Березовое пугало Александр Дорофеев
        Снежный человек
        Александр Дорофеев
        Березовое пугало
        * * *
        Дрозды клевали на огороде клубнику. Они резко и жирно квохтали, подзывая приятелей. Рано утром склевывали ягоды. До половины со спелого бока.
        Толстые коричневые тельца упруго подскакивали в клубничных зарослях. Наглый грабеж! С криками выбегал я из дому. Дрозды, треща крыльями, стрекоча, якобы напуганные до смерти, скрывались в кронах деревьев. Следили оттуда, когда мне надоест торчать на огороде. А надоедало быстро - делать тут было нечего, если не клевать клубнику.
        У сарая подыскал я двухметровый березовый кол. Прибил перекладину. «Вот и человек поначалу-то был так же прост - тяп-ляп. А вон как изменился!» - думал я, роясь в сундуке. Откопал две шляпы и три пиджака. Шляпы - летние, соломенные, мятые. Пиджаки - хоть куда! Один еще недавно дедушка носил. Двубортный и приталенный.
        Сундук облагораживает - чем дольше вещи лежат, тем более в них значительности. Цвет матереет, покрой моднеет. И нафталин ароматен, как тонкий одеколон.
        Подвернулись рыженькие искристые брючата и галстук с попугаем. В облаке воспоминаний вернулся я к березовой крестовине. Пиджак был тесноват в плечах, и я обпиливал перекладину, когда подошел дедушка.
        - Что это тут? Одежду разбросал…
        - Пугало строю. А то клубнику клюют.
        - Какая клубника, если спать до полдня! Птицы умнеют, а иные люди - никак. Попилил бы дрова, чучелко!
        Отвлекая дедушку, я прикинул рыжие брючки, едва достававшие до щиколоток.
        - А когда-то впору были…
        - Здорово вымахал, - вздохнул дедушка.
        Сбить его с дороги было мудрено, и я покорно слушал, разбирая сундучное добро.
        - Не много нажил, - заканчивал он. - Разбрасываешься! А человек должен иметь твердую цель в жизни. Эх, чучелко, - махнул рукой, вытащил из кучи шляпу и, примеряя, удалился в сарай, откуда враз послышалось жужжание, постукивание, завывание. Дедушка точил по заказу общества кружевниц деревянные колокольчики. Выходили, как настоящие, - с деревянным же язычком. Березовые колокольчики подвешивали на сплетенные кружева. Они, конечно, не звонили, а скромно постукивали. Когда дедушка вытаскивал из сарая связки колокольчиков, они косноязычно шелестели, как баранки.
        «Пугало - не чучело, - думал я, прибивая к березовой крестовине березовые руки и ноги. - У пугала твердая цель - пугать!»
        Гвозди входили уверенно. Сухой стук прыгал среди сосен. Крест преобразился в голую и суровую древнюю букву, которую неизвестно как произнести. Лучше прикрыть одеждой.
        С рубашкой и пиджаком хлопот не было. Зато штаны не налезали, цеплялись за сучки. Наверное, так же трудно обряжать одеревеневших покойников. Подпоясав веревочкой, я поставил его на ноги и глянул - как бы вдруг.
        У куста бузины, чуть косовато, замер, вроде подстерегая, мрачный мужик - из ворота рубахи торчал березовый обрубок. Казалось, голову только что отсекли, и мужик еще не догадался. Торопливо накрутил кулем ветхую простыню, разгладил морщины на будущем лице и нахлобучил шляпу. Однако в руках пустовато. Отыскал прошлогодний желтый портфель и прибил сапожным гвоздиком. Мужик сразу приосанился, белея из-под шляпы пустой простыночной мордой. Хотелось нарисовать хорошее лицо, с доброй улыбкой. Но вылезли сами собой голубенькие унылые глазки, мягкий розовый нос, вялый румянец на дряблых щеках и оплывший подбородок. Не такого я задумывал. Впрочем, уж каков уродился. «Фома Платоныч, - послышалось, - агроном со стажем».
        Подхватив, бережно отнес на огород. Воткнул у клубничной грядки в рыхлую землю. Снял шляпу. И обухом топора влепил по белому темени - простыня расползлась, выперла березовая кость. Воровато оглянувшись на дорогу, ударил еще пару раз, и Фома Платоныч утвердился охранять посевы.
        Рваное небо плавало в облаках. Пустая асфальтовая дорога была серо-синей, холодной, как осенняя река. Сосны убегали высоко вверх и там мотались из стороны в сторону под ветром. Трещали, как сороки, дрозды, носясь меж деревьями. В сарае выл дедушкин токарный станок. И только пугало Фома Платоныч, агроном со стажем, стоял недвижно средь огорода. Даже желтый портфель не шевелился в его руке.
        Порывами, как из лейки, сыпался дождь, и простыночное мятое личико менялось, как хотело. Из-под носа вытекли усики, возникли лохматые бакенбарды и неприятные складки вокруг рта. Совсем противным стал Фома Платоныч, а все ж отчасти родственным. Подобное, верно, могут чувствовать пожилые родители к неоправдавшему надежд стареющему сыну.
        - Обед! Обед! - покричал от сарая дедушка, взмахивая деревянным колокольчиком. - Фу-ты ну-ты! - подошел к грядкам. - А я смотрю - с кем на огороде топчешься?! Бродяжка какой-то! Вон, как опуститься можно - пиджачишко затрепанный, штаны вкривь-вкось. А шляпа на что похожа? Воронье гнездо! Погоди - другую принесу.
        Дедушка сходил в сарай за шляпой и сам надел Фоме Платонычу - чуть на затылок, с наклоном влево.
        За обедом все косился дедушка в окно, на огород.
        - Тьфу! - не стерпел во время компота. - Так и кажется - чужие бродят! Поставил ты чучело на беду! Смотри, обчистят. И пиджак не плох, и шляпа свежа. А портфель! Сам бы носил.
        - Потерпи до осени, - попросил я. - Без портфеля Платоныч сам не свой.
        - Какой еще Платоныч? - нахмурился дедушка. - Вот обчистят, отчества не спросят! А главное - огород потопчут. Эх, все бездельем маешься, чучел строишь! А пора бы себя строить, не тратя времени.
        После обеда дедушка пошел отдохнуть, а я заглянул в сарай. Тут было множество приспособлений, инструментов и совсем непонятных металлических загогулинок. И все на своем месте - в покойной строгости. У дедушки каждый немой инструмент - молоток, пила или стамеска - знал свое место. Какая-нибудь захудалая проволочка на специальном гвоздике. Болтик или шурупчик в определенном ящичке. Любопытно разглядывать молчаливые железки. Хотя с дедушкой-то они вовсю разговаривают. Одни повизгивают, другие ворчат и поскуливают, третьи только соглашаются - да, да, да. Этих-то я хорошо понимал. Спорить с дедушкой впустую. Ворчи или повизгивай, а все равно скажешь - да, да, да. Дедушка всегда прав.
        Так раздумывая, покинул я сарай и направился на огород к Фоме Платонычу. Что-то смущало в этом самовольном агрономе. Тронул его за плоское плечо, ощутив под пиджаком, как и следовало, неотесанную палку. Тяжелая черноватая туча выбиралась из-за сосен, и в предгрозовых сумерках Фома Платоныч насупился. Беспокойство и хлопотливость появились в тряпичном лице - на полвека состарилось оно за прошедший час.
        Редкие прохожие спешили по дороге. Тетка с авоськой замерла у забора и долго приглядывалась к Фоме Платонычу. Рукой помахала. Крикнула - эй! Но Фома Платоныч и глазом не повел. «Нежить!» - ахнула тетка и заспешила прочь.
        Все же знал свое дело Фома Платоныч. Попугивал. Сами дрозды его сторонились, суетясь вдали от грядок.
        Выплыла белая лошадь, впряженная в повозку, на которой куковал старьевщик Соловей.
        То и дело вскрикивал: «Старье брани да со двора гони!» Слова будто прыгали по ухабам - кое-что подскакивало, остальное без следа западало. Висело, как дряхлый ковер на веревке, побитое молью заклинание - арье-ани-дара-ани!
        Соловей остановился у ворот, зашел и - прямо к Фоме Платонычу. Пиджак пощупал. Понюхал портфель.
        - Свой парень! Беру в товарищи - кобылу стеречь. Даю, согласен, пистолет со свистком.
        Прихватил Фому Платоныча за плечи, уже раскачивая, таща, как овощ, из земли.
        - Погодите!
        - Годить да чаи пить - жизнь фью-ить! - свистнул Соловей, отступая на шаг. - Вижу, согласен, что родня тебе. Однако ж подумай - два пистолета, согласен. Загляну на днях. Думай! - И пошел к лошади, бледневшей, как вечерний туман. Прыгнул в повозку и сразу исчез, будто провалился меж буераков, под землю.
        Похолодало. Полярный ветер проносился чуть выше сосен. Низко, чтобы не угодить в эту зиму, пролетали две вороны, беседуя, как немые, крыльями. Вдруг расстались - одна села на сухую березу, другая полетела в просветлевшее на закате небо.
        Постукивая колокольчиками, вышел из сарая дедушка. Голова засыпана тонким опилочным пухом. Опилки лежали на лице. Забились в складки вокруг рта, растопорщили усики и бакенбарды. Я обнял дедушку, ощутив под пиджаком сухое воробьиное тельце с острыми лопатками.
        - Будет баловаться-то, - отстранился он. - Что успел за сегодня?
        Огляделся, припоминая, но все вокруг молчало обо мне.
        - Зря день прожил, - кивнул дедушка. - Не будет из тебя толку!
        - А от тебя-то какой толк? - прошамкал вдруг Фома Платоныч. - Разве что к Соловью в товарищи - кобылу стеречь.
        Дедушка встрепенулся и откашлялся, будто услыхал, но не разобрал ясно, а переспросить-то вроде и некого. Опилки посыпались с лица. Он махнул рукой и пошел в дом. Березовые колокольчики шелестели ему по дороге какие-то деревянные слова - мол, вечер, спать пора. А спал дедушка уверенно, лежа на спине, руки вдоль, упрямо дыша носом. Умеет ли кто спать правильней?
        Взошла внезапно пятнистая луна. Я посидел у дома на скамейке. Обернуться бы пугалом, стоять меж грядок долгие годы, безмолвно, твердо зная, что делать, все понимая, всех любя, пугая беззлобно птиц и охраняя урожаи.
        Войдя в дом, выключил свет и поглядел из окна. Луна теперь была ясная, без пятен. Поблескивали листья. Мутно светилась парниковая пленка над огурцами и помидорами. А где же Фома Платоныч? Не видать его!
        Окно запотело, и луна растянулась по небу светлым столбом. Протарахтел на дороге мотоцикл.
        Я выскочил на улицу. Сосновые лапы медленно ползали по луне. Холодный ветер опустился до травы. А Фома Платоныч укрылся, кажется, за елкой. Вот он, стоит, не шелохнется. Воротник поднят. Портфель в руке на гвоздике.
        Я тихо подошел сзади и отвесил подзатыльник - шляпа покатилась, вихляясь, по сырой тропинке. Фома Платоныч вроде присел. Я щелкнул по холодному скользкому носу, отчего состроилась диковатая нездешняя гримаса. Фома Платоныч отпрянул и застыл с жалкой улыбкой.
        - Какой из тебя толк? - бормотал я, стаскивая с него пиджак.
        - Толк? - переспрашивал суетливо Фома Платоныч. - Какой толк? Из меня толк? Польза или прок?
        Рубашку он никак не хотел отдавать, цеплялся каждым сучком. Да, видно, ослаб - руки и ноги в штанах отвалились без борьбы, как сухие ветки. Когда я разматывал простыню с перекошенным лицом, глаза его были полны укоризной.
        Озираясь на дорогу, поспешил в дом. Полная луна все так же лезла в окно. Долго не мог заснуть, вертелся, чувствуя внутри простую березовую крестовину, как у бывшего Фомы Платоныча, - тяп-ляп. Хоть бы листики какие распустились…
        Ранним-ранним утром, которое мне обычно лишь снилось, по огороду с лейкой в руках бродил дедушка. Наклонялся над клубничными кустиками, и лицо его разглаживалось. Улыбаясь, щурясь на солнце, приостановился у березовой крестовины, вбитой среди грядок. И, как бы померившись ростом, пошел к сараю.
        А на крестовину уселся дрозд. Вертелся из стороны в сторону, как флюгер, подрагивал хвостом, шею тянул, голову набок - недоумевал вроде, откуда березовый кол вместо серьезного человека со стажем, Фомы Платоныча, пугала огородного.