Когда я был лягушкой Александр Дорофеев
Снежный человек
Александр Дорофеев
Когда я был лягушкой
* * *
- Когда я был лягушкой, больше всего на свете любил теплые майские вечера, - сказал как-то Вадик Свечкин. - Давно это было. Еще до того, как родился человеком.
Трудно, конечно, поверить. Разве можно помнить себя до рождения? Например, я лишь очень смутно припоминаю, как в полугрудных летах ползал на четвереньках под огромным, как небо, обеденным столом, дивясь разнообразию ног, ножищ и ножек. С тех пор, думаю, неравнодушен к женским.
- Правда-правда! - убеждал Вадик. - И маму-лягушку как сейчас вижу - красавица! В нашем пруду ее уважали. А братьев да сестер сколько, и не упомню, - он быстренько позагибал все пальцы. - Без счета!
Странный человек Вадик Свечкин. Когда мы гуляем по улице, всматривается в прохожих. Вдруг кивает на кабанистого толстяка в желтой кепке.
- Гляди-ка - этот канарейкой был!
- Опомнись, - придерживаю Вадика.
- А давай спросим - намеками…
Но как только мы заговариваем об уходе за комнатными птичками, о корме и чистке клеток, дядька бледнеет до яркой желтизны и убегает, взмахивая руками.
- Видишь, - кивает Вадик грустно вслед. - Точно - канарейкой был. Всю прошлую жизнь просидел в клетке, потому и вспоминать не хочет.
- Выходит, все раньше, чем родиться людьми, были разными животными?
- Не обязательно, - задумывается Вадик. - Ты, скорее всего, был деревом.
И так это убедительно звучит, что чувствую, как распускаются на мне листья и созревают кое-какие фрукты.
- Яблоней, что ли? Или грушей?
Вадик эдак особенно, будто собираясь чихнуть, принюхивается:
- Бананом, - говорит небрежно.
- Ну, конечно! - обижаюсь я. - Обознался! Это из ларька бананом пахнет! И вообще - банан трава, а не дерево.
- Да какая разница! - настаивает он. - Ты прислушайся - вот твоя родня в кожуре.
Вадик может задурить голову, но все же не настолько, чтобы я прислушивался к бананам.
Некоторое время мы идем молча, вроде бы порознь, и я думаю, что голос у Свечкина не из приятных - и впрямь болотный, квакающий.
На берегу пруда Вадик останавливается, тронув меня за плечо. В лице его - укор всему миру, а глаза выпучены, точно, как у лягушки.
- Моя бабушка, когда умерла, стала рекой. Смотрю на реку, бабушку вспоминаю, тихую, ласковую. А ее загрязняют…
Ну, правда, кому понравится, когда в его бабушку консервные банки летят и драные ботинки, не говоря о мазуте?
- Пройдет много лет, - тяжело вздыхает Вадик, - и превращусь я в лесной, к примеру, ландыш. А меня - хвать! - сорвут. И в бутылку.
Он чуть не плачет. Легко вообразить, как чья-то грубая рука вытаскивает Вадика из почвы. Ох, до чего же мерзко, когда тебя срывают. Страшно и беспомощно.
Уже стемнело, и наступает теплый майский вечер. В ларьке укладывают по коробкам моих дальних родственников. Я обнимаю Вадика за плечи. Так дружественно, как знакомую лягушку или хрупкий ландыш. А он говорит доверительно и зловеще:
- Станешь воробьем, и какой-нибудь дурак в тебя камень швырнет. Неизвестно, кто кем будет в следующей жизни. Может, ты - березой. А тебе ветки обломают на веники. И сказать ничего не сможешь.
Представив облом веток, немоту и боль березового сердца, я тоже едва не плачу. Мы одиноки и беззащитны посреди теплого майского вечера. И Вадик оставляет меня. Покупает в ларьке моего родича, ловко освежевывает и кусает.
- Такая жизнь! - поглядывает из-за банана. - Нельзя быть слишком чувствительным.
И затягивает песню, которая нежно звучит вечером у мелководного тихого пруда.
Когда я был лягушкой,
Я прыгал да скакал,
И мамочку родную
Квакушкой называл.
Я помню, как лягушкой
В пруду уютном жил,
Братишек да сестричек
Так нежно я любил.
Теперь во сне лишь вижу
Родные берега…
И хочется попрыгать,
Да уж не та нога!
А я слушаю с холодной тоской на душе. О прошлых и будущих жизнях тоска. О темных, неизведанных, как и нынешняя.
Понятно, почему мой приятель Вадик Свечкин так хорошо помнит прежнюю - никто его не обижал, и жилось ему привольно и весело, когда он был лягушкой.
|
