ворот.
        Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.
        - Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? - Филипп еще раз оглянулся на трубу. - Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, - и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.
        - Позвольте прикурить? - Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.
        - Дурак ты! - сердито заговорил Егор.
        - Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? - Филипп строго глянул на Егора.
        - Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
        - А что? - Филипп брови поднял, чуть не стал.
        - Иди, иди, - бубнил Егор. - Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
        - Да ну? - Филипп глядел в землю.
        - Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!
        - Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я...
        - Я! Я! - передразнил Егор и сплюнул в сердцах.
        "Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем", - и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи - на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. "Она уж как-нибудь по-особенному" - и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать - ух! - огонь.
        - Придешь вот нынче, - Егор огляделся, - на то же место, только чуть поближе к стрельбищу - вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.
        - Да ну тебя! - вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.
        "Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот - пожалуйте-с полторы тысячи", - Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но... подумаешь, сами-то лучше.
        А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку - пожалуйте. И вот тут сказать: "Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера..." - и еще тут что-нибудь, поумней - у Нади спрошу.
        Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание - оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару - пять человек. Филипп стоял и глядел - люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол-улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.
        - Чего стал! Проходи! - Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. - Проходи, говорят тебе, стерва!
        Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.
        - А ну, назад!
        Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.
        Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз - фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку улица пустая - ух, не вторая ли цепь там впереди.
        Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.
        Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.
        - Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то... Побесились.
        Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.
        - Куда несет-то их леший! - отплевывалась от прохожих старуха. Господи! - выкрикивала она в спину Филиппу. - А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!
        Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.
        - С ума прямо повыскакивали - конку на бок... конку, я говорю, с рельсов, и каменья... прямо мостовую... ей-богу... роють... прямо... копають.
        Филипп придержал шаги, наклонился.
        - И что?
        Старуха совсем запыхалась.
        - А я... а я на другой базар... а куда же, сынок? Солдаты там.
        Филиппа подхватил испуг, и не стало ни тела, ни ног, одна голова неслась по улице, и глаза проворно и точно мерили, где верней пройти. "Какой это черт затеял? Спровокатили, что ли, народ? Само завелось?" А глаза вели влево за угол - вон уж улица не та, и лавки закрыты, и народу не видать, и эта, черт, нацелилась улица, дальше!
        Трещит по мостовой извозчик. Ух, нахлестывает порожняком - вскачь дует. Лево, в улицу. Вон у ворот стоят - ничего, будто спокойно, семечки лущат. Филипп сбавил шаг: на углу, у ларька, чернел городовой. "Теперь уж прямо надо на городового" - и Филипп деловым шагом прошел мимо ларька. Городовой поворачивался ему вслед. И Филипп чувствовал в спине его глаза.
        Улица пошла немощеная, с кривыми домиками, теперь вправо - и вот скат вниз, и вон через дома торчит ржавый шпиц колокольни, там круглый базар, и заколотилось сердце, застукало по всей груди, и дыхание обрывками, - Филька побежал. Вон впереди выскочили двое из ворот и зашагали вприпрыжку. Филипп нагнал. На одном полупальтишко, руки в карманах - глянул на Филиппа из-под кепки, примерил. Другой завернул голову на длинной шее из тяжелого пальто. Молодой зубато улыбнулся.
        Филипп шагом пошел по другой стороне. Чтоб в обход - надо налево.
        Оба свернули налево и оглянулись на Филиппа. Филипп шел следом, видел, как выходили люди из ворот, оглядывали наспех улицу и быстро пускались туда, вниз, к базару. Но вдруг Филипп дернул голову назад - сама повернулась, сзади спешным шагом топали солдаты. Филипп бегом бросился вниз. Побежал зубатый, путаясь в полах.
        - Сюда, сюда, лево! - махал он Филиппу. В кепке завернул тоже, впереди бегом топали люди, - а вон в ворота забежал - вон и другой. - А, черт! - Филипп рванул вперед, под горку, обгонял, кричал на ходу:
        - Живей! Валяй! Дуй! - Он видел, как впереди свернули вправо, косо глянула сбоку ржавая колокольня, и вон черная куча народу - видать сверху, а вон наворочено, столбы телеграфные, сбитые с ног, и крестовины с белыми стаканчиками.
        На миг стал передний перед воротами налево и позвал рукой. Филипп вбежал в ворота, он бежал следом за передним, лез за ним на курятник, через забор; голый сад, липко, мягко, опять забор, и уж Филипп подталкивает грязные подошвы - ух, тяжелый дядя! Перевалил! Филька подскочил, ухватил забор, а снизу поддают, и уж слышен гул, крик народа и треск - мотает голыми ветками дерево, вот она куча народу, вон напирают, валят дерево, слышно, спешит пила - ничего не видно за народом.
        - Га-а... - заревела толпа, бросилась в стороны, дерево пошло клониться, скорей, скорей, Филиппа отбросили вбок. Дерево мягко упало ветками и закачалось.
        - Кати! Кати веселей!
        "Парнишки все" - оглядывался Филипп.
        - Рви, рви ее сюда!
        Филька увидал зубатого: он уж садил ломом по базарной будке. Люди раздирали доски; доски остервенело трещали, скрежетали.
        Филипп пробивался вперед, куда катили с гиком дерево, передавали доски. Разбитая конка торчала из-под груды хлама, задушенная, с мертвыми колесами.
        Филипп вскарабкался наверх, где несколько мальчишек старались умять наваленный лом. В дальнем конце площади стояли черным строем конные городовые. Филипп видел, как мастеровые тянули телеграфную проволоку перед баррикадой. Филипп снял шапку и завертел ею над головой.
        - Товарищи! - во всю мочь крикнул Филипп. Вдруг грохнуло справа, как взрыв, как пушечный удар. Филипп глянул - это бросили с рук железные ворота. На миг толпа стихла.
        - Товарищи! - крикнул опять Филипп. - Солдаты! Пехота! Идет сюда... я видал...
        - Го-ооо-о... - загудела толпа, и вдруг осекся звук.
        Филипп оглянулся - конный взвод в карьер скакал на баррикаду.
        И вдруг плеснули в воздухе поднятые шашки. Филипп глядел: какие-то люди остались за баррикадой, впереди, у домов. Черный взвод несся, а те не бежали, и Филипп кричал что силы:
        - Назад! Назад! - и не мог оторвать глаз от людей. Они присели, прижались к домам. Кони все видней, видней, вот лица, глядят - жилятся губы - ближе, ближе - ноги приросли, не сойти Фильке, и сердца не стало - прямо в него врежутся кони. И вдруг люди у домов вскочили, дернулись, и в тот же миг боком рухнул на мостовую конь, и с разлету всадник покатился головой о каменья, шапка прочь... другой, и много разом и миги за мигами склубились, свернулись кони. И махнуло через голову черное, и сразу зарябил от камней воздух. Взвыла толпа, и зверел рев за камнями.
        Филипп присел, лег. Человек без шапки двумя руками через голову бил сверху булыжниками, орал последним голосом:
        - В гроб! В кровину!
        Кто-то попал ему камнем в спину, и он упал рядом с Филиппом и все кричал:
        - Бей! Бей! В гроб их тещу, бабушку, в закон Господа-Бога мать!
        Стали выкарабкиваться, вбегать наверх, и вдаль кидали камнями, уж без пальтишек, в одних блузах, рубахах, размашисто. А там бились, подымались кони, за коней прятались люди, бежали прочь, с конями, без коней. Один долго прыгал с одной ногой в стремени, а лошадь поддавала ходу за всеми. Сверху улюлюкали, метили в него камнями. Он уцепился за луку, повис, без шапки. Лошадь с поломанной ногой силилась встать и падала, дымила ноздрями.
        Проволочный трос, прикрученный ломами за уличные фонари, чистой строгой прямой прочертил воздух - на аршин от земли. Филька глядел на него - откуда взялся?
        А впереди уж разматывали ребята, катили через мостовую новый моток троса, закручивали у ворот. Они не шли назад, остались у ворот.
        К Филиппу через обломки лез рабочий из их мастерской, красный, расстегнутый.
        - Филька! А как мы дернули-то канат! А! - орал он Филиппу в ухо. - За аршин - гоп! Канат вверх, а они брык! Видал? Мы!!! - И рабочий стукнул себя в грудь кулаком, как камнем ударил.
        Филипп стоял и тряс поднятыми руками, и в нетерпении сжались кулаки на мгновение гул спал.
        - Товарищи! - крикнул Филипп. - Пехота! Солдаты! Стрелять! Баррикаду насквозь! Всех как мух! - "перебьют", хотел еще крикнуть Филипп.
        - Ура-а! - закричала толпа. В тысячу ударов заплескал гомон, сбой, толчея голосов. Филипп завертел кепкой над головой.
        - Ура-а! ау! - еще крепче, как полымя, взвилось над толпой.
        Филька сверху видел, как садили мостовую ломами, готовили камни.
        Сзади трубным воем ахнула лошадь. Филипп вздрогнул, оглянулся - лошадь с размаху упала, пыталась встать - и дикими глазами смотрела вдоль камней.
        Кто-то спускался с баррикады, ему махали руками на лошадь, кричали. Он вытянул из-за пазухи револьвер, Филипп отвернулся. Он еле услыхал выстрел за ревом голосов.
        Но вдруг голоса притухли - как будто ветром снесло пламя звука. Глухое рокотание шло из-под низу - будто сразу стало темней.
        Серые шинели шли на том краю площади. Они вдвигались без шума из улицы.
        - Назад! Товарищи! Зря пропадаем! - Филипп один стоял во весь рост на баррикаде.
        Он уже видел, как дальние редели, и улица за баррикадой чернела отходящим народом.
        - Чтоб нас, товарищи!., как вшей подавили?
        Рокот пошел в ближних рядах. Трое парней карабкались наверх, у одного Филипп увидал тульский дробовик. Парнишка мостился, а рокот рос, уж не слыхать голоса, и сзади черна от народа улица - шевелится чернота, и над ней шатается ровный придавленный гул.
        Кто-то вдруг тискается сквозь передних, и Филипп узнал того, что шел в тужурке, руки в карманы. Он черными пристальными глазами смотрел вперед и оступался, вяз в битых досках, опирался на длинный шест. Толпа притаила голос, когда он встал в рост на баррикаде. Он вдруг распахнул на шесте красный флаг и воткнул шест средь обломков, поправлял, пригораживал досками.
        - Га-ай! - прошло по толпе, будто плеснули воды па жар.
        А тот выпрямился и глядел на толпу черными, недвижными глазами. Потом полез назад, выбирая шаги. В тихом воздухе флаг обвис, как будто конфузился один на высоте.
        Филипп смотрел, шевелил зло бровями - сейчас сзади рванет залп. Схватить флаг самому, держать, стоять и кричать:
        - Назад! Назад, черти!
        Офицюрус прошел вдоль строя. Солдаты держали к ноге и водили глазами за поручиком.
        "Мутные рожи". Офицюрус стал и вдруг крикнул сердито, резко:
        - Смирна! - и, не закрывши рта, всех обвел глазами. - Тут людям ворота ломают, вагоны переворачивает сволочь всякая... кучи сваливает! Смирна! снова крикнул, как кнутом хлестнул, и глазом по всем мордам. - Каменьями войска бьют. Враг внутренний - стерва! Вора последняя!
        Офицюрус вдруг круто повернулся и пошел вдоль фронта.
        - Пузо, пузо не выпячивай! - хлопнул по пряжке солдата.
        - Ро-та! - крикнул Офицюрус. - Шагом! Арш!
        Солдаты двинулись. Не бойко стукнула нога. Они прошли шагов десять. На баррикаде на длинном шесте встал красный флаг. Не сразу узнали, что это.
        - Стой! - скомандовал офицюрус. - К стрельбе, - сказал он горнисту. Горнист набрал воздуху. Рожок скиксовал. Офицюрус резко обернулся. Горнист покраснел, напружил щеки - и резким медным голосом взлетел вверх сигнал бесповоротный, как железный прут.
        - Постоянный! Рота! - Солдаты приложились. Офицюрус видел, как ходили штыки. - Пли!
        Шарахнулся воздух, и загудело, понеслось эхо вдоль улочек. Враздробь заклецали затворы. Как мертвые стояли вкруг площади дома.. Человек стоял на баррикаде, махал руками, не видно куда лицом. Два дымка вздулись рядом, и хлопнули хмурым басом выстрелы.
        - Ух! Дух!
        - Ро-та! - высоким фальцетом вскрикнул офицюрус и весь тряхнулся. Пли!
        Не враз, рассыпчато шарахнул залп. Офицюрус смотрел на того, что махал руками наверху баррикады.
        Нет, уж нет, не стоит.
        - Бу-ух! - пухло выпалил дымок с баррикады.
        - На руку! Шагом арш! - командовал офицюрус.
        Он на ходу достал револьвер, сжал в кулаке рукоятку. Баррикада молчала.
        Спокойно торчал шест с флагом. Ближе, ближе подступали солдаты, видны стали куски наваленного хлама - молчала непонятная груда, куда стреляли. И вот шаг, и с этого шага проснулся гомон на той стороне, громче, выше от каждого шага, и солдаты скорей зашагали, и вой поднялся из-за горы, и солдаты не могли удержать ног.
        - Бегом арш! - не слышно уж команды, солдаты бежали. Фельдфебель рубил у фонаря шашкой канат. Солдаты видели, как люди лезли через заборы густой черной кашей.
        - Ура-аа! - и уж карабкались, упирались прикладами, несколько булыжников полетели - криво, вразброд - будто выкидывали вон.
        - Гур-ря! - кричали солдаты. За баррикадой было пусто, трое лежали на развороченной мостовой - один на боку, как спят. Солдатское ура смолкло, опало. И тот, кто гремел на досках вверху, стал на миг.
        Кудой!
        БАШКИН снимал калоши в темной передней и громко пел на всю квартиру:
        - Коля дома? Коля! - особенно кругло выводил "о". - Кооля! Колина мама ждала, пока он размотает шарф. Башкин не слушал, что она говорила, и выводил веселым голосом:
        - Дома Коля?
        - Пожалуйста, проходите, - тряскими губами сказала Колина мама, и в комнате, в мутном полусвете, Башкин увидал ее лицо: застывшее, лишь мелкой рябью вздрагивало горе.
        - Что? Что с вами? - и Башкин поднял брови, нагнулся к самому лицу и рассматривал, будто на лице шрам.
        - Ах, не знаю! - она отвернулась, ушла в спальню, сморкалась, вернулась с платком.
        - Слушайте, что же случилось?
        Башкин стоял посреди комнаты, приложил к губе палец по-детски.
        - Васи нет... Коля узнать пошел... не знаю. В этих заседаниях, - она переставляла на столе катушки, коробочки, отворотясь.
        - Зачем же вы пускаете? Зачем? Зачем, голубушка! - стал выкрикивать Башкин. - Ой не надо, не надо! - он поднял голос выше, затоптал в маленькой комнате. - Милая, милая! - он обнял за спину чиновницу. - Не надо! - с болью вопил Башкин и тряс за плечо, заглядывал в лицо.
        - Ничего, ничего не будет, - вдруг вверх, в потолок запрокинул голову Башкин.
        Чиновница всхлипывала в платок все сильней и сильней.
        - Не бу-детт! - как заклинание крикнул Башкин в потолок. В это время незапертая входная дверь распахнулась.
        - Я-я! - крикнул Колин голос из передней. Мать дернулась, но Башкин первый вылетел в переднюю.
        - Ну что? - кричал он Коле.
        - Ничего... - деловито буркнул Коля. Он размашисто скидывал шинель. Сейчас.
        - Видел его? Видел? - шептала мать. Коля вошел в комнату, сел мешком на стул, глядел в пол, шевелил бровями.
        - Ну? - крикнула мать.
        - Мне сказал там один... выходил один... сказал, что до вечера будет у них.
        - Папа там? - и чиновница топнула ногой.
        - Ну да! - сердито крикнул Коля и встал. Он, топая ногами, пошел в кухню, и слышно было, как он плескал водой под краном. Чиновница вышла.
        И Башкин слышал, как Коля, выкрикивая, фыркал водой:
        - Не знаю!.. Там сказали.
        - Я пойду! - сказал Башкин, выходя в сени.
        - Стойте! И я! - крикнул Коля. Он мокрые руки совал в рукава шинели и, не застегнувшись, раньше Башкина выскочил вон. Он ждал Башкина за воротами.
        - Верните его! Верните! - кричала вслед чиновница. Башкин оборачивался, снимал шапку. За воротами он мотнул головой Коле и саженными шагами пошел через улицу. Коля бежал следом. Они так прошли квартал. Башкин завернул за угол, и тут сразу пошел тихой походкой. Он улыбнулся плутовски Коле и взял его за руку.
        - Здорово? - весело подмигнул Башкин.
        - Да нет! - говорил, запыхавшись, Коля. - Что я... ей-богу, скажу... да что я скажу? А она плачет. Ей-богу!
        - Ничего, - сказал Башкин учительным тоном, спокойным, плавным, будто гладил Колю, - ничего, мы сейчас все обсудим и решим, что нам делать. Давай спокойно решим, что нам делать.
        Коля заглядывал вверх в лицо Башкину и крепко кивал головой:
        - Да! Да!
        - Пойдем, где людей меньше.
        - Ага, - кивнул Коля и поддал шагу. Свободной рукой он старался застегнуть распахнутое пальто.
        Они шли к парку, где "правил казну" Коля. Сырая полутьма заслоняла даль улицы, и прохожие быстро семенили мимо. Становилось пустынно, слышны стали свои шаги. Один только городовой чернел на углу.
        - Ну вот, - начал Башкин вполголоса, - я тебе скажу по самому страшному секрету, - Башкин обернулся всей фигурой назад. - Да, по самому ужасному секрету...
        Коля задрал голову, глядел в лицо Башкину.
        - ...что папа твой... нет, что про твоего папу говорят, я слышал, что ему надо быть, - Башкин нагнулся к Коле, - во как!
        Башкин погрозил в воздухе пальцем. - Прямо того... ...заболеть! - в самое ухо шепнул Башкин. - Заболеть или совсем... Коля, не мигая; глядел перед собой.
        - Умереть? - без звука прошептал Коля.
        - Да нет! - распрямился Башкин.
        В это время какой-то хлипкий человечишко перебегал улицу наперерез Башкину. Башкин повел головой.
        - Он? - крикнул человечишко. - Не обознался. - Он приостановился, вытянул шею вперед. - Он и есть! - и человек бросился к Башкину. - Не признаешь? Не? - он сбил Колю вбок, схватил Башкина за лацкан пальто. - Не? Котин, Котин я, накажи меня Господь. Что?
        Башкин глядел сверху, откинувшись назад.
        - Ты же Башкин! Башкин, покарай мене Господь, что ж ты исделал со мной, чтоб ты пропал, - кричал Котин, как плакал. - Что ты мене, сука, наделала, чтоб ты добра не видал.
        Башкин двинулся вперед, но Котин ухватился за рукав, он поворачивал на ходу Башкина, запрыгивал вперед, теребил, дергал.
        - Я ж тебе кругом города шукаю, мене ж ночевать нема кудой пойтить, мене ж убьют на Слободке - йай! йай-йай!- и Котин плакал и злой рукой рвал карман Башкина. - Кудой я пойду, чтоб ты сгорел, - он остановился, расставив ноги, рванул Башкина - отлетела пуговка, а Котин держал Башкина за открытую полу. - Кудой? Кудой? - охал он со слезой на всю улицу.
        - Слушайте, не сходите с ума, черт вас дери! - закричал Башкин и оглянулся на Колю. - Мальчик же тут - громким шепотом сказал Башкин, нагнувшись.
        - К свиньям твоих мальчиков и тебе вместе, - с новой силой задергал полу, заныл Котин, - мене один только слободской устренет, он мне враз перо всадить, так нехай и ты пропадешь, стерва ты лягавая, нехай и тебе вата будеть! Не выдирайся от мене... - Башкин сильно рванул пальто, Котин споткнулся, пролетел два шага, не выпуская полы, он чуть не свалил Башкина - покатился. - Не выдирайся... не... не... не пустю, нехай мне пропасть.
        Коля рвал полу от Котина, бил его сапогами по рукам. Котин пустил, Башкин отскочил.
        - Городовой! - закричал Башкин. Вдоль пустой улицы ноем взвился голос.
        - Тебе будет городовой! - Котин вскочил, отбежал назад два шага и вдруг кинулся, прыгнул на Башкина. Башкин отпрянул назад, спотыкаясь. Неловкий удар пришелся выше уха, загудело в голове, и шапка сбилась на землю.
        Башкин махал перед собой длинными руками, отчаянно вертел, как попало. Котин целился.
        - Ай! - закричал Коля. Он с разбегу ткнулся головой в живот Котину. Они упали.
        - Городовой! Городовой! - вопил Башкин. Он отдирал Колю от Котина. Идем, идем, идем!.. - бормотал Башкин. Он уцепил Колю за рукав и потащил за собой. Он бегом завернул в переулок. Вдруг Коля всхлипнул, рванулся и опрометью Понесся прочь. Башкин слышал, как дрожала на бегу яростная нота и ушла вдаль.
        Петух
        ВАВИЧ стоял в наряде перед собором. Отпевали убитых. Там в соборе сейчас все чины и белый Сороченко. Еще, наверно, не заколотили гроб, и смотрит Сороченко закрытыми глазами, будто силится поднять веки и не может. Мимо вон какой идет. Чернявенький. Ага! В землю смотрит. Не такие уж лужи. И Вавич хмурыми глазами глядел, как прохожий выбирал дорогу по площади.
        "Убили! с-сволочи!" - Вавич огляделся, на месте ли городовые. За голыми деревьями стояли казачьи лошадки, и глухо гудели голоса казаков. "Некстати гудеть", - нахмурился Вавич и коротко свистнул. Городовой сорвался, заспешил.
        - Скажи хорунжему, что просили, чтоб приказал, чтоб потише, - и Вавич кивнул подбородком на казаков.
        Но в эту минуту спешными шагами вышел из собора Воронин. Он на ходу накрыл голову широкой фуражкой, хлопнул как попало.
        - Выносят, выносят, - замахал он Вавичу. Вавич строго осмотрелся - нет ли подозрительных.
        - Садись! - скомандовали у казаков. Прохожие стали останавливаться.
        И вот, покачиваясь над людьми, выплыл из темных дверей белый гроб.
        Он покачивался, как будто больной, усталой походкой.
        Толпа окружила катафалк. Над головами зашатался второй гроб.
        Вавич глянул на толпу прохожих. "Убили, теперь любуетесь?" Кровь напружилась в щеках, Вавич зашагал через мостовую к панели, где черной толпой стояли прохожие. Шел, зажав со всей силы свисток в правом кулаке, и дергалась челюсть, чтоб крикнуть. Что крикнуть?
        - Шапки долой! - гаркнул Виктор и махнул рукой, будто разом сшибал со всех голов. Передние потянулись к шапкам.
        Казачьи трубачи дробно протопали вперед.
        Вавич строго стал во фронт, прижал руку к козырьку - катафалки двинулись.
        "Кто это крест-то впереди несет?" - Виктор невольно скосил глаза: почтенный какой. Болотов! Сам Болотов истово нес крест, как раздвигал воздух для шествия. Мутно гудела толпа людей. С высоты, с колокольни тонко брякнул колокол, будто упустили, разбили дорогое. Вавич глядел на передний гроб. Наверно, там Сороченко все еще просит. И вдруг ударил медный аккорд, и кончилось. Все кончилось, кончилось. Все кончилось, умер, совсем. И Сороченко сам, наверно, теперь узнал, что кончено. У Виктора дрогнула рука под козырьком. И если открыть его теперь - ни губы, ни веки не смотрят.
        Полусотня казаков с пиками шла следом за музыкой. Высоко покачивались пики над толпой.
        Кто-то толкнул Виктора под локоть. Воронин с мокрыми сердитыми глазами.
        - В цепь, в цепь городовых, чтоб по бокам. Живо, живо!
        Вавич дернулся распоряжаться.
        Городовые шли по панели, отгораживали от тротуара.
        - На два шага! На два шага! Держи дистанцию!
        Вавич пропускал мимо себя городовых.
        Вавич глянул - вон со старушкой в платочке за гробом полицмейстер. Старушка в землю смотрит, не видит, должно, ничего. А он ее под руку. И вдруг увидал как вырезанное из всей толпы лицо - Варвара Андреевна. Черные страусовые перья как будто кивнули чуть - миг всего - и смотрит вперед и мерно шагает, с музыкой в ногу.
        - Посматривай, посматривай, сукиного сына, чтоб какой-нибудь жиденок не того. Не напаскудил бы, сукиного сына, - бормотал на ходу Воронин. Он усталой походкой простукал мимо.
        Виктор пропускал процессию вперед, ровнял толчками городовых, и делалось душно от музыки, от медного тягучего голоса, от катафалков белых, от коней в белых сетках, от султанов на конских головах, и все строгое смешалось, спуталось, и все вперед хотелось. И Виктор пересек шествие и с другой стороны пошел проверять цепь, деловой быстрой походкой, по обочине тротуара - вперед. Он увидал Варвару Андреевну сзади и тогда только сбавил шаг.
        - Дистанцию, дистанцию! - вполголоса сердито говорил Виктор. Уже поровнялся с Варварой Андреевной.
        "Кто это ее под ручку? Ишь, павлин какой! Жандарм, ротмистр. Фалдами повиливает. А мы тут бегай, охраняй. А они фалдами!"
        Что-то зашепталось, завозилось на тротуаре. Виктор метнулся, разбросал на пути прохожих.
        Двое в штатском пихали какого-то парнишку спиной в ворота. Один затыкал рот, распялил на лице всю пятерню. Парнишка спотыкался, пятился. Прохожие сгустились, кто-то уж дергал за рукав штатского.
        - Прочь! Разззойдись!
        Виктор сбил кого-то кулаком. - В ворота! - Парнишка выл спертым голосом. Его втянули в калитку.
        Вавич загородил собой калитку.
        Он вобрал голову в плечи, насунулся головой на толпу и водил глазами по лицам. А лица туманные, прищуренные.
        - А зачем же человека душить? - И какой-то прищуренный мотнул головой и боком сунулся к Виктору. И вдруг все попятились, оглядывались, зашатались, и вот высокая шинель заболталась - Грачек шел через толпу, ни на кого не глядя. И на ходу он взял за шиворот прищуренного и, не задерживая хода, втащил его в калитку. По пути оттолкнул Виктора. Железная калитка хлопнула с размаху. Двое городовых уж протиснулись через толпу. Изнутри щелкнул замок.
        - Проходи, проходи, - городовые подталкивали прохожих и продвигались все дальше.
        Виктор один стоял у ворот. Музыка уж была плохо слышна, шагом проезжали кареты - конец процессии.
        Из парадной вышел Грачек, он чуть мотнул головой Виктору.
        - Чего стоял? Народ собирать? - буркнул на ходу Грачек. Он вышел на мостовую и зашаталась шинель - он догонял похороны.
        Вавич шел следом.
        - Да чтоб не допустить скопления... - говорил Вавич в спину Грачеку, чтоб какая-нибудь сволочь...
        Грачек не оборачивался, он свернул, чтоб обойти кареты.
        - А если б вышло что, так я же... я же бы и виноват вышел, - шептал Виктор злыми губами. - Когда удалось, так все дураки. Да! Ты один умный.
        Виктор пробирался среди экипажей, так уж, чтоб без людей.
        А вдруг Сеньковский, дурак, все видел?
        Вон опять Грачек впереди. Идет рядом с каретой, держится за открытое окно. Кто-нибудь есть в карете. Карета какая - на резинках, на пружинках. Подтанцовывает.
        - Болтайте, болтайте, а мы вокруг бегай. Лаять, может, прикажете?
        И Вавич сердито оглянулся на Грачека.
        И вдруг Грачек глянул, как будто его кто толкнул.
        Мотнул подбородком и пальцем-крючком не поманил, а дернул к себе. Виктор быстро отвернулся:
        - А я не заметил!
        Шагнул два шага вперед и вся спина как наколотая. Виктор шагнул быстрее и вдруг повернул налево кругом и пошел в карьер.
        - Сукин сын ты! - бормотал Виктор одними губами и глядел прямо Грачеку в глаза. Но Грачек уже повернулся к окну и вдруг весь сморщился в тысячу морщин, как разлинованное стало лицо.
        "Улыбается, что ли?" - подумал Виктор и в этот момент увидал в окне в карете ее лицо, как наклеенное на темноту.
        Варвара Андреевна улыбалась и кивала перьями.
        - Это я велела позвать!
        Грачек чуть отстранился от окна, глядел куда-то поверх и вдаль.
        - Слушайте, Вавич, - говорила Варвара Андреевна, - вы заняты?
        - Да-с. Охраняем. В наряде... Кругом... Спешу. Виктор сам не слышал, что говорил.
        - Ой, ой! - замахала ручкой Варвара Андреевна. - Служака какой!
        Виктор повернулся:
        - Надо всюду поспевать!
        И Варвара Андреевна закивала головой и обиженно-учительно:
        - Ну идите, идите!
        Виктор все шел рядом, чуть впереди Грачека и не сводил глаз с этого лица и читал эти гримаски одну за другой и все еще не до конца и ждал дальше, дальше!
        - Да ну, ступай, - буркнул Грачек сверху и двинул на Виктора сзади.
        - Па-аслушайте! - и Виктор волчком обернулся и задел с разлету Грачека локтем. Грачек сбился с шага и весь мотнулся длинной фигурой. Варвара Андреевна подняла восхищенные брови, и на миг вздернулись губы и белые зубки будто крепко прикусили что.
        - Ах, ах, петух какой, - и она подпрыгнула на пружинном сиденье. Идите, идите сюда! На эту сторону, сейчас же. Моментально!
        И она рванулась на другую сторону кареты и мигом опустила стекло. Вавич обежал сзади. Он взялся за раму, как Грачек. Варвара Андреевна на минуту положила свою ручку в черной перчатке Вавичу на руку - на миг, потом ударила Виктора по руке.
        - Ну идите! - и тихонько шепнула: - Все хорошо будет, только баста! и она подняла черный пальчик.
        Вавич мигал и глотал слюни и вдруг понял, что он бессовестно, во всю мочь, красен. Он зашагал вперед, толкался, не разбирал дороги.
        Дома становились ниже и вольней, по-полевому пели казачьи трубы и безнадежней ахали тарелки с высоты, с коней наотмашь, как шашкой по посуде. Тротуары пустели. Процессия прибавила ходу. Чумазые люди хмуро глядели из ворот, старуха крестилась на гробы, на хоругви.
        Виктор видел, как полицмейстер прошел к своей карете. Старушка шла, придерживала корявой ручкой задок катафалка
        Вавич остановился на обочине тротуара, деловым взглядом осматривал цепь. Городовые шли вразброд. Один спрятал в рукав папироску и скосился на Вавича. Виктор злобно потряс пальцем Городовой отвернулся. Процессия огибала земляную насыпь, разваленные стенки гнилыми зубами торчали над осклизлым скатом. Виктор знал, что сейчас мимо проезжает ее карета, может быть, смотрит там, в черном окне. Виктор отвел нахмуренные глаза, глядел поверх голов - серьезность, бдительность: глядел на верх насыпи. И вдруг черный силуэт, шатаясь, вылез на развалившийся уступ. Он не успел встать во весь рост, как замахнулся обеими руками над головой каким-то черным пакетом.
        - Стой! - заорал Виктор.
        Но человек уже швырнул вниз свой пакет и от размаха полетел назад, за уступ.
        Музыка смешалась в фальшивый гам. Шаркнули подковами казачьи лошади.
        Все замерло на миг.
        Виктор прорывался через городовых, мигом добежал до откоса и скользил, царапался наверх. Через минуту трое казаков уж махом на карьере летели в обход.
        Виктор скользил, скреб руками грязь.
        - Загрызу! - жарким дыхом шипел Виктор, давил оскаленные зубы.
        Вот он, уступ. Виктор перемахнул через камни, стукнула шашка. Никого! Виктор озирался ярыми глазами. Он выскочил на другую сторону развалины. Никого. Обежал кругом. Злые слезы намочили глаза. Вон катафалки чуть не рысью двинули, хоругви нагнулись, веятся, как фалды. Внизу на дороге лежал черный пакет, и вокруг пустым кольцом городовые. Карет уже нету, только одна.
        Снизу глядели на него.
        Вавич стал спускаться. Врезался каблуками в грязь, старался ловко, вольно сбежать по скользкой грязи - в открытой двери кареты он заметил может, она. А вообще смотрят. А смеяться нечего, не поймал, так вы здорово поймали? Осмотреть место обязанность... Обязанность каждого честного сына своей... матери.
        - Чертовой матери! - вслух сказал Вавич, спиной повернулся к карете, боком спускался с откоса.
        "Боитесь? На десять сажен попятились? А Грачек? Чего Грачек не подымает? А? Взорвется?"
        Вавич поднял глаза и обвел кольцо городовых.
        - Смешно, может быть? - сказал Вавич вполголоса. Никого не было возле него. - А вот это смешно? Это вот, - и Вавич решительным шагом двинул на дорогу. - Это вот вам... смешно? - он шел во весь шаг к бомбе.
        Она бочком лежала на камнях, будто притаила прыжок. Виктор глядел твердым взглядом только на нее, чтоб не извернулась как-нибудь.
        И вдруг кто-то дернул его за рукав.
        Варвара Андреевна, красная, запыхалась:
        - Сумасшедший! - и она глядела круглыми радостными глазами. - Что ты делаешь? - шепотом в лицо выговорила Варвара Андреевна.
        Вавич стоял вполоборота, твердая нога впереди.
        - Надзиратель, - резанул командный тенорок, - назад! На-зад!
        Виктор огляделся. Полицмейстер округло махнул рукой у себя над головой и фестоном вывернул руку в воздух.
        - На-зэд! Вавич повернул.
        - Сюда!
        Вавич на ходу повернул к полицмейстеру. Стоял по-военному, руку к козырьку.
        - Вы артиллерист? Нет? Так пожалуйте на свое место! Вавич дернулся, чтоб повернуться.
        - Стойте! - крикнул полицмейстер. - Возьмите городовых и вон по человеку из тех домов, - полицмейстер тыкнул большим пальцем за спину, кого попало, хоть мальчишек. Ступайте!
        Вавич повернулся на месте, хлопнул голенищем - приставил ногу.
        У домов была уж возня: Воронин, потный, шлепал по грязному двору.
        - Дома нет? Сама пойдешь, - кричал он бабе. Трое городовых ждали: хватать, что ли, или как?
        - Невиновная? Разберут. Пошла! - он даже не оглянулся, как там берут городовые. - А! Вавич! Вали на ту сторону, - крикнул Воронин через визг детей, - вали живей, сукиного сына! - Он снял за воротами фуражку и обтер рукавом потную лысину.
        Казаки верхами сомкнули круг. Вавич глянул: люди, как без лиц, шатались внутри круга, и не найти, где его, которых он выволок. Ведь семь человек выволок.
        - Конвоировать в тюрьму! - сказал полицмейстер с подножки кареты.
        В это время казаки посторонились. Потеснили вбок арестованных.
        Два артиллерийских офицера на извозчике - молодой сидел бочком, бледный, и все время поправлял фуражку, извозчик шагом пробирался мимо толпы.
        Того...
        - И ЧЕРТ его знает. И поколей тут... - и Филипп со всей силы ударил себя по колену. Наденька смотрела пристальными глазами, приоткрыла рот. Дьявол! - И Филька будто воздух грызнул и повернулся всем стулом.
        Надя сама не знала, что прижала оба кулачка к груди.
        - А, сволочь! Дрянь тут всякая путается, заводит - как раз им в рот. На вот. На! Дурье! - крикнул Филипп, вскинул коленом и топнул всей ступней. Чашки звякнули укоризненно. - Да нет! В самом деле, - Филипп встал, полуоборотясь к Наде, развел руками. - Ты б видала. Ты тут сидела, а там прямо, распродери их в смерть, в доску маму! Как провокатор какой.
        - А ты... - хрипло начала Надя.
        - А ты! А ты! - перебил Филипп. Шагнул, топая в угол. - А ты! Что - а ты? - вдруг повернул он к Наде лицо, и щеки поднялись и подперли глазки, и нельзя узнать: заплачет или ударит. - А ты не знаешь, что сказано? - и он подался лицом вперед. - Сказано: коли началось, хоть против всякой надобности, бери в свои руки. И верно! И надо! Да! - Филипп повернулся, откусил кусок папироски и плюнул им в угол. - А ты! А ты! Вот тебе и а ты: трое там лежать осталися, да еще в проулках нахлестают так, что из дому их... серой... да, да! Чего смотришь? Серой не выкуришь, распротуды их бабушку. Наших, я говорю. Комитет! Где он твой комитет? Где он был? Комитет твой, говоришь, где он?
        - Я ничего не говорю... - Надя во все глаза следила за Филиппом.
        - А не говоришь, так молчи!.. И говорить нечего. Филипп вдруг повернулся к двери и вышел. Наденька оперлась рукой о стол и смотрела на скатерть, на синие кубики, онемела голова, и не собиралось голоса и груди.
        - Сейчас миллион эксцессов возможен, - примеряла слова Надя, чтоб спокойно и внушительно сказать Филиппу, - пусть начнет по-человечески говорить, пусть потом скажет, как он, как он-то. - Если б знала, если б знала - нахмурила брови Надя, - была б там, непременно была бы! - И жар, жар вошел в грудь. - Пусть выстрелы, так и надо! И все равно стать наверху - не думайте, не трушу, а говорю твердо, - и задышала грудь, и глаза напружинились. Надя твердым кулачком нажала на скатерть.
        Не слыхала шагов и оглянулась, когда скрипнула дверь. Филипп вмиг отвел глаза, но Надя поняла, что он видел, все уж видел в этот миг.
        - Понимаешь, - полушепотом начал Филипп, он чуть улыбался, - понимаешь ты - я кричу им: "Назад, сволочи. Назад. Как рябчиков вас тут всех к чертям собачьим постреляют! К чертовой, - кричу, - матери отсюда!"
        - А сам как? Сам, Филя?
        - А сам стою на верхушке на самой, - Филипп на секунду стал, глянул, как вспыхнуло Надино лицо, - да. На самой верхушке, махаю на них кепкой, как на гусей, а тут дурак какой-то возьми и тык флаг. Когда смотрю - уж летят на нас, сабли - во!
        Филипп поднял кулак, потряс - во!
        Наденька передернула плечами.
        В это время кто-то осторожно постучал в окно. Филипп встряхнул головой:
        - Пройди на кухню, духом, - Филипп толкнул Надю в локоть. Надя на цыпочках выбежала.
        - Забери это, - Филипп совал в темный коридор Надин салоп и шляпу.
        Аннушка глянула из-под мышки - стирала у окна. Наденька совалась с вещами, не знала, куда положить.
        Филипп быстро прошел по коридору, запер наплотно двери в кухню. Аннушка снова глянула исподнизу и уперлась взглядом в запотевшее окно. Надя стояла возле плиты, прижимала к себе салоп, слушала.
        - Ну входи, входи, - вполголоса говорил в сенях Филипп. Наденька прислушивалась, но Аннушка сильней зачавкала бельем в корыте.
        - Егора, еще кого? - слышала она отрывками Филиппов голос. - Ну! Ну! Так будет?
        Наденьке хотелось присунуться к дверям, но Аннушка захватила корыто, пыхтя, отодвинула Надю вбок, потом к окну, с шумом лила в отлив мыльную воду.
        - Ну ладно, счастливо, - услыхала Надя, и щелкнула задвижка в дверях.
        Филипп прошел к себе. Потом опять его шаги, уж густые, твердые. Он открыл дверь в кухню - он был в шапке, покусывал папиросу в углу губ, брови ерзали над глазами.
        - А ну, иди сюда, - шепотом сказал Филипп и мотнул головой в коридор Того, знаешь, Надя, приходил один нырнуть надо до времени
        - Что? Провал? Где? - У Нади шепот нашелся серьезный, деловой, и от шепота своего стало тверже в душе
        - Да там из комитетчиков, а я кандидат, знаешь Наденька оглянулась на кухонную дверь, там было совсем тихо
        - Да все одно, - шепотом заговорил Филипп, - дура она Так я пошел, одним словом, - он шагнул к двери Надя повернулась в узком коридоре и быстро пихнула руку в рукав Филипп оглянулся, взявшись за двери - Да, - и Филипп, сморщившись, глядел па папироску, раскуривал ее под носом, - да, ты тоже того, место здесь тоже провальное Домой, что ли, вали
        Надя с силой надернула на голову шапочку
        - А я, если что, - бормотал Филипп густым шепотом, - я тебе дам знать к этой как ее у которой занимались К Тане этой зашлю кого из ребят
        Надя притаптывала калоши на ногах Ничего не говоря, смотрела в полутьме на Филиппа
        - Ты, Надя я хотел тебе, - Филипп двинулся к Наде Но в это время дверь из кухни распахнулась, на сером свете Аннушка, и белье через руку
        - А ты скоро назад-то? Я ведь ко всенощной пойду, дом-то запру? - она говорила громко, на всю квартиру Филипп хмуро глядел на сестру
        - Ну да ждать-то тебя до ночи, аль как? - и Аннушка оттерла Филиппа мокрым бельем в угол, распахнула входную дверь
        Наденька быстро протиснулась и первая шагнула во двор, с двух ступенек
        Сейчас!
        САНЬКА шагнул к своему столу, попробовал сесть, рука зажала в кулак толстый карандаш Санька вскочил со стула, стукнул об стол, обломал карандаш
        "Так и надо, так и надо! Сволочь проклятая! - дух переводил Санька и по всей комнате водил злыми глазами - Надо как Кипиани! - и вот он в вестибюле университета - Кипиани, маленького роста, большая мохнатая папаха и глаза во! еле веки натягивает. Потом отпахнулась шинель и кинжал до колен - Будут бить, а мы все "мээ!" кричать? - и на весь вестибюль "м-ээ!" - и папахой затряс, и оглянулись все
        Под лошадь и раз! И махнул - руки не видно - раз! - и Санька дернул карандашом в воздухе - А как тот казак, как в игру какую - бегут мимо, и чтоб ни одного не пропустить и нагайкой наотмашь. Бегут, рукавом лицо закрывают, а у того глаза играют Тут бы ему в самую бы рожу чем-нибудь трах! Засмеялся бы!"
        И Санька еще перевел дух.
        И на миг увидел комнату, книги и менделеевскую таблицу на стене Казак застыл раскинул руки, летит с коня. Санька часто дышал. За стеной мамины каблуки. К окну, постоят и опять застукают. Затопала, побежала. Верно, звонок. Санька из дверей глядел в даль коридора. Анна Григорьевна второпях путалась с замком. Горничная Дуня совалась сзади.
        - Санька, то есть Александр Андреич, дома? Санька увидел верх студенческой фуражки. Анна Григорьевна, оцепенев, держалась за дверь.
        - Да, это ко мне, чего ты стоишь! - и Санька побежал в прихожую.
        Анна Григорьевна стояла в дверях, с обидой, с испугом смотрела на студента, как он протискивался мимо нее. Наверху забинтованной головы неловко лежала фуражка. Студент придерживал рукой
        - Здравствуйте, Анна Григорьевна, - говорил с порога другой студент, он кланялся, ждал, чтоб Тиктина дала пройти.
        Анна Григорьевна широко распялила веки и невнятно шевелила губами
        - Да пропусти же! - крикнул Санька.
        Анна Григорьевна быстро вышла на лестницу, оглядывала площадку. Она перегнулась через перила, смотрела вниз и шаг за шагом спускалась по ступенькам
        - Мама! Мама! - кричал Санька из двери. Бегом догнал мать - Да не ерунди! - Санька дернул Анну Григорьевну за руку. - Да не сходи ты с ума, пожалуйста! Пожалуйста, к чертям это, очень прошу!
        Анна Григорьевна цепко держалась за перила и тянулась глядеть внииз Она вздрогнула когда дернулась внизу входная дверь.
        Санька силой оторвал Анну Григорьевну от перил, он за руку, не оглядываясь, протащил ее вверх и затолкнул в двери, захлопнул.
        - Идиотство! - кричал Санька, запыхавшись. Оба студента топтались у вешалки.
        - Идем, идем! - и Санька толкал их к своей комнате. - Черт его знает, с ума сходят все. Абсолютно. Одурели. Пошли ко мне!
        - Ух, брат, здорово как! Ай, Кипиани! - Санька с восторгом, с завистью смотрел на белую повязку. Из нее, как из рыцарского шлема, глядело лицо; прямой чертой шла на лбу повязка.
        - Пропала папаха, - махнул рукой Кипиани. - Такой сволочь, прижал конем, тут забор. Я под низ, - Кипиани присел, глянул в Саньку черным блеском.
        Санька откинулся - вдруг прыгнет пружиной.
        - Шапка упала, он нагайкой, я под низ и лошадь ему раз! раз! Сел лошадь! - Кипиани сел совсем на пол и оттуда глядел на Саньку. - Вот! - И Кипиани встал. Дышал на всю комнату, обводил товарищей глазами. - Тут вот! - и Кипиани резанул рукой у себя под коленками.
        Минуту молчали, и шум, недавний гам стоял у всех в головах. И вдруг резкий женский вскрик - как внезапное пламя. Санька узнал голоса - бросился в двери.
        В конце коридора, в передней, Анна Григорьевна держала кого-то, будто поймала вора. Санька узнал Надину шапочку.
        И вот через мамино плечо глядит - протянула взгляд через весь коридор и так смотрит, как будто уезжает, как будто из вагона через стекло, когда нельзя уж крикнуть последних слов. Санька двинулся рывком. Но Надя вдруг вырвала шею из маминых рук.
        - Ну, оставь, ну, довольно. Цела, жива, - и Надя повернулась, пошла, не раздеваясь, в свою комнату.
        - Я сейчас! - крикнул Санька товарищам в двери, старался беззаботно стучать каблуками, шел к Наде.
        Надя сидела в пальто и в шапочке на своей кровати.
        Анна Григорьевна стояла перед ней, вся наклонилась вперед, с кулачками под подбородком. Она шевелила губами и капала слезами на пол.
        Надя вскинула глазами на Саньку.
        - Ну и пришла. И ничего особенного, - говорила Надя. - И чего, ей-богу, мелодрама какая-то. И ты туда же.
        Надя снова взглянула на Саньку. Она резко поднялась, прошла в прихожую.
        - Дайте мне умыться спокойно, - говорила Надя, с досадой сдергивала пальто.
        - Ну, цела, и ладно, - сказал веселым голосом Санька, - а ты не стой, - обернулся он к Анне Григорьевне, - как Ниобея какая, а давай чаю.
        Анна Григорьевна перевела глаза на сына: "улыбаться, что ли". И улыбка побыла на лице и простыла. В Надиной двери щелкнул замок.
        Анна Григорьевна топталась, поворачивалась около Надиной двери.
        - Ей-богу, - сказал Санька сердито, - вели ты ставить самовар, и нечего топтаться.
        Анна Григорьевна повернулась к кухне.
        - Вот и все, - крикнул на ходу Санька. Из своей комнаты Санька слышал горячий крик. Кипиани даже не оглянулся, когда открыл двери Санька, он наступал на товарища, он наступал головой вперед и вскидывал ее после каждой фразы, как бодал:
        - Почему, говоришь, Рыбаков? Почему социал-демократ не может? Кипиани боднул воздух. - Социал-демократ не может в деревне? Не может? Скажи, Рыбаков, почему?
        - Да уж говорил, - и недовольно отвернул лицо в сторону. - Да! - вдруг обернулся он к Саньке. - Мы ведь к тебе сказать...
        - Ты ерунду говорил, - Кипиани дергал Рыбакова за борт шинели.
        - Да! - и Рыбаков двинулся к Саньке. - Завтра в час в столовке сходка, летучая. Будет один...
        - Один! - передразнил Кипиани. - Не знаешь кто? Батин, - сказал Кипиани тихим голосом, сказал, как угрозу. - Знаешь? - Кипиани снизу глянул на Саньку, нахмурился и выставил кулак. - Ух, человек! - глухо сказал Кипиани и вдруг вскинулся и улыбкой ударило во все лицо. - Я тебе про него расскажу! Рыбаков, Рыбаков! Ай что было! Ты говоришь, в деревне! - кричал Кипиани. - Слушай оба, - он дернул Рыбакова, поставил рядом с Санькой, слушай! Он в одной деревне, понимаешь, заделался писарь. Волостной писарь. Никто не знает, понимаешь, - и Кипиани поворачивал лицо то к Саньке, то к Рыбакову.
        - Ну? - и Рыбаков пустил равнодушно дым и глядел, как он расходится.
        - А ну! - крикнул Кипиани, нахмурился. - Что ты "ну"? Он рабо-та-ет, понимаешь? Он...
        В это время в дверь постучали; громко, требовательно. Все оглянулись.
        Санька открыл. Андрей Степанович стоял в дверях. Он глядел строго и не переступал порога.
        - Можно? - Андрей Степанович чуть наклонил голову и шагнул в комнату. - Сейчас было заседание в городской Думе. Рыбаков кивнул головой.
        - Ага, понимаю.
        - Одним из гласных, - Андрей Степанович наклонил голову и потряс, был поставлен вопрос, вопрос вне очереди, о событии, попросту избиении, этими словами и было сказано, - об избиении студентов перед университетом. Было предложено немедленно отправить депутацию к генерал-губернатору.
        - Да постучи ты хоть ей, - вдруг плачущим голосом ворвалась Анна Григорьевна, - может быть, она тебе откроет. Господи, мука какая!
        Андрей Степанович секунду глядел на жену, поднял брови.
        - Сейчас! - резко сказал Андрей Степанович; со строгим лицом обернулся к студентам: - К генерал-губернатору. Сейчас, сейчас! - вдруг раздраженно прикрикнул Андрей Степанович и, топая каблуками, вышел.
        Кипиани сел на Санькину кровать, глядел в пол, и видно было красное пятно на белой макушке. Он вытянул вперед руку мимо уха, держал, ни на кого не глядя.
        - Де-пу-та-ция... - и Кипиани зашевелил двумя пальцами, как ножками, в воздухе. - Ну а что? - вдруг поднял лицо Кипиани и развел руками. - Идем!
        Кипиани вскочил и стал насаживать фуражку на забинтованную голову.
        - Два слова! - Рыбаков тронул Саньку за плечо. - Слушай, нельзя у тебя того, - говорил Рыбаков шепотом, - рубля занять? Только, ей-богу, не знаю, когда отдам, - говорил он Саньке вдогонку.
        Санька шел по коридору к отцу. Андрей Степанович стоял около Надиной двери.
        - Да ну, Надежда! - говорил Андрей Степанович. - Да покажись же! - и стукал легонько в дверь.
        - Сейчас, причешусь, - слышал Санька Надин голос.
        - Ну-ну! - веселым голосом ответил Тиктин и повернулся к Саньке.
        - Дай рубль, - сказал Санька. - Рубль, рубль, ровно рубль, - говорил Санька, пока отец, хмурясь, доставал из глубокого кармана портмоне.
        - Сейчас, сейчас! - отвечала Наденька на голоса из коридора.
        - Ты, кажется, родителя своего... - начал Рыбаков и смеялся шепотом.
        - Да брось, не последний, да бери же, - совал Санька рубль. - Вот Кипиани, понимаю, - и у Саньки глаза распялились, он глядел на Рыбакова с ударом, с упреком.
        Рыбаков поднял плечо и голову скосил.
        - Чепуха это!
        - А ты б сделал?
        - Зачем? Смысл? - Рыбаков встряхивал, будто что весил на руке.
        - Да чего там смысл! Сделал бы? Говори?
        - Да он на паровоз с ножиком кинется, я ничуть не спорю. А смысл? - и Рыбаков опять сделал рукой.
        - Что ты ручкой трясешь, - кричал Санька. - Смысл! Смысл! Сто двадцать смыслов будет, а тебе не полезть... Да и мне тоже! - и Санька топнул ногой. - Вот ручкой, ручкой, - и Санька передразнил Рыбакова, - ручкой мы помахивать будем, а коли б все, как Кипиани...
        - Так что? - Рыбаков глаза прищурил на Саньку. - Так не нагайками, а пушками.
        - А мы... а мы и на пушке верхом, да, да - во весь карьер от зайца. И Санька заскакал, расставив ноги. - Что смеешься? - И Санька сам рассмеялся. - Верно же говорю.
        Саньке смех все еще разводил губы.
        - Да нет, ей-богу, что за к черту деятельность? Что вы, спросят, делали? А нас, видите ли, били! - И Санька расшаркался перед Рыбаковым. -А что, мол? Недополучили, что ли? - Как пожалуете! - кривым голосом выводил Санька.
        Рыбаков пускал дым, улыбался.
        - Знали ведь, что бить будут! Знали? - Санька нахмурился, напирал на Рыбакова. - Ну? А вышли? А почему?
        - Ну почему? - и Рыбаков откинул голову назад и, сощурясь, глядел на Саньку.
        - Я почему? - Санька вытаращился на Рыбакова. - Я вышел потому, задыхаясь, говорил Санька, - потому, что, значит, боюсь, что вот казаки, нагайки.
        - А я вышел потому и думаю, что и другие... и, если хочешь, ты тоже... - с разумительным спокойствием начал Рыбаков и вдруг оглянулся на дверь.
        - Да просто хочу узнать, чего он орет, - в дверях стояла Наденька. Можно? Рыбаков поклонился.
        - Да Господи, просто хочу послушать, - Надя оборачивалась назад к Анне Григорьевне. - Ну, хочу тут побыть, что ты как тень... никто меня не съел и не съест. - И Надя уселась боком на стул, закинула локоть за спинку. - О чем это такая громкая дискуссия? - Наденька насмешливо глядела на Рыбакова.
        Рыбаков по-гостиному улыбался Наденьке.
        - Ну? - сказала Надя, глянула на свои часики, вскинула ногу на ногу и уставилась выжидательно на Рыбакова. - Ну?
        - Да какое тебе к черту дело! - говорил, роясь в табаке, Санька. Учительницей какой уселась: экзамен, подумаешь!
        - Да вопрос, собственно, поставлен, - с легонькой улыбкой говорил Рыбаков, кивнул на Саньку.
        - Да собственно и не собственно, а какое тебе к черту дело! Санька ломал о коробку спички одну за другой.
        - Да чего ты это ершом каким, - начала Наденька с насмешкой и вдруг покраснела. - А впрочем, черт с вами, - она вскочила, стул раскатился назад. Прямыми шагами она прошла в дверь, толкнула на ходу Анну Григорьевну.
        - Куда ты, Наденька, куда ты? - слышал Санька из коридора плачущий шепот Анны Григорьевны. - Ну Надя, Надя, Надя! Надя же! Наденька!
        Санька высунулся в двери. Он видел, как Наденька, уже одетая, порывисто прошагнула переднюю и хлопнула дверью.
        Анна Григорьевна бросилась вслед.
        - Tiens! Tiens!* - крикнул Андрей Степанович, он быстро натягивал пальто. - Я иду!
        - Она ведь в слезах пошла, в горе вся! - говорила Анна Григорьевна. Да иди ты, иди! Да без калош, Господи!
        - Сейчас! - Андрей Степанович не попадал в калошу.
        ---
        * Постой! Постой! (фр.)
        К черту!
        АНДРЕЙ Степанович бежал вниз по лестнице, едва успел застегнуть нижнюю пуговку пальто, застегнул криво, и пальто стояло на груди кривым пузырем. В ушах еще стоял и настегивал голос Анны Григорьевны: "Да скорей, скорей, ради Бога!"
        Тиктин оглянулся вправо, влево, но уже замела все уличная суета: спины, шапки, воротники. Андрей Степанович взял вправо и уж в уме досадливым голосом отвечал жене: а то никуда, что ли? Это на случай, если не догонит.
        Тиктин широко зашагал, круто отворачивал вбок палку. Он шел, глядя вперед; расталкивая взглядом прохожих впереди, целясь в далекие лазейки, вон чья-то знакомая спина вихляется - высокая, как пальто на щетке.
        Андрей Степанович наддал ходу, он не замечал, что задыхался. Нагонял.
        - А черт вас, как вас там, - Андрей Степанович стукнул палкой по плечу.
        Прохожий обернулся.
        - Ну все равно, Башкин, что ли! - Андрей Степанович сделал нетерпеливую мину. - Не попадалась вам тут Надежда наша?
        - А что, потеряли Надежду? - хихикнул Башкин и сейчас же сделал услужливую обеспокоенную физиономию. - А что, она сейчас вышла? Вы ищете? Нет. Во всяком случае она могла только туда, - Башкин мазанул рукой вперед, - только туда пройти, а то я ее встретил бы. А что, ее вернуть?
        - Да, да! - Андрей Степанович шел вперед, не глядя на Башкина. Встретите, скажите, чтоб сейчас же вернулась, с матерью...
        - А, нехорошо? Понимаю, понимаю, догоню. Найду, - говорил уж Башкин на ходу. Он зашагал вперед, болтаясь на ходу.
        Андрей Степанович видел с минуту еще его голову над толпой. На втором перекрестке Тиктин остановился, одышка забивала дыхание.
        "Ну куда? - озирался Тиктин. - Бессмыслица. Почти никакого вероятия!" - Тиктин топнул палкой.
        - Э, черт! - сказал Андрей Степанович и зашагал тише. "Извозчика, что ли, взять? Болвана этого для чего-то остановил", - злился Андрей Степанович на Башкина.
        Андрей Степанович сел на первого извозчика, не рядясь.
        - Прямо поезжай! - Андрей Степанович перевел дух. Заметил, что пальто горбом. Перестегнул. Поставил палку между ног, положил обе руки.
        Глядел на тротуары, далеко вперед. Моросило. Андрей Степанович насупил поля шляпы.
        - А этот идиот, - шептал Андрей Степанович про сына, - как жилец, квартирант какой-то, - и до слез обидно было, чего сын не выскочил и не побежал - "я в одну, он в другую сторону". А эта с ума сходит.
        - Направо! - зло заорал Андрей Степанович на извозчика. Кое-кто с тротуара оглянулся. Тиктин насупил брови. Глянул на часы. Половина пятого. В шесть у генерала Миллера, у генерал-губернатора и командующего войсками округа.
        "Значит, в половине шестого надо быть в Думе. Даже раньше. Я этот вопрос поставил, - крепко выговаривал в уме Тиктин и в такт словам поматывал головой, - и пускай ерунда, но мы обязаны исчерпать все законные возможности. И тогда - руки развязаны".
        Андрей Степанович тряхнул головой и смело глянул в верха домов.
        - Стой! Куда! Объезжай!
        Извозчик осадил. Смолкла трескотня колес, стал слышен мутный гомон. Не пропускали мимо Соборной площади. Андрей Степанович приподнялся. В сером свете, через туман, он видел - в сером вся площадь.
        - Куда прикажете? - обернулся извозчик и тихим голосом добавил: Кавалерия стоит на площади.
        - Объезжай по Садовой.
        "Куда я еду?" - Андрей Степанович отдернулся назад и сдвинул брови и вдруг крикнул извозчику:
        - На Дворянскую!
        "У ней только, у Танечки этой, спросить. А то ведь бессмыслица..." - и Андрей Степанович поднял плечи. С поднятыми плечами он вошел в парадную. "Только разве здесь, если вообще есть смысл".
        "Даже комично" - он почти улыбался, когда звонил к Танечке в дверь.
        - Простите, Бога ради! Здравствуйте, - Андрей Степанович улыбался в передней. - Я, понимаете...
        Танечка не пускала руки Андрея Степановича, отстранилась назад и пристальным взглядом секунду рассматривала лицо Тиктина. Андрей Степанович осекся и растерянно глядел, что это она? И вдруг сильно потянула его к себе, обхватила свободной рукой за шею и крепко поцеловала в щеку над ухом. Пустила руку. Андрей Степанович подымал и опускал брови.
        - Ну, раздевайтесь! - сердито сказала Таня. Потом улыбнулась вниз и ушла в двери.
        Андрей Степанович остался один. Он секунду стоял с палкой на отлете.
        - Сюда идите, сюда! - звала Таня из гостиной. Андрей Степанович встрепенулся, заторопился. Таня сидела в углу дивана, поджав ноги.
        - Сюда! - она похлопала по сиденью рядом, как звала собачку. - Сюда!
        А глаза были серьезные, строгие. Таня поежилась плечами. Тиктин сел.
        - Вы простите, - Тиктин полез в карман. Таня следила строгими глазами за рукой. - Вот какой случай, - Тиктин достал свежий платок. - Надя приходила...
        - Ну? Успокоилась старуха? То есть Анна Григорьевна, я говорю, - и Таня уставилась на Тиктина.
        - Да дело в том, - Тиктин обтер бороду, пожал плечами, - через полчаса удрала. Таня кивнула головой.
        - И Анна Григорьевна там с ума сходит - ведь не ночевала она. Таня опять серьезно кивнула головой.
        - Ну... и вообще... - Тиктин посмотрел в колени. - Да хоть наврала бы чего-нибудь, нельзя же так! Анне Григорьевне не пятнадцать лет... - Тиктин попробовал нахмуриться и с напором глянуть на Таню. Но Таня все так же пристально глядела в зрачки Тиктину, чуть сдвинув брови.
        - Ну?
        - Так вот послала меня искать. Я вот к вам. Таня все глядела.
        - А у меня вот, черт возьми, - через час надо быть у генерал-губернатора. По поводу избиения.
        Тиктин увидал, как дернулась вверх губа у Тани, и все красней, красней делалось лицо.
        - Мы, то есть Дума, - Тиктин заговорил солидно, твердо, глядел в угол, - предложим объяснить нам...
        Андрей Степанович почувствовал взгляд ярый, накаленный и глянул.
        - И камнем, камнем, - Таня заносила кулак, зажатый в комок, - камнем, - шепотом выворачивали губы слова, - кирпичом каким-нибудь в темя... в лысину самую, - и дрогнул кулак, - раз!
        Андрей Степанович откинулся назад, глядел, как поднялась губа, как сдавались белые зубы, и чувствовал - сверху надвигается взгляд - и силился не попятиться. На миг почудилось, что опустела голова и больше не придут слова. Он с испугом ловил последние, простые же какие-нибудь, еще здесь!
        - Это... - сказал Андрей Степанович и обрадовался, - это, - тверже повторил Тиктин, - не дело... - он нахмурился в пол, - депутации.
        - А если б сыну вашему выхлестали глаза, - Таня крепко скрестила руки на груди, - или голову бы размозжили...
        - Вопрос тут не о моем сыне... - начал хмуро Тиктин.
        - Да, да! Обо всех! - крикнула Таня. - Что просто топчут конями, Таня вскочила, - и бьют, - Таня резанула рукой в воздухе, - нагайками со свинцом, да! Безоружных людей!
        - Да кто же это защищает? - Тиктин поднялся.
        - Ваших детей! - крикнула в лицо Таня.
        - Опять вы...
        - Да! А не китайцев! - кричала Таня. - Сто китайцев месяц еще назад! На кол посадили! Что? Не знали? Я читала. Простите. - Таня вышла.
        Тиктин смотрел в дверь.
        - Не вижу логики, - громко сказал он в пустой гостиной. - Эх, черт! Что я делаю! - Тиктин с досадливой гримасой вытянул часы.
        Старуха спешно прошлепала на звонок в переднюю.
        Дорогой заглядывала в двери на Тиктина злыми глазами.
        - Я! Я! Пустите, - слышал Тиктин из-за дверей женский голос. Он весь подался вперед. Надя быстро вскочила в дверь.
        - Ну вот, - говорила Надя из передней и раздраженно рванула вниз руку. - Правда, значит, ты сказал этому болвану, чтоб искал? Да? - говорила Надя с порога. - Еле отвязалась! Идиотство какое!
        Надя отвернулась, стала снимать калоши, рвала нога об ногу.
        - Идиотизм форменный! - И Надя, не взглянув на отца, быстро прошла мимо старухи в комнаты.
        Старуха ставила калоши под вешалку. Пошла за Надей, на ходу она снова глянула на Андрея Степановича и губами в себя дернула.
        - Тьфу! - и Андрей Степанович решительными шагами пошел в прихожую. Он все еще держал в руке вынутые часы.
        Тиктин тычками вправлял руки в пальто. Он боялся хлопнуть дверью, осторожно повернулся, запирая.
        Таня смотрела на него с порога комнаты.
        - Не смейте злиться! - крикнула Таня и топнула ножкой. Андрей Степанович заметил слезы в глазах. Он успел кивнуть головой и захлопнул дверь.
        Андрей Степанович все еще видел Танино лицо, пока спускался по тихой лестнице. И все казалось, что еще и еще говорит ему, и блестят глаза от слез - выговаривает ему и держит со всей силы слезы. С площадки лестницы Андрей Степанович глянул на Танины двери, остановился на минутку. Что-то шаркнуло внизу. Андрей Степанович взглянул через перила - запрокинутое вверх лицо глянуло на него снизу в узком пролете лестницы. Внимательно прищурены глаза. Андрей Степанович секунду не узнавал Башкина. - Да, он! отвернулся, нахмурился Андрей Степанович. Лицо было как раз под ним. Андрею Степановичу хотелось плюнуть сверху, метко, как дети. Но он громко, выразительно кашлянул в гулкой лестнице и стал спускаться, торопливо, деловито. Внизу никого не было. Андрей Степанович вышел и сердито глянул в одну сторону - раз! и в другую - два! Но в обе стороны - пусто.
        Мелкий дождь сеял вслепую, без надежды.
        - Извозчик! - крепким голосом крикнул Тиктин прямо в улицу. И вдали лениво стукнули колеса. Андрей Степанович твердым шагом перешел тротуар и стал на обочине. Улица щурилась в мелком дожде. Мокрую клячу подстегивал извозчик.
        - В Думу! Полтинник.
        Извозчик задергал вожжами, зачмокал. Лошадь не брала. Извозчик стегал, лошадь лениво дрыгала на месте, будто представляла, что едет.
        - Да гони! - крикнул Тиктин и вдруг глянул на окна, - может быть, смотрит она - это уже смешно прямо!
        Андрей Степанович встал с пролетки и размашистым шагом пошел вверх по улице. "Опоздаю! Скандал!"
        Андрей Степанович надбавлял шагу. Он слышал, как сзади трещала пролетка - извозчик вскачь догонял.
        - К черту! - крикнул Андрей Степанович и злыми ногами топал по мокрой панели. - К черту! - и размашистей разворачивал вбок палку. Андрей Степанович никогда в глаза не видал этого генерал-губернатора. Генерал какой-нибудь. - И к черту, что генерал! Вообще, черт знает что такое! Кирпичом, действительно! Скажу. - И Андрей Степанович полной грудью набрал воздуху, и воздух камнем встал в груди, и в нем все слова - вот это и скажу. И Андрей Степанович вот тут в груди чувствовал все слова сразу.
        Шпоры
        АНДРЕЙ Степанович, запыхавшись, подходил к стеклянным дверям Думы. Решительным махом распахнул дверь. Депутация одевалась, швейцар из-за барьера подавал пальто. Две керосиновые лампы стояли на барьере - тускло поблескивал хрусталь на электрической люстре, и тускло шуршали голоса.
        - А мы думали, - услышал сдавленный шепот Андрей Степанович.
        - Так идем! - громко на весь вестибюль сказал Тиктин, как скомандовал, он держал еще ручку двери. Глянули швейцар на голос - на вытянутых руках пальто. Городской голова вздернул толстые плечи и голову набок.
        - Все, кажется? - сказал он осторожным голосом, как будто спали в соседней комнате или стоял покойник. - Все пятнадцать? - оглядывал полутемный вестибюль голова.
        - Не рано? Ведь тут через площадь всего, - спросил тугим голосом серый старик в очках и сейчас же достал платок, cтал сморкаться старательно. Многие полезли за часами, подносили к лампам.
        - Я предлагаю, - общественным голосом начал Тиктин, но в это время часы на Думе ударили железным стуком.
        - Неудобно опаздывать, господа, - упрекающим тоном сказал голова, легким говором, будто шли с визитом.
        - Идем! - ударил голосом Тиктин и рванул дверь.
        Он шагал впереди. Городской голова, семеня, нагнал его.
        - Мы тут посовещались, - он наклонился к самому уху Тиктина, - вас тут все ждали, говорить постановили мне
        Андрей Степанович мрачно и решительно кивнул головой.
        - Формулировку и кратко вполне, - продолжал голова и заглянул в лицо Тиктину, - кратко, но с достоинством и твердо.
        - Ну, формулировка, формулировка? - и Андрей Степанович шагал все быстрее.
        - Разойдитесь, господа, - вдруг услыхал он сзади.
        Городской голова круто повернулся и бегом поспешил назад. Андрей Степанович остановился, глядел вслед. Он разглядел около темной кучки гласных серую шинель. Медленно ступая, Тиктин приближался на гомон голосов.
        - А все равно, куда угодно, что за хождения... толпой! - кричал квартальный.
        - Я городской голова.
        И городской голова быстро расстегивал пальто, откуда засветлела цепь.
        - А я еще раз прошу, - крикнул квартальный в лицо голове, - не вмешивайтесь в распоряжения полиции.
        - Ваша фамилия! - крикнул Тиктин и вплотную надвинулся на квартального. В темноте вблизи Тиктин узнал - тот самый, что обыскивал, и Тиктин нахмуренными глазами уперся ему в лицо.
        - Никаких фамилий, а разойдись по два! - квартальный обернулся к кучке гласных. - Проходи по два!
        Трое городовых напирали, разделяли, выставляли черные твердые рукава.
        - Сполняйте распоряженье, - говорил городовой, оттирал Андрея Степановича, - а то усех в участок.
        - Господа, надо подчиниться, - громко сказал голова. - Раз такой порядок...
        Уже три пары спешно шагали через площадь. На той стороне через дождь ярко светили двери дворца командующего войсками. Городской голова подхватил под руку Андрея Степановича.
        - Фамилию ему надо, - услыхал вдогонку Андрей Степанович, - на дуель, что ли, вызвать.
        Андрей Степанович резко повернулся; городской голова что есть силы прижал его руку, тянул вперед.
        - Да бросьте, бросьте!
        - Болван! - крикнул Тиктин на всю площадь. Спешные шаги послышались из темноты. Тиктин упирался, но городской голова почти бегом тащил его через площадь. Вот два часовых у будок, жандарм распахнул дверь. Короткий свисток остался за дверью.
        Чинный ковер на мраморных ступеньках; тихо шептались гласные у вешалки, учтиво позвякивали шпоры; полевые жандармы вежливо снимали пальто, брали из рук шляпы, зонты.
        Канделябры горели полным светом. Белая лестница упиралась в огромное зеркало и расходилась тонно на два марша, как руки в пригласительном жесте.
        Старик-лакей в ливрейном фраке стоял перед зеркалом и беглым взглядом смотрел сверху на сюртуки.
        - Доложить, что из городской Думы! - произнес вверх жандарм.
        Лакей, не спеша, повернулся. Гласные оправляли сюртуки, лазили в карманы и ничего не вынимали. Как будто пробуя походку, подходили боком к зеркалу, проводили по волосам. Андрей Степанович смело шагал из конца в конец по мраморным плиткам, он глядел в пол, сосредоточенно нахмурясь.
        Жандармы недвижно стояли на своих местах вдоль стен вестибюля.
        Так прошло пять минут.
        Старик уж перестал протирать платком очки. Он последний раз, прищурясь, просмотрел стекла на свет. Лакей не возвращался.
        - А как же, голубчик, у вас электричество? - вполголоса спросил жандарма голова.
        Жандарм шептал, никто не слышал ответа, городской голова одобрительно кивал головой.
        - Ого, ну да, своя военная станция, резонно, резонно. Гласные потихоньку обступили городского голову.
        - Ну да, - слышно говорил голова, - совершенно самостоятельная станция.
        Андрей Степанович вдруг остановился среди вестибюля, вынул часы и кинул лицом, где стоял голова.
        Голова поднял плечи.
        - Я думаю, - громко сказал Тиктин, - можно послать справиться. Может быть, мы напрасно ждем, - и Тиктин стукнул оборотом руки по часам.
        Голова сделал скорбную гримасу. Тиктин отвернулся и снова зашагал.
        - Просят! - сказал сверху старик, сказал так, как выкликают номер. Никто сразу не понял. Гласные стали осторожно подыматься по лестнице. Лакей жестом указал направо
        Растянутой группой стали гласные в зале. Три лампы в люстре слабо освещали высокие стены и военные портреты в широком золоте. Городской голова поправил на груди цепь, кашлянул, готовил голос. Скорбное, серьезное лицо голова установил в дверь; оттуда ждали выхода. Все молчали. И вдруг насторожились на легкий звон: шпоры! Звон приближался. Депутаты задвигались - смотрели на дверь. Молодой офицер сделал два легких шага по паркету и шаркнул, кивнул корпусом, улыбнулся:
        - Его высокопревосходительство просил вас минутку подождать, господа. - Он обвел улыбкой гласных и прошел через залу вон. - Присядьте, - кивнул он вполоборота с порога. Никто не шевелился. Шпоры растаяли. Стал слышен за окнами простой уличный треск пролеток из-за высоких белых штор.
        - Я предлагаю... - тихо, но твердо сказал Тиктин, все опасливо оглянулись в его сторону, - через пять минут всем уйти отсюда. Сейчас без пяти минут семь. - И слышно было, как брякнули ногти по стеклу циферблата.
        Легкий шепот дунул среди гласных.
        - Во всяком случае я ухожу отсюда ровно через пять...
        Но в этот момент твердые каблуки стали слышны с тупым звяком шпор. И в тот же миг деловой походкой вошел генерал. Он смотрел с высокого роста, чуть закинув голову.
        Его еще не успели рассмотреть.
        - Генерал Миллер. Чем могу служить? - уж сказал, будто хлопнул ладонью, генерал. Он стоял, отставив ногу, как будто спешил дальше. - Ну-с! - и он чуть вздернул седыми усами.
        Гласные молчали. Голова глядел в генеральские блеклые глаза, слегка прищуренные.
        Голова сделал шаг вперед:
        - Ваше высокопревосходительство! Генерал глядел нетерпеливым лицом.
        - Мы все, городская Дума, были глубоко потрясены событием, то есть случаем, имевшим место перед университетом...
        - Это со студентами? - нетерпеливо перебил генерал, чуть дернул лицом вперед.
        - Да! - всем воздухом выдохнул голова и поднял голову. - Мы...
        - А вы бы лучше, - перебил генерал, - чем вот отнимать у меня время на представления разные, вот этак бы всей гурьбой пошли б к вашим студентам, да их бы вот убедили депутацией вашей, - и генерал провел ладонью, как срезал всех, - депутацией вашей! Не устраивать стада на улицах и не орать всякой пошлости! А заниматься своим делом! Честь имею кланяться! И генерал, не кивнув, повернулся и вышел, топая по паркету, и брякали шпоры, будто он шел по железу.
        Геник
        ВСЕВОЛОД Иванович спал в столовой. Укрылся старым халатом, уронил на пол старую газету. Снились склизкие черви, большие, толстые, саженные, в руку толщиной, с головами. Черви подползали, выискивали голое место, присасывались беззубыми челюстями к телу, у рукава, в запястье. Всеволод Иванович хватал, отрывал. Но черви рвались, а голова оставалась, чавкала и смотрела умными глазками, и больше всасывалась, и еще, еще ползло больше розовых, толстых, склизких, и они живо переглядывались и хватали, где попало, за ухом, в шею, и Всеволод Иванович рвал, и весь в головах, и головы чавкали, перехватывали все глубже, глубже, и никого нет кругом, и новые все ползут, ползут. Всеволод Иванович хочет крикнуть, но за щеку уж держит голова и жадничает, чмокает, сосет. И вдруг стук. Всеволод Иванович сразу очнулся - стучало по мосткам за окном на улице. И голоса. Всеволод Иванович сразу вскочил. Под окном топала лошадь, верховой кричал:
        - Гони в кучу! - гулко у самого стекла. Загораживал, не видно улицы. Всеволод Иванович бросился к другому окну, прижался к стеклу. Толпа людей чавкала ногами по грязи, и крики:
        - Куда! Куда! Пошел! Пошел!
        И людской гул рокотом стоял в улице, и как с испугу вздрагивали стекла.
        Всеволод Иванович бросился в сени, сунул ноги в калоши и, как был, кинулся во двор. Пес оголтело лаял на цепи - ничего не слышно, и Всеволод Иванович махал в темноте на пса, привычной рукой отдернул задвижку. Ветер дернул, распахнул калитку. Густая толпа шла серединой улицы. Городовой пробежал мимо по мосткам. С револьвером, кажется, что-то руку вперед тычет.
        - В кучу, в кучу все! - кричал городовой. - На запор! - вдруг в самое ухо крикнул, и Всеволод Иванович увидал - прикладом на него занесся. - Крой на запор!
        Всеволод Иванович отскочил во двор.
        - Крой! Растуды твою бабушку!
        Ветер резал прямо в ворота, Всеволод Иванович напирал на калитку. Вдруг кто-то мигом комком рванулся в щель, кинулся пес на цепи. Всеволод Иванович с напору хлопнул калиткой и дернул задвижку.
        Кто-то схватил Всеволода Ивановича за рукав, меленько, цепко.
        Всеволод Иванович вздрогнул, дернулся.
        - Я, я! Тайка!
        Не узнал в темноте, еле расслышал за лаем, за гомоном Всеволод Иванович.
        - Накинь, накинь, - кричала Тайка и со своих плеч пялила на отца шубейку, мохнатый воротник.
        - Да цыц! Цыц! - кричал Всеволод Иванович на пса. Подбежал, замахнулся. Пес залез в будку. И уж дальше стали слышны крики.
        - Эй, куда! Назад! - и глуше рокот.
        - Видал, видал? - запыхавшись, шептала Тайка и тыкала белой рукой в низ калитки.
        - Ну? - сказал Всеволод Иванович глухо. - Ну и что ж... кто-то...
        - Боюсь! - и Тайка схватила отца за руку.
        - Да нет уж его, - говорил старик, - нету, нету! Уж через забор, через зады... ушел уж... когда ему тут, - и дрожал голос, от холода, от ветра, что ли.
        - Берем Полкана, посмотрим, берем, скорей, ей-богу, - торопила, дергала Тайка. Она дрожала, белая в ночной кофточке.
        Во всех дворах заливались собаки. Полкан снова лаял и рвался на цепи.
        - Туда, туда рвется, - Тайка махала в темноте рукой.
        - Ну и ладно! - кричал ей в ухо Всеволод Иванович.
        - Что? - кричала Тайка.
        - Да не ори! - дернул ее за плечо Всеволод Иванович, и шубейка слетела с плеч. - Да ну тебя!
        Стук раздался в калитку. Тайка больно схватила отца за локоть.
        Отец ступил к воротам.
        - Это я! Что у вас? Я, Израильсон.
        Тайка отдернула задвижку, ее чуть не повалило калиткой. Израильсон держался за шляпу, его внесло ветром.
        - Я тоже вышел. Слышу - у вас крик. В чем дело? Все в порядке? Не вижу кто? Закрывайте, какой сквозняк! Израильсон взялся за калитку.
        - Да цыц на тебя! - крикнул он собаке. - Вы же простудитесь, идите домой! Идите, - он толкал Тайку в белую спину. - Вы знаете, на Ямской весь народ арестовали. Прямо-таки весь. Это вот погнали. Очень просто.
        - Сейчас кто-то, - говорила Тайка, у нее тряслись зубы и дробно выбивались слова, - к нам... в калитку...
        - Тсс! - сделал Израильсон. - Тихо, тихо! - и он в темноте неловко закрыл ладонью рот Тае. - Тихо!
        - Боится, дура! - сказал Всеволод Иванович.
        - Я спать не буду, ей-богу! - Тайка вся дергалась от холода.
        - А глупости, если он тут, так я вам его попрошу уйти, - и он зашагал в темноту. Всеволод Иванович видел, как белая Тайкина спина промаячила следом, он нагнулся, стал шарить в грязи упавшую шубку.
        - Идите в комнату, - кричал против ветра Израильсон. - Вы схватите, я знаю, чего.
        - Я боюсь! - и Тайка бегом нагнала Израильсона. - Боюсь, боюсь, Тайка поймала рукав, тянула вниз, и бились от холода руки.
        - Ну, идите в комнаты. - Израильсон остановился. Пальто трепало на ветру.
        Тайка прижималась лбом к плечу.
        - Боюсь! Боюсь!
        - Ну, я вас заведу домой.
        - Нет, нет! Боюсь! - и она прижалась к Израилю.
        - Это же глупости, честное слово! - кричал Израиль, он прижимал к голове котелок.
        - Идем, идем! - толкала Тайка. - Ой, он там, там, - и она махала в темноту белым рукавом.
        Израиль шел в угол двора, в темноту, наугад. Он боялся наступить Тайке на ноги, сбивался с шагу в грязи двора.
        - Сарай открытый? - спросил Израиль; он наклонился к Тайкиной голове, и ветер путал у него на лице Тайкины волосы. - Да? Так где же двери?
        Тайка тряслась и молчала и тянула Израиля куда-то вправо. Пахло хлевом, теплом. И слышно было, как стонали на ветру ворота. Израиль вытянул руку вперед. Тайкины руки тряско цеплялись - вот тут проход, вот нашарил доски.
        Сразу не стало ветра.
        - Эй, слушайте! Товарищ! - вполголоса сказал Израиль. - Ей-богу! Я не городовой. Городовые ушли! Вы можете уходить себе спокойно! Товарищ!
        Тайка совсем прижалась к Израилю. На миг затихла. Ждала. И снова задрожала, слышно было, как лязгали зубы.
        - Слушайте, это же черт знает что! - Израиль выдернул руку, он возился в темноте. Тайка понимала - снимал пальто.
        - Не надо, не надо, - шептала Тайка, хоть сама не слышала за погодой своих слов.
        Израиль натягивал ей на плечи свое пальто.
        Тайка молча отстраняла, она искала в темноте, как надеть скорей, скорей прикрыть Израиля.
        - Ну что мы будем драться! - сказал громко Израиль. - Так пусть вдвоем. - Он накинул на плечи пальто и взял себе под руку Тайку. Тайка обхватила Израиля за спину, вся втиснулась ему в бок, прижалась головой к груди - перестала дрожать.
        - Ну! Товарищ! Так как же будет? - крикнул Израиль в темноту сарая. Так как же будет? Вот барышня боится, аж вся трусится, а вы нас боитесь. Что?
        Слышно было, как шершаво терлась о стойло корова.
        - А где еще он может быть? - наклонился Израиль к Тае. Тайка со всей силы прижалась к Израилю, она сжимала его рукой и говорила:
        - Вот, вот!
        - Слушайте, бросьте! - говорил Израиль. - Идем, где еще.
        - Не надо, не надо, не надо! - повторяла Тая. - Не уходи! Не надо! Хороший какой!
        И вдруг Тая заплакала. Израиль слышал, как всхлипывает, дергается грудь.
        - Я ведь... люблю же... тебя! Люблю!.. люблю! - и она дергала Израиля за полы пиджака, рвала как попало.
        - Тихо, тихо! - говорил Израиль. Пальто сползало, падало вниз.
        - Ай! Что я говорю! - вдруг крикнула Тая, она бросилась прочь, ударилась гулко о доски, зашуршала вдоль стены, и стало тихо в сарае.
        Израиль слышал, как зудили железными петлями, скрипели ворота. Он двинулся. Пальто под ногами. Израиль поднял, натянул в рукава.
        - А черт знает что! Выходит глупость, - он запахнулся, поднял воротник.
        Проход в ворота мутнел синим светом. Израиль досадливо шагнул наружу, и ветер как поджидал - вмиг сбил ударом котелок, и он исчез в провальной темноте двора. Израиль громко выругался по-еврейски. Он зашагал по грязи наугад к воротам. Собака лаяла, дергала цепью. Израиль видел, как открылись светлым квадратом двери, и мутный силуэт старика в дверях.
        - Нашли? - кричал Всеволод Иванович через двор.
        - Потерял! - крикнул Израиль, подходя. - Шляпу потерял, и черт с ней и со шляпой. Вы, пожалуйста, ничего не думайте, а я вам завтра скажу. Израиль шел мимо собаки - значит к воротам. Он не слышал сквозь ветер, сквозь собачий лай, как Всеволод Иванович топал по ступенькам. Израиль быстро нашарил задвижку, он с силой притянул за собой калитку, спустил щеколду.
        - Ей-богу, черт знает что! - говорил Израиль и шагал как попало в темноте по дырявым мосткам.
        Было холодно в комнате. Израиль натянул пальто поверх одеяла, дышал во всю мочь, укрывшись с головой.
        - А ну его к черту раз! - говорил Израиль. - И два! и три!.. и семь! и сто семь! - Он поджал коленки к подбородку и вдруг почувствовал, что боялся ударить коленкой голову, ее голову, что чувствовалась здесь, где она прижалась, втиралась лбом.
        - А, долой, долой! - шептал под одеялом Израиль и почистил, сбил рукой у груди, как стряхивают пыль.
        "Плачет теперь там! - думал Израиль. - И не надо, чтоб больше видеть". Израиль крепко закрыл глаза и вытянулся - ногами в холодную простыню, вытянулся, и сейчас же Тайка пристала во всю длину, как вжималась в сарае. Израиль перевернулся на другой бок и свернулся клубком.
        Ветер свистел в чердаке над потолком. Как будто держал одну ноту, а другие ходили возле, то выше, то ниже, извивались, оплетали основной тон. Израиль засыпал, и в ровное дыхание входили звуки, и вот поднялись, стали на восьмушку и ринулись все сразу в аккорд, флейта ходит, как молния по тучам, и взнесся и затрепетал звук в выси. Израиль во сне прижал голову к подушке, и вот щека и слезы и ветер, и вот назад покатилось, и темнота снова в глухих басах, и снова, как ветром, дунуло в угли - пробежало арпеджио флейты - мелькнуло, ожгло - и новое пронеслось и взвилось, и держатся в высоте трельки, как жаворонок крылами - стало в небе - и внизу жарким полем гудит оркестр, ходит волнами, а флейта трепещет, дрожит белыми руками и треплет, треплет за пиджак и все ниже, ниже и плачет. И какая голова маленькая и круглая, как шарик, и волосы, как паутина.
        И голова прижалась, и оборвалась музыка, и крепче, крепче жал Израиль голову к подушке.
        Израиль проснулся. Проснулся вдруг - ветер жал в стекла, все без дождя, злой, обиженный. Стукал в железо на крыше. Белесый свет, казалось, вздрагивал и бился на вещах. Карманные часы стали на половине четвертого, не знали, что делать. Израиль чувствовал на щеке чужую теплоту и гладил себя по небритой скуле. Нашарил карман в пальто, коробочку, две папироски. Теплым рукавом заколыхался дым.
        - Ффа! - раздул дым Израиль, левой рукой он прижимал пальто к груди и все крепче, крепче. - А! - вдруг вскочил Израиль. - Надо прямо утром, сейчас туда и найти этот котелок и шабаш! Геник! - сказал Израиль, и ноги уж на холодном полу. - А, глупости. - Израиль мельком глянул на карточку, но родители еще не проснулись. Они сонно глядели в полутьме с портрета оба рядом.
        Израиль без шапки вышел на улицу. Ветер раздувал утренний свет меж домов.
        В улице было пусто, и мостки стукали ворчливо под ногами. Израиль быстро зашагал, натопорщил воротник выше ушей. Он не глядел, шел мимо окон Вавичей. И вдруг оглянулся на стук.
        В окне маячило белое, и только рукав с кружевом виден был у стекла.
        Израиль затряс головой.
        - Долой, долой! - сказал он, и вдруг вся теплота ночи прижалась к нему, и руки и за спиной и тут на рукаве, и бортик пиджака - сто рук обцепили его - маленькие и в трепете.
        "Назад!" - скомандовал в уме Израиль. Он сделал с разгона два шага, стал поворачивать, но щелкнула щеколда у ворот впереди, и Тайка в шубейке на один рукав вышагнула из калитки. Она на ходу все хотела надеть шубейку в рукава, не попадала и улыбалась полуулыбкой, подбежала, схватила за руку, как свое, как будто угадала, и все не раскрывала улыбки, она вела за руку Израиля к себе в ворота, лишь раз оглянулась, все тоже молча, будто уговорились, - вела теплой, спокойной рукой.
        - Я беру мой котелок, - говорил Израиль, переступая высокий порог калитки. - Он там где-то. - Израиль не глядел на Тайку, смотрел в конец двора. - Слушайте, что вы хотите? Это глупости, это же не надо в конце концов. Нет, я же вам говорил, ей-богу, их бин а ид. Знаете, что это? быстро говорил Израиль, не глядя на Тайку. - Знаете, что их бин а ид? Это значит, я - еврей. Ну? Так что может быть?
        Он быстро шел впереди Тайки - вон он, котелок, прижат к забору. Израиль пробежал по грязи, схватил и обтер поля рукавом. Он быстро надел котелок, повернулся и глядел сердито на Тайку. Она стояла в трех шагах, в шубке внакидку поверх ночной кофточки, белой юбки. Она держалась накрест руками за борта шубки и, задохнувшись, глядела на Израиля в котелке.
        - Ну вот, - сказал Израиль, - и довольно и больше не надо. - Он затряс головой. - Не надо! - он поднял палец, подержал секунду и вдруг зашагал большими шагами прямо к воротам.
        - Нашел он свою шляпу-то? - кричал Всеволод Иванович. Тайка не отвечала. Он слышал, как она прошла в свою комнату.
        - Что там? - услыхал Всеволод Иванович голос старухи.
        - Ничего! - крикнул Всеволод Иванович хриплым невыспанным голосом и закашлялся. Встал, кашляя, всунул ноги в туфли и пошел отплеваться в кухню.
        - Фу, дьявол! - говорил Всеволод Иванович. - Иду, иду! - крикнул он в двери, зная, что, наверно, зовет жена. - Да котелок он свой вчера... ветром сдуло, - Всеволод Иванович не мог отдышаться.
        - Открой шторы! Открой, ничего, что рано, - говорила старуха. Она вглядывалась при свете в лицо мужа. - А что случилось, что? - И старуха силилась приподняться на локоть. Она мигала, морщилась на свет и здоровой рукой прикрывала глаза. - Сева, Сева, говори.
        - Да не знаю, нашел он или нет, - Всеволод Иванович стал поднимать с полу бумажку у самого порога, - не знаю, Тайку спроси, черт его, - и Всеволод Иванович зашлепал из комнаты.
        - Сева! - крикнула старуха.
        - Ну, - остановился Всеволод Иванович в дверях, - не знаю, не знаю, замахал рукой, сморщился.
        - Тая! Тая! - кричала старуха, и казалось, вот кончится голос.
        - Да иди ты, мать зовет, не слышишь, - крикнул Всеволод Иванович в Тайкину дверь.
        Тайка вышла, быстро, как будто далеко еще идти, с шубейкой на плечах. Всеволод Иванович не узнал, будто не она, чужие глаза - как прохожая какая! Он глядел вслед дочери. Тайка быстро прошла к старухе. Она стала посреди комнаты, держась за шубейку. Всеволод Иванович прислушивался: обе молчали. В доме стало тихо, совсем по-ночному, будто никто не вставал, и во сне стоит Тайка в шубе.
        Всеволод Иванович ждал - нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло - Тайка стояла.
        Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!
        Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.
        - Тайка! - вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал. - Помяни мое слово - придет. Сам придет. Верно!
        Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон - бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку - головка - подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?
        "Реноме"
        - ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! - Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.
        Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.
        - Покажу тебе, барин какой! - ворчал хриплым голосом Виктор. - При исполнении - болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении...
        - Ешь, ешь скорей и ложись! - кричала Груня из столовой - бойко брякали тарелки.
        Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:
        - Сссволочь... какая!
        - Ты это на кого это? - И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.
        - А! - махнул Виктор рукой. - Дурак один с бородой.
        - Обидел? - Груня подняла брови.
        - Стрелять!.. - и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол - вдруг, срыву. Ахнула посуда. - Да ну, к черту! - и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.
        - Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. - Виктор мотал головой. Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.
        - Ешь, ешь, - говорила Груня, трепала за плечо.
        - Грунечка! - вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. Грачек, знаешь, тоже... я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец... А полицмейстерша... - Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал... - а полицмейстерша: цыц!
        - Потом, потом! - слышал сквозь сон Виктор. - Да пей же, простынет. Ой, простыни-то! - и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.
        - Фу, - набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане. Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. - Сохрани и помилуй! - кончил Виктор и думал о бомбе.
        Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.
        Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.
        - Сохрани, черт возьми, и помилуй! - шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. - Фу ты! Кого это черт несет? Виктор встрепенулся, отряс голову.
        - Здесь, пожалуйте! - услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.
        - Кто? - хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.
        - Герой, герой, чего орешь? - голосок теноровый, - что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.
        - Зазнался, не узнал, - и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.
        - Витя, Витя! - звала из спальни Груня. - А это, кто это такая? Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. - А? Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? - И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.
        - Самая язва, - ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, - это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.
        Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.
        - Это что? - и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.
        - Это все у нас - "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? - Сеньковский вертел головой, осматривал стол. - В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! - Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. - Вот! - Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. Ничего, я в стакан, не вставай, - и Сеньковский налил полстакана водки. Да! Ты знаешь, чего я пришел?
        Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.
        - А черт тебя знает.
        - Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.
        Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.
        - Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? - Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. - Да не кури ты этой дряни, - Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. Идиот! - чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: - Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! - Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. - Помощник теперь приставом! - Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.
        Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.
        - Кто там? - оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.
        - Да жена это, - сказал Вавич.
        - А! - пустил дым Сеньковский. - Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.
        - Надо подумать... - и Виктор кивнул бровями.
        - Подумать! - передразнил Сеньковский. - Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? - Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. - Есть интересик! - сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.
        Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.
        - Ну, идет? - через минуту сказал Сеньковский.
        - А чего делать? - сказал Виктор, все глядя вниз.
        - Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.
        Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.
        - Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. - Сеньковский встал. - Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! - и Сеньковский прищелкнул языком. - Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?
        - Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.
        - А что ты говоришь?
        - Да мне ко всем чертям! Все равно! - Виктор уже кричал. - Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.
        - А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.
        - Что? - гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.
        И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:
        - Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, - и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.
        Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.
        - Ну а я пошел, пошел, - и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.
        - Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? - Груня держала Виктора за плечи.
        Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.
        - Что он это говорил? - Груня глядела Виктору в самые зрачки.
        - А, не надо! - Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.
        Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:
        - Тоже болван! Болван! Болван!
        - Витя, Витя, дай я, - Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. - Фрося, Фрося! - кричала в коридор Груня.
        Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.
        - Чего содом поднимать? - крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. - Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?
        Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.
        - К чертям собачьим! - сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. - Болваны, - шептал Виктор. - "Реноме" и болваны... все.
        Подушка
        КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.
        - Мне один мальчик говорил, - начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, - он в нашем классе. Так его папу тоже, - Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, - ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером. - Коля отвернулся в окно. - Заседали, говорит... Потом... - Коля взял новый кусок хлеба. - Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать... - Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.
        Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.
        - Ей-богу! - говорил Коля. - Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.
        - Ну мамочка! Ну милая! - Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.
        - Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! - кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.
        Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал - скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого - больших. Он свернул за угол - вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, - мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.
        Коля пустился отчаянными ногами.
        - Эй! Стой! Куда! - и свисток.
        Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:
        - Прочь!
        А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.
        - Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? - Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.
        - Письмо... - сказал Коля и проглотил слюну, - сдать...
        - Какое? А ну давай, - и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.
        - Чего вы дергаете? - упирался Коля.
        - Давай письмо! А? Пой-дем!! - и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.
        - Пугачева споймал, - поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. - У кандалы его!
        - А ну разойдись! - Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу. Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.
        - Сведи! Выяснить! - крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.
        - Куда? Куда? - крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю. Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать - теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает? Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель - папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу. Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.
        - Колбасы... - чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.
        - Фюррть! пры! пры! пры! - свистело все ближе. Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.
        - Ой, ким, ким! - вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:
        - Ша! ша!
        Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались - далекий детский плач - и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке. И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки. Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки:
        - Что вы пугаете детей? Какой мальчик? Вот мальчик - так никуда не выходил... Он кашляет, куда можно идти в такую...
        И куда-то в густой гул пропал голос, и опять звякнул звонок, как кто палкой его ударил. Коля слышал опять детский плач, бурлили голоса в глубине. И все тише, тише. Коля замигал глазами и узнал, что полны слез глаза. Коля, сам не замечая, ковырял и ковырял мешок левой рукой, зацеплял пальцем шпагат, дергал, резало пальцы - пускай. Он сам не заметил, как в пальцы попала миндалина, и Коля сунул ее в зубы и куснул со всей силы. Он кусал, кусал миндалины. И вот шарканье - идет сюда, и вот светлыми линейками обозначились щели, и двери раскрылись. Коля морщился на керосиновую лампу, еврейка щурилась в темноту.
        - Вы здесь, молодой человек? - шепотом спросила она.
        Коля спустил ноги с мешка - он хотел ответить и тут только заметил, что полон рот жеваного миндаля. Коля закивал головой, заглотал наспех миндаль. Еврейка пристально всматривалась в него.
        - Ты хотел миндаль? Возьми немножко. Коля обдергивал куртку. Еврейка свободной рукой потянулась к мешку, ухватила щепотку.
        - Пойдем в комнаты. Ну? Идем. Никого вже нет. Коля краснел, глядел в пол.
        - Не бойся. Городовой вже пошел спать. Мальчик черными глазами глядел из коридора, он вытянул шею вперед, с опаской и любопытством пялился на Колю. Еврей что-то спрашивал издали по-еврейски.
        - Муж спрашивает, или вы пропали?
        Коля вышел. Хозяйка несла впереди кухонную лампу, мальчик снизу старался заглянуть в лицо Коле. Коля сделал серьезный вид.
        - Что это у вас вышло с городовым? - спросил хозяин, спросил полушепотом и пригнулся к Коле. - Да ша! - крикнул он на девочку.
        - Я убежал. Он меня за шинель, а я из шинели, - и Коля показал, как он вывернулся, - шинель у него, а я бегом.
        - Ай-ай-ай! - качал головой хозяин. - Це-це-це! Все смотрели на Колю.
        - А чего он вас схватил? Стояли? Ходили? - и хозяин делал широко рукой то вниз, чуть не до полу, то далеко вбок. - Может, просто шли себе на уроки? Что?
        - Я письмо хотел бросить в почтамт, на почту, - и Коля нахмурился. Все молчали.
        - Какая может быть почта? - вдруг быстро заговорил хозяин. - Почта? Почта давно бастует, в почте солдаты. Что? Так вы не знали? Образованный молодой человек. Я знаю? Гимназист. - Еврей пожал плечами. Стал к Коле боком. - Может быть, какое другое дело, - опять тихо заговорил хозяин, так это, может быть, я не спрашиваю. А письмо? Письмо, - он снова говорил громко, - письмо - глупости. Какое может быть письмо! Вы не глядите тудой, - хозяин кивнул в темную дверь лавочки. - Уже закрыто.
        Хозяйка тихонько высыпала щепотку миндаля на клеенку, смотрела в стол. Хозяин что-то быстро говорил по-еврейски, перебирал банки на подоконнике. Только мальчик от дверей лавочки глядел Коле в лицо.
        - У меня папу арестовали! - вдруг на всю комнату заговорил Коля, все оглянулись, все глядели на голос. - А папа почтовый чиновник. А мама дома не знает, плачет. Я хотел узнать на почте, а надзиратель...
        - Ца-ца-ца! Ммм! - закивал головой еврей. - Ай-ай! Что с людьми делают. Ой! - он выдохнул весь воздух.
        - Так заходил городовой, - быстро зашептала еврейка, - так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?
        - А шинель что? Пропала? Там есть что? - Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. - Вы говорите! Важное есть там?
        - Так он же не имел в руках шинели! - перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.
        - В шинели ничего...
        - А где мама? - трясла за плечо Колю хозяйка. - Мамочка ваша где? Она же за вас не знает. Ой, где вы живете, где? Где? Во вунт ир? - говорила она по-еврейски.
        - Здесь, сейчас, на Елизаветинской, - и Коля показывал вбок рукой.
        - Что ты хотела? Что ты хотела? - вдруг набросилась хозяйка на девочку. - А! Ним! - и она скинула миндаль на пол. - Так надо иттить, надо скоро!
        Она быстро заговорила с мужем.
        - Я пойду! - Коля двинулся.
        - Халт! Халт! - хозяйка перегородила рукой дорогу и схватила с кровати шаль, заспешила по коридору.
        - Она посмотрит, или не глядит кто, - и хозяин мотнул головой вслед жене.
        Все молчали, слушали. Слышно было только, как кусала миндаль девочка под столом.
        - Он тебе не бил? - чуть слышно прошептал мальчик. Коля затряс головой.
        - Нет? - и мальчик сполз со стула.
        Толком
        САНЬКА не верил, что пустят в столовку: закроют "впредь до особого распоряжения", и взвод казаков будет мимо ездить, по мостовой шагом, взад да вперед. Столовка "Общества попечения", и губернаторша председательница. Санька спешно мылся утром - посмотреть скорее, как? закрыта? нет? казаки? Он слышал, что Андрей Степанович пьет уже чай в столовой, сморкается на всю квартиру. Не затеял бы разговаривать, рассуждать. Вопросы, паузы. Без чаю идти, что ли? Прошел мимо столовой: Андрей Степанович сидел один, как будто брошенный, и глянул на Саньку - выходило, что если уйти без чаю, то, значит, уж нарочно, и взгляд, хоть достойный, но с надеждой. Санька с самым спешным видом влетел в столовую, за стакан, к самовару, криво сел, боком спешу! Андрей Степанович молчал, взглядывал. Санька изо всех сил вертел ложечкой в стакане. Налил на блюдце, стал дуть.
        - Куда это ты так? - осторожным голосом сказал Андрей Степанович, и укоризна в глазах: скорбная укоризна.
        - В столовке... собранье, - Санька прихлебывал из горячего блюдца.
        - Так! - Тиктин внимательно стал набирать на ножик масла. - Это что же? Общественный протест? - Тиктин не спеша намазывал хлеб. - Резолюции?
        - Один говорить будет... - Санька не глядел на отца, налил второе блюдце.
        - Вот вчера, - голос у Тиктина стал на ноту, на общественную ноту, он повернулся и говорил в буфет, - вот вчера тоже один говорил и... пятнадцать человек молчало. Пятнадцать холуев! - вдруг крикнул Тиктин, обернувшись к Саньке.
        Санька от блюдца, снизу, глядел в нахмуренные брови, и усы приподнялись, ненавистная горечь здесь, у ноздрей. Санька глядел не шевелясь.
        - Холуев! - крикнул на Саньку Тиктин ругательным голосом. - Честь имею представиться, - и Тиктин ткнул горстью себя в грудь и поклонился над столом.
        Санька выпрямился, сделал серьезное, осторожное лицо.
        - Да, да, - на всю квартиру говорил Тиктин, - в числе подлинных холуев его превосходительства.
        Анна Григорьевна в капоте вошла, она глядела то на Саньку, то на Андрея Степановича, мерила глазами: кто на кого?
        Горничная на цыпочках прошла по коридору.
        - Fermez la porte!* - сказал Андрей Степанович, кивнул на дверь.
        --
        * Закройте дверь! (фр.)
        Санька быстро вскочил, запер дверь, сел на место.
        - Ты это про вчерашнее? - тихо спросила Анна Григорьевна.
        - Это сегодняшнее! - снова криком сказал Андрей Степанович. Сегодняшнее! Вчерашнее! Трехсотлетнее! А там, - Тиктин тыкал со злобой большим пальцем за стену, - там идиоты помещичьим коровам языки режут!
        Анна Григорьевна глядела в поднос.
        - Чего глаза таращишь! - кричал Андрей Степанович. - Да, да! И жгут хлеб! Жгут дома! Красный петух. Дребезг.
        Андрей Степанович обвел весь стол яростными глазами и перевел дух.
        - А тут они, - Тиктин кивнул на двери, - они ведь в солдатских-то шинелях. Они тебе же башку прикладом разворотят.
        - В Николаеве, говорят, не стреляли, - Санька глядел, как вдруг всем телом задохнулся отец.
        - Говорят! - Тиктин весь красный спешной рукой полез в боковой карман. - Авот! Очевидцы! - И Тиктин совал через стол прямо в Саньку развернутый листок бумаги. - Пожалуйста-с!
        Санька взял листок, бегал глазами по лиловым расплывчатым буквам.
        - Вслух читай! - крикнул Тиктин.
        "Товарищи рабочие! - прочел Санька. - Вчера 11 числа на Круглой площади..."
        - Одним словом, баррикада, стрельба, и трое наповал! - перебил Тиктин. - Дай сюда! - Он потянулся, вырвал листок у Саньки. - И когда мерзавец в генеральских погонах тебя выпроваживает за уши, - Андрей Степанович с шумом переводил дух, - то действительно ты знаешь... что за спиной у тебя...
        Горничная приоткрыла дверь.
        - Александр Андреич, к вам это.
        Все смотрели на дверь, Санька вскочил, и в это время в дверь постучали.
        - Войдите! - приказательно крикнул Тиктин.
        - Я же не одета! - сказала Анна Григорьевна, но Санька уж открыл дверь. Ровно посреди дверей стоял в пальто, вытянувшись во весь рост, Башкин. Он стоял колом, притиснул руки к бокам, запрокинулся весь назад. Санька держал за ручку открытую дверь, хмурился, нетерпеливо вглядывался в Башкина.
        Минуту все молчали. Башкин смотрел по-солдатски прямо перед собой и не двигался.
        - Что за аллюры? - наконец крикнул Тиктин и вскинул назад голову.
        - Вы сами, - начал выкрикивать Башкин, - просили меня разыскать вашу дочь Надежду.
        - Теперь уж... - зычно перебил Тиктин.
        - Теперь уж, - еще выше крикнул Башкин, - теперь уж она не там, где вы думаете.
        - Да, да! - вдруг встала Анна Григорьевна, стул откатился, стул стукнулся в буфет. Анна Григорьевна прижимала к груди недопитый стакан. Ну! Ну! - Анна Григорьевна короткими дышками ловила воздух.
        - Вы что же, - привстал Андрей Степанович, - шпионили, что ли? - он свел брови и вставил в Башкина взгляд.
        - Это вы про лестницу? - Башкин все стоял в солдатской позе и рапортовал, лаял. - Я догонял ее по вашей сильной просьбе и в те двери не вхож. Если вам не угодно, - выкрикивал без остановки Башкин, - я ухожу. - И он повернулся на месте.
        - Стойте, стойте! - как вспыхнул голос у Анны Григорьевны, и Санька рванулся, дернул Башкина за плечо, и он, раскидывая ногами, вкатился в комнату. Он ухватился за стол, чтоб не упасть.
        - Что за гадость! - кричал Санька.
        - Господи, Господи! - повторяла Анна Григорьевна, она бросилась к Башкину.
        - Молчать все! - и Андрей Степанович стукнул ладонью по столу. Стало на миг тихо. Башкин выравнивался. Андрей Степанович взял его крепко за пальто за грудь.
        - Без кривляний и фокусов можете вы говорить? - и он коротко тряхнул Башкина за пальто.
        - Пустите, пожалуйста, - обиженным голосом заворчал Башкин. - Я никак не хочу говорить. Пустите, пожалуйста, мое пальто, я хочу отсюда уйти. Что за манеры в самом деле?
        - Брось, - задохнувшимся шепотом сказала Анна Григорьевна. Она отвела руку мужа. - Идемте, идемте! - и Анна Григорьевна за рукав стремительно потащила Башкина прочь, вон из комнаты, дальше по коридору. Она втащила его в Надину комнату и на ходу захлопнула дверь.
        - Ради Бога, скорей, скорей! - Анна Григорьевна обоими глазами поднялась к Башкину и старалась раньше высмотреть все, что он знает, пока не сказал. Она пробиралась дальше, дальше в глаза Башкину, и Башкин не мог поглядеть в сторону. - Ну? - выдыхала Анна Григорьевна.
        - Арестована она, - обиженным голосом сказал Башкин.
        - Где? - Анна Григорьевна не отцеплялась от глаз Башкина.
        - Не знаю. - Башкин оторвал глаза, глянул вверх, и глянул грустно, раздумчиво.
        - Где? - Анна Григорьевна держала его за лацканы пальто, тянулась вверх. - Где?
        - Да серьезно же не знаю! В участке каком-нибудь, - говорил вверх Башкин, - а может быть, в тюрьму повели. Кто их знает, какой там у них порядок.
        - Как узнать? Говорите! Башкин! Я вас умоляю! Ну-ну-ну!
        - Ну, милая! - Башкин поднял брови, и оттопырились губы. - Ну кто же может? Товарищи ее, что ли. У них там ведь все известно... передачи там всякие... Да, у товарищей, у товарищей! - Башкин смотрел добрыми глазами и мягко кивал головой.
        - Кто же, кто же! Ведь я их не знаю! - Анна Григорьевна судорожно трясла головой. - Я ничего, ничего про нее не знаю, не знаю. Говорите, говорите! - шептала она и глядела в глаза Башкину - по ним плавала, раскачивалась доброта. Сочувственная. Теплая. - Говорите, - вдруг крикнула Анна Григорьевна, сильно дернула Башкина вниз. И тяжелые шаги по коридору заспешили на крик. Башкин вывернулся. Он в дверях прошел мимо нахмуренного Андрея Степановича.
        - Что такое? - раздраженно спрашивал Андрей Степанович. Легонько щелкнула входная дверь.
        - Надю арестовали, Надю арестовали, - говорила Анна Григорьевна, она прорывалась в коридор мимо Андрея Степановича.
        - Толком говори, толком! - удерживал ее Тиктин. Анна Григорьевна искала глазами Башкина.
        - Да говори же толком, - поворачивал ее к себе Андрей Степанович.
        - Саня, Саня где? - озиралась Анна Григорьевна; она нашла глазами вешалку: ни шинели, ни Санькиной шапки не было. - Иди, иди сейчас же! говорила Анна Григорьевна и притоптывала ногой. - Да иди же! Иди! - вдруг зло толкнула Тиктина Анна Григорьевна. - Сейчас же! Да иди же ты! - и вдруг повернулась и бросилась к вешалке. Она сорвала свое пальто. Андрей Степанович, подняв брови, топтался возле.
        - Да скажи, ей-богу, толком же...
        - Убирайся! - оттолкнула его Анна Григорьевна.
        Разойдись!
        ВИКТОР проснулся среди ночи: очень больно врезался в шею воротник, а снилось, что кто-то обнимал, давил шею, и нельзя было вырваться. Спустил впотьмах ноги с постели, и стукнулся об пол полуснятый ботфорт. И Виктор нахмурился, по-деловому. Потом глядел в темноту. Зубки вспомнились, такие остренькие, ровненькие, и будто прикусила что и держит и радуется. И Виктор в темноте вдруг оскалился, стиснул прикус, и поскрипывали зубы. И головой затряс, будто рвет что. Виктор захватил на бедре кожу и сжал до боли, сколько сил, повернул. И сам не заметил, как зубами хрустнул.
        - А дрянь какая! - дохнул шепотом Виктор и ткнулся головой в подушку, закинул ноги на кровать, и сразу прильнуло усталое тело к постели, и жарким кругом пошла голова, и теплой водой подмыл, закачал сон.
        И вдруг звонок, настоящий звонок. Ну да! Виктор вздернул голову. Застучало в кухне, Фроська идет отворять. Виктор вскочил, дохромал до двери, нашарил выключатель. Свет мигом поставил вокруг всю комнату, стол с портфелем.
        - Кто? Кто? - вполголоса спрашивала в двери Фроська. Виктор со всей силы рвал на место ботфорт. Фроська же отворяла двери. Виктор высунулся. Фроська, в пальтишке внакидку, жалась, пропускала грузного городового.
        - Здравия желаю, - тихим басом сказал городовой.
        - Что случилось? - шепот хрипел у Виктора. Городовой подымал и опускал брови.
        - Приказано... приказано, - шептал городовой и присунулся к самому лицу Виктора, - что всем надзирателям сейчас собраться до господина пристава.
        - А что? Не слыхал? - Виктор спрашивал шепотом.
        - Не могу знать, а распоряжение есть. И коло вокзала, слышно, дела, и городовой тряхнул головой. - Дела, одним словом. А не могу знать.
        И городовой отступил полшага.
        - Стой, сейчас! - и Виктор стал снимать с вешалки шинель. Городовой схватил подать. Виктор видел, как из темного коридора белела Грунина голова, плечи, и слышал, как звала:
        - Витя! Витя!
        - Ну пошли, пошли, - громко заговорил Виктор, затоптал сапогами на месте, пока городовой заправлял ему портупею.
        - Витя! - громко крикнула Груня.
        - Что? Ни минуты, моментально надо, - уж повернувшись, говорил Виктор и шумно возился с замком, отворял двери. Он слышал, как сзади шлепала на бегу туфлями Груня.
        Виктор чуть не бегом выскочил на улицу, заспешил ногами по тротуару. Городовой топал на полшага за плечом.
        - Чего это у них спешка такая, - говорил, запыхавшись Виктор, загорелось вдруг?
        - Да пока все соберутся, поспеете, - городовой пошел рядом, - теперь пятый час, должно. К шести всех, не раньше, сберут.
        - Стой! - вдруг крикнул Виктор и стал на месте. - Я ж портфель забыл на столе. В кабинете у меня. - Виктор сделал шаг назад. - Нет, ты беги, нагонишь меня.
        Городовой прихватил рукой шашку и тяжелой рысью побежал в темноту. Виктор шел спешной походкой. Улица была совсем темная. Белесым пятном маячила мостовая. И одни свои шаги слышал Виктор, и в такт позвякивала шашка.
        "Теперь он там, - думал Виктор про городового, - наболтает еще, дурак. Сказать было, чтоб молчал, наглухо".
        Виктор топнул ногой и стал. Слушал. Достал папиросу, шарил по карманам, не находил спичек и грыз и отрывал, выплевывал картонный мундштук папироски. Хлопнула вдали железная калитка, и зашагал, зашагал. "Не успел, не болтал", - думал Виктор.
        - Ну, скорей! - крикнул Виктор в темноту; глухим камнем стукнул голос в улице. Шаги быстро затопали.
        - Вот-с, - городовой подавал портфель, - и записочка от супруги. Велели вручить.
        Бумажка белела в воздухе. Виктор схватил и сунул в карман шинели.
        - Ты там ничего не говорил? - спросил Виктор через минуту.
        - Никак нет. Чего же говорить? Нема чего говорить В участке желтым светом горели окна - одни во всей улице. Двое городовых ходили по панели, и слышно было, как хлопали двери вверху. Виктор остепенил походку и твердым шагом подымался на крыльцо.
        На верху лестницы через двор Виктор услышал крик, обрывистый, ругательный. Виктор распахнул дверь. Пристав, прежний помощник, с черными крепкими усами, стоял среди дежурной, весь красный, а перед ним Воронин и еще какой-то новый надзиратель, в очках, замухрышка, и пристав пек их глазами.
        - А по-вашему, по-дурацкому, - кричал пристав, - так значит и надо! Да? да? Я спрашиваю! - и пристав топнул ногой, будто гвоздь пяткой заколотил. - В шею всех тогда гнать! Всех нас к чертовой рваной бабушке. Войска! А вы кто? Бабы недомытые? Это что же, полиция, выходит, и караул кричать? - Пристав шагнул было прочь, но вдруг круто повернул назад: - Мне чтоб во! - хриплым шепотом говорил пристав. Он засучил кулак и по очереди подносил в самое лицо и Воронину, и плюгавому. - Во! Мне чтоб во как! - и красный пристав аккуратно подошел к Виктору и под самым носом с судорожной силой потряс кулаком. - Во мне как! Рви вашу тещу - бабушку. Свистоплюи! Всех на свалку! Подобрать мне слюни! - крикнул пристав. - И через пять минут чтоб готово. Марш!
        Пристав повернулся и широко затопал в темную канцелярию, к себе в кабинет.
        - Тьфу! - плюнул Воронин и выругался матерно. Виктор осторожно подступил:
        - А что такое?
        - А идите все к чертям собачьим! Тьфу, якори ему в душу, в смерть, в гроб черта-матери... - и Воронин хлопнул за собой дверью. Плюгавый моргал под очками, шевелил губой с рыженьким волосом, он шагнул следом за Ворониным.
        - Стойте, - шепотом сказал Виктор, взял его за рукав.
        - Да я прикомандированный, - бабьим голосом говорил плюгавый. - Да вот не знаю, выступать, говорит, - и он обиженно кивнул на кабинет пристава, на свет за матовым стеклом. А оттуда вдруг послышалось, как вертят телефонную ручку, и плюгавый быстро распахнул дверь на лестницу.
        Виктор шел за ним по лестнице и слышал на ходу:
        - В депо вооружились... все с револьверами... солдат бы туда, а он сами. Пальба там... косят, говорят, прямо.
        Они уж входили во двор. В темном дворе глухо гудели люди. Слышно было, как Воронин кричал:
        - С резерва всех, всех гони сюда, сукиного сына, гони! гони! всех!
        Вавич протолкался через городовых, наглядел, где суетилась серая шинель Воронина, мутно летала среди черных городовых.
        - Куда вести? - ловил он Воронина за рукав. - Давай, я построю.
        Вдруг Воронин на миг остановился. Он в темноте приглядывался.
        - А, ты! Да чего суешься, ты ж откомандирован. В Соборный же. - И Воронин махнул рукой, повернулся. - Выходи, выходи, на мостовой рассчитаешься. Ну, ну, сукиного сына, а ну, жива! Глушков! Глушков! Где?
        Плюгавый совался, не поспевал за Ворониным.
        - Здесь я, здесь.
        - Здесь, здесь, запел тоже рыбьим голосом, - ворчал Воронин.
        На мостовой городовые молча строились в две шеренги, и рогатый штык берданки шатался возле каждой головы. С крыльца сбежали еще двое квартальных. Воронин шлепал вдоль черного фронта - глухим голосом считал ряды. Старший городовой черной горой шатался сзади.
        Виктор стоял на тротуаре. Он в досаде сверлил панель каблуком. "Эх, мне бы" - и хотелось крикнуть - он даже откашлялся - "по порядку номеров рассчитайсь!.. на первый и второй рассчитайсь!"
        Воронин вышел из-за фронта, он шел к крыльцу и стал, повернулся, поглядел на Вавича. Вдруг быстрым шагом подошел вплотную.
        - Иди, дурак, домой, иди скорей, сукиного сына, сейчас пристав придет, - зашептал Воронин. - Иди, тут такое будет... и черт его знает.
        И Воронин махнул рукой и быстрым шагом зашлепал к крыльцу.
        Городовые стояли недвижно, и шепота не слышно было.
        Как черный забор стояли черные спины. И стало слышно, как треск лучины: где-то загоралась и затухала стрельба. Среди темной тишины.
        Виктор повел плечами. Наверху хлопнули двери, и шевельнулись черные спины. Громко было слышно, как спускались по лестнице.
        "Сейчас, сейчас", - подумал Виктор и задышал часто. Шаги стали. Виктор не оборачивался. Прошла секунда.
        - А это что за франт? - крепко ударил в воздух голос пристава. - Марш в строй, нечего торчать! Виктор скачком шагнул с тротуара.
        - Смирна! - скомандовал пристав. Городовые замерли, придавились друг к другу.
        И тонко-тонко звенел вверху в участке в открытую форточку телефонный звонок. Прерывисто, тревожно, требовательно. Все слушали.
        - Ряды! - произнес пристав.
        И вдруг затопали сверху сапоги, не бежали, враскат катились вниз, и вот городовой размахом летел с крыльца.
        - Что случилось? - крикнул пристав.
        - Господин полицмейстер к телефону, чтоб немедленно, - запыхавшись, крикнул городовой.
        Пристав злой походкой заспешил в участок. Люди зашевелились, легкий гул пошел над головами. Воронин подошел к крыльцу, стал боком, поднял ухо. Махнул серым рукавом на людей. Стало тихо.
        - Слушаю. Виноват, как говорите? Только резерв? - слышно было в форточку.
        Люди зашептали, загомонили глухим гамом, и только выкрики без слов долетали из форточки.
        Воронин махал рукой, чтоб молчали, чтоб дослушать, но ровным гулом стоял говор.
        - Смирно! - крикнул Воронин. Гул оборвался. Но сверху не слышно было слов. Воронин ждал. Люди замолкли. Опять стало слышно, как потрескивала стрельба вдалеке и где-то совсем близко прокатился воем по улице ружейный выстрел. Старший городовой подходил осторожными шагами, как по болоту, он стал в трех шагах, глядел на Воронина, на завернутое к форточке ухо. Прошло минут пять. Воронин не шевелился.
        И вдруг:
        - Разойдись!! - будто ахнуло что сверху и разбилось вдребезги. Люди не двинулись, замерли. Минуту молчали.
        - Ну пошли! - глухо сказал Воронин. Он быстро затопал к крыльцу, приподнял спереди шинель, шагал через две ступени. Вавич спешил следом. Воронин толкнул дверь и тем же ходом зашагал к светлому матовому стеклу, к пристанской двери. Он схватился за ручку и на ходу буркнул: - Разрешите?
        - К чертям! - как выстрелил пристав. Воронин отдернул руку, как от горячего.
        - Что за е... ерунда, - шептал Воронин и в полутьме глядел на Вавича.
        Иди
        САНЬКА запыхался, расстегнул шинель для ходу - вон оно, крылечко, столовка. Нет, кажется, нет городовых. Никто не идет в столовку - опоздал, или закрыта. Санька вбежал на крылечко, еще ступеньки, еще дверь. Не поддается. Нет, вот туго пошла. Приоткрылась. Глядит в щель в папахе. Впустил. Битком. И вон по колено над всеми, оперся локтем в колонну, подпер рукой голову, в очках - Батин, наверно. Батин, насупясь, строго глядел очками - темными, может, нарочно. И волосы прямые косо висят на лбу. Вот, не спеша, говорит учительным усталым баском:
        - ...завтра, может быть, товарищи, меня уж не будет меж вами, - провел по лбу, откачнул волосы и строгими очками поводил кругом, - но я прямо вам говорю, что вовсе не близок победы час, и не голыми руками берут победу. Нет победы без жертв. И боя нет без крови. Заря взошла - в крови горизонт. Самодержавие не сдается даром.
        Батин встряхнул вбок нависшую желтую прядь.
        - Нет, товарищи! Бастовать сложа руки и отсиживаться по домам, когда там, - Батин вытянул руку над людьми и острой ладонью потряс вперед, - там люди, которым нечего терять, кроме жизни, люди эти вышли против штыков, вышли на смерть, на погибель, вышли умереть за лучшую долю...
        Батин секунду молчал.
        - ...они погибнут, и мы ответственны за их гибель и смерть. И напряженный вздох прошумел над головами и летел к Батину.
        - Но уж колеблются штыки...
        И холодом, стальным вороненым холодом пало слово на все головы. Батин откашлялся. И пристальными зрачками глядела на него тысяча глаз.
        - Товарищи, - вдруг новым голосом сказал громко Батин, - мы вышли на революционную дорогу и отдали руку, - Батин вскинул руку, - рабочему классу!
        И снова опустил брови, и одни очки блестели из лица.
        - И завтра же нам придется быть в бою... ни на шаг позади, - совсем глухо сказал Батин.
        Он замолчал и медленно обводил взглядом лица.
        - Прощайте, товарищи, - еле слышно сказал Батин, он слез вниз, и голова его потонула в толпе. Все молчали, и тогда стало слышно возню у дверей. И вдруг загудели, заплескали голоса. Все глядели на двери, как они распахнулись, - вошло несколько человек студентов. Санька стоял на подоконнике, он глядел туда, где стоял Батин, тряс головой.
        - Героем каким, - шептал Санька. - А, может быть, настоящий. - И зависть горячей кровью бросилась в грудь, в лицо. - Сделать такое что-нибудь, чтоб прямо... и язык потом ему показать. Нет! А просто не посмотреть. - Санька слезал с подоконника, среди гула голосов кто-то выкрикивал резким голосом:
        - ...освобождения арестованных...
        - ...до Учредительного...
        Санька пробивался к двери.
        Санька сбежал с крыльца, глядел под ноги, круто повернул влево и быстрым шагом заспешил прочь.
        "И тужурка у него, - думал Санька, - поверх русской рубахи, волосы, очки... рисуют таких. "Ничем не жертвуете!" Наверно, чем-нибудь пожертвовал и теперь уж назидательно". - Санька греб ногами землю все жарче и жарче. "Кого арестовали, сидят теперь героями; потом выйдут и будут по домам ходить и все с почтением. Ах, подумаешь, какой! К нам - "ах" - пришел. А он этак недоговаривает, чтоб подумали. А его в куче забрали, на углу стоял". Санька шел все дальше, куда несли ноги. И все резкий, крепкий тенор этот стоял в ушах: "бастуем до Учредительного"... - и это уж затвердил как дьячок... Санька вдруг круто повернул назад. Он почти бежал назад к столовке. Студенты сплошной струей валили с крылечка. Санька, красный, голова потная и зубы сдавлены, пробивался сбоку перил против густого хода. Еле вломился в дверь, вскочил на стул, губы дрожали чуть - черт с ними, с губами. Санька злыми глазами, запыхавшись, обвел кругом - все глянули, и видно, как тревога ударила во все лица.
        - Товарищи! - крикнул Санька. Все стихли, ход в дверях застыл. - Вот вы... мы то есть, все, - выкрикивал Санька со всего голоса и видел, как все потянули головы к нему, на спешную, на орущую ноту, - все ведь подымали руки - бастовать до Учредительного собрания? Да?
        Санька глядел на всех и на миг было совсем намертво тихо.
        - Так почему же бумаги ваши в университете? Чего ж бумаги не взять всем! из канцелярии! Документы! Заворошились голоса.
        - А чего? - кричал Санька с силой, с злобой. - Ведь коли всерьез, а не для слов, для красных, так чего там! Коли до Учредительного собрания, так ведь оно всех обратно примет! В первую голову!
        А гул уж громко пошел волнами, выше, и Санька спешил докричать:
        - А если не берете бумаг, так значит ерунда одна! Хвастовство! Санька уж рвал голос и знал, что не перекричать толпы - "лазейку! да! трусы! хвастуны! тьфу!" - Санька плюнул на этом себе под ноги и соскочил на пол, его вжала в себя струя, что уж снова прожималась в двери. Санька ни на кого не глядел и знал, что сейчас такая у него рожа, что всем видно. И черт с вами, глядите - до самого Учредительного собрания. Санька вырвался из толпы, перешел сразу на другую сторону и не знал даже, шел ли он, будто без ног двигался, свернул в улицу, студентов попадалось меньше, Санька обгонял их. Городовой, отворотясь, смотрел вбок. Вон квартальный в воротах, в глубине, не высовывается, глядит, поднял брови. Санька уж шел по Дворянской. Он сбавил ходу, застегнул шинель, хоть был весь мокрый. Наладил дыхание. Он видел, что идет к Танечкиному дому, прогнал себя мимо - "Что это вдруг с бою, подумаешь" - он уже дошел почти до угла и вдруг повернул и спешным ходом пошел прямо к Таниной парадной.
        - Чего лезу, спрашивается? - шепотом, задыхаясь, говорил Санька и шагал через две ступеньки. Около двери он стал. Старался надышаться. Постою и назад! - Санька нахмурился, смотрел в порог. И вдруг легкий шум за дверью, клякнул замок, и тотчас распахнулась дверь, и Анна Григорьевна чуть ткнулась в Саньку. Она быстро шептала - назад, а сзади над ней Танины глаза, и ровно, не мигая, во весь взгляд глядит Таня, как будто знала, что он тут стоит. И лицо серьезное какое, твердое.
        Анна Григорьевна повернулась.
        - Ах, ты это! Как это? Да, да! Знаешь что...
        Санька закивал головой, понял - случилось и с Надей. Танечка не выходила из дверей, чуть нахмурилась. Санька оттолкнул мать, он не успел покраснеть, а Таня держала в передней его за лацкан шинели, глядела в самые глаза и говорила тихо и раздельно, как человеку спросонья:
        - Надю арестовали. Ничего не известно. Найди Филиппа и узнай все. Иди! - и она повернула его за лацкан к двери.
        Санька прошагнул мимо матери, и ноги покатили вниз по ступенькам. Не оглянулся, знал, что смотрят в спину. И в груди высоко встал воздух, и только на улице выдохнул его Санька. Ручка осталась Танечкина на лацкане, как держала она, как зажала в кулачок. И Санька не трогал лацкан, не застегивал шинели, украдкой нагибал голову и глядел. Настоящая - без перчатки еще. Санька нес ее и обходил прохожих, чтоб не задели за то место, не обтерли, не дернули. Санька шел прямо на Слободку. Он не видел лиц прохожих, они черными тенями мелькали мимо, как живые деревья в лесу, а он шел тропкой, и вилась тропка, что меж деревьев, чтоб не толкаться. И воздух, сырой и свежий, шел в лицо, шел сам, как будто первый раз заработал внимательно, ласково воздух. Вот уже деревянные мостки стучат под ногами. Санька легко спрыгивал, давал дорогу встречным. Вон церковь стоит, присела в голых тополях и длинной колокольней высматривает из веток. Какой-то человек и хмуро и пристально глядит на Саньку вон у ограды, и Санька почувствовал, будто щипнул его человек глазами, а человек уж отвернулся и полез в карман, вытянул табачницу,
тихонько зашагал. Санька все смотрел на его сутулую спину и уж шел посреди мостовой через площадь, а человек скручивал на ходу папироску, медленно шагал у ограды. Санька был уже в трех шагах, человек стал, оглянулся злым, опасливым взглядом.
        "Надо что-нибудь..." - и Санька быстро полез в карман брюк. Он увидал, что на мостках кое-кто стал, глядят, а человек вобрал голову в плечи, откинулся чуть назад и взглядом уперся в Саньку и чуть выставил папироску вперед. Санька вытянул из кармана портсигар, и прохожие на мостках двинулись дальше.
        - Позвольте прикурить, - Санька достал папиросу. Человек не сводил глаз с Саньки, доставал спички. Лицо готовым кулаком глядело на Саньку. Он ничего не говорил и торкал спички, как отталкивая Саньку. Санька чиркнул и с папиросой в зубах через затяжки бурчал: - Шел бы домой... торчишь... как шиш... на юру... все видят. Бери спички-то, - сказал Санька громко. Работник!
        Человек молчал и короткими пальцами ловил спички, глядел куда-то Саньке через плечо. Санька оглянулся. Человек пять парней кучкой стояли сзади. Человек двинулся.
        - Стой! - крикнул парнишка. - А нам закурить! Я думал, что-сь будет, сказал он Саньке и мотнул подбородком. - Что же ты текаешь? - крикнул он человеку вдогонку.
        Городовой медленно шел к ним через площадь. Парнишки пошли вбок к мосткам. Санька двинул дальше - куда же я иду? Он слышал, что городовой зашагал крепче, шире. Над головой вдруг ударил колокол, раз и еще и еще. Санька свернул в ворота ограды и быстро прошел в церковную дверь. В церкви было пусто, две нищих старухи крестились у стенки да два белых платочка. И вот один у клироса, справа. Санька сразу узнал сутулую спину. Староста глядел из-за свечного прилавка. Санька крестился и серьезно глядел в иконостас. Перестали звонить. Пономарь вошел, шептался со старостой. Санька перекрестился широко три раза и тихо вышел на паперть. И вот слева дверка, должно, на колокольню. Санька оглянулся и тихонько вошел. Каменная лестница, Санька поднялся до поворота. Глядел вниз, притаившись. Он поднял руку, взялся за борт шинели.
        - Да чего ж я дремлю-то! - и Санька топнул о каменную ступеньку, и гулко побежал звук по узкой лесенке, и дернулись ноги, Санька сбежал и вышел вон без оглядки прямо из ограды. - К чертям, - говорил громко Санька, - ко всем чертям!
        Он вышел на площадь, городового не было. Санька свернул в улицу и, не глядя, осторожно пошарил лацкан - провел два раза: иду, иду!
        Санька, не стуча, дернул дверь к Карнауху, он еще в коридоре слышал жаркий разговор. Санька распахнул дверь. Карнаух, еще двое - все дернули головами, все замолчали, глядели на Саньку.
        - Черт тебя! Аж напугал, - и Карнаух улыбнулся на миг, будто светом ударило, и вдруг насупился раздраженно: - Да на чертовой матери ты в этой амуниции, сменки нема штатской, и сам ты и на нас наведешь.
        - Я сейчас вон, - сказал Санька, - скажу, искал... слесаря, машинку швейную, навру! Ерунда! Говори, где Филипп, не знаешь? - Санька держался за ручку двери, стоял боком.
        - Васильев? - и Карнаух прищурился. - А что? Нема? Забрали тоже? - он уж говорил полушепотом, подошел близко к Саньке. Двое других убрали лица в себя и исподнизу глядели на Саньку.
        - Да нет, не знаю, - быстро говорил Санька. - Сестру мою забрали и неизвестно где. Филипп должен знать, Филиппа надо.
        - Теперь вам, товарищ, - сказал солидно, назидательно мастеровой со стула, - никто не укажет, где находится вот... кого вы ищете.
        - Ты иди, иди сейчас, - шептал в самое ухо Карнаух, - иди, жди где-нибудь... ну, у церкву иди, там на час еще дела хватит, жди мене. Я, черт с ним, смотаюсь. Иди веселей отседа.
        - Там... - начал Санька, но Карнаух уж кивал головой и моргал нахмуренными глазами, махал спешно рукой.
        - Иди, иди моментом!
        Санька быстро вышел, спешно отшагал от крыльца, оглянулся. Улица была пуста. Баба с ведрами осторожно переходила через грязь.
        - Ах, ерунда какая! Ерунда! - шептал Санька. - Был же там. Опять: и шпик там. Сам же, выходит, и загнал. Городовой...
        "Вот чепуха какая! И чего я бегу?" - Санька сбавил ходу и неторопливо перешел площадь.
        Какой-то старик шел по паперти, шаркая гулко сапогами, навстречу Саньке. Приостановился, мял ртом, шевелил бородой. Санька стоял и крестился истово в икону над дверью. Дошаркал старик и вот слышно стукнул со ступеньки. "Да шлепай ты скорей!" - Санька быстро повернулся, краем глаза видел, как старик брал вторую ступеньку, ловил ногой землю. Санька мигом вскочил в дверку направо и ветром пролетел наверх, на поворот, замер. И вдруг снова назад те же сапоги, скребут по каменным плиткам. Откупорил дверь, притворил за собой.
        "Пошел глядеть, куда я делся! - думал Санька. - Ах черт какой! все в кучу сбилось".
        Карнауха рано было ждать, но Санька все равно глядел на кусок пола, что виден был сверху. Прошло минут пять, и снова дверь и сапоги. Санька легко побежал вверх по темной лесенке, и вот свет, вот выход - какой огромный колокол, живым куполом висит в воздухе, будто смотрит изнутри тяжелым языком. А вон деревянная лесенка вверх и там пролаз. Санька мигом вбежал по лесенке мимо колокола. Какие-то веревки шли из потолка. Санька вышел в пролаз. Маленькие колокола висели на балке над каменной балюстрадой в окне. Голуби с шумом сорвались, и стало тихо. Санька слушал - никто не шел. Верхушки тополей тихо качались вровень окнам, веяло ровным ветром, и Саньке стало казаться, что тихо летит колокольня в воздухе, и он с ней, и вперед глядят колокола, рассекают воздух. Вон впереди далеко соборная колокольня и серебряный купол собора, и прямо к ней летит Санька с колоколами, ровным полетом. Санька присел за каменными перилами, глянул в пролет: ограда, близкая, скамейки в ограде - и сразу стал полет, и камнем уперлась на месте колокольня. Вон к воротам по дорожке везет ноги тот старик.
        "Оглянется!" - Санька отсунулся от перил. Пристально глядел на площадь, чтоб не пропустить Карнауха.
        Следил издали каждого человека. Все шли спешно, все шли мимо. Далекая улица загибается вниз, и видно вон, как во дворе вешает женщина белье на веревку: скучными обвислыми платочками протянулось белье.
        - Пшол! Пшол! Анафема! - Санька глянул вниз. Старик сидел на скамье, внизу в ограде, махал рукой на собаку. Санька видел сквозь ветки, как он нагнулся и кинул камнем и визгнула собака, и вон другой человек стал и кричит:
        - Век прожил, ума не нажил. Что она тебе сделала? Бога она твоего съест? Да?
        Санька узнал голос - Карнаух, Митька Карнаух - и опрометью бросился вниз. Карнаух уж схватился за ручку, за двери. Санька громко дохнул:
        - Митька! Карнаух обернулся.
        - Идем.
        Старик стоял у скамьи и едким глазом провожал Карнауха с Санькой.
        - Рондовая! - сипло сказал старик, когда они огибали ограду, оборачивал голову следом и кивал.
        - Идем скорей, - дергал Санька.
        Карнаух вдруг круто повернул назад, прошел около ограды и просунул голову в решетку против старика:
        - Сиди, твою тещу в гроб, пока целый, паскуда. Сиди! - и Карнаух дернулся к воротам. Старик сел, как упал.
        - А туда его в смерть, в закон, - говорил Карнаух Саньке. - "Золотой якорь" - знаешь? Трактир? Пошли в проулок, гайда! Ни черта не арестовали Надьку вашую, это она у Фильки ночевала, я сейчас слетал до него. Как? После того, говоришь? А после не знаю. Фильки нема там, дома то есть. А тут арестованных, аж совать нема кудой, - Карнаух говорил наспех и шел все быстрей, быстрей. - Тут такая этую ночь жара была коло депа, будь здоровый. Одиннадцать человек, - Карнаух стал вдруг, - одиннадцать человек убитых. Насмерть! Ну и им, сукам, тоже попало, попало, расперерви их через семь гробов в кровь доски матери, - и Карнаух тряс у пояса кулаком, судорожно тряс, весь красный и так яро глядел на Саньку, как два ножа всадил в брови. - Митинг охватили, ночью в депе, а оттеда хлопцы как двинут со шпаеров, так пока те стрелять - уж прорвали облаву ихнюю и назад хода! А тут стрельба, а им сдачи: на! на! - и Карнаух постукивал в воздухе кулаком. - Одного вашего студента тоже подранили, не слыхал?
        Санька помотал головой.
        - Чернявый такой, - хмурился Карнаух Саньке в глаза, - видный такой из себя, с кавказских? Фартовый парень! Не знаешь? Ну, может... Сестру ищешь? - сказал Карнаух и глядел вбок, в забор. - Ничего не можем сказать. - Он вздернул плечи. - Здесь нема. Ну, ищи! - вдруг громко сказал Карнаух и мотнул головой. Он повернулся и пошел назад, к площади. Он прошел пять шагов, стал, обернулся. - А Алешка - того: сел. В ломбарде. Если накопают дело, так... - и Карнаух чиркнул пальцем по горлу.
        Он, насупясь, глядел секунду на Саньку.
        - Ну, вали! - и он быстро зашагал прочь.
        Режь
        ВИКТОР следом за Ворониным вернулся в дежурную. Глушков и еще два надзирателя бросили шептаться, глядели на Воронина. Воронин ни на кого не глядел, прошел за стол, сел, навалился совсем в самую чернильницу козырьком, засунул в рот папиросу, перекатывал в губах и молчал. Виктор осторожно присел на подоконник. Слышно было, как вздохнул городовой у двери. Виктор украдкой наводил взгляд на Воронина. Воронин сидел, не шевелился, и папироска без огня торчала из угла рта. Вдруг все встрепенулись, дернулись: звонил телефон у пристава.
        - Слушаю, Московский. Ничего! Так точно, ничего, - злым напруженным голосом сказал пристав, и слышно было - кинул трубку на крючок.
        - Непонятно, - шепнул Глушков, обвел других глазами. Поглядел на Воронина.
        Воронин по-прежнему глядел, насупясь, в стол.
        - А я вот слышал, господа, - говорил тихонько Глушков и повернул головку к Вавичу.
        Вавич небрежно бросил взглядом и снова в окошко.
        - Тут прибежал один исправник из -ского уезда, прямо в свитке в мужицкой, - совсем шепотом сказал Глушков, - в шапке бараньей, такое, говорит, у них...
        - Стой! - вдруг крикнул Воронин. - Герасименко, сходи, проверь у ворот и туда... на углу. Городовой вышел.
        - При ком говоришь! - повернулся Воронин к Глушкову, и Вавич увидел, что уж не мятой подушкой глядит лицо у Воронина, а булыжниками пошло, и глаза прицелились из-за серых скул. - Балда! - крикнул Воронин. Глушков вытянул всю шею из воротника, повернул голову, и вздрагивала фуражка. - С исправником с твоим, с дураком. Страхи распускать!
        - Он... ей-богу... - запинался Глушков, - ей-богу, удрал. Верно: дурак.
        - И кто болтает, тоже! - притопнул ногой Воронин.
        - Ну, когда, - говорил Глушков и поворачивался ко всем, - когда... прямо весь народ перебунтовался, жгут и бьют. Все стражники эти... уездные... Одним словом, урядники, кто куда. А те в дреколья. И на город, говорят, пойдем. И прут, говорит, прут, прямо...
        Воронин вскочил со стула и хлопнул с размаху Глушкова по лицу. Глушков повалился вместе со стулом, уцепился за барьер.
        - Вон! - крикнул Воронин. - Вон, сволочь! Свистун! Паршивец!
        Глушков быстро прошел в дверь.
        Воронин стоял, дышал на всю дежурную, ворочал глазами по лицам. Вавич стоял, сдвинул брови - строго, серьезно глядел в лицо Воронину.
        - К чертовой суке-бабушке! - Воронин всем духом плюнул перед собою и вышел в двери. Дверь с размаху хлопнула как выстрел и дрожала, тряслась.
        Виктор прошел мимо барьера. Надзиратели провожали его глазами. Все молчали. Виктор ходил из канцелярии в дежурную и назад, заложил за борт руку. Часы в канцелярии пробили пять. Вернулся городовой, стал у дверей.
        - Ну что? - спросил тихо Виктор.
        - По местам усе... И стрельба на манер больше от Слободки... Редкая совсем.
        - Редкая? - и Виктор сделал деловое лицо и дернул дверь.
        - А дежурный кто же? - в голос спросили оба надзирателя.
        - Я ведь уж не здешний, - сказал Виктор спокойной нотой. - Я ведь, собственно, в Соборном. - Он еще глядел, как подняли они брови, вскинули головами, и повернулся в дверь.
        Виктор вышел на крыльцо, постоял - оправлял портупею и не спеша спустился со ступенек. Размеренным шагом пошел по панели в тень улицы. Отошел квартал. "В Соборный, что ли? Сеньковского вызвать?" - помотал головой и быстро зашагал по пустой улице. Стекла мутно отсвечивали в домах и будто тайком провожали глазами Виктора.
        - Наплевать! Наплевать! - шептал Виктор. Он завернул за угол, вот сейчас маленькое крылечко - номера. Виктор дробно тыкал в кнопку, в звонок. И сейчас же замелькал, зашмыгал свет стеклом двери. Заспанная рожа секунду присматривалась, и заторопился, завертелся ключ. "Пожалуйте-с!" - и глядит испуганно, ждет. Виктор выдержал секунду, обмерил взглядом.
        - Швейцар?
        - Так точно! - и лампа подрагивает в руке.
        - Без прописки не пускаешь? Смотри! Да, "никак нет", а потом... А ну, давай номер! Без клопов мне, гляди.
        Швейцар, в пальто поверх белья, схватил с доски ключ.
        - Пройдемте-с.
        Две свечи разгорались на крашеном трюмо. Швейцар побежал за бельем. Виктор глянул на себя в зеркало - бочком поглядел. "Недаром струсил - есть что-то", - и еще нажал глазом искоса. Подошел ближе. Попробовал рукой подбородок. Швейцар заправлял подушку в свежую наволочку.
        - Разбудишь завтра в девять. Цирюльник когда открывает? В десятом? Ну, проваливай.
        - Барышню не прислать? - шепотом спросил швейцар.
        - С барышнями тут, дурак! Проваливай, марш!
        Виктор стал раздеваться. Полез в шинель: в кармане браунинг, положить под подушку - черт ведь их знает! - и вдруг бумажка: "Ах да! Грунина".
        Виктор, нахмуренный, с приоткрытым ртом подошел к свече.
        "Витенька, страх боюсь, пришли весточку с городовым". Карандашом синим, наспех. Виктор скомкал в шарик бумажку, швырнул в сухую чернильницу на столе. Завернулся в одеяло, с силой дунул в свечку. Через минуту встал, нашарил спички, - и пока разгоралась свеча, подбежал к столу, достал из чернильницы комочек и босиком прошлепал к вешалке - сунул в шинель.
        "И тревожить не к чему - спит уж, поди. Какие тут весточки? Шестой час! А в двенадцать быть - это все равно как приказ".
        Виктор повернулся на бок, натянул на голову одеяло. "Зубки! Мало что зубки, а, может быть, просто дело. Насчет Соборного и еще там черт знает чего... тайного даже..." - Виктор нахмурил брови и зажал глаза.
        Вавич вышел из парикмахерской, и сырой ветер холодил свежевыбритый подбородок, повернул на ходу поясницей, ладно в талии облегал казакин. Как в дорогом футляре нес себя Виктор. Ботфорты - уж перестарался швейцар вспыхивают на шагу. Отсыреют дорогой. "Ведь пошлет еще, того гляди, Фроську в участок справляться. Оттуда в Соборный еще эту дуру погонят. Послать, может быть!" Виктор поддал ходу - на углу против собора всегда толкутся посыльные, застать бы хоть одного дурака. Виктор зашел в ворота, быстро достал из портфеля клок бумаги.
        "Жив и здоров, - писал Виктор, - жди"... Надо "Грунечка" и никак... и крупными буквами медленно вывел "Грунечка"... "к четырем".
        Сложил аптекарским порошком и написал адрес. Вон торчит красная щапка. Виктор чуть бегом не побежал, чтоб не перехватил кто.
        - Мигом, ответа не надо. Подал и вон, без разговорчиков. Получай! Виктор сунул письмо и двугривенный.
        К дому полицмейстера Виктор подходил с деловым, почтительным лицом. Он еще раз обдернул шинель перед дверью и нажал коротко звонок: ровно двенадцать.
        Он услыхал, как легко подбежали каблучки, дверь распахнулась, сама Варвара Андреевна раскрыла дверь, в легком желто-розовом шелке, коричневый пояс на узкой талии и широкие концы еще качались с разлету.
        Виктор сдвинул каблуки и козырнул, наклонившись.
        Варвара Андреевна держалась за раскрытую дверь, улыбалась с лукавой радостью. Виктор краснел.
        - Ну! - тряхнула головой Варвара Андреевна. - Скорей! Виктор перешагнул порог. Она тянула его кушак.
        - Сюда, сюда! Ноги вот тут покрепче, без калош ведь, франт какой.
        Виктор тер ноги, краснел, улыбался. Варвара Андреевна отстранилась и сбоку яркими глазами смотрела. И вдруг на миг, как молния, оскалились зубки, она прянула к Виктору, поцеловала в губы, как грызнула на ходу, и отскочила к портьере.
        - Нет, нет, не снимай здесь шинель, - шептала весело Варвара Андреевна, - идем ко мне, ко мне. - Она взяла Виктора за руку и пошла на цыпочках впереди, высоко поднимала на ходу ноги, как дети подкрадываются, и легкий широкий шелк веял около ног и волновал складками, чуть шуршал, и чуть пахли духи. Было тихо кругом, и ковер внизу заплел все узором, и Виктор смотрел, как впереди узкая туфелька на остром каблучке ступала в один узор, в другой, и воздух шел тонкий, как ветер из неведомой страны от духов. А она, как девочка - за ручку и ножками как! Они прошли в столовую. Варвара Андреевна остановилась на миг, огляделась, как будто кралась в чужой дом, улыбнулась воровски Виктору и тихонько ступила на глянцевый паркет, и тонкие ножки стульев длинно отражались в полу. Стулья стояли по стенам и, будто отвернув лицо, не глядели.
        Она вдруг быстро засеменила ножками в полутемный коридор и в раскрытую дверку, направо, круто свернула Виктора. И в большом зеркальном шкафу увидал Виктор ее и у ней за плечом, над желтым шелковым плечом, свое лицо и полицейскую фуражку - и удивился фуражке, как будто не знал, что она на его голове. Совсем другая, думал, его голова. Варвара Андреевна секунду стояла перед зеркалом, глядела радостно на себя. Потом быстро обернулась:
        - Запирай двери! На ключ. Ключ сюда дай! - она засунула ключ куда-то в платье.
        Вавич стоял и обводил глазами розовую в цветах мебель и китайскую ширму с птицами.
        Варвара Андреевна села с размаху на диванчик, и вздулся на платье легкий шелк, и чуть, на миг один, Виктор увидал длинные желто-розовые чулки и пряжки на шелковой ленте.
        - Ну, раздевайся, - смеялась Варвара Андреевна. Виктор снял шашку, расстегивал шинель.
        - Сюда, сюда, на крючок вешай. Шашка у тебя острая? Настоящая? Вынь! Ух, какая! Дай сюда. Вытри масло это.
        Виктор вынул новенький носовой платок, обтер шашку. Шашка строго блестела, как полузакрытый настороженный глаз.
        - Дай, дай! - Варвара Андреевна приоткрыла зубки, и глаза напряглись над шашкой. Она пробовала пальчиком лезвие, острие конца.
        - Ух, какая... - жадно шептала Варвара Андреевна.
        Виктор вешал шинель и видел, как она повернула шашку концом в грудь, в самый низ треугольного выреза, и тихонько давила. Она сидела прямо и скосилась широким глазом в зеркало. Потом она встала, подняла высоко руку, и Виктор видел в зеркало, как она дышала и вздрагивала - и медленно засовывала шашку в декольте, за платье, пока эфес не остановился у выреза, медный, блестящий.
        - Что вы делаете?..
        Виктор подошел сзади, вплотную и чувствовал, как вздрагивало тело и скользило под шелком.
        Варвара Андреевна вдруг резко повернулась к нему.
        - Режь! Режь платье! - сквозь сжатые, сквозь оскаленные зубки приказала и откинула в стороны руки и кинула вверх головку. - Режжь! - и Варвара Андреевна затрясла головой.
        Виктор взялся за эфес, и теплота груди влилась в руку.
        - Поверни... к платью... так! Режь!
        Виктор осторожно стал двигать шашкой, слышал, как лопался шелк, отлетали кнопки. Он не мог уж удержать руки, и зубы сжались, как у Вари, и Виктор дернул под конец шашку.
        - Хах! - Варя запрокинула голову, закрыла глаза. Платье распалось.
        Варвара Андреевна плескала себе в лицо над мраморным умывальником, стукала ножкой педаль.
        - Фу! И чего я тебя так люблю, - говорила Варвара Андреевна сквозь всплески воды, - дурак ты мой! Ведь ты дурак, - и Варвара Андреевна засмеялась, глядела веселым, мокрым лицом на Виктора. - Поверь мне, честное слово - ду-рак. А прямо, - и она снова заплескалась, - прямо замечательный... Как ты к бомбе-то! ух! и пошел, и пошел! А бомба-то, знаешь, не настоящая. То есть ужасная, ужасная! - Варвара Андреевна встряхивала мокрыми руками. - В ней масса взрыву, только она не могла взорваться, офицеры сказали - можно гвозди заколачивать... А Грачек умный... Сеньковский глупее. То есть и так и сяк. А ты... Да! А третий вовсе был дурак! Ура!
        - Грачек мерзавец, - сказал Виктор, насупился.
        - А ты? - и Варя вытянула к нему головку, личико смешное в мыле.
        Виктор краснел, в висках стучало, и смотрел вбок, на дверь.
        Варвара Андреевна была уже в коричневом бархатном платье с высокой талией, с белыми кружевами и пахла свежим душистым мылом.
        - А я сейчас кофе. Кофе! Ко-фе! Ко-ко-фе! - запела Варвара Андреевна, и Виктор слышал, как она отворяла ключом дверь.
        Было начало четвертого, когда Виктор уж застегнул шинель, оправил на боку шашку.
        - А эту конфету съешь дома, - и Варвара Андреевна схватила из вазочки леденец, совала поглубже в карман Виктору. - Ай, ай! А это что? Шарик, бумажка!
        Виктор дернулся, криво улыбнулся. Варвара Андреевна отскочила, легко приплясывала и быстрыми пальчиками разворачивала бумажку.
        - Мм! - замотала она головой. - От жены, от жены. Виктор хотел схватить бумажку, но Варвара Андреевна прижала бумажку к груди и серьезно глядела на Виктора.
        - Она в положении, должно быть? - вполголоса спросила Варвара Андреевна.
        - Да. - Виктор нахмурился. - И вообще... дела.
        - Какие дела? Не ерунди! - Варвара Андреевна уже строго глядела на Виктора. - Какие дела? Говори! Денег нет?
        - Да вот, отец у нее. Старик...
        - Ну? Конечно, старик. Что ты врешь-то?
        - Выгнали, был тюремным, теперь так. Ну и... дела поэтому.
        - Дурак! Ерунда, устроим. Это вздор. Иди домой. Или нет: сначала в Соборный. Представься. Виктор стоял.
        - Ну? Ах да! На, на! - и Варвара Андреевна протянула Виктору смятую, как тряпочку, бумажку.
        Не выставлять!
        - ЧТО ж это такое? Что же в самом деле? - говорил Виктор на улице. И отряхивал голову так, что ерзала фуражка. - Черт его знает, черт его один знает. Что же это вышло? - И Виктор вдруг встал у скамейки и сел. Быстро закурил, отвернулся от прохожих - нога на ногу - и тянул со всей силы из папиросы, скорей, скорей.
        "Пойду к Грунечке, все скажу! Она тяжелая, нельзя, нельзя тревожить. И без того беспокойство. Господи! Потом скажу. Или понемногу".
        - Ух! - сказал вслух Виктор и отдулся дымом. И вдруг увидал красный крут от укуса на правой руке. Виктор стал тереть левой ладонью, нажимал. Укус рдел. Виктор тер со страхом, с отчаянием, и легким дымом томление плыло к груди поверх испуга. Виктор выхватил из кармана перчатку, и вывалилась наземь конфета, легла у ноги. Виктор видел ее краем глаза, а сам старательно и плотно натягивал белую замшевую перчатку. Огляделся воровато, поднял конфету. Сунул в карман. На соборе пробило четыре.
        - Как бы сделать так, - говорил полушепотом Виктор и поворачивался на скамейке, - сделать, чтоб не было. Времени этого черт его... отгородить его - вот! вот! - и Виктор ребром ладони отсекал воздух - вот и вот! - а это долой! И ничего не было. - И вспомнил укус под перчаткой.
        - Ты с кем это воюешь? - Виктор вскинулся. Он не видел прохожих, что мельтешили мимо. Сеньковский стоял перед скамьей, криво улыбался. Виктор глядел, сжал брови, приоткрыл рот. - Был? Или идешь? Идем. - Сеньковский мотнул головой вбок, туда, к Соборному.
        Вавич встал. Пошел рядом.
        - Ну как? - Сеньковский скосил глаза на Вавича и улыбался, прищурился. - Эх, дурак ты будешь, - и Сеньковский с силой обхватил и тряс Вавича за талию, - дурачина будешь, если не сработаешь себе... Только не прохвастай где-нибудь. Ух, беда! - И Сеньковский сморщился, всю физиономию стянул к носу и тряс, тряс головой мелкой судорогой. - Ух!
        Вавич толкал на ходу прохожих и то поднимал, то хмурил брови. И только, когда Сеньков-ский толкнул стеклянные с медными прутиками двери, тогда только Вавич вдруг вспомнил о лице и сделал серьезный и почтительный вид, степенным шагом пошел по белым ступенькам.
        - Да пошли, пошли! - бежал вперед Сеньковский.
        - Да, да! - вдруг стал Вавич. - Послать, надо послать. Можно там кого-нибудь? - Он тяжело дышал и глядел осторожно на Сеньковского.
        - Я говорю: идем! - Сеньковский дернул за рукав, и Виктор вдруг рванул руку назад, отдернул зло.
        - Оставь! - и нахмурился, остервенело лицо. - И ладно! И черт со всем! - сказал Виктор, обогнал Сеньковского и первым вошел в дежурную. Барьер был лакированный, и два шикарных портрета царя и царицы так и ударили в глаза со стены. - Как мне пройти к господину приставу? - сказал Виктор громко надзирателю за барьером.
        Надзиратель вскочил, подбежал.
        - Господин Вавич? - И потом тихо прибавил: - Пристав занимается с арестованным. К помощнику пройдите. Сеньковский здоровался с дежурным через барьер.
        - С этим все, - шепотом говорил дежурный Сеньковскому, - с детиной с этим.
        - Ну?
        - Да молчит, - и тихонько на ухо зашептал, а Сеньковский перегнулся, повис на барьере.
        - Только мычит, значит? А не знаешь, пробовал он это, свое-то?
        - Вот тогда и замычал.
        - Пойдем, пойдем, - оживился Сеньковский, - послушаем. Да не гляди, это парадная тут у нас. - Он тащил Виктора под руку, и Виктор шел по новым комнатам, потом по длинному коридору. - Тише! - и Сеньковский пошел на цыпочках.
        У двери направо стоял городовой. Он стоял спиной и весь наклонился, прижался к дверям, ухом к створу. Он осторожно оглянулся на Сеньковского и бережно отшагнул от двери. Сеньковский вопросительно дернул вверх подбородком. Городовой расставил вилкой два пальца и приткнул к глазам. Сеньковский быстро закивал головой, он поманил Виктора пальцем, прижал ухо к двери. Он поднял брови и закусил язык меж зубами. Он подтягивал Вавича к дверям, показывал прижать ухо. Вавич присунулся. Он слышал сначала только сопение. И потом вдруг он услыхал звук и вздрогнул - сорвавшийся, сдавленный, с остервенелой, звериной струной: "Ммгы-ы-а!"
        Сеньковский поднял палец.
        - Скажешь, скажешь, - услыхал Виктор голос Грачека. - Я подожду. Я-то не устану. Ну а так?
        И опять этот звук. Виктор отдернулся от дверей. Сеньковский резко вскинул палец и высунул больше язык. Виктор отшагнул от двери. Повертел головой. И осторожно отступил шаг по коридору. Он снял и стал оглаживать рукавом фуражку. Сеньковский быстро шагнул к нему на цыпочках.
        - Дурак! Он же там глаза ему давит, - зашептал Сеньковский. - Не выдержит, увидишь, заорет быком! - и Сеньковский метнулся к двери. Место Виктора уж снова занял городовой.
        Виктор тихонько шаг за шагом шел вдоль коридора с фуражкой в руке. Виктор завернул уж за угол и вдруг услыхал рев, будто рев не помещался в горле и рвал его в кровавые клочья, и Виктора толкнуло в спину. Он быстро пошел прямо, прямо, и вот белая дверь с воздушным блоком, и все будто тянется еще звук и через дверь, и Виктор глубоко дышал - подходил к дежурной. Какая-то дама сидела на клеенчатом диване, плачет, что ли, и толкутся у барьера какие-то, и лысенький городовой с медалью на мундире, а сверху большие, в широком золоте, над всеми - государь в красном гусарском, со шнурками, милостиво улыбается, и в белом, как невеста, государыня. И ждут все так прилично. Один только ключиком по барьеру позволяет себе - все оглядывают Виктора, и Виктор скорей, все дальше, дальше, за народ, за барьер - и вон кучка - дежурный там и еще один здешний и еще в пальто, в чиновничьей фуражке. Оглянулся на Виктора, - да-да, из канцелярии губернатора, - и опять что-то шепчут. Не соваться же? А чиновник стукал пальцем по какой-то бумажке. И вдруг дежурный поймал глазами Викторов взгляд и пригласительно мотнул головой.
Виктор шаркнул, чиновник мотнул головой и все пальцем по бумажке:
        - ...факт, факт! И до завтра ни гу-гу, - он оглянулся на публику за барьером. - Вот посмотрим, посмотрим, - он улыбался, щурился. И все держал палец на бумажке. На нее кивал Виктору дежурный, и Виктор не мог прочесть из-за пальца... "в форменном платье на улицах... и не выставлять наружных постов до... участковым... ко мне для распоряжений..."
        - Прочел? - громко спросил дежурный.
        - Пожалуйста! - чиновник обернулся, подал бумажку Вавичу.
        На бумажке в разрядку было напечатано на машинке:
        "Завтра, 18 октября, с утра в форменном платье не появляться и не выставлять наружных постов до моего распоряжения. Нижних чинов полиции держать в помещении участков. Всем участковым приставам явиться ко мне сегодня к 11 ч. ночи для распоряжений. Всех арестованных и задержанных при полицейских участках освободить в три часа ночи". И подписано полицмейстером.
        Вавич еще раз прочел, каждое слово прочел, потом прошептал вслух еще раз:
        - И... блатных?
        - Тс! - чиновник приставил палец к носу. - Не поняли? - и вдруг резво наклонился к уху, загородил ручкой: - Швобода! - подмигнул всем и засеменил к выходу.
        Дежурный подбежал к барьеру.
        - Простите, господа! Да я ж вам объяснял: ночные пропуска ни врачам, ни кому другому - не мы, не мы! Выдается комендантом города... Успокоится брожение - пожалуйста...
        Виктор остался с незнакомым надзирателем - солдатское лицо и в оспе весь, и глазки, как два таракана, шмыгали в щелках глаз.
        - Что это? - Виктор осторожно приподнял бумажку. Надзиратель дернул плечом, стоял боком, глядел в пол.
        - Ну да, не знаете будто. Вы-то.
        - А что он тут говорил? - Виктор кивнул на двери, куда вышел чиновник.
        Надзиратель скосил глазки на Виктора.
        - А говорил: молчать надо, - ровным голосом, глухим, сказал в пол надзиратель и опять глянул на Виктора. Виктор пошел в дежурную.
        - Кого, кого? - пригнул ухо дежурный. - Нет, помощник пристава уехал, опоздали... Завтра? Какое там завтра? - Оттопырил нижнюю губу, поднял брови. - Виноват! - обратился он к публике.
        Виктор вышел за барьер.
        - А то пройдите направо, - кричал вдогонку дежурный и отмахивал вправо рукой, где была низкая дверь, - там, может, спросите.
        Виктор открыл дверь. Маленькая комнатушка без мебели, с затоптанным полом и дверь напротив с пружинным блоком. Отдернулась с визгом, и Виктор очутился на каменной лестнице с железными жидкими перилами и сразу услыхал снизу ругань и знакомое пыхтение. Виктор глянул через перила - два городовых пихали вверх человека.
        - Руки! Руки! Чего руки крутите, сволочи! Я ж иду, сам же иду, дьяволы-ы! - кричал человек.
        Он рвался и мотал, отбивался головой без шапки. Городовые крутили руки и молча пихали вперед. Один взглянул наверх, увидал Вавича - красный, запыхавшийся, со злобой, с укоризной глянул. И Вавич вдруг сбежал вниз и что было силы вцепился в волоса, в лохмы в самые, ух, накрутил и потянул вверх, как мешок, и все сильней до скрипу сдавливал зубы и вертел в пальцах волосы. Вавич спиной открыл дверь, куда кивали городовые. Каменный коридор и лампочки сверху. Виктор пустил волосы. Человек все еще охал одной сумасшедшей нотой, и в ответ гомон, гам поднялся во всем коридоре, воем завертелся весь коридор, и вот бить стали в двери, и тычут лица у решеток глазков. По коридору бежал городовой, махал ключами, не слышно было, что кричал. Он протолкался мимо Виктора, побежал к выходу. Виктор бросился за ним, но он уж топал вниз по лестнице. Он быстро шел через двор, махал пожарному, что стоял у открытых ворот сарая.
        - Давай, давай! - кричал городовой. - Опять!
        Виктор видел, как быстро стали раскатывать шланг, туда к лестнице, тащут на лестницу. Виктор, запыхавшись, глядел, его оттеснили пожарные, толкнули в бок - Виктор огляделся, нашел ворота. Городовой с винтовкой стоял у калитки, он отодвинул засов, выпустил Виктора.
        Виктор видал, как на пролетке подкатил толстый помощник пристава, как на ходу соскочил у участка и бегом перебежал панель - шинель нараспашку.
        Виктор шагал во весь дух. Не знал еще куда.
        Звонок
        - ДА, ДА, ДА! Был, - говорил Андрей Степанович. - Был и в тюрьме, был и у полицмейстера. - Андрей Степанович повернулся в углу и опять зашагал.
        Анна Григорьевна сидела в кресле, глядела, подняв брови, в темные двери. Она раскачивалась, будто ныли зубы.
        - И в двух участках был, - и Тиктин повернулся в другом углу. Санька сидел на диване, локти на коленях, глядел в пол.
        - Так надо же... - хрипло вышло у Анны Григорьевны. Санька вскинулся глазами - опять заплачет?
        - Надо! - отрезал Тиктин. - Никто и не спорит.
        - Семен Петрович, - голос Анны Григорьевны стал тусклый, еле царапал воздух, - пошел, обещал. Я ведь понимаю, не под своим именем.
        - Говорили уже двадцать раз, - и Санька ткнул в пепельницу потухшую папироску, встал. - Половина восьмого, черт его дери. Утра половина восьмого!
        - Нет, я говорю, - вдруг живей заспешила Анна Григорьевна, - только у товарищей ее можно узнать, и я вспомнила один адрес, только при обыске, попался мне там - Кладбищенская и номер, и Семен Петрович пошел, и вот ничего, ничего, значит, не вышло.
        - Какой Семен Петрович? - Санька топнул ногой. - Башкин? Мерзавец... Да как же ты смела? - Санька зло перевернулся на месте. - А черт этакий, идиотство это же...
        - Ну а что же делать? - Анна Григорьевна вскочила с кресла, она сцепила руки, трясла их у подбородка. - Что делать? - она подступала к Саньке.
        - Башкиным адреса говорить? - орал Санька, и губы заплетались от ярости. - Да? А ну вас к черту! - Санька вышел и ударил за собой дверью. Загудел рояль.
        Анна Григорьевна смотрела в двери, держала еще сплетенные пальцы перед собою. Андрей Степанович секунду стоял и вдруг топнул резким шагом к двери.
        - Андрей! - и Анна Григорьевна вцепилась ему в руку, повисла и покатилась на пол. Тиктин едва успел подхватить.
        - Санька! - крикнул Андрей Степанович высокой нотой. Санька распахнул двери.
        - Бери! - скомандовал Санька. Он подымал мать под руки, мотал головой, чтоб отец подхватывал под колени.
        Санька тревожными руками перебирал флаконы на туалете. Андрей Степанович подсовывал жене под ноги подушки.
        - Голову... возможно ниже. Возможно ниже... - повторял Андрей Степанович, запыхавшись, - и приток свежего воздуха... свежего воздуха.
        - Так и открой форточку! - сердито сказал Санька. Андрей Степанович вдруг вскинул голову.
        - Довел! - и крепким пальцем показал на Анну Григорьевну.
        - Не ссорьтесь! - оба вздрогнули, глядели на старуху.
        Андрей Степанович слышал, как прошлепала босиком прислуга, он сказал, чтоб моментально самовар - во всяком случае горячая вода понадобится несомненно... Бутылки к ногам... Сама уже что-то шепчет Дуняше. Андрей Степанович ушел в кабинет скрутить папиросу. Он слышал - идет Санька. Вошел. Андрей Степанович не оглянулся, крутил у стола папиросу.
        - Легче ей, - устало сказал Санька, - капли там ее нашли, она там с Дуняшей. Раздевается.
        - Угым... - промычал Андрей Степанович. Он слышал, как Санька сел в кресло.
        - Чего ты злишься-то?
        - Хорош! - обрезал Андрей Степанович. В кабинете было полутемно, только свет из гостиной тупым квадратом стоял на столе.
        - Да брось! Все равно идиотство. - Санька чиркнул, закурил.
        Андрей Степанович нахмурился.
        - Да, - говорил Санька, глядя перед собой, - идиотство от этого хваленого материнского самозабвения. Миллион народу арестовано. Надюшу нашу вдруг, пожар какой, скажите, чтоб уж ничего...
        - Пошел вон! - приготовленным голосом раздельно, внятно сказал Тиктин.
        - Замечательно... благодарю. - Санька вскочил, вышел. Андрей Степанович прошел через свет и обратно к столу. Остановился, приподнял голову.
        - Совершенно правильно, - и Андрей Степанович резко кивнул головой. Да!
        Андрей Степанович нашарил туфли, отдувался, расшнуровывал ботинки. Тихо, но плотно ступал по коридору, уж совсем был у дверей Анны Григорьевны - шепчут, и Санькин голос. Андрей Степанович повернул, плотной походкой пошел назад - глядел твердо перед собой. В окне серело, и Андрей Степанович потянул за шнурок шторы и вздрогнул, - как будто потянул за звонок, - в передней звонили. Андрей Степанович выпустил штору. Вышел в коридор. Дуня с кухонной лампой шла к дверям.
        - Кто? - кричала Дуня и отворила. Андрей Степанович глядел, насторожась. Дуня хлопнула дверью.
        - Что такое? - крикнул Андрей Степанович. Дуня молча шла к нему. Андрей Степанович ждал, нахмурясь, весь назад.
        - Газетчик вроде, - и Дуня протягивала листок. Андрей Степанович весь подался вперед.
        - Что? - шепотом говорил Андрей Степанович. Он осторожно взял листок и сбивчивыми ногами вошел в гостиную - к лампе, накинул пенсне. Он слышал, как шагал Санька, быстро, громко. Андрей Степанович взял лампу, прошел в кабинет, толкнул дверь.
        Он оглядел листок. "Экстренный выпуск "Новостей"", "Высочайший манифест" - крупно стояли твердые буквы. Андрей Степанович часто дышал, а в голове, как страницы под пальцем, заспешили, замелькали мысли, задыхаясь, беспокойно Глаза шарили по бумаге - ох, что-то! И все ничего не мог сразу нашарить Тиктин и метался глазом по бумаге.
        - Фу! Взять себя в руки!
        Тиктин медленно посадил себя в кресло, поправил пенсне, положил ногу на ногу. Он начал читать - не забегать! Не забегать вперед! - командовал себе Тиктин и читал:
        БОЖIЕЮ МИЛОСТЬЮ
        МЫ, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ,
        ИМПЕРАТОРЪ И САМОДЕРЖЕЦЪ
        ВСЕРОССIЙСКIЙ,
        Царь Польскiй, Великiй Князь Финляндскiй
        и прочая, и прочая, и прочая.
        Смуты и волненiя въ столицахъ и во многихъ мъстностяхъ Имперiи Нашей великою и тяжкою скорбью преисполняютъ сердце Наше. Благо Россiйского Государя неразрывно съ благомъ народнымъ, и печаль народная - Его печаль. Отъ волненiй, ныне возникшихъ, можетъ явиться глубокое нестроенiе народное и угроза целости и единству Державы Нашей.
        Великий обеть Царскаго служения повелъваетъ Намъ всъми силами разума и власти Нашей стремиться къ скорейшему прекращенiю столь опасной для Государства смуты. Повелъвъ подлежащимъ властямъ принять меры къ устраненiю прямыхъ проявленiй безпорядка, безчинствъ и насилiя, въ охрану людей мирныхъ, стремящихся къ спокойному выполненiю лежащаго на каждомъ долга, Мы, для успъшнъйшаго выполненiя общихъ преднамъчаемыхъ Нами къ умиротворенiю государственной жизни мъръ, признали необходимымъ объединить деятельность высшаго правительства.
        На обязанность правительства возлагаемъ Мы выполненiе непреклонной Нашей воли.
        1. Даровать населенiю незыблемыя основы гражданской свободы на началахъ действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собранiй и союзовъ.
        2. Не останавливая предназначенныхъ выборовъ въ Государственную Думу привлечь теперь же къ участие въ Думъ, въ мере возможности, соответствующей краткости остающагося до созыва Думы срока, тъ классы населенiя, которые ныне совсемъ лишены избирательныхъ правъ, предоставивъ за симъ, дальнейшее развитiе начала общаго избирательного права вновь установленному законодательному порядку.
        3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой законь не могъ воспринять силу безъ одобренiя Государственной Думы, и чтобы выборнымъ отъ народа обезпечена была возможность дъйствительнаго участiя въ надзоръ за закономърностью дъйствiй поставленныхъ отъ Насъ властей.
        Призываемъ всъхъ върныхъ сыновъ Россiи вспомнить долгь свой передъ Родиною, помочь прекращение сей неслыханной смуты и вмъсть съ Нами напрячь все силы къ возстановлению тишины и мира на родной землъ.
        Дань въ Петергофе въ 17 день октября, въ лъто отъ Рождества Христова тысяча девятьсоть пятое, Царстсвованiя же Нашего въ одиннадцатое.
        На подлинномъ собственною Его Императорскаго Величества рукою подписано
        НИКОЛАЙ.
        Андрей Степанович не дочитал; он читал последние строки глазами, но уж голова не дослушала. Он часто дышал, смотрел на листок, как на чудо, может быть, и ненастоящий, и даже сжал сильней пальцы, чтоб почуять бумагу. "Конституция"! Вот в руках у него - кон-сти-ту-ция!! Ну, не может, не может быть! Так вот же, вот... и голова так сразу набилась мыслями, они лезли одна через другую, будто все хотели показаться, представиться, и столько, столько впереди - и несбыточное счастье задрожало в руках.
        - Санька! - закричал Андрей Степанович, вскочил с кресла. - Александр! Да иди, черт, сюда! - и Андрей Степанович выбежал в гостиную, придерживал пенсне на носу. - Анюта! Анна! Черт возьми что!
        Андрей Степанович свалил в столовой стул, напролом спешил - какие тут стулья! стулья весело отлетали, по-новому - живо, юрко.
        - Да ведь ты смотри что!
        Анна Григорьевна приподнялась на кровати, испуганной радостью глядели глаза, мигали - что? что? что ты? Андрей Степанович стукал тылом руки по листку.
        - Ведь конституция! - и улыбался, во всю ширь распахнул лицо, и глаза от улыбки сжались яркими щелками.
        Анна Григорьевна увидала счастье и вытянула ему обе руки навстречу как ему хорошо! И Андрей Степанович рванулся, и Анна Григорьевна обхватила его за шею и целовала в мягкие усы, в бороду.
        - Анечка, ты подумай, да вообрази ты - понимаешь, глазам не верю, Андрей Степанович сел на постель, - нет, да ведь, ей-богу, и сейчас не верю - ну прямо, черт знает что! - Тиктин вскочил. - Да ведь как ни... Чего тебе дать? Да принесу, принесу! - Тиктин поворачивался живо, легко. - Давай принесу! Нет, ей-богу, это же черт его знает! Ты смотри, - снова сел на кровать Тиктин, - ты смотри, языком каким, как это все вывернуто! Ну, скажи, - совал Анне Григорьевне бумажку Тиктин, - воображала ты, что вот этак вот! Доживешь до конституции! В России!
        Анна Григорьевна смотрела радостными глазами, как счастье играло в муже, она кивала ему головой.
        - Ты вот позволь, - Тиктин стоял посреди комнаты, придерживал пенсне, - вот: Манифест! Капитуляция! Капитуляция, голубчики. Нет, ты слушай дальше...
        - Надю, значит, выпустят, - закивала головой Анна Григорьевна, заулыбалась вдоль кровати, будто радостная лодка издали плывет.
        - Да Господи! - замахнул назад голову Андрей Степанович. - Да тут открывается... Фу! - дохнул Андрей Степанович. - Да, да ты пойми... Боже мой! Неужели не понимаешь? - и Тиктин убедительно улыбался и развел руки в одной пенсне, в другой листок - и глядел на Анну Григорьевну. Невероятно!
        Тиктин заходил по комнате - тряс головой, руки за спиной и листок. Он ходил от окна к двери. И вдруг стал у окна.
        - Гляди, гляди! Да иди сюда, - и он, не оборачиваясь, махал что есть силы Анне Григорьевне, - да скорей, как есть!
        Он глядел в окно, прижался в угол к стеклу, - вон, вон, что делается, - и он, не глядя, поймал жену за затылок и направлял голову, - вон, вон! Смотри назад, народу-то!
        И загудели тонко стекла от гула, от ура.
        - Смотри, гимназисты-то, гимназисты! - и Андрей Степанович вскочил на подоконник, раскрыл нетерпеливой рукой форточку.
        Из форточки шум, веселый, взъерошенный, и тонкими голосами не в лад: ура-а!
        - Ура! - гаркнул Андрей Степанович, на цыпочках вытянулся, весь вверх, в высокую форточку.
        Анна Григорьевна вздрогнула, засмеялась, бегала глазами по улице, как вот проснулась, а за окном веселая заграница, красивей, чем мечталось.
        - Санька! Да Санька же! - крикнул назад Андрей Степанович.
        - Уж удрал, удрал! - и Анна Григорьевна размягченно махала рукой. Давно-о уж!
        Андрей Степанович легко, мячиком, спрыгнул с подоконника.
        - Да ты понимаешь, что это можно сделать! - он за плечо повернул к себе Анну Григорьевну и смотрел секунду. Анна Григорьевна улыбалась - глаза у него, как ясные бусинки. - Ничего ты не понимаешь! - Андрей Степанович быстро поцеловал в щеку Анну Григорьевну, повернулся и в кабинет. - Сапоги! Сапоги! Куда я их бросил? Конституция! Ну не черт его подери! - спешил, приговаривал.
        Ура!
        САНЬКА не знал, какой день, - замечательный день, будто солнце, гимназисты и ученицы какие-то на углу кричали ему ура, и Санька шапкой им махал на ходу, и дворник в воротах стоял, осклабился насмешливо и бородой на них поддавал - ишь, мол! А потом гурьбой чиновники почтовые с гомоном у почтамта на крыльцо всходят, говорят, руками машут, ранний час, а народу, народу! Кто-то вон уж с крыльца ораторствует, возглашает, и у крыльца куча, толпа целая, и пока дошел Санька, уж закричали ура! - и этот с крыльца с шапкой наотмашь, как в опере стоит - и рот открыт, шея надулась - ура! И все кивают и улыбаются, как знакомые, около мальчишек с листками толпятся, и все друг с другом говорят. Санька протискивался к газетчику - у него рубль в зубах и нагребает сдачу. Какой-то еврей:
        - А вам, господин студент, зачем? Не давайте, он вчера знал! А! Исторический документ - можно! Дайте ему. - Смеется. Потом наклонился к Саньке: - А что? Будут права? Да? Вам же известно.
        Санька мотал головой:
        - Да! да! Все будет.
        Откуда-то сверху из окна слышно было, как сильно играл рояль марсельезу. Кто-то затянул, как попало, не в лад:
        Allons, enfants de la-a...*
        -------
        * Идем, сыны... (фр.)
        Никто не поддержал, и голоса весело бились в улице. Саньке вспомнился гимназический коридор перед роспуском, нет, бурливее взмывала нота, и все сильней, сильней. И не разгоняют! Санька вдруг вспомнил - ни одного ведь городового не встретил, и здесь, у почты, нет.
        Два листка ухватил Санька, чтоб не возиться, какая тут сдача!
        "Ушла или застану?" - думал Санька, размахивал на ходу листками. Санька чуть не пробежал лестницей выше, и вдруг сама открылась дверь.
        - Да я с балкона видела! Бежит, как оглашенный, листками машет.
        Танечка стояла, придерживала на груди черный с красным капот.
        - Танечка! - Он хотел с разгону радости поцеловать Таню, но Таня отодвинулась.
        - Видала? Видала? - Санька тряс листками.
        - Да что? Что?
        - Конституция!
        - Фу, я думала, хоть царя убили, - Таня нахмурилась.
        - Ни одного городового! - и Санька отмахнул рукой, как скосил.
        - А что? Sergents de ville?** - И Таня прошла в гостиную.
        
        ** Полицейские? (фр.)
        - Ведь свобода же! - говорил Санька из прихожей и видел, как Таня отодвинула занавеску и стала что-то внимательно поправлять в цветах.
        Санька не знал, что говорить, все покатилось вниз и летело быстрым вальком с горы, без шуму, и он хотел задержать, задержать скорей и не знал: чем, каким словом или сделать что? И сейчас закатится за какую-то зазубрину, и тогда надолго, навсегда.
        - Таня! - сказал Санька в гостиную. Таня стояла спиной, нагнулась к цветам. "Еще хуже, - думал Санька. - Пойти? Не окликнет, наверно, не окликнет, и значит потом уж никогда. Что же я сделал такого?"
        Он вдруг в отчаянии затопал ногами по паркету в шинели и в шапке, отдернул занавес.
        - Таня, ну простите, ну чего ты? - и он взял ее за локоть. Таня увернула руку. Еще что-то ковырнула в цветах, вдруг выпрямилась.
        - В комнату не входят в пальто и в шапке, - и глядела строго в глаза, и будто последние слова говорит при расставании, - подите снимите.
        Санька пошел, и хотелось разбить каблуками паркет. Он начал стягивать шинель и вдруг быстро натянул рукав обратно, крутнул замок и выскочил на лестницу.
        - Ну и к черту, и к черту, и к черту. - Санька повторял это, гвоздил слова и бежал со всех ног через две ступеньки, вон из парадной и налево угол ближе, свернуть скорей, чтоб не оглянуться на балкон, ни за что не оглянуться. И только минуту Санька не слышал улицы, он еще не свернул за угол, как вошел в уши голос, весь город в голосе, и вот, кажется, здесь он начинается высоким холмом и растекается вдоль повсюду и опять и опять прибывает, будто прорвало землю, и бурлит взлетом голос, и всех тормошит, дергает радость. Вон у "Тихого кабака" у немецкого в дверях толчея. Санька протолпился, у стойки хозяин улыбается и, как подарок, подает каждому кружку, никто не сидит, все стоят, говорят, и вон целуются, ух, как целуются, будто помирились только что, и слезы на глазах.
        - ...и мы, и мы терпели, - и кружку к бороде прижал господин какой-то, - и жертвовали, чем могли. Да ведь меня с четвертого курса поперли... и чем мог, всем, чем... - и он вдруг схватил свободной рукой почтового чиновника, потянул к себе. - Дождались! Господи!
        Кто-то махал Саньке поднятой кружкой, низенький, из кучки людей профессор, старичок мой! Санька с кружкой тискался к нему, проливал на соседей, а все только чокались по дороге, кивали мокрыми усами и все: "Дождались! Слушайте! Замечательно? Ведь это черт его теперь, что у нас будет!"
        - Ну, понимаете, я дальше, - слышал Санька веселый бас, - и дальше ни одного, как вымерли городовые, глазам своим...
        - Чокнуться с вами! Ах, дьявол заешь - ведь по-новому, ей-богу, как с начала жить начнем!
        Санька тянул кружку старику-профессору. Старик кивал, и не слышно было, что говорил, что-то радостное, лукавое, веселое, хорошее что-нибудь очень говорит и, наверно, хитроумное. Санька не мог протиснуться, он кивал издали, смеялся и пил из кружки как будто общее пиво, залог какой-то, черт его знает, но замечательное, замечательное пиво.
        - ...и читал лекции в народной аудитории - рабочие сплошь. Хорошо агитация. А это, знаете, тоже. Нет, нет! Не пустяк! - Седоватый, в крылатке, и шляпу сдвинул на затылок, он тыкал мохнатой папиросой, закуривал, и вдруг сверху, как глашатай:
        - Ведь рано или поздно, - услышал Санька знакомый голос, - все равно должно было - безусловно!.. безусловно! капи-ту-ля-ци-я! - Башкин взмахнул шапкой надо всей публикой.
        - Ура! - закричали в углу.
        - Ура! - крикнул Башкин и махнул шапкой.
        - Ура-а! - крикнули все; все глядели весело на Башкина, в блестящие, счастливые глаза.
        Он снова махнул шапкой и как будто дернул запал - грохнуло, как выстрел, - ура! - и все ждали третьего раза, глядели на Башкина.
        Санька пробирался прочь.
        - Дружище, дружище! - ухватил, тряс руку Башкин. - Ох, что я тебе расскажу! Я приду, я тебе все расскажу! - голос с волнением, с радостной тревогой, до слез. Санька отвечал на пожатие, наконец, вырвал руку от Башкина. На улице чуть реял солнечный свет из-за облаков и то раздувался, то снова мерк, и Саньке казалось, что сейчас, сейчас дойдет и с радостным грохотом грянет свет, а Башкин - больной просто с зайчиком каким-то, есть вот в нем, бывает - ой, идут, идут какие-то, с флагом, толпа целая, прямо по мостовой, вон впереди! Санька прибавил шагу. Поют, кажется. Санька заспешил вслед. В это время из-за угла с грохотом веселой россыпью раскатился извозчик, Андрей Степанович молодцом нагнулся на повороте, он махал серой шляпой кому-то на тротуаре, кивал, вскинул волосами и отмашисто посадил шляпу на голову. Вон еще, еще кому-то машет, и бойко гонит извозчик. Вон поравнялся с флагом, встал на пролетке, салютует шляпой.
        Санька влетел в гущу народа на Соборной площади, потерял из глаз флаг, не догнал, ничего! Все, все идут туда, к Думе. И на широкой Думской площади черно от народу.
        - Го-го! - кричат, вверх смотрят все, вон над часами на гипсовом Нептуне черный человек, маленький какой, около флагштока.
        - Ура-а-а! - кричат, и вон красный флаг подымает на флагшток человек. Заело. Гудит толпа - возится человек, и вдруг сразу, рывком, дернулся флаг и завеял важно на самой вышке.
        - Аа-а! - гаркнула толпа, и казалось, криком треплет флаг сильней и сильней.
        Затихают, кто-то шапкой машет, будто сгоняет крик. Тихо, и слышен издали, с думского главного подъезда, голос - выкрикивает слова. Не понять, что. И руку над головой, в руке листок. И опять выкрикивает.
        - ...сегодняшнийдень... - только и услыхал Санька. И опять ура! И вдруг вон на памятнике, на цоколе тут, против думского крыльца, снял фуражку, потряс в воздухе. Головы обернулись - как густо вокруг памятника. Человек надел фуражку - студенческая! Батин, Батин! - узнал Санька.
        Батин оглядел людей, повернул два раза головой, и стало тихо на миг.
        - Товарищи рабочие! - на всю площадь прокатил голосом Батин. - Всему рабочему народу я говорю! Нечего нам кричать ура и нечего радоваться. Царя! И капиталистов! Помещиков! Взяли за глотку - с перепугу царь кинул этот обглодок, - Батин швырнул сверху скомканный листок - гулом ответила толпа. - Рабочему человеку от того - шиш!
        И Батин сложил кукиш и тряс им перед собою рукой с засученным рукавом.
        - Помещичья! Поповская дума за нас не заступится. За что же кровь проливали! На этом станем, так, значит, продадим революцию!
        Уже гул подымался в дальних рядах, и с думского крыльца выкрикивал слова новый голос.
        - Ура! - кричали на другом конце площади. И урывками бил воздух спешный голос Батина:
        - Городаши притаились! Войско под ружьем! Где-то уже пели "Отречемся от старого", и воем перекатывалось по площади ура - обрывками долетали слова сверху:
        - ...насильный подарок господам... нашей шкурой заплатим... - и уж видно было, как раскрывал рот Батин, как тряс кулаком, и едва расслышал Санька - ... не кончено!..
        И вдруг среди толпы поднялся флаг, все задвигались, зашатались головы, и толпа густо потекла с площади за флагом на главную улицу. Из высокого окна гостиницы сверху медным тонким звуком играл марсельезу корнет-а-пистон. Впереди толпы шел, размахивал шапкой и что-то кричал Санькин портной Соловейчик. "Пятьдесят семь рублей должен", - вспомнил Санька, - но портной так размахивал руками, - "увидит, не вспомнит", думал Санька. С балкона какая-то барышня махала цветным шарфом, и цветистой змеей вился над самыми головами, - били в ладоши. Вон, вон штыки над толпой. Качаются, - это солдаты.
        - Ура! - все кричат солдатам ура. Какой-то гимназист закинул красную ленту на штык заднему солдату. Солдаты конфузно улыбаются - это караул из банка - ура!
        - Ура! - кричат кому-то. Старый квартальный в полной форме стоял у края тротуара, улыбался и кивал на "ура".
        И флаг и толпа пошли вокруг Соборной площади, и на секунду как в щель проглянуло солнце, и загорелся, зардел кровью флаг над толпой и колыхался живым током. У Саньки на миг стало сердце - утверждал флаг кровь, как будто должное, неизбежное - уверенно и открыто - кровь. "И этот еще там. Батин" и Санька сжался нутром; но вон кого-то на руках подняли, и он качается, балансирует над толпой, как пробка в кипятке - и опять ура! И вон на Садовую свернула часть народа, еще, еще, и Саньку утянул поток. Санька не узнавал улиц, не узнал университетского двора - народ валил в медицинскую аудиторию, студенты, цепью взявшись за руки, ровняли народ.
        Убью!
        НАДЕНЬКА сидела на своем обычном месте за обеденным столом, и Анна Григорьевна рядом - поймала под скатертью Надину руку, не выпускает из своей, жмет, переминает и вдруг сдавит до дрожи и глаза прикроет.
        Андрей Степанович ходил по комнате со стаканом холодного чаю, искоса поглядывал, как Надя неловко одной рукой мажет масло на ломтик хлеба. Горничная Дуня убирала лишнюю посуду, составляла на поднос.
        - Дуняша! - Андрей Степанович весело глянул Дуне в лицо. - Дуня! Вы знаете, что у вас в деревне делается?
        - Кажется, звонок, - насторожилась Анна Григорьевна, - стойте, не грохайте посудой.
        - Звонят! - решительно тряхнул головой Тиктин, а Дуня уж отворяет; только повернула замок, как с силой дернулась дверь наотмашь. Дуня чуть не упала. Башкин ринулся в прихожую, он сорвал с себя шапку, шмякнул на столик, размашисто сорвал пальто и бросил - пальто слетело на пол, Башкин не оглянулся, саженными шагами по коридору. Анна Григорьевна стояла в дверях столовой.
        - Милая, голубушка! - кричал Башкин. - Поздравляю, - Анна Григорьевна не опомнилась - Башкин уж обнимал ее, опутал руками, - и со свободой и с Надеждой вашей! Андрей Степанович! Драгоценный. - Башкин в пояс кланялся Тиктину, как в церкви; казалось, сейчас перекрестится. - Надежда Андреевна, просто Наденька! Разнаденька милая! - и Башкин громко чмокнул руку и послал Наде поцелуй. - Я! я! - он тыкал себя в грудь, и длинный палец выгибался. Я, господа, всех радее. Вы не поймете! Я, я всех свободней! - крикнул Башкин. - Прямо на руках ходить! - и Башкин смеялся, и щурились глаза, как на солнце. - Ей-богу, на руках! - вскрикнул Башкин.
        Он стал на четвереньки, поддал ногами, как теленок, и вдруг - никто не понял, что это - огромные ноги взметнулись к потолку, длинный пиджак вывернулся, и все это рухнуло на пол. Одной ногой Башкин задел стол, и стакан с блюдцем зазвенел на полу. Анна Григорьевна бросилась, Башкин уж криво приподнялся на руках.
        - Ничего! Ничего! - он счастливо задыхался. - Ничего! - говорил Башкин; он встал на ноги. - Ничего, никаких городовых, никаких охранок, никаких жандармов, черт возьми, - он стукнул кулаком по столу, - и ротмистров!
        - Да садитесь! - крикнула Анна Григорьевна.
        - Ух, я теперь буду жить! - говорил Башкин. Он зашагал, гонко забегал по комнате. - Прямо не знаю, сказать прямо не могу, как жить теперь буду! Делать? Все буду делать! Много я могу наделать? - он вплотную подошел к Тиктину, кивал ему в лицо головой. - Правда? Много ведь могу? Ужас сколько! - снова зашагал Башкин. - А этот мальчик, Коля, замечательный, я приведу, к вам приведу, Андрей Степанович. Правда? - снова он остановился перед Андреем Степановичем, нараспашку глядел в глаза. - Ведь я ж хороший человек, - сказал Башкин, запыхавшись, вполголоса и все не отводил глаз от Тиктина.
        - Ну, давайте выпьем, - сказал Андрей Степанович и отвернулся, потянулся к столу, к бутылке, - за новую жизнь и за вашу новую жизнь особенно.
        Андрей Степанович искал стаканчика чистого на столе. Дуня подбирала с полу осколки разбитой посуды и вдруг вскочила - звонок. Андрей Степанович с бутылкой в руке глядел на двери - Санька в шинели, в фуражке стоял в дверях - на синем околыше мелом написано 52.
        - Это что за метка? - Анна Григорьевна щурилась на фуражку.
        - Городовой! - Санька хлопнул рукой по цифре и круто повернулся. Андрей Степанович улыбался и кивал головой:
        - Так, так. Это мы просили, комитет общественной безопасности.
        Анна Григорьевна хотела пойти за Санькой, но в дверях вдруг быстро повернула назад, подошла к Наде, она взяла у Нади руку, быстро оглянулась на Башкина. Надя тянула руку назад, Анна Григорьевна наклонилась, ловила. Надя спрятала руки. Анна Григорьевна покраснела и быстро вышла из комнаты.
        Надя плотно сжала губы и то взглядывала, как отец наливал в стаканчик, то хмуро глядела в скатерть. Башкин искоса глянул. Он держал стаканчик, и Тиктин целился горлышком бутылки.
        - У вас глаза потемнели! - Башкин вдруг резко повернулся к Наде. - Да, да! Потемнели глаза. В вас больше силы стало! Андрей Степанович ждал со стаканчиком - чокнуться.
        - Теперь нужна... сила, - сказала раздельно Надя и на миг из-под бровей серьезно глянула в самые глаза Башкину.
        - Предстоит... - зычно начал Тиктин. Башкин резко повернулся к нему, расплескал на скатерть.
        - Да-да! Случилось что-то, - говорил Башкин в сторону Тиктина, - и я вас всех страшно люблю, все равно - ужасно люблю, и вы можете меня не любить, и не надо. Не смейтесь, потому что я...
        - Да пейте, все расплещете! - Андрей Степанович стукнул стаканом в стакан Башкину. - Мне сию минуту идти, - Андрей Степанович поставил стаканчик, глядел настенные часы, - комитет дежурит всю эту ночь.
        - И я пошла! - Надя встала.
        - Я хотел вам сказать, - Башкин привстал со стула, он смотрел, поднял брови на Надю, - хотел сказать самое главное для меня.
        - Не надо сейчас, - Надя выбиралась из-за стола. - Я даже плохо буду вас слушать сейчас. - Она сбивала крошки с платья, смотрела вниз
        - Вы уходите? - слышал Башкин голос Анны Григорьевны в коридоре. Санька уж полетел, так ничего и... - Башкин не слышал, как говорили в прихожей. Он схватил бутылку, вылил остатки вина в стакан и опрокинул в рот. Он услышал спешные шаги Анны Григорьевны, обтер рукавом губы.
        - Слушайте, вы, может быть, съели бы чего-нибудь, мы ведь пообедали только что. Послушайте! С ней уж ничего теперь не случится? Ведь свобода, не будут же хватать на улице, надеюсь. - Анна Григорьевна передернула плечами.
        Башкин стоял, тряс головой.
        - Нет! нет! Не может быть!
        Вдруг Башкин шагнул к двери, приоткрыл, заглянул в коридор и плотно прижал, повернул ручку.
        - Анна Григорьевна! - и голос у Башкина забился тревожной нотой. Ради Бога, вы даете мне самое честное слово, что никто не узнает, что я вам скажу?
        Анна Григорьевна села, она вскинула испуганный взгляд на Башкина.
        - Нет, нет... зачем? Никому. Никому, если хотите. - Анна Григорьевна взглядывала на Башкина и поправляла на руке кольца. - Нет, если вам угодно...
        - Анна Григорьевна! Милая! - Башкин с размаху сел на стул через угол стола. - Анна Григорьевна! - Башкин остановил пальцы Анны Григорьевны, прикрыл рукой. - Вы думаете, мерзее меня нет человека?
        - Что вы?
        - Нет, - громко сказал Башкин, - к черту! Прямо вам скажу - я, как мерзавец последний, делал пакости. Я, может быть, - крикнул Башкин и встал, - человека убил!
        Анна Григорьевна смотрела на него, не отрывая круглых глаз, она сразу покраснела.
        - Десять! Двенадцать человек! - закричал Башкин. Он весь напрягся лицом, и дрожала губа. И вдруг весь опал на стул, схватил руку Анны Григорьевны, через стол рванул к себе, прижался глазами со всей силы. Анна Григорьевна уж занесла другую руку, чтоб погладить волосы, но Башкин вдруг дернулся, вскочил. - И еще одного убью, - крикнул, - сегодня, может быть! Сейчас убью! Вот честный... честный крест! - Башкин с силой перекрестился. - У-бью! - и он опрометью бросился из комнаты, схватил свое пальто, шапку и выбежал с ними вон.
        Башкин стремглав сбежал с лестницы, внизу наспех напялил шапку, взметнул пальто, совал руки, рвал подкладку. Он дернул что есть силы двери, бросился на улицу. И как хлопнула тяжелая дверь! Башкин решительными шагами зашагал по тротуару вправо. Ему казалось, что испуганное лицо Анны Григорьевны смотрит вслед. На углу, на панели, Башкин в сумерках увидел кучку народа, в середине высокий студент, ага! и вот белый номер на фуражке. Люди стояли без пальто, без шапок. Видно, из ближних дворов. Вполголоса урчал говор. Башкин услышал:
        - Что вы говорите, господин студент, когда же сейчас человек оттуда пришел, сам же видел: разбивают.
        - Я ж вам говорю - разбивают, - вдруг громко вскрикнул женский голос. Голос дернул Башкина, он встал в трех шагах и слышал, как все сразу заговорили громко, и беспокойная испуганная нота забилась над кучкой людей, громче, выше.
        - Тсс! Тсс! - и студент махал рукой. Башкин подошел. - Вот распоряжение от комитета. - Студент поднес к глазам бумажку и, видно, читал на память - уж ничего нельзя было разобрать: - "Комитет безопасности при городской Думе взял на свою ответственность охрану порядка в городе и просит население помочь ему строгим соблюдением правил: первое, не выходить из домов с наступлением темноты во избежание эксцессов со стороны преступного элемента..." - Так, пожалуйста, господа, по домам. Комитету, уверяю вас, - студент наклонился, прижимал листок к груди, - комитету известно гораздо больше, чем этому человеку, и комитет принимает меры...
        Люди медленно отходили от студента.
        Только один человек - он придерживал у груди пиджак - подошел вплотную.
        - Что значит меры, - он глядел вверх в лицо студенту, - когда же там разбивают, убивают, я знаю? А если там тоже студент с бумажкой, так что?
        - Есть студенческая дружина, есть отряд целый, понимаете? - и студент повернулся и шагнул к Башкину.
        - Слушайте, слушайте, - зашептал ему на ухо Башкин, - где это, где?
        - На Слободке! - громким шепотом сказал человек в пиджаке. - На Слободке бьют еврейские лавки, - и он тряс пальцем в улицу направо. Башкин круто повернулся и быстро пошел направо, туда, в темноту, к Слободке. Он прошел размашистым спешным шагом уж кварталов пять по городу. Вон видно, стоит на перекрестке студент, и Башкин тем же ходом направил шаг к студенту.
        - Вы знаете, что происходит? - не доходя еще, начал Башкин, и в голосе твердый упрек, возмущение. - На Слободке бьют лавки! Еврейские лавки!
        - Правда? - и студент сунулся к Башкину.
        - Там, там, - сердито махал Башкин пальцем в сторону Слободки. Студент глядел, куда тыкал Башкин.
        - Ох! - и студент чуть присел. Башкин глянул - и легкое зарево низко перемывало по небу.
        Оба с минуту глядели, как дышало зарево.
        - Так что ж? Идем, или вы будете стоять, когда там...
        - Да я тут обязан... - перебил студент.
        - А ну вас! - Башкин шагнул прочь. - Ко всем чертям! - сказал он, шагая. - К сволочам!
        Башкин свернул за угол. И вдруг тонкий рожок кареты "скорой помощи" и холодок дунул под ложечкой - спешной дробью простукали лошади, и вон фонари кареты пересекли улицу. И опять рожок, и бедственный звук прижал под грудью. Башкин шагал слабее.
        Сдачи
        - ДА НИЧЕГО там не того... не разберешь. - Виктор стоял боком в дверях столовой, без сюртука, в подтяжках. Он глядел и досадливо морщился на стенные часы и переставлял карманные. - А черт! Вот замотался, часы теперь стали - дьявол их... Да вчера ж тебе говорил - вот как к свиньям все за... за... черт его знает, - и Виктор завертел в воздухе кулаком с часами и зло, без терпения, глядел на Груню. - Не знаю, одним словом, - и Виктор вышел, и Груня слышала: возился, бросал что-то и с силой пинком толкнул стул.
        Крики с улицы, и не визгливые, а густо поют будто. Груня вскочила, накинула шаль, побежала. Фроська туда же.
        - Тебя куда несет! - крикнул Виктор в спину, как поленом стукнул.
        Фроська на месте свернулась, платком полморды закрыла и перевивается вся.
        - Марш в кухню! - крикнул Виктор и пошел по коридору. - Тебе чего, дуре, надо? Тебе чего понадобилось? Фроська дернула плечом.
        - Подрыгай мне! Подрыта какая, скажите. Ее там не хватало. Фроська повернулась к окну.
        - Сапоги!.. - крикнул Виктор. - С вечера! С вечера, дура, валяются!
        Фроська шагнула, подняла с полу Викторов ботфорт.
        - То-то! - Виктор пошел к себе, но в это время дверь распахнулась, и Груня торопливо вбежала, красная, и лицо все в радости и головой кивает, будто с веселым сюрпризом.
        - Витечка! Народу! Поют, ходят, как на Пасху прямо. Ой, один смешной, понимаешь!
        И Фроська из кухни высунулась, сапог на руке надет. Виктор стоял вполоборота.
        - Мерзавцы! Орут, мерзавцы! - крикнул Виктор. Груня брови подняла. Жидам царя продали! - крикнул во всю глотку Виктор, ушел к себе, хлопнул дверью, хоть не очень.
        Виктор сел на стул среди комнаты, слушал, идет ли Груня. Не идет.
        - Тьфу! - плюнул Виктор со всей силы в обои перед собой. Встал, вышел в прихожую, лазил по карманам шинели, глядел чуть вбок. Платок достал - все злой рукой - пальцы нащупали конфету, и с платком вместе пихнул в карман шаровар, в самый низ. Ушел к себе.
        В квартире было тихо, и слышно было, как подымались голоса в улице.
        - Уря-я! - передразнил Виктор. И вспомнил, как Сеньковский кривлялся на еврейский манер: "Долой самодержавию и черту оседлости!"
        Виктор скрестил руки, вцепился пальцами, и вдруг истома выгнула спину, и Виктор вытянулся на стуле, голову за спинку, и дохнул едва слышно сквозь зубы:
        - Ре-ежь!
        И вдруг оглянулся на Грунины шаги за дверью. Виктор вскочил, открыл двери и сделал хмурое лицо.
        - А знаешь, старика можно устроить. Я уж говорил там... Видел полицмейстершу, просил, обещала. - И Виктор смотрел в глаза Груни, трогал глазами, пробовал.
        - Ага! Ага! - говорила Груня, перевешивала Викторову шашку на крайний крюк.
        - Да, и скажи, чтоб шинель почистила... и карманы вытрясти... труха всякая.
        Виктор еще раз глянул в Грунины глаза, а Груня смотрела на вешалку, обдергивала свое пальто.
        - Я думаю, Петру Саввичу надо, - начал Виктор и глядел на папироску, закуривал. Думал, глядит теперь на него Груня или уйдет сейчас, и вдруг над самой головой затрещал звонок.
        Виктор кинулся к дверям, толкнул по дороге Груню.
        - Кто? Кто, спрашиваю? - и держался за ключ.
        - Не отпирай, не отпирай! - шептала сзади Груня. Но Виктор уже вертел ключом, он толчком распахнул дверь, толкнул человека.
        - Да чего ты, дьявол, с ума сходишь! - какой-то штатский. Виктор нахмурился, вглядывался. Голос ведь знакомый.
        - А тьфу тебя! - и Виктор пропустил мимо себя человека. Маленькая барашковая шапочка сковородочкой сидела на боку, как наклеенная.
        - Да, конечно, Сеньковский, - шептал он и протискивался мимо Виктора. Он глазами уж зацепил Груню и протягивался к ней в узком месте. - А красивый, правда? - И Сеньковский состроил дурацкую рожу Груне.
        Груня тихо повернулась на месте и пошла в коридор, в кухню.
        - Гордая онау тебя, что ли, или не обедала? - говорил Сеньковский в прихожей.
        Виктор запер дверь, оглянулся.
        - Видал? - Сеньковский мотнул головой к дверям, и дрыгнула шапчонка.
        - Штатское у тебя есть? - уж из гостиной говорил Сеньковский. - Нету? Ну-ну-ну, брат! - и Сеньковский размахивал пальцем перед самым носом Виктора. - У нас, брат, чтоб было! А где хочешь, там и доставай. Сейчас, брат, тебе расскажу. - Сеньковский скинул грязненькое пальтишко, кинул вместе с шапчонкой на диван, на подушку - Груня кошечку вышивала. - Водка есть? Без водки этого дела не разберешь. - И Сеньковский прошел в столовую. Там на скатерти стояли еще неубранные тарелки.
        Виктор все смотрел на пиджак, на короткие рукава, на синюю рубаху под пиджаком, не мог до конца признать Сеньковского.
        - Мадам Вавич, - крикнул Сеньковский в коридор, - пожалуйте непременно, я вам сюрприз принес.
        - Груня, Груня! В самом деле, иди! Очень необходимо! - крикнул Вавич.
        Фроська шаркала по коридору в опорках.
        - А чего изволите, барыня велела спросить, - и Фроська вдруг фыркнула: узнала Сеньковского.
        - Водки нам подай, - говорил Сеньковский, - не обхохочись, дура, - и сделал Фроське гримасу.
        - Да, да! Водки живо, - говорил Виктор.
        - И дворника позови, - Сеньковский отхлебнул из стакана. - Ну иди же, черт тебя. Дело вот какое, - Сеньковский прикрыл двери за Фроськой, видал, какую блевотину тут жиды развели?
        - Ну? - Виктор глядел, как прихлебывал водку Сеньковский.
        - Ну, так сегодня же ночью сдачи! В Киеве герб сорвали, наш русский герб. Чего смотришь? - Сеньковский стукнул пустым стаканом и густо сплюнул на пол. - Да прямо сказать - трепануть жидов. Приказ тебе передаю, понял? Чей? Дурак! Чей? Мой приказ.
        - Как то есть?
        - А так то есть: выбить жидов так, чтоб сто лет вспоминали. Жидов... и жидовок.
        Сеньковский налил второй стакан и пощелкал ногтем по пустому графину отвечаешь?
        - Жидовкам можешь пузо пороть вот от сих пор - во по сие время! - и Сеньковский чиркнул себя пальцем. - И кишки можешь на руку наматывать, - и Сеньковский завертел кулак, наматывал.
        Но в это время распахнулась дверь, и Груня втолкнулась, стала и выпученными глазами глядела на Сеньковского, бледная, и двигала без слов открытым ртом.
        - Что? Ты что сказал? - дохнула Груня и хрипло и на всю комнату.
        - А что, под дверьми подслушивали? Больно стало? - Сеньковский держал стакан у груди, развалился на стуле, глядел снизу на Груню. - А есть и женщины, что кусаются. В кровь, как щуки. Спросите вот хоть... - и он кивнул на Виктора.
        Груня вдруг зарделась, сразу. И Виктор не узнал лица - крашеное.
        - Сволочь! - крикнула Груня и плюнула в лицо Сеньковскому. Он дернул рукой, расплескал стакан.
        - Грунечка, Груня, - бросился к ней Вавич, - он врет, он врет, все врет.
        Груня толкнула Виктора и стремглав выбежала из столовой.
        - Про жидовок, говорю, врет, - бормотал Виктор в коридоре, - Грунечка!
        Груня пролетела в кухню, вся красная еще, стала у плиты, снимала и хлопала крышками кастрюлек, спички схватила, опять положила.
        - Груня! Аграфеночка! - говорил Виктор шепотом. - Грушенька, ты слушай, Грунюшка, я скажу что, слушай. Груня смотрела на плиту, мигала широкими глазами.
        - Да Аграфена! - дернул за плечо Груню Виктор. Черная дверь хлопнула.
        - Вот привела дворника. - Фроська вошла в кухню, а дворник топал у дверей, обтирал ноги.
        - А ну сюда, сюда! - кричал Сеньковский из столовой. - Давай сюда дворника.
        Виктор выскочил из кухни.
        - Идем!
        Дворник снял шапку, застукал сапогами по коридору.
        Сеньковский закрыл за дворником дверь.
        - Ты вот что, ты доставить должен сюда, вот через полчаса, чтоб было, - Сеньковский ткнул пальцем в часы, - фуражку вольную, штаны и свитку там или пальтишко, вот на господина надзирателя. Понял? - Сеньковский двинулся к дворнику. - И смотри мне, сукин сын, чтоб ни гу-гу! А то знаешь! - и Сеньковский вдруг дернул лицо вперед, и дворник шатнулся назад. - Шкуру с живого сдеру. Пшол!
        Дворник пятился боком в закрытую дверь.
        - Разиня! - визгнул Сеньковский, вцепился в волосы, в затылок и стукнул дворника головой о дверь. - Лбом, лбом прошиби! Слушай, доставай! повернулся вдруг к Вавичу и заболтал в воздухе пустым графином.
        - Фрося! - крикнул Вавич и сам вышел, пошел к кухне, не дошел вернулся. - Сейчас, сейчас, - бубнил вполголоса Виктор и ходил, топтался по комнате. - Нет, ты кроме шуток - приказ? - Виктор на минуту остановился перед Сеньковским.
        - А ты что, дурак, хотел? Бумагу? С печатью тебе? Да? С гербом? Три подписи? - Сеньковский выкручивал в воздухе пальцем. - С подлинным верно... Дура! Дура ты... Ну, скоро там? - Сеньковский стукал стаканом по столу. Ты знаешь, что этой ночью, - Сеньковский хриплым шепотом заговорил, поднял одну бровь, косо наморщился лоб, - говорил генерал Миллер - сердце русского человека не может не возмутиться... да... никак не может... кровью должно обливаться, когда жиды нашего отечества топчут права русского монарха, и кто останется смотреть на это и кто, значит, сложа руки, пускай, значит, тот, значит - стерва, и все верные сыны родины должны как один человек... и чтоб возмущенье и чтоб жидам и всякой сволочи. Жиды, говорит, кучкой, и вы, говорит, должны сплотить оплот... и вали!.. по всем по трем! - Сеньковский уж говорил громко, на всю квартиру. - В портрет чернилом! Это как?
        - В государя?
        - Ну да! Не знал, подумаешь! Шварк чернильницей жидера какой-то. А что, морду не набьем? Набьем, так набьем, ой! Ой, жидочки-голубчики, покойникам позавидуете. Живьем, стервецы, в могилу полезете.
        Фроська с опаской боком глядела на Сеньковского и осторожно поставила на стол новый графин водки.
        - Ты не думай, - говорил уже сонно Сеньковский и тяжелой рукой наливал в стакан, - не думай, что мы вдвоем. Там уж есть. Приготовлено. Блатовню-то распустили? Вот! Там я еще человечкам мигнул, как следует. Это уж у нас, и Сеньковский пьяной рукой хлопнул через весь стол, - во! Слушай! Ты пожрать давай, - вдруг встрепенулся Сеньковский. - В семь надо на место. Э-э! Батенька, у нас не игрушки в ушки! Не-е-е! - и он мотал головой, глаза сощурил. - Ну! Давай жрать, что ли, - Сеньковский вскочил, - или в кабак посылай, пусть принесет твоя эта задрыга.
        "Заснул бы, - думал Виктор, - напился б и заснул бы".
        А Сеньковский хлопал ладошкой по столу:
        - Давай жрать, что ли! Посылай! Виктор нажал звонок.
        Почин
        - ДА НАПЯЛИВАЙ, напяливай, - дергал Сеньковский Виктора за ворот, во, во как! И воротник, стой, ворот подыму!
        И Виктор ежился, дергал локтями в черном полупальто. Луком и еще кислым чем-то пахнуло из бортов, и Виктор тряс головой.
        - Ух ты! - и Сеньковский присел, ухватился за колени. - Ах, черт тебя разъешь, - хохотал, мотал головой Сеньковский. - Жене пойди покажись фалейтор! Ей-богу, фалейтор; ну, конюх, что с барыней живет, тьфу ты, чтоб тебя, - и Сеньковский нахлопнул на Виктора картуз по самые уши. Он высунулся в переднюю, кричал через смех, через гогот: - Мамаша! На супруга полюбуйтесь. Ей-богу, он с чужой барыней живет!
        Виктор дернул Сеньковского назад.
        - Брось ты...не понимаю... и она тяжелая у меня, ты, брат...
        - Верно, она у тебя не легкая! Да ну их в болото! Ты револьвер! Бери, дурак! Мало что там может.
        Виктор скинул картуз, бросил на стол. Глядел в окно, в штору.
        - Ты что? - повернул его за плечо Сеньковский. - Идешь? - и губу вперед выпятил, хмуро прищурился на Виктора. - Нет? Так, значит, и доложить? Что с жидами, значит? И пусть царю в морду плюют?
        Виктор зло покосился на Сеньковского.
        - Да я твою королеву - знаешь, Господь с ней, - а служить, так... Да ты револьвер на шнурок и на шею, чтоб не вырвали там. Ну, готов?
        Сеньковский толкнул дверь в прихожую. Груня стояла в коридоре, глядела, рот приоткрыла. Виктор шагнул из комнаты.
        - Витя! Не ходи, не смей! - крикнула Груня.
        - Служба-с! - и Сеньковский назидательно тряхнул головой. - Приказ в штатском.
        - Витя! - Груня шагнула и руку одну вытянула вперед.
        - Да мы пройдемся, поглядим там. - И Сеньковский пихал Виктора вперед. - Мы скоро назад.
        Виктор шел молча. Передергивал лопатками.
        - Что, с приложением полпузанчик? - и Сеньковский захватил в кулак пальто на спине у Виктора, тер по хребту. - Почесать?
        Было темно, фонарей не зажгли. Кое-где у ворот глухо гудели темные кучки народу.
        - Постовой! - и Сеньковский толкнул Виктора под локоть, кивнул на студента на мостовой. - Снять, что ли, - и Сеньковский огляделся, - или рано?
        Виктор молча вертел головой.
        Они вышли на пустые улицы, и свет в окнах, теплый уютный свет, и где-то за окном пели хором. Виктор повернул голову на свет, на песню, погладил глазами окно.
        - Вот сейчас по-другому запоют, - Сеньковский больно ткнул Виктора большим пальцем под ребра. - Ух, началось, началось! - вдруг, запыхавшись, зашептал Сеньковский. - Фу, черт, завозились с тобой, а дьявол, туды его в доски! - и Сеньковский полубегом заспешил по улице вниз. Виктор глянул: они свернули в улицу, где прямо в конце металось красное зарево, будто хотело вырваться, звало на помощь. Виктор вдохнул, как будто кусил воздуху, и бросился догонять Сеньковского.
        - Господа! Господа! - голосом таким отчаянным, бабьим каким-то, кричал длинный, верста коломенская. - Господа! Вы туда? Там евреев избивают! Я тоже на помощь. - И длинный нагонял раскидистыми шагами. - Господа!
        Знакомый голос. Вавич не вспомнил, откуда это. Противный.
        Виктор не узнал Башкина.
        Сеньковский вдруг остановился.
        Башкин нагнал, запыхался.
        - Господа! Спешим! Может быть, мы...
        - Ишь! Полтора жида! - и Сеньковский с размаху ударил Башкина в ухо.
        Башкин схватился за голову, падал на Вавича.
        - Принимай! - крикнул Сеньковский, и Вавич всю досаду вправил в руку и саданул Башкина в бок. Башкин рухнул наземь, упал, раскинул руки.
        - Так! - сказал Сеньковский. - Почин! Пошли, - и он дернул Виктора за рукав. Потянул. - Ходом, ходом. Смотри. Э-эх! Пошло...
        В это время пламя взметнулось кустом и красным отсветом дунуло в черную улицу. Сеньковский стал на миг, и вот густым гулом ухнул взрыв и следом далекий визг толпы.
        - Ходом! - крикнул Сеньковский и побежал вниз по улице.
        Они бежали через пустую площадь, и уж в окнах мелькали пугливые огни и хлопали калитки, и только слышно было, как шлепали ноги, как перебегали под домами люди.
        - Забегали... таракашки! - запыхавшимся голосом подкрикивал Сеньковский.
        Он топал вверх в гору, и Виктор слышал, через крик и выкрики, как гудел говор во дворах за низкими заборами и, как языки пламени, звенли вскрики поверх гула.
        - У, сволочь закопошилася, - и Сеньковский тянул воздух со слюной и вдруг ..
        Дзлям! - и впереди в окне зазвенели стекла, и как сигнал ударило в душу. Кчертям! Посыпалось береженое. Бей! И Виктор сжал кулак. Вон бегут, бегут с факелом - черт его - ножка от мебели и горит сверху рогожа.
        - Бей жидов! Мать их в душу... - и вон с маху ломом, ух, дядя какой садит в рамы. Вывеска - "бакалейная".
        И вот неистовая нота, отчаянная, острым колом впилась в воздух, и на миг стихло все, и вдруг рванул гул ревом, трещали, взвизгивали двери. Виктор видел, как подсаживали трое дверь ломом - водопроводной трубой, подбежал, рев вошел в грудь, и Виктор дернул лом - сюда, сюда! и засадил у петли. Вали, вали! Красный свет мелькал, мутил тени, едко несло керосином ух, еще, еще!
        Гу-у! - лопнуло! Дверь отскочила, повисла криво над крыльцом.
        - Рви! - заорал Виктор. Он дергал дверь, не жалел рук, и вдруг женщина, старуха, кинулась из дверей и стала над ступенями, всклокоченная, рваная, глаза выпучены и руки подняла, вверх вытянула, будто в бездну бросается, рот открыла, кричит, что ли, и трясет в стороны головой.
        - Не-е-е! - слышал Виктор, держал дверь, глядел, как страшно мазал свет по лицу старухи, и вдруг визгнул голос: "Бей!" - и сзади махнул лом, и старуха, как бумажная, хлопнулась ничком в ступени.
        - Бей их! Га-а! - и уж мимо Виктора из окон что-то летело, и Виктор поддавал ногой какие-то банки, а там рвались, давились, топтались в дверях, и с дребезгом летело что-то из окон. И вдруг вой, в одну ноту. И вон вверх кричат:
        - Давай сюдой! Разом!
        Виктор глянул - факел метался по крыше, и носились тени.
        - Ловят! Ловят! Держи! - всем голосом рявкнул Виктор. - А, держ-жи, держи!
        Виктор бросился во двор.
        - Гу-у! - дохнула толпа.
        Виктор понял: поймали. Стукнулся в темноте на жестянку - бегом за дом, где тут на чердак, на крышу?
        На улице вдруг взвился крик, завился, как хохот.
        Виктор бросился назад, к воротам, задрав голову, глядел вверх на крышу. Какое-то тело держали за ноги, за руки, раскачивали у самого края, и мотались внизу фалды.
        Визгнули внизу:
        - И-и! Задергался, задергался ногами. Ишь, задрыгал. Держи-и!
        - Кидай, кидай! - кричали за воротами. Ух, размахнули, метнули в воздухе и с разлету вниз. И на миг смолкла толпа.
        - Ой, тотеле! - пронзительно крикнул сзади женский крик. Виктор дернулся, стало дыхание от этого крика, и мигом мимо мелькнула в ворота, толкнула Виктора на лету.
        - Ай! ай! йя! - и вырвался голос с душой вместе.
        Ревом взрыло толпу, и рев накрыл все.
        Виктор выскочил за ворота. Красным светом кидало с той стороны, напротив полыхала крыша, огонь метался на ветру, взмахивали языки.
        - Ой, пустите, ой, где папочка! Пустите! - рвался голос через весь рев. И вон кучей возятся. Вавич двинулся на крик, и вдруг опрометью мимо в нашлепке Сеньковский, чуть не сбил с ног, врезался в кучу. Виктора отшибло под окно, тяжелый ящик стукнул в плечо - швырнули из окна - рассыпалось.
        - Костыли! Вали! туды его в веру! - Виктор едва отскочил - тяжелый мешок валили из окна.
        - Давай, давай! - кричат от ворот, и только тошная женская нота висит, не падает. И опять Сеньковский. Ух, юрко сбил кого-то, хватает с земли.
        - Стой, стой! - орет туда к воротам. Виктор с забившимся духом протискивался, где кричала девушка.
        - Ой, сестру, ой, не убивайте, не надо, ой, не надо! Больная! И вдруг завизжала, и голос тонким ножом вонзился в гул. Виктор был совсем уж близко, рвался, не мог пробить гущи, не видел, что делают, и слышал стук: ухали ворота.
        - Давай сюда костыль. Давай, твою в доски! - И заорали сразу, ударом рявкнули голоса - и быстрей застукало, заспешило.
        - Давай костыль!.. Враздрай ее, враскоряч... - слышал Виктор.
        Визгнул голос.
        - Га! Гу-ух! - орали над Виктором с крыльца, глядели красными лицами туда через головы, на ворота. Пялились, тискались наперебой. Слетел один.
        - Что? что? - теребил его Виктор, рвал за ворот, кричал в ухо: - Что?
        - Жидовку!.. На ворота!.. Прибили! Ух, треплють! И вдруг рожок медным голосом, и затрясся сигнал над головами. Вавич дернулся, и голова ушла в плечи.
        - Фу! Это пожарные!
        Вон стали и дымят факелы. Не пускают, не проехать. И с грохотом, скрежетом рухнула крыша напротив, присело пламя, и жарким духом дунули искры, и снова взлетело в небо пламя.
        - Ураа! а! - гаркнула толпа.
        - Жидов, туды их кровину, бей! бей! - вопил над ухом у Виктора пьяный голос. - Бее-е-ей-йя!
        Виктор рванул вперед. Какой-то парнишка тискался под стенкой, две кухонных лампы в руке над головой, и вдруг толпа метнулась навстречу, дернулась. Виктор услыхал через крик сухой стук, и крик спал на миг, и ясно ударили два выстрела: серьезно, строго хлопнули выстрелы.
        - Жиды стреляют! А-а! - и высокий вой ветром подул по толпе.
        - Где, где? - кричал Виктор и рвался под стенкой вперед, а мимо бежали, спотыкались, и уж чисто впереди, вон огонек пыхнул и - дах! - и еще и еще, с другой стороны.
        Виктор вытащил наган, крепко зажал в руке. Опять огонек впереди, и Виктор нажал курок - не нажал, рванул горячей рукой.
        - А, так вашу в смерть... - шептал Виктор. И вдруг сзади выстрел. Виктор оглянулся. Пожар пылал. Кто-то бегом топал сзади.
        - За крыльцо! Дурак! - голос запыхавшийся. - Вон еще бегут. Сеньковский и Виктор два раза подряд выстрелили вперед в темноту. И часто-часто застукали выстрелы, и отскочила щебенка от крыльца.
        - А сволочь жидовская! - и зубы скрипели у Виктора. Он стоял в рост и стрелял и на ощупь перезаряжал наган.
        - Назад, назад, болван! - Сеньковский дергал за спину. Еще какие-то толпились кучкой сзади. - Назад! - и Сеньковский рывком повернул Виктора за рукав.
        Дап! дап-дап! - и огоньки сеяли из темноты.
        - Господин надзиратель! Налево в проулок.
        Виктор упирался, но уж и второй его тянул за локоть, и Сеньковский дышал перегаром в лицо - ходом!
        Виктор натыкался на хлам, на ящики и вдруг глянул вбок - те ворота - и раскинула руки и ноги... висит, как чудом, как приклеенная, и увидал черным колом торчал костыль из ладони.
        - Ходом! Пошли, пошли! - и Сеньковский дернул Виктора вперед.
        Будь проклят!
        ТАНЕЧКА ходила по паркету от рояля к двери мимо трюмо. Из двери, из столовой, шел свет, и только ее одну видно в трюмо, когда проходит мимо. И Таня проходила и скашивала глаза в трюмо, и цвет, тот самый единственный цвет, рамкой оттенял шею и бросал на щеки отсвет - чуть страшный, неведомого огня.
        - И не надо! - шептала Таня и длинными шагами скользила по паркету и вдруг остановилась, подошла вплотную к трюмо, к самому зеркалу присунула лицо и злыми, ярыми глазами глядела себе в глаза, и как воткнулся глаз в глаз и не оторваться.
        - И... не... на-до! - громко сказала Таня и отвернулась. - Бабушка! крикнула Таня, вышла в столовую. - Бабушка! Да бабушка, черт вас дери совсем!
        - Чего? Упало чего? - шлепает на бегу.
        - Чаю, я говорю, а никто не подал.
        - Да стоит же чай, Бог ты мой, орать-то так... фу, убивают, думала. Чай-то вот. Сослепу-то орать...
        - Ну, так и садитесь, пейте. Садитесь, говорю, сюда, сейчас же! Ну! Я вам наливать буду.
        - Не надо, не надо крепко так, - и старуха замахала рукой.
        - И варенья вот вам. В чайное блюдечко! Чепуха, сожрете. Вот полное блюдечко наложу. Вот! Куда? В рот. - И Таня села, и стул пискнул.
        - Куда же столько? - и старуха закачала головой, заулыбалась губами на варенье.
        - Бабушка! - Таня кричала, как глухой. Старуха глядела, мелкими складками пошел сухой лоб. - Бабушка! Что, если б муж бы ваш или жених вам на свадьбу газету принес? В подарок?
        - Как это газету?
        - Ешьте варенье! - крикнула Таня. - Газету, я говорю! С самыми интересными новостями! Что царя убили. Старуха затрясла головой, и глаза в чашку.
        - Ну, все равно, с картинками. Газету вот эдакую! - И Таня развела руками круг, и сзади черными крыльями махнула тень, и старуха вздрогнула. На свадьбу? А? - и Таня встала и со всей силы глядела в старуху. - Что?
        - Да не пойму... Газету? Зачем же газету?
        - И мне незачем! - крикнула Таня. - И в рожу надо кинуть газету, - и Таня отшвырнула воздух рукой. - Газетчик! С душой надо, а не с... - Таня отпихнула стул назад, с громом, с рокотом, и вышла в гостиную. Села с размаху на диван. Таня бросила взгляд в трюмо. Виден был стол в столовой, старуха без шума доставала ложечкой варенье. Таня стала глядеть в угол в темноту.
        - Ой, никак на черном ходу стучат! - И Таня видела в зеркало, как вскочила старуха.
        "Стучат, стучат, действительно стучат", - Таня встала и пошла к кухне.
        Старуха уж отпирала. Дворник шагнул через порог и стал, придерживал сзади дверь.
        - Что вы там шепчетесь? - и Таня твердыми каблуками застукала по коридору. - Что такое?
        - А вот говорит, - шептала старуха и наклонялась в такт, - чтоб, говорит, завтра, говорит, иконы на окно поставить, - и старуха выставила ладони, - чтоб знали, что православные, говорит, люди, - дворник глядел старухе в темя, улыбался, кивал головою, - чтоб, говорит...
        - А верно, - и голос у дворника вразумительный, - ну, камнем кто. Простое дело...
        - Зачем, зачем? - Таня шагнула к дворнику. Но дворник уж всунул спину в дверь, улыбался - такое уж дело... - и закрыл дверь. Таня дернулась к двери, хватилась за ручку.
        - Шш! - старуха придерживала дверь. - Он говорит, барышня, говорит, и старуха зашептала едва слышно, - забастовку завтра делают... русские делают... прямо бунтовать, говорит, все будут.
        - Иконы почему? - крикнула Таня.
        - Иконы...- но ничего нельзя было расслышать, бился, трепетал электрический звонок в кухне, кто-то часто, прерывисто звонил в парадную дверь. Таня бегом бросилась отворять, и тревожный воздух заходил в груди. Звонок бился, вздрагивал сзади нервной дрожью. Таня быстрой рукой открыла дама в вязаной шали, улыбается насильно, искательно.
        - Простите, одну минутку, на пару слов, - дама озиралась в передней, я внизу живу. Лейбович. Идемте на минуту, - и она тащила Таню в гостиную, слушайте, умоляю вас, - шептала Лейбович, - вы же интеллигентный человек.
        - Да сядьте, сядьте, - говорила Таня.
        - Ой, милая, я не могу. Вы знаете, - и вдруг голос осекся, охрип, Лейбович глотала сухим горлом, - дайте мне выпить глоток, - хрипло говорила Лейбович, и Танечка видела в полутьме, как трясется шаль на голове.
        Танечка выпрыгнула в столовую, схватила свою неначатую чашку, и чашка дробно билась о зубы в руках у Лейбович. Она с трудом глотала, поставила чашку на рояль.
        - Я вас умоляю, - свежим голосом говорила Лейбович, - дайте нам на завтра, только на завтра, пару икон, вы же понимаете? Только поставить. Вы знаете, что делается на Слободке? Ой! - и Лейбович сцепила обе руки и била ими себя в лоб. - Я не знаю, если есть Бог, то как он может смотреть на это, когда человек, человек не может... человек не может это видеть. Господи, Господи! - и Лейбович с судорогой подняла стиснутые руки. - Это христиане! Это русские! Православные убивают! Стариков убивают... женщинам... беременным... - Лейбович захлебнулась, она вдруг села на стул, вцепилась пальцами в голову. Она вскочила. - Будь проклята, проклята! Проклята эта страна! - крикнула исступленным голосом. - Тьфу, тьфу, тьфу на тебя! - и она плевала как будто в кого-то перед собой и снова бросилась на стул и вцепилась, точно хотела содрать с себя волосы, и, скорчившись, все ударяла сильней и сильней ногой об пол.
        - Слушайте, слушайте, - Таня наклонилась, трепала за плечо Лейбович, кто же это, кто?
        - А! Все! Все! Негодяи! - выкрикивала Лейбович.
        - Ведь не может быть! Слушайте, я вам - говорю: не дадут.
        - Когда! Когда! Кто не дал? Жить не дадут! - и она вдруг остановилась и вдруг подняла на Таню лицо и большими, выпученными глазами смотрела на Таню. Она приоткрыла рот, как будто подавилась. Таня ждала - и вдруг из полуоткрытого рта вышел вой, как будто кто внутри поднялся к горлу и кричал изнутри, громко, на всю квартиру, одной волчьей нотой.
        - Воды! воды! - Таня побежала за стаканом, Таня впопыхах смутно слышала, как отпирала старуха парадную. - Валерьянка, где валерьянка? громко повторяла Таня, хватала баночки в шкапчике. Таня бежала назад, какой-то мужчина уж стоял над Лейбович, старуха с кухонной лампой в руках стояла в дверях гостиной, кисло хмурилась. Мужчина, видно, зажимал ладонью рот Лейбович, и глухо выла спертая нота.
        - Простите, - говорил через плечо мужчина, - я муж, я слышал... снизу. Фанечка, тсс-тсс! Не надо. Там же Яша остался...
        Но Лейбович мотала головой, и к спинке стула прижимал ее голову муж.
        - Пусть выпьет, - совала стакан Таня. Но Лейбович встала.
        - Что же, что же это? Что это? - повторяла Лейбович, задыхалась, поматывала головой. - Ой, что же это? Наум! Она стояла растрепанная, озиралась.
        - Ша! - и Наум махнул сердито рукой. - Тихо! - он обернулся к Танечке, он схватил ее под локоть и быстро пошел к столовой. - Понимаете, идет погром. Да, да, настоящий погром. Я зубной врач, внизу. Так я вас прошу, мы в первом этаже - Наум Миронович Лейбович... у меня дети. Сейчас, каждую минуту,- шептал Тане Наум Миронович, - они же не смотрят - дети, не дети...
        - Идите сюда, сюда ко мне, сейчас. Скорей! Таня недоговорила, Наум Миронович зашагал к дверям. Но вдруг остановился, вернулся.
        - А старуха? Я говорю - старуха, я вижу, чем она дышит, пойдет скажет... дворнику, я знаю... Надо запереть, на ключ надо тот ход.
        Таня мотнула головой, пошла в кухню, старуха встала с табурета, глядела тревожно, сердито на Таню. Таня подошла к дверям, повернула два раза ключ и засунула себе в декольте.
        - Бабушка! Ко мне в спальню, - Таня вытянула приказательно руку, сейчас же. Если выйдете - я вас убью! Таня пропустила старуху мимо - все не опускала руки.
        - Не закрывайте дверь, - шептал в прихожей Наум Миронович, - мы по одному и тихо! Ти-хо! - он поднял к уху палец, и Танечка видела, как вздрагивал рыжеватый ус над губой и мелкой рябью трепетало пенсне.
        Таня заглянула в гостиную.
        - Жена уже пошла, - он осторожно вышел на темную лестницу, шагнул осторожно, как в воду.
        Танечка высунула голову в двери. Лейбович шарила ногами ступеньку, и снизу Таня ясно слышала шепот:
        - Яшенька, Яшенька, держись за меня, Яшенька, держись, мой мальчик. Там хорошо, хорошо будет. Хорошо, мое золотце!
        - Тсс-ссс! - тонко засипел Наум Миронович. И Таня слышала, как маленькие ножки оступались на каменных ступенях.
        "52"
        САНЬКАТиктин стоял на посту. На главной улице, против городского сада. Ходил мерно по асфальтовой черной мостовой. Пустые тротуары замерли по бокам, и укатывал в темноту черный асфальт. Санька вслушивался - тишина, покойницкая тишина будто выдула все звуки из темных улиц, и замерли глухие фонари. Санька ходил против высокой "Московской" гостиницы - два окна еще светились в пятом этаже. Санька глянул вверх - уж один только огонь остался.
        "Ну и тухни, что, я боюсь, что ли? Пройду вот в переулок, и ничего".
        Санька нахмурил брови и крепким шагом пошел в узкий, как щель, проулок. Прошел до угла. Каменно, не по-жилому, стояли дома, и злой губой выставился балкон на углу. Санька свернул по тротуару. Потухло последнее окно в гостинице, и весь темный фасад черными окнами глядел вверх, туда, за городской сад. Мелкий дождик неслышно засеял, шепотком, крадучись, мочил асфальт.
        Санька глянул на большие часы, что торчали на кронштейне над часовым магазином, - половина четвертого. Санька стал читать стеклянные блестящие вывески, и тупо смотрели слова, без зазыва, как в азбуке: серебро, камни... Санька огляделся и плюнул в стеклянную вывеску.
        "Тьфу! И на всякие фигели-мигели! "в шапке не входят" - да-с. И вот, в шапке выходят и в этой же шапке на посту стоят".
        И Санька вышел и стал посреди мостовой... Едут! Санька услыхал далекий стук по мостовой. Вот ясно, громко - подводы, в проулке. Санька двинулся навстречу. Ломовые остановились на углу в проулке. Кто-то соскочил и дернул звонок у ворот. Санька подошел.
        - Э, не беспокойтесь, господин студент, - еврейский голос, - я управляющий. Могу показать, хотите, документ - с ювелирного магазина. Да вот дворник, так пусть он скажет.
        Дворник уж ворочал ключом.
        - Это управляющий Брещанского? - Санька сделал твердый голос.
        Дворник не отвечал, он пропускал управляющего, пропускал возчиков.
        - Да я спрашиваю, - крикнул Санька, - управляющий прошел?
        - Знаю, кого пускаю, - буркнул дворник и хлопнул калиткой.
        Санька неистово задергал звонок.
        - Сейчас сказать, кого пустил, - кричал Санька. - Сейчас же дам знать в комитет! А черт тебя! - и Санька с яростью дергал звонок.
        - Тс! Тс! Не шумите! - и снова управляющий выбежал на улицу. Санька бросил звонок. - Андрей, Андрей! - звал управляющий. Дворник нехотя шагал. - Вот скажите им, кто я. Скажите! Что? Вам трудно?
        - Да говорено - управляющий. А он кто здесь, нехай скажет.
        - Тс! Тс! - управляющий присел, прижал ладони к уху. Он быстро взял Саньку под руку. - Слушайте, все может быть. Мне сказали, что все может быть. Одним словом, надо перевезти немного товару на склад. И не надо шуму, не надо из этого делать тарарам.
        - Почему тайком? - Санька стал, они были на углу.
        - Ой! - вздохнул управляющий. Он снял котелок, обтер лоб. - Ну, вы не знаете, так я удивляюсь. А я не могу говорить. Идемте, я покажу документ, и ей-богу же я не имею времени, там товар. Вы же понимаете, какой наш товар? Раз - в карман! - и я знаю? Тысяча рублей! - и он тянул Саньку назад к воротам.
        Возчики уж носили забитые ящики, тихо ставили на подводы. Еще какие-то люди в шляпах суетились около подвод. Подводы отъезжали не гремя, шагом, в воротах с фонарем стоял дворник. Санька глядел с угла на работу.
        "Черт его знает, а вдруг кража? Спросить, спросить документы? Непременно".
        Санька сунулся в ворота.
        - Куда? - и дворник взял Саньку за рукав. Санька вырвал руку.
        - Да ты!..
        - Тс! Ша, ради Бога, - и управляющий бегом подбежал к Саньке. - Что? Что скажете? Документ? - и он бросился рукой в карман. - Вот, вот! - и он тыкал под фонарь паспортную книжку - Гольденберг.
        - Да на черта вы стараетесь, квартальный какой, самого в участок...
        - Тс! - Гольденберг замахал руками.
        - Пятьдесят два! - мазнул дворник фонарем у Санькиного лба. - Скольки вас на фунт? - ворчал дворник.
        - Только не надо шуму! - шептал управляющий, и он побежал в глубь двора к освещенной двери.
        Было уже почти светло, когда тронулась последняя подвода. Санька прислонился к стене, глядел, как дворник приподнял шапку, поклонившись управляющему. Потом обернулся к Саньке, глядел сощурясь и накосо погрозил толстым ключом, как палкой. И вдруг Гольденберг соскочил с подводы, побежал, придерживал на бегу котелок. Он схватил за руку Саньку:
        - Покойной ночи! Я говорю - идите спать! Идите спать, дорогой студент. Ради Бога, идите скорей спать. Ой, честное слово вам говорю. - И он повернулся и быстро засеменил, догонял подводу.
        Совсем рассвело, проснулись вывески, заговорили слова. Из большой двери, из "Московской", вышел швейцар. Глянул, сморщась, на небо и перевел глаза на Саньку.
        - За городового! - крикнул швейцар через улицу и улыбался, пока Санька кивал головой, что да, да, за городового. Швейцар в пиджаке поверх ночной рубахи, с галунами на фуражке, вот идет к Саньке, стал на краю тротуара, Санька зашагал навстречу.
        - А что, ночью тихо было? - швейцар ежился на холоде, совал руки все глубже в карманы. - Тихо, значит. Надрались-то за день. Иди греться, - и швейцар кивнул на дверь. - Аль проверки ждешь? Ну, посля заходи. - И швейцар бежком поспешил к дверям.
        Санька бодро зашагал по мокрому асфальту, шлепал в лужи полной ногой. Вот просеменил по панели какой-то в пенсне, спешит куда-то, шеей на ходу вертит. Мальчишка вон какой-то почти бежит. Санька смотрел вслед. Мальчишка оглянулся - еврейчик - кричит что-то Саньке, завернул голову назад. Не понять. Санька улыбался ободрительно, кивал головой. Помахал рукой - вали, вали, мальчик! Мальчишка побежал, заработал локтями. Подвода с грохотом пересекла улицу, ломовой нахлестывал лошадь - та задробила мохнатыми ногами. Было восемь часов, Санька ждал смены. Вон бегут какие-то. По тротуару. Душ пять. Сюда, сюда бегут. Санька остановился, смотрел им навстречу. Они махали руками и запыхавшимися голосами кричат что-то. Сворачивают за угол, кричат что-то Саньке и машут, машут. И вдруг из дали улицы флаги, толпа ровным строем перегородила улицу, идут, идут, все простонародье будто. Широко, спешно идут, вот уж голоса слыхать, вскрики. Санька стоял посреди улицы, не отрывая глаз, глядел на толпу. Вон впереди в бороде машет на ходу палкой, все, все с дубинами.
        - Что это? Что это? - кто-то бросился вбок, бежит наискосок, а впереди маленький, как мышь, бежит - мальчик, мальчик!
        Ахнула вскриком толпа - догонит, догонит! Санька бросился вперед, глядел на мальчика, видел, как оскалилось лицо, и вмиг мелькнула дубина, и мальчик с красным потоком из головы пролетел мимо Саньки, и красная полоса за ним на черном асфальте.
        - Бей! Бей студа! - и сразу вырвалось много, и Санька глянул в глаза все, все могут, и живая предударная радость.
        Санька стал на бегу, и вот один уж набежал, стал в одном шагу и замахнул за спину железную полосу, глазами втянул в себя Саньку - миг тянет назад - далеко замахнул - тяжелая, от ставней. И еще бегут. И вдруг сама нога Санькина брыкнула, ударила в живот того, что с полосой. Санька не чуял силы удара, его повернуло и понесло прочь, будто не ноги, а сам несся, ветром, духом, свистело в ушах, и страх визжал сзади.
        - Бей! Бей жидов!
        Санька видел только впереди швейцара у дверей, будто манит рукой - у "Московской", он влетел, внесло его в двери, он не заметил, как внесло на третий этаж. Он слышал, как страх грохотал у дверей, кто-то бежал по лестнице, и хлопали испуганные двери в коридорах. Какой-то военный бежит по коридору, застегивается.
        - Туда! Туда! - машет Саньке в конец коридора, и Санька побежал по коридору, и вон дверь открыта, женщина, дама в дверях, отступила, пропускает.
        - Сюда! - как издалека слышит Санька. Он сел на диванчик, глядел на даму и на все вокруг, и тер руки, и как будто сто лет уж эта дама смотрит на него, сдавила брови, рассматривает. Говорит что-то. Непонятно. Не слышно.
        - Шинель, шинель скиньте! Шапку сюда! - Она сама сняла шапку, и Санька сдирал с себя шинель, как в первый раз в жизни, отдирал рукава от рук, как приросшую шкуру.
        - Хорошо, что штатское на вас.
        Санька вертел головой, оглядывал все, и глаза не могли остановиться.
        Дама вешала пальто в шкаф.
        - Мой муж сапер, подполковник, никто не посмеет! Сядьте! Сядьте же! и она пригибала за плечо Саньку к стулу.
        И вдруг с улицы крик ударил в окно. Дама проворно вертела ручку, распахнула балкон, и свист и вой полохнул в комнату.
        - Прошли! Прошли! - крикнула дама Саньке и помахала рукой.
        - Фу! Не могу! - вдруг крикнул Санька. Он, как был, без шапки, бросился вон из номера.
        Он сбегал вниз по лестнице, - перегнувшись через перила, саперный подполковник громко говорил, отдувался:
        - ...и никого не выпускай тоже!.. Вовсе... дверей не отпирай! Понял?
        И он поднял голову, увидал Саньку, пошевелил бровями.
        - Дай-ка лучше ключ сюда!.. Мне дай ключ! Давай!
        Швейцар подымался вверх, подбирая спереди полы ливреи.
        Заперли! И радость тайком пробежала под грудью, и Санька неспешно шагнул с последних ступенек в шум голосов внизу в вестибюле, люди быстро, глухо говорили все вместе, в пиджаках поверх ночных рубашек. В купальном халате, с актерским лицом, толстый тряс серыми щеками и говорил: "Погром, погром, кишиневский погром... кишиневский..."
        - Где же полиция? Где полиция? - дама дергала Саньку за руку, придерживала на груди капот. - Скажите, что же смотрят?
        Мужчины теснились к стеклу двери, присели, головы в плечи.
        - Да не напирайтеся на дверь! - вернулся швейцар. Он отталкивал, пихал ладонью в грудь людей, а они не отрывали раскрытых глаз и пятились. - Да камнем кто шибанет, и тогда... - швейцар вдруг оглянулся на топот за окном.
        - Казаки! Казаки! - крикнули сзади.
        Швейцар схватился за вторую дверь, Санька помог отодвинуть людей и помог припереть дверь, хоть и не надо было. Швейцар вертел ключом, он глянул на Саньку и чуть мотнул головой, сказал тихо:
        - Пятьдесят второй? - и мотнул головой, чтоб идти.
        Санька шел за швейцаром, и мутный воздух бился в груди, и как будто задохнулась голова и ноги не свои, чужие пружины. Швейцар снял с доски ключ, пошел на лестницу. Санька шел рядом, и ноги поддавали на каждой ступеньке. Швейцар открыл номер, пустой, прохладный, и вот дверь, угловой балкон.
        - Отсель видать, - сказал швейцар тихо. Санька глядел из безопасности, со второго этажа, швейцар стоял рядом.
        - Скамейку из сада волокут, ух ты, мать честная!
        Казаки стояли в строю на той стороне у городского сада, казачий офицер переминался на лошади, а впереди густая толпа, и вон сквозь толпу колышется на руках скамейка, тяжелая, серая - вон четверо несут, к магазину, к ювелирному, Брещанского. И от крика загудели в номере стекла.
        - Гляди! Гляди! - швейцар встал на цыпочки. - Ух ты! Раз!
        "Грум!" - ухнула железная штора в окне магазина. Санька смотрел, как четверо размахивали скамейкой, били, как тараном, другие садили ломами под низ, видел, как стервенели, краснели лица, тискались к окну еще и еще.
        - Собьют, собьют, истинный крест, собьют, - шептал швейцар, сносчики, ей-богу, сносчики это... вот истинный Господь, собьют...
        Вдруг камень ляпнул в большие часы над тротуаром, и стекло дребезгом посыпалось сверху, и пустота с палочкой оказалась в часах, как обман. И в часы полетела палка - обрезок трубы, под часами уж пусто, и еще, и еще летят камни в часы, и вдруг все сперлись, хлынули к окну.
        - Говорил, собьют! - кричал швейцар. - Ух лезут!
        "Что ж я мог бы сделать? Что сделать? - и Санька топнул ногой, и нога дернулась и подкинула Саньку. - Фу, черт!" - Санька отошел от окна, шагнул шаг и снова круто повернул к окну.
        - Пойду, пойду! - громко заговорил Санька. - Есть ход? Есть? - дергал он швейцара за плечо. Швейцар глядел.
        - Чего это?
        - Ход, ход! Ну, черный ход, есть? Есть же? Я не могу, понимаешь?
        - Насчет чего идти? - Швейцар мигал глазами. - Куда же идти?
        - Пошли! - Санька схватил швейцара под локоть.
        - Ну-ну... чего? Не надо.
        Они вышли на лестницу, снизу подымался густой говор, крик, и колкой икотой всхлипывала женщина:
        - Айп!.. айп!
        Санька рвался за швейцаром через людей, сквозь слова и крики, мимо этого вопля женского.
        - Да здесь, здесь, в двух шагах, на Круглом базарчике убивают! губами выпихивает слова совсем белый человек. - Пойдите, - мотнул вверх головой, - от меня видно, - и сверху втек холод в Саньку, но он рвался за швейцаром.
        - Да не лезь так, - и швейцар в узком коридорчике рвал пальцем за крахмальный воротник, и Санька срывал, выпутывал воротник, галстук. Остановился, обрывал манжеты.
        - Стой! Картуз, сейчас картуз! Стой тут! - и швейцар бросился бегом назад. Санька чувствовал, как руки то слабели, то рвали полотно, как бумажку; швейцар уже надевал картуз Саньке на голову.
        - Ворот вздыми - так! Хорош! - Швейцар отомкнул дверку, ступенька вверх, вот дворик, и вон через забор высокий дом в проулке и люди во дворике вверху - там балкон, и люди мечутся на балконе в четвертом этаже, в высоте. Санька подошел к воротам, и вся кучка людей присунулась к нему, вцепилась глазами. И дворник, с бляхой - дворник.
        - Кто есть?
        - Пусти, по делу, ведено! - Швейцар, должно быть, кричит. Санька смотрел только на ворота, и дух колом стоял в горле. Дворник лез ключом в замок и прицеленным взглядом держал Саньку. - Пущай смело, свой человек!
        Они!
        ВОРОТА чуть приоткрылись, и Санька ступил в проулок И в ту же минуту сверху с балкона напротив:
        "Дап! дап!" - стукнули револьверные выстрелы. Санька видел, как человек совсем присел к балкону и стрелял через решетку, руку вбок. Стреляли туда, где стояли у городского сада казаки. И толпа отхлынула за угол. Санька сделал несколько шагов под стенкой, и вдруг сзади громом в проулке ударили, лопались выстрелы. Санька вжался в стенку, в дом. Он видел краем глаза, как стреляли с коней казаки, в проулок, вверх, в окна, вдоль улицы. Санька видел ворота напротив. Старик-еврей, с белой бородой, белыми худыми пальцами царапал железные ворота, скреб судорожно щелку и вот затряс головой и тычет, тычет пальцем в замочную дырку и вертит, как ключом, и бьется на месте всем телом о ворота - насквозь, насквозь хочет. Заклецали подковы, казак едет, карабин вруке, увидит, сейчас увидит. Санька вжал затылок в камень, глядел на старика, старик замер, лицом в ворота.
        - Что стоишь? Жид, что ли? Эй! - Саньке это кричит и карабин поднял. Крестись, такая мать, коли не жид!
        Санька смотрел в самые глаза казаку, за десять шагов видел, как рядом, серые глаза со смешком:
        - Жид?
        Санька перекрестился. И без веса рука, как воздухом обмахнул себя Санька. Казак повернул на месте, все лицом к Саньке и рысью тронул назад. Санька глянул на ворота, еле увидал недвижно черное пятно на черных воротах.
        Санька глядел вслед казаку. Толпа снова стояла против проулка. Офицер торчал над толпой, избочился на коне. Вон несут, тычут что-то вверх офицеру. Санька видел, как блеснул большой будильник. Офицер взял в руки и вдруг замахнулся и с размаху шаркнул будильник.
        - Го! - крикнуло, покатилось по толпе, все смотрели на офицера. Санька отстал от стены, засунул в карманы руки и пошел по проулку прочь. И спина ловила все звуки сзади - до угла бы, до поворота! - думала голова, и глаза знали, какой ногой ступит за угол.
        Санька уж подходил к углу - четыре раза ступить, и не в ухо, во все тело сразу ударил крик оттуда, из-за угла, рык с кровью в глотках, и оступилась нога. И вдруг топот дробный за углом, и вылетел человек без шапки, и глаза, как вставленные, одним мигом его видел Санька, и следом вразброд, кучей топали, свистели, пронеслись. Санька отвернулся и быстро шагнул дальше, дальше, за угол. Бросают что-то с балкона, валят кучами и внизу ревут, скачут - чего это скачут на одной ноге? Это брюки валят из "готового платья" - надевают брюки, скачут. И вдруг глаза упали вбок, на край тротуара - человек лежит, тушей вмяк в камни. Искал лица - из кровавого кома торчали волосы - борода, и вон белая ладонь из лоскутьев. У Саньки глаза хотели втянуться назад, в голову, пятились и не могли отойти от крови. Идет какой-то, шатается, раскорячился, тугие ноги: штанов много, и вдруг стал над этим. Санька видел, как мигом вздернула лицо ярость.
        - А, жидовская морда! Жидера, твою в кровь - веру, - и железной трубой с двух рук с размаху ударил в кровавое мясо, где была голова, и молотил, и брызгало красное, вздрагивало тело. - У! Твою в смерть...
        Санька глядел, куда, куда выйти, и рука вздрагивала под подбородком, где держал воротник.
        - Стой, где ты такой достал, т-твою в петуха!
        Кто-то дернул сзади за локоть. Санька не оглянулся, высвободил руку и шел, шел наискосок, вон, туда, в улицу, вон с Круглого базара, и ноги спешили большими шагами. Нет! затор, не пролезть - кучей у магазина, машут, орут - ух, рев какой! - в разбитое окно прут. Санька выворачивался из толпы, горячим потом сперло вокруг, и рядом кричал хрипло в ухо:
        - Уй, угара! Поклал жиденят у корыто, толчет прямо, ей-бога, у капусту - двоих.
        - Трох! Ой, и работа ж! Толкеть! Толкеть! - заорал впереди, и вдруг все зашатались, кричат сверху - свист, и все шарахнулись. Санька побежал, и следом за ним черное махнуло в воздухе. Санька успел увидеть пианино, и грохнуло сзади, как взрыв, и неистовый крик и свист в толпе, и сразу треск и стекольный всхлип пошел по площади.
        "Не бежать, не бежать, - твердил себе Санька, - только не бежать и скорей вон", - и борода из кровавого мяса торчала и шаталась тут, как полоса через глаза, и вот в пустой, совсем пустой улице, и по свободному тротуару шагают ноги, и все быстрей и быстрей, и рука прилипла под воротом, как приклеенная. Кто это? Кто они? - из-за угла, навстречу. Студенты? Ну да! Сумасшедшие! У Саньки нога уже дернула вбок, на другую сторону. Идут быстро, гуськом, по двое, по трое. Санька стал в сторону - красные лица какие - вон впереди в расстегнутой шинели, всеми глазами смотрит вперед - и револьвер, огромный револьвер вниз опустил в руке, чуть не до пола.
        И Санька крикнул:
        - Рыбаков!
        И студент глянул - очень похож, как будто снят с Рыбакова, но красный и глаза... И Рыбаков мотнул головой назад, а глаза все те же - выставлены вперед.
        - Там казаки у городского сада, - говорил Санька и не слышал своего голоса - горло само хрипело и слова сухие чиркали по воздуху. Санька шел со студентами, все молчали, шли туда, откуда свернул Санька.
        Все красные, будто не идут, а суются ногами. Свернули, и как ветром, дунуло из улицы навстречу треском кромешным, свистом, ревом, дребезгом. Рыбаков пошел, пошел, вобрал голову в поднятый ворот, через улицу, наискосок. Вон уж видно - машется все, ревет как полымя, и студенты гуськом за Рыбаковым косой линией через улицу, и вон поднял руку Рыбаков, сейчас выстрелит. Готово! Дымок дунул из револьвера - не слышно выстрела за ревом - и все, все пошли палить - прямо в толпу, в орево, в треск. И как ничего все круче будто завертелось.
        "Гух!" - с балкона грохнуло тяжелое. Еще, еще валят. Увидали! Увидали студентов - кинулось несколько, бегут. И дымки, дымки - упали двое - и вдруг другой голос пошел от толпы - бросятся? Санька стоял, как приклеился к мостовой. Часто, дробно - слышно, как щелкают выстрелы, уж покрыли рев, поверх крика бьют, и завыло, заголосило тонко, и уже нет впереди никого. Санька перевел дух - нет, бежит Рыбаков вперед, к углу, к площади, и студенты. Вон стал один - тычет рукой, заряжает, и вон Рыбаков уж за углом, и Санька двинулся и вдруг побежал туда за угол. Рыбаков под балконом, на обломках, на досках. Санька не понял, что делает он, толкнул с разбега Рыбакова, он полетел, скатился с рухляди и сзади крикнуло и разорвалось осколками зеркало. Рыбаков вскочил, озирался и вдруг крик хриплый "казаки" - и вон по площади, из проулка, не могут по лому вскачь.
        "Назад!" - Рыбаков взмахнул рукой и в тот же миг грохнули выстрелы громом рвались, рассыпались в домах. Рыбаков махал рукой назад, - студенты бегом гнали в улицу, за угол, направо, - какие-то прохожие, ворохи шапок в руках, Санька плохо видел их. Теперь налево, - студенты прятали на ходу револьверы, - руку за борт, в пазуху. Что это? У Рыбакова, у Рыбакова! Голубой околыш черный весь сзади - кровь! Ничего - идет, широко идет впереди. Слышно сзади в той улице подковы по мостовой, - бегом! за угол Соборная площадь - вразброд всякие ходят.
        - Они! Они! - кричит кто-то. Санька оглянулся, узнал: дворник тот самый, Андрей, где товар вывозили - тычет, тычет вперед пальцем, пробивается меж людей и все оборачивается. И вдруг Рыбаков перебежал через угол на тот тротуар и за ним в гуще все, и уж на том тротуаре. Санька видел, как сбился народ сзади.
        - Бей! Бей их! Жидов!
        И вдруг Рыбаков выхватил из-за пазухи револьвер, махнул - все вынули, все студенты - и пятятся, все попятилось назад, и студенты отходят задом к домам. Но - что это все вбок глядят, не на них, а вбок? Санька увидал, как бежали серые шинели, сбоку, с площади. Вдруг стали - шарахнулась вбок толпа. Целятся солдаты - студенты дернулись куда-то, где они, где? Санька озирался и вдруг опрометью бросился назад к дому, влетел в открытые ворота за выступ. Дверь какая-то, человек в белом, в халате каком-то, дернул Саньку за рукав, втолкнул в дверь, втащил куда-то, темно - Санька не понимал, куда его тащит человек.
        - Сюда, сюда! - шептал человек.
        Вот светло, комната. Женщины какие-то тоже в белом - и банки, банки по стенам - перевязывают. Всех перевязывают. Санька тяжело дышал, а его толкал человек на табурет, и вон уже быстро, быстро крутят на голову бинт, и что говорят, не понять, не по-русски, быстро, быстро - по-польски, что ли. Вон из белого глаза торчат, точно остановились, как воткнулись.
        - Где это, где это? - сухим горлом говорил Санька.
        - Аптека Лозиньского, здесь аптека. Ложитесь - прямо на пол под стенкой, скорее.
        Саньку за руку вела к углу барышня в белом, крепкой ручкой, нахмуренная, красная.
        Санька лег на белую простыню на пол, и вдруг за окном шарахнули два выстрела.
        - В аптеку не стреляют! - и человек в белом помотал головой. - Не! Пугают. Они знают, где можно. Лежите! - крикнул и быстро вышел в дверь.
        Рядом с Санькой лежал человек в штатском, голова как шар, в бинтах. Он хрипел, и дергалось все тело. И вдруг он вскочил, как пружина, заскакал ногами - как в мешке и - Ва! Ва! - пронзительно вскрикивал, звенело в ушах - все дернулись, из дверей выскочил фармацевт в белом, он ловил человека, а тот дергался вверх - взлетал на пол-аршина, взметывал руками. Санька бросился - человек с неимоверной силой изгибался, как огромная рыба, - его держали на воздухе, он вырывался у пятерых.
        Санька отрясывал голову от крика и все сильнее, сильнее сдавливал больного отчаянными руками.
        Руки
        ТАЙКА шла из сарая через двор по грязи - фу! в русских сапогах, и Тайка поглядывала на калитку - не может быть, а вдруг войдет и увидит такую, и платком голова замотана - прямо узел с бельем! - и Тайка скакала, шлепала через грязь скорей к крыльцу, а рукой глубоко в кармане сжимала рубль шесть гривен, в другой - вихлялся, визжал на ручке подойник.
        Всеволод Иванович сидел перед самоваром, ждал, пусть нальет, пусть сядет напротив: с блюдечка тянет и каждый раз волосы в чай - выбьются и падают. Скажешь, и ручкой замахнет волосы назад - совсем как мать бывало, и пальчики легкие - шмыг в тонких волосах.
        - Тайка, ты? Ну-ну, шевелись! - и Всеволод Иванович постукал ложечкой о блюдце. Слышал, как Тайка стягивала в прихожей сапоги, как бренчала рукомойником. - Что это? За молоком приходили?
        Красная какая. Краснеет все она последнее время, сразу, как ошпарится.
        - Парное, говоришь, им вот надо? А как платить, так вторая неделя ведь... Куда это ты? Да масло на столе. На столе! Здесь масло! - крикнул Всеволод Иванович в дверь, перегнулся в кресле. - Здесь, говорю. Подрала куда-то, - сказал уже вполголоса.
        Тайка вошла бледная, глазами хлопает. Всеволод Иванович украдкой глянул из-под бровей - делается все с ней что-то, хоть бы уж сделалось! - и тихонько сунул свой большой стакан к самовару. Тайка глядела вниз, в посуду, и руки подрагивали, когда чай наливала. Всеволод Иванович повернулся к окну.
        - Заходили чего-то. Заходили, говорю, чего-то нынче, - громче сказал Всеволод Иванович. - Вон уж который, - и он кивнул на окно.
        Тайка мотнула головой в окно.
        - Заходили, говорю, - повторил Всеволод Иванович и глянул на Тайку.
        - Говорила... приходила... говорила, - Тайка засуетилась глазами по столу, - нынче в театре экстренный дневной вечер и читать будут... распоряжение, что свобода... и концерт, - и Тайка села и сунула в рот кусок хлеба.
        - Какой вечер? Распоряженье читать? Кто это говорил-то? И концерт при чем? - Всеволод Иванович в упор смотрел Тайке в темя, а Тайка замотала над блюдцем головой, совсем к столу припала. - Свобода? Кому это вдруг свобода?
        Тайка вдруг встала, и слезы на глазах, и лицо в сторону завернула, и в свою комнату, с куском непрожеванным.
        - Таисенька!
        Тайка дверь за собой толкнула.
        Старуха заворочалась у себя.
        - Дурак! Ах, дурак, Сева! - и с горем каким вздохнула!.. Всеволод Иванович хотел встать, но куда ж идти? Ни к одной.
        - Уж родился дураком, - ворчал Всеволод Иванович и вертел громко ложечкой, - в сына твоего пошел, видно, в Виктора... в Виктора удался уж... таким умником.
        Всеволод Иванович разом плюхнул горячий чай в блюдце, перелил на скатерть.
        - Был бы умным, - тише говорил Всеволод Иванович, - не родил бы квартального... умудрил Господь... бог Саваоф... и Пресвятая Троица. Дурак и есть! - крикнул Всеволод Иванович. - И нечего с дураком разговаривать.
        Всеволод Иванович встал и нарочно во всю мочь ткнул назад кресло, пошел к себе в комнату, оставил чай на блюдечке. Самовар один стоял и плевался громко сквозь дырочки.
        Тайка села с размаху на стул, уперла локти в столик, в закапанное сукно, и расползлись, разрябились знакомые черные пятнышки сквозь слезы. Самые знакомые пятнышки, кляксы, и смотрели осторожно на Тайку. Обтерла слезы и пальцем стала обводить пятнышки.
        - Самая, самая я несчастная, - и губы дрожали, говорила шепотом.
        "И волосы, как мочало, желтые, прямые, - Тайка дернула себя за мокрую прядь, - все дуры несчастные, у кого волосы как палки". - Тайка всхлипнула, легла на стол, на руки головой. Глаза закрыла. "И вдруг пройду мимо барьера - они там внизу - шумит, шумит театр голосами, хлопают, хлопают голоса. А он там, к углу, и в ноты глядит и пробует - усами над флейтой. И вдруг пробежит, как ветер свежий поверх всех, как ветер в саду по деревьям и вдруг вверху затрепещет - и улетел ввысь" - и Тайка выпустила сбившийся воздух в груди. - "А потом говорит с товарищем, и ничего, ни словечка не услышишь, и вдруг, вдруг глянет наверх и увидит. И только б успеть головой кивнуть". - Тайка уж подняла голову, уж всеми глазами глядела в подоконник, а Израиль поворачивался, смеялся товарищу, и в ушах подъемный говор толпы. Тайка встала, переодевалась и все глядела туда, в подоконник, в угол. - "И так, так погляжу, что все, все услышит, все! Пусть скажет: Тая! на ухо шепотом".
        - Та-я! - сказала вслух Тайка, испугалась, огляделась. Совсем готова. Глянула в зеркало - фу! красное лицо, будто девчонка набегалась. И глаза блестят - будто кузнечика поймала и рада, как дура какая. Тайка тыкала пудрой в лицо, было лицо уже меловое, а Тайка все еще зло тыкала пушком нос, подбородок, и пудра сыпалась на платье. Тайка глянула на дверь и достала из домашнего платья рубль шесть гривен, осторожно, не бренча; положила в кошелечек. Стряхнула с платья пудру. Мигом вышла, мигом натянула пальто. Будто мама зовет. Тайка нарочно стукала ногами, набивала калоши и хлопнула дверью - быстрым шагом мимо собаки в калитку.
        На улице верно: заходили, идут все в город, и Тайка скорее запуталась в народ - еще начнет от ворот орать на всю улицу - Таиса!
        Тайка обгоняла всех, не смотрела, кто идет, не оглядывалась.
        - А потом утоплюсь! - вполголоса сказала Тайка навстречу ветру.
        Билась над бровью желтая прядь - пускай! все равно - веселые волосы. Тайка мотнула на ходу головой.
        "Если б я была знаменитой актрисой или балериной какой-нибудь, и все б смотрели..." - Тайка храбро закинула голову чуть вбок, поправила на голове круглую шапочку, и вдруг опять слезы проклятые. Ух, проклятые, проклятые! Тайка была уж на площади, трясла головой, стряхивала слезы - скорей в городской сад, чтоб не видели. Тайка не замечала, что густо, очень густо толпился народ; она пробивалась в ворота сада, - в саду никого не бывает. А в саду народ, гимназисты какие-то - полным-полно. Нет, хоть не глядят. Все глядят вон туда. Тайка достала платок, сморкалась и слезы заодно - тайком, незаметно вытирала. Что это? Торчит какой-то. Гимназист на скамейку, что ли, встал. И все туда глядят. Скажите, каким барином стал и руками, руками-то как. Подумаешь! Но сзади напирали - о! и семинаристы. Гимназистки, хохотушки противные, и Тайке боязно было, что глядеть станут, что ревела, и пудра вся пропала. Чего это он?
        - Что ж нам предлагает царское правительство? - слышала Тайка высокий голос в сыром глухом воздухе. - Оно предлагает нам не Учредительное собрание, которого...
        "Да это Кузнецов, - вдруг узнала Тайка, - Сережка Кузнецов, он в эту... в Любимцеву-Райскую влюблен, букеты на сцену кидал и все в оркестр попадал. Выгоняли, говорят, из гимназии".
        - Что такое, что такое? - громко говорила Тая, на нее шикнула гимназистка - ух, злая какая! Фу! злая! - и Тайка старалась выбраться из толпы и осторожно сверлила плечом, как бывало в церкви.
        "Началось, а вдруг началось".
        Не дотискаться к воротам, и прут, прут навстречу, сбивают назад, и уж по траве, по кустам, как попало, ломят прямо. Закричали там чего-то. Тайка оглянулась: на месте Сережи уже какой-то бородатый. Фу! не узнала - доктор! доктор Селезнев, и все в ладоши забили. Тайка снова рванулась к выходу ох, наконец! Свободней на площади. Ой, давка какая у театра. Ничего, через артистическую дверь, ничего, пожарный там, он знает, пропустит, и Тайка бегом перебежала свободный кусок площади. Дернула дверь - заперто. Тайка дернула еще раз ручку, рванула еще. Идет - вон в каске уже - пожарный, началось, значит, если в каске, а то в фуражке он с синим околышем, с кокардой - говорит за стеклом, не слышно.
        - Пустите, ради Бога, на минуту! - кричала Тайка в самое стекло, стукала пальчиками. - Пожалуйста! Очень! Миленький, золотой!
        "Отмыкает, отмыкает! - нет, приоткрыл только".
        - Барышня, - говорит в щелку, - не надо, идите домой, домой ступайте. Нехорошее сегодня.
        - Ничего, на минутку, я сейчас назад, домой, ради Бога, миленький. - И Тайка ухватилась за створку дверей, вцепилась пальчиками - пусть прищемит.
        Пустил!
        - На один момент, - кричит вдогонку, - эй!
        А Тайка бежала уж по лестнице, и вот он, коридор, - пусто, слава Богу! - вот дверь, французский замок, а там уж за дверью гул, так и бурлит, так и барабанит в дверь - народу-то, должно, и Тайка повернула замок, с трудом пихнула дверь - и яркий плеск голосов обхватил голову. Тайка захлопнула за собой дверь. Гуща! Вот гуща - как никогда. Вяльцева приезжала, и то такого не было - и не сидят, все вплотную стоят в партере. А в ложах-то! Вывалятся сейчас через край. Тайка вспотела, раскраснелась от давки, от толчеи. В зале все в пальто, в шапках. Тайка пробивалась к барьеру оркестра Что это? Там тоже полно и тоже в шапках, шляпы, фуражки, и все головы шевелятся, вертятся - и нет, совсем нет музыкантов Тайку придавили к барьеру, а она все вглядывалась в головы внизу - может быть, он тоже в шляпе, как все. Тая искала котелок, тщательно просматривала по кускам, будто искала на ковре копейку. И вдруг все захлопали. Тайка увидела, как поднялся занавес.
        На сцене стол с красным сукном, и сидят вокруг, как на экзамене, - и вдруг встали все за столом, и в театре все хлопают, хлопают, и кто-то кричит за Тайкой зычно, по слогам:
        - До-лой са-мо-дер-жа-ви-е! До-лой! - как стреляет. Один за столом поднял руку - стали замолкать, тише, тише. А этот вдруг по тишине зыкнул:
        - Долой са-мо-державие!
        И тот с рукой со сцены улыбнулся весело и снисходительно в его сторону.
        - Господа! - крикнул со сцены и опустил руку. - Господа! Первым долгом я считаю нужным огласить акт... то есть манифест, данный семнадцатого октября...
        - Известно всем! - гаркнул за Тайкой опять этот зыкало, и все закричали. Ух, шум какой невообразимый. Нет, нет котелка, или не нашла. Стихли опять.
        - Господа! - опять крикнул со сцены - кто это? Тайка глянула знакомый будто? Да, да, из управских, из земской управы, как его статистик! - вспомнила Тая. - Гос-по-да! Объявляю митинг открытым. Слово принадлежит товарищу Кунцевичу.
        Вышел худой из-за стола вперед, высокий, с бородочкой. - Громче! громче! - орут все. А он краснеет. Что же это?
        - ...свобода союзов!.. - услыхала Тайка. - Свобода объединяться...
        "Вон! вон котелок, вон там за серой шляпой". - Тайка дернулась вправо, протискивалась вдоль барьера.
        - Куда несет? Да стойте на месте! - и Тайку спирали, не пускали, и прямо уж перед нею надрывался хриплый голос Кунцевича:
        - Мы требовали самодержавия народа! Народоправство!.. царь... правительство...
        Тайка уж видела, что это он, он - крохотный кусочек щеки увидала меж голов - он! он! - Тайка вдавилась в толстого по дороге, его бы только перейти. Тайка не спускала глаз с Израиля.
        Мигнуло электричество. Еще раз - притухло - можно было просчитать три. И что это кричит кто-то сверху? И вон со сцены все глядят вверх, на галерку, кто-то машет руками: всех как срезало голосом этим; все обернулись, и только шелест на миг - и вот крик сверху:
        - ...а в городском саду конные стражники! Избивают! Нагайками детей!
        Гулом дохнул театр, и крик поверх гула:
        - На площади полиция! Конные жандармы! Театр хотят! под-жечь!!
        Крикнул он со всей силы. И сразу вой набил весь театр, вой рвался, бился под куполом.
        Тайке казалось, что сейчас не выдержит, оборвется и грохнет вниз огромная люстра под потолком, ей казалось, что свет задергался, задрожал от крика. Она видела, как дернулись все там, внизу, в оркестре, черной массой сбились вправо и в маленьких дверках вон, вон, душат, душат человека, спиной к косяку. Мотает головой, рот открыл, глаза вырвутся! Тайка заметалась глазами, где Израиль? Что это? Израиль выше всех, под стенкой, под самой рампой. Встал на что-то, на стул, что ли. Стоит и футлярчик под мышкой. Но в это время Тайку сзади прижали к барьеру, совсем сейчас перережут пополам - впились перила. Израиль смотрит прямо на нее, брови поднял и машет рукой, каким-то заворотом показывает. Тайка со всей силы старалась улыбнуться - Израиль что-то говорит - одни губы шевелятся и усы ничего не слышно - но ей! ей! Тайке говорит, Тайке рукой показывает. Ух, какой он! Приказательный, как папа прямо. И вдруг отпустило сзади на миг, и Тайка дернулась - ноги онемевшие, как отрезанные, и все-таки ноги поддали, и Тайка боком вскарабкалась на барьер и перевалилась. И вдруг за ней следом, сбоку, справа, слева,
полезли люди, бросились, будто вдруг открылось, распахнулось спасение - они бросались вниз, прямо на головы, на сбившуюся гущу людей, топтали сверху ногами, потом проваливались и руками взмахивали, как тонут в реке. Тайка держалась за барьер, ноги нащупали карниз, на той стороне - Израиль! Израиль! Израиль рукой, ладонью и футлярчиком оттирает от себя, будто прижимает ее к барьеру, притискивает через воздух, через дикий вой и говорит, говорит, широко говорит, ртом скоро, скоро. Тайка глядела, держалась глазами за Израиля, а он выставил вперед руки, будто придерживал ее, чтоб не упала сверху. У Тайки немели руки, кто-то наступил на пальцы сапогом. Громадный мужчина ворочался внизу, он был уж без шапки и тяжелыми ручищами рвал соседей за лица, прорывался вперед к узкой дверке оркестра - красная шея, совсем красная, мясная, он вертел головой, потом вскинул руки, стал бить себя по темени, неистово, со всей силы. И вдруг вмиг стало темно - как лопнул, не выдержал свет. Крик притих на мгновение и взорвал последним оглушительным ревом - у Тайки задрожали руки. Она смотрела в темноту, в ту самую точку, где
был Израиль, смотрела со всей силы, чтоб не потерять направления. Тайка не чувствовала рук, но руки держали, как деревянные, а внизу будто кипит, ревет огонь сорвусь - конец, как в пламя, а там, на той стороне, - Израиль, и казалось, что видит, как он руками придерживает воздух, чтоб она не упала.
        Кукла
        ВСЕВОЛОД Иванович не хотел выходить, не хотел сходить со своего кресла; как взбесились бабы - не повернись, все не так, все дурак выходишь. "Валяйте, валяйте сами... без дурака, без идиота старого. Пожалуйста!"
        Всеволод Иванович даже ногу на ногу закинул для независимости и сгреб со стола книгу, не знал еще какая - забыл, обтер пыльный переплет об ручку кресла - поскорей бы раскрыть. Всеволод Иванович без очков, ничего не видя, смотрел в раскрытую книгу, раскрыл, где открылась, серым туманом глядела печать. Глядел, солидно хмурился в страницу. Очки в столовой оставил! Всеволод Иванович пошарил глазами по столу. Ага! Лупа, большая, чуть не в четверть аршина, лупа в оправе, с деревянной ручкой, и Всеволод Иванович рассматривал огромные буквы и мшистую бумагу: "идучи тою линией, браты были перпендикуляры. Так гласит донесение первой российской землемерной партии в царствование..."
        Хлопнула наружная дверь. "Ушла. Ну и уходи. Уходи от дурака. Дурак ведь", - вполголоса сказал Всеволод Иванович и положил книгу на стол, стал скручивать папиросу. Огорчительно крутил, не спеша. Заслюнил аккуратно, оправил, вкрутил в мундштук.
        - Отчего ж? Можем и болваном жить. И оставьте болвана в покое... говорил тихонько Всеволод Иванович и шарил в кармане спички. "И на столе нету. И вечно затащут последнюю коробку. Черт их совсем дери! А потом дверью хлоп - и подрала - фюить хвостом. Красавица Гренады!" - и вдруг замкнулась душа; сразу все слезы ударили в горло: ищет бедненькая! Ищет приласкаться, счастья ищет, копеечного, ситцевого...счастья ситцевого... распинает ее всю. Маленькая была - куклу, куклу просила, с волосиками, чтоб причесывать, - куклу ей надо было, чтоб обнять, чтоб прижать, придавить к груди и лелеять до слез, и собирался, собирался - купил, и как вся покраснела, схватила, не глядя, ушла, забилась, не найти, чтоб не видели. Там и любила где-то свою куклу, пеленала, расчесывала. Всеволод Иванович с силой хватил кулаком по стулу, и прыгнули старые сургучики и циркуль без ножки. "А что, что я ей помогу! Сама теперь побежала. Фу, как дурак, на слезы слаб стал. Господи! твоя воля святая!" - вдруг за пятьдесят лет первый раз перекрестился Всеволод Иванович, один у себя в комнате.
        И обступило время Всеволода Ивановича, и он раскрытыми глазами смотрел в стены, с шумом летело время мимо ушей голосами, криками. На охоте, тогда - застрелиться хотел. Осенью, на номере стоял. Заряд медвежий - в лоб хотел, и полная грудь сил и воздух сырой с листом палым, и напружились плечи у Всеволода Ивановича... И вдруг топот по мосткам - каб-лучищами во весь мах. Всеволод Иванович вздрогнул - отчаянный стук, и еще, еще вразнобой - эх, топот, как крик. Всеволод Иванович дернулся, рванул дверь, к окну, в столовую - ух, бегут, бегут люди - опрометью вниз мимо окон, лупят по грязи - ребята бегут, гимназистки, бегут как отчаянно - и вот на клячонке вскачь.
        - Ах, сукин сын! стражник конный! и прямо на ребят, и плеткой, плеткой! Ой, девчонку по лицу.
        Всеволод Иванович застучал, не жалея стекла.
        - Что ты, негодяй, делаешь!! - и опрометью бросился на улицу, отмахнул калитку.
        Стражник топтался среди улицы и старался садануть бегущих.
        - Что ты, мерзавец, делаешь! - заорал Всеволод Иванович, бежал к стражнику, потерял туфли в грязи. - Ты что! Обалдел, прохвост! - Всеволод Иванович без шапки, с бородой на ветру, поймал клячу за повод и дернул вбок, рывом, всем стариковским грузным телом рванул вбок.
        - Брось! - крикнул стражник и зубы оскалил на красном лице и нагайку замахнул - Брось, сволочь!
        - Арестант! Разбойник! Детей! - хрипел, рвал голос Всеволод Иванович, тянул клячу к воротам.
        Стражник окрысил лицо, прянул вперед, достать старика, и вдруг черным ляпнуло в лицо стражнику - черной грязью, комом огромным залепило лицо, сбилась фуражка. Всеволод Иванович глянул - парнишка в картузе уж копал живыми руками, нагребал грязь в мокрой колее, а мимо бежали, бежали всякие, кто-то ударился с разбегу о Всеволода Ивановича. Всеволод Иванович еле поднялся из грязи. И вон с криком, с воем бежит толпа сверху улицы. Всеволод Иванович бросился во двор, еле пробился в калитку, вбежал в дом старуха стояла в рост у своего окна и дергала рукой шпингалет. Всеволод Иванович даже не удивился, что встала, будто семь лет сном отлетели назад. Всеволод Иванович скользил грязной рукой, рвал, открывал замазанные окна, и все летело под руками, будто картон отдирал. Он бросился к старухе, оттолкнул, рванул раму, ударил ногой вторую - окно распахнулось.
        - Сюда! Сюда! - кричит Всеволод Иванович, машет, гребет воздух рукой из окна и бросился в Тайкину комнату - открыть, открыть, вмиг. И уж не слышно голоса - крик в улице. Лезут, лезут, двое лезут. Всеволод Иванович бросился, тянул за руки, скорей, скорей! Не видел лиц, руки ловил, дергал вверх. Что это? Назад бегут! Сбились все, и ревет, плачет куча, вон напротив на забор лезет, срывается, ох, опять слетел. Ворота заперли!
        - Бей стекла! Лезь! - крикнул Всеволод Иванович. - Бей им стекла! - Но не слыхать за ревом голоса, он отскочил от окна, уж валят в окна, один через другого, навалом, кашей, и уж замешали, затолкали в комнате Всеволода Ивановича: не лица, изнанки одни, глаза на них и рты трясутся. Не разобрать кто - старые или молодые, все лица, как одно. Всеволод Иванович пробивался к окну - нет, не лезут больше - Всеволод Иванович отгребал людей назад, кричал:
        - В коридор, во двор!
        В улице уже мало крику, нет крику, стражник вон и машет, грозит нагайкой в окно Всеволоду Ивановичу.
        - Ракалья! - крикнул Всеволод Иванович, и оборвался голос. - Мерзавец, - кричит Всеволод Иванович, и нет голоса. - Еще чего-то грозит, мерзавец. Всеволод Иванович глотнул слюну. - Глаша! Ружье! - еле слышно. - Ружье! Дай! - огнем режет горло.
        Дальше поскакал мерзавец. Всеволод Иванович кинулся к себе в комнату, сорвал со стены двухстволку, хватал из патронташа пустые медные гильзы, бросал на пол.
        - Черт проклятый! - Всеволод Иванович с силой шваркал гильзы о пол.
        И вдруг дверь распахнулась - урядник какой-то, ух, рожа злая, нащетиненная.
        - Это ты, это ты, - и войти боится, ружья боится. И Всеволод Иванович задохнулся, застыл на миг, бросил с силой ружье об пол и кресло, свое кресло дубовое схватил, как палку, и без весу оно, как во сне бывает, и одной рукой занес и швырнул в стражника без надежды, как бумажкой. Всеволод Иванович глянул в дверь, и не было стражника.
        Глаша, жена, Глафира Сергеевна, в белом, как в саване, стоит в белой рубахе, в кофточке. И Всеволод Иванович не слышит слов - кровь в голове, задавило уши, и кресло поперек коридора в дверях, а стражника нет.
        И Глаша руки протягивает с мольбой. Всеволод Иванович вдруг заметил, что он все дышит, дышит, часто, воздуха побольше, скорее.
        - Глаша!.. - дохнул Всеволод Иванович. - Ничего!.. Ничего! Выйди! - и Всеволод Иванович отмахнул рукой, чтоб ушла.
        Всеволод Иванович отвернулся к столу, оперся кулаками, нагнулся и дышал, дышал. Не оборачивался, слышал, как жена возится, расшевеливает тяжелое кресло, силится пройти и зашлепала прочь босыми ногами. Всеволод Иванович все шире и шире качал воздух, во всю силу размахивал грудь. "Стоять, стоять так надо, быком стоять, и дышать. Шевельнусь - сдохну", думал Всеволод Иванович и слышал, как стучит кровь во всем теле.
        - Испей, испей! - и Глаша стакан тычет, белая рука какая, пальцы сухонькие.
        Всеволод Иванович головой помотал. А она тыкала стаканом в губы.
        Шапку долой!
        ПЕТР Саввич стоял в толпе, все густо, плотно сжались, но к театру не пройти. Петр Саввич протолкался вперед - кольцом стоят... а черт их знает кто? Слободские, что ли? С дубьем все. Узнал двоих - в "пятой общей" содержались. Красные все. Свистят. И вон дым! Дым от театра. Сволочь какая! Солому жгут под стеной, под каменной, под окнами. Пожарная часть рядом. И никто ничего. Вон конные стражники торчат - чучела, и хоть бы что.
        - Эй, черти! - крикнул во всю хриплую глотку Петр Саввич. И оглянулись, что с дубьем двое.
        - Статистик, сукин сын? А ну давай! - и дернул один за плечо.
        Петр Саввич рванулся, ткнул ладошкой в морду - отпихнулся в толпу. И тут все заорали, двое выбежали из театра, заметались в густом кругу, вон еще, еще повалило из театра, выплевывало людьми из дверей черными кучками, и кучки рассыпались.
        - Бей статистиков! Жидову пархатую! Петр Саввич сунулся снова вперед, но его чуть с ног не сбило народом; все ринулись вбок - конные стражники табуном прут.
        - Что ж это! Да куда! На народ! Черти, сволочи! - кричал Петр Саввич, но ничего не слыхать - визг, орево, завертело, забило уши. И пуще крик оттуда, из круга. Петра Саввича повернуло - ух, дым столбом над театром. Владычица, да что же это? Что же это такое, Господи? - шептал Петр Саввич. - Конец, дыбом все... Остолопы!! - еще раз крикнул Петр Саввич, и тут больно под ногу поддала тротуарная тумба, и Сорокин сел, и уж кто-то коленом с размаху протер по лицу, и Сорокин зажал голову меж локтей, обхватил пальцами затылок. - Пропадать надо! Пропала Россия! - и сквозь зажатые уши Сорокин слышал истошный вой, и в зажмуренных глазах виделось, будто небо вьюном свилось и кружит и свистит, и не уворачивался уж, когда стукали голову коленками, сапогами. Кто-то грузный свалился на Петра Саввича, придавил, и Петр Саввич так и повалился, не пускал головы из стиснутых рук. Упал как деревянный - всему, всему сейчас конец и черт с ним!.. и слава Богу!
        Петр Саввич пришел в себя. Он и боли сразу не чувствовал, толчки одни. Кто-то стукал в зад. Открыл глаза - околоточный стоял и бил с размаху носком сапога. Кричал:
        - Пьян ты или очумел, скотина, разорви твою мать!
        Петр Саввич оглядывался, мигал. С порожней площади, с того краю чужим глядел театр - закопченный фасад. Петр Саввич глаз с него не сводил и шарил рукой фуражку. Нашел фуражку. Вот, растоптанная, его, с синими кантами, тюремная.
        - Ну пошел! - крикнул квартальный и еще раз поддал носком. Петр Саввич встал, напялил фуражку, квартальный ткнул в плечо. - Пшел, пшел!
        И Петр Саввич избитыми ногами ловил мостовую, стукал и все глядел на театр.
        "Неужто же во всем свете такое? Такое вот пошло?"
        Плелся и все оглядывался на театр и вдруг кровь увидал на мостовой так, лужица, будто козла зарезали. И еще вон. По мертвой улице шел Петр Саввич. Души живой нет. Померли все. И Грунечка там тоже, верно... И собаки не лают. Петр Саввич шел один посреди улицы по самой грязи, не разбирал дороги. Спросить! Остался ведь кто живой. Крикнуть? И страшно крикнуть. Вон направо ворота распахнуты, раскрытый двор и пусто - как после грабежа какого. Петр Саввич стал среди грязи. И окошки в доме распахнуты.
        "Ихний, ихний дом! Землемеров дом. И весь распахнутый".
        Петр Саввич двинул к воротам, и пес вдруг залаял. Сорокин замигал глазами и растянул губы, обошел собаку - живы, может быть. Он осторожно тупыми грязными ногами вошел на крыльцо, толкнул дверь. Коридор, и вон стоит живой, сам землемер стоит, Вавич, старик ты мой милый. Петр Саввич просунулся в двери, ступил шаг, закивал головой молча.
        А старик глядит, приглядывается и вдруг как гаркнет:
        - Вон!
        Петр Саввич как от удара шарахнулся назад, по ступенькам быстро, неслышно проковылял, и собака лаяла как далекая. В ворота прошел и не знал, что это от слез плохо видно стало улицу, и заплавало, затуманилось все. И дышал на ходу:
        - Господи, что ж это? Что ж это, Господи?
        Петр Саввич прошел немного по улице, лишь бы отойти, и вдруг голоса, будто поют. Сорокин протер глаза, глянул вверх по улице. Верно, народ. Много, толпой идут, и флаги. Петр Саввич стоял у мокрого забора, глядел, глазам не верил; ведь те самые идут, бабы две портрет царский несут, где они сняли портрет-то? Уволокли его откуда? И флаги. И поют что попало, и руками машут - вон палкой в заборы стучат. "Куда они царя-то несут, что с ним делать будут? - Петр Саввич прижался к забору. - Узнает вора эта меня, убьет за старое. И пусть убьет - все равно конец". Петр Саввич перекрестился.
        - Шапку долой! - крикнул парнишка и побежал вперед толпы к Петру Саввичу. Петр Саввич не двигался. Толпа поровнялась.
        - Шапку! Обалдел! - и кто-то стукнул Сорокина по затылку, сбил фуражку. Петр Саввич наклонился подымать, ловил из-под ног. Кто-то поддал фуражку ногой, и она полетела прочь. Петр Саввич без фуражки пошел наобум. Не понял, как пришел, как сел на сундучок у сестры в коридорчике.
        Тайка пальцев не чувствовала, и рук - как не было. Как будто и держаться не надо, как привязанная она стояла на приступке барьера. И времени не стало, время в рев, в гул замоталось, затопталось и билось на месте. И вдруг огонек впереди, как раз там, куда со всей силы глядела Тайка, и вон Израиль - спичка в руке и футлярчик под мышкой, и внизу пусто. Израиль позвал рукой, и сейчас же спичка потухла. Тайка хотела пустить руки, чтоб прыгнуть вниз, нет рук и не оторваться. И вдруг за ноги берет. Тайка дернулась с испугу и повалилась вниз. Схватил, схватил! Тайка уж на ногах, он толкает, тащит куда-то в темноте. Дверка узкая, и Тайка спотыкается о лесенку, о ступеньки, а он толкает, толкает, наверх тянет, и Тайка не может схватиться руками - скрючило пальцы, не разгибаются. Тайка оббила в темноте все ноги и не чуяла боли. И только меньше гул, и Тайка слышит свой голос, а говорит будто не она:
        - Милый, милый, милый!
        Израиль чиркнул спичку, пошел вперед - коридор, каменный коридор. Какой-то хлам по стенкам. Вернулся Израиль, и спичка дрожит меленько в руке, говорит что-то, понять нельзя, как не слышно все равно. Опять пошел, Тайка побежала за ним впотьмах. Опять зажег спичку - дверь, и он стучит ногой в дверь. Тайка бьет онемелыми руками, и вдруг закружилась темнота, и как будто свет яркий мазнул по глазам, и Тайка села на пол, как на пух, и сладкий воздух скользнул из груди и растаял в мозгу.
        Мамиканян
        САНЬКА забыл снять с головы повязку, так и ходил в ней, как привезли его в университет, в клинику. Санька с жаром и с болью хватался за дело вырывал носилки, чтоб тащить раненого. В дверях операционной хмурился профессор - руки высоко держал на отлете. Саньке хотелось скорей, скорей забить, заколотить муть.
        "Не бежал же я, не бежал, не бежал!" - твердил в уме Санька и все что-то хотел отработать носилками - и вдруг Рыбаков бежит снизу по лестнице, ткнул в бок - "ты что водолазом-то все ходишь?" - и кивнул на повязку. Санька вдруг вцепился руками в бинты и рвал, драл со всей силы. На него глядели, и вдруг все бросились к дверям, к окнам, - все, кто был в вестибюле, и хозяева-медики в белых халатах. И Санька слышал:
        - Оборонщики еврейские городовых повели, глядите, глядите!
        Санька вбежал во второй этаж и с площадки в окно увидал: человек двадцать мужиков, бледных, и кругом - ух, какие черные, какие серьезные, с револьверами. Головами как поворачивают - будто косят направо-налево. Вон студенты с винтовками - винтовок-то пять, кажется. Повели, повели - в подвал! В мертвецкую! Пошли, гуськом пошли в ворота оборонщики. И опять екнуло в душе - не мог бы, не мог бы, ни за что не мог бы, как они. Санька пошел вниз и сжал губы - отвратительно, как вздрагивают на ходу коленки.
        - Этого не будет, сейчас не будет! - и неверно топала нога о ступеньку, и Санька отмахивался головой. - Не будет, говорю! - и коленки дергались.
        И вот опять острый рожок "скорой помощи".
        - Я пойду! Сам пойду, - вон ведут внизу, а он отмахивается рукой, без шапки, вся голова в крови и все говорит, говорит. Санька не мог отвести глаз от этого человека: кто, кто это? Филипп! Надькин Филипп, и Санька сбежал оставшиеся ступеньки, и уж Филипп увидал, и глаза, как в лихорадке.
        - А, да-да! Слышь! Как тебя! Санька, что ли. Я только, понимаешь, рванул этого, что впереди, - Филипп дернул рукой в толпе студентов, - да дай ты мне сказать! Я его раз! И тут этот справа маханул железиной, и я все равно, опять же... а он, понимаешь, я этого, да стойте, братцы, не тащите, куда идти? Куда идти-то теперь? - И Филипп оглядывал всех вокруг. - Дайте скажу!
        Санька все глядел, не отрываясь, и задыхался.
        - Да ведите вы его, вы! - толкал кто-то Саньку.
        - Да-да! - говорил Санька. - Как, как говоришь? - и он взял Филиппа под руку.
        - Да я говорю, понимаешь, этого суку, что впереди, я раз! И сюда - он брык.
        Санька вел Филиппа все ближе, ближе к операционной, и Филипп не умолкал, он вошел, все глядя на Саньку, он не чувствовал, как профессор щупал голову, садился, куда толкали, не чуял, когда подбривал студент наспех волосы.
        Санька зажмурил глаза, когда профессор стал долбить Филиппу череп.
        - Ничего, ничего, говорите, он ничего не чувствует... без всяких... хлороформов, - стукал профессор, - к чертям тут хлороформ... шок, а вы... и профессор стукал, - хлороформы.
        Санька не мог смотреть, и его мутило, как будто от переплета Филипповых слов. Санька вышел в коридор, на лестницу, и крик, крик пронзительный ахал эхом в гулкой лестнице. В дверях столпились у носилок.
        Была ночь, и в полутемном коридоре, в пустом, каменном, глухо урчали голоса в углу у окна. Студенты-армяне. И голоса то поднимались до темного потолка, то снова забивались в угол. Санька медленно подходил. Говорили непонятно, по-армянски. А за окнами улица пустая, без фонарей, и только черным поблескивала грязь против окон клиники.
        - Может, еще будут, и я пойду. Непременно, может быть, пойду, - шептал Санька. - Если б видел, как уходил Рыбаков с оборонщиками, я б... Во дворе видел - мог же догнать. Бегом, на улице догнал бы. - Санька топнул ногой, затряс головой и повернул назад. И вдруг армяне всей кучей двинулись, и Саньку обогнали двое. Один шел в бурке вперед, а тот его ловил за плечо и что-то громко говорил. И вдруг из полутьмы русский голос навстречу Рыбаков!
        - Ей-богу, никуда, никуда не пройдете. Я сейчас со Слободки, честное слово: патрули, патрули, заставы солдат - и палят чуть что. Охраняют. Погром охраняют. Вот там на углу чуть не застрелили, два раза стреляли, пока сюда добежал. Никуда! Да-да! Громят у Московской заставы. Дайте покурить, у кого есть?
        Санька быстро полез в карман, совал Рыбакову последнюю папиросу, боялся, что другие успеют сунуть.
        - Мамиканян! Мамиканян! - двое бросились за студентом в бурке.
        Рыбаков обернулся.
        - У него мать в Баку татары зарезали, так он хочет идти, - студенты кивали на Мамиканяна.
        - Ерунда! - кричал вслед Рыбаков - Ни за понюх пропасть. - Пыхая папироской, Рыбаков бегом нагнал Мамиканяна, повернул к себе. - Ну зачем? Зачем?
        Все замолкли.
        - He могу. Надо. Мне надо, - сдавленно сказал вполголоса и дернул чем-то под буркой.
        - Карабин у него, - и студенты тыкали пальцами в бурку, взглядывали на Рыбакова.
        Мамиканян отвернул плечом и быстро зашагал по каменному полу. Его отпустили и через секунду бросились за ним. Санька бежал с кучкой студентов, он слышал, как в темноте быстро шаркали ноги, а за этими ногами поспеть! поспеть! Сейчас же! - хлопнула внизу дверь, и Санька бежал следом и еще поддал перед дверью, чтоб скорей, срыву вытолкнуть себя - проклятого себя! - на улицу.
        Тихой сыростью дохнул навстречу двор, а Санька не сбавил ходу, он видал при свете фонаря у ворот, как черная бурка свернула вправо. Трое студентов догнали Саньку. Они тихо шли под стенкой. Мамиканян громко шагал посреди панели. И вон на углу фонарь - мутный шар над подъездом. И вон они - солдаты. Штук пять.
        Санька прижался к стене.
        - Мамиканян! - хрипло позвал кто-то сзади. И стало тихо, только ровно шагал прямо на солдат Мамиканян. Санька без дыхания смотрел вперед. Вот уж солдаты смотрят, один голову пригнул.
        - Кто идет!.. Обзывайся! Стой! - солдат с винтовкой наизготовку: Стой! Мамиканян стал.
        - Оружие есть? - обступили. Тащут! Тащут из-под бурки. - Стой! Из этого самого его!
        Мамиканян черной доской стоял недвижно. "Неужели?"
        - Мамиканян!!! - заорал Санька, и заорала вся глотка на всю улицу, и в тот же момент грохнул выстрел и следом второй. Санька видел, как рухнул Мамиканян, и вся кровь бросилась в глаза, и Саньку несло вперед, чтоб врезаться, разорвать! - и вдруг нога запнулась, и Санька с разлету стукнул плечом в тротуар. И темней, темней становится в голове. И отлетел свет.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к