А Германа все нет Александр Дорофеев
        Снежный человек
        Александр Дорофеев
        А Германа все нет
        * * *
        Всегда и повсюду я опаздывал. Началось это, когда самостоятельно я опаздывать еще не мог - меня возили в коляске.
        Как-то зимой тетя Муся везла меня через парк на санках по какому-то неотложному делу. Она очень спешила. А когда подошла к дому и оглянулась, санки были пусты. Одни дощечки. Желтые и красные.
        Все оборвалось у тети Муси. Так бывает, когда человек лезет в карман, где кошелек с деньгами, а кошелька-то нет. Только у тети, конечно, сильней оборвалось.
        В ужасе тетя Муся бросилась назад. Она уже забыла, по каким тропинкам мы ехали. Тетя металась по парку меж сугробов. Смеркалось. С дерева на дерево мрачно перелетали вороны. Тихо и безлюдно было.
        Вдруг в конце аллеи тетя заметила человека в черном пальто. Он быстро шел к выходу из парка, держа в руках большой белый сверток.
        Тетя Муся побежала за человеком. Она даже не могла крикнуть: «Постойте! Погодите!» Человек скакнул в подошедший трамвай. Тот прощально дренькнул и покатил, зловеще скрежеща.
        Тетя, помертвев, опустилась в сугроб. «Украли мальчика, украли мальчика», - повторяла она, глядя бессмысленно в одну точку.
        А я, свалившись по дороге с санок, не припомню сейчас, с какой целью, тихонько лежал тем временем на снегу. В белой шубе, в белой шапке, в белых валенках. К тому же я, кажется, спал и не подавал голоса. Найти меня было непросто.
        По счастливой, наверное, случайности, точка, в которую уставилась тетя Муся, находилась рядом со мной. Стоило тете моргнуть, как она сразу меня и обнаружила. Впрочем, у нее на всю жизнь сохранилось подозрение, будто я нарочно вывалился из санок и пытался спрятаться.
        А мама, когда особенно сердилась, говорила, что я - это вовсе не я, а чужой мальчик, который в тот вечер просто так лежал в парке на снегу. Меня же, настоящего, хорошего, увез на трамвае дядька в черном. Настоящий я, конечно, не врет и не опаздывает. Радует своим поведением похитителей. А возможно даже, играет на балалайке! Это последнее предположение буквально доводило маму до слез.
        И приходилось задумываться - я это на самом деле или не я? Иногда казалось, и впрямь не я, кто-то другой, довольно противный. Хотелось бы повстречаться с тем, которого на трамвае увезли. Многим ли он лучше? Ну, подумаешь, играет на балалайке.
        В общем, я ощущал тайного и безымянного соперника - то ли где-то на стороне, то ли внутри себя.
        Хотя, что касалось опозданий и вранья, тут уж соперников не было. Если мама говорила: «Приходи не позже пяти!» - я обязательно являлся часов в семь. И без злого умысла. Все была половина пятого, без четверти… И вдруг - шарах! - семь.
        Тогда мама начала разумно делать поправку на опоздание. Если хотела, чтобы я был дома к пяти, отпускала до трех. Кое-как это действовало зимой. А уж весной, чтобы я вернулся к пяти, нужно было отпускать до часу. Ну а я в час только из дому собираюсь - хоть вообще не высовывай нос на улицу!
        Обычно возвращался домой с тяжелой совестью, подыскивая оправдания. Ну, играли в лапту. Катались с Вадиком Свечкиным на свинье. Такой черный хряк с розовыми пятнами. Никак не удавалось порядочно усесться. Хрюкнет и выскользнет… Вадик в лужу упал.
        Приходилось рассказывать что-нибудь поубедительней.
        - Мама, - говорил я, - мы с ребятами искали растение сурепку. Для гербария.
        - Какая сурепка?! - вскрикивала мама. - Еще травы нет!
        - Мы и не нашли, - горестно соглашался я.
        И живо представлял себя сурепкой. Маленький, желтенький, немного бледный от нехватки солнца. Бедная репка, которую зовут Су. На глазах начинал я увядать.
        Однажды в магазин завезли огромные платки из семейства шалей - по ночному черному фону золотая надпись: «Уж полночь близится, а Германа все нет». Мама нарочно купила такой и укоризненно в него заворачивалась, когда я опаздывал.
        Ох, до чего ясно видел я, как этот злосчастный тащится домой после полуночи, прикидывая, чего бы такое соврать.
        - Ну, вот и Герман, - встречала мама у дверей.
        И это было хуже подзатыльника. Всем удрученным своим видом она говорила, что меня настоящего, увы, похитили в младенчестве, подсунув никудышного какого-то Германа.
        Грубое имя Герман. Зловещее, как скрежет трамвая по рельсам. С таким только после полуночи и являться.
        Герман был коварен, пробуждая дурные наклонности, - уже тянуло поиграть в «пьяницу» и разложить пасьянс, уже подумывал я о легком богатстве и зажиточных старухах. Он одолевал, и тогда я бросился к маме.
        - Это же я! Твой сын, затерянный в сугробе! Я буду стараться - изменюсь к лучшему и овладею балалайкой!
        Мама обняла меня так хорошо - без всяких сомнений в моей подлинности. И мы поревели, утираясь золотом шали, так что проклятый Герман совершенно расплылся, оборотясь каракулями и закорючками. А лица наши озолотились, как елочные шары. И мы глядели друг на друга и вроде узнавали вновь.
        - Да ты золотой ребенок! - смеялась мама.
        Часы как раз пробили полночь. И было так легко, и ясно было, что с Германом покончено, раз и навсегда.