Мишкино детство Михаил Максимович Горбовцев
        В книге известного детского писателя рассказывается о судьбе деревенских мальчишек в царской России в предреволюционные годы, об участии их в революции 1917 года.
        Главный герой повести — маленький мальчик Мишка. Он очень любит слушать разные истории, сказки, были, любит читать книги и сам пробует записывать «случаи», которые наблюдал. Он хорошо учится, но окончить школу ему не пришлось. Мальчик рано узнал тяжелый крестьянский труд и заботы. Он взрослеет — и вместе со всей деревней вступает в новую жизнь…
        Михаил Максимович Горбовцев
        Мишкино детство
        
        Посвящаю светлой памяти матери моей.
        Родные места
        На северо-восточной окраине уездного города, на углу Духовской и Лазаретной улиц, широко расселся одноэтажный каменный дом купчихи Зайцевой. Отсюда прямо на восток, будто широкая зеленая холстина, тянется многоверстный Вязовский шлях. Обочины шляха обсажены ракитами. Сколько лет этим старухам-ракитам — никто не помнит. Внутренность их давно выпрела, но кроны раскидисты и каждую весну буйно покрываются зеленью. Кое-где от ракит остались только желтые, трухлявые пни, облепленные густой порослью молодых побегов. От пней, особенно после дождя, тянет сладковатой прелью.
        Вдоль шляха выстроились серые телеграфные столбы. На столбах — белые чашечки; между чашечками протянуты провода. Если к столбу приложить ухо, то слышен грустный, куда-то в даль зовущий звук.
        …Лето. По шляху в одиночку и обозами тянутся подводы. В сторону от них лениво плывет и стелется пыль. По обочинам мелким, суетливым шагом спешат в город бабы с кувшинами на коромыслах.
        На девятой версте от города стоит серый столб-указатель. На нем — ржавая дощечка с надписью: «Дорога на деревню Рвановку. Дворов — 45. Мужчин — 92, женщин — 105». От столба, изогнувшись змеей, нырнула и скрылась в начинающей желтеть ржи пыльная рвановская дорога.
        Впереди, вроде лоскутного одеяла, полоски посевов: зелено-седоватые — овсяные, изумрудно-зеленые — просяные, розовато-молочные — гречишные.
        За посевами виднеется и сама Рвановка. Кое-где из зелени проглядывают коричневые трубы и серые крыши изб. Одна из крыш — яркокрасная, черепичная. Из-за деревни, как заячьи уши, торчат концы мельничных крыльев и зеленая луковица на белой шее — купол церкви. На луковице ослепительно ярко блестит золоченый крест.
        Справа от деревни — лес-молодняк. Над мелколесьем возвышаются три великана дуба: один — широковерхий — посредине, два других — островерхие, похожие на монахов — по краям. Владельцы леса — монахи. Лес называется Монашеским.
        Слева от деревни, в четырехугольнике из тополей, поместье графа Хвостова.
        Издали и лес, и деревня, и помещичье гнездовье кажутся обволоченными голубой дымкой.
        Вблизи дымка исчезает. Избы — самые обычные. Начинается деревня на северной стороне огромного лога. Первая от въезда изба — Макара Ярочкина, или, по-уличному, Цыганкова. Изба еще не старая. Стоит бодро. Но кажется, что она только что побыла в сильной драке: крыша взъерошена, побелка на стенах облезла, большинство стекал в окнах выбито, и вместо них наружу выпирает тряпье. Однако изба дерзко смотрит окривевшими глазницами окон и как будто готова вступить в новую борьбу с любым врагом.
        «Цыганкова изба похожа на свою хозяйку, — сказал как-то насмешливый мужик Семен Савушкин: — у самой нос в крови, а она все твердит: наша берет».
        А розовый дед Моргун, глядя в землю, добавил: «Отрепки не робки…»
        И правда, не было того дня, чтоб хозяйка избы Акулина, высокая и широкоплечая баба, похожая на цыганку, с кем-нибудь не поругалась либо не подралась. Если не удавалось с соседками, то она теребила либо своего тщедушного мужа Макара, либо детей, которых у нее было восемь человек и все мал мала меньше.
        - У тебя если бы языка да рук не было, ты бы святая женщина была, — заметил ей однажды Семен Савушкин.
        - На моем месте и святой станет грешником, — сказала ему в ответ Акулина.
        Земли у Цыганковых, кроме небольшого лоскутка на боковине лога, не было. Макар занимался починкой сапог, Акулина ходила по поденной. Дети, как только появлялась зелень, переходили на подножный корм — таскали с чужих огородов лук, морковь, огурцы, рыли картошку. Когда соседи жаловались Акулине, она отвечала: «Поймаете — удавите на месте. Мне только легче будет».
        Детей за воровство она никогда не била и не ругала; если же дети просили есть, она чем попало их била и приговаривала: «На, на… жри!..»
        Она завидовала, когда у кого-нибудь умирали дети. «А моих же, — говорила она, — никакая погибель не берет».
        Бабы побаивались Акулины. Если у косо заболевала корова, подозрение сейчас же падало на Акулину. «Это наверняка, — говорили бабы, — Акулина своими буркалами на нее глянула». И кропили корову святой крещенской водой.
        Мишка тоже боялся Акулины, жалел робкого, бессловесного Макара и дружил со старшим Акулининым сыном Сашкой.
        Рядом с Цыганковой — изба Пузанкова Ефима. Земли у Пузанковых пять десятин. Живут они богато: имеют две лошади, корову, телушку, несколько овец. Но харчи у них плохие: все больше постный борщ и сухая картошка. Ефим собирает деньги, чтоб еще прикупить десятины две-три земли. Мишка дружит с младшим сыном Ефима — Ерошкой, белоголовым курчавым мальчишкой. Ерошка ловок и смел. Когда приходится с боковскими ребятами играть в войну, Ерошка не смотрит на град камней, а, прикрыв лоб рукой, мчится в наступление. Один раз Ерошке острым камнем рассекли под самым носом верхнюю губу, и с тех пор у него на губе, как белый червячок, остался шрам.
        За Пузанковыми изба Лексахиных. Дядька Лексаха мог бы прожить и на своей земле — у него три десятины земли, — но он почему-то полюбил Киев и, как Мишка помнит, только один раз в год приезжает домой. Тогда в его хате несколько дней пьянствуют и поют песни. В Киеве, по рассказам Лексахи, он водовозничает, а по рассказам мужиков — чистит отхожие места. Тетка Таня, жена Лексахи, землю сдает в аренду. Ссылаясь на какие-то болезни, она ничего не делает. Каждый день перед вечером она открывает окно и, подперев пятерней блюдечко, пьет чай. В саду у нее не только груши и яблони, но и смородина, малина, клубника. Она одна из всей деревни варит варенье. Ее корова Лыска, говорят, дает по ведру молока. Пастухов же тетка Таня кормит только пустыми щами да картошкой. На завтрак дает кусок сухого хлеба да зубок чесноку либо огурец. Детей у нее только одна Наташка, которую она называет «моя наследница».
        Следующая изба — деда Ермила. Это ее красная черепичная крыша видна со шляха. Ермил — богач. У него сорок десятин земли. Ему уже под семьдесят лет, а волосы черны, как вороново крыло, и сзади так кольцами и лезут на фуражку. Он сутул и руки всегда держит за спиной. Глаза у него страшные, белки всегда в красных жилках. Он может выпить четверть водки и будет только песни петь. Но за свои деньги пить не любит. Его всегда зовут на похороны, крестины и свадьбы и садят в «святой угол», на лучшее место. На пирах он куражится, но никто ему ничего не говорит, только посмеиваются. Почти вся Рвановка берет у него «под отработок» муку, пшено, картошку. Когда он напивается пьян, то ни с того ни с сего бьет кулаком по столу так, что, будто вспугнутая, летит посуда. «Кто ваш благодетель?» кричит он. «Ты, Ермил Зотыч», в один голос говорят мужики и заискивающе улыбаются. А когда уйдет — плюются.
        Земли Ермиловы каждый год прирастают. Он богатеет. Но поденщиков кормит борщом со старым, червивым салом. Брезгливые бабы поедят сухого хлеба и встанут. А он говорит: «Не то черви, что мы едим, а то черви, что нас будут есть».
        Всем в доме Ермил правил сам. Ни бабка, ни сын, ни невестка в доме никакой силы не имели. Харчи, праздничная одежда всегда были под замком, а ключи в Ермиловом кармане.
        Ермиловы внуки Федька и Васька — один годом постарше Мишки, а другой годом поменьше — с Мишкой играли редко. Дед запрещал: «Чему вы у этих босовиков научитесь? По чужим садам лазить?» Бабка тоже приказывала: «Ешьте пироги дома — босяков этих, как саранчу, все равно пирогами не накормишь».
        Без пирогов же Мишка и его друг Митька играть ребят не принимали. Митька говорил: «Где пироги ели, туда и играть идите».
        Дальше — хата Гришиных. Дядька Гриша, говорят, за всю жизнь не имел ситцевых штанов и даже женился в домотканных портках. Умер от чахотки. Хата Гришиных тоже кажется чахоточной и вот-вот повалится от истощения. Соломенная крыша с проломанным хребтом у трубы сплошь покрыта лишайниками. Окна перекошены. Двор не огорожен, но с улицы, неизвестно для чего, поставлены ворота из двух боковых планок и двух палок, скрещенных косым крестом.
        Семья Гришиных состоит из тетки Пелагеи, трех сыновей и двух девок. Тетка Пелагея тоже больная. Говорит она, как наседка квохчет. Девок ее Евдокию и Марфу, заглаза называют «вековухами» и «забубенными дурами». Старший сын, Федор, живет в батраках; средний, Яков, — в пастухах; младший, Егорка, друг Мишки, — еще маленький, но ему уже сшили пастушью сумку.
        К хате пристроен сарай. Но в сарае этом никакой живности, кроме кур, воробьев да собаки Дамки, никогда не было. Что охраняла тощая Дамка, никто не знал, и никто не слышал, как она лает. Когда ребята бросали в нее палками, она только визжала.
        За Гришиными, на широкой усадьбе, — хорошо обстроенное подворье деда Моргуна. Моргунова изба хоть и крыта соломой, но обложена кирпичом. Через дорогу, по склону лога, большой тенистый сад. В саду ульи — дуплянки, покрытые плетеными соломенными колпаками. В середине сада — похожий на большой погреб амшаник. Дед все лето напролет возится с пчелами. Земли у Моргуновых немного меньше, чем у Ермила. Всем хозяйством правили два сына Моргуна — Козьма и Василий. Они нанимали поденщиц и батраков, они продавали хлеб и мед, они покупали обновки. Дед Моргун — розовый, белобородый, но голос у него гнусавый и вечно недовольный.
        Последняя изба на северной окраине лога — деда Акима.
        Все дворы от Макара Цыганка до Акима называются Вареновкой.
        От акимовской избы постройки перекинулись на южный склон лога — на Боковку. Первая, подслеповатая, снаружи неоштукатуренная изба — мельника Анохи. Четырехкрылая ветряная мельница, что видна со шляха от столба-указателя, как раз и есть Анохина мельница. Мишка любил смотреть, как крутятся крылья мельницы; мельница тогда казалась ему живой, будто силилась сорваться с места и куда-то убежать. Но мельника Аноху, здорового, вечно запыленного мукой мужика, Мишка не любил, потому что Мишкин отец говорил про Аноху: «Вот живодер — по четыре фунта с пуда отмера берет!»
        Левей Анохиной избы, прикрывшись густым вишенником, стоит дом церковного старосты Федота. Богача, равного Федоту, нет в большой округе. У него без малого сто десятин земли. Скупей Федота, должно быть, тоже нет мужика во всем белом свете. Не только батракам и пастухам — даже своим домашним Федот дает хлеб по порциям.
        У Федота два сына, почти одногодки с Мишкой: старший — Ванька и младший — Федька. С ними Мишка и его товарищи в постоянной вражде. И зимой и летом они воюют. Зимой — снежками, летом — камнями. Мужиков-богачей на деревне называют живоглотами. Самым ненавистным для Мишки живоглотам был Федот.
        За Федотовым двором длинной цепочкой вытянулись избы Разореновки: маленькие, горбатые, все в два окна на улицу. Возле изб нет ни сараев, ни деревьев. Разореновские мужики с пасхи и до покрова уходили на печные, каменные, малярные и плотницкие работы. Бабы землю сдавали в аренду Федоту и у него целый год работали.
        До церкви, зеленая глава которой видна с Вязовского шляха, еще три версты: она в Осинном.
        Мишка живет на Кобыльих выселках. Выселки примостились за гумнами Вареновки, на склоне огромного пустыря — так называемого Кобыльего бугра. На выселках пять изб. Первая изба — Митьки Капустина, друга Мишки. Отец Митьки когда-то был первый каменщик, но однажды свалился с рештовки, отбил, как говорили бабы, «нутро» и вот уже несколько лет ничего не делает, беспрерывно кашляет и курит злой табак. Всю семью кормит мать, женщина высокая и худая, со скорбным серым лицом.
        Рядом с Капустиными — изба глуховатого кузнеца Никанорыча, по прозвищу Голубок. Против избы, через дорогу, — кузница. От нее во все дни, кроме праздников, несется перестук кузнечных молотков. Сын Никанорыча Ксенофонт занимался хлебопашеством. Земли у него было немного, но на этой земле получал он такие урожаи, каких не снимал и помещик Хвостов. Ксенофонт брал в библиотеке помещика Хвостова книжки и по этим книжкам вел свое хозяйство.
        Ксенофонтов сын Петька тоже товарищ Мишки. Но любви к нему, как к Митьке, у Мишки нет, потому что Петька жадный: все смотрит, как бы себе побольше, ничем не поделится.
        Третья изба на Кобыльих выселках — Семена Савушкина. Семен почти всем на деревне дал прозвища. Он мог целыми днями рассказывать разные сказки и прибаутки.
        Семену на русско-японской войне снарядом оторвало правую ногу. «Лежу это я, — рассказывал он, — и постреливаю. Вдруг сзади меня как ахнет снаряд! Я обернулся и вижу — в воздухе будто кочерга кубыряет. Глянул на свои ноги, а одной нету. Э-э-э, думаю, так это, значит, голубочка моя нога кубыряла!..»
        О том, что у него оторвало ногу, Семен домой не писал. Вернувшись из госпиталя на костыле и колодяшке, он, не здороваясь, спросил у жены Устиньи:
        - Ну как, будешь принимать или возвращаться туда, откуда прибыл?
        Устинья закрыла глаза руками и заплакала.
        - Ну, хорошо… Только не плачь: завтра моего духу тут не будет, — сказал Семен.
        Вечером он все ласкал детей — трехлетнюю Нюрку и пятилетнюю Маруську. А ночью вышел во двор и ладился повеситься. Но Устинья во-время выбежала во двор, силой втащила Семена в избу и поклялась:
        - Пусть я детей своих не увижу, если я хоть одним словом когда-нибудь попрекну тебя!
        И с тех пор безропотно тянула две лямки в хозяйстве: мужскую и женскую.
        Рассказывая что-либо смешное, Семен сам никогда не смеялся. И по лицу и по голосу его никогда не узнаешь, правду ли он говорит или выдумку. Никто никогда не видел его мрачным. О своей одной ноге он пел даже частушку, пристукивая костылями по деревяшке:
        Хорошо тому живется,
        У кого одна нога:
        И сапог немного бьется,
        И парточина одна…
        Ходил он зимой и летом в рваном полушубке, растоптанном валенке и черной мохнатой шапке.
        Четвертая изба, похожая на кузницу, — бабки Косой Дарьи. Изба почти всегда на замке, потому что Косая Дарья либо где-нибудь новорожденного принимает, либо обмывает покойника, либо стряпает на свадьбу. Бабкин двор зарос бурьяном.
        Последняя изба на выселках — Ивана Яшкина, Мишкина отца. Изба срублена из кое-какого леса, но часто белится, а наличники окон красятся печной сажей, и потому вид у избы всегда веселый.
        Когда-то, до японской войны, у Яшкиных была дубовая изба. В хозяйстве имелись лошадь, корова. Зимовали две-три овцы. Но как раз в японскую войну, когда Ивана Яшкина призвали из запаса на войну, от невыясненной причины загорелся сарай Косой Дарьи. Ветер дул в сторону избы Яшкиных, и меньше чем через полчаса от избы осталась печь да длинношеяя труба. Мишкина мать ездила в Осинное молоть рожь. Вернувшись с мельницы и узнав, что сгорела не только изба, но и весь скарб и даже корова, а дети целы и невредимы, она перекрестилась и сказала: «Ну, слава тебе господи, что они все невредимы!» Она продала лошадь, сбрую, телегу. Часть денег взяла взаймы под отработку у Ермила и Моргуна и до прихода Ивана Яшкина построила избу и даже плетеный сарай. Но в сарае уже, кроме кур да захудалого поросенка, никакой живности не водилось.
        На адресах, в казенных бумагах с двуглавым орлом и печатями, требовавших непосильных податей, и Вареновка, и Боковка, и Разореновка, и Кобыльи выселки именуются деревней Рвановкой.
        Здесь протекло Мишкино детство. Тут по скрипу Мишка узнавал, чьи ворота открылись, отгадывал, чья собака залаяла, чей петух поет.
        Живой родник
        И Вареновку, и Боковку, и Кобыльи выселки окутала темь осенней ночи. Стекла в окнах — черные. Мишкины старшие братья, Филипп и Санька, спят на печке. Отец, прикрывшись рыжим зипуном, лежит на широкой лавке у надворной стены. На столе вверх дном стоит кувшин. На кувшине горит маленькая жестяная лампочка. Мать стоит на коленях — молится. Мишка лежит на кровати; он поджидает мать и перебирает события истекшего дня. Брат Санька плакал и сквозь слезы жаловался: «Всем ребятам новые штаны купили, а мне в школу ходить не в чем». Отец молчал. Мать вразумляла Саньку: «Брюками не учатся. Учатся головой. Что ж делать, если купило притупило… Ну купили бы тебе брюки, рубаху, шелковую манишку, а зубы потом на полку?» — «Я не говорю — манишку», растягивал слова Санька.
        Мишка про себя негодует на Саньку: «Брюки ему… брючный какой… Филипп вон старше Саньки. У Филиппа брюки еще хуже Санькиных, а молчит. И учится Филипп хорошо, первый ученик в школе, а Санька кое-как учится, в сведениях все больше горбатые тройки стоят».
        Потом отец носил на мельницу два пуда ржи. Вернуться с мукой он должен был к обеду, а вернулся совсем в сумерках, говорит — «завозно было».
        - Небось, все про войну да про маньчжурские сопки говорил, а люди мололи, — заметила с сердцем мать.
        - Пошла бы да сама смолола! — обиженно сказал отец.
        Мать от этих слов вспыхнула, будто спичка:
        - Ага!.. Я и приготовь, я и накорми, я и сшей, и обстирай, и напряди, и вытки, и еще в лес по дрова, и мели муку…
        И пошла цеплять слово за слово. Мишке было жаль и отца и мать: когда они ругались, это был верный признак, что в доме злые недостатки.
        На ужин мать подала чуть теплые, лениво паровавшие щи и картошку — прикусывать вместо хлеба. Мишка ужинать не стал. Он только взглянул на щи, и во рту стало так кисло, что он скривился.
        Отец, что-то, видно, обдумывая, тяжело вздыхает. С печки доносится хриплое, с присвистом дыхание Филиппа.
        Мишка прячет под одеяло голову и прислушивается, какие молитвы шепчет мать: если будет говорить «царствие божие дедушкам, бабушкам» — значит, молитва скоро кончится; если же «богородица, дева радуйся» — до конца молитвы еще далеко. «Да воскреснет бог и расточатся врази его», повышенным шопотом говорит мать. «Тоже еще далеко…»
        Мишка приметил: когда мать долго молится, значит ей особенно тяжело.
        Сегодня утром она обещала Мишке рассказать перед сном сказки про ворожею и про живой родник.
        - Это даже не сказки, — пояснила она, — а сущая быль.
        - А про Ивана-царевича, Жар-птицу, золотую рыбку, Лису Патрикеевну, про двух собак, умную и беззубую, — то, значит, брехня была? — хмуро спросил Мишка.
        Мать тут же поправилась:
        - И то правда.
        И Мишке стало легче.
        Мишка еще не слышал сказку про ворожею, но настоящая ворожея — это его мать: она все на свете знает. А какие у нее хорошие булки бывают! Бабы ей говорят: «Ты либо ворожить умеешь?..» Только жаль, что булки печь приходится раз в год — на пасху. Ну, а по сказкам… на что Семен Савушкин мастер, и тот как-то признался: «По сказкам мне до нее не дойти. Она не только слышанную расскажет, а и сама придумает».
        Если б не было сказок, плохо было бы жить. В сказках все возможно, только люди не умеют добыть волшебный камень, не знают петушиного слова, не могут достать живой и мертвой воды. А если кто что-нибудь волшебное и знает, то только и смотрит, чтобы себе было хорошо, а до других ему дела нет. Мишка не такой. Когда он вырастет большой, то обязательно сделает так, что никто не будет плакать, кроме маленьких детей, потому что когда Мишка видит плачущего мужика или бабу, ему самому хочется плакать…
        По земле зашлепали босые ноги. Мишка высунул голову. Мать, стоя к нему спиной, дунула на лампу. Желтый остренький язычок подпрыгнул и исчез. Комнату затопила темь. Стекла из черных сделались темносиними.
        - Откуда она, темь, берется? Где она сидела? — недоумевает Мишка.
        - Ты еще не спишь? — вместо ответа спрашивает мать.
        - А кто мне утром сказку про ворожею и про живой родник обещал рассказать? — напомнил Мишка.
        - Уже поздно, завтра расскажу, — говорит мать.
        Мишка захныкал.
        - Ну, ладно…
        Мать ложится рядом с Мишкой, прикрывает его от стенки одеялом и начинает сказку:
        - Жила это, значит, бабка-бобылка. Ходила она по дворам, куски собирала да на года и тяжелую жизнь жаловалась…
        - Как бабка Косая Дарья? — спрашивает Мишка.
        - Ага… И жил в той деревне кузнец…
        - Как Никанорыч?
        - Как Никанорыч… Ты прикрывай глаза… И вот как-то говорит кузнец бабке: «Плохое ты ремесло избрала: ходить да просить. Твои годы такие, чтоб люди тебя ходили просили». — «Шутник ты!» говорит бабка. «Чего шутник! — говорит кузнец. — Взяла бы да ворожить начала». — «А как?» спрашивает бабка. «Да хоть бы так: «Жив будешь — тут будешь, помрешь — там будешь. Господи, помоги» — и все». Кузнец это так говорил, между прочим, а бабка с той поры и давай ворожить. Раз ей таким манером удалось вылечить, другой, а там и пошла-поплыла о ней слава… Прошло несколько лет… Ты спишь? — окликает Мишку мать.
        - Нет, — бодро отвечает Мишка.
        - А ты спи, — говорит мать и убаюкивающим голосом продолжает: — Прошло, значит, несколько лет. И вот как-то раз кузнец подавился рыбьей костью. Одни говорят ему — поезжай в больницу, другие говорят — надо ехать к прославленной бабке…
        - А чего ж ему ехать! — перебивает Мишка. — Они ж, ты сказала, из одной деревни…
        - Разве я так сказала? Нет, кузнец из другой, — поправилась мать. — Да… приезжает он к бабке, а та и начинает: «Жив будешь — тут будешь, помрешь — там будешь…» И не успела она сказать «господи помоги», а кузнец вспомнил, что это он ее учил так ворожить, да как расхохочется, а кость и выскочила.
        - Вся? — спрашивает Мишка.
        - Вся. Теперь спи.
        - Да-а… короткая, — опять захныкал Мишка.
        - Вот горе мое! — с досадой говорит мать. — Ну, слушай тогда про арапа-людоеда. Только она страшная.
        - Ну и пусть, — сказал Мишка и притих.
        - Жил, значит, в лесу страшный людоед. Сам черный, как помело, а глаза яркие, будто угли горящие. Из лесу он выбирался только вечером. Тихонько подкрадется к деревне, подслушает, где дети не слушаются матери, залезет в картофельную ботву или в кукурузу — и сидит, ждет, не будет ли поздно вечером итти один какой-нибудь вередливый мальчишка. И только мальчишка с ним поровняется, а он — прыг на него и помчит в лес. Затащит его к себе в логово, раздует огонь и начинает жарить и есть мальчишку. Сначала уши оторвет и поджарит, потом нос, потом руки, ноги. Открутит голову — и ее в огонь. Ну, а после того и остальное съест, развалится середь норы и лежит косточки похрустывает.
        От людоедовой избушки у Мишки забегали мурашки по телу, и он подвинулся ближе к матери.
        - …Ну, днем выспится, а вечером опять тихонько на деревню и опять в огород. Каждый день так пропадали дети, а кто их крал, никто не ведал. И так, может быть, и не узнали б, если б не смилостивилась сова — толстая голова. Пропал раз у одной бабы мальчишка. Сидит она на крыльце вечером и горюет: хоть и плохой мальчишка, да свой. Вдруг неслышно подлетает сова — толстая голова, садится на верею и говорит человеческим голосом: «Хоть и злой у тебя был мальчишка, хоть разорил он мое гнездо в дупле и меня самое, когда я на колу сидела, мышей сторожила, чуть палкой не убил, но жалко мне тебя, жалко твоего материнского горя. Твой мальчишка, — говорит, — в подземелье у людоеда сидит. Иди, — говорит, — скорей за мной».
        Сова тихо летит, а мать мальчишки за совой бежит. Прибежала в лес. Сова дает ей фонарь-самосвет и оловянное кольцо и говорит: «Теперь иди по тропинке и там на взгорье увидишь камень-плиту. Постучи этим кольцом три раза в дверь — плита сама откроется. Ты мальчишку возьми, но домой не уходи, а сядь за терновником и жди. И как только людоед войдет в свое логово, ты крестное знамение на плите сделай, и камень навек запечатается». Ну, мать так и сделала. Увидал ее мальчишка, обрадовался. А она ему знак подала, чтоб не говорил, и тихонько вышли. Сели за терновник, сидят и дрожат. Вдруг видят: что-то черное, как тень, а глаза — как плошки горят. Постучало три раза в плиту и скрылось в норе. Мать скорей подбежала да крестом и перекрестила камень-плиту. И навеки запечатался камень-плита.
        Мать умолкла. Долго молчал и Мишка, а потом спросил:
        - А куда ж баба фонарик и кольцо девала?
        - «Куда, куда»! — рассердилась мать. — Опять сове отдала… Спи, а то, может, из-под земли теперь уже выбрался людоед и подслушивает на чердаке или за окном: спят тут маленькие дети или нет?
        Длинный трудовой день и сказки истомили мать, и когда Мишка спросил: «А разве он может из-под земли вырваться?» она ничего не ответила. Слышно было ее ровное дыхание.
        Под печкой, должно быть во сне, буркнул и умолк голубь космач. За окном носится порывистый ветер. И что-то — может быть, ракита веткой, а может быть, людоед лапой — царапает оконное стекло.
        Мишка толкает мать и плачущим голосом тянет?
        - Стра-ашно…
        - Вот видишь… А просил!
        - Я про родник хотел.
        - Про какой родник?
        - Про тот, что утром говорила.
        Мать некоторое время молчит, будто собирается с мыслями, потом усталым шопотом снова рассказывает:
        - Жил-был на свете добрый человек. Ходил он по деревням и облегчал людское горе. Увидит, у кого изба плохая…
        - Как у Гришиных, — поясняет Мишка.
        - Ну, хоть как у Гришиных… Заходит и просится переночевать. А наутро, если хозяева добрые, поднимается пораньше, возьмет топорик, пару бревнышек да пару веточек и начинает хату рубить. Тюк да тюк топориком, а к вечеру хата и готова.
        - Из веточек? — удивляется Мишка.
        - Из бревен. Он веточку только срубит, а она потолстеет, подлиннеет и бревном станет… У другого, смотрит, лошади нету. Придет этот добрый человек к хозяину и скажет: «Подвези меня до соседней деревни». Ну, если хозяин ответит: «Я бы и рад подвезти, да лошади нету», человек руку к уху приставит и спросит: «А что это у тебя за печкой ржет?» — «Это сверчок». — «Да какой же сверчок, когда это лошадь! Вот хоть пойди посмотри». Глянет хозяин за печку, а там конь рысак, серый в яблоках…
        - А к нам он не заходил? — спрашивает Мишка.
        - Нет. Это давно было… Ты слушай, сынок, и спи…
        Много чудесных дел пришлось натворить доброму человеку, прежде чем Мишка стал засыпать. Добрый человек, как оказалось, и увечных исцелял и душевнобольных. Особенно же большой мастер он был по части всякого рода утешений.
        Почувствовав, что Мишка наконец засыпает, мать заканчивает свою сказку:
        - И вот злые люди поймали его и живьем закопали глубоко-глубоко в землю в Монашеском лесу. И, легши в могилу, человек сказал: «Делал я добро людям словами, теперь буду делать его слезами». И потек-зажурчал с того дня в лесу родник. Вода в нем, как слезы, горько-соленая, только от многих болезней она, говорят, целительная…
        У Мишки сладко слиплись веки, он хочет спросить про что-то и не может. И уже ему кажется, что это не мать говорит, а течет-журчит в Монашеском лесу серебряный родник.
        Родословная
        Комель печки служит Мишке хранилищем его любимых вещей. Тут он бережет книжку «Соломон-оракул» и четырнадцать бабок, одна из которых — биток — залита свинцом. Имеется также и досточка — скрипка — и красная железная коробочка. В коробочке хранятся медная солдатская пуговица, кремень и осколок синего стекла.
        Весной, как только на Кобыльих буграх появятся проталины, Мишка наберет в карманы бабок и побежит играть с ребятами. По «Соломон-оракулу» он будет гадать девкам и бабам, когда научится читать. Скрипка… Она хоть не играет, а только скрипит, но зато Мишка сам ее сделал: сам выстрогал досточку, сам вырезал кобылку-подставку, сам натянул нитки — струны — и сам сделал смычок. Старший брат Филипп достал только Мишке прядь конского хвоста для смычка. Красная железная коробочка пригодится Мишке, когда он начнет ходить в школу: в ней он будет хранить перья. Пуговка… Пуговка хороша уже тем, что она с орлом и что ни у кого из ребят нет такой пуговицы. Нет ни у кого и синего стекла. Если один глаз прижмурить, а к другому приставить склянку, то все кругом, будто по волшебству, принимает удивительно красивую, мягкую синюю окраску: и изъеденный шашелем обеденный стол на тоненьких ножках, и длинная скамейка у стены, и угол с иконами, и материн горбатый сундук, и деревянная кровать, покрытая лоскутным одеялом, и даже рыжий зипун отца, что висит на гвозде у порога.
        …Был зимний вечер. Мишка лежал на печи и вслушивался в мужичьи разговоры. Жалостливую историю рассказывал нынче Платонушка, товарищ отца по японской войне. Племянник Платонушки Андрей, по профессии штукатур, выбился было в большие люди: при помощи студентов сдал экзамен за все классы реального училища и поступил учиться на инженера. Уже последний год учился. Пишет матери: «Жди, скоро за тобой приеду». А потом новое письмо шлет: «Бесценная мать! Не жди меня скоро, еду по важной службе в далекие края. Не леди и писем: они оттуда не ходят, нет почты. Жди меня теперь через пять лет». Платонушка помолчал, а потом продолжал:
        - А важная эта служба была ссылка на край Сибири — в Якутию, где птица на лету мерзнет. Загоревала сестра и в тот же год… — Платонушка приложил к лицу шапку и, всхлипнув, закончил: — померла.
        Отец переступил с ноги на ногу. Семен Савушкин вздохнул. Мишке хотелось плакать.
        - За что ж это его туда упекли? — полюбопытствовал Ефим Пузанков.
        - Вишь, он какое-то обращение такое — вот не знаю, как оно по-ученому называется — простому народу написал.
        - Умный человек, а тоже ошибся, — сказал дед Аким.
        После Платонушки Семен Савушкин рассказывал о разбойнике Савицком. Разбойник будто этот грабил богачей и раздавал награбленное бедным мужикам. Семен дошел до самого захватывающего места: где-то в лесу разбойника окружили казаки. По тону, каким рассказывал Семен, можно было догадаться, что Савицкий как-то вывернется. Но как?
        В это время вошел в избу Ксенофонт Голубок. Семен умолк.
        Ксенофонт снял шапку, пригладил на голове волосы, сказал «добрый вечер» и присел на скамейку у стола. Осмотрев поочередно всех мужиков, Ксенофонт кашлянул в руку и спросил:
        - О чем беседа шла?
        - «О чем, о чем»!.. О бабушкиных пчелах! — сердито буркнул Семен Савушкин.
        - Наверно, ты, Семен, какие-нибудь смутные речи из города привез? — предположил Ксенофонт.
        - Привез. Одному любопытному в цирке нос дверью прищемили, — сказал Семен.
        Мишка заметил, как у Евдокима, Митькина отца, сидевшего на корточках у двери, от улыбки собрались под глазами морщины, но Евдоким провел по лицу ладонью и будто стер улыбку.
        - Не тебе ли прищемили? — допытывался Ксенофонт у Семена.
        - Я не любопытный, — равнодушно ответил Семен.
        - Та-ак, — протянул Ксенофонт, видимо не знавший, чем бы озадачить Семена.
        В избе наступило молчание. «И зачем его черти принесли?» подумал Мишка о Ксенофонте.
        - А ты знаешь, Иван Гаврилович, — обратился Ксенофонт к Мишкину отцу, — я был у графа и нашел там бумажку — родословную твоей фамилии. Я даже выписку сделал. Хочешь, прочитаю?
        Отец сидел у порога рядом с Евдокимом, пощипывал по привычке свою рыжеватую бороду и о чем-то думал.
        Не дождавшись ответа, Ксенофонт достал из кармана поддевки большой лист бумаги, развернул его и начал читать:
        - «Тысяча семьсот девяносто девятого года марта осьмой день я, Н-ский помещик, майор Алексей Петров, сын Михальский, в своем роде не последний, продал на вывод Н-скому помещику генерал-майору графу Александру Александровичу Хвостову и наследникам его в вечное владение крепостного своего крестьянина Герасима Максимова, сына Яшкина с женкой Аксиньей и с чадами: Гавриилом…»
        Ксенофонт остановился, взглянул на отца и с каким-то удовольствием пояснил:
        - Слышь, Гавриилом — твоим отцом, значит…
        - Ну и новость! — заметил Семен Савушкин. — Моего деда, я знаю, на борзого кобеля выменяли. — И добавил: — Твои предки тоже, небось, весь век у господ холуями были…
        - Ну нет! — запротестовал Ксенофонт и ладони вперед выставил, будто отгородившись от Семеновых слов. — Наш род никогда в крепостных не был, мы всегда были государевыми крестьянами. А вот Рвановку, дедов, значит, ваших, прадед графа в карты выиграл. А допрежь того вы были крепостными помещика Лещинского.
        - То-то у нас картежников много развелось! — заметил каркающим голосом Ефим Пузанков.
        - Сколько ж за нашего брата платили? — полюбопытствовал дед Аким.
        - А вот сейчас дойдем, — сказал Ксенофонт и начал шарить глазами и пальцем по бумаге, отыскивая место, где он остановился.
        Но тут поднялся Мишкин отец, подошел к Ксенофонту, с гневом вырвал выписку, бросил ее под стол и тихим, но страшным от волнения голосом сказал:
        - Ты лучше выписал бы, как твой дед на проезжей дороге кабак на откупе держал да пьяных купцов грабил…
        Руки у отца тряслись, сам он был бледен.
        - Из песни, как говорится, слова не выкинешь, — робко возразил Ксенофонт и вздернул плечами.
        - Ну и пой про своего деда… Деда моего продавали, а я вот георгиевский кавалер, — строго сказал Мишкин отец и ударил себя кулаком в грудь.
        В избе снова воцарилась тишина. Ксенофонт еще раз вздернул плечами, поднялся и, ни слова не промолвив, ушел. Вслед за ним, притворно зевнув и сказав: «Завтра надо пораньше вставать», вышел Ефим Пузанков, за Ефимом — дед Аким.
        - Эх, люди… мыслете… — вздохнул Семен Савушкин.
        Вечер расстроился.
        Когда отец вышел проводить остальных мужиков и в хате никого не осталось, Мишка соскочил с печи и подобрал бумажку. Раз отец рассердился, значит бумажка была обидная, и ее следовало порвать. Но в бумажке оставалось непрочитанным самое интересное: сколько стоил Мишкин прадед с прабабкою и с чадами. Мишка стоял в нерешительности. Вдруг в сенцах лязгнула щеколда. Мишка вскочил на печь и сунул бумажку в «Соломон-оракул».
        Так среди любимых Мишкиных игрушек оказалась ненавистная и интересная бумажка — родословная.
        Летающее сало
        На дворе лютые морозы. Мишка сидит на печке, вьет веревочку и разговаривает сам с собой: «Теперь ты у меня чорта с два улетишь. Я тебе, милое, подвяжу как следует крылышки. И не трепыхнешься даже… Вот как…»
        Утром он слышал, как мать говорила отцу:
        - Сала уже на донышке осталось. Пора, должно быть, ему и на дуб улетать.
        - Ну что ж, — сказал отец, — пора так пора…
        Мишка вспоминает этот разговор и улыбается: «У кого улетит, а наше, как миленькое, будет сидеть».
        Раз в год, к рождеству, Яшкины, как почти каждый двор Вареновки и Кобыльих выселок, кроме Макара Ярочкина да бабки Косой Дарьи, резали свинью. Собственно, это была не свинья, а пяти-шестимесячный подсвинок. Откармливался он обычно летом на крапиве, собачьей лебеде и бурачной ботве, а осенью на картошках. Оттого подсвинок бывал шелудив, щетинист, с желваком на брюхе, видом больше похож на ежа, чем на свинью. Сала с подсвинка нарезали с пуд, и толщиной оно даже на хребте было не больше как в два пальца.
        Сала вдоволь ели только первые два дня праздника рождества. Потом оно становилось все более и более редким гостем на столе и наконец, примерно в середине рождественского мясоеда, совсем исчезало. А когда Мишка спрашивал у матери, куда девалось сало, она объясняла:
        - На монашеский дуб улетело. Теперь, сынок, пасху жди. На пасху оно снова прилетит.
        - А как же оно без крыльев летает? — недоумевал Мишка.
        - А как летает ковер-самолет? — спрашивала мать.
        И чтоб отвлечь Мишку от разговоров о сале, она описывала ему соблазнительную картину пасхальных святок:
        - Прилетит к нам сало. Кто-нибудь принесет молока и творогу. Куры нанесут яиц. Накрасим писанок. Купим белой пшеничной муки и напечем куличей. А куличи будут рыхлые, вкусные. Отнесем один кулич в осиновскую церковь, освятим. Потом вернемся домой и будем разговляться: есть куличи, сало, творог, яйца… А теперь надо потерпеть… Хочешь, дам капусты с хрустом? Ты будешь ее есть, а она на зубах — хрусь, хрусь…
        После такой картины можно потерпеть…
        Ну, а зачем терпеть, когда можно сделать так, что пасха останется пасхой, а сало все-таки не улетит, и Мишка, как Петька и Ермиловы внуки, будет есть его до самого великого поста!
        - Довольно, — торжествующе говорит Мишка, — отлеталось…
        Мишка, как делал отец, поплевал в ладонь, одернул свитую веревочку, наспех обул лапти и выбежал в сенцы. В сенцах было темно, но он хорошо знал, что бадья с салом стоит рядом с закромом и что в ушках бадьи есть дырочки. Он ощупью нашел дырочку, продел в нее один конец веревки и завязал его двумя узлами. Второй конец он привязал к толстому крюку, вбитому в стенку. Подергал за веревку и промолвил:
        - Вот и все дело… Надо Митьке об этом рассказать, у них тоже сало улетает…
        Уже улегшись спать, Мишка слышал, как о чем-то шептались отец с матерью и опять упоминали про сало. Потом он слышал, как по чердаку, почти над самой головой, как будто кто-то ходил, и еще — как будто отец говорил матери про веревочку. Но все это, может быть, ему померещилось во сне, а по чердаку, может быть, шастал домовой…

* * *
        Обычно утром Мишка в первую голову бежал проверять расставленные силки — не поймался ли воробей или овсянка, а то и синица. Сегодня он как был, не обуваясь, выскочил первым делом в сени проверить, не улетело ли сало. Сала не оказалось. На том месте, где оно стояло, Мишка нащупал большой ведерный чугун, в котором варили ботву и мелкую картошку свинье. Он открыл дверь во двор. В сенцы ударил свет, но бадьи с салом не было. Не было и веревочки, которой Мишка привязывал бадью.
        «Неужели прямо с веревочкой улетело? А может быть, сало кто-нибудь украл?»
        - Сала нету! — тревожно сказал Мишка матери, вбежав в хату.
        - Нету — значит, улетело, — спокойно ответила мать.
        - А как оно там держится, на дубу? — подумав, спросил Мишка.
        - Да вот так и держится, — неопределенно ответила мать и перевела разговор на другое: — Сейчас картошек наварим. Лепешек испеку. Принесу капусты с хрустом… Снедать будем…
        Но у Мишки неотвязно, как комар, вилась мысль о сале. «Хоть бы посмотреть, — думал он, обувая лапти, — как оно летит: с подпрыгом, как воробей, или без подпрыга — плавно, как ворона…»
        После завтрака он собрался было бежать к Митьке, чтоб узнать, улетело ли их сало, как вдруг скрипнули ворота и по двору послышались мелкие, видимо Митькины, шаги.
        Едва переступив порог и сказав «Здравствуйте вам», Митька сообщил:
        - А у нас нынче ночью сало на дуб улетело!
        Мишка с удивлением посмотрел сначала на Митьку, а потом на отца:
        - Во, значит, улетело с нашим вместе!
        Мишкин отец, отряхая крошки с рыжеватой широкой бороды, спросил:
        - И у вас улетело? Значит, сговорились.
        И чему-то улыбнулся.
        От протопленной печки потянуло легким теплом. Верхние стекла окон начали понемногу оттаивать. Но в хате было все же холодно. Ребята разулись и полезли на печь.
        - Ну, а как оно летает? — спросил Мишка.
        Митька не мог объяснить, как летает сало. Тогда Мишка сам начал рассказывать ему о летающем сале, как будто он видел эти полеты по меньшей мере раз двадцать:
        - Оно и без крыльев летает, как ковер-самолет. Подлетит к дубу, покружит возле него, как птица, и сядет.
        - А как же бадья может сесть на ветку? — недоумевает Митька. — Бадья вон какая, — показал он руками, будто охватил бадью, — а ветка вот такая, — он протянул руку.
        Мишка сам не понимал, но раз объявил себя знающим, надо объяснить, как это происходит.
        - А ты разве не видел, какие большие сорочьи гнезда держатся на маленьких ветках? — спрашивает он Митьку.
        Сорочьи гнезда чуть ли не с копну сена Митьке не только приходилось видеть, но и доставать оттуда яйца; сороки вьют гнезда на макушках невысоких, но густых деревьев.
        - Значит, бадья с салом — как гнездо?
        - Ну да… А может быть…
        Мишке вспоминается, как на тоненькой ветке груши висел пчелиный рой.
        - Может быть, они висят там, как пчелиный рой, — говорит он.
        Митька чувствует неуверенность Мишки.
        - А чего ему туда летать? — спрашивает он Мишку.
        - Чего? — На этот вопрос Мишка отвечает не задумываясь: — Если бы оно не улетало, его до пасхи поели бы. А пасху с чем встречать?.. А там еще лето настанет, жнитва. Разве на одном хлебе да огурцах выдержишь? Лошадь на одной соломе будет работать? Вот сало и сохраняется к жнивам. А сейчас работы никакой, сейчас и на картошке да капусте можно прожить…
        Митьке теперь все ясно.
        - Эх, хорошо бы хоть сегодня еще раз поесть сала с хлебом… — со вздохом говорит он.
        Мишка тоже непрочь бы съесть сала.
        - А знаешь что? — вдруг подскакивает Мишка. — Давай возьмем палки и пойдем в лес. Может, чью-нибудь бадью собьем.
        - И верно! Давай обуваться. Как мы, дураки, раньше не догадались!
        Ребята поспешно обулись, оделись, прихватили по две палки и двинулись в поход.

* * *
        До Монашеского леса было версты три, хотя наглаз казалось, что до него и версты не будет. Чтобы сократить дорогу, ребята пошли не Вареновкой, а открытым полем, прямо на средний дуб. Навстречу дул не сильный, но злой ветерок. Он жег лоб и щеки, пощипывал кончики ушей и, будто иголками, покалывал в носу. Итти было легко: после недавней оттепели мороз сковал такую снеговую корку, что на ней лошадь — и та бы не провалилась.
        Летом ребятам не раз приходилось сбивать палками яблоки в чужих садах. Глаз наметался: Митька мог по заказу сбить любое яблоко, и палка редко когда застревала в ветках. Сейчас он тем более постарается. Свое сало они, понятно, сбивать не будут — пусть себе сидит до пасхи, а Ермилово сало, или Моргуново, или кого-нибудь из боковцев — словом, тому, которое будет ниже всех сидеть, наверняка не сдобровать…
        - Я вот этой, смотри, толстенькой, — показывает Митька палку, — как ударю бадью по боку, так она с ветки и закубыряет.
        - А моя вот эта плоха? — показал палку Мишка. От этой тоже не удержится. Только…
        Мишка остановился и укоризненно поглядел на Митьку.
        - Эх мы, дураки! — проговорил он, покачав головой. — А сумки взяли? Куда мы сало будем девать?
        - Ц-ц… — цокнул языком Митька, не зная, что теперь предпринять.
        Мишка поглядел на лес и на Кобыльи выселки. До леса уже оставалось меньше половины пути. Возвращаться домой за сумками… Холодно, и потом, бабы говорили — Мишка не раз слышал: если вернёшься с дороги, удачи не будет.
        - Ну ладно, — решает Мишка: — оно не за горами. Завтра захватим сумки.
        Поскрипывая лаптями, ребята продолжали путь. Но когда лес уже был совсем близко, Мишка вдруг вспомнил про злых собак сторожа:
        - А сторож собаками нас не затравит?
        - А во? — погрозил Митька той самой палкой, которой собирался ударить по боку бадьи.
        - Да, так они и испугались твоей палки! — сказал Мишка.
        Робость охватила и Митьку.
        - А может, они спят? — сказал он уже совсем нерешительно.
        Монашеский лес раскинулся по скатам огромной балки. Тут были самые разнообразные деревья. Над кустарником орешника поднимались тонкие березки, кое-где, главным образом понизу, кучками стоял осинник. Больше всего было молодых дубков. Непроницаемо густой летом, лес сейчас был гол, прозрачен и казался омертвевшим. Изредка только попадались мохнатые дубки, еще не отряхнувшие желтую курчавую листву.
        Ребята подошли к балке и остановились. До заветного дуба оставалось только спуститься в балку и затем подняться на противоположный скат. На дубу уже видны были не то пучки прошлогодних листьев, не то старые гнезда, не то, как утверждали потом Мишка с Митькой, бадьи с салом.
        Однако этот путь оказался самым трудным: а вдруг Ефрем, злой, здоровый старик, от которого за сажень несет нюхательным табаком, вздумает пойти в обход? От деда еще можно было бы убежать, но как убежишь от пяти его огромных псов, которых даже волки боятся!
        Не признаваясь друг другу в охватившей их робости, ребята тревожно разглядывали то дедову сторожку, то дуб.
        Сторожка стояла на дне балки и казалась покрытой ватой. Из коричневой трубы столбом поднимался синеватый дым.
        - Вот видишь, на нижнем суку, — показал Мишка, — чугунок стоит? Это, должно быть, деда Акима. Его сбивать не будем.
        - А на что он нам! Там и сала, небось, один кусок, — сказал Митька. — Я вон куда запущу палкой: видишь, повыше какая бочища стоит?
        Мишка пристально посмотрел в то место, куда показывал Митька, и хотя никакой бочищи не увидел, но предположил:
        - То либо Ермилова, либо чья-нибудь боковская.
        В лесу все было как бы в дреме: и кусты, и деревья, и дедова изба. Вдруг открылась дверь сторожки, и разом залаяли все пять дедовых псов. Не сказав друг другу ни слова, ребята что есть духу пустились бежать на Рвановку. Отбежав с полверсты, они оглянулись назад и остановились. Погони не было. Лес, кроме трех огромных дубов, скрылся. Из логовины спокойно поднимался столбик дыма.
        - Они… эти собаки… знаешь… — сказал Мишка прерывающимся от быстрого бега голосом: — один раз, кто его знает, какого человека разорвали…
        - А как же узнали?
        - А сапоги с ногами нашли…
        Ребята прошли некоторое расстояние молча.
        - Хорошо, хоть видели, что сидит, — сказал Мишка.
        - Ага, — согласился Митька. — Мы давай теперь соберемся и пойдем туда гурьбой: возьмем с собой Сашку, Петьку, Юрку… Тогда собаки чорта с два нам что сделают. А к походу надо нынче же подготовить побольше хороших палок.

* * *
        Сейчас же после обеда Мишка полез на чердак. Там он еще в начале зимы, как только бросили играть в городки, спрятал, чтоб мать не пожгла, городошные палки. Лучших палок для похода и не найти.
        На чердаке было темно, но Мишка знал, что палки лежат за боровом. Огибая трубу, он вдруг больно ударился ногой о что-то твердое. Что это могло быть? Он попробовал рукой — бадья. Снял круговину — сало. Забыв про палки, Мишка поспешно слез с чердака, вбежал в хату и с радостью крикнул матери:
        - Прилетело!..
        - Что прилетело? — не поняла мать.
        - Сало наше. Я на чердак полез, а оно там за боровом сидит себе, как святое…
        Но мать, к удивлению Мишки, не только не обрадовалась, а даже нахмурилась.
        - И все ж он раскопает, и ничего от него не спрячешь, — ворчливо сказала она.
        Все стало просто и ясно: прошлой ночью по чердаку совсем не домовой ходил, а отец. У бадьи крыльев нет, и она летать не может.
        На дубу, кроме прошлогодних гнезд — Мишка их отчетливо видел, — ничего не было.
        И Мишке стало досадно, что его обманули, как маленького.
        Заячий хлеб
        Утром Мишка поел только одной картошки с солью, но настроение у него веселое. Причин тут много. И сон какой-то страшный виделся, а бабы — он слышал — говорили: «Раз сон страшный, явь будет веселая», и боль в горле прошла. Вчера и слюну было больно глотать, а нынче картошка проходила без всякой задержки. Ну и потом… этот заячий хлеб…
        Одно название чего стоит: за-я-чий хлеб!
        Мишка знает траву «заячий холодок». Пушистым веником растет, зеленая, как елочка, и листья, как у елочки, иголками. Под этой травой — отец рассказывал — зайцы в жару отдыхают. Но заячьего хлеба никто не знает. А Мишка сегодня будет есть этот заячий хлеб.
        Однажды Семен Савушкин дал Мишке старые игральные карты. Когда-то зеленая в косую клеточку, рубашка карт теперь полупилась и стала похожа на жабью кожу. На картах уже трудно было разобрать фигуры. Углы карт оборваны. Особенно карнаухой была любимица Мишки — червонная дама. Почти пополам была порвана крестовая десятка. Заметно надорван все еще жаркий бубновый туз. Мишка сидит на печи и играет в дурака. Играет он на две руки. Те карты, что в правой руке, — это его карты. А те, что в левой, — это карты Мишкина друга Митьки.
        Мишка играет и приговаривает, со всей силой шлепая картами: «Семеркой кроешь? Вот тебе и семерочка… Десяткой?.. Есть десятка… Загребай, загребай, больше у тебя крыть нечем…»
        Игра как будто ведется беспристрастно, но получается почти всегда так, что в дураках остается левая рука. И Мишка объясняет будто присутствующему Митьке-соседу: «Сам видишь, я без мухлевки…»
        На печке тепло, но скучно. Хорошо б сейчас побегать.
        Мишка бросает карты, ложится на живот и свешивает с печи голову. Мать прядет. Лицо у нее грустное. Таким грустным бывает солнышко осенью. Спицы в колесе прялки слились в сплошной белесоватый круг. Мать левой рукой смычет кудель на гребне, а правой сучит серую нитку. Нитка течет через пальцы правой руки, через зубчики вилки и наматывается на катушку. Мишка вспоминает, что на указательном пальце правой руки матери нитки выели ложбину почти до крови, но удивляться тут нечему. Тело — оно мягкое. А вот то, что нитка проела такие же ложбинки на железных зубьях вилки, — это Мишке непонятно: ведь тверже железа нет ничего на свете!
        В хате голубоватый сумрак. Сумрак оттого, что два уличных окна заставлены снопами ржаной соломы. Мишка знает, зачем они заставлены: чтобы не выходило тепло. А два окна, что во двор, сильно заморожены. У деда Моргуна окна не замерзают. У него зимой двойные рамы. Между рамами Моргуновы кладут обернутые в бумагу кирпичи, а на кирпичах бумажные цветы — розы: красные, зеленые, желтые. Моргуновы богатые. У них — Мишка слышал, как мужики говорили — от хлеба закрома трещат, а ометы соломы — с Кавказские горы. И Мишке хочется побежать и посмотреть, как это закрома трещат, а треснуть не могут. Моргуновские ометы, когда не замерзали окна, Мишка хорошо видел, только казались они ему похожими не на Кавказские горы, которых он никогда не видел, а на пасхальные пшеничные куличи. Хорошо б сейчас побежать мимо дома Ермила. У него, мужики говорили, куры денег не клюют. Может быть, возле Ермиловых можно хоть копейку найти. Вдруг дед Ермил обронил. Вот сейчас мать опечаленная, а то бы она сразу прояснела и сказала: «Вот молодец у меня сынок — копейку нашел!» Когда Мишка подметал хату, она всегда ему говорила: «Вот
молодец у меня сынок — сам хату подметает!»
        На свете нет лучше матери, чем Мишкина мать. Это вот сейчас зима и ей некуда кинуться, а будь бы лето, она бы всех богатеев обегала и обязательно что-нибудь заработала. Бабы говорили — а бабы зря говорить не станут, — что лучше Мишкиной матери работницы нет.
        И лучше отца нет. Он только задумчивый и нерасторопный.
        И Мишка ничего б не хотел, только чтоб отец и мать не ругались, вот как сегодня утром. Ругалась, собственно, мать.
        - Тюря ты, нерадей! — кричала мать на отца. — Мало ли как добывают копейку! Возьмут топор, пойдут в город, кому дров наколют, кому что… А тебе б только мышей топтать. На царскую помощь, что ль, надеешься?..
        Мишке через комель видно было, как отец топтался у окна и ничего не говорил. И вид у отца был такой жалостный, что Мишке хотелось плакать. Потом отец вздохнул, снял с простенка между дверью в сенцы и дверью в кухню зипун и не спеша начал одеваться. Зипун он перепоясал очень низко. Получился смешной, какой-то длинный живот, но это правильно: озорник ветер не будет поддувать снизу. Отец взял со скамейки вылезшую от времени баранью шапку, покрутил ее в руках и не спеша надел. Постоял, о чем-то думая, потом достал из-под скамейки весело блеснувший плотничий топорик и сунул его за пояс. Опять постоял, потом тихо и беззлобно сказал, будто мать никогда и не ругала его:
        - Пойду в город, может чего подработаю.
        - Давно б так. Только ты сначала поешь, а потом пойдешь, — сказала мать, и голос ее был теплый, любящий.
        - Я там… как-нибудь…
        - Ты на «там» не надейся… Вот картошка. А я тебе на керосин бутылку найду, а то и капли нет…
        Мать поставила на стол чугунок с картошкой и ушла на кухню. Отец взял картошку и, очищая на ходу, подошел к печке.
        - Ты не балуйся тут, — наказал он Мишке, но даже и пальцем не погрозил. — А я тебе либо пряник принесу, либо заячьего хлеба. У зайца отниму.
        - А какой он, заячий хлеб? — встрепенулся Мишка.
        - Хороший.
        - Как пряник?
        - Еще лучше… Только ты молчи… Ну, я пойду, — сказал отец матери, — а то опоздаю… Ты лучше отрежь кусок хлеба.
        Мать взяла с полки ковригу хлеба, отрезала краюшку, завернула ее в тряпку и сунула отцу за пазуху. Отец оглянулся, как будто припоминая, не забыл ли чего, стукнул в дверь и скрылся в густом курчавом пару.
        Вот какой отец у Мишки! Куда бы ни пошел, обязательно что-либо принесет Мишке: если не палочку-конфету, то хоть бумажек от конфет. А бумажки с картинками, а картинки красивые: либо синеватые ягоды черной смородины, либо зима: снег, елка и седой румяный дед с топориком. Попадались бумажки и с важными генералами, у генералов через плечо голубые ленты, вся грудь в крестах и медалях. Всю стенку на печке оклеил Мишка картинками.
        А один раз отец принес Мишке большого пряничного коня. Был этот конь легкий, розовый и с золоченой головой. Ноги были смешные, без копыт, как в валенках, а шея очень длинная и уши маленькие и круглые, как у медведя, но в общем конь был похож немного на настоящего коня и, главное, оказался сладкий, как сахар.
        Долго, недели две, ел Мишка коня, ломая его по маленьким кусочкам. Дал попробовать матери и Митьке. Митька тогда вздохнул и похвалил, а отец отказался. «Я большой», сказал он. У кого еще такой хороший отец? Ни у кого. И вот сегодня отец обязательно принесет заячьего хлеба…
        Мать шумно высморкалась. Прялка остановилась. Мишка взглянул на мать, а у нее по щекам — дорожки от слез.
        - Эх!..
        Печаль, как тень, окутала Мишку. Чем бы мать утешить? Что бы ей такое сказать?
        - Мам, а ты его пробовала? — робко спрашивает Мишка.
        Мать вытерла лицо черным коленкоровым передником и взметнула на Мишку заплаканные, самые дорогие в мире, голубые глаза:
        - Кого?
        - Заячий хлеб.
        - Выдумаешь что зря…
        - А он бывает?
        - Не бывает…
        Мишка улыбается. «Не бывает»… Раз отец говорил, значит бывает. Отец никогда не обманывает.
        - А я тебе дам нынче попробовать, — говорит Мишка.
        - Дурачок ты маленький, — отвечает ему мать.
        Мишку обижают эти слова. «Маленький…» Маленький, маленький, а он все знает. Он только не говорит. А он знает, отчего мать плачет. Хлеб, что на полке, — это последний хлеб. Картох осталось не больше воза. А еще рождества не было. «Ладно, вот отец принесет хлеба, и ты увидишь, что я не дурачок», думает Мишка.
        В окно, что во двор, ударило солнце. Стекла заиграли радостными разноцветными огнями. Мишка соскочил с печи и побежал к окну. Но увидеть на дворе ничего нельзя было. На стеклах толстым мохнатым слоем намерз снег. Чуть обозначались выдавленные вчера Мишкой кружочки от старинной монеты, на которой с одной стороны был тощий одноглавый орел, а с другой написано: «Денга».
        - Мам, а что за эти деньги дадут? — показал Мишка на кружочки.
        - Дадут во что кладут, — бросила мать, и Мишка заметил, как по губам у нее пробежала грустная усмешка.
        - А если бы давали, — сожалеюще говорит Мишка, — ты где-нибудь достала бы взаймы копейку, а я наделал бы целый сундук денег…
        Мать молчит. Мишка продолжает разговор, рассеянно соскребывая ногтями снег со стекол:
        - Купили бы себе корову, лошадь, поросенка…
        - Ты вот смотри мне, стекло высади…
        Мишка бросил соскребать снег, хотел еще что-то сказать, но в окне на улицу, рядом со святым углом, он заметил, сидит на соломе мышь и вышелушивает ржаные колосья.
        Мишка тихонько поднялся и на цыпочках подкрался к окну. Мышь взглянула на него черным с блесточкой глазом и продолжала быстро-быстро выбирать зерна. Мишка сердито нахмурился, топнул ногой и погрозил ей кулаком. Мышь опять взглянула на него и, будто поддразнивая, смешно и быстро жевала зерна.
        - У, ты! — еще более нахмурился Мишка и, как ему казалось, слегка хотел только стукнуть в стекло. А стекло звякнуло и рассыпалось на мелкие части.
        В хату ввалился и поплыл-пополз холод.
        Будто напроказившая кошка, Мишка вскочил на печь и забился в угол. Мать затыкала тряпьем окно и ругала Мишку самыми обидными словами: и выродком, и аспидом, и разорителем. Заткнув окно, она подбежала к печи и встревоженно крикнула:
        - Покажи руку!
        И когда заметила, что с рукой ничего не случилось, сердито нахмурилась и погрозила некрепко сложенным кулаком:
        - Вот пусть отец придет — он тебе покажет. Ты знаешь, что стекло целый пятак стоит?
        Мишка не плакал. Он знал, что стекло стоит дорого. И он ничего так сейчас не хотел бы, как умереть. Живет он только в тягость отцу и матери. А умереть хорошо. Мать рассказывала, что таких маленьких, как он, сейчас же, как отойдет дух («А какой дух? — попутно думает Мишка и решает: — Должно, как пар».)… как только отойдет дух, так берут красавчики ангелочки на крылышки и несут прямо в рай. А в раю цветы кругом и музыка играет. И пение. И ешь там чего хочешь. И пей там чего знаешь. И игрушки разные.
        «А как умрешь? — думает Мишка. — Повеситься? Страшно». Один раз он во сне засунул голову под подушку и чуть не задохся. А когда проснулся — страшно было. «Выбежать и замерзнуть? Холодно. Ножом по горлу? Больно, и кровь будет. С голоду умереть? Есть захочется. Лучше всего, — решает Мишка, — если бы заснуть на печке, а проснуться прямо в раю…»
        Но вот мать тоненьким голосом затянула грустную песню. И Мишке тоже становится легче. Значит, мать не сердится. И умирать не хочется. Мать остановила прялку и все еще нарочно сердитым голосом спросила:
        - Обедать будешь?
        Мишка ничего не ответил.
        - Что ж губу надул? Я, что ль, стекло разбила?
        Есть Мишка хотел, но он угрюмо протянул:
        - Сама и ешь…
        - Губа толще — живот тоньше, — бросила мать, и прялка снова сердито зажужжала.
        А Мишкины мысли снова вернулись к стеклу.
        «Вот тебе и страшный сон! Раз сон страшный, — решает он, — значит, и в яви скверно будет. И бабы это зря говорили, что страшный сон — к веселости».
        Мишка слышал, как бабы отгадывали сны. Если во сне корова, наяву — хвороба. Волк — к суду. Белая булка — к письму. Черви — к прибыли. Он все отгадки знает и проверяет на себе. И чаще всего бабьи отгадки врут. О снах Мишка с бабами говорит, как взрослый, и часто бабы то смеются, а то всерьез говорят: «Вот, бесенок, как влил — отгадал!»
        На печку вспрыгнул и начал облизываться и умываться трехмастный кот Воркоток. Мишка знает примету: откуда кот лапкой загребает, оттуда и гости будут. Но Воркоток сейчас загребает и правой и левой лапкой: правой — со стороны города, значит отец скоро придет, а левой… Мишка не знает, какие деревни с левой стороны и кто бы мог оттуда притти. Но это не важно, кто придет, лишь бы пришел. Мишка очень любит, чтобы кто-нибудь приходил: тогда и мать не такая сердитая, и разговоры идут про что-нибудь интересное…
        В животе у Мишки что-то квакнуло, как маленькая сонная лягушка. Хотелось есть. Но говорить матери не стал: «Вот, ладно, отец придет, заячьего хлеба принесет, тогда и поем. А матери и попробовать не дам. Митьке дам». Митька — неразлучный друг. Они с Митькой в один день родились и в один день крестились. Жалко, что у него обувки нет, лапти еще не сплели. А будь бы обувка, он давно прибежал бы. А если бы Митька прибежал, он ему рассказал бы про заячий хлеб…
        И в голове у Мишки сам собой складывается рассказ, и он начинает шопотом рассказывать: «Зимой капусты нет. А ветки — они горькие. Хрен без хлеба есть станешь? Не станешь. Так и заяц. Вот он как-нибудь проберется к Моргунову гумну, наберет колосьев — и скорей домой. А дома перетолчет в маленькой ступке зерна и замесит хлеб. А потом на сухой дубовый листик посадит — и в печь. Ну, а отец (у кого еще такой отец!) — он все знает: и где заячий дом, и как у зайца отнять хлеб…» Когда Мишка так расскажет, Митька удивится и скажет: «Знаешь что? Пойдем завтра искать заячьи печи». И они возьмут большие сумки, пойдут и наберут много-много заячьего хлеба. И так потом каждый день будут ходить. Но говорить про это никому не станут, кроме Юрки Гришина и Сашки Макарова, они тоже бедные. И тогда будет в семье лад…
        Мишка иронически, улыбается: «Отец — он умный, но все же немного чудак: ему бы каждый день отнимать у зайца хлеб — вот бы и сыты были и мать не ругалась. Надо ему про это сказать…»
        И Мишка с азартом начинает игру в карты, приговаривая: «Загребай, загребай, это тебе не заячий хлеб!»
        Но вот уже карты не разглядеть. Надо близко подносить к глазам даже жаркого бубнового туза. Мать уже зажгла каганец. Хорошо б, если бы мать спросила, не хочет ли он есть. Но мать молчит. Мишка заглядывает через комель печи и видит: мать все сидит за прялкой и что-то шепчет про себя. Лицо у нее все таксе же грустное, как и было. Стекла окон, что во двор, из голубых сделались темносиними. Язычок ночника колеблется и шатает по стенам тени.
        «Что ж это отца нет? Не замерз бы где. Кот еще когда умывался… А может, хлеб отнимает у зайца?» мелькают у Мишки догадки.
        И, будто в ответ на них, скрипнула калитка и затем послышались медленные ровные шаги; вот щелкнула щеколда двери, что ведет со двора в сенцы; вот ноги затоптались в сенцах. «Отец», твердо решает Мишка. Он на слух, с закрытыми глазами узнает шаги отца: медленные, неуверенные и даже робкие. Мать тоже их знает — отцовы шаги. Мишке через печной комель видно, как мать быстрее погнала прялку, как она быстро-быстро засмыкала кудель, плотно сжала губы и как на ее лице появилась суровость.
        И вот дверь в хату открылась. Заклубился пар и медленно растаял. Осыпанный снегом, отец неподвижно стоит некоторое время у дверей, будто осматриваясь, туда ли он попал, куда шел. Затем постукал носками лаптей о порог, бросил под лавку топор, а вслед за ним туда же осторожно поставил бутылку для керосина. Бутылка, видимо, зацепила за обушок топора, и по тонкому, нежному звуку Мишка узнал — и сердце дрогнуло, — что бутылка пустая.
        Не снимая зипуна, отец потоптался, потер руки, обобрал сосульки на усах, на бороде и потом виновато проговорил:
        - Ну и холодно нынче…
        - «Холодно»… С тобой будет холодно! — крикнула мать.
        Затем она громыхнула гребнем и донцем. Отставила прялку, надела кофту, накинула на голову серый полушалок и, громко стукнув дверью, вышла.
        В хате стало тихо и жутко. Мишка сидел и ждал, что отец сейчас подойдет к нему и подаст заячий хлеб. Но отец медленно ходил по хате, бил лаптем о лапоть и дул, согревая руки.
        - Ну как, — не вытерпел Мишка, — отнял хлеб у, зайца?
        Отец встрепенулся и подошел к печи:
        - Отнял…
        И, достав из-за пазухи кусок хлеба, он подал его Мишке. Хлеб промерз насквозь и был твердый, как железо. Мишка еле отгрыз от него кусочек, и этот кусочек был много слаще пряничного коня, которого когда-то давно приносил ему отец. Мишка осмотрел кусок и вдруг изумился: «Что это?..» Еще раз внимательно осмотрел кусок, и опять показался он ему каким-то чересчур знакомым.
        Он соскочил с печи, влез на скамейку, достал коврижку хлеба и приложил к ней отцовский кусок заячьего хлеба.
        И отруби на нижней корке, и подгорелая верхняя корка, и даже запеченная в мякише, перерезанная пополам соломинка — все было точь-в-точь одинаково, как в их хлебе.
        Ясно, что заяц не пек, а у них украл этот хлеб.
        От этой догадки Мишка зажегся радостью и обернулся к отцу, чтобы рассказать ему о беспримерной смелости и даже наглости зайца.
        И ничего не сказал, сразу потух. Отец сидел у стола, положив голову на руки. Через разбитое стекло сочился невидимый холод и колебал язычок каганца. Огонек гонял расплывчатые тени по стенам, по вздрагивавшей спине отца.
        И в голове у Мишки всплыла правда о хлебе: хлеб зайцы не пекут, и этот хлеб, что принес отец, совсем не заячий, а тот самый, который мать давала отцу на дорогу, но отец есть его не стал — сберег Мишке.
        Золоченый орех
        В хату с надворья вошла мать, погрела о стенку печи руки, на цыпочках подошла к кровати и наклонилась над Мишкой.
        От щек матери потянул приятный холодок. Мишка приоткрыл глаза.
        - Позвала? — чуть слышно спросил он.
        - Позвала.
        - Кого?
        - Кого сказал, того и позвала: Митьку, Сашку, Юрку Гришина и… — мать немножко замялась, — и Петьку Ксенофонтова.
        - Я Петьку не говорил, — недовольно процедил Мишка.
        - «Не говорил»!.. А ты знаешь, что печь топить нам нечем, а Петькин отец обещал дать соломы… Ты не обижай его.
        - А что ж он на улице срамил мою елку! Мне Митька все рассказал. «Уж там и елка, — говорит, — три копейки вся стоит… Сосновая ветка, а на ней две мучные конфеты и пряник. Копеечную свечку на четыре части разрезал — вот тебе и все свечи». Митька ему говорит: «А золоченый орех?» А он: «Ну, один только золоченый орех… Мне бы отец захотел — не такую елку сделал, а за три рубля, как в городе…» А отец где?
        - Отец пошел в Софрониевский монастырь. Дед Ефим угорел в своей сторожке и умер. Так вот отец и пошел к игумену, может его вместо Ефима сторожем назначат.
        - Тогда мне отец на тот год настоящую елочку срубит и принесет.
        - Обязательно принесет.
        Вот уже две недели, как Мишку валяет хворь. Губы у Мишки запеклись, голова отяжелела.
        Мишку уморил длинный разговор, но, передохнув немного, он продолжал:
        - У меня хоть такая есть елка, а у него никакой… Богачи… Поверни меня на другой бок и принеси елку.
        Мать осторожно, будто боясь рассыпать, повернула Мишку, поправила лоскутное одеяло и принесла елку.
        На елке висела длинная палочка-конфета в желтой обертке, с махрами по концам, розовая кукла-пряник и несколько переводных картинок. Венчал елку золоченый волошский орех.
        Исхудалой ручонкой Мишка достал золоченый орех, осмотрел его и спрятал под одеяло.
        - Елку отнеси назад, — сказал он.
        Мать отнесла и поставила елку на столик-косячок под образами. Мишка сначала задумался, а потом на лице его проступила улыбка.
        - Картинки и гостинцы поделю ребятам, — сказал он, — а орех оставлю себе. Целый год играть им буду. Есть ни за что не стану.
        - Ты у меня хороший, добрый, — провела мать ладонью по лицу Мишки: — ты орех этот отдай Петьке, а я тебе другой, еще лучший куплю.
        - Мне лучшего не надо. А соломы я тебе, как поднимусь, так на улице насобираю.
        На дворе послышался частый скрип снега, кашель и детские голоса. В хату вошли ребята, обили о порог снег, поздоровались, постояли.
        - Выздоравливаешь? — спросил Митька. И, не дождавшись ответа от Мишки, который безучастно глядел в землю, начал рассказывать, какие произошли новости: — Лед на речке замерз, чистый, как стекло…
        - И видно, как рыбки под ним плавают, — вставил Сашка и удивился: — Как они там не подохнут!
        - «Как, как»… Они же рыбы, а не человек, — деловито, как старший, пояснил Митька.
        - А чижей ловите? — спросил Мишка.
        - Чижи в ольхе засели, не летят к нам… А вчера я синицу поймал.
        Мишка любил птиц, знал их нравы, и разговоры о них были для него самыми приятными и волнующими.
        - Лесовая? — спросил Мишка.
        - Нет, простячка… Вырвалась она у меня в хате из рук, — продолжал рассказывать Митька, — и как ударится грудью о стекло — так вверх ноги и задрала. Я ее скорей слюной отпаивать.
        - А она как укусит его за язык! — расхохотался Сашка.
        - Смех… Тебе б так, — недовольно взглянул на Сашку Митька и показал Мишке язык, на котором действительно от укуса осталась красная точка.
        Должно быть, долго бы шла беседа о птицах, но в разговор вмешался Петька, до того стоявший в стороне и рассматривавший на стенке фотографические карточки.
        - А мне отец захочет — канарейку купит, — сказал Петька.
        - Купит… — иронически протянул Митька. — Он скорей удавится, чем купит.
        - А уж твой отец, — сморщил лицо Петька: — «Кхи, кхи»… чахоточный…
        У Митьки злобно заблестели глаза и передернулись губы:
        - Помещичий холуй — вот кто твой отец! И ты, как вырастешь, холуем будешь.
        - А твой… А ты… — подбирал и никак не мог подобрать обидных слов Петька.
        - Что мой? — поднялся Митька и вызывающе подступил к Петьке.
        Между ребятами, наверное, произошла бы драка, но тут вмешалась Мишкина мать.
        - Каждому свой отец хорош, — сказала она, став между Митькой и Петькой. И чтобы окончательно потушить раздор, она принесла Мишке елку и спросила: — Может, будешь делить гостинцы?
        Ребята смолкли. Мишка попросил нож, разметил и разрезал на четыре части пряник и конфету, разложил их на четыре кучки и к каждой кучке добавил по четыре переводные картинки.
        - А где же орех? — угрюмо спросил Петька.
        - Орех… Вот он, — показал Мишка из-под одеяла золоченый орех и снова спрятал его.
        - Орех пусть ему — он хворый, — поспешно заметил Юрка.
        Он до этого стоял в сторонке, ничего не говорил и все время не спускал с Мишки глаз, будто видел его первый раз в жизни.
        - Я этого не хочу, — указал Петька на гостинцы и обиженно положил в рот палец.
        - Почему не хочешь? — встрепенулась мать.
        - Я орех хочу.
        - Ну дай ему, Миша… Я в город пойду, два тебе куплю.
        - Не дам… Поверни к стенке, — сердито сказал Мишка матери и крепко зажал в руке орех.
        - Орех ему… Орешистый какой! — бросил Митька.
        Петька вышел, сердито хлопнув дверью. За ним выбежала мать. А потом, пошептавшись, выбежали и ребята. Мишка сомкнул горячие веки. За время болезни он привык к одиночеству, к разговорам с самим собой. Ему вспомнился колядный стих, с которым он собирался на Новый год итти по хатам колядовать.
        С колядой итти не пришлось. Но Мишка представляет, что будто все же он ходит по деревне. Через плечо у него большая сумка. А в сумке смесь разного зерна: гречихи, проса, вики, овса. Он по-мужичьи берет горсть воображаемого зерна, ходит по хате деда Акима и приговаривает: «Ходителя, на Василия, носим пугу гречаную, а другую — просяную. Уроди, боже, жито-пшеницу, всяку пашницу. В поле — зерно, в доме — добро, в поле — колосится, в доме — пирожится…»
        Бескровное лицо Мишки подернула улыбка. «Как это пирожится? — удивляется он. — Должно быть, целая хата пирогов…»
        И Мишке представляется набитая пирогами хата. Пироги сложены в штабель. Все они маленькие и остроносые. Глаза — как изюминки. И все, как две капли воды, похожи один на другой…
        В сознание Мишки на миг ворвался было стук двери и сразу же потонул в волшебной дреме. Пироги слились в один большой пирог. У пирога вздутый живот, похожие на чернослив глаза, жирные щеки и тоненькие, словно кочерыжки, ноги. Лицо насупленное, во рту палец. «Да это же Петька!» узнает Мишка. И вдруг слышит, как в руке у него зашевелился золоченый орех и голосом, похожим на голос матери, просит: «Пусти… Пусти…»
        Мишка разжимает руку, и — вот чудо! — у ореха появились ноги, руки. Орех улыбнулся золотой улыбкой, подморгнул, покрутил кулачками, похожими на жолуди, и начал надсаживать Петьку под самые «микитки». Петька схватился за живот, заплакал и убежал.
        - Вот молодец! — кричит Мишка золоченому ореху.
        Орех поклонился, опять хитро подмигнул, проворно закружился и исчез…
        Мишка тревожно просыпается и начинает шарить под одеялом.
        - Тебе пить? — спрашивает мать.
        - Орех пропал… — плача, протянул Мишка.
        Мать суетливо порылась в постели, заглянула под кровать и недоуменно пожала плечами:
        - Где же он?.. Не мышь ли под печь утащила?.. — И равнодушно добавила: — Ну ничего, я тебе другой куплю.
        - Я этот хочу! — простонал Мишка.
        - Завтра найдем и этот, — успокоила мать. — Вишь, темно. А у нас нынче тепло будет. Я от Ксенофонтовых принесла целую связку соломы…
        Мать пододвинула к огню солому и продолжала:
        - А раз на Новый год тепло, весь год будет тепло. Старики так говорят: «Если на Новый год в семье лад, весь год будет лад»… Хочешь, я тебе сказку расскажу?
        - Про Новый год знаешь? — сквозь слезы спрашивает Мишка.
        - Знаю.
        - Почему он новый и почему бывает золоченый орех?
        - И про золоченый орех…
        Мать опять пододвинула солому, вздохнула и начала:
        - Плохо, значит, жилось бедным людям на свете: топить нечем, есть нечего. Вот они думали-думали, как им быть, и надумали: послать трех стариков к царю Берендею рассказать ему о тяжелом мужицком житье-бытье. Взяли старики по посоху, положили по куску хлеба за пазуху и пошли путем-дорогой. День идут, другой идут, неделю идут и вот видят: стоит серебряный лес, а в том серебряном лесу перламутровый дворец огнями сверкает. А вокруг дворца — густой орешник. И висят на том орешнике золотые волшебные орехи. Вот сейчас они блестят, а потом померкнут…
        Под мерный, убаюкивающий голос матери Мишка засыпает и видит: все кругом малиновое — и небо малиновое, и снег в широком поле малиновый, и путь-дорога малиновая, и три малиновых старика идут тем путем-дорогою…

* * *
        На другой день нового года, мать целое утро искала золоченый орех. Где только можно было искала: и в постели, и под кроватью, и даже в сенцах, а сыскать не могла.
        Мишка уже решил было, что орех действительно утащила мышь в нору, но пришел Митька и рассказал, как вчера вечером хвастался Петька: «Эх и хорош же Мишкин золоченый орех! Зерно большое-большое и сладкое. А крепкий, чорт, как чугунный: насилу молотком разбил. Отдала мне его Мишкина мать, а тятька за это велел дать ей связку соломы».
        Мишкино сердце закипело злостью. «А еще лазила под печкой, искала!» думал он о матери.
        - Так где мой орех? — спросил он у нее. — Мышь утащила?
        - Теперь отец поступил сторожем в Монашеский лес, — вместо ответа на вопрос сказала мать. — Теперь у нас будет и хлеб и каша. Там, смотришь, коровенку хоть плохонькую купим. Теперь наши злые дни кончились. А по ореху не горюй, я тебе два куплю: один съешь, а другой посадишь. Вырастет большое дерево. Свои орехи у нас будут.
        И от этих материнских слов кипевшая злость в Мишке будто растаяла. Ему не жаль ореха. Теперь у них своя корова будет. Мать ему купит два ореха. Но он ни одного из них есть не станет, а оба посадит.
        Батраки и богачи
        Весна. Кобыльи бугры ощетинились зеленью. На ракитах, что обступили полукругом Никанорычеву кузницу, появились желтые сережки и остренькие потные листочки. Сережки кажутся Мишке похожими на только что вылупившихся гусят.
        Под ракитами — редкая, будто кружевная, теневая ткань. Ткань то спокойно лежит, то движется.
        Мишка, Митька, Петька и Сашка гоняют «голубей» — куриные перья. Ветер порывисто подхватывает брошенное перо и, поиграв им, утихает. Перо, медленно колыхаясь, опускается на землю. Иногда ветер мчит его прямо на Вареновку.
        Поодаль от ребят сидит младшая Сашкина сестренка — Олятка. У нее большой живот и кривые ноги. Ходит она, как утка, переваливаясь с боку на бок. Ребята прозвали ее «Олятка — пузо в два порядка». Она всегда неотлучно следовала за Сашкой. Ни Сашкины сердитые окрики, ни даже побои не могли ее остановить. Если случалось, что кто-либо Сашку изобьет, она плакала больше Сашки. Когда Сашка дрался с боковскими ребятами, то в драку ввязывалась и Олятка. Правда, она бежала далеко позади ребят, но тоже бросала камни, хотя они летели от нее не дальше как на пять шагов и никому никакого вреда не причиняли. В чужие сады она не лазила, а стояла где-нибудь в сторонке и поджидала ребят.
        Бабы уже приметили: если Олятка возле сада, значит Сашка в саду. Из-за нее ребят не раз заставали и на бахчах и в садах. Тогда ребята, прежде чем итти на промысел, стали прятать Олятку со строгим наказом, чтобы она не только голову не поднимала, но и не дышала.
        Играть ее ребята не принимают. Охватив колени ручонками, она жует травинку и следит за полетом перьев.
        - Во-во! — обрадованно кричит Петька. — Мой рябый полетел прямо к Моргунам.
        Сашка делает рукой навес над слезящимися больными глазами и следит за полетом Петькина «рябого».
        Митька не может допустить, чтобы у Петьки, который на два года моложе его, получалось что-либо лучше.
        - У меня был белоголовый, — равнодушно говорит он, — так на Боковку улетел, и то я ничего не говорю…
        - Бы-ы-ыл… — недоверчиво тянет Петька. — Чорт лысый у тебя был!..
        - Был вот, — настаивает на своем Митька, деловито запуская «желтого», который почему-то никак не хотел подниматься. — Правда ж, Миш, был? — обращается Митька к Мишке.
        - Был, — подтверждает Мишка.
        Солнце уже спряталось за Митькину хату. На Кобыльи бугры пала сплошная тень. У ракит закружили, зажужжали майские жуки — хрущи. Мишка впервые заметил, что хрущи летают не грудью книзу, как бабочки, а как бы стоя, задом книзу, и кажутся похожими на волов.
        Мишка видел, как на светложелтых волах батраки пахали землю у графа Хвостова. Волы ходили парами. На шее у них были колодки, которые называются ярмом. Мишке казалось, что в ярме волам очень неудобно и больно, и он тогда даже потрогал себя за шею. Батраки погоняли волов не кнутами, а длинными палками и кричали либо «цоб», либо «цобе»…
        - Ребята, давайте в батраков играть, — предлагает Мишка.
        Ребята оживились. Голуби уже надоели. Да и ветер, видимо, устал, притих.
        - А как это? — подбежал Митька, бросив своего чернохвостого.
        - Как? — Мишка немного подумал и решительно, будто он уже много раз играл в эту игру, начал объяснять: — Поделаем маленькие сошки, ярма, наловим хрущей, запряжем их в сохи, нарежем земельных загонов и будем пахать, сеять, боронить.
        - А что сеять? — спросил Сашка.
        Митька не любил непонятливых.
        - «Что, что»! — набросился он на Сашку. — Что хочешь, то и сей: сам себе хозяин…
        Ребята палочками очертили большие участки земли. Петька решил сеять на своей земле бахчу, так как любил дыни и арбузы. Сашка, редко вволю наедавшийся картошек, намеревался всю землю занять под картошку. Митька и Мишка тоже любили арбузы, но, рассудив, что обстоятельный мужик бахчу сеять не станет, когда каши в доме нет, уговорились сеять просо, гречиху и овес.
        После того как Мишкин отец поступил в сторожа, жизнь Яшкиных стала светлей. Отцу монахи давали натурой пуд муки на месяц, полпуда крупы, две бутылки масла постного и, помимо того, пять рублей деньгами в месяц. Но деньги почти целиком уходили на погашение старой задолженности по налогам и на разные мелочи — соль, керосин, спички. Двадцать же фунтов крупы на пять человек слишком мало, чтобы кашу можно было есть каждый день.
        После дележки земли ребята наловили почти полный Петькин картуз хрущей, ссыпали их в вырытую Мишкой ямку, изображавшую «сарай», и сверху прикрыли красным кирпичом, заменявшим ворота. Затем ребята сбегали домой за ножами и принялись из свежей ракитовой ветки подбирать подходящий материал для поделки сох и борон.
        Петька и Сашка оказались плохими мастерами: они не знали, как сделать соху, и наблюдали за работой Митьки и Мишки. Митька первый сделал соху, но она вышла такая большая и так непохожа была на настоящую, что Петька удивленно заметил:
        - Ну и соха!.. Колодезный журавль, а не соха… Ее всамделишный бык и то не потянет.
        - Ты свою делай — посмотрим, какая твоя будет! — огрызнулся Митька, хотя видел, что Петька был прав.
        - У Мишки вон получается, — сказал Петька.
        - Так то у Мишки, а не у тебя! — с досадой бросил Митька.
        Мишка сумел подобрать рогатку, которая без обделки уже была похожа на соху, оставалось только кой-где подстругать. Однако с запряжкой и у Мишки ничего не выходило: шеи у «быков» не оказалось, и ярмо на скользкой роговине никак не держалось. Тогда он решил крест-накрест обмотать хруща ниткой и к концам нитки привязать «боронку». Хрущ очень усердно царапал ножками, но сдвинуть с места боронку не смог, хотя она была очень маленькая и ребята помогали криками «цоб, цобе». Когда же Мишка попробовал ударить палочкой по спине «вола», как это делали батраки графа, хрущ подобрал ножки и притворился мертвым.
        Мишку это озлило:
        - Не хочешь, чорт, и не надо!
        Он схватил хруща и вместе с боронкой закинул на ракиту.
        - Зачем ты его! Ты б лучше мне отдал, — сказал Сашка.
        Его, видимо, не покидала мысль насеять побольше картошек и жить потом всю зиму припеваючи.
        Мишка взглянул на Сашку. Сашка показался ему жалким и похожим на осиновского пастуха, которого он в прошлом году, когда ходил с матерью за деньгами, заработанными ею, видел на барском дворе.
        Ярко встала, казалось, уже забытая картина. На порожчатом, с белыми толстыми колоннами крыльце барского дома, широко раздвинув ноги, стоял толстый старый граф. Мишка видел графа первый раз и с любопытством, высунув голову из-за юбки матери, рассматривал его круглое безбородое багровое лицо, заплывшие жиром глаза. Голова у графа лысая, только по бокам головы оторочка из белых волос. В руке у него диковинная, чуть не в руку толщиной, длинная трубка. Барин зло глядел на понуро стоявших осиновских пастухов и, грозя трубкой, как палкой, ругался:
        - Если, распроканальи, еще раз поймают в хлебах ваших коров, тогда милости не ждите, шкуры спущу! Понятно?
        - Понятно, ваше сиятельство, — глухим, робким голосом сказал черный высокий мужик с грязными босыми ногами и большой сумкой через плечо; глаза у него, как и у Сашки, были красные и слезились.
        - Подойди сюда, — строго сказал барин.
        Пастух покорно подошел. Граф рванул его за чуб, сдул с пальцев вырванные волосы и приказал рыжеусому обветренному приказчику Алпатычу, тут же стоявшему с пойманной красно-рябой коровой:
        - На этот раз отдай.
        Барин запахнул красный халат и пошел в дом. Пастухи поклонились ему в спину и поспешно увели корову, перешептываясь и крестясь в благодарность, видимо, за то, что так дешево отделались…
        - Мы вот что: давайте лучше в богачей играть, — предложил Мишка.
        В этой игре, как разъяснил он, никаких сох и борон не требовалось. Жуки должны были теперь изображать коров. Сашка и Петька должны были пасти их на толоке и смотреть, чтобы они не забрались в рядом расположенные «барские посевы». Если же Митька, который исполнял должность приказчика Алпатыча, застанет корову, то немедленно без всякого милосердия должен тащить пастуха и корову к Мишке, изображавшему барина. Петьке и Сашке давалось по кнутику из ниток, Митьке — большая палка, которая должна бала заменить верхового коня — скакуна, а Мишке — палка-трубка.
        - А ты, — глянул Мишка на Олятку, — как загоним вечером коров в хлев, будешь доить их.
        У Олятки от такого неожиданного счастья радостно заблестели большие черные глаза, и она уже заранее подсела поближе к «коровникам».
        Всем игра понравилась, только Петька жалобно было протянул:
        - Я пастухом не хочу…
        Но когда Мишка разъяснил ему, что в другой раз и он будет приказчиком или барином, Петька согласился.
        - Теперь выгоняйте скотину, — сказал Мишка «пастухам», — а мы пойдем к себе в имение… Только чтобы как настоящие пастухи: сначала надо покричать «выгоняйте», а потом уже выгонять, — пояснил он.
        Прокричав несколько раз «выгоняйте», Петька и Сашка присели на колени возле ямки, превратившейся уже в «хлев», и слегка отодвинули кирпич. Первая же вылезшая из-под кирпича «корова» поспешно раскрыла крылья и, зажужжав, улетела. За ней — другая, третья…
        - Они летят! — с тревогой крикнул Петька.
        «Барин» — Мишка и «приказчик» — Митька быстро вернулись к «хлеву».
        - Вы их, как станут раскрывать крылья, так щелчком по спине, — сказал Мишка.
        Средство оказалось верным: жуки после щелчка прятали пленчатые крылья, притворялись мертвыми, потом оживали, но уже лететь не пытались.
        Однако устеречь их оказалось не так просто: они то и дело пробовали забраться на барские посевы. Прискакав на палке через несколько минут к «пастухам», «Алпатыч» — Митька заметил двух хрущей, спокойно ползавших чуть ли не на середине графского овса.
        - Ты что ж это смотришь, собакин сын! — закричал Митька на Сашку.
        И, собрав в руку хрущей, он взял Сашку за шиворот и повел его к «барину» — Мишке.
        - Вот, господин сиятельство, — сказал он Мишке, показывая на Сашку, — весь овес потравил…
        - Овес? Ну-ка иди сюда!
        Мишка довольно сильно дернул Сашку за волосы.
        - Ладно, я тебя тоже так, когда буду барином, — сказал Сашка.
        - И не разговаривать, а то в подвал посажу! — грозно сказал Мишка. — Отдать ему вон ту маленькую, а вон ту толстенькую, на коротких ножках, должно быть макарьевского пригона, я оставлю за потраву себе.
        Сашка не знал, что делать.
        - Ну что, как остолоп, стоишь! Кланяйся, бери корову да скорей уходи! — крикнул Мишка. — А ты иди-ка еще проверь, — приказал он Митьке — «Алпатычу»: — если застанешь в хлебах, моей властью на месте пори…
        На этот раз хрущи в огромном количестве были не только на овсах, но и на гречихе и на просе. Один Петька никак не мог сладить с ними.
        - Это ты так пасешь? — затопал ногами Митька.
        - Попробуй ты их упаси! — показал на хрущей Петька.
        Митьке как-то сразу вспомнились все обиды, которые ему нынче причинил Петька: первое — утром не отломил пирога с молочной кашей, сам весь умолол; второе — утром не поверил, что его «белоголовый» на Боковку улетел; третье — охаял его соху. Он подставил ножку, свалил Петьку — «пастуха» — наземь и, придавив коленкой грудь, занес над головой палку, на которой только что скакал верхом:
        - Жизни или смерти?
        Петька не успел сказать ни «жизни», ни «смерти», как из-за кузницы подскочил его дед Никанорыч и так хватил черной ладонью по Митькину затылку, что тот кубарем покатился к груше-дикарке.
        - Ах ты босота несчастная! — крикнул Никанорыч на Митьку. — А ты чтоб не смел мне с ними гулять, — погрозил он пальцем Петьке. — Марш отсюда к чортовой бабушке! — затопал он ногами на Мишку, Сашку и Олятку, стоявших уже возле избы бабки Дарьи.
        Хныча и вытирая рубашкой окровавленный нос, Митька шел к ребятам и ругался:
        - Ладно… чорт глухой… Все равно убью твоего Петьку, а тебе кузнечную дверь коровьим навозом обмажу…
        Неожиданно из-за Мишкиной избы, с травой в фартуке и тяпкой на плече, вышла сердитая Митькина мать.
        - Ты чего это? — неласково окликнула она Митьку.
        - Чорт глухой нос разбил, — показал Митька на кузницу.
        - Нос разбил?..
        Мать подошла к Митьке и, ударив его по спине, крикнула:
        - Вот тебе добавок!
        Она хотела еще раз ударить его, но Митька скрылся во дворе Косой Дарьи.
        Мишка с Сашкой нашли его в седом, прошлогоднем бурьяне. Он сидел и навзрыд плакал. Мишке стало его жалко.
        - Молчи. Мы теперь не будем принимать Петьку играть, — сказал он, чтобы хоть как-нибудь утешить друга, — пусть теперь сам с собой играет.
        - Меня вот Мишка тоже больно скубнул, а я не плакал, — сказал Сашка.
        - А что ж, игра так игра, должна быть похожа на настоящую, — сказал Мишка.
        - Я разве чего плачу… Я плачу не что Никанорыч побил, а что мать еще…
        - Ну, мать… — по-взрослому рассудительно заметил Мишка, — мать тоже не зря… Это бы и моя побила и Сашкина. Без нас обойтись можно, а без Никанорыча не обойдешься: косу отбивать — к нему, серп или тяпку точить — к нему… А нас, как Семен Савушкин говорит, и кормят серп да тяпка… У меня вон Петька зимой съел золоченый орех. Я тоже обижался на мать, потом подумал-подумал — и верно мать сделала. Мы не богачи…
        - Все равно не пойду домой ночевать. В поле где-нибудь буду ночевать, пусть волки съедят, — сказал Митька.
        - Кому ж хуже? — все так же по-взрослому спросил Мишка. — Съедят — и всё. А на завтра я придумал уже другую игру.
        - А какую?
        - В разбойников.
        Мишка вспоминает мужичьи рассказы про разбойника Савицкого и объясняет игру: кто-нибудь будет помещиком, кто-нибудь — бедными мужиками, а кто-нибудь — разбойниками. А вожаком разбойников будет сам Савицкий. Ночью разбойники нападают на помещичье имение, забирают деньги, всякое добро и раздают их бедным.
        - Я буду Савицким, ладно? — сразу перестав всхлипывать, сказал Митька.
        - Ладно, — соглашается Мишка.
        - Я первым долгом не на хвостовское имение разбойников поведу, а на Никанорычеву кузницу. Одно черное место от нее оставлю, — быстро решает Митька.
        - Так это ж игра, — напоминает Мишка.
        - Попробуй к нему взаправду ткнись, он тебя молотом по голове как стукнет — аж искры брызнут, — заметил Сашка.
        - Ну, как вырасту — разорю.
        - А то давайте в Андрея сыграем.
        - В какого Андрея?
        - Платонушки племянника. Был штукатур, потом почти на инженера выучился, а потом его на край света сослали, где птицы на лету мерзнут.
        - Не, в этого не надо, — возражает Митька. — Лучше в Савицкого. Я Савицким буду…
        Солнце почти спряталось. От него остался только маленький красный ноготь. Откуда-то донеслись стук колес, ржанье жеребенка и лай собак.
        Скрипнула Мишкина калитка. Из трубы Никанорычевой избы медленно поплыл дым — наверно, Никанорычевы поставили самовар. Положив палец в рот, у калитки Дарьина двора стоит грустная маленькая Олятка.
        От Митькиного двора донесся голос матери: она звала Митьку домой.
        - Миш, так ладно, я буду Савицким? — говорит Митька поднимаясь.
        У Мишки еще не прошла жалость к другу. Он сейчас готов бы не только сделать Митьку Савицким, а самим Иваном-царевичем.
        - Ладно, — говорит Мишка.
        Победа
        Если бы не отец, то Мишка так, пожалуй, и не смог бы никого побороть из своих сверстников. Выручил отец.
        - Хочешь, научу, как добыть силу богатырскую? — сказал он однажды Мишке.
        - Хочу.
        - Тогда слушай…
        И отец рассказал, как когда-то давно, когда он был еще маленьким, как Мишка, через Вареновку проходил отставной солдат. Солдат этот попросил у отца кусок хлеба. Отец отрезал и вынес ему чуть не пол ковриги. За это солдат научил отца добывать силу богатырскую. Наука оказалась очень простой: отец должен был по этой науке каждый день носить воду, рубить дрова и при этом про себя приговаривать: «Расти, сила богатырская». Отец носил воду, рубил дрова и стал сильным.
        - Только воду надо не сразу по ведру носить, — пояснил отец, — а сначала недели четыре по четверть ведра, потом по полведра и затем уже по ведру.
        - А как по ведру — так и бороться можно, — подсказал Мишка.
        - Нет… Когда бороться, тогда скажу, — возразил отец.
        Дома отец бывал редко. Но когда приходил домой, Мишка сгибал руку и первым долгом спрашивал:
        - Ну как, пора?
        Отец пробовал мускулы и говорил:
        - Нет… еще как голубиное яйцо. Вот когда станет к куриному подходить, тогда можно…
        Долго и терпеливо носил Мишка воду, рубил дрова. Наконец, один раз, потрогав мускулы, отец улыбнулся и сказал:
        - Теперь можно…
        Мать, слышавшая этот разговор, нахмурилась и стала ругать отца.
        - А что ж, по-твоему, курица — и та пусть мальчишку клюет! — возражал отец.
        Наука отца пошла впрок. Почти всех ребят-одногодков Мишка стал побеждать. Таких же, как Юрка и Сашка, он одолевал любой рукой: хоть правой, хоть левой. Но Митьку, своего лучшего друга, никак побороть не мог. Сколько раз бывало сцепятся, повозятся и разойдутся. Один раз Мишка до того обозлился, что, будто нечаянно, ударил Митьку по носу, а Митька сбил Мишке шапку. Завязалась драка. Разняли мужики.
        Санька, старший Мишкин брат, видел эту борьбу и хотя с Мишкой был в ссоре, но, укладываясь спать, шопотом укорял его:
        - Вот потому ты и не сбарываешь Митьку, что не ешь нижних корок.
        Из-за корок Санька был, собственно, и сердит на Мишку. Оба они срезают лучшие корки на хлебе. Когда хлеб пекся на капустном листе, тогда срезались нижние, чуть подрумяненные, но мягкие корки. Теперь лист вышел. Хлеб печется на отрубях. Теперь срезается верхняя корка. Коврига уродуется, становится как бы лысой. Мать ругает Саньку, как старшего.
        - Ты знаешь, почему лошади сильные? — спрашивает Санька и тут же поясняет: — Потому что им резку отрубями посыпают. Сила — в отрубях…
        Доводы Саньки показались Мишке убедительными, и он стал есть нижние корки. Но и нижние корки не помогли — одолеть Митьку никак не удавалось. И снова выручил отец. Он долго не был дома — мешал весенний разлив Гнилого ручья. Домой он пришел, когда ручей вошел в свои берега, когда Кобыльи бугры покрылись щетиной травы и стал распускаться ракитник.
        - Ну как? Ребят сбарываешь? — спросил отец.
        - Сбарываю, да не всех. Митьку никак не могу побороть, — пожаловался Мишка.
        - А воду носишь? Дрова рубишь? — спросил отец.
        - Ношу, рублю. А он тоже носит и рубит. Нижние корки на отрубях ел, а они не помогают.
        - Корки не помогут, — сказал отец, — тут нужна еще сноровка. Вот пообедаем, пойдем в сарай, чтоб мать не видала, и я тебе покажу одну сноровку.
        - Подножку? — спросил Мишка.
        - Нет, подножку всякий знает.
        В сарае отец воровато оглянулся туда-сюда, разостлал сноп соломы и стал обучать Мишку сноровке. Став на колени и схватив Мишку за руки, он старался спихнуть его с места. Когда же Мишка, в свою очередь, стал напирать на отца, тот вдруг упал на солому, Мишка кубарем полетел через отца на землю.
        Отцова сноровка Мишке понравилась. Он так же хотел подмануть отца, но в сарай неожиданно вошла мать.
        - Ребеночек… смалютился, — насмешливо сказала она отцу.
        - А что ж… раз парень хотел научиться бороться, — смутившись, возразил отец.
        - Учитель какой нашелся! Ты бы научил его лучше лапти плести.
        - И лапти научу, не все сразу, — пояснил отец, но все же виновато стал убирать солому.
        Мишка пошел к Семенову двору. Был праздник. У Семенова двора кружком сидели мужики и играли в карты. Возле них вертелись Ерошка, Юрка и Сашка — играли в «кучу-малу». Митька наблюдал за картежной игрой.
        - Ну-ка, Миша, утихомирь их, — показал на ребят Семен Савушкин.
        Мишка расшвырял ребят, и они притихли.
        - Молодец! — похвалил Семен.
        - Да что ж молодец, — лукаво усмехнувшись, сказал Ефим Пузанков: — меньше себя всяк раскидает. Пусть вот Митьку попробует кинет.
        - Захочет — и Митьку кинет, — уверенно сказал Семен.
        - Ну нет, на Митьку у него силенки нехватит, — спорил Ефим.
        - Хватит, он воду носит.
        - Нехватит! Митька тоже носит.
        В спор ввязались и остальные мужик»: кто говорил за Мишку, кто за Митьку. Мишка молчал. Ему хотелось проверить отцову сноровку, и все же брала опаска: «А вдруг он упадет, а Митька коленкой ударит его в живот? Так и кишки могут вылезти!..»
        - Ну, давай, что ль? — сказал, поднявшись, Митька.
        - Вот это герой! — похвалил Митьку Ефим.
        Мишке деваться было некуда. Мужики бросили играть в карты. Ребята подошли ближе. Митька и Мишка взялись крест-накрест и подальше назад отставили ноги, чтобы не попасться на подножку.
        Наблюдатели хотя и спорили, но были почти уверены, что борьба, как уже много раз до этого, закончится вничью. И вдруг Мишка неожиданно упал на землю, стремительно перекинул через себя Митьку и моментально сел на него верхом.
        - Ура! — закричал Семен Савушкин и восторженно захлопал в ладоши.
        - Хм… Так вот скажи… — удивился Ефим Пузанков.
        - Еще будем? — наклонившись к уху Митьки, спросил Мишка.
        Митька плакал. Он ободрал о землю лоб. Лицо было в крови. Мишка испугался и убежал домой. Вслед за ним пришла сердитая мать.
        - А это ты все виноват! — накинулась она на отца.
        - Где виноват? Почему виноват? — недоумевал отец.
        - Потому… Научил его бороться, — показала мать на Мишку, — а он Митьке все лицо разбил. Там страшно глянуть. И рукав оторвал. — Мать поглядела с укором на Мишку и сказала: — Лучшего друга — и чуть не убил! Хорош, нечего сказать… Вот сейчас возьму палку да отхожу тебя хорошенько…
        И мать у самого Мишкина носа потрясла кулаком. Но бить не стала, только, выходя во двор, крепко хлопнула дверью.
        - Ты ж как его — броском, как я учил? — спросил почему-то тихо отец, будто боялся, что его кто-нибудь услышит.
        Мишка утвердительно кивнул головой. Отец зашагал по хате, потом остановился и смущенно проговорил:
        - Да, оно, конечно, нехорошо: друга — и в кровь… Ну да ничего, заживет…
        И отец погладил Мишку по голове. Но Мишке до боли было жалко Митьку. Еще недавно он так хотел быть победителем, а теперь ему казалось, что лучше быть побежденным.
        …Митьке очень нравилась Мишкина красная железная коробочка. Мишка влез на печку, достал с комеля коробочку, вытряс из нее кремень, солдатскую пуговицу, синюю склянку, положил коробочку в карман и побежал на улицу. Ребята играли в «гусей и волков». Гуси должны были «пролетать» между воротами кузнеца Никанорыча и избой бабки Дарьи. «Волк» — Митька — с повязанным тряпкой лбом сидел, притаившись, за кузницей, подкарауливая «гусей». Мишка виновато подошел к нему и, равнодушно сказав: «Она мне надоела», отдал Митьке свою любимую коробочку.
        На грязном, заплаканном лице Митьки радостно засияли серые глаза.
        - Насовсем? — спросил он.
        - Насовсем, — сказал Мишка и тяжело вздохнул.
        Рябый
        Когда Мишка укладывался спать, мать, достав из сундука узел с разными лоскутами, сказала:
        - А завтра сорока, может быть, принесет тебе новую рубаху.
        Мишка недоверчиво посмотрел на мать и спросил:
        - А где она ее возьмет?
        - В городе, в лавке украдет.
        - А как она ее будет нести?
        - Схватит клювом и понесет.
        - А как же она в хату влетит? Дверь будет заперта, — допытывался Мишка.
        - А она в хату не понесет, а повесит ее во дворе на колу, — не задумываясь, отвечала мать.
        Мишка притих, подумал и со вздохом сказал:
        - Все это ты обманываешь…
        - А какая мне корысть тебя обманывать! — равнодушно сказала мать, развязала узел и озабоченно стала рыться в лоскутах.
        Действительно, какая ей корысть обманывать Мишку? Ведь Мишка не просил же у ней новую рубаху! Да и что пользы просить, если он знает, что у них в доме сейчас даже гроша ломаного нет. Завтра троица — вареновский престольный праздник. Вся деревня, кроме Макаровых и Гришиных, будет печь пшеничные пироги, а Мишкина мать поставила ржаное тесто. Значит, пироги у них будут ржаные. Что сорока сумеет донести рубаху, никаких сомнений не может быть. Донесли же в сказке гуси-лебеди Иванушку-сынка к его отцу-матери! А что сороки — воровки, про то каждому известно. Мишка не раз видел: как только кто-либо начнет опаливать резаную свинью, так сороки тут как тут — скачут, тарахтят, хвостами трясут и посматривают, как бы что стащить. Митькин отец один раз зазевался, а сорока подкралась, целый моток кишок схватила и улетела… Что ей после этого стоит украсть рубашку и принести Мишке, зная, что у него нет новой рубашки!
        Троица — самый любимый Мишкин праздник. На троицу полы в избах посыпаются травой, иконы, двери и даже ворота украшаются клеченьем — ветками березы и клена. Попы в этот день служат в зеленых цветных ризах. Само слово «троица» кажется Мишке составленным из травы и цветов.
        Завтра вся деревня наденет самые лучшие наряды. Даже Косая Дарья, и та вытащит из сундука черное с белыми горошинами залежалое платье и серый платок. О молодых и говорить нечего. От ярких девичьих нарядов аж в глазах будет рябить. Днем девки будут плести венки и прохаживаться по лугу вдоль Гнилого ручья, а вечером — петь песни. И Мишка в своей сорочьей рубахе будет среди них прохаживаться. А ребята будут ему завидовать. «Откуда он, — скажут, — такую рубаху взял? Вот это рубаха так рубаха!»

* * *
        Проснулся Мишка от какого-то остро волнующего запаха. У кровати стояла мать. В руках она держала, как показалось Мишке, розовую рубашку.
        - Ну, вот видишь, принесла сорока рубашку, а ты не верил, — сказала мать.
        Мишка обрадованно схватил рубашку, но, осмотрев ее, померк. Сама рубашка оказалась розовая с белыми, как мак, точками, рукава же были наполовину белые в черную полоску, а наполовину черные с яркими какими-то цветками; воротник — желтый с черными цветками.
        - Я не хочу такой, — угрюмо пробурчал Мишка и кинул рубашку наземь.
        - Во… Почему? — удивилась мать. — Это ж на городской манер. В городе все ребята носят такие рубашки. А смотри, какие пуговицы, — продолжала она, показывая пуговицы, — настоящие янтарные… Разве станут к плохой рубашке такие дорогие пуговицы пришивать!
        В сказках, когда речь шла о красоте царских палат, обязательно упоминались хрусталь и янтарь.
        Пуговицы Мишке понравились.
        - А что ж я такой ни у кого не видел? — уже мягче спросил он.
        - А где ж ты ее увидишь? Ты ж в городе ни разу не бывал. Да эту рубашку, если отдать Митьке или Сашке, они с руками оторвут, — убеждала мать. — Ну, примеряем? — спросила она, выждав некоторое время.
        В знак согласия Мишка кивнул головой.
        - А может, сорока сама рябая — вот она и выбрала рябую, — предположил Мишка.
        - Может, и так, — согласилась мать.
        Подпоясав Мишку бордовым кашемировым пояском, она отошла в сторону, со всех сторон оглядела его и весело сказала:
        - Прямо как на тебя шита…
        Мишка схватил большой серый пирог и вприпрыжку выбежал на улицу.

* * *
        На Кобыльих буграх, под грушей-дикаркой, где обычно собирались ребята, никого не оказалось. Тихо и пусто было и на Кобыльих выселках. Только у ворот Митькиной избы стояла вся желтая, как канарейка, Митькина старшая сестра — Настя. Она с любопытством оглядела Мишку, усмехнулась, но ничего не сказала.
        - Митька дома? — спросил Мишка.
        - Они с Афанасом давно побежали на Вареновку, — сказала Настя.
        «Наверно, на Ефимовых дубах», решил Мишка и что есть силы пустился бежать на Вареновку.
        На околице Вареновки его встретил и остановил дед Моргун.
        - Э-э… где ж ты такую рубаху отхватил? — щуря глаза, не то удивленно, не то насмешливо спросил он.
        - Это нам сорока принесла, — сказал Мишка и хотел обойти деда.
        - Ты погоди, — загородил дорогу дед, — за какие ж такие заслуги она тебе принесла? Чи ты хорошо скот стерег, чи пахал? — спросил он, и в тоне его голоса явно чувствовалась насмешка.
        Вареновка вся была разубрана зеленью. На всех воротах, даже на Гришиных, состоящих из четырех перекладин, были воткнуты ветки. Улица против каждой избы чисто подметена. На куче строевого леса против Пузанковой избы сидели вареновские бабы. Поодаль от них ползали на четвереньках ребята — Афанас, Митька, Ерошка: должно быть, играли в пуговки.
        Увидев баб, Мишка остановился. После слов Моргуна он чувствовал, что на его сорочью рубаху будто кто бросил грязью.
        Первой на дубах сидела Степанида — Ерошкина мать. Заметив Мишку, она что-то сказала бабам, и те, вытянув вперед шеи, с любопытством поджидали Мишку. Мишка остановился и хотел было повернуть обратно, но Степанида добрым, совсем не насмешливым голосом позвала его:
        - Смелей, смелей! Похвались новой рубахой.
        Нерешительно, потупив глаза, будто в чем-то провинился, подошел Мишка к бабам.
        - Да что ж это она — из лоскутков, что ль, сделана? — поворачивая Мишку, сказала тетка Степанида и еще что-то хотела добавить, но в это время вдруг Афанас, ученик кузнеца Никанорыча, во все горло крикнул:
        - Глянь, рябый!
        И загоготал своим лошадиным смехом. Вместе с ним засмеялись бабы и ребята. И что обиднее всего показалось Мишке: даже его лучший друг Митька, и тот засмеялся.

* * *
        Прибежав домой, Мишка поспешно скинул рубашку и со злостью сказал матери:
        - Сама носи ее!.. Из лоскутков сшила да говоришь, что сорочья…
        Весь день своего любимого праздника троицы Мишка не показывался на улице и с нетерпением ждал, когда настанут будни.
        …Все проходит. Злость как-то незаметно перешла в огорчение. А затем выветрилось и огорчение.
        Только прозвище «Рябый» осталось за Мишкой на всю жизнь.
        Парфен-царевич
        Уже в сумерки мать вернулась из лесу и поставила на стол глиняный кувшин, прикрытый широким листом лопуха.
        Мишка подбежал к столу, влез на скамейку и приподнял лист. В нос ударило густым ароматом земляники. Кувшин почти доверху был наполнен ягодами.
        - Мам, можно одну попробовать? — спросил Мишка и уже нацелился было рукой схватить большую, почти с воробьиное яйцо, ягоду.
        - Нельзя, нельзя! — испуганно закричала мать, поспешно вынесла кувшин в сенцы и принялась застилать постель.
        Мишка насупился.
        - Сегодня пораньше ляжем, — сказала мать, — а завтра пораньше утречком встанем и пойдем с тобой в слободку к тетке Анне.
        Мишка испытующе глянул на мать: шутит она или правду говорит?
        - Мы ей понесем ягод, а она нам, смотришь, даст пуд муки. А нам тогда до новины и горя мало, — продолжала она.
        Мишка забыл про ягоду.
        - И меня возьмешь с собой? — спросил он.
        - И тебя… Ложись спать… Завтра тетка Анна пирогами нас угостит…
        Мишка закрывает глаза, но долго не спит. Отец — тот никогда не обманет. А мать сколько раз обманывала Мишку. И летающее сало придумала, и сорочью рубаху, и золоченый орех тогда будто мышь утащила. Давно она уже говорит, что как-нибудь возьмет Мишку к тетке Анне, а все не берет.
        Тетка Анна, отцова сестра, была у них в гостях, как Мишка помнит, один только раз. Мишке она дала тогда целую горсть ландриновых, похожих на цветные льдинки конфет и две новенькие копейки. Хотел что-то дать и дядя Тимоха, теткин муж. Он уже достал было из кармана толстобокий кожаный кошелек и покопался было в нем, но потом сказал: «Нет мелочи… Как-нибудь в другой раз», и положил кошелек в карман. Это было давно. Но Мишка помнит все подробности приезда. Тетка Анна была в темнобордовом платье. На плечах — яркозеленый полушалок с красными цветами. В ушах — большие золотые кольца-серьги. Ростом тетка высокая, на лице румянец, но щеки впалые, сама она грустная и молчаливая.
        Дядя Тимоха мал ростом. Лицо у него веснущатое, волосы на голове торчат ежиком, цветом — медно-красные. На нем черный настоящий суконный костюм, красного сатина рубашка, лакированные бутылками сапоги. На жилетке пролегла толстая серебряная цепочка. Дядя Тимоха то и дело доставал из жилетного кармана большие серебряные часы, открывал их и говорил:
        - Время еще детское…
        - А я умею их держать, — показал Мишка на часы.
        Но дядя Тимоха сделал вид, что ничего не слышал, и сунул часы в карман. Потом дядя напился пьяным, хвастался, кричал, ругался с теткой Анной, порывался избить ее и наконец заснул. Тетка Анна плакала. Мать утешала. А на другой день дядька Тимоха был угрюм и неразговорчив, он то и дело ворчал на тетку Анну, и, не став дожидаться обеда, они уехали.
        По описаниям матери, тетка Анна жила как помещица: дом у нее будто бы большой, на окнах — цветы, тюлевые занавески, с утра до вечера в комнате поют две канарейки. Два раза в день — утром и вечером — у тетки Анны ставят самовар. К чаю подают булки, молоко, заморский фрукт — лимон.
        Но ни булки, ни канарейки, ни заморский фрукт — лимон — не тянули так Мишку к тетке Анне, как ее мальчишка Парфен, ровесник Мишке. Мишка ни разу не видел Парфена, но, по материнским рассказам, Парфен был красоты редкой. В простенке между окнами на улицу в Мишкиной избе приклеена мякишем хлеба цветная лубочная картина. На картине изображены кудрявый русоволосый Иван-царевич в зеленом кафтане и, как заря, румяная Елена-царевна. На руке Ивана-царевича сидит желтая Жар-птица с маленькой головкой и большим, распущенным веером хвостом. Царевич с царевной сидят на ковре-самолете. Рядом с ковром-самолетом, высунув язык, бежит серый волк. И Мишка решил, что Парфен так же красив и так же одет, как Иван-царевич. Парфен еще мал, и у него нет, наверно, царевны и нет серого волка, но зато у него есть, мать говорила, настоящая, живая маленькая лошадь, и верховое седло к ней, и вся в медных бляхах уздечка.
        И вот завтра Парфен даст, может быть, Мишке покататься верхом на этой лошади. А он потом расскажет об этом своим товарищам…
        Солнце только чуть показалось, когда Мишка с матерью вышли огородами на проселочную дорогу, которая вела к Вязовскому шляху. Было свежо и тихо. Выколосившаяся седоватая рожь, казалось, еще дремала. Но жаворонки уже захлебывались от радости. По Вязовскому шляху, будто козявки, кое-где ползли подводы.
        Чтобы мать не боялась, что Мишку уморит дальняя дорога, Мишка забегал далеко вперед, потом садился и поджидал мать.
        Когда подошли к слободке, мать обула веревочные чуни, одернула подоткнутую юбку и сказала Мишке:
        - Ты ж гляди… За стол будут сажать — первым не лезь. На стол не капай, под ложку подставляй хлеб. Поешь — помолись богу и спасибо скажи…
        Мишке все это давно известно.
        - Ты мне теткин дом не показывай, — говорит он, — я сам найду.
        - Ладно… Посмотрим, какой ты дед-угадчик…
        Постройки пригородной слободы мало чем отличались от рвановских. Такие же, как и в Рвановке, мрачные избы. Крыши большей частью соломенные, и лишь изредка попадались железные или черепичные.
        «Все это не они», думал Мишка. Он шел и искал глазами дом-терем.
        Вдруг мать неожиданно окликнула его:
        - Куда ж ты, дед!.. Вот… — и показала рукой на большую с облупившейся побелкой избу.
        Изба как-то гордо откинулась назад, но гордиться, собственно, было нечем — солома на крыше старая, темная, а труба показалась Мишке просто смешной: черночерепичная, похожая на горло обгоревшего кувшина. Примыкавшие к хате ворота, тоже посеревшие от времени, хотя и были с дощатым навесом, но створки в воротах перекошены, а в одной створке выломана доска.
        У избы — парадное с тремя порожками крыльцо. Однако, судя по чистой, не тронутой руками двери, через это крыльцо никто не ходил. Мать с Мишкой через пронзительно скрипнувшую калитку вошли в обширный занавоженный двор. Под навесом разгороженного сарая стояли привязанные к длинным дощатым яслям два черно-рябых подтелка и рыжая корова с налипшими кизяками на ногах и боках. Корова, скосив черный глаз на мать, вытянула шею и жалобно промычала.
        «Должно быть, пить хочет», подумал Мишка.
        Через прохладные темные сенцы Мишка с матерью прошли в кухню. В кухне стоял густой, теплый запах сдобного теста. Тетка Анна как раз вытащила из печи железный лист с пшеничными пирогами. Поспешно бросив лист на стол, тетка поцеловала мать и погладила по голове Мишку.
        - Посидите тут, — сказала тетка, сметая рукой мучную пыль со скамейки, — а то там, — кивнула она на дверь в горницу, — гости.
        - Ну, как твое здоровье? — спросила мать.
        - Да так… — неопределенно сказала тетка Анна и, в свою очередь, спросила: — А вы как?
        - Да всё бы ничего, только хлеба нет. Монахи что-то в этом месяце провизию и жалованье задержали, а у богачей сейчас занять — это ж в три раза после надо возвращать не хлебом, так работою.
        - Ну, а как брат?
        - Да дома почти не бывает… И Филипп с Санькой с ним. А не будь бы их, ему за всем лесом не углядеть. Осиновские мужики прямо как осы: так и вьются возле леса… День и ночь попеременке так и дежурят. Так вот на две семьи и живем: мы с Мишкой — дома, а они трое — в лесу…
        Между теткой и матерью завязался разговор. Мишка принялся осматривать кухню. Ничего тут такого не было, чтобы можно было сказать, что тетка Анна живет, как помещица. Кухня, правда, большая, но пол земляной, стены и потолок закопченные. Возле печи — большой деревянный ушат для помоев. На скамейке и под скамейкой — горшки, чугуны. Сама тетка Анна, в полинялой зеленой кофточке, в запыленном мукой черном коленкоровом фартуке, казалась похожей не на помещицу, а на обыкновенную деревенскую бабу.
        Вдруг из горницы донесся чистый, никогда не слышанный Мишкой писк, а затем длинная птичья трель. «Должно быть, канарейка, — решил Мишка. — Значит, мать правду говорила».
        В это время дверь горницы отворилась, и дядя Тимоха сердитым, повелительным голосом крикнул:
        - Долго тебя ждать?
        Заметив мать, он важно вошел в кухню, поздоровался с ней за руку и уже мягче сказал:
        - Пока у бабушки поспеют кныши, у дедушки не станет души… Глянь, у вас ягоды уже поспели!
        Дядя Тимоха отсыпал из кувшина в ладонь несколько ягод и кинул их себе в рот.
        Тетка Анна наложила большое блюдо пирогов и понесла в горницу. За ней ушел и дядя Тимоха.
        - А где ж Парфен? — спросил Мишка у матери, воспользовавшись тем, что никого нет.
        - А вот узнаем… Где же ваш Парфен? — спросила мать у тетки, когда та вернулась в кухню.
        - Парфен? Он еще на кровати валяется. Пойдем.
        И тетка повела Мишку в горницу. На окнах горницы — тюлевые занавески, на подоконниках — цветы. Пел — дощатый, крашенный желтой краской. От порога к столу постлана цветная дорожка. У потолка, почти одна возле другой, висят две большие клетки. В клетках суетливо прыгают зеленовато-желтые птички — канарейки.
        «Да, правда как в раю», решил про себя Мишка, робко заглядывая в дверь, которая вела еще в одну комнату, где и сидел дядя Тимоха с какими-то мужиками.
        Тетка Анна отдернула яркий, в больших цветах полог кровати и со словами: «Довольно тебе валяться», потянула одеяло.
        Мишка видел, как из-под одеяла показалась и снова скрылась рыжая голова веснущатого, похожего на дядю Тимоху мальчика.
        «Неужели это Парфен?» подумал Мишка. Но сомнений не могло быть.
        - Гость вон к тебе пришел, — сказала тетка Анна и снова стянула с Парфена одеяло.
        - А чулки мои где? — недовольно буркнул Парфен.
        - Вон они.
        Тетка Анна подняла с пола рваные желтые чулки и подала их Парфену.
        - Обувайся и поиграй вот с товарищем, — сказала она, уходя в кухню.
        Мишка посмотрел на Парфена и, хотя Парфен оказался далеко не похожим на Иван-царевича, все же дружелюбно сказал:
        - У нас в деревне уже скоро обедать будут, а ты еще спишь.
        - А твое какое собачье дело! — недовольно, сквозь зубы процедил Парфен.
        Такого приема Мишка не ожидал. Он нахмурился и пошел было в кухню, но по дороге его переняла тетка Анна, дала пирог и сказала:
        - Что же ты с Парфеном не играешь? Играйте… Вставай… поиграйте, — сказала она затем Парфену и подала ему тоже пирог.
        Пирог тетки Анны с мясной начинкой показался Мишке необычайно вкусным. Пирогов с мясом Мишка ни разу не ел, и чтоб продлить удовольствие, он отщипывал и бросал в рот по маленькому кусочку. В комнате, где сидели дядя Тимоха и мужики, шел какой-то торг.
        - Больше двадцати двух не дам, — говорил дядя Тимоха.
        - Двадцать пять — и бери, — ответил хриплый голос.
        - Ну, не по-твоему, не по-моему — двадцать три рубля, — надбавил рубль дядя.
        - Ни копейки меньше… В ней пятнадцать пудов чистого веса, — упирался хриплый голос.
        - Кому ты говоришь! Я на голове столько волос не имел, сколько скота перекупил, — возражал дядя.
        - А я, думаешь, меньше твоего перекупил?
        Дядя Тимоха ничего не ответил. Распаренный, красный, он вошел в горницу и сердито крикнул тетке Анне:
        - Давай еще пирогов!
        Затем, взглянув на Мишку, тихо сердитым голосом сказал:
        - Смотри не вздумай там чего-нибудь дать…
        Мишка сразу догадался, что эти слова относятся к нему с матерью, но жаль стало почему-то тетку Анну.
        - Она ягод принесла, — робко сказала тетка Анна.
        - На чорта они, ягоды! Если понадобятся, мы на базаре купим! — сказал дядя Тимоха так громко, что и мать, должно быть, слышала.
        Тетка Анна молча пошла в кухню и вернулась с тарелкой пирогов.
        - Что это за пироги? — вдруг грозно спросил дядя.
        - Подгорели немного… Все в одни руки…
        Тетка не договорила.
        - Вот тебе одни руки! — бросил дядя Тимоха пирог прямо в лицо тетки Анны. Затем он вырвал из рук тарелку и с наслаждением ударил ее об пол.
        Звякнули черепки. Пироги прыгнули в разные стороны. Тетка Анна, закрыв лицо руками, выскочила в кухню. Вслед за ней выбежал и дядя Тимоха. На пороге комнаты, где шел торг, появился нетрезвый лысый мужик с круглой черной бородкой и хрипло крикнул:
        - Тимофей Иванович! Что ты, очумел?
        Но другой, невидимый Мишке мужик заметил:
        - Бей жену молотом — будет золотом…
        На улице мимо окна пробежала тетка Анна, за ней дядя Тимоха.
        Парфен с натугой надевал стоптанный грязный сапог и сопел.
        - Ты б за мать вступился, — сказал Мишка.
        - А ты на кулачки биться умеешь? — спросил Парфен.
        - Нет, — ответил Мишка, — у нас не бьются, только борются.
        - Хочешь, научу?
        И, не ожидая ответа, Парфен одним кулаком ткнул Мишку в живот, а другим — в зубы.
        Мишка весь вскипел, схватил Парфена за руки, броском через себя, как когда-то учил отец, ударил его об пол и побежал в кухню. Парфен больно стукнулся о доски пола, но быстро вскочил и с визгом погнался за Мишкой.
        В кухне он снова хотел ударить Мишку в лицо, но Мишка успел поймать его руки и через подножку снова свалил наземь. Мать еле растащила ребят и сначала вытолкнула Мишку, а затем и сама вышла во двор.
        Парфен выскочил вслед за ними, но гнаться уже не посмел.
        - Ну что, съел? — злорадно спросил он Мишку.
        - А ты съел? — отвечал ему Мишка.
        - Плохо я тебе в зубы дал?
        Мишка почувствовал, что у него вздулась и щиплет верхняя губа, но никакого вида не подал и, в свою очередь, спросил:
        - А я тебя о доски ловко хлопнул?
        - Пойдем… Что с ним, разбойником, говорить! У него и отец разбойник, и он разбойник, — сказала мать.
        Всю дорогу она ругала дядю Тимоху:
        - Богач… Чтоб ты подавился тем богатством!.. Нога моя больше у тебя, у проклятого, не будет!..
        Мишка тоже негодовал. Парфен ему казался теперь похожим не на Ивана-царевича, а на Соловья-разбойника из сказки про Илью Муромца.
        Он считал себя победителем, и все же ему досадно было, что побежденный Парфен, небось, сидит теперь возле большого кувшина и ест горстями землянику, которую мать целый день собирала в лесу по одной ягодке.
        Капитанский картуз
        С Боковки донеслись разбойничий посвист и подзадоривающие выкрики:
        - А ну выходи!.. Выхо-ди-и-и!..
        Боковцы вызывали вареновцев на войну. Мишка накануне вечером заметил, как они то сбегали под гору к Гнилому ручью, то взбирались к себе на гору. Было очевидно, что они заготавливали камни, которыми сплошь были усеяны берега Гнилого ручья.
        С Кобыльих бугров легко можно было пересчитать боковцев — их было восемь человек. Руководил ими Федотов Ванька. Вареновцев, не считая Олятки, было только шесть, но вызов боковцев они приняли охотно. Командовал вареновцами Мишка. Командиром он был выбран не зря: из ребят-однолеток его никто не сбарывал; дальше его никто не мог бросить камень. Ну и потом, вид у него был немного военный.
        Отец недавно купил ему настоящий капитанский картуз. Верх картуза — синий, козырек — лакированный, а на черном околыше — золоченая витая веревочка, закрепленная на концах золочеными пуговицами, и золоченый якорь.
        - Ты, — приказывал Мишка веснущатому Юрке, — скачи во весь опор сейчас к ручью и скажи, чтобы не гавкали, что мы скоро будем наступать… Только, если кому голову пробьем, чтоб отцу не жаловаться… А вы, — сказал он Петьке, Ерошке, Сашке и Олятке, — таскайте из яра камни. А мы с Митькой будем сортировать их на шесть кучек, чтобы каждому попадались и получше и похуже и чтоб после не говорили, что камни достались плохие.
        Сортируя первую партию принесенных ребятами камней, Мишка говорил Митьке:
        - Мне б никого так не хотелось избить, как Федотова Ваньку.
        - А мы давай знаешь как? — предложил Митька. — Давай вдвоем в него кидать. Тогда чей-нибудь камень обязательно попадет. Они ж, черти, трусы… С ними и воевать как следует нельзя… Разве это равная война: они все время на горе, а мы внизу!
        Действительно, война была неравная. Обычно вареновцы лезли на боковскую гору, а боковцы оборонялись. Бросать и попадать с горы значительно легче. Когда же украшенные синяками вареновцы овладевали горой, боковцы, будто тараканы в щели, моментально прятались в своих дворах.
        - Мы нынче давайте не так будем воевать, как прошлые разы, — сказал Мишка.
        - А как? — спросил Митька.
        - Мы нынче давайте сразу не нападать, а понемногу подходить и переговариваться. А когда близко будет, тогда сразу во весь дух — за ними!
        - Верно. Тогда кого-нибудь обязательно догоним, — согласился Митька.
        - Хорошо бы не кого-нибудь, а Ваньку…
        Вражда у Мишки с Ванькой не беспричинна. С неделю тому назад Ванька со своим отцом ехали на дрожках в поле и остановились у Мишкиной избы. Федот, Ванькин отец, приказал Мишке позвать мать, и тут произошел такой разговор.
        - Как в этом году — не пожнешь у меня деньков пять? — ласковым, но противным голосом спросил Федот.
        - Нет, — ответила мать.
        Федот сразу помрачнел.
        - Что ж, уже кому подрядилась аль разбогатели? — допытывался он.
        - Это мое дело, — сурово сказала мать.
        - Да-а-а… — поник головой Федот. — Разбогатела, видно. Вишь, и постреленку, — показал он кнутовищем на Мишку, — капитанский картуз купила…
        - Ну что ж, купила… Он мне сын, а не постреленок. Думаешь, как ты над каждой копейкой буду трястись?
        - Оно ж так у умных людей и бывает. Картузы покупаешь, а зимой будешь ходить по дворам просить взаймы мучицы, картошечек…
        - Ну, у тебя, Федот Павлович, ума занимать не будем. И просить не буду… Ты помнишь, как мне зимой сказал: «Еще не молол», а тут же мешок муки стоял, — с сердцем сказала мать, повернулась и ушла.
        - Гляди, девка, после не пожалей. Зима — она еще будет, — кинул ей вслед Федот.
        Мишка слушал разговор и в то же время переругивался с Ванькой, сидевшим на дрожках сзади отца.
        - Рябый, — тихо бросил Ванька.
        - А ты косой, — так же тихо сказал ему Мишка.
        - Рябый, — повторил Ванька.
        - А ты косой, поехал по соль, соли не купил, чорта облупил, — скороговоркой произнес Мишка, наклонив набок голову.
        - Побирушки…
        - А вы живоглоты, — не сдавался Мишка. И хотел еще добавить: «Вы по порциям хлеб едите, а сало у вас червивое», но Федот дернул вожжи, серый жеребец крутнул головой, и дрожки мягко затарахтели по пыльной дороге.

* * *
        Ребята набрали полную пазуху камней и, побрякивая ими, направились к тихо булькавшему Гнилому ручью. Гуськом вслед за Мишкой они перешли по переброшенному бревну, прозванному «чортовым мостом», и остановились у подножия боковской горы.
        - Ну что ж вы, сумошники, остановились? Налетайте! — кричали боковцы и бросили по первому камню.
        Федотов Ванька целился в Мишку. Но Мишка увернулся, и камень шлепнулся в ручей. У Мишки задрожали руки и ноги, но он спокойно сказал, всходя на гору:
        - Мы давайте хоть раз так: вы снизу будете наступать, а мы наверху обороняться.
        - Ишь ты, Рябый, какой хитрый! — сказал Ванька и пустил в него второй камень.
        Вслед за ним, будто по команде, бросили и другие ребята. Кто-то попал Петьке в ногу. Петька присел и завыл.
        - Один отвоевался! — радостно крикнули боковцы.
        - А, чорт! — заругался Митька, взглянув на Петьку. — Уже завыл… Беги скорей домой на печь, вояка…
        - А мы пятеро вас не боимся, — сказал Мишка, взбираясь все выше на гору.
        - Не боишься, так сейчас побоишься… А ну, все в Рябого! — скомандовал Ванька.
        Восемь рук почти одновременно взмахнулись, и в Мишку полетело восемь камней. Мишка припал телом к земле, но чей-то камень все-таки больно ударил его по плечу. Он больше не выдержал и, хотя до боковцев было далеко, закричал «ура».
        С гиканьем и криками вареновцы бросились на гору. Сзади всех, ругаясь и прихрамывая, бежал Петька, а за ним карабкалась Олятка. Боковцы поспешно бросили камня по три и спрятались в Федотов двор.
        Вареновцы возвращались победителями, хотя и пострадавшими. Митьке попал камень в лоб и набил синяк. Ерошка ощупывал свою белую курчавую, похожую на одуванчик голову. Крови не было, но под пальцами чувствовался большой бугор. Мишке больно попало еще по левой руке, которой он прикрывал голову во время наступления. Невредимы оказались только Юрка, Сашка и Олятка.
        Не успели они дойти до дикой груши, как боковцы выбежали из Федотова двора и снова начали кричать:
        - Выходи-и-и!..
        - Ничего, мы их зато осенью, когда в школу будем ходить, — вот когда изобьем! — утешал себя Митька.
        Мишка молчал. До осени еще месяца два, а злость сейчас так и клокочет. Он остановился, посмотрел на Боковку и вдруг обрадованно сказал:
        - А все-таки мы их нынче изобьем! Только знаете как? Мы с Митькой… нет, мы с Ерошкой обежим незаметно боковские сады и спрячемся за Анохиным амбаром… А ты, Мить, с ребятами опять пойдешь как бы наступать. И как только они хоть на полгоры спустятся, так ты крикни: «Бей их!» А мы с Ерошкой сзади выскочим и начнем их бить…

* * *
        Расчеты Мишки оказались правильными. Увидев вместо семи человек четырех (Олятка была оставлена за ручьем), боковцы закричали:
        - А Рябый с Ерошкой отдыхать пошли?
        - Мы вас и вчетвером не испугались, — спокойно сказал Митька.
        - Не боитесь?
        - Не боимся.
        - А ну-ка, ребята, начинай! — крикнул Ванька.
        И, понемногу спускаясь с горы, боковцы начали обстрел Митькиного отряда. Отряд тоже отстреливался, но отступал к ручью. Когда боковцы спустились больше чем на полгоры, Митька, как было условлено, крикнул «Бей их!» и кинулся на гору.
        Боковцы не успели еще сообразить, откуда у Митьки появилась такая безумная смелость, как Мишка сзади налетел на Ваньку, а Ерошка — на Кондрата. Сцепившись руками, они упали и кубарем покатились к Гнилому ручью. Рядом с Мишкой и Ванькой, поблескивая золоченым якорем и пуговицами, катился Мишкин капитанский картуз. Под горой Мишка, изловчившись, сел на Ваньку верхом и торжествующе крикнул:
        - Жизни или смерти?
        Вместо ответа Ванька приподнял голову и укусил Мишкину руку.
        - А, ты еще кусаться! Стой же…
        И Мишка Ванькиной же рукой хотел ткнуть ему в зубы.
        Вдруг Митька крикнул:
        - Федот!
        С горы донесся топот тяжелых сапог. Мишка бросил Ваньку и что есть духу пустился бежать. Он слышал, как настигали его грозные Федотовы сапоги. Он уже хотел закричать «мам», как неожиданно у самой перекладины, которую Мишка пробежал в два прыжка, шаги сразу оборвались и что-то грузное шлепнулось в ручей. Донеслась ругань Федота. Мишкины товарищи стояли на Кобыльих буграх под грушей и смеялись. Митька кивал Мишке рукой и кричал: «Не беги! Не беги!» Мишка остановился и оглянулся назад. Федот стоял у ручья и пучком сорванной осоки вытирал сапоги. «Должно, поскользнулся на перекладине и в грязи искупался», подумал Мишка и вдруг увидел: Федот бросил осоку и поднял Мишкин картуз.
        - Вот пусть теперь мать придет за картузом! — крикнул Федот и, будто сапожной щеткой, принялся чистить картузом сапоги.
        - Ладно, ладно!.. Чисти, чисти!.. — угрожающе крикнул Мишка. Но в голосе его чувствовалась дрожь близких слез. В картузе он собирался с осени ходить в школу.
        Волшебный камень
        Заметив, как Мишка, Митька и Петька мелькнули меж желтых шляпок подсолнечника и скрылись за плетнем, ученик кузнеца Афанас, будто кошка к добыче, подкрался к плетню и присел по другую его сторону. За плетнем тихим голосом, подделываясь под голос своей матери, говорил Мишка:
        - Отчего жизнь тяжелая? А вот отчего, рассказывала мать. Давным-давно это было. Летели над нашей деревней две птицы: вещун-птица и птица-счастье. И говорит вещун-птица: «Сестрица, я уморилась, давай сядем отдохнем». — «Тут люди злые, — говорит птица-счастье, — они убьют нас. Летим дальше». Но у вещун-птицы уже не было сил лететь, и она опустилась на поле за опушкой леса. Заметили это злые люди, схватили кто оглоблю, кто вилы, кто дубье — и туда. Прибегают — сидит птица большая, красивая. Глаза жалостливые, клюв открытый, часто дышит. Убили люди вещун-птицу и съели… А птица-счастье и посейчас высоко кружит в небе, — продолжал Мишка. — Изморилась, изголодалась и все кружит, все ждет вещун-птицу. Летом в тихую ночь иногда бывает слышно, как она тонким, жалостливым голосом зовет: «ку-ум», что на их языке означает «сестра».
        - Я раз слышал, — сказал Петька.
        - Слышал он! — иронически заметил Митька и улыбнулся.
        - Вот крест божий, слышал! — вскипел Петька и перекрестился. — С отцом на сеновале спал, а она — как будто из глубокого колодца: «ку-ум…»
        - «Ку-ум»… То, должно, в животе у твоего отца…
        - «В животе»… Ты думаешь, я не разобрал бы где!
        - Ну ладно, может и слышал, — оборвал спор Мишка. — И вот, — тянул он нить материнского рассказа, — если б села птица-счастье на наши поля да ублаготворить ее как следует: покормить отборным пшеничным зерном, напоить студеной водой, — пошла б у нас опять довольная жизнь. У каждого была бы корова, лошадь, овцы, свиньи, и каждый бы день ели белые пироги с молочной кашей.
        - Ну, а как же ее сманить? — спросил Митька.
        - Я знаю как: пойдем у Ермила накрадем пшеницы, наберем из Плакучего ключа ведро воды, вынесем в поле и поставим, а она и сядет, — предложил Петька, никогда ни о чем долго не задумывавшийся.
        - Дюже много ты знаешь! — недружелюбно бросил Митька: ему не нравилось, когда Петька — он был на два года моложе — перебивал разговоры старших. — Ты лучше слушай, что тебе говорят старшие…
        Петька потемнел и замолчал. Афанас покрутил головой и улыбнулся.
        - Пшеницей ее не сманишь, — возобновил прерванный рассказ Мишка. — Сманить ее, мать говорила, можно только волшебным камнем, который в ночи сияет. В камне том большая сила заключена. Вот наведи его на сухой кол и скажи: «Кол, кол, развернись могучим дубом!» — и кол сразу развернется могучим дубом.
        - А яблоней можно? — спросил Петька.
        - А отчего ж! И яблоней, и грушей, чем хочешь…
        - Мне бы лучше яблоней, — сказал Петька.
        - Это у вас хлеб есть, так тебе — яблоней. А мы бы с Мишей первым делом сказали бы: «Кол, кол, обернись амбаром хлеба!» Правда, Миша? — любовно глянул на друга Митька.
        Мишка не хочет обижать Петьку и, неопределенно бросив «кому что», ведет рассказ дальше:
        - Только камень тот находится за тридевять земель, в тридесятом государстве, у царя бессмертного Кащея…
        - Пойдемте, ребята! К вечеру, может, и вернемся, — предложил Петька.
        - Скорый какой! — усмехнулся Митька. — К нему без петушиного слова за сто лет не придешь. Правда ж, Миш? — глянул он на Мишку. Ему надоело быть безучастным слушателем, и потом — он слышал, что все на свете можно сделать только с помощью петушиного слова.
        В рассказе матери ничего не было о петушином слове. Рассказ ее кончался тем, что на русской земле должен родиться богатырь, который победит бессмертного Кащея и отберет у него волшебный камень. Но в бабьих разговорах Мишка не раз слышал, что такое колдовское слово есть, и потому соглашается с неожиданным замечанием Митьки:
        - Без петушиного слова ты к нему на версту, а оно от тебя за пять верст…
        - Вишь? — поднял палец довольный Митька. — А ты «к ве-че-ру»!
        Петька успокоился и снова присел. На дворе Ермила хрипло залаяла собака.
        - А что, извести кого тем камнем можно? — спросил Петька.
        О такой силе в камне Мишка тоже ничего не слышал, но решает: раз кол в дуб может превратить, значит и уничтожить может.
        - А отчего ж! — говорит он. — Наведи и скажи три раза: «Прах тебе, прах тебе, прах тебе!» — и исчезнет…
        - И человека в козла может, — добавил Митька, робко взглянув на Мишку.
        - Может, — подтвердил Мишка.
        - Вот если бы добыть его, — вздохнул Петька, — я навел бы его на Ермилову собаку и — «прах тебе, прах тебе!» Она мне раз до крови прокусила ногу…
        - Нашел на кого наводить, — усмехнулся Митька: — на собаку!.. Есть люди позлей твоей собаки. Недавно я только проходил мимо Ермилова сада. Еще, может, и не полез бы красть яблоки, а он поймал меня да как хряснет по затылку, аж в ушах зазвенело… Мы с Мишей, если камень добудем, всех богачей уничтожим. Правда, Миша?
        Мишка задумался. Он представил себе, как под действием камня, будто лист в огне, корчатся и обращаются в прах люди, и его сердце охватила жалость. Митька заметил нерешительность друга.
        - Их, чертей, нечего жалеть — они нас не жалеют, — пояснил он свое решение.
        - Злых которых — тех да, — согласился Мишка.
        - Я первым делом деда Акима уничтожу… Помнишь, как он мне чуб выдрал, когда я у него березовый сок попил? — глянул Петька на Митьку.
        - Да тебе и следовало: ты березник попил, да еще в кувшин земли насыпал… А дед — он сам бедный… Ты выбирай живоглотов, вот кого, — предложил Митька.
        Ребята начали перебирать «живоглотов» и обидчиков. Богатые боковские дворы без спора и почти сплошь были обречены на уничтожение. На своей стороне общим мнением решено было подвергнуть той же участи Ермила и деда Моргуна.
        Когда дошли до тетки Тани, между Митькой и Мишкой возник спор.
        - Она только живот себе набивает, да с дьяконом пьянствует, да ругается… Морда — во, — широко от лица отвел руки Митька, — а носик — во, — показал он кусочек пальца. — Глаза — как у мыши, ходит — как дёжка в платье. К саду за версту не подходи…
        - Ну, мало у кого какая морда! — возражал Мишка. — Если за морды переводить людей… У дядьки Семена вон ноги нету, у Гришиной Марфутки нос переломан…
        Но про главное он боялся поведать. Не очень давно мать, утешая Мишку, говорила: «Когда вырастешь большой, женим тебя на Наташке. Тетка Таня добрая будет теща. Дадут тебе в приданое корову, лошадь, десятину земли, и будешь ты настоящим хозяином». Правда, Наташа курносая, веснущатая, но за такое приданое Мишка решил с этими недостатками помириться.
        Чтобы защитить тетку Таню, он сказал:
        - И потом, она добрая. Глядишь, картох даст взаймы, хлеба…
        - Ну и добрая! — усмехнулся Митька. — Зимой снегу не выпросишь.
        Неизвестно, чем бы кончился спор о тетке Тане, если бы Афанас, которому надоело, видимо, сидеть за плетнем, вдруг не вскочил и не крикнул пугающим голосом:
        - Вы что ж это тут делаете, а?
        Ребята вздрогнули и притихли.
        - Эдак вы до меня и до моего хозяина доберетесь, — сказал он, обводя ребят насмешливыми глазами. — Придется уряднику сказать…
        Афанасу было лет пятнадцать, но в корыстных целях он вел дружбу с Мишкой и его товарищами. Корысть Афанас умел извлечь из всего: то научит ребят залезть в чужой сад и потом потребует свою часть; то затеет игру под пуговки или спички и обязательно обыграет.
        Ребята чуть ли не каждый день плакали от Афанаса и все же обиды забывали быстро и дружбу с ним не бросали.
        - А ты мастер брехню ковать, — насмешливо сказал он Мишке.
        - А что ж нет, по-твоему, птицы-счастья? — смущенно спросил Мишка.
        - Ну посмотри, где она! — задрал Афанас кверху голову.
        В небе было чисто и тоскливо-пусто.
        - Вы б лучше у Моргуна яблок накрали. Краснощекий ранет так и просится за пазуху!.. Пропускаете золотые денечки! — с укором бросил Афанас.
        - И волшебного камня, скажешь, тоже не бывает? — снова спросил Мишка.
        - Камень… — подумал Афанас, — камень — другое дело. Камни есть по сто тысяч, а сам не больше воробьиного яйца. Мне Никанорыч рассказывал…
        Однако что рассказывал Никанорыч про камни, Афанас передать не успел, так как от кузницы донесся недовольный голос Никанорыча:
        - Афонька!.. Вот паскуда парень, уже куда-то смылся…
        Поспешно убегая от ребят, Афанас бросил:
        - Вы ж не зевайте да мою часть не забудьте!..
        Так ладно составившийся было план обогащения деревни рухнул.
        Петька водил глазами по небу — видимо, искал птицу-счастье. Митька наблюдал, как две пчелы обшаривали цветущий подсолнух. Мишка смотрел в землю и большим пальцем правой ноги разминал комок земли.
        Еще несколько минут тому назад он не только верил в птицу-счастье, но даже как будто чувствовал ее близкое присутствие. И вот после насмешки Афанаса она улетела и, уж наверное, никогда больше не вернется.
        - Ты что, о птице горюешь? — весело спросил Митька. — Нету — и не надо. Камень без птицы все может сделать.
        - Он еще, может, брешет. Ему поверь только! — заметил Петька. И снова настойчиво предложил свой план: — Я говорю, идемте к Кащею…
        - Вот еще с Кащеем пристал, как маленький… Сказано ж тебе: куда ты пойдешь без петушиного слова! — озлился Митька.
        И, видя, что угрюмость у Мишки не проходит, он предложил свой план:
        - Мы давайте вот что: давайте прислушиваться к нищим. Под видом нищих бывают люди праведные. Они могут знать петушиное слово. Вот если кто из них слово обронит, мы тогда и пойдем к Кащею.
        - Я обязательно подслушаю, — сказал Петька.
        С неохотой, но принял это предложение и Мишка.

* * *
        В Кащеево царство итти не пришлось. Дня через два камень сам появился в деревне. Первым о нем узнал Митька. Он прибежал к Мишке запыхавшийся и перепуганный и прерывающимся голосом сообщил:
        - Наташкин отец приехал из Киева и привез ей волшебный камень… Горит разными огнями… Бегим скорей! Может, как-нибудь выманим…
        - Петьке скажем?
        - Ну его, Петьку! — нетерпеливо махнул рукой Митька.
        Хата тетки Тани стояла глубоко в саду, особняком. В хате шел пир. Сквозь открытые окна доносились смех и пьяные голоса: высокий хрипловатый — Лексахи, Наташкина отца, шепелявый — тетки Тани и басовитый, будто шмелиный, — дьякона. Наташка, в новом яркожелтом платке с красными цветами и полинялом, когда-то бордовом платье, сидела под кудрявой грушей, облепленной желтеющими плодами, подбрасывала и ловила какой-то стеклянный камень. Камень, как показалось Мишке, был похож на ледяную сосульку, но когда Наташка подбрасывала его, он сверкал радужными искрами.
        - Вишь, вишь, как огнями разливает! — толкнул Митька товарища.
        - Должно быть, он, — прошептал Мишка.
        Заметив ребят, Наташка заложила руки за спину:
        - Не покажу вот…
        - Покажи — семечек дам, — сказал Мишка.
        - У нас свои есть…
        - Ну, давай на «Соломон-оракул» поменяем, — предложил Мишка.
        - На что он мне, твой оракул!
        - Гадать будешь.
        - А чего мне гадать! Я еще не девка, мне еще рано девиться…
        - Тогда давай на карты поменяем, — сказал Мишка.
        - И карты не нужны… Там уж и карты… — пренебрежительно сморщилась Наташка, — ничего не разберешь.
        Больше ребятам нечего было предложить в обмен.
        - И подержать не дашь? — спросил Мишка.
        - Не дам… Камень — он дорогой, сказал отец.
        Митька отозвал Мишку в сторону:
        - Знаешь что? Давай вырвем и убежим.
        - Да… вырви… Тетка Таня тогда головы поотрывает…
        - А мы наведем на нее камень и — «прах тебе, прах тебе!»
        Мишка замялся.
        - Она нынче нам кувшин молока дала, — сказал он.
        - А мало ей твоя мать делов делала? И огород полола, и жать будет… Думаешь, это даром?
        - Хоть и не шепчитесь — все равно не покажу, — сказала Наташка. И чтобы подразнить ребят, она прижмурила один глаз, а к другому поднесла камень и, поворачивая его, говорила: «Синий, зеленый, желтый…»
        Митька озлился на Мишку и дрожал, будто в лихорадке. Он уже решил было без согласия Мишки перемахнуть через низкую изгородь и силой овладеть камнем, но в это время подошел Афанас.
        - Ну, чего раздумываете! Айда за восковками, — кивнул он на грушу, — а я покараулю.
        Но, увидев в саду Наташку и узнав от ребят, что у нее какой-то невиданный камень, он сам перешагнул через изгородь, вырвал, у Наташки камень, осмотрел его со всех сторон и хмыкнул:
        - Правда, интересно… А ну, как он играет?
        И Афанас подбросил камень. Сверкнув радостными огнями, камень описал дугу, чиркнул по листьям груши и мягко упал в траве.
        - Вот теперь пропал!.. — захныкала Наташка.
        - Небось, не пропал, — успокоил ее Афанас.
        И, порывшись в траве сначала руками, а потом ногой, недоуменно вздернул плечами:
        - Во, чорт, либо волшебный был… как в воду канул. Ну, ты ищи, — бросил он Наташке, — а я пойду, а то Никанорыч ругаться будет.
        - Украл! — заголосила Наташка.
        - Еще что выдумай! — обиделся Афанас. — На вот при ребятах обыщи, чтоб после не говорила.
        Афанас потряс рукава, затем поднял руки вверх. Наташка ощупала его кругом, но камня не нашла. Ребята, наблюдавшие за Афанасом, тоже не заметили, чтоб Афанас спрятал камень.
        - Где его теперь найдешь… — плакала Наташка.
        - Хочешь — покажу, где упал? — предложил Мишка и уже занес было на палисадник ногу, как раздался хорошо знакомый ребятам пришепетывающий голос тетки Тани.
        - Кто тебя тут обижает? Вот я сейчас возьму палку! — кричала она.
        Ребята разбежались, будто мыши от кошки. Мишка залез в коровьи ясли, куда любил прятаться, когда играли в «палочку-стукалочку», и ожидал последующих событий. А они, он знал, скоро должны были надвинуться, и притом грозные. У Мишки есть рябенькая курица, которая, как снесет яйцо, кудахчет потом чуть ли не целый день. Вот вроде этой курицы была и тетка Таня. Расстроенная чем-либо, она ругалась почти весь день: и по двору ходит — ругается, и в погреб лезет — ругается, и на огород идет — все ругается…
        Переговаривавшиеся у кузницы большой и малый молоты замолкли. Оттуда доносился голос тетки Тани.
        - Ты куда его девал? — допрашивала она Афанаса.
        - Никуда. Он под грушей упал.
        - Ну, пойди найди.
        - Да… найди, когда там Мишка и Митька были…
        - Я так и знала — это их рук дело. Вот злыдни чортовы! — кричала тетка Таня.
        По голосу Мишка определяет, что тетка Таня движется к их хате.
        - И до каких же это пор будет! — негодует она. — Они уже сейчас разбойники и воры. Что ж будет, когда вырастут?.. Варвара! — позвала тетка Таня Мишкину мать, постучав пальцем в окно.
        Ответа не последовало, так как Мишкина мать в тот день с третьей части выбирала у кого-то из боковцев лен.
        - Варвара! — громче постучала тетка Таня и, постояв немного, пошла прочь, перечисляя свои благодеяния: — Я же им и хлеб целую зиму давала взаймы, и картошку, и нынче только отнесла кувшин молока… Ну, погодите, — грозила она, — опять зима придет. Опять к тетке Тане с поклоном придете. Я угощу вас носом об лавку…
        Сообразив, что тетка Таня уже возле Митькиного двора, Мишка повернулся в ее сторону лицом и гневно во весь голос прокричал:
        - Пьяница!
        Из сарая вылетел вспугнутый воробей. А через некоторое время послышался голос Митьки, смешанный с плачем:
        - А, мамынька, я больше не буду… Голубочка, не буду…
        Мишкина мать с поденной вернулась поздно вечером. Руки у нее грязные. Лицо запыленное, усталое. По тому, как она сердито ставила посуду, собирая ужин, Мишка решил, что она чем-то расстроена.
        Хлебая щи, мать неласково спросила:
        - Кур кормил?
        - Кормил.
        - Цыплята все целы?
        - Все.
        Наступило молчание, за которым чувствовалась буря. Может быть, она мимо пройдет? И вдруг неожиданно и строго мать стукнула ложкой по краю стола и крикнула:
        - А кто у Наташки камень взял?
        - Я не брал.
        - Тетка Таня врать будет? — Мать пристально и недоверчиво посмотрела на потупившегося Мишку и с угрозой произнесла: — Я дознаюсь, кто взял.
        Затем она накрошила в деревянную миску хлеба, взболтнула и налила из кувшина молока. Мишка заметил, как с синеватой струей молока в миску шлепнулся большой кусок пенки.
        - С какими же глазами ты теперь будешь есть молоко? — с укоризной показала мать на миску.
        - А я его не буду, — угрюмо бросил Мишка, положив в рот палец.
        - Не будешь?
        - Не буду.
        - А я говорю — ешь!
        Голос матери становился грозным.
        Обида, будто порох, взорвала Мишку, глаза сверкнули гневом, он схватил миску и бросил ее наземь.
        - Вот куда это молоко! — слезливо крикнул он. — Она тут ругала нас побирушками… Дьяконша… Не хочу ее ничего: ни земли, ни коровы, ни сопливой Наташки… Я ее первую уничтожу…
        Мать, недоумевая, посмотрела на Мишку, затем схватила его за кудри, выволокла из-за стола, зажала голову между ног и долго шлепала ладонью по худому Мишкиному тельцу, приговаривая:
        - Не бери чужого… Не водись с Митьками да Афоньками… Не отвечай на людское добро злом…
        Прошло несколько дней. История с пропавшим камнем уже улеглась и стала забываться. Митька, высеченный до кровоподтеков, к камню охладел. «Мне через тот камень сесть нельзя», жаловался он Мишке.
        Петька, узнавший о порке приятелей, решил, что это был не настоящий камень.
        И только Мишку больше прежнего волновал камень. Теперь камень был тут, в деревне. Теперь за ним не надо было итти в опасное Кащеево царство. Оставалось только одно: разузнать заклинание, с помощью которого можно вызвать камень из земли. Но у кого он ни спрашивал про заклинания, никто их не знал. Однажды бессонной ночью он придумал свое заклинание:
        Камень, камень, покажись,
        Огнями обрядись.
        Ко мне в руки попадись…
        Утром, не умывшись, он побежал к Таниному саду. На бревнах у сада с куском пирога в руках сидела Наташка.
        - Опять идешь что-нибудь украсть? — хмуро бросила она.
        - Дура ты курносая, ты же видела, что мы с Митькой даже в сад не заходили! — ответил Мишка.
        - Не заходили — и то украли… Вы длиннорукие…
        - «Длиннорукие»… Это по скольку саженей руки должны быть?
        Резон на Наташку подействовал, и она перекинула разговор на другое:
        - Мышиного настоя напился?
        - Это вы, может, пьете.
        - Нет, ты… Ты и твоя мать… Ты думаешь, какое молоко мы вам дали? Мышь ввалилась в него, а мы и отдали. Моя мамка говорит: «Они всё поедят». А вы и поели.
        - А мы и не ели…
        - «Не ели»! — недоверчиво усмехнулась Наташка. — Ели да еще, небось, ложки облизывали!
        - Я его к чорту под порог так и вылил.
        - Теперь у вас мыши в животе заведутся, — продолжала свое Наташка.
        У Мишки от злобы передернулись губы. Он не мог подобрать столь же обидных слов для Наташки и, подбежав к ней с крепко сжатыми кулаками, прошипел:
        - Сейчас как дам, так душа и вылетит!
        - Мам! — закричала Наташка. — Чего Мишка дерется!..
        Заживавшая было обида на тетку Таню вновь открылась свежей раной и больно щемила сердце. Теперь он решил уничтожить не только тетку Таню с Наташкой, но и все постройки и сад, чтоб о тетке Тане не оставить никакой памяти.
        Раз пять, улучив удобный момент, когда возле сада никого не было, Мишка подбегал к саду и шептал сочиненное заклятие, но камень не объявлялся. Один только раз вечером загорелись было огни, но то оказались холодные огни большой капли росы.
        Была уже глубокая осень. На дворе разгуливал холодный, буйный ветер. Кругом — черно и мокро. Мишка сидел большей частью на печке и придумывал планы овладения камнем. «Если камень не ушел в землю, — рассуждал он, — то весной, когда сойдет снег и перепреет трава, его легко можно будет найти. Надо только не прозевать, чтоб кто-нибудь не опередил». Если же камень глубоко ушел в землю, Мишка его достанет либо с помощью нового длинного заклинания, которое он успел уже сочинить, либо, может быть, от кого-нибудь услышит настоящее заклинание. Так ли, иначе ли, но Мишка твердо уверен, что весной он Рвановку сделает неузнаваемой: каждый двор окружит садами, у каждого будет рысак или два, корова. Одежда — сплошь фабричная, суконная. Бабка Аксинья обрадуется корове: у нее, говорят, коровы несколько лет не было, и она забыла даже вкус молока.
        Это и хорошо, что Митька и Петька забыли про камень. Разговоры будут только о Мишке.
        «Вот герой у нас Мишка! — скажут. — Спасибо тебе, благодетель!» А Мишка ответит: «Это чепуха… Может, вам еще корову или лошадь надо подбавить?» Ну, а себе Мишка такой дворец построит, что хвостовский против него будет, как собачья конура против терема: из сплошного хрусталя и янтаря — вот какой! «А богачей, — решает Мишка, — я уничтожать не буду, а обнищу: пусть они попробуют бедняцкой жизни… Пусть тетка Таня сумки потаскает да жир порастрясет…»
        Но ученик кузнеца Афанас, бич Мишки в игре под пуговки, Афанас, который летом вспугнул чудесную птицу-счастье, и на этот раз разрушил Мишкины планы.
        Как-то вечером в хате собрались сверстники старшего Мишкиного брата — Саньки. Среди них был и Афанас. Ребята рассказывали страшные, но интересные истории про колдунов, ведьм, домовых.
        Ребята были большие, но Мишка, лежавший на печи, заметил, что все они принимали рассказы за сущую правду и робели. И только Афанас, когда кончалась очередная побаска, разражался смехом и говорил: «Не попался мне тот-то колдун! Я бы ему язык клещами вырвал и собакам бросил». Или: «Если бы та-то ведьма попала в мои лапы, я бы ей раскаленным прутом нарисовал вензелей».
        Тогда Мишка решил напомнить ему о волшебном камне:
        - А помнишь, Афанас, летом у Наташки был настоящий волшебный камень? Ты его подбросил, а он как в воду канул.
        - А-а-а… — протянул Афанас и загоготал. — Это, ребята, забавная история была. — Он громко высморкался, вытер полой пиджака нос, покрутил головой. — Натерпелся я с тем камнем муки… Это раз летом было. Смотрю, а Митька, Петька и вот он, — кивнул Афанас на Мишку, — идут по огороду. Потом присели за плетнем. Никанорыч как раз отдыхал. «Дай, — думаю, — послушаю. Наверно, без меня что-нибудь замышляют». Подкрался. Слушаю. А этот, — снова кивнул Афанас на Мишку, — плетет им какую-то брехню про птицу, про волшебный камень. Ну, я спугнул их, посмеялся и ушел. Глядь, через несколько дней прибегают они…
        - Нет, ты шел мимо сада тетки Тани, — поправил Мишка.
        - Ну, я уж точно забыл… Одним словом, гляжу — Наташка сидит у себя в саду, и у нее в руках какой-то стеклянный камень. Я подошел, вырвал его у нее, а он так и горит. «Может, правда, — подумал, — волшебный? Как бы его подковать?» И придумал. Подбросил его, а когда он упал, взял да в кротовую земляную кучу заткнул, чтоб никто не видел. Поискал, поискал для виду, да и говорю Наташке: «Ищи сама, мне некогда». Наташка в плач. Приходит тетка Таня: «Где камень?» — «А я почем знаю! — говорю. — Там Мишка и Митька были». Ну, этим молодцам, — показал Афанас на Мишку и засмеялся, — влетело по первое число. А дня через три я пошел и взял камень. Только иду это — глядь, Ермилова собака. Мне бы, дураку, выступком ее, а я вон того дурачка, что на печи, послушался, достал камень, навел ею да кричу: «Сгинь-пропади, сгинь-пропади!..» А она как хватит меня за руку, чуть вместе с камнем не оторвала…
        Ребята громко рассмеялись.
        - Ты не так сказал, надо было — «прах тебе, прах тебе», — заметил Мишка.
        - Прах-чертах! — недовольно передразнил его Афанас и продолжал: — Но это были только цветики — ягодки впереди. «А не стащил ли где, — думаю, — этот камень дядька Лексаха, а цены ему не знает? Надо пойти в город попытать». Дождался воскресенья — и в город. Расспросил, где могут купить. Говорят, пойди в часовой магазин. Захожу. Вижу, сидит старичок. На одном глазу что-то вроде большого наперстка. Голову скривил, будто боднуть кого хочет, и шильцем копает в часах. Сидят еще три парня — должно быть, ученики, что ли. Тоже в часах копаются. Ну, я к старичку. «Не купите, — говорю, — драгоценный камень?» Он наперсток с глаза снял и говорит: «Покажи». Показываю. Подошли ребята, его помощники. Повертел, повертел старичок и говорит своим ребятам: «Этот хрусталь он, богохульник, — это я, значит, — не иначе как в соборе с паникадила стащил. Придется его, — говорит, — в полицию направить». Я божиться, креститься. Говорю: «Дядька Лексаха из Киева привез». А он пальцем грозит, не верит. «Ты нам, — говорит, — очков с Лексахой своим не вставляй». И здоровому парню: «Отведи-ка, — говорит, — его в
полицию». Я в ноги. Не тут-то было! «Я, — говорю, — отдам его вам даром». А он говорит: «Стекла у нас своего много, ворованного не берем».
        Ведет меня парень, за рукав держит. Доходим до базарной площади. Я как рванусь — да в народ, да по-за возами, да в какой-то переулок! А сзади — крик, гам: «Лови, держи, чугунок украл!»
        Ребята, напряженно следившие за рассказом, не выдержали и взорвались хохотом.
        - Хороши смешки! — покрутил Афанас головой. — Опомнился я только за городом. Гляжу, а половины правого рукава нет — наверно, в руке у парня остался. Ноги посбивал. Пить хочется, как волку… Вот какую муку мне пришлось принять через твой волшебный камень, — закончил Афанас, щелкнув Мишку по лбу.
        Ребята смеялись и хвалили Мишку, так ловко обманувшего Афанаса.
        Мишка же был хмур. Он даже не улыбнулся.
        - Ты ж сам говорил, — угрюмо сказал он Афанасу, — что есть камни по сто тысяч.
        - Верно, есть. Только они знаешь где? — Афанас глянул на Мишку и ответил: — В шкатулках у богачей. И вот тебе мой совет: как подрастешь, наймись к какому-нибудь богачу кучером или батраком, присмотрись, где у него шкатулка с камнями, выбери потемней ночку, шкатулку подмышку — да и будь таков… А те камни, что в сказках, — то не камни, а одна брехня.
        - Как же ты потом поступил с ним? — спросил Афанаса кто-то из ребят.
        - Поступил я вгорячах необдуманно. Мне бы надо было сбыть его ребятам. Они бы за него мне все отдали, что ни спросил бы. А я по дурости пришел домой, положил его на наковальню, взял десятифунтовый молот да как ахнул — так он на тысячу огней и рассыпался.
        С последними словами Афанаса в душе Мишки будто погасла какая-то теплая искра.
        Ребята еще долго рассказывали разные житейские случаи. Но Мишка их не слушал. Ему хотелось плакать.
        Огорчение
        Все лето Мишка приставал к матери с вопросом: «Когда мы пойдем в школу записываться?» И каждый раз мать говорила: «На следующей неделе». Но шли недели, а матери все было недосуг. И только дней за пять до начала ученья, перед самым Успеньевым днем, она повела наконец Мишку в Осинное.
        Школа Мишке понравилась: большая, краснокирпичная, железом крытая.
        Оторопь взяла, когда сторожиха повела их в комнату заведующей школой Татьяны Никаноровны. Но голос у Татьяны Никаноровны оказался простой и приветливый, а сама она такая молодая и красивая, что оторопь сразу прошла.
        - Вот, Татьяна Никаноровна, привела к вам своего меньшего, последнего… Будьте ему матерью: если надо, и за чуб скубните или на гречку коленями поставьте, — сказала мать.
        - Что вы, что вы!.. Мы и без этого обойдемся…
        - А как же вы с ними справляетесь?
        - Справляемся… А сколько ж ему, вашему последнему, лет? — спросила учительница.
        - Восьмой. В ноябре будет восемь.
        - Так его еще рано в школу… И потом, он у вас такой хиленький. Пусть годик еще погуляет, — сказала Татьяна Никаноровна, сочувственно оглядывая Мишку.
        - Не хочет вот… В одну душу твердит: пойду да пойду учиться… Он-то уже и читать и писать умеет… Мужикам газеты, басни читает…
        - Филипп научил?
        - А кто его знает. Он как-то сам, незаметно то возле Саньки посидит, то возле Филиппа.
        - От Саньки-то он вряд ли чего мог перенять, а вот способнее вашего Филиппа я еще школьников не видала.
        - Да он и этот, — показала мать на Мишку, — должно, по Филиппу пойдет.
        - Это хорошо, если пойдет. Но в этом году принять его не могу… Приедет инспектор, увидит, что маленький, и непременно спросит, сколько ему лет. А приказ запрещает принимать детей, если им к началу ученья не сровнялось восемь лет.
        Мишка почувствовал, как все сразу переменилось в Татьяне Никаноровне: и голос стал неприятным, сухим, и сама она совсем не такая красивая, как показалось вначале.
        - Ваньку Федотова вон приняли, — сказал он с обидой в голосе. — А Ванька мне ровесник.
        - Ваньку… Ваньке восемь лет сровнялось еще в марте, — возразила Татьяна Никаноровна.
        - Я молитвы знаю, стихи… — цеплялся Мишка.
        - Ну и молодец, если знаешь. Вот еще годик погуляешь, укрепишься как следует, тогда и приходи в школу.
        - Да уж примите его. Ну двух там месяцев нехватает, — сказала мать, взглянув на страдальческое лицо Мишки.
        - Не могу. У меня и комплект больше, чем надо, набран.
        - Ну что ж, сынок, пойдем, — взяла мать Мишку за руку. — Видно, придется следующего года ждать.
        Мишка вырвал руку и опрометью выбежал из школы.
        - Небось, если богатые были бы, приняла бы… — говорил он матери сквозь рыдания.
        - Ну, ясно, если бы помещиками были, то приняла бы, — согласилась мать.
        - Когда так, я не буду совсем учиться. И книжки в печку брошу.
        - От этого никому, а тебе только будет плохо, — сказала мать.
        - И пусть будет плохо! — упорно твердил Мишка.
        …Небо безоблачно. Горячо палит августовское солнце. Но по желтым пятнам, которые изредка пропрядывают в темной зелени садов и в буйных зарослях огородов, чувствуется приближение осени. По боковским огородам навстречу к Мишке бежит сияющий его друг Митька. В правой руке у него западня, в левой зажат щегол.
        - Во, гляди, какого щегла поймал! Двенадцать перьев в хвосте! Вот ей-богу… Посчитай, если не веришь, — сказал Митька, подавая щегла.
        Но Мишка даже не взглянул ни на друга, ни на щегла.
        - Да ну его, того щегла… — сердито, сквозь зубы процедил он.
        Мать поняла, что сейчас все немило Мишке и потому бесполезно его увещевать.
        Но пройдет некоторое время, обида уляжется, и у Мишки вновь появится и любовь к жизни и тяга к книжкам.
        И она была права.
        Желанный день
        Пролетела зима, быстро отцвела весна, иссякла летняя жара, и вот снова незаметно подступает осень.
        Завтра начнутся занятия в школе. В этом году Мишку записали без всякого разговора.
        Должно быть, в сотый раз Мишка просматривает свое школьное имущество: карандаш, ручку и две тетради (одна, по трем косым, — для письма; другая, в клеточку, — для арифметики). Санька говорит, что первый день у первачков занятий не бывает и потому ничего этого брать с собою не надо. Но что же это за ученик, у которого либо нет книжек, либо одна какая-нибудь книжечка!
        - Филя, брать книжки? — спрашивает Мишка Филиппа.
        - Бери, — говорит Филипп.
        Мишка кладет в сумку букварь, доставшийся ему по наследству от Саньки, часослов и «Бову-королевича».
        Чернила брать или не брать? Какой же школьник без чернил! Санька — тот каждый день бывало что-нибудь забывал: то карандаш, то чернила. Поэтому, он и учился плохо. Филипп никогда ничего не забывал и был первым учеником в школе. Четыре класса окончил с похвальным листом и евангелием. «Надо так делать, как Филипп, тогда и я так буду учиться», думает Мишка.
        В пузырьках от лекарства у него двух сортов чернила: одни красные, другие черные. Какие взять? На клочке бумаги Мишка выводит прописное «А»: проверяет чернила — какие лучше. Черными чернилами «А» получилось какое-то запрокинутое назад, как бы подвыпившее; красными — прямое, почти как книжное. Красные чернила, значит, лучше. Их Мишка и возьмет завтра в школу.
        Филипп ушел к отцу в лес. Мишка спит с Санькой. Едва забрезжил рассвет, как Мишка уже начал толкать Саньку:
        - Пора.
        - Иди ты, Рябый! — ругается Санька и поворачивается на другой бок.
        - Сынок, спи, еще рано… Я знаю когда, я тогда разбужу, — говорит мать, и по голосу, бодрому, незаспанному, Мишка догадывается, что мать уже давно не спит, что какие-то заботы не дают ей покою.
        За Мишкой обещал зайти Митька, но ведь Митька может проспать.
        Однако беспокойство было напрасное: Митька не проспал. В Осинное они пришли рано. Но возле школы уже, как галки на колокольне, галдели и суетились ребятишки. Одни гонялись друг за другом, другие играли в городки. Девочки стояли кучкой в сторонке. Мишка и Митька остановились возле городошников. Оба они любили эту игру, ловко целились, и потому им было интересно посмотреть, как играют другие ребята.
        Вслед за ними к городошникам подошли Кондрат и Федотов Ванька. Они уже были теперь учениками второго отделения.
        Ванька кивнул на Мишкину сумку с книгами и, усмехнувшись, сказал Кондрату, но так, чтоб было слышно и Мишке:
        - Либо сразу в четвертый класс?
        - Должно, что так, — согласился Кондрат.
        «Не задавайся, задавака!» хотел было сказать Мишка, но в это время поднялся радостный, будто приветственный и в то же время насмешливый крик: «А-а-а!.. Тимофей Шелуха!.. Ни пыль ни мука!.. Тимони — дать мони!..»
        Из-за угла школы вышел и направился к городошникам здоровый толстогубый парень, на вид не меньше четырнадцати-пятнадцати лет. Большинство окружавших его ребят были ему по плечо.
        Приветственные крики относились к нему.
        Парень шел молча, спокойно и вдруг, крикнув: «А ну, навались!», набросился на толпу городошников и, как мельница крыльями махая руками, начал крошить ребячью мелюзгу.
        Мишка еще не успел разобраться, что происходит, как тяжелая Тимонина рука-крыло хряснула его по лицу и поплыла дальше.
        Кровь хлынула из носа и залила так долго и бережно хранившуюся для школы черную сатиновую рубашку. Среди ребят поднялись крик, суматоха: «Тимоня новичка убил!» Митька не знал, что делать. Кто-то из старшеклассников догадался принести из школы кружку холодной воды. Мишка обмыл лицо. Кровь остановилась. Но нос раздулся и больно щемил.
        - Что ж ты кволый такой, — посочувствовал Тимоня и тут же, насупив белесые брови, погрозил своим огромным, чуть не с горшок величиной, кулаком: — Смотри Татьяне Никаноровне не наябедничай…
        Два дня тому назад Филипп наставлял Мишку, как он должен вести себя в школе. «И побегать и поиграть можно, — говорил, между прочим, Филипп, — но нельзя хулиганить, безобразничать. Если нечаянно кого-либо ушибешь, скажи ему, что прибил без умысла, и попроси прощения. Если тебя нечаянно прибьют — не плачь и не жалуйся».
        Слова Филиппа для Мишки закон. Тимоня не выбирал Мишку, а крошил всех подряд, и не его, Тимонина, вина, что удар пришелся по носу. Поэтому, когда к Мишке подошел Санька и спросил, за что его побил Тимоня, Мишка сказал:
        - Он не бил… Баловались, а он зацепил.
        Санька, обычно живший с Мишкой в неладах, тут вдруг сжал кулак и показал его Тимоне.
        - Ты гляди, губатый, — погрозил он кулаком, — меньше себя не трогай!
        Тимоня хотя и был, должно быть, одинаковых лет с Санькой, но в силе, видимо, уступал ему и поэтому смущенно ответил:
        - Я нечаянно.
        - За нечаянно бьют отчаянно. Знаешь это?
        Тимоня молчал.
        На крыльцо вышла сторожиха и позвонила в маленький, но заливистый колокольчик.
        - Садись! По местам! — пронеслись крики.
        И ребята, будто куры на зов птичницы, со всех ног пустились бежать к крыльцу. Большим, длинным коридором — он же служит и раздевальней — школа делится на две половины. На правой половине — огромная светлая комната для первого и второго классов. На левой — небольшая классная комната для третьего и четвертого классов и комната и кухня для заведующей школой. Третьему и четвертому классу и не нужна большая комната: там бывает по восемь-десять человек. Учительниц — две: Татьяна Никаноровна и Клавдия Сергеевна. Татьяна Никаноровна учит первый и второй классы, а Клавдия Сергеевна — третий и четвертый.
        Комната первого и второго классов заставлена в два ряда партами. Один ряд — вдоль глухой стены, другой — вдоль стены, что выходит окнами на школьный двор. Каждая парта — на три человека. Помимо парт, в комнате большая черная доска на ножках, небольшой шкаф с книгами, стол и стул для учительницы.
        Второй класс, в котором, к удивлению Мишки, оказался и Тимоня, Татьяна Никаноровна посадила на партах у глухой стены, первый — у надворной стенки.
        Мишка с Митькой, как советовал Филипп, сели на второй парте от стола учительницы. Ванька Федотов громко прочитал молитву, Татьяна Никаноровна сказала: «Садитесь», и, задав задачу второму классу, начала перекликать первачков. Мишкина фамилия оказалась в самом конце списка.
        - Что это у тебя рубашка на груди в пятнах? — спросила Татьяна Никаноровна.
        Мишка не ожидал этого вопроса.
        - Нос разбился, — сказал он смущенно.
        Некоторые ребята рассмеялись, а Татьяна Никаноровна улыбнулась:
        - Что ж он у тебя, глиняный? С полки упал?
        Мишка молчал. На лбу у него выступил пот.
        - Ты, кажется, и книжки принес?
        - Принес.
        - Покажи.
        Мишка достал из сумки книжки и подал их учительнице.
        - А зачем же часослов?
        - А я по-славянски читаю.
        - Филипп научил?
        - Филипп.
        - Что он теперь делает?
        - Отцу в лесу помогает… Стеречь…
        - Почитай-ка, — раскрыла и подала Мишке часослов Татьяна Никаноровна.
        Мишка откашлялся и звонко, без запинок, начал читать:
        - «Блажени раби тии, их же пришел господь обрящет бдящих…»
        Второклассники подняли головы от тетрадей. Какая-то девочка удивленно сказала:
        - Во, как в церкви на крылосе…
        - Ну, хватит… Действительно как дьячок… Что же мне с тобой делать? — недоуменно дернула плечом Татьяна Никаноровна и, подумав, спросила: — Сто копеек — это сколько будет?
        - Рубль.
        - А тысяча копеек?
        - Десять рублей.
        - Филипп научил?
        - Филипп… Мы зимой на печке как спать — так считать, загадки загадывать.
        - Ну и задал же он мне задачу! Ведь тебе, должно быть, и во втором классе делать будет нечего, а не то что в первом. Возьми твои книжки и пересаживайся вон туда, — показала Татьяна Никаноровна на ряд у глухой стенки.
        На многих партах второго класса ребята сидели не по три, а только по два человека. Часть из прошлогодних первачков, научившихся читать и писать, наверно уже навсегда бросили ученье, другие же помогали родным управляться с молотьбой и огородами и потому в школу еще не приходили. Тимофей Шелуха сидел совершенно один, широко, по-барски раскинув ноги.
        - Сюда, — поманил он пальцем Мишку и продул возле себя место, вызвав тем смех ребят.
        Мишка сел возле Тимони.
        - Ты ж его, Шелухин, не обижай, — приказала Татьяна Никаноровна.
        - Не… Мы с ним, как рыба с водою, — сказал Тимоня, опять вызвав смех ребят.
        Татьяна Никаноровна начала расспрашивать у первачков, кто знает какие буквы, молитвы, стихи, а Тимоня шептал над ухом Мишки:
        - Так ты Санькин брат? Что ж ты не сказал, я б тебя, может, и не зацепил… Ну, решай примерчик, а я потом у тебя его спишу.
        Пример был легкий, и Мишка без труда решил, однако списывать Тимоне не дал.
        - Никакого толку от этого не будет, говорил Филипп, — пояснил свой отказ Мишка. — Ты нашего Филиппа знаешь?
        - Ну, а то не знаю… Мы вместе с ним начинали учиться. Я с Санькой с вашим учился. И вот с тобой пришлось…
        - Так вот Филипп говорил… Лучше я тебе после урока растолкую.
        - После урока растолкуешь, а сейчас дай спишу, а то Татьяна Никаноровна из класса выгонит: «Ты, — скажет, — в школу только баловаться ходишь. Иди, — скажет, — домой, помогай родителям коровники чистить».
        Тимоня силой вытащил из-под рук Мишки тетрадку и стал списывать пример.
        Вдруг в коридоре, радостно захлебываясь, прозвенел колокольчик. Вслед за ним в коридор ворвались шум и крики ребят из третьего и четвертого классов.
        Первый класс Татьяна Никаноровна отпустила домой. У второго было еще три урока. Но Мишка не только не позавидовал ушедшим первачкам и своему другу Митьке, а был рад, что он не первачок, что с первого же дня он не как-нибудь, а по-серьезному приступил к учебе, пробыв в школе не один, а целых четыре часа, что теперь он уже не маленький и что мать обрадуется, узнав, что его посадили сразу во второй класс.
        Резчик-позолотчик
        Санька старше Мишки только на четыре года. Филипп старше Мишки на пять лет. Но дружит Мишка не с Санькой, а с Филиппом. Санька всегда норовит что-нибудь выманить у Мишки либо причинить какую-нибудь неприятность. Один раз он, например, предложил Мишке сыграть на пальцах «полечку». Мишка согласился. Санька, будто на клавиши гармошки, положил пальцы на полусогнутые пальцы Мишкиной руки и под припев «тра-ля-ля-ля» так нажал суставы, что у Мишки на глазах выступили слезы.
        Филипп всегда что-нибудь мастерил для Мишки. А мастерить он умел многое. Один раз он солдата выстругал: в бескозырке, с ружьем на плече. Куда ни поверни — все солдат, никак с мужиком не спутаешь. Кокарду… да что кокарду — пуговицы, и те вырезал! И будь бы у него инструмент какой-нибудь, а то заточенный обломок косы. В другой раз он принес Мишке деревянную ложку (между делом в лесу выстрогал). Ложку всякий сделает, но вряд ли кто додумается сделать такую ложку, какую сделал Филипп: челночком, с красиво изогнутой ручкой и, главное, на конце ручки выстрогана рыба плотичка. Не окунь, не карась, а плотичка. В такой ложке даже пустые щи — и те кажутся много вкусней. Мишка нарочно давал две ложки своему другу Митьке, чтоб тот похлебал щей и сравнил, из какой ложки вкуснее: из обыкновенной или из Филипповой. Митька попробовал и сказал: «Из Филипповой в пять раз вкуснее… Борщ — прямо как с рыбой…»
        Или вот клетка. Мишка сам умеет делать клетки из бузинных палочек. Но разве такую сделаешь, какую сделал Филипп! С башенками по углам, с комнатками-боковушками, какая-то легкая, воздушная. Внес ее в избу Филипп, и в избе стало как будто светлей.
        - Это моя? — спросил Мишка.
        - Твоя, — сказал Филипп.
        Но мать схватила клетку со стола и повесила на стенке.
        - Ты сам себе сделаешь, — сказала она. — Эту я продам на базаре.
        И продала за семьдесят пять копеек, да еще, говорит, продешевила. За эти деньги она купила Филиппу и Саньке по рубашке, а Мишке — четыре конфеты с вареньем.
        Самая простая вещь — сплести лапти. Плести их умеют и Филипп и Санька. Но Санькины лапти почему-то выходят похожими на графского бульдога: широконосые, некрасивые. А на Филипповы лапти, сплетенные также для Мишки, приходили любоваться все соседи: из узкого ровного лыка, окрашенного в красные и зеленые чернила, лапотки, казалось, делались для выставки. Между Семеном Савушкиным и Ефимом Пузанковым вышел спор.
        - Что значит художник! — восхищенно сказал Семен. — Их и надевать жалко.
        - Это не лапти, а какая-то забава, баловство, — возразил Ефим. — Настоящие мужичьи лапти — вот… — И он выставил вперед свой грязный, растоптанный лапоть.
        - Ты, Ефим, в красоте понимаешь так же, как свинья понимает в апельсинах, — сказал Семен.
        - Красота… Брюхо набито — вот и красота, — возразил Ефим и, как всегда, рассмеялся.
        Окончательно славу художника за Филиппом закрепила деревянная статуэтка: на пне сидит мужик; издали глядишь — мужик, а ближе подойдешь — это не мужик, а Мишкин отец.
        - Ну, что насчет этого скажешь? — спросил Семен у Ефима, осматривающего со всех сторон статуэтку.
        - Да что скажу… Спору нет — хорошо сделано, да только к чему оно в крестьянском хозяйстве?
        - Ведь художник, — сказал Семен.
        - Ну художник, — согласился Ефим и оговорился: — Только к чему оно в хозяйстве? Я так сужу, что оглобля в хозяйстве нужней.
        - Ты, кума, вот что, — посоветовал Семен Мишкиной матери: — покажи эту работу Свирбееву, резчику… знаешь, что на Вознесенской живет. Не взял бы он его в ученики.
        В первый же воскресный день мать пошла к Свирбееву и показала ему статуэтку. Резчик долго вертел в руках статуэтку, любовался Филипповой работой и наконец сказал:
        - Вот что. Я за ученье беру с ребят по рублю в месяц, не считая продовольствия. Твоего мальчика я берусь учить бесплатно. Будешь только снабжать харчами. Из парня будет большой толк. Обсуди с мужем и приводи. Отдашь — не пожалеешь. Через год он уже будет деньги зарабатывать, вот посмотришь. А на нашу работу спрос большой.
        И с осени Филиппа решили отдать в учебу к резчику-позолотчику.
        И отдали бы, если бы не осинник и не игумен Варфоломей.
        Как-то отец пришел из лесу невеселый и молчаливый.
        - Ай что вышло? — с тревогой спросила мать.
        - Приезжал игумен и спрашивал, куда девался осинник, что в вершинке вдоль Плакучего ручья рос.
        - А куда ж он девался? — строго спросила мать.
        Отцова служба особых прибылей не приносила. Мать попрежнему ходила на поденную работу. Но той бедности, которая была после пожара, уже не стало. Ребятам справили кое-какую одежду, Филиппу купили сапоги. В дровах никакой нужды не было: весь валежник был в распоряжении отца. Сторож, по уговору, пользовался сеном с лесных полянок. Потерять такую службу — значит вернуться к прежним злым дням.
        - Куда ж он девался? — повторила свой вопрос мать.
        - «Куда»… Сама знаешь куда… Осиновцы и разореновцы, как коршуны, вьются возле леса.
        - Что ж, вы трое стережете и еще две собаки с вами — и устеречь не можете!
        - Поймал я намедни Трофима Галкина… Может, знаешь, в Осинном возле церковной сторожки кособокая избенка? Семена Савушкина родня, — пояснил отец.
        - Ну?
        - Поймал его… Вижу, перепугался насмерть. Ноги, руки трясутся, сам бледный, как мел. «Не погуби, — говорит, — Гаврилыч… У тебя у самого дети… Век буду бога молить…»
        - Отпустил? — нетерпеливо перебила мать.
        - А что ж с него, последнюю шкуру драть?
        - Зачем непременно шкуру! Порубку отобрал бы, а самому ружьем погрозил. Небось, в другой раз и сам не пошел бы, и другие побаивались бы. А ты, небось, и порубки не отобрал.
        - Да там этой порубки было пять осинок… И потом, знаешь, как я сам бывало у Ефрема просил, а он не давал… Э-э… — И отец махнул рукой.
        - То-то вот мы жалеем, а нас, небось, никто не пожалеет, если прогонят из сторожей.
        Дело с Трофимом было, собственно, несколько не так, как рассказал отец. Одного Трофима отец застал за порубкой не «намедни», а гораздо раньше. «Намедни» Трофим поймался уже второй раз, и не один, а с четырьмя односельчанами. В этот раз Трофим не только не дрожал, а, увидев Ивана, улыбнулся, как старому приятелю, и почему-то вполголоса сказал:
        - Гаврилыч! Мы не боле как по три жердинки.
        - Ведь это ж не мой лес…
        - Да вот то-то ж, что не твой… На чорта им, монахам, лес… Их дело молиться о спасении души.
        - Меня за это ведь и прогнать могут. Варфоломей предупреждал.
        - Да ведь мы, Гаврилыч, не как зря рубим — мы рубим, чтоб тебя не подвести, под самый корень, и листом засыпаем. И не подряд, а прорежаем…
        - Прорежаете… Лесоводы… Вершинку начисто проредили.
        - Гаврилыч, то не мы… Вот тебе крест святой — не мы. Мы этого не дозволим.
        - И приехали днем, чтоб все видели, что я не стерегу, а торгую лесом либо раздаю его, как Филарет милостивый…
        - Вот это, — оглядел Трофим товарищей, — правда оплошка. В другой раз, Гаврилыч, мы в полночь нагрянем…
        Но Яшкину уже больше не пришлось иметь с ними дело. Игумен Варфоломей привез нового сторожа.
        Много планов перестройки жизни было обсуждено на семейном совещании Яшкиных. Присутствовавший на нем в роли советчика Семен Савушкин предлагал пока ничего не предпринимать, а составить жалобу архиерею. В жалобе изложить дело, как оно есть: крестьянам, мол, нечем топиться, они не могут не только избы построить, а даже клеть какую-нибудь слепить; монахам лес без надобности, и им отпустятся большие грехи на том свете, если они отдадут лес крестьянам.
        Мишке этот план очень понравился. Отец и мать молчали. Филипп же почему-то улыбнулся.
        - И вот, гляди, как раз по-моему дело обернется, — сказал Семен Филиппу, — и мы тебя направим в резчики-позолотчики.
        - Сколько я знаю, монахи только принимают дары, а чтоб раздавали — этого не было слышно, — заметил Филипп.
        - Да это верно, — согласился Семен, — только давай напишем все-таки такую просьбу… Что оно будет…
        На этом совещании, Мишка заметил, ни с одним планом Филипп не соглашался.
        - Ну а что ж, по-твоему, надо делать? — спросил Филиппа Семен.
        - По-моему, вот что надо делать: обзаводиться лошадью, плугом, бороною, телегою да брать в аренду землю.
        - Это б хорошо, да разве, сынок, за пальцы купишь все это? — заметила мать. — На это худо-бедно надо рублей пятьдесят.
        - Я их достану, — сказал Филипп.
        И достал.
        На другой день он нанялся в батраки к богатому ковенковскому мужику и взял у него под расписку пятьдесят рублей — весь заработок за два года вперед.
        Смутьян
        Мишка не только не жалел, что отца прогнали из сторожей, но даже был рад. Теперь у них — вот уже больше года — имеется своя лошадь с кавказской кличкой Баязет, есть плуг, борона, телега. Тетка Таня исполу отдала им обрабатывать свою землю. Баязет, правда, староват — ему лет семнадцать, а то и больше, — зато смирный, как овечка: Мишка лазит у него под брюхом без всякой опаски, как под столом…
        Жалко Филиппа — он раза два приходил домой худой, молчаливый. И хотя на жизнь не жаловался, но и без жалоб видно было, что жилось ему не сладко. Мать, обнимая его, плакала и приговаривала:
        - Сынок ты мой, мученик, с детства впрягся в тяжелое ярмо!..
        И Мишке тоже хотелось плакать.
        Но Филипп весело взглянул на Мишку и бодро сказал:
        - «Все пройдет с зимой холодной!»
        Мишка повеселел, а мать перестала плакать.
        Лето для Мишки прошло в напряженном труде: он и боронил, и возил с отцом снопы, и ездил с ребятами в ночное. И то, что он в семье был уже работник, а не дармоед, наполняло его большой радостью. А с наступлением зимы опять в избе стали собираться мужики. Опять пошли всякие разговоры. Семен Савушкин безустали рассказывал то смешные побаски, то житейские жуткие истории.
        А как-то вместе с Платонушкой, товарищем отца по японской войне, в комнату вошел незнакомый человек невысокого роста, в черном пальто с барашковым воротником и в барашковой стожком шапке. Лицо у нового человека скуластое, широкое, начисто бритое. Глаза — узенькие, карие. На вид ему лет тридцать с лишним.
        - Племяш мой Андрей, — сказал с гордостью Платонушка, показывая на незнакомого человека.
        «Неужто такой Андрей?» разочарованно подумал Мишка. По описаниям Платонушки, Мишка представлял Андрея рослым, широкоплечим, с голубыми глазами и румянцем во всю щеку, прямо как богатырь Алеша Попович. А тут — обыкновенный мужик…
        Новый человек своим присутствием как бы связал всех. Никто, даже Семен Савушкин, не знал, как и с чего начать разговор, чтобы он вышел к делу.
        Первым заговорил Евдоким.
        - Вы тоже, говорят, когда-то по каменной части работали? — обратился он к Андрею.
        - С шестнадцати лет штукатур и каменщик… Сначала, конечно, не штукатур и не каменщик, а козонос, а потом уже штукатур и каменщик, и даже печник, — сказал Андрей.
        Голос Андрея, мягкий и плавный, понравился и Мишке и мужикам. Почувствовав, что с Андреем можно говорить попросту, Ефим Пузанков спросил его:
        - Ты что ж, говорят, в тюрьме сидел?
        «Надо же ему про это спрашивать!» с неудовольствием подумал Мишка. Но Андрей охотно ответил Ефиму:
        - И в тюрьме сидел, и в ссылке три года был…
        Ефим, вероятно, еще задал бы вопрос по поводу тюрьмы и ссылки, но Евдоким, которому, как и Мишке, такие вопросы казались неделикатными, поспешил заговорить о другом.
        - От подрядчика Резникова ни разу не приходилось работать? — спросил он.
        - Сидора Петровича?
        - Да, да!
        - Приходилось… Мошенник, каких свет не видал!
        - Именно мошенник, — согласился Евдоким. — Мы от него в Путивле церковь клали… Работали, как для себя. Думаем, придет осень — наградных хоть по пятерке даст, а он при расчете кому рубль, кому два недодал.
        - Зато мы его проучили.
        - Как же это? — обрадованно спросил Евдоким.
        - Взялся он штукатурить Курский вокзал. А мы уже работали в Киеве. Глядь, передает письмо: «Приезжайте, вдвое против Киева буду платить». Посоветовались, расчет заявили, приезжаем. «Вот молодцы, — говорит, — что приехали! Почем же вы там штукатурили?» — «По семь копеек сажень», говорим. «Что вы! По семь копеек!.. У меня вон берутся по пятачку». — «По пятачку? Ну, пусть делают, — говорим, — только оплатите нам проезд туда и обратно». — «Нет, я своему слову верный человек. Проезд сюда оплачу и против Киева буду платить больше — по восемь копеек». Ладно, думаем, ты мастер, и мы не подмастерья. Согласились… Взял он подряд к сроку. В случае нарушения — по договору неустойка. Мы это прикинули в уме и работаем себе «ковыль на костыль». Видит он такое дело, что к сроку не поспеет, и говорит: «Ребята, надо побыстрей действовать». А мы — ему: «От наших заработков быстро не задействуешь: животики вот как подвело». — «В Киеве ж, — говорит, — по семь копеек работали — не подводило?» — «Так то, — говорим, — в Киеве — там мы воздухом подкармливались». — «Ну вот что: по копейке надбавлю».
        - Так его! — восхищенно сказал Макар Ярочкин, и так как он редко говорил, то на него все взглянули.
        - «Ну что за копейку купишь? Бублик? А что такое, — говорим, — для рабочего человека бублик? Что собаке — муха». — «А сколько ж вы, ироды, хотели?» — «Да сколько вы обещали, столько бы и хотели».
        - Ловко! — восхищенно воскликнул Евдоким.
        - «А крест на вас есть? Я, — говорит, — тогда сгоряча, не обдумавши вам написал. Если, — говорит, — по гривеннику не хотите, других найму». — «Нанимай», говорим. Получили за неделю, идем к поезду на Киев. А сами знаем — некого ему нанимать, все люди на работе. За полчаса до отхода поезда приходит! «Не уехали?» — «Уедем». — «На двенадцати копейках не поладим?» — «Не поладим». — «Значит, четырнадцать?» — «Нет, — говорим, — пятнадцать».
        - Правильно! — подтвердил Евдоким.
        - «Побойтесь бога!» — «А сам ты боишься его?» — «Ну, уезжайте», говорит. «И уедем! Сейчас пойдем за билетами». Видит он, что еще придется за билеты нам платить, и говорит: «Ладно, пейте мою кровь».
        - Молодцы! — воскликнул Семен.
        - Расчет у нас недельный, — продолжал рассказывать Андрей. — Подходит суббота. Выдает он нам по восемь копеек. «А остальное, — говорит, — при окончательном расчете — осенью. Они, — говорит, — целей у меня будут, а то пропьете либо в карты проиграете».
        - Ишь ты какой заботливый!.. Пожалел, называется, волк кобылу… — понеслись замечания слушателей.
        - Ну и дальше?
        - Уплатил.
        - На последней выдаче все-таки, должно быть, надул, — предположил Евдоким.
        - Не надул и на последней. Когда осталось саженей пятьдесят, мы обмерили и говорим: «А за эти, — говорим, — плати вперед».
        - Вот так-то их учить надо, — сказал Семен.
        - «Уходим, — говорим, — до свиданья». А он нам ничего не сказал.
        Евдоким от удовольствия рассмеялся и повторил:
        - «Ничего не сказал»! А что ж ему говорить было? Не тот рабочий пошел, — добавил он с удовольствием. — Мы бывалыча бессловесные бычки были, обдували нас, дураков, почем зря.
        После этого рассказа, где, по всем признакам, Андрей играл не последнюю рать, хотя он об этом не говорил, Мишка почувствовал невольное уважение к нему.
        - А рабочих забастовок не приходилось видать? — спросил Семен.
        - Как не приходилось, много раз приходилось. В Сормове, под Нижним-Новгородом, есть механический строительный завод. Там вечное волнение. И в тюрьму людей сажают и в Сибирь ссылают, а народ своего добивается.
        - Да… Тучки бродят, — многозначительно произнес Семен.
        - Пожалуй, скоро и гром грянет. — Андрей внимательно оглядел мужиков. — Помню, у нас в Сормове во время забастовки листовка по рукам ходила. Слова, как огнем, жгли: «Дорогие граждане и гражданки! Гнусная шайка разбойников и тунеядцев триста лет грабит вас…»
        Мужики притихли, переглянулись. У Мишки от Андреевых слов пробежали мурашки. Но дальше говорить Андрею не дала мать.
        - Довольно вам языки чесать! — крикнула она. — Сейчас лампу буду тушить. Лодыри! Лучше б лапти плели, ложки, корыта, лопатки делали…
        - А где их продавать, кума? — спокойно спросил Семен.
        - На базаре… Не знаешь где?
        - Ими весь базар завален.
        - У лодыря всегда оправдание найдется, — сказала мать.
        Мужики неохотно, лениво встали и один за другим вышли из избы.
        - С острожником компанию завели? — бросила мать отцу, когда в хате никого из чужих не осталось.
        - Он никого не убивал.
        - А что ж, по-твоему, за хорошие дела в тюрьму сажают? Что он сейчас говорил?
        - Ничего плохого не говорил.
        - Ты думаешь, я вот такая? — подняла мать на аршин от пола руку.
        И началась ссора, которую так не любил Мишка. И кто из них прав — отец или мать, Мишка понять не мог.
        Не может он понять, почему мать так напала на Андрея, ничуть не похожего на тех разбойников, которыми пугали его в детстве. И Мишке жалко было, что теперь, после материнского окрика, мужики больше не будут к ним собираться, и уж Андрей, во всяком случае, и глаз не покажет.
        И мужики больше у Яшкиных не собирались. Теперь они ходили на Разореновку к Платонушке. Мишкин отец часто уходил днем, а возвращался только под утро. Где он обедал и что ел, Мишка не знал.
        - Хватишься ты за ум, — угрожала ему мать, — да только поздно будет!
        Отец ничего не отвечал ей. А один раз утром, оставшись наедине с Мишкой, он достал из бокового кармана поддевки пучок синих бумажек, отделил одну из них, подал Мишке и тихо, с опаской, сказал:
        - Почитай вслух.
        Мишка откашлянулся и тоже с опаской тихо начал читать:
        - «Братья-крестьяне! До каких пор вы будете безропотно нести свой тяжелый крест?»
        В это время во дворе скрипнула калитка и послышался скрип снега. Отец вырвал листовку, сунул ее обратно в карман поддевки и поспешно стал одеваться. Вошла мать с ведрами воды.
        - Опять отправляешься в поход? — сердито буркнула она.
        Ничего не ответив, отец вышел из хаты.
        Мишка тосковал по мужичьим сходкам.
        Но вот однажды морозным осенним днем в избу к Яшкиным опять ввалились мужики. Тут были Митькин и Сашкин отцы, Семен Ножиков, Гришин Федор, Платонушка, Андрей и еще человек десять неизвестных Мишке, должно быть разореновских, мужиков. Мужики были возбуждены, кричали вместе и порознь. Оказывается, графский приказчик Алпатыч захватил на лугу возле барских стогов сена табун мужичьих лошадей и загнал их на барский двор. За каждую лошадь граф требовал два рубля выкупа. Богатые мужики своих лошадей уже выкупили, остальные, у кого не было денег на выкуп, вот уже двое суток ходят между поместьем графа и Рвановкой, придумывая, что бы такое предпринять. О бедности граф и слушать не хотел. Он требовал безоговорочной уплаты штрафа, предупреждая при этом, что за каждый день прокорма будет начислять еще по сорок копеек на лошадь. О суде с помещиком не могло быть и речи: лошади были захвачены при свидетелях, да и вообще — разве возможно судиться с помещиком, хотя бы он был и неправ?
        - Пока не наросло больше, надо скорей что-нибудь продавать да платить, — кричала Мишкина мать.
        - Платить? За что платить? — грозно насупив брови, спрашивал ее какой-то разореновский мужик с такой злобой, как будто эти деньги надо платить не помещику, а ей.
        - За лошадей, — пояснила мать. — Не знаешь, за что!
        - А вот этого он не хотел? — потряс у лица матери шомпольным ружьем Андрей и, обернувшись к мужикам, сказал повелительно: — Я говорю, надо брать топоры и вилы и силой забрать лошадей. А то он забыл, должно быть, девятьсот пятый год!
        - А чего ему пятый год? — спросила мать. — Вам же казаки настегали спины, и тем кончилось… Дураки вы, дураки!..
        - Ну ты, умная… — промолвил отец.
        - Одевайся, Иван Гаврилович, — приказал Андрей отцу.
        - Не пущу я его! — крикнула мать.
        - Что значит «не пущу»? Подумаешь, какая указчица мужу нашлась! — сощурив презрительно глаза, заметил разореновский мужик.
        Отец в нерешительности постоял с минуту, потом надел свою серую с черными латками на плечах поддевку, надвинул на голову черную барашковую шапку и пошел к двери.
        - Куда ты? — закричала мать, загораживая собой дверь.
        - Куда все, — спокойно сказал отец, отстраняя ее.
        Мишке жаль было мать, и он плачуще крикнул с печи:
        - Тять!..
        Отец глянул на Мишку, весело тряхнул головой и скрылся за дверью. Мать, уцепившись за рукав, потащилась за ним в сенцы, но потом вбежала в хату, надела кофту, платок и снова выбежала во двор.
        В комнате стало тихо и тревожно. Мишка бегал от окна к окну, искал глазами мужиков, но ни в одно из окон увидеть их ему не удалось. На землю падала густая снежная крупа.
        Только к вечеру вернулась мать, упала на кровать и впричет заплакала:
        - Не я ли говорила? Загубил, несчастный, и мою и свою головушку… О-ох… И откуда ж его, этого Андрея, нелегкая принесла на горе и беду!..
        Мишка сразу понял, что случилось что-то страшное с отцом и Андреем.
        - Мам, чего ты? — плачущим голосом спросил Мишка.
        - Арестовали отца, Платонушку и того скуластого супостата, Андрея. Задумали силой лошадей вернуть, с топорами пошли, а управляющий полицию вызвал. А у отца еще листки какие-то нашли. Горе теперь нам, ох, горе!
        Мишка с Санькой тоже заплакали.
        Пришел Семен.
        - Чего вы? Чего вы? Разве мало бывает, что сегодня арестуют, а завтра выпустят! — успокаивал он.
        На другой день мать обегала весь город, но узнала только одно — что все трое сидят в тюрьме. Свидания ей не разрешили. С того дня она ежедневно обивала пороги разных уездных присутствий, пока, наконец, тяжело заболела и слегла в постель.
        Весной арестованных перевели в губернскую тюрьму, и там, по слухам, их судил окружной суд.
        Мишкина отца и Платонушку выслали в далекие места холодной Сибири на пять лет без права переписываться. Андрея, как вожака, пожизненно заключили в крепость.
        Спустя долгое время Платонушке удалось передать письмо домой. В нем он горевал только о том, что его разлучили с другом Иваном Яшкиным. Одного из них, оказывается, выслали в Томскую губернию, а другого — в Якутию.
        Пахарь
        С тех пор как заболела мать, изба стала казаться осиротевшей: роем по избе летают мухи, на желтом глиняном полу — ошметки присохшей черной грязи. Осинновская тетка Арина безотлучно сидит на скамейке у материной постели. По вечерам иногда приходят соседи. Всю ночь в избе горит притушенная лампа.
        Недавно привозили из деревни Ковенки бабку-ворожку. Маленькая, сгорбленная, она ни на кого не смотрела и, когда говорила, будто квохтала. На щеке у нее — с горошину бородавка с пучком седых волос. Ворожка пошептала над чашкой с водой, зажгла и бросила туда спичку, затем набрала в рот воды и побрызгала лицо матери. Остатки воды она вылила под порог, через плечо три раза плюнула и сказала: «Чахоточный, зануженный, выходи!» А затем, обернувшись к тетке, промолвила: «В воскресенье поставьте свечку Пантелеймону-целителю».
        Тетка Арина завязала ей в узел ковригу хлеба и пять яиц. Мишке показалось, что за такую ворожбу хватило бы и одного яйца, и он недовольно подумал про тетку Арину: «Чужого не жалко! Своего, небось, столько не навязала бы».
        Мать от водяных брызг вздрогнула, но лучше ей не стало.
        Нынче утром, будто большой куль соломы, в избу ввалилась тетка Таня. Покрестившись на иконы, она громко, будто мать и не болела, прошепелявила:
        - Не поправляется?
        - Нет… Иной раз очнется, воды попросит и опять что зря несет, — сказала тетка Арина.
        - Вот горе какое… Люди всю парину попахали, а нашу скотина выбивает. Что там уродит!
        - Ничего не уродит, — равнодушно поясняет тетка Арина.
        - Прямо ума не приложу, что и делать.
        Тетка Таня шлепнула себя по бедрам, постояла и ушла, что-то обдумывая.
        Тетка Арина вздыхает и говорит:
        - Наверно, помрет твоя мать, и останешься ты круглой сиротой.
        - Нет, выздоровеет! — с сердцем возражает Мишка.
        - Где ж выздоровеет, если глаза впали, нос заострился, — все тем же безразличным тоном продолжает настаивать тетка Арина.
        - А я говорю, — повышает Мишка голос, и в глазах его зажигается гнев: — выздоровеет!
        Тетка удивленно взглядывает на него и умолкает.
        С Кобыльих бугров доносятся крики ребят. «Дураки!.. Как маленькие раскричались!» думает Мишка, глядя на окно, которое выходит во двор. С тех пор как заболела мать, он об улице и думать забыл. Даже лучшему другу, Митьке, который на-днях звал его итти в лес по ягоды, Мишка грубо бросил: «И иди сам…»
        Тетке Арине без разговоров скучно. Она отмахнула от лица матери мух и снова начала:
        - Теперь, вон, пар не пахан. Тетка Таня возьмет да и отдаст кому-нибудь другому. А что ж, ждать будет? Мать твоя работница не хуже мужика. Она у тетки Тани как бесплатная батрачка: и огород ей даром прополет и картошки осенью выкопает. А теперь, вишь, по Ивану-дураку и заболела. — Тетка взглянула на Мишку, вздохнула и закончила свои длинные разговоры: — И, должно, помрет.
        Мишка от последних слов вздрагивает, забывает, что мать учила его быть учтивым со старшими, и, зло сверкая глазами, кричит тетке Арине:
        - Чтоб ты онемела!
        Тетка невозмутима. Все тем же тоном она говорит:
        - Хорошему ты в школе выучился. Думаешь, если я замолчу, так она выздоровеет? Все от бога. А что тетка Таня отдаст кому-нибудь землю, так это правильно: одной матери все равно с землей не справиться… Ты вот кричать научился, а того и знать не хочешь, что у меня дома своя работа стоит, огород травой зарос…
        У Мишки нет больше сил слушать зудящий теткин голос. Он выходит во двор, садится на крыльцо. Услышав стук двери, к крыльцу подбежала взъерошенная черноперая квочка, окруженная цыплятами. Не дождавшись корма, она недовольно квохнула и пошла к большой навозной куче, горой сваленной в углу двора. Отец готовил этот навоз под бахчу. «Арбузов будешь есть сколько хочешь», говорил он Мишке. Вот тебе и арбузы вышли! Дядя Тимоха под видом благодеяния взял Саньку приучать к работе, а по правде — в батраки. Филипп тоже не вышел еще из кабалы. Полный хозяин сейчас Мишка.
        Курица поскребла ногами навоз и особым, тоненьким квохтом позвала цыплят. Цыплята кучей бросились к ней под ноги, и сейчас же один из них — черненький, голенастый, с желтеньким листиком-гребешком — выскочил с длинным, волочившимся по земле червем и побежал к сараю, чтобы, забившись где-нибудь в укромный уголок, одному склевать добычу. В погоне за захватчиком пустились два желтеньких цыпленка с пробившимися перышками на крыльях и смешными трубочками-хвостами. Все трое долго бегали по двору, пока, наконец, не разорвали на части червя. Склевав его, они почистили о землю носики и вновь побежали к курице.
        Мишка наблюдает за цыплятами, а из головы никак не идут теткины слова: «Возьмет да кому-нибудь и сдаст землю».
        Земля-кормилица… Только о земле говорят мужики. За землю куда-то на край света угнали отца. Чтоб снять в аренду на испольных условиях землю, отцу долго пришлось упрашивать тетку Таню. Мать бесплатно напряла и наткала ей длинную холстину полотна, обещала прополоть огород.
        Вдвоем Мишка с матерью сумели бы обработать землю и без отца. Мать яровину посеяла много раньше мужиков. Но вот беда, она больна…
        «А что, если я сам вспашу пар?» мелькает у Мишки мысль.
        Отец когда-то давал ему пробовать пахать и всегда хвалил: «Из тебя заправский пахарь будет». Если вспахать пар, то для матери, когда она выздоровеет, большую радость трудно придумать. Когда ей расскажут, как тетка Таня хотела отобрать землю, но Мишка вспахал пар, и она не стала ее отбирать, мать грустно улыбнется, глянет на Мишку и скажет: «Так он у меня золотой…»
        Мишке показалось, что эти слова даже кто-то произнес вслух. Он быстро поднялся и побежал в сарай. Посреди сарая стояла телега. На сучке подсохи висел хомут. В углу сарая стоял запыленный красненький плужок.
        - Так… Будем приниматься, — сказал Мишка.
        Он с трудом взвалил на телегу небольшой однолемешный рязанский плужок, положил пахотный хомут, затем, вытащив из-под задних колес телеги камни-подкладки, поднял оглобли. Телега сама так стремительно покатилась во двор, что Мишка чуть не упал.
        Смирный конь Баязет охотно вслед за Мишкой вышел из конюшни, зашел в оглобли и остановился, будто вкопанный, пока Мишка обряжал его в сбрую. Оглядев и опробовав запряжку, как это делал отец, Мишка завязал за грядку телеги вожжи, отер рукавом со лба пот и пошел в избу.
        - Ты в какой это извоз собрался? — спросила тетка Арина.
        - Ни в какой! — буркнул Мишка, отрезая краюшку хлеба.
        - Ни в какой — не надо. Поезжай убей коня, сам убейся… А тому быть… Конь чего-нибудь испугается, понесется — и тебе аминь и коню аминь… Вот вспомнишь мое слово, — пророчила тетка.
        Мишка не слушал тетку, завернул в тряпочку хлеб, взял пиджак и стоявший в углу кнут и, по-отцовски осмотрев избу — не забыл ли чего, пошел к двери.
        Не успел Мишка выехать за огороды, как на разные голоса запищали колеса. «Вот безмозглая голова! — выругал себя Мишка. — Забыл колеса подмазать!» Он взглянул под телегу. Запыленная мазница с торчащим из нее помазком висела на своем месте. «Ну ладно, — решает он, — обратно буду ехать, тогда подмажу».
        Ехал он на клин, который назывался Частеньким и находился возле шляха у самого столба-указателя. Другой загон парины был сейчас же за вареновскими огородами, но Мишка боялся начинать с него: соберутся зеваки и, того гляди, начнут смеяться над Мишкиной работой.
        «Эх, если бы отец дома был!» вздыхает Мишка.
        Прошлым летом отец ездил с Мишкой в город на ярмарку покупать телегу. Дорогой, когда купили телегу и возвращались домой, отец обещал научить Мишку мужиковаты боронить, пахать, запрягать лошадь. Обещал даже купить маленькую косу и сделать маленький цеп. Мишка тогда похвалился ребятам, что у него будет своя коса и цеп, но отец сказал: «Обождем год-два», потому что мать на него закричала: «Ты либо угорел? Еще успеет силы вымотать!» Но запрягать Баязета, боронить и пахать отец Мишку все же выучил.
        В Частеньком клину невспаханным оставался только загон тетки Тани. Он был покрыт коричневыми метелками волчка и густо потоптан овечьими копытцами.
        Мишка перепряг Баязета в плуг и остановился в нерешительности — откуда начинать вспашку: с середины, как делал отец, или от края. Решил пахать кругом: посредине ровную борозду не проведешь, а от края Баязет будет итти по-над межой. Мишка разговаривал с Баязетом на суровом, деловом языке, как разговаривал отец. Когда Баязет удалялся от борозды, Мишка кричал: «Ближе!» Если же он пробовал на ходу ущипнуть травы, то Мишка многозначительно обещал: «Вот погоди, я тебя накормлю… Ты у меня вволю наешься…»
        Земля была сухая, но плуг на небольшой глубине шел легко. Немножко тяжеловато было на углах, когда сразу надо было заворачивать Баязета и заносить плуг.
        Работа спорилась. С каждым кругом черная кайма вокруг загона становилась шире и шире. Робость и неуверенность исчезли. Не зря бывало отец ему говорил: «Не святые горшки обжигают».
        Когда уже была вспахана чуть не треть загона, Мишка услышал окрик:
        - Бог на помощь!
        На рвановской дороге Мишка увидел Ксенофонта. Он пришел, видимо, осмотреть свои посевы.
        - Спасибо, — сказал Мишка.
        - Пашешь?
        - Пашу.
        Ксенофонт поковырял вспаханное сначала палкой, потом сапогом, засмеялся и сказал:
        - Ну что ж, пахать научился, теперь и жениться можно.
        Мишка промолчал, но ему лестно было, что сам Ксенофонт похвалил его работу.
        - Небось, уже наметил невесту?
        Мишка на этот вопрос не ответил.
        - Ну, паши, — сказал Ксенофонт и ушел.
        Жениться Мишке еще рано. Но когда-нибудь он женится. Перед глазами, как принцесса из сказки, встала Людочка — внучка графа Хвостова. Но о Людочке и думать страшно. Неплохая девка у Козьмы Моргунова. За работу ловко берется, хоть и богатая. Однако Козьма скорей из дому ее прогонит, чем отдаст замуж за Мишку. Есть еще Наташка тетки Тани… Еще много девок, но Мишке сейчас о них думать некогда, ему надо пахать…
        …Усталый, но довольный возвращался он с поля домой. Солнце уже наполовину спряталось за край земли. Где-то блеяли овцы. Кричали перепела. Над спиной Баязета столбом танцовала мошкара. Мишка думал о том, как он сейчас придет домой, напоит Баязета, даст ему корма, а потом уже скажет тетке Арине, чтоб налила чего-нибудь поесть. Тетка Арина нальет супу и спросит: «Ну что ж, напахал?», и Мишка будто нехотя ответит ей: «Да завтра еще, может, на полдня, осталось». А еще лучше было бы, если бы к его приезду хоть немного поправилась мать и спросила, где он был…
        Но все вышло не так, как хотелось Мишке. Матери, правда, полегчало. Но перед его приездом снова приходила тетка Таня и сказала, что землю она отдала в аренду Петькиному отцу — Ксенофонту, так как Мишка не пашет пар, а ковыряет его вершка на два глубиной.
        Акимова душа
        Перед роспуском на рождественские каникулы новый учитель Александр Петрович весь день читал интересные и смешные рассказы: про лошадиную фамилию, про хамелеона — полицейского, про Ваньку Жукова, который так складно и жалостливо составил письмо дедушке на деревню, а адрес не указал. Когда учитель читал, как Ванька опускал в почтовый ящик письмо, у Мишки чуть не сорвалось с языка: «Что ж ты, дуралей, не написал, какая деревня и какой волости!» Но во-время спохватился и ничего не сказал. И валяется это письмо на почте, должно быть, и по сей день, а Ваньку чем попало бьет хозяин-сапожник.
        Александр Петрович умел читать на разные голоса. Если речь шла о дьячке, то голос Александра Петровича был тоненький и хворый. Если же говорил фельдшер, то голос вдруг менялся на грубый, трескучий.
        «Вот так бы выучиться читать, — думал Мишка, — да добыть бы эту книжку — бабы все животы надорвали бы от смеха…»
        Уроков на праздники Александр Петрович не задавал. Только четвероклассникам сказал, чтобы они описали, как провели праздник. И наметку дал: куда ходили, что ели, в какие игры играли, может быть ездили куда в гости или к ним кто-либо приезжал, о чем говорили взрослые…
        Писать надо недлинными фразами, например: «Я катался с горы на салазках» и точка. «У нас были тот-то и тот-то» — и снова точка.
        - А кто лучше всех напишет, тому я подарю вот эту книжечку, — сказал Александр Петрович, высоко подняв небольшую книжечку в голубенькой обложке, которую только что читал и на которой вверху крупными буквами было оттиснуто «А. П. Чехов», а пониже и помельче — «Рассказы».
        Когда-то давно, года четыре тому назад, Мишка был маленьким и мечтал овладеть всемогущим волшебным камнем.
        Теперь он большой и знает, что нет на свете ни волшебного камня, ни скатерти-самобранки, ни драчун-дубинки, ни ковра-самолета. А голубенькая книжка с чудесными, будто живыми рассказами есть, и овладеть ею можно.
        Он метнул тревожный взгляд в сторону Федотова Ваньки. Спор за голубенькую книжку мог быть только между ними: Ванька и Мишка — лучшие ученики четвертого класса. Но Ванькин отец — известный на всю округу богач, церковный староста. Праздник у них будет справляться по-богатому. Ваньке будет про что писать. А Мишке о празднике писать почти нечего. Поросенок у них издох еще летом. Убоины на праздник не будет. В гости к ним, может быть, придет только тетка Арина. Но разговоры, Мишка наперед знает, будут тоскливые: об Иване (Мишкином отце) ни слуху ни духу; уже почти шесть месяцев бушует война с немцами; от Филиппа больше месяца тоже нет писем: был под Перемышлем, а теперь кто его знает где — может, жив, а может, в братской могиле; Санька жалуется, что его заездил дядя Тимоха; мука дорожает, картошка на исходе; вспомнят про давно отцветшую девичью жизнь, повздыхают, поплачут, а в сумерки тетка Арина скажет: «Ну мне пора, сестра. Приходи ко мне…» И разойдутся.
        Ясно, что за такой рассказ книгу не получишь. Но тут в голове у Мишки мелькает забытая забавная история.
        - Александр Петрович, — обращается Мишка к учителю, — а про что-нибудь другое можно написать?
        - А например?
        - Про Акимову душу.
        - Ну что ж, напиши про Акимову душу, — засмеялся Александр Петрович.
        На дворе, как назло, все святки стояла оттепель. Ребята — Мишка в окно видел — целыми днями катались на салазках с Кобыльих бугров, гоняли загнутыми палками деревянные шары, а Мишка все сидит и пишет про Акимову душу. Дело с душой происходило на его глазах. Словами Мишка мог бы пересказать всю историю быстро и потешно, а написать никак не может. Надумает будто хорошо, а напишет — получается плохо. Слова наскакивают одно на другое, будто в чехарду играют.
        …Сегодня крещение — последний день святой. Завтра — в школу. Мать ушла в Осинное к тетке Арине. Звала с собой и Мишку, но Мишка сердито буркнул: «Не видал чаю из чугунка?..»
        А самого одна и та же мысль точит — сегодня решится судьба голубенькой книжки: либо он напишет про Акимову душу и, может быть, получит книжку, либо книжка попадет к его недругу — косому Ваньке Федотову.
        За окном на нежноголубоватых Кобыльих буграх черная круговина. Вчера там Семен Савушкин опаливал свинью. Рябая Моргунова собака выгребает лапами нору и лижет кровяные куски снега. Вот подлетела и села у круговины толстая ворона. На шее и груди у вороны будто накинут серый полушалок. Она осмотрелась и вразвалку стала подходить к круговине. Вдруг со стороны кузницы вылетели одна за другой три палки. Собака взвизгнула, пригнулась и убежала. Взмахнув крыльями, медленно, боком, поплыла ворона. Из-за кузницы выбежали боковские ребята: Ванька, Кондрат, Сенька.
        Значит, у Ваньки уже готов рассказ, иначе он не выбежал бы на улицу.
        Мишка отворачивается от окна, прочитывает написанное и досадует: «Дурак я! Было бы мне лучше сказать Александру Петровичу, чтобы написать сказку. В сказке все дело просто: «В некотором царстве, в некотором государстве…» — и пошел, как по маслу. А с душой с этой все праздники просидел, и все бестолку!»
        День понемногу начинает тускнеть. «Ладно, — решает Мишка, — как сумел, скажу, так и написал. Зато все правда. А наловчусь — лучше буду писать».
        И, цокнув пером в дно чернильницы, он, должно быть в сотый раз, начал:
        «Это было прошлой зимой. Недалеко от нас жил дед Аким. Жил, жил и вот, один раз, умер…»

* * *
        Этот день запомнился Мишке на всю жизнь. Начался он так. Александр Петрович вошел в класс с веселыми глазами и не остывшей еще улыбкой на лице, будто он только что с кем-то разговаривал, хотя никто из школьников не видел, чтобы из его комнаты кто-либо выходил. Когда пропели, как всегда, «Достойно есть», Александр Петрович сказал:
        - Садитесь… Сегодня, — потер он руки будто от холода, — почитаем рассказы наших сочинителей. Написали все хорошо. Но я отобрал два лучших. Чьи они, говорить не буду, сами узнаете. Вот первый.
        Он взял со стола желтенькую тетрадку. У Мишки дрогнуло сердце: как раз его тетрадь была в желтенькой обложке с портретом Лермонтова. Заглавие рассказа оказалось другое: «Как я провел праздники». «Наверно, Ванькина!» с досадой подумал Мишка.
        - «…Ночью под рождество, — читал Александр Петрович, — я, отец, батрак и сестра Аниська ездили в Осинное к заутрене…»
        «Ясно, Ванькин!» решил Мишка.
        - Плохой рассказ, — разочарованно вслух протянул Мишкин друг, Митька Капустин.
        - А ты же его не слышал, — возразил Александр Петрович и продолжал: — «…В церкви было тесно и душно. Горело много свечей, и зажигали люстру. Мне понравилось, как ее зажигали. Сначала все свечи были спутаны толстой ниткой. Один конец нитки висел чуть не до пола. Когда конец подожгли, то огонь побежал по нитке к свечам и зажег все фитили. Еще понравилось, как пел хор на правом клиросе. Мы с отцом и с Аниськой стояли на левом клиросе. Отец тоже подпевал. А потом ходил по церкви с кружкой, собирал на украшение храма. После заутрени и ранней обедни мы поехали домой. Дома разговлялись. Было всего много: ели свинину, гусятину, молочную лапшу. Отец только сказал, чтоб много не ели, а то будет понос…»
        Школьники расхохотались. На щеках у Ваньки проступили красные пятна.
        - Это он от жадности, — заметил Митька.
        - Ты что там, Капустин? — посмотрел на Митьку Александр Петрович.
        - Я говорю, — встал Митька, — что у Федотова дюже жадный отец. Летом чья-нибудь корова не в хлеб даже, а на толоку взойдет, так он ее в хлев к себе загонит, а потом рубль выкупу требует…
        - А вы, вареновцы, так и смотрите, чтоб чужое потравить либо украсть что-нибудь! — запальчиво бросил Ванька.
        - Почему ты думаешь, что это Федотова сочинение? — спросил Александр Петрович Митьку.
        - Приметы ясные: жадный отец с кружкой, Аниська… И потом, плохо написано.
        - Ты, должно быть, сердит на Федотова. Должно быть, твою корову загонял в хлев?
        - Не… Я ничего… — замялся Митька. — Мы только с боковцами в войну играем… любя…
        - Да… любя… — протянул боковский Кондрат. — Так и целите, чтоб зуб выбить.
        - Продолжаем рассказ, — оборвал спор Александр Петрович. — «…На второй день праздников у нас был в гостях батюшка, отец Петр, с матушкой и урядник Петр Сидорыч. Батюшка спрашивал, чем я занимаюсь. Он попросил прочитать, что я написал. Я прочитал, он похвалил и кое-что поправил. Потом спросил, как учит учитель. Я сказал — хорошо. Петр Сидорыч спросил: «А не распускает ли он между школьниками крамолу, не поносит ли его величество государя императора и его августейшую семью?» Я сказал: «Не поносит»…»
        Школьники опять засмеялись.
        - Во дураки! — обернулся Ванька. — Вы думаете, это понос? Это — не ругает ли…
        - Правильно, — подтвердил Александр Петрович, — Иван Федотов все знает, — и продолжал читать: — «…Больше гостей у нас не было. Отец говорит: «Лишние гости — ненужные расходы». Днем отец посылал меня с батраком на гумно за кормами. Я смотрел, чтобы батрак не брал корм как зря, а брал по-хозяйски. Один раз катался на салазках… Так я провел праздники».
        - Ну, как по-твоему, Яшкин? — взглянул Александр Петрович на Мишку.
        Ванька скосил свои сонные глаза в сторону Мишки.
        - Хорошо, — угрюмо сказал Мишка.
        - Теперь приступим к другому рассказу, — сказал Александр Петрович. — Рассказ называется «Как я поймал Акимову душу». В этом сочинении было очень много точек и кое-где попадались непонятные слова, так я их заменил.
        Ребята насторожились.
        - «Это было прошлой зимой, — читал, будто рассказывал, Александр Петрович. — Недалеко от нас жил дед Аким. Жил, жил и вот, один раз, умер. По покойнику надо было читать псалтырь, а читать некому. Позвали монашку, а монашка заболела. Вот тогда приходит к нам дедова бабка Аксинья. Приходит дедова бабка и говорит: «Миша, может ты по деду почитаешь?» Я говорю, что читать по-славянски умею, и даже нараспев, как в церкви. Да только по покойнику, надо не подряд читать, а выбирать из разных мест. А как выбирать, я не знаю. «А ты, — говорит бабка Аксинья, — читай все подряд, все равно никто ничего не понимает, а бог видит, что читать больше некому, и простит, если что не так». Мать тоже говорит: «Пойди почитай». А бабка подбивает меня: «Холодцом тебя накормлю, кутьей с медом, пшеничные резанцы будем печь». Я покойников не люблю, а холодец, кутью с медом и маленькие пшеничные пирожки с луком — резанцы — люблю. А итти боюсь. Напутаю, думаю, а бог рассердится да перекривит мне рот на сторону.
        Бабка опять жалостным голосом: «Дед — он всегда про тебя хорошо говорил: «Хороший, — говорит, — мальчишка растет. Когда умру, пусть по мне священное писание почитает». Ну, может, это бабка и выдумала, может дед Аким так и не говорил, только мне стало жалко его. В саду у деда есть береза. Каждый год ранней весной дед бывало просверлит в ней дырку, вставит деревянную трубочку и повесит на трубочку кувшин. И вот в кувшин начинает по каплям собираться сладкий березовый сок. А как соберется, так мы его попьем. Вот я раз снял кувшин и пью — и ничего не вижу. А дед Аким подошел и говорит: «Оставь мне хоть горло промочить». Другой бы на его месте вырвал кувшин да тем кувшином по голове. Ну, вспомнил я это и подумал: «Чорт с ним, со ртом! Если перекосит, я и с перекошенным проживу, а может, еще и не перекосит».
        Пошел.
        У деда Акима есть кухня и есть горница. На зиму, чтобы меньше расходовалось топлива, дверь горницы забивалась. Сами они жили в кухне. Ну, а тут, по такому случаю, дверь отбили и положили Акима в горнице — чтобы не сразу протух и чтобы в кухне просторней было. Дед жил бедно, но раз в доме покойник, тут уж каждый последнее режет и варит. Бабка накормила меня холодцом, а на закуску дала две большие ложки кутьи. И стал я читать. Чтобы чтение было похоже на настоящее, я главу прочитаю, несколько листов переверну и другую начинаю. Когда еще рано было, то приходило много народу прощаться с дедом и не страшно было. А когда стемнело и зажгли лампу, народ перестал приходить, и стало страшно. Дедовы домашние возились в кухне. Со мной остались две бабки: горбатая Марья и косая Дарья — один глаз у ней смотрит глазом, а другой бельмом. Сначала они потихоньку разговаривали, а потом вижу — начинают похрапывать. Сидят на сундуке у порога и храпят. А одна — не знаю какая — аж носом засвистела. И мне стало совсем страшно. Ну, я как увижу, что они спят, и как крикну во всю мочь: «Блажен муж, иже не иде на совет
нечестивых!» А они проснутся и давай креститься. Пошепчутся и опять спать. Вот, раз так, я как крикну: «И посетите нас!» А из-за икон как вылетит что-то такое большее, как шмель, да как зажужжит: ж-жи-и… Обкружило мою голову да об иконное стекло стук-стук… Бабки подхватились да бежать. Я псалтырь кинул да за ними.
        Прибежали в кухню, всех взбудоражили: и дедова сына Ивана, и невестку Настасью, и бабку Аксинью. Всей кучей идем в горницу. Начали шарить, смотреть. Все на своем месте. Перед иконами горит лампадка. Лампа тоже горит. Дед Аким лежит, как восковой. Глаза у него прикрыты медными пятаками, чтоб не подсматривал, кого взять с собой. «Да это вам показалось, — говорит Иван, дедов сын. — Вздремнули, а вам приснилось». Я божусь, что меня чуть за ухо не зацепило, а он не верит. Косая Дарья говорит, что видела своими глазами: «Должно быть, покойничек чем-нибудь сильно прогневал создателя, вот бог и не принимает его душеньку. Оттого она и билась в стекло: молитесь, дескать, молитесь!» Бабка Аксинья стала впричет плакать. Она думала, что хоть теперь ее деду полегчает. А Косая Дарья начала рассказывать разные страшные истории про мертвецов. Ну, мне стало совсем страшно, и я читать бросил.
        Дома рассказал про все матери. Мать, как и Косая Дарья, тоже сказала, что бог не принимает Акимову душу. «Надо было, — говорит, — перекрестить ее, она бы растаяла». Я всю ночь почти не спал. «Какой грех, — думаю, — может быть за Акимом? Никого не обижал. Жил бедно. Ему, по священному писанию, должно быть сразу дано первое место в раю».
        А на другой день опять пошел читать. Иду и в уме прикидываю: «Раз она, душа, летала и не растаяла — значит, где-то сидит». Ну, опят» меня покормила бабка Аксинья. Только я сразу читать не стал, а начал искать душу. Заглядываю под угольную икону. Гляжу — сидит большая муха, зелено-золотистая. Я ее перекрестил — не тает. Еще перекрестил — опять не тает. Тогда я осмелел (на дворе уже день был) да цоп ее пальцами. Бегу в кухню и кричу: «Вот она, деда Акима душа!» Бабки врассыпную.
        А Иван, дедов сын, взял у меня душу, осмотрел и говорит: «Какая ж это душа? Это муха мясница. Это она от тепла оттаяла и вчера, значит, вылетела».
        А потом Иван, дедов сын, оторвал ей крылья, бросил наземь и раздавил лаптем».
        Александр Петрович отошел к окну и налил из графина стакан воды. Все ребята, кроме Ваньки боковского, смотрели на Мишку, как будто бы он был новичком в их классе, будто его видели в первый раз. Мишка вперил глаза в парту и на черно-лаковой блестящей крышке парты рассеянно выводил пальцем цифру «4».
        - Так… Чей же рассказ лучше? — спросил Александр Петрович, напившись воды и обтерев губы платком.
        Школьники почти в один голос крикнули:
        - Яшкина!
        Громче других был голос Митьки Капустина.
        - А по-твоему как? — спросил Александр Петрович Ваньку Федотова.
        У Ваньки задергалась щека, но он ничего не сказал.
        - Верно, Яшкина рассказ лучше, и книжку придется отдать ему, — сказал Александр Петрович и добавил уже Мишке: — На большой перемене зайдешь ко мне в комнату.
        И в классе начались обычные занятия.

* * *
        Из школы вареновские ребята возвращались шумно. Они забрасывали шедших впереди боковцев комьями плотно слипавшегося снега и кричали:
        - Эй, вы, кобылятниковы, может в войну сыграем?
        Боковцы молчали. Ванька был мрачен.
        - Ага, трусите! — подзадоривал Митька.
        - Чего с дураками связываться! — бросил Ванька.
        - Умник какой нашелся… Получил книжку? Вот она, книжечка, — похлопал Митька по Мишкиной сумке. — Дай я ему покажу, пусть хоть заглавие прочитает.
        Полез он было в сумку, но Мишка махнул рукой и сказал:
        - Брось, ну его…
        Мишка шел молча, так как боялся, чтобы ребята не сказали: «Во, задавака… Книжку получил, так уже и хвастается…»
        Чтобы отвязаться от вареновцев, боковцы пошли горой. Когда они уже взобрались на гору, Ванька обернулся и со злобой крикнул:
        - Ладно! Он, Рябый, попомнит эту книжку… Учитель ему поправил, а говорит — сам написал… Острожник…
        Митька остановился, как вкопанный, и спросил Мишку:
        - Может, догоним да набьем?
        - Пусть, в другой раз, — сказал Мишка.
        Рвановцы пошли своей любимой дорожкой — по льду Гнилого ручья. Ручей протекает в густом ольховнике. Тут затишно. Кое-где попадаются незаметенные узенькие полоски зеленого льда, и по ним, разогнавшись и присев на корточки, хорошо скользить. Оттого дорога кажется почти незаметной, хотя до Вареновки по ручью больше трех верст.
        Ребята понеслись, скользя по прогалинам, вслед за Митькой. Мишка отстал. Его переполнила радость. То не в счет, что Александр Петрович велел сторожихе Акулине налить Мишке большую чашку сладкого кофе с молоком. Были дела много важней кофе. Александр Петрович говорил с Мишкой как со взрослым и совсем не об уроках. Перво-наперво он спросил:
        - Твоего отца выслали?
        Мишка сказал, что выслали, и думал, что Александр Петрович скажет: «Плохой у тебя отец был». А он совсем другое сказал:
        - Замечательный у тебя отец был, за мирское благо пострадал.
        И Мишке от этих слов и радостно стало и плакать хотелось.
        А потом он спросил:
        - А не наблюдал ли ты еще каких случаев?
        Случаев… Случаев Мишка знает очень много. И он рассказал Александру Петровичу про летающее сало, про волшебный камень, про пчелиный рой…
        - У тебя цепкий глаз, и жизнь ты знаешь, как старик, — сказал Александр Петрович. — Ты про все то, что мне рассказывал, напиши. Отдельно про сало, отдельно про волшебный камень, отдельно про Рябого. За каждый рассказ я тебе буду давать книжку по твоему выбору и пять копеек деньгами. Понял?
        Ну как не понять! Все Мишке понятно, только не верится.
        - А когда соберем с десяток рассказов, хорошенько их вместе обработаем и пошлем в Петербург. А в Петербурге напечатают их книжечкой. Понятно? — опять спросил Александр Петрович.
        Мишку даже в жар бросило.
        - Вот как эта? — показал он только что полученную в подарок книжечку.
        - Как эта, — подтвердил Александр Петрович.
        - И в голубенькой обложечке?
        - И в голубенькой обложечке. Только вот здесь, вверху, где написано «А. П. Чехов», будет написано: «М. Яшкин».
        - Печатными буквами? — спросил Мишка.
        - Печатными буквами, — подтвердил Александр Петрович.
        Мишка долго смотрел в лицо учителю, думая, что он шутит и что вот-вот рассмеется. Но на лице Александра Петровича не было и намека на шутку.
        …Приятели скрылись за крутым поворотом Гнилого ручья. Мишка заглянул в сумку и, убедившись, что голубенькая книжка лежит на месте, степенным шагом продолжал путь. Он обдумывал, о чем ему в первую голову написать: то ли про заячий хлеб, то ли про волшебный камень, то ли как он был пахарем.
        За обедом его все время будто что-то подталкивало рассказать матери про радостный сегодняшний день, про Акимову душу, про голубенькую книжку, про волнующий разговор с Александром Петровичем, но он крепился, ожидая подходящего повода.
        И только когда мать спросила, почему он отстал от ребят, не оставил ли его сегодня учитель без обеда, Мишка важно ответил:
        - Я у него нынче в гостях был… Кофей пил… Он мне вот какую книжку подарил!
        - За что же это он тебе? — обрадованно спросила мать.
        - Значит, было за что… Думаешь, я праздники зря в хате просидел? Я про Акимову душу написал, а он мне книжечку эту и большую чашку кофею… И еще буду писать…
        - Про какую душу? — не поняла мать.
        - «Про какую, про какую»! — недовольно буркнул Мишка, вылезая из-за стола. — Про деда Акима, как она мухой летала.
        - И за это книжку? — усмехнулась мать.
        Мишку эта усмешка обидела:
        - Александр Петрович, должно быть, чуть-чуть больше твоего понимает…
        И чтоб ей можно было представить, каков Александр Петрович, Мишка, ложась спать, восторженно рассказывал:
        - Он знаешь какой? Такого другого нет во всем свете. Нет спору, Клавдия Сергеевна, что учит первых и вторых, тоже простая. Но Клавдии Сергеевне не дойти до него. Он, как равный товарищ, на больших переменах играет со школьниками и в лапту, и в городки, и в чижика. А зимой не брезгает скатиться с ребятами на салазках… А когда Александр Петрович играет в лапту, ребята уходят в поле чуть не за версту — так далеко он бьет мяч. И мяч, не тряпочный, а настоящий резиновый, черный, он купил за свои деньги. Не меньше как полтинник отвалил… И девочки любят Александра Петровича. Вот, к примеру, Александр Петрович играет с ребятами в лапту, а девчонка подбежит к нему, тронет рукой и крикнет: «Пятно!» А он сейчас же палку бросит наземь, догонит девчонку и отдает «пятно» обратно. За то у мальчишек с девчонками всегда раздор.
        И мужики любят Александра Петровича. Мужиков он по воскресеньям скликает в школу и о чем-то им читает и рассказывает. И мужики, Мишка слышал, говорили: «С ним поговоришь, как меду попьешь».
        Только бабы говорят:
        - Какой это учитель, когда он, как маленький, с ребятами играет!
        Но что бабы понимают! Ведь они все поголовно и в Рвановке, и в Осинном, и на Боковке неграмотные.
        - Ты слышишь? — спрашивает Мишка у матери.
        - Слышу, слышу… Хороший учитель, — говорит из кухни мать, громыхая посудой.
        - А задачи, — продолжает рассказывать Мишка, — все в уме решает. А один раз, должно быть, целый час читал стихотворение Пушкина «Полтава». А стихотворение это — целая книжка. А читал он напамять.
        Мишка остановился, выжидая, что скажет мать.
        - Такого учителя у вас еще не было, — сказала мать.
        - И не будет, — подтвердил Мишка.
        Он остался доволен, что мать наконец-то поняла, каков есть Александр Петрович.
        …Есть у Мишки любимая рябая курочка. Курочка эта несет хоть мелкие, но крепкие яйца. В прошлом году на пасху яйцом от этой курочки Мишка выбил одиннадцать яиц и еще, может быть, выбил бы, да ребята не стали с ним биться. «У тебя, — говорят, — яйцо, должно быть, алебастровое».
        Тогда Мишка, чтоб доказать, что яйцо неподдельное, разбил его о камень. Ребята удивились и пожалели яйцо.
        Чтоб в этом году яйца были еще крепче, Мишка уже давно подкармливает рябенькую курочку мелом. А первое яйцо, которое бывает самым крепким, Мишка окрасит в темносинюю краску и на пасху подарит его Александру Петровичу. Не потому, что он голубенькую книжку Мишке подарил, а потому, что Мишка давно любит Александра Петровича. Подарит и скажет: «С любым бейся этим яйцом — не подведет».
        Другие ребята, может быть, по десятку принесут, да только эти десятки и одного Мишкиного яйца не будут стоить.
        - Ведь правда ж? — спрашивает Мишка у матери.
        Мать не ответила. Мишка свесил с печи голову и увидел, что мать стоит на коленях перед густо облепившими угол иконами и шепчет молитву. Вот она подняла голову от земли, жалобно-просительно посмотрела на иконы, медленно перекрестилась и зашептала:
        - Благодарю тебя, боже, что печешься об нас, сиротах грешных, что ты не забываешь моего Мишку, что ты памятью его вразумил…
        Мишке стало досадно. Выходит, что она его не слушала, что все это говорил он стенкам.
        - Так ей и рассказывай… — пробурчал он.
        Но потом успокоился и шопотом начал разговор сам с собой:
        «Неужто взаправду будет голубенькая книжечка и на ней «М. Яшкин»?..»
        Однако на другой же день вихрем налетели совсем неожиданные события и впрах разнесли Мишкины планы о голубенькой книжечке.

* * *
        Во время занятий сторожиха Акулина приоткрыла дверь в класс и таинственно поманила пальцем Александра Петровича. Он о чем-то поговорил с ней и, кинув ребятам: «Посидите тихо, я сейчас», ушел.
        Больше его школьники не видели. Вместо Александра Петровича в класс вошел высокий, сутулый, скособоченный отец Петр. Одной рукой он пощипывал сивую, похожую на обтрепанный веник бороду, другая рука, державшая желтенькую тетрадочку, была заброшена за спину. Походив некоторое время, как будто в раздумье, около передних парт, отец Петр вдруг остановился против Мишки, вперил в него свои маленькие, злые светлозеленые глаза и спросил:
        - Человек смертен… А душа?
        - Бессмертна, — сказал Ванька Федотов.
        Мишка покраснел, потупился и ничего не сказал.
        - Я тебя спрашиваю, скотина паршивая: бессмертна душа? — повторил свой вопрос поп и так близко нагнулся к Мишке, что тот ощутил запах перегоревшей махорки.
        Мишка не знал, смертна или бессмертна душа, но по грозному тону попа чувствовал, что душа бессмертна.
        - Бессмертна, — тихо сказал он.
        - А ты что ж, скотина паршивая, над бессмертием души решил издеваться?
        Мишка не помнил, чтобы он когда-либо над душой издевался.
        - Я не издевался, — сказал он.
        - А вот это что? — потряс отец Петр перед самым Мишкиным носом желтенькой тетрадкой.
        Мишка молчал. Отец Петр снова у самого Мишкиного носа прогнусавил:
        - Со-чи-ни-тель… Сейчас же, скотина поганая, забирай книжки, и чтоб твоего духу здесь больше не было… Отец острожник, и ты будешь острожник.
        Мишка трясущимися руками выбрал из парты книги и пошел к двери, чувствуя, как его провожают злобнорадостные глаза Ваньки Федотова.
        Не обмотав платком шею, как это обычно он делал, и даже не застегнув пиджак, Мишка по привычке свернул на свою когда-то любимую дорогу вдоль Гнилого ручья. В том месте, где ручей делал крутой поворот, Мишка забрался в густой ольховник, сел на снегу, слепил комок снега и, будто сахар, начал сосать его.
        Недалеко от Мишки на заиндевевший, словно серебряный, стебель бурьяна сел красногрудый снегирь и, покачавшись, начал оклевывать семена. Мишке давно хотелось поймать снегиря, но сейчас он равнодушно посмотрел на него и продолжал вслух свои мысли: «Что я ему сделал? Про душу написал — все правда. Богу каждый день молюсь… А отец… Ни у кого такого отца нет… И Александр Петрович сказал».
        При воспоминании об отце у Мишки выступили на глазах слезы. «Это все Ванька, — продолжал Мишка, беседуя с самим собою. — Ладно… Пойду в разбойники, я ему покажу… и его отцу… и попу…»
        Вдруг снегирь вздрогнул, насторожился. Со стороны Гнилого ручья раздался скрип шагов. Сквозь ольшанник Мишка увидел рваный, серый от времени полушубок Митьки. Мишка кашлянул. Снегирь крикнул звонкое «кю» и улетел.
        «Может быть, бежит, чтоб я вернулся?» подумал Мишка и еще кашлянул.
        Митька заметил его.
        - А я аж запыхался, все догонял тебя! — сказал он, подходя к другу. — Меня тоже выгнали… сейчас все расскажу… Потешно было… Да, — сплюнув, начал рассказывать Митька, — поп после тебя еще долго по классу ходил, все гнусавил: «Безбожники, — говорит, — растете, разбойниками будете». Раз он отошел к окну, а Косой обернулся ко мне и говорит: «Это я, — говорит, — вашему сочинителю — тебе, значит — подстроил. А Александр Петрович, — говорит, — крамольник, его, как Мишкина отца, в тюрьму отвезут». У меня загорелось сердце, и я как хрясну его кулаком в переносицу — он так красной юшкой и умылся. Поп подскочил ко мне да как гаркнет: «Забирай, скотина поганая, книжки, и чтоб духу твоего не было!» Только я сумку вытащил, а он как замахнет ладонью, а я пригнулся, а он по парте как трахнет, а ребята как прыснут от смеха… Я прямо, как был раздетый, — во двор. А потом вижу — не гонится, потихоньку прошел в коридор, оделся, приоткрыл немного дверь в класс, показал Ваньке кулак — и тебя догонять… Теперь поп долго на ладонь, должно, будет дуть, — закончил Митька и расхохотался.
        Мишка сидел мрачный.
        - Это он брешет, что Александра Петровича в тюрьму, — сказал Мишка.
        - А я, думаешь, поверил?.. Вставай, пойдем, а то еще остынешь, — взял Митька друга за рукав. — Ты об ученье горюешь? — весело говорил дорогой Митька. — А на чорта оно, ученье? Все равно с весны в пастухи итти. Расписаться умеем — и хватит. Нам книжки читать некогда, не господа. Ну, мать, может, раз побьет, тем дело и кончится… А попу, как перед пасхой будет ездить по Вареновке с молитвой, обязательно подсуну в воз дохлую курицу либо кошку… Не горюй: скоро снег потает, в мяч будем играть. А боковцев как-нибудь переймем в ольховнике и будем бить, пока не уморимся… А летом все боковские хлеба пообтравим стадом…
        Веселость не покидала Митьку до самого дома. Мишка же с каждым шагом мрачнел. Что он скажет матери? Вся Боковка и Вареновка, не говоря уже о Кобыльих выселках, знала, что Мишка — первый ученик в школе. Мишкина мать перед бабами похвалялась: «Мой Мишка на псаломщика, а потом на попа выучится. У него даже волосы сзади косичкой сходятся».
        Мишка на нее за это осердился: во-первых, потому, что похвальба у ребят считалась пороком, а главное потому, что попы ходили, как бабы, патлатые, и подрясники на них висели, будто на огородных чучелах. Теперь бабы, затаив в углах губ ехидную усмешку, будут у нее спрашивать: «Ну, как твой поп?» А если случится при этом дед Моргун, то обязательно заметит: «Всяк бы был попом, да голова клепом». «А мать, как только порог переступлю, так уже испугается, — думал Мишка, — а потом коршуном набросится и будет бить и кричать: «Аспид ты мой, мучитель!..»
        Мать действительно испугалась, увидев Мишку, но бить не только не стала, а даже принялась успокаивать его. Из Мишкиного рассказа, перемешанного со слезами, она ничего не поняла, но повторяла:
        - Я знаю, что ты не виноват. Это кто-нибудь натворил, а на тебя свалил… Ты не плачь. Я сейчас к матушке-попадье схожу, и все уладится…
        Мать быстро оделась и выбежала во двор. По метнувшейся тени на замороженном окне Мишка определил, что пошла она не в Осинное, а на другой конец Кобыльих бугров — должно быть, к Митьке. Мишку зазнобило. Разув лапти, он полез на печь, выбрал погорячее кирпичи и прилег. Но озноб не только не прошел, а еще усилился. Тогда он укрылся дерюгой и поверх нее накинул свой пиджак. Стало теплее. К горячим векам подступила сладкая дрема. Сквозь дрему он слышал, как во дворе поднялся сполошный куриный крик. Мать, должно быть в подарок матушке, ловила курицу. Может быть, Мишкину рябенькую любимицу? Ему все равно. Перед сомкнутыми глазами колышется какое-то горячее розовое марево…
        - Земля горит! — крикнул Мишка и в страхе проснулся.
        В хате было тихо. Сквозь стекла сочился голубой холодный сумрак. Веки опять начали смыкаться. Опять заколыхалось марево… Смутно до сознания доносится голос матери: «Господи, оглянись на нас, бедных сирот…»
        Мишка заболел.
        Товарищи и соседи уже решили, что на этот раз Мишка не выживет. Болезнь тянулась долго. В сознание Мишка приходил редко. Ему все время виделась прошлая жизнь: то он играет с ребятами на Кобыльих буграх в лапту; то идет с ними в Монашеский лес за салом, только лес почему-то все отодвигается, и они никак не могут дойти до него; то будто они играют в войну с боковцами. Как-то примерещилась Акимова душа: величиной, как жук, только похожа на муху; в рябенькой жилетке, а голова — деда Акима, с кругленькой седой бородкой, морщинистым лицом. Вот она полезла в широкую яркожелтую трубочку тыквы. Мишка хотел подкрасться и поймать ее, но в это время раздался громкий смех, он вздрогнул, открыл глаза и сразу же зажмурился. В окна избы бил яркий солнечный свет. Но Мишка все же успел уловить обстановку избы: в дорожке света — танцующую пыль; стол, покрытый чистой белой скатертью; красную горящую лампадку. На скамейке в ряд сидят его друзья: Петька, Сашка, Юрка. По одну сторону стола, облокотившись на руку, сидела мать, а по другую, как всегда в валенке и полушубке, — Семен Савушкин.
        - Так вот какой был хитрый поп и какой наш брат мужик остолоп, — сказал Семен, заканчивая, видимо, какую-то побаску.
        Мишка любил Семеновы присказки и побаски. Они у него были большей частью смешные, а у матери — грустные, хоть с хорошим концом.
        - Про что это он? — спросил Мишка, снова открыв глаза.
        - Глянь, жив? — весело крикнул Семен. — А ну-ка, довольно валяться, вставай хозяйствовать, — сказал он, подходя к кровати.
        Мать засуетилась, поднесла Мишке чашку взвара.
        Ребята наперебой хотели рассказать новости.
        Но Мишка повторил свой вопрос:
        - Про что это дядя Семен рассказывал?
        - Это я рассказал им, как поп зиму укоротил. Хочешь?
        - Ага, — кивнул головой Мишка.
        - Ну вот, — начал Семен. — Надоела мужикам зима. Вот как-то они толковали-толковали, как бы уничтожить зиму, да так ничего и не придумали. И решили итти к попу: поп ученый, он все может. Приходят и говорят: «Так и так, как бы это, батюшка, зиму совсем уничтожить или хоть бы покоротить месяца на два». Поп посмотрел на них, усмехнулся и говорит: «Нельзя этого сделать». Вышли мужики и толкуют: брешет, дескать, поп, мочь он может, да без подмазу не хочет. Решили принести подмазу. Поймали по петуху, подмышку и снова приходят: «Вот тебе по петуху, только, сделай милость, укороти зиму». Поп посмотрел на петухов завистливыми глазами и говорит: «Ну вот что: можно так сделать, чтоб два лета было и одна зима». — «Да хоть так-то сделайте, батюшка», обрадовались мужики. Поп петухов забрал и говорит: «Вот сейчас лето, да?» — «Да», отвечают мужики. «Ну, а потом будет зима?» — «Потом будет зима», согласились мужики. «А после зимы опять будет лето?» — «Правильно», подтвердили мужики и, довольные, вышли. А дорогой сообразили, что поп их обманул… Понравилась?
        - Понравилась, — сказал Мишка.
        - Лучше стало?
        - Лучше, — подтвердил Мишка и попросил еще рассказать.
        - Не, на сегодня хватит. Пора обедать итти, а то мне Устинья такую побаску расскажет, что на лбу целая шишка вскочит, — сказал Семен, надевая свою мохнатую черную шапку с красным верхом. — И вы марш домой, — сказал он ребятам: — в другой раз придете.
        По уходе Семена и ребят Мишка долго лежал молча. Мать, чтоб не встревожить его, тоже ничего не говорила, только, не спуская глаз, смотрела на него.
        - Нынче воскресенье? — спросил Мишка.
        - Воскресенье, — сказала мать.
        - А Александр Петрович вернулся?
        На лицо матери пала тень:
        - Про него ни слуху ни духу… Наверно, в городе. Он, говорят, какой-то подложный, жил, говорят, по неправильным документам.
        Мишка взволновался:
        - По неправильным… А почему же все правильно делал?
        - Ну это так говорят. Может, и по правильным, — успокаивающе сказала мать.
        Мишка успокоился, подумал и опять спросил:
        - А теперь уже весна?
        - Весна. Уже огородина взошла.
        - А Митька где?
        - Митьку наняли в пастухи. В Вареновке живет.
        - А меня не приходили нанимать?
        - Приходили, только я отказала. Я уже договорилась работать в городе у купчихи Зайцевой в прислугах. И тебя с собой возьму. Там тебя осенью в школу определю… Вот поправляйся скорей.
        - А мы его там увидим?
        - Кого?
        - Александра Петровича.
        - Может, и увидим.
        - А отец… не слышно?
        - Не слышно.
        - А может, и отец в городе…
        - Может, и отец в городе…
        Мишке стало хорошо. Был он только один раз в городе и хотя с воза, по приказанию отца, никуда не отлучался, но видел столько, что иной за всю свою жизнь того не увидит. Прямо при въезде в город, у кабака, возле большого белого дома купчихи Зайцевой, уткнувшись лицом в землю, валялся какой-то человек в белой холстинной рубахе и синих домотканных штанах. Мишка думал, что он убит, а отец сказал, что человек тот просто пьян. Почти над головой пьяного из открытого окна купеческого дома торчала блестящая длинношеяя труба и человеческим, только очень крикливым голосом пела: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…»
        Потом они проезжали мимо трехэтажного дома. В этом доме в каждом этаже только на улицу Мишка сосчитал по тринадцать окон. А еще один дом стоял в саду за красивой железной оградой, и по бокам дома на каменных тумбах лежали большие зеркальные шары.
        На ярмарке народу, лошадей, телег — и не сосчитаешь!
        Меж рядами телег, задрав кверху незрячие, оловянные глаза, ходили, осторожно ступая, слепцы. Впереди слепцов поводыренки — малые ребята, босые, без шапок, запыленные. В одном месте слепцы сидели кучкой и громко пели что-то жалобное. В другом месте калека в солдатской фуражке показывал огрызок руки и, кланяясь во все стороны, кричал: «Подайте инвалиду японской войны!» Возле калеки стояла эмалированная белая чашка, и в ней лежали две копейки. Одна из них была новенькая и блестела, как золотая… Еще Мишка видел двух китайцев с длинными черными косами. На китайцах были широкие синие штаны и желтые рубахи, а на ногах какие-то опорки. Мишке город показался чародеевым царством.
        Теперь в этом чародее-городе Мишка будет жить. Вот он как-нибудь будет итти по вымощенной камнями улице, а навстречу ему отец и Александр Петрович. Правильные судьи рассудили их дело и признали, что и Мишкин отец и Александр Петрович ни в чем не виноваты, что они не себе только, а всему миру добра хотели. Вот и вся их вина.
        И Мишка засыпает со счастливой улыбкой.
        Пчелиный рой
        Оставив в стеклянной галлерее вещи — узел и сундучок, Мишка с матерью вошли в темную переднюю, пропахшую нафталином, а затем в светлую столовую купчихи Зайцевой. На столе, покрытом белой скатертью, стоял большой блестящий самовар на блестящем подносе. «Должно быть, серебряные», мелькнула у Мишки догадка. Самовар был окружен разной посудой с закусками, конфетами, печеньем. Купчиха сидела одна и из большой розовой чашки наливала в блюдечко янтарный чай. Была она такой толщины, что мать против нее казалась ребенком. Лицо купчихи — круглое, темное. Глаза — будто две ягоды черной смородины. Черные волосы на макушке собраны в узел. Лоб узенький, нос толстый. На верхней губе ясно проступают черненькие усики.
        Купчиха даже головой не повела, когда мать низко поклонилась и сказала ей: «Здравствуйте, матушка-барыня». «Не глухая ли?» подумал Мишка. И вдруг, прожевав булку, купчиха рявкнула таким грубым голосом, что Мишка, как от грома, вздрогнул:
        - Ты будешь помощницей старшей кухарки.
        Откусив кусок пирога и запив его чаем, купчиха медленно жевала, глядя в блюдце, и напоминала условия, о которых мать уже знала:
        - Жалованья два рубля в месяц. Харчи мои. Работать — что скажет старшая кухарка. Если будешь стараться, к рождеству и пасхе по платью…
        Мать за каждым ее словом кланялась и, что Мишке не понравилось, приговаривала: «Благодарим покорно, благодетельница наша».
        - А мальчишка не вор? — неожиданно и строго прогремела купчиха, сердито насупив густые брови.
        - Нет, нет! Чужого зерна не возьмет. В школе был первый ученик. По-славянскому читать умеет. По всей деревне по покойникам псалтырь читал. Ему бы только доучиться надо. Из четвертых взяли. — Мать замялась, а потом пояснила: — Заболел.
        - Школу окончит да увижу, что небалованый, в мальчики возьму, приказчиком сделаю, — мягче сказала купчиха.
        - Вот видишь! — глянула мать на Мишку. — Пойди поцелуй барыне ручку, — и толкнула его вперед.
        Но Мишка смотрел на купчиху исподлобья и не двигался.
        - Деревенщина, невоспитанность, — извиняющимся голосом сказала мать.
        - Иди, там во флигеле тебе комнату отвели. Устраивайся, и поедем на базар, — сказала купчиха.
        Направляясь через огромный купеческий двор к флигелю, мать поучала Мишку:
        - Дурак, поцеловал бы барыне ручку, а она, глядишь, дала бы тебе рубль. А не дала — тоже не полинял бы… Знай, что ласковое телятко сосет две матки. Гордецам бог счастья не дает. Может, как раз в городе твое счастье и зарыто. А в жизни главное — счастье. Не подвернись оно купчихе, и она, глядишь, простой бабой была бы.
        Мишка не слушал, что говорила мать. Он обрадовался, что так скоро кончились разговоры с купчихой, и с любопытством рассматривал двор. Двор был завален ящиками, бочонками из-под сельдей, бочками из-под рыбы, в углу лежала куча рогож. В стороне особняком лежали черные дегтярные бочки. Возле них застыла большая круговина дегтя. В центре двора — рубленый колодец с валиком, на котором намотана железная цепь. Вправо от колодца — каменный каретный сарай и конюшня, позади колодца — длинный флигель. В нем помещались и кухня, и столовая для приказчиков, и комната старшей кухарки. В нем же отвели комнату Мишке с матерью.
        Только что мать застлала одеялом железную койку и покрыла скатертью столик, как в комнату размашистой старушечьей походкой вошла старшая кухарка Власьевна, приходившаяся Мишкиной матери дальней родственницей.
        - Ну, вот и хорошо, — сказала она. — А теперь, девка, пойдем приниматься за работу. Работы у нас горы. Только двенадцати приказчикам надо наварить. Пока тебя дождалась, чуть с ног не свалилась… А ты, — сказала она Мишке, — хочешь — спи, хочешь — иди бегай. Как себе хочешь…
        Мать с Власьевной ушли. Радостное чувство, с каким Мишка собирался в город, почему-то здесь, в городе, растаяло.
        Все, что осталось в Вареновке: и ребята, и изба, в которой поселилась тетка Арина, и Кобыльи бугры, — все вдруг стало близким и родным. Вспомнилась лесосека в Монашеском лесу. Дуб вихрастый. Усталое солнце лениво лижет листья. Воркует горлинка сироткой…
        Потом мелькнула другая картина. Утро. Вишенник обметан бусами черными, блестящими. Иволга свистит. Курятся смолой сосны, и звонко-звонко ржет где-то невидимый жеребенок…
        А вот Кобыльи бугры. Лето. Дикарка-груша. Мишка подбежал к груше и на нижней ветке вдруг увидел гнездо. Что за гнездо? Вчера еще гнезда не было. Какая такая птица смогла к ним залететь, чтоб в одну ночь свить гнездо? Гнездо похоже на воробьиное. Но Мишка знает, что воробьи мастерят свои гнезда не меньше как неделю. Подходит ближе. Вокруг гнезда вьются не то мухи, не то пчелы. Само гнездо будто шевелится. «Да ведь это чей-то рой», решает Мишка и бежит к саду деда Моргуна. Взобрался на плетень и крикнул, будто на пожар: «Дедушка, рой!»
        Сидевший на корточках возле улья-дуплянки дед Моргун повернул голову и сердито прогнусавил:
        - Ты чего, чертенок, по чужим плетням лазишь?
        - Рой… дедушка, рой на груше! — прерывающимся голосом повторил Мишка.
        - Рой? Где рой? — уже по-другому, ласково и настороженно, спросил Моргун.
        - На дикарке-груше…
        Дед схватил подхватку на длинном шесте, ведерко и веник. Перекинув все это через плетень, он и сам грузно перевалил через него, громко стукнув о землю сапогами.
        - Правда рой, — сказал он, подбежав к груше. — Это, должно быть, мой рой, только ты никому не говори, а на спасов день прибегай ко мне с посудой, я тебе меду дам.
        Дед, отрусив в подхватку пчел, положил подхватку в ведро и, довольный, воровато ушел к себе в сад. Мишка никому, кроме Митьки, не рассказал про рой и только каждый день справлялся у матери: «А скоро спасов день?»
        И вот спасов день настал. Мишка схватил свою любимую большую синюю эмалированную кружку и побежал к Моргунову саду. Он присел у плетня и глянул в сад через щель. Дед с сеткой на лице стоял, согнувшись, над ульем и вырезывал янтарные соты. У Мишки потекла слюна, он отвернулся от плетня и терпеливо стал ожидать у калитки, когда из сада выйдет Моргун.
        И вот он вышел. В руках у него полное блюдо меду. Он мельком взглянул на Мишку и, не обмолвясь даже словом, пошел к себе во двор. Проводив деда сердитыми глазами и дождавшись, когда он скрылся во дворе, Мишка изо всей силы бросил кружку в ворота. Кружка отскочила от ворот, подпрыгнула на дороге и скатилась к садовой калитке.
        Во дворе громко залаяла рябая Моргунова собака. Мишка подхватил кружку и пустился бежать к себе на Кобыльи выселки. Пробегая мимо огорода, он, не зная почему, с сердцем швырнул кружку в картофельную ботву. Но к вечеру обида улеглась. Успокоил Митька. «Кому ж ты поверил? — сказал он. — Скорей можно собаке поверить, чем Моргуну». Мишка тогда пошел на огород и разыскал свою любимую кружку. Эмаль на одном боку кружки отскочила, бок оказался вогнутым. Кружка перестала нравиться.
        Вся эта картина всплыла до того подробно, что перед глазами Мишки как будто даже закачалась картофельная ботва, когда он бросил в огород кружку.
        - Не гулять и не спать, а надо писать рассказы, — вслух сказал Мишка.
        Он достал из сундучка свою тетрадь, карандаш и, присев к столу, прямо на зеленой обложке крупными буквами написал: «Сочинение Михаила Яшкина про пчелиный рой, про синюю кружку и про деда Моргуна — как он накормил меня один раз медом».
        Дворец
        Несколько дней подряд Мишка сновал по людным местам города — по главной Соборной улице, по базару — в надежде встретить отца и Александра Петровича или хоть кого-нибудь из них. Но ни отец, ни Александр Петрович нигде не попадались. Тогда он решил разыскать дом-дворец, который он видел, когда ездил с отцом покупать телегу, и в котором, как ему почему-то думалось, должен был жить Александр Петрович.
        Дворец оказался на Вознесенской улице. Сложен он был из больших серых каменных плит. Окна в доме — узенькие, стрельчатые, но высокие и частые. Крыша — островерхая, крытая красной черепицей. Стоял дворец не в линию с другими домами, а отступя от тротуара. От улицы его отделяли красивая чугунная решетка и такие же ворота. Перед домом — бассейн. В бассейне стоит красноногая, должно быть каменная, цапля и, задрав голову, разбрызгивает хрустальную воду. Бассейн окружен пестрым цветником. По бокам дома на серых, тоже из самородного камня, тумбах лежат огромные зеркальные шары. С левой стороны дома — парадное, с небольшим навесом крыльцо. От парадного крыльца к чугунной калитке вела чистая, будто вымытая, цветная кафельная дорожка.
        Мишка прислонился к вязу на противоположной стороне улицы и ожидал, когда кто-нибудь выйдет или войдет во дворец. Наконец он увидел, как с правой стороны дворца к чугунным воротам подбежал без шапки лысый старик в фартуке, с метлой в руках и настежь открыл ворота. Из-за дома вихрем вылетела пара караковых лошадей, запряженных в черный лакированный фаэтон. Широкоплечий русобородый кучер в черной шляпе, плисовой безрукавке и красной рубахе лихо повернул лошадей направо и остановил их у калитки против парадного крыльца.
        Через несколько минут парадная дверь дворца открылась, и из нее вышел небольшого роста человек в белых брюках и черном пиджаке с золоченым» пуговицами. Фуражка на человеке — с темносиним бархатным околышем, и на нем две кокарды. По красоте человек, пожалуй, не уступал Александру Петровичу. Нос у него тоже был прямой, глаза черные, только казался он значительно старше Александра Петровича, и, кроме того, у него была острым клинышком бородка. Человек медленно сел в фаэтон, важно откинулся, что-то бросил повернувшемуся кучеру, и фаэтон быстро покатил по направлению к базарной площади.
        Судя по солнцу, время было около обеда. Мишка вздохнул и побрел на купеческое подворье. На пороге каретного сарая сидел кучер Мироныч — починял шлею. Во рту он держал дратву, а шилом медленно и сосредоточенно прокалывал дырочку.
        Вначале Мишка боялся Мироныча. Его пугало заросшее бородой лицо и особенно серебряная серьга в ухе. Но однажды Мироныч погладил его по голове и мягким голосом спросил: «Скучаешь по деревне?» И с тех пор Мишка перестал бояться Мироныча.
        - Мироныч, а кто в том дворце живет? — спросил Мишка.
        - В каком?
        - А вот на Вознесенской улице, что блестящие шары…
        Мироныч продернул дратву.
        - Ты что ж, своего мужичьего начальника не знаешь?
        - А какой он начальник?
        - «Какой, какой»… Земский…
        Мишке показалось, что Мироныч путает. Правда, Мишка никогда земского начальника не видел, но, по рассказам мужиков, это был «не приведи бог какой лютый змей». Когда он собирал недоимки, деревни стоном стонали. Из сундуков выбирались холсты, платки, шали, домотканное белье и даже чугунки. Мишка с Митькой один раз тоже чуть было не попали к земскому на допрос. Спасибо, девки помешали. А вышло так. Лежали они как-то у Мишки на печи и слушали мужичьи разговоры. Кто-то из мужиков, кажется Митькин отец, пожаловался на то, что самому есть нечего, а тут еще страховку засыпать надо. «Да его, если б смельчак нашелся, сжечь бы, тот амбар, и не надо было бы засыпать хлеб», сказал Семен Савушкин. И вот Мишка с Митькой решили освободить мужиков от необходимости засыпать страховой хлеб. Амбар с этим хлебом находился на Боковке. Стоял он против Федотовой избы на улице. Охранять его никто не охранял. Ключи от амбара хранились у Федота. Федот же принимал хлеб. Как-то вечером Мишка и Митька взяли по охапке соломы, подложили ее под углы амбара и уже хотели поджечь, но не успели: к амбару с песнями подходили девки.
Ребята убежали. А когда Мишка рассказал об этом матери, мать перепугалась и придушенным голосом, хотя никого близко не было, сказала: «Слава тебе, господи, что не подожгли… Никто не видел, как солому подкладывали? Ты знаешь, земский тогда с нас пять шкур спустил бы и еще, гляди, в Сибирь угнал».
        Мать так напугала ребят земским, что они после боялись даже вспоминать про поджог амбара.
        Представлялось Мишке, что земский начальник должен был жить не во дворце с зеркальными шарами, а в большом каменном доме с маленькими окнами.
        - Мироныч, я знаешь про какой дом? Про тот, что с красной черепичной крышей.
        - А я, думаешь, про какой? И я ж про него… Этот дом всяк знает.
        - А барин этот с черненькой бородкой, — пояснил Мишка, полагая, что Мироныч ошибается.
        - Ну да, как у козла… Я с его кучером даже в кумовьях состою…
        Никаких сомнений в том, что барин с остренькой бородкой и есть земский начальник, не оставалось. Мишка решил рассказать Миронычу про Акимову душу и Александра Петровича. Мироныч не перебивал его рассказа, а когда Мишка кончил, он серьезно сказал:
        - Не там ты его ищешь… Ты на Городке видел дворец? Так вот в том дворце наверняка и живет твой Александр Петрович.
        Городок — любимое место гуляний горожан. Отсюда, с Городка, широко открывался красивый вид на луг, на реку, на далекие деревни. На Городке же, в кружеве акаций, за высокой каменной стеной стояло желтое с плоской крышей и множеством труб трехэтажное здание — уездная тюрьма.
        Чудеса в шапке
        Крепко зажав в руке медный пятак, подаренный старшей кухаркой Власьевной, Мишка прибежал на ярмарочную площадь. Сквозь копошившуюся, но не двигавшуюся толпу он пробрался к палаткам со сластями и начал приценяться — почем что продается. Мятные конфеты, от которых во рту холодит и которые можно долго сосать, продаются по три штуки на копейку. Надо купить стакан жареных подсолнечных семечек. Какая ж это ярмарка без семечек! Девки всегда первым делом покупают семечки. Ходят потом по рядам, глазеют на всякую всячину и щелкают. Семечки копейка стакан, хоть торгуйся, хоть не торгуйся. Хорошо б купить пряничного коня, похожего на медведя. Когда-то давно отец покупал Мишке такого коня. Конь был сладкий, почти как сахар. Вкусны маковники, но дороги: по копейке штука. Неплохо попробовать бы толстого коричневого пряника — какой он на вкус, чтоб потом рассказать рвановским ребятам. Но пряник тоже дорог: кусок — три копейки. «А что, если на все деньги купить ландрину?» думает Мишка.
        Но в это время со стороны покровской церкви, покрывая базарный рокот, долетает выкрик: «Комедия-представление, всем на удивление!»
        Забыв о сластях, Мишка побежал к церкви. Недалеко от церкви, он видит, построен из свежих досок балаган. В дверях балагана на табуретке стоит малый с толстым набеленным лицом и красными кружочками на щеках. На голове у парня островерхий колпак. Натужась, парень во все горло орет: «Заходи, заходи, товарищей заводи! С одного пятачок, с двух — гривенничек. Дома расскажешь бабке про чудеса в шапке. Пятачок не пожалеешь — на великое чудо поглазеешь».
        Не скажи парень-зазывала про «великое чудо», Мишка, может быть, и не пошел бы смотреть «комедию-представление». Но «великое чудо», будто магнитом, потянуло его в балаган. При входе Мишка отдал горячий и потный пятак какой-то крашеной, со впалыми щеками тетке, а она взамен дала ему какую-то узенькую квитанцию и сказала: «Садись где хочешь». В балагане было штук десять скамеек и помост со столиком. За столиком почти во всю ширину балагана — из рваных мешков штора. На помосте никого не было. На скамейках уже сидело несколько посетителей. Мишка решил сесть на самой первой скамейке — возле помоста, догадываясь, что «комедия-представление», которая сейчас находится, должно быть, за шторой, будет разыгрываться на помосте. И он не ошибся: как только крашеная женщина три раза позвонила в небольшой колокольчик, так из-за шторы вышел невысокий лысый человек с бритым, сизым лицом и печальными глазами. На человеке — черный, похожий на больничный халат, повязанный витым желтым пояском с махрами.
        - Здрасте нам! — сказал человек и поклонился.
        В зале засмеялись.
        А дальше начались удивительные вещи. Лысый этот человек с сизым лицом попросил у посетителей носовой платок и обручальное кольцо. На глазах у всех кольцо он положил под одно блюдце, а платок под другое.
        - Вы видели, — сказал он, — как я под блюдце налево положил кольцо, а под блюдце направо — платок?
        - Видели! — ответило несколько голосов.
        - Смотрите теперь!
        Человек взмахнул небольшой черной палочкой и поднял левое блюдце. Там оказался платок, затем поднял правое — под ним было кольцо. Не успел Мишка притти в себя от изумления, как увидел новый, еще более поразительный фокус. Фокусник на свечке поджег платок. Остатки платка свернул в комок. Затем опять мотнул этой немудрящей своей палочкой и развернул совершенно целый и невредимый платок!
        - Да как же это? — невольно вырвалось у Мишки.
        - Ну, кто хочет, чтоб я ему из двугривенного рубль сделал? — спросил фокусник, глядя в публику.
        Никто ничего не ответил.
        - Не хотите — не надо. Я сам себе из двугривенного сделаю рубль. Вот видите, — показал он, достав из кармана двадцать копеек, и продолжал: — Вот эти двадцать копеек я кладу под блюдце, — и он положил их, — а затем делаю палочкой «айн, цвай, драй», и вы видите, как под блюдцем лежит не двадцать копеек, а рубль.
        Он поднял блюдце и показал рубль.
        Фокусник постоял, будто что-то вспоминая, и сказал:
        - Платок и кольцо я вернул?
        - Нет, — ответили из публики.
        - Как «нет»? Я только что вернул.
        - Не возвращали, — сказал Мишка.
        - Посмотрите, пожалуйста, у себя в кармане, — сказал фокусник. — Есть?
        - Есть! — ответили голоса.
        - Теперь мне нужен помощник… Кто хочет мне помогать? — спросил фокусник.
        Но никто даже не пошевельнулся, будто все пристыли к месту.
        - Иди ты, что ль, — поманил фокусник Мишку.
        Мишка по порожкам деревянной лестницы поднялся на помост и остановился возле столика.
        - Яичницу любишь? — спросил фокусник.
        - Люблю, — ответил Мишка.
        В зале засмеялись.
        - Вот за то, что ты взялся помочь мне, я сейчас угощу тебя яичницей.
        Фокусник осмотрелся кругом, как бы чего-то ища.
        - Сковородки нет, — сказал он, — ну да не важно. Мы в твоей фуражке зажарим ее.
        Он снял с Мишки фуражку и положил ее на стол. Мишка подумал, что фокусник шутит. Но вот он достал из кармана халата яйцо, разбил и, к ужасу Мишки, вылил в его фуражку. «Пропала теперь фуражка! Мыть надо», мелькнула у Мишки мысль. А фокусник тем временем достал другое яйцо, разбил и тоже вылил в картуз.
        - Двух хватит? — спросил он Мишку.
        Мишка молчал. «И зачем мне было на помост выходить? — ругал он себя. — И что я теперь матери скажу?»
        - Не бойся, картуз твой цел будет, — сказал фокусник. — Жалко, нет ложки — помешать нечем… Э-э-э, да не беда! Я сегодня умывался, можно прямо пальцем.
        И он начал мешать яичницу указательным пальцем правой руки.
        - А жарить на чем будем? — спросил он Мишку.
        Но Мишка молчал, как одеревеневший. «Зачем я, дурак, пошел?» твердил он про себя.
        - Давай-ка мы на твоей голове ее поджарим, — сказал фокусник и надел на Мишкину голову его картуз с яичницей.
        Яичница, как казалось Мишке, потекла по вискам, но фокусник подобрал потеки пальцем и облизал их. В зале смеялись.
        - Голова у него горячая, — кивнул фокусник на Мишку. — Может быть, и поспела.
        - Поспела! — сказал кто-то со смехом.
        Фокусник осторожно поднял фуражку. Мишка глядит и глазам не верит: из нее посыпались кольца разноцветных бумажек: синие, желтые, зеленые…
        - Вот тебе твоя фуражка, цела и невредима, — подал он фуражку Мишке. — Спасибо за помощь… Сеанс окончен! — крикнул он публике.
        - А голубей не показывали!
        - Голубей в следующем сеансе буду показывать… Милости просим…
        Мишка опрометью бросился к выходу. Очутившись на ярмарке, он первым делом оглядел фуражку: его ли, не подменили ли? Фуражка была его. Он порылся в ней, думая найти хоть кусочек цветной бумаги, но бумаги никакой не оказалось. Не оказалось в ней даже пятнышка от яичницы.
        Зазывала-парень с шутовской рожей скликал новых зрителей, а Мишка с радужными мыслями бежал на зайцевское подворье. Опять воскресли детские горячие мечты. Он прав был: можно сделать людей богатыми. Пусть нет волшебного камня, но есть волшебная палочка. Ее Мишка видел своими глазами, и не один он — ее видели десятка полтора человек помимо него. Все видели, что клался двугривенный, а оказался рубль. Кто не верит, может заплатить пятачок и проверить…
        Пусть нет такого заклинания, какое когда-то сочинял Мишка, но есть «ай, цвай, драй», и после этого «ай, цвай, драй» горелый платок выходит совершенно целеньким.
        Ну, а великое чудо с яичницей — разве оно не в Мишкиной фуражке совершилось?
        Вот бы показать все это Афанасу — пусть бы он посмотрел и сказал, кто, на поверку, выходит дурак: Мишка или он, Афанас?
        Веселый, восторженный вернулся Мишка с ярмарки.
        - Ну хвались, каких гостинцев накупил, — сказала Власьевна, красная и потная от кухонного жара.
        - Я никаких гостинцев не покупал… Возле церкви балаган такой, и там великое чудо показывали. Вот смотрите: положил под блюдце двадцать копеек, все видели; открывает блюдце, а там не двадцать копеек, а рубль лежит.
        - Это, стало быть, фокус такой показывали, — не то спрашивает, не то поясняет Власьевна.
        - Значит, денежки на фокусы ухлопал, — заметила мать, укоризненно покачав головой.
        - Ухлопал… Это у меня не было двадцати копеек, а то б я рубль принес. Он говорит: «Кто хочет, давайте двадцать копеек, я из них рубль сделаю».
        - Как раз, держи мешок шире…
        - Еще яичницу в моей фуражке и на моей голове жарил, — говорит Мишка Власьевне.
        - Да что ты! Как же это? — удивляется Власьевна.
        - Хозяин, вижу, с тебя хороший выйдет, — продолжает укорять мать.
        - На моих глазах, — будто не замечая слов матери, продолжает свой рассказ Мишка, — разбил и вылил в мой картуз сначала одно яйцо, потом другое…
        - Другой бы поберег тот пятачок, он бы пригодился осенью тетрадку купить, ручку, карандаш…
        - А ты мне его давала? — вспыхнув, спрашивает Мишка.
        - В самом деле, что ты к парню пристала! — вмешалась Власьевна, заметив на глазах у Мишки блеснувшие слезы. — Я ведь давала, мне интересно послушать.
        - Если не я давала, так, значит, неси его шарлатану в карман, — не унималась мать.
        - Не шарлатан, а фокусник он! — горячо возразила Власьевна. — Я ему дам еще двадцать пять копеек, пусть ему фокусник сделает рубль. А ты потом будешь смотреть, как у нас рубль окажется вместо четвертака.
        Она решительно выдвинула из-под кровати красный сундучок и, достав из него носовой платок с завязанными по уголкам деньгами, развязала один узелок, отсчитала двадцать пять копеек, подала Мишке и сказала:
        - Пообедай и мигом беги…
        Солнце уже клонилось к закату. Но ярмарка шумела с прежней силой: Парень с набеленной рожей на этот раз выкрикивал новое заклинанье: «Пятачок не пожалеешь — на египетских голубей поглазеешь! Полное обновление программы, лучше всякой оперы и драмы!»
        Программа действительно была новой. Про двадцать копеек фокусник на этот раз даже и не вспомнил. Из новой программы Мишку больше всего поразил фокус с карманными часами. По просьбе фокусника, кто-то из публики дал ему карманные часы. Фокусник осмотрел их, послушал, а потом и говорит: «Часы ваши вконец испорчены, надо их поправить». Положил часы на кусок рельса и истолок их молотком чуть не в порошок. Обломки завернул в тряпочку и сунул в какой-то ящик, покрытый куском черной ткани. Затем он постучал волшебной палочкой по боку ящика, сорвал ткань, и из ящика вылетела пара египетских голубей.
        «Вот пусть бы своими глазами посмотрела, — говорит про себя Мишка, вспоминая мать. — А то — шарлатан…»
        - А где ж мои часы? — раздался голос из публики, должно быть хозяина часов.
        - Они у вашей соседки! — ответил фокусник.
        Публика заволновалась, поднялся говор.
        - Есть?
        - Есть! — откликнулись голоса из публики.
        Окончив сеанс, фокусник раскланялся и стал убирать со стола ящики.
        Мишка долго боролся с робостью, наконец поборол ее, поднялся на помост и нерешительно сказал:
        - Я, дядя, тот, что вы нынче в моем картузе яичницу жарили.
        - Помню, помню, — сказал фокусник, видимо не догадываясь, зачем его бывший помощник взобрался на подмостки.
        - Вы, дядя, тот раз говорили: «Кто даст двадцать копеек, я сделаю рубль».
        - Говорил.
        - Вот… Я… Власьевна, старшая кухарка, дала двадцать копеек — сделайте из них рубль…
        Фокусник грустно улыбнулся:
        - Ты, должно быть, думаешь, что я дурачок… Э-эх, друг мой… Если бы я мог превращать двугривенные в рубли, разве я болтался бы по ярмаркам, строил эти балаганы? Я жил бы в хрустальном дворце, и прислуживала бы мне золотая рыбка. Читал сказку про золотую рыбку?
        - Читал.
        - А то у меня вишь какие сапоги! — И он показал Мишке латаный сапог с отставшей в носке подошвой, отчего носок казался похожим на щучий рот. — Жена вон кашляет и будто свечка тает, — кивнул он на крашеную женщину. — Врачи говорят — надо на теплые воды везти. Легко сказать — вези на теплые воды… Чтоб везти на теплые воды, надо иметь рублей хоть сто-полтораста. Все, что ты видел, все это попросту обман… Вот как, друг мой…
        Он погладил Мишку по голове и закончил:
        - Ну, мне надо готовиться к сеансу. Заходи, если хочешь. Я скажу, чтоб тебя бесплатно пропускали.
        Балаган еще работал на ярмарке два дня, но Мишка больше в него не пошел.
        Голубь
        Весь тот день, когда мать отправили в больницу, Мишка проплакал. А вечером, улегшись спать, начал про себя беседу с богом. «Господи, — шептал Мишка, — ты знаешь, что у меня ни за что выслали отца. Теперь, если возьмешь мать, с кем я останусь? С теткой Ариной? А тетка Арина ты сам знаешь какая: все ворчит и ворчит… Господи, оставь мне мать… Ты даже злым людям счастье посылаешь. Господи, не надо мне никакого счастья, оставь мне мать…»
        На другой день после обеда он решил обегать все двенадцать церквей города и попросить угодников, чтобы мать не умирала. Радостно зеленела после прошедших дождей трава на окраинных улицах. Пекло солнце. Стояла влажная духота. Улицы были пусты, прохожие редки. На город, казалось, легла печать печали. Церкви были закрыты, но на стенках многих церквей были нарисованы и благословляющая богородица и святые угодники. Над входом в Благовещенскую церковь был нарисован святой с бумажным свитком в руках. Святой показался Мишке добрым, и он долго молился ему: «Святитель-угодник, попроси бога, чтобы он сохранил мою мать. Каждый день буду бегать к тебе молиться». И ему показалось, что святой не только сочувственно смотрел на него, но и проводил ласковым взглядом.
        От Благовещенской церкви через базарную площадь он побежал к церкви Николая Горнего. Базар был безлюден. На разных концах площади арестанты сгребали в вороха навоз. Мишка оглядел, по обыкновению, арестантов, но ни отца, ни Александра Петровича среди них не оказалось, и он направился к центру базара, где возле рундучков и столиков паслась стая голубей. Он поднял камень и бросил его в стаю. Голуби поднялись и, покружив, сели на крыш» лавок. Один только голубь остался на месте и продолжал что-то клевать. Мишка подошел поближе. Голубь не улетал. На голубе было красивое оперение: сам сизый, а концы крыльев и лоб — белые. На голове — широкий чуб. По тому, как голубь робко и неуверенно переступал и клевал, Мишка решил, что голубь молодой, недавно вылетел из гнезда. Мишка потихоньку стал подкрадываться. Голубь, казалось, и не подозревал о его приближении. Осталось не больше трех шагов. Камнем Мишка уже мог бы без промаха подбить голубя. Он уже отвел было назад руку, чтобы пустить камень, но тут мелькнула мысль: «А может быть, это мое счастье?» Переступив еще шаг, он бросился на голубя. Голубь испуганно
присел и гукнул: гу-гу… Мишка спрятал его за пазуху и опрометью пустился бежать к зайцевскому подворью. Свернув на Почтовую улицу, он остановился, передохнул и, желая удостовериться, что все это произошло наяву, а не во сне, заглянул за пазуху. Голубь сидел, прижавшись к телу. Был он как раз такой, о каком Мишка давно мечтал. Теперь он подвяжет ему крылья, поймает еще другого такого же или же хоть немножко хуже, спарует их, сделает под кроватью гнездо, а через две недели — это он хорошо знает — у голубей выведутся птенцы. А когда Мишка с матерью поедут домой — мать жаловалась, что такой непосильной работы, какую на нее навалили, и трехжильный не вытянет; от простуды и легкие у нее воспалились, потому что в кухне жара несносная, — тогда Мишка разведет целый сарай голубей…
        На скамейке у купеческих ворот сидел Мироныч. Мишка хотел пройти прямо в комнату Власьевны, куда его переселили, но Мироныч остановил.
        - Власьевна, — сказал он, — ушла мать проведать. У матери, доктор сказал, кризис, по-нашему — перелом болезни… Может, оздоравливать начнет… Что это? — кивнул он на вздувшуюся рубаху.
        - Голубь! На базаре голыми руками поймал, — радостно сказал Мишка. (Раз болезнь переломилась — значит, мать выздоровеет, решил он.)
        - Да ну? — удивился Мироныч. — А ну-ка покажи, когда-то я до них тоже охотник был.
        Мишка осторожно вынул голубя и предупредил:
        - Только гляди не выпусти.
        Мироныч взял голубя в руки и покачал его, будто желая определить вес. Голубь широким веером распустил хвост. Потом Мироныч посмотрел на голову и разочарованно протянул:
        - Э-э-э… Да он кривой: один глаз есть, а другого нет.
        Мишка вздрогнул и вырвал голубя. Мироныч оказался прав: вместо правого глаза у голубя была затянутая пленкой глазница. Мишка почувствовал одновременно и жалость и брезгливость и бросил голубя вверх. Ему хотелось, чтобы голубь улетел куда-нибудь далеко-далеко с глаз. Голубь долго кружил над двором, а потом, к досаде Мишки, опустился на крышу зайцевского дома. Сел он неловко, пополз по крыше к жолобу, потом боком, трепыхая крыльями, забрался на гребень крыши и, казалось, застыл.
        Опять вспомнилась мать. Вспомнилось, как перед отправкой в больницу она говорила Мишке: «Если я умру, а тебя бог приведет свидеться с отцом, скажи, что я не обвиняю его ни в чем, прощаю ему все, и пусть он меня простит… Тяжелая у нас жизнь была…» Заметив, что Мишка плачет, мать умолкла. Вспомнилась молитва — разговор с богом, и сердце заныло. Повторяя про себя «господи, оставь мне мать», Мишка побежал к больнице, надеясь встретить Власьевну. Возле больницы никого не оказалось. По больничному двору ходили женщины в белых халатах. Больница, стоявшая в глубине сада, казалась спящей.
        Уже начало смеркаться, когда Мишка, не встретив Власьевну, вернулся домой. Власьевны все еще не было. На скамейке сидел и разговаривал сам с собой Тихоныч — приказчик и родной брат купчихи Зайцевой. На него, как говорил Мироныч, «наехало». Он по месяцам не подносил ко рту рюмки, а то вдруг запивал до того, что продавал с себя все — и сапоги и одежду. Трезвый он бывал тих; когда же напивался, кричал на всю улицу. Купчиха Зайцева запрещала служащим разговаривать с ним, а если сильно буйствовал, его связывали, бросали в подвал и запирали на большой замок.
        - А-а-а… Голубь мой, птица неразумная… Садись, поговорим, — встретил Тихоныч Мишку. — Вот тебе специально купил фунт конфет, — подал он кулек. — Сердце твое золотое, нетронутое. Миша, друг мой, я тебе все расскажу. Расскажу, откуда дома берутся, как состояния наживают. Ты, небось, птица неразумная, думаешь — бог посылает. С богом, брат, ничего не наживешь. С чортом — наживешь. Душу ему, совесть продашь, будешь живого и мертвого грабить — вот тогда наживешь. Вот у сестрицы я за батрака, а она барыня. Рублевые свечи покупает, угодникам ставит. Думаешь, зря? Большой грех на душе она носит, откупиться думает. Ведь она до нитки обобрала и меня, и сестру, и народ обирает. Отца родного в гроб загнала, всюду людскую кровь сосет… Миша, голубь мой, золотое сердце, об одном прошу: если вырастешь и не сможешь людям дать радости, то хоть не отнимай ее у них…
        Тихоныч разгорячился, схватил Мишкину голову и, заглядывая ему в глаза, продолжал дрожащим от слез голосом:
        - Не обижай людей… Имей капитал не в сундуке, а в груди. Я тебе вылью всю душу, как она есть…
        У Мишки ныла душа. Его тошнило от водочного перегара, которым обдавал его Тихоныч. Ему хотелось вырваться из неприятных, потных рук Тихоныча, бросить конфеты и снова бежать в больницу разыскивать мать.
        Подошла Власьевна.
        - Ну, — вздохнула она, — царство небесное Варваре: преставилась.
        И перекрестилась.
        Мишка, будто окаменелый, простоял с минуту молча, потом безумным голосом крикнул: «Мам!» и побежал, сам не зная куда и зачем.
        Приближалась гроза. Поблескивала молния. Роптали деревья. Сестра купчихи Зайцевой басом кликала своего любимца кота. От ярких вспышек молнии то ясно, как днем, всплывал белый дом купчихи Зайцевой, то снова тонул в голубоватом сумраке ночи. На гребне крыши, у трубы, чернел неподвижный силуэт слепого голубя.
        Бог Аладья
        Возвращению Мишки из города в деревню больше всех обрадовался Митька: он подошел к другу, снял шапку и поцеловал его три раза, как на пасху.
        - Вот хорошо! — сказал он. — Мой напарник — ты его не знаешь, из Разореновки Прошка — бросил стеречь стадо. Нанимайся. Мужики будут рады, что не ходить, не искать пастуха… Ты не будешь отгонять скот от потравы, я сам буду. Ладно?
        - Ладно, — согласился Мишка.
        - Ну, вот и слава тебе господи, — сказала вслух и перекрестилась тетка Арина.
        - А сколько тут делов без тебя было! — любовно глядя на друга, сказал Митька. — Один раз я на зеленях чуть не поймал зайчонка…
        На мирской сходке никто ничего не возразил против Мишки. Только дед Моргун, по обыкновению, съязвил:
        - Что ж это он из попов да в пастухи?
        Но Моргуновым словам никто даже не улыбнулся.
        Накануне того дня, когда Мишка в первый раз выгонял вареновское стадо, Семен Савушкин сказал Митьке:
        - Ты, если что, не перечь — уступай… Про мать, боже спаси, не упоминай.
        - А то не знаю, что ль, — обиделся Митька.
        - Надо его успокоить. Я приду к вам в поле, а ты как бы между прочим скажи: «Дядя Семен, расскажи нам про маньчжурского бога Аладью…»
        - Во-о… Аладья… — удивился Митька.
        - По-правильному он у них называется Лау Дью, что ль, а это наши солдаты переделали его в Аладью, чтоб попроще и понятней…
        Первые дни по возвращении Мишка почти не говорил ни с кем. Сочувственные взгляды и слова не успокаивали, а раздражали его. На Вязовском шляху, куда ребята выгнали пасти скот, Мишка впервые почувствовал облегчение. Тут многое действовало на него успокаивающе: и задымленные дали, и плавающий над Рвановкой коршун, и грустный звук телеграфных проводов, и незнакомые лица проезжих и прохожих.
        Вслед за стадом на шлях приковылял Семен Савушкин.
        - Ходил смотреть просо… Неважное в этом году, — сказал он.
        Митька понимает, что Семен пришел не просо смотреть, а рассказывать про бога Аладью.
        - Дядя Семен, — обращается он к Семену, как уговаривались накануне, — расскажи про маньчжурского бога Аладью.
        Семен выбрасывает вперед колодяшку, привязанную ремнями к обрубку правой ноги, подгибает левую ногу и садится на откосе обочины шляха.
        - Бог этот, — рассказывает он, — сидит у них в печурке. Нарисован он на бумаге. На вид старый, седой, с лысым черепом. Усы отвислые, длинные. Борода редкая, но тоже длинная, долотцем. Сидит он себе целый год в печурке и смотрит, как живет семья. На него пыль садится, мухи засиживают, а он все приглядывается и прислушивается, кто как ведет себя. А за неделю до Нового года он должен явиться с отчетом к великому богу, который живет на небе. Вся семья собирается возле печки. Хозяйка готовит сладкое тесто. Она мажет этим тестом губы бога и говорит: «Вот как это тесто сладко, так пусть будут сладки те речи, что ты будешь говорить про нас богу»…
        - Куда ты, чорт! — сердито закричал Митька на рыжую Моргунову корову, жадно пожиравшую зеленое просо, и опрометью помчался отгонять ее.
        Семен, таинственно принизив голос, неожиданно заговорил о другом:
        - В городе один знакомый человек где-то прочитал — не в газете: какой-то депутат в думе показал на портрет царя и сказал…
        - Ну, дядя Семен, — подбежал запыхавшийся Митька, — что ж дальше?
        - Потом, значит, — продолжает рассказ Семен, — к Аладье обращается старший в доме. Он говорит: «Вот ты прожил у нас целый год, видел всю нашу жизнь, видел хорошее и плохое. Теперь ты явишься с докладом к высшему богу. Зачем тебе рассказывать ему о дурном? Пусть он знает только о хорошем…»
        - Ишь ты какой, на брехню подбивает! — замечает с улыбкой Митька.
        - Да… Затем засиженного мухами бога вынимает из печурки, отклеивает от доски и свертывает в трубочку. Один конец трубочки поджигает огнем из очага, а другой конец втыкает в банку с землей. Вверх поднимается синяя струйка дыма. Аладья поплыл с отчетом к великому богу.
        - Во, прямо как дети! — удивляется Митька. — Правда, Миша? — обращается он к другу.
        Мишке этот обряд тоже кажется похож на детскую игру, и ему становится жаль маньчжурцев.
        - Старый Аладья поплыл на небо, — продолжает Семен, — а в печурке должен занять его место новый Аладья. И вот в сочельник покупается новый бог. Он тоже седой, с лысым черепом, с отвислыми седыми усами, но свежий, веселый, нарядный. Кажется, что в фанзе — так у них называются избы — поселилось новое, живое существо. На первых порах все остерегаются не только ругаться, но и сказать лишнее слово. Но проходит неделя, другая, новый жилец забывается, и начинается повседневная суетная жизнь: с попреками, с обидами, с ругней…
        - Как и у нас? — подсказывает Митька.
        - Как и у нас, — подтверждает Семен.
        - Там, должно, тоже пузачи и бедные есть? — спрашивает Митька.
        - А как же! Он, весь мир, поделен на пузачей и бедных: и у германцев, и у французов… Среди этих маньчжурцев такая беднота, что, глядя на них, аж сердце сжимается. Мотыгой землю обрабатывают…
        - Ну, а лешаки, ведьмы у них есть? — спрашивает Митька.
        - Ведьм, как у нас, нет. Но у них есть бесчисленное множество злых духов. Всякое горе большей частью от бедности идет. А они этого не понимают, и если в семье какое несчастье, значит тут, думают, дело рук злого духа. Они только и знают, что борются с этими духами: то они их умилостивляют, то стараются как-нибудь обмануть. По маньчжурскому поверью, если в семье прекращается мужской род, то прекращаются и поминки умерших. А души тех, кто не поминается, обречены на великое томление. Поэтому если в семье родится мальчик, то тут радостям нет конца. Если мальчик этот первенец, сейчас же начинаются страхи за его жизнь. Злые духи хитрые и вечно только о том и думают, как бы испортить людское счастье. Поэтому родители тоже не зевают и стараются обмануть злых духов. Мальчику дают женское имя, иногда одевают девочкой, отдают в семью, где много мальчиков, чтоб духи не разобрали, к какой семье он принадлежит. На шею надевают разные наговоренные ладанки, амулеты. Богатые за амулеты платят попам — жрецами называются — громадные деньги…
        - Ах, чтоб ты сдохла!.. Я тебя накормлю сейчас! — заругался Митька и опять побежал отгонять от проса Моргунову корову.
        Семен рассказывает про бога Аладью, а у самого в голове стоит другая мысль.
        - …Депутат, значит, — тихо говорит Семен Мишке, — показал на портрет царя и сказал: «Пока у нас будет сидеть этот дурак, до тех пор у нас будут поражение на фронте и голод в тылу». А в газетах речи печатаются с пробелами. А раз пробел, значит там говорилось такое, что посильней динамиту. Понял?.. А там, гляди, как все это подорвется, так и отец твой может объявиться… Только ты, Миша, молчи!.. У меня большая обида на Андрея, — продолжал Семен. — Не спорю, Платонушка и твой отец достойные люди. Но почему он мне выказал недоверие? Почему не дал мне разносить листовки? Хоть бы я что-нибудь сделал для народа!
        Моргунова корова решила отведать посевов с Мишкиной стороны. Митька хотел было бежать отгонять ее, но Мишка остановил его.
        - Я сам! — крикнул он.
        Семен глянул вслед убежавшему Мишке и подумал: «Ничего парень, бог даст войдет в жизнь». Он с натугой встал и заковылял к проселочной дороге на Рвановку.
        Мишка смотрит вслед Семену и думает: как хорошо было бы, если бы подорвалось все то, что мешает вернуться домой отцу и Платонушке, что каменными тисками где-то давит Андрея и Александра Петровича!
        Но кто в деревне, даже самый маленький, может поверить, что словом можно каменную тюрьму взорвать, замок сбить!
        «Айн, цвай, драй» — это обман, признался когда-то фокусник. «Ну, а в том листке, — тянется ниткой мысль в голове у Мишки, — что отец перед арестом давал ему читать… Если б в том листке не было никакой подрывной силы, разве посадили бы отца в тюрьму, а потом выслали в мерзлый край?»
        - Вон смотри, — перебивает Мишкины мысли подбежавший Митька, кивнув головой на Рвановку: — Косая Дарья, наверно, своего Аладью сжигает.
        Мишка глянул в сторону Кобыльих выселок. Из трубы Косой Дарьи медленно к небу поднимается синяя струйка дыма.
        Над выселками описывает медленные круги коршун. «Шу-гу, га! Шу-гу, га!» доносится детский голосок, отгоняющий коршуна. Это кричит Семенова меньшая девочка — Нюрка.
        Письма
        Как-то Егор, старший Митькин брат, прислал с фронта письмо. В письме Егор жаловался, что их, солдат, загрызли вши, что вот уже два месяца они без смены сидят в окопах под каким-то местечком Видзы, что пища — одна чечевица, что война надоела и они рвутся домой.
        В конце письма Егор спрашивал: «Кто мне писал последнее письмо? Я таких писем еще ни разу не получал. По письму я вашу жизнь увидел, как на побывке побывал. Мы это письмо читали всей ротой, и все хвалили. Попроси, пожалуйста, чтоб этот человек опять написал мне письмо. Мы ему всей ротой шлем благодарность».
        Последнее письмо Егору писал Мишка. Писал он его не под диктовку тетки Катерины — Егоровой и Митькиной матери, а по-своему: сначала сообщил, что Егорово письмо получено, затем передал поклоны от родных и соседей, после того перечислил все деревенские новости и закончил письмо вычитанными из чужих писем, но нравившимися ему словами: «Посылаем тебе, сынок, свое родительское благословение, которое по век жизни существует нерушимо, и с любовью низкий поклон. Да сохранит тебя бог от вражеской пули!»
        Сам Мишка не только ничего хорошего в письме не находил, но даже считал его плохим. Похвалу Егора он считал незаслуженной: просто Егор стосковался по дому, а письмо было подробное, вот и понравилось.
        Так решил Мишка. Тем не менее слава о Мишке как о мастере составлять письма быстро облетела Вареновку. Оттуда перекинулась на Боковку, а из Боковки — на Разореновку. Почти каждый вечер бабы осаждали Мишку своими письмами. Особенно много их приходило накануне воскресных и праздничных дней. В воскресенье и праздники бабы не работали и ходили обычно в город с молоком, яйцами, попутно отправляя письма солдатам. Письма оказались занятием не бездоходным. Бумагу и конверты бабы приносили с собой. За труды они платили Мишке по две, а то и по три копейки; кроме того, в подарок нередко приносили из города либо толстый пряник, либо маковник. Одна беда была: больше двух писем в вечер Мишка написать не мог, так как поздно засиживаться нельзя было, скот надо было гонять каждый день. Бабы обижались, плакали и ругались между собой. Тогда Мишка установил очередь — когда и кому он будет писать. Но в дело вмешалась тетка Арина, решив извлечь из этого выгоду.
        Как-то перед вечером Мишку остановила на дороге Митькина мать и, вытерев концом головного платка глаза и покрасневший от слез кончик носа, сказала:
        - Вот у меня молока нету, и ты, значит, Егору теперь не напишешь письмо?
        - Какого молока? Почему не напишу? — удивился Мишка.
        - Тетка Арина сказала, что ты без молока писем писать не будешь… Кто молоко принесет, тому будешь.
        Теперь Мишка понял, откуда у тетки Арины каждый день молоко, почему у нее по воскресеньям и праздникам бывают булки и пироги: она, видимо, устанавливала свою очередь на письма.
        - Тетка Арина мне не указ! — вскипел Мишка. — Пойду сейчас и напишу, завтра сам занесу, — сказал он.
        Дома он поругался с теткой Ариной и, в отместку тетке, в тот вечер, как никогда раньше, старательно и долго писал Егору письмо.
        Тетка Арина, будто голубь буркач, сидела на сундуке и, глядя в землю, бубнила про себя, но так, чтоб слышал Мишка:
        - Вот дурак… Ну и дурак… Чисто в сестру-покойницу… Она всю жизнь маялась, чего-то искала, и он так-то всю жизнь будет маяться.
        Потом, немного помолчав, она скова начала:
        - Он и ссыльный был тюря… Другой бы на его месте тысячи нажил в лесу, а он с палочкой оттуда пришел… Попадает дуракам счастье, а они ловить его не умеют…
        Мишка знал, что речь шла о его матери и об его отце, но делал вид, что теткиных слов не слышит.
        Перечитывая написанное Егору письмо, Мишка остановился и стукнул себя рукою по лбу: «Ведь всем бабам можно вперед готовить письма! Как это я раньше не сообразил?» На другой день он дал тетке Катерине собранные за письма двадцать семь копеек и попросил ее на все деньги купить конвертов и почтовой бумаги.

* * *
        Скот ребята пасли на толоке, которая клином врезалась между Монашеским лесом и яровыми хлебами. Лес был окаймлен колючим терновником, увитым плющом, поэтому забраться в лес коровы и не пытались. Зато со стороны яровых надо было глаз держать остро: коровы то и дело порывались отведать либо темнозеленого проса, либо белой, пахнувшей медом гречихи. Ребята обычно договаривались, кому с какой стороны следить за скотом, но на этот раз Митька сам предложил:
        - Ты стереги от леса… Стереги и пиши.
        Мишка выбрал на опушке леса широкий дубовый пень и, удобно разложив на нем свои канцелярские принадлежности, принялся писать письмо.
        Так как получатель этого письма Мишке был еще неизвестен, Мишка на первой линейке письма написал только одно слово — «дорогой». Кто этот «дорогой», будет дописано после.
        На второй линейке он написал два слова: «Письмо ваше». Получено или не получено письмо, про это скажет хозяйка письма, и тогда Мишка проставит. Дальше три линейки он оставил на поклоны — кто кланяется, и, наконец, приступил к самому главному — новостям. Новости сообщались в том порядке, как припоминались, и потому были самые пестрые: кого из рвановцев или мужиков из окрестных деревень убили на войне, кого ранили, какой предвидится урожай и какие цены на базаре, у кого подохли свиньи, кто прирезал подавившуюся корову, у кого появился новорожденный и какого пола.
        Не пропускал он и такие, казалось бы, мелкие происшествия, как покупка и продажа земли, семейная дележка, у кого хорь поел кур, как молодежь проводит время. События он оценивал по-разному.
        О том, как хорь расправился с Ермиловыми курами, Мишка писал: «Жалко, мало задрал — только пять штук». Разбойный набег хоря на кур Гришиной Пелагеи он описал по-другому: «…и вот слышим утром — плачет тетка Пелагея, плачет и причитает: «Да что ж это ты наделал?» Все думали, что кто-нибудь умер. Прибежали смотреть, а возле нее лежат вверх ногами две желтые, курицы и серый петух. Сами целые, а голов нет. Он, хорь, вон какой: всей курицы не ест, а один мозг выедает. Ну, дед Моргун говорит ей: «Не беда. Ощипи, да и в борщ. Хороший будет борщ». А Пелагея опять впричет плакать: «Да я ж их берегла, может сынки с фронта придут…» Небось, если б у Моргуна хорь кур поел, он так бы весело не говорил».
        Лицо Мишки при описании событий становилось то хмурым, то радостно-довольным.
        Писать на пне было неудобно (писал Мишка, стоя на коленях), однако к вечеру у него было готово три письма.
        О Мишкиных письмах вскоре узнали не только бабы, но и мужики. Дед Ермил, никогда в жизни не разговаривавший с Мишкой, вдруг однажды остановил его и бубнящим укоряющим голосом сказал:
        - Письменную фабрику открыл? Тебе легче было б, если бы у меня хорь всех кур поел?.. Вот дойдет очередь харчиться у меня, я велю, чтоб, кроме хлеба, тебе ничего не давали…
        Зато Семен Савушкин в восторге был от Мишкиных писем и нередко сообщал Мишке такие новости, о которых не только никто не мог знать на фронте, но даже и в Рвановке.
        Правда, Ксенофонт Голубок называл Мишкины письма «ребячьим лепетом» и советовал бабам поручать писать письма обстоятельным городским людям, но бабы шли к Мишке.
        Причин тут было много: и солдаты-фронтовики хвалили письма, и ждать, пока кто напишет, не приходилось, и, наконец, не надо было придумывать, что и как писать, так как Мишка сам все знал и описывал подробно.
        Тетка Арина ничего не говорила, но она попрежнему как-то ухитрялась выжимать из Мишкиных клиентов и молоко, и пироги, и булки.
        Мишкин капитал рос. Семен Савушкин уже один раз обменял Мишкины медяки и марки на зеленую трехрублевую бумажку. Кроме трехрублевки, было еще медяков и марок на рубль с лишним. Мишка подсчитал, что к покрову, концу пастьбы скота, он соберет не меньше как красненькую — десятку. А за десятку тетка Катерина, Митькина мать, купит Мишке и Митьке две рубахи, двое штанов и хоть поношенные ботинки Мишке.
        И вдруг совершенно неожиданно дело с письмами приобрело худой оборот.
        Был конец августа. Озимые хлеба уже были убраны. Ребята пасли скот на бескрайном графском жнивье. Мишка, подложив часослов, писал письма. Митька обломком ножа строгал планки для западни: скоро должен был начаться сезон ловли птиц — щеглов, чижей, синиц.
        - Гляди, кто это едет? — показал Митька на Рвановку.
        По проселку, что вел от Рвановки к Вязовскому шляху, ехал верховой.
        Всадник свернул с проселка и направился к стаду.
        - Наверно, кто-нибудь заблудился, едет дорогу спросить, — решил Митька.
        Но Митька ошибся. Подъехал осиновский урядник. Он поправил сивые усы и спросил:
        - Стадо рвановское?
        - Рвановское, — в один голос ответили Мишка и Митька.
        - Так…
        Урядник чуть пригнулся к луке седла и легко соскочил с лошади.
        - Кто Яшкин из вас? — оглядел он мутнокарими глазами ребят.
        Голос урядника был старчески хрипловат и совсем не грозен. Но Мишка почувствовал, как почему-то сами собой у него затряслись ноги и во рту сделалось сухо.
        - Я, — сказал он и не узнал своего голоса.
        - Та-ак… — снова сказал урядник, пристально посмотрев в Мишкино лицо, потом на босые, исколотые стерней ноги. — Бабам письма ты пишешь?
        - Я.
        Урядник подумал, насупил брови и, глядя в землю, просипел:
        - Письма, друг ты мой, надо писать умеючи. Они, — глянул исподлобья на Мишку урядник, — знаешь куда идут? На фронт. Фронт — это как бы наша каменная стена… Чего зря туда писать нельзя. Понял?
        Мишка ничего не понял, но поспешил ответить, что понял.
        Урядник кивнул на Мишкину «канцелярию» и сказал:
        - Почитай, что у тебя там написано.
        Заикаясь и часто, как рыба на суше, глотая воздух, Мишка прочитал:
        - «Вот какие у нас новости. Федота, церковного старосту, в солдаты не взяли. Мужиков, которые ему ровесники, взяли, а его не взяли. Он говорит, что болен нутром. Но другие говорят, что он не нутром, а откупился…»
        - Та-ак… — перебил урядник. — Зачем ты вот это писал? Про это писать совсем не нужно. Порви сейчас.
        Мишка порвал письмо.
        - Писать надо вот как, — разъяснил урядник: — «Живы, здоровы, чего, мол, и тебе от господа бога желаем. В хозяйстве все благополучно. Держись там стойко. Грудью защищай веру, — голос урядника повысился, лицо стало грозным, — царя и отечество». Понял?
        - Понял, — сказал Мишка и опять не узнал своего голоса.
        Урядник достал железный портсигар-коробочку, толкнул его о ладонь левой руки и открыл крышку. Изнутри к крышке портсигара прижаты пружинистой пластинкой листки тонкой французской бумаги, в портсигаре — шафранножелтые перепутанные нити турецкого табаку.
        - Так вот…
        Урядник свернул папиросу, воткнул ее в обкуренный костяной мундштук и закончил начатую фразу:
        - Я тебе все растолковал. Теперь гляди: если опять что зря будешь писать, то плохо будет, очень плохо… Понял?
        Урядник закурил, глубоко затянулся, сплюнул, затем вставил левую ногу в стремя и совсем не по-старчески взлетел на лошадь. Лошадь под ним затанцовала, покрутилась на месте и рысью понеслась на Рвановку.
        - Кто ж это ему сказал, что ты бабам письма пишешь? — встревоженно спросил Митька. — Наверно, Ксенофонт, — строил он свои догадки. — Давай у него ночью антоновку отрусим?.. Чего ты горюешь? Тебе теперь легче. Живы, здоровы — и все письмо, — сказал он весело и принялся за свои планки.
        Но Мишке письма без новостей представлялись скучными и ненужными. Он сидел огорченный, хмурый и глядел, как временами подлетавший ветерок шевелил клочки разорванного письма, и тогда клочки эти казались живыми.
        Тайна
        Тихо. Как бы застывший, стоит редкий туман. Жнивье посерело. Сочно зеленеет озимь. Осень дотлевает. Скот пасется на зеленях. Хорошо, что хоть теперь не надо отгонять скот от посевов, Мишка прилег к куче соломы и начал раздувать огонь. Солома сырая, дымит. Но вот выскочил огненный язычок, сел на одну соломинку, затем перепрыгнул на другую, на третью, и весь ворох соломы охватило пламя. Мишка подбрасывает в костер сухие коровьи кизяки, затем достает из-за пазухи книжку, в которой лежат тетрадка и карандаш. В письмах нельзя теперь излить душу. Излить ее можно в рассказах. Вчера он начал писать рассказ под заголовком: «Какой нам Ермилова бабка дала хлеб». Но успел написать только о том, как утром бабка отрезала на завтрак кусок хлеба, завернула его в тряпку и положила в карман Мишкиной свитки. «Вот пригнали мы стадо в поле, — продолжал писать Мишка. — Митька и говорит: «Давай хлеба поедим». Ну, я полез в карман. Вытащил, развернул тряпку. Гляжу, а тряпка не тряпка, а пеленка…»
        От Вареновки бежит Митька. В руках он, будто мерку с овсом, держит шапку с картошками. Мишка не любит, чтобы кто-нибудь, даже Митька, видел, как он пишет рассказы, поэтому он закрывает тетрадь и вместе с книгой опять прячет ее за пазуху.
        - Смотри, одна какая попалась! — показывает Митька картошку, похожую на куклу.
        Картошки тонут в золотом жару перегоревшей соломы и коровьих кизяков. Митька вытряхнул шапку и надел ее на голову.
        - Ну-ка, доставай, читай, что это за «Город в табакерке», — говорит Митька, показывая на видневшийся из-за пазухи край книжки.
        - Сказки всё, — с пренебрежением мотнул рукой Мишка и прикрыл жаром оголенные бока картошек.
        Далеко, на Вязовском шляху, будто черный столбик, показался человек.
        - Узнай — кто: баба или мужик? — предложил Митька.
        - Мужик, — сказал Мишка.
        - Нет, баба, — сказал Митька.
        - Нет, мужик, — повторил Мишка.
        Ребята напряженно вглядываются в приближающуюся фигуру.
        - Ага, баба! — просиял Митька.
        - Не баба, а учительница Клавдия Сергеевна, — возразил Мишка.
        Клавдия Сергеевна подошла к ребятам, положила узелок и погрела над костром руки.
        - Ну что ж, книжку прочитали? Хорошая? — спросила она.
        - Та книжка вот для каких, — показал Митька на пол-аршина от земли, — а нам уже по четырнадцать лет. — И, сплюнув, добавил: — Нам бы про разбойников.
        - Вот какой ты, оказывается! Небось, и куришь? — внимательно глянула на Митьку Клавдия Сергеевна.
        - Курю, да только табаку нет, — смело, как равной, сказал Митька.
        - И ты куришь? — обратилась Клавдия Сергеевна к Мишке.
        Мишка молчал.
        - Курит? — спросила она Митьку.
        - Не знаю, — ответил Митька.
        - Значит, тоже курит. Нехорошо.
        Клавдия Сергеевна подумала и снова обратилась к Мишке:
        - А ты знаешь, что означает слово «тайна»?
        - Это чтоб никому не говорить, — ответил Мишка.
        - Приходи нынче вечером ко мне в школу, я тебе скажу одну тайну. Только условие такое: ты мне принесешь почитать свое сочинение про пчелиный рой. Ладно?
        Мишка подумал и согласился. Учительница достала из узла два больших, присыпанных маком бублика, дала их ребятам и ушла.

* * *
        Вечером, как только загнали стадо, Мишка пошел в Осинное. «Что за тайна такая? — думал он. — Может, за табак будет ругать? Но лицо у нее было веселое…»
        Клавдия Сергеевна сидела за столиком. На столике горела лампа.
        - Проходи, проходи, садись, — сказала она Мишке, робко переступившему порог ее комнаты.
        Мишка сел на край табурета.
        - Хотел бы послушать письмо от Александра Петровича? — спросила Клавдия Сергеевна.
        Мишка быстро взметнул на нее глаза, как бы желая проверить, правду ли говорит она, и сказал:
        - Хотел бы.
        - Ну вот слушай… — Клавдия Сергеевна пробежала глазами по листку голубой бумаги и затем сказала: — Вот здесь: «…напиши, как живет деревня. Теперь, небось, там остались одни бабы. Мужики все на войне. Ребята, которых я учил, наверное уже стали подростками…» — Лицо ее с каждым словом светлело. Казалось, что она не письмо читает, а трогательные стихи. — «Как там поживает Михаил Яшкин? Не затолкала ли его жизнь? Я до сих пор не могу забыть его рассказ про Акимову душу. Опиши мне, как он теперь выглядит. Не вернулся ли его отец? Спроси, описывает ли он случаи из своей жизни, как обещал мне. Если есть что-либо готовое, то ты пришли мне». Доволен? — спросила Клавдия Сергеевна.
        И хотя ее черные брови были нахмурены, а голос суров, в карих глазах светилась материнская теплота.
        Мишка ничего не мог ответить: что-то сжимало горло, почему-то навертывались слезы.
        Дальше Александр Петрович вспоминал про Митьку.
        - «…Имя его я забыл, — писал Александр Петрович, — а фамилию помню: Капустин. Парень особой любви к наукам не питал, но нравился он мне за прямоту и смелость». Теперь понял, зачем я просила тебя принести рассказ про пчелиный рой?
        - Понял, — сказал Мишка, достал из висевшей через плечо сумки тетрадку с рассказом «Про пчелиный рой, про синюю кружку» и, положив ее на стол, хотел итти.
        - Погоди… Мне ж надо описать ему, какой ты стал, — улыбнулась Клавдия Сергеевна. И, внимательно осматривая его, говорила: — Волосом — рус, глаза серые и грустные, нос немного курнос, ростом аршина полтора. Одет в свитку, через плечо пастушья сумка, обут в лапти. Все… Да… — снова остановила она Мишку. — Напишу, что пасешь стадо и не только себя кормишь, но и тетке помогаешь… Ну, а о том, что я тебе говорила, никому ни слова. — И Клавдия Сергеевна строго погрозила пальцем.
        Переполненный радостью, возвращался Мишка на Кобыльи выселки. Когда он еще так хорошо себя чувствовал? Когда Александр Петрович подарил ему книжку. Клавдия Сергеевна не сказала, где Александр Петрович. Но, главное, он жив и, возможно, даже, как говорит Клавдия Сергеевна, скоро вернется в Осинное… Вот если бы с отцом вместе!
        И густая осенняя темь кажется Мишке не страшной и сырой, холодный ветер — ласковым.
        Мишкин голос
        Робко пришли в Рвановку первые слухи о свержении царя. Тетка Арина, когда Мишка сообщил ей об этом, часто закрестилась и шопотом сказала:
        - Гляди, дурак, на людях не скажи. За это знаешь куда упрячут? Куда Макар телят не гонял. Разве можно без царя-батюшки!
        - Я ж не выдумал, все мужики говорят, — возразил Мишка.
        - А ты, дурак, как твой отец, больше слушай, что говорят. Может, они нарочно говорят. Царь — он помазанник божий…
        И тетка Арина, хоть день был непраздничный, зажгла лампадку и долго молилась.
        Ксенофонт Голубок на первых порах разъяснил:
        - Это смутьяны, революционеры распускают такие слухи. Разве может быть народ без царя! — И приводил доводы, почему не может: — Это все равно, что стадо без пастуха или рой без матки.
        Он ежедневно ходил в помещичье имение и день ото дня становился пасмурнее.
        О революции, о свержении царя говорили с опаской.
        Но вот однажды Семен Савушкин вернулся из города весь сияющий и, приказав жене распрягать лошадь, сам направился к Мишкиной хате.
        - Ну-ка, грамотей, дай я тебя сначала поцелую, а потом на, читай, — подал он Мишке измятую газету.
        В газете сообщалось об отречении царя и об образовании временного правительства.
        - Жди теперь отца!
        О том, что Семен Савушкин привез из города газету и в этой газете написано, что царь отрекается от престола, стало известно не только в Вареновке, но и на Боковке, и в Разореновке. И вечером в хату к Мишке набилось столько народу, что некоторые должны были стоять в кухне и оттуда слушать манифест царя об отречении от престола. Манифест Мишка читал чуть ли не десять раз и почти заучил его наизусть.
        Казалось, среди зимы в деревню пришла весна.
        Мужики каждый день собирались у Ксенофонта. Он приносил из барской конторы большую газету, читал ее и растолковывал:
        - Есть люди, которые хотят, чтобы власть передать в рабочие руки. Но этого не будет: не рабочий, а крестьянин является фундаментом в государстве. Откуда, — спрашивал он, — появился рабочий? Из деревни. Рабочий — только сын крестьянина. А еще не было такого, чтобы отец сыну подчинялся…
        И вот однажды Семен Савушкин, побывав в городе, приковылял к Мишке и принес ему маленькую газетку «Солдатская правда».
        Временное правительство в этой газете именовалось как правительство предателей революции. В ней просто и понятно растолковывалось про Ленина и его партию большевиков.
        - Ты понимаешь теперь, куда нас сбивал этот «сена фунт»? — глянул на Мишку Семен и, нервно ударив костылем о колодяшку, добавил: — Я ему нынче вопросец подсуну…
        И в тот же день Семен спросил Ксенофонта:
        - Ты вот все про временное правительство… А скажи-ка правду про Ленина: кто он такой и за что он борется?
        Ксенофонта этот вопрос будто шилом уколол, и он запальчиво, что бывало с ним редко, начал нести такую околесицу, что Мишка не удержался и крикнул:
        - Ты про большевиков ничего не читал и ничего не знаешь!
        - Еще грамотей нашелся! — бросил в ответ Ксенофонт.
        - Ты не кричи, а прочитай нам, что он пишет, — спокойно сказал Семен. — Не пишет ли он, чтобы землю отдать крестьянам, а фабрики и заводы — рабочим?
        - Тебе в городе, наверно, кто-то мякиной башку набил, а ты повторяешь, как попугай, — зло бросил Ксенофонт.
        - Теперь мне ясно, какую ты дугу гнешь, — сказал Семен. — Нам, мужики, никакой правды здесь не узнать. Надо самим действовать. Весна не за горами, пора землю делить. Правда — вот она! — И он потряс над головой маленькой газеткой.
        С тех пор мужики разбились на два лагеря: одни, побогаче, собирались у Ксенофонта, другие, победней, — у Семена Савушкина.
        Мишка с нетерпением ждал весны. Он уже наметил себе участок помещичьей земли — ровный, черный, жирный, примыкающий почти к огородам Кобыльих выселок. И Семен Савушкин, и Митькин отец, и Макар Ярочкин, и деда Акима сын Иван говорили: «Тебе, Миша, если отец не вернется, как сироте и как твои братья на войне, в первую голову отрежем самой лучшей земли и дадим лучшую лошадь и плуг».
        Но весна пришла, а землю поделить не удалось. Приказ о дележке земли не выходил, а итти силой мужики боялись.
        Ксенофонт стращал: «Пусть попробуют что-либо взять! За лыко-ремешок отдадут, как в 1905 году».
        Богачи молчали, а зажиточные, вроде Ерошкиного отца, говорили, что землю надо брать за выкуп.
        Мишка очень боялся выкупа: на выкуп у него с теткой денег не было.
        Граф Хвостов уехал из поместья сейчас же после известия о революции. Но охрана в имении была увеличена. Управляющий графа, пан Голембиовский, прозванный мужиками за длинные усы и высокие охотничьи сапоги «кот в сапогах», держался с мужиками попрежнему пренебрежительно и высокомерно. Мишка снова нанялся пасти вареновское стадо. Тетка Арина по этому случаю ему заметила:
        - Вот тебе самое подходящее занятие. Хозяйствовать ты еще мал.
        С начала весенних работ брожение несколько улеглось. Каждый занялся своими делами. Весенний день — год кормит. Снова пошли собрания и сходки после уборки. В это время как раз с фронта вернулся старший Митькин брат — Егор. На фронт он уезжал веселым, кудрявым, краснощеким парнем. Теперь вернулся стриженый, пасмурный, злой. В день его приезда к Митьке в хату сошлись почти все вареновские мужики, чтобы подробно узнать, как идут дела на фронте, какая самая «правильная» партия, потому что в Вареновку приезжали десятки «орателей», и из их слов выходило, что все партии «правильные». Но этого быть не может.
        Егор говорил мало и неохотно.
        - Ты ж как — на побывку или насовсем? — начал разговор Ксенофонт.
        - Насовсем. Довольно. Повоевал — и хватит, — сказал Егор.
        - Да ведь оно и нам тут не мед был. Армию ведь мы, трудовое крестьянство, довольствием снабжали, — притворно вздохнув, заметил Ксенофонт.
        Егор бросил на него сердитый взгляд, достал из кармана гимнастерки исписанный листочек бумаги и, повертев его в руках, прочитал:
        - «А тут людям как и нет войны. Ксенофонт купил у разореновцев три десятины земли по триста рублей за десятину. Только далеко ездить обрабатывать, хочет с кем-нибудь поменяться. Ефим Пузанков тоже хочет покупать землю…» Вот как вы жили. Может быть, хочешь, чтоб еще почитал?
        Мишка потупился: Егор читал отрывок из его письма.
        - Да ведь за трудовые же купил, не украл, — пояснил Ксенофонт.
        - Да, за трудовые! — зло сказал Егор.
        Наступило неловкое молчание.
        - Так что же оно все-таки дальше будет? — робко спросил Егора Макар Ярочкин.
        - Дальше надо землю брать да обрабатывать, — сказал Егор и добавил: — Вот соберем сход, тогда потолкуем…
        А на другой день по всей Вареновке прошла молва: Егор — большевик.
        Тетка Арина сказала об этом Мишке, перекрестилась и наказала: «Ты от него подальше держись».
        Мишка на серой семеновской кобыле объезжал вареновские и боковские дворы, стучал в окна и объявлял:
        - Нынче в избе деда Акима будет собрание. Вопрос насчет помещичьей и монашеской земли. Докладывать будут фронтовик Егор Капустин и приезжий из города.
        - Не фронтовик, а бегляк, дезертир, — поправил Мишку дед Моргун.
        Народ на собрание шел густо. Большая горница, где когда-то за Акимову душу была принята обыкновенная навозная муха, доотказа наполнилась народом. Подвешенная на дужке к потолку лампа светила тускло. На этот раз на собрание пришли даже Ермил и боковский Федот, которые на собраниях никогда не бывали и только от других, стороной, разузнавали, «о чем там говорили сумошники».
        Долго ждали приезжего из города, но его не было. Тогда Егор зашел за столик и заявил:
        - Семеро одного не ждут. Этот вопрос мы можем и сами решить. Слава богу, не маленькие. Назначайте людей в президиум.
        В президиум назвали Егора и Ксенофонта. Потом добавили деда Моргуна.
        - А протокол записывать еще предлагаю Мишу Яшкина! — выкрикнул Семен Савушкин, глянув на Мишку, который сидел на сундуке с Митькой, Сашкой, Петькой и Ерошкой.
        - Не Мишу, а Михаила Ивановича, — поправил с усмешкой Егор, пояснив: — Ему уже пятнадцать лет.
        - Молод еще, — заметил дед Моргун.
        - Небось, писать он не молод, всем солдатам письма писал, — настаивал Семен Савушкин.
        - А кто у нас еще может писать? У нас-то и писать больше некому, — заметил Иван, сын деда Акима.
        - Пусть пишет! — раздалось несколько голосов.
        Мишке от этих споров стало как-то неловко, и он быстро встал, чтобы выйти во двор. Но Семен задержал его.
        - От общественного дела не имеешь права отказываться, — сказал Семен. — Это, брат, не письма солдаткам, а дело серьезное, земельное.
        Когда Мишка с тетрадкой занял угол стола, а Егор, пощипав усы, произнес: «Собрание считаю открытым», кто-то из кухни крикнул:
        - Из города приехали!
        Егор нахмурился и остановился в ожидании.
        Приезжий был в защитном плаще, мал ростом и вертляв, как воробей.
        - Здрасте, граждане! — сказал он картавым голосом.
        - Здрасте! — вразброд поздоровались мужики.
        Первое слово Егор предоставил приезжему. Приезжий объяснил, что фамилия его Петухов и что он представитель уездной власти.
        - До нас дошли слухи, — сообщил он, — будто в Вареновке и Осинном не в меру революционные элементы (Ксенофонт Голубок тут кивнул головой и улыбнулся) сбивают народные массы на путь грабежа, на путь анархии.
        Егор недоуменно и вопросительно скосил глаза в сторону Петухова. Но Петухов, будто не замечая его, продолжал речь.
        - Помните, — подчеркнул он: — анархия — путь к монархии. Главный наш враг сейчас уже не помещик, а немцы. Установить в стране твердую власть — дело учредительного собрания. От нас прежде всего нужны дисциплина и революционный порядок. Разбить немцев и турок, взять Дарданеллы и Константинополь — это самая важная задача. И, несмотря на происки большевистских агитаторов, мы ее выполним.
        Мишка не понимал многих слов Петухова, как не понимало их большинство мужиков, но по проясневшему лицу Ксенофонта и мрачному Егора догадывался, что речь направлена наруку Ксенофонту и его компании.
        Егор говорил немного.
        - Не знаю, чьи интересы защищал оратор, — сказал он, — может, свои, а может, еще чьи-нибудь, но мы, бедняки-крестьяне, на одних картошках да на хлебе проживши весь век, должны защищать свои. На чорта нам какие-то Дарданеллы и какой-то Константинополь! Обходились без них и обойдемся. У нас и морей и городов хватает. А без кормильцев, которые тысячами гибнут на фронте, нам не обойтись, и без земли не обойтись. Мы давайте говорить так: какая партия за наши интересы, та, значит, и за нас. Так я смотрю.
        - Правильно! — выкрикнул Семен и захлопал в ладоши.
        За ним захлопали еще несколько человек.
        - Правильно! — крикнули после других Ерошка, Сашка и Митька.
        - Вывести отсюда ребят, — сказал Ксенофонт, — им тут делать нечего.
        У двери раздался говор и шум — Митьку, Сашку, Ерошку и Петьку, видимо, выпроваживали во двор.
        Всю ночь шли споры. На этот раз попросили слова даже Макар Ярочкин и Ермил.
        Ермил поддержал приезжего.
        - О земле, — сказал он хриплым басом, — должны решать люди умные, — осмотрел строгими глазами мужиков и пояснил: — учредительное собрание, а не тот, у кого никогда земли не было и кто сроду хозяином не жил…
        Макар Ярочкин долго стоял возле стола и переступал с ноги на ногу. Ксенофонт даже не выдержал:
        - Довольно тебе, как рысаку, танцовать на одном месте!
        - Я считаю, что нас волной жизни куда прибивает, там мы и должны высаживаться. А нас прибило к земле, — сказал Макар.
        - К помещичьей, — подсказал кто-то.
        - Ага! — подтвердил Макар, постоял, поклонился и пошел от стола.
        Мишка позавидовал, что Макар так коротко и метко смог высказать его мысль о земле, и он захлопал в ладоши.
        Ксенофонт укоризненно глянул в сторону уходившего Макара и заметил, обращаясь к Петухову, сидевшему рядом с ним:
        - Вот правильно в священном писании сказано, что и «камни возопиют».
        Потом он встал и сказал, что «о земле надо говорить за выкуп, тогда это будет твердо, тогда это будет земля».
        - У тебя мошна тяжелая — ты ее выкупай, — перебил его Семен Савушкин.
        Уже стекла в окнах стали цвета голубого полинялого ситца, когда приступили к голосованию. Было вынесено две резолюции. По одной — петуховской — брались обязательства вести войну до победного конца, а в части земли и власти — ждать решения учредительного собрания. В резолюции Егора указывалось: «Войну кончить, землю поделить немедленно, а власть передать трудовому народу — рабочим, солдатам и крестьянам».
        Мишка, став на табурет, подсчитывал голоса и с гордостью посматривал на Митьку, Сашку, Петьку и Ерошку, снова пробравшихся в хату и теперь безучастно сидевших на сундуке. С тех пор как пришли вести о революции, он как-то отбился от ребят и все время был с мужиками. По Мишкиному подсчету голосов, на стороне резолюции Егора оказалось большинство. Ксенофонт не поверил, пересчитал, и у него тоже оказалось столько же.
        - А ты-то свой голос куда присчитал? — спросил Егор Мишку.
        Своего голоса Мишка никуда не присчитывал.
        - Он парень хороший, но голосовать еще молод, — заметил приезжий.
        - Почему молод? Он представляет целое хозяйство, — возразил Егор. — Его отец за ту землю где-то на чужбине томится, а может, в сырой земле лежит, а братья до сих пор в окопах сидят.
        - Правильно! — поддержали из толпы.
        - Ну что ж, пусть, — подернул плечами Петухов.
        - Я за Егорову резолюцию! — подняв руку, сказал Мишка.
        Егор одобрительно кивнул головой.
        - Молодец Мишка! — крикнул кто-то из толпы.
        Мишке казалось, что его голос решил важный вопрос.
        Петухов уехал не попрощавшись. На дворе совсем рассвело. Над Гнилым ручьем стоял густой молочно-белый туман, восток розовел, устало мигали редкие бледнозеленые звезды.
        Ребята шли отдельной кучкой. Мишка шел и думал о том, как в городе прочитают их резолюцию и издадут приказ: немедленно поделить между мужиками хвостовскую и монашескую земли, дать безлошадным по лошади, плугу и бороне; как он пойдет тогда на хвостовский двор и выберет себе крепкую лошадь, хороший плуг, железную борону, запряжет коня в повозку на железном ходу и вернется домой полным хозяином.
        - Значит, ты в большевики подался? — прервав Мишкины думы, спросил шагавший позади него Петька.
        Мишка ничего не ответил.
        Этой ночью кончилось его детство.