Мусорщик Дарья Вильке
        Время - детство
        Его зовут просто - Мусорщик. И его мир прост - Мусорщик состоит из мусора и только мусор он впускает в свою жизнь. Но однажды к нему подселяют чужака. Проходящего. Странного - чужого и одновременно совсем своего. Он принесет перемены и множество вопросов. Что будет, если попробовать жить по-новому? Что станет с будущим, если разобраться с прошлым и полюбить настоящее? То, что нам не нравится в других, - не наше ли это отражение? «Мусорщик» - сказка в декорациях современного города, философская притча о себе и о других.
        Дарья Вильке
        Мусорщик
                        
* * *
        I. Утро
        Когда у Мусорщика настает утро, к остальным приходит ночь. В спальном районе выключают торшеры, похожие на космические корабли. В центре города гаснет лампа у постели на старинном столике, доставшемся от бабушки. Лишь где-то в новостройке остается гореть ночник - чтобы не было так страшно в темноте. Засыпает город огромным зверем.
        И тогда Мусорщик открывает глаза.
        Когда Мусорщик открывает глаза, он каждый раз видит огромные ступни, которые торчат из-под ватного одеяла, потому что им жарко, жарко в толстых вязаных носках с зелеными лосями и снежинками. Носки с лосями и снежинками связала мама - мамы давно нет, а носки есть, и у них дырка на пятке. Была дырка - пока Мусорщик ее не залатал, так залатал, что осталось одно воспоминание о дырке.


        Мусорщик всегда латает старые вещи и никогда не выкидывает их: ведь это глупость - выкидывать хорошую вещь, правда же?
        Когда-то у Мусорщика было имя - как у всех. Но кто ж знает и помнит имена мусорщиков? Поэтому он и стал - просто Мусорщик.
        Он просыпается и уже знает, что он - Мусорщик. Просто потому что его утро приходит раньше всех.
        Мусорщик встает и наощупь идет по темной квартире - шершавый проем спальни, гладкие обои в коридоре, металлическая холодная дверная ручка - в туалет. Он не любит темноты, боится ее и крепко зажмуривает глаза, чтоб не видеть ее, пока идет. Мусорщик вообще много чего боится.
        К примеру, если в дверь звонят и надо открыть - тогда придется глубоко вздохнуть, решиться и посмотреть в темноту там, за дверью. И тот, кто там стоит, заранее кажется страшным - потому что ведь Мусорщик его точно не знает. Поэтому он просто не открывает дверь никому. Еще он боится людей, когда их много, когда они галдят и толкаются, или просто проходят мимо и смотрят на него - мало ли чего там в их взгляде? Поэтому он не любит ходить в магазины и очень радуется своей работе, которая начинается тогда, когда все спят. А если ему хочется есть, то он просто звонит по телефону и заказывает пиццу. Человек, который привозит пиццу, звонит не в дверь, а по телефону, поэтому дверь ему открывать не так страшно.


        И если уж совсем по-честному, то Мусорщик боится еще и балкона. Ведь если выйти на балкон, на который годами никто не выходит, у тебя точно будут грязные ноги. А потом ты вернешься в квартиру - и с тобой вернется вся грязь, что жила долго-долго на улице. Каждый раз будет повторяться такая история, пока уличная грязь не победит тебя окончательно.
        Мусорщик был уверен, что у него хорошенький и ладненький балкон, но наверняка он этого, конечно, не знал. Прямо под его балконом раскинулся большой парк, а в парке стоял старинный отель. И если выйти на балкон - если, конечно, выйти - то можно было б увидеть, как морщатся коричневыми шершавыми складками старые деревья, как прыгают по веткам суетливые белки, а у корней зацветают первые нарциссы. Можно было б даже услышать горьковатый запах клейких тополиных почек - если выйти на балкон.
        Мусорщик часто думал, что балкон - это как нос или, там, уши. Оно вроде бы и твое - а выставлено на всеобщее обозрение. И каждый хам может посмотреть и хмыкнуть: «Ну и шнобель!» И не спрячешься. С балконом та же история - все на виду.
        Иногда, в самых смелых мечтах, Мусорщик представлял, что на балконе можно было бы посадить, к примеру, лаванду и поставить зонтик от солнца - к примеру, в желтую и белую полоску. Или же выйти днем из дома, окунуться на улице в галдящую разноцветную толпу, зайти в парк, небрежно бросить на столик кафе старый шарф и заказать чашку кофе. А когда кофе принесут - только тогда, не раньше! - поднять голову и посмотреть туда, где виднеется меж старых деревьев его дом. Отсчитать положенные этажи и замереть, чувствуя запах кофе и узнавая свой балкон. На котором - это будет, обязательно будет видно издали - сиреневыми шапками махортится лаванда и чуть-чуть поворачивается от ветра солнечный зонтик. В желтую и белую полоску.
        Но потом Мусорщик вздрагивал и пугался. И старался забыть все это как страшный сон - и лаванду, и кафе, и зонтик в желтую и белую полоску. Потому что очень страшно было поглядеть на свой балкон с улицы - вдруг он вовсе не такой, как ты себе представляешь? И очень страшно было представить себя в парковом кафе - вдруг все пойдет не так, как ты думаешь?

        Так вот, утро.
        Холодная ручка двери - туалет. Мусорщик нащупывает на стене квадратик выключателя, и выключатель сухо щелкает под пальцами. И только тогда Мусорщик открывает глаза. Он открывает глаза медленно - чтобы все они, все-все успели убежать. Так у них заведено - Мусорщик открывает глаза, а мокрицы тут же сигают в щели, чтоб он их не заметил. Мусорщик улыбается про себя: «Уважают».
        Потом он бреется наощупь - у него, конечно же, есть дома зеркала, как у всякого приличного человека, но он так давно не мыл их, что они стали мутными и заросли пылью. Теперь даже если подойти к зеркалу, оно будет похоже на пустую картину в рамке - такое оно грязное. Но это даже и к лучшему - Мусорщику совершенно не хочется видеть, как изменилось его лицо с тех пор, как он в последний раз смотрелся в зеркало. Вдруг он увидит что-то пугающее? Что-то неприятное? Нет, куда лучше без зеркал.


        Мусорщик пьет кофе из старой чашки и задумчиво смотрит во двор, пустой и утренний. Только хорошие могут быть счастливыми, думает Мусорщик каждое утро. Так ему когда-то говорила мама. Каждое утро, когда мокрицы бесшумно прячутся, Мусорщик думает, ну когда же, когда уже придет счастье? Он же ведь хороший - он никому не делает зла - он еще не убил ни одну мокрицу в жизни и даже не травил их всякой химией, он хорошо работает. Мусорщик не знает точно, как чувствует себя счастливый человек, но надеется, что сразу поймет, когда счастье наступит. Ведь он его заслужил.
        У Мусорщика - утро.
        А на всех уже накинулась самая темная, предрассветная ночь - поэтому они Мусорщика и не видят.
        Мы ведь частенько не замечаем тех, без кого нам не обойтись.
        II. Мусор
        Мир состоит из мусора. Старого и нового. Это знает любой мусорщик.
        Новый мусор отличается от старого только новизной - уверен Мусорщик, поэтому очень, очень глупо покупать все время новый и выкидывать старый мусор. Тем более, что стоит немного подождать - лет пятьдесят - и старый мусор превратится в старинный. Тогда его назовут антикварным. Или винтажным. Или еще как-нибудь красиво. И станут продавать за большие деньги.
        - Глупые, глупые люди, - бормотал Мусорщик, добравшись до свалки.


        Мусорная машина сначала долго едет по бесконечным улицам, ей подмигивают ночные еще фонари и машут двери, за которыми - мусорные баки. И только потом она доезжает до свалки.
        - Глупые люди, глупые, - горячо говорит Коллеге Мусорщик.
        Иногда он от нее устает, от свалки. Но чаще - ждет встречи, словно ребенок новенького велосипеда. Так, что даже покалывает в кончиках пальцев.
        Потому что здесь - целый мир, далекий и прекрасный. И часть этого мира всегда можно унести с собой.
        Люди выкидывают что попало, не задумываясь, злится иногда Мусорщик. А потом уносит домой торшер. Или радиоприемник. Или плетеную газетницу. У торшера всего лишь грязный абажур - его ведь можно и отчистить, радиоприемник - просто старый, и у газетницы - одна-единственная прореха, если поставить ее прорехой к стене, то ничего и незаметно.
        Мусорщик не может оставить хорошую вещь на свалке - поэтому дома у него четыре тостера, пять старых кассетных магнитофонов и три электрогитары.


        Однажды он нашел на свалке мандолину. Сначала замер, не решаясь поверить своим глазам, а потом нагнулся и осторожно и быстро схватил мандолину за гриф - чтоб никто не опередил - и воровато оглянулся: не видит ли никто, как он радуется.
        В детстве, когда еще была мама, у них дома была мандолина. Похожая на эту - только не такая потрепанная и со струнами. Мама иногда снимала мандолину со стены, чуть подкручивала колки, садилась, будто обнимая мандолину всем телом, будто вбирая ее в живот - и играла. Пальцы мамины легко прикасались к струнам - будто бабочки вспархивают неслышно - и в доме все становилось музыкой. Странной музыкой, какими-то печальными и пронзительными напевами - их Мусорщик помнит до сих пор.
        И может даже напеть - но не станет, потому что зачем будить прошлое?
        Мусорщик притащил мандолину домой, вытер ее хорошенько. Покрыл лаком, замазал большую трещину и натянул новые струны. Он снимает иногда мандолину со стены, обнимает ее всем телом, словно втягивая в живот, и тихо сидит так. Он не умеет играть так, как мама, но может только представлять, как по квартире волнами расходится музыка - странные и печальные напевы, словно из далеких и непонятных стран, где воздух, может быть, пахнет морской солью или апельсиновыми деревьями, цветущей черемухой или свежей огородной зеленью.

        Вот такая у Мусорщика свалка.
        - Слышь? - сказал сегодня Коллега Мусорщику. Он всегда говорил «слышь» - на всякий случай, наверное: вдруг другой его не слушает. - Слышь, скоро и нас достанут этой войной.
        - Какой войной, - не понял Мусорщик.
        Мусорщик не читал газет и не смотрел телевизор. Потому что там ничего, кроме мусора, говорил он. Конечно, от газетного мусора не загородиться вовсе, он настырный: заголовки бьют по глазам из витрин газетных киосков, черными буквами зазывают передовицы с листов, подложенных под бутерброды вместо тарелки.
        Мусорщик, само собой, слышал, что где-то идут войны и свергают правительства, но тут же и забывал об этом - его ведь это совсем не касалось.
        - Ну и вот - война, - повторил Коллега, - беженцы. Они сказали, по квартирам распределят.
        - Как - по квартирам? - обмер Мусорщик, представив себе каких-то чужих людей, бродящих между его старыми торшерами, трогающих чужими руками его тостеры или, того хуже, мандолину.
        - Ну так. Приедут с бумагой из Управы - и попробуй не пусти.
        Вечером Мусорщик ворочался в постели - даже носки с лосями не помогали заснуть.
        Есть ведь мусор, который хочется принести домой, вроде гитар и тостеров. А есть тот, что хочется оставить за порогом - вроде войн, несчастий и чужих людей.
        «Мусор. Все мусор, - думал Мусорщик, засыпая. - А к себе никого не пущу».
        II. Проходящий
        Однажды в дверь позвонили. Потом постучали. Потом снова позвонили. И потом снова постучали.
        Мусорщик замер в прихожей, как был - в пижаме и вязаных носках с лосями и снежинками.
        Обычно звонящие были ненастойчивы и стеснительны - позвонят и перестанут. Но сегодня что-то изменилось.
        «Кому я нужен вечером?» - лихорадочно думал Мусорщик, не решаясь подойти к двери, которая вдруг ожила и стала казаться странным животным. Чего от него ждать - непонятно. Вдруг укусит?


        В дверь позвонили еще раз - длинно и долго.
        «Противный у меня какой звонок, - подумал Мусорщик. - Надо, что ли, вообще его выключить - зачем он мне?»
        Он подошел к двери и приложил ухо к деревянной шершавой ее коже. Дверь пахла старинным шкафом, чуть-чуть - ореховой скорлупой, а если втянуть воздух ноздрями изо всех сил, то даже непонятно горчила, словно кто-то, готовя ее, переложил ванильного сахара и ваниль из сладости обратилась в горечь.
        За дверью шебуршали и переговаривались. Кто-то сказал - Мусорщик это точно услышал - «полиция», и у Мусорщика дернулось плечо, будто его вдруг задела пролетающая мимо птица, неожиданно и неприятно.
        Можно было бы посмотреть в глазок, но тогда они уверятся в том, что я дома. Мусорщик стоял, обняв дверь, пахнущую орехом и горькой ванилью, - и вдруг они снова постучали. И Мусорщику показалось, что они стукнули куда-то ему в грудь, и дрожь старой двери рикошетом отозвалась где-то в самой середине сердца.
        - Полиция! - выкрикнули громко и нетерпеливо. А потом, помолчав и подумав - Откройте!
        Мусорщик понял - придется открывать. Все равно придется. За дверью стало вдруг тихо - они перестали шебуршиться и переговариваться, словно почувствовали, что он сейчас откроет.
        И тишина за дверью вдруг представилась ему совсем черной и вязкой, тягучей, как липовый мед, и глубокой, словно старый заброшенный колодец.
        Мусорщику представлялось, как тишина становится все глубже и гуще, как она медленно меняется, превращаясь в его страхи, как у нее вырастают руки и ноги, и цепкие пальцы, и сумрачные глаза появляются в стылых тенях под бровями - и от этого вдруг разом пересохло в горле, а спина стала такой липкой, что пижама приклеилась к ней парусом, лишенным ветра.
        Мокрой и какой-то чужой рукой Мусорщик повернул в замке ключ, который всегда торчал в двери - на всякий случай. Нажал на дверную ручку, которая свежевыловленным карасем норовила выскользнуть, - и распахнул дверь.
        За дверью не было темноты - а были два молоденьких полицейских и непонятный тип. Мусорщику он сразу же не понравился: заросший щетиной, неизвестно отчего веселый и очень говорливый - это Мусорщик тоже понял сразу.
        У чужого были густые кустистые брови, взгляд исподлобья и веснушчатый нос, будто солнце только его и усмотрело на веселом лице.
        - На подселение, - деловито буркнул долговязый полицейский и сунул Мусорщику официальную бумагу с гербами и печатями.
        Второй полицейский дулся. Недоволен, подумал Мусорщик, - недоволен что я так долго не открывал.
        - Какое подселение? - будто бы ничего не зная, сказал Мусорщик. - Какое еще подселение! - и голос чуть повысил, чтобы знали, что он в своем праве.
        - Война, беженцы, - терпеливо перечислил обиженный полицейский. - Подселение - все дела. Закон, понимаете ли.
        - Какой такой закон, - насупился Мусорщик, и у него нестерпимо зачесалась левая пятка - в теплых носках стало вдруг жарко. - Какой же тут закон может быть, у меня места нет, некуда тут беженцам.
        - А им везде некуда, - сказал долговязый полицейский и голубые глаза его стали совсем прозрачными. - У вас две комнаты. - И он ткнул пальцем в государственную бумагу с гербами и печатями.
        - Всего хорошего! - сказал обиженный полицейский и приложил руку к козырьку.
        - Всего хорошего! - повторил долговязый и развернулся на пятках, словно с Мусорщиком было навсегда покончено.
        - Я в суд на вас подам, - беспомощно крикнул Мусорщик им в спины.
        - Да подавайте, - не оглядываясь, отозвался долговязый и дернул плечом презрительно, и Мусорщик, не видя, почувствовал, что глаза у того стали еще прозрачнее и голубее.
        - Ну что, привет?! - весело сказал небритый чужак и хлопнул Мусорщика по плечу. - Пошли? - и сделал шаг в чрево Мусорщиковой квартиры, словно всегда там жил.
        «Чтоб ты провалился!» - неожиданно зло подумал Мусорщик и сам себя испугался.
        Он засеменил вслед за чужаком и захлопнул дверь - а что ему еще оставалось?
        Проходящий. Мусорщик прозвал его Проходящим. Все чужое ведь рано или поздно проходит - мимо. Вот и Мусорщик надеялся, что когда-нибудь Проходящий исчезнет - как все чужое.
        Конечно, у Проходящего было имя - и оно змеилось длинно по бумаге с гербовыми печатями.
        Только кто ж запоминает чужаков по именам?..
        III. Яичница
        В доме пахло луком.
        Жареным луком.
        Мусорщик почувствовал это сразу же, как только вошел в подъезд. Почувствовал - и удивился. В это время дом пахнуть жареным луком никак не мог.
        Запахи дома Мусорщик знал наперечет - утром из окон, открытых в подъезде, пахло холодом со двора и притихшей за ночь пылью, вечером - терпкими женскими духами, кажется, пропитавшими лифт, и запеченным мясом и жареной картошкой на ужин, а днем - ворохом писем, которые приносит почтальон в почтовые ящики и полными сумками, которые приносят из магазина.


        Когда Мусорщик возвращается с работы, многие давно уже пообедали, а ужин еще и готовить не начинали, поэтому в этот час в подъезде пахнет только тишиной и ожиданием предвечерней суеты. И больше ничем.
        А сегодня пахло жареным луком.
        Мусорщик подходил к своей двери - одна ступенька, еще одна, перепрыгнуть через три разом - и понимал, что пахнет, наверное, из его квартиры. Он повернул ключ в замке, и запах жареного лука накрыл его с головой - и он вспомнил сразу, как дома всегда жарили лук: сначала кидали его в кипящее масло, и полоски лука прыгали и переворачивались в нем, словно живые, потом становились золотисто-желтыми, потом коричневели, пряно-сладковато пахли и потом были уже совсем готовы.
        «Сколько лет я не ел жареного лука! - подумал вдруг Мусорщик. - Когда я ел его в последний раз-то?»
        - Здор?во! - проорал Проходящий из кухни, и Мусорщик поморщился - ну почему надо каждый раз орать, неужели нельзя спокойно разговаривать, неужели надо радоваться, как щенку?
        - Здор?во, - угрюмо ответил он и снял ботинки.
        Кухня со вчерашнего дня переменилась: Проходящий протер шкафы и видно стало, что они вообще-то - кремовые, а не темно-серые. Блестел боками, будто новый, кофейник, выстроились в ряд в сушилке тарелки и блюдечки, оказалось на крючке какое-то полотенце в синюю полоску, которое и признать было невозможно.
        Сначала Мусорщик испугался даже, а потом понял, что это все еще его кухня.
        И даже стол, вроде бы чужой, - его.
        Просто Проходящий убрал с него стопки тарелок, старые газеты и ворох счетов за пиццу, который получился за несколько лет.
        Стол был непривычно пуст. Но самое главное - на столе стояли огромные тарелки с цветами по каемке. Пока пустые тарелки - только на краю каждой, будто остановившись тут на минутку, пристроились куски пышного хлеба. Даже с порога кухни можно было разглядеть, какая ноздреватая и белая у него мякоть, какая золотистая - корочка. А посередине стола на старой деревянной подставке - она с одного края была совсем черная, обугленная, Мусорщик спалил когда-то в детстве - стояла чугунная тяжелая сковородка с яичницей. Яичница бугрилась белыми и желтыми волнами, тут и там виднелись островки золотистого жареного лука - и она пахла.
        Яичницей с луком.
        Мусорщик сглотнул и шагнул к столу.
        - Давай-давай, садись, - подбодрил его Проходящий и улыбнулся.
        Когда Проходящий улыбался, возле губ оказывались две глубокие складочки-морщинки, будто бы какой художник небрежно провел два штриха на лице: раз сверху вниз, и еще - раз. И еще он морщил нос - и веснушки на носу собирались в смешную гармошку.
        Мусорщик придвинул тарелку с яичницей, взял вилку и забыл о том, что напротив сидит Проходящий, что это ненормально - яичница в этот час - и что он хотел сегодня, как обычно, заказать пиццу и уже размышлял по дороге домой, что лучше: тунец или шампиньоны.
        Яичница была еще совсем горячая, она заполняла изнутри все сладковатым и пряным одновременно, соленым покалывало нёбо, обжигающим каталось на языке, мягкий хлеб растворялся без остатка тут же, как только Мусорщик подносил его ко рту, - и ему вдруг представилось, что это и есть счастье.
        И он испугался.
        И яичница тут же кончилась.
        Осталась только непривычная кухня и морщащий нос Проходящий - напротив.
        Тогда Мусорщик вдруг подумал: а он же ведь ходил в магазин, чтобы купить яиц, и лука, и хлеба, и масла, и даже соли, потому что даже соли дома у Мусорщика не водилось.
        Он представил, как с полной сумкой, которую принес Проходящий, в его дом влезают магазинная суета, человеческие голоса которые переговариваются сварливо или ссорятся из-за килограмма сахара, - и ему стало тошно.
        - Где ты это купил? - спросил он, положив вилку на стол.
        - А тут за углом чудесный магазинчик есть, - безмятежно улыбался Проходящий, - там, знаешь, прямо внутри пекут белый хлеб и все пропахло булочками и караваями.
        Мусорщику совсем не хотелось представлять себе этот магазин - и людей в магазине - и он уже пожалел, что спросил.
        А еще он понял, что Проходящий его ужасно раздражает. Улыбкой, наклоном головы, веснушками, спокойной радостью.
        Только теперь он увидел, что Проходящий сидит в оранжевом фартуке. Тот обвязался небрежно оранжевыми завязками, завязал их ленивым таким узлом.
        Оранжевый фартук с цветком, нашитым аккуратно на карман.
        Мамин фартук.
        - Ты откуда взял его? - Мусорщик почувствовал, что внутри будто закипает вода - много воды.
        - Да в шкафу, внизу, - пояснил Проходящий, будто так и надо, заявляться к незнакомому человеку в дом, шарить по шкафам, брать дорогие ему вещи.
        - Кто тебе разрешил тут копаться? - голос Мусорщика стал совсем деревянным.
        Проходящий растерялся.
        - Да я ведь для тебя старался, чудила.
        - Я не чудила, - отчеканил Мусорщик. - По шкафам без моего разрешения не лазить. И фартук мамин не брать.
        Мусорщик встал и вышел из кухни - и не оглянулся, чтобы не видеть, как растерянно смотрит ему вслед Проходящий.
        V. Время
        Раньше время скрывалось где-то от Мусорщика - может быть, его проглотил мусор. Или свалка. Или просто он старался не замечать его. Потому что если замечать время, то оно становится как мусор и ты думаешь о нем, точь-в-точь как о мусоре: сколько его осталось, да сколько его было, да зачем его много, да зачем его мало, да что делать, когда его много или мало.
        Когда время не замечаешь, то все гораздо проще - его будто бы и нет.
        А иногда про время тебе кто-нибудь напоминает. Ты вот не хочешь - а он напоминает.
        Как Мусорщику о времени стал напоминать Проходящий.
        Ведь как оно было? Весну и утро Мусорщик всегда определял по Свалке и по солнцу. Впрочем, зиму с осенью тоже. Только лето было не таким - оно плавно перетекало из весны в осень.
        Весной на Свалке появлялись старые кресла и журнальные столики, шкафы и разломанные постели - люди как сумасшедшие избавлялись от зимы, от прошлого, от надоевшей жизни. Или просто, унюхав весенний, пахнущий зеленым арбузом воздух, подчинялись разноцветным рекламным брошюркам мебельных магазинов, которые утягивали их в будущее без воспоминаний. Даже там, где ничего не должно было расти, пробивались из луковиц, забытых в прошлом году другими мусорщиками, нарциссы. Трава росла на глазах: отвернулся - и Свалка становилась нежно-зеленой. Замешкался - и запела утренними весенними птицами.
        И с утром так же - оно выдавало себя тенями, косыми солнечными лучами и лужицами холода под подошвами. Так было всегда. А теперь все изменилось.


        Теперь Мусорщик открывает глаза и знает - утро пришло против его воли. Это не он зовет утро теперь, не он приносит его в темную квартиру и темный двор, а Проходящий. Мусорщик сонно смотрит на носки с лосями (хотя весна и жарко уже носить шерстяные носки) и чувствует: этот проходимец успел украсть его утро. Потому что рядом, на одеяле лежат носки. Другие носки. Совсем новые носки, свежекупленные, которых никогда не касалась рука мамы и которые выглядят ужасно, позорно новыми и белыми в Мусорщиковой квартире. Они бесстыдно лежат на его одеяле, развалясь немым намеком: началась другая жизнь, пришла весна, время изменилось, наступило время новых хлопковых носков, заботливо подкинутых в твою постель чужим, которого ты не звал и не хотел в своем мире.
        Но он не хочет никакой весны, никакого нового времени! Он не хочет, чтобы самонадеянный нахал устанавливал здесь свои порядочки. В конце концов, это он его приютил - а не наоборот.
        Мусорщик в ярости откидывает полу ватного одеяла и чуть не падает прямо у постели, поскользнувшись на гладком полу. «А вот в хлопке не скользишь», - доносится откуда-то из коридора, будто бы не ему, но он точно, точно знает, что ему. Мусорщик знает, что Проходящий встал за час до него (или и не ложился?) и уже приготовил завтрак. Зачем ты это делаешь, хмуро спросил он его однажды. Просто так, сказал Проходящий, просто так. Но, конечно, никто просто так ничего такого не делает, это Мусорщик знает точно. Наверняка что-нибудь задумал.


        Проходящий и утренний темный коридор у него украл - хотя как раз за это Мусорщик за него и не в обиде. Проходящий неслышно встает каждое утро, и когда Мусорщик отправляется в туалет, в коридоре уже белым светляком тлеет ночник, так что не приходится пробираться наощупь, изо всех сил зажмуривая глаза, чтобы не увидеть и кусочка предрассветной тьмы. Коридор плывет в тусклом молочном свете, как межгалактический корабль, и Мусорщик кажется себе тогда умудренным опытом капитаном, вышедшим на обход своих владений. А потом вдруг вспоминает про жильца и понимает - да какой он, к черту, капитан! В лучшем случае, разнорабочий на судне, порядки-то устанавливает вовсе не он.
        Даже мокрицы - и те очарованны Проходящим. Сначала он заваривал кофе, и по всей квартире плыл острый аромат кофейных зерен. Потом что-то там чистил и чем-то звенел в кухне - и ежеутренний сон Мусорщика тогда давал трещину. А когда Проходящий шел в туалет и разговаривал с мокрицами - привет, здорово, зверюги, как вы спали, как вы спали, ну, ну, ничего, у каждого бывает, я пошел, кофе закипает - то сон уходил окончательно. Потом проходимец снова возвращался на кухню и там бормотал, обращаясь то ли к пищевой моли, то ли к мучным жучкам. Иногда он смеялся - то ли вместе с ними, то ли сам с собой. Проходящий побеждал будильник на раз, хотя вовсе не шумел - просто квартира вместе с ним оживала, а в многоголосой квартире спать у Мусорщика не получалось.
        Но носки - это было уже слишком.
        - Я тебе разрешил входить ко мне в комнату? - хриплым со сна голосом сказал Мусорщик.
        В кухне пахло ванилью, а через окошко духовки видно было, как снежной горой поднимается из стеклянной формы творожная запеканка.
        - Что? - спросил Проходящий одной спиной.
        Молоко - он нагревал на плите молоко. Проходящий почему-то был уверен, что на завтрак надо пить кофе со взбитым горячим молоком, которое отдавало орехом и густыми сливками. И откуда такие нежности при нашей бедности, раздраженно думал всегда Мусорщик. Он не знал и никогда не спрашивал, кем Проходящий был до, но иногда было похоже, что каким-нибудь поваром. Или даже дворецким.
        - С носками это гадство! - закричал Мусорщик хрипло, и в носу у него отчего-то защипало.
        - Ну так я и знал, что взъерепенишься, - почти ласково сказал Проходящий и улыбнулся кривовато.
        Мусорщику показалось, что он сейчас потреплет по щеке, как двухлетнего карапуза, и приготовился защищаться.
        - Чтоб не заходил в мою комнату! - закричал он еще громче. - И никаких носков!
        Но Проходящий почему-то только захихикал и прижмурил глаза, как разомлевший на солнце кот.
        - А я тебе и матрац поменял, ты и не заметил, - он булькал и клокотал от смеха и улыбался во весь свой широченный рот. Мусорщик задохнулся от негодования. А он-то думал… Он совсем другое думал. И еще он смеется, этот… смеется!
        Мусорщик почувствовал себя совсем бессильным - будто бы совсем, совсем ничего нельзя было сделать с этим улыбающимся нахалом.
        - Ты свинья! - запальчиво крикнул Мусорщик Проходящему и подумал сразу, что когда он это сказал, он его будто ударил.
        И Проходящий сначала чуть подался назад, словно слова Мусорщика могли сбить его с ног.
        А потом снова напялил свою кривую улыбочку и согласился.
        - Да, я свинья. Но очень симпатичная свинья, мне кажется.
        VI. Песни и запахи
        Свалка и мусор пахнут всегда одинаково, знакомо. Нет ничего постояннее запаха Свалки: чего бы ни намешала жизнь, с чем бы ни смешалась, чем бы ни прикинулась, а превращась в мусор, она всегда пахнет одинаково.
        Гнилью, старым пластиком и влажным картоном, рассохшимся деревом и прелой тканью. Запах Свалки, если к нему привыкнуть, вбирал в себя все и не выдавал того, чем мусор пах в прошлой жизни.
        А теперь откуда-то появились новые запахи.
        Они пробирались в квартиру тайно, словно нарушители границы. Будто их можно было не пустить, заперев все двери и окна.
        Странные запахи, совсем уже вроде забытые Мусорщиком. Оставшиеся там, откуда родом были и мандолина, и старый мамин фартук.
        В первую секунду Мусорщик их даже не узнавал, только потом.
        Запах земляники, пропитанной солнцем. Он лопнул на языке и разошелся по нёбу теплым вкусом, хотя никакой земляники Мусорщик, конечно, не ел. И сразу вспомнилось июньское утро и нагретые солнцем холмы.
        Дух свежевскипяченного молока. Только что выстиранного и выглаженного белья. Лимонных корочек, забытых на столе и превратившихся в темно-желтые спирали. Только что сорванной черемши - пряный и чесночный. И лаванды, острый, такой острый, что от него сосало под ложечкой.
        Все эти запахи, конечно, привел Проходящий. Как он это делал - Мусорщик не понимал. Только старый дух мусора и вездесущей Свалки с каждым днем выветривался из дома.
        - Что ты тут делал? - ревниво спрашивал Мусорщик, вернувшись с работы.
        - Да как обычно, - отвечал Проходящий, словно не понимая, о чем он. Притворяться, что он не понимает, Проходящему было проще простого - какой спрос с иностранца, иноверца, чужака.
        «Пройдоха!» - бормотал тогда про себя Мусорщик.
        Иногда ему чудилось, что мусор в квартире тает, куда-то бесследно исчезая. Тогда он подходил к красиво сложенным в углу старым чемоданам и тревожно их пересчитывал. Он морщил лоб и никак не мог вспомнить - было их три или четыре. Исчез один или все на месте?
        - Слушай, ты что, выкинул чемодан? - подозрительно спрашивал он Проходящего.
        У того округлялись глаза, рот вытягивался в баранку и все лицо превращалось в сплошную букву «о».
        - Да за ради бога, - тряс он головой, - какой чемодан, что ты!
        - Ладно, - примирительно говорил тогда Мусорщик, - не буду я ругаться, признавайся.
        Но Проходящий только мотал головой.
        А вещи пропадали.
        Пропадал мусор.
        Всё - мусор, все - мусор, бормотал Мусорщик. Люди - мусор, да и жизнь, она тоже - мусор. Он бормочет, спускаясь по лестнице ранним утром и бормочет, возвращаясь домой. Потому, что мусор - это понятно и привычно, а то, что принес с собой Проходящий - пугающе и ново. И даже если оно тебе и нравится, то лучше в этом не признаваться. Лучше не признаваться, что дома стало свободнее, что когда вечером ты засыпаешь, тебе и жутко, и сладко - приходят новые запахи, они будоражат и заставляют вспоминать. А когда в никуда исчезает мусор, тебе кажется, что ты раньше не дышал - а теперь вдруг научился дышать.
        Лучше не признаваться. Потому что Проходящий принес не только запеканку и чистые полы, он принес тайны и странности.
        К примеру, песни.
        Проходящий любил петь. Он мурлыкал себе под нос что-то незатейливое, пока резал салат, вопил под душем, когда думал, что его никто не слышит, и напевал колыбельные мокрицам в туалете. А еще он стеснялся своих песен - и замолкал, как только понимал, что Мусорщик прислушивается.
        Однажды вечером после ужина дом стал каким-то очень уютным. И Мусорщик даже разговаривал с Проходящим. Ему вдруг стало интересно, как тот жил раньше, до всего.
        - Давай я тебе спою, - стесняясь, сказал Проходящий.
        Снял со стены мандолину - видно было, что не в первый раз, но Мусорщик не рассердился, - и сел на стул. Превратился в улитку с домом наоборот, обняв мандолину так, что та вросла в него, заменила мягкий живот округлой скорлупой корпуса.
        Вздохнул, как вздыхают перед тем, как кинуться в ледяную воду, и заиграл. Странное, знакомое, позабытое. Его пальцы легко прикасались к струнам - будто бабочки вспархивают неслышно - и в доме все превратилось в музыку. Проходящий запел. Слова незнакомого языка были мохнатыми и округлыми. Мусорщик не понимал ни слова, но это была она - мамина песня. Странные и печальные напевы, словно из далеких и непонятных стран, где воздух, может быть, пахнет морской солью или апельсиновыми деревьями, цветущей черемухой или свежей огородной зеленью.
        - Откуда ты… откуда она у тебя? - неслышно спросил Мусорщик, чтобы не спугнуть музыку, тающую в воздухе.
        - От мамы, - просто сказал Проходящий. - Мама всегда пела ее мне, когда я был совсем маленьким.
        Мусорщику показалось, что стало невозможно дышать - так душно, так невыносимо душно.
        - У таких, как ты, не могут быть такие… мамы! - выкрикнул он.
        В комнате расползлась по углам ватная тишина.
        Проходящий молча, не глядя на Мусорщика, высвободил мандолину из мягкого живота, отложил ее на диван и тихо вышел.
        В первый раз ушел он, а не Мусорщик.
        VII. Лаванда
        - Ну а если сам себе чужой? - спрашивает спина Проходящего, расчерченная надвое завязками маминого фартука. - Когда другие, это не то… они ведь тебе тоже… чужие.
        Мусорщик смотрит, как Проходящий намыливает тарелку, а потом смывает снежную шапку. Вода прочерчивает в пене дорожку, сдувает белые хлопья, и даже отсюда видно, как блестит фаянс цвета слоновой кости.
        Чужие, думает Мусорщик и берется за огромную ручку чашки с красным лосем на боку. Он привык сидеть вот так - нога на ногу, сложившимся почти вдвое и пить чай из гигантской кружки, глядя, как Проходящий убирает со стола или моет посуду.
        Сначала он убегал сразу же, как только последний кусок исчезал с тарелки.
        Иногда относил тарелку в раковину, но чаще - нет. Ему казалось правильным, что посуду моет Проходящий. Он ему - крышу над головой, а тот - хозяйство-дом-полная-чаша. Так только справедливо.
        А однажды остался. В первый раз, потому что Проходящий вдруг спросил:
        - Хочешь чайку с чабрецом?
        От слова «чабрец» у Мусорщика защипало язык и внутри поднялось что-то смутное: что-то из детства. С острым и солодяным запахом, занавеска на окне, которую отдувает ветром, гулкий летний день и собственный нос, отразившийся в начищенной до блеска серебряной чайной ложке.
        И Мусорщик сел за стол снова, сложился вдвое, закинув ногу за ногу. Смотрел, как Проходящий наливает воду в чайник, сыпет душистую заварку, настаивает, закутав чайник в мохнатое полотенце.
        С тех пор он садился с чашкой чая и смотрел на Проходящего.
        Еда - это праздник, говорил тот. И Мусорщик даже чуть-чуть с ним соглашался. Хотя, конечно, на самом деле, смысла в еде и в долгих обедах не было никакого. А ты ешь без смысла, - улыбался до ушей Проходящий.
        Иногда его хотелось вытолкать взашей, а иногда Мусорщик был даже рад, что у него живет Проходящий.
        Иногда Мусорщика к нему притягивало, как магнитом, даже когда тот по-своему нагло улыбался, а иногда от него хотелось бежать. Потому что остаться можно было только растревожив себя. Однажды Проходящий резал чеснок и поранил руку. Он охнул, как будто бы ему дали под дых, сел на стул, сложил руки на коленях как-то беспомощно. И всхлипнул. Эта беспомощность была даже хуже, чем стремительно выступающая на руке кровь. Мусорщик как завороженный смотрел на руки Проходящего, и это было самое трудное - смотреть на руки. Поэтому Мусорщик просто встал и вышел из кухни. Бежал, как всегда. Сначала шел медленно, потом все быстрее и быстрее. А за дверью уже почти несся прочь, в спальню, только бы не видеть его рук.
        - А что потом? - спрашивал иногда Мусорщик.
        «Потом» - это после войны. До «потом» еще дожить надо, ворчал в ответ Проходящий. Он и не верил, что до этого «потом» можно дожить, и хотел этого. Так понимал его Мусорщик.
        Проходящий никогда не говорил «домой» или «дома». Будто бы время его жизни перерезало пограничной линией и не стало никакого «домой». Иногда прошлое прорывалось присказками, мотивчиками, кулинарными странностями. И тогда Мусорщик старался представить, как Проходящий жил раньше. Ему теперь ужасно хотелось расспросить, вытащить все до самых последних мелочей: до обоев в прихожей и детского велосипеда. Но он никогда не спрашивал. Он почему-то понимал: нельзя.
        - А ты тоже чуешь лаванду? - Мусорщик смотрит, как Проходящий ставит в сушилку маленькую кастрюльку.


        - Лаванду? - переспрашивает спина Проходящего. Спина делает вид, что ничего такого - лаванда.
        - Лаванду, - упрямо повторяет Мусорщик.
        Он будил его по утрам, тревожный запах лаванды, встречал на пороге дома после работы. А когда он засыпал, лаванда будто уже пропитывала все подушки и одеяла. Мусорщик распахивал окно - лавандой пахло еще сильнее. Мусорщик закрывал окна на все задвижки - лаванда растекалась по квартире, забираясь во все углы и щели.
        - Ах, лаванда, - вдруг оборачивается Проходящий. - Это с балкона.
        Он берет полотенце и вытирает руки - долго, тщательно, чтобы наверняка. Он развязывает завязки маминого фартука и вешает его на спинку стула, аккуратно сложив. Он подходит к Мусорщику и берет его за руку, как ребенка. Как его давно никто не брал. Никто давно уже не держал его руку в своей. Это так неожиданно, что Мусорщик даже не успевает воспротивиться. Рука Проходящего теплая и сухая, кажется, что он всегда держал Мусорщика за руку, и это неожиданно приятно.
        Он ведет Мусорщика по квартире - и тому кажется, что он видит ее как в первый раз. Как будто бы не живет тут с самого рождения. Темный коридор, похожий на огромный орех изнутри. Нелепый колокольчик на стене - кто его повесил и когда, Мусорщик уже и не помнит. Шкаф, который уже совсем-совсем обтрепался, а он и не замечал. Проходящий ведет его так, словно хочет показать что-то особенное, что-то очень важное.
        И оно - у балконной двери. Мусорщику кажется, что он долго-долго спал, а теперь проснулся. Иногда ты просыпаешься - и тебе хорошо. Иногда просыпаешься - и плохо. А иногда - просто странно. Странно от того, что ты спал и видел во сне. И странно от того, что видишь, проснувшись.
        И рука - рука Проходящего будто вросла в его руку, будто бы не была чужой, рукой другого человека. Поэтому когда Проходящий мягко высвободился из руки Мусорщика, чтобы открыть балконную дверь, Мусорщику показалось, что его оставили падать. Куда-то, куда падать ему совсем не хочется.
        Дверь открывается, и Мусорщик сам не понимает, как оказывается на балконе. Ноги сразу становятся ватными и локти тяжелеют, будто бы руки изнутри кто-то наполнил мокрым песком.
        - Смотри, - говорит Проходящий - смотри! - И голос его радостный, такой, наверное, бывает голос у провожатых в рай.
        Снаружи и вправду все похоже на рай. Коричневая плитка на полу блестит на солнце и от этого похожа на кусочки шоколада. На перилах в ящике цветут петунии, а в старой ванне, отчищенной до асфальтово-серых прожилок на чугунных боках и оказавшейся вдруг на львиных тяжелых лапах, буйствует лаванда. Лаванда пахнет так, что у Мусорщика кружится голова и ему хочется сесть прямо на пол.
        Но он не садится - он не может сесть, потому что он вдруг вспоминает. Мама - вот тут сидит мама. И лицо у нее странное, чужое. Он уже совсем забыл, какое лицо было у мамы, а то, что помнил, наверное, придумал сам - и теперь видит каждую веснушку на ее виске. Каждую ресницу, каждый волосок в надменно приподнятой брови.
        Мусорщик пятится к двери в комнату, он вовсе не хочет видеть ее так явно, так близко. И не хочет видеть, как из-за ее спины выступает гигантской тенью еще кто-то. Он огромный, как лось, он кажется неведомым лосем, страшным, совсем не таким, какими бывают лоси на связанных носках и глиняных чашках.
        Мусорщик закрывает глаза - но они не исчезают. Они теперь просто тут. Потому что этот чертов Проходящий убрался на балконе.
        Мусорщик разворачивается к нему:
        - Смотри, смотри, что ты наделал! Они тут.
        - Кто тут? - недоумевает Проходящий. - Я не вижу никого. Тут только ты.
        Мусорщик захлопывает балконную дверь - так, что кажется, началось землетрясение.
        - Убирайся! - кричит он на Проходящего. - Пошел вон! Я тебя сюда не звал! Я ненавижу тебя! Ты мне не нужен! И все, что ты сделал, - тоже не нужно! Они меня заставили, я ни одной секунды не хотел тебя здесь!
        Проходящий смотрит на него, не отрываясь. Он смотрит серьезно и осторожно. Он с каждым шажком отходит все ближе и ближе к прихожей.
        А Мусорщик кричит.
        Мусорщик кричит. Он кричит не останавливаясь. Так громко, что его крик выплескивается на улицу, к мусорным бачкам и долетает, наверное, до самой Свалки. Он кричит, пока за Проходящим не захлопывается входная дверь.
        VIII. Полосатый зонтик
        Пустой дом - это, конечно, грустно, но не смертельно.
        Дом опустевший - дело другое, опустевший дом - это смертельно грустно.
        В опустевший дом всегда приходит осень - даже если за окном и весна.
        Сначала Мусорщик выбежал на лестницу. Проходящего там не было. Он не стоял и не ждал, пока Мусорщик позовет его обратно. И на улице перед подъездом не ждал.


        - Ну и ладно, - сказал сам себе Мусорщик, - погуляешь и придешь.
        Он помолчал.
        - Как есть захочешь, так и придешь.
        Он надел носки с лосями, которые уже давненько не надевал, улегся в постель, натянул одеяло до носа. Было, конечно, не так, как раньше. Но все равно неплохо.
        «Я сам себе хозяин», - сказал Мусорщик довольно. Потом он вспомнил про балкон, лаванду и выбрался из постели.
        Смеркалось. Но даже в сумерках было видно огромную ванну, полную цветов. И еще их. Они все еще были там. Мама все так же сидела на садовом стуле, как будто бы и не сдвинулась ни на миллиметр с тех пор, как ушел Проходящий. И Он тоже. Он тоже стоял так же, как Мусорщик оставил их, захлопнув балконную дверь.
        Мусорщику снова стало страшно. Он отвернулся от балкона, потом снова посмотрел туда - они были там.
        Я их запер, думал он. Они сюда не войдут.
        Но почему-то все равно вернулся в спальню почти на цыпочках. Он долго ворочался в постели, все никак не мог заснуть - то ли из-за Проходящего, а то ли из-за балкона.
        Наутро Проходящий не вернулся. И на другое утро - тоже.
        «Нет, я не беспокоюсь, - говорил себе Мусорщик. - Все хорошо».
        Он ходил на работу, снова заказывал себе пиццу - а иногда и делал себе яичницу, сам - но, подходя к дому, всегда ждал, что около подъезда покажется знакомая фигура и, увидев его, Проходящий улыбнется во все веснушчатое лицо.
        Когда кто-то звонил в дверь, сердце Мусорщика колотилось как бешеное и он кидался открывать. Темноты там, на лестнице, он больше не боялся. Мусорщик знал - из темноты может выглянуть только он, Проходящий.
        Как щенок, бегущий встречать своего человека, он бросался со всех ног в прихожую. Отпирал трясущимися от волнения руками все замки и распахивал дверь. Но за нею был разносчик рекламных проспектов, или сосед, или парочка заблудившихся миссионеров. Или вообще никого. И никакого Проходящего.


        И каждый день, проснувшись, он медленно брел к балконной двери. Сначала он боялся смотреть туда, на улицу - боялся, что увидит их снова. Но все равно смотрел. И они, конечно же, каждый день были тут. Каждый день мама сидела, с прямой спиной, как у куклы. И каждый день тень, похожая на гигантского лося, нависала над ней.
        Потом он к ним привык. Они жили на балконе как витринные манекены - только очень хорошо сделанные манекены. Мусорщик перестал их бояться, ведь как можно бояться манекенов? Он разглядывал их, разглядывал каждый волосок. Надо же, удивлялся он, я запомнил их совсем по-другому.
        Однажды вечером их не оказалось. Он даже открыл балконную дверь, чтобы удостовериться. Но их и вправду не было. Мусорщик робко ступил на коричневую плитку, похожую на дольки шоколада, и вдохнул полной грудью запах лаванды. Ни мамы, ни лося больше не было. Совсем.

        Наутро ему не захотелось идти на Свалку. Ему не захотелось к мусору. И думать про мусор, и видеть мусор - тоже не захотелось.
        - Я болею, - сказал он вяло в телефонную трубку.
        А потом снова забрался под теплое одеяло.
        Не мог же он пропасть просто так, думал Мусорщик. Его же прислали из Управы.
        Тогда он надел самую лучшую свою рубашку. Нет, даже просто - он надел рубашку. Потому что рубашка у него только одна. Рубашку и брюки, в которых раз в несколько лет ходит к врачу. И пошел в Управу.
        В Управе было прохладно и малолюдно. Одинокие люди ходили по пустым этажам. Сонный вахтер кивал головой в застекленной комнатке при входе.
        - Скажите, куда направляют беженцев? - спросил Мусорщик усталую женщину в кабинете с черной табличкой.
        - Беженцев? - удивилась женщина. Удивилась так громко, что, кажется, проснулся даже охранник в застекленной комнатке.
        Мусорщик, сбиваясь и волнуясь, принялся объяснять про полицейских и Проходящего.
        - Война, понимаете, - говорил он, - война. Каждому по беженцу.
        - Война, - покачала женщина головой. - В голове у вас война.
        - Как же так, - бормотал Мусорщик, идя домой, - как же так? Никакой войны, никаких беженцев. Никакого Проходящего?
        Он пришел домой и сел на постель. Ему почему-то стало одиноко. Он не помнил, чтобы ему когда-нибудь было одиноко. Что делать, когда становится одиноко, Мусорщик не знал. Поэтому он встал и отправился на кухню. Домыл посуду, которая громоздилась в раковине. Вытер стол. Подумалось - вот это недавно делал Проходящий. Пошел в комнату, снял со стены мандолину. Обнял ее всем телом. И понял, что играть совсем не хочется.
        Мусорщик брел по своей квартире, как по чужому двору: из спальни в кухню, из кухни в гостиную, из гостиной в прихожую.
        «Зеркала надо хотя бы протереть, - подумал он. - Буду в них мелькать и покажется мне, что я совсем не один здесь».
        Он взял тряпку и миску с водой, налил в воду уксуса - так делала мама, вспомнил он, и так делал Проходящий. Сначала дотронуться до зеркала было страшновато, но потом Мусорщик привык. А когда вытер зеркало в прихожей насухо, застыл.
        Ему показалось, что из зеркала на него смотрит Проходящий. Заросший щетиной, с густыми кустистыми бровями, взглядом исподлобья и веснушчатым носом, будто солнце только его и усмотрело на лице.
        Мусорщик оглянулся. За спиной никого не было. Тогда он улыбнулся. И увидел, что когда он улыбается, возле губ оказываются две глубокие складочки-морщинки, будто бы какой художник небрежно провел два штриха на лице: раз сверху вниз, и еще - раз. И еще он морщит нос - и веснушки на носу собираются в смешную гармошку.
        - Как мы похожи, - бормочет Мусорщик - и разглядывает, разглядывает себя в зеркало. Он отходит подальше и приближает лицо вплотную так, что веснушки на носу расплываются. Проходящий - вылитый Проходящий.
        Мусорщик идет на балкон и распахивает дверь - так широко, как получается. И терпкий воздух начала лета врывается в комнату, а ветер комкает легкие занавески. Мусорщик обматывает шею старым шарфом - тепло, но почему-то понятно, что шарф надо обязательно взять. Он выходит из дома, окунается на улице в галдящую, разноцветную толпу, заходит в парк, небрежно бросает на столик кафе старый шарф и заказывает чашку кофе. Как это, оказывается, легко - заказать чашку кофе.
        А когда кофе принесли - только тогда, не раньше! - поднял голову и посмотрел туда, где виднеется меж старых деревьев его дом. Он отсчитал положенные этажи и затих, чувствуя запах кофе и узнавая свой балкон. На котором - и это видно издали, видно из этого кафе в парке - сиреневыми шапками махортится лаванда и чуть-чуть поворачивается от ветра солнечный зонтик. В желтую и белую полоску.
        Мусорщик пьет кофе - маленькими глотками, чтобы не кончился быстро, - и знает: сейчас он допьет, расплатится и пойдет домой. И уже снизу, как только откроешь дверь в подъезд, почувствует запах ванили, отборного изюма и творога. А поднявшись по ступенькам, услышит, как кто-то во все горло распевает непонятные песни на кухне.
        Потому что в квартирах с лавандой и полосатыми зонтиками на балконах иначе не бывает.