Сохранить .

        Чужаки Владимир Александрович Вафин
        Чужаки
        Мама, родная моя. дорогая, любимая, эту книгу я посвящаю Тебе.
        Сын.
        Светлой памяти Фариды Вафиновны Саитгалиевой-Вафиной, согревшей теплом души многих людей, посвящается!


        О КАПИТАНЕ ВЛАДЕ
        Владимир Вафин всю свою жизнь рядом с детьми. Вместе с детьми. Я познакомился с ним, когда он сам был почти мальчишкой: худой, остролицый, в суконной буденовке — комиссар отряда «Сердце Орленка». Представляю, как многие сейчас подожмут губы. Напрасно. Не было в том отряде громких клятв большевистским идеалам и призывов к светлому коммунистическому будущему. Было крепкое товарищество, интересная жизнь и умение постоять друг за друга. Умение чувствовать чужую боль.
        Это весьма не частое у нынешних людей свойство — душой и нервами ощущать боль и невзгоды тех, кто слабее тебя, кто беззащитен, — Владимир сохранил в себе до нынешних дней.
        После армии — служба в милиции. Не романтические и опасные схватки с преступниками, а работа в приемнике-распределителе для беглых и бесприютных ребятишек. Он возился с этими пацанами, пересказывал им любимые книжки, когда дежурил по ночам, убеждал, что есть в жизни не только мрак и обман, но и что-то хорошее. Развозил беглецов по домам, интернатам и спецшколам. Должность такая называлась тогда «эвакуатор»...
        Иногда он приезжал в Свердловск, заходил ко мне. Потемневший, с обострившимися скулами, с каким-то болезненным блеском в глазах — металлическим и в то же время беспомощным, он казался вернувшимся из дальней изнурительной экспедиции.
        Он рассказывал о мальчишках, которых только что отвез в спецПТУ, где они пройдут полную школу страданий, унижений, издевательств, или отправлял обратно к пьяным родителям, от которых эти ребята завтра же убегут опять...
        — Понимаешь, — говорил он мне, — это какой-то замкнутый круг, безысходность. Они никому не нужны...
        Иногда у него был вид человека, перенесшего сердечный приступ.
        Я говорил Владу, что такая работа не для него, что он долго не выдержит. Не может быть на этой службе человек, пропускающий через сердце судьбу каждого неприкаянного пацана, каждой заблудшей девчонки. Я просто боялся за него...
        Но ведь, если по совести рассуждать, именно такой человек там и нужен. Тот, которому несчастные, заблудившиеся в жизни ребята месяцами и годами пишут письма из интернатов и спецшкол. Пишут после короткого — сутки или двое — знакомства, после единственного, но запавшего в душу разговора. Я читал десятки таких писем. Господи, помоги этим детям, потому что такие, как Влад, одни помочь им не могут: очень мало их, таких людей.
        В яростной своей войне за ребят он бывал порой несдержан, опрометчив, ругался с начальством. Признавался, что случалось срывать свое отчаяние и на мальчишках. Но он всегда был искренен.
        С той же искренностью начал он и писать о детях, чтобы как можно больше народа обратило на них внимания. В газетах появилось его имя. Он рассказывал, что начальство негодовало...
        Я читал его корреспонденции, газетные зарисовки, очерки, рассказы. Порой критиковал за неуклюжесть стиля, рыхлость композиции, какие-то литературные промашки. Но сквозь эти ученические шероховатости пробивалась такая горечь, такая боль за всех этих безвинно проклятых судьбой Алешек, Вовок, Сережек, такой скрученный в нервный узел гнев на взрослых, которые этих ребят просто-напросто предали и выкинули из нормальной жизни.
        Мое долгое общение с Владом и его рассказы помогли мне в работе над образом Михаила Гаймуратова (капитана Гая) в романе «Острова и капитаны».
        И вот теперь передо мной рукопись книги Владимира Вафина. Очерки, рассказы, киноповести... Я не критик, никогда не любил и не умел писать рецензии. Наверное, строгий редактор найдет в этой рукописи немало огрехов. Но это не просто книжка. Это зажатый мучительный стон, а иногда и просто крик. Крик о детях, забытых и брошенных своей страной. Ведь таким детям уже счет на сотни тысяч, а то и на миллионы. Среди истеричных воплей о распаде государства, среди всех этих дележей флота и армии, среди всяких либерализации, конверсии, приватизации, референдумов и драк за суверенитет — до ребятишек ли? И никак не пробьется к массовому сознанию простая истина: если через десять — двадцать лет у нас не появится новое поколение нормальных, лишенных рабской психологии, страха и жестокости людей, страны не будет совсем. И тогда зачем вообще вся эта возня?
        Многого не хватает нашим детям: молока, игрушек, одежды, нормальных школ, чистого воздуха, лекарств..., но самый страшный дефицит — дефицит доброты и понимания. Как раз того, на что вовсе не нужны деньги, а нужна только человечность. Смешно надеяться, что она придет вместе с сытостью. Тут людям надо разбудить свои души. И книга Владимира Вафина — один из толчков, которые помогут такому пробуждению.
        Владислав Крапивин
        СЛОВО К ЮНЫМ ЧИТАТЕЛЯМ
        Подростки! Тревожно мне за вас, подранков с горьким детством, нищих, бездомных, покинутых и обманутых, выброшенных из нормальной жизни, ставших потерянными детьми.
        Сегодня, в трудное для России время, всем стало жить еще тяжелее. Бесправным в мире взрослых, вам не верят, смотрят на вас с опаской. Чтобы выжить, вы переступаете грань закона и становитесь чужаками в своей стране, томитесь в казенных домах, переживаете столько, сколько не доведется испытать другим.
        Пацаны, остановитесь! Не обкрадывайте себя! Поймите, надо, сцепив зубы, вытерпеть, несмотря ни на что выжить. Есть в этом мире доброе и хорошее, есть и те, кто вас не предал.
        Пройдут годы, и у вас будут дети. Вспомните свое серое детство и не лишайте их радости. Берегите их!
        Пацаны! Я желаю вам светлых дней, удачи и доброго пути. Не отчаивайтесь! Верьте в себя — и будет у вас радость, любовь и дружба!
        Люди! Возьмите под защиту судьбу подростков! Они — будущее России, ее завтрашний день.
        ВЛАДИМИР ВАФИН
        (КАПИТАН ВЛАД)
        СТРАЖ ЗАКОНА.
        ЗАПИСКИ СЕРЖАНТА МИЛИЦИИ
        Повесть
        Все девять лет службы в милиции я слышал от командиров: «Ты — страж закона! Ты обязан соблюдать социалистическую законность, выполнять уставы и приказы». И я свято верил в это и был готов прийти на помощь тому, кто попал в беду. Я гордился тем, что моя служба необходима и что я нужен людям, которых призван охранять.
        «Такие парни нам нужны в милиции». Эти слова, сказанные при беседе генерал-майором милиции, постоянно звучали во мне. И я гордился этим, продолжая нести нелегкую милицейскую службу. Вскоре я перестал быть нужным, потому что отказался слепо исполнять приказы начальства. Постепенно наступило прозрение и понимание того, что скрывается под сенью закона, какова она в действительности, милицейская служба.
        Я почувствовал усталость, копившуюся годами, но не от противостояния преступникам и хулиганам, а от борьбы за выживание в органах, за право быть самим собой. Я понял, наконец, что все девять лет обманывал себя, потому что обманывали меня: трудно служить в милиции, живя по закону совести и чести.
        Однако все по порядку.

* * *
        — Призывникам строиться на плацу! — раздалась команда дежурного офицера.
        Мы соскочили с кроватей и вышли на плац. Был холодный осенний вечер. Перед нами стоял капитан милиции и выкрикивал фамилии призывников. Они выходили вперед. Услышав свою фамилию, я тоже вышел из строя. Нас набралось тридцать парней. Некоторые из них галдели, недоумевая: «За что нас?» Какой-то остряк пошутил: «За изнасилование. Твоя подруга на тебя заяву написала!»
        — Не, мужики, я серьезно, куда нас? — спросил кто-то.
        Только в поезде мы смогли разговорить нашего сержанта.
        — Будете, мужики, служить в военной милиции, — улыбаясь, поведал он.
        Некоторые парни загоревали. Кто-то предложил выпрыгнуть с поезда, а один, не выдержав, выдохнул в сердцах:
        — Да западло в ментовке служить! Меня же кореша потом задолбают!
        Для меня же эта новость была в радость: сбывалась давняя мечта мальчишки, бывшего когда-то юным дзержинцем.
        Через двое суток нас привезли в часть. Было раннее утро, и в казармах еще спали. Вымывшись под душем, мы надели серые хэбэ и стали все одинаковыми в этой мешковатой, смешно сидевшей на нас форме. Посмотрев на себя в зеркало, я почувствовал прилив радости, как мальчишка, напяливший на себя солдатскую форму.
        Через три дня у нас началась «учебка». Каждый день шли занятия, но больше всего мне нравилась специальная подготовка, где мы изучали основы уголовного и административного права. Нам, вчерашним пацанам, пришлось задуматься над многими проблемами, которые для нас раньше просто не существовали.
        Не знаю, как другие, но я с каким-то рвением взялся за «спецуху», внимательно слушал нашего взводного. Может, я бы и в свободное время читал конспекты, но наши тетради после занятий уносили в пузатом портфеле и выдавали их только перед занятиями.
        Что я тогда знал о милиции? Что это трудная, но романтическая профессия — не больше. А теперь мы слушали лекции по спецподговке, занимались самбо, учились стрелять и узнавали многое из того, что нам потом пригодилось на службе. Через два месяца «учебки» у многих из нас появилось одно желание: скорей бы попасть на маршрут.
        Наконец, мы дождались того часа, когда встали в строй вместе со «стариками», и тогда я впервые услышал:
        — Приказываю заступить на охрану общественного порядка!
        Мы запрыгнули в грузовики, покрытые брезентом, и колонной стали выезжать из части. Из репродуктора доносилась песня из телефильма о знатоках: «Наша служба и опасна и трудна...»
        У меня мороз по коже от мысли, что я милиционер, что заступаю на службу и буду охранять город, в котором служу. И вот я, перепоясанный новой скрипучей портупеей, шагаю по улице. И у меня, как, наверное, у каждого из нас, было тогда непреодолимое мальчишеское желание — скорее задержать преступника, но «старики» над нами лишь посмеивались. Нам повезло — никакой дедовщины у нас не было, только «старики» отбирали у нас новые полушубки и не пускали на свои любимые маршруты.
        Старшим мне попался парень с Украины. Я и сейчас вспоминаю его добрым словом. Сколько он преподал мне уроков, которых мы не изучали! Мне отчетливо запомнились его слова: «Запомни, на нашей службе надо пахать, и по совести — мы же на виду! Мы несем двойную службу: и солдатскую, и милицейскую. Преступников у нас, конечно, много, и ты можешь их задержать, но гораздо труднее каждый день тащить службу».
        Я понимал, какая ответственность лежала на каждом из нас, и, ежедневно сталкиваясь с людьми, теми, кто просил помощи, и с теми, кто нарушал закон, нам нельзя было ошибиться. За каждой ошибкой стояла чья-то судьба.
        Служба досталась не из легких. Для себя я тогда решил: никогда и ни за что не быть «мусором». Всякая мразь на маршруте в злобе называла нас «бойцами дикой дивизии», но простые люди относились хорошо. Они кормили нас, в лютые морозы звали погреться. Служба превратилась в нашу повседневную жизнь. С кем мы только ни сталкивались: и с алкашами, и с хулиганами, и с насильниками, даже с девушками-насильницами; встречались с пацанами, ходили на семейные скандалы — «семейки», как мы их называли. Кто-то из нашего призыва в первые месяцы службы задержал преступника. Мы завидовали ему, когда он получил «жука», знак воинской доблести. Отцы-командиры заботились, чтобы мы были тепло одеты, чтобы всегда был ужин, когда поздно ночью возвращались в казарму.
        Служба мне не была в тягость. Каждый день для меня был особенным: развод, новый маршрут со своими неожиданностями. Было хорошо на душе, когда гасли в домах огни и люди спокойно отдыхали, ведь мы, вчерашние пацаны, тоже были в ответе за их покой. Под конец дежурства садились в крытые машины и с залихватской песней: «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвила» возвращались в часть, где нас ждали теплые письма из дома.
        Мы с нетерпением ожидали весеннего призыва, челябинских парней, как нам обещали командиры, чтобы расспросить земляков о родном городе, по которому очень скучали, где остались наши родные и любимые.
        ...Прошла суровая северная зима, зазвенела капель. На душе было легко, свободно и радостно. Но беда пришла нежданно-негаданно. Она ворвалась в мою юную, солдатскую жизнь, когда я сорвался с крыши четырехэтажного дома и с тяжелыми переломами руки и ноги был доставлен в госпиталь. Когда меня положили на операционный стол, я спросил доктора:
        — Что с моей ногой?
        — Эх, паренек, если бы только нога, у тебя два позвонка сломаны...
        Я отвернулся и с горечью подумал: «Вот и все!» Помню, как большая слеза скатилась на простыню.
        Очнувшись после операции, я случайно услышал от доктора, не видевшего моего пробуждения, страшные для меня слова:
        — Да он вряд ли уже встанет!
        Меня, всего в гипсе, привезли в палату. Я повернулся к стенке и заплакал. Жить не хотелось. «Как же мама?», — подумалось мне. Год назад она похоронила моего старшего брата, которому не исполнилось и девятнадцати лет. Каково ей будет потерять второго сына? Мысли о маме, о доме и мое упрямство родили во мне надежду и уверенность в том, что я должен вернуться — меня ждут. И тогда я стал «драться» со своим недугом, врачи помогали мне, чем могли.
        Еще помню, лежал в нашей палате мужик, которого передавило трактором. Каким же он был жизнелюбом! Он такие хохмочки отрывал, что вся палата заливалась смехом. Он тоже заставил меня верить. Через две недели я уже стоял на костылях и улыбался, а по щекам моим текли слезы, слезы радости.
        — Куда ты встал? В постель! Немедленно! — закричала на меня медсестра.
        — Ну уж нет, если я встал, то буду ходить, — превозмогая боль, произнес я.
        — Пусть идет, — разрешил подошедший доктор. — Иди, парень, иди! — И я заковылял. Вдруг почувствовал, что падаю, но меня поддержал шедший рядом доктор.
        — На сегодня хватит, — сказал он.
        Так с каждым днем я двигался все больше и больше, понимая, что это единственное для меня спасение. Затем перешел на трость, и через десять дней мне сняли первый гипс. Через некоторое время срезали гипс с ноги, и настал тот день, когда меня вызвали в операционную, чтобы снять корсет.
        — А вы, доктор, не верили, — смеясь, упрекнул я врача.
        — А сколько тебе это стоило пота, слез и крови? Ты молодца! Только береги себя!
        — Ерунда! Будем живы, не помрем, — ответил я прибауткой тракториста.
        Через неделю меня перевели в часть, в лазарет. Маме я ни о чем этом не писал: боялся. Пробыв некоторое время в лазарете, я поехал на комиссию. Горьким был ее приговор: «Комиссовать в запас из-за ранения, полученного при исполнении служебных обязанностей». Так в свои девятнадцать лет я стал инвалидом. «Вот и все. — думал я с болью. — Вот и закончилась моя солдатская служба, служба в милиции». Мне было грустно расставаться с батальоном, с ребятами.
        Через три дня я уже был дома. Мама выбежала мне навстречу, и, прижавшись ко мне, заплакала.
        — Вот ты и вернулся, сынок.
        — Ну, что ж ты плачешь, мама?! Вернулся я, и живой... — как мог успокаивал я ее, сам еле сдерживая слезы.
        Через некоторое время меня опять ожидала больничная койка — и вновь боль и испытания. Но я не хотел и не мог смириться с мыслью, что для меня жизнь кончилась. Я верил, что обязательно встану на ноги и еще похожу по этой земле.
        Не знаю, смог ли бы я все это пережить, если бы все эти годы рядом со мной не было моей доброй мамы и любимой девушки. Помню весенний яблоневый сад и как я, опираясь на ее плечо, вышел навстречу солнцу, такому ласковому и доброму, навстречу жизни...
        Жизнь моя стала налаживаться, боль ушла куда-то в глубину моего сознания. Жизнь дарила мне радость. Я жил в преддверии свадьбы. Но беда снова не заставила себя долго ждать, и в дождливый осенний вечер я узнал, что погибла моя девушка и вместе с ней мой, еще не родившийся, ребенок. Это горе свалило меня. Наступили тяжелые, мрачные, гнетущие дни, когда жизнь теряла свой смысл.
        Через полгода мне вручили книжку инвалида Великой Отечественной войны, и я получал теперь пенсию 70 рублей. Эта красная книжка жгла мне душу, жизнь становилась невыносимой. Меня постоянно угнетали мысли о моей ненужности и никчемности, но я не мог смириться со своей участью, продолжал бороться за себя. Назло судьбе, так жестоко поступившей со мной. Назло тем, кто за глаза говорил мне: «Вон инвалид пошел».
        У меня вдруг проявились способности, которых я раньше в себе не замечал. Я стал жадно рисовать, писать стихи и рассказы. Но все равно это было одиночество. Меня тянуло к людям, и как только я почувствовал себя уверенней, пошел к пацанам. Может, потому что во мне говорила невостребованная любовь к погибшему ребенку... Я искал радость в общении и нашел себя в работе с подростками. Я любил эту работу и не мог жить без мальчишек и девчонок. Вместе мы создали отряд «Сердце Орленка». Для меня это были удивительные годы, дни, наполненные радостью, и самое главное — сознанием того, что я нужен.
        Но вместе с тем меня не оставляла мысль о возвращении в милицию. Мне хотелось во что бы то ни стало вернуться туда. «Кому ты нужен? Ты же инвалид!» — подтачивал меня червь сомнения. Но мысль, пришедшая однажды, не давала покоя. Это было непроходящее желание. Но как это сделать? Мое ранение закрывало мне путь. И все же я решился. Первый год бесплодных попыток не остановил меня, и на второй год я снова стал оформляться в роту родной мне по армии патрульно-постовой службы. Самым тяжелым для меня испытанием была медкомиссия. Страшно боялся идти, но все-таки пошел на медосмотр. И пришлось мне ходить по кабинетам целых два месяца. Меня выгоняли, но я снова приходил с документами, подтверждающими, что могу служить. Меня опять выгоняли, а вслед говорили: «Еще раз придешь, мы тебя посадим за тунеядство». Что мне было делать? От инвалидности отказался, отказался и от всех преимуществ, которые мне сулили в виде квартиры, телефона, курортов, питания и всяких льгот. Мой отказ вызвал у военкома недоумение, и, когда он понял, что меня не переубедить, вызвал офицера и приказал ему написать мне в документах:
«Годен к строевой службе».
        — Да поставь ты ему, — сказал он, — ему жить!
        И вот я сижу у поликлиники УВД и не знаю, что мне делать. Если в Челябинске нельзя, то, может, в Москве пройти комиссию?! И вот, собрав последние пенсионные деньги и то, что дали друзья, тайком от мамы улетел в столицу. Поначалу со мной военные медики не хотели и разговаривать, но потом один старший лейтенант сказал:
        — Да пусть попробует! Пройдет — его счастье! Нет — выше не прыгнет, некуда. — Затем, улыбнувшись, он подбодрил меня:
        — Попробуй, попытка — не пытка. А вдруг повезет? Рискуй.
        Два часа я проходил медкомиссию при МВД СССР и все-таки победил! «Годен для работы на внутренних постах...» — было написано в заключении.
        Я стоял на улице и, как пацан, плакал. Проходя мимо, кто-то спросил:
        — Молодой человек, что случилось? У вас несчастье? Вам помочь?
        — Нет, просто я счастлив, — сквозь слезы улыбнулся я.
        В тот же вечер я сидел в салоне самолета, летевшего рейсом Москва — Челябинск. Я боялся одного — разговора с матерью, и не напрасно. Мама тогда крепко на меня рассердилась. И позднее она говорила мне с упреком:
        — Не послушался ты меня тогда.
        Ее можно понять, ей не хотелось терять второго сына.
        — Там, где ходит милиция, там и смерть бродит. Решай сам, ты не маленький! — было ее последнее слово. — Но если ты погибнешь, я этого не перенесу.
        И я решился. Челябинским медикам пришлось признать вывод московских врачей. Так я стал милиционером роты ППС (патрульно-постовой службы) и вновь надел серую шинель. И опять «учебка» в школе милиции, где я не только повторил армейские уроки, но и пополнил свой багаж...
        Здесь я начал понимать, что гражданская милиция отличается от воинской. Глядя на курсантов-милиционеров, которые приходили сюда для создания своей благополучной жизни под сенью закона, я с грустью вспоминал ребят по батальону. Но справедливости ради надо сказать, что встречались здесь и бессребреники. Я часто с благодарностью вспоминал командира армейского батальона, особенно тогда, когда сталкивался с командиром роты школы милиции, который придирался к курсантам по пустякам и с презрением относился к ним. Его откровенно ненавидели и крыли крепким словцом. Старались не попадаться ему на глаза. Как увидят блеск его очков — расходились.
        Это был один из представителей начальников-«ментов», которых впоследствии я частенько встречал. Несерьезное отношение к выбору профессии работника милиции бросалось мне в глаза, когда я видел пьяных курсантов и сидел на судах, где судили этих пьяниц. Парадоксально было выступление одного курсанта-инспектора:
        — В милиции может служить тот, кто знает, сколько пить, с кем и когда!
        И слыша аплодисменты в адрес этого «мудреца», я с горечью подумал: «Вот она, наша доблестная милиция!».
        Но это были лишь эпизоды из повседневной, занятой учебой жизни. У нас был хороший учебный взвод. Были у меня товарищи, которые, зная о моем ранении, помогали мне на занятиях по самбо, хороший классный руководитель, с которым было легко и просто говорить.
        Закончились месяцы учебы. Настал день присяги. Взяв в руки красную папку, я взволнованно произнес:
        — Я, вступая в органы внутренних дел...
        В ту минуту мне было трудно унять дрожь — радость переполняла меня. Я вернулся в милицию, как бы снова заняв свое пустовавшее место, чтобы охранять родной город, покой и жизнь челябинцев.

* * *
        Нас, молодых, только что закончивших школу милиции, обступили милиционеры роты и кто-то из них спросил:
        — Пьешь?
        Он очень удивился, узнав, что я вообще не пью.
        — Ничего, у нас запьешь. А как с бабами?
        — Нормально.
        — А будет хорошо, — пообещал он мне под смех окружавших меня парней.
        Милиционеры построились в тесном дворике райотдела. Дежурный зачитал ориентировку.
        — Равняйсь, смирно! Приказываю заступить на охрану общественного порядка в городе Челябинске. Во время несения службы соблюдать социалистическую законность. По маршрутам и постам шагом марш!
        Через неделю меня вызвали в отдел кадров, и, когда я подписал необходимые документы, старый кадровик поинтересовался, действительно ли я, чтобы поступить в милицию, ездил в Москву. Узнав, что это правда, он с уверенностью заверил меня:
        — Больше года ты не сможешь прослужить в милиции.
        — Почему? — удивился я.
        — Таких, как ты, правдолюбов, не любят, — категоричным тоном произнес он.
        Этот насквозь пропитанный ложью майор оказался не прав, я прослужил девять лет. Может быть, прослужил бы и больше, если бы, как мне говорили, не высовывался.
        «Милиция», «милиционеры»... Часто произнося эти слова, мы имеем в виду всех, кто носит милицейскую форму: ОБХССников, аппаратчиков, уголовный розыск. На самом же деле, милиционер — это тот молодой парень, который несет службу по охране общественного порядка, которого каждый день ждут чужая боль и тревога за людские судьбы. Он всегда на виду, как бы под прицелом. И чтобы ни случилось, люди бегут с призывом о помощи к нему, парню в милицейской форме.
        ...Первый тревожный звонок привел нас в квартиру, где весь пол был залит кровью. Преступник, который порезал своего дружка, сидел и смотрел на нас мутным взором...
        Этот вызов был моим первым крещением. Куда только потом ни забрасывала меня служба! Я видел, как гуляла в ресторанах элита, лазил по подвалам, выискивая пацанов, гонял из парков охотников до телесной любви на свежем воздухе, стоял в оцеплениях на концертах во Дворце спорта, шугал базарников и постоянно возился с пьяными.
        Часто нам приходилось вызывать «баню». Так мы называли машину спецмедвытрезвителя, который находился по соседству с баней. Тяжело было мне видеть, как спивается Россия.
        Моими напарниками были простые, незлобивые парни. С ними спокойно служить. Заместитель командира, узнав, что мне трудно после службы добираться домой в Каштак, перевел меня на дневную смену. Мне нравился этот простой, человечный зам. Он понимал нас, сержантов, а найти понимание в командире — это редкость.
        В поселке, где прошло мое детство, по-разному относились к моей работе в милиции. Кто-то по этому поводу откалывал шутки, некоторые меня невзлюбили, но в основном ко мне относились с пониманием. Каштак был одним из тревожных мест для милиции: там тайком гнали самогон, ставили бражку, чтобы было чем рассчитываться за помощь по хозяйству. Не скажу, что пили все поголовно, нет, «круто» пили только некоторые, а в основном это были добрые, простые работяги, жившие в поселке, как в одной семье, знавшие друг о друге и хорошее и плохое. Некоторые молодые парни искали приключений и попадались на уголовщине. Иногда до меня доходили слухи, что одного посадили за драку, другого за изнасилование, еще кого-то за кражу. Судим был и мой младший брат.
        Каштак опоясывали пионерские лагеря, так что соблазнов хватало. Да и сам я в детстве угонял лошадей, крал подсолнухи, яблоки, хулиганил. Если бы не мама и не интернат, где я воспитывался, не знаю, куда бы меня привели мои вечерние гулянья. Уважали и боялись мы дядю Колю — участкового, нашего судью и защитника, который по-своему разбирался в поселковой криминогенной обстановке. Когда он появлялся на танцах в клубе, среди собравшихся слышался предостерегающий шепот:
        — Тихо, дядя Коля пришел!
        Завидев его в темноте, разбегались, побросав колья, парни из другой деревни, пришедшие для «разборки» с каштакскими.
        Теперь в Каштаке нас было два милиционера. Я вставал рано утром, и мама провожала меня на службу. Стоя у калитки, она все время тревожилась за меня.
        Я шел по улице и здоровался с сидевшими на завалинках соседями.
        — Смотри-ка, смотри, Володька-то на службу пошел, — шептались они, провожая взглядом, а еще совсем недавно они считали меня инвалидом.
        Новым местом моей службы стал рынок, который в народе прозвали «зеленым». Он служил и пристанищем для бродяг, тунеядцев и спекулянтов, которых мы постоянно гоняли. Это сейчас базар превратился в «толчок», где себя вольготно чувствует каждый. А тогда, как только мы появлялись утром, всякая «нечисть» пряталась, но ненадолго. Потом она появлялась снова, и тогда начиналась игра в «кошки-мышки».
        Под моим пристальным вниманием были цыгане, которые стайками бродили по зеленому рынку. Рядом с ними постоянно вертелись цыганята. Торговали они конфетами в виде медалей, петушков и палочек, и, может, беды в том нет, что они продают сладости, которых нет в магазине, но, когда развернешь одну, другую палочку и увидишь накрученный на ней волос, становится не по себе. Вот такие изделия я забирал и уничтожал. Цыгане затаили на меня обиду и злобу. Как-то подошел ко мне старый бородатый цыган, их вожак «барон», и долго уговаривал меня не замечать цыганок, предлагая взять взятку. А я, помню, все отшучивался:
        — Только учтите, я беру в долларах!
        Цыган, уходя, бросил:
        — Ну, тогда берегись!
        Продавцы, особенно южной национальности, заискивали перед нами, предлагая яблоки, персики, груши, арбузы, но я все отказывался — возьмешь на рубль, а отвечать придется на червонец...
        Некоторые наши жили с базара. Один, который слишком нагло собирал дань, жил припеваючи...
        С интересом и настороженностью я наблюдал за многоликой рыночной толпой. Здесь можно было увидеть нищих и бичей, которых оскорбительно звали «синяками». Появлялись здесь и какие-то «темные» личности. Они приезжали на машинах, вели о чем-то разговоры с продавцами и уезжали. Воистину рынок был окутан тайной. Со снисхождением я относился к пацанам, которые старались что-то урвать с прилавка, и к бабулям, приносившим на базар сделанные своими руками вещи. Зная, как им трудно живется на мизерную пенсию, я старался их не замечать. Сколько уже прошло лет, но один случай никак не могу забыть... Мы уже заканчивали службу и собирались идти в отдел. Молодой сержант задержал одну бабулю и решил доставить ее в «дежурку». Мы стали отговаривать его, зная, что она продает сделанный своими руками платок-«паутинку».
        — Не лезьте, это мое дело! — отрезал сержант.
        Еще в машине мы пытались убедить его, что он неправ, но все бесполезно. Когда я сдал оружие, то увидел эту бабулю со слезами на глазах на лавочке около «дежурки», рядом с окровавленным хулиганом.
        — Милок, отпустите меня, не пойду я больше на базар, вот тебе крест, не пойду, — уговаривала она сержанта, но у того не дрогнул ни один мускул. Он продолжал безжалостно писать протокол.
        Я подошел к нему и попросил отпустить старушку.
        — Да пошли вы все! — нервно бросил он. — Не отпущу!
        В нем, только что пришедшем в милицию, уже тогда отчетливо проявилось тупое упрямство, нежелание объективно разобраться в ситуации, бездушное отношение к людям. Впоследствии он стал «ментом», показав свое истинное лицо. Сейчас он носит офицерские погоны и работает в отделе кадров. Уверен, что у него никогда не будет болеть душа за человека. Он будет спокойно работать, наслаждаться своей властью и чувствовать в ней силу.
        Этот случай еще раз укрепил меня в заповеди «Не будь ментом!». И я старался быть думающим милиционером, помогать тем, кто оступился — ведь мы же защитники. Я понимал, что всегда нужно быть осторожным — человеческую судьбу легко сломать. На эмблеме милиции изображены сначала щит, потом меч: значит, мы призваны защищать, а потом уже карать.
        Мое армейское представление о милиции начало рушиться после одного случая. Мы с милиционером, у которого стаж был чуть больше моего, патрулировали у рынка. Наше внимание привлек рефрижератор, стоявший во дворе частного дома. Трое мужчин разгружали из него какие-то ящики. Я заподозрил что-то неладное, зная, что фрукты с совхозных полей тайно перевозят в дальние города и, выдавая их за свои, выращенные на личном участке, продают по фиктивным документам. Когда мы направились к машине, сержант сказал:
        — Подожди меня здесь, я сам разберусь с ними.
        Я промучился в томительном ожидании полчаса, готовый в любую минуту прийти ему на помощь. Он вернулся и, отведя меня в сторону, протянул сторублевку.
        — Что это значит? — спросил я его, чувствуя закипающую во мне злость.
        — Твоя доля. Чего ты?..
        — Засунь свою долю в зад. Я не продаюсь. Хочу спать спокойно!
        После этого случая я с ним больше не выходил на маршрут, и многие стали считать меня чудаковатым.
        После месяца службы стал замечать какие-то непонятные для меня «чудеса», происходящие в «дежурке». Дважды задерживал преступников и доставлял их в дежурную часть. Но мои рапорты куда-то исчезали, и задержание записывалось за «дежуркой», за что поощрения получали другие милиционеры. Потом старшина, давно служивший в милиции, объяснил мне, что мои рапорты уничтожаются, а дежурный по отделу записывает задержание на себя. Все это для меня было грязью, так же, как, например, и тот факт, что некоторые сержанты из вытрезвителя обирали пьяных. Но в отделе это считалось нормой, и на подобные происшествия закрывали глаза.
        Вскоре меня перевели на автовокзал. Дежурство там тоже было не из легких. Работы добавляли те же цыгане и еще нищие у церкви, хотя мне было жаль этих убогих. Сейчас я с улыбкой вспоминаю Валю, худощавую маленькую женщину лет сорока, жившую на подаяние и на то, что она собирала с могил. Валя частенько сидела у церкви. Я ее задерживал и отправлял в отдел, но через какие-то полчаса она вновь появлялась на автостанции. Я звонил в «дежурку» и спрашивал:
        — Почему отпустили?
        — А на кой она нам нужна, психопатка? — равнодушно отвечали мне.
        После этого я тоже махнул на нее рукой, но она не хотела жить спокойно. То я ее находил пьяной, то выпрашивающей у пассажиров деньги, а однажды она отматерила батюшку в. церкви. Вот и думай, что с ней делать...
        Как-то привел ее в комнату милиции, и тут она рассказала мне о своей горькой, пропащей жизни. Я ее пытался утешить, как мог. На следующий день она мыла комнату милиции...
        — Ну что, порядок, «мухомор»? — улыбнулась она мне, закончив работу.
        К вечеру Валя снова валялась пьяная у церкви.
        Мне везло на курьезные случаи. Как-то, проходя по рынку, я увидел толпу людей, склонившихся над мужиком. Кто-то позвал меня. Я опустился перед ним. Выяснив, что у него «забарахлило сердце», начал делать искусственное дыхание, и через некоторое время мужчина пришел в себя. Прибежавшая женщина, видимо, жена, поблагодарила меня и повела его домой. Месяц спустя мы случайно встретились вновь, хотя я его не узнал. Пришлось задержать этого мужчину, как подозрительного, без документов, и доставить в отдел. Потом выяснилось, что он в розыске из-за квартирных краж по Металлургическому району. Когда его отправляли в ЧМЗовский отдел милиции, он, горько улыбнувшись, произнес сквозь зубы:
        — Да, начальник, когда-то ты мне жизнь спас, а вот теперь в тюрьму отправляешь.
        Всякое случалось в нашей службе, каждый шел к нам со своей бедой:
        — Товарищ дежурный, у меня ребенок пропал. Помогите!
        — Сержант, у меня вещи в автобусе остались, найти бы!
        — Товарищ милиционер, там драка!
        И я бежал туда, где были горе и беда, где во мне нуждались.
        В основном люди на автовокзале были добрые, но встречались и такие, которые относились ко мне с презрением. Задерживая двух хулиганов, я попросил мужчин помочь, но услышал в ответ:
        — Да пошел ты!
        На автовокзале часто болтались подростки. Поначалу они боялись меня, но со временем я подружился с ними, они частенько заходили в комнату милиции просто так, посидеть, чтобы только куда-нибудь скрыться от пьяных родителей.
        Как-то я задержал девочку-школьницу и хотел было отправить ее в приемник, но она буквально забилась в истерике:
        — Не хочу в приемник! Не поеду!
        Прибежали кассиры и отговорили меня, оставив ее у себя.
        Командир роты своими подозрениями не давал мне покоя: не мог поверить, что я не пью, тем более, что я иногда работал с сержантом, который злоупотреблял, мог выпить и на службе, а после одного дежурства он вообще взъелся на меня.
        У нас в роте был заведен толстый журнал, где мы отмечали результаты работы. И вот я, который находился в десятке лучших, однажды не сделал никаких записей.
        — Ты что, сегодня не работал? — с недоумением посмотрел на меня командир роты.
        — Как это не работал?! — возмутился я. — Вы же меня проверяли, даже принюхивались.
        — Но результатов-то нет! — вскричал капитан.
        — А что, у нас план? — спросил я.
        Его лицо налилось кровью.
        — У нас должен быть порядок!
        — Вот у меня и был сегодня порядок. Ни пьяных, ни хулиганов!
        — Значит, ты не работал. Я тебе смену не засчитываю. Можешь идти.
        И после этого вся моя служба попала под жесткий контроль. Он сам проверял мои протоколы и рапорты. Рвал их и бросал в корзину.
        — Неправильно составлено, а здесь помарки, — придирался он по любому поводу.
        — Все, Володя, он тебе жизни не даст, — сочувствовали мне сержанты.
        Вскоре я понял, что на службе можно ставить крест, и когда на автовокзале по делам появился капитан милиции, заместитель начальника приемника-распределителя для несовершеннолетних, и предложил мне перевестись в приемник, я согласился: меня тянуло к подросткам.
        — Твой классный, — добавил он, — мне сказал, что ты обязательно согласишься. Только найди его, говорит, он парень хороший.
        Значит, не забыл меня мой классный руководитель, который когда-то сам работал с подростками в приемнике.
        Через некоторое время меня перевели в детприемник. Я попросился в отпуск и уехал в свой отряд «Сердце Орленка», где хорошо отдохнул, работая с «орлятами». Я еще не ведал, что вскоре встречусь с другими подростками, о которых знал только понаслышке и милицейским ориентировкам.
        Закончилась смена. Я прощался со своими друзьями-«орлятами», расставался с интересной жизнью, о которой стоило бы написать книгу. Меня ждало неизведанное.
        В августе пришел к двухэтажному зданию, за высоким забором которого шумел яблоневый сад. Позвонил. Дверь автоматически открылась, и кто-то крикнул:
        — Толкайте дверь!
        Я толкнул и вошел. Оглядев высокий забор, железные двери и решетки на окнах, я испытал гнетущее чувство.
        В памяти отчетливо сохранилась моя первая ночная смена. Меня приветливо встретила дежурная и, ознакомив с основными обязанностями, в которые входило одно: следить за пацанами, провела меня на второй этаж, где передо мной и предстали эти самые пацаны. Я с любопытством оглядел этот строй подростков в трусах, а они с интересом приглядывались ко мне. На первый взгляд, они казались очень похожими на моих «орлят», но кто же они были на самом деле? Это мне предстояло узнать. И когда они уснули, я присел на банкетку рядом со старой нянечкой, которая рассказала мне про приемник, про его воспитанников, объяснила, как с ними обращаться.
        — Ты построже с ними, — сказала она — Ключи не бросай, где попало, а то уйдут в побег.
        Она стала моим первым наставником в работе с пацанами с рваным детством.
        Что скрывать, я привыкал к приемнику-распределителю очень тяжело. Глядя на этих отверженных ребят не мог поверить, что они воры и хулиганы. Я был оглушен их рассказами о горьком детстве, потрясен и раздавлен страшными жизненными фактами. Особенно переживал, впервые увидев малышей-сирот. Так случилось, что в первые дни в приемнике встретил несовершеннолетнюю мать и ее ребенка, трехлетнюю дочурку. Эта семнадцатилетняя, озлобившаяся и изуверившаяся в жизни девушка родила малышку в 14 лет неизвестно от кого, так как насиловала ее целая группа парней. На все мои попытки поговорить с ней она отвечала открытой враждебностью. И тогда я понял, что мне предстоит тяжелая служба, а главное — научиться понимать всех их, обездоленных и покинутых. Мне хотелось хоть как-то им помочь. На каждую смену старался принести им сладости, читал книжки, рассказывал о себе, о своем «орлятском» отряде, пытался провести какие-то игры, организовать «огоньки». Через некоторое время меня отвел в сторону воспитатель и начал грубо вправлять мне мозги.
        — Ты что дурью маешься? Кончай. Это тебе не пионерлагерь, это перевалочная база, и нечего их тут воспитывать.
        — А если все-таки попробовать? — не унимался я.
        — Ты че, вообще, что ли? Они придурки и понимают только одно воспитание, — категоричным тоном заявил он и показал кулак, намекая на то, как надо воспитывать.
        Уроки такого воспитания мне вскоре пришлось увидеть самому: одного подростка за какой-то проступок окунули головой в унитаз, другой стоял над раковиной и смывал кровь с разбитой губы. Меня удивляло и коробило, что их избивают вот эти самые воспитатели, парни, которые поначалу казались мне доброжелательными, веселыми, простыми и человечными. Нет, эти уроки были не по мне, и, когда мне предложили отвезти одного подростка в Омск, в спецучилище, я обрадовался: мне не хотелось оставаться здесь, видеть это насилие и чувствовать презрение пацанов. Но как ехать, куда его везти, мне никто не объяснил.
        — Ничего, доедешь! Да не забудь нам сыра привезти, — напутствовала меня старший лейтенант-инспектор.
        Вечером я забрал пацана из группы и повел его переодеваться. Вдруг он вцепился в перила и, когда я его потянул за руку, истошно закричал:
        — Не поеду! Все равно не поеду! Хоть убейте — не поеду!
        Я растерялся. Пацан успокоился, сел на ступеньку и, всхлипывая, с мольбой в голосе попросил:
        — Не увозите меня в «спецуху», я не буду больше воровать. Ну, пожалуйста, не увозите!
        На помощь мне пришел дежурный, который пинками отвел его в подвал переодеваться. Так началась моя первая командировка... Прошла она спокойно, я довез пацана. Но когда прощался с ним, в его глаза было больно смотреть.
        — Когда вернусь, я этого инспектора, который мне путевочку сделал, замочу, — зло бросил мне подросток.
        Сколько я после исколесил по стране: от Кавказа до Хабаровска, от Алма-Аты до Кирова! В общей сложности побывал в 130 городах, в некоторых из них не по одному разу. И всегда со мной были подростки, которых вез в спецдома. Для меня почти все эти спецучреждения за высоким забором представлялись волчатниками, где жили подростки, на полтора года исключенные из жизни. Слушая этих ребят, невольно убеждаешься в жестокости этого мира, которая толкает их на отчаянные поступки: они глотают шурупы, чтобы попасть в психушку, наносят друг другу увечья, чтобы только оказаться дома. Как выжить в этой «спецухе», у Кавказских гор или у моря, или где-то в заповедном лесу, если каждый день нарываешься на кулаки «старшаков», выговоры и «кондеи» администрации. Вот и бегут они домой, но, попадая в сети бдительной милиции, вновь возвращаются. Здесь выдерживает только сильный, а если ты слаб, то в скором времени можешь стать «чуханом», «вафлом», или «педиком»... У каждого пацана одна мечта — только бы дожить до выпуска и вырваться из этой резервации.
        Как-то в Каргате, в спецучилище под Новосибирском, я встретил комиссию из Москвы и спросил:
        — Когда вы закроете эти спецучилища?
        — Да вы что? Мы еще двенадцать собираемся открывать, — с уверенностью ответил мне один из членов комиссии.
        Вот так! Значит, еще двенадцать волчатников!
        То же самое творится в спецшколах, где подростки уже находятся три года. О какой нормальной жизни можно говорить, если в Челябинской спецшколе сам директор занимался половыми извращениями с воспитанниками?
        Очень часто дорога от приемника-распределителя приводила меня с малышами в детские дома и интернаты. Если в детдоме еще можно было встретить доброе и ласковое отношение к сиротам, то в интернатах в основном вся система воспитания была построена на оскорблениях и унижении человеческого достоинства, доводящих детей порой до самоубийства... Мне было больно видеть это: ведь я тоже интернатовский, но воспитанный на доброте воспитателей и мамы. Эвакуировал я ребят и в приемники-распределители для несовершеннолетних в другие крупные города. Во многих из них творилось то же самое, что в челябинском. А в Астрахани я видел, как один садист-воспитатель бил пацанов по почкам, поставив тех к стенке.
        Часто я возвращал бродяг домой, откуда они бежали тоже из-за побоев.
        Однажды рано утром мы с подростком приехали к нему домой. Он открыл дверь, и мы нашли его мать под пьяным мужиком. Как страшно, когда приедешь с малышом домой, а его мать лежит пьяная на диване, а на столе пустые, опрокинутые бутылки, окурки, сморщенные соленые огурцы, — словом, то, что осталось от вчерашней попойки. Кругом грязь, вонь и убогость. Несчастные дети с обворованным детством! Невыносимо было слышать от матери, которой я привез дочь:
        — Я ее не возьму, она мне не нужна! Вы — государство, вы и воспитывайте!
        Меня поразило ее заявление, но от того, что случилось после, я буквально онемел. Девочка, которую я привез, выкрикнула с обидой и отчаянием в голосе:
        — Зачем ты, сука, меня рожала?
        Затем начался диалог, не передаваемый нормальными словами. Вдруг девочка схватила стул и замахнулась на мать. Кое-как мне удалось разнять их.
        По милицейскому приказу я должен был уговорить эту мамашу взять ребенка, для чего она должна была подписать акт о приеме несовершеннолетней дочери. Когда все же она поставила свою подпись и я вышел из квартиры, следом за мной выбежала девочка, которая стала уговаривать меня забрать ее обратно в приемник. Эта дикость не укладывалась в моей голове: ребенок просится назад в спецдом с решетками, лишь бы подальше от ненавистного родного дома и от матери-лампии.
        Несколько лет я ездил по командировкам, перевозя детей. Они порой убегали от меня. Я находил их в «теплушках», подвалах, где они жили, и все же сдавал в спецучреждения. Для них не было места в родном доме. Однажды девочки попытались отбить у меня своего красавца, которого я перевозил в спецучилище. Не знаю, что бы я делал, если бы мне не помогли солдаты.
        Разъезжая по стране, я всюду встречал добрых и отзывчивых людей, которые помогали нам: водители автобусов сходили с маршрутов, чтобы довезти сирот до детдома; диспетчеры даже останавливали на две минуты скорые поезда на той станции, где находилось спецучилище. Днем и ночью, в дождь и снег всегда находились люди, готовые прийти нам на помощь. Они делились с нами едой, совали сиротам сладости. Спасибо всем вам, кого я встретил на своем пути, за милосердие и добродетель. И по доброму отношению к нам, к милиционеру с подростком-сиротой, я понял слова старика, которого мы встретили как-то в поезде: «У всей России было трудное детство!».
        Много лет я мотался по командировкам. Мама мне порой говорила:
        — Я уже лицо твое стала забывать, сынок.
        Но что я мог ей сказать? Служба у меня такая... Как только прилетал из Прибалтики, меня сразу же отправляли в Сибирь. За то, что я слетал за шесть часов в Омск, доставив подростка в спецшколу, меня прозвали «супердежурным». Эти командировки в конце концов сказались на моем здоровье. Поначалу пустячные простуды переросли в бронхит, неожиданные боли в желудке обернулись язвой. Да и потом я такого насмотрелся... тут и здоровое сердце не выдержит.
        В командировку мы всегда выезжали с целой папкой документов, подтверждающих, что тот или иной подросток, которого я привозил, действительно отпетый вор и хулиган и что он здоров. И мне надоело обманывать сотрудников спецучреждений, куда мы доставляли подростков, подсовывая им фиктивные документы. Что значит фиктивные? Это значит, что нередко медкомиссию проходил один подросток, а фамилию писали другую, под результатами анализов одного подростка ставилась фамилия другого. Если недоставало оценок в ведомости, тут же инспектор профилактики своей рукой проставляла эти отметки; не хватало в справке печати, ставилась размазанная печать приемника. Если на документе не было подписи, просили подписаться любого сотрудника. Вот так, с необыкновенной легкостью подделывали документы инспектора и медработники. Им нужно было спихнуть дежурного в командировку — и вся недолга, пусть, мол, он потом отдувается. И мы часто чуть ли не на коленях просили принять ребенка. А когда возникали недоразумения, я созванивался с инспектором в приемнике, объясняя ситуацию, но в ответ слышал равнодушное:
        — Делай, что хочешь, но не смей его привозить обратно.
        Однажды я умудрился сдать подростка в психоневрологический интернат, хотя он там уже не числился. И когда я отказался ездить с неподготовленными документами и фиктивными справками, то для инспекторов профилактики и медработников стал врагом. И, конечно же, на меня посыпались наказания. Когда же я доказал свою правоту, то облоно вместе с УВД провело совещание о недопустимости нарушений. Но и после них мы продолжали ездить по фиктивным документам.
        В приемнике меня прозвали «бродягой», но когда устал от дорог, от всех этих «спецух», нервных потрясений, бюрократических неурядиц, я решил «приземлиться» на грешную землю и уже редко ездил.
        Шли годы моей службы. Страна переживала большие перемены: смерть Брежнева, самоубийство Щелокова, арест Чурбанова. Тень от министерских преступлений, злоупотреблений генералов, полковников легла на нас — простых милиционеров. Люди стали со злобой и подозрением относиться к милиции. Мне стало труднее служить, меня покоробило, когда кто-то бросил мне в спину: «Мент поганый!». Ну что ж, мне пришлось это оскорбление проглотить. Я понял, что время дяди Степы-милиционера прошло. Это отношение к моим сослуживцам и ко мне лично не могло не сказаться на моем характере. Я озлобился, или, попросту говоря, струсил. И служба в приемнике оставила свой отпечаток на моем поведении. Мне было трудно находиться между милиционерами с их насилием и озлобленными пацанами. Каждый день многие мои коллеги доказывали, что пацаны — придурки, ублюдки и понимают лишь тогда, когда кулаком вправляешь им мозги. И сами подростки, их поведение, а также совершенные ими преступления все чаще пробуждали во мне чувство ненависти и неприязни к ним. Как же я должен был по-хорошему относиться, например, к подростку, который вылавливал
семилетнего мальчугана и насиловал его то в подвале, то на чердаке! «Это же мразь, скотина!» — твердил я себе. Постепенно я перешел на сторону ментов стал таким же. Пацаны возненавидели меня и стали бояться за то, что я порой унижал и бил их за нарушения дисциплины и режима, за неподчинение, придирался к ним по пустякам. Совесть моя притупилась и я не знаю, каким бы я стал, если бы не один случай.
        Один подросток, который с уважением относился ко мне, затеял драку, и я его ударил, так как он совершил грубое нарушение дисциплины. И тогда я услышал от него: «Мне не было больно, только на душе было плохо: я вас уважал!». Он повернулся и ушел, а я почувствовал угрызение совести, хотя старался успокоить себя: «С волками жить, по-волчьи выть». И, может быть, я бы успокоился и усыпил свою совесть, став махровым ментом, если бы не разговор с моим другом, детским писателем Владиславом Крапивиным, который меня осудил.
        — Эх ты, с пацанами справляешься... Они же тебе врезать не могут. Как у тебя рука поднялась?! Ты вспомни свое детство...
        И вот тут мне стало не по себе. В. Крапивин как бы заронил в мою душу горящий уголек, который обжигал меня, и я корил себя за то, что срывался. Я понял, что нельзя быть «своим среди чужих и чужим среди своих», злоба прошла и я вернулся к пацанам, стал к ним более терпимым, хотя знал, что менты меня не поймут и будут за это осуждать. Но я не боялся их суда. Страшнее было потерять себя, а я этого не хотел. И я стал другом подросткам, чтобы среди насилия и жестокости у них были часы доброты и дружбы. Я хотел доказать им, что среди встречавшихся им ментов, есть и хорошие милиционеры.
        Пути многих подростков пересекались на приемнике. Со всей области везли сюда тридцатисуточников. Это те подростки, которые совершают кражи, хулиганства, насилия; угоняют автомашины, лошадей; грабят киоски, магазины и даже людей; поджигают дома, пьянствуют, токсикоманят, избивают своих сверстников и взрослых и даже совершают убийства. Был среди них такой подросток, который топором разрубил соседа. Переступив черту закона, они все становятся социально опасными. У одних подростков непросыхающие родители-алкоголики, которые толкнули их на кражи, ночевки в подвалах и на чердаках, другие устали от ругани с утра до вечера и жестоких побоев. В школе они тоже чувствуют себя изгоями, от которых все устали и стараются поскорее избавиться. Не находя себе места ни дома, ни в школе, они замыкаются, озлобляются, перестают верить в добро и начинают мстить, разбивая стекла и оскорбляя учителей.
        Разговаривая с подростками, я все время слышал одно и то же: на них кричали, выгоняли из школы, били. Куда пойти подростку, изгнанному отовсюду? В секции не берут, в кружки ходить не хочется. Вот и завоевывают они улицу, начиная свои опасные игры, приводящие к стычкам с милицией, где инспектора ИДН, кто добром и участием останавливают их от совершения преступлений. Но в большинстве случаев оскорбления, избиения. Порой заставляют взять чужую вину на себя.
        Пацанов вылавливают по подвалам, везут на комиссию и лишают свободы. Решением комиссии по делам несовершеннолетних без суда они помещаются в приемник-распределитель, содержатся в спецшколах за счет родителей.
        Это беззаконие творится со времен Сталина, когда подростков привлекали к ответственности с двенадцати лет.
        Власть имущие боялись подпольных детских организаций и диверсий со стороны малолеток, с опаской смотрели на детей «врагов народа», и поэтому во имя спокойствия в стране их закрывали в детприемниках и лагерях.
        Прошло время, а беспредел продолжается, когда на «суд» каких-то тетей и дядей из школы и исполкома передают судьбу подростков, и они вправе, нарушая Конституцию, лишить их свободы, существует и поныне. А иногда подростков даже не приглашают на комиссию, внезапно забирают из постели и в машине с решетками привозят в детприемник с уже заранее подготовленными постановлениями. И им приходится томиться здесь тридцать суток, потом еще столько же, если не придет путевка. По истечении шестидесяти суток подростки выходят на свободу, так как по закону их нельзя больше содержать в приемнике.
        После выхода из него эту злосчастную путевку они могут ждать годами и, зная, что она все равно придет, совершают новые преступления. Но среди них есть такие, которые, побывав один раз в приемнике, стараются жить нормальной жизнью, продолжают учебу или устраиваются на работу. Когда же приходит та самая путевка, их, несмотря на исправление, все-таки отправляют в спецучреждения. Зачем их отправлять? Исключать из жизни? Ведь им хватило и приемника с решетками, со злобными милиционерами, где живут по «идиотским режимам», когда от тоски хочется рвать зубами решетку, сходя с ума от заточения. Но вот везут их через всю страну в спецучилище, где они будут томиться в изоляции полтора — два года. Все это время им придется ходить строем, жить в казармах, попадая под режим и правила жизни спецучилища для трудновоспитуемых, терпя насилие «стариков» и давление администрации. Не выдержав всего этого, одни подростки бегут, но их вылавливают и возвращают назад, другие вскрывают себе вены, лишь бы все это поскорее кончилось. Есть, безусловно, такие спецшколы и училища, где с пониманием относятся к воспитанникам, но
это редкость. В основном в спецучреждениях калечат и ломают судьбы подростков.
        Я много раз встречался с пацанами, прошедшими «спецуху», и каждый раз ужасался их рассказами о «жизни» в училище. В письмах они писали о рабском житье в спецучреждениях, о том, что они пережили и испытали. «Будь ты проклята, «спецуха»! — со злобой и ненавистью говорили они. Они — потерянное поколение со шрамом в душе.
        В приемнике-распределителе для несовершеннолетних есть еще одна группа, называемая второй. Здесь находятся дети, у кого родители лишены родительских прав. В приемник их часто привозили голодных, раздетых и больных. Иногда встречались семьи, в которых жили дети от разных отцов. И в приемнике находились добрые сотрудники, которые отогревали их. Постепенно они оттаивали, переставали дичиться всех. Страшно было слышать, что некоторые из них здесь впервые узнали, что такое суп и котлета, потому что в семье они жили, в основном, на жареной селедке. К таким детям относились более внимательно и заботливо.
        От того, что они рассказывали о своих горе-мамашах, сжималось сердце. Изо дня в день они видели только беспробудное пьянство с чужими дядями, слышали только брань и стискивали зубы от слез и боли, когда их били. Часто им было нечего есть, не во что играть.
        Во время болезни их никто не лечил. Они были виноваты уже в том, что родились, что тоже хотят жить. Их часто бросали в доме под замком, подкидывали, порой убивали.
        Нет у нас такого закона, по которому можно судить мамаш-акул, отцов-изуверов за бесчеловечное отношение к своим детям, которых они бросают, обрекая на голод и казенное детство, доводя до болезней. А он необходим, этот закон.
        Скольких малышей сдал я в интернаты и детдома! Среди них были и сироты, и дети, отстающие в развитии.
        Во вторую группу доставляли и детей-бродяг, которые колесят по стране, живут на вокзалах, просят милостыню по поездам, совершают кражи. Они убегают из дома от нелюдей-родителей, которые избивают их чем попало; сбегают из интернатов, в которых их тоже бьют и «старшаки», и воспитатели. Все они бегут от невыносимой жизни, становятся беспризорниками, «бичами». Их ловят на вокзалах, станциях, в портах и привозят в приемник, откуда они порой не хотят возвращаться домой, когда за ними приезжают. Но чаще за ними не приезжали, и нам приходилось везти их. Тогда мы становились невольными свидетелями их убогой жизни, видели голодных малышек на грязном полу. Когда беглеца привозили в интернат, у него отбирали одежду, чтобы не сбегал. Сколько раз я пытался помочь им, обездоленным, стараясь поговорить с родителями, с воспитателями. А в ответ слышал от родителей пьяную брань и получал от педагогов жалобы, которые приходили на службу в письменном виде. Однажды один пьяный папаша сказал нашему сотруднику, который привез его сына:
        — Да, паря, у тебя работа хуже, чем в милиции!
        Мы привозили беглецов, но они снова убегали и радовались своей свободе, пока не попадались на глаза милиционерам. Потом они переходили на первую группу, как совершившие кражу...
        Частенько в приемник попадались ни в чем не повинные дети, которые ехали одни, например, к больному отцу или на каникулы к бабушке... Для них приемник казался поистине страшным местом. Как должны себя чувствовать дети, которые приехали из пионерского лагеря «Орленок» и после ласкового моря вдруг оказались за решеткой, потому что их никто не встретил? Чего только они не навидались, пока за ними не приехали! Все они невольно оказывались жертвами закона о милиции и различных постановлений, которые гласят, что подростки, не достигшие восемнадцатилетнего возраста, не имеют права самостоятельно переезжать из одной местности в другую. Если вдруг подросток оказывался один в пути или на вокзале, то его задерживали и доставляли в приемник. Уже с порога они слышали грубые крики:
        — Андреев, придурок, ты долго еще будешь бегать? А, Каныгин, опять сбежал, недоумок? Мы тебя долго будем домой отвозить?
        Начальник же порой успокаивал инспекторов:
        — Пусть бегает для плана,
        Да, Челябинскому приемнику нужен был план, чтобы всегда в Министерстве быть на хорошем счету и не попасть под сокращение. Время от времени здесь устраивали даже рейды по отлову детей на вокзале, называя это «борьбой с безнадзорностью».
        Вместе с мальчиками в приемнике находились и девочки, которых привозили с вокзала, где они предлагали себя на ночь, или просто карманницы. Встречались здесь и насильницы, да, те, которые насиловали парней. В группе были девчонки, участвовавшие в кражах и разбоях. Некоторые из них отличались особой жестокостью.
        Помню двух сестер, которых добрые люди взяли из детдома. И, может быть, жили бы эти девочки в мире и согласии с приемными родителями, если бы не случилось непредвиденное: могли ли предполагать их приемные родители, что однажды учитель физкультуры совратит одну из сестер, которой едва минуло 15 лет. После этого случая девочка, испытавшая близость с мужчиной, отобьется от рук, начнет разыскивать своего насильника, которого в двадцать четыре часа выдворят из Аргаяша, и она, прихватив с собою сестру, станет домогаться мужчин, совершать кражи, хулиганить, жить по подвалам. В одном из подвалов они с сестрой чуть не насмерть забили мальчишку, сбежавшего из интерната, прижигали ему тело сигаретами, заставляли ползать голым по стекловате.
        Насилие и жестокость могут породить только жестокость.
        Но среди девчонок были и такие, которые оступились нечаянно, но безжалостный меч «правосудия» был неумолим, и они оказывались в спецучилищах, где порой было пострашнее, чем у парней, по своей жестокости. Все они рано начали половую жизнь. Они прятались с пацанами в подвалах, попадали в руки сутенеров и, если уж было невтерпеж, шли к солдатам и курсантам. После мы их доставляли в больницу строгого, режима (БСР), где они лечились от венерических болезней.
        К нам в приемник доставлялись беглецы из спецучилищ и дезертиры из армии. Вспоминается мне один бродяга. Он вместе с двумя дружками сбежал из спецучилища, но этот побег обернулся для них трагедией. Одного из них зарезали пьяные проводники, другой, прыгая с поезда, попал под колеса и стал калекой. Лишь третьему «повезло». Он остался цел, но от всего увиденного у него помутился рассудок.
        Подростков привозили в приемник-распределитель днем и ночью, некоторых, как матерых преступников, в наручниках, нарушая закон. И с первой минуты, после проверки документов, начинался унизительный обыск. В урну летело все, что находилось в карманах задержанного: сигареты, спички, записные книжки. Бесцеремонно рвались фотографии, письма. Однажды сам начальник принес молоток, чтобы разбить значки. Некоторые вещи бесследно исчезали. При осмотре в кабинете врача от него можно было услышать такое, что руки невольно сжимались в кулаки от обиды и безысходности.
        Попавшему сюда приходилось столкнуться с тем, что больно ранило душу, унижало человеческое достоинство и озлобляло. Например, стрижку «под нулевку» многие воспринимали здесь в штыки. Тем, кто сопротивлялся, выкручивали руки, иногда могли ударить ногой в живот. Старая, заношенная одежда, в которую облачали ребят, вызывала отвращение. Редко им попадало что-нибудь новенькое.
        Того, кто в столовой осмеливался высказать недовольство, повар мог обложить отборным матом, а за пререкания и того хуже — стукнуть поварешкой или палкой по голове.
        В инспекторской подросткам учиняли допрос. Инспектор при этом нередко срывалась на крик. За упрямство немудрено было попасть в «дисциплинарку», темную комнату с крохотным окошком, без кроватей и стульев, только с поднятой над полом площадкой, на которой на голом матраце без простыней и пододеяльников, спал ночью воспитанник приемника (утром матрац, одеяло и подушка отбирались). В «дисциплинарке» подростки должны были находиться по трое суток, лишенные общения, игр. Иногда их выводили на прогулку. Питались они тут же, разместившись на полу. Пацаны называли «дисциплинарку» «тюрягой». Время там тянулось мучительно медленно. Каково же было одному из подростков, которого начальник за разбитое стекло продержал в «дисциплинарке», нарушая закон, девять суток!
        Самое сложное на первых порах — ужиться с группой, которая имела свои законы и правила. Новичка принимают здесь поначалу как пацана, наблюдая за его характером, увлечениями и наклонностями. Особенно интересуются, знает ли он правила кодекса, распространенного как в спецучреждениях для малолетних преступников, так и в колониях строгого режима для взрослых. Это всевозможные «приколы» и «прихваты». К примеру: если подросток после ужина зашел в туалет жующим, то он становится «чуханом». И если новичок не проходит испытания, то становится «шохой», исполняющим прихоти «бугров» и выполняющим за них наряды, «вафлами» считаются те, с кем занимаются половыми извращениями. И таких проверок существует очень много. В основном подростки остаются «пацанами», так как большинство из них знакомо с жизнью уголовного мира.
        Чем же заполнено время воспитанника детприемника, помещенного туда на тридцать суток? После вечерней поверки, например, за малейшую провинность ночной дежурный может устроить для всей группы «подъем — отбой», когда нужно вскакивать десятки раз. Потом он будет смотреть видик, играть в лото или пить пиво, а в это время воспитанник, уткнувшись в подушку, будет захлебываться беззвучным плачем, и только забудется в тревожном сне, как услышит громкое «Подъем!». Сначала всех выгонят на зарядку, потом под крики милиционеров отправят строем в туалет, затем предстоит мытье коридора или туалетов, которые нередко заставляют перемывать. После завтрака с пригорелой кашей самых высоких и здоровых поведут копать землю или что-нибудь красить, а зимой убирать снег. Это все-таки лучше, чем сидеть взаперти весь день, изучая правила внутреннего распорядка или смотреть постоянно включенный телевизор. Ну, а если начнется «шмон» в поисках «бычков» и спичек и у кого-нибудь что-то найдут, то несдобровать от побоев и отборного мата. Только в мастерской можно будет отвлечься от своих горьких мыслей. И так все тридцать суток.
Лишь для некоторого разнообразия проведут воспитатели какую-нибудь беседу или встречу, а в основном воспитанников здесь ждут унижения, наказания, чувство голода по ночам, потому что за ужином дают маленькие порции; в то же время милиционеры с аппетитом уминали детскую пищу или лакомились из передачек принесенных родителями. Постоянное ожидание «свиданки», писем и окончания срока.
        И вот, наконец, наступает последний день. Но приходит воспитатель и со злорадством объявляет ДП (дополнительный срок) еще на тридцать суток. От досады у подростка комок к горлу подступает.
        Затем приводят новеньких, и уже прижившиеся и получившие ДП начинают от скуки и безделья унижать их. Но среди приведенных может попасться и «старичок», который вдобавок оказывается посильнее — и тогда обидчику приходится туго. Нужно будет отстаивать свое право на лидерство и, если ты не справишься с этим, то пацаны будут смотреть на тебя с презрением и уйдут под опеку, а, может быть, под унижение нового лидера. Так и продолжается жизнь в приемнике, если, впрочем, это можно назвать жизнью. Поневоле станешь завидовать щенку, которого в приемник передала на время прокурор, ему-то наверняка жилось лучше: сытно кормили, ласкали, играли с ним. А тут даже прогулки на два часа превращаются в какое-то насилие. Стоит кому-нибудь закинуть мяч за высокую сетку, которой огорожена площадка, и придется бегать по двадцать и более кругов. Бегут подростки по кругу и от гнетущего существования возникает у них мысль уйти в побег. Случалось, что пацаны шли на риск, чтобы вырваться из этих казематов, но из-за доносов эти попытки пресекались, и зачинщиков ожидало жестокое избиение в кабинете заместителя начальника,
после которого с ними еще разбирались сержанты, и все это заканчивалось «тюрягой» — темной комнатой «дисциплинарки», из которой нарушитель выходил лишь для того, чтобы мыть коридоры и туалеты. От скуки и тоски там хочется волком выть. Сидит подросток и думает: может кто-нибудь сжалится и принесет книжку. И порой у него возникает мысль сообщить обо всем прокурору, который занимается в это время проверкой, но он отгоняет ее, зная, что все это безнадежно. И такой нарушитель становится вечным дежурным, даже по выходу из «дисциплинарки». Давя в себе слезы обиды, ему приходится отмывать до блеска унитаз, в то время, как в группе идет какая-нибудь лекция, а в соседнем туалете в это время работает подросток, которого заметили занимающимся онанизмом. И они знают, что будут лишены тех малых развлечений, которые существуют здесь.
        Жгучая ненависть обжигает подростков, когда их избивают сотрудники. Помнится мне, был такой бродяга, часто доставляемый в приемник, который постоянно страдал от этого. Особенно жестоко его избивал врач, несмотря на жалобные мольбы подростка: «Не надо, пожалуйста, не надо!». Единственным спасением для него был изолятор, и он специально расчесывал себе кожу до крови. Но этому бродяге повезло, а вот мальчишке из первой группы, которому воспитатель сломал руку, наложили лишь гипс и продержали в «дисциплинарке».
        Любой человек, а тем более подросток, постепенно приспосабливается к жизни в изоляции, как бы смиряясь со своей судьбой. И все для них становится обыденным. Они автоматически выполняют все, что им надлежит, не понимая того, что гибнет их маленькая душа и все хорошее в ней.
        Подъем! Как трудно подростку вставать!
        — Эй, придурок, тебе что особое приглашение?
        И сержант с кулаками надвигается на него, приближаясь к постели. Соскакиваешь с кровати и собираешь белье — сегодня генеральная уборка. Радуешься тому, что помоешься, а то за эти десять дней все тело исчесалось. Хорошо бы тапочки поменять, а то уже палец вылезает.
        Вдруг удар по голове.
        — Быстрее, я сказал!
        И про себя материшь этого мордастого сержанта, который вчера пиво пил, а сегодня у него, видимо, с похмелья голова болит. Зачем на пацанов-то злиться? Еще вчера пытал, выспрашивал про других сотрудников, чем занимаются они в ночную смену. Сами менты не могут жить в мире, грызутся между собой. А не скажешь, — получишь.
        Приходит время, и какого-то подростка забирают на комиссию. Наступает тот день, когда ему говорят: «Ну все, поехали!». И тот забивается в крике: «Не хочу! Не поеду в «спецуху»! Но его все равно отвезут, и он пройдет еще одну школу, полную страданий, унижений и издевательств. Это трагедия его жизни.
        Не буду скрывать, трудно мне было работать в приемнике. На меня, как и на многих других, подростки смотрели с ненавистью и презрением. Я же старался найти к ним подход, а они порой устраивали на моих сменах бунты. Один из них в злобе даже пообещал убить меня, когда я обнаружил спрятанные им папиросы. (Потом при встрече мы посмеялись над его угрозами.) Впоследствии я понял, что только терпеливое и доброе отношение могло расположить их ко мне. Постепенно они перестали видеть во мне мента и смотреть как на конвоира, Я каждый раз старался расположить их к доверительному разговору, и они отвечали мне искренностью.
        В приемнике вместе с подростками я делал все: косил траву, копал картошку, выпускал стенгазеты, оформлял альбом о жизни воспитанников. Была мысль сделать стенд об истории приемника-распределителя. Поэтому много времени проводил в архивах, встречался с бывшими сотрудниками. Мне хотелось рассказать, каким добрым и светлым был приемник прошлых лет, как хорошо жилось в нем подросткам. Вместе с пацанами мы делали различные поделки, но устроить выставку начальник все равно не разрешил. Мое отношение к воспитанникам стало раздражать тех сотрудников, которые держали их в ежовых рукавицах. Они испытывали завистливую злобу, когда ко мне приходили подростки после спецучилищ или когда я получал от них письма.
        — И чего он возится с этими выродками? — удивлялись некоторые. — Тоже мне, «железный Феликс»!
        Им было не понять, каким трудным был мой путь к их пониманию. Мне чисто по-человечески было жаль подростков, лишенных детских радостей, озлобленных, доведенных до отчаяния, и я пытался теплотой и сердечностью завоевать их уважение. Это было трудно, но я не отступал, полюбил эту работу, вкладывал в нее всю свою душу и в конце концов победил. Они наконец-то поверили мне. Как же ликовала моя душа, когда я услышал от новичка:
        — Я вас знаю, вы справедливый и добрый! Мне про вас пацаны рассказывали.
        Меня радовало сознание того, что я кому-то помог найти себя, твердо встать на ноги. Для этого я часто ходил в прокуратуру и просил повнимательней отнестись к подростку и не губить его душу.
        Больно врезались мне в душу слова одного капитана милиции, работающего в ОБХСС:
        — У тебя грязная, вонючая работа, а моя — в белых перчатках.
        Как мне было доказать таким, как он, что это и есть настоящая работа, что я не приемлю иного?! Резкое изменение моего отношения к пацанам не могло пройти бесследно, и я стал чужаком для ментов, которые избивали в кровь пацанов, истязали до увечий, заставляли их голыми ползать по коридорам, каждый день оскорбляли и унижали их. Меня стали считать опасным свидетелем, и когда я упрекнул партийного секретаря в беззаконии, а комсомольского — в избиении детей, на меня завели персональное дело, которое обсуждалось на комсомольском собрании. Они требовали моего исключения из комсомола, а тогда это считалось причиной для автоматического увольнения из органов. Но на мою защиту встало несколько сержантов, хороших парней, которых в приемнике, к сожалению, было мало. Они разделяли мою точку зрения и сумели доказать этим партийным лидерам, что я должен продолжать службу. Но те не успокоились и пытались сломить меня. На мою голову посыпались выговоры: за задержку у больного друга в Москве, хотя начальник об этом был осведомлен, за опоздание, когда я встречал друга, приехавшего проездом из армии (опять же с
разрешения администрации), за отказ ездить в командировки из-за болезни. Сколько их было?! Начальство решило мстить мне, потому что я стал для них чужеродным, встав на защиту пацанов.
        Теперь это была не служба, а борьба за выживание. И я, чувствуя, что приходят мои последние дни службы в приемнике, всего себя посвятил пацанам. Чтобы их существование здесь было не очень тоскливым, я с помощью моих единомышленников стал организовывать встречи: с олимпийским чемпионом Дмитрием Билозерчевым, популярным певцом Александром Серовым, всеми любимым бардом Олегом Митяевым; приглашал ансамбль «Ариэль», трио «Мультики», исполняющих самодеятельные песни. Сколько радости принесли воспитанникам эти встречи! Они останутся у них в памяти на всю жизнь. Может, кому-то они помогли со стороны взглянуть на себя, исправиться. Очень неприятно выглядели сотрудники, которые отбирали у детей плакаты, подаренные А. Серовым. Больно было видеть, как дети подавляли в себе обиду.
        Нездоровая атмосфера, сложившаяся вокруг, начала меня душить. Мне уже ничего не прощалось, хотя в то же время начальство сквозь пальцы смотрело на пьянство других сотрудников и их жестокость.
        — Почему он не ездит по командировкам? Если он больной — пусть комиссуется. Мы не обязаны за него «пахать»! — теперь часто можно было услышать от сослуживцев.
        Больше всех кричали те, кто пьянствовал на работе, был нечист на руку, кто нередко избивал детей. Они не могли простить мне, что я продолжаю оставаться самим собой, и мое неравнодушное отношение к подросткам, с которыми я однажды горел в машине (кстати, в ту минуту, когда мы с водителем тушили горящий «УАЗик», никто из ребят, которых мы везли в спецшколу, не сбежал. Как и не убежали из купе поезда двое парней, которых я вез в спецучилище, когда снимал с крыши вагона хулигана. Они верили мне, а я верил им). Но несмотря ни на что я, стиснув зубы, продолжал работать, так как не имел право предать пацанов. Сколько их прошло через приемник! Только на краткий миг соприкоснувшись с их судьбами, я всегда буду жить в тревоге за их жизни. Сколько они еще встретят на своем пути жизненных невзгод? Выдержат ли? Хочу верить, что выдержат! Не стихает во мне стыд и боль за тех, кого я когда-то обидел и предал. Простите меня, пацаны!
        За девять лет службы в милиции я пришел к выводу, что такие приемники не должны существовать, особенно под ведомством милиции. Рано или поздно они превратятся в приюты, которые станут для этих несчастных детей теплым домом. Но когда это будет? Уже не первый год существует закон о российской милиции, по которому приемники должны быть переданы из МВД управлению народного образования, но в действительности Указ Президента не выполняется. Утешает только то, что как альтернатива создаются приюты и, может быть, настанет время, когда в них будут работать думающие, верящие в детей учителя и добрые, внимательные воспитатели. Может, они будут бережно относиться к детству жителей завтрашнего дня. Хочется верить в это!
        Но пока приемники — горький упрек нам за бездушное отношение к детям.
        Атмосфера же, которая царила в челябинском приемнике, была нездоровой. Недоброжелательное отношение сотрудников друг к другу, интриги, сплетни, склоки, доносительства разобщали коллектив. Трудно было работать в таком коллективе, и я находил отдушину в общении с теми немногими людьми, которые сохранили в себе частицу добра. Я с теплотой вспоминаю этих людей: инструктора по труду, ветерана войны, к которому ребята относились с уважением и с удовольствием работали в мастерской; заботливых и сердобольных женщин, так называемых вольнонаемных: дезинфектора, старых добрых нянечек, сестру-хозяйку. Были и среди тех, кто носил погоны, люди, которые с вниманием и заботой относились к ребятам.
        Однажды в приемник доставили маленькую девочку-негритянку, волей злой судьбы оказавшуюся брошенной. И тогда я увидел, как выплеснулась из них чуткость, какими отзывчивыми и милосердными оказались они по отношению к этому крохотному существу с темным цветом кожи. Но в остальном они старались жить, как говорится, не выпячиваясь, по принципу невмешательства: отслужил свое — и домой. Мрачная среда приемника затягивала их, они боялись противопоставить себя тем, кто растерял все человеческое в себе. Чисто по-человечески их можно было понять: им хотелось доработать до пенсии. Они все занимали позицию страуса, уткнувшегося головой в песок, слепых, ничего не видящих и не слышащих. И, может быть, с их молчаливого согласия творился в приемнике беспредел, когда врач, по долгу своему обязанный облегчать страдания, развалившись в кресле, подзывал к себе какого-либо воспитанника и бил его ногой в живот, с улыбкой наблюдая, как он корчится от боли; когда сержанты развлечений ради били детей по животу, как бы проверяли пресс, или тот же воспитатель раздевал подростка догола и ставил его на обозрение мальчишек и
девчонок.
        У читателя может возникнуть вопрос: что, там постоянно избивали детей? Справедливости ради должен сказать: нет, не постоянно, но часто, и били в те места, где не могли появиться синяки. Но вот повару было безразлично, чем и куда бить ребенка. Был такой случай, когда девочка, не наевшись, вынесла из столовой кружочек колбасы и за это повар избила ее на глазах всего приемника, сопровождая свои действия отборным матом, в то время, как после ужина она выносила в сумках мясо, масло и другие продукты, украденные у детей.
        У подростков приемника отнималось все лучшее. Когда шефы «Челябоблмебельбыта» выделили материалы, чтобы утеплить детскую спальню, то начальник из них отгрохал себе кабинет. Для него не было ничего зазорного выписать для себя лекарства «под детей». Или утративший стыд бухгалтер, обиравший сержантов по рублю, чтобы потом в виде премии получить украденные деньги. Все это еще один беспредел, творившийся в челябинском приемнике-распределителе.
        Но страшнее всего было пьянство, и заправлял этими пьянками сам заместитель начальника приемника. Как-то он мне сказал:
        — Может мы и пили, согласен, но это для того, чтобы сплотить коллектив.
        Что правда, то правда, коллектив был разболтанный, и эти сотрудники милиции сплачивались за бутылкой вина или канистрой пива везде: в подвале, в гараже и в спальне. И самое страшное, что эти пьянки происходили на глазах у детей, которых забрали от их родителей-пьяниц. Конечно, об этих попойках докладывалось начальнику, и тот для видимости устраивал разносы, сохраняя объяснительные записки нарушителей до подходящего момента, чтобы потом, потрясая этими бумажками, загнать провинившихся в угол. Ему было так удобнее руководить. Как-то в разговоре водитель автомашины, прослуживший только год в приемнике, признался, что раньше он пил меньше.
        Так и жили здесь, не доверяя друг другу, автоматически выполняя работу, проводя собрания и занятия, участвуя в «ловле» детей на вокзале, выходя на субботники. За оболочкой этой обычной, на первый взгляд, жизни скрывались бездушие и бесчеловечность.
        У каждого милиционера были свои любимые смены и маршруты командировок. Но чтобы получить эту командировку, нужно было привозить начальникам и инспекторам из поездок продукты. И каждый приспосабливался, как мог, чтобы как-то существовать в этой атмосфере. Для достижения своего спокойствия в ход шло все: и лесть, и доносительство, и подлость.
        Весь этот большой-коллектив был разбит на группировки, между которыми постоянно шла грызня. Грызня за должности, за звания, за награды и за теплое место под солнцем. И руководил всем этим «коллективом» майор милиции, ярый сталинист, убежденный коммунист и махровый мент. Он держал всех сотрудников в страхе, имея на каждого компрометирующие материалы, чтобы обуздать инакомыслящих. В его понимании все принадлежало ему, и он повелевал судьбами своих подчиненных.
        На всех сотрудников майор смотрел с подозрением. Ему ничего не стоило оскорбить и унизить человека.
        — Я прикажу на столб полезть — полезете! — кричал он на рапорте, брызгая слюной.
        Всех сотрудников он считал ворами, однако сам украл наградные часы у одного из них. У него были свои доносчики, которые пытались перед ним выслужиться, и он их повышал в должностях. Однажды майор назначил сотрудника, прослужившего в приемнике без году неделю, на должность старшего дежурного. Он жестоко обращался с детьми, и когда сотрудники высказали недовольство по этому поводу, то услышали:
        — Я начальник, я здесь командую! Этот парень в трудную минуту для партии написал заявление о приеме в ее ряды!
        В мой адрес он однажды бросил обвинение:
        — Если бы сейчас существовала 58 статья, то тебя бы расстреляли! Как врага народа!
        Этот зарвавшийся начальник ломал судьбы сотрудников, втаптывал их в грязь. И многие, не выдержав бесчинства этого майора, уходили из приемника. И порой уходили хорошие сотрудники, к которым я тянулся, мне было жаль с ними расставаться. Приходили новые люди, и, попадая в то же болото подлости и лицемерия, через некоторое время «покрывались коростой безразличия и равнодушия». Отношение майора к детям было специфическим. Он смотрел на них как на контингент, проходящий через приемник. Он манипулировал ими в угоду себе, как разменной монетой. То они для него были закоренелыми малолетними преступниками, то несчастными сиротами. Но в основном они ему были безразличны. На его совести загубленные детские судьбы, потому что приемник под руководством этого угнетателя детства представлялся машиной переламывания детских душ. Он всеми силами пытался создать здесь видимость спокойствия. Порядок, который он изо всех сил старался поддержать, был показным. Главной целью майора было спокойно, без треволнений уйти на пенсию. Если образно попытаться представить себе этого начальника и приемник, то это будет выглядеть
так: этакий паук, восседающий посредине сплетенной паутины и подергивающий за ее нити, приводя в движение попавших в его сеть.
        Да, это выглядит довольно мрачно, но я воспринимал все именно так. Когда рано утром подходил к приемнику и открывал дверь, у меня возникал вопрос: «Какая неприятность ждет меня сегодня?». И, конечно, я больно переживал все происходившее в приемнике. И эта боль, годами копившаяся во мне, рвалась наружу. Но больше всего у меня болела душа за пацанов и за их будущее. Я понимал, что нарастающая детская преступность — это как камень, падающий с горы, который может повлечь за собой камнепад.
        Слушая горькие детские исповеди, я однажды подумал: а не написать ли обо всем этом в форме записок сержанта милиции. Так, в газете «Вечерний Челябинск» появился мой первый рассказ «Алешкина улыбка». Мне хотелось со страниц газеты ударить в набат о детском горе, рассказать о жертвах беззакония, предостеречь, что если детям сейчас не помочь создать нормальную жизнь, то нас захлестнет волна детской преступности.
        Об этом я начал говорить семь лет назад, и сейчас мне горько осознавать, что я был прав. Мои публикации тогда вызвали бурю негодования у начальника, и он стал названивать по редакциям, запрещая печатать меня. Но они не прошли бесследно, а нашли отклик в душах простых людей, от которых я получал письма.
        Запомнилась мне встреча с одним человеком, прошедшим через детприемник, спецучилище и зону. Он тогда с горечью поведал мне глубоко осознанную им мысль о том, что в нашей системе необходимо и выгодно содержать все эти приемники и зоны: так легче управлять этой большой страной. Но этого я тогда еще не понимал.
        Мои материалы вызывали раздражение и негодование со стороны начальства. После публикации заметки об интернате, где жестоко обращались с воспитанниками, моему начальнику последовал звонок из райкома партии, смысл которого заключался в единственной фразе — «Запрещаю писать!». Когда «Вечерка» опубликовала мою статью «Помогите Юрию Шумакову», то утром к нему в квартиру ворвались работники милиции и увезли его в «подвал», где учинили допрос: «Кто такой Вафин?»
        После опубликования моих материалов меня вызвали в политуправление УВД, где меня официально предупредили, что если еще выйдет что-нибудь подобное, то меня накажут по всей строгости приказа Министра МВД, запрещающего работникам милиции публиковать материалы без согласования с руководством. И может быть, никто так и не прочел бы мои рассказы, если бы мне не помогла редакция журнала «Советская милиция» и впоследствии писатель В. Крапивин. В его книге «Острова и капитаны» я стал прототипом главного героя капитана Гая, после чего пацаны стали называть меня капитаном Владом. Затем мои рассказы стал печатать журнал «Человек и закон» и еженедельник «Щит и меч».
        Начальника и его прислужников довело до бешенства то, что по одному из моих рассказов снимается фильм.
        Вокруг меня, потревожившего спокойствие приемника, сложилась напряженная обстановка. Я сознавал, что служить здесь мне осталось недолго, как бы ни старался. В то время наивно полагал, что могу привлечь к происходящему в приемнике внимание работников Управления внутренних дел области. Я стал обивать пороги кабинетов и дошел до генерала, после чего понял, что возле меня обстановка накалилась до предела. От начальника, который узнал, что я хожу и жалуюсь на него, на меня посыпались выговоры. Сотрудники ожесточились. И когда я понял, что началась компания по увольнению меня из органов милиции, то еще раз пошел к генералу. После проверки моего рапорта меня вызвали в УВД и сказали:
        — В вашем приемнике порядок, а как этого добивается ваш начальник, нас не интересует.
        А меня интересовало, потому что нестерпимо больно было ежедневно видеть, как страдают дети в этой опасной зоне. Невыносимо смотреть, как их оскорбляют, унижают. Изо дня в день видеть их слезы, а порой и кровь на линолеуме, оставшуюся от идущего отмываться после избиения какого-то паренька. И глаза детей, с ненавистью смотрящих на этот мир. Как безнаказанно бесчинствует начальник, как сотрудники злодействуют, издеваясь над подростками, обиженными судьбой, живущими в постоянном страхе и с тоской ожидающими своей участи. Я пытался и не мог доказать этим нелюдям, что насилием никого не воспитать. Насилие может привести только к одному — к озлобленности. Ведь приемник — не ремень, он не на заднем месте оставляет след, а в душе. Для меня это были десять лет насилия. Все увиденное мной за годы службы в приемнике-распределителе больно ранило меня. И я решил написать ничем не прикрытую правду о том, что творится за его высоким забором. Пусть люди, в ком еще сохранились доброта и милосердие, узнают о детях без детства, о том, как здесь калечат судьбы подростков те, кто признан их защищать и с участием
относиться к ним, лишенным материнской ласки. Толкнуло меня к этому и молчание людей, работавших в приемнике и не нашедших в себе силы противостоять силе и власти. Так появилась киноповесть о подростках и о приемнике «Чужаки». Публикуя ее, я тогда еще не знал, что вступил в борьбу с Системой. После первых номеров меня начали травить те, кто превратился в ментов и нелюдей. Защищая свое благополучие, они написали коллективную жалобу на имя генерала, что не желают больше работать с таким субъектом. На меня давила их озлобленность.
        — Я думаю, что этого достаточно, чтобы выгнать тебя из милиции! — сказал мне начальник, объявляя очередной выговор и прекрасно сознавая его несправедливость.
        Вскоре в приемнике появилась комиссия, которая устроила судилище надо мной. На меня набросилась вся «плесень», что заполняла приемник, возводя напраслину. За всю ту правду, появившуюся на свет, они жаждали моей крови, моего унижения, создавая удушающую атмосферу вокруг меня. Через некоторое время меня вызвали в УВД и предложили сдать удостоверение. Я попросил приказ о своем увольнении. Выяснилось, что такого приказа нет! (Он появится позже с приговором: «Уволить за нарушение служебной дисциплины».) Но понимая, что бороться с Системой, которая тебя отторгает, бесполезно, я бросил на стол свое удостоверение.
        Так я был изгнан из приемника-распределителя.
        В тот солнечный первый день апреля я прощался с пацанами и сотрудниками, которых уважал и ценил. Я уходил из приемника, в котором меня предали. До сих пор помню, как оглянулся перед выходом за ворота и посмотрел на решетчатые окна второго этажа, за которыми сгрудились пацаны, махая мне на прощание руками. Запомнились грустные глаза Саньки, который поверил мне, разглядев сквозь мундир человека.
        Я уходил с беспокойством за судьбы подростков. Было одиноко от того, что их больше не увижу, но я ошибся... Пацаны нашли меня. Они пришли в мой дом, пришли к своему другу. Мама, когда кормит моих бродяг, шутит, что я дома открыл приют. От них приходили письма, и как было радостно сознавать, что все, что я делал, было не напрасно! Открываешь письмо и как будто слышишь знакомый голос: «Здравствуйте, капитан Влад! Пишет вам ваш Алеха, тот, кто портил вам кровь в приемнике, которого вы отвозили в спецуху. У меня кончается служба, и я хочу приехать к вам. Примете?».
        Через месяц после моего увольнения раздался телефонный звонок:
        — Здравствуйте, Владимир Александрович. Это я, Ленька. У меня скоро суд, вы не могли бы мне помочь?
        — Ленька, но я же не работаю в приемнике.
        — Значит, вы мне не поможете...
        — Постой, я разве говорил, что не помогу? Когда у тебя суд?
        — Одиннадцатого.
        — Жди, я приду...
        Вот и получается, что когда-то я для них был конвоиром, а теперь стал другом.
        Так закончилась моя милицейская служба. Я не жалею, что отдал ей девять лет. Я многое понял, хотя это понимание далось мне, как говорится, с кровью. И главное то, что в милиции должны служить настоящие, думающие профессионалы-мастера, а не бездушные исполнители приказов.
        Но Система должна была чем-то отплатить мне, и в результате в еженедельнике «Щит и меч» появилась статья, в которой на меня выплеснули всю грязь: сплетни, обиды, злобу и ненависть. Как же мне было больно и обидно! Я очень переживал. Но эти переживания прошли, когда подросток, прошедший через челябинский детприемник, через эту опасную зону, сказал мне:
        — Все это туфта, Владимир Александрович. Пацаны знают, какой вы! И они придут к вам, а не к ним. Вы были хорошим милиционером, добрым и справедливым!
        Вот она награда за годы службы в милиции — прозрение, что необходимо быть не на страже законов власти, которые приходят и уходят, а на страже вечного Закона добра и справедливости: жить по совести!
        Эта книга — плод моих многолетних раздумий и, если хотите, боль моего сердца. В очерках, рассказах, представленных в ней, нет ни доли вымысла. Основу повестей «Шрам на душе», «Чужаки» и «На колени!» составляют реальные факты и события, но сюда также включены некоторые эпизоды, которых на самом деле не было, но которые вполне могли иметь место при определенных обстоятельствах.
        И если эту книгу прочтут взрослые, я прошу их об одном: задумайтесь о судьбе детей, волею безжалостной судьбы попадавших в спецдома. Поймите, если вы отвернетесь от них, они вам этого не простят, и на вас обрушится лавина детской обиды. Кем они станут завтра — нормальными людьми или матерыми преступниками — зависит от нас с вами. Мы все в ответе за их судьбы!
        ПОДРОСТОК В НАРУЧНИКАХ
        Рассказы
        НИЩИЙ
        Из приемника-распределителя вышел подросток лет пятнадцати. У него сегодня закончился срок. Он шел по аллее скорым шагом, как бы торопясь уйти от этого страшного места. За ним едва поспевала его мать.
        — Коля, подожди, — в который раз просила она.
        — Ну, что тебе надо? — не оглядываясь на нее, огрызнулся он.
        Открывшиеся перед ним ворота выпустили его и тут же закрылись. Мать, не добежав, растерянно остановилась перед ними.
        Ворота разделили мать и сына так же, как их разделяло взаимное непонимание...
        — Чего ему не хватало, никак не пойму, — вдруг оборвала мои мысли инспектор профилактики, худенькая женщина в форме лейтенанта. — Может, ты мне, Володя, что-нибудь объяснишь?
        Что-то в судьбе Николая за время его пребывания здесь мне стало понятно, но как объяснить это инспектору, на котором приемник успел оставить печать равнодушия. Для нее этот парнишка был еще одной единицей в общей массе, проходящей через приемник. Вряд ли сможет она понять его, по-своему несчастного парня.
        В его прошлой жизни, казалось, было все, о чем только можно мечтать. Его родители — мать — врач, отец — не последний человек на заводе, бабушка — заведующая базой — старались удовлетворить его любую просьбу. Ни в чем ему не было отказа. Дом — полная чаша. Но не было в нем самого главного и необходимого — тепла и доброты. Не смогли родители магнитофоном да мотоциклом откупиться от воспитания сына.
        Справедливости ради надо сказать, что вначале в семье была дружба, и Николай любил своих родителей. Они были дороги ему. Сын вместе с отцом часто ходил в походы, на рыбалку, вместе выпускали стенную газету, веселились, придумывая юмористические заметки. Летом семья выезжала к ласковому теплому морю. Потом их жизнь стала омрачать водка, которую отец пил вместе с друзьями. Сын рос, у него начинали появляться другие интересы. Хотелось непременно проявить себя хоть в чем-то, стать самостоятельным, вырваться из-под родительской опеки, но они всячески старались оградить его от ненужных знакомств, бесполезной, по их понятиям, дружбы, пытаясь воспитывать свое чадо в тепличных условиях. А он возненавидел свой роскошный дом со всеми удобствами, которому вскоре предпочел подвал и жесткие доски с наброшенными на них вместо простыней украденными половиками и ковриками. Его раздражали «нужные знакомства» с их детьми-слюнтяями.
        Коля нашел своих друзей — грубых, жестоких, но веселых. Они залпом могли осушить стакан водки, пели блатные песни, рассказывали о красивой вольной жизни и о житухе в зоне. И он, как губка, впитывал этот дух уголовной романтики, с каждым днем все больше скатываясь по стезе кривой. Превращение домашнего Коленьки в Коляна произошло быстро и безболезненно: не было в нем того твердого стержня, который мог удержать его от опасного пути. Ему во что бы то ни стало хотелось стать таким же рубахой-парнем, своим в компании дворовых ковбоев. Но для этого надо было пройти испытания. Первым из них был стакан водки, от которого его всего вывернуло и ударило в дрожь.
        — Держи, Колюня, легче станет, — подал ему второй стакан Шериф.
        И он снова выпил. Стало тепло и весело. И Колян с блаженной улыбкой взглянул на Шерифа. Шерифу весной стукнуло шестнадцать лет. Это был кудрявый парень с худым лицом и глубоко посаженными зелеными глазами. Он широко улыбнулся в ответ, обнажая прокуренные зубы, среди которых блеснула золотая коронка. В тот же вечер Коляна «прописали», отстучав ему «банки» (это когда по голому заду с размаху били каблуком снятого башмака).
        На следующий день его привели к киоску.
        — Ну что, слабо тебе в киоск залезть? — усмехнулся Шериф.
        — Да не, Шериф, он не полезет: он уже в штаны наложил от страха, — подтрунивали парни.
        Через пару минут в сторону киоска полетел кирпич, посыпались осколки разбитого стекла. Парни, чтобы заглушить этот звон, стали орать какую-то дурную песню. Переждав несколько минут и убедившись, что кругом тихо, Колян полез в киоск...
        После в подвале пили шампанское, закусывали шоколадом, курили дорогие сигареты.
        — Ты, Колян, парень ништяк, не спонтовался, — дружески похлопал его по плечу Шериф.
        Всем было весело, только щемило в груди от тоскливой песни тех, кто «топтал зону»:
        Мама, милая мама, я тебя не ругаю,
        Что меня ты так рано в ДВК отдала...
        А в ту ночь родители Коли обзвонили всех родных и знакомых. Справлялись о нем в больницах, сообщили в милицию.
        — Только бы он был живой, — рыдала мать.
        Он вернулся под утро, едва держась на ногах.
        — А, родоки, привет! — Бросил он им в пьяной ухмылке.
        Отец не сдержался и избил сына, несмотря на просьбы матери. С той ночи Коля попал под неусыпную слежку. В школу его провожал отец, после уроков он возвращался домой с матерью. Но все-таки не уследили — сбежал. Тогда мать села с ним за парту, но его уже ничем невозможно было удержать. Вышел выносить мусор и в чем был — в трико и футболке — рванул в подвал. Неделю его не могли найти. Жажда приключений толкала Коляна на угоны и драки. «Набивал кулак», — позже признался он мне.
        Появилось у него еще одно увлечение — девочки. Обладая привлекательной внешностью, Николай часто ловил на себе их любопытные взгляды. Чего только стоили его светло-голубые глаза, темно-русые вьющиеся волосы и румянец во всю щеку! Они с Пушком «снимали» девочек и приводили их в подвал. Обнимая красивых мальчиков, прижав их к жестким доскам, девчонки не знали, что за слиянием их тел наблюдают в темноте десять пар жадных глаз, дрожа всем телом от нетерпения. Колян вставал, заправлял штаны, и в это время включался свет, и уже некрасивые мальчики валили на пол сопротивлявшихся девочек. После первой такой ночи отсиживались, ждали с тревогой: заявят на них или нет? Когда им сошло с рук, через некоторое время все повторилось, только с еще большими извращениями. На улице ловили пацанов-«соплистов» и за плату показывали им зрелище.
        Милиция нагрянула неожиданно, в тот момент, когда по приказу Шерифа обнаженная девочка, утирая слезы стыда и унижения, под гул и свист пацанов исполняла «танец живота».
        По приговору суда многих участников этих оргий отправили в колонию. Колю, как малолетнего, пожалели, да и родители приложили немало сил, чтобы спасти единственного сына: обзвонили всех знакомых, обегали все ступени милиции, суда и прокуратуры. Сын остался на свободе, но «черный воронок», в котором увезли Шерифа и его дружков-ковбоев, часто снился ему по ночам.
        Прошло время, а вместе с ним и страх. Коля снова взялся за старое. Собрал себе новых «ковбоев», — сколько их ходит беспризорных! — нашел новый подвал — «ранчо» и занял место Шерифа. И вскоре вновь начались «приключения» с уголовным уклоном. Колян во всем подражал Шерифу, вспоминал его «уроки»: «Главное замарать пацана по какому-нибудь делу, и тогда он твой!» И как-то вечером он вывел своих новичков на «охоту». В тот вечер их жертвами стали парень с девушкой, для которых Колян решил устроить тут же, в беседке, «свадьбу». Они заставили парня пить вино, и, когда он стал отказываться, новички избили его. Весь в крови, он согласился стать «женихом». Подвыпившие ковбои кричали им «горько!» и с наслаждением наблюдали за их затяжными поцелуями. Прищурив глаза, попыхивая папироской, Колян с довольной улыбкой оглядывал своих новичков. И вдруг у него возникла дикая мысль.
        — Эй, ты, жених! Ты сейчас изобразишь нам с невестой «брачную ночь».
        Затравленный, избитый парень повалил девушку на пол беседки, задирая ей платье. Возбужденные ковбои, облизывая губы, во все глаза смотрели на эту «брачную ночь», не обращая внимания на крики «невесты».
        Так прошло первое крещение новичков. А потом были угоны мотоциклов, кражи в блинной, хулиганство в кинотеатрах. После каждого фартового «дела» они с наворованным приходили в «ранчо», обмывали удачную «охоту».
        — Так, ковбои, надо отметить наш поход на «железку», — сказал однажды Колян, светясь белозубой улыбкой. — Ты, Юрчило, говорил, что у твоего деда есть брага, тащи. Не даст, стукну в ментовку, что он самогон гонит: там у меня есть свои менты. А завтра надо должки собрать у тех, кто еще Шерифу задолжал. Ну, ковбои, по коням!
        Красавчик Ник вел подростков-новичков к той черте, переступив которую ломались детские судьбы.
        Однажды в «ранчо» влетел с криком Котяра: «Атас, менты!» Пацаны разбежались, стараясь выбраться по тайным ходам из подвала, где их встречали милиционеры и помещали в «собачник». Кому-то досталось и по почкам. Николаю не простили возвращение к старому. Заработал маховик государственной машины, чтобы изолировать Николая от общества как социально опасного. Беседы в инспекции по делам несовершеннолетних, наказание родителей штрафами и сбор документов служили доказательством опасности его для общества. Школа первой стала собирать документы и бумаги на Николая. Ему припомнили все. Особенно разбирали случаи, когда однажды он явился в школу пьяным, устроив взрыв в кабинете химии, и как по его вине учительница иностранного языка оказалась в больнице. Когда она заявила Николаю, что не будет вести урок до тех пор, пока он с вещами не выйдет из класса, он запрыгнул на подоконник, открыл окно и закричал опешившей учительнице:
        — Если вы не оставите меня в покое, я сейчас выпрыгну с четвертого этажа, а вас будут судить!
        Вскоре машина «скорой помощи» увезла ее в больницу с инфарктом.
        Опасно было оставлять Колю в школе, по которой о нем ходили легенды. Он разлагающе действовал на учеников, а учителя стали его побаиваться. «Исключить из школы!» — был приговор педсовета. «Нечего держать в стаде паршивую овцу!». Следом за школой его турнули из секции спортивной гимнастики.
        — Мне уголовники не нужны! Пошел вон! — закрыл за его спиной двери тренер.
        У родителей, уставших от всех визитов уполномоченных, вызовов по всевозможным учреждениям, наступило безразличие к собственному сыну.
        — Пусть делает, что хочет. Кончит колонией! — заключил отец.
        — Гоша, как ты можешь? Он же наш сын, — плача, говорила мать.
        Отец несколько раз хватался за ремень, чтобы дать родительские уроки, но, когда сын, схватив вилку, пошел на него, он махнул рукой.
        — Тебя надо было в малолетстве придушить! — бросил он сыну и заперся в комнате.
        Наступил день, когда Николай предстал перед комиссией по делам несовершеннолетних. Не помогли знакомые милиционеры, с кем он вел торг: он им нужную информацию о совершенных преступлениях, а они ему — прощение. И вот итог: решетки приемника-распределителя, где строем в столовую, строем на прогулку «в клетку», строем в мастерскую и постоянные полы, не успевающие просыхать.
        Непрестанная тоска по свободе проходила в общении с пацанами, такими же, как ковбои из «ранчо». Первую неделю Коля приглядывался к ним и понял, что заправляет в группе Слон. Это был его ровесник, курносый, вечно глядевший исподлобья, попавший в приемник за грабеж. Они с пацанами воровали шапки у прохожих. Как-то перед отбоем Колян «стыкнулся» с ним в туалете. Слон только на вид был мрачным и суровым, а в драке оказался хилым. Узнав о стычке, пацаны в группе перешли на сторону Коляна, и он приблизил к себе тех, кого держал в страхе и над кем издевался Слон.
        Больше всего Колян сдружился с Кенгуру — пацаном одиннадцати лет, которого направили сюда за ограбление кассы Аэрофлота, в которой работала его бабушка. И со Звонком, однолеткой Кенгуру. Звонком его прозвали уже здесь, в приемнике, милиционеры, за то, что он рассказал им о том, как по ночам беглецов из интерната будил будильник, напоминая о времени выхода на кражу.
        В группе Коля для удобства своей жизни завел свои законы. Научился хитрить, изворачиваться. За него мыли полы в столовой, побольше накладывали в тарелки. Он усвоил правило, что выживает здесь сильный и безжалостный.
        Только с одним пацаном он не мог справиться — Маугли. Тот был равен ему по силе и держался в группе гордо и независимо. Он был в приемнике уже пятнадцать суток. Его привезли из какой-то деревни, хотя сам он жил в лесу больше месяца и, когда у него кончились запасы, он украл в колхозном стаде овцу. По его следам пошли пастухи и нашли «логово», где обнаружили украденные в деревне вещи, после чего Маугли попал в приемник.
        Он не давал покоя красавчику Нику, держался одиночкой, и пацаны уважали его, что не входило в планы «бугра» Коляна. И когда Маугли был в кухонном наряде, Колян приказал Котяре помочиться в кастрюлю с супом для сотрудников и «заложить», что это сделал якобы Маугли. Повар, почувствовав запах мочи, чуть не убила Маугли, и того посадили в «дисциплинарку».
        После этого случая Колян стал полноправным хозяином в группе. В отношениях с милиционерами у него были свои корыстные цели. Тех, кого он недолюбливал, через пацанов стравливал с другими милиционерами или опять же через подростков докладывал начальнику о нарушениях службы, после чего работники приемника начали смотреть на него с опаской.
        Даже здесь Коля умудрился устроить себе спокойную жизнь, продвигаясь по дороге «в никуда». Лишь тревога о том, что его отправят в «спецуху», висела над ним черным крылом. Он боялся этой путевки, но все-таки мысленно готовил себя к жизни в неволе на полтора года. Но кончился срок его нахождения в приемнике. Приехала мать, и вот она свобода!
        Для матери сын всегда остается дорогим человеком, какой бы он ни был. А у Николая было другое отношение к ней
        — Да я задыхаюсь от ее любви! Мне эта опека вот где! — и он обхватил горло рукой. — Эта любовь давит, как гробовая плита.
        Так и не удалось матери, приезжавшей на свидание с сыном, связать оборванную между ними нить.
        Вот такая, ранящая душу, судьба у Коли, Коляна, красавчика Ника, который, имея все, оставался нищим.
        Описанные события в судьбе Николая произошли четыре года назад, но моя встреча с девушкой, которую привезли в приемник-распределитель для направления в спецучилище и которая рассказала мне о его дальнейшей судьбе, заставила меня удивиться. Она ждала ребенка от Коли, а сам он по приговору суда за хулиганство находился в колонии.
        — Я буду его ждать, — сказала она мне уверенно. — Вы не подумайте, он любил меня. — Немного подумав, поправилась: — Любит!
        А может ли он любить, нищий душой? А если может? Тогда он уже не нищий.
        Возвращайся, Николай, тебя ждут. Ты нужен своему малышу. Хочется верить, что его ты не сделаешь нищим.
        ИНТЕРДЕВОЧКА
        Дождь барабанил по крыше «УАЗика», и дворники смахивали бегущие по стеклу ручейки. Я всматривался в полотно дороги, ведущей на Копровый. На душе было скверно. От дождя становилось еще тоскливее. Вадик повернул «УАЗик» к двухэтажному зданию в решетках и резко притормозил у металлических ворот.
        На стук в дверь послышались шаги, потом все стихло. Кто-то заглянул в крохотное окошко, затем щелкнул замок, и на пороге появился полный милиционер с круглым, как луна, лицом.
        — Че надо? — неприветливо буркнул охранник.
        — Да нам надо девчонку забрать, мы из детприемника, — доложился я.
        — Заходи, — скучающим голосом пригласил он.
        Пройдя через проходную, мы вошли во двор больницы строгого режима, где под охраной находились больные венерическими заболеваниями. Это было временное пристанище для тех, кто с головой окунулся в омут страстей. Накачавшись вином, они валились в постель с малознакомыми девицами или слишком напористыми парнями, торопясь «случались» и жили от постели до постели. По сути, это были одинокие люди. Может я слишком огульно обвиняю их, предвзято отношусь к посетителям этого мрачного заведения. Вполне возможно, есть среди них и исключения. Сужу я, в основном, по тем девочкам, которых мы доставили в БСР. Изредка привозили и парней. Здесь они лечились в течение месяца.
        Сегодня мы приехали за Мариной, тихой, молчаливой девчонкой пятнадцати лет. Я со страхом и брезгливостью взялся за дверную ручку, и мы прошли во двор. Нас встретили оглушительным лаем собаки в клетках. Обойдя здание, я потянул дверь на себя. Мы вошли в маленькую прихожую. Справа, на лестнице, стояли мужчины в одинаковой синей форме, которые со скучающим видом разглядывали меня. Я был удивлен, заметив среди них старика с каким-то пустым взглядом.
        В нос ударил запах борща. С кухни что-то крикнула повар, и мужчины потянулись в столовую.
        — Смотри-ка, новенького привезли, — проходя мимо Вадика, сказал молодой парень с татуировкой на руке.
        — Красавчика привезли. Скольких отпихал-то? — с усмешкой спросил блондин.
        — Че, счету уже нету? Просись в третью палату, — непристойно захохотал низкорослый парень с угреватым лицом.
        — Кончай базар, Баландин, — прикрикнул старшина, появившись из «дежурки».
        — «Балда», ты идешь жрать или трепаться будешь? — вталкивая в дверь блондина, спросил мужчина в спортивном костюме.
        Я заметил недоуменный взгляд Вадика, его щеки залились румянцем.
        — Говорил я тебе, надо надевать форму, — подмигнув, упрекнул я Вадика.
        — Ты что, новенького привез? — поигрывая ключами, спросил старшина.
        — Да нет, мы за одной девчонкой приехали, — ответил поясняя.
        — Идите в приемный покой, — и дежурный указал дорогу. — Прямо, потом направо.
        Смущенный, что попал в такую переделку, Вадик плелся сзади меня. Навстречу нам шли женщины в пестрых халатах. Из-за перебора косметики было трудно определить их возраст, но были среди них девочки 15 —16 лет.
        — Сержант, дай закурить, — игриво попросила меня под смех подружек одна из женщин.
        — Красавчик, дай адресочек, — заглядывая Вадику в лицо, ухмыльнулась другая.
        — А если я женат? — справившись со смущением, спросил Вадик.
        — А че жена? Жена не стенка — подвинется.
        — А если не подвинется? — усмехнулся водитель.
        — Подвинем, — отрезала женщина.
        Я протянул пачку сигарет женщине, попросившей у меня закурить, и она, вытянув три штуки, вместе со стайкой развеселившихся женщин двинулась дальше по коридору.
        — Ну нет, в следующий раз поеду сюда в форме, а то еще положат меня сюда загорать, с этими, — Вадик кивнул головой в сторону уходящих женщин.
        — Ага, смотри, если будешь здесь, тут они тебя и изнасилуют.
        — Пусть попробуют! — с озлоблением произнес Вадик.
        — Вы зачем сигареты раздаете? — строго спросила меня врач, вышедшая из открытого кабинета.
        — А что нельзя? — с ехидством спросил я.
        — Нельзя! Вы за кем-то приехали?
        — Да, за Листовой! — смущенно ответил я.
        — Подождите в приемном покое. Я сейчас приведу, — распорядилась врач.
        Ждать пришлось долго. Уже возвращались из столовой больные женщины, бросая на нас, особенно на Вадика, завлекающие взгляды. Я решил позвонить в приемник и предупредить, что мы задержимся, а то, не дай Бог, начнутся всякие расспросы. Номер был занят. И вдруг я услышал:
        — А ты что стоишь? Проходи, раздевайся! Да ты не стесняйся, — медсестра взяла Вадика за руку и повела его в раздевалку.
        — Зачем это я должен раздеваться? Да отпустите вы меня, — испуганно отстранился он от нее.
        — Ну, если тебя привезли, давай, паренек, давай, — напирала медсестра.
        — Да вы что? Да я не к вам... Мы за девчонкой приехали. Володь, скажи?! — не выдержал Вадик.
        — Так ты что, из милиции? А молоденький какой! Ты уж извини, а то я тебя... — смутилась медсестра.
        Меня всего трясло от смеха. Посмотрев в мою сторону, Вадик тоже не выдержал и расхохотался. Сестра удивленно взглянула на нас, потом, махнув рукой, пошла по своим делам.
        Привели Марину. Короткая стрижка, круглое лицо, серые глаза, смотревшие на меня с нескрываемой злобой. Она скрылась за дверью раздевалки. Врач стала отправлять по палатам собравшихся подружек.
        — Идите, ну идите же! Что вы тут собрались?!
        — А что, проводить нельзя, что ли? — галдели они.
        — Встретитесь, еще не раз встретитесь.
        Подружки вышли из кабинета и остались ждать в коридоре. Вскоре к ним вышла Марина в зеленом платье и в синей заношенной куртке — в том, в чем ее привезли из детприемника. Подруги обступили ее, давая советы и адреса.
        Получив справку о выписке, мы, наконец, вышли из больницы. Марина, подавленная, брела позади, не замечая дождя. Мне хотелось поскорее покинуть это тоскливое заведение, и я прикрикнул на нее:
        — Ты можешь идти побыстрее? Не на прогулке, топай!
        Она с ненавистью посмотрела на меня, и этот взгляд словно обжег меня. Опустив голову, она пошла к вахте, всем своим видом показывая презрение ко мне. Я понял, что ей не хотелось ехать в приемник. Разместившись на заднем сиденье, она отвернулась к окошку. «УАЗик», разбрызгивая лужи, выскочил на дорогу. Капли дождя, собравшиеся на лобовом стекле, струями стекали вниз.
        Молчание становилось тягостным.
        — Тебе что здесь лучше было, чем в приемнике? — спросил я ее.
        Она не ответила. «Затаила обиду», — подумал я.
        Марина разительно отличалась от тех девчонок, которые побывали в больнице строгого режима. Те охотно и весело рассказывали о себе, о своих любовных похождениях. Не стеснялись и в описаниях интимных моментов. Одна, выпросив у меня сигарету, рассказала, как они впятером изнасиловали парня. Рассказывала, смакуя мельчайшие подробности, и, когда я обвинил ее в том, что она сломала парню жизнь, она ответила мне с обидой:
        — А чем он особенный? С нами не хотел трахаться, красавчик! Сам виноват! От него бы не убыло, и меньше бы не стал! '
        А Марина как бы ушла в себя. Не хотела никого замечать. Лишь с тупым безразличием смотрела куда-то перед собой. Я знал о ней только то, что она сирота, воспитанница интерната, что несколько раз была в приемнике, — и все! Появившееся раздражение стало усиливаться.
        «Какого дьявола! Ну, надулась девчонка! Чего тебе до нее?» — успокаивал я себя.
        Но это было слабое утешение. К тому же я понимал, что это была не обида, а презрение ко мне.
        — Слушай, Марина, если я тебя обидел, то прости меня, — все-таки не выдержал я. — Но я не сделал тебе ничего такого, чтобы ты смотрела на меня как на какую-то тварь. Может, ты презираешь меня только за то, что я ношу этот мундир? Но за формой у меня живая душа, и я тоже человек!
        Она подняла голову, и я встретился с ее удивленным взглядом. В ее глазах мелькнула какая-то живинка.
        — Мы для вас менты, жизни вам не даем, — не унимался я. — Только ты ошибаешься! Не каждый милиционер — гад, есть и нормальные люди. Вот мне порой вас жалко бывает. Не знаю, прав ли я. Но вот что я думаю про тебя: за свои пятнадцать лет ты такого навидалась, что другой за все 30 лет — по горло хватит. Ты любила красивого парня, а он тебя предал, променял на другую. И нет у тебя такого человека, которому можно было бы поплакаться, излить душу. А тебе хочется, чтобы тебя кто-то любил, чтобы ты кому-то была нужна. Не знаю, может, я ошибаюсь. Только и ты не права, что никому не веришь. Не все же, кого ты встречаешь, — твари. Есть и хорошие люди. Я верю, что когда-нибудь ты встретишь человека, который тебе скажет: «Марина, ты мне нужна!»
        Она вдруг закрыла лицо руками.
        «Тьфу ты, дернул меня дьявол за язык, довел девчонку до слез, — ругал я себя. — Вообще-то интернатовские не плачут, — припомнилось мне. — Если что, то они плачут душой, слез на их глазах вы не увидите, а Марина — «интердевочка».
        Отняв ладони от лица, она внимательно посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я понял, что мои слова задели ее, запали в душу, мне стало не по себе от этого взгляда.
        «Чего ты лезешь в душу? — упрекал я себя. — Кончай!»
        Оставшийся до приемника путь мы провели в молчании, лишь изредка переговариваясь с Вадиком. Когда приехали, он спросил меня:
        — Чего это ты разошелся? Ты, думаешь, она чего-нибудь поняла? Она как таскалась, так и будет таскаться! Ей говорить — все без толку, как горох об стенку. В одно ухо влетело, в другое вылетело!
        — Не знаю, Вадик, но у нее были такие глаза! — ответил я ему. — Однажды я видел такие же глаза у пацана из интерната, которого я вез назад, в родные стены. Вместе с ним было еще трое пацанов. И мы заблудились зимой в степи. Мы тогда, голодные и замерзшие, шли в метель. Никто не ныл. Мы просто шли через степь, сквозь обжигающий ветер, на огонек. Я тогда снял с себя шарф и укутал самого малого, этого пацаненка из интерната. Он тогда на меня посмотрел точно так же... В его глазах как будто жизнь замерла! А они, интернатовские, не привыкли жаловаться и плакать разучились. Они думают, что их все обманули... А мы все же тогда дошли. Огонек этот оказался светом в окне «пожарки». Там мы обогрелись. И еще помню горячий хлеб и парное молоко, которые принесла нам деревенская женщина, и пока мы отогревались, дежурный с «пожарки» разбудил водителя, и тот повез нас. А нам навстречу шла другая машина из того города, куда мы добирались. Оказалось, что дежурный, в общем-то молодой парень, позвонил в милицию того города, куда мы ехали и попросил нас встретить. Мы пересели в милицейский автобус и доехали до
интерната. Сколько мы тогда встретили добрых людей, которые пришли на помощь сиротам! Я до сих пор помню эту ночь, метель, горячий хлеб, но особенно мне врезались в память глаза этого мальчонки-сироты.
        — Ну ты даешь, зачем тебе все. это? — удивился Вадик. — Пацаны, сироты... Будешь переживать, тебя надолго не хватит.
        — Не знаю, я как будто себя виноватым чувствую, да ведь я сам интернатовский.
        Меня позвали в инспекторскую. Посреди комнаты, опустив голову, стояла Марина. На столе инспекторов лежали ее нехитрые пожитки, сваленные в кучу. Капитан милиции инспектор сидела за столом и рассматривала тетрадь Марины, а другая, лейтенант, уничтожала адреса и записки.
        — Зачем вы рвете? — тихо спросила девочка.
        — Зачем? Чтобы ты не таскалась по этим адресам, — резко ответила ей женщина.
        «Вот ты и вернулась в приемник, который ненавидишь всей душой! — подумал я. — Ты для них бродяжка, девочка легкого поведения, развращенная донельзя, а что у тебя на душе, их не волнует: они исполняют свои обязанности, им удобно жить спокойно, без потрясений...»
        На следующий день я вышел в ночную смену, и когда пацаны уснули, вычеркнув еще один день из своего срока, меня кто-то позвал из спальни девочек. Войдя, я увидел Марину, сидящую на койке.
        — Владимир Александрович, с вами можно поговорить? — тихим голосом спросила она.
        На мгновение я растерялся: с одной стороны, время отбоя, не хотелось осложнений с начальством и разговоров злых языков, которых в приемнике хватает, а с другой — оттолкни я ее сейчас, девчонка замкнется, а я чувствовал, что ей хочется выговориться, и, видимо, она мучительно шла к этому разговору. И я решился, понимая, как это ей сейчас нужно, — просто поговорить.
        — Одевайся и иди в игровую, — сказал я.
        В игровой она села напротив меня, небрежно поправила волосы и, тихонько вздохнув, с надеждой посмотрела мне в глаза.
        — Я не знаю, что со мной происходит? — произнесла она с надрывом в голосе. — Что-то внутри зашевелилось и ноет... Вы все правильно про меня сказали, как будто подглядели за мной. Я вот думаю: откуда вы все про меня знаете?..
        — Понимаешь, Марина, я встречал немало девчонок, и у многих похожие судьбы, — объяснил я.
        — А я-то думала, что только мне не везет. Впрочем, я сама в этом виновата. Вы говорили со мной откровенно, я тоже хочу поговорить искренно: вы почему-то внушаете к себе доверие... Не знаю, как и чем это объяснить, — она тяжело вздохнула и, усевшись поудобнее, продолжила: — Я много раз задумывалась над тем, что со мной происходит за последние полтора года. Вначале была боль и тоска по маме. Я никак не могла поверить, что она погибла. С мамой мне было хорошо. Она любила меня, была доброй и ласковой. Она для меня была не только мамой, но и другом. Я делилась с ней самым сокровенным, и она понимала меня. И если я что-то творила, то она не ругалась, а как-то пыталась объяснить. Хуже пощечины было, когда она говорила мне: «Ты меня обидела своим обманом. А я тебе так верила».
        Когда так говорила, я всегда плакала и просила у нее прощения, и мы мирились. Она обнимала меня и, поглаживая по голове, говорила: «Дочурка ты моя, подружка. Нельзя обманывать, а иначе я не буду тебе верить! А если нет веры — нет и любви!»
        Когда мама была жива, то у нас в доме всегда было радостно и весело. Все мои немногочисленные желания исполнялись...
        Марина задумалась. Лицо ее стало печальным от тяжелых воспоминаний.
        — Для меня это был страшный день... Я так ждала маму! Когда мне сказали о ее смерти, я закричала: «Неправда! Вы врете! Мама жива, она придет!» Три дня я проплакала. У меня было такое чувство, словно из моей груди вырвали сердце. Все стало безразличным. В моей жизни стало как-то пусто. Остались только боль и тоска, которые выжигали все внутри. Я стала жить у сестры, которая была замужем. Вскоре у нас начались конфликты. Мне было трудно с ней, хотя она была мне родным человеком... Трудно жить, когда ты от кого-то зависима. Я зависела от настроения сестры. Она вечно попрекала меня куском хлеба и постоянно придиралась ко мне. Укоряла в неблагодарности. При маме было иначе.. С сестрой я не ужилась, и меня отправили в интернат. Там я жила сама по себе, что не нравилось воспитателям, и они обозлились на меня, считая меня негодяйкой и хамкой. И я стала сбегать из интерната. То уеду к тетке, то еще куда-нибудь, лишь бы подальше от криков и оскорблений, но меня возвращали, и вновь я только и слышала от них в свой адрес: «Дрянь!» Меня даже девчонки стали так называть, и тогда я стала драться. Директор меня
предупредила: «Все, Листова, поедешь в спецучилище за свои драки, прогулы и двойки». Я скатывалась все ниже и ниже. Мне становилось все безразлично. Я все чаще убегала из интерната. Нашла себе новых подруг, и вот они предложили: «Поехали на базу. Там такие мальчики-спортсмены!..» И я поехала с ними.
        В один из вечеров мы были на дискотеке. Ко мне подошел парень. Вы были правы, это был красивый парень. У него были короткие русые волосы, голубые глаза, ярко-красные губы, как будто на них раздавили ягоды рябины, чуть пробивающиеся усы и притягательная улыбка. Я его видела раньше и тайком наблюдала, как он весело играет в волейбол. Когда он купался, я любовалась его красивым телом. Ленуха тогда сказала, что от такого парня она хотела бы заиметь ребенка. И вот он подошел ко мне и пригласил танцевать. Меня сразу в жар бросило. Мы танцевали. Я чувствовала его сильное тело и нежность рук. Он так обаятельно улыбался мне и под конец танца, приподняв мою голову, поцеловал. Потом сказал слова, от которых я стала, как сумасшедшая: «Я хочу, чтобы ты была моей подружкой».
        Так он появился в моей жизни, и я как будто ожила, ощутила радость. Я стала веселой, словно огонек вспыхнул во мне. Мне казалось, что я его знаю уже много лет, ждала его, и он был таким, каким мне его хотелось видеть. Мне тогда казалось, что я его часто видела в своих снах. С того вечера мы всегда были вместе. Никогда не забуду наш первый поцелуй. — Лицо Марины прояснилось от радостных воспоминаний. — Мы гуляли вечерами, сидели на берегу, смотрели на лунную дорожку и на звезды в озере. Он был ласковый, добрый и внимательный, как тогда мне казалось. Девчонки завидовали мне: «Такого парня отхватила, Машка!» Я была счастлива, мне с ним было тепло и радостно. Он ласково звал меня подружкой.
        Все это кончилось утром, после ночи, когда мы были вместе. После этого он сразу как-то охладел ко мне. Обходил меня стороной. Я, как дура, бегала за ним, но он избегал меня и вскоре уехал. Я старалась забыть его, но у меня ничего не получалось, и тогда я поехала в Челябинск, нашла его дом. Родители сказали, что он на секции, и я решила дождаться его. Думала — увижу, поговорим, и все будет хорошо. Ждала часа два. Совсем замерзла, только воспоминания и согревали меня. И вот он пришел. У меня перехватило дыхание, сердце забилось, как бешеное. Но он пришел не один, а с какой-то девчонкой. Прошел мимо меня, словно не заметил. Я окликнула его. Он подошел ко мне и вроде обрадовался: «Машка, привет! Ты чего здесь стоишь? Как дела?» Тогда я сказала ему, что люблю его, что не могу без него. Его ответ был хуже пощечины: «Ну ты вообще, подружка! Ты что думаешь, у меня чика замкнула, что я с тобой буду?..»
        Его позвала девчонка. «Ты вот что, не бегай за мной и вообще забудь...» — бросил он мне на прощание. Я смотрела на него, красивого, с румянцем на щеках, и вдруг почувствовала к нему ненависть. Обида захлестнула меня, особенно когда он сказал, усмехнувшись при этом: «Да ты мне только на ночь нужна была, свежая и непорченная».
        Тогда я ударила его, повернулась и ушла. Меня душили слезы. Я шла, как побитая, ничего не замечала вокруг. Не знаю, как я пришла на вокзал. Там меня задержала милиция и отправила в приемник. В «первичке» я хотела... Но передумала, решив что назло ему найду хорошего парня, а он пусть таскается с шалавами. Вскоре приехали из интерната и забрали меня, но там я долго не задержалась.
        Моим самым лучшим увлечением стала улица. Я заметила, что нахожу утешение в водке. Мне было легко пьяной, и случилось то, что следовало ожидать: где пьянка, там и секс. Иногда, лежа с кем-то в постели, вспоминала его, и мне становилось противно, что я стала таскаться, как бикса. После этого все думала — пора кончать, но приходили подружки и опять за свое: «Пошли к парням, у них бухало есть». — «Не пойду, — отнекивалась я, — надоело! Все противно!» — «Машка, ты дура! Нашла из-за чего расстраиваться, сейчас все так живут. Чего особенного?» И я уходила с ними.
        Но скоро мне все опротивело: пьянки, грязные мужики, вонь — и я поехала к тетке. Но вот опять попалась в приемник, потом в это страшное заведение. Там ко мне относились, как к больной, а здесь...
        И вот вы в машине как будто встряхнули меня, разбередили душу. Мне уже было наплевать на все. Я думала, что все меня считают биксой и лярвой...
        Она тяжело вздохнула и замолчала.
        Что я мог ей сказать? Чем утешить? Да и нужно ли было ей мое утешение?! Ее уже и так тошнит от нравоучений, нотаций, у нее на них аллергия. И я понял, как только она почувствует назидательный тон, уйдет в себя и замкнется. Нельзя с ней было так говорить. В этот момент мне вспомнился Егор, парень, который сбежал из спецучилища, узнав, что его подруга, которой он так верил, стала ходить с другим, а в том, что он сидит в «спецухе», есть и ее вина. Он совершил побег. Бежал и думал, что, если увидит ее с кем-нибудь, изуродует! Скрываясь от милиции, на попутках добрался он до своего города и как-то вечером выследил их. Долго наблюдал за ними и вдруг в нем что-то перевернулось. Он подошел к ним и прямо спросил ее:
        — Ты его любишь?
        Подруга вскрикнула, увидев его, и, перепуганная, лишь кивнула головой. Он подошел к ее парню, взял его за грудки. Она закричала:
        — Егор, не надо!
        — Ты вот что, парень, — спокойно произнес он, — не обижай ее, короче, береги ее, она девчонка нормальная!..
        В тот же вечер он сдался милиции. Когда мы встретились с ним в приемнике, он мне обо всем рассказал и добавил:
        — Силой любить не заставишь.
        Уже за одно это его можно уважать. Он сильный парень. Я рассказал о нем Марине. И в конце нашего разговора подбодрил ее:
        — Я верю, что и в твоей жизни наступит такой день, когда ты захлебнешься от радости и любви.
        Через два дня Марину увезли.
        Прошло время. Однажды начальник с ехидными замечаниями подал мне распечатанное письмо. Это было письмо от Марины.
        — Что, уже ознакомились? — спросил я его.
        — Конечно, должен же я знать, что пишут моему сотруднику. Не забывай, ты служишь в закрытом учреждении. А эта девочка — дура она. И чего ты с ней возишься?
        Я вынул из конверта листок и, читая письмо, словно опять услышал ее голос:
        «До вас я думала о своей жизни, но после нашего разговора во мне что-то переломилось. Я размышляю обо всем серьезно и строго и в то же время подсмеиваюсь над собой, думая, что как жила, так и буду дальше жить. Но потом поняла, что ирония — это только защита. В действительности же ваш разговор разбудил во мне что-то. И прожила бы так пустышкой, если бы не ваши слова и этот парень Егор, кажется. Быть может, я преувеличиваю, но я поняла, что у меня должен быть смысл в жизни, нужно жить ради чего-то, ну ради любви, ради дома и детей... Я хочу жить нормально, но мне будет очень-очень трудно. Вы тогда меня спросили: есть ли у меня сила воли? Отвечаю: есть! Но я не знаю или не умею ею пользоваться, а кричать «караул» глупо. Да и никто не поможет...»
        Больше писем не было, и с Мариной мы не встречались.
        Когда в группу попадают девчонки, которых мы после отправляем в больницу строгого режима, я невольно вспоминаю ее, потерявшую мать интердевочку (интернатовскую девочку), с обожженной любовью, которая столкнулась с жестокостью, обманом и равнодушием, попав в отравленную среду дешевой праздности — «лишь бы забыться» — и горьких пробуждений. Где-то мечется она, наверное, в этой жизни в поисках себя...
        ДИКАРЬ
        — Владимир Александрович, а к нам дезертира привезли, — сообщил мне Сашка Сигаев, воспитанник первой группы, как только я поднялся на второй этаж, заступая на ночное дежурство.
        — Кого? — не поняв, переспросил я воспитанника.
        — Дезертира, ну он из армии сбежал, а его в Челябинске поймали.
        Я зашел в игровую. В строю стоял незнакомый мне парень, среднего роста, с круглым лицом и вздернутым носом. Его живые серые глаза изучающе смотрели на меня. Пацаны разделись, и я дал им команду умываться Новичка оставил в игровой. Он, тяжело вздохнув, сел к столу воспитателя.
        — Что, опять вопросы-расспросы? — недовольно произнес он.
        — Мне же интересно, что ты за человек, — ответил я.
        — Человек... — усмехнулся парень. — Че вы меня подкалываете? Скажите — дезертир, позорю армию... Я сегодня уже чего только не наслышался!
        — Я не трибунал, чтобы решать дезертир ты или нет. Для меня ты прежде всего человек. Вот так! Но когда тебя в армию провожали, мать тебе же не говорила: «Беги, сынок, из армии...»
        — А я детдомовский, — перебил меня он.
        — Детдомовский? — удивился я. — Тебя так зовут?
        — Олег! А что, думаете, детдомовские в армии не служат?
        — Служат. Ты вот что, Олег, иди мыться, а захочешь поговорить, скажешь.
        — А вы закурить дадите? — он испытующе посмотрел-на меня.
        — Посмотрим, — усмехнулся я.
        Когда пацаны угомонились и уснули, Олег пришел в игровую.
        — Как насчет закурить?
        Я протянул ему сигарету. Он закурил, глубоко затянувшись.
        — То, что ты сбежал, конечно, не дело, — начав разговор, сказал я. — Для любой армии — это позор, когда солдат сбегает.
        — А я уже пятый раз бегу, — уточнил он.
        — Ого, да ты профессиональный беглец!
        — А вы послужите, как я, с «чурками» в стройбате — нервно стряхнув пепел, сказал он. — Когда отпашешь свою норму — с ног валишься, хэбэ все мокрое, руки дрожат, а «чурка» заставляет еще за него вкалывать. Я поначалу отказывался! Тогда тебя ночью поднимают с постели и загоняют в толчок, где уже ждет толпа «арриков». И бьют, скоты, аккуратно, без синяков, по почкам и по голове. Еле живой поднимаешься, и Томик, старший из них, вообще-то его Томазом зовут, хватает тебя за шею, высоко поднимает голову и, глядя в глаза, спрашивает: «Тэпэр панымаеш?» После этого и его норму сделаешь...
        Я после этого две недели не мог оклематься: моча шла с кровью, отбили «арры» мне почки. А потом еще хуже стало. Томик этот заставлял меня массаж ему делать или за жратвой бегать. Или даст мне пятерку и посылает за водкой, чтобы я ее ему на эти деньги купил, плюс закуску, а пятерки этой разве хватит? Скажешь ему об этом, а он в ответ: «Это мэня нэ волнуэт!» Они за водкой нас, молодых, посылали после того, как Сурен попался ментам. У него в сумке пять бутылок было, и сам он «ужаленный» был, вот его и тормознули, а он в драку с ментами полез. Его потом судили за то, что он одному менту голову бутылкой разбил. После этого случая «чурки» сами не ходили, а заставляли нас. И думаете, я один такой? У каждого «арры» был свой боец. Потом я узнал, что они на нас отыгрывались за то, что их в начале службы «дедушки» — русские с хохлами — по ночам долбали и после этого они на них, как рабы египетские, пахали. Теперь наша очередь пришла.
        Офицеры знали об этом, но молчали. Зачем им эти разборки! План-то мы давали. Тут один тормозной взводному рассказал, так его потом не трогали, а одними уставами и нарядами задрочили. И еще один парнишка был, каратист Виталик. Он этому Томику всю дыхалку отбил. Вскоре мы его ночью голого нашли в толчке, и потом «кеп» — наш комбат перевел его в другую часть. Вот такая у нас житуха — у стройбата! Я сегодня в вашем «питомнике» целый день, и от команд «равняйсь», «смирно» вздрагиваю. Так это мне «армейку» напоминает. Вспоминается, как вдоль строя шел Томик и командовал: «Грудь к осмотру!», а потом с ехидной улыбкой бил по той пуговице, где солнечное сплетение. Такие вот у него развлечения были, а для нас жизнь такая — хоть в петлю или в побег. Первый раз я сбежал и, как дурак, шманался по городу. Меня патруль и повязал. Отсидел на «губе» трое суток, второй раз с поезда сняли, а вот третий раз добрался до дядьки. Мне бы у него отсидеться, так нет же — потащился в город, ну и, конечно, нарвался. И здравствуй, часть родная! Возвращение блудного солдатика... Комбат хотел меня в «психушку» отправить, но мне
повезло: мест не оказалось. Там, наверное, нашего брата по двое на одной койке... Четвертый раз меня менты поймали. Ну, я закосил под малолетку, две недели прожил в детприемнике, но все равно раскололи. У вас тоже инспектора крутые — сразу поняли, что и по чем.
        — А ты здесь в детдоме был?
        — Нет, в Оренбургской области. Поначалу в детдоме, когда мать лишили прав, а потом перевели в интернат
        — А как тебе там жилось?
        — Нормально. В интернате тоже свои уставы, свои «деды». Только мы их звали «старшаками». Учителя жилы рвали, чтобы воспитать нас в духе молодых строителей коммунизма, всякие вечера устраивали, диспуты разные... Но мне больше нравилось в спортзале: баскетбол там, зимой на лыжах. Но у нас, пацанов, были свои игры: зачуханить кого-нибудь, «старшаки» трясли деньги, курево. Мы тоже, когда стали «старшаками», чморили пацанов, ночью к девкам ходили.
        — А из интерната ты убегал?
        — Конечно, поначалу из-за «старшаков», а потом не знаю почему. Дороги, что ли, тянули... А то слоняешься по интернату, как неприкаянный, а тут приключения. Мне в интернате кличку подогнали: «дикарь». Это из-за того, что на чердаке голубятню развел. Породистых голубей мало было, в основном дикари. Потом, когда воспитка за мной полезла и с лестницы свалилась, голубятню мою прикрыли.
        — А что ты после интерната делал?
        — Дядьке помогал в совхозе. А кому мы, интернатовские, нужны? Это Юрику Шатунову повезло, он на эстраду пролез, звездой стал... Но вообще-то он классно поет.
        — Ты что, Шатунова знаешь? — удивился я.
        — Да! Вместе были в интернате... Дайте закурить.
        Выпустив струйку дыма в потолок, он рассмеялся.
        — Ты чего?
        — Да я думал, что вы меня будете воспитывать в политико-воспитательном духе.
        — Зачем? Ты же не дурак, сам все прекрасно понимаешь. Только вот, думаю, как ты дальше служить будешь? — Да нормально, «арры»-то скоро дембельнутся, а там молодняк придет.
        — И ты их тоже будешь гноить? — испытующе глядя на него, спросил я.
        — Ну, как эти «чурки», конечно, не буду...
        — А зачем? Может, на тебе эта «дедовщина» кончится?..
        — Ну, вы вообще, как пацан зеленый. Она не на мне началась и еще долго будет. Надо же молодых воспитывать, а иначе в армии бардак будет.
        — Ну, конечно, и солдаты еще долго бегать будут, расстреливать таких вот, как Томаз, сидеть в дисбатах... — продолжил я в том же духе.
        — Да нет, надо их держать, но не перегибать. Ну, помогать, что ли, им, — попытался объяснить свою мысль Олег.
        — А если он не понимает, то ты будешь воспитывать его, как тот Томаз?
        — Вы что думаете, он слова поймет? Сейчас кругом словесный понос, а толку? Вот и надо с молодняком по-нормальному. Вообще-то надо профессиональную армию делать! Кто хочет, тот пусть и служит, я бы вот в такой армии послужил, да и не два года.
        — Может, ты и прав, скорее всего, прав. Только, Олег, вот и милицию тоже надо делать профессиональной, чтобы в ней служили мастера-профессионалы.
        — А не менты, — ввернул Олег. — Когда только это будет?'
        — Когда-нибудь да будет. Я бы двадцать пять лет прослужил, если бы наша милиция была, как американская полиция: по Закону и в Законе. Но пока этого дождешься, я буду пенсионером. Если меня раньше срока не выкинут.
        — А вы уже сколько служите? — с неподдельным интересом спросил он.
        — Скоро девять лет.
        — Ого! Ништяк. А я думал, вы молодой. По молодости со мной разговор завели. С вами говорить-то просто: вы не глушите воспитанием, а то у меня от всех воспитателей вроде как изжога.
        — Какой из меня воспитатель?! — усмехнулся я, махнув рукой. — Вот тебе ведь я помочь ничем не могу.
        — А зачем мне помогать? Я же под присягой и под погонами! Да и не сможете вы всем пацанам помочь, вы же не солнышко — всех не обогреете! Да и не верят пацаны вашему брату в погонах. Они на вас злые... Дядя Степа — он один, а ментов сколько? Только вы не обижайтесь, а пацаны свободу любят и себя показать. Я вот однажды сижу на станции и кормлю голубей семечками, а они, дикари, дерутся. Белый старается побольше ухватить. Смотрю я на них и завидую их свободе: летят, куда хотят. Во жизнь! Только думку мою оборвали. Подходит ко мне патруль, а дикари фы-р-р-р! И разлетелись Проследил, куда полетел белый дикарь, и про себя думаю: лети дикарь, лети, живи на воле! Сквозь думку свою слышу: «Ваша увольнительная, товарищ солдат. Почему расстегнуты?»
        Ну, вот и началось...
        — Поздно уже, иди спать, Олег! — видя его усталое лицо, сказал я.
        Долго я еще не мог отойти от чувств, которые пробудил во мне разговор с Олегом, солдатом с детдомовским детством. Сколько таких, как он, колесят по стране в побегах, в поисках спасения от «дедов», ищут правду в редакциях, на телевидении и прокуратурах. И рвется из них горькая правда о невыносимой службе и наплевательском отношении к ним командиров. Хорошо, если их выслушают, поймут и помогут.
        Мрачные мысли давили на меня. Я закурил и подошел к окну. В ночной тишине раздавались команды диспетчеров на вокзале. Мне вспоминались те угрюмые мальчишки — дезертиры, которых привозили к нам в приемник. Они попадали в ловчую сеть бдительной милиции на вокзалах, аэропортах и станциях. Отношение к ним всегда было одно и тоже, презрительное. Их допросы нередко сопровождались криками и оскорблениями. Если не удавалось уговорить по-доброму и они продолжали упорно молчать, то их могли избить в тиши кабинета начальника или на приеме у доктора. Слыша каждый раз одно и то же: «Так-то ты, подлец, охраняешь наш покой!», они, сцепив зубы и сжав кулаки, вынуждены были это терпеть. За упрямство их держали в темной комнате — «дисциплинарке», откуда выводили лишь на допросы: «Откуда сбежал? Где твоя воинская часть?», а почему сбежал, мало кого интересовало. И многие, попавшие сюда, начинали понимать, что этот приемник — продолжение их унижений. Вскоре появлялся патруль, и они под конвоем возвращались в казарменный ад.
        О, господи! Ведь они, доведенные до отчаяния, гибнут, гибнут молодыми. Сейчас, после разговора с Олегом, я острее начал понимать горе матерей, их боль и уже без осуждения понимал их отчаянные попытки спасти своих сыновей, стоя с плакатами и портретами погибших мальчишек у правительственных зданий и пытаясь пробить эту стену равнодушия, за которой сидят слепые и глухие чинуши. И чем больше я думал, тем сильнее понимал всю безысходность таких парней, как Олег. Да, только профессиональная армия может остановить поток трагедий и гибель молодых парней.
        ...Утром Олег смотрел на меня, как на старого знакомого. Не было уже в нем того вчерашнего напряжения. Я ушел отдыхать, надеясь вечером еще поговорить с ним. Но когда в конце дня построил ребят в игровой, Олега среди них не было. Только потом Сашка Сигаев подал мне записку. Развернув небольшую бумажку, я прочитал: «И все-таки вы мне помогли. Дикарь.»
        — Когда его забрали? — спросил я Сашу.
        — Перед обедом. За ним солдаты пришли. Он еще, когда уходил, улыбался, помахал нам рукой, и мы тоже сверху, через решетку, помахали ему.
        — А что, его теперь судить будут? — с сожалением спросил Саша.
        — Может, все и обойдется. Он мне говорил, что будет служить нормально и больше не сбежит.
        Хотелось верить в спокойную службу Олега, солдата с детдомовским детством. Да не ожесточится сердце его!
        ПРОБУЖДЕНИЕ
        Письмо с обратным адресом «СпецПТУ» напомнило мне, как я, сержант милиции-конвоир, доставил Василия Березина в спецучилище и как тяжело ухнула железная дверь изолятора, за которой скрылась его спортивная фигура. Через мгновение я увидел стриженую голову подростка в решетчатом окошке. В его глазах стояли слезы.
        А вот сегодня весточка от него.
        «Здравствуйте, Владимир Александрович, вы просили меня рассказать о моей жизни. Выполняю вашу просьбу. Когда смотришь в окно, невольно вспоминаешь прошедшие годы, годы моего детства. Я помню, когда мне было два года, отец носил меня на руках в ясли. Я очень смутно помню то время. Про отца мне рассказывала бабушка. Она говорила, что он был очень хорошим человеком и любил меня. Моя мать в то время работала продавцом. Я иногда приходил к ней и, когда она не замечала, брал у нее с прилавка конфеты, шоколадки. Она часто, закрыв свой отдел, уходила пировать со своими подругами. Отец это долго терпел и, когда она приходила домой в первом часу ночи пьяная, старался уговорить ее, чтобы она больше так не делала. Но она никак не могла понять его. В один из дней отец, отчаявшись, сказал, что уезжает к своей родне на Украину. Он хотел забрать и меня, но бабушка не отдала. Отец тайком от матери рассчитался на работе, и, когда он пошел на автостанцию, моя мать долго бежала за ним по улицам и кричала: «Валера, не уезжай!» А он сказал ей, что он уговаривал ее не пить, но она не вняла его просьбам, поэтому он не
хочет ее слушать. Разговор на этом закончился, и отец уехал. Мать долго проклинала себя, но потом успокоилась и вскоре вышла замуж за другого человека. У них появился ребенок, моя сестра Наташа. Тогда бабушка оформила документы на мое опекунство, и я стал жить у нее. Мать как-то отвыкла от меня, да и меня не сильно тянет к ней...»
        Из личного дела В. Березина: «Мать в данное время работает санитаркой, употребляет спиртные напитки. Контроль за поведением сына совершенно не установлен, так как мать авторитет в глазах Василия потеряла.»
        «...У них своя семья, а у нас с бабушкой своя. Но иногда мне становится обидно, что все дети живут с родителями, а я с бабушкой. Но эта обида в моей душе долго не задерживается, так и живем, разделенные на две группы. А все-таки мы родные. В школе до четвертого класса я учился хорошо, но потом скатился. В классе я пользовался авторитетом. Не знаю почему, но меня уважали учителя, особенно по физкультуре и истории. Когда в классе у всех было плохое настроение, я как-то старался его поднять, и за это меня уважали ребята.
        Я очень помогал классному руководителю, любил организовывать всякие походы в кино, в театры, в цирк, в лес. Даже когда меня исключили из пионеров, авторитета в классе я не потерял...»
        Из решения совета дружины: «Исключить из пионеров Березина Васю за совершенные преступления, за то, что плохо ведет себя на уроках; груб с учителями, сбегает с уроков, втягивает ребят в игру в карты на деньги»..
        «Но потом меня снова приняли. Так я закончил шесть классов. Раньше я ходил в секцию тяжелой атлетики. Поначалу она мне нравилась. Я упорно накачивал свои мышцы, бегал, кидал ядро, и у меня хорошо получалось. Но когда я начал курить, постепенно стал ослабевать. Мне уже не хотелось тренироваться. Каждый день было плохое настроение, и я решил бросить секцию. Тренер долго уговаривал меня остаться, но я не послушался. От безделья слонялся по улицам, как беспризорник, ходил в кино, где смотрел любимые детективные фильмы, в которых было много интересного: убийства, расследования, гонки на автомобилях. Читал книги о путешествиях, переживал и радовался вместе с героями. Еще мне нравилось возиться с техникой. Больше всего любил мотоцикл. Если у него была поломка, то я охотно принимался за ремонт...»
        Из уголовного дела Березина: «20 сентября с друзьями в гараже милиции раскомплектовали ряд мотоциклов и машин. 30 октября совершили угон мотоцикла, на котором покатались, а потом пригнали в дом друга. Затем по настоянию матери вернули его хозяину. 18 декабря вместе с другом (осужден за попытку изнасилования) в дневное время совершили угон мотоцикла».
        «...Еще я люблю играть на гитаре. Научился сам. Смотрел, как играют знакомые ребята, и повторял то, что запомнил. Мне нравятся песни Аллы Пугачевой, «Ласкового мая», Юрия Антонова, а одна из его песен мне сейчас нравится больше всего. Когда я слышу слова «...и как приятно возвращаться под крышу дома своего», вспоминаю о родном доме, о бабушке. Хочется вырвать эту решетку с корнем и сдать ее на металлолом.
        Мне очень хотелось узнать много нового, чего я не знал и не видел. И вот в шестом классе к нам пришли два мальчика, которые часто убегали из дома, пили и курили. Мне было сперва противно на них смотреть, но потом я заметил, что они веселые, а веселых людей я люблю. И я как-то постепенно стал к ним привязываться. С ними было интересно, они рассказывали о своих похождениях. И я не скучал. Так, приходя в беседку, я начал привыкать к их привычкам. С ними я первый раз выпил. Быстро охмелел и стал веселым. Потом взрослые ребята уговорили выпить меня второй стакан. Я выпил, после чего меня сразу потянуло ко сну, и я уснул на том же месте. Проспал где-то часа три, потом пошел домой и лег спать. К счастью, дома никого не было. Утром сильно болела голова и тошнило, во рту было сухо и пахло какой-то гадостью. После этого начались частые случаи выпивки.
        Теперь расскажу вам об одном случае. Как-то со своим другом Женей я долго гулял и побоялся идти домой: не хотел конфликта с бабушкой. Ночевали мы в старом, заброшенном доме, где кроме двух коек и старых фуфаек ничего не было. Нам сильно хотелось есть, и мы через дырку на крыше залезли в ларек. Там было пиво, лимонад, печенье, сигареты, конфеты... Мы сначала плотно поели, а потом нашли большой мешок и наложили туда всего. А в это время моя бабушка искала меня и заявила в милицию о моем исчезновении. Вскоре нас забрали и быстро раскрутили. После этого милиционеры начали меня толкать, таскать за уши и ругаться. Раздели догола и заставили бегать по бетонному полу на месте до тех пор, пока я не стер ноги в кровь.
        Потом я снова продолжал воровать, уходил из дому, не слушался бабушку, сбегал с уроков, и меня поставили на учет. Но это на меня не повлияло, и после шестого класса я попал в детприемник. Так я в первый раз оказался в неволе, где начал задумываться над тем, что детство проходит за решеткой. А это плохо, ведь эти годы уже не вернуть. В приемнике работают разные люди, есть и хорошие, но все равно хочется домой, хоть и кормят хорошо, приличный распорядок дня, но дом, где ты родился, нельзя заменить ничем.
        В приемнике я встретил таких же, как я, ребят. У всех у них разные судьбы, иногда похожие: нет отца, мать пьет, плохой присмотр... В детприемнике попадались и слабые ребята, которые часто жаловались. Не люблю таких. Они должны сами себя защищать. Ведь кто, кроме их самих, им поможет? Никто. Я уважаю тех пацанов, которые могут за себя постоять, и ненавижу тех, кто обижает малышей. Конечно, у кого мало сил, с тем легко разделаться, а это несправедливо.
        В приемнике мне нравилось, что выводят гулять, а также работать в мастерских, там быстро проходит время. Пока я сидел, мне собрали документы в спецшколу».
        Постановление комиссии по делам несовершеннолетних на В. Березина: «Совершил три кражи государственного и личного имущества, бродяжничает, пьянствует. Мать воспитанием сына не занимается, бабушка на Васю оказать влияние не может, он ее не слушается. Успеваемость средняя, в школу ходит неподготовленным, сбегает с уроков. Индивидуально-профилактическая работа, обсуждения на педсоветах и классных собраниях положительных результатов не дали. На основании статьи 37-й «Положения» комиссия по делам несовершеннолетних постановляет направить Василия Березина в спецшколу для трудновоспитуемых и содержать за счет средств матери».
        Из характеристики школы на В. Березина: «Физически развит, здоров, имеет среднюю способность к учебе, ведет себя неспокойно, нарушает школьный режим, курит в школе, играет в карты, был зачислен в стрелковый кружок, но не ходит... Особое увлечение Васи — мопед, на котором он ездит по городу, не имея прав на вождение. Имеет друзей старшего возраста с отклонениями от норм поведения. Один из них осужден за кражу».
        «В приемнике я просидел 29 суток и уже собирался домой, но на тридцатый мне пришла путевка в спецшколу. Когда меня привезли туда, я был прилично одет: новые туфли, хорошие брюки, красивый джемпер. Меня провели в группу, где я должен был учиться. В это время она находилась на своем участке. Когда я пришел, меня сразу же окружили ребята. Они начали меня расспрашивать, откуда я, за что сюда попал? Потом взрослые ребята начали требовать, чтобы я снял туфли и джемпер, но я не отдавал. Мне было жаль своей одежды и обидно: ее мне купила моя бабушка, а она и так мало зарабатывает. Потом они начали мне угрожать, и мне пришлось раздеться. Когда прозвенел звонок на «отбой», я быстро залез в кровать и, укрывшись одеялом, как маленький мальчик, заревел от обиды. Первый месяц мне жилось плохо, а потом я как-то стал привыкать. Каждое утро соскакивал с кровати, услышав громкое «Подъем!», и бежал на утреннюю пробежку.
        День был похож один на другой: учеба, строевая подготовка, работа в мастерских, где мы изготавливали спирали для плиток и утюгов. С первых же дней работы я научился крутить спирали лучше всех, и мастер доверял мне и даже забирал с уроков, когда «горел» план. Мне нравилась воспитательница. Она была, как родная мать: и пожурит, и похвалит. Я радовался, когда приезжала бабушка. Она уводила меня на скамейку в сад и плакала. Говорила, чтобы я поберег себя. Мне было ее жалко. Ругая себя последними словами, дал себе слово беречь бабушку, потому что она для меня самый дорогой человек.
        В спецшколе пробыл один год и два месяца и за это время понял: чтобы не попадать за решетку — надо не воровать. Но когда вышел, — все забыл. Поступил в ПТУ на электромонтера. Вначале все было хорошо, а потом снова начал пить.
        Расскажу вам про одну девчонку. Вообще-то у меня их было много, но все они были временные — сегодня одна, завтра другая. А в октябре я встретил Наташу, простую, красивую девчонку. С ней мне было хорошо, и я первый раз влюбился. Про прежних подруг забыл, но о себе они напомнили сами.
        Как-то вечером прибегает Наташа, вся в слезах, и говорит, что ей угрожали: мол, если она не бросит меня, ее изобьют. Я сразу понял — кто. Вечером нашел их и сказал: «Кончились наши фестивали, и если кто-нибудь Наташу пальцем тронет, то я пришибу вас». Они молча разошлись. Я был уверен, что они меня поняли, но ошибся. Когда мы были с Наташей на «дискаче», они незаметно позвали ее и избили. Узнав про это, я в тот же вечер нашел их и не смог удержаться — ударил одну. После моего удара они налетели на меня втроем, но у них ничего не вышло. Вторым ударом я кому-то из них разбил нос. И тут одна из них с разворота ударила меня ножом. Увидев кровь, они разбежались. Я почувствовал сильную слабость, очень жгло рану. Я упал. Потом меня положили в какую-то машину и повезли в больницу. Когда я вышел, то узнал, что Наташа уехала к себе домой — в деревню. После этого я постепенно стал втягиваться в пьянство. Это было единственным моим развлечением. Когда сильно напивался, у меня появлялась какая-то злоба на всех окружающих. Я понял, что пить мне нельзя: иначе недалеко до преступления. Но я до того втянулся, что
не мог прожить без бутылки спиртного ни одного дня, и снова пошел на воровство...»
        Из уголовного дела: «В ночь на 27 ноября гражданин Фоминых по предварительному сговору с несовершеннолетним Березиным проникли в помещение пищеблока горбольницы, откуда они похитили 15 килограммов масла, 20 килограммов шоколадных конфет и других продуктов, т. е. совершили преступление, предусмотренное статьей 89. В ночь на 5 декабря они пытались оттуда же совершить кражу продуктов, но были задержаны работниками милиции на месте преступления. В связи с тем, что Березину не исполнилось 14 лет, уголовное дело в дальнейшем производстве прекратить. Направить в комиссию по делам несовершеннолетних для принятия мер общественного воздействия».
        «...После этого я вроде взялся за учебу. Когда мне пришла путевка, мой инспектор, пожалев меня, отправила в спецучилище другого. Но я не оценил ее добра и продолжал хулиганить и пить».
        «Протокол № 113: 13 декабря в 24 часа Березин Василий в пьяном виде учинил скандал с жильцами общежития, разбил стекло, выражался грубой нецензурной бранью и кидался с кулаками на людей. Березин ничего не соображал, на замечания не реагировал».
        Объяснительная В. Березина:
        «31 декабря я пил водку, купленную мне незнакомым мужчиной на деньги, которые мне дала бабушка на питание. Распивал один через горлышко возле общежития. Стекла не разбивал, с кем-то поскандалил: сами нарывались на меня. Пить начал с 6-го класса понемногу с друзьями».
        Как-то ночью я решил пойти в общагу к девчонкам, которые меня пырнули ножом и из-за которых уехала Наташа, чтобы устроить там разборку. Около общаги выпил бормотухи и неожиданно столкнулся с мастером, который тоже был пьяным. Он стал на меня материться и выкручивать мне руки. Потом еще кто-то прибежал. Они стали меня донимать и оскорблять. Ну я, конечно, не выдержал, особенно тогда, когда они стали таскать меня за уши. После этого случая обвинили во всем меня и скоро оформили документы в спецучилище.
        Типовая характеристика: «Березин Василий состоит на учете как возвратившийся из спецшколы, но на путь исправления не встал. Совершил серию краж, распивает спиртные напитки, вовлекая своих однокурсников, грубо ведет себя, хулиганит. Бабушка признает свое бессилие и от опеки отказывается. Мать от воспитания сына злостно уклоняется. Проводилась большая работа со стороны инспекции по делам несовершеннолетних и педколлектива училища, но она положительных результатов не дала. Березин Василий нуждается в изоляции от детского коллектива, так как действует на него разлагающе и оказывает дурное влияние. Необходимо дальнейшее обучение в специальном учебном заведении для несовершеннолетних правонарушителей».
        «...И вот я уже в третий раз побывал в приемнике. Разные мысли у меня были, когда я ждал путевку в «спецуху». Теперь она придет точно, и никто меня не пожалеет. Я думал о том, какая будет у меня жизнь в спецучилище и сколько там пробуду. Переживал, а сейчас, когда я сижу уже здесь, могу вам сказать, что у меня все хорошо, отношения с пацанами нормальные. Были вообще-то конфликты с теми, кого я ненавижу: с вредными нытиками и подхалимами, которые на карачках ползают перед «старшаками». С ними я мириться не собираюсь. Но у нас все-таки больше хороших ребят, и я их уважаю, они меня тоже.
        Учусь на слесаря, время за работой проходит быстро. Когда я выйду — это зависит от меня.
        Сижу я в «спецухе» и думаю о прошлом; ведь этого могло и не случиться. Так кто же виноват? На этот вопрос можно ответить однозначно. Конечно же, я сам. Если бы я тогда не связался с «веселыми ребятами», то не был бы в спецшколе и не сидел бы сейчас в спецучилище. Никто же мне в рот водку не наливал, из дома не выгонял и за руку на кражи не тащил. Я делал все это сознательно. Сколько со мной работали, помогали встать на правильный путь, проводили беседы, уговаривали меня! Даже в школе одна из моих учительниц сказала, что умная голова дураку досталась. Но всего этого я понять не мог, а сейчас каюсь. Конечно, поздно раскаиваться, юность проходит, надо было думать раньше. А бабушка, моя бабушка! Сколько я у нее унес здоровья! Сколько она переживала, нервничала на старости лет! Только из-за меня, из-за моих дурацких поступков за два года у нее пробилась седина. Жаль бабушку. Я только сейчас понял, как люблю ее. Она заменила мне родителей.
        Есть, конечно, в моей судьбе и вина родителей. В том, что я сбился со своего пути, виновата моя мать. Если бы она, когда мне было два года, не совершила той глупой ошибки, то, может быть, под влиянием отца я бы не стал ни пить, ни курить, ни воровать. Но прежде всего, конечно, виноват я сам, и мне придется самому исправлять ошибки в своей жизни и устраивать ее. Ошибок я совершил много, не задумываясь, хотя и была голова на плечах. Я тогда думал, что это все шуточки, но со мной не шутили. И вот теперь, прожив такую, жизнь, я хочу сказать вам, пацаны: «Не делайте таких глупостей в жизни, как я, прекращайте свои дурные занятия». Ох, если бы мне дали возможность уехать домой, я бы не знал, как благодарить. Дома я устроился бы на работу электриком или автослесарем и посвятил бы всю жизнь этому и даже учил других, а это очень хорошее дело, и работать я люблю. Записался бы в какую-нибудь секцию, читал бы книжки и, думаю, смог бы уберечь себя от поступков, которые я совершал раньше. Но, увы, такой возможности у меня в ближайшее время не предвидится. Спасибо вам, Владимир Александрович, за доброту, за то,
что отнеслись ко мне по-человечески, что поверили мне Я навсегда запомню ваши слова: «Чтобы стать подлецом, нужен один шаг в сторону, а чтобы стать человеком, нужно идти по трудной дороге жизни»
        Я прочитал то, что написал вам, и почувствовал боль в душе. Я резанул себя сам и сколько буду жить, так и будет эта боль... Ваш воспитанник Василий Березин».
        ТЕЗКИ
        — К тебе там пришли, — предупредил меня дежурный первого этажа.
        — Кто? — поинтересовался я
        — Откуда я знаю, парень какой-то. И чего они лазят, я бы приемник вообще обходил, — ворчал сержант.
        Не дослушав его, я поспешил на второй этаж принимать ночную смену в приемнике. На банкетке сидел высокий, коротко остриженный парень лет 17 —18. Увидев меня, он подошел
        — Здравствуйте, Владимир Александрович. Не узнаете? Да вы же меня в «спецуху» отвозили. Вспомнили?
        — Лицо знакомое, — сказал я, пристально вглядываясь в него — А вот как зовут, не помню. Вас за девять лет столько прошло, разве всех упомнишь!
        — Никита я! — напомнил он.
        — Подожди-подожди, я тебя, вроде, куда-то на юга отвозил, — вспомнил я.
        — Точно! — улыбнулся Никита
        — Что, в гости к нам? — спросил я его.
        — Да, хотел вас повидать Вспомнил свое детство, — кивнул он головой на воспитанников, которые с интересом прислушивались к нашему разговору.
        — Меня в армию забирают. До поезда еще три часа, вот и отпросился к вам.
        Уложив пацанов спать, мы сели на банкетку
        — Курить-то мне сейчас можно?
        Я кивнул.
        — Смотрю я на них и себя вспоминаю, — закуривая, начал он, — как я так же сидел, все ждал, может, не отправят в «спецуху». Весь день маешься от безделья, а вечер придет — вздохнешь с облегчением^-^ еще один день прошел. Потом привык. Человек ко всему привыкает.
        Все дни друг на друга похожи были: утром встанешь — моешь полы, от ментов получаешь, потом сидишь весь день у телевизора с перерывом на обед. Где тебя повар отматерит, что есть не захочешь. Хорошо, когда в мастерскую возьмут, за работой время быстрее идет. А вечером опять приседания, отжимания, «подъем-отбой». Это сейчас вспоминать весело, а тогда...
        — Но все равно грустные у тебя воспоминания получаются, — заметил я.
        — Так все детство в приемнике да по «спецухам». Что вспоминать? — вздохнул он. — Отца-алкофана, мать, постоянно избитую, в синяках, или тех старых пердунов из комиссии, которые меня в «спецуху» отправили?! Дружков, которые сейчас по зонам, или подруг, которые напьются и тянут в постель... Вспоминаю, как воровал, а воровал-то от нужды; угонял от безделья, а водку пил, чтобы заглушить свою тоску. Я же никому не был нужен, одно слово — воспитанник... Кругом воспитатели, в школе орут, в ментовке пугают, всякая там общественность от скуки ради совестит, а воспитания-то нет и не было. Спихнули в «спецуху» и отвязались. В «спецухе» жил сам по себе, главное было — до выпуска дотянуть, не «тормознуться». Да и в «спецухе» мы тоже воспитанники такого-то отряда, а у кого что на душе — всем по фиг.
        Воспитателям нашим было важно, чтобы мы не дергались, не выступали и чтобы в побег не ломанулись. Пашешь на благо профтеха, и тебе к выпуску наскребут, чтобы хоть шмотье купить, чтобы домой не стыдно было ехать. А как ты живешь, воспитанник «спецухи», никого не волнует: толпой в столовую, строем в кино, отрядом на учебу, отделением на отдых. Вот пацаны и придумали свои законы, чтобы нескучно было: слабак — значит «чуха», сломался — «мареха». Доказывай, кто ты — вор, бугор, пацан, и кем жить будешь. Сколько пацанов прошло через это! Некоторые не выдержали. Кто потом в психушку попал, кто был постоянно в бегах, лишь бы не вернули, лишь бы снова не нарваться на кулаки мастаков и беспредел пацанов. Был такой, что не выдержал и головой вниз с четвертого... Короче, были мы никто за высоким забором вдали от дома. От родоков лишь письма и свиданки. Высокий забор, а за ним жизнь в джунглях.
        Я не знаю, зачем я вам все это рассказываю, — вдруг смущенно произнес он и продолжал:
        — Меня как-то после «спецухи» спросили: как там житуха? Я друганам ничего не мог рассказать. А почему вам рассказываю, вот так, запросто? Наверное, посмотрел на этих мелких, вспомнилось...
        Никита замолчал и глубоко затянулся. Чувствовалось, что ему хочется выговориться, как бы освободиться от тяжелых воспоминаний, которые давят на него. Он пришел сюда, в приемник, в котором осталась частичка его детства, чтобы судить себя и всех тех, кто был причастен к его бедовой жизни, к детству без мальчишеской радости. Никита еще раз вдохнул дым и бросил окурок.
        — А вы знаете, кого я вспоминал в «спецухе»? — улыбнувшись, спросил он. — Старшину, которого мы встретили в аэропорту, помните?
        — Старшина?! — я старался вспомнить ту поездку с Никитой, и память моя высветила худощавого милиционера с седыми, как снег, волосами, грудь которого сверкала знаками милицейской доблести.

* * *
        Мы с Никитой не знали, куда приткнуться в этом многолюдном аэропорту, где пассажиры сидели, лежали и спали на газетах. И тогда я решился.
        — А будь что будет, пойдем в «дежурку».
        И мы побежали под дождем в комнату милиции. Встретил нас тогда старшина, приветливо предложил чаю.
        — Куда ты его? Сбежал? — поинтересовался он.
        — Да нет, везу в спецучилище, — объяснил я.
        Старшина внимательно посмотрел на Никиту и спросил:
        — Это за какие такие грехи?
        — Воровал, — коротко ответил подросток. Видимо, ему не хотелось ни расспросов, ни нотаций.
        — Ясное дело.
        Никита, выпив чаю, поставил стакан. И вдруг старшина задержал его руку. На ней была татуировка фашистского креста. Я сейчас отчетливо помню их руки. Сухая, жилистая рука старшины и твердая, с кровавыми корочками на костяшках и синеватой татуировкой рука подростка.
        — Тебя зовут-то как? — спросил старшина.
        — Никита!
        — Ого! Так мы, выходит, тезки! Я тоже Никита, только Ефремович, — усмехнулся он. Потом достал папироску, размял ее, сделал из мундштука гармошку и закурил. — Я ведь, Никита, тоже воровал, только это давно было, в войну, — сказал запросто старшина, чем очень удивил нас. — Держали нас тогда фашисты в концлагере. Было нашего брата тогда несколько бараков, а к концу осталось лишь в двух. В нашем бараке, почитай, сорок пацанов ждали своего часа. Остальные — кто от работы помер, кто, кровь сдав, на утро мертвяком был, а кого в печах сожгли. К концу войны печь дымила без передыху. Нам-то повезло. Освободили нас американцы. Посадили на машины и повезли. Никто не знал, куда нас союзники везут: едем, гадаем. По дороге началась бомбежка. Ну, мы в лесок. Был среди нас шустрый паренек с Украины, лет пятнадцати, Василием звали. Лежим в кустах, а он нам и говорит:
        — Бежать надо, пацаны, к своим пробираться.
        Рванули мы за ним. Долго бежали. Остановились дух перевести, оказалось нас семеро разных годов, от десяти до четырнадцати. Слиняли мы от союзников, лазили по лесам. Тимка по звездам определил, куда идти. День уже идем голодными и как-то повстречали в лесу спящего фашиста. Автомат у него взяли. Мы бы потихоньку ушли, да он возьми и проснись. «Хальт!» — кричит. Мы как услышали, сразу будто озверели, кинулись на него. Чуть до смерти не забили. Бросили мы его. Идем, а есть хочется так, что в животе урчит. Ванюшка еле ноги передвигает,.его Ленька с Семкой тащат. Поглядел на нас командир Василь и говорит:
        — Надо в деревню идти, пошукать...
        Пришли мы, значит, лежим у дома. Выходит немец и поросят своих кормит. Тут Василий встает и с автоматом на него. Немчура перетрухал и начал кричать:
        — Гитлер капут! Гитлер капут!
        А Василь ему:
        — Сами знаем, ты нам пожрать давай.
        Сообразил, повел домой. Зашли. Жену его до смерти перепугали. Наелись, да только не досыта. Василь не дал. «А то помрете», — говорит. Тогда мы еду с собою взяли, сложили в телегу. Немец нам лошадку запряг, а сам все косился на командира.
        — Давай-давай, вы у нас побольше взяли, а сколько погубили! — торопил его Василь.
        Ох, и покатались мы с ветерком! Смеялись и веселились, давно такого не было. За время, что были в концлагере, разучились радоваться. Да только недолго мы веселились: началась бомбежка. Василь-то и говорит:
        — Не, хлопцы, лучше пешком.
        Распрягли мы лошадку, ну, она скотина умная, обратно к хозяину потопала. Пошли мы пешком. Оружия по лесам валялось навалом, вот мы и вооружились. А с пистолетами да автоматами мы храбрые были и злые на фашистов. По их деревням шастали, харчи себе доставали, одежонку справили. Как-то раз натолкнулись мы на винный погреб. Ну и напились. Идем по лесу, песни орем, немцы-то то ли боялись нас, то ли жалели — кто теперь поймет. Один только на нас с топором вышел, так Мишенька живо ему башмаки сделал. Он такого дал гапака! Как-то под вечер, светло еще было, зашли мы в городок небольшой. Нашли в нем магазинчик, а там велосипедов куча. Новенькие стоят, блестят. Взяли мы по велику и поехали. Не успели выехать, начали бомбить, мы — в канаву. Лежим. Крутом все бабахает, аж земля трясется. Уши заложило, звон стоит. Прямо перед нами бомба взорвалась, посыпался домик. Трехэтажный был и нету его, только груда камней и осталась. Еще рядом-один обвалился, а за ним и маленький загорелся. Лежим мы и слышим: вроде как пацан кричит. Точно! Выбегает из дома пацаненок лет так десяти, куртка на нем горит. Вдруг Василь
срывается и — к нему. Куртку на ходу снял, сбил его с ног и курткой своей накрыл. А тут опять засвистело, и раздался взрыв. Мы ткнулись в землю. Как бабахнет! Нас землей забросало. Тихо так лежим, не двигаемся, перетрухали. Думали, кончаются наши жизни молодые. Слышим, вроде как стихло, выбрались из-под земли, выглядываем — лежит наш Василий. Мы его зовем, а он не шелохнется. Рванули к нему, подбегаем...
        Старшина замолчал, раскуривая папироску. Я заметил, как дрожали его руки. Глубоко вздохнув, он продолжил:
        — На спине у Василия кровавое пятно, осколком его сразу насмерть. Подняли мы его, а мальчишка, немец-то, живой. Гришака схватил автомат, передернул затвор и со слезами и злобой — на мальчишку...
        — Фашистский гаденыш!
        Тимка толкнул его, очередь выше прошла. Пацаненок перепугался и реветь.
        — Не надо, Гришатка, Василь бы так не сделал, — сказал Тимка.
        Гришака бросил автомат, сел на землю и зарыдал. Тут из дома немка выбегает, нас завидела, остановилась.
        — Пауль! Пауль! — позвала она сына.
        Потом подбежала и схватила его.
        Похоронили мы Василия на берегу озера. Ванюшка упал на холмик, заплакал. Его Василь больше всех любил, жалел. Подняли мы его. Он в Тимку уткнулся и повторяет одно и то же:
        — Васька, ну как же так? Васька, ну как же так?
        Дали мы салют в память о боевом товарище, попрощались с ним и поклялись, что, если будем живы, все вместе придем на его могилу. Сестренку его с мамой найдем. Потом мы еще дней пять шли и вышли на своих. Они нас поначалу за «гитлер-югент» приняли, а как Гришатка матом начал их поливать, перестали стрелять.
        — Пацаны, русские, наши!
        — Да, русские мы, ош твою через тудрит да в зад, глаза обморозили вояки, — не унимался Гришатка.
        Нас отмыли, накормили, одели в солдатское. Оружие, конечно, отобрали. Просились мы с ними, да куда там, не взяли: «Вы, — говорят, — свое отвоевали, мы теперь фрицам за вас покажем, ош твою».
        Посадили нас в машину и на восток — домой, а там поездом. Пожили в детприемнике, воспитатели как увидели у нас номера на руках, заохали, кормили нас получше. После — кого куда. За Ванюшкой мать приехала. Тимку отец-летчик забрал, Леньку с Семкой — в детдом, Гришатку в суворовское — он песни хорошо пел. Мишку на Урал повезли, а меня вот — домой. Тут я мать и нашел. После войны нашел я и маму Василя с сестренкой, живы оказались. Как мне ни трудно было, рассказал я им, как погиб Василь — наш друг.
        — Вот так-то, Никита! Ты вот что, надежду не теряй, все образуется, тезка. — Он поднялся, посмотрел в окно.
        За окном рассветало. Занималось утро.
        — Однако утро уже, да и автобусы вроде пошли, пора вам!
        — А к Василию вы потом ездили? — спросил его Никита
        — Да, встретились мы: Тимур, Ванька, Семка и Ленька. Только Мишку мы не дождались, сгинул он в лагерях, только уже среди наших. И Гришатку мы не увидели. Погиб от взрыва, когда бомбу доставал. Нашли мы ту могилку и не узнали ее. Ухоженная, цветы живые.
        Мы поначалу растерялись. Подошел к нам немец, представился. Паулем зовут. Тут-то мы и сообразили. Запомнил, выходит, своего спасителя. У могилы Василия мы с ним по-русски помянули друзей своих, чье детство выпало на войну. Вот так-то вот. Ну что, прощаться будем?!
        Нам было грустно расставаться с этим удивительным человеком. За эти часы как-то породнились.
        — Будете в наших краях — заезжайте, — сказал мне на прощанье старшина.
        Стали прощаться. Пожимая руку Никите, он вдруг задержал ее в своей ладони и, указав на татуировку, сказал:
        — Зря ты это, паренек, дурная это память. Моя-то со мною до конца, — и он показал руку, на которой синели цифры. — В добрый путь!
        Зазвонил телефон, он поднял трубку: начинался новый день милицейских буден, а мы поспешили к автобусу.

* * *
        — Вы потом не заезжали к нему? — спросил Никита.
        — Эх, жизнь наша! Бежим и не замечаем, как пробегаем мимо чьей-то судьбы, таких-то вот людей, мимо чего-то дорогого и близкого. Теряем родных, близких, друзей. Так недолго и себя потерять. Не по-людски это! Озлобились в своем безверии, сидим в своей скорлупе, лишь бы выжить. Не жизнь получается, а борьба за выживание. Сквозь злобу ничего не видим. Ох, как бы потом не обожгло совесть! Стыдно ведь! Если бы ты знал, Никита, как меня жжет внутри! Стыдно, стыдно, Никита.
        — Ну, мне пора, — встрепенулся парень, — через полчаса отправка. А хорошо, что я зашел к вам: на душе так хорошо стало, полегчало вроде.
        Он протянул мне руку. Я присмотрелся. Там, где была татуировка, остались рубцы на розоватой коже.
        — Ты хоть напиши, Никита, — попросил я.
        — Извините, но я не люблю писать. Лучше вот так поговорить, — оправдался он.
        — Ну, тогда держись! — пожелал я.
        — Чего-чего, а драться за себя на запретках, вроде этого приемника, научили так, что отобьемся и пробьемся.
        Мы попрощались у ворот. Я стоял у окна и сквозь решетку смотрел, как Никита скорым шагом шел по заснеженной улице. Вот он остановился и помахал мне рукой.
        Его ждали новые испытания. Выдержит? Такие вот парни, как Никита, выдержат. Как тогда, во время войны, выдержал Никита старший.
        ЦЫГАНКА
        Первая группа детприемника возвращалась с прогулки. Среди стриженых пацанов я заметил невысокого роста девочку, в длинном зеленом платье и изношенной куртке. Поднимаясь по лестнице, мы случайно встретились взглядами. Грустные карие глаза словно изучали меня.
        — А что за девчонка на первой группе? — спросил я воспитателя.
        — Ранкова. Хитрая маленькая воришка. Тянула из карманов кошельки и брала не по мелочам, а сотнями. Ты что, ее не помнишь? Она же была на второй группе, как бродяжка. Последний раз ее привезли из Торгового центра. В кармане у нее лежали ворованные шестьсот рублей.
        Вечером, передавая смену, я взял ее на уборку.
        Вымыв полы, она села на банкетку, сложив свои маленькие ручки на коленях. Я чувствовал, что ей не хочется идти в группу.
        — Света, а тебя за что привезли? — осторожно спросил ее.
        Она молчала, опустив голову.
        «Нет, сейчас она ничего не скажет», — подумал я и решил отложить разговор.
        На следующий день полистал ее пухлое двухгодичное дело. Света доставлялась в приемник шестнадцать раз. Первый раз ее привезли с вокзала. Всхлипывая, она лгала, что потеряла мать, а мать, больная остеохондрозом, в это время лежала дома. Через три дня ее увезли домой. После этого дежурные детприемника зачастили в 104-й дом в городе Миассе, передавая ее матери. Но дома она не задерживалась. Утром в школьной форме и с учебниками садилась на проходящий поезд. Через несколько дней «путешественница» вновь попадала в приемник.
        — Мама избивает Бьет меня и кричит: «Чтоб ты сдохла!», — плача рассказывала она воспитателю, а на вопрос: «Откуда у тебя деньги?» — как бы отключалась.
        Света уже чувствовала себя своей в группе, свободно общалась с воспитанниками. Ей нравилось возиться с Ванюшкой, пятилетним мальчишкой. Ванюшка притягивал к себе многих. Это был славный мальчуган, с копной соломенных волос, выразительными голубыми глазами, симпатичными ямочками на щеках. Он был ласковый и тянулся ко всем. В приемник его привезли милиционеры. Они нашли Ванюшку ночью одного на конечной остановке троллейбуса, и он не мог объяснить, как оказался там. Света прониклась к нему любовью. За ручку водила его обедать, а по вечерам укладывала спать. Так же она подружилась с тремя девочками: Сашей, Женей и Машей. Этих девочек привезли в приемник голодными, грязными, больными. Их бросила мать, которая вела разгульный образ жизни. Дети для нее были лишь помехой. И когда она поняла, что у нее должен родиться еще один, ненужный ей ребенок, решила избавиться от него, сделав криминальный аборт. После этого она попала в больницу. Три девочки остались одни. Голодные, они останавливали во дворе соседей, возвращавшихся с продуктами и покупками из магазина, и, заглядывая в сумки, спрашивали: «Дядя, а что
ты нам принес?». Так эти девочки оказались в приемнике. Когда мамаша выписалась из больницы, ее разыскали и привезли в приемник. Но она отказалась от детей. Когда ее предупредили, что лишат материнства, она спокойно ответила: «Ну и лишайте». Отказалась от детей женщина, которой было чуть больше двадцати лет. И девочки остались в приемнике, где их готовили для отправки в детдом.
        Свете не хотелось расставаться с сестрами, когда ее вновь повезли домой. И, может быть, поэтому через пять дней она вновь числилась воспитанницей в группе.
        «Да что такое, ведь недавно ее увезли, чего ей дома не сидится?» — возмущались сотрудники. Сделали запрос в Миасс и получили ответ: «Мать пьет, имея троих детей, обстановка неблагоприятная, жилищные условия плохие. Решается вопрос о направлении Райковой в спецшколу для трудновоспитуемых за совершение краж». Пока в Миассе решался этот вопрос, ее то задерживали с украденными деньгами, то привозили из аэропорта. Как-то ночью даже привезли из другого приемника. Потом будут приемники Нижнего Тагила, Сызрани, в которых ее охарактеризуют как беспокойную, лживую, неуравновешенную, неравнодушную к мальчикам девицу. В Миассе, видимо, надоело отписываться, и Свету направили в приемник на тридцать суток — пусть посидит взаперти.
        Света знала, что рано или поздно придется отвечать за кражи кошельков в детских садах, универмагах, автобусах, но не думала, что это случится так скоро.
        Вечером ее привели в первую группу. Она вошла в спальню, где уже готовились ко сну три девочки. Они с презрением оглядели маленькую Свету и о чем-то зашептались, после чего сказали ей, чтобы она сходила в туалет и через пять минут вернулась. Когда она вошла в спальню, при тусклом свете ночной лампы увидела расстеленное на полу полотенце, а так как она все же привыкла к порядку, подняла его. В ту же ночь девочки побили ее, сказав, что она стала «шошкой», подняв это полотенце, мол, они ее проверяли.
        Первую ночь она беззвучно проплакала в подушку, а утром смирилась и тихо присела на лавку в игровой. С шумом, матерясь, туда входили пацаны и удивленно смотрели на нее. Она сидела, низко опустив голову. Так начались первые дни ее жизни в группе, среди воспитанников, отмеченных печатью детской преступности. Девочки заставляли ее мыть полы, стирать, а в столовой забирали еду из ее порции. И голод толкнул Свету украсть кружочек колбасы, за что она была жестоко избита поваром. Вскоре девочек увезли в спецучилище, и Света облегченно вздохнула, оставаясь одна с мальчишками в группе.
        Вечером, когда все в приемнике угомонились, Света рассказала мне о своей двенадцатилетней горестной жизни.
        Отца своего она совсем не помнила: он не выходил из тюрем. Жили они с матерью в Свердловской области. Однажды захотелось семилетней Свете навестить бабушку, которая жила на другом конце города. Села она на автобус, но привез он ее на вокзал. Растерялась девчушка. Заприметили ее на вокзале цыгане.
        — Девочка, хочешь мы тебе куклу купим? Пойдем с нами, красивая наша.
        И ушла Света в табор, став Ириной. Жила в палатках, кочевала по грязным вокзалам, пела цыганские песни, и ее не тянуло домой. Куклу ей не купили, она сама взяла ее у спящей в вагоне девочки. «Кому что, цыгане крадут шапки, а я лишь куклу», — успокаивала она себя. И неизвестно, как бы сложилась ее «цыганская» жизнь, если бы на одной из станций ее не приметил милиционер. Три дня, что жили цыгане на станции, он приглядывался к девочке и понял, что ее похитили. Как-то днем решительно направился к ней и, не обращая внимания на возмущавшихся, крикливых цыган, взял ее за руку и отвез домой к матери, так как она подала на нее в розыск. Измотанная поисками мать прижимала ее к себе, осыпала поцелуями и, плача, приговаривала:
        — Света! Родная моя, нашлась!
        Но, в сущности, дома не было ничего радостного. Изо дня в день пьяные мужики, от которых родились две ее сестренки, буйный сожитель, избивший мать так зверски, что сломал ей два ребра. Даже переезд в другой город ничего не изменил в жизни Светы: вновь пьянки, дядя с третьего этажа, спаивавший мать.
        Для Светы, уже впитавшей в себя воздух вольной жизни, цыганские уроки не прошли даром. Как-то в гостях она распотрошила копилку у девочки, мать тут же с остервенением избила ее. На следующий день Света ушла из дома, рванула от этой опостылевшей жизни куда глаза глядят. Деньги на дорогу украла у матери, оторвав от сестренок. Когда ее вернули домой, мать снова избила ее. Проплакав весь день, Света дождалась вечера и опять за порог — ищи теперь.
        Забрела она как-то в зоопарк, хотела посмотреть зверей, но как увидела валявшийся на земле кошелек, сразу про все забыла. Сердце от радости заколотилось, схватила кошелек и бежать! В нем лежало 150 рублей.
        В тот же вечер поезд уносил ее от вечно пьяной матери и сестренок. Но и на этот раз ей не повезло: не сумела далеко уехать, опять через приемник вернули домой. Утром в школу не пошла. Села в подошедший автобус. Краденый кошелек, который она вытянула в тесноте у зазевавшегося пассажира, спрятала в надежное место. Ворованные деньги потратила на то, чего ей не хватало: на еду, конфеты и игрушки для сестренок. Жила на чужие деньги, радуясь на горе...
        С каждой кражей Света становилась все хитрее: вытащит кошелек и незаметно передаст его подружке, которая старалась подальше уйти от опасного места. А Свету хватали за руки, обыскивали, угрожали.
        — Девочка, верни, у меня сынок такой же, как ты. Я ему хотела костюм купить, — слезно уговаривала ее очередная пострадавшая женщина в универмаге.
        — У меня же нет, вы меня обыскали. Ничего я не брала, — спокойно отвечала Света.
        И женщина со слезами уходила из зала под осуждающие возгласы покупателей:
        — Сама, наверное, потеряла, а на девочку сваливает!
        Часть денег Света отдавала подружке, которая уносила их отцу с матерью, недавно отбывшим свой срок и вином заливавшим свою несчастную жизнь. Вскоре они потребовали от Светы всех денег, грозя сдать ее в милицию. И она отдавала, может, из-за жалости к вечно голодным детям этих алкашей, может, просто боялась расплаты. Отдаст деньги, а утром снова в автобус — тянуть кошельки у незадачливых пассажиров.
        — А не жаль было тех, у кого воровала? — спросил я у Светы.
        — А пусть не зевают, — усмехнулась она.
        И так день за днем, месяц за месяцем. Света стала бродяжкой, воришкой и попрошайкой. Случайные попутчики, веря горьким рассказам девочки, жалели ее, кормили, давали деньги. Но как из-под земли появлялся дядя милиционер и снова вез ее по знакомому маршруту: инспекция на вокзале — приемник — дом. А дома опять одно и тоже.
        Чувствовалось, что Свете неприятно было вспоминать о своей жизни.
        По вечерам к матери приходил Феликс, и они садились вместе с ним пить. Мать пела тоскливые песни. Потом девочки ложились спать на диван, а мать с сожителем на пол. Однажды среди ночи раздался страшный крик. Проснувшись, Света увидела, как Феликс наотмашь бил мать. Боясь, что им достанется от озверевшего собутыльника матери, она прижимала к себе сестренку, зажимая ей рот, чтобы не закричала. В маленькой кроватке исходила криком Катя — младшая сестренка. Света кинулась к ней, успокаивая ее.
        Утром, сложив вещи, Света последний раз посмотрела на избитую мать, на спящих сестренок и, подхватив сумку, ушла.
        ...Она замолчала, смахнув набежавшую слезу.
        — А теперь меня отправят в спецшколу, да? — тихо спросила она. — Вы узнайте: мне пришла путевка?
        Я не успел ей ничего ответить. Из группы прибежал подросток и с вызовом бросил:
        — Ранкова, ты че сидишь!? Пошли! Мы все тебя ждем, воспитатель зовет. Тормозишь, что ли?
        Света, поправив косынку, поднялась наверх. Я подошел к окну. Набежал свежий ветерок. Развеял бы он в моей душе смятение! Как бороться с безысходностью детских судеб? Как защитить их от злобы, равнодушия и предательства? Как уберечь их от ожесточения, озлобленности и безверия?
        ...Послышались тихие шаги на дорожке.
        Света стояла, приложив пальцы ко рту, с надеждой в глазах.
        — Можно я с вами посижу? Меня отпустили к вам.
        Я не успел ей ответить, так как раздался звонок.
        Через распахнутую дверь было видно, как по аллее шел милиционер с девушкой лет пятнадцати. Я занялся приемом ее в первую группу. Прочитав документы, я не поверил, что эта красивая, светловолосая девушка совершает кражи, сняла часы с подростка и что она не хочет учиться и занимается ранней половой жизнью. Теперь ее ждет спецучилище.
        — Она тоже на первую группу? — спросила меня Света. — Хорошо. Теперь я буду не одна.
        Поднимаясь по лестнице, она что-то объяснила новенькой. Как сложится их жизнь, не знаю. Грустно было сознавать, что они обречены на казенное детство и спецвоспитание, они, без вины виноватые.
        ГДЕ ТЫ, МИШКА?
        Был вечер. Один за другим подходили автобусы, забирая пассажиров с остановки. Из одного из них вывалилась веселая компания, которая сразу привлекла к себе внимание. Я пригляделся. Было что-то знакомое в том симпатичном парне, на котором повисла девушка. Я не ошибся. Отстранив свою спутницу, он подошел ко мне.
        — Здравствуйте, Владимир Александрович! Не узнаете? — спросил парень, и я почувствовал, как от него пахнуло перегаром.
        — Вот сейчас узнал. Здравствуй, Миша. Гуляете? Ты когда приехал в Челябинск?
        И он рассказал, что уже третий день в городе, успел поссориться с отцом. Тот упрекнул: дескать, ехал не к больному отцу, а к друзьям. На что Мишка, хлопнув дверью, ушел.
        — А что, он не прав? — спросил я его, кивнув на товарищей, которые, забеспокоившись, подошли к нам.
        — Че, Миха, он дергается? — спросил с вызовом один из них.
        — Все «ништяк», это мой друг Владимир, — он не успел досказать, их окликнула девушка: «Мужики, горбатый!» — и они побежали к автобусу.
        — До свидания! — уже на ходу прокричал мне Мишка.
        Тут подошел мой каштакский автобус, и я поехал домой. Но мысль о Мишке не оставляла меня. Неужели я ошибся в нем? Перебрал в своей памяти все, что было связано с этим подростком. Вспомнил день нашего знакомства...
        Я пришел на ночное дежурство в приемник, и в глаза бросилась запись в книге заданий: «Товарищи сотрудники, просьба взять под контроль вновь прибывшего воспитанника Климантова М. — вторая группа, бывшего учащегося спецшколы. Он был в колонии, озлоблен, открыто заявляет о том, что может совершить побег».
        Я принял это к сведению, еще не ведая, что мне предстоит услышать в ту ночь грустную исповедь озлобленного воспитанника. Вечером, после отбоя, я заметил, что Мишка не спит. Мы познакомились. Я почувствовал, что в душе подростка шла какая-то большая внутренняя работа. Может, он впервые пытался обдумать свою короткую, но такую нескладную жизнь.
        Родился на ЧМЗ.
        — Помню, когда я был маленьким, в доме все было по-хорошему, пока не пробежала черная кошка между отцом и матерью. Родители начали ссориться, да так, что я убегал из дома, оглохнув от скандалов. И все чаще бродил по улицам, пока однажды вечером не встретил Котю, своего одноклассника в кругу незнакомых мне парней, которые «обмывали» новую «Аляску». Предложили выпить, я не отказался. После первого стакана было плохо, тошнило, но я заглушил это вторым стаканом. Домой идти не хотелось, и парни повели меня к себе. Так я впервые ушел из дома. А потом стал появляться там совсем редко. Мне нравилась эта жизнь, где никто тебе мораль не читает — делай, что хочешь. «Свобода» — радовался я тогда. Но как я ошибался! Родители пытались воспитывать меня нотациями, но я видел: им не до меня.
        На вино нужно было где-то доставать деньги. И вот вечером Пахан сказал:
        — Сегодня на заводе день получки, деньги «валяются» на дороге.
        Я вначале не понял, а когда они вытаскивали из кармана пьяного кошелек, до меня дошло. Было противно, но я промолчал. Потом, когда грабили киоски и столовые, я уже не думал об этом, спокойно шел на кражи. Все барахло и еду мы приносили на квартиру Цыпе, у которого мать работала в дальних рейсах проводником. И начиналась веселая жизнь, куда Басмач и Котя приносили вино и водку, а Пахан приводил девочек.
        Но наши «фестивали» по осени прикрыла милиция. Мне оформили документы в спецшколу, где я просидел год, но так ничего и не понял. Кражу я совершил в самой спецшколе. Был суд, меня воспитывали, но через неделю я ушел в побег. Меня искали дома, а я был в Магнитогорске, жил у знакомого парня, с которым познакомился на сборах, когда я еще ходил в секцию бокса. Герку тоже турнули из секции за драку. Жилось мне у него свободно. Мать его не просыхала, отец отбывал срок за убийство. Только денег не хватало.
        Как-то Герка предложил: «Тут в соседнем доме живет продавщица. Она всех обсчитывает в магазине. Деньги дома держит. Возьмем?»
        У Герки я не мог жить долго, надо было уезжать. Деньги были нужны позарез, и я согласился. Кражу мы совершили днем. Я влез в окно. Сердце бешено колотилось, думал, вот-вот вырвется. Схватил пачку десяток, прихватил цепочку, кольцо, браслет и выбрался. Деньги мы поделили. Я на свои купил куртку, штаны, а вечером мы набрали водки и пошли к девчонкам. Потом Герка ушел со Светкой, а я остался у Танюхи. Утром, запыхавшись, прибежала Светка и сказала, что Герку взяла милиция. Я понял, что мне надо бежать, но куда?
        В поезде я вспомнил Антона, с которым, сидел в «спецухе». Я его прикрыл, когда меня взяли на краже, и на суде всю вину взял на себя. Он освободился и звал меня к себе. Я решил ехать к нему. Приехал, переночевал, а утром услышал разговор его родителей, что, мол, надо гнать, пока я чего-нибудь не взял у них, да и для Антона спокойней. Я ушел, обидно было: разве я могу взять в доме моего друга?
        Поездом я добрался до Челябинска, где вскоре меня и арестовали. Потом судили и отправили в колонию малолеток на Атлян. Отец мог меня защитить, но сказал: «Сам виноват, пусть и выкручивается». Может, только в колонии я впервые задумался: как жить дальше?
        Начал думать о себе, о матери. На отца я тогда держал обиду, а зря. В колонии я прошел суровую школу. Там действовали жестокие законы пацанов, где право на свою жизнь надо было отстаивать каждый день. Я много думал: неужели у меня будет такая жизнь?! И я не буду вылезать из колонии? Страшно было даже представить это, и я дал себе слово — все, конец той «веселой жизни»!
        Освободили меня досрочно и я сразу же поехал к отцу. Они с матерью к тому времени развелись. Пожил я у него три дня и понял, что здесь я чужой — тянуло к матери. Решил ехать к ней. Всю дорогу в поезде представлял, как мы встретимся, как она обрадуется. Она и вправду обрадовалась, а вот отчим — нет. С ним с первого дня у меня началась необъявленная война. Я поначалу все терпел из-за матери, а потом не выдержал, и дело дошло до драки. Больно было смотреть на нее. Она металась между нами.
        Я устроился на работу, домой приходил редко, а если и приходил, то сразу запирался в своей комнате. И здесь у меня не было дома. Встретил я хорошую девушку и после одного случая понял, что она настоящая, а не дешевка. Как-то я пошел ее провожать. Стоим с ней, разговариваем. Подходит сержант, спрашивает: «Ты что тут ошиваешься?» Видимо, ему не понравилось, что я стриженый. Я ему объяснил, а он мне: «Ты давай отсюда, кругом чемоданы, как бы того...»
        — Чего того? — обозлился я. — Если я судимый, значит, не могу нигде появляться? Может, вы мне и дышать запретите?
        В ответ он скрутил мне руки и повел в комнату милиции. Начал воспитывать и учить, как я должен с ним разговаривать. Но я оказался, видимо, упрямым. Тогда он решил мне силой внушить. Больно было не от того, что он ударил меня, — привык уже, на душе было больно. Я вытер рукой кровь с разбитой губы и как будто озверел: рванулся на него, чтобы ударить. «Плевать мне, что он мент, — подумал я. — Сейчас я его грохну».
        Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался старшина, который вошел в комнату милиции.
        Вышел я, смотрю — Танюшка стоит.
        — Ты чего не уехала?
        — Как я уеду, когда ты в милиции?
        И понял я тогда, какая же она хорошая! Я прижал ее к себе, чтобы она слез моих не видела. И когда у меня был отпуск, а у нее каникулы, решили мы поехать к моему отцу, да только ей родители запретили.
        Я поехал один. Он меня не принял. Тогда я отыскал своих старых дружков, и как-то ночью взяли нас в парке, на «поляне сказок», говорят, за дебоширство. Пацанов домой отправили, а меня, так как я не челябинский, к вам сюда. Завтра домой, к матери. Не знаю, почему я вам это рассказал. Надоело все. Как жить дальше?
        Я слушал парня. И его судьба не могла оставить меня равнодушным. Каким же одиноким надо быть, чтобы вот так открыться малознакомому человеку, тем более милиционеру, искать у него помощи! Не было в семье его родителей пьянства, но и не было домашнего тепла, которое бы согревало этого парня. Сирота при живых родителях. Уверен, на работе каждый из них считался вполне благополучным работником. Ну, а то, что в семье произошел разлад, — этим сегодня никого не удивишь.
        Долго говорили мы в ту ночь. Не повезло ему — не оказалось рядом родителей, педагогов, просто знакомых, кто подал бы парню руку помощи в трудную минуту. Конечно, натворил он много, но главное — не сломался, не захотел идти по преступной дорожке дальше.
        Утром, прощаясь, я сказал ему:
        — Постарайся, Мишка, найти себя, верь себе и людям, даже если они не верят тебе.
        Он смотрел на меня при расставании, как на друга, которому доверился.
        — Владимир Александрович, можно я вам напишу? — напоследок спросил он.
        Мишка уходил по дороге все дальше и дальше, а я думал о его дальнейшей судьбе. Он оглянулся и, высоко подняв руку, помахал мне на прощание.
        Скажу откровенно, я не верил в то, что он напишет, и как же я был удивлен, когда мама протянула мне письмо. Оно было радостным и оптимистичным. Мишка рассказывал о своей жизни: работает, живет в общежитии. Из дому ушел, чтобы не причинять боль матери, лишь изредка наведывается. С Танюшкой все нормально. А главное, он помнит мои слова: «Не потерять себя». Я тут же сел и написал ему, но ответа не получил.
        Прошло полгода. Как-то, вернувшись из командировки, я вошел в приемник и увидел Мишку. Он приехал повидаться со мной. Мы долго бродили по родному городу, и он неожиданно попросил:
        — Владимир Александрович, вы не смогли бы поехать к моему отцу?
        — Зачем?
        — Понимаете, он не верит, что вы есть. Говорит, что у меня не может быть друга-милиционера.
        ...И вот мы сидим у Мишкиного отца, пьем крепкий золотистый чай. Когда Мишка вышел, отец спросил меня:
        — Вы верите ему?
        Увидев мой кивок, продолжил:
        — А я — нет! Сколько раз он меня обманывал! Я от него жду только плохого.
        Он говорил о том, что всегда любил сына и никогда ему ни в чем не отказывал. Когда рухнула семья, понимал, что трудно парню. Но все его усилия разбивались об упрямство Михаила и его друзей, которые оторвали сына от отца. Больно было слышать такое от родного человека. Да, тот мужчина любил сына по-своему. Помогал ему материально. Мишка всегда был обут, одет. Но отцу не хватало чувства такта, умения понимать и выслушивать сына, — это оставалось за чертой их отношений.
        Собирался отец сходить с Мишкой в поход. Что же, может быть, у лесного костра растаяли бы непонимание и недоверие друг к другу. Но, как всегда, помешали обстоятельства. Поход не состоялся, как и не состоялась дружба между отцом и сыном. А Мишка так хотел найти в своем отце друга!
        Это было три месяца назад, а сегодня я снова встретил подвыпившего Климантова. Неужели все-таки сломался парень, и я ошибся в нем, надеясь, что он найдет в себе силы изменить жизнь? Неужели прав оказался его отец?
        Мучался сомнениями до утра, пока неожиданно Мишка не приехал ко мне домой.
        — Извините за вчерашнее, просто не выдержал, — пряча глаза, произнес он.
        Слушая его, я понимал — нельзя его отталкивать. Видя мое расположение к нему, он посветлел лицом и уже в хорошем настроении провожал меня на службу.
        Волнуясь, он неожиданно попросил:
        — Владимир Александрович, вы не можете мне одолжить рублей двадцать?
        Я вспомнил предупреждение отца: «Не давать Мишке денег», но, веря ему, протянул деньги. Поблагодарив, Мишка поспешил на троллейбус.
        Нам не суждено было встретиться на другой день: я улетел в командировку. Когда я вернулся, мама рассказала, что приходил какой-то парень и оставил записку:
        «Здравствуйте, Владимир Александрович! Очень хотел вас увидеть, завтра уезжаю. Спасибо вам за то, что поверили мне. Поверили, что я не пропащий. Мишка».
        Через месяц я получил перевод на двадцать рублей, а следом за ним письмо. Оно было тревожным. Мишка писал, что к нему приезжали старые дружки с Атляна. Предложили пойти с ними на дело, но он наотрез отказался, заявив им, что завязал и что в эти игры больше не играет и им не советует. Они пожили у него. Он их кормил, даже дал деньги. На прощание сказал, что пусть заходят к нему, но возвращаться назад в колонию он не хочет.
        Они не стали уговаривать его и молча ушли. А ночью подговорили парней и избили его, сейчас он лежит в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Мишка писал, что к нему приходит лишь Танюшка, хотя ее отец закрыл перед ним дверь, зло бросив вслед: «Чтобы я тебя здесь больше не видел! Забудь сюда дорогу, уголовник!» Один раз приходила мать, но отчим даже сюда за ней пришел, и с тех пор она не приходила.
        Не откладывая в долгий ящик, я написал ответ: «Мишка, ты сделал свой выбор и не смотря ни на что — ни на злобу старых дружков, ни на предательство родных тебе людей — иди по выбранному тобой пути. Будь тверд, и тогда никто и никогда не собьет тебя с твоей тропинки! Помни: рядом с тобой твоя Танюшка и твой друг Владимир. Держись, Мишка!»
        С ответом он не задержался: «Все нормально, работаю. Как здорово, когда тебя любят и верят тебе. И вы правы, я пойду своей дорогой, какой бы трудной она ни была».
        Это было его последнее письмо. Больше Мишка в моей жизни не появлялся. Но живет во мне постоянная тревога за его судьбу: уж очень трудно она складывалась. Где ты, Мишка?
        Живет и надежда: он встретил свою первую любовь, пусть встретит и настоящих друзей. Пусть сведет его жизнь с добрыми людьми: хватило ему равнодушных, от которых только зло и беда. Будет в его жизни любовь, дружба и людская доброта — значит, будет опора, которая поможет сделать верный шаг в будущее!
        КРЕСТНИК
        Ночное дежурство выдалось спокойным. Наши воспитанники спали, кое-кто из них во сне матерился. Мы — дежурные приемника-распределителя, уютно расположившись на банкетках, пили крепкий чай. Я выдавал анекдоты из милицейской серии:
        — Мужик говорит: «Да вот смотрю, где жить хорошо», а милиционер отвечает: «Э, жить хорошо, там где нас нет».
        «Вот я и смотрю, где вас нет».
        — Или вот еще: «Раздается звонок в райотделе, и дежурный...»
        Только я успел это произнести, как раздался звонок на первом этаже.
        — Ну вот, накаркал, — сказала дежурная и, отложив вязание, пошла вниз.
        Я спустился следом посмотреть, кто же нарушил наш покой. Дверь открылась, и женщина-инспектор ввела двух подростков лет пятнадцати. Они прошли в инспекторскую. Лицо одного мне было знакомо. Он был раньше у нас. Второго я видел впервые: копна волос пшеничного цвета, челка, закрывающая глаза, приятное лицо.
        Я прочитал постановление из закрытого города. Каргулин Александр: хулиганил, пьянствовал, дрался, ну и, конечно, пропускал уроки, И вывод: вышел из-под контроля, социально опасен, необходимо изолировать. Проще говоря, лишить свободы на 30 суток, как говорится, «без суда и следствия».
        Ну, что ж, приказ надо выполнять.
        — Встать и раздеваться до трусов, — скомандовал я.
        Через полчаса помытый и остриженный наголо, в заношенной одежонке и затасканных тапочках, Саша присел на стул и спросил с обидой:
        — А зачем нас постригли?
        Как ему объяснить, что начальник приемника издал свой приказ, чтобы всех стричь, потому что, по его глубокому убеждению, все попавшие сюда — преступники и нечего их жалеть.
        — А ты думал, на курорт приехал? — съязвил я.
        — Да ничего я не думал. На курорте решеток не ставят и не стригут всех, как баранов, под одну гребенку. Там нет ментов, которые подкалывают.
        — Что ты сказал? — обида захлестнула меня. — А ну-ка пошли со мной.
        — Что, бить будете? -Мы поднимались на второй этаж, и, честно говоря, у меня мелькнула мысль врезать ему, чтобы в следующий раз думал, когда и что говорить. Только что это изменит? Он еще раз убедится, что все мы — менты, и будет продолжать ненавидеть нас.
        — Садись, — приказал ему я, указывая на стул.
        Посмотрев на меня удивленными глазами, он сел.
        — Чай будешь пить?
        — Че? Не понял!
        В его широко раскрытых глазах скользнуло удивление.
        — А ты думал, что я заведу тебя в уголок и начну бить за то, что ты меня ментом обозвал? Так? Расслабься, я с тобой поговорить хочу.
        Так в июльскую ночь вошел в мою жизнь Сашка, для которого я впоследствии стал настоящим другом. А тогда он мне сказал слова, надолго врезавшиеся в мою память: милиция делится на милиционеров, которых он почти не встречал, и на «ментов», которых «хоть пруд пруди».
        Что меня толкнуло к этому разуверившемуся во всем пацану? Обида за себя? Я мог, конечно, рубануть по его душе резким, обидным словом, но не захотел. Мы всю ночь говорили с ним. Он поначалу настороженно отвечал на мои вопросы, но постепенно разговорился и рассказал о себе.
        В его неприкаянной жизни было то же, что и у многих пацанов: отчим, с которым он не сроднился, пьянки с друзьями, драки, хулиганство, дешевая романтика с блатными песнями. И он, ранее незаметный, попал под прицел учителей, общественности и милиции, которые, видя в нем лишь будущего уголовника, пытались забить всяческие проявления личности.
        ...Я, тот самый конвоир, который призван охранять его, сидел и слушал историю загнанного подростка, в которой было много боли и обиды и лишь маленькая вера в то, что когда-то и у него наступит другая жизнь. Как помочь ему окончательно не потерять эту веру? Как поддержать его в трудную минуту?
        Я подошел к окну и открыл его. Комнату наполнила прохлада утреннего дождя. Подозвал Сашку. Когда он подошел, я положил ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не сбросил руки.
        — Вот смотри, Сашка, — сказал я ему, — эту решетку поставили потому, что боятся тебя. Самое трудное доказать им, что ты тоже человек, что ты такой же, как они, чтобы они поверили тебе. И если тебе будет трудно, напиши мне.
        В то же утро я расстался с Сашкой, уходя в отпуск. И, честно говоря, среди суеты я как-то забыл о нем. И вдруг письмо. Он писал мне, своему конвоиру, которого знал-то всего одну ночь:
        «В приемнике я чуть с ума не сошел оттого, что на тебя постоянно орут менты. Пашешь за какую-то баланду, как негр, и каждый день ждешь, когда же все это кончится. Я написал вам потому, что вспомнил, как вы всю ночь со мной разговаривали по душам. Если честно, то я вашу профессию ненавижу. Зачем вы только пошли в милицию? Была бы моя воля, я бы вас... Не буду дальше писать. В общем, я в первый раз в своей жизни встретил такого, как вы. В принципе я еще не знаю, что вы за человек. В общем, не обижайтесь, но я вам не верю!»
        Долго я не мог прийти в себя. Его письмо было для меня неожиданностью. Писали мне из спецучилищ, колоний, но чтобы из дому написать в приемник, о котором остались лишь мрачные воспоминания?.. Вспомнилась та ночь: «Если будет трудно, напиши», — сказал я ему тогда. Я понял, что был нужен ему, и поэтому должен помочь. В тот же день я написал ответ.
        Писем от Сашки долго не приходило. Во мне зародилась смутная тревога. Было такое чувство, будто с ним что-то случилось. Я расспрашивал о нем пацанов, поступавших в приемник из того города, где он живет, и вот один из них мне сообщил печальную весть, что Сашка, избив мужика, находится под следствием. Это известие больно резануло меня. Я осознал, что потерял его.
        Не помню, прошел месяц или полтора, но однажды, проходя мимо инспекторской, я заметил знакомое лицо, копну волос соломенного цвета. Неужели Сашка? Не может быть!
        ...Суд вынес приговор направить Каргулина в колонию, а так как на него пришла путевка в спецучилище, то решили направить его туда. Когда я увидел его, то испытал какое-то двойственное чувство: и обиду, и радость одновременно. Почувствовал, что меня что-то связывает с этим парнем, и ему, как воздух, нужна моя помощь и поддержка. Не сделай я этого, он озлобится, уйдет в себя, и я потом не смогу себе простить этого.
        Я сам вызвался сопровождать его в спецучилище. По дороге Сашка как-то по-новому открывался мне. Я чувствовал, что в нем живут доброта и вера, что он способен любить и дружить. Радовало то, что он еще не все покалечил в себе, не променял на уголовщину. Грустным было наше расставание, как будто я отрывал от себя что-то родное. В глазах Сашки была такая тоска! Казалось, он ничего не замечает вокруг. Я прижал его к себе. Он уткнулся мне в плечо и, скрывая слезы, прошептал:
        — Простите меня, Владимир Александрович!
        — За что, Сашка?
        — Простите и все! — он оторвался от меня и посмотрел мне в глаза.
        — Держись, — сказал я, пожимая ему руку на прощание.
        Он долго смотрел мне вслед. Душа моя сжималась от жалости и грусти.
        Потом были письма. Они, как живая нить, протянулись между нами. Из писем я узнавал о его жизни в спецучилище, о тоске по дому. В них он осуждал себя:
        «Теперь я понял, что стоит свобода, и как дорого я за нее расплачиваюсь. Очень тянет домой. Часто вспоминаю мать, хотя она меня только поучала. Вспоминается девушка. Как вспомню, хочется плакать. Чтобы не так было тоскливо, много работаю в мастерских, играю в ансамбле, хожу в секцию. Мне тут немного осталось, больше половины отсидел и скоро увижу белый свет — свободу! И она, девушка моя, ждет меня, своего уголовника...»
        Часто у меня возникало желание поехать к Сашке, повидать его, поддержать, но все как-то не получалось. Для меня он перестал быть только воспитанником. Я уже смотрел на него как на младшего друга, попавшего в беду.
        С каждым письмом Сашка все доверительнее относился ко мне, делился самым сокровенным. Иногда его письма вызывали тревогу.
        Неспокойно было у меня на душе. Я боялся, как бы он в пылу отчаяния не совершил побег, и ответил ему письмом, вселяющим веру и надежду. Сейчас, когда я перечитываю наши с ним письма, я понимаю, что выбрал верный тон: задушевный и дружеский, а не назидательный. И что удивительно, я стал с ним, бывшим воспитанником, делиться своими тревогами и сомнениями.
        Когда я попал под давление начальника приемника, у меня появилось отчаянное желание уйти. Я написал об этом Сашке. Его ответ поддержал меня:
        «Если вы помогли мне, то помогите и другим пацанам. Я первый раз встретил милиционера, который хочет помочь всем нам — пацанам, хулиганам, может по-человечески поговорить, как с ровесником. Я раньше думал, что вы меня на «понт» берете со своими вопросами, поэтому не доверял. А сейчас у меня другое мнение. Хотя я и презираю профессию милиционера! Слово-то какое выдумали: милиционер — «мусор», одним словом. Вот и все, что я могу сказать. Вы не подумайте, что я о вас так думаю. Нет, вы лучший из всех».
        Ну что ж, можно только радоваться, что Сашка перестал видеть во мне «мента», а разглядел человека, но все равно от его слов было не по себе. Какая-то обида грызла мою душу. Вспоминались хорошие парни, которые служат в милиции и порой идут на смерть, чтобы помочь людям, попавшим в беду. Как доказать Сашке, что не все милиционеры — «мусора». Как залечить в его юношеской душе незаживающую рану от встреч с «ментами», которые оскорблениями, а чаще всего кулаками, вселяли в него страх, пытаясь сломать?
        Время шло к окончанию спецучилища. Сашка рвался домой. В письмах он писал, что хочет увидеть мать, подружку, друзей. Просил разрешения приехать ко мне после освобождения.
        Одно из писем было вскрыто моим начальником. Он посчитал своим долгом вмешаться в нашу переписку, оградить меня от опасной связи с малолетним преступником.
        — Что, уголовника ждешь? — с ехидцей спросил он.
        Во мне все кипело. Было трудно сдержать себя.
        — Это подло читать чужие письма! — резким тоном заметил я.
        — Ну, письмо, предположим, не чужое, оно на адрес приемника пришло, и моему сотруднику. А все письма в закрытого типа учреждениях проверяются.
        Слушая начальника, я невольно вспоминал слова Сашки, сказанные им с презрением о ментах. Неужели он был прав, и я столько лет себя обманывал?
        С тех пор письма от всех подростков приходили мне домой. Я ждал Сашку, хотелось помочь ему найти себя в наше смутное время. Я знал, что, вернувшись домой после освобождения, они трудно входят в нашу жизнь, где их встречают с недоверием и опаской. Есть среди них и такие, которые вновь возвращаются за высокий забор, чтобы прожить там до армии только потому, что на воле они никому не нужны. Но они возвращаются в то спецучреждение, в котором к ним относились по-людски, пытаясь в них хоть что-то изменить.
        Мой Сашка жил возвращением из «спецухи», которая не стала ему домом. Он спал и видел день своего освобождения.
        Пришло письмо из спецучилища. «Прошел педсовет, — писал он, — значит, скоро домой! Даже не верится. Выпустят птичку из клетки! Я хорошо помню, как мы с вами летели в самолете, как прощались. Как будто все это было только вчера. И еще я хочу сказать, что теперь верю вам! А вера эта появилась во мне с тех пор, когда меня не хотели отпускать за продуктами на волю, хотя у меня была путевка, но вы сказали, что всю ответственность берете на себя, и меня взяли и вывели за забор. Тогда я спросил вас: «А если сбегу?». Вы мне ответили: «Беги, если хочешь сделать мне подлянку», — а сами ушли. А я стоял за забором минут пятнадцать и мог свободно уйти, но просто не хотел вас обижать. А был бы кто-нибудь другой, а не вы, то я бы ушел, ей Богу, ушел бы...»
        Я тоже вспомнил тот случай. Что творилось в моей душе! Сколько мыслей промелькнуло за эти пятнадцать минут! Но я твердо верил в то, что, если довериться подростку, он не подведет. И когда Сашка позвонил, и ему открыли ворота, он просто, даже с какой-то обидой в голосе спросил: «Ну, мы идем за продуктами?»
        Эта была победа, наша с ним общая победа! Над теми сотрудниками в приемнике, кто видел в подростках только преступников.
        Наступила весна. Прошел его день рождения, к которому он обещал приехать. Я с нетерпением ждал встречи с Сашкой.
        Встретились мы неожиданно. Я собирался выйти из приемника, открыл ворота и увидел его перед собой со своим товарищем. На нем была черная роба спецучилища и кирзовые сапоги. Он стоял, приветливо улыбаясь. Было видно, что Сашка рад встрече. Радовался и я. Он специально отложил встречу с матерью и подружкой на день, чтобы повидаться со мной. Я дал ему деньги на сигареты, ключи от дома, чтобы он переоделся. Когда Сашка ушел, я встретился с недоуменными взглядами наших инспекторов.
        — Ты что, с ума сошел? Да он же тебя ограбит, обворует начисто!
        Я на это лишь рассмеялся.
        Вечером он приехал в приемник к концу моей службы, и мы поехали домой. Мы просидели с ним всю ночь, и какой короткой показалась она нам... Я был оглушен его рассказом о спецучилище, о тех звериных законах среди пацанов, когда выживает только сильный, о безжалостном отношении воспитателей, для которых перевоспитать — значит, сломать подростка. Как же ему было трудно пройти через все это и выдержать, сохранить себя! Теперь понятно, почему бегут пацаны из «спецух», иногда погибая в дороге, бегут, наверняка зная, что их будут ловить.
        — «Спецуха» — та же самая зона, только вывеска другая, — признался мне Сашка...
        Было далеко за полночь, а я все слушал его. Он брал гитару и пел грустные, щемящие душу песни о зоне и воле. Да, о таком не напишешь в письмах!
        Утром я проводил его на автобус. Я не знал, увидимся ли мы с ним еще, но боялся одного, чтобы он, опьяненный свободой, не натворил чего-нибудь. Хотелось верить, что он выдержит.
        После общения с Сашкой я понял, что нужен пацанам. Но я стал белой вороной в приемнике, где некоторые сотрудники, от которых зависела судьба подростков, жили по другим законам. Они были глухи и слепы к трагедиям детских судеб.
        Мне стало трудно служить в приемнике. Да и вряд ли это можно было назвать службой, теперь, скорее, это была борьба за свое «я».
        От Сашки не было никаких вестей, и меня охватила тревога. Что с ним? Как он живет? Может, опять совершил преступление, осужден и скрывает это? Мне вспомнились слова, сказанные однажды моим другом Владиславом Крапивиным: «Они приходят к тебе только тогда, когда ты им нужен». Значит, думал я, у него все нормально. И только через год я получил письмо от солдата Александра Каргулина.
        «Пишет вам тот самый Сашка, который вас обманул, а вы ему так верили. Прощение просить не по-мужски, и все-таки я попытаюсь. Простите, если сможете. Стыдно как-то, не по себе. Ругайте меня, я виноват, но поймите: только освободился, в голове все помутилось. «Неужели я на свободе?» — спрашивал я себя. Потом пошло-поехало. Загулял ваш Сашка, но ненадолго: в июне забрали в армию. Попал я в стройбат. Ничего, служить можно...»
        Получив письмо, я обрадовался, но появилось беспокойство: как ему будет служиться, человеку с обостренным чувством собственного достоинства? Как к нему относятся офицеры? Нет, дедовщины я не боялся: Сашка и не через такое прошел. Знал, что он достойно выдержит все испытания, не сломается.
        Теперь нас соединяли солдатские письма, и я как будто слышал его голос, только вот лицо стал забывать. Сашка писал о своей армейской жизни, просил совета, оставаться ли ему в армии. Меня это успокоило: если хочет связать свою жизнь с армией — значит, служба у него в норме.
        «Живу нормально, работаю на лесоповале, бревна ворочаю. Служу Родине, так сказать... Трудновато, но ничего, на то мы и солдаты. Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Да, может, и не зря вы столько лет проработали в приемнике. Это ваша профессия, она вам нравится, и я ничего не имею против. Я уже не 17-летний пацан, чтобы рассуждать по-детски, и уже давно смирился со всем: мент — это мент, военный — это военный. У каждого есть права и обязанности. Это их работа — служить. Жизнь штука крутая, и ее надо прожить, чтобы в старости не жалеть, что прожил впустую. Милиция, конечно, нужна, я не спорю, без нее не обойтись. Да, действительно, там есть мужики хорошие, но есть такие «шакалы»! Зачем их только мать родила?!»
        Я был рад, что Сашка, который в моей памяти оставался все еще пацаном, теперь имеет свои взгляды на жизнь. Понял, что в жизни порой приходится смириться, хотя за право быть самим собой надо драться, будить в себе Человека, все доброе, лучшее. Об этом я написал Сашке.
        «У меня все нормально, работаю бригадиром, вроде получается. Я теперь командир отделения. Служим, как полагается. Когда ездил в отпуск, встретил своего старого участкового. Так он меня сразу в милицию агитировать начал, мне даже смешно стало. Ментом, конечно, служить не пойду, как в неохотку...»
        «Вот сегодня заступил в наряд дежурным по роте. Скучно до ужаса. Невозможно уже в казарме сидеть — сильно тянет домой, да и из армии уходить не хочется. Здесь много друзей, которые скоро разъедутся, я их, может, и не увижу никогда больше».
        И моя судьба в приемнике тоже подходила к концу. Я вступил в борьбу с теми, для кого пацаны были «придурками» и которых они безнаказанно унижали.
        «На счет вас и приемника. Я бы на вашем месте ушел бы. Против стаи волков трудно идти. Да и нервы надо иметь крепкие, чтобы бороться с волками...»
        И все же я кое-что успел сделать! У меня есть мои крестники, да и другие пацаны, которые помнят добрым словом. Только жаль тех, кто еще пройдет через приемник, где люди, облаченные в серые мундиры и защищенные законом, творят беспредел.
        Наступила весна, и Сашка вернулся. Я прижал его к себе: он мне стал чем-то родным человеком. Мы сумели разглядеть друг друга и стали друзьями.
        Жизнь продолжается...
        СЛОМАННАЯ ИГРУШКА
        В приемник-распределитель для несовершеннолетних со всех концов области доставляют подростков, которые по закону стали малолетними преступниками. И пусть они прожили всего лишь ничего — иным из них едва перевалило за первый десяток, — но они уже совершили столько преступлений, что в пору удивляться, когда успели-то. Костя Н., например, в свои одиннадцать лет совершил в Миассе 118 краж, а его ровесник Рустам X. наворовал на 13 тысяч.
        Вчитываясь в скупые строки документов, я пытался понять причины их преступлений, разобраться в их нескладной жизни.
        ...Однажды вечером мне на глаза попались два подростка, которые хотели проникнуть в столовую.
        — Стойте! — приказал я им.
        Увидев милиционера, они бросились бежать, но я догнал их. Одним из них оказался Вовка Стежков, недавний воспитанник приемника, где он отбывал тридцать суток за подобные кражи. Узнав меня, он надрывным голосом стал просить отпустить его, обещал больше не воровать. Я знал цену Вовкиным обещаниям, а также то, что он опять сбежал из интерната, поэтому вместе с его дружком Ребровым отвел их в опорный пункт. В ожидании патрульной машины я поинтересовался, зачем они полезли в столовую. И Стежков, размазывая слезы по щекам, ответил, что они хотели есть. Его слова меня не удивили. Я знал, как начиналась его горестная жизнь, почему он начал воровать (о его кражах в милиции собран целый том).
        Отца своего он не помнит, в свидетельстве о рождении записан со слов матери. А мать... да и была ли для него матерью женщина, занимающаяся устройством своей личной жизни, которая заключалась в общении с временными мужиками за бутылкой водки. Маленький сын — память о несостоявшейся любви — был ей в тягость. Он мешал ей быть свободной в этой жизни. Бывали, правда, такие минуты, когда она прижимала его к себе, и, лаская, говорила:
        — Все, Вовка, уедем отсюда и будем жить хорошо.
        Но проходило время и ничего не менялось, снова приходили «чужие дяди», пили водку, а сын все ждал и терпел. Терпел он и побои, когда пьяная мать избивала его солдатским ремнем. Вовка возненавидел этот кожаный ремень со звездой на пряжке, и однажды выбросил его. Но не найдя ремня, мать избила его тапочками, которые попались ей под руки.
        Учился Вовка нормально. Он частенько оставался в школе после занятий: не хотелось идти домой, чтобы вновь видеть свою пьяную мать. Но со временем у него стали появляться двойки, и Вовка забросил школу. А потом пошло-поехало...
        Тревогу забила классная руководительница, узнав о пьянице-матери и домашней жизни Стежкова. Общественность взывала к ее совести, к материнским чувствам, но она продолжала пить. И вскоре мальчик стал сиротой при живой матери. Его определили в интернат. Там он пробыл недолго. Вскоре выяснилось, что он «шманал» по карманам, однажды даже вытащил кошелек из плаща учителя. После этого Вовка пустился в бега. Его ловили и возвращали назад, отбирали одежду. Но его уже невозможно было остановить, так как бродячая жизнь совсем засосала, и как-то вечером он выпрыгнул из окна класса, где шла самоподготовка. Вовка не понимал, что это прыжок в пустоту и дорога в никуда. И поэтому через полгода с приговором: «социально опасен» его перевели в другой интернат, подальше от дома. Здесь он пробыл год. Но каким бы хорошим интернат ни был, он никогда не заменит мать, даже такую, как у Вовки. И он снова сбежал.
        Его забрали из дома, и, когда снова привезли в интернат, он рассказал, что убежал потому, что его бьют старшие и заставляют воровать для них и драться с такими же, как он. Директор пообещала разобраться. То, что она разбиралась, Вовка понял, когда его побили «старшаки», «чтобы не стучал», да и в классе лучше не стало: товарищи его дразнили, а учителя кричали на него, обвиняя его в том, что он позорит и тянет класс назад. Стежкову ничего больше не оставалось, как опять уйти в побег.
        Все мальчишки в его возрасте любят играть в игры, и Вовка тоже любил. Только играл он в опасные игры, не осознавая этого. Однажды ночью он разбил стекло в киоске и вытащил оттуда все, что понравилось. Потом несколько раз угонял велосипеды. Его поймали и отвезли в милицию. Там поставили на учет и пригрозили: если не перестанет воровать, то отправят в спецшколу. После его вновь отправили в интернат, который он люто ненавидел.
        Протерпев три дня, Стежков украл вещи из раздевалки (его вещи опять были под замком) и ударился в бега. В электричке на Челябинск жалостливо клянчил у пассажиров яблоки, конфеты — кто что даст. Дома ему тоже не сиделось. Крадучись, он пробирался в школьную раздевалку и шарил по карманам.
        Однажды, когда стемнело, немного поработав стеклорезом, Вовка с приятелями проник в кулинарию — и вот они, торты. Их хватит на всех его дружков, с которыми он спал под фуфайками и краденными одеялами в подвале и которые, спустя некоторое время, будут вместе с ним отсиживать по тридцать суток в приемнике. Тогда, ночью, объевшись тортов, они безжалостно разбрасывали их.
        Милиция задержала всех на месте. Приятели пытались бежать, закидывая милиционеров тортами, но их поймали. Милиционеры, форма которых была заляпана кремом, долго матерились на Вовку и его приятелей.
        Сидя в машине, и чувствуя свою безнаказанность, Стежков с видом бывалого успокаивал друзей: «Поговорят, напишут бумаги и отпустят. Меня, конечно, в приемник, а оттуда в интернат повезут, но все равно я убегу. Не хочу я там жить, не нравится».
        Под утро Вовку привезли в приемник, где его знали как облупленного. Утром воспитатель второй группы долго ругалась, что ей надоело каждый раз писать на него бумаги. Слушая вполуха воспитателя, Вовка оглядывал собравшихся в игровой воспитанников. Он подмигнул своему знакомому Мишке. Он тоже был беглецом из интерната, но возрастом был постарше. Пацаны рассказывали, что он чуть было не изнасиловал какую-то бабку. А вон и Сережка с Сашкой. Эти бегают из дома из-за отчима. Они однажды положили «башмак» на рельс: из-за них могло произойти крушение поезда. Потом Стежков познакомился с остальными: с Эриком, который жил с «голубыми», даже видел их свадьбу, и с цыганкой Викторией, у которой мать поехала на зону выходить замуж, а ее бросила одну, и девчонка бродила по базару, а ночью спала с бичами в кочегарке.
        Медленно тянулись тоскливые, ранящие душу дни в приемнике. Вовке хотелось поскорее выбраться отсюда, чтобы по дороге сбежать. Но ему не повезло. На него пришло постановление на тридцать суток и его перевели в первую группу.
        Пацаны здесь были тоже знакомы Вовке, так что зря его пугали воспитатели, что если он перейдет в первую группу, то там его «сделают». Поначалу Вовку никто не трогал, но потом «бугор» Жора заставил его вместо себя мыть спальню и, когда Вовка отказался, навел на него пацанов, и они избили его.
        Жору в группе все побаивались: он никого не жалел. Пацаны даже рассказывали, что он ударил своего инспектора, молодого лейтенанта, который пришел его забирать. Здесь, в группе, Жора жил как король, отбирая у пацанов все лучшее и даже заставлял приносить с передачки от родителей деньги и сигареты.
        Как-то раз, Вовка увидел, как Жора заставил Шарика лизать ему тапочек, десять раз, за то, что тот не принес ему червонец. Он это делал специально, чтобы довести Серегу, пацана, который жил сам по себе и не хотел терять свою независимость. Серегу привезли недавно и Жора хотел сделать из него «шоху», потому что он не хотел с ним «корефаниться». Жора рассчитал все правильно: когда Шарик со слезами седьмой раз лизал тапочек, Серега не выдержал и пошел на «бугра». Они подрались прямо в игровой. Серега, может быть, и заломил бы Жору, но тут, как шакалы, на него налетели «шохи». И когда прибежали воспитатели и увидели, как Серега вцепился в горло Жоре, его обвинили во всем и посадили на трое суток в «дисциплинарку». После этого случая Жора пацанов не трогал.
        Наступил сентябрь, и на группу стали поступать пацаны с путевками для спецшколы. У каждого из них было по нескольку краж. Виталька с пацанами ограбил магазин. Они там наворовали продуктов и еще утащили деньги в инкассаторской сумке, которую не успела сдать продавщица, потому что в такой дождь до их сельпо никакая машина не поехала бы. Но им не повезло: деньги, которые они спрятали в подвале, на другой день у них украли, и Виталька шутил, посмеиваясь: «Мы своровали и у нас своровали». Через три дня привезли Соловья из Миасса. Он в своем городе был легендарной личностью. Воспитатели рассказывали, как обрадовались милиционеры, когда на него пришла путевка, потому что, если Соловей в городе, то обязательно произойдет кража. Некоторые дежурные специально ловили его, привозили в «дежурку», кормили, и тогда кражи не случалось.
        На последней краже Соловей попался как дурак. Вместе с пацанами они залезли в универмаг до закрытия и спрятались там, а ночью такой шмон устроили, даже открыли сейф с ювелирными изделиями (милиционеры до сих пор недоумевают, как им это удалось). Наворовав всяких игрушек и прихватив еще кое-что, они вылезли через подвал и пошли гулять по городу. Вот тут-то их и заметил мужик, возвращавшийся с работы. Ему показалась подозрительной группа подростков, гулявших в ночное время в одинаковых куртках с развевавшимися на ветру товарными ярлыками. Он позвонил в милицию, и компанию Соловья быстро задержали.
        Вместе с Соловьем в тот же день привезли Чижака. Когда воспитатели его увидели, то схватились за голову. Чижак доводил их своим психозом. Он устраивал дикие концерты, а один раз со стулом кинулся на милиционера, тогда его увезли в «психушку». Он жаловался пацанам на свою жизнь у психов, и что его чуть не закололи аминазином. У Чижака действительно были расшатанные нервы, а все из-за того, что его мачеха спаивала его водкой, чтобы он не видел, как она приводит мужиков, и ничего не мог рассказать отцу. Из-за нее его сестру Надюшку отправили во вспомогательный интернат, и Чижак пообещал, если он вырвется из «дурильника», то «замочит» свою мачеху, но его отправили обратно в приемник.
        Больше всего Вовке было жаль Солиста. Его «калачи» — родители — договорились с комиссией отправить сына в спецшколу, потому что он не давал им жизни. По утрам сержанты-милиционеры заставляли его в «хохму» петь побудку: «С добрым утром, детприемник! Счастлив я в твоих стенах!»
        Одного за другим пацанов начали увозить в спецшколу. Жору увезли в спецучилище, Оксанку-форточницу — в спецшколу для девчонок. А вскоре закончился срок и у Вовки, и за ним приехала воспитатель из интерната. Увидев ее в комнате инспекторов, Вовка услышал, как она заявила: «Все, миленький! Будешь сидеть под запором, пока мы тебе документы в спецшколу не справим», на что Вовка выкрикнул:
        — Фиг вам! Все равно сбегу! Не хочу я у вас жить, не нравится!
        Да и как ему могло понравиться, если воспитатели не могут разобраться в сложных отношениях между воспитанниками, и, если вместо помощи, кричат на него, а интернат ведь вспомогательный, где воспитатели должны быть более внимательными и терпимыми.
        Я верю, многого могло бы не произойти, если бы в Вовке вовремя смогли разглядеть что-то хорошее, которое [...], попытались заинтересовать его.
        Вместе со Стежковым в приемник более двадцати раз доставлялся Васька. Это был беглец из беглецов и, чтобы он не бегал, его переводили из интерната в интернат. Но все смотрели на него, как на беглеца и вора, не утруждая себя заглянуть в его душу. Выяснив, что в Бакальском интернате находится его сестра, инспекторы облоно направили его туда. И здесь нашлась, наконец, женщина-воспитатель, которой не был безразличен Васька. Поначалу в ответ на добро он ершился и грубил. Сколько трудов стоило Елене Федоровне дождаться того дня, когда Васька вышел на сцену и сыграл написанную ею ночью сценку. И с того дня подросток перестал числиться в списках беглецов.
        Васька преобразился: и учеба, и жизнь в интернате стали для него теперь интересными. Однажды при встрече на мой вопрос: «Как жизнь?», — он выразительно выставил вверх большой палец.
        — А не сбежишь?
        — Нет, — ответил он. — Мне тут нравится, и сестра у меня здесь!
        А ребята наперебой рассказывали мне, какой Васька хороший артист, какие концерты показывает, как всех смешит.
        Когда я прощался с ним, на душе было радостно оттого, что он наконец нашел свой дом. И пусть ему здесь будет по-настоящему хорошо! А сколько раз я да и другие дежурные возвращали его в интернат! Они рассказывали, что водители автобусов знали Ваську в лицо и недоумевали, где он мог прятаться. А вылезал он только тогда, когда автобус выезжал из города, где находился интернат.
        Конечно, трудно с такими, как Васька. Они, как затравленные волчата, но стоит отыскать в них то, потаенное, и они становятся ласковее и добрее.
        Вспомнив о Ваське, я рассказал о нем Вовке, которого тот знал. А в ответ услышал то, что пробудило во мне жалость. Его слова полоснули по душе, как бы обжигая огнем.
        — Я никому не нужен, как сломанная кукла. Мамка, когда трезвая, жалеет, а пьяная кричит: «Уезжай в свой интернат!» В интернате говорят: «Когда мы от тебя избавимся?»
        — Это кто тебе сказал про сломанную куклу? — поинтересовался я.
        — В милиции сказали, что я [...] в интернате, что я ничего не понимаю, [...]
        Я смотрел на худенького мальчишку с большими грустными глазами, который в свои одиннадцать лет никому не был нужен. Ни матери, которая пропила его детство, забыв в пьяном угаре, что она мать; ни интернату, в который его не тянет. Он не нашел в нем для себя ни радости, ни добрых и ласковых слов, а встретил лишь безразличие и грубость. Не от хорошей жизни он стал преступником. Совершая кражи, он брал то, что ему не давали, чего он был лишен.
        ...Подъехал милицейский «Москвич».
        — О-о! Кого мы видим! — воскликнул сержант. — «Плохиш» объявился! Ну что, поехали?
        Вовка покосился на меня и тяжело вздохнул. В его глазах были усталость и боль. Опустив голову, он пошел к машине. Следом плелся его дружок. Старшина ухватил Реброва за руку и втолкнул в переполненный пьяными салон. При появлении мальчишки они возбужденно стали переговариваться, но старшина прикрикнул на них. Сержант подвел Вовку к багажнику и открыл его:
        — Полезай в плацкарт, поедешь с комфортом, — усмехнувшись, сказал он.
        Увиденное царапнуло меня по сердцу.
        — Вы что, мужики, делаете? Зачем его в багажник-то? Он же задохнется... — в негодовании окликнул я сержанта.
        — Ничего, тут до райотдела недалеко. Доедет, — и подтолкнул Вовку. Тот затравленно посмотрел на меня и полез в багажник. Крышка захлопнулась, и вскоре машина тронулась.
        Я рассказал о судьбе одного подростка, который живет в интернате. А сколько еще таких, которые значатся в побеге, бродят по вокзалам и электричкам, ночуют в подвалах и теплотрассах, совершают кражи и хулиганства, кого считают сломанной игрушкой!
        Описанные мной события из жизни Вовки Стежкова произошли несколько лет назад и имели свое продолжение. По иронии судьбы мы с ним оказались жильцами одного подъезда. Однажды я увидел уже повзрослевшего Вовку, выходившего из подъезда. Узнав меня, он поздоровался. Мы присели на скамейку и вспомнили о наших с ним встречах. Он рассказал, что пробыл в спецшколе и только недавно выпустился, что сейчас намеревается поступить в училище. После этого разговора он зашел ко мне, и, прочитав этот рассказ, оценил его так:
        — Нормальный рассказ, все правильно написали. После мы с ним встречались в подъезде, здоровались, а потом Вовка пропал, и вскоре я узнал о том, что он осужден за грабеж. И где-то сейчас на «малолетке» отбывает свой срок подросток, волею злой судьбы ставший преступником.
        ПАШКА-«КРЫМ»
        — Галина Михайловна, за Аркадием Гордеевым приехали родители, я его забираю, — обратился я к воспитательнице второй группы.
        Воспитатель, стоя у шкафчика и что-то в нем перебирая, оглядела ребят, разместившихся на ковре.
        — Аркаша, надень тапочки и иди, за тобой приехали, — сказала она одному из мальчиков игравших шашками в «Чапаева».
        Никто из мальчишек не пошевелился.
        — Аркаша, я кому сказала! Ты что, меня не слышишь? — строго спросила она неведомого мне Аркашу.
        С ковра поднялся худенький мальчишка, волосы которого хохолком торчали на голове. Его серые глаза были печальны. Он молча надел тапочки и подошел ко мне. Положив руку ему на плечо, я спустился с ним в подвал и открыл дверь склада, где находились вещи воспитанников. Аркадий нашел свой мешок, на бирке которого была написана его фамилия, и вышел в коридор. Он с неохотой стал стягивать с себя казенную одежду.
        — Оденешься, тапочки и мешок поднимешь в душевую, — сказал я ему и пошел наверх в инспекторскую.
        Около кабинета инспекторов я увидел мужчину лет тридцати пяти. Он стоял у открытой двери кабинета и с интересом слушал разговор инспектора с матерью Аркадия. Губы его кривились в ехидной улыбке.
        — Аркаша последнее время часто убегает из дома, школу забросил. Я не знаю, что с ним делать, — оправдывалась женщина.
        Мужчина^-^ сел на банкетку в коридоре. Было в нем что-то отталкивающее: злобное выражение лица, колючий взгляд.
        — Ну, где там этот бродяга? — нетерпеливо спросила женщина-капитан. — Иди сходи за ним, — сказала она, обратившись ко мне.
        Я спустился вниз в подвал. На полу в трусах сидел Аркадий и тихо плакал.
        — Ты почему не одеваешься? — спросил я его.
        — Я не хочу домой, — всхлипывая, ответил мальчишка.
        — Почему?
        — Меня дома бьют, отчим бьет... — и он разрыдался.
        Я хотел было его успокоить, но он уткнулся в мешок с вещами и затвердил:
        — Не хочу домой, не поеду! Не хочу...
        Я подошел к нему, взял за плечо, но мальчишка скинул мою руку и забился в истерике.
        — Не хочу, не хочу, — кричал он и крупные слезы текли по его щекам.
        Я отошел от него, понимая, что мальчонке надо дать успокоиться. «Пусть он останется один», — подумал я и вернулся в инспекторскую.
        — Гордеев отказывается ехать домой, — доложил я капитану.
        — Как это? — удивилась капитан. — Тащи его сюда.
        — Разрешите я сам за ним схожу, — попросил подошедший мужчина.
        — А вы кто?
        — Я... отчим.
        — Ах, отчим, это из-за вас он не хочет ехать домой, он боится вас.
        — Почему это? — с наигранным удивлением спросил отчим.
        — Вы сами прекрасно знаете. Потому что вы его избиваете, — со злобой проговорил я, чувствуя зарождающуюся во мне ненависть к этому человеку. — Справился с пацаном. Он же тебе ответить не может.
        — Пусть только попробует, — зло усмехнулся отчим.
        — Сейчас — нет, но когда он вырастет, то с тобой расплатится, и учти — той же монетой. Может, и матери своей не простит, — едва сдерживая себя, сказал я, — да что с вами разговаривать! Товарищ капитан, я его насильно не потащу.
        — Тоже мне, мужик, пацана привести не можешь, — инспектор поднялась из-за стола и направилась в подвал.
        — Зачем ты, Веня, при людях-то? — укорила отчима женщина.
        — Ладно, поговорим дома, — с раздражением отрезал он.
        — Только учти, — предупредил я его, — если ты его хоть пальцем тронешь, то тебе и твоей жене это потом зачтется. За избиение пацана ты и так уже лишнее на свободе ходишь.
        Он с ненавистью сквозь прищуренные глаза посмотрел на меня, на его скулах заиграли желваки. Мать Аркашки опустила голову.
        Вскоре поднялся одетый Аркашка. Со слезами на глазах в сопровождении капитана. Акт передачи несовершеннолетнего был подписан, и они ушли.
        Я смотрел им вслед и был твердо уверен в том, что сегодня его снова будут бить, если он сейчас по дороге не сбежит. (Он сбежал, его потом видели на вокзале).
        Сколько их, таких же, как наш постоянный бродяга Пашка Фадеев, пацанов, тянется на вокзал, подальше от пьянок, скандалов, от жестоких и безжалостных ударов! А ведь, возможно, у кого-то из них вначале была радостная жизнь...
        В жизни Павлика она была, эта радостная жизнь, когда он жил в бревенчатом доме с любящими его родителями. Пашка до сих пор помнит, как они собирались вместе за большим столом. Мать снимала с листа румяные пирожки, и они веселились вместе, когда кому-то доставался пирожок с начинкой: если 10 копеек — богатым будешь, если сахар — жди сладкую жизнь, и сейчас в бродячей своей жизни эти воспоминания согревают его. Он часто вспоминает отца, работавшего в пожарной части, те дни, когда он забирал Пашку из садика с собой в «пожарку», на проводившиеся в части учения. Ему нравились эти мужественные, смелые люди, побеждающие огонь. И была у него мечта стать пожарником-водителем. Пашку тянуло к машинам, и отец часто находил его среди водителей.
        Однажды отец ушел, как говорит Павлик, пировать, а когда пьяным вернулся домой, мать его не впустила. Отец молча ушел в сарайку, а утром она натолкнулась на его висящее тело. Пашка проснулся от страшного крика матери. Отца ему было жаль, он был добр к нему. Долго в тот день он не мог успокоиться. Отец живой, улыбающийся стоял перед его глазами. Мать тяжело переживала его смерть, долго плакала.
        Прошло время, и в доме появился дядя Толя. Павлик встретил его настороженно. Он еще помнил своего отца и не хотел признавать отцом чужого дядю, несмотря на все попытки матери. А этот новоявленный папаша сутками валялся в постели, ничего не делал по дому, разве что ходил за водой.
        Наступил сентябрь и Павлик первый раз пошел в школу. Однажды он поздно вернулся с уроков: была репетиция хора, а потом заигрался с одноклассниками.
        — Где ты шлялся, крысенок?! — закричал на него подвыпивший отчим.
        Резкий удар обжег лицо. Пашка упал. Широко раскрытыми глазами он смотрел на дядю Толю. Тот схватил шланг, и на Пашку посыпались удары. Он едва успел закрыть голову.
        С того дня он возненавидел отчима и стал его бояться, старался не попадаться ему на глаза. Каждое утро, уходя в школу, он облегченно вздыхал. Родной дом перестал быть для него теплым и радостным, но заканчивались уроки, и он медленно брел домой, стараясь попозже вернуться. Как только он переступал порогу вновь начинались его мучения. Отчим бил его то кулаком по голове, то ремнем, то скалкой — всем, что попадалось под руку, даже сковородкой.
        — Почему двойку получил, засранец? — орал отчим и, не дождавшись ответа, бил.
        — Почему поздно вернулся, — удары сыпались один за другим. Сердце Павлика сжималось от боли и страха.
        — Не надо! Больно... — просил он, размазывая кровь по щеке.
        Отчим был глух к его мольбам, в нем не было жалости.
        Поначалу мать заступалась за Павлика, просила, уговаривала отчима, но он ничего не слышал в нечеловеческой злобе. И мать, закрыв лицо руками, уходила в другую комнату, к сестренке, родившейся от нового мужа. Может, она боялась, что он уйдет, или того, что опять изобьет ее. Прижав к себе сестренку, она плакала, слыша, как кричит и плачет сын.
        А Павлик, побитый, выходил во двор, садился рядом с конурой собаки, обнимал и ласкал ее. Только с Тайной он делился своей болью. Она, как бы понимая его, скулила, терлась об его руки, слизывала слезы. Посидит Павлик с Тайной, и боль как бы отойдет.
        Но как-то, вернувшись из школы, он увидел на снегу кровь. Сердце мальчика сжалось в предчувствии беды. Недалеко от конуры лежала мертвая Тайна. Скинув ранец, Павлик унес собаку на конец огорода, выкопал в мерзлой земле могилку и похоронил своего друга, разговаривая с ним, как с живым:
        — Ну почему ты не убежала?
        Весь вечер он просидел над могилой, плача, пока отчим пинками не загнал его в дом. В ту ночь Павлик так и не смог заснуть, думая о своей несчастной жизни.
        Павлик чувствовал, как с каждым днем растет в нем ненависть к отчиму, который для него представлялся зверем, который никого не любит и живет сам по себе, по звериным законам. Однажды, в день рождения матери, не скрываясь от людских глаз, он избил Пашку на улице. Подросток, не вытерпев стыда и унижения, убежал из дома, и поехал к бабушке отца. Баба Маруся, добрая и ласковая, охала и вздыхала, слушая горький рассказ Павлика о пережитом, прижимала к себе рыдающего внука.
        — Вот ведь нелюдь какой, нелюдь, — шептала она, гладя Павлика по голове своей сухонькой рукой. — Поживи у меня, Павлуша.
        Страдания внука запали в душу бабушке. Как-то, проснувшись, Пашка услышал, как бабушка жаловалась своей соседке бабе Лизе.
        — Вот ведь нелюдь-то какой, мальчонку совсем измучил, ну как это все стерпеть-то? А мать-то молчит, сына своего предала из-за этого изувера, Господи, Павлушка-то терпит из-за матери-то своей, что она с этим нелюдем-то живет. Разве так, Господи, можно жить-то? Когда дома одно и то же, пьянки да скандалы. Внука материт по-всякому. И каждый день бьет Павлушу мово, бьет жестоко и без жалости. Тут я дома на кота осерчаю, если он проказничает, и то боюсь его стукнуть. Жалко ведь. Мурзик-то вроде как родной, а он ребенка истязает. Господи, покарай ты нелюдя карой своей небесною.
        — Да, Мария, натерпелся Павлик, — вторила ей, вздыхая соседка. — Сколько их, пацанов-то, бегает из дома из-за этих сволочей-отчимов. И дом-то станет ненавистным, если поселится вот такой... Мне вот Вера рассказывала, племянница, она на вокзале работает, что их там с поездов снимают, милиция их ловит, а они все равно из дома убегают и ищут бабушек да тетушек, а их вообще-то нет, так они их придумывают, только бы к кому-нибудь уехать. Сколько их побитых бродяг, у которых отчимы отняли дом и мать! А ведь когда-то жилось им в этом доме хорошо, а теперь и жизни нет.
        Слушая бабушек, Пашка почувствовал горечь и, впившись зубами в край подушки, он навзрыд заплакал.
        Жить все время у бабушки Пашка не мог: его тянуло к матери, друзьям, и вечером он вернулся. Боясь отчима, он украдкой вошел в дом. Мать заплакала, увидев сына. Узнав, что он был у бабушки, не ругала, покормила и уложила спать. Проснулся он от криков.
        — Это ты его распустила, паскуда! — заорал отчим и ударил мать. Она громко заплакала.
        Пашка соскочил с постели и, вбежав на кухню, закричал:
        — Не трожь ее, нелюдь!
        — Что? Что ты сказал? — отчим двинулся на Павлика.
        «Все равно не убьет», — подумал Пашка и, сжав зубы, с вызовом посмотрел в холодные, стеклянные глаза, от которых его раньше бросало в дрожь. Отчим ударил его по лицу, из носа потекла кровь.
        — Толя не надо, не надо, — причитала мать.
        — Заткнись, шалава! — второй удар свалил Пашку на пол. Он лежал, стараясь не заплакать и не застонать.
        Мать села на табурет, прижала руки к лицу и горько заплакала.
        Ночью, роняя слезы на подушку, Пашка понял, что он чужой в этом доме. У него появилось твердое желание уехать далеко от этой невыносимой жизни, может, к папиной тетке в Крым. Закусив от обиды губы, со слезами на глазах он твердил: «Уеду, все равно уеду...»
        Закрыв глаза, он представил себе, как теплый ветер ласкает его лицо, как приятно смывает теплая волна его босые ноги, а глаза ищут в морской лазури белый корабль. «Тогда бы я сел на него, — мечтал Пашка, — и поплыл по всем странам. А когда вернусь, меня встретят бабушка и мать с сестренкой». (Он любил свою сестренку, хотя ненавидел ее отца — его отчима). Машка выбежит ему навстречу, а мама с бабушкой будут удивляться, радостно улыбаясь.
        — А Пашка, смотри-ка, капитаном стал, во всем белом! А загорел-то как, аж черный весь, — всплеснет руками бабуля.
        Они будут жить вместе, и им будет хорошо и счастливо. А отчима нужно будет отправить на необитаемый остров. Пусть поживет там, может, поймет, как жить среди людей.
        Мечта о море притупила боль в спине, и он уснул, улыбаясь чему-то во сне. Утром, собравшись как бы в школу, Пашка вышел из дома и рванул в Челябинск, — на вокзал: Его сняли с Симферопольского поезда, и милиционер повел его в детскую комнату милиции, а когда он отвлекся на пьяного, Пашка сбежал. Он бродил по городу, мимо него по своим делам спешили люди, обходя грязного мальчишку. Кто-то толкнул его:
        — Чего ты под ногами путаешься, шпана?
        Ночевать на вокзале Пашке не хотелось: боялся попасть на глаза милиционеру. Поздно ночью он забрался на чердак, где уснул на старом диване. А рано утром проснулся от голода. В животе урчало, и Пашка чувствовал слабость. Он поплелся на вокзал. Не дойдя до него, остановился, увидев бегущих навстречу пацанов и услышав трель милицейского свистка. Что-то подтолкнуло его бежать вместе с ними. Последним он юркнул в колодец теплотрассы, и пацаны задвинули люк. В колодце стоял теплый, затхлый воздух.
        — Ты чего за нами ломанулся? — с подозрением спросил один из пацанов.
        — А они меня вчера поймали, а я убежал.
        — А ты тоже бичуешь?
        — Как это?
        — Как, как... Жопой об асфальт! У кого дома нету. Вот мы из интерната. Меня Бабай зовут, а тебя? — спросил он, протягивая руку.
        — Пашка.
        — Ага. Его вон — Москва, он по московскому поезду шныряет, — представлял Бабай своих корешей, — а того вон — Уголек, мы его из угля вытащили. Ты вот че, отгадаешь загадку, будешь с нами бичевать. Слушай: если мента поставить на мента и еще на мента, че получится? Пашка задумался и, вспомнив, как отчим называл милиционеров «ментами» и «мусором», сказал:
        — Мусоропровод получится.
        — Молоток, будешь с нами бичевать, — хлопнув его по плечу,одобрительно сказал Бабай.
        Так Пашка познакомился с «бичами». Им он рассказал о своей беде и о своем желании уехать в Крым. За это его тут же окрестили «Пашкой-Крымом». Потом он разглядел при свете своих новых дружков.
        Бабай оказался пацаном лет двенадцати, с черными, как смоль, волосами, а Москва — веселым, симпатичным пареньком с копной пшеничных волос. Самым младшим среди них был Уголек. Он был рыжим и немного заикался. Они накормили Пашку и позвали его на вокзал.
        Он встретил их многоликой толпой пассажиров и провожающих. Здесь можно было встретить и людей, которые никуда не уезжали — вокзал был их домом, как и для Пашкиной компании. Завсегдатаями вокзала были старик дядя Вася, который вместе с Федюшкой сидел у перехода и под тоскливые песни, такие, как «Разлука», просил милостыню; вечно пьяная бабка Фрося, постоянно сидевшая у пельменной, собирая мелочь в картонную коробку. Иногда дядя Вася с Федюшкой ходили по электричкам, просили подаяние у сердобольных пассажиров. На перроне частенько собирались пацаны из соседних домов, которые встречали и провожали поезда, за плату помогали донести пассажирам вещи. Но это случалось редко: их сразу гнали.
        Бабай с компанией, куда прибился и Пашка, совершали кражи, но крали в основном у кооператоров и армян. Они считались ворюгами, поэтому не было ничего зазорного что-то у них стырить. Но если кого-то из компании Бабая армяне ловили — били нещадно.
        Пашка уже привык к вокзалу, и ему порой казалось, что у него есть свой голос и свое настроение. Но частенько его тянуло к «южному поезду»: желание уехать в Крым не проходило. Для поездки нужны были деньги, а договариваться с проводниками — не известно, на кого нарвешься. Хорошо, если бы повстречалась добрая проводница, и Пашка высматривал ее в поездах, идущих на юг. Может, она сжалится и возьмет его. Не за просто так, конечно, Пашка будет полы подметать, посуду мыть. Он даже согласен туалеты чистить, лишь бы уехать на юг. Но такая проводница не появлялась. Проводниками в основном были мужики, иногда встречались и женщины, какие-то накрашенные тетки. Пашка боялся к ним подступиться. Вот и сегодня, он, проводив поезд южного направления, пошел искать Бабая с пацанами. Они обедали в пельменной. Заглушив голод, все вместе отправились спать в теплушку. Такая теперь была жизнь у Пашки...
        Были в этой жизни свои радости и горести. Были и разные встречи. Особенно ему нравились солдаты. Всегда веселые, они давали мелочь, жалели Пашку, даже звали с собой, говорили: «Будешь у нас сыном полка». Нравилась ему и Светка: она всегда угощала его жвачкой. Он часто видел ее на вокзале. Потом она уходила с мужиками — всегда разными. Как-то один мужик хотел взять Пашку на какое-то дело, но Бабай сказал ему:
        — Нам такие дела не фартят.
        Была еще встреча, которая сильно врезалась в его память. Однажды вечером его подозвал мужчина, сидевший на лавочке:
        — Эй, малец, иди сюда! Не бойся!
        — А я и не боюсь, — внешне спокойно ответил Пашка, а сам почувствовал, как напряглось все внутри.
        — Тебе что, жить негде? — спросил мужчина, посмотрев на Пашку с вопросительной улыбкой. — Да ты не пугайся, я тоже таким был. Жил при вокзале да в детприемнике, а потом сделал одно дело и загремел на «курорт», вышел и сразу опьянел: бары, девки... Незаметно время прошло, и снова поехал «лечиться на курорт». Понимаешь, жила у меня тут мать. Хоть и бросила она меня пацаном, но мать есть мать. Приезжала ко мне на свиданки. Жалко мне ее стало. Деньги стал ей отправлять, думал, отсижу — будем вместе жить, а вот приехал, а мне соседка-то и говорит, что три месяца назад схоронили мою мамашу. Вот так получается, малец! Ни матери, ни жены, ни детей — один, как перст, дожил «Степка-бурлак». Ты вот что, малец, не теряй ниточку с кровными своими. А пока на, держи! — и в его синей от наколок руке появилась сотня. Он поднял свой чемодан и ушел.
        Часто Пашка вспоминал этого мужика, а на эти деньги купили Угольку кроссовки, а то он ходил босой.
        Как-то утром Пашку с Москвой поймали милиционеры:
        — Дядя-я-я, отпусти-и-и! — надрывно кричал Москва.
        Пашка попытался вырвать свою руку из крепкой руки сержанта, но напрасно. Их привели в детскую комнату и, пока сержант держал вырывавшегося Пашку, Москва рванул в дверь. Пашку усадили, долго расспрашивали, записывали: где живет, почему убежал. Привели еще двух накрашенных девчонок, которые жевали жвачку и грубили полной женщине-милиционеру. Вместе с ними Пашку посадили в машину с решетками и повезли в детприемник. Там его подстригли и опять спрашивали и записывали. Хорошо, что позвали на обед, а то Пашке казалось, что не будет конца этим опросам и крику. Кричали на него и в столовой, когда он понес посуду. Оказывается, что за ними посуду убирают дежурные. Матерясь, орала на него повар.
        После обеда его отправили на второй этаж, где он увидел таких же неприкаянных, бежавших из дома и интерната подростков, и тех, кого бросили пьяницы-мамаши, и тех, в чью жизнь ворвалась беда. Все они с печатью покинутых. Поначалу к ним Пашка относился настороженно, но потом обвыкся, а за играми подружился. Боялся он милиционеров: было в них что-то зловещее. Когда один из них ударил его, Пашка зажмурился — он уже отвык от побоев и ему сразу вспомнился отчим.
        Утром воспитатель заставил его три раза вымыть коридор. От досады хотелось кричать.
        Были здесь и работники, которые Пашке нравились. Он прозвал их «добряками» и все время с нетерпением ждал. С ними жизнь в приемнике становилась терпимее, но «ментов», как назвал их Олег Андреев, пацан, который сто раз попадал сюда, было больше, и порой у Пашки возникала мысль сбежать, но Олег сказал, что это глухой номер: решетку только динамит возьмет.
        — Ты лучше хитри с ментами, коси под дурака, — посоветовал он. — А если не получится, ори, как припадочный, и начинай психовать.
        Пашка попробовал несколько раз воспользоваться этим советом — получилось, и вскоре его оставили в покое. Иногда ему доставалось от воспитателя-сержанта. Пашке в приемнике было скучно и тоскливо. Ему вспоминался вокзал; иногда дом, мать. Когда он думал о ней, то чувствовал, как его жжет тоска. Он часто смотрел сквозь решетку на дорогу, по которой разными путями уходили из приемника: кто в спецдома, кого возвращали к родителям... Однажды его позвали вниз:
        — Поедешь домой, тормоз, — сказал доктор и пнул его под задницу. /
        Когда он увидел отчима, то все понял.
        Дома Пашка скоро снова почувствовал его тяжелую руку.
        — Еще раз убежишь, сморчок, я об тебя совок сломаю, — пригрозил он, — и всю задницу разрисую.
        Дома Пашка продержался день. На следующий он уже приехал на вокзал, где нашел Бабая с пацанами и снова стал бичевать. Они находили таких же беспризорных бродяг и вместе с ними совершали мелкие кражи. По вечерам они играли на автоматах, ходили на видюшник, потом — в пельменную. Спать шли в теплушку. Только Пашка ходил еще к крымскому поезду.
        Невзлюбил он всей своей душой милицию.
        — Если бы не ловили, долго бы бегал, — говорил он. Но лютой ненавистью возненавидел Пашка приемник-«муравейник» из-за ментов, вечного мытья коридоров и голода по ночам. Однажды, когда его переодели и привели в инспекторскую, где сидел отчим, в который раз приехавший за ним, женщина-капитан спросила его:
        — Ты долго еще будешь бегать, придурок? Вы уж держите его, — обратилась она к отчиму.
        Пашка тогда не вытерпел и закричал:
        — Врете! Вы сами говорили: «Пусть бегает для плана! А то еще уволят!»
        — Что? — от негодования лицо у капитана покрылось пятнами. — Да я тебя в «дисциплинарку» упрячу в пять минут.
        — Не посадите! Вы этому гаду меня отдадите, — встретившись со злобным взглядом отчима и заметив, как у него дернулось лицо, Пашка выдохнул: — Только я все равно от него убегу!
        И как крепко отчим его ни держал, он все-таки сбежал на вокзале, который знал лучше, чем свой дом, и растворился в толпе. Пашка снова пошел бичевать. Ему нравилась такая жизнь. Никто на тебя не орет, никто не бьет, если, конечно, не сцапают менты, а то они грозились закрыть его в спецшколу.
        Домом Пашки была теплушка, друзья — те, кто спал рядом. И он находил себе на вокзале новых и новых друзей.
        — Эй, пацаны, пошли бичевать! — звал он подростков, убежавших из дома или интерната, и, уже наученный горьким опытом, учил новеньких: — Ты, как увидишь ментов, не беги, иди спокойно.
        Разные уроки он «преподал» неприкаянным «капитанам вокзала». Беда его была в том, что милиционеры уже знали его в лицо, и он снова и снова попадал в «муравейник», где его в насмешку прозвали жильцом с временным ордером. Он уже привык к злобе и ненависти к нему сотрудников, даже «добряки» стали на него орать так, что в ушах звенело.
        Если когда-нибудь вы встретите на вокзале двенадцатилетнего русого мальчишку с печальными глазами, в грязной, заношенной куртке, знайте — это он, «Пашка-Крым», у которого отчим отнял мать и дом, радость детства. Может, он и сегодня с надеждой провожает поезд на юг и видит себя в вагоне с матерью и сестренкой, едущими навстречу ласковому и теплому морю...
        Поезд набирает скорость, уходит в вечернюю тьму... На перроне остается подросток, прозванный за свою мечту «Пашка-Крым».
        ПОТЕРЯННЫЕ ДЕТИ
        Каждый раз я испытываю волнение, соприкасаясь с болью, в особенности с детской. Она оставляет отметину в моей душе и не дает покоя. Вот и этот случай — один из тех, которые я храню в сердце.
        Как-то вез я в поезде в детский дом малыша.
        — Сколько вашему? — спросила меня попутчица по купе.
        — Что? — переспросил я, укладывая Олежку спать на верхнюю полку.
        — Сколько вашему сыну?
        — Пять, да только он не мой, а государственный.
        — Как это? У него что, нет родителей? — удивилась женщина.
        — Да были, но лучше бы их вообще не было...
        Пришлось рассказать. О печальной участи Олежки говорить было трудно. Отец у него был из тех, о которых говорят: сделал свое дело — и ищи его. И мать вроде поначалу была матерью, а потом в тягость стал ей Олежка. Он не давал ей жить весело, не работая, праздники дома устраивать. А когда ушел последний ее «друг» по кутежам, она, закрыв сына в квартире, помчалась за ним. День прожил Олежка взаперти голодный, а потом соседи дверь открыли и ахнули. Лежит мальчишка в грязной одежде на постели, без простыни, покрытый старым пальто. Кругом грязь, на столе пустые бутылки, хлеб с плесенью и кости от селедки. Взяли они малыша к себе, хотели прихватить игрушки, да только не нашли, потому что их не было вовсе. Отмыли, накормили его и повеселел мальчонка, улыбается и что-то лопочет. Прислушались, а он матерится. Научили его этому чужие дяди для забавы. Появилась мамаша и скандал закатила: «Мой ребенок, что хочу, то и делаю, вы мне не указ, и не капайте мне на мозги!»
        Неделю жила она с сыном, и опять глаза Олежки видели пьянки, а уши слышали ругань. И вновь, уже не закрывая его, она сбежала в поисках «любимого». Не подумала о сыне, а он голодный и грязный бродил по улицам и звал мать.
        Нашли Олежку в заброшенном доме, а на улице ноябрь. Кое-как отходили его в больнице, и после этого лишили его мать прав на Олежку. Лишили материнства за то, что она отняла у него радость детства, обрекла на голод.
        Так Олежка оказался у нас в приемнике. В первые дни чурался всех, ходил испуганный. Ночью проснется, плачет, мать зовет, а нам говорит: «Вот попирует, попирует и меня от вас заберет, вот такушки.» Так говорил, будто пировать — это значит работать. И верите-нет, за обедом не ел ни кашу, ни суп, а хлеба просил. Но день за днем душа ребенка оттаивала.
        Настала минута — улыбнулся он, радостно так. Потом расшалился, и в игровой стал слышен его звонкий смех. А как он пел! Особенно про айсберг... Одним словом, ожил у нас Олежка, уже никого не боялся. Меня как в дверях завидит, бежит, обхватит ручонками за шею и прижмется щекой, потом вскинет свои веселые глаза и зашепчет:
        — А к нам сегодня моряк приходил. Я вырасту, тоже моряком буду.
        Неожиданно с верхней полки донесся плач. Меня царапнуло беспокойство и я сорвался с места. На постели сидел Олежка и тер кулачками глаза.
        — Ну что ты, малыш, приснилось что нехорошее?
        Олежка обхватил меня и прижался ко мне своей теплой щечкой.
        — К тебе хочу, — прошептал он мне на ухо.
        Я прижал его к себе и присел на полку, стал покачивать Олежку, поглаживая по его светлым, словно освеченным солнцем волосам. Он заулыбался, глядя на меня сияющими голубыми глазами, будто маленькое солнышко. Улыбнувшись ему в ответ, я запел:
        Солнце спать ушло за океан,
        Только ты не спишь...
        Не спишь один...
        Светят в море,
        Светят огоньки,
        Утихает сонная волна...
        Спи, пока не гаснут маяки.
        Спи...
        И пусть не дрогнет тишина.
        Олежка сомкнул глаза и вскоре уснул, улыбаясь во сне. Я аккуратно переложил малыша на свою постель.
        — Вы простынью его прикройте, чтобы свет ему в глаза не попадал, — посоветовала мне женщина.
        Я заправил простынь под матрац Олежкиной постели и она шторкой опустилась вниз, закрывая Олежку от заглядывавшего в окно солнышка.
        — Какой славный малыш, — сказала, улыбаясь, попутчица. Глаза ее лучились добротой и нежностью. — А что за песню вы ему напевали?
        — Колыбельная моряков, это мой друг написал, — с гордостью сказал я. — Олежке она очень нравится. Он мечтает моряком стать. Будет ли он моряком, не знаю, но одного хочу, чтобы он счастливым был и смеялся, улыбался от радости, а не плакал от боли, чтобы снились ему ласковые сны, а не что-то страшное, что было в его жизни...
        — Да таких матерей судить принародно надо да в тюрьму сажать, — тяжело вздохнув, сказала женщина. — И пусть сидит и платит сыну, пока ему восемнадцать не исполнится.
        Я смотрел на убеленную сединами женщину, а в глазах у нее была такая боль, боль за Олежку.
        — Судить ее судили, да толку-то... — вздохнув, сказал я. — Она сейчас гуляет, а через год родит ребенка и опять его бросит.
        — Кукушка она, — нервно сказала попутчица. — Вот она своего Олежку бросила, а я своего Сашеньку вон сколько лет ищу, — женщина вздохнула глубоко и горько.
        — А где он?
        — Кабы знать... Война у меня его отняла, когда ему еще два годика было. В войну мы в Белоруссии жили. Каждый день под смертью ходили, помогали партизанам. Нашелся паразит, продал нас. Понаехали фашисты, погрузили всех в машины, туда и меня с сыночком, а остальных поставили у амбара и расстреляли. И остались там лежать мать моя и брат. Сколько лет прошло, а я до сих пор вижу, как полыхают хаты, и они, родные мои, лежат в крови. И сегодня болью отдается, как будто уголек каленый в душу заронили. Вечером погрузили нас на транспорт, ну, это вагоны такие, для скота, и повезли в Польшу. На вторые сутки привезли и погнали в лагерь. Ночь только я с Сашенькой провела. Так сердце болело, будто что-то чувствовало. Утром нас построили. Дождь идет, кругом фашисты, собаки лают. Я как увидела, что детей отнимают, в груди у меня все перевернулось. Я Сашеньку к себе прижимаю, а к нему уже руки тянутся, рвут из рук моих. Я крепче его прижимаю, а он плачет, ручонками меня обхватив. Защищаю; не отдаю, а меня плетьми бьют, солдаты подбежали, вырвали сыночка. Я было кинулась, не помня себя, так они сбили меня с ног,
сапогами пинать стали... Очнулась я уже в бараке. Лежу, и будто у меня сердце вырвали... В тот же вечер руки хотела на себя наложить, да только в ту минуту рядом добрая душа оказалась, прошептала как-то доверительно слова, идущие от сердца: «Терпи, коль доля нам такая выпала. Жить надо, слышишь, жить!..» Действительно, надо было жить.
        Женщина вздохнула. Я почувствовал, как нахлынувшие воспоминания давят ей на сердце, как она страдает.
        Олежка зашевелился, я заглянул за простынь, малыш повернулся на бок и притих, сунув ладони под щеку.
        — Хотела бы я все это забыть, да разве такое позабудется... День пройдет, а вечером приду в барак, лягу на нары, как глаза закрою — вижу Сашеньку, дитятко свое. Как он зовет меня, тянется ручонками... И решила я: все перенесу, буду жива — найду его, если эти звери, нет, не звери, не знаю, как назвать их, не сделали что-нибудь с ним. Тогда ведь у детей кровь брали... Измучилась я, душа изнылась, но несла свой крест. Верила в конец войны, и жила в душе надежда, что найду я Сашеньку. И когда меня с женщинами погнали ночью в печь, жить захотелось. Я тогда спряталась. Утром пришли наши, и кончились муки, муки нечеловеческие. Я как будто заново родилась. Мы в тот день как одуревшие ходили. Не верилось, что конец. Победа! После войны сколько я ездила, сколько хлопотала, писала всюду, так и ничего, но Сашенька живет в памяти моей, в снах тревожных...
        Женщина замолчала. Я смотрел в ее доброе, открытое лицо и был поражен трагедией ее жизни. Сколько мучений испытала она, сколько горя выстрадала! И какое же надо иметь сердце, чтобы все это выдержать! Чем измерить ее боль? Ведь нет большей боли, чем разлука с родным сыном, живым ребенком: ведь она верит, что Саша жив.
        Ночь я проспал беспокойно. Мне снились собаки, их оскалившиеся зубы и Олежка, бегущий мне навстречу босиком по грязи. Рот его открыт в немом крике, косые струи дождя бьют его по лицу... Я проснулся. За окном поезда занималось утро. Олежка прижался ко мне, положив ручонку мне на грудь. Я взглянул на соседнюю полку. Постель была аккуратно заправлена. «Наверное, эта женщина уже сошла, — подумал я. — Эх, жаль не попрощалась». Я стал потихоньку одеваться, чтобы не разбудить малыша. Одевшись, я выглянул в коридор. Моя попутчица стояла у окна, всматриваясь в пробегавшие за стеклом осенние пейзажи. Увидев меня, она ласково улыбнулась.
        — Доброе утро. Ну, что проснулись? Вот и хорошо, сейчас чаю попьем.
        Умывшись, я вернулся в купе. Моя попутчица готовила нам завтрак, раскладывая на столе печенье и конфеты. В подстаканниках подрагивали стаканы с горячим чаем.
        — Эй, юнга, вставай, море зовет! — стал я тормошить Олежку.
        Малыш открыл глаза, улыбнулся мне и отвернулся к стенке.
        — Э-э, братец, так не пойдет. А ну-ка, вставай! Не быть тебе матросом, если ты будешь так долго спать.
        Олежка присел на постели, подтянув коленки к груди и положив на них руки.
        — Ну, я так не играю, Олежка. Или ты сейчас встаешь, или дождешься и получишь по попе.
        — Фигушки, — дурашливо сказал Олежка.
        — Ах, так, — я повернулся и как бы стал расстегивать ремень.
        Олежка вдруг соскочил ловко, оседлал меня, обхватив за шею, и заливисто рассмеялся.
        — Ты — моя коняшка, повези меня!
        Я выскочил со своим «всадником» из купе и, подражая коню, пробежался с ним до туалета.
        Потом мы сидели и пили теплый чай. Олежка, подмигнув мне, уминал уже четвертую конфету.
        — Эй, ты, обжора, хватит, — шепнул я ему.
        — Пускай ест, — сказала мне женщина и достала из сумки два больших желтых яблока.
        — Зпазибо, — поблагодарил Олежка, ухватив сразу два яблока.
        — Кушай на здоровье, дитятко мое, — со слезой в голосе ответила она.
        После завтрака наша попутчица стала собираться. Скоро была ее станция. Мы тепло с ней расстались. Она подхватила Олежку и поцеловала смущенного малыша. Поезд дернулся, и женщина осталась на перроне, помахивая нам рукой, женщина с чудесным, но истерзанным сердцем, а рядом с ней стоял курсант — ее внук.
        Судьба, будь справедлива и подари ей радость встречи с сыном!
        ...К обеду мы с Олежкой были в детском доме. Оформив документы, я двинулся к выходу, попрощавшись с ним.
        — Папа! — резанул меня по сердцу детский крик.
        Олежка подбежал ко мне и схватил за ногу. Глаза его были полны слез. Я присел, взял его за худенькие плечи, прижал к себе, пытаясь успокоить.
        — Ну, что ты, малышок, я еще к тебе приеду.
        Прибежали приглашенные директором воспитатели, усадили его на диван и стали заигрывать с ним.
        — Уходите быстро, — шепнула мне директор.
        Я рванулся к двери, а вслед вновь услышал:
        — Папа, не уходи!
        Я шел по коридору, и в моих ушах звучал голос Олежки. От этого крика больно щемило сердце. Я не помню, как выскочил из детдома. Идя по улице, я долго не мог успокоиться: я испытывал смешанное чувство вины и печали за всеми забытого на свете мальчишку.
        ШРАМ НА ДУШЕ
        Роман
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        РОЗЫСК
        Капитан прицелился и припечатал газетой муху, сидевшую на стене.
        — Тринадцатая, — сказал он, смахивая ее.
        На пульте дежурной части райотдела, требовательно зазвонил телефон. Дежурный по отделу капитан снял трубку. Тревожный голос патрульного сообщил о драке у гостиницы. Дрались торгаши-армяне с местными, которые сегодня днем учинили погром на «зеленом рынке», требуя гнать всех армян из города. Выслушав патрульного, капитан вызвал дежурную машину в гостиницу и сделал запись в книге дежурств. Поправив пятерней копну седых волос, он снова взял газету и прихлопнул ей еще одну муху, бившуюся о стекло зарешеченного окна.
        — Кончай, беспредел, Василич, ты их приговариваешь без суда и следствия, — усмехнувшись, сказал появившийся в дверях «дежурки» сержант Рахим.
        Пожилой капитан не любил этого ехидного, пустословного парня. Выругавшись про себя, он нажал на кнопку, открывая дверь «дежурки». Сержант вошел и протянул ему листок бумаги.
        — Попридержал бы ты язык, сержант, — твердо проговорил Василич и вырвал листок из рук опешившего сержанта. Бросив быстрый взгляд на бумагу, он сообразил, что это постановление о помещении в приемник-распределитель для несовершеннолетних сроком на тридцать суток задержанного Алексея Шороха.
        — Кто подписал? — мрачно спросил дежурный, покручивая казацкие усы.
        — Не видишь, что ли? — обиженно произнес Рахим. — Подпись Горелова же.
        Василич сел за стол и записал в книгу распоряжение заместителя начальника отдела. В открытую дверь вошел старшина:
        — Оружие сдать можно, товарищ капитан?
        — Сейчас, Телечев.
        Старшина подошел к столу и стал вынимать из магазина патроны. Они рассыпались по столу.
        — Ну тогда веди его из камеры, — приказал капитан Рахиму.
        Сержант повернулся и пошел в подвал. Дойдя до запертой решетчатой двери, он прокричал:
        — Эй, вы! Что там, уснули, что ли?! Рудаков, Эдик! — позвал он дежурного. Увидев появившегося из комнаты дежурных Рудакова, сказал с раздражением:
        — Че ушами хлопаешь, открывай живее.
        Старший сержант вставил ключ в замок и пробурчал недовольно:
        — Что за черт: нет тебе ни пожрать, ни поспать! Ходят тут... Чего надо-то?
        — Открывай, да побыстрее, чифирист несчастный. Приведи сюда этого крысенка Шороха!
        Гориллообразный милиционер взял большую связку ключей и, найдя нужный ключ, спросил:
        — Что, насовсем его?
        Рахим, отхлебнув из кружки Эдика чифир, проговорил:
        — Да, насовсем, насовсем... Будешь жить спокойно.
        — Да уж, с этим каратистом не соскучишься...
        — Кончай пузыри пускать, меня машина ждет. Шевелись, — подтолкнул Рахим дежурного.
        Буркнув что-то себе под нос, Эдик взял узел с одеждой и пошел за Шорохом по затхлому коридору с изъеденными плесенью и потрескавшимися в нескольких местах стенами. Штукатурка кое-где обваливалась из-за постоянной сырости. Царивший здесь полумрак нагонял тоску и уныние. Старшина открыл очередную решетку и, распахнув находившуюся за нею металлическую дверь, пошел вдоль камер. Затем, щелкнув замком, толкнул дверь одной из них. В полумраке, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, сидел голый подросток. Когда дверь открылась, он с ненавистью посмотрел на вошедшего.
        — Одевайся, крысенок, — грубо, сквозь зубы, процедил Рудаков и швырнул ему узел с одеждой, — если дернешься, то получишь резиновой дубинкой.
        Алексей нехотя встал и начал одеваться. Сержант, поглядывая на него, небрежно покусывал спичку. Надевая кроссовки, подросток зашипел сквозь зубы. Ступни болели после вчерашнего: трое сержантов, избивая его дубинками, заставили бегать на месте. Сейчас стертые в кровь ступни ныли от боли. Одевшись, Алексей вышел из камеры.
        — Руки! — прорычал Рудаков.
        Парень заложил руки за спину, и Эдик повел его по коридору, автоматически захлопывая двери. Они прошли в комнату дежурного.
        — Ну наконец-то, — сказал развалившийся в кресле с сигаретой у зубах Рахим. Поднявшись, он подошел к пареньку и с угрозой в голосе произнес;
        — Сейчас мы тебя повезем в другое место. Если ты, сучонок, по дороге дернешься... Хотя постой... Эдик, где у тебя «браслеты»?
        Эдик вытащил из-за ремня стальные наручники.
        — Ручонки давай, — кивнул Рахим.
        Алексей протянул руки, и сержант, щелкнув наручниками у него на запястьях, толкнул его в спину.
        — Давай, топай, — сказал он. — Да, спасибо за чифир, — усмехнувшись, прокричал он Рудакову и вывел подростка из комнаты.
        — У, падла, выжрал все, — услышал он, поднимаясь по лестнице.
        Они прошли мимо «дежурки». Василич, которого так прозвали в отделе за его простоту и бесхитростность, проводил подростка сочувствующим взглядом. Алексей с сержантом вышли на крыльцо отдела. На улице шел дождь.
        Взмахом руки Рахим подозвал машину и открыл «собачник».
        — Чтоб ты, сучонок, не дергался, я «браслеты» тебе ушью, — зло бросил он и сдавил кольцо наручников.
        Подросток сквозь зубы втянул воздух и сморщился от боли.
        — Что, жмет? Зато ты в тесноте, а я не в обиде, — с едкой ухмылкой проговорил сержант.
        Рахим поднял голову и посмотрел на освещенные окна второго этажа. Там, прислонившись к окну, кто-то стоял. Подросток проследил за его взглядом и узнал стоявшего у окна человека. Это был Зевс, которого прозвали так за крутой прав и бешеный характер, за то, что он любил повелевать своими подчиненными, как рабами.
        Сержант с грохотом захлопнул дверь «собачника» и вновь бросил взгляд на окно. Но там уже никого не было. Он подошел к кабине и залез на первое сиденье.
        Машина выехала за ворота райотдела и понеслась по ночным улицам, навстречу хлещущему дождю. Водитель повернул голову и сказал:
        — Слушай, Рахим, чего-то крутит Горелый с этим пацаном. Продержал его пять суток в подвале, и Горилла его в свою смену все обрабатывал, а теперь мы, как воры, везем его втихаря. Вот выйдет начальник из отпуска, чует моя душа — пойдут разборки. Ты же знаешь Кабатова, он любому под кожу влезет.
        — Товарищ младший сержант Ерилов, — перебил его Рахим, — приказы заместителя начальника райотдела не обсуждаются, а выполняются. И чего ты, Ерила, яришься? Если бы тебе так же ногой заехали между ног, ты бы тоже, я думаю, ласковее Гориллы стал.
        — Не нравится мне все это, ох, не нравится, — сказал Ерила, плавно огибая поворот и направляя машину к высокому забору детприемника.
        В «дежурке» детприемника, отделенной от коридора деревянным барьером и зарешеченной узорной стенкой из металла, за столом сидел лохматый, с темно-русыми волосами старший сержант милиции. На его лице выделялись черные, как смоль, брови и усы. Серые глаза с прищуром смотрели на стриженного мальчишку в синем костюме.
        Сержант поднялся из-за стола и, взяв его за ухо, сказал с укором:
        — Значит, говоришь, к Ельцину ты поехал? Чего ты мне лапшу на уши вешаешь? — отпустив ухо мальчишки, он толкнул его на банкетку, — я из-за тебя уже вторую объяснительную пишу... — и сержант, скомкав листок бумаги, швырнул его в корзину. — Рассказывай, откуда у тебя стольник? Только не ври.
        Мальчишка вздохнул, злобно посмотрел на милиционера и, шмыгнув носом, сказал:
        — Деньги я заработал, когда продавал газеты.
        — Так, дальше... И зачем тебе деньги: на жвачку, на видак?
        — Деньги мне были нужны, чтобы поехать к Борису Николаевичу.
        — Опять двадцать пять! — оборвал его сержант. — Я уже это выучил наизусть. Ты поехал в Белый дом искать Ельцина, чтобы дядя Боря помог тебе, Королькову, и твоей семье, чтобы тебя не отправляли в интернат, я правильно сказал?
        — Правильно, — сказал мальчишка, смахивая тыльной стороной ладони слезы.
        — Все! Задолбал ты меня, Королек. Иди в туалет, бери ведро, начинай мыть коридор, а потом мне расскажешь, где ты спи..., спер эти деньги, — с раздражением в голосе бросил сержант.
        — Я правду сказал, Влад Алексеевич.
        — Чего ты тупишь? Ну все собака, ты меня достал! — сержант схватил подростка за шею и потащил его по коридору. Завернув за угол пнул его под зад.
        Корольков растянулся на линолеуме.
        — Бери ведро и начинай драить, — прорычал сержант.
        Раздался звонок. Влад Алексеевич, сплюнув с досады на пол, пошел открывать дверь. Он нажал на кнопку автоматического открытия дверей. Ворота приемника распахнулись, и на освещенной аллее он увидел милиционера с подростком. Они подошли к дверям, и Влад повернул в замке ключ.
        — Привет сачкам, — Рахим поднял вверх руку.
        — Сам ты сачок, — огрызнулся сержант.
        — Ага, вы тут постоянно в тепле, с детишками возитесь, а мы хулиганов ловим, хроников собираем, жизнями молодыми рискуем.
        — Ну да, рискуете! С ним, что ли, ты рискуешь? — Влад Алексеевич со вниманием взглянул на пацана.
        У подростка были светло-русые, коротко подстриженные волосы и пронзительно голубые глаза, с ненавистью смотревшие на стоявших рядом с ним сотрудников милиции.
        «Хорошо прикинутый», — подумал про себя Влад, оглядывая его белую олимпийку, голубой тельник, джинсы и кроссовки.
        — Ладно, не рычи, — примирительно сказал Рахим, — принимай крысенка на тридцать суток.
        — А приговор привез?
        — А как же, порядки знаем! — сказал он и протянул Владу постановление.
        Прочитав до конца, Влад отложил листок в сторону и произнес:
        — Ладно, мы его берем.
        — Не советую тебе здесь рыпаться, крысенок, а то тебя пацаны здесь замочат и опустят.
        Влад закрыл за Рахимом дверь.
        — Раздевайся, — сказал он словно онемевшему подростку, — теперь это твои дом родной, красавчик.
        Парень стал раздеваться, Владу бросилось в глаза его красивое атлетическое тело с широкой ложбинкой на груди. Он отправил его в душевую.
        В душевой Алеха не выдержал и, уткнувшись в казенную куртку, разрыдался, вздрагивая плечами.
        — Ну, отмылся, красавчик? — громко спросил сержант. — Пошли спать! Только сперва сходи в туалет. !
        Стоя над унитазом, Алеха увидел мочу с кровью.
        «Менты драные! Суки! Отбили почки», — с ненавистью подумал он.
        — Ну, ты, чего там застрял? — недовольно позвал дежурный.
        Алеха вышел из туалета. Сержант стоял у открытой железной двери, подбрасывая ключи.
        — Заходи!
        Алеха вошел в «первичку».
        — Раздевайся и спать.
        Дверь, тяжело ухнув, закрылась. Алеха при тусклом свете лампочки стал разглядывать комнату. На кроватях спали пацаны. Он разделся и лег на свободную.
        Влад закрыл мешок с одеждой Шороха и вышел в коридор. К нему подошел Корольков с закатанными рукавами куртки и доложил:
        — Влад Алексеевич, воспитанник Корольков коридор помыл.
        — Так, помыл, и что? Вспомнил, откуда стольник?
        — Сто рублей я заработал, продавая газеты, — произнес мальчишка.
        — Ну, ты че такой трудный-то, а? Королек, ты мертвого задолбаешь, ты кровь мою стаканами пьешь! Слушай, а что это я с тобой вожусь-то? Утром придет Бородавкина, она с тобой и разберется. Пошли наверх, — ухватив за воротник Влад повел его по коридору, они стали подниматься по лестнице на второй этаж. Он открыл обитую жестью дверь, пропустил вперед Королька и замер. В коридоре по линолеуму по-пластунски ползал голый Чубарик. За маленьким столом с банкой пива сидели сержанты-дежурные.
        — Вы что, мужики, вообще екнулись? — обратился к ним Влад.
        — Мы екнулись? Тут, пожалуй, и вправду екнешься Читай, — и Мухтаров протянул ему листок.
        — Погоди, Королька отведу.
        Передав подростка нянечке, которая повела его в спальню, Влад вернулся к сержантам.
        — Ну и чего тут у вас?
        — Читай, можешь вслух, — сказал Андрей.
        — «Список ментов, приговоренных к смерти», — прочитал он первую фразу и взглянул на зажавшегося в углу Чубарикова. — Интересное кино получается!
        — Чубарик, а ты что стоишь-то? — спросил Мухтаров, — давай: «вспышка справа»!
        Подросток бросился влево, закрыв голову руками, растянулся на линолеуме.
        — Ползи, сука, — зарычал Мухтаров.
        Влад, читая список «приговоренных к смерти», составленный пацанами, нашел под девятым номером свою фамилию. «Ну спасибо, хоть не первым, — подумал он.
        Мимо прополз Чубариков, и Влад пнул его в голый зад. Тот охнул и замер.
        — Чубарик, тебе больно что ли? — с наигранным удивлением спросил Мухтаров. — Андрюха, где у нас там указочка?
        Андрей прошел в воспитательскую, достал с шифоньера красную тонкую указку и протянул ее Мухтарову. Тот встал и, похлопывая по штанине, подошел к лежавшему на полу Чубарикову. Затем размахнулся и ударил пацана. Чубариков громко вскрикнул.
        — Встать, падла!
        — Слушайте, мужики, давайте ему по концу настучим, — предложил Мухтаров.
        Чубариков со страхом в глазах зажал руками промежность.
        — Не надо, Игорь, — остановил его Влад. — Чубариков, я тебя тоже приговорил: сейчас идешь в «толчок» и драишь его так, чтобы мне было приятно там посидеть. Понял?
        — Да, — еле слышно произнес Чубариков.
        — Ты чего, охрип, что ли, падла? Скажи громко: «Есть, с-э-р!» — с издевкой приказал Мухтаров.
        — Есть, с-э-р! — послушно повторил Чубариков. Сделав шаг, он вдруг стал падать на Мухтарова.
        — Извините, нога подвернулась, — виновато проговорил подросток.
        Мухтаров оттолкнул от себя Чубарикова. Влад, поймав его, толкнул на Андрея. Они втроем стали перекидывать его друг другу. Мухтаров намеренно не подхватил его, и Чубариков упал на пол.
        — Все, Чубарик, сдерни в туалет, да трусы-то надень, — крикнул Влад ему вслед. — Андрюха, плесни пивка-то. С пивом помирать, оно веселее всяко.
        Отхлебнув глоток, Влад начал рассказывать свой сериал анекдотов про милицию.
        Так за анекдотами и пивом они просидели почти до утра. Влад решил спуститься вниз и проверить своих на этаже.
        Мы — гусары, мы — вояки!
        Что с того, что много пьем?
        Мы за матушку-Россию,
        Кровь горячую прольем! —
        Влад напевал, спускаясь по лестнице и покручивая на пальцах ключи.
        Вдруг до него донесся какой-то шум. Скинув туфли, он, крадучись, как кошка, подошел к «первичке» и заглянул в глазок. На кровати трое парней зажимали новичка. Голый пацан сдирал с Красавчика трусы. Увидев все это, Влад Алексеевич почувствовал приступ бешенства. Рванув щеколду, он ворвался в комнату. При виде возникшего перед ними милиционера, подростки бросились к своим кроватям. Влад ухватил парня, натягивавшего трусы, и нанес ему удар в живот. Тот охнул и сложился пополам. Влад ударил коленом его в лоб. Захлестнув рукой за шею, он вытащил парня в коридор и бросил на пол, ударив ногой под дых.
        — Не надо, не бейте! — закричал пацан.
        — Да я тебя, пидрило, вообще, сука, убью, бля! — замахнулся на него Влад. Но, увидев обезумевшие от страха глаза подростка, он опустил руку в карман и достал связку ключей. Затем открыл «дисциплннарку» и втолкнул его в темную комнату.
        — Сиди, сука, здесь. Я с тобой. Мамонт, еще разберусь!
        До сержанта вдруг донеслись чей-то истошный крик и звук падающего тела. Закрыв замок, он побежал в «первичку». Там шла настоящая потасовка. Алеха выбросил ногу вперед, ударил в грудь бросившегося на него Лапшу. Тот, вскрикнув от боли, отлетел на кровать. Красавчик подбежал и ударил его в лицо. Сверху на него прыгнул Самурай. Алеха перебросил его через себя, ударил ногой в пах и вдруг почувствовал на шее крепкий замок обхвативших его рук.
        — Ты что, екнулся? Ты же убьешь их, ребра переломаешь! — закричал Влад и стал тянуть Алеху в коридор, по которому на выручку бежал Андрей
        — Андрей, разберись с теми в «первичке», а я этого пока успокою, — прокричал Влад, затаскивая голого Алеху в душевую. Втащив его туда, он рванул на себя вентиль и на лежащего на полу Алексея обрушился поток холодной воды. Парень отполз в угол и закричал.
        — Мент! Собака!
        Но Влад не слышал его криков, он уже выбежал из душевой. В «первичке» понуро стояли пацаны.
        — Сейчас хватаете ведра и драите весь приемник — со второго этажа до подвала, — громко скомандовал Андрей — Поняли, скоты?!
        Парни нехотя побрели к туалету. Андрей пнул под зад Лапшу.
        — Скачком, козлы!
        После уборки насильников раскидали по свободным местам. Влад посадил перед собой Шороха. Слизывая кровь с разбитых пальцев он спросил:
        — Рассказывай, что у вас там произошло!
        — Я с ментами говорить не буду! Я вас, козлов, ненавижу, — Алеха со злобой посмотрел на сержанта.
        Влад рванулся к нему, сжав кулаки. Парень соскочил с банкетки и встал в стойку.
        — Ну че, погнали! Если ты мент, думаешь я тебя не уроню! — ощерившись, проговорил Алеха
        — Т-а-а к! Интересное кино, — рассмеялся Влад. — Упрись ты, не трону я тебя. Иди спать.
        — Опять с «голубками», что ли? — сморщившись, спросил Алеха.
        — Да нет там их. Будешь спать один, как князь.
        Проводив его в «первичку», Влад открыл «дисциплинарку». На приподнятой над полом площадке, заложив руки за голову, лежал Мамонт.
        — Ну что, Мамонт, разберемся? — холодно и твердо спросил сержант
        — Я на вас «заяву кину»! — закричал соскочивший подросток. — Всех вас, ментов на «кичу»! А этому пидриле вообще надо зону топтать! — сверкнув пазами выпалил он.
        Приблизившись к Мамонту, Влад ударил его и затряс от боли рукой. Изо рта свалившегося на пол Мамонта потекла кровь.
        — Я тебе, сука, напишу! Я тебе напишу! Ты у меня кровью будешь харкать, — злобно проговорил Влад, склоняясь над ним.
        — Не надо! Я больше не буду! — завизжал подросток.
        Пнув его под зад, Влад спросил:
        — За что вы его?
        — Мы ему хотели «прописку» сделать и на «подколе» поймали, а когда он уснул, хотели его «опустить».
        — Ну и мразь же ты, Мамонт, — сказал сержант, плюнув на пол. Он вышел, закрыв за собой «дисциплинарку». Ему навстречу шел сержант Андрей.
        — Веселая сменка у нас получается! — усмехнулся он. — Утром Бычара такую вонь поднимет...
        — Это точно, — кивнул Влад.
        Они подошли к столу дежурного. Влад взял со стола постановление и прочел: «Алексей Шорох: социально опасен, по решению комиссии направляется в спецучилище за пьянки, хулиганство, пропуски занятий...» и т. д. и т. п.
        — Ну, понятное дело, — добавил он, подумав.
        — А чего ты хочешь-то? Все правильно, — сказал Андрей.
        — Андрей, вот ты когда-то пацаном был, ты, что, не воровал, не пил, да? Не хулиганил? И в школе отличником был конечно?
        — Нет, конечно, было и у меня. Мы однажды в кинотеатре «Урал» даже потолок провалили, вот смеху-то было!
        — И у меня кое-что было, только нас почему-то в «спецухи» не закрывали. Ну, я понимаю, такие, как Мамонт и эти, — он кивнул головой в сторону «дисциплинарки», — с ними все ясно, грабили, насиловали, потом дернули из «спецухи». Но почему этот-то парень? Что-то здесь не так во всем этом, — Влад постучал пальцем по постановлению. — Он на нашего брата слишком злой. Затравленный, прямо волчонок какой-то.
        — Ну, ты загнул! Они на ментов все злые, и каждый собирается «замочить» своего инспектора после «спецухи». Ты вспомни, в журнале писали, как в Питере пацан зарезал женщину-инспектора. Не помню, сколько ножевых ранений он нанес. Она, умирая, просила ее больше не трогать, а он, паскуда, продолжал резать, — холодно заметил Андрей.
        — Так-то оно так, но, как говорится, «Федот, да не тот!» Не наш это парень, Андрюха. Нутром чувствую.
        — Наш, запросто так путевку ему бы не нарисовали, — потряс Андрей бланком.
        — Опа! А я-то ее не заметил, — задумался Влад и, словно что-то про себя решив, подошел к телефону, снял трубку и начал вращать диск.
        Услышав голос дежурного, он сказал:
        — Вы тут привезли к нам Шороха, но без дела.
        Влад услышал, как дежурный доложил по внутренней связи:
        — Товарищ майор, тут из детприемника звонят, про дело Шороха спрашивают. Понял, Рахим! — обратился он к сержанту. — Беги к Горелову, он тебе откроет кабинет Дубенковой. Возьмешь там дело — и в приемник. — Постучав пальцем по трубке, дежурный спросил:
        — Вы меня слышите? Сейчас вам привезут дело. Есть еще вопросы?
        — Да нет, жду. — И Влад дал отбой.
        Через пятнадцать минут в приемник влетел с папкой, запыхавшийся Рахим.
        — Ну и подкатил ты мне, сержантик, зам мне пистон вставил!
        — И ты мне подкатил. Твой Шорох мне тут шороху дает.
        — Крысенок-то? Этот может. А ты его палочкой резиновой приласкай.
        — У нас это не положено: ни дубинки, ни наручники.
        — Ты что, маленький, что ли? На что не положено, на то наложено.
        — Ты давай гуляй отсюда, а то я на тебя сейчас положу!
        Выпроводив его, Влад углубился в чтение дела. Чем дальше он вчитывался, тем больше понимал, что оно шито белыми нитками, просто кому-то захотелось этого парня «закрыть», а вот кому?! И за что?
        — Да не бери в голову, бери ниже, — посоветовал ему Андрей и добавил. — Лучше подумай, что мы скажем Бычаре утром на рапорте.
        На рапорте Влад стоял, понурив голову от сыпавшихся в его адрес оскорблений. Начальнику всегда доставляло огромное удовольствие «протаскивать» подчиненных на глазах сотрудников. Но, взглянув на часы, майор сказал:
        — После рапорта, Владин, останешься. Мы с тобой еще поговорим.
        Оставшись наедине, Бычара, внешне похожий на Гитлера, уже не стеснялся в выражениях.
        — Как ты посмел бить детей? Да тебя же сажать надо! Это же нарушение соцзаконности. Ты это хоть понимаешь?
        Слушая начальника, Влад понимал, что тот лицемерит. Сам майор, вот в этом кабинете, в присутствии старшего дежурного, бил слишком упрямых пацанов, боясь что подросток может кинуться на него. Но в открытую ему об этом же не скажешь: «У вас, товарищ майор, руки тоже грязные». Бычара тогда вообще сгноит.
        — Ты должен был постоянно находиться с детьми, — повысив голос, продолжал начальник, — а ты наверняка продрых, и мальчика по твоей вине чуть не изнасиловали! Ну, чего молчишь?
        — Я что им нянька, что ли? Должен у каждой кроватки сидеть, — обиделся Влад.
        — Что? — Майор чуть не задохнулся от его наглого заявления. — У тебя как у того Егорки — все отговорки! Нет чтобы сказать: «Виноват! Исправлюсь!»
        — Виноват, исправлюсь! — буркнул Влад.
        — Исправится он... — вздохнув, проворчал майор. Почти овладев собой, сказал:
        — Исправляться сейчас будешь. Возьмешь ночного и сирот для детдома и поедешь на комиссию. Доктора нет и медсестра заболела. А ты уже с ними ездил по комиссиям, знаешь, что к чему.
        — Но я же ночью работал, мне спать надо, — возмутился сержант.
        — И ты после того, как избил детей, будешь спать спокойно? Подожди, подожди, я вроде тебе отгулы давал? Так что давай отрабатывай и грехи свои замаливай. А иначе прямиком в прокуратуру. Прохлопал ночью, будешь работать днем, а то вообще посажу! — пригрозил майор. Он смотрел на Владина, как на нормального мента, нарушавшего дисциплину, но которого можно было держать в страхе, сделав из него послушного исполнителя всего того, чего захочет он, майор Бычков. Для Влада майор был мутным человеком, но его начальником.
        Влад Алексеевич вывел Алеху и двоих маленьких детей из приемника и посадил в «Уазик», в котором гремел «Фристайл».
        — Ну что, поехали? — спросил водитель Вадик.
        — Поехали... Дьявол, до слез обидно. Бычара сейчас наехал не по делу.
        — Тю-тю-тю, — протянул Вадик, — не по делу? А пивком кто баловался ночью? Скажи спасибо, что он про это не узнал.
        — Ну, ты еще иди вложи! — огрызнулся Влад.
        — Что я дятел, что ли?
        До больницы они ехали молча. Первым туда ввели Шороха, сзади подталкивая малышей, шел Влад. У кабинета он попросил Вадика присмотреть за Алексеем. А сам пошел с малышами в лабораторию для сдачи крови. Алеха стоял, задумчиво оглядывая больных, сидевших вдоль стены. Мысль о побеге толчками билась в его голове.
        — Зоя, привет! — воскликнул Вадик, увидев симпатичную девушку в коридоре.
        — Здравствуй, Вадик, — улыбнулась Зоя. — Ты извини, я вчера не смогла прийти...
        У них завязался оживленный разговор. До Алехи доносились обрывки фраз и веселый смех. Он прислонился к стене и посмотрел в сторону регистратуры, где собралась стайка студентов-медиков. Надев халаты, они, шумно переговариваясь, стали подниматься по лестнице. Он вновь взглянул на Вадика, увлеченного подругой, и, казалось, совсем забывшего о существовании Алексея. В голове сразу созрело решение. Прищурив глаз, Алеха взглянул на дверь, за которой скрылся сержант с малышами, и, немного подумав, сделал шаг к выходу. Пройдя к запасному ходу, он вышел во двор больницы и осмотрелся. Его взгляд остановился на соседнем доме. Через мгновение он уже бежал в направлении к зданию.
        Влад, выйдя с малышами из кабинета, увидел Вадика, разговаривавшего с Зоей. Шороха в коридоре не было. В тревожном предчувствии у него сдавило дыхание, сердце громко забилось...
        — Вадь, а пацан-то где? — с беспокойством спросил Влад.
        — Только что здесь был, — испуганно ответил Вадик и стал шарить по коридору глазами в надежде увидеть фигуру Шороха.
        — Ну ты и пиз...! Ушел ведь Шорох, — с отчаянием в голосе произнес Влад, — посмотри за Родькой и Танюшкой! — уже сбегая вниз по лестнице к запасному выходу бросил он.
        Двор больницы был пуст. Из-за поворота появилась «скорая» и притормозила у крыльца. Влад кинулся к водителю.
        — Слушай, ты тут пацана не видел в синей робе? — выдохнул он.
        — Не-е, не видел, — ответил пожилой водитель.
        Влад снова юркнул в здание и выскочил уже через центральный вход. Его оглушил шум городской улицы. Мимо прошел трамвай, по тротуару по своим делам спешили люди.
        — Ну, бля..., ушел, — упавшим голосом произнес Влад, — или притаился где-то! Ну, все, конец мне пришел...
        Из больницы вышел Вадик, держа за руку малышей.
        — Ну че? Нет его? — спросил он участливым тоном.
        — Ну че, нет его, — в тон ему ответил Влад. — Ты же, болт, не можешь ни одну юбку пропустить. У тебя же сразу зачешется. Садись скорее в машину, может здесь где-нибудь во дворах он притаился, посмотрим, — с обидой в голосе выкрикнул Влад.
        Они долго кружили по дворам и переулкам. Влад внимательно всматривался в силуэты людей, все еще надеясь увидеть беглеца. Они выехали из арки, и Вадик остановил машину.
        — Ну что, может, хватит? Все равно не найдем.
        Влад понурил голову и обхватил ее руками.
        — Все, — выдохнул он, отрешенно махнув рукой, и откинулся на спинку кресла. — Поехали к Бычаре пистон получать.
        Машина сорвалась с места.
        Весть о побеге привела начальника в ярость. Из его уст вырывалась такая отборная брань, что из всего сказанного с трудом можно было уловить лишь несколько цензурных слов. Влад чуть было не оглох от этого истерического ора. Наконец, устало опустившись на стул, майор хлопнул ладонью по столешнице и злобно проговорил:
        — Все! Ты мне, Владин, надоел. Если за три дня ты не найдешь этого беглеца, я тебя уволю. В понедельник Шорох должен сидеть в «дисциплинарке», чтобы в управлении на рапорте я мог сказать, что в приемнике все нормально. Где и как ты его достанешь, мне это похер. Свободен!
        Влад с ненавистью посмотрел на морщинистое лицо майора и вышел из кабинета.
        У инспекторов он взял дело Шороха и выписал себе в записную книжку его домашний адрес, хотя глупо было там искать. Он, наверняка, затаился где-нибудь в другом месте, и Влад это прекрасно понимал, но проверить дом Шороха он все-таки был обязан. К нему подошел заместитель начальника, мужчина с пышной шевелюрой и привлекательным лицом. Его тонкие губы кривились в ехидной ухмылке.
        — Ну что, с крещением тебя?
        — Ты бы хоть на мозги не капал, Сергей Анатольевич, — отмахнулся сержант.
        — Да нет, у нас в приемнике дежурным считается тот, у кого был побег. Но только, Ляксеич, если ты его не найдешь, тебя Бычара с говном сожрет. О побеге из приемника он должен сообщать в Москву! Извини, помочь не могу, у меня сержанты все в разъездах, — развел руками старший лейтенант.
        — Да ладно уж, сам обойдусь, — сказал Влад, направляясь к телефону.
        На том конце что-то щелкнуло, и твердый голос представился:
        — Дежурный по ОМОНу лейтенант Елисеев слушает!
        — Здравствуйте, мне бы лейтенанта Белозерова...
        — Белозеров с сегодняшнего дня в отпуске.
        Влад набрал домашний номер Димки. Ему ответил заспанный голос друга:
        — Баня слушает, вам помыться? Только предупреждаю: у нас только кипяток...
        — Димка, ты меня слышишь? Беда у меня, ты мне очень нужен. Срочно подъезжай к «Уралу».
        — Влад, что-нибудь случилось? — спросил встревоженно Димка.
        — Я ничего не могу объяснить, во всяком случае сейчас. Ты подъезжай к кинотеатру, там я все расскажу.
        Он положил трубку и набрал свой домашний номер. Трубку сняла мама.
        — Мама, я не смогу подъехать домой, меня попросили задержаться. Наташу позови.
        — Влад, что-то случилось? — встревожилась она. — Это серьезно? Береги себя. Ой, зачем ты только пошел в эту милицию?
        — Да нет, все нормально. Ничего серьезного. Ну че ты, мам?
        — У тебя всегда все нормально, хватит меня успокаивать.
        — Мам, ну правда, все нормально. Позови Наташу.
        Он услышал голос своей жены:
        — Влад, ты куда пропал-то? Я тебя к завтраку ждала.
        — Наташ, не могу я, ты меня не жди сегодня. Я потом все тебе объясню. Только умоляю тебя, не волнуйся.
        — Влад, ты меня уже девять месяцев умоляешь, совсем уже умолил, — рассмеялась жена. — Ты уж там поскорее. Подожди, тебе еще что-то хочет сказать мама.
        — Сынок, ты там не лезь на рожон. Поберегись, мне нужен сын, живой сын, одного я уже схоронила.
        Влад услышал как мать заплакала.
        — Мама, родная, я вернусь сегодня, все будет хорошо.
        Из кабинета вышел начальник. Увидев Влада, он зарычал:
        — Ты что, все еще здесь прохлаждаешься!
        — Ну все, пока, мама, меня тут зовут. — И он положил трубку.
        Влад вышел из приемника. На душе было муторно. Он как будто все еще слышал голос матери: «Мне нужен живой сын...» Мать никак не могла смириться с гибелью брата. Они похоронили Валеру три года назад. Валерка всегда был душой семьи и ее опорой. После смерти отца все заботы о семье и о доме легли на его плечи. У них был большой дом в лесном поселке и немалое хозяйство, требующее труда с раннего утра до поздней ночи. Но так случилось, что мать серьезно заболела астмой и на семейном совете порешили переехать в город. Но Валерка наотрез отказался уезжать, заявив о том, что он не сможет жить в этих бетонных коробках без своего леса, озера и коня. И остался. Через три месяца он перебрался на кордон, где работал егерем, пока не случилась беда. Влад, только что вернувшись из армии, застал мать в слезах: на столе лежала телеграмма о гибели Валерки. Он был слишком честным и не мог простить тем подонкам, которые в заповеднике на забаву расстреляли оленей. Он нашел их и доказал на суде совершенное ими преступление. Браконьеров осудили на приличный срок, и дружки, оставшиеся на свободе, затаили злобу. На
рассвете, когда Валерка выходил из дому, они встретили его ружейным залпом. Озверев от злобы, они не пожалели и коня.
        Влад, отслуживший в спецбатальоне милиции, вместе с группой две недели ловили преступников. Их задержали уже в соседней области. Суд приговорил этих подонков к высшей мере наказания. Но кто вернет сына матери? Так и живет она с незаживающей раной.
        Когда Влад после армейского ранения поднялся на ноги, он твердо решил пойти в милицию. Мать до сих пор не может простить ему этого решения. И каждый раз тревожится за него, боясь потерять второго сына.
        Воспоминания о брате черной тенью легли на душу Влада. Стараясь отогнать эти мрачные воспоминания, он стал думать о Димке. Они познакомились, когда Влад с пневмонией попал в больницу УВД. С первой минуты они с Димкой поссорились из-за какого-то пустяка. Но день ото дня их отношения стали налаживаться. Вскоре они стали злостными нарушителями постельного режима. Димка у больницы на стоянке поставил свои «Жигули», и все время от уколов до уколов они проводили в поездках по друзьям и знакомым подружкам. От друзей Влад узнал, что Димка — чемпион Европы, и, когда он сошел «в тираж», его заядлый болельщик, оказавшийся сотрудником уголовного розыска, предложил ему поступить в милицию.
        Димка, как и Влад начал свою работу с патрульно-постовой службы. Однажды, когда нужно было задержать преступника, он скинул сапоги и гонялся за ним по заснеженному парку. Марафон этот закончился камерой для преступника и больничной палатой для сержанта Белозерова, где и началась дружба Влада с Димкой. С приговором «нарушение постельного режима» друзей выгнали из больницы. Но их больничная дружба не оборвалась, и через год они стали закадычными друзьями. Они как бы дополняли друг друга — серьезный и бескомпромиссный Влад и трезво смотрящий на жизнь хохмач Димка. Даже в своих семьях они считались как братья. Тетя Вера — мать Димки, порой отчитывала Влада как сына, и тетя Рая — мать Влада — встречала Димку как сына. Через два года Димка закончил заочно юридический институт и стал лейтенантом. Влад все отмахивался от уговоров тети Веры — учителя литературы, поступить в институт. «Я как родился в дремучем лесу, так и буду дремучим», — посмеивался над собою Влад.
        Через три месяца новоиспеченный лейтенант был направлен в Карабах, и тетя Вера с дядей Володей жили постоянно тревогой за сына. Влад постоянно пропадал в доме своих вторых родителей, стараясь как-то поддержать их. Через месяц Димка вернулся, и, когда Влад встретил его в аэропорту, то понял, что с другом что-то случилось. Димка вернулся каким-то отрешенным. В нем произошел надлом, хотя он так же продолжал шутить и внешне оставался прежним. Подозрения Влада оправдались, когда позвонила тетя Вера и сказала, что Димка пропал. Весь предоставленный ему отпуск он в одиночку пропьянствовал на даче, куда Влад ворвался, выломав дверь. В тот вечер он рассказал другу о тех страшных минутах смерти, которые он пережил в Карабахе. Тяжелый, трудный разговор был у друзей.
        Прошло, наверное, дней пять, и Димка вернулся. Это был тот же Димка, но со шрамом на душе. Через месяц он женился. Светлана оказалась хорошей женой и верным другом, и Влад искренне порадовался за них. Вскоре женился и Влад. Друзья боялись, что семейная жизнь даст трещину в их дружбе, но опасения оказались напрасными. Наташа подружилась со Светой, и их дружба стала еще крепче. И радости, и горести они делили поровну, отмечали вместе семейные праздники. Димка очень обрадовался рождению сына и подшучивал над Владом, что опередил его. Влад грозился отомстить ему двойней.
        Лейтенант Белозеров получил назначение в ОМОН, да и Владу пришлось сменить службу, потому что надоело делать план по алкашам и нарушителям общественного порядка. Он, пройдя в армии через спецбатальон, разочаровался в патрульной службе милиции на гражданке. И когда столкновения с командиром роты стали чуть ли не ежедневными, Влад перевелся в детприемник. «Че, на «теплое» местечко потянуло? На чистую работенку?» — посмеивались над ним сержанты на прощанье. Местечко оказалось действительно «теплым», да и служба полегче: не надо мерзнуть на улицах и мокнуть под дождем на маршрутах.
        Но атмосфера в приемнике была нездоровая. Сотрудники грызлись между собой за удобное местечко, «стучали» друг на друга. Это Влад понял в начале службы, но, послужив немного, понял и другое, что сотрудники приемника были разбиты на группировки, которые отравляли друг другу жизнь. Большая часть рабочего времени уходила на свары, которые постоянно происходили между ними. Работой с подростками они занимались меньше всего. Но внешне в приемнике все было нормально, и Влад жил по принципу: «С волками жить, по-волчьи выть!» И сейчас, когда у него случилось ЧП, никто не захотел ему помочь, все с интересом ждали, как он выберется из этого капкана. С такими тоскливыми мыслями он подходил к кинотеатру.
        Ждать пришлось недолго. Из-за поворота вывернули «Жигули» со знакомым номером 04 —88 ЧБА. «Мустанг» — машина, которую так окрестили друзья, резко затормозила около него. Влад отшвырнул сигарету и сел на переднее сиденье.
        — Здорово, Дим! — пожал он протянутую руку.
        — Ну у тебя и рожа! Ты что, кактус проглотил? — попытался пошутить Димка. — Рассказывай, что стряслось?
        Стройный и красивый Димка всегда выглядел моложе своих лет. На его античном лице выделялись сросшиеся на переносице брови и живые карие глаза. На левой щеке была крохотная родинка. Димка пятерней забросил темно-русые волосы на бок.
        Швырнув фуражку на заднее сиденье, Влад сжал кулаки, и, ударив по панели, склонил голову на руки.
        — Все, братан, — обреченно сказал он, — кончилась моя ментовская служба... Пацан у меня сбежал. Начальник грозится сгноить, если я его в три дня не найду.
        И Влад рассказал Димке обо всем с того момента, как Алеху привезли в приемник, и про то, что случилось ночью. Димка слушал надрывный рассказ Влада, понимая, как оголены у него сейчас нервы и что любое обидное слово могло вызвать боль.
        По стеклу забарабанили капли нудного осеннего дождя. «Ну, это надолго», — подумал Димка, включая дворники и печку.
        — Вот и все, и сейчас я должен охотиться за ним, пока не поймаю, — тяжело вздохнув, закончил свой рассказ Влад и закурил очередную сигарету.
        — Ну и чего ты сидишь, переживаешь? Может, тебя к Миассу подвезти.
        — Зачем? — удивленно вскинул брови Влад.
        — Зачем. Чтоб ты утопился! Адрес-то его знаешь?
        Влад кивнул.
        — Тогда поехали. Чего сопли жевать...
        Машина двинулась вверх по улице.
        — Вот такие дела, Димка! Помоги, братан.
        — Кончай, а? Я тебя когда-нибудь бросал? Мать-то у него где работает?
        — Мать у него, вроде, домохозяйка.
        — Тогда домой к нему едем, — переключая скорость, произнес Димка. Под курткой Димки выпячивались мускулы.
        Машина повернула за угол и остановилась перед светофором. Дождь кончился. Разбрызгивая лужи, они выехали на улицу, ведущую в сторону северо-запада. Вскоре «Мустанг» резко подкатил к пятиэтажному дому. Они поднялись на третий этаж, оставив машину перед подъездом.
        — Дим, ты иди первым. Может, он дома, а то, если меня увидит, то рванет, как стрекозел
        — Лады, — покусывая полные губы, сказал Димка.
        Звонок разлился мелодией. Дверь, обитая черным дерматином с блестящими кнопками-ромашками, открылась. На пороге стояла женщина средних лет в шелковом, расшитом диковинными цветами, китайском халате. Ее приятное лицо выражало тревогу.
        — Скажите, Алеша дома? — спросил Димка.
        — Нет, его забрали в милицию. А вы кто?
        — Значит, дома его нет, — задумчиво произнес спрятавшийся было Влад и направился к двери.
        Увидев милиционера, женщина забеспокоилась.
        — Здравствуйте, Анна Николаевна, — и Влад коротко объяснил цель прихода.
        Женщина поправила свои выкрашенные, отливающие золотом волосы и пригласила их в квартиру. Оглядев грязные туфли, предложила переобуться. Друзья прошли в просторную, светлую комнату. В глаза бросилась импортная мебель, обилие книг, видеомагнитофон. У застекленных дверей стоял диван, обитый красным бархатом и накрытый ковром с необычным рисунком. Друзья осторожно присели на него.
        — Эта история с Алешей буквально выбила меня из колеи, — вздохнула Анна Николаевна. — Я не знаю, что происходит. Я не жалуюсь, но вы должны меня понять, как мать. Я прожила тринадцать лет с мужем-алкоголиком и не видела света белого Вы знаете, это были постоянные скандалы, он тянул все из дому и пропивал. Он загубил всю мою молодость и Алешкино детство. Я старалась воспитать сына порядочным человеком, но с таким мужем это было сделать трудно. Жизнь была просто невыносимой, и закончилось все смертью Аркадия — моего бывшего мужа.
        После стольких страданий наконец судьба мне улыбнулась — я встретила хорошего человека, с которым мы стали жить по-настоящему. Только вот у Алеши с ним не сложились отношения, хотя Петя старается все делать для него. Купил ему мотоцикл, устроил его в секцию кунг-фу, хотя это было нелегко и стоило больших денег. Петя ничего не жалел для Алеши. После поездки в Германию он одел его, привез ему хороший магнитофон, но у Алеши характер, как у отца, — вместо благодарности — агрессивность. Я ничего не могу сделать. Я люблю сына, но мне дорог и муж.
        — Скажите, Анна Николаевна, — перебил ее Влад, — при вашем бывшем муже Алеша тоже был агрессивным и тоже никого не признавал?
        — Ну почему же? Они с Аркадием жили дружно, когда муж бывал трезвым. Они часто ездили на озера рыбачить, целыми днями возились с мотоциклом. Он старался сделать из Алеши настоящего мужчину. Даже учил его драться, хотя я всегда была против этого. Он меня не слушал и говорил: «Я не хочу, чтобы мой сын был слабаком и бегал от всяких тварей!» Лишь последний раз Аркадий уступил мне. Я как будто предчувствовала и не отпустила Алешу. В ту ночь муж разбился... Алеша очень переживал его смерть... — Она прижала к лицу руки и тихо заплакала.
        Димка поднялся с дивана, прошел на кухню, налил бокал воды.
        — Выпейте, — предложил он.
        — Спасибо, — сказала Анна Николаевна, успокоившись. — Простите, жизнь с Аркадием была для меня каждодневной пыткой. Я только сейчас вздохнула свободно. Но вот случилась беда с Алешей... Милиция в нашем доме стала частым гостем.
        — А почему? Вы не задумывались над этим? — спросил Влад.
        — Почему же? Я очень много об этом думала. Мне кажется, началось все с того момента, когда Петя решил серьезно поговорить с Алешей. После этого он окончательно поссорился с мужем и ушел из дома. Я места себе не находила. И Петя его искал. Неделю где-то Алеша шлялся, привела его милиция. С того момента Алеша резко изменился. Стал замкнутым, грубым, даже со мной. Участковый нам сказал, что он ограбил киоск, избил какого-то подростка. Мы, конечно, заплатили штраф, а Петя извинился перед семьей этого подростка. Но Алеша совсем отбился от рук. Нам стали звонить из школы, что он не является на занятия, дерзит учителям. У него появились какие-то девочки, которые названивали ему по вечерам. После ухода из дома его поставили на учет в инспекции, строго предупредили, но это не помогло. В результате Алешу решили отправить в спецучилище. Мы с Петей ходили в милицию просить, чтобы его не отправляли, но инспектор Дубенкова убедила нас, что ему сейчас будет там лучше. «Ведь это же не колония!» — объяснила она нам.
        — Это такая же колония, только вывеска другая, — холодно заметил Влад. — Я не отрицаю вины вашего сына. Если он что-то совершил, значит должен за все отвечать.
        — Но простите, что же мне сейчас делать, ведь мы...
        — Прежде всего, — перебил ее Дима, — нужно найти его, только потом можно будет о чем-то говорить.
        — Анна Николаевна, вы не знаете, где он сейчас может быть? — спросил Влад.
        — Нет, я не знаю. Не знаю, чем вам помочь, — Анна Николаевна развела руками. — В последнее время Алеша не был со мной откровенен, о Господи, а когда-то он меня любил и защищал от разбуянившегося мужа, — на ее глаза навернулись слезы. Вздохнув, она продолжила:
        — Раньше я всегда знала, где он может быть, но сейчас, простите меня, не знаю. Разве только его друзья по школе могут знать.
        Владу было жаль эту женщину, метавшуюся между двумя близкими ей людьми, и утренняя злоба после побега Шороха как-то притупилась.
        — Анна Николаевна, можно нам посмотреть комнату Алеши? — спросил, поднимаясь со своего места, Влад.
        — Да, конечно, пожалуйста.
        Она распахнула дверь соседней комнаты и они очутились как будто в другом мире. Стены были оклеены яркими плакатами с изображениями кумиров Алексея: Брюса Ли, Чака Норриса, Ван Дамма, а также вырезками из журналов, на которых были представлены автомобили и мотоциклы различных марок... На столе в беспорядке лежали видео и аудиокассеты. На стуле висел небрежно брошенный спортивный костюм, из-под которого виднелось кимоно.
        Димка нажал на кнопку магнитофона, и комнату заполнил голос Бутусова. Внезапно песня оборвалась, и они услышали: «У капитана не было дома, не было друзей, и он пошел на поиски их, но жизнь — жестокая подружка, она любит сильных людей, и капитан стал сильным...» — и запись обрывалась.
        — Ой, — вскрикнула Анна Николаевна, — ведь это голос Алеши!
        После минутного шипения, раздался щелчок и запись возобновилась: «Капитан оседлал своего мустанга и поехал...», — Димка в этот момент посмотрел на Влада. В его глазах тоже скользнуло удивление, — «...когда ты ищешь друзей, на дорогу вылетают твари. — Их надо давить, пролетая на скорости, не оглядываясь...» — на этом запись оборвалась. Сработал автостоп, кассета медленно выехала из-под кассетника и выпала на стол.
        — А я и не знала, что Алеша записывал себя, но про каких это тварей он говорил? — удивленно и растерянно спросила Анна Николаевна.
        — Это знает только Алеша, и когда мы его найдем, он, может быть, нам об этом расскажет, — ответил Влад, и подумал: «Найти его мы, может, и найдем, но как отыскать дорогу к его душе?» И он вспомнил, как в приемнике Алеха сказал: «Не буду с ментами говорить!»
        «А вообще-то плевать я хотел на него, лишь бы найти».
        Когда они уже выходили из квартиры, Влад повернулся и спросил:
        — Скажите, Анна Николаевна, а вы никогда не думали о втором ребенке?
        Димка с силой дернул Влада за рукав, но тот отмахнулся. Помедлив, она тихо сказала:
        — Вы знаете, я думала об этом, но Петр, — она вздохнула, — не хочет.
        Они вышли на лестничную площадку и Влад закурил.
        — Ты знаешь, Дим, — сказал он, — хоть я и злой на этого парня, он капитально меня подвел, но мне его жаль. У него дома, по сути, не было и, самое главное, он, наверное, потерял мать, а отчим просто-напросто хотел купить его любовь за шмотки, за видик, а не получилось.
        — Есть такое слово: «вещизм». У этого отчима шмотки и всякая мебель, аппаратура, важнее, чем этот пацан. У него для Алехи места не нашлось или он его ставил на последнее место. А пацан это понял, и ему этот сытный и уютный домик встал поперек горла.
        — Да, ты прав, отцом он так для него и не стал, а Алеха помнил своего отца, хотя тот и был пьяницей. Вот одного не пойму, одни пацаны из-за нищеты на кражи идут, а этот от сытости киоски грабит.
        — Дурак ты, Влад. Этот пацан был нищим. Ладно, поехали в школу, — сказал Димка, открывая дверцу «Мустанга». — Я уверен, что учился он в образцовой школе. Посмотрим, каким твой беглец был там.
        ...Школа встретила их тишиной. Шли уроки. Они поднялись на второй этаж и постучали в кабинет директора. Не дожидаясь приглашения, вошли внутрь.
        Посредине кабинета стоял ученик 8-го класса.
        — Вот как раз и милиция пришла. Мы с тобой, Линяк, не шутим. Проходите, товарищи, — кивнула директор вошедшим. — Ты думаешь, что можно оскорблять учительницу, что все сойдет с рук?
        — А что я сделал? Я просто сказал, что, если она учительница, то должна меня учить, а не выгонять из класса...
        — Что? Как ты смеешь? Ты что, министр, указывать здесь? Твое дело прийти в школу, тихо и спокойно, как полагается советскому школьнику, прослушать уроки...
        — Но за опоздание двойки не ставят.
        — А за хулиганство сажают в колонию, а оскорбление — это и есть хулиганство. Правильно я говорю, товарищ милиционер? — обратилась она к Владу.
        — Это ваши дела, вы сами и разбирайтесь, — отмахнулся Влад
        Она обиженно поджала губы и, не получив поддержки, продолжила:
        — Еще раз, и ты из школы уйдешь не домой, а в милицию. Понял, Линяк?
        — Понял. Можно идти? — спросил он.
        — Да. Можешь идти.
        Когда дверь за учеником захлопнулась, директор обратилась к Владу с Димкой:
        — Вот видите, вырастут такие обалдуи с усами, и уже учитель им должен. Вы себе представить не можете, как стало сейчас трудно школе. Чуть что, они грозятся забастовку устроить.
        — Школа — это то же самое, что и наша Россия, — ответил Влад. — Мы, Евгения Алексеевна, пришли к вам по другому поводу.
        — Я вас слушаю, — сказала директор, усевшись за широкий стол.
        — Нас интересует ваш ученик — Шорох Алексей.
        — А что Шорох? С ним все предельно ясно. Нам позвонили из милиции: его отправляют в спецучилище. Он совершил какие-то там кражи, хулиганства, и мы вынесли свое решение...
        — Какое решение? — спросил Димка.
        — Как какое? Решение педсовета.
        — Я понимаю, что решение педсовета. О чем?
        — Ну о чем? — замялась директор, — о поведении, конечно. Им-то Шорох как раз и не блистал в школе.
        — То есть, вы хотите сказать, что он был хулиганом? — поинтересовался Влад.
        — Ну, в хулиганах он, конечно, не числился, хотя и были выпады против учителей. Им сейчас палец в рот не клади, они руку по локоть откусят. И потом, — директор улыбнулась, — милиция и школа должны идти рука об руку, воспитывая подрастающее поколение.
        — Скажите, Евгения Алексеевна, к вам в школу приходили из милиции или звонили? — спросил Дима.
        — По-моему, был звонок, а за решением приходила инспектор, такая милая женщина.
        — Еще вот какой вопрос, товарищ директор, а этот звонок, он был для вас неожиданным?
        — Признаться, он меня озадачил. У нас в школе наберется несколько кандидатов в училище для трудновоспитуемых, но Шорох в этих списках не значился. И, хочу заметить, семья у него приличная, отец — начальник цеха.
        — И все-таки вы вынесли свое решение.
        — Простите, а что я должна была сделать? Я думаю, что милиция — это серьезная организация, — и она взглянула на Влада.
        — Серьезная, серьезная, — подтвердил Дима.
        — Вы знаете, Евгения Алексеевна, нас интересуют друзья Шороха. У него были друзья в школе? — спросил Влад.
        — Друзья? Ну, я думаю, что они были. Ведь ребята полдня проводят в школе. К сожалению, классного руководителя сейчас нет, но мы можем пройти в класс и поговорить с ребятами.
        Класс встретил появление Влада с Димкой и директором весело и удивленно. Когда Влад спросил о Шорохе, кто-то с задней парты выкрикнул:
        — Шороха разыскивают как алиментщика? Это не ты, Мурашова, заявление написала?
        — Дурак ты, Хухриков, и дети твои дураками будут, если дождешься, — огрызнулась девчонка со среднего ряда. Класс грохнул. Обиженный Хухриков насупился.
        С первого ряда поднялся крепко сложенный, высокий парень.
        — Я друг Шороха, мы с Алехой вместе ходили в секцию. Только он ведь теперь в милиции.
        — Милокостый, выйди из класса, с тобой побеседуют представители милиции, — сказала директор школы, — а вы, Лидия Валерьевна, продолжайте урок, — обратилась она к учителю.
        — Милокостого за групповуху взяли, по сто семнадчику! Мурашова, они не тебя случайно трахнули?
        В сторону хохмача полетел учебник.
        — Хухриков, выйди из класса!
        Хухриков поднялся:
        — Считайте меня коммунистом, пошел сдаваться.
        Проходя мимо парты Мурашовой, он скривил гримасу. Она поставила ему подножку и хохмач растянулся на полу. Класс разразился хохотом. Хухриков, не вставая с колен, пополз к дверям.
        — Ты выйдешь наконец из класса? — крикнула Лидия Валерьевна.
        — Уже выползаю! — ответил он. У двери он поднялся с пола и, отряхнувшись, вышел из класса.
        Из коридора донеслось:
        — Дяденька, не арестовывайте меня, я правду скажу!
        Его реплика вызвала очередной приступ смеха.
        — Прекратите! — крикнула учительница и хлопнула указкой по столу, — всем встать!
        — Ну вот, — донеслось с задних рядов, — Хухриков там горбатого лепит, а вставать нам...
        Увидев у окна милиционера с Милокостым, Хухриков шутовски поднял руки кверху.
        — Простите меня, дяденька, век свободы не видать, не хотел я на мокруху идти...
        — Иди со своей повинной к унитазу, — осадил его Милокостый.
        — Уже иду, — вытаскивая из кармана пачку «Родопи», сказал Хухриков и, заведя руки за спину и опустив голову, направился в туалет.
        — Подружились мы в секции, — продолжил прерванный рассказ Сергей, — вместе занимались кунг-фу. Только я занимался для общего развития, а Алеха — он же фанат! Не знаю, парень он нормальный, и, когда нам сказали, что он попался за кражи, я не поверил. Да и не пойдет Алеха на кражи. Только вот в последнее время, ну, где-то с год, он слишком замкнутым стал, да и дома у него нелады с отчимом, он даже как-то у меня ночевал.
        — Сергей, а как ты думаешь, где его можно сейчас найти? — спросил Влад.
        — Не знаю, — пожав плечами, ответил Сергей.
        — Сергей, я, конечно, понимаю, что западло сдавать ментам своего друга, но мне его нужно найти.
        — Понимаешь, Серега, — оттесняя Влада, Димка вплотную подошел к парню и положил ему руку на плечо, — твой Алеха сейчас в розыске, и рано или поздно его поймают и будут с ним разговаривать по-серьезному, а может и вообще не будут разговаривать, закроют в клетку, а потом этапом, в места не столь отдаленные. А сейчас мы с Владом Алексеевичем, — он повернулся в сторону Влада, — хотим его найти и разобраться в этом деле. Ты ведь сам не веришь, что он пойдет на кражи. Вот и у нас есть такое подозрение, что здесь что-то не так. И если ты друг, настоящий друг, то помоги нам, а значит, ты поможешь и Алексею.
        — Так он все-таки сбежал? — спросил Сергей, посмотрев на Влада.
        — То, что он сбежал — это понятно. Но вот тут такое дело получается, его побег оборачивается против него и если он еще в этом побеге умудрится что-нибудь натворить, дело может кончиться уже не «спецухой», а колонией, а это уже хуже, сам должен понять. То, что меня накажут за его побег, я как-нибудь переживу, а вот что с ним будет? — сказал Влад и испытующе посмотрел на Сергея.
        Сережка стоял, задумчиво потирая кончик носа. Влад хотел что-то добавить, но увидев, что Димка отрицательно покачал головой, передумал. «Ладно, не будем гнать лошадей. Если парень захочет, то сам скажет» — решил Влад, кивнув в ответ.
        — Сейчас, — Сергей оглядел Влада с Димкой,-- он, может быть... у Олеси.
        — Олеся это кто, Сережа? — спросил Влад.
        — Это девчонка, с которой он в последнее время ходил. Она учится в 112-й школе, в 9-а классе.
        — Хорошо! Ты понимаешь...
        — Да я понимаю, — отозвался Сергей, — иначе я бы не рассказывал вам. Я тоже хочу помочь ему.
        Влад кивнул и продолжил:
        — Хорошо, что ты это понимаешь, ведь если что-то случится, то уже никакому суду он не сможет доказать, что его ни за что закрыли. Такое вот кино получается. Приговор есть приговор. Так что, если ты действительно хочешь ему помочь, ну, может, он вдруг у тебя объявится, поговори с ним, и пусть он позвонит по этому,телефону, — Влад протянул Сергею листок с записанным номером. — Или сам позвони нам.
        Сев в машину, он со вздохом обернулся к Димке:
        — Дим, что-то мне все это не нравится: в школе нормальный ученик, в секции даже заменял тренера, а для милиции — опасный преступник, у которого одна дорога — в «спецуху». Но, с другой стороны, он, может прикинуться таким ангелочком, а нутро гнилое. Ты знаешь, сколько раз я ошибался в приемнике?
        — Все мы ошибаемся, братан. Вот взять хотя бы этого парня — Серегу, что ты можешь о нем сказать?
        — Ну, что сказать, — Влад задумался и затянулся сигаретой, — я думаю, что он вряд ли нам позвонит. Ты помнишь, как он ответил, когда я его спросил: «А что, ты знал, что он сбежит?»
        — Если бы меня затолкнули в «спецуху» ни за что, я бы тоже сдернул, наверное. Он сказал что-то вроде этого, — вспомнил Димка.
        — Вот и получается, что они одного поля ягоды.
        — Ничего ты не понял, братан. Они — что Серега, что Алеха — думают как нормальные пацаны. Если бы тебя за мелкое хулиганство посадили в клетку и обозвали преступником, то, я уверен, что ты бы тоже орал и грыз решетку.
        — Конечно, тебе с бугра виднее, — рассмеялся Влад, — а может, ты и прав. Что-то не так в деле Шороха.
        Какое-то время они ехали молча, вдруг Димка рассмеялся.
        — Ты что ржешь? — удивленно вскинул брови Влад.
        — Да директрису вспомнил. Ты знаешь, она со своей идейностью до пенсии не расстанется. А на пенсии будет мемуары писать о «совдеповской жизни». Но, с другой стороны, грустно все это. Мы все жертвы системы, вроде как социалистические уроды, только сейчас просыпаться начинаем.
        — Только давай без политики, — сморщившись, проговорил Влад, — итак тошно.
        — Эх ты, сержант Владин, политика — она ведь без стука вошла в нашу жизнь и играет нами, как марионетками. И побег твоего Шороха — это тоже политика.
        — Кончай ты, Дима, лучше рули-ка к универсаму: там рядом 112-я школа.
        Ольга Юрьевна, директор школы, оказалась приятной молодой женщиной. Она проводила их до стадиона, где занимался класс Олеси.
        — Послушай, Влад, ты иди поищи ее пока, а я сейчас подойду, — подмигнул Димка Владу. — Мне кое-что у директора выяснить надо, — он окликнул Ольгу Юрьевну, когда она была уже на ступеньках школы. На стадионе Олеси не оказалось, учитель сказал, что она отпросилась. Влад уже хотел было уйти, когда его догнала девушка.
        — Вы кого-то ищите? — спросила она, перебрасывая в руках мяч, — говорят, Олесю Доброву?
        Влад кивнул.
        — Ты не знаешь, где ее можно найти? А, спортсменка? — спросил он.
        — Меня Аллой зовут, — ответила она. — Пойдемте, я покажу. Она вон там, за нашим садом.
        Алла показала Владу на стоявшего у края тротуара «Москвича». У машины стояли двое парней. Напротив них стояла стройная девушка с длинными каштановыми волосами. Один из них, с пышной рыжей шевелюрой, о чем-то говорил, сильно жестикулируя при этом руками, второй, покручивал в руках ключи.
        «Что-то они мне не нравятся», — подумал про себя Влад.
        Вдруг рыжий парень схватил Олесю за руки и потащил ее в машину. Она пронзительно закричала. Пока Влад соображал что к чему, ее насильно запихнули в кабину. Влад бросился к «Москвичу», рванул на себя рыжего и отбросил его от Олеси. Машина, разворачиваясь, откинула Влада с девушкой в сторону. Вскочив на ноги, рыжий добежал до машины и уже на ходу запрыгнул в нее. Вскоре «Москвич» скрылся за поворотом.
        Потирая ушибленную руку, девушка поднялась с земли, Влад поддержал ее. К ним подбежал встревоженный Димка:
        — Ну что, живая? Кости целы? Тебя, Влад, никогда нельзя оставлять одного, ты обязательно влипнешь в какую-нибудь историю.
        Олеся сделала шаг и вдруг вскрикнула от боли. Димка подхватил ее на руки и понес к скамейке под яблоней. Он хотел осмотреть ее ногу.
        — Не надо, все нормально, — засмущалась она.
        — Когда все нормально, такие девочки, как ты, летают от любви. А ну, красавица, держись зубами за воздух, — быстро проговорил Димка и резко дернул Олесю за ногу.
        Олеся закусила от боли губы.
        — Ну как там, костолом? — спросил Влад.
        — Сейчас посмотрим. А ну-ка, красавица, встань, — попросил Димка. — Не прошла ли даром медподготовка? Пройдись.
        Олеся привстала и попробовала сделать шаг.
        — Уже лучше, — улыбнулась она.
        — Олеся, что они хотели? — присаживаясь рядом с ней на лавочку, спросил Влад.
        Она подозрительно посмотрела на него и с наигранной беспечностью в голосе ответила:
        — Звали покататься, но я не захотела.
        — Ай-яй-яй, такая красивая девушка, а так некрасиво врешь, — пошутил Дима.
        Олеся опустила голову, в задумчивости играя замком молнии.
        — Они разве не Алешины друзья? — спросил Влад напролом, пристально глядя в глаза девушки.
        — Да вы что? Нет, — быстро ответила она и, поняв, что проговорилась, закусила губу.
        — Олеся, а где сейчас Алексей? — напрямую спросил Влад.
        — Я не знаю, — замялась она.
        Влад понял, что девчонка сейчас ничего не расскажет. Он достал сигарету, закурил, прикидывая, как дальше вести разговор.
        — Олеся, мы знаем, что ты подруга Алексея и что для него ты не одноразовая, что у него с тобой серьезно. Так вот, Олеся, он сделал сейчас большую ошибку, и ты можешь нам помочь его остановить. А иначе станет хуже. Если мы вместе сейчас не поможем ему, потом будет поздно, и ты сама будешь раскаиваться. Я знаю, что он приходил к тебе сегодня. Я не прошу тебя сказать, где он, по какому адресу. Ты мне это и под пытками не скажешь. Конечно, я мог бы поехать сейчас к тебе домой, поговорить с твоими родителями и все равно нашел бы его, но я хочу, чтобы ты сама помогла нам, Алехе и себе. Передай ему, что с ним поступили несправедливо. И пока не поздно, нужно разобраться. Я готов ему помочь. Я ему нужен больше, чем он мне. Ты меня поняла?
        — Но я не знаю, где он, — упрямо твердила она.
        — Олеся, вот тебе номер телефона. Если он поверит мне, то позвони, — они проводили ее на стадион. Прощаясь, Влад сказал:
        — Я буду ждать твоего звонка.
        Друзья проводили взглядом Олесю. Хромая, она подошла к группе девочек, стоявших у ворот футбольного поля, на котором шел матч.
        — Да, у твоего Алехи губа не дура — такую девчонку отхватил! — присвистнул от удовольствия Димка.
        — Слушай, братан, ты, вроде, женатый. Жена, значит, на юге с сыном, а ты тут на девочек засматриваешься. Вот приедет Светка, я тебя заложу, — толкнул Влад друга в бок.
        — Она тебе не поверит, и потом, я же для пользы дела. Ну что? Куда теперь, следопыт? — спросил Димка, заводя мотор.
        — Давай смотаемся в райотдел. Что-то мне очень хочется повстречаться с инспектором Дубенковой.
        В райотделе инспектора они не нашли. Она была на заседании комиссии по делам несовершеннолетних в исполкоме. Когда они спускались по лестнице, их остановил майор милиции, представившись заместителем начальника. Это был плотный мужчина лет сорока, с короткими черными вьющимися волосами, низким лбом и маленьким носом. Его темные глаза под густыми бровями с подозрением смотрели на Влада.
        Влад представился и доложил майору Горелову о побеге из приемника Алексея Шороха. Выслушав его, он пригласил друзей в кабинет, небольшую комнату с двумя столами посередине и расставленными вдоль стен стульями. У них состоялся серьезный разговор, в ходе которого Влад понял, что майор Горелов к делу Шороха проявляет повышенный интерес. Так как Шорох был направлен в приемник из инспекции его отделом, то он пообещал помочь им в розыске Алексея, и, проводив их, до дверей, пообещал: «Как только его задержат, немедленно доставят в приемник!» Майор подошел к столу и на перекидном календаре записал фамилии: Владин и Белозеров.
        В дверь постучали.
        — Войдите! — пригласил он.
        В кабинет вошел сержант Рахим. На его смуглом лице бегали маленькие глазки, над толстыми губами топорщились черные усы. Он пригладил черные жесткие волосы и внимательно посмотрел на возбужденного майора.
        — Подойди сюда, — подозвал он сержанта к окну и указал ему на Влада и Димку, направлявшихся к машине. — Запомни их. Я должен все про них знать! Где Шорох?
        — Не знаю, — пожал плечами сержант, — притаился где-нибудь.
        — Ты мне должен его найти, пока эти, — он кивнул толовой в сторону отъезжавшей машины, — нас не обскакали. Ты понял меня? — жестко спросил майор.
        — Этот лопух его упустил, а мы бегаем за этим пацаном.
        — Закрой свою вонючую пасть и выполняй то, что я тебе сказал. Можешь идти!
        Проводив сержанта, майор плюхнулся в кресло и, откинувшись на спинку, закрыл глаза. «Из-за этого щенка может случиться беда», — подумал он.
        Мишка Горелов с детства был скрытным мальчишкой со злобным характером. Вся его злоба исходила от зависти, что его, как какую-то посредственность, всегда отодвигали на задний план, а ему хотелось власти, уважения и любви. И когда пацаны избили Мишку в туалете за то, что он якобы настучал классной о том, что Шатурский — красавец и любимец класса — пил вино, он в свои четырнадцать лет понял: чтобы раздавить своих недругов, нужно вести тайную игру. И с того момента Мишка стал жить двойной жизнью. Для всех он старался казаться своим парнем, и пацаны держали его за своего Миху. Никто из них не догадывался о его встречах с директором, мужиком сталинской закалки. Это был умный и дальновидный мужик, который через таких, как Горелов, держал школу в ежовых рукавицах. Его уроки пригодились Мишке и в школе милиции. Его не коробило, что он поднимался наверх по головам своих товарищей. «Не я такой, а жизнь такая!» — часто любил повторять он. — Не можешь жить, как хочешь, уйди в сторону, дай дорогу сильному». Сила Михаила Горелова заключалась в его хитрости, угодничестве начальству, а оно таких, как он,
пригревало и ласкало. Вот почему после школы милиции Мишка не бегал, как собака, высунув язык, вылавливая жуликов и матерых преступников. Он тихо сидел в отделе кадров, делая ставку на комсомольскую работу, а впоследствии на партийную, и легко взлетал от должности к должности, от звания к званию. Подсидев старого зама, он в свои тридцать с небольшим получил должность заместителя начальника райотдела. «Вот она власть!» — самодовольно думал он на первых порах, повелевая своими подчиненными, как рабами.
        Но тут грянула перестройка, и майор Горелов почувствовал себя в своем кресле не так прочно и запаниковал. И только встреча с «отцом Иваном» успокоила его. «Отец Иван» в партийных кругах был птицей высокого полета. Он сумел разглядеть в Горелове надежного исполнителя давно задуманных планов, тесно связанных с зарождающейся кооперацией. Так майор Горелов стал членом корпорации. За свой властный характер он вскоре получил кличку Зевс.
        «Как я промахнулся с этим щенком?» — думал он. — Ведь его тщательно проверили, говорили жадный до денег, любитель девочек и семейка его подходила по норме. И вдруг промах...» — Зевс с силой ударил по подлокотнику кресла. — «Но ничего, выкарабкаюсь. А с пацаном придется кончать. Шахран, наверное...» — Он пододвинул аппарат и набрал номер. Услышав бас Шахрана, распорядился:
        — Найди Капитана и «отправь его на Луну». Все!
        Друзья выехали из райотдела. Влад прикурил от автомобильной зажигалки и, затянувшись, выдохнул дым.
        — А зам-то мужик классный. Думаю, он — не трепач и нам поможет.
        — Да, мужик он шустрый, даже слишком, — задумчиво произнес Димка. — Куда теперь, сыщик?
        — Поехали домой. Я голодный, как тигр.
        — Это понимать как приглашение? — усмехнувшись, спросил Димка.
        — А куда тебе деваться-то? Ты сейчас одинокий волк. Так что, братан, будешь жить у нас. Под моим надзором, — рассмеялся Влад.
        — Ладно, поехали, надзиратель.
        Они подъехали к дому Влада. На пороге квартиры их встретила Наташа, привлекательная женщина с распущенными, золотистыми волосами. Ее светло-голубые глаза встревоженно смотрели на друзей. Она поправила широкий халат на выпирающем животе.
        — Наконец-то появились, гулены. Ты хоть позвонил бы, а то весь день не могу себе место найти. Здравствуй, Дима. Как поживаешь? Как Света с Сашкой?
        — Они сейчас в Одессе, у тещи. Ну, а как ты, жена мента? — улыбнувшись, спросил Димка и чмокнул ее в щеку.
        — Какая может быть жизнь у жены мента? Могло, конечно, быть и хуже... — рассмеялась она, помогая Владу снять китель. — Ужинать будете?
        — Натали, я такой голодный, что готов свои туфли сожрать, — обнимая жену, пошутил Влад.
        — А я бы на ее месте вообще тебя не кормила, — сказала появившаяся в прихожей тетя Рая — мать Влада, женщина с пробившейся сединой на волосах. У нее было приятное лицо, с красивым маленьким носом и живыми умными, чуть запавшими глазами. Над ее тонкими губами пробивалось несколько волосинок.
        — Мама, ну прости ты своего непутевого сына. Имею последнее слово, — Влад поднял правую руку вверх. — Товарищи судьи, я вас люблю! А теперь казните, — и он подставил свою шею.
        Мать шлепнула ему по затылку и усмехнулась:
        — Э, хэялый.
        — Влад, а что она сказала? — спросил Димка.
        — Что я дурак, — перевел Влад, — и ты тоже, — усмехнулся он.
        Они прошли на кухню, откуда вкусно пахло пельменями. Стол уже был накрыт.
        — Наташа, иди ложись, — сказала мать. — Я за этими голодягами сама поухаживаю.
        Димка придвинул к себе стоявшую перед ним тарелку, втянул носом идущий от пельменей запах и попросил у Влада перец.
        Влад протянул ему перечницу. Димка замешкался, и она упала в тарелку, густо обсыпав ее перцем.
        — Поперчил, — чуть не подавившись от смеха пельменем, произнес Влад, — теперь ешь!
        Димка вонзил вилку в самый большой пельмень и с невозмутимым видом принялся жевать.
        Влад встал из-за стола и пошел в комнату.
        — Ты куда? — спросил Димка, доедая четвертый пельмень.
        — За огнетушителем.
        — Не надо, — сказала мама Влада, забрав у Димки тарелку, чтобы налить туда бульона.
        — Дети малые, — она отвесила Димке подзатыльник, — компот в кастрюле, я пошла.
        — О, Влад, тебя показывают, — воскликнул вдруг Димка, указывая вилкой на экран телевизора.
        Шел документальный фильм о чекистах. На экране промелькнуло лицо Дзержинского.
        — Чего это все считают, что он на меня похож? — спросил Влад.
        — Ну скажи еще, что не похож! Такой же худой, — ответил Димка. — Тебе прилепи бороду — будешь вылитый «железный Феликс».
        Влад отмахнулся, увидев кадры, где чекисты из подвала разрушенного дома выводили беспризорников. Он включил звук. Послышался голос диктора: «В 1919 году в городе Москве был создан первый детский приемник, куда чекисты собирали беспризорников, скитавшихся по дорогам гражданской войны, живущих в подвалах, помирающих с голоду. Так начиналась жизнь первых советских граждан. Революционная Россия не жалела...»
        Димка убавил громкость.
        — Зачем ты выключил-то? — спросил удивленно Влад.
        — А тебе интересно, как начиналась жизнь советских уродов? «За дедушку Ленина! За великого Сталина! За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» Сколько их, «счастливых-то», у вас в детприемнике? Они от счастья решетку грызут, их каждый день к вам привозят. И ты сам рассказывал, причем с гордостью, как твой начальник хвастался: «У нас, мол, лучший приемник по проходимости!» Нашел чем хвастаться. Вон, смотри, памятник-то Феликсу скинули, — он кивнул на экран, — а в твоем приемнике, думаешь, хоть что-нибудь изменится, ну, хотя бы на столько, — он сложил вместе большой и указательный пальцы. — Ничего! Так что живы традиции «железного Феликса»...
        — Подожди, подожди, Дим. Феликс создавал эти приемники действительно для того, чтобы помочь сиротам. Только вот во что сейчас все это превратили!.. Мы сами их делаем преступниками своим равнодушием.
        — Ты посмотри-ка, соображаешь. Главное, Владан, пока мы не поймем, что пацан — тоже человек, и не станем относиться к нему как к человеку, будут детская преступность и жестокость. Он же беззащитен в нашем «свободном мире», где до него никому нет дела.
        — Слушай, Димка, кого ты защищаешь? Этого Мамонта, который ночью пытался Шороха изнасиловать? Долбать их — придурков, надо!
        — А он что, придурком родился? — Голос Димки звучал холодно и твердо.
        — Конечно, если у него папаша алкофан, который насилует своих дочерей, то...
        — Ну вот, пришли к началу! — оборвал его Димка, — надо лечить общество, тогда и будут нормальные дети.
        — Ну ты даешь, Димка! Нас к этому времени черви съедят или я сегодня с голодухи помру, — отшутился Влад и принялся за свои пельмени.
        На кухню вбежала встревоженная мать.
        — Сынок, скорее, у Наташи схватки! — закричала она, — звони в «скорую»!
        — Зачем «скорую», — Димка соскочил со стула, — у меня машина внизу.
        Мать быстро собрала одежду Наташе, которой Димка с Владом помогли спуститься по лестнице к машине. Мать обогнала их, чтобы открыть дверь «Жигулей». Они усадили ее на заднее сиденье.
        — Да вы бы ее лучше положили, — посоветовала тетя Рая. — Владушка, только поосторожней ее везите.
        — Хорошо мама. Ты только не волнуйся, а то сердце прихватит, — улыбнулся Влад и захлопнул дверцу «Мустанга». — Все будет хорошо.
        Машина мягко взяла с места и выкатила со двора. Наташа вскрикнула, закусив губу до крови. Влад обнял ее за плечо.
        — Потерпи, родненькая, успеем.
        Димка промчался под красный сигнал светофора, обходя идущий впереди «Москвич».
        — Конечно, успеем, — кивнул он, переключая скорость.
        Машина плавно подъехала к роддому. Димка помог Наташе выбраться из машины. Они подхватили ее и повели в приемный покой. Через 10 минут врач увел ее. Влад кинулся следом. У дверей его остановила медсестра:
        — Вам сюда нельзя!
        Он вздохнул и пошел навстречу входившему Димке.
        — Слушай, братан, как бы чего не случилось: что-то на душе у меня муторно.
        — Да брось ты, Влад. Главное — мы успели. Уж это-то дело наши врачи знают. Или ты хочешь пойти помочь?
        — Да пошел ты! Я серьезно, а ты...
        — Если серьезно, сядь и не дергайся. Сиди и жди!
        Влад сел на кушетку, Димка опустился рядом, затем толкнул его в плечо и, улыбнувшись, спросил:
        — Слушай, может у тебя двойня родится?
        — Слушай, Димка, не играй мне на нервах — и кончай свои шутки...
        Влад тревожно взглянул на друга и сжал ладони коленями. Его морозило от напряжения. Он метался по приемной, словно лев в клетке.
        — Дай закурить, — подошел он к Димке.
        — Нету, братан. Ты у меня все сигареты приговорил.
        Открылась дверь, и появилась медсестра. Влад бросился к ней.
        — Все хорошо, молодой человек, не волнуйтесь, — ответила она привычно и спокойно.
        — А ребенок? — удивленно спросил Влад.
        — Рановато еще. Так что вы езжайте домой, а мы сделаем все от нас зависящее.
        Димка почти силой запихал Влада в машину и поехал к его дому.
        — Ну как, все хорошо? — спросила мать Влада, открыв дверь.
        — Да, мам, все нормально, мы успели, — задумчиво произнес он.
        Всю ночь он не смыкал глаз. Сидел на кухне и курил одну сигарету за другой. Он в который раз набрал номер приемного покоя, но, услышав все ту же фразу: «Для вас новостей пока нет...», положил трубку. В дверях кухни появился заспанный Димка. Разгоняя табачный дым, он произнес, усмехнувшись:
        — Слушай, ты, ежик в тумане! У меня такое впечатление, что не Наташа рожает, а ты.
        Влад ответил ему невпопад:
        — Мама сказала, что пока мы в роддоме были, звонила Олеся.
        — Ну и что?
        — Сказала, что утром перезвонит, так что не успели мы.
        — Ты, мент конченный, у тебя жена рожает... — раздраженно бросил Димка. — Скажи спасибо, что мы туда успели. Или ты ждешь, когда в дверь постучит Алеха Шорох и скажет: «Дядя милиционер, я сдаваться пришел»? Шел бы ты спать, законченный мент и будущий папа.
        Насыщенный событиями день и полная волнений ночь вконец измотали Влада так, что утром Димка не мог поднять его с постели.
        — Влад, вставай, уже одиннадцать, — нервничал Димка.
        — Сынок, тебя к телефону, — позвала из кухни мама.
        Влад, еле продрав глаза, сел на постели и тупо уставился на Димку.
        — Наташа, — кивнул Димка в сторону телефона.
        Влад рванулся с кровати, запутался в одеяле и чуть было не упал. Наконец, выскочив на кухню, схватил телефонную трубку.
        — Наташа, родная...
        — Нет, это не Наташа, это я, Олеся.
        — Олеся? — удивился Влад, — а... Олеся!
        — Влад Алексеевич, я звонила вам вчера, — спокойно сказала она.
        — Я знаю, мне передали. Слушаю тебя. Ты видела Алеху?
        — Мы можем встретиться?
        — Конечно, а Алеха?
        — Это он попросил меня увидеться с вами. Он просил передать вам одну кассету. Это очень важно.
        — Это касается его побега?
        — Это всего касается.
        — Хорошо, где мы встретимся и во сколько?
        — Если можно, давайте у органного зала в начале первого.
        Влад прикинул в уме время. Посмотрел на часы.
        — Я буду.
        Олеся повесила трубку. Он начал крутить диск телефона.
        — Если ты звонишь в роддом, то я уже узнавала: все так же, — сказала мать, входя в кухню. — Давайте умываться и за стол: завтрак остынет. И друга своего зови.
        Когда Влад вышел из ванной, в прихожей раздался звонок. Он медленно побрел открывать.
        На лестничной площадке стоял пацан с ужасно знакомым лицом. Он стал припоминать, где он видел эти синие глаза с мохнатыми ресницами, лицо со шрамами на щеках.
        — Можно у вас воды попить? — спросил подросток
        — Ого! Микошин, — удивленно протянул Влад. — Ты что тут делаешь?
        Узнав Влада Алексеевича, Микошин попытался прошмыгнуть к лестнице, но тот схватил его за плечо и втащил в квартиру.
        — Ты куда? А ну-ка рассказывай, что тут делаешь?
        — У меня здесь тетка живет, в соседнем подъезде, — проговорил, насупившись, мальчишка.
        — Ну, дальше, дальше.
        — А че? Ее дома нет.
        — И ты решил зайти ко мне в гости...
        — Я же не знал, что вы тут живете, — смутился паренек.
        — Так, ну ладно, раздевайся, проходи, — и Влад закрыл двери.
        Пацан, поняв, что попался, стал медленно стягивать куртку, затем повесил ее на вешалку.
        — Марш на кухню, — скомандовал ему Влад.
        Он прошел следом за пацаном, снял телефонную трубку и быстро стал набирать номер.
        — Алло, приемник...
        Димка, рассматривавший парнишку, услышав слово «приемник», положил ладонь на рычаг.
        — Ты что собираешься делать? — спросил он.
        — Ну надо же сдать его в приемник или ты мне предложишь отпустить его? Он воровать пойдет.
        — Ну-у, Влад ты и... Пацан пришел к тебе, можно сказать, в гости, а ты его сразу в приемник. Ты посмотри на него! Он, наверное, есть хочет, ты его накорми сперва и спать положи: он же на ногах еле держится...
        Влад покрутил пальцем у виска.
        — Ага, на чистые простыни, чтоб он их зачуханил, вшей напускал? У тебя башка-то есть на плечах? А ну, убери руку!
        — Сядь, — Димка забрал у него трубку, — сядь, кому говорю! У меня-то башка есть, а вот у тебя... — он постучал сначала по голове Влада, потом по столу. — Ты что, озверел совсем на своей работе?
        На кухню вошла мама.
        — Что у вас за спор?
        — Ма, ну он вообще оборзел... позвонить не дает. Я же не могу укрывать этого беглеца у себя.
        Она оглядела чумазого мальчишку, налила в тарелку солянку и поставила ее перед ним.
        — Иди умойся, — предложила она ему.
        Когда Пашка скрылся в ванной, она посмотрела на Влада и с укором сказала:
        — Я всегда считала, что у моего сына есть сердце. Ты перестаешь быть человеком, Влад.
        — Делайте, как знаете, — он рассерженно повернулся и пошел в свою комнату. Димка последовал за ним.
        Влад, закурив сигарету, подошел к окну, и вдруг, резко обернувшись, сказал:
        — Ты, наверное, Дима, забыл, что я работаю в детприемнике и как работник милиции я должен исполнять приказы. В конце концов мы с тобою принимали присягу.
        Димка прошел через комнату и сел в кресло:
        — И что с того?
        — А то, что этот пацан — бродяга и, может быть, совершил кражу, а я, видите ли, скрываю его у себя.
        — Послушай, ты всегда все делаешь по уставу? И у вас в детприемнике все поступают по приказу? Говори только правду. Будешь врать мне, значит — ты врешь самому себе. Ну что же ты замолчал? — прищурив глаза, спросил его друг.
        — Ну, в основном, я, конечно, поступаю по уставу и по приказу. Ты ведь знаешь, приказы не обсуждаются, а выполняются.
        — Так, ну это мне понятно. Ты не юли.
        — Пойми, есть, конечно, случаи, когда приходится нарушать. Мы имеем дело с пацанами, которые совершают преступления...
        — Да ты не говори мне за всех, ты за себя отвечай.
        — Я такой же мент, как и другие. Если я чем-то буду выделяться, то меня обратно поставят в строй. Это правило я хорошо запомнил. Конечно, я не разделяю порой того, что делают начальник или менты, но идти против них — это то же самое, что плевать против ветра.
        — Вот ответь мне на один вопрос, Влад, как другу, как братану: ты пацанов бьешь в приемнике?
        Влад медлил с ответом.
        — Ну, не без этого. Они же тоже себя не примерно ведут. Ты знаешь, какие подонки среди них попадаются? Мне тут недавно черную метку прислали, и я что должен спокойно на это взирать?
        — Ох, Влад, я вот чувствовал, что ты тоже замараешься в этом дерьме, ты же, как фашист! Да не сверкай, не сверкай глазами, на правду не обижаются. Эти пацаны, которых ты бьешь, они тебе же сдачи дать не могут, — Димка соскочил с кресла и стал ходить по комнате.
        — Чего ты психуешь-то? Не я один этим занимаюсь, И это было заведено еще до моего прихода, что пацан — придурок, я только обязан за ним следить. И то, что происходит в моем приемнике, это происходит везде и всюду: в спецухах, на зонах. Всегда такие учреждения делились на два лагеря: лагерь конвоиров и лагерь пацанов.
        — Мне не надо этого доказывать, я без тебя все знаю прекрасно. Но то, что мой друг стал махровым ментом, вот что меня гложет! Ты же не автомат, ты человек. У тебя есть душа и ты должен понимать этих пацанов. «Я один из них!» — передразнил Димка, — да ты прежде всего ЧЕЛОВЕК! Влад Владин! А потом уже мент. Тьфу ты, милиционер, принявший присягу.
        — Ты что мне предлагаешь: быть своим среди чужих и чужим среди своих?
        — Я тебе ничего не предлагаю. Ты должен быть таким же, каким тебя знает твоя мама, жена, я, в конце концов.
        — Ну знаешь, быть в воде и не замочить ноги не может ни один человек, — стал оправдываться Влад.
        — Эх, братан, — тихо произнес Димка, — а, впрочем, чего тебя винить? Ты один из тех, кто служит Системе, как бездумные автоматы-роботы. Ты знаешь, когда я это начал понимать? Там на Кавказе, когда погибли наши парни. У меня тоже была злоба. Я тоже был из Системы, но стреляли-то в нас не враги, а наши, советские, мирные люди и потом было самое страшное, когда в одном из селений я увидел обезумевшую мать над трупом обожженного сына. Вот тогда меня как будто перевернуло, и я до сих пор не могу ответить на вопросы: почему это все происходит? Кому это нужно? И вроде бы я начал находить ответы. Я не могу тебе сейчас ничего сказать, но поверь мне, братан, я не хочу, ты слышишь, не хочу, чтобы ты был дерьмом. И мы все а ответе за этих пацанов, которые живут в эти окаянные дни. Пойми, ты сейчас в ответе за этого Пашку.
        — Ладно, убедил, — примирительно сказал Влад. — Прости, я был не прав.
        — Я то тебе прощу, я твой друг, верящий в то, что ты не конченый подонок. Но простят ли пацаны, которые плевали тебе в спину, обзывая ментом? А главное, простишь ли ты сам себя?
        — Да если я стану самим собой, то будет драка. Мне не дадут жить в этом приемнике, гноить будут до предела, пока не выкинут.
        — Да, ты прав, это страшно трудно в этой жизни оставаться самим собою. Но ты знай, что у тебя за спиной есть надежный тыл. Когда-то ты спас меня, и я тебе пропасть не дам.
        Димка взглянул на часы:
        — Ого, нам пора ехать.
        Друзья оделись. Влад прошел на кухню, где мать разговаривала с Пашкой. Она потрепала мальчонку по голове.
        — Езжайте, — спокойно сказала она, улыбнувшись Пашке, — а я его пока спать уложу. Поспит, потом пойдет куда захочет.
        — Я к тетке пойду, — буркнул Микошин, облизывая ложку.
        — Еще налить? — спросила тетя Рая.
        Влад накинул куртку, и они с Димкой вышли за дверь. На пороге Влад обернулся к матери:
        — Ма, ты все-таки смотри, чтобы он не стянул чего-нибудь.
        — Эх, Владушка, зачерствел ты на своей службе. Перестал верить. Да и не будет он злом за добро платить, — улыбнувшись, сказала мать.
        — Ладно, я поехал. К Наташке я заеду.
        Дверь за сыном захлопнулась.
        Мать постояла в прихожей еще с минуту, потом вернулась на кухню, где наевшийся досыта Пашка уже клевал носом.
        — Ой, да ты спишь уже, пойдем, я тебе постелю. — И она повела пацана в гостиную.
        Подъезжая к органному залу, друзья заметили уже знакомую им фигуру Олеси.
        — Садись, — пригласил ее в салон Влад, открыв дверцу.
        Олеся села в машину и достала из сумочки кассету и записную книжку.
        — Вот, — сказала она, протягивая их Владу, — Алик просил вам это передать. Сказал, чтобы вы не искали его: все равно не найдете.
        — Но, Олеся, ты ведь знаешь, где он.
        — Нет, он ушел от меня сегодня утром, а где он сейчас, я не знаю. Может быть, к бабушке поехал, — пожала она плечами.
        — Олеся, но это же неправда!
        — Я не знаю, где он, — резко оборвала она. — Все, мне пора идти.
        — Может, тебя подвезти? — предложил Димка, подмигнув Владу.
        — Да нет, я на троллейбусе.
        — Вот до троллейбуса мы тебя и подвезем, — Димка завел машину и они поехали к остановке.
        Он высадил Олесю, она пересела в троллейбус.
        Влад повертел кассету в руках и вставил ее в подкассетник магнитофона. Вначале слышалось одно шипение, наконец, раздался голос Алехи:
        «Это началось год назад. Однажды после соревнований ко мне подошли два человека и предложили заработать бабки чистым путем, без уголовщины. Дав согласие, я должен был прийти на встречу на следующий день к ресторану «Малахит».
        Слушая Шороха, Влад четко представил, как у стеклянных дверей его встретили два крепких парня и повели на второй этаж в ресторан, как они сели за столик, к которому подошла официантка и сняла табличку «Столик не обслуживается». Через несколько минут стол был заставлен деликатесами, вином и водкой, и парень в черной «варенке» начал увлеченно расписывать будущую райскую жизнь Алехи!
        — Это тебе не пуп царапать! Но для этого, парень, — сказал он, — надо постараться. А делов-то у тебя на копейку. Познакомиться с дочкой какого-нибудь богатенького, оболтаешь ее, можешь покувыркаться: на твою рожу девки, как мухи на мед, полезут. Твое дело узнать, где у папаши бабки. Ну, если сынок, то там рок, техника. Короче, проедешь ему по ушам, а в итоге — заначка. Это тебе чистый доход, и не надо перед отчимом унижаться.
        — Вы что, уже справочки обо мне навели?
        — А как ты думал? У нас все пучком: анкеты, характеристики, наблюдения. Интересно было на тебя посмотреть на ринге, на состязании по кикбоксингу. Ты дрался, как гладиатор. Девочки тебя чуть глазищами не съели. Ты был как Жан Ван Дамм, так что ты нам подходишь по всем статьям.
        «Короче, — продолжал Алексей, — эти парни попали в десятку. В ту минуту мне было на все наплевать. Их предложение было заманчивым, и я дал согласие.
        Через пять дней они мне позвонили, На встрече объяснили популярно что мне делать, дали конкретный адрес и справочку о моей первой жертве. Ею стала дочь директора малого предприятия».
        Влад представил себе лежащего на двуспальной широкой кровати обнаженного Алеху, которому девушка в наброшенном на голое тело халатике показывает тайник отца, вечером Алешка подходит к «Москвичу» и все рассказывает парням. И потом он представил, как на стуле сидит связанный хозяин квартиры, а грабители в масках вскрывают его тайник.
        «Потом я узнал, что под видом сотрудников милиции грабители, за что я их прозвал «операми», изымали деньги и у других...»
        Влад представил, как «оперы» в милицейской форме протягивают удивленным хозяевам ордер на обыск. Хозяин разводит руками и произносит: «Ищите, у меня ничего нет!»; как один из них уверенно направляется к тайнику и достает оттуда пачки денег в банковской упаковке, и после «операции» довольный Алеха прячет в карман кожаной куртки упаковку двадцатипятирублевок; как «оперы» приводят его в купленную для него квартиру; как он загорает на морском пляже под теплым, ласковым солнцем в окружении девочек, нежно поглаживающих его красивое тело атлета; как они со смехом бросаются в морскую волну, как тот самый Алеха открывает бутылку шампанского...
        «Так я делал свои гнусные дела, башлял», — донеслось до Влада из магнитофона.
        — Влад, — голос Димки вывел его из задумчивости, — это не наш рокер? — он указал на обогнавшего их мотоциклиста.
        — Постой, вообще-то похож. Смотри, он едет за троллейбусом, в который села Олеся.
        Вслед за мотоциклистом проехал «Москвич».
        — И «Москвичок», смотри-ка, знакомый. Погнали за ним!
        «Мустанг» вывернул влево и стал быстро набирать скорость. Мотоциклист обернулся и, заметив приближающийся к нему на скорости «Москвич», пригнулся к рулю и, добавив «газу», рванул, с ревом набирая скорость.
        — Скинь обороты, Димыч! Врежемся, — прокричал Влад.
        — Не дрейфь, — ответил Димка и обошел «Запорожец», шедший параллельно с ними.
        — Красный! — крикнул Влад.
        — Поздно!
        Они заметили, как перед мотоциклистом зажегся красный сигнал светофора. «Ява», промчавшись под красный, ушла вперед. «Москвич» пролетел следом, едва не столкнувшись с шедшей наперерез «Таврией».
        — А, дьявол... — Димка нажал на тормоз, и «Мустанг» замер на перекрестке.
        — Уйдут ведь, — Влад впился глазами в удалявшийся «Москвич».
        — Далеко не уйдут! — успокоил его Димка.
        «Мустанг» дернулся с места, как только светофор загорелся желтым светом. Они видели, как «Яву» занесло на повороте.
        — Смотри! — указал Димка на завалившийся набок мотоцикл.
        Двое парней заталкивали в кабину не успевшего оправиться от падения Алеху. Дверца машины захлопнулась, и «Москвич» вывернул на встречную полосу движения, рискуя врезаться в несущиеся на него машины. Второй парень из автомобиля вскочил в седло «Явы» и рванул следом.
        — Отрываются, — с тревогой в голосе произнес Влад.
        — Слушай, я знаю, как можно сократить путь. Сейчас срежем. Они, как пить дать, рванут за город, а мы накроем их у переезда.
        — Рискуем!
        — Не боись, прорвемся, — и Димка крутанул руль, уводя машину вправо.
        Они подъехали к переезду в тот самый момент, когда «Москвич» перемахнул через железнодорожное полотно под опускавшимся шлагбаумом. Димка резко затормозил, глядя, как к переезду приближается груженый состав.
        — Вот ведь...
        — Ну, я же говорил, — Влад с досадой ударил кулаком по панели, — теперь упустим.
        — Зараза! Да проходи же ты быстрее, — крикнул Димка в сторону поезда, словно машинист мог его услышать.
        Наконец они переехали через пути.
        — Ну, где они? — обернулся Влад к Димке, — ищи их теперь.
        — Да, дела. Ладно! Вон видишь тот поселок? — он указал рукой на видневшиеся дачные домики, — попробуем поискать там.
        Они въехали в поселок. «Жигули», пробуксовывая, двигались по залитой грязью деревенской дороге.
        — Ага! По-моему, они? — Димка показал Владу на стоявший во дворе одноэтажного коттеджа «Москвич».
        — Гаси скорость, — Влад уже собирался выпрыгнуть из машины.
        — Стой, не дергайся. Отъедем немного, чтоб не засветиться.
        Они проехали вперед метров на пятьдесят и остановили машину. Обратно шли по грязи. Крадучись, они подобрались к дому.
        — Вон и твоего Алехи торпеда, — указал Димка на прислонившуюся к калитке «Яву».
        Они встали под окнами. Влад подтянулся на руках и, подобравшись к окну, заглянул внутрь.
        — Ну? — спросил снизу Димка.
        — Никого. Я пойду через дверь, а ты попробуй через окошко.
        — Может, наоборот?
        — Да иди ты, сейчас не до шуток, — Влад пригнулся и тихо побежал к двери.
        Димка обошел вокруг дома и заметил открытое окно. Он встал на деревянный бордюр и заглянул в кухню. Димка осмотрелся и хотел было запрыгнуть туда, но вдруг услышал приближающиеся из коридора шаги. Он пригнулся и стал ждать. В кухню вошел длинный худой парень в накинутой на голое тело кожанке, и поставил на плиту чайник. Достав сигарету, подошел к окну прикурить. Вдруг он почувствовал сильный рывок и удар по голове. Выпадая из окна, он свалил один из стоявших у плиты газовых баллонов, шланг которого с шипением оборвался.
        — Кроха, — раздался чей-то голос.
        Димка замер, прижавшись к стене. Появившийся парень был тем самым рыжим, который тащил недавно Олеську в машину. Он заглянул в кухню и позвал:
        — Кроха, бля! Где ты, падла?
        Затем он обернулся на шум открываемой двери. Влад вошел в дом. Парень прижался к стене и, достав из-за пояса пистолет, приготовился к нападению. Влад осмотрелся и повернулся к кухне спиной.
        — Ну-ка, «ментяра»! Руки вверх и замри! — дуло пистолета уперлось сержанту в затылок, — Шахран! — позвал парень.
        Димка бесшумно, как кошка, перемахнул через подоконник и оказался за спиной вооруженного рыжего.
        — Я здесь! — он приставил к уху парня пистолет. — Брось ствол.
        Влад повернулся и улыбнулся рыжему ехидной улыбкой.
        — Тс-с! — прошипел Димка и ударил пистолетом по затылку «опера».
        Влад подхватил обмякшее тело рыжего и прислонил его к стене, поднял его пистолет.
        Бесшумно выскользнув в коридор, оказались в пустой комнате. Откуда-то снизу доносился приглушенный разговор. Друзья осторожно опустились по лестнице, ведущей в какое-то полуподвальное помещение, скорее всего в кладовку, и замерли у раскрытой двери, прижавшись к стене.
        Алеха с заведенными за спину руками стоял привязанный к подпорке. Губы его были разбиты в кровь. Из раны над бровью сочилась кровь. Рядом стояли трое парней. Один из них наклонился к Алексею и, приподняв его за волосы, выдавил, стиснув зубы:
        — Ты, говнюк, где кассета?!
        — Не знаю, — прохрипел Алеха, — нет у меня никакой кассеты.
        Парень ударил его в живот. Алеха повис на веревках, жадно глотая ртом воздух.
        — А я думал ты хороший мальчик, — толстяк с короткой шеей схватил Алексея за подбородок и приподнял его голову.
        — Стоять, где поставили! — Димка с пистолетом в руке шагнул в помещение.
        «Оперы» замерли на своих местах. Влад подошел к Алексею и распутал веревки.
        — Пошли, — он взял его за руку.
        Вдруг им под ноги полетела металлическая канистра. Влад споткнулся и рухнул на пол. Димка резко обернулся. Удар в грудь отбросил его к стене. Прозвучал выстрел, и кто-то вскрикнул. Влад попытался подняться, но почувствовал, что кто-то прижал его руку с пистолетом к полу.
        — Эй, Боцман, дебил! — Алеха вытер рукавом кровь с лица и ударил повернувшегося к нему Боцмана ногой в лицо.
        Тот взвыл от боли и отлетел в сторону, мешком свалившись на пол. Алеха окинул взглядом комнату и бросился к выходу. Димка отклонился влево, уворачиваясь от удара Шахрана. Лом с заостренным концом вонзился в стену. Димка ударил Шахрана в пах. Тот, скорчившись, начал кататься по полу. Димка еще раз ударил его ногой в лицо.
        — Где Алеха? — прокричал Влад. — Давай за ним!
        Они выскочили на улицу. «Явы» во дворе уже не было.
        — В машину! — скомандовал Димка. — Он мог рвануть только в город, догоним!
        Тем временем Алексей, разбрызгивая из-под колес мотоцикла густую грязь, гнал к лесной опушке. «Мустанг», развернувшись, рванул в другую сторону...
        Кроха потряс головой, открыл глаза, скривился от боли и заглянул в кухню. Взгляд его остановился на лежащем на полу газовом баллоне. Зрачки его глаз расширились, когда он увидел пропускающий газ шланг, нависший над зажженной горелкой. В паническом ужасе он отскочил от окна и побежал к машине.
        — Кроха! Помоги! — услышал он хрипящий голос.
        Кроха оглянулся. На крыльцо из открытой двери выползал парень. Он прохрипел:
        — Падла, не бросай...
        Кроха бросился к парню, обхватил его за спину и поволок к «Москвичу». Едва машина отъехала метров на сто, как раздался оглушительный взрыв. Издалека было видно, как вылетели оконные рамы, и все заполыхало в огненном смерче.
        — Кроха! — заорал напарник, глядя на пожираемый огнем домик.
        Из проема окна выскочил объятый пламенем Шахран и начал кататься по земле. Вскоре он затих. Огонь медленно сжирал его тело.
        — Кроха, они же там... Толян, Шахран! Парни там... — заикаясь, кричал парень.
        — Забудь о них, Чиж, или ты хочешь собрать пепел Шахрана для его Анжелики? Бля, что скажет Зевс? Хату его спалили, пацана упустили... Короче, хана нам, копец подкрался. И все из-за этого щенка и его корефанов. Найду их, замочу! За парней замочу! — он отпустил сцепление и машина двинулась дальше.
        «Мустанг» приближался к городу.
        — Все, теперь уже точно упустили, смотри, уже в город въезжаем, — Влад повернулся к Димке.
        — Ну упустили, упустили, — согласился Димка. — Надо твоему прокурору сообщать.
        — А что сообщать-то? — Влад вглядывался в улицы города.
        — Как что? Про эту хату и этих ублюдков. И кассета, она ведь у нас. Кстати, давай послушаем повнимательнее, все равно уже не найдем мы твоего беглеца Алеху.
        Они притормозили у обочины. Димка вложил кассету в магнитофон.
        «Все было ништяк, — услышали они снова голос Алексея, — но я встретил Олесю и полюбил ее. Это уже была не «дырка», а настоящая девчонка. Сдавать ее папашу я не захотел. Они мне этого не простили: им нужны были бабки и видеоаппаратура ее отца. Он у нее работает в областном видеопрокате. Я ушел от них, но «оперы» меня поймали и привели к хозяину».
        Влад явственно представил себе тот самый одноэтажный коттедж и привязанного к столбу Алеху, которого избивают Шахран с дружками. Алексей, сплюнув кровь, произносит Шахрану: «Я согласен». Влад представил также, как ночью Алешка достает из кармана кожанки мирно спящего, развалившегося в одежде на кровати Шахрана записную книжку. Алеха проходит на кухню и пишет записку. Взяв со стола нож, он пригвоздил ее к косяку двери и выпрыгнул из окна. На трепещущей на ветру записке всего одна строка: «Если вы, козлы, не отстанете от меня, то я вас всех вложу!»
        «Это был не блеф, — неслось из магнитофона. — Когда я встретил Олесю, то понял, что просто так они меня не отпустят. Тут мне вспомнился урок моего отчима, дяди Пети: «С начальством не надо ругаться, надо жить с ним в мире, но всегда иметь на него компру», и я заснял на видео приезд Зевса к «операм». Он привозил деньги и давал очередные приказы».
        Влад вообразил, как Алеха стоит на балконе, и, прячась за сложенными картонными ящиками, снимает видеокамерой дележ добычи. Вот он уложил камеру в пустую коробку и вошел в комнату. Шахран протягивает ему пачку сторублевок. Хозяин Зевс внимательно оглядывает Алеху, держа в руке бокал шампанского. В квартиру вваливаются Кроха с Блондином и с подружками. Хозяин берет кейс и прощается с Шахраном, едва кивнув Алехе.
        «Однажды я увидел Зевса в форме майора. Он садился в милицейскую машину...»
        — Слушай, Влад, — Димка резко обернулся к другу, — а тебе не кажется, что этот Зевс — тот зам, которого мы встретили в райотделе?
        — Да иди ты! Майор милиции и вдруг хозяин — Зевс, — отмахнулся Влад.
        — Ты что, вчера только родился? А коррупция в высших эшелонах власти? Срастание милиции с мафиозными структурами, — Димка цитировал передовицы газет. — Вспомни Чурбанова! Или ты забыл, как тебя в начале службы хотели за стольник купить?
        И как бы в подтверждение, голос Алехи продолжал:
        «После недели отсидки в квартире Олеси, которую купил ее папаша, я решил прошвырнуться по городу. На улице меня схватили, засунули в милицейскую машину и повезли на «подвал». Там Рахим с Гориллой «вправляли мне мозги», дубинками заставляли голым бегать на месте, да так, что я ноги стирал до крови. Потом меня привезли в детприемник, чтобы отправить в «спецуху». Это был приказ Зевса. Инспектор быстренько состряпала на меня дело, чтобы я заткнулся. Меня должны были закрыть. Потом я дернул, но это вы уже сами знаете. Теперь я хочу только одного: раздавить этих тварей, которые хотели сгноить меня и побаловаться с Олесей. Я не могу вам верить, хотя вы меня и защитили от этих «голубков» и спасли Олесю. Не ищите меня, все равно не найдете. Я «сделаю этого Зевса» и сам приду с повинной. Мне помогать уже поздно. Если вы верите в наше советское правосудие, то передайте эту кассету и записную книжку в прокуратуру».
        Кассета остановилась, Влад выключил магнитофон.
        Димка все это время изучал записную книжку, перелистывая страницы.
        — Что там, Дим? — спросил Влад.
        — Тут что-то про кооперативы, малые предприятия. Какие-то названия, фамилии директоров, состав их семей. Ага, а вот смотри, — он ткнул пальцем в страницу, где шли столбиком цифры доходов. — Так, а тут вот пошли фамилии алчных профессоров, начальников, ну, которые, наверное, имеют кругленькие суммы и дорогие вещи. Ну, все понятно.
        — Ты думаешь?
        — Я думаю, братан, что влез твой Алеха в тухлое дело. Мраки! Кто-то наводил его на богатую семейку, и он обрабатывал детишек и выводил этих ублюдков на крупные суммы денег. А те устраивали маскарад то в роли ментов, то под масками забирали бабки, прихватывая шмотье и аппаратуру. И, по-моему, я даже слышал про эти дела. Пора тебе выходить на прокурора. Только рабочий день кончился. Где ты его искать-то будешь?
        — У меня есть его домашний телефон, — сказал Влад, вынимая записную книжку.
        — Ну ты, братан, даешь. Не хило устроился: домашний телефон дяди прокурора в записной книжке. Может, ты тоже дела вертишь? Заранее прикрытие готовишь, а? Колись, как на духу.
        — Да пошел ты, — отмахнулся Влад, — Давыд Леонидович мне знаком по делу пацана-убийцы,
        — Че за дело-то? — поинтересовался Димка.
        — Потом расскажу. Давай подъедем, позвонить надо. Тут рядом телефон есть.
        Найти исправный телефон оказалось делом нелегким. У двух аппаратов не оказалось трубки, а один таксофон вовсе не работал.
        — Бляха-муха! Еще одна мафия в городе... — выругался Влад, дергая рычаг аппарата.
        Наконец им повезло, и они нашли рабочий телефон. Влад опустил двушку и набрал номер.
        — Добрый вечер, — произнес он в трубку, — я бы хотел по-говорить с Давыдом Леонидовичем.
        — А кто его спрашивает? — спросил голос жены прокурора.
        — Это Владин из детприемника.
        — Минутку.
        — Да, слушаю тебя, Влад Алексеевич, что так поздно? — раздался в трубке добродушный голос прокурора.
        — Давыд Леонидович, у меня к вам очень важное дело. Вы не подъедете завтра на работу?
        — Ну ты даешь, Владин! Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет. Воскресенье же завтра. Что там еще стряслось?
        — Давыд Леонидович, это долго объяснять. Пожалуйста, это очень-очень важно, — сказал Влад извиняющимся тоном.
        — Да-а, — протянул прокурор, — пропал выходной. Хорошо, когда я должен подъехать?
        — Часов в одиннадцать.
        — Погоди, у меня тут у жены день рождения, гостей надо проводить. Вот если, скажем, часов в двенадцать... Владин, ты можешь мне хотя бы еще час накинуть: имеет же прокурор в конце концов право на личную жизнь?
        — Имеет, имеет, — рассмеялся Влад, — хорошо, пусть будет в двенадцать, спасибо большое.
        — Ладно, не за что, подъеду...
        В трубке послышались короткие гудки.
        Влад вернулся к «Мустангу».
        — Ну, что? — спросил Димка, потирая волевой подбородок.
        — Сказал подъедет.
        — Нормалек. Поехали теперь в роддом, ты вроде как собирался.
        — Е-мое, ну не скотина ли я? — Влад стукнул себя кулаком по лбу.
        Через полчаса хорошей езды «Мустанг» остановился у роддома. Влад выскочил из машины и побежал к корпусу. Димка посмотрел ему вслед и закурил. Влад вышел минут через десять.
        — Что, можно поздравить тебя, папаша?
        — Да нет пока, поехали, — расстроенно проговорил Влад.
        — Куда теперь?
        — Домой, куда же еще.
        Мать Влада уже собиралась положить трубку, но, услышав звук поворачиваемого в замке ключа, произнесла:
        — Минутку, не вешайте трубку. По-моему, он пришел, — она вышла в коридор. — К телефону, сынок.
        Влад скинул туфли, прошел в комнату и взял трубку.
        — Алло...
        — Вы получили кассету с книжкой?
        — Алеха, ты?
        — Я. Вы ознакомились с ними?
        — Да, Алеха, ну и вляпался же ты в дерьмо...
        — Вот только не надо меня воспитывать, — перебил его пацан. — Вы сообщили в прокуратуру?
        — Я связался с прокурором. Но того, что ты нам передал, этого мало. Послушай, — добавил Влад, — ты там говорил про видеозапись...
        — Есть она у меня и что дальше?
        — Ты можешь передать ее нам?
        Голос на том конце умолк. Наступила пауза.
        — Алексей, ты что, не веришь мне? *
        — Я уже никому не верю.
        — Но ты можешь передать нам кассету?
        — Могу, но только...
        — Что только?
        — Я пересниму копию.
        — Но это срочно.
        — Я понимаю, завтра утром Олеся принесет вам ее домой. Вы где живете?
        — Во сколько?
        — В десять.
        — Хорошо, запиши адрес, — и Влад продиктовал ему свой адрес, — а что сам?
        — Я уже говорил, пока не разделаюсь с Зевсом, я не появлюсь.
        — Алех, пойми меня, я должен тебя вернуть.
        — Я повторяю, когда я разделаюсь с Зевсом, я сам приду с повинной.
        — Не крути мне мозгу! Я обязан...
        — Все. Это ваши ментовские дела, вы сами и разбирайтесь.
        — Ты меня подводишь, из-за тебя, засранца, меня накажут.
        — Я приду и все расскажу: вас тогда не накажут.
        — Ни хрена ты не понимаешь, Шорох! Я...
        — Все! Кассету вы завтра получите, — отрезал Алексей и положил трубку.
        Влад задумчиво уставился на телефон, покручивая трубку в руках. Потом положил ее на рычаг и минуту хмуро смотрел на нее.
        — Ну и что? — спросил остановившийся в дверях Димка.
        — Дурак...
        — Я?
        — Да причем тут ты!? Шорох дурак, увяз в дерьме по уши. Еще во что-то лезет. А я дважды дурак, сопли с ним развожу.
        В комнату вбежала племянница и повисла у Влада на шее.
        — Здравствуй, Катя!
        — Дядечка Владечка, здравствуй, — пропела Катюша и поцеловала его в обе щеки.
        — Надо своих иметь, а не с племяшками возиться, — полушутя укорила мать.
        — Скоро будет и свой богатырь! — засмеялся Димка.
        — А Лена-то где? — спросил Влад. — Или сестренка только Катьку подкинула?
        — Лена спит уже. Ты в роддом-то заезжал?
        — Да, заезжал, мама, все нормально. Говорят, скоро.
        — Катя, дай ему с дядей покушать, — сказала тетя Рая и пошла хлопотать на кухню.
        Поужинав, друзья уединились в комнате Влада. Они обсудили прошедший день и продумали, что будут делать завтра.
        — Ну что, давай спать? — предложил Влад.
        — Слушай, ты мне хотел про пацана-убийцу рассказать.
        — А-а... Был у нас в приемнике Васька Алешкин, упрямый такой пацан. Как говорится, сам при себе. Мы с ним поначалу на контрах были. Васька постоянно меня выводил, но я чувствовал, что он это делает специально и сдерживал себя. Такой вот вроде поединок у нас что ли был. Первым не выдержал Васька. Как-то подходит он ко мне и говорит: «Крепкий вы мужик, Влад Алексеевич. От других бы давно я пинов получил, хотя бы за тот бунт, который я устроил, помните, вы у меня заначку «Беломора» нашли? Ох, я тогда на вас психовал, а вы глазом не моргнули. Всех, главное, наказали, а я как будто не при чем. И получилось, что вы меня еще больше наказали, чем других. Хочу с вами про жизнь поговорить...» И рассказал мне пацан про свою горькую судьбу. Вот с того дня мы с ним вроде как подружились. А когда срок у него кончился, повез я его домой. Приезжаем... Он своим ключом дверь открыл, и увидели мы сексуальную сценку. Ну, пацан, конечно смутился, дверь прикрыл. Сдал я его под роспись отчиму, а где-то через месяц вызывают меня в прокуратуру. Так мол и так: «Вы отвозили Алешина домой?! И что вы там видели?» Ну я
рассказал все как было, а Давыд Леонидович еще долго меня расспрашивал про Ваську. Я ему все выложил, а сам все недоумеваю, к чему эти все вопросы? Потом Давыд Леонидович мне объяснил, что в тот день, когда я привез Ваську домой, отчим изнасиловал его сестру, и через неделю Васька его убил. Потом я ездил на суд, давал показания. Присудили Ваське пять лет. Помню, когда прощался с ним, он мне сказал: «Вот вы в приемнике толковали, что надо, мол, исправляться. Как тут исправишься, когда жизнь поганая заставляет тебя стать преступником.» Потом Васька с зоны мне еще писал письма. Это были не письма, а прямо крик души. Давыд Леонидович добивался обжалования приговора и добился. Ваське сократили срок до трех лет. Вот с того случая я и знаю Давыда Леонидовича. Он настоящий мужик.
        — Эй, вы, полуношники? Вы спать сегодня собираетесь? — спросила мать Влада.
        — Да и вправду, Димка, давай спать. Нутром чувствую, завтра нам, — Влад взглянул на часы, — уже сегодня, предстоит тяжелый день.
        ...Димка откинул одеяло и посмотрел на часы. Стрелки будильника показывали половину десятого утра. Он опустил ноги на пол и посмотрел на Влада. Тот стоял у окна, поглядывая на улицу.
        — Класс! Единственная ночь в отпуске, которую я нормально провел. Выспался, слава Богу. Чего ты там разглядываешь? Придет твоя Олеся. Никуда она не денется. Чайник поставь.
        — Уже поставил.
        Димка, умывшись, прошлепал на кухню. Раздался звонок в прихожей.
        — Вот и Олеся, — кивнул в сторону двери Димка.
        Влад сорвался с места.
        — Что, дождался? — усмехнулся Димка, намазывая бутерброд.
        Влад распахнул дверь... На пороге стояла его сестра.
        — Привет, братик! Как дела? — спросила она, снимая плащ, — мама где?
        — Она пошла на «охоту» — талоны отоваривать, она там в трех очередях записалась.
        — Мои проснулись?
        — Проснулись. Я их покормил. Они играют в гостиной.
        Влад вернулся на кухню.
        — Ну, что? — наливая кофе, спросил Димка.
        — Олеся, Олеся пришла, — передразнил Влад. — Дед мороз там, а не Олеся. Сестра пришла!
        — Ну, ошибочка вышла, — Димка развел руками.
        — А если она не придет? — спросил Влад. — Уже одиннадцатый час.
        — Придет, моя сытая душа подсказывает. Плесни-ка мне еще кофейку.
        Влад взял чайник и стал доливать воду в чашку с кофе. Раздался короткий звонок.
        — А-а! Псих, — вскочил вдруг Димка, стряхивая с себя разлитый кипяток. :
        Влад уже открывал дверь. Это, действительно, была Олеся.
        — Ты принесла кассету?
        — Вот, — она протянула Владу видеокассету «Басф».
        — А где он сам? — пристально вглядываясь в нее, холодно спросил Влад.
        В коридор вошел Димка.
        — Привет, Олеся! Ну, ты что, — обратился он к Владу, — так и будешь ее на пороге держать? Заходи, Олеся, кофеек попьем.
        — Нет, спасибо, я не хочу.
        — Хочешь, хочешь! — он взял ее под руку, уводя на кухню.
        — Олеся, где Алексей? Я что, должен бегать за ним, как мальчик? Я же втык от Бычары получу. Я же под погонами...
        — Слушай, Владан, ты...
        — Нет, теперь вы меня послушайте! Понедельник на носу, а я, значит, гоняюсь за призраком Шороха. Видите ли, у него дела, любовь, а мне завтра погоны скидывать! Этот Шорох кровь мою пьет уже ведрами.
        Олеся опустила голову.
        — Может быть, я пойду? — смущенно спросила она.
        — Сиди, Олеся, — удержал ее Димка. — Ты что, Владан, башкой об угол трахнулся? Тебе одному верят сейчас. За помощью к тебе бросились, а ты что, ментом опять становишься?! Прокурор, — он показал на кассету, — если поймет это дело, твоему Бычаре пасть закроют. Неужели ты сам до этого не допер? Подайте ему Шороха и все тут!
        — Я сегодня утром говорила с Аликом, — вставила Олеся, — про вас, Влад Алексеевич, и он сказал, что подлянку вам делать не хочет. Что вы для него честный ме...
        — Честный мент, — договорил за нее Димка.
        — Да.
        — Ладно, допивайте свой кофе и поехали: нас ждут в прокуратуре.
        Вскоре они были на месте.
        — Влад, бери кассету и дуй к прокурору, а я Олесю подброшу, — сказал Димка, останавливая «Мустанга».
        — Не надо, — ответила она, — я сама дойду...
        — Цыц! Я сказал, что довезу, значит довезу, хотя бы до троллейбуса.
        Влад вышел из машины и направился к мрачному серому зданию прокуратуры.
        Димка подбросил Олесю до остановки, развернулся и, отъехав немного, притормозил. Он стал вглядываться в проходящие по улице машины, в надежде заметить Шороха. Но тот не появился. Тогда Димка вернулся к прокуратуре. Дежурный объяснил ему, что Давыд Леонидович у себя в кабинете, на втором этаже. Когда Димка вошел в кабинет, прокурор с Владом смотрели Алехину кассету. На экране как раз был момент передачи денег. Увидев Димку, Влад поднялся со своего места.
        — Познакомьтесь, Давыд Леонидович, это Дмитрий Белозеров из ОМОНа, мой друг.
        Пожав ему руку, прокурор набил трубку и сел в свое кресло.
        — Да, парни, горячую штуку вы мне принесли. По этому делу мои бегают, высунув языки, уже третий месяц. Пять нераскрытых дел и все под ту же музыку. Завтра буду докладывать в УВД, пусть их задерживают.
        — Давыд Леонидович, а зачем нам откладывать? Возьмем хотя бы Зевса сегодня, он как раз ответственный по райотделу.
        — Не надо пороть горячку. Вдвоем вы ничего..
        — Почему вдвоем? Я сейчас подниму своих ребят из ОМОНа.
        Давыд Леонидович задумался, попыхивая трубкой. Он пристально посмотрел на Димку с Владом.
        — Ты уверен в своих, Дмитрий? Ведь дело-то это рисковое.
        — Давыд Леонидович, мы ведь каждый день рискуем.
        — Хорошо, будем сегодня брать этих сволочей, — и он стал решительно выписывать ордер на арест.
        Димка подошел к столу и набрал номер дежурной части ОМОНа... Через полчаса они выбежали из здания. К крыльцу подкатил милицейский «РАФик», в котором сидели крепкие ребята в касках, с автоматами. У одного был автомат с оптическим прицелом.
        — Влад Алексеевич, Алька пошел в райотдел. Он сказал, что пошел убивать Зевса, — выпалила Олеся, выбежав из такси.
        — Дьявол, этого еще нам не хватало! Тоже мне мститель-одиночка. Оставайся здесь! — Влад бросился к машине.
        — Можно мне с вами? — догоняя Влада, попросила Олеся.
        — Оставайся здесь! — прикрикнул он на нее.
        Дверь «Мустанга» захлопнулась, и он рванул с места. «РАФик» включил маячок и выехал следом.
        — Мы едем или не едем? — спросил таксист.
        — Давайте вот за этими машинами, — сказала Олеся, садясь на переднее сиденье.
        — За ними так за ними.
        На светофоре такси отстало. «Мустанг» и «РАФик» пролетели под запрещенным сигналом.
        — Ну что же вы встали-то? — недовольно спросила Олеся.
        — Им-то можно, а мне что, с правами потом распрощаться?
        «Мустанг» с визгом затормозил у крыльца райотдела. Влад с Димкой выскочили из кабины и бросились в здание.
        — Куда!? — крикнул дежурный, загораживая им дорогу.
        Димка, оттолкнув его, взбежал по лестнице. Вскоре они стояли возле знакомого кабинета.
        В райотдел вбежали ОМОНовцы с автоматами наготове.
        — Мужики, вы чего? — испуганно уставился на них дежурный.
        — Тихо! Это наши дела, сядь на место, — произнес старшина. — Двое за мной! — скомандовал Руслан.
        Димка с силой рванул дверь на себя. Они увидели Алеху, стоявшего с пистолетом, и поднимавшегося с пола Зевса.
        — Ты сейчас сдохнешь, тварь! — с ненавистью произнес Алексей.
        При появлении Влада с Димкой он обернулся, и в ту же секунду Зевс выбил у него из рук пистолет. Завладев им, он схватил кейс со стола, бросился к открытому окну и спрыгнул на землю.
        — Рахим! Заводи, живо! — крикнул Зевс.
        Рахим, стоявший с коробкой пива у милицейских «Жигулей», оценив обстановку, быстро бросил ее в багажник и выхватил оттуда автомат «Узи». Прыгнув на сиденье, он повернул ключ зажигания.
        В это мгновение у дверей райотдела тормознуло такси. Олеся выскочила из машины и лицом к лицу столкнулась с садящимся в машину Зевсом. Тот схватил ее за шею и, приставив пистолет к виску, поволок к машине. '
        Из двора медвытрезвителя выкатил фургон, в то же самое время на ОМОНовском «РАФике» включился маячок и взревел мотор. Рахим вскинул автомат и дал длинную очередь по «РАФику». Пули полоснули по стеклу. Голова водителя упала на руль, из-под берета появилась тоненькая струйка крови.
        Алешка выпрыгнул из окна в тот самый момент, когда Рахим, прижимаясь к рулю, передал автомат Зевсу и тот полоснул по фургону, пробивая ему шины. Машина замерла, перегородив улицу. Рахим дал газу, и «жигуленок» с сиреной сорвался с места. Алеха увидел, как мелькнуло в салоне уходящих от погони преступников лицо Олеси.
        Когда Влад с Димкой уже прыгали в кабину «Мустанга», к ним присоединилось еще трое ОМОНовцев с автоматами.
        — Давай по тротуару! — прокричал Руслан, выставляя в окно ствол автомата и прицеливаясь в уходящие «Жигули».
        — Не стрелять! — Влад положил руку на ствол, — там девчонка, — и обернувшись к Димке, спросил: — Ну что ты там копаешься?!
        — Паскуда! Почти перекрыл проезд!
        Им понадобилось время, чтобы выбраться на нормальную дорогу. Алеха подбежал к оглушенному стрельбой таксисту.
        — Гони за ними, махом!
        — Мне что, жить насрать?
        — Тогда погуляй! — он схватил таксиста за руку и выдернул его из кабины.
        — Эй, паря, ты что охерел?! — заорал в испуге таксист и бросился к машине.
        Но Алешка уже хлопнул дверью и машина круто взяла с места.
        Димка выжимал из своего «Мустанга» все, что мог. Машина летела стрелой. Впереди на небольшом расстоянии с диким воем сирены мчатся милицейский «жигуленок» ПМГ.
        — Димка, братан! Ты только не упусти! — Влад подался вперед и впился взглядом в уходящую машину.
        — Кира убили гады, козлы, — с надрывом сказал Руслан, рубанув рукой воздух. Он сжал ладонь в кулак и ударил им по спинке сиденья, — у него завтра свадьба должна была быть... Как же так?!
        Димка угрюмо молчал, продолжая следить за дорогой. Машины вырвались на пригородное шоссе и увеличили скорость. Стрелка спидометра «Мустанга» металась на цифре 120; расстояние понемногу сокращалось. Позади, на небольшом расстоянии от него, появилось такси. Машина Зевса перемахнула маленький мостик через речушку и, проехав несколько метров, замерла на месте.
        — Рахим, ты что встал? Ну, че ты сопли жуешь? — накинулся на сержанта Зевс.
        — Чего я-то? Бензин кончился, ты же все орешь, бля: лимит, лимит! — огрызнулся Рахим.
        — Куда ты раньше смотрел, мудак?!
        Рахим выскочил из кабины с автоматом в руке и побежал к мосту. Он присел на колено и разрядил обойму в приближающийся «Мустанг».
        — Пригнись! — заорал Димка, рывком поворачивая руль и уводя машину влево.
        Пули в мгновение превратили лобовик в осколки.
        — Колеса, зараза, колеса прострелил, — выпрыгивая из машины, прокричал Руслан, открывая огонь по Рахиму.
        В это время Зевс открыл багажник машины и, порывшись, вытащил оттуда четыре баллона с «черемухой». Первый баллон просвистел в воздухе и упал в нескольких метрах от «Мустанга». По дороге пополз едкий дым.
        — Ложись! У него «черемуха», — крикнул Димка, падая на землю и закрывая лицо.
        Еще три баллона упали рядом с ОМОНовцами и Владом. Горелов выхватил из машины кейс и бросился прочь от «Жигулей». Рахим понесся вслед за ним.
        — Зевс, а девчонка?! — орал на ходу сержант, перезаряжая автомат.
        — Они уже на пятки давят, — прорычал Зевс, ускоряя бег. — Бежим к поселку!
        Они побежали по тропинке, ведущей к дачному поселку. Ветер, подувший с реки, отогнал дым «черемухи». Влад, щурясь поднялся с земли и передернул затвор «Макарова».
        — Уходят, давай за ними, бегом!
        Рядом затормозило такси.
        — Алеха, ты?! — изумленно воскликнул Влад, распахивая дверцу машины. — Ты еще тут? А ну назад, живо!
        Алексей перебрался на заднее сиденье. В кабину запрыгнули бойцы. Димка подбежал к ПМГ. Олеся лежала на заднем сиденье без сознания. Он пошлепал ее по щекам, приводя в чувство. Она открыла глаза.
        — Ты как?
        — Нормально, — сморщившись от боли, она ухватилась за голову.
        — Сиди здесь! Слышишь? И ни шагу отсюда.
        Она молча кивнула. Димка впрыгнул в подъехавшее такси.
        — Вон они, — указал рукой боец Салават на приближавшихся к краю поселка Зевса и Рахима.
        Такси рвануло с места.
        — Давай сюда! — крикнул Горелов, показывая на небольшой одноэтажный домик с пристройкой и высокой, выкрашенной в синий цвет крышей с балконом.
        Рахим пинком распахнул дверь и с автоматом в руке влетел в комнату. За обеденным столом сидела женщина с мальчуганом.
        — На пол! — скомандовал Горелов, размахивая пистолетом.
        Женщина схватила сына и легла с ним на пол.
        Такси остановилось у калитки.
        — Оставайся здесь, — буркнул Алехе Влад и выскочил из машины.
        Бойцы, прячась за кустами, стали приближаться к дому.
        — Руслан, Салават! Справа и слева обойдите дом, — приказал Димка. — Валька, ты останешься с нами!
        Димка вынул из-за пояса пистолет и двинулся по дорожке к дому.
        — Ждите меня здесь, — бросил он на ходу.
        Воздух вспорола автоматная очередь. Димка укрылся за стволом тополя. Пули щелкнули по нему, ободрав кору. Димка упал на спину и передернул затвор пистолета.
        — Горелов, выходи, — крикнул он.
        — Щас, разбежался! Ты меня, сука, возьми! — развязно огрызнулся Горелов, и вновь прозвучал выстрел.
        Димка резким броском перебрался к кустам. Следом за ним перебежали Влад с Валентином.
        — Шустряк, ты еще раз прыгнешь, я прикончу пацаненка! Ты же любишь детишек, правда? — послышался хохот Зевса. — Давай без крови! Вы бросаете стволы и отходите к грядкам. Мы садимся в тачку и уезжаем. Если согласен, брось ствол на тропинку. На подумать даю три минуты.
        — Козел вонючий, пид... — выматерился Димка.
        — Может, он блефует? — спросил Влад. — Может там нет пацана?..
        — Товарищ лейтенант, — обратился Валька, — Салават уже на дереве, видите?
        — Все ништяк. Но нам надо отвлечь Горелова!
        Димка поднялся из-за кустов и закричал:
        — Зевс! Мы согласны! — и бросил пистолет на дорожку.
        Зевс, схватив мальчугана за волосы, притянул его к себе. Вдруг рама с треском разбилась, и в комнату влетел Салават. Рахим обернулся и выстрелил, выпустив короткую очередь. Салават схватился за плечо и упал, отброшенный к стене пулями, полоснувшими его по бронежилету.
        — Один го... — не договорив, он рухнул на пол с простреленной головой.
        Зевс повернулся к стрелявшему с дерева Руслану и зарычал:
        — Оружие на землю! Или я пристрелю этого щенка, — он с силой надавил стволом на щечку мальчика. Тот закричал от боли и заплакал.
        — Виталька, сынок, — с плачем мать кинулась к ребенку.
        — Назад, — заорал на нее Зевс — А ты брось ствол. Ну! — крикнул взбесившийся майор.
        Руслан, смерив ненавидящим взглядом Горелова, выбросил автомат. В это время Алеха, незаметно выскочив из машины, стал огибать дом.
        — У Галины Яковлевны что-то стряслось... — сказал проходивший мужчина в тренировочном костюме шедшим рядом с ним женщинам и подошел к забору.
        — Эй, паренек, — окликнул он появившегося на крыше Алеху.
        Он прошелся по черепице к чердаку и исчез в проеме. Пройдя по пыльному чердаку, он отыскал дверь, ведущую в дом. Чтобы не шуметь, Алеха снял кроссовки. Увидев Салавата, влетевшего с качели в дом, Влад с Димкой бросились туда же. Димка рванул на себя дверь.
        — Стой, где стоишь, а иначе вышибу ему мозги, — и Зевс перевел пистолет на висок мальчишки. Серые глаза пацаненка в испуге глядели на Димку, бросившего на пол пистолет.
        — Еш твою мать, — сплюнул Димка, — ну и погань же ты, ребенком прикрываешься!
        — Пять шагов вперед и все к стенке, — прохрипел Зевс. Видя их нерешительность, он направил на них пистолет и заорал:
        — Дорогу! — в его глазах сверкнуло бешенство загнанной крысы.
        Алеха спустился на несколько ступеней и увидел Зевса, державшего под прицелом ребенка. Он заметил, как Влад и Димка отошли в сторону. Алексей оттолкнулся и, как пантера, прыгнул на него. Грянул выстрел, и стоявший в углу аквариум разлетелся вдребезги. Руслан влетел в окно и навалился на Горелова. Влад с Димкой бросились ему на помощь.
        — А-а, козлы, падлы... а-а-а! — орал, стиснув зубы, Зевс, когда они насели на него и принялись скручивать руки.
        — Командир, отключить его? — спросил Руслан.
        — Я сам, — сказал Димка и наотмашь врезал Горелову по челюсти. Зевс, вскинув руки, отлетел к стенке и сполз на пол.
        Мальчик бросился к матери. Она плача прижала его к себе.
        — Виталик, — в ужасе шептала она, поглаживая его по волосам.
        Димка с Валентином вышли из дома, подхватив под руки Горелова, находящегося в бессознательном состоянии. Его ноги волочились по земле. Раненый Салават, опираясь на плечо Руслана, вышел следом.
        — Ну что, пошли, мститель, — позвал Влад обувавшегося Алеху. Уже на пороге, обернувшись к женщине, он сказал:
        — Простите нас...
        Женщина хотела что-то сказать, но не смогла. Она только громко зарыдала, еще крепче прижав к себе ребенка. Они подъехали на такси к «Жигулям» ПМГ и перелили в пустой бак бензин. Обе машины стали выбираться на трассу. Алексей, прижав к себе Олесю, сидел на заднем сиденье такси, которое вел Влад. Димка с бойцами везли в «Жигулях» Зевса.
        — Это же надо! — усмехнулся Димка. — Ну и отпуск у меня веселенький получается! Машину жалко. «Мустанг» ремонта запросит, — сказал он Руслану.
        На трассе ветер играл опавшими листьями берез, которые тянулись вдоль автострады, сверкая своим золотистым нарядом в последних отблесках заходящего солнца. Позади оставались черные поля с копнами соломы посередине. Влад с грустью глядел на пробегавшие за окном картины уральской осени. Лицо его освещалось лучами уходящего за кромку изумрудного соснового бора огненного светила. На память ему пришли стихи:
        Осень. И все, что казалось утратой,
        Резко поднялось в цене.
        Кончено дело — ищи виноватых
        Или покайся в вине.
        Олеся сидела, склонив голову на грудь Алехи. Ощущая прилив нежности, он боялся пошевелиться. «Что же со мной сейчас будет? — подумал он, глядя на Влада. — Только не в камеру! Хватит, нахлебался».
        У здания УВД их встретили сотрудники уголовного розыска, которым они передали Зевса. На его запястьях защелкнулись кольца стальных наручников. Он с ненавистью оглядел Влада, Димку и Алеху. Его толкнули в бок и он, опустив голову, под конвоем вошел в здание.
        Проводив его взглядом, они втроем спустились по лестнице и пошли в соседнее здание прокуратуры.
        В кабинете прокурора висел табачный дым. Когда они вошли в кабинет, Давыд Леонидович поднялся со своего места и шагнул им навстречу. Влад узнал сидевшего за столом начальника уголовного розыска полковника Орлюка.
        — Жертвы есть? — встревоженно спросил прокурор.
        — Только раненые и один убитый преступник, — ответил Влад.
        — Кто ранен? — спросил полковник Орлюк.
        — Двое, водитель «РАФика» и один из наших ребят ранен во время захвата, — доложил Димка.
        Влад подошел к столу и поставил на него кейс. Прокурор открыл его и, увидев содержимое, аж присвистнул. Рядами лежали разноцветные банкноты рублей, зеленые купюры долларов, золотые монеты царской чеканки и драгоценности. Давыд Леонидович оглядел парней довольным взглядом.
        — Ну, что встали? Садитесь. Молодцы вы, ребята! Еще одного «спрута» уничтожили.
        — Давыд Леонидович, — сказал Влад, указывая на Алеху, — вот тот самый парень, который передал нам материалы и помог при задержании.
        И он рассказал прокурору и полковнику историю Алехи Шороха. Выслушав Влада внимательно, они переглянулись.
        — Давыд Леонидович, за все то, что сделал Шорох, я думаю, ему надо помочь, — попросил Влад.
        Прокурор о чем-то зашептался с полковником, и тот кивнул головой.
        — Да... как ты там говоришь, Владин, интересное кино получается, — прокурор улыбнулся и продолжил. — Как там у вас, Тихон Романович, — обратился он к полковнику, — «за содействие органам внутренних дел при задержании опасного преступника...»
        — Да, есть у нас такое, — кивнул полковник. Зазвонил телефон, и прокурор снял трубку:
        — Это вас, Тихон Романович.
        Какое-то время полковник слушал, нахмурив брови, затем лицо его прояснилось. Положив трубку, он сообщил:
        — Горелов начал давать показания. Мои ребята взяли в аэропорту Дубенкову.
        — Дубенкова, — прокурор наморщил лоб, что-то вспоминая, — подожди, это не та ли, что напилась до потери пульса, и пацаны выкрали у нее удостоверение.
        — Хорошая у тебя память, Давыд Леонидыч, она... И этого кассира мои взяли. Он работал в банке и передавал информацию о счетах своих жертв. Только не пойму, почему они его Буратиной прозвали? — улыбнулся полковник. — У Буратино всего-то пять золотых было. Сейчас мои выходят на остальных, думаю, сегодня возьмем всех.
        Давыд Леонидович подошел к Владу и протянул ему лист бумаги. На бланке прокуратуры было написано: «Протест на содержание Алексея Шороха в приемнике-распределителе...»
        — Поверим парню, Тихон Романович? — обратился он к полковнику. — Но запомни, Алексей, из города пока не уезжай. Ты нам будешь еще нужен по ходу следствия.
        — Как кто? — спросил Алеха.
        — Пока как свидетель, разумеется. Вот таким путем! — и прокурор попрощался с парнями.
        Полковник Орлюк поблагодарил всех за службу.
        Димка подбросил Алеху с Олесей к их дому и, прощаясь, Влад предупредил, чтобы завтра к девяти часам он вместе с матерью был в приемнике. Проводив взглядом входивших в подъезд Алексея с девушкой, Димка мечтательно произнес:
        — Душа радуется, когда видишь настоящую любовь.
        Его слова полоснули Влада тревогой за жену. Предчувствуя беду, он стал уговаривать друга ехать побыстрее. Димку тоже охватила тревога, и он, включив маячок, погнал машину по вечерним улицам. Они влетели в больничный городок, и милицейские «Жигули», взвизгнув тормозами, резко притормозили у входа в роддом. Влад выскочил из машины и вбежал по лестнице приемного покоя. Димка остался стоять в ожидании. Тревога не уходила. Он закурил, нервно затянувшись. Через двадцать минут дверь отворилась, и Влад прошел мимо машины, глядя перед собой ничего не видящими глазами.
        — Влад! — окликнул его Димка, выбираясь из машины. — Влад! — крикнул он.
        Тот, не оборачиваясь, продолжал идти вперед. Димка догнал его и развернул за плечо.
        — Влад, что!? Что случилось? — тревожный голос Димки сорвался на крик.
        Влад отстранил его руку и сдавленным голосом произнес:
        — Она... она умерла... час назад при родах... у меня родился... сын. — Он откинул голову назад, его глаза наполнились слезами. — Ну как же так? — и он уткнулся лицом в плечо друга. Потом вдруг, оторвавшись от него, упал на колени и, закрыв лицо ладонями, зарыдал.
        — Ну как же так! Ну. как же так? Господи! — выдыхал он из себя.
        Димка попытался поднять Влада, но он оттолкнул его и пошел к ближайшим кустам. Из его горла вырывался прерывистый вой.
        Видя прошитого горем друга, Димка смахнул рукой навернувшиеся слезы. Он медленно подошел к Владу и обхватил его за плечи, уткнулся головой ему в лоб.
        — Терпи, братан, терпи, — сквозь слезы говорил Димка. — У тебя есть сын, ты слышишь? Сын!
        Плечи Влада сотрясались от рыданий.
        — Не могу, не могу! Ну почему так?! — кричал Влад, задыхаясь.
        Димка, глубоко вздохнув, обнял его за шею и прижал к себе.
        — Наташа. — выдохнул он, сильнее прижимая к себе друга.
        Так они стояли несколько минут. Потом Димка усадил Влада на заднее сидение машины и тот, обхватив себя за грудь, склонил голову. До Димки доносился слезный надрыв в голосе Влада.
        Пошатываясь, Влад поднялся по лестнице. Достав ключи, он никак не мог попасть в паз. Димка взял у него ключи и открыл дверь. Беззвучно плачущий Влад вошел в квартиру, в нос ударил запах валокардина. Влад бросился в комнату матери. На столике, у ее изголовья, лежали пустые ампулы от уколов. Сын опустился на колени перед матерью.
        — Мама, родная моя, что сердце? — встревоженно спросил Влад.
        — Я все знаю, Владушка, — тяжело вздохнув, сказала мать.
        Он уткнулся в ее ладони и зарыдал. Она провела рукой по его волосам и прижала к себе. Губы ее задрожали, на глазах выступили слезы.
        — Вот как оно, сынок, получилось... Но, Владушка, у тебя есть частица ее — твой сын
        — Мой сын... — прошептал Влад и закрыл глаза. По его щеке скатилась слеза.
        Войдя в свою комнату, он упал на кровать, уткнувшись в подушку, безмолвно заплакал. Димка присел на кресло, закурил. В комнате повисла тягостная, бьющая по нервам тишина.
        — Я ее предал, — тихо произнес Влад, — бросил ее тогда, когда она так во мне нуждалась. Я охотился за Шорохом, а она ждала меня. Если бы я мог вернуть сейчас время назад... О, Господи, почему ты так несправедлив ко мне? — Влад присел на кровати, закрыв лицо руками.
        До Димки доносились его глухие стоны. Он присел рядом с другом и обнял его за плечо.
        — Понимаешь, у меня сейчас как будто вырвали сердце, как дерево рубанули под корень, — с надрывом произнес Влад. — Скажи, разве я живой сейчас?.. Когда ее нет.. — его душили слезы
        — Ты живой, братишка, живой, потому что у тебя есть сын, есть твоя мать. Во имя их ты должен жить. Если бы Наташа могла сейчас тебе что-то сказать, она бы сказала: «Береги сына!» Эх, Наташа, — вздохнул Димка, — не уберегли мы тебя. И мне, братан, не по себе. Я ведь ее тоже любил!
        Димка развернул друга и прижал его к себе, чувствуя, как дрожит его тело.
        — Надо жить, братан! Я понимаю, это больно, но жизнь ведь продолжается, и ты должен сцепить зубы, служить...
        — Какая служба? — Влад оторвался от друга — О чем ты говоришь? Да пошла она, вся эта служба. Из-за нее я потерял Наташу. Все, хватит! — он подошел к столу и, достав сигарету, закурил, жадно затягиваясь.
        — А как же Алеха? Ты ему нужен...
        — Нет! Мы сделали для него все, что могли. Мы его вытащили
        «Стоп, — сказал себе мысленно Димка, — нельзя его сейчас трогать. Что ты хочешь от него? Если бы у тебя, не дай Бог, умерла Светка, думал бы ты о какой-то службе? Пройдет время, и он сам решит, а сейчас нельзя, когда у него такая кровоточащая рана...»
        — Давай решим, — сказал Димка, — завтра тебе ведь идти в приемник, чтобы отпроситься. И потом мы проводим Наташу.
        — Хорошо, — подумав, ответил Влад, — и завтра же я подаю рапорт. Ты же сам говорил, что в этой Системе ничего не изменить, ей, вероятно, выгодно, чтобы пацаны сидели за решеткой. Бороться с ней бесполезно, я не хочу, чтобы она меня раздавила.
        — Ну что ж, уходи, а она пусть давит пацанов, которым ты еще мог бы помочь.
        — Хватит, — чуть не взревев, сказал Влад, — ты мне уже всю душу вывернул. — У меня есть сын, и я буду жить для него.
        Димка, понимая, как у друга сейчас оголены нервы, сказал примирительно:
        — Хорошо, Влад, прости меня.
        — Дим, я хочу остаться один. Не бойся, все будет нормально.
        Димка поднялся и ушел в другую комнату. После его ухода Влад, закрыв глаза, еще долго сидел в кресле. Память дарила ему самые светлые мгновения жизни с Наташей. Вот она с букетом цветов бежит по березовой роще ему навстречу. Ветер приятно ласкает ее лицо и волосы. Он подхватывает Наташу на руки, и она прижимается к нему щекой...
        — Наташа, родная моя, прости, прости меня, — шептал Влад сквозь слезы.
        Он забылся тревожным сном только под утро. Сквозь пелену забытья он явственно увидел вошедшего в комнату брата Валерку.
        Тот присел на кровать, положив руку на грудь Влада.
        — Здорово, ты не ждал меня, а я знал, что тебе сейчас трудно и больно, и поэтому пришел. Пойдем со мной.
        — Куда? — спросил его Влад.
        — Мы пойдем с тобой в лес, туда, где мы с тобой родились.
        Влад поднялся с кровати и шагнул за братом. Они оказались в березняке.
        — Ну что идем? — позвал брат. И они пошли по тропинке к роднику, бьющемуся из-под камней и ручейком уходящему к озеру.
        — Умойся, и тебе станет легче, — сказал Валерка.
        Влад умыл лицо и начал пить холодную, сводящую зубы родниковую воду, чувствуя, как живительная влага растекается по всему телу. Отойдя от родника, он увидел Валерку, склонившегося над большим серым волком.
        — Ты помнишь его? — спросил он у Влада. — Это Демон.
        И Влад, приглядевшись, узнал вожака.
        — Ты помнишь, как за ним охотились, травили, убили его волчицу с волчатами, перестреляли стаю, лишь бы добраться до него, но его никто не смог достать. Он ушел и его долго не было. Люди-звери вздохнули свободно. Но когда пришла беда и появились собаки-людоеды, хитрые и коварные, люди вспомнили про Демона, и он вернулся. И была битва, страшная битва в лунную ночь. Проснувшись утром, люди увидели трупы собак-людоедов и обрадовались: беда отступила! А на утесе гордо стоял Демон с оставшимися после битвы волками.
        Влад подошел к волку и погладил его по жесткой шерсти. Волк повернул голову и лизнул его руку.
        — Помни, брат, о Демоне, который на зверства людей ответил добром. Помни, Влад, Влад...
        И вдруг брат пропал, а вместе с ним исчезли лес и могучий волк...
        — Влад, — Димка, присевший на кровати, тряс друга за плечо. — Вставай, пора уже.
        Влад открыл глаза и поднялся с постели. На него было страшно смотреть. Он выглядел совершенно погасшим. Лицо его осунулось, глаза запали. На висках засеребрилась седина. Он молча прошел в ванную, так же молча позавтракал и переоделся в форму. Лицо его немного прояснилось лишь тогда, когда он вошел к матери. У нее на глазах навернулись слезы.
        — Ну что ты, мама? Все будет хорошо. Мы будем жить, мама, ты права. У нас есть частица ее: мой сын и твой внук.
        Влад попрощался, поцеловав мать.
        — Сегодня я заберу Наташу, — сказал он уже на пороге. — И повидаю малыша.
        — Иди сын, — сказала мать и прочитала про себя молитву за него.
        В половине девятого у входа в детприемник Влад с Димкой встретили Алеху с матерью и Олесей.
        — Вы пришли. Хорошо, пойдемте, — устало произнес Влад.
        Начальник, майор с морщинистым лицом, пытался скрыть довольную улыбку при виде зашедших к нему в кабинет Влада с Алехой. Он стоял в углу и заваривал в маленьком чайнике чай.
        «Ох, ворюга, — подумал Влад, оглядывая облицовку кабинета, — ведь эти доски и фанеру мы выпросили у шефов, чтобы утеплить спальню у сирот, а он себе кабинет отгрохал руками пацанов и сержантов...»
        — Вижу, Владин, что слово ты свое сдержал, а наказать мне тебя все-таки придется за плохую службу.
        — Служить-то я рад, да вот прислуживать мне тошно. — превозмогая себя, ответил Влад.
        — Кому прислуживать? Мне что ли? — усмехнувшись, спросил майор.
        — Вам, подонку в майорских погонах! Для которого сотрудники — рабы, пацаны — придурки! Который пригрелся у закона и устроил себе княжество, превратив приемник в спецдом.
        Глаза начальника расширились от удивления.
        — Владин, ты отдаешь себе отчет в том, что несешь? Ты, случаем, не заболел?
        — Да нет, я как раз выздоровел за эти три дня. Я совершенно выздоровел: для меня это были судные дни, — ударяя на каждое слово, с ожесточением произнес Влад. — Но вам этого не понять!
        — Что, поумнел за три дня-то, разговаривать научился? — грубо перебил его майор. — Да я тебя сгною! Ты у меня будешь по струнке ходить. Прикажу на столб влезть — и ты полезешь! Я тебя...
        — Я уже не полезу! А вот вы скоро вылезете из этого кресла!
        — Что-о?! Ты мне угрожаешь? — майор в бешенстве уставился округлившимися глазами на Владина. — Советую тебе написать рапорт! А пацана — в «дисциплинарку» и напоследок ты его увезешь в «спецуху»!
        — Не получится, — спокойно ответил Влад.
        — Это мы поглядим. Мухтаров, Чириков, — крикнул он в коридор.
        В кабинет вбежали два сержанта.
        — Закройте его в «дисциплинарку», — приказал он сержантам, кивнув на Алеху.
        Сержанты подошли к Алехе, но он вдруг встал в боевую стойку и закричал:
        — Стоять, мрази, а то уроню!
        Сержанты на мгновение опешили.
        — Уберите своих собак! — крикнул Влад начальнику и ладонью пришлепнул к столу протест прокурора.
        Начальник взглядом пробежал текст и тут же отдал приказ:
        — Мухтаров и Чириков, свободны.
        Недовольные и обиженные они вышли из кабинета.
        — Ты можешь увольняться; Владин, а иначе я тебя в три дня уволю! — хрипло произнес начальник.
        В это время раздался телефонный звонок, и начальник поднял трубку.
        — Майор Бычков слушает. Здравия желаю, товарищ полковник!
        — Сергей Михайлович, старший сержант Владин ваш сотрудник?
        — Да мой, он пока еще служит.
        — Так вот, майор Бычков, сегодня генералом подписан приказ о присвоении досрочно старшему сержанту Владину звания старшины милиции.
        — За что? — лицо начальника вытянулось и он гневно посмотрел на Влада.
        — За раскрытие преступной группы и задержание особо опасных преступников. От вас требуется характеристика на Влада Алексеевича Владина. Вам понятно, товарищ майор?
        — Есть, товарищ полковник, — и начальник положил трубку. Минуту он сидел в задумчивости, затем, посмотрев на Владина, недовольно произнес: — Вы свободны, товарищ старшина, тьфу, пока еще старший сержант. Но запомни, Владин, ты в моей власти.
        — Надолго ли? — сказал Влад, выходя с Алексеем из кабинета.
        Акт о передаче несовершеннолетнего Шороха родителям был подписан без каких-либо проволочек. Алехе вернули его вещи. Он тут же натянул на себя голубой тельник и сверху надел белую олимпийку. Они вышли навстречу последним ласковым лучам осеннего солнца.
        — Ты прав, Димка, трудно мне дается пробуждение, — сказал Влад. — У меня такое чувство, будто я ходил все время с завязанными глазами, а сегодня вроде очнулся от спячки. Я понял: чувствуешь себя сильнее, когда перестаешь бояться. Но драка еще будет, как у Демона тот поединок.
        — Как у кого? — переспросил Димка.
        — Да это я так. Пошли, — и они направились по аллее к выходу из приемника. Мать Алексея подошла к сыну и спросила:
        — Алеша, ты вернешься домой?
        — Нет. У тебя своя жизнь, а у меня своя. Ты свое сделала, акт подписала. Можешь возвращаться к своему Петеньке. Я не хочу оставаться в том доме, где меня предали, сдав ментам. У тебя больше нет сына, — злобно произнес Алеха.
        — Алеха, не будь подонком, — сказал Димка, — она же твоя мать!
        Тяжко было смотреть на ее склоненную голову и заплаканное лицо. Тяжелой походкой она пошла от ворот приемника.
        — И все-таки, Алик, она твоя мать, какой бы она для тебя ни была, — тихо сказала Олеся.
        — Нет Олеся, между нами давно уже зияющая пропасть. И мне ее уже не перепрыгнуть.
        — Алеха, по-моему, ты уже звереть начинаешь, но когда-нибудь ты это поймешь и вернешься к матери, — вставил Димка.
        — Не надо нам теряться, Алеха, нужно держаться друг за друга в этой жизни, а то пропадем или нас поодиночке раздавят, — сказал Влад.
        Вдруг его лицо резко исказилось. На них с бешеной скоростью надвигался «Москвич». Влад успел заметить злобную ухмылку пригнувшегося к рулю Крохи. Он быстро оттолкнул Алеху с Олесей на Димку, и в то же мгновение «Москвич», не сбавляя скорости, врезался в него. Влада отбросило на асфальт. Затем машина резко развернулась и, оставляя за собой клубы пыли, понеслась по улице.
        Поднявшись с земли, Алексей с Олесей бросились к Владу. Лицо его было залито кровью.
        Сжав кулаки, Димка заорал:
        — Ну, твари, ну, козлы, разорву!
        Он кинулся к подъехавшему к приемнику «Уазику», из которого выводили русоволосого парня. Его руки были заведены за спину. Димка оттолкнул сержанта и лихо запрыгнул в машину. «Уазик» резко развернуло и он с ревом рванул за удалявшимся «Москвичом».
        — Куда, лейтенант? Это моя машина! — закричал сержант.
        — Закройся, Сема, тут серьезное дело, — одернул его напарник, кивнув головой на распластавшегося на земле окровавленного Влада и склонившихся над ним Алеху и Олесю и крепче вцепился в парня, держа его за руку у плеча.
        Димка гнал машину на предельной скорости. Его обжигали ненависть и злоба.
        — Разорву! Разорву, падлы, — кричал он, обходя идущие мимо машины.
        На третьем повороте он заметил знакомый «Москвич», который проезжал мимо огромной ямы теплотрассы.
        Димка повел «Уазик» на таран «Москвича», пытавшегося повернуть вправо. «Москвичонок» перевернулся и камнем рухнул в яму. Димка выскочил из машины, но, пробежав несколько шагов, услышал взрыв. Столб пламени, охвативший «Москвич», взметнулся из темной пасти траншеи. Все было кончено. Он отрешенно смотрел на пляшущие языки пламени, но мысль о Владе, лежащем на земле в крови, толкнула его обратно к «Уазику».
        ...Около Влада собралась толпа: сотрудники приемника, прохожие и сержанты-конвоиры. Около них стоял красивый парень, с васильковыми глазами. Он смотрел на Влада, лежавшего на коленях Алехи, который бережно придерживал его голову. Олеся носовым платком промокала сочившуюся из раны кровь. Димка пробрался вперед, опустился перед Владом. Увидев друга, Влад виновато улыбнулся:
        — Видишь, братан, как получилось... Эх, судьба моя... — он глубоко вздохнул и, взглянув на грустного Алеху, прошептал: — Береги себя... Димка, — он приподнял руку, Димка ухватил ее, крепко сжимая. — О сыне моем позаботься и о маме не забудь... — Грудь Влада поднялась, он судорожно вдохнул ртом воздух, улыбнулся и затих.
        — Влад, нет! — закричал Димка и стал поднимать его с земли. — Давай его в машину, Алеха!
        Из открытых ворот приемника выбежала медсестра.
        — «Скорая» сейчас будет, здесь недалеко больница! — сказала она.
        — Мы сами, — крикнул Димка и они с Алехой понесли Влада к «Уазику». Сержант-водитель сам открыл дверцу машины. Олеся, шедшая за Димкой и Алексеем, вдруг покачнулась и стала падать. Парень, шедший под конвоем, подхватил ее и понес к «Уазику».
        — Оленик, назад, — закричал сержант-конвоир.
        — Да не боись, не убегу.
        Димка завел мотор. Алеха, увидев парня, несущего Олесю, выскочил из машины.
        — Что с ней?
        — Да она в обмороке, — ответил парень и передал Олесю ему на руки.
        Тут же к нему подбежал сержант и, пристегнув его к себе наручниками, сказал.
        — Пошли, Оленик.
        Парень проводил взглядом отъезжавшую машину. Толпа у приемника стала расходиться.
        По дороге Олеся пришла в сознание Алеха придерживал голову Влада, его серая рубашка намокла от стекавшей из раны крови.
        — Держись, братан, держись, Я сейчас! — огибая поворот, с дрожью в голосе произнес Димка.
        Они подъехали к крыльцу больницы. Димка спрыгнул с сиденья, открыл дверь, принимая на руки раненого Влада, и осторожно понес его в приемный покой.
        Алеха и Олеся сели на лавочку под осыпающейся листвою яблони
        — Алик, — тяжело вздохнув, сказала Олеся, — я узнала от Дмитрия, что у Влада вчера вечером умерла жена.
        Алеха кулаком стукнул по колену, и у него заходили желваки:
        — Ну почему, скажи, почему все так несправедливо в этом мире?! Почему гибнут хорошие люди? — по его лицу покатилась крупная, как у ребенка, слеза
        — Наверное потому, что они себя не жалеют, горят для других, как звезды и сгорают, — вздохнула Олеся.
        На крыльцо вышел Димка. Увидев его, Алеха с Олесей подошли к нему.
        — Он умер? — спросил Алексей упавшим голосом.
        — Нет, Алеха, нет. Он будет жить, только душа у него останется навсегда раненой.
        Димка закурил, внимательно посмотрел на них и добавил:
        — Мы все со шрамами на душе, как у Влада.
        1991 —1992 гг.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        ЧУЖАКИ
        — Ромка, тебя там зовут, — обратился к заправлявшему постель парню мальчишка лет тринадцати.
        — Куда? — спросил Рома, укладывая свернутую в полоску простынь.
        — В туалет. Там этот, который ночью дежурил, тебя ждет.
        Ромка оценивающе оглядел заправленную постель и пошел в сторону туалета. Войдя туда, он увидел двух сержантов. Посмотрев на них исподлобья, он невольно подумал: «От этих хорошего не жди».
        — Ну, что ты должен сказать? — спросил с вызовом невысокого роста сержант Чириков. — Ты что, забыл, где находишься?
        — В приемнике, — тихо произнес подросток.
        — В приемнике-распределителе для несовершеннолетних, — поправил его сержант с широким красным лицом, затем подошел к раковине, высморкался и скомандовал: — Ну, докладывай как положено.
        — Товарищи дежурные, воспитанник Адамов явился! — послушно отрапортовал Рома.
        — Являются только призраки, а ты прибыл, понял? — с ухмылкой произнес Чириков.
        — Да.
        — А теперь, Адамов Рома, расскажи нам, зачем ты настучал старшему воспитателю, что я заставлял тебя ночью толчок драить? — подойдя к нему вплотную, спросил он:
        Подросток молчал.
        — Ты что, в молчанку собрался играть? Юрик, оказывается, он язык проглотил.
        Подросток, шмыгая носом, еще ниже опустил голову. Юрик, широколицый сержант, подошел к нему вразвалочку и ударил в лицо. Рома, вскрикнув от боли, скрючился. Сержант грубо пнул его ногой, и подросток растянулся на кафельном полу.
        — Юрий, ты поосторожней, — предупредил его Чириков.
        — Олег, я его, падлу, вообще убью! — зло процедил Юрик.
        — И пойдешь на свиданку в прокуратуру или скинешь погоны, — разъяснил ему Олег.
        — Вот так надо, — спокойно сказал он и ударил поднимающегося Рому ногой в бок.
        Пацан взвыл от боли.
        — Аккуратно и без криминала. — рассмеялся Олег. Он поднял Адамова за ухо и, заглядывая ему в глаза. прошипел: — Если ты. сучонок, еще откроешь пасть, я тебя на толчке сгною, понял?
        — Да, — едва слышно выдохнул Ромка.
        — Запомни, сучонок. я стукачей не прощаю, — и оттолкнул его к батарее.
        Дверь в туалет открылась, и на пороге появился старший дежурный Мухтаров.
        Вы че? Давайте скачком. «Рафик» уезжает.
        — Куда, Игорь? — спросил Юрик.
        — На рейд, на вокзале будем пацанов отлавливать.
        — А у меня выходной, — улыбаясь, заявил Олег.
        — А ты. Чирок, мотай домой, Бычара сегодня злой, — и Мухтаров взглянул на лежавшего на полу Ромку.
        — На то оно и начальство, чтобы быть злым, — с усмешкой проговорил Чириков.
        — Короче, пошли, — поторопил Игорь Юрика. Милиционеры вышли из туалета. Ромка поднялся. Потирая ушибленный локоть, он подошел к раковине и сполоснул лицо.
        — Менты вонючие, козлы, убегу... — шептал он, всхлипывая.
        Утершись курткой, он прошел в игровую комнату, где сидело пятнадцать подростков разного возраста в одинаковой синей форме. Малыши возились на ковре с кубиками. У окна сидели две девочки и о чем-то оживленно шептались. Ромка сел за стол, пододвинул к себе потрепанную книгу без начала и конца. Он попробовал читать, но строчки расплывались перед глазами. Боль понемногу утихала.
        Галя, тебя к телефону, — пригласила воспитателя появившаяся в дверях женщина со связкой ключей. Воспитатель оглядела группу и остановила свой взгляд на Ромке.
        — Адамов, ты за старшего, — сказала она и вышла.
        Ромка сначала подошел к ее столу, потом выглянул в коридор. Дверь, обитая жестью, закрылась за воспитателями, и в замке повернулся ключ.
        «Если бежать, то только сейчас», — подумал он. От этой мысли у него внутри все напряглось, и сердце забилось толчками.
        — Котяра, — тихо подозвал он подростка, — встань на «шухер», а ты, Муля, помоги мне.
        Ромка поднялся на подоконник и стал вытаскивать вставленный в форточку сломанный кондиционер. От напряжения его лоб покрылся испариной.
        — Ну, еще, еще чуток, — шептал Ромка, стиснув зубы.
        Он вздохнул с облегчением, когда почувствовал, что кондиционер вышел из отверстия. Аккуратно, боясь уронить, они с Мулей поставили его на стол. Группа затихла. Все взгляды устремились на Ромку, даже малыши бросили возню с кубиками.
        — Муля, ты с Папуасом поставишь его на место, лады? — попросил Ромка подростка и стал протискиваться в оконную дыру.
        Пацаны, поднявшись на подоконник, поддерживали его за ноги. Ромка повис на решетке и, оглядев двор, спрыгнул на козырек над входной дверью. Сердце его бешено колотилось, готовое вот-вот выпрыгнуть наружу. Вдруг под ним на крыльцо вышли милиционер с подростком.
        — Давай, Репей, бегом! — сказал милиционер и подтолкнул подростка.
        Пацан, неся урну, побежал к контейнеру. На обратном пути он заметил вжавшегося в козырек Ромку и остановился. Ромка приложил палец к губам.
        — Ну чего ты там встал? Давай бегом, — раздраженно крикнул милиционер.
        Пацан подбежал к крыльцу, и дверь за ними захлопнулась.
        Адамов подождал еще пару минут. Кругом было тихо.
        «Ну пошел!» — мысленно приказал он себе и спрыгнул на асфальт.
        Еще раз оглядевшись Ромка рванул к забору, на ходу скидывая куртку. Подтянувшись, он забросил ее на «колючку», перекинул ногу на край забора и вдруг вскрикнул от резкой боли.
        — А, черт, зацепился...
        Пересилив боль, он перемахнул через забор и побежал по улице, на ходу одевая куртку.
        «Может, спрятаться во дворе этого дома?» — мелькнуло у него в голове.
        Услышав крики позади себя, он оглянулся. Трое милиционеров бежали за ним, перепрыгивая через лужи. От длительного бега ноги у Ромки стали ватными, в боку закололо.
        — Стой! Адамов! Стой, падла!... — донеслось до него.
        Ромка сбежал с пригорка на шоссе. Впереди виднелись склады, из которых выходил товарняк. Он побежал к высокому забору и стал искать дыру. Найдя отошедшую доску, Ромка оглянулся и, не увидев милиционеров, быстро протиснулся в дырку, затем бросился к составу. Ухватившись за поручень, он запрыгнул на подножку. Милиционеры добежали до путей, когда товарняк уже подходил к переезду. Поискав по складам, они, хмурые и раздраженные, встретились у лестницы.
        — Ушел ублюдок, — зло сплюнул один из сержантов.
        — Надо искать его на вокзале: он все равно выйдет туда, — предложил лейтенант. — Там его наши и возьмут.
        Над воротами приемника зажегся фонарь, осветив ряды колючей проволоки над забором. Влад с перекинутой через плечо сумкой подошел к воротам и позвонил. Замок с шумом отошел. Он толкнул дверь, затем обошел двухэтажное здание, осмотрел двери, замки и, закончив обход, вошел в приемник. Влад поднимался по лестнице, потирая шрам над левой бровью.
        — Здорово, Андрюха, как смена? — спросил он дежурного, пересчитывавшего ключи.
        — Хреново! Побег, — мрачно ответил Андрей Наумов, сержант с приятным лицом.
        — Так, интересное кино получается, — протянул Влад. — Кто дернул-то? И откуда?
        — Адамов дернул, через окно. Кондиционер вытащил и ищи его теперь. И не побоялся же средь белого дня, — с легкой досадой сказал Андрей.
        — Искали?
        — Искали, да толку-то. Бычара злой домой уехал, а наши еще на вокзале.
        — Ну, ладненько, пошел я смену принимать, — Влад стал подниматься по лестнице на второй этаж и вдруг поймал себя на странной мысли: он переживал за пацана, а не за тех милиционеров, которые ищут его на вокзале.
        «Лопухнулись, сами виноваты», — подумал он и открыл обитую жестью дверь.
        Войдя в коридор, он увидел подростков, сидевших в трусах на корточках. Двое из них стояли в дальнем углу у стены, широко расставив руки и ноги.
        По коридору ходил Игорь Мухтаров, командуя:
        — Раз, два, раз, два...
        Усталые подростки выполняли приседания. Некоторые из них, не выдерживая нагрузки, валились набок.
        — Игорь Андреевич, мы больше не можем, — с дрожью в голосе произнес подросток у стены.
        — А ты через «не могу» или на толчок хочешь? Не выйдет. Стоять, придурок, — со злобой бросил Игорь.
        — Здравствуйте, Влад Алексеевич, — поприветствовали подростки вошедшего Влада.
        — Здравствуйте, — ответил Влад и прошел в воспитательскую, снимая на ходу куртку.
        Выйдя оттуда, он стал проверять спальни. В спальне у девочек, на кровати, расположившись поудобней, сидели милиционеры. Влад заметил на тумбочке две трехлитровые банки с пивом. Один из дежурных, в гражданском, разливал его.
        — О, здорово, Ляксевич, пивка дернешь? — игриво предложил заместитель начальника Сергей Анатольевич, искоса поглядывая на товарища. — Свежее, — добавил он, — сегодня брали.
        — Кончайте, товарищ старший лейтенант, — резко оборвал его Влад, — и этого садиста забирайте, — он кивнул головой в сторону коридора.
        Наступила тишина. Милиционеры с ненавистью смотрели на Влада.
        — Ладно, мужики, пошли, — поднял всех Сергей Анатольевич. — «Полковник» не шутит, — буркнул он, обводя взглядом собравшихся.
        — Сергей Анатольевич, долго еще этот Игорь будет над детьми измываться? — спросила его вошедшая нянечка.
        — Да их. этих ублюдков, вообще надо кончать. Они только и ждут удобного момента, чтобы ломануться отсюда, — размахивая руками, выкрикнул Юрик.
        — Кончай «базар», Юрик, — оборвал его Сергей Анатольевич. — Игорь, заканчивай, — крикнул он в коридор. Компания нехотя поднялась и вышла, оставив в комнате только Влада с Сергеем Анатольевичем.
        — Зря ты, Ляксевич. Без этого дела, — выразительным жестом он щелкнул себя пальцами по кадыку, — коллектива не сделаешь.
        — Вот и делай свой коллектив дома, а не на глазах у пацанов. И потом, надолго ли он, ваш коллектив? Закваска у него хреновая. Боюсь, не поймешь ты меня, — Влад безнадежно махнул рукой.
        — Да куда уж нам, мы же за углом землю пашем, — съязвил зам.
        — Да что с тобой говорить! — Влад резко повернулся и вышел в коридор.
        — Первая группа, строиться! Пересчитаться! Началась перекличка.
        — Дежурные остались, остальные взяли полотенца и в туалет! — скомандовал Влад Алексеевич.
        В туалете, склонившись над раковиной, тихо разговаривали два подростка.
        — Слышь, Сань, хорошо, что сегодня Влад Алексеевич дежурит. А то эти задолбили бы нас. Особенно Мухтар, и все из-за этого беглеца.
        Санька вымыл ногу и вытер ее полотенцем.
        — Ты, Лоб, не забывай, что он тоже мент, и неизвестно, что у него на уме. Ты в мозгах у него не ночевал, — ответил он, обмывая свою атлетическую грудь.
        Неожиданно дверь туалета распахнулась, и Влад втащил туда упиравшегося подростка лет одиннадцати. Он подвел его к крану, открыл его на всю мощь и сунул голову пацана под воду.
        — Шнурок, я устал тебе повторять, что надо мыться, — водя его голову под краном, проговорил Влад Алексеевич. — В «спецухе» у тебя будет погоняло «чуток».
        Наконец Влад отпустил подростка. Тот, почувствовав свободу, тут же отскочил от раковины и встряхнул годовой. Затем, улыбаясь, посмотрел на Влада Алексеевича и заключил:
        — Если не буду мыться, стану негром и поеду в Африку, вот так.
        Все в туалете разразились хохотом.
        — А пока я дежурю, Африки тебе не видать. Я буду тебя отмывать, придется тебе стать чукчей и ехать на север, — сказал Влад и, отвесив пацану подзатыльник, вышел.
        — Ты, Лоб, был прав. Это не мент, это такой же пацан, как и мы, — рассмеялся Санька.
        Минуту спустя он подошел к Владу.
        — Влад Алексеевич, можно мне в спортзал?
        Влад, взглянув на его мускулистое тело, кивнул.
        Санька лежал на банкетках, отталкивая от груди штангу, когда дверь в спортзал приоткрылась и вошла девушка.
        — Тебе чего, Ириска? — недовольно спросил Санька.
        Медленно подходя к нему, она на ходу расстегивала кофточку. Санька отложил штангу и посмотрел на полуобнаженную Ириску.
        — Ну, что, нравлюсь? — покачиваясь как бы в такт музыки, спросила она. — Может, ночью зайдешь к нам? — она опустилась на колени и начала нежно поглаживать его грудь.
        Санька задержал ее руки и с силой стиснул их.
        — Слушай, Ириска, я понимаю, что у тебя «передок» слабый. Но я свой не на помойке нашел, чтобы в каждую дырку совать, — сказал он с презрением и оттолкнул ее.
        В дверях появился Влад.
        — Мягкова, ты опять за свое? Марш в спальню! — скомандовал он.
        Девчонка с ненавистью посмотрела на Саньку и, торопливо запахнув кофточку, выбежала из зала.
        — Влад Алексеевич, это не я, она сама...
        — Знаю, — оборвал его Влад, — ты тоже давай спать, пока она тебя не изнаси...
        Он не договорил, услышав звонок. Подойдя к окну, он увидел, как по освещенной аллее милиционеры вели троих подростков.
        — Антонина Викторовна, побудьте здесь: там с вокзала привезли, — попросил он нянечку.
        Влад спустился на первый этаж. Подростки в потрепанной и замызганной одежде разместились на банкетках. Старшему парню было лет пятнадцать. Инспектор детской комнаты на вокзале и Андрей Ильич просматривали документы.
        — Всем раздеваться. Все из карманов на стол, — скомандовал Влад.
        Подростки, видимо беглецы из интерната, начали послушно расстегивать куртки. Старший остался сидеть, исподлобья глядя на Влада.
        — Скажите, за что меня привезли? Что я сделал?
        — За то, Уланов, что ты шлялся по девочкам, — ответила инспектор, заполняя бланк.
        Влад быстро осматривал карманы подростков. Уланов с неохотой стал медленно раздеваться, выложив из карманов ручку и записную книжку. Инспектор мельком перелистала ее и небрежно рванула пополам.
        — Что вы делаете? — кинулся к столу Уланов.
        Влад едва успел перехватить его.
        — Теперь тебе не к кому будет ездить, — с улыбкой произнесла инспектор, выбросив смятую и изорванную книжку в мусорную корзину.
        — Менты вонючие, — сквозь зубы с презрением произнес парень и опустился на банкетку, обхватив голову руками.
        — Эй ты! Поговори еще у меня! — бросил резко дежурный Андрей Ильич. — Давай снимай трусы!
        — Че это я при женщине буду снимать? — растерянно спросил Уланов.
        — Я не женщина, я милиционер, — заявила инспектор, сузив свои глаза в маленькие щелочки и пристально разглядывая подростка.
        — Ладно, пошли. Я тебя в душевой посмотрю, — сказал Влад, уводя подростка.
        — Ну, я думаю, что до утра у нас «товара» к вам больше не будет. — поднимаясь, сказала инспектор. — Поехали, Воронин, — и сержант-водитель двинулся следом за инспектором к выходу.
        Подростков искупали и устроили в «первичку» — темную комнату с маленьким оконцем и тяжелой металлической дверью с глазком.
        После переклички первая группа спустилась со второго этажа и, построившись в шеренгу, вошла в столовую, рассаживаясь на широких лавках.
        — Опять эту бурду есть, — недовольно буркнул Лобарев.
        Повар, услышав его слова, тут же возникла перед ним.
        — Тебе что, сосунок, не нравится? — она зло уставилась на пацана, потом вдруг замахнулась на него поварешкой. — Да тебя мать так не кормила!
        Подросток машинально закрылся рукой.
        — Валентина Филипповна, не надо! Что вы делаете?! — закричали женщины-воспитатели и кинулись к повару.
        Валентина Филипповна отвернулась от широкого стола, за которым сгрудились подростки, и бросила уже через плечо:
        — Долбать вас надо, скоты, а мы вас кормим!
        — Разошлась сегодня наша «француженка», — заметил молодой лейтенант, провожая взглядом повара.
        — Владин где? — спросил Сергей Анатольевич.
        Увидев Влада, он окликнул его:
        — Зайди к начальнику.
        — Ну, начинается, — пробурчал Влад и, скинув куртку, пошел следом за Сергеем Анатольевичем в кабинет.
        — Разрешите, товарищ майор?
        — Проходи, — сказал майор, засыпая чай в чайник. Накрыв его полотенцем, он сел за стол и пригладил коротко остриженные волосы.
        — Мне доложили, что ты отказываешься ехать в командировку, — майор внимательно посмотрел на Влада. Тот промолчал. — А кто же пацанов будет развозить по-твоему? — спросил он. — Мы с заместителем? — и майор перевел взгляд на Сергея Анатольевича.
        — Вы же знаете, товарищ майор, что по приказу министра у меня освобождение от командировок, — спокойно ответил Влад.
        — Да, знаю я, что у тебя есть справка, — майор сделал в воздухе режущий жест рукой, — и ты можешь не ехать. Но я хочу поговорить с тобой. Может, хватит прикрываться бумажкой?
        — Товарищ майор, я уже пять лет мотаюсь по командировкам. И бронхит заработал не на прогулках с девочками. Вы же знаете, Сергей Анатольевич.
        — Я... я ничего не знаю, — отводя взгляд, ответил тот. — Когда это было? Почему-то другие должны ездить, а ты...
        — Кто другие? Мухтаров? Чириков? Или эти молодые, что пацанов избивают и пьянствуют? — не сдержался Влад.
        — Ну, хватит! — оборвал его начальник и грохнул ладонью по столу. — Если не поедешь, мы тебя отправим на освидетельствование: пусть тебя комиссуют.
        — Не получится, товарищ майор, с диагнозом бронхит не комиссуют
        — Да? А мы тебя отведем к психиатру, — усмехнулся майор.
        — За что? — опешил Влад.
        — А ты что, забыл, как пацана выгнал зимой в одних трусах мусор выбрасывать на улицу?
        — Это было осенью, — попытался возразить Влад.
        — А ребенка по заднице иголкой! Это же дети.
        — Но ведь это же шутка была...
        — Ничего себе шуточки! — удивленно протянул майор.
        — Вам же Стас написал, что мы шутили, хотя вы хотели получить на меня другую «заяву» в прокуратуру. За то, что он не пошел у вас на поводу, вы продержали его в «дисциплинарке».
        — Хватит! — отрезал майор и вновь стукнул ладонью по столешнице.
        — Вот ты скажи, Владин, что ты цепляешься за приемник? — спросил Сергей Анатольевич, наседая на старшину.
        — Мне нравится эта работа. Только не с алканавтами и садистами служить.
        — Владин, в милиции столько людей служат, один ты мозгоблуд. Но философствовать я с тобой не собираюсь, — начальник предупреждающе поднял руку с раскрытой ладонью. — Все, поедешь завтра к «психу» и попробуй сбежать! Свободен, старшина.
        Влад вышел из кабинета. На его скулах играли желваки. Он зашел в инспекторскую. Его взгляд упал на воспитанника сидевшего, ссутулившись, перед пожилой женщиной-инспектором.
        — Говори правду! Видишь, в стене вмятина? — раздраженно спросила Нина Георгиевна.
        Подросток бросил взгляд на стену и тихо протянул:
        — Вижу.
        — Будешь врать — врежу, и там будет вторая вмятина.
        Подросток сбивчиво начал рассказывать...
        — Чего ты брешешь, как сивый мерин, — грубо оборвала его Нина Георгиевна.
        Из соседней комнаты вышла инспектор Бородавкина с папкой личных дел. Подойдя вплотную к подростку, она властно скомандовала:
        — Встань! И сейчас же говори правду: откуда у тебя деньги?!
        Подросток шмыгнул носом и, глядя исподлобья, тихо произнес:
        — Это мои деньги.
        — Совсем забрехался, — Нина Георгиевна нервно бросила ручку и откинулась на спинку стула, пристально вглядываясь в лицо Уланова.
        — Станислав Андреевич! — вдруг крикнула она.
        В дверях появился долговязый парень в очках, держа в руках связку ключей.
        — Закрой его в «дисциплинарку». Посидит, поумнеет, — приказала Нина Георгиевна.
        — Ты ему там дурь выбей, — напутствовала Бородавкина.
        Станислав Андреевич взял подростка за плечо и вытолкнул из комнаты.
        Влад поднял телефонную трубку и стал нервно набирать номер.
        — Скажите, когда летит самолет на Тулу?
        Дождавшись ответа, Влад положил трубку и повернулся к вошедшему в кабинет мужчине в белом халате с закатанными по локоть рукавами.
        — Влад Алексеевич, почему вы ночных не постригли? — спросил врач.
        — А я не обязан их стричь, я не доктор.
        — Что, приказ начальника вам не указ? — с издевкой спросил он.
        — Для меня важен приказ министра, — отрезал Влад и побарабанил пальцами по краю стола.
        — Ну, ты умник, Владин.
        — Какой есть.
        — Крутчин! — позвал врач и в кабинет ввалился старший сержант.
        — Ночного стричь!
        Крутчин пошел в душевую, на ходу поднял с банкетки Уланова и усадил его на стул.
        — Бери таз! — скомандовал он.
        Увидев машинку, подросток отшатнулся и сорвался с места.
        — Куда! Сядь! — Крутчин отложил машинку, шагнул к пацану, заломил ему руки за спину и крикнул: — Стас!
        Появился дежурный в гражданке.
        — Подержи сучонка! — попросил Крутчин.
        Дежурный помог ему усадить паренька на стул. На шум появился врач, быстро оглядел комнату и остановил свой взгляд на подростке.
        — Доктор, скажите, у меня же чистая голова, — плаксиво протянул Уланов.
        — Я с тобой, ублюдок, еще буду разговаривать. Давайте стригите! — резко произнес врач и вышел из душевой.
        Крутчин включил машинку, и волосы посыпались в таз. По щекам пацана покатились слезы.
        — Влад, ты идешь домой? — спросил Андрей, остановившись в дверях и подперев плечом косяк.
        Влад накинул куртку, и они вышли на улицу.
        — Бля... не пойму я, ну зачем травить пацанов? Они ведь вообще обозлятся, сделаются зверенышами. — Влад ударил кулаком по раскрытой ладони.
        — Брось ты, что ты можешь сделать? Это до нас было и после нас так будет продолжаться. И не советую тебе ввязываться в это гнилье, можешь вылететь из органов. У Бычары с прокуратурой все повязано, вась-вась, — вздохнув, произнес Андрей, — это одна шайка-лейка.
        — Да ты пойми, я себя просто самым обыкновенным подонком чувствую. Умом я понимаю, что они преступники, а сердце этого не принимает. Я, может быть, готов двадцать пять лет в милиции пахать, но в этом гадюшнике... Я чувствую, как меня с каждым днем отравляют. И этот яд с годами накапливается. Его становится все больше и больше. Он отравляет душу. Из меня хотят сделать мента! А я не хочу, пойми меня, не хочу я становиться мразью. Знаешь, что мне Алеха Шорох сказал? Милиция делится на две категории: на ментов и милиционеров. Ментов, говорит, куда ни плюнешь — попадешь, а милиционеров — раз-два и обчелся. Кто мы с тобой, Андрей, в таком случае?
        — Шорох? Это тот парень, из-за которого ты чуть не погиб? А где он сейчас?
        — В морфлоте.
        Неожиданно им преградила путь слегка подвыпившая женщина.
        — Вас можно спросить? — она вскинула глаза и в упор посмотрела на Влада и Андрея.
        — Спрашивайте... — сморщившись, сказал Влад.
        — Вот ответьте мне, зачем вы форму носите?
        — Чего? — удивленно вытаращил глаза Андрей, — пошла ты...
        Они обошли женщину и двинулись своей дорогой.
        — Ну скажите, зачем вам форма? — кричала женщина им вслед.
        — Пробитая какая-то, — оглянувшись, недоуменно произнес Андрей.
        — А действительно, зачем мы форму носим? — Влад посмотрел на Андрея.'
        — Как зачем? — Андрей замялся. — По уставу, наверное.
        — Нет! Это для того, чтобы нас боялись, чтобы держать людей в страхе. Не пойму, кому служим верой и правдой? Называемся «действительно народной», а служим тем, у кого власть.
        На троллейбусной остановке они расстались. Влад сел на свой троллейбус и всю дорогу ехал, задумавшись. У него было какое-то подавленное состояние. «А ты все-таки струсил, когда Бычара пригрозил психом», — говорил Владу его внутренний голос. «А что я мог сделать? С психиатрами лучше не связываться, и Бычара накатал бы мне такое направление, что меня как буйного закрыли бы в психушку... Вот и получается, братец, труханул ты... Да ладно, смотаюсь я в Тулу, ничего не случится».
        Подходя к дому, Влад поднял глаза на окна третьего этажа и улыбнулся, увидев мать с Ником. Он помахал им рукой и поспешил домой. Когда он открыл дверь, сын оторвался от бабушки и побежал ему навстречу. Вдруг мальчуган споткнулся, но Влад подхватил его на руки и прижал крохотное тельце сына к груди.
        — Здравствуй, папа! — пролепетал он и прижался губами к щеке отца.
        — Ну как он, мама?
        — С утра температура была нормальная, ночью плакал, тебя звал. Завтракать будешь? Ника без тебя кашу есть не стал.
        — Будем есть кашу? — улыбаясь, спросил Влад сына.
        — Буду.
        Влад поднялся по лестнице приемника на второй этаж и позвонил. Ему открыла воспитательница в рубашке защитного цвета.
        — Ой, Влад Алексеевич, хорошо, что вы пришли. Я в магазин хочу сбегать: там колбасу привезли. Посидите, пожалуйста, на группе, — попросила она его.
        — Только вы побыстрее: мне ведь уезжать надо.
        Закрыв за ней дверь, Влад прошел в игровую. Подростки, смотревшие телевизор, встали.
        — Здравствуйте, Влад Алексеевич!
        — Здравствуйте, пацаны, садитесь.
        — Иди сюда, — позвал Влад Саньку.
        Они вышли в коридор и сели рядом на банкетке.
        — Ну что, Санька, пора ехать!
        — Я знаю, — с грустью ответил подросток, — два года дразнили меня этой путевкой, я уж думал — все, простили. Ан нет, как там говорится: от сумы и тюрьмы не уйдешь. Все-таки приговорили.
        — Откуда ты знаешь, что я тебя повезу? — удивился Влад.
        — Знаю и все... — Санька опустил глаза.
        — Так... интересное кино получается, — задумался старшина.
        Вдруг, услышав крики и шум, доносившиеся из игровой, Влад рванулся туда и быстро окинул взглядом помещение. У окошка, отирая с лица кровь, стоял Бобин, белобрысый парнишка с приплюснутым носом. Вдруг он схватил стул и замахнулся им на Панина, рыжего мальчишку.
        — Уроню! — заорал Бобин.
        — Ну. давай, чмо, — дерзко улыбаясь, выкрикнул Панин.
        Влад выхватил у Бобина стул.
        — Всем строиться! — приказал он.
        Воспитанники построились в шеренгу. Влад вывел из строя Бобина и, нагнув его голову, ударил сложенными пальцами по шее. Подросток упал на ковер.
        — Получил «шашку», — рассмеялся Панин.
        Влад вывел из строя ухмыляющегося Панина.
        — За что, Влад Алексеевич? — заныл мальчишка.
        Влад ударил и его. Все замерли.
        — А теперь... всем упор лежа принять! Двадцать раз отжаться. Пошел!
        Подростки повалились на ковер, шумно переговариваясь.
        — Паня, козел, из-за тебя... — прошептал кто-то.
        — Все. Паня, вечером разберемся, — с угрозой в голосе тихо произнес Лобарев, когда Влад вышел из игровой.
        К нему подбежал мальчишка лет пяти и, подергав его за рукав, похвастался:
        — Дядя Влад, а я мозайку собрал.
        — Да пошел ты! — Влад раздраженно одернул руку.
        Улыбающееся лицо мальчугана вдруг исказила гримаса, на глаза навернулись слезы. Влад посмотрел на пацаненка и, укоряя себя за свою несдержанность, опустился перед ним на корточки.
        — Прости, Максимка. Ну что ты?
        Заглядывая ему в глаза, он начал щекотать мальчугана, пытаясь развеселить его. Потом протянул ему конфетку.
        — Отставить, первая группа. Сели, — скомандовал он, зайдя в игровую.
        Подростки прекратили отжиматься и расселись на лавках.
        — Так вот, пацаны... — Влад внимательно обвел взглядом ребят, — если кому-то вдруг захочется подраться, то делайте это один на один, и чтобы никто не видел, ясно?
        — Понятно! — дружно ответили подростки.
        — Влад Алексеевич, а вы нам обещали новую песню спеть.
        — Бобин, принеси гитару, — попросил Влад.
        Подросток выскочил в коридор и через несколько минут появился с гитарой. Влад положил ему руку на плечо.
        — Прости, Мишук!
        — Паня сказал, что ночью «петушка» сделает. А вы рапорт не будете писать? — всхлипнув, спросил он.
        — Нет, не буду. Ты смотри, Паню остерегайся.
        Влад провел рукой по струнам. Заметив в дверях Максимку, он подмигнул ему. Мальчишка, улыбаясь, подошел. Влад взъерошил ему волосы, усадил его рядом, затем оглядел притихших ребят, вздохнул и запел:
        Загорелась звезда в ночи над холодной Землей,
        И в глазах пацана слеза отразила ее.
        Свет мерцал, но горел, к окну прислонившись щекой,
        Он шептал ей вослед: «Постой, я иду за тобой.»
        Слушая песню ребята, стараясь не шуметь, потихоньку пододвигались к нему. Лица их стали серьезными. В их глазах стояло удивление и нескрываемый интерес. Влад взглянул на сидящего в коридоре Саньку, который слушал словно завороженный. Подросток недовольно поморщился, когда к нему подсела дежурная Валентина Станиславовна и, растянув в улыбке полные красные губы, начала его о чем-то расспрашивать.
        Он не знал доброты, он жил в полумраке казарм.
        Шла грызня пацанов за жизнь, но он тоже пацан.
        Был волчонком, щенком, в плену заперт в душных стенах.
        Здесь законы рождал порок и воспитывал страх.
        Когда Влад допел последний куплет, в игровой стояла полная тишина. Вдруг кто-то из ребят сказал:
        — Классная песня.
        Все разом загалдели, высказывая чувства, которые она в них пробудила. К Владу подошел Лобарев и попросил написать слова.
        — Вот вернусь из командировки и напишу. А сейчас мне пора.
        Он поднялся с места, передав гитару Мишке. Максимка ухватил его за руку и вышел следом за ним в коридор.
        — А вы хорошо поете, Влад Алексеевич, — сказала ему Валентина Станиславовна. — Кофейку на дорогу не хотите? — она протянула стакан.
        — Да не помешает, — ответил Влад и залпом выпил теплый кофе.
        В коридоре появилась воспитательница с сумками.
        — Вот не повезло: прямо передо мной колбаса кончилась. Все в порядке? — спросила она Влада.
        Влад посмотрел на подростков. Они замерли в ожидании его ответа.
        — Все в порядке. Пацаны, попрощайтесь с Санькой. Ребята подходили к нему, хлопали его по плечу, что-то советовали на дорожку.
        — Лобарев, — Влад отвел в сторону пацана с белесыми бровями и серыми глазами, — ты разберись с Паней. Он что-то много стал выступать, но только...
        — Понял, сделаем, Влад Алексеевич.
        Попрощавшись с Максимкой Влад вместе с Санькой спустились на первый этаж. Из инспекторской по коридору прямо на них бежал мальчишка. В его широко раскрытых глазах застыл страх.
        — Я тебе, сопляк, покажу! Будешь знать, как врать! — надвигалась на него повар с мешалкой.
        — Прекратите, Валентина Филипповна. — сказал ей Влад.
        — Чего ты суешься не в свое дело!? — с вызовом оросила она.
        — В ваше дело? Да боже сохрани, я каши не сварю.
        Повариха, поджав губы, повернулась и пошла на кухню.
        — Только и умеет пацанов бить, — сказал Санька, — а сварить нормально не может.
        — Да, это мне надо деньги платить, что я ее баланду ем, — подхватил Влад.
        Отправив Саньку одеваться, он повел подростков в инспекторскую.
        — Вы что, без повара не можете обойтись? — закрывая за собой дверь, спросил он старшего инспектора.
        — Без тебя разберемся, заступник, — раздраженно ответила она.
        — Правда, Любовь Денисовна, чего она его палкой-то, — вступилась за мальчишку дезинфектор Надежда Антоновна.
        — Ну что, поехали? — застегивая куртку, — спросил Влад у подошедшего Саньки.
        В аэропорту, как всегда, было многолюдно. Рейс на Тулу откладывался. Чтобы как-то скоротать время до вылета, Влад с Санькой бесцельно слонялись по залу, останавливаясь у каждого киоска.
        Вдруг сквозь толпу к старшине протиснулся парень в кожаной куртке.
        — Влад Алексеевич, здравствуйте. Не узнаете? — приветливо улыбнулся он.
        Вглядываясь в лицо парня, Влад пытался вспомнить, где он мог видеть этого блондина с волосами, подстриженными ежиком, и выразительными голубыми глазами.
        — Не припомню, — как бы сдаваясь, он покачал головой.
        — Мы с вами в «спецуху» летели, в Халтурин, не помните? Да Женька Русаков.
        — А, Женька, — улыбнулся Влад, — вспомнил. Ты шикарно выглядишь. На тебе, насколько я могу судить, шмоток на несколько кусков. Где ты сейчас?
        — Я? Ну как вам сказать? Короче, помогаю тем, кто в беду попал, — неопределенно ответил Женька, отведя взгляд в сторону.
        — Что-то не понял, — удивился Влад.
        — Ну это сразу не объяснишь, — замялся Евгений. — А вы все с пацанами? Все помочь им хотите? Получается хоть?
        — Не знаю, это мне у тебя спрашивать надо. Я как будто тебе тоже помогал? — Влад пристально посмотрел на Женьку.
        — А я этого не забыл, только кто поймет, а кто... Вот вы нам внушали, чтобы мы были нормальными пацанами, а потом на зонах, спецухах нам говорили, что мы — дерьмо, что наше место только на нарах... Ваш брат, козлик-мозлик.
        — Ну, тут ты ошибаешься, Женька!
        — Я? Да я все прошел, всю эту исправительную библию выучил. Вы знаете, где я служил? Во внутренних войсках, на вышке стоял. Я там такого насмотрелся! И понял, что это выгодно, чтобы были приемники для малолеток, спецухи, зоны...
        — Кому выгодно?
        — Я не знаю. Наверное, Системе всей нашей и советской власти.
        — Ну, зачихнул, Жень, — присвистнул Влад.
        — Да нет, точно. Вот вы сколько лет в органах?
        — Прилично.
        — И что, до сих пор ничего не поняли? Эх вы, слепец!
        Их разговор прервало сообщение:
        — Рейс номер 876, вылетающий на Тулу, задерживается до 12 часов московского времени.
        — Так, интересное кино, — протянул Влад, — пойдем покурим, что ли? — позвал он Женьку с Сашкой.
        — Да я уже поехал а, впрочем, ладно пошли, — согласился Женька.
        Они вышли на крыльцо. Влад достал пачку сигарет.
        — На, кури, Санек, — сказал он, — нам еще целых два часа кантоваться.
        Тяжело вздохнув, парень затянулся.
        — Обидно, будем ждать целых два часа, а я так с матерью и не попрощался. Может успеем до рейса? — и он с надеждой посмотрел на Влада.
        — Ты че такой трудный? Сказал же, можем опоздать.
        — Эх, невезуха! — упавшим голосом произнес Санек.
        Влад задумчиво докурил сигарету, потом взглянул на вконец расстроившегося парня. Неожиданно ему вспомнилось, как однажды знакомый парень просидел у приоткрытой двери реанимации семь часов. Ему хотелось попрощаться с умирающей матерью. Дежурный врач — молодая женщина, которую звали Ольга Анатольевна (это имя он запомнил на всю жизнь) — так и не позволила ему перешагнуть за стеклянную дверь. И как ни умолял он бригаду, дежурившую в ту трагическую ночь, все было напрасно. Медработники с окаменевшими сердцами были непреклонны и не позволили сказать самому дорогому человеку: «Прости меня, мама». И сейчас, взглянув на Саньку, Влад понял, что хоть он и рискует, но он должен поступить по-людски: дать попрощаться парню с матерью.
        — Слушай, Жень, а ты на колесах?
        — Вообще-то да, а в чем дело?
        — Можешь подбросить до Ленинского?
        — Если только туда, а обратно не смогу.
        — Ладно, поехали, — и они быстро пошли к синим «Жигулям».
        — Костян, надо в Ленинский, — открывая дверь, скомандовал Женька.
        — Сделаем, поручик.
        Санька с Владом опустились на заднее сиденье, и машина, развернувшись, выкатила на шоссе и рванула в сторону города. До Санькиного дома домчались быстро.
        ...Удобно устроившись в мягком кресле, Влад наблюдал, как Санька играет с трехлетним братишкой.
        — А ты сколо плиедес? — спросил тот Саньку.
        — Вот ты пойдешь в садик, тогда и приеду.
        — Так долго... А ты ласопед пливезес?
        — Ну, где же твоя мать? — поднимаясь с кресла, спросил Влад. — Время! — постучал он по стеклу часов.
        — Она сейчас придет... мы опаздываем? — занервничал Санек.
        — Все, одевайся, — сказал Влад решительно.
        Санька стал нехотя одеваться. Натянув шапочку на стриженую голову, он было направился к двери, но в этот момент она распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся женщина со сбившимся набок платком. Следом за ней вошел парень лет восемнадцати.
        — Сашенька! — бросилась она к сыну. — Почему ты не позвонил? Я бы пришла в приемник.
        — Нам не разрешают, мам.
        — Что же вы в дверях-то стоите? Проходите в комнату, — обратилась она к Владу.
        — Нам нужно ехать, — опустив голову тихо произнес Санька.
        — Как? Уже? — ее глаза заметались от старшины к сыну.
        — Да, мама.
        — Да что же это, Господи! — воскликнула мать. — В дорогу-то ему можно что-нибудь дать?
        — Можно, — ответил Влад.
        Женщина вышла на кухню.
        — А деньги разрешите? — спросил брат у Влада.
        Влад кивнул головой.
        Брат протянул Саньке десятку. Мать вернулась с кухни с пакетом в руках и прижалась к сыну.
        — Ты хоть пиши, Саша, — смахивая слезы, сказала она.
        — Ма, ну не надо... — успокаивал он ее.
        — Все, пошли, — Влад направился к двери. Санька, поцеловав мать и малыша, пожав руку старшему брату, последовал за ним.
        Влад начал психовать, безуспешно пытаясь остановить такси.
        Санька смотрел на мечущегося по шоссе старшину, и мысль о побеге, появившаяся еще в аэропорту, стала усиленно биться в его сознании.
        «Что же ты, падла, делаешь? — вдруг заговорила в нем совесть. — Дернуть хочешь? А этот мент тебе поверил, дал возможность по-человечески попрощаться с матерью и братовьями».
        «Ага, сейчас тот мент отвезет меня на полтора-два года, — мысленно возражал ей Санька, — и неизвестно, вернусь я сюда или нет».
        «Ну и дернешь ты сейчас, — не унималась совесть, — тебя все равно поймают и еще накрутят. Тогда уже будет не два, а три года. А каково ему придется из-за тебя? Могут из ментовки выгнать. А он тебе добро сделал! Так не будь же поганью...»
        Санька поднял голову и увидел, как Влад, махая рукой, звал его к такси. По дороге старшина нервничал, непрерывно повторял:
        — Ну все, опоздали, опоздали!
        Таксист гнал машину на предельно возможной скорости и, поддавшись уговорам, пролетал под запрещающие сигналы светофоров. Через пятнадцать минут такси резко затормозило у здания аэропорта. Вбежав в фойе, они услышали объявление:
        — Опаздывающих на рейс номер 876, вылетающих на Тулу, просим пройти к выходу номер один.
        — Успели, — облегченно вздохнул Влад.
        После досмотра они прошли в «накопитель».
        — Ну что, со всеми попрощался? — спросил он Саньку.
        — Да, только вот с дедом... Но он далеко, на кордоне живет, у озера, недалеко от Миасса.
        Слабость, которую Влад почувствовал еще в дороге, еще больше усилилась. Его клонило ко сну.
        — Слушай, Санек, чего-то худо мне. Вареный я какой-то, — вяло произнес он.
        Санька подозрительно посмотрел на него. Влад встряхнул головой и протер глаза.
        — Не надо было вам кофе пить, — проговорил Санька.
        — Это почему же? Наоборот, кофеек сон отгоняет. Или ты что-то знаешь? — пристально взглянув на Саньку, спросил Влад.
        — Понимаете... — Санька замялся. — Я... ну, в общем, в приемнике одна дежурная пообещала, что поможет мне сбежать, если я с ней... Ну, короче пересплю.
        — Ну, бля... лахудра... — Влад злобно и грязно выругался. — А чего ты не сбежал-то? — резко спросил он.
        — Подлянку вам не хотел делать...
        — Ну, где там опоздавшие на Тулу? — спросила девушка в форменном пальто с рацией. — Автобус подошел, пойдемте, — пригласила она Влада с Санькой.
        Они взбежали по трапу. Самолет вырулил на взлетную полосу и, набрав скорость, оторвался от земли.
        Санька прижался к иллюминатору, вглядываясь в оставшийся внизу город своего детства. «Да, не скоро я сюда вернусь», — подумал он и, откинувшись в кресле, закрыл глаза.
        Через несколько часов полета и тряски в автобусе Влад с Санькой шагали по раскисшей от грязи дороге, мимо небольших домов рабочего поселка Первомайский.
        — Влад Алексеевич, может еще погуляем? — замедляя шаг, спросил Санька. — А то опять за забор, снова режим... Я от него в приемнике чуть с ума не сошел.
        — Нет, Санька, пора! Уже вечер. Не успеешь, тогда твой срок начнется с завтрашнего дня.
        — Я бы еще годика два погулял до армейки, — не унимался он.
        — Конечно, ты бы вообще «спецуху» заочно прошел, — рассмеялся Влад.
        Они шли по тропинке к проходной спецучилища, стоявшего на окраине поселка. Там у Саньки вывернули все карманы. Мрачный заместитель начальника по режиму, просмотрев личное дело подростка, сказал старшине:
        — Веди его к врачу, да поторопись, а то он уже собирается домой.
        Врач обмерил грудь Саньки.
        — Вдохни, ого, здоровый! За что это тебя, уралец? — спросил он, протягивая силомер, — только не говори «ни за что!» Все вы «ни за что» тут.
        — Ого, — удивленно протянул врач, увидев зашкалившую стрелку силомера.
        — Так за что тебя?
        — Столб на дороге тоже виноват, когда в него врежутся, — оторвавшись от бумаг сказал Влад и добавил, — или деревья переходят дорогу не там, где надо.
        — Ого, да у тебя заступник! — рассмеялся доктор и попросил:
        — Трусы сними. Повернись. Наклонись, можешь одеваться.
        Окончив осмотр, врач сделал запись в личном деле: «Годен».
        — Ведите его на проходную, — сказал он Владу. На проходной Санька еле сдерживал себя: «Сейчас он уйдет, и оборвется последняя ниточка с домом», — с тоской подумал он, взглянув на Влада.
        — Держись, Санька! Если захочешь, напиши, хотя у пацанов есть закон «в падлу пацану писать менту». Решай сам. Мне пора.
        Санька протянул руку с выставленным вперед большим пальцем. Влад хлопнул по ладони и крепко сжал ее. Подросток грустно улыбнулся. На душе у Влада тоже было тоскливо. Он повернулся и медленно пошел к выходу. Санька, едва сдерживая слезы, посмотрел вслед Владу Алексеевичу и отвернулся...
        В изоляторе Санька сидел уже трое суток. Тоска хватала его за горло, он беззвучно плакал, сидя на нарах. Находясь в одиночестве, он все чаще и чаще думал о доме, и эти мысли подталкивали его к побегу. Но он понимал, что из этой клетки уже не вырваться. К нему заглядывал дежурный, и три раза в день приносили поесть. И когда Санька интересовался, как тут жизнь, то дневальные неопределенно отвечали: «Выйдешь — узнаешь.»
        После завтрака, когда дневальный забрал посуду, Санька стал детально обдумывать свой побег. Неожиданно щеколда со скрипом отошла, и дверь изолятора открылась.
        — Выходи! — приказал дежурный, задохнувшись мучавшим его кашлем.
        Санька вышел, щурясь от яркого света. Откашлявшись, дежурный прохрипел:
        — Иди в отряд. Сухарик тебя проводит.
        Санька поправил новую черную робу и пошел вслед за дневальным, пацаном с уродливым глазом, от которого вниз по щеке шел шрам. Новые «кирзачи» громко поскрипывали.
        — Как житуха здесь? — спросил его Санька.
        — Поживешь — узнаешь, — усмехнулся дневальный. — Только запомни: у нас «в законе» воры, так что все с их разрешения — побалдеть, наколки, побег, стыкаться тоже. Вор входит в «толчок», ты сделал, не сделал — выходи. В столовой все хорошее ворам. Ты садишься после них. Короче, все в «спецухе» через воров.
        — А эти... ну, администрация?
        — Менты, что ли? — переспросил Сухарик. — Они же не будут ссориться с ворами. Им ведь порядок нужен, показуха в работе и учебе. Вот смотри, — он указал рукой на планшеты с какими-то таблицами и графиками.
        — А что это? — удивленно спросил Санька.
        — Каждый пацан набирает очки. Чтобы выйти отсюда, надо набрать три тысячи шестьсот очков, — подробно разъяснил дневальный.
        — А сколько набирают в день?
        — В день где-то двенадцать очков получается. Будешь помогать ментам, будет больше.
        — А я что на «шоху» похож?
        Сухарик внимательно посмотрел на Саньку.
        — По тебе не скажешь. Входи, твоя группа здесь.
        В классе, куда вошел Санька, шел урок. Учительница, стоя у доски, пыталась объяснить задание. Но ее мало кто слушал. Ученики были заняты своими делами: одни играли в карты, некоторые спали. На задней парте черноволосому, похожему на цыгана подростку делали наколку.
        — Новенький? Проходи на свободное место, — сказала учительница, отходя от доски.
        Идя по проходу, Санька чувствовал, как пацаны его буравят взглядами.
        — Откуда? — доносилось до него из разных концов класса.
        — Из Челябинска, — буркнул Санька и сел на свободное место рядом с парнем с заячьей губой.
        — Как зовут? — спросил он, с нескрываемым интересом разглядывая нового соседа.
        — Санька.
        — Курево, деньги есть?
        — Нет, взяли все в кондее.
        — Меня Тучком зовут, а у тебя какая «погремушка»?
        — Чего? — не понял Санька.
        — Ну, кличка, погоняло?
        — Нету.
        — Ничего, будет, — уверенно сказал Тучок.
        Прозвенел звонок. К Санькиной парте подошли трое.
        — Тучок, свали. — небрежно бросил один из них.
        — Ну, че ты. Михей? — он нехотя выбрался из-за парты.
        — Держи, чтобы поноса не было, — протянул Саньке руку Михей.
        — Понос — не запор, жопу не порвет, — с готовностью ответил Санька, зная этот «прикол».
        — Наблатыкался, — усмехнулся Михей и спросил, — биться будешь?
        — Буду, — ответил Санька.
        — А с двумя стыкаться будешь? — ехидно спросил Михей.
        — Буду.
        — А с отрядом? — упорствовал Михей.
        — Все равно не покалечите, — не сдавался Санек.
        — Зовите Бизона, — приказал Михей.
        К ним подошел здоровенный парень с прилизанными волосами. У него было круглое лицо, нос картошкой. Он смешно выпячивал нижнюю губу. Когда в класс поступал новенький, его всегда звали, чтобы заломить новичка. Бизон сел напротив Сашки. Руки их сцепились и замерли неподвижно. Парни пристально глядели в глаза друг друга. Через минуту рука Бизона ослабла, и Санька припечатал ее к шершавой поверхности парты. Разочарованный поражением Бизона, Михей на минуту задумался, а потом выкрикнул:
        — Где Хитрик? Зовите его!
        Двое пацанов выбежали из класса и через пару минут вбежали со словами:
        — Идет!
        В класс вошел парень высокого роста. Он хмуро посмотрел на собравшихся, потер свой сломанный нос и вразвалочку подошел к парте. Потом, хитро прищурившись, взглянул на Саньку, сел напротив него и выставил вперед свою длинную руку. Вновь начался поединок. Пацаны шумели, подбадривая Хитрика. У Саньки от напряжения на лбу выступил пот и все-таки он завалил его руку. Только Кирпич, парень с угреватым красным лицом, которого позвали из другого отряда, сумел победить уже изрядно уставшего Саньку.
        — Ништяк, — добродушно похлопав его по плечу, произнес Михей. — Спорт — наш друг, и мы его не трогаем. — Потом серьезным тоном добавил: — Я вор на группе. Есть еще Цезарь, он на отряде, а по училищу — Хубан, запомни. Первым никуда не суйся, тормозишь — пень. Воры всегда впереди. Они первыми садятся в столовой. У нас есть вафловские отколотые стаканы, ложки и чашки с крестом, понял? Если вор идет, ты его должен пропустить, встать у стенки. Дошло, Уралец?!
        — Въехал, — небрежно ответил Санька.
        — Пацаны, пошли жрать, — громко крикнул кто-то, открыв дверь класса.
        В столовой Санька сел вместе с Михеем. Когда перед ним поставили чашку с супом, он недовольно сморщился, увидев дольку лука.
        — Глиста, почему не процедил? — злобно спросил Михей. — Замени, и махом.
        — Пять сек, — и Глиста, схватив миску с супом, поспешил на раздачу. Вскоре он вернулся с другой миской.
        — В поряде, — удовлетворенно произнес Михей, помешав ложкой суп.
        Санька посмотрел на плохо вымытую ложку и с неохотой стал есть суп. Он невольно подумал: «На фига я сюда попал? Ведь не творил ничего».
        Через несколько минут раздалась команда дежурного воспитателя:
        — Закончить обед! Встать! Строиться!
        Пацаны построились.
        — Шагом арш...!
        Немного замешкавшись, Санька вдруг получил резкий удар в спину.
        — Ты че, Уралец, тормозишь? — раздраженно сказал кто-то сзади.
        Он резко обернулся и замахнулся на подростка. Тот ловко отскочил в сторону.
        — Ты че, офигел что ли, на «стариков» наезды? — вытаращив глаза, с презрением произнес он.
        — Отставить! — раздалась команда дежурного воспитателя.
        Санька занял свое место в строю.
        — Шагом арш!
        — Ну, сука, ты сегодня получишь, — не унимался идущий сзади пацан.
        После получасовой строевой подготовки удовлетворенный хорошим прохождением воспитатель распустил ребят.
        Пацаны небольшими группами стали расходиться. Санька, потоптавшись на месте, двинулся к лавочке. Он сел, опустив скованные в замок руки. К нему подошел незнакомый парень.
        — Здорово, земеля. Меня зовут Рустам. Я из Миасса.
        — Привет, — улыбнулся Санек земляку.
        — Ну как, оклемался или домой тянет?
        — Не спится, — с грустью выдавил Сашка, — ты-то уже сколько здесь?
        — Полгода. Я вот что, Санек. Ты зря на «стариков» тянешь. Казбек, ну, тот который в строю, уже вложил тебя Михею. Он теперь тебя чморить станет, не сам, конечно, через чуханов станет наезжать. Так что жди подлянки. Еще с отрядом дело, будешь иметь.
        — Штаны одолжи, — попросил вдруг Санька.
        — Не въехал, — удивленно произнес Рустам.
        — Да я в свои уже от страха наложил, чуешь?
        — Зря ты понтуешься, земеля. Я ведь не со зла. Я к тебе с поддержкой.
        — Ладно, Рустам, все в порядке, отобьюсь, — Санька похлопал его по плечу.
        — Ты запомни, земеля. — сказал, вставая, Рустам, — если твое дело верняк, то мы встанем, челябинцы есть. В обидку не дадим.
        После поверки подростки готовились ко сну и оживленно переговаривались, расправляя двухъярусные кровати. То тут, то там слышался смех вперемешку с матом. Тучок расправлял стоявшую отдельно от других кровать «вора». Расчесывая мокрые волосы, к нему подошел Михей.
        — Подушку взбей, чтобы, как баба, была нежная, — приказал он.
        Когда Тучок исполнил его приказание, Михей повалился на постель.
        Увидев довольную улыбку «вора», пацан попросил:
        — Михей, «подними», не хочу быть «чуханом».
        — Есть мыло? — спросил Михей.
        Тучок убежал и вскоре вернулся с небольшим куском.
        — Ну, теперь жри, — усмехнувшись сказал Михей.
        Тучок начал жевать, но через мгновение у него все полезло обратно. Наблюдая за пацаном, Михей долго и надрывно смеялся. Потом, приподнявшись на кровати, пнул его под задницу и сказал:
        — Живи чуханом.
        — Кто сегодня не наелся в столовой? — спросил у Казбека Михей.
        — Телок. Он добавку канючил у Глисты. Привести?
        К Михею подвели конопатого подростка. Шуруп протянул ему намазанный гуталином хлеб. Телок со слезами на глазах, морщась и давясь, начал медленно жевать его. Окружившие его подростки хохотали, отпуская разные шуточки.
        — Отбой, — послышался вдруг голос дежурного воспитателя и тут же погас свет.
        Все разбежались по своим кроватям.
        — Майка! — шепотом позвал «вор».
        — Михей, я не хочу, — послышался плаксивый голос.
        — Иди сюда, паскуда.
        Подросток медленно подошел к кровати Михея. Он поднял одеяло, и Майка залез к нему в постель.
        Санька долго не мог уснуть, ворочался с бока на бок и как только закрывал глаза, перед ним возникало заплаканное лицо матери. Санек открыл глаза и тупо уставился в панцирную сетку над головой. Справа от него откашливался в постели Телок. Кровать Михея размеренно скрипела. Санька с силой сжал зубы до скрипа. Выдохнув, он прошептал:
        — Господи, помоги мне вырваться отсюда.
        Через некоторое время Майка, натягивая на ходу трусы, перебежал к своей кровати. В спальне наконец воцарилась тишина, и вскоре Санька забылся в беспокойном сне.
        Утром он стоял у раковины и холодной водой мыл грудь. Посмотрев на себя в зеркало, он направился к Двери, где столкнулся плечом со старшаком по прозвищу Сим-Сим. Санькино полотенце упало на пол, и Сим-Сим придавил его сапогом.
        — Ты че, тормозной, в шары долбишься? К стенке, — скомандовал он.
        — Ну, урод, будь ты на воле, умылся бы соплями, — огрызнулся Санька.
        — Ты че, дергаешься, падла, — не унимался старшак.
        Санька замахнулся на него. Сим-Сим шарахнулся в сторону.
        — Ну, все, Уралец, — прошипел он, уходя.
        — Да пошел ты в пень! — пренебрежительно сплюнул Санька.
        Дежурный поставил перед ним миску с супом, в которой плавали три дохлые мухи.
        — Зефир, ты че принес? — еле сдерживая себя, спросил он.
        — Жратва твоя. Что, не вкусно? — Зефир посмотрел на Михея, с ехидной улыбкой уткнувшегося в тарелку.
        — А ты попробуй, — и Санька выплеснул горячий суп прямо ему в лицо:
        Зефир взвыл от боли и выронил поднос.
        — Ну, сучара, запомню, — процедил он сквозь зубы, стирая с лица прилипшую крупу.
        Услышав шум, к ним подошел дежурный воспитатель.
        — Что здесь происходит? — спросил он.
        — Да я споткнулся, Филипп Иванович, — как ни в чем не бывало произнес Зефир.
        Закинув руки за голову, Санька лежал на кровати и смотрел в одну точку.
        — Уралец, тебя в толчок зовут, — позвал его дневальный.
        Санька поднялся и, надев тапочки, вышел в коридор.
        — Земеля, — окликнул его Рустам.
        Санька подошел к нему и нагнулся над кроватью. Рустам поднял голову и тихо прошептал:
        — Только на задницу не садись и за стенку не держись: тогда вообще опустят.
        Войдя в туалет, Санек остановился. У окна стоял Михей. Зефир прятал ногой за ведро кусок мыла. С унитаза поднялся Цезарь — «вор» на отряде, и, подойдя к Саньке, с вызовом произнес:
        — Ты, говорят, наши законы не уважаешь, нарывы на старшаков...
        Санька спокойно разглядывал покрытое угрями лицо Цезаря.
        — Смотри, он спокоен, как апач, — усмехнувшись, произнес Цезарь. — Зефир, давай.
        Зефир подошел к Саньке сбоку и плюнул ему в лицо. Санька рукой вытер лицо.
        — Ну, что вкусно, сучара? — ехидно спросил Зефир.
        Санька резко выбросил вперед кулак. Зефир сразу осел и застонал. Стоявшие у окна подростки встали в стойку и Санька пошел на них со сжатыми кулаками. Вдруг он поскользнулся и рухнул на пол. «Только не на задницу», — подумал он.
        Лежа на полу, Санька почувствовал удар в бок, потом еще один. Его тело пронзила острая боль. Он попытался подняться, но рука скользнула по полу, и он снова упал.
        «Козлы, пол намылили», — пронеслась в голове мысль.
        Ему нанесли еще несколько ударов. Он сжался в комок и закрыл руками лицо.
        — Получи, падла! — слышалось ему.
        Удары сыпались на него один за другим.
        — Ладно, кончайте, — бросил Цезарь, — а ты, сучара, вставай!
        Санька тяжело поднялся. В глазах было мутно. Все тело ныло.
        — Ну, как, нахватал звездей? — рассмеялся Цезарь и с размаху ударил его по лицу.
        Падая,он подумал: «Только бы за стенку не схватиться». Оттолкнувшись от нее спиной, он сумел встать на ноги.
        — Это тебе добавка, — сказал Цезарь. — Считай, Уралец, что прошел «прописку», но законы уважай.
        Потом он повернулся к Зефиру и приказал:
        — А ты здесь все уберешь!
        — А че я-то? Пусть он и драит.
        — Ты его не смог опустить, так что «толчок» — твой! — отрезал Цезарь и вышел с парнями из туалета.
        Санька подошел к умывальнику и посмотрел на себя в зеркало. Под глазом появилась опухоль.
        — Козлы вонючие, гады, — с ненавистью прошептал он.
        Ополоснув лицо, Санек, пошатываясь, побрел к постели. Добравшись до нее, он, как подкошенный, рухнул на кровать и укрылся одеялом с головой. Все тело ломило от боли. Душу обжигала ненависть. Рустам поднял голову, посмотрел в его сторону и, тяжело вздохнув, отвернулся.
        После линейки Санькин отряд отправили на уборку территории, и пацаны, разбившись на группы, разошлись по участкам. Санька, Рустам и еще двое пацанов убирали около спального корпуса. Утро стояло теплое и солнечное, работалось в охотку, и Санькина группа уже заканчивала уборку, когда раздалась команда Пончика, воспитателя, прозванного так за свою полноту:
        — Уборка закончена! Свободное время.
        — Ого, Уралец! — рассмеялся Чурбак, подходя к Саньке, — ну, и фингал у тебя!
        — Че, нравится? Могу подарить, — холодно заметил Санька.
        — На фиг, — прищуривая правый глаз, произнес Чурбак, — я же не тормоз, — и, вытащив козявку из носа, засунул ее в рот.
        — Сань, держи. — Масленок протянул ему пятачок, опускаясь рядом с ним на корточки.
        — Да уже не надо, — возвращая пятачок, сказал Санька, приглядываясь к Масленку, вечно грустному мальчишке с синими глазами, обрамленными мохнатыми ресницами.
        Мальчишка облизал свои тонкие губы.
        — Смотри, классный прыжок! — закричал Дубовой, долговязый парень в очках.
        Пацаны посмотрели на вышку, откуда с парашютами прыгали воспитанники первого отряда.
        — Сань, а ты бы смог спрыгнуть? — спросил Масленок.
        — Не знаю, наверное, смог бы, — неуверенно ответил Санька.
        — А я бы точно прыгнул. Хорошо было бы, если бы поднялся ветер и отнес меня за забор, на волю, — и Масленок испытующе посмотрел на Саньку.
        — Ну, ладно... пойду я в качковый зал... — сказал Санька, поднимаясь.
        — А можно я с тобой? — спросил Масленок, и глаза его загорелись.
        — Ну, пошли. Тебя вообще-то как зовут? Только по-нормальному?
        — Тимур. — Разговаривая, они подошли к спортзалу.
        — О, Санек, здорово, — пожал ему руку физрук. — Что, махался уже?
        — Привет, Сань, — кивнул ему сержант, надевая гимнастерку. Посмотрев на его разбитое лицо, спросил:
        — У тебя что, проблемы? Может, помочь?
        — Да не надо, Ярослав. Это мое дело. Я сам их обую.
        — Ну, лады. Держи, — сказал он и протянул четыре сигареты.
        Санька разделся и пошел в зал, где занимались парни из «спецухи» и солдаты.
        Отряд склонился над верстаками в мастерских. Сегодня по заданию они обрабатывали молотки, зажав в тиски, напильниками доводили до формы. Мастер прохаживался вдоль верстаков, наблюдая за работой подростков. Он подошел к первому столу, за которым работал Санька. От мастера несло перегаром.
        — Молодец, хорошо, — отметил он Санькину работу.
        — Уралец! На свиданку, — послышался голос дежурного.
        Санька скинул халат и пошел к выходу, но его догнал Михей.
        — Уралец! Подгонишь бабки, понял? — сказал он.
        — Сколько?
        — Червонец, — отрезал подвыпивший Михей.
        Дописав заявление на свидание, Санька пошел к дежурным.
        — Вон Вальцов стоит, иди подпиши у него, — сказал ему дежурный по режиму.
        — А который Вальцов?
        — Ну ты, паря, даешь! Начальство в лицо надо знать. Вон, видишь у стендов подполковник стоит? Это и есть директор.
        Санька подошел к нему и протянул заявление. Быстро пробежав его глазами, директор сказал:
        — Разрешаю, но только на тридцать минут. Вообще-то у нас свидания через три месяца. Но к тебе издалека приехали.
        Прислонив заявление к планшету, он поставил свою визу.
        — Пахомыч, — подозвал он дежурного, — проводи парня и объясни ему все. А попозже его воспитатель подойдет.
        По дороге к проходной Пахомыч наставлял Саньку:
        — Говори, что живешь нормально, кормят хорошо, ходишь в кино, баню, понял?
        — Да, — с готовностью буркнул Санька.
        На проходной увидев мать и брата он бросился к ним. Мать заплакала, обняв сына и приглаживая ежик на его голове. Они прошли к комнате свиданий. Мать захлопотала над столом.
        — Ну как, братан? — спросил Борис, усаживаясь на лавку.
        — Нормально, отобьемся, — улыбнулся ему Санька.
        — Садитесь, поешьте, — пригласила мать сыновей.
        Они сели. Борис разрезал дыню.
        В комнату вошел Санькин воспитатель Пончик и сел поодаль, наблюдая за ними.
        — Как дома, как батя, Антошка? — спросил Санька.
        От рассказов матери на душе у него потеплело, накрыло теплой волной радости.
        Уловив момент, когда Пончик отвернулся, Санька пальцами сделал знак Борису: «Нужны деньги!»
        Брат ответил кивком. В глазах стоял вопрос: «сколько?»
        Мать поняла этот немой диалог и, отрезав ломтик дыни, подошла к Пончику:
        — Угощайтесь.
        Он поначалу отнекивался, но все же взял дыню.
        — Как он себя ведет? — поинтересовалась мать.
        — Нормально, пока только привыкает.
        Воспользовавшись моментом, Санька прошептал:
        — Борь, надо полтинник на житуху.
        — У меня только четвертак.
        — Давай, только положи под семечки, в дыню.
        Мать подошла к Саньке и прижала к себе его голову. Так они и сидели, обнявшись, пока к ним не подошел Пончик:
        — Пора, время истекло. Вы попрощайтесь, а я пока посмотрю передачу. Извините, порядок такой.
        Мать поцеловала Саньку.
        — Пиши, сынок.
        Борис обнял брата:
        — Держись, браток.
        — Ну что, пошли? — позвал Пончик.
        Санька взял передачу и пошел следом за ним, потом еще раз оглянулся и помахал рукой. Борька обнял мать. Она стояла, уткнувшись ему в плечо, и утирала слезы. Санька в последний раз посмотрел на них. В его глазах были боль и грусть.
        — Ну и повезло тебе, Уралец, — сказал Пончик, извлекая шоколадку из Санькиного кармана. — Не возражаешь? — улыбаясь, спросил он.
        — Да что вы? Кушайте на здоровье, — с наигранной беспечностью сказал Санька.
        Санька пошел в мастерскую, на ходу пряча деньги в потайное место. Увидев его, пацаны кинулись навстречу, но их опередил Михей.
        — Ша! Голодяги! — сказал он властным тоном, взяв дыню и горсть конфет. Затем в упор взглянул на Саньку и спросил:
        — Взял?
        — Нет.
        — А че?
        — Да Пончик все время рядом был, — он кивнул головой в сторону воспитателя, который сидел с мастером в «бендежке» перед распечатанной бутылкой водки.
        Пацаны тут же расхватали конфеты и яблоки. Санька подошел к Тимуру, одиноко стоявшему с напильником у верстка, и засунул ему в карман маленькую шоколадку:
        — Это тебе, Тим!
        Чуть ли не пол-училища собралось на стадионе, где проводился футбольный матч между спецучилищем и воинской частью, соседями по территории. «Спецуха» проигрывала со счетом 1 : 2. Санька «болел» вместе со всеми. К нему подсел Тимка:
        — Я тут письмо...
        — Подожди, Тим, — отмахнулся от него Санька, напряженно следя за игрой.
        — Уралец, выходи! — крикнул ему ковылявший по полю Цезарь.
        Тимка поднялся и пошел со стадиона.
        Санька выбежал на поле и. получив мяч, стал прорываться к воротам солдат. Сделав обманный маневр, он обвел защитника и вышел на ворота.
        — Угол держи, Силан! — прокричал Ярослав вратарю.
        Санька сильным ударом послал мяч в ворота, сравняв счет.
        Его обнимали, висли у него на шее.
        — Пацаны! — вдруг закричал кто-то. — Масленок в колодец залез! Валец зовет!
        Всех со стадиона словно ветром сдуло. Запыхавшись, подростки остановились у раскрытого колодца, рядом с забором. У отброшенного в сторону люка стояли директор с воспитателями.
        — Вытащите его, — приказал он Хубану.
        Несколько самых худощавых пацанов скрылись в колодце
        — Помогите, я задыхаюсь, — донесся из дыры слабый голос Тимура.
        — Руку давай. Да нет, лучше за ноги... — слышалось из колодца.
        Минут через пять из отверстия появились пацаны вместе с Тимкой. Директор отозвал в сторону Хубана.
        — Воспитай его! — резко сказал он и, повернувшись, пошел вместе с воспитателями в «контору».
        До Саньки донеслось:
        — Пора его в психушку.
        Грязный и мокрый Тимка стоял на краю колодца, затравленно глядя на пацанов.
        — Встань раком и вытяни шею, — грубо приказал ему Хубан
        К Тимуру подходили пацаны и сложенными пальцами били его по шее. И тот, не выдержав, упал.
        — Все равно убегу, — сквозь слезы шептал он
        Его подняли, и Казбек замахнулся для очередного удара. Санька перехватил его руку.
        — Кончайте, он уже свое получил!
        — Че за заморочки, Уралец! — надвинулся на него Хубан.
        — Изуродуешь, тебя Валец отпихает, — пристально взглянув на Хубана сказал Санька.
        — Ты, козел молодой, не обученный, — и Хубан ударил Саньку в грудь.
        Санька устоял. Было видно, как у него заиграли скулы.
        — Кончай, Хубан, — сказал подошедший Рустам, — не тронь земелю. Уральцы!
        Из строя вышло несколько парней Хубан в замешательстве оглядел их
        — Твоя взяла. Уралец, но теперь ходи и оглядывайся, я тебя умою, — он зло сплюнул и пошел к стадиону.
        За ним заковылял Цезарь. Санька поднял Тимку и вместе с Рустамом повели его в корпус. Следом за ними потянулись пацаны
        — Эх ты, Тимка! — вздохнул Санька
        — У меня мать умерла, Саня. И Людка одна осталась, — в глазах пацана стояли слезы.
        Санька проснулся, почувствовав, что к нему кто-то приближается. Интуиция не подвела его и на этот раз. И все-таки ведро воды обрушилось на него, словно водопад. Отфыркиваясь, Санька резко соскочил с койки и увидел бегущего с ведром Казбека. Сняв одеяло и простынь, он перевернул матрац и лег на сухое.
        «Ну, падлы, значит начали! — подумал он. — Хорошо, еще посмотрим, чья возьмет!»
        До него вдруг донесся чей-то шепот. Оглядевшись, он увидел, как двое пацанов склонились над спящим. Внезапно зажглась спичка, и пацаны пулей метнулись на свои места. С кровати с истошным криком спрыгнул подросток в горящих трусах и побежал по коридору. Санька по голосу узнал Тимку и бросился ему навстречу. Сбив его с ног, он набросил на его тело сырое одеяло, сорванное с кровати. Проснувшись, пацаны сгрудились над кричащим пареньком.
        Услышав шум, в спальню вбежал Пончик.
        — Что случилось? — крикнул он и, откинув одеяло, увидел тлеющие трусы и красные ягодицы Тимки.
        — Кто это сделал? Кто?! — заорал он. — Построиться!
        Проходя мимо строя, он бил подростков кулаком в живот.
        — Кто?! Признавайтесь, гавнюки! — шипел Пончик.
        Подростки молчали.
        — Ну и натворили вы дел! — не унимался он. — Конец вам пришел.
        Остановив взгляд на Саньке, он приказал:
        — Оленик, оденься и помоги отвезти Маслякова в санчасть. Остальные спать.
        Вернувшись из санчасти, Санька зашел в туалет и увидел Казбека, занимавшегося онанизмом. Он неслышно подкрался к нему.
        — Ну че, спустил? — рявкнул он ему в самое ухо.
        Испугавшись, Казбек прижался к стенке. Глаза его забегали.
        — Кто поджег Масленка? — взяв Казбека за грудки, спросил Санька.
        — Ты че, упал? Я не знаю, — вырываясь, ответил тот.
        — Не знаешь, пидор? Не знаешь? — Саня с силой оттолкнул его.
        Казбек упал. Из-под него вырвалось ведро и покатилось по полу. Казбек руками стал закрывать лицо.
        — Что ты «крошишься»? Я о твою рожу руки марать не буду.
        — Уралец, Санек, это не я! — канючил Казбек.
        Санька схватил его за шею и ударил в живот. Казбек скрючился от боли. Санька окунул его голову в унитаз и спустил воду.
        — Кто? Говори! Повторить, ишак? — требовал Санька.
        — Не надо, — задыхаясь, прохрипел Казбек. — Это Михей с Шурупом, — и он бросил на Саньку трусливый взгляд.
        — Живи, мразь, — сквозь зубы процедил Санька и оттолкнул Казбека.
        Склонившись над металлическим чайником, Санька припаивал к нему отвалившийся носик. Отложив паяльник, он критически оглядел свою работу и пошел в «бендежку» к мастеру. Там за наполовину початой бутылкой «Портвейна» сидели Пончик, Михей и мастер Иван Матвеевич.
        — Все готово, — сказал Санька, подавая чайник. Мастер внимательно осмотрел его, потрогал пальцем припаянный носик, затем поднес чайник под струю воды.
        — Вроде не течет. Молоток, Оленик, — похвалил он. — Хочешь винца?
        — Да нет.
        — А че? Завязал? — ухмыльнулся Михей.
        — Меня вино любит, — в тон ему ответил Санька.
        — Ну вот и пей, — наливая в стакан, произнес мастер.
        — Да вот я его не люблю.
        — Ладно... отдыхай, — буркнул мастер, махнув рукой. Выйдя из «бендежки», Санька подошел к вешалке, где висели длинные полотенца, ухватился за нее и подтянулся. Не выдержав, она рухнула на пол вместе с ним. На шум выскочил воспитатель и ударил Саньку по лицу. Он вскочил и бросился на Пончика.
        — Будь ты на воле, алкофан, я бы тебя уронил! — задыхаясь от злобы, произнес Санька.
        — Чего, чего? — прохрипел Пончик. — Ах ты, гавнюк! — он замахнулся, но Санька ловко увернулся и встал в стойку.
        В коридор сбежались пацаны. Одни держали в руках молотки, другие — тяжелые ножницы по металлу.
        — Вы что, пацаны? Это что, бунт? — дрогнувшим голосом пробормотал Пончик, отступая к «бендежке».
        — Бей ментов, — прокричал кто-то.
        Из «бендежки» выскочил мастер и с остекленевшими глазами бросился к телефону. Пацаны преградили ему дорогу и сбросили аппарат на пол. Мастер стоял в нерешительности.
        — В побег! Уходим! — неожиданно крикнул один из пацанов и рванулся к двери.
        Остальные бросились следом за ним, быстро сокращая расстояние до забора и проходной.
        Весть о побеге разнеслась по училищу в считанные минуты. Пацаны, обгоняя друг друга, бежали к проходной. Вместе с ними хромал парень на костылях. Дежурные воспитатели и «воры» палками останавливали ребят. У хромого отобрали костыли и начали его ими бить. Кто-то из пацанов упал на бордюр, и на побеленном кирпиче появилась кровь.
        Одна из многочисленных групп ребят прорывалась к проходной. Санька, находившийся среди них, краем глаза увидел хромого подростка, с трудом пытавшегося подняться, и занесенную над ним палку. Он бросился к пацану и закрыл его от удара своим телом.
        «Воры» с дежурными гнали беглецов на плац, окружив их и не давая прорваться.
        На плац на скорости влетел «Уазик» и резко притормозил. Из него выскочил директор и побежал к окруженной толпе подростков. Фуражка слетела с его головы, и ветер погнал ее по земле. Подбежав, он прорычал:
        — Строиться, ублюдки! Кому сказал!
        — Построились, вафлы. Вы че, совсем нюх потеряли? — кричали «воры».
        — Строиться по отрядам! — орали воспитатели.
        Угрюмые, в крови подростки стали строиться. Директор одернул китель и, застегивая его на все пуговицы, пошел вдоль строя, вглядываясь в озлобленные глаза пацанов. Отойдя от строя, он вдруг развернулся и, вложив в голос всю мощь, взревел:
        — Вы еще об этом пожалеете, ублюдки! Я вам устрою...
        Пацанов после усиленной строевой подготовки, разборок в кабинете директора отправили в баню. На голых телах многих из них были видны синие кровоподтеки, рубцы.
        К Емеле, печальному на вид мальчишке, подошел 3ефир и отобрал у него новые трусы.
        — Отдай, — начал просить пацан.
        — Верни, Зефир, — раздался за его спиной спокойный, твердый голос.
        Он резко обернулся. Перед ним стоял Санька и вытирал голову.
        — Слушай, Уралец, ты снова тянешь на старшаков, — сжав кулаки, проговорил Зефир. — Ты думаешь, если Михей в «кондее» сидит, то можно права качать?!
        Он не успел договорить. Сильный удар свалил его на пол. Зефир поднялся и, прикрывая рукой челюсть, прошипел:
        — Все, паскуда, хана тебе...
        Когда он выскочил из душевой, к Сане подошли пацаны.
        — Ты, Санек, прям, как гладиатор, — с восхищением произнес один из них.
        — Да, пацаны, мы, действительно, как гладиаторы. У нас вытравляют душу, заставляя драться друг с другом, ментам на потеху. И таких, как Зефир, Шуруп и всякая мразь, уже поставили на колени, чтобы они, как сторожевые псы, охраняли нас. Только на псов они не похожи. Шакалы они.
        Рустам где-то раздобыл гитару и пацаны, кто был в наряде, собрались в спальне послушать его тоскливые песни о воле, о доме, о тех, кто ждет. Санька, дослушав песню «Гимн малолеток», подошел к нему и попросил гитару. К удивлению собравшихся ребят он, быстро поворачивая колки, подстроил инструмент, потом поставил аккорд. Пацаны притихли в ожидании.
        ...И в бою «кто сильней!» он знал лишь свои кулаки.
        Здесь «ломали» живых детей, сжав свободу в тиски.
        Затянули петлей, скрутив по рукам и ногам,
        Заставляя закон учить и читать по слогам.
        Пацаны, которые возвращались из кино, не досмотрев скучную картину, услышав слова песни подходили ближе к Саньке и останавливались, как вкопанные.
        Сквозь решетки окна глядел он на призрачный свет.
        Он боялся звезду убить, может, скорый рассвет.
        Словно в сердце вошло стекло и заныло в груди.
        Сквозь колючую сеть прошел, сквозь конвоя ряды...
        В спальню влетел Казбек:
        — Где Уралец? Его Цезарь зовет в бытовку.
        Санька допел куплет и встал, отложив гитару. Рустам пытался удержать его, положив руку на плечо, но тот сбросил ее.
        — Не надо... не стоит, это мое дело...
        — Тогда возьми, — Рустам разжал ладонь, и Санька увидел лежавший на ней кастет.
        — Нет, я сам! — сказал он и пошел в бытовку.
        Войдя, он увидел Цезаря, оседлавшего стул и щелкавшего ногтями по зубам. Возле него разместился Михей. За спиной Саньки встали Казбек и Шуруп.
        — Что же ты, Уралец, — вызывающе начал Цезарь, — не хочешь жить по нашим законам, не уважаешь «воров», мочишь «старшаков»?! Это же беспредел, анархия. А мы анархию не уважаем.
        Он отодвинул стул и, оскалив зубы, подошел к Саньке. Шуруп с Казбеком схватили его за руки и Цезарь ударил его в солнечное сплетение. Ожидая удара, Санька напряг пресс, оттолкнулся от державших его парней и ногами ударил Цезаря в лицо. Тот отлетел, сметая на своем пути стулья. Санек пригнулся и, подставив подножку, бросил через бедро Казбека, а правой рукой нанес удар Шурупу, мешком рухнувшему в угол. Заметив, что на него надвигается Михей, Санька подпрыгнул и выбросил ногу, впечатав ее в его лицо. Коротким ударом в челюсть он встретил Цезаря. Почувствовав на себе чьи-то руки, обхватившие его сзади, Санька резко откинул голову назад и ударил затылком. Шуруп взвыл от боли и зажал нос, останавливая хлынувшую кровь. Подлетевший Казбек наотмашь полоснул Саньку заточкой. Тот попытался отскочить, но лезвие успело чиркнуть по майке, оставив на ней алую полоску. Перехватив руку Казбека, Санька загнул внутрь его кисть и резко надавил на нее. Казбек вскрикнул от боли и выронил заточку. Санька огляделся вокруг и, зажав рукой кровавую рану, вышел из бытовки. В его глазах уже угасал звериный блеск. Пройдя мимо
столпившихся пацанов, он сел на свою кровать.
        Сквозь толпу протиснулся Рустам.
        — Сильно резанули? — с участием спросил он.
        — Да нет, слегка, — поморщился Санек. — Сигареты есть? Закури.
        Рустам закурил, затем, стряхнув пепел на ладонь, потер им рану.
        Кто-то из подростков тоже закурил, чтобы получилось побольше пепла. Саньке протянули чистую майку.
        — Рустам, выйдем, — надев ее, произнес он.
        Они вышли из корпуса. За ними увязалось несколько парней.
        — Назад, пацаны, в спальню. Емеля, останься, — сказал Санька.
        Когда все ушли, он долго стоял, задумавшись, а потом обреченно произнес:
        — Это все, теперь меня потянут на зону за этих козлов.
        — Точняк! И что ты думаешь делать? — спросил Рустам.
        — Я тут обкашлял, короче, пока киношку крутят меня не хватятся. Я решил уходить в побег. Поможешь, Рустам?
        — Идем к хоздвору, — после минутного размышления твердо произнес Рустам.
        Санька с Рустамом и Емелей подошли к питьевому фонтанчику. Постояв около него немного, они огляделись по сторонам.
        — Нужно добежать до бани, а там в кустах спрячемся, — сказал Рустам.
        Пригнувшись, парни добежали до кустов акаций. Санька хотел было двигаться дальше, но Рустам остановил его. По аллее с обходом шли заместитель директора с дежурным.
        Когда они скрылись из виду, пацаны ринулись в сторону хоздвора. Большой фонарь освещал закрытые двери гаражей, большую кучу угля и кочегарки. В домике «обслуги» было темно. Только у хозяйственных ворот в «дежурке» горел свет. Пацаны пробежали по хоздвору и остановились у большой кучи щебенки.
        — Емеля, — шепотом позвал Санька, — отвлеки дежурного — и прощай! Я один пойду. Понял?
        — Понял. — Емеля пожал протянутую руку и, поднявшись во весь рост, пошел к вахте.
        Санька с Рустамом, крадучись, подбежали к забору и укрылись за толстыми стволами тополей.
        — Вот и все, — с грустью произнес Санька. — Ты со мной, Рустам?
        — Нет, Санек, я тебя прикрою. Сделаю вид, что ухожу в побег, «рвану» в другом месте.
        — Прощай тогда. Может встретимся на Урале. Бывай!
        Они коротко обнялись.
        — Прощай, Санька, беги прямо к «железке», — прошептал ему Рустам.
        Вскарабкавшись Рустаму на плечи, Санька снял куртку и забросил ее на «колючку». Потом подтянулся на руках и перебросил тело через забор. На ходу надевая куртку, Санька побежал по дороге. Остановился он только тогда, когда почувствовал в боку резкую боль. Дышать стало тяжело. Казалось, не хватит воздуха.
        Вдруг его ослепил свет фар. Закрывшись руками, он юркнул в кусты. «Уазик», проехав немного, тормознул.
        «Отбегался. Все, хана», — подумал он, сильнее прижимаясь к земле.
        — Санька, — тихо позвал его водитель. Подождав несколько секунд, он выпрыгнул из машины и подошел к кустам. — Санька! Это я, Ярослав.
        — Яр, ты?! — разглядев знакомое лицо сержанта, Санька поднялся и вышел из-за кустарника.
        — Ты че, дернул, что ли? — удивленно спросил водитель.
        — Что-то вроде того. Слушай, подбрось до станции.
        — Давай в машину, только бегом!
        Не веря своей удаче, Санька забрался в «Уазик». Машина развернулась и начала быстро набирать скорость.
        — Я этих мразей в «спецухе» положил. Они меня порезать пытались, — объяснил Санек.
        — Ого! Ну и дела!
        — У тебя шмотки есть? Мне бы переодеться.
        Ярослав задумался.
        — Хорошо, — сказал он, — сзади в коробке возьми. Для «фестивалей» держал.
        Санька раскрыл коробку и извлек оттуда джинсы, черный свитер и кожаную куртку.
        — Кроссовки под сиденьем не забудь. Может, налезут.
        — Слушай, Ярослав, а тебе не жалко?
        — Будешь иметь богатую подругу, тебе тоже будет не жалко.
        Санька быстро разулся и скинул училищные шмотки. Ярослав при свете фар встречной машины разглядел на его груди рану.
        — Все-таки порезали, суки, — сплюнул он на пол.
        — Слегонца.
        Машина тормознула и остановилась. Двигатель гудел вхолостую.
        — А ну, подвинься, — сказал сержант и, достав из бардачка аптечку, вынул бинт, кусок ваты и быстро обработал рану йодом.
        — Яр, время дорого, — с досадой сказал Санька.
        — Быстро едешь — скоро помрешь, — пропел сержант. — Хочешь кровью истечь? Придурок! А ну-ка, не дергайся! Сиди смирно, я кому говорю! — И он ловко начал бинтовать Санькину грудь.
        — Порядок, погнали, — сказал Ярослав, бросая аптечку в бардачок. — Да, вставит мне пистон ротный. Аж задница чешется.
        «Уазик» летел по ночной дороге, подпрыгивая на ухабах. Стрелка спидометра заваливалась за отметку 80.
        — Смотри, товарняк прет! — вдруг воскликнул сержант. — Он до города, точно. А там им тебя труднее найти будет. Ищи-свищи. Сможешь запрыгнуть?
        Машина вплотную подошла к составу. Санька открыл дверцу, приготовившись к прыжку, затем резко оттолкнулся и повис на поручнях вагона.
        — Спасибо тебе, прощай! — махнул он рукой на прощание Ярославу.
        Состав ушел вперед, оставив далеко позади «Уазик» с водителем, стоявшим на подножке и махавшим рукой.
        — Держись, Санек! Держись, браток!
        Это было последнее, что донеслось до Саньки.
        Санька спал в вагоне на картонных коробках тревожным сном. Вскоре поезд стал медленно тормозить, затем дернулся и, наконец, замер. Дверь вагона приоткрылась, и кто-то посветил фонариком.
        — Рэмбо, кажется, здесь! — раздался чей-то голос, и в вагон заскочили три парня.
        — Точно, пиво! — тихо засмеялся кто-то.
        Санька приподнялся на локтях и стал медленно вставать. Коробка под ним зашаталась и с грохотом упала.
        — Здесь кто-то есть! — услышал он испуганный шепот.
        Санька изловчился и прыгнул на одного из парней, захватив его за шею и зажав локтем.
        — Бежим! — крикнул один из парней.
        — А Шиха?
        Шиха, пытаясь вырваться, сильно ударил ногой по Санькиной ступне. Санька ослабил хватку и Шиха, вывернувшись, ударил его головой в живот. Санька повалился на коробки, и на него набросились двое. Он вскочил и ударил одного из нападавших в грудь. Тот взвыл от боли. Воспользовавшись моментом, Санька захлестнул его шею рукой.
        — Отпусти его, урод! — раздалась чья-то команда. Луч фонаря осветил Санькину фигуру, выхватив из темноты его напряженное лицо. Говоривший направил фонарь на правую руку, в которой был зажат пистолет.
        — Ну, — требовательно произнес он и сделал легкое движение пистолетом, описав в воздухе дугу.
        — Да это же пацан! — вдруг донеслось до него. — Ты откуда? В побеге?
        — А вы поезда бомбите? — вопросом на вопрос ответил Санька.
        — Въезжаешь ты быстро.
        Санька отпустил пацана.
        — Ну, как теперь с тобой? — спросил парень, убирая пистолет в карман. — Мы тебя не видели, и ты нас не знаешь. Записано?
        — Ладно, только... — Санька задумался.
        — А может, с нами? — спросил парень.
        — Рэмбо, мы ведь его не знаем, — возразил ему кто-то.
        — Да у него все на роже написано.
        — Не знаю, с вами или куда, но отсюда надо линять. Как бы обходчик нас не засек, — оценил положение Санька..
        — Ну, ты башка! Шиха, Звонок, пиво перекидали? — спросил Рэмбо.
        Пацаны торопливо вскрыли коробки и забросили банки в сумки, потом выпрыгнули из вагона и, задвинув дверь, побежали в сторону жилого массива.
        Добежав до подворотни, они остановились.
        — Ну что, ты с нами? — еще раз спросил Саньку Рэмбо, широкоплечий парень в сильно потертых джинсах. Его длинные русые волосы блестели, карие глаза изучающе смотрели на Саньку.
        — Не знаю. Я вообще-то давно пивка не пил, — с игривой улыбкой ответил он.
        — Ну наглый, как танк. Сначала мне чуть грудак не проломил, а теперь его пивом за это угощать! — задохнулся от злости Шиха. — Фигвам тебе, — и ударил ребром ладони по согнутой правой руке.
        — Шиха! Грудак у тебя заживет, — успокоил его Рэмбо, — а там, откуда... Тебя как зовут-то?
        — Серега, — соврал Санька.
        — ...откуда Серега, — продолжил свою мысль Рэмбо, — тебе его там точно отобьют.
        — А я туда и не собираюсь, — обиженно произнес Шиха.
        — Ладно, орелики, пошли в «ранчо». Серега, там у нас «чипато», приглашаем, — с поклоном снимая шляпу, произнес Рэмбо.
        — Заметано, — ответил Санька, чувствуя, что рана снова начала кровоточить.
        — Ты только плешь прикрой, а то светится, — он нахлобучил на Саньку широкополую шляпу.
        До «ранчо» они шли минут десять. Пройдя мимо сараюшек к разрушенному дому, Шиха со Звонком отодвинули небольшой кусок отвалившейся стены и все полезли в дыру подвала. Они проползли по узкому отверстию, и Санька услышал впереди себя голос Рэмбо:
        — Можешь прыгать, только развернись.
        Санька спрыгнул на цементный пол. В темноте он разглядел нависшие над ним трубы отопления. Они прошли мимо кучи мусора и старой рухляди. Санька споткнулся о валявшийся на полу сломанный стул, но Рэмбо вовремя успел его подхватить. По пути им попадались сорванные двери сараек. Пройдя через пустую комнату, они оказались у дверей. Рэмбо постучал условным сигналом.
        — Кто? — спросил голос за дверью.
        — Слон в пальто! Открывай! — рявкнул Рэмбо.
        Щелкнул засов, и они вошли в небольшую комнату подвального помещения. В нос ударило чем-то затхлым. Вдоль стены стояли кровать и шкаф. На сломанном столе и табуретках лежала панцирная сетка, сверху покрытая матрацем и одеялами. Рядом с диваном стояли стулья и большой стол, на котором горели свечи.
        — Привет, ковбои! — кивнул собравшимся Рэмбо.
        — Здорово, Рэмбо.
        Шиха поставил сумку на стол. К нему подошел лохматый пацан с обожженным лицом.
        — Ого, пиво! Чешское? — спросил он.
        — Баварское, — уточнил Шиха, выставляя на стол содержимое сумки.
        — Пупок, а как у нас насчет пожрать? — поинтересовался Рэмбо.
        Полный мальчишка с раскосыми глазами и носом пятачком спрыгнул с дивана и начал вытаскивать пакеты из шкафа.
        — Рэмбо, слушай, у тебя бинт есть? — шепотом спросил Санька.
        — Бинт? — удивился Рэмбо. — Ты что, порезался?
        — Поездом переехало, — отшутился Санька.
        — Хохмишь, ковбой. Скелет, поищи аптечку, — обратился он к тощему пацану с запавшими глазами.
        Тот выдвинул ящик стола и достал водительскую аптечку. Санька скинул свитер.
        — Ого! — раздалось в подвале со всех сторон. Его окружили пацаны.
        Саньку перебинтовали. Подростки смотрели на него с уважением.
        — Здоров ты, ковбой! — восхищенно заметил Рэмбо. — Пупок, мы будем сегодня жрать?
        — Все готово!
        Толкая друг друга, пацаны бросились к столу.
        — Тихо вы! С голодного края, что ли? — закричал Рэмбо. — Пупок, принеси из заначки икорку.
        Вскоре на столе появились маленькие баночки с икрой. Рэмбо вскрыл их охотничьим ножом.
        — И пиво всем в честь гостя! — скомандовал он.
        Поев, Рэмбо с банкой пива расположился на диване.
        Подождав пока подростки покончат с едой, он произнес:
        — А теперь подведем баланс. Скелет, Пенек, как у нас на рыночном фронте?
        Пацаны пошли в дальний угол и принесли оттуда коробку. Рэмбо открыл ее: в ней лежали апельсины и яблоки. Он протянул один апельсин Саньке.
        — Держи, Серега!
        Рэмбо стал отодвигать коробку. Она вырвалась из рук, и пара золотистых апельсинов покатилась по полу подвала.
        Один из пацанов кинулся за ними. Подняв их с пола, он вцепился зубами в оранжевый бок одного из них. Тотчас к нему подлетел Пенек и вырвал из рук апельсин.
        — Отда-а-ай! — протяжно заорал пацан.
        Пенек, не обращая внимания на крики, стал отбирать второй. Отняв, он понес их к Рэмбо. Обиженный пацан, вдруг запрыгнул на Пенька и вцепился зубами ему в ухо. Тот вскрикнул от дикой боли. Пацаны бросились разнимать дерущихся.
        — Ежика на диван! — крикнул Рэмбо.
        Пацаны, оторвав Ежика от Пенька, потащили его на диван и стали связывать ему руки и ноги. Ежик пытался вырваться, крича на одной протяжной ноте:
        — А-а-а-а-а!
        Рэмбо подошел к дивану и с размаху ударил Ежика ладонью. Тот замолчал, потеряв сознание. В подвале наступила тишина. Рэмбо подсел к Саньке, который с удивлением взирал на эту сцену.
        — Блин, опять у него психоз начался, — тяжело вздохнув сказал Рэмбо.
        — У него что, крыша поехала? — спросил Санек.
        — Поживи такой жизнью, как он, у тебя тоже поедет чердак.
        — Какой такой?
        — Да у него папаша алконавт и его заставлял пить. Потом его отправили в наркологию, а оттуда в психушку. И там его чуть не закололи аминазином. А когда мы узнали об этом, то выкрали его, когда он с психами гулял. Сначала приступы были частые, а сейчас ему стало лучше. Но иногда вот такие концерты устраивает. Ну че, Пенек, не откусил он тебе ухо?
        — Да нет, вроде, целое. У-у, псих, — буркнул Пенек, которому ребята замазывали йодом окровавленное ухо.
        — Ну ладно, поехали дальше. Пупок, как там с «комком»? — продолжил свои расспросы Рэмбо.
        Пацан, улыбаясь, поднес ему пакет с жевательной резинкой и блоками сигарет «Уинстон».
        Рэмбо вскрыл блок и вышиб одну пачку Саньке на колени.
        — Закуривай! Это тебе не хухры-мухры. Хороший подарок, Пупок, — он потрепал по щеке довольного пацана.
        — Мы со Скелетом взяли, — расплывшись в улыбке, сообщил Пупок.
        — Окурок, а ты че принес в «общак»?
        Курносый мальчишка с большими серыми глазами и влажными красными губами, опустив голову, промямлил:
        — Рэмбо, я... не смог, меня...
        — Опять отмазки, паразитствуешь? Может, ты хочешь назад, в интернат?
        — Не-е-е, — испуганно прошептал пацаненок.
        — Если завтра придешь пустой... попутного ветра тебе в задницу! Всосал? А щас сдерни в угол.
        Рэмбо встал и прошелся по комнате. Подойдя к дивану, он заметил, что Ежик пришел в себя.
        — Ну че, оклемался? Дергаться больше не будешь?
        Ежик замотал головой.
        — Пупок, Скелет, развяжите его.
        Пацаны быстро развязали Ежику ноги и руки.
        — А где Богдан с Долларом? — спросил Рэмбо, оглядываясь по сторонам.
        — Не знаю, они еще не появлялись, — отозвался Пенек.
        Санька, бросив взгляд на оттопыренный карман Рэмбо, поинтересовался:
        — Ствол у тебя откуда?
        — Этот? — помахав пистолетом, заржал он. — Игрушка из «Детского мира».
        — Смотрю я на твое «ранчо», Рэмбо, ништяк ты живешь. А не боишься, что загремишь?
        — Да не жалуюсь. Мы ведь рядом с «железкой», а по ней всякого добра столько стоит! Но мы много не берем, только для себя.
        — А менты не беспокоят?
        — Одно «ранчо» накрыли, а это хер найдут. А если даже повяжут, все равно «отказняк» по малолетству. В гадюшник засунут суток на тридцать. Мы туда по одной ходке сделали, да и потом, кто о нас позаботится? Всем до фени! Бардак в Российском доме. Все как тараканы...
        Он не договорил, прислушиваясь к шуму доносившемуся из соседней комнаты.
        — Окурок, глянь, кто там? — встревожился Рэмбо.
        Пупок задул свечу. Подвал погрузился в темноту. Все замерли в ожидании. Окурок выглянул за дверь и сообщил:
        — Это Богдан с Долларом. Они кого-то тащат.
        — Так, значит еще гости, — задумчиво протянул Рэмбо и приказал, — зажигай свет!
        В комнату ввалились двое парней. Они держали за руку подростка лет пятнадцати. Его соломенные волосы были растрепаны. Розовые спортивные брюки были порваны на коленке. Он исподлобья смотрел на собравшихся.
        — Ух ты! Кого мы видим? Анка! Милый! — ерничая, проговорил Рэмбо. — Знакомьтесь, пацаны, мой старый кореш Анатолий Егунков. Когда-то с ним мы жрали вместе, дань собирали, а потом сдал меня дружок ментам, и «ранчо» накрыли. Пропарился я в «курятнике» тридцать суток. А он в это время гулял. Теперь он нашел новый бизнес и хозяева у него новые. Он задок свой подставляет не за бесплатно, конечно, а его дружки накрывают пидора. Ну тот и раскошеливается. Как, Толик, — подмигнул он пацанам, — прибыльное дельце?
        Подросток молчал, опустив голову на грудь.
        — Что молчишь, курва?
        — Рэмбо, я не хотел, я думал... — промямлил Толик.
        — Что ты думал, а? Ты что, «папой» думал? — Рэмбо взял его за промежность и сжал.
        — А-а-а! — взвыл подросток.
        — Тебе больно? — с наигранным удивлением спросил Рэмбо. — У тебя «папа» есть, а я думал...
        — Рэмбо, а может, мы его того, отпихаем? — спросил Богдан, державший Толика.
        — А что, можно. Он нам еще и заплатит. Правда, Анка? — ухмыльнулся Рэмбо и приказал:
        — Снимай штаны. Богдан, отпусти его...
        Подросток оглядел собравшихся затравленным взглядом.
        — Ну, давай, — Рэмбо протянул к нему руку.
        Подросток заплакал и стал нехотя развязывать шнуровку на брюках, оголяя задницу. Санька взглянул на пацанов. Они смотрели на Анку с любопытством.
        — Рэмбо, может не стоит? — нерешительно произнес Санька.
        Рэмбо неохотно обернулся.
        — Ты что думаешь, я СПИД хочу подхватить от этого? — он оттолкнул подростка к стене. — Нет, я по-другому возьму расчет. Пенек, тащи сюда кисточку. А вы с Богданом, — обратился он к Доллару, — подержите эту курву.
        Паренек принес иголку с ниткой и тушь.
        — Мы тебе, пидор, клеймо поставим, чтобы на зоне знали, кто ты, — со злобой в голосе произнес Рэмбо.
        Доллар зажал голову подростка.
        — Рэмбо, не надо! — захныкал Анка.
        Рэмбо обмакнул иголку в тушь и стал делать наколку на его правой щеке. Анка застонал, на глазах его выступили слезы. Закончив, Рэмбо внимательно осмотрел дело своих рук.
        — Порядок! Может, тебе еще «улей» изобразить, чтобы все знали, что в твою дырку можно пихать, а? Не хочешь? Я тоже не хочу. И так видно: наглядная агитация. Пустите его!
        Богдан и Доллар отпустили пацана. Толя упал и забился на полу, содрогаясь от плача.
        Рэмбо, не двигаясь с места, властно произнес, обращаясь к нему:
        — Запомни, стукачей я не прощаю. Если ты, курва, вложишь про это «ранчо», я найду тебя и нарисую на заднице «улей». А теперь вали отсюда.
        Анка вскочил и побежал под крики и улюлюканье пацанов, натягивая на ходу штаны.
        — Богдан, — позвал Рэмбо, — давай то, что взял у Анки.
        — Да не было у него ничего, — вяло ответил парень.
        — Не надо ля-ля. Забожись. Кончай задницей щурить. Быстро все на стол, — приказал Рэмбо.
        Богдан подошел к столу и выложил сигареты, зажигалку, упаковку презервативов, купюру в 200 рублей и листок бумаги.
        — Так, а это что? — Рэмбо развернул, листок, сложенный в несколько раз и потертый на сгибах. — Билеты на концерт...
        — А что за концерт, Богдан?
        — Ну, сегодня в ДК фестиваль «Ритмы юности».
        — А ты знаешь, мы, наверное, сегодня сходим. Ты останешься на «ранчо» за старшего, а мы с Долларом и Сергеем смотаемся. Как, ковбои?
        Парни вышли с другой стороны подвала.
        — Хитрован ты, Рэмбо, — покачал головой Санька.
        — Я, как обергруппенфюрер Мюллер, никому не верю, только себе. И потом, черный ход должен быть. Если накроют, то через норку выползем. Береженого Бог бережет, а небереженого... — Рэмбо метнул взгляд на Доллара.
        — ... конвой стережет, — договорил Доллар.
        Зал Дворца культуры был заполнен до отказа. Его стены сотрясались от грохота рок-музыки, и воплей возбужденной толпы. Девчонки визжали от восторга и возбуждения. Некоторые из них забирались на спины своих парней, чтобы поглазеть на музыкантов в черных кожаных костюмах, блестевших при свете разноцветных софитов.
        В нескольких сантиметрах от края сцены, широко расставив ноги в белых с металлическими заклепками штанах и сапогах со шпорами, пел солист в застегнутой под горло черной кожанке. Он что-то кричал, то и дело выбрасывая вперед правую руку, а левой прижимая к губам стальную рукоятку микрофона с большим круглым набалдашником.
        «Так-так-так». Палочки в руках ударника мелькали с поразительной быстротой. Разгоряченный, он даже не заметил, как от очередного удара на деревянные доски сцены полетела одна из тарелок. Она покатилась за кулисы, оторвавшись от крепления и увлекая за собой штатив.
        «Басист» с «ритмачем» умело заводили зал, совершая на одной ноге «турне» из одного конца сцены в другой.
        Санька оставил все попытки разобрать текст песни. Рев мощной аппаратуры давил на уши. Наконец соло-гитарист вывел последнюю ноту... Зал взорвался свистом и воплями. Под рев толпы группа отключила гитары и ушла со сцены, куда тут же бросилось несколько поклонниц.
        На сцену вышел молодой парень в костюме-«троечке» и объявил:
        — Ну как? Вам понравилось? — обратился он к залу, который вновь потонул в море оваций.
        — В таком случае мы продолжаем. Я представляю вам еще одну участницу нашего фестиваля. Встречайте! Алена Кораллова!
        На сцену под аплодисменты зрителей и свет прожектора-пушки вышла девушка лет пятнадцати. Легким движением руки она отбросила со лба светло-русые волосы и поднесла к губам микрофон. Из колонок полилась спокойная, грустная мелодия, охлаждая и успокаивая зрителей.
        Моря гладь и шум волны передо мной.
        Ты ушел, и больше нет тебя со мной!
        Ты ушел, и стала темною вода!
        Ты ушел, и не вернешься никогда...
        На площадке перед сценой зрители разбились попарно и закачались в такт песни.
        Санька не мог оторвать взгляда от девушки. В ней было что-то такое, чего не было в других девчонках. Ее приятный, мягкий голос манил и очаровывал. Слушая его, он ощущал в себе какое-то непонятное волнение и чувствовал резкие толчки сердца.
        — Кто она? — спросил он стоящего рядом Рэмбо.
        — Аленка? Она из детского дома. Нравится? Но только не тебе одному, — он оценивающе посмотрел на девушку. — На нее уже Марсель глаз положил, крутой парень! Ходят слухи, что он якобы, в рэкете.
        «Чайки стонут и кричат тебе вослед...», — пропела Аленка и нечаянно встретилась с Санькиным взглядом. Он вздрогнул.
        Аленка допела песню до конца и, поклонившись залу, хотела было уйти, но к ней вдруг подскочил парень с пышным букетом роз.
        — Спасибо, — поблагодарила она в микрофон.
        Зал разразился бурей аплодисментов.
        — Однако Марсель на такой «веник» разорился! — присвистнул Рэмбо.
        Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся.
        — Рэмбо, «базар» есть, — громко сказал коренастый парень в кожанке, стараясь перекричать орущую толпу.
        — Косолапый, что за «базар»? — удивился Рэмбо.
        — Наци сегодня вылезают, — зашептал парень ему в ухо, — они на площади Ленина свой флаг хотят повесить. Рубан собирает кодлу. Ты идешь?
        — О чем базар? У меня на эту мразь чесотка. Серега, хочешь развлечься? Доллар, пошли, — позвал Рэмбо, выбираясь из толпы.
        Санька посмотрел на уходившую со сцены Аленку. Все время оглядываясь, он нехотя выбрался из зала.
        Санька, Рэмбо и Доллар, крадучись, подобрались к голубым елям, за которыми прятались пацаны.
        — Здорово, Рубан, — поздоровался Рэмбо с парнем, играючи щелкавшим механической машинкой для стрижки.
        — Сколько вас? — спросил Рубан.
        — Трое, но мы в тельняшках. А машинка тебе зачем?
        — А с Фюрером должны «ирокезы» прийти.
        — Рубан! — выпалил подбежавший пацан. — Идут! Здорово, Рэмбо!
        — Цыц, Фома! Закройте едальники! Обойдем их со стороны гостиницы, — распорядился Рубан.
        К памятнику Ленина направлялась группа подростков в кожаных куртках с блестящими заклепками и с гребешками волос на головах. На рукаве одного из них Санька разглядел повязку с фашистской свастикой.
        — Макака, Квашня, встаньте на «стреме»: могут появиться менты! — скомандовал парень со свастикой. — Если что, два раза свистнете, — распорядился он шепотом.
        Проходя мимо памятника Ленину, он что-то вытащил из-за пазухи. Это оказался флаг Союза, но Санька успел разглядеть на нем белый круг со свастикой в центре.
        — Пора, — тихо произнес Рубан, увидев, как приготовилась группа Фомы. — Хайль, Фюрер! — крикнул Рубан, выходя из укрытия к памятнику.
        Увидев Рубана, Фюрер и его группа стали медленно отступать. Некоторые из них бросились бежать, но, натолкнувшись на группу Фомы, остановились.
        Рубан вплотную подошел к Фюреру и сграбастал его за грудки.
        — Не понял ты меня, урод. На День Победы я тебе объяснял, чтобы ты кончал свои фашистские дела, а ты, значит, 22 июня решил себя показать. Ну что ж, будем «учить» тебя, — и Рубан резко ударил его в подбородок.
        Рэмбо поймал отлетевшего Фюрера и, ударив его в бок, оттолкнул к Рубану. Он взял его за волосы и приподнял.
        — Я же говорил, что не в «обидке» на тебя, Фюрер, только мне за деда обидно. Он приходил ко мне и просил тебя наказать.
        — Ты ведь говорил, что погиб он у тебя, — с испугом прошептал Фюрер.
        — А ты помнишь? Молодец. Правильно, погиб. Ему столько же было, сколько мне сейчас. Но ведь ты, скотина, ему покоя не даешь. Он говорил: «Егорка, не должны фашисты жить!» И бабка, которая до сих пор, ждет его, тоже мне говорила, что эти нелюди не должны на свете жить. Ну вот я и решил тебя приговорить.
        Рубан вытащил машинку из кармана и бросил Фоме.
        — Причеши «ирокезов».
        Парни схватили одного из панков. Фома, улыбаясь и пощелкивая машинкой, подошел к нему вплотную. Тот стал вырываться и отчаянно крутить головой. Фома схватил его за гребень и начал состригать волосы. Шмыгая носом, панк утирал слезы. То же самое Фома проделал и с другими пацанами.
        — Фюрер, у нас сейчас в России есть князья, казаки, гвардия... Только вот тебе место не заказано, — вытаскивая у него из-за пазухи флаг, иронично произнес Рубан. — Бойцы, разденьте его!
        Услышав команду, Фюрер бросился бежать, но ему подставили подножку и он рухнул на асфальт. Пацаны тут же «оседлали» его и стали срывать с него одежду.
        Рубан подошел к голому Фюреру.
        — Теперь мы посмотрим, как сильны твои убеждения. Держи свой флажок, — и Рубан разорвал полотнище пополам. — Теперь это твоя одежда. Можешь с ним бегать по городу и кричать: «Да здравствует Фюрер!» Можешь прикрыться. Как хочешь. Это ты решишь сам: я тебе тут не советчик. Фома, — позвал он, — с «ирокезами» все?
        — Последнего причесали.
        — Отпускай их, — приказал Рубан и обратился к Фюреру, — ну, что ты стоишь? Иди гуляй.
        Пацаны из группы Рубана заржали, свистя и улюлюкая вслед Фюреру.
        — Рубан, менты! — вдруг крикнул Фома.
        — В разбег, бойцы! — скомандовал Рубан.
        На площадь выехал «Уазик», приближаясь к памятнику. В свете его фар бежал голый пацан, прикрываясь фашистским флагом.
        Санька, Рэмбо и Доллар стояли на платформе возле отходящего поезда, коротая последние минуты. Мимо них взад и вперед сновали нагруженные пассажиры.
        — Может, останешься, Серега? — неожиданно спросил Рэмбо.
        — Да нет, ты же знаешь, что я в розыске.
        — Ну тогда вали. Доллар, — позвал он, — кассу дай.
        Доллар протянул ему черный бумажник на липучке. Рэмбо с треском открыл портмоне и, достав купюру, засунул ее Саньке в карман.
        — Держи, пригодится, — сказал он.
        — Зачем? Оставь... — смутился Санька.
        — Едальник закрой. Моя душа так хочет и все!
        — Тогда спасибо!
        Вдруг Санька замер. Взгляд его застыл на парне, волочившем по перрону к выходу с вокзала упиравшуюся девчонку. Это была... Аленка!
        — Рэмбо, надо бы отбить, — не отрывая от нее глаз, произнес Санька.
        — Извини, Серега, это девка Марселя! Так что обломись, я перо в бок не хочу.
        — Тогда прощай! — Санька хлопнул своей ладонью о ладонь Рэмбо и побежал за Аленкой.
        — Ты что, чика замкнула? — прокричал ему вслед Рэмбо.
        Санька ничего не ответил ему. Преградив путь волокущему Аленку парню, он спросил неожиданно:
        — Мужик, есть 20 копеек?
        Тот, опешив, остановился. Аленка, воспользовавшись моментом, попыталась вырвать свою руку.
        — Че? Да пошел ты! В химо захотел? — огрызнулся парень. — Псих, что ли?
        — Не-е, на блатной козе подъехал, слепой что ли, дядя?
        Санька краем глаза заметил, как стоящий у перрона поезд начал набирать ход. Все произошло в считанные секунды: он ударил парня в пах, затем, не давая ему разогнуться, размахнулся и добавил ему локтем по шее. Схватив за руку совсем растерявшуюся Аленку, Санька побежал по опустевшему перрону за набиравшим скорость поездом. Поравнявшись с предпоследним вагоном, он подсадил девушку и следом за ней запрыгнул в тамбур.
        — Пошли, — он взял Аленку за руку и повел ее в другой вагон.
        Проходя мимо одного из купе, они столкнулись с проводницей, которая в это время разносила чай.
        — Аленка, ты? — удивленно воскликнула она.
        — Здравствуйте, тетя Вера! — обрадовалась Аленка.
        — Ты куда едешь? — спросила женщина и, увидев Саньку, добавила: — Кто это с тобой?
        — Это мой друг, — смутившись, ответила девушка.
        — Ну, что же вы стоите? Входите, — засуетилась тетя Вера, приглашая их в купе.
        — Вы тут посидите пока, а я пойду покурю, — подмигнув Аленке, сказал Санька.
        Он вышел в тамбур и, открыв дверь, закурил. Неожиданно в тамбур вошел прыщеватый парень в белой фирменной мастерке «Монтана». Санька от напряжения сжал пальцы с такой силой, что их суставы побелели.
        — Паря, у тебя билет есть? — прищуривая глаза, спросил Санька.
        — К-к-какой билет? — растерялся парень.
        — А куда компостер ставить.
        Он внимательно посмотрел на Саньку, и лицо его передернулось.
        «Так, узнал меня Прыщ!» — понял Санька.
        — Придется на тебя ставить, — сказал он и резко выбросил вперед правую ногу.
        Прыщ не устоял и повалился на пол. Санька хотел нанести удар кулаком, но встретил блок Прыща. Тот ударил его в лицо. Санька отпрянул.
        — Ну, все... ты покойник, — усмехнулся Прыщ, и в руке у него появился пистолет.
        У Саньки все внутри заклокотало. Вдруг дверь вагона открылась, и в тамбур вышла Аленка. Прыщ скосил взгляд на девушку. В это время Санька, воспользовавшись заминкой, ударом руки отвел пистолет в сторону. Раздался выстрел, и по стеклу расползлась паутина — след пули. Санька ударил Прыща ногой в грудь, и тот вылетел в открытую дверь тамбура, повиснув руками на поручнях.
        — Аленка, назад! — заорал Санька и ударил парня ногой в лицо.
        С пронзительным криком Прыщ разжал пальцы и, потеряв точку опоры, полетел на пути.
        — Ходят тут всякие без билетов, — тяжело дыша, проговорил Санька, поднимая с полу оружие и засовывая его за пояс под свитер.
        «Интересно, где его попутчик?» — подумал он и вернулся в вагон. Из уголка его губ сочилась тоненькая струйка крови.
        Проводница вскрикнула, увидев, в каком виде предстал перед ней Санька.
        — Господи, да что же это такое? Хулиганье! Как избили-то тебя, — закричала она, испуганно прижав руки к груди.
        Аленка подошла к Саньке. В ее больших глазах стояли слезы. Она робко обняла его и опустила голову ему на грудь. Он вздрогнул от ее прикосновения и нежно провел рукой по пушистым волосам Аленки. Она подняла на него глаза и, достав платок, стала стирать кровь с его разбитого лица. Санька задержал ее руку и поцеловал кончики пальцев. Проводница перевела взгляд с Аленки на Саньку и открыла соседнее купе, где лежало белье и уложенные стопками одеяла. Улыбнувшись, она сказала:
        — Давайте-ка в купе, а мне работать надо. Не то твой друг всех моих пассажиров распугает.
        Сидя в купе, они долго молчали. Наконец, Аленка тихо произнесла:
        — Я боялась, что он убьет тебя.
        — Боюсь, как бы я его не убил, Аленка.
        Девушка вскинула голову.
        — Откуда ты знаешь, как меня зовут?
        В ответ на ее вопрос Санька пропел:
        «...и напрасно повстречались мы с тобой,
        Жизнь угасла, если нет тебя со мной...»
        — Ты был сегодня на концерте? Тебя как зовут?
        — Меня не зовут, я сам прихожу, — пошутил Санька и назвал свое имя.
        — Я это уже поняла, — нежно улыбнулась Аленка.
        — А все-таки, что они от тебя хотели? — он пристально посмотрел на девушку и, не дав ей ответить, спросил: — Я кого-то грохнул, а кого?
        — Я не знаю, это кто-то из «боевиков» Марселя. Они, видимо, хотели с тобой разобраться, ну и меня к Марселю привести.
        — А что от тебя хочет Марсель?
        — Марсель? — Аленка вздохнула. — Он говорит, что любит меня. Сегодня букет подарил. Только он мне не нравится. Звал меня отметить фестиваль, а я не захотела и сбежала. Знала, что сегодня смена тети Веры.
        — Так ты только сегодня с ним познакомилась?
        — Да нет, конечно. Это месяц назад было. Он как-то пришел к Артуру — руководителю нашего ансамбля и меня там увидел. С этого все и началось. Каждый раз стал приходить на репетиции. Подвозил меня к детдому. Говорил, что устал от «куколок» и что хочет, чтобы я была с ним. Обещал жениться, когда мне исполнится 18 лет.
        — Да, планы горбачевские! Ну, что будем делать, Ален? Красивое имя Ален, правда? Ты не против, если я тебя буду так называть?
        — Не против. Но что будем делать, я не знаю. В город мне возвращаться нельзя. Они меня не простят, что я сбежала с тобой, — тихо сказала она.
        Санька присел напротив Аленки и, глядя ей в глаза, спросил:
        — А ты хочешь поехать со мной?
        — Не знаю, — она пожала плечами, — меня в детдоме потеряют, Мария Ильинична искать будет.
        — Ален, ты... — он взглянул на девушку и, накрыв ее руку своей, дрогнувшим голосом произнес: — Ты мне нравишься. Понравилась сразу, как только я увидел тебя на фестивале. Со мной такого еще не было. Я хочу, чтобы мы поехали вместе. Но я боюсь за тебя: я в розыске.
        Аленка со страхом посмотрела на Саньку.
        — Я сбежал из «спецухи» и меня ищут, — пояснил он. — Я пробираюсь к деду. Он на кордоне живет, в заповеднике. Буду у него скрываться, а сколько — этого я не знаю.
        Он сжал ее руки.
        — Я хочу, чтобы ты поехала, — уговаривал он ее, — но ты должна все решить сама. А Марии Ильиничне можно написать.
        Санька волновался. Он не хотел терять Аленку, чувствовал, что его влечет к ней и в то же время его мучали сомнения: что их ждет?
        — Ты подумай, только не торопись, хорошо? — ласково сказал он.
        Аленка молча кивнула головой.
        Санька вышел в тамбур и закурил. Его охватило необъяснимое чувство. Перед ним все время стояли голубые глаза Аленки. «Она похожа на нежный и хрупкий подснежник», — подумал он. Тревога все еще не отпускала его. Он не мог найти ответа на вопрос: «Куда делся второй парень, успевший прыгнуть в последний вагон?»
        Открыв дверь в купе, Санька увидел Аленку, примерявшую перед зеркалом шляпу, которую ему подарил Рэмбо. Увидев его, она смущенно сняла ее, но Санька, глядя на нее, сказал с восхищением:
        — Не надо, Ален, не снимай. Ты очень красивая в ней.
        Санька взял ее за руки. Сердце его забилось толчками. Он притянул ее к себе и обнял за талию. Она сняла шляпу и опустила голову ему на грудь.
        — Я поеду с тобой, Санька, — прошептала она.
        Он поднял ее голову пальцами за подбородок и заглянул в глаза. Его поразила их прозрачная голубизна и ему вдруг захотелось поцеловать ее. Но он не смог: боялся ее обидеть.
        В дверь постучали. Аленка отстранилась.
        — Вы чай будете? — спросила тетя Вера, улыбаясь. — Вот попьете и ложитесь-ка спать: ночь за окном, — сказала она, закрывая за собой дверь купе.
        Утром Санька проснулся от знакомой мелодии:
        «Ой, калина! Ой, калина.
        В речке тихая вода.
        Ты скажи, скажи, калина,
        Как попала ты сюда?»
        Санька улыбнулся. Песня напомнила ему дом, маму, часто напевавшую эту песню. Он посмотрел на спящую Аленку. Ее золотистые волосы разметались по подушке. Ладони, как у маленького ребенка, лежали под щекой.
        Санька поднялся и стал одеваться. Аленка проснулась и залюбовалась его крепким телом. Увидев бинт у него на груди, она встревожилась.
        Санька надел свитер и заметил открытые глаза Аленки.
        — С добрым утром, Ален! Мы уже в Челябинской области.
        — Откуда ты знаешь? — улыбнулась Аленка, и на ее щеках появились задорные ямочки.
        — Слышишь? — он поднял палец кверху.
        «...я за землю ухватилась,
        Встала на ноги свои.
        Я с землею подружилась,
        Где щебечут соловьи», —
        донеслась песня из соседнего купе. Кто-то пел под гармошку.
        — Это «Калина», — сказал Санька, — и поют ее только у нас, в Челябе!
        Он присел на корточки перед Аленкой, погладил ее волосы и пальцем провел по щеке.
        — Ален... Аленький, — прошептал он нежно, потом тихо пропел: — «Ты у меня одна, словно в ночи луна».
        Потом он поднялся и взял со стола письмо к Марии Ильиничне, написанное Аленкой.
        — Скоро станция, я отправлю.
        На ближайшей станции он старался разглядеть среди вышедших на перрон того, второго парня, но ничего подозрительного не заметил. Ожидая отправления поезда, он курил, сидя на лавочке и озираясь по сторонам. И вдруг заметил: у пятого вагона, рядом с проводницей, стоял парень и что-то шептал ей на ухо. Она громко смеялась. Поезд тронулся, проводница поднялась на площадку. Парень тоже заскочил в вагон. Еще раз взглянув в его сторону, Санька отшвырнул окурок и запрыгнул в свой вагон.
        — Ох, допрыгаешься ты, попадешь под колеса, Алену горевать оставишь, — пожурила его тетя Вера. — Иди, она ждет тебя.
        Санька вошел в купе. Аленка нарезала колбасу на тарелку. На столике лежали пирожки, стоял чай в подстаканниках, горкой лежали конфеты.
        — Ого! Что, французы подбросили помощь? — спросил он.
        — Да нет, это тетя Вера! Покорми, говорит, своего, а то не доедет.
        Взяв пирожок, Санька откусил кусочек. Аленка хлопнула его по руке.
        — Руки!
        Санька шутливо поднял обе руки вверх.
        — Иди помой.
        Санька пошел в туалет, сполоснул руки и вышел. Вдруг до его слуха донеслось жалобное:
        — Тетеньки, дяденьки, дайте нам чего-нибудь, сестренка голодная.
        По вагону шел чумазый пацаненок лет десяти, держа за руку девочку пяти-шести лет в рваной одежонке. Санька двинулся им навстречу.
        — А где же родители ваши? — спросила мальцов маленькая старушка у окна.
        — Мамка умерла, а папка пирует, — тихо ответил мальчишка.
        Санька увидел, как старушка развязала свой узелок и подала ему три рубля.
        — Возьмите, сиротинушки, сохрани вас господь, — сказала она и перекрестила детей.
        Санька взял за руку пацаненка. Тот испуганно рванулся в сторону.
        — Да не бойся, малек, чаю хочешь? Пойдем... — и взяв его сестренку на руки, он вошел в купе. Аленка удивленно приподнялась со своего места, но увидев мальчика, улыбнулась:
        — Олежка! — с изумлением и радостью в голосе воскликнула она.
        — Аленка! — пацаненок радостно засмеялся и бросился к ней на шею.
        Она нежно обняла малыша.
        — Откуда вы взялись?
        — Они милостыню по вагонам просят, — пояснил Санька.
        — Олеж, тебя ведь отец забрал. Ты что, убежал от него?
        — Не! Он нас... — пацаненок потупился, — он нас бьет и не кормит. Ольга болела. Вот я хожу и прошу. Люди добрые дают. Только он у нас все отбирает и пьянствует с мужиками.
        — Олежик! — Аленка прижала его к себе. — Почему же ты в детдом не вернешься?
        — Я так и хотел, но он сказал: «Уйдешь, вообще убью!»
        От слов Олежки у Саньки заходили желваки.
        Дверь купе вдруг отворилась, и вошла хорошо одетая девушка.
        — А, вот вы где? Возьмите, — сказала она и протянула пакет.
        — Вика! — раздался грубый мужской голос из коридора. — Нечего раздавать всяким продукты.
        — Но, Гена, они же сироты...
        — Сколько их шляется, всех теперь кормить, что ли? — раздраженно произнес Гена.
        — Извините, — и Вика, грустно улыбнувшись, вышла из купе.
        — Да что вы! Спасибо вам, — сказала ей вслед Аленка.
        — А ну-ка, Олежка, раздевайся, будем пить чай, — приказала она. — Ты же в Златоусте живешь, верно?
        — Да, мы сначала до Аши едем, потом обратно. Только в электричку нам нельзя. Нас Котик гоняет. У него там свои пацаны, они на Фараона работают.
        — Ладно, ладно, ты ешь, — выкладывая из мешка яблоки, груши и шоколад, сказала Аленка.
        Она посадила Олю на колени и погладила ее по голове. Покормив малышей, Аленка уложила их спать.
        — Ален, а ты как в детдом попала? — спросил Санька.
        — В детдом это потом. Сначала я в доме ребенка была. Я же с детства по этим домам, — вздохнула она.
        — А мать что, бросила?
        — Да нет. Я тоже сначала так думала, а потом мне тетя Вера — она была маминой подругой — обо всем рассказала. Моя мать на картошке встретила курсанта. Тетя Вера говорит страшно красивый был. Ну и мать влюбилась в него. Потом он уехал. Мать ездила к нему в училище, а он избегал ее. Тут она и поняла про его любовь. Потом появилась я, так вот она и крутилась. На ней еще и мама больная была, совсем не ходила. А потом она от кого-то узнала, что этот курсант женится. Забросила меня к тете Вере и поехала в город. В училище все разузнала и на свадьбу пришла его поздравить. У того глаза на лоб полезли, когда он мать увидел, а невеста — она была дочкой какого-то начальника, что ли, — быстренько сообразила все и мать шлюхой обозвала, курсантской подстилкой. Тут мать схватила бутылку, разбила ее и ей по лицу курсанта! Тут, конечно, паника, шум, «скорая», милиция приехали. Ее судили, а меня в дом ребенка отправили. Мать уже перед выходом какому-то водителю башку проломила за то, что он хотел ее изнасиловать. А водила этот какого-то начальника возил, поэтому мать снова виноватой оказалась. Ей еще срок накинули.
Я все думала, что моя мать Мария Ильинична, директор детдома. Она ко мне всегда добра была, обращалась, как с дочкой, понимаешь? Я ее матерью своей считаю, хотя от той я тоже не отказываюсь — она же меня родила. Бабушка в прошлом году умерла, и Мария Ильинична взяла меня к себе.
        В купе вошла тетя Вера и воскликнула:
        — Да у меня здесь целый приют! Скоро Златоуст.
        Аленка с Санькой собрали Олега и Олю. Санька достал из кармана куртки купюру Рэмбо — 200 рублей.
        — Держи, Олежка.
        — Не надо, папка все равно отберет, — покачал он головой.
        — А, дьявол, подожди, я сейчас разменяю. Аленка доплела Оле косу, когда Санька вернулся с пачкой денег.
        — Бери, Олежка. Отдашь папке 50 рублей, остальное себе возьми. Может, куртку купишь.
        Аленка собрала со стола конфеты и запихала их Ольге в карман. Потом наклонилась и поцеловала девчушку.
        Дети, держась за руки, помахали Саньке с Аленкой, стоявшим, обнявшись, в двери тамбура уходящего поезда.
        В Миассе они простились с тетей Верой и пересели в автобус...
        К водителю стоявшего на привокзальной стоянке «Москвича» подошел парень, сошедший с поезда, и, наклонившись к окну, быстро проговорил:
        — Дядя, давай за автобусом. Да не боись, не обижу, — он протянул ему 500 рублей.
        В салоне было жарко. Аленка склонила голову на Санькино плечо и уснула. В небольшом отдалении от автобуса по петляющей трассе двигался «Москвич».
        До кордона Санька с Аленкой решили идти пешком. Она сняла босоножки и пошла босиком по мокрой от росы траве. Веселая и радостная она кружилась в танце. Глядя на нее и Санька ощутил прилив веселья. На тропинке Аленка наступила на шишку и невольно вскрикнула. Санька рассмеялся и взял ее на руки. Он нес ее, ласково заглядывая в глаза..
        Вскоре они вышли к окаймленному лесом озеру. Вдали виднелись горы и нависшие над прозрачной водой скалы. Посередине озера были разбросаны островки. Взор притягивал самый большой остров с изумрудным на фоне голубого неба лесом с пушистыми облаками.
        У Аленки невольно вырвался возглас восхищения:
        — Красота-то какая!
        Пройдя немного по берегу, они поднялись и пошли по тропинке, идущей через сосновый бор. Дорога привела их к дому деда. Он стоял у конюшни и седлал коня. Санька поднес ко рту руки и заржал. Конь встрепенулся и, подняв уши, ответил ему.
        — Санька приехал, Чиграш! — радостно вскрикнул дед.
        Его простое, открытое лицо сияло, глаза лучились добротой. Густая, черная с проседью борода не могла скрыть его радостной улыбки. Они обнялись.
        — Вон какой вымахал! С деда будешь. Ну наконец-то выбрался! — похлопал он Саньку по плечу:
        — Деда, я не один. Знакомься, это... Аленка, она моя... — Санька смутился.
        — Можешь не говорить, по глазам вижу, кто она тебе! — ответил дед и, повернувшись к Аленке, представился:
        — Меня Данилой Арсентьевичем величают. Можно просто — дед Данила. Ну, пошли в дом-то.
        Он раздул самовар, поставил на стол нарезанные соты с медом. Пока они пили вкусный чай с мятой, дед Данила рассказывал Аленке о своей жизни на кордоне, о Санькиных проделках.
        — Вообще-то он весь в меня, Чиграш!
        — Дед Данила, а что такое Чиграш? — спросила Аленка.
        — Чиграш? Это вроде голубь, да только дикий, — объяснил дед.
        — Деда, пойдем покурим, — предложил Санька.
        — Вы идите, а я со стола уберу, — поддержала Аленка.
        Санька вышел во двор, по которому разгуливали куры. Петух Ангел гордо вышагивал между ними, выпятив свою пеструю грудь. К Саньке, виляя хвостом, подбежала собака, чем-то похожая на волка.
        — Мухтар, здравствуй! Узнал! Хороший пес, хороший...
        Собака встала на задние лапы и лизнула Саньку в лицо. Конь, жевавший овес, поднял голову и зафыркал, словно ревновал пса к мальчишке, потом угрожающе топнул ногой.
        — Капитан, — приговаривал Санька, обходя коня со всех сторон и поглаживая его по гриве.
        Дед набил трубку, закурил, опускаясь на завалинку, и спросил:
        — Как дома-то?
        — Деда, — нерешительно начал Санька, прикуривая сигарету, и, собравшись с духом, выдохнул: — Я сбежал из «спецухи». Меня туда весной упрятали. Хотели сломать, но мне...
        И Санька рассказал обо всем...
        Дед нахмурился и долго молчал, потом выбил трубку, крякнул и сказал:
        — Вот что, Чиграш, истопи баньку, а к вечеру покашляем про тебя.
        Попарившись, Санька сидел с дедом в предбаннике.
        — Ну вот что я тебе скажу, Санек, — начал дед. — Дела ты натворил, прямо скажем, неважные. Так что, пока суть да дело, поживешь у меня. Вечером на остров вас отвезу.
        Вечером дед с Санькой уложили в лодку вещи и продукты. Санька с Аленкой отплыли на остров, где им предстояло жить в маленьком домике.
        — Хороший у тебя дед, — произнесла Аленка, когда они, прибрав в домике, легли спать.
        — Деда? Он кремень, — с гордостью произнес Санька. — Вообще-то он знаешь сколько лиха хлебнул! Был чекистом. За то, что отказался расстреливать своего товарища, отсидел в лагере. Отсидел, но назад в Москву не поехал, остался жить здесь, на Урале. Встретил бабушку. Они тоже жили в городе. Это когда он уже похоронил ее, сюда перебрался, на кордон. Так теперь один и живет.
        — Сань, а как ты попал в «спецуху»?
        — А что тут рассказывать? Одного урода попросили потрясти, он деньги не отдавал. Ну, я его и припугнул «поджигом». Он начал выступать: «Не стрельнешь!», а я бабахнул, просто зло взяло... Сам даже испугался. Рану ему промыл, перевязал. А он заложил «калачам», те в школу. Ну и началось! В милиции сразу все вспомнили: когда кому лупанул, когда шампанское пил, когда завуча отматюкал, сколько уроков пропустил. У меня «поджиг» забирали смешно, как у рецидивиста какого-нибудь, целая группа приехала. Ну, потом отправили в «муравейник», в приемнике пропарился шестьдесят суток. Там нас свободу любить учили. Потом уже и «спецуха», там свои законы: всякие «воры», «роги», менты. Они хотели, чтобы я им задницу лизал. Пришлось показать, что у меня свой кодекс. Но, кажется, переборщил. Одному так вломил, что у него челюсть на бок съехала и уже не вернулась назад. Пришлось уходить в побег.
        Санька встал, подошел к окну и закурил. Аленка пошевелилась на своей кровати.
        — Ты чего, Сань? — встревоженно спросила она.
        — Да вспомнил, меня в «спецуху» отвозил дежурный, Влад Алексеевич. И ты понимаешь, он меня должен был караулить, а разрешил с матерью попрощаться. Ведь я же мог спокойно сбежать, но не сбежал: не хотел подлянку делать. Я ему обещал написать. Вот бы сейчас его найти! Он бы помог!
        — Ты же в розыске, а он в милиции. Как бы он тебе помог? — с сомнением спросила Аленка.
        — Он бы помог — он честный мент, — с уверенностью в голосе произнес Санька. — Поговорю о нем с дедом. Но как его найти? Ладно, все, давай спать, Ален.
        И Санек пошел к своей кровати. Утром он проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он быстро сунул руку под подушку, где лежал пистолет, но, увидев Аленку, успокоился.
        — Вставай, Санек, я оладушки испекла!
        — Сейчас! — зевая сказал он и повернулся на другой бок.
        — Вот ты как! — она подошла к ведру, набрала в ковш воды и брызнула на Саньку.
        — Ах, так! — он соскочил и побежал за Аленкой.
        ...Так начались их счастливые дни, полные радости и любви. Иногда они приплывали к деду, помогали ему по хозяйству. Санька косил с ним траву, Аленка научилась доить корову Раду. Смотрели за пчелами.
        Живя на острове, они купались, загорали. Их тела стали бронзовыми, волосы солнечными. Они дружили со зверями, которые иногда приплывали на остров. Особенно полюбили олененка, которого назвали Санал, от начальных букв своих имен. Их тревога постепенно притуплялась и уходила вглубь. С каждым днем они все сильнее раскрывали свои чувства, становясь ближе. Дни бежали чередой, но Санька с Аленкой, упоенные свободой и любовью, не замечали их.
        Время от времени их навещал дед. Аленка полюбила его и старалась заботиться о нем. И дед это понимал и относился к Аленке с любовью, как и к Саньке.
        Однажды, отведав ухи и поглаживая бороду, он сказал:
        — Хорошая ты хозяйка, Аленушка! Повезло тебе, Чиграш. Береги, а то уведут.
        — Ну вы скажете, дед Данила, — засмущалась она.
        — Ты вот что, внучка, не надо меня на «вы» величать. Ты мне такая же родная, как и этот шалопут, — и дед щелкнул Саньку по затылку.
        Как-то вечером Санька с дедом наловили раков, чтобы угостить ими Аленку. Попробовав их, она пришла в восторг, и дед Данила довольно улыбался. Санька, доедая последнюю клешню, с досадой протянул:
        — Э-эх, сейчас бы пива! Где ты, Рэмбо.
        Проводив деда, они подошли к кривой березе и сели на склонившийся над водой ствол. Санька обнял Аленку. Они молча смотрели на лунную дорожку, на рябую гладь озера. Аленка нежно обняла его за обнаженный торс. Им было хорошо вдвоем.
        — Ален, ты хочешь увидеть пояс Ориона? Видишь три звезды на одной линии? — Саня указал рукой в небо. — Это наши звезды. Ты, я и наш друг.
        — Друг? А кто? — спросила Аленка, рассматривая созвездие.
        — Не знаю, но он придет и поможет нам. Я верю в это.
        День стоял жаркий. Со скалы спускался небольшой водопад родниковой воды, бившей из расщелины. Спасаясь от полуденного зноя, олениха с Саналом пили воду.
        Санька и Аленка, взявшись за руки, медленно подходили к роднику.
        Услышав приближающиеся шаги, олени вскинули головы, но, увидев Саньку с Аленкой, успокоились. Санал отошел от матери и побежал им навстречу. Аленка опустилась перед ним на колени и погладила его. Олененок уткнулся^-^ ей губами в шею. Олениха, напившись, тоже подошла. Санька погладил ее по спине и почувствовал, как от его прикосновения по ее телу пробежала дрожь. Она отошла в сторону и стукнула копытом. Олененок подбежал к матери и они удалились в чащу.
        Санька бросил на траву одеяло и лег на него, закрыв глаза. Аленка склонилась над ним и, улыбаясь, стала водить травинкой по его лицу. Лицо Саньки судорожно дернулось, он провел по нему рукой и открыл глаза.
        — Ах ты, садюга! — вскрикнул он и, вскочив, побежал за ней.
        Набегавшись, они опустились на одеяло. Санька нежно погладил Аленку по волосам и поцеловал в ямочку на щеке. Она повернула голову, и губы их встретились. Аленка перебирала его волосы. Рука Саньки коснулась ее маленькой упругой груди.
        — Подожди, — прошептала она и, отвернувшись, сняла платье.
        У Саньки перехватило дыхание. Сердце его билось резкими толчками. Тело сотрясала трепетная дрожь. Он не мог отвести взгляда от красивого, юного тела. Санька обнял ее, чувствуя как по телу пробежал живительный огонь. Он начал жадно целовать ее руки, ладони, шею, чувствуя, как она трепещет под его ласками. Опьянев от близости, Санька откинул голову, и закрыл глаза. Аленка, поглаживая его грудь, провела дрожащими пальцами по шраму и прикоснулась к нему губами. Почувствовав сладкую истому, охватившую все его тело, он притянул ее к себе, и они слились в единое целое.
        Санька приподнялся на локте и, счастливо улыбаясь, нежно посмотрел на Аленку. Она открыла глаза, взгляды их встретились. Затем она подняла руку и, едва касаясь, провела пальцами по его влажным губам. Он поцеловал кончики ее пальцев и залюбовался синевой ее глаз.
        — Саня, я задыхаюсь от счастья. Я люблю тебя, это небо, этот остров, — тихо сказала она, поглаживая его волосы. — Я хочу, чтобы ты всегда был со мной. Я никому, слышишь, никому тебя не отдам...
        — Ален, — шептал Санька, обнимая ее за плечи, — я не знаю, как я мог жить без тебя. Мы знаем друг друга совсем немного, а мне кажется, что я тебя знаю давно. Не знаю, поверишь ты мне или нет, но я не могу без тебя.
        Она положила голову ему на грудь и, смахнув выкатившуюся слезинку, произнесла:
        — Я так давно тебя ждала... И вот ты пришел... Я очень боюсь теперь тебя потерять.
        — Мы всегда будем вместе, Ален! Я люблю тебя. Люблю! Люблю! — закричал Санька.
        Услышав его крик, с ветвей вспорхнули птицы.
        Санька и Аленка долго сидели обнявшись, не замечая ничего вокруг.
        Потом, обнаженные, они стояли, обнявшись, под прохладными струями водопада.
        Когда Аленка проснулась, Саньки рядом не было. Забеспокоившись, она спустила ноги на пол и выглянула в окно. Он сидел на бревне и тихо пел под гитару:
        Сквозь решетку глядят и ждут
        Первый шаг пацаны.
        Слезы в детских глазах ему,
        Словно чувство вины.
        А Россия глядит чужой.
        Оградившись стеной.
        Это дети твои, очнись,
        И пацан этот твой.
        Он не может понять: ведь мир здесь — такой же бардак.
        В те же рамки закона жизнь норовят запихать.
        Богом проклятый свет во власти слепых дураков,
        Их жестокий закон ведет травлю на чужаков.
        Аленка подошла сзади к Саньке и обхватила его руками за шею, уткнувшись в нее своей головой. Он отложил гитару, нежно привлек ее к себе и поцеловал.
        — С добрым утром, любимая!
        — Сань, а что за песню ты сейчас пел?
        — Эту песню написал Влад Алексеевич про нас, про пацанов. Ален, у меня сегодня с утра было какое-то хорошее настроение и я написал продолжение. Вот послушай:
        В небе гаснет звезда, и он прекращает свой путь.
        Господи, сохрани ее, сделай хоть что-нибудь!
        И в ночной тишине зажглись над его головой
        Три заветных звезды его: вера, дружба, любовь.
        И девчонки глаза в ночи, и родной с детства дом.
        Мама, только дождись меня! Я спешу, мы идем.
        В небе звезды горят, слепя, и уже тает мрак.
        Звездный свет освещает путь для таких же бродяг.
        Когда умолкли звуки гитары, Санька пристально посмотрел на Аленку. Она стояла, прижав пальцы к губам, в глазах ее стояли слезы. Санька поднялся с места и обнял ее.
        — Ну, что ты, любимая? — поглаживая ее по волосам, спросил он.
        — У тебя получилась песня про нас с тобой. Ты только про маму там спел. Когда мы вернемся домой? И потом, что твоя мама скажет про меня?
        Санька рассмеялся и, приподняв подбородок Аленки, посмотрел ей в глаза.
        — Она скажет: «Здравствуй, дочка!» Вот увидишь, так будет.
        После завтрака Аленка прибиралась в доме. Среди банок она нашла старую жестяную коробку из-под чая и высыпала на стол ее содержимое.
        — Сань, смотри! — позвала она.
        Санька подошел к столу. На столе лежали ордена и медали. Он взял орден Боевого Красного Знамени. Положив на ладонь, он стал его разглядывать.
        — А дед-то у тебя герой! — с гордостью произнесла Аленка.
        — Да, — вздохнул Санька, — только он мне говорил, что после лагеря носить их не будет: обидели его сильно. Послушай, Ален, смотаюсь-ка я к деду, что-то давно он к нам не приплывал, — сказал он, складывая награды обратно в банку.
        Перед уходом он проверил пистолет. В обойме не хватало трех патронов. Санька засунул его за пояс и, помахав Аленке рукой, оттолкнул от берега лодку.
        Всю дорогу его не покидало чувство тревоги. Поднявшись по тропинке к дому, он замер. У палисадника стояли красные «Жигули». Он незаметно подошел к дому и заглянул в окошко. Дед сидел на стуле. Около него стояли трое парней. Старшему из них было лет двадцать пять. Его русые, почти серые волосы были подстрижены ровным шаром, отчего голова походила на большой одуванчик. На лице выступали твердые скулы, серые глаза злобно смотрели на деда.
        — Говори, старый хрен, где они? — сказал рослый, худощавый парень, которого Санька видел в поезде.
        — Да не было никого здесь, — ответил дед.
        Парень с отвислой губой, проведя рукой по модной прическе «площадка», ударил деда кулаком по лицу.
        — Ты, старый пень! Говори! — злобно потребовал старший из парней.
        По телу Саньки пробежал холодок. Он отошел от окна и достал пистолет.
        «Надо выманить их оттуда», — подумал он и подошел к Капитану. Отвязав уздечку, он оглядел двор. Взгляд его остановился на «Жигулях»...
        Подняв валявшийся на земле лом, он подкрался к машине и, размахнувшись, изо всех сил ударил им по лобовому стеклу автомобиля, в одно мгновение превратив его в груду осколков.
        Он едва успел вскочить в седло, как из дома на шум выскочили парни. Санька натянул повод, и Капитан встал в «свечку».
        — Вот он! Жиляй, Кит, возьмите недоноска! — скомандовал Марсель.
        Парни запрыгнули в машину и, запустив мотор, погнались за Санькой.
        — Ну, Капитан, не подведи! — приговаривал Санька на скаку.
        Когда машина скрылась из виду, Марсель прошелся по двору и наткнулся на лодку. Его взгляд стал блуждать по озеру и остановился на острове. Усмехнувшись, он стал спускаться к берегу.
        — Кит! Вон он, жми! — прокричал в это время Жиляй, вскидывая пистолет.
        — Закройся, Жиляй, в лесу не разгонишься.
        Кит резким движением вывернул руль и машина, задев сосну, выехала на просеку.
        — Стой! — крикнул Жиляй и выстрелил.
        Санька пригнулся к холке коня. Пуля взвизгнула у него над ухом.
        — Жиляй, ты что, екнулся? Зачем нам «мокруха»?
        — Спокойно, Кит, я только хочу ему кровь пустить, — хладнокровно ответил Жиляй и снова выстрелил.
        Санька почувствовал, как резкая боль обожгла его бедро. Он потрогал его, ладонь стала липкой от крови. Он повернул коня и поскакал в лес. Жиляй выстрелил несколько раз ему вслед. Пули впились в сосну, разорвав кору.
        Санька остановил Капитана и осмотрел бедро. Его джинсы набухли от крови.
        «Выследил все-таки, гад!» — подумал он и поднял коня на дыбы.
        — Вот он, сука, гони! — заметив Саньку крикнул Жиляй и снова выстрелил.
        Пуля срезала ветку над Санькиной головой.
        — Давай, Капитан, не подведи, — шептал он.
        Капитан взял с места в галоп и перешел в карьер. Саньке казалось, что он летит на коне. Конь выскочил на скалу, под которой находилось болото в зарослях камыша.
        «Вот оно, наконец, Зубатово болото!» — подумал Санька и, спрыгнув с коня, побежал к сосне.
        С пригорка, навстречу ему, на скорости спускались «Жигули». Санька встретил их выстрелом.
        — У него ствол. Кит! — закричал Жиляй.
        — Знаю! Это Прыща ствол! Надо было его еще в поезде удавить, козленка вонючего, — зло выругался Кит.
        Жиляй выстрелил. Пуля чиркнула по сосне над Санькиной головой и ушла в сторону. Он присел, держа пистолет на вытянутых руках, и вновь нажал на спуск, стреляя в приближавшуюся машину. Он стрелял до тех пор, пока не кончились патроны.
        — А, дьявол! Ну, все! — разочарованно произнес Санька и отбросил уже ненужный пистолет. Его охватило чувство безысходности. С досадой он ударил кулаком по сосне.
        «В лес беги, в лес!» — промелькнула в голове мысль. Он бросился бежать, но, оглянувшись, замер от неожиданности: машину несло к утесу.
        — Тормоза! — кричал Кит, пытаясь вывернуть руль. — Он привод перебил, сука!
        Но было уже слишком поздно. Машина подползла к краю утеса и, ломая кусты, рухнула вниз. Дикий крик пронесся по лесу, и через минуту все стихло.
        Подбежав к краю обрыва, Санька заметил угол багажника, медленно уходившего в темную тину Через мгновение все было кончено...
        — Вот и все, — вздохнув, произнес Санька. К нему подошел конь и уткнулся мордой в плечо.
        Санька запрыгнул в седло и поскакал к дому деда. Он нашел его на кровати окровавленного. Санька склонился над ним, но дед, оттолкнув его рукой, прошептал:
        — Беги к Аленушке, как бы беда не случилась. Плыви, Санек!
        Санька бросился к берегу, но лодки там уже не было. Он вспомнил парня на крыльце и от полоснувшей его тревоги по телу пробежала дрожь. Бросившись к коню, он прокричал:
        — Выручай, Капитан!
        Конь вошел в воду и поплыл. Санька, ухватившись за гриву, плыл рядом. Мыслями он был уже на острове и ему казалось, что время тянется бесконечно долго. Наконец, они выплыли на берег, где на волнах одиноко покачивалась лодка. У домика Санька на ходу спрыгнул с коня. Аленки нигде не было, а на полу валялись перевернутые стулья и разбросанные вещи. Прямо у порога лежала разбитая гитара... Его сердце сжалось от боли и от страшного предчувствия.
        Охваченный огнем ненависти и мести, Санька вскочил в седло и погнал коня. Он рыскал по лесу, как безумный, стиснув зубы и тяжело дыша. Вдруг до него донесся крик Аленки. Санька резко повернул коня и поскакал на ее зов.
        Он увидел их на краю утеса. Левой рукой Марсель заламывал руки Аленки, а правой задирал ее платье, прижимая ее к земле. Услышав топот коня, он вскочил, но Санька уже бросился на него, как коршун, и сбил его с ног.
        Завязалась борьба. В один миг они вскочили на ноги и встали друг против друга.
        — Ну, все, сосунок, жить тебе три минуты, допрыгался, — зло усмехнулся Марсель. — У тебя здоровье есть? Сейчас его у тебя не будет.
        — Что, на «мокруху» пойдешь? Тебе же тогда не жить, — спокойно ответил Санька.
        — А я приговорен хозяином и ментами, мне сейчас все по фиг! Я вне закона.
        — Посмотрим, ты вначале возьми меня! — с вызовом бросил Санька.
        Марсель зло сплюнул и, приседая, внезапно сильно ударил его кулаком в живот. Саньку отбросило в сторону, и в это время он получил еще один удар. В голове зашумело, перед глазами поплыли круги.
        — Это для начала, недоносок, — прохрипел Марсель.
        Санька встряхнул головой и, заметив движение ноги Марселя, ушел вправо. Нога задела его по плечу. Санька, выпрямляясь, врезал Марселю по челюсти, вложив в удар всю накопившуюся злобу. Тот тяжело рухнул на траву, но тут же вскочил и встал перед Санькой. Ухмыльнувшись, он проговорил:
        — Не хило! Придется повозиться с тобой, сукин кот, — и резким движением выбросил вперед руку. Санька увидел, как блеснуло лезвие ножа-кнопки и заметил направленный удар снизу. Он успел увернуться, но в тот же миг Марсель ударил его ногой по шее. Упав на колени, Санька почувствовал, как рука Марселя захлестнула ему горло и лезвие уперлось в шею.
        Аленка, схватив Марселя за волосы, стала оттаскивать его от Саньки. Тот откинул ее ударом локтя. Воспользовавшись моментом, Санька ухватил Марселя за руку, перебросил его через себя и вскочил на ноги. Марсель попытался встать, но железные тиски клыков Мухтара, неожиданно появившегося из леса, сомкнулись у него на горле. Марсель захрипел и стал наносить собаке удары ножом. Почувствовав ослабевшую хватку пса, он отбросил его и схватился за разорванное горло. Сквозь его зажатые пальцы хлестала кровь. Ничего не видя и пошатываясь, он с диким криком двинулся к краю утеса. Нога его подвернулась на камне, и он нелепо вскинув руки, с пронзительным криком рухнул вниз. Санька, обессиленный, взглянул на распластавшееся на камнях бездыханное тело Марселя и пошел прочь.
        К нему подбежала Аленка и, сотрясаясь от рыданий, уткнулась ему в плечо лицом.
        — Все, Аленький, успокойся, все нормально, — он прижался лбом к ее лицу. — Мы живы, слышишь, мы вместе!
        Санька обнял ее и они подошли к Мухтару. Он тяжело дышал, из ран на его теле, разливаясь по траве, текла кровь.
        — Мухтар, милый ты мой песик, держись, — нежно произнес Санька, наклоняясь к нему.
        Подсадив Аленку на коня и положив поперек него собаку, он повел Капитана под уздцы.
        Потрясенные случившимся, они дошли до домика, войти в который уже не смогли. После того, как в нем случилась беда, он стал им чужим.
        Санька подошел к одиноко качавшейся на волнах лодке и положил в нее Мухтара. Затем помог сесть Аленке и, взявшись за весла, стал грести к берегу. Капитан плыл рядом. Аленка, ухватившись за борт лодки, с грустью оглянулась на остров и заплакала. Она прощалась с местом, где они прожили самые радостные дни своей юной жизни. Вернутся ли они когда-нибудь сюда, где они обрели любовь и покой? Встретит ли их еще у водопада выросший Санал? Этого она не знала и мысленно прощалась с островом любви и радости. У нее перед глазами мелькали картины их счастливой жизни...
        Они подошли к дому, где их встретил дед Данила. Санька нес на руках Мухтара. Положив собаку на лавку, Санька уткнулся деду в плечо и тихо произнес:
        — Прости, деда, Мухтар вот... и Капитана чуть не загнал.
        — Где эти? — дрогнувшим голосом спросил дед.
        Санька понял его с полуслова.
        — Двое в Зубатовом болоте с машиной, а тот с Настиного утеса сорвался, ему Мухтар горло порвал. Если бы не он, то мне бы все... Откуда он только взялся? — вздохнув, произнес Санька.
        — Он, гулена, где-то в лесу шастал, но, видимо, беду почуяв, вернулся. Тут я ему и сказал: «Мухтар, хороший пес, беги, беги к Саньке! Там чужой!» Так он клыки обнажил и в стойку. И как рванет в дверь — и поплыл к вам на остров, — дед посмотрел на пса и тяжело вздохнул. — Главное, вы живы, Санек, а на Мухтаре эти раны быстро затянутся. Он живучий.
        Аленка склонилась над собакой. Дед подошел к шкафчику и, достав маленькую бутылочку, обработал псу раны.
        — Аленушка, неси бинты. Санька, там гриб индийский, процеди быстренько.
        Они смазали белой жидкостью раны, и дед бережно перевязал Мухтара.
        — Сань, тебя тоже надо перевязать, — сказала Аленка.
        — Да ну, и так пройдет, — отмахнулся Санька.
        Дед бросил взгляд на его окровавленные джинсы и властно скомандовал:
        — Скидывай штаны! И без разговора!
        Рана на Санькином бедре сильно опухла, и дед густо смазал ее грибом.
        — Ален, перетяни, да потуже.
        Аленка перевязала Санькино бедро, смахивая набежавшие на глаза слезы. Потом присела на кровать и, закрыв лицо руками, заплакала.
        — Это все из-за меня, — проговорила она, всхлипывая, — в несчастье я родилась и приношу несчастье.
        — Ален, ты что? — стал успокаивать ее Санька.
        — Аленушка, — погладив ее по голове, сказал дед, — выслушай старика. Не мы, а они пришли к нам со злом и смертью и нашли ее здесь. И хватит об этом. Пусть это останется тайной Кролай-Куля — озера этого. А вы молодые, вам жить надо.
        Он взял Аленку за руки и, заглядывая ей в глаза, ласково произнес:
        — Аленушка, я как тебя увидел, ты мне сразу женушку мою, Валю, напомнила. Она правнука так и не дождалась, а я хочу его увидеть. Слышишь, Аленушка, нельзя нити рваться.
        Он обнял их обоих:
        — Родные вы мои...
        Вечером, когда Аленка уснула, Санька с дедом присели на завалинку.
        — Уходить тебе надо, Санька. Они могут вернуться.
        — Могут, деда, только Марсель мне сказал, что с хозяином порвал, тот его приговорил. Но, наверное, ты прав, надо уходить. Прости нас, деда, за все. Жил ты спокойно, а тут...
        — Хватит, Санька. Ты запомни, только покойник «живет» спокойно, а за жизнь надо бороться. Хорошо, если рядом есть человек, который тебя поддерживает. Как твоя Аленушка. Ты ее береги: она твоя, как это говорится, половинка. Потеряешь ее, век маяться будешь. Ведь, Санек, людей-то добрых на свете много, да только многие доброту эту в глубинке держат, не выставляют ее напоказ. Это только мразь прикидывается доброй, а добрый, он тебя выслушает и, если поймет, то поможет. Ты вот давеча про милиционера говорил, так вот, чует моя стариковская душа — добрый он. Ты найди его, и он тебе поможет.
        — Деда, а как ты здесь?
        — Как? Свой век доживать буду, ты не беспокойся. Может, ты вернешься сюда, на радость мне...
        Утром Аленка с Санькой попрощались с дедом Данилой. Он прижал их к себе и дрогнувшим голосом сказал:
        — Берегите себя!
        Санька запрыгнул на Капитана, подсадил Аленку и они выехали со двора. Дед стоял на крыльце, помахивая им рукой. По его щеке скатилась скупая мужская слеза.
        Доскакав до дороги, они попрощались с конем.
        — Пошел домой, Капитан! Домой! — крикнул Санька.
        Конь повернулся и исчез в чаще леса.
        Санька с Аленкой шли по трассе и голосовали. Машины пролетали мимо, не останавливаясь.
        — Сань, наверное, никто не остановится, придется идти на поезд, — огорченно произнесла Аленка.
        — Потерпи, Ален, — Санька снова в надежде махнул рукой.
        Мимо промчались темно-синие «Жигули». Санька хотел уже помахать «Камазу», но, заметив в кабине двух девиц, опустил руку.
        «Жигули» остановились, потом дали задний ход. Дверца кабины открылась, и из кабины высунулся парень в «варенке».
        — Куда вам, Ромео и Джульетта? — улыбаясь, спросил он.
        — В Челябинск, — подбежав к машине, выдохнул Санька.
        — Садитесь.
        Санька с Аленкой разместились на заднем сиденье.
        — Только «бабок» у нас нет.
        — А я за «дерево» не вожу, я — за интересный разговор. Вы откуда такие загорелые?
        — С базы отдыха.
        Лицо водителя Саньке было знакомо. «Где-то я его видел, — нахмурив лоб, подумал он, — но где?»
        — Да ты расслабься, я не Колчин, грабить не буду, — заметив Санькино напряжение, успокоил водитель.
        — А кто это?
        — Да был тут один потрошитель с бандой. Они садились в тачку и где-нибудь в лесу кончали водилу. С законом надо жить в мире. Вот такие козлики-мозлики.
        Услышав про «мозликов», Санька вспомнил аэропорт и Женьку.
        — А если закон против тебя? — спросил Санька.
        — Ну, на закон есть и противозакон. У нас как: есть сила — у тебя закон. В народе говорят: «Закон, как дышло: как повернул, так и вышло». Я тоже по молодости с ним не ладил. Да один человек объяснил: будешь знать закон, он будет дружить с тобой. Хороший человек, хотя и мент.
        — Влад Алексеевич?
        Водитель резко нажал на тормоз и машина остановилась.
        — А ты откуда знаешь? — с подозрением глядя на Саньку, спросил он.
        — Мы ведь встречались, Женя, — улыбнулся Санька. — Помнишь аэропорт весной?
        — А я-то думаю, где тебя видел? Так, подожди, Влад вроде тебя в «спецуху» отвозил.
        — Да, только... — он взглянул на Женьку испытующим взглядом.
        — Ясно, тут и ежу понятно. Давно в побеге?
        Санька задумался, и ему вспомнились слова Влада Алексеевича: «Женька — парень нормальный, только руки в костер сует».
        — Не хочешь — не говори, — немного обидевшись, сказал Женька, заводя машину.
        — С начала лета, — после недолгой паузы ответил Санька.
        — А сейчас ты едешь к ментам, сдаваться?
        — Может они меня и не ищут...
        — Ты же — тигренок, убежал из клетки, и теперь тебя надо поймать и обратно в клетку посадить, пока ты дел не натворил. Тебе предрешено быть в тюремной клетке.
        — Может Влад Алексеевич поможет?
        — Владан может, — согласно кивнул Женька, — он всем пацанам хочет помочь, только бы его не сожрали коллеги. В побеге что-нибудь натворил? Не бойся, я не побегу стучать.
        Чувствуя доверие к этому парню, Санька рассказал ему все, только умолчал о Марселе.
        — Слушай, Ромео, может, к нам подашься? — выслушав рассказ, спросил Женька.
        — К вам — это куда? — переспросил Санька.
        — Короче, мы деньги берем с тех, кто нечестно играет.
        — Это что, рэкет?
        — Да нет! По-твоему это рэкет, а мы защищаем тех, кто по глупости или простоте своей душевной слишком шустрым деньги отдает, якобы вкладывая их в какое-то дело, а те их назад не возвращают.
        — Нет, Жень, это не по мне, — немного подумав, ответил Санька.
        — А зря. Ладно, что-нибудь придумаем, а пока держи ключи. Хата чистая, поживешь у меня со своей Джульеттой, а потом поглядим, может, на стоянку определим.
        Машина въехала в Челябинск, и сердце Саньки учащенно забилось. Женька привез их к девятиэтажному дому, показал им свою квартиру и уехал...
        Влад возвращался после изнурительной командировки, которую он, наверное, еще долго будет помнить. При мысли о той татарской деревне, куда он отвозил девчонку, у него возникало раздражение. Шестнадцатилетняя девица, сбежавшая из дому, никак не хотела, чтобы ее передали матери. Она устроила драку, поцарапала Владу лицо и чуть не разбила заднее стекло «Москвича» помогавшего ему дружинника. Стараясь отогнать мрачные мысли, Влад представил, как его встретят мама и Ник. Он посмотрел в окно и залюбовался осенней красотой. Березки в золотом уборе приятно ласкали его взгляд.
        Поезд прошел через переезд, где у шлагбаума Влад заметил синие «Жигули». «Похоже Женькины», — подумал он и его мысль стала уходить в воспоминания: он вспомнил Саньку. «А он так и не написал мне ни одного письма, а, впрочем, Слава Крапивин был прав: они приходят только тогда, когда им трудно, и не надо на них за это обижаться. Так что все верно. Славе можно поверить, не зря его называют «рыцарем детства». Оно и правильно, не зря же он столько книг написал про мальчишек и девчонок...» Влад оторвался от своих мыслей, когда поезд прибыл на вокзал.
        «Ну, вот и дома, — думал Влад, шагая к приемнику. — Хорошо, если Бычара даст отгулы...»
        — Ого, Влад, че так скоро? — встретил его на пороге дежурный, потом, спохватившись, сообщил: — Да, чуть не забыл, тебя начальник искал.
        Влад вошел в кабинет.
        — Разрешите войти, товарищ майор?
        — Владин, ты, оказывается, умеешь просить разрешения, — ехидно заметил майор.
        «Так, начинается!» — подумал Влад.
        Майор нервно бросил на стол газету. Влад успел разглядеть в ней название своей статьи «Помогите Юрию Шумакову».
        — Это тебе знакомо? — майор ткнул в газету пальцем. — Кто тебя уполномочил писать? А? Чего ты лезешь, куда тебя не просят? Ты у нас тут один заступник, а мы, выходит, ничем не занимаемся? Да если хочешь знать, у нас лучший приемник в России, проходимость самая большая!
        «Конечно, на вокзале пацанов вылавливаем, чтобы приемник не разогнали», — подумал Влад.
        — Да, у приемника есть все: чистые постели, хорошее питание. Я дома такого не ем. Все для них, забота! — продолжал майор, вставая из-за стола.
        — И «дисциплинарка», и забота ваша у них вот где, — Влад, закипая, провел ладонью по горлу. — То руку сломают, то отравятся — из туалета не выходят, а продукты у повара дома. Наверное, уже целый склад себе отгрохала.
        — Что?! — заорал майор, — может, это отравление от твоего ведра яблок? Все! С тобой говорить бесполезно. Так что вот, товарищ старшина, есть приказ министра. Теперь будешь писать только под моим контролем. Я не запрещаю, у нас свобода слова и печати. Но ты запомни: у нас закрытое учреждение, поэтому лучше кончай эти дела, — он постучал пальцем по газете. — Тебе что, выговора мало?
        — За что выговор? — с обидой произнес Влад. — Сами разрешили к другу в Москву заехать, а теперь выговор.
        — Я ничего не обещал, — майор со злорадством посмотрел на Влада, — с тобой иначе нельзя!
        Посмотрев на начальника, Влад подумал: «Специально меня подставил для того, чтобы наказать. Перевертыш поганый», — от таких мыслей у Влада заходили желваки. Он уже не смог себя сдержать и выплеснул начальнику все, что накопилось у него на душе.
        — Конечно, опоздал — сразу «строгач». Мухтаров напился — ему после этого старшего. Пришел на работу больным, прилег — опять «строгач». Меня с командиров сняли ни за что, а взамен меня алкаша...
        — Это мое дело, у нас единоначалие, — перебил его начальник. — Не нравится — пиши рапорт, я тебе его сразу подпишу.
        — Разрешите идти, товарищ майор? — устало произнес Влад.
        Расстроенный, он вышел из приемника. «Все это бесполезно. Если Бычара захотел меня выжить, он это сделает. Надоело все», — подумал Влад, направляясь к троллейбусной остановке. Только мысль о Нике и маме успокоила его. Он улыбнулся, почувствовав, как соскучился по матери и сыну.
        Влад проснулся от требовательного телефонного звонка. «Почему мама не взяла трубку?» — подумал он, снимая трубку.
        — Слушаю.
        — Влад Алексеевич, здравствуйте, как вам поспалось? — услышал он игривый голос Андрея.
        — С вами поспишь, — недовольно буркнул Влад.
        — Хватит спать, тебя вызывает начальник. Надо ехать в командировку.
        — Но у меня же отгулы, — возразил Влад.
        — Это приказ начальника. Какие могут быть отгулы? Некому ехать, — и, понизив голос до шепота, он сообщил: — Мухтарова в вытрезвитель забрали. Бычара рвет и мечет. Ты давай поторопись.
        — Ладно, через час буду, — и Влад положил трубку.
        Он потихоньку убрал руку обнявшего его Ника и, стараясь не разбудить сына, выбрался из постели и прошел в ванную. Вытираясь, он вдруг услышал голос матери, доносившийся откуда-то снизу. Он подошел к окну и вновь услышал:
        — Влад, сынок...
        ...Мать стояла внизу в коричневом осеннем пальто и в пуховом платке, у нее в руках была неизменная коричневая сумка. Увидев мать, Влад помахал ей рукой. Быстренько надев брюки и накинув куртку, он, перепрыгивая через две ступеньки, спустился вниз.
        — Мам, ну чего тебе дома не сидится? Ну что у нас продуктов нет? — мягко укорял ее Влад.
        — Да вот, пенсионерам во Дворце давали бесплатный сахар, помощь от немцев, — сказала мать, тяжело дыша.
        — Мама, меня на службу вызывают, — сообщил он ей.
        — Так у тебя же отгулы.
        — Плевать они хотели на мои отгулы, — раздраженно заметил сын, поднимаясь по лестнице. — Ну, мне пора, — и он поспешил наверх.
        Мать, задыхаясь от мучавшей ее астмы, вошла в квартиру через несколько минут. Повесив пальто, она направилась в кухню.
        Влад собрал все необходимое для командировки и, закинув на плечо сумку, вышел в прихожую.
        — Сынок, поешь, — позвала мать Влада.
        — Маманька, некогда, — пытался отмахнуться сын.
        — Я кашу тебе сварила, вкусная получилась. Давай вместе поедим, а то где ты в дороге поешь, — и мать улыбнулась сыну.
        Влад улыбнулся ей в ответ, снял сумку и пошел на кухню. Торопясь, он поел манную кашу и запил ее кофе.
        Провожая сына, мама, как всегда, просила его поберечься.
        — За Ника не беспокойся, я ему пообещала сходить на «поляну сказок». Ты вечером-то вернешься? Я тебе беляшей приготовлю.
        — Постараюсь, мама, — и он по доброй их привычке по-детски помахал пальцами и закрыл дверь.
        Приехав в приемник, он сразу же прошел в инспекторскую. Инспектора объяснили, кого ему надо везти.
        Опустившись на стул напротив инспектора, он принялся листать дела.
        — Нина Георгиевна, тут документов не хватает. Как я повезу Максимку Орликова? — спросил он, вскинув на нее глаза.
        — Все договорено с облоно, — не отрываясь от бумаг, ответила инспектор.
        — И потом, зачем мне опять Рогачева везти? Его снова мать изобьет, — не унимался Влад.
        — Ты что, один такой умный? — съехидничала появившаяся в комнате старший инспектор Любовь Денисовна. — Мы уже сообщили куда надо.
        — Конечно, вы сообщите, — съязвил Влад.
        — Не хочешь ехать, так и скажи, и нечего тут выпендриваться, — отрезала Нина Георгиевна.
        — Как я сразу двоих повезу? — взорвался Влад.
        — Как, как? Голой жопой по печи, — усмехнулась Нина Георгиевна. — Тебе приказали, вот и вези.
        — А что документов не хватает — не твоего ума дело, — вставила Любовь Денисовна.
        — Ага, врач портачит документы, а я вози...
        В инспекторскую вошел майор и, услыхав спор, властным тоном распорядился:
        — С тобой поедет Леха. Все! Не поедешь — получишь выговор. Вам понятно, старшина?
        — Конечно, понятно, у нас закон и порядок, — буркнул Влад.
        Выходя из инспекторской, он добавил, хлопнув дверью:
        — Дурдом, а не приемник!
        — Да его гнать надо из милиции, Сергей Михеевич, — раздраженно сказала Любовь Денисовна.
        — Скоро, — успокоил ее майор.
        К вышедшему из инспекторской Владу подошел Андрей и протянул ему конверт.
        — Держи письмо, только твоего Саньки в «спецухе» нет. Дернул он.
        Влад развернул записку и прочитал:
        «Влад Алексеевич, здравствуйте! Пишет Вам Рустам.
        Не помните? Ну, тот, которому вы торт проспорили.
        У меня все нормально. Андрей Ильич спрашивал про Саньку. Он ушел в побег еще в начале лета. Он тут лупанул четверых, одному даже челюсть своротил. Но те заяву не стали писать на него. Где он сейчас, я не знаю. Наверное домой подался. С приветом Рустам».
        Влад, задумавшись, стоял над письмом, когда к нему подошел Леха, симпатичный сержант с черными, как вороное крыло, волосами и маленькими аккуратными усиками:
        — Ты едешь в Златоуст? — спросил он Влада.
        — Еду, — думая о письме, машинально ответил он и, как бы продолжая свои мысли, произнес: — Он, наверное, у деда.
        — Чего? — с недоумением глядя на него, переспросил Леха.
        — Да нет, ничего, поехали.
        В приемник вошел солдатский патруль.
        — Мы за дезертиром Кентановым, — сказал сопровождавший курсантов прапорщик.
        Они прошли в инспекторскую. Вскоре привели парня, остриженного наголо. У него было приятное лицо с большими черными бровями и выразительными карими глазами. Его полная верхняя губа изгибалась, как лук, но она его не портила, на подбородке была ямочка. Увидев патруль, он сразу сник.
        — Собирайся, армия ждет, — сказал ему прапорщик и криво улыбнулся, потом, подтолкнув беглеца к двери, вывел в коридор. — Пятый раз, не многовато ли? Я что, мальчик на побегушках за тобой ездить? — недовольно проворчал он.
        — Я, товарищ прапорщик, не могу там больше, — тихо сказал парень, опустив голову.
        — Не могу! — язвительно передразнил подростка прапорщик и отвесил ему по шее. — А я могу каждый день по командировкам мотаться? Ты что, сынок, подводишь товарищей, роту свою? Ладно, иди одевайся. Мы с тобой еще в части поговорим. Замполит тебя страшно видеть хочет...
        В подвале, где одевались беглецы, Кентанов увидел Влада и подошел к нему:
        — Ну вот и все, Влад Алексеевич, увозят.
        — Ты, главное, держись, Олег. Или опять сбежишь?
        — Сволочи они все там, все офицеры, все... А вам спасибо.
        — Мне-то за что? — удивился Влад.
        — За то, что я для вас человек, а не дерьмо, как для... — он кивнул головой в сторону прапорщика.
        Они попрощались.
        Пацаны по дороге вели себя спокойно, и в электричке было все нормально. Но когда начали выходить из вагона, Федька Рогачев вдруг повалился на пол и истошно завопил на одной вибрирующей ноте:
        — А-а-а-а!
        Люди в вагоне забеспокоились. Кто-то громко проворчал:
        — Вот что милиция делает: пацанов избивает, а мимо алкашей и мафии проходит.
        Леха взял Федьку за руку, пытаясь поднять его с пола, но он вцепился в ножку сиденья и заорал еще мощнее:
        — А-а-а! А-а-а!
        Из его рта побежала слюна.
        — Не надо, Леха, — остановил Влад сержанта, затем склонился над Рогачевым и что-то шепнул ему на ухо.
        Тот в миг прекратил истерику и встал с пола. Влад улыбнулся и повел его к выходу вместе с пацанами. Недоумевающий Леха вышел следом. Выйдя на привокзальную площадь, Влад предложил ему:
        — Давай сперва Максима сдадим.
        На автобусе до окраины города они доехали за пятнадцать минут. Выйдя из него, они пошли по улице мимо нищего со сломанной ногой, перед которым лежала фуражка с мелочью. Из-за столпотворения у винного магазина им пришлось перейти на другую сторону. Неожиданно Максим показал рукой на выбравшегося из очереди мужчину с помятым лицом и недельной щетиной, который бережно прижимал к груди две бутылки водки.
        — Вон дядя Захар! — крикнул малыш.
        — Кто это — дядя Захар? — спросил Влад.
        — А это тот, который к мамке приходил и они с ней пировали. Мамка говорила, что он мне папой будет, а потом выгнала его.
        Вскоре они дошли до детского дома, спрятанного за огненным убором осеннего сада. Детдом встретил их тишиной. Шел тихий час. Идя по коридору, Влад, который не раз бывал здесь, с удовольствием заметил чистоту и уют. Возле кабинета директора их встретила воспитательница:
        — Что, новенький? Тебя как зовут? — спросила она. склонившись над Максимкой и взяла его за руку.
        Он резко отдернул руку и прижался к Владу.
        — Ну, чего ты? Привыкнешь! — улыбнулась она и обратилась к Владу: — Идите, Светлана Игоревна у себя в кабинете.
        Директор просмотрела документы и, сняв очки, строго сказала:
        — Но я не вижу здесь документов на отца.
        — Светлана Игоревна, мне в приемнике сказали, что в облоно все улажено и с вами договорились.
        — Нет, нам ничего не сообщали, а без этих документов мы не имеем права принимать детей.
        — Что же мне его обратно везти? — с отчаянием в голосе произнес Влад.
        — Я не знаю, я уже вам сказала, — развела руками директор.
        Влад снял с колен Максимку и через код набрал номер приемника. Трубку сняла Нина Георгиевна. Он начал было излагать суть дела, но в ответ услышал:
        — Не смей его привозить обратно!
        Тут же послышались короткие гудки.
        — Послушайте, Светлана Игоревна, — Влад с надеждой посмотрел на директора, — вы возьмите Максимку, а документы я вам потом привезу. А то у меня еще двое, я же не могу их бросить. Ну, хотите, я вам расписку напишу?
        — Да ладно, не надо, уговорили, — смягчилась она. — Только документы вы мне обязательно привезите. Да вы вроде нас еще не подводили.
        Влад написал акт о передаче несовершеннолетнего. Директор, расписавшись, поставила печать. Влад Алексеевич подошел к Максимке.
        — Максим, ты останешься здесь. Ты не скучай, а я к тебе потом приеду, хорошо?
        Мальчишка опустил голову. Влад потрепал его по волосам и вышел в коридор. Не успел он пройти и десяти шагов, как из кабинета выскочил Максимка. Он бросился к Владу и обхватил руками его за ногу.
        — Дядя Влад, не уходи! — с мольбой в голосе произнес он.
        — Максим, я приеду, — успокаивал его Влад.
        — Ты обманешь, ты не приедешь, я не хочу здесь, забери меня отсюда...
        К Максимке подбежала Светлана Игоревна и взяла его за руку, пытаясь оттащить от Влада. Мальчишка стал отбиваться.
        — Дядя Влад, возьми меня с собой, — дрожащим голосом просил он.
        К ним подошла воспитатель и взяла Максимку на руки. Он стал вырываться, размахивая руками.
        — Уходите же скорее! — крикнула она Владу.
        Он выскочил за дверь и бегом побежал по аллее, где его ждали Леха с пацанами.
        Максимка вырвался и, подбежав к окну, вскарабкался на подоконник. Увидев уходящего Влада, он сквозь слезы прошептал:
        — Папа, не уходи, папа.
        Влад с пацанами выбежали на улицу. Его лицо было печальным. На скулах ходили желваки. Проходя мимо винной очереди, он выругался. Из толпы, довольно улыбаясь, выбрался мужчина, неся над головой три бутылки водки, по его лицу текла кровь.
        — Ханыги, из-за них Максимки и страдают. Нажрутся, наклепают по пьянке, а потом дети мучаются в детдоме, — вслед ему бросил Влад.
        Идя по поселку, он никак не мог успокоиться. «Да, ну и работка у нас! Так и сердце скоро не выдержит», — думал Влад. У него в ушах до сих пор звенел крик Максима. «Я еще приеду к нему», — подумал Влад, но вдруг кто-то другой, сидящий в нем, мрачно заметил: «Не приедешь, это ты сейчас обещаешь, а потом закрутишься и забудешь. Так было всегда.»
        — Влад Алексеевич, можно попить? — спросил Федор, подходя к колонке.
        — Давай, — Влад кивнул головой и вместе с пацанами пошел вперед.
        Вдруг Валерка оглянулся и, указывая пальцем на бегущего Федьку, крикнул:
        — Смотрите, он побежал...
        — Так, начинается, — с досадой произнес Влад и, скинув сумку, кинулся вслед за Федькой.
        Беглец маячил уже далеко впереди. Его куртка, как парус, надувалась под порывами ветра.
        — Держите его! — крикнул Влад мужчине, набиравшему воду из колонки.
        Тот кинул под ноги Федьке ведро. Он ловко перепрыгнул через него и свернул в проулок.
        «Уйдет, стервец», — подумал Влад и повернул следом за ним. Но Федьки нигде не было. Влад остановился в нерешительности. «Неужели ушел?» — испугался он. Вдруг он услышал шорох в кустах палисадника и, внимательно приглядевшись, разглядел прятавшегося там Федьку. Влад подошел к калитке и спокойно произнес:
        — Ну что, набегался? Выходи.
        На шум окно дома распахнулось, из него высунулась ярко накрашенная женщина и закричала:
        — Эй, что вы делаете в моем палисаднике? Воры! Держите их!
        — Ананасы собираем, — съязвил Влад и за руку вытащил из-за кустов Федьку.
        Увидев милиционера, женщина осеклась и с шумом закрыла окно.
        — А ну-ка, подними руки, — властно приказал Влад.
        — Че, бить будете? — мрачно спросил Федька.
        — Дурак ты, — Влад схватил его за штаны и рванул их на себя так, что отлетели пуговицы. — Вот теперь побегай! — усмехнулся он и толкнул Федьку в спину.
        Подхватив сползающие штаны, Федька побрел вперед.
        — Все равно убегу, — со злобой произнес он. — Не хочу я домой: меня мать изобьет.
        — Успокойся, я поговорю с ней.
        — Не надо, еще хуже будет.
        — Ну, а мне что делать? Я должен тебя передать с рук на руки.
        Федька молчал, лишь подтягивал штаны и шмыгал носом.
        «Зря я с ним так», — подумал Влад, с жалостью глядя на пацана.
        На дороге их ждал Леха, вцепившись в Валерку, хотя тот стоял спокойно. Все вместе они подошли к небольшому дому с покосившимися воротами. Влад хотел было толкнуть дверь, но она сама вдруг распахнулась и на пороге появилась неопрятная женщина с выцветшим лицом. Неприятным скрипучим голосом она произнесла:
        — Явился, засранец, — и, взглянув на Влада, заявила: — Учтите, я его брать не буду.
        — Может мы все-таки в доме поговорим? — спросил Влад.
        — А что толку? Я же сказала, не возьму! — решительно произнесла она и скрылась за дверью.
        Пройдя вслед за ней, Влад с Алехой, Валеркой и Федькой вошли в дом. На кухне за столом сидели двое мужиков. Увидев милиционера, один из них быстро убрал со стола бутылку самогона.
        У печи возилась с котенком маленькая девочка. Мать подхватила ее и посадила на кровать, где уже сидел братик.
        — Вон, полюбуйтесь, опять Федьку привезли, — недовольно сказала она, кивнув на вошедших. — Ведь на прошлой неделе уже приводили, а он сбежал. — Повернувшись лицом к сыну и сверля его взглядом, выкрикнула: — Я что, тебя, паразит, искать должна? Платить штрафы за твое воровство? Да на кой ляд ты мне такой нужен? Сдам я тебя в детдом. Пусть тебя кормит и воспитывает государство.
        — Ну, пока что мы его ищем, а не вы, — перебил ее Влад, — а что штрафы? Если не за него заплатите, то все равно пропьете. И в детский дом его нельзя: у него, к несчастью, родители есть. Зачем же тогда вы его рожали, дитя свое? Что, хотите его спихнуть в детдом?
        — Я же не знала, что он такой скотиной станет...
        — Какие родители, такой и ребенок, — твердо сказал Влад. — А сейчас я вызову участкового и он отправит папашу с дружком в другой интернат сроком на два года. Так что вы, мамаша, забирайте сына и подпишите акт.
        Пьяный папаша взял Влада за локоть, но он отстранился.
        — Да, паря, у тебя работа хуже, чем в милиции. Возишься со шпаной, — сказал он заплетающимся языком.
        — Остается мне возиться, если родителям родной сын не нужен.
        Мамаша гневно посмотрела на старшину.
        — Как ваша фамилия?
        — Пожаловаться хотите? Пишите или запоминайте — Владин. И не забудьте написать, что я сказал о том, что таких родителей, как вы, надо содержать за колючей проволокой.
        На кровати заплакала девчушка. Мать нервно шлепнула ее, та залилась еще сильнее.
        — Заткнись! Не реви! — заорала она. — Заткнись, я сказала!
        После того как мамаша все-таки подписала акт, Влад с Лехой и Валеркой вышли из кухни и направились к калитке. За ними выскочил Федор.
        — Влад Алексеевич, возьмите меня в приемник, — плачущим голосом попросил он.
        — Федя, ты же знаешь — нельзя, — спокойно ответил Влад.
        — Тогда я вообще уеду, — и он выскочил на улицу, хлопнув калиткой.
        — Лучше домой не приходи, паразит! — крикнула ему вслед мамаша, выглянув в окно.
        К обеду они были в интернате. Влад с Валеркой поднялись в кабинет директора, а Леха остался во дворе и присел рядом с плотником.
        — Что, новенького привезли? — спросил дед.
        — Ага.
        — Одних привозят, другие убегают. Шалопуты, — покачал он головой.
        — Что, много бегают?
        — Да не без этого. Только что толку, все равно поймают. И чего они к этим алкашам-родителям бегут, не пойму. Тут от нас один мальчонка в спецшколу попал, тоже решил убежать, да и замерз. Зимой, стало быть, дело-то было. Весной только и нашли. А не сбег бы, жил бы еще. И чего бегут? Ну, если бьют их, то ведь и потерпеть можно...
        — Семеныч, куда это? — обратился к нему мальчишка, вышедший из столовой с мешком, который держал перед собой на груди.
        — Да куды ты прешь? — сердито крикнул дед. — Вон директорская машина, туды и положь.
        Пацан подошел к багажнику и попытался его открыть. Мешок вырвался из рук, и на землю посыпался сахар.
        — А, раззява! — в сердцах произнес дед, и, отложив рубанок, поспешил на выручку.
        — Козявка, давай быстрее, повар зовет! — крикнул пацан с крыльца, где стояли бочки с отходами.
        Козявка закрыл багажник и скрылся в помещении.
        — Такое добро на землю! Вот шальной, — проворчал дед и погрозил кулаком вслед подростку.
        — Ну что, пошли? — позвал Леху Влад, выходя от директора.
        По дороге к вокзалу он долго молчал, а потом тихо произнес:
        — Да, изменились интернаты, ушла из них доброта.
        — А ты что, в интернате был? — удивился Леха.
        — Был, только в санаторном. Через него я и стал нормальным человеком, а не паразитом. Жаль, что год всего, хороший был интернат. Спасибо маме, что отдала туда, хотя переживала за меня, скучала. Если бы не мама и интернаты, быть мне уголовником.
        — Ты вот что, Леха, — сказал Влад, — двигай в Челябинск, а мне тут одного парня надо найти. Я тебя прошу, позвони моей матери, скажи, что я вернусь позже.
        Они пошли по тропинке к платформе. У лестницы на коленях, покачиваясь, сидел пацан с синяком под глазом. На его лоб свисали сосульки давно немытых пшеничных волос. Перед ним лежала шапка с мелочью. Рядом с ним стояли еще два подростка. Одному из них было лет двенадцать. Его лицо, усеянное веснушками, было очень подвижным, другой в кепочке с американским орлом казался более взрослым и спокойным. Увидев милиционеров, они юркнули в толпу, а пацан-нищенка замер в ожидании. Леха надвинулся на него, намереваясь прогнать, но Влад задержал его за рукав.
        — Не надо, Леха. Он же на работе.
        — На какой работе? Ему учиться надо.
        — А если ему жрать нечего?! Может, он на хозяина работает или отец заставляет?
        — Ну, ты добренький! Может, ты еще ему милостыню кинешь?
        Влад улыбнулся и, вынув из кармана деньги, бросил их в шапку собиравшемуся уже сбежать пацану.
        — Ты что, богатый? — глядя на него с недоумением спросил Леха, когда они отошли на несколько шагов. — Может, у тебя тетка из Бразилии приехала? Ты вообще хоть сколько выбросил?
        — Не знаю, — равнодушно ответил Влад, — я не смотрю, чтобы потом не мучиться, много или мало дал... Какая разница?
        — Ну, Влад, ты либо дурак, либо блаженный...
        Дождавшись, когда милиционеры скрылись из виду, к пацану подбежали двое приятелей.
        — Олег, сколько он тебе дал? — с нетерпением спросил один из них.
        — Чирик, — ответил он, улыбаясь, и показал деньги.
        — Во! Ну, мент! — присвистнули пацаны.
        — Дурак ты,. Пузырь. Он не мент, а милиционер, и добрый, как Санька.
        К деду Даниле Влад добрался уже под вечер. Навстречу ему выбежал Мухтар.
        «Вот и следователь пожаловал», — подумал дед Данила, подбрасывая корове сено. На все вопросы Влада он отвечал уклончиво или однозначно «не знаю». Когда расстроенный Влад собрался уходить, он вдруг спросил:
        — А вас не Владом Алексеевичем зовут?
        — Ну и что с того? — раздраженно спросил Влад, потирая шрам над левой бровью.
        — А документик-то у вас есть? — прищурив глаз, спросил дед.
        Влад улыбнулся и достал удостоверение. Дед повертел его в руках, покряхтел и вернул обратно.
        — Влад Алексеевич, вы молока не хотите? Парное, свое, — с хитрой улыбкой предложил вдруг дед Данила.
        — Ну и хитрюга вы, Данила Арсентьевич, — рассмеялся Влад.
        «Мерседес» подъехал к воротам стоянки и посигналил. В окошке появился Санька. Водитель показал ему карточку с номером 87. Санька нажал на кнопку, ворота открылись, и «Мерседес» плавно вкатил на стоянку. Закрыв машину, водитель с бутылкой коньяка направился в будку охранника.
        — Привет, командир! Как дела?
        — Лучше всех! — коротко ответил Санька и подал ему журнал регистрации.
        Расписавшись, водитель поставил на стол бутылку «Наполеона».
        — Примешь, командир? — предложил он.
        — Нет, я на дежурстве.
        — Ну немного-то можно, — снисходительно улыбаясь, он поискал стаканы и откупорил бутылку.
        — Только я пить не буду, душа не принимает, — отказался Санька и подал водителю эмалированную кружку.
        Тот отпил немного и поставил кружку на стол.
        — Уважаю. Ты вот что, я тут к тебе давно приглядываюсь. Вроде парень ты крепкий, а мне как раз такой нужен для охраны. Будешь иметь все! Ну и бабки, конечно, хорошие.
        Санька подумал: «От него так просто не отвяжешься, лучше пообещаю». И сказал вслух:
        — Я подумаю.
        — А что думать-то? Ты же не будешь век сидеть в этой конуре, как собачонка!
        Санька, чувствуя закипающую в нем злость, хотел уже было послать его, но тут распахнулась дверь и вошел Борис, брат Саньки.
        — Здорово, Санек!
        Водитель посмотрел на братьев и засобирался. Уже у порога он повторил:
        — Ты подумай, парень.
        — Чего он хотел? — спросил Борис.
        — Чего хотел? Чего хотел? — раздраженно передразнил Санька. — Купить хотел, погань.
        — Санек, у меня к тебе новости. Только не знаю, хорошие или плохие. Вчера приходил участковый и сказал, что если ты объявишься, чтобы зашел в ментовку. Там, говорит, документы на тебя пришли из «спецухи».
        — Какие документы? — с волнением переспросил Санька.
        — Ну там, короче, паспорт и еще что-то. Только, откровенно говоря, не нравится мне все это, братан.
        Санька задумался, потирая рукой подбородок.
        — Слушай, Борь, а, может, и вправду вернули? Ты знаешь, как мне надоело ходить, оглядываясь? Жить под страхом и ждать, когда за тобой придут!
        — Решай, конечно, сам. Только я ментам если и верю, то вот настолько, — и он показал щель между большим и указательным пальцем.
        Всю ночь Саньку мучали сомнения, но мысль о том, что он вновь сможет свободно жить и дышать полной грудью, согревала его. Утром он поговорил с Аленкой. Это был нелегкий разговор. Она, видимо, своим женским чутьем предчувствовала беду и просила Саньку не ходить в милицию. Он ушел от нее обиженный, твердо решив пойти в райотдел, несмотря на все уговоры.
        Ближе к обеду Санька подъехал к зданию райотдела. На душе у него было тревожно, руки вспотели. Тяжело вздохнув, он толкнул дверь и направился к окошку дежурного.
        — Где мне найти участкового Стрешнева? — спросил он.
        — Стрешнева? Он на втором этаже. Комната 18, — ответил дежурный и, проводив взглядом Саньку, стал торопливо набирать номер.
        Санька поднялся по лестнице и, пройдя по коридору, в нерешительности остановился у двери с табличкой: Участковые инспектора». Внутри у него словно что-то оборвалось, и он уже собирался уйти, когда дверь распахнулась, и он нос к носу столкнулся с участковым.
        — А, Оленик! Пришел? Заходи, — пригласил он. Санька вошел в кабинет, большую часть которого занимало два письменных стола. За одним из них сидел старший лейтенант, плотный мужчина со скуластым обветренным лицом и что-то писал в лежащем перед ним журнале. Увидев Саньку, он поднял на него большие черные глаза и отложил ручку.
        — Садись. Ну что, набегался? — с усмешкой спросил он. — Пора обратно, Оленик.
        — Вы же сказали, что документы пришли?
        Участковый рассмеялся.
        — Хорошая приманка, если птичка прилетела.
        Санька, догадавшись обо всем, рванулся к двери, но вдруг почувствовал как на него кто-то навалился сзади. Дверь распахнулась, и в кабинет вбежали сержанты.
        — Ну, менты поганые! Псы вонючие, — с ненавистью закричал он, отбиваясь.
        Один из сержантов замахнулся и ударил его дубиной. Санька охнул и повалился на пол. Сержант, прижимая коленями его ноги, предложил второму:
        — Врежь этому ублюдку, чтобы говорить научился.
        — Не надо, Гаев, — приказал участковый, — подними его.
        Саньку обхватили сзади руками и подняли. В голове шумело. Едва различая лица, он увидел, что участковый с наручниками в руках подошел к нему, и стальные кольца щелкнули у него на запястьях.
        — Все, попалась птичка, давай его в приемник! — сказал участковой.
        Саньку вывели во двор и втолкнули в открытый «собачник» «Уазика». Дверь громко ухнула, и Гаев повернул ключ.
        Машина тронулась. Склонив голову на руки, Санька мыслями был с Аленкой.
        — Прости меня. Как же ты теперь без меня? — тихо шептал он, глядя сквозь маленькое окошко на пробегающие мимо улицы. Он провожал взглядом знакомые проспекты, дома, прохожих, толпящихся на остановках и спешащих по своим делам, его охватило чувство тоски и безысходности.
        «Уазик» притормозил у белой стены приемника. Дверь открылась, и Гаев, жуя спичку, произнес:
        — Выходи, ублюдок, пора в клетку.
        Саньку повели в приемник. Они вошли в инспекторскую, где за столом сидела капитан милиции Любовь Денисовна. Гаев положил документы на стол и сказал:
        — Принимайте беглеца.
        Второй сержант разомкнул наручники. Санька потер покрасневшие запястья.
        — Что, отбегался? — с чувством превосходства спросила инспектор. — На что же ты надеялся? Что не найдут? Вон какой вымахал — 17 лет уже, а ума нет. Не найдут... Куда ты денешься? Ты только за забор, а нам сразу телеграмму: «Разыскивается Оленик».
        — Ну мы пошли? — спросил Гаев.
        — Да-да, идите, — отпустила сержантов Любовь Денисовна. — Так что судьбу не обойдешь, — продолжала она. — Раздевайся! Стас, посмотри его! — обратилась она к дежурному.
        Дежурный в гражданке стал обыскивать Саньку, выкладывая на стол сигареты, зажигалку, часы, деньги.
        — Деньги откуда? — спросила капитан.
        — Заработал, — мрачно ответил Санька.
        — Слушай, ты, — надвинулся на него Стае, — ты съезди в Одессу, купи петуха и шоркай ему мозги... Заработал!
        Увидев в глазах Саньки злобный огонек, он отошел от него и сказал:
        — Ну-ну! Смотри у меня! Ты в приемнике находишься. А здесь как? Моя милиция меня бережет.
        — Конечно! Сначала посадит, потом стережет, — докончил Санька.
        — Нечего было бегать, не сидел бы здесь, — наставительным тоном произнес инспектор.
        После унизительного допроса Саньку отвели в «первичку», маленькую комнатку с тремя кроватями и маленьким окошком.
        Санька упал на кровать и уткнулся головой в подушку. Он плакал, вздрагивая всем телом. Успокоившись, он стал смотреть в окошко, у которого ворковал голубь. Перед ним то и дело возникали картины его недавнего прошлого: смеющееся лицо Аленки, остров, дед Данила рядом с Капитаном... Он не заметил, как уснул.
        Сон был тревожным. Снилось ему, будто он плывет по какой-то реке и никак не может подплыть к берегу, где ждет его Аленка. Потом ночь, костер. Он показывает рукой на звезды.
        — Это пояс Ориона! — говорит он Аленке. — Вон видишь — три звезды на одной линии! Это наши звезды: я, ты и наш друг.
        — Друг, а кто он? — спрашивает его Аленка.
        Спросила и исчезла. Вместо нее вдруг появилось лицо сержанта Гаева, который черной дубинкой постукивал себя по ладони.
        — Ну что? Еще, ублюдок? Я могу, я не жадный, — сказал он и громко рассмеялся.
        — Санька! — неожиданно услышал он чей-то голос и увидел Бориса.
        — Я им не верю, братан!
        — Санька, — повторил голос...
        Санька открыл глаза и посмотрел на дверь. В дверном проеме стоял Влад Алексеевич. Санька, удивленный, поднялся с кровати.
        — Здравствуйте, Влад Алексеевич.
        Влад пожал ему руку и похлопал по плечу.
        — Бить тебя надо, Санек.
        — За что?
        — За то, что бегать не умеешь. — Влад пристально посмотрел ему в глаза и спросил: — Ну что, поговорим?
        Они сели на кровать, и вдруг Санька почувствовал, как у него защемило сердце. В горле запершило, на глаза навернулись слезы и откуда-то изнутри готовы были выплеснуться обида и злость.
        — Влад Алексеевич, — с надрывом произнес он, — помогите! Что мне делать? Я не хочу туда, не хочу! — и вдруг уткнулся в плечо Влада. Тот обнял его и погладил по русым волосам.
        — Кончай, Санька. Ты же мужик, — сказал Влад и встряхнул его за плечи. — Расскажи мне все с момента побега. Только если соврешь, я встану и уйду. Ты понял?
        Санька вытер рукавом куртки лицо и принялся рассказывать. Влад внимательно слушал его.
        — Ну вот и все, — вздохнул Санька, закончив рассказ.
        Влад поднялся и пошел к двери.
        — Ну что ж, я пошел...
        — Почему, Влад Алексеевич?
        — Почему? Да потому, что ты просишь меня помочь тебе, а сам не веришь мне, а иначе рассказал бы про Марселя, — Влад подошел к нему.
        Санька вскинул голову и с испугом посмотрел на него.
        — Вы все знаете?
        — А я тебе верил, Санька, ждал писем, искал тебя после ориентировки на розыск. Эх, ты! Сейчас ты меня предаешь и Аленку.
        — Простите меня, Влад Алексеевич.
        — Так вот, ты подумай, а завтра поговорим.
        Влад вышел, и Санька услышал, как тяжело лязгнул засов на двери «первички».
        Он смотрел на тусклую краску двери и ругал себя последними словами. Услышав, как вновь щелкнул засов, Санька обрадовался, подумав, что вернулся Влад, но на пороге появилась морщившаяся от зубной боли инспектор Бородавкина. За ее худобу пацаны прозвали ее «селедкой».
        — Оленик, бери матрац и подушку с одеялом, — держась за щеку, сквозь зубы процедила она.
        Санька стал собирать постель.
        — Нет, простыни не бери, — скомандовала «селедка» и позвала дежурного, — Олег, открой «дисциплинарку»!
        Чириков подошел со связкой ключей и стал открывать соседнюю дверь. Санька вошел в маленькую комнатку, в которой не было ничего, кроме приподнятой над полом площадки.
        — Чириков, ты дверь откроешь? — спросил шедший по коридору Влад, но, увидев в «дисциплинарке» Саньку, спросил:
        — За что его, Валентина Георгиевна?
        — Тебя это не касается, Владин. Ты отработал, вот и иди домой. Я здесь командую, — грубо ответила она.
        — И поэтому вы распорядились без постановления закрыть его в «дисциплинарку»? — не унимался Влад.
        — Слушай, заступник, я хочу эту ночь спокойно отдежурить. Я ответственная, — устало сказала она и, вновь вспомнив о зубе, прислонила к щеке ладонь.
        — Спокойно! Ну хорошо, ты будешь дежурить спокойно вдвойне, — и, оттолкнув от двери Чирикова, Влад вошел в «дисциплинарку». — Я буду сидеть вместе с ним.
        — Ты что, припаянный? — покрутил пальцем у виска Чириков.
        — Пусть сидит, — сказала Валентина Георгиевна и пошла по коридору.
        — А мне-то что делать? Закрывать их? — в растерянности спросил Чириков.
        — Нет! — уходя, бросила Валентина Георгиевна.
        — Ну и дела! — громыхая ключами, Чириков пошел следом за ней.
        Влад скинул куртку и присел рядом с Санькой. Тот удивленно смотрел на него.
        — Я тебе забыл сказать, Санек, — словно ничего не произошло, сказал Влад, — те пацаны в «спецухе» про тебя в объяснительной не написали. И вот еще что, — Влад достал сложенный вчетверо лист «ориентировки» и протянул его парню. Саньке бросилась в глаза надпись: «Обезвредить преступника!» — Посмотри, узнаешь?
        На листовке Санька узнал Марселя, Кита, Прыща и Жиляя.
        — Да, они были на кордоне, — после небольшой паузы ответил он.
        — Узнал, значит. Так вот, они разыскивались, как особо опасные рецидивисты по убийству участкового и его семьи. Вот такое кино, Санек. Теперь расскажи, как вы добрались до Челябинска и что было потом?
        Влад достал сигарету и прикурил.
        — А мне можно, Влад Алексеевич, — попросил Санька.
        — Можно, все равно завтра мне будет втык от начальства. Бери, бери, — и он протянул Саньке пачку «Родопи».
        Выслушав неторопливый рассказ Саньки, Влад сказал, мрачно нахмурив брови.
        — Да, попал ты в переплет.
        — Может, поможете? Тогда же Иванова отпустили, когда его родители привезли Валентине Георгиевне и Людмиле Анатольевне колбасу и мясо.
        — Так, — перебил его Влад, с досадой хлопнув ладонью по колену, — значит, ты считаешь, что твоя свобода стоит палки колбасы и куска мяса?! Ну ты трекнешь же языком!
        — Да я же не за себя, я за Аленку. Как она без меня? Я не могу без нее. Она вошла в мою жизнь и, думаю, что навсегда. Она...
        — Она твоя будущность. Ты богат — у тебя есть любимый человек, — вздохнул Влад, — и запомни, твоя свобода дорого стоит — доверия.
        — Я сказал вам правду.
        — Я верю тебе, но дело не только во. мне. Главное, чтобы нам поверили другие, те, в чьих руках твоя судьба!
        — А надежда хоть какая-нибудь у меня есть? — глядя Владу в глаза, спросил Санька.
        — Разумеется, после грозы появляется солнце и радуга, — попытался утешить Саньку Влад.
        За маленьким столом на втором этаже сидели двое сержантов — Мухтаров и Чириков. На столе стояла бутылка вина и лежали взятые с полдника творожные сырки.
        — А че, «полковник» еще в «дисциплинарке»? — спросил Мухтаров.
        — Да ну его! Припаянный какой-то, — махнул рукой Чириков, — то статейки всякие про пацанов пишет, то концерты для них устраивает. Говорят, хочет Диму Маликова пригласить.
        — Кого? Маликова? — удивленно протянул Мухтаров. — Тот, что у нас на гастролях? Ну, это у него не получится.
        — Не, Игорь, «полковник» добьется. Он уже и Митяева сюда звал, и «Ариэль», и этих, как их называют-то, самостоятельная песня... «Мультики». Ты вспомни, как он в прошлом году олимпийского чемпиона к нам затащил.
        — И Серова с гастролей вытащил, — напомнил Чириков.
        — Делать ему не хер, вот и выеживается. А че ему? Жена умерла, свободный, — разливая вино, сказал Мухтаров. — Но ничего, Бычара его скоро выпрет отсюда.
        Раздался звонок.
        — Ну вот, кого-то привезли! — разочарованно заметил Мухтаров.
        — Зря ты Бородавкину отпустил, как принимать будем? — мрачно заметил Чириков.
        — Да она дочь замуж выдает. Ты иди, Чирик, прими, а то я «поехал» уже. Или иди попроси «полковника».
        — Да пошел он на хрен... Он мне вообще не упирался.
        Пошатываясь, Чириков спустился вниз и нажал на кнопку. По освещенной аллее шли трое парней. Чириков с трудом вставил ключ в замок на щитке и повернул рычаг. Блондин в черной куртке подошел к Чирикову.
        — Здравствуйте, старший лейтенант ОУР Львов, — он вынул красную книжицу и сунул ее под нос оторопевшему Чирикову. — Мы приехали забрать Оленика Александра для проведения допроса и очной ставки. Вот письмо, — сказал он и положил на стол листок.
        Чириков дрожащими руками развернул его, пытаясь прочитать, но отчетливо разобрал лишь печать.
        — Хорошо, сейчас составим акт, — сказал он и открыл ящик стола.
        — Сержант, а вы, кажется, не совсем трезвы? — приглядываясь к нему, спросил Львов.
        — Да нет, товарищ старший лейтенант, просто устал, — пытался оправдаться Чириков.
        — Да, конечно, — улыбнулся старший лейтенант и спросил: — А где Оленик?
        — В «дисциплинарке», — стараясь не смотреть на Львова, произнес Чириков.
        — Лейтенант, приведите Оленика, — приказал Львов стоявшему рядом с ним парню в коричневой кожаной куртке.
        — Там открыто. Прямо и направо, — указал Чириков.
        Лейтенант вынул наручники и вышел. Дежурный стал заполнять бланк.
        Влад слышал звонок, но ему не хотелось влезать в смену Чирикова и он остался в «дисциплинарке».
        — Вы меня осуждаете, Влад Алексеевич? — спросил Санька.
        Влад не успел ответить, так как дверь открылась, и к ним вошел незнакомый парень. Увидев Влада, он на мгновение замер.
        — Мы из уголовного розыска, за Олеником, — сказал парень неуверенно.
        — А зачем он вам? — спросил Влад, поднимаясь.
        — Для допроса!
        — Не понял, для какого допроса?
        — По краже.
        — По краже? — Влад недоуменно взглянул на Саньку.
        Подросток удивленно посмотрел на парня, потом перевел взгляд на Влада и отрицательно покачал головой.
        — Извините, а вы кто? — спросил Влад,
        — Лейтенант Чекасин.
        — А удостоверение можно взглянуть?
        — Сейчас, — парень полез в нагрудный карман и вдруг нанес Владу резкий удар в челюсть. Из уголка его рта потекла струйка крови. Влад отшатнулся, когда парень занес кулак для повторного удара, подставил блок и коротким ударом в живот встретил Чекасина. Тот согнулся от боли, и Влад ребром ладони ударил его по шее. Парень рухнул на пол.
        — Так, интересное кино получается, — только и успел произнести Влад, как до его слуха отчетливо донесся шум шагов по коридору. Он оттащил парня за дверь и встал за нее сам. В «дисциплинарку» вошел Львов. Влад уже занес было для удара руку, но голос Саньки остановил его:
        — Женька, ты?
        — Привет, Санек, а где... — он осекся, увидев выступающего из-за двери Влада.
        — Здорово, Женька. Может, ты объяснишь мне, что здесь происходит?
        — Влад? Эх, козлики-мозлики, кого я не хотел здесь увидеть, так это тебя, — огорченно произнес Женька.
        — Ты мне скажешь все-таки, что все это значит? — настаивал Влад.
        Чекасин зашевелился на полу и стал подниматься. Женька помог ему. Гневно сверкнув глазами, он двинулся на Влада.
        — Ну, ишак потный, замочу! — прохрипел Чекасин.
        — Морж, не надо, он свой! — остановил его Женька.
        — Ничего себе свой! Чуть башку не отрубил, — с обидой сказал он.
        — Погуляй, Морж, а мы поговорим. Потрепись пока с тем ментом, — и, повернувшись к Владу, Женька тихо сказал: — Понимаешь, Влад, я за Санькой пришел. Влад недоуменно посмотрел на него.
        — За Санькой!? Ты что, башкой трахнулся? Вот что, Женя, вы сейчас уходите отсюда, я постараюсь помочь Саньке. Что с Чириком?
        — С дежурным-то? Он пишет акт.
        — Посиди здесь я поговорю с ним.
        Влад пошел к выходу. «Только бы Чир не въехал», — думал он, подходя к столу дежурного
        Чириков сидел за столом, дымя сигаретой и травил анекдоты с Моржом.
        — Слушай, Олег, — с наигранным дружелюбием сказал ему Влад, — иди наверх, я сам тут разберусь.
        Обрадованный Чириков вылез из-за стола и протянул ключи.
        — Алексеич, ты чуток подежурь, а то я что-то устал.
        Влад почувствовал, как от Чирикова несет перегаром.
        — Ладно, иди, пока они не стукнули дежурному по области
        Чириков поспешил наверх, на второй этаж. Влад подбросил на руке связку ключей и пошел в «дисциплинарку» под хмурым взглядом крепыша.
        — Ну что, нормалек? — спросил его Женька.
        — Влад Алексеевич, может, я с ними? — начал было Санька, но старшина его перебил: — Ты что, дюпель, что ли? Ты уходишь отсюда, и тебе еще это дело накручивают, а на меня «служебку», служебное расследование и затаскают по конторе А он, — Влад кивнул в сторону Женьки, — сядет в «подвал» за нападение на приемник. Как тебе, ничего перспектива?
        Оба парня приуныли Влад закурил.
        — Жень, я уже сказал, вы уходите! Да, не забудь бумажку свою забрать, а я, что смогу, сделаю для Саньки. Пойду в прокуратуру, есть одна придумка.
        — Эх, Влад, хороший ты человек, но извини... Неужели ты веришь в правосудие, где все продажные? Ничего ты не добьешься, — Женька безнадежно махнул рукой.
        — Но есть же среди них и добрые люди, — с уверенностью произнес Влад.
        — Добрые? — Женька расхохотался. — Добрые люди сидят сейчас, как кроты в норах и не высовываются, а мразь гуляет. У них сила. Они же Россию продадут...
        — Ты не прав, Жень. Я верю, что у тех, у кого сила, есть и разум и доброта, — стоял на своем Влад.
        — Все это словесный понос, — не унимался Женька. — У нас сейчас кого хочешь продадут, купят и опять продадут.
        — А я тебя когда-нибудь продавал? — глядя на него, в упор спросил Влад.
        — Ты — нет.
        — Вот и поверь хотя бы мне.
        — Слепец ты, Влад, — упавшим голосом произнес Женька, потом, подумав, сказал:
        — Ладно, мы уйдем, но когда Саньку повезут, мы все равно его отобьем. Только ты отмажься от его конвоя. Жаль мне тебя. Ну чего ты добьешься добротой своей, чего? Ну приласкаешь ты пацана в этом гадюшнике, а что потом? Он выйдет и попадет к психу-отчиму, который измордует его по-черному. А в интернате воспитатели криком, а старшаки кулаками вышибут из него то доброе, что ты вложил в него. — Он нервно заходил по «дисциплинарке». — Ты думаешь я «спецуху» забыл, где одно насилие? Они, когда сломают парня, считают, что перевоспитали его, а его не сломаешь. Он только еще больше озлобится и будет в злобе своей крушить всех подряд: и плохих, и хороших. И будет жить от зоны до зоны, где стены трещат от переизбытка таких вот, как Санька. А закрывают его туда только потому, что пацан перестает верить в сказочки про счастливое детство. Его тюкали, обманывали, кричали ему: «Молокосос, сопляк, щенок!» Вот он, обозлившись, и пошел крушить всех и вся. И его сразу в наручники и в «спецуху», где стараются держать в страхе. А пацану надоедает жить под постоянным страхом, терпя насилие и обман. Вот он выходит на
улицу и начинает мстить. И все, испугавшись, не знают, что с ним теперь делать? У нас много говорят о детской преступности! Да пацаны просто мстят за то, что у них украли детство, голодом морили, избивали. Вот такие козлики-мозлики. И не надо себя обманывать.
        — Я не знаю, Жень, про всех пацанов, — выслушав его внимательно, ответил Влад. — Может быть, ты и прав, но пока есть добрые люди, которым все не по фиг, ну хотя бы такие, как ты, вера будет. Ты же веришь мне или вон Саньке. Теперь насчет пацана... Ты знаешь, я верю в Саньку. Он будет нормальным парнем. И если есть такие, как он, — значит, не все потеряно. Значит, будем жить. А сейчас, Жень, уходи и орлов своих забирай.
        — Поживем увидим, Владан, — вздохнул Женька.
        — Жень, ты Алену видел? — спросил Санька.
        — Она мне и сказала, что ты пошел в ментовку. Ну, а я уже допер, куда они тебя упрячут. Ладно, Санек, пока! Держись Влада, я ему верю.
        Женька попрощался с Санькой, и они с Владом вышли из «дисциплинарки».
        Со второго этажа спустился Чириков.
        — Что, они не забрали его? — удивленно спросил он.
        — Да нет, здесь переговорили. Ты смотри, Олег, чтобы они не стуканули в управу.
        Влад вернулся в «дисциплинарку». Санька сидел в углу и тихо пел:
        Черный ворон, черный ворон,
        Что ты вьешься надо мной?
        Ты добычи не добьешься.
        Черный ворон, я не твой!
        Утром, выйдя из приемника, Влад заметил стоявшую под деревьями светловолосую девушку. Она пристально смотрела на него.
        «Видимо, Аленка», — подумал он и направился к девушке.
        — Здравствуй, Аленка! Я не ошибся?
        — Здравствуйте! — кивнула она. — Вы, наверное, Влад Алексеевич?
        — Да, это я.
        — Как там Санька, его увезут? — с тревогой в голосе спросила она.
        — У Саньки все нормально. Держится. А насчет «увезут», поглядим, если у них это получится. Мы ведь тоже не пеньки-ваньки. Ты вот что, Аленка, иди домой и звони мне по телефону, — Влад вынул записную книжку, вырвал листок и, записав номер телефона, протянул ей, — звони в любое время. А я сейчас по Санькиным делам пойду. И вот еще что, позвони в детдом, там, наверное, волнуются.
        Влад проводил Аленку до троллейбусной остановки, а сам поехал в редакцию, к Всеволоду, знакомому журналисту.
        Когда Влад вошел в его кабинет, тот одной рукой печатал на машинке, а другой, прижимал к уху телефонную трубку. Не отрываясь от своих дел, он кивнул Владу и показал три пальца, намекая на то, чтобы он подождал три минуты.
        Закончив разговор, Всеволод отстучал на машинке последнюю строку и вынул лист.
        — Я сейчас, заскочу к главному, подожди.
        Вернулся он минут через десять.
        — Фу, ну и запарка, покормиться некогда, — вытирая вспотевший лоб, сказал он. — Здорово, Влад. Принес рассказ?
        — На мои рассказы начальник наложил вето и объявил окончательный приговор: «Не публиковаться!» И приговор обжалованию не подлежит, — усмехнулся Влад, а потом сказал серьезно: — Сева, есть разговор, только давай отсюда вырвемся — твои коллеги поговорить не дадут.
        — Я же на службе, товарищ старшина.
        — А я тебя не к девочкам зову, а остановить гильотину над головой человека, и на это дело у нас с тобой времени — сутки. А если не сможешь... подонки мы с тобой, Сева. Понял?
        В голосе Влада было столько твердости и решительности, что Сева, выслушав его, сразу сказал:
        — Ну чего тогда развалился? Пошли, — позвал он, снимая с вешалки куртку.
        Они дошли до парка, где во всей своей красе буйствовала осень, и сели на лавочку у органного зала.
        — Я, Влад, грешным делом подумал, что ты с милицией распрощался, — начал Сева.
        — К этому все и идет, — ответил Влад. — Я собираюсь подавать рапорт об увольнении, а пока должен спасти парня.
        — Что, очередной уголовник покаялся в грехах?
        — Заканчивай, Сева, эти подъезды, — разозлился Влад. — В чем они должны покаяться? В том, что товарищи из зданий с вывесками и флагами сделали из них зеков? Ты никогда не задумывался, что вот родился ребенок, ну ангелочек прямо, на него наглядеться не могли, он рос, все ему радовались и вдруг вот те на... Был ангелочком, а превратился в подонка. А почему он стал им? Да потому, что ему жизни не давали, за человека не держали. «Щенок», «придурок», «паразит», «засранец» — эти слова были для него привычными. Тебе не приходила в голову мысль, откуда на чистом листе появляются грязные пятна? А ребенок схож с чистым листом бумаги.
        — Тебя послушать, так получается: все кругом звери, пацанам ломают жизнь, судьбы им калечат. А у меня письма в ящике лежат. Люди пишут: боятся вечером на улицу выйти, дрожат, как осина, распустили, мол, молодежь. Напоминают про бунт в Курчатовском, про разбитые троллейбусы. Что, де, сюсюкаемся с ними, вот они и выросли подонками... — Всеволод закурил.
        — Послушай, откуда это ползучее гадство? Все словно озверели. Пацаны никому не нужны. В детдоме важны только бумажки, матери становятся акулами, готовыми сожрать своих же собственных детей, а все вокруг делают вид, что с детишками все нормально, ну иногда проявят милосердие, поднесут небольшие подарочки. Это у нас называется: «За детство счастливое наше спасибо родная страна». А им надоело быть голодными и вечно битыми. Они вышли стаей озлобленных волчат на улицы и кидаются на людей. И тут школа, что их уродовала, общество, что их травило, да и родители, что калечили, стали кричать: «В клетки их, пусть меж собой грызутся!» — Влада словно прорвало. Он говорил горячо, страстно, выплескивая из себя давно наболевшее, осознанное, выстраданное такому же неравнодушному человеку, как он. — Кто защитит их? Ведь добрых душ на всех не хватит. А остальным наплевать. Сегодня пацаны — еще малолетки, а завтра могут стать, да что там говорить, уже становятся уголовниками, матерыми рецидивистами. Я вот сам себя чувствую каким-то винтиком в страшной, чудовищной машине, уродующей пацанов, калечащей их души. Борьба с
безнадзорностью и детской преступностью... С кем боремся? С пацанами?
        — Да не с пацанами, Влад, а с их отклонениями, — уточнил Всеволод.
        — А откуда они, эти отклонения? От сырости, что ли? От семьи, от школы, от нашей системы! — убежденно произнес Влад.
        — И что же ты предлагаешь?
        — Что? Да чтобы были любящие родители, добрые учителя, внимательные воспитатели, думающие милиционеры...
        — Ну ты хватил, — улыбнулся Всеволод. — В России бардель такой... Она, как от чумы, бьется в лихорадке.
        — Да пойми же ты, дети не виноваты, что родились в этой стране. И сегодня им нужно радостное детство, а не завтра.
        — Ну, не так мрачно, Влад. Я верю, что многие из них станут нормальными гражданами. Вспомни, в августе у Белого дома стояли пацаны, которые сделали свой выбор. Да и ты не дашь им пропасть поодиночке. Как там говорится: на таких чудиках Земля держится, — сказал Сева и похлопал Влада по плечу.
        — Знаешь, — сказал Влад, тяжело вздохнув, — я тоже сдавать стал. Иногда мне кажется, будто я раньше жил в каком-то добром племени. И вот пришел в город, став чужаком в той среде, в которую окунулся. Я жил со своей верой, а им плевать на мою веру, они хотят меня переделать, ломают и бьют по самым ценным чувствам: любви, дружбе, вере и доброте. Когда я шел в милицию, то думал, что буду защищать закон, а послужив немного, понял, что порой те, кто пригрелся у закона, подонки всякие, сами нарушают его. Я стал ненавидеть эту службу из-за этих подонков, из-за тех, у кого власть, ментов гнилых. Чтобы не прослыть среди них чудиком, вроде как с прибабахом, я сам стал нарушать закон. И если все в ногу, то и ты должен с ними шагать. Но вдруг однажды почувствовал себя подонком и мразью. А я не хочу этого. Как трудно быть милиционером и как легко стать ментом, особенно в этом прогнившем приемнике!..
        — Уходи, ты и так уже нахлебался, — посоветовал Всеволод. — И хватит тебе «риска и тревожных будней». Армия тебя наградила переломом позвоночника, а милиция — ранениями. Давай к нам, ты же можешь писать. Хотя у нас тоже неспокойная работа. Но я знаю, что ты неприспособлен к спокойной жизни.
        — Да я вот тоже думаю, что пора уходить, — вздохнул Влад. — Только вот пацаны... Один мне так и сказал: «Вы уйдете, а как мы?..»
        — Подожди, подожди, но ты же всех не прикроешь? Сколько их по детдомам и интернатам!
        — Я, скорее всего, в свой интернат пойду. Я думаю, что пацанов надо сначала воспитывать, чтобы они не попадали в приемники, «спецухи». Это лучше, чем их видеть, как говорят чинуши, «социально опасными». И потом там еще работают те, кто меня воспитал. Я их до сих пор помню. Они были для нас не воспитателями, а старшими друзьями. Они верили в нас и передавали нам эту веру, чтобы мы с ней прошли по жизни.
        — Ты веришь, что там ничего не изменилось, в твоем интернате? — удивился Всеволод.
        — Знаешь, верю! Это самое страшное — жить без веры. Жизнь делают люди. Я считаю, какие люди, такое и время.
        — Что ж, Влад, я верю в тебя, а с милицией ты развязывайся.
        — Вот помогу Саньке и подам рапорт. Всеволод, тут такое дело, парень один...
        И Влад рассказал ему о Саньке.
        Всеволод слушал его внимательно, и по тому, что он стал чаще курить, Влад догадался, что судьба Саньки взволновала его.
        — Влад, я постараюсь тебе помочь! — сказал Сева, дослушав его рассказ.
        — Не мне, а Саньке надо.
        — Я помогу вам, — уточнил он.
        Они попрощались, и старшина поспешил в прокуратуру.
        «Только бы Давыд Леонидович был на месте», — думал Влад. Подходя к мрачному зданию прокуратуры, он заметил в дверях знакомую фигуру.
        — Давыд Леонидыч! — окликнул его Влад и побежал ему навстречу.
        Седовласый мужчина в роговых очках, с посеребренными усами и волевым подбородком оглянулся и, улыбаясь, протянул руку подбежавшему Владу.
        — Ты ко мне? — спросил он. — Извини, но я сейчас уезжаю. Приди завтра. Поговорим. Хорошо?
        — Давыд Леонидыч, это очень срочно. Надо помочь пареньку! — с надеждой в голосе, попросил Влад.
        — Что, опять кто-то попал в мафию? И старшина Владин решил его вытащить? — улыбаясь, спросил прокурор.
        — Почти угадали. Только мафия называется «правоохранительные органы», откуда труднее выбраться, — с нервозностью в голосе ответил Влад.
        Давыд Леонидыч задумался, внимательно посмотрел на возбужденное лицо Влада.
        — Хорошо, садись в машину, по дороге расскажешь, — словно что-то решив, произнес прокурор.
        Влад разместился на заднем сиденье черной «Волги».
        — Что, поехали, Давыд Леонидыч? — спросил водитель.
        — Да-да, поехали, Сережа, — он обернулся к старшине: — Я слушаю тебя, Влад.
        Влад стал рассказывать, осторожно подбирая слова. Еще до встречи он решил умолчать о гибели Марселя и его дружков на кордоне. Он не хотел нарушать слово, данное деду Даниле, сказавшему тогда: «Пусть эта падаль и гниет здесь. Никто их искать-то не будет. Они при жизни были мертвяками...» Влад волновался. Ему хотелось, чтобы Давыд Леонидович все понял и поверил им с Санькой.
        Прокурор задумчиво слушал Влада. Водитель Сергей испытующе поглядывал на своего начальника.
        — Ну вот и все, Давыд Леонидыч. А сейчас этот паренек сидит в «дисциплинарке» и ждет, когда его отправят обратно в «спецуху», — закончил свой рассказ Влад.
        — То, что ты мне рассказал, все правда? — спросил прокурор и, обернувшись, пристально посмотрел на Влада. — Как бы не получилось, как в той истории с Шумаковым: ты ему поверил, а он тебя подвел.
        — Это правда, слово даю! — заверил Влад.
        — Тебе бы книжку об этом написать, прямо, как в кино. Беспредел, погони, любовь и дядя милиционер-заступник, — усмехнулся Давыд Леонидович.
        — Да кому нужно это кино на голодный желудок и больную голову? Киношникам сейчас конъюнктуру подавай, боевики штатовские, — в тон ему ответил Влад.
        — Ну что ж, будем выходить на комиссию по делам несовершеннолетних, — сказал прокурор. — Попробуем поверить парню.
        — Такому парню можно поверить, — с уверенностью в голосе произнес водитель.
        — Так, значит, вдвоем на меня? Нечестно! Ладно, сдаюсь, — и он, рассмеявшись, поднял руки вверх. — Я же сказал, что постараюсь помочь.
        Смутное беспокойство охватило Влада, когда он подъехал к своей остановке. Пробежав по аллее и поднявшись по небольшой лестнице, он поднял глаза на свои окна на третьем этаже, но не увидел ни матери, ни сына. Мать встретила его у дверей, надрывно выкрикнула:
        — У тебя совесть есть?! Что же ты делаешь?
        — Мам, я не смог... — начал было оправдываться Влад, но она повернулась и ушла в свою комнату, откуда навстречу отцу выбежал Ник. Влад прижал сына к себе, и малыш зашептал ему на ухо:
        — Бабушка все плачет и лекарства пьет. Я тоже соскучился.
        Влад вместе с Ником вошел в комнату матери. На тумбочке среди лекарств он заметил флакончик с синей этикеткой «Валокордин». Мать легла на кровать и беззвучно заплакала.
        У Влада к горлу подкатил комок. Он опустился перед ней на колени и, уткнувшись головой в ее руки, зашептал:
        — Мама, любимая моя, родная, прости меня, пожалуйста. Пойми, я должен был остаться на ночь, чтобы помочь парню.
        — А о нас ты подумал, мы что, не живые? — роняя слезы, произнесла мать.
        Влад тяжело вздохнул и присел на постель к матери.
        — Мама, я, честно, забыл тебе позвонить. Тут было такое дело...
        И Влад рассказал матери о судьбе Саньки. Мать постепенно успокоилась и внимательно посмотрела на сына.
        — И потом, мама, этой доброте научила меня ты.
        — Да, сынок, я научила, но ты чересчур уж добрый. И когда ты делаешь доброе дело, не забывай тех, кто рядом с тобой живет.
        Ужинать они сели все вместе. Мама напекла блинов и заварила индийский чай. Лицо ее посветлело, и глаза по-доброму смотрели на сына и внука. После ужина Влад уложил Ника спать и вернулся на кухню, где они долго разговаривали с матерью. Она рассказала ему о своем детстве в Курманово и о том, как она успела выехать оттуда до трагического взрыва 1957 года, хотя с 1948 жители деревни пользовались водой из реки, куда сбрасывались отходы. Влад узнал о ее тяжелом замужестве и о не добром отношении к ней родных отца. Но она никого не осуждала, говоря, что Аллах их накажет. Потом она вспомнила про детство Влада, который доставлял немало забот, и только далеко за полночь мать спохватилась, что сыну завтра на службу. Влад подошел к матери и, склонив голову на ее добрые руки, прошептал:
        — Прости меня, мама...
        Она погладила его по голове, и от этой ласки у Влада навернулась слеза.
        — Ты побереги себя,, сынок. И потом, тебе надо в больницу сходить, а то запустишь болезнь, как я. Ты уж сходи, обследуйся.
        Так, по-доброму, закончился для Влада этот день, и он уснул, прижимая к себе сына.
        Утром он проснулся от маминого стука в стенку и снял трубку телефона. Звонила Аленка. Влад успокоил ее, сказав, что на днях все решится. Он слушал ее грустный рассказ о жизни и встрече с Санькой и вдруг услышал в трубке всхлипы. Его обожгла жалость.
        — Вы будете вместе, Алена, ты меня слышишь? Вместе! — он сказал ей то, на что еще сам не надеялся.
        Положив трубку, Влад еще немного понежился в постели, а мать в это время готовила его любимый бешбармак, поджаривая лепешки на сковородке.
        Утром на рапорте, по докладной Бородавкиной начальник объявил старшине выговор за нарушение служебной дисциплины и приказал ему отвезти беглеца Оленика в спецучилище. Влад заметил злорадные ухмылки Мухтарова, Рахимова и Чирикова. Довольный доктор шептался с Любовью Денисовной. Та, улыбаясь чему-то, согласно кивала головой. Чувствуя закипающую в нем ненависть, Влад внезапно принял решение. Выйдя с рапорта, он сел за стол и написал: «Прошу уволить меня из органов внутренних дел...» Поставив дату и подпись, он вернулся в кабинет начальника.
        — Разрешите, товарищ майор?
        — Входи. Что, опять не хочешь ехать? — съязвил он.
        — Нет, хочу вас обрадовать. Я не хочу слу...
        Влад не успел договорить: раздался телефонный звонок, и майор, сняв трубку, жестом остановил Владина.
        — Доброе утро, Давыд Леонидович. Слушаю вас! Да, нормально. Проверяли. Конечно! Кого? Оленика? Я понял. По вашему протесту. Завтра. Как? Уже сегодня.
        У Влада похолодело все внутри. Он ловил каждое слово.
        — Статья «Гладиатор»? Нет, не читал. Обязательно прочитаю. Всего хорошего.
        Положив трубку, начальник недовольно взглянул на Владина и сказал:
        — Отменяется твоя командировка, старшина. Приведи ко мне Оленика. — Затем кинул взгляд на листок, который Влад держал в руках и хитро спросил: — А это что у тебя, не рапорт на увольнение?
        — Да нет, в кассу аэрофлота письмо насчет билетов, — соврал Влад. Он сложил листок и спрятал его в карман кителя.
        — Приведи Оленика! — приказал начальник.
        С радостным выражением на лице Влад подошел к «дисциплинарке», у которой с ключами стоял Андрей Ильич.
        — Постой, не закрывай, — попросил он.
        Уже в дверях он постарался согнать улыбку со своего лица.
        Санька встретил его в напряжении.
        — Ну что, Санек, собирайся, — с напускной грустью сказал Влад.
        У Саньки сдавило дыхание.
        — Что, едем в «спецуху»? — спросил он упавшим голосом.
        — Да, — едва кивнув головой, ответил Влад и вздохнул.
        — Ну вот и все, — тихо произнес Санька, стараясь не смотреть на него.
        — Да, Санек, — сказал Влад деревянным голосом, — все... — и вдруг резко вскинул голову. В его глазах играли хитринки. — Пора домой.
        Санька резко обернулся к Владу и посмотрел ему прямо в глаза.
        — Домой? — удивленно воскликнул он. — Правда?
        — Точно, домой, — рассмеялся Влад.
        Санька подошел к Владу, плечи его задергались и, уткнувшись в плечо старшины, он заплакал. Влад обнял Саньку и крепко прижал его к себе.
        — Ну-ну, все хорошо, Санька, теперь уже все хорошо, — успокаивал он его.
        — А я вам не поверил, — подняв голову, сквозь слезы сказал Санька. — Еще утром душа моя рвалась на свободу, к Аленке, а потом я засомневался и, когда пришли вы, я понял, что все...
        — Ну, конечно, все, — перебил его Влад, — ты прошел темный путь. Тебе помогла твоя звезда надежды. Как видишь, не только в песне так бывает. Ну что, так и будем стоять? Пойдем переодеваться, или тебе понравилось здесь? Тогда можешь остаться.
        — Не-е! Я, пожалуй, лучше пойду.
        — Ну что ж, идем, тебя начальник ждет. — Влад обнял его за плечо, и они пошли по коридору на глазах удивленных сотрудников.
        На лице майора играла вымученная улыбка.
        — Ну вот, Оленик, я тебя отпускаю на свободу. Не думай, что вся милиция плохая.
        Санька посмотрел на Влада и улыбнулся.
        — Мы тут подумали и решили тебя отпустить, хотя... рановато, конечно. Но я уверен: ты оправдаешь наше доверие и будешь хорошо учиться и честно работать на благо нашей великой Родины.
        Влад с Саньком переглянулись, сдерживая улыбки, и вышли из кабинета.
        У стола дежурного собрались сотрудники, которым Любовь Денисовна вслух читала статью «Гладиатор».
        — Вон он, гладиатор, со своим заступничком. От радости аж светятся, — съязвил Мухтаров и кивнул в сторону Саньки и Влада.
        — Загоношились, — тихо произнес Влад. — Сейчас будут языками чесать, даже подлянки строить начнут.
        — А у меня сегодня спрашивали уже: «Кто тебе Влад Алексеевич? Чего он так за тебя старается?» — сказал Санька.
        — Ну и что ты ответил? — поинтересовался Влад.
        — Я сказал, что вы — мой друг.
        — Ну вот, если я твой друг, тогда давай на «ты», хорошо? — улыбнулся он.
        — Спасибо вам, то есть тебя, Влад.
        Санька стоял в душевой, скинув казенную робу. На его обнаженном теле Влад увидел шрамы и покачал головой.
        — Да, ты точно гладиатор.
        Санька смутился и провел рукой по ложбинке на груди, где остался шрам от заточки Казбека.
        Мать Саньки подписала акт, и они вместе с Владом вышли из приемника, чувствуя на себе недовольные взгляды и слыша ехидные замечания, брошенные им вслед.
        Санька окинул взглядом убранную в золото березку, объятую багрянцем рябину, вздохнул полной грудью и поднял голову: там, в ослепительно синем небе, кружил белый голубь.
        — Ну что, задыхаешься? — засмеялся Влад. — Вот он, глоток твоей свободы...
        Санька взглянул на Влада, высоко подпрыгнул и, вскинув вверх правую руку, сжатую в кулак, прокричал:
        — Свобода!
        У ворот приемника, облокотившись на капот темно-синих «Жигулей», их встречали Женька с Аленкой.
        — Аленка, я свободен! — Санька радостно бросился к ней и, сжав ее в объятиях, закружился на месте.
        Женька хлопнул его по плечу.
        — Поздравляю тебя, Санек! Все-таки вырвался ты из клетки.
        Он обернулся к Владу и сказал:
        — Ты знаешь, Владан, а я тебе все-таки не верил.
        — Да я сам себе не так уж и верил, что смогу Саньку вытащить.
        Санька подвел Аленку к Владу и ласково сказал:
        — Влад, знакомься, это моя Ален! А это, Влад. Помнишь, я на острове тебе рассказывал про пояс Ориона? Это тот самый друг!
        — Сань, а мы уже знаем друг друга. Спасибо вам, — она улыбнулась Владу и прижалась к груди Саньки.
        — Видишь, Санек, как бывает. Привезли тебя в приемник одного, а вышел ты с другом, козлики-мозлики, — похлопал его по плечу Женька.
        К Владу подошла мать Саньки и, слегка поклонившись, сказала:
        — Спасибо вам большое. За сына спасибо.
        — Да что вы, все нормально. Ну что ж, Санек, свобода свободой, но ты в ответе за себя и за нее. Береги себя и всех, кто тебе дорог. И вот еще что, — Влад улыбнулся, посмотрев на Саньку, на прижавшуюся к нему Аленку, и сказал: — Сына назовешь Владом.
        Женька, Аленка и мать Саньки, попрощавшись, сели в машину. Санька подошел к Владу и крепко обнял его.
        — Тебе пора, — шепнул ему на ухо Влад и отстранился.
        Санька протянул ему открытую ладонь с выставленным вверх большим пальцем. Влад хлопнул по ней, затем крепко сжал ее. Санька отошел на шаг и посмотрел ему в глаза. В них читалось: «Береги себя». Влад с силой сдавил его вытянутую руку, и они одновременно разжали ладони.
        Санька сел на переднее сидение машины, и все помахали на прощание стоявшему у ворот старшине.
        Вскоре машина скрылась за ближайшим домом.
        Войдя во двор приемника, Влад хотел было достать сигареты, но натолкнулся в кармане на какую-то бумажку. Вынув листок, он прочел: «Прошу уволить меня...» Он скомкал рапорт и бросил его в костер сухих листьев.
        ...В ворота приемника позвонили. Белая крашеная железная дверь распахнулась, и Влад услышал за своей спиной детский голос:
        — Дядя Влад, здравствуйте!
        Он обернулся, и на его лице появилась улыбка. Глаза светились радостью и добротой.
        — Здравствуй, Максимка! — воскликнул Влад.
        Максимка вырвался из рук инспектора и побежал ему навстречу. Влад подхватил его и прижал к себе.
        — А ну-ка, быстро иди сюда! — раздался властный голос инспектора.
        — Он уже никуда не пойдет, — спокойно и уверенно сказал Влад, — он теперь всегда будет со мной! Да, Максимка?
        — Да, папа, — и Максимка нежно и трогательно прижался к щеке Влада.
        1989 —1990 гг.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        НА КОЛЕНИ!
        — Мама, а че Артемка маленькие пельмени делает? — укладывая очередной пельмень на лист, пожаловался матери Денис, двенадцатилетний мальчуган со светло-русыми вьющимися волосами и большими лазурными глазами.
        — Маленькие, зато вкушные, — с деловым видом заметил Артемка, младший брат, очень похожий на Дениса, только глаза у него были ярко-голубые.
        — Он же только учится, — мягко ответила мать старшему сыну, продолжая раскатывать скалкой тесто. Ее всегда печальные серые глаза светились нежностью и добротой.
        — Я учуш, понял? — хитро улыбаясь и блестя глазенками, сказал Артемка.
        Мать перевернула раскатанный лист теста и улыбнулась сыновьям, любуясь ими.
        — Ма, спой «березку», — попросил Денис.
        — Ты видишь, у меня руки заняты, — с хитринкой в голосе ответила она.
        — Но ты ведь не руками петь будешь? — улыбаясь, настаивал Денис.
        Мать откинула выбившуюся из-под косынки прядь волос и тихо запела:
        Разбросала косы русые береза.
        Раскраснелись щеки сильного мороза.
        Дым над крышей тонкой ниточкой струится,
        Значит, будут звезды литься в темноту уральской ночи.
        Денису нравилось слушать, как пела мама. В этот момент она вся преображалась, светилась каким-то внутренним светом, становясь моложе и красивее. Ее ровный, мягкий голос завораживал и успокаивал. На душе становилось хорошо и светло.
        ...Вдруг в прихожей сильно хлопнула дверь, и песня резко оборвалась. Мать с сыновьями замерли, увидев вошедшего в кухню изрядно подвыпившего сожителя. Пошатываясь, он подошел к «урчащему» холодильнику и дернув за ручку, распахнул дверцу.
        — Валюха, паскуда, опять водку не купила, — недовольно прохрипел он.
        — Не было водки, Сергей. Завтра обещали, — в испуге, прижав руки к груди, ответила мать.
        — А меня это колышет? — спросил он, зло уставившись на нее, — что, к Клавке нельзя было сходить?
        — Ты видишь, чем мы занимаемся.
        — Ах, вы занимаетесь! Жрать захотели? Я покажу вам пельмени... — он схватил со стола нож и со всего размаху ударил им по открытой лампочке, висевшей над столом. Мелкие осколки засыпали все тесто и готовые пельмени.
        — Сережа, что ты делаешь? Это же... — закричала мать, прижимая к себе Артема.
        — Что, не нравится, сука?! — ревел он в ярости, метаясь по кухне.
        — Сережа, не надо, дети ведь смотрят, — плача, умоляла она, выводя Артема из темной кухни.
        Он схватил ее за волосы и наотмашь ударил по лицу. Мать отлетела в сторону и ударилась о висящее на стене зеркало. Осколки посыпались на пол. На расколовшемся зеркале остался кровавый след. Сергей подскочил к матери и ударил ногой в живот. Она вскрикнула от ужасной боли.
        — Не трожь маму, гад! — накинулся на сожителя Денис.
        — Что ты сказал, выродок? — взревел Сергей и, припечатав ладонь на лицо Дениса, толкнул его на пол. Злобно выругавшись, он вышел в коридор, сорвал со стены куртку и выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью.
        Плачущие мальчишки склонились над матерью, помогли ей подняться и уложили ее на кровать. Денис принес бинт и перевязал ей разбитую голову. Она прижала Артемку к своей груди и горько, навзрыд заплакала. Денис подобрал с пола разбитые осколки зеркала, поднял опрокинутые стулья, ввернул новую лампочку. Его взгляд остановился на мелких осколках, усеявших весь стол, и пальцы невольно сжались в кулаки.
        ...Шел урок биологии. Алла Ивановна объясняла тему и вдруг бросила взгляд на предпоследнюю парту, где, положив голову на руки, спал Денис.
        — Росин, я кому объясняю? — раздраженно спросила она. — Я тут распинаюсь, а он, видите ли, спит! Тебе что, дома времени поспать не хватает? Свинья!
        С последней парты поднялся ученик и заметил:
        — А если дома отчим алкаш — ни спать, ни жить не дает?
        Денис обернулся в сторону непрошенного заступника и прокричал со слезами:
        — Тебя что, просили, да? Просили?! — сорвавшись с места, он выбежал из класса.
        — Росин! Куда? Вернись! — закричала ему вслед учительница.
        Денис выскочил на лестницу. Навстречу ему поднималась Галина Михайловна, учительница алгебры. Она положила руку на перила, пытаясь остановить его. Денис с разбега налетел на нее, и она, неловко повернувшись, ударилась о стену. Денис опрометью бросился вниз. Добежав до первого этажа, он остановился, но потом спустился по лестнице, ведущей к закрытой двери склада завхоза, и, закрыв руками лицо, дал волю слезам. Неожиданно он услышал голоса и, не успев опомниться, почувствовал, как двое старшеклассников подхватили его под руки и потащили наверх.
        Его втолкнули в учительскую и подвели к учителю литературы, единственному мужчине-педагогу. Рядом с ним сидела в кресле и плакала Галина Михайловна. На стоявшем у стены столе лежали ее разбитые очки.
        — Ты что, Росин, совсем озверел? — обратился к Денису Юрий Алексеевич. — На учителей бросаешься!
        — Я не хотел, — еле слышно проговорил Денис.
        — Ничего себе не хотел, чуть голову человеку не разбил!
        — Извините, я правда не хотел...
        — Что ты мямлишь — «извините». Ты, Росин, скажи это громко, чтобы все услышали. Молчишь? Тогда ты на коленях будешь просить прощение, а нет — поедешь в колонию, — он приподнял голову подростка за подбородок, — колония — вот твое место: тебя в школе держать стало опасно.
        Денис посмотрел на учителя — не шутит ли он? Но в его глазах он увидел лишь неприязнь и злобу.
        — Я не встану на колени, — решительно произнес Денис.
        — Что? Не встанешь? — Юрий Алексеевич задохнулся от негодования.
        — Может, не надо? — заступилась за Дениса Галина Михайловна. — Ведь это непедагогично, — сказала она с сомнением.
        — Непедагогично? Сегодня он вас на лестнице сбил, а завтра он вам вообще голову расшибет, — не успокаивался Юрий Алексеевич. — Нет, это как раз очень даже педагогично! На колени, я сказал!
        — Что за шум, а драки нет? — в дверях с широкой улыбкой на лице появился темно-русый парень в белой рубашке и пионерском галстуке.
        — Драка уже была, — резко отозвался учитель, — на колени, я говорю!
        — Не встану, — сжав губы, упрямо твердил Денис.
        — Вы что тут совсем с ума посходили — пацана на колени ставить? — не совсем понимая, что происходит, воскликнул пионервожатый.
        — Да он чуть учителя не убил! — объяснил ему Юрий Алексеевич.
        — Понятно. А зачем же на колени ставить?
        — Послушайте, Влад Алексеевич, — повернулся к парню учитель, — вы — пионервожатый, вот и занимайтесь своими пионерами и пионерскими делами. Вы — не педагог!
        — Да, я не педагог, я вожатый, и это мой пионер, — твердо ответил Влад. — Да, я не закончил института, но я никогда не буду ставить подростка на колени. Вы-то сами хороший педагог в этом случае? Пошли, — он взял Дениса за руку и вывел его из учительской.
        Учитель литературы хотел было что-то сказать, но Влад, едва сдерживаясь, выпалил:
        — Успокойтесь, а иначе вас успокоят!
        В пионерской комнате Денис рассказал вожатому обо всем. Выслушав его, Влад посмотрел в окно на веселившихся во дворе пацанов. В окошко просунулась взъерошенная голова девятиклассника.
        — Вл-лад, — сказал он, заикаясь, и поставил на подоконник бутылку водки, — м-может, в-м-мажем?
        — Махнов, — Влад подошел к окну и щелкнул парня по лбу. — Нет, пить не буду! Не хочу потом с тобой в трезвяке сидеть и тебе не советую. И вообще топал бы ты домой!
        Голова исчезла.
        «Эх, жаль Махнова, спивается парень, надо серьезно с ним поговорить», — подумал Влад.
        Влад подошел к Денису, и, положив ему руку на плечо, спросил:
        — Слушай, ты пойдешь с нашей туристической группой на днях в поход?
        Денис задумался.
        — А меня возьмут?
        — Конечно, эх ты, «убийца учителей», — рассмеялся Влад и слегка потрепал его за волосы.
        Лес встретил туристов весенней красотой. Они разбили палатки у родника. Мальчишки отправились за хворостом для костра, девчонки занялись ужином. Поужинав, все расположились вокруг костра. Вечер угасал. На небе одна за другой начали зажигаться звезды. Их окутала тишина, только было слышно, как потрескивают дрова в костре.
        — Герман, — окликнул Влад сидевшего на бревне кучерявого мальчишку с миндалевыми глазами и волевым подбородком, — где твоя гитара? А ну-ка нашу походную.
        Герман достал из чехла гитару, провел рукой по струнам и, прислонившись спиной к сосне, запел:
        Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены.
        Тих и печален ручей у янтарной сосны.
        Пеплом несмелым подернулись угли костра.
        Вот и кончилось все — расставаться пора.
        Милая моя, солнышко лесное,
        Где, в каких краях встретимся с тобою.
        Денис прижался к Владу. Они сидели, обнявшись, и молча,слушали песню, подпевая на припеве.
        — Как хорошо! — тихо произнес Денис и посмотрел на небо. Влад улыбнулся в ответ...
        Утром начались соревнования контрольно-туристического маршрута. Трое участников команды переправлялись через речку. Мишка, шебутной парень, не теряющий присутствия духа в любой ситуации, замешкался, пытаясь отстегнуть карабин, но у него не получалось.
        — Денис, помоги! — крикнул он, обернувшись.
        Денис подбежал и Мишка, встав ему на плечи, наконец отстегнул злополучный карабин. Они бросились к последнему этапу, на котором нужно было разжечь костер одной единственной спичкой. Хворост был сырой и никак не хотел разгораться. Денис наклонился и принялся изо всех сил раздувать еле живое пламя. Внезапно вспыхнувший огонь немного опалил ему волосы.
        После обеда состоялась линейка.
        Председатель судейской коллегии вышел в центр поляны и торжественно произнес:
        — В соревнованиях победила команда школы номер 19. Победителям вручается кубок.
        Влад тихонько подтолкнул Дениса вперед. Тот неуверенно пошел к судейскому столику. Судья протянул руку и крепко стиснул Денискину ладонь:
        — Молодцы! Поздравляем.
        Лицо Дениса расплылось в сияющей улыбке.
        ...У школы ребята расстались. Все поочередно подходили к Денису и в знак уважения пожимали ему руку. Он стоял радостный и счастливый.
        — Ну что, Денис, понравилось? — похлопал его по плечу Влад. — В следующий раз пойдешь?
        — Пойду. Я теперь всегда буду с вами ходить, если возьмете!
        — Конечно, возьмем, — с улыбкой ответил Влад. — Куда мы теперь без тебя, спасатель Дин?! Хотя правильнее будет назвать тебя Ден, но Мишка тебя окрестил Дин. Ты сам-то как, не возражаешь?
        — Не-а, мне даже нравится.
        — Ну что ж, до встречи, Дин.
        Денис побежал домой, чтобы рассказать матери обо всех своих радостных впечатлениях. Ему еще никогда не было так хорошо и легко.
        Подбегая к дому, он увидел стоявшую возле их подъезда машину «скорой помощи» и припарковавшийся рядом с песочницей милицейский «Уазик». Санитары выносили из подъезда носилки. Сердце Дениса защемило от страшного предчувствия. Порывом ветра отбросило край простыни, и он увидел мертвое лицо матери.
        — Ма-а-а-ма! — сорвавшимся голосом закричал он и бросился к носилкам.
        Врач схватил его за руку:
        — Не надо, ей уже ничем не поможешь...
        Из дверей подъезда двое милиционеров вывели под руки сожителя в наручниках. Он посмотрел на Дениса и сдавленным голосом произнес:
        — Вот как оно получилось, сынок...
        — Это ты убил ее, гад! — задыхаясь от злобы, Денис ринулся на него с кулаками.
        Милиционеры схватили его за руки и оттащили от затравленно озиравшегося убийцы матери. Отчима посадили в машину, и она выехала со двора.
        Денис, подавленный и опустошенный, поднялся на свой этаж. Дверь в квартиру была открыта. Кругом царил беспорядок. Артемка лежал на кровати и, уткнувшись лицом в подушку, безутешно плакал. Услышав шаги, он вытер рукой красные, распухшие от слез глаза и, заикаясь, с трудом произнес:
        — Дениш... ма... ма...
        — Я знаю, Артемка.
        Братишка снова заплакал. Дениска подошел к нему и, вытирая безудержные слезы, прижал его к себе. Артемка поднял голову и обнял старшего брата, теперь единственного родного человека.
        Денис никак не мог поверить в смерть матери. Каждая мелочь в квартире напоминала о ней. И от мысли, что она уже не будет принимать эти лекарства, на него накатила волна боли и горя, он, опустившись на колени, заплакал. Покачиваясь, он закрыл лицо, плечи его сотрясались от рыданий. Денису было очень трудно. Стоило ему закрыть глаза, как мама живая возникала перед ним. Но он сдерживал себя: не хотел, чтобы Артемка увидел его слезы, так как понимал, что ответственность за брата теперь легла на него. И Денис старался вспомнить все то, чему его учила мать, как готовить, стирать, убирать квартиру и еще многое другое, что сейчас ему могло пригодиться.
        О маминой смерти они сообщили тетке на Кубань, но она так и не приехала.
        Похоронами мамы занялись работники почты, где она раньше работала. Они же на первых порах помогли братьям и уговорили начальника отделения взять Дениску на работу по утренней доставке, чтобы он успевал в школу во вторую смену. Так они стали жить вдвоем. Дни шли за днями. Без матери было очень тяжело, но постепенно боль стала притупляться. Жизнь брала свое, понемногу залечивая рану на душе Дениса.
        Рано утром, разложив по почтовым ящикам газеты, Дениска зашел домой, чтобы разбудить брата.
        — Артемка, вставай, в школу опоздаешь, я завтрак уже приготовил. А ну, вставай, засоня! — сказал он, с нежностью глядя на сладко спящего брата, и пошел на кухню накрывать на стол.
        — Денишка, — вскоре донеслось из коридора, — у меня ботинки развалилиш. Купи новые, мама еще хотела...
        — Купим, Артемка, обязательно, — ответил Денис и тихо заплакал, наклонясь над раковиной.
        Слезы капали на стопку грязных тарелок. Смерть матери вновь отозвалась в его сердце острой болью.
        На следующий день, когда Денис стирал в ванной белье, в прихожей раздался звонок.
        — Артемка, открой! — крикнул он, закрывая кран.
        — Там тети какие-то и милишионер, — сказал Артемка, войдя в ванную.
        Дениска вытер руки о полотенце и вышел в прихожую, где стояли две женщины и милиционер в форме.
        Поздоровавшись с ними, Дениска пригласил их в комнату.
        — Ну, как вы тут живете? — спросила пожилая женщина в плаще, внимательно оглядевшись по сторонам.
        — Нормально, — ответил Артем, вынося из комнаты ведро с водой и половой тряпкой.
        — Не тяжело? — участливо спросила она Дениса.
        — Справляемся вдвоем, — ответил Денис, чувствуя тревогу.
        — Людмила Борисовна, давайте ближе к делу, — перебила ее моложавая полная женщина в строгом сером костюме.
        — Вот что, братья, мы тут решили, — сразу перестраиваясь на деловой лад, твердо сказала Людмила Борисовна, — надо вам в интернат, трудно небось вдвоем-то?
        — Зачем в интернат? — удивился Денис. — Мы живем нормально. Я же работаю на почте, где мама работала, и нам Влад Алексеевич помогает.
        — Вам одним жить нельзя, — вставила вторая женщина, — вот государство о вас позаботилось и направляет в интернат.
        — А мы не хотим никуда шъезжать отсюда, — вступил в разговор Артемка. — Нам и шдесь хорошо. Мы никуда не поедем.
        — А ты, соплист, помолчи, — грубо оборвал Артемку милиционер. — Да что с ними разговаривать, надо их забирать и все!
        Артем подошел к брату, крепко обнял его и решительно произнес:
        — Мы никуда не поедем, шлышите!
        Братьев привезли в детприемник. Милиционер с Людмилой Борисовной ввели их в инспекторскую. Инспектор Нина Георгиевна, сидевшая за столом, полистала их документы и, подозвав дежурного милиционера, велела ему осмотреть одежду.
        — Раздевайтесь, — приказал братьям Мухтаров. Закончив осмотр одежды, он взял Артемкин портфель и перевернул его вверх дном. На пол посыпались книжки, тетрадки и вместе с ними выпала фарфоровая статуэтка черного коня. Она ударилась об пол и разлетелась вдребезги. Увидев это, Артем сорвался со стула и бросился на пол собирать осколки.
        — А ну, сядь! — закричал на него Мухтаров.
        — Моя лошадка, — жалобно произнес Артем, роняй слезы.
        — Заткнись, — с неприязнью произнес Мухтаров.
        — Зачем вы ее разбили? — заступился за брата Дениска.
        — Я сказал заткнись! — и Мухтаров угрожающе посмотрел на Дениску.
        Он начал небрежно собирать осколки, чтобы выбросить. Артем успел схватить с пола фотографию матери, выпавшую из книжки.
        — А ну положь! — рявкнул сержант.
        — Да пусть оставит, — вступилась за мальчонку Нина Георгиевна, — это, наверное, его мама. Веди их мыться.
        Мухтаров привел братьев в душевую и, пока они раздевались, пошел в дезинфекторскую за машинкой для стрижки волос. Вернувшись, он кивнул Артему:
        — Бери таз и садись!
        — Зачем? — спросил Дениска.
        — Зачем, зачем? Буду я вас спрашивать еще... — он взял Артема за руку и попытался посадить его на стул.
        Но Артем, пытаясь вырваться, вцепился зубами в руку Мухтарова.
        — Ах ты, щенок! — крикнул он от боли. Затем, отложив машинку, взял Артемку за пояс и зажал между ног.
        Денис бросился на дежурного, пытаясь помочь брату, но сильным ударом был отброшен на пол.
        — Не надо, ну, пожалуйста... — захлебываясь плачем, умоляюще просил Денис.
        — Закрой пасть. Развели вшей... — стоял на своем Мухтаров.
        — У него нет вшей, я всегда его купаю, — Дениска с ненавистью посмотрел на сержанта, стиснувшего коленями Артемку.
        — Да пошел ты, — процедил он сквозь зубы, не глядя на него и зажимая голову Артема руками.
        Машинка зашумела, и волосы начали падать в таз...
        Дениса ввели в инспекторскую.
        — Как фамилия? — спросила Нина Георгиевна, пристально глядя на подростка.
        — У вас же свидетельство на столе, — спокойно сказал Денис.
        — Надо же, умник выискался, — ухмыльнулась она. — Я тебя последний раз спрашиваю, как фамилия?
        — Росин.
        — День, месяц, год рождения? В каком классе учишься? — и инспектор стала заполнять учетно-статистическую карту.
        В столовой за столом сидели наголо стриженные подростки. Среди них были и девочки в белых косынках. Один из пацанов наклонился к Дениске и, поглядывая на стоявших в стороне воспитателей, спросил шепотом:
        — Ты откуда?
        — Из Челябинска, — ответил Денис и увидел подходящего к столу милиционера.
        — Ты, наверное, не голодный? А ну, встань! — рявкнул сержант Марат, затем схватил Дениску за ухо, вытаскивая его из-за стола.
        — Второй группе строиться! — скомандовала воспитательница.
        Артемка, увидев, как Дениса вывели из-за стола, украдкой положил в карман кусок хлеба, но воспитательница заметила это.
        — Ты куда хлеб прячешь? — возмущенно спросила она.
        — Я для Денишки, — испуганно ответил Артемка.
        — А ну, положи на место! — потребовала воспитательница и взяла Артемку за руку.
        Сержант ввел братьев в игровую, небольшую комнату с цветным телевизором в углу. На стенах висели книжные полки. На столе у окна лежали игрушки. У входа за столом сидела воспитательница второй группы.
        — Света, забирай новеньких. Они дерганые какие-то, — сказал Мухтаров и протянул два дела лейтенанту.
        — Садись, — воспитательница указала Дениске на стул.
        Она записала его данные в анкету и, заглядывая ему в глаза, спросила:
        — Ты воровал?
        — Нет, — бойко ответил Денис.
        — Мохал?
        — Че-е-го? — непонимающе протянул Денис.
        — Ну, бензин вдыхал? — раздраженно спросила лейтенант Светлана.
        — Нет.
        — Бродяжничал?
        — Нет, — Денис пожал плечами. — Я вам не преступник какой-нибудь. Что вы ко мне лезете со своими вопросами?
        — Не остри. Ты что, такой чистенький? За двенадцать лет ничего плохого не сделал? Прямо ангелочек какой-то.
        В это время в группу вошли подростки.
        — Разрешите войти? — спрашивали они один за другим.
        — Распишись и иди правила учи, — сказала она и протянула Денису исписанный лист бумаги.
        — Свет, пойдем чай пить! — позвал ее доктор Дмитрий Петрович.
        Она с готовностью поднялась и вышла из комнаты. Подростки остались одни. Со скучающим видом они смотрели телевизор. Артемка встал со стула и пошел к Денису, который читал правила, развешанные на стендах. Вдруг один из подростков поставил ему подножку. Артемка упал и разбил губу.
        — Ты что делаешь? — бросился на обидчика Денис.
        — А че ты дергаешься? — ухмыльнулся подросток в ответ.
        Дениска размахнулся и ударил обидчика. Тот отлетел на пол, повалив несколько стульев.
        — Что здесь происходит? — громко спросил появившийся в дверях старший дежурный Крутчин, за спиной которого стоял доктор. — Ты за что его?
        — Пусть к брату не лезет, — вытирая кровь с лица Артемки, сказал Денис.
        — Не успел в группу прийти, а уже драку устроил, — недовольно проворчал Крутчин.
        — Это не он! — вступился за Дениску черноволосый парень, похожий на цыгана.
        — А тебя, Есин, не спрашивают, — ответил ему доктор и ударил Дениску по шее.
        — За что? — закричал Денис.
        — Было бы за что, вообще бы убили. А ну, встань в коридоре! И ты, Акульшин, тоже, — подозвал он поднявшегося с пола подростка.
        Пацанов развели в разные концы коридора. Окровавленного Артемку доктор увел с собой.
        После обеда группу вывели на прогулку на небольшую площадку, огражденную трехметровой сеткой. Пацаны были предоставлены сами себе. Света, Дмитрий Петрович и Крутчин сидели в беседке и о чем-то оживленно беседовали. Денис отряхнул с одежды Артема налетевший песок и сел на лавочку. К нему подсел Есин.
        — Молодец, хорошо ты Акуле накатил, — восторженно произнес он. — Меня Олегом зовут, а тебя?
        — Денис, — отозвался он.
        — А тебя за что привезли? — с интересом спросил Олег, разглядывая своего собеседника.
        — У нас мама умерла, — тяжело вздохнув, ответил Денис. Про сожителя он рассказывать не хотел.
        — Тебя сейчас в детдом?
        — Говорят, в интернат. А тебя за что забрали сюда?
        — Да я от поезда отстал. Да и денег не было, вот и забрали сюда.
        Вдруг раздался звон разбитого стекла на теплице, стоявшей рядом с площадкой.
        — Кто запнул? — грозно заорал Крутчин, выбегая из беседки, — Молчите? Тогда вокруг площадки бегом пятьдесят кругов, пока не признаетесь.
        Подростки нехотя побежали.
        — А вам, «солдатки», особое приглашение надо?! — рявкнул старший дежурный на девочек. Те быстро побежали, присоединившись к строю.
        К Акульшину подбежал Олег:
        — Акула, быстро признайся! — раздраженно сказал он.
        — Это не я, — испуганно начал оправдываться Акула.
        В это время один из пацанов, задыхаясь от бега, споткнулся и растянулся на земле. Денис, забеспокоившись, стал искать взглядом доктора. Тот спокойно сидел в беседке. Взглянув на упавшего мальчишку, он продолжал рассказывать что-то веселое.
        Денис помог пацану подняться, и они потихоньку побежали друг за другом.
        — Урод, я не собираюсь из-за тебя бегать пятьдесят кругов, — тихо произнес Олег, злобно глядя на бегущего рядом Акулу. — Признаешься? Или потом разберемся?
        Акульшин вышел из строя и подошел к Крутчину
        — Это я... — опустив голову, промолвил он.
        — Всем стоять, а тебе, Акульшин, двадцать пять кругов. Пошел! Из-за тебя мне от начальника втык будет, прокричал Крутчин.
        Подростки расселись по лавочкам. К Дениске с Олеж кой подошли девчонки, и одна из них, кокетничая и лукаво улыбаясь, спросила:
        — У тебя, Олежка, случайно не капает?
        — Пошли вы! — грубо оборвал их Олег.
        Захохотав, они отошли от лавочки, на ходу отпуская колкие шутки.
        — Чего они к тебе лезут? — спросил Денис у Олега.
        — Да у них передок слабый. Их от солдат привезли. Они под взводом пролетали. Им одного хочется — потрахаться.
        — Как это? — переспросил Денис.
        — Отрастет, узнаешь, — рассмеялся Олег и натянул берет Денису на глаза.
        — Строиться! — раздалась команда.
        Прошел еще один день, такой же, как и все предыдущие дни в приемнике.
        Пацаны готовились ко сну, разбирали постели на двухъярусных кроватях. Акула с равнодушным видом сидел на подоконнике. В спальню вошел Олег, огляделся по сторонам и, глядя в упор на Акульшина, спросил:
        — Акула, опять Талин за тебя постель стелет? Наглеешь!
        — А че сразу я-то? Он сам предложил...
        — Ну да, звезди больше! Ты, Акула, другому шоркай, но не мне, — оборвал его Олег.
        Акульшин с недовольным видом оттолкнул Талина и сам стал расправлять постель.
        — Кирилл, подойди-ка сюда, — подозвал Олег Талина, — ты что унижаешься? Отчим тебя бил — ты терпел, Акула тебя унижает — терпишь...
        — Я... — замямлил Талин.
        — Ладно, иди спать, — безнадежно махнул рукой Олег.
        — Что там за «базар» еще во второй группе? Спать! — донеслось из коридора.
        Дежурный вошел в спальню и выключил свет. Шел второй час ночи.
        — У тебя есть хлеб? — вдруг тихо спросил Олег Дениса.
        — Нет, откуда? А зачем ты ногти грызешь?
        — Ты знаешь, как в животе урчит? Эти менты наш ужин слопали.
        Прошло еще полчаса, но сон никак не шел: голод заставлял ворочаться с боку на бок. Тогда Олег принялся рассказывать Денису про пацанов, лежавших с ними.
        — Слетков и Турков жили в лесу, хотели на юг поехать, к морю, но их на вокзале взяли. Юрка, тот сбежал из дому, он проиграл в карты. Пришел однажды домой, а на столе лежит карта с торчащим из нее ножом. Вот и пришлось ему бежать. Мишка Чуркин бегает из интерната. Он тут постоянно...
        — Кто там еще базарит? — хрипло спросил появившийся в дверях дежурный.
        Подростки накрыли головы одеялами и, наконец, уснули. Ночью с Дениса сорвали одеяло. Он открыл глаза. У кровати стояла ночная няня.
        — Иди писать, — сказала она.
        — Я не хочу, — сквозь сон проговорил Денис.
        — Иди, я сказала! Не хочу, не хочу, а потом простыни мокрые, — ворчала она.
        Денис медленно поднялся и, шаркая тапками, пошел в туалет. Немного не дойдя до него, он увидел, как туда забежали девочки. Он остановился, не зная, как поступить. Няня стояла на пороге спальни и смотрела ему в спину. Денису ничего не оставалось делать, как войти. Он опешил, увидев там Олега, окруженного девчонками.
        — Ну что ты ломаешься? — спросила одна из них, пытаясь обнять его за шею.
        Олег небрежно оттолкнул ее.
        — Я же сказал, что с биксами не вяжусь.
        Другая обошла его сзади и резко сдернула с него трусы, обнажив голый зад. Олег ударил ее по плечу, и она отлетела на ящик для ведер.
        — Вы, биксы, не выйдет у вас. Полезете — уроню! А ты чего здесь, Денис? — удивленно спросил он, оглянувшись. — Пошли отсюда! — и, расталкивая девчонок, пошел к двери.
        — Все равно мы возьмем тебя! — услышал Олег.
        — Попробуйте, — усмехнулся он, выходя в коридор.
        Вернувшись в спальню, Денис сразу уснул. Под утро он проснулся оттого, что Олег тряс его за плечо.
        — Меня увозят, Денис. Ты, Дениска, главное — держись! Акулу остерегайся...
        Утром в игровой Тамара Андреевна, шумная воспитательница, усадила подростков за столы.
        — Мы сегодня будем рисовать, — поправив очки, сказала она.
        Подростки по-разному отнеслись к ее предложению. Кто-то стал рисовать, некоторые просто сидели, глядя в окно. К Денису подсел Юрка-картежник:
        — Слушай, — заговорщическим шепотом начал он. — ты в побег пойдешь?
        — Куда? — переспросил Денис.
        — В побег. Тебе что, нравится здесь?
        — А как?
        — Дежурному по башке и уйдем ночью, — разъяснил Юрка, — готовься, не спи...
        Денис с нетерпением ждал, когда кончится день. Ночью изо всех сил он старался не заснуть. Юрка-картежник стоял у двери, держа наготове гардину. Когда послышались шаги дежурного, он поднял ее, готовясь нанести удар. Чириков открыл дверь спальни, и вдруг раздался крик Дениса:
        — Юрка, не надо!
        Дежурный шарахнулся в сторону. Гардина ударилась о дужку кровати. Дверь резко захлопнулась.
        — Марина! Зови наряд! Бунт во второй группе! — крикнул Чириков Марине, дежурной, сидевшей за столом. Она стремительно бросилась вниз, опрокинув банку с чаем.
        В это время в спальне пацаны избивали Дениса. Кто-то крикнул:
        — Ты, урод, зачем вложил?!
        Денис увернулся от одного удара и застонал, получив удар в грудь:
        — Он же живой! — пытался оправдаться он.
        В спальню вбежала группа милиционеров. Они вытолкнули всех пацанов в коридор, а затем, построив, начали разводить кого в «дисциплинарку», а кого в «первичку».
        Денис склонился над раковиной в туалете, смывая кровь с разбитого лица. Сквозь его пальцы стекал алая вода.
        Гнетущая повседневность приемника давила братьев Росиных. Они с нетерпением ждали, когда же их, наконец, отправят в интернат.
        Дениска мыл в коридоре пол. Дежурный воспитатель Елена Николаевна, проходя мимо, остановилась и сказала:
        — Плохо моешь, Росин, перемывай. У тебя что руки не тем концом вставлены?
        — Не буду, — Денис бросил тряпку на пол и плюхнулся на банкетку.
        Елена Никоновна ушла и вскоре вернулась с сержантом Чириковым.
        — Вот, Олег Николаевич, — показала она на Дениса пальцем, — не убирает.
        — Значит, не будешь? — злорадно ухмыльнулся Чириков и изо всей силы пнул ногой по ведру.
        Вода разлилась по всему полу.
        — Чтобы было сухо! — приказал он и ушел, довольно посмеиваясь.
        Елена Никоновна, постояв немного, последовала за ним.
        Дениска, кусая губы от обиды и от сознания своего бесправия, горько заплакал. Он опустился на корточки и начал убирать воду. Проходивший мимо подросток из первой группы с сочувствием посмотрел на него, затем вынул тряпку из своего ведра и, подмигнув Денису, принялся помогать ему.
        — Стежко, кто разрешил? — спросил Чириков, выходя в коридор.
        — А кто вам разрешил издеваться? — поднимаясь, ответил он вопросом на вопрос.
        — Опять ты, Стежко, права качаешь?
        — А они у меня есть, эти права? — глядя ему в глаза, спросил подросток.
        — Все, заткнись! — заорал сержант Чириков, — убирайте ведра и стелите дорожку.
        Расстилая дорожку, Стежко сказал:
        — Если что, скажешь мне. Меня Борисом зовут, — он подмигнул Денису и пошел в свою группу.
        Денис посмотрел на высокую фигуру Бориса, и на душе сразу стало тепло.
        Вечером в группу привели Шмохина, худощавого парнишку с широким приплюснутым носом и большим пухлым ртом. Он попадал в приемник уже много раз, и все сотрудники знали его, как облупленного. Теперь уже он не был тихим и замкнутым, как раньше: он знал, что и за решеткой можно жить в свое удовольствие. Уединясь с Акулой, они начали о чем-то шептаться. Акула то и дело показывал пальцем на Дениса. Их беседу прервала команда воспитателя:
        — Второй группе строиться на ужин!
        После ужина дежурный Андрей Ильич, открыв шкафчик, где лежали передачи от родителей, спросил:
        — У кого передачки?
        Над столами взметнулись руки.
        — Останетесь.
        — А можно мне братьев Росиных взять? — спросил Борис Стежко.
        — Возьми, — разрешил Андрей Ильич, — но наверх ничего не брать. После передачки сделаю обыск, — предупредил он, уходя.
        Они сели за длинный стол. Борис развязал свою передачку — полиэтиленовый мешок с печеньем, конфетами и бутылкой лимонада, и принялся угощать Дениса с Артемкой.
        — А ты почему здесь? — поинтересовался Денис, отпивая из бутылки лимонад.
        — Дураком был, не понимал многого, а сейчас в «спецуху» повезут.
        — Ты от ментов бегать не умеешь, — вмешался в разговор подросток из первой группы. — Вот я как-то...
        — Гроб, едальник закрой. Нечего их учить! — отрезал Борис, кивнув головой в сторону братьев.
        Подросток обиженно посмотрел на Бориса.
        В туалете, когда Денис мыл перед сном ноги, к нему подошел Шмоха и грубо толкнул его.
        — Ну что, стукач, живешь еще? — оскалив зубы, спросил он. — Ну ничего, скоро будешь весело жить...
        — Можешь не брать меня на испуг, — отозвался Денис.
        Шмоха ехидно улыбнулся:
        — Поглядим...
        Ночью Денис проснулся оттого, что кто-то облил его водой. Он оглядел спальню, все лежали неподвижно. Вытащив мокрую простыню, он повесил ее на батарею.
        — Что, обоссался? А говорил... — услышал Денис голос ночной нянечки по прозвищу Пингвин. Она стояла в дверях и сверлила его взглядом.
        Утром братьев повели в кабинет врача, где медсестра заставила их раздвинуть задний проход и взяла анализ. После этого их посадили в машину и повезли в больницу. Денис всю дорогу с тоской смотрел в окно.
        — Дениш, а пошему наш не отпушкают в город? — словно прочитав его мысли, спросил Артемка.
        — Боятся, что убежим, — прошептал Денис, поглядывая на сержанта Марата.
        В больнице их подвели к кабинету с табличкой «Лаборатория», где им пришлось долго ждать. Братья вместе вощли в комнату и сели напротив красивой лаборантки.
        — Ты не бойся, Артемка, — прошептал брат.
        — А я и не боюш.
        У них взяли кровь и, разговорчивая, красивая лаборантка, которая все время улыбалась Артемке, положила перед ним конфеты и яблоки.
        — Шпашибо, — сказал он и вопрошающе посмотрел на Дениса: «брать или не брать?»
        Старший брат улыбнулся ему, кивнув головой. После больницы их повезли в психиатрическую клинику, которая находилась на окраине города. «Рафик» притормозил у корпуса с табличкой «Детское отделение». Их повели к психиатру. Они долго сидели в коридоре, дожидаясь своей очереди. Артемка весь изъерзался на коленях брата. Потом он вырвался и стал носиться по коридору. На него зашикали пожилые медсестры.
        Наконец дверь кабинета открылась и оттуда выглянула медсестра:
        — Кто здесь братья Росины? Заходите, — пригласила она.
        Дмитрий Петрович повел братьев в кабинет, где врач в больших, почти с пол-лица очках, задавала Денису какие-то глупые, на его взгляд, вопросы: «Что тяжелее: килограмм ваты или килограмм гвоздей? Чем похожа курица на самолет?»
        Денис, как мог, ответил на все вопросы. Наконец доктор обратилась к Артемке.
        — Ну-ка, маленький, расскажи мне, кто здесь нарисован? — спросила она, пододвинув ему большую книгу с картинками животных.
        Артемка назвал верно почти всех, но не мог назвать козу, потому что он ее никогда не видел. Потом вопросы посыпались, как горох:
        «Каким цветом за окном деревья?», «Каким цветом небо?», «Какое сейчас время года?»
        Артемка вдруг заупрямился и не стал отвечать. Тогда на него стали напирать все: и врач-психиатр, и дежурный Марат, и Дмитрий Петрович:
        — Ну чего ты комедию ломаешь? — разозлился он. — Что, не знаешь, какое сейчас время года?
        Доктору не хотелось потом таскаться с этим малышом по всяким комиссиям, и он стал уговаривать Артемку. Малыш неприязненно посмотрел на него и выкрикнул:
        — Зима!
        Врач-психиатр что-то записала в его деле и отпустила братьев. Когда они вышли из кабинета, Артемка недоуменно посмотрел на Дениса и, дернув его за рукав, спросил:
        — Они што, ненормальные? Разве не знают, што шейшаш вешна?
        Денис улыбнулся ему, взял брата на руки и понес его к «Рафику».
        К обеду их привезли обратно в приемник.
        На следующее утро, войдя в игровую, Денис увидел, как Шмоха, поправляя штаны, отошел от стула, на котором лежала его одежда. Ее запирали на ночь от воспитанников, чтобы они не убежали. Когда Денис подошел ближе, в нос ему ударил запах мочи. Он сжал в руках мокрые брюки и, шагнув к Шмохе, сунул их ему прямо в лицо.
        — Ты, чмо...
        — Что ты сказал? — ощерившись, произнес Шмоха и с силой ударил Дениса в грудь. Потеряв равновесие, Росин упал на ковер.
        В игровую влетел дежурный Стас. Разняв дерущихся, он начал трясти Дениса за плечи.
        — Ты, щенок, успокоишься когда-нибудь?
        — Во, псих, — протянул жалобным голосом Шмоха, — сам обоссался, а на меня тянет.
        Стае выставил Дениса за дверь и заставил его перемывать только что помытый коридор.
        Пацаны из первой группы, ставшие невольными свидетелями этой сцены, вернувшись к себе, рассказали про Дениса Борису.
        — Дружок-то твой зассанец! — съехидничал Гроб.
        — Да у тебя у самого задница в говне, — огрызнулся Борис.
        — Да это Шмоха там выеживается, — вставил Макся.
        На следующий день Борис мыл пол в игровой. Увидев Шмоху, шедшего в туалет, он спросил у воспитателя Игоря Васильевича:
        — Можно воду поменять?
        Получив разрешение, он пошел следом за ним. Шмоха сидел на унитазе. Подойдя к нему, Борис с размаху окатил его грязной водой из ведра. Утершись ладонью, Шмоха с ненавистью зыркнул на него.
        — Ну, как душ? — спросил, рассмеявшись, Борис. — Еще раз тронешь Дениса, кровью харкать будешь. Понял?
        — Понял, — буркнул Шмоха.
        Налив в ведро воды, Борис вышел из туалета.
        Через неделю все документы на Росиных были готовы, вовремя подоспели результаты анализов. Утром инспектор Нина Георгиевна привезла из облоно путевку на Артема Росина. Братья еще не подозревали, что для них наступил роковой день. Они сидели в игровой, когда вошел Мухтаров.
        — Росина Артема, — произнес он, оглядывая пацанов.
        — Что, насовсем? — спросила Тамара Андреевна.
        — Да, — кивнул сержант.
        — А я? — встревожился Денис.
        — А ты останешься. Тебя за твои дела вообще надо в «спецуху» отправить, — ответил Мухтаров.
        Потом он подошел к Артему, взял его за руку и повел из группы. Денис бросился к брату.
        — Я с ним!
        — Сядь! — оттолкнул его дежурный.
        Вскочив с пола, Денис бросился к двери, но Тамара Андреевна задержала его:
        — Не надо, Денис, нельзя, — спокойно произнесла она.
        Он попытался оттолкнуть ее.
        — Дениш! — с отчаянием в голосе выкрикнул Артемка в дверях.
        — Артемка-а-а!
        Железная дверь, ведущая на первый этаж, захлопнулась, разлучив братьев. Денис упал на пол и, плача, стал лупить по нему кулаками.
        — Менты, козлы! — задыхаясь от злобы, повторял он.
        — Во, псих! Во, катается! — ехидно улыбнулся Акула.
        — Заткнись, — толкнул его в бок Шмоха, — если бы у тебя брата забрали, что бы ты делал?
        Тамара Андреевна подняла Дениса и принялась его успокаивать.
        — Да идите вы все! — огрызнулся Денис, вырываясь.
        С улицы снова донесся жалобный голос Артемки:
        — Денишк-а-а-а!
        Денис бросился к окошку и закричал сквозь решетку:
        — Артемка-а-а!
        Братишка стоял на аллее, ветер развевал полы его куртки. Мухтаров схватил его за шиворот и втолкнул в «Рафик».
        — Артемка! — срывающимся голосом последний раз крикнул Денис, затем покачнулся и упал на пол.
        — Тамара Андреевна, ему плохо! — воскликнула белобрысая девочка со смешными косичками.
        Воспитательница и подростки бросились к лежащему на полу Дениске.
        Дениса повезли в интернат, который находился на границе с Башкирией, в горняцком городке, спустя три дня после того как его разлучили с братом. Его сопровождала дежурная Валентина Станиславовна. Она всю дорогу держала его за руку. Денис даже не просился в туалет, боясь, что и туда она пойдет вместе с ним. Наконец они сели в автобус. Денис всю долгую дорогу смотрел в окно на проплывавшие за окном горы и леса и думал об Артемке. Боль разлуки с братом не отпускала его.
        Не доезжая до города, автобус остановился около интерната, и Валентина Станиславовна, вцепившись в плечо Дениса, повела его к парадному входу. Возле кабинета директора она посторонилась, пропуская его вперед, затем вошла сама.
        Директор полистала документы и, сняв очки, устало посмотрела на дежурную.
        — У него есть брат. Где он? Я не вижу документов.
        — Не знаю. Мое дело телячье, — ответила она. — Мне сказали привезти и я привезла.
        — Ну конечно, — с возмущением произнесла директор, — а потом мы ищем отцов и матерей, братьев и сестер, чтобы таких, как этот, — она кивнула в сторону Дениски, — в семью вернуть.
        — Звоните в приемник, а мне ехать надо, — недовольно сказала Валентина Станиславовна. — У меня автобус скоро. Не ночевать же у вас?
        — Ладно, возьму я вашего парня, — махнула рукой директор и поставила печать на акт о передаче несовершеннолетнего Росина.
        Валентина Станиславовна поспешно вышла из кабинета. За Денисом пришла воспитательница Руслана Анатольевна и, переодев его в серую казенную одежду, отвела в класс, где мальчишки и девчонки мыли стены и парты.
        — А чего Ливнев ко мне лезет, — пожаловалась темноволосая кудрявая девочка воспитательнице.
        — Ливнев, прекрати, а ты, Сучкова, не визжи, — сказала Руслана Анатольевна и записала Дениса в свою тетрадь.
        — А-а! — вдруг во все горло заорал щербатый мальчишка, облитый грязной мыльной водой. — Урод ты, Ливня.
        — Че ты сказал? — Ливнев угрожающе двинулся на подростка.
        Руслана Анатольевна, теряя терпение, стукнула книжкой по столу.
        — Ливнев! Это опять ты, дрянь!
        Не обращая внимания на воспитательницу, он с силой толкнул подростка в грудь. Тот полетел на пол, опрокинув ведро. Руслана Анатольевна подбежала к Ливневу, встряхнула его за плечи и ударила по лицу.
        — Че вы деретесь? — обиженно произнес Ливнев, потирая щеку рукой.
        — Тебя, придурок, убить надо! — она схватила его за шиворот и вышвырнула из класса.
        Ливнев, пройдясь по коридору, подался в туалет. Через некоторое время туда же вошел Денис и вылил воду в унитаз.
        — У тебя закурить есть? — спросил Ливнев, рассматривая новенького.
        — Нет, я не курю, — улыбнувшись, ответил Денис.
        — А я тебя помню, — сказал Ливнев, — ты еще за брата заступился, когда меня из приемника увозили.
        — А ты за что его? Ну-у, этого...? — кивнул Денис в сторону класса.
        — Кутю, что ли? Да он девчонкам натрепался, что я дрочу по ночам. А эта Сучкова рассказала одной девчонке, которая мне нравится.
        — Ну ладно, я пойду, — сказал Денис, поднимая ведро.
        — Иди, — кивнул Ливнев, — а то Шушара сюда прибежит.
        Так начались первые дни пребывания в интернате воспитанника Дениса Росина. На первых порах он приглядывался к ребятам, старался не спорить с воспитательницей, послушно вел себя на уроках, добросовестно выполняя домашние задания, и Руслана Анатольевна нарадоваться не могла на новичка. Но в душе Дениса, обожженного смертью матери и разлукой с братом, не было покоя, и он втайне вынашивал мысль сбежать из интерната, чтобы, найдя Артемку, уехать с ним к тетке на Кубань.
        Ему было безразлично все, что происходило здесь. Он равнодушно воспринимал похвалы Русланы Анатольевны, без внимания оставляя попытки девочек завязать с ним знакомство. Денис тянулся к Егору Ливневу, к этому вечно лохматому, в ссадинах, с черными, как уголь, глазами пацану. Притягивало Дениса к Егору его жизнелюбие и, наверное, бесстрашие, а главное то, что он мог постоять за себя.
        Как-то они шли вместе в столовую. Увидев обогнавших их одноклассников, Егор решил догнать их, но у столовой его задержала Руслана Анатольевна.
        — А, Ливнев, уроки ты, значит, пропускаешь, а в столовую первым бежишь? — съязвила она.
        — Я вообще могу не есть, — обиженно произнес он и повернул обратно.
        — Иди-иди, проголодаешься — прибежишь.
        Денис сидел за столом вместе с девочками. Во время обеда они постоянно о чем-то шептались. До него донеслось: «Симпатяга какой!»
        — Пяткова, хватит Росина разглядывать, — резко одернула ее воспитательница.
        — Руслана Анатольевна, я же...
        — Все, тихо, — она хлопнула ладонью по краю стола, — когда я ем — я глух и нем.
        Денис украдкой спрятал кусок хлеба с котлетой в карман и, обворожительно улыбнувшись девчонкам, сказал:
        — Чего-то я не наелся.
        Девочки переглянулись между собой и довольные, что могут оказать внимание Денису, протянули ему свои котлеты. Завернув их в носовой платок, он вышел из столовой.
        Ночью Денис подошел к кровати Егора и протянул ему припрятанные котлеты.
        — Ну спасибо, — шепотом поблагодарил Егор и с жадностью начал есть.
        — А почему Руслана Анатольевна к тебе прискребается? — поинтересовался Денис.
        — Понимаешь, она хочет лучший класс в интернате сделать, а я ей, как кость в горле. Вот она и добивается, чтобы меня в «спецуху» отправили, — уплетая за обе щеки, ответил Егор. Потом, помолчав немного, продолжил: — В то лето они в Москву ездили, а я в приемнике парился. Кисель и Чубак, с кем я украл сигареты из киоска на автостанции, застучали меня и поэтому я оказался в приемнике. В этом дурдоме я пропарился шестьдесят суток. А за то, что Шушара меня стукнула, я ей устрою! Поеду в Челябинск к прокурору. Она была в приемнике, меня знает.
        — А ты когда поедешь? — спросил Денис.
        Егор изучающе посмотрел на него.
        — Может сегодня ночью.
        — А можно мне с тобой?
        — Зачем?
        — Мне, Егор, надо брата найти, он где-то в Челябинске.
        — А не зассышь? От Шушары потом влетит, — предупредил Егорка.
        — А я сюда больше не вернусь, — уверенно сказал Денис.
        — Если ты сам не вернешься сюда, тебя под конвоем вернут, — вздохнув, с грустью в голосе сказал Егор.
        Под утро из спального корпуса интерната выпрыгнули два подростка и во весь дух понеслись к автобусной остановке.
        До Челябинска они доехали без приключений и договорились с Егором встретиться вечером у цирка. Весь день Денис колесил по городу в поисках брата. Он побывал в двух интернатах, откуда его выгнали:
        — Нечего здесь шляться, — ворчали воспитатели, выпроваживая его за дверь.
        Целый час Денис протоптался у цирка, но Егор так и не пришел. Под вечер он решил поехать домой. С бьющимся сердцем Денис подошел к двери и позвонил. Дверь ему открыл то ли армянин, то ли чеченец.
        — Че надо? — недовольно спросил он.
        — Я здесь жил с братом.
        — А-а! Дарагой, тэпэр я здэсь живу.
        — А где мои вещи? — спросил Денис упавшим голосом.
        — ЖЭК забрал. Слушай, мне говорили, тэбя куда-то сдавалы, ты что, убэжал?
        — Нет, у меня каникулы, — уже на ходу бросил Денис.
        Переночевал он у друзей, с которыми когда-то ходил в поход. Они ему рассказали, что Влад Алексеевич служит сейчас в милиции.
        Утром Денис обошел все интернаты в своем районе, но Артемки там не было.
        Тогда он решил искать Артема в самом дальнем районе города. Добравшись на трамвае до Дворца культуры, он долго расспрашивал прохожих, а затем двинулся по улице к пятиэтажному дому с пристройками, скрытому за высокими тополями. Он шел вдоль маленького забора, внимательно приглядываясь к малышам, игравшим на площадке. Вдруг его сердце учащенно забилось: он увидел Артемку, скатывавшегося с металлической горки-слоника.
        — Артемка! — выдохнул Денис.
        Брат, услышав свое имя, замер, затем огляделся по сторонам и снова стал подниматься по лестнице. Денис перепрыгнул через маленький заборчик и бросился на площадку.
        — Артемка!
        Услышав знакомый голос, Артемка завертел головой. Увидев Дениса, он радостно вскрикнул и побежал ему навстречу. Вдруг он споткнулся, но Денис подхватил его и крепко прижал к себе.
        — Артемка, братишка ты мой, — зашептал Денис, украдкой вытирая слезы.
        — Денишка, Денишка, — плача повторял брат, — ты пошему так долго не приешжал? Я по тебе щильно шкушал.
        — Артемка, милый ты мой, я так долго тебя искал, я тебя нашел...
        — Это еще что такое?! — спросила подошедшая к ним воспитательница, — ты откуда, мальчик?
        — Это Денишка, мой брат, — гордо сказал Артемка, крепко обнимая его за шею.
        Малыши, одноклассники Артемки, окружили братьев и о чем-то оживленно рассказывали друг другу. До Дениса лишь долетали обрывки фраз.
        «У меня тоже есть брат...». «А у меня брат военный...».
        — Ну ладно, побудьте вместе, — смягчилась воспитательница и поспешила к дверям интерната.
        Вскоре она вернулась и пригласила Дениса к директору. Директор, пожилой мужчина с добрым морщинистым лицом внимательно слушал Дениса, не перебивая.
        — ...потом Артемку увезли к вам, а меня в другой интернат, — закончил свой рассказ Дениска. — А я хочу быть вместе с ним.
        Директор снял очки, протер усталые глаза и вздохнул.
        — Ты пойми, Денис, — спокойно сказал он, глядя в глаза подростку, — мы не можем тебя взять к себе. Пойми, у нас специальный интернат, для тех, кто отстает в развитии. Я бы с удовольствием тебя взял. Я понимаю, как тебе трудно в разлуке с братом, но прости, не могу я.
        Вдруг Денис заплакал, опустив голову на свои руки. Директор обошел стол, подошел к нему сзади и похлопал его по плечу.
        — Успокойся, успокойся, — сказал он. — Ну ладно, побудешь у нас до завтра, а утром мы тебя отвезем обратно.
        Все оставшееся время Денис провел с братом и его одноклассниками. Он играл с ними в индейцев. Малыши недовольно загудели, когда воспитательница позвала их на ужин.
        После ужина Денис, присев на кровати брата, рассказывал малышам сказку про летящего человека-звездопада. Артемка держал его руку в своей. Малыши уснули. Денис погладил по волосам спящего брата и пошел к свободной койке. Впервые за долгое время он спал спокойно и безмятежно.
        Наступило утро. Дениска поднялся рано. Он подошел к кровати Артема, не решаясь его разбудить. Брат спал, сладко причмокивая, подперев ладошками щеку, по которой стекала слюна. Денис поправил сползающее на пол одеяло, присел на корточки и осторожно, чтобы не разбудить, поцеловал брата. Артемка повернулся на спину, но не открыл глаза. Денис постоял немножко около постели, потом резко развернулся и быстро вышел из комнаты. По щекам его текли слезы. Выйдя во двор спального корпуса интерната, он поискал глазами окна Артемкиной спальни и, вздохнув, медленно пошел со двора.
        «Я буду к тебе приезжать, Артемка, часто-часто», — мысленно говорил он своему брату, — «а потом, когда вырасту, заберу тебя отсюда! И мы с тобой заживем в своем доме. Ты только потерпи, малыш.»
        Денис Росин стал бичом. Он бесцельно слонялся по улицам, жил впроголодь, ночевал в подвалах и на чердаках. Засыпая, всегда мечтал о том, что он заработает деньги, и они с Артемкой уедут на Кубань. Иногда ему хотелось просто выкрасть Артемку из интерната, но потом он отказывался от этой мысли, потому что догадывался, что его строго накажут за похищение ребенка, пусть даже родного брата. И потом, как они будут жить? Из всех своих мыслей о дальнейшей судьбе ему очень нравилась лишь одна — поехать к тетке, устроиться там на работу и после забрать Артемку из интерната. И Денис принял решение.
        Но уехать ему не удалось. На железнодорожном вокзале его схватил за руку знакомый милиционер из приемника. Его красное лицо так и расплылось в улыбке, когда он узнал Дениса. Он повел беглеца в детскую комнату милиции при вокзале. По дороге они встретили старшего инспектора Любовь Денисовну, старшего воспитателя Людмилу Антоновну
        — О, Юра, у тебя уже улов! — воскликнула Любовь Денисовна и, внимательно посмотрев на Дениса, добавила: — Точно, он у нас недавно был.
        — Люба, может, мы тоже пойдем? — зябко подергивая плечами, спросила Людмила Антоновна. — Этот, — она кивнула в сторону Дениса, — уже десятый, которого мы поймали, пора рейд заканчивать.
        Сержант Юра привел Дениса в детскую комнату.
        — Да, сегодня вы хорошо поработали, — сказала инспектор детской комнаты собравшимся здесь работникам приемника
        На топчане сидело девять мальчишек и девчонок разного возраста, к которым подсадили и Дениса. В комнату вошел Сергей, водитель «Рафика», и спросил:
        — Ну что, грузим?
        Подростки, задержанные на вокзале, среди которых были беглецы из интернатов, мальчишки-бродяги и отставшие от поезда девочки, в окружении милиционеров пошли через автостанцию к «Рафику».
        — Подождите, подождите! — вдруг послышалось сзади.
        Их догоняла молоденькая девушка лет двадцати двух. Ее русая коса подпрыгивала в такт торопливым шагам. Подростки остановились. Она подбежала к милиционерам и, запыхавшись, произнесла:
        — Извините, мне нужно забрать у вас Дениса Росина.
        — А вы кто? — с подозрением спросила Любовь Денисовна.
        — Я пионервожатая из интерната, где учится Денис.
        — А документы у вас есть?
        — Конечно.
        Она открыла сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо листок.
        — Вот, пожалуйста.
        Любовь Денисовна пробежала глазами написанное.
        — Хорошо, — протянула она девушке листок, — пойдемте, напишем акт, — и, взяв за руку Дениса, они вернулись в детскую комнату.
        Когда они вышли из комнаты, Денис поблагодарил Катю.
        — А я тебя с милиционером еще из электрички увидела, — сказала она. — Еле успела, дверью чуть не зажало. Ну что, поедем в интернат?
        Денис кивнул.
        Ему надоело бродяжничать и жить впроголодь. Он понимал, что возвращение в интернат сейчас необходимо и неизбежно. Еще Денису не хотелось подводить Катю, которая спасла его от приемника.
        Вечером они были на месте.
        Прошло несколько дней с тех пор, как у Дениса состоялся неприятный разговор с директором Капитолиной Михайловной из-за его побега. Он сидел в пионерской комнате и рисовал. На его рисунке был изображен красивый юноша с подростком, которые, взявшись за руки, летели по звездному небу.
        К столу подошла Катя вместе с Денискиными одноклассниками: Светой Берестовой и Львом Дружиным.
        — А кто это? — спросила Света, показав пальцем на рисунок.
        — Это летящий человек звездопада из сказки, которую мне рассказывал Влад, — объяснил Денис.
        — А Влад это кто? — спросил Левка.
        — Он тоже пионервожатый, как Екатерина Николаевна. Он был вожатым в моей школе. Хороший парень. Он сейчас в милиции служит. А когда-то мы с ним в походы ходили, спектакли ставили. Он учил меня играть на гитаре, только...
        — Что только? — переспросила Катя, чувствуя, что Денис что-то недоговаривает.
        — Не доучил, — вздохнув, произнес он, — забрали меня в приемник вместе с братишкой.
        — А этот Влад какие спектакли с вами ставил? — спросила вожатая.
        — Он сам их писал. Про капитана, про летящего человека...
        Через несколько дней во время самоподготовки Екатерину Николаевну вызвала воспитательница Дениса — Руслана Анатольевна.
        — Вы что же, милочка, думаете, что Росин так и будет по вашим пионерским делам бегать? — недовольным тоном спросила она. — Учиться ему надо.
        — Но у нас репетиция, — попыталась возразить Катя.
        — Простите, — развела руками Руслана Анатольевна, — а у меня учебный процесс. Я бы попросила вас, дорогая, не срывать его!
        Дверь за спиной пионервожатой захлопнулась с треском.
        Вскоре подростки показывали свой первый спектакль, поставленный по сказке О. Уайльда «Звездный мальчик». Денис сыграл в нем роль принца с обезображенным лицом.
        Спектакль прошел, что называется, «на ура!». Идя после премьеры с Левкой по коридору, Денис услышал за своей спиной шепот пацанов:
        — Смотри, смотри, принц идет!
        Подойдя к своему классу, они постучались. В дверях появилась Руслана Анатольевна.
        — Где ты шляешься, артист? — спросила она с раздражением.
        — Мы в пионерской готовились к линейке.
        — Опять в пионерской? Потом двойки получать будешь! Конец года, скоро экзамены. О чем ты только своей дурной башкой думаешь? Марш в класс!
        Через несколько дней на прогулке во дворе интерната один из парней, считавшийся местным красавчиком, сказал своему дружку, сидевшему рядом на скамейке:
        — Потап, позови-ка сюда Принца.
        — Щас, Князь, — и пацан сорвался с места.
        Он подошел к группе мальчишек, игравших в «картошку», подозвал Дениса и подвел его к Князю.
        — Здорово, Принц, — с улыбкой произнес Князь, — как жисть?
        — Нормально, — Денис недоуменно посмотрел на Князькова, пытаясь понять, что тот от него хочет. Но в то же время ему льстило, что с ним заговорил лучший барабанщик дружины.
        — Слушай, — Князьков похлопал Дениса по плечу, — ты курить хочешь?
        — Нет, — удивленно ответил Денис.
        — А жаль, а я вот хочу. Ты вот что, Принц, принеси мне завтра пачку сигарет, пожалуйста, если, конечно, тебя не затруднит.
        — А где я ее возьму? — еще больше удивляясь, спросил Денис.
        — Где? Ну ты же у нас артист! — усмехнулся Князьков. — А сейчас гуляй!
        Отойдя в сторону, Денис остановился в задумчивости. К нему подошел Левка и поинтересовался:
        — Че они от тебя хотели?
        — Да так, сигарет, — уклончиво ответил Денис.
        — Ты вот что, Дин, — предупредил его Левка, — остерегайся Князя, он со всех деньги трясет.
        В интернатовской жизни Дениса были и счастливые минуты. В один из летних дней он вместе с активистами дружины и пионервожатой отправился в поход. Его переполняла радость от красоты уральского леса. По тропинке, вьющейся между высоких берез, они вышли к горному озеру.
        — Красотища-то какая! — восхищенно воскликнул Денис, оглядевшись вокруг.
        Они присели на скалу, нависшую над прозрачной гладью озера, и Катя рассказала им легенду о диких башкирцах, хозяевах этой земли.
        Завороженные, они смотрели на выступавшую из основного бора гору, упиравшуюся в пушистые облака.
        — Ну что, ребята, пошли? — позвала Катя.
        — Ну еще немножко, — попросила вожатую Светлана.
        — Пошли, пошли, надо успеть к обеду, — поторопила Катя.
        — А я бы здесь жить остался, — мечтательно произнес Денис, глядя на зеленый остров, раскинувшийся посредине озера.
        Веселые и шумные, они вернулись в интернат.
        — Екатерина Николаевна, вы что себе позволяете? — набросилась на Катю Руслана Анатольевна. — Детей голодом морите.
        — Да брось ты, Руслана, всего-то опоздали на десять минут, — заступилась за нее Маргарита Сергеевна, пожилая воспитательница.
        — Ты за своих не переживаешь, а мне за моих отвечать придется самой. Берестова, Дружин и Росин, бегом в столовую
        Денис очень тосковал по Артемке, писал ему письма, но понимал, что братик ответить ему не может. Ему очень хотелось его увидеть, и он снова убежал из интерната. Когда Денис приехал в интернат, где жил Артемка, то директор сказал ему, что всех отправили отдыхать на озеро. Ему пришлось вернуться. Опять стоял перед директором, гордо подняв голову. В кабинете стоял такой крик, что у Дениса невольно сжимались кулаки.
        — Ты знаешь во сколько обходится государству твое содержание в интернате? Чего ты молчишь? Откуда ты только взялся на мою голову, Росин? — устало произнесла Капитолина Михайловна и, сделав в его личном деле запись о побеге, пообещала: — Если ты еще раз сбежишь из интерната, мы тебя отправим в спецшколу! Запомни, я слов на ветер не бросаю. — Голос ее был сух и холоден.
        Выйдя из кабинета директора, Денис направился в пионерскую комнату. Дверь была запертой. К нему подошел Пупсик из компании Князя и поманил его рукой.
        — Эй, Принц, пошли, тебя Князь зовет!
        Денис нехотя повиновался. Спустившись в подвал, на тускло освещенной площадке он увидел Князя со спущенными штанами. Перед ним, наклонившись вперед, стоял подросток лет тринадцати, которого за плечи поддерживал Потап.
        — Не надо-о-о! — слезливо тянул подросток, весь дрожа.
        Услышав шаги, Князь резко обернулся. Увидев Дениса, он быстро натянул штаны и накинулся на Пупсика:
        — Ты что, офигел! В шары долбишься?
        Потап оттащил подростка в дальний темный угол.
        — Ну что, артист, принес? — спросил Князь.
        — Нет, — еле слышно проговорил Денис.
        — Ну хорошо, я тебя предупреждал. Пупсик, будь любезен, накати ему, только не порть мальчику личико.
        — Ага, — кивнул, улыбаясь, Пупсик и ударил Дениса по почкам.
        Денис упал. Пупсик ударил его ногой в живот.
        К Князю подошел Потап.
        — Может, этому за щеку дать? А то проболтается...
        — Не надо. Пупсик отделает — молчать будет. Ладно, хватит, — остановил он избивавшего Дениса пацана.
        Князь закурил, потом подошел к скорчившемуся на полу Денису, поднял его и, слегка отряхнув, произнес с иронией:
        — Ну вот. Я думаю, мальчик все понял, и не надо жаловаться, я тебя очень прошу, по-дружески...
        — Да кому он пожалуется-то! Пионерка-то ту-ту из интерната, тоже мне недотрога, — заржал Потап.
        — Заткнись! — гаркнул Князь.
        В это время в кабинете директора сидели завуч, Руслана Анатольевна и еще два воспитателя. У двери на стуле, опустив голову, сидела Катя, нервно теребя концы галстука.
        — ...дети сбегают с самоподготовки в пионерскую комнату. Начали грубить, — докладывала директору завуч.
        — Когда вы грубите, это можно? — с вызовом бросила Катя.
        — Послушайте, Катерина, перестаньте. Я этого не хотела, но вы меня сами вынудили. Вот у меня объяснительная Князькова, — она протянула директору лист бумаги. Та быстро пробежала его взглядом.
        — Князьков пишет, — подняла глаза директор, — что вы пытались совратить его.
        Катя, вспыхнув, вскочила со стула.
        — Что? Это ложь!
        — Нет, подождите, — перебила ее Руслана Анатольевна, — я, когда дежурила, видела, как вы выбежали из спальни старшеклассников.
        — Капитолина Михайловна, но это же они... — Катя, не договорив, закрыла лицо руками и заплакала.
        — Теперь поздно плакать, милочка... Решением педсовета вы уволены, завтра я подготовлю приказ. У нас интернат для трудных детей, а не бордель. Это же дети без отцов и матерей. У них и так подорвана психика, еще вы...
        Не дослушав, Катя выскочила из кабинета директора. Вечером, ни с кем не попрощавшись, она уехала.
        Через неделю состоялась торжественная линейка по поводу выпуска из интерната воспитанников. Ребята выстроились в актовом зале буквой «П». Администрация встала в центре.
        После длинной речи директора об интернате и его воспитанниках, началось награждение выпускников.
        — За активную работу в интернате грамотой награждается Князьков Андрей. Ему выделяется премия в размере ста рублей!
        Князь четким шагом подошел к директору. Капитолина Михайловна крепко пожала ему руку:
        — Поздравляю, Андрюша!
        Вдруг ее лицо дрогнуло: кто-то из строя презрительно бросил:
        — Козел ты, Князь.
        Взяв конверт с деньгами и грамоту, он вернулся на место.
        После линейки состоялся праздничный обед, после которого была дискотека. Воспитанники интерната, скучавшие по праздникам, весело танцевали под бдительным присмотром воспитателей.
        Егор Ливнев сидел на подоконнике в спальне в окружении ребят и что-то увлеченно рассказывал. Вдруг дверь распахнулась и Левка крикнул с порога:
        — Пацаны! Дениса Князь в лес повел!
        Егор сорвался с места.
        — Зовите бэшников!
        Они выскочили из интерната и толпой бросились к лесу, где дружки Князя уже подвешивали Дениса за руки к суку старого дуба.
        — Ты, сука, настучал Капиталке, что я деньги заставляю таскать и воровать для меня сигареты? Зря, на же тебе все равно не поверила, — усмехнулся Князь и отбросил в сторону окурок.
        — Князь, смотри! — Потап махнул рукой в сторону приближавшейся группы подростков.
        Дружки Князькова бросились врассыпную, но убежать им не удалось. Подростки набросились на них и стали избивать, нанося удары куда попало. Егор ударил Князя в пах. Тот вскрикнул от дикой боли и повалился нa траву. Левка взобрался на дуб, перерезал веревку, и пацаны подхватили Дениса на руки. Увидев Князя, закрывшего руками окровавленное лицо, Денис простонал:
        — Не надо, пацаны, не надо, вы же не звери!
        Три дня Капитолина Михайловна разбиралась с вопиющим фактом избиения Князькова Ливневым и Росиным. На четвертый к интернату подъехал милицейский «Уазик». Милиционеры, держа за руки Дениса и Егора, подвели их к задней двери машины и втолкнули внутрь. «Уазик» медленно отъехал от крыльца, на котором с непроницаемым лицом стояла Капитолина Михайловна. Денис с тоской смотрел из-за решетки на окна интерната. Он успел разглядеть среди одноклассников Левку и заплаканную Светку. Они махали ему руками Тишина интернатовского двора взорвалась от воя сирены.
        К обеду их привезли в приемник.
        Дезинфектор Надежда Антоновна, увидев в раздевалке на Денискиной спине яркие багровые полосы, спросила, нахмурив брови:
        — О, господи, кто же это тебя так?
        — Воспитатель сорок пять раз врезал, — нехотя ответил Денис.
        Его подстригли и отправили на второй этаж, а Егора оставили в медизоляторе из-за чесотки. Дежурный сержант Эдик, поднявшись наверх, втолкнул Дениса в коридор. Через приоткрытую дверь спальни пацан заместил полуобнаженного воспитателя на банкетке. На его груди лежала штанга, которую он легко отжал от себя. Рядом с ним стоял доктор Дмитрий Петрович.
        — Новенький — пятнадцатисуточник, — представил Эдик насупившегося Дениса.
        — Веди его в группу, пусть там посидит немножко, — кивнул воспитатель, снимая с груди штангу.
        Эдик хотел уже было закрыть входную дверь, но в коридор вошли Чириков с Маратом, держа в руках теннисные ракетки.
        — Олег, следующая партия моя, — заметил он.
        Приведя Дениса в группу, Эдик сел за стол и начал листать порнографический журнал. Затем, оторвавшись от него, скомандовал:
        — Строиться! Всем, кроме девочек!
        Восемнадцать подростков построились и вытянулись по стойке «смирно».
        Эдик медленно пошел мимо строя, внимательно вглядываясь в их фигуры.
        — Ну, у кого хороший пресс? — спросил он, ударяя по ходу то одного, то другого подростка в живот, наслаждаясь от чужой боли.
        Один из них согнулся от боли и упал на пол, задыхаясь.
        — Слабак! — засмеялся сержант. — Попрыгай, пройдет.
        В игровую вошел воспитатель первой группы Андрей Максимович, на ходу застегивая рубашку. В это время раздался звонок в дверь, и Эдик пошел открывать. Дежурный из столовой позвал группу на обед. В одном из пацанов, спускавшихся в столовую, Денис узнал Акулу. «Ну, ешкин кот, опять Акула здесь, теперь жди от него подлянки», — подумал он.
        В это время Егор сидел в изоляторе и скучал. Сначала ему было просто грустно, потом он посмотрел на дверь и, усмехнувшись, подумал про себя: «У, менты вонючие, ну, я вам щас устрою, я вам щас спою!» Глубоко вздохнув, он заорал что было мочи:
        Третий день меня мучает понос.
        Я ракетой во двор вылетаю!
        Посижу, подрищу, на собак посвищу,
        И по новой дристать начинаю!
        А менты, дураки, все таблетки суют,
        Я их ведрами выпиваю!
        И на зло всем врачам буду какать по ночам!
        Все равно один черт, помираю!
        — Кто там еще орет? — бросив взгляд на изолятор, гаркнул Андрей Максимович.
        — Да это Ливнев из медизолятора. Голос, видать, прорезался, — усмехнулся Чириков, — тоже мне солист выискался!
        — Ну так иди и успокой его! — приказал воспитатель.
        — Ага, щас, разбежался, — огрызнулся сержант, — с чесоточным я еще не возился. Эй, ну-ка, иди сюда, — позвал он пацана, проходившего мимо них с разносом, — скажи этому певцу, пусть приткнется.
        Мальчишка кивнул головой и направился с обедом в изолятор.
        Егор, как нарочно, заголосил еще громче.
        — Ну, бля, — Олег резко поднялся, — я ему сейчас устрою сольную партию с выходом!
        Заметив, как из окна раздачи пищи дежурные передавали хлеб пацанам за столом, повар Валентина Филипповна заорала:
        — Эй, кобели, вы что там делаете?! Вы на хрена хлеб раздаете?! Долбать вас надо каждый день, ворюги!
        Дениска несколько раз бросил взгляд на Акулу, который что-то шептал сидевшему напротив него парню, показывая на него пальцем.
        — Бесков, встань! — скомандовал обедавший за отдельным столом Андрей Максимыч.
        — А что я? Я молчал.
        — Рот закрой и постой пять минут.
        — Ах ты, пентюх... — грубо матерясь, повар подошла к Бесу и щелкнула его ложкой по лбу.
        После обеда воспитанники вошли в игровую и расселись на лавках, прибитых к полу. Андрей Максимович подозвал к себе Дениса и протянул ему правила, вправленные в оргстекло.
        — А я их знаю, — сказал Денис. — Учил на второй группе.
        — Еще учи, умник, — оборвал его воспитатель.
        — Андрюха, выйди на минутку, — позвал Андрея Максимовича его приятель, заглянув в игровую.
        Воспитатель вышел в коридор, оставив дверь открытой. Поговорив о своих делах, приятель поинтересовался:
        — А за что они сидят?
        — Да кто за что, — сказал Андрей Максимович. — Каждый за свое. Вон тот обожженный, Рубанов, за кражи.
        — А почему обожженный?
        — Кислота на него попала. Воронкова, — он указал пальцем на голубоглазую рослую девчушку лет шестнадцати — это «звезда вокзала». А та, маленькая и вертлявая, — специалистка по карманам. Парень, что стоит у окна — колпачник. Тасич, — обратился он к подростку, — ты сколько за день имел?
        — Пятьсот рублей, — бросил тот небрежно через плечо.
        — А куда деньги девал?
        — В ресторанах спускал, для сестренки игрушки покупал.
        — Ну ты, бзди больше, для сестренки!
        — Дубков, — продолжал Андрей Максимович, — это местный Тарзан. Жил в лесу, охотился на колхозных баранов. А вот тот, Гатин, — уже убийца, хотя ему всего 12 лет. Он своему соседу топориком голову оттяпал. Муравьев — это псих, его лучше не трогать, а то затянет свою арию. Минут пятнадцать будет сидеть в углу и кричать, он у нас этот, — и воспитатель постучал по виску указательным пальцем, — Метхат Гиреев — угонщик. Вон там в углу сидит Бесков — насильник малышек, но а остальные просто мелкие воришки... Короче говоря, придурки! А этот, — он взял Дениску, подошедшего с правилами к воспитателю, за шею и немного сдавил ее, — этот активиста чуть не грохнул в интернате.
        В дверях появился старший, дежурный Крутчин.
        — Мы там шмон навели, — сказал он, устало опускаясь на стул. — Пусть идут заправляют постели.
        Андрей Максимович приказал заправлять постели и направился в спальню.
        — Я сам посмотрю, как вы заправите, — добавил он на ходу.
        Пацаны, войдя в спальню, недовольно загудели. Простыни были содраны с кроватей, со второго яруса свисали матрасы.
        — Муравей, откуда у тебя чиркач? — спросил воспитатель у одного из подростков, схватив его за ухо и показывая на кусочек спичечного коробка.
        — Это не мой! Вы мне его подкинули! — закричал пацаненок.
        — Ах ты, псина! — Андрей Максимович размахнулся и ударил его по шее.
        Подросток упал и, поднимаясь, истошно закричал:
        — А-а-а!
        — Андрей, не тронь его, у него половина мозгов в гости ушла, он сейчас психовать начнет, — предупредил Крутчин, — или папашей-охотником стращать.
        — Менты, собаки вонючие, — захлебываясь слезами, кричал Муравей, — я отцу скажу, он вас всех перестреляет.
        — Да вас, щенков, всех душить надо! — и Крутчин ударил Пыхнева.
        Тот упал на пол и, поднимаясь, вдруг схватился за живот и застонал.
        — Что ты стонешь, придурок? — спросил Крутчин.
        — Я иголку... — прошептал Пых.
        — Что? — словно не расслышав, протянул Крутчин.
        — Я иголку проглотил!
        — Что ты мне звездишь! Всем заправлять постели, — прикрикнул он на пацанов.
        — Эй, новичок, вали сюда, прописывать будем! — крикнул вошедшему в туалет Денису стоявший у раковины Бесков.
        — Я и без прописки впишусь, — отозвался Денис.
        — Посмотрим, че ты выберешь, пять или шесть? — злорадно спросил Бес.
        Денис задумался, он не знал этого прикола, но знал, что шестерка — это значит быть «шохой».
        — Ну, пять, — неуверенно сказал он.
        — Нормально, — улыбнулся Бес, — а прописку мы все-таки сделаем. Муравей, на дверь! — приказал он.
        Подросток подбежал к двери и плотно прикрыл ее. К Денису подошли Бес, Гатин и Акула. Двое схватили его за руки и наклонили вперед. Бес скрутил мокрое полотенце и, стянув с Дениса трусы, начал стегать им по его заднице. Денис пытался вырваться, но тщетно.
        В этот момент от двери отлетел Муравей, и в туалет вошел Тасич. Увидев Беса, прописывающего Дениса, он вырвал у него из рук полотенце.
        Тасич, ясноглазый парень с уже пробивающимися усами и песочного цвета волосами, считался в группе сильным, его за это уважали и побаивались. Но больше всего его уважали за справедливость.
        — Кончай это! — сказал он Бесу хмуро. — У нас не анархия.
        — Юрок, что ты все не в жилу, всех же прописывают, — начал оправдываться Бесков — и всех на приколах ловили.
        — Ну ладно, выбирай, ответишь правильно — прописывай, нет — отвалишь. Что, член в щеку или соплю на щеку? Ну?
        Бес заморгал глазами, не зная, что ответить.
        — Вот так-то, Бес, — улыбнулся Юрка, — а теперь вали, мне ноги надо помыть.
        Оставшись с Денисом в туалете, он спросил:
        — Тебя на приколе ловили?
        — Да, — выдохнул Денис.
        — Какой?
        — Про пятерку и шестерку.
        — Так, ясно. Ну ты, конечно, выбрал пятерку. Эх ты! — разочарованно проговорил Тасич. — Ты вот что, ночью сегодня не спи. Бес хочет тебя запетушить.
        Когда Денис вернулся в спальню, он пристально посмотрел на Беса. Тот, встретившись с ним взглядом, злорадно ухмыльнулся. Денис расправил постель и лег спать с одной лишь мыслью: только бы не уснуть. Ночной дежурный Андрей Ильич включил ночник и скомандовал:
        — Всем спать!
        Он плюхнулся в кресло, стоявшее в коридоре, и, взяв со стола книгу, уткнулся в нее. Перевернув одну страницу, он услышал стук в дверь. Достав ключи, он открыл ее. На пороге стоял Влад.
        — Извини, задержался, — запыхавшись, произнес он, — все нормально?
        — Да, — кивнул головой Андрей. — Ну, что у тебя с матерью-то?
        Влад скинул с плеча сумку и тяжело опустился на банкетку.
        — Она пошла на поправку, кризис миновал.
        — А что, действительно у нее был рак? — сочувственно спросил Андрей.
        — Да, был, но к счастью, метастазов не обнаружили. Хотя, знаешь, она была на краю смерти. Ты же знаешь нашу советскую медицину, и как они лечат. Первую операцию делал заведующий Александр Генрихович с этой, как ее, Ларисой Антоновной. После операции у мамы швы разошлись. Ну, конечно, они говорят, не по их вине. Ну, короче, чушь пороть начали. А потом у нее началось нагноение, и ее опять на операцию. При ее-то астме и больном сердце! Делал операцию какой-то азербайджанец. Сделать-то сделал, но занес инфекцию, и у нее началось воспаление. И все бы это плохо кончилось, если бы не Владислав Петрович, который, вернувшись из отпуска, при обходе реанимации заметил, что состояние мамы стало ухудшаться. И он заставил медсестер срочно сделать промывание.
        Влад глубоко вздохнул и закрыл руками лицо. Посидев в задумчивости минуту, он продолжил:
        — Всю ночь Владислав Петрович не отходил от мамы. И только под утро давление стало нормальным и сердце спокойным. Три дня ей промывали живот, ставили капельницу и уколы. А вчера ее перевели в гнойное отделение. Поначалу я очень расстроился, но мне сказали, что Тимур Михайлович — заведующий, вообще-то он там и хирург, и сам перевязки делает, так вот мне про него сказали, что он мужик грубый, но дело свое знает и маму поставит на ноги. Так оно и оказалось. Сегодня она попросила принести ей бульон и минеральную воду, а днем с помощью Тимура Михайловича первый раз встала с постели. Я сегодня разыскал Владислава Петровича, начал благодарить его: «Спасибо, доктор!» Ты знаешь, он на меня зарычал: «Оскорбляете, юноша, я не доктор, я просто лекарь, а ваша мама молодцом. Я сегодня ее видел, могу сказать уверенно — дело идет на поправку».
        Влад откинул голову назад, и Андрей заметил, как по его щекам текли слезы, слезы боли и тревоги за мать. Сходило напряжение последних дней.
        Ночью к Денискиной кровати подошел Акула, за ним на цыпочках подбежали Гатин и Бес. Акула снял с кровати полотенце и сдавил им шею Дениса, а Гатя схватил его за ноги. Бес стянул с себя трусы.
        — Ну что? Выбрал петушка? Получай, — хрипло сказал он и попытался провести членом по Денискиным губам.
        — Уйди, падло, — вырываясь, закричал Денис.
        В спальню, услышав крик, вбежал Влад. Увидев, что Бес торопливо одергивает трусы, он сразу все понял. Акула и Гатин нулей бросились к своим кроватям. Влад схватил Беса за руку и ударил под челюсть так, что у него лязгнули зубы.
        — Ах ты, сука, педераст вонючий! — вскричал Влад.
        Бес рухнул на пол. Влад, резко нагнувшись, схватил его за шею и вытолкнул в коридор, влепив ему по заднице.
        — Ну, мент, собака, — с исказившимся от злобы лицом закричал Бесков, — я на тебя заяву напишу! Ты мне ответишь!
        — Я тебе, гад, напишу! — Влад размахнулся и еще раз ударил Беса по лицу.
        Увидев выбежавших из спальни пацанов, он приказал всем построиться.
        На шум прибежал Андрей, дежуривший на первом этаже.
        — Что случилось? — встревоженно спросил он, увидев окровавленное лицо Беса.
        — Пацана хотели запетушить. Бесков, ты успокоишься когда-нибудь или нет? Тебя, погань, за эти дела сюда за решетку посадили, ты и здесь решил продолжить?!
        Бесков молчал, с ненавистью глядя на Влада.
        — Андрей, отведи эту тварь в туалет.
        Андрей Ильич схватил Бескова за шею и толкнул его к туалету.
        Влад долго и пристально вглядывался в лица подростков, пытаясь понять, о чем они сейчас думают. Потом сказал, тяжело вздохнув:
        — Кто вы? Вы что, люди? Вы же нелюди! Живете по волчьим законам, стараясь унизить кого-нибудь или запетушить, как этот вот Бесков. Вас сюда посадили, чтобы вы на волю посмотрели из-за решетки, чтобы задумались о том, какая она дорогая, эта свобода. Что вас ждет в будущем? Зона? Высокий забор, «спецуха»? Вас там тоже унижать будут. Хороших «спецух» — раз, два и обчелся. Ну, пройдете вы через зоны и что потом? Вы будете одиноки! Ни семьи, ни друзей. Придете домой, а соседка вам скажет, что нет вашей матери, которая по свиданкам ходила, полгода как схоронили... Вы не только мать свою потеряете, но и веру. Вам никто верить не будет, никто! Как бы вы ни старались. Как вы этого не поймете?
        Подростки стояли, потупив глаза.
        — А если пацан держится, — продолжал Влад, — так его обязательно сломать надо, да? Самое трудное — это быть самим собой везде и всюду...
        — Конечно, будешь тут собой, — подал голос Тасич, — кругом все против тебя: и менты, и школа...
        — Всем сесть на банкетки, — уже спокойнее произнес Влад Алексеевич.
        Пацаны потихоньку расселись на банкетках, выстроенных вдоль коридора.
        — Я не знаю, поймете ли вы? Бесков, этот точно не поймет. Вот я тоже был пацаном и тоже воровал, а встретил воспитателей хороших и понял, что к чему, да и мама мне помогала. Я как-то карандаши с прилавка стащил, уж очень мне рисовать хотелось. Так вот, мама привела меня в магазин и сказала: «Положи, где взял». Мне стало ужасно стыдно и я все понял. Потом, когда в армии позвоночник сломал, мне сказали: «Все, ты инвалид!» Так я все-таки встал на ноги. Спасибо маме, которая помогла мне все преодолеть. Потом начал с пацанами работать. Учил каждого быть самим собой. Меня тоже гнобили, из школы где я работал, выгнали, моему отряду «Сердце Орленка» жить не давали. Я что, сдался? Я к вам пришел. Так вот, Юрка, я был самим собой и всегда таким останусь. Я же себя не потерял! Если вы еще способны хоть немного думать, подумайте. А теперь всем спать.
        Пацаны вяло побрели в спальню. Вдруг Пыхнев зажал руками живот и медленно опустился на банкетку. Влад быстро подбежал к нему.
        — Пых, что случилось?
        — Я иголку проглотил.
        — Что? Ты серьезно? — оторопев, спросил Влад.
        — Да, я в игровой носки штопал. Потом нас в спальню позвали, я иголку в зубах держал, а тут меня старший дежурный в живот ударил. Ну, я иголку и проглотил. А когда я ему об этом сказал, он на меня наорал, наверное, не поверил.
        Влад сжал зубы и заиграл желваками.
        — Вот что. Сема, — обнял он подростка за плечи, — сейчас я повезу тебя в больницу.
        — Нет, — замотал головой Семка, — я не поеду.
        — Ну в чем дело, Семен? Почему ты не поедешь? Тебе же потом придется операцию делать, если твоя иголка куда-нибудь воткнется.
        — Ну и пусть. Зато я в «спецуху» не поеду, — сказал, сморщившись от боли, Пыхнев.
        — Ах, вот в чем дело! И из-за этого ты проглотил иголку, да? — спросил Влад, качая головой. — Ой, дурак! Как говорится, туши свет.
        Он задумался, потом, наклонившись к его уху, прошептал:
        — Вот что. Сема, в больницу съездить все равно надо, пока не поздно, а на счет спецшколы — это мы поглядим.
        — А вы поможете? — спросил он, испытующе глядя Владу в глаза. — Пацаны говорят, что вы помогали другим, даже тем, кто бежал из спецучилища, что вы можете в прокуратуре за пацанов поговорить.
        — Семка, я тебе ничего не обещаю, но постараюсь помочь, а сейчас мы поедем в больницу, хорошо?
        Подросток кивнул.
        Они спустились вниз, и Влад набрал номер «скорой». Через некоторое время к пацанам зашел Андрей Ильич.
        — А че, Пыха резать будут? — повскакивали они со своих мест.
        — Ну-ка успокоились! Кишку ему в рот засунут и щипцами вытащат. Вы же, дураки, всякую дрянь в рот тащите. Всем спать!
        Денис подошел к окну и проводил взглядом отъезжавшую от приемника машину скорой помощи, в которую сели Влад Алексеевич с Пыхом. Он не мог уснуть, ждал их возвращения. Часа через три Влад ввел в коридор Пыхнева. Андрей спросил:
        — Ну, как?
        — Нормально, — Влад отогнул лацкан и ткнул пальцем в иголку с белой ниткой.
        — Только Влад Алексеевич, не надо увозить меня в «спецуху»! — уже в который раз умоляющим голосом произнес Пыхнев.
        — Ладно, обкашляем это дело, а сейчас марш спать в изолятор. Андрей, дашь ему чаю. У него после этого дела горло дерет.
        Влад поднялся наверх. В коридоре его ждал Денис.
        — Здравствуйте, Влад Алексеевич.
        — Ты что, меня столько времени ждал? — удивленно вскинул брови Влад.
        — Я ждал тебя дольше... Несколько месяцев.
        Влад пристально посмотрел в лицо подростка и, шагнув к нему навстречу, прошептал:
        — Денис? Ты?
        — Я, — Денис улыбнулся.
        — А ведь я искал тебя. Мне парни рассказывали, что ты приезжал из интерната. Ну пойдем ко мне, расскажешь.
        Они пошли в комнату для воспитателей.
        Денис долго рассказывал Владу о своей жизни в интернате. Влад внимательно слушал, не перебивая.
        Утром он вошел в кабинет начальника. Тот исподлобья посмотрел на старшину.
        — За что ты подростка избил? Ты понимаешь, что это нарушение соцзаконности?
        — Они же над пацаном издевались.
        Майор откинулся на спинку стула и пристально посмотрел на Влада.
        — Ну и что? А кто тебе дал право бить? Он же ребенок.
        — Интересно у вас получается: если мы что-то натворим, то вы сразу: «Они — дети», когда же пацаны в приемнике что-нибудь наделают, то для вас они сразу малолетние преступники. Удобно получается: как портянка на ноге, как хочешь, так и мотаешь.
        — Слушай, Владин, чего ты крысишься? — вскинулся заместитель начальника Сергей Анатольевич. — Тебе на коленях надо прощения просить, а ты еще базаришь!
        — На колени я ни перед кем не вставал и не встану, — твердо ответил Влад.
        — А если я это дело с избиением пацана в прокуратуру передам, то ты встанешь на колени и будешь слезно просить, — произнес майор Бычков.
        — Сказал — не буду! — стоял на своем Влад. — Если виноват, пусть судят.
        — Слушай, откуда ты выискался такой? Все менты, как менты, один ты с прибабахом! — произнес майор, нахмурив брови.
        — Это я уже слышал! Какой есть. И потом, какой командир, такой и солдат.
        — Что? — прохрипел красный от гнева начальник. — Ты понимаешь, что ведешь себя, как пацан? Ты ведь старшина милиции.
        — А я рад, что я остался мальчишкой, а не стал подонком. Как вон Мухтаров или, скажем, тот же Крутчин, который на сироту руку поднял.
        — Кстати, Сергей Анатольевич, ты разберись с Крутчиным, — вставил начальник, уже почти овладев собой. Затем посмотрел на Влада и проговорил устало: — С тобой, Владин, разговаривать невозможно. Ты, как еж: иголками колешься. За Бескова я объявляю тебе предупреждение, но а за Пыхнева — спасибо тебе, спас пацана.
        — Вот так, сперва по башке трахнут, а потом погладят, — саркастически хмыкнул Влад.
        — Ас тобой иначе нельзя. Тебя только против шерсти надо гладить, — съязвил майор.
        — Если долго гладить против шерсти, она уляжется и снова будет по шерстке, — усмехаясь в усы, заметил Влад.
        — Все, Владин, ты меня достал, — начальник хлопнул ладонью по столу, — иди-ка ты на свои выходные.
        Находясь на выходных, посещая маму в больнице и занимаясь сыновьями, Влад не переставал думать о Денисе. Ему не терпелось встретиться с ним и поговорить. На душе было тревожно. Вечером, когда он пришел на смену, то долго звонил, прежде чем ему открыли. Поднявшись по лестнице, он спросил дежурную Галину Александровну:
        — Ты что так долго не открываешь? Может, за меня поработаешь?
        — Да не до тебя тута, — отмахнулась дежурная.
        — Что стряслось-то? — встревожился Влад.
        — Пацан себе вены вскрыл в «дисциплинарке».
        — Что? — Влад торопливо пошел за дежурной.
        В «дисциплинарке» Мухтаров и Марат пытались перевязать вырывавшегося Дениса. Влад оттолкнул Галину Александровну и ворвался в «дисциплинарку».
        — А ну, выйдите все! Я сам, — крикнул он сержантам.
        — Денис, что ты наделал? — прошептал Влад оставшись с ним наедине, и прижал его к себе.
        Подросток затих, уткнувшись Владу в плечо.
        — Да закройте вы дверь, вызовите «скорую»! — крикнул Влад, заметив в дверях Галину Александровну.
        Руки Дениса были густо залиты кровью, на полу и на стенах алели кровавые следы.
        — Успокойся, Дин, все будет хорошо, все будет в порядке... Зачем же ты так... Надо жить, на зло всем козлам жить!
        — Какая это жизнь, Влад? — сквозь слезы спросил Денис, перевязывавшего ему руку Влада.
        — Ты хотя бы можешь объяснить, что случилось?
        — Да я... Мы были в мастерской. Бес ко мне полез, ну, я не выдержал и ткнул его отверткой. Он увернулся и я его только поцарапал. Тут у нас началась драка. Ким Петрович с Юриком разняли нас, и Бес все свалил на меня. Меня сразу сюда посадили и сказали, что на зону отправят. А кому охота на зону?! И когда меня вечером на уборку взяли, я в урне кусочек лезвия нашел, ну и спрятал его.
        — Ну и дурак же ты! С такой тварью надо разбираться без свидетелей.
        Дверь «дисциплинарки» распахнулась. Вошли врач и медсестра с чемоданчиком. Врач осмотрел руку Дениса и сказал, что порезы нужно немедленно зашивать.
        Влад поехал с Денисом в больницу. Они сидели в «скорой», крепко прижавшись друг к другу. Влад чувствовал, как его бьет озноб.
        — Скажи, — спросил Денис Влада, — ну почему все против меня, все такие злые? Зачем жить, если в этой жизни нет ничего хорошего?
        — Так уж и ничего? — перебил его Влад. — Посмотри, сколько кругом добрых людей: твоя вожатая, друзья, Артемка. И не все всегда бывает плохо. Когда-нибудь настанет твой день, главное — не обозлиться, тогда сломаешься. Помни, боль уходит, а звезды вечны.
        Денис уткнулся в плечо Влада и заплакал, вздрагивая всем телом.
        Утром начальник приказал держать Росина в «дисциплинарке», несмотря на уговоры Влада. И когда у Влада выпадала свободная минута во время дежурства, он спускался к Денису. Его продержали в «дисциплинарке» девять суток, вместо положенных трех. Вечером, когда его нужно было отправить на группу, Марат заставил Дениса заниматься уборкой. Помыв «дисциплинарку» и туалет, Денис отказался его перемывать. Но Марат упорствовал, заставляя его до блеска почистить унитаз.
        — Я не буду мыть унитаз, — решительно сказал Денис.
        — Не будешь?! Я тебя, козел, заставлю!
        Сержант схватил Дениса за шею и ударил его в живот. Денис сморщился от боли. Марат начал пригибать его голову к унитазу.
        — Я из-за тебя чуть не влетел, урка рваная! — произнес он с перекошенным от гнева лицом.
        Чувствуя, что не может вырваться, Денис изловчился и изо всей силы пнул сержанта по ноге.
        — Ах ты, собака! — взвыл Марат и начал остервенело избивать подростка.
        — Заканчивай, пацана наверху ждут, — остановил его Мухтаров, появившийся в дверях.
        Марат оттолкнул его в сторону.
        — Да кончай ты!
        Денис поднялся на этаж. Его группа после поверки стояла в коридоре. Он пошел в игровую, где милиционеры смотрели видеофильм, и стал раздеваться. Проходя мимо стола, он нечаянно задел бутылку с вином. Бутылка упала, и вино полилось на стол. Рассвирепевший Мухтаров ударил его по голове, и Денис вылетел в коридор.
        — Акула, ты дежурный по игровой? Иди вытри со стола!
        Мальчишка стал вытирать разлившееся вино, но когда Мухтаров отвернулся, он наклонился и начал торопливо слизывать его с полированной поверхности стола.
        С сентября Влада перевели работать на командировки: развозить пацанов. Получая личные дела у Бородавкиной, Влад обнаружил среди них дело на Дениса.
        — За что на Росина путевку получили? — недовольно спросил он инспектора.
        — Как за что? Оскорблял учителей, бродяжничал, сбегал из интерната, — загибая пальцы перечисляла Бородавкина, — избил активиста, здесь чуть не зарезал Бескова, вены себе вскрыл... Тебе что, этого мало? По-моему хватит и на зону. А ты возмущаешься, за что его в спецшколу.
        — Ну мы едем? — с вызовом спросил водитель «Уазика», вытирая тряпкой«грязные руки.
        — Да вам ничего не докажешь, — безнадежно махнул рукой Влад. — Продержали Росина девять суток в «дисциплинарке» и быстренько ему путевку сделали. — Его кулаки невольно сжались.
        — Путевка есть, вот и вези своего Росина. Добренький нашелся! Как пацанов избивать, так... — проворчала Бородавкина.
        Четверых пацанов — Дениса, Козявку, Губарика и Кудряша — посадили в «Уазик»-фургон. Сидя с Денисом на заднем сиденье, Влад пытался успокоить его.
        — Я попробую помочь тебе. Мы еще разберемся, но сейчас ты должен ехать в спецшколу.
        — Я понимаю.
        — Смотри, огонь! — вдруг вскрикнул Кудряш.
        За спиной водителя взметнулось пламя. Машина резко затормозила. Влад рванул от себя ручку двери, выталкивая пацанов из фургона. Водитель начал быстро выкидывать их личные дела, брошенные Владом на сиденье. Влад кинулся к кабине, пытаясь помочь Вадику сбить пламя, но огонь набирал силу.
        — Ложись! — успел выкрикнуть Влад.
        Лобовое стекло взорвалось, засыпав асфальт и траву осколками. Лежа на траве, Козявка шепнул Кудряшу:
        — Надо бежать...
        — Заткнись, не вздумай подлянку сделать, — резко оборвал его Денис.
        Влад выскочил на проезжую часть и остановил поливальную машину. Водитель, сообразив, в чем дело, тут же развернулся и под продолжительные сигналы резко тормозивших автомашин подъехал к горящему «Уазику». Влад вытащил шланг и начал заливать огонь.
        Оставив Вадика с обгоревшей машиной, Влад с пацанами вышел на шоссе и стал ловить попутку.
        К спецшколе они подъехали уже ближе к вечеру на «Жигулях». В медизоляторе подростков раздели до трусов, осмотрели. Медсестра стала переписывать наколки Козявки.
        — А зачем вы их переписываете? — спросил Козявка.
        — Это для того, миленький мой, чтобы ты не сделал еще какую-нибудь татуировку, как Белых, — она кивнула в ту сторону, где другая медсестра с руки подростка срезала кожу с синими наколками, тампоном промокая сочившуюся кровь.
        Влад тем временем стоял у раковины и смывал с лица и рук сажу. К нему подошла закончившая осмотр медсестра и предложила:
        — Давайте я обработаю вам ожог.
        После медосмотра они вышли в коридор, где их встретила высокая миловидная женщина с документами в руках.
        — Ну как медосмотр? — спросила инспектор по кадрам у Влада.
        — Нормально, — ответил тот, прижимая ладонь к перебинтованной руке.
        — В делах тоже нормально, так что отведи пацанов на КП и передай их дежурному.
        На контрольном пункте дежурный переписал вновь поступивших в журнал. Влад попросил на три минуты оставить Дениса, остальных ребят дежурный отвел в изолятор, куда помещали на трое суток вновь прибывших.
        — Посидите на карантине, а потом вас в отряд отправят, — объяснил дежурный.
        Оставшись наедине с Денисом, Влад, чувствуя свою вину перед этим подростком, пообещал:
        — Дин, ты держись, а я постараюсь тебе помочь.
        — Да ладно уж, отсидим, — какая разница в интернате, в «спецухе» — все равно казенный дом, — сказал Денис, тяжело вздохнув. — Невезуха мне видно, родился я под черной звездой, помнишь, как у тебя в песне: «Черная звезда, звезда несчастья...»
        — Нет, Дин, ты неправ. Будет у тебя еще «звездопад» и исполнение желаний. И я верю, что твои желания сбудутся, и ты должен верить.
        — Может быть, Влад. Ты вот что, найди Артемку. Я не знаю, где он сейчас, может, еще в интернате.
        — Я найду его. А ты береги себя, — Влад поднял руку с растопыренными пальцами. Денис, по старой привычке, хлопнул по ней своей рукой и они пожали друг другу руки.
        Вечером к пацанам зашел дневальный и забрал у них хорошие вещи. Денису жалко было расставаться со свитером, который ему связала мать.
        — Че ты жилишься, жлобяра? Твою одежду все равно сожгут, а мне скоро на волю. Не выйду же я в форме, — сказал Денису дневальный.
        После «карантинки» всех отправили в отряд, Дениса с Кудряшом воспитатель Дедун, прозванный так пацанами за справедливость и заботу о них, привел в спальню, где подростки готовились ко сну. Они встретили их любопытными взглядами.
        — Откуда ты? — спросил Дениса один из них.
        — С Чукотки, — откликнулся Денис.
        — А за что привезли?
        — Да был директором Ледовитого океана и проворовался, лед в Африку продавал.
        Ребята, окружившие его, расхохотались.
        Растолкав их, к Денису подошел хорошо сложенный пацан лет четырнадцати с короткими черными вьющимися волосами. Под смоляными бровями на Дениса пытливо смотрели темные, как виноградинки, глаза. Потирая свой раздвоенный подбородок, он спросил:
        — Хохмачкам тебя тоже чукчи научили? Ну, тогда лови прикол. Ответишь — будешь моим корефаном... Вот едешь ты на танке и перед тобой две дороги: на одной твой друг, а на другой твоя мать. Кого ты будешь давить?
        Денис знал этот прихват, ему еще в приемнике рассказывал о нем Борька, задумавшись для вида и потирая мочку уха, Денис ответил:
        — На тормоза.
        — Молодчага, — сказал подросток.
        — Только нет у меня матери, — грустно произнес Денис.
        — Меня Славоном зовут, а тебя? — спросил он, протянув руку.
        — Денис, погоняло — Принц.
        — Значит так, Принц, будешь жить в моей семейке: мы брат за брата, — с улыбкой произнес Славон, обводя взглядом собравшихся пацанов.
        Так началась жизнь Дениса в спецшколе для трудновоспитуемых. На первых порах ему было очень трудно и тоскливо. Нередко он терзался тревожными мыслями о побеге, и в эти горькие минуты, когда отчаяние хватало его за горло, он вспоминал близких и дорогих ему людей: мать, Влада и Артемку. О нем Денис беспокоился больше всего и поэтому хотел вырваться из-за высокого забора. Славон, глядя на Дениса, вспоминал свои первые дни в спецшколе. Когда от безысходности ему тоже сдавливало горло, он старался поддержать Дениса. Их всегда видели вместе: на уроках, за столом и в столовой, в мастерских, где они собирали игрушечные машинки, даже в свободное время он старался занять Дениса каким-то делом. Учил играть его на гитаре, а по утрам они занимались силовой гимнастикой: Славка, Денис, Климок и Витуха. Они отжимались от лавки, крутились на турниках, выжимали гантели. Воспитатель Дедун разглядел в Денисе способности к рисованию и часто поручал ему оформлять стенгазеты.
        Однажды Денис склонился над листком ватмана, старательно вырисовывая пацана в форме ПТУ. Славка, стоявший рядом, ехидно усмехнувшись, заметил:
        — Ты ему еще наколку нарисуй: «Не забуду спецшколу родную!»
        — Отвали, Славка, и так не успеваю. Дед сказал, чтоб к вечеру было готово.
        К ним подошел Кабан, круглолицый пацан с маленькими хитрыми глазками. Улыбаясь, он обнажил зубы с выпиравшими клыками, за что и получил от пацанов такое прозвище.
        — Слушай, Принц, ты, может, мне альбомчик сделаешь к концу срока?
        Денис хотел что-то сказать, но его опередил Славка.
        — Кабан, не вяжись. Пусть тебе Титок делает. Понял?
        Улыбка сошла с лица Кабана.
        — Понял я, — сникнув буркнул он. — Я подумал, а вдруг?
        — Вдруг может быть только пук. Вали отсюда, — неприязненным голосом сказал Славка.
        — Зачем ты так, Славон. Сделал бы я, — заступился за Кабана Денис.
        — Денек, ты че, упал, что ли? Они же тебя потом совсем запашут, как негра: то альбомы, то открытки, то конверты подпиши. Ва-аще будет... до свидания!
        Так пролетел первый месяц пребывания Дениса в спецшколе. Благодаря Славке, пацаны с уважением относились к нему. Не то чтобы они боялись Славку, а уважали Дениса за то, что он мог постоять за себя и был добрым пацаном. Иная же участь постигла Кудряша, с кем Денис приехал в спецшколу. Тихий и скромный Кудряшов попал под давление Кабана и тот унижал его. Застав однажды что-то жующего Кудряшова в туалете (а по законам, царившим в спецшколе среди воспитанников, считалось, что подросток этим унизил себя и после этого он уже не пацан, а «чухан», которым могли помыкать все), Кабан сделал его своим рабом. Об этом проступке он рассказал всем ребятам, и на Кудряша посыпались оскорбительные насмешки: «Чухан», «Чушок».
        Узнав про это, Денис пытался поговорить со Славкой, чтобы тот помог Кудряшу, то есть кинул поддержку, но он лишь отмахивался. Как-то в мастерской, где пацаны собирали машинки, к Славке подошел Денис.
        — Славон, — сказал он, — помоги Кудряшу, а иначе Кабан с дружками вообще его задолбают.
        — Нет, Денек, не могу. Он сам зачуханился, теперь «принеси», «подай», «пошел вон», а Кабану нужен был «шоха».
        — Ну, Славон...
        — Кончай, Денек. Вяжи это дело...
        Прошло лето. Наступил тот долгожданный день, когда пацаны из лучших отрядов за хорошую учебу и работу поехали по турпутевке по Волге. Теплоход плавно скользил по широкой глади реки. Пацаны стояли у бортиков, любуясь красотой берегов, радостно приветствуя проходящие мимо катера и теплоходы.
        — Подобрали тут шпану, — недовольно произнесла модно одетая женщина, проходя по палубе. — Того и гляди — обчистят.
        — А вы на крейсере плавайте, там порядок, — шутливо заметил старпом. — А пацаны мировые, сам был таким, — подмигнул он Денису.
        — Принц, там Славон играет на гитаре, пошли, — позвал Климок.
        Пацаны вместе с воспитателем сидели рядом со Славкой и завороженно слушали песню.
        Ложится на землю пушистый снег
        И реку сковал мороз.
        Укрывшись от ветра, стоит человек.
        У ног его верный пес.
        Забытые Богом на снежной земле.
        Кругом километры тайги.
        «Построю корабль, — решил человек, —
        Попробую счастье найти!»
        Денис подошел к притихшим пацанам. Он услышал знакомые слова песни Влада о добром капитане. Славка пел ее как-то по-особенному, вкладывая в эту песню свою душу, и Денису невольно представилось то, о чем он пел.
        Корабль ушел по весенней волне,
        Оставив свой берег вдали.
        И плыл капитан к тем, кто гибнул в беде,
        Где топят и жгут корабли.
        И плыл капитан на отчаянный крик,
        На берег пустынный, чужой.
        От жажды на нем умирал старик,
        Отвергнутый и слепой.
        И встретил в пути он мальчишек-бродяг.
        Друзей он нашел им и кров.
        Влюбленным помог свои судьбы связать,
        Сумев наказать их врагов.
        К пацанам стали подходить пассажиры теплохода, услыхавшие песню. На палубе появился капитан с боцманом. Капитан что-то сердито выговаривал ему, но вдруг, услышав песню, повернул голову и замер. Стараясь не шуметь, они подошли поближе.
        И много он сделал добра на земле,
        Но время вернуло назад
        Разбитое судно по старой реке,
        Туда, где метели и град.
        И снова один, снова брошен людьми,
        И смерть подступила к нему.
        Лежит человек, и скулящий пес
        Не может помочь ему.
        Денис обвел взглядом пассажиров. Лица их были сосредоточенны и серьезны. Его взгляд остановился на капитане, лицо которого было задумчиво. Капитан подмигнул ему и вскинул вверх большой палец, которым показал на певшего Славку.
        Но дверь отворилась, и холод ушел,
        И смерть отошла от него.
        Стояли люди, которым он
        Все сердце отдал свое.
        А люди смотрели, как в старой избе,
        Остывшей от злых холодов.
        Зажегся огонь, снова стало теплей
        От добрых и дружеских слов...
        Когда Слава закончил петь, все долго молчали.
        — Хорошая песня, — тихо произнес, наконец, кто-то.
        — Вот тебе и малолетки, какие песни-то поют! Про доброту, дружбу, — сказал один из пассажиров.
        — Пора обедать, — сказал Дед, поднимаясь с места.
        — А может он нам еще какую-нибудь песню споет? — попросил капитан.
        — Да нет, вы уж извините, капитан, ребятам пора пообедать, — сказал воспитатель.
        — Слав, а у тебя здорово получилось, — похвалил Денис.
        — Нормально, просто стихи классные. Даже не верится, что это мент написал.
        — Слав, — попросил Денис, — а ты сегодня будешь учить меня играть на гитаре? Жалко, что Влад не успел.
        — Сделаем, все будет ништяк...
        Пацаны уже принялись за второе, когда кок и его помощник принесли два разноса с компотом.
        — Подарок от капитана за хорошую песню, — торжественно объявил улыбающийся кок.
        Пацаны с радостными криками приняли подарок капитана, с которым они подружились, и тот разрешил своему старпому провести их по теплоходу. Довольные ребята выбрались на палубу и стали оживленно пересказывать друг другу все то, что они видели. Из колокола-репродуктора, висевшего на капитанской рубке, донеслось:
        — Уважаемые пассажиры, наш теплоход прибывает в город-герой Волгоград...
        Пришла осень. В спецшколу стали поступать новички. Глядя на них, Денис поймал себя на мысли, что смотрит на них чуть-чуть свысока, хотя пробыл в спецшколе меньше полугода. Некоторых из них он помнил по детприемнику. Заметив Муравья, Денис подошел к нему и спросил:
        — Вас не Влад Алексеевич привез?
        — Не, — отрицательно покачал головой Муравей.
        Они не успели поговорить. Появившийся дежурный прикрикнул на Дениса и отправил его в класс.
        Денис сидел за партой, подперев кулаком щеку, и смотрел на Викторию Федоровну, учительницу русского языка.
        — А где Кудряшов? — спросила она, просматривая журнал.
        — В побег ломанулся, падла. Срок наматывает, — зло выругался Мохан.
        — Перестань, Дубовой.
        — А че вы мне рот затыкаете? У нас теперь гласность.
        — Мохан, едальник закрой! — бросил с задней парты Славон.
        Дубовой, подросток с выпученными глазами и большим родимым пятном на щеке, зло покосился на Славку. Учительница отвернулась к доске и продолжила урок.
        Мохан вытащил из-под парты выточенный из дерева половой член и, вертясь по сторонам, начал показывать его всему классу. В классе поднялись шум и веселье.
        — Тихо! Дубовой, что у тебя там? — спросила, оглянувшись, Виктория Федоровна, — принеси сюда и положи на стол!
        Класс замер. Мохан встал, губы его растянулись в улыбке. Он вразвалочку подошел к столу и положил деревяшку на стол.
        Виктория Федоровна, бросив взгляд на выточенный деревянный член, вспыхнула и крикнула сорвавшимся голосом:
        — Вон из класса!
        Класс грохнул.
        Славка сдержал свое слово и стал учить Дениса игре на гитаре. Денис, знавший от Влада азы, схватывал все на лету. И теперь Славка смотрел, как он уверенно ставит аккорды, наигрывая знакомую мелодию из старого фильма, при этом напевая:
        По приютам я с детства скитался,
        Не имея родного угла.
        Ах, зачем я на свет появился?
        Ах, зачем меня мать родила?
        — Послушай, Принц, твоего знакомого мента как фамилия? — спросил Славка, доставая из кармана сложенную вчетверо газету.
        — А че?
        — Да тут в газете рассказ: «Рубец на душе». Пацан нарисован, на тебя похож.
        — Где? — удивился Денис и, развернув протянутую газету, узнал на рисунке себя.
        Под рассказом стояла подпись: Влад Владин. Дениса окружили пацаны.
        — Где, покажи, — расталкивали они друг друга, протискиваясь к столу.
        — Ты, Денек, прочитай всем, — предложил Славон.
        Денис начал читать. Сгрудившиеся пацаны тихо и внимательно слушали.
        — Вы че тут кантуетесь? — поинтересовался подошедший Мохан.
        — Тихо, — остановили его несколько голосов.
        — Тише, тише, кот на крыше, — с усмешкой пропел Мохан. Но, увидев, как Славон погрозил кулаком, он замолчал, и с его лица соскочила улыбка.
        Денис закончил читать и отложил газету.
        — Хорошо написал, про нас, про пацанов, — заметил Витаха.
        — Да он понтуется, — отозвался с ехидством Кабан, — все они менты поганые.
        — Кабан, рот закрой, — не выдержал Денис. — Обшустрился, что ли? Да он для меня среди ментов только один был милиционером.
        В бытовку вошел Дед и, оглядев пацанов, произнес:
        — Отбой уже. Быстро всем спать.
        Денис лежал на спине и задумчиво смотрел в потолок. По его щекам текли слезы.
        — Ну че ты, Денек, раскис? — приподнявшись на локте, спросил Славка. — Держись! Я понял, что в рассказе все про тебя написано.
        Денис приподнялся, сел на постель и, опершись локтями на колени, уткнулся лицом в ладони. Славку полоснула слезная жалость к другу. Он откинул одеяло и подошел к Денису.
        — Денек, пойдем лучше покурим.
        — А у тебя есть? — всхлипнув, спросил Денис.
        — Есть. Мы тут со старшаками помогли директору три телека отвезти домой, вот он и угостил.
        — А на фига ему три телевизора? — спросил Денис, вылезая из постели.
        — Будешь много знать — будешь плохо спать. Не лезь в это тухлое дело. Я, когда в квартирке у него побывал, много классных вещичек увидел. Ты думаешь, я не допер, что это все из «спецухи»?
        Они поднялись и пошли в туалет.
        Душевная боль, которая появилась у Дениса после прочтения рассказа, когда он заново пережил все случившееся с ним, постепенно притупилась, уходя в глубину его души. Но на письмо, которое он отправил Артемке в интернат, пришел официальный ответ, что Артем Росин передан под опеку Мурай Клавдии Васильевны, жительнице Краснодарского края. Получив письмо, Денис вновь задохнулся от неизбежной тоски и еще сильнее почувствовал себя всеми забытым на свете мальчишкой. Вечером он упал на кровать и заскулил в подушку, ощущая гнетущую пустоту и холод внутри. Потом несколько дней он ходил сам не свой. Славка, понимая, что с Денисом происходит что-то неладное, старался не оставлять его одного.
        Славка поднялся из-за стола, подошел к столу мастера и, посмотрев на часы, сказал:
        — Все, пацаны, шабаш!
        Подростки встали, разминая затекшие ноги, только один Денис продолжал сидеть, собирая машинку.
        — Денек, заканчивай. Лишняя работа, проведенная в мастерской, вредно сказывается на неокрепшем организме воспитанника, — назидательно произнес Славон. На пороге появился мастер с раскрасневшимся лицом и, тяжело дыша, спросил:
        — Почему остановили работу?
        — Все мастер, время, — показал на часы Славон.
        — Директор сказал, что нужен план. Так что еще часок поработайте. — Пацаны зашумели.
        — Ого! Что, негров нашли? Пашем тут, как папы Карло!
        — Молчать! — заорал мастер, задыхаясь от негодования. — Вы что, забыли, за что сюда влетели? Так что работайте, честным трудом отрабатывайте.
        — Мы не негры! — крикнул Мохан.
        Взбешенный мастер вышел из мастерской.
        — Ну все, побежал за директором. Мужики, вы не сдавайтесь: они сейчас начнут уговаривать. Надоело ишачить, пашем, пашем — ни вздохнуть, ни пукнуть, — призывал к неподчинению Кабан. — Живем как в гробу!
        Действительно, вскоре появился директор и с ним несколько дежурных. Выслушав пацанов, он поднял руку ладонью вверх.
        — Пацаны! — окликнул он шумевших ребят.
        Когда пацаны стихли, он вкрадчивым голосом сказал:
        — Я понимаю, что вы устали, но год кончается, надо сделать план, а потом отдохнете. Поможете — мы в долгу не останемся, — он обвел ребят хмурым взглядом. Левая щека его нервно подергивалась.
        Пацаны, слушая его, опускали глаза.
        — А свиданки будут, Андрей Васильевич? — спросил кто-то.
        — Будут, — кивнул головой директор.
        — А экскурсии на лыжах?
        — Сходим, а сейчас надо сделать план.
        Подростки разошлись по своим местам. Андрей Васильевич подошел к мастеру и сказал:
        — Романыч, еще тысячу надо сделать.
        — Надо, так сделаем, Василич.
        Встретив Новый год, который отозвался в них тяжелой тоской по дому и празднику, пацаны вышли на каникулы. В один из зимних солнечных дней их вывели на лыжную прогулку. С веселыми криками они спускались с покатой горки Крутого яра. Денис пригнулся и, оттолкнувшись палками, полетел вниз. Свежий морозный воздух приятно обжигал его лицо. У него сдавило дыхание от прилива радости. Он резко притормозил, вспарывая снег, около улыбающегося Славки. Они стали смотреть, как спускаются остальные пацаны. Витаха с криком «убьюсь!» стремительно заскользил вниз. Не доезжая до собравшихся под горой ребят, он перевернулся несколько раз и угодил в сугроб, откуда торчали только его ноги с лыжами. Встревоженный Дед, захватив с собой ребят, побежал на помощь. Но Витаха выбрался из сугроба живым и невредимым, помахивая сломанной лыжей.
        Мальчишки вновь поднялись на горку и по проложенной среди берез и мохнатых елей со снежными шапками лыжне стали возвращаться в школу. Денис, сойдя с лыжни, ждал Славку. Лицо его было веселым, по щекам расплылся румянец, лишь глаза выдавали какую-то тревогу. Вскоре к нему подошел тяжело дышавший Славка.
        — Да, Денек, отлично ты ходишь, — с завистью сказал Славой.
        — Может быть, просто у меня дыхалка, наверное, классная, поэтому ходить на лыжах легко. Слушай, Славой, ты знаешь, что привезли Кудряша? — задумчиво покусывая нижнюю губу спросил Денис, — и если ему не кинуть поддержки, то Мохан его опять опустит или вообще ушьет, ты понимаешь?
        Славка согласно кивнул головой:
        — Не переживай, сделаем!
        Зимние каникулы пролетели, как один день. Вновь начались занятия в школе, работа в мастерских. Наступили серые будни спецшколы. Ночью из окна четвертого этажа сорвался подросток. Пацаны, услышав полный ужаса крик, повскакивали с кроватей и бросились к окну.
        Денис, Славка и Витаха кинулись вниз. На окровавленном снегу, раскинув руки, лежал мертвый Кудряш. Подошел дежурный и увел оцепеневших ребят в корпус. Тело Кудряша осторожно подняли и унесли.
        В спальне к кровати Мохана подошли Славон, Денис и другие ребята.
        — Встань, падло! — хрипло сказал Славон.
        — Че надо? — испуганно отозвался Мохан.
        — Встань! — крикнул Славка и сорвал с него одеяло.
        Лицо Мохана было расцарапано.
        — За что ты его? — двинулся на него Славка.
        — Я? Ты че, упал? Чика замкнула? Это не я, — отодвинувшись к спинке кровати, затараторил Мохан.
        — Это ты, падла! — наступал на него Славон.
        — Не я это! Вы че, пацаны? — отнекивался Мохан.
        — Кудряш мне тут письмо дал, — сказал Денис, доставая из кармана конверт, — чтобы я завтра, когда поеду в город, его опустил.
        Славка надорвал конверт и, вынув тетрадный листок, начал читать: «Папа! Это письмо я пишу тебе потому, что мамка с отчимом запихнули меня в «спецуху». Я не могу больше здесь, меня избивают, заставляют стирать носки, за других убирать. Меня унижают Мохан и Кабан. Они вчера ночью заставляли меня взять в рот.. Они сильно меня били. Папа забери меня отсюда! Приезжай, я уже несколько раз убегал, но мамка сдала меня ментам. Папа, пожалуйста, приезжай! Я хочу к тебе, Илюшка».
        Славка сжал в кулаке письмо и двинулся на Мохана, глаза его налились кровью.
        — Ты че, Славон? — закричал, закрываясь руками Мохан.
        — Чмо ты! — Славка стащил его с кровати.
        — Кончай его! — крикнул кто-то.
        Вдруг в спальню втолкнули Кабана. К нему подбежал Титок и ударил его в живот.
        — Пацаны, не надо, это не я! — отбивался Кабан.
        — Ты, педрило! — выкрикнул Витаха и, подбежав к нему, сорвал с него трусы.
        Его повалили на пол и принялись бить ногами по голому телу. Мохана вытащили из-под кровати и стали пинать ногами. Пацаны с отвращением стали плевать на него. Витаха стал мочиться на его окровавленное лицо.
        Неожиданно Мохан закричал и вскочил на ноги, затравленно глядя на окружавших его пацанов.
        — Педерасты вонючие, — зашипел кто-то из пацанов.
        — Я педераст да, да, да!!! — заорал Мохан. — А кто, кто меня сделал пидором? Здесь, в спецшколе. Вы же знали, что этот дежурный увез меня на дачу, напоил и отпихал. Знали, а кто за женя заступился?! Никто!
        — И ты, паскуда, решил других пихать? — и Славка, размахнувшись, ударил его под челюсть.
        Мохан отлетел к стене. Титок занес ногу для удара, но вдруг услышал крик Дениса, от которого все замерли:
        — Пацаны! Что вы делаете?!
        Его глаза наполнились слезами.
        — Пацаны, — уже тише произнес он, — не надо, вы же не убийцы!
        В спальню, услышав шум, вбежали воспитатель Дедун и дежурные.
        Избитых и окровавленных Мохана и Кабана дежурные-режимники увели в медизолятор. Дедун опустился на стул и, держа себя за виски, застонал. Подняв голову и тяжело вздохнув, он произнес:
        — Ну все пацаны, наворотили вы дел. За этот самосуд вас по головке не погладят. Понаедут прокуроры, и начнется катавасия с допросами и проверками. А ведь только что закончили дело с замерзшим трупом Адишева, и опять все сначала...
        — А че начнется, че начнется-то? Да у директора с прокуратурой все повязано. Прокурорша числится у нас работницей и денежки получает, а мы ее и в глаза не видели, — злобно выкрикнул Славка.
        — Ты что, Славка? Что ты чушь-то порешь? — перебил его Дедун.
        — Я чушь порю? Да я, когда убирал в бухгалтерии, слышал, как бухгалтерша все стонала, что прокурорша вовремя за деньгами не приезжает, — выпалил он.
        Сконфуженный воспитатель, нахмурившись, посмотрел на Славку, но тот спокойно выдержал его взгляд.
        — Ты вот что, Славка, забудь об этом, для своего же спокойствия забудь, — произнес он устало, оглядев ребят добавил: — И вы ничего не слышали, понятно?
        После гибели Илюшки Кудряшова в спецшколу действительно приехали работники прокуратуры. Они почти месяц разбирались по факту убийства воспитанника. Подростков из Денискиного отряда часто вызывали на беседы с прокурором, где уточняли детали и факты. Воспитатель Дедун ходил хмурым и замкнутым: он ждал решения своей участи. Однажды Денис увидел его подавленного, с сигаретой в руке, хотя знал, что воспитатель не курит. Он присел рядом с ним, и Дедун рассказал ему, что в спецшколу приезжал прошитый горем отец Кудряша, чтобы забрать документы Ильи. Воспитателю было невыносимо трудно общаться с ним: он чувствовал, что после смерти сына в этом человеке что-то надломилось. Воспитатель попытался рассказать про Илью, но отец остановил его, сказав, что сына ему уже никто не вернет и что он себе никогда не простит того, что не сумел отстоять его у матери. Это грех, который его будет мучить всю жизнь.
        Денису было жаль воспитателя, который по-доброму относился к пацанам.
        Моханова и Батурова, которого пацаны звали Кабаном, отправили в спецучилище куда-то под Новосибирск. Дедун получил выговор, и ему назначили испытательный срок.
        Прошло полгода, и в спецшколе стали постепенно забывать о происшедшей здесь трагедии. Лишь изредка пацаны в отряде Дениса вспоминали Кудряша. Славка сказал, что он не простит себя, что не смог поддержать Илью, совесть мучила и Дениса. Но время постепенно залечивало раны в душах пацанов, и воспоминания о Кудряше ушли в потаенные уголки их памяти.
        Однажды к Денису, убиравшему коридор, подошел дежурный-режимник.
        — Росин, иди, к тебе приехали.
        — Ко мне? — удивился Денис. — А кто?
        — Увидишь, — загадочно улыбнулся дежурный.
        В приемной Денис увидел Влада, переодетого в «гражданку».
        — Здравствуй, Дин, — улыбнувшись, сказал он.
        — Влад... — Денис рванулся к нему и зарыдал, уткнувшись в грудь.
        — Дин, Дин, ты что? Ну, ну, — успокаивал его Влад.
        — Это ничего, это пройдет, — сквозь слезы улыбнулся Денис.
        — Ну, как ты тут?
        — Да ничего теперь, только Славка уехал, я середняком стал.
        — Что значит середняком?
        — Ну, когда ты один. Пацаны хотели меня командиром выбрать, только я не согласился. За пацанов заступлюсь, а командовать не хочу. Мне Славка на прощание гитару подарил. Я уже играю. Потом рисую немного. Когда ты чем-то занят, время быстро летит. Даже не верится, что я здесь уже полтора года. А ты как, Влад?
        — Понимаешь, из приемника я ушел. Пытался что-то доказать, но потом понял, что мне не вскрыть этот ментовский гнойник. Я сейчас в ОМОНе. Там горячая работа, но ребята подобрались хорошие, да и друзья у меня там. Потом еще институт, попробую, может, журналистом стану. Но ты знаешь, иногда приемник снится.
        — А почему ушел-то? Может, из-за той статьи про меня?
        — Да нет. Вообще-то ты прав. Из-за статьи, наверное, тоже. Я же как чужак в приемнике был. Ты вот — середняк, а я — чужак.
        — А как же пацаны?
        — Пацаны? Они и сейчас ко мне домой приходят. Мама говорит, что я дома приемник открыл.
        — А как у тебя с мамой-то? Ты же говорил, что ей операцию делали.
        — Все нормально, Дин. Она выписалась, теперь с внуками возится. Ником и Максимом. Да, вот что, я ездил к Артемке, но его в интернате не было. Мне сказали, что его тетка на Кубань увезла.
        — Я знаю, письмо из интерната получил.
        В приемную вошел директор и, хмуро посмотрев на Влада, строго спросил:
        — Здравствуйте, а вы что тут делаете?
        — Да вот, к Денису приехал.
        — А вы что, брат его или отец? — в его голосе слышалось недовольство.
        — Нет, но у него же никого нет, — тихо произнес Влад.
        — Нет, так нет, прощайтесь, — сухо отрезал директор.
        Влад поднялся в растерянности.
        — Передачку хоть можно оставить?
        — Можно.
        Директор вошел в кабинет, оставив дверь открытой. До Влада донеслось:
        — Посторонним тут делать нечего. Ты что, хочешь, чтобы он про нас статейку накатал?
        В дверях приемной появился смущенный дежурный-режимник:
        — Я же говорил, ругаться будут.
        — Ну, Дин, — сказал на прощание Влад, — пиши. Да, я там тебе конверты привез, тетради и альбомы с красками, так что пиши. До свидания.
        И они попрощались по старой привычке, сжав стиснутые пальцы в замок. Денис вошел в бытовку и высыпал из пакета на стол яблоки, конфеты, домашнее печенье и зефир. Ребята с жадностью набросились на передачку.
        — Витаха, мне немного оставьте, остальное ваше, — сказал Денис.
        Он подошел к окну. Влад шел по заснеженной тропинке. Вот он обернулся и помахал на прощание рукой. Денис с грустью в глазах помахал ему в ответ.
        Закончился короткий февраль. В воздухе запахло весной. У воспитанников спецшколы с приходом весны обострялось чувство радостного ожидания. По весне в спецшколе выпускали ребят, и они с нетерпением ждали педсоветов, где решалась их судьба. Денис тоже ощущал прилив радости и томительного, приятного ожидания, что скоро его освободят. И порой он мечтательно рисовал картины своего будущего. Оно представлялось ему светлым, добрым и радостным: его не покидала вера, что он встретится с Артемкой. Денис очень старался заработать побольше денег, чтобы по выходе из спецшколы поехать на Кубань.
        Под утро ему приснился очень хороший сон, будто он, сгорбившись и обняв колени руками, сидит на утесе и смотрит в черную бездну ночного неба. На небосклоне одна за другой вспыхивали пылинки звезд. Денис зачарованно смотрел на звездные россыпи. Он искал глазами свое созвездие, и вот наконец оно ярко загорелось, Озаряя светом темноту, к земле устремилась звезда. Она опустилась на утес, на котором сидел Денис. В лучах звездного сияния он увидел юношу в сверкающем одеянии. Его лицо было до боли знакомо. И когда он улыбнулся, Денис узнал в нем Влада.
        — Ну что, полетели? — широко улыбаясь и глядя ему в глаза, спросил юноша.
        — Куда? — спросил зачарованный Денис.
        — На наше созвездие, туда, где хорошо, где есть любовь, доброта и дружба. Туда, где тебя ждет твой брат.
        — Артемка! — воскликнул Денис.
        — Да! Ну что, летим?
        — Но я же не умею!
        — Это очень просто. Ты закрой глаза, поднимись на носочки и представь, что ты летишь. Только надо в это очень поверить.
        Денис закрыл глаза, приподнялся на носочки и почувствовал, как отрывается от земли. У него захватило дух. По телу пробежала приятная дрожь. Открыв глаза, он увидел, что летит среди звезд.
        — Руку давай, — сказал юноша.
        Они крепко сцепили пальцы и полетели к манящему их созвездию.
        ...Дениса разбудили шаги дежурного.
        — Эх, дьявол, — прошептал он, открыв глаза, — такой сон оборвали!
        Он долго лежал с открытыми глазами и с непроходящим волнением, охватившим его в сказочном сне. Потом выбрался из постели и тихо пошел мимо спящих ребят. В коридоре он столкнулся с Дедом.
        — Ты куда в такую рань, опять качаться? — спросил воспитатель с добродушной улыбкой.
        — Да, надо! — улыбнулся ему в ответ Денис.
        — Ну, давай.
        Воспитатель посмотрел на хорошо слаженное тело Дениса, плечи которого раздались и спина налилась. Денис вышел на улицу и, сощурившись от восходящего теплого весеннего солнышка, побежал к стадиону.
        Чем ближе подходило время педсовета, тем тягостнее становились дни в спецшколе: пацаны рвались на волю. Понимая, в каком состоянии находятся воспитанники, администрация старалась больше занять их время каким-либо делом. Выпускникам предлагали по армейской традиции выполнить «дембельскую» работу, и они с воодушевлением и с какой-то даже радостью ремонтировали окна, двери, парты, красили кабинеты, обновляли территорию спецшколы.
        Денис охотно согласился участвовать в концерте для выпускников, и на стихи Влада о принце он решил написать песню. Он часто уходил в какое-нибудь укромное место с гитарой, где подбирал мелодию. Она родилась неожиданно, под утро, когда он проснулся. Денис поначалу испугался, что эта красивая мелодия забудется, но она не забылась, а звенела в нем.
        Когда Денис с отрядом стоял у столовой в ожидании обеда, входная дверь распахнулась, и милиционеры ввели новеньких.
        Подросший Денис смотрел на новичков с улыбкой. Сзади к нему подошел Дед и, похлопав по плечу, произнес:
        — Ну что, Денис, и ты недавно был таким. Скоро выходишь.
        — Да, время пролетело, а скоро комиссия?
        — Через две недели.
        Войдя в класс, Денис увидел пацанов, столпившихся около новичков. Он пристально посмотрел на одного из них, и что-то в нем напомнило ему Кудряша. Они встретились взглядами. У мальчишки были такие же, как у Ильи глаза.
        Панк задал подростку прикол про танк. Услышав его новь, Денис вспомнил свой первый день в отряде и лавку. Он заметил, как сбитый с толку мальчишка пустил глаза, озадаченно почесал затылок. Он также заметил, как губы Панка растянулись в ехидной улыбке
        — Кончай, Панк, не трожь! — вступился за новичка Денис.
        — А че, нас тоже кололи.
        — И ты чуть не пролетел. Так что кончай. Пацан, — он обратился к новенькому, — тебя как зовут?
        — Мишка, — отозвался тот.
        — А меня Денис, будешь со мной сидеть, — и он подвел его к своей парте.
        Пацаны с нетерпением ждали концерт для выпускников. Директор даже пригласил гостей.
        Зал был забит до отказа. Воспитанники галдели в ожидании начала концерта.
        — Сегодня, ребята, у нас гость, — сказала ведущая-пионервожатая, выйдя на сцену. — Это автор и исполнитель своих песен — Олег Синицын.
        Под бурные аплодисменты на сцену вышел плотный бородатый мужчина в бежевом костюме и со значком депутата на лацкане пиджака.
        — Я очень рад, что приехал к вам, — начал он. — И мне очень хочется исполнить песню, которую я написал для обездоленных подростков. Она называется «Детский дом».
        Малышу едва лишь пять,
        Он плохую помнит мать.
        Голод и побои не забыть.
        Каждый день одно вино,
        Дождь в разбитое окно.
        «Мамочка, не надо меня бить!»
        Песня Олега царапнула по душе воспитанников спецшколы. Особенно она обожгла тех, кто был из интерната и детдомов, и кого бросили родители. Чижак, который был уже в спецшколе один год, заплакал, услышав эту песню. Перед его глазами вновь всплыли картины пьянства и кровавых драк, происходивших на его глазах. Он положил руки на кресло и уткнулся в них головой.
        Когда певец допел свою песню, в зале стояла напряженная тишина. Понимая, какие чувства он пробудил в душах ребят, Олег Синицын запел веселую, заводную песню «Ах-ух!», которую зал подпевал хором.
        После него еще выступили два артиста с юмористической сценкой и гармонист из филармонии. Затем на сцену с разными номерами стали выходить воспитанники спецшколы. Всем очень понравился Коля Мурмин, который сделал несколько пародий на знаменитых артистов, а под конец своего выступления на суд всего зала представил пародии на сотрудников спецшколы, которые были встречены бурными аплодисментами. Все с нетерпением ждали выступления Дениса, чьи песни распевали уже по всей спецшколе.
        — А теперь, — объявила пионервожатая, — на сцену приглашается Денис Росин.
        Под ликующие крики, свист и аплодисменты зрителей Денис с гитарой наперевес вышел на сцену. Он улыбнулся, сделал несколько аккордов на гитаре, которую ему подарил Славка, и запел песню про капитана.
        На последнем куплете пацаны били в ладоши в такт музыке и подпевали Денису. Он закончил песню и поклонился.
        — Молодец, Принц! — доносились до него крики из зала.
        Он снова провел по струнам, зал затих.
        — Я хочу спеть вам новую песню. Вообще-то это не песня, а баллада, какие сочиняли в средние века. Итак, баллада про принца.
        Нет больше короля. На городской стене
        Уже сменили флаг на знамя самозванца.
        В стране сменилась власть. По стонущей земле
        Летит дурная весть: страною правит канцлер.
        А где же юный принц? Дурные языки
        Ему пророчат смерть, но это ложь измены!
        Он взял отцовский меч и, разрубив замки,
        Сбежал сегодня в ночь и вырвался из плена.
        По миру без друзей, сквозь низость и порок...
        Что может сделать он — отвергнутый наследник?
        Нет больше короля и отвернулся Бог.
        Пропащая земля, где царствует изменник.
        Он видит в нищете родные города.
        В стране нет больше мест, где б не ступал Иуда.
        Его не признают... Он видит корень зла.
        И просит одного: «Господь, пошли мне друга!»
        И дал тогда Господь ему друзей — бродяг.
        Их спрятал темный лес, огородив оврагом.
        И здесь стал королем мальчишка, как отец,
        И армию создал пропавший принц-бродяга.
        Проходит десять лет... Пацан набрался сил,
        На белом скакуне въезжает в старый замок,
        Где жил его отец... Он едет вдоль могил
        И видит нищету, убогих и подранок.
        На вороном коне, закованный в броню,
        С забралом на лице смеется старый канцлер:
        — Вернулся юный принц! И армию свою
        Набрал из пацанов и нищих оборванцев!
        Взмахнув мечом отца, принц поднял на дыбы
        Лихого скакуна и закружился в танце.
        Две армии сошлись, столкнулись две судьбы,
        И с черного коня свалился старый канцлер.
        Бой был недолгим, нет. Принц опускает меч.
        Изменник на земле, его войска разбиты.
        — Король! — кричит толпа. — Он вылитый отец!
        И с сотен уст толпы летят слова молитвы.
        Он видит пацанов, убогих и калек,
        Склонившихся пред ним с надеждою и страхом.
        Он вспоминает дни и десять страшных лет
        Позорной нищеты с концом единым — плаха!
        — Здесь будет новый мир, меня благословят!
        Я многое познал, я многое изведал.
        И создал город он для нищих и бродяг
        На солнечной земле под изумрудным небом!
        Слушая песню, зал словно замер. Все взгляды были устремлены на стоявшего на сцене Дениса. Вдруг из дальнего ряда кто-то крикнул:
        — Классно, Принц!
        Подростки подхватили этот крик, аплодисменты не смолкали с минуту. Под рукоплескания зрителей Денис спустился со сцены и подал гитару Мишке, которого он начал обучать игре.
        — Держи! Мне, скоро выходить, а она тебе пригодится.
        Смущенный Мишка с благодарностью посмотрел на него.
        Последние дни Денис не находил себе места. Он ходил удрученный и подавленный, глядя, как родители забирают других подростков. Со щемящей болью он расставался с пацанами, с которыми сдружился.
        Иногда наступали такие моменты, когда он начинал чувствовать беспомощность своего положения, и тогда он страдал от приступов одиночества.
        Однажды Дениса вызвали в кабинет директора.
        — Можно, Андрей Васильевич? — спросил он, просунув голову в дверь.
        — А, Росин, входи, — махнул рукой директор. Денис вошел и поздоровался с сидевшим за столом пожилым лысоватым мужчиной в очках.
        — Вот что, Денис, — обратился к нему Андрей Васильевич, — мы решили на педсовете выпустить тебя, но куда ты пойдешь? У тебя же никого нет! Вот мы и решили тебя пока отправить в интернат. Побудешь там с годик, может быть, а потом поступишь учиться, куда захочешь! Учись, не воруй, — назидательным тоном сказал директор. — Я уверен, что два года, проведенные в нашей школе, пошли тебе на пользу. Поедешь в интернат с воспитателем Владимиром Николаевичем.
        — Все уже за меня решили? — взволнованно спросил Денис. — А может, я в Суворовское училище хочу или к брату на Кубань — в голосе появился слезный надрыв.
        — Ну ладно, хватит, — и директор выставил руку ладонью вперед, — мы — государство, мы за тебя в ответе.
        У Дениса ходуном заходили желваки. Он злобно посмотрел на незнакомого мужчину и, усмехнувшись, произнес:
        — Ясно, я сам за себя не отвечаю. Я, Денис Росин — государственный человек.
        — Росин, ты ведешь себя черт знает как! — разозлился директор.
        — Уж каким воспитали, — съязвил, прищурив глаза, Денис.
        — Росин! Не остри. Поедешь и все тут. И кончим на этом!
        После обеда Владимир Николаевич забрал Дениса из спецшколы, где он потерял два года своего детства и это время кровавой зарубкой останется на сердце, и повез его в интернат, который находился на окраине города. В интернате Дениса встретили настороженно. Для воспитателей он был чуть ли не зеком из колонии малолеток и поэтому они смотрели на него с опаской и недоверием. С первой минуты Денис попал под бдительный надзор администрации.
        Подростки же смотрели на него с уважением, особенно те, кто стоял на учете в милиции.
        Повзрослевшие интернатовские девочки видели в нем красивого мальчика с атлетической фигурой, притягивающей внешностью и обворожительной улыбкой. Но Денис не старался сойтись ни с девочками, ни с ребятами и как-то сторонился их. Все свое время он проводил с малышами, которые напоминали ему Артемку. Эта привязанность немного заглушала тоску о брате.
        Наступил апрель. Денис играл во дворе интерната с малышами. Они облепили его, устроив кучу-малу. Он выбрался из-под них веселый и довольный. Пушок обхватил его за шею и не хотел отпускать.
        — Денис, осторожней, — попросила воспитательница Мария Васильевна.
        Во двор с велосипедом вошел подросток и подошел к Денису.
        — Денис, цепь полетела и руль... Сделай, — он заискивающе посмотрел ему в глаза.
        — Давай посмотрим, гонщик... — сказал Денис и склонился над велосипедом.
        ...По вечерам, когда на него находил жестокий приступ тоски, он с разрешения старшего воспитателя уходил в городок студентов, где в спортзале занимался каратэ. Эти занятия для него были как бы отдушиной, он с увлечением постигал приемы восточных единоборств
        Парни, занимавшиеся вместе с ним, подобрались веселые и добродушные. Денис рассказал им о своей судьбе, и они со вниманием относились к подростку.
        Однажды вечером Денис возвращался в интернат. Недалеко от него ему повстречались девочки.
        — Может погуляем? — игривым голосом спросила Юля, выкрашенная блондинка.
        Денис впервые увидел ее, хотя о ней он уже был наслышан. Пацаны в спальне рассказывали о ее сексуальных похождениях. От них же он узнал о том, что она, поспорив, решила «оболтать» новенького.
        «Ну, начала подъезды», — подумал про себя Денис, заметив обольстительную улыбку Юли.
        До него донеслось хихиканье ее подружек.
        — Да у меня поводка нет.
        — Зачем? — удивилась Юля.
        — Чтобы такую свору выгуливать, — ответил Денис и, обойдя девочек, пошел в интернат.
        У входа в спальный корпус стоял Владимир Николаевич.
        — Росин, ты что-то задерживаться стал. Надо кончать твои тренировки.
        — Я же с разрешения Натальи Спартаковны хожу.
        — Ну, она разрешила, она и запретит.
        — Конечно. У нас же страна запретов, — огрызнулся Денис.
        — Говоришь много, не забывай, откуда к нам пришел.
        Денис зло посмотрел на воспитателя и вошел в корпус.
        Вскоре он начал чувствовать, что задыхается в этом интернате. Ему надоело терпеть обиды от воспитателей, и время от времени в голову стали приходить мысли о побеге. И сейчас, сидя на самподготовке, он думал о том, как уйти из интерната.
        В дверь класса постучали.
        — Раиса Ивановна, там к Росину пришли, — сообщил мальчишка-дежурный.
        — Росин, иди, — кивнула воспитательница и склонилась над выкройками.
        Выйдя во двор, он увидел пацанов из спецшколы.
        — Здорово, Принц! — протянул ему руку Витаха.
        — Привет, — пожал Денис протянутую руку. — Здорово, Горилла. О, Рубь, какие шмотки...
        — Ну, как житуха здесь, Принц?
        — Да никак, скорее, как в гробу, но мне еще чуть-чуть бы продержаться да немного простоять...
        — А может, Денек, пойдешь с нами? Тут классное дело, все чисто, есть шмотье и техника.
        — Не, — покачал головой Денис, — хватит, на зону не хочу.
        — Че ты сразу на зону? Говорю чисто все.
        — Нет, Витаха, мне хватило «спецухи» вот так вот, — он чиркнул указательным пальцем по шее. — И ты не подкатывай ко мне с такими делами. Нужны деньги — найду, помочь — помогу, а на дела — нет!
        — Ну, смотри, Денек, дорожки расходятся, но они ведь и сходятся.
        Пацаны попрощались и ушли. Денис стоял и смотрел им вслед. К нему подошел воспитатель Владимир Николаевич и хмуро сказал:
        — Так я и знал, теперь уголовники к нам зачастят, малину тут организуют.
        — Слушай, Колобок, че ты вяжешься, че ты тянешь? — раздраженно сорвался Денис.
        — Как ты смеешь? Чего ты мне тычешь? — возмущенно заорал воспитатель.
        — Потому что я тебе не бычок, чтобы пасти меня. И потому, что ты — дерьмо в очках! — презрительно произнес Денис и пошел в корпус мимо открывшего рот и распахнувшего от удивления глаза воспитателя. «Сорвался ты Дин, — на ходу подумал Денис, — теперь Колобок тебя с дерьмом сожрет...» Потом попытался успокоить себя: «Ну сколько же можно терпеть?! От его слежки шибануться можно».
        Денис был прав: воспитатель написал на него докладную, и с Натальей Спартаковной состоялся неприятный разговор. Он чувствовал себя своим только среди малышей и радовался от сознания своей необходимости этим сорванцам. Он приходил к ним каждый вечер и рассказывал сказки. Малыши полюбили Дениса и очень привязались к нему.
        В один из вечеров он сидел в их спальне и рассказывал им сказку о летящем человеке звездопада.
        Вошла воспитательница Мария Васильевна и тихо сказала:
        — Тебе пора, Денис. Спасибо.
        Малыши стали просить ее.
        — Еще, Мария Васильевна!
        — Завтра, ребятки, завтра.
        — Денис, ты приходи, ага? Ты придешь, ага?
        — Приду. Спать, малявки, ага? — передразнил он Пушка.
        Пройдя немного по коридору, Мария Васильевна остановилась и, глядя Денису в глаза, спросила:
        — Артемка тебе так и не написал?..
        В коридоре появилась Раиса Ивановна.
        — Ты где шляешься, Росин? — раздраженно спросила она.
        — Ой, Раиса Ивановна, он у моих был. Вы уж извините, — заступилась за Дениса Мария Васильевна.
        — Он что, в вожатые у вас записался, уголовник? — усмехнулась она.
        Денис посмотрел на нее с ненавистью: от захлестнувшей обиды сжалось сердце. Он хотел что-то сказать, но повернулся и быстро ушел.
        — Зачем вы так, Раиса Ивановна? — покачала головой Мария Васильевна.
        — А что я такого сказала? Только правду. Обиделся он! Посмотрите на него, слово ему не скажи... — ворчала воспитательница.
        Дениса давила гнетущая повседневность интерната. Он был готов взорваться от той тотальной слежки, которую устроили ему воспитатели после кражи в учительской. От безысходности сдавливало горло, но он молчал, боясь унизиться, а по ночам выплескивал наружу горькие слезы обиды. И часто, будучи в тягостном настроении, он уходил в ближайший лес или в спортзал, где мог отрешенно заниматься часами.
        Однажды, готовясь к тренировке, он увидел, что в раздевалку для преподавателей физрук завел симпатичную девчонку из восьмого класса. Денис начал вертеться на турнике, но нечаянно сорвался. На его правой руке выступила кровь. Он подошел к комнате физрука за йодом и замер, услышав через приоткрытую дверь:
        — Ну, Игорь Викторович, мне больно.
        — Потерпи, станет хорошо. Ноги раздвинь...
        Денис повернулся и пошел к выходу из спортзала, бросив на ходу:
        — Тоже мне, сексуальный маньяк!
        Живя в интернате, он с каждым днем все сильнее чувствовал тоску, рвущую ему душу. Иногда у него возникала мысль попроситься назад в спецшколу. «Зачем мне свобода, когда душа в темнице? — думал Денис. — Если и ехать куда-то, то только на Кубань. В интернате искать меня не станут: я для них — язва, но нужны деньги на поездку. А может, позвонить Витахе и взять у него денег? Но он просто так и не даст, будет звать на дело».
        Тягостные мысли, подобные этой, долгое время не давали ему покоя. Однажды, будучи на грани нервного срыва, он подошел к телефону и набрал домашний номер Влада.
        — Алло, — услышал он в трубке голос его матери, — алло, кто это? Вас не слышно.
        — Здравствуйте, тетя Рая, — выдохнул в трубку Денис.
        — Здравствуйте, а кто это?
        — Вы меня не знаете. Меня зовут Денис. Скажите, Влад дома?
        — Денис?! Ну почему я тебя не знаю? Мне сын о тебе рассказывал. Ты откуда звонишь? Из спецшколы, что ли?
        — Да нет, я уж вышел из спецшколы, я сейчас в интернате.
        — Денис, а что-нибудь случилось? Влад уехал на сессию.
        — Понятно. Ну, до свидания, тетя Рая.
        — Подожди, подожди, Денис. У тебя, может, что-то случилось? Ты вот что, сынок, приезжай-ка к нам. Поживешь тут у нас.
        — Спасибо, тетя Рая, — сказал Денис, чувствуя, как у него на глаза навернулись слезы. — У меня все хорошо, я потом позвоню.
        — Конечно, конечно, звони, — попросила тетя Рая.
        — Я позвоню... — и Денис положил трубку. Он почувствовал, как ему стало легко: ушли куда-то давящие на душу мрачные мысли. Он услышал теплый и добрый голос матери, пусть даже голос матери друга, от которого пахнуло домом, и слово, которое так давно не ласкало его ухо «сынок».
        В интернате, наряду с пионерской организацией, существовала и другая, подпольная организация. В ней были свои законы, свои клятвы и игры. Но игры эти были опасными.
        Группа-старшеклассников, которой командовал Ханычев — Хан, через разветвленную сеть командиров-исполнителей держала интернат в своих руках. Почти все подростки попадали под прицел этой организации, они выполняли приказы ее главарей, терпя унижения, оскорбления, а порой и насилие. В ней была своя школа, где новичков, перед тем, как идти на «дело» — ограбление магазинов, киосков, столовых — обучали умению воровать, не оставляя следов. Все награбленное передавалось Хану, который, отобрав для себя лучшее, отдавал оставшееся командирам-исполнителям, которые занимались поборами, заставляя младших подростков приносить им деньги, сигареты и водку. Существовала продажа воспитанников, тех, кто успешно прошел воровскую школу. Пацанов продавали для совершения краж приезжавшим в интернат на автомашинах дядям. Проданный мальчишка совершал кражу или другое задание и, получив свою долю, возвращался в интернат.
        Об этой организации знали многие пацаны, но они молчали, боясь наказания. Администрация интерната, догадываясь о темных делах, творящихся у них под носом, пыталась найти среди подростков руководителей и командиров. Но неожиданно они сами попали под удар, когда в интернат с проверкой по факту хищения вещей и продуктов приехали представители прокуратуры. После нее был уволен завхоз, отстранен от работы заведующий производством столовой и понижен в должности директор интерната. На смену ему пришел новый директор, который менять в интернате ничего не хотел, так как до пенсии ему оставалось около двух лет.
        Денис, выпускник спецшколы, настораживал подпольную организацию. Ее лидеры не понимали, почему он держится особняком, как прокаженный, ни с кем не идет на контакт. И командиру-исполнителю был дан приказ — прощупать его! Поручили это сделать Курбану.
        Однажды Денис в мрачном настроении стоял в туалете и курил. На его лице лежала печать грусти. Вдруг подросток лет двенадцати, из-за своих раскосых глав прозванный Китайцем, открыл дверь и сказал:
        — Принц, пойдем, тебя Курбан зовет!
        — На фига? — настороженно спросил Денис и бросил на пол окурок, раздавив его ногой.
        — Не знаю, — пожал плечами Китаец.
        Денис пружинистой походкой подошел к душевой и увидел там группу подростков, которые о чем-то оживленно переговаривались. На подоконнике сидел Курбан и грыз ногти. Дениса охватило беспокойство. Он догадывался, что пацаны в интернате ведут двойную жизнь, но, не желая влезать в их дела и попадать под их зависимость, старался избегать встреч с ними. Когда его позвал Китаец, Денис пошел на встречу с Курбаном просто потому, что ему в данный момент нечего было делать, в другое время он бы не обратил внимания на это приглашение.
        — Здорово, Денис, — сказал, улыбнувшись, Курбан, спрыгивая с подоконника. — Ты что не корефанишься? За что в спецуху-то попал?
        — Самолеты угонял, — иронично улыбнулся Денис.
        — Все прикалываешь...
        Из душевой вышел подросток, толкая перед собой мокрого всхлипывающего пацана лет одиннадцати.
        — Дюша, ты меня понял? — повысив голос, спросил его Курбан.
        — Да, — еле слышно ответил паренек обреченным голосом.
        — Принц, ты парень свой, я предлагаю тебе долю, — Курбан испытующе посмотрел на Дениса.
        — За что?
        — Не въезжаешь? — загадочно улыбнулся Курбан.
        Дверь душевой распахнулась, и подросток с порога крикнул:
        — Курбан, я за Заморыша пятихатку взял! Они его в «Жучке» повезли квартиру брать.
        — Закройся, Тютя, ты что, упал? В рот тебя долбать! — Курбан показал подростку кулак и повернулся к Денису: — Объясняю, если ты не допер: мы бомбим «чух» и «марех», тебя берем в долю, ты же свой. Это тебе ни хухры-мухры.
        В душевую ввели Стрижа.
        — О, Стриж! — воскликнул Курбан. — Давно ты меня не радовал. Значит решил наконец: принес бухало?
        — Нет. Бабушка еще талоны не получила, — произнес, насупившись, Стриж и опустил свое круглое с ямочками на щеках и на подбородке лицо.
        — А меня это трясет? Оборзел, — зло отрезал Курбан.
        — Я сигареты принес, Курбан, — растерянно улыбнувшись, произнес Стриж и приподнял футболку: из-за пояса выглядывали пачки сигарет.
        — Стриж, ты куревом не отмажешься, — отозвался с ехидцей Курбан. — Сегодня какое число? А-а, десятое. Кащей, Череп, отпустите ему по почкам десять раз и пусть держит «фанеру».
        Подростки схватили Стрижа за руки. Череп замахнулся, но Денис, оттолкнул его, схватив за руку, закрыл собой пацана, к которому в душе шевельнулось чувство жалости.
        — Кончай беспредел, Курбан! — выкрикнул он, и в его глазах появилось жесткое выражение.
        — Ты че, Принц? Офигел, на наши законы прешь? — удивленно глядя на него, спросил Курбан.
        — Папу я ложил на твои законы, — сказал Денис и, отвернувшись, взял Стрижа за руку. — Пошли.
        Курбан подмигнул Тюте и тот, преградив им дорогу, с силой ударил Дениса в живот, отбросив его к стенке. На него тут же набросились Махно, Кащей. Пересилив боль, Денис резко выбросил вперед ногу, свалив на пол Махно. Кащей взвыл от боли, получив по челюсти. Тютя, размахнувшись, ударил Дениса. Схватив Тютю за руку, Денис перебросил его через себя. Потрогав пальцами разбитую губу, надвинулся на Курбана, вставшего в стойку.
        — Ты че дергаешься, стрекозел? — с презрением произнес Денис и с силой ударил его кулаком в лицо. Пролетев небольшое расстояние, он рухнул на пол.
        — Принц, не надо! — дрожащим голосом заскулил Курбан, испуганно глядя на занесенную руку Дениса.
        — Не ссы, я об тебя руки марать не буду, — подавляя гнев, сказал Денис, затем, приподняв Курбана, втащил его в душевую кабину, бросил на деревянные решетки и включил душ.
        — Это что здесь происходит? — вдруг услышал он визжащий голос Раисы Ивановны.
        В душевую вошел воспитатель Владимир Николаевич. За его спиной прятался Дюша.
        Взглянув на Тютю, Махно и Кащея, вытиравшего рукою с губы кровь, воспитатель злобно произнес:
        — Так, Росин, допрыгался. Колония тебе обеспечена Все, пошли.
        Он подошел к Денису и взял его за руку.
        — Уберите руки, да не хватай ты, — дернулся Денис и с ненавистью посмотрел на воспитателя. — Я сам пойду!
        — Поганец, что же ты натворил? — кричала за спиной Раиса Ивановна. Воспитатели под конвоем повели его к директору. Его била нервная дрожь и он, сжав пальцы, ударил кулаком о кулак. По коридору им навстречу бежали Стриж с пацанами. Увидев Дениса с воспитателями, они остановились в нерешительности... В кабинете директора Сергей Егорович долго кричал, что не позволит ему избивать воспитанников, что он уголовник, а напоследок зловеще закончил:
        — Все, Росин, через неделю у нас педсовет. Я подниму вопрос о твоей дальнейшей судьбе и, запомни, это тебе так просто с рук не сойдет! Поблажки не жди. Я буду добиваться, чтобы тебя отправили в колонию!
        — Да это вас надо в колонию, чтобы перевоспитали, — с ненавистью выкрикнул Денис и, хлопнув дверью, выскочил из кабинета.
        Первые дни в ожиданий педсовета Денис сильно переживал, а потом ему стало безразлично, и он даже не обращал внимания на язвительные замечания воспитателей, которые смотрели на него так, будто он уже завтра должен ехать в колонию. О нем в интернате говорили как об уголовнике, жестоко избившем ребят, но были у него и защитники: среди воспитателей младших классов и среди пацанов, которые смотрели на него с уважением. Мария Васильевна тоже отнеслась к нему с участием, переживала за него. Все оставшееся до педсовета время Денис провел с малышами: он умел быть добрым, несмотря на обиды.
        Наступил день педсовета, который проводила старший воспитатель Наталья Спартаковна, так как директора вызвали в облоно. Денис подошел в кабинету директора и решительно рванул на себя дверь.
        Вдоль стены на стульях расположились воспитатели, среди которых он заметил Колобка и Раису Ивановну. Рядом с Натальей Спартаковной сидела женщина в милицейской форме — инспектор ИДН Нина Глебовна, с которой Денис встречался уже два раза.
        — Ну что, начнем? — оглядев собравшихся, спросила Наталья Спартаковна. Достав из папки пачку объяснительных на Дениса Росина, подписанных в основном Владимиром Николаевичем и Раисой Ивановной, она стала зачитывать их. Из них следовало, что Росин недисциплинирован, плохо себя ведет, отрицательно воздействует на воспитанников, хамит, оскорбляет воспитателей.
        — Вот таким Денис Росин был до случившегося ЧП. А теперь ознакомлю вас с докладными воспитателей и объяснительными воспитанников, которых он жестоко избил, и медицинскими заключениями на ребят, у которых Росин расстроил здоровье.
        Воспитатели переговаривались между собой, искоса поглядывая на Дениса.
        — Справедливости ради я должна вам сообщить, — продолжила Наталья Спартаковна, — что на имя директора поступило ходатайство от Марии Васильевны в защиту Дениса Росина. Вы также знаете, что он поступил к нам из спецшколы для трудновоспитуемых, но, как видите, ему это не пошло впрок: поведения он своего не изменил. Отсюда можно сделать вывод, что его пора отправлять в спецучилище. От себя я лишь добавлю, что из щенка он превратился в волкодава.
        Воспитатели стали обсуждать поведение Дениса, и многие вынесли ему приговор — «спецучилище». Поначалу у него было безразличие ко всему происходящему, но постепенно в нем стали накапливаться ненависть, обида и злоба. Он так стиснул свои кулаки, что суставы пальцев побелели.
        — Может, не будем торопиться и подождем? — вступила в разговор капитан милиции Нина Глебовна с проницательными серыми глазами. — На любого человека ведь можно накинуть петлю. У меня есть возможность отправить его в стройотряд. Туда поедут студенты, будущие педагоги. И пусть он поедет с ними, — с надеждой в голосе-сказала она.
        — Да какой стройотряд! — нетерпеливо перебила ее Наталья Спартаковна. — Вы посмотрите на него: я не слышу слов раскаяния, он, по-моему, даже не сожалеет о содеянном, а на лице какая-то глупая ухмылка. Его место в колонии! Курбатова увезли в больницу из-за него...
        — Да о чем мы говорим? — вступил в разговор Владимир Николаевич, гневно нахмурив брови. — Если мы Росина не отправим в спецучилище, то, уважаемые коллеги, нам здесь жизни не будет. Я уже не говорю о работе.
        — Отправить сейчас в спецучилище Росина никто не сможет, — волнуясь и чуть повыся голос сказала Нина Глебовна, — Мы его можем только направить в детприемник на 30 суток, и, пока придет путевка, пройдет год, а Дениса в вашем интернате уже не будет. Поэтому я считаю, что сейчас его надо отправить в стройотряд.
        — Ну хорошо, Нина Глебовна, вы нас убедили, — сказала Наталья Спартаковна. — Но что меня возмущает, — она удивленно развела руками, — он даже не просит прощения, а за его дела надо чуть ли не на коленях умолять...
        Услышав об этом, Денис вспыхнул. У него задрожали губы, на скулах стали вздуваться крупные желваки. Он исподлобья оглядел воспитателей.
        — Самое страшное, Наталья Спартаковна, — снова вступила в разговор Нина Глебовна, — что мы грешим непониманием. Мы сейчас обвиняем его в том, что он избил ваших ребят, но существует и оборотная сторона медали, о которой я догадываюсь, зная характер Росина. Он заступился за того, кого унизили.
        — Да что вы, Нина Глебовна, это вам кажется. Нет, вы неправы, это Росин во всем виноват, он такой злобный, — сказала Раиса Ивановна и добавила, — но что-то нужно с ним решать.
        — Он поедет в стройотряд, — отрезала Нина Глебовна. — Какое мнение у тебя, Денис?
        Денис поднял голову. Ощущение безнадежности прошло. Он глубоко вздохнул и, волнуясь, выпалил:
        — Да я задыхаюсь в вашем интернате! Мне хоть куда, лишь бы подальше от вас. Конечно, беда во мне, а без меня вам спасение, — его голос прервался от волнения и он вышел из кабинета, не обращая внимания на недоуменные взгляды собравшихся.
        — Ох, горяч, ну и горяч! — лишь успела произнести Нина Глебовна.
        В коридоре толпились малыши. Среди них он увидел Стрижа с Пушком.
        — Тебя выгнали, ага? — шмыгнул носом Пушков.
        — Нет, не выгнали, оставили, чтоб тебя перевоспитывать, — улыбнулся Денис и взъерошил ему затылок.
        — Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбнувшись, сказал Стриж.
        — Значит, ты остаешься, ага?
        — Куда я от вас денусь, мазута, ага? — улыбнулся Денис и показал Пушку язык.
        — Ага! — радостно воскликнул пацан, и малыши, как муравьи, облепили его.
        Денис ожидал от педсовета зловещего приговора: в спецучилище, куда попадать ему не было никакого желания, хватило спецшколы. Но то, что его могут отправить в стройотряд, явилось для него полнейшей неожиданностью. И все это благодаря Нине Глебовне, к которой Денис с первой встречи почувствовал уважение. Он уже готовился к самому худшему, а вот как все хорошо обернулось! Денис усмехнулся, вспомнив, как он вошел в кабинет директора и подумал: «Чем все это кончится?». А получилось так, как любил говорить Влад: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему». И его надежды оправдались.
        Через несколько дней он вместе со студентами выехал в колхоз. Председатель колхоза Урал Салаватович поселил их в небольшие домики на берегу красивого озера. Недалеко от них расположилась башкирская деревня с красивым названием Чишма, что значит родник. Денис устроился в домике с руководителем студенческого отряда Виталием Кирилловичем. В первый день он разрешил студентам отдохнуть, смыть с себя городскую пыль и подышать целительным воздухом. На второй день Виталий Кириллович разбудил студентов на работу. Через час приехала машина, и девушки, из которых и состоял стройотряд, весело забрались в кузов. Денис подтянулся на руках и ловко перепрыгнул через бортик. Машину в эту минуту дернуло, и он, не удержавшись на ногах, повалился на девушек. Они рассмеялись, подхватывая его на руки. Смущенный Денис уселся у края бортика.
        Девушкам-студенткам с первой минуты понравился обаятельный мальчишка с хорошо сложенной фигурой. И у некоторых из них к нему возник интерес...
        Их поставили на уборку лука. Денис взялся за работу с каким-то остервенением, а потом, когда работа вошла в привычку, она доставляла ему даже радость. Хоть он и очень уставал, но каждый день в конце работы чувствовал удовлетворение. Виталий Кириллович поначалу с неохотой воспринял предложение взять в отряд «трудного» подростка, но, понаблюдав за Денисом на поле, успокоился. И они даже подружились с Денисом.
        Часто по вечерам Виталий Кириллович рассказывал Денису об истории этого края, о раскопках на Аркаиме, где он был в прошлом году. Денис сначала слушал в пол-уха, а потом заинтересовался, да и Виталий Кириллович был интересным рассказчиком. Тоска, которая царапала душу Дениса, стала постепенно уходить, и он чувствовал себя легко и свободно. Он до беспамятства влюбился в окружающую природу и блаженно улыбался при виде березовых рощ и прозрачной глади озера. Умываться он бегал к роднику. Холодная родниковая вода приятно охлаждала его тело.
        Здесь он встретил Фархада, который поил коня. С первой минуты ему понравился этот парень-башкир с черными, как смоль, кучерявыми волосами и светло-карими глазами. Юность притянула мальчишек друг к другу. Денису было интересно с бесхитростным и добродушным Фархадом. Он постепенно входил в его мир, где было очень много доброго и светлого — от романтических легенд о кочевых племенах башкирцев до бешеных скачек по бескрайним полям. Фархад, воспитанный на обычаях и традициях своего народа, был отзывчив на дружбу, и Денису было хорошо с этим простым пареньком с крепкими, мозолистыми руками, который любил эту землю и трудился на ней. Но встречи с Фархадом были не так часты, как хотелось бы Денису. В колхозе было много работы, и отец, державший Фархада в строгости, не любил, когда сын отлынивал. Но когда друзья встречались, то оба чувствовали прилив радости.
        В один из дней, собирая лук, Денис ушел далеко вперед. Подняв наполненный до краев ящик, он понес его к контейнеру. Девушки невольно бросали взгляды на его красивое тело. Высыпав лук, он возвратился на свой рядок.
        — Денис, помоги! — попросила его черноволосая девушка с черными, как маслины, глазами.
        Он хотел подхватить ящик, но она отвела его руки.
        — Вместе понесем!
        — Света, ты далеко не уводи его! — рассмеялись девчонки.
        — С таким можно хоть в ЗАГС, — пошутила Света.
        На краю поля появился всадник на коне, держа под уздцы еще одного оседланного коня.
        — Можно я покатаюсь? — спросил Денис стоявшего у контейнеров Виталия Кирилловича. — Я уже все сделал.
        — Ну покатайся, только к вечеру будь.
        — Ладно! — уже на ходу крикнул Денис.
        Он лихо запрыгнул в седло, и они с Фархадом помчались к лесу. Доехав до опушки, они стали собирать землянику, ведя коней в поводу и незаметно вышли к стойбищу, где встретили стадо коров. Как раз шла дойка, и их угостили парным молоком. Денис пил молоко, и оно лилось по его обнаженной груди.
        — Давай к озеру! — крикнул Денис, на ходу вскакивая на коня.
        На полном скаку они влетели в воду и, помыв коней, как маленькие дети стали резвиться, осыпая друг друга веером сверкающей на солнце воды. Веселые, они наконец выбрались на берег и спутали коней.
        Денис опустился на траву и, глядя в небо, сказал:
        — Как здорово! Только бы это не кончалось!
        — А ты переезжай к нам, — разомкнув черные ресницы, предложил ему Фархад.
        — Нет, — покачал головой Денис, — мне Артемку надо найти. — Вдалеке послышалась красивая мелодия курая. Денис прислушался к ней, и перед глазами возникла ковыльная степь, бегущий табун лошадей.
        — Это старик Рамазан на курае играет, он здесь сено косит, — объяснил Фархад.
        Они сели на коней и поскакали в ту сторону, откуда неслись звуки курая. Завидев скачущих к нему всадников, старик с морщинистым лицом и густой седой бородой отложил инструмент.
        — Бабай, тебе помочь? — спросил Фархад, останавливая коня.
        — Помоги, малай, — ответил старик.
        — А может меня научите косить? — предложил Денис, привязывая коня к дереву.
        — Можно и тебя, малай! — улыбнулся дед Рамазан.
        Взяв у Фархада косу, он подал ее Денису и, встав позади него, стал направлять движения его рук.
        — Держи ее вот так, — он показал правильное положение косы, — и веди спокойно, широко не бери, вот так...
        Скошенная трава мягко ложилась на землю, собираясь в полосу.
        Когда Денис вернулся в лагерь, уже стемнело. Девушки сидели вокруг потрескивавшего костра. Он опустился на бревно и подбросил в костер хворост, от которого поднялся сноп искр и ушел в темноту, где мерцали звезды. К нему подошла Света и села рядом.
        — Денис, может, ты нам споешь? — попросила она, с нежностью заглядывая ему в глаза.
        — Да я не очень... — засмущался он.
        Света подала ему гитару и попросила:
        — Ну как сможешь.
        Денис провел по струнам и тихо запел:
        Выткался на озере алый свет зари.
        На бору со звонами плачут глухари.
        Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
        Только мне не плачется — на душе светло...
        Девушки завороженно слушали приятный голос Дениса, даже Виталий Кириллович отложил свою неизменную тетрадь и весь обратился в слух.
        ...Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
        Хмельному от радости пересуду нет.
        Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
        Унесу я пьяную до утра в кусты...
        Услышав последние слова песни, Света удивленно вскинула брови и, улыбнувшись, внимательно посмотрела на Дениса.
        К костру подошел председатель колхоза.
        — Хорошо поет! — кивнул он в сторону Дениса и поздоровался с девушками. — Здравствуйте, красавицы.
        — Он и работает хорошо, — ответил Виталий Кириллович и пожал руку председателю.
        — Знаю, знаю, мне про него уже все уши прожужжали. И не знаю, может рановато, но я думаю, лишь бы не поздно. Спасибо тебе, Денис! — обратился он к подростку. — Вот тебе за хорошую работу хороший подарок! — Урал Салаватович протянул Денису двухкассетный магнитофон и пожал ему руку.
        — Ух ты! — воскликнул смущенный Денис, разглядывая подарок. — Спасибо!
        — Виталий Кириллович, я тут вам медку привез, — сказал председатель колхоза и повел его к своему «Уазику».
        Когда Денис направился к своему домику, его догнала Света и предложила пойти искупаться.
        Они пришли на берег озера. Ветра почти не было, и вода ласково плескалась у их ног. Лунная дорожка как бы разрезала озеро на две половины.
        — Хорошо, — глубоко вдохнув, сказал Денис, любуясь вечерней красотой озера. Он радостно улыбнулся, увидев в воде отражение звезд. «Если увидишь, как гаснут звезды в озере — вспомнил он чьи-то слова, — загадай желание». Он неотрывно смотрел в звездное небо, увидев как упала звезда, прошептал:
        — Пусть мы встретимся с Артемкой...
        — Денис, ты где? — позвала Света.
        Он обернулся и вдруг замер, увидев обнаженную Светлану. Он не мог оторвать взгляда от ее притягивающего тела, и у него слегка закружилась голова.
        — Ну что ты? Пойдем, — немного смутившись, сказала она и вошла в воду.
        Денис неуверенно пошел следом. Искупавшись, они сели на берегу.
        — Пойдем ко мне, — прошептала Света, обвивая руками шею Дениса.
        Они подошли к домику и тихонько проскользнули внутрь. Света зажгла свечу.
        Они присели на кровать. Девушка обняла его и притянула к себе. Денис почувствовал ее руку на своей груди. От ее нежного поглаживания по всему телу прошла приятная дрожь. От волнения у него сдавило горло. Она стала жадно целовать его лицо и, встретившись с его губами, приникла к ним в долгом и сладостном поцелуе.
        — Милый мой, как хорошо, — шептала она ему на ухо, теребя волосы, и вдруг Денис почувствовал, как она притянула его к себе, опускаясь на постель. Поглаживая его спину, рука Светы скользнула вниз... Денис почувствовал ее руку под трико... Она прижалась к обнаженному Денису всем телом.
        — Света, — дрожа всем телом, прошептал Денис. — Может, не надо...
        — Надо, милый мой, я хочу. Когда-нибудь это у тебя случится. Пусть это будет сегодня со мной...
        После случившегося ночью Денис почувствовал отвращение к самому себе и Свете. Ему было как-то не по себе. Он вяло работал. Встречаясь со Светиным взглядом, он стыдливо опускал глаза. После работы он ушел в сосновый бор, оставшись наедине с терзавшими его душу мыслями. Но вечером он сам пришел в домик Светы и остался там на ночь.
        Денис испытывал какое-то непонятное ему чувство. Он не мог этого объяснить. Может, это и была любовь, но, когда он видел Свету, то с бьющимся сердцем вспоминал их встречи по ночам. Он смотрел на нее, как бы раздевая донага, и мысленно благодарил ее за то, что она подарила ему что-то неизведанное ранее. И он охотно соглашался, когда она приглашала его погулять. Они уходили под взглядами девушек, которые, возможно, осуждали их, но не подавали виду. Только в глазах Тамары Света читала укор. Эта девушка знала, что Денис у нее не первый. В прошлом году в пионерском лагере у Светы с подростком первого отряда произошло то же самое, после чего ее отстранили от должности вожатой. Но Денис этого не знал и иногда ловил себя на мысли, что хочет вновь оказаться в объятиях Светланы.
        Когда она уехала в город, он даже загрустил. После ее отъезда он как бы вернулся к жизни и снова с жадностью набросился на работу. Встретившись с Фархадом, он до звона в ушах от нахлынувшей крови гонял на коне.
        Быстро пролетела веселая, интересная жизнь в стройотряде. Пришел тот день, когда нужно было возвращаться в город. Денис на прощание обнял своего друга. Фархад старался не поднимать глаза, чтобы Денис не увидел его намокшие черные ресницы!
        — Я, как тот капитан в песне, возвращаюсь к себе, но хочу с тобой встретиться, — срывающимся голосом произнес Денис.
        — Когда-нибудь мы все-таки встретимся, Дин, — сказал Фархад, державший коня под уздцы.
        До них донесся нетерпеливый сигнал водителя автобуса, они обнялись, замерев на минуту. Фархад оторвался от друга и прошептал:
        — Езжай, тебе пора.
        Денис резко повернулся и побежал к автобусу. Усевшись, он прильнул к заднему стеклу. Фархад вскочил на коня и какое-то время скакал за автобусом. Потом он резко остановил коня, так резко, что поднял его на дыбы и в последний раз помахал ему рукой на прощание.
        — Мы встретимся, мы обязательно встретимся, — шептал Денис, чувствуя как выплескиваются наружу слезы расставания и грусти.
        Пришла осень и окрасила в багрянец кленовую аллею у забора интерната. С берез с их золотым убором медленно опадала листва и ложилась под ноги. Денис сидел на лавочке под большой березой. Видя эту красоту, он чувствовал, как у него плавно кружится голова.
        Денис вернулся в интернат подросшим и даже повзрослевшим. Что-то в нем изменилось и эти перемены произошли за последнее время. Он почувствовал себя окрепшим духом, стал спокоен и у него даже изменился взгляд на жизнь. Он понимал, что жизнь это нечто большое, в котором живут люди, в которых перемешано добро и зло. И все они хотят жить, приласканные добром и радостью. Он вспоминал свою жизнь и понимал, что судьба окунала его в злое, но и дарила добрые мгновения жизни. На душе было тепло, когда он вспоминал тех добрых людей, которых он встретил за свои пятнадцать с небольшим лет: маму, Влада, Славку, Фархада, о котором он тосковал. Эта тоска перемешивалась с печалью о затерянном где-то на Кубани Артемке.
        Первые дни в интернате, еще находясь под впечатлением жизни в стройотряде, он был радостен и спокоен, но, чувствуя нескрываемую враждебность воспитателей, сделался хмурым и через неделю чуть не завыл от сознания одиночества и своей ненужности.
        Увидев, что Мария Васильевна вывела на прогулку своих сорванцов, Денис бросил окурок, втоптав его в землю, и направился к ним. Малыши всей гурьбой с криками бросились ему навстречу. Каждый норовил ухватить его за шею и прижаться к нему. Когда первые минуты радостной встречи прошли, Денис заметил грустные глаза Родьки Пушкова.
        — Пушок, че ты такой грустный-то? Мария Васильевна отругала?
        — Не-е, просто я по тебе скучал.
        — Ну, я же приехал, — улыбнулся Денис, прижимая к себе Родьку. — Слушай, а ты не знаешь, где Стриж? Может, его родители забрали?
        Услышав о Стриже, Родька широко распахнул глаза и опустил голову. Денис увидел, как по его щеке потекла слезинка.
        — Пушок, что случилось? — встревожился Денис.
        — Дин, когда тебя не было, Стрижа продали.
        — Как продали? Куда?
        — Ну, Хан его продал, они же пацанов продают, чтобы те с дядями воровать ходили.
        — Ну? И что дальше? — Денис почувствовал первые звуки беды.
        — Ну, Стрижа продали, они с дядями какой-то магазин хотели обворовать. Там что-то зазвенело, говорят, синтализация Приехала милиция, и их арестовали. И Сережку тоже. Он испугался, что его в тюрьму посадят и милиционерам рассказал все-все, до капельки. И про интернат тоже, чем тут Хан занимается, что всех обижает, а потом Колобок за ним в милицию поехал. А когда Хан узнал, ну, что Стриж про него рассказал, они его избили. Они его сильно избили, — Пушок шмыгнул носом и вытер ладошкой слезы.
        — Так, — Денис почувствовал, как в нем закипает злость, он тяжело задышал и, стиснув зубы, спросил: — И где сейчас Сергуня?
        — Он сейчас в больнице лежит, его крысы сильно покусали.
        — Что? Какие крысы, Родик?!
        — Ну, я же тебе еще не все рассказал. Потом приехала милиция, они Сережку допрашивать хотели, а Хан с пацанами спрятали его в хранилище, ну помнишь, где мы в прятки играли, а ты на нас еще заругался, что склад старый, совсем дряхлый и может обвалиться. Вот они там его и закрыли. Милиция подождала, подождала и уехала. А потом мы с Жариком играли, услышали крики и побежали, а там... — Родька замолчал, слезы брызнули из его глаз.
        — Родька, миленький, ну что там было?
        — Там Сережка кричал. Он весь в крови был, его крысы покусали. Жарик побежал за воспитателями, вот, а я хотел помочь Сережке вылезти из дырки, а он застрял. Он, это, тебя звал... Он то маму позовет, то тебя. Ну, потом воспитатели прибежали, его вытащили, а он весь в крови был, там даже мясо видно было. Его увезли в больницу. Пацаны, еще ходили туда кровь сдавать, но врачи сказали, что Сережка — мальчик крепкий, он выживет. Мы потом все апельсинки собрали, и Мария Васильевна их ему в больницу отнесла.
        Глаза Дениса наполнились слезами. Боль, ярость тугим кольцом схватили за горло. Прижав к себе вздрагивающего Родьку, он словно оцепенел. Затем оторвался от малыша и поднялся. Во рту все пересохло. Денис вытащил сигарету и стал нервно прикуривать, ломая одну за другой спички. Затянувшись, он вскинул голову. По мирному голубому небу плыли пушистые облака.
        — Родя, откуда ты знаешь, что это сделал Хан?
        — Пацаны рассказывали. Они видели, как Хан с дружками тащили его в склад.
        — А воспитатели знают?
        — Нет. Дружки хановские сказали, кто проболтается, того тоже к крысам бросят.
        — Родик, ты мне ничего не говорил, ага?
        — Ага.
        — Ну, пойдем к Марии Васильевне, — и он взял в свою ладонь маленькую теплую ладошку Пушка.
        Мария Васильевна, не скрывая слез, рассказала, как они нашли окровавленного Стриженова, как страшно было на него смотреть и как Стриж, заикаясь, повторял: «Мамочка, мама, где ты? Дениска, мне больно, больно».
        — Мария Васильевна, а в какой больнице лежит Стриж?
        — В городской, Денис, в хирургии, в ожоговом отделении. Ты хочешь сходить к нему?
        — Да, Мария Васильевна, я прямо сейчас хочу поехать к нему.
        Боль сидевшая где-то в глубине души Дениса резким толчком поднялась и стала сгибать его, выжигая все внутри до скрежета зубов.
        Не помня себя от захлестнувшей его ненависти, Денис добрался до больницы. Его нервы были накалены до предела и, когда медсестра отказалась без пропуска пропустить его, Денис невольно сжал кулаки. То, что она увидела в его глазах боль, перемешанную с ненавистью, заставило ее машинально подать ему халат и тапочки.
        Денис взлетел по лестнице на третий этаж и остановился у палаты, тяжело дыша. «Спокойно, Дин, спокойно», — сказал он самому себе, и, приоткрыв дверь, поискал глазами Стрижа. Он лежал недалеко от окна, запеленатый, как ребенок. Его песочные волосы были разбросаны по подушке. Денис потихоньку опустился на стул и взял Стрижа за руку. От прикосновения Сережка открыл глаза.
        — Здравствуй, Сергуня, — тихо произнес Денис.
        Увидев его. Сережка улыбнулся своей приятной улыбкой, его глаза заблестели.
        — Денис, а я знал, что ты придешь, я ждал тебя.
        Денис вышел из автобуса и направился к интернату. На душе у него было спокойно. Он знал, что сейчас ему нужно сдерживать все чувства, которые выплескивались наружу. Он должен найти Хана и примерно знал, где его искать. Когда Стриж рассказал ему, кто такой Хан, Денис был очень удивлен. Он вспомнил этого высокого русого парня с темно-синими глазами и с чуть свернутым на бок носом. С ним однажды они вместе занимались в спортзале и в шутку устроили поединок. «Но теперь, — думал Денис, — я шутить не буду. Мы с тобой сцепимся, и пусть это будет мой последний поединок, но я тебя брошу крысам, как ты, сволочь, бросил Стрижа».
        Хана он нашел под вечер в окружении девочек. Они весело болтали. Одна из них обхватила Хана за шею. Денис выдохнул из себя, как бы отгоняя последние сомнения, и, прищурив глаза, направился в его сторону.
        — Привет, Гера! Ну, ты молодец! Че, один со всеми справляешься, — оглядев обступивших его девчонок, усмехнулся Денис.
        — Да я же на здоровье-то не жалуюсь.
        — Гера, у меня к тебе разговор.
        — А ну, птички, полетели спать.
        Девочки, недовольно переглянувшись, медленно пошли к интернату.
        — Тоже мне, орлы-орелики! — фыркнула одна из них напоследок.
        — Я вот что, Гера... Как это говорится: застоявшемуся коню пробежка нужна, так и мне надо размяться.
        — Че, здесь, что ли? Ну, пошли в спортзал, — удивившись, предложил Хан.
        — А спортзал закрыт, давай здесь, земля мягкая, — настаивал Денис. — Или ты как, сконил?
        — Ну, погнали, — согласился Хан, поднимаясь с лавочки.
        Они встали друг против друга в стойку. Хан выбросил руку, намереваясь ударить Дениса по корпусу, но тот ловко увернулся от удара и, слегка пригнувшись, нанес Хану удар по почкам.
        — Ты, гляжу, в натуре погнал, — удивленно протянул Хан, сморщившись от боли.
        Сделав обманное движение левой рукой, Хан правой рукой сильно ударил Дениса в голову. От полученного удара у Дениса зашумело в голове и удар ноги в шею сбил его с ног. Денис, тряхнув головой, в одно мгновение вскочил на ноги.
        — Ну че, оклемался? Дальше погнали? — усмехнувшись, спросил Хан, попрыгивая на носочках.
        «Ну, еще пару ударов и Принц заскулит», — подумал Хан и ударил стопой ноги в подбородок Дениса. Тот, подсел, уходя от удара, потом сильно и резко ударил Хана в пах, и Хан взвыл от ужасной боли. Денис выпрямился и, разворотом стопы ударил ему по челюсти, затем, резко крутнувшись на месте, сделал подсечку. Хан распластался на земле, корчась от боли.
        — Ну что, падла, шутить я с тобой не собираюсь, ты еще не понял? А теперь вспомни Стрижа, паскуда... Я пришел тебя судить за него. Я! Я тебе — не гуманный советский суд, у меня суд — кровника...
        Когда Хан услышал полные ненависти и злобы слова Дениса, у него дернулось лицо.
        — За крысенка мстишь? — прошипел он. И сквозь зубы процедил: — Я еще живой.
        Он попытался подняться, но Денис сложил пальцы и костяшками ударил Хана в кадык. Хан захрипел и, жадно хватая ртом воздух, повалился навзничь.
        Денис опустился на корточки перед распластанным Ханом. Ноги у него дрожали и его слегка подташнивало.
        — Ну что, живой, подлюга? — проскрежетал Денис. — Ну ниче, подыхать ты будешь в другом месте. — Он взвалил на себя обмякшего Хана и, согнувшись от тяжести, пошел к старому хранилищу. Подойдя к двери, Денис сбросил его у двери, вынул из кармана шелковую бельевую веревку, лейкопластырь и стал скручивать ему руки. Денис это делал спокойно, не чувствуя жалости. Взяв Хана за волосы, он прилепил ему на рот пластырь. Затем втащил его бессознательное тело в хранилище. В нос ударил запах сырости и затхлости. Денис бросил Хана на кучу мусора и, резко повернувшись, быстро вышел. Закрыв дверь, он прошептал:
        — Я отомстил за тебя, Сергунчик!
        Он сел на стоявший возле двери ящик и вынул, пачку сигарет. Закурив, Денис принялся наблюдать, как на небе одна за другой вспыхивали звезды. Он не знал, сколько он так просидел в отрешенности. До его слуха из хранилища вдруг донесся шершавый звук, потом он услышал стон, похожий на крик.
        — Ну что ж, приговор приведен в исполнение, — еле слышно произнес Денис.
        Он отбросил окурок и закурил новую сигарету. Стоны стали слышны сильнее, он вдруг почувствовал жалость к Хану.
        — Нет, нет, — закрыв руками уши, прошептал Денис, затем резко встал и пошел к интернату: он боялся, что вся доброта, собранная в нем, заставит его помиловать Хана, но делать этого не хотел.
        Заметив, что Денис отошел от хранилища, двое парней выбрались из укрытия и бросились к двери склада. Рванув на себя дверь, они влетели в хранилище, откуда донесся крик ужаса. Через пять минут пацаны, остервенело ругаясь, вытащили на площадку окровавленного Хана. Один из них отошел в сторону: его стало тошнить, второй побежал к интернату.
        Денис лежал в спальне, заложив руки за голову, и смотрел, как полоски света от проходящих мимо интерната машин двигались по потолку. Вдруг тишину интернатовского двора взорвал вой сирены «скорой помощи»...
        Хана увезли в ту же больницу, где лежал Сережка. Наутро о случившемся знал-весь интернат. Когда он шел по коридору, все разговоры затихали, и его провожали испуганными взглядами. Вдруг до него донеслось:
        — Дьявол!
        К нему подошел подросток и, стараясь не смотреть ему в глаза, сказал:
        — Тебя к директору!
        Денис спокойно вошел в кабинет. Сергей Егорович, задумчиво нахмурившись, мерил шагами свой кабинет. Рядом с ним сидел Владимир Николаевич. Увидев вошедшего Росина, директор резко повернулся и сдавленным голосом проговорил:
        — Росин, ты убийца! — и вдруг сорвался на крик, стал выплевывать гневные слова: — Ты убийца! Как тебя только земля носит?
        — Я убийца? — усмехнувшись, спросил Денис. — Вы мне докажите это.
        Директор, сжав кулаки, приблизился к Денису, но, взглянув на него, остановился и беспомощно опустил руки.
        — Это докажут, не сомневайся, докажут, — сказал, поднявшись со стула, Владимир Николаевич. — И мне жаль, что тебя не расстреляют, — гневно произнес он.
        — Не надо, Владимир Николаевич, — остановил воспитателя директор, подходя к столу. Он устало опустился на стул. — Мы ничего и никуда сообщать не будем, — обреченно сказал он, — хватит нам Стриженова. Но ты, Росин, можешь выметаться из интерната, чтобы ноги твоей здесь не было, — и директор швырнул на стол конверт с его документами.
        Когда Денис вышел из кабинета, Владимир Николаевич, стоявший у окна, задумчиво произнес:
        — Напрасно вы это, Сергей Егорович. Надо было вызвать милицию и в наручниках вывести его из интерната. И потом, с вас еще за него спросят, если он где-то что-то натворит.
        — Я это понимаю, прекрасно понимаю, но держать Росина в интернате выше моих сил и, если он здесь будет находиться, то это значит, что может случиться что-нибудь подобное, такое же страшное и бесчеловечное. Если меня спросят за Росина, я отвечу, что он сбежал, выкрав документы. Но видеть этого дьявола я не могу, понимаете, не могу.
        Денис поднялся в спальню, побросал вещи в сумку и, прихватив магнитофон, стал спускаться по лестнице. Навстречу ему поднимались Раиса Ивановна с физруком.
        — Ты еще здесь, мразь? — набросилась она на него. — Да вы посмотрите, он же пьяный! Как ты смеешь в таком виде быть в интернате? Надо немедленно вызвать милицию, Игорь Викторович.
        — Зачем? — остановил ее физрук. — Выкинем его на улицу, пускай убирается отсюда, сопляк.
        — Да я и сам уйду! — с ненавистью бросил Денис. — Чтобы ваши рожи не видеть, от которых меня уже мутит, садисты, насильники. — Он сплюнул им под ноги и вышел на улицу, громко хлопнув дверью.
        Возле калитки он вдруг услышал крик:
        — Денис!
        Он обернулся. Его догонял Родька. Денис опустился и подхватил его на руки.
        — Ты уходишь, ага? А как же я? Не уходи, Денис, — и Пушок обхватил его за шею.
        Дениса полоснула по душе слезная жалость к этому малышу, единственному, кто прибежал попрощаться с ним.
        — Я к тебе приеду еще, Родька. Ты меня будешь ждать?
        — Ага, — и Родька прижался губами к его щеке...
        Выброшенный из интерната Денис Росин оказался один в миллионном городе. Первой его мыслью было поехать к Владу. Найдя телефон, он позвонил ему домой, но, услышав его голос, Денис бросил трубку. Он испугался встречи с другом, так как Влад был работником милиции, и Денис не верил, что он сможет понять его и все то, что произошло с ним.
        Пошел дождь — предвестник долгой холодной осени. Ежась от холода, Денис стоял в растерянности, размышляя о том, к кому же пойти в этом большом городе. И где-то в укромном уголке сознания мелькнула мысль о Свете. Он набрал ее номер. Она сразу сняла трубку, как будто ждала этого звонка, и с готовностью предложила ему перебраться к ней.
        Света жила с отцом, но тот по контракту работал в Нигерии. С этого телефонного звонка для Дениса Росина началась новая жизнь. Через Свету он познакомился с парнями, которые занимались сексуальными играми на деньги. Неделю Денис присматривался, подавляя в себе отвращение и стыдливость, но вскоре сам стал принимать участие в играх. «Дурное дело нехитрое», — говорил он, складывая в джинсовую куртку выигрыш. В этих играх он встретил Оксану, ту восьмиклассницу из интерната, прошедшую первые уроки секса у физрука, выполняющую в этих оргиях роль «сосиски»
        Постепенно Денис пристрастился пить. Первые дни его полоскало, выворачивая всего наизнанку, а потом он стал пить до помутнения в голове. Ему было хорошо и легко: уже не давили никакие мрачные мысли. Он забывался в пьянстве и разврате и с каждым днем затаптывал в себе мальчишку. Но горьким было утреннее пробуждение, царапающее когтями совести по душе. Утром, просыпаясь на большой кровати среди шелковых простыней, Денис начинал презирать самого себя. Он жил в роскоши, ни в чем не отказывал себе, но бывали минуты, когда ему хотелось сбросить эту джинсовую униформу, стереть с лица это обаяние, которое так привлекало женщин, вскочить на коня и ускакать в тот жестокий, но по-своему добрый мир, где были его друзья и брат. Ему было стыдно, что он не смог преодолеть в себе страха осуждения, когда через мальчишку передал Родьке большой полосатый арбуз. И даже к Стрижу он не смог подняться. Он оставил всякие «вкусности», как говорил Стриж, в металлической корзине для посетителей.
        Денис ненавидел себя сегодняшнего. Он был одинок и нищ среди этой роскоши, среди ненужной дружбы.
        Поднявшись с постели, он вдруг увидел в большом зеркале свое отражение На него смотрел обнаженный выхоленный юнец с пробивающимися усами.
        — Ненавижу! — крикнул Денис и швырнул в зеркало хрустальный бокал с ромом, который он держал в руках.
        По большим осколкам разбившегося зеркала потекли похожие на кровь ручейки.
        Тоска полной накатила на Дениса, и он решил поехать на кладбище. Запахнувшись в «варенку», он стоял у могилы матери и смотрел на голые деревья Рядом тлели собранные в кучу листья. Денис взглянул на памятник, с фотографии на него грустными глазами, с едва уловимой улыбкой смотрела мать. Он снял с могилы шуршащий целлофан и положил на нее большой букет черных роз. Поднявшись, он еще раз взглянул в смотрящие на него глаза матери и прошептал.
        — Прости меня, мама...
        Постояв минуту, он вскинул голову, глубоко вдохнул холодный осенний воздух и пошел к выходу.
        — Что уже уходите? — спросил сморщенный старик-сторож, подгребая листья в костер.
        — Дед, возьми, — Денис протянул ему тысячерублевку, — и посмотри за могилой моей матери. Ну, там, цветы посади, чтобы все по-людски было, — сдавленным голосом произнес Денис.
        Растерянный старик скомкал бумажку, пряча ее в карман.
        — Парень! А чью могилу-то? — окликнул он Дениса.
        — Росиной Валентины Алексеевны.
        — А ежли свечку поставить, от кого?
        — От сыновей — Артема и Дениса.
        Такси притормозило и Денис, открыв заднюю дверцу, опустился на сиденье.
        — Куда?
        — Пока в город, — задумчиво произнес он. — Я закурю?
        — Кури, — и водитель нажал клавишу магнитофона.
        Этой ночью в спящем городе
        Ветер бьется черной птицей.
        Пусто в доме мне и холодно
        И до поздних звезд не спится.
        Упаду в объятья темноты
        И пойду: пути не зная.
        Виновата в этом только ты...
        Только ты...
        Только ты...
        Больно мне, больно!
        Не унять эту злую боль...
        Голос Казаченко ударил Дениса по душе, и от отчаяния, безысходности и одиночества у него сжало горло. Проезжая мимо церкви, Денис почувствовал, что ему хочется войти туда.
        — Тормозни, — попросил он таксиста и бросил на переднее сиденье стольник.
        Подойдя к воротам, Денис положил на паперти в шапку нищему десять рублей. В церкви он купил свечи и, немного подумав, приобрел крестик, который тут же и надел. Денис потихоньку протиснулся между молящимися старушками к иконе святой Богоматери и замер в нерешительности. К нему подошла маленькая сухонькая старушка и спросила:
        — Сынок, первый раз здесь? Он кивнул.
        — Тебе помочь, сынок? — и, увидев его кивок, она сказала: — Поставь свечи и помолись святой Богоматери, заступнице нашей перед Господом. Скажи то, что ты хочешь, что хочет твоя душа.
        Денис зашептал слова, накопившиеся в душе:
        — Господи, прости мне все грехи мои. Сбереги Сережку и брата моего Артемку...
        Выходя из церкви, Денис положил деньги в ящик для пожертвований, передал служительнице записку за упокой матери и, вскинув голову, еще раз тихо произнес:
        — Господи, сохрани меня и брата моего Артемку!
        Милицейские «Жигули» патрулировали вечерние городские улицы, которые светились разноцветьем огней. В свете фар кружились, танцуя, подхваченные осенним ветром листья.
        — Да надоело пахать за пять кусков, — жаловался Владу водитель Ямшин. — Жену и сына чем кормить? Ведь цены — убиться можно. Ты же знаешь, что работаем без выходных и проходных. Я скоро на этой колымаге геморрой заработаю. А она, бедненькая еще чихнет разок — и в металлолом.
        — Что-то ты, Паша, совсем разошелся, — рассмеялся Влад, поправляя пятерней упавшую на лоб поседевшую прядь волос. Он сидел рядом с водителем в новой, хорошо отутюженной форме с лейтенантскими погонами.
        — А что, я не прав? Вот скажи мне, не прав разве? — допытывался водитель.
        — Да прав, прав, сдаюсь. Только надо глубже думать. Если бы меня спросили, что надо, чтобы в ментовке был порядок, я бы ответил так: во-первых, всех, кто мешает работе, всякую погань, которая мундиром прикрывается, — выгнать и набрать хороших парней, проверенных через тесты компьютера и детекторы лжи, а то уже объявление появилось в газете, что требуются парни в милицию. Вот набрал бы я их и зарплату бы минимальную дал — тысяч двадцать.
        — Ого-го! — Ямшин присвистнул.
        — Да, да, Паша. Двадцать пять тысяч — это нормально. Шахтеры вон, те по пятьдесят штук в месяц зарабатывают. Ну и потом, чтобы была машина. И чтобы «гаишник» не хлопал глазами и не свистел вдогонку, когда кто-то не останавливается. Потом квартиру каждому бы дал, а то вон Роговой в общаге живет, с алкашами. Какой уж тут отдых после суток дежурства? И спецмагазин бы организовал, чтобы не орали на нас, что, дескать, милиция без очереди берет, и чтобы некоторые по блату не кормились из-под прилавка. Отработал он год по испытательному сроку — проверить его, не стал ли он ментом, не оправдал доверие — до свидания: там очередь стоит.
        И закон, конечно, нужен, чтобы защищал нас. Чтобы мы были, как говорится, в законе и по закону. Чтобы я в преступника, в убийцу, мог стрелять, а не думать: стрельнешь — опять посадят. Чтобы у нас было оснащение получше, чем у мафии. Чтобы они боялись одного нашего появления. Вот тогда порядок будет. А сейчас кто мы? Менты без прав и нормальной жизни.
        — Когда это будет, «полковник», мы не доживем, а я думаю, что я завтра...
        — Подожди-ка, Паша, тормози, — вдруг перебил водителя Влад, прильнув к окну.
        — А что?
        — Да пацан знакомый.
        Влад вышел из машины и пошел навстречу Денису, который остановился на тротуаре, прикуривая сигарету.
        — Здорово, Дин! Вот кого не ожидал встретить, так это тебя! — улыбнулся Влад.
        — Здравствуй, Влад, — слегка улыбнувшись, поздоровался Денис.
        Они сели в машину.
        — Ого, — воскликнул Денис, взглянув на его погоны, — уже лейтенант?
        — А как же, жизнь идет. Ты извини, что не писал. Завертелся за этой учебой, времени было в обрез, Влад провел по горлу рукой, — хотя был я тут недавно у тебя в интернате, — он пристально посмотрел на Дениса. — Там мне про тебя такого порассказывали...
        — И ты поверил? Осуждаешь? — взглянув на него испытующе, спросил Денис.
        — Ты знаешь осуждать я тебя не осуждаю. Я знаю, что просто так, как твоя левая нога захочет, ты не делаешь. Но понять тебя... Тебе не кажется, что с Ханычевым ты перегнул?
        — Нет, не кажется. Хан — это последний подонок, которого я уже вытерпеть не мог, и чихать мне, что ты обо мне думаешь, товарищ лейтенант. Но я тебе скажу: это была моя месть всем сучарам, которых я встречал: Князю, Бесу, Мохану, да многим еще, которые давили пацанов, делая их «чмориками» — рабами своими.
        — И ты решил по-своему с ними разобраться? Устроил беспредел? Так же не делают, сам понимать должен.
        — Конечно, вы взрослые — всегда правы, только мы — детишки бесправные, чуть что «мерзавец», «недоросток», «сморчок», или как там еще — «шнурок», «тебе место в колонии!» — с дрожью в голосе выпалил Денис, и Влад заметил, как сбоку на его щеке задергалась жилка. — Надоело жить под окриком. Я хочу быть тем, кто я есть, и не надо меня перевоспитывать! — В словах Дениса сквозило раздражение. — А то понастроили, блин, интернатов, где из нас уродов делают! Да я никогда не прикалывался в этих интернатах. Они всегда для меня были пуще неволи, — говорил Денис с неукротимой злостью. — Ну, че ты на меня так смотришь? Не узнаешь своего старого знакомого Дина? Ты думал, я тебя увижу, так у меня радости будет полные штаны?
        Глаза Влада широко раскрылись. Он понимал, что у Дениса сейчас психоз, нервный срыв и что обида, долго сидевшая в нем, выплескивается наружу. Было ясно, что он обвиняет Влада во всем, что произошло с ним.
        Влад в задумчивости сдвинул фуражку на затылок.
        — Денис, я понимаю, что я виноват перед тобой и может, даже тебя предал, но почему ты, обиженный на весь свет, обвиняешь во всем меня? Извини, Дин, у тебя сейчас пустая голова и злое сердце, — потирая шрам над левой бровью, произнес Влад.
        — Да никого я не обвиняю. Просто обидно. Обидно, что нас, пацанов, за людей не считают, особенно тех, кто в зоне или в «спецухе» был. Думают, что нас вообще надо держать как бешеных собак, а если кто-нибудь из нас сорвется, — сразу в живодерню, извините, в вашу ментовку. Чего, разве не так? — и Денис с укором посмотрел на Влада.
        — Нет не так, — возразил Влад, — нормальный мент разберется.
        — Да кто будет разбираться?! — нетерпеливо перебил Денис. — Ты же сам говоришь, что времени сейчас нет с человеком по душам поговорить. Мы же звереть начинаем. Все от такой жизни пьют да воруют, — произнес он с горечью. — Меня тошнит от этого «дубизма» и тупорылости.
        — Хватит, — остановил его Влад. — Что ты знаешь про всех? Нормальные люди вкалывают, а ты...
        — Воспитываешь? Не надо, такого уж меня уродили.
        — 513, 513, вызывает «Град!» — донеслось до Влада, и он снял с панели трубку.
        — Подожди, — махнул он рукой Денису, — слушаю, 513!
        — Вы где находитесь? — донесся до Влада голос Димки.
        — Мы выехали с ужина. Извини, забыл отметиться
        — Понял тебя, Влад, мать твоя звонила, с сыновьями твоими поговорил. Поздравляют нас с праздником.
        — Спасибо, братан.
        Влад положил трубку и повернулся к Денису.
        — Нет, давай-ка все-таки разберемся, Дин.
        — А чего разбираться? И кому я нужен? Я как та собака...
        — Какая собака?
        — Та собака, которую я видел, когда ты меня вез в спецшколу, не помнишь? А я запомнил. Черная такая собака, тащит свои раздавленные ноги по дороге. Визжит и скулит так, что аж душу разрывает. Водилы сигналят, объезжают ее, а она мучается, пытаясь добраться до обочины. И никто не остановится, чтобы ей помочь или хотя бы добить ее...
        — Ну ты даешь, Денис! — в задумчивости произнес Влад. — Это по-твоему выходит: я тебе не помог? Так теперь добить тебя должен, — от удивления у Влада вытянулось лицо.
        — Да никто мне ничего не должен. Ты что, думаешь, что приручил меня? И я перед тобой на задних лапках стоять буду? И вообще, чего ты ко мне вяжешься!? Все менты как менты, один ты добренький, все в душу залезть хочешь. А меня ты спросил, хочу ли я этого? — голос Дениса дрогнул. — Чего ты лезешь? Я что тебе, сынок? Ненавижу! — губы его задрожали, глаза наполнились слезами. — Лучше бы ты был, как все.
        — Подожди, Дин...
        — Чего «подожди»? Я уже столько тебя ждал! А ты... я тебе верил, эх, — он вздохнул глубоко и горько, — да пошел ты! Ненавижу тебя! — и он, открыв дверцу, выпрыгнул на перекресток.
        Идущая наперерез «Волга» с визгом затормозила.
        — Ничего себе, щенок! Едрена вошь, — в сердцах крикнул Пашка.
        — Да подожди ты, — нетерпеливо оборвал его Влад, — давай его догоним!
        — Вообще, зашибись! Че он тебе дался? Он тебе кто — сын, брат? Че мозги-то полоскать? — мрачно заметил Пашка.
        Влад сидел с озабоченным выражением лица. Мысли о Денисе тяжелой тоской навалились на него. Он сдавил пальцами виски и подумал: «Что с ним произошло? Что-то в нем надломилось!». Влада кольнула тревога за Дениса. Он отчетливо понимал, что его надо защитить от самого себя, чтобы он в своей неукротимой злобе не сломался окончательно. Вдруг он ощутил колющую боль в груди и сказал самому себе, вернее живущему в нем мальчику: «Ты предал Дина!»
        — Да кто он тебе-то? — голос Паши вывел Влада из задумчивости. — Брат, что ли?
        — Вроде того, — тихо произнес он, — и я его предал.
        — 513, 513, «Каштаку» ответь!
        — Слушаю, 513!
        — Где находитесь? — спросил дежурный по райотделу.
        — У кафе, у кафе, как понял?
        — 513, ты всех ближе. По Миасской ограбление сбербанка, давай туда! Я вызываю других.
        — Паша, гони! — выкрикнул Влад.
        Над машиной вспыхнул пульсирующий маячок.
        — Выруби! — приказал Влад.
        Денис выскочил из машины и побежал вниз по улице. Ему было не по себе. Он понял, что между ним и Владом легла тень отчуждения и что их отношения, когда-то добрые, из-за него, Дениса, превратились в хрупкий хрусталь, еще мгновение — и этот хрусталь разобьется на кусочки, которые больно ранят обоих если уже не разбились. Он сожалел о том, что нагрубил Владу: он-то тут при чем? — спросил его кто-то маленький и грустный внутри него. И он подумал: «Ну и пусть! Тоже мне, прикидывается добрым, а сам... А-а, пошли они все!...».
        Патрульная машина с взвывшей сиреной свернула на улицу, по которой шел Денис, полоснув его предчувствием беды.
        — Говорили же исполкому, что надо убирать оттуда сберкассу! — проворчал Влад, проверяя пистолет.
        Они подъехали к двухэтажному дому, правую часть которого занимала сберкасса. Влад выскочил из машины с пистолетом в руке, и, повернувшись к водителю, сказал:
        — Паша, объедешь. Если они на машине, то поедут там.
        Милицейские «Жигули» перекрыли выезд. Водитель выбрался из машины и бросился к Сбербанку.
        Денис проводил взглядом патрульную машину с бортовым номером 24. «Это же машина Влада!» — вспомнил он и кинулся следом за ней.
        Влад добежал до угла и остановился, увидев черную «девятку». Воровски озираясь и пригибаясь на ходу, трое мужчин в масках приближались к машине.
        — Жора! Заводи! — скомандовал полноватый парень в синей «Аляске».
        Жора побежал к машине.
        — Стой! Твари! Кто дернется — уложу на месте! — крикнул Влад, появившись из-за кустов.
        Парни подались назад, но пуля, подвывая, чиркнув по крыше автомашины, впилась в ствол дерева, остановила их.
        — Стоять, погань! Руки на машину! Вот так, ноги шире, стволы бросить! Сперва ты, толстый, — скомандовал Влад. — И сумки брось! — Толстый бросил сумки. Упав на асфальт, одна развязалась, и из нее высыпались пачки денег.
        Внезапно Жора сорвался с места и, пригибаясь к земле, побежал. Влад выстрелил. Жора юркнул в кусты, но вдруг резко остановился, увидев Пашу с пистолетом наготове. «Обложили, менты!» — мелькнуло у него в голове.
        Жора замер, пропустив его мимо себя, потом вытащил пистолет и, подобравшись сзади, ткнул ствол оружия в затылок водителя.
        — Стоять, мент, — прошептал Жора, — дернешься — кончу.
        — Не надо, зачем? Не надо, — хриплым от страха голосом прошептал Пашка.
        — Брось ствол и шаг вперед.
        Водитель сделал все, как было приказано. Жора поднял его оружие и отбросил свой макет пистолета в кусты.
        — Иди вперед, овца, ну! — прорычал он.
        Паша сперва повиновался, но, пройдя три шага, рванул в кусты. Жора выстрелил ему вслед и бросился за ним. Паше обожгло бедро и, зажав рану рукой, он повалился на землю.
        Страх, обжегший его вначале, прошел, ушли противные мысли о спасении своей жизни, которые появились в тот момент, когда он почувствовал упершийся в затылок пистолет. Да, в ту минуту он подумал о себе, о своей молодой жене и маленьком сыне. Ему не хотелось видеть себя мертвым в гробу с милицейскими почестями и убитую горем семью. Но сейчас, когда к нему приблизился бандит, Паша приподнялся и бросился на него, вцепившись в горло железной хваткой. Жора захрипел и несколько раз выстрелил Паше в живот. Его большое тело обмякло и сползло на землю. Выпучив глаза, Жора долго смотрел на мертвого милиционера, но услышав выстрел, вышел из состояния оцепенения и побежал туда, где стреляли.
        До Дениса тоже донеслись звуки выстрелов. Он подбежал к скамейке и, вырвав рейку с гвоздями, побежал в том направлении.
        Услышав стрельбу, двое под дулом пистолета забеспокоились.
        — Стоять! Я сказал! — выкрикнул Влад и выстрелил им под ноги.
        — Командир, может, разойдемся? Тут и тебе хватит, — неуверенно предложил парень в «Аляске».
        — Не получится, я только в долларах беру, — оборвал его Влад.
        Ему вдруг резкой болью обожгло плечо. Парень в «Аляске» и другой, в кожанке, бросились на Влада. Лейтенант Владин почувствовал тупую боль в груди. Падая, он успел выстрелить в толстого.
        — Дух! Кончай его! — крикнул тот, держась за колено. Его лицо исказила гримаса.
        — Убью, падла! — с перекошенным ртом Дух с ножом двинулся на Влада.
        Подкравшись, Денис вышел из-за машины грабителей и ударил склонившегося над толстым Жору по затылку рейкой, затем,размахнувшись, резко нанес удар Духу. Он охнул и повалился на землю, схватившись за окровавленную голову. Денис бросился к поднимающемуся Владу. Увидев как Жора целится из пистолета, Влад крикнул хриплым голосом.
        — Осторожно, Денис! — и оттолкнул его в сторону.
        Раздался выстрел. Пуля вошла в грудь Влада, отбросив его на асфальт. Жора, направив пистолет на Дениса, нажал на курок. Раздался щелчок и затвор откинуло назад. Бросив пистолет, он побежал к машине.
        Раздался звук сирены, и свет фар въезжавших во двор патрульных машин осветил «Жигули» грабителей, которая задним ходом пыталась выехать из двора.
        Выскочив из машины, Димка подбежал к «девятке». Резко открыв дверь, он ухватил Жору за волосы и нанес коленом удар в висок, и сорвал с него маску. Подбежавшие сержанты, надели на него наручники.
        — Тащите его в машину! — приказал Димка.
        Денис попытался поднять раненого Влада, но кто-то грубо схватил его, и на его запястьях защелкнулись наручники.
        — Вы что? Это не я! Это они, — успел крикнуть Денис.
        Резкий удар в челюсть свалил его на землю. Двое милиционеров подхватили Дениса под руки и потащили к «Уазику». У машины они ударили его головой о зарешеченную дверь, и он потерял сознание. Обмякшее тело Дениса бросили на пол и захлопнули дверь. Трое сержантов перенесли мертвое тело Паши, уложив его на сидение.
        Окровавленных Духа и Жору втолкнули в «собачник» патрульного «Уазика», стоявшего рядом с ОМОНовским, в котором находился Денис
        Высокий, крепкий капитан нес Влада, рука которого повисла в воздухе
        — Живой он, Яковлевич! — спросил подбежавший Димка Белозеров.
        — Пока живой. Давай, Димка, гони! — сдавленным голосом проговорил капитан.
        Димка помог ему сесть на заднее сиденье милицейских «Жигулей». Машина рванула со двора под сирену и мерцание маячка. Капитан придерживал Влада, лежавшего на его коленях. Куртка на Владе сползла, открывая окровавленную белую рубашку.
        Капитан прижал свою большую ладонь к окровавленной груди Влада, но вскоре сквозь его пальцы выступила кровь. «Жигули» выехали на улицу, обгоняя попутные машины.
        — Дима, родной, давай! Он теряет кровь!
        Димка с силой вцепился в руль, так что суставы его пальцев побелели
        — Ну, таксер, ну, козел! — прокричал Димка, сигналя медленно двигающемуся впереди них такси.
        Яркая блондинка, сидя в машине, небрежно стряхнула пепел в форточку, продолжая говорить с молодым таксистом.
        — Менты-то торопятся, видно, водку ищут. Праздновать будут, — ухмыльнулся он
        — А что праздновать-то? — поинтересовалась блондинка.
        — Сегодня же десятое ноября, день Советской милиции, — хохотнул он и, повернув руль вправо, уступил дорогу.
        Димка, гоня машину, вспомнил, что когда-то это уже было.
        — Ну почему, Влад, у тебя такая невезуха? — тихо произнес он, чувствуя, как у него наворачиваются слезы. — Ну ничего, ничего, ты крепкий мужик, ты выкарабкаешься, братан, — и, встряхнув головой, уверенно сказал: — Мы отобьемся и пробьемся, братан! Держись, Влад!
        Он обернулся и посмотрел на Влада. Кровавое пятно расползлось по рубашке. Димка стиснул зубы и выжал предельную скорость. Не отрывая взгляд от дороги, он снял трубку:
        — «Град», «Град»! Пятьсот тринадцатому ответь!
        — Слушаю тебя, 513-й!
        — Елисеев, ты с больницей связался? Они ждут?
        — Да, да, да, мы сообщили, что вы подъезжаете. Ну, как он там, старший лейтенант, живой?
        — Живой, живой он, Руслан.
        Подъехав к арке, откуда выезжала машина «скорой помощи», Димка выскочил из «Жигулей» и открыл настежь двери капитану, выносившему Влада. Вбежав в коридор приемного покоя, он закричал:
        — Доктора, скорее!
        Из комнаты приема больных выглянула медсестра. Увидев милиционера, несущего на руках раненого, она крикнула:
        — Каталку, скорее! Ну, скорее же! Они привезли его!
        Обитые жестью двери коридора распахнулись, и два молоденьких санитара бегом подкатили к капитану каталку, на которую он осторожно положил Влада.
        По коридору скорым шагом шел доктор. За ним, едва поспевая, бежала медсестра, объясняя что-то на ходу. Он подошел к каталке, где лежал Влад, с которого санитары сняли китель и рубашку. Доктор приложил к окровавленной груди Влада фонендоскоп. В то же время медсестра наложила на руку манжетку тонометра.
        — Владислав Петрович, давление очень низкое.
        Доктор подошел к телефону.
        — Срочно готовьте операционную! И приготовьте кровь: у него большая потеря.
        Александр Яковлевич подошел к доктору и взял его за плечо:
        — Доктор, он должен жить, вы понимаете? Жи-и-ть! — И капитан тряхнул его. — Если нужна кровь, берите мою.
        — Я сделаю, что смогу, — произнес доктор и, взглянув на капитана, добавил: — Я постараюсь, а теперь не мешайте! — и, повернувшись к санитарам, скомандовал: — В операционную, быстрее!
        К Александру Яковлевичу, провожавшему взглядом Влада, подошел Димка и сказал:
        — Нас вызывают.
        Капитан подошел к машине и вытянул трубку через окно.
        — Ну, как он? Живой? — послышался голос Руслана.
        — Да, его отправили сейчас в операционную. Как там, Руслан? Мы не нужны?
        — Управимся. До связи.
        На операционном столе лежал закрытый простынью Влад. Из его рта выходила трубка, подведенная к аппарату искусственного дыхания. В его вену была введена игла, от которой к флакону с кровью отходила пластмассовая трубка.
        Доктор подошел к Владу и посмотрел на анестезиолога.
        — 90/60, — сказала она, ответив на его немой вопрос.
        Владислав Петрович взял в руки скальпель и начал операцию.
        Димка с отрешенным видом сидел в приемном покое на кушетке, опустив руки. В его пальцах дымилась сигарета.
        Александр Яковлевич стоял у окна, склонив голову на кулак поднятой руки, прильнув к стеклу.
        Димка начал поправлять сползший с кушетки китель Влада и вдруг увидел, как из его кармана выпала записная книжка. Он поднял ее и раскрыл. С фотографии на него смотрели добрыми глазами тетя Рая и улыбались Ник и Максимка. Посредине зияла дыра. Лица матери и сыновей были залиты кровью.
        От увиденного у Димки выступили на глазах слезы...
        Доктор зашивал раны, удалив пули, которые лежали на белом маленьком подносе.
        — Владислав Петрович, давление упало, — встревоженным голосом сказала анестезиолог.
        В глазах доктора мелькнула тревога. Он нахмурил брови.
        — Ножницы, — сказал он медсестре.
        Владислав Петрович стал расстригать только что наложенные швы: «Так, видимо, началось внутреннее кровотечение, — подумал доктор. — Нет, парень, я тебя все равно вытащу».
        Найдя кровоточащий сосуд, он перевязал его. Промокнул тампоном рану. Рука его замерла, глаза пристально смотрели на рану, но увидев, что крови нет, он вздохнул облегченно и вновь стал накладывать швы.
        Давление у Влада медленно восстанавливалось.
        Медсестра салфеткой промокнула лоб Владислава Петровича и, посмотрев в его пронзительно голубые глаза, увидела в них искорки радости.
        — Наташа, идите успокойте милиционеров. Их коллега будет жить. Мы победили.
        За два часа томительного ожидания Димка вспомнил все, что было связано в его жизни с Владом: начало их дружбы в такой же почти больнице, смерть Наташи во время розыска Алехи Шороха. Тот день, когда Влад перешел к ним в ОМОН, и последний отпуск, который они все вместе провели на озере, радостные лица Ника и Максимки и лицо тети Раи, когда она обрадованно кинулась обнимать вернувшихся внуков с сыном.
        Димка заметил вышедшую из лифта медсестру Наташу и бросился к ней.
        — Ну, как он там?
        — Будет жить, — улыбнулась она. — Вы знаете, какие руки у Владислава Петровича! Он и не таких вытаскивал. И ваш друг тоже молодцом, выдержал.
        Когда появился доктор, Александр Яковлевич подошел к нему и протянул руку.
        — Спасибо вам, доктор. Вы меня извините, ну, что я...
        — Да ничего, я же понимаю... И потом, вашему лейтенанту повезло. Ни один жизненно важный орган не задет. Удивительно!
        — Его спасли мать с сыновьями, — сказал подошедший Димка.
        — Не понимаю, молодой человек...
        — Посмотрите, — и он раскрыл записную книжку в том месте, где находилась пробитая пулей фотография.
        Доктор взял записную книжку и, пристально взглянув в лицо матери Влада, вернул ее обратно.
        — Безусловно, вы правы, молодой человек. Я с уверенностью могу сказать, что Фарида Вафиновна спасла жизнь сына.
        — Вы знаете тетю Раю, мать Влада?
        — Да. Я ее оперировал, и она была молодцом, как, впрочем, и ее сын. Да, чуть не забыл, — и доктор достал из халата пули и положил их на раскрытую ладонь Димки, — это вам подарок.
        — Да уж, праздник... — тяжело вздохнул Александр Яковлевич.
        — Нет, капитан, это действительно праздник, мы все спасли Влада, — сказал Денис, зажав в кулаке пули.
        Денис очнулся в камере. Открыв глаза, при тусклом свете лампочки он разглядел двухъярусные нары. Он хотел было встать, но вдруг почувствовал, что кто-то навалился на него и сдавил горло. В ту же секунду чьи-то цепкие пальцы придавили сто ноги к нарам.
        — Ну, сучара, я тебя сейчас на Луну отправлю, — прошептал Жора.
        Денис схватился за скрученную майку, душившую его, пытаясь освободиться.
        — Жора, может, мы ему проход прочистим? Жалко пропадает такой красавчик, — предложил Дух.
        Денис локтем ударил Жору в солнечное сплетение и, почувствовав, что он ослабил хватку, ударом правой руки в подбородок откинул его с себя.
        Увидев упавшего на пол Жору, Дух отпустил ноги Дениса. Вскочив, Денис ударил Духа ногой в голень. Жора, поднявшись с пола, кинулся на Дениса.
        — А, пидор! Убью! — выкрикнул он, замахнувшись кулаком. Увернувшись от удара и оказавшись у Жоры за спиной, Денис ударил его локтем по шее и, выбросив ногу, нанес резкий удар в спину. Жора отлетел к двери камеры и, ударившись об нее головой, свалился на пол. Денис надвинулся на Духа, но тот закрыл лицо руками и закричал:
        — Не надо! Убивают! А-а-а!
        На шум прибежали милиционеры с резиновыми дубинками и стали бить Дениса по спине и рукам.
        — Давай малолетку в другую камеру! — крикнул старшина.
        Сержант, завернув Денису руки за спину, втолкнул его в «одиночку». Из коридора до него донесся голос Жоры:
        — Все равно ты не жилец, сучара!
        Оказавшись один, Денис стал нервно шагать из угла в угол. Вдруг он остановился и, оглядев камеру, сел, сгорбившись и опершись локтями на колени. Потом уткнулся лицом в ладони и, застонав, стал раскачиваться из стороны в сторону, все всколыхнулось внутри.
        — Ну почему, почему мне так не везет? За что? Ох, ну почему я маленьким не сдох?
        И вдруг Денис замер. Откуда-то из глубины его сознания всплыла странная, сумасбродная мысль: «Хватит дразнить судьбу. Нет в той жизни для меня ничего. Пора прощаться. Если меня поведут на допрос, я попытаюсь бежать, только бы он выстрелил!»
        Он встал, постоял минуту в задумчивости и упал на нары.
        Денис Росин искал смерти. Он устал, устал сопротивляться обстоятельствам. Он понял, что они его сломили.
        Дело по ограблению Сбербанка поручили шустрой женщине-следователю Маргарите Егоровне Талачковой. С первой минуты ведения следствия ей было все предельно ясно, только выпускник спецшколы Росин, пытавшийся совершить побег, нес какую-то ахинею о том, что он якобы был знаком с лейтенантом Владиным еще до ограбления, но его показания были опровергнуты показаниями ранее судимого Яна Жорина, который чистосердечно признался, что Росин был намеренно направлен к лейтенанту, чтобы отвлечь его внимание. Когда следователь Талачкова ознакомила Росина с этими показаниями, он закатил в кабинете истерику. Пришлось вызвать дежурных. После этого допроса Денис замкнулся и не отвечал ни на какие вопросы следователя.
        Он понял, что его поставили на колени.
        Следствие по делу ограбления сбербанка было закончено и передано в суд.
        Влад открыл глаза и осмотрел палату. Лицо его было бледным, с запавшими глазами. Седина сильно прошлась по его волосам.
        — Оклемался наконец-то! — радостно воскликнул молодой парень,сосед по палате. — А я думал, что ты только на капельнице и будешь жить. Ну, как ты?
        — Нормально, — слабым голосом произнес Влад, облизав пересохшие губы.
        — Тут к тебе каждый день гости приходили, — сообщил сосед. — Посидят и уходят. Ну ладно, я тебя утомлять не буду. Тебе это вредно...
        Влад долго лежал, уставившись в одну точку. Он пытался вспомнить до мельчайших подробностей, как произошло задержание грабителей. Пленка воспоминаний воспроизводила очень четкие кадры, где Влад увидел грабителей в масках, направленный на него пистолет, и ему четко представилось лицо Дениса, который стоял с рейкой у машины.
        — А что же потом? — ...потом... — он пытался вспомнить, но память пропускала лишь белые пустые кадры. Влад присел на кровати и опустил ноги на пол. На тумбочке рядом с ним стоял большой букет цветов, банки с компотом и пакеты с яблоками и апельсинами. Нашарив тапочки, он встал.
        — Ты куда, лейтенант? — спросил его парень.
        — Мне надо позвонить, — сказал он и, пошатываясь, пошел к дверям. В коридоре его остановила медсестра.
        — Ой, зачем вы встали? Вам же нельзя.
        — Сестренка, мне нужно позвонить, — он твердо взглянул на девушку. Твердый и уверенный взгляд больного удержал ее от уговоров. Влад подошел к столику и, придвинув к себе телефон, набрал свой домашний номер. Трубку сняла мать. Услышав голос сына, она заплакала.
        — Ну что ты, мама? Я живой, все хорошо. И скоро вернусь.
        — Ой, сынок, что же это такое? Что ж это все на тебя валится?
        — Ничего, мама, я выдержу. Ты же меня учила терпеть. Ну, как там сыновья? Они не замучили тебя?
        — Да нет. Они как узнали, что ты ранен, как-то присмирели, грустные ходили. И Дима с нами. Он как приехал, рассказал про тебя, так и остался у нас.
        — Вот видишь, мама, все хорошо. Я скоро вернусь. До свидания, родная. — Влад закашлялся и, болезненно сморщившись, приложил ладонь к груди. Затем он набрал номер дежурного по ОМОНу. Дежурный очень обрадовался звонку, но Влад, перебив его, спросил.
        — Где старший лейтенант Белозеров? Или капитан...
        — Они выехали по бунту на зоне, там захватили заложников. Они сегодня должны вернуться.
        Влад положил трубку и стал набирать номер того райотдела, который вызвал их на ограбление.
        — Скажите, — спросил он дежурного, — при задержании там был подросток Денис Росин. Где он сейчас?
        — Да вы не волнуйтесь, мы всех задержали, дело уже закрыто. Подождите, сегодня же среда. Да, точно. Сегодня их дело слушается в суде, — сказал дежурный.
        — И что, Росина тоже судят? — прокричал в трубку Влад.
        — Парня этого? Да, его Талачкова и расколола. Он поначалу в отказняк шел, да дружки его сдали.
        Влада обожгла тревога, от которой в предчувствии опасности, нависшей над Денисом, защемило сердце. Он вдруг вспомнил его слова о раздавленной собаке: «Никто не захотел ей помочь или хотя бы добить ее...»
        — Алло, вы меня слышите? — кричал в трубку дежурный.
        Влад уже не слушал, медленно опуская трубку на рычаг. Он посидел пару минут в задумчивости, потом снова взялся за телефон и позвонил Давыду Леонидовичу. Его жена ответила, что он уехал в командировку в Москву.
        — Что же делать-то? Что? — Влад провел ладонью по своему лицу и вдруг мысли четко и ясно пронеслись в его голове: «Так, надо немедленно выбираться отсюда — и в суд. А где же взять машину? Одежду?» Он набрал еще один номер. В трубке щелкнуло, и раздался молодой голос:
        — Алло, я слушаю.
        — Санька, у тебя машина на ходу?
        — Влад, это ты? — услышал он радостный голос Оленика.
        — Санька, давай подгоняй к больнице, я тебя жду через пятнадцать минут. И захвати с собой одежду.
        Он еще раз позвонил в ОМОН и предупредил: если появится старший лейтенант Белозеров, то надо передать, что Владин находится в суде.
        Артемка подошел к двери директорского кабинета и постучал. Войдя туда, он увидел сидевшего за столом седовласого мужчину в больших квадратных очках. Сергей Егорович, глядя на незнакомого подростка, вдруг поймал себя на мысли, что он кого-то ему напоминает и, когда Артемка спросил про брата, то директор все сразу вспомнил, и его охватило волнение.
        — Я понятия не имею, где находится ваш брат-убийца! Мне даже упоминание о Росине действует на нервы. Он сбежал из интерната, выкрав документы, и где он сейчас я не знаю и знать не желаю! Так что потрудитесь, молодой человек, покинуть мой кабинет!
        Расстроенный Артемка вышел из интерната. «Где же искать Дениса?» — в задумчивости он прошел мимо малышей, входящих во двор. Один из них пристально посмотрел на него. Артемка подошел к калитке, но вдруг его кто-то окликнул.
        — Артемка! — к нему подошла воспитательница. — Ты ведь Артемка? Ты так похож на Дениса...
        — Скажите, а вы не знаете, где он?
        — Так тебе разве не сказали? — Мария Васильевна вздохнула. — Вот ведь люди, а? Заскорузла душа у людей, ох, заскорузла! Артемка, у твоего брата сегодня суд...
        — Какой суд? Что случилось?
        — Я не знаю в точности, но якобы он принимал участие в каком-то ограблении. Но я не верю этому, Денис не способен на такое. Я сама хотела пойти на суд, но меня не отпустили. Что же это творится с людьми-то? Каждый держит камень за пазухой.
        Узнав от Марии Васильевны где находится суд, Артемка побежал к подходящему к остановке автобусу.
        — Мария Васильевна, это кто был? Денискин брат?
        — Да, Родик, это был Артемка, которого он так искал. Только бы они встретились! — Мария Васильевна взяла его за руку и повела к интернату...
        В зале суда пустовало лишь десяток мест. Все бурно обсуждали судебное заседание. За металлической перегородкой под охраной солдат сидели подсудимые. Денис сидел, склонив голову на руки.
        — Ну что, сучонок, вместе на кичу пойдем, — тихо сказал Жора, криво улыбаясь, отчего его шрам над верхней губой стал еще безобразнее. — Поимей в виду, дождик капает на всех одинаково, так что вместе пойдем на зону, а там тебе не жить.
        Денис поднял голову и с ненавистью посмотрел на него. Жора ухмыльнулся, что-то прошептал на ухо Духу. Лишь толстый Сява, казалось, был безразличен ко всему и равнодушно с тупым выражением лица разглядывал зал.
        — Прекратить разговоры, — приказал солдат. Денис казался обессиленным. Он тупо смотрел на зал пустыми, глубоко запавшими глазами. Ему стало все безразлично: и этот суд, и приговор. Его не волновала своя дальнейшая судьба. Он понимал, что судьба поставила его на колени, придавив к земле, и от сознания этого он испытывал какую-то опустошенность.
        — Прошу встать! Суд идет! — объявил секретарь суда.
        Все в зале поднялись. Судья с присяжными заседателями прошли на свои места. Раскрыв папку, судья громко произнес:
        — Выслушав на заседании уголовное дело по статье 90 УК Российской Федерации, статье 102, а также по статье 192, части второй, суд приговорил подсудимых...
        — Стойте! Остановитесь! — вдруг раздался голос в конце зала.
        Все повернулись на крик. Судья прекратил чтение приговора.
        — В чем дело? — спросил он вошедшего.
        — Вы еще не выслушали меня, — твердо сказал Влад, проходя вперед.
        — Кто вы такой? — удивленно спросил судья.
        — Я работник милиции, на чью жизнь посягнули подсудимые, — и с этими словами он подошел к барьеру, где сидели обвиняемые. — Узнаешь, погань? — спросил Влад Жору.
        Жора сидел с вытаращенными от удивления глазами.
        — Выжил, падло! Из-за тебя меня под вышак сейчас впишут!
        — Узнал! Это и надо было доказать! — Влад взглянул на Дениса, смотревшего на него широко распахнутыми глазами, в которых вспыхнули искорки радости и надежды.
        — Все будет нормально, мы пробьемся, Дин.
        Денис почувствовал, как по телу прошла приятная, радостная дрожь.
        Подойдя к свидетельскому месту, Влад начал говорить:
        — Десятого ноября этого года мы — старший сержант Павел Ямшин и я, лейтенант милиции Владин, прибыли на место происшествия для задержания...
        Влад подробно рассказал всем собравшимся в этом зале, как они задерживали подсудимых.
        — Вот и все, — сказал он твердо, потирая шрам. — Но здесь произошла судебная ошибка! Подросток, находящийся сейчас вместе с этими преступниками на одной скамье, не является обвиняемым. Гул удивления пошел по залу.
        — Росин знаком мне с детства, но не по уголовному делу. Благодаря ему преступники были задержаны. Он спас мне жизнь, и поэтому я свидетельствую в защиту Дениса Росина, подростка с горькой судьбой, обиженного законом.
        Зал загудел, обсуждая услышанное.
        — Это подросток с выжженной душой, — добавил Влад и, оглядев зал, уверенно произнес:
        — Он неподсуден!
        — Сучонка своего выгораживаешь, мент поганый! — закричал Жора и бросился на Дениса. Солдаты схватили его и усадили на место.
        Судья Иван Тихонович провел в этом зале много судебных заседаний, но сегодня он был удивлен тем, что произошло. Он сидел, обхватив лоб ладонью и опустив глаза, и вдруг почувствовал, как защемило в груди. Ему было трудно вести сегодняшнее заседание. Неделю назад он похоронил своего сына, Игорешу, которого доставили домой в цинковом гробу. Игорь не успел прослужить в армии и года. У Ивана Тихоновича это был единственный сын, и они теперь остались вдвоем с женой, убитой горем. И сейчас сидевший на скамье подсудимых подросток напомнил ему Игорешу. Иван Тихонович устало протер глаза и посмотрел на Влада.
        — Кто может подтвердить ваши слова?
        — Я! — раздался молодой голос в дверях. — Я, старший лейтенант ОМОНа Дмитрий Белозеров, перед судом подтверждаю все сказанное лейтенантом Владиным. Это правда!
        Зал взорвался от возбуждения, не ожидая такого оборота. Судья стал переговариваться со своими заседателями. Следователь Талачкова сидела, поджав губы, гневно и холодно окинула взглядом Влада.
        — Суд удаляется на совещание, — объявила секретарь.
        К Владу подсел Димка.
        — Ты как, Влад? Я только что приехал. Мне сказали, что ты пошел сюда. Ты что, сбежал из больницы?
        — Ты что думаешь, Дима, я буду спокойно глотать таблетки, когда Дениса обвиняют во всех грехах?
        — Прошу встать, суд идет!
        Иван Тихонович, подойдя к своему месту, оглядел зал, притихших в ожидании приговора подсудимых и решительно произнес:
        — Суд, посоветовавшись, пришел к решению передать дело на доследование. Дениса Росина признать невиновным, изменить меру пресечения, освободив из-под стражи в зале суда.
        — Правильно! — раздался чей-то крик в зале.
        Сержант подошел к Денису и, снимая с него наручники, чуть слышно прошептал:
        — Прости нас, парень.
        Еще не веря в то, что он свободен, Денис вышел из-за стойки и затуманенным слезами взглядом посмотрел на Влада с Димкой.
        — Иди, парень, ты свободен, — подтолкнул его сержант.
        Денис медленно подошел к Владу.
        — Пошли, Денис! — сказал ему Влад. — Ты и так здесь задержался. — И, обнявшись за плечи, они вышли из зала.
        У здания суда их встретил повзрослевший Санька с пшеничного цвета усами.
        — Ну как?
        — Мы победили! — гордо произнес Влад и вдруг пошатнулся. — Братцы, плохо что-то мне... — Влад почувствовал, как толкнулось сердце, будто захлебывалось кровью.
        Димка подхватил его и повел к машине.
        — Давай срочно в больницу, Санек!
        Денис уже открыл дверцу, но вдруг его пронзил знакомый голос:
        — Денис!
        Он резко обернулся и увидел бегущего к нему Артемку.
        — Артемка! — крикнул он срывающимся от волнения голосом.
        Артемка облапил брата за шею и прижался к нему щекой.
        — Дениска, — еле слышно шепнул он, еще не веря во встречу.
        — Вот мы и встретились, — прошептал Денис, оторвавшись от Артема Улыбаясь, он долго и пристально разглядывал повзрослевшего брата, заметил на его лице россыпь веснушек
        — Ты че, уже не шепелявишь? — удивленно спросил он.
        — Нет, — Артем тряхнул отросшими прядями. — Жизнь научила!
        — Да... жизнь нас многому учит!
        Братья сели в машину, и «Жигули» тронулись с места, влившись в поток машин. На улицы, на площади и дома пошел первый снег.
        Мать Влада задумчиво смотрела в окно на аллею покрывающуюся снегом. Ее мягкое, доброе сердце было неспокойным. Она тревожилась за сына. После смерти Наташи они с ним стали еще ближе, хотя мать втайне надеялась, что Влад женится. И сейчас, ожидая его, она укоряла себя, что не смогла уберечь сына.
        Мать часто стояла у окна на кухне и, провожая Влада, смотрела ему вслед. Однажды он сказал: «Хорошо, когда кто-то смотрит тебе вслед, и горит свет в окне. Это значит, что тебя ждут».
        ...Вдруг до нее донесся шум из зала и плач Ника. Максимка ввел на кухню ревущего внука. На локте Ника из-под корочки текла тоненькая струйка крови
        — У балакаим, — встревожилась мать и, открыв холодильник, достала йод.
        Ник морщился и нетерпеливо топтал ножками.
        — Что там случилось, Максим? — спросила она.
        — Да он за Чернышом побежал, а тот шмыгнул под диван, ну Ник и шлепнулся.
        Ник взял на руки маленького черного котенка и улыбаясь, посмотрел на бабушку своими глазенками. На доброе лицо бабушки со складками морщин и живыми умными глазами, которые в свою очередь заботливо смотрели на славного ясноглазого Ника.
        — Ба, а почему тебя зовут Фарида? — спросил Максим. — И Нику ты сейчас сказала как-то не по русски, — спросил Максим, взглянув искрящимися глазами на бабушку:
        — Я ему сказала «балакаим». Это по-башкирски — сыночек. Мы ведь, Максимка, башкиры, просто у нас есть русские имена. Меня вот зовут Рая, а папу вашего — Влад.
        — А скоро он придет? — спросил Ник.
        — Скоро, — сказала она мягким, ласковым голосом. Наступили сумерки. Мать зажгла на кухне свет и снова подошла к окну. Неожиданно в дверь три раза позвонили. «Так звонит Влад», — подумала она и пошла открывать дверь.
        — Папка приехал! — крикнул Ник, выбегая в коридор.
        — Папка вернулся! — радостно вторил ему Максимка.
        1990 —1992 гг.
        Конец

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к