Маленький оборвыш Джеймс Гринвуд
        Книги на все времена (Энас)
        Отчаянная бедность отца, бесконечные раздоры в семье, побои вечно пьяной мачехи - все это вынуждает Джима бежать из дому и стать бродягой. Беспризорный мальчуган ночует с товарищами в катакомбах или в фургоне перевозчика, а иногда и на сырой земле. Днем он промышляет на ковент-гарденском рынке, воруя что попадет под руку или питаясь отбросами. Счастливый случай помогает ему выбраться из бездны и начать честную трудовую жизнь.
        Для среднего школьного возраста.
        Джеймс Гринвуд
        Маленький оборвыш
        James Greenwood
        The True History of a Little Ragamuffin
        Переделан с английского для детей А. Анненской
        Художник Е. Голомазова
                
* * *
        Предисловие от издательства
        Джеймс Гринвуд (1833 -1929), один из первых английских профессиональных писателей для детей, работал в области детской литературы более полувека. Его перу принадлежит почти 40 романов.
        Как и многие другие английские детские писатели, Гринвуд отдал дань теме робинзонады («Приключения Роберта Девиджера», 1869). Однако он не был просто «развлекательным» писателем: лейтмотивом его творчества была жизнь бедноты, людей отверженных, брошенных обществом на произвол судьбы. Особую книгу, «Семь проклятий Лондона» (1869), писатель посвятил невыносимому быту жителей лондонских трущоб.
        Самая известная книга писателя - «Подлинная история маленького оборвыша» (1866), стала чрезвычайно популярной в России, выдержав около 40 изданий. Герой книги, Джим, стал для русского читателя трогательным символом малолетнего лондонского нищего.
        Затравленный мачехой, мальчик покидает родной дом. Но впереди его ждут не увлекательные путешествия, а полуголодное кочевье в компании с такими же, как он, детьми улицы, вечные поиски пищи, отчаяние и страх. Гринвуд рисует перед читателем то социальное болото, в котором рождается преступность, показывает, как постепенно люди, доведенные голодом и нищетой до отчаяния, превращаются в нелюдей.
        У книги Гринвуда оптимистический финал: мальчику удается вырваться из беспросветной нищеты. Писатель верит в дружескую поддержку тех, кто тяжким и честным трудом утверждает себя на земле - и вселяет в читателя веру в светлую силу дружбы и труда.
        Глава I. Некоторые подробности о месте моего рождения и о моем родстве
        Я родился в Лондоне, в доме № 19, в переулке Фрайнгпен, близ улицы Тернмилл. Читатель, вероятно, вовсе не знаком с этой местностью, а если бы он вздумал разыскивать ее, труды его остались бы безуспешными. Напрасно стал бы он наводить справки у разных лиц, которые, по-видимому, должны бы хорошо знать и эту улицу, и этот переулок. Мелочной лавочник, живший за двадцать шагов от моего переулка, в недоумении покачал бы головой в ответ на вопросы любознательного читателя; он сказал бы, что знает по соседству переулок Фрингпон и улицу Томмель, а тех странных названий, о которых ему говорят теперь, не слышал за всю жизнь; ему и в голову не пришло бы, что его Фрингпон и Томмель не более как исковерканные Фрайнгпен и Тернмилл.
        Однако - что бы ни думал лавочник, но переулок Фрайнгпен существует, это несомненно. Наружный вид его и теперь точно такой же, каким был двадцать лет назад, когда я там жил; только каменная ступенька при входе в него сильно стерлась, да дощечка с названием его подновлена; вход в него такой же грязный, как прежде, и с таким же низким, узким сводом. Свод этот так низок, что мусорщик с корзиной должен чуть не на коленях проползать через него, и так узок, что лавочный ставень или даже крышка гроба могут служить ему воротами.
        В детстве я не был особенно весел и беззаботно счастлив: главное свое внимание я постоянно обращал на гробы и на похороны. Через наш переулок проходит, особенно летом, множество похорон, и потому неудивительно, что я часто думал о гробах: я мысленно измерял всех наших соседей и соображал, возможно ли будет пронести их гробы по нашему тесному переулку. Особенно беспокоился я о похоронах двух особ. Во-первых, меня волновал толстый трактирщик, живший на улице Тернмилл и часто заходивший в наш переулок за кастрюлями и горшками, которые соседки брали у него и потом забывали возвращать. Живой, он должен был выходить из переулка боком, а что будет, когда он умрет, вдруг плечи его завязнут между двумя стенами?
        Еще больше беспокоили меня похороны миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип, жившая при входе в переулок старушка, была короче, но зато еще толще трактирщика. Кроме того, я от души любил и уважал ее, мне не хотелось, чтобы с ней даже после смерти обращались непочтительно, и потому я долго и часто задумывался над тем, как пронести ее гроб через узкий вход.
        Миссис Уинкшип занималась тем, что давала напрокат тележки и в долг деньги фруктовым торговцам, жившим в нашем переулке. Она гордилась тем, что тридцать лет не ходила никуда дальше улицы Тернмилл, раз только сходила в театр, да и то вывихнула себе ногу. Она обычно сидела целые дни на пороге своего собственного дома; стулом ей служила опрокинутая корзина, на которой лежал для большего удобства мешок мякины. Сидела она таким образом чтобы подкарауливать фруктовых торговцев: она должна была требовать с них деньги, пока те шли домой, распродав свой товар, иначе ей часто пришлось бы терпеть убытки. В хорошую погоду она и завтракала, и обедала, и чай пила, не сходя со своего мешка.
        С ней жила ее племянница, молодая женщина, страшно обезображенная оспой, одноглазая, с волосами, зачесанными назад, некрасивая, но очень добродушная и часто кормившая меня превкусными обедами. Она держала у себя ключ от сарая, в котором стояли тележки, и готовила кушанья своей тетке. Что это были за кушанья! Мне пришлось в жизни бывать на многих превосходных обедах, но ни один из них не мог сравниться с обедами миссис Уинкшип.
        Как раз в час пополудни миссис Уинкшип передвигала свою корзину от дверей к окну гостиной и спрашивала:
        - Все ли готово, Марта? Подавай!
        Марта открывала окно и расставляла на подоконнике соль, уксус, перец и горчицу, потом выносила большой ящик, заменявший стол и покрытый белой, как снег, скатертью, и, наконец, вбегала обратно в комнату, откуда через окно подавала тетке обед. Как вкусен казался этот обед, как он приятно дымился и, главное, какой удивительный запах он распространял! У нас, мальчишек и девчонок Фрайнгпенского переулка, вошло в поговорку, что у миссис Уинкшип всякий день воскресенье. Мы в своих домах никогда не едали тех вкусных блюд, которыми угощалась она, и находили, что лучше их на свете ничего не может быть.
        На нашу долю доставался один только запах, и мы вполне наслаждались им. После обеда миссис Уинкшип пила ром с горячей водой. Смеялись ли мы над доброй старушкой за это, осуждали ли мы ее за маленькую слабость к вину? О нет, нисколько! Мы рано поняли, что эта слабость может быть выгодна для нас. Каждому из нас, мальчишек и девчонок переулка, хотелось, чтобы она именно его послала в лавку за своей привычной порцией рома. Для этого нужно было употребить некоторые уловки. Мы зорко следили из подворотни, скоро ли старушка закончит обед. Она ж на одном месте сидела! Тогда кто-нибудь из нас выходил из засады и подходил к ней, зевая по сторонам с самым невинным видом. Подойдя довольно близко, следовало спросить, не нужно ли ей купить чего-нибудь.
        - Вы со мной говорите, мальчик? - каждый раз удивлялась миссис Уинкшип.
        - Да-с, я иду на улицу Томмель за патокой для матери и думал, не надо ли вам чаю или чего-нибудь другого.
        - Нет, спасибо, мальчик; я уже купила себе чаю, а молоко мне сейчас принесут, больше мне, кажется, ничего не нужно.
        И сама она, и каждый из нас очень хорошо знали, чего ей было нужно. Но беда, если бы какой-нибудь неловкий мальчик вздумал намекнуть о роме! Никогда больше не пришлось бы ему исполнять поручений старушки! После ответа миссис Уинкшип надо было просто вежливо поклониться и пройти мимо, тогда она наверняка подзовет к себе и скажет:
        - Слушайте, мальчик, вам ведь все равно, сбегайте-ка заодно к мистеру Пиготу, знаете?
        - Как же-с, знаю-с, это трактир.
        - Ну так купите мне там на три пенса[1 - Пенс (п?нни) - мелкая монета.] лучшего рома и кусок лимона. А вот вам за труды!
        Старушка давала ловкому мальчику маленькую монетку, и после этого тому оставалось только следить за ней, пока она пила; после последнего глотка миссис Уинкшип становилась необыкновенно добра, и часто подходившему к ней в это время перепадала еще одна или две монетки. Меня она особенно любила, и в один вечер мне удалось получить целых четыре полупенсовых монеты.
        Впрочем, я был занят все время нянченьем своей маленькой сестренки, и мне редко удавалось пользоваться милостями миссис Уинкшип, так что я совсем не из корыстных целей тревожился насчет ее смерти. Мне так и не пришлось увидеть этого печального события. Когда я убежал из Фрайнгпенского переулка, добрая старушка спокойно сидела на своей корзине, а когда я взрослым загорелым мужчиной вернулся из Австралии, оказалось, что никто из живущих в Клеркенуэльском приходе ничего о ней не знает.
        Во всех прочих отношениях я по возвращении из дальних стран нашел наш переулок точно таким, каким оставил его. По-прежнему с одного окна спускалась гирлянда нанизанных на нитку луковиц, с другого - полосы сухой трески, на третьем красовались свежие сельди. По-прежнему у некоторых жителей переулка был день стирки; изодранные занавески, лохмотья пестрых одеял, заштопанные рубашки и фланелевые фуфайки все так же сушились на веревках, приколоченных к стенам домов или привязанных к половым щеткам.
        По-прежнему в конце переулка стояла большая дырявая водяная бочка, в которую каждое утро в течение трех четвертей часа бежала вода из резервуара, и по-прежнему около этой бочки была толкотня, суетня и перебранка. Тут стояли большие, костлявые, неопрятные женщины в башмаках на босу ногу, с растрепанными волосами, с ведрами, которыми они грозно замахивались на всякого, кто осмеливался прежде них подойти за водой; тут стоял здоровенный, неуклюжий ирландец с кастрюлей в руках; он расталкивал локтями и всем телом маленьких девочек, пришедших за водой со своими горшочками и котелками, и, чтобы пробраться вперед, топтал колючими гвоздями своих тяжелых сапог их бедные босые пальцы; тут был даже силач, внушавший мне в детстве и страх, и уважение, и перед этим силачом точно так же пугливо отступали не только босоногие девчоночки, но и неуклюжий ирландец, и сердитые женщины. Все, все осталось неизменным, хотя много лет прошло с тех пор, как я жил здесь ребенком.
        Я стал осматривать дома. Взгляд мой упал на дом № 19. Все то же, даже, кажется, все та же сахарная бумага, все то же старое тряпье заменяет стекла во многих окнах! И если бы теперь одно из этих окон отворилось, высунулась бы оттуда рыжая всклоченная голова и послышался бы резкий голос: «Джимми! Гадкий мальчишка, я тебя до крови изобью, если ты не сойдешь с этой лестницы и не уймешь девчонку», - я нисколько не удивился бы. Меня ласкали, мне читали наставления, меня бранили сотни раз из этого самого окна. В той комнате, которую оно освещает, родилась моя сестрица Полли, когда мне было немногим больше пяти лет. В этой же самой комнате через несколько минут после рождения сестрицы умерла моя мать.
        Не думайте, что рыжая женщина с пронзительным голосом была моя мать, - нет, это была моя мачеха. О своей матери я помню только, что это была женщина с темными волосами и бледным лицом. Должно быть, она была добра ко мне, потому что я нежно любил ее и до сих пор люблю. Отец обращался с ней грубо, неласково. Он часто бранил ее, даже бил так, что она кричала на всю улицу. Мне было очень жаль бедную мать, и я не понимал, за что отец так не любит ее. А между тем на самом деле он любил ее; он не ожидал, что его побои причинят ей какой-нибудь вред, и не переменил своего обращения даже тогда, когда мать начала хворать.
        Глава II. Что случилось однажды в пятницу
        Однажды в пятницу после обеда я, вдоволь наигравшись на улице, возвращался домой. Поднявшись по лестнице, я приготовился отворить дверь в нашу комнату, как вдруг меня остановила миссис Дженкинс; она жила вместе со своим мужем одним этажом ниже нас, но на этот раз очутилась зачем-то в нашей комнате. Она высунула голову на лестницу, сердитым голосом велела мне идти играть на улицу и заперла дверь на ключ перед самым моим носом. Это очень обидело и рассердило меня. Я начал реветь во все горло, стучать и ломиться в дверь, прося мать выгнать вон гадкую Дженкинс и дать мне хлеба с патокой. На мои крики мать подошла к двери.
        - Не шуми так, Джимми, - сказала она мне ласковым голосом, - я больна, у меня болит голова. Вот возьми, купи себе пирожок!
        Услышав у ног металлический звук, я нагнулся и увидел, что мать просунула мне монету сквозь щель под дверью. Я схватил монетку и побежал купить себе пирожок.
        Долго играл я на улице, но, наконец, соскучился и опять вернулся домой. Не успел я добраться по нашей лестнице до первого этажа, как меня обогнал какой-то высокий господин весь в черном; он, видимо, торопился, шагал через две-три ступеньки и постучался у наших дверей. Ему отворили, и он опять запер за собой дверь. Я сел на ступеньку лестницы и стал поджидать, когда он уйдет прочь. Но он не уходил, и я ждал до тех пор, пока не заснул. Отец, вернувшийся в этот вечер позднее обыкновенного и под хмельком, нашел меня спящим на лестнице и принялся громко бранить мать за то, что она не заботится обо мне.
        - У матери кто-то есть, отец, - заметил я.
        - Кто-то есть? Кто такой? - спросил отец.
        - Какой-то господин с такой белой штукой на шее, и сапоги у него скрипят. Миссис Дженкинс тоже там.
        Отец вдруг стал кроток.
        Мы сошли вниз и постучались в дверь к старому Дженкинсу. Он вышел к нам заспанный, протирая глаза, и тотчас же втащил отца в свою комнату.
        - Вы были наверху, Джим? - спросил он встревоженным голосом.
        - Нет, - ответил отец. - А что там такое случилось?
        - Дело дрянь! - проговорил старик все тем же встревоженным голосом. - Моя старуха не велела мне пускать вас туда. Она и за доктором послала. Там собралось много женщин, да доктор всех выгнал, говорит, нужны тишина и покой.
        - Доктора всегда это говорят, - равнодушно заметил отец.
        Это спокойствие, кажется, не понравилось мистеру Дженкинсу.
        - Ничего не понимает! - проворчал он сквозь зубы. - Ну, как тут приготовить его понемножку!
        И затем, обратившись к отцу, сказал решительным голосом:
        - Надо вам знать, Джим, что там плохо, совсем плохо! - он указал пальцем на потолок.
        На моего отца подействовали не столько слова мистера Дженкинса, сколько тон, которым они были произнесены. Он, видимо, был поражен до того, что не мог говорить. Отец снял шапку и присел на стул возле окна, держа меня на коленях.
        - Она вас все ждала, - проговорил Дженкинс после минутного молчания. - Чуть стукнет наружная дверь, она сейчас: вот это мой Джим! Это его походка! Я знаю!
        - Она меня ждала? Меня хотела видеть? Как это странно! - воскликнул отец.
        - Она говорила и еще более странные вещи, - продолжал Дженкинс, - она говорила: «Я хочу поцеловать его, я хочу, чтобы он держал меня за руку, я хочу помириться с ним перед смертью!»
        Отец быстро вскочил со стула, прошелся два-три раза по комнате - так тихо, что едва слышно было, как его кованые сапоги прикасались к полу, - остановился спиной к Дженкинсу и лицом к картине, висевшей на стене, и простоял так несколько минут.
        - Дженкинс, - сказал он наконец, продолжая смотреть на картину, - доктор всех прогнал оттуда… Я боюсь идти туда… Сходите вы, позовите свою жену!
        Дженкинсу, видимо, неприятно было исполнять это поручение, но ему не хотелось своим отказом тревожить и без того огорченного отца. Он вышел из комнаты, и вскоре мы услышали шум его шагов, поднимавшихся по лестнице. Через некоторое время он вернулся в комнату вместе с миссис Дженкинс. Увидев нас, она всплеснула руками, упала на стул и начала громко рыдать. Я ужасно перепугался.
        - Что же мама? Встала теперь? - спросил я у нее.
        - Встала? Нет, мой бедный ягненочек, - ответила она, задыхаясь от слез, - нет, бедный сиротка! Она никогда уже больше не встанет.
        На минутку отец отвел глаза от картины и взглянул на миссис Дженкинс, как будто хотел что-то сказать, но промолчал.
        - Она умирает, Джим, - продолжала Дженкинс. - Доктор говорит, что нет надежды спасти ее!
        И миссис Дженкинс снова зарыдала. Старый муж ходил вокруг и старался ее утешить. Я не очень хорошо понял, что она сказала, но слова ее почему-то сильно перепугали меня, я подбежал к ней и спрятал голову в ее коленях. Отец, казалось, не обращал на нас внимания. Он прислонился лбом к стене, и вдруг я услышал странный звук: «пит, пат, пит». Картина, которую он так внимательно разглядывал перед тем, была приклеена к стене только верхней частью, нижний угол ее завернулся, и, вероятно, слезы отца, падая на этот угол, производили странный звук: «пит, пат, пит».
        Вдруг он сделал усилие над собой, вытер глаза носовым платком и повернулся к нам.
        - Доктор наверху? - спросил он.
        - Да, конечно, неужели я бы оставила ее одну!
        - Я пойду туда, - решительным голосом проговорил отец.
        - Нет, не ходите, Джим, - убеждала Дженкинс, - доктор говорит, что ей нужен покой, что всякое волнение усиливает ее страдания.
        - Говорю вам, что пойду, - повторил отец. - Бедняжка! Она хочет держать ту руку, которая так часто била ее! Она просит меня помириться! Подождите здесь, миссис Дженкинс, может быть, ей надо сказать мне что-нибудь по секрету.
        Он вышел из комнаты, но в эту самую минуту сверху раздался нетерпеливый голос доктора.
        - Миссис, как вас там! Идите скорее сюда! Нужно же ей было уйти именно теперь!
        Миссис Дженкинс вскочила с места и бросилась наверх, за ней пошел и отец.
        Недолго пробыл он наверху. Скоро шаги его снова раздались по лестнице, и он вернулся к нам. Он взял меня на колени, облокотился на стол, закрыл лицо руками и не говорил ни слова.
        Дело было в середине сентября; вечера становились темны и холодны. Мы все трое сидели молча. Старый Дженкинс мастерил клетку для канареек.
        Вдруг отец встрепенулся и неожиданно проговорил:
        - Боже мой, Дженкинс, как мне тяжело, я не могу выносить больше, меня душит!
        Он развязал свой толстый шейный платок.
        - Я не могу больше выносить ни минуты. Ей-Богу, не могу!
        - Я бы на вашем месте, Джим, прошелся немножко по улице, так, минут десять. Давайте я с вами пойду!
        - А мальчик? - спросил отец.
        - Он посидит тут минутку, ведь правда, Джимми? Посмотрит, как белка бегает в колесе.
        Я сказал, что посижу, что это ничего, но на самом деле я думал другое; они ушли, а я остался один в комнате. В это время становилось все темнее и темнее, и, наконец, почти совсем смерклось. Я не очень любил миссис Дженкинс, и потому почти никогда не бывал в ее комнате. Теперь я уже провел в ней больше часа, но все время был увлечен тем, что говорилось и делалось вокруг меня, так что не успел разглядеть вещей, которые были в этой комнате. Оставшись один, я занялся этим разглядыванием.
        Вдоль стены было расставлено несколько птичьих клеток, в них сидели птицы, но все они, за исключением дрозда, уже спали, спрятав головы под крылья. Дрозд сидел смирно, только глаза его сверкали и мигали всякий раз, как я на него взглядывал. Кроме дрозда и белки в комнате на маленьком столике лежал китовый ус и стоял пузатый кувшин с человеческой головой, широко разинувшей рот, из которого готова была вылиться струя воды. Чем темнее становилось, тем страннее представлялись мне все окружающие предметы: мне даже страшно стало смотреть по сторонам; я уставился на клетку белки и стал следить за маленьким зверьком, быстро бегавшим в своем проволочном колесе.
        Прошло гораздо больше десяти минут, но мой отец и Дженкинс не возвращались. Стало уж совсем темно, и я от всей белки видел только белое пятно на ее груди; колесо скрипело, когти ее щелкали, часы тикали безостановочно, а наверху в комнате матери раздавался скрип сапог доктора. Мне стало так страшно, что я не мог больше вынести; я слез со стула на пол, закрыл глаза, чтобы не увидеть мимоходом ужасного дрозда, тихонько вышел из комнаты и, вскарабкавшись до половины лестницы, сел на ступеньку.
        Если бы с матерью была одна Дженкинс, я непременно прошел бы в нашу комнату, но меня пугал доктор; при нем я не решался отворить нашу дверь. Не очень удобно было мне сидеть на жесткой лестнице, но все же лучше, чем оставаться в страшной комнате Дженкинса. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоса света, освещавшая часть перил. Я сел на лестницу, как можно ближе к этому светлому местечку, ухватился за перила обеими руками и скоро заснул крепким сном. Не знаю, сколько времени я спал, меня разбудил голос отца.
        - Это ты, Джимми? - спросил он. - Зачем ты здесь? Разве тебе надоело сидеть одному?
        - А он, должно быть, сидел у окна, поджидая нас, - заметил Дженкинс, - и как заметил, что мы идем, побежал сейчас же отворить нам дверь.
        - Нет, нет! - закричал я, ухватившись за отца. - Совсем неправда! Мне было страшно, папа!
        Отец хотел что-то ответить мне, но промолчал, и мы молча вошли в комнату Дженкинса, успевшего уже зажечь свечу.
        Вдруг наверху послышался шум отворяющейся двери и затем скрип сапог доктора по лестнице.
        - Доктор уходит! - проговорил отец взволнованным голосом. - Должно быть, ей лучше!
        Но доктор не уходил; напротив, он остановился около нашей двери и постучал. Дженкинс поспешил отворить ему.
        - Ваше имя Бализет? - обратился к нему доктор. - Вы муж…
        - Нет-с, извините, это не я. Джим, иди же сюда.
        - Я ее муж, к вашим услугам, сэр, - сказал отец, смело выступая вперед и держа меня на руках. - Как она себя чувствует теперь, позвольте спросить?
        - А, это вы, мистер Бализет, - проговорил доктор совсем не тем грубым голосом, каким говорил прежде. - А это тот мальчуган, о котором она вспоминала?
        - Да, должно быть, сэр. Нельзя ли нам теперь войти повидать ее? Мы бы не стали беспокоить ее.
        - Ну, дружок, - перебил доктор, взяв меня за руку своей большой рукой в черной перчатке, - твоя бедная мама скончалась, и ты должен быть теперь добрым мальчиком. У тебя есть маленькая сестрица, и ты должен заботиться о ней в память о своей матери. Прощай, мой милый. Прощайте, мистер Бализет. Переносите вашу потерю мужественно, как следует мужчине. Спокойной ночи!
        В ответ на слова доктора отец молча наклонил голову. Он был поражен, глаза его блуждали по сторонам, и он как будто ничего не понимал. Только когда старый Дженкинс пошел светить доктору на лестницу, к отцу вернулась способность соображать и говорить.
        - Господи Боже мой! Умерла! Умерла! - проговорил он глухим голосом с подавленными рыданиями.
        Так застал его старый Дженкинс, когда вернулся со свечой; так застал его священник, который прошел к матери, вероятно, в то время, когда я спал на лестнице, и теперь, возвращаясь назад, хотел сказать ему несколько утешительных слов; так застала его миссис Дженкинс и несколько соседок, вошедших в комнату вместе с ней. Все они старались успокоить отца, но он не слушал их.
        Миссис Дженкинс принесла с собой какой-то сверток тряпок и, развернув его, стала просить отца посмотреть на малютку и подержать ее на руках. Отец подержал малютку, но обратил на нее очень мало внимания. Мне также позволили подержать немножко мою сестрицу. Соседки, замечая, что отец не хочет говорить с ними, постепенно все ушли; миссис Дженкинс зачем-то позвали наверх, и мы опять остались одни с Дженкинсом.
        - Примите мой совет, Джим, - сказал он, обращаясь к отцу, - ложитесь спать вместе с мальчиком. Там в задней комнате стоит постель моего сына Джо, он до утра не придет домой; лягте, Джим. Если не заснете, то хоть успокоитесь!
        После нескольких увещеваний мы с отцом согласились, наконец, переночевать в комнате Джо. Комната эта никак не могла считаться удобной спальней. Джо Дженкинс работал по ночам на графитовом заводе, а днем занимался продажей птиц, кроликов и собак, деланием клеток и набиванием птичьих чучел. Вся комната была завалена разными вещами, отовсюду торчали проволоки и деревянные палки; кроме того, там сильно пахло каким-то клеем и красками. Но отец был неприхотлив, к тому же на этот раз он, вероятно, не заснул бы спокойно и в самой богатой спальне, на самой удобной постели.
        Пока еще люди в доме не спали, пока слышались шаги вверх и вниз по лестнице, пока до нас доносился шум с улицы, он лежал довольно спокойно. Но когда мало-помалу звуки на улице затихли и кругом все успокоилось, отец начал тревожно вертеться в постели. Он то переворачивался с боку на бок, то крепко сжимал руки на груди, то закрывал ими глаза.
        Одна вещь очень удивила меня. Как ни ворочался отец, он все время старался не потревожить меня. При всяком неловком движении он нежно гладил меня по плечу и шептал: «Ш-ш-ш», как бы боясь, что я проснусь. Но я и не думал спать. Я не знал в точности, что именно случилось, но чувствовал, что произошло что-то страшное.
        Мне очень хотелось понять, что именно сделалось с матерью. Миссис Дженкинс сказала, что ее нет, а между тем я слышал, как наверху ходили и тихо разговаривали какие-то две женщины, должно быть, они были там с матерью. Только зачем же, уходя, они заперли дверь на ключ? Я спрашивал у миссис Дженкинс, куда ушла мама и скоро ли она вернется. И она ответила мне: «Она никогда не вернется, мой бедный мальчик; она ушла туда, куда идут все добрые люди, и она никогда не придет назад». Долго ли это «никогда», спрашивал я самого себя. Что это - день, неделя, месяц?
        Что это - дольше, чем до дня моего рождения или до святок? Я часто слышал прежде слово «никогда», но в точности не понимал его. Я помню, однажды отец крикнул утром за завтраком матери: «Знать я тебя не хочу! Я никогда больше не съем куска хлеба с тобой вместе», а вечером пришел и спокойно ел хлеб и другие кушанья вместе с матерью. Мать также сказала как-то отцу, когда он ударил ее так сильно, что она упала на пол: «Джим, я никогда, никогда, пока жива, не прощу тебе этого!» А, говорят, она его простила, она хотела поцеловать его и помириться с ним. Должно быть, «никогда» означает разные времена. Что оно значит, когда говорят про мать? Надо непременно завтра же спросить у миссис Дженкинс. А может, и отец знает, спрошу-ка лучше у него.
        - Папа, ты спишь?
        - Нет, Джимми, не сплю, а что?
        - Папа, что такое «никогда»?
        Отец приподнялся на локте; он, должно быть, никак не ожидал такого вопроса.
        - Ш-ш! Спи, Джимми, тебе, верно, приснилось что-нибудь?
        - Нет, я еще не спал, я оттого и заснуть не могу, все об этом думаю. Скажи мне, папа, что такое «никогда», мамино «никогда»?
        - Мамино «никогда»? - повторил он. - Чудной ты мальчик, что выдумал. Я не понимаю.
        - И я не понимаю, папа, я думал, ты мне скажешь!
        - Ты теперь лучше спи, - сказал отец, плотнее укрывая меня. - Теперь все умные дети спят, нечего думать о «никогда», никогда - долгий день.
        - Только день? Только один длинный день? Как я рад! И ты рад, папа?
        - Не особенно рад, Джимми. Короткий или длинный день - мне все равно.
        - А для мамы не все равно! Если «никогда» один только день, значит, через день мама вернется к нам. Ты будешь рад, папа?
        Он еще выше приподнялся на локте и посмотрел на меня с печальным видом, как я мог заметить при свете месяца, глядевшего в окно.
        - Нет, Джимми, она не вернется, никогда не вернется. Целыми четвериками[2 - Четвер?к - мера сыпучих тел, равная 26,24 л.], целыми мешками золота не вернешь ее! Как она может вернуться, Джимми, когда она умерла, ведь ты знаешь, что она умерла, знаешь?
        - Умерла!
        - Да, умерла! - повторил отец шепотом. - Вон, видишь, птица на полке (это была одна из птиц, отданных Джо для выделки чучел. При тусклом свете месяца я мог хорошо разглядеть ее; она была страшная, без глаз, с широко раскрытым клювом и блестящими железными проволоками, продернутыми через все тело), видишь, Джимми? Вот это смерть. Мама не может ожить и прийти к нам, как этот снегирь не может спрыгнуть с полки и летать по комнате.
        - Я думал, папа, умерла - значит ушла, а мама не ушла? Так она там наверху, и в нее воткнуты такие острые штуки?
        - Ах, Боже мой, нет, что делать с этим ребенком! Дело в том, Джимми, что мама не может ни видеть, ни слышать, ни ходить, ни чувствовать, если бы даже ее искололи теперь всю, она не почувствует. Она умерла, Джимми, и вот скоро принесут гроб и положат ее туда, и спустят ее в яму! Моя бедная Полли! Бедная моя, милая! А я и не поцеловал тебя перед смертью, как тебе хотелось, не простился с тобой!
        Голос отца вдруг оборвался, он уткнулся лицом в подушку и зарыдал так, как никогда раньше. Испуганный этим концом нашего разговора, я со своей стороны принялся кричать и плакать. Отец, боясь, что мой крик разбудит всех жильцов в доме, сделал усилие, чтобы подавить свое горе, и принялся успокаивать меня.
        Это, однако, оказалось не совсем легко.
        Объяснения, которые дал мне отец, ужасно напугали меня. Напрасно старался он утешить меня и ласками, и угрозами, и обещаниями. Он вздумал рассказывать мне сказку и стал говорить о каком-то ужасном великане-людоеде, который каждый день за завтраком ест вареных детей, но эта история еще больше напугала меня. Он ощупью достал из кармана своих панталон кошелек с деньгами и подарил мне его; он обещал на другое утро покатать меня в своей тележке; зная, что я люблю селедку, он обещал мне целую сельдь на завтрак, если я буду умным мальчиком; я давно просил купить мне одну хорошенькую лошадку, которую я видел в окне игрушечного магазина, отец давал честное слово, что купит мне эту лошадку, если я лягу спать и перестану кричать.
        Нет, нет, нет! Я требовал матери и не хотел ничего другого. Я непременно хотел идти с отцом к ней наверх, где она лежит, вся истыканная, как снегирь Джо, и выпустить ее на волю; я просил, молил отца пойти наверх и чем-нибудь помочь бедной маме, без этого я не соглашался успокоиться.
        - Нет, - решительным голосом проговорил отец, - этого я не сделаю ни за что на свете. Если ты не хочешь быть умником, так кричи себе, пока не устанешь.
        Отец сказал это так твердо, что я сразу понял невозможность добиться чего-нибудь своим криком. Я согласился поцеловать его и быть умником на том условии, что он сейчас же встанет и зажжет свечу и что завтра рано утром я увижу маму. Отец очень обрадовался таким удобоисполнимым условиям, но на деле оказалось, что первое из них не так легко выполнить, как он думал. Дженкинс, уходя, унес свечу, так что ему нечего было зажечь.
        - Какой гадкий этот Дженкинс, - проговорил он, думая обратить дело в шутку, - унес все свечи; зададим же мы ему завтра, как ты думаешь?
        Я вспомнил, что женщины, бывшие в комнате матери, спускаясь вниз, оставили свечу и спички возле самой двери дженкинсовой квартиры, и сказал об этом отцу. Но ему, как видно, очень не хотелось брать эту свечу, и он опять принялся уговаривать меня и сулить мне разные подарки. Вместо всякого ответа я опять начал кричать и громко звать мать. Отец, поворчав немного, тихонько вышел за дверь, принес свечу, зажег ее и поставил на полку.
        В то время я был, конечно, слишком мал для каких-нибудь серьезных мыслей, но впоследствии мне часто приходил в голову вопрос о том, что должен был чувствовать отец, глядя на эту горящую свечу. Ему, может быть, думалось о том, что эта свеча горела весь вечер в комнате матери, что ее слабеющие глаза изменили ей в то время, когда она смотрела на пламя этой самой свечи! И он устремлял взгляд на огонь с выражением такой тоски, такого горя, каких я никогда больше у него не видел.
        Я не чувствовал ничего подобного; мне хотелось одного - чтобы свеча была подлиннее, я боялся, что этот маленький сальный огарок скоро догорит и опять я останусь в темноте с теми страшными мыслями, которые пришли мне в голову после рассказа отца. А между тем и при свечке мне было немногим лучше: свет ее падал прямо на несчастного снегиря, и я вполне мог разглядеть его черную шарообразную голову, его широко раскрытый клюв, его окоченелые ноги.
        Я чувствовал, что дрожу от страха при виде этого чудовища, и все-таки не мог отвести от него глаз. Но вот догоревшая свеча начала трещать и вспыхивать, я сделал усилие над собой, повернулся лицом к стене и заснул. Проспал я спокойно до тех пор, пока утром в дженкинсовой комнате не послышалось звяканье чайной посуды.
        Глава III. Похороны
        В первое время после смерти матери я не особенно жалел о ней. Напротив, мне жилось очень хорошо. Все женщины нашего переулка, узнав, что я сирота, почувствовали ко мне необыкновенное сострадание и нежность. Чуть я, бывало, выходил из ворот, как со всех сторон слышалось: «Вот идет бедный крошка Джимми!» - и прежде чем я доходил до водяной бочки, десятки рук успевали погладить меня по головке, и у меня набиралось столько кусков пудинга и хлеба с патокой, что я с трудом съедал их за целый день.
        Не одними лакомствами угощали меня добрые соседи. Беспрестанно останавливали меня на улице незнакомые люди и начинали задавать разные вопросы, клонившие к тому, чтобы заставить меня расплакаться; потом в утешение они ласкали меня и дарили мне мелкие монеты. Карман моих маленьких панталон едва мог вмещать мои богатства, и вследствие этого я сделался очень расточительным. В кондитерской за углом не было ни одного лакомства, которого бы я не попробовал. Кончилось тем, что на третий день после смерти матери я сильно заболел, и ко мне привели доктора. Все говорили, что я последую за матерью, и всеобщее участие ко мне, начинавшее было ослабевать, разгорелось с новой силой.
        Мать моя умерла в пятницу, а ее похороны назначены были на вторник. Все это время я так редко бывал дома, что совсем не видел приготовлений к печальной церемонии. Я даже не ночевал дома, так как миссис Уинкшип предоставила в мое распоряжение люльку, в которой спала ее племянница Марта, когда была ребенком.
        Похороны в переулке Фрайнгпен проходили очень просто, без всяких затей. Там жили рабочие, трудовые люди, которым некогда было жертвовать много времени покойникам. Траур носили обычно только женщины, мужчины же не меняли своих фланелевых и бумазейных курток, и единственным знаком их печали был кусок черного крепа, которым они обвязывали рукав.
        Во время смерти матери отец носил бумазейную куртку мышиного цвета и красный шейный платок с голубыми крапинками; в это платье он и нарядился во вторник утром в комнате Дженкинса, пока гробовщик и его люди хлопотали наверху. Собственно для похорон он купил себе только пару новых штиблет, а мне - фуражку с козырьком.
        Узнав, что я пойду за гробом, мистер Кроуль, гробовщик, взял эту фуражку и приколол вокруг длинный черный флаг, спускавшийся до самых моих пяток. Через несколько минут, проходя мимо меня под воротами, где я угощал приятелей сладким печеньем, он увидел, что один мальчик наступил ногами на мой длинный флаг, это очень рассердило угрюмого гробовщика, он дал затрещину мальчику, отчистил грязь с флага и подколол его повыше.
        За гробом должны были идти отец, я, миссис Дженкинс с ребенком на руках (замечу кстати, что после того вечера, когда мне в первый раз показали мою маленькую сестрицу, я ни разу не видел ее) и четверо приятелей отца. Все было уже готово, один я играл в подворотне с ребятишками и не думал ни о каком погребении. Наконец за мной послали одну соседку; она увидела меня, схватила на руки и поспешно унесла.
        - Идем, Джимми, - говорила она, - все собрались. Тебя одного ждут.
        Действительно, похоронная процессия уже вышла из дома № 19 и ждала только, чтобы я встал рядом с отцом. Кладбище старой приходской церкви находилось на расстоянии какой-нибудь полуверсты от нашего дома, но гробовщик со своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имел такой вид, точно он собрался в путь на целый день.
        Он медленно шел впереди, а за ним двигались покрытые носилки. Должно быть, я был очень глуп для своих лет, но я никак не мог себе представить, что такое лежит на этих носилках. Я видел только какую-то странную, черную штуку - блестящую, красивую, обшитую кругом бахромой и подвигавшуюся вперед на восьми ногах. У одной из этих ног на сапоге была прореха, сквозь которую виднелся чулок.
        - Что это такое, папа? - шепнул я отцу.
        - О чем ты спрашиваешь, мой милый?
        - Да вот об этой штуке с ногами, папа.
        - Ш-ш! Это твоя мать, Джимми! Помнишь, я тебе рассказывал. Они несут ее в яму.
        С этими словами он опустил руку в карман куртки и, вынув из него носовой платок, отер себе глаза.
        День был ясный и солнечный; в балагане, мимо которого мы проходили, показывали представление, и множество моих знакомых мальчиков и девочек бежали туда. Погода была очень жаркая, толпа народа теснила нас с боков. Это бы еще ничего, но новая фуражка была мне велика - отец купил ее без примерки, и она почти совсем закрывала мне глаза. Я попробовал сдвинуть ее на затылок, но тогда мой траурный флаг начал волочиться по земле, так что миссис Дженкинс, шедшая сзади меня с ребенком на руках, наступила на него ногой. Она нахлобучила мне фуражку совсем на нос, и мне стало еще хуже. После нескольких минут уныния я осмелился еще раз подвинуть фуражку назад, но она опять нахлобучила мне ее с восклицанием: «Господи! Что за несносный ребенок!» После этого мне оставалось только покориться.
        Наконец мы дошли до ворот кладбища. Ворота были отворены, и церковный сторож ждал нас при входе. Мы вошли, восемь ног с носилками двигались еще медленнее прежнего. За нами тянулась целая толпа народа, но сторож впустил за ограду только тех, у кого был креп на рукаве. Мы прошли по довольно длинной дорожке, с обеих сторон которой возвышались могильные памятники, и вошли в церковь. Миссис Дженкинс сняла мою фуражку и посадила меня на какую-то скамейку.
        Передо мной была высокая спинка другой скамейки, так что я решительно ничего не мог видеть. Я слышал, что какие-то два голоса читали или говорили что-то поочередно, но не понимал ни слова, и с нетерпением ждал, когда они закончат. Наконец они замолчали; черная блестящая штука на восьми ногах двинулась вон из церкви, и мы все пошли за ней, но не к тем дверям, через которые вошли, а к другим, маленьким. До тех пор я никогда не бывал в церкви и потому с любопытством оглядывался по сторонам. Особенно занимали меня большие ковры, разостланные по полу, и блестящие подсвечники с хорошенькими беленькими свечками.
        Из церкви мы опять пошли по дорожке, а затем свернули в сторону, на очень неровную местность, усеянную пригорками, по которым мне было так трудно идти, что отец взял меня на руки. Сидя на его руках, я увидел, что мы остановились возле какой-то большой ямы. Незнакомый мне человек, весь в белом, начал что-то читать по книге, а к нам подошли еще какие-то четыре человека с грязными руками и в платье, запачканном землей. Они сняли блестящую черную штуку с плеч носильщиков, обвязали ее полотном и опустили в большую яму.
        Теперь, и только теперь понял я, что значат смерть, гроб и «никогда».
        Для отца и для всех остальных мать умерла еще в пятницу; все они знали, что она лежит в гробу и что будут делать с этим гробом. Для меня она умирала именно теперь, в эту минуту, и я считал грязных могильщиков ее убийцами. У меня было страшно тяжело на сердце; а между тем я не мог плакать. Какие-то странные, смутные мысли роились в моей голове и удерживали мои слезы.
        Прочитав молитвы, священник закрыл книгу и ушел, а за ним пошли и остальные. Когда мы ушли с кладбища, мистер Кроуль спросил отца, не думает ли он, что недурно зайти и выпить по стаканчику пива. Отец охотно согласился на это, и вся компания вошла в первую же распивочную. Я тоже пошел за ними, но скоро мне надоело сидеть в душной комнате, где отец начинал ссориться с одним из своих знакомых; я снял креп с фуражки и побежал домой.
        Глава IV. Женщина, которой суждено было сделаться моей мачехой
        Наш дом в переулке Фрайнгпен был разделен на мелкие квартиры и отдельные комнаты. На одной площадке с нами жила одна ирландка, миссис Бёрк. Она была вдова: муж ее, кровельщик, умер через несколько месяцев после свадьбы. Миссис Бёрк была молода, весела, недурна собой, а между тем я терпеть ее не мог. Она возбуждала во мне отвращение не своими рыжими волосами, хотя я терпеть не могу волос этого цвета, а тем, что была рябая, - ее руки и лицо были усеяны бесчисленным множеством веснушек. Я воображал, что эти гадкие желтые пятна легко можно отмыть, а так как миссис Бёрк не отмывала их, то считал ее грязной и неопрятной. Поэтому я не соглашался ни за что съесть куска из ее рук. Она всегда очень щедро угощала меня разными лакомствами, но я отказывался от ее пудингов, говоря, что сыт, а яблоки ее я ел не иначе, как срезав с них толстый слой кожи. Однажды она дала мне несколько печеных картофелин. Я бросил их под лестницу и спрятал в куче сору.
        - Что, понравились картошки, Джимми? - спросила она через нисколько минут.
        - Да-с, очень, благодарю вас, - ответил я. И в эту самую минуту в комнату вошла ее кошка с картошкой в зубах. Она, вероятно, вытащила ее из сора и принесла теперь своей хозяйке.
        С этих пор миссис Бёрк невзлюбила меня. Встречаясь со мной, она всегда смотрела на меня очень сердито и иногда даже называла разными бранными именами. С родителями моими она, напротив, была постоянно очень любезна. Это, впрочем, и неудивительно: отец всегда давал ей много разной зелени, говоря: «Нельзя же не помочь одинокой женщине».
        Эту-то миссис Бёрк я нашел в нашей комнате, когда вернулся домой с похорон матери. Было уже почти совсем темно; никто не видел, как я прошел по переулку и свернул на лестницу. Я не спешил домой, хотя не ел с утра и был порядком голоден. Мне смутно казалось, что теперь все в нашей комнате должно быть приведено в прежний вид, но я далеко не был уверен в этом. Я без шума прокрался по лестнице до площадки нашего этажа и выглянул из-за угла. Дверь нашей комнаты была заперта последние дни, теперь она стояла полу открытой. Я увидел часть стены нашей комнаты и, странное дело, на этой стене отражался свет огня.
        Никогда в жизни не забуду я того странного чувства, которое овладело мной в эту минуту. Кто мог зажечь огонь в нашей комнате? Конечно, мать, кто же, кроме нее? Я всегда возвращался домой в это же время, вдоволь наигравшись на улице, и заставал мать в хлопотах около печки: она подкладывала дров в огонь и готовила ужин к приходу отца. Может быть, черные носилки, могильная яма и все, что так удивляло меня в последние дни, объяснится каким-нибудь счастливым образом? Вдруг я увижу мать в комнате, как видел ее пять дней тому назад, когда в последний раз входил сюда вечером?
        Все эти мысли смутно роились в голове моей, и я, почувствовав какое-то радостное волнение, бросился к дверям, но мечты мои вмиг рассеялись: сквозь полуотворенную дверь я увидел небольшой кусок пола нашей комнаты. Я заметил, что пол этот необыкновенно чисто вымыт, услышал скрип качающегося стула и женское пение; я сразу узнал голос миссис Бёрк. Я приотворил дверь и заглянул в комнату. Действительно, это была миссис Бёрк.
        Она сидела у камина в чистом ситцевом платье, в нарядном чепчике, качала на коленях мою маленькую сестру и убаюкивала ее песней. На столе был расставлен чайный прибор, и до меня донесся приятный запах поджаренного хлеба. В этот день все так захлопотались с похоронами матери, что я остался без обеда и потому был страшно голоден. «Хорошо поесть жареного хлебца», - мелькнуло у меня в голове, но мне тотчас же представились веснушчатые руки миссис Бёрк, и я решил, что не стану есть хлеб, до которого она дотрагивалась, а лучше уйду и подожду отца на дворе.
        В эту самую минуту кошка миссис Бёрк вошла в комнату, широко растворив дверь, и мяукнула, почуяв свою хозяйку. Миссис Бёрк оглянулась, чтобы узнать, кто открыл дверь, и заметила меня, прежде чем я успел отскочить назад.
        - Ах, это ты, голубчик Джимми, - сказала она таким ласковым голосом, какого я никогда не слышал от нее. - Войди же сюда, сядь к печечке.
        - Не надо, мне и здесь тепло.
        - Полно, будь умницей, садись, пей чай, как маленький джентльмен, - настаивала миссис Бёрк, маня меня к себе указательным пальцем.
        Я не посмел отказаться и с угрюмым видом вошел в комнату. Не успел я сделать и шести шагов от дверей, как уже раскаялся в своей неблагодарности к миссис Бёрк. Добрая женщина вымыла и вычистила нашу комнату так, что прелесть. Печка была вымыта, очаг вычищен, вместо нашей согнутой кочерги и ржавой лопатки для выгребания углей красовались блестящие, как серебро, инструменты миссис Бёрк. Пол был вымыт и посыпан мелким песком, а перед печкой был разостлан чистый коврик. Наша глиняная посуда стояла на чайном подносе миссис Бёрк; чайные ложечки, красиво разложенные по чашкам, принадлежали также миссис Бёрк. Вместо жестяной кружки, из которой я обычно пил чай, красовался фарфоровый горшочек с золотой надписью: «подарок из Тенбриджа». В горшочке также лежала ложечка.
        Этого мало: миссис Бёрк любила разные безделки, и в ее комнате была целая полка, уставленная стеклянными и фарфоровыми вещицами самой странной формы. В числе этих вещиц почетное место занимала фарфоровая масленка, расписанная зеленой, голубой и пунцовой краской, теперь эта самая масленка стояла на нашей печке с кашкой для ребенка и казалась необыкновенно красивой, когда огонь играл на ее пестром узоре.
        - Где же твой папа, Джимми? - спросила миссис Бёрк, снимая с меня фуражку и бережно вешая ее на гвоздь за дверью. - Он остался на кладбище, Джимми?
        - Да, недалеко от кладбища.
        - Где же это недалеко, душенька?
        - В распивочной.
        - Он, верно, подошел к прилавку выпить рюмочку с горя. Бедный человек! Не плачь, Джимми (я не плакал и не думал плакать), он скоро придет домой!
        - Он не подходил к прилавку, он сидит в комнате с могильщиками.
        - А, он там сидит! - сказала миссис Бёрк, принимаясь ласкать мою маленькую сестру. - А что, он плакал, Джимми?
        - Нет, он курил трубку и пил водку.
        - А тебя он отослал домой, Джимми? Что же он говорил?
        - Он говорил одному человеку, что тот, кто сажает и продает спаржу, должен знать, как ее называть, лучше, чем тот, кто изредка нюхает ее, проходя мимо кухмистерской.[3 - Кухм?стерская - небольшая недорогая столовая, трактир.] Должно быть, отец подерется с этим человеком; он говорил, что готов разбить нос всякому, кто называет вещи не так, как следует.
        - Верно, этот человек называл твоего отца какими-нибудь обидными именами?
        - Нет, он никакими именами не называл папу, он только назвал спаржу как-то не так.
        Миссис Бёрк ничего не ответила, но принялась еще нежнее ласкать ребенка. Потом она уложила сестрицу в постель, принесла из своей комнаты половую щетку, подмела золу, просыпавшуюся на пол, протерла своим чистым фартуком фарфоровую масленку и другие вещи. Потом она быстрым взглядом окинула всю комнату, подошла к печке и передвинула немножко масленку, так, чтобы ее великолепие сразу бросилось в глаза всякому, кто войдет в дверь. Убедившись наконец, что все в порядке, она взяла сестру на руки и долго стояла с ней у окна, глядя на улицу. Когда совсем стемнело, она опустила оконные занавески и поставила свечку в медный подсвечник, блестящий, как зеркало. Должно быть, она заметила, с каким удивлением я смотрел на этот сияющий подсвечник.
        - Надо вычистить эту грязную штуку, Джимми, - сказала она. - Ты привык видеть ее гораздо чище, не правда ли?
        - Нет, он у нас никогда не был таким чистым, - откровенно ответил я. - А теперь это прелесть что за подсвечник!
        - Ну, так и быть, значит, можно оставить. Ведь твой папа такой строгий, Джимми, он, пожалуй, будет недоволен этой старой грязной масленкой!
        - Какой масленкой?
        - Да той, которая стоит на печке с детской кашкой.
        - Эта масленка не грязная. Здесь все чисто, только…
        - Что «только»? Что здесь не так? Говори скорее! Ну же!
        Миссис Бёрк покраснела от гнева и проговорила эти слова очень сердитым голосом. Это было, может быть, счастьем для меня: мне по глупости показалось, что все было чисто, исключая ее веснушчатое лицо и руки, и я собирался сказать ей это. Ее гнев испугал меня, я схитрил и произнес смиренным голосом:
        - Да вот я не совсем чист, у меня руки грязные.
        Я тотчас же получил наказание за свою хитрость. Миссис Бёрк вскрикнула так, как будто никогда в жизни не видела грязных рук (а мои были еще чище, чем обычно), положила ребенка на постель, отвела меня к себе в комнату и там задала моему лицу и рукам такую стирку желтым мылом и жестким полотенцем, что у меня слезы выступили на глазах. После этого она намазала мои волосы своей помадой, причесала своей гребенкой и сделала мне по завитку на каждом виске. Затем мы вернулись в нашу комнату. Она посадила меня на стул возле печки и спросила:
        - Хочешь теперь пить чай, Джимми, или подождешь папу?
        Я уже давно с жадностью поглядывал на кучу кусочков хлеба, поджаренных в масле. Голод мучил меня, но он был не в состоянии победить моего предубеждения против веснушчатых рук, которыми миссис Бёрк, конечно, брала хлеб, разрезая его.
        «Может быть, поджариваясь, хлеб очистился?» - мелькнуло у меня в голове. Это так, но ведь она его мазала маслом. А, вот отлично! Все масло с верхнего куска стекло вниз. Если она предложит мне кусочек хлеба, думал я, возьму верхний. Но, к несчастью, в ту самую минуту, когда она спросила, хочу ли я пить чай теперь, она смахнула какую-то соринку с масленки, и ее веснушчатая рука дотронулась до корки намеченного мной куска.
        - Благодарю вас, я лучше подожду папу, - проговорил я грустным голосом.
        Миссис Бёрк занималась обычно тем, что шила мешки для картофеля. Услышав, что я не хочу пить чай сейчас, она пошла в свою комнату и принесла оттуда три готовых мешка и холст для четвертого. Готовые мешки она положила на стул возле себя, надела передник из толстой парусины, чтобы не запачкать своего чистого ситцевого платья, и принялась за работу.
        Не знаю, сколько времени шила миссис Бёрк свой мешок, должно быть, очень долго. Свеча сгорела на большой кусок, а мне страшно захотелось спать, и я начал немилосердно ерошить себе волосы. Она выбранила меня за это самым сердитым образом.
        - Поди сюда, поросенок! - закричала она. - Держи-ка мне лучше свечку, чем храпеть да чесать голову.
        Я подошел и стал держать свечу, пока она не дошила мешок. В это время угли перегорели и, обрушившись, перепачкали очаг; поджаренный хлеб совершенно пригорел; какой-то уголек вдруг вспыхнул ярким пламенем, которое дотянулось до фарфоровой масленки и закоптило ее.
        Я подошел и стал держать свечу, пока миссис Бёрк не дошила мешок.
        - Черт возьми все эти чаи! - воскликнула с гневом миссис Бёрк, хватая масленку. - Сиди здесь да жди, а он там пьянствует, как свинья! Вот уж правда, не стоит метать бисер перед свиньями!
        Несколько минут она ворчала, сердясь главным образом на меня, как будто я был виноват во всех ее неприятностях, потом вдруг спохватилась, запела какую-то веселую песню и сказала самым спокойным голосом:
        - Не беда, Джимми, на свете бывают несчастия и похуже.
        Успокоившись таким образом, она поправила огонь, стерла сажу с масленки, переложила куски хлеба, пригладила мне волосы, положила оконченный мешок к трем остальным и принялась шить новый. Я задремал, сидя на стуле, и меня разбудили тяжелые, неверные шаги отца, поднимавшегося по лестнице.
        Он распахнул дверь и вошел в комнату.
        Глава V. Миссис Бёрк ухаживает за моим отцом
        - Пожалуйте, мистер Бализет! - сказала миссис Бёрк самым ласковым и добродушным голосом.
        Отец сделал три-четыре шага по комнате, с удивлением оглядываясь кругом. Он, видимо, выпил больше, чем следовало, и поэтому фуражка его была сдвинута на сторону; в одной руке он держал вязанку дров, в другой рыбу.
        - Вы пришли домой раньше, чем мы ожидали, и потому застали меня за работой в вашей комнате… Извините, пожалуйста, я сейчас уйду.
        С этими словами миссис Бёрк встала, отодвинула к стене тот стул, на котором лежали готовые мешки, и тот, на котором сама сидела, и остановилась среди комнаты, добрая, приветливая, держа неоконченную работу в руках.
        Отец был совершенно ошеломлен всем, что видел. Он смотрел с удивлением то на масленку, стоявшую на печке, то на ребенка, опрятно уложенного в постель, то на поджаренный хлеб и на чайный прибор. Наконец он опустился на стул, понурив голову. Дрова раскатились по комнате, и рыба, выскользнув из его рук, упала на пол.
        - Вы, верно, не совсем здоровы, Джим Бализет, - с нежной заботливостью сказала миссис Бёрк. - Волнения сегодняшнего дня расстроили вас, бедный вы человек.
        - Нет, нет, это не то…
        - Как не то? Конечно, то - вы со мной не стесняйтесь, я ведь сама все это испытала, я знаю, что вы должны чувствовать.
        - Нет, вы не знаете! - настаивал отец. - Я сюда шел и думал: ну, теперь все кончено, не будет у тебя уютного уголка у печки, не будет готового ужина. Коли захочешь съесть кусочек чего-нибудь, покупай и дрова, и всякую приправу. Вот смотрите, я и купил.
        Отец вынул из кармана куртки какую-то приправу из пряностей, положил ее на стол и заплакал.
        - Полноте, Джим Бализет! - воскликнула миссис Бёрк. - Вы добрый человек, вы должны же были подумать, что в этом доме живет такое же одинокое, несчастное существо, как вы, и что я не оставлю двух беспомощных сироток!
        - Вот я все это думаю, - продолжал жалобным голосом отец, - прихожу домой и что же вижу? Вижу, что все так хорошо, как будто ничего и не случилось, даже лучше.
        Он принялся плакать еще сильнее.
        - Не думала я вас так огорчить, мистер Бализет, - печальным голосом сказала миссис Бёрк, - право, не думала; извините меня, пожалуйста.
        - Нет, нет, я очень хорошо знаю, что вы не хотели огорчить меня! - воскликнул отец. - У вас золотое сердце, я всегда это думал, а теперь уверен в этом.
        - Не прикажете ли чего-нибудь, мистер Бализет, - смиренным голосом спросила миссис Бёрк, - не налить ли вам чаю? Или, если хотите, я схожу в свою комнату и изжарю вам кусочек рыбы.
        - Нет, благодарю вас, - все еще печальным голосом проговорил отец, - я не хочу есть.
        - Ну, если вам что-нибудь понадобится, кликните меня, - сказала миссис Бёрк, направляясь к своей комнате.
        - Вы по своим делам уходите?
        - Я ухожу, чтобы не беспокоить вас.
        - Так уж довершите ваши милости, останьтесь напиться с нами чаю.
        Миссис Бёрк уступила желанию отца и придвинула себе стул к столу.
        - Вы любите сладко, Джим? Так не будет много?
        - Не беспокойтесь, пожалуйста, обо мне, наливайте себе, - вежливо ответил отец.
        - Помилуйте, что за беспокойство!
        Миссис Бёрк положила в чашку кусок сахару, размешала, попробовала чай; потом прибавила еще сахару и протянула чашку отцу. Отец с благодарностью посмотрел на нее и потянулся за поджаренным хлебом.
        - Ах, что вы! - воскликнула миссис Бёрк, отнимая у отца взятую им тартинку. - Не берите верхнего ломтя, он жарился больше часа и весь сгорел. Позвольте я вам выберу кусочек помягче и пожирнее.
        - Мы совсем избалуемся, Джимми, если нас будут всегда так угощать, - заметил мне отец, кусая поданный ему ломоть.
        - Отодвинь стул подальше, Джимми, - проговорила миссис Бёрк, - не заслоняй огня, пусть папе будет теплее.
        - Мне очень хорошо, благодарю вас, - проговорил отец. - По правде сказать, лучше было бы, если бы огонь не так сильно подогревал мне ноги, а то новые сапоги тесны, а от жару они станут еще теснее. Надо бы снять их.
        - Так за чем же дело стало? Джимми, что же ты не поможешь отцу? Сними с него сапоги и принеси домашние туфли.
        - Туфли! - засмеялся отец. - Какие там туфли! Вы обо мне говорите, как о каком-нибудь богаче!
        - Неужели вы не носите туфель? - спросила миссис Бёрк с таким удивлением, точно отец сообщил ей, что он ходит не на ногах, а на деревяшках.
        - Никогда в жизни не носил! Где же мне, такому грубому малому, щеголять в туфлях!
        - Да как же можно без домашних туфель? Вы меня просто удивляете, Джим! Вы, конечно, занимаетесь грубым, простым делом, чтобы честным трудом заработать себе пропитание, но это ничего не значит. У себя дома каждый человек джентльмен, и каждая добрая жена должна смотреть на своего мужа с уважением. Снимай с папы сапоги, Джимми, мы сейчас обуем его поуютнее.
        Пока я стаскивал тяжелые сапоги с ног отца, миссис Бёрк ушла в свою комнату и через минуту вернулась назад, неся в руках пару отличных туфель из тонкой кожи на теплой подкладке.
        - Это туфли моего доброго покойного мужа, царство ему небесное! - сказала она. - Извините, что я вам предлагаю такое старье, мистер Бализет!
        Она погрела туфли перед печкой и затем надела их на ноги отца.
        - Ишь, как хорошо! Ноги точно в бархате! - с наслаждением заметил отец. - А ведь дорого, должно быть, стоят такие туфли! Неужели вы их купили из заработков вашего мужа?
        - Ну, нет, это было бы трудно, - засмеялась миссис Бёрк, - я купила их на свои собственные заработки, откладывая по пенсу, по два в день.
        - Может ли это быть! - воскликнул отец, с удивлением глядя на миссис Бёрк.
        - Отчего же нет? Муж работал для меня с утра до ночи, так и я должна была трудиться для него.
        Отец ничего не ответил, но пристально смотрел на миссис Бёрк, видимо, удивляясь ей.
        - Джимми, - произнес он после нескольких минут молчания, - нам теперь хорошо, надо стараться, чтобы и всегда так же было. Помнишь, что тебе сказал доктор в ту ночь? Будь добрым мальчиком, слушайся миссис Бёрк.
        - Он мне не говорил, что надо слушаться миссис Бёрк, - возразил я, - он говорил…
        - Не в том дело, что он говорил; ты должен слушать то, что я тебе говорю, и не сметь рассуждать, - перебил отец, нахмурившись.
        - Боже мой, да он и без того послушный, - вмешалась миссис Бёрк. - Кушай хлеб, душенька, - прибавила она, передавая мне кусок поджаренного хлеба.
        Я должен был есть, так как она пристально смотрела на меня.
        - А у вас было много работы, - заметил отец. - Вы тут и с ребятишками возились, и комнату прибрали!
        - Э, помилуйте, какая это работа, это скорее удовольствие. Сами посудите, много ли мне было с ними возни; посмотрите, какие я мешки сшила сегодня вечером по четыре с половиной пенса за штуку!
        - Как, вы все здесь вычистили, да еще сшили все это! - воскликнул отец, пересчитывая мешки. - Вы заработали восемнадцать пенсов, присмотрели за двумя детьми и вычистили комнату - и все в один вечер! Вы необыкновенная женщина!
        - И нисколько даже не торопилась, меня работой не испугать, мистер Бализет!
        Она говорила неправду. Я очень хорошо помнил, что она принесла из своей комнаты три уже совсем готовых мешка. Думая, что она просто ошиблась, я открыл рот, чтобы поправить ее, но она покачала головой и нахмурилась самым выразительным образом. Впрочем, я ее не боялся; она не смела бить меня при отце, а мне хотелось отомстить ей за то, что она меня бранила и заставляла держать для себя свечу.
        - Какая вы ужасная выдумщица, миссис Бёрк! - сказал я, подвигаясь поближе к отцу.
        Она посмотрела на меня с такой злобой, что даже скосила глаза.
        - Что такое? - спросил отец, круто поворачиваясь ко мне.
        - Она выдумщица, - мужественно повторил я.
        - Что такое «она»? Кого ты называешь «она», маленький грубиян? С какой стати называешь ты миссис Бёрк выдумщицей?
        Я заметил, что он взялся за ременный пояс, и струсил.
        - Ах, Господи, да не сердитесь на него, Джим, - опять заступилась за меня миссис Бёрк. - Мальчик это сказал без всякого дурного умысла, он просто вспомнил, какие сказки я ему рассказывала, чтобы он не заснул до вашего прихода, оттого и назвал меня выдумщицей!
        - А, вот оно что! А я думал, этот дуралей говорит про мешки, что у вас счет неверен: до этого ни мне, ни ему нет дела.
        - До правды всякому есть дело, Джим, - возразила миссис Бёрк.
        Затем она обратилась ко мне и подмигнула.
        - Смотри, голубчик Джимми, здесь четыре мешка; скажи папе, сколько я сшила, пока ты тут сидел и смотрел на меня?
        Что мне было делать? Отец, видимо, верил ей больше, чем мне. Я никогда не пробовал его ремня, но видел, какие тяжелые удары он наносил матери.
        - Четыре-с, - ответил я.
        - Ну, конечно, - спокойно сказала миссис Бёрк, - что правда, то правда.
        И она дала мне большой кусок сахару!
        Это была моя первая ложь, и она привела к очень грустным последствиям. Мысль о том, что миссис Бёрк может заработать в один вечер восемнадцать пенсов, произвела сильное впечатление на отца, и я явился участником низкого плутовства.
        Крик моей маленькой сестры положил конец разговору о мешках. Миссис Бёрк взяла малютку на руки и начала кормить ее кашкой из великолепной масленки, целовать и называть самыми нежными именами. Отец несколько минут с умилением смотрел на эти ласки, но сон одолел его, и он скоро задремал на своем стуле. Накормив сестру, миссис Бёрк унесла ее к себе в комнату, затем вернулась к нам и принялась убирать чайную посуду. Звяканье чашек разбудило отца.
        - В котором часу вы обычно встаете, мистер Бали-зет? - спросила миссис Бёрк, видя, что отец открыл глаза. - Я бы хотела приготовить вам чай.
        - Чай? Эх, Господи! Я и на рынке позавтракаю!
        - С какой же это стати? Не лучше ли съесть кусочек у себя дома, чем на рынке, в толкотне?
        - Лучше-то оно лучше! Да дело в том, что я ухожу из дому в пять часов, это слишком рано! - возразил отец.
        - И что, что рано? Неужели потому, что вы остались одиноким вдовцом, вам придется идти на рынок, не согревшись чашкой горячего чая? Да я считала бы себя дрянной женщиной, если бы не приготовила вам все, как следует, не только к пяти, а даже к трем часам! Спокойной ночи, мистер Бализет!
        На другой день, в половине пятого утра, миссис Бёрк уже стучала в нашу дверь, объявляя отцу, что у нее готов кипяток и кусок жареной рыбы. Не успел отец одеться, как она уже опять подбежала к нашим дверям.
        - Извините, мистер Бализет, - проговорила она ласковым голосом, - я сейчас только вспомнила, что оставила иголку в вашей комнате, а мне ужасно хочется скорее приняться за работу.
        - Сто лет проживешь, такой женщины не встретишь! - вполголоса пробормотал отец.
        Глава VI. Моя новая мать. Я получаю полезные сведения из разговора отца с одним приятелем
        Ухаживания миссис Бёрк за отцом кончились тем, что он женился на ней. Не знаю, через сколько месяцев после смерти матери случилось это, но, вероятно, месяцев через семь-восемь, так как моя сестра Полли стала уже довольно большим ребенком, и я с трудом мог пронести ее от одного конца переулка до другого. За все это время в моих чувствах к миссис Бёрк произошла небольшая перемена. Прежде я только не любил ее, а теперь стал ненавидеть. Она платила мне тем же и не стесняясь высказывала свои чувства. В первое же утро после похорон матери она притянула меня к стулу, на котором сидела, и сказала злобным голосом:
        - Поди-ка сюда, голубчик, ты помнишь, какую штуку ты чуть не сыграл со мной своей болтовней?
        Она намекала на вчерашний разговор о мешках. Я ничего не ответил, но она видела, что я понимаю, о чем идет речь.
        - Ты думал, что при отце меня нечего бояться, ты думал испугать меня своей болтливостью? Слушай, что я тебе говорю, змееныш! Я тебя исправлю так, что ты у меня шелковый будешь! Я буду беспрестанно смотреть за тобой, ты куска хлеба не съешь без моего спросу! И если ты пикнешь про меня что-нибудь отцу, я тебя так выдеру, что запомнишь надолго!
        Я видел, что мне не под силу бороться с таким неприятелем, и молча покорился. Я исполнял все приказания миссис Бёрк, я свято хранил все ее тайны, я ничего не делал без ее позволения. Все это нисколько не смягчало ее. Целыми днями она изводила меня какой-нибудь работой. Когда Полли не спала, я должен был нянчиться с ней, когда она засыпала, меня посылали за чем-нибудь в лавку, или заставляли убирать комнату, или давали мне вощить нитки, которыми миссис Бёрк шила мешки. За целый день у меня не было свободной минутки. И за все мои труды меня даже не кормили. Отец давал каждое утро деньги на хозяйство, а миссис Бёрк тратила их себе на водку. Чтобы отец не узнал этого, она посылала меня покупать на пенни костей и рассказывала отцу, что это остатки наших обедов.
        Однажды, помню, я купил ей огромную кость из бычьего ребра, которая вовсе не годилась для замышляемого ею обмана. Она ужасно рассердилась, ударила меня этой костью по голове и послала продать ее за полпенни. Я был страшно голоден, и куски мяса, прилипшие к кости, казались мне очень соблазнительными, хотя они совсем съежились и почернели; я попросил позволения обгрызть их, но она и того не позволила. Самой ей было нужно мало пищи: водка заменяла для нее всякую еду.
        Она даже вмешивалась не в свое дело, чтобы лишить меня пищи. Отцу всегда было приготовлено к ужину какое-нибудь горячее кушанье, а так как я очень часто от завтрака до ужина не ел ничего, кроме корки хлеба, то надеялся получить от него подачку. Если миссис Бёрк видела, что отец дает мне что-нибудь со своей тарелки, она тотчас же вступала в дело:
        - Ах, Боже мой, Джим, - говорила она, - пожалуйста, не кормите ребенка: он, право, объестся и заболеет! Он очень добрый мальчик, но ужасно жадный: сегодня за обедом я три раза накладывала ему такие огромные порции вареной баранины, что хватило бы на двоих!
        - Экий негодяй! - сердито замечал отец. - А вертится тут да смотрит мне в рот, точно не ел целую неделю! Пошел спать, обжора, пока не бит.
        Я ложился спать с пустым желудком, не смея произнести ни слова в свое оправдание.
        Как-то раз миссис Бёрк сыграла со мной особенно гадкую штуку. К ней пришла в гости какая-то женщина, и они вместе пропили все деньги, которые отец оставил на обед и ужин. Когда гостья ушла, миссис Бёрк, протрезвев, начала трусить. Надо было откуда-нибудь достать денег отцу на ужин, но откуда? Все ее вещи, даже великолепная фарфоровая масленка, были давно заложены; ни денег, ни припасов ей никто не давал в долг. Она куда-то ушла из комнаты, потом вернулась через несколько минут в сильном унынии и начала плакать и причитать самым жалобным образом.
        - Бедная я, несчастная, что мне делать! - рыдала она. - Скоро придет домой твой папа, голубчик Джимми, а я не могу приготовить ему ужин, и он до смерти изобьет меня! Несчастная я, одинокая женщина!
        Я не мог равнодушно видеть слез, не мог выдержать слов «голубчик Джимми». Я подошел к миссис Бёрк, старался утешить ее и спрашивал, не могу ли чем-нибудь помочь ей.
        - Это ты так только говоришь, Джимми, - жалобным голосом проговорила она, - а думаешь совсем другое. Да и правда, ты не можешь меня жалеть, потому что я всегда дурно обращалась с тобой! Ох, уж только бы миновала эта беда, я бы пальцем тебя никогда не тронула!
        Смиренное раскаяние миссис Бёрк еще больше растрогало меня.
        - Вы мне скажите только, чем вам помочь, я все сделаю! - с жаром уверял я, схватив ее веснушчатую руку.
        - Помочь-то мне, конечно, можно, милый Джимми, только мне не хочется просить тебя об этом. Вот тебе, голубчик, полтора пенса, трать их, как хочешь.
        Щедрость миссис Бёрк совсем ошеломила меня, и я стал еще больше упрашивать ее сказать мне, как помочь ей.
        - Да видишь ли, душенька, - проговорила она наконец, - ты бы мог сказать папе, что я тебя послала купить на пенс анисового семени для ребенка и что ты потерял деньги. Ведь это не трудно, голубчик Джимми?
        - А если отец поколотит меня за это?
        - Полно, дружок! Как же это можно? Ведь я буду тут! Я скажу отцу, что на тебя налетел большой ротозей и толкнул тебя, что ты ни в чем не виноват! Он не станет тебя бить, будь в этом уверен! А теперь иди погуляй, купи себе, чего хочешь, на свои полтора пенса.
        Я ушел, хотя на душе у меня было неспокойно, и вдоволь нагулялся. Я нарочно не торопился возвращаться домой, чтобы миссис Бёрк успела рассказать отцу историю о потерянных деньгах.
        Не знаю, на много ли раньше меня вернулся домой отец, но когда я вошел, он уже стоял у дверей с ремнем в руке.
        - Иди-ка сюда, негодник! - воскликнул он, хватая меня за ухо. - Куда ты девал мои деньги, говори сейчас!
        - Я потерял их, папа, - проговорил я в страхе, глядя умоляющими глазами на миссис Бёрк.
        - Потерял? Где же это ты их потерял?
        - Да я шел купить семя для Полли, а большой мальчик наскочил на меня и вышиб их у меня из рук…
        - И ты думаешь, я поверю твоим россказням! - закричал отец, бледный от гнева.
        Меня не особенно удивило недоверие отца, но я был просто поражен, когда миссис Бёрк вдруг проговорила:
        - Да, вот и мне он сказал то же самое! А спросите-ка у него, Джим, где он шатался до сих пор и отчего у него масляные пятна на переднике?
        На моем переднике действительно были пятна от жирного пирожка, которым я полакомился за свои полтора пенса.
        - Ах ты, дрянной воришка! - закричал отец. - Ты украл мои деньги и проел их!
        - Да, я думаю, что это так, Джим, - сказала низкая женщина, - и я бы советовала вам задать ему хорошую порку!
        Она стояла рядом, пока отец стегал меня до крови толстым кожаным ремнем. Насколько было возможно, я прокричал ему всю историю о деньгах, но он не слушал меня и бил, пока не устала рука. После порки меня заперли в заднюю комнату и оставили там в темноте до самой ночи. О, как я ненавидел в это время миссис Бёрк! Я был взбешен до того, что почти не чувствовал боли от кровавых рубцов, избороздивших мое тело. Я перебирал в уме все несчастья, какие только знал, и все их желал ей.
        Но все напрасно. На другой день она вошла в нашу комнату добрая и веселая, как всегда, и всякий день входила такой же веселой, пока отец не повенчался с ней.
        Свадьба их была очень тихая, никто в переулке ничего не знал о ней, и я вовсе не подозревал, какое важное событие готовится у нас. Однажды вечером отец вернулся домой вместе с миссис Бёрк; они привели с собой одного молодого человека, приятеля отца, и послали меня за бутылкой рома. Когда я принес ром, гость налил его в стаканы и стал поздравлять отца и миссис Бёрк и желать им всякого счастья. Меня это нисколько не интересовало, и я уже собирался уйти вон из комнаты, когда отец остановил меня.
        - Поди сюда, Джимм, - сказал он. - Видишь ты, кто это сидит на стуле?
        - Конечно, вижу, - засмеялся я. - Это миссис Бёрк.
        - Ну, слушай. Больше никогда не смей произносить этого имени. Ее зовут не Бёрк.
        - Не Бёрк? А как же, папа?
        - Ее зовут «мать», вот как ты должен называть ее; и ты должен обращаться с ней, как с матерью. Если ты этого не исполнишь, я тебя попотчую кушаньем, которое не придется тебе по вкусу! Смотри же, помни!
        В словах отца не было ничего особенно печального, но, услышав их, я принялся горько плакать.
        - Это что значит? - рассердился отец. - Ты бы должен был благодарить меня! Разве ты не рад, что у тебя теперь есть мать?
        Я не мог сдержать слез.
        - Скажите, пожалуйста, чего этот негодяй хнычет? - закричал отец. - Что, я совета у него должен был прежде спросить, что ли?!
        - Оставь его, друг мой, - вмешалась миссис Бёрк. - Он ужасно упрямый мальчик, я сама не раз испытала это. Да ведь ты и сам знаешь, какой он дрянной!
        Я знал, что она намекает на историю о пропавших деньгах, и уже готов был ответить ей далеко не вежливо, но молодой гость, вероятно, угадав мое желание, мигнул мне, чтобы я держал язык за зубами, и притянул меня к себе.
        - Полно, не нападайте на мальчугана, - сказал он. - Может быть, он заплакал оттого, что уж очень обрадовался своей новой матери. Сколько ему лет, Джим?
        - Седьмой год.
        - Э, так ему, пожалуй, скоро придется самому себе на хлеб зарабатывать.
        - Еще бы, давно пора, - затараторила мачеха. - Вон какой большой мальчишка! Пора работать!
        - Да ведь он и так работает, - недовольным голосом заметил отец, - он целыми днями нянчит Полли!
        - Тоже мне работа! Сидит себе с милой крошкой на руках, а то и бросит ее, да играет с мальчишками.
        - А я вам скажу, - решительным голосом произнес гость, - что нет хуже на свете работы, чем нянчить ребенка! Меня самого заставляли заниматься этим делом, так я бросил его при первой возможности. Хотя после этого пришлось взяться просто за лаяние.
        При этих словах добрый гость сунул мне тихонько в руку пенс: мне ужасно захотелось скорее улизнуть, чтобы чем-нибудь полакомиться на эти деньги, и я перестал обращать внимание на разговор больших. Однако слова молодого человека о лаянии крепко запали мне в ум. Я сам охотнее бы стал лаять, чем нянчиться с ребенком. Но для кого могло быть нужно мое лаяние? Я видел иногда, как пастух гонял гурты овец и как мальчики помогали ему загонять стада и при этом лаяли и визжали по-собачьи, но я никогда не думал, что за такое дело платили деньги: если пастух мог нанимать мальчиков для лаяния, то ему дешевле было бы содержать настоящую собаку, рассуждал я. Однако гость сказал, что лаяние лучше, чем нянченье ребенка, и при этом он еще не знал, как худо мне живется, как мало заботится обо мне отец, как мучает меня миссис Бёрк. Если гостю было всего лишь неприятно нянчить ребенка, то для меня это настоящая пытка.
        Глава VII. Мои мучения с Полли. Я вынужден бежать из дому
        После женитьбы отца на миссис Бёрк жизнь моя пошла еще хуже прежнего. До тех пор миссис Бёрк уносила на ночь ребенка к себе, и я мог хоть спать спокойно. Но теперь мачеха и отец решили оставлять Полли на одной кровати со мной. Если бы она спала по ночам, то это распоряжение не огорчило бы меня. Кровать, стоявшая в комнате миссис Бёрк, была достаточно широка для нас обоих; и я так любил свою маленькую сестрицу, что мне это было бы даже приятно. Но дело в том, что малышка спала очень мало.
        Кажется, у нее прорез?лись зубы, и оттого она была так беспокойна. Ее укладывали в мою постель рано вечером, и, ложась спать, я всеми силами старался не разбудить ее. Если это мне удавалось, я мог спать спокойно часа три-четыре. Но во втором часу ночи она непременно просыпалась и начинала кричать во все горло; ее ничем нельзя было успокоить, ей непременно нужно было дать пить и есть.
        Около нашей постели всегда клали кусочек хлеба с маслом и ставили горшочек молока с водой. Полли молчала, пока ела, но по ночам аппетит у нее был удивительный, и, быстро истребив все припасы, она опять принималась кричать. Никакие ласки, никакие песни, никакое баюканье не могли успокоить ее.
        - Мама! Мама! Мама! - орала она так, что слышно было на другом конце улицы.
        Я напрягал все силы своего ума, чтобы выдумать что-нибудь для ее успокоения.
        - Полли, не хочешь ли погулять с Джимми? - спрашивал я ее, и иногда, особенно в светлые, лунные ночи, она соглашалась. Мы, конечно, не могли в самом деле идти гулять, но Полли не понимала этого. Мы с ней одевались, как будто собирались выйти на улицу. Я надевал на нее черную креповую шляпу миссис Бёрк и накидывал ей на плечи свою куртку. Мой костюм для гулянья состоял просто из старой меховой шапки отца, хранившейся под нашим тюфяком. Когда мы были одеты, я говорил, передразнивая миссис Бёрк: «Джимми, погуляй с Полли, покажи ей лавку с леденцами!» И ответил уже своим голосом: «Мы готовы, сейчас идем».
        Затем мы отправлялись на прогулку, но никак не могли найти двери. В этом состояла главная штука. Нам нужно было выйти на улицу, чтобы купить леденцов, а мы не могли добраться до дверей. Большая шляпа, надетая на голову Полли, отлично помогла мне в этом случае. Ее длинные поля играли роль наглазников для глупенькой сестрицы, она могла смотреть только прямо перед собой и не видела ничего по сторонам. Часто Полли, прогуляв таким образом у меня на руках с полчаса, засыпала, и я осторожно укладывал ее в постель. Иногда она или сама просилась лечь или слушалась моего совета, что лучше лежать и смотреть в окно, пока гадкая дверь не вернется на свое место.
        Иной раз она лежала спокойно, только пока согревалась, а потом начинала опять проситься гулять. Случалось - и это было всего хуже, - что она совсем не хотела идти гулять; напрасно обещал я ей леденцов, напрасно я лаял по-собачьи, мяукал по-кошачьи, представлял ослов и бешеных быков, она ничего не слушала, ни на что не смотрела и громким голосом требовала «бар». Словом «бар» она называла хлеб с маслом, и это слово она громко выкрикивала в ответ на все мои увещания. За стеной раздавался стук: это мачеха колотила палкой.
        - Что ты там делаешь с бедной крошкой, злой мальчишка?
        - Она просит «бар».
        - Так что же, ты не можешь встать и подать ей, лентяй?
        - Да нечего подавать, она все съела.
        - Как, все съела? Ах ты лгун! Ты, верно, опять принялся за свои гадкие штуки, съел всю пищу бедной малютки? Сейчас же успокой ее, не выводи меня из терпения, не то тебе достанется!
        Я знал, что мне в самом деле сильно достанется, и начинал со слезами на глазах упрашивать Полли замолчать. Но не тут-то было. Заслышав голос «мамы», она принималась кричать больше прежнего. Дрожа от страха, я слышал шаги в соседней комнате, скрип дверной ручки, и вот рассерженная мачеха в одной рубашке и ночном чепце врывалась в комнату. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и начинала немилосердно бить меня по голому телу. При этом она прижимала мою голову к подушке, так, что я не мог даже кричать. Отец не знал, что мачеха со мной выделывает, так как она все время повторяла громким голосом, что отколотит меня, если я еще раз съем кушанье ребенка.
        - Да что ты только стращаешь попусту? - кричал отец из другой комнаты. - Ты бы лучше хорошенько задала жадному мальчишке, а то он в грош тебя не ставит!
        - Да, уж и мое терпение скоро лопнет! - говорила мачеха. - Смотри же, негодяй!
        Затем она возвращалась в комнату и говорила отцу:
        - Лучше обойтись без побоев, Джим, побоями немного хорошего можно сделать из ребенка.
        Удивительно, но после потасовки, заданной мне, Полли обычно сворачивалась клубочком и засыпала, как ни в чем не бывало. Поэтому отец думал, что я и в самом деле могу успокоить девочку, когда захочу. Однажды я не вытерпел и стал жаловаться отцу на мачеху.
        - Нисколько я тебя не жалею, - ответил он, - такого упрямого негодяя надо бы еще не так учить.
        - Ну, - сказал я, - недолго ей надо мной потешаться: вырасту большой, так я ей покажу.
        Отец посмотрел на меня и засмеялся.
        - Кабы я был больше, - продолжал я, ободренный его смехом, - я бы ей нос расшиб и перебил ноги. Я ее ненавижу!
        - Полно глупости болтать, - остановил меня отец.
        - Она вам все лжет. У меня минутки нет свободной, я должен все время возиться с Полли!
        - Эка важность, присмотреть за ребенком! Другие мальчики в твои годы уже умеют сами деньги зарабатывать!
        - И мне бы хотелось работать, папа.
        - Хотелось работать! Работу надо искать, она сама к людям не приходит! Вон я, как иду на рынок, часа в четыре, в пять утра, когда ты еще спишь, встречаю мальчиков вдвое меньше тебя. Они заработают себе пенс-другой - ну и поедят. А нет - так и сидят голодные.
        - У меня нет приличной одежды, нет ни чулок, ни сапог, папа. Как же я пойду искать работу?
        - Ах ты дурак, дурак! Ты думаешь, для работы нужен наряд? Вон у тех мальчиков, про которых я говорю, одна рубашка на тело надета, а дело делают - носят рыбу, корзины с картофелем, стерегут лодки и тележки с товаром. А тебе нужно идти на работу в белой манишке да в лайковых перчатках? Хорош гусь!
        Отец с презрением отвернулся от меня и ушел.
        Этот разговор с отцом произошел уже через полгода после его свадьбы. Обращение миссис Бёрк со мной становилось с каждым днем невыносимее, особенно после того, как один раз отец застал ее пьяной и побил. Часто мне бы приходилось голодать по целым дням, если бы не помощь миссис Уинкшип, которая давно знала мою мать и всегда хвалила ее.
        - Она была слишком хороша для твоего отца, а он слишком хорош для этой злой, хитрой Бёрк, - говаривала она.
        Я часто поверял миссис Уинкшип все свои огорчения. Она всегда зазывала меня к себе в кухню и кормила остатками своего обеда. Иногда она брала к себе Полли и нянчилась с ней, пока я играл часок-другой. Я спросил у миссис Уинкшип, что такое «лаятель», и она объяснила мне, что так называют мальчика, которого нанимает разносчик, чтобы везти тележку с товаром, присматривать за ней, пока хозяин закупает на рынке разные вещи, и потом помогать ему выкрикивать свой товар, когда он пойдет продавать его по улицам.
        - А как велик был самый маленький «лаятель», какого вы видели? - полюбопытствовал я.
        - Как велик? Да я видела таких, что придутся тебе по плечо. Тут рост - последнее дело, главное иметь музыкальный голос!
        Миссис Уинкшип долго толковала о том, как много значит для продавца умение громким и приятным голосом выкрикивать свой товар, и о том, что каждую вещь следует выкрикивать особенным голосом.
        После этого разговора меня постоянно стал мучить вопрос: есть ли у меня музыкальный голос? Мачеха моя считалась хорошей певицей, я научился у нее нескольким песням и часто напевал их Полли совершенно верно, как мне казалось. Но кто знает, может быть, мой голос, хороший для песен, окажется никуда не годным для выкрикивания рыбы или каких-нибудь плодов? Мне во что бы то ни стало хотелось избавиться от колотушек мачехи, а я не мог придумать для этого другого средства, как сделаться «лаятелем». Я несколько раз пытался кричать, подражая то тому, то другому разносчику, но никак не мог решить, хорош ли мой крик и могу ли я приняться за ремесло, казавшееся мне таким приятным по сравнению с моей настоящей жизнью.
        Однажды, сидя на нашей лестнице с Полли на руках, я так задумался над этой мыслью, что малышка вывернулась у меня из рук и с криком покатилась по каменным ступеням. Миссис Бёрк услышала ее крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, не позаботившись даже поднять ребенка, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне ногтями щеку.
        Потом мачеха принялась бить меня кулаками и защемила мой нос пальцами. Боль привела меня в бешенство. Я вырвался из ее жестких рук и укусил за палец. Миссис Бёрк вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от нее в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.
        Глава VIII. Вечер на Смитфилдском рынке. Я чуть снова не попадаюсь в когти миссис Бёрк
        Не знаю, преследовала ли меня мачеха. Выбежав из переулка Фрайнгпен, я не поворачивал назад и даже не оглядывался. Я пробежал мимо доброй миссис Уинкшип, и она, догадавшись по моему перепуганному лицу, что я бегу от большой опасности, прокричала мне:
        - Беги, Джимми, беги, спаси тебя Господи!
        Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку. Я понимал, что на открытом месте миссис Бёрк легко может догнать меня, но в закоулках и узких проходах рыночной площади ей меня не отыскать.
        Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку.
        День был не базарный, и площадь была спокойна и пуста. Я хорошо знал ее, так как часто играл здесь со своими товарищами; я помнил, что мальчики не любили ходить в «свиной ряд», и направился именно туда. Я влез на ступеньки одной закрытой лавки и принялся осматриваться вокруг. Миссис Бёрк нигде не было видно. Мимо меня проходили незнакомые люди, не обращавшие на меня никакого внимания.
        Когда я вспоминаю теперь, каким я был в те минуты, меня удивляет, что я не возбудил любопытства прохожих. Правда, в этой части города было много беспризорных и оборванных мальчишек, но вряд ли какой-нибудь из них выглядел таким несчастным, как я. Я заплакал, когда миссис Бёрк начала бить меня, я плакал все время, пока бежал, и теперь продолжал всхлипывать, сидя на ступеньках. Я запыхался от сильного бега, и рыдал от боли и злости; слезы мои смешивались с кровью из царапин, оставленных на моем лице ногтями миссис Бёрк; волосы мои были всклочены, шапки на мне не было; мои босые ноги были все в грязи, куртка была вся в дырках и заплатах. Вот в каком виде сидел я на ступеньках свиного ряда в теплый майский вечер.
        Первые полчаса, даже может быть час, мои мысли были заняты одним: зная характер миссис Бёрк, я все боялся, что она притаилась где-нибудь в углу и вот-вот набросится на меня. Я беспрестанно осматривался по сторонам, пугливо прислушивался к каждому шороху. Но время шло, а моего врага нигде не было видно.
        Мало-помалу я успокоился и, услышав, что церковные часы уже пробили четыре, начал серьезно обдумывать, что мне делать. Идти домой? Нет, невозможно, она убьет меня. Теперь она может делать со мной все, что захочет: она покажет отцу свой укушенный палец, и он скажет, что мне достается поделом. Что я скажу в свое оправдание? Я укусил ее, это было гадко; кроме того, я уронил ребенка. Мне велели сидеть смирно и крепко держать девочку, а я ее выпустил из рук, она ушиблась и, может быть, очень сильно. Бедная Полли! Она упала с ужасным стуком и криком, может быть, у нее переломаны теперь все кости! Может быть, оттого мачеха и не погналась за мной. Нет, нечего и думать возвращаться домой!
        Но куда же мне деться? На улице стемнело; начали зажигать фонари, и сидеть в свином ряду оказывалось очень неприятно. Я пробрался до первого ряда рынка и там опять сел, стараясь как можно серьезнее обдумать свое положение. Чем темнее становилось, тем больше и больше мне хотелось есть. Я стал думать о том, что со мной случится, если я вернусь домой. Я припоминал самые сильные побои, достававшиеся мне, припоминал, какую боль я при этом чувствовал, предполагал, что на этот раз меня отколотят вдвое сильнее, и старался представить себе, в состоянии ли я буду перенести такое наказание. В конце концов я, кажется, убедил себя, что выдержу, как вдруг кто-то дотронулся до моей руки. Подняв глаза, я увидел перед собой господина, державшего в руке два пенса.
        - Ах, ты, бедный замарашка! - сказал он сострадательным голосом. - Возьми, купи себе хлеба!
        Прежде чем я успел опомниться от удивления, сострадательный господин исчез в темноте. Я даже не поблагодарил его и не знал, радоваться мне или огорчаться полученным деньгам. Я их не заслужил, не заработал, я их вовсе не ожидал. Другие люди дарили мне иногда по полпенса, и тогда меня занимала одна мысль, на что бы скорее истратить свое богатство. Но к двум пенсам незнакомого господина я относился иначе. Зачем он не сказал просто: «Вот тебе два пенса!» Меня многие называли замарашкой, и это не оскорбляло меня, но зачем он велел мне купить хлеба на свои деньги, как будто я нищий! Я чувствовал себя оскорбленным, точно после побоев миссис Бёрк. Я огляделся по сторонам и был очень рад, что никто не видел, как мне подали милостыню. Чтобы не уронить свое достоинство, я закричал громким задорным голосом в ту сторону, куда прошел сострадательный человек:
        - Не стану я покупать хлеба! Куплю себе, что хочу!
        И я пошел с твердым желанием сделать назло человеку, подавшему мне милостыню. Я решительно отворачивался от булочных, попадавшихся мне по дороге, и старался думать только о лакомствах. Так я дошел до одной небольшой лавочки, где продавались разные варенья и желе. Они были сложены в большие стеклянные банки, и на каждой банке была надпись с обозначением цены.
        Особенно соблазнительной показалась мне одна банка с вареными сливами. На ней стояла надпись - восемнадцать пенсов за фунт[4 - Фунт - английская мера веса, равная 0,45 кг.]. Я стал считать по пальцам и после долгого, утомительного вычисления нашел, что две унции[5 - ?нция - английская мера веса, равная 28 кг.] этого варенья будут стоить два пенса и фартинг[6 - Ф?ртинг - мелкая монета достоинством в 1/4 пенса.]. Одного фартинга у меня, правда, не хватало, но все равно, я могу спросить себе просто на два пенса. Два пенса - деньги хорошие, это не то что какие-нибудь полпенса.
        - Пожалуйте мне варенья из слив на два пенса! - повторил я самому себе и твердыми шагами пошел к дверям лавки, но едва переступил порог, как получил по уху удар, отбросивший меня назад на улицу.
        - Убирайся прочь! - крикнула старуха, хозяйничавшая в лавке. - Уже минут десять слежу за тобой, дрянной воришка! - и с этими словами она заперла дверь на задвижку.
        Я был страшно раздосадован. Я бросился на улицу за камнем и хотел разбить им окна гадкой лавчонки. Но в эту минуту до меня донесся такой заманчивый запах, что гнев мой вмиг исчез.
        Запах этот выходил из соседней съестной[7 - Съестная - здесь: съестная лавка.]. Должно быть, там только что вынули из печки гороховый пудинг и масляные лепешки. Что было бы со мной, если бы я подошел к дверям съестной, уже истратив на жалкую каплю варенья свои два пенса! Не колеблясь ни минуты, я вошел в съестную и купил себе ужин; одну масляную лепешку, кусок горохового пудинга на полпенса и на полпенса печеного картофеля. Мне хотелось тотчас же приняться за ужин, но я слышал, что на свете есть злые люди, которые подстерегают беззащитных детей и обирают их. Поэтому я завернул свой ужин в капустный лист, спрятал его за пазуху, вернулся в свиной ряд и там с величайшим наслаждением съел все до последней крошки.
        Не скажу, чтобы я был вполне сыт. Нет, я мог бы съесть втрое больше, но все-таки ужин несколько утолил мой голод. После него я почувствовал себя лучше и стал даже как-то добрее. Мысли мои опять перенеслись к маленькой Полли. Каково ей теперь? Я думал о ней больше, чем об отце, о доме и о чем бы то ни было. И неудивительно: хотя сестра мучила меня и днем, и ночью, но она была все-таки очень милым ребенком. Она не могла разговаривать со мной, но я видел, что ей очень неприятно, когда я плачу; часто, когда после побоев миссис Бёрк мне было так тяжело, что я не знал, куда деваться от горя, маленькая Полли обвивала мою шею своими крошечными ручками, прикладывала губы к моей щеке и нежно целовала. Она была моим единственным утешением, и, вероятно, я также был единственным утешением бедного ребенка.
        Все эти мысли и сотни других, еще более печальных, мучили меня, и, наконец, мне стало так тяжело, что я решился пойти домой или хотя бы побродить около нашего переулка, пока не встретится кто-нибудь из соседей, кто мог бы рассказать мне, что у нас делается.
        В это время было уже совсем темно, и по дороге от Смитфилдского рынка к нашему переулку мне встретилось мало прохожих. Я шел очень осторожно, осматриваясь по сторонам, и прятался в подворотни всякий раз, когда мне казалось, что навстречу идет кто-нибудь, похожий на отца или на миссис Бёрк. Мой страх был напрасен, и я в безопасности прошел уже половину Тернмиллской улицы. Вдруг, не доходя совсем немного до нашего переулка, я наткнулся на одного из моих приятелей, Джерри Пепа, мальчика годами тремя-четырьмя старше меня. Впрочем, скорее можно сказать, что не я наткнулся на него, а он на меня. Он бежал через улицу прямо ко мне и обнял меня обеими руками, как будто необыкновенно обрадовался мне.
        - Джим! Милый друг! - воскликнул он. - Куда ты идешь?
        - Сам не знаю, Джерри, - ответил я. - Хотел сходить домой, посмотреть…
        - Разве ты не был дома? Не был с самого утра, с тех пор как убежал?
        - Нет, я целый день пробыл на улице. Что там у нас делается, Джерри? Не видел ли ты маленькую Полли сегодня после обеда?
        Пеп не отвечал на мои вопросы.
        - Если ты не был дома, так иди скорее, - сказал он, схватывая меня за ворот и толкая по направлению к нашему переулку. - Пойдем, пойдем.
        Поведение Джерри показалось мне подозрительным.
        - Я пойду домой, когда захочу, - заявил я и сел на мостовую. - Нечего толкать меня, Пеп!
        - Я тебя толкаю? Вот выдумал! С какой стати мне тебя толкать! Ты же сам сказал, что идешь домой. Сто?шь ты, чтобы тебе оказывали услуги!
        - Какие услуги, Джерри?
        - Какие? А вот какие: там в переулке все ревмя ревут по тебе - и отец, и мать, и маленькая Полли, даже слушать жалко! Ужинать без тебя не хотят садиться, а у них к ужину приготовлен огромный мясной пудинг с картофелем. Я и думаю себе: они тут убиваются, а бедный Джимми шатается по улицам, боится вернуться домой. Пойду-ка, скажу ему, что бояться нечего. Вот и пошел, а ты валяешься себе на мостовой, да думаешь, что я вру!
        Я посмотрел прямо в лицо Джерри, и при свете газового фонаря лицо его показалось мне таким честным, что я перестал сомневаться. А между тем рассказ его был почти невероятен. Все обо мне плачут, мясной пудинг стынет из-за меня! Я почувствовал угрызения совести, и даже слезы выступили на моих глазах.
        - Джерри, ты это правду говоришь? - закричал я, вскакивая на ноги. - Ты уверен, что это правда? Ведь ты знаешь, как мне плохо придется, если ты соврал. Ведь ты знаешь, как она меня бьет и таскает за волосы!
        - Ей-Богу! Все воют о тебе, точно весь дом горит! А отец хуже всех! Да если ты мне не веришь, войди в переулок - и услышишь его голос от дома Уинкшип. Он просто готов убить себя от горя!
        - А Полли? Что она, здорова? Не сломала ли она себе какой-нибудь кости, когда я уронил ее с лестницы сегодня утром, не разбила ли носа в кровь? Не вскочила ли у нее шишка на голове?
        - Ах, вот ты чего боишься! - весело сказал Джерри. - Полно, она совсем здорова! Когда ее подняли, она хохотала как сумасшедшая. Ее понесли к доктору…
        - Как, зачем же к доктору, Джерри? Ведь ты говоришь, она не ушиблась?
        - Да разве я сказал к доктору? - проговорил Пеп, отворачиваясь от меня в смущении.
        - Сказал, сказал, Пеп. Ты сказал, что ее понесли к доктору.
        - Ну, так ведь я не сказал, зачем. Я только сказал, что когда ее подняли, она хохотала. Ну, она так сильно хохотала, что они даже испугались, подумали, не больна ли она, и снесли ее к доктору.
        Совершенно успокоенный и утешенный этим объяснением, я, радостно подскакивая, пустился к переулку Фрайнгпен. Джерри шел рядом со мной, весело болтая. Мы уже были в нескольких шагах от переулка, как вдруг к нам подскочил один мальчик, также из моих знакомых, и схватил меня за руку.
        - Поймали, Джерри! - закричал он. - Ведь пополам, так, что ли?
        - Пополам? - воскликнул Джерри, хватая меня за другую руку. - Это с какой стати? Я гоняюсь за Джимми с тех пор, как его отец вернулся домой. Я первый поймал его.
        - А я тебе говорю пополам! - настаивал другой мальчик, крепче ухватывая меня за руку. - Я следил за вами с тех пор, как вы встретились, без меня тебе не дотащить его до дому. Нечего болтать, веди его!
        - Не поведу! Джим Бализет что сказал? Кто первый его поймает и приведет домой, тому даст шиллинг[8 - Ш?ллинг - монета достоинством в 12 пенсов.]. А о втором он ничего не говорил!
        - Не болтай! - повторил другой мальчик; он был сильнее Джерри. - Иди же, иди, - эти последние слова относились ко мне. - С тобой-то уж я делиться не стану, тебя отец до полусмерти изобьет, как только ты вернешься домой.
        Не помня себя от страха, я выскользнул из их рук и упал на мостовую, крича во все горло, что скорее умру, чем сделаю еще хоть шаг к нашему переулку. Так как на мне не было сапог, то я не мог очень сильно лягаться, но все-таки довольно удачно отбивался от них ногами и не давал им схватить себя.
        Оба мальчика были в отчаянии. Низкий изменник Пеп побледнел от злости. Он был известен своей трусостью, но тут у него вдруг случился припадок храбрости. Он повернулся к своему противнику и со всего размаха ударил его кулаком по лицу. Мальчик стоял секунду неподвижно, ошеломленный ударом, и пристально смотрел на Пепа, потирая зашибленный нос, потом вдруг одним прыжком бросился на него, повалил на землю и принялся колотить изо всех сил.
        Несчастье врага было мне так приятно, что я, забыв об опасности, несколько минут любовался на эту сцену. Однако в голове моей мелькнула мысль: «Пока они дерутся, мне надо спасаться!» Я в ту же секунду вскочил на ноги и с быстротой молнии пустился бежать, пока мои противники били друг друга, валяясь в грязи посреди улицы.
        Глава IX. Я стараюсь заняться «лаянием». Мои новые знакомые
        Я побежал назад в ту сторону, откуда пришел, и снова очутился в Смитфилде, в той части рынка, где провел бОльшую часть дня. Никто не преследовал меня, и на базаре было еще темнее и тише, чем полчаса назад, когда я ушел оттуда. Теперь я уже знал, что вернуться домой - безумие. После разговора между Джерри Пепом и его товарищем я не сомневался, что и отец, и миссис Бёрк страшно рассержены на меня. Отцу так хотелось скорее расправиться со мной, что он даже обещал целый шиллинг тому, кто меня поймает. Для него это были большие деньги: на шиллинг он мог купить себе три кружки пива. Но если я не вернусь домой, что же мне делать? Где я буду спать?
        До сих пор я всегда спал на более или менее удобной постели. Неужели же мне ночевать там, где я сижу? Да, пожалуй, отчего же нет? Я хорошо поужинал, а ночь не особенно холодна. Одну ночь можно переспать кое-как; свернусь здесь в уголке да и засну! Светает теперь рано, и тогда…
        Тогда… Да что же я буду делать тогда? Где бы я ни заснул, когда я проснусь через несколько часов, настанет другой день и мне придется самому добывать себе пропитание. Сегодня я проснулся дома, там же позавтракал. На ужин я, правда, получил деньги не из дома, но нельзя же всегда питаться таким путем. Я должен, прежде чем ложиться спать, сообразить, за какую работу взяться, и завтра с утра искать себе занятие. За какую же работу мне взяться? Конечно, за лаяние. Пойду завтра на какой-нибудь рынок, высмотрю там разносчика подобрее и предложу ему свои услуги. Если он спросит у меня, сколько мне нужно в день, я скажу ему…
        Да, хорошо так рассуждать: пойду на рынок и высмотрю себе хозяина. А что как он меня возьмет, да я окажусь неспособным к работе? Что если мой голос недостаточно силен и звучен? Какой я глупый, что не испробовал его до сих пор! Столько часов я один брожу себе по базару и ничего не делаю, точно я какой-нибудь богач! Надо было тотчас приниматься за работу. Было еще не поздно, всего десятый час, и я удалился в самую середину свиного ряда, чтобы начать там свои упражнения.
        Какие цветы и плоды я буду продавать? Из цветов - верней всего, что желтофиоли. Им теперь время, и их больше всего и покупают, и продают.
        - Желтофиоли! Свежие, душистые желтофиоли!
        Голос мой показался мне довольно громким, но все-таки выходило не так, как у настоящих разносчиков. Хорошо бы побольше протянуть «фиоли». Попробуем еще раз: «Желтофио-о-оли свежие, душистые желто-фио-о-оли!»
        Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями; я кричал «го! го!» воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью. Выучившись продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее. «Продается земляника! Господа, купите земляники!» - кричал я на разные голоса и все не мог найти нужный тон.
        Наконец, после множества повторений я наладил свой голос и тут заметил, что позади меня притаились два мальчика. Мне тотчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. Это было тем более правдоподобно, что когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.
        - Господа! Купите земляники! - закричал он, передразнивая меня и дергая за волосы при каждом слове. - Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать в постели, а?
        Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Эти два мальчика не были Джерри Пепом и его товарищем. Они были немного выше их ростом и совершенно незнакомы мне.
        - Слышишь, мальчик? - продолжал мой «полицейский». - Иди сейчас же домой, не то я тебя отведу в участок!
        - Сами вы идите домой, - ответил я, вырываясь из его рук. - Чего вы сами не идете домой, что вы ко мне пристали?
        - Да мы и идем домой, - сказал другой мальчик, хохотавший над проделкой своего товарища, - мы были в театре, а теперь возвращаемся домой!
        Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:
        - Пойдем в самом деле, Моульди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.
        Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковент-Гарден и знал, что он находится или в самом Вестминстере или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.
        - В какой части Вестминстера вы живете? - поинтересовался я у мальчика, сказавшего последние слова.
        - Конечно, в самой лучшей, - ответил он, - стоит посмотреть на нас, чтобы понять это!
        - А близко от вас до Ковент-Гардена?
        - До театра Ковент-Гарден? - поднял брови Моульди. - Помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем там ложу! Правда ведь, Рипстон?
        - Полно тебе пустяки болтать, - остановил его Рипстон. - Мы живем, правда, близко и от рынка Ковент-Гардена, и от театра. Мы живем в Дельфах, а ты, мальчик?
        - Не все ли равно, где я живу?
        Дело в том, что в Ковент-Гардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде, и если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра вовремя на месте, думалось мне.
        - Пойдемте, - сказал я, - уже поздно.
        - Да ты куда идешь-то? - с удивлением спросил Моульди.
        - Я иду с вами, - смело заявил я.
        - Да ведь мы идем в Дельфы!
        - И я туда же.
        - Разве ты живешь в Арках?
        - В каких Арках? Вы сказали в Дельфах?
        - Ну да, Дельфы или Арки, это ведь все равно.
        - А, ну, я не знал! Да я и не мог знать, я ведь никогда там не бывал.
        - Никогда не бывал! Ты же сказал, что живешь там?
        - Нет, я нигде не живу, у меня никакой квартиры нет.
        - Ну, уж это пустяки! - воскликнул Моульди. - У всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?
        Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам все свои дела, но они приставали ко мне с расспросами, и я не мог больше таиться от них. Впрочем, им, кажется, не опасно открыться. Они, по-видимому, живут сами по себе и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.
        - А вы обещаете, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? - спросил я.
        Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
        - Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
        - И ты убежал? И не хочешь возвращаться назад?
        - Я никогда не вернусь! Мне нельзя возвращаться! - с жаром ответил я.
        - Понимаю! - сказал Моульди. - Ты там что-то стибрил?
        - Как стибрил?
        - Ну, стащил. Тебя поймали или тебе удалось благополучно улизнуть?
        - Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал оттого, что меня там били.
        Мальчики недоверчиво переглянулись.
        - Неужели ты и в самом деле только оттого и убежал, что тебя били? - удивился Рипстон.
        - Только! Кабы вам задавали такую трепку, вы бы не говорили «только»!
        - А тебе там давали есть и все такое?
        - Давали.
        - И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
        - Конечно.
        - Он еще говорит «конечно»! - воскликнул Рипстон. - И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все: и еду, и постель - и убежал из дому оттого только, что тебя били? Ты просто лгун!
        - Или набитый дурак! - решительно сказал Моульди.
        - Не верьте мне, коли не хотите, - проговорил я, - только я вам сказал сущую правду!
        - Может, оно и так, - заметил Рипстон, - на свете случаются странные вещи! Только вот что я тебе скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он не научится ценить их!
        - Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, - вздохнул Моульди, - только бы дал мне приличную квартиру.
        - Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, - засмеялся его товарищ. - Да ты не думай, этот мальчик, наверное, сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы его выдадим. Оно и понятно, ведь он нас не знает.
        Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень быстро, так быстро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с его ног. Мы прошли по улице Олдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обычно преступников на казнь, и когда я ответил им: «Не знаю», они остановились и показали мне. После этого мы пошли на улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видел.
        Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятным. А теперь была темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дома. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам моих спутников, я был дурак, что бросил ее. Я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли - от быстрой ходьбы они едва переводили дух, и им было не до разговоров.
        Мы шли все дальше и дальше; я держался позади них, и наконец мы вышли из темных проулков и очутились на широкой освещенной газом улице.
        Глава X. Темные Арки и их жители. Первая ночь, проведенная мной в фургоне
        Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа, нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
        - Идем скорее, - заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне, - теперь нам уже недалеко.
        Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую светлую улицу, я подумал, в каком прекрасном месте живут мои спутники и с каким удовольствием я сам стал бы здесь жить. Но затем меня одолели сомнения. Мальчики сказали, что идут домой, в свое жилище, а меня с собой не приглашали; пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят посреди улицы. Слова Рипстона «пойдем, теперь уж недалеко!» ободрили меня: я объяснил их так, что, значит, они приглашают меня к себе.
        Я немножко отстал от них, отчасти потому, что устал, отчасти потому, что какой-то прохожий отдавил мне левую пятку, но при словах Рипстона я, насколько хватало сил, прибавил шагу. Вдруг оба мои спутника исчезли из глаз моих. Куда они подевались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая? Хотя это и было неправдоподобно, но я все-таки повернул назад, громко окликая их. Никто мне не ответил. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.
        Отчаяние с новой силой овладело мной. Может быть, мальчики нарочно сыграли со мной эту злую штуку? Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня посреди улицы? Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковент-Гарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними? Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем. Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать. Вдруг раздался знакомый голос.
        - Смитфилд, где ты?
        Меня вовсе не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мной, принадлежал Моульди, я в этом не сомневался.
        - Я здесь, - отозвался я, - а вы где?
        - Да здесь, разве ты не видишь?
        Я не видел. Голос выходил из какого-то прохода рядом с теми лавками, против которых я стоял, но из какого - я не мог распознать. В эту минуту мальчик схватил меня за руку.
        - Это ты, Моульди? - спросил я.
        - Конечно, я, - нетерпеливо ответил он, - иди же, коли хочешь идти.
        Я скоро увидел, что Моульди вводит меня в какой-то узкий, низкий проход. В лицо мне пахнуло сырым холодным воздухом. Вокруг все было так темно, что ничего нельзя было разглядеть. Пройдя несколько шагов, я почувствовал такой страх, что вынужден был остановиться.
        - Вы здесь живете, Моульди? - спросил я.
        - Здесь внизу, - ответил он, - надо еще немножко спуститься. Идем, чего ты боишься?
        - Да здесь так темно, Моульди.
        - Ты, верно, привык сладко кушать да спать в спальной, освещенной восковыми свечами. А мы не так прихотливы. Идем, а не то пусти мою руку, не задерживай меня!
        Я всеми силами вцепился в его руку и не знал, что делать. Он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
        - Полно, чего тут бояться, малыш, - сказал он почти ласково. - Пойдем скорее, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.
        Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше. Темный, сырой проход так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я, наверное, раз десять упал бы. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.
        - Куда мы идем? - спросил я несмело. - Куда ведет эта дорога?
        - В реку; если идти прямо, - засмеялся Рипстон.
        - Чего ты его пугаешь, - добродушно вмешался Моульди. - Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все время прямо, но мы свернем в сторону.
        Я не помнил себя от страха и шел вперед, потому что если бы вздумал вернуться, то не нашел бы дороги. Вокруг нас было по-прежнему темно. Моульди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице. Дойдя до самого низа, Моульди сказал:
        - Ну, вот мы и пришли, Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и переломает себе ноги!
        - Поднимай ноги, Смитфилд, - посоветовал мне Рипстон, - да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта. И не трогай, не то, пожалуй, укусит.
        - Кто укусит? - боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.
        - Кто? Да крыса! - ответил Рипстон, явно наслаждаясь моим страхом. - Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной!
        - Полно болтать пустяки! Иди вперед! - оборвал товарища Моульди.
        Мы были в ужасном месте. Величину его нельзя было рассмотреть; от кирпичных стен валил густой пар, это видно было при мерцающем свете сальных огарков, рассеянных там и сям. Эти немногие огарки составляли все освещение. Один из таких огарков был прилажен к стене на старом ноже со штопором, шагах в двадцати от лестницы, по которой мы спустились. Свет его падал на грязного оборванного старика, чинившего сапог.
        Старик сидел на крышке рыбной корзины; рабочими инструментами ему служили старая столовая вилка и кусок бечевки. Провертев вилкой дыру в сапоге, старик заострял губами конец бечевки и держал развалившийся сапог поближе к огарку, чтобы лучше разглядеть, куда попасть бечевкой. На носу его были надеты очки, или, лучше сказать, медная оправа с одним стеклышком; руки его дрожали так, что, даже высмотрев дырку, он не сразу мог попасть в нее бечевкой. Огарок, освещавший старика, бросал также свет на часть телеги, в которой сидело несколько мальчиков, кидавших комки грязи в свечу старого сапожника. Комок грязи попал в лоб старику.
        - Ха-ха-ха! Смотри, Смитфилд! - засмеялся Моульди. - Славная штука! Поделом старику!
        - Отчего поделом? Что он им сделал? - спросил я.
        - О, он скряга, - ответил Моульди. - У него, говорят, зарыто под этими камнями много денег, и все золотом. Эх! Хорошо бы нам найти их!
        В эту минуту метко пущенный комок грязи вышиб сапог из рук старика, которому только что наконец удалось продеть бечевку сквозь дырочку. Теперь он ползал на четвереньках, отыскивая на земле сапог. С телеги, на которой сидели мальчики, раздался дружный хохот.
        - Дети! Дайте мне, пожалуйста, закончить работу! - просил старик. - Мне осталось сделать шесть-семь стежков, и я отдам вам свою свечку, можете тогда играть в карты или во что хотите.
        - А ты нам спой, дядя, песню! - раздался голос с телеги. - Тогда мы не будем тебя трогать!
        Старик запел дрожащим голосом, стараясь воспользоваться перемирием, чтобы завершить работу. Когда он пропел первый куплет и дошел до припева, мальчики хором подтянули ему, и в эту самую минуту ловко пущенный комок грязи совершенно залепил одинокое стеклышко на очках старика, другой комок погасил свечку и свалил ее на пол; в телеге поднялся смех, еще громче прежнего.
        - Идем, - сказал Моульди, - нечего нам тут стоять, наш фургон там, в дальнем конце.
        Крепко держась за Моульди, я последовал за своими товарищами. Оба они, видимо, были совершенно привыкшими к этому месту. Они ловко пробирались вперед, между тем как я беспрестанно скользил или натыкался на оглобли телег, которые трудно было различить в темноте. Только свеча бедного старика могла бы сколько-нибудь освещать пространство; все остальные огарки были окружены толпами мальчиков и взрослых, которые, присев на сыром полу, на клочках соломы, играли в карты, курили трубки и бранились самыми гадкими словами. Наконец мы остановились.
        - Стой, Смитфилд, вот наш фургон, - сказал Моульди.
        Я ничего не видел, но слышал, что он лезет по спицам колеса.
        - Ну что, каково там? - спросил Рипстон.
        - Отлично, - ответил Моульди с фургона.
        - Ну, полезай, - торопил Рипстон, - становись ногой на колесо, я тебя подсажу.
        Он, действительно, подсадил меня, да так старательно, что я упал на четвереньки на дно телеги.
        - Ты сказал «отлично», - проворчал Рипстон, также влезая в телегу, - а соломы-то тут и нет.
        - Ни крошки, - подтвердил Моульди.
        - Я так и знал, - продолжал ворчать Рипстон. - Я как только вступил на колесо, так сейчас почувствовал, что на этой телеге возили сегодня уголь.
        - А ты бы, - заметил Моульди, - написал перевозчику, чтобы он бросил уголь, занялся бы перевозкой мебели да оставлял бы всякий вечер хорошую связку соломы, не то мы переменим квартиру.
        - Это еще ничего, что соломы нет, - проговорил Рип-стон, - главное неприятно то, что проклятая угольная пыль постоянно лезет в нос и в рот.
        - Ну, как тебе здесь нравится, Смитфилд?
        - Мы здесь ляжем спать?
        - Это и есть наша квартира, милости просим, будьте как дома, - любезно проговорил Моульди.
        - А где же ваша постель? Ведь есть же у вас постель?
        - Еще бы! Целая перина, набитая лучшим пухом, и целая куча подушек и простыней! У нас все есть, только вот беда, не знаю, куда все это девалось!
        Моульди принялся шарить по телеге, как будто отыскивая пропавшую вещь.
        - Эх, - сказал он потом, - толкуй ты нам о постелях! Вот наша постель, - и он стукнул каблуком о стенку телеги, - жестка она тебе кажется, так полезай вниз, там много мягкой грязи!
        - Не слушай его, Смитфилд, - заметил Рипстон, - сегодня здесь хуже, чем всегда, потому что нет соломы. А когда есть солома, так отлично. Придешь сюда этак в холодную ночь, думаешь: какой ты несчастный человек, опять будешь спать на голых досках. Вдруг смотришь - в телеге целый ворох славной, сухой соломы, в которую хоть с головой зарывайся!
        И при воспоминании об этой роскоши Рипстон причмокнул губами так аппетитно, точно хлебнул ложку горячего, вкусного супа.
        - А вам не холодно, когда вы раздеваетесь? - спросил я.
        - Не знаю, - коротко ответил Рипстон, - никогда не пробовал.
        - Я раздевался в последний раз в прошлом августе, - сказал Моульди. - Однако пора спать, давайте ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?
        Я до того устал, что мне было все равно, чем быть, и потому я согласился.
        - Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, не стесняйся, - заметил Рипстон, - ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому - чтобы было тепло. Тебе что лучше?
        - Я люблю, чтобы мне было и тепло, и мягко спать! - я не мог сдержать слез.
        - Ишь как! И то, и другое! - усмехнулся Моульди. - Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь, нам плакс не нужно, напрасно мы взяли тебя с собой!
        Я поспешил уверить Моульди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.
        - Тут нечего показывать, - ответил Моульди, смягчившись, - подушка тот, кто ложится вниз, так что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко, это и просто, и удобно.
        - Ну, прочь с дороги! Я буду подушкой, - воскликнул Рипстон и лег в одном конце фургона. - Ложитесь на меня.
        - Ложись, как я, Смитфилд, - сказал Моульди, укладываясь спать.
        Но подражать его примеру было довольно трудно: он захватил для себя все туловище Рипстона, а мне предоставил одни ноги. Роптать было бесполезно, и я постарался устроиться кое-как.
        - Ты хочешь спать, Рип? - спросил Моульди после нескольких минут молчания.
        - Хочу. А ты?
        - Я никогда не могу спать после таких сражений. Представь себе, что на твой корабль наскакивает трое разбойников, а на тебе всего рубашка, панталоны да два ножа, и никакого другого оружия!
        - Да, славные штуки представляют на Шордичском театре! - проговорил Рипстон сонным голосом.
        - Прощай!
        - Прощай!
        Опять наступило молчание, и опять Моульди прервал его:
        - Ты спишь, Рип? Рип, слышишь, спишь?
        - Ну, уж другой раз не заманишь меня в подушки, коли будешь этак болтать, - сердито отозвался Рип-стон. - Чего тебе надо?
        - Странный ты человек! Ты не любишь лежать и разговаривать о том, что видел!
        - Ты меня разбудил из-за этакой глупости?
        - Я хотел только спросить, как ты думаешь, разбойники бросили в колодец настоящее тело?
        - Конечно. Я видел руку сквозь дырку в мешке, - насмешливо ответил Рипстон.
        - И ты думаешь, там был настоящий глубокий колодец?
        - Еще бы, конечно.
        - А я не слышал, как плеснула вода, - настаивал Моульди.
        - Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уж минуты через три.
        Моульди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот вместо всякого ответа громко захрапел; он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился спящим.
        На самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрой от слез щекой к коленям Рипстона, я думал о своем прошлом и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Бёрк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли. Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в Фрайнгпенский переулок, в дом № 19, и простили мне все мои прегрешения.
        Бедная маленькая Полли! Я не мог думать о ней без слез, и между тем она не выходила у меня из головы. Особенно сильно плакал я, припоминая, какая она была миленькая ночью, когда я одевал ее, уверяя, что мы идем гулять, как она прижималась ко мне и целовала меня после того, как миссис Бёрк приносила ей второй кусок хлеба с маслом и била меня за то, что я будто бы съел первый. Что-то теперь делает моя милая Полли? Где-то она спит? С отцом ли, или одна на нашей постели? Правду ли говорил Джерри Пеп, что она здорова? Ему нельзя верить: он обманщик. Может быть, она больна. Может быть, она переломала себе руки и ноги, и они теперь перевязаны у нее тряпками и вставлены в лубки. Может быть, она даже умерла! Тогда понятно, отчего отец так сердился на меня и обещал шиллинг тому, кто меня поймает.
        Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил свою мать, тот вечер, когда она умерла, и день, когда ее похоронили.
        Вдруг послышались тяжелые шаги. Молодые люди и мальчики, игравшие в карты, бросились в телеги, крича друг другу.
        - Тушите свечи! Идут крючки!
        Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверное, миссис Бёрк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают! Зачем я не лег подушкой! Тогда меня не было бы видно из-под других! Шаги приближались. Трое полицейских подошли к нашему фургону. Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колеса и осветил наш фургон ярким светом фонаря…
        Но вот он соскочил вниз, и я вздохнул свободнее. Все трое ушли, разговаривая о своих делах, и шум их шагов слышался все слабее и слабее. Мало-помалу все звуки стихли, кроме храпения спящих и писка крыс. Я заснул.
        Глава XI. Я вступаю в товарищество с Рипстоном и Моульди
        Я еще спал крепким сном, когда «подушка» вывернулась из-под меня и моя голова ударилась о дно телеги. Я протер глаза и заметил, что Моульди уже встал. Кругом было полутемно, мне казалось, что полицейский осветил нас фонарем всего минут пять тому назад. Я чувствовал себя усталым и измученным, как будто совсем не спал, и потому опять свернулся в углу, подложив себе руку под голову.
        - Чего же ты, Смитфилд! - закричал Рипстон, - поворачивайся! Разве ты намерен целый день сидеть здесь?
        - Да теперь еще не день, - проворчал я, - какой же день, когда так темно!
        - Глупости ты мелешь! Вставай и смотри, как светло! Солнце уже взошло, полезай сюда, так сам увидишь!
        С этими словами Рипстон взлез на стенку телеги, где уже сидел Моульди, и я тоже взобрался к ним.
        Кругом нас все было темно; но там, куда указывал Рипстон, видно было что-то, с первого взгляда похожее на блестящий серебряный шар. Присмотревшись поближе, можно было заметить, что это просто круглое отверстие, в которое врываются солнечные лучи. Через это светлое отверстие видна была вода реки, подернутая мелкой рябью и сверкавшая под лучами солнца; виден был клочок голубого неба и нагруженная сеном барка, медленно двигавшаяся по течению.
        - Пойдем, - сказал я, перекидывая ногу за стенку фуры, - пойдем туда, где светит солнце, чего нам сидеть здесь в темноте!
        - Всякий идет, куда ему дорога, - проворчал Моульди, - иди туда, коли хочешь!
        - А вы с Рипстоном разве не пойдете?
        - Мы пойдем туда, куда всегда ходим, в Ковент-Гарден. Что там делать около реки?
        - Может быть, он идет собирать кости, - заметил Рипстон.
        - Хорошее дело! Получать по фартингу за фунт, да только этот фунт еще нужно набрать! А барочники[9 - Б?рочник - владелец барки, небольшого грузового судна.] поколотят: они думают, что всякий идет на берег воровать уголь. Ты за костями, что ли, Смитфилд?
        - Нет, я этого дела не знаю.
        - Так что же ты думаешь делать?
        - Мне все равно. Мне надо только чем-нибудь заработать себе на хлеб. Я думал взяться за лаяние, ведь это хорошо, а?
        Оба мальчика переглянулись и засмеялись.
        - С чего это ты вздумал? - спросил Моульди. - Разве ты уже у кого-нибудь лаял?
        - Нет, я так только пробовал, учился, помните, вчера на рынке.
        - В самом деле? Э, да у тебя славный голос! - сказал Моульди.
        Мне было очень приятно слышать эту похвалу.
        - Значит, ты думаешь, - обратился я к Моульди, - мне удастся найти себе хозяина и заработать этим хлеб?
        - Хозяина ты, может быть, найдешь, - ответил Моульди, - а уж на счет хлеба… - он сделал выразительный жест рукой. - Мы попробовали это дело, да и многие знакомые нам мальчики пробовали. Ничего в нем нет хорошего, правда, Рип?
        - Еще бы, - подтвердил Рипстон. - Что за жизнь! Встанешь поутру, еще совсем темно, должен везти тележку на рынок, потом присматривать за тележкой, пока хозяин закупает разные разности; коли он торгует овощами, надо их мыть и раскладывать, а потом шляться целый день и кричать по улицам.
        - Вечером, - подхватил Моульди, - весь товар сложат в одну корзинку, и опять надо бегать с ним да орать, пока не погаснут огни во всех домах. И за все это что получишь? Только что покормят.
        - И покормят-то не всегда, - прибавил Рипстон.
        Это было далеко не утешительно. Я надеялся сделаться лаятелем, и эта надежда заставила меня бросить отцовский дом и потом идти за Рипстоном и Моульди к Ковент-Гардену. А вот теперь оказывается, что двое мальчиков уже пробовали заниматься лаянием и бросили это дело как невыгодное.
        - Чем же вы добываете себе хлеб? - спросил я у своих товарищей.
        - Чем добываем? Разными разностями, - ответил Моульди.
        В это время мы все трое шли по тому узкому проходу, через который вошли вчера ночью.
        - Мы глядим в оба, и что попало, то и хватаем, - пояснил Рипстон.
        - Значит, у вас ничего нет определенного?
        - Э, нам нельзя быть разборчивыми! - сказал Моульди. - Иной раз так хорошо, что сидим себе да подъедаем жареную свинину, а другой раз куска хлеба не достанем: это дело счастья.
        - А всего лучше то, что никогда не знаем, когда подвернется счастье. Вот хоть, например, вчера вечером. За целый день мы не добыли ничего. Не завтракали, не обедали, не съели ни куска хлеба! Нашли в сорной куче несколько кочерыжек капусты, вот тебе и вся еда! Моульди уж и рукой махнул, говорит: пойдем под Арки спать, что тут шляться! А я говорю: «Попробуем еще немного, коли ничего не будет, мы и пойдем». Только я это сказал, вдруг слышим - кто-то кричит: «Эй!» Видим, стоит какой-то джентльмен, хочет нанять карету. Моульди побежал, привел ему карету, джентльмен дал ему шесть пенсов, да извозчик один пенс. Вот мы и разбогатели: пять пенсов проели, а за два сходили в театр. Мы часто бываем в театре. А ты когда-нибудь видел представление, Смитфилд?
        - Я видел только в балагане.
        - О, это совсем не то! Мы ходим в настоящий театр, где дают славные пьесы: «Капитан-вампир», «Пират пустыни» и разные другие.
        В это время мы вышли на набережную; там было очень тихо, церковные часы только что пробили пять.
        Моульди остановил нас.
        - Слушай, - сказал он мне, - прежде чем идти дальше, ты должен решить, пойдешь ты вниз по реке или в Ковент-Гарден со мной и Рипстоном.
        - Да я бы лучше с вами пошел, кабы вы позволили.
        - Чего тут позволять! Всякий может идти, куда хочет! Ты, главное, придумай, за какую работу ты возьмешься.
        - Я не знаю никакой работы, я совсем один и не знаю, за что взяться, - ответил я. - Я бы хотел идти с вами, чтобы вы меня научили!
        - Да ты сам-то как хочешь? - спросил Рипстон. - Работать сам по себе или идти с нами в долю?
        - Я бы лучше хотел идти к вам в долю! - с радостью ухватился я за это выгодное предложение.
        - Ну, хорошо, так ты и во всем должен быть с нами в доле: с нами и работать, и есть, и жить.
        - Конечно.
        - Значит, ты пойдешь с нами и будешь делать то же, что мы, - кивнул Моульди. - Все, что найдешь, все, что получишь, все будешь отдавать нам, ничего не истратишь без нас?
        - Никогда, я знаю, что это нехорошо.
        - И если тебя поймает полиция, ты не выдашь нас, чтобы самому вывернуться из беды?
        - Согласен.
        Я на все соглашался, хотя не вполне понимал, чего от меня требовали.
        - Ты будешь нам верным товарищем, не струсишь, не изменишь?
        - Никогда.
        - Ну, так и по рукам. Мы товарищи. Пойдем, примемся сейчас же за работу.
        Судьба моя была решена. Пробыв целый день и целую ночь вне дома, я не смел и думать о возвращении туда. Кроме того, жизнь, которую вели мои новые товарищи, казалась мне гораздо приятнее моей домашней жизни: их никто не бил, они делали, что хотели, ели иногда свинину, чего мне никогда не доставалось от миссис Бёрк, и даже ходили в театр.
        Эти мысли занимали меня, пока мы дошли до Ковент-Гардена. Мы не вошли в крытую часть базара, а стали ходить по окраинам, где нагружались тележки и тачки. Мы долго ходили таким образом, и я уж хотел спросить, когда же начнется наша работа, как вдруг Рипстон отбежал от нас и кинулся к человеку, стоявшему с поднятым пальцем возле груды салата.
        - Куда он пошел? - спросил я.
        - На работу, - объяснил мне Моульди. - Ты видел того человека, что стоял с поднятым пальцем? Это значит - ему нужен был мальчик. Кабы он поднял два пальца, значит - работа для взрослого. Рипстонова работа даст нам кофе. Если мы с тобой что-нибудь добудем, мы купим булок, а то без булки кофе - плохой завтрак. Ты смотри в оба, Смитфилд!
        Я смотрел во все стороны, но никто не поднимал пальца. Моульди также не высмотрел для себя никакой работы.
        Минут через двадцать мы подошли к кофейной, недалеко от базара; туда же пришел и Рипстон. Он заработал полтора пенса, и мы решили, не ожидая, пока добудем себе на хлеб, тотчас же напиться кофе. В кофейной нам дали по чашке слабого, но очень горячего кофе; выпив его, мы почувствовали себя гораздо бодрее и пошли опять искать работу.
        Наши поиски и на этот раз оказались неудачными. Мы исходили овощной рынок вдоль и поперек, мы побывали во всех закоулках фруктового базара, но никакой работы себе не нашли. Я не унывал, видя, что Рипстон и Моульди спокойно и весело прохаживаются взад и вперед, нимало не огорчаясь нашим несчастием. Часов в десять утра мы оставили базар и пошли глухими улицами и задворками к Друри-лейн.
        - Ну что, Смитфилд, - спросил у меня Моульди, - нравится тебе быть с нами в доле?
        - Нравится, - ответил я, - только жалко, что нам было так мало удачи сегодня.
        - Ну, не особенно мало, - заметил Рипстон. - Тебе, кажется, Смитфилд, было даже очень хорошо?
        Я принял это за шутку и засмеялся:
        - Конечно, мне везде хорошо! Так же, как и вам!
        Весело и беззаботно шли мы по Друри-лейн до входа в какой-то грязный переулок. Здесь товарищи мои остановились.
        - Ну, Смитфилд, - сказал Моульди, - выкладывай!
        - Что выкладывать? - удивился я.
        - Э, да все, что у тебя есть! - воскликнул Рипстон. - Тот старик, с которым мы ведем дела, живет здесь.
        Я решительно не понимал, чего хотели от меня мои товарищи. Моульди принялся обыскивать меня и обшарил все мои карманы. Когда он убедился, что они пусты, лицо его выразило сильнейшую ярость.
        - Повезло нам с товарищем! - закричал он, обращаясь к Рипстону, - славный малый, нечего сказать!
        - В чем дело? - спросил Рипстон.
        - Да в том, что у него нет ничего, решительно ничего! Хоть бы какая дрянная луковица завалялась!
        - И это ты называешь быть нашим товарищем? - укорил меня Рипстон. - Хорош гусь!
        - Да что же мне было делать, - оправдывался я, - коли я нигде не мог найти работы? Ведь вы знали, что денег у меня нет, да если бы и были, я скорее купил бы себе хлеба, чем луку.
        Я никогда в жизни не видел лица сердитее того, с каким обратился ко мне Моульди, выслушав мои объяснения. Гнев его был так силен, что он не мог произнести ни слова.
        Рипстон рассмеялся.
        - Ну, не злись так, Моульди, - сказал он. - Смитфилд еще глуп. Смотри сюда, Смитфилд!
        С этими словами он вынул из кармана своей куртки семь отличных яблок, затем показал мне карманы своих панталон. Они были полны орехов.
        - Зачем же ты купил столько яблок и орехов? - спросил я.
        - Зачем? Чтобы перепродать их, я ведь торгую ими.
        - Да когда же ты покупал? Я не видел…
        - И тот торговец, у которого я покупал, тоже не видел, он в это время занимался с другими покупателями, и я не хотел отрывать его от дела, понимаешь?
        Я начинал понимать, и мне становилось страшно. Я боялся даже высказать свои предположения, чтобы не вышло какого-нибудь недоразумения.
        - Э, чего с ним толковать! - воскликнул Моульди. - Он не понимает твоих намеков. Смотри сюда, Смитфилд! Видишь эти яблоки и орехи, которые добыл Рип-стон? Ну, он стащил, украл их! Понимаешь? Теперь смотри сюда! Вот это украл я, и очень жалею, что мне не удалось стащить побольше! Теперь мы идем в этот переулок продавать украденное, потом на эти деньги купим себе съестного.
        Грубое признание Моульди поразило меня.
        - Ну, чего же хныкать, - насмешливо сказал он. - Неужели ты воображал, что мы умненькие, благочестивые мальчики?
        - У тебя есть семья, - заметил Рипстон, - ты можешь вернуться домой, когда хочешь. Ты ведь не обязан есть тот пудинг, который мы себе купим! Иди, добывай себе хлеб, как знаешь!
        С этими словами они отвернулись от меня и вошли в переулок, оставив меня на улице одного.
        Глава XII. Я становлюсь вором. Для моего утешения Моульди объясняет разниц у между словами «украсть» и «взять»
        Я стоял на улице и должен был, как сказал Рипстон, сам добывать себе хлеб. Я мог убежать домой. Правда, я не знал туда дороги, но я мог расспросить прохожих. Вполне честный мальчик не остановился бы ни перед какими трудностями. А я, был ли я честен? Я ночевал, я провел все утро, я завтракал вместе с ворами, но это мучило меня, краска бросалась мне в лицо при одной мысли об этом.
        Отчего же я стоял, отчего же я не шел домой, чего я ждал? Так может спросить только тот, кто не испытал, что такое голод, страшный голод мальчика, мало евшего накануне и с утра проглотившего всего одну чашку жидкого кофе без булки, - страшный голод, от которого по всем членам распространяется дрожь и оцепенение.
        Мысль, что Моульди и Рипстон воры, была ужасна, но мой голод был не менее страшен. Рипстон сказал, что я могу не есть их пудинга, если не хочу, значит, если я захочу, они дадут мне его. И какой это, должно быть, чудесный пудинг! Я его знаю, он продается во всех лавках для бедняков. Его делают из муки, почечного сала и чего-то еще необыкновенно сытного. Он такой горячий, что греет руки, пока не положишь в рот последние крохи; его обычно режут большими-большими кусками, величиной с четверть кирпича.
        Картина такого огромного, горячего, вкусного куска пудинга носилась перед моими глазами, когда я увидел, что Рипстон и Моульди возвращаются из переулка. Я спрятался за телегу с мешками муки и следил за ними. Они казались очень веселыми, и Моульди подбрасывал и ловил на лету четыре или пять пенсовых монет. Они поискали меня глазами, и Рипстон даже свистнул, чтобы дать мне знак. Но я плотно прижался к колесу, и они прошли, не заметив меня. Я перешел дорогу и стал следить за ними. Моульди вошел в пудинговую лавку и через минуту вышел оттуда, неся на капустном листе целую кучу того самого пудинга, о котором я мечтал. При виде густого, душистого пара, распространявшегося от него, у меня сперло дыхание, и я еще сильнее прежнего почувствовал и голод, и холод.
        Я перешел дорогу и стал следить за ними. Моульди вошел в пудинговую лавку и через минуту вышел оттуда.
        Я перешел на их сторону улицы и пошел за ними на таком расстоянии, что мог ясно видеть, как Рипстон взял один из больших ломтей, поднес его ко рту и выкусил из него кусок - ах, какой большой кусок! Я подходил к ним все ближе и ближе, наконец подошел так близко, что мог слышать, как они едят. Я слышал, как Рипстон втягивал и выпускал дыхание, чтобы остудить забранный в рот кусок; когда он поворачивал голову, я даже видел удовольствие, блиставшее в его глазах.
        Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.
        - Люблю я пудинги Блинкинса, - сказал Рипстон, - в них так много сала!
        - Это правда, - ответил, облизываясь, Моульди, - они все равно что с мясом.
        - Мне уж, пожалуй, и довольно, - заметил Рип-стон, - пудинг такой сытный!
        - Конечно, не ешь насильно! - засмеялся Моульди. - Я и один справлюсь с последним куском.
        Я не мог выдержать.
        - Моульди! - попросил я, положив руку ему на плечо. - Дайте мне кусочек!
        - А, это ты? - воскликнул Моульди, увидев меня. - Что, верно, бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?
        - Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? - спросил Рипстон.
        - Никуда я не ходил, я все шел следом за вами, дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как я голоден!
        - А разве ты не знаешь, что в молитве сказано: «не укради»? - подсмеивался безжалостный Моульди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя. - И хочешь, чтобы я кормил тебя ворованным? Да ты, пожалуй, еще подавишься.
        - Мы же решили, что всем будем делиться, - сказал я, боясь, что мне не разжалобить Моульди.
        - Да, конечно, я и теперь не прочь, - возразил он, - но ты хочешь есть с нами пудинг, а вот воровать с нам не хочешь. Так нельзя, не правда ли, Рип?
        - Да он просто, может быть, не понял, в чем дело, - заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища. - Если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплоховал бы. Правда, Смитфилд?
        С этими словами Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за пудинг! Никогда в жизни я не ел ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моульди лежал на капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по меньшей мере десять таких кусочков!
        - Так как же, Смитфилд?
        Моульди уже подносил ко рту последний ломоть. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот ломоть? Все зависело от моего ответа. А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.
        - Конечно, - смело сказал я, - я бы не сплоховал.
        - Значит, теперь, когда ты знаешь, в чем дело, ты сделаешь все, как надо?
        - Сделаю!
        - Ну, и отлично; дай ему этот кусок пудинга, Моульди, он, кажется, ужасно голоден.
        - Нет, постой, - возразил Моульди. - Я не буду есть этот ломоть, - он спрятал его в карман куртки, - но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
        Мы пошли назад в Ковент-Гарден. Я держался поближе к тому карману Моульди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
        Когда мы подошли к рынку, Моульди огляделся вокруг.
        - Видишь первую лавочку между столбами, где стоит человек в синем переднике? - спросил он меня. - Там расставлены корзины с орехами.
        - Вижу.
        - В первой корзине лежат миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
        Я понял, что нужно было Моульди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал орехов из корзины. Я уже решил, что заработаю ломоть пудинга, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к лавочке.
        С этой стороны лавочка была завалена грудами цветной капусты и зелени; подойдя ближе, я увидел, что мне нужно обойти вокруг и подойти к орехам из-за цветной капусты. Я притаился за грудой капусты и увидел, что продавец орехов разговаривает с покупателем, повернувшись ко мне спиной. Женщина, торговавшая капустой, также сидела ко мне задом и в эту минуту ела, держа свой обед на коленях; корзина была доверху наполнена орехами. Я запустил туда руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моульди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
        - Славно, Смитфилд, - похвалил Моульди, - я все видел, ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
        - Я не сумел бы и вполовину так чисто сработать, - заметил Рипстон.
        - Ты! - с презрением воскликнул Моульди. - Да если ты воображаешь, что можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он. Хотя, конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, - прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я слишком не возгордился; а я и не подозревал, что показал особенное искусство, пока товарищи не начали хвалить меня.
        Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моульди был подушкой, и мне предоставили лучшее место; я лежал головой на его груди, но, несмотря на это, не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напрягались и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор». «Вор, вор, вор», - твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
        - Вор! - прошептал я наконец.
        Моульди еще не спал.
        - Кто вор? - спросил он.
        - Я вор, Моульди, - ответил я.
        - Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? - усмехнулся он.
        - Но ведь я никогда прежде не был вором, - серьезно заметил я. - Уверяю вас, никогда, оттого-то мне и так грустно теперь.
        - Ты врешь, - произнес Рипстон, тоже еще не спавший.
        - Нет, правда, - уверял я, - умри я на этом месте, если неправда.
        - Ну, что же, - заметил Моульди, - ты точно так же и теперь можешь сказать: умри я на этом месте, если я вор.
        - Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру, ведь теперь я вор.
        - Пустяки! Какой ты вор? - возмутился Моульди. - Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
        - А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое значит воровать.
        - Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, - сказал Моульди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. - Вот смотри: если какой-нибудь мальчик войдет в лавку на ковент-гарденском базаре да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, это будет воровство. Если он полезет в карман к богатой леди или джентльмену, пока они там что-нибудь покупают, - это тоже воровство. За это отдадут под суд, и судья тоже скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишечка старается честным образом заработать себе полпенса, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве его будут судить? Никогда! Просто торговец даст ему подзатыльник, в самом худшем случае позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит. Да разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!
        Моульди говорил, конечно, то, что сам думал; если же нет, то его желание облегчить мои страдания было очень великодушным. Однако сколько ни старались и он, и Рипстон утешить меня, тяжесть продолжала лежать на моей совести.
        - Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, то как же это называется? - спросил я у Моульди.
        - Мало ли как! Смазурить, стащить, стянуть, стибрить… Да не все ли равно, как назвать!
        - Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
        - Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! - возразил Рип-стон.
        - Признайся, Смитфилд, ты просто трусишь? - сказал Моульди.
        - Нет, не трушу. Я только думал, что это воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
        - То-то же, - хмыкнул Моульди. - Я, когда был маленький и жил дома, так слышал, как отец читал матери газеты. Ты не можешь себе представить, судейские - уж на что хитрые люди, а и те должны быть осторожными и называть вещи, как следует. Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он сделал «хищение» или «мелкое мошенничество». А хищение не беда. Вон Рипстон стащил как-то молочник, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
        - Нечего тыкать мне этим в глаза, - сердито ответил Рипстон. - Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги не в счет, я только не болтаю всего.
        Намек этот, видимо, относился к Моульди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще немного о том о сем, и оба спокойно заснули.
        Но я опять, как и в прошлую ночь, долго мучился прежде, чем заснуть. Рассуждения товарищей не убедили меня. Кроме того, я понимал, что двухнедельное заключение в тюрьме и розги не достаются мальчикам, если они не делают ничего дурного. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моульди и Рипстону, что буду совсем честным мальчиком и стану просто работать на рынке; если они не хотят оставаться моими товарищами, то я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
        Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было страшно холодно, зубы у меня стучали, вся внутренность как-то дрожала, я готов был отдать всю свою одежду за глоток горячего кофе.
        У Моульди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили на завтрак.
        Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Шел дождь, хотя не сильный, но очень частый; на мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и панталоны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения и все собирался с духом, чтобы высказать его. Но как? Я был голоден, промок до костей и чувствовал, что буду совсем одиноким и беспомощным, если поссорюсь с моими теперешними товарищами.
        - Пожалуйте нам три чашки кофе на два пенса, - потребовал Моульди у буфетчика.
        Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, высказал бы свое решение, но я не мог, принимая от него угощение, попрекать Моульди его промыслом.
        Прежде чем мы допили кофе, Моульди заметил:
        - Ну, не прохлаждайтесь! Сегодня у нас будет много дел. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят кого-нибудь нанять вместо себя.
        Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я заработал одиннадцать пенсов, Рипстон шиллинг и полтора пенса, а Моульди девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моульди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но чувствовал себя необыкновенно счастливым, посматривая на свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моульди, заработав достаточно себе на пропитание, тоже не стащили ни одного яблочка на рынке.
        - Вот, можно сказать, честно проработали все утро, - ухмыльнулся, принимая от нас деньги, Моульди, который всегда был казначеем.
        - Это лучше, чем добывать разные вещи дурным манером, да продавать их, - осмелился заметить я.
        - Еще бы, конечно, так больше добудешь!
        - Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не… другое делать, - сказал я.
        - Кто же тебя заставляет? Дело в том, что нельзя всегда одним заниматься, иногда так плохо приходится, что хоть с голоду умирай. По-моему, надо браться за все, что попадает под руку.
        Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища. Мы пошли в кухмистерскую, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги; мы пошли в лоскутный ряд и купили несколько широкую, но очень приличную обувь.
        Глава ХIII. Я живу базарным воришкой. Неприятная воскресная ночь. Я заболеваю
        Не стану утомлять читателя, подробно описывая ту жизнь, которую я изо дня в день вел в обществе Рип-стона и Моульди. Она была, в сущности, довольно однообразной. С понедельника по субботу мы вставали с рассветом, ходили по одним и тем же улицам и проулкам, отыскивая и исполняя одни и те же работы. Когда работ этих не хватало для нашего пропитания, мы воровали разную мелочь из одних и тех же корзин и продавали ее одному и тому же старику, а затем обедали сообразно с количеством наших денег. Иногда, как и говорил Моульди, мы угощались свининой, а иногда целый день должны были питаться куском черного хлеба; иногда находили в своем фургоне солому, иногда ложились спать на голых досках.
        В начале моей бродяжнической жизни у меня было немного одежды; всего пара панталон, одна рубашка и оборванная старая куртка. Теперь рубашка и панталоны у меня были новые, а куртку заменило нечто вроде сюртучка. Шестипенсовые сапоги мои очень скоро развалились, и я по-прежнему ходил босиком, так как у нас не хватало средств для покупки мне новой пары обуви.
        Я познакомился с Рипстоном и Моульди в начале мая, а теперь была уже середина октября. За это время я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие. Однажды мне пришлось провести ночь в кутузке по подозрению в краже одной маленькой собачки, которую я и не думал красть. Она сама пристала ко мне как-то вечером, когда мы возвращались домой под Арки, нам жаль стало выгнать ее, мы покормили ее и приютили в нашем фургоне. Ночью полицейские нашли ее у нас, разузнали, кто привел ее, и забрали меня в околоток. Мне, вероятно, пришлось бы попасть в тюрьму, если бы Рипстон не спас меня. Он расспросил, чья это собачка, отправился прямо к ее хозяевам - в большой великолепный дом на богатой улице - и рассказал им все дело до конца. Они поверили ему, освободили меня, и богатая леди, которой принадлежала собачка, подарила мне даже целых пять шиллингов.
        Пять шиллингов! Это было такое богатство, которого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей кухмистерской, выпили за столом по кружке пива и с непривычки к этому напитку развеселились до того, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место; при этом Рип-стону и Моульди сделалось так дурно, что нас вывели из театра в половине пьесы, и мы вынуждены были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
        Один раз утром, недель через пять после моего побега из дома, я встретил на базаре одного нашего соседа, хорошего знакомого отца. Он хотел схватить меня, но мне удалось увернуться. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца, и товарищи, которым я подробно описал его наружность, усердно помогали мне. На следующее утро, часов в семь, Моульди указал мне на двух мужчин, шедших из фруктового ряда. Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-то специально для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
        - Рип, голубчик, спаси меня, - проговорил я, прячась за спину товарища, - видишь, какой он сердитый и какой у него кнут!
        Рипстон попятился назад, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и запрятал в самую их середину, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковину. Через несколько секунд подошел отец.
        - Слушай-ка, малый! - обратился он к Рипстону. - Не видел ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке и панталонах, росту он будет вот этакий?
        Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
        - А как его зовут? - спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
        - Джим.
        - Джима я знаю. - Он такой толстый, сильный, славно дерется на кулачках, любого мужика свалит.
        - Эх ты! - нетерпеливо отозвался отец. - Я спрашиваю тебя о маленьком мальчике, лет этак восьми.
        - Восьми… - медленно повторил Рипстон. - А его точно Джим зовут?
        - Да, конечно! Его зовут Джим Бализет.
        - Джим Бализет! - воскликнул Рипстон, точно вдруг вспомнил. - Знаю, знаю, мы его прозывали Раузер, оттого я и не мог вдруг вспомнить. Он жил где-то около Кау-Кросса, и отец у него, кажется, разносчик?
        - Ну, он и есть, где же он?
        - Отец еще злой такой? Часто стегал Джима кожаным ремнем?
        - Он это рассказывал? Экий неблагодарный мальчишка!
        - И у него есть еще мачеха, эдакая гадина, ябедничает на него, пьет водку, как воду…
        - Где он? - заревел отец, бросаясь на Рипстона и тряся его за шиворот так сильно и так близко к корзинам, что они ежеминутно могли рассыпаться.
        - Пустите, а то не скажу! - закричал Рипстон, и по тону его голоса мне показалось, что он и в самом деле хочет меня выдать.
        - Ну, говори! - приказал отец.
        - Сказать вам правду, так он пошел в нагрузчики[10 - Нагрузчик - грузчик.].
        - Когда, куда?
        - Этого я не знаю, - угрюмо пожал плечами Рип-стон, - а только вчера вечером один мой знакомый встретил его на Вестминстерском мосту да и спрашивает: «Ты что здесь делаешь, Раузер, разве на базаре нет работы?» А Раузер и говорит: «Нет уж, говорит, я на базары больше не стану ходить, там меня выследил отец, а я пойду к одному своему знакомому барочнику на Уенсвортскую дорогу, да и поступлю к нему в нагрузчики». Вот, больше я ничего не знаю.
        - Проклятый мальчишка! - воскликнул отец. - А не говорил он, когда думает вернуться?
        - Не знаю, да вряд ли он вернется! Он все говорил, что хочет в море уплыть, - ответил Рипстон. - Попадет теперь на реку, увидит там корабли и все такое, и поминай как звали.
        - Это верно, - сердито сказал отец. - Пойдем, Джек, - обратился он к своему знакомому, - чего нам гоняться за этим негодяем! Пусть себе возится с грузом! Пусть он потонет в море, мерзкий бродяга!
        И, засунув кнут под мышку, отец ушел вместе со своим приятелем, а бесстыжий лгун Рипстон помог мне выбраться из моего убежища.
        После этого мне ни разу не случалось встречать ни отца, ни кого-либо из своих прежних знакомых.
        В последнее воскресенье октября того года, когда я познакомился с Рипстоном и Моульди, я захворал.
        Хотя я держался на ногах и не жаловался, но я уже давно чувствовал себя не совсем здоровым. И это неудивительно. Осень стояла очень дождливая, платье мое оставалось мокрым по нескольку дней кряду, и я не мог не только просушить его, но даже снять на ночь. Несколько раз у меня появлялась сильная боль в горле и в спине между плечами.
        Целых две недели меня мучили зубы. Это было ужасно. Я не мог съесть куска хлеба, не размочив его сперва в воде, я не мог питаться репой и кочерыжками, составлявшими нашу единственную пищу в дни невзгоды, и принужден был голодать, пока какой-нибудь счастливый случай не давал мне возможности купить себе мягкой пищи в булочной или съестной. Я целые ночи просиживал без сна в уголке фургона, покачиваясь из стороны в сторону и не смыкая глаз от боли, к досаде моих товарищей. Они не были безжалостны к больным людям, но им казалось удивительным, что можно мучиться из-за какого-нибудь ничтожного зуба. Наконец один старый скрипач, ночевавший под Арками, сжалился надо мной: он обвязал мой больной зуб струной и вырвал его.
        В то октябрьское воскресенье, о котором я начал говорить, меня мучили не зубы, не боль в горле и не ломота в плечах. Наши дела в последнее время шли все хуже и хуже в Ковент-Гардене. Нас там заприметили, и это было очень невыгодно. Мы не могли добыть себе никакой работы, и чуть не каждый день кто-нибудь из нас получал побои от сторожа и от торговцев. Однажды один разносчик так ударил Моульди тяжелым кованым сапогом, что бедняга три дня с трудом волочил ноги.
        Все на нас страшно злились - и сторожа, и лавочники, и разносчики. Они не ждали, пока нас поймают на чем-нибудь дурном; как только мы попадались им на глаза, они гнали и били нас. Мы голодали и с голоду готовы были решиться на все. Рипстону удалось открыть погреб, где хранилась на зиму морковь: мы забрались туда и целую неделю питались одной морковью. Сначала мы сочли это за большое счастье для себя, но скоро увидели, что есть одну морковь очень вредно. Вероятно, она и была отчасти причиной моей болезни.
        Обычно по воскресеньям под Арками собиралось более многочисленное общество, чем в будни; общество это состояло частью из бедняков, которым негде было преклонить голову, частью из разных мошенников и воров, которые кричали, бранились и обижали остальных. И я, и мои товарищи старались держаться подальше от этих дурных людей. В воскресенье, если погода не была особенно дурна, мы долго гуляли по берегу реки, а потом ложились в свой фургон (зеленщик, которому он принадлежал, позволял нам пользоваться им) и рассказывали друг другу разные истории.
        В тот день, когда я заболел, Рипстон и Моульди пошли гулять, а я остался в фургоне. У них от вчерашнего дня сохранилось несколько пенсов, и они пообедали хлебом с патокой, я же ничего не ел с обеда субботы. Я весь горел и дрожал; язык у меня пересох, глаза болели, голову ломило, точно кто-нибудь бил по ней колотушками. На мое счастье, в фургоне было немножко соломы, и товарищи предоставили ее всю в мое распоряжение. Но я никак не мог улечься как следует: сколько я ни встряхивал свою соломенную подушку, она оставалась слишком низкой для моей отяжелевшей головы.
        К ночи мне сделалось еще хуже. Я должен был на этот раз служить подушкой, но Рипстон великодушно занял мое место, а Моульди позволил мне лечь на его туловище, хотя право выбирать место принадлежало ему, так как он был подушкой накануне. Они даже легли спать раньше обыкновенного, чтобы я мог скорее улечься как следует. Но все заботы товарищей были напрасны. Скоро Рипстон заметил, что голова моя жжет его через куртку. Моульди, вообще мальчик кроткий, был ужасно зол спросонья. Он вдруг, ничего не говоря, ударил Рипстона по коленке.
        - Ты чего это? - с досадой спросил Рипстон.
        - А ты что не лежишь смирно? Дрыгает себе ногами, точно танец отплясывает!
        - Да разве это я! - воскликнул Рипстон. - Это Смитфилд.
        - Ты чего трясешься, Смит?
        - Да мне ужасно холодно, Моульди, я просто как лед холодный.
        - Хорош лед! От него пышет, как от печки, пощупай-ка Моульди, - сказал Рипстон.
        Моульди приложил руку к моей щеке.
        - Вот тебе! Не смей лгать! - закричал он и дал мне сильную пощечину. - А расплачешься, другую закачу!
        Я старался превозмочь себя и не плакать, но это было выше моих сил. Целый вечер удерживался я от слез, но эта жестокость Моульди прорвала плотину. Рыдания почти задушили меня, и слезы полились из глаз так быстро, что я не успевал их отирать. Я как будто переполнился горем, которому непременно надо было излиться. В этом горе не было ничего крикливого: я плакал тихо, припав ко дну фургона, и товарищи могли заметить мои слезы только по судорожным рыданиям, вырывавшимся у меня иногда. С того дня, как я увидел отца с кнутом на ковент-гарденском рынке и решил никогда не возвращаться домой и даже не вспоминать ни о маленькой Полли, ни о домашней жизни, сердце мое замерло и очерствело. Теперь я почувствовал, что оно как будто оттаивает, становится мягче, и в то же время на него ложится тяжесть, которую я не в силах выносить.
        У Моульди, должно быть, также не хватило сил выносить мой плач. Исполняя свое обещание, он размахнулся еще раз и дал мне пощечину сильнее прежней.
        - Экий ты разбойник! - набросился на него Рип-стон. - Бьет бедного мальчика, который меньше его, да к тому же болен! Встань-ка, голубчик Смитфилд! Помоги мне, мы ему зададим!
        Не ожидая моей помощи, Рипстон засучил рукава и принялся бить Моульди. Мне не хотелось драться, я старался помирить их, уверяя, что мне совсем не больно, что я плачу не от пощечины, а от болезни.
        Как только Моульди совсем проснулся, он выказал полнейшее раскаяние и сознался, что поступил как негодяй, и, в виде удовлетворения, предложил мне ударить его со всех сил по носу, причем он будет держать руки назад. Рипстон убеждал меня принять это предложение, но я отказался, и тогда Моульди заставил меня взять по крайней мере его шапку под голову и укрыться его курткой. Рипстон также охотно отдал бы мне свою одежду, но у него была всего одна синяя фуфайка, заменявшая ему и рубашку, и куртку, а шапку он потерял накануне, убегая от рыночного сторожа.
        Хотя товарищи всеми силами старались уложить меня поспокойнее и укрыть потеплее, мне не становилось лучше. Я по-прежнему весь горел и в то же время дрожал от холода; язык мой был сухим, а дыхание прерывистым и тяжелым. Впрочем, после слез мне стало как-то легче, я готов был лежать спокойно и покоряться всему, что со мной сделают.
        Глава XIV. Я прощаюсь с моими товарищами и с Арками и отправляюсь в работный дом лечиться от горячки
        Моя болезнь сильно тревожила товарищей. Укрыв меня курткой и уложив как можно спокойнее, они сами не легли, а сели в дальний угол фургона и начали перешептываться.
        - Это, должно быть, простуда, - шептал Рипстон. - Беда, коли на человека нападет простуда. Ведь это простуда, правда, Моульди?
        - Должно быть, что-нибудь такое, - еще более тихим шепотом ответил Моульди.
        - Хорошо бы горчичники поставить, я помню, мне ставили, когда я был маленький… Как ты думаешь, Моульди, не сходить ли за горчицей?
        - Чего зря ходить! Ведь сегодня воскресенье, все лавки заперты, одни аптеки открыты.
        - В аптеке можно бы купить пилюль, - предложил Рипстон, - одна беда, у этих пилюль такие трудные названия, не знаешь, как спросить.
        - Да так и спроси - пилюль на пенс.
        - А аптекарь спросит: каких вам?
        - Сказать: слабительных. Они, кажется, все слабительные, - равнодушно отозвался Моульди; он вообще вел разговор неохотно и, казалось, думал о чем-то совсем другом.
        - Значит, решено, Моульди, - опять заговорил Рип-стон, - наш первый пенс завтра пойдет на пилюли для Смитфилда?
        Моульди ничего не ответил, и оба мальчика на минуту смолкли. Я лежал тихо, чтобы вслушаться в их шепот. Разговор их не беспокоил, даже почти не интересовал меня, мне просто приятно было слушать их, и я слушал.
        Сдержанность Моульди возбудила подозрение Рип-стона.
        - Моульди, - спросил он, - если это не простуда, так что же это делается со Смитфилдом?
        - Почем я знаю! - неохотно проворчал Моульди.
        - Да ведь ты же был в больнице, ты видел там многих больных, может, с кем-нибудь было то же, что с ним?
        - Тише, - заметил Моульди, - он, пожалуй, не спит.
        - Спит. Слышишь, как он ровно дышит?
        - Да. А слышишь, как под ним солома шуршит? Должно быть, опять озноб сделался.
        Затем он прибавил еще более тихим шепотом:
        - Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип. Шапка не беда, а куртку жаль!
        - Экая ты жадна я скотина! - выбранился Рипстон. - Он бы, наверное отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилось!
        - Ну, пусть себе пропадает, все равно! - вздохнул Моульди.
        - Отчего же пропадает? Ты же завтра возьмешь ее!
        - Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.
        - Да что такое? Говори толком!
        - Тише, тише! Коли он услышит, так перепугается.
        Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.
        - У тебя привита оспа, Рип? - спросил Моульди.
        - Привита, и свидетельство есть.
        - Ну, отлично, значит, тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!
        - Разве у него горячка? - испугался Рипстон. - Значит, он умрет, Моульди?
        - Почти наверняка.
        - Так вдруг и умрет?
        - Нет, не вдруг, - прошептал Моульди. - С ними еще прежде разные штуки делают, головы им бреют, и все такое.
        - Это зачем же, Моульди? - ужаснулся Рипстон.
        - Да они совсем как сумасшедшие делаются; коли их не обрить, они себе все волосы вырвут, - ответил Моульди.
        - Ах, какая беда! Так это бедный Смитфилд умрет! Бедняга Смитфилд!
        И Рипстон заплакал. Я едва верил своим ушам, но эта была правда, он плакал.
        Я не испугался и даже не удивился тому, что у меня, по словам Моульди, была горячка. Горячка была самая худшая болезнь, какую я знал, а я чувствовал себя очень и очень худо. Я знал, кроме того, что горячка смертельна, но даже это не пугало меня. Мне хотелось одного - чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не трогал меня, не говорил со мной. Рипстон и Моульди продолжали шептаться в другом углу фургона; я слышал и их шепот, и разговоры, смех и ругательства мальчиков, игравших в карты, и топанье ног, и всякие другие звуки. Понемногу все стихло, только товарищи мои продолжали разговаривать. Я был рад, что они не спят; мне ужасно хотелось пить, и я попросил Моульди достать мне глоток воды.
        Товарищи всполошились.
        - Полно, дружище, - уговаривал меня Моульди ласковым голосом, - как же я тебе достану воды, ведь ты знаешь, что у меня нет никакой посуды. Потерпи, полежи спокойно до пяти часов, тогда придут перевозчики, и ты можешь пить, сколько хочешь.
        - Ах, я не могу ждать до пяти часов! Моульди, право не могу, я с ума сойду! Не говори мне, чтобы я ждал до пяти!
        - Ну, хорошо, я не буду говорить, только ведь это правда, оттого я и сказал.
        - А который теперь час?
        - Должно быть, около часу.
        Меня мучила страшная жажда, а волны реки беспрестанно ударялись о нижнюю часть стены, около которой стоял наш фургон. Это был восхитительный звук. Я представлял себе реку такой, какой видел ее утром после первой ночи, проведенной под Арками, когда река эта искрилась в солнечных лучах и по ней тихо плыла барка с сеном.
        Мной овладело непреодолимое желание сойти вниз к берегу и напиться. Мне не нужно было посуды, я мог просто свесить голову вниз и пить прямо из реки. Я поднялся и стал перелезать через стенку фургона. Было так темно, что товарищи не могли видеть меня, но они услышали шорохи, и едва я успел перекинуть одну ногу за край телеги, как Рипстон крепко схватил меня за другую.
        - Что ты, Смитфилд? - воскликнул он испуганным голосом и чуть не со слезами. - Куда это ты, голубчик?
        - За водой.
        - Да ведь нет воды. Моульди, иди, помоги мне! - с отчаянием закричал бедный Рипстон. - Нет воды, Смитти.
        - Вода есть, - говорил я, - я пойду к реке и там напьюсь.
        - Нет, ты идешь не пить, ты, верно, хочешь топиться, ты ведь теперь все равно что сумасшедший! - исступленно кричал Рипстон. - Моульди, да полно тебе трусить, хватай его хоть через мою фуфайку да помоги удержать.
        Но Моульди не решался подойти: он боялся отчасти того, что у него не привита оспа, отчасти того, что в бешенстве я могу укусить его. Он начал со мной переговоры, не выходя из своего угла фургона.
        - Чего это ты вскочил, Смит? - говорил он успокоительным голосом. - Ведь ты этак разбудишь все Арки. Ляг спокойно, я сейчас добуду тебе воды!
        У Рипстона появилось подозрение против Моульди.
        - Ты ведь врешь, что принесешь воды, - сказал он, - ты просто хочешь удрать и оставить меня одного с ним!
        Я вполне разделял мнение Рипстона, но оказалось, что мы были несправедливы к Моульди.
        Он взял свою шапку из-под моей головы, вылез из фургона и через несколько минут вернулся, наполнив шапку свежей речной водой. До реки и днем было довольно далеко, теперь же в темноте, когда весь узкий проход был заставлен телегами и разными другими вещами, идти туда было просто небезопасно. Моульди, однако, посчастливилось совершить свое путешествие благополучно. Шапка его, хотя и старая, была крепка, а материя ее засалена до того, что совсем не пропускала воду. Я опорожнил ее пятью большими глотками, и это питье доставило мне несказанное наслаждение.
        Надо заметить, что в эту ночь мои маленькие товарищи-оборвыши положительно спасли мне жизнь. Если бы они пустили меня на берег, резкий, холодный ветер с реки, пахнув на меня, охваченного лихорадочным жаром, наверное, убил бы меня. Кроме того, пробираясь в темноте, я легко мог поскользнуться и упасть в реку; а вода в этом месте была настолько глубока, что потопила бы даже взрослого человека, не только такого маленького мальчишку, как я.
        Утолив жажду, я лег и заснул; мне все снились какие-то отрывки странных и неприятных снов, пока Рипстон не потряс меня за плечо, говоря, что пора вылезать из фургона, что фургонщик уже пошел за лошадьми. Я попробовал привстать, но не смог. Я мог сидеть, но когда поднимался на ноги, колени мои дрожали и я падал.
        - Ну, ребята, - сказал фургонщик, подходя к телеге, - вываливайте, мне некогда возиться с вами.
        - Да вот у нас тут один мальчик не может вывалиться, - заговорил Моульди, уже выскочивший из фургона.
        - Что ты такое говоришь? Как это не может вывалиться?
        - Вывалиться-то, пожалуй, он и может, только ему не вылезти; он говорит, что у него ноги отнялись, не потрудитесь ли вы сами высадить его?
        - Я его высажу так, что он у меня долго этого не забудет!
        С этими словами сердитый фургонщик быстро прыгнул в телегу с фонарем в руках.
        - Пошел вон, лентяй! - закричал он на меня, но в эту минуту свет от его фонаря упал на мое лицо, и он сразу переменил тон.
        - Господи! Бедный мальчуган! - воскликнул он. - Давно ли это с ним?
        - Со вчерашнего вечера, - отозвался Рипстон, - да мы и не знали, что ему так плохо.
        - Где он живет? Надо отвезти его домой, - сказал фургонщик.
        Мне вспомнилось сердитое лицо отца, когда я видел его в последний раз сквозь щели корзин на базаре. Я боялся его кнута, когда был здоров, а вернуться к нему теперь казалось мне совсем невозможным.
        - Мальчик, где ты живешь, где твой дом? - спрашивал меня фургонщик.
        Я ничего не ответил, притворившись, что не слышу.
        - А вы, ребята, не знаете, где он живет? - обратился он к моим товарищам.
        Они это очень хорошо знали, но мы поклялись друг другу никому не открывать, где наши дома, и они не выдали меня.
        - У него нет никакого дома, он здесь живет, - покачал головой Моульди.
        - И отца с матерью нет, он сирота, - прибавил Рип-стон.
        - Вот бедняга! - сострадательно заметил фургонщик. - Если оставить его здесь, он наверняка умрет. Надо отвезти его куда-нибудь, хоть в работный дом[11 - Работный дом (англ. workhouse) - благотворительное учреждение для оказания помощи нуждающимся и предоставляющее оплачиваемую работу при непременном условии проживания в таком доме и подчинении его внутреннему порядку.]. Хочешь в работный дом, мальчик?
        Мне было все равно, только бы не домой, не в переулок Фрайнгпен. Я был так слаб, что не мог говорить и на вопрос фургонщика только утвердительно кивнул головой. Добрый человек заботливо обернул меня попоной своей лошади и, взяв лошадей под уздцы, вывез фуру из-под Арок; Рипстон все время сидел рядом со мной в фургоне.
        Моульди, несмотря на свою боязнь горячки, не мог расстаться со мной, не попрощавшись. Я услышал, что он цепляется руками за задок фургона, и, взглянув в ту сторону, увидел его грязное лицо, с состраданием обращенное ко мне.
        - Прощай, Смитфилд! - сказал он мне и затем обратился к фургонщику: - На нем лежит моя куртка, так вы, пожалуйста, скажите в работном доме, пусть ее спрячут и отдадут ему, коли он выздоровеет. Ну, прощай, голубчик Смит! Не скучай!
        И Моульди исчез. Рипстон остался в фургоне, пока мы не выехали. Затем он крепко пожал мою горячую руку, с любовью посмотрел на меня, плотнее завернул меня в попону, перескочил через задок фургона и, не говоря ни слова, ушел прочь.
        Глава ХV. С помощью доктора Флиндерса мне удается остаться в живых. Я ухожу из работного дома
        Добрый фургонщик привез меня в работный дом. Там меня раздели, обмыли и уложили в постель. Все говорили, что мне очень плохо, однако - странное дело - я не чувствовал себя особенно дурно. Я лежал очень спокойно и удобно, у меня ничего не болело. Если бы кто-нибудь спросил меня, что лучше: быть здоровым под темными Арками или лежать здесь в горячке, я бы, не задумавшись, выбрал последнее.
        Да и чего было задумываться, горячка не причиняла мне никакой боли. Я не испытывал и двадцатой доли тех страданий, какие перенес от зубной боли в фургоне. Постель у меня была чистая и мягкая, лекарство не особенно противное, а бульон, которым меня кормили, превосходный. И однако все, даже доктор, смотрели на меня как-то серьезно, все подходили к моей постели осторожно и говорили со мной тихим, мягким голосом, точно думали, что я ужасно мучаюсь. Не раз приходило мне в голову, что я, может быть, попал сюда по ошибке, что у меня совсем не та страшная болезнь, которую называют горячкой, что, как только ошибка откроется, меня тотчас же выгонят прочь.
        Не знаю, сколько времени пролежал я таким образом, но помню, что однажды утром я проснулся как-то больше похожим на себя, на такого самого себя, каким я был до болезни. Все с удивлением смотрели на меня. Сиделка, подавая мне завтрак, чуть не разлила его, начав что-то рассуждать о людях, которые спасаются от гроба; надзирательница остановилась возле моей постели и сказала:
        - Ну, его, кажется, не скоро придется хоронить!
        Больше всех удивлялся доктор.
        - Ай да молодец! - восклицал он. - Вот уж не ожидал, что парень так ловко вывернется!
        - Да, сэр, - заметила сиделка, - он, можно сказать, обманул червей.
        - Вот это верно, - засмеялся доктор, - он и вправду обманул их! Вчера ночью жизнь его висела просто на волоске, а теперь каким молодцом глядит! Он наверняка поправится! Мы поставим его на ноги, прежде чем ему придется еще раз стричь волосы.
        - Вчера ночью жизнь его висела просто на волоске, а теперь каким молодцом глядит! Он наверняка поправится! - сказал доктор.
        Я не совсем понимал весь этот разговор, но последние слова доктора удивили меня. В первый же день поступления в работный дом меня обрили так, что голова моя была совсем гладкая, волосы теперь долго не нужно будет стричь. Неужели же я не выздоровею раньше этого времени? Должно быть, доктор ошибается.
        Действительно, доктор ошибся, но худо было то, что и я оказался неправ. Волосы мои росли очень медленно, весь ноябрь и часть декабря прошли, прежде чем можно было стричь их, но выздоровление мое шло еще медленнее. Можно сказать даже, что настоящие страдания мои начались именно тогда, когда, по мнению доктора, я должен был бы бодро стоять на ногах. На ногах я, правда, стоял, то есть меня принуждали вставать, одеваться и ходить по палате. Но я не чувствовал себя ни бодрым, ни веселым. Аппетит у меня был хорош, даже слишком хорош, так что я без труда мог съедать втрое больше скудных больничных порций.
        Но мне было гораздо приятнее лежать в горячке, когда все за мной ухаживали и я мог сколько хотел нежиться в постели, чем не то лежать, не то сидеть и слоняться из угла в угол, попадаясь всем под ноги и беспрестанно натыкаясь на края кроватей и на жесткую мебель. Одну неделю у меня сделалась опухоль в ногах, так что я не мог надеть башмаков, потом у меня заболели уши, потом глаза. И все это время я ужасно скучал, чувствовал себя и несчастным, и сердитым, каждый скрип двери раздражал меня. Работный дом опротивел мне, и я стал от души желать скорее выздороветь, чтобы мне отдали мое платье и отпустили меня.
        Я был вполне уверен, что ничего другого со мной не сделают. Мне хотелось одного только - чтобы к моему костюму прибавили рубашку, шапку и, пожалуй, сапоги; я думал, что могу, когда захочу, сказать: «Благодарю вас, что вы вылечили меня, теперь я уйду», и передо мной тотчас же отворятся все двери, и мне можно будет идти на все четыре стороны. Куда идти, об этом я также не задумывался. Я, конечно, возвращусь под темные Арки к Рипстону и Моульди, которые очень обрадуются мне.
        Хотя я пользовался в работном доме и хорошей пищей, и хорошим помещением, но я без всякого страха думал о возвращении к прежней жизни бродяги. Мне вспоминалось, как мы свободно расхаживали по улицам города, добывая и растрачивая деньги на что хотели, мне вспоминались все наши веселые проказы, и я от души хотел поскорее увидеться с Моульди и Рип-стоном. В целом мире о них одних думал я с любовью. Фрайнгпенский переулок как будто не существовал для меня.
        В одной палате со мной были другие мальчики, давно уже жившие в работном доме, но я не сближался с ним; они казались мне какими-то глупыми, и я боялся рассказывать им что-нибудь о своих делах, чтобы они не выдали меня. В работном доме все со слов фургонщика считали меня сиротой, у которого нет ни дома, ни друга, ни покровителя.
        Наконец я выздоровел. Это было уже в феврале, когда снег толстым слоем покрывал землю. Доктор, обходя палату, приказал назавтра выписать из больницы меня и другого мальчика, Байльса, лечившегося от скарлатины.
        Когда доктор ушел, Байльс спросил меня:
        - Слушай, Смитфилд, ты сирота?
        - Сирота, - ответил я.
        - Ну, так тебе в морские работы.
        - Как так? С какой стати?
        - А так, что всех сирот отправляют в Стратфорд, и тебя туда отправят. Разве ты не знал? Ужасно больно секут в Стратфорде и в черную яму сажают. Я знал одного мальчика-сироту, как ты, так его там убили.
        - За что же убили?
        - А его поймали, как он хотел бежать, перелезал через высокую стену, утыканную гвоздями. Его схватили, бросили вниз, заперли в темную яму, и с тех пор ни слуху ни духу о нем не было. Все говорят, что его убили!
        - Какой же он был дурак, что поехал в Стратфорд, - заметил я.
        - Да разве он сам поехал? Его повезли, вот как и тебя повезут, - ответил Байльс.
        - Нет, меня не повезут, - решительным голосом объявил я. - Когда начальник будет проходить по нашей палате, я попрошу, чтобы он отдал мне платье и разрешил идти, куда я хочу.
        - Вот это да! - засмеялся Байльс. - Попроси его, он тебя наверняка отпустит, да еще, пожалуй, даст денег на извозчика!
        Я не обратил внимания на слова Байльса: я всегда думал, что он глуп, а теперь окончательно убедился в этом. Кому охота удерживать меня в работном доме? Напротив, все будут только рады отделаться от меня.
        Начальник каждый вечер обходил палаты, чтобы посмотреть, все ли в постелях. Когда он подошел ко мне, я позвал его. Все в палате подняли головы с подушек и посмотрели на меня с удивлением. Я и не подозревал, что совершаю дерзость.
        - Ты меня позвал, мальчик? - спросил у меня начальник, как будто не доверяя ушам своим.
        - Да, сэр, я хотел попросить вас: велите отдать мне мое старое платье и положить его сюда на стул. Я надену его завтра утром, так как хочу уйти отсюда.
        В глазах начальника блеснул гнев. Затем он спокойно обратился к надзирательнице.
        - Этот мальчик в своем уме, миссис Браунгонтер? - спросил он.
        - В своем, сэр, если у этого маленького дерзкого негодяя вообще есть ум, - ответила надзирательница.
        - Очень хорошо, - сказал начальник, вынимая карандаш и записную книжку. - Он ведь из той партии, которая уходит завтра? Какой его номер?
        - 127-й, сэр.
        - Благодарю. Ну, номер 127-й, тебе еще придется вспомнить сегодняшний вечер, - и, взглянув на меня напоследок, он пошел своей дорогой.
        Я был поражен. Я закрыл голову одеялом и долго не мог опомниться. Неужели это правда? Я не смею выйти из работного дома, когда захочу! Я здесь пленник, завтра меня увезут в то ужасное место, о котором рассказывал Байльс, и там, конечно, сразу засадят в черную яму за дерзость начальнику!
        Что мне делать? Как избавиться от ужасной участи, грозившей мне? Если бы даже мне удалось вырваться из работного дома, я не могу бежать в этом платье. Я должен сознаться, что не постыдился бы унести с собой одежду, данную мне работным домом, но одежда эта была какая-то странная: коротенькая курточка, панталоны, доходившие только до колен и соединявшиеся с синими шерстяными чулками, на которые надевались башмаки с медными пряжками. Как я мог бежать в таком наряде? Всякий за версту узнал бы меня. А впрочем, от работного дома до Арок недалеко; если бы мне только удалось добраться туда, Моульди и Рипстон, конечно, выручили бы меня.
        Главный вопрос был в том, как улизнуть из работного дома, и я долго не мог уснуть, раздумывая об этом. Наконец я составил план, план очень рискованный, но другого я не мог придумать. У нас в палате была Джейн - добрая женщина, помощница сиделок, которая очень часто получала от кого-то письма. Письма эти привратник оставлял у себя, а она обычно или сама спускалась за ним вниз, или посылала кого-нибудь из нас, мальчиков. За то, что привратник сберегал ее письма, она часто давала ему денег на табак. Я решил воспользоваться всеми этими обстоятельствами, и хотя для осуществления моего намерения мне приходилось много и бессовестно лгать, я не останавливался перед этим: Стратфорд казался мне слишком страшным.
        Наступило утро. Мы завтракали в половине восьмого, а письма Джейн приходили с восьмичасовой почтой. Когда я проснулся, моя решимость несколько поколебалась, но во время завтрака мальчики осыпали меня насмешками и все толковали о том, как мне зададут в Стратфорде. Это окончательно разрушило все мои колебания.
        В четверть девятого я ухитрился, спрятав шапку под верхнюю часть панталон, незаметно выбраться из палаты и спуститься с лестницы. Внизу от лестницы шел длинный коридор до самого двора, на дальнем конце которого находились ворота и привратник. Окно больничной палаты выходило во двор, и, взглянув наверх, я увидел, что Джейн смотрит на меня и как будто удивляется, с какой стати я очутился во дворе утром в такое время. Я не обратил на нее внимания и храбро подошел к каморке привратника.
        - Нет писем, - сказал он, увидев меня.
        - Я знаю-с, - ответил я, - но Джейн просит, чтобы вы мне позволили сбегать за угол, купить ей почтовой бумаги; она говорит…
        - Вот выдумала! - сердито закричал привратник. - Разве я могу позволить это?! Скажи вашей Джейн, что она совсем зазналась; просить такие глупости!
        С этими словами он взглянул вверх в окно, а в окне Джейн делала самые отчаянные знаки.
        - Ладно! Нечего руками махать! Я его выпущу, а меня за это, пожалуй, с места погонят.
        - Позвольте, - перебил я поспешно, видя, как моя надежда исчезает, - Джейн еще велела купить вам осьмушку табаку.
        - Гм, это хорошо… - он опять взглянул в окно больничной палаты, где все еще стояла Джейн, сильно раскрасневшаяся, вероятно, от зародившегося в ней подозрения, и отчаянно мотавшая головой. - Да только нечего вашей сиделке задабривать меня табаком. Ну, давай мне деньги, а сам беги скорее, да смотри, не копайся, не то тебе достанется!
        Дать ему деньги и бежать! Он меня отпускает, дорога открыта, и вдруг все дело должно погибнуть из-за того, что у меня нет каких-нибудь двух пенсов! Я прибегнул к новой лжи.
        - У меня нет мелочи, - сказал я, - Джейн велела мне купить вам табаку из тех шести пенсов, что дала мне на бумагу.
        Я стал искать в кармане панталон воображаемую шестипенсовую монету.
        - Ну иди скорее! Чем тут стоять да болтать, ты бы уже и вернуться успел!
        Он отодвинул засов маленькой калитки, и я был свободен! Мне хотелось тотчас же пуститься бежать, но я боялся, не подстерегает ли меня кто-нибудь, и потому сначала просто пошел скорым шагом. Зато, дойдя до первого угла, я бросился бежать во весь опор.
        Было пасмурное холодное утро, я чувствовал себя необыкновенно легким и бодрым. Местность была мне знакома, я знал самую близкую дорогу и минут через десять добежал до того прохода на набережную, который вел вниз, в темные Арки.
        Глава XVI. Я еще раз направляюсь к улице Тернмилл
        Когда я повернул в проход, который вел к Аркам, церковные часы пробили половину девятого. Это заставило меня остановиться. Моульди и Рипстона не могло быть на месте, они, наверное, давно уже на работе и не вернутся раньше сумерек. Надо провести весь день, не видевшись с ними. Это значительно уменьшило радость, которую я испытывал, вырвавшись так благополучно из работного дома. Я мог, конечно, разыскать друзей своих на базаре, но явиться туда в моем костюме было немыслимо. Я решился пробраться под Арки и там ждать их возвращения.
        Странно, то место, где обычно стоял наш фургон, совсем не показалось мне таким родным, как я ожидал. Оно выглядело необыкновенно темным, мрачным, запустелым и унылым. Шаги мои звонко отдавались среди сырых стен; камни были скользки, как стекла, а слабый свет давал мне возможность заметить ледяные сосульки, блиставшие среди зеленых кирпичей.
        Я стал искать какую-нибудь телегу, в которой мог бы засесть на несколько часов, но ничего не нашел, кроме телеги водовоза, на которой стоял четырехугольный ящик с отверстием наверху. Ящик этот служил, вероятно, для возки воды, и я влез в него, радуясь, что нашел себе уютный уголок. Скоро, однако, оказалось, что убежище это не так удобно, как я воображал. Внутри ящика осталось много воды, она замерзла и сначала была совершенно твердой, но когда я сел на лед, он стал оттаивать и вода просачивалась сквозь мои панталоны.
        Я вылез из ящика и прилег за козлами водовоза, чтобы укрыться от ветра. Но ветер был такой резкий и пронзительный, что укрыться от него не было никакой возможности. Он с полной силой врывался сквозь узкий проход и приносил с берега реки частицы обледенелого снега. Каждое дуновение прохватывало меня до костей, ветер щипал меня за уши, пробирался за воротник моей куртки, а когда я приподнимал голову, дул мне прямо в рот. Я должен был держать шапку обеими руками, так что пальцы у меня заболели от холода, точно обожженные. Я не мог больше получаса переносить этой пытки. Соскочив с телеги, я засунул руки в карманы панталон и принялся бегать взад и вперед, стуча ногами по скользким камням, чтобы как-нибудь разогреть окоченелые ноги.
        О, как мне было холодно, как я дрожал, какой голод мучил меня, каким несчастным я себя чувствовал! Я решительно не знал, что делать, чтобы как-нибудь спастись от страшного холода. Я то влезал в телегу, то вылезал из нее, то прыгал кругом нее, то перескакивал через ее оглобли, то выбегал на берег реки и бросал камешки в воду - ничто не согревало меня.
        Наконец холод до того измучил меня, что я решился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать много щепок и куски угля. Одна беда - у меня не было спички. На реке стояло много барок, на них работали люди, и многие из них курили. Они, конечно, дали бы мне спичку, если бы я попросил, но как подойти к ним в моем костюме? Они наверняка будут расспрашивать меня, станут рассказывать обо мне своим знакомым, и кончится тем, что меня поймают.
        Оставалось одно: снять ту часть одежды, которая могла уличить меня, и вымазать лицо и руки грязью, чтобы быть похожим на одного из мальчиков, роющихся в речном иле. Это было дело нетрудное, но мне оно показалось в тот момент страшно тяжелым: я еще не совсем оправился после болезни, я ужасно прозяб, а мне пришлось снять чулки, башмаки, шапку и куртку, так как мальчики не носят ничего подобного. Кроме того, их ноги, руки и лицо вечно выпачканы грязью. Чтобы вымазаться таким же образом, я должен был пройтись голыми ногами по речному илу, покрытому сверху слоем льда, окунуть в этот ил руки и вытереть ими лицо.
        Мальчики всегда носят с собой мешок или какую-нибудь посудину, в которую собирают все, что найдут. На мое счастье, я увидел под кормой одной барки старую кастрюлю, лежавшую в иле. Я взял ее в руки и подошел к одному из барочников, прося одолжить мне спичечку. Вместо ответа он поднял какой-то осколок и пустил им в меня, прицелившись прямо в ту руку, которой я держал кастрюлю. Осколок ударил меня по пальцам, и я выронил свою ношу. Это рассмешило других барочников, они начали хохотать и бросать в меня кусками угля, так что я вынужден был бежать, увязая в мягкой грязи. Я спрятался за кормой одной барки, но старик, работавший на ней, увидел меня, схватил свой багор, подбежал к краю барки и начал грозить мне. К счастью, багор был слишком короток и не мог достать до меня.
        - Пошел прочь, скверный воришка, - закричал он, - только что из тюрьмы выбрался и опять за прежнее берется!
        - Я вовсе не был в тюрьме, - со слезами ответил я, - я никогда не был в тюрьме.
        - Не был в тюрьме, гадкий лгунишка? Да ты посмотри на свою голову, разве это не тюремная стрижка!
        - Нет, я был в работном доме, и меня там обрили, потому что у меня была горячка. Я убежал из работного дома; я просил у тех людей спичку, чтобы развести огонь, а они начали швырять в меня углем. Вот, посмотрите!
        И я показал ему свои пальцы, разбитые в кровь. Старик свесил седую голову через край барки и пытливо посмотрел на мое грязное, залитое слезами лицо. Он, должно быть, убедился, что я говорю правду, потому что сказал гораздо более ласковым голосом:
        - Ну, коли тебе нужна только спичка, так возьми себе хоть две да иди своей дорогой.
        Он воткнул спички в расщелину багра и передал мне их таким образом. Но все мои труды оказались напрасными! Я до половины разделся и весь вымазался, я перенес грубость работников - и все это не принесло мне пользы. У меня были и щепки, и угли, и клочок бумаги, но все это было до того сыро, что обе спички истлели и ничего не могли зажечь. Я посмотрел на берег: старика, давшего мне их, не было на барке, пришлось обойтись без огня.
        Я опять спустился к реке, смыл грязь с рук, с ног и с лица, дал им просохнуть на ветру, так как у меня не было полотенца, потом надел опять чулки, башмаки, куртку и шапку и принялся расхаживать взад и вперед под Арками.
        Часа в два пошел сильный, крупный снег; это не огорчило, а напротив, обрадовало меня: я думал, что по дурной погоде Рипстон и Моульди скорее вернутся домой. Я уселся у последней ступеньки той лестницы, по которой они обычно спускались под Арки, и стал ждать. Час проходил за часом, я продрог до костей, а их все не было. Другие ночлежники арок начали собираться, некоторых из них я знал в лицо, другие были мне незнакомы, но я притаился в темном углу и не показывался никому: мне не хотелось собирать вокруг себя толпу и отвечать на вопросы о том, как я выбрался из работного дома.
        Я сидел и ждал, пока совсем не стемнело. Церковные часы пробили семь, но ни один из моих друзей не появился. Я был страшно измучен и голодом, и холодом, и напрасным ожиданием. Что будет со мной, если они совсем не придут? До сих пор меня поддерживала надежда увидеться с друзьями. Теперь, когда эта надежда исчезла, я чувствовал себя совершенно одиноким и беспомощным. Все, что я сделал, все, что я выстрадал в этот день, оказалось напрасным. Куда мне теперь деться, за что приняться? Уж не вернуться ли, пожалуй, домой?
        Когда эта мысль в первый раз пришла мне в голову, я прогнал ее как совершенно нелепую. Но чем больше времени проходило, чем быстрее таяла надежда увидеться с моими единственными друзьями, тем чаще и настойчивее возвращалась она. Наконец, я уже не мог думать ни о чем другом.
        Да в сущности, чего мне так бояться возвращения домой? Я уже больше девяти месяцев не видел никого из своих, может быть, они обрадуются мне, может быть, в худшем случае, дело ограничится тем, что отец прочтет мне хорошую нотацию. Теперь я уже не такой маленький мальчик, каким был, когда бежал из дома, я знал, как искать работы, за какую работу взяться, так что я не буду в тягость своему семейству.
        Однако прежде чем идти в переулок Фрайнгпен, я побродил немного около Арок, затем добежал до рынка, посмотрел, не там ли Рипстон и Моульди, и, только не найдя их нигде, решился направиться к Тернмилльской улице. Я шел бодро, нигде не останавливаясь и ни на кого не обращая внимания. Но когда я дошел до Смитфилда, шаги мои стали замедляться, а подходя к переулку Фрайнгпен, я и совсем остановился. Не опасно ли так прямо подойти к отцу? В это время дня он обычно бывает в трактире. Подождать разве, пока он выйдет оттуда? Он всегда добрее, когда немножко выпьет.
        Я остановился напротив переулка и стал поджидать отца. Он всегда возвращался домой в одиннадцатом часу, а теперь было только десять. Я ждал терпеливо, и мысль о том, как меня встретит отец, что он мне скажет, даже мешала мне чувствовать голод и холод. Но время шло, а отца все не было. Я решился, наконец, дойти до трактира, куда всегда заходил отец, и посмотреть, там ли он. Осторожно подкравшись, я стал смотреть в щели трактирной двери.
        Я мог видеть очень немногое, но зато услышал страшный шум. Несколько голосов кричали, бранились, хохотали, и я различал голос мистера Пигота, хозяина заведения, и какой-то ирландки. Вдруг раздался сильный вопль и топот ног около самой двери; едва успел я посторониться, как дверь распахнулась и из нее вытолкали женщину. Платье этой женщины было все изорвано и испачкано, рыжие волосы всклочены, губы разбиты, а на руках она держала ребенка, завернутого в какие-то грязные тряпицы.
        Я тотчас же узнал ее: это была миссис Бёрк с моей бедной маленькой сестрицей Полли. Миссис Бёрк была, видимо, сильно пьяна, она чуть не упала, когда ее вытолкали из распивочной, но, несколько оправившись, опять бросилась к дверям и принялась колотить в них кулаком, браниться и кричать. Мужчина, вытолкнувший ее за дверь, появился на пороге и замахнулся, чтобы снова ударить ее, но его руку удержал хозяин заведения.
        - Полно вам дурить, Джим Бализет, - сказал мистер Пигот, - я не позволю вам бесчинствовать, можете бить ее дома, коли хотите, но не здесь!
        Джим Бализет! Он назвал этого пьяного, грязного человека Джим Бализет. Неужели же это отец мой? Я привык всегда видеть отца одетым опрятно, даже щеголевато. Бывало, возвращаясь с работы, он всегда тщательно умывался и не выходил из дома иначе, как в чистой рубашке, в крепкой фланелевой куртке и с шелковой косынкой на шее. А тот, кого мистер Пигот назвал Джимом Бализетом, был человек с немытым, опухшим лицом, с заплывшими глазами, с небритой, щетинистой бородой, с волосами, давно не видевшими гребенки. На нем была страшно грязная рубашка и старая, совсем изломанная шляпа. Он стоял посреди улицы, браня самыми гадкими словами миссис Бёрк и грозя ей кулаком.
        Отец, вероятно, до полусмерти избил бы мачеху, если бы его не удерживал мистер Пигот и несколько человек, выскочивших за ними следом. Им удалось, наконец, частью насильно, частью убеждениями увести его назад в распивочную. Миссис Бёрк нисколько не угомонилась, она продолжала бросаться к дверям, выкрикивая разные ругательства. Наконец подошел полицейский; он бесцеремонно загнал ее в Фрайнгпенский переулок и втолкнул в дверь нашего дома.
        Что мне было делать? Идти за миссис Бёрк было, конечно, глупо. Я никогда не рассчитывал на ласковый прием с ее стороны, а соваться ей на глаза, когда она находилась в таком состоянии, было уж совсем нелепо. Я очень жалел малютку Полли, но меня утешило то, что она по крайней мере жива и не изуродована по моей милости. Подойти к отцу?
        Я часто прежде видел его пьяным, но никогда он не был до такой степени пьян и свиреп. Однако куда же мне деться? Я умирал от голода. Я не смел вернуться в работный дом, в Арках мне нечего было делать без моих друзей Рипстона и Моульди. Я был совершенно одинок в целом мире. «А может быть, - подумал я, - отец сжалится надо мной? Прежде миссис Бёрк восстанавливала его против меня. Теперь, когда он с ней поссорился, он, может быть, примет меня назло ей?» С этими малоутешительными мыслями я опять пробрался к распивочной. Там драка кончилась и началось пение. Я слышал, как запел отец, я узнал его голос, и мне показалось, что он поет с большим чувством. Дождавшись конца песни, я робко вошел в комнату. Там было много народу, и я сразу не увидел отца. Только оглядевшись хорошенько, я заметил, что он сидит, положив обе руки на стол и склонив на них голову.
        - Эй ты, «работный дом», чего тебе? - спросил у меня слуга.
        - Я пришел сюда к отцу, он вон там! - ответил я, указывая на отца.
        - А как зовут твоего отца, мальчик?
        - Джим Бализет!
        - А, я так и думал, а тебя сразу узнал, - сказал скорняк, живший в нашем переулке. - Джим, проснись-ка! Смотри, твой мальчик вернулся! - обратился он к отцу, слегка расталкивая его.
        - Врешь, не тронь меня! - проворчал отец, не поднимая головы.
        - Поговори с ним, маленький Джим, он узнает твой голос.
        - Это я, отец, - проговорил я, дотрагиваясь до его локтя дрожащей рукой, - я пришел назад.
        Отец медленно поднял голову и устремил на меня такой свирепый взгляд, что я отступил на два шага. Он несколько минут смотрел на меня таким образом, и я уже начал надеяться, что гнев его исчезнет, как вдруг он, не говоря ни слова, бросился на меня, схватил меня за ворот рубашки и куртки так, что кулак его сильно сдавил мне горло, и опрокинул меня на скамейку.
        - А, попался, негодяй! Попался мне! - проговорил он, отстегивая другой рукой страшный ременный пояс.
        - Что вы делаете, Джим? Джим, ведь вы его задавите! Оставьте его, Джим! Можно ли так обращаться с ребенком! - вступились за меня присутствовавшие.
        - Мой сын, что хочу, то с ним и делаю! - закричал отец.
        Он остановился на мгновение, должно быть, соображая, как удобнее положить меня для порки; затем приподнял меня за шиворот и бросил на стол лицом вниз. Тут он, должно быть, в первый раз заметил странность моего костюма.
        - Это что у тебя за наряд такой? - спросил он, захватив в руку мои панталоны.
        - Это, должно быть, тюремное платье, - заметил кто-то, - и стрижка тюремная.
        - Нет, это не тюрьма, - сказал слуга, - это работный дом!
        - Да, это работный дом, - подхватил я. - Мне дали это платье, когда я заболел горячкой и попал в работный дом!
        Я думал этими словами смягчить гнев отца, но вышло наоборот. Он отскочил от стола с отвращением и, обращаясь к окружающим, проговорил слезливым голосом:
        - Вот, вы говорите, чтобы я отпустил его, а знаете ли вы, что сделал этот мальчишка? Он сбежал из дому, чуть не убив моего другого ребенка, он нищенствовал, он опозорил меня, он был в работном доме. Слышите ли вы? В работном доме! И чтобы я его принял обратно? Да ни за что на свете! Я его до смерти изобью!
        - Только, пожалуйста, не в моем доме! - воскликнул мистер Пигот, ловя на лету ремень, который отец уже занес надо мной.
        Он хотел выхватить ремень, но другой конец его был крепко обмотан вокруг руки отца. Между ними завязалась драка, и, воспользовавшись этим, я незаметно соскользнул со стола на пол.
        - Зовите полицию! - кричал хозяин.
        - Зовите, кого хотите! Никто не помешает мне расправиться с этим негодяем!
        Дверь распивочной приотворилась, в нее заглядывало с полдюжины голов любопытных прохожих, привлеченных шумом. Я запрятался под стол и едва смел выглядывать оттуда. Добродушный слуга наклонился и оттащил меня к двери. Все присутствовавшие были до того заняты дракой отца с мистером Пиготом, что не обращали на меня внимания.
        - Беги скорее и радуйся, что так дешево отделался! - сказал слуга, выталкивая меня на улицу и запирая за мной дверь.
        Глава XVII. Я знакомлюсь с двумя джентльменами, которые обирают меня бессовестнейшим образом
        «Радуйся, что так дешево отделался!» - сказал спасший меня слуга. Радоваться чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: я не имел ни угла, ни друга, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод, ни даже одежды, так как платье, надетое на мне, мне не принадлежало и страшно стесняло мою свободу. Все мои надежды и планы разрушились. Я спасся от опасности, но это вовсе не утешало меня. Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать. Мне было так худо, что если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ремнем, я не прибавил бы шагу.
        Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел, куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, как какая-нибудь бездомная собака.
        Так я бродил с четверть часа, пока не очутился на небольшой улице, ведущей в кожаный ряд. Улица эта была не длинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, за исключением одной булочной, в которой ставни еще оставались не закрытыми. Я подошел к этому освещенному окну, и глазам моим представилась целая груда булочек разных форм и размеров. Я остановился, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед, я наконец нашел, что мне нужно. Ах, если бы мне дали одну из этих чудесных румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вот ту, что ближе к окну.
        З-з… закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб, булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал потребности в пище, я даже не думал о еде, но теперь мой желудок как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало, необходимо достать себе пищу. Но каким образом? Просить милостыню? Но у кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни одного человека. Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома? Кто даст мне пенс и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно: пока я выпрошу пенс, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна распивочная, а из пешеходов виден только полицейский. Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями.
        Вдруг я услышал шаги и веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся над моим несчастным положением и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты, так как у каждого на руке блестел перстень с большим камнем. На мое счастье, один из них остановился закурить сигару совсем возле меня.
        - Будьте так добры, - сказал я, - подайте мне что-нибудь.
        - А вот попроси у моего приятеля, - отозвался он. - Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.
        С сердцем, бьющимся от ожидания, обратился я к его приятелю.
        - Протяни руку, - сказал он.
        Я протянул, а он плюнул мне на руку.
        - Вот какие шиллинги даю я попрошайкам!
        - Ха-ха-ха! - засмеялся другой джентльмен.
        На минуту я почувствовал такой припадок бешенства, что готов был вцепиться в нос мистеру Берни, но голод заглушил во мне гнев. Я обтер руку о стену и снова протянул ее веселым господам.
        - Теперь, надеюсь, вы мне дадите хоть пенс, хоть полпенса, - вежливо проговорил я, - ведь я умираю с голоду.
        - Что ты лжешь, негодяй! - закричал мистер Берни. - Толкует о голоде, а одет так отлично! Разве в таких сапогах просят милостыню? Надо просто отвести его к полицейскому, Айк!
        Эти слова навели меня на новый ряд мыслей. Действительно, сапоги у меня были крепкие, хорошие, слишком хорошие для нищего. Я могу продать их. Лучше ходить без сапог, чем терпеть такой страшный голод. Мальчики, ночевавшие под Арками, часто рассказывали, что на Фильд-лейн есть много еврейских лавок, которые торгуют до поздней ночи и покупают все, что угодно, без разбору, не расспрашивая, откуда взят товар. До Фильд-лейн было недалеко. Я нагнулся и начал развязывать сапоги.
        - Ты что это делаешь? - спросил мистер Берни.
        - Да вот, спасибо, вы мне напомнили, какие на мне сапоги. Теперь уж я не стану просить у вас денег. Держите при себе и свои пенсы, и свои плевки, не то вам может достаться кирпичом по голове.
        - Пойдем, Айк, - сказал Берни, - если он осмелится тронуть нас, мы позовем полицейского.
        - Нет, постой, - остановил его Айк. - Ты что же это хочешь делать со своими сапогами, мальчик?
        - Продать их.
        - Куда же ты их понесешь ночью? Хочешь продавать, так покажи их мне! Пойдем к фонарю.
        Я снял чулки и засунул их в сапоги, а сапоги связал шнурками и перекинул через плечо.
        Мистер Айк подвел меня к фонарю, взял в руки один сапог и принялся разглядывать и ощупывать его с самым деловым видом.
        - Сколько ты за них хочешь? - спросил он.
        - Полно вам шутить надо мной! - закричал я. - Зачем вам знать, сколько я за них хочу?
        - Да разве же я шучу, мальчик? - с серьезным видом сказал мистер Айк. - Я хочу дело сладить. Назначай цену, я куплю сапоги.
        Какую назначить цену - я решительно не знал. Тут я вспомнил, что мать отдала однажды два шиллинга девять пенсов за пару сапог вдвое хуже этих. Эти сапоги были такие теплые, удобные! Стоя на камнях, на холодном снегу, босыми ногами, я вполне ценил их.
        - Я хочу за них восемнадцать пенсов.
        Мистер Айк посмотрел на мистера Берни, и затем оба молодые человека принялись хохотать, точно я им сказал какую-то необыкновенно забавную шутку.
        - Ну, хорошо, хорошо! - заговорил мистер Айк. - Шутка шуткой, а только мы никогда не сделаем дела, если ты не станешь говорить серьезно. Сколько дать тебе за них?
        - Восемнадцать пенсов! И не меньше, я знаю им цену.
        - А хочешь шесть?
        - Нет, восемнадцать, не то давайте их назад. Давайте, я не хочу продавать вам!
        - Ну, нечего с тобой делать! - со вздохом произнес мистер Айк. - На тебе деньги и убирайся скорее, пока я не раздумал!
        Он положил мне в ладонь семь пенсов, взял под руку мистера Берни и пошел прочь. Я ухватился за его пальто.
        - Мне надо еще одиннадцать пенсов! - кричал я. - Не то отдайте мне чулки и сапоги!
        - Да ты с ума сошел! - воскликнул мистер Берни. - Мы можем купить новые сапоги гораздо дешевле!
        - Да тут еще чулки.
        - А! Чулок я и не заметил. Посмотрим, какие такие чулки!
        Мистер Берни вытащил чулки из сапог, внимательно осмотрел их и затем сказал:
        - Ну, нечего делать, ты, кажется, мальчик хороший, мы тебе прибавим цену, дадим шиллинг за все.
        - Нет, я не хочу, мне надо восемнадцать пенсов. Я бы и этого не взял, кабы не был так страшно голоден!
        В эту минуту мы подошли к маленькой, грязной мелочной лавочке. Она еще не была заперта, и на окне ее лежало несколько больших хлебов и кусок холодного вареного сала.
        - Это ты врешь, что голоден, - прищурился мистер Айк. - Если бы ты вправду хотел есть, так ты бы обрадовался шиллингу! Ведь за четыре пенса можно купить огромный кусок хлеба с этим салом!
        Ужасно соблазнительно было смотреть на это чудесное сало в окне лавки. Я был так голоден, что, кажется, мог бы съесть весь кусок до последней крошки. Однако отдать сапоги за такую неподходящую цену мне не хотелось.
        - Мне надо восемнадцать пенсов, - повторил я.
        - Экий ты, однако! Ну, уж если тебе так нужны эти деньги, так поищи, нет ли у тебя еще чего продажного: носового платка, ножичка или чего-нибудь такого. Посмотри-ка в кармане!
        - Нечего мне смотреть, у меня только то и есть, что на мне надето.
        - Ну, что же? Мы все покупаем, - сказал мистер Берни. - И можем дать тебе за платье не восемнадцать пенсов, а восемнадцать шиллингов. Продавай!
        Неужели они в самом деле дадут за мое платье восемнадцать шиллингов? Да я рад был продать его и за половину этой цены, оно ведь только стесняло меня.
        - Как же я буду продавать платье здесь, на улице? - заметил я.
        - Зачем на улице? Отведем его к себе, Берни, - предложил мистер Айк.
        С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои сапоги и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллю, а я не отставал от них. Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились перед одним домом, ключ от дверей которого был в кармане мистера Айка, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при ее свете я мог рассмотреть жилище. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу была навалена такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного, потертого цилиндра касалась потолка. В другом углу было свалено множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин; на гвоздях, вбитых во все четыре стены, навешаны различные части женского и мужского костюма; кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.
        В этой лавочке, видимо, жили люди: на складном стуле перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником; тут же лежал на капустном листе кусок масла и початая булка. Из-под широкой скамейки, служившей, вероятно, кроватью, выглядывал узел с подушками и постельным бельем, на скамейке лежала гребенка, банка с помадой и грязная манишка, а над скамейкой висело на стене маленькое зеркальце. Всего более привлек мое внимание кусок булки, лежавший на подносе.
        - Можно съесть? - спросил я, и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.
        Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять ее, но мистер Айк схватил ее.
        - Полно, мальчик, ты не воровать сюда пришел! - заметил оно строго.
        - Вот что, мальчик, - сказал мистер Берни ласково, - я вижу, что ты очень голоден, мне жаль тебя, возьми этот хлеб в придачу к шиллингу за свои сапоги и не приставай к нам больше!
        Если бы я не попробовал хлеб, я, может быть, продолжал бы настаивать на своей цене, но теперь не мог: я положил в карман шиллинг, который мистер Берни протянул мне вместе с хлебом, и жадно вцепился зубами в булку.
        - Ну, а теперь проваливай, - проговорил мистер Айк, отворяя передо мной дверь, - дело слажено, и тебе нечего у нас делать.
        - Вы же хотели купить все мое платье, - напомнил я, - еще говорили, что дадите восемнадцать шиллингов.
        - Восемнадцать шиллингов? - мистер Айк пощупал пальцами материю на моей курточке. - Восемнадцать шиллингов - это недорого, я бы дал и больше, ну да коли ты столько просишь, так вот тебе твоя цена!
        Он протянул мне восемнадцать пенсов.
        - Это восемнадцать пенсов, - воскликнул я, - а мне надо восемнадцать шиллингов!
        - Не восемнадцать ли гиней[12 - Гин?я - золотая монета достоинством в 21 шиллинг (то есть 252 пенса).] еще? Эх ты, дурачина! Да кто же даст столько за эту дрянь?
        - А на что же мне восемнадцать пенсов? Ведь я должен купить себе другое платье вместо этого.
        Берни притянул меня к себе и еще раз внимательно осмотрел всю мою одежду.
        - Знаешь что, Айк, - сказал он добродушным голосом, - сделаем доброе дело, дадим бедному мальчику другое платье, в этом ему неудобно.
        - Делать добро хорошо, только ты и меня пожалей, ведь мне придется нести половину убытка, - возразил мистер Айк.
        - Полно, приятель, от доброго дела нельзя разориться.
        С этими словами он порылся в куче старого платья и вытащил оттуда пару больших бумазейных панталон, очень гадких с виду, покрытых заплатами спереди и сзади и совсем грязных.
        - Они разорваны! - заметил я, указывая на большую дыру.
        - Ну, конечно, это вещь поношенная, - ответил мистер Берни, - не новое же платье тебе давать.
        - Да они будут мне и длинны, и широки.
        - Пустяки, теперь носят широкие панталоны, а если окажутся длинны, мы подрежем. Примерь-ка.
        Мое платье было сшито так, что для примерки панталон я должен был снять с себя все, кроме рубашки. Мистер Айк тотчас же подхватил мои вещи и запрятал их куда-то. Бумазейные панталоны оказались мне совсем не впору: они были так широки, что нигде не прикасались к телу, и все перевязи были совершенно бесполезны; пояс приходился у меня под мышками, а снизу они волочились по полу.
        - Видите, я говорил: не впору, - заметил я.
        - Как не впору! Точно нарочно для тебя сшито! - закричал Берни.
        - Да они ужасно неудобны! Смотрите, эта пуговица должна быть спереди, а она приходится под мышкой.
        - Ему неловко оттого, что он скомкал всю рубашку около пояса, - заметил мистер Айк, - снимите с него рубашку, Берни, мы ему дадим другую, потоньше.
        Мистер Берни быстро сдернул с меня рубашку.
        - Ну, вот теперь отлично! - сказал он. - Эту пуговицу мы застегнем на эту дырку, а вот эту на ту! Превосходно! И как они высоко приходятся, жилета совсем не надо! Славная штука! Найдем ли мы тебе такую же хорошую куртку?
        - Да вот дайте ему эту куртку, - проговорил мистер Айк, подавая какую-то куртку, - она совсем почти новая, да не беда, жаль мальчика.
        Они натянули на меня куртку, правда, крепкую, но всю перепачканную масляной краской.
        - Славно тебе будет, и тепло, и удобно! - сказал Берни. - Бери свою шапку и отправляйся.
        - Как! А рубашку-то? Ведь вы мне не дали рубашку!
        - Рубашку? Это еще кроме панталон и куртки? Да ты, кажется, с ума сошел, любезный!
        - По крайней мере дайте мне хоть немножко денег, ведь мое платье стоило гораздо дороже этого!
        - Каково, Айк? - воскликнул Берни обиженным голосом. - Мы ему сделали добро, а он еще больше требует. Бессовестный, неблагодарный мальчишка! Пошел вон!
        Они выставили меня из своей комнаты, столкнули с лестницы, выгнали на улицу и заперли за мной дверь.
        Глава ХVIII. Убыток, причиненный мне мистерами Берни и Айком. Мое последнее появление в Ковент-Гардене. Я делаюсь уличным певцом. Старый друг
        Церковные часы пробили полночь в ту минуту, когда дверь дома закрылась за мной, и я зашагал по мягкому, холодному снегу улицы. Я не мог сразу сообразить, выгодную ли сделку устроил я с господами Берни и Айком. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде у меня была пара теплых чулок и крепких сапог, у меня был полный костюм, включая рубашку. Теперь же у меня не было ни обуви, ни рубашки, и костюм мой состоял из одной куртки да из панталон. Зато теперь я не так сильно страдал от голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было никому показаться, и у меня появился целый шиллинг денег. А где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под моими ногами, я не остановился бы с большим испугом.
        Я стал обшаривать карманы своих новых панталон. Карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой земли, чтобы достать до их дна, но напрасно шарил я во всех углах, шиллинга не было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки, и там все пусто, осталось только несколько хлебных крошек. О, несчастье! Куда же делся этот шиллинг? Тут только я вспомнил, что оставил его в доме джентльменов: получив за сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба, я сунул шиллинг в карман моих панталон, а когда я снял их, чтобы примерить бумазейные панталоны, я забыл вынуть деньги.
        Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До дома евреев было недалеко, и я пустился со всех ног бежать к Сафрон-Гиллю. Найти Сафрон-Гилль и ту часть его, где жили джентльмены, было нетрудно, но, прибежав на нужную улицу, я остановился в недоумении. Я не заметил номер их дома, а с виду все дома были совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и, кроме того, везде огни уже были потушены; вдруг я заметил свет в одном окне второго этажа.
        Я подпрыгнул к молотку и постучал. Мне не отвечали, тогда я постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь, отворилось, и из него высунулась голова старика в колпаке.
        - Извините, сэр, - сказал я, - в этом доме живут мистер Берни и мистер Айк, мне бы нужно…
        - Какие там еще Берни! Выдумал тоже, стучаться по ночам! Лень мне спускаться, а то я бы задал тебе!
        С этими нелюбезными словами он захлопнул окно. Что мне было делать? Стучаться во все дома было неудобно, уйти - значило бросить шиллинг. Конечно, я один виноват в потере моих денег, и они, рассердившиеся на мою неблагодарность, поспешат вернуть мне их, как только узнают, в чем дело. Лучше всего подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.
        К счастью, прямо против того дома, где, как я думал, жили мистер Берни и мистер Айк, была довольна глубокая подворотня и я устроился в ней как можно удобнее. Я провел там всю ночь, то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь, пока в семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, не отворил свою дверь и не прогнал меня.
        Я однако держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мной, вышли двое молодых людей с черными мешками в руках. Они были одеты совсем не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их длиннополые сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Айка.
        - Извините, сэр, - обратился я к первому из них, - я оставил свой шиллинг в кармане тех панталон… Отдайте мне его, пожалуйста.
        - Что такое? Какой шиллинг? Какие панталоны?
        - Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой и всем остальным. Вернитесь домой, посмотрите!
        - Что он такое болтает? - с изумлением спросил мистер Берни. - Вы знаете этого мальчика, Уилкинс? - обратился он к своему товарищу.
        - В первый раз вижу.
        - Вы ошиблись, голубчик, - ласково сказал мне Берни. - Как зовут того господина, которого вы ищете?
        - Одного звали Берни, другого Айк. Разве же это не мистер Айк?
        - Нет, дружок, меня зовут не Айк, и Уильям Уилкинс, - ответил мистер Айк.
        - Неужели же вы скажете, что это не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? - с отчаяньем закричал я.
        - Конечно не мы, чего ты к нам привязался!
        - Неправда, вы! Постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.
        Увидев полицейского, мои знакомые смутились и двинулись вперед быстрыми шагами.
        - Отдайте мне мой шиллинг! - кричал я, догоняя их. - Отдайте, не то я закричу, что вы воры.
        - Экий гадкий попрошайка! - побледнев от гнева, воскликнул мистер Айк. - На тебе два пенса и убирайся прочь!
        - Я не уберусь, вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, - настаивал я.
        - На что же ты пожалуешься? - спросил Берни.
        - А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!
        - Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам отведу тебя в полицию за такие проделки!
        С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил навстречу к полицейскому. Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне шапки. Когда я вырвался из рук Берни, она упала на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный Берни поднял ее и спрятал в свой мешок.
        Я отбежал подальше от Сафрон-Гилля и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился, чтобы обдумать свое положение. Трудно было представить себе мальчика несчастнее меня в эту минуту. Всего два пенса в кармане, да на два пенса лохмотьев вместо платья и - ничего больше! Ни одного друга, никого в целом мире, кто позаботился бы обо мне, помог бы мне! Впрочем, это полное одиночество было отчасти полезно мне. Я чувствовал, что обо мне некому подумать, что я должен сам заботиться о себе, и это поддерживало мое мужество.
        Пробираясь самой ближайшей дорогой, я вышел к Ковент-Гардену. Там на свои два пенса я выпил кофе с булкой в знакомой кофейне и затем отправился на базар. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей, кроме того, я искал себе работу. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками - ни Рипстона, ни Моульди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что они с самого Рождества не ходят на базар и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне также не посчастливилось. Хотя я сильно вырос во время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня:
        - Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай подальше! - говорили они, завидев меня. - Убирайся прочь со своей тюремной стрижкой.
        Все попрекали меня моей стриженой головой, и так как у меня не было шапки, то она всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни полпенса. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.
        С утра я решил больше не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и вернуться не с пустыми руками.
        Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других: «Эти все по полгинеи штука, сэр!» Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, самое большое в четыре пенса, теперь же я решил спросить за него не дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже придумал, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.
        Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника, пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву[13 - Др?тва - прочная навощенная нитка для шитья обуви.]! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучал. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.
        - Что тебе нужно, мальчик? - спросил он.
        - Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.
        - Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять сюда станет ходить полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.
        - Куда же это переехал Баджи? - с беспокойством спросил я. - Пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!
        - Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, - ответил сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. - Иди, иди прочь! - прибавил он, выталкивая меня за дверь. - За мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.
        - Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, - просил я, начиная вытаскивать ананас из кармана, - я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!
        - Оставь, оставь, положи его назад! - закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. - Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.
        С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.
        Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или пару апельсинов: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас.
        Я никогда не пробовал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора, и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня.
        Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезти вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.
        Как я жил весь следующий день, мне трудно рассказать. Помню только, что я без цели бродил по разным улицам, голод не мучил меня, но я чувствовал какое-то странное оцепенение, так что у меня даже не было желания сделать что-нибудь для облегчения своего положения. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я тоже стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Бёрк; мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось слушателям, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я от удивления вытаращил глаза.
        «Что если бы и мне приняться за то же, - мелькнуло у меня в голове. - Ведь это, во всяком случае, честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства, и нищенства. Мне немного нужно, если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенса, то с меня и довольно!»
        Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, остановился и запел. Странное дело! Я был вовсе не робкий мальчик, для своего удовольствия я мог во все горло весело петь и кричать на улице, но тут на меня вдруг напала удивительная застенчивость. Меня как будто пугал звук собственного голоса, и когда две маленькие девочки остановились послушать меня, я сделал вид, что шалю, перестал петь, начал прыгать и смеяться, точно мальчик, вышедший на улицу просто позабавиться. Но мне стало стыдно своей слабости. Я призвал на помощь все свое мужество и решил, как только девочки уйдут, тотчас же приняться за дело. Я твердо встал перед дверями кабака на углу улицы и затянул песню. Через несколько минут около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.
        «Ну, эту послали за делом, - подумал я, увидев ее, - а она стоит и слушает, значит, недурно!» Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью. Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я закончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пенсами и полупенсами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.
        - Вот песня, так песня! - воскликнул он, крепко схватив меня за руку. - Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как закончишь, я сам пойду собирать деньги для тебя!
        - Пой, пой еще, мальчик! - закричало несколько голосов вокруг меня.
        Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча и я услышал женский голос:
        - Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?
        Я боялся только одной женщины на всем свете, но это была не она. Этот добрый голос принадлежал Марте, той самой племяннице миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.
        Глава XIX. Старый друг угощает и одевает меня. Из меня хотят сделать трубочиста
        После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы и уважал больше ее племянницы Марты. Она была такая добродушная женщина, что и все наши соседи также любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым, и детям, называть ее «кривулей», намекая на ее увечье.
        Только миссис Уинкшип всегда говорила ей не иначе, как «Марта», и из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она выказывала мне особенное расположение; у нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.
        - Бедный, бедный мальчик! - повторяла она, выбравшись вместе со мной из толпы. - До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малыш, расскажи мне все, что с тобой было!
        - Мне нечего рассказывать, Марта, - сказал я, замечая, что она меня тащит по направлению к переулку Фрайнгпен, - я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в ту ночь!
        - Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, - ответила добрая молодая женщина. - Уж как она тебя жалеет! Говорит: кабы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка! А вот теперь я и нашла тебя, да и в каком виде!
        Марта отерла глаза передником.
        - Я ужасно голоден, Марта, - проговорил я, - просто умираю с голоду!
        Слезы потекли из моих глаз. Мы оба стояли посреди улицы и плакали.
        - Пойдем, - воскликнула наконец Марта, - пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься, вот ты и нашелся.
        - Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду!
        - Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то теперь трудно! - прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. - Я сама узнала тебя только по голосу.
        После некоторого колебания я наконец согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тёрнмилл, а сама пошла посмотреть, безопасно ли мне будет идти, и потом предупредить миссис Уинкшип о моем приходе. Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет принять меня, и от нечего делать вздумал пересчитать свои деньги.
        Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство! И это заработано меньше чем за полчаса! Положим, мне сильно помог добрый ирландец, но если без него я буду получать хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет три с половиной пенса за полчаса, семь пенсов за час, шиллинг и девять пенсов за три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет и что миссис Уинкшип ждет меня.
        - А все же я лучше не пойду, - сказал я. - Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь говорим. Благодарю вас, Марта, я лучше уйду подальше отсюда.
        - Нет, нет! - закричала она, загораживая мне путь. - Ты и так довольно ходил, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умницей! Я тебя так одену, что никто не узнает!
        С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую тальму[14 - Т?льма - женская длинная накидка без рукавов.] и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку Фрайнгпен с решимостью, которой я не мог сопротивляться.
        Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась своей порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.
        - Вот он, тетушка! - объявила Марта, снимая с меня тальму и шляпу.
        - Это он! - воскликнула миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. - Этот маленький мальчуган просто вылитый портрет своей покойной матери! Господи, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее! Посмотри-ка, Марта, на нем даже нет рубашки! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, он…
        Как закончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах и головокружение; ноги мои задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, продолжался довольно долго, потому что за это время в моем положении произошли значительные перемены. Я очнулся на диване, стоявшем в задней комнате миссис Уинкшип. Вместо моей куртки и фланелевых панталон на мне надеты были фланелевая фуфайка, длинные широкие панталоны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и какое-то огромное полотняное одеяние с гофрированными манжетами, закрывавшее меня всего с ногами и, скорее всего, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип.
        Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудесного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но длинное одеяние, опутывавшее мне ноги, помешало моему намерению. Миссис Уинкшип заметила это движение.
        - Ну, что, молодец, ожил? - ласково сказала она веселым голосом. - Ну, полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?
        Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал, и от этого материнского поцелуя доброй женщины я расчувствовался и не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, занявшись между тем приготовлением ужина. Через некоторое время из блестящей голландской печки, занимавшей один угол комнаты, распространился необыкновенно приятный запах.
        - Ну, что, ты готов, Джимми?
        - Готов-с, благодарю вас.
        - У меня к обеду был сварен цыпленок, - сказала ласковым голосом миссис Уинкшип, взяв меня на руки и усадив в большое кресло перед столом. - Остатки его я положила тебе в суп. Кушай, голубчик, да смотри, не оставляй ни кусочка, а в это время и котлеты подоспеют.
        Уговаривать меня не пришлось. Суп с цыпленком казался мне кушаньем хоть и очень вкусным, но далеко не способным утолить мой волчий голод. Я напал на него, как на врага, которого следовало истребить как можно скорее, и пожирал его с такой быстротой, что миссис Уинкшип от изумления сдерживала дыхание.
        - До чего он дошел! - воскликнула она с глубоким вздохом, когда мисочка опустела. - Это все равно, что глоток воды!
        - Вот до чего он дошел! - воскликнула миссис Уинкшип с глубоким вздохом.
        И действительно, все, что я съедал, казалось мне не более, как глотком воды, но я не сказал этого миссис Уинкшип. Моя деликатность дошла до того, что когда она у меня спросила, съем ли я еще баранью котлетку, я ответил: «Пожалуй, только не целую, а маленький кусочек», хотя мысленно пожирал в это время не только все котлеты, стоявшие в голландской печи, но и толстый кусок хлеба, которым я собирался снять весь жир с тарелки. Впрочем, глаза мои оказались жаднее желудка: съев одну котлету и несколько картофелин, я почувствовал себя совершенно сытым.
        - А теперь, - проговорила миссис Уинкшип, когда Марта убрала ужин и мы все трое спокойно уселись на диване перед камином, - расскажи нам, Джимми, по порядку все, что с тобой произошло за это время.
        Я охотно исполнил желание миссис Уинкшип и подробно рассказал ей всю свою жизнь с той минуты, как бежал из родительского дома, укусив за палец миссис Бёрк. Когда я стал говорить о своих товарищах Рипстоне и Моульди и о том, как я принимал участие в их базарных похождениях, миссис Уинкшип разразилась бранью в адрес моей мачехи, которая своей жестокостью чуть не довела меня до тюрьмы.
        - Да ведь за кражу на базаре не сажают в тюрьму, - объяснил я ей, - сторож сам расправляется. Мне так Моульди говорил.
        - Ну, твой Моульди просто дрянной лгунишка, ты бы сам скоро узнал это. Хорошо еще, что с тобой сделалась горячка, Джимми, и что она положила конец твоему воровству. Ведь ты больше уже не воровал?
        - Нет, никогда! - ответил я, решив умолчать об ананасе.
        Рассказ о моем побеге из работного дома насмешил миссис Уинкшип, а описание бесчестной проделки «джентльменов» привело ее в ярость.
        - Экие подлецы, - воскликнула она, - кабы я была мужчиной, я бы подкараулила их да задала им такую трепку, что запомнили бы надолго!
        Я был с ней совершенно согласен.
        - Хорошо, что хуже ничего не было, - произнесла она со вздохом облегчения, когда рассказ мой был кончен. - Конечно, ужасно, что сын моей милой Полли сделался нищим, но могло быть и еще хуже!
        - Как нищим? Я не просил милостыни! Когда Марта встретила меня, я пел.
        - Ну, это все равно, не вижу никакой разницы, - решительным голосом ответила миссис Уинкшип.
        - Я не знал, что это все равно, - смутился я, - я не хочу жить нищенством, я готов, пожалуй, бросить те четырнадцать пенсов, которые мне подали. Где они?
        - Ты уж лучше и не спрашивай, где они, тебе таких денег не нужно, Джимми. Они сделают добро тому бедняге, которому посланы, тебе не следует тратить их на себя. Что она сказала о грязных тряпках, которые ты ей отнесла вместе с деньгами Марта?
        - Она очень обрадовалась. Не знала просто, как и благодарить! Она сейчас же села выкраивать панталончики своему маленькому Билли.
        Про какие это грязные тряпки они говорили? Неужели про мою куртку и панталоны? Пускай себе маленький Билли пользуется и ими, и моими четырнадцатью пенсами! Должно быть, моя благодетельница намерена позаботиться о моей одежде. Тот костюм, в который она нарядила меня теперь, был очень теплым и очень удобным, однако я не мог показаться в нем на улице. Но, может быть, я ошибаюсь, может быть, они толкуют совсем не о моих вещах? Надо поскорее рассеять свои сомнения! Я подумал несколько минут, как бы деликатнее начать разговор, и наконец, заметив на камине большую пуговицу, спросил:
        - Нужна вам на что-нибудь эта пуговица?
        - Нет, а что?
        - Да не худо бы пришить ее к моей куртке, там не было верхней пуговицы с тех пор, как я ее надел.
        - Ну, чего ее вспоминать, эту грязную ветошь! Ты никогда больше не увидишь ее, Джимми.
        - Никогда не увижу? - с притворным испугом воскликнул я. - Как же это? Куртка была хоть и плохонькая, а все же лучше, чем совсем остаться без куртки.
        - Не беспокойся об этом, - сказала добрая женщина, гладя меня по голове, - у тебя будет куртка. Хорошо, кабы не было дела труднее твоей куртки.
        - А что труднее? - спросил я с любопытством. - Разве панталоны труднее?
        Вопрос мой сильно рассмешил старуху.
        - Нет, и панталоны не беда, Джимми, - сказала она, вдоволь нахохотавшись. - Главная трудность в том, что мне теперь с тобой делать. Оставить у себя нельзя: ты сам знаешь, какая поднимется суматоха, если тебя найдут здесь!
        - Конечно, мне нельзя здесь оставаться, я сам этого боюсь, - поспешил я ответить.
        - Хорошо бы отдать его к кому-нибудь в учение, - спокойно произнесла Марта, продолжая, штопать чулок.
        - Хорошо-то хорошо! Да кому отдать-то?
        - Да я вот думала… только вы скажете: какое ж это ремесло…
        - Что такое?
        - Да отдать бы его в трубочисты к братцу Бельчеру, он ведь держит мальчиков!
        - Превосходно! - с восторгом воскликнула миссис Уинкшип. - Вот это дело так дело! Правда, Джимми?
        Я из вежливости ответил:
        - Да-с, конечно!
        Но на самом деле вовсе не разделял восхищения миссис Уинкшип. Конечно, если бы мне предложили сделаться трубочистом в прошлую ночь, когда я, голодный и прозябший, лежал на навозной куче, я, может быть, с радостью согласился бы; но для мальчика, сытно поужинавшего, сидевшего на мягком диване и одетого в мягкую фланель, лазанье по трубам вовсе не представлялось приятным занятием.
        - Как я рада, что эта мысль пришла тебе в голову, душа моя! - продолжала восхищаться миссис Уинкшип. - Лучше этого ничего и выдумать нельзя. Во-первых, это ремесло, которому научиться легко и которым можно заработать деньги, и очень приличные деньги. Дик Бельчер прежде был такой же бедный мальчик, как Джимми! Во-вторых, он живет далеко отсюда, и, главное, занятие трубами так меняет человека, что родной отец не узнает его, даже если встретится с ним нос к носу. Ну, дело улажено. Завтра же утром, Марта, поезжай в карете в Кемберуэл и привези с собой Бельчера.
        Глава XX. Я знакомлюсь с мистером и миссис Бельчер, с Сэмом и Пауком
        Благодаря миссис Уинкшип, я мог бы спать в эту ночь очень удобно на мягком диване, под чистой простыней и теплым одеялом. Но на самом деле я очень долго не мог уснуть. Я все думал о той судьбе, какая мне готовилась, и чем больше я думал, тем меньше мне хотелось поступать в ученики к трубочисту. Я знал одного трубочиста, который жил в переулке Фрайнгпен; у него было двое учеников, и жизнь их представлялась нам, мальчикам, настоящим мучением.
        Во-первых, ученики эти жили у мистера Пайка - так звали нашего трубочиста - очень недолго, они беспрестанно менялись и ни один из них не прожил у него и года. Обычно они или умирали, или убегали от него. На вид они все казались похожими друг на друга: все были грязные, черные, оборванные, со слабыми глазами, мигавшими и щурившимися при солнечном свете.
        Среди мальчишек Фрайнгпенского переулка ходили самые ужасные слухи о жестокости мистера Пайка. Мы были уверены, что он приучает своих учеников влезать в трубы двумя способами: во-первых, один конец веревки он привязывает к языку ученика, другой держит в руках, стоя на крыше, и если ученик лезет недостаточно ловко или проворно, дергает со всех сил за этот конец. Во-вторых, он зажигает горсть стружек, пересыпанных перцем, в той печке, в трубе которой замешкается мальчик. Однажды он послал одного из своих учеников в трубу, и ученик не вернулся к нему вниз. Мы были убеждены, что мистер Пайк зажег слишком много стружек и зажарил мальчика живьем, хотя многие видели его недели две спустя в Шордиче и говорили, что он просто-напросто убежал.
        Представляя себе все эти ужасы, я лежал без сна. Часы пробили двенадцать, потом час, потом два. Наконец я заснул и проспал до десяти часов. Миссис Уинкшип и Марта, вероятно, встали по своему обыкновению очень рано, они успели не только позавтракать, но и сходить в какую-то лавку готового платья.
        Доказательство того, что они побывали в такой лавке, лежало у меня перед глазами: на стуле возле моей кровати разложены были чистая рубашка, носки, крепкая суконная куртка и красивые полосатые панталоны. Под стулом стояла пара сапог, несравненно лучше тех, какие выманил у меня мистер Берни, а на спинке стула висела фуражка. Я нисколько не сомневался в том, что все эти прекрасные вещи предназначались мне, и потому поспешил одеться и поздороваться с миссис Уинкшип. Добрая старушка очень обрадовалась, увидев меня в приличном наряде. Она принесла теплой воды, вымыла мне руки и лицо, причесала меня своей собственной щеткой и напомадила мне волосы своей помадой.
        - Поглядись-ка теперь в зеркало, Джимми, - сказала она весело. - Видишь, какой ты молодец? Просто чудо!
        - Это платье не очень похоже на то, которое носят трубочисты, - заметил я, с гордостью осматривая себя и втайне надеясь, что она придумала для меня другое занятие. - Мне не хотелось бы в такой одежде лезть в трубу!
        - Еще бы! - ответила миссис Уинкшип. - Эту одежду ты можешь носить по праздникам, а для работы Бельчер даст тебе какие-нибудь лохмотья. Марта поехала в Кемберуэл и, должно быть, скоро вернется с самим Бельчером.
        Марта, действительно, приехала вскоре после моего завтрака, но одна: у мистера Бельчера была работа на целый день, и он хотел приехать вечером в тележке на своей собственной лошади. Известие о тележке и лошади несколько успокоило меня: значит, во всяком случае мистер Бельчер не такой бедняк, как мистер Пайк.
        Для безопасности я целый день пробыл в комнате. В сумерках приехал Бельчер. Он нисколько с виду не походил на трубочиста; он был белый, а не черный, одет в коричневое пальто и щегольскую шляпу. Лицо его было такое же бледное и рябое, как у Марты, желтые зубы его верхней челюсти покрывали нижние и все были на виду. Вообще он мне не понравился. Марта не говорила ему, зачем он нужен, и теперь, когда миссис Уинкшип сообщила ему, в чем дело, он остался не очень доволен.
        - Сколько лет мальчику? - спросил он, оглядывая меня.
        - Девять лет, десятый. Не слишком ли он мал?
        - Напротив, велик. Нашему ремеслу лучше всего учиться, пока кости гибки. Какой он чистенький мальчик; жалко делать из него трубочиста!
        - Кроме этого мы ничего не можем для него придумать. Возьмете вы его, Дик?
        - Дела-то у меня идут плохо, - неохотно ответил мистер Бельчер, - да и не знаю, довольно ли он тонок для фабричных труб…
        Он вынул из кармана линейку и измерил мне плечи.
        - Туго ему придется, он малый не жирный, похудеть больше не может, а я должен буду так его содержать, чтобы он не нажил себе лишнего кусочка мяса, не то завязнет где-нибудь в трубе. Этакий случай был недавно на лесопильном заводе по дороге в Бермондси. Труба там будет вышиной в девяносто восемь футов[15 - Фут - мера длины, равная 30,48 см.], а малый-то застрял ровно на половине, так он там и остался, пока…
        - Полно врать, Дик, - сердито прервала его миссис Уинкшип. - Небось, когда вы приходили просить у меня одолжения, я не охала да не выдумывала разных отговорок!
        Этот намек на какое-то одолжение тотчас заставил мистера Бельчера переменить тон.
        - Разве я говорю, что не возьму его? - оправдывался он. - Я говорю только, что у меня работы теперь не много, да и мальчики мне не больно нужны, когда я могу работать машиной. Ладно, пусть он живет у меня, я его все-таки выучу нашему делу.
        Таким образом, судьба моя была решена. Я буду трубочистом, мне грозит опасность застрять в какой-нибудь трубе, этот гадкий рябой человек будет моим хозяином! Я чувствовал себя невыразимо несчастным.
        - Когда же мне его взять? - спросил мистер Бельчер.
        - Да хоть сейчас; он готов, а мне бы очень хотелось, чтобы вы его увезли сегодня же ночью.
        - Мне все равно: сейчас так сейчас. Бери шапку, мальчик!
        Я был ужасно зол на миссис Уинкшип за то, что она хочет поскорее отделаться от меня, и я очень холодно ответил на ее ласковое прощанье. Лошадь и тележка мистера Бельчера ожидали нас в конце переулка и были отданы под присмотр какого-то мальчика. Когда мы подошли ближе, я увидел, что мальчик этот был не кто иной, как Джерри Пеп. Сердце мое затрепетало от ужаса, но, к счастью, Джерри был так занят мыслью о полупенсе, обещанном ему мистером Бельчером за держание лошади, что не обратил на меня никакого внимания, и мы благополучно уехали.
        Когда мы доехали до Кемберуэла и до того места, где жил мистер Бельчер, было уже поздно. Место это оказалось маленькой грязной улицей возле канала. Все дома на ней были убогими, один только дом мистера Бельчера отличался и величиной, и красотой. К дверям его был привешен медный молоток; номер дома был выкован большими медными буквами; на дверях стояла надпись: «Бельчер, трубочист». Под блестящим медным звонком была приколочена дощечка со словами: «Колокольчик трубочиста», между окнами висела вывеска, изображавшая целую картину: Букингемский дворец, из трубы которого вылетал столб огня, в окне дворца королева Виктория с короной на голове и растрепанными волосами простирает руки к трубочисту, бегущему во дворец с метелкой и веревкой в руках. На шапке трубочиста было написано крупными буквами: «Бельчер». Часовой у ворот дворца кричал слова, написанные на ленточке, вившейся вокруг его носа: «Бельчер, мы думали, что вы не придете! Принц Уэльский ездил за вами и сказал, что вы ушли на другую работу». И Бельчер отвечает (также с помощью ленточки): «Это правда, я работал у герцога Веллингтона, но, услышав
призыв королевы, я примчался сюда, и вот я здесь».
        Мальчик моих лет, такой же черный и оборванный, как ученики Пайка, выбежал на шум колес нашей тележки из-за угла дома и взял лошадь под уздцы. Мистер Бельчер вышел из тележки, оставив меня в ней.
        - Позвольте, я вам помогу, сэр, - вежливо обратился ко мне маленький трубочист. - А впрочем, пусть лучше хозяин вынет вас, а то я, пожалуй, перепачкаю своими руками ваше платье.
        - Какой же это джентльмен! - рассмеялся мистер Бельчер. - Простофиля ты этакий! Это просто новый ученик.
        - Новый ученик? Что ты, с ума сошел, что ли, Дик, для чего тебе понадобился новый ученик?
        Слова эти были произнесены толстой неопрятной женщиной, вышедшей из дверей дома. На ее растрепанной голове надет был чепчик с пестрыми лентами, в ушах блестели серьги, но, несмотря на это, я тотчас по лицу женщины понял, что она сестра миссис Уинкшип.
        - Понадобился? Нисколько он мне не понадобился, - проговорил мистер Бельчер, - я должен был взять его, чтобы не обидеть твою сестрицу. Войдем в комнату, я тебе все расскажу.
        Затем, он указал мальчику на меня:
        - Возьми его с собой в кухню, Сэм, я позову его, когда мне будет нужно.
        Сэм взял лошадь под уздцы и провел ее вокруг дома на большой двор, на одной стороне которого находился длинный темный сарай с двумя дверями.
        - Ну-ка, вылезай! - грубо сказал мне Сэм, останавливаясь против одной из этих дверей. - Вот тут кухня. Смотри, не шуми, как войдешь туда, а то, коли разбудишь малого, что там спит, так сам не рад будешь. Я сейчас к тебе приду, только поставлю лошадь. Не стучись в дверь, она не заперта, толкни, так и отворится.
        Я слегка толкнул грязную черную дверь - она в самом деле отворилась - и вошел в кухню. Это была очень темная комната, слегка освещенная огнем нескольких угольков, горевших под небольшим котелком. Сначала я ничего не мог в ней разглядеть, но понемногу мои глаза привыкли к темноте, и я различил возле огня с одной стороны стол и два стула, а с другой - какую-то черную кучу, из которой слышался храп. Я сделал несколько шагов вперед, стараясь ступать бесшумно, как вдруг из черной кучи раздался лай, и на меня бросилась маленькая собачка.
        - Что ты ее дразнишь, Сэм, - послышался сердитый голос из той же кучи, - ведь она тебе ничего не делает. Да запирай дверь, гадкий бродяга, и без того мучает ревматизм, а тут еще ветром дует. Затворяй же дверь, проклятый мальчишка!
        Приглядываясь пристальнее, я заметил, что из кучи приподнялась на колени какая-то фигура величиной с взрослого человека. Когда фигура возвысила голос, то и собачонка залаяла громче прежнего. Я струсил.
        - Это не Сэм, - проговорил я робким голосом, - это я.
        - Да запирай же дверь!
        При этих словах что-то вроде тяжелого сапога пролетело мимо моего лица и стукнулось в стену позади меня.
        Я побоялся запереть дверь изнутри и остаться вдвоем с таким страшным товарищем. Я вышел из кухни и хотел припереть ее снаружи, когда явился Сэм, освещая фонарем свое веселое лицо.
        - Чего же ты не пошел в кухню? - обратился он ко мне. - Я же тебе сказал: толкни дверь.
        Я поведал Сэму, какой прием нашел в кухне.
        - Пойдем, - смеясь, сказал он и взял меня за руку своей черной рукой. - Паука нечего бояться, пока он сползет со своих мешков, ты успеешь убежать из города.
        - Да я не собаки испугался, а того мужчины, который лежит на мешках около огня.
        - Ну, это и есть Паук. Какой он мужчина! Пойдем же, ведь хозяин велел тебе быть в кухне!
        Сэм отворил дверь и вошел, я двинулся следом за ним, стараясь ступать как можно тише, чтобы опять не раздразнить фигуру на мешках.
        - Кто это был здесь сейчас? - жалобным голосом спросил Паук. - Настучал, нашумел, напустил такого холода, что просто смерть! Ты его видел, Сэм?
        - Кто был? Был один важный джентльмен, сын лорда Флеффема, приезжал узнать о твоем здоровье и привез тебе мази от ревматизма. А ты взял да и запустил в него сапогом! Достанется тебе когда-нибудь за эту глупую привычку, право достанется, Паук!
        - Ох, Господи, я, право, не виноват, - застонал Паук, - у меня так болят все кости, а тут отворяют двери, да ветру на меня напускают. Неужели я его ушиб, Сэм?
        - Не очень больно, он малый не обидчивый, да вот и он сам.
        Сэм поднял фонарь так, чтобы калека мог ясно видеть меня. Я также рассмотрел беднягу. По росту это был мальчик лет шестнадцати. Он был одет в черные лохмотья и сидел, съежившись, на корточках, опираясь одной рукой на груду мешков, служившую ему постелью, а другой откидывая с глаз волосы.
        - Простите меня, пожалуйста, сэр, - обратился он ко мне смиренным голосом. - Я от боли иной раз сам себя не помню. Надеюсь, я вас не зашиб?
        Прежде, чем я мог ответить, Сэм разразился громким хохотом.
        - Чудесно, великолепно! - воскликнул он. - Он и меня надул, только, конечно, не так хорошо! Дурачина ты! Совсем он не «сэр» и не сын лорда. Он просто никто, мальчик, которого отдали сюда в ученье.
        - В ученье? - с удивлением переспросил Паук. - Вот-так штука!
        - Что же тут удивительного? - вмешался я. - Отчего же я не могу учиться и сделаться трубочистом?
        - Да чему же ты будешь учиться, когда у хозяина нет никакой работы, и он совсем не чистит труб?
        - Мне все равно, - беззаботно ответил я, - буду делать то же, что другие мальчики! У вас двоих какая работа?
        - Паук совсем ничего не делает, - пояснил Сэм, - хозяин давно бы отослал его, да нельзя: он взят по контракту на семь лет. А я по утрам хожу иногда с хозяином и с Недом Перксом на машинную работу, только это совсем пустячное дело. Все заведение держится ночной работой по деревням. Я езжу с хозяином и с Недом, присматриваю за тележкой.
        - Что же это за работа по деревням? - полюбопытствовал я. - Там надо лазать по фабричным трубам?
        - Не знаю, куда там надо лазать, я думаю - никуда, - пожал плечами Сэм.
        - И сажи они домой не привозят! Не понимаю, что это за поездки! - сказал Паук, снова морщась от боли.
        Он лег на постель и начал охать и стонать. Прежде чем боль его сколько-нибудь стихла и мы могли продолжать интересный для меня разговор, раздался голос мистера Бельчера, звавшего меня к себе. С помощью Сэма я нашел дорогу к задней двери дома, и оттуда мой новый хозяин провел меня в гостиную.
        Там сидела толстая, смуглая женщина, которую я справедливо принял за миссис Бельчер, а на столе расставлены были хлеб, масло и лук. Миссис Бельчер встретила меня не очень дружелюбно.
        - Эй, мальчик, как тебя зовут?
        - Джим-с.
        - На, поужинай, коли хочешь. Это не какие-нибудь куропатки с яблочным соусом, которыми тебя, может быть, потчевали другие, но у нас лучшего не жди!
        - Благодарю, - ответил я примирительным голосом, - я очень люблю хлеб с маслом и с луком.
        - Еще бы! Я думаю, всякую еду любишь! Мало нам было, что одна праздная собака ела наш хлеб! Еще этого шалопая…
        - Ну, полно, перестань! - остановил жену мистер Бельчер. - Ведь она не знала наших дел. Кабы все шло по-старому, нам было бы нипочем взять к себе мальчика. А тебе, пожалуй, хотелось, чтобы я ей все рассказал?
        - Вот выдумал! - фыркнула миссис Бельчер. - Да по мне лучше с голоду умереть, чем рассказать ей!
        - А ты больше болтай при мальчике, который только что приехал в дом! - с усмешкой проговорил мистер Бельчер. - Ешь, Джим, - прибавил он, обращаясь ко мне. - Хозяйка сегодня немножко не в духе, ей пора спать, она устала.
        Я понял намек и поспешил скорее покончить с большим куском хлеба с маслом, отпущенным мне на ужин.
        - Ну, теперь иди спать, - распорядился мистер Бельчер, когда я объявил ему, что готов. - Ты найдешь дорогу назад в кухню? Там у меня спят мальчики, там тепло и хорошо. Устрой себе отдельную постель, спать вдвоем нездорово, а мешков хватит на всех вас. Прощай, утром можешь не вставать, пока тебя не позовут.
        - Ты дал ему рабочее платье? - спросила миссис Бельчер.
        - Ах, я и забыл! Вот оно, - сказал хозяин, подавая мне из угла черный узел. - Рубашку и сапоги оставь свои, а остальное платье сверни хорошенько и принеси мне завтра утром.
        Я взял одежду, пожелал хозяевам покойной ночи и отправился назад в кухню.
        Глава XXI. Паук и его собака. Таинственная сажа
        Огонь в кухне еще горел, фонарь был прицеплен к гвоздю, вбитому в одну из балок потолка. Паук лежал, свернувшись, рядом со своей маленькой собачонкой, но Сэма я нигде не видел. Без него я не знал, куда и как мне лечь, и потому я искал его всюду глазами. Вдруг совсем близко от меня раздался сонный полушепот.
        - Смотри, кто последний ложится, тот и свечу тушит.
        Я взглянул вниз и увидел Сэма. Он лежал на куче черных мешков; мешок, сложенный вдвое, служил ему подушкой; шапка его, вся замазанная сажей, была надвинута на уши так, что из всей его фигуры я мог рассмотреть только белые зубы и белки глаз.
        Удивительно, как скоро человек привыкает к роскоши. Если бы в позапрошлую ночь, когда я дрожал от холода в телеге, кто-нибудь предложил мне переночевать в теплой кухне на куче мешков и для этого пройти шесть миль, я с радостью принял бы это предложение. Теперь же, проспав одну ночь на диване миссис Уинкшип, я уже с отвращением посматривал на грязную постель Сэма.
        - Куда же мне ложиться? - печальным голосом спросил я.
        - Да, пожалуй, ложись вместе со мной, - предложил Сэм, - возьми из этой кучи два мешка, один положи под голову, в другой сам влезай. Только смотри, не шуми, не разбуди Паука, а то он будет всю ночь стонать, не даст нам спать.
        Я рассчитал, что так как мы с Сэмом будем лежать в грязных мешках, то я могу разделить с ним его постель, не особенно нарушая приказание хозяина. Подавив отвращение, я разделся, надел грязные панталоны из связки мистера Бельчера, приготовил себе подушку, погасил фонарь и через минуту лежал на груде мешков, без всяких особенных неприятностей, кроме сильного запаха сажи. Этот запах не помешал мне, однако, заснуть очень скоро и очень спокойно.
        Было еще темно, когда меня разбудил лай собачки Паука; я увидел, что Сэм встает на работу, а Нед Перкс отдает ему какие-то приказания, держа дверь открытой, несмотря на стоны и жалобы Паука. Через несколько минут Нед и Сэм ушли, а я, помня слово хозяина, что мне незачем вставать, пока меня не позовут, продолжал лежать. Вдруг я услышал, что Паук заговорил сердитым голосом:
        - Ты нисколько не лучше других! Ну, чего ты валяешься, точно теперь полночь, а не шесть часов утра. Ты, небось, здоров, так тебе и дела нет до больных, чего ты меня лижешь? Не лизать надо, а вставать скорее да сделать, что следует! Ну, вставай же, ленивец! Постой, я тебя заставлю встать!
        При этих словах раздался звук удара, затем внезапный визг, собака подбежала к дверям и начала царапать их.
        - Ишь, что значит здоровые ноги! - проворчал Паук. - Как бежит!
        Он слез со своих мешков и, охая, потащился за собакой.
        - Чего ты торопишься, скотина? Хочешь усердие свое показать? А вчера, помнишь, что ты со мной сделала? До девяти часов оставила меня без огня! Смотри, сегодня будь умней! Нечего тебе меня лизать! Хочешь быть моим другом, так служи мне как следует! На вот, понюхай это! Иди и, смотри, возвращайся скорее. Коли ты и сегодня сыграешь со мной такую же шутку, как вчера, я тебя убью, право, убью.
        Я не мог разглядеть, что такое Паук давал нюхать своей собачке; я видел только, что он ее выпустил из дверей, а сам, охая, опять улегся на свои мешки.
        Мы пролежали таким образом с четверть часа. Пауку надоело, должно быть, ждать своего четвероногого слугу, он начал бранить собаку и несколько раз приотворял даже дверь, чтобы посмотреть, не возвращается ли она. Наконец послышалось легкое постукиванье собачьих лап, а затем царапанье в дверь. Паук отворил дверь, и в комнату вбежала его собачонка, неся что-то в зубах. Я тотчас увидел, что это была обглоданная баранья кость; но Паук, должно быть, не мог разглядеть ее своими слабыми глазами.
        - Иди, иди сюда, дрянной пес, - обратился он к собаке. - Столько времени бегать за одной палочкой! Ну, да делать нечего, палка толстая, хорошая, давай ее сюда! Пинч! Голубчик Пинч, иди же сюда!
        Но собака и не думала слушаться своего хозяина. Она стрелой пробежала мимо него, забилась в дальний угол комнаты и легла там на свою добычу. Бедный Паук бесновался, он попробовал сам подойти к упрямой собаке, но едва сделал несколько шагов, как больные ноги изменили ему и он упал на пол. Тогда, стоя на коленях, он принялся бранить собаку всевозможными ругательствами. Гнев хозяина увеличивал робость Пинча, и он не двигался из своего угла. Наконец Пауку удалось как-то на четвереньках добраться до этого угла. Он замахнулся, чтобы со всей силы ударить Пинча, но тот быстро отскочил в сторону, оставив вместо себя свою добычу.
        - Ах ты, проклятый пес! - закричал Паук, увидев обглоданную кость. - Так это-то ты принес? Тебя посылают за деревом, а ты таскаешь кости! Постой же, я с тобой разделаюсь, только бы мне тебя поймать!
        И он, продолжая браниться, принялся ползать за собакой.
        Я не мог долее притворяться спящим и, приподнявшись спросил у Паука, отчего он сердится.
        - Я ему покажу, как только поймаю! - бормотал он, продолжая преследовать пса. - Я сказал, что убью его, и убью непременно! Подержи-ка его, пожалуйста!
        - Да что он такое сделал? - спросил я, пытаясь поймать собаку, которая как стрела промчалась мимо меня.
        - Что он сделал? - Паук едва переводил дух от усталости. - Он просто смеется надо мной. А ведь знает, что я не могу развести огонь, пока он не принесет мне дров! Это его работа каждое утро. И что ж? Вчера он мне принес три грязные мокрые щепки, которые никуда не годились, я его простил. Сегодня дал ему нарочно понюхать хороший сухой кусок дерева, чтобы он понял, что мне нужно, а он отправился прогуливаться, набрал себе костей, да еще сюда их притащил! Теперь он будет глодать их, а я должен сидеть без огня, пока Сэм не вернется домой, значит, часов до десяти, до одиннадцати, а у меня все кости ноют, мне так тяжко!
        Гнев бедняги сменился всхлипываниями, он заплакал и стал вытирать глаза своими замазанными руками.
        - Полно, не плачь, товарищ, - сказал я, сильно тронутый его несчастным положением, - у нас будет огонь: я сейчас схожу и попрошу углей у мистера Бельчера. Ведь он нам даст, правда?
        - Он-то дал бы, да она не даст, - шепотом проговорил Паук. - Если она узнает, что я развожу огонь прежде, чем мальчики возвращаются с работы, она просто убьет меня. Оттого-то я и должен пускаться на такие хитрости для добывания дров.
        В прошлую ночь, когда я уезжал от миссис Уинкшип, она сунула мне в руку шестипенсовую монету.
        - Ты мне скажи только, где здесь есть поблизости лавка, - говорил я, - тогда мы достанем себе огня, у меня есть полпенса.
        - Как, ты купишь углей на полпенса? - обрадовался Паук, и его тусклые глаза осветились радостью. - Лавка тут близехонько, сразу за углом. А только знаешь что? Может, у тебя найдется и еще полпенса?
        - Найдется, а что?
        - Да вот кабы нам заварить себе капельку горячего кофейку! Это такая прелесть, когда все кости болят! У меня и горшочек есть, мы бы в нем и заварили!
        Если бы мне пришлось истратить на кофе все пять с половиной пенсов, которые должны были остаться у меня от покупки угля, я и тогда не смог бы устоять против умоляющего взгляда Паука.
        Через десять минут я вернулся с покупками, а через час мы с Пауком уже сидели вокруг дымившегося котелка, заменявшего нам кофейник. Я пил кофе из черепка разбитого глиняного кувшина, а он черпал его старой железной ложкой прямо из котелка. Горячий напиток успокоил боль бедного Паука, он повеселел, разговорился и рассказал мне свою историю.
        Он был сирота и с детства жил в работном доме; четыре года тому назад его отдали в ученье к мистеру Бельчеру. Целый год дело шло хорошо; Тобиас (так было настоящее имя его) был очень ловок и проворен, за что и получил прозвание Паук, а мистер Бельчер кормил, одевал его и обучал своему ремеслу. Но в один несчастный зимний день мистера Бельчера позвали вычистить котел паровой машины, долго стоявший без употребления; Пауку пришлось залезть в котел и пролежать большую часть дня на промерзшем железе, очищая и выскребая заржавевшую внутренность котла.
        После этого мальчик сильно простудился, у него сделался ревматизм в ногах, он не мог не только чистить трубы, но даже просто стоять или ходить. Мистер Бельчер поселил его у себя в кухне, где он должен был прислуживать другим ученикам, варить им кофе на завтрак и кашу на ужин. Когда дела хозяина пошли худо и он вынужден был распустить своих учеников, Тобиас остался без дела, но мистер Бельчер все-таки обязан был кормить его до истечения семилетнего срока, оговоренного в контракте.
        - А много тебе дают есть? - спросил я.
        - Ну, конечно, не столько, сколько я хочу. Да что, я жаловаться не могу - за что меня и кормить-то, коли я ничего не делаю? А впрочем, послушать Сэма, так мне и здоровому нашлось бы немного работы. Он говорит, что они иногда все вместе в неделю одного фунта[16 - Фунт (стерлингов) - 20 шиллингов (или 240 пенсов).] не заработают.
        - Они ведь, кажется, много получают за ночные работы по деревням? - продолжал я.
        - Удивительно! - продолжал Паук, не слышав моего замечания. - Всего по фунту в неделю зарабатывают, а беспрестанно обновы себе шьют, одной лошади мало стало, другую купили, да еще какую хорошую. Сэм говорит, бежит просто как паровоз.
        - Ну, что же, - заметил я, - иметь лошадь да тележку дело выгодное.
        - Да дело-то в том, - понизил голос Паук, - что они эту лошадь держат целый день в конюшне под замком.
        - Так они ее украли?
        - Какое! Сэм сам видел, как они за нее заплатили тридцать фунтов чистыми деньгами!
        - И никогда на ней не ездят?
        - Днем никогда. Новую гнедую лошадь запрягают только по ночам. Т-с-с! Ты никому не говори, что я тебе сказал!
        - Отчего? Разве это секрет, что у хозяина есть гнедая лошадь?
        - Нет, секрет не в лошади, а в том, куда они на ней ездят.
        - Как куда? Да на ночные работы; ты же сам говорил, что это дело выгодное.
        - Да, выгодное! Деревенские трубы часто приходится чистить, и сажи в них нет, по крайней мере обыкновенной сажи, - проговорил Паук, с сомнением покачивая головой.
        В эту минуту в кухню вошел Сэм, и своим приходом положил конец нашему таинственному разговору. Я скоро узнал, что Паук и Сэм говорили правду и что действительно, живя у мистера Бельчера, мне трудно выучиться ремеслу трубочиста. Мне почти совсем нечего было делать. Редко случалось, чтобы мистеру Бельчеру и Неду Перксу была работа, и тогда Сэм шел с одним из них, а я с другим.
        Возвращались мы домой обычно часов в десять-одиннадцать утра, да и та небольшая работа, какую мне приходилось делать, была вовсе не утомительна: я переносил часть машины, когда мы переходили из одного дома в другой, передавал палки мистеру Бельчеру, чтобы он их свинчивал, связывал их в пучок, когда они были развинчены, и, наконец, подметал пол кругом печек, когда работа была кончена. После завтрака я мог делать, что хочу, и так как меня кормили хорошо, то я вовсе не беспокоился из-за недостатка работы.
        Мистер Бельчер, по-видимому, не хлопотал, чтобы обеспечить себе больше дела. Я предлагал ему, идя утром на работу, кричать: «Трубочист! Трубочист!» - но он не соглашался, говоря, что всякий, кому нужны его услуги, может сам прийти к нему и позвонить в его колокольчик. У него всегда было много денег в кармане; утром он вместе с мистером Перксом пил ром, а вечера проводил в трактире, где курил трубку и пил водку.
        Раза два в неделю они отправлялись на ночные работы и всегда брали с собой Сэма. Сэм очень любил эти поездки, так как перед отъездом его всегда кормили вкусным ужином и давали ему выпить рюмочку рома для согрева. Мистер Бельчер и Перкс отправлялись вдвоем, в рабочем платье, и брали с собой машину для чистки труб, длинный мешок с инструментами, о которых Сэм рассказывал, что они звякали, еще один пустой мешок, фонарь и бутылку с водкой. Возвращались они домой часа в два или в четыре. Сэм рассказывал, что иногда, доехав до места, мистер Бельчер находил, что работа уже сделана кем-нибудь другим или что ее почему-нибудь нельзя исполнить в этот раз, и тогда они возвращались, ничего ни сделав. Когда же работа удавалась им, они привозили домой полный мешок сажи, тотчас по приезде отправляли Сэма спать, а сами еще долго возились в конюшне, вероятно, ухаживая за дорогой лошадью мистера Бельчера.
        Нас, мальчиков, особенно интересовал вопрос, куда девается сажа, привозимая из деревенских труб. Сэм говорил, что Нед Перкс обычно утаскивал большой мешок, наполненный ею, в конюшню, но после этого она исчезала. Нед Перкс не жил у Бельчера: у него был свой дом на Нью-Кентской дороге, и по окончании работы он по большей части уезжал туда в маленькой тележке. Странно было предположить, что он увозит сажу с собой, так как он не держал заведения для чистки труб. Иногда, впрочем, он оставался ночевать у Бельчера, и тогда маленькая собачка Паука не знала покоя. Может быть, она не любила Перса, а, может быть, ей неприятен был запах деревенской сажи, лежавшей в конюшне рядом с кухней, но она поднимала такой визг и вой, что положительно не давала нам спать.
        - Должно быть, он чует крыс, - заметил один раз Сэм, когда Пинч особенно неистово возился и рыл лапами землю у стены, отделявшей кухню от конюшни. - В конюшне водятся крысы.
        - Нет, это не крысы, - шепотом ответил Паук, заставив собаку и ласками, и угрозами лежать смирно. - Дело в том, что Перкс не уехал и не уедет сегодня, это ужасно! Правда, Джим?
        - Ужасно только потому, что твой Пинч так возится, - сказал я.
        - Джим, - проговорил Паук через несколько минут молчания, - ты знаешь что-нибудь о собаках? Они ведь умные, много понимают, правда?
        Мне очень хотелось спать, но я жалел Паука, который, очевидно, страдал бессонницей и хотел поговорить со мной; я рассказал ему две-три слышанные мной истории об уме собак.
        - Да, иной раз они еще умнее бывают, - ответил он, когда я закончил свои рассказы. - Слышал ты что-нибудь об акулах, Джим?
        - Нет, ничего.
        - Эти акулы очень забавные твари; если на корабле умирает матрос, они плывут за кораблем, пока матрос совсем не умрет, чтобы съесть его, когда его выбросят в море.
        - Перестань, Паук, я не хочу слушать таких историй! Чего ты меня пугаешь? Коли тебе хочется разговаривать, я, пожалуй, готов поговорить о собаках, но только не о мертвецах.
        - Я только хотел сказать, что у собак такой же ум, как у акул, Джимми, только они этому не радуются, а боятся; как учуют, так и завоют.
        - Что учуют?
        - Ну, ведь ты не хочешь, чтобы я об этом говорил. Вот так же, как акулы, и…
        - Ну, довольно, я не хочу больше с тобой говорить. Я спать хочу!
        На другой день, идя с мистером Бельчером на работу, я, как-то к слову, повторил ему рассказ Паука об акулах. Он засмеялся, а потом спросил:
        - С какой же стати рассказал он тебе эту историю? О чем шла у вас речь перед тем?
        Я рассказал о странном поведении Пинча и передал весь наш разговор с Пауком. Мистер Перкс тоже был при этом. Они с хозяином как-то странно переглянулись и услали меня прочь. В эту же ночь собака Паука исчезла - к великому горю своего хозяина.
        Глава XXII. Сэм открывает мне тайну про сажу. Желание мое исполняется, и я отправляюсь на работу
        Я прожил недель шесть у мистера Бельчера, когда в одну субботу Сэм пришел вечером в кухню и сообщил нам, что мистер Бельчер выписал его мать из Дортсетшира, что она приехала, долго о чем-то разговаривала с хозяином, в заключение разговора согласилась разорвать контракт и взять Сэма домой. В понедельник он должен был уехать с ней вместе.
        - Теперь тебе хорошо будет, Джим, - сказал Сэм, - ты будешь ездить с хозяином на ночные работы, а он за всякую поездку дает по шести пенсов, чтобы берегли его секрет.
        - Что же, я очень рад, - ответил я, - потому что привык хранить секреты. А что, трудно хранить этот секрет хозяина, Сэм?
        - Напротив, очень легко, хозяин сам тебе его скажет.
        - Нет, уж ты будь добрым товарищем, скажи мне прежде!
        - Пожалуй, только не рассказывай ни Пауку, ни другим мальчикам.
        - Как можно!
        - Ну, пойдем во двор, а то здесь Паук услышит!
        Мы вышли.
        - Ты как думаешь, Джим, какую сажу привозят они по ночам в большой телеге?
        - Как какую? Из труб, я думаю, а то откуда же?
        - Из труб, конечно, но из каких? Слушай же, Джим! Мы привозим сажу из церковных труб!
        - Ну, так что ж такого? Что же за беда, что из церковных?
        - Т-с-с! Тише! Видишь ли, есть такой закон, по которому нельзя чистить церковные трубы, а уж если чистить, так тайком. Кто на этом деле попадется, того накажут, ужасно накажут! Вобьют острые спицы в живот и будут таскать по дорогам! Вот почему они эту работу делают ночью, крадучись!
        - Ну а если поймают того мальчика, который стережет у них лошадей, его также накажут? - спросил я.
        - Нет, что ты! Он же ни в чем не виноват! Наказывают только тех, кого поймают на самом деле. Мне кажется, я знаю, отчего это. Наверное, по закону, церковные трубы должен чистить священник, а он поручает это дело дьячку, а дьячок сторожу, а сторож уж от себя нанимает трубочиста. И деньги он, конечно, платит хозяину хорошие, потому дело опасное, да и за сажу ничего нельзя получить.
        - Отчего же, разве это не такая же сажа, как обыкновенная?
        - Такая, только ее продавать нельзя, это строго запрещено законом. С хозяина берут клятву, что он не станет торговать ею. Нед Перкс берет ее и зарывает у себя в огороде. Вот тебе и весь секрет. Мне сказал его хозяин и тебе скажет, а чтобы ты не болтал, он будет давать тебе по шести пенсов за каждую поездку.
        Все это Сэм рассказывал мне с таким видом, как будто нимало не сомневался в справедливости своих слов, и я вполне поверил ему! Наконец-то узнал я настоящий секрет! И какой еще секрет! Совсем необыкновенный, точно представление в Шордичском театре! Страшное наказание, которому, по словам Сэма, подвергались трубочисты, чистившие церковные трубы, нисколько не пугало меня. Напротив, опасность предприятия придавала ему еще б?льшую прелесть в моих глазах, и я боялся одного: что, пожалуй, мистер Бельчер возьмет вместо Сэма не меня, а кого-нибудь другого. Я попробовал узнать мнение Паука об этом деле и спросить его, как он думает, кто теперь будет ездить с хозяином на ночные работы.
        - Как кто? Известное дело, ты! Не меня же они возьмут с собой: я живой домой не доеду! - решительно ответил Паук.
        Этот ответ не окончательно успокоил меня: мистер Бельчер очень тяготился Пауком, и я думал, что, пожалуй, он нарочно станет возить его с собой, чтобы поскорее уморить. Паук, правда, не мог ходить, но он мог сидеть на козлах и держать вожжи, а этого было достаточно. Впрочем, мои сомнения продолжались недолго. В воскресенье вечером мистер Бельчер позвал меня к себе в гостиную и, поболтав о том о сем, прямо объявил, что теперь будет брать меня вместо Сэма для ночных поездок. Он не рассказал мне всего секрета, сказал только, что работы производятся по деревням и что о них не следует никому болтать.
        В воскресенье вечером мистер Бельчер позвал меня в гостиную и прямо объявил, что будет брать меня вместо Сэма для ночных поездок.
        - У всех хозяев, которые держат учеников, - сказал он мне, - есть свои секреты, и у меня также есть секрет, я открою его тебе теперь, и если ты станешь хранить его, тебе же будет лучше. У Сэма всегда водились денежки в кармане, и он знал вкус таким кушаньям, которых другим мальчикам и понюхать не удается. Ты меня понимаешь, Джим?
        - Конечно, понимаю, - с радостной готовностью кивнул я.
        - С другой стороны, - продолжал хозяин, - как ты думаешь, что бы я сделал с Сэмом, если бы он стал болтать о моих делах?
        - Я думаю, ему плохо пришлось бы, сэр, - ответил я, робея при виде сердитого лица хозяина.
        - Да, плохо, так плохо, как, верно, не приходилось ни одному мальчику! Я просто взял бы его за горло, вот так, и задушил бы тут же на месте.
        Говоря эти слова, мистер Бельчер стиснул мне горло своими длинными пальцами так крепко и смотрел на меня так свирепо, что я совсем струсил. Он, однако, скоро успокоился.
        - С Сэмом этого не случилось, - продолжал он прежним дружелюбным голосом, - он был добрый, понятливый мальчик, и за то получал от меня не побои, а пенсы. Теперь довольно. Я больше не скажу ничего тебе сегодня, завтра ночью ты сам увидишь, в чем состоит мой секрет, если месяц не будет светить.
        На этом кончился наш разговор. Я поужинал вместе с хозяевами, и меня отпустили в кухню, напомнив, чтобы я не проговорился Пауку.
        Весь следующий день я был в таком волнении, что не мог даже обедать. Будет месяц светить или нет? Этот вопрос не давал мне покоя. Я не имел никакого понятия о движении луны и считал появление ее на небе делом вполне случайным. Под вечер Паук опять возбудил во мне надежду.
        - Косточки мои, бедные косточки! - жаловался он. - Опять разболелись! Наверное, к ночи будет дождь.
        Действительно, в сумерки пошел дождь; а к ночи погода сделалась совсем ненастной. Миссис Бельчер позвала меня ужинать, как обычно звала Сэма перед отправлением в ночную экспедицию. Ужин был обильный и роскошный: он состоял главным образом из рубцов, жаренных в масле, и из тертого картофеля. За столом сидели, кроме меня, мистер и миссис Бельчер и Нед Перкс.
        Когда мы кончили есть, миссис Бельчер по приказанию мужа сделала мне полстакана горячего грога, и я мужественно выпил его, хотя от этого крепкого напитка слезы навернулись на мои глаза. Мистер Бельчер и Нед Перкс также вдоволь угостились водкой, и мы вышли во двор, где уже стояла телега с запряженной в нее гнедой лошадью.
        Хозяин и Перкс накинули себе на плечи по мешку для защиты от дождя и уселись рядом в телеге, а я закрылся попоной и уютно уместился у них в ногах. Кроме нас, в телеге помещалась машина для чистки труб и мешок с какими-то инструментами, о которых я, так же как Сэм, мог только сказать, что они звякают, хотя я и старался втихомолку ощупать их рукой сквозь толстую ткань мешка.
        Я не имел ни малейшего понятия о том, куда мы ехали, но, все равно, поездка доставляла мне необыкновенное удовольствие. Мы мчались ужасно быстро, кругом все было темно, дождь лил как из ведра, мне представлялось, что впереди нам грозят страшные опасности, но я не боялся их, напротив, мне хотелось, чтобы они скорее настали.
        Мы проехали, наверное, миль десять, когда мистер Бельчер повернул к колоде[17 - Кол?да - большое корыто для пойла.], стоявшей возле дороги, и остановился напоить лошадь.
        - Не знаю, как вы, Нед, - сказал он, - но я промок до костей. Надо бы нам немножко выпить, чтобы согреться.
        - Пожалуй, выпьем и пошлем мальчика купить еще бутылку в этом кабачке.
        Они достали бутылку, напились сами, дали мне также добрый глоток крепкой водки и послали меня в кабачок долить бутылку.
        Когда я вернулся с водкой, мистер Бельчер опять погнал лошадь, и мы понеслись вперед чуть ли не скорее прежнего.
        - Жаль, что мы не захватили еще мешка, - проговорил Нед Перкс, - меня ужасно мочит дождь.
        - Да ведь у нас же есть еще длинный мешок, Нед, - ответил хозяин, - закройтесь им.
        - Закрыться-то можно, да…
        - Да что? Вы боитесь, что тот, для кого он приготовлен, простудится? - засмеялся мистер Бельчер.
        - Ну, этого, положим, нечего бояться! - ухмыльнулся в свою очередь Нед. - Дай-ка сюда этот мешок, Джим!
        Я подал ему длинный мешок, лежавший возле меня на дне телеги, и в первый раз почувствовал какой-то смутный страх. О ком они говорят? Ведь этот мешок предназначается для сажи? Кто же может простудиться?
        Сильный дождь все еще продолжался, когда мистер Бельчер остановил лошадь.
        - Ну, - обратился он ко мне, - теперь я расскажу тебе часть своего секрета. Видишь там эту церковь?
        Я взглянул в темноту, в том направлении, куда он мне указал, и с трудом различил туманный силуэт церковной колокольни, а около нее другие низкие сероватые фигуры, должно быть, надгробные памятники.
        - Мы пойдем туда чистить трубы, - прошептал он, - мне некогда рассказывать тебе все в подробности, одним словом, чистить трубы в церквах нельзя у всех на глазах, понимаешь?
        - Понимаю, сэр, - не совсем смелым голосом ответил я.
        - Ты, должно быть, промок, да и спать хочешь, - добродушно заметил хозяин, - возьми, хлебни еще глоток водки, это тебя оживит.
        С этими словами он поднес бутылку к моим губам. Глоток водки, действительно, оживил меня, и я снова вполне поверил, что мистер Бельчер идет чистить трубы в церкви.
        Мои спутники вылезли из телеги и, подведя лошадь к группе деревьев, прямо против калитки, остановились.
        - Вылезай, Джим, - прошептал хозяин, - и стой возле лошади, пока мы не закончим работу. Мы не замешкаем. Слышишь, церковные часы бьют двенадцать? К половине первого мы вернемся, и я дам тебе за труды. Ты теперь молодцом, правда?
        - Да, сэр, благодарю вас, - ответил я бодро.
        - Тебе не страшно, что здесь так близко кладбище?
        - Нет, нисколько! - и я засмеялся, чтобы убедить его в своей храбрости.
        Тогда Нед вынул из телеги инструменты, мистер Бельчер зажег фонарь, они вместе вошли в калитку, отправились по дороге к церкви и почти в ту же минуту исчезли в темноте.
        А я ждал, держа гнедую под уздцы. Дождь лил как из ведра и промочил меня до костей, потому что теперь попоной была покрыта лошадь. Я ничего не видел перед собой, кроме неясных очертаний маленьких сероватых фигур на кладбище и большого серого силуэта колокольни; я ничего не слышал, кроме шума дождя, барабанившего по листьям деревьев, по доскам телеги и по грубой попоне, накинутой на спину лошади. Невесело мне было стоять в такую погоду одному, в полночь, среди непроглядной тьмы, у ворот кладбища, но я утешал себя мыслью, что это продлится недолго: они скоро вернутся с сажей, я получу свою шестипенсовую монету, лошадь во весь дух побежит назад домой, я заберусь в свою теплую постель, и мне будет очень весело вспоминать обо всем этом.
        Часы пробили четверть первого. Значит, прошла только половина времени, назначенного мне мистером Бельчером. Я начал чувствовать беспокойство. Ведь привидения не существуют на самом деле, это все бабьи сказки, а между тем мне становилось как-то жутко, и я беспрестанно поглаживал лошадь, чтобы услышать хоть ее ржанье. Вот часы пробили половину первого.
        «Теперь все кончено, - подумал я, - через минуту они вернутся».
        Мои глаза были устремлены на церковную дорожку в надежде увидеть Неда Перкса с мешком сажи. Но он не приходил, никто не приходил, ничего не было видно. У меня начали стучать зубы, а в сердце закралось прежнее чувство страха. Я поглаживал лошадь, я называл ее разными ласковыми именами, но она не давала мне ответа и стояла неподвижно, как надгробный памятник.
        Порх! Порх! Хлоп! Хлоп! У-гу, у-гу, у-гу! Это был, вероятно, крик филина, но я перепугался до того, что не мог больше выдержать. Я решил пройти несколько шагов по тропинке и прислушаться, не идет ли хозяин. Подложив камни под колеса тележки, чтобы гнедая не вздумала увезти ее, я пошел. Кругом было так темно, что я ничего не видел за три шага и должен был ощупывать ногами землю, чтобы не сбиться с дороги. Я шел все дальше, и вдруг нога наткнулась на что-то большое.
        Я вздрогнул и отшатнулся, но через минуту собрался с духом и ощупал испугавший меня предмет. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил что это наша машина для чистки труб! Первым чувством моим был страх: вдруг хозяин и Нед стоят где-нибудь поблизости и опустили машину на землю, чтобы немножко отдохнуть? Но напрасно я присматривался и прислушивался, ничего не было ни видно, ни слышно.
        Вдруг около самой церкви блеснул луч фонаря, и я заметил, что свет его приближается ко мне. Я тихонько побежал назад по дорожке, вынул камни из-под колес и, как ни в чем не бывало, стал возле лошади. Прошло еще несколько минут и, наконец, в нескольких шагах от меня обрисовались две фигуры. Нед сгибался под тяжестью большого мешка, а мистер Бельчер нес инструменты, в том числе и машину. Они остановились у калитки, и мистер Бельчер тихо спросил:
        - Все благополучно, Джим? Никто не приходил? Никто с тобой не говорил?
        - Никто, - коротко ответил я.
        Они начали укладывать мешок с сажей в телегу и на минуту открыли свой потайной фонарь. По виду они скорее походили на кирпичников[18 - Кирпичник - кирпичный мастер.], чем на трубочистов. Их руки, ноги и все платье были перепачканы глиной, комья глины покрывали и мешок с сажей. Когда мешок был уложен, они оба выпили водки, мне хозяин тоже дал несколько глотков.
        - Пей смело, мальчик, - ласково сказал он, - от этого вреда не будет. Ты у меня молодец, вот тебе за это целый шиллинг.
        Он дал мне монету, а мистер Перкс ласково погладил по голове.
        - А как мы назад поедем? - спросил Нед. - Мальчику, я думаю, лучше сесть между нами?
        - Нет, - ответил мистер Бельчер, - у меня уже лежит один с ревматизмом, пожалуй, и этот простудится. Полезай на дно телеги, Джим, попону мы положим себе на колени, так что ты можешь одним ее концом прикрыть себе плечи.
        И он протиснул меня вниз, в тот угол телеги, который я занимал прежде.
        - Не ложись головой на мешок с сажей, - заметил мистер Перкс. - Он мокрый, ты себе простудишь уши.
        Усевшись как следует, мистер Бельчер ударил кнутом лошадь, и она помчалась, как будто радуясь тому, что может, наконец, размять зазябшие ноги.
        Странный ужас, охвативший меня, когда я сделал удивительное открытие на церковной тропинке, все возрастал. Ясное дело, что мистер Бельчер ездил вовсе не за тем, чтобы чистить трубы; он ведь даже не брал с собой в церковь машину, а оставлял ее на дороге. А между тем мешок был полон. Полон, но чем? Как мне это узнать? Напрасно мистер Перкс предупреждал меня, чтобы я не ложился на мешок: он вызывал у меня такой страх, что я не смел даже взглянуть на него. Но любопытство мучило меня сильнее и сильнее. Нужно было узнать истину во что бы то ни стало.
        Я осторожно вытянул ногу и ощупал мешок: он оказался мягким. Может быть, это в самом деле сажа? Нет, сомнения слишком мучительны, я должен знать правду! В моем кармане лежал складной нож. Я вытащил и осторожно раскрыл его, потом, наклонившись к мешку, быстро, одним ударом, прорезал в нем большое отверстие. О, ужас! Из дыры вывалилась человеческая рука, холодная как лед!
        Я громко вскрикнул. Испугавшись этого крика, лошадь рванулась вперед быстрее прежнего, я же вмиг перескочил через задок телеги, со всего размаха шлепнулся в грязь. Вскочив на ноги и ощутив, что хоть лицо мое разбито, но ноги здоровы, я побежал что было сил. Позади раздавался мужской голос и топот других ног, гнавшихся за мной.
        Глава XXIII. Сцена более страшная, чем все представления, какие я видел на Шордичском театре
        - Вернись, - кричал мне Нед Перкс, - вернись, коли я тебя зову! Если ты не остановишься и не перестанешь кричать, я сверну тебе шею!
        Как я мог остановиться? Я был убежден, что мистер Бельчер убийца, и искренне верил, что Нед Перкс свернет мне шею. Я бежал, едва переводя дух, но все-таки успев несколько раз крикнуть: «Караул!», беспрестанно спотыкаясь и шлепая по жидкой грязи дороги. Вдруг раздался свист мистера Перкса, а затем топот гнедой. Конечно, на лошади они меня в минуту догонят. Дрожа от страха, я залез в канаву и лег там на живот. В канаве была вода, так что я вынужден был подпираться локтями, чтобы держать лицо над водой. Густая трава и кусты росли с обеих ее сторон и должны были совершенно закрывать меня от глаз прохожих на дороге. Через несколько секунд Нед Перкс добежал до того места, где я лежал, и мистер Бельчер нагнал его в телеге.
        - Поймали? - тревожно спросил он у Неда.
        - Он не мог далеко убежать, - ответил тот. - Удивительное дело! Что это с ним сделалось!
        - Надо его скорее поймать, Нед, - сказал хозяин, - он может выдать нас, он все открыл, смотрите сюда!
        Он навел свет фонаря на телегу и, верно, показывал Неду разрезанный мной мешок.
        - Ах, проклятый мальчишка! - воскликнул Нед. - Ну, вы не беспокойтесь, хозяин, я с ним разделаюсь! Погоняйте лошадь, а я побегу, держась за край телеги; мы его вмиг догоним.
        К моей невообразимой радости совет мистера Перкса был принят, и я услышал удаляющийся стук копыт гнедой лошади. Но что же мне было делать? Если я побегу вперед, я могу их нагнать, если побегу назад к Лондону, они меня быстро нагонят.
        В недоумении, весь мокрый, я вылез из канавы и выбрался на дорогу, как вдруг из-за кустов вышел человек и положил руку мне на плечо.
        - Что случилось, мальчик? - спросил он.
        У него был с собой фонарь, и он направил на меня его свет; сам он был высоким мужчиной в косматом пальто, в шляпе с широкими полями и с ружьем в руках.
        - Отчего у тебя лицо в крови? - продолжал он спрашивать. - Кто тебя засадил в канаву? Не те ли молодцы в телеге, а?
        - Нет, сэр, - дрожащим голосом ответил я, - я сам залез в канаву, не выдайте меня им, сэр, они убьют меня, они убийцы!
        - Как убийцы? С чего ты взял? - удивился лесничий (человек, встретившийся мне, был лесничим).
        Я рассказал ему, что видел в таинственном мешке.
        - Куда же они теперь поехали? - спросил он, видимо, сильно взволнованный моим рассказом.
        - Они поехали в погоню за мной, сэр, - ответил я. - Они скоро вернутся, им надо ехать в Лондон, на улицу Уикзенд, там живет мистер Бельчер, сэр.
        - А! Ну, если это правда, мы им приготовим славную встречу!
        Лесничий взял меня за руку, перескочил опять через канаву, вошел в небольшую рощу около дороги и несколько раз нетерпеливо свистнул. Минуты через две к нам подошел другой лесничий с двумя огромными собаками. Я повторил ему историю с мешком.
        - Ну, они от нас не уйдут! - суровым голосом проговорил он.
        Собаки бросались на меня, и одна уже схватила меня за панталоны.
        - Фу! - прикрикнул на них второй лесничий. - Садись сюда, мальчик! Дюк и Слот! Стерегите его!
        Я сел на землю, а обе собаки стали возле меня, и я видел по их глазам, что они не позволят мне сделать ни движения.
        На дороге раздался стук лошадиных копыт, слышно было, что лошадь гнали во весь дух. С того места, где я сидел, сквозь ветви кустарников ясно была видна дорога; я заметил, что один из лесничих вышел на середину дороги и стал там, где должна была проехать телега.
        Шум колес слышался все ближе и ближе, наконец они подъехали совсем близко, и вдруг раздался ружейный выстрел. Я от страха закрыл на минуту глаза, и когда снова открыл их, глазам моим представилась следующая картина: гнедая взвилась на дыбы, и ее с большим трудом удерживал под уздцы один из лесничих, другой освещал своим фонарем телегу и перепуганных трубочистов. Нед Перкс размахивал палкой кнута и кричал, грозя размозжить голову человеку, удерживавшему лошадь; мистер Бельчер притворялся спокойным.
        - Что вам надо, ребята? - говорил он лесничим. - Если вы разбойники, так с чего это вы вздумали нападать на бедных трубочистов? Убирайтесь-ка без греха, пустите лошадь, не то она может убить вас!
        - Именем королевы мы вас арестуем, - произнес торжественным голосом лесничий, державший фонарь.
        - Арестуете? Нас? Вот так штука! Да за что же?
        - За убийство. У вас в телеге лежит тело убитого человека!
        - Все пропало! Бегите, Бельчер! - закричал Нед и одним прыжком перескочил через край телеги.
        Мистер Бельчер последовал его примеру, но едва он ступил на землю, как лесничий нанес ему прикладом ружья такой сильный удар по голове, что тот упал замертво. Нед Перкс между тем бросился бежать - и прямо в мою сторону; он, вероятно, наткнулся бы на меня, если бы крик ужаса, вырвавшийся из моей груди, не заставил его остановиться. Тогда он взглянул на меня, и на лице его выразилась злобная радость. Он поднял большую железную палку, которую взял с собой из телеги, и приготовился нанести мне смертельный удар.
        Но собаки верно поняли данное им приказание стеречь меня. Прежде чем палка успела опуститься на мою голову, они набросились на Перкса, повалили его на землю и крепко держали: одна - за руку, другая - за шейную косынку.
        Лесничий, державший лошадь, быстро подбежал к нам и, не говоря ни слова, ловко скрутил Перкса по рукам и ногам.
        - Мой готов! - воскликнул он и подбежал к телеге. - А ты, Том, осмотрел? Что тот бедняга? Он в самом деле мертв?
        Том все занят был подробным рассматриванием телеги.
        - Да, он мертвый, - ответил он. - И умер, должно быть, по крайней мере с неделю тому назад.
        - Как с неделю? Может ли такое быть? Что за злодеи!
        - Злодеи-то, злодеи, только уж никак не убийцы, Джо. Они никого не убивали, они только вырывали мертвые тела. Видишь, у них тут в мешке разные инструменты, лом, лопаты. Ну, все равно, им и за это славно достанется. Пособи-ка мне уложить их в телегу, мы отвезем их в Ильфорт, там их рассудят.
        - А что другой молодец, связан? - спросил Джо, слезая с телеги.
        - Он, я думаю, еще не очнулся от моего удара, впрочем, для большей безопасности, конечно, лучше его перевязать.
        Джо обошел вокруг телеги до того места, где несколько минут назад лежал без чувств мистер Бельчер, и вскрикнул от удивления:
        - Да он ушел! Его нет!
        Это была правда. Холодный дождь, вероятно, оживил мистера Бельчера, и он бежал, унеся с собой одно из ружей, оставленных лесничими возле телеги. Преследовать его темной, дождливой ночью было невозможно.
        - Нечего делать, отвезем хоть одного! - сказал лесничий Том.
        Они подняли с земли мистера Перкса, уложили его на дно телеги и сами сели в телегу.
        - Позвольте мне лучше бежать рядом с телегой, - попросил я, боясь садиться возле Перкса, смотревшего на меня со страшной злобой.
        - Пустяки, тебе нечего бояться, - ответил Джо, втаскивая меня в телегу. - Он не посмеет и пальцем тебя тронуть!
        Он втащил меня в телегу, ударил кнутом по лошади, и мы поехали в Ильфорд, находившийся от нас на расстоянии двух миль.
        Перкс действительно не тронул меня пальцем, но напугал чуть не до полусмерти.
        - Джим! - позвал он, едва мы отъехали несколько шагов.
        - Не отвечай ему, - посоветовал мне лесничий Том.
        - Джим, - продолжал Перкс, - ты слышал, хозяин ушел и ружье с собой захватил. Не знаю, много ли ты наболтал, только больше не болтай!
        - Садись сюда, вперед, мальчик, - сказал лесничий Джо, - тогда тебе не слышно будет, что он говорит.
        Я с удовольствием сел подальше от Перкса, но он кричал так громко, что я услышал бы его, даже если бы находился на другой стороне дороги.
        - Джим! - говорил он. - Помнишь, что тебе обещал хозяин, если ты когда-нибудь проболтаешься насчет его работы? Он свое слово сдержит, будь в этом уверен! Может быть, пройдет неделя, пройдет две, а он все-таки не забудет своего обещания. Ты не надейся, что закон тебя защитит, закон за всем не усмотрит, и хозяин может вмиг сделать с тобой то, что говорил. Ты будешь лежать на постели за сто миль отсюда, дверь будет заперта на замок, труба будет закрыта железными решетками, а ты вдруг проснешься и увидишь, что он подходит к тебе, подходит, чтобы сделать то, что обещал. Ты это помни и, смотри, будь осторожней.
        Лесничие нарочно громко говорили и стучали ногами по дну телеги, чтобы я не слышал Неда. Но я слышал каждое его слово, и на меня напал такой ужас, что я чуть не бросился из телеги прямо под колеса.
        Моим покровителям хорошо было говорить: «Не слушай его, мальчик, он нарочно хочет запугать тебя»; «тебе нечего бояться, если ты скажешь всю правду в суде». Они не знали мистера Бельчера, они не знали, чем он грозил мне, в случае, если я проболтаюсь, и какой у него был при этом вид. «Тебе нечего бояться!» Кто же защитит меня? Неужели те полицейские, от которых я бегал всю жизнь, вдруг станут моими лучшими друзьями? Да если бы даже это случилось, разве они могут каждую минуту стеречь меня? Во время нашего разговора за ужином мистер Бельчер ясно показал мне, как мало времени нужно на то, чтобы задушить мальчика. Кроме того, когда я узнал, что хозяин вовсе не убийца, у меня появилось сомнение: не глупо ли я сделал, выдав его? Я раскаивался, что заварил эту кашу, и решил последовать совету Неда и болтать как можно меньше, когда меня позовут к судье.
        И я придерживался этого решения всю остальную часть ночи, хотя мне пришлось вынести очень тяжелое испытание. Когда прошла первая тревога в полиции, когда труп в мешке отвезли в дом для усопших, когда полицейский инспектор допросил Неда и отослал его в арестантскую, я очутился в приемной комнате полицейского дома, окруженный целой толпой полицейских. Все они собрались около меня, все были необыкновенно ласковы и разговорчивы. Они задавали мне разные вопросы, угощали меня кофе, дали мне надеть сухое платье, налепили мне кусок пластыря на лоб, который я сильно рассадил, выскакивая из телеги.
        Мне показалось даже, что, пожалуй, полицейские в самом деле могут сделаться моими друзьями, но слова Неда Перкса, что «закон за всем не усмотрит», звучали в моих ушах и заставляли меня держать себя крайне осторожно. Инспектору полиции хотелось, главное, узнать адрес мистера Бельчера; Джозеф объявил, что я сказал ему адрес, но он его не запомнил. Я же твердо стоял на том, что совершенно забыл адрес, и ни за что не соглашался назвать его. Тогда инспектор, обращавшийся со мной до тех пор очень ласково, вдруг сделался суровым и строго заметил мне, что завтра меня заставят говорить. Я не поверил ему, а между тем дело вышло так, как он предсказывал.
        Глава XXIV. Я убегаю от закона и его исполнителей, чтобы избавиться от страшных последствий своей болтовни
        На другой день мистера Перкса и меня привели в суд для допроса. Должно быть, судьи уже знали о моем намерении как можно меньше говорить, и один из них, седой, в зеленых очках, принял меня так сурово, что на меня сразу напала робость.
        - Смотрите на меня, мальчик! - приказал судья, ударив рукой по столу так громко, что у меня захватило дыхание.
        Я взглянул на него и струсил еще больше; он смотрел прямо на меня своими зелеными глазами, а двадцать полицейских покорно стояли вокруг, готовые повиноваться малейшему его знаку.
        - Не смотрите на арестанта, мальчик (в это время Нед Перкс кашлянул и я повернул голову в его сторону), смотрите постоянно сюда! Понимаете ли вы, что значит давать присягу?
        Моульди, особенно любивший разговоры, касавшиеся суда, объяснил мне это, и потому я ответил:
        - Это значит целовать Евангелие и клясться, что если соврешь, так будешь наказан.
        Глаза мои были прикованы к уставленным на меня зеленым очкам, так что у меня навернулись слезы, как будто я смотрел на солнце.
        - Да, если вы, дав присягу, соврете, - все тем же строгим голосом продолжал судья, - вы будете строго наказаны, вас сошлют за море на каторжные работы. Приведите его к присяге, экзекутор, а вы, подсудимый, не смотрите на свидетеля, пока его допрашивают.
        Как я мог не говорить при таких условиях? Судья был такой суровый человек. Он, казалось, знал все дело и предлагал мне такие вопросы, на которые я волей-неволей вынужден был подробно отвечать. Я рассказал все: как я ушел из дому, как миссис Уинкшип поместила меня к мистеру Бельчеру, какой разговор у меня был с Сэмом по поводу чистки церковных труб, словом все, до той самой минуты, когда, испуганный появлением мертвой руки, я выпрыгнул вон из телеги. После меня лесничие Томас и Джозеф дали свои показания, а затем было решено отложить дело на неделю, чтобы полиция успела поймать мистера Бельчера и доставить его в суд.
        - Мальчика лучше всего отправить домой к родителям; кто поведет его, тот пусть построже внушит его отцу, что через неделю непременно надо опять привести его сюда! - сказал судья в зеленых очках.
        Суд занялся другим делом, а я вышел на улицу вместе с лесничими и несколькими полицейскими. Они потолковали о чем-то между собой, и все вместе вошли в соседний трактир, а я, едва сознавая, что делаю, поплелся вслед за ними. Я был совсем ошеломлен; ошеломлен не ослепительным блеском зеленых очков, не тем, что мистера Перкса опять повели в арестантскую. Нет, меня ошеломили ужасные слова: «Мальчика всего лучше отправить домой к родителям!» Эти слова довершили беду, какую я на себя навлек тем, что вмешался не в свое дело.
        «Лучше отправить домой!» Лучше, чтобы я явился к отцу с полицейским, который расскажет ему о моих отношениях с гробокопателями и о том, что меня поместила к ним ни в чем не виноватая миссис Уинкшип! Да он просто убьет и меня, и бедную старуху! И этим-то я отблагодарю ее за доброту! Нет, это слишком ужасно! Я должен сделать что-нибудь, чтобы предотвратить это несчастье, и я сделаю, непременно сделаю, хотя бы для этого мне пришлось ослушаться страшного судьи в зеленых очках.
        Мне необходимо было ускользнуть от моих теперешних сторожей, выбраться из Ильфорда и спрятаться в каких-нибудь лондонских закоулках. Я говорю «от моих сторожей», но на самом деле меня, казалось, никто не стерег. Я попробовал выйти из той комнаты, где лесничие и полицейские пили пиво, они не обратили на меня внимания, я вышел на двор, затем на улицу, никто не преследовал меня. Значит, я могу уйти без помехи! Но я знал, что полицейские - народ хитрый, что они следят за всяким исподтишка, и потому решил вернуться, посидеть некоторое время в распивочной и послушать, о чем там говорят. Оказалось, что полицейские говорили обо мне.
        - А, вот и он! - заметил один из них, когда я вошел. - Ты бы держался поближе к нам, мальчик, а то, пожалуй, тебя схватит тот молодец с ружьем.
        Это, должно быть, была шутка, потому что другой полицейский и лесничие засмеялись.
        - А что, мальчик, - спросил один из полицейских, - рад ты будешь попасть домой и избавиться от всех опасностей?
        Я знал, что если я скажу, что не хочу идти домой, то полицейский станет особенно строго присматривать за мной. Поэтому ответил:
        - Конечно, я буду очень рад, я бы хотел поскорее пойти домой, теперь уж я больше не убегу.
        - Ты знаешь дорогу отсюда домой?
        - Отлично знаю, сэр. Можно мне прямо сейчас идти?
        - Нет, ты не можешь идти туда, пока я не освобожусь от своих занятий и не отведу тебя. Это будет часа в четыре, когда кончатся заседания в суде. Но ты не обязан непременно сидеть здесь, ведь ты не арестант, а свидетель. Можешь пойти в полицейский участок, посидеть там или просто погулять по улице. Только не заходи далеко.
        Я едва мог удержаться от выражения моего восторга при этих словах полицейского. Я не арестант, я свидетель и могу гулять!
        - Благодарю вас, сэр, - произнес я и вышел из трактира с беспечным видом прогуливающегося человека.
        Тихими, неторопливыми шагами пошел я по Ильфордской дороге, которая вела прямо к Лондону. Я переложил шиллинг, подаренный мне мистером Бельчером, из моих мокрых лохмотьев в карман сухого и удобного платья, данного мне в полицейском участке. На этот шиллинг я решил взять себе место в первой попавшейся телеге, которая будет ехать в Лондон. Счастливый случай избавил меня от этого расхода. Как только я завернул за угол улицы, так что дом суда скрылся из моих глаз, меня догнал экипаж, запряженный парой лошадей, с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Я ловко вскочил на них и помчался к Лондону с быстротой десять миль в час.
        Я проехал через большой и малый Ильфорд, доехал до самого Майл-Энда, но тут должен был сойти со своего удобного экипажа, благодаря низости одного мальчика моих лет. Ему также хотелось прокатиться даром, и, видя с досадой, что на запятках нет места, он стал требовать, чтобы кучер согнал и меня. Кучер, завязавший в это время интересный разговор с лакеем, сидевшим на козлах, был, вероятно, вовсе не благодарен маленькому негодяю, однако послушался его и согнал меня. Я был так рассержен на дрянного мальчишку, что не мог отказать себе в удовольствии надавать ему тумаков, хотя эта задержка в пути могла быть для меня опасной.
        Конец дороги мне пришлось проделать пешком, но несмотря на это, я часа в два был уже около Уайт-Чепеля. Я совсем не знал этой части города, но под Арками я познакомился с несколькими мальчиками, пришедшими оттуда, и они рассказали, что это самое глухое место Лондона. В моем теперешнем положении мне именно это и было нужно: глухое место со множеством проходных дворов и извилистых переулков. Первым и величайшим моим желанием было укрыться здесь на некоторое время, пока не кончится несчастное дело о похищении трупов, и тогда… Впрочем, еще рано думать о том, что будет тогда; надо позаботиться о том, что делать теперь. Через какой-нибудь час ильфордские полицейские начнут обо мне беспокоиться, меня станут разыскивать, и потому мне прежде всего нужно куда-нибудь спрятаться.
        Я прошел с дюжину узких и грязных переулков и, наконец, приютился в одной тихой съестной, где истратил на пищу четыре пенса из своего шиллинга. Хозяин лавки пускал у себя ночевать и давал постели за четыре пенса; поэтому я с его позволения остался в лавке до вечера, съел за ужином порцию супа за один пенс и затем улегся спать в довольно удобной постели.
        Я был настолько утомлен, что мог бы заснуть немедленно, если бы меня не тревожили самые беспокойные мысли. Мое положение представлялось мне просто безвыходным и таким ужасным, каким оно не было никогда прежде. Со всех сторон грозили мне беды. Всего досаднее было то, что я сам создал себе все эти затруднения своими побегами. Прежде всего, я убежал из телеги и счел себя счастливым; потом я убежал от мистера Перкса, собиравшегося убить меня, и это было, конечно, большой удачей; наконец, я убежал от ильфордской полиции самым счастливым образом.
        И к чему же привели меня все эти удачи? Они сделали меня окончательно несчастным. Отец опять нападет на мой след; миссис Уинкшип, мой единственный друг в целом мире, должна рассердиться на меня за то, что я донес на ее зятя полиции; мистер Бельчер на свободе и постарается поймать меня, чтобы отомстить, как и обещал; полицейские, на защиту которых я мог бы рассчитывать, вероятно, уже получили приказание разыскать и схватить меня. Что же мне делать среди всех этих несчастий? И что я могу сделать? Ничего, решительно ничего! Я должен прятаться, выжидать, и ничего больше.
        С этой мыслью я заснул, с нею же и проснулся на следующее утро, сошел вниз в лавочку, истратил на завтрак оставшиеся у меня три пенса и вышел на улицу. С этой же мыслью я целый день бродил, выбирая самые бедные и темные закоулки и со страхом избегая встречи с полицией. Под вечер голод напомнил мне, что я не обедал и что мне, вероятно, не придется ужинать.
        «Нечего ждать и прятаться, - говорил мне голод, - ты должен что-нибудь делать!»
        Но что же мне делать? Куда я ни пойду, я только еще больше испорчу свое положение. Испорчу? Да разве можно мне его еще испортить? Оно так худо, что едва ли может сделаться еще хуже! Бояться каждую минуту, что схватит первый попавшийся навстречу полицейский, да еще терпеть голод! Нет, это нестерпимо! Если бы я был поближе к какому-нибудь базару, я не стал бы церемониться. Чего уж там, в самом деле! Все против меня, бедного, беззащитного мальчика! Мне ли еще рассуждать, что честно, а что нечестно! Буду думать только, как бы мне самому прожить, а до остального мне и дела нет. Я дошел до такого состояния, что, не задумавшись, готов был таскать из чужих карманов, если бы только умел взяться за это дело. Но оно всегда казалось мне необыкновенно страшным.
        Воровать фрукты с ковент-гарденских лотков было нетрудно; всегда можно было найти минуту, пока торговец смотрел в другую сторону, или убежать так быстро, что он не успевал догнать. Но засунуть руку в карман нарядной леди или джентльмена - это совсем другое дело, тут нужна большая смелость! Когда я жил под Арками, мне показывали многих мальчиков, занимавшихся карманным воровством; но их искусство казалось мне таким же недоступным мне, как искусство разных фокусников и клоунов. Мне казалось даже, что кувыркаться и глотать складные ножи легче, чем воровать из карманов.
        Глава XXV. Я вступаю на новый опасный путь и становлюсь богачом
        Размышляя обо всем этом, я вышел из глухих, темных переулков на широкую красивую улицу, где все лавки были ярко освещены газом[19 - Речь идет о газовых фонарях.], а по тротуарам сновало множество богатых, нарядно одетых господ. Мое внимание обратил на себя большой магазин колониальных товаров. За огромными зеркальными окнами были выставлены всевозможные фрукты, чай, пряности и банки с пикулями[20 - П?кули - мелкие овощи, маринованные в уксусе с пряностями.] и консервами. Кроме того, там же стояли китайские фигуры, фарфоровые и деревянные, каких я никогда прежде не видел. Они интересовали не одного меня; почти никто не проходил мимо лавки, не бросив на них взгляд, а некоторые даже останавливались, чтобы поближе рассмотреть их, так что вокруг окна образовалась небольшая толпа.
        Мне некуда было торопиться, и потому я решил переждать, пока народ разойдется и мне можно будет попристальнее разглядеть странные фигуры. Как раз напротив окна магазина, у края тротуара, стоял фонарный столб, я прислонился к нему и стал ждать. Среди собравшихся около магазина была старая леди, такая толстая, что ее нельзя было не заметить: она одна занимала больше места, чем двое обыкновенных людей. Ей хотелось что-то видеть в нижней части окна, она нагнулась и вытянула шею вперед.
        Не спуская глаз с толстой леди и не понимая, что она так долго рассматривает, я заметил мальчика чуть-чуть побольше меня ростом, придвинувшегося очень близко к ней и подражавшего всем ее движениям. Этот мальчик был одет довольно плохо, и я подумал сначала, не хочет ли он пошутить над толстой леди, толкнуть ее головой в окно или сделать что-нибудь в таком роде. Однако, взглянув попристальнее на лицо мальчика, я догадался, что у него на уме что-то посерьезнее простой шалости.
        Скоро я заметил, что он делает такое дело, от которого у меня захватило дыхание. Он опустил руку вдоль шелкового платья леди, потом быстро отдернул ее прочь, и в эту минуту свет от газового фонаря, упав на его пальцы, показал мне, что он держит в них туго набитый кошелек. Воришка быстро спрятал кошелек в карман, выбрался из толпы и, никем не замеченный, исчез в темноте. Толстая леди постояла еще несколько секунд перед окном и затем пошла дальше по улице, весело улыбаясь и покачивая головой: она, видимо, думала о смешных китайцах.
        Какое счастье для того мальчика! Этакий чудесный шелковый кошелек, набитый деньгами! Я продал и сапоги, и чулки за шиллинг да за кусок хлеба, а он в одну минуту добыл себе по крайней мере двенадцать шиллингов! Какой дерзкий вор! Какой счастливец! А что если бы этот кошелек достался мне? Эти мысли одна за другой промчались в моей голове, а за ними последовали другие мысли, такие страшно преступные, что я невольно огляделся по сторонам, как будто боясь, что кто-нибудь услышит их. «Как это легко! Пока ты стоял на месте и дрожал, можно было три раза сделать дело! У тебя просто не хватает смелости!» - говорил мне внутренний голос. «Да, положим, - ответил я самому себе, - дело нетрудно, когда подвернется такая толстая старуха с оттопыренным карманом в шелковом платье. Тут всякому нетрудно. Тут и я, пожалуй, мог бы! Но, главное, когда дождешься другого такого случая?»
        И вот я стоял у фонарного столба, поджидая «случая».
        Ждать мне пришлось недолго. «Счастье», которое помогло мне при моем первом подвиге на ковент-гарденском рынке, не оставило меня и теперь. Не простоял я и пяти минут, как из магазина вышла дама, правда, не толстая и не старая, но в шелковом платье и с туго набитым кошельком. Выходя из лавки она держала этот кошелек в руках и, казалось, считала в нем деньги. Затем она закрыла его и сунула в карман платья.
        «Вот если бы она подошла к окну!» - мелькнуло у меня в голове. И она, действительно, вмешалась в толпу, любовавшуюся китайцами.
        Я пробрался туда же вслед за ней и старался делать все так же, как тот мальчик. Я притворился, что внимательно разглядываю китайцев, а между тем рука моя осторожно скользила по складкам шелкового платья к карману. Через минуту пальцы мои ощупали тонкую шелковую сеть кошелька, и он был у меня в руках. Схватив свою добычу, я пустился бежать.
        Я бежал долго, не останавливаясь и не переводя духа, пока не добежал до глухого, темного переулка. Там я, наконец, остановился и решился посмотреть на свою добычу. Я вынул из кармана кошелек, высыпал из него деньги и пересчитал их при свете фонаря возле магазина портного. Оказалось, что у меня были две полукроны[21 - Полукр?на - монета достоинством в 2,5 шиллинга (т. е. 30 пенсов).], полусоверен[22 - Полусовер?н - монета, достоинством в 0,5 фунта (т. е. 10 шиллингов или 120 пенсов).], три шиллинга и четыре пенса. Итого восемнадцать шиллингов и четыре пенса!
        Никогда в жизни не бывало у меня в руках столько денег, даже половины, даже четверти этого. Но странное дело! Громадность суммы, добытой мной, вовсе не радовала меня, напротив, она заставляла меня ужасаться моего преступления. Особенно полусоверен камнем лежал у меня на совести. Если бы я стащил какой-нибудь старый кошелек, в котором лежало бы два шиллинга или, самое большее, полукрона, меня утешила бы мысль, что я подвергался большой опасности и что деньги достались мне как награда за мою смелость. Но вид этого красивого кошелька, золота, мелкой и крупной серебряной монеты приводил меня в смущение. Мне даже приходило в голову, не бросить ли для успокоения совести полусоверен под лестницу к портному. Но я бросил туда один пустой кошелек.
        Я решительно не знал, что мне делать, то есть не знал, что мне купить себе поесть и где купить. Если бы Моульди и Рипстон были со мной, они посоветовали бы мне, мелькнуло у меня в голове, но в то же время мне пришло в голову, что, может быть, мои старые друзья не захотели бы теперь и знаться со мной, не захотели бы дотронуться до моих денег. Ведь я был теперь карманным вором, «настоящим» вором, как говорил Моульди в тот вечер, когда он объяснял мне, что наши занятия в Ковент-Гардене вовсе не воровство. «Я не считаю себя вором», - сказал тогда Моульди и сказал таким голосом, как будто ему было бы очень неприятно, если бы он должен был считать себя вором. Да, я вор, и если Моульди встретится со мной, он отвернется от меня. Все эти мысли делали меня очень несчастным, и я несколько утешился, только дойдя до съестной лавки и истратив четыре пенса на ужин.
        После этого я весь вечер или ел, или придумывал, что бы поесть. Должно быть, мой желудок был уж совсем пуст. Я раз пять заходил к кухмистеру и съедал по двухпенсовой сосиске, а перед этим съел еще кусок хлеба с патокой и, в конце концов, купил себе на пенс шоколаду.
        В заключение, когда я, собираясь на ночлег, стал считать свой капитал, оказалось, что я истратил не особенно много. Я купил себе пару крепких сапог, и у меня все еще осталось три шиллинга и шесть пенсов, не считая полусоверена, который я засунул под подкладку куртки, заколов ее булавкой.
        И вот я стал настоящим вором. Впрочем, я твердо решил не повторять больше моего сегодняшнего преступления. Конечно, сделанного не вернуть, но никто, кроме меня, не знал этого и никогда не узнает. Я с утра стану придумывать, за что мне приняться. Когда у человека лежит в кармане тринадцать шиллингов и шесть пенсов, он может найти сотню способов прожить честно.
        Да, конечно, можно было найти и тысячу способов прожить честно; но к стыду своему я должен сознаться, что не нашел ни одного. В тот «счастливый» вечер, когда мне удалось так легко приобрести кошелек, я пошел ночевать в съестную лавочку, где провел и прежнюю ночь. На следующее утро я встал с твердой решимостью жить честно. Но, конечно, прежде чем приняться за какое-нибудь дело, я должен был хорошенько обдумать свое положение. В этих мыслях и рассуждениях я провел все время до обеда.
        После обеда я пошел прогуляться по Петикот-лейн и там остановился возле одного магазина, в окне которого был вывешен желтый шелковый платок, разрисованный синими птичьими глазами. Точно такой платок носил на шее отец. Я вошел в магазин и купил платок за три шиллинга и шесть пенсов. Рассудок говорил мне, что я делаю глупость, но я утешал себя мыслью, что купил платок в память об отце. Это вызвало во мне мысль о доме, мне стало грустно, и я выпил кружку пива, чтобы развеселиться.
        Не знаю, должно быть, пиво это было очень крепким, или оно с непривычки так сильно подействовало на меня, но я вдруг пришел в такое возбужденное состояние, что с трудом мог себя сдерживать. Я совершенно перестал бояться своих врагов и был готов встретиться лицом к лицу даже с мистером Бельчером, конечно, если с ним не будет двухствольного ружья.
        В эту минуту я проходил мимо маленького оружейного магазина, и мне пришло в голову, что человек, которого преследует весь свет, непременно должен ходить вооруженным. Я вошел в магазин и купил страшный с виду старый пистолет за два шиллинга и три пенса. Вечером я нашел, что ужасно неудобно таскать это оружие в кармане панталон, и потому продал его в ту же лавку за один шиллинг и четыре пенса. Таким образом мои дорого добытые восемнадцать шиллингов и четыре пенса все разошлись по мелочам. Я продал красивый шелковый платок с птицами за восемнадцать пенсов и через три дня стоял посреди улицы таким же бедняком, каким был в ту минуту, когда наблюдал за толстой леди, прислонясь к фонарному столбу против богатого фруктового магазина. И вот…
        Впрочем, читатель сам легко догадается, как пошла моя жизнь. Труден только первый шаг - сделав его, я уже не останавливался. Я старался убедить себя в том, что я несчастный, всеми покинутый ребенок, что все меня преследуют и ненавидят, что я поневоле должен поступать нечестно, чтобы не умереть с голоду. При втором воровстве я уже жалел, что в кошельке нашлось всего только четыре шиллинга, а при третьем и сам не помню, что чувствовал, так как за ним скоро последовало четвертое, пятое и так далее.
        Однако я недолго вел жизнь карманного вора, никак не больше двух месяцев. Сколько денег мне удалось украсть за это время, не помню, знаю только, что я разбогател до того, что смог взамен старой одежды, данной мне Ильфордской полицией, купить себе очень приличное платье. Я не ночевал больше в съестной лавочке, а поселился на улице Уентфорт.
        Глава XXVI. Я знакомлюсь с Джорджем Гапкинсом, и он берет меня к себе в ученики
        В один июльский вечер я прохаживался по Чипсайду. Так как у меня теперь был приличный костюм, я смело появлялся на больших, богатых улицах, поглядывая по сторонам с беззаботным видом мальчика, вышедшего погулять. Я заметил джентльмена, внимательно разглядывавшего что-то в чулочном магазине. Это был один из тех джентльменов, от которых карманным ворам хорошая пожива: он был так толст, что когда наклонился, фалды его сюртука сильно оттопырились и карман выставился самым соблазнительным образом.
        Нельзя было упустить такого удобного случая. Я ощупал карман, в нем лежало что-то твердое четырехугольное. Я запустил в него руку и через секунду вытащил красивый кожаный бумажник. До сих пор мне удавалось таскать кошельки, деньги, просто положенные в карман, деньги, завернутые в бумагу, но ни разу не попадался мне под руку бумажник. Дрожа от восторга, я быстро свернул в соседнюю улицу, осторожно открыл бумажник при свете фонаря и увидел в нем несколько сложенных купюр и целую кучу золотых монет. Это так поразило меня, что я стоял секунд пять неподвижно, закрывая бумажник полой своей куртки и не зная, на что решиться. Вдруг чья-то рука легла на мое плечо.
        - Не вздумай бежать, - произнес голос человека, явившегося как будто из-под земли, - от меня не убежишь.
        Я готов был клясться, что никто не следовал за мной от Чипсайда; появление этого незнакомца как гром поразило меня. Я быстро бросил бумажник в водосточную трубу и повернулся, вполне уверенный, что меня задержал или полицейский, или обокраденный мной джентльмен. Но я ошибся: меня держал за ворот незнакомый мне господин, одетый очень нарядно, с блестящим перстнем на пальце. Он поднял брошенный мной бумажник и спокойно положил его к себе в карман, точно свою собственность.
        - Правду говорят, что дуракам счастье, - заметил он, продолжая держать меня за ворот и увлекая за собой в темную улицу.
        - Послушайте, сударь, - заговорил я жалобным голосом, не помня себя от страха, - ведь я нашел его, право, нашел, только он мне не нужен, возьмите его, коли хотите, может, вы его потеряли…
        - Нашел, конечно, нашел! - насмешливо проговорил незнакомец. - Неужели же заработал! А ты на кого работаешь? - спросил он вдруг резким голосом, когда мы уже прошли пол-улицы.
        «Он, должно быть, принимает меня за какого-нибудь честного мастерового», - мелькнуло у меня в голове.
        - Я работаю, - проговорил я прерывающимся голосом, - у одного коробочника около Уайтчепеля.
        - Что ты врешь! - вдруг сердитым голосом закричал незнакомец. - Сейчас говори правду! Ты живешь у Симмондса или у Тома Мертинса?
        - Не знаю я никакого Симмондса и Мертинса! - закричал я, несколько оправившись от испуга. - Пустите меня, берите себе бумажник, только меня оставьте в покое.
        - Я тебе сверну шею, если ты не станешь отвечать, - грозным голосом пообещал незнакомец. - Говори, на кого ты работаешь!
        - Да ни на кого, сам на себя!
        Незнакомец выпустил из рук воротник моей куртки и несколько секунд смотрел мне прямо в глаза.
        - Послушай, мальчик, - сказал он, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом, - не думай, что меня можно обмануть. Говори правду: если у тебя есть хозяин, это не беда, если нет, скажи, и я, может быть, окажу тебе услугу.
        - А вы не полицейский, не сыщик, не что-нибудь такое? - спросил я.
        - Я полицейский? - воскликнул незнакомец и громко расхохотался. - Ах ты, простота! И с таким умом берется за воровство! Ты давно занимаешься этим делом?
        - Два месяца.
        - И ни разу не попадался?
        - Ни разу.
        - Ну, тебе удивительно везет! Такой простофиля должен был попасться на первом же разе! Надо взять тебя в руки. Пойдем-ка со мной!
        По тону его голоса было ясно, что он на самом деле намерен взять меня в руки. Мне это вовсе не представлялось приятным. Я боялся его не меньше, чем полицейского.
        - Благодарю вас, сэр, - сказал я. - Я не хочу, чтобы меня брали в руки.
        - Не хочешь? - свирепо воскликнул он. - Мне нет дела до того, что ты хочешь или чего не хочешь! У тебя до сих пор не было хозяина, а теперь будет! Иди за мной, а когда мы придем домой, я с тобой поговорю.
        Он вышел на улицу Поультри, потом завернул в один переулок, затем в другой, в третий, пока не дошел до улицы Кит. Он не держал меня, а между тем я следовал за ним, и мне даже не приходило в голову бежать, такой страх внушал он мне своим решительным и повелительным обращением.
        Когда мы дошли до половины улицы Кит, он постучал в дверь одного дома, и нам отворила нарядно одетая молодая женщина.
        - Я не ждала тебя так рано, Джордж, - сказала она ласково, целуя незнакомца.
        - Я привел нам нового жильца, Сьюки, - ответил он, указывая ей на меня.
        Это, по-видимому, ей было неприятно.
        - Неужели тебе еще не надоели жильцы, - недовольным голосом проговорила она. - Наверное, и этот проживет у нас не дольше того!
        - Конечно, если он вздумает играть со мной штуки! А что, чай готов?
        - Готов. Иди.
        Мы вошли в очень хорошо меблированную комнату, на столе около камина стоял чайный прибор. Джордж бросился на диван и лежал на нем молча, заложив руки за голову, пока молодая женщина не принесла чайник с чаем и блюдо поджаренной ветчины с яйцами. На меня она смотрела по-прежнему недружелюбно.
        - Не суйтесь под ноги, если не хотите, чтобы вас обварили! - сердито заметила она, проходя мимо меня с чайником.
        - Ты будешь пить чай? - спросил у нее Джордж.
        - Нет, я уж пила.
        - Ну, так убирайся к черту! - грубым голосом сказал он.
        Она вышла из комнаты, сердито хлопнув дверью.
        - А ты, - обратился Джордж ко мне, - хочешь чаю?
        - Нет, благодарю вас, сэр.
        - Ну, все равно, я буду пить и говорить, а ты сиди и слушай. Откуда ты?
        Этот вопрос был для меня неожиданным. Как объяснить ему, откуда я? Из Клеркенуэла, из Кемберуэла, или из Уентуортской улицы? Джордж заметил мое смущение.
        - Коли тебе не хочется говорить этого, так не говори, - сказал он, - мне все равно. Мне надо только знать, есть ли у тебя настоящий дом? Есть ли у тебя отец и мать?
        - Я убежал из дома и туда не вернусь.
        - Отчего?
        - Оттого, что меня там до смерти изобьют.
        - Ах, вот оно что! Ну, это отлично, тебе и не нужно идти туда. Ты будешь жить здесь.
        - Здесь?
        - Да, я тебя беру в ученье. Я дам тебе стол и квартиру, а ты должен работать на меня.
        - Что же я буду делать?
        - Да то же, что делал уже два месяца и на чем я поймал тебя сегодня. Не скажу, чтобы ты был искусен, но ты мне понравился, из тебя может выйти прок, если тебя немножко подучить. До сих пор тебе везло, но на одно счастье нельзя рассчитывать, надо стараться приобрести и мастерство. Ты меня, конечно, не знаешь, но спроси у любого полицейского, кто такой Джордж Гапкинс, и каждый скажет тебе: это известный воспитатель воров, как его не знать! Вот я и хочу взяться за твое воспитание.
        - Благодарю вас, сэр, - проговорил я, чувствуя, что должен что-нибудь ответить, - вы очень добры, если хотите помочь мне.
        - Помочь тебе? Я хочу сделать тебя счастливым! Сотни уличных мальчиков позавидовали бы тебе! Если ты останешься у меня, через месяц тебе стыдно будет вспоминать о том, как ты неловко устроил сегодня эту штуку! - Он указал рукой на свой карман, в котором все еще лежал украденный мной бумажник.
        - Как тебя зовут?
        - Джим Смит…
        Я боялся назвать свое настоящее имя и хотел сказать то, какое мне дали Моульди и Рипстон, но запнулся на первом слоге.
        - Джим Смит? - подхватил мой новый хозяин. - Прекрасно! Ну, скажи-ка по правде, Джим, несмотря на твое счастье, ведь тебе не всегда везло? Один день бывало густо, другой пусто? Не всегда в кармане звенели полукроны, а?
        - Да и шиллинги-то не всегда, - ответил я, - где тут! Иногда перепадет много, а иногда и ничего!
        - Ну, это известное дело. Слушай же, что я хочу для тебя сделать. Я буду учить тебя нашему искусству, буду кормить тебя вволю, одевать как джентльмена, давать тебе денег на твои удовольствия. Хорошо это?
        - Еще бы, даже очень хорошо, - я чувствовал, как мое отвращение к мистеру Гапкинсу исчезает. - А что же я должен делать за все это?
        - Ты должен приносить мне все, что тебе удастся добыть.
        - Что ж, на это я согласен, - сказал я, едва скрывая свое удовольствие и боясь только, как бы он не передумал.
        - Отлично, это одна сторона дела, а вот другая. Ты слышал, что говорила про тебя миссис Гапкинс, когда мы входили?
        - Что я проживу не дольше прежнего жильца?
        - Да. Видишь ли, этот прежний жилец был постарше тебя годами двумя, удивительно ловкий мальчик! Он прожил у меня всего девять недель. Теперь он засажен в тюрьму на три месяца. Как тебе кажется, хорошо ему там?
        - Что же хорошего сидеть в тюрьме! А за что он туда попал?
        - А за то, что он был обманщиком и хотел надуть меня! У меня не уживаются те мальчики, которые вздумают провести меня. К тем, кто ведет себя со мной честно, я добрее отца родного. Случись с таким мальчиком какая беда, я ничего не пожалею, выручу его. Зато уж если кто вздумает обманывать меня, для того я злейший враг. Не попадет он в тюрьму сам по себе - я постараюсь упрятать его. Понимаешь?
        - Еще бы, это все очень понятно.
        - Ну и прекрасно. Теперь нам пока не о чем больше говорить. Если хочешь, можешь идти гулять или сходить в театр. Есть у тебя деньги?
        - У меня есть четыре пенса, сэр.
        - У меня тоже завалялась кое-какая мелочь. Вот тебе три шиллинга и шесть пенсов. Мы не будем слишком роскошничать, пока не увидим, как пойдут у нас дела. Прощай. Приходи не позже одиннадцати часов.
        Глава XXVII. Я встречаю старого товарища
        Мистер Гапкинс запер за мной дверь своего дома и предоставил мне полную свободу. Я мог идти, куда захочу.
        Никогда в жизни не чувствовал я себя в таком странном положении. Что за человек был этот Гапкинс? Он, конечно, не шутил, иначе он не показал бы мне свою квартиру, не дал бы мне денег, не стал бы откровенничать со мной. Он будет кормить, одевать меня, давать мне денег на мои удовольствия - и все за что? За то, чтобы я продолжал заниматься тем, чем занимался уже два месяца, и заниматься гораздо спокойнее прежнего, так как в случае какой-нибудь неудачи он обещал выручить меня. Условие это, конечно, было со всех сторон выгодно для меня. Я буду жить у него, пока мне будет хорошо, а чуть замечу, что он относится ко мне дурно, я брошу его и убегу.
        Что за удивительный дурак этот мистер Гапкинс? Я чуть не расхохотался на улице, думая о глупой нерасчетливости моего нового хозяина. Однако куда же мне идти? Он сказал: в театр. Отлично, пойду в Шордичский театр, где я так часто бывал с моими добрыми товарищами, и возьму себе место в ложе, мне теперь скупиться нечего! Я купил себе пару сосисок, пять апельсинов, выпил кружку пива и направился к театру, у входа в который уже толпился народ. Я узнал, что в этот день шла новая пьеса, был бенефис любимого публикой актера, и оттого собралось так много зрителей. Я попал в самую середину толпы, меня тискали и толкали со всех сторон, и особенно один мальчик работал локтями так усердно, что совсем придавил мой карман с сосисками. Я слегка толкнул его и попросил не давить мои сосиски.
        - Важная штука твои сосиски, - ответил он. - Чего ты их не съел дома?
        Он стоял впереди меня и, говоря эти слова, не повернул ко мне головы, но я тотчас узнал его по голосу.
        - Рипстон, неужели это ты? - воскликнул я.
        - Смитфилд! Господи! Вот так встреча! - закричал мой старый товарищ и, не обращая внимания на неудовольствие соседей, повернулся ко мне и протянул руку.
        Это движение оттеснило нас от дверей театра, нас затискали и затолкали так, что мы постарались скорее выбраться из толпы и при свете большой лампы, висевшей у подъезда, осмотрели друг друга.
        - Вот чудесная встреча! - Рипстон от восторга чуть не задушил меня в своих объятиях. - Я-то думал, что ты уж давным-давно умер, а вместо того ты вырос на полголовы, да каким франтом стал. Тебе, должно быть, сильно повезло с тех пор, как мы вместе жили под Арками, а?
        Я далеко не был франтом, но одежда моя была прилична и могла показаться роскошной в сравнении с той, которую я носил, когда заболел горячкой. Но Рипстона, конечно, никто не назвал бы франтом. Его куртка и панталоны были из одинаковой материи и страшно перепачканы. Лицо его также далеко не отличалось чистотой. Но особенно удивили меня его руки. Они были грязны, как всегда, но, кроме того, покрыты мозолями, каких я никогда прежде не видел на них; и когда эти мозолистые руки обвились вокруг воротника моей щеголеватой черной курточки, я почувствовал какое-то страшное волнение.
        - Ты чего, Смит? - удивился Рипстон, замечая мое смущение. - Разве ты не рад, что встретился со мной? А, понимаю! - воскликнул он, пристально поглядев на меня несколько секунд. - Ты, верно, сделался честным, Смит, и не хочешь знаться со мной? Ты ведь не знаешь, и я переменился.
        Это объяснение не только не успокоило меня, а, напротив, заставило пожалеть, что я встретил старого товарища.
        - То есть как это переменился? В чем переменился, Рипстон? - спросил я.
        - Да в том, что я уже не по-старому добываю деньги, я теперь живу мальчиком у одного зеленщика, вожу ему уголь, картофель и все такое. Место хорошее, я получаю восемнадцать пенсов в неделю, кроме пищи и квартиры. Я уж семь месяцев живу у него.
        - А что Моульди? - я надеялся, что, может, хоть Моульди сделался настоящим мошенником.
        - Моульди умер, - коротко ответил Рипстон.
        - Умер?
        - Да, он умер после Рождества. Пойдем скорее в театр, а то мы не найдем места на галерке.
        Я объявил, что иду в ложу и уговорил Рипстона пойти со мной, сказав, что могу заплатить за его место, так как у меня в кармане больше шиллинга. Мне стыдно было признаться, что у меня было даже около трех шиллингов.
        - Ишь ты, какой богач! - заметил Рипстон. - У тебя место, должно быть, получше моего. Ты, верно, служишь в каком-нибудь магазине мануфактурных товаров?
        - Так и есть, ты верно угадал, - ответил я, радуясь тому, что он придумал мне занятие.
        - И ты, должно быть, долго копил денежки, а сегодня вздумал задать себе пир? - спросил Рипстон.
        - Ты всегда ловко угадывал, - сказал я, избегая прямого ответа. - Однако пойдем, а то и в ложах не будет места.
        Мы уселись очень удобно в ложе, где кроме нас было всего три человека. Я угостил Рипстона сосисками и апельсинами и, пока он ел, расспросил его про Моульди.
        - Да с ним случилось несчастье, он свалился с крыши того сарая, что был на берегу реки, помнишь?
        - Помню, как же.
        - Ну вот, ты помнишь также, - продолжал Рипстон, наклоняясь ко мне и говоря почти шепотом, - что наши дела шли очень плохо, когда ты заболел горячкой. После тебя они пошли еще хуже. Тот фургон, в котором мы ночевали, перестал приезжать под Арки, а в другие телеги нас не пускали, все боялись, что мы от тебя заразились горячкой. Нам пришлось спать на голых камнях. На улице нам также не везло. Разносчики и торговцы гоняли нас, полицейские следили за нами, работы никакой не было, а стащить что-нибудь, знаешь, по-старому, и не думай. А тут еще завернула непогода, да такая, что просто беда!
        Рипстон помолчал немного, потом продолжил рассказ:
        - Уж не знаю, как мы прожили два месяца до Рождества. К празднику всякий, известно, ждет себе чего-нибудь получше, а нам и ждать-то было нечего. Моульди совсем приуныл, отморозил себе руки и ноги, сидит да стонет, просто всю душу вытянул. А в Дельфах-то Рождество справляют весело. Всякий дает сколько-нибудь денег, устраивают складчину, разводят огонь, пьют что-нибудь горяченькое, курят и поют песни. Прошедший год мы тоже давали денег в складчину, а нынче ничего не могли дать, вот мы и сидели себе голодные да холодные в темном уголку, пока другие там угощались да пировали.
        Я слушал бывшего приятеля затаив дыхание.
        - А Моульди совсем пришел в отчаяние: он ведь всегда любил поесть, а тут слышит запах жареного мяса, а у самого с утра крошки не было во рту. Он говорит: «Постой же, Рип, будет и на нашей улице праздник, полно мучиться, не хочу больше. Коли счастье не дается в руки, я сам его возьму!» Я подумал, он это так со злости говорит, мне и в голову не пришло, что он задумал что-нибудь серьезное; я лег спать и расспрашивать его не стал. Только на другое утро просыпаюсь, смотрю - Моульди рядом нет. Я удивился, он никогда не уходил, не сказав ничего мне. Я стал расспрашивать у всех знакомых; никто его не видел.
        Я живо представлял себе это во всех подробностях, а Рипстон все говорил и говорил:
        - Я пошел на рынок, и там нет Моульди. Вернулся домой часов в десять, только спускаюсь по ступеням, а мне один мальчик и говорит: «Ну что, видел его? Каково ему?». У меня так сердце и замерло. - «Про кого ты это так говоришь?» спрашиваю. - «Да про твоего, говорит, товарища, про Моульди. Ведь он в больнице, разве ты не знал? Он полез за свинцом на крышу сарая, что на берегу, стал спускаться по трубе, да и свалился, переломал себе ноги и ребра. Навряд ли он уже и жив».
        Рипстон так увлекся своим рассказом, что не заметил, как поднялся занавес и началось представление. Впрочем, представление это состояло из балета, до которого мой приятель не был охотник. Отерев слезы, навернувшиеся на глаза, он продолжал свой рассказ:
        - Я, конечно, сейчас же пошел в больницу, сказал привратнику, что я брат Моульди, и он меня впустил и велел мне спросить палату сестры Мелии. Я спросил, ко мне вышла сестра Мелия. «Вы, говорит, не Рипстон ли? Моульди все вас звал, ему, бедняжке, уже недолго остается жить на свете». Она привела меня в комнату, где он лежал. Смотрю, его обмыли, одели в чистое платье, он лежит такой бледный-бледный, а глаза у него стали такие большие, голубые. Я никогда прежде не замечал, что у Моульди голубые глаза! Возле его постели сидел какой-то господин, должно быть, священник. А Моульди, голубчик, как увидел меня, протянул руку. «Как я рад, говорит, Рип, что ты пришел, я уж думал: умру и тебя не увижу!» А я и сказать ему ничего не могу, Смит, засело у меня что-то в горле, слОва не дает выговорить. А Моульди говорит господину, который сидел возле него: «Мистер, пожалуйста, поговорите с Рипстоном, как вы сейчас со мной говорили». - «Хорошо», - сказал господин, и начал говорить о том, как важно быть честным, и все такое. А Моульди все держит меня за руку. Вдруг он как-то сжал мою руку, посмотрел так пристально
на господина, потом на меня, кивнул мне головой и умер.
        Слезы опять прервали речь Рипстона. Я в виде утешения сунул ему в руку большой апельсин, он несколько секунд с ожесточением сосал его и затем продолжил:
        - Ужасно перевернуло меня все это: и слова господина, и то, что Моульди умер у меня на глазах. Я решил, что обязательно переменю свою жизнь, не знал только, как мне это сделать, за что приняться. Вот я и остановился у ворот больницы, стал поджидать доброго господина; как он вышел, я и заговорил с ним. Он у меня спрашивал разные разности, а в конце концов подарил мне шиллинг, дал свой адрес и сказал: «Ну, если ты завтра будешь в таком же настроении духа, как сегодня, приходи ко мне, я тебе помогу». На другой день я пошел к нему, он сам отвел меня к тому зеленщику, у которого я теперь живу, и определил на место. Ну, вот ты теперь все знаешь про меня. Мне совсем нетрудно было перемениться и жить честно, а тебе?
        У меня не хватило духу ответить на его вопрос словами, и я только кивнул головой в знак согласия.
        - Тебе это, должно быть, было легко, - сказал он, - тебе меньше пришлось меняться, чем Моульди и мне, ты ведь еще не привык к дурной жизни. Помню я, как нам с Моульди бывало смешно смотреть на тебя, когда ты принимался за воровство. Ты никогда не был настоящим вором, Смит, у тебя и смелости не хватало. Я думаю, кабы не мы с Моульди, ты бы никогда не стал воровать.
        - Может быть, - проговорил я.
        - Тебе, я думаю, теперь приятно вспомнить, что ты не был таким дурным, как мы с Моульди?
        - Да, конечно, приятно. Смотри, Рип, какой славный танец!
        - Да, отличный танец! А я все думаю, Смит, как это хорошо, что мы встретились, когда оба переменились. Нам было бы совсем не так весело, если бы переменился только один из нас! Что если бы я жил по-старому, а ты уже сделался бы честным? Ты, пожалуй, не захотел бы говорить со мной? А если бы ты заговорил, как бы я тебе ответил? Я думаю, я скрыл бы от тебя, что я все еще воришка. Или я сказал бы тебе правду и стал бы насмехаться над тобой, что ты такой франт, такой важный!
        Никогда в жизни я не видел Рипстона таким разговорчивым и откровенным. Каждое его слово было мне ножом в сердце. В последнее время совесть моя замолкла, но теперь Рипстон опять расшевелил ее. Мое знакомство с ним и Моульди было совсем особенного рода, оно легче всякого другого могло превратиться в дружбу. Известие о смерти Моульди само по себе взволновало меня. Но когда мой старый друг Рип, которого я любил гораздо больше Моульди, сделался честным, стал говорить как честный мальчик и, сам не понимая, что делает, растравлял мою рану, я почувствовал такой стыд, такое раскаяние, что готов был провалиться сквозь землю. В то же время я боялся, что Рипстон заметит мое смущение, и это еще увеличивало мои мучения.
        Страх мой оказался небезосновательным. Представив картину нашей встречи в том случае, если бы он остался воришкой, а я сделался честным мальчиком, мой старый товарищ развеселился и, толкая меня под бок, с хохотом спросил - неужели мне не смешно. Мне нисколько не было смешно. Я не мог заставить себя не только засмеяться, но даже улыбнуться. Я смотрел прямо перед собой, сдвинув брови и стиснув губы. Рип-стон вдруг сделался серьезным.
        - Что с тобой, Смит? - он взял меня за руку. - У тебя что-то неладно? Ты ведь служишь в магазине, это правда?
        В эту минуту поднялся занавес и началось представление новой пьесы, так что я мог оставить вопрос Рипа без ответа. Чтобы скрыть свое смущение, я принялся хлопать в ладоши и кричать «браво» вместе с остальной публикой.
        Пьеса была необыкновенно интересна и трогательна. В ней представлялась вся жизнь одного очень несчастного человека. В первом действии он был еще крошечным ребенком на руках матери; отец его, злой гадкий пьяница, требует денег у своей жены и бьет ее, когда она показывает, что у нее денег нет.
        - Этак, Смит, и у вас в доме бывало, - обратился ко мне Рипстон после первого действия, - помнишь, ты рассказывал, как отец бил твою мать?
        - Помню, - и мне живо вспомнилась моя бедная мать.
        - А хорошо иметь мать, Смит, - продолжал Рип-стон, - ты, я думаю, очень жалеешь теперь, когда ты переменился, что у тебя нет настоящей матери? Мне так было хорошо, когда я вернулся к своей старухе! Меня отвел к ней священник и говорит ей: «Забудьте, что он прежде был дурным мальчиком, примите его как новорожденного ребенка, пусть он начнет жизнь снова!» Мать меня обняла, да так крепко, что я думал, она меня задушит. И сама чуть не умерла от радости. Ах, что я тогда чувствовал, Смит!
        У меня навернулись слезы на глаза, мне хотелось во всем признаться Рипу, только стыд удерживал меня. В эту минуту я от всей души презирал Гапкинса и не чувствовал ни малейшего желания вернуться к нему.
        Во втором действии Фрэнк, так звали ребенка, стал уже взрослым мальчиком. Мать его умирает, ему не на что похоронить ее, и он ворует, чтобы купить для нее гроб. За это его арестовывают и ведут в тюрьму.
        В третьем действии он уже выпущен из тюрьмы, пирует с ворами и разбойниками. Им нечем заплатить за выпитое пиво, и он опять ворует. Его арестовывают и сковывают по рукам и по ногам.
        В четвертом действии он работает на каторге вместе с другими ссыльными. Ему является дух его матери, который открывает ему, что его товарищи составили заговор убить губернатора. Он спасает губернатора, и тот дает ему прощение.
        В пятом действии он ищет себе работу, чтобы жить честным трудом, но ничего не находит и встречает одного своего знакомого каторжника, который подговаривает его на какое-то дурное дело.
        В шестом действии он вместе с каторжником забирается в спальню одного богатого господина, они убивают его и забирают все его деньги. Полиция застигает их на месте преступления. Каторжник бежит, а Фрэнка опять арестовывают.
        В седьмом действии Фрэнк сидит в тюрьме, закованный в цепи. Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучается. Вдруг к нему опять является дух матери, утешает и ободряет его. Он плачет, а потом идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время дух разворачивает бумагу, на которой крупными буквами написано: «Любовь матери бесконечна».
        Глава XXVIII. Мое намерение перемениться быстро исчезает
        Пьеса вызвала у публики громкие рукоплескания. Меня она тронула до того, что я не решался взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидел слез в моих глазах.
        - Какая славная пьеса, не правда ли, Смит! - сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. - В ней так хорошо показано, как человек становится все хуже и хуже, пока не сделается настоящим негодяем. Любовь матери бесконечна. Это, я думаю, значит, что если мать умрет, так она сверху глядит на нас и видит все, что мы делаем. Правда ведь, Смит?
        - Да, я думаю.
        - О мачехах там ничего не сказано, Смит, я думаю, твоей пришлось бы смотреть на тебя снизу вверх, а не сверху вниз, как ты думаешь?
        Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
        - Все равно, у тебя есть настоящая мать, которая глядит на тебя сверху. Правда, Смит? Да что с тобой? О чем ты плачешь?
        В эту минуту мы вышли на улицу.
        - Полно, перестань, - утешал меня товарищ, - тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
        И он подал мне какую-то грязную тряпку.
        - Ах, Рип!
        - Ну, перестань же! Ты, верно, нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надо вернуться? Где лавка твоего хозяина?
        Последний вопрос он задал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
        - Я не живу в лавке, - проговорил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху, - у меня нет хозяина.
        - Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где ты работаешь?
        - Нигде, если наше прежнее дело не назвать работой.
        - Наше прежнее дело! - удивился Рип. - Неужели ты в самом деле не переменился, Смит? Нет, этого не может быть!
        - Да, я переменился, - рыдая, ответил я, - только я переменился тем, что стал еще хуже, вот как в пьесе.
        Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой, что всегда означало у него принятие какого-нибудь решения, и спросил:
        - Ты об этом и плачешь, Смит?
        - Да, об этом.
        - Значит, ты хочешь перемениться?
        - Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю как. Вот если бы ты помог мне!
        - Как же я могу помочь!
        - Не знаю. Если бы твой хозяин…
        - Я уже об этом подумал! - с жаром воскликнул Рипстон. - Попробуем поговорить с ним. Пойдем скорее, а то он рассердится, что я запоздал!
        Я твердо решил последовать за Рипстоном, но едва мы сделали несколько шагов, как перед нами явился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонившись к фонарю, и когда я проходил мимо, положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
        - Ах, вот ты где! - произнес он с ласковым упреком в голосе. - Экий ты нехороший, непослушный мальчик! Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может. Неужели ты никогда не избавишься от дурных знакомств? А ты, мальчишка, - обратился он к Рипстону, - если еще раз вздумаешь совращать его с пути, я отведу тебя в полицию. Убирайся прочь.
        Гапкинс положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
        Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова. Рипстон, удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
        - Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смит, - проговорил он наконец, - так прощай.
        - Прощай, Рип, мы, может быть, скоро увидимся.
        Он пошел по направлению к Спиталфилду, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
        - С каким это негодяем я тебя встретил? - спросил Джордж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кит.
        - Он не негодяй, он честный мальчик, - возразил я.
        - А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? - насмешливо заметил мистер Гапкинс. - И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
        Я был так смущен, что не нашелся как ему ответить. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение. Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отстать от него.
        - О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? - спросил он.
        - О прежней жизни, - ответил я.
        - О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
        - Нет, когда он был нечестным.
        - А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
        Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
        - Мы с ним вместе занимались воровством в Ковент-Гардене, - ответил я, - и жили вместе в Дельфах.
        - Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
        - Он работает.
        - Работает? Возится с какой-нибудь грязной, тяжелой работой, бедный мальчуган! И много ли зарабатывает?
        - Восемнадцать пенсов в неделю, кроме содержания.
        - И за это он должен трудиться целые дни, как добрая лошадь, и ходить в грязи от утра понедельника и до вечера субботы! Знаешь, сколько он всего получит в год? Три фунта восемнадцать шиллингов!
        - Ну что же, это немало!
        - Немало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов! То, что он заработает за семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты за одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он за семь лет? Я думаю, он нашел бы свою жизнь очень несчастной!
        - Может быть, он сказал бы, что лучше получить меньше, да зато… без опасности, - несмелым голосом заметил я.
        - Ну, конечно, хорош виноград да зелен? Слышал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей никак не удавалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта нельзя сделать даже ту штуку, которую ты сделал сегодня. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
        - Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился, и все такое.
        - Ну да, конечно. И как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
        - О чем?
        - Обо мне.
        - Ничего!
        - Ничего?
        В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города. Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, будто удивлялся, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь. Если бы я действительно говорил Рипстону о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
        - Я ни слова не сказал о вас.
        Он вдруг захохотал.
        - Еще бы! - закричал он. - Еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
        И он продолжал смеяться, будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
        - Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, - заговорил через несколько минут мистер Гапкинс, - он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно. Он попробовал вести жизнь настоящего джентльмена: иметь много денег и ничего не делать, но она оказалась ему не по способностям, и вот он и принялся работать, как вол, за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был мальчик со способностями, вот как ты, неужели он бы согласился на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: «Смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину». Ну, вот мы и пришли домой.
        С этими словами он отворил дверь своего дома. Мы вошли в комнату, где нас уже ожидал великолепный ужин. На столе стояло блюдо с горячим мясным пудингом, другое блюдо с рассыпчатым картофелем, два блестящих стакана и большой кувшин пива.
        Мистер Гапкинс пригласил меня сесть за стол рядом с собой и как ни в чем не бывало принялся накладывать мне на тарелку вкусные кушанья. Этот великолепный ужин сразу после рассуждения моего хозяина о несчастной жизни Рипстона сильно поколебал мое намерение исправиться. Конечно, бедный Рип, мальчик без таланта (я не понимал, что значит это слово, но оно мне очень нравилось), может проводить всю жизнь, таская кули с углем. А я другое дело! Он ведь не знает моих способностей, он не знает, что я целых два месяца жил сам по себе карманным воровством, он не знает, какое это легкое дело и сколько денег можно добыть им! Да и зачем, в самом деле, делаться таким грязным бедняком, как Рип, если никто не скажет за это спасибо!
        - А что, Джим, - заговорил мистер Гапкинс, - как ты думаешь, что теперь ест твой «честный» знакомый? Дали бедняжке кусок хлеба с заплесневевшим сыром, да и будь доволен, правда?
        - Я думаю, что так, - поддакнул я.
        - Поест он да и завалится спать где-нибудь на угольном мешке, вместе с крысами, а?
        - Да уж, конечно, - засмеялся я вместе с мистером Гапкинсом.
        - У тебя очень хорошенькая спальня, - заговорил он снова после минуты молчания. - Ты найдешь там, в комоде, рубашки и все белье. Платье там тоже висит хорошее, не знаю только, будет ли тебе впору. А что, есть у тебя часы?
        - У меня? Часы? Да я никогда и не мечтал о такой роскоши!
        - Я сейчас тебе принесу. Мои мальчики всегда ходят в часах.
        Он вышел из комнаты и через минуту вернулся, неся в руках прелестные серебряные часы, с длинной серебряной цепочкой. Он сам надел их на меня и очень ласково научил, как их заводить. При виде блестящей цепочки, болтавшейся поверх моей курточки, я почувствовал такую разницу между собой и несчастным Рипом, что не мог думать о нем иначе как с сожалением.
        После ужина мистер Гапкинс выпил стакан грога, выкурил сигару и, спокойно усевшись на диване, попросил меня рассказать ему, что я видел в театре. Я охотно согласился на это и принялся подробно передавать ему содержание пьесы, так сильно растрогавшей меня. На него пьеса произвела совсем не такое впечатление, как на нас с Рипом. Он беспрестанно прерывал мой рассказ какими-нибудь насмешливыми замечаниями, доказывал мне, что все действующие лица дураки и что в жизни никогда не может случиться таких глупостей. В конце концов мне стало даже стыдно, что я мог растрогаться подобной нелепостью. Чтобы мистер Гапкинс не угадал, что я чувствовал в театре, я соглашался со всеми его замечаниями и смеялся громче его самого. Мы совсем подружились.
        Наконец мистер Джордж взглянул на часы.
        - Ого, как мы засиделись! - воскликнул он. - Уж двенадцать часов! Пора спать, Джим. Возьми свечку, не беда, что я останусь в темноте. Твоя комната наверху, направо. Когда разденешься, позови меня, я унесу свечу!
        Я пожелал ему спокойной ночи таким голосом, который должен был показать ему, что мое мнение о нем стало значительно лучше с тех пор, как мы вернулись домой, и что я готов усердно служить ему. Затем, взяв в руки свечу, я отправился в свою комнату. Он предупредил, что у меня будет хорошенькая спальня, но такого великолепия я не надеялся найти. Над кроватью, застланной белоснежным бельем, висели красивые ситцевые занавески, на окнах были белые шторы, на комоде стояло зеркало, а на полу лежал мягкий пестрый ковер; около умывальника висело чистое белое полотенце.
        Я смело сунул голову в комнату, но, увидев ее великолепие, быстро отступил, чтобы посмотреть, туда ли я зашел, нет ли другой комнаты направо. Нет, никакой другой не было, это действительно моя спальня. Я снял сапоги, чтобы не испачкать чудесный ковер, и робко подошел к постели. Мне очень хотелось хорошенько рассмотреть все вещи в этой прелестной комнатке, но я вспомнил, что мистер Гапкинс сидит в темноте, и потому поспешил раздеться и улечься.
        - Я готов, - закричал я, - потрудитесь взять свечку!
        Никто не отвечал мне. Тогда я встал с постели и отворил дверь, собираясь закричать погромче, как вдруг услышал голос мистера Гапкинса и молодой женщины, отворявшей нам дверь. Они, очевидно, ссорились.
        - Неужели же я у тебя буду спрашивать, когда мне уходить и когда приходить, вот выдумала! Говорят тебе, иду по делу.
        - И вчера, и третьего дня ты все ходил по делам, Джордж! Ты лжешь! Я узнаю, что ты делаешь! Я выслежу тебя.
        - Ну, коли лгу, так и спрашивать нечего! Ухожу, да и все тут!
        Голоса смолкли.
        - Потрудитесь взять свечку! - закричал я.
        Через минуту Джордж вошел ко мне, взял свечу и молча ушел прочь. Я услышал вслед за этим, как хлопнула дверь на улицу.
        Ссора мистера Гапкинса с женой нисколько не тревожила меня. Он куда-то уходил, она его не пускала, что мне за дело до этого? Я спокойно улегся в своей хорошенькой кроватке и совсем собрался было уснуть, как вдруг услышал стук в мою дверь.
        - Кто там? - спросил я.
        - Оденься и сойди вниз, мальчик, мне надо поговорить с тобой.
        Я узнал голос миссис Гапкинс. Она приотворила дверь, поставила зажженную свечу на пол моей комнаты и, не говоря больше ни слова, ушла прочь.
        Глава XXIX. Под влиянием гнева миссис Гапкинс рассказывает мне вещи, невыгодные для ее мужа
        Я не смел ослушаться приказания миссис Гапкинс. Если муж ее был моим хозяином, то она была моей хозяйкой. Я быстро вскочил с постели и начал одеваться.
        - Не надевай сапог, - закричала она мне с лестницы, - оставь их наверху!
        Это новое приказание отчасти успокоило меня. Я помнил, как она неласково приняла меня, и боялся, что теперь, когда Джорджа не было дома, она просто выгонит меня на улицу, но в таком случае она, конечно, не велела бы оставить сапоги.
        Спустившись вниз, я увидел, что она сидит в гостиной одна и что глаза ее красны и опухли от слез.
        - Войди же, - нетерпеливо проговорила она, видя, что я в нерешительности остановился на пороге, - войди и запри дверь.
        Я вошел, хотя мои робость и недоумение все возрастали.
        - Подойди сюда, поставь свечку на стол и дай мне хорошенько посмотреть на тебя, я ведь почти не видела тебя.
        Не знаю, что она подумала обо мне, но пока она пристально и серьезно разглядывала меня своими красными заплаканными глазами, мне представилось, что она, должно быть, просто пьяна.
        - Сядь, - сказала она, видимо, удовлетворившись своим осмотром, - и скажи мне, что ты за мальчик?
        - То есть как - что за мальчик? - с удивлением спросил я.
        - Что ты, совсем испорченный ребенок, испорченный до мозга костей, как все те маленькие негодяи, которые жили у нас до тебя?
        Задавая этот вопрос, она пристально смотрела на меня, и я почувствовал, что краснею. Что мог я ей ответить? Конечно, если бы я был хорошим мальчиком, мистер Гапкинс не взял бы меня к себе.
        - Я не знаю, что значит совсем испорченный мальчик, - сказал я, надеясь что не совсем испорчен. - Я для одного хорош, а для другого дурен. Вы спросите лучше у мистера Гапкинса, каков я.
        - Долго ты был вором?
        - Несколько недель.
        - Только недель! А часто сидел в тюрьме?
        - Ни разу.
        - Ни разу! Есть у тебя мать?
        - Была, да умерла, когда я был еще маленьким.
        - А отец?
        - Не знаю, может быть, и он умер; мне это все равно.
        - Он, верно, вор? Почти всегда сидит в тюрьме, а?
        - Отец в тюрьме? Кто это выдумал? Он славно задал бы тому, от кого услышал бы такие слова! Мой отец честный человек!
        Негодование придало мне смелость взглянуть ей прямо в глаза. Она улыбнулась.
        - Так отчего же ты сделался вором? - поинтересовалась она. - Как ты познакомился с Джорджем? Он тебе нравится?
        - Да, очень, - поспешил я ответить, - он очень хороший человек.
        - Он хороший человек! - закричала она со злобным смехом. - Сказать тебе, кто он? Он паук, который незаметно затянет тебя в свою паутину и высосет всю твою кровь!
        - Высосет мою кровь?
        Горячность, с какой говорила миссис Гапкинс, пугала меня.
        - Кровь всякого, кто попадется ему! Он настоящий вампир! Как ты думаешь, зачем он взял тебя к себе?
        Если она не знала зачем, то, пожалуй, Джордж Гапкинс рассердится на меня за то, что я ей скажу; если же она знала, то не стоило отвечать ей. Я понимал, что она, поссорившись со своим мужем, хочет восстановить меня против него. Но вспомнив, как обычно вела себя миссис Бёрк, я сделался очень осторожен: если я скажу что-нибудь дурное против хозяина, она завтра же, помирившись с ним, все перескажет ему. Кроме того, убедившись, что она не пьяна, я стал еще больше бояться ее. Все это заставило меня отойти к дверям с намерением при первом удобном случае убежать наверх и запереться в своей спальне.
        - Мы с ним поладили, - проговорил я по возможности примирительным тоном, - я всем доволен, коли что не так, так об этом можно поговорить завтра утром.
        Она несколько секунд смотрела на меня с выражением сострадания, смущавшего меня еще больше, чем ее гнев.
        - Хорошо, если ты говоришь это только по незнанию, - проговорила она. - Ты доволен! Доволен тем, что тебе придется просидеть в тюрьме несколько месяцев, может быть, несколько лет! Доволен тем, что всю жизнь будешь носить имя, которое сделается позором и для тебя, и для всех твоих знакомых. Положим, у тебя нет ни отца, ни матери, но неужели нет никого, кто был когда-нибудь добр к тебе и о ком ты будешь думать, когда тебя посадят в тюрьму за воровство?
        Да, конечно, у меня был такой человек. Я вспомнил миссис Уинкшип, я вспомнил ту ночь, когда она и Марта накормили, одели и приласкали меня, я вспомнил, как она хотела сделать из меня честного мальчика, и почувствовал, что мне будет очень и очень тяжело, если она узнает, что я сижу в тюрьме. Но с какой же стати мне этого бояться? Ведь Джордж Гапкинс обещал выручить меня из всякой беды.
        - Я не попаду в тюрьму, - сказал я, - ведь я уж больше двух месяцев занимаюсь этим делом и ни разу не попадался, а тогда мне еще никто не помогал.
        - А теперь ты нашел помощника! - воскликнула она. - Он поможет тебе на долгое время засесть в тюрьму! Это его обычная манера! Он тысячу раз говорил мне: «Я никогда не начинаю работать свежими руками, пока не отделаюсь от старых». Каждый мальчик служит у него, пока не станет известен полиции, пока за ним не начнут следить. Теперь ты меня понимаешь?
        Трудно было не понять.
        - А мистер Гапкинс не то говорил мне, - заметил я, - он обещал, что не пожалеет никаких денег, чтобы выручить меня из беды.
        - Он обещал! Да разве можно верить обещаниям этого обманщика, этого злодея! Слушай, мальчик. Я тебе много рассказала, ты можешь завтра же выдать меня мужу, и он изобьет меня до полусмерти, как делал уже не раз, но мне все равно, мне надоела эта жизнь!
        Она опустилась на стул, положила голову на стол и заплакала так горько, что у меня выступили слезы на глазах.
        - Пожалуйста, не бойтесь, - проговорил я, подходя к ней, - я ничего ему не скажу. Я не сделаю неприятность человеку, который желает мне добра.
        - Я желаю тебе добра, - проговорила она, поднимая со стола свое заплаканное лицо, - все, что я тебе говорила, правда, истинная правда.
        - Я вам верю, только посоветуйте мне, что же мне делать?
        - Поди, ляг в постель и сам подумай. Ты слишком молод, чтобы быть вором. Поди и подумай, куда тебе деться, когда ты убежишь отсюда.
        - А если я убегу, он не погонится за мной, как вы думаете?
        - Придумай такое место, куда бы он не смел гнаться за тобой. Иди, ложись и думай об этом. Прощай.
        Я вернулся в свою комнату в сильном раздумье. Хорошо ей было говорить: «Ляг в постель и подумай».
        Как я мог думать, когда после всех необыкновенных событий сегодняшнего дня в моей голове остался какой-то ужасный хаос. Одно только было мне ясно. Миссис Гапкинс сказала мне правду: ее муж негодяй, и, если я останусь у него, меня ожидает самая несчастная судьба. Я должен бежать, но куда? Куда он не посмеет за мной гнаться? На этот вопрос я не мог найти ответ. «Посплю-ка я лучше, - сказал я сам себе, - а завтра поговорю с ней об этом. Она наверняка присоветует мне что-нибудь».
        Когда я проснулся на следующее утро, на великолепных часах, подаренных мне накануне мистером Гапкинсом, было восемь часов. Я не слышал, как мистер Гапкинс вернулся домой, но теперь я услышал скрип его сапог по лестнице, значит, он был дома. Я ожидал, что он позовет меня, но он, не говоря ни слова, прошел мимо моей комнаты, и через несколько минут я услышал, что он уходит из дому. Я лежал в постели, придумывая, что мне делать, когда я встану, как вдруг уличная дверь отворилась, и я услышал шаги двух мужчин по лестнице. Через некоторое время Джордж Гапкинс вошел ко мне в комнату.
        - Ну, Джим, - сказал он, - тебе, кажется, придется быть сегодня и поваром, и слугой, и всем на свете: жена заболела.
        - И сильно заболела, сэр? - спросил я, вспомнив странное выражение ее лица накануне.
        - Так сильно, что я сейчас ходил за доктором, он говорит, что у нее начинается горячка или что-то другое в этом роде.
        Болезнь миссис Гапкинс оказалась нешуточной и продолжалась целых три недели. За все это время я ни разу не видел ее. Мистер Гапкинс нанял какую-то старушку, которая ухаживала за ней, готовила еду и исполняла домашние работы, причем я усердно помогал ей. Другого дела у меня не было. Хозяин не исполнил своего обещания и не думал обучать меня всем тонкостям своего ремесла. Он так боялся горячки, что почти не бывал дома. Он обедал вместе со мной в столовой, сидя у открытого окна и беспрестанно нюхая баночку со спиртом, а затем уходил и не возвращался домой до поздней ночи. Спал он в той же столовой, на диване.
        Мое положение было очень недурное. Меня хорошо кормили. Хозяин всегда давал мне шиллинг, когда я его просил, и позволял мне гулять, где я хочу, от шести до десяти часов вечера. Он не только не учил меня ничему дурному, а напротив, каждое утро, уходя из дому, говорил мне: «Пожалуйста, ты не берись за работу и не ходи ни в какие дурные места. Скучно тебе - сходи в театр или в концерт; коли тебе нужны деньги, бери у меня, а сам не добывай». Таким образом, хотя я не забывал совета, данного мне миссис Гапкинс, я находил, что бежать теперь было бы очень глупо с моей стороны. Кроме того, хотя я не видел больную хозяйку, но она часто давала мне мелкие поручения, я оказывал ей небольшие услуги, и мне казалось, что я сделаю неблагодарность, если брошу ее, пока она больна.
        Через три недели миссис Гапкинс вышла из своей комнаты; она была страшно худа и бледна, длинные волосы ее были коротко острижены, и она надела чепчик; это так обезобразило ее, что я с трудом узнал эту женщину. Мистер Гапкинс, не видевший жену уже недели две, был тоже поражен переменой в ее лице.
        - Эким ты уродом стала, - заметил он. - Я бы на твоем месте не вышел из своей комнаты с такой физиономией.
        - Я бы хотела быть еще вдесятеро безобразнее назло тебе! - ответила она довольно неласковым голосом.
        Очевидно было, что болезнь вовсе не помирила моих хозяев.
        После этого я очень удивился, вернувшись на следующий вечер домой и увидев, что она сидит в столовой вместе с мистером Гапкинсом и какими-то двумя мужчинами. Все они о чем-то весело разговаривали, смеялись и, казалось, были в полном согласии. Впрочем, разговор у них шел, должно быть, деловой, потому что когда я вошел, мистер Гапкинс знаком указал на меня своим приятелям, те осмотрели меня с ног до головы, и затем мне было приказано или отправляться спать, или идти еще гулять. Я выбрал первое.
        Не знаю, долго ли я спал, но меня разбудило прикосновение чьей-то руки к моему плечу и голос миссис Гапкинс.
        - Ты не спишь, Джим?
        - Нет-с, не сплю.
        - Думал ты о том, о чем мы с тобой говорили ночью перед моей болезнью?
        - Да, я много раз об этом думал и передумывал.
        - Ну, и что же ты? Решился последовать моему совету?
        - Да, конечно, только я не знаю, куда мне бежать.
        - Ты должен скорее придумать это. Если не уйдешь завтра, тебе придется каяться всю жизнь. Ты видел сегодня в столовой двух приятелей моего мужа - Тильнера и Джона Армитеджа, они вместе затевают дурную штуку и тебя возьмут в помощники.
        - Какую же такую штуку?
        - Грабеж. Ш-ш… Не спрашивай больше! Это будет сделано завтра или послезавтра ночью… в Фульгаме, в Прескотгаузе. Послушайся меня, иди завтра утром, как только встанешь, туда, куда он не посмеет погнаться за тобой, и расскажи там все, только не говори ничего обо мне. Понимаешь?
        - Понимаю, не беспокойтесь, - ответил я.
        - Я и не беспокоюсь, я знаю, ты добрый мальчик и не захочешь за добро заплатить злом. Прощай, мне надо идти вниз, они сейчас вернутся. - Она потрепала меня по щеке своей горячей рукой и вышла вон.
        Наконец должна была начаться моя служба у мистера Гапкинса. Странно только, что он брал меня помощником в таком важном деле, как грабеж, не подучив сперва, как обещал. Еще страннее казалось мне поведение миссис Гапкинс. Если она хотела только, чтобы я убежал и не участвовал в дурном деле, зачем она назвала мне сообщников своего мужа и тот дом, который они собирались грабить? Я ворочался в постели, думая и передумывая одно и то же, но моя глупая голова не могла разрешить этих вопросов. В конце концов я решил, что на следующее утро, как только встану, побегу в Спиталфилд, разыщу там Рипстона, расскажу ему все дело и попрошу его совета. Сначала я хотел обратиться за советом к миссис Уинкшип, но, вспомнив, что около ее дома могу встретить отца и что она, пожалуй, сердится на меня за измену Бельчеру, отказался от этого намерения.
        Глава XXX. Я изменяю Джорджу Гапкинсу. Занавес падает
        На следующее утро после завтрака Джордж Гапкинс сказал мне:
        - Ты много не шляйся сегодня, чтобы не слишком устать к ночи. Ты мне понадобишься.
        - Зачем? - спросил я с самым невинным видом.
        - А тебе что за дело? Узнаешь, когда нужно будет.
        Через некоторое время он позвал меня в небольшую прачечную на другом конце двора. Там было маленькое окошечко в одно стекло, отворявшееся в кухню.
        - Посмотрим-ка: можешь ли ты пролезть через такое отверстие? - спросил он.
        Я с трудом просунул плечи сквозь маленькое окошечко и соскочил в кухню.
        - А ты не можешь еще побольше нашуметь? - поморщился он.
        Я пролез еще раз, стараясь ступать как можно тише.
        - Вот это лучше, - заметил он, - попробуй еще раз, становись на цыпочки.
        Я пролез еще и еще раз, всего раз двадцать.
        - Ну вот, теперь хорошо! - сказал Джордж. - Какие у тебя сапоги, Джим?
        - Крепкие, на толстых подошвах, сэр.
        - Это не годится. Тебе нужно купить пару тонких башмаков, которые ты мог бы легко снимать и надевать. Поди, купи себе сейчас. В Бишопсите есть башмачная лавка.
        Он дал мне полусоверен, и я ушел. Мне нужно было пройти мимо дверей столовой. Миссис Гапкинс увидела меня; она кивнула мне головой и тихо шепнула:
        - Беги теперь же!
        В ответ я кивнул ей головой. Ясно было, что она не обманула меня вчера. Мистер Гапкинс не объяснил мне, для какого дела я был ему нужен, но я понял, что мне придется влезать куда-нибудь в окно и таким образом принимать участие в грабеже. А за грабеж ссылают, как я слышал, на каторгу. Значит, я погибну на всю жизнь, если не убегу как можно скорее.
        Не раздумывая больше, я направился к Спиталфилду. Я не знал точного адреса Рипстона. Он сказал мне только, что живет где-то около церкви, и я надеялся, что около церкви немного зеленных лавок и что я разыщу его без труда. На деле оказалось, что я ошибался. Вблизи церкви жило множество зеленщиков и угольщиков, я спросил в шести лавках и везде получил ответ, что ни о каком Рипстоне и не слышали. Мной начинало овладевать отчаяние. Что если Рип-стон поступил на другое место или живет под другим именем? Как я найду его?
        Я стоял в недоумении среди улицы, как вдруг увидел на тротуаре самого Рипстона. Он нес на плече мешок с углем, а в руках корзину с зеленью и шел, весело напевая какую-то песню. Я быстро подбежал к нему и окликнул. Он так испугался, что чуть не уронил мешок. Едва дав приятелю опомниться, я тотчас рассказал ему всю историю моего знакомства с Гапкинсом и то, почему я от него бежал.
        - На-ка, понеси! - сказал он, как только я закончил рассказ, и сунул мне в руку корзину с зеленью. - Неси корзину, мы так скорее дойдем, это недалеко, сейчас за углом. Я уж говорил о тебе с хозяином, и он сказал, что коли ты не слишком далеко зашел, так чтобы я привел тебя к нему. Пойдем.
        Несмотря на тяжесть, лежавшую на его плечах, Рипстон пошел вперед так быстро, что я со своей маленькой корзинкой едва поспевал за ним.
        - Вот он, сэр! - воскликнул Рипстон, входя в богатую лавку зеленщика и обращаясь к маленькому плешивому старичку, перебиравшему картофель. - Вот тот мальчик, о котором я вам говорил, сэр. Это Смит, он не зашел дальше после того вечера, когда мы с ним виделись. Помните, я вам рассказывал?
        Маленький лысый старичок надел очки и внимательно осмотрел меня. Затем он подошел к внутренней двери лавки и позвал:
        - Сара!
        В лавку вошла старушка с седыми волосами, в белом чепчике. Старик шепнул ей что-то и затем, обращаясь ко мне, сказал:
        - Войди к нам в комнату, мальчик, я поговорю с тобой, когда закончу работу.
        Я стоял в недоумении среди улицы.
        Мне пришлось ждать конца его работы. Жена его начала расспрашивать меня так ласково и так кротко, что я тотчас же стал рассказывать ей всю свою историю. Дослушав меня до половины, она позвала своего мужа.
        - Иди сюда, Тиббит, послушай, какие странные вещи он рассказывает.
        Мистер Тиббит пришел, я и ему все рассказал. На него моя история произвела совершенно неожиданное впечатление. Едва дослушав последние слова, он снял синий передник, взял с гвоздя шляпу и пошел к дверям.
        - Куда ты? - остановила его жена. - Что ты хочешь делать?
        - Что? Известно что, я отведу сейчас мальчишку в полицию, там лучше нас сумеют распорядиться. Пойдем, мальчик!
        - Зачем же, сэр? - спросил я, испуганный оборотом дела.
        - Да надо же помешать этому грабежу! Это самое первое дело, об остальном мы подумаем после. Не бойся, мальчик. Полиция засадит мистера Гапкинса в такое место, откуда он не сможет вредить тебе. Пойдем!
        Мне очень не хотелось идти, но, делать нечего, я должен был покориться, и через пять минут мы были уже в полицейском управлении. Меня заставили пересказать мою историю инспектору полиции. Он слушал с большим волнением, задавал мне множество вопросов, делал какие-то отметки в своей записной книжке, и, когда я закончил, несколько минут молча ходил взад и вперед по комнате.
        - В котором часу ты ушел с улицы Кэт? - спросил он.
        Я помнил, что было десять минут десятого, когда я заглянул в столовую, где была миссис Гапкинс.
        - Теперь пять минут одиннадцатого, - сказал инспектор. - Он велел тебе купить башмаки в Бишопсите?
        - Да, сэр.
        Инспектор позвал полицейского, переодетого в простое платье, дал ему полусоверен и велел купить пару легких башмаков с завязками спереди.
        Я решительно не понимал, для чего это делается. Если я не вернусь на улицу Кэт, зачем же мне башмаки?
        - Вы напрасно послали за башмаками, сэр, - осмелился я заметить, - мои сапоги еще совсем крепкие.
        Инспектор шепнул что-то мистеру Тиббиту, который тотчас же вышел из комнаты, а сам заговорил со мной ласковым голосом.
        - Ты хороший мальчик, - сказал он. - Счастье твое, что ты вовремя остановился на дурной дороге. Теперь, если ты нам поможешь довести до конца это дельце, ты будешь обеспечен на всю жизнь. Тебе ведь хочется вести честную жизнь и ни в чем не нуждаться?
        - Конечно хочется, сэр, только я не знаю, что мне делать.
        - Ну, а я знаю. Ты можешь помочь нам. Как только вернется человек, которого я послал за башмаками, беги скорее назад на улицу Кэт.
        - Назад на улицу Кэт? К Джорджу Гапкинсу? Да зачем же, сэр?
        - Видишь ли, мы хотим, чтобы он пошел на этот грабеж, - ответил инспектор. - Ты неглупый мальчик, ты понимаешь, зачем нам это нужно. Тебе не грозит никакой опасности, - прибавил он, замечая, что я его понимаю, но сильно трушу. - Если бы ты был сообщником этих негодяев, тебе, конечно, досталось бы очень сильно, теперь же другое дело, ты помогаешь закону преследовать их, и закон защитит тебя. Даю тебе честное слово, что с этой минуты и до конца дела полиция глаз с тебя не спустит.
        Последние слова инспектор произнес особенно выразительно, вероятно, желая дать мне понять, чтобы я и не думал обмануть его.
        В эту минуту вошел полицейский с парой новых башмаков.
        - Примерь-ка их! - приказал мне инспектор. - Отлично! Теперь беги скорее обратно, а то тебя там, пожалуй, хватятся. Постой, еще одно слово: могу я довериться тебе? - Он положил руку мне на плечо и посмотрел мне прямо в глаза.
        - Можете, сэр, - кивнул я. - Если вы говорите, что со мной не случится ничего дурного, что вы не дадите меня в обиду, так я исполню все, как вы велели.
        - Ну, и прекрасно. Иди домой и не рассказывай никому, где был. Еще одно слово. Тебе, верно, придется пролезать через какое-нибудь маленькое окошечко, так ты не бойся, я буду стоять возле и ждать тебя. Там будет темно, но ты меня узнаешь потому, что я возьму тебя за волосы, вот так. Ну, теперь ступай.
        Я не берусь описать чувства, переполнявшие меня, когда я вышел из полицейского управления и побежал назад на улицу Кэт. У меня не было в голове ни одной определенной мысли; я знал только одно, что буквально исполню приказание инспектора, так как он обещал дать мне возможность вести честную жизнь. Я не думал, что подвергаю себя при этом какой-нибудь опасности, иначе я, наверное, опять бежал бы от полиции. Когда я вернулся на улицу Кэт, Джорджа Гапкинса не было дома, и мне отворила дверь его жена. Я думал, что она очень удивится, увидев меня, но она, напротив, пристально посмотрела на меня и затем весело воскликнула:
        - А, ты вернулся, Джим!
        - Да, я останусь здесь, - ответил я.
        - Ну, и отлично, я очень рада, что ты останешься! - всплеснула она руками.
        - А вы же мне говорили, чтобы я ушел, - с удивлением заметил я.
        - Ну да, ты ушел и опять пришел, я очень рада!
        Через несколько минут она спросила меня, помню ли я имена сообщников моего хозяина и то место, куда они хотят идти сегодня ночью. Я назвал ей и то, и другое.
        - Отлично, Джимми! - она опять засмеясь своим странным смехом. - Ты умный мальчик, умеешь и помнить секреты, и хранить их! Славная штука, не правда ли? Ха-ха!
        - Да-с, очень, - пролепетал я и в сильном волнении бросился наверх в свою спальню.
        Я так и не узнал, подозревала ли она, в чем дело. В четыре часа она оделась и ушла куда-то, оставив меня в доме одного. Около семи часов вернулся Джордж Гапкинс. Он сначала рассердился, не застав жены дома, но потом повеселел и за чаем шутил и разговаривал со мной самым добродушным образом. Мне было очень тяжело слушать его шутки. Лучше бы он злился и ворчал на меня, тогда у меня было бы легче на сердце. После чая он поинтересовался:
        - Знаешь ты Фульгет, Джим?
        Я ответил, что не знаю.
        - Ну, все равно. Надень свои новые башмаки и иди пешком до банка, а там садись в фульгетский дилижанс; как доедешь до Фульгета, спроси, где мост, и поверни в третью улицу за мостом, там ты найдешь пивную лавочку. Войди в нее и спроси, дома ли мистер Мазон. Отправляйся скорее.
        Я с радостью вышел из душной комнаты на свежий воздух. Надев новые башмаки, я быстрыми шагами направился к банку. Я уже прошел с полдороги, как вдруг меня остановил какой-то прохожий:
        - Не знаете ли, мальчик, как мне пройти к Лондонскому мосту?
        Я указал ему дорогу.
        - Благодарю, - кивнул он и тихо добавил: - Я покупал вам сегодня башмаки. Вы куда идете, в Фульгет?
        Взглянув в лицо прохожего, я тотчас узнал в нем полицейского и в нескольких словах объяснил ему, куда я иду.
        - Благодарю, - ответил он и, как ни в чем не бывало, пошел к Лондонскому мосту.
        В девять часов я дошел до улицы, указанной мне мистером Гапкинсом.
        Мальчик, стоявший за прилавком пивной, сообщил мне, что мистер Мазон ждет меня в комнате хозяина, и, войдя туда, я увидел Джорджа Туинера и Джона Армитеджа, занятых игрой в карты.
        - Я мистер Мазон, - сказал мне хозяин, - посиди, подожди немного, Джимми.
        Они продолжали играть и пить пиво. Хозяин распивочной несколько раз подходил к ним и заговаривал с ними, как со старинными знакомыми. Наконец в половине двенадцатого, когда совсем стемнело, пришел мистер Гапкинс и мы вышли из распивочной. Гапкинс шел со мной впереди, а двое других следовали за нами. Мы прошли таким образом с добрую милю. Дор?гой мистер Гапкинс объяснил мне, что я должен был делать: мне нужно было пролезть в маленькое окошечко, осторожно пробраться вдоль стены и затем отодвинуть задвижку, запиравшую дверь.
        - Ты не бойся, - прибавил он, - если бы дело было опасное, я не взял бы такого мальчика, как ты. Ты ведь можешь сделать все, что я тебе сказал?
        - Могу, - ответил я, дрожа как в лихорадке.
        - Мы все отлично устроим, - заметил мистер Гапкинс. - Там в целом доме живет один только старый джентльмен, такой же старый слуга да глухая экономка; нет даже собаки.
        Мы повернули в небольшой переулок и подошли к забору. Туинер и Джон Армитедж догнали нас, и мы все тихо, как кошки, перелезли через забор. После этого по усыпанной песком дорожке мы подошли к большому темному дому. Ни слова не было произнесено. Я заметил, что Джон Армитедж свинтил какие-то блестящие орудия, влез на плечи к Туинеру и стал что-то делать в стене. Минуты через две что-то звякнуло, и он соскочил вниз.
        - Сними башмаки, Джим, - шепнул мне Джордж.
        Дрожа от страха, я снял башмаки. Джордж взял меня на руки, влез на спину к Туинеру и просунул мои ноги в какое-то отверстие.
        - Тут тесно, Джим, - прошептал он, - да ничего, ты пролезешь, прижми крепче руку к боку. Полезай бочком! Хорошо! Прыгай, не бойся, тут невысоко, не забудь, что я тебе говорил о двери и о задвижке.
        Я делал все, что он мне приказывал, и при последних его словах прыгнул вниз. Здесь, к великому моему утешению, чья-то невидимая рука схватила меня за волосы, другая невидимая рука зажала мне рот, меня тихонько втолкнули в какую-то комнату и заперли там.
        Что было дальше, я не видел. Я слышал легкий скрип отворяемой задвижки, затем шум шагов, крики, громкий голос Джорджа Гапкинса и больше ничего. План инспектора удался: он поймал Джорджа Гапкинса и обоих его товарищей.
        Этой сценой кончается моя история, история маленького оборвыша.

* * *
        По просьбе инспектора меня поместили в заведение для малолетних преступников; я жил там несколько лет и выучился многому хорошему. После этого я переселился в Австралию, там сколотил себе состояние и сделался счастливым человеком. Самыми несчастными годами моей жизни остались те, которые я провел маленьким оборвышем, хотя мистер Рипстон, почтенный торговец углем, уверяет, что и в них не было ничего дурного. Дело в том, что он до сих пор не знает всех подробностей моей жизни карманного вора. Если бы я мог разыскать теперь всех людей, которых обокрал тогда, я охотно вознаградил бы их, но так как это невозможно, то я решил взамен, по мере сил и возможности, оказывать помощь всем маленьким оборвышам, какие встретятся мне в жизни.
        notes
        Примечания
        1
        Пенс (п?нни) - мелкая монета.
        2
        Четвер?к - мера сыпучих тел, равная 26,24 л.
        3
        Кухм?стерская - небольшая недорогая столовая, трактир.
        4
        Фунт - английская мера веса, равная 0,45 кг.
        5
        - нция - английская мера веса, равная 28 кг.
        6
        Ф?ртинг - мелкая монета достоинством в 1/4 пенса.
        7
        Съестная - здесь: съестная лавка.
        8
        Ш?ллинг - монета достоинством в 12 пенсов.
        9
        Б?рочник - владелец барки, небольшого грузового судна.
        10
        Нагрузчик - грузчик.
        11
        Работный дом (англ. workhouse) - благотворительное учреждение для оказания помощи нуждающимся и предоставляющее оплачиваемую работу при непременном условии проживания в таком доме и подчинении его внутреннему порядку.
        12
        Гин?я - золотая монета достоинством в 21 шиллинг (то есть 252 пенса).
        13
        Др?тва - прочная навощенная нитка для шитья обуви.
        14
        Т?льма - женская длинная накидка без рукавов.
        15
        Фут - мера длины, равная 30,48 см.
        16
        Фунт (стерлингов) - 20 шиллингов (или 240 пенсов).
        17
        Кол?да - большое корыто для пойла.
        18
        Кирпичник - кирпичный мастер.
        19
        Речь идет о газовых фонарях.
        20
        П?кули - мелкие овощи, маринованные в уксусе с пряностями.
        21
        Полукр?на - монета достоинством в 2,5 шиллинга (т. е. 30 пенсов).
        22
        Полусовер?н - монета, достоинством в 0,5 фунта (т. е. 10 шиллингов или 120 пенсов).