Золотые туфельки Иван Дмитриевич Василенко
        Артемка #5
        Пятая повесть широко известного цикла из пяти повестей об Артемке, который прошел путь от бездомного мальчика до бойца Красной Армии.
        Иван Дмитриевич Василенко
        Золотые туфельки
        В Кубанской столице
        Никогда еще цирковая арена в Екатеринодаре не видела в ложах и партере столько зрителей в военной форме, как в эти дни. Куда ни глянешь, всюду золото и серебро офицерских погон, высокие, серого каракуля генеральские папахи, круглые, с голубым атласным верхом и поперечным серебряным крестом на нем шапки-кубанки, щегольские башлыки, отороченные золотой парчой, нарядные адъютантские аксельбанты, красные темляки на эфесах сабель. Можно было бы подумать, что люди эти собрались на какое-то военное совещание, если б с офицерами не сидели дамы в мехах и шляпах с вуалетками. Откуда они, эти офицеры всех возрастов и чинов? Почему здесь, в кубанской столице, где раньше военные были одеты главным образом в черкески и кубанки, теперь скопились люди в формах всех российских полков? И они все прибывают и прибывают, и скоро от них негде будет жителям повернуться.
        Девушка лет шестнадцати, с большими синими глазами, с тонким носом и черными кудрями, стояла у портьеры, отделявшей внутренние помещения цирка от зрителей, и ждала условного знака, чтобы выбежать на залитую ярким светом арену.
        Пока рабочие, одетые в пеструю униформу, натягивали на высокие подставки стальной трос, клоун Кубышка путался у них под ногами и смешил публику ужимками и острыми шуточками. Каждый раз, когда раздавались аплодисменты, он кокетливо опускал глаза и жеманно говорил: «Я не красивый, но очень симпатичный», чем вызывал еще более громкий смех.
        Но вот униформисты парадно выстроились у портьеры. Ушел с арены и клоун. Пробегая мимо девушки, он бросил свое обычное: «Счастливого, доченька!» Так же обычно ответила ему девушка: «Спасибо, папка!» Оркестр заиграл «Осенний сон». От этих грустных звуков по телу девушки пробежала теплая волна, и юная артистка сразу же прониклась тем чувством внутреннего ритма, которое зорче глаза предостерегает от малейшего неверного движения.
        - Мадемуазель, ваш выход! — сказал сзади с ласковой ноткой в голосе ведущий.
        Портьера распахнулась. Девушка пробежала навстречу шумным рукоплесканиям к середине арены и там стала, нарядная, как пурпурная бабочка, переливчато сверкающая тысячами радужных блесток.
        - Браво, Мари!.. Браво, Мари!.. — неслись со всех сторон приветствия.
        По шелковой лесенке девушка поднялась на туго натянутый трос, проскользила до его середины и остановилась с грустно склоненной головой. Музыка умолкла, наступила небольшая пауза, и, пока она длилась, девушка все так же стояла неподвижно, в немой печали. Вдруг, в контраст с умолкнувшим минорным вальсом, зазвенели хрустальные звуки «Вальса цветов» из балета «Щелкунчик». Девушка подняла голову: с высоты, от самого купола, падала пунцовая роза. Девушка поймала ее и прижала к груди. А розы все падали и падали, и вот их уже целый ворох в руках у неё — красных, нежно-розовых, бледно-золотистых. Неожиданно, сделав поворот на одной ноге, она взвилась вверх, ударила в воздухе туфелькой о туфельку и заскользила, закружилась на проволоке, со щедростью весны разбрасывая розы по гудящим от восторга ложам и партеру.
        Это был живой, радостный и грациозный номер, сочетавший в себе великолепное цирковое мастерство канатоходца с антраша-катр и пируэтами балета.
        Когда юная танцовщица спрыгнула на арену и под туш помчалась к портьере, ее сопровождали такие бурные аплодисменты, такие неистовые крики «браво» и «бис», что ей пришлось еще много раз выбегать, чтобы послать неистовствующей публике традиционный воздушный поцелуй двумя руками.
        - Лясенька, Ляся, — бормотал обмякший от радости старый Кубышка, ведя по коридору девушку, как маленькую, за руку в ее артистическую уборную, — вот она, победа!.. Я знал!.. Я был уверен!.. Фокусы, жонглеры, акробаты — и это весь цирк? Нет, цирк — это и драма, и комедия, и балет, и симфония! Да, да, и симфония!.. О, я дождусь, я дождусь, когда в цирке поэты начнут выступать!.. Этот твой новый номер теперь будет гвоздем программы. Жалко, публика не та. Эта публика больше в ресторациях толк понимает. Но и до нее дошло. Дошло-о!.. Ишь, как орали, лошади!
        - Папка, сейчас твой выход, не опоздай, — сказала девушка, все еще порывисто дыша после трудного номера.
        - Знаю, знаю! Сейчас я тоже с новым номером выступлю. Пока, доченька!..
        К девушке подходили артисты и цирковые рабочие, поздравляли с успехом и называли ее при этом не «Мари», как значилась она на афишах, а ласково и просто: «Ляся», как с детства звал ее отец.
        Пока Ляся переодевалась, Кубышка ходил с барабаном по арене и распевал частушки. Он пел весь куплет, останавливаясь лишь перед последним словом. Его должна была спеть сама публика. Если публика это слово угадывала верно, Кубышка победно ударял в барабан. Веселье усиливалось. Особенно публика хохотала, когда попадала впросак. Повязавшись пестрой косынкой и выпучив бессмысленно глаза, Кубышка пел:
        Матрос весь тянется из кожи,
        Чтоб потрепать широкий клеш.
        Сидит гранд-дама в правой ложе,
        А на груди у дамы…
        - …вошь!.. — гаркнула галерка. Бум! — раздался вслед затем удар в барабан. Но тут же Кубышка спохватился и укоризненно сказал:
        - Фи дон! Какой конфуз!.. Брошь!.. Салют беру обратно.
        И с размаху ударил в барабан.
        Частушки следовали одна за другой, и в их ловушки попадали то наехавшие в Екатеринодар добровольцы, то кубанцы, то партер с ложами, то галерка. Нарастало веселье, нарастала и настороженность: вот пожал плечом с переливчатым погоном тучный старик генерал; вот закусил свой ус полковник с багровым обветренным лицом; вот вскинул вверх брови щеголеватый адъютант с аксельбантами. Нет-нет, да вдруг в этих частушках и прозвучит нечто такое, что не совсем укладывается в понятие «святой миссии спасительницы гибнущей России — Добровольческой армии». Впрочем, может, это только кажется? Вот, например, как приятно для слуха звучит бойкая частушка:
        Пароход плывет прямо к пристани.
        Будут рыбу кормить…
        - …коммунистами!.. — веселым хором подсказали в ложах и партере.
        Конечно же, это показалось. Нет, славный старик этот клоун Кубышка. Прямо хоть бери его на фронт против большевиков. Вот и еще он поет что-то забавное:
        Пароход плывет, волны кольцами.
        Будут рыбу кормить…
        - …добровольцами!.. — гаркнули кубанцы и растерянно умолкли, запоздало уразумев, что получился изрядный конфуз.
        - Неужели? — «наивно» удивился клоун, вскидывая наклеенные мохнатые брови вверх, и запел следующую частушку.
        Бум!.. Бум… Бум!.. — отсалютовал он под конец и, бросив барабан, убежал с арены.
        - Ну как, папка? — встретила его в артистической уборной Ляся, успевшая к этому времени переодеться в свое домашнее серенькое платье. — Удачно? Даже сюда хохот докатывался.
        - Ага, и здесь было слышно? То-то вот! — с гордостью сказал Кубышка. — Три раза попадались в частушки-ловушки. Понимаешь, доченька, эти частушки я слышал, когда их пели…
        Он не договорил: легкая дверь с треском рванулась, и через порог ступил рослый рыжеусый офицер. Из-за его плеча выглядывали еще двое, тоже в фуражках с офицерскими кокардами.
        - Ты здесь? — сказал рыжеусый, глядя на Кубышку красными от злобы глазами.
        Он вытянул из кармана шинели нагайку, взмахнул ею и ударил старика по лицу.
        - Па-апа!.. — бросилась к отцу девушка.
        - Это ваш отец? — удивился офицер. — Сожалею, мадемуазель Мари… То есть сожалею, что у вас такой отец… Слушай, ты, старая обезьяна, — он дотронулся ручкой нагайки до груди старика, на помертвевшем лице которого даже сквозь грим проступила багровая полоса, — благодари бога, что у тебя дочь такая прелесть. Только ради нее я оставляю тебе жизнь. Но чтоб с рассветом тебя в городе не было. Адье, мадемуазель!..
        Прикоснувшись нагайкой к козырьку фуражки, будто отдавая честь, он повернулся и, сопя от бушевавшей в нем злобы, вышел.
        Сгинул
        Лето 1919 года на юге России выдалось на редкость дождливое. Опасались, что хлеба полягут. И они действительно ложились после каждого дождя. Но пригревало солнце, и упрямые стебли вновь выпрямлялись.
        По узкой дорожке, утопая в густой, высокой пшенице, шли Кубышка и Ляся с рюкзаками за плечами. В этих небольших холщовых мешках теперь заключалось все их имущество. С тех пор как им пришлось так внезапно покинуть Екатеринодар, они в поисках работы побывали не в одном городе. Но одни цирки были превращены в склады фуража, другие — в военные конюшни, а те немногие, в которых еще шли представления, опасались принять Кубышку: слух о его скандальной истории облетел всех цирковых антрепренеров. Так и пришлось прожить почти все, что несколько лет припасали странствующие артисты про черный день, да вдобавок еще и все свои цирковые костюмы. И то, что несли они теперь в рюкзаках, было последним средством зацепиться за жизнь.
        Жара нарастала, по к полудню неожиданно повеяло прохладой, и вскоре перед глазами истомленных путников развернулась блекло-голубая пелена моря. Вдали, будто всплывший с морского дна, возвышался над зеркальной гладью мыс. На нем в прозрачной дымке золотились купола собора; сквозь зелень садов проступала белизна домов с колоннами, а на остром, как стрела, конце мыса вонзалась в выцветшее от зноя небо башня маяка.
        Кубышка остановился, вытер рукавом порыжевшей рубашки пот со лба и, прищурившись, долго смотрел на город.
        - Издали — как в сказке. Того и гляди, сам царь Гвидон выйдет нас встречать, чтоб отвести в мраморные палаты. А приблизимся — и навстречу выедет казак с нагайкой, — с кривой усмешкой сказал он.
        - Найдутся и другие люди, не только с нагайками. Ты, папка, смотришь вдаль, а что там, вдали, не различаешь! — ласково пожурила девушка.
        - А что же вдали, Лясенька?
        - Вдали счастье.
        - Это как же понимать? Подойдем мы к шлагбауму, а там уже ждет нас на белой лошади прекрасный принц в золоченом шлеме? Сойдет он с лошади и положит к твоим ногам… что положит, Лясенька? Чего бы ты хотела?
        - Туфли, в каких и царевы дочки не ходят, — засмеялась девушка.
        - Я думал, золотые ключи от города. Но и туфли не плохо. К тому же, доченька, твои сандалии совсем износились. — Лицо старика вдруг оживилось. Подожди, — сказал он, — да ведь это тот самый город, в котором у нас есть знакомое влиятельное лицо: помнишь мальчишку-сапожника? Как его, бишь, звали? Андрюшка, что ли?
        - Артемка, — слабо улыбнулась Ляся.
        - Да, да, Артемка!.. Вот явимся к нему в будку — он тут же тебе подметки новые прибьет, а мне семнадцать латок поставит. По старому знакомству, значит.
        - Едва ли, — с сомнением покачала головой девушка. — Я ему пять писем послала: каждый год по письму. И ни на одно не ответил.
        - Загордился, стало быть, — сказал Кубышка. — Сколько ему теперь? Лет шестнадцать? Может, его там городским головой сделали или полицмейстером, вот он теперь и дерет нос.
        - Ты все шутишь, папка, а мальчишку жалко. Он один на свете… — Ляся помолчала и твердо сказала: — Пойдем, папка! Что ж мы стали? Пойдем за счастьем. Все равно впереди счастье, сколько б ни размахивали нагайками эти рыжеусые!
        Солнце еще не село, когда путники вошли в город. Длинная тихая улица окраины. Одноэтажные белые домики с палисадничками, зеленые ставни, герань на подоконниках. На стук в окошко из калитки выходит хозяйка и на вопрос Кубышки, нельзя ли снять комнату, отвечает: «У нас казаки стоят. Самим тесно». Так обошли уже несколько кварталов. Неужели в степи ночевать?
        Но вот из домика с двумя окошками выходят женщина и мальчишка с чуть раскосыми озорными глазами. Женщина не спешит отказывать, внимательно оглядывает путников и с сомнением говорит:
        - Вот уж не знаю… Муж на работе, а без него… Да вы кто ж будете?
        - Мы артисты, — объясняет Кубышка. — Мы по циркам играем.
        - По циркам! — радостно восклицает мальчик. — Пусти, мамка! Пусти!..
        И женщина пускает.
        - У нас на постое был военный. Сегодня увели. Занимайте, пока другого не поставили. А то приведут — и опять мучайся с ним!
        Во всем домике только две комнаты: «зал» и кухня. В летнюю пору хозяева муж, жена и мальчик — живут во дворе, в деревянном сарае, а комнаты сдают приезжим.
        - Иначе не прожить, — объяснила хозяйка. — Время теперь тяжелое.
        Путникам отвели залик. Устав с дороги, они тотчас легли спать на деревянные скрипучие топчаны и только утром осмотрелись как следует. Низкий потолок с висящей под ним керосиновой лампой, фотографические карточки на стенах, икона с лампадой в углу, некрашеный стол да два топчана — вот и все. Но Кубышка с Лясей и этому рады.
        В дверную щелочку заглянул чей-то любопытный глаз.
        - Заходи! — сказал Кубышка. — Мы билета не потребуем.
        Дверь немедленно открылась, и в комнату, выставив вперед плечо, вошел хозяйский мальчик.
        - Ох, и долго ж вы спите! — сказал он. — Я уж заглядывал, заглядывал…
        - А у тебя что, экстренное дело?
        - Не… Когда б эксперное, я б разбудил… Вы, дяденька, кирпич глотать умеете?
        - Пфе! Кирпич!.. Я огонь глотаю и стеклом закусываю.
        У мальчика округлились глаза. Он бросился к двери.
        - Куда ты? — остановил его Кубышка.
        - Побегу, мамке расскажу…
        - Подожди, успеешь. Тебе сколько лет?
        - Два месяца и девять лет.
        - Здорово. Грамотный?
        - А то нет?
        - Как зовут?
        - Когда кошку за хвост тяну, то Васькой, когда мамке пол мыть помогаю, то Васенькой, а когда так просто сижу, ничего не делаю, то Васей. А вы в чертовом колесе крутиться умеете?
        - А как же! Я в чертовом колесе кручусь в обнимку с самим сатаной.
        - Ну-у?.. А он вас не проглотит?
        - Я сам могу его проглотить. Я уже двух ведьм проглотил.
        Судорожно хватив ртом воздух, Вася исчез. Он пришел опять, когда квартиранты начали выкладывать на стол содержимое своих рюкзаков. И стоял как завороженный, не в силах оторвать глаз от этого богатства. Здесь были разноцветные лоскутки, золотая бумага, тюбики с красками, серебряные бубенчики, локоны волос разного цвета, куски картона и много-много других таких же интересных вещей. В комнате будто даже посветлело и запахло так, как пахнет в игрушечных магазинах.
        - А что, Вася-Васька-Васенька, нет ли тут поблизости хорошей глины? — спросил Кубышка.
        - Глотать будете? — обрадовался мальчик. — Сейчас принесу!
        И притащил полную кастрюльку желтой липкой глины с воткнутой в нее деревянной ложкой.
        Но есть глину Кубышка не стал, а принялся лепить из нее чью-то голову. Вот на круглом глиняном куске величиной с кулак высунулся длинный кривой нос, вот появились уши, впадины глаз.
        - Дедушка, да вы куклу делаете? — догадался Вася.
        - Куклу. Будем делать вместе, идет? Я — главный мастер, Ляся — главная портниха, а ты — наш подмастерье.
        - Идет, дедушка!.. Говорите, чего делать, я все сделаю.
        И маленькая комната в домике на городской окраине превратилась на несколько дней в игрушечную мастерскую.
        Когда глиняная голова была готова и хорошо высушена, Кубышка принялся обклеивать ее бумагой. Сначала обклеил кусочками голубой бумаги, потом, поверх голубой, обклеил белой, потом опять голубой, потом опять белой — и так несколько раз.
        Сопя от чрезмерного внимания, Вася не спускал с рук старика глаз.
        Обклеенную голову Кубышка поставил на подоконник сушиться, а сам развел в блюдечке с молоком зубной порошок и добавил туда немножко красной краски. Когда голова просохла, он наточил нож и, к изумлению Васи, разрезал ее пополам, от уха до уха. Но Вася напрасно встревожился: выбрав из головы всю глину, старик сложил обе половинки и заклеил прорезы марлей. Голова лежала на подоконнике, будто ей искусный хирург проделал сложную операцию. Кубышка опять обклеил голову бумагой, а потом принялся мазать раствором зубного порошка. В ход пошли и другие краски. Заалели щеки, обозначились красные губы. Но вот с глазами что-то не ладилось. Кубышка их то нарисует, то опять замажет.
        - Васька, ты драться умеешь? — спросил он.
        - Ого!.. Я одному как дал…
        - Представляю, какие у тебя тогда глаза были. Мне бы твои глаза — на эту куклу: хитрые, озорные…
        - Что вы, дедушка! — попятился мальчик. — А я как же без глаз буду?
        - Да, без глаз тебе драться несподручно. Придется их не трогать. Но что ж сюда?
        - Пуговицы, — сказала Ляся.
        - Попробуем. — Кубышка взял со стола две выпуклые черные пуговицы и приставил к глазным впадинам головы. Кукла сразу ожила, на лице появилось драчливое выражение.
        - Эврика! — воскликнул Кубышка. — Теперь — только палку в руки.
        Пока Кубышка возился с головой, Ляся шила колпачок с бубенцами и широкую красную рубаху.
        Куклу одели. Кубышка сунул в рубаху руку: указательный палец прошел внутрь головы, большой и средний — в рукава. Кукла вскинула голову, протянула вперед руки, точно натягивала ими вожжи, и Вася замер от восторга, когда она озорно запела:
        Вдоль по Питерской
        По дороженьке
        Едет Петенька
        С колокольчиком…
        - Ну-ка, Васька, очнись, протри глаза да присмотрись: видал, какой я перец, на все руки умелец? А ты думал, что я кукла-игрушка? Не-ет, я самый настоящий Петрушка!
        Вася очнулся и бросился со всех ног звать отца с матерью.
        Пришли хозяева — Иван Евлампиевич, широкоплечий кузнец с орудийного завода, и его кареглазая жена Марья Гавриловна. Слушая Петрушку, Марья Гавриловна тихонько смеялась, а кузнец так хохотал, будто кулаком по кровельному железу бил.
        Ободренные успехом Петрушки, главного персонажа кукольного театра, Кубышка и Ляся принялись за остальных кукол — цыгана, капрала, попа и собаки. Помогая квартирантам, Вася забыл и бабки, в которые целыми днями играл с мальчишками, и бумажного змея с трещоткой, и все на свете.
        На другой день, взяв с собой мальчика, Ляся отправилась в город.
        И здесь, как в Екатеринодаре, полно военных. Но казаки одеты не в черкески, а в синие чекмени, на шароварах — красные лампасы, на, чубатых головах — фуражки набекрень. Офицеры останавливают прохожих и проверяют документы: дезертиров ловят, как объяснил Вася. И всюду — на тумбах, на заборах, на стенах деревянных лавок — плакаты: зубчатые стены Кремля, купола соборов, по площади к Спасской башне мчатся казаки с длинными пиками.
        Вот и гостиница с рестораном «Бристоль». Ее девушка сразу узнала: здесь они — Кубышка, Пепс, Артемка и она, Ляся, — обедали. Это было как раз перед пантомимой «Дик — похититель детей», во время которой разыгрался скандал. А вот и площадь с цирком. В нем Ляся ходила по канату. Каким этот цирк казался ей тогда огромным! А теперь он будто врос в землю. Да и все в городе стало меньшим, чем тогда казалось. Только серебристые тополи всё такие же высокие, выше самых больших домов.
        - Василек, веди меня на базар, — сказала Ляся. — Туда, где сапожные будки, знаешь?
        - А то нет! — с готовностью отозвался мальчик. — Я всё в городе знаю.
        А вот рынок кажется еще большим, чем был, и все такой же здесь гомон, крик горластых торговок, мычание коров, жалобное пение слепых под волынку, гогот гусей, ржание лошадей, скрип телег. На толкучке шныряют верткие люди с бегающими глазами и предлагают английские сигары, французские духи, греческий коньяк и бумажные деньги чуть не всех стран мира. Калека с толстой деревяшкой на подвернутой ноге протягивает дрожащую руку и с чувством говорит:
        - Благородные джентльмены и прекрасные леди, пейзаны и пейзанки, завтра, с вашего разрешения, уезжаю в Ростов, ложусь на операцию. Может, операция пройдет благополучно. Пожертвуйте на первое обзаведение после операции.
        Ляся вспоминает: вот здесь, под навесом, была харчевня, в которой Артемка угощал ее и Пепса холодным хлебным квасом, вот там — деревянная парикмахерская, — она и сейчас стоит, — а напротив парикмахерской была ветхая Артемкина будка. Где же она? Ее нет. На этом месте пусто.
        - Сапожники там! — показывает Вася. — Вон там, за рыбным рядом.
        Действительно, за лотками со свежей рыбой торчат деревянные будочки, такие же заплатанные, покривившиеся и закоптелые, как и та, в которой жил Артемка. Но в какую будку Ляся ни заглянет, там сидят с шилом в руке совсем другие люди и об Артемке, мальчишке-сапожнике, ничего не знают. В одной, самой дальней, Ляся увидела такого древнего старика с трясущимися руками и бородой, что было удивительно, как он еще живет на свете. А ведь работает!
        - Дедушка, вы не знаете, где теперь сапожник Артемка? — спросила Ляся. — Тут вот, близко, у него своя будка была. Мальчишка такой, сирота.
        Старик поднял на девушку слезящиеся глаза:
        - Артемка? Как же, знал я его, знал. Никиты Загоруйки сын. Тоже хороший мастер был, Никита. А это, значит, его сын. Сгинул он.
        - Как — сгинул?… Умер?.. — вырвалось у девушки, и Вася с удивлением увидел, что лицо у нее побелело.
        - Кто его знает, может, и умер. Как в воду канул. Так будка и стояла до самой зимы распертая. Да это давно было, почитай, перед войной еще… А вы, барышня, кто ж будете?
        Не ответив, Ляся вышла. И до самой квартиры шла молча.
        Притих и Вася и только сбоку поглядывал на девушку пытливыми, умными глазами.
        Первое представление
        Жаркий воскресный день. Базар бурлит. В тени деревянной парикмахерской сидят слепые — мужчина и две женщины — с белыми глазами и изрытыми оспой лицами. Мужчина играет на волынке, и под ее однотонные, тягучие звуки слепые поют:
        Мимо царства прохожу,
        Горько плачу и тужу:
        Ой, горе, горе мне
        Превеликое!..
        Слепых окружила толпа: слушают, вздыхают. Вдруг в это стенание врывается развеселый голос — кто-то невидимый задорно поет:
        Вдоль по Питерской
        По дороженьке
        Едет Петенька
        С колокольчиком…
        Пение приближается. К толпе идет пожилой мужчина в сильно поношенной рубашке. В одной руке он несет маленький сундучок, в другой складную ширму пестрый ситец, прибитый мелкими гвоздиками к деревянным планкам. Лицо у мужчины серьезное. Он еле заметно шевелит губами. И кажется, будто песенку поет не он, а кто-то другой, сидящий то ли у него в кармане, то ли в ярко разрисованном сундучке.
        Набожно-постные лица людей, окруживших слепцов, оживились, в глазах засветилось любопытство.
        За мужчиной шла девушка с гармонью на ремне, перекинутом через плечо. И, хотя платье на девушке было из обыкновенного ситца, а курчавая голова повязана простым платочком, она со своими синими глазами, золотистым оттенком миловидного лица и стройной фигуркой казалась нарядной, праздничной, будто не на рынок пришла, а на свадьбу к подружке.
        Кубышка установил ширму и спрятался за ней. Песенка не умолкала. Людей все больше разбирало любопытство: кто же ее поет?
        Ляся стала близ ширмы и заиграла «Барыню». Тотчас же на ширме появилась длинноносая фигурка с колючими глазами, в колпачке, в красной широкой рубахе.
        - Петрушка!.. — радостно узнала толпа своего любимца, народного героя кукольного театра.
        - Ха-ха-ха!.. Мое почтение, господа! — приветствовал толпу Петрушка. — Вот и я приехал сюда, не в тарантасе-рыдване, а прямо в аэроплане!
        - Здорово, Петр Иванович! — откликнулись в толпе. — Милости просим!
        И представление началось, то кукольное уличное представление, которое так любили во всех городах и селах необъятной России и сто, и двести, и триста лет назад. Петрушка, этот забияка, плут и драчун, смеялся, пел, плясал. Он безбожно торговался с цыганом, бранился с капралом, объегоривал доктора, бил всех палкой и до тех пор сыпал шуточки да прибауточки, пока его самого не утащила за длинный нос собака Шавка.
        Но, кроме этих действующих лиц «Петрушки», давно всем известных, появилось и новое лицо: господин с аккуратным брюшком, гладко выбритый, на носу — пенсне в золотой оправе, на голове — шляпа котелком. Он ходит уверенно, говорит строго и назидательно.
        - Ты что здесь шумишь? — спрашивает он Петрушку. — Зачем нарушаешь порядок?
        - А что это за штука такая — порядок, ваша милость? С чем его едят? — прикидывается наивным Петрушка.
        - Порядок — это чтобы каждый был на своем месте. Всяк сверчок знай свой шесток.
        - А, это такой, от которого хоть волком вой? — догадывается Петрушка. — Не его едят, а он ест?
        Когда господин уходит, Петрушка спрашивает:
        - Музыкантша, что это за тип?
        - Это юрисконсульт, — отвечала Ляся. — Разве, Петр Иванович, ты его на знаешь? Его фамилия Благоразумный.
        - А если я его палкой по голове умной, ты сыграешь похоронный марш?
        - Что закажешь, Петр Иванович, то и сыграю: хоть марш, хоть плясовую.
        По мере того как шло представление, толпа густела. «Ну и Петрушка, хай ему бис! — раздавались одобрительные возгласы. — Вот дает, шельмец!» Даже слепцы на время прервали свое заунывное пение и слушали, улыбаясь в пространство. А когда со стороны донесся голос одноногого: «Джентльмены и леди, завтра уезжаю в Ростов, ложусь на операцию…» — из толпы даже крикнули: «Ладно, успеешь уехать к тому году, помолчи маленько, не мешай!»
        Представление кончилось. Кубышка спрятал своих кукол в сундучок, раздвинул ширму и обнажил голову. Картуз стал быстро наполняться смятыми бумажками разных цветов и рисунков: сыпались деньги всех правительств — от свергнутого царского с портретами императоров до вновь испеченного «Всевеликого войска Донского» с оленем, пронзенным стрелой.
        Толпа растаяла. Опять загудела волынка, опять донесся сиплый голос одноногого: «Леди и джентльмены, завтра уезжаю в Ростов…»
        Кубышка сложил ширму, подмигнул Лясе, как бы говоря: «Видала, какой успех!» — и начал пробираться сквозь людской поток на улицу.
        За артистами с гиканьем и свистом потянулась мальчишечья орава.
        Артисты вошли во двор большого дома.
        Но не только мальчишки хотели еще раз посмотреть представление. Вместе с ребятами вошел во двор и какой-то мужчина, сухощавый, жилистый, в синей блузе, в кепке. На базаре он стоял в толпе и серыми внимательными глазами всматривался в то, что делалось на ширме. Если в толпе смеялись, он прищуривался и так же внимательно всматривался в лица людей.
        Во дворе он опять смешался с толпой и опять прослушал все представление. Когда артисты пошли со двора, он приблизился к мальчику, который все время держался рядом с гармонисткой, и дернул его за рукав.
        - Ты с ними, что ли? — спросил он.
        - А то с кем же! — с гордостью ответил Василек. Восторг не сходил с его лица с тех пор, как Петрушка впервые появился на ширме.
        - Где же они остановились, кукольники эти? То есть где они проживают?
        - У нас! А то где ж?..
        - Правильно. Где ж таким артистам и проживать, как не у вас… Ну, а ты где проживаешь?
        - На Камышанском.
        - А номер?
        - Номер восемнадцатый. А что, дяденька, понравилось? Он и не то умеет. Он с самим сатаной в огненном колесе крутится!
        - Камышанский, восемнадцать, — будто про себя повторил мужчина. — Как бы не забыть… И пошел далее.
        Неотвязная мечта
        Прошло не больше недели, а артисты уже полностью сжились со своими куклами. Спрятавшись за ширму, Кубышка менял голос с такой непринужденностью, будто в нем жили души всех этих кукол. Ляся с раннего детства танцевала перед публикой; к тому, что на нее устремлены сотни глаз, она привыкла. Но только теперь научилась она без робости говорить перед зрителями. Иногда Кубышка, чувствуя за своей ширмой настроение толпы, экспромтом бросал новую реплику, и Ляся почти всегда находила удачный ответ на нее. «Музыкантша! — кричал Петрушка. — Почему зрители молчат?» — «Сытно покушали, ко сну клонит», — с лукавством в голосе отвечала девушка. И люди, для которых даже картошка давно уже стала праздничным блюдом, откликались на эту горькую шутку невеселым смехом.
        Домой кукольники возвращались на закате солнца, усталые, голодные.
        Несмотря на живой интерес, который вызывали у людей представления, Кубышка не был уверен, то ли он делает, что требует сейчас совесть от каждого честного артиста. Годами выступая в цирке, клоун стрелял своими шутками по взяточничеству царских чиновников, произволу полиции, казнокрадству сановников. А куда направить сейчас свои стрелы, когда все перепуталось, когда добровольцы рвутся в бой за «Русь святую», петлюровцы — за «самостийну Украину», казаки — за «Всевеликое войско Донское», а миллионы рабочих, которым и самим-то есть нечего, льют свою кровь за счастье всего человечества?!
        Неспокойно было на душе и у Ляси. Оторванная от цирка, где она с детства привыкла к блеску и ярким краскам, к смелости и ловкости товарищей по арене, к особенной, только цирку присущей музыке, она часто скучала.
        - Устала, Лясенька? — участливо спрашивает Кубышка, втаскивая в комнату ширму и сундучок с куклами. — Трудная наша работа — целый день на ногах!
        Ляся отвечает не сразу. Она садится на топчан и, будто к чему-то прислушиваясь, раздумчиво говорит!
        - Не потому, что на ногах… Помнишь, папка, «Щелкунчика»? Там тоже куклы, но там ритм, а при ритме никогда не устанешь.
        - «Ритм»!.. — вздохнул Кубышка. Пол в комнате дрогнул, звякнули в окнах стекла. — Вот он, нынешний ритм! — с горечью усмехнулся артист. — Английские инструкторы учат русских офицеров, как расстреливать из английских танков русских рабочих… Давай, дочка, под этот ритм закусим чем бог послал. Что там у тебя в кошелке? Ну-ка, посмотрим. Полселедки, кукурузный кочан, арбуз… Роскошная жизнь!
        Они сели к столу и под раскаты орудийной пальбы, доносившейся из степи, поужинали. Пили даже «чай», настоенный на каких-то сушеных листьях и ягодах.
        - Роскошная жизнь! — повторил Кубышка, опуская в свою и Лясину глиняные чашки крошечные кристаллики сахарина.
        Бу-ум!.. — как бы в подтверждение донеслось до них. После ужина Кубышка зажег фитилек, высунувшийся из флакончика с постным маслом, и принялся подновлять своих кукол. Они лежали на столе все вместе, спутав свои одежды и волосы, но даже в этом сумеречном свете было видно, что каждая из них упрямо сохраняет свое выражение лица: Петрушка — задиристое, Капрал тупо-начальственное, Благоразумный — надменно-презрительное. «Нет, — думал Кубышка, — таких не помиришь, такие даже в сундучке передерутся».
        Света коптилки хватало только для стола. Ляся лежала почти в полной темноте и, обхватив руками голову, закрыв глаза, грезила. В какой уже раз она так уходила от грубости жизни в волшебный мир сказки!
        Когда Лясе было только двенадцать лет, Кубышка в поисках ангажемента поехал с ней в Москву, и там маленькая цирковая артистка впервые увидела балет. Она сидела с отцом где-то под самым потолком огромного круглого зала, подавленная его тяжелой роскошью: малиновый бархат портьер, тусклая позолота лож, радужное сверкание тысяч хрустальных подвесок на люстрах, — что в сравнении с этим мишурный блеск цирка! Но вот послышалась музыка, и в душе Ляси все затрепетало от предчувствия волшебной красоты, которая войдет сейчас в этот притихший и погрузившийся в сумрак зал. Странная была эта музыка, совсем не такая, какую приходилось Лясе слышать до сих пор, странная и прекрасная: в ней будто что-то искрилось, переливалось, нежно звенело, как звенят бьющиеся льдинки, и Лясе казалось, что все эти скрипки, арфа, флейты и кларнеты силятся что-то рассказать — и не могут, и просят, и умоляют кого-то прийти к ним на помощь, чтобы вместе поведать людям о самом прекрасном, что есть в мире.
        И тогда поднялся кверху тяжелый красный занавес. С темного неба тихо падают на землю снежинки. Фонарщик зажигает на улице фонарь, и из темноты выступает дом. В его окне сверкает нарядная елка. К дому идут мужчины и женщины; они ведут за руку детей, одетых в теплые шубки. И все почтительно расступаются, давая дорогу пожилому мужчине. Под мышкой у мужчины коробка с куклами…
        Антракт. Зал опять полон света и говора. За занавесом остались и искусный мастер кукол со своей волшебной палочкой, и влюбленный Арлекин, и забавный негритенок, и девочка Маша, так трогательно полюбившая некрасивого, с большим ртом и широкой челюстью, но такого милого, скромного и сильного Щелкунчика. Умолкла и музыка, от звуков которой все оживало на сцене. Кубышка зовет Лясю пройтись по всем этажам театра, но она вцепилась пальцами в перила и молча качает головой: нет, она никуда отсюда не уйдет, пока опять занавес не откроет перед ней этот чудесный мир.
        Так вот что такое балет! Сколько раз Ляся участвовала в цирковой пантомиме! Там тоже артисты не говорят, а только жестами и выражением лица показывают, что происходит. Но здесь музыка и движения артистов сливаются в одно целое, и от этого все существо Ляси наполняется таким счастьем, что ей хочется плакать.
        Проснувшись утром в «меблирашках» на Коленопреклонной улице, Ляся прежде всего спросила: «Папка, мы в театр пойдем?»
        Кубышка смущенно погладил лысину: «Деточка, я ведь ангажемент получил. И аванс уже в кармане. Нам в Саратов надо. Да и театр уже уехал. Это ведь петербургский был, он здесь гастролировал».
        Ляся опечалилась: «А в Москве балета нет?»
        «В Москве?.. О, здесь такой балет!.. Сегодня «Спящую красавицу» ставят».
        «Спящую красавицу»?! Папка, а музыку тоже Чайковский сочинил?» — оживилась девочка.
        «Да, Чайковский. Великий Чайковский».
        «Он волшебник, папка?»
        «Он чародей. Другой чародей, Чехов, хотел ему солнце подарить…»
        «Солнце?.. — Ляся вскочила с кровати. — Да я б ему все звезды, все до одной, подарила!»
        Кубышка покряхтел и пошел добывать билеты на «Спящую красавицу».
        Нелегкое это было дело. Но еще труднее пришлось Кубышке в последние дни перед отъездом.
        После спектакля Ляся бросилась отцу на шею и стала умолять: «Папа, отдай меня учиться балету! Отдай, папка!»
        И, потрясенный слезами дочери, бедный артист в течение трех дней подкупал на последние гроши швейцаров, часами простаивал у дверей кабинетов, ловил в коридорах за рукав нужных людей. Его или совсем не слушали, или скороговоркой бросали: «Да, понятно… Но сделать ничего нельзя». Какой-то третий помощник директора вынул из ящика письменного стола пачку писем на голубой и розовой бумаге, с княжескими и графскими гербами: «Вот кто протежирует — и ничего не можем! Привезите из Петербурга от Кшесинской записку — и в тот же день ваша дочь будет зачислена в балетную школу». А пойманный в коридоре лысый толстяк, не веря своим ушам, переспросил Кубышку: «Кто? Клоун? Клоун провинциального цирка? Желаете, чтоб ваша дочь стала балериной?. Ну, знаете, вы действительно… гм… клоун!»
        Разгневанный Кубышка плюнул ему вслед и в тот же день увез осунувшуюся от горя девочку в Саратов.
        Шли месяцы, годы, рушилась и дробилась на десятки государств бывшая Российская империя, рушился весь уклад Земли русской, а страсть, однажды вспыхнувшая в душе Ляси, не потухла, и чем резче скрежетало все вокруг в огне гражданской войны, чем несбыточнее казалась мечта, тем сильнее овладевала она девушкой.
        …Кубышка уже заканчивал очередной ремонт кукол, когда Ляся вдруг приподнялась на топчане и сказала с внезапно вспыхнувшей надеждой:
        - Папа, но ведь теперь легче поступить в балетную школу! Теперь, наверно, это совсем легко!
        - Почему? — недоуменно посмотрел на нее Кубышка.
        - Да ведь тех, которые писали розовые записки, теперь там нет! Они теперь все здесь собрались.
        - Да, здесь… — растерянно пробормотал Кубышка. — Это ты верно сказала: они все сюда слетелись.
        - Так зачем же и мы здесь? Уедем отсюда, папка! Уедем в Москву! Сегодня соберемся, а завтра сядем в поезд и поедем. Хорошо, папка?
        От такого напора Кубышка окончательно растерялся:
        - Что ты, доченька… Разве можно так внезапно! До Москвы больше тысячи верст… А фронт! Как мы через фронт перейдем? Да нас подстрелят, как куропаток…
        - А главное, такие вопросы надо обсуждать при закрытом окне, — сказал близко незнакомый голос. Кубышка и Ляся вздрогнули. На улице, у раскрытого по-летнему окна, смутно вырисовываясь в темноте, стоял какой-то человек.
        Ночной гость
        - Кто вы? Что вам здесь надо? — испуганно спросил Кубышка.
        - Да вот поговорить пришел, — ответил человек. — Вы не тревожьтесь: я не с худым к вам… — Он взялся руками за наружные ставни. — Дайте-ка я прикрою, а вы мне калитку отоприте.
        Сам не зная почему, Кубышка беспрекословно направился во двор.
        Вернулся он с мужчиной лет тридцати пяти, высоким, сухощавым, со строгим, почти суровым выражением чисто выбритого лица. Перешагнув порог, мужчина глянул назад, будто заранее знал, что там, рядом с дверью, в стену вбит гвоздь, снял кепку и повесил ее.
        - Ну, здравствуйте в вашей хате! Чай уже пили?
        - Пили, — машинально ответил Кубышка.
        - А я вот принес на заварку. Самый настоящий, как говорится, довоенного качества. И сахару три кусочка: на каждого по кусочку. У английского солдата на зажигалку выменял на толкучке. Так сказать, вступаем с иностранной державой в торговые связи… — Сказав это, он улыбнулся, и от улыбки лицо его сразу утратило свою строгость, помолодело, даже что-то детское проступило на нем. Чай не грех в любой час пить. Может, барышня, заварите?
        Так же послушно, как послушно Кубышка открыл ему калитку, Ляся взяла из рук незнакомца крошечный бумажный кулечек и пошла во двор, чтоб вскипятить на летней печке воду.
        Спустя немного времени все трое сидели за столом и пили крепкий, душистый чай. Мужчина с хрустом надкусывал сахар, дул на блюдечко, вытянув хоботком губы, и с затаенным лукавством в серых глазах рассказывал:
        - …А то еще такой случай был: приходит во двор подпоручик из дроздовского отряда, а по двору с десяток цыплят бегает. «Тетка, — спрашивает офицер, — твои цыплята?» — «Мои», — отвечает тетка Матрена, такая спекулянтша, что двор ее — полная чаша. «Продаешь?» — «А что ж, дадите хорошую цену, хоть всех забирайте». Отсчитал офицер ей сто бумажек, связал цыплятам ножки и пошел. Спекулянтша надела очки и рассматривает бумажки: дескать, что это еще за новые деньги такие появились, совсем незнакомого рисунка. Читает, а на деньгах напечатано: «Гоп, кума, не журись, у Махна гроши завелись!» Знать, у убитого махновца из кармана вытащил. Как взвоет наша Матрена — да за офицером! А того уже и след простыл…
        Кубышка не очень поверил, что есть еще и с таким лозунгом деньги, но смеялся от души. Смеялась и повеселевшая Ляся.
        Вдруг лицо мужчины посуровело, стало таким же, как и тогда, когда он только что перешагнул порог.
        - Ну, ребятки (и было что-то понятное и хорошее, что он и лысого Кубышку отнес к «ребяткам»), давайте потолкуем о деле. Вы что ж, всерьез в Москву собираетесь?
        - Да вот, — развел руками Кубышка, — дочка требует. К балету у нее большие способности.
        - Гм… Я не в курсе этого вопроса, только, думаю, Москве сейчас не до балета. А главное, сейчас вы тут нужней.
        - Кому нужней? — не понял Кубышка.
        - Нам нужней. Нам — значит и всему трудовому народу.
        - А вы — это кто? — осторожно спросил Кубышка.
        - Мы — это подпольная организация коммунистов. — Заметив оторопелость на лице собеседника, мужчина усмехнулся: — Удивляетесь, что я так открыто? А чему удивляться? Я ведь уверен, что вы — с нами. И вы, и ваша дочка. Не предадите.
        - Вы ошибаетесь, — бледнея, сказал Кубышка, — я ни к какой партии не принадлежу. Я всегда был свободен в своих суждениях.
        - Вот и хорошо, — одобрил мужчина. — Одно другому не мешает. Нас, коммунистов, и двух десятков не наберется на Оружейном заводе, а позови мы — и за нами пойдут все три тысячи рабочих. Вот давайте с вами так порассуждаем: сейчас белогвардейцы отдали обратно помещикам землю, а мужиков за «самоуправство» секут — вы это одобряете?
        - Как можно!.. Что вы! — даже обиделся Кубышка. — Земля принадлежит тем, кто на ней трудится.
        - Очень хорошо. Пойдем дальше. Сейчас белогвардейцы вернули все заводы капиталистам и силой заставляют рабочих делать снаряды и патроны, на гибель своим же братьям, — вы это одобряете?
        - Нет, — решительно качнул головой Кубышка, — рабочий должен быть свободен, как и каждый человек.
        - Очень хорошо. Пойдем дальше. На помощь белогвардейцам иностранные капиталисты шлют пушки, танки и своих солдат, — вы это одобряете?
        - Как можно!.. Я русский!
        - Вот и всё. Значит, вы так же, как и мы, хотите, чтоб вся белогвардейская свора сгинула. И она сгинет! А когда сгинет, мы сами пошлем вашу красавицу дочку в Москву, пошлем от всего трудового народа. Пусть едет туда с нашей рабочей путевкой.
        - Но что мы должны делать? Что? — волнуясь, спросил Кубышка.
        - А то что и сейчас делаете. Я два раза смотрел ваше представление. Здорово! Но и мы сможем вам кое-что подсказать. Как-никак, в самой рабочей гуще вращаемся, знаем, чем народ дышит. Подсыпайте вашему Петрушке побольше подходящих поговорок. К поговоркам как придерешься? А высказать ими любую мысль можно. Но, конечно, дело все-таки рискованное. Могут всякие быть неприятности… Уговаривать не стану. Решайте свободно, как совесть подсказывает.
        - Не знаю, что и сказать… Мне — что! Я старый, я смерти не боюсь… — бормотал Кубышка. — А дочка — ей только бы жить… Ляся, слышишь?.. Что ж ты молчишь?
        - Слышу, — глухо отозвалась девушка. Во все время разговора она сидела не шевелясь и не сводила с мужчины глаз. — А… скоро они сгинут? — тихо спросила она.
        - Должно, скоро. Их дело гнилое. Но толкать надо, без этого они не упадут. Вот и давайте толкать кто как умеет.
        Ляся вздохнула, перевела взгляд на Кубышку и опять вздохнула:
        - Останемся, папка!..
        - Ах, барышня, звездочка ясная! — Гость взял руку девушки в свои жестковатые, твердые ладони и осторожно, будто боясь сделать больно, пожал ее. — И имя у вас ласковое, никогда такого не слыхивал. Мне бы такую дочку!..
        - А вас как зовут? — спросила Ляся, у которой вдруг стало тепло и спокойно на душе.
        - Меня просто зовут: Герасим.
        - А по отчеству?
        - По отчеству — Матвеич. Да меня так мало кто величает. Товарищ Герасим и все тут.
        - А я Ляся — и всё тут, — смеясь, ответила девушка. — Не надо меня барышней звать.
        - Да я и сам вижу, что не то слово сказал, — в свою очередь засмеялся мужчина. — Так вы, Ляся, насчет балета не сомневайтесь. Дайте только нам сначала этим выродкам… кордебалет устроить!
        Хрен редьки не слаще
        Двор кожевенного завода заставлен длинными столами. На столах, покрытых выутюженными скатертями, блестят под солнцем графины с водкой и в шеренги выстроились высокие пивные бутылки. Вдоль столов тянутся сиденья для гостей сосновые доски на врытых в землю кольях. В воздухе, уже по-осеннему холодном, приятно пахнет смолой от свежевыструганных досок. Но, когда со стороны кирпичного корпуса, в котором отмокают кожи, набегает ветерок, непривычному человеку дышать трудно. Ляся то и дело прижимает к носу платок, а Кубышка и Василек морщат нос и сплевывают. Кроме них, на скамьях пока никого: все четыреста с лишком рабочих стоят нестройной толпой в другом конце обширного двора, где под открытым небом совершается богослужение по случаю конца операционного года.
        С тех пор как Герасим побывал в домике в Камышанском переулке, Василек заважничал и во всем стал подражать Кубышке. Дело не в том, что к девяти годам и двум месяцам его жизни прибавились еще три месяца, а в том, что он стал выполнять страшно тайные поручения. «Чтоб меня громом убило, чтоб мне не видать ни отца, ни матери, чтоб подо мной земля провалилась!» — божился он самой страшной божбой, что нигде, никому и ни за какие леденцы не выдаст тайны.
        Время от времени он отправлялся на рынок и становился там перед одноногим, который каждый день собирался поехать в Ростов на операцию. «Мальчик, купи тетрадку, — говорил калека. — Я дешево продам». И Василек с тетрадкой в кармане мчался домой.
        В синей обложке тетрадки был всего один листик, да тот исписанный. Кубышка внимательно прочитывал о, сжигал и пепел выбрасывал за окошко. Но Василек уже заметил, что после каждого такого листка в кукольном представлении появлялись или новые слова, или даже новые куклы. Вот и на этот раз: только два дня назад Василек принес Кубышке тетрадку, а в сундучке у Кубышки уже новая кукла черный жирный кот. И от ожидания, что еще покажет лысый волшебник, у Василька сладко замирает душа.
        - Ныне, и присно, и во веки веко-ов! — тянет старческим жидким тенорком усохший священник, облаченный в искрящуюся на солнце фиолетовую ризу.
        - Ами-инь! — тоскливо отвечает ему хор.
        Впереди толпы стоит председатель правления завода бельгиец мусье Клиснеё, тучный, широколицый, с черной, блестящей, как шелк, бородой и красными, плотоядными губами. Он крестится по-католически — слева направо, крестится наугад, так как ни слова не понимает по-церковнославянски. Рядом благоговейно подняла к небу светло-голубые глаза его пышнотелая золотоволосая жена, а с другой стороны презрительно выпячивает нижнюю фиолетовую губу морщинистая теща, о которой говорят, что она прожила в России двенадцать лет и знает по-русски только два слова: «гостиница» и «извозчик».
        Но вот служба подошла к концу. Дряхлый священник наскоро пробормотал свою проповедь, благословил Клиснеё и уступил ему место у самодельного аналоя.
        Клиснеё перекрестился, поправил галстук, откашлялся и тоже начал речь:
        - Господин наши служащи, наша дороги рабочи! Ваша батюшка просил велики бог наш, чтоб он дать покой нашей… как эта по-русски?.. нашей душа. И я, и моя жена Аннетт, и моя теща мадам де Пурсоньяк тоже просим бог, который всех нас сделаль, чтоб наступиль у нас мир, покой и хороша жизнь. Пускай женераль Деникин едет на белий шваль… как эта по-русски?.. на белий кобыля в древни столиц Моску. Прошу всех вас, дороги наши служащи и рабочи… как эта по-русски?.. из кожи пошель вон, чтоб помочь женераль скоро доехать до Моску. Для этого надо делать на наша и ваша завод крепки продюкт. Такой крепки, чтоб скорей нога пропаль, чем сапог. А то эст такой… как эта по-русски?.. сукинь синь, который портит продюкт. Всех вас, чесни рабочи, мы любим и говориль мерси…
        Далее Клиснеё поведал, что в его прекрасной Бельгии хозяева и рабочие живут «душа на душа», что и здесь, в России, Бельгийское акционерное общество выделило рабочим завода приличную премию и что он, представитель этого общества, просит всех, по русскому обычаю, идти «на стол».
        Клиснеё поднял руку, будто посылал полки в бой, крикнул: «Браво!», оркестр грянул марш, и люди, повторяя особенно «удачные» фразы из речи хозяина, подмигивая и посмеиваясь, двинулись к столам.
        Теперь наступила очередь действовать мадам Клиснеё. Повязав изящный кружевной фартучек, она брала из рук поваров большие блюда с заливным сомом или телятиной и ставила их перед рабочими на стол. «Кушайте, дорогие друзья, приветливо говорила она почти без акцента. — С праздником вас поздравляю». Иных рабочих она называла по имени-отчеству. «А, Никодим Петрович, вот куда вы от меня спрятались, на самый край стола! Но я все равно вас нашла. Нашла, нашла, Никодим Петрович! — кокетливо щурилась она. — Подставляйте ваш бокал». Потом, сделав озабоченное лицо, спрашивала: «Как здоровье вашей супруги? Помнится, у нее все зубы побаливали. Привет ей от меня. И знаете что? Передайте-ка ей вот это. Говорят, оно здорово помогает от зубной боли». И, сняв со своей молочно-белой, полной шеи нитку искусственных жемчугов, которым в Бельгии грош цена, протягивала рабочему.
        Не все знали, сколько стоило усилий «хозяйке праздника» заучить десяток имен рабочих, чтоб не назвать Семена Спиридоновича Никитой Ивановичем или не вручить брошь из позолоченного серебра Николаю Михайловичу для его супруги, умершей еще пять лет назад. И также не все знали, какую ничтожную долю годовой прибыли составляли все премии, которые выдавались рабочим за их каторжный труд в мокрых и зловонных цехах, за изуродованные ревматизмом руки и ноги, за преждевременную старость и инвалидность.
        Кубышка внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг, и морщил лоб, прикидывая что-то в уме. На мгновение взгляд его встретился со взглядом человека в добротном пальто, в фетровой шляпе, с красивой тростью в руке. Несмотря на молодость, человек был толст, даже тучен. Он быстро отвел глаза и заговорил с другим человеком, тоже молодым, но худощавым и таким рыжеволосым, что золотыми были даже ресницы.
        Оркестр перебрался на деревянные подмостки, сколоченные тут же, между столов. Меланхолические вальсы из «Веселой вдовы» сменялись быстротемпными «Матчишем» и «Кек-уоком». На подмостки выходили то иллюзионист, превращавший дамские платочки в живых голубей, то встрепанный поэт, читавший разбитым, плачущим голосом стихи о «святом подвиге» белой армии, то танцоры, дробно отбивавшие чечётку. Наконец один из танцоров, он же и конферансье, объявил:
        - Народный кукольный театр «Петрушка».
        На скамьях захлопали, послышались выкрики:
        - Даешь!
        В городе уже крепко полюбили забавных кукол. Кубышка, подмигивая по старой клоунской привычке, расставил на подмостках ширмы, Ляся стала рядом. Василек, не посмевший взобраться наверх, чтобы, как всегда, стоять рядом с Лясей и, в случае чего, преданно защищать ее, вцепился в край подмостков и во все глаза смотрел на ширму.
        Сперва все шло обычно: Петрушка пел, плясал, озорничал, колотил палкой капрала, попа, цыгана. Но вот Ляся объявила:
        - Начинается новое представление: «Кот в сапогах».
        Послышалось густое мяуканье, и на ширму вскарабкался толстый черный кот с зелеными глазами. Петрушка в страхе попятился:
        - Музыкантша, это что же такое за чудовище морское?
        - Это, Петр Иванович, не морское, а заморское, — ответила Ляся многозначительно.
        - А можно его палкой?
        - Да ты сначала поговори с ним, Петр Иванович.
        - Кис-кис-кис!.. — позвал Петрушка. — Тебе чего надо?
        - Дошел до меня слушок, будто ты на все руки мастерок, — басом ответил кот с легким иностранным акцентом и ласково замурлыкал.
        - Будьте покойны, Кот Котович: захочу, так и блоху подкую.
        - А сапоги мастерить умеешь?
        - Ого!.. Лапти умел, а то чтоб сапоги не посмел! Много ли надо?
        - Мрр… мрр… — еще ласковее замурлыкал кот. — Если будем делать вместе, то тысяч двести.
        - Ты, кот, обалдел? На кой черт тебе такой задел?
        И тут кот объяснил, что он уж старый, наел живот, обленился, а есть все больше хочется. Пошли белые мыши войной на серых. Кот помирился с белыми мышами, а те ему стали за это пленных серых доставлять. Все б хорошо, да трудно белым мышам в походах по болотам и полям без сапог маршировать.
        - Ладно, — сказал Петрушка, — сяду сейчас за работу, а ты приходи в субботу: выдам тебе сапог партию на всю твою шатию, а тебе, кот, самые крепкие, большие, прямо как стальные.
        Петрушка выдал коту сапоги, кот ушел, но вскоре вернулся: на ногах у него опорки. Уж не мурлычет, а ворчит:
        - Ты что ж, обманом занимаешься? Песни поешь да прохлаждаешься, а подошвы на сапогах вширь и вкось потрескались!
        - Ну?! Это я их малость не дожирил и в сушилке пересушил. Приходи в понедельник, смастерю тебе сапоги, и чересседельник.
        Кот забрал новую партию сапог с чересседельником, но опять вернулся и уже не ворчит, а рычит — в первый же день сапоги расползлись.
        Петрушка весело хохочет:
        - Это я перезолил, кислоты с полпуда лишек в чан подложил! Жди меня в среду, я сам к тебе с товаром приеду.
        Потом подкрадывается к коту и колотит его палкой, приговаривая:
        - Получай сапоги! На-ка, ешь пироги!
        Кот с ревом убегает. Но рева не слышно: его заглушает буйный хохот, несущийся со всех скамей.
        Василек в восторге: никогда еще их театру так не хлопали, как сегодня.
        Хлопал и сам Клиснеё, сидевший за отдельным столом в обществе священника, дам и старших служащих: плохо зная русский язык, он так и не понял зловещего для него смысла этой «милой народной сказки».
        За смехом никто не услышал лошадиного топота и опомнились только тогда, когда у самых столов выросли два чубатых казака на взмыленных дончаках.
        - Атставить! — скомандовал один из них. Смех и аплодисменты смолкли.
        - Кто тут главный начальник?
        Клиснеё недоуменно поднялся:
        - Я эст главний начальник. Что вам угодно?
        Казаки взяли под козырек:
        - Господин начальник, его высокопревосходительство главнокомандующий вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант Деникин выехали из Оружейного завода и изволят сейчас прибыть сюда.
        Стало так тихо, что у самых дальних столов услышали, как грызут лошади удила.
        Затем все заговорили, а около Клиснеё началась суета.
        - Надо блюдо, блюдо!.. — истерически выкрикивала длинноносая лаборантка завода, прицепившая на голову шляпу с яркими цветами. — Хозяин должен высокого гостя с блюдом встречать.
        Кто-то услужливо подвинул к Клиснеё огромное блюдо с фаршированной рыбиной аршина в полтора, и хозяин уже было взялся за него двумя руками, как толстенькая жена главного бухгалтера в ужасе воскликнула;
        - Что вы делаете, мусье Клиснеё! Вы не знаете русского обычая: надо каравай, а не сома! Каравай и серебряную солонку с солью!
        - Соли давай! — заорал повару бородатый заведующий хозяйством, вечно перехватывающий от излишнего усердия. — Давай соли, балда!
        Меж тем во двор въехало еще несколько всадников. Они расположились так, что наглухо отделили двор от столов с людьми. Рабочие, став на скамьи, с любопытством следили за всеми этими приготовлениями.
        С улицы донеслись автомобильные гудки, и во двор одна за другой въехали три открытые машины. Из них стали выходить военные с красными лампасами и генеральскими погонами, усатые, бритые, бородатые. Деникина сразу все узнали по портрету: плотный, в меру упитанный, с седой бородкой на полном лице, обтянутом сухой, как пергамент, кожей, он равнодушно, будто даже сонно, смотрел на неторопливо подходившего к нему ровным шагом Клиснеё с блюдом в руках. Видимо, главнокомандующему блюда эти давно уже надоели, он знал, что не торжественные речи официальных лиц решат вопрос об исходе борьбы, и если все-таки выслушивал обращенные к нему приветствия и принимал хлеб-соль, то потому, что этого избежать было невозможно.
        Из последней машины вышли тоже военные, но в формах необычных: на одном, длинном и худом, был коричневый френч, лакированные краги темно-вишневого цвета и фуражка с карикатурно огромным верхом. Другой, маленький и толстенький, был в берете. Над головой третьего дрожал на пружинке большой розовый помпон, а на четвертом развевалась коротенькая юбка.
        Все это были представители военных миссий разных стран, следовавших всюду за Деникиным и его штабом.
        Боясь сбиться в русской речи, Клиснеё произнес свое короткое приветствие по-французски. Говорил он почтительно, но без тени подобострастия, и, когда Деникин выразил желание осмотреть завод, пошел не позади главнокомандующего, а рядом, как хозяин или по крайней мере компаньон. С тем же почтительным и в то же время независимым видом он и объяснения давал в цехах.
        - Вот вы либеральничаете с рабочими, всякие празднества им устраиваете, а интендантство мне докладывает, что на фронт все чаще поступает недоброкачественная обувь, — с оттенком неудовольствия сказал Деникин. — Ваши сапоги плохо стреляют, господин председатель.
        Клиснеё ответил в тоне милой шутки:
        - Насколько мне известно, господин генерал, на фронте и снаряды далеко не все разрываются, хотя уважаемый директор Оружейного завода господин Попов устраивает своим рабочим празднества совсем в ином духе: он их сдает военному коменданту, а комендант сечет шомполами. Я держусь того мнения, что мой метод обращения с рабочими является более рентабельным.
        И то, что бельгиец отвечал по-французски хотя главнокомандующий говорил с ним по-русски, и то, что он позволяет себе возражать, не понравилось Деникину. До каких пор эти иностранцы будут смотреть на него, как на свое доверенное лицо! Он хотел ответить резко, даже прикрикнуть, но сдержался и только сказал:
        - Вот я секвеструю[1 - Секвестровать (лат.) — налагать запрет.] ваш завод, тогда на практике проверим, чей метод лучше.
        Бельгиец невозмутимо ответил:
        - Не думаю, господин генерал, чтоб мое правительство отнеслось к этому благосклонно. К тому же, генерал, я не вмешиваюсь, когда ваша контрразведка выхватывает у меня подозрительных ей людей.
        Этой фразой как бы опять была найдена основа для примирения, и два человека, из которых каждый претендовал на роль фактического хозяина, перешли в следующий цех.
        Как ни прочно отделили конники рабочих от Деникина и его штаба, как ни чуждо для русского уха звучали в цехе завода французские слова Клиснеё, но не прошло и четверти часа со времени отбытия высокопоставленных гостей, а за столом уже все знали о короткой дискуссии, возникшей между представителем иностранного капитала и главой русской белогвардейщины.
        …Когда Кубышка выходил в толпе рабочих со двора завода, его дружески похлопывали по плечу, угощали папиросами, совали в карман бумажные деньги. Один подвыпивший парень, которого даже праздничный костюм не освободил от запаха сырой кожи, крепко обнял артиста за шею и громко сказал:
        - Правильный старик! Хрен редьки не слаще! Всех бы их… под Петрушкину палку!
        А Лясе уступали дорогу и смотрели ей вслед ласково, благодарно и немного удивленно: трудно было понять, что заставляет эту девушку, хрупкую и такую красивую, ходить с тяжелой гармошкой в самую гущу простого народа.
        Записка
        Утром, когда Кубышка опорожнил карманы пиджака, он в ворохе денег заметил белую бумажку. Развернув вчетверо сложенный листок, видимо вырванный из записной книжки, он прочитал: «Вам и вашей дочери грозит опасность Будьте осторожны. Лучше всего бегите из города. Записку порвите».
        У старика сжалось сердце. Кто мог это написать? Во всяком случае, не Герасим: на кожевенном заводе Герасима не было. Да и незачем ему в толпе всовывать в карман записку, если он может все необходимое передать через одноногого.
        Кубышка опять прочитал записку. Безусловно, писал хорошо грамотный человек: ни одной ошибки, почерк устоявшийся. Кто может знать об опасности и что это за опасность, от которой надо бежать?
        Кубышка крепко задумался. Да, конечно, вчерашнее представление было очень рискованным: сказка не только намекала на то, что делается на заводе, но и заключала в себе «рецепт» порчи кожи. Только дурак не догадался бы, кто такие белые и серые мыши и кого под одобрительный хохот рабочих бил палкой Петрушка. Но тогда почему не арестовали дерзких кукольников там же, на заводе? Не хотели делать этого на виду у всех рабочих? Если так, то арестуют этой ночью.
        - Папка, о чем ты думаешь? — сдвинув брови, спросила Ляся.
        - Вот… — смутился Кубышка. — Вот все думаю, какую бы разыграть новую сказку. Знаешь, такую, чтобы…
        - Неправда, — глядя в упор, прервала Ляся. — Я отлично вижу по твоему лицу: что-то случилось. Говори.
        Кубышка помялся и протянул записку.
        - Да, — сказала Ляся, прочитав три лаконические строчки, — это не может быть шуткой. На нас надвигается беда. Но уходить не стоит, пока Василек не вернется от калеки. «Там» всё должны знать.
        - Ляся, пойми, я старый… — с покрасневшими глазами начал было Кубышка, но девушка опять прервала его:
        - Знаю: «Я старый, мне умирать не страшно, а у тебя вся жизнь впереди». Зачем ты это, папка, говоришь? Будем жить вместе, а придется — и умрем вместе.
        Василек вбежал запыхавшийся, но радостный, с влажным сиянием в своих чуть раскосых глазах.
        - Вот! — Он вытащил из-за пазухи тетрадь. — Одноногий сказал: «Ты малый что надо. Дай срок — я тебе пару сизоплечих подарю». И еще сказал: «В случае чего, листок проглоти, а обложку выбрось».
        В листке сообщалось, что представление получилось на славу, но можно было бы дать немного запутаннее, а то очень уж рискованно. И опять рекомендовалось налегать на поговорки.
        - Значит, «там» не знают, — опечаленно сказала Ляся. — Что же нам делать?
        - Вот теперь и я скажу: давай пробираться в Москву, — решительно заявил Кубышка. — Бросим тут и кукол и ширму — налегке двинемся.
        - В Москву?.. — В памяти вспыхнул всеми своими огнями огромный, весь в золоте и красном бархате, зал. Даже в груди защекотало — так захотелось всё бросить и сейчас же, сию минуту пуститься в путь. — Вот какой ты у меня, папка, умный! Конечно, в Москву! Сегодня же, папка, да? Сейчас же, да?
        - Да, чем скорей, тем лучше. Собирайся, доченька. Возьмем самое необходимое… Ох, к зиме дело идет, а у тебя даже пальтишка нет!.. Ну, денег у нас теперь достаточно, купим по дороге. Только бы из города выбраться…
        Лицо девушки вдруг затуманилось.
        - Подожди, папка, — сказала она, сдвигая, как всегда, когда ей приходила в голову новая мысль, свои милые бровки, — только как же оно получается? Мы, значит, убегаем и от «тех» и от «этих»?
        - От «этих»? Что ты, доченька, не-ет!.. Да если б «эти» знали, они бы сами нам приказали бежать. Мы пошлем им записку с Васильком… Василек, снесешь, а?
        - Снесу-у-у!.. — вдруг заревел мальчик; из глаз его светлыми горошинками покатились слезы.
        - Василек, милый мой Василек! — бросилась обнимать его Ляся. — Не плачь! Ты же такой сильный, ты же такой храбрый! Ты ж, малый, что надо!.. Разве мужчины плачут?
        - Да-а, вас там поубива-ают!..
        - Я сам всех поубиваю! — подмигнул Васильку Кубышка. — У меня за пазухой бомба.
        Но мальчик во всемогущество деда уже не верил: раз бежит, какая уж там бомба!
        Записка была написана, самое необходимое в рюкзаки уложено, и, когда, прежде чем двинуться в путь, по старому обычаю присели. Ляся, о чем-то все время размышлявшая, сказала:
        - Знаешь, папка, мы, кажется, глупость делаем. Если нас в обычных местах сегодня не увидят, то сразу догадаются и бросятся догонять. Давай сначала покажемся с куклами на базаре.
        Кубышка, который и сам об этом с тревогой думал, тотчас ответил:
        - Доченька, на свете была еще только одна женщина, равная тебе по уму, твоя мать! Бери скорей гармошку!..
        Ляся не все договаривала. Она думала: если тот, кто написал записку, действительно что-то знает и хочет им добра, он попытается проверить, остались они или уехали. Он будет искать их по городу, и, может быть, ей удастся узнать, кто он и что им угрожает.
        Пока шли к рынку, она еще и еще раз говорила:
        - Только смотри, Василек, внимательней, у тебя такие зоркие глаза! Как узнаешь кого-нибудь, кто вчера на заводе был, толкни меня.
        И Ляся почувствовала толчок, едва они начали на рынке представление.
        - Вон, — показал Василек глазами, — рыжий. Он и вчера все время на нас смотрел.
        - Да, я тоже заметила, — тихо сказала Ляся. — Василек, подойди к нему и шепни, чтоб он в три часа пришел в «Дубки».
        Мальчик отошел, пошнырял в толпе и с безразличным видом остановился около худощавого юноши в потертой студенческой тужурке.
        - Ну что? — спросила Ляся, когда Василек вернулся к ней.
        - Сказал: «Приду».
        - Ах, Василек, — шепнула Ляся, обдавая мальчика ласковым сиянием глаз, — ты ж действительно парень что надо. Я только одного такого знала — Артемку…
        Артемка! Сколько раз слышал Василек от Ляси это имя! Оказывается, здесь, в этом самом городе, жил удивительный мальчишка. Он лучше всех сапожников умел пристрочить к сапогу латку, глубже всех нырял в море, а уж бычков ловил таких, каких теперь никто не ловит, — сладких, как мед! Главное ж, он был великим артистом. Он мог изобразить и базарную торговку рыбой Дондышку, и сына американского миллионера Джона. Сам черный великан Чемберс Пепс, знаменитый чемпион мира по борьбе, дружил с ним. И вот этот мальчишка сгинул. Сгинул, так и не сшив Лясе обещанных туфель, в каких и царевы дочки не ходят. Чего б только ни сделал Василек, чтоб хоть краешком глаза посмотреть на этого Артемку!
        После двух представлений Кубышка направился с ширмой и сундучком в чайную «горло попарить», Ляся пошла к крестьянским возам, а Василек с другими ребятами полез по узенькой лестничке наверх, на дощатый пол, крутить карусель: самый опытный шпион не сразу бы сообразил, за кем увязаться.
        Час спустя Ляся и Василек уже были за городом, в дубовой роще. В степной полосе южной России это было редкое место, где росли дубы столетнего возраста. Здесь, в стороне от городской пыли и копоти заводов, промышленники строили свои дачи, сюда, под густую листву деревьев-великанов, приходили справлять маевки рабочие. Но теперь, в осеннюю пору, в роще было безлюдно и так тихо, что слух улавливал даже слабый шорох, с каким ложились на землю пожелтевшие листья.
        Девушка шла, опустив глаза к носочкам туфель, будто они только и интересовали ее. Зато Василек оглядывал каждый куст.
        В стороне из-за могучего, в три обхвата, ствола высунулась студенческая, с голубым околышем, фуражка.
        - Пришел! — шепнул Василек.
        Ляся украдкой глянула по сторонам и направилась к каменной беседке, еще не совсем сбросившей с себя багряную листву дикого винограда. В беседке пусто; каменные диваны запушились уже тонким слоем мха; на цементном полу беспокойно движутся тени шелестящей листвы.
        Василек остался снаружи, притаился меж кустов акации. В случае чего он каркнет вороной — недаром его обучал птичьему языку Кубышка, который умел перекликаться со всеми пернатыми. Но это не всё: за пазухой у Василька кухонный остро наточенный нож — и горе тому, кто хоть пальцем тронет Лясю! Пусть нет с ней Артемки, зато на страже стоит недремлющий Василек.
        Пока Ляся в ожидании стояла посредине беседки, сердце ее билось часто и беспокойно. Но вот студент переступил порог, снял полинявшую на солнце фуражку, негромко сказал: «Здравствуйте!» — и девушка сразу успокоилась: таким он показался ей простым и домашним.
        - Здравствуйте, — ответила она. Потом протянула руку и сердечно сказала: — Спасибо. Вы, наверно, очень хороший человек.
        От этих слов студент так смутился, что его светлые глаза даже блеснули влагой.
        - Что вы! Не-ет! Таких злодеев земля еще не рождала… — Он оглянулся и, понизив голос, спросил: — Как вы узнали, что записку написал я?
        - Вы так пристально смотрели, будто хотели что-то сказать… И лицо у вас совсем… не злодейское. Так что же нам грозит? Какая опасность?
        Студент помялся, но потом махнул рукой и сказал:
        - Знаете что? Я вам все расскажу. Я уверен, что вы не предадите.
        - Как странно, — озадаченно подняла на него глаза девушка, — вы уже второй, кто так говорит, совершенно не зная нас.
        - Второй? А первый кто? — настороженно спросил студент.
        - Этого я сказать не вправе, — ответила Ляся.
        - Ах, извините, я не подумал! Но это только подтверждает, что вам должно всё доверять… Так вот, стою я как-то в толпе, смотрю вашего презанимательного «Петрушку», вдруг кто-то берет меня за локоть: «Алеша, ты?» Поворачиваюсь — Петька. Был у меня такой товарищ… То есть не товарищ, а так, в одном классе учились. Противный парень! Ябеда, трус, наглец… Его никто в гимназии не любил. Он даже гимназию не кончил, а из седьмого класса в юнкерское училище подался.
        - Он толстый? — прервала рассказ Ляся.
        - Толстый. А вы откуда знаете?
        - Это он был с вами на кожзаводе?
        - Он. Так вы его знаете?
        - Нет, но я догадливая. В цирке я одно время даже выступала в сеансе отгадывания мыслей. Хотите, я расскажу, что было дальше?
        - Интересно. Ну-ка, попробуйте.
        - Он, наверно, подпоручик или даже поручик.
        - Поручик.
        - Во время войны служил в тылу.
        - Да, в Самаре. Фронта он и не нюхал.
        - Когда Юг захватили белые, поступил в контрразведку.
        - Немыслимо! — поднял студент свои рыжие брови. — Послушайте, вы ясновидящая?
        - Но это ж так понятно! Куда еще может поступить ябеда, трус и наглец? К тому же, наверно, и сын богача?
        - Да, отец его рыбопромышленник.
        - Вот видите! А дальше так: он заметил, что наше представление не совсем обыкновенное, что Петрушка белых высмеивает, и стал следить за нами. Он переоделся в штатское и пришел на завод. Там он посмотрел нашу сказку и решил, что нас надо немедленно убрать.
        - Вот в этом я не совсем уверен. То есть не уверен, что немедленно. Видите, когда шла ваша сказка, он все время делал карандашом на манжете какие-то пометки. И вдруг радостно засмеялся. Слышите, радостно? Я спросил: «Чего ты?» А он мне: «Даю голову на отсечение, что кукольники подкуплены большевиками!» И опять засмеялся.
        Ляся задумалась. Студент не спускал глаз с ее лица: брови ее то сходились, то опять расходились.
        - Да, — сказала она наконец, — нас могут арестовать и сегодняшней ночью, но могут еще и долго не трогать. Правильно?
        - Правильно, — кивнул студент. — Они будут следить за вами, чтобы обнаружить других. Но я боюсь за вас, Ляся, еще и по другой причине…
        - Откуда вы знаете мое имя? — вскинула девушка голову.
        И лицо студента залила краска.
        - Я… мне… — замялся он. — Ну, считайте, что мне очень нравится ваше искусство… Я ведь сам играл на сцене. Поэтому я так часто ротозейничал в толпе. И, конечно, не раз слышал, как вас старик называл по имени… Вот… Он вытер лоб платком. — Фу, даже взмок весь!
        - Так по какой же другой причине? — спросила Ляся помолчав.
        - Видите, я должен буквально повторить то, что он сказал вчера, хоть это и резанет ваш слух. Он спросил: «Как тебе нравится эта девочка?» Я ответил, что вы напоминаете мне Психею Кановы. «Ах, вот как! — засмеялся он. — То-то я вижу, что ты ходишь за ними, как привязанный. Но будь уверен, что первым буду я».
        - Мерзавец! — вырвалось у девушки.
        - Вот тогда-то я и написал вам записку.
        Ляся опять задумалась.
        - Как же нам быть? Если мы опять… — Она не договорила: издали донеслось карканье вороны. Ляся вскочила со скамьи: — Уходите! Не надо, чтобы вас со мной видели.
        - Ляся… — у студента дрогнули губы, — повидайтесь со мной еще раз, если задержитесь в городе!
        - Хорошо, — просто ответила девушка. — Мы увидимся здесь завтра в это же время.
        В дождливый день
        Ночь кукольники провели тревожно: шаги на улице, топот лошадей, чей-то далекий свист, шорох во дворе — все заставляло их поднимать голову и прислушиваться. Только за полночь, когда наступила длительная тишина, им удалось забыться.
        Лясе снилось: яркий солнечный день, по обе стороны немощеной улицы шумят тополя. Ляся, почему-то босая, идет, погружая ноги в бархатную теплую пыль. Ах, как светло, какой золотистый воздух кругом, какое чистое небо! Но почему же так тоскливо у нее на душе? Будто плачет в груди скрипка, тоненько и однотонно. Зачем она плачет, зачем, когда вокруг так светло и зелено?
        Вдруг кто-то сзади хватает Лясю за руку. Она оглядывается — Василек. Он приподнимается на носки, чтоб достать губами до Лясиного уха, и что-то шепчет. Но Ляся не может понять ни одного слова, и от этого ей делается еще тоскливей, еще безысходней. «Боже мой, я ничего не понимаю! Василек, скажи ясно!» И вдруг Василек шепчет так отчетливо, что Ляся слышит каждое слово в отдельности; «Я нашел Артемкину будку. Иди за мной, только закрой лицо шарфом». — «Нашел?! — вскрикивает Ляся. — Нашел?! Василек, милый, веди, скорей веди меня!»
        И вот они уже где-то за городом, на железнодорожных путях. Кругом бурьян, заржавленные вагонные колеса, какие-то грязные тряпки, кучи бурого угля… «Вот она, вот!» — показывает рукой Василек, и Ляся действительно видит сапожную будку, ту самую, в которой жил когда-то Артемка, залатанную, покосившуюся, со ржавой жестяной трубой. Кто же ее перенес сюда, в этот пыльный бурьян, какой злой волшебник?.. Да, да, это сделал колдун, он усыпил Артемку и в будке принес его сюда.
        Ляся хватается за дверную ручку, но дверь не открывается. Василек стучит тихонько в окошко, но в будке тихо, как в гробу. «Артемка, Артемка, — жарко шепчет Ляся в щелочку, — проснись! Это я, Ляся!.. Проснись, Артемка, проснись!..»
        - Ляся, проснись, проснись, Ляся! — слышит она шепот и открывает глаза. Кто-то стучит, Ляся. Стучит кто-то, — шепчет в темноте над нею Кубышка. Ляся приподнимает голову и прислушивается. Тишина такая, что в ушах звенит. Слышно только, как прерывисто дышит старик. И вдруг: тук-тук-тук… Стучат в дверь со двора, стучат тихо, осторожно… Да, пришли, пришли все-таки…
        Ляся ощупью находит платье, надевает и, босая, неслышно подходит к двери.
        - Кто здесь? — спрашивает она ломким голосом.
        - Это я, не бойтесь… Откройте, только не зажигайте света, — тихо говорит за дверью знакомый голос.
        - Герасим! — со вздохом облегчения шепнула Ляся Кубышке и быстро сдернула с двери крючок. Кубышка потянул гостя за рукав:
        - Признаться, струхнули… Идите за мной, тут топчан. Как же вы сами не побоялись?
        - Не так страшно: тут везде рабочие живут — в случае чего, в любой хате спрячут… Так что же у вас случилось? Получил вашу записку, а понять не могу. Очень уж уж крепко вы ее зашифровали…
        - Зашифруешь тут! — вздохнул Кубышка и принялся в темноте рассказывать, какая надвинулась беда на его и Лясину головы.
        - Да, дело серьезное… — озабоченно протянул Герасим, когда Ляся в свою очередь рассказала о разговоре со студентом. — Знаю я этого Петра Крупникова на всякую подлость способен. Значит, так: мальчугана больше к «калеке» не посылайте, наладим другую связь. Это раз. Второе: из представлений все «такое» повыбрасывайте, оставьте только старого, прадедовского «Петрушку». И, в-третьих, будьте готовы в любую минуту тронуться: вам тут климат больше не подходит. Скоро отсюда отправляется в Бердянск баркас, мы и вас туда посадим. Документы выправим такие, что ни один черт не придерется. Только о наружности своей побеспокойтесь: вы, папаша, за мастера поедете, а вы, Ляся, за браковщицу.
        - Бердянск еще в их руках? — осторожно осведомился Кубышка.
        - Покуда в их, но скоро и Бердянск освободят. Слыхали, как генерал Шкуро хвастался на банкете в городском театре, что через месяц в Москве будет? А его, да заодно и генерала Мамонтова, товарищ Буденный так чесанул под Касторной, что костей не собрать. Верьте слову, и месяца не пройдет, как они и тут смотают удочки.
        - Кому ж кукол оставить? Васильку, что ли? С самим Петром Ивановичем я не расстанусь: он мне как брат родной… В карман засуну! — с грустной усмешкой сказал Кубышка.
        - Оставьте Лунину, студенту этому рыженькому, — посоветовал Герасим. — Хороший парень, только…
        - Что «только»? — спросила Ляся.
        Герасим усмехнулся:
        - Умная голова, да дураку досталась… Ну, да это дело поправимое… Так я пойду. — И, уже стоя на пороге, мягко сказал: — А на меня не обижайтесь, что втянул вас в нашу работу.
        Когда ночной гость ушел, Кубышка и Ляся попытались уснуть, но сон не приходил.
        - Папка, я Артемку сегодня во сне видела, — уныло сказала Ляся. — Как он мне нехорошо снится! Каждый раз после этого у меня камень на душе.
        - Дался тебе этот Артемка! — проворчал старик. — Слышишь, дождь накрапывает? А под дождь всегда что-нибудь такое снится.
        - Не потому… Он мне всю жизнь будет сниться… — Девушка порывисто приподнялась в постели и со слезами в голосе сказала: — Зачем мы тогда не взяли его с собой?!
        На улице действительно шел мелкий осенний дождь. Тем не менее Кубышка и Ляся опять отправились побродить с куклами по городу. На улицах военных будто стало еще больше. На каждом перекрестке — проверка документов. Крикливые плакаты «На Москву!», содранные ночью с тумб чьими-то бесстрашными руками, валялись мокрыми клочьями по всем тротуарам, а новые что-то не появлялись… Лязгая цепями, сотрясая землю, проехал огромный танк, на котором стояло несколько офицеров с английским, в крагах, инструктором в центре.
        - По лицам видно, что дела на фронте плёвые, — злорадно шепнул Кубышка.
        Дав одно представление, кукольники вернулись домой. А в назначенный час Ляся с верным Васильком опять шла по мокрым аллеям рощи.
        Студент уже ждал в беседке. Когда Ляся вошла, он с болезненной гримасой сказал:
        - Я здесь с утра… Который час, не знаю. Решил, что вы уже не придете…
        - Почему? Думали, что нас забрали? — с улыбкой спросила девушка.
        - Могло и это случиться… А могли и просто так не прийти… Мокро… «Унылая пора, очей очарованье!..» Но какое же очарованье, когда… Ну да ладно! — прервал он себя. — Спасибо, что пришли. А то сижу — только шорох дождя в листве. Теперь и это приятно. «Приятна мне твоя прощальная краса…»
        - Прочтите всё, — попросила Ляся и, когда студент взглянул на нее удивленно, объяснила: — Я тоже знаю эти стихи наизусть, но мне интересно, как читаете вы.
        - Хорошо, — сказал он послушно и прочитал все стихотворение до конца, где оно так неожиданно обрывается:
        Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
        Но, чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
        Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
        Громада двинулась и рассекает волны.
        Плывет. Куда ж нам плыть?..
        Читал он хорошо: просто, без ненужного пафоса. Но последнюю строчку произнес с такой горестной ноткой, что Ляся взглянула на него с немым вопросом.
        - Да, да, — смутился он слегка, — я тут, кажется, перехватил… Как всегда, вложил в чужие слова свой смысл. Но ведь никто не знает, о чем спрашивал этими словами Пушкин. Может, и он о том же? Конечно, применительно к своему времени.
        - А вы о чем? — спросила Ляся, чувствуя за словами студента какую-то драму.
        - О чем?.. — студент задумался. — Если вы не поскучаете, я расскажу… тем более, что мне здесь не с кем поделиться, нет друзей. Я много читал, еще до революции, и Маркса, и Каутского, а главное — Плеханова. Какой это мыслитель! Маркс и он открыли мне целый мир. А когда началась революция и Плеханов в своей газете «Единство» стал писать против взятия власти пролетариатом, я растерялся. Сердцем я был с теми, кто штурмовал Зимний дворец, а умом — с меньшевиками. Тут в город пожаловал сам Деникин. И встречает его не кто-нибудь другой, а сам городской голова, меньшевистский лидер Николаев. Встречает с хлебом-солью и с такой вот речью (я ее запомнил назубок): «Ваше высокопревосходительство, мне выпала большая честь приветствовать вас от имени городского самоуправления. Городское самоуправление всегда стояло на страже закона и порядка и верит, ваше высокопревосходительство, в вашу высокую и благородную миссию». А в это время Добровольческая армия уже заливала землю народной кровью, порола крестьян, вешала рабочих. Прочитал я в газете эту речь — и побежал в меньшевистский комитет. Спрашиваю: «Можно мне
присутствовать на заседании, когда будут исключать Николаева?» — «За что?» — удивился секретарь «А за речь, сказанную на вокзале». — «Вы, — говорит, — с ума сошли. Эту речь мы в комитете составляли». Я постоял, постоял и побрел домой. А недавно попал мне в руки номер «Правды» с «Письмом к рабочим и крестьянам» Ленина «Меньшевики и эсеры, все без изъятия, помогают заведомым бандитам, всемирным империалистам, прикрашивая лжедемократическими лозунгами их власть, их поход на Россию, их господство, их политику», — прочитал я там. И до того стыдно стало! Стыдно и больно!.. Особенно, когда прочитал в конце письма: «Долой колеблющихся, бесхарактерных…» Вот уж поистине не в бровь, а в глаз мне!.. — Студент встал, прошелся по беседке и угрюмо сказал: — Извините, что так подробно о себе… Наболело у меня.
        - Нет, это интересно, — живо отозвалась Ляся. — Я таких людей еще не встречала.
        - Поверьте, я даже хотел махнуть на все рукой и пойти на сцену. Не все ли равно, кто будет играть Гамлета — меньшевик или большевик! Но подумал и решил: нет, искусство не обманешь, от жизни никуда не уйдешь, разве только в могилу. Подумал и так позавидовал одному мальчишке, простому сапожнику, с которым когда-то на любительской сцене подвизался. Уж он-то не знал бы сомнений!..
        - Какому… сапожнику?.. — насторожилась Ляся. — Как его звали?
        - Мальчишку? Артемкой. А что?
        - Артемкой?!
        - Неужели вы его знали? — удивился студент. — Но откуда? Ведь это было так давно, а вы только с лета здесь. Он пропал, исчез, как сквозь землю провалился. Или вы его в другом месте встречали?
        - Нет… — покачала Ляся головой. — Расскажите мне о нем все, что знаете.
        И студент Алеша Лунин, не пропуская ни одной подробности, рассказал, как пришел однажды к ним, гимназистам, босоногий мальчишка-сапожник, чтоб тоже играть на сцене, как долго не давали ему роли и смеялись над ним, как поразил потом он всех своей необыкновенной игрой, как великодушно взял на себя «вину» гимназистов за «крамольную» пьесу и попал в каталажку и как, наконец, исчез из города, не оставив и следа.
        Ляся слушала, низко опустив голову. А когда подняла ее, Лунин в испуге вскрикнул:
        - Боже мой, у вас в глазах слезы!.. Но почему же, почему?
        - Так, — сказала Ляся отворачиваясь, — просто день такой мокрый. Я сегодня уже плакала раз.
        Еще одного повели
        Дождь не прекращался несколько дней. Немощеные улицы окраины утопали в грязи. Кубышка и Ляся почти не выходили из дому. Даже в полдень в комнате было сумрачно. Ляся томилась еще сильнее. Как ни далеки кукольные представления от гармонического мира звуков и движений, но даже Петрушка был отдушиной для артистической натуры девушки, особенно в последнее время. Теперь же и Петрушка умолк, будто из него вынули неугомонную душу озорника и пересмешника.
        - Скорей бы отсюда! — с тоской говорила Ляся. — У меня здесь сердце болит.
        - Еще бы не болело, когда того и жди… — ворчал Кубышка.
        - Не только поэтому, папка… Тут столько всяких воспоминаний…
        …Возвращаясь с завода, Иван Евлампиевич, хозяин домика, сумрачно рассказывал:
        - Совсем очумели, проклятые! Хватают кого попало. Им там, на фронте, по зубам дают, так они тут отыгрываются. Ну да не отыграются! Скоро уж, скоро…
        Однажды он задержался так, что Марья Гавриловна, его жена, даже забеспокоилась. Пришел, когда уже стемнело, и на плече принес мешок с чем-то.
        - Вот, — положил он мешок на топчан, — приданое вам. Сказано так: хоть и грязища кругом, а завтра с куклами выйдите в город обязательно. Покажите для отвода глаз чего-нибудь — и домой. А вечером переоденетесь и пойдете огородами в Блюковский переулок. Там вас на извозчике один студент будет ждать. Он вас и доставит до причала.
        - Какой студент? — подозрительно спросил Кубышка.
        - А рыженький. Да вы его, сказал Герасим, знаете. Это ему вроде первого партийного поручения. У него и документы ваши. И вот еще что: не говорите покуда Ваське нашему, а то тут реву не оберешься. Еще за вами увяжется.
        В мешке были сапоги, стеганки, вязаные фуфайки. Кубышка и Ляся тотчас же принялись все это примерять. Конечно, не все было впору, а сапоги так даже совсем не держались на Лясиных ногах, и ноги пришлось обмотать полотенцами.
        Кубышка повеселел. Он помнил совет Герасима ничего «такого» в представления не вводить, но его так и подмывало ввернуть напоследок парочку доходчивых пословиц, и он мысленно перебирал все, что могло подойти к случаю. Отправляясь на другой день в город, он сунул в свой сундучок и Благоразумного.
        В сырой, дождливый день народу было на рынке не густо, но все так же тянули слепцы свое «Мимо царства прохожу», и все так же одноногий всех оповещал, что завтра он уедет в Ростов и ляжет там на операцию.
        Кубышка расставил ширму, вяло провел обычное представление и, подавив в себе соблазн выпустить Благоразумного, «свернул» свой театр.
        Кукольники медленно шли по городу, в последний раз оглядывая его добротные особняки, скверы, церкви, Кубышка — с надменным презрением, Ляся — со скрытой болью.
        Вот двухэтажное белое здание с длинной вывеской наверху. На синем поле вывески — выпуклые золоченые буквы: «Гимназия». Вот растянувшийся на целый квартал и уже весь облетевший сквер. В светло-серых шинелях и синих фуражках с серебряными гербами по скверу снуют туда и сюда юркие гимназисты. А вот и чугунные ворота; там, в глубине двора, барский дом-вилла, а в нем засело второе отделение контрразведки, прославившееся своей особенной жестокостью. Кубышку обжигает дерзкая мысль:
        - Давай-ка, доченька, «попрощаемся» с этими выродками!
        Посредине сквера, прямо против чугунных ворот, он быстро расставил свою ширму и начал представление.
        Тотчас же кукольников окружили гимназисты. Старшие слушают с деланной снисходительностью, малыши не мигая смотрят на кукол блестящими глазами и вспугивают галок взрывами рассыпчатого смеха. Подходят и взрослые и тоже слушают ухмыляясь. Но вот на ширме появляется Благоразумный. Петрушка отворачивается и хочет уйти.
        - Куда же ты, Петр Иванович? — спрашивает Ляся.
        - А ну его! — отвечает Петрушка. — Тошно смотреть, не то что разговаривать.
        - А ты все-таки поговори: может, ума наберешься.
        - От него-то? Как бы не так! С собакой ляжешь — с блохами встанешь. Ну уж ладно, поговорю… Изволите прогуливаться, барин? Наше вам почтенье в то воскресенье!
        - Ты опять тут, балагур? — отвечает ворчливо Благоразумный. — Все в рассужденья пускаешься? Ты богу угоди, а сам думать погоди.
        - Значит, нам жить в кротости, а нас палкой по кости? — язвительно спрашивает Петрушка.
        - А хоть бы и так. Не твоего ума дело — рассуждать. Всяк сверчок знай свой шесток. Да работай поусердней — вот и сыт будешь.
        - Мы и так стараемся, ваша милость, живем — не тужим, бар не хуже: они на охоту, мы — на работу; они — спать, а мы — опять; они выспятся да за чай, а мы — цепами качай…
        - А ты потише, потише! Тише едешь — дальше будешь. Сильную руку богу судить.
        - Вона! Собором и чёрта поборем!.. — задорно смеется Петрушка.
        - Ну, ты это брось. Делай мирно: недоволен — подай в суд, там разберут.
        - Уж это верно! Суд — что паутина; шмель проскочит, а муха увязнет.
        - Что? Что? — грозно кричит Благоразумный. — Ну-ка, повтори!
        - Могу и повторить, — охотно отвечает Петрушка и вытаскивает палку.
        Среди малышей веселое оживление:
        - Этого тоже побьет!
        - Вот сейчас треснет!
        И в контраст с их звонким щебетанием до Ляси доносится чей-то угрюмый голос:
        - Та-ак!.. Еще одного ведут.
        Взрослые, забыв о Петрушке, повернулись к мостовой. И только гимназисты, привыкшие к тому, что здесь целыми днями водят арестантов — то из тюрьмы в контрразведку, то из контрразведки в тюрьму, — с любопытством продолжали смотреть на ширму.
        Как удручающе действовали всегда на Лясю эти картины! Бедные люди! За что их мучают? Вот и сейчас: два стражника, а посредине совсем молодой парнишка На дворе так холодно, так мокро, а он босой, без шапки, в одной ситцевой рубашке, да и та в прорехах, сквозь которые видно голое тело.
        Все ближе стражники, все громче глухой стук их сапог о булыжную мостовую… Парнишка поднял голову и с любопытством глянул на ширму. Бедный, бедный паренек! Может, и жить тебе осталось два дня, а ты все еще тянешься к забаве, к каким-то куклам!..
        Взгляд паренька оторвался от ширмы, скользнул по толпе и встретился глаза в глаза — со взглядом Ляси. И будто молния озарила память девушки…
        - Боже мой! — шепнула она, роняя гармошку. Парень весь дернулся, как от электрического тока, и остановился, вытянув вперед худую шею.
        - Чего стал!.. — крикнул конвойный и пхнул парня сапогом.
        - Подожди, — сказал парень хрипло. — Прошу тебя, подожди минутку, будь человеком!
        Второй конвойный повернул винтовку и молча толкнул парня прикладом в спину.
        И, пока арестанта не подвели к чугунным воротам, он все рвался назад, а его все толкали прикладом.
        «Не родился еще тот кат…»
        Пепс и Артемка, выехав ночью из Припекина, медленно продвигались на север. Приметная внешность Пепса вынуждала путников быть особенно осторожными. Деревни они объезжали стороной, днем прятались в балках, в лесных посадках. И все-таки им не удалось избежать встречи с гетманцами. Пять всадников в шапках и синих жупанах съехали по спуску в балочку и круто остановили лошадей.
        - Шо ж воно такэ? — выпучил глаза передний.
        - Мабуть, трубочист, — предположил другой.
        - Арап, — догадался третий.
        Обнажившись до пояса, Пепс чистил привязанную к дереву лошадь.
        Артемка бросился навстречу всадникам. Надо было действовать решительно, ничем не обнаруживая страха.
        - Это борец, добрые люди, чемпион мира, вроде нашего Ивана Поддубного. Покурить нема?
        Всадники переглянулись и опять уставились на Пепса.
        - Вин шо, усих боре? — спросил третий, мордастый, краснощекий и такой огромный, что под ним приседал конь на задние ноги.
        - Всех подряд, ни один не устоит! — гордо ответил Артемка.
        Здоровяк поморгал, потом медленно слез с коня, сбросил на землю шапку, жупан и широко расставил ноги:
        - А ну, давай!
        Пепс, улыбаясь, взял гетманца поперек туловища, приподнял и осторожно положил на землю.
        - Ги-го-го-го!.. — заржали всадники.
        - Хай ему бис! — отряхиваясь, поднялся посрамленный гетманец. — Такого ще не було, щоб менэ боров.
        Гетманцы угостили путников махоркой и уехали. Осмелев, Пепс и Артемка больше уже не прятались. Они дерзнули даже заночевать в хуторе, на сеновале у кулака. Кулак, поняв из подслушанного разговора, что заезжие пробиваются к красным, а красные были близко, запер на болт дверь сарая. Пепс, конечно, дверь высадил, но к хутору уже мчался во весь опор конный отряд.
        Вскочив на лошадей, Пепс и Артемка бросились со двора, и им наверняка удалось бы ускакать, если б под Артемкой не упала, споткнувшись, лошадь. Пепс бросился на помощь другу, но Артемка так яростно крикнул ему: «Беги!», что бедный негр только жалобно охнул и пустил лошадь во весь опор. Когда он с отрядом красногвардейцев вернулся в хутор, Артемки там уже не было.
        Допрашивали Артемку в маленьком заштатном городишке Святодухове. На столе у следователя лежал кусок парчи, вынутый у Артемки из-за пазухи. Мог ли гетманец поверить, что парчу эту паренек купил на свои трудовые деньги еще шесть лет назад и с тех пор не расстается с нею в глупой своей мечте встретить опять девочку-канатоходца Лясю и сшить ей самые красивые на свете туфли!
        - Ты шо, святый божий храм ограбыв? — спросил следователь.
        Артемка не знал, как объяснить наличие у него парчи, но хорошо знал, что гетманцы и сами грабили все, что попадалось под руки. Надеясь поэтому на снисходительность, он сказал:
        - Да, малость того…
        - И попа убыв?
        - Нет, зачем же!
        - Брешешь, убыв. По морде бачу, шо убыв.
        Артемка пожал плечами.
        - Ну, а чого ж ты к красным драпав?
        - Я боялся, что вы батогов всыпете, — сказал Артемка, будучи уверен, что за перебежку на советскую сторону по политическим причинам его тут же зарубят.
        - Та мы ж таки и всыпымо… Эй, Мыкыта, стягай с его штаны!
        Мыкита, жилистый мужик с редкими усами и редкими желтыми зубами, видимо, знал толк в деле больше своего начальника. Он сказал:
        - Зараз. Треба ще потрусить.
        Он снял с Артемки сапог и отодрал подошву. Между подошвой и стелькой лежали документы.
        - Ось, бачите? Надягайте очки.
        Следователь нацепил на красный бугристый нос пенсне в металлической оправе и принялся читать документы. Узнав, что перед ним делегат на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи, везущий письмо к самому наркому Луначарскому, он удивленно, поверх очков, оглядел пленника:
        - Дывысь, яка птыця!
        Артемка спокойно сказал:
        - Это не мои сапоги. Я снял их с убитого партизана.
        - За шо ж ты его убыв? — недоверчиво спросил следователь.
        - За то, что он в сапогах, а я босой, — хитровато подмигнул Артемка.
        - Бис тэбэ разбэрэ, — плюнул следователь. — Ты видкиля родом?
        Артемка назвал свой родной город.
        Следователь задумался. Пенсне съехало набок, на губах застыла блаженная улыбка.
        - Ох, и рыбци ж там гарни! Божже ж мий, яки там гарни рыбци!.. Мыкыта, ты колы йидешь туды за кожею?
        - На тий недили.
        - Так визьмы, Мыкыта, с собою и цього хлопца, нехай воны сами там його повисять на шибельныци, а мени може за те хоть десять рыбцив с тобою прышлють…
        И Артемку с протоколом допроса и парчой повезли в сторону, совсем противоположную той, куда он так стремился.
        Мыките казаки не дали ни кожи, ни рыбцов, а Артемку посадили в тюрьму и там долгое время держали вместе с бандитами и профессиональными убийцами, так как Артемкино «дело» куда-то запропастилось. Потом оно всплыло в шестом участке государственной стражи, оттуда перешло в казачью контрразведку, из казачьей в первое отделение контрразведки Добровольческой армии, а из первого отделения его, по просьбе следователя Крупникова, передали во второе. И, по мере того как это дело переходило из одного места в другое, рос и сан «убитого» Артемкой духовного лица. Сначала оно было обыкновенным священником, потом стало благочинным, потом протоиереем и наконец епископом.
        Во второе отделение дело пришло в таком виде: местный уроженец Артемий Загоруйко, по профессии сапожник, грамотный, семнадцати лет от роду, служил в Москве в Чека, оттуда был направлен в Киев, где поджег собор и топором зарубил епископа Иосифа. Завладев его ризой, он бежал в Донбасс и там на базарах и в трактирах, облаченный в епископскую ризу, совершал архиерейские богослужения, бесстыдно при этом сквернословя. За такие подвиги был своими почитателями избран делегатом на Первый Всероссийский съезд социалистической молодежи и послан в Москву, в театральную школу, для усовершенствования в способах маскировки при выполнении заданий Чека. Руководил всеми этими делами Артемия Загоруйки сам диавол, принявший образ трубочиста и всюду сопровождавший чекистского святотатца и убийцу. При задержании Загоруйки диавол ускакал на красной лошади в «Совдепию».
        Вся эта нелепость понадобилась составителям дела для того, чтобы внушить верующим людям, будто большевизм есть порождение ада. Артемку предполагалось, прежде чем повесить, долго возить по станицам и деревням и показывать народу; при этом Артемка должен был сам рассказывать о всех своих злодеяниях и дружбе с диаволом. Но Артемка, признав только то, что вытекало из отобранных у него документов, остальное начисто отметал и, сколько его ни истязали, упорно стоял на своем.
        Тогда взялся за это дело Петр Крупников, считавшийся в городе одним из самых искусных следователей. Ознакомившись с протоколами допросов, он сразу догадался, что «друг диавола» есть не кто иной, как тот самый сапожник-мальчишка, который спас гимназистов от больших неприятностей, но, когда Артемку ввели к нему в кабинет, сделал вид, будто только теперь узнал его:
        - Как! Ты?.. Тот самый Артемка, который так великолепно сыграл Феклу? Вот не ожидал!.. Да ты помнишь ли меня?
        В толстом, будто надутом воздухом поручике Артемка узнал того противного гимназиста Петьку, который когда-то строил ему рожицы и всячески потешался над ним.
        - Помню, — сказал он угрюмо.
        - Идиоты! — выругался сквозь зубы Крупников, разглядывая на лице Артемки кровоподтеки. — Что они с тобой сделали! Форменные идиоты!.. Ну, да ничего. Теперь ты за мною числишься. Пальцем не позволю никому тебя тронуть!.. Садись, Артемка. Садись и рассказывай все, что с тобой случилось. Можешь быть со мной абсолютно откровенным. Как-никак, подвизались в детстве на одной сцене. Ах, детство, детство, золотая пора!.. — покрутил он круглой, как у кота, головой. — Каким все тогда казалось чудесным, вкусным… А теперь… Эх!.. Изгажено все… Так вот, Артемка, познакомился я с твоим делом, и сразу, конечно, увидел, что в нем полно вздора. Чего стоит один этот диавол в образе трубочиста! Глупо. В таких трубочистов верят теперь только кликуши. Я, Артемка, займусь тобой по-деловому и с полным к тебе доброжелательством. Рассказывай, брат, не стесняйся. Курить хочешь? Вот английские сигареты. Прелесть!..
        Для Артемки было достаточно того, что «Петька толстый» сидел за столом следователя контрразведки, чтобы замкнуться.
        - Чего ж вам от меня требуется? — спросил он, глядя исподлобья.
        - А, пустяки! Сущие пустяки!.. Ну, поездишь по деревням, расскажешь, как московские чекисты уговорили тебя угробить этого несчастного попика и обокрасть церковь, ну, нарисуешь перед ними две-три картинки, как грабили партизаны крестьянские дворы…
        - Я в Москве не был, церковь не обкрадывал, попа не убивал, а партизаны крестьян не грабили, — перебил Артемка Крупникова.
        - Артемка, милый, ну какое это имеет значение! — с ласковой укоризной сказал Крупников. — Да если хочешь знать, я сам уверен, что поп — выдумка. Разве в этом дело? Дело в том, что это к тебе уже прилипло, и его не отдерешь от тебя никакими силами. Подумай, на кой черт тебе болтаться на виселице, когда в груди у тебя сидит второй Щепкин! Ты своим талантом всю страну потрясешь. Тебе благодарная Россия монумент воздвигнет!
        - Как же так? Попа убил, церковь ограбил, а Россия монумент воздвигнет? — спросил Артемка.
        Крупников смущенно крякнул, но тут же нашелся:
        - Милый мой, мы же тебя потом реабилитируем. Скажем, что ты действовал под гипнозом… Ну да, под гипнозом! Загипнотизировал тебя большевистский доктор…
        - Не выйдет, — коротко сказал Артемка.
        - Ну, это не выйдет, что-нибудь другое придумаем. Боже мой, все же в нашей власти!
        - Я не о том, — вперил Артемка в следователя взгляд своих заплывших, в кровавых подтеках глаз. — Не выйдет, чтоб я изменил народу. Мне дело Ленина дороже моей жизни. Точка.
        Крупникова будто пружиной подбросило.
        - Точка?.. Ну нет, это мы еще посмотрим!.. — Он замахнулся кулаком, но не ударил и принужденно засмеялся. — Фу, Артемка, какой же ты осел! Только взволновал меня. А мне, брат, волноваться нельзя, у меня ожирение сердца… Вот что: давай сейчас этот разговор прекратим. Я успокоюсь немного… Дурак, за тебя же волнуюсь!.. А ты подумай на досуге. Встретимся — тогда возобновим разговор.
        - О чем разговор? Я все уже сказал: точка.
        - Ну, ладно там, точка! «Точка, точка, запятая, минус рожица кривая…» На-ка вот, захвати с собой пачку махорки. А то вашему брату и покурить там не дают… Конвойный, уведи арестованного!
        Три раза еще пытался Крупников уговорить Артемку «взяться за ум», но каждый раз слышал в ответ одно и то же слово: «точка». Потеряв терпение, Крупников ударил его с размаху кулаком в лицо. Артемка вытер рукавом кровь и дерзко сказал:
        - Не родился еще тот кат на свете, чтоб сделать из Артемия Загоруйки предателя, — понял?
        В день, когда он так неожиданно увидел на бульваре Лясю и почувствовал в груди страшный толчок сердца, его вели на тринадцатое по счету избиение.
        Беда
        Ляся лежала на топчане вялая, безразличная ко всему. За окном кончался серый, неприветливый день. Осторожно, как говорят с больными, Кубышка сказал:
        - Лясенька, пора. Одевайся, деточка.
        - Сейчас, — не сразу отозвалась девушка.
        Она опустила с топчана ноги и начала обматывать их полотенцами.
        Когда окончательно стемнело, Марья Гавриловна повела своих квартирантов к назначенному месту. В темноте несколько раз перелезали через мокрые изгороди, увязали в размякшей земле огородов. Когда вышли в тихий Блюковский переулок, впереди увидели красноватую светящуюся точку. Это Иван Евлампиевич раскуривал цигарку в знак того, что путь свободен.
        Вот и темный силуэт извозчичьей пролетки. Верх поднят. Понурая лошадь не шевелится, покорно принимая на себя дождевые капли.
        Из-за пролетки вышел в плаще Лунин; не здороваясь, сказал тихо:
        - Садитесь скорей, промокнете.
        Кубышка обнял Ивана Евлампиевича, поймал в темноте руку Марьи Гавриловны и поцеловал ее. Всхлипнув, Марья Гавриловна перекрестила его. Потом прижала к груди голову Ляси и зашептала:
        - Красавица, милая, звездочка ясная! Василек тосковать будет. Услала его к соседям, вернется — глаза выплачет.
        Сели в пролетку и сразу услышали дробный стук дождя о клеенчатый верх. Лунин поместился против Кубышки и Ляси на скамеечке.
        Когда пролетка тронулась, Кубышка огорченно сказал:
        - Эх, Петрушку забыл! Других кукол не жалко, а Петрушку… Ах, как же это я!
        - Я вам его почтой пришлю, — пообещал Лунин.
        - Ну, разве что… Очень буду вам благодарен, голубчик! Привязался я к нему, старый дурень, как к живому.
        Пока ехали, Ляся не проронила ни слова. На пристани, около большого мрачного баркаса, копошились закутанные фигуры: несли на плечах разбухшие мешки, тащили по сходням огромные круглые корзины, сверху покрытые брезентом. Казалось, не люди, а хищные звери сбежались сюда в темноте со всех сторон, чтобы терзать и растаскивать добычу. Кубышка, работая локтями, пробрался сквозь эту толпу спекулянтов на баркас в поисках свободного местечка. Ляся И Лунин остались около пролетки.
        - Вы можете меня спрятать? — шепотом спросила девушка.
        - Что? — не понял студент.
        - Я спрашиваю, вы можете меня где-нибудь спрятать? — твердо повторила она.
        - Но ведь вы уезжаете… — растерянно сказал Лунин.
        - Я остаюсь. И не вздумайте меня отговаривать.
        - У меня полгорода знакомых. Да, наконец, вы могли бы и у нас перебыть: я живу только со старушкой матерью… Но почему же, почему?..
        - Потому, что я не могу оставить Артемку в беде. Он здесь, в контрразведке.
        - Что-о? — забыв об осторожности, воскликнул Лунин. — Артемка здесь? И вы его видели?
        - Я вам потом все расскажу. А сейчас помогите уговорить отца уехать.
        Когда Кубышка вернулся, Ляся сказала:
        - Папа, давай попрощаемся… И не трать лишних слов: я все равно останусь. Меня спрячут. А ты поезжай. Если ты тоже останешься, нас схватят скорее.
        Старик застонал.
        - Папка, — прильнула к нему Ляся, — ты же у меня такой умный, ты же все на свете донимаешь!..
        - Я так и знал, я так и знал… — сокрушенно бормотал Кубышка. — Господи, так лучше ж ты поезжай, а я останусь!
        - Останусь я, — твердо сказала Ляся. — Я, а не ты. Не надо зря тратить время.
        Кубышка знал, что, если Ляся уж решит что, с ней не сладишь. И он сказал:
        - Деточка, так не гони ж, по крайней мере, меня. Я и до места не доеду умру в дороге от одного страха за тебя…
        Ляся заколебалась: в голосе отца было столько муки!
        - Едемте! — взял их под руки студент. — Я вас обоих спрячу.
        И они опять сели в пролетку. Когда проезжали вблизи покинутой квартиры, Кубышка, выбитый из равновесия всем происшедшим, вдруг выскочил из пролетки и со словами: «Подождите за углом, я сейчас… Я не Тарас Бульба, но не хочу, чтоб и кукла оставалась вражьей силе!» — скрылся в темноте.
        Время шло, а старик не возвращался. Лунин прокрался к домику, заглянул в окно — и скорей к пролетке.
        - Гони!.. — шепотом бросил он вознице. — Гони что есть духу!..
        - Боже мой, что случилось? — Испуганная Ляся рванулась из пролетки.
        Но Лунин схватил ее в охапку и опять зашипел:
        - Да гони же, гони!..
        Последний удар Петрушки
        Когда Кубышку ввели в кабинет следователя, Крупников, начавший уже терять терпение, строго спросил:
        - А дочь?
        Вылощенный поручик, руководивший операцией, равнодушно сказал:
        - Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, — положил он на стол Петрушку.
        - Ччерт!.. — выругался Крупников. — Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому…
        - Осторожней! — предупредил вылощенный. Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: — Я не обязан доставлять девочек сынкам тугосумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.
        Крупников поморгал и оторопело сказал:
        - Ну, то на Лиговской… Ладно, идите.
        - И когда мне выйти, я тоже сам знаю.
        Бормоча под нос: «Толстобрюхое хамье…» — поручик вразвалку пошел к двери.
        - Ну-с, товарищ кукольник, попались? — повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. — Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки большевистскую песню затянули.
        У Кубышки на щеке вздрагивал мускул. Он старался овладеть собой, но щека все подергивалась, и это мешало ему найти нужные слова. Все же он сказал:
        - Вы находите, что «Вдоль по Питерской» — песня большевистская?
        - Я нахожу, что тебе не отвертеться… — Крупников потянул к себе лист бумаги. — Фамилия, имя, отчество?
        Кубышка назвал себя.
        - Профессия?
        - Артист.
        Крупников оттопырил губы:
        - Арти-ист!.. Сколько получаешь?
        - Дают, кто сколько может.
        - Я спрашиваю, сколько большевики тебе платят в месяц? За сколько ты им продался?
        - Я не продаюсь, — ответил арестованный, начиная по мере допроса овладевать собой.
        - И ты будешь утверждать, что вот это носатое чучело говорит не по большевистским шпаргалкам?
        - Этот народный любимец говорит раешником и пословицами, а пословицы есть соль народной мудрости.
        Крупников с интересом поднял глаза:
        - Хитер!.. Но какая польза в хитрости? Еще в прежних судах, где сидели присяжные заседатели, в увертках был какой-то смысл. А мы ведь тебя и судить не будем. Удавим — и все.
        - Я — ваш пленник, — уже спокойно ответил Кубышка; он знал, что обречен, и только мысль о Лясе сжимала ему сердце.
        Крупников взял со стола Петрушку, поиграл им, прищуренно глядя не на куклу, а на карниз стены, и сказал, растягивая слова:
        - Вот что, старик: все мы живем раз, умирать никому не охота. Живи и ты. Придет время, все утихомирится, ты узнаешь покойную старость. Я даже отдам тебе вот этого твоего любимца. Пожалуйста, ходи, артист, и забавляй людей. Но все это при двух условиях. Во-первых, ты назовешь нам тех, кто тебе платит. Понимаешь, старик, не верю я, чтобы ты действовал, как говорится, по убеждению. На кой черт тебе, бродячему кукольнику, какие-то там убеждения! Твои убеждения — это не пропасть с голоду, добре поесть, добре выпить. И правильно! Для того живем. Второе условие такое: ты напишешь своей дочке записочку… — Моя дочь в море, — прервал его Кубышка.
        - Если б она была в мире, ты бы этого не сказал. Продолжаю; ты напишешь дочке записку, чтобы она, ради твоего спасения, пришла ко мне. Не сюда, нет! На квартиру. — Крупников перегнулся через стол и многозначительно уставился своими круглыми, с маслянистым блеском глазами в задрожавшее лицо старика. Понимаешь? — Он встал, открыл сейф. На пухлой руке повисло ожерелье. — Видишь? Чистый малахит. Недавно потрусили одного еврея… И вот, — бросил он на стол массивный золотой браслет. — Великоват, конечно, но из большого сделать малое легче, чем из малого большое… И вот. — На стол упал серебряный в форме змеи пояс. — И это, — помахал он в воздухе черными, с шелковым блеском чулками. — Мечта наших дам, интимный дар французских друзей. Всё — ей. И ходить она будет не в полинялом ситце, а в бархате, как ей и подобает, ибо вся она — как английская статуэтка. Если ты не дурак, то и дочь свою осчастливишь, и сам при ней будешь жить припеваючи. — Крупников опять уселся в кресло и взял в руки Петрушку.
        По мере того как он говорил, лицо Кубышки все гуще багровело и все чаще вздрагивал на щеке мускул. Когда Крупников сел, старик еще несколько секунд молча смотрел ему в лицо. И вдруг, резко выбросив вперед руку, сказал:
        - Дай!
        И столько было силы в его голосе, такая прозвучала убежденность в своем праве приказать, что Крупников раскрыл от изумления рот и послушно протянул куклу.
        Не спуская со следователя горевших гневом глаз, отчеканивая каждое слово, старик сказал:
        - У Петрушки нет в руках сейчас палки, но он голову свою не пожалеет, чтобы наказать подлеца…
        Взмах руки — кукла мелькнула в воздухе, с сухим треском ударила следователя в лоб и распалась на куски.
        Отшатнувшись, Крупников гулко стукнулся о стену затылком.
        - Конвойный! — взревел он. — Бей его! Топчи! Глуши!
        Окровавленного Кубышку отвезли в тюрьму. Попал он в ту же камеру, где столько месяцев томился Артемка.
        Лунин действует
        По два раза в день вывешивались у здания градоначальника сводки о «победоносном» и «ничем не отвратимом» движении белых армий на Москву. Отпечатанные на машинке, сводки эти попадали под стекло витрины раньше, чем в редакции газет, и к двухэтажному, с колоннами дворцу в стиле ампир тянулись заполнившие город сиятельные дегенераты, лысые, в роговых очках банкиры, бородатые, в синих, из тонкого сукна поддевках и бритые, в английских смокингах промышленники, кадетские и махрово черносотенные лидеры, обсыпанные пеплом сигар журналисты, пронырливые, с глазами голодных волков спекулянты. Наступая друг другу на ноги, они толпились на каменных плитах тротуара и так громко сопели, читая свежие строчки сводок, будто внюхивались в каждое их слово.
        Но вот в сводках неожиданно появилась весьма подозрительная фраза: «По стратегическим соображениям…» Через два дня всплыла фраза уже открыто неприятная: «Под давлением превосходящего по численности противника…» А затем застекленная дверца и совсем перестала открываться, и за нею, наводя злую тоску, линяла старая сводка, уходящая своей датой все дальше назад.
        Встревоженная «соль Русской земли» направилась к дому окружного атамана. Но туда в это время пригнали под конвоем человек двести арестантов дезертиров, мелких воришек, босяков, и прямо на улице стали выдавать им военное обмундирование.
        На крыльцо вышел атаман, широкозадый казачий генерал. Багровея и раздувая усы, он заорал:
        - Идиоты! Кого вы привели? Да они же при первом выстреле разбегутся или сами начнут стрелять нам в спину! Разогнать эту шпану!
        И «шпана» с радостным гиканьем смылась.
        Видя такое дело, стала из города «смываться» и «соль».
        Но чем хуже складывались для белых дела на фронтах, тем яростнее работала контрразведка. Ляся, пленница маленького флигелька старушки учительницы, куда ее спрятал Лунин, таяла на глазах своей хозяйки. Девушка считала себя виновницей страшной беды, в какую попал ее отец, и мучилась угрызениями совести. Когда Лунин привел к ней ночью Герасима, тот только головой покачал.
        - Эх, ты! — сказал он студенту укоризненно. — Не выполнил задания.
        - Она не захотела, — вздохнул Лунин.
        - Не захотела! А ты бы ее связал да в баркас бросил.
        Ляся взяла обеими руками руку Герасима и, заглядывая ему в глаза, сказала:
        - Мы спасем их, товарищ Герасим?
        - Кого — их? — спросил он.
        - Отца и Артемку?
        - А остальных?
        - И остальных. Но если бы вы знали Артемку…
        - Знаю Алексей мне уже рассказал. Да, по всему видать, парень он настоящий. — Герасим помолчал и сурово сказал: — Ляся, я вас уважаю: вы тоже настоящая. Если б вы бросили его тут, я б… Ну сами понимаете…
        - Не дали б мне путевку в Москву? — слабо улыбнулась девушка.
        - Не дал бы, — серьезно подтвердил Герасим. Он опять помолчал и будто с удивлением сказал: — Сколько хорошего на этой земле! Вот та, что за мужем на каторгу поехала… Волконская. Я б ей памятник поставил, даром что княгиня… Так вот, Ляся, скажу вам не таясь: дело серьезное, дело трудное. Как справимся, и сам не знаю еще. Но… отбивать будем. Там, среди тюремщиков, у нас есть свой человек. Он предупредит, когда их поведут.
        - Куда поведут? — замирая, спросила Ляся.
        - Ну… сами знаете. Что другое, а тюрьму они ликвидировать будут.
        Ляся вздрогнула:
        - Да, я понимаю… Но вы ведь и меня возьмете с собой, правда?
        - Что вы, милая!.. — даже засмеялся Герасим. — Вы нам еще для другого дела пригодитесь.
        - Значит, так, — зло сказала Ляся: — одни ни на что больше не нужны, как только отдавать жизнь в борьбе, а другие, вроде меня…
        - Ну, хватила! — перебил ее Герасим и пожаловался: — А с тобой трудно, девушка! Понятно теперь, почему Алексей не выполнил поручения. Что ж, когда так, пойдешь сестрой. С йодом пойдешь, с бинтами…
        - Я пойду с Лясей рядом, — сказал Лунин.
        - Тоже с йодом? — прищурился Герасим.
        - Нет, с револьвером.
        Утром Лунин отправился прямо в контрразведку. В кабинете Крупникова сидели военные. Все они склонились над столом, на котором в беспорядке лежали какие-то списки.
        - Что тебе, Алеша? — неохотно поднял голову Крупников.
        - Извини меня, Петя, но я отберу у тебя ровно две минуты. Дело… гм… приватное.
        Крупников вздохнул и посмотрел на военных. Те молча вышли.
        - Вот что, Петя, — прямо приступил Лунин к делу: — в городе, ты знаешь, тревожно. Как-никак, мы с тобой сидели за одной партой. Я хочу тебя спросить: в случае чего, ты поможешь мне уехать?
        - Вот как? — удивился Крупников. — А я думал… Ведь ты, кажется, с меньшевиками?.. Нет, я беспартийный. Но все равно, я с большевиками здесь не останусь. Да и меньшевики, насколько мне известно, собираются уехать. По крайней мере, Николаев уже чемодан уложил.
        - Городской голова? Ну, этот, конечно… Что ж, Алеша, дело несложное. То есть несложное пока, а дальше — черт его знает… В общем, зайди завтра. Сегодня я — вот, — провел он пальцем по горлу. — Некогда вздохнуть.
        - А что? — участливо спросил Лунин.
        Крупников оглянулся на дверь и доверительно шепнул:
        - Тюрьма. Списки просматриваем.
        - А… — равнодушно отозвался Лунин. — Это, наверно, не очень приятное занятие — возиться…
        - А что в нашем деле приятное? Нас вот даже свои ругают: «Засели в тылу, душите безоружных…» А попробовали бы они сами посидеть здесь, чистюльки сиятельные, вояки паршивые! Только отступать умеют. Меня один такой безоружный недавно так хватил по морде, что я думал — и дух вон. Видишь, какой герб нарисовал?
        - Да, в самом деле, — сказал Лунин, сочувственно разглядывая на лбу Крупникова сине-багровое пятно. — Ты б припудрил его.
        - Пудрил уже… Да! — вдруг оживился Крупников. — Ты ж его знаешь — это тот, кукольник! Помнишь?
        - Кукольник? Неужели?.. — привскочил Лунин на стуле, но сейчас же овладел собой и возмущенно воскликнул: — Ах, хам какой! Значит, ты его все-таки схватил?
        - Схвати-ил! Это такой злодей. Старый, тощий, а жилистый, проклятый: всем тут синяков наставил, когда его били. Да! — опять вспомнил Крупников. — У меня здесь еще один наш общий знакомый: Артемка! Помнишь, сапожник-мальчишка, что в наших спектаклях участвовал?
        - Какой это? — поморщил лоб Лунин.
        - Ну, конопатый такой… Э, да как же ты забыл? Он же Феклу играл в «Женитьбе»!
        - А, вспомнил, вспомнил! Который «Разбойников» написал?
        - Во-во! Так он таки и сам в разбойники пошел! Можешь представить, попа убил! То есть, может и не убил, а только ограбил, но в партизанах был, этого и сам не отрицает.
        - Скажи пожалуйста! — удивился Лунин. — Кто б мог подумать!..
        - Да, вот вы все танцевали вокруг него: «Ах, талант! Ах, самородок!», а я тогда уже видел, чем он дышит. Упря-амый, проклятый!.. Ну, да завтра ему тоже конец.
        - Там? — подмигнул Лунин. — За еврейским кладбищем?
        - Гм… Нет, сейчас там неудобно. Слишком близко, в городе выстрелы будут слышны, а время теперь знаешь какое! Того и гляди, заводские поднимутся… Нет, подальше. В степи…
        В дверь заглянули.
        - Ну, извини, Алеша. Видишь, ждут. Заходи послезавтра: я к тому времени разгружусь.
        Лунин побродил по улицам и, убедившись, что за ним не следят, пошел к Лясе.
        - Только не волнуйтесь, — предупредил он и рассказал обо всем, что узнал от Крупникова.
        Девушка дрожала так, что зубы ее стучали о стакан с водой, который ей поспешил подать Лунин.
        - Да успокойтесь же, Ляся! — упрашивал он. — Нам, главное, надо немедленно разыскать Герасима. Но как, как? Днем к нему нельзя, да и неизвестно, где он сейчас.
        - Василек! — сказала Ляся. — Только он. Вас одноногий не знает.
        - Правильно!
        Лунин вырвал из записной книжки листок и быстро написал: «Ликвидировать будут этой ночью, в степи. Ждем на вчерашнем месте». Держа сложенный вчетверо листок в руке, чтоб можно было проглотить его в любой момент, он выскочил на улицу и на извозчике поехал в Камышанский переулок.
        К счастью, Василек был дома. Проходя мимо окна, Лунин замедлил шаг и подмигнул. У мальчика вытянулось лицо. Через несколько минут он уже стоял перед студентом в соседнем переулке.
        - Василек, — сказал Лунин, — если ты не передашь тайком записку одноногому, дедушка Кубышка погибнет.
        Мальчик охнул.
        - Вот возьми. И помни еще одно: если тебя схватят…
        - Я выцарапаю глаза.
        - Нет, ты проглоти записку.
        - Я проглочу записку и выцарапаю глаза. — Мальчик оглянулся, пригнул к себе голову студента и шепотом спросил: — Ляся жива?
        - Жива и скучает по тебе.
        Когда Лунин выпрямился, Василька около него уже не было.
        Голубая звезда
        Что тюрьму будут ликвидировать, никто заключенным не сообщал, но у них не было и тени сомнений на этот счет. Как ни строг был тюремный режим, вести о поражении белых на фронтах проникали и к заключенным. Да это было заметно и по лицам тюремщиков — угрюмым, злобно-сосредоточенным. Когда же поздно вечером из всех камер свели в одну двадцать семь человек и оставили у двери вызванных из города шестерых стражников, все двадцать семь поняли, что дневного света они уже не увидят.
        Кубышка и Артемка сидели в углу, на холодном цементном полу. Артемка не выпускал из своей руки руку старика, будто хотел поделиться с ним теплом своего молодого тела. Говорить было больше не о чем. За четыре дня, проведенные стариком и юношей рядом, каждый рассказал о себе и главное и такие подробности, которые, казалось, совсем ушли из памяти. Вспомнил Артемка даже и о том, как его, трехлетнего хлопчика, купала мать в бочке из-под огурцов в соленой воде и говорила при этом, что жить ему, просоленному, сто лет. Не вышло. А от Кубышки Артемка узнал, что мать Ляси была знаменитой гимнасткой. Об ее ловкости и красоте писали во всех газетах. Многие и цирк приходили, чтоб только увидеть ее лучезарную улыбку. А за что она полюбила некрасивого клоуна, который к тому же на десять лет был старше ее, так он и не узнал. Погибла она потому, что владелец цирка, итальянец Круцци, не сменил вовремя шелковые потертые шнуры на трапеции под куполом. И еще рассказал Кубышка, что каждое седьмое января, в день рождения Ляси, он приносил ей красную розу: не так легко достать живую розу в лютый крещенский мороз.
        Заскрежетал засов, и в камеру в сопровождении смотрителей вошел начальник тюрьмы. Он сипло сказал:
        - Выходи по одному.
        Потом поднял керосиновый фонарь до уровня лица, так что отчетливо обозначились вздрагивающие над глазами черные мохнатые брови, и все тем же простуженным басом стал читать фамилии.
        Кубышка был вызван одним из первых.
        Когда в камере осталось человек десять, начальник молча повернулся к двери. Коренастый заключенный, все время говоривший товарищам, что он умирать не собирается, но если уж придется, то и тюремщика хоть одного захватит с собой, с вызовом спросил:
        - Нас поведут двумя партиями?
        - А тебе дело? — окрысился тюремщик.
        - Да уж, наверно, большее дело, чем тебе, мерзавец! — с гадливостью ответил заключенный.
        Артемка шагнул вперед.
        - Не разлучайте меня со стариком. Мы вместе пойдем, — сказал он требовательно.
        Начальник угрюмо глянул на него из-под нависших бровей:
        - Поперед батька на шибельницю суешься?
        - Мерзавец и есть! — подтвердил Артемка. С полным равнодушием к брани смертников начальник вышел из камеры.
        Разделить заключенных на две партии было решено лишь час назад. Контрразведка сделала это для того, чтобы сбить с толку рабочих, если бы они попытались освободить приговоренных. Первую партию высели из ворот тюрьмы и повели налево, в степь. Вслед затем вывели вторую партию и повели направо, в порт.
        Наблюдавший это из соседнего двора подпольщик последовал за второй партией и, поняв, куда ее ведут, побежал через дворы к месту, где залегли двадцать вооруженных рабочих.
        Когда Герасим узнал об этом маневре контрразведки, он невольно разразился проклятиями. Но перестраиваться уже было поздно: к месту засады приближалась партия. Смертники шли толпой в кромешной тьме, посредине улицы. Шлепая сапогами по жидкой грязи, покрывшей мостовую, их окружали конвоиры с винтовками наперевес. Впереди, позади и с боков ехало по два конника. Вырваться из такого кольца не было никакой возможности.
        Вдруг обе лошади, шедшие впереди, одновременно споткнулись, заскрежетали подковами о булыжник мостовой и свалились в грязь, подмяв всадников. На лошадей наткнулись пешие конвоиры и тоже повалились, грохоча винтовками о мостовую. Стальной трос, перетянутый через улицу, приподнялся и ударился по задним лошадям. Лошади вздыбились. Все смешалось в беспорядочную кучу.
        Покрывая неистовую ругань конвоя, чей-то резкий голос крикнул из соседнего двора:
        - Товарищи заключенные, прижмитесь к земле! По палачам — огонь!
        Ночную тишину окраины разодрали выстрелы.
        Конвоиры бросили смертников и, стреляя наугад, побежали к дворам, но, не добегая до ворот, заборов и изгородей, за которыми прикрывались рабочие, падали под револьверными выстрелами.
        Одному из конников удалось подскакать к самому забору и взмахнуть саблей. В тот же миг раздался выстрел. Завалившегося на бок казака лошадь унесла в темноту.
        - Алеша, вы ранены? — вскрикнула Ляся, видя, что Лунин как-то странно сползает с забора на землю.
        - Я? Нет… Впрочем, кажется, да… Ничего… ничего… — сказал студент и потерял сознание.
        Меж тем остальных заключенных уже вели по берегу к тому причалу, от которого должны были уйти в море Кубышка и Ляся. Заключенным сказали, что их переводят в Мариуполь, но никто этому не верил: смертников и раньше отвозили в баркасе на рейд, в тридцати милях от берега, и там топили. Надежды на спасение не было: при входе в порт выстроился целый взвод казаков, вдоль берега прохаживались темные фигуры с торчащими из-за плеч винтовками. Заключенные шли будто в состоянии кошмарного сна, когда мучительно хочешь и не можешь проснуться.
        И Артемка шел как во сне. Он никогда не задавал себе вопрос, зачем он живет. Всей душой тянулся к каждой травинке на земле, всем телом ощущал теплую ласку солнца. Жизнь со всеми ее колючками была такая вкусная! И, засыпая, он с трепетом думал, что завтра опять будет день. Но никогда не остановился бы он перед тем, чтобы отдать эту жизнь за обиженного.
        Вот он поднял голову и огляделся вокруг. Тьма, тьма. Только смутно белеет пена на черном лоне моря. Взглянул он на небо, а небо все в тучах. И опустил Артемка голову.
        - Смотри, — шепнул ему сосед, тот самый коренастый рабочий, который назвал тюремщика мерзавцем. — Смотри туда.
        И опять вскинул Артемка голову и увидел над морем кусочек синего неба. А в нем, в этом чистом и бездонном кусочке, плыла голубая звезда. И в самое сердце проникли ее золотые лучи. И затрепетало оно в страстном желании жить. Глянул Артемка на соседа, а у того глаза блестят, будто и в них засветилась звезда.
        - Двинем? — спросили глаза соседа.
        - Да! — ответили ему глаза Артемки.
        - Давай!.. — шепнул коренастый.
        Артемка собрал в кулак весь остаток сил своего истерзанного тела и ударил конвойного в висок.
        В тот же момент рухнул на землю под тяжким кулаком соседа и другой конвоир. Будто пружиной выбросило Артемку из круга стражников. Он еще услышал грохот выстрелов, крики, топот — и с разбегу кинулся в кипящую воду.
        Вынырнул он саженях в сорока от берега, рванул на себе рубашку и опять пошел под воду.
        И каждый раз, выныривая, он жадно озирался: где же они, железные буйки, что указывают здесь путь по каналу? Ухватиться за буек и передохнуть!.. Но небо и вода слились в непроглядную тьму. Перехватывает дыхание, сердце готово лопнуть.
        И еще раз вынырнул Артемка. А там, где раньше мерцала лишь одна звезда, высыпал целый рой звезд. И в их призрачном свете он вдруг увидел впереди себя темный силуэт рыбачьей лодки. Вот оно, спасение!
        Он набрал полную грудь воздуха и поплыл к лодке. Но руки с каждым взмахом делались все тяжелее. Уже слышен шелест волны о борт лодки, уже видно протянутое ему кем-то весло… Нечеловеческим усилием Артемка бросил тело вперед и, не достигнув лодки, уронил голову. Страшная сила схватила его в свои объятия, наполнила уши набатным звоном, потянула вниз. «А ведь Ляся осталась одна…» — еще успел подумать он, и мрак потушил его сознание.
        Перед рассветом молодой рыбак Ваня Калюжный вошел в хату, что стояла над самым обрывом в деревне Курочкиной, и сказал:
        - Батя, там я хлопца какого-то вытащил. До самой лодки доплыл, а около лодки на дно пошел.
        - Жив? — спросил старый рыбак.
        - Вроде нет.
        «Се ля лютте финале…»
        Рана Лунина оказалась неопасной. Уже на десятый день он мог выходить из дому, и только бледность лица напоминала о большой потере крови.
        Как все переменилось за это время в городе! Здание градоначальника стояло с распахнутой парадной дверью и никем не охранялось. На крыльце дома окружного атамана еще торчал пулемет, но пулеметчика при нем уже не было, как не было в здании и самого атамана: сдав власть городской управе, он «отбыл в неизвестном направлении». По городу ходили с деревянными катушками солдаты и сматывали телефонные и телеграфные провода.
        К растянувшемуся на целый квартал зданию технического училища подъехало несколько колымаг с ранеными. Казак с погонами хорунжего слез с лошади и, сказав: «Сгружайте покуда хоть сюда», распахнул дверь. На ступеньке мраморной лестницы стоял юнец в гимназической шинели и английской фуражке с широким верхом. Юнец сказал:
        - Сюда нельзя. Это помещение заняли мы.
        - Кто это «мы»? — сощурил глаза хорунжий.
        - Отряд спасения России! — звонко выкрикнул юнец.
        - А ну, выкидывайся! — грубо сказал хорунжий.
        Юнец взъерепенился:
        - Как вы смеете?.. Господа добровольцы, сюда!
        По лестнице вниз сбежало еще десяток юнцов в таких же шинелях и фуражках. Они угрожающе застучали прикладами винтовок по мраморным ступеням.
        Хорунжий поднял плеть и начал стегать гимназистов. «Спасители России» с визгом бросились врассыпную.
        - Та-ак! — сказал Алеша. — Своя своих не познаша.
        Отсюда он пошел на базарную площадь. Площадь опустела. Лишь кое-где сидели торговки с пирогами и солеными огурцами. Да и те свою снедь уже не продавали, а обменивали на всякое барахло: кто его знает, какие деньги будут завтра в ходу!
        Одноногий все еще стоял на своем обычном месте, но и он уже никого больше не называл ни джентльменами, ни господами и не оповещал о поездке в Ростов на операцию. Взамен этого он насвистывал что-то веселенькое и поглядывал по сторонам с видом полной независимости.
        К нему подошел стражник.
        - Давай, — сказал он.
        - Чего это? — «не понял» одноногий.
        - «Чего», «чего»! Не знаешь, что ли? Давай половину. Да скорей, мне некогда.
        - Далече ли собрался? — спросил одноногий.
        - А кто его знает. Куда судьба кинет.
        - Сейчас дам, — сказал одноногий.
        Он нагнулся, развязал ремешки на ноге и, подняв свою деревяшку, стукнул ею стражника по голове. Стражник крякнул и свалился. Одноногий неожиданно оказавшийся двуногим, вынул у него из кармана наган и ровным шагом пошел с базара. Деревянную же ногу свою оставил около стражника — видимо, на память ему.
        Лунин прошел с базарной площади на привокзальную. Вся она была забита военными. Они сидели на сундучках, на чемоданах, на вещевых мешках, понурые, молчаливые. Ждали погрузки, но машинисты и кочегары где-то прятались, и поезда вести было некому.
        Обойдя площадь, Лунин через товарный двор проник на перрон. Там тоже было полно военных. Около одной теплушки столпились казаки. Они что-то выкрикивали, размахивали руками. Лунин подошел ближе. В теплушке трясли головами в фуражках с огромным верхом английские инструкторы.
        - Вытряхивайтесь! — кричали казаки, хватая инструкторов то за краги, то за полы шинелей. — Вытряхивайтесь к чертовой бабушке!
        - Оф уид ю, кэсекс, бандитти! Уи шел тэл дэ Дженерал Дэныкин[2 - Убирайтесь, казачьи бандиты! Мы донесем генералу Деникину (нем.).]! — пучили инструкторы глаза.
        Казаки английского языка не знали, но отвечали впопад:
        - Сами вы всемирные бандиты! Плевали мы на вас и вашего Деникина!
        Издалека донесся и прокатился пушечный выстрел.
        Увидев, что к составу наконец подходит паровоз, казаки вскочили в теплушку и пинками вышибли «союзников» на перрон.
        Поезд, набитый до отказа, дрогнул и медленно стал отходить. Но едва он скрылся за поворотом, как раздался страшной силы грохот: это подпольщики «отсалютовали» белогвардейщине взрывом путей.
        К полудню привокзальная площадь опустела. Части, опасаясь оказаться в мешке, в панике бежали из города.
        А немного спустя на главной улице показался разведчик. На груди у него алел пышный бант, в гриве лошади развевались разноцветные ленты. И было во всем его облике — в небрежной и в то же время настороженной посадке корпуса, в розовощеком, круглом лице с белыми крупными зубами, в смушковой, чуть набекрень шапке — столько праздничного, задорного, молодого, что, казалось, в город въехал не разведчик, а отбившийся от свадебного кортежа веселый дружка.
        Он попридержал лошадь и, подмигнув, спросил:
        - Нема?
        - Нема-а! — радостно ответили ему высыпавшие на улицу люди.
        - Смылись?
        - Смы-ылись!..
        Разведчик повернул лошадь и галопом поскакал обратно.
        - Ляся, Ляся!.. — кричал Лунин, вбегая во флигелек старой учительницы. — Уже всё!.. Выходите! Выходите!..
        Ляся кинулась одевать еще не окрепшего от всего пережитого Кубышку.
        - Вот так, вот так, — кутала она шею старика шарфом. — На дворе такой морозище.
        - И я, и я с вами… — говорила учительница, не попадая в рукав шубы дрожащей рукой.
        И только распахнули дверь, как в уши полились призывные звуки военного оркестра. Учительница, жившая несколько лет в Париже, так вся и выпрямилась.
        Се ля лютте финале,
        Групон ну зэ демэн,
        Лэнтернасьонале
        Сера ле жанр юмэн[3 - Это есть наш последнийИ решительный бой,С ИнтернационаломВоспрянет род людской…] —
        запела она дрожащим голосом под музыку.
        Люди стояли стеной по обе стороны улицы. А посредине со звонким цокотом копыт в город вливались части Конной армии.
        - Боже мой, боже мой, как же они переменились! — качала старушка головой, сравнивая проходящие эскадроны с теми отрядами красногвардейцев, которые покинули город полтора года назад. — Да ведь это настоящая армия! Настоящая!
        А красноармейцы все ехали да ехали мимо в своих краснозвездных, похожих на шлемы древних русских воинов буденовках, и впереди каждого подразделения, кося глазами на радостный народ, отлично вычищенный конь гордо нес на себе крепкого, с заиндевелыми усами командира.
        - Что с тобой, доченька? — спросил Кубышка, заметив, что Ляся вдруг вытянулась на носках и застыла в тревожном напряжении.
        - Там… кто это, папка?.. Смотри, смотри!..
        К ним приближался новый эскадрон. На большой лошади, сильно выделяясь богатырским сложением, ехал всадник с черным лицом.
        Ляся пронзительно крикнула и бросилась ему навстречу.
        Всадник вздрогнул, всмотрелся, и вдруг лицо его осветилось.
        - Ляся!.. — у сказал он и протянул подбежавшей девушке руку.
        Скачок — и Ляся оказалась на лошади.
        - Мой маленький Ляся… Мой маленький Ляся… — говорил всадник, гладя большой черной рукой щеку девушки.
        И по взволнованным лицам черного воина и тоненькой бледной девушки все догадались, что люди эти — старые друзья и встретились они после долгих лет разлуки.
        Народный комиссар
        В театре шел митинг. Объезжая вновь освобожденные районы, в город прибыла правительственная комиссия. В ее состав входил и народный комиссар просвещения Луначарский. Он стоял на трибуне, покручивая бородку, поблескивал пенсне и баском говорил:
        - И вот заехал к вам, товарищи, чтобы спросить — может быть, хоть вы знаете, где прописал свой паспорт Деникин…
        От дружного хохота заполнивших зал рабочих и красноармейцев звенят хрусталики на люстрах.
        - …Запросили мы по телеграфу Ллойд-Джорджа, английского премьера, а он от злобы и дар речи потерял. Вот полезет сейчас за пазуху, вытащит оттуда гром и молний и кинет их в нас, бедных…
        Когда Луначарский опять сел за стол, Герасим, председательствовавший на митинге, наклонился к его уху и тихо сказал:
        - Хочу вас, Анатолий Васильевич, просить об одной девушке… То есть, как говорится, всей организацией челом бьем. Разрешите зайти с ней в вагон к вам.
        - Ну что ж, заходите, товарищ Герасим. Я ведь здесь еще дня три пробуду. А вас я тоже хочу спросить: вы не знаете, как зовут вот того негра в красноармейской форме? Видите, в ложе сидит?
        - Знаю и даже беседовал с ним, Чемберс Пепс его зовут.
        - А, так это и есть Чемберс Пепс! То-то он опускает глаза каждый раз, как я на него посмотрю.
        - А что, Анатолий Васильевич, провинился он в чем перед вами?
        - Провинился. Захватите и его, когда пойдете ко мне.
        …Вагон наркома стоял на запасном пути. Перегородки нескольких купе были разобраны — получился настоящий кабинет, с письменным столом, с телефоном, с пишущей машинкой. Луначарский только что кончил диктовать машинистке какой-то приказ, когда вошел Герасим, а с ним Ляся и Пепс.
        - Садитесь, товарищи, — пригласил нарком. Все сели, но Пепс продолжал стоять навытяжку.
        - Садитесь, товарищ Пепс, — повторил Луначарский.
        Пепс сел, но тотчас опять поднялся и опустил руки по швам. Он не мог представить, как можно сидеть военному человеку в присутствии народного комиссара.
        - Чего же эта девушка хочет? — спросил Луначарский.
        - Она вам сама скажет, Анатолий Васильевич… — ответил Герасим. — Ляся, говорите, не бойтесь.
        - Я… я хочу танцевать Машу… в «Щелкунчике»… — зардевшись от смущения, пролепетала девушка.
        - Вот как! — улыбнулся нарком. — А способности такие у вас есть?
        Опустив голову, Ляся молчала.
        - Что вы скажете, товарищ Герасим? — спросил нарком.
        - В «Петрушке» она толк понимает, Анатолий Васильевич. Сам видел. Учиться балету — желание страшное. А про остальное не скажу. Спросите, Анатолий Васильевич, товарища Пепса: он давно ее знает по цирку.
        - Товарищ нарком, разрешите доложить: Ляся будет велики артист, — положил Пепс руку на сердце и тотчас же опустил ее опять.
        - Буду рад, если ваше предсказание исполнится, — кивнул Луначарский. — Хорошие артисты нам нужны не меньше, чем хорошие учителя, инженеры, ученые. Владимир Ильич не устает мне напоминать: «Искусство — для народа». А знаете, товарищ Пепс, мы ведь с вами в какой-то степени старые знакомые. Не то в девятом, не то в десятом году я от души аплодировал вам, когда вы с таким блеском положили на обе лопатки зазнайку Карадьё, французского чемпиона. В Париже это было, в цирке. Помните такой случай?
        - Так точно, товарищ народный комиссар, помню.
        - Вот видите. Там гастролировала тогда великолепная русская гимнастка Елизавета Горностаева. Фамилия-то какая… царственная…
        - Это была моя мама, — сказала Ляся.
        - Вот как! — воскликнул нарком. — Ну, если вы восприняли от своей матери не только ее красоту, но и талант, быть вам великой артисткой… А теперь, голубчик, — повернулся он опять к Пепсу, — извольте объяснить, почему вы не выполнили мою просьбу, почему не приехали в Москву?
        - Я хотель приехать, товарищ народни комиссар, — жалобно заговорил Пепс, — я уже совсемь приехаль, но мой Артиомку схватил гетманец. Я поехаль отнимать Артиомку — и пошель Красная Армия.
        - Кто такой этот Артиомка? — заинтересовался нарком.
        Пепс как мог объяснил, опасливо поглядывая на Лясю. Рассказал он и о том, как писали молодые партизаны Луначарскому письмо и просили «определить Артемку к театральным профессорам в обучение на артиста в мировом масштабе».
        - Ну, и нашли вы своего Артемку? — спросил нарком.
        У Пепса задрожали губы.
        Герасим пугливо оглянулся на девушку и тихо сказал:
        - Нет, Анатолий Васильевич, парень, наверно, погиб. Его утопили белые…
        Он опять глянул на Лясю и поморщился, как от зубной боли: девушка уронила голову на руки и беззвучно плакала.
        - Да, да… — сказал нарком, поправляя пенсне. — Да…
        Когда все поднялись, чтоб уйти, Герасим спросил:
        - Так как же нам это оформить, Анатолий Васильевич?
        - А зачем оформлять? — ответил нарком. — И Пепс и Ляся поедут в нашем вагоне.
        - У Ляси отец здесь, тоже артист.
        - И отца возьмем с собой.
        Оставшись один, Луначарский долго ходил по вагону и пощипывал ус.
        Золотые туфельки
        Но Артемка не умер.
        Неведомая сила распирала ему изнутри грудь и бросала его из стороны в сторону. Он не вынес боли, застонал и вцепился пальцами в какие-то веревки.
        - Мычит, — сказал старый рыбак. — А ты, Ваня, говорил, что помер! Хватит качать.
        «Я живой», — хотел отозваться Артемка, но из груди его вырвался только хрип.
        - Что же с ним будем делать? — спросил Ваня.
        - Вот в этом и вопрос, — поскреб старик бороду.
        - По всему видать, он, батя, из-под конвоя бежал. Слышно было, как из винтовок палили.
        - Если палили, то, ясное дело, бежал. Может, даже из-под самого расстрела. Как бы не бросились искать его тут…
        - И очень просто, что бросятся. Спрятать надо.
        - Где ж его спрячешь?
        - А на чердаке боровок теплый — отогреется.
        - Не влипнуть бы нам, — после небольшого молчания сказал старик. — От них пощады не жди: и нас заодно ликвидируют.
        - Ну, так давай его обратно в воду кинем! — с раздражением крикнул парень.
        - Скажешь тоже!.. — буркнул старик. — Клади его мне на спину, а сзади ноги придерживай. Да тихей разговаривай… Чистый порох — и сказать ничего нельзя.
        Артемку вынули из невода, в котором его откачивали, и понесли по узенькой тропинке вверх, на высокий берег.
        Почувствовав тепло человеческого тела, Артемка опять застонал: только так он мог выразить свою благодарность людям, вернувшим его к жизни.
        А потом пошло что-то непостижимое: Артемка в ужасе бежит в степи по жнивью, а за ним гонится целая свора волков, и у самого большого волка человечья голова. Волки промчались мимо, будто они не за Артемкой гнались, а сами от кого-то убегали Артемка оглядывается, чтоб посмотреть, от кого же убегали волки, и вдруг видит: по степи бежит товарищ Попов, командир партизанского отряда. «Артемка! — кричит командир. — Куда ты запропастился? Бежим скорей на станцию! Пришел приказ выехать нам сейчас же в Москву: товарищу Ленину грозит страшная опасность!» И вот они оба бегут по степи… Но что это?!. Перед ними вся степь в огне. Кто-то поджег степь, чтобы они не могли добежать до станции. «Скорей, скорей!» — кричит командир и бросается прямо в огонь. «Скорей, скорей!» — кричит Артемка и взмахивает руками, будто, собирается плыть по огню. Потом все исчезает. Наступает густая-густая тьма. Артемка вынимает из кармана нож и режет тьму, как ваксу. Он режет до тех пор, пока во тьме не появляется под ножом окно. В окне светится голубая звезда. Артемка осторожно вылезает в окно и оказывается в степи. Звезда померцала
и погасла. Медленно поднялось солнце. Вдруг слышен страшный вой. Ах, да ведь это волки! Вот они мчатся целой сворой, а впереди — самый огромный, с человечьей головой. Артемка в ужасе бросается бежать…
        Однажды, после того как он долго ничего не видел, а только слышал далекое плавное пение, ему представилось море. Оно было тихое и все искрилось под солнцем. Артемка сидел на берегу, на камне, и дышал. Он ничего не делал, только дышал. И от этого ему было так хорошо, так приятно, будто он не дышал, а пил лимонад. От удовольствия Артемка даже глаза прикрыл. А когда опять открыл, то увидел над головой потолок. Артемка долго думал, что это за потолок такой в тюрьме потолок был серый, а этот чисто выбелен и под ним висит керосиновая лампа. Артемка скосил глаза вбок: на глиняном полу сидел парень и вязал рыбачью сеть.
        - Ты кто? — спросил Артемка и не узнал своего голоса — такой он был сиплый и слабый.
        Парень вздрогнул, вскинул кудлатую голову и уставился на Артемку зелеными глазами.
        - А ты кто? — спросил он в свою очередь и засмеялся, обнажив белые неровные зубы.
        Артемка задумался. Потом сразу все вспомнил и спросил:
        - Это ты меня вчера из воды вытащил?
        - Вона, вчера! — удивился парень. — Не вчера, а, считай, седьмой день пошел.
        Артемка опять помолчал, обдумывая, как же это могло быть, и неуверенно сказал:
        - Я что, хворый, что ли?..
        - Знамо, хворый. Горячка тебя палила. Все окна нам тут перебил. Пришлось стекла вставлять.
        - Ну, прости, — сказал Артемка. — Я заработаю — верну.
        - Обязательно! Только об этом и мечтаем.
        - Они меня тут… не сцапают? — осторожно спросил Артемка.
        - Им теперь не до тебя. Они не знают, как самим унести ноги. Не сегодня-завтра в город наши придут.
        - Наши?! — встрепенулся Артемка и заволновался, пытаясь приподняться. — А я тут… А я тут…
        - Брось! — сказал парень строго. — Хочешь, чтоб я тебя сеткой накрыл? Так мне недолго… Лежи и молчи. Сейчас придет фельдшер и все предписания сделает.
        И Артемка покорно затих.
        …Красная Армия вступила в город через два дня, но только неделю спустя фельдшер позволил Артемке выйти на воздух.
        Артемка сидел под хатой, на завалинке, и через залив, скованный теперь льдом, смотрел на город. Деревья, дома, церкви — все было запорошено снегом. В солнечных лучах город казался серебряным, сказочным. И сказочным казалось то, что где-то там, в одном из этих домов, живет Ляся. Из газет Артемка знал, что первую партию заключенных подпольщики отбили, очень этому радовался, но очень боялся, как бы Кубышка не увез куда-нибудь Лясю раньше, чем он, Артемка, окрепнет и явится в город.
        Уже на другой день Артемка принялся тренироваться в ходьбе вокруг хаты, а еще через день даже спустился по тропинке вниз, на лед. С каждым днем силы его крепли, чему немало способствовала невероятно вкусная уха, которую готовил старый рыбак по одному ему известному способу.
        За день до Лясиных именин Артемка поцеловал старику руку, крепко обнял зеленоглазого Ваню и пошел через залив по льду в город.
        Останавливаясь через каждые десять-пятнадцать-ступенек, чтоб передохнуть, он преодолел длинную каменную лестницу, что вела от моря до одной из лучших улиц города. Но едва Артемка ступил на тротуар, как с зеленой афиши в глаза бросились крупные печатные: строчки:
        Клуб им. Ленина
        ДЕТСКОЕ КУКОЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
        ПЕТРУШКА
        В ГОСТЯХ У ЛЛОЙД-ДЖОРДЖА
        Артемка радостно сказал:
        - Здесь! Никуда не уехали…
        Афиша будто влила в него новые силы: улыбаясь каждому встречному красноармейцу, он твердой походкой прошел через всю главную улицу, свернул к запушенному инеем скверу и нажал плечом на чугунные ворота.
        Комната, где его допрашивал Крупников, была вся завалена папками: «дела» лежали на столах, на подоконнике, на полу. Мужчина в военной гимнастерке, нажимая коленом на большую кипу папок, перевязывал ее шпагатом.
        - Здравствуйте, товарищ начальник! — сказал Артемка.
        - Мое почтение, — ответил мужчина. — Что скажешь?
        - Я за своей парчой пришел, товарищ начальник. Тут она, парча моя, к «делу» пришпилена.
        Мужчина поднял бледное, в очках лицо и внимательно оглядел Артемку.
        - Ты кто? Как твоя фамилия?
        - Загоруйко.
        - Загоруйко?! — удивился мужчина. — Тот самый? Друг дьявола?..
        - Да, — подтвердил Артемка.
        - Но разве ты жив?
        - Жив.
        - Чудеса!.. Ты что же, ни в огне не горишь, ни в воде не тонешь?
        - В воде тону. Меня люди вытащили.
        - Вот оно как: одни топят, другие вытаскивают. А называются одинаково: люди. Я, брат, твое «дело» три раза читал. А ну, сядь да расскажи, как же ты спасся.
        - Я, товарищ начальник, в другой раз зайду. — взмолился Артемка: — А сейчас у меня времени в обрез. Мне бы парчу назад получить… Я ее шесть лет за пазухой носил.
        - Да вот она, твоя парча, — сказал мужчина, вытаскивая из ящика письменного стола пухлую папку. — Бери, пока в архив не сдал.
        Артемка отодрал парчу от папки и сунул за пазуху, а письмо партизан к Луначарскому, тоже пришитое к «делу», спрятал в карман:
        - Спасибо, товарищ начальник!
        - На здоровье, друг дьявола. Не забудь зайти: я про тебя в газету напишу.
        Немного спустя Артемка уже был на базарной площади Не поинтересовавшись даже, стоит ли его будка на старом месте, он уверенно, будто был здесь только вчера, прошел к будке Петровича и открыл дверь. Петрович все так же сидел на прежнем месте и дрожащей рукой протягивал дратву. Только борода стала совсем белая.
        - Вот, Петрович, и я, — сказал Артемка. — Давно не видались.
        Старик поднял слезящиеся глаза. Вдруг лицо его сморщилось, борода затряслась:
        - Неужто Артемка?
        - Я самый.
        - Живой, значит?
        - Живой, дедушка.
        - Ну, слава тебе господи! — перекрестился старик. — А я уж думал, что ты навеки сгинул. Так и барышне сказал. Барышня тут одна про тебя спрашивала… Ну, присаживайся. Сейчас чаю заварю…
        - Какая барышня? Когда спрашивала?
        - Да это летом еще было. Молоденькая такая, с глазками…
        - Ах, Петрович, все барышни с глазками!
        - Э, не скажи! У этой особенные глазки — такие, брат, бог не всякой дает.
        - А ты не заметил, Петрович, какая у нее нога? Номер, то есть?
        - Вот этого не заметил. Она у меня обувку не чинила. Только справилась про тебя и ушла. Даже вроде в лице расстроилась.
        - Дедушка, — попросил Артемка, — ты мне помоги! Я, можно сказать, прямо из воды: ни инструментов при мне, ни колодок. А туфли надо сделать такие, в каких и царевы дочки не ходят. Вот он, товар, за которым ты меня в Ростов посылал.
        Старик взял парчу, пощупал пальцами.
        - Хороший товар! Качество довоенное. Это ж для нее, что ли?
        - Для нее, дедушка.
        - А мерку снял?
        - Да я ж ее шесть лет не видел!
        - Да-а… — задумался старик. Он взял на полке колодку и подал Артемке. — Как считаешь, подойдет?
        Теперь задумался Артемка. Надеясь на профессиональный навык определять размер обуви по фигуре, он напрягал память, чтобы представить девушку точно такой, какой увидел ее на бульваре перед контрразведкой.
        - На полномера бы меньше.
        - И такая есть, — сказал Петрович. — Вот, смотри, — потянул он с полки другую колодку.
        Артемка деловито оглядел и кивнул:
        - Вот эта будет в самый раз.
        Всю ночь горел свет в будке Петровича. Только перед утром старик задул в лампе огонь, чтобы дать Артемке часок поспать. Артемка, еще слабый после болезни, как свалился на лавку, так будто в пустоту провалился.
        А когда открыл глаза, то увидел на верстаке уже готовые две золотые туфельки И были они такой благородной формы, так сияли в утренник лучах солнца несказанной красотой, что Артемка даже зажмурился.
        - Петрович, — сказал он со слезами в голосе, — ты ж самый великий мастер! Нету тебе равных на свете!
        - Что уж там, что уж там… — смущенно забормотал старик. — Вместе ведь делали…
        Засунув туфли под ватник, Артемка распростился со стариком и пошел к клубу имени Ленина.
        Клуб помещался в большой каменной ротонде, стоявшей в городском парке. Вся площадка перед ним уже кишела детьми.
        Артемка разыскал дверь, что вела за кулисы, остановился перед нею, глубоко перевел дыхание и потянул за ручку. И сейчас же увидел светло-рыжего человека в потертой студенческой куртке и с носатым Петрушкой в руке.
        - За кулисы нельзя! — крикнул студент. — И чего вы все за кулисы лезете!..
        - Алеша! — сказал Артемка, узнав в студенте того гимназиста, который когда-то защищал его от насмешек «Петьки толстого». — Неужто не признаешь?
        Студент всмотрелся и выронил куклу.
        - Боже мой!.. Ты жив?! — вскрикнул он и схватил Артемку в объятия.
        - Мне бы Лясю повидать… — робко сказал Артемка. — Именинница она сегодня. Подарок ей принес…
        - Лясю?.. А ты разве не знаешь?.. Э, брат, ты, кажется, опоздал: она сегодня в Москву уехала. А может, еще поезд не отошел… Ты беги, беги на станцию! Она в вагоне Луначарского… И Кубышка с нею… Беги — может, еще застанешь. Поезда-то теперь знаешь как ходят…
        Не сказав ни слова, Артемка повернулся и бросился вон из театра.
        - И Пепс с ними! — кричал ему вслед Алеша. — Пепс, твой приятель!.. Беги!..
        Пока Артемка бежал до станции, он ничего не слышал, ничего не видел. Только одни паровозные гудки достигали его слуха, и каждый такой гудок ударял его прямо в сердце.
        Вот он, перрон! Народу на нем тьма-тьмущая. Но почему-то никто не стоит на месте, а все идут в одну и ту же сторону и машут руками… Ах, да ведь это они идут рядом с отходящим поездом!
        Артемка помчался еще быстрее. Вот он настиг вагон, вот он поравнялся с дверями… Но на ступеньке стоит красноармеец с винтовкой в руке и предостерегающе грозит Артемке пальцем.
        И еще одно сделал Артемка усилие и настиг второй вагон. Но и там красноармеец с винтовкой, и там тот же предостерегающий жест…
        А поезд идет все быстрей и быстрей, все чаще и чаще стучат колеса И вот уплывает вперед второй вагон, вот плывет вслед за ним мимо Артемки и последний вагон… Прощай, Ляся!.. Прощай, Пепс!..
        Артемка собрал весь остаток сил, ударился ногами о шпалу — и повис на буфере последнего вагона.
        Пепс, Кубышка и Ляся сидели в маленьком купе рядом с кабинетом наркома и изредка обменивались короткими, незначительными фразами. На столике, в стакане с водой, алела живая роза. И то, что за окном мороз и снег, а на сердце у всех тяжесть, как-то странно уживалось с яркой красотой цветка.
        Когда промелькнули последние домики окраины и за окном растянулась белая пелена, откуда-то издалека и в то же время будто из-за самой спины, донесся отчаянно-призывный голос:
        - Пе-е-епс!.. Ля-а-а-ся!..
        Смертельно побледнев, девушка вскочила с дивана. Странно изменился в лице и Пепс. Кубышка растерянно переводил взгляд с дочери на негра.
        Крик повторился. И еще отчаяннее прозвучал в нем страстный призыв.
        - Боже мой!.. — вскрикнула девушка, хватаясь за сердце. — Это он!.. Он!! Он!!!
        - Деточка, деточка! — бросился к ней Кубышка. — Успокойся!.. Уже который раз слышится тебе его голос! Возьми же себя в руки!..
        - Это он! — кричала Ляся, отталкивая от себя отца.
        Пепс шагнул к Луначарскому в кабинет и твердо сказал:
        - Товарищ народни комиссар, на крыша кричит человек. Очень много холодно. Разрешите остановить поезд.
        - Да, конечно, — сказал нарком. — Остановите.
        Пепс рванул ручку тормозного крана. Послышалось резкое шипение, и поезд стал быстро сбавлять ход.
        Пепс и красноармеец бросились в тамбур. А минуту спустя они ввели полузамерзшего Артемку в вагон.
        Увидев Лясю, Артемка начал поспешно расстегивать ватник, но замерзшие пальцы не слушались. Артемка рванул пуговицу, вытащил из-за пазухи две золотые туфельки и поставил их у ног оцепеневшей от счастья девушки.
        - Товарищ народни комиссар, — весь озаряясь, сказал Пепс, — это Артиомка. Он жив…
        - Вот как! — сверкнул Луначарский стеклами пенсне. — Так это и есть ваш Артемка? Поздравляю вас всех. Но ведь он еле на ногах стоит. Трите его, трите!.. Вот тут у меня шерстяные перчатки.
        Артемка молча протянул наркому письмо партизан. Немного спустя Луначарский опять заглянул в маленькое купе и, прищурившись, сказал:
        - Выходит, товарищ Пепс, мне подвезло: каких артистов везу в Москву! Эти знают, что такое настоящая жизнь!
        1958
        notes
        1
        Секвестровать (лат.) — налагать запрет.
        2
        Убирайтесь, казачьи бандиты! Мы донесем генералу Деникину (нем.).
        3
        Это есть наш последний
        И решительный бой,
        С Интернационалом
        Воспрянет род людской…