Бабушкино море Сусанна Михайловна Георгиевская
        «Бабушкино море» — повесть о первой встрече маленькой ленинградки, шестилетней Ляли, с её замечательной бабушкой, бригадиром рыболовецкой бригады. О зарождающейся любви и уважении к бабушке — Варваре Степановне, простому человеку, о труде и отваге советских рыбаков, о море, траве, ветре, деревьях, небе, о богатстве и красоте мира написана эта книга.
        Сусанна Михайловна Георгиевская
        Бабушкино море
        
        
        «Ужотко!..»
        Вот она, бабушка, папина мама. Стоит на платформе и смотрит из-под руки прямо на площадку вагона, который ещё постукивает и покачивается с разбегу. На бабушке чёрная шерстяная юбка, белая широкая кофта и платочек. Она совсем не похожа на кавалера ордена Ленина, хотя на кофте у неё и в самом деле орден Ленина.
        Папа говорил про бабушку «кавалер», а она, оказывается, просто старушка. Или, вернее сказать, старуха, потоку что старушки бывают поменьше ростом и потолще, вроде маминой мамы, бабушки Капитолины. А эта бабушка высокая и костистая, лицо у неё худое, строгое, будто недоброе, а глаза прозрачные, как бутылочное стекло.
        - Здравствуй, Зинаида! — говорит бабушка Лялиной маме, которую видит первый раз в жизни. И они целуются.
        Мама и бабушка целуются так: по очереди прикладываются друг к дружке щеками и мелко чмокают воздух.
        А Ляля стоит сбоку и смотрит на бабушку.
        - Это Ольга? — наконец говорит бабушка и глядит на Лялю своими бутылочными глазами. — Подойди-ка поближе, внука, дай на тебя посмотреть!
        Бабушка смотрит на Лялю. Смотрит на её клетчатую ярко-красную пелеринку, на красную острую шапочку с кисточкой и покачивает головой. Что-то вздрагивает у неё в самых уголках губ, словно она хочет засмеяться. Но бабушка не смеётся, а гладит Лялю по голове своей жёсткой большой рукой, и с Ляли слетает шапочка. Шапочку поднимает какой-то старичок с серьгой в ухе и кнутовищем в руке. От старичка сильно пахнет одеколоном.
        - Ишь надушился! Знакомься, Митрич, — говорит бабушка старичку, когда он подаёт Ляле шапочку. — Внучка — Ольга, меньшого дочка. Седьмой годок. Грамотная.
        Старичок знакомится: перекладывает кнутовище из правой руки в левую руку, низко наклоняется к Ляле и смеётся. От смеха дрожит и блестит в его ухе большая серьга.
        - Наш конюх колхозный, — говорит бабушка. — Подавай, Митрич!
        Конюх смотрит на Лялю, и губы у конюха аккуратно складываются трубочкой, будто бы для того, чтобы засвистеть.
        - Ивашок! — говорит он шёпотом и смотрит на Лялю. — Ой, копия…
        - А?!.. Да!.. — говорит бабушка, тоже смотрит на Лялю и вдруг отворачивается.
        Старичок почему-то испуган. Он быстро уходит и похает к платформе чёрную узкую бричку на высоких колёсах. Такую Ляля видела в цирке. Только в цирке бричка была побольше.
        Первой в бричку садится бабушка. Она крепко наступает на подножку, и бричка, слегка накренившись в сторону бабушки, кланяется ей и скрипит.
        Мама садится в бричку с другой стороны. Она легко вскакивает на узенькую подножку и усаживается возле бабушки, отогнув своё нарядное пальто. Митрич сейчас же подхватывает Лялю сзади под мышки и сажает против мамы и бабушки на откидную скамеечку. После этого он сам взбирается на облучок и поднимает кнутовище.
        - Погоняй, — сурово говорит бабушка, поджимая сухие губы.
        Бричка трогается. Бабушка сидит в бричке, обхватив пальцами свои острые локти. Рядом с бабушкой сидит мама в маленькой шляпке с пёрышком. Ляля видит, что мама стесняется бабушки, сидит очень прямо, молчит и даже отчего-то покашливает…
        - Живей! — говорит бабушка старичку с серьгой.
        Конюх кричит: «Но-о-о-о!..» — кричит глухим, но раскатистым голосом, и голос у него отдаётся где-то далеко, так далеко, как будто бы в этом городе на улице живёт эхо.
        - Но-о-о-о!.. — кричит старичок.
        А лошади нисколько не боятся его крика. Они мелко перебирают ногами, бегут трусцой, как бежали раньше, и бричка подскакивает на колеях и выбоинах пыльной дороги.
        Бабушка, мама и Ляля едут мимо маленьких белых домов, обсаженных деревьями. За плетнями, среди зелёных деревьев, прямо под небом, стоят белые печки. Из печей идёт дым. И по всей улице пахнет тёплым дымом и чем-то ещё — кажется, мокрой зеленью. У заборов, по самым краям дороги, растёт чуть повытоптанная трава. Меж запылённых листьев и стебельков виднеются розовые головки повилики.
        Улица очень длинная. Горячий ветер легонько шевелит пыль на дороге. По тротуару неторопливо и без звонков, разомлев от жары и редко-редко нажимая на педали ногами, едут босые велосипедисты. На улицу выбегают хозяйки и смотрят на бричку и бабушку. Хозяйки стоят и глядят им вслед, а бабушка ни на кого не смотрит. Она сидит прямая, неподвижная, высоко подняв голову, и только перебирает пальцами по острым локтям.
        Бричка доезжает до края улицы и поворачивает. Внизу, под обрывом, видно что-то широкое, огромное. Это — море. Оно до того большое, что, когда Ляля глядит в ту сторону, у неё сжимается сердце и ей хочется протянуть к нему руки.
        От моря дует тёплый сильный ветер — такой сильный, что всё вокруг, куда ни погляди, так и ходит, так и колышется. Колышутся листья, колышутся ставни на окнах, колышутся чёрные сети рыбаков, развешанные вдоль берега на острых колышках.
        Увидев бабушку, рыбаки снимают шапки. Бабушка поджимает губы и кивает им из своей брички.
        - Степановна! — кричит бабушке какой-то усатый человек, выходя из большого деревянного дома. — Ну что, привезла своих?
        Бричка останавливается.
        - Председатель колхоза, — говорит бабушка маме про усатого человека.
        Мама быстро снимает перчатку, наклоняет набок голову и пожимает руку человеку с усами. Он тоже пожимает мамину руку своей большой рукой и, словно чему-то удивившись, смотрит на неё. У Ляли красивая мама. Ляля это знает, и мама это знает, а теперь это знает ещё и председатель бабушкиного колхоза.
        - Внучка Ольга, — говорит бабушка усатому и смотрит на Лялю.
        - Поздоровайся, Ляля, — говорит мама.
        - Эхма! — кричит председатель густым голосом и выхватывает Лялю из брички.
        В воздухе болтаются её худые ноги в красных туфельках.
        Прямо перед собой Ляля видит два больших чёрных глаза. Они выглядывают, словно из лесу, из-под густых, кустистых бровей. Ляле щекочет лицо седой лохматый ус.
        - Да неужто Коськина дочка? — восхищается председатель. — А я твоего папаню вот эдакого, поменьше тебя, знавал. Хорош был пацанок… В люди, конечно, большие вышел, а я пацанком знавал. Ну-у…. — вздыхает он, увидев, что Ляля не улыбается. — Ну-ну… — и быстро ставит её на землю. — А тощенькая она у вас отчего-то, — говорит председатель бабушке.
        - Хворала, — вежливо отвечает мама. — Скарлатина была, с осложнением на оба уха.
        Председатель вздыхает.
        - Ничего, раздобреет! — решительно отрезает бабушка и выходит из брички.
        Мама тоже соскакивает и хочет взять свой чемодан. Но бабушка говорит, не повернув головы:
        - Евстигней, чего глядишь?
        И какой-то Евстигней, которому лет двенадцать, никак не больше, сейчас же подбегает к бричке и выхватывает у мамы из рук чемодан… Он выхватывает чемодан, глядит на маму, на Лялю и бабушку и смеётся во весь рот, как будто это очень весело — тащить тяжёлый чемодан.
        Все идут в дом.
        Впереди всех — Евстигней с большим чемоданом.
        Хороший дом у бабушки. Не то чтобы большой, но больше всех соседних домов. Стены у него белые, как сахар, и он весь обсажен деревьями. Посреди двора стоит будка, а в будке живёт пёс. Пёс тихонько, но сердито ворчит.
        - Молчать, Туз! — на ходу говорит бабушка.
        Туз замолкает, а Ляля садится на корточки, вытягивает руку и говорит:
        - Тузик-пузик!..
        - Известно, дитё, — вздыхает отчего-то председатель.
        Мама, бабушка, Ляля и председатель заходят в комнату. В комнате бабушкиного дома перед окошком с марлевой занавеской стоит стол, накрытый вышитой скатертью. У стола сидит старушка. Вот она-то уж не старуха, а настоящая старушка! Низенькая, толстенькая, с мягкими седыми волосами и мягкими, ласковыми руками.
        - Сватья, — объясняет бабушка.
        Сватья поднимается, смотрит на всех голубыми, прозрачными добрыми глазками и часто-часто мигает.
        На широком столе кипит самовар. По вышитой клеткой скатерти расставлены кувшины и кувшинчики, и много-много всего в кувшинах и кувшинчиках и на больших тарелках.
        - Садитесь, — говорит бабушка и почему-то низко кланяется Лялиной маме. — Закусывай, Зинаида!
        Мама краснеет и тоже почему-то низко кланяется бабушке. Потом она застенчиво снимает шляпку и садится к столу.
        Лялю усаживают между мамой и тётей Сватьей. Ей накладывают полную тарелку всякой еды — ватрушек, пампушек и коржиков.
        Ляля потихоньку ест ватрушку и слушает, о чём говорят большие. Бабушка и тётя Сватья расспрашивают маму, как они с Лялей доехали. А мама, видно, хочет угодить — подробно рассказывает, когда они встали в день отъезда, как добрались до аэродрома и сколько стоит билет.
        Говорят про неинтересное, и Ляля начинает помахивать ногой и постукивать каблуком о ножку стула.
        - Перетомилась? — вдруг говорит бабушка. — Ступай на волю, там разгуляешься.
        - Ватрушечку, деточка, захвати, — вся сияя, говорит Ляле тётя Сватья. Ляля берёт ватрушку и бежит в сад.
        Посреди сада кружком растут кусты. Можно спрятаться среди этих кустов. Можно долго сидеть, притаившись между ветвями, а все в доме будут её искать и думать, что Ляля пропала.
        Пряно и нежно пахнет от глянцевых жёстких листьев. Медленно и лениво, словно разомлев от жары, ползёт по листку, растопырив жёсткие крылья, божья коровка. Вот она потихоньку раскидывает свои толстые крылышки, и становится видно, что под крыльями у неё другие крылышки — совсем прозрачные — и крошечное, как булавочная головка, чёрное тельце. Раз! — и она взлетает.
        Всё вокруг жужжит, звенит и стрекочет. Тонко и звонко поёт свою песню муха над Лялиной шапочкой. Ходит петух у сарая бабушкиного дома. Он откидывает назад широкую ярко-рыжую шею, вздрагивает, застывает на месте и громко орёт.
        Ляля трогает жёсткий ствол дерева и обнимает его короткими худенькими руками. Кора шершавая. Из её щёлок течёт смола.
        - Дерево… — говорит Ляля, словно видит дерево в первый раз, и тихонько гладит ладошкой нагретую солнцем кору. — Тощее ты моё! — шепчет она дереву и, вдруг застеснявшись, оглядывается: не слыхал ли кто?
        Но никто ничего не слыхал. Только Тузик вылез из своей будки и тихо сидит на тёплой земле.
        Ляля медленно отворяет калитку и выходит на улицу.
        Серой широкой дорогой спускается к морю пыльная улица.
        Тишина. Изредка слышны у моря пронзительные и острые в неподвижном воздухе выкрики.
        - А-а!.. — кричат внизу.
        - У-у!.. — отвечает кто-то сверху.
        И опять тишина. Медленно вьётся шмель над Лялиной шапочкой, поёт свою летнюю песенку.
        И вдруг Ляля видит, что напротив бабушкиного дома, за плетнём, сидят какие-то двое на корточках.
        Увидев Лялю, те, кто сидит на корточках, выходят на улицу. Это девочки. Одна такая, как Ляля, другая побольше.
        Ляля смотрит на девочек. Девочки смотрят на Лялю.
        Молчат.
        И вдруг одна девочка — та, что поменьше, — манит Лялю рукой и делает ей непонятный знак указательным пальцем.
        - Что? — спрашивает Ляля и бежит им навстречу.
        Ветер с моря, широкий и тёплый, раздувает её клетчатую ярко-красную пелеринку. Ветер закидывает вперёд красивую кисточку с остроконечной Лялиной шапочки. Ляля топочет в пыли тоненькими ногами в красненьких туфельках. Она машет руками. На бегу поднимается кверху кружевной воротник её пелеринки.
        Добежав до девочек, Ляля нерешительно останавливается и, чуть-чуть скособочась, глядит на них.
        - Ишь расфрантилась! — говорит одна девочка шёпотом и толкает другую.
        - А шапка-то, шапка! Кисточка на носу, словно у индюка, — тоже шёпотом отвечает другая.
        - Что? — удивившись, говорит Ляля.
        - Индюк! — говорит меньшая девочка громко и показывает пальцем на Лялину пелеринку.
        - Индюк! — повторяет старшая девочка, и обе смеются.
        Ляля молча стоит против девочек. Ей бы хотелось заплакать, но она не может. Опустив голову, очень медленно Ляля идёт домой — к маме и бабушке.
        - Ляля, хочешь малины? — говорит мама, когда Ляля подходит к столу. — Я выдерну хвостики из ягод.
        Ляля стоит возле мамы, низко опустив голову.
        - Что с тобой? — говорит мама.
        Ляля не отвечает.
        - Нет, что случилось всё-таки? — отставив тарелку, спрашивает мама.
        Ляля видит, что мама встревожена.
        - Индюк!.. — говорит Ляля и тихонько всхлипывает.
        - Что такое? — не понимает мама.
        - Индюком обозвали… — говорит Ляля ещё тише и опускает голову совсем низко.
        - Ну, полно, девочка, полно, — шёпотом говорит мама и берёт Лялю за руку. — Не хочешь же ты, в самом деле, чтобы я пошла на улицу драться с ребятами за тебя!
        - Конечно, может, по-городскому одета, не видывали, — виновато вздыхает председатель.
        - Что?! — говорит бабушка, словно проснувшись. — Индюком обозвали? Кто? Кто сказал «индюк»? Укажи. Да что же это такое? Как так? — и вся покрывается красными пятнами.
        Ляля молчит.
        Тогда бабушка шумно отодвигает стул и берёт её за руку. Большими шагами она выходит во двор. За ней, подпрыгивая и всхлипывая, семенит Ляля.
        Бабушка широко распахивает калитку.
        - Кто сказал «индюк»? — говорит она и отпускает Лялину руку.
        За плетнём тишина. Только над лопухами мелькают две белокурые головы, но сейчас же прячутся.
        - Ужотко!.. — говорит бабушка и широким шагом возвращается в дом.
        «Ты таскала меня за волосы…»
        Открыв глаза, Ляля смотрит на потолок.
        На потолке большое солнечное пятно. Мелкая рябь гармошкой бежит по низкому потолку. В окошко влетает ветер. Он шевелит накрахмаленную занавеску. Гомонком, непривычным шелестом бьётся в окошко улица.
        Кругом так тихо… И вдруг хрипловатым и в то же время тонким голосом заорал под окошком петух.
        Ляля жмурится, но уже не может заснуть. Она открывает глаза и видит комод. Он накрыт толстой вязаной скатертью.
        «Что такое? Откуда здесь этот комод?» — думает Ляля и вспоминает, что она не дома, а у бабушки.
        - Мама! — зовёт Ляля.
        Вместо мамы к ней наклоняется тётя Сватья. Она часто-часто мигает ясными глазками.
        - А мамочка спит, — говорит Сватья. — Бабка сказывала: не будить. Бабушка у тебя хоть простая, а деликатности обученная. «Нехай, говорит, отдохнут с дороги. Они городские. Привыкли вставать не раньше часу восьмого, а то и девятого. Так ты, говорит, не буди. Ходи, Анюта, на цыпочках. Даже окон не растворяла… Только если ты, значит, сама по себе пробудилась, так и ладно, вставай, одевайся. Я сметанкой напою. Бабка велела. Наша сметанка — что твоё масло. Такая у нас сметанка, что у вас такой и не слыхано… Ну, вставай, вставай!
        Ляля садится на кровати и, осторожно свесившись, заглядывает в приоткрытую дверь соседней комнаты.
        В той комнате ставни ещё плотно закрыты. Сквозь узкую щёлку между окном и ставней тянется плоский лучик. Бабушки нет. Но в нежно-серой тени белеет на одеяле мамина маленькая рука со знакомым колечком… Из тёмной комнаты пахнет тёплым и душным.
        Зато как светло у Ляли в комнате с растворенным окошком! Даже пол здесь тёплый и яркий. Ляле хочется походить босиком по ярко-жёлтому полу. Она поглядывает на дверь, за которой спит мама. «Нет, опасно — проснётся ещё, чего доброго. Мама всегда просыпается, когда делаешь то, чего она не позволяет». И, тихо вздохнув, Ляля медленно надевает туфли.
        Никто ей не помогает одеться. Она сама надевает платье, подымает руки и старается застегнуть на спине пуговицу. Но руки у Ляли короткие — и ей никак не дотянуться до застёжки.
        Ляля садится на корточки, чтобы стать покороче. Но пуговица всё равно не застёгивается. Тяжело вздохнув, в расстёгнутом платье, Ляля выходит в сад.
        Утро. В саду ни души. В ярко-синем небе стоит горячее солнце. Оно подымается всё выше, высоко-высоко… Оно палит сверху землю и траву, и в будке под солнышком дремлет пёс. «Здесь песок. Покопаться бы!» — думает Ляля, но вспоминает, что не взяла из дому лопатку. От нечего делать она садится на траву. Платье с расстёгнутым воротом потихоньку сползает. Ляля задумывается. Она сидит, широко раскрыв рот, слегка скособочась, крепко сжав худые руки. «Чем здесь пахнет? Наверно, ветром. Здесь не так, как дома, не так, как на даче…»
        Ляля тихонько встаёт, открывает калитку и смотрит, нет ли на улице девочек. Крепко держась рукой за бабушкину калитку, она останавливается на дороге.
        С обеих сторон белой от пыли дороги — всё те же белые домики с печками во дворах. На белых домиках камышовые крыши. «Разве такие крыши не промокают, когда идёт дождик?» — думает Ляля.
        И вдруг она замечает, что на пригорке лежат три лодки. Их зачем-то перевернули вверх дном.
        Днища лодок залиты смолой. Смола густая, а днища широкие. Рядом с лодкой лежит комочек сетей.
        Ляля видит, что на верёвке у противоположного дома сушится скатерть. Вдруг эта скатерть падает на траву, и видно, что скатерть вся в клеточку. Нет, это не скатерть, а тоже сетка, и какая большая, длинная! Ляля никогда не видела такой длинной сетки. Чтобы лучше разглядеть её, она отпускает калитку и делает шаг вперёд. В это время из соседнего дома выбегают девочки, те самые, что вчера сказали «индюк».
        Ляля видит теперь, что одна из девочек — та, что побольше — коротко острижена. Личико у неё остренькое, волосы золотисто-красноватые — она похожа на лисичку.
        Та, что поменьше, катится следом за большой на толстых, кротких ногах в коричневых тапочках. Увидев Лялю, меньшая девочка останавливается и открывает рот.
        Ляля смотрит на девочек, девочки смотрят на Лялю.
        Молчат.
        - А как тебя звать? — ни с того ни с сего говорит меньшая.
        - Ля-ля! — медленно отвечает Ляля.
        - А меня звать Света, а её звать Люда! — выпаливает меньшая девочка и ковыряет в пыли носком тапочки.
        - Ты откуда взялась? Ты дальняя? — спрашивает старшая девочка, похожая на лисичку.
        - Из Ленинграда, — шёпотом отвечает Ляля.
        - Ленинградская?.. А правда, что бригадирша Варвара Степановна тебе бабка?
        - Правда, — вздохнув, отвечает Ляля.
        - А мы на море идём, — говорит, задумавшись, младшая девочка и продолжает копать в пыли своей тапкой.
        - Я с вами, можно? — решившись, вдруг говорит Ляля.
        Девочки переглядываются.
        - Ах ты, наш ладненький! Слышите, дитё говорит «можно»? — объясняет с порога дома тётя Сватья. — Спрашивает, кажется, дитё… Чего молчите?
        - Хай идёт, — отвечает ей, пожимая плечами, старшая девочка.
        И Ляля идёт с девочками. Она семенит своими красными туфельками по пыльной дороге. С каждым шагом из-под ног у неё вздымается узкое пыльное облачко.
        И вот они подходят к обрыву. Обрыв глинистый, без ступенек. Сверху виден кусочек берега и моря.
        - Я первая! — говорит Люда.
        Она берётся руками за выступ скалы, наступает на камень и сразу прыгает вниз.
        - Ну, теперь кто? Чтой ли ты? — говорит Света.
        - Чтой ли я, — отвечает Ляля.
        Она храбро подходит к скале, посапывает и вцепляется пальцами в колкий бурьян. Бурьян обжигает Лялины руки. Из-под её красных туфелек сыплется глина.
        - Уф ты! — кричит снизу Люда. — Слезать не умеет!
        Ляля вся замирает: она вцепилась руками в крепкие, сухие стебли.
        - Да ты отпущай! — кричит Люда.
        - Отпущаю! — кричит Ляля.
        - Да руки пущай! Руки! — кричит Света.
        Ляля медленно разжимает руки и от страха закрывает глаза. Она падает… Нет, она тихо скользит.
        Часто, мелко и дробно крошится глина под Лялиными подмётками: ползучая дорога сама несёт её.
        - Ну ладно, всё! Приехала! — говорит Света.
        И Ляля открывает глаза. Она стоит на берегу.
        Впереди, перед нею, — море. Оно всё зыблется и блестит так, что на него больно смотреть. Оно всё золотое… А там, далеко, на колеблющейся воде белеют мелкие точки. Их много-много.
        - Что это? — спрашивает Ляля.
        - Как — что? Ясно, байды! — отвечает басом Люда.
        Ляля никогда не слыхала, что такое «байда». Она хочет опять спросить, но взглядывает на Люду и почему-то не решается. В это время откуда-то из-за мыска выходит лодка. Лодка идёт, накренившись набок, и парус над ней так сильно натянут, как будто сейчас порвётся. Лодка быстро уходит в море. Там её парус тоже становится белой точкой. Ах, так вот оно что такое — байда!..
        - Рыбалят, — говорит Света, снимает тапки и входит в воду. Она входит в воду и подымает юбочку.
        - Тепло? — спрашивает Люда.
        Но, видно, Свете не очень тепло, потому что, вместо того чтобы сказать «тепло», она ёжится и отвечает:
        - Приятно.
        Девочки раздеваются, а Ляля стоит и смотрит на девочек.
        - Чего ж ты стоишь? — говорит Люда. — Купайся. Одёжу не унесут.
        Тогда, поглядев на них, Ляля тоже снимает платье. Потом разувается. Но в воду она не идёт, а стоит на тёплом песке. В её голую пятку впивается ракушка. Зато навстречу ей с моря дует ветер. Ветер долго-долго катил по морю, докатил до Ляли и дунул ей в рот. Ляля чуть не захлебнулась, а он уже перелетел через неё и побежал дальше, на берег, в город, прямо в бабушкину станицу — дёргать ставни на окнах бабушкиного дома.
        - Будто зыбь, — говорит Люда и входит в воду.
        Там она садится на корточки, кричит: «У-уф!», потом плоско и тесно соединяет ладошки. Руки её ножом врезаются в волну, потом ладошки разъединяются и разгребают воду. Люда принимается бить пятками — и брызги столбом взлетают вверх. Вот уж она далеко от берега. Ляле видна теперь только Людина голова, вся облепленная мокрыми волосами, да куча белых брызг.
        - До-го-няй! — кричит Люда и перевёртывается на спину. Она лежит на волне, как на кровати, — лежит, а не тонет. Море, то приподымает её, то тихонько опускает вниз.
        - Люд-ка-а! — кричит Света у бережка. Она смотрит на Люду и трёт потихоньку ногу об ногу.
        Потерев друг о дружку ноги, Света падает в воду. Упав, она бьёт по воде ногами, оглядывается и плюётся. Над ней подымается белый высокий столб.
        - До свиданьица! — говорит Света и ныряет в воду. Над водой подымается её толстая ножка.
        Ляля смотрит, раскрыв рот, как Света кивает ей ногой.
        «Счастливые, им хорошо! — думает Ляля, стоя на бережку. — А вот мне страшно… Я не хочу, чтоб мне было страшно, я хочу, чтоб мне тоже было хорошо!»
        Ляля решительно входит в воду по щиколотку. От холода дыхание у неё на минутку обрывается. И вдруг, неизвестно почему, ей становится весело-весело! Она с размаху плюхается в воду, машет руками, как Люда. Потом подпрыгивает, как Света, и тут у неё из-под ног исчезает дно.
        - Где дно?!
        Дна нет.
        - А-а!! — кричит Ляля. — Нет дна! Ой, нет дна! Утону!
        И тонет.
        Вот уже её голова под водой, а руки торчат высоко над водою. Лялины пальцы сами сжимаются и разжимаются, будто хватая воздух. Ляля захлёбывается. Она глотает горько-солёную воду…
        Дна нет.
        И вдруг рядом с ней появляется под водою какое-то жёлтое пятно.
        Оно растекается и колеблется. Длинные щупальца тянутся к ней. Что это?.. Это кто-то услышал, что Ляля кричит, и пришёл спасать её.
        - Мама, мама! — кричит под водою Ляля, захлёбываясь. Над её макушкой бегут пузырьки.
        А тот, кто пришёл спасать Лялю, быстро и крепко хватает её за волосы. Ляле тоже хочется поскорей ухватиться за этого человека. Хочется выплыть, вздохнуть, дышать…
        Она рвётся из рук и то на минутку всплывает, то опять уходит под воду. Но этот невидимый крепко держит Лялю за волосы. Он волочит её за собой.
        - Ой, отпусти-и-те! — кричит Ляля.
        Её отпускают. Ляля становится на ноги. Во рту и в носу у неё вода. Она дышит, широко раскрыв рот. Она подымает тощие руки и словно дышит руками…
        Отдышавшись, она замечает Люду. Значит, это Люда её спасла!
        Лицо у Люды довольное и хитрое, как мордочка у лисички. Люда вытащила её из воды. За косы вытащила… А может, это она только баловалась и нарочно тянула её не за руки, а за косы?..
        - Ишь ты, чуть не потопла! — говорит Света. — Идём скорее на бережок. Отогреешься…
        - Не пойду! — икая и задыхаясь, вдруг говорит Ляля. — Людка в воде таскала меня за волосы.
        - А ты ж как хотела? За пятки, чтой ли? — удивляется Люда. — Утоплых всегда таскают за косы…
        И вдруг она замечает, что Ляля вся синяя.
        - Идём же, ну! — говорит Люда.
        Но Ляля не отвечает. Она плюёт солёной водой.
        - Замёрзнешь! — кричит, испугавшись, Люда и, подхватив Лялю под мышки, волочит её за собой.
        - Пусти!!!
        Но Люда не слушает. Люда бежит к берегу, а Ляля бьёт ногами по воде и отбивается изо всех сил.
        - Мне больно! — кричит Ляля и плачет. — Ты зачем таскала меня, как деревянную?
        - Да ты же тонула! — говорит Люда.
        - Эх, и купаться даже не может! — говорит Света, когда Ляля и Люда выходят на берег.
        Ляле горько и холодно.
        «Им хорошо! — задыхаясь, думает она. — Я бы тоже так плавала, если б у нас на Староневском прямо под окошками было море! Они здешние… Море ихнее…»
        И вдруг, заплакав, она кричит:
        - Чтоб… чтобы такая большая и так за косы хвататься!
        - Гляди-ка!.. Бабке хочет наябедничать, — толкая Свету, говорит Люда.
        - Вам хорошо! Море ваше! — плача, говорит Ляля, садится на песок и торопливо натягивает платье на мокрое тело.
        Песок у неё в волосах, песок во рту и на ногах, между пальцами. Ляля вытирает глаза кулаком — и в глаза попадает песок.
        В это время подходит к берегу большая лодка, груженная камышом. От камыша пахнет сыростью, болотной травой и плесенью. Какой-то старик закатывает брюки и выходит из лодки.
        - А зачем ему камыши? — спрашивает сквозь слёзы Ляля.
        - Как так «зачем»? А печку топить? Разве у вас без печей живут?
        Ляле стыдно сказать, что у них в городе дом без печей, без собачьей будки, без деревьев в саду, без моря.
        - Печки нет, — говорит она. — Зато есть двор и есть трубы и паровое… И есть кочегар. Он топит один на весь двор. А в доме семь этажей… И после войны все стёкла новые поставили. А сады у нас посредине города. Там ограды и памятники. Есть даже памятник дедушке Крылову, вот который про слона и моську сочинил. Фашист в него как целил, а не попал… Он сидит на камне, а вокруг — петухи и кошки, и есть журавль… Не живой, а тоже памятник…
        - Завралась! — говорит Люда. — Журавлю памятник поставили!.. Думаешь, не видали мы памятника? У нас тоже есть памятник. «Жертв революции». С флагом. И безо всяких журавлей да кошек.
        - А у нас есть поле «Жертв революции», — говорит Ляля. — Посредине города. Всё в цепочках.
        - Ой-я! — говорит Света и разводит толстыми ручками.
        - Завралась! — говорит Люда. — Откуда цепка посреди поля? Какая такая цепка?
        - А вот такая! — говорит Ляля. — Можешь даже маму мою спросить.
        - И спрошу, ты что думаешь!
        - О-лень-ка! — кричит, показавшись вверху, над скалою, тётя Сватья и придерживает рукой край летящей косынки. — Ты что ж загулялась, деточка? Мамочка кличет, по саду бегает. «Не утопла бы», — говорит. А я говорю: «Грех накликаете, Зинаида Михайловна! Зачем ей утопнуть? Дитё гуляет…» Так ты обедать иди, Оленька! Обедать тебе сготовлено.
        Ляля смотрит вверх на скалу, на тётю Сватью, на её растрепавшиеся от ветра волосы, на её летящий платок и вспоминает, что ей и в самом деле очень хочется есть.
        Рыбалят
        Третий час. Как жарко!
        Разомлев от жары, Ляля, Света и Люда плетутся вдоль берега.
        Говорить им трудно. Приходится громко кричать, потому что на берегу очень шумно.
        Над самым обрывом, который навис над морем, стоит, весь в лесах, большой пароход, похожий на дом.
        На лесах, свесив ноги, сидят босые рабочие. Их так много, будто все люди из бабушкиной станицы прибежали сюда и взобрались на леса. Рабочие стучат молотками о железный бок парохода. Под ударами их молотков пароход звенит, гудит и звякает.
        Два раза в жизни Ляля ездила с маминой мамой, бабушкой Капитолиной, на пароходе по Неве. Но у тех пароходов видны были только полы, каюты, перильца да грубы. Всё остальное — и бока и дно — оставалось под водой.
        А у этого, здешнего, парохода видны бока, видно и днище. Бока у него шершавые, все в ракушках. Это море его облепило ракушками, когда он тоже плавал в воде.
        Ляля останавливается и поднимает голову.
        Теперь ей видно, что на скале вокруг лесов, обхвативших судно, валяются кадки, доски, брусочки, железки, гвоздики.
        Ей видно, что весь кусок скалы, на котором стоит пароход, отгорожен от бабушкиной станицы высоким забором из потемневших от ветра и дождя досок. Из-за зубчатых краёв забора виднеются крыши каких-то длинных-длинных сараев и верхушка большого кирпичного дома с железной крышей и толстой трубой. Из трубы валит тёмный, густой, как у паровоза, дым.
        - Чего глядишь? — говорит Люда. — Не видывала ремонта?
        - Видывала! — отвечает Ляля и отворачивается. Она никогда не видала ремонта.
        Постояв немного возле судоремонтной верфи, девочки идут дальше.
        В ушах у них теперь уже не так сильно звенит. Чем дальше они отходят, тем глуше шум. Далеко за ними остался вытащенный на скалу пароход, одетый в леса.
        Всё мягче, всё дальше, всё глуше шум у них за плечами.
        Ляле кажется теперь, что это тишина гудит и жара гудит. Гудит жаркий воздух и жаркий песок.
        Как жарко!
        Люда, Света и Ляля садятся в тень, под скалой, на камешек.
        Они видят, как, разгоняя в обе стороны волны, проходит по морю катер.
        Вода, рассечённая катером, похожа на длинные, завившиеся усы. Катер уходит. Водяные усы разглаживаются…
        Гуськом, на маленьком расстоянии друг от друга, проходят новые катера. Они далеко и кажутся маленькими.
        Оставив в море широкий, дрожащий след, проплывает вереница катеров. И море опять не колеблется. Кажется, будто и морю жарко. Из его глубины торчит неподвижный и толстый палец — вышка землечерпалки.
        Когда-то, в войну, здесь стояли фашисты. Они хотели забрать себе море, и берег, и землю в станице — так рассказывает Люда. Это они разбили землечерпалку. С тех пор она перестала черпать ил и песок со дна, но до сих пор ещё торчит над водой её ржавая вышка, похожая на указательный палец.
        - Ой, а чего здесь было… — задумчиво говорит Люда. — Вот раз, когда уже фашист утёк, вышел ранним утречком на берег дед Никифор. Видит, три морячка лежат на песке. В моряцкой одёже, в хороших сапожках… На одном майорский погон. На другом — капитанский. На третьем погонов нет. Рядовой. Матрос. Дед бегом до колхоза. Так и так. Прибило к берегу морячков… Сбежались бабы со всей станицы. Смотрят, в лица заглядывают. Всем страшно: не свои ли, не родные ли?..
        Не признали за свойственников. Стало быть, с дальнего берега землячки.
        Захоронили их вон там, под клёном. Шибко плакали. Соколиками, сыночками называли. Гробы всю дорогу на плечах несли.
        Схоронили, конечно. А по фамилии не знаем. До сих пор не знаем, какое у них имя, отчество.
        Выстроили заборчик вокруг могилки. Стали ребята из детского сада носить на могилку цветки. А летом Нетопорченко с «Плодоовощбазы» просвежает краской ихний заборчик…
        Люда часто-часто мигает. Её белые бровки вздымаются, движутся, словно хотят взлететь.
        - А один паренёк из юнгов на дно нырял, — вдруг говорит Света. — Землечерпалку чинить будут, вот он нырнул… Так столько ракушек на ней осело, что ужас!
        - А как это он увидел на дне ракушки? — спрашивает Ляля. — Ведь в воде же темно!
        - Очень просто. Вот эдак. Взял да увидел.
        - А под землечерпалкой этой, — вдруг говорит Люда, — один дедка живёт… Волоса у него до пяток. Вместо пальцев — крабы, вместо глаз — медузы. Ну, а вместо носа — камыш…
        - Нет такого деда! — говорит Ляля.
        - То есть как это нет? — удивляется Люда. — А ты докажешь? Вредная какая! Деда нет, а цепки посредине поля есть? Ага! Губы-то сразу подобрала… Молчишь!
        - Не молчу! — говорит Ляля и вспоминает, что надо обидеться. Но ей лень обижаться. Так жарко!
        Вся размякнув от жары, раскрыв рот, Ляля смотрит кругом и видит, что в неподвижно-прозрачном воздухе над длинными деревянными мостками, убегающими в море, чернеет труба катера. Труба будто дремлет в этот жаркий и долго длящийся час. Дремлет под небом без облачка, без тучки.
        Катеру, наверно, тоже жарко.
        Вот лежит медуза на бережку. Это море выбросило её на песок.
        Медуза тает. Ей жарко.
        Девочки поднимаются. Лениво, гуськом бредут они вдоль берега. Берег пустынный. Кругом ни души. Но вдруг Ляля видит, что на берегу стоит седой человек. Он стоит в странном доме без стен, но зато с широкой красивой крышей из камыша. Человек спокойно смотрит вперёд, на море. На нём белый передник и шапка-зюйдвестка. Перед ним большие весы.
        - Приёмщик, — говорит Света.
        - Заядлый он! — объясняет Люда. — Такой скандальный… Дед Матвеич, который сменщик ему, тот много потише.
        А «заядлый» даже и не глядит на девочек. Он почёсывает затылок.
        На песке, рядом с ним, лежит лодка, опрокинутая кверху днищем. Её днище просмолено. Из пряно и сладко пахнущей черноты рвётся муха. Она увязла в смоле, вздымает крылышки и жужжит. Ей тяжко.
        - Давай-ка отпустим её, — говорит Света.
        - Отпустим! — говорит Ляля.
        И девочки отдирают мушиные ножки от днища лодки.
        Освободившись, муха чистит лапку о лапку, сгибает лапку в коленке… И вдруг — летит!
        …Здесь тихий берег.
        Далеко справа осталась верфь. Далеко за плечами у Ляли — бабушкина станица.
        Глухо, протяжно крича, вьётся над головами девочек птица с белой грудкой и чёрными крылышками — мартын. Он кружится над берегом. За ним летят другие большие птицы. Летят, расставив широкие, тяжкие крылья, вытянув вперёд свои маленькие головки.
        Среди них одна длинноногая. Это цапля. У цапли тощая шея и тощие, словно разутые ноги. Она на минуту присаживается на берег и сидит, печальная, склонив набок маленькую глупую головку.
        Соединившись над морем в большой треугольник, птицы летят над мостками, кружатся над портом, над спящими трубами катеров.
        И пропадают.
        Ляля смотрит в ту сторону, куда они улетели. Там пусто.
        И вот ни с того ни с сего опять виднеются в море белые точки…
        - Возвращаются! — кричит Света.
        - Возвращаются, — говорит шёпотом Ляля.
        А птицы летят так низко, над самой водой. Всё море покрыто белыми точками. Точки начинают расти, вздуваться крылом, горбом, облаком… И Ляля видит, что это не птицы, а паруса.
        - С рыбалки идут! — говорит Люда.
        Лодок много. Они плывут по гладкой воде, обгоняя друг друга.
        Ляле видно, что люди на лодках работают: опускают паруса. Паруса осторожно соскальзывают вниз по канатам. Их треплет ветер. На минутку они становятся будто кривыми и рвутся из рук рыбаков. Потом покорно падают на дно лодок.
        Паруса опали. Они больше не помогают лодкам плыть. Теперь рыбаки сами отталкиваются от дна большими шестами.
        Когда первая лодка подходит к берегу, девочки видят, что на дне лодки много разной рыбы.
        Люди в лодках то прыгают прямо в воду и тащат свои лодки на берег, то лезут обратно в лодки и выносят оттуда свёрнутые паруса. Они топчут рыбу ногами. Они вычерпывают её из лодок огромным сачком.
        На берегу становится людно и шумно. Со всех сторон сбегаются люди. Как много, оказывается, людей в станице у бабушки! Все суетятся, кричат, толкают друг друга.
        - Ну, чья правда? — говорит какая-то женщина, закатывая рукава. — Я же сказала: «идут». А он: «не идут»… А я говорю: «идут»! Так я… так он…
        Люди, сбежавшиеся на берег из станицы, приносят с собой огромные плетёные корзины. И рыбаки высыпают в корзины рыбу.

        - Того!.. Принимай!.. — кричат рыбаки приёмщику.
        - Ну-ну, — отвечает седой приёмщик.
        И первые — дюжие, загорелые дочерна парни — два рыбака, взяв корзину за обе ручки, с трудом тащат её на весы. Приёмщик спокойно глядит в корзину из-под полей своей зюйдвестки. Потом сердито вытирает сухие руки о клеёнчатый передник и говорит:
        - Без малого центнер!
        - Несправедливо, Трофимыч! — откинувшись назад, кричит бородатый рыбак. — Центнер с походом, никак не меньше. Несправедливо! — И он изо всех сил ударяет себя в грудь кулаком.
        В ответ и приёмщик ударяет себя в грудь кулаком.
        Так они стоят друг против друга, бьют себя в грудь и кричат:
        - Без малого!
        - С походом!
        Шумно на берегу. Одна за другой приближаются к берегу новые лодки.
        - Даёшь! — кричат рыбаки с берега.
        - Трос крепи! Крепи трос! — орут не своим голосом люди на лодках.
        И все люди, все рыбаки, сколько их прибыло с моря, выбрасывают из лодок в корзины, на песок, на мокрую траву огромных и скользких рыб.
        У рыб белёсые глаза и плоские пасти с мельчайшими острыми зубками. Рыбы сгибают и разгибают узкие спинки. Они блещут чешуйками. Они пахнут солью.
        Вокруг толпятся ребята.
        Ребята щупают рыбу руками, трогают пальцами её колючие пёрышки. Рыба тяжко поводит скользкими боками. Она то лежит притихшая, то вся изгибается и открывает рот.
        - Гляди: белорыбица! — говорит Света и гладит рыбу по серебристой спине.
        - Да, улов ничего, — отвечает Люда и подымает за жабры какую-то рыбёшку.
        - Зачем ты её так! — говорит Ляля.
        - А что же мне, нянькаться с нею? — удивляется Люда, но кидает рыбу на песок.
        Рыба бьёт о землю хвостом.
        Люда быстро садится на корточки перед большой нежно-сиреневой сетью. Сетями уже покрыт весь берег.
        - Не зевай, а то хлопцы всю рыбу выберут, — говорит Ляле Света.
        Ляля не знает, откуда выберут рыбу хлопцы, но тоже садится на корточки.
        - Не мешай! — кричит Люда.
        - Я ж не мешаю! — кричит ей Ляля.
        - Тяни! — кричит Света.
        И Ляля видит, что Люда, Света и все ребята вытягивают рыбёшку из нитяных глазков сети. Она тоже хочет вытянуть рыбёшку из нитяного глазка. Она тянет мокрую «сетку, потом хватает рыбу за узкий бьющийся хвостик. Хвостик скользкий.
        Ляля тянет рыбу, а рыба виляет хвостом.
        - Ты же не так таскаешь! Вот эдак надо, — говорит Света.
        И Ляля тянет «вот эдак». Она порезала палец о мокрую острую нитку. В царапине виднеется кровь.
        - Эх, и тёмная ты! — говорит Люда.
        - Неправда, неправда! — кричит Ляля. — Просто я порезала.
        Она искоса смотрит, как ловко и быстро Люда вытягивает из сети рыбёшку. Одной рукой она обхватывает подвижное рыбье тельце, другой — осторожно и мягко нажимает на рыбьи жабры.
        Рыба, словно намыленная, сейчас же выскальзывает из нитяного глазка.
        «Счастливая, ей попалась другая рыба!» — думает Ляля и обсасывает порезанный палец.
        Подумав, она выбирает рыбу побольше, осторожно нажимает рукой на жабры… Но жабры у этой рыбы тоже подвижные. Рыба дышит. Она виляет.
        - Ну? Ты сколько насбирала? — говорит Света.
        И Ляля видит, что рядом с Людой и Светой уже лежат на песке большие подвижные горки. А перед Лялей только одна рыбёшка.
        - Ой, глядите, глядите, сколько насбирала! — кричит Люда и тычет пальцем в Лялину рыбу с помятыми жабрами.
        Все ребята смотрят на Лялину рыбу. А какой-то один, в рубашечке, совсем ещё маленький, громко смеётся. Перед ним на песке пять рыб.
        Ляля встаёт и молча отходит в сторону.
        Когда вся рыба уже выбрана из сети, ребята сваливают её в корзину, и двое мальчиков тащат корзину к весовщику.
        «Им хорошо! — грустно думает Ляля, посасывая порезанный палец. — Только вот я тоже научусь и когда-нибудь всю рыбу из моря одна повытаскаю… Сама. Одна. Тогда небось не будете смеяться!»
        Ляля сопит и бормочет сквозь зубы:
        - Небось не будете смеяться…
        - Бабке хочет нажаловаться, — шёпотом говорит Люда. — У неё Варвара Степановна, бригадирша, бабка.
        - Эх!.. Да, никак, Варвару Степановну видать! — кричит кто-то на берегу.
        «Бабушка», — вздыхая, думает Ляля и оглядывается в ту сторону, где стоит бабкин дом.
        Но бабушки не видать.
        Только в море плывёт одинокая лодка. И почему-то все кругом говорят:
        - Э, да, никак, видать Варвару Степановну!
        «Все мою бабушку видят, а я не вижу, — думает Ляля, поворачиваясь то направо, то налево. — Это, наверно, потому, что я тёмная».
        А огромная лодка плывёт по морю, и вот уже виден острый брусок над лодкой, её широченный парус… Потом становится видно, что в лодке стоит человек.
        Он в большой клеёнчатой шапке, в куртке и брюках. У него босые ноги, а брюки закатаны… Из-под брюк виднеются мускулистые, жилистые икры.
        - Выхружай! — кричит человек на лодке (вместо «гру» у него получается «хру»). — Выхружай! — и прыгает в воду.
        Лицо у него перекашивается от усилия. Он вцепляется в нос лодки. Вместе с другими рыбаками он тащит лодку на берег.
        - Есть! Взяли! — кричит человек не своим, а каким-то хриплым, надсадным голосом.
        Когда лодку наконец вытаскивают на берег, с человека слетает шапка и ему на лицо падают седые длинные волосы.
        Ляля вся замирает, широко раскрыв рот. Это — бабушка.
        - Ба-бу-шка! — говорит она.
        - Ишь, — говорит бабушка, — и ты здесь? Откуда взялась? Кто на берег пустил?
        - Ой, не тётя Сватья! — испуганно отвечает Ляля и сразу прикусывает язык. Ей кажется, что она сказала не так, как надо.
        Хорошо ещё, что бабушка ничего не заметила. Она смотрит на весовщика.
        - Ну!.. — кричит бабушка весовщику.
        Заслышав бабушкин голос, седой весовщик опускает руки по швам.
        - Ничего, порядочек, Варвара Степановна, — говорит весовщик и вытирает о белый передник скользкие руки.
        - Я тебе наведу порядочек! — говорит бабушка таким суровым голосом, как тогда, когда она сказала: «Ужотко!..» — Бригаду обвешивать?.. Думаешь, я в море, так не вижу…
        - Да полноте, Варвара Степановна, — говорит весовщик.
        Он выхватывает у рыбаков, которые прибыли вместе с бабушкой, огромную корзину, отталкивает их и сам, натужась, единым взмахом ставит её на весы.
        «Вот сильный! — думает Ляля. — Они же вдвоём и втроём такие корзины поднимали. А он — один! Неужели и он боится бабушку?»
        И робко, через плечо, она поглядывает в бабушкину сторону. А бабушка, избочась, стоит рядом в своей клеёнчатой шапке и громко кричит какому-то мальчику-рыбаку:
        - Эй, Степан, сортируй чередом! Чередом сортируй, говорю!..
        Бабушка кричит так повелительно и звонко, что Степан сейчас же низко наклоняется над корзиной, и серебряная рыбёшка так и мелькает в его проворных руках.
        - Чередом! — кричит бабушка. — На танцах-баланцах вы мастера, а как дело, так и спина заболела!.. Чередом сортируй, говорю… Так то ж камса! Куда ты с тюлькой мешаешь?
        Степан чуть не плачет.
        Бабушка сердито хмурится и отталкивает его. Она наклоняется над рыбьей горой. Бабушкины руки в закатанных рукавах клеёнчатой куртки тонут в груде рыбы, словно в горе серебряных монет.
        Ляля видит, что бабушка вся покрыта рыбьей чешуёй. У неё серебряные руки, серебряные ноги. Даже в седых её волосах блестит чешуя. Бабушка похожа на новогоднюю ёлку, покрытую серебряным дождиком.
        Какой-то высокий рыбак, стоящий рядом с Лялей, говорит шёпотом другому рыбаку:
        - И в сторону мою не глядит. Сказал ей кто-то давеча, будто я в рыбкоопе литровку брал в будний день, — так в мою сторону и не глядит. А я и не брал вовсе — чтоб с места мне не сойти! То люди сбрехали. Прямо живого в гроб кладут — как хочешь, понимай.
        Ляля слышит, что говорит рыбак, вспоминает, как бабушка только что обозвала Степана «танцем-баланцем», вспоминает, как тужился весовщик, подымая большую бабушкину корзину, и думает: «Вот мама уедет, а я с ней останусь одна… Что тогда будет? Вон она какая сердитая!..»
        А сердитая бабушка, согнув старую спину, отбрасывая со лба волосы, покрытые серебряной чешуёй, сортирует остаток рыбы: большую складывает в большую корзину, а маленькую — в корзину поменьше.
        Наконец она бросает последнюю рыбёшку в корзину, обтирает лицо рукавом, сдвигает локтем на затылок клеёнчатую шапку и говорит, вздыхая:
        - Разве ж это камса? Не камса это вовсе, а тюлька какая-то!..
        Мамина песня
        Вечером на лавочке перед бабушкиным домом собираются бабушкины гости. И мама и бабушка с ними. Все молчат и молча отгоняют комаров.
        Тут усатый бабушкин председатель — в замшевых остроконечных туфлях и белой фуражке. Тут тётя Сватья, в красивой, другой косынке — не ситцевой цветочками, а шёлковой горошком. Тут конюх Митрич и какая-то тётя Фрося — бабушкина кума.
        Тётя Фрося большая и круглая, как каравай. Ноги у неё толстые, руки толстые, а на затылке туго скрученная толстая кося. Она, покачивая головой, смотрит на Лялю и тихонько толкает тётю Сватью.
        - Аккурат Иванушка! — говорит она тёте Сватье. — Ой, копия! Только он росту как будто повыше был да тельцем посбитней. А так — Иванушка!..
        Фрося косится на бабушку и вытирает глаза косынкой…
        - Тише ты! — говорит ей тётя Сватья и, перепугавшись, глядит на бабушку.
        Фрося тоже пугается. Она поджимает губы и машет рукой. Потом, вздохнув, аккуратно складывает свои толстые руки на груди и долго-долго сидит, покачиваясь, будто что-то поёт про себя.
        - Да, так вот… А ведь я твоего папаню эдакого знавал, — начинает вдруг лениво рассказывать бабушкин председатель. — Я и деда знавал. А уж с бабкой твоей мы, можно сказать, не пуд, а три пуда соли съели. Самые старые мы с ней по этим местам колхозники… Да, нечего говорить, всяко тут бывало, иной раз и туговато приходилось. Но превзошли! Грамоту даже имеем от министерства, а с бабкой твоей товарищ Анастас Иванович Микоян лично за ручку здоровался. — Он поглядывает на бабушку, потом поглядывает на Лялю. — Да разве ж ты можешь понять такое? — Председатель машет рукой. — Не поймёшь, поскольку ты малолеток… Да… А спервоначалу вот оно дело-то было как. Приходит она однажды в правление — мы в ту пору только-только колхоз заводить начинали, — приходит и говорит: «Ну, принимайте меня в артель!» Это бабу-то в рыбаки!.. Извините великодушно, Зинаида Михайловна, только из песни слова не выкинешь. — Председатель хитро поглядывает на маму и разглаживает усы. — Приходит она в колхоз… Слышь, коток?
        - Слышу, — говорит Ляля.
        - Приходит и говорит: «Запиши в бригаду! А если кто не захочет бабу держать при своей бригаде, так подавай мне особое звено… Пусть будет бабье звено под названием «Восьмое марта». — Председатель опять поглядывает на маму. — Ну, смехи, конечно. Туда, сюда… Слыхано ли! Человек она неопытный, баба. Но я не взял на себя такого, чтоб затереть народную инициативу. Я дал звено. И что б вы думали! Попервоначалу сто шесть процентов. Ну, я, конечно, туда, сюда… Телеграмму в центр: «Перевыполнение бабьим звеном. Имеет название «Восьмое марта»… Не бабка у тебя — орёл!
        Все смеются… Все, кроме бабушки.
        Темнеет. Темно… Зажигает в траве светляк свой тусклый фонарь. Мягкий зелёный свет не освещает ни трав, ни деревьев, но горит очень долго и не мигает.
        Рядом с мамой, на камне, сидит Ляля.
        - Ляленька, здесь не сыро? — говорит мама. — Ты не простудишься?
        Ляля молчит. Она сжимает в кулачки свои худенькие руки и не отрываясь глядит на звёзды.
        «Я их вижу, — думает Ляля. — А они, видят они меня или нет?»
        И, словно в ответ, звезда сейчас же срывается с неба и падает.
        «Может, если смотреть оттуда, — думает Ляля, — так я тоже буду звезда? Оттуда я, может быть, тоже блещу? И другие люди блестят?..»
        Ляля смотрит на председателя. Он разглаживает усы.
        «И он — звезда, — отчего-то вздыхает Ляля. — Он блестит в целой кучке звёзд, похожих на крынку. А тётя Сватья, наверно, стоит в сторонке и часто-часто мигает. Бабушка — вон та крупная звёздочка с зубчиками. Мама — там, посредине неба. Такой красивый зелёный огонёк. А папа…»
        - И где-то наш Кинстинтин? — говорит Сватья. — Плывёт, должно, по морям-окиянам.
        - По морям-океанам, — медленно повторяет мама и тихонько отмахивается от комаров.
        В это время с другого конца улицы подходят к бабушкиному дому какие-то люди. Впереди — высокий, в шапке-зюйдвестке, надвинутой на уши, точно капор. У него босые ноги. Они светятся на тёмной дороге. Рядом с высоким идёт другой — покороче. За ним — третий и ещё один. Передний хромает. Сбоку, едва поспевая за ними, бежит молодая рыбачка.
        - Моё почтеньице! — говорит босой, подходя к скамейке.
        - Приветствую, — говорит короткий.
        - Кажись, не вовремя? — говорит третий. — Гости? Весьма приятно.
        - Знакомьтесь! — говорит бабушка.
        - Латыш, — говорит босой.
        - Латыш, — говорит короткий.
        - Латыш, — говорит тот, которому очень приятно.
        - Латыш, — говорит последний.
        - Тётя Сватья, сколько же у вас тут латышей? — шёпотом спрашивает Ляля.
        Но бабушка уже всё услышала. Она откидывается назад и мелко-мелко хохочет.
        - Полдюжины, — говорит она наконец, вытерев слёзы. — А стоят сотни. Такие уж у нас латыши!.. — Так говорит бабушка, вся трясясь от смеха.
        - Им смех! — говорит высокий, повернувшись к Лялиной маме. — А нам, прямо сказать, не до смеха…
        - Известно, дело наше рыбацкое, — непонятно объясняет короткий. — Больше всё по рыбальству… В отца… А как нас, братьев, всего девять душ, так сколько братьев, столько и рыбаков. Пятеро, извиняюсь, в звеньевые вышли. И вот, поверите ли, на собраниях говорят: «Латышская жменя», и смеются. А какой смех, когда двое из нас в партизанах были… Один при спасении орудия ловя в войну погиб… А двое, как говорится, были на самой передней позиции. Кровь пролили. Вот те и «жменя»! Но вам, конечно, со свежей воли оно покажется, ой, как смешно…
        - Что вы, что вы! — говорит мама. — Я вполне понимаю. Бывают прозвища…
        - Зачем же прозвища? — говорит высокий. — У нас своя фамилия есть: мы — Латыши.
        - Заладил! — говорит бабушка.
        - А меня звать Надежда, — вдруг говорит рыбачка, которая шла в стороне, и протягивает маме прямую ладошку.
        - Садитесь, Надя, — говорит мама.
        - Нет, к чему вам себя беспокоить, — отвечает Надежда и сразу садится.
        - Часу покоя от вас не видно! — говорит бабушка Латышу. — Не добыл телегу? Так обрубай, не томи.
        - Зачем — не добыл? Я добыл, — говорит Латыш. — Всё орудие лова катится помаленечку к месту главного лова, как было высказано на собрании. Будет к сроку. Подготовка к путине идёт порядочком. И станы уже на местах разбиты, и продовольствием ловцы обеспечены вполне удовлетворительно. Только вот, Варвара Степановна, прямо скажу, поскольку я звеньевой, так зачем в звено, можно сказать, человека неопытного? У бережка оно, конечно, пойдёт, но в путину… У бережка оно будет много спорнее… Пусть будет на трудовом посту, я не имею против. Но зачем в главный лов, на Тимрюк? Получается как-то очень обидно для звеньевого. Дивчина вовсе молоденькая, ни силы в руках, ни хватки — не навыкла, как говорится…
        - Навыкнет! — говорит бабушка.
        Латыш свистит и машет рукой.
        - Жди! — говорит он. — А тут путина!
        Надя начинает тихо всхлипывать.
        Бабушка минуту глядит на неё через плечо, а потом опять поворачивается к Латышу:
        - Лень нового человека обучить? Неохота?
        - При чём тут неохота! — отвечает, смутившись, высокий и не смотрит на бабушку. — Но поскольку звено образцовое, добилось знамени…
        Все молчат. И вдруг председатель срывается со скамейки.
        - Переходное! — кричит председатель. — Знамя-то переходное! Может, ещё и отдать придётся…
        - Не примут они меня, — хнычет Надя. — Ни за что не примут!
        - Заладила! — шёпотом говорит бабушка. — Как так не примут! А ты не жди, чтобы приняли, сама иди! Остаёшься в звене — и всё. И чтоб больше мне не было этого разговору. Ясно?
        Все молчат. Латыш, который не хочет принять Надежду в своё звено, неловко топчется возле бабушкиной скамейки. Бабушка смотрит на него неодобрительно.
        - Ну, чего ты? Чего? — говорит она. — Землю насквозь протопчешь… Вот поеду ужотко станы доглядывать, сразу увижу, как вы там хозяйствуете.
        - Когда ожидать, скажете? — спрашивает Латыш.
        - Ожидать меня нечего. Когда прибуду, тогда и прибуду!.. Слышь, хозяйка моя, — поворачивается она к тёте Сватье, — собирай меня. Завтра по холодку и пойдём.
        - Бабушка, — вдруг говорит Ляля, — а можно и мне с тобой — по холодку?..
        Все поворачиваются к ней.
        - Что ты, Ляля! — говорит мама. — Разве можно…
        - А чего ж нельзя? — отвечает бабушка. — Худого не будет. Хочет дитё поглядеть, как люди живут, как дело делают, — пусть поглядит.
        Мама легонько покачивает головой. Видно, ей не очень нравится, что Ляля хочет ехать с бабушкой по холодку, но спорить она боится.
        А бабушка словно ничего не замечает. Она ласково похлопывает маму по плечу и говорит:
        - Спой, чтой ли, Зинаида.
        Все как будто просыпаются.
        - Спойте, голубушка Зинаида Михайловна! — говорит председатель.
        - Спой, Михайловна! — просит молодая рыбачка.
        «Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»
        Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка театра Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.
        Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.
        Воздух дрожит над мамой…
        Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму за платье или сказать, что ей холодно.
        А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд, на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…
        Нелюдимо наше море,
        День и ночь шумит оно… —
        поёт мама низким, грудным голосом.
        В роковом его просторе
        Много бед погребено.
        Властно тревожит ночную тишину мамин голос.
        Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?
        «Папа!» — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.
        …Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать.
        - Вставай, доця! — говорит папа.
        Она начинает посапывать и притворяется, что спит.
        - Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену.
        В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин гладко расчёсанный щёткой, сияющий затылок. Он натягивает ей чулочки, надевает туфельку и, став на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.
        У папы такие большие руки!
        …Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в «Народный дом» покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди лупят изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.
        Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.
        После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.
        Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые, добрые руки с аккуратно подстриженными ногтями, будто стыдился их…
        Смело, братья! буря встанет!.. —
        поёт мама. И что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.
        …Раньше, когда-то очень давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине.
        Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…
        Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе по большому морю…
        Крепнет ветер, зыбь черней… —
        поёт мама.
        …А когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?»
        Но никто его не спросил.
        Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.
        - От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.
        Грохоча колёсиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.
        На шум открывались двери в парадном.
        - Извините, пожалуйста! — говорил папа, раскланиваясь с соседями. — Это для нашего первенца… Мне поначалу, конечно, хотелось больше мальчика, но и девочка ничего…
        Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это и в самом деле совсем ничего, что Ляля не мальчик; что это даже немножко лучше, что Ляля девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.
        - Благодарю сердечно, мамаша! — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.
        С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто она видела это собственными глазами…
        Будет буря, мы поспорим
        И помужествуем с ней… —
        так протяжно, так красиво поёт мама, что Ляле хочется не то смеяться, не то плакать.
        «Да — тебя дразнят!.. Дразнят… — думает Ляля, слушая грустную песню. — Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсико!.. Папа!» — думает Ляля. И в носу у неё щекочет.
        - А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке.
        Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.
        Но Ляле надо в деревню — поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, — а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше — в Сочи, петь на летних концертах для отдыхающих…
        - Приготовьте билеты, — сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.
        Папа приготовил мамин и Лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.
        Когда все люди подошли к забору перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, выскочив оттуда, крикнул высоким, острым голосом:
        - Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке.
        Все подготовились к посадочке: начали прощаться.
        Папа поставил у забора мамин и Лялин чемодан, наклонился к маме и быстро зашептал:
        - Ты, Зая, передай привет, скажи, что всё хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что под осень я непременно буду… А главное, Зая… — И тут лицо у папы стало виноватое. — Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну, сама понимаешь… Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко, с предрассудками. Старость…
        - Понимаю, понимаю, — сказала мама, прищурила глаза и тихонько положила папе на плечо руку. — Боишься, что жена не понравится матери? Говори прямо!..
        - Ну, как это возможно? — сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку. — Ляленька, — сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз, — слушайся бабушку! Бабушка почтенный человек — кавалер ордена Ленина.
        И вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал:
        - Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку…
        Так он сказал Ляле, а в это время открылась у забора калитка.
        Все бросились к калитке. Первой вынесло в открытую калитку маму, потом Лялю, потом папу с чемоданом.
        К самолёту папу не пустили. Сказали:
        - Останьтесь, останьтесь, провожающий!
        Папа остался.
        Оставшись, он подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.
        Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.
        Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.
        - Посадочка, посадочка! — сказал папе человек в белом кителе.
        И мама с Лялей сели в самолёт…
        …Нас туда выносят волны —
        Будем твёрды мы душой!
        Мама кончила петь.
        Похвалив маму, все вокруг задумчиво, будто нехотя, умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, или прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.
        И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки.
        Первая — тощенькая, высокая, с острым личиком. Вторая — круглая и короткая; она катится следом за высокой.
        - Вы будете Лялина мама? — говорит высокая девочка.
        - Да, я буду Лялина мама, — говорит мама.
        - Так это вы спивали? — говорит Люда.
        - Да, это я пела, — говорит мама.
        - Хорошо спиваете, — говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку.
        Света сейчас же прячется за Людину спину.
        - Большое спасибо, деточка, — говорит мама. — Я рада, что вам понравилось.
        - А вот что я вас ещё хотела спросить, — говорит Люда. — Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?
        - Поле?.. Цепки?.. — говорит мама. — Да, да, это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам в Ленинград посмотреть на поле «Жертв революции»?
        - Могу, — говорит Люда и оглядывается на Лялю.
        - Видишь, значит, всё правда! — шёпотом говорит Света.
        - Да, да, — говорит мама, — всё правда.
        - Хорошо, — говорит Люда.
        И, не сказав «до свиданья», они уходят.
        Впереди идёт Люда. За ней, перекатываясь, как шарик, бежит Света.
        - Верно дети сказали: сердечно поёшь, Зинаида, — говорит бабушка.
        И опять кружатся над маминой головой комары, но мама их больше не отгоняет. Она не замечает комаров. Мама, видно, радуется тому, что бабушка сказала: хорошо.
        Про крючки, про гундэры, про невода
        - Ну, — говорит бабушка перед сном, — в добрый час, стало быть. Для девчонки-то всё собрала, Анюта? Жакетку какую бы никакую потеплее надобно припасти. Спозаранку свежает.
        - Вот видите, сколько вам с нею лишних хлопот, Варвара Степановна, — говорит мама. — Может быть, лучше ей дома остаться?
        - Ой, ну мама же! — перебивает Ляля. — Ведь ты уже согласилась — и вдруг раздумываешь. Так же нельзя!.. Скажи ей, бабушка!
        И бабушка говорит:
        - Мала ещё матку учить! Помолчи покамест.
        - Слышишь, Ляля? — словно обрадовавшись, спрашивает мама. — Сколько раз я тебе говорила: когда большие разговаривают, маленькие не должны перебивать.
        - А об моей заботе ты не тужись, невестушка, — успокаивает маму бабушка. — Своя ноша не тянет. Коль решила дитё пускать, так пускай. Отец её тоже со мной в рыбалку ходил, а до свадьбы дожил и свадьбу справил, даже у матери не спросившись… Раз решила пускать — пускай и спи, не тужись.
        - Мамочка, так ты себе спи, не тужись, — говорит Ляля.
        Мама смеётся.
        - Ну чем вы её так быстро околдовали, Варвара Степановна? — спрашивает она.
        - Ещё бы, я ль не колдовка! — усмехнувшись, говорит бабушка и, вздохнув, уходит с тётей Сватьей в соседнюю комнату.
        Мама берёт зубной порошок, щёточку и свою красивую розовую мыльницу, идёт в сени и долго моется под рукомойником. А в соседней комнате бабушка о чём-то тихо шепчется со Сватьей. В той комнате горит свет.
        Ляля осторожно, приподнявшись на цыпочки, смотрит в дверную скважину.
        Над большим сундуком с откинутой крышкой стоят бабушка и тётя Сватья.
        В скважину невозможно разглядеть, что лежит в сундуке, и Ляля медленно открывает дверь.
        - Заходи, заходи, внученька, — говорит бабушка и придерживает рукой тяжёлую крышку.
        Ляля нерешительно входит в комнату, становится рядом с бабушкой и заглядывает в сундук.
        В сундуке лежат малиновое атласное одеяло, стопка новых простынь, перевязанных шпагатом, кусок сукна, блестящие калоши и много-много мотков цветной шерсти.
        Ах, Ляля никогда и не думала, что у неё такая богатая бабушка!
        - Тебе, тебе, всё тебе, — говорит бабушка, наклонившись над сундуком. — Всё тебе отпишу, внученька, твоё будет.
        - Как? И мотки? — спрашивает Ляля, покраснев от радости.
        Бабушка взглядывает на неё искоса, и что-то дрожит у неё в уголках губ.
        - И мотки, — говорит она. — Всё тебе. Только вот это, белое, — гляди, внука! — это моё, на смерть припасено.
        Ляля с удивлением смотрит на бабушку. Та стоит против света. По худым и впалым её щекам ползут глубокие тени.
        - Бабушка, на какую такую смерть?
        - На такую, единственную, — усмехается бабушка. — Коль своей смертью на суше помру… Не забудь, схорони меня, внученька, на Есенской косе, — напевно и странно красиво говорит бабушка. — Схорони под бурьяном, на бережку, где рыбачий завод. Там спят мои деды, там и мне, рыбачке, лежать пристало.
        «А красивые сказки умеет рассказывать бабушка», — думает Ляля.
        Бабушка низко-низко наклоняется над сундуком, и лицо её пропадает в тени. От сундука пахнет старым, сладким и почему-то измятой травой и высушенными цветами.
        - Бабушка, а зачем тебе умирать? — говорит, задумавшись, Ляля.
        - Как это так «зачем»? — отвечает бабушка и мелко-мелко хохочет. — Каждому человеку когда-нибудь помирать придётся.
        - А я не буду, — говорит Ляля. — И ты не помирай. Хорошо?
        - Уж чего лучше! — отвечает бабушка. — Коли внука просит, как не уважить! — Она опять наклоняется над сундуком и достаёт откуда-то снизу большой свёрток. — Здесь, кажись… Ну, да так и есть… Вот здесь.
        Ляля с любопытством заглядывает через бабушкин локоть. В свёртке серенькие брючки, мохнатая курточка с железными пуговицами и картуз с лакированным козырьком.
        - Это чьё же? — спрашивает Ляля.
        - Папино, — объясняет бабушка. — Не сносил, подрос, а я и припрятала. Не кидать же зря. Твой сынок доносит. Да и тебе при случае сгодится.
        Бабушка прячет в сундук штаны и картуз, а курточку оставляет.
        - Завтра наденешь, — говорит она, — тепло будет. Вот и пришёл случай.
        Куртку кладут на табуретку рядом с Лялиной кроватью, и утром тётя Сватья кое-как натягивает на сонную Лялю мохнатую папину курточку с простёганным воротником и железными пуговицами.
        …Пятый час. Глаза у Ляли слипаются. Она бежит рядом с бабушкой по пустынной дороге, семеня в пыли заплетающимися ногами. Над ними бесцветное, сероватое небо, без звёзд и без солнышка. Солнышко ещё не успело взойти, но за морем уже начинает светиться красною краской несколько узких облачков.
        Тихо.
        Но вот за соседским плетнём начинает орать петух. Он орёт что есть мочи. По всей станице разносится его одинокий голос. Потом опять тишина. И вдруг из-за всех заборов, перекрикивая друг дружку, принимаются кричать петухи. Когда умолкает один, начинает орать другой.
        - Проснулись, — говорит Ляля и громко зевает. Сама она никак не может проснуться. Глаза её наполовину спят, руки спят, ноги спят. Она поминутно спотыкается и наталкивается на бабушку.
        - Ну что ты, что ты, как неживая? — говорит бабушка и берёт её на руки.
        На руках у бабушки очень удобно. Только у папы бывает ещё удобнее, а больше — ни у кого. Ляля прижимается покрепче к тёплому бабушкиному плечу и сразу засыпает. На минуту она просыпается, когда бабушка укладывает её на что-то мягкое.
        - Мы уже вернулись? — спрашивает Ляля. Ей кажется, что она опять в своей кроватке.
        - Спи, спи! — отвечает бабушка и укрывает её потеплее. Ляля спит и не спит. Сквозь дрёму она слышит, как вокруг неё мерно плещет вода: плюх-плюх, плюх-плюх… С трудом разлепив веки, она видит чьи-то большие босые ноги, шаркающие по дну плоскодонной лодки.
        - Натягай! — кричат протяжно и глухо над Лялей, и белая простыня паруса взвивается, становится дыбом, закрывает небо.
        Лодка покачивается так славно, под папиной курточкой так тепло… Чтобы стало ещё удобнее, Ляля подтягивает коленки к самому подбородку и подсовывает ладошку под щёку. И вдруг всё пропадает: и парус, и плеск воды, и лодка.
        Она просыпается на берегу. Под головой у неё вместо подушки — шапка-зюйдвестка, вместо постели — жёлтый-жёлтый, мягкий-мягкий песок.
        Пахнет солёной водой, тёплым дымом, жареной рыбой.
        Ляля садится в песок и оглядывается. Прямо на берегу, под открытым небом, стоит большая плита. Она сложена из дикого камня и вымазана извёсткой. Огонь в плите так и бушует. Только его почти совсем не видно, потому что он словно выгорел от солнышка.
        Возле плиты суетится какая-то тётка в большом клеёнчатом фартуке и в такой же косыночке, как у бабушки. Должно быть, она кухарка. Кухаркины руки блестят от жира. Она поминутно встряхивает огромную сковородку, и от этого какая-то широкобокая рыбина так и пляшет в шипящем жиру.
        - Степанёк, не зевай! — командует кухарка. — Надежда, жиру!
        Маленький мальчик, с круглой, как шар, коротко стриженной головой и дочерна загорелыми босыми ногами, пыхтя, подтаскивает к плите охапку камышей и запихивает в топку. Огонь ревёт, и целое облако дыма вырывается из белой трубы над плитой.
        - Степанёк, поднеси-ка тёте Моте жир! — кричит с берега чей-то звонкий голос.
        Ляля оборачивается и видит, что на самом берегу сидит на корточках другая женщина. Справа и слева от неё лежат в песке две горки рыбы. Рыбачка хватает рыбину слева, быстро-быстро скоблит её острым большим ножом так, что чешуя брызгами сыплется вокруг. Поскоблив рыбу, она вспарывает ей брюшко, полощет прямо в море и кидает направо. Куски жёлтого рыбьего жира она бережно кладёт в отдельную мисочку. Рыбы так и перелетают слева направо, слева направо…
        Степанёк подхватывает мисочку и бегом несёт её кухарке.
        Но тут из-за камня медленно выходит чёрная гладкая кошка с рыбкой в зубах.
        Почуяв жир, она бросает рыбу, подходит к Степаньку и, поднявшись на задние лапки, тянется передними к мисочке.
        - Ах, чтоб ты пропала, анафема! — говорит Степанёк, но сейчас же нагибается к кошке и подаёт ей самый большей кусок жиру.
        - Её зовут Анафема? — спрашивает Ляля и, стряхнув с ног прилипший песок, подбегает к Степаньку. — Ах, какая хорошенькая кошечка!.. Анафема, Анафема! Поди ко мне!
        Женщины на берегу громко смеются.
        - Что ты, глупенькая! — говорит кухарка. — Какая ещё анафема! Её Маруськой звать… Хочешь рыбки? Проголодалась небось?
        - А где бабушка? — спрашивает Ляля.
        - А куда ей деваться? В море, — отвечает кухарка. — Котёл пошла выбирать.
        - Котёл — из моря?
        - Не с плиты же, — говорит кухарка. — Может, косячок какой приблудёт — так рыбки тебе привезут хорошенькой… Степанёк, не зевай! Надежда, жиру!..
        Степанёк опять подкладывает в топку камыш и бежит на берег за жиром. Ляля стоит у плиты, переминаясь с ноги на ногу, и зевает.
        - Что, не проспалась? — спрашивает кухарка.
        - Проспалась, — говорит Ляля.
        - Может, кушать охота?
        - Нет, неохота, — говорит Ляля.
        - Ну, коли просто соскучилась, так велено бабкой стан тебе показать. Степанёк, покажи-ка девушке стан.
        - А вон он там, стан! — говорит Степанёк и показывает куда-то вправо.
        Ляля оглядывается. На высоких балках, вколоченных в берег, словно избушка на курьих ножках, стоит длинный дом, повёрнутый задом к большой земле, а маленькими оконцами — к морю. С его порожка во влажный морской песок спускается узкая лесенка.
        Взявшись за руки, Ляля и Степанёк бегут вдоль берега к дому на курьих ножках. Одолев лестницу, они входят в большие пустые сени. Степанёк толкает дверь, и Ляля видит, что в этом длиннющем доме всего одна комната.

        - Странный дом! — говорит Ляля.
        - Да разве же это дом? Это стан, — отвечает ей Степанёк.
        В единственной комнате дома-стана стоят вдоль бревенчатых стен деревянные койки, аккуратно застланные одеялами.
        Посредине комнаты — длинный стол, уставленный мисками. Возле каждой миски лежат ложка и большой ломоть хлеба.
        Сквозь крошечные слюдяные оконца синеет море. Море за окошками зыблется и дрожит, ходит по стенам и потолку; зыблется и дрожит золотая рябь. От этого у Ляли начинает немножко кружиться голова. Ей кажется, что весь дом качается, как лодка.
        Она садится на табуретку, прищурившись и ухватившись руками за сиденье. Но табуретка прочно стоит на дощатом полу.
        Успокоившись, Ляля встаёт и подходит к стене. На стене висят картины. На одной — дедушка Ленин, на другой — рыбак в клеёнчатой шапке, как у Лялиной бабушки. Над ним вздувается белый парус. В руках он держит серую сетку. В сетке бьётся большая, красиво раскрашенная серебряной краской рыба.
        - Портрет, — говорит Степанёк.
        - Чей? — спрашивает Ляля.
        - А так себе, ничей. Просто рыбак. А ещё вчера у нас картину крутили, — задумчиво говорит Степанёк. — Механик приехал. Навёз винограду. Потом председатель приехал. Привёз мне ландрину и яблоков. А картина была ничего себе. Три раза крутили. Картина роскошная. Рыбакам понравилась.
        Сказав это, Степанёк взбирается на подоконник, распахивает окошко и садится, свесив наружу загорелые ноги.
        - Упадёшь! — кричит Ляля.
        - Не, а может, не упаду, — говорит Степанёк и улыбается.
        Тогда, подумав, Ляля тоже садится на подоконник, рядом со Степаньком.
        Оба смотрят на море. В море врезается сбоку остроконечный, зубчатый мыс, поросший травой и камышом.
        - А там кто живёт? — говорит Ляля.
        - А никто не живёт, — говорит Степанёк. — Кабаны живут с кабанятами. Вот поехал я раз по камыш вместе с дедом Василием. Видим — примято на бережку. Стало быть, значит, напиться ходил кабан. Недавно, видать, ходил, потому камыш ещё от ветру не распрямившись. Дед Василий и говорит: «Жаль, говорит, ружьишка не захватил». А кабан будто слышит. Как заорёт в камышу и морду подъял. А рыло тупое, и сам тяжёлый. Как побёг, так земля под ним задрожала. Кричит и морду подъял. А за ним кабанята. И такой на мысу вдруг сделался ропот и топот, аж всё дрожит. Я говорю: «Тикаем-ка, дед Василий». А он мне: «Глуп ты, вот ты кто после этого. Он же не забодёт».
        - А потом что было?
        - А ничего такого. Видно, спать полёг, потому земля успокоилась.
        - А ты тут всегда, на мысу, живёшь? — говорит Ляля.
        - Зачем — всегда? Не всегда, — удивляется Степанёк. — Мы будем из Гривенской. Это сюда наезжают со всех станиц только в весну да в осень. В путину.
        Почесав задумчиво свою круглую, с торчащими волосами макушку, он соскакивает с подоконника.
        - Айда на берег, камни швырять, — говорит он.
        Ляля покорно спускается с подоконника.
        Степанёк бежит к берегу. За ним, запыхавшись, бежит Ляля.
        Добежав до длинной серой гряды камешков, Степанёк останавливается, нагибается и говорит:
        - Не видать!
        - Не видать! — повторяет Ляля, как эхо.
        Степанёк, задумавшись, разгребает гальку босыми пятками.
        Ляля, наклонившись, смотрит в ямку, которую раскапывает Степанёк. На дне этой ямки, словно на донышке кукольного колодца, показывается вода.
        Степанёк садится на корточки и вытаскивает из кучки блестящих камешков один тонюсенький, словно облизанный морем.
        Он говорит: «Нашёл!» — и замахивается.
        Камень, брошенный Степаньком, летит, подпрыгивая и чуть задевая воду. Там, где он коснулся моря, появляются лёгкие, чуть видимые круги.
        - Раз — блинчик!.. Два — блинчик!.. Пять блинчиков, — говорит Степанёк. — Видала?
        - Видала! — повторяет Ляля, как эхо, и, привстав на цыпочки, ищет глазами то место, где потонул камень.
        В это время откуда-то справа, из-за мыска, заросшего камышом, появляется старенький старичок с ведёрком. Старичок задумчиво смотрит на небо, приложив ко лбу козырьком свою тёмную руку. Когда он подходит ближе, становится ясно видно, что лицо у него коричневое, точно кора у дерева.
        Крякнув, старенький старичок аккуратно ставит ведёрко на берег. На ведёрке написано по-печатному: «Колхоз «Завет Ильича».
        Не спеша, словно задумавшись, он отвязывает голубую лодку, прикреплённую толстой верёвкой к колышку, вбитому в песок. На борту этой лодки написано по-печатному: «Ефросинья», колхоз «Завет Ильича».
        Коричневые, тёмные пальцы деда движутся очень медленно. Неторопливо развязывают они толстый узел толстой верёвки.
        Отвязав лодку, старик легонько отталкивает её от берега.
        - Дед, а дед! — говорит Степанёк.
        Старик молчит. Он будто не слышит.
        - Дед Василь! А, дед Василь! — тонким голосом опять повторяет Степанёк.
        - Ну, чего тебе? — не оглядываясь, спрашивает старик.
        - А сам знаешь чего!
        - Вот ещё тоже клиент нашёлся! — отвечает старик и оглядывается.
        Тут он в первый раз замечает Лялю.
        - А ты откуда возникла? — строго и коротко говорит старик.
        - Из Приморско-Ахтырской, с бабкой возникла, с Варварой Степановной, — отвечает ему Степанёк.
        - Ага! — говорит старик. — Стало быть, значит, потомство к делу решила допустить.
        Он толкает лодку.
        - Охота тебе, стало быть, на лодочке прокатиться?.. Чего молчишь? Аль немая?
        - Охота, дедушка, — шёпотом говорит Ляля.
        - Лезь! — не теряя времени, кричит Степанёк и кидается в воду.
        Между лодкой и берегом широкая протока воды. Ляле ни за что не перепрыгнуть. Но Степанёк кричит: «Лезь! Скорей лезь!»
        И, подобрав платье, Ляля храбро шагает в воду. Ноги её скользят. Туфли сразу набухают.
        - Да ты что, ума решилась, чтой ли? — кричит Степанёк. — Во всей обуже в воду лезет!..
        Он изо всех сил подпихивает её сзади, и она переваливается животом через борт лодки. Лодка кренится набок.
        - Отчаливай! — кричит Степанёк.
        И лодка в самом деле отчаливает. Оттолкнув лодку от берега, старик так легко прыгает в неё, будто даже не прыгает, а вспархивает, мелькнув на лету над Лялиной головой босыми коричневыми ногами.
        Ляля смотрит на него, открыв рот. Вот какие здесь, на море, старички!
        Вспорхнув и осев, старик берётся за вёсла.
        «Ефросинья» плывёт по волнистому морю. С Лялиных туфель каплет вода.
        - Эх, сапожонки-то измочила! — сокрушённо покачивает головой старик. — Мать небось заругает. Поставь-ка вон тут, на жёрдочке, — пообсохнут.
        Ляля покорно снимает туфли.
        Мерно раскачиваясь, плывёт «Ефросинья» по морю. За нею бежит земля, поросшая камышом. Вон мелькнул мысок, где живёт кабан. И вот уж больше не видно мыска. Всюду море да птицы чайки. Они летят над морской синевой, то взвиваясь, то опускаясь к морю, и жмутся грудками к тёмной воде.
        По морю проплывает огромный, широкий катер. Человек, который сидит на катере, опускает в воду высокий шест и что-то кричит другому, который тоже сидит на катере. Тот что-то записывает.
        - Мерют дно, — поглядывая на Лялю, говорит Степанёк.
        Катер бежит, разрезая воду. Уходит. Ушёл.
        - Стоп машина! — говорит старик, когда вокруг совсем уж больше не видно берега.
        Он поднимает со дна лодки заржавелый якорь и кидает его за борт. Лодка вздрагивает и останавливается, чуть покачиваясь.
        После этого старик закуривает. Он курит долго, изредка поплёвывая в море.
        - Скоро начнёшь? — спрашивает Степанёк.
        - Своевременно, — отвечает старик.
        Докурив самокрутку, он наклоняется над бортом и протягивает вперёд коричневую морщинистую руку. Ляля смотрит в ту сторону, куда потянулся старик, и видит, что в этом месте над морем торчат две балки. Они торчат, как обглоданные деревца без сучков и веток, выросшие прямо со дна морского. Меж ними натянут канат.
        - Багор подай! — командует старик.
        И Степанёк, пыхтя, подаёт ему большую толстую палку с железным крючком на конце.
        - Ого-го! — кричит старик и замахивается багром. Он ударяет по сонной воде и, пошарив где-то за бортом, достаёт оттуда большую рыбу.
        Бок у рыбы распорот. Она чуть шевелит взъерошенными плавниками.
        - Частик, видать! — говорит Степанёк.
        - Видать, что по-твоему, — отвечает старик и опять замахивается.
        Ляля внимательно смотрит в воду. Она видит теперь, что на протянутом под водой канате бьются, выстроившись в ряд, огромные толстые рыбы. Старичок замахивается и замахивается. Он едва успевает глушить их одну за другой. Лодка кренится с боку на бок. На дне её кучей лежат рыбины с распоротыми боками.
        - Ой, гляди! — вдруг кричит Степанёк и толкает Лялю под локоть. — Гляди! — И он тычет куда-то вдаль коричневым пальцем.
        Ляля смотрит в ту сторону.
        Под натянутыми парусами плывут в море три широкодонные лодки. Паруса вздуваются. Меж парусов мелькают чёрные пятнышки… Шапки! Такие же, как у бабушки…
        - Сущёвские, — говорит старик.
        - Бабушка! — кричит Ляля. — Ба-а-а…
        - Как же ты эдак-то вот издалече бабку-то опознала? — смеётся старик. — Видать, что глаз у тебя соколиный.
        - Ба-абушка! — кричит Ляля.
        - Пошибче крикни! — советует Степанёк.
        И Ляля кричит так шибко, что на глаза у неё набегают слёзы.
        Но с лодок не отзываются. Наверно, бабушка ничего не слышит, хотя её лодки уже совсем близко от «Ефросиньи». Они рассекают воду, и большие волны, которые они разгоняют в стороны, начинают подбрасывать и качать спокойно стоящую на якоре «Ефросинью». Быть может, под «Ефросиньей» прошла та волна, которая добежала сюда от бабушкиной лодки.
        - Ба-а-а… — опять кричит Ляля. — Бабушка!
        Лодки вдруг останавливаются. Они становятся на якоря у огромных и толстых свай, вколоченных в самое дно моря. Меж свай аккуратным квадратом протянуты четыре толстые верёвки.
        - Налегай! — кричит Степанёк, прыгая на скамейке.
        И люди в лодках, словно услышав его команду, приподнимают канаты.
        «Рыбу будут колотить, как дед Василий», — думает Ляля и отчего-то зажмуривается.
        Но, когда она открывает глаза, ей становится видно, что рыбаки на бабушкиных трёх лодках и не думают колошматить рыбу баграми. Перекинувшись через борта своих широкодонных лодок, они медленно приподнимают канаты.
        Что-то клокочет, бьётся, бурлит меж свай. Море ходит в этом квадрате мелкой рябью, взрывается фонтанами белой пены, словно кипит.
        - Видать, косячок поймали! — с досадою говорит старик и, прижав ко лбу козырьком ладонь, внимательно смотрит в сторону бабушкиных трёх лодок.
        Ляля тоже делает из ладошки козырёк и смотрит на лодки. Ей видны только согнутые спины да края чёрных морских шапок. Нет, наверно, бабушки здесь нету. Была бы она на лодке, так услыхала бы, как Ляля кричала: «Ба-а!»
        - Подтягивайся к верёвке! — вдруг слышит Ляля знакомый, охрипший от ветра голос.
        Медленно, словно нехотя, огибают лодки высокие сваи. Люди в лодках держатся за канаты, и вот уже бока их лодок почти совсем привалились к канатам.
        - Вира! — командует бабушкин голос, и все руки разом приподнимают канат.
        Канат показывается над водой, и Ляле становится видно, что вслед за ним волочится из моря тяжёлая сеть. Она так и ходит, так и рвётся из рук рыбаков. Что-то плещет, клёхчет, кипит в сети.
        - Ой-я! — кричат рыбаки на лодках надсадными голосами. — Ой-я!..
        Один молодой и высокий голос словно летит над другими, тяжёлыми, и Ляля невольно поднимает голову, чтобы поглядеть, куда же он полетел.
        - Гундэры подтягивай! — командует бабушка гулким, похожим на эхо голосом.
        И два рыбака берутся разом за толстую сваю.
        - Хорош! — кричит бабушка. — Начинай!
        Над бортом лодки взвивается первый сачок. Сачок опускается в сеть, чуть приподнятую рыбаками над морем. Он полон рыбы. Из всех трёх лодок опускаются в сеть сачки.
        Рыбы падают на дно лодок. И вот уж кажется — в лодках и места больше для рыбы нет, а она всё льётся да льётся в лодки из огромной сети-котла.
        Рыбаки что-то громко и дружно кричат, а что — разобрать нельзя.
        - У-уф! — слышится Ляле.
        Ей теперь уже не кажется, что это выкрикнули разные голоса. Все руки, сколько их есть на лодках, движутся одновременно. Все голоса, слившись в длинный, протяжный и слитный голос, разом кричат: «У-уф!»
        Люди в лодках приподнимают в последний раз почти опустевшую сеть.
        На дне сети полощется рыба.
        Сеть подкидывают, и остаток рыбы плюхается на дно лодок.
        Рыбаки забрасывают обратно в море пустую сеть. Края у неё обвешаны мелкими камешками.
        Сеть уходит глубоко под воду, взметнув над собой хоровод фонтанчиков.
        И опять видно только, как плавают меж четырёх столбов четыре каната.
        Лодки движутся к берегу. Дед Василий глядит им вслед.
        - Эх, и везёт сущёвским! — говорит он вздохнув. — Улов-то какой! Видать, сплошняком судак… Первый в путину котёл выбрали.
        Подумав, он печально насаживает на крючья, подвешенные к канату, несколько мелких рыбёшек из ведёрка с надписью «Колхоз «Завет Ильича» и садится на вёсла. Лодка движется к берегу. Вот уже виден мысок, поросший травою и камышом.
        И берег виден. Мелькает издалека длинный стан посредине берега. Вот плита… Кухарка…
        - Изъясниться, чтой ли, с Сущёвой? — глядя на Лялю, задумчиво говорит старик.
        - Чего ж не поговорить! — соглашается Степанёк.
        Дед Василий задумывается. Он думает долго. Никто не знает, что он надумал. Но поздно вечером, перед самым отъездом бабушки, когда бабушка сидит рядом с Лялей на остывшем уже песке, он подходит и говорит:
        - Так я того, Варвара Степановна…
        - Что? Надоело небось, куманёк, сидеть на крючьях на самоловных? — прищурившись, говорит бабушка.
        - Да как тебе это получше выразить, Варвара Степановна… Выразить не могу, — отвечает старик. — Оно не то чтобы надоело…
        - Ладно, садись, — говорит бабушка. — Может, эдак будет спорней.
        Старичок закуривает.
        - Оно, конечно, крючок от крючка рознится, — присев рядом с бабушкой, говорит старик. — Уж кому-кому бы знать про крючок, как не старому человеку. Нынче-то у молодёжи повадка совсем другая. Не умеют крючок наставить. Разучились крючок точить…
        - Да ты прямёхонько, — говорит бабушка. — Не толкуй мне об молодёжи. Пришёл об себе говорить, за себя же и говори.
        - Оно, конечно, способ старинный, как говорится — изжитая метода, — вздыхает старик. — Сортность рыбы спадает до классу второго. Тут не об чем толковать. Но зачем прохватывать на собрании… Всякий знает, что нынче-то на самоловных рыбалит только Василий Войтенко — мы, стало быть… Так в разум взять не могу, кума, зачем тебе было меня на миру перед всем народом поганить. Стар стал, мать! Опоздала учить.
        - Видать, охота тебе переброситься на невода под старость? — искоса поглядев на него, говорит бабушка.
        - Отчего ж! — обрадовавшись, отвечает старик. — Могу уважить. Переброшусь на невода. Чего ж!
        - Спасибо, кум, — говорит бабушка. — Даю большое спасибо за уважение.
        Оба молчат.
        И вдруг бабушка, подтолкнув старичка под локоть и вытерев губы платочком, показывает ему глазами на того самого парня, которого обозвала вчера на лове «танцем-баланцем».
        - Хорошего внучка подрастил, куманёк, — говорит бабушка. — Грех роптать. Худого слова не скажешь. В звеньевые думаем выдвинуть. Знаешь, в ту бригаду — в молодёжную. Ну, что скажешь? Рад?
        - Спорый рыбак, ничего себе, — отвечает старик. — Можно, конечно, и в звеньевые.
        - Отча-ли-ваем, Варвара Степановна! — кричат бабушке с берега.
        - Давно пора! — говорит бабушка.
        Попрощавшись с кухаркой и старичком, она торопится к лодке.
        За ней вприпрыжку семенит Ляля.
        Лодка отчаливает от берега.
        На берегу, провожая Лялю и бабушку, стоят кухарка, дед Василий и Степанёк.
        - Так ты того, наезжай! — говорит кухарка.
        - Бывай здорова, Матрёна! — отвечает бабушка.
        - На-езжай! — повторяет кухарка и машет рукой.
        - За-еду!.. — говорит бабушка. — Знаешь сама-а-а, все звенья по косам-то пораскиданы. Пробные ловы-ы… Послезавтра на Есенскую надобна-а-а-а…
        Кухарка ещё что-то говорит, но уже не слышно что. Одно только слово ещё долетает до лодки:
        - На-ез-жа-а-ай!
        И больше уже не видно её.
        Далеко остался берег.
        Нежно светится в полусумерках точка костра, на котором кухарка варит кашу, да мигают тусклыми огоньками окошки стана.
        Ляля сидит рядом с бабушкой на носу широкой, мерно раскачивающейся байды.
        От бабушки пахнет рыбой и солью. Кончик платка, которым она повязала голову, сняв рыбачью шапку, полощется по ветру.
        Полощется по ветру бабушкин парус. За бортом лодки бежит вода.
        Бабушка о чём-то крепко задумалась. Ляля тоже задумывается. Она опускает в бегущую воду руку. В воде словно вспыхивают огни.
        Они вспыхивают и сразу гаснут. В бледном свете самых первых зажёгшихся в небе звёзд Ляля видит тёмное бабушкино лицо с прищуренными глазами.
        О чём она думает?.. Про крючки? Про гундэры? Про невода? Или, может быть, про папу, Лялю и дедку Василия?..
        Кто знает? Кто может сказать, о чём задумывается человек, когда он становится старым, как бабушка.
        «Сам виноградник»
        - Мама! — говорит Ляля и просыпается.
        Окно в её комнате широко распахнуто. Со двора, кружась, залетают в окошко мухи и вьются в тёплой жёлтой пыли.
        По комнате с кухонным полотенцем в руках, то подпрыгивая, то приседая, скачет тётя Сватья. Она громко стучит об пол каблуками и размахивает полотенцем.
        Мухи, которых она подгоняет кухонным полотенцем, перепугавшись, садятся на потолок.
        - Ишь ты! — удивляется тётя Сватья и, откинув голову, смотрит на них.
        - Тётя Сватья, а скажите, пожалуйста, отчего вы так рано танцуете? — удивившись, говорит Ляля.
        - Зачем — танцую? Я мух гоняю! — отвечает тётя Сватья.
        Подбежав к окошку, она роняет на табуретку кухонное полотенце и, перегнувшись через подоконник, смотрит в сад.
        - К дождю, — говорит она. — Не иначе — к дождю.
        Рой мух, которых больше не отгоняют, залетает из сада в комнату и, тихо жужжа, кружится над наклонённою головою тёти Сватьи.
        - А мамочка улетела, мой ладненький, — говорит Сватья, смотрит в синее небо и машет руками, как крыльями. — Как встала утром, в шестом часу, так сразу и улетела. — Тётя Сватья взмахивает руками. — Оказия им вышла. Нежданно-негаданно — машиной до самого самолёта…
        Ляля сразу садится на кровати. Она ещё не совсем поняла, что случилось.
        - Оказия? — испуганно спрашивает она.
        - Оказия, оказия, — успокоительно кивает головой тётя Сватья. — Инструктор из Рыбтреста приезжал на легковой. Сам вызвался подвезти. Ещё бы, такая обходительная дамочка, капитанская жена! Как не сделать уважения! Уж она стояла, стояла, мамочка, над кроваткой над твоей, смотрела, смотрела, а будить не решилась. Пожалела… Махнула ручкой да и пошла. И бабка твоя до станции с ней поехала. Охота, конечно, как следует невестку проводить. Кто знает, скоро ли доведётся свидеться… Ишь! Гляди, так и вьются, так и летают!.. — Тётя Сватья подпрыгивает и с размаху ударяет полотенцем по стене. — Всю ночь, поверишь ли, деточка, пироги пекла… Еле-еле упаковали в два ящика. От весенней камбалы остались — таких два славных ящика. — Тётя Сватья опять замахивается полотенцем. — Мать и взять не хотела. «Куда столько? — говорит. — Ведь мне, говорит, самолётом до Сочи от Краснодара всего часа четыре лёту». Не хотела, да бабка обидится. Как не взять!
        Тётя Сватья в последний раз что есть мочи хлопает полотенцем и закрывает окошко. Ляля смотрит на тётю Сватью, на её усталое, раскрасневшееся лицо.
        - Как это так уехала? — говорит она шёпотом. — Очень странно! Из-за какой-то оказии даже не попрощалась!..
        Ляля молча опускает ноги с кровати, шевелит ладошками и губами.
        «Уехала? Как же так? — Ляля не может вздохнуть. — Уехала и слова не сказала…» Чтобы не заплакать, она поджимает сухие, отчего-то горькие губы.
        - Ой, аккурат бабуся! — восхищается тётя Сватья. — Копия. Самый портрет! Будто снимали картину.
        Ляля встаёт и медленно надевает платье.
        Она умывается под рукомойником, не замечая выпивает кружку сливок, съедает пирог… Грустно смахнув со щёк крошки, а заодно и слезу, она принимается искать шапочку и пелеринку.
        Их нигде нет.
        - Тётя Сватья, — говорит наконец Ляля, — где моя шапочка и пелеринка?
        - А бабуся в рундучок припрятала, — отвечает тётя Сватья. — Еле-еле дождалась, чтобы мамочка укатила. «Материю, говорит, на рукава ребёнку пожалели!» Бабка тебе хороший полупальтик и шапку справит. Лучше прежнего. Она у тебя не жадная.
        Опустив голову, Ляля выходит в сад.
        «Взяла и уехала!.. — думает она. — Оказия ей вышла…» И от этого странного, незнакомого слова ей становится так грустно-грустно, что слёзы комом подступают к горлу.
        - Скоро ли доведётся свидеться… — шепчет Ляля слова Сватьи. — Да!.. А сама обещала пробыть со мной целое утро. И на станцию взять обещала… Обманула! И далее в глаза мне не поглядела. Взяла и тихонько надолго кинула!..
        Так думает Ляля.
        А где-то далеко неутомимо шумит и гудит что-то очень сильное. Всё бьётся да бьётся, как сердце у человека. Это — море.
        «Я одна. Подкинули…»
        Ляля оглядывается и ложится на землю около будки Тузика. Она плачет.
        …От земли и трав пахнет нежным, чем-то совсем незнакомым, чем-то, на что проливались большие дожди, что сушилось на солнце и обдувалось солёным и вечно куда-то бегущим ветром.
        Из будки выходит Тузик. Идёт, гремя своей длинной цепью. Он виляет хвостом и деликатно обнюхивает Лялину ногу.
        Ляля, всхлипывая, обнимает Тузика.
        Тузик рад. Он ложится брюхом на землю, вытягивает вперёд лохматую морду и закрывает глаза.
        - Нас теперь двое, Тузик. Подкинули! — плачет Ляля.
        И вдруг из-за бабушкиного сарая, словно два игрушечных дятла из деревянной коробочки, выскакивают белокурые головы.
        - Гей! — шепчет Люда. — Слышь?
        - Слышь! — отвечает Ляля сквозь слёзы.
        - Так там телега с бухгалтером едет на виноградник, — громким шёпотом говорит Люда. — Дозрел! Слыхала?
        - Слыхала! — шёпотом говорит Ляля.
        - За телегой по следу пойдём, — говорит Света.
        - По следу! — шёпотом повторяет Ляля.
        Люда и Света выскакивают из-за бабушкиного сарая, но, перед тем как выскочить, они зачем-то оглядываются… Потом ложатся в траву и ползут к забору. Оглянувшись в последний раз, Люда и Света медленно пролезают между дощечками забора.
        «А я и не знала, что в эту щель можно пролезать, — думает Ляля. — Вот хорошо!»
        И вся сжавшись, она осторожно лезет следом за Светой и Людой.
        Взявшись за руки, Люда, Света и Ляля бегут по широкой дороге. Под их ногами клубится пыль.
        - Ой-я-а! — кричит Света.
        - Ой-я-а! — отвечает Люда.
        - Ой-я-а! — повторяет Ляля. — Ой-я-а!
        Широкий и длинный ветер бежит рядом с ними по дороге бабушкиной станицы. Он свистит им в уши. Вот тронул дерево в чьем-то чужом саду. Вот раздул потихоньку Лялино платьице.
        Он с обеих сторон дороги. Он всюду. Вот клубится пылью под их ногами. Вот тянется впереди протяжным и узким облачком.
        Длинный ветер! Широкий. Ползучий. Летучий. Он кружится впереди…
        Нет, это вовсе не ветер. Это кружатся колёса телеги.
        Телега трясётся по белой дороге.
        - Скорей! — кричит Люда.
        - Скорей! — повторяет Света.
        - Ой-я, скорей! — говорит Ляля.
        «Ой-я, скорей!» — говорит ветер, свистя у Ляли в ушах.
        Догнав телегу, Люда, Света и Ляля берутся за руки и бегут за телегой, не отрывая глаз от её вращающихся колёс. Бегут что есть духу.
        Телега, как будто нехотя, набирает скорость. Люда, Света и Ляля, запыхавшись, тоже набирают скорость…
        Телега сворачивает. Человек, который сидит на телеге, лениво оглядывается.
        Оглянувшись, он замечает Люду, Свету и Лялю.
        Их лица и ноги покрыты пылью. Крепко вцепившись друг в дружку, они бегут по дороге, как запряжённая тройка.
        Они запыхались.
        - Эй, так чего ж? — усмехнувшись, вдруг говорит человек на телеге. — Не по пути ли делом? Должно, поспешаете на виноградник?.. Садитесь. Может, и подвезу. Доедем до самого виноградника.
        Услышав это, девочки останавливаются, опускают голову и, переглянувшись, толкают друг друга.
        Конюх осаживает и говорит:
        - Пошевеливайся, пошевеливайся, детвора!
        Люда и Света становятся одной ногой на ось и ловко переваливаются в телегу. Лялю они втаскивают за руки.
        Телега трогается. В ухе у конюха поблёскивает золотая серьга. «Митрич!» — обрадовавшись, узнаёт Ляля.
        Телега едет вперёд по мягкой, пыльной дороге и подпрыгивает на камешках. Услышав грохот, выбегают из хат ребята. Они долго глядят на телегу, на Свету, на Люду и Лялю и, задумавшись, прикладывают ко лбу козырьком ладошки.
        Телега едет вперёд. Вслед за нею тянется узкое пыльное облако.
        Она едет мимо белых домов и мимо колодцев. Она объезжает серое здание клуба с большими колоннами. На стенке клуба висит плакат:
        !! Боевик!!
        «Воздушный извозчик»
        - А как вернёмся, так сходим в кино-о, — тяжело дыша, говорит Света и помахивает запылившимися ногами, свисающими с телеги.
        - Это у вас красивый дом! — говорит Ляля и застенчиво смотрит на Люду.
        - Говоришь! Только разве же это дом? Это Дом культуры! — отвечает Света.
        А телега уже проехала клуб. Она едет теперь мимо маленького зелёного дома с квадратной вывеской: «Банк». Она едет мимо большого сада, мимо базара, мимо железнодорожных бань, мимо белого дома с надписью: «Школа юнгов».
        Под крышей школы словно повис резной треугольник из камня, словно повисли на стенах узенькие балкончики, перевитые плющом.
        «Ух и большая, ух и красивая бабушкина станица! — думает Ляля. — Как город. Даже ещё красивей, чем город!»
        В городе есть только большие дома, а нет такого большого ветра и зелени.
        У бабушки зелень так и ползёт из каждого пятачка земли. У бабушки в станице зелень под каждым забором.
        Вон колышутся жёлтенькие травинки под чьим-то чужим окошком. Вон летит по ветру прогорклый дымок.
        - Отчего там дым? Там пожар? — шёпотом говорит Ляля.
        - Не пожар. Рыбзавод, — коротко отвечает Люда. — Неужто не слышишь копчёности?..
        Завод большой. Его двери распахнуты. Из дверей тянет запахом рыбы и соли.
        У порога завода, наклонившись над бочкой, стоит какая-то женщина в белом фартуке. Рукава у неё закатаны. Блещут на солнце от соли и рыбьей чешуи её большие сильные руки.
        А вот подальше, как грядки, тянутся маленькие канавки. На дне канавок — остаток усохшей воды.
        - Гляди! Рыбоводная станция, — толкая Лялю, говорит Света. — Видишь ямки? Туда рыбу из моря заводят. Малька.
        - А отчего же рыбы там нет? — осторожно поглядывая на Люду, говорит Ляля.
        - А потому, что рыбу запускают в прудок с весны, — усмехнувшись, вдруг говорит человек на телеге. — А когда подрастёт, так ей, стало быть, тесно в стоячей воде. Обратно тикает в море — метать икру… Лето — стало быть, значит, подрос малёк, в море ушёл.
        Красивый дом у бабушкиного малька. Над высохшими от солнца прудами стоят большие деревья — ивы, с гнущимися до земли длиннющими ветками. Над крышей дома по ветру кружится флюгер.
        Всё гуще, всё шире стелется по ветру жёлтый дымок. Дробным стуком наполняется воздух. Ляле кажется, что это стучит земля.
        Телега медленно объезжает верфь.
        Весь в лесах стоит обнесённый высоким забором вытащенный из воды пароход.
        Ляля сидит на телеге и смотрит на пароход, на море.
        За телегой бегут собаки. Подвывая, они принюхиваются к её пыльному следу. Пахнет дёгтем. Им скучно. Знакомый запах. Позёвывая, собаки нехотя возвращаются по домам.
        Теперь с двух сторон телеги — поля. Они жёлтые. Это цветут подсолнухи.
        Потом поля становятся очень похожи на большую зелёную щётку, они покрываются жёсткой щетиной. Это торчат из чёрной земли жёлто-зелёные стебли дозревающей кукурузы.
        - Ты гляди, — говорит человек, который сидит в телеге, конюху Митричу. — Гляди, что значит природа. В прошлом годе, как было дождей побольше, так на одном стебле, скажем, в среднем по пять кочанчиков уродилось. А в этом годе, как больше засухи, так в среднем, скажем, на стебле по три кочанчика вызревает. Но гляди, кочаны-то какие! В одном кочане будет, скажем, по два кочана…
        - Ничего себе кукуруза, — нехотя отвечает Митрич и едет дальше.
        А человеку в телеге хочется поговорить.
        - Ты сама откуда, девочка? — спрашивает человек у Ляли. — Что-то я тебя не припомню.
        - Ленинградская она, Сущёвой внука, — запыхавшись, отвечает Света. Ей всё ещё кажется, что он может раздумать. Скажет: «Осаживай, конюх! Чего сидишь, детвора? Хватит! Тикайте обратно!» — Ленинградская. К Сущёвой к бабке, — повторяет Света и косится на человека в телеге.
        - Так, так, — говорит он, задумавшись, и поглядывает на Лялю. — Сущёва, значит? Константина, что ли, дочка?
        - Константиновна, — отвечает Ляля.
        - Да что ж ты мне сразу-то не сказала? Эх ты, Константиновна! — говорит человек и вдруг улыбается. — С наших мест пацанок. В капитаны, конечно, вышел. А вместе играли. Кубанец, да…
        Он опять задумывается. Тут Света совсем успокаивается. Она вытягивает затёкшие ноги и удобно ложится в телеге.
        А телега то вздрагивает на ухабах, то мягко катит по пыльной дороге. Она едет к самому винограднику. Едет мимо железнодорожной станции и платформы с низкой дощатой крышей. Едет мимо узкой будочки привокзального сторожа, мимо кустов и кустиков, мимо стоящих шпалеркой у самой дороги растений маслины… Она едет мимо цветочных полей и одинокого камышового дома, похожего на будочку. Тут живёт старичок — полевой сторож. Вот он и сам стоит у заросшей цветами канавки и глядит на них из-под полей своей островерхой лохматой шляпы. Поля шляпы повисают точь-в-точь так же, как и крыша его домика.
        Вот на краю дороги серый колодец.
        И вдруг Ляля видит, что рядом с колодцем лежит пустырь. Над чёрной землёй торчит чёрный остов большого дома. Как чёрные руки, висят под крышей облупившиеся, шершавые балки.
        Робко чернеет дом средь зелёных полей и словно не радуется теплу.
        - Отчего этот дом сгорел? — говорит Ляля.
        - Как «отчего»?.. Твоя бабка пожгла! — отвечает Люда, жуя травинку, и одобрительно смотрит на обгорелый дом. — Твоя бабка — ого!
        «Но это же очень плохо — поджигать дома», — хочет сказать Ляля — и не решается. Она понимает по Людиному «ого!», что здесь поджигать дома считается отчего-то очень хорошо.
        Издалека виднеется жёлтая камышовая крыша. Какая-то ползучая зелень обвила её до самых труб. Митрич правит прямо в ту сторону и вдруг круто осаживает лошадей. Телега, дёрнувшись, останавливается.
        - Приехали, — говорит Митрич. — Вылезайте!
        Как томно ногам после долгой езды! Что-то тягучее, колкое, щекоча, бежит от пяток к затылку. В ушах гудит. Всё хочется ехать, ехать и ехать.
        - Приехали! — кричат из дома с большой камышовой крышей. — Бухгалтер приехал!
        Из дома сейчас же выходит какой-то старик. Он одет в синий китель, как Лялин папа, и чёрные узкие брюки. На руке у него колечко. Он босой.
        - Эх, Лукич, Лукич! — укоризненно говорит бухгалтер и причмокивает губами. — Эх!.. Срываешь, старик, доставку. Почему не поставил в рыбкооп виноград?
        - Вспомнили-таки наконец, — хитро отвечает старик. — А я жду, чи вспомнят, чи нет…
        Бухгалтер, сердито хмурясь, входит в избу. За ним семенит босой старичок.
        Девочки остаются одни посреди дороги.
        Выскакивает из лужи гусь и отряхивается. Вразвалочку проходит гусыня с жёлтыми гусенятами. Потом бегут два маленьких жеребёночка. От полей пахнет сладким: то ли дождём, то ли пылью, то ли скошенным сеном.
        - На виноградник что-то охота, — говорит Света.
        И, будто подслушав это, выходит из дома босой старичок и за ним бухгалтер.
        - Пошли, детвора! — говорит старичок. — Поглядите виноградник. Не бывали ещё на самом на винограднике?
        - Не бывали, — говорит Света.
        Все идут от дома гуськом по узкой тропинке. Проходят большое поле, усаженное арбузами. Проходят другое поле, усаженное помидорами.
        Лялю хватают за платье жёлтые маленькие колючки.
        Высоко над полем, на вбитых в землю шестах, висит, как будто под самым небом, какая-то будочка.
        Это сторожка.
        Свесив ноги, сидит в сторожке мальчишка в красноармейской шапке.
        - Сторожев сын! — говорит Света. — Живёт на самом на винограднике. — И она вздыхает.
        Так вот он, «Сам виноградник»!
        Справа и слева тянутся коридоры и коридорчики с расчищенными дорогами. Стены тех коридоров — кусты и кустарники, подхваченные хорошо натянутой проволокой. По дорогам ходят босые девушки с садовыми ножницами. Они стригут виноград и складывают его в большие корзины.
        На весах стоит виноградарь и смотрит туда и сюда.
        Один глаз у него побольше другого, и лицо от этого у виноградаря очень хитрое.
        - Девки, — говорит виноградарь, — угощайте гостей.
        - А хай берут! — говорят девушки.
        Они сразу приносят откуда-то огромную деревянную чашку — такую, в которой дома стирают бельё. В чашке горой лежит виноград.
        - Нажимай, детвора! — говорит бухгалтер и отворачивается.
        Жарко… Присев на весы, в рое мошек и мух, толкая друг друга ногами, девочки отрывают от виноградных гроздей большие холодные ягоды. Ягоды словно покрыты испариной.
        Далеко за виноградником слышится гул, протяжный, долгий и тонкий звон.
        Это лето гудит вокруг. Гудит тишина. Земля, подсолнухи, рельсы, птицы и мошки…
        Словно стеклянные, глядят на Лялю из зелёных кустов желтоватые ягоды винограда. На них мельчайшие капельки, будто ягоды запотели от чьего-то дыхания.
        Ляля встаёт с весов, осторожно идёт по жёлтой дорожке, садится на корточки у куста и указательным пальцем трогает виноградную кисть.
        - Эту, чтой ли, хотишь? — говорит какая-то девушка, наклонившись над Лялей. — Вот эту тебе интересно?
        Девушка взмахивает садовыми ножницами. Из куста вываливается тяжёлая кисть.
        - Чего глядишь? — говорит девушка. — Видишь, что режу, — значит, держи!
        Ляля оглядывается и смотрит на девушку. Тут она замечает, что лицо у девушки почему-то вымазано извёсткой, как будто бы она клоун.
        - Ты чего смотришь? — смеётся девушка. И видно из-под извёстки, что лицо у неё краснощёкое, а зубы белей извёстки. — Тебя, что ли, тоже помазать мазилкой, чтоб солнце не напекало?.. Ой, кукла!
        Девушка смотрит на Лялю, на её тощие ноги, торчащие из-под короткого платья. Смотрит на Лялины узкие туфельки.
        - Ой, кукла! — говорит девушка, кладёт в карман садовые ножницы и берёт Лялю на руки. — Может, хочешь кавунчика или огурчика? — говорит она Ляле на ухо.
        - Спасибо, я не хочу, — говорит Ляля.
        - Ой, куклу, куклу несу, — говорит девушка, измазанная извёсткой, и громко смеётся, — ой, кукла, глядите!

        Девушки со всего виноградника обступают Лялю.
        - Ты чья дочка? — говорят они.
        - Я ничья, — говорит Ляля.
        - Она Сущёва, Сущёва дочка! — кричит Света. — Варвары Степановны, бригадирши, внука…
        Девушки переглядываются.
        - О, сущёвская! — говорит одна.
        А Ляля сидит наверху, на руках у девушки, вымазанной в извёстке, и смотрит на виноградник. Сверху ей виден весь виноградник, со всеми его коридорами и коридорчиками. Ей видны кусты молодого сада, примыкающего к винограднику. Ей видны огромные жернова с деревянной ручкой. Какая-то женщина крутит ручку. Вместе с ручкой крутятся жернова. В ведро вытекает сок винограда, а рядом стоит деревянная бочка в обручах.
        «Как тут хорошо! — словно прислушиваясь к чему-то, думает Ляля. — Какая бочка большая, как пахнет славно, какие красивые зубчатые листочки!..»
        По винограднику ходит бухгалтер. За ним семенит босой старичок и бредёт виноградарь. Он глядит на свой виноградник и отчего-то хитро улыбается.
        «Хорошо бы тут, жить, вон как тот мальчик в сторожке! — думает Ляля. — Ходила бы я по коридорчикам, подстригала бы виноград».
        Небо красное. Солнце проводит чуть видимую светящуюся полоску далеко, за широко раскинувшимися полями.
        Чаще становятся тени. И вдруг зажигается в ярком луче виноградная кисть. Свет бежит сквозь каждую её ягоду.
        Ягоды светятся, как малюсенькие фонарики с зажёгшимися изнутри свечами.
        Потом они гаснут. Красное небо заливает последней красной краской куст на дорожке.
        - Пора! — говорит бухгалтер.
        И все возвращаются к дому, где живёт хозяин — Лукич.
        - Заночевали бы лучше, чем в темень гонять, — говорит, останавливаясь у дома, Лукич.
        - Ну-ну, — отвечает бухгалтер, — какая такая темень! Светлый день на дворе.
        Он садится на телегу. Девочки тоже садятся на телегу.
        - Да ты ж того, хоть сколько-нибудь погоди! — кричит Лукич. — Чуть было не позабыл, голова садовая!..
        Он вбегает в дом и выносит оттуда корзинку, прикрытую сверху большими листьями.
        - На вот, бабке своей отдашь, — говорит он Ляле. — Пусть поглядит, какой урожай. Скажешь, гостинец от кума, от Лукича.
        - Спасибо, дядя, — отвечает Ляля и осторожно берёт корзинку из больших загорелых рук.
        - Эх, ты! — говорит Люда шёпотом. — А ещё городская!.. Какой он тебе «дядя»? Он же вам чужой — значит, «дяденька»!
        Ляля ничего не отвечает и, осторожно приподняв большие листья лопуха, заглядывает в корзинку: между пушистыми листьями нежно светятся прозрачные ягоды винограда.
        Телега трогается.
        Медленно, словно нехотя, катит она по освещённой последними лучами красной дороге. Вдоль дороги стоят кусты. Цветут маслины.
        Далеко-далеко по широким полям бегут другие, незапряжённые лошади. На передней сидит мальчишка с большой хворостиной.
        Солнце скатывается всё ниже.
        Теперь только узкий кусочек солнца торчит над закраиной поля.
        Нежно гикая, догоняет маму-лошадь маленький жеребёночек. Он заблудился. Жеребёнок кричит «и-и» и скачет по мягкой траве на нетвёрдых и тонких ножках.
        «И-и», — задрав узкую морду кверху, кричит жеребёнок.
        «И-и», — отвечает лошадь.
        Темнеет. Темнеет. Совсем темно.
        - Дядь, а дядь! — спрашивает у бухгалтера Света. — А это правда, что в поле волчица живёт?
        - Чего? — говорит бухгалтер и вздрагивает: он задумался. — Волчица? Да, безусловно. В поле живёт волчица. А ты как думала?
        Посреди поля машет длинными рваными рукавами большое пугало. На него надета шапка-зюйдвестка.
        Зажигаются в небе звёзды. Темны поля. Не видно подсолнухов и кукурузы. Горят своим тусклым светом в тёмной траве светляки.
        Телега катит по тёмной, широкой, длинной дороге…
        Девочкам холодно. В поле темно.
        Долго катит телега. Девочки дремлют, прижавшись друг к другу. Дремлют бухгалтер и конюх Митрич.
        Ляля тоже дремлет. Ей мерещится кум Лукич с разросшейся, словно поле, садовой головой. Из его головы, завиваясь, растут травинки. В траве желтеет ромашка…
        Ляля вздрагивает и просыпается.
        Вот крайние хатки бабушкиной станицы.
        Она светит из темноты целой цепью неровных огней. Белеют стенами первые хатки. Сквозь марлевые занавески в окошках виден жёлтый свет электричества.
        - Вон твой дом, гляди! — говорит Света.
        И Ляля видит раскрытые ставни бабушкиного дома. Кто-то ходит по комнате. На занавеске мелькает тёмное. Это тётя Сватья. Калитка заперта на задвижку.
        Услышав стук, выбегает из будки Тузик и, печально склонив набок мохнатую морду, длинно и жалостно лает.
        - Остановитесь, пожалуйста, дяденька! — говорит Ляля. — Вот бабушкин дом.
        - Осаживай! — говорит бухгалтер.
        - Спокойной ночи, — говорит Ляля, забирая с телеги бабушкину корзинку. — Спасибо, дяденька.
        - Ишь ты, стало быть, хорош виноград? — усмехается Митрич. — Ягода!
        Он причмокивает губами и едет дальше.
        - Бабушка-а-а, ба, вот тебе от кума, от Лукича! — кричит Ляля ещё на улице и открывает бабушкину калитку.
        Она протягивает корзинку к светящимся окнам бабушкиного дома. Она машет руками. Она захлёбывается от радости.
        - Ой, правда, бабушка, правда!.. Я не просила, это он сам. Он сам подарил! — кричит на крылечке Ляля, размахивая корзинкой и открывая дверь.
        Навстречу ей выходят Сватья и бабушка.
        - Нашлась! — говорит Сватья. — Голубчики светы!..
        - Нашлась! — говорит бабушка. — Погоди у меня ужотко! — и берёт Лялю за руку. — Погоди, погоди, погоди… — шепчет бабушка. И рука у неё дрожит.
        Они входят в комнату, и бабушка словно падает на табуретку. Она не мигая глядит на Лялю и не выпускает Лялину руку из своей жёсткой руки.
        - Где была? Не таись! Всё равно дознаюсь, — говорит бабушка и наклоняется к Лялиному лицу.
        У Ляли от света щемит в глазах. Она часто мигает.
        - Где была? Говори! — шепчет бабушка и стучит по столу своим тёмным пальцем.
        - На винограднике! — шёпотом говорит Ляля и ставит на пол корзиночку Лукича.
        - А то в уме не держала, — откинувшись назад, говорит бабушка, — что старая бабка ума решится, по станице бегавши? То в уме не держала, что мать мне тебя доверила?.. Говори! Отвечай! Ты ребёнок, кажись, не малый, грамоте обученный. Даже слишком самостоятельный. Где ж твой разум?.. Набалована у отца, у матки… Так я тебе не отец, не матка. Управу найду…
        Бабушка вытягивает вперёд худую тёмную руку. Ляля смотрит, куда показывает бабушка, и видит, что на стене висит ремень.
        - Отца твоего учила, — хрипло говорит бабушка, — и тебя, коток, не задумавшись…
        Ляля молчит. Она вырывает из бабушкиной руки свою руку.
        …Эта бабушка — папина мама — учила Лялиного папу вот этим старым длинным ремнём? Её папу, в кителе с золотыми пуговицами… Да как же так?
        Ляля сжимает руки и прижимает к глазам оба кулака. Она плачет…
        Бабушка долго молчит. У двери вздыхает Сватья.
        - Ну-ну, — наконец говорит бабушка. — Ну, будет, будет. Ты кормлена?
        Ляля плачет.
        - Ну-ну, — говорит бабушка. — И сказать нельзя! Ты что же это задумала? Хочешь над бабкой командовать! Нет, такого, милок, не будет. Я себя до такого не допущу.
        Ляля плачет.
        - Ну ладно, ну, не плачь, не надо… Стели, Анюта, — говорит бабушка.
        Ляля плачет.
        Бабушка ходит по комнате. Шаги у неё какие-то шаркающие, виноватые.
        - Мать письмо тебе передала, — не глядя на Лялю, дрогнувшим голосом говорит бабушка. — На, читай!
        Ляля берёт письмо руками, мокрыми и солёными от пролитых слёз.
        Она читает и плачет. Она стоит под лампой и держит мамино письмецо, исписанное большими печатными буквами. Буквы двоятся, троятся, сияют…
        - Ой, мама, ой, мамочка! — плачет Ляля.
        И мама сейчас же ей отвечает большими печатными буквами: «Моя дорогая девочка, ласточка, Ляленька…»
        А дальше Ляля не может читать от слёз.
        «Внука Сущёвой»
        На следующее утро Ляля просыпается оттого, что кто-то на неё смотрит.
        Это бабушка.
        - Анюта, — говорит шёпотом бабушка, — ты что ж девчонские волоски не чешешь? Гляди, все волосы посбивались. Это что ж, косы, чтой ли, будем выстригать? От матери стыдно. Да и волосёнки-то жаль: гляди, какие мягонькие…
        Ляля уверена в том, что бабушке никогда, никого и ничего не бывает жаль.
        Она притворяется, что крепко спит.
        «Не подлизывайся! Убегу, всё равно убегу, — уткнувшись лицом в подушку, думает Ляля. — Мой папа напишет тебе письмо и спросит, куда ты меня задевала… «Ой, матушка, напишет, уморила ты нашего первенца!»
        На голову Ляле осторожно ложится большая бабушкина рука. Рука разглаживает потихоньку Лялины волосы. Потом останавливается, замирает…
        Бабушка стоит над Лялиной кроваткой, переступая с ноги на ногу. Потом она шарит в комоде, достаёт высокие резиновые сапоги…
        Босая, чтоб не шуметь и не будить Лялю, подхватив сапоги под мышку, бабушка выходит на улицу.
        - Никак не спится, мой голубок? — говорит, наклонившись над Лялей, тётя Сватья.
        Ляля садится в кровати и смотрит в окошко.
        Небо в окошке совсем серое. Накрапывает дождик.
        - Вставай, детка, испей сметанки, — говорит тётя Сватья, расчёсывает Ляле косы густым гребешком и выносит откуда-то новые тапочки и жёсткое серое пальтишко.
        «Вот он какой — полупальтик», — думает Ляля и надевает полупальтик и широкие новые тапочки. Рукава у полупальтика длинные.
        - Ничего, — объясняет Сватья. — Подрастёшь — и будет в самую пору. Бабушка на рост набирала. Хорош!
        Ляля оглядывается и не узнаёт себя в этом жёстком сером пальтишке.
        Она идёт во двор и зовёт Тузика.
        Но Тузик тоже не узнаёт Лялю. Он залез в будку и прячется от дождика.
        Ляля смотрит вверх, на сливовое дерево. Сверху, с листьев, на лицо и плечи падают тяжёлые капли. Пальтишко намокает.
        Ляля идёт в дом, садится у окошка и смотрит на улицу.
        Она смотрит и видит, что море будто шагнуло вверх, хочет перепрыгнуть через скалу и разлиться по улице. Она слышит, как хлопают в доме ставни. Видит, что всё кругом превратилось в дождик, в текучие ручьи и широкие, подёрнутые рябью лужи. Жестяные бадейки во дворах переполнились водой. Намокли, потемнели крыши, поникли от воды деревья.
        Всё летит. Всё хлопает и хлюпает. Шелестят мокрые листья под ветром. И со всех сторон их осыпает каплями дождик.
        В трубе гудит ветер.
        Ляля слушает, как гудит ветер, как стучат о стекло тяжёлые капли, как бьются от ветра ставни.
        - Тётя Сватья, — говорит Ляля, — мне скучно. Вы сказку умеете?
        - Бывало, смолоду так умела, деточка, — отвечает тётя Сватья. — Только от старости всё в голове у меня перепуталось… Ну, садись, садись-ка на скамейку, ладненький. Может, чего и вспомню.
        Ляля садится рядом с тётей Сватьей.
        Обе смотрят в окошко.
        - От дождь! — говорит Сватья. — Недаром мухи летают и летают. Ясно сказано: к дождику. Тут и радио не надо… А бывало допрежде, милок, когда ещё и не слыхивали про радио, так отец мой и дед наловят, бывало, камбалы-краснопёрки, просолят, чтоб тело было полусолёно, а косточка несолёна, продёрнут бечёвку сквозь носок и хвосток и повесят под потолком. Как к дождю, так носок немного набок накренится, в ту сторонку, откуда надувает ветер… Ясный день на дворе, а носок накренился — стало быть, к ветру с той стороны… А если к буре, так вовсе примется камбала трепетать, как листок какой. Конечно, может, теперь в такое не верят, есть радио… Появилась большая научность в рыбацком промысле. А раньше-то отец мой и дед по камбале погоду опознавали. Поймают камбалу-краснопёрку, просолят, чтоб тело было полусолёно, а косточка несолёна, обсушат в песочке на бережку…
        - Так вы уж это рассказывали! — говорит Ляля.
        - Да-да, голубок, — отвечает тётя Сватья и внимательно смотрит на дождик. — Всё у меня, милок, от дождя в голове перепуталось…
        Море, детка, оно — море, со своим умом, со своим норовом… Как встанет дыбом, как дотянет пальцы до самого неба, как схватится там за облако! Повытягает рыбёшку со дна. Крутит в своём столбе рыбёшку под самым облаком…
        Не ходи, рыбак, в тот рукав, потому и лодку твою закрутит, как щепу, потянет под самое небо и шмякнет оземь на том берегу так, что сыны и косточек родительских не соберут.
        Море, детка, оно — чудесное!
        Вот было, значит, в году четырнадцатом великое наводнение… Вон, гляди в окошечко… погляди… подступает к самым камешкам и бьётся, будто хочет всю землю заглотать…
        Ляля выглядывает в окно. Она не видит моря, а видит что-то серое, рваное, клубящееся, как дым.
        - Сердится, — говорит она тихо.
        Сватья кивает головой:
        - Сердится, шибко сердится, деточка. Видно, жалко ему, что люди из сердца у него много рыбы повынимали… Гневается, что в весну, в путину, цельные составы с богатством нашим рыбным по всем дорогам пошли. Слышь, коток?
        - Слышу, тётя Сватья. Ну, так что же было дальше?
        - А то было, что в годе четырнадцатом стряслось великое наводнение… А хатка бабки твоей стояла на самом бережку.
        Правда, хатка не этой чета. Этот дом белёный, с полами, с погребом. Можно сказать, ресторация, а не дом. А то хатка была, мазанка. И был на той хатке, значит, чердак.
        Дедушка твой аккурат рыбалил, а бабка в доме была — при хозяйстве.
        И вот видит бабка, что подступилось к окошку море и бьётся в окошко…
        Подхватила она ребят — и ползком на чердак. Твой папа, младшенький, Кинстинтин, был ещё годовалый. Да, видно, осмыслил, что смерть в дверки маткиной хаты стучится. Заплакал, сердешный… А Иванушка и Катерина так и цепляются за материнский подол…
        Тётя Сватья раскачивается.
        И Ляля, сама не зная отчего, тоже принимается качаться.
        - Да… Поднялись они на чердак и глядят сквозь щёлку…
        Вздулось море, словно ветром надувшись из самой серёдки. Словно тесно ему стало в бережках… Подступилось море к бабушкиной мазанке и смыло мазанку. Поплыла бабка… На руках у неё меньшой, Кинстинтин. Катерина за доску держится, а Иванушка, старшенький, уцепился за перекрёстные доски от чердака.
        И плывут они по морю, ладненький мой, не на корабле каком, не на плоте, не на байде — на остатках крыши…
        Была она не из балок скроена, не креплёная. Разбило море ту крышу и в щепах её раскидало по водам…
        Тётя Сватья говорит и, мигая, смотрит в окно, на дождик.
        - Вот плывёт, значит, твоя бабка, держит на шее одной рукой меньшого сынка — папочку твоего, Кинстинтина…
        «Ах ты, мой маленький! — думает Ляля про своего папу. — Чуть-чуть не потонул…»
        - И тут занесло её на островок, в камыши, посредине моря, и нога нечаянно-негаданно об землю оперлась… Подобрала бабушка доску, воткнула её в камыш и повесила на неё головной платок, словно флаг какой. Спасайте, мол, люди добрые!.. — Тётя Сватья вздыхает. — А тем временем воды стали спадать… Люди, что плыли в лодках для спасения утопающих, увидели бабкин флаг. Подобрали её и меньшенького, Кинстинтина.
        - Папочку моего? — спрашивает Ляля.
        - Его самого! — соглашается тётя Сватья. — А потом на креплении от чердака прибился к берегу старший, Иван. Окоченел весь, аж синий стал, а всё ж таки дышит, живой, стало быть.
        Ну, а потом уж выбросило на берег, деточка, и дедушку твоего и утоплую малолетнюю Катерину… Дочиста всё обглодало море… хату снесло и снасти сгубило… Не на что было бабке твоей, поверишь ли, голубок, и покойничков схоронить.
        Тётя Сватья оглядывается, встаёт с табуретки и распахивает окошко.
        Она покачивает головою и словно к чему-то прислушивается.
        Ляля тоже встаёт со скамейки, подходит к тёте Сватье и выглядывает в окно из-под её руки.
        Не узнать широкой дороги бабушкиной станицы. Дождик полил дорогу, замесил на ней глину и пыль. Ляля слышит, что по краям дороги булькают лужи. Они соединились друг с дружкой длинной цепочкой.
        Дождик капает прямо в лужи. Ляле видно, что лужи рябые от дождика. Ей слышно, что лужи булькают. Из-под заборов стекают мелкие ручейки и, соединившись друг с дружкой, бегут в канавы.
        У домов, что стоят повернувшись окошками к морю, громко хлопают ставни. Над их крышами, наклонившись к самой трубе, свистят деревья. Они то сгибаются, то выпрямляются. Они хлещут воздух: хю-исть!.. хю-исть!..
        Что-то большое бьётся внизу под скалой, ударяя в берег и глухо, протяжно, тоскливо воя.
        Прикрывшись клеёнками и платками, бегут по дороге какие-то люди.
        «А страшные сказки про море умеют в станице у бабушки», — думает Ляля и тянет тётю Сватью за рукав:
        - Ну, а что было дальше, тётя Сватья?
        - Дальше-то? — словно проснувшись, переспрашивает Сватья. — А на чём я остановилась, ладненький?
        - Как не на что было схоронить, — говорит Ляля.
        - Да-да!.. — Захлопнув окошко, быстро досказывает Сватья: — А то было, милок ты мой, что пошла твоя бабка по мокрой земле, по сырой дороженьке правды какой искать у людей, у рыбопромышленника, на которого дедушка, значит, жизнь свою положил.
        Да где там… До бога-то, деточка, высоко, до хозяина далёко… Видно, в город утёк.
        Возвратилась бабка ни с чем и видит: народ стоит на песку, близ утоплых. Всё больше казачество. В шапку деньги кидают. Глядит твоя бабка на эту картину и словно не видит.
        Бабы кругом, ясно дело, плачут… Конечно, море… оно нас и поит и кормит, оно нас и погребает…
        - А что потом? — говорит Ляля.
        - Что ж потом? — отвечает тётя Сватья, вставая. — Много всего было потом. Вдовья доля, милок, нелёгкая. Сперва ни дома, ни снасти, ни помочи…
        Тут кто-то крепко-крепко стучит в окошко согнутым пальцем. Ляля вздрагивает и хватает за платье тётю Сватью.
        Тётя Сватья подходит к окошку. В саду стоит тётя Фрося с накинутой на голову клеёнкой. На ногах у неё мужские резиновые калоши.
        Тётя Фрося машет руками, показывая на дорогу и убегает.
        - Я сейчас, голубок, — тихим голосом говорит Сватья. — Вот тебе вся еда на столе… Я разом… Разом, коток…
        Накинув на голову шерстяную косынку, тётя Сватья выходит на залитое дождём крылечко, проходит, скользя, по мокрой дороге.
        Её старинные резиновые калоши с ушками словно тонут в мягкой, жидкой грязи. Частый дождик хлещет тётю Сватью. Её шерстяной платок развевается по ветру. Вот обежала заборчик. Вот остановилась и стукнула в чьё-то окошко. Вот проскользнула в своих калошах до крайней хатки, махнула кому-то рукой… и пропала.
        Пусто в окошке. И в доме пусто. В доме только Ляля и ветер. Ляля смотрит на дождик, а ветер гудит в трубе.
        Ляле страшно, тоскливо.
        Она надевает мокрый полупальтик и, оглянувшись, бежит прочь из бабушкиного дома.
        На улице лужи и дождик. Ляля стоит одна посреди дороги. Она видит, что из-за угла выбегает какая-то женщина.
        Женщина идёт к берегу. Подумав, Ляля идёт вслед за ней, тоже к берегу. Она спускается по мокрому обрыву, скользит по мокрой глине, падает…
        На берегу очень много людей. Тут старики, старушки, ребята, рыбаки и усатый председатель.
        А Ляля одна. Она стоит в сторонке, в своём мокром, грязном полупальтике, и с моря дует ей в лицо большой ветер.
        На волнах белые гребешки. С гулом и грохотом стучится морю о землю, словно колотит о берег огромной, мокрой, тяжёлой рукой.
        У Ляли кружится голова, в ушах шумит, в глазах мелькает серая рябь.
        За крутыми волнами не видно сизой полоски берега. Его тоже, наверно, совсем залило водой.
        Вода дымится, она просачивается сквозь гальку. В воздухе носится солоноватая белая пыль.
        Тут Люда, Света и Ляля сидели недавно на камешке. Камня нет.
        Вон там стояла землечерпалка. Нет больше землечерпалки.
        Вон там торчал из воды камыш. Затопило камыш.
        Всюду, всюду вода…
        Вода гудит. У неё нет голоса. Она ревёт, как стадо коров. Она мычит так гулко и страшно, как будто грозит кому-то.
        Всё уже краешек берега. Всё больше моря. Всё меньше земли.
        Люди стоят, прижавшись к скале, и смотрят в воду.
        - Сказала, не ходи — и не ходи!.. — говорит какая-то старушка. — Так нет же, пошла! Всю душу из матери вынула!..
        Когда старушка говорит про мать и про душу, Ляля начинает плакать. Она вспоминает, что стоит одна на чужом, мокром, холодном берегу, что в толпе не видно даже тёти Сватьи, а что у всех здесь мамы… Она плачет всё громче.
        - Ну ладно, молчи, молчи! — говорит наконец какая-то тётенька. — Дитё, конечно, за бабушку убивается. Вполне понятно…

        Тётенька вытирает Ляле лицо кончиком своей косынки. И оттого, что кто-то её пожалел, Ляле становится ещё горше.
        Она плачет так громко, что все оборачиваются. Она теребит рукав полупальтика и говорит, как та старушка:
        - Всю душу вынули!
        Усатый председатель оборачивается и сразу узнаёт Лялю.
        Он подходит к ней, садится на корточки и показывает «козу бородатую».
        Ляля отворачивается и плачет.
        Тогда председатель говорит:
        - Ну, полно, полно! Не впервой, не потонет твоя бабушка. Не в таких штормах бывала. Такое уж наше дело рыбацкое, что ж плакать. За бабкой твоей никто не пропадал. Всех на берег выведет… Не плачь, дочка! Ишь ты, соломинка!.. До чего ж убивается! А в море и так, чай, много воды солёной. — Наклонившись к Ляле, он бережно обтирает ей нос шершавой рукой. — Не плачь, коток! Куда надо, так дадено знать и без слёз твоих. Даже в центре, в райкоме, идёт большое волнение… Если будет надобно, так полетит над самым над морем самолёт «У-2», чтоб бабку твою сыскать… Сам сяду, сам стану глядеть. Нам, детка, каждый рыбак дорогонек. У тебя вон бабка, а у меня их в море вон сколечко! — Он широко разводит руки. — И четверо, зёрнышко ты моё, сыновей…
        Председатель берёт Лялю за руку. Лялиной руке становится теплей, совсем тепло. Она крепко держится за его большую руку и прижимается головой к его кожаной тужурке. Ляля смотрит на море и на пушистые добрые усы председателя. А море окатывает его резиновые сапоги и брызжет пеной на Лялины новые тапочки.
        - Ну ладно, дитятко, ладно, — говорит председатель осипшим ласковым басом. — Ладно, сейчас придёт твоя бабушка. Вон даже катер в море за ней послали… Придёт, придёт твоя бабушка…
        И Ляля понимает, что все, кто здесь на берегу, все эти люди кого-то ждут. Один — папу, другой — маму, а третий — дочку. И всех, всех этих людей должна привести назад её бабушка. Она узнаёт в толпе даже того рыбака, который сказал, что его оговорили бабке и положили живого в гроб. Он смотрит в море, глядит вперёд, прижав козырьком ко лбу ладонь, и говорит: «Мда…»
        - Что за дитё? — спрашивает рыбак, увидев, как Ляля жмётся к председателю. — Не припомню что-то…
        - Варвары Степановны внука, — отвечает тот. — Константина дочка. Из Ленинграда к бабке в гости приехала.
        - Так, так, — говорит рыбак и смотрит на Лялины новенькие тапочки. — Ишь ты, вся исплакалась! — говорит он вдруг. — Видно, любит, жалеет бабку… Придёт твоя бабка. Ты даже в уме не держи чего худого. Не бывает, чтоб не пришла. Она у нас самый ведущий бригадир. Знаешь какой? Во!!
        Рыбак садится на корточки и показывает Ляле свой коричневый большой палец.
        Ляля смотрит на его палец и молча глотает слёзы.
        «Не придёт моя бабушка, — думает она. — Бабушка не придёт».
        «Схорони меня, внученька, на Есенской косе, — вспоминает Ляля. — Там мои деды спят, там и мне, рыбачке, лежать пристало».
        И вдруг, как будто отхлынув от ног, от берега, стучит ей в сердце большая волна: бабушки нет!.. Не вернётся бабушка. Как же так? Как же так не вернётся?.. А кто же скажет, чтоб ей расчесали косы?.. «Кто эта девочка?» — спросят на винограднике. «Это внука Сущёвой, — ответит Света. — Варвары Степановны, бригадирши, что в море потонула».
        Как так потонула?.. Да как же?.. Да что ж такое?..
        Ляля стоит, растопырив руки, и глядит на свои тапочки. Она хочет вздохнуть и не может.
        А кругом уже совсем темно. Ляле видно, как в море, далеко за волнами, мигает большой белый глаз. Это маяк. Он указывает рыбакам путь, чтобы не блуждали по морю.
        Люди приносят на берег фонари. Но свет фонарей не освещает моря, а только мелкую гальку на берегу.
        Ляля вспоминает про то, как бабушка на цыпочках уходила из дому, как велела Сватье расчесать ей косы…
        А вчера вот так же, наверное, стояла бабушка на берегу… «Где моя внука?» — думала бабушка и долго ходила по саду и по скале и кричала: «Оленька, Оля!..»
        А Ляля гуляла по винограднику и ела там виноград.
        Луна взошла, а бабушка всё ходила одна по станице, ступала по пыльной дороге своими большими ногами в жилках.
        Она ходила одна по станице, а люди заглядывали ей в лицо и говорили: «Ну ничего, ничего, Степановна, прибежит твоя внука». Только бабушка им не верила. Когда стало совсем темно, она зашла в пустой дом и стала глядеть в окошко.
        Тузик выл на своей цепи… Может быть, бабушке захотелось плакать. Может быть, бабушка даже заплакала бы, если бы не была бригадиршей. Бабушка, наверное, долго смотрела в окно. К сердцу ей подкатывала волна, и бабушка думала: «Что же это, да что ж такое… Где моя внука, Оленька?..»
        А в это время Ляля ехала на телеге…
        Так думает Ляля, стоя на берегу.
        …А большое бабушкино море шумит всё тише. Всё ровнее становятся волны на нём. Тихо шурша, отступает морская вода всё дальше от берега.
        И вдруг где-то очень далеко слышится стрекотание, похожее на стрекотание кузнечиков.
        - Идут! — говорит председатель, забывает про Лялю и оставляет её одну.
        «Бабушка!» — думает Ляля.
        - Идут, идут! — говорят кругом.
        - Идут! — вздыхает та самая старушка, у которой вынули душу.
        Старушка плачет. А кузнечик в море стрекочет громко, всё громче. Он гудит и жужжит.
        И вот совсем уже близко от берега виден нос моторного катера. За ним, слегка накренившись набок, как пять лебедей, плывут под парусами пять больших лодок.
        Все забывают про Лялю. И все толпятся у берега.
        - Ой, пустите, пустите, тётенька! — говорит Ляля.
        Только никто ничего не слышит.
        И вдруг наклоняется к ней тот самый седой весовщик, который чуть-чуть не надорвался от бабушкиной корзины.
        - Иди, иди! — говорит весовщик, берёт Лялю на руки и сажает её на плечо.
        Ляля сидит высоко. Теперь ей всё видно.
        - Голубчики светы! — кричит старушка, которая жаловалась, что из неё вынули душу.
        - Замолчи! — говорит очень строго председатель.
        Лодка подходит к берегу. О её борта бьются волны. Они взлетают высоко. Стоит какой-то большой весёлый человек на носу лодки. Он весь мокрый и блестящий. На нём сияет при свете фонарей резиновый плащ, похожий на бабушкину куртку.
        - Иван! — кричат с берега.
        - Чего? — отвечает кто-то с лодки.
        - Пап! — кричат с берега.
        - Тут я, сынок! — отвечает хриплый, густой голос.
        - Мария, Машенька-а! — кричит исплаканная старушка.
        - Бабушка-а! — ещё громче кричит Ляля.
        - Внука моя! — отвечает бабушка.
        Она стоит во весь рост в своей лодке. Она смотрит на Лялины мокрые ноги, на её измазанный в глине полупальтик.
        В свете фонарей будто что-то дрожит и блещет в бабушкиных глазах. Лицо у бабушки мокрое, рот у неё как будто полуоткрыт.
        - Эх ты, моя капелька! — говорит бабушка и отворачивается.
        Потом она словно опоминается.
        - Кто на берег пустил? — кричит бабушка. — Дитё, наверное, всё захолонуло…
        - Варварушка! — отвечает не своим голосом тётя Сватья, выбегает из толпы и трёт тёмной ручкой свои голубые, часто мигающие глазки.
        А бабушка стоит в лодке. Она вся залита водой. Ноги у бабушки обуты в те самые резиновые сапожищи, что она выносила нынче утром на цыпочках из хаты, чтоб не будить Лялю.
        - Держи концы! — глухо кричит бабушка.
        И люди с лодок бросают на берег канаты.
        Люди тащат канаты на берег, а море отбрасывает лодки от берега.
        Люди на берегу крепко вцепляются в канаты. Все люди, сколько их только есть на берегу, повисают на длинных канатах. Тут и председатель, и рыбак, на которого не глядит бабушка, и дети, и старики.
        Вот Люда и Света… Света плачет и жмётся к какой-то женщине в сером измокшем платке.
        Все тащат на берег бабушкину лодку.
        - Есть, взяли! — кричит Сватья не своим, а каким-то рыбацким, чужим голосом. И по ногам Сватьи хлещет намокшая от дождя юбка.
        Ляля тоже тянет за канат. Она кричит, как другие: «Есть, взяли!» И ей кажется, что, если она не будет тянуть и не будет кричать, бабушкина лодка опять уйдёт в море.
        - Глядите, рыбак какой объявился! — говорит, глядя на Лялю, председатель и хохочет.
        От смеха у него трясутся усы, трясутся толстые щёки, трясутся полы резиновой куртки.
        - Недаром внука Сущёвой! — говорит он, вдруг перестав смеяться, и, весь откинувшись, тянет канат, искоса взглядывая на Лялю.
        Все смотрят теперь в её сторону.
        Но Ляля занята. Она орёт и повисает на канате всей тяжестью своей. Ей жарко. Взмокший полупальтик бьёт её по ногам, как юбка по ногам тёти Сватьи.
        Ляля тащит бабушкину лодку. Два раза она падает на песок. Потом поднимается и тащит опять. Тащит до тех пор, пока лодка не врезается в берег.
        В лодке много рыбы. Ещё больше, чем было позавчера!
        - На! — говорит председатель и поднимает Лялю на руки. — Забирай свою бабушку.
        - Измокла? — спрашивает бабушка. — Ах ты, мой ладненький!
        Ляля сидит у бабушки на руках. В первый раз она видит совсем близко бабушкино лицо, покрытое мелкими морщинками. Кожа на нём сухая, от ветра воспалённая и шершавая. Из черноты лица смотрят на Лялю два светлых, выцветших глаза с красными веками.
        Глаза у бабушки спокойные, как вода в стакане, и глубокие, как бабушкино море. И добрые-добрые — ещё добрей, чем глаза у тёти Сватьи.
        - Бабушка! — удивившись, говорит Ляля, будто видит бабушку в первый раз.
        - Ладно, молчи, молчи! — лукаво отвечает бабушка и жмурится. — Уж будто и боялась?
        - А вот и боялась! — говорит Ляля.
        Бабушка ставит Лялю на песок, кричит: «Анюта! Веди ребёнка домой!» — и закатывает рукава своей куртки.
        Она раскладывает рыбу в плетёные корзины.
        Рыбы много, и всё крупная, тяжёлая…
        - Ишь, до красной дошли!.. — говорит председатель, наклонившись над корзиной.
        Там лежит невиданная, усатая, длинная рыба.
        Рыба бьётся и хочет выпрыгнуть прямо бабушке в лицо. А бабушка смотрит на рыбу, сдвигает локтем со лба свою резиновую шапку и говорит:
        - Эх, да разве ж это осётр? Разве ж это осётр? Не видывали вы осетров. Не осётр это вовсе, а просто камса какая-то…
        «Я буду скучать»
        У вокзала стоят деревья с жёлтыми листьями. На дороге густые от грязи, тёмные лужи. Дорога размыта дождями.
        Это осенний месяц — октябрь.
        К станичной платформе медленно подъезжает поезд.
        Оттуда выходят бабы с бидонами. Прихрамывая, спускается по ступенькам вагона колхозный садовник. На спине у него большая корзина с грушами.
        Посредине платформы стоит одинокий носильщик. На груди у носильщика поблёскивает медаль «За оборону Одессы».
        - Дамочка! А не надо ли поднести чемодан? — говорит носильщик.
        Женщина, которой носильщик хотел поднести чемодан, и моряк, который не дал носильщику понести чемодан, — Лялины мама и папа. Они приехали в бабушкину станицу.
        Молча идут они по широкой дороге, размытой дождями.
        - Ну что? Скажи!.. — говорит мама.
        - Да ничего, ничего, Зая, — говорит папа. И опять молчит.
        Он смотрит на домики, на камышовые крыши в начале станицы, на глубокие колеи милой земли, по которой так давно не шагали его большие ноги.
        Спешат на рынок бабы с бидонами.
        Проезжает по краю дороги телега, нагруженная виноградом. На ней сидит молодая девушка в шерстяном платке. Она лузгает семечки и смотрит туда и сюда.
        Телега вздрагивает. Из-под её колёс во все стороны брызжет грязь.
        - А видно, пожалуй, и здесь, что земля чернозёмная, — говорит папа. — Эх, и богатый же край!
        - Да, да, — говорит мама. Она задумалась.
        Шуршат с обеих сторон дороги деревья. Шелестят сухими, редкими листьями. Ветер толкает ветки, отрывает от них листки. Взметнувшись, словно широко вздохнув в последний, в самый последний раз, лист становится дыбом на ветке. И вдруг подламывается. Он летит на дорогу, кружится и падает. Там и лежит, желтовато-красный, и хочет опять взлететь. Да не взлететь ему больше. Намок. Отяжелел.
        Долго идут Лялин папа и Лялина мама по осенней, размытой дождями дороге к бабушкиному дому. На дороге глубокие борозды, полосы от колёс телеги.
        Вот дом с резными балконами. У дома толпятся мальчишки. Мальчишки шумят и сплёвывают на дорогу виноградные шкурки и косточки. Ветер с моря треплет ленточки их бескозырок.
        Увидев, что по дороге идёт моряк, мальчики вытягиваются и опускают руки по швам. У них в руках зажат недоеденный виноград. Моряк проходит, и все мальчишки, повернув голову, провожают его внимательным взглядом. Они успели заметить сияние золотых нашивок на его рукаве. Опомнившись, они бегут за ним гуськом по дороге, сплёвывая на ходу виноградные косточки.
        - Привет, орлы! — улыбнувшись говорит папа и машет им свободной от чемодана рукой.
        …Вот Центральный сад. Под сухими, жёлтыми липами кто-то тонко играет на фистуле.
        - Ты не устала, Зая? — тихо говорит папа.
        - Нет, ничего, ничего, — отвечает мама, косясь в его сторону и чуть-чуть улыбаясь. — Я могу идти гораздо быстрее.
        И они идут всё быстрей.
        Вот наконец желтеет издалека широкая крыша колхозной конторы. Вот зелёный забор. К нему прибита та же, хорошо знакомая папе, табличка: «КОЛХОЗ «ЗАВЕТ ИЛЬИЧА». Под табличкой висит щиток.
        - Погоди-ка, Зая, секунду, — говорит папа и останавливается.
        «Бригадир Сущёва Варвара, — бегло читает папа, — 308 %. Звеньевой Латыш Иннокентий — 284 %. Ловец Мишур Надежда — 202 %…»
        - Ну же, идём! — говорит мама.
        - Не подкачала, не подкачала моя старушка! — смеясь, говорит папа. И, взяв маму за руку, идёт всё быстрей и быстрей к концу станицы, к самому морю, к бабушкиному дому.
        Вот и море. Папа смотрит на море. Оно скучно-серое в этот осенний месяц. По самому краю моря тянутся деревянные мостки. У мостков стоят катера. Из трубы огромной судоремонтной верфи валит в небо коричневый дым…
        - Погоди-ка, Зая, — вдруг говорит папа и опять останавливается. Он смотрит на трубы в порту.
        Папе хочется улыбнуться, но улыбка у папы выходит странная. Такая, словно что-то крепко и сладко сжало папино сердце. Ему хочется закрыть глаза и постоять, задумавшись и отвернувшись от всех. Постоять, да так, чтоб никто не увидел, как он задумался.
        - Идём же, Костя! — говорит мама.
        Они идут. Вот наконец и бабушкин дом. Вот зелёные ставни на окнах бабушкиного дома.
        - Да, так было и в последний раз, — говорит папа. — Только крышу, видно, перекрывали, и дерево подросло во дворе.
        С моря дует колкий, протяжный ветер, и слышится гул. Мягко лопочут от ветра зелёные ставни бабушкиного дома.
        - Четвёртый час, — говорит папа. — Матушка, верно, уже вернулась с рыбалки.
        У забора сидят на корточках, наклонившись над лужей, три девочки.
        - Даёшь концы! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка.
        - Трос крепи, крепи трос! — отвечает не своим голосом белоголовая.
        В луже, к которой они наклонились, плавает лодка.
        - Чего зеваете! — кричит черноволосая девочка. — Трос крепите! Крепите трос! Никак не податься к берегу…
        Услышав это, папа вдруг останавливается и ставит на землю свой чемодан.
        …Вот так же, вот точно так же он сидел на корточках у этого вот забора. Только тогда забор был некрашеный… И на его, на папином, корабле был как будто бы другой парус — не матерчатый, а газетный…
        - Ну что?.. Скажи! — говорит мама и осторожно берёт папу за руку.
        - Да так… — говорит папа.
        Он стоит в тени чужого дома, прислонившись к чужому плетню, и никак не может припомнить, какой был парус… «Нет, всё ж таки, кажется, не матерчатый… из газеты…»
        - Сортируй чередом! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка. — Как на танцы-баланцы, так вы мастера!!
        На чёрной девочке плотно застёгнутый полупальтик. В волосах у неё гребёнка с мелкими камешками.
        - Ля-ля! — чуть слышно говорит мама.
        Девочка поднимает голову и оборачивается.
        - Мама! — кричит она и повисает на маминой юбке.
        - А я? — говорит папа.
        - Бабушка, бабушка, папа приехал! — на всю улицу кричит Ляля.
        И вот из дома выходит бабушка.
        - Константин! — говорит бабушка. — Костя!.. Костенька!
        - Матушка! — говорит папа.
        Они подходят друг к другу, и вдруг становится видно, что папа гораздо выше, чем бабушка, и что бабушка старенькая.
        - Костенька! — повторяет бабушка. — Сынок! — и смотрит на папу.
        - Успокойтесь, матушка! — говорит папа дрогнувшим голосом и обнимает бабушку.
        Из всех окон по всей улице выглядывают хозяйки. Смотрят, как бабушка обнимается с папой.
        - К Варваре Степановне сынок приехал, — говорят хозяйки. — Меньшой, Кинстинтин. Так, видно, ноги у ей и подкосились. Ясное дело — мать!
        Папа тихонько проталкивает бабушку в открытые двери. Когда они вместе проходят в комнату, папа вдруг нагибается. Он большой, а двери в бабушкином доме не очень высокие.
        - Кинстинтин, голубчик! — кричит Сватья, когда бабушка с папой заходят в дом.
        - Тётушка! — говорит папа и улыбается так широко, что видны все его зубы.
        Так Ляля вдруг узнаёт, что тётя Сватья приходится папе тётушкой.
        В это время бабушка вспоминает, что она ещё не здоровалась с мамой.
        - Здравствуй, невестушка! — вдруг говорит бабушка.
        И они целуются.
        А Ляля стоит рядом и смотрит на папу, маму и бабушку.
        - Откуда это? — расцеловавшись с бабушкой, шёпотом говорит мама и смотрит на серый Лялин полупальтик, на голубое платье, которое бабушка справила ей на рост после осенней путины. Маме, видно, не нравится Лялин новенький полупальтик. Лицо у мамы такое, как будто она подавилась сливовой косточкой.
        Но потом она замечает, что щёки у Ляли коричневые и что она стала толстой.
        - Как ты выросла! — говорит мама, улыбается и снимает шляпу.
        - Можно, хозяйка? — кричат с порога.
        На крылечке толпятся гости: тётя Фрося, председатель колхоза и конюх Митрич.
        - Покажись, орёл! — кричит председатель папе и от радости крепко хлопает папу по серединке спины.
        - Фёдор Матвеевич! — кричит папа не своим голосом и от радости крепко хлопает по серединке спины председателя.
        Так они стоят и довольно долго похлопывают друг дружку по спинам.
        - Ну-ну, — говорит председатель. — Слышали. Даром что на отшибе… Орёл!.. Эх, а я твоего папаню вот этакого знавал, — вздыхает он вдруг и глядит на Лялю.
        - Алексей Дмитрия, голубчик! — говорит папа, обернувшись к конюху Митричу.
        Митрич мелко и часто кланяется.
        - Что, не узнал, браток? — говорит Митрич. — Небось постарел? — и отчего-то подмигивает папе.
        Они обнимаются.
        - Костенька! — говорит тётя Фрося и повисает на папиной шее. — Костенька, Костенька! А Ивана нет… Нет Ивана… Убили… А уж как был бы рад повидаться с меньшеньким! Не дожил Иван, нет, не дожил…
        - Не надо, тётя Фрося! — говорит папа. — Услышит матушка…
        Но бабушка уже всё услышала.
        Она вдруг выпрямляется.
        - Пришли они за ним, — говорит она тихо и смотрит прямо папе в глаза. — Пришли за ним… Руки связали. В спину прикладом тычут. Я и слова сказать не успела — повели из хаты. Я за ним. Бегу, кричу: «Куда? Куда?..» И не слушают… Заметалась я, к ихнему главному кинулась. «Да что ж это?.. — кричу. — Да как же?..» — «Гут, говорит. Ступай. Буду посмотреть». Пошла я. До колодца дойти не успела, слышу — стреляют.
        Упала я на землю, сердцем чую: нет Ивана! Потом уж я хату ихнюю подпалила. В камыше жила, как зверь дикий, и жгла. И всё мало мне было. Всё жгла. Искупляла Ивана.
        - Не надо, матушка! — говорит папа, сжимает вдруг кулаки, как Ляля, и прижимает их крепко-крепко к глазам.
        …Вот и вечер. Тётя Сватья в четвёртый раз ставит под окнами самовар. Залетают в хату горький дымок и мелкие искры. Чернеет небо. Но больше уже во тьме не стрекочет кузнец, не горит светляк. Потому что осень. В окошко хаты влетают только искры от самовара.
        Все сидят у стола.
        - …Герой, — продолжает папа. — Это прямо-таки удивительно!
        - Константин, прекрати! — говорит мама.
        - Ну чего же, ведь все свои… — говорит папа. — Нет, представьте, матушка, когда я был в госпитале, так она с годовалым ребёнком…
        - Константин, я уйду, — говорит мама.
        - …так она с годовалым ребёнком, — торопится папа, — четверо суток в теплушке, и шла семьдесят вёрст в мороз по шпалам с ребёнком… Так когда она вдруг показалась в палате…
        Под окном раздаётся плач.
        - Кто там? — окликает тётя Сватья.
        Мама встаёт и смотрит в окошко. Торопливым шагом она спускается в сад. За ней вприпрыжку семенит Ляля.
        Прижавшись к стенке, рядом с бабушкиным самоваром, стоит соседская Люда.
        Люда плачет.
        - Что с тобой, девочка? — подобрав платье и осторожно присев на корточки, говорит мама. — Ну что, ну скажи!
        Люда не оборачивается.
        Мамины тёплые руки в колечках обнимают Людину тоненькую дрожащую шейку. Мама тянет её к себе, обдаёт её своей душистой теплотой.
        Люда плачет.
        - Ну-ну, — говорит мама, ласково наклонившись над Людой, — я всё знаю. Ты стояла, наверно, вот тут под окошком и услышала, что мы шли по шпалам… Тебе нас жалко стало. Но ведь мы не замёрзли, мы тут…
        - Что? — говорит Люда, оборачивается и, удивившись, смотрит на маму.
        - Ну полно, девочка, полно! — говорит мама.
        - Ляльку не увозите, вот что! — не своим голосом кричит Люда. — Я могу приглядеть. А у нас есть тоже десятилетка.
        Ляля посапывает.
        - Но ведь мы же с тобою договорились, девочка, — прищурив глаза и привстав, серьёзно говорит мама, — что, когда наступят каникулы, ты приедешь к нам, в Ленинград, посмотреть на поле «Жертв революции». Ну, как ты считаешь? Договорились?
        - Могу, — подумав, говорит Люда.
        Ляля стоит в сторонке и, мигая, как тётя Сватья, смотрит на маму и Люду.
        И вдруг она замечает, что Люда очень хорошенькая. Она даже немножко похожа на Лялину маму. У ней такие же беленькие волосики, как у мамы, такое же тонкое, узкое личико, такие же голубые, в колючих ресницах глаза, только, пожалуй, у Люды они покруглее. Но это даже ещё лучше…
        - Мама, а Людка, когда я тонула, вытянула меня из моря за волосы, — вдруг говорит Ляля.
        - А! Что? — говорит мама, и глаза у неё сейчас же становятся круглыми, как у Люды.
        - Зая! — кричат из комнаты.
        - Сейчас, — отвечает мама, берёт Люду за руку и заходит в дом.
        За ними вприпрыжку семенит Ляля.
        - Садись, пожалуйста, девочка, — шёпотом говорит мама.
        Люда поглядывает на бабушку.
        - Чего ж, садись! — говорит бабушка. — Раз вошла, так садись. Давно бы так. Нечего плач разводить под окнами. Закусывай!
        Конюх Митрич пододвигает к маме тарелку и говорит:
        - Отведайте, Зинаида Михайловна. Икорка, конечно, осенняя, свежий улов. Но, конечно, может быть, не понравится?..
        Он протягивает маме тарелку и отставляет мизинец. В ухе у него поблёскивает серьга.
        Мама берёт тарелку и смотрит на Лялю.
        - Нет ли рыбки солёненькой? — задумчиво спрашивает тётя Фрося.
        - Как не быть, отчего же? — радуется Сватья. — Рыбка есть.
        И она выносит из кухни копчёную рыбу.
        - А детки, детки чего ж не едят? — хлопочет тётя Фрося. — Вот икорка, вот пирожок, вот сольца… — говорит тётя Фрося.
        И она так щедро и так широко пододвигает к девочкам блюдце с солью, как будто соль на бабушкином столе самое главное угощение.
        Но Ляля не ест. Она дует в блюдечко с чаем.
        «Как будто это море, — думает она про свой чай и дует сильнее. — Вот ветер поднялся. Непогода!»
        Она бросает в блюдце хлебную крошку: «А это бабушкина байда». Крошка тонет, и Ляля сразу пугается: «Ай, что же это я наделала! Надо скорее вызвать катер! Конечно, надо бы вызвать катер», — повторяет она про себя громким голосом председателя и, запустив в блюдце палец, принимается вылавливать крошку.
        - Что ты там ловишь, Ляля? — говорит мама. — Разве так делают?
        - Байда потонула, — виновато говорит Ляля.
        Бабушка внимательно смотрит на Лялю и вдруг начинает смеяться.
        - Что с вами, матушка? — говорит папа.
        Бабушка мелко-мелко хохочет. Она хохочет, не поднимая кверху прозрачных, выгоревших от солнца и ветра глаз. Она трясётся от смеха. Трясутся бабушкины опавшие, старенькие, раскрасневшиеся от чая щёки, её старые, тёмные руки, кончик её новой косынки.
        - Видно, радуется, что сынка повидала, — говорит конюх Митрич.
        А бабушка всё хохочет.
        - Ба-бушка! — говорит Ляля.
        Бабушка всё хохочет.
        - Ой, ну бабушка! — говорит Ляля и тянет бабушку за рукав.
        - Ладно, ладно, — говорит бабушка и вытирает ладонью глаза. — Уж будто и будешь скучать по бабушке?
        «Скучать?.. Значит, долго я тебя не увижу, бабушка? Значит, я от тебя уеду надолго?» — глядя на бабушку, думает Ляля.
        Она задумывается.
        Залетают в окошко искры от пятого самовара. Ляля дремлет, сидя рядом с притихшей бабушкой и уронив голову на ладошку. Откуда-то из углов в глаза ей ползут широкие нежные тени. Глаза слипаются. В глазах мелькает бурьян. По бурьяну бежит петух. В поле качается обгорелая балка.
        По широкой дороге в клеёнчатой куртке и шапке ходит босая бабушка. Море окатывает её солёной водой. Что-то блещет в бабушкиных глазах. Лицо у бабушки мокрое. Рот как будто полуоткрыт…
        - Эх ты, моя капелька! — говорит бабушка.
        - Бабушка, ты моё море! — подумавши, отвечает Ляля и вздрагивает во сне.
        - Константин, она, кажется, простудилась, — встрепенувшись, говорит мама.
        - Да нет, Михайловна! — отвечает, махнув рукою, тётя Сватья. — Видать, что ты молодая матка… Это ж к росту. Дитё растёт.